Барби. Часть 1 (СИ) [Константин Анатольевич Соловьев] (fb2) читать онлайн

Барби. Часть 1

Глава 1

— Эй, Мухоглот! Ты сам-то знаешь, сколько у тебя зубов? Бьюсь об заклад, они у тебя не только в пасти, но и в местечках поукромнее. То-то тебе, небось, приходится помучиться, чистя их перед сном, а?

Гомункул сердито заворочался в своей банке.

— Пшла нахер, сучье отродье!

По меркам своего племени он, наверно, был уже немолод. Ручки и ножки, вяло колышущиеся в мутной жиже питательного раствора, выглядели по-стариковски отечными, увитыми разбухшими шнурками вен, а кожа, неестественно розовая и рыхлая, напоминала разваренную ветчину, усеянную, точно грибами-гнилушками, целыми россыпями пигментных пятен. Среди гомункулов редко сыщешь красавчиков, но любимец профессора Бурдюка даже на их фоне выглядел весьма неказисто, если не сказать — жалко.

Его ответ развеселил Барбароссу. Мухоглот не относился к особо болтливым созданиям. Имея от природы куцый умишко и небогатый словарный запас, едва достаточный для того, чтобы складывать слова в простейшие предложения, обычно он мало что мог противопоставить своим обидчицам. Особенно когда те, распаляясь, высыпали на плавающего в банке уродца весь запас острот, отшлифованных за два часа скучного лекционного занятия по спагирии до кинжальной остроты.

Разумеется, ни одна из этих записных острячек не была достаточно безрассудна, чтобы делать это в открытую, на глазах у профессора Бурдюка. Даже сопливые школярки знали, до чего трепетно профессор Бурдюк относится к своему любимцу. Но стоило профессору, закончив лекцию и тяжело шаркая, удалиться в маленький кабинет за лекционной залой, как Мухоглот непременно получал свою порцию ежедневных насмешек, как нищий, сидящий на привычном месте, получает порцию медяков. Некоторые из них, пожалуй, были вполне безобидными, другие же жалили как осиный яд.

— Мухоглот, сегодня ты особенно прекрасен! Ишь как глазки блестят! Признавайся, нашел себе зазнобу?

— Эй, Мухоглот! Ты такой умный! Не иначе, сам скоро заделаешься профессором в Броккенбурге? Тогда тебе, пожалуй, понадобится баночка побольше, а?

— Хочешь, сошьем тебе новую мантию из тряпок? И прелестную шапочку из фаллопиева колпака[1], чтоб ты не застудил себе ушки?

— Мухоглот! Не заскучал ли ты там в своей банке? Может, кинуть тебе туда дохлую жабу? Из нее получится славная невеста для такого красавца, как ты! Наплодите с ней прорву прелестных детишечек! Может, они даже сожрут тебя самого!

Гомункул профессора Бурдюка редко отзывался на оскорбления. Если его допекали в край, он чаще всего съеживался на дальней стороне своей банки, зыркая на своих мучительниц крохотными злыми глазками. Порок внутриутробного развития наградил его не только несимметрично раздувшейся головой, в которой глаза были утоплены точно ягоды в булке, но и волчьей пастью с вывернутыми наружу челюстями. Когда Мухоглот скалился, эта пасть распахивалась точно клюв какого-то морского гада, обнажая расколотое нёбо, усеянное десятками крохотных полупрозрачных зубов.

Иногда он нарочно делал это, улучив момент, когда какая-нибудь из школярок с первого круга оказывалась близко к банке — распахивал свою пасть, скрежеща зубами, да еще делал вид, будто бросается на стекло. Эффектный трюк, который он освоил до совершенства, не одну юную бздюху оставив с мокрыми портками. Но против старших ведьм этот фокус был совершенно бесполезен, в их глазах он был не столько чудовищем, запертым в банке, сколько учебным пособием сродни распятой на лабораторном столе жабе. Если они что-то и видели в профессорском любимце, так это лишь неизменную мишень для своих шуток, делавшихся все более ядовитыми из года в год.

«Они ненавидят не его, — однажды сказала Котейшество, отстраненно глядя на скалящегося Мухоглота, — В нём нечего ненавидеть. Он всего-навсего скрюченный уродец в банке. Малый кусок плоти, наделенный крохой магических сил. Они ненавидят себя и свою беспомощность, а на нем лишь вымещают снедающую их злость».

С этим Барбаросса, пожалуй, могла бы согласиться. К третьему году обучения в Броккенбурге злости в душе скапливается много. До пизды много. Если не изливать ее, используя еще более беспомощных существ, чем ты сама, можно рехнуться или наложить на себя руки. Она до черта повидала и тех и других. Может, она не самая толковая ведьма на херовой горе, но эту науку она понимала — усвоила еще в ссыкливом детстве, перемежая эти знания тумаками и оплеухами от щедрой на руку мачехи. Злость нужно спускать, как едкую жижу из лабораторных чанов после занятий по алхимии. Иначе в какой-то момент ее сделается так много, что сама не заметишь, как прожжешь дыру в ад.

Барбаросса небрежно закинула ногу на ногу, раскачиваясь на парте, точно ленивый возница на козлах. Немыслимая дерзость, на которую она никогда бы не осмелилась в присутствии профессора Бурдюка, всесильного властителя спагирии, но вполне простительная в пустой лекционной зале. Почти пустой — не считая ее самой и Мухоглота, пялящегося на нее из своей залапанной банки на вершине профессорской кафедры.

— Ты похож на разваренную луковицу, — сообщила ему Барбаросса, ухмыляясь, — Вот увидишь, рано или поздно какая-нибудь голодная сука из Шабаша украдет тебя, добавит чабреца и сварит из тебя похлебку!

Деформированные челюсти Мухоглота заскрежетали друг о друга, едва не перетирая зубы. Может, он и был глуп от природы, этот деформированный плод, существующий лишь за счет малой толики сил Ада, которую вдохнули в его сморщенную оболочку, глуп и в придачу бессилен, как букашка, но возраст сделал его сварливым, а Барбароссу он терпеть не мог и в лучшие свои времена. В темных глазах гомункула, затянутых густой паутиной катаракты, загорелась ярость, несоразмерная крохотному тельцу.

— Пшла прочь, чумная пизда! Удушу! Прочь!

Барбаросса хохотнула. Это и в самом деле выглядело потешно — вспышка ярости у существа, не способного справиться даже с новорожденной мышью. Должно быть, это все солнце. Полуденное октябрьское солнце Броккенбурга заглядывало в стрельчатые окна лекционной залы, наполняя пространство пьянящими и сытными запахами спелой осени, которые иногда разносятся по университету в преддверии первых заморозков. Пахло так, как обычно и пахнет в пустых аудиториях — сухим деревом парт, старыми сапогами, искрошенным мелом, паклей, которой на зиму забили рамы, украдкой выкуренным дешевым табаком, едкими ароматами химикалий, въевшимися во все половицы и доски, чужими духами, побелкой, каким-то тряпьем…

Последние теплые деньки на вершине блядской горы.

Уже совсем скоро с востока и севера потекут, укрываясь в грязных, отороченных волчьим мехом сумерках, холодные злые ветра, небо сделается еще более блеклым, чем обычно, а солнце, и так еле видимое за густым смогом магических испарений, на долгое время превратится в свинцовый кругляш, не согревающий, а стылый, как монета из руки мертвеца.

Но сегодня Ад расщедрился на славную погоду. Октябрь, шелестящий за окнами лекционной залы, разоделся в шелка и червонное золото, точно престарелый ландскнехт, нацепивший все свои ордена, ветра не терзали, а беспечно посвистывали в переулках, и даже гарпии, чертящие свой бесконечный узор в небесах, выглядели не хищно скользящими в облаках тенями, а беспечными и легкими пташками…

В такие дни совершенно невозможно учиться, постигая премудрости адских наук. Вдыхать едкие испарения химикалий, вглядываться до рези в глазах в сложные, змеями переплетающиеся, узоры чар, разбираться в схоластических формулах Гоэции. Душа хрустит, точно новенький дублет, еще не протертый на локтях, на стоптанных башмаках словно вырастают звенящие шпоры, рассыпающие по мостовой Броккенбурга дробный, мятущийся и тревожный, перестук. А может, это сердце стучит, запоздало разбуженное октябрьским теплым деньком, спеша что-то ощутить, согреться, испытать, прежде чем этот денек, отгорев, не ссыплется за воротник холодной золой…

Хочется цедить воздух мелкими резкими глотками, хохотать без причины, скалиться, болтать ногами, фиглярствовать и петь похабные саксонские песенки, от которых делается солоно во рту. Хочется впиться зубами в податливые горячие губы осени, выбирая досуха оставшиеся на них капли хмельного летнего вина. Радоваться тому, что жива. Что еще один день на блядской горе не свел тебя в могилу, что в груди еще бьется сердце, что в кошеле звенят вразнобой монеты, что Броккенбург, это ублюдочное старое чудовище, обожающее дробить косточки неудачниц своими древними гнилыми зубами, расщедрилось еще на один погожий теплый денек…

Лекционная зала была пуста — совершенно пуста, как винная бутыль на утро после славной пирушки. Барбаросса вздохнула, обведя ее взглядом. Они все уже были там, снаружи, все эти суки, еще полчаса назад сосредоточенно скрипевшие перьями по бумаге, строившие серьезные лица и делающие вид, будто в этой жизни их не заботит ничего кроме спагирии. Уже хохотали, звеня шпорами по мостовой, хлестали пиво, ухаживали друг за другом, резались в кости, обменивались сложносочиненными комплиментами, изысканными остротами, звучными пощечинами, а кое-где, наверняка, уже и лобковыми вшами.

Никто лучше ведьмы не знает, как скоротечна жизнь. Стоило профессору Бурдюку объявить об окончании занятий, как все эти прошмандовки, строившие из себя прилежных студенток, прыснули прочь, как мартовские кошки, оставив на память о себе исписанные перья на партах, фантики от конфет, чернильные лужицы да забытые в спешке шпильки. Ну и смятые записочки, конечно.

Барбаросса зевнула, разглядывая комок бумаги, лежавший на парте перед ней, один из многих прочих, оставшихся после занятий. Эти снаряды, безустанно снующие по зале подобно беспокойным демонами, несли в себе самые разные заряды. Может, это была любовная записочка, полнящаяся сопливыми деталями вперемешку с ошибками, может, второпях нарисованный чернилами шарж, может, запоздалое признание, напичканное лживыми извинениями, приглашение на танцы или вызов на дуэль после занятий…

Конкретно этот угодил ей в затылок во время лекции. Ну, он-то точно предназначался не ей. Сестрицу Барби не зовут на балы и на оргии, что до драк и дуэлей… Барбаросса ухмыльнулась, небрежным щелбаном заставив бумажный комок заскакать по партам и врезаться в оконное стекло, точно крошечное ядро. Ей никогда не требовалось приглашение, чтобы размять кулаки.

Барбаросса потянулась, ощущая каждой клеточкой тела глухую тоску.

Блядская несправедливость. Все эти юные сучки выпорхнули из гнезда, точно выводок гарпий, она же вынуждена околачиваться в пустой лекционной зале, не зная, чем занять себя, сущее мучение для ее души, беспокойной как адское пламя, которой и минуту-то усидеть на месте непросто…

Она попыталась вспомнить, видела ли на лекции кого-то из «Сучьей Баталии», но вспомнила только Холеру. Устроившись на своем облюбованном месте в дальнем конце залы, подальше от Бурдюка, Холера, судя по извечной блядской улыбочке, размышляла о чем угодно, но только не о тетрасомии и хризопее. Конечно, она не стала поджидать своих сестер-«батальерок», предпочла смыться едва только закончилась лекция. И уж конечно, отправилась не в библиотеку. Не иначе, в какой-нибудь бордель в Гугенотском Квартале, чтобы славно там развлечься, выбросив из головы те крохи науки, которые таким трудом вбивали ей в голову без малого три года. Похотливая сука.

Барбаросса осклабилась, щелкнув каблуком о каблук. Вот уж без чьей компании она точно с легкостью обойдется. А уж если душечка Холли переборщит в этот раз с развлечениями, вновь заявившись в Малый Замок среди ночи, пьяной и без штанов, можно будет всласть размять ей лицо, поручив эту работу Кокетке и Скромнице, лишив миловидности по меньшей мере на неделю. Может, это и не послужит ей уроком — в памяти Холеры никакие уроки не задерживались дольше, чем подцепленная в Гугенотском квартале гонорея — но, по крайней мере, принесет ей самой немалое удовольствие. Кто-то должен следить за дисциплиной в «Сучьей Баталии», раз уж у рыжей карги Гасты не доходят руки…

Барбаросса скрипнула зубами.

Зависть, сестра Барби. Ты не хочешь себе в этом признаваться, но в эту минуту ты отчаянно завидуешь своей беспутной сестрице Холере, летящей сейчас в ближайший кабак в окружении своры таких же безмозглых похотливых шалав, в пизде у которых уже вьются от нетерпения мелкие бесы. Может, она и безмозглая сука, которую никогда не научить ни уму, ни чести, но она вольна распоряжаться собой, а ты…

Я заперта, подумала Барбаросса, мрачно ковыряя пальцем шитье на дублете. Заперта в чертовой пустой лекционной зале, точно демон в узоре из чар. Могу отправиться в любую сторону блядской горы и, вместе с тем, привязана к месту надежнее, чем если бы к каждой моей ноге было приковано двадцатичетырехфунтовое ядро.

Во всем блядском Броккенбурге, напичканном адскими энергиями и дьявольскими отродьями, существовала лишь одна сила, способная задержать ее в университете на четверть часа после того, как удар колокола возвестил об окончании последней из лекций. Эта сила звалась Котейшеством и разорвать ее было не проще, чем стальную цепь, заклятую тремя сотнями старших демонов.

Завтра Котейшеству предстояло читать ординарную лекцию по спагирии перед студентками второго круга — честь, которую профессор Бурдюк оказывал лишь несколько раз в году своим лучшим ученицам. То, что Котейшество относилась к числу лучших, давно никем не оспаривалось, по крайней мере, в открытую. Неважно о чем шла речь, о тассеографии, антропомантии, Гоэции, нумерологии или любой из трижды проклятых наук Ада, которые преподают в броккенбургском университете, Котейшество могла засунуть за пояс любую ведьму третьего круга одной левой. Легко, как нанятый магистратом учитель фехтования побеждает вооруженного прутом козопаса.

Она не только давно овладела программой третьего круга, но тайком уже и начала штудировать четыре высшие запретные науки, которые начинают преподавать лишь на четвертом, делая в них малопонятные Барбароссе, но весьма внушительные успехи. Увы, в этом подходе был и недостаток, весьма существенный. Окруженная всеми соблазнами и искушениями Броккенбурга, Котейшество в первую очередь думала об учебе. И во вторую — тоже об учебе. И только в третью позволяла себе иногда подумать о самой себе.

Вот и сейчас, изнывая от тоски и раскачиваясь на учебной парте, болтая в воздухе башмаками, Барбаросса слышала ее голос, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери профессорского кабинета:

— На стадии тетрасомии… — некоторые слова Барбаросса различала удивительно отчетливо, — …станет черным, а потом… Аргиропея… отбеливание тетросоматы… Мышьяк…

Бурдюк что-то отвечал Котейшеству, но его голоса Барбаросса почти не различала. Хриплый, низкий, он так густо перемежался шорохом его же одеяний, что походил на мышиную возню, в шуршании которой тонули все слова.

— Бшу-шушу-шу-шу. Бру-гу-гу-гум. Бжу-бжу-бжу.

Барбаросса вздохнула. Этого и следовало ожидать, если имеешь дело с Котейшеством.

Разбираясь в материале многим лучше патентованных ведьм, она не могла позволить себе ударить в грязь лицом на завтрашней лекции, потому, едва колокол возвестил об окончании занятий, не упорхнула прочь из залы, как прочие ветренные сучки, устремившиеся в трактир или на блядки, а направилась прямиком в профессорский кабинет — уточнять, переспрашивать и прояснять детали завтрашней лекции, которую ей доверено было вести.

Напрасный труд — Котейшество знала спагирию лучше любой ведьмы на третьем круге — но никогда нельзя исключать того, что какая-нибудь проблядь, точащая зуб на «Сучью Баталию» или на нее персонально, не задаст нарочно каверзный, не предусмотренный программой, вопрос. Только ради того, чтобы задеть ее, опозорить перед слушательницами, а те и рады будут гоготать, скаля зубы. Броккенбург пожирает слабейших, на их перемолотых костях зиждутся многовековые гранитные устои, из которых растут грациозные башни Оберштадта и неказистые домишки Миттельштадта. Но он не делает снисхождения и для тех, кто мнит себя сильным, терпеливо выжидая, когда они совершат ошибку…

Барбаросса ощутила, как сами собой тяжелеют, наливаясь недобро гудящей силой, кулаки. Если одна из этих сук, имевших наглость считать себя ведьмой, посмеет на завтрашней лекции поддеть Котейшество, задав вопрос с подвохом или отпустив какую-нибудь шуточку, ей несдобровать. Неважно, в каком ковене она состоит, какие амулеты носит и каких адских тварей может подчинить своей воле. Неважно, каким титулом щеголяет и какому демону вручила свою душу — сестрица Барби отыщет ее еще до заката — и переломает ей нахер все ребра, превратив во всхлипывающую под ногами перепачканную мочой и кровью ветошь.

Эта мысль заставила Барбароссу улыбнуться. Может, Ад не одарил ее при рождении талантом по части сложных наук — она давно смирилась с этим, как смирилась с собственным отражением в зеркале — может, ей никогда не повелевать демонами с такой легкостью, как прочим, не управлять тайными энергиями, не проводить алхимических реакций и не смотреть в будущее, пускай. Зато Ад одарил ее другим умением, и щедро, как мало кого в Броккенбурге.

Умением расшибать головы слишком самонадеянным сукам и превращать их жизнь в одно бесконечное мучение.

Барбаросса застонала сквозь зубы. Досадно было тратить такой погожий денек на бесцельное ожидание, тем более, что Котейшество могла провести в кабинете у Бурдюка и весь следующий час и все три следом. Преданная без остатка постижению адских наук, она легко забывала обо всем прочем, едва только речь заходила об учебе. Могла не есть по нескольку дней к ряду, вцепившись в очередной гримуар, скверно пахнущий, из рассохшейся человеческой кожи. Могла всю ночь напролет чертить на полу в дровяном сарае сигилы, выстраивая одной ей ведомые узоры чар, могла… Могла забыть про свою подругу, вынужденную маяться от скуки в пустой лекционной зале, подумала Барбаросса, болтая в воздухе башмаками. И в этом, увы, вся Котейшество. Надо или принять ее со всеми ее недостатками, сколько бы их ни отсыпал Ад, или держаться от нее подальше. Жаль только, эта вторая возможность уже не в ее власти — если когда-то в ней и была…

Сидеть верхом на парте ей быстро наскучило, да и задница затекла. Нет ничего хуже, чем торчать взаперти лекционной залы, вынужденной наблюдать, как солнце чертит свой извечный, укорачивающийся с каждым осенним днем, путь по небу. Чтобы размяться, Барбаросса прошлась по лекционной зале, пиная башмаками бумажные катыши и сплевывая под ноги.

Из окон лекционной залы по спагирии открывался превосходный вид на Броккенбург. Может, не такой расчудесный, как из башен господ оберов, торчащих на самой верхушке горы, но куда лучше того, что открывался из окна Малого Замка, в котором обитала «Сучья Баталия». Там и разглядывать было нечего, не считая окрестных помоек, пустырей и зарослей бурьяна на заднем дворе, здесь же… Черт, здесь было, на что посмотреть!

Во всей горе Броккен, если верить Котейшеству, было что-то около двухсотпятидесяти рут, и не лилипутских, рейнландских или вюртермбергских, созданных словно в насмешку, и не уродских долговязых ганноверских, а порядочных саксонских[2]. Университет располагался в верхней ее трети, где-то на той невидимой линии, которая разделяла Оберштадт и Миттельштадт. Не очень высоко по меркам оберов, отхвативших себе место на вершине. Охуительно высоко по меркам обитателей всей остальной части горы и, тем паче, жалких отбросов из Унтерштадта, копошащихся у подножья и вынужденных хлебать ядовитый воздух предгорий.

Корпус спагирии был одним из самых высоких в университете, четыре полноценных этажа, оттого почти весь Миттельштадт был перед ней как на ладони. Разномастные черепичные и жестяные крыши походили на заплатки распаханных полей, перемежающиеся межами-улицами. По этим улицам сновали похожие на деловитых насекомых фаэтоны, катились изящные, как водомерки, ландо, порывисто и резко двигались сверкающие металлом корпуса аутовагенов, тщетно пытающиеся вложить в скорость весь запас снедающего их изнутри адского огня.

Отсюда, сверху, густая сеть проводов, стянувшая Броккенбург, казалась изящной ажурной паутинкой, но Барбаросса знала, что там, внизу, эта сеть, оплетающая столбы и дома, столь густа, что иногда даже в ясный полдень ощущаешь себя под покровом густого сумрачного леса. Не говоря уже о том, что с каждым шагом по направлению вниз воздух делается все менее и менее прозрачен, а запахи, почти неощутимые здесь, наверху, становятся едкими и тяжелыми. Запахи сожженной магии, миллионы шеффелей[3] которого Броккенбургский университет щедро выплескивает в окружающий мир.

Чем ближе к подножью, тем реже встречались блестящие, точно рейтарские доспехи, жестяные крыши, им на смену приходили черепичные или бревенчатые, а дальше, сперва точно украдкой, осторожными вкраплениями, а потом все чаще и гуще — соломенные, торфяные, а кое-где уже из дерна или глины. Барбаросса скривилась, лишь бросив взгляд в ту сторону. Формально эта часть Броккенбурга еще считалась Миттельштадтом, по крайней мере, так пытались себя уверить ее обитатели, но выглядела она жалкой и неказистой, как лакей в дрянной штопанной ливрее рядом с сиятельным графом.

Там уже не видно было сверкающих, гудящих клаксонами, аутовагенов, да и не развернуться этим махинам на тамошних тесных улочках, там двигаются одни только запряженные клячами телеги да брички. Зато там был избыток коптящих труб, вкладывающих свою щедрую лепту в вечно висящий в предгорьях ядовитый смог — это работали городские мануфактуры, спешащие набить товаром закрома магистрата. Что было еще дальше рассмотреть было невозможно, воздух в предгорьях делался густым, как пена на похлебке с рубцом, проникнуть сквозь него безоружным взглядом не представлялось возможно даже в те времена, когда над Броккенбургом царила ясная погода.

Совершив полную прогулку по лекционной зале — вышло сто тридцать семь фуссов[4] — Барбаросса вздохнула, усевшись на парту, с которой лишь недавно слезла. Некоторым сукам ожидание дается легко, они не находят ничего такого в том, чтобы часами напролет таращиться в книгу или отмерять ногтем крупицы реагентов. Но она сама никогда не относилась к их числу.

Наверно, это было ее собственным недостатком, о котором она была прекрасно осведомлена — непереносимость вынужденного безделья. Недостатком, за который сестра Каррион неизменно карала ее в фехтовальной зале Малого Замка, щедро оставляя на предплечьях багровые отметины и рубцы. Недостатком, который когда-то пыталась исправить в ней мудрая разбойница Панди, пока не поняла всю тщетность своих попыток.

Грамотный фехтовальщик не должен бросаться вперед, едва лишь обнаружив во вражеской обороне брешь — та может быть ловушкой, которая мгновенно обернется смертельным контрвыпадом. Грамотный фехтовальщик не совершает больше маневров, чем необходимо, передвигаясь внутри умозрительного круга по лаконичным коротким траекториям. Грамотный фехтовальщик не бросается в схватку сломя голову… Сама Каррион в фехтовальной зале двигалась подобно смертоносному демону. Не полосовала воздух бесчисленными выпадами, как никчемные новички, не устраивала пляску вокруг противника, бесцельно тратя силы, напротив, замирала в змеиной неподвижности, чтобы сделать один-единственный выпад, неизбежно оказывающийся смертельным для ее противницы. Один короткий укол — готово.

Барбаросса втайне завидовала этой выдержке, пытаясь укротить свой собственный норов, жгучий, как адское озеро из едкой серы и порой причинявший ей самой много хлопот. И это давалось ей не проще, чем постижение алхимических тайн и ритуалов Гоэции. Раз уж Аду суждено было вложить в тебя при рождении беспокойную раскаленную искру, жгущую изнутри и вечно ждущую выхода, обуздать ее не проще, чем накинуть сеть из чар на самого Сатану…

Другое дело — Мухоглот. Разглядывая этот сморщенный законсервированный плод, вырванный из чрева матери за несколько месяцев до того, как ему суждено было сделаться человеком, она не испытывала ничего кроме отвращения. Вот уж у кого поучиться выдержке!.. Пленник стеклянной банки, привыкший обитать или на профессорской кафедре или в темном чулане кабинета спагирии, коротая промежутки между занятиями, он никогда не выказывал жалоб, напротив, выглядел так, будто вполне доволен своей судьбой. В спагирии он не смыслил ровным счетом ничего, да и в общем курсе алхимии понимал не больше, чем трактирная поломойка в таинстве адской иерархии.

Максимум, на что его хватало — перечислить четыре первосвященных элемента, и то, долго морща лоб и шевеля своей жуткой расколотой пастью. Он не имел никакого представления о семи планетах и их связи с реакциями, о галеновых препаратах, о тонких эссенциях, тинктурах и эликсирах. От природы скудоумный и косноязычий, он даже простейшие предложения строил медленно и с натугой, с трудом шевеля языком. Настоящий тупица.

Любой другой профессор давно избавился бы от такого ассистента, отправив его на свалку вместе со злополучной банкой, но только не профессор Бурдюк. Находя в Мухоглоте своеобразное очарование, свойственное всем никчемным и бесполезным от природы существам вроде мелких мекленбургских собачонок размером с крысу, он неизменно держал уродца при себе. Каждое утро, заходя в лекционную залу, распространяя вокруг себя запах несвежего сена и сырой мешковины, профессор Бурдюк обыкновенно поднимался на возвышение, неуклюже складывая свой зонт с костяным набалдашником и первым делом здоровался с гомункулом:

— Добрый день, почтенный сеньор Мухоглот! Как нынче погодка?

Мухоглот, ни разу в жизни не покидавший университета, заученно отвечал ему по-итальянски:

— Un po' più caldo che nelle profondità dell'inferno stesso, caro professore![5]

Профессор Бурдюк раскатисто смеялся, отчего его одеяния издавали опасный треск, и только тогда принимался за лекцию. Иногда, растолковывая своим студенткам метод перегонки души растений[6] с водяным паром и сердясь на их несообразительность, он делал вид, что обращается к гомункулу, растолковывая тому азы спагирии, и плевать, что тот не понимал ни слова из сказанного:

— Что нам надлежит сделать, если мы желаем получить эликсир из уже высушенного растения, особенно такого строптивого, как психотрия? Вижу, многие из вас потупились, мои дорогие ученицы, и это огорчает меня. Это означает, что я потратил много времени, обучая вас науке, для которой вы не созданы и не годитесь. А вот сеньор Мухоглот, несомненно, превосходно знает, только поглядите, как он ерзает в своем сосуде! Уж сеньор Мухоглот отлично помнит лекцию, которую я читал третьего дня! Он-то помнит, что всякое растение при высушивании, теряя воду, неизменно сохраняет в себе Серу и Сущность, которые могут быть извлечены с помощью надлежащего подхода. Именно Сущность нас сейчас и интересует. А еще сеньор Мухоглот шепчет мне на ухо, что в этот раз нам кроме экстрактора и толики спирта потребуется терпение, ибо психотрия[7] — сложный препарат и тремя или даже четырьмя экстракциями тут не обойтись, здесь потребуется по меньшей мере полдюжины…

Может, потому он и держал гомункула при кафедре, подумала Барбаросса, слезая с парты, чтобы пройтись по лекционной зале. Не потому, что от него был какой-то толк в занятиях, с тем же успехом его могла бы заменить пустая рассохшаяся бочка из-под огурцов, а по той же причине, по которой какой-то старый пидор, имя которого она успела позабыть, когда-то ввел в сенат своего коня. Не для того, чтобы оказать честь своему питомцу, а для того, чтобы продемонстрировать всем прочим их ничтожность. Эту роль гомункул выполнял необычайно успешно.

Может, поэтому Мухоглот неизменно служил мишенью для шуточек всех обозленных сук, мнящих себя ведьмами. В глаза, понятно, ему никто и слова не говорил, но стоило профессору Бурдюку отлучится в свой кабинет, как на него обрушивался целый шквал из насмешек и паскудных шуточек. Озлобленные суки, часом ранее бледневшие в тщетных попытках понять, как фазы Луны влияют на изготовление целительных арканумов, наперегонки соревновались в остроумии, строя предположения о том, кем приходилась его мать и какие события в ее жизни привели к его появлению на свет.

Были и другие забавы, которым они охотно предавались, пользуясь отсутствием профессора. Можно было наковырять с потолка побелки и высыпать в банку с гомункулом, заставив сморщенного человечка беззвучно кашлять, исторгая из пасти пузыри воздуха. Можно было натрусить ему засохших мух, великое множество которых, убитых магическими испарениями реактивов, скапливалось между рамами — при виде них Мухоглот впадал в исступление, принимаясь жадно пожирать их, запихивая глубоко в пасть. Можно было… Барбаросса знала великое множество таких шуток — некоторые из них она сама и изобрела — но сейчас заниматься этим было лень, октябрьское солнце и затянувшееся ожидание разморили ее сверх всякой меры. Поэтому она предпочитала просто изводить его, придумывая все новые и новые колкости.

— Твоя маменька, верно, была бы довольна тобой, если бы увидела сейчас, — пробормотала она, — Она-то думала, что закопает тебя за амбаром в куче коровьего навоза, как всех предыдущих своих отпрысков, и тем и кончится, а посмотрела бы она на тебя! Сидишь в красивой банке в университете, якшаешься с профессорами, ну и важный же фрукт!..

Не пытаясь состязаться со своими мучительницами в остроумии, Мухоглот обычно отворачивался или делал вид, что ничего не слышит. Но октябрьское солнце, щедро плещущееся через стрельчатые окна лекционной залы, должно быть, и в его сморщенном крохотном тельце разбудило какие-то прежде дремавшие соки.

— Поди прочь, рванина! — рявкнул он, вздрогнув всем телом, — Проваливай! Прочь! Сгинь! Шлюха!

Барбаросса осклабилась, ощутив вялый охотничий запал. Ишь ты, кто тут у нас заговорил?

— Заткнулся бы ты лучше, — лениво процедила она, на секунду перестав болтать башмаками, — А то засуну в жопу соломинку и надую, как жабу. То-то потехи будет глядеть, как ты бултыхаешься!

Мухоглот заверещал от злости. Может, близость профессора придавала ему сил, или октябрьское солнце заставило забыть об осторожности, но сегодня он прямо-таки рвался в бой. А может, это она перестаралась, изводя его своими шуточками в ожидании Котейшества. Самую малость дала лишку, забыв, что даже у столь ничтожного существа, вырванного из материнской утробы задолго до того, как у него появился шанс родиться, тоже есть какая-никакая гордость. Как известно, последний жалкий дух, загнанный неосторожным заклинателем в угол и отчаявшийся, может своей яростью не уступать кровожаднейшему из демонов.

— Прочь, паскудница! — взвизгнул он, прижав свою уродливую голову к стеклу, — Дрянь! Дрянь! Грязная шалава!

Барбаросса ухмыльнулась, расстегнув верхнюю пуговицу. Во имя всех блядей Преисподней, до чего же душно! В теплый октябрьский день плотный шерстяной дублет, надетый поверх рубахи с длинным рукавом, причинял ей еще больше неудобств, чем некоторым сестрам-ведьмам их тугие корсеты, но кодекс «Сучьей Баталии», увы, не делал послаблений для своих ведьм, невзирая на пору года, требуя от них облачаться соответственно правил.

Счастливы ковены, не имеющие формы одежды, использующие в качестве знака принадлежности какую-нибудь брошь, перстень или даже особенный, сложной формы, шрам. Удобно, практично и просто. Но если Адом тебе уготовано быть «батальеркой», значит, суждено все годы обучения в Броккенбурге носить узкий дублет, отчаянно жмущий в груди, узкие же бриджи, немилосердно передавливающие брюхо, шоссы из плотного сукна и иногда, в ненастную погоду, камзол. Все — неизменно глухого черного цвета, строгого мужского покроя, без малейших признаков каких бы то ни было украшений — фестонов, вышивки, галунов, буфов, позументов или чем там еще украшают себя нынче модницы Броккенбурга. Барбаросса не имела никаких претензий к шмотью, она и сама сызмальства не терпела на одежде ничего лишнего, но дублет мог бы быть и попросторнее…

Барбаросса отчаянно зачесалась под мышкой, просунув пятерню через подбитый сукном короткий рукав. Ковен «Сучья Баталия», к которому они с Котейшеством имели счастье принадлежать, относился к числу наиболее старых и уважаемых в Броккенбурге, даже входил в Большой Круг — древняя привилегия, данная лишь шести ковенам в городе — но, как и все старые уважаемые ковены, считал необходимым чтить покрытые тленом столетий традиции, невесть кем и когда заведенные.

Некоторые из них казались Барбароссе вполне разумными и даже практичными, другие же — архаичными, пуританскими и в высшей степени бессмысленными, похожими на почерневшие драгоценности на груди у высохшего мертвеца. Взять, к примеру, эту моду одеваться в глухие черные цвета и костюмы строгого покроя, больше напоминавшие облачение фехтовальщика. Это не могла придумать женщина, это наверняка был мужчина, живший еще во времена Фердинанда Второго[8], какой-нибудь строгий и чванливый скопец, привыкший держать себя в ежовых рукавицах, истощавший себя аскезой и суровыми постами. Этот пидор явно не представлял, что такое женская грудь и каково ей приходится в затянутом на все шнурки и пуговицы узком дублете!

Из-за этих костюмов с их траурной пуританской чопорностью над «батальерками» тайком посмеивались в Броккенбурге — в университете были приняты куда как более свободные нравы по части одежды. Из-за них они выглядели нелепо на балах — в тех редких случаях, когда их посещали — из-за них выглядели серыми мышами по сравнению с ведьмами прочих ковенов, охотно облачавшимися за пределами университета в шелка, парчу и бархат. Но Вера Вариола фон Друденхаус, хозяйка ковена, скорее спалит Малый Замок дотла вместе со всеми тринадцатью суками, считающими его своим домом, чем позволит своим сестрам одеваться иначе, не по заведенному в «Сучьей Баталии» порядку. Барбаросса знала это так же верно, как и то, что солнце всходит на севере, а Адом управляют четверо архивладык — Белиал, Белет, Столас и Гаап.

С другой стороны… Барбаросса ухмыльнулась, с наслаждением почесывая грудь под дублетом. С другой стороны, все могло быть и хуже, сестрица Барби. Вас с Котейшеством могло занести не в «Сучью Баталию», а, скажем, в «Железную Унию», сучки из которой готовы были умертвлять свою плоть с таким пылом, что могли бы позавидовать многие из адского царства. В любую погоду они носили робы из грубой мешковины, напоминающие облачение средневековых монахов, под которыми в придачу таскали шипастые вериги и цепочки из жгучего серебра. Вот уж где херня так херня…

— Уж больно ты груб, Мухоглот, — проворковала Барбаросса, широко зевнув, — Как для такого писанного красавчика. Что бы сказала твоя маменька, если бы сейчас…

Перекошенная расколотая пасть гомункула разъехалась в жутковатой ухмылке. В затянутых катарактой глазах мелькнуло что-то похожее на затаенное торжество. Должно быть, придумал остроумный ответ, жалкий недоумок. Долго же ему пришлось тужиться…

— Заткнись, бездонная манда! — выпалил он, приплясывая и суча ножками, похожими на обглоданные куриные косточки, — Будь у меня такая рожа как у тебя, я бы вообще удавился, Красотка!

Она ощутила, как черная ярость выплеснулась из недр души, точно застарелый гной.

Ее зовут Барбаросса. Сестра Барбаросса. Некоторым — очень немногим в Броккенбурге — позволено именовать ее Барби. Но никто и никогда не смеет называть ее Красоткой, ни в мире смертных, ни в самом адском царстве.

— Что ты сказал?

Мухоглот, должно быть, и сам понял, что сболтнул лишнего. Некоторые линии не стоит пересекать — это правило известно всем знатокам Гоэции, чертящим мелом защитные барьеры на пути у адских чар. Но Мухоглот забылся. А может, был слишком разъярен шуточками, которыми она изводила его последний час, вот и вспомнил некстати имя, которое вспоминать не следовало. Которому должно было раствориться, как растворяются некоторые вещи в алхимических ретортах, без осадка и пепла.

— Красотка! — взвизгнул он, скалясь и приплясывая, — Думаешь, я забыл? А я помню! Помню! Красотка! Красотка! Красотка!

Она очутилась у кафедры одним прыжком, похожим на короткий страшный прыжок волчицы. Заточенная в душе тлеющая искра Ада полыхнула огнем, мгновенно превратив кровь в клокочущий вар, а руки — в стальные клешни. Будь на месте Мухоглота какая-нибудь сука из плоти и крови — человеческой плоти и крови — уже выла бы от боли, корчась на полу, пытаясь остановить хлещущую из пасти кровь. Но гомункул…

Во имя Оффентурена и всех распахнутых адских дверей!

Гомункул мало того, что относился к имуществу университета, так еще и ходил в любимчиках профессора Бурдюка. Блядская ирония, столь свойственная Броккенбургу — бессильное и жалкое существо, над которым у нее, однако, не было никакой власти. С другой стороны…

Барбаросса усмехнулась, аккуратно снимая сосуд Мухоглота с профессорской кафедры, его извечного места обитания. Он оказался увесистым, тянущим на добрых пять пфундов[9], отчего приходилось держать его двумя руками. Слушая, как нечленораздельно подвывает Мухоглот, прильнувший к самому дну своей банки, она со злорадством подумала, как здорово бы он лопнул, урони она его на пол. Даже представила это — но только на миг. В стенах броккенбургского университета не отыщется настолько бесстрашной суки, которая решилась бы расколошматить банку с любимым ассистентом профессора Бурдюка, властителя спагирии.

Питательный раствор, в котором бултыхался Мухоглот, лишь казался прозрачным, его явно давно не меняли. Он был мутным как похлебка, кое-где в нем плавали споры плесени, дохлые муравьи и папиросные окурки — кажется, не ей одной в последнее время захотелось выместить злость на маленьком ублюдке.

Мухоглот заверещал, отчаянно барабаня лапками по стеклу.

— Нет! Прошмандовка! Нет! Прочь! Прочь!

Барбаросса расхохоталась.

— Что, сеньор Мухоглот, уже малость обгадился, а?

— Нет! Изыди! Шлюха! Шлюха!

Барбаросса усмехнулась ему в лицо, приблизив банку так близко, что почти коснулась носом стекла. Что доставило ей в этот миг ни с чем не сравнимое удовольствие, так это ужас, мелькнувший в его глазах. Искренний ужас крохотного существа. Словно он в эту секунду увидел высунувшегося из адских врат демона. Он всегда пугался до усрачки, стоило кому-то взять в руки банку, и не напрасно. Стекло — очень хрупкий материал, совсем не походящий на те, из которых обыкновенно изготавливают доспехи или стены домов или корпуса рычащих на улицах аутовагенов. Если весь твой дом сделан из стекла, самой судьбой определено тебе быть очень осторожным, тихим, очень покладистым существом. И потому вдвойне следить за своим блядским язычком.

— Бедный маленький Мухоглот! — Барбаросса мягко провела по стеклу пальцем, точно лаская его, съежившегося в своем маленьком сосуде, — Ты так испугался злой противной ведьмы? Ну не плачь, мой милый, не плачь! Давай-ка сестрица Барби прокатит тебя на карусели, чтоб развеселить, а потом купит большой расписной пряник!

Она принялась трясти банку, с удовлетворением ощущая, как жидкость бурлит и пузыриться внутри, а крохотный гомункул бьется о стены. Не так сильно, как могла бы — дряблое тельце гомункула не было создано для хоть сколько-нибудь серьезных нагрузок, если приложить силу, оно попросту размажется, как переваренное яйцо. Но достаточно сильно, чтобы Мухоглот заверещал от ужаса. Не имевший сформированного вестибулярного аппарата, никогда не ходивший по твердой земле, он часто взвизгивал от страха, если кому-то из ведьм приходилось даже наклонить его сосуд. И сейчас, плещась вперемешку с окурками и мертвыми муравьями, должен был ощущать своим куцым крохотным разумом все муки ада.

Это тебе за Красотку, подумала Барбаросса, встряхивая банку раз за разом. Мелкая дрянь. Думаешь, раз ходишь в любимчиках у профессора, тебе все сойдет с рук? Ну ничего, сестрица Барби преподаст тебе урок хороших манер! Такой, что не забудется вовек!

Она собиралась было тряхнуть банку еще пару раз, но внезапно остановилась. Солнечный свет, забравшийся в окно лекционной залы, упал на бок стеклянного сосуда с гомункулом, отчего в ее руках в один миг произошло маленькое, но очень страшное волшебство.

Бултыхающийся в мутной взвеси гомункул, истошно сучащий лапками, вдруг пропал, точно растворился. Вместо него она вдруг увидела нечто столь жуткое, что банка, налившись тысячепфундовым весом, едва не выскочила из ее рук. Руки, обладающие достаточной силой, чтобы крушить кости и вышибать зубы, внезапно ослабли, пальцы предательски задрожали.

Демон. Из стеклянного сосуда на нее в упор смотрело оскалившееся лицо демона.

Состоящее из сплошных рубцов и стяжек, много раз перекроенное, точно отрез кожи в руках неумелого портного, со смятым носом, скалящейся пастью и парой горящих яростью глаз, это лицо не могло вызвать ничего кроме отвращения и ужаса даже у прожженной ведьмы, привыкшей смотреть в глаза адским отродьям. Барбаросса издала возглас отвращения, с трудом удержав банку в руках. Чертово отродье из ада ухмылялось, глядя на нее почти вплотную, скалилось, демонстрируя полный набор зубов. Вполне человеческих зубов.

Какая-то тварь, явившаяся из глубин ада по ее, Барби, душу. Не поможет ни рассованное по карманам оружие, ни обломок ножа, спрятанный в правом башмаке. Сердце испуганно припустило вперед, точно кролик под грохочущими колесами аутовагена, и ей пришлось чертовски много времени, чтобы восстановить контроль и самообладание.

Спокойно, Барби. Спокойно, девочка. Просто отставь эту херову банку обратно и не смотри на нее. Вот так. Никаких чудовищ нет, это просто морок, мираж, злая иллюзия, пришедшая из недр Ада, чтобы напугать тебя. Но ей нипочем это не удастся, потому что ты ведьма, а не сопливая сыкуха. Дыши глубоко, размеренно, как учила Котейшество, втягивая в себя все доброе, что есть на свете и выдыхая скверну. И раз и два и три…

Ей потребовалось пять вдохов, чтобы восстановить контроль. И только тогда на смену ужасу пришла привычная, бьющаяся холодной змеей, злость.

Дранная всеми демонами Преисподней скотоложица!

Страшный лик, похожий на беспорядочное, из одних рубцов, месиво, не был ликом демона — он был ее собственным лицом, на миг отразившимся в стеклянном боку банки. Лицом сестрицы Барби. Лицом,к которому она никогда не привыкнет, сколько бы лет старый грязный Брокк не терпел милостиво ее затянувшееся существование.

Котейшество приучила ее не смотреть в зеркала, отворачиваться от любых блестящих поверхностей, чтобы не будить этот страшный призрак, но иногда — в самые неподходящие моменты — когда она заглядывала в таз с водой или бросала взгляд на стеклянную витрину, он возвращался, всякий раз приводя ее в панику.

Котейшество утверждала, что со временем это пройдет, надо лишь потерпеть. Год или два, пока она не овладеет на должном уровне искусством запретной науки Флейшкрафта, управляющей магией плоти. И тогда они что-нибудь придумают на этот счет.

Год или два… Барбаросса вздохнула, покосившись в сторону окна. Если судить по эволюции катцендраугов, разгуливающих по крышам Броккенбурга, обучение Котейшества еще не дошло до своей финальной стадии, неизменно оставляя пугающие и жуткие плоды. Одним из которых ей чертовски не хотелось бы стать самой.

— Доволен поездкой, Мухоглот? — осведомилась она с усмешкой, — Первая бесплатно, вторая будет стоить тебе крейцер!

Даже короткая тряска надолго вывела Мухоглота из строя. Пуская пузыри своей расколотой пастью, он вяло подергивал ручонками, бултыхаясь на самом дне своей банки. Ничего, очухается. Старина Мухоглот служит при кафедре спагирии уже четыре года — немыслимо долгое время для существ своего племени, переживет и это. И впредь, глядишь, трижды подумает, прежде чем…

Барбаросса обмерла, внезапно ощутив, что не слышит доносящихся из профессорского кабинета голосов. Ах, дьявол. Только не хватало, чтобы ее застукали с поличным! В несколько коротких мягких шагов, стараясь не грохотать башмаками по полу, она бросилась обратно к парте, усевшись за нее — и очень, сука, вовремя!

Потому что именно в этот миг дверь профессорского кабинета мягко распахнулась.

— …хризопея требует одной только внимательности и ничего более. Это простой этап и вы с легкостью его преодолеете, если будете следить за реакцией должным образом.

Бурдюк выбрался из своего кабинета со вздохом — его тело было слишком велико и с трудом протискивалось в дверной проем. Даже облаченное в профессорскую мантию, оно казалось вяло колышущимся пузырем, а раздувшееся лицо, подарившее своему владельцу известное далеко за стенами университета прозвище, в самом деле выглядело бурдюком — порядком потертым, несвежей кожи, пульсирующим на каждом шагу. Старые швы, наложенные на него, выглядели порядком прохудившимися, во многих местах их пересекали свежие, вощеной нитью, а кое-где, например, под подбородком, там, где кожа напрягалась сильнее всего, скопища старых и новых швов превращались в бугристые нагромождения вроде огромных бородавок.

— А что на счет серной воды? — почтительно осведомилась Котейшество, следовавшая за Бурдюком на расстоянии в половину руты — дистанция, позволительная для ассистента, а не для обычной школярки, и Барбаросса на миг испытала гордость за свою подругу, — Если та будет слишком концентрированной, серебро может потускнеть и…

Бурдюк издал благодушный смешок. Он не сохранил человеческих глаз, вместо них его глазницы, мастерски обметанные двойным швом, были инкрустированы самоцветными камнями — оранжево-алым, как закат, халцедоном в левой и не огранённым куском голубой бирюзы в правой. Из-за этой разницы в цвете взгляд его, на кого бы ни был устремлен, казался немного удивленным.

— Ничуть не потускнеет, если вы будете держж-ж-аться нужной температуры реакции, моя дорогая. А если вдруг потускнеет, имейте наготове раствор мыш-ш-шьяка — двух-трех-х-х капель должж-жно быть довольно.

В его теле не было ни плоти, ни костей, одно только сено, распирающее пустую оболочку, однако по лекционной зале профессор Бурдюк передвигался так тяжело, будто тащил на плечах пару тяжеленных сундуков.

Поговаривали — но только лишь убедившись, что самого Бурдюка нет рядом — его преображение стало расплатой за какой-то отчаянный эксперимент по части алхимии, который он провел на свой страх и риск в молодые годы. Эксперимент был удачен, но его результаты уязвили кого-то из адских владык, поставив под сомнения его собственные изыскания в этой области. Уязвили в достаточной степени, чтобы содрать с бедолаги шкуру, причем так изящно и легко, как выходит только у профессиональных скорняков.

На счет того, почему именно в ней, а не в освежеванном теле, сохранилась жизнь, никто толком не знал. Говорили, Бурдюк наложил на свое тело заклятье, которое сработало не совсем должным образом. Говорили, его спас могущественный покровитель-демон, пожелавший оставить ему память о безрассудстве юности. Говорили… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь вжаться в жесткую скамью — лишь бы взгляд разноцветных глаз профессора Бурдюка не коснулся ее. Некоторые разговоры лучше всего пропускать мимо ушей — чтобы сохранить эти уши на как можно более долгий срок.

Бросив взгляд в сторону гомункула, Барбаросса поблагодарила судьбу. Питательная смесь в его банке еще колыхалась, но почти не заметно для глаза, а сам Мухоглот вяло барахтался, широко открывая изувеченный рот, не успев отойти от заданной ему встряски. Если Бурдюку вздумается подойти поближе, чтобы взглянуть на своего любимца, он без труда сообразит, что тут произошло в его отсутствие, а мстительный Мухоглот не замедлит указать на нее своими сросшимися полупрозрачными пальцами. И тогда…

Барбаросса ощутила, как ноют корни зубов. Может, потому, что она стиснула челюсти так крепко, что могла бы перекусить лезвие ножа. Только сейчас, прижавшись ягодицами к скамье, она обнаружила, что совершила ошибку. Мелкую, но способную стать роковой. В спешке поставила сосуд с гомункулом не на то место кафедры, где он прежде был, а ближе к краю. Бурдюк может выглядеть неуклюжим, но он славится невероятным вниманием к деталям, его драгоценные глаза способны различить мельчайшее отклонение от расчетов в ходе работы. Если он заметит, если обратит внимание…

Повезло. Слишком занятый разговором с Котейшеством, Бурдюк прошествовал мимо кафедры, тяжело переставляя ноги и оставляя за собой шлейф из удушливого запаха мюллеровой воды[10] и цветочного одеколона. Барбаросса слышала, как шуршит сено в его чреве, как трещат под усилием все швы в его теле. Там, где по лекционной зале прошел Бурдюк, оставался едва заметный след из пожухлых травинок — причудливая лунная дорожка, неизменно чертящая его путь по университету.

Кажется, он вовсе не заметил Барбароссу. Прошел мимо нее, точно лекционная зала была пуста. Шурша себе под нос наименованиями алхимических формул, неспешно добрался до выхода и протиснулся в дверь, и только после этого, кажется, она смогла вновь набрать воздуха в грудь.

— Извини, Барби, — взгляд Котейшество, едва только упершись в нее, скользнул прочь, точно виноватый пес, опасающийся приблизиться к хозяину, — Я долго, да? У меня всё не ладится с третьей стадией, вот я и хотела немного… Ты злишься, Барб?

Нет, подумала Барбаросса, ощущая, как злые мысли на самом дне души медленно шипят, растворяясь без следа, я не злюсь. Ты не из тех людей, на которых можно злиться. Стоит тебе улыбнуться, как все ядовитые нарывы в моей душе зарастают, а злость уходит, точно вода сквозь песок.

— Я не злюсь, — Барбаросса поднялась, отряхивая полы дублета от воображаемой пыли, — Но порядком заросла паутиной, дожидаясь вас, госпожа ведьма.

Котейшество фыркнула. Она не любила, когда ее называли ведьмой, хотя, кажется, имела на это куда больше прав, чем многие из «Сучьей Баталии». Что там — из всех тех сук, что толклись еще недавно в лекционной зале. В отличие от них, самонадеянных стерв, мнящих себя фаворитками адских владык, никчемных школярок, зубрящих наизусть имена демонов, она творила чары вдохновенно и легко, как полагается владычице адских материй. Может, не все у нее выходило гладко, подтверждением чему служили своры катцендраугов на броккенбургских крышах, но… Когда-нибудь она станет ведьмой, твердо знала Барбаросса. Полновластной мейстерин хексой с императорским патентом. Быть может, лучшей во всей Саксонии или… К черту! В мире! Самой лучшей ведьмой во всем блядском мире, на сколько бы мелье он там ни тянулся во все стороны!

— Можем идти? — осведомилась она нарочито суховато, — Или у госпожи еще остались здесь дела?

Котейшество мотнула головой, попытавшись шутливо боднуть ее в ответ. От этого порывистого движения тяжелый пук волос, лежавший у нее на плечах, дернулся, точно разомлевший пушистый кот, который спросонок пытается ударить обидчика лапой. Волосы у нее были роскошные, тяжелые и густые, изысканной гнедой масти, совсем не похожие на ее собственные пегие патлы. Обычно Котейшество укрощала их при помощи невообразимого количества шпилек, заплетая в строгую и тугую конструкцию — кодекс «Сучьей Баталии» не поощрял пышные прически и Котейшество боялась, что старая сука Гаста в любую минуту прикажет их обрезать, а то и сама обкорнает, вооружившись секачом для капусты.

Иногда ей, впрочем, приходилось давать им волю — как на занятиях по спагирии. Многие из сложных реакций, текущих в алхимических колбах, не любят железа и в его присутствии делаются опасны. Чтобы не гневить адских владык, на занятиях по спагирии Котейшество вытаскивала шпильки и заплетала волосы в тугой хвост, напоминавший Барбароссе дремлющего у нее на загривке кота. Иногда Барбаросса нарочно, шутки ради, ловко сдергивала с этого хвоста стягивающую его ленту — и тогда роскошные волосы Котейшества рассыпались у нее по плечам, точно грива молодой кобылы, облаком дрожащая на ветру. Только облако это было не сырым и едким, как облака, облизывающие гору Броккен на рассвете, а мягким, как пух, отдающим слабым запахом корицы, ландыша и тимьяна — Котейшество добавляла их в древесную золу, которой мыла волосы по субботам.

А еще она была единственной ведьмой из «Сучьей Баталии», которой удивительным образом шло заведенное в ковене пуританское облачение. Обтягивающим бриджам она предпочитала короткие, застегивающиеся под коленом, кюлоты, вместо грубых башмаков носила короткие сапожки с подковками, а поверх рубахи надевала не дублет-безрукавку, как старшая подруга, а колет из мягкой замши с медными пуговками. Не самое практичное облачение для улиц Броккенбурга, вынуждена была признать Барбаросса, но ей этот наряд чертовски шел, особенно когда завершала его беретом с фазаньим перышком и длинным суконным камзолом.

Несмотря на то, что все предметы ее гардероба были строги, все глухого черного цвета за исключением рубахи и шейного платка, как и предписано правилами, они не делали ее фигуру тяжеловесной и зловещей, как это бывало с прочими «батальерками». Напротив, даже облаченная подобным образом Котейшество и сама часто походила на перышко, которое трепещет у самой земли, ожидая подходящего ветра, чтобы потом мгновенно взмыть ввысь. Легкое невесомое черное перышко вроде грачиного. Сегодня оно в Броккенбурге, пойманное злым и ядовитым притяжением проклятой горы, а завтра — уже в Арнсдорфе, Волькентайне, Дорфхайне или даже Дрездене.

Она хороша, признай это, Барби. Еще два года назад ее можно было назвать миловидной, когда она, все еще чумазая и затравленно озирающаяся, похожая на маленького перепуганного хорька, вырвалась из когтей Шабаша. Год назад — просто хорошенькой. А сейчас… Она расцветает, Барби. Расцветает, как все создания Ада, в пору своего шестнадцатилетия. И уже совершенно невозможно становится делать вид, что ты этого не замечаешь.

И дело тут не в косметике или магических декоктах — поглощенная учебой Котейшество всегда уделяла оскорбительно мало внимания своей внешности, не считая нужным ее подчеркивать — дело в ней самой. Она свежа, юна, полна сил — и уверенности в том, будто может запрячь самого Сатану в карету вместо жеребца, если возникнет такая необходимость. Опасная, тревожная, пьянящая лучше чистейшей сомы[11] смесь, погубившая сотни тысяч неосторожных чертовок со времен Оффентурена, и неизбежно притягивающая к ней чужое внимание, как камень Магнуса притягивает железную стружку.

Рано или поздно… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь загнать эту мысль прочь в темный чулан, из которого та вылезла. Уже совсем скоро у нее заведутся кавалеры и поклонники. Броккенбург — город ведьм, но и мужского люда здесь хватало во все времена, а наиболее отчаянные часто ищут внимания студенток. Как и во всех вольных имперских городах, здесь до хера богатых хлыщей, чьи брагеты[12] похожи на пустые погремушки, созданные больше амбициями их портных, чем насущной необходимостью, зато кошели набиты им на зависть. Здесь вечно ошивается до черта молодых ловеласов, способных из азарта и тщеславия соблазнить хотя бы и круппеля. Здесь все еще водятся бароны, хоть и плохонькой саксонской породы, но при собственных гербах и шпагах. В конце концов, сюда иногда спускаются из своих небесных чертогов оберы — те хоть и брезгуют человеческим обществом, но иногда не прочь сорвать соблазнительный миловидный цветок, выросший на проклятом камне…

Тебе придется иметь с этим дело, сестрица Барби. Допустим, первому ухажеру ты проткнешь печень ножом, который носишь в правом башмаке. Еще двум или трем выпустишь кишки где-нибудь на улице. Парочку придушишь удавкой или столкнешь в крепостной ров на радость пирующим там тварям. Но всех тебе не отбить — не перебить, не перерезать, не передушить. Это то же самое, что пытаться удержать крепость, которую легионы демонов осаждают одновременно со всех сторон света. Рано или поздно чья-то рука сорвет это трепещущее перышко, а тебе останется лишь смотреть на это, бессильно стискивая кулаки.

— Отчего у тебя такое лицо? — Котейшество нахмурилась, — У тебя такой вид, будто…

Барбаросса улыбнулась. Заставила себя улыбнуться, пытаясь не думать о том, как должна выглядеть ее улыбка, больше похожая на оскал демона. Котейшество была единственным человеком в Броккенбурге, научившимся не вздрагивать при виде нее, но подвергать ее выдержку испытанию лишний раз Барбаросса не любила.

— У меня подвело брюхо от голода, — буркнула она, застегивая дублет на верхнюю пуговицу, — И я голодна, как кляча, которую кормили бурьяном вместо овса. Пошли, завалимся в первую попавшуюся таверну и пожрем по-человечески.

— Никак у тебя завелись деньги, Барби?

Барбаросса позвенела кошелем на ремне.

— Одна старая подруга нынче утром подарила мне новенький блестящий талер. Кроме того, у него в компании десять медных братьев-грошей. Не рассчитывай на бламанже или чем там еще объедаются графья да оберы, но на пару тарелок зауэрбратена в ближайшей забегаловке должно хватить.

— Зауэрбратен? — Котейшество сморщила нос. Она не любила маринованное в винном уксусе мясо, что на взгляд Барбароссы было позором для всякой суки, рожденной под благословенным небом Саксонии, — Я думала, мы собирались погулять после занятий?

— С какого этого хера мы должны гулять?

Котейшество дернула плечом.

— Ты только глянь, погляди, какая славная погода на дворе! Мы можем пройтись по Печной улице, я покажу тебе пару забавных мест, а после взять мятных тянучек и посидеть в старом сквере.

— Я ненавижу мятные тянучки, Котти.

— Я знаю. И ты ругаешься как сапожник всякий раз, когда я их покупаю. Так что каждая из нас сможет заняться любимым делом. Ты сможешь ругаться, а я — есть тянучки. А еще в том старом сквере есть один чудный фонтанчик с особенным механизмом, я непременно должна тебе его показать! Заговоренные демоны внутри пропускают через себя воду, отчего она пахнет то медом, то соленой карамелью, а вечером…

— У меня нет времени до вечера! — отрезала Барбаросса, — В три часа пополудни Каррион назначила мне дополнительный урок по фехтованию в Малом Замке. И она спустит с меня сорок шкур, если я припозднюсь хоть на минуту. Так что я намереваюсь сытно пожрать и…

— У тебя сложности с фехтованием, Барби?

Барбаросса терпеть не могла отводить взгляд. И никогда не отводила. В драке первая сука, которая отводит взгляд, имеет шанс заработать нож в подбрюшье или покатиться по мостовой с черепом, проломленным свинчаткой. Кроме того, отводящий взгляд демонстрирует свою слабость, а голодные суки из Броккенбурга, мнящие себя ведьмами, чуют слабость лучше, чем свора голодных собак — запах бифштекса. Она никогда не завоевала бы себе в Броккенбурге ту репутацию, которой пользовалась, если бы позволила себе хоть раз показать слабость.

Но иногда, когда Котейшество смотрела на нее в упор, ничего не могла с собой поделать. Глаза у нее были непривычного для Броккенбурга оттенка, золотисто-желтого, который она про себя называла цветом гречишного меда. Встретив их взгляд, особенно в таких ситуациях, как сейчас, на короткой дистанции, она ощущала себя фехтовальщиком, рапиру которого поймали на полувзмахе и парировали, так ловко, что та сама собой отскочила в сторону, перестав быть оружием. Глаза сами откатывались в сторону.

— Каррион считает, что я недостаточно времени уделяю упражнениям, — неохотно сказала она, — Третьего дня она заставила меня полдня к ряду штудировать «Хитрого фехтовальщика»[13], а вчера исколотила доской по хребту за то, что моя третья позиция все еще кажется ей обезьяньей. Если я не покажу сегодня, на что способна, она искалечит меня до полусмерти.

Котейшество серьезно кивнула, положив свою ладонь ей на плечо. Ладонь эта была невесомой, крохотной, но от ее прикосновения по телу Барбароссы тихонько зазвенели, открываясь, весенние ручьи. Полные не затхлой ядовитой жижей, как все ручьи под Броккеном, а чистой сладкой водой.

— Мы не будем подводить Каррион, — пообещала она, — Ни за что на свете. Но сейчас только половина второго, так что мы легко успеем заскочить и в трактир и за тянучками.

Успеем, подумала Барбаросса. Несмотря на по-осеннему невысоко висящее солнце день едва успел отмерить половину. Они успеют и прогуляться, и поболтать и, может даже, распить бутылочку мозельского, припрятанную ею в бурьяне возле Малого Замка.

— Но никаких фонтанов, — строго произнесла она, погрозив Котейшеству пальцем, — И точка.

— Никаких фонтанов, — улыбнулась Котейшество, — Но, раз уж тебя не прельщают фо…

Закончить она не успела — со стороны профессорской кафедры донесся глухой звук, в котором Барбаросса лишь с опозданием распознала гул потревоженного стекла.

Мухоглот. Мелкий ублюдок из банки, про которого она совсем забыла, медленно приходил в себя. Его бугристая деформированная голова должна была все еще отчаянно звенеть, но темные глаза уже восстановили достаточную фокусировку для того, чтобы метнуть в них с Котейшеством пристальный взгляд. Исполненный обжигающей ненависти настолько, что мог бы пронзить навылет рейтарскую кирасу толщиной в две линии[14].

— Грязные шлюхи! — заверещал он, вращая выпученными глазами, — Удушу! Прочь! Прочь!

Силы в нем было недостаточно даже чтобы справиться с воробьем, но стоящая на кафедре банка вздрогнула, когда он принялся лупить ее своими крохотными, как бородавки, кулачками. Барбаросса мысленно усмехнулась. Черт, кажется, ей удалось довести профессорского прихвостня до настоящего исступления. Как бы у него не лопнула от кровоизлияния головешка, ишь как бесится… Не лопнет, конечно, всем известно, что в теле гомункула нет ни капли крови, ее сцеживают, заменяя питательным раствором, но все равно, может выйти паршиво. Профессор Бурдюк не спустит своим студенткам, если с сеньором Мухоглотом вдруг приключится что-то недоброе.

— Эй, Мухоглот! — Котейшество приветливо махнула исходящему злостью гомункулу беретом, — Что это ты не в духе сегодня, любезный? Не поймал сочную муху сегодня? А может, сапожник принес тебе сапожки, а те оказались малы?

Но Мухоглот уже вышел из того состояния, когда мог спокойно воспринимать обращенные к нему слова. Он и прежде был тугодумом, не умнее курицы, теперь же и вовсе походил на пойманного демона, пойманного в ловушку пентаграммы, мечтающего дотянуться до теплых потрохов обидчицы. Долгие измывательства сестрицы Барби порядком подточили его разум, а грубая встряска, кажется, окончательно выбила какие-то крохотные шестеренки в его головешке. По крайней мере, Барбаросса не рискнула бы опустить в его банку руку.

— Отлижи мне, скотоебка! — взвизгнул он, — Прочь! Отлижи мне!

— У тебя был тяжелый день? — Котейшество миролюбиво помахала рукой в воздухе, — Не серчай. Хочешь, я принесу тянучку и тебе?

— Не стоит, Котти! — окликнула ее Барбаросса, — Не подходи к этому выблядку, видишь, он не в себе. Опять нажрался дохлых тараканов, наверно.

Но Котейшество лишь качнула головой, приближаясь к кафедре. Не зная о том, каким испытаниям подвергался гомункул на протяжении последнего часа стараниями сестрицы Барби, она шла без всякой опаски. Должно быть, решила, что малыш просто чудит. Может, перегрелся в своей банке или еще чего.

Барбаросса ощутила тень беспокойства, скользнувшую по душе — как резкая птичья тень скользнула поперек залитой солнцем дороги. Глупо думать, будто жалкий гомункул в силах навредить одной из самых могущественных ведьм третьего круга, она заклинала существ тысячекратно могущественнее, чем он, однако… Вдруг ей, чего доброго, придет в голову сунуть руку в банку, где захлебывается от ненависти эта тварь? Палец он, пожалуй, не отцапает, а вот ноготь оторвать, пожалуй, в силах.

— Котти! Не подходи, говорю!

— Все в порядке, Барб. Я просто проверю, как он. Наверно, какие-то изменения магического фона, гомункулы очень чувствительны к нему, или… Да ты сам себя не похож, Мухоглот! Что случилось? Может, у тебя болит голова после вчерашнего пива? Или твоя маленькая женушка заругала тебя за то, что ты засиделся в трактире допоздна за картами? Или…

Зря она упомянула женушку. Зря вообще заговорила с ним. Мухоглот, невзирая на свой ничтожный размер, осатанел настолько, что в конец перестал понимать, что происходит. Превратившись в крохотный сгусток ярости, он раз за разом отскакивал от стенки и сжимался в комок, чтобы секундой позже врезаться в нее еще раз — точно осоловевшая от холода осенняя муха, пытающаяся протаранить оконное стекло или крохотное ядро.

Он делал это из всех своих ничтожных сил, которые Ад вдохнул в его тщедушное тельце. И сил этих оказалось на удивление много — банка дрогнула, так, точно в нее запустили щебенкой. И еще раз. И еще. Во имя всех распутниц Ада, подумала Барбаросса, открывая рот, но еще не зная, что намеревается сказать, надо угомонить этого выблядыша, пока он не размозжил свои цыплячьи косточки о стекло или…

Она не успела ничего сказать. Не успела предупредить Котейшество, а та, верно, не заметила и сама, что банка с гомункулом, стоящая на профессорском столе, водружена не в центре его, а на самом краю, опасно близко к краю.

Мухоглот заверещал и ударил еще раз, впечатавшись в стекло с глухим стуком. И в этот раз достиг своего. Стоящая на самом краю банка накренилась, на миг замерев в мгновении шаткой стабильности, точно накренившаяся стеклянная башня на Площади Чудес в Пизе. Мухоглот успел прокричать что-то нечленораздельное, исполненное ярости и торжества. Должно быть, на миг — тот миг, что банка зависла над краем — ему показалось, что он сломил стены своей стеклянной темницы, что сейчас сможет выбраться наружу и задать этим двум самодовольным сукам трепку, которую они давно заслуживали. Что сил в его крохотном сморщенном теле еще удивительно много, что…

Мгновение оборвалось, как струна под пальцем, оставив после себя только испуганный крик Котейшества. И оглушительный звон стекла.

Котейшество была в порядке. Это было первое, в чем Барбароссе надо было убедиться, едва только она оказалась рядом. Не порезана прыснувшей во все стороны шрапнелью из стеклянных осколков, лишь облита кисло пахнущим питательным раствором, стекающим по ее кюлотам и колету. Но сама она, кажется, этого даже не заметила.

— Ох, дьявол, — только и пробормотала она, глядя куда-то за кафедру, — Дьявол и сто сорок тысяч блядских чертей…

И это тоже было плохим знаком. Котейшество не ругалась, по крайней мере, на принятом в Броккенбурге остерландском наречии. Если на нее и накатывало желание отпустить крепкое словцо, она использовала итальянский или французский. Но сейчас, кажется, была слишком потрясена, чтобы перебирать.

Барбаросса проворно оттащила ее в сторону, вытаскивая платок. Надо вытереть эту дрянь с ее колета, пока та не впиталась, ни к чему пропадать хорошей вещи. И не только это. Барбаросса закусила губу. Придется разыскать новую банку для профессорского ублюдка, раз уж он был так неосторожен, что расколотил свою прежнюю. Дьявол, а ведь это было не венецианское стекло, а толстый вальдгласс[15] полудюймовой толщины!

— Барби…

Взгляд Котейшества заставил ее замереть, так и не вытащив платка.

— Все в порядке, Котти. Сейчас я достану этого заморыша и… Где он?

— Там, — она указала пальцем и палец этот дрожал, — Он там, Барби. На полу.

Барбаросса перегнулась через кафедру и…

— Сто сорок тысяч похотливых чертей, — только и смогла пробормотать она, — И сорок обозных блядей сверху!

Серый комок в углу, на который она сперва не обратила внимания, и был Мухоглотом. Его крохотное тельце, искромсанное лопнувшим стеклом, едва шевелилось, напоминая не то умирающую птицу, не то шевелящуюся на ветру серую ветошь. Разбухшие ручонки слепо царапали пол полупрозрачными пальцами — едва ли в попытке помочь телу подняться, сил в их несформировавшихся мышцах было недостаточно для этого — скорее, в предсмертной агонии. Рассеченная надвое грудная клетка всхлипывала, обнажая тончайшие ребра, похожие на рыбьи кости, и какие-то полупрозрачные влажные лоскуты, розовые и серые, трепещущие внутри. Полусросшиеся челюсти Мухоглота задергались, точно он пытался что-то сказать, между ними мелко по-змеиному задрожал крохотный язык, наполовину растерзанный его собственными зубами. Большие глаза гомункула глядели куда-то выше Барбароссы и Котейшества, но злости в них уже не было. Было что-то задумчивое, почти мечтательное, совершенно не свойственное им при жизни.

Барбаросса встрепенулась, не зная, куда броситься. За новой банкой? Нет питательного раствора, но можно наполнить ее дождевой водой из бочки, на первое время сойдет. За бинтами? Где взять бинты, достаточно тонкие для того, чтобы перевязать гомункула? И можно ли вообще перевязать его раны? А какие лекарства могут остановить кровь? Дьявол! Искусство создания гомункулов они проходили на втором круге, но Барбаросса с ужасом обнаружила, что почти ничего не помнит из этой области алхимии. Остались только какие-то невразумительные клочки — Парацельс, магнетизация, триместры вызревания плода…

А потом гомункул издох. Слабо выдохнул, напоследок щелкнув многочисленными зубами, и выпрямился на полу, жалкий, крохотный и влажный, как дохлый цыпленок, покрытый пигментными пятнами старости и блеклыми следами растяжек. Темные глаза, покрытые сеточкой катаракты, потускнели и съежились.

И только тогда Барбаросса поняла, в каком дерьме они оказались.

Не просто гомункул — профессорский любимец. Питомец самого профессора Бурдюка, растерзанный, точно сворой диких лисиц. Лежит на полу в лекционной зале, истекая прозрачной слизью. Херовая картинка, Барби. Паскудная — хуже тех порнографических гравюр, которые прятала в своих многочисленных тайниках Холера. Хуже не придумаешь. Хуже может быть только пригласительный от самого Сатаны на ежегодный бал.

Не зная, зачем это делает, Барбаросса наклонилась к выпотрошенному гомункулу и подняла его свернутым носовым платком. Он не только казался легким, как сопля, отрешенно подумала она, не зная, куда его деть, он и весил как новорожденный мышонок. Жалкая тля в стеклянной банке, погибшая нелепо и по странной прихоти судьбы.

Волк всегда остается волком, даже если обрядить его в ливрею с гербом, припудрить и умастить розовой водой. Барбаросса еще не успела толком сообразить, что происходит, а ее инстинкты, беззвучно вынырнув из непроглядных глубин, уже приняли на себя контроль на растерянно застывшим телом и мятущимся, как мотылек, рассудком.

Первым делом надо убедиться, что зала пуста. И верно — пуста. В университете Броккенбурга до хера соблазнительных местечек, где можно приютиться после занятий, но кафедра спагирии к таким не относится — слишком уж едкие здесь царят ароматы для желающих раздавить тихонько бутылочку или потискать друг друга за пёзды, спрятавшись за партами. Никого нет — уже лучше. Второе — гомункул. Чтобы не держать его в руках, Барбаросса отошла к окну и положила невесомое тельце в вазон с молочаем. Позже она уберет его — сожжет в ближайшей печи или закопает под окнами, в университетском палисаднике. Впрочем… Глядя, как стремительно сереет и истончается старческая кожа Мухоглота, Барбаросса подумала, что похороны, пожалуй, могут и не потребоваться, того и гляди он сам разложится в тлен у них на глазах. Третье — прочие следы. Убирать лужу питательного раствора платком не получилось бы, поэтому она просто стерла потеки с кафедры и мебели. Осколки она быстро и сноровисто собрала в тот же платок и завязала узлом, благо их не пришлось долго искать. Уже получше.

Котейшество всхлипнула. У нее не было нужных инстинктов, как у Барбароссы, позволявших мгновенно перейти к действию, все это время она стояла посреди залы, прижав руки к груди, бледная как свернувшееся молоко. Даже лучшие из ведьм иной раз оказываются в чертовски сложном положении, когда от их таланта не зависит ровным счетом ничего.

— Какой ужас, Барби…

— Спокойно, Котти, это всего лишь хренов гомункул. Кукла из плоти, ничего больше.

— Любимая кукла профессора Бурдюка, — прошептала Котейшество, — А я убила его.

— Черт, ты не убивала его! Несчастный ублюдок сам уронил свою банку, мы обе это видели.

— Я разозлила его. Если бы не я…

Барбаросса стиснула кулаки. Когда-то это позволяло ей собраться с силами. Ее кулаки сами по себе были силой, и чертовски грозной, заставившей с собой считаться многих самоуверенных сук в Броккенбурге. Но сейчас и они были бесполезны — просто куски плоти, пронизанные костями.

Это она раздразнила Мухоглота, измываясь над ним в ожидании Котейшества. Это она привела его в бешенство, не предполагая, что он прицепится к Котти. Она заставила его взбеситься от злости, не думая о последствиях.

— Ты… ты можешь его оживить?

Котейшество бросила взгляд по направлению к вазону с молочаем.

— Нет.

— Совсем никак? Какие-нибудь чары, какие-нибудь…

— Он мертв, Барби. И уже разлагается.

— А как же твой Флейшкрафт?

Котейшество вяло дернула плечом.

— Флейшкрафт — магия плоти. Он не в силах возвращать жизнь в ту плоть, что уже мертва.

— А как же твои катцендрауги? Их-то ты возвращала?

Она покачала головой.

— Они были еще живы, когда попадали ко мне. С мертвыми я ничего поделать не могу.

Херово, подумала Барбаросса. Почти так же херово, как заявиться в трактир, где пирует вражеский ковен, без привычных кастетов и ножа за голенищем. Даже немножко хуже.

Бежать? Этот вариант она не предложила Котейшеству, сама откинула как бесполезный. Дверные демоны здесь, в университете, выдрессированы на зависть, они неуклонно ведут учет, кто и когда входил в лекторий и сколько в ней пробыл. И дело не спихнешь на растворившееся от порыва ветра окно, которое опрокинуло банку. Она успела уничтожить самые явные следы, но без сомнения оставила множество мельчайших улик, которые укажут на нее явственнее, чем палец мертвеца, украшенный нужными рунами и надлежащим образом заговоренный, на его убийцу.

Херово, сестрица Барби. Крайне херово.

Можно уверять себя, будто все в порядке, все под контролем, но зудящие под кожей инстинкты, вечно голодные и злые, как свора бродячих псов уже твердят — не будет. Не будет ни прогулки по скверу, ни мятных тянучек, ни украдкой выпитого в бурьянах мозельского вина. Ничего хорошего этим блядским днем в Броккенбурге уже не случится, а случится только что-нибудь паскудное, недоброе и злое.

— Повинимся профессору, — осторожно произнесла она, неуверенно глядя на Котейшество, — Ну, виноваты, шалили. Случайно опрокинули банку. Ну не убьет же он нас!

— Барби, — Котейшество подняла на нее взгляд. Теперь ее глаза не казались цвета гречишного меда, они потемнели и сделались похожи на ржавчину, — Это был любимый гомункул профессора. Ты знаешь, что он делает с теми, кто портит его любимые вещи?

Барбаросса неуверенно кивнула.

— Та сучка из «Готландских Дев»…

— Ее звали Требуха.

— Не помню, как ее звали, — Барбаросса досадливо дернула головой, — Помню только прыщи у нее на роже. Болтали, будто профессор Бурдюк сжег ее на месте, когда узнал, что она позаимствовала из его лаборатории печку, чтоб приготовить какую-то дрянь…

— Атанор[16].

— Что?

— Это был атанор, Барби, — тихо произнесла Котейшество, — Специальная алхимическая печь. Требуха взяла ее в лаборатории, чтобы приготовить раствор белены. Но призвала не того демона, которого следовало, и сожгла ее дотла. А когда повинилась…

Барбаросса напряглась.

— Так он сжег ее?

— Нет. Не сжег. Он заточил в ее груди вечно горящую частицу огня, — тихо произнесла Котейшество, глядя пустым ржавым взглядом на кадку для молочая, — Кусочек самого Ада, медленно сжигающий ее изнутри. Требуха ведрами хлебала воду, каталась по земле, выла, молила о пощаде, но Бурдюк не смилостивился, пока она не превратилась в кучку угля на полу. А потом приказал служанке вытереть пол тряпкой.

То ли сказалась близость сырой земли, то ли природа гомункула неумолимо брала свое, но тело его быстро разлагалось, сморщиваясь и распространяя вокруг резкий аммиачный запах, немного отдающий маринованным луком. Он уже не походил на уродливую куклу и искаженными пропорциями, как при жизни, скорее, на какое-то серое насекомоподобное существо, быстро сереющее и сливающееся с землей, ветшающее на глазах…

— Он не посмеет. Ты — его лучшая ученица.

— Она тоже была его лучшей ученицей, Барби. У профессора Бурдюка каждый год новая лучшая ученица. А Мухоглот был при нем четыре года.

Барбаросса и сама ощутила сырую слабость в груди. Точно там, между не единожды сломанными ребрами и отбитой селезенкой невидимые ядовитые пауки принялись плести липкую паутину, опутывая ей внутренности. И где-то там же быстро разлагался тщедушный маленький гомункул.

Паршивое чувство, сбивающее дыхание и сковывающее движения. В последний раз она ощущала нечто подобное полгода назад, когда в узком переулке Унтерштадта встретила трех не в меру ретивых сучек из «Люцернхаммера» с ножами в рукавах. Очень ретивые и злые сучки с очень острыми ножами. Тогда она вырвалась. С проткнутой печенкой, распоротой рукой и парой свежих дырок между ребрами. Вырвалась, щедро угостив Брокк своей и чужой кровью. Но сейчас…

— Что ж, — пробормотала она, — Дело херня, но, по крайней мере, у нас есть время, чтобы пораскинуть мозгами. Профессор Бурдюк не появится в университете еще по меньшей мере два дня, а значит…

— Он будет здесь завтра, с рассветом.

— Что?

— Завтрашняя лекция, — голос Котейшества был столь слабым, что мог бы показаться заблудившимся в лекционной зале октябрьским сквозняком, — Он доверил мне читать ее, но и сам будет присутствовать на занятиях, чтобы проверить, как я веду урок. У нас в лучшем случае восемнадцать часов.

Барбароссе показалось, что она слышит тяжелое сопение Бурдюка и влажный шорох шевелящейся в нем соломы. Всего лишь отзвуки ветра за окном, но на миг ей стало так холодно, точно она забралась на самую высокую башню университета в одной только нижней рубашке.

Не полтора дня, как она предполагала. Не день, что было бы еще терпимо. Котейшество сказала, сейчас половина второго или что-то около того. Ну да, все сходится. Сегодняшние занятия завершились в полдень, еще полтора часа она ждала Котейшество в лекционной зале, измываясь над гомункулом, значит, в их распоряжении осталась половинка дня, чтобы найти спасение. И та — надкусанная, точно пшеничная лепешка.

Котейшество с потерянным видом смотрела в окно. Лицо казалось даже не бледным — серым, как плоть гомункула, разлагающаяся в горшке с молочаем. Барбаросса и сама ощутила предательскую слабость от одного лишь взгляда на подругу.

Вот она, разница между нами, подумала Барбаросса. Ее считают одной из самых прилежных и подающих надежды ведьм Броккенбурга, моим именем пугают школяров. Но когда дело касается серьезных вещей, угадайте, кто берет поводья в свои изрезанные шрамами руки.

Барбаросса положила руку на плечо Котейшества и тряхнула. Осторожно, но без излишней нежности.

— Не беда, — решительно произнесла она, — У нас все равно до черта времени. Пошли. И будь добра не развешивать сопли, я не хочу поскользнуться на лестнице.

Котейшество слабо трепыхнулась в ее хватке. Еще ничего не понимала, глаза не успели вернуть себе привычный цвет, который она называла цветом гречишного меда, но чужая уверенность благотворно сказалась на ней — щеки как будто немного порозовели.

— Куда? Куда мы? Как ты…

Барбаросса осклабилась.

— Добудем для старины Бурдюка другого ублюдка в банке, раз уж мы не можем вернуть этого. Мы в Броккенбурге, Котти! Здесь добыть гомункула можно быстрее, чем кусок пирога!

— Но он… он же…

— Заметит? — Барбаросса мрачно хохотнула, — Не сомневайся. Другого такого мозгляка, как наш Мухоглот, во всем городе не сыскать. Непременно заметит. Но, по крайней мере, не превратит нас в пепел на полу.

Котейшество вяло кивнула. Энергия, распространявшаяся зудящим теплом в теле Барбароссы, стала передаваться и ей. Этой энергии пока еще было слишком мало, чтобы вернуть ее лицу привычное выражение, но достаточно, чтобы она, по крайней мере, смогла тряхнуть головой.

— Ты права, Барб. Мы просто найдем другого гомункула для профессора, вот и все.

Барбаросса удовлетворенно кивнула.

— Вот такой ты нравишься мне гораздо больше. И где мы станем искать другого гомункула в первую очередь?

В этот раз Котейшество отчетливо улыбнулась. Верный знак того, что она взяла чувства под контроль.

— В Эйзенкрейсе, конечно. Где же еще?

— И верно, — согласилась Барбаросса, — Где же еще? И мы рванем туда точно лошади с подпаленными хвостами, прямо сейчас. Или ты хочешь задержаться, чтобы спеть своему любимцу колыбельную?

Мухоглоту не нужна была колыбельная. Обретший последнее пристанище под листьями сухого от алхимических испарений молочая, похожий на истлевшую мышь вроде тех, что каменщики замуровывают в кладке на счастье, он не выказывал никаких жалоб и капризов. Однако глаза его внутри съежившейся деформированной головы сохранились на удивление хорошо.

Так хорошо, что Барбароссе стоило немалого труда убедить себя, что они вовсе не провожают их с Котейшеством взглядом до самого порога.

Барбаросса никогда не любила разглядывать гомункулов и не испытывала к ним симпатии. На ее взгляд, все они, независимо от возраста и пола, были скудоумными ублюдками, запертыми в банках, ворчливыми, как столетние старики, и такими же злобными. Но этот…

Дьяволово семя! Этот выглядел хорошеньким, как фарфоровая кукла из числа тех, которыми играют дети оберов, настолько, что почти невозможно было представить его заточенным в банке посреди профессорской кафедры.

Плод сформировался почти полностью, Барбаросса легко определила это, хоть и не обладала большими познаниями по части алхимии. Не черепахообразный уродец с раздувшейся головой, как плоды на восьмой неделе извлечения, и не какой-нибудь шестинедельный ублюдок, у которого и лица-то толком не разобрать, одни только мягкие розовые хрящи, выпирающие из черепа. Нет, этот выглядел почти целиком сформировавшимся маленьким человечком, можно было разобрать даже маленькие пальчики на ногах. Кожа у него была бледной и упругой, а глаза, безразлично взиравшие на Барбароссу через стекло, были чудесного орехового цвета.

— Это Бриарей, наш любимец, — приказчик кивнул ей с таким достоинством, будто сам был гордым отцом этого плавающего в банке плода, — Превосходный экземпляр, один из лучших. Тридцать недель полной выдержки. Взгляните, как превосходно сформировались ушные хрящи! У него даже есть ногти!

Он имел повод для гордости, вынуждена была признать Барбаросса, делая вид, что разглядывает существо в банке без особого интереса. Здоровая кожа, никаких тебе врожденных уродств или ни лишних пальцев. Лоб чистый, выпуклый, даже надбровные дуги сформировались совершенно естественным образом. Небось, мамаша-то его не вкалывала до самых схваток на мельнице, а нежилась на толстых пуховых перинах. Питалась хлебом из пшеничной муки, молоком и мясом, не теми объедками, что подают на стол внизу, в Унтерштадте, где зачастую и вареная брюква идет за деликатес, а в голодные годы пропадают даже крысы. Его мамаша не сдавливала свой дебелый живот корсетом, как сдавливают до последнего дня служанки, прячущие свое не рождённое дитя от хозяйского гнева. Не пичкала себя аконитовым зельем, запоздало стремясь отравить и уничтожить содержимое своей матки, ставшее гнетущим напоминанием об отгоревшей страсти. Не дышала отравленным воздухом предгорий, не терпела побоев, не пила ядовитой воды из окрестных рек…

Барбаросса ощутила ворочающуюся в груди злость, похожую на вкручивающиеся в землю корни какого-то злого ядовитого растения. Она не терпела Эйзенкрейс, не терпела его нарядных, как будуары дорогих шлюх, лавочек, наполненные мягким светом магических огней, не дающих ни запаха горелого масла, ни копоти. Не терпела улыбчивых приказчиков с их манерами, высокомерными и заискивающими одновременно. Может, потому, что при виде ее собственного лица эти улыбки зачастую бледнели или судорожно трепыхались, силясь удержаться на лице, точно умирающая летучая мышь, всеми коготками впившаяся в портьеру.

Этот лощеный тип, хозяин кукольного домика, по крайней мере, еще неплохо держался. По крайней мере, не захлопнул дверь перед ее носом, не сблевал в корзину для бумаг и даже не сплюнул. Хорошая выдержка, мысленно оценила Барбаросса, но если ты ожидаешь щедрых чаевых, можешь катиться нахер вместе со всеми своими заспиртованными отпрысками. Черт, не удивлюсь, еслизакрыв лавочку, ты запираешь дверь и, похотливо рыча, делаешь тут с этими слизняками такие вещи, о которых не спешишь рассказывать покупателям!

— Плевать нам, где там у него ногти, а где уши, — бросила она небрежно, чтобы сбить немного спеси с этого припудренного хлыща, — Или ты думаешь, что гомункул нам нужен, чтоб поставить на каминную полку и пускать на него слюни? Он нам нужен для дела, верно, Котти?

Котешейство кивнула, но, как-то рассеянно, будто бы машинально. И Барбаросса могла ее понять. Едва только они вошли, как все ее внимание оказалось приковано к витринам. Может, не все целиком, но того остатка, что не было занято разглядыванием банок, определенно не хватало на сестрицу Барби. Черт, она имела на это право. Здесь и в самом деле было, на что посмотреть!

У Бриарея было по меньшей мере две дюжины братьев и сестер. Едва ли они приходились ему единоутробными родственниками, но все были так хороши собой и совершенны, что глаз невольно пытался найти в их чертах какое-то фамильное сходство.

Все они, заточенные в отполированные стеклянные цилиндры, украшали собой витрину, отчего вся зала напоминала отдел с куклами в игрушечной лавке. Некоторые куклы пребывали в полной неподвижности, словно погруженные в глубокий сон, другие слабо ворочались в своих сосудах, разглядывая покупателей и пуская из полупрозрачных розовых губ воздушные пузыри.

— Наш Бриарей очень способный, — приказчик ни на миг не смутился, напротив, премило улыбнулся ей. Его улыбка была превосходного сорта, как и ассортимент лавки, но показалась Барбароссе немного несвежей, потрепанной — как надушенный платок высокородного франта, позабытый в публичном доме, — Он умеет изъясняться по-арамейски и по-гречески, разбирается в философии, телегонии и астрологии, превосходно декламирует стихи, знает арифметику в рамках четырех правил и помнит наизусть двести сорок поэм, имеет музыкальный слух…

Кажется, Котейшество была слишком увлечена открывшимся ей ассортиментом лавки, чтобы задавать вопросы. Барбароссе пришлось взвалить эту роль на себя.

— А спагирия? — резко спросила она, — В спагирии этот мелкий педик что-то смыслит?

Улыбка приказчика сделалась холодной и обжигающей, как раствор антимония[17], которым Барбаросса как-то раз, будучи неразумной школяркой первого круга, сожгла себе запястья.

— Гомункулы не имеют магического дара, госпожа. Крохотная толика чар, впрыснутая в них при… — Барбаросса думала, что приказчик брякнет «рождении», но тот вовремя поправился, — создании не дает им возможности колдовать. Однако делает их чувствительными к колебаниям магического эфира. Впрочем, если вы имели в виду сугубо теоретические знания, полагаю, Бриарей может вас приятно удивить. Он неплохо разбирается в спагирии и алхимии, кроме того, держит в уме содержание многих классических трактатов, от «Von der Frantzösischen kranckheit Drey Bücher» Парацельса до «Le Roi de la Théocratie Pharaonique» де Любича.

— Значит, он соображает в магических делах?

— Соображает, — улыбка приказчика приобрела оттенок синильной кислоты, — Полагаю, даже побольше многих ведьм.

Барбаросса представила, как вынимает из мостовой Броккенбурга увесистый булыжник, поросший слизким зеленоватым мхом, и швыряет его. Прямо в витрину, прямо в этих очаровательных фарфоровых куколок, которые, кажется, научились улыбаться еще до того, как чужие руки в кожаных перчатках задолго до предусмотренного природой срока вынули их из распахнутой материнской утробы.

Спокойно, Барби. Спокойно, сестренка. Не психуй, как малолетняя сикавка, которой впервые присунули между ног. Да, вокруг много стекла, а оно тебя бесит, слишком уж часто твое прелестное личико, хочешь ты того или нет, отражается в сверкающих витринах и начищенных стеклянных банках. Но ты выдержишь — ничего здесь не расколотишь, не свернешь челюсть этому ухмыляющемуся тебе в лицо пидору и будешь вести себя как пай-девочка. Потому что от этого зависит не твое будущее — от этого зависит будущее Котейшества. Горячая кровь хороша в драке, сейчас от нее больше вреда, чем пользы. Хочешь помочь — держи свой беспокойный норов в узде…

— А этот ублюдок вроде и ничего, — пробормотала она, ткнув Котейшество локтем в бок, — Как думаешь, Котти? Скажи, чисто ангелок? Твой Бурдюк будет очарован! Может, даже захочет трахнуть его. Или усыновить. Или и то и другое.

Котейшество осторожно кивнула.

— Хорошие чары. Наложены умело. Фон ровный, чистый.

Барбаросса не знала, что это должно означать, да и не хотела знать. Главное — это отродье в стеклянном горшке подходит на замену почившему в цветочном горшке Мухоглоту. Все остальное не имело значения.

— Сколько? — холодно спросила Барбаросса, — Сколько монет за вашего остолопа, который читает по-гречески?

Она заранее сняла кошель с пояса. Не потому, что боялась воров — тут, в Эйзенкрейсе, всегда было достаточно много сторожевых големов и охранных чар, чтобы не беспокоиться о его сохранности — просто машинально прощупывала вощеную кожу, определяя, не упорхнула ли какая-нибудь монетка, точно птенчик из гнезда. Но нет, все как будто были на месте.

Большая и ребристая — это талер. Ее Барбаросса ощупала особенно осторожно, отогнав подальше от собратьев. Может, один жалкий талер и не чертово состояние по меркам Броккенбурга, здесь за один вечер в трактире с пристойным вином можно спустить куда больше, но в ее родном Кверфурте за талер можно было купить корову. Эта монета досталась ей дорогой ценой и, черт возьми, она так легко с ней не расстанется. Десять монет поменьше — обычные гроши. По правде сказать, расставаться с ними тоже было тягостно. Может, это всего лишь кругляши из аргентина[18], с жабьим профилем Фердинанда Второго на анфасе и печатью архидемона Белиала, владыки Германии, на реверсе, но они вмещают в себе уймы приятных вещей, которым уже не суждено случиться. Мозельское вино и мятные тянучки, новые башмаки и билеты в театр для них с Котейшеством — иногда она баловала ее такими подарками, чтобы хоть на один вечер оторвать от учебы.

Плевать, решила Барбаросса, стискивая кошель, точно кадык врага. Денег она заработает еще. Может, теперь эти сладко звенящие кругляши достаются ей не так просто, как в старые добрые времена, когда она еще не была «батальеркой», но щедрый Брокк отсыплет сестрице Барби ее толику, в этом можно не сомневаться. Она еще помнит, на какие места в этом блядском городе нужно нажать, чтобы выжать из него немного меди и серебра…

В какой-то миг, развязывая тесемки кошеля, Барбаросса ощутила смутное беспокойство. Ей никогда не приходилось покупать гомункулов, но что-то ей подсказывало, что в роскошных лавочках Эйзенкрейса ее гроши могут оказаться не в ходу. Одна только улыбочка напудренного приказчика-скотоложца сама по себе тянула крейцеров на двадцать…

— Три гульдена, госпожа ведьма.

[1] Габриеле Фаллопий (1523–1562) — итальянский врач, приписывающий себе изобретение презерватива; «ночной колпак» — один из эвфемизмов для его обозначения.

[2] Рута — древнегерманская мера длины, различавшаяся в разных землях и княжествах. Саксонская рута — 4,5 м. Здесь: примерно 1125 метров.

[3] Шеффель — древнегерманская мера объема, равная приблизительно 10–17 литрам.

[4] Фусс (фут) — старогерманская мера длины. Саксонский фут равен 0,28 м.

[5] (ит.) «Немного теплее, чем в безднах самого Ада, уважаемый профессор».

[6] В спагирии «душой» растений называется группа эфирных масел.

[7] Психотрия — род тропических растений, содержащих алкалоиды, в том числе психоактивные.

[8] Фердинанд II (1578–1637) — император Священной Римской империи из династии Габсбургов.

[9] Пфунд (фунт) — старонемецкая мера веса, равнявшаяся 467 граммам. Здесь: примерно 2,3 кг.

[10] Мюллерова вода («Жидкость Мюллера») — консервирующий раствор, использовавшийся для сохранения медицинских препаратов в XIX-м веке — по имени немецкого анатома Генриха Мюллера.

[11] Сома — ритуальный опьяняющий напиток.

[12] Брагета — треугольный кармашек для гениталий на штанах или шоссах, часть европейского мужского костюма.

[13] «Хитрый фехтовальщик» — немецкий фехтбук (книга по фехтованию с иллюстрациями), созданный Теодоро Веролини в 1679-м году.

[14] Линия — древнегерманская мера длины, составляющая 1/12 дюйма. Здесь: примерно 4 мм.

[15] Вальдглас — «лесное стекло», стекло зеленоватого цвета, получаемое по распространенной в Средневековье технологии с добавлением древесной золы.

[16] Атанор — алхимическое оборудование, специальная печь, обеспечивающая равномерный прогрев препарата.

[17] Антимоний — алхимическое название для хлорида сурьмы.

[18] Аргентин — смесь нитрата серебра, хлорида аммония, натрия и пр. Сплав, часто использовавшийся в качестве фальшивого серебра.

Глава 2

Кажется, ее сердце зашкворчало, точно свиная шкварка на сковородке. Острые грани монет больно впились в ладонь прямо сквозь вощеную кожу.

Три гульдена? Барбаросса едва не взвыла, точно пронзенный охотничьим копьем волк.

Три золотых гульдена за этот исторгнутый чужим чревом плод порочной страсти человека и ослицы? Во имя всех блядей ада, не много ли этот ублюдок с самодовольной ухмылкой вообразил о себе и своей лавке? Барбаросса, застыв соляным столбом, принялась лихорадочно считать, беззвучно шевеля губами.

Один гульден — это два талера, один талер — двадцать пять грошей, один грош — два крейцера… Она никогда не могла похвастаться способностями в области счета, но сейчас, обратившись в звенящие монетки, числа складывались друг с другом удивительно споро и послушно. Но с каждой секундой их жизнерадостный чистый звон делался все более тяжелым и траурным.

Все содержимое кошеля, еще недавно казавшегося ей бездонной сокровищницей Оппенхейма[1], не стоило и одной ручки этого злосчастного розовощекого ублюдка, презрительно взирающего на нее из своей отполированной банки. Позвольте, позвольте — Барбаросса стиснула зубы — одним только кошелем ее капитал не исчерпывается. Есть еще дюжина грошей, спрятанная ею на черный день за печью в Малом Замке. Мелочь, но тоже деньги с клеймом Белиала. Еще четыре гроша Гаррота продула ей в кости третьего дня, этот должок пора бы предъявить ко взысканию, если она не хочет доплатить собственными зубами. Еще изрядную горсть можно вытрясти из Саркомы. Родители недавно передали ей деньги с посыльным, так что если она еще не успела спустить все деньги на свои чертовы музыкальные кристаллы…

В конце концов, есть еще тайник в погребе, вспомнила она. Там, за трухлявой доской, припрятан, надежно обернутый в промасленную мешковину, колесцовый пистоль с клеймом Эдмунда Хекклера. Наследие тех времен, когда Броккенбург знал сестрицу Барбароссу совсем под другим именем… Клеймо наверняка поддельное, на счет этого она почти не сомневалась, но сам пистоль приличный, рейтарский. В Унтерштадте за него дадут не меньше двух талеров, хоть и не сбудешь такую штуку так быстро…

Барбаросса ощутила выступивший на затылке ледяной пот. Получалось не просто мало — получалось оскорбительно мало. Даже если бы ей вздумалось вытряхнуть всю эту груду грязного серебра, аргентина и меди в одну кучу, вышло бы самое большее два гульдена.

— Три гульдена? — переспросила Барбаросса небрежно, — Это его цена?

— Три гульдена, — подтвердил приказчик, ничуть не переменившись в лице, не потрудившись даже убрать с него улыбочку, которую Барбароссе хотелось уже сорвать с мясом, — Три рейнских гульдена, госпожа.

Рейнских!..

Еще и уточнил таким деланно небрежным тоном, ублюдок. Как будто она пыталась всучить ему «яблочные» гульдены[2] или презренные тирольские «погремушки»!

Барбаросса ощутила недобрый гул в сжавшихся кулаками пальцах. Прекратив ощупывать кошель, они поползли ниже, туда, где в ее бриджах были устроены потайные карманы, скрытые полами дублета. Некоторые суки носят в таких карманах кружевные платки, но Барбаросса давно нашла для них другое применение.

В левом помещалась «Кокетка», в правом — «Скромница». Эти милашки не выглядели ни опасными, как нож в ее башмаке, ни тяжеловесными, как короткий разбойничий кистень, принятое в некоторых районах Броккенбурга средство разрешения уличных споров. Скорее, они выглядели как изящные и аккуратные украшения из матового металла. «Кокетка» — восемь унций чистейшей латуни, которую она когда-то самолично выплавляла тайком в университетской алхимической лаборатории после занятий, «Скромница» и того меньше, семь с половиной, зато хороший золлингеновский баббит[3] с вплавленными вместо шипов подшипниками, тоже премилая и изящная штучка. Вот только следы, которые оставляли эти дамы на своих жертвах, не назвать ни изящными, ни аккуратными. Скорее, безобразными, как раны, оставленные тупыми зазубренными когтями гарпий.

Когда-то давно, два года назад, еще только привыкая к броккенбургским нравам и порядкам, она, как и многие бойкие девчонки, искала оружие себе по руке, охотно примеряя те экземпляры, что были в ходу среди сверстниц. Пятнадцать лет — сопливый возраст, но Броккенбург очень быстро и доходчиво объясняет юным девам, едва выпорхнувшим из-под материнских юбок и увлеченно дегустирующим все пороки, которые он может предложить, что далеко не каждой из них суждено пережить первый год обучения. Старый добрый Брокк — мудрый наставник, воспитавший не одно поколение ведьм, и он же — безжалостный палач, древний как гора под ним, отправивший в Ад больше девичьих душ, чем дюжина последних войн и эпидемия чумы.

Он быстро вбивает в полные розовых соплей головы своих неофиток, еще не отвыкших тискать кукол, одну простую нехитрую мысль, которой суждено продлить их никчемные жизни. Если ты хочешь дотянуть хотя бы до второго круга, лучше тебе держать в ридикюле помимо пакетика карамельных орешков, платка, ленты для волос, табакерки, кондома из телячьих кишок, маменькиного амулета и всего прочего, что держат при себе хорошие девочки, что-то посущественнее — просто на тот случай, если Ад уготовил тебе сегодня не самый удачный день. У тебя впереди очень много таких дней — где-то по триста шестьдесят в каждом году. А хорошие девочки на этой чертовой горе очень часто превращаются в хороших мертвых девочек.

Надушенным платком не отобьешься от своры жаждущих крови сук, желающих поквитаться с тобой за старые обиды или просто ищущих жертву по той же причине, по которой ее ищут все молодые дерзкие хищницы. Табакерка — не самое надежное оружие против какой-нибудь прожженной зубастой пизды из Шабаша, которой приглянулось твое смазливое личико, и которая желает затащить тебя в свою койку. Амулет — хорошее средство от гонореи или молочницы, но не от удавки, которую накинут тебе на шею в первой же подворотне, чтобы отнять кошель или самозабвенно избить до состояния хлюпающего мешка с костями, просто вымещая грызущую изнутри злость. Брокк — город возможностей, и возможность встретить рассвет со вспоротым брюхом, лежа в придорожной канаве, неизменно подстерегает тебя за каждым углом, а углов в этом городе, кажется, становится все больше с каждым годом…

В свое время она перепробовала много всяких штук, от обычных палиц, обтянутых сыромятной кожей и неизменно популярных в Унтерштадте, до изящных смертоносных стилетов, примитивных в своей варварской эффективности кистеней и оставляющих страшные раны уличных шестоперов. Старый мудрый Броккенбург готов был предоставить к услугам своих воспитанниц все самое лучшее, и неважно, вышло оно из именитых кузниц Золлингена или было создано из того, что оказалось под рукой — все это добро охотно пускалось в ход в дортуарах Шабаша или на улицах. Иногда можно было обнаружить чертовски любопытные экземпляры, больше уместные в королевском саксонском арсенале, чем на улицах вольного имперского города.

Некоторые суки, мнящие о себе невесть что, предпочитали носить боевые цепы, громоздкое, но удивительно сокрушительное оружие, которое они навострились ловко укрывать на себе, пропуская усеянное заклепками било изнутри в рукав дублета. Другие щеголяли ременными нагайками, для которых не составляло труда в одно касание снять с тебя кусок шкуры длиной с ладонь, или миниатюрными глефами — тоже чертовски неприятная штука, способная в один удар с поворотом намотать твои кишки, точно пряжу.

Чертовы суки. Барбаросса была уверена в том, что они делают это не по насущной необходимости, а только чтобы продемонстрировать свой блядский утонченный вкус, не терпящий таких примитивных и грубых орудий, как ножи и дубинки. Херовы выскочки. Если уж твой папенька не барон и не граф, нечего воротить нос, тем более, что ножи и дубинки имели более долгое хождение в Броккенбурге, чем талеры нынешнего императора, ими, небось, еще прабабушки нынешних прошмандовок обучали друг дружку уму-разуму.

Однажды в тесном переулке нижнего Миттельштадта ей встретилась оторва, орудовавшая годендагом. Во имя семидесяти двух владык Ада — годендаг[4]! Она бы еще вооружилась дедушкиным гросс-мессером или алебардой! Барбаросса измолотила ее с особенным удовольствием, вмяв лицо в череп и переломав половину костей, с трудом поборов соблазн засунуть ей херову палку туда, куда она привыкла засовывать совсем другие вещи.

С другой стороны… Барбаросса едва не хмыкнула, вспомнив, что и сама когда-то щеголяла однолезвийным охотничьим багинетом, взятым в качестве трофея в какой-то схватке, который использовала на манер короткой сабли. Хорошая была штука, жаль, громоздкая и тяжелая, не вполне подручная для тесных переулков.

«Брось эту херню, — мрачно посоветовала ей Панди, поглядев на то, как она крутится с багинетом в руках, неуклюже отрабатывая выпады по гравюрам из какого-то древнего фехтбука, — Пока ты не нанизалась на нее сама, как на херов вертел. Или пока стражники не сцапали тебя с этой штукой в руках. Ты можешь оказаться на дыбе еще до того, как успеешь произнести «Я буду хорошей девочкой, обещаю!». И вообще, брось таскать эту дрянь! У тебя крепкие кулаки, сестренка, и отменный удар. Если тебе что и нужно, так это парочка хороших кастетов или свинчатка, а не все эти колючки…»

Умница Панди. В ту пору ей было семнадцать, она лишь год назад выпорхнула из-под жесткого крыла Шабаша, но уже казалась пятнадцатилетней Барбароссе мудрой и повидавшей жизнь, точно почтенный ландскнехт, успевший принять участие в двух дюжинах кампаний и войн. Некоторые ее советы сэкономили ей больше крови, чем все занятия в лекционных залах университета, а некоторые — неоднократно спасали жизнь. Тогда, два года назад, хлебая ядовитый воздух Броккенбурга, кажущийся ей почти сладким после кислого смрада ее родного Кверфурта, она уже мнила себя прожженной сукой, которую Броккенбургу нипочем не укатать. Даже не подозревая, что танцует на краю пропасти, засыпанной тысячами тел ее предшественниц, тоже мнивших себя самыми дерзкими и хитрыми, но превратившимися в золу, пепел и корм для фангов.

Эх, Панди… Где ты сейчас со своими мудрыми советами?

«Кокетка» и «Скромница» негромко загудели, точно две опытные соблазнительницы, призывая достать их из тайных карманов. Что-то подсказывало Барбароссе, что если эти дамы выберутся наружу, увенчав ее кулаки, улыбочка приказчика враз потускнеет, а то и стечет с лица дрянной алой лужицей с перламутровыми вкраплениями зубов. Пожалуй, она даже не станет вколачивать челюсть ему в глотку. Просто приложит пару раз, а потом кокнет несколько баночек со славными мальцами, глядишь, цена на гомункулов резко упадет — иногда даже скупые лавочники Эйзенкрейса идут навстречу своим покупателям…

Не смей.

Барбаросса отняла руку от потайных карманов, не дав жадно стиснутым пальцам нырнуть в предусмотренные для них отверстия. Не смей, Барби. Это не привычный тебе Унтерштадт, где ты развлекалась в юные годы, это чертов блядский Эйзенкрейс, почти вершина горы. Здесь охранные големы торчат на каждом углу. Пикнуть не успеешь — дребезжащая сталью гора возникнет у порога, отрезав путь, а в воздухе вспыхнет узор из охранных чар, от которого дублет вспыхнет прямо на тебе, точно клочок ваты.

Магистрат не любит беспутных ведьм, доставляющих городу хлопоты. Хвала мудрости бургомистра Тоттерфиша, он согласен мириться с теми беспутными ведьмами, что терзают друг друга, но только лишь до тех пор, пока эти шалости не перекидываются на прочих, а тогда уж не дает спуску, проводя кратчайшей дорогой к гильотине, и все возражения университетских властей бессильны, как бессилен кусок щебня пробить заговоренную демоном стальную кирасу. Броккенбург — вольный имперский город и за пределами университета сам вершит суд, неважно над кем, над фальшивомонетчиками, конокрадами, ночными душителями или чересчур возомнившими о себе суках с ножами.

Барбаросса стиснула зубы, силясь оторвать руки от призывно манящих кастетов. Подумай о Панди, приказала она сама себе. Панди нипочем не стала бы крушить при свете дня чертову лавку. В жилах у Панди текла кровь самого Ада, подчас подбивающая ее на дурные поступки и дерзкие вылазки, но в глубине души она была мудрой разбойницей, наша Панди. И очень, очень осторожной. Она вернулась бы в Эйзенкрейс под покровом ночи, вооруженная парой заговоренных отмычек, потайным фонарем и кинжалом. И вскрыла бы замок аккуратнее, чем баронский хер вскрывает застарелую целку.

Барбаросса едва не застонала от бессилия. У них с Котейшеством нет времени ждать до темноты, кроме того… Кроме того, сестрица Барби, как бы ни хотелось тебе уверить себя в том, что ты ничем не уступаешь своей наставнице Панди, твои руки — руки разбойника, а не воровки. Они славно умеют сворачивать челюсти и вышибать зубы, но совершенно не обучены работе с тонким инструментом, а первый же охранный демон превратит тебя в клочок тлеющей мохнатки на полу лавки. Если еще прежде живущий в дверном замке адский дух не оторвет ей нахер руки по локоть — судьба многих незадачливых взломщиков в Броккенбурге…

— Котти? — осторожно спросила она.

Котейшество потупила взгляд. Теперь ее больше интересовали носки истоптанных сапожек, чем плавающие в питательной жидкости херувимчики с ясными безмятежными глазами. Наверняка, давно сама поняла, просто не подавала виду. Черт, поняла сразу, едва только они вошли в лавку, а гомункулов разглядывала только чтобы не подавать виду.

— У меня четырнадцать грошей, — тихо сказала она, — И немного меди.

Не требовалось быть гомункулом, посвященным в четыре правила арифметики, чтобы подсчитать их совокупное состояние. Не наберется даже на два гульдена. Барбаросса сцепила зубы, представив кучку грязной меди и фальшивого серебра на прилавке перед собой.

— Может… — она прочистила горло кашлем, — Может, у вас есть… Ну, вы понимаете…

Приказчик приветливо улыбнулся ей. Припудренный пидор.

— Можем предложить к вашим услугам Деметру, — охотно сообщил он, — У нее прекрасный голос, она умеет играть на миниатюрной флейте и знает невообразимый запас сказок. Два гульдена и талер. Могу предложить вам также Гипериона. Он настоящий художник, кроме того, недавно занялся изучением геометрических наук и каллиграфией. Два с половиной гульдена. Тефида — она овладела искусством соблазнения настолько, что даст фору суккубу. Доведет до оргазма даже старого евнуха за неполную минуту. Три гульдена и два талера. Кронос, Мнемосина, Паллас…

— А…

Приказчик, кажется, впервые за все время взглянул ей в глаза. Улыбка не пропала с его лица, напротив, обозначилась еще больше, сделавшись широкой и холодной, как застывшее в верхней точке лезвие гильотины.

— Нет, дешевле ничего нет. Мы не торгуем дешевым товаром. Но вы можете заглянуть в «Волшебный мир» через дорогу или в «Лавку анатомических чудес» кварталом ниже. Позвольте пожелать вам удачи, госпожи.

Они побывали в «Волшебном мире». Они побывали в «Лавке анатомических чудес», до которой оказался не один квартал, а все три. Они побывали еще в дюжине лавок Эйзенкрейса, под конец уже не обращая внимания на вывески и рекомендации.

Некоторые встречали их, точно дорогих гостей, музыкой, издаваемой невидимыми инструментами, и дорогими благовониями. Другие — лишь сухим голосом приказчиков да звоном входных колокольцев. И там и там они прежде всего бросались к витринам, уставленными стеклянными банками, но всякий раз с трудом сдерживали вздох разочарования.

В хороших лавках их жалкого капитала было достаточно для того, чтоб приобрести не живого гомункула, а разве что на банку для него, пусть и хорошего богемского стекла, украшенную узорами в духе позднего «югендстиля»[5] и с золоченой табличкой, на которой можно было бы выгравировать имя обитателя. Чертовы гомункулы, эти никчемные существа, обладающие ничтожным магическим даром и способные прислуживать лишь секретарями да ассистентами, они стоили столько, словно каждый из них был способен заменить кузнеца, шорника, плотника и кучера!

В лавках средней руки приходилось легче, но лишь немного. Товар, выставленный там, был такого свойства, что даже Барбаросса, никогда не интересовавшаяся гомункулами, сразу все понимала, Котейшество лишь удрученно вздыхала. Что уж там, без слов ясно…

Гомункулы, которых им предлагали, обычно отличались от Бриарея и его золотокудрых братьев и сестер явственнее, чем изысканный спортивный аутоваген на каучуковых шинах — от разбитой крестьянской подводы. Многие из них были не выдержаны должным образом, изъяты из чрева матери слишком рано. Пятнадцать недель, двенадцать недель, иногда и того меньше. В какой-то лавке ниже по улице им предлагали купить десятинедельный эмбрион, уверяя, что его молодость и жизненная сила с лихвой окупят прочие недостатки. Барбароссе стоило большого труда не расхохотаться прямо посреди лавки. Этот слабоумный комок плоти, по недоразумению считающийся состоящим в родстве с человеком, не был способен осилить даже внятную речь. Вот уж на фоне кого даже старина Мухоглот показался бы вселенским мудрецом!..

Попадались и более выдержанные образчики, но и те были лишь немногим лучше собратьев. Много внутриутробных болезней и травм, некоторые из которых Барбароссе не приходилось видеть даже в анатомическом театре на занятиях у Железной Девы. Страдающие акранией бедняги, кости чьих черепов почти растворились, а лицо напоминало съежившуюся маскарадную маску, прилипшую к розовым слизистым оболочкам мозга. Несчастные, одержимые атрезией в острой форме, лишенные глазниц, ушей и ноздрей — все отверстия в их теле медленно зарастали, точно раны. Жалкие уродцы, щеголяющие русалочьими хвостами, образованными сросшимися нижними конечностями — этих судьба, бессердечная карга, наградила сиреномелией…

Попадались и более простые травмы. Отсутствующие пальцы, причудливо искаженные головы и грудные клетки, сросшиеся на переносице глаза, вывернутые суставы… Некоторые из них, пожалуй, были еще ничего, но Котейшество, поймав ее взгляд, всякий раз качала головой.

Не то. Все не то, сестрица Барби. Надо искать дальше.

В одной из лавок хозяин, неопрятный старикан лет шестидесяти, пытался сбыть им дохлого гомункула. Тот болтался в своей банке, раздувшийся и синюшный, как прошлогодняя маслина, глаза под лопнувшими веками казались кругляшками затвердевшего жира без зрачка и радужки, плоть местами колыхалась, медленно освобождаемая замедленными некротическими процессами от костей. Но хозяин, кажется, этого совсем не замечал. «Он притворяется! — провозглашал он, подкидывая банку в воздух и смеясь, — Старый добрый Гюнтер просто валяет дурака, вот что. Стеснительный мальчуган! Полчаса назад он пел мне «Песнь покаяния» Тангейзера, да так, что я прослезился! Может, он не умеет играть на арфе, но сообразительный и послушный, не извольте сомневаться. Один только таллер, добрые госпожи ведьмы! Один таллер!..»

— Единственное, на что годен этот ублюдок — пойти на наживку для карпов! — бушевала Барбаросса, едва только они выбрались из этой чертовой лавки, в которой уже ощутимо начало попахивать мертвечиной от старого доброго Гюнтера, — Какого дьявола, Котти? Даже на скотобойне можно найти товар получше!

Котейшество улыбнулась, но как-то натянуто, совсем не так, как обычно улыбалась ее грубым шуткам.

— Не всем из них на роду было написано стать гомункулами, — рассудительно заметила она, оглядываясь, верно, в поисках новых вывесок, — Первосортный гомункул получается лишь из плода, который с самого начала созревал в нужных условиях и получал четко рассчитанные порции чар еще с первого триместра. И был изъят по наступлению нужного срока. А эти…

— Что — эти?

— Их не готовили в гомункулы, — спокойно пояснила Котейшество, — Это просто изувеченные плоды, отринутые своими матерями. Кто-то из них просто не дожил до своего рождения — болезни, травмы, несчастные случаи. Других извели намерено, еще в утробе — аконитовая настойка, ланцет, воткнутая в живот спица…

Барбаросса стиснула кулаки. Без привычных кастетов они ощущались чересчур легковесными, но сейчас ей отчаянно хотелось вогнать их кому-нибудь в грудину. До хруста.

— Тогда какого черта им вздумалось запихивать их в банки? С каких пор плоха вырытая в саду яма?

— Два последних года были неурожайными, Барби. Цены на хлеб поднялись в два раза только с марта.

— И что с того?

Котейшество едва заметно склонила голову.

— Матери продают своих мертвых детей в такие лавки, Барби. За хороший экземпляр можно выручить пятнадцать или двадцать грошей. А уж если хорошо сформирован и дотянул хотя бы до второго триместра…

Барбаросса ощутила, как желудок ерзает на своем месте. Может, от голода? До занятий она успела проглотить лишь кусок посыпанного солью хлеба в Малом Замке, запив вместо чая колодезной водой — не самая сытная пища, особенно если надо высидеть шесть часов занятий на жесткой университетской скамье. А солнце между тем уже пересекло невидимый зенитный меридиан и неумолимо тащилось все дальше, не намереваясь останавливаться. Барбаросса вздохнула. Даже если у них с Котейшеством выдастся свободная минута после всей этой беготни, едва ли она сможет что-нибудь в себя запихнуть. Не после той херни, которую ей пришлось разглядывать в лавках за последний час.

— Поняла, не тупица! Никто в этом городе не станет закапывать деньги в землю, завернув их в окровавленные пеленки. Но почему… Почему они все?.. — Барбаросса стиснула челюсти, но вопрос просочился сквозь зубы, как ночной вор сквозь решетку, — Черт! Почему они выглядят так, будто ими стреляли из пушки? Все эти сросшиеся ноги, собачьи морды, пятна…

— Монвуазен.

— Что? Кто такой этот Монвуазен? Демон? Не помню демона с таким именем. Из чьей он свиты?

— Это не демон. Это торговая компания, Барби, — Котейшество отчего-то сделала вид, будто пристально рассматривает витрину, мимо которой они уже прошли, — «Торговый дом Монвуазен и партнеры».

Барбаросса мотнула головой, ничего не понимая.

— Они производят детей? У этого сеньора Монвуазена что, тысяча херов, что он плодит потомство по банкам с такой скоростью? Ха! На месте его партнеров я бы оборудовала двери хорошими засовами и держала пистоль под подушкой — вдруг он примется и за них!..

— Нет, — Котейшество мотнула головой, совсем не обратив внимания на шутку, — Они производят зерно. Пшеницу, рожь, овес и сорго. Точнее, производят-то его крестьяне — сеют, жнут, молотят и все прочее, а «Монвуазен» обрабатывает, пропуская через свои мануфактуры в Дорфхайне и Вурцене. Специально обученные демоны уничтожают личинки пьявицы, совки и прочих вредителей, а тайные ритуалы, через которые она проходит, делают зерно стойким к засухе и морозам.

Барбаросса сплюнула сквозь зубы, украсив роскошную витрину роскошным, растекшимся по стеклу, плевком. Это не вернуло ей доброго настроения, но немного утешило.

— Что общего у пшеницы и баночных уродцев?

— «Торговый дом Монвуазен» выплачивает адским владыкам по четыреста тысяч гульденов в год. Плата за энергии ада и его слуг. Но говорят… — Котейшество нахмурилась, рассеянно чертя пальцем в перчатке невидимую линию по мраморному карнизу, мимо которого они проходили, — Говорят, тамошние дельцы частенько пытаются обвести Ад вокруг пальца, внося плату рейхсгульдинерами[6] или векселями, придумывая всякие трюки, чтобы отсрочить платеж, скостить часть платы… А ты знаешь, как Ад не любит хитрецов.

— Знаю, — согласилась Барбаросса, — А еще лучше это знают в Круппельзоне. Херов Круппельзон набит хитрецами, думавшими, будто могут обмануть Ад. И выглядящими теперь так, как им не пожелали бы даже злейшие враги. Вчера я встретила одного, похожего на медведя, сросшегося с целым выводком ос. Мех, хитин, пучок лап и дохера жал, торчащих в разные стороны. Представь себе, что будет, если он вздумает влезть в набитый людьми дилижанс!..

Котейшество хмыкнула, верно, представила.

— Если адские владыки будут превращать в круппеля каждого купца, который вздумает их надуть, с кем тогда они будут вести дела? Нет, адские владыки поступают куда хитрее. Когда скряги из «Монвуазена» совсем забывают про осторожность, адские владыки вносят небольшие изменение в ритуалы, через которые проходит зерно. Или наущают демонов, истребляющих заразу, работать по другим алгоритмам. В этом году, например, три четверти посевного зерна, прошедшего через «Монвуазен», оказалось заражено спорыньей. «Монвуазену» стоило сжечь его, когда это всплыло. Но сжечь зерно означало собственными руками сжечь свою прибыль. Поэтому они продали его. Продали крестьянам, как обычное посевное зерно.

— Ага, — сказала Барбаросса, лишь бы что-то сказать, — Вот как?

Котейшество едва заметно улыбнулась. Как улыбалась всегда, столкнувшись с ее непонятливостью. Удивительно, но эти улыбки не ранили ее, как смешки прочих. Напротив, смягчали на какое-то время ее клокочущий и бурный нрав — точно кто-то мягко прикладывал компресс из смоченной в прохладном масле тряпицы к ее саднящим и ноющим ранам.

— Спорынья — не только ингредиент для коктейлей в «Хексенкесселе», Барби. Это еще и мощнейшее абортивное средство, уродующее плод.

Барбаросса выругалась сквозь зубы. Дура набитая. Спорынья. Стоило бы догадаться.

Да, пожалуй, это объясняет нынешнее засилье уродцев в стеклянных банках. Просто неудачный год, только и всего. У вина тоже бывают неудачные года, когда магические осадки, оседающие вместе с дождями на виноградниках, превращают благородный сок лозы в липкую безвкусную слизь.

С другой стороны… Барбаросса цыкнула зубом. С другой стороны, этим мелким ублюдкам вроде и нечего обижаться на судьбу. Напротив, у них, по крайней мере, будет возможность прожить еще несколько лет в тепле и достатке, булькая питательным раствором в стеклянной банке, глядя на мир с высоты каминной полки. А если повезет и судьба занесет к богатому хозяину, ювелиру или часовщику, жизнь и вовсе сложилась чертовски удачно. Все лучше, чем быть выплеснутыми в крепостной ров из ночного горшка!..

— Срать мне на них, — буркнула она сквозь зубы, — Мы обошли уже до хера лавок, но все еще с пустыми руками. Давай-ка заканчивать с этим делом, сестренка.

Ее злило бесцельно потраченное время. Ее злили приказчики с ухоженными чисто выбритыми лицами и улыбками, которые невольно хотелось размозжить кулаком, точно прилипших к губам насекомых, и их помощницы, услужливые до такой степени, что напоминали штат хорошо вышколенных шлюх. Но еще больше ее злил Эйзенкрейс.

Деловито и тихо рокочущий, пахнущий розовой водой и жасмином, звенящий шпорами и журчащий мелодичными голосами, он походил на надменного слугу при богатом господине, слугу, разодетого в роскошную ливрею и пышный парик, взирающего на прохожих с поистине герцогской пренебрежительностью.

Тут, в Верхнем Миттельштадте, почти не было конных экипажей, а если и появлялись, то не скрипящие колымаги, как внизу, влекомые разномастными клячами, и уж тем более не дорожные кареты, эти неуклюжие, смердящие табаком и дегтем ящики на огромных колесах, а хорошенькие миниатюрные ландо, кажущиеся увеличенными во много раз елочными игрушками и запряженные грациозными аппалузскими лошадками при разноцветных бантах. Но и тех было немного, большая часть здешних дорог давно была отдана под власть аутовагенов.

Здесь эти механические хищники чувствовали себя в своей тарелке. Широкие улицы Эйзенкрейса, по меркам Нижнего Миттельштадта способные сойти за проспекты, позволяли им не плестись в хвосте у карет и телег, как внизу, а выкладываться на полную — и они охотно пользовались этой возможностью. Подобно молодым и злым, пробующим свои силы, жеребцам, беспрестанно задирающими друг друга, они соперничали между собой за место на дороге, оглушительно рыча механическими голосами, шипя раскаленными струями пара, бьющими из-под хромированных решеток, и иногда издавая нечленораздельные жуткие вопли, от которых дрожали витрины.

Кажется, для них не было ничего слаще, чем подрезать другой экипаж на повороте, залихватски проехать на красный сигнал лихтофора или окатить зазевавшегося прохожего водой из лужи, издевательски прогудев напоследок клаксоном. Вечно злые и нетерпеливые, сотрясаемые запертыми в их нутре демонами, они презирали спокойную беспечную езду, превращая каждую поездку в безумную гонку, которая лишь благодаря предохранительным чарам, держащим их в узде, и опытности возниц не заканчивалась страшной катастрофой.

Но настоящая битва разгоралась стоило только на дорогу выскочить бродячей кошке. Чертовы механические твари, одержимые вечно голодными адскими сущностями, расценивали дороги Верхнего Миттельштадта как свои охотничьи угодья, а всякое существо, оказавшееся на проезжей части — как свою законную добычу. Увидев переходящего дорогу человека, они не снижали скорость, а испускали низкое утробное урчание — и это урчание не было звуком рессор или зубчатых передач. Это было предвкушение, жажда горячей крови, рык опьяненного торжества. Зачастую только твердая рука возницы могла предотвратить трагедию. Но кошки… По какой-то причине, неизвестной Барбароссе, демоны, запертые чарами внутри экипажей, истово ненавидели кошек. До того, что, увидев очередную тварь на дороге, буквально сходили с ума, соревнуясь друг с другом за право размазать ее по мостовой. Иногда это заканчивалось массовыми авариями, вывороченными из земли фонарями и разбитыми витринами.

Саркома утверждала, что как-то видела четыре аутовагена, окруживших дерево, на которое забралась перепуганная кошка. Напрасно хозяева в роскошных камзолах трясли кулаками и грозили своим колесницам всеми карами Ада, напрасно в остервенении били сапогами по лакированным бортам — их механические колесницы, одержимые злостью и голодом, кружили вокруг злосчастного дерева, точно стая голодных гиен, и сам Сатана не смог бы оттащить их.

Может, Саркома и привирала, но не сильно. Она страсть как любила аутовагены и способна была болтать о них без умолку, сравнивая достоинства и недостатки разных кузовов, рассуждая о том, почему демоны из свиты герцога Хорьха резвее демонов из свиты барона Даймлера или о том, отчего хваленые демоны маркиза Порше не стоят и половины того золота, которое за них просят. Там, где Барбаросса видела лишь громыхающий, гремящий и рычащий поток, Саркома без труда определяла модели и типы, иногда даже с закрытыми глазами, по одному только рыку запертых в нем демонов.

«Это не наши демоны, не саксонские, — легко могла сказать она, едва только услышав отдаленный рокот на улице, — Чувствуешь разнобой? Два из них воют ниже и сильнее, чем четыре прочих. И еще они едва заметно подвывают на поворотах. Это разнесенная схема со звездой, таких у нас не делают. Думаю… Скорее всего, тяжелый трехосный кузов шведского каретного двора, а сами демоны — из свиты герцога Сааба. Только у них такой неслаженный хор…»

Если Саркома в этой жизни и любила что-то кроме музыки, так это аутовагены. Кажется, она была единственной «батальеркой», не пытавшейся скрыться с подворья, когда к Малому Замку подъезжал, зловеще ворча, «Белый Каннибал» Веры Вариолы, хозяйки «Сучьей Баталии». А эта тварь могла напугать до дрожи даже закаленного ветерана-ландскнехта и наверняка погубила на своей жизни больше котов, чем их сыскалось бы во всем Броккенбурге. Что там котов, из хромированной радиаторной решетки, служившей ему намордником, Кандида не раз выковыривала оторванные лосиные копыта, выпотрошенные и обожжённые вороньи остовы, а то и чьи-то разорванные в лохмотья башмаки. То-то катцендрауги Котейшества, обыкновенно осаждавшие Малый Замок целыми полчищами, спешили скрыться с глаз долой, едва только услышав его утробное ворчание на подъездной дороге.

Аутовагены… Отплевываясь от сажи и грозя кулаком вослед громыхающему на ухабах экипажу, едва не снесшему их с Котейшеством, Барбаросса подумала о том, что без этих тварей жизнь в Броккенбурге была бы куда как спокойнее. Не безопаснее, но определенно спокойнее. Надо будет рассказать Котти историю про Зойхенваген, Чумную Колесницу, решила она. Про то, что бывает, когда самодовольные хозяева забираются в своих экипажах в Унтерштадт и как херово обычно это заканчивается. И обязательно расскажу — как только мы покончим с этим дерьмом…

Нет, даже если Эйзенкрейс когда-нибудь избавится от этих полчищ механических чудовищ, отравляющих воздух своими выхлопами и рычащих на каждом углу, едва ли он сделается уютнее. Уж точно не станет ее излюбленным местом для прогулок.

Возможно, все дело в камне. Здесь почти не было ни привычного ей серого гранита, вырубленного в броккенбургских каменоломнях и фонящего до зуда под лопатками от засевших в нем за века магических чар, ни дрянного фахверка[7], как в Нижнем Миттельштадте, здесь предпочитали паросский и карасский мрамор. Может потому все эти роскошные домишки, аккуратно выстроившиеся шеренгами, точно припудренные дамы на балу, казались Барбароссе неестественными, чужими, не рожденными плотью проклятой горы Броккен, а принесенными чужой и непостижимой силой. Изящные перламутровые кораллы, выросшие по какой-то прихоти на туше мертвой лошади.

Окна здесь были несуразно большими, почти не зарешеченными, а двери снабжались столь примитивными запорными устройствами, что у нее невольно чесались пальцы при взгляде на них. Может, эти золоченые замки и выглядели неказисто, так, точно отпереть их можно согнутым гвоздем, вот толькодемоны, сидящие в них, были сами настоящими, превосходно вышколенными и чертовски опасными. Отнюдь не безвредными духами, способными лишь ловить мух за обеденным столом. Барбаросса не знала ни их имен, ни чинов, ни устройства, но отчетливо ощущала их ауру, проходя мимо бесчисленных лавок и витрин — ауру свирепых сторожевых псов. Трижды проклянет себя взломщик, вздумавший поорудовать отмычками в таком изящном замке. К тому моменту, когда до него доберется стража, надевать кандалы будет уже не на что, руки несчастного растают до костей, а может, завяжутся узлом или превратятся в щупальца или…

Барбаросса даже сцепила руки за спиной, чтобы случайно не коснутся какой-нибудь такой штуки. Может, она не самая толковая ведьма в Броккенбурге, но ее руки — ее рабочий инструмент, спасавший ее шкуру и добывавший ей пропитание на протяжении многих лет, прежде чем она оказалась в славной компании «батальерок», и она ими, черт возьми, дорожила. А еще по этим рукам будут очень скучать «Кокетка» и «Скромница», если с ними приключится что-нибудь недоброе.

Нет, подумала Барбаросса, раздвигая плечом колышущийся у витрин праздный люд, чтобы освободить дорогу идущей следом подруге, все эти золотые цацки, настороженные дверные демоны и грохочущие аутовагены тут не при чем. Если отчего ты и хочешь втянуть голову в плечи, точно малолетняя зассыха на первом круге обучения, так это от местной публики, сестрица Барби.

Здешние господа и дамы слишком хорошо воспитаны, чтобы пялиться на вас в открытую или отпускать смешки, но ты чувствуешь, ты неумолимо чувствуешь своей не единожды обожженной и покрытой рубцами шкурой, как чужое внимание тысячами ядовитых гусениц ползет по вашим потертым на локтях дублетам и сбитым башмакам, по головам, не прикрытым париками.

Поглядите, это юные ведьмы из университета, хи-хи-хи.

Ах, очаровательные бродяжки и такие худенькие, хи-хи-хи.

Лучше не прикасайтесь к ним, говорят, на них даже вши зачарованные, хи-хи-хи.

Та, что позади, еще ничего, а та, что спереди… Ее что, в печи выпекали? Нет, ее пытался съесть демон, да подавился и выплюнул обратно, хо-хо-хо.

Разумеется, они ничего такого не говорили. И даже не помышляли. А если прикрывали лица веерами, то только для того, чтобы солнце не било в глаза, а вовсе не потому, что прятали за ними едкие усмешки. Просто игра воображения, ничего более.

На фоне почтенной публики Эйзенкрейса они с Котейшеством в своих строгих пуританских костюмах выглядели парочкой заблудившихся побирушек из Нижнего Миттельштадта — инородным и лишним фрагментом на фоне шелка, бархата и бомбазина. Грязным пятном на изысканном, вышитом золотой нитью, гобелене. И пусть стражники в начищенных до блеска кирасах, степенно прогуливающиеся по улицам с рапирами на боках, небрежно барабанящие пальцами по инкрустированным рукоятям заткнутых за пояс пистолетов, как будто бы вовсе не обращали на них внимания, Барбароссе все равно казалось, что они украдкой посматривают в ее сторону, обмениваясь взглядами и многозначительно усмехаясь друг другу.

Здесь, почти на самой вершине блядской горы, магические испарения были едва заметны, висели в виде тончайшей дымки, тонким флером обрамляющей золотящиеся витрины, оттого никто не кутался в глухие плащи, как внизу, не оборачивал ртов шерстяными шарфами, не напяливал защитных очков и масок, не надевал ботфортов из толстой, в три нитки прошитой, кожи с заклепками. Здесь царил легкомысленный щебет и птичья пестрота красок, а от количества фестонов, галунов, обшитых тесьмой складок, рюшей и оборок кружилась голова. Уму непостижимо, что человек может накрутить на себя полдюжины рут ткани и не задохнуться при этом, мало того, находить этот наряд вполне удобным для променада!

Здешние мужчины носили бархатные жюстокоры поверх камзолов, подтянутые в талии, расшитые мелкой серебряной звездой и трунцаловой канителью[8], которую умеют шить только золотошвейки из Майнсберга и Штольпена. Поверх кюлотов — не грубых суконных, как у Котейшества, а нежной кремовой замши — надевали пышные складчатые плундры, и набиты они были, надо думать, не конским волосом, как у жалких подражателей из низин. А еще у здешних господ были до чертиков смешные шпоры. Тонкие, витиеватые, такие изящные, что смотреть больно. Украшенные тончайшей гравировкой, они явно не годились для настоящей работы и должны были погнуться от первого же удара. Барбаросса едва не фыркала всякий раз от их вида. Одна такая шпора при всей ее бесполезности должна была стоить по меньшей мере дюжину обедов в лучшем трактире Нижнего Миттельштадта…

Женщины этой осенью щеголяли расшитыми нижними юбками ярких цветов и платьями из тяжелой парчи, атласа и какой-то совершенно невообразимой переливающейся ткани, которую модницы-«бартиантки», охотно перехватывающие нисходящие со сквозняками из Эйзенкрейса модные течения, именовали «муар-антик»[9]. Тугие испанские корсеты медленно отходили в прошлое, а вот воротнички, кажется, делались все пышнее с каждой неделей и, глядя на них, Барбаросса размышляла только о том, до чего непросто, должно быть, передавить шею суке в таком воротничке обычной гарротой…

Барбаросса шла вперед, сцепив зубы и стараясь не глядеть по сторонам. На первом году жизни в «Сучьей Баталии» ей довелось испробовать на себе кнут Гасты тридцать семь раз, и то, что после этого шкура не слезла с нее, как старая рубаха, уже говорило о том, что ее не прошибить ни смешком, ни косым взглядом, разве что пулей из мушкета. Но мысль о том, что идущей позади Котти достается та же порция презрительных взглядов и смешков делала эту прогулку еще более тяжелой, чем прогулка сквозь строй жалящих бока шпицрутенов.

От меня несет Унтерштадтом, подумала Барбаросса, ощущая нестерпимое желание полоснуть по окружающей публике взглядом, точно отточенным палашом, заставив эти смешки съежиться и заползти обратно в породившие их глотки. Этот запах въелся даже не в одежду или волосы — в мясо. Даже если я сотру до крови кожу мыльным камнем и золой, изведу все запасы духов в Малом Замке, даже если напялю на себя атласное платье на пышном кринолине и обзаведусь веером вместо привычного ножа, даже если надену маску, скрывающую лицо, они и тогда меня раскусят. Запах выдает меня, тяжелый и скверный запах Унтерштадта, тянущийся за мной, как за гиеной после пиршества. Верно, он не выветрится, пока сестры-«батальерки» не выкопают в дрянной здешней земле яму и не запихнут туда наконец свою неугомонную сестрицу Барби, причиняющую всем хлопоты и беспокойства…

Пытаясь унять глухую крысиную злость, грызущую изнутри косточки, Барбаросса попыталась представить себя в тесном переулке против сук из «Люцернхаммера» с ножами, но не в привычном дублете и бриджах, а в бархатном платье с буфами, полудюжиной пышных юбок и тугим корсетом, с веерами вместо кастетов в руках. Получилось столь потешно, что она едва было не расхохоталась в голос.

Ряженные черти. Ничего, подумала она, печатая шаг и не обращая внимания на этих разряженных в шелка и кружева шутих. Рано или поздно очередной спящий под блядской горой демон вырвется на свободу, или какой-нибудь адский владетель, устав играть в кости со своими приятелями, наведается в Броккенбург, чтобы пошалить. И тогда этих разряженных пидоров и их подруг-мокрощелок не спасут ни изящные охранные чары, ни стражники в сверкающих кирасах. Все, все превратятся в окровавленное тряпье на мостовой, исходящее зловонным дымом, а пропитанный серой ветер будет гнать перед собой тлеющие кружевные платки, гнутые шпоры и опаленные парики…

А еще здесь не было ни единого эделя, это тоже сразу бросалось в глаза. Ни толстобрюхих, с выпученными глазами, бруннонов, ни чахоточно-бледных, сотрясающихся одновременно от артрита и лихорадки, альбертинеров, ни разодетых как проститутки оглушительно смеющихся розенов, ни прочих представителей этого пестрого и многообразного племени, обитающего в нижних чертогах Броккенбурга. Этой публике сюда, в Эйзенкрес, вход был заказан.

А жаль, подумала она, ощущая глухое скрежещущее остервенение.

Было бы приятно поглядеть на эту орду разодетых дамочек и их напомаженных приятелей-пидоров, возникни посреди улицы неторопливо шествующая туша супплинбурга, раздувшаяся, точно дохлая корова, в пузырящейся мешковатой робе, сопящая через сложную систему опутавших ее патрубков и шлангов. Или, скажем, парочка грузных неповоротливых монфортов, огромных, точно огры из сказок, дребезжащих на ходу из-за огромного количества вросших в плоть ржавых доспехов, соединенных между собой проржавевшими цепями…

Черт, ох и шуму тут было бы! Пожалуй, увидь почтенная публика супплинбурга, волокущего после изнурительной работы в шахтах под городом свой огнемет, наверняка обильно обблевалась бы, непоправимо испортив свои изысканные туалеты!

Чтобы не пялиться на публику, она стала пялиться на витрины и, наверное, зря. Здешние витрины — опасное место, к ним можно примерзнуть взглядом и застыть на много часов, не отдавая себе в этом отчета. Здесь, в Эйзенкрейсе, это проще простого. Иногда за тонким раззолоченным стеклом укрываются такие сокровища, по сравнению с котором меркнут груды золота адских владык и драгоценные каменья, рожденные в ядовитых озерах из ртути.

Ее не интересовали ткацкие станки, неутомимые демоны в которых способны были орудовать челноком сутки напролет, как не интересовали миниатюрные печи для выпекания хлеба и механические опахала, работающие на энергиях Ада. Она плевать хотела на пузатые бочонки для стирки белья, трясущиеся точно телеги на разбитой дороге, и другие, помельче, втягивающие в себя пыль через специальный, похожий на хобот, шланг. Херня, которой могут заинтересоваться разве что здешние бюргерши, раздобревшие, точно свиноматки и забывшие, каково это работать руками. Нет, будь у нее деньги, она бы даже не посмотрела в сторону этих штук.

А вот другие чертовски хорошо умели привлечь ее внимание.

Телевокс-аппараты — маленькие лакированные шкатулки не больше ящичка для вышивания, к которым на гибком шнуре были подсоединены изящные трубки из черного дерева и слоновьей кости. Из-за своего малого размера эти шкатулки, несмотря на отделку, выглядят не очень-то внушительно, но предоставляют своему хозяину возможности, которым позавидуют иные адские владыки. Достаточно снять такую трубку, и трудолюбивый демон, сидящий внутри, мгновенно пронзит пространство крохотным тончайшим пучком чар, соединясь с другим таким аппаратом, пусть даже расположенным в пяти мейле вниз по горе. Шикарная штука эти телевокс-аппараты, Барбаросса никогда не упускала случая поглазеть на них.

В Малом Замке тоже имелся аппарат, но он, конечно, не шел ни в какое сравнение с этими новыми аппаратами — громоздкий, с древним медным раструбом вместо изящной трубки на шнуре, он выглядел разбитым старым тарантасом по сравнению с изящной дорожной каретой. Сидящий внутри него демон был так стар годами и дряхл, что своим нещадным перханием заглушал половину сказанного, мало того, из-за устаревшего узора стабисторовых рун, выгравированного на корпусе, аппарат был уязвим для излучения отдельных астрологических знаков, оттого всякий раз, когда в силу входили Марс или Меркурий, начинал отчаянно сбоить.

Оккулусы. Вот уж от чего в самом деле непросто было оторвать взгляд. В отключенном виде они напоминали большие тусклые стеклянные бусины размером с хорошую дыню — любой стеклодув без труда выдует такую чтоб повеселить детишек, вглядывайся хоть до рези в глазах, не увидишь ничего кроме собственного отражения, искаженного выгнутым хрусталем. Но стоило дремлющего внутри бусины демону проснуться… Оккулус загорался внутренним светом, превращаясь в светящийся пузырь, внутри которого, как на миниатюрной сцене, разыгрывались самые разнообразные события, от легкомысленной интермедии до потешного водевиля или серьезной многочасовой драмы.

Частенько внутри хрустального шара возникал господин в строгом бархатном жюстокоре, зачитывающий новости барышников с антверпенской биржи, состоящие наполовину из невразумительных цифр и словечек, которые хоть и не относились к демонологии и адским наукам, звучали достаточно паскудно, чтобы служить именами самым злокозненным демонам адской бездны — Индоссант, Аллонж, Тратта[10]… Никчемная поебень с точки зрения Барбароссы, от которой мухи должны дохнуть прямо на лету, а мелкие бесы — корчиться в агонии.

Иногда господина в жюстокоре сменяла дама в платье на столичный манер, обыкновенно весьма целомудренном сверху, с лифом на китовом усе, однако бесстыдно выставляющим на всеобщее обозрение и «скромницу» и «шалунью» и «секретницу»[11], стоило только даме невзначай, будто случайно, сделать шаг в сторону, чтобы продемонстрировать зрителю распростертуюна заднем фоне карту. Карту, на которой Броккенбург обозначался обыкновенно лишь крохотным темным пятном.

Дама эта являлась обычно с прогнозами погоды и, с точки зрения Барбароссы, это была самая никчемная трата времени и сил запертого в оккулусе демона. К чему слушать о том, что послезавтра в Нижней Саксонии ожидается жидкий снег, если завтра, быть может, какой-нибудь из небесных владык, состоящий в свите архивладыки Белиала, впадет в ярость по неведомой причине — и вместо жидкого снега крыши Броккенбурга украсят опаленые птичьи перья, извивающиеся дождевые черви или отрубленные человеческие пальцы? Какой смысл готовиться к холодной зиме, если посреди декабря какой-нибудь самоуверенный дрезденский демонолог распахнет дверь Геенны Огненной и, прежде чем сгорит сам, выпустит вовне достаточно адских энергий, чтобы посреди зимы на две недели пришло засушливое лето?.. Никчемная трата времени. Впрочем, Барбаросса не без оснований подозревала, что зрители, неизменно собирающиеся вокруг оккулуса на таких прогнозах, тщательно пялятся не столько на карту, сколько в декольте изысканной дамы, благо кружева на нем скрывали не больше, чем легкий утренний туман, сходящий с гор.

Впрочем, иногда оккулус, пребывая, верно, в добром расположении, показывал и стоящие вещи, на которые стоило поглазеть. Например, танцы. В его стылых глубинах, озаренных внутренним светом, появлялась неведомая Барбароссе бальная зала, по которой скользили, распластываясь в танце, неизвестные Барбароссе люди. Иногда это была лихая бергамаска, в стремительных ритмах которой мельтешащие фигуры танцоров напоминали мятущиеся в Аду души, иногда — сдержанный чопорный менуэт, больше похожий на сосредоточенное движение шахматных фигур, чем на танец, иногда — разбитная насмешливая мореска, стремительный старомодный бурре или кажущийся незатейливым, но чертовски непростой лендлер с его меняющимися восьмитактовыми и шеститактовыми фазами.

Барбаросса не любила танцев, но если оккулус транслировал очередной бал из незнакомого ей дворца, устроенный неизвестными ей людьми по безразличному ей поводу, иногда задерживалась возле него — грациозные движения танцоров напоминали ей движения фехтовальщиков и она втайне надеялась перенять у них некоторые интересные па.

Щедрее всего оккулус был по средам и пятницам. В эти дни он обыкновенно показывал пьесы, и тут уж никто не мог предсказать, что ему заблагорассудится представить зрителю. Иногда это был какой-нибудь легкомысленный водевиль из числа тех, что лучше всего умеют ставить в Лейпциге, вроде «Братьев-близнецов» и «Гоуф-клуба», иногда — серьезная историческая драма вроде «Симплициссимуса», иногда безумная буффонада, в которой ни черта и не разглядеть за снопами рассыпающихся конфетти, а все происходящее на сцене подчинено неисствовому совокуплению причудливо разодетых актеров друг с другом.

Нет, если ради чего-то и стоило завести оккулус, так это ради пьес, подумала Барбаросса, скользя взглядом по витрине, за которой, аккуратно уложенные, точно елочные игрушки, светились дюжины хрустальных бусин. Учитывая, сколько в последнее время театральные барышники ломят за грошовые билеты на галерку, чертовски выгодное вложение капитала. Жаль только, она редко могла насладиться его плодами.

В Малом Замке имелся оккулус и не какая-нибудь миниатюрная игрушка, а пятнадцати дюймов в диаметре, размером с крупную тыкву, немного старомодная, но все еще вполне пристойная по нынешним временам модель. Хорошая штука, задержавшаяся в замке, должно быть, еще с тех времен, когда фон Друденхаусы были в зените славы и не экономили на обстановке, каким-то чудом не проданная до сих пор, как фамильная посуда и фарфоровые ночные горшки.

Демон, обитавший внутри, сохранил изрядный запас сил, но, как и многие создания его возраста, приобрел с течением времени брюзгливый стариковский нрав. Разгорался он отнюдь не сразу, ему требовалось несколько минут, чтобы разогреться, он неохотно передавал высокие частоты вроде звуков горна и виолончели, а иногда, когда на него находила меланхолия, нарочно окутывал все происходящее густейшей метелью. Барбаросса подозревала, что сидящий внутри хрустального шара демон куда хитрее, чем кажется. Что в моменты, когда оркестр, играя проникновенный ноктюрн Бургмюллера, подходит к кульминации, он специально ревет ослом за сценой или скрипит как ржавая цепь. Кроме того, по какой-то причине демон испытывает неприязнь к Кристофу Айхгорну[12] — стоило тому появиться внутри хрустального шара, неважно в какой роли и образе, в лирической трагедии вроде «Волшебной горы» или в батальной драме «Люфтваффехелфер», оккулус устраивал сущую какофонию — начинал мерцать, менять местами цвета, надсадно хрипеть, как умирающая лошадь…

Но даже в те дни, когда оккулус не был склонен капризничать, посмотреть толком какую-то пьесу было не так-то и просто. Рыжая карга Гаста вбила себе в голову, что истощать его силы попусту, развлекая «батальерок», будет чертовски расточительно с точки зрения сестры-кастеляна, оттого позволяла включать оккулус лишь в исключительных случах, и то не более чем на полчаса в день. Если Гаста отлучалась из замка — на рынок или по иной надобности — оккулус караулила верная ей Шустра с приказом никого к нему не подпускать.

Иногда, впрочем, младшим сестрам удавалось развлечься. Барбаросса невольно улыбнулась, вспомнив, как пару месяцев назад они с Котейшеством, пользуясь тем, что рыжая сука на три дня убралась в родную Вестфалию, навестить тетку, презрев все опасности включили оккулус — и все три дня упоенно смотрели пьесы — все пьесы, что разносились по магическому эфиру из неведомых театров и попадались им на глаза. Они посмотрели «Поменяться местами» и «Укрощение строптивого», «Мальтийского еврея» и «Бегущего по лезвию рапиры», «Лекаря поневоле» и «Большой переполох в Маленькой Баварии»… Славное было время. Барбаросса едва не облизнулась, вспоминая те деньки.

Под конец они с Котейшеством глядели комедию-бурлеск «Наверно, адские владыки сошли с ума» и хохотали так, что едва сами не лишились рассудка, а ребра болели еще несколько дней. Отличная была комедия — про дикаря с Черного континента, который обнаружил медную чернильницу, оброненную нерадивым школяром, и, заподозрив в ней алхимический артефакт невообразимой мощи, вздумал отправиться к самому архивладыке Белиалу, чтобы избавиться от него. Барбаросса не помнила уже половины деталей, но пьеса была отличная.

Что ни говори, шикарная штука — домашний оккулус. Вроде и смотришь ту же пьесу, что в театре, но чувствуешь себя куда как иначе. Оно и понятно, ни в одном театре ты не расположишься с таким комфортом, как в общей зале Малого Замка, растянувшись в собственной койке. В театре всегда чертовски накурено и смрадно, на галерке царит вечная сырость, за шиворотом после пьесы будет черно от табаку и сажи, мало того, еще попробуй найти такое местечко, чтобы тебе не перекрывали сцены чужие головы, шапероны и шляпы с топорщащимися перьями. В Кверфурте она и представить не могла себе такую роскошь, оккулус там был один на весь городишко, в местном трактире, едва-едва бормочущий, денно и нощно окруженный пьяными углежогами — какая уж тут, нахер, пьеса…

С другой стороны… Барбаросса задумалась, позволяя взгляду катиться по полированному стеклу витрины, точно на свеженаточенных катках по поверхности замерзшего озера. Пожалуй, что и в театре есть своя прелесть. Да, там шумно, людно, грязно, но… Если ловко орудовать кулаками и локтями, можно отхватить вполне пристойные места с хорошим обзором, кроме того, в антрактах и интермедиях разносят отличные ливерные колбаски по крейцеру за штуку и можно в довесок перехватить кружку хоть и водянистого, но вполне недурного пива. А еще в театре ты помимо вони от соседей, табака и подгоревшего жира от колбасок ощущаешь прочие запахи, которые ни один оккулус, увы, передать пока не в силах — запах старого дерева от сцены, лака, свежей стружки, которой посыпают в проходах, талька от актерских париков, сгоревшего пороха, с помощью которого авансцену окутывают дымами… Забавно, иногда ей казалось, что эти простые запахи составляют добрую половину от того немудреного удовольствия, что зовется театром.

Кроме того, как хорош бы ни был оккулус, у него существует предел. Даже самый ретивый и талантливый демон, заключенный в его хрустальных глубинах, не сможет перенести тебя внутрь событий. А вот театр… Именно в театре как-то раз она увидела, как горит осажденный триста лет назад Магдебург и даже сама побывала на месте битвы, впечатление об этом были так сильны, что сохранились и по сей день.

К разочарованию Барбароссы выставленные в витрине оккулусы играли не пьесу и не концерт, как она надеялась, вместо этого выстроенные в ряд хрустальные бусины демонстрировали сидящего за письменным столом господина средних лет в расшитом галуном камзоле, который что-то бормотал, кивая зрителю и ежеминутно поправляя пальцем на переносице маленькое изящное пенсне. Барбаросса не собиралась вслушиваться, тем более, что оккулусы играли почти без звука, но кое-то все-таки услышала, пока они с Котейшеством шли мимо витрины:

— …шестой год продолжается кровавая бойня, развязанная архивладыкой Гаапом и его смертными вассалами в афганских ханствах, бойня, унесшая миллионы мирных жизней, разрушившая десятки аулов и крепостей. Гаапова орда раз за разом демонстрируя свой звериный нрав, не намерена останавливаться, пока не превратит эту часть мира в выжженную пустыню — и мы все служим тому свидетелями. Речь идет о войне, о настоящей войне, которая уже грохочет на востоке тысячами ландскнехтских сапог, вбивая в землю все установленные веками заветы справедливости. От демонов воздуха мы получаем вести о том, что варварские орды Гаапа, в первую очередь хваленые руссацкие рейтары и мушкетеры, поддержанные отрядами бухарской тяжелой пехоты и каракалпакскими пращниками, осадили крепость Джавару, при этом безжалостно предав огню и смерти все окрестные кишлаки и аулы. Нет сомнения, если цивилизованный мир не вмешается, уже вскоре не только над Джаварой, но и над прочими крепостями взовьются стяги с красной пентаграммой, символом безумного алчного Гаапа…

Барбаросса презрительно сплюнула. Пусть даже оккулусы не оправдали ее ожиданий, в витринах Эйзенкрейса все равно оставалось чертовски много забавных штук. Так много, что забреди сюда сестрица Барби с мешком золота за плечами, ушла бы восвояси без башмаков и дублета, все до последнего крейцера оставив в здешних лавках.

Бронзовая подзорная труба, трудолюбивый демон которой, живущий между прозрачными стеклами, во много раз увеличивает предметы, так что в хорошую погоду можно смотреть на много мейле вокруг. Шкатулки для проигрывания музыкальных кристаллов, как большие, вооруженные медными раструбами так и малые, которые спокойно умещаются в карман. Заговоренные кольчуги, которые полагается поддевать под рубаху, такие тонкие, что, кажется, ничего не весят, но способные выдержать выстрел из мушкета в упор. Крошечные обскурные камеры — казалось бы, просто ящичек с глазком, но достаточно навести его на цель и нажать на кнопку, как россыпь крошечных демонов, сидящих внутри, в считанные секунды своими бритвенно-острыми зубами выгравирует изображение на медной пластине. Зачарованные кресала, высекающие искру одним только небрежным движением, не заставляющие стирать в кровь пальцы. При одной только мысли о том, с какой пользой можно было бы использовать эти штуки у Барбароссы иной раз спирало дыхание.

Были тут, конечно, и дурацкие, не имеющие никакого смысла кроме развлечения, но, сказать по правде, даже они были выполнены так роскошно, что невольно манили. Например, эта штука, которую называли «тетрамино», на которой помешались в последнее время все малолетние суки, которым монеты жгут карманы. Казалось бы, херня херней — маленький ящичек с половину книги размером, с небольшим оконцем на одной стороне. Музыку не играет, огня не высекает, пластины не гравирует — просто невидимые существа, живущие в нем, перетаскивают внутри небольшие, выточенные из красного дерева, фигурки. Повинуясь специальным рычажкам, расположенным снаружи, они могут поворачивать их, укладывая в коробку то на один бок, то на другой. Если сложить из разночинных фигурок линию, демоны убирают ее, стирая подчистую, а фигурки все сыплются и сыплются, точно дождь, только успевай вертеть их да укладывать… Совершенно никчемная хрень, но раз попробовав, уже не сможешь оторваться. Торгаши из Эйзенкрейса сдирают за нее по пять гульденов — сущий грабеж, но для себя Барбаросса уже решила, едва только у нее наберется достаточно монет, непременно купит Котейшеству чертово «тетрамино», пусть хоть иногда отвлекается от своих гримуаров…

— Барби! Эй, Барби!..

Котейшество потянула ее за полу дублета, осторожно и робко, точно ребенок, силящийся задержать маменьку возле очередной витрины. Интересно, что она там углядела? Заводную балеринку, занятно крутящую ножками? Осыпанное жемчугами яблоко из червонного золота? Может, зачарованную лошадку с уздечкой из серебряной канители и с кудрявым хвостиком, который можно расчесывать специальной щеточкой?..

Прекрати, Барби, одернула она сама себя. Котейшество уже не ребенок. Ей шестнадцать, и она совсем уже не та перепуганная сопля, что пялилась на тебя с ужасом в темном коридоре университетского дортуара. Она еще нуждается в твоем покровительстве и защите, она все еще пугающе мягка, не нарастила должного слоя стали на боках, но… Она уже не девчонка. Совсем не девчонка.

— Чего? — буркнула Барбаросса, не замедлив шага, отворачиваясь от трех дюжин господ в пенсне, которые, сидя за стеклом, что-то доходчиво втолковывали и объясняли. Если пялиться в каждую витрину, которую Эйзенкрейс с расчетливостью опытного сутенера распахивает у тебя перед глазами, можно блуждать тут до седых волос на пизде. А у нее уже чесались глаза от испарений розовой воды. Не говоря уже о том, что брюхо ощутимо подводило от голода. Они обошли уже по меньшей мере дюжину лавок, но впереди оставалось еще больше. Гораздо больше.

— Гляди… — Котейшество мотнула подбородком куда-то в сторону, — Никак, обер?

— Шутишь? — невольно вырвалось у нее.

Господа оберы редко выбирались за пределы Оберштадта. Воздух низин, проникнутый взвесью сожженных и отработанных чар, был им невыносим, как обычному человеку — вонь кожевенной мастерской, состоящая из удушливых миазмов щелока и мездры. Даже в Верхнем Миттельштадте они появлялись нечасто, обычно только для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение бургомистру пару раз в год или украсить собой какое-нибудь празднество, устроенное Семиглавом по случаю окончания сбора урожая. Ниже отметки в сто восемьдесят рут[13] они не спускались ни при каких обстоятельствах, разве что в своих герметически закрытых каретах, запряженных страшными оберскими лошадьми из дымчатого полужидкого стекла.

— Сучья напасть! — вырвалось у Барбароссы, — Только обера нам тут и не хватало!

Судя по беспокойному гомону почтенной публики, а еще по тому, как спесивые стражники спешно оправляли на себе портупеи, силясь принять бравый и щеголеватый вид, наблюдение Котейшества не было фантазией. Кто-то из господ из Оберштадта, устав пить вино из осеннего ветра и играть на лютне со струнами из закатного света, спустился со своих заоблачных высот. И сделал это блядски не вовремя, с точки зрения Барбаросса.

Известно, что творится в Эйзенкрейсе всякий раз, когда там оказывается кто-то из высокородных господ. Магазинчики спешно закрываются — всем наплевать на выставленные за стеклом диковинки, когда можно бесплатно пялиться на настоящего обера, к тому же в воцарившейся давке запросто могут помять товар, а то и высадить стекла. Нет уж, рачительный хозяин, видя такое дело, сам поспешит опустить шторы на витрине, чтобы минутой позже самому присоединиться к зевакам.

— Котти, чтоб тебя! Шевелись!

Котейшество поспешно кивнула, ускорив шаг. Но не смогла побороть соблазна, обернулась на несколько секунд, чтобы глянуть в ту сторону, откуда доносилась наибольшая суета. Дети всегда чертовски любопытны, даже если это одаренные Адом дети, со всем пылом постигающие запретные науки и энергии. Барбаросса и сама, не сдержавшись, глянула туда.

Увидела, конечно, не много. Вспомнившие про свои обязанности стражники спешили оградить почтенного обера от толпы, сняв с плеч свои грозные алебарды и тесня ими толпу, перехватив на манер шестов, точно отару овец. Да и того, что происходило за их спинами почти невозможно было рассмотреть за морем качающихся перьев, пышных париков, парасолей и щедро присыпанных пудрой дамских причесок.

Барбаросса увидела лишь бок роскошного фаэтона, украшенного золоченым гербом в виде почерневшей отсеченной руки, и, совсем уже мельком, человека, выбирающегося из нее. Не человека, мгновением поправилась она. Обера.

Он выглядел не сказочным принцем-небожителем, как ей представлялось, не существом, сотканным из лунного света, невесомым, сияющим и текущим по воздуху, а мужчиной лет сорока, и не изящным, а порядком тяжелым в кости, даже грузноватым, опирающимся на массивную палисандровую трость с серебряным набалдашником. В его движениях не угадывалось воздушной плавности, как в движениях учителей танцев и фехтования, но глядя на то, как он неспешно выбирается из экипажа, небрежно кивнув стражникам, как оправляет на себе жюстокор, как перехватывает трость короткими узловатыми пальцами, Барбаросса подумала, что не вышла бы на дуэль против него — даже если бы ей сулили за это все сокровища Ада.

Каррион всегда требовала от своих учениц пристально наблюдать за тем, как идет противник, как переносит тяжесть с одной ноги на другую, как у него двигаются при ходьбе плечи и локти. Обер не был грациозен, но его движения… Воздух будто шипит вокруг него, подумала Барбаросса, испытывая желание скрестить на груди руки, чтобы хоть чем-то прикрыть беспокойно ерзавшую под ребрами душу. Обтекает, не смея коснуться. Это было… жутко. Необъяснимо и жутко.

А еще ее удивило, что этот обер совсем не так хорош собой, как принято изображать этих небожителей на гравюрах. Бесспорно, он был красив, но вовсе не писанной демонической красотой, как инкубы из развратных книжонок Холеры, скорее, даже грубоватой, похожей на благородный камень, агат или гранат, сохранивший врожденные дефекты и сколы, отродясь не бывавший в руках огранщика. Аккуратная черная борода, смазанная, надо думать, отнюдь не оливковым маслом, крутой мощный нос, похожий на тяжелый, раздвигающий волны, нос боевого корабля, жестко сжатые тонкие губы… Но еще больше Барбаросса изумилась, увидев узкий шрам на его правой щеке, а также правый глаз, едва видимый за блестящим моноклем — высохший, съежившийся и похожий на покрытое паутиной птичье яйцо, спрятавшееся в дупле.

И это человек, живущий на вершине горы, играющий с демонами в шахматы, перед которым дрожат жалкие земные владыки, все эти надменные герцоги, трусливые графья и тучные бароны? Барбаросса ощутила разочарование. Совсем не так она представляла себе оберов, когда глазела на них с изрядного расстояния без возможности рассмотреть детали. Интересно, из какого он рода? Она всегда неважно разбиралась в оберских гербах, но отрубленная рука казалась чем-то знакомым. Фон Вюрцбурги? Фон Деренбурги? Может, фон Фульда? Ничего, она спросит позже у Гарроты, если накатит такое желание. Та штудировала оберские гербы почище, чем печати демонических владык.

— Барби… — Котейшество обмерла посреди тротуара, уставившись назад, туда, где уже клубилась, обволакивая обера и его фаэтон, клекочущая алчная толпа, — Мне кажется, он смотрит на нас. Как думаешь, нам стоит…

Барбаросса стиснула ее за рубаху и потянула за собой, так резко, что едва не оторвала рукав. Фазанье перышко на берете Котейшества вздрогнуло и затрепетало, точно только сейчас ощутив ветер, вырвавшись из зоны вблизи обера, в которой все воздушные потоки замерли и остановились, точно укрощенные звери.

— Ай!

— Шевели задницей, Котти, — буркнула Барбаросса, — Скоро закроются все магазины, и мы останемся с носом.

Котейшество неуверенно кивнула.

— Я слышала, оберы, выходя в свет, иногда кидают в толпу горсти рубинов, вот и я подумала, что…

— Что нам перепадет немного добра? — Барбаросса фыркнула, заметив, как дрогнули плечи Котейшества, — И не надейся! Судя по тому, как начался этот блядский денек, если нам сегодня что-то и перепадет, то лишь немного собачьего дерьма…

Удача почти улыбнулась им в «Садах Семирамиды» на окраине Эйзенкрейса. Заведение определенно знавало лучшие дни, о чем свидетельствовали внушительные тумбы коновязи и роскошное бронзовое литье на решетках. Но эти дни, судя по всему, миновали уже не один год назад — обилие пыли на полу и отсутствие вышколенной обслуги говорило о том, что лавочка вполне им по карману. Об этом же говорил и ассортимент. Уже наметанным взглядом от порога Барбаросса сразу же полоснула по шеренге с банками, пытаясь разглядеть их обитателей в тусклом свете масляных ламп. И едва подавила желание восторженно хлопнуть Котейшество по плечу.

Кажется, после долгих мытарств и скитаний силы Ада наконец завели их куда надо. Здесь не было лощеных херувимчиков и прелестных куколок, но не было и дряхлых, тронутых тлением, плодов, зовущихся гомункулами лишь по недоразумению. Зато здесь были другие образчики, выглядящие на взгляд Барбароссы весьма утверждающе. Иные были немного скособочены, покрыты коростой или сыпью, другие явно испытывали сложности с ориентацией, находя чересчур сложным вертикальное положение, но в целом, в целом…

— Неважный товар, — Барбаросса презрительно поцокала языком, как опытный барышник, приглядывающийся к коню на ярмарке, — Как по мне, такого брать только на корм твоим катцендраугам. Как по мне, лучший из них не стоит и пуговицы от моего дублета, но если уж в порядке интереса… Хозяин! Сколько стоят эти козявки?

Хозяину впору самому было подыскивать себе банку, выглядел он дряхлым и слабым, точно страдающий от всех известных человечеству болезней альбертинер. Но на окрик Барбароссы отозвался удивительно звучным и сильным голосом:

— Простите, сударыни, едва ли я смогу быть вам полезен. Дело в том, что…

— Это уже нам судить, будешь или нет! — отрезала Барбаросса. В этой лавочке было куда меньше стекла, чем в предыдущих, меньше страшных оскалов, глядящих на нее из отражений, оттого она ощущала себя немного увереннее, — Я хочу знать, сколько стоит твой товар!

Хозяин покорно поднял руки. Правая ладонь у него была изувечена, пальцы посерели и скрючены, точно когти, а плоть выглядела местами оплавленной. Такое бывает, если в руках разорвет изношенный мушкет, подумала Барбаросса, или если нацепишь заговоренное кольцо, демон внутри которого окажется тебе чертовски не рад. Как бы то ни было, он не пытается наградить ее улыбкой, а это уже внушало надежду.

— Если вы настаиваете… Я продаю своих гомункулов по два гульдена за голову.

Два гульдена! Барбароссе показалось, что в октябрьском небе грянули огромные медные литавры, на мгновенье заставив чертову гору задрожать на своем ложе. Два гульдена — это тебе не медяшки, но столько монет им с Котейшеством по силам наскрести.

— Я покупаю, — быстро сказала она, — Вон того мелкого выблядка, второго слева, без глаза. Или нет. Справа от него, сухорукого. Как думаешь, Котти? А может, не его, а того, со вздутым животом? Он ведь не лопнет по дороге, а?..

Хозяин со вздохом покачал головой.

— Я уже сказал вам, сударыни, что ничем не могу вам помочь. Эти гомункулы не продаются.

Медные литавры беспомощно задребезжали, точно расколотые пулей пластины кирасы. Человекоподобные карлики из банок равнодушно взирали на Барбароссу своими кукольными глазами.

— Какого хера не продаются? Вот же они, стоят на полке! И ты сказал…

— Я сказал, что цена каждому — два талера, — спокойно подтвердил хозяин, пряча изувеченную руку за ремень, — Но эти уже обрели своего хозяина и он был столь предупредителен, что уже внес задаток. Нынче вечером я отправлю их по новому месту жительства.

— Но… — Барбаросса растерянно мазнула взглядом по шеренге банок, — Их здесь целая дюжина!

— Четырнадцать голов, если позволите.

— Четырнадцать! Дьявол, вы что, хотите сказать, он купил их всех?

— Совершенно верно, сударыня.

— На кой хер ему четырнадцать гомункулов? — Барбаросса сбросила с плеча ладонь Котейшества, мягко пытающуюся приглушить ее злость, — Он что, хозяин какой-нибудь мануфактуры, где работают гомункулы? Может, коллекционер?

— Нет. Насколько мне известно, он отставной военный.

— Так что, он играет ими в солдатики? Наряжает в кирасы из фольги, садит на дрессированных крыс и разыгрывает битву при Мингольсхайме[14]? Бомбардирует из мортир грецкими орехами?

— Не могу знать, — холодно отозвался хозяин лавки, — К тому же, это не моего ума дело. Господин фон Лееб имеет полное право приобретать столько гомункулов, сколько сочтет необходимым, я всего лишь поставщик. Если желаете, можете наведаться в следующий вторник, я получу полдюжины новых из Йонсдорфа и…

— Мне не нужны гомункулы в следующий вторник! — рявкнула ему в лицо Барбаросса, — Мне они нужны сейчас!

Искалеченная посеревшая рука хозяина лавки уцепилась за ремень и повисла, точно мертвый паук. А взгляд сделался холодным и неприязненным.

— Буду рад предложить вам свои услуги в другой раз, сударыни.

Пальцы правой руки, нырнувшие в потайной карман, прикипели к полированной поверхности «Скромницы». Вцепились, точно голодный сом в наживку. Промеж глаз, решила Барбаросса, ощущая как по телу разливается колючее остервенение. Промеж глаз, чтоб обмяк, потом ближайшую банку в руки, свистнуть Котти — и бежать, бежать нахер…

Невесомая ладонь Котейшества вновь коснулась ее плеча. Уже не так осторожно, как прежде, настойчиво и требовательно. Побарабанила пальцами по ткани, привлекая к себе внимание. Лишь глянув на нее, Барбаросса увидела то, что стоило увидеть куда как раньше — парочку стражников, устроившихся на противоположной стороне улицы с дымящимися трубками в руках. Может, они даже и сообразить ничего не успеют. Может, на полках их пистолетов нет пороха, как болтают про стражу в Эйзенкрейсе. Может, они и не побегут вовсе…

Она позволила Котейшеству вытянуть себя на улицу, прочь из лавки. Сука! Солнце лишь недавно перевалило за полуденную черту, а денек уже кажется ей паршивым, как пиво из подгнившей бочки. А ведь они не выхлебали и половину…

— В Эйзенкрейсе нам ничего не сыскать, — пробормотала она, — Мы потратили битый час, бегая от одной лавки к другой, но не нашли ровным счетом ни хрена. И это начинает меня чертовски беспокоить.

— И не найдем, — потухшим голосом ответила ей Котейшество, — Гомункулы — дорогой товар. А если мы притащим профессору Бурдюку какую-нибудь полудохлую амебу…

Он точно смешает нас с пеплом, подумала Барбаросса. И ни одна душа во всем Броккенбурге не заступится за нас.

— Не вешай нос, — Барбаросса подмигнула ей, — Может, наши кошели и висят как гульфик у оскопленного, Брокк все еще умеет быть щедрым стариканом. Дай мне немного времени, сестренка, и я что-нибудь раздобуду, вот увидишь.

Котейшество подняла на нее взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

Барбаросса крутанула предплечьем, изобразив в воздухе круг воображаемым кистенем.

— В этом городе все еще до черта шлюх, бретеров и никчемных миннезингеров. А еще здесь всегда хватает темных улиц и переулков, а также беспечных гуляк. Поверь, я помню их лучше, чем многие демонические печати. Придется подождать до ночи, но…

Котейшество вздрогнула.

— Нет.

— К утру у меня будет по меньшей мере талер, вот увидишь. Мы купим того золотоволосого красавчика в хрустальной банке и…

— К утру профессор Бурдюк будет в университете. А лавки закрываются на ночь. Сколько бы денег ты ни заработала своим кистенем, Барби, нас они не спасут.

Барбаросса клацнула зубами, едва не прикусив язык.

Сучья дырявая башка. Про время-то она и забыла. Неудивительно, что как ведьма она не полезнее куска сухого коровьего навоза — вечно забывает про самое важное.

— Можно пощипать Шабаш, — предположила она, но без особой уверенности, — Я знаю одну сучку со второго круга, которая еще не вступила ни в какой ковен. Рядится под голодранку, но я видела у нее золотой перстень под тряпьем. Думаю, если приставить ей нож к горлу, она не будет долго сомневаться, кому его отдать. Заложим его в Гугенотском квартале и…

— Нет, — Котейшество на миг прикрыла глаза, а когда открыла, радужка их заметно потемнела. Не гречишный мед, подумалось Барбароссе, что-то другое. Неясное, но отдающее ведьминским варевом, — Мы не будем заниматься разбоем, Барби.

— Если мы не притащим уродца в банке в университет до рассвета…

— В Эйзенкрейсе нам ничего не найти. Но есть и другой способ.

— Да?

Котейшество вздохнула. Выдох, вырвавшийся из ее побледневших губ, до лица Барбароссы долетел лишь слабым прохладным сквознячком — точно невидимый демон проказливо махнул хвостиком, пролетев между ними.

— Я сама могу сделать гомункула.

Барбаросса уставилась на нее, не зная, шутка это или взаправду. Маловероятно, что шутка, да и время как будто неподходящее.

— Да ну?

— Чары сложные, но я справлюсь. Я училась. У меня есть ингредиенты в Малом Замке. Щепотка кадмии, грамм Глаубертовой соли[15], четверть унции крысинойкрови… — Котейшество задумалась, отчего на ее гладком, как у ребенка лбу, не знающем ни шрамов, ни бородавок, возникла вертикальная морщинка. Маленькая, но очень тревожная морщинка, которую отчаянно не любила Барбаросса, — Не хватает лишь главного.

Во имя дьяволового семени, подумала Барбаросса.

Во имя дьяволового семени и трехсот сожженных ведьм.

— Дай угадаю. У тебя нет ребенка.

— Верно, — подтвердила Котейшество, — Мне нужен плод. В хорошем состоянии и не лежалый. Без признаков некроза. И чтоб хотя бы тридцать недель срока.

— Как будто в Броккенбурге недоношенные плоды растут на деревьях! — вырвалось у Барбароссы, — Или продаются в бакалейных лавках! Добрый день, нам, пожалуйста, кусок говядины, пучок сельдерея и дохлого мальчишку! Только чтобы не младше тридцати недель, пожалуйста!..

— Сойдет и девчонка, — тихо произнесла Котейшество, — Бурдюку до этого и дела нет. Нам нужно в Руммельтаун, Барби.

— Какого хера нам делать в Руммельтауне, сестренка? Или ты решила съесть карамельное яблочко напоследок?

Котейшество покачала головой, отчего стянутые в хвост волосы качнулись у нее за спиной, а фазанье перышко на берете коротко дрогнуло.

— Мясные ряды, — только и сказала она.

Если вообразить всю исполинскую тушу горы Броккен в виде человеческого тела — исполинского несуразного каменного тела, которым веками пирует огромная раковая опухоль под названием Броккенбург — Эйзенкрейс будет располагаться где-то в районе шеи. Там, где обычно крепятся драгоценные подвески, ожерелья, колье и прочие изящные штуки. Где пахнет духами, где дрожат яремные вены, куда целуют жадные губы любовников.

А Руммельтаун… В промежности, подумала Барбаросса. Там, где всегда грязно, жарко и смердит. А еще разгуливают полчища мандавошек, вознамерившихся устроить в твоих нижних панталонах, как в огромных шатрах, свою собственную вечно кипящую ярмарку.

Здесь никогда не знали огромных витрин — здешний товар сваливался в лучшем случае на дощатые прилавки, устроенные беспорядочно и тесно, а иногда и просто на расстеленную мешковину прямо на земле. Здесь не прохаживались, постукивая алебардами, лощеные стражники — с пойманными карманниками здешние обитатели не церемонились, чтобы не нагружать и без того вечно занятых магистратских палачей. И аутовагенов здесь тоже не знали — в узких переулках, окружающих Руммельтаун со всех сторон, могли протиснуться разве что небольшие телеги да двуколки.

Грязь, сутолока, гам и вонь.

Даже говор здесь был непривычный, складывающийся из такого количества наречий, что Барбаросса с трудом разбирала и треть из них. Баар-алеманский говор с южных границ, грубый и тяжелый, как лошадиные подковы. Пфальский диалект уроженцев Саарланда, холодный, как породившие его сумрачные Вестервальдские горы, усеянные костями до самых вершин. Лимбургский говор, созданный, кажется, в насмешку над всеми известными наречиями, такой, что впору подавиться собственным языком, произнеся лишь пару слов… Даже в тех местах, где можно было услышать привычный уху остерланд[16], он все равно был подпорчен местечковым акцентом до такой степени, что тянуло сплюнуть. Черт, в ее родном Кверфурте, зловонной угольной яме, тоже порядком коверкали остерландскую речь, но не до такой же степени!..

Барбаросса не любила Руммельтауна. Не любила его суеты, не любила запахов, не любила вечного гомона, царящего здесь — клекот сотен голосов, сплетаясь, рождал подобие адского хора, отчего возникало ощущение, будто кто-то железным клювом клюет тебя в барабанные перепонки.

Ее раздражало здесь все. Грубые прилавки из неошкуренных досок, трещащие под тяжестью той дряни, что на них навалили. Зеваки с выпученными глазами, вполне заслуживающие права расстаться со своими монетами в обмен на чудодейственные демонические дары, изготовляемые обыкновенно из дохлых лягушек, глины и фальшивых самоцветов в ближайшей подворотне. Ворохи распространявших удушливый болотный запах трав, которые должны были служить компонентами для чудодейственных декоктов, но на деле годились лишь для того, чтобы устилать ими земляной пол.

Ассортимент, который предлагал Руммельтаун, мог удивить лишь школярок, едва только вступивших в первый круг обучения, ни черта не смыслящих в том ремесле, обучению которому они посвятили свои никчемные жизни и видевшие кровь лишь на своих собственных портках.

Фальшивые драгоценности, дрянные зелья, изготовленные без всякого понимания чар амулеты. Все это соседствовало с дрянными лошадиными седлами, мутными фламандскими зеркалами, рассохшимися дорожными сундуками, безнадежно вышедшими из моды шаперонами, стоптанными до мяса сапогами, тисовыми оглоблями, медными чернильницами, жемчужными бусами, кожаными книжными переплетами, аляповатыми веерами, погнутыми шпорами…

Барбаросса даже не смотрела в сторону этого добра. За большую часть из всего этого впору было расплачиваться оплеухами и зуботычинами, а не монетами. Вместо этого она ловко лавировала между тучными бюргерами, прилавками и бочками, рассекая острым плечом толпу и удерживая, точно на буксире, Котейшество. Направление она чувствовала безошибочно, как демон, заточенный в компасе, чувствует направление на север, не позволяя стрелке отклониться даже на толщину волоса.

Мясные ряды. Здесь не продавали ни телятины, ни говядины, ни конины. Здесь, на самом краю гомонящего Руммельтауна, обитали флэйшхендлеры, торговцы плотью, со своим особенным товаром. Запах от которого, похожий на запахи скотобойни, при благоприятном ветре иногда забирался даже в покоящийся на вершине горы Верхний Миттельштадт.

— Либесапфель, дамы и господа! — взвыл где-то рядом дородный детина, взмахнув длиннейшими, похожими на боевой цеп, щипцами, — Карамельные яблочки! Пять крейцеров за штуку! Налетай, тащи, детям бери!

Барбаросса заворчала. На то, чтоб обойти прилавок со шкворчащей жаровней, в недрах которой плескались обваренные сахарным сиропом яблоки, да к тому же обложенный плотным людским суслом, ей пришлось потратить полминуты. Не очень много, если подумать. Чертовски много, если задрать голову и проследить путь солнца.

Если они не успеют добыть гомункула, профессор Бурдюк их обеих превратит в катающиеся по полу карамельные яблочки, разбрызгивающие вокруг плавящиеся лужицы собственной плоти…

Наконец потянулись прилавки флэйшхендлеров. Здесь народу было куда поменьше, и понятно — здешний товар не пользовался таким спросом, как гнутые шпоры и фальшивые фламандские зеркала, но и на него находились охотники. Большую часть прилавков они с Котейшеством пробегали не глядя. Позеленевшие пальцы, переложенные для свежести листьями лопуха, невесть у кого отсеченные уши, выглядящие причудливыми восковыми фруктами, бесформенные обломки костей и плавающие в неведомых растворах глазные яблоки, без интереса наблюдающие за происходящим.

Не то, не то, не то.

— Барби! Стой! Сюда!

У одного из прилавков Котейшество резко остановилась, заставив остановиться и ее. Прилавок был уставлен даже не банками, а мелкими аптечными склянками, оттого она и не задержала на нем взгляда. Но если приглядеться…

Не плоды, мгновенно определила Барбаросса, ощущая, как огонек надежды, трепетавший в груди мгновение назад, превращается в жирный липкий пепел. Всего лишь зародыши, эмбрионы, мертвые ящероподобные организмы с полупрозрачными лапками и головами-комочками, плавающие в жидкости. Этих впору подавать в трактире в качестве закуски к пиву, а не тащить в университет. Даже самому Люциферу не сотворить из этих бесформенных комков плоти гомункулов.

— Этот, — Котейшество ткнула куда-то вглубь прилавка пальцем с аккуратно остриженным ногтем, — Сколько недель?

Младенец, которым заинтересовалась Котейшество, стоял в сторонке от своих собратьев и был заточен не в аптечную склянку, как прочие, а в запечатанную воском банку. Тощий, решила Барбаросса, разглядывая его. Тощий, как спичка, ребра выпирают, и кожа дряблая немного, к тому же одна из полупрозрачных ручек неестественно вывернута в суставе. Дрянной товар, если говорить начистоту. Но удастся ли им найти лучше за отведенное время?

Хозяйкой прилавка оказалась тучная дама в застиранном, много раз чиненном платье. Ее трещащий корсет почти не сдерживал рвущуюся наружу плоть, а шея заплыла жиром настолько, что если бы кому-то вздумалось накинуть на нее удавку, та наверняка лопнула бы, как бечевка. Дама засопела, глядя на Котейшество пустым рыбьим взглядом. Послеполуденная жара, затопившая Броккенбург волной медленно сползающего в предгорья зноя, сделала ее сонной и медленно соображающей. Как муху, объевшуюся мясного сока и пьяно ползающую по заляпанной кровью колоде мясника.

— Этот?.. Этот, позвольте… Этот мой старшенький, Клаус. Понесла я к Розовому Понедельнику[17], стал быть… Двадцать, двадцать три… Двадцать восемь недель, выходит. Может, и двадцать девять, дай Вельзевул памяти… Ладный бесенок, а? Гляньте, косточки у него какие, ну точно сахарные. Не глядите, что глазенки закрытые, они у него ясные, как бусинки. Хотела для себя оставить, старухе на радость, выносить, но нагадали мне, что хлопот он мне причинит, дом сожжет, вот и пришлось…

Барбаросса едва не клокотала от сдерживаемой ярости. Злосчастный Мухоглот, из-за которого начался весь переполох, потом прогулка по лавкам Эйзенкрейса, теперь вот Руммельтаун с его отвратительными запахами… Она ощущала себя чугунком на алхимическом огне, внутри которого варится, бурля, едкое ведьминское варево, способное обжечь всякого, неосторожно поднявшего крышку.

Словно нарочно чтобы извести ее еще больше, на носок ее башмака шлепнулось что-то липкое и влажное, зеленовато-белое, похожее на внутренности раздавленной виноградины. И омерзительно едко пахнущее, как выяснилось секундой позже.

Херова дрянь. Неудивительно, что среди обитателей Руммельтауна популярны шляпы с широкими полями, а над прилавками заботливо растянуты холщовые тенты. Ей следовало помнить, куда она направляется.

Барбарроса задрала голову. Здесь, в Миттельштадте, небо не было таким прозрачным, как на вершине Броккена, туман из едких магических испарений и мелкой золы ощутимо ограничивал видимость, превращая солнце в зыбкий светлый мазок, но глаза у нее были достаточно остры, чтобы разглядеть мелькающие среди облаков острые силуэты. Они двигались суетливо и быстро, по рваным, едва не сходящимся траекториям, и удивительно было, как они не сшибаются там, ломая себе шеи. Удивительно проворные и ловкие суки, даже более проворные, чем летучие мыши.

Следующий зловонный снаряд лопнул в дюйме от ее ноги, превратившись в грязно-зеленую кляксу на брусчатке, и, верно, это были пристрелочные выстрелы, потому что следом целая россыпь их забарабанила по пологу над прилавком, да так, что ей пришлось проворно натянуть на лицо капюшон.

Гарпии. Мелкие полуразумные городские хищницы с повадками летающих крыс, они наверняка считали торговые ряды Миттельштадта чем-то вроде своего ленного владения, а может, наследными охотничьими угодьями. Иначе и быть не могло. Здешний смрад наверняка казался им запахом самых соблазнительных яств на свете, шутка ли, такое количество свежей и лежалой плоти, пальчики оближешь! Время от времени они с омерзительными воплями, извергая визгливые ругательства на одном им понятном языке, обрушивались вниз, чтобы выхватить из рук у зазевавшегося покупателя какой-нибудь особенно изысканный на их взгляд плод — несвежее ухо или заспиртованную кисть повешенного, после чего, жадно чавкая, стремительно взмывали вверх, хохоча и упиваясь своей победой. Когда случая пообедать не выпадало, а покупатели проявляли похвальную осторожность, те просто кружили над торговыми рядами, находя удовольствие в том, чтобы испражняться им на головы, издевательски вереща и устраивая грызню между облаков.

Летающие крысы. Никчемные городские паразиты. Среди университетских школярок была популярна забава — устроившись на парапете, сшибать их юркие тела из простенького самострела свинцовыми пулями. Неказистое, бесхитростное развлечение, но они могли предаваться ему часами. Не из-за их мяса — мясо гарпий было не только зловонным, но и настолько ядовитым, что в пищу не годилось — скорее потому, что это были единственные существа, на которых они могли выместить свою злость. А злости тогда в них было до черта.

Барбаросса натянула капюшон, чтобы едкие брызги шлепающегося вокруг помета не попали в глаза. Если Котейшество задержится здесь надолго, одёжка пропахнет этой дрянью настолько, что придется варить в котле, иначе это дерьмо и не вывести.

А Котейшество, кажется, не спешила прочь. Она пристально изучала мертвого младенца в банке, словно пытаясь в его сероватом скрюченном тельце найти какие-то одной только ей ведомые признаки и следы.

— Сами глядите, какой ладненький и добрый… — дородная хозяйка в грязном фартуке кокетливо опустила глаза, — Вынашивала как для себя, сами понимаете. Ежли вам надо ведьмову мазь изготовить, «хексензальбе», значит, то в самый, значит, раз. Гляньте, не жирный, косточка к косточке, и внутренность добрая, без чирьёв или там распухлостей, бульончик славный выйдет, душистый…

Барбаросса едва сдержала злой, царапающий губы, смешок.

«Хексензальбе»! Подумать только! И верно безмозглая как осенняя муха.

В существование особой колдовской мази, позволяющей ведьмам летать, повелевать молниями и творить прочие фокусы, чьи пределы обыкновенно зависели от воли рассказчика, верили только дети, дубоголовые деревенщины откуда-нибудь из-под Граца да простаки, способные обменять корову на три волшебных боба.

А еще в него верили многие ведьмы из Броккенбурга. Слишком слабые, чтобы овладеть настоящими науками ада, дарующими истинную силу, слишком отчаявшиеся, чтобы рассчитывать дотянуть до конца первого года обучения, когда им позволено будет стать частью чьего-то ковена, бесправные и забитые, как и тысячи их товарок в Шабаше, они верили в то, что «ведьмина мазь» наделит их силой и спасет.

Даже сейчас, спустя два года, Барбаросса помнила ее немудрящую рецептуру, которую тайком переписывали друг у друга школярки, всерьез полагая, будто причащаются тайной формулой, дарующей могущество и силу. Цикорий, лунник, вербена, пролесник, толстянка, венерин волос, потом, кажется, птичья кровь, бульон из новорожденного теленка, истолченный смарагд, паутина из дома вдовы… Дальше полагалось на протяжении трех ночей толочь хексензальбе в медной ступе, трижды перегонять зелье, трижды фильтровать — через березовую золу, пепел отцеубийцы и кладбищенскую землю, остужать, произносить какие-то формулы…

Когда-то давно, два года назад, она и сама чуть было не испробовала на своей шкуре чудодейственную «ведьмину мазь». Пятеро школярок из Шабаша раздобыли украдкой нужные ингредиенты и глубокой ночью, таясь от старших, приготовили их на потайном огне, разожжённом в руинах Пьяного Замка.

Поступок, рожденный не любопытством, но отчаянием. Эти сопливые пигалицы были настолько сломлены, что не рассчитывали дожить до конца своего первого года в Броккенбурге. Неустанная травля со стороны старших, грызня в Шабаше, напоминающая бесконечную войну крыс в подполе, жестокие наказания и изматывающие занятия быстро вытравливают розовые надежды и детские мечты. Шабаш легко сжирает всех тех, кто оказался недостаточно силен духом, недостаточно жесток и силен, чтобы прожить этот первый, самый сложный, год.

Никчемная авантюра. Сейчас забавно вспоминать, что она сама едва не поучаствовала в ней. Не потому, что относилась к числу таких же забитых беспомощных созданий, как они сами. Пусть через полгода после начала обучения она еще не была той Барбароссой, с которой вынуждены были считаться прочие, пусть она носила другое имя, куда более дрянное, данное ей в насмешку, определенная репутация у нее была уже тогда. Репутация, завоеванная не только крепкими кулаками, высаживающими зубы из чужих челюстей как семечки из созревших подсолнухов, но и звериным норовом, с которого она научилась снимать узду.

Скорее, это была их плата ей, Барбароссе, за некоторые услуги, оказанные с ее стороны. Кое-кого из этих несчастных она в свое время спасла от неприятной участи — и они решили расплатиться с ней, предложив в качестве оплаты свою долю «хексензальбе», чудодейственной ведьминской мази.

И ведь она всерьез раздумывала об этом! Крепкие кулаки — это хорошо, но одними только кулаками, как и самодельным ножом, спрятанным в башмаке, не протянуть все пять лет в Броккенбурге. Даже самый ничтожный демон из числа адского сонма обладает силой, достаточной чтобы превратить человеческое тело в парящий на ветру пепел, что уж говорить о прочих энергиях ада, с которыми их учили управляться? О яростной грызне в Шабаше, которая с течением времени никуда не исчезает, превращаясь в не менее яростную поножовщину между ковенами? О плотоядных круппелях, многие из которых никогда не прочь отведать сладкого человеческого мяса или сшить из мягкой человеческой кожи симпатичный половичок? О тысячах прочих опасностей и ловушек, которыми Броккенбург на протяжении многих веков изводит излишне самоуверенных и беспечных девиц, маня их патентом «мейстерин хексы»?..

Стыдно признать, она чуть было не дала согласие. Заколебалась. Ведьмина мазь обещала то, чего так отчаянно не хватало ей на первых порах в Броккенбурге. Она обещала силу. А сил отчаянно не доставало. Так отчаянно, что иногда, хлюпая кровавыми пузырями, пытаясь втянуть воздух сквозь боль в переломанных ребрах, рыча от бессилия, катаясь по перепачканному нечистотами полу, она готова была скормить половину своего тела адским владыкам, лишь бы те дали ей сил пережить все то, что творилось с ней в Броккенбурге. Не рехнуться умом, не свести счеты с жизнью, не быть раздавленной или сожранной прочими несчастными, с которыми она оказалась в одной стае, именуемой Шабашем.

Правду говорят, первый круг в университете сродни мельничному жернову. Или раздавит, истерев в костную муку, как истер тысячи самонадеянных сучек за минувшие века, или пощадит — если ты сама окажешься достаточно ловкой, уверенной в себе и верткой сучкой с острыми зубами.

Она сумела, но сил подчас оставалось так мало, что невозможно было поверить в то, что ей удастся пережить следующий день. Если начистоту, иногда она сомневалась и в том, что дотянет до заката.

В ее родном Кверфурте порядки тоже были не сахарные. Приходилось и кровавые сопли подбирать и самой руки марать. Да что там, если живешь в Кверфурте, скорее всего дубинка и кистень тебе сызмальства будут привычнее, чем тряпичные куклы и горшки, даже если адские силы наделили тебя при рождении дыркой между ног! Дрянной мелкий городишко, каких множество в округе, это тебе не Магдебург с его театрами и операми, не столичный Дрезден, тут развлечения сыздавна ходили самые простые…

Квартал каменщиков на протяжении сорока лет воевал с кварталом углежогов из-за границ, иногда эти стычки вырывались за пределы трактиров и превращались в настоящие побоища, и добро, если обходилось без воткнутых в брюхо вил или размозженных цепами голов. Пьяные драки были в Кверфурте доброй традицией, такой, что подчас охватывали половину города — и лавки еще по меньшей мере неделю зияли выбитыми окнами и подпалинами. О нет, она, Барбаросса, никогда не считала себя паинькой. Она участвовала в драках наравне с братьями, а некоторых из них и сама отделывала на славу, благо кулаки ей от природы достались самые что ни на есть подходящие — не очень большие, но тяжелые, как свинцовые кистени. Приходилось сходиться в жестоких уличных драках с мальчишками-сверстниками, норовящими задрать юбку и уволочь в подворотню, и успокаивать папашу-углежога, когда тот, в очередной раз перебрав, начинал крушить дом кочергой, не разбирая ничего вокруг. Приходилось вправлять сломанные кости и питаться одной только жидкой похлебкой, ожидая, когда разбитые вдрызг губы хоть немного подживут. Однажды она при помощи щетки для поташа угомонила четырех пьяных подмастерьев, переломав им всем кости, и, черт возьми, это была славная битва, несмотря на то, что неделю после нее она сама лежала пластом с отшибленным брюхом и придатками.

Если бы она знала, каково ей придется в Броккенбурге…

[1] Саломон Оппенхейм (1772–1828) — немецкий банкир и финансист еврейского происхождения.

[2] Рейнским монетным союзом в качестве единой монеты был принят т. н. рейнский гульден, однако при этом многие сеньоры имели право на чеканку своей собственной монеты. Так, «яблочным» гульденом принято было именовать монету императора Сигизмунда I-го, чеканившуюся на его собственных монетных дворах во Франкфурте и других городах.

[3] Баббит — сплав из олова, свинца, меди и сурьмы,

[4] Годендаг — ударно-колющее древковое оружие, представляющее собой массивную дубину, окованную железом и имеющую длинный шип на конце.

[5] Югендстиль — принятое наименование для стиля «Немецкий модерн», получившего распространение на рубеже XIX–XX веков.

[6] Рейхсгульденер (имперский гульдинер) — серебряная монета весом в 24–30 гр., введенная в XVI-м веке как эквивалент золотого гульдена.

[7] Фахверк — каркасная «ящичная» конструкция домов, типичная для Западной Европы и германской архитектуры, отличающаяся большим количеством каркасных стоек, балок и раскосов.

[8] Трунцал — вид канители (шитья из золотой либо серебряной нити), получаемый благодаря резкому преломлению, один из самых сложных видов шитья.

[9] Муар — плотная шелковая ткань с тисненым узором. Антик — разновидность муаровой ткани с крупными разводами.

[10] Финансовые термины: индоссант — передаточная надпись на векселе; аллонж — добавочный лист на векселе; тратта — письменный приказ векселедателя плательщику (трассату) об уплате определенной денежной суммы векселедержателю.

[11] «Скромница», «шалунья», «секретница» — кокетливые названия для нижних юбок конца XVII века.

[12] Кристоф Айхгорн (1957) — немецкий театральный и кино- актер.

[13] Здесь: примерно 810 м.

[14] Битва при Мингольсхайме (1622) — одно из сражений Тридцатилетней войны.

[15] Алхимические вещества. Кадмия — предположительно, оксид цинка. Глаубертова соль — сульфат натрия, сернокислый натрий, полученная Йоханом Рудольфом Глаубером в 1625-м году.

[16] Остерландский диалект — один из саксонских диалектов немецкого языка.

[17] Розовый Понедельник — традиционный в землях Германии праздник, завершение карнавального празднества, которое начинается 11 ноября.

Глава 3

Первый круг обучения — нечто среднее между казармой и каторгой. В холодных и сырых спальнях-дормиториях, где ютятся забитые, перепуганные и озлобленные оборванки, все еще надеющиеся стать ведьмами, нравы царят куда более ожесточенные и злые, чем в печально известной Шлиссельбургской тюрьме. Даже не злые — животные, как в волчьей яме. Здесь не дерутся, здесь терзают остервенело, до мяса, вымещая друг на друге обиды и злость. Слабые здесь ждут прихода темноты, чтобы сообща растерзать сильного или того, кто осмелился на голову подняться выше остальных. Излишне самоуверенные превращаются здесь в окровавленное тряпье на полу, излишне хитрые блюют по утрам кровавой кашей в ночные горшки, сплевывая зубы. Некоторые, имевшие неосторожность разозлить своих товарок сильнее прочих, до утра частенько просто не доживают — пусть ведьмам первого круга и запрещено иметь оружие, многие из них тайно носят на запястье удавки, а в сапогах — на диво заточенные и тонкие как перья ножи.

Даже если Ад наделил тебя изрядным запасом жизненных сил и тяжелыми кулаками, не стоит надеяться в них, если хочешь живой выбраться из Броккенбурга. Жизнь в Шабаше, этом вечно кипящем котле, полном визжащих от ярости крыс, ничуть не напоминает уличную драку и требует совсем других качеств. Как бы сильна ты ни была, рано или поздно кто-то найдет способ с тобой посчитаться. Огреет дубинкой в темноте дормитория, превратив в заикающуюся до конца жизни полупарализованную калеку. Затащит, оглушив и связав веревкой, в темный угол, чтобы там насиловать всю ночь напролет, невзирая на мольбы и вой. Подкараулив удобный момент, столкнет с лестницы, заставив пересчитать хребтом все ступени. Подбросит тебе в койку украденную у кого-то вещицу, чтобы потом вызвать на ведьмин суд и затравить насмерть…

Но еще хуже приходилось, когда заявлялись старшие сестры. Пережившие Вальпургиеву ночь, закончившие первый круг обучения, но не нашедшие себе ковена, они вынуждены были остаться в Шабаше, сделавшись его всевластными хозяйками и покровительницами. Эти были хуже всех. Стократ хуже последних садисток и насильниц. Не имеющие своего ковена, вынужденные плыть в общем потоке, они не были скованны ни правилами чести, ни ответственностью перед его хозяйкой, а значит, вольны были делать что заблагорассудится. И делали.

Они облагали данью младших и худо приходилось тем, кто не мог заплатить. Они придумывали изуверские игры, в которые заставляли их играть, соревнуясь друг с другом, игры, призом за которые были новые порции побоев и унижений. Они заставляли школярок выполнять при них роль обслуги — стирать белье, прислуживать за столом, бегать в лавку за вином, дежурить у постели. Они… Иногда они, истощив свою фантазию, заявлялись в дормиторий просто для того, чтобы поупражняться в драке, но это не было тренировкой, это было избиением — бесконечным и жестоким, в которым они находили немалое удовольствие.

Блоха, провинившаяся только тем, что ее папаша, торговец сыром, не прислал три таллера, чтобы умилостивить ее мучительниц. Ее исхлестали плетьми из сыромятных ремней, а потом вышвырнули на мостовую прямо из окна. Отцу, пожалевшему пару монет, пришлось присылать за ней в Броккенбург телегу, чтобы вернуть домой — своими ногами, переломанными как спички, она уже не могла его покинуть.

Лейомиома не пришлась по нраву старшим сестрам Шабаша только лишь потому, что была хороша собой и имела длинные, роскошного цвета, волосы, которые, пусть и кишели вшами, служили предметом зависти для прочих. Ее заманили в кладовку, где оглушили и выбрили налысо тупым сапожным ножом, сняв заодно и половину скальпа. Она не покинула Броккенбурга, но сломалась, превратившись в тень прежней себя — испуганно вздрагивающую от любого звука тень с пустыми глазами.

Эстроза — ее старшие сестры невзлюбили за чересчур независимый нрав, а еще — за ее умение обращаться с ножом, умение, с которым пришлось считаться ее новым подругам, очень уж на многих шкурах этот нож успел наставить унизительных отметин и шрамов. Эстроза была хороша и достаточно сильна, чтобы справиться с пятью противниками разом, но излишне самоуверенна, а Броккенбург не прощает подобных грехов. И когда старшие сестры, впечатленные ее стойкостью и характером, сочли за лучшее забыть про старые обиды и пригласить Эстрозу в свой круг, она, не раздумывая, приняла предложение. Умевшая различать выпады противника, она не заметила склянки, которую одна из старших сестер держала в рукаве, как не заметила и прозрачной капли, скатившейся в ее чашу с вином. Расплата была жестокой и быстрой. Кухонным топором для рубки мяса ей отрубили все пальцы на руках, чтобы она больше никогда не смогла держать нож, а также веки, половые губы и изрядный кусок клитора.

Шавке отрезали слишком дерзкий язык, Ярыгу утопили случайно в колодце, смеху ради уча плавать, Халде пробили барабанные перепонки, Каготе приклеили между лопаток монету из настоящего серебра — дыру прожгло такую, что кулак можно было просунуть…

Сколько их было — прочих, узнавших на себе, что такое забота старших сестер в Шабаше. Неудивительно, что после первого круга они были готовы броситься в любой ковен, распахнувший им свои врата, пусть и самый завалящий, не имеющий ни силы, ни репутации, лишь бы подальше убраться из общего дормитория и территории Шабаша. Со многими из них, к слову, эта поспешность сыграла злую шутку. Барбаросса знала по меньшей мере полдюжину ковенов, традиции которых были столь изуверскими, что на их фоне даже принятые в Шабаши мерзости вполне сошли бы за безобидную игру.

А уж когда дело доходило до занятий… Даже увлеченные охотой саксонские бароны не истязают так своих гончих, заставляя их мчаться по следу до тех пор, пока те не издохнут на бегу, пачкая землю пеной из пастей, как принято истязать школярок на первом круге Броккенбургского университета. Истязать до полусмерти, лживо именуя эти пытки обучением дисциплине и прилежанию.

Каллиграфия, геометрия, леттеринг, черчение. Ведьма должна не только знать правильный рисунок чар, чтоб укротить бьющегося в них демона, но и безукоризненно наносить их, на плоскости или в пространстве. Для этого требовалась не только твердая, как у фехтовальщика рука, но и превосходное понимание перспективы. Это понимание вбивали в них розгами и подзатыльниками, заставляя по восемь, по десять часов подряд корпеть над бумагой с гусиными перьями. От таких упражнений пальцы к вечеру срастались в бесчувственную клешню, суставы спазмировали, а мышцы наливались огнем — точно руку на долгие часы затянули в какое-то подобие «испанского сапога». И это не было ведьмовским искусством, лишь подготовкой к нему.

Астрология, метеомантия[1], аэромантия[2]. Их заставляли до рези в глазах вглядываться в звездное небо, рассчитывая без помощи чертежей момент сизигии небесных тел, составлять таблицы и гороскопы по заданным вводным, исчисляя корректирующее влияние Марса и хорарные аспекты. Разглядывать падающие звезды, пытаясь угадать в их хаотическом курсе управляющие им векторы. До беспамятства таращиться на гроздья отравленных магическими испарениями Броккенбурга кучевых облаков.

Аломантия, древнее искусство гадания на соли — сперва на безобидной поваренной, потом на едких агрессивных растворах, которые требовалось испарять и специальным образом изучать. Использование перчаток, из кожи ли или из каучука, нарушало точность измерений, внося непоправимые погрешности, всё приходилось делать голыми руками, оттого после занятий аломантией от пальцев отслаивались целые лоскуты, а между ними возникали кровоточащие язвы, пачкающие бумагу.

Антинопомантия — гадание на иссеченных внутренностях младенцев и девственниц. Невообразимо сложная работа, так не похожая на привычное уже препарирование лягушек, требующая немалой концентрации и грозящая серьезной поркой за испорченный материал. Какая-то ведьма с блеклыми, как льняная пряжа, волосами, как-то раз вскрыла себе ланцетом вены после занятий — то ли от смертельной усталости, то ли оттого, что вскрытый ею ребенок предвещал ей самой мучительную смерть в пасти у демона.

Нумерология — сражения с армиями чисел, которые осаждали со всех сторон, точно полчища Великого Конде в битве при Фрайбурге[3], но при малейшей допущенной ошибке превращались в неуправляемое баранье стадо, сметающее все вокруг.

Тассеография, азы алхимии, телегония, хиромантия, симпатическая магия, пассаукунст[4], спиритуализм… Они даже не прикоснулись к настоящему искусству управления энергиями Ада, а уже ощущали себя едва живыми клячами на дрожащих подламывающихся ногах.

Покинув дормиторий за час до рассвета, Барбаросса возвращалась обратно к вечерним сумеркам, волоча тело, как волокут мешок с отсыревшей мукой, всякий раз борясь с соблазном сигануть головой вниз в крепостной ров, чтобы прекратить эти мучения. От едких растворов, которые она вдыхала, мучительно слезились глаза и першило в глотке. От слов на демоническом наречии, которые она только училась произносить, язык был покрыт пятнами ожогов, а из легких вырывался кашель, распространяющий вокруг запах гнилого мяса. От штудирования алхимических талмудов и магических инкунабул, полнящихся иносказаниями и загадками, в голове звенело так, что невольно казалось, будто из глаз, освещая дорогу лучше факелов, на мостовую сыплются искры.

А еще вечный голод, терзающий ее изнутри, точно самый терпеливый и злокозненный из демонов. Иногда хотелось набить живот глиной или тряпьем, лишь бы приглушить это вечно скребущее чувство, от которого у нее иногда делались судороги и горячий озноб. Даже в тех случаях, когда ей удавалось сберечь в сохранности медный крейцер, чтобы купить сухарей или кусок жареной рыбы у моста, даже жевать иногда не доставало сил — тело выключалось от усталости, норовя грохнутся оземь прямо на улице. Точно было оживленным магией пугалом, из которого выветрились все чары, державшие его на ногах, чертовым проржавевшим големом.

Ночь, укрывающая своей грязной хламидой острые башни Броккенбурга, не приносила облегчения, лишь новый набор испытаний и пыток. Пожалуй, ей даже приходилось полегче, чем многим прочим. Помимо покрытого заплатами старого дублета и россыпи вяло рассасывающихся кровоподтеков, приобретенных за день, она была обладательницей сокровища, о котором и помыслить не могли ее сверстницы, постелями которым служило заскорузлое тряпье — собственной подвесной койкой в углу общей спальни. Это сокровище досталось ей недешево, в череде битв, более неистовых, чем все сражения Четырнадцатилетней войны. Зубами, выбитыми у всех, кто на нее претендовал, она, пожалуй, могла бы наполнить хороший бочонок.

Но даже обладая подобным сокровищем, она не могла позволить себе больше двух-трех часов сна. Надо было учить уроки на завтра, спасая свою спину от плетей, которыми щедро награждали нерадивых школярок преподаватели. Надо было надежно спрятать монеты и дублет — чтоб не украли во сне. Надо было предпринимать бесчисленные меры предосторожности и спать чутко, как кошка — за первый год ее по меньшей мере шесть раз пытались задушить во сне или пырнуть ножом.

Конечно, была еще Панди, к помощи которой она нет-нет, да и прибегала, но…

Панди не была ее личным оружием, козырем, который можно было выудить из рукава, когда запахнет жаренным. Она была блуждающей картой, фальшивым тузом, появляющимся из ниоткуда и вносящим сумятицу даже в клокочущее варево, которое именовалось Шабашем. Опаленным адским пламенем джокером, злым беспутным духом, упивающимся возможностью нести на плечах шлейф из первозданного хаоса, нарушающим все мыслимые правила и догмы с почти наркотическим упоением.

Панди не терпела правил — никаких. Ни строгих кодексов чести, которыми почтенные ковены увешиваются, точно фальшивыми побрякушками, ни изуверских традиций Шабаша, кропотливо поддерживаемых поколениями озлобленных до волчьей ярости сук.

Именно поэтому, покончив с первым кругом обучения, она не отыскала ковен себе по душе — хотя Барбаросса не сомневалась, что многие ковены Броккенбурга были бы рады назвать ее своей сестрой. Не задержалась и в Шабаше — хотя с ее славой и способностями имела все шансы сделаться в самом скором времени одним из его матриархов. Любые правила стесняли ее, как тесный дублет, она сама писала свои правила — огненными сполохами во тьме ночных переулков, дерзкими грабежами и умопомрачительными оргиями, от которых еще несколько дней дрожал многое на своем веку повидавший Гугенотский квартал. Вместо этого она подыскала себе угол где-то в медвежьем углу Унтерштадта и жила наособицу от всех, меняя заклятых врагов, подруг и любовниц в пугающей хаотичной круговерти.

Не раз и не два старина Панди вытаскивала сестрицу Барби из скверных историй. Из по-настоящему скверных, которые могли окончиться для нее куда печальнее, чем памятным синяком или парой царапин. Она же преподала ей множество ценнейших уроков, взяв под свою опеку на первой, самой сложной, поре. Не потому, что была благородна — благородства в Панди было не больше, чем в голодном грифе-стервятнике. Видимо, просто разглядела что-то близкое в изуродованной девчонке со злыми кулаками, в каждом из которых гудело по демону.

Но после их пути разошлись. Панди, как и многие создания Ада, не терпела постоянства, она не стремилась обзаводиться ни постоянными компаньонками, ни подругами, ни ученицами. И уж точно не собиралась записывать сестрицу Барби в число своих подруг, как снедаемый жаждой демон не собирается брать абонемент в театральную ложу.

Каждая сука в Броккенбурге чертит свой собственный путь. Панди не раз выручала ее из беды, но нянчиться с ней было противно ее природе. Барбаросса знала, что не может бесконечно уповать на ее покровительство и защиту.

В этом отношении «ведьмина мазь» выглядела чертовски притягательной штукой. Может, это и не панацея от всех бед и немощей, но если эта штука придаст ей хоть толику сил, сделка обещала быть по меньшей мере небесполезной…

«Не ходи, — шепнула ей какая-то соплячка в темном коридоре между столовой и дормиторием, — Они не умеют делать правильный «хексензальбе». Эта мазь тебя погубит!»

Барбаросса украдкой хмыкнула, наблюдая за тем, как сосредоточенно и деловито Котейшество разглядывает свое сокровище в банке. Как взбалтывает жидкость, зачем-то разглядывая на свет пузырьки, будто это бутылка с газировкой, как придирчиво изучает скрюченные ноги и лысый, похожий на орех, череп.

Два года назад Котейшество и сама выглядела как бродячая кошка. Отощавшая, с острыми ключицами, едва прикрытыми каким-то тряпьем, она ютилась даже не в дормитории, а в холодном коридоре, куда выгоняли самых слабых и беспомощных, и выглядела не на положенные природой четырнадцать лет, а на неполных двенадцать. Может, потому, что жалась затравленно к стене, а лицо ее, на котором Барбаросса разглядела только глаза — темно-янтарные глаза непривычного для здешних краев цвета — было густо заляпано чернилами. «Чернильная корона» — так называется шутка, когда замешкавшейся школярке опрокидывают на голову открытую чернильницу. Такому фокусу подвергаются обычно те несчастные, которые имели неосторожность выставить себя самыми умными. Таких в Шабаше не любят, таких презирают и травят с особенным удовольствием.

Проведя полгода в этих холодных и сырых чертогах, Барбаросса считала себя специалистом — не по части магии, а по части выживания среди себе подобных. Ей хватило одного лишь взгляда, чтобы определить — эта малявка уже пережила больше, чем многие ее сверстницы. Судя по характерным ссадинам на шее, похожим на отпечатки птичьих ног, она уже успела пройти через «Трех ворон», распухшие и побагровевшие кончики пальцев со слазящими ногтями выдавали близкое знакомство с «Лакомкой», а то и с чем-то повеселее.

«Стряпуха», «Тыквенная голова», «Колотушечки». Барбаросса знала не одну дюжину таких игр, более того, многие из них придумала сама, охотно дополняя старые добрые университетские традиции привычными ей в детстве забавами. Иногда чтобы удержаться наверху, мало одной только жестокости. Надо стравить между собой слабых, заставить их унижать друг друга, жрать с потрохами. Увлеченные этим процессом, они охотнее позволят помыкать собой, выплескивая свою ярость и страх на товарок.

На тощих перепачканных ногах соплячки она разглядела россыпь желтых и лиловых синяков, а между ними — присохшую к бедру кровавую капель, тянущуюся из-под подола грязной юбчонки. Такие игры ей тоже хорошо были известны. Ничего нового. Молодое мясо всегда слаще на вкус.

Барбаросса отчего-то отвела взгляд. Подобные существа нередко встречались ей в общей спальне и окружающих ее университетских коридорах. Затравленные, выбранные среди прочих из-за своей неспособности постоять за себя, они были теми жертвами, которыми пировали слабейшие, куклами для битья, жертвами для побоев и насмешек. Редко кто из таких доживает до своей первой в Броккенбурге Вальпургиевой ночи. Редко кто дотягивает до второго круга.

Вот и эта не дотянет, мгновенно определила Барбаросса. Через месяц-другой удавится тайком в дровяном сарае на украденном куске бечевки. Или сиганет с крепостной стены, размозжив голову о добрую, отсчитавшую много веков, брусчатку Броккенбурга. А может, просто тихо отойдет, скорчившись в углу, от голода и цинги. И плевать. Ничем не примечательная особь, которых здесь пруд пруди. Разве что глаза…

На покрытом чернилами и ссадинами лице глаза были единственным, что она толком рассмотрела. Большие, широко открытые, они были непривычного для здешних краев цвета — темные, не то коричневые, не то янтарные. Как гречишный мед, невольно подумала Барбаросса, ощущая знакомый привкус под языком.

Однажды, когда ей было не то восемь, не то девять, мать, подрабатывавшая швеей, принесла домой склянку гречишного меда. Это не было подарком, это было платой за дюжину льняных рубах, сшитых ею для местного бортника[5]. Барбаросса, к тому возрасту успевшая пристраститься к пиву, которое тайком сливала из отцовской бочки, никогда не пробовала меда, только слышала о нем. Целый вечер она зачарованно наблюдала за густой жидкостью в склянке, тягучей, как расплавленный воск, напоминающей своим цветом одновременно закат и смолу на вишневом дереве, а ночью не сдержалась. Украла склянку и, давясь от жадности, вылакала до дна, спрятавшись в погребе.

На следующий день отец причесал ее кнутом, сняв трижды по три шкуры, кроме того, от проклятого меда все внутренности слиплись так, что еще неделю она питалась одной только водой и хлебными корками, но вкус… Вкус этот она запомнила навсегда. Он стоил всех мук живота и всех спущенных с нее шкур.

Она не пошла в Пьяный Замок за своей долей «хексензальбе» — и не прогадала.

Никто точно не знал, отчего «ведьминская мазь» не удалась. То ли сопливые школярки, мнящие себя ведьмами, умудрились напутать в и без того простой рецептуре, то ли кто-то из адских владык посчитал забавным вмешаться в ритуал, плеснув толику своих сил в творящуюся в Пьяном Замке магию. Как бы то ни было, ни одной из пяти участниц «хексензальбе», которой они щедро намазались, не наделила ведьминской силой. Одна из них проснулась на следующее утро слепой, две заработали проказу, четвертая рехнулась и выпила украденную в алхимической лаборатории склянку с алкагестом[6]. Что на счет пятой, никто точно не знал, какая судьба ее постигла. Но иногда из кладовки Архиголема, главного университетского алхимика, доносились странные звуки — всхлипывания, скрежет костей и отрывистые квакающие звуки. Поговаривали, чудодейственная сила мази так сильно изменила ее тело, что Архиголем принял ее на бессрочное обучение, превратив в учебное пособие для старших кругов.

Человеческая память храниттяжелые воспоминания не лучше, чем поверхность пруда — воспоминания о брошенном в него камне. Спустя полгода барышники Руммельтауна охотно драли глотки, зазывая покупателей и обещая им ингредиенты «ведьмовской мази», причем с небывалой скидкой и выгодой. Некоторые вещи попросту не меняются, как не меняется сам Ад.

Что до Барбароссы… На следующий день она сама разыскала соплявку с торчащими ключицами и глазами цвета гречишного меда. Могла бы и не искать — в Шабаше не очень-то привечали благодарность, считая ее слабостью, заслуживающей наказания. Но все-таки разыскала. Сгорая от отвращения к себе и какой-то непонятной слабости в коленях, сунула ей за пазуху два сухаря.

Всего лишь сотрудничество. Временное партнерство. Равноправный обмен.

Так она тогда полагала.

Котейшество — тогда она носила другое имя, уродливое и грязное, как все имена в первом круге — оказалась для нее хорошим приобретением. Лучшим за все полгода в чертовой волчьей яме под название Броккенбург. Сияющим бриллиантом, покрытым угольной пылью, чей блеск был незаметен окружающим.

В магических науках она разбиралась не просто легко, а даже с какой-то оскорбительной для них легкостью. Только она могла, разбирая задачку по нумерологии, без помощи пера и бумаги превратить месиво из цифр в простую и стройную формулу. Только она могла расщелкать заковыристую алхимическую реакцию, обратив зловонный серый порошок в светящийся изнутри кристалл чистого кварца. В аспектах спагирии, которые для Барбароссы были сумрачным лесом вроде Шварцвальда, она так легко прорубала тропки, что вся зловещая суть этой науки мгновенно улетучивалась, а астрологические гороскопы составляла так ловко, что одним только этим смогла бы зарабатывать на жизнь. Может, не роскошную жизнь баронессы, но вполне сытную и без всяких ведьминских патентов.

Но она хотела стать ведьмой. Не просто гадалкой или знахаркой, каких пруд пруди, от Виттенберге до Наумбурга. Настоящей госпожой хексой с императорским патентом — и никак иначе.

У нее была внутренняя сила. Не такая сила, как у Барбароссы, совсем иначе устроенная. Сила, не прорывающаяся изнутри злыми сполохами, калечащая и вечно клокочущая от неутолимой злости. Мягкая сила, похожая на тень в жаркий полдень. Обволакивающая, спокойная, немного щекотная. Похожая на прикосновение к ноге ластящегося кота.

Они заключили пакт. И это было странное соглашение, быть может, самое странное из всех, что когда-либо заключались в стенах Броккенбурга. Поначалу безмолвное, открыто не признаваемое, как бы и не существующее вовсе, это соглашение неукоснительно выполнялось с обеих сторон, постепенно сближая их друг с другом, как лоскуты ткани, наметанные на одну нить и сшиваемые умелой портнихой.

Котейшество взялась помогать ей с университетскими науками. Она делала это так легко и вместе с тем так непринужденно, что Барбаросса почти никогда не ощущала себя тупицей. Некоторые вещи ей пришлось объяснять дважды или трижды, другие терпеливо вбивать начиная с самых азов. Что удивительно — у нее это получалось. Колдовские науки, многие из которых казались Барбароссе намертво закрытыми дверьми, если не распахнулись настежь, то, по крайней мере, приоткрылись, сделавшись хоть сколько-нибудь понятными. Она уже не буксовала так отчаянно в телегонии, не стискивала зубы при виде алхимических формул, не рычала от каверзных задачек из учебника по хиромантии.

Барбаросса не тешила себя надеждой стать настоящей ведьмой. Не с ее талантами. Если судьба определила тебе родиться в коровнике, нет смысла пытаться стать призовым рысаком, хоть из шкуры выпрыгни.

В мире, которым повелевают адские владыки, ведьма — самое бесправное существо из всех. Не имея от природы собственной силы, она черпает силу своего демонического покровителя и ровно столько, сколько он пожелает ей передать, ни на волос больше. Те счастливицы, что обрели щедрого покровителя, могут почти вовсе не учить уроков, сила бурлит в них таким ключом, что не требуется ни годами овладевать концентрацией, ни учиться правильно расходовать ее запасы. Те, которым повезло меньше, обречены всю жизнь раздувать чахлый костерок своих чар, питая пламя собственной кровью или выполняя прихоти адского покровителя, некоторые из которых могли быть чертовски болезненными, а другие — отчаянно унизительными.

Несправедливо. Она немало размышляла об этом еще до того, как оказаться в Броккенбурге. Несправедливо, что родители, выбирая для нее покровителя, совершили такой промах. Они могли бы выбрать ей в хозяева губернатора Моракса, щедрого владыку, одаривающего своих последовательниц знаниями о свойствах трав и камней. Или адского герцога Буне, дающему власть над мертвыми. Да хотя бы князя Фурфура, который славится за свое безграничное распутство, но при этом дает талант повелевать молниями! Вместо этого ее посвятили герцогу Абигору. Владыке могущественному и грозному, но имеющему чертовски странный взгляд на то, как должно одаривать своих вассалов. В учебе он не приносил никакой пользы.

Именно поэтому ей нужна была Котейшество.

Из них двоих вышел отличный союз, как у телеги и колеса или наковальни и молота. Котейшество подтаскивала ее по магическим наукам, терпеливо подсказывая, разжевывая объясняя и втолковывая суть в ее никчемную темную голову. Взамен она взяла Котейшество под свое покровительство, обеспечив ей защиту и безопасность. Это тоже удалось не сразу. Ей пришлось вздуть до черта сук-первогодок, чтобы объяснить им — эта тщедушная девчонка с глазами странного цвета отныне не находится под их юрисдикцией.

Там, где не хватало кулаков, она охотно пускала в ход нож, который носила в башмаке, или обломок камня. Парочке самых несообразительных пришлось проломить череп, еще одна заработала дырку в животе. Шабаш, сам чуждый любых правил и законов, вечно плещущийся в первобытном вареве неуправляемого хаоса, не терпел никаких пактов и договоров. В следующие три месяца Барбаросса дралась чаще, чем за всю свою предыдущую четырнадцатилетнюю жизнь, зарабатывая для них с Котейшеством право на самостоятельное существование. И это были жестокие драки. Но всякий раз, когда она доползала до койки, ухмыляясь окровавленным ртом и оставляя на полу багряные потеки, ее встречал взгляд янтарных глаз, взгляд, от которого, казалось, сами собой зарастали свежие кровоподтеки на ее проклятой потрепанной шкуре.

«Ты делаешь ошибку, Красотка, — сказала ей как-то раз Панди, полируя ногти щепкой, — И ошибку паскудную. Я же вижу, как ты на нее смотришь».

«Как?» — окрысилась Барбаросса.

В то время их пути еще не разошлись окончательно, но уже начали отдаляться друг от друга, точно две тропки, огибающие дерево с разных сторон, тропки, которые уже никогда по-настоящему не сойдутся воедино.

«Как малолетняя пизда на любимую куклу».

Тогда Барбаросса оскалилась, точно кошка, которую погладили против шерсти. Вспылила, наговорила Панди много дурного. Котейшество не привлекала ее как… Словом, как привлекают некоторые хорошенькие сучки, не умеющие пользоваться кулаками, зато имеющие сноровку по части того, что располагается между ног и наделенные мягким язычком.

Барбаросса могла бы затянуть в свою койку любую первогодку по своему выбору, даже не вытаскивая ножа — ее звериный нрав к тому времени был хорошо известен всему Шабашу. Она и затягивала — время от времени. Не потому, что находила в этом особенное удовольствие — ее всегда больше привлекали мужчины — скорее, чтобы продемонстрировать этим хлюпалкам свою власть. Поставить на место, напомнив, кто главный в этом паршивом курятнике.

Но Котейшество… Наверно, она могла бы с ней переспать. Даже без угроз, пользуясь одним только правом сильного, но… Всякий раз, встречая ее взгляд, Барбаросса ощущала такую предательскую мягкость в ногах, точно ее саму огрели кастетом по затылку и уронить ее на пол мог бы даже тычок пальца, не то, что хорошая оплеуха. Какая-то дьявольщина водилась в этих чистых янтарных глазах, дьявольщина, на которую ей хотелось смотреть бесконечно долго и…

Дождавшись, когда поток брани иссякнет, Панди сплюнула на пол.

«Твое дело, Красотка. Просто помни — пока какая-нибудь смазливая сучка цепляется за твои сапоги, это всего лишь досадная помеха. Но как только твоя шея угодит в петлю, эта помеха мгновенно сделается смертельным грузом, который раздавит нахер твое горло. В этом городе лучше не заводить близких знакомств, иначе пикнуть не успеешь, как они затащат тебя в ад».

Она никому не верила, старина Панди. Ни людям, ни демонам, ни адским владыкам. Она всю жизнь играла только по своим правилам, не оставляя окружающему миру и шанса что-то ей навязать.

«Я тоже была для тебя смазливой сучкой?» — не сдержалась Барбаросса.

И встретила насмешливый, острый, как фальшион, взгляд Панди.

«Кажется, тебе давно не встречалось зеркало».

Кажется, тогда они и разошлись. Не стали осыпать друг друга проклятьями, царапать лицо и делать всех тех вещей, которые делают поссорившиеся киски. Они уважали друг друга, хоть каждая и на свой лад. Броккен — большая гора, а Броккенбург — большой город. Просто их встречи, и так нечастые, сделались редкими, почти случайными, а после и вовсе сошли на нет.

Время от времени до нее доходили слухи о похождениях Панди. Вопиюще вызывающие, отчетливо приукрашенные или до остервенения дерзкие, они обрастали подробностями и еще долго кружили по городу, разносимые восхищенными ведьмами. Некоторые из них определенно были враньем, другие… Черт, некоторые из приписываемых ей подвигов Панди в самом деле могла бы совершить. По крайней мере, Барбаросса так думала.

Она даже планировала восстановить эту связь, вроде бы и отмершую, как пуповина, но все еще ощущаемую зыбким, протянувшимся через весь город, пунктиром, но… На втором круге на нее обрушилась прорва новых забот. Звание сестры-«батальерки» несло с собой не только весомую толику авторитета, но и чертовски много обязанностей, некоторые из которых оказались весьма утомительны. Она несколько раз собиралась в Унтерштадт, чтобы найти там Панди, но раз от разу все откладывала и откладывала, а потом… Потом уже было поздно, потому что…

— Барби!

— А?

— Ты что, спишь на ходу?

Барбаросса встрепенулась, обнаружив, что стоит, привалившись плечом к грязному прилавку, на котором расставлены склянки с мертвыми эмбрионами, с полуприкрытыми глазами, не замечая ни острых локтей покупателей, впивающихся ей в бок, ни отчаянного смрада, царящего над «мясными рядами», тяжелого и удушливого, как запах перепаханного демоническими когтями поля боя, на котором разлагаются облаченные в расплавленные доспехи человеческие тела.

Задумалась. Замечталась.

Достаточно было небольшой передышки в их суматошной беготне, да еще теплого лучика октябрьского солнца, щекочущего щеку, и запаха волос Котейшества, чтоб она погрузилась в какие-то сонные грезы, точно старая гусыня посреди двора. Барбаросса ощутила, как поперек груди натягивается острая ледяная струна. Если бы в этот миг кому-то вздумалось сунуть ей в спину нож. Ей или Котейшеству…

Опасности не было. И не могло быть. Единственное, что тебе угрожает в Руммельтауне, это потерять свой кошель, поддавшись на соблазны торгашей, или заработать пару синяков, подставив ногу под чью-то тяжелую телегу, неспешно катящуюся вдоль рядов.

Они больше не в Шабаше. Они — ведьмы третьего круга, мало того, члены уважаемой в Броккенбурге «Сучьей Баталии», заслуженные сестры-батальерки. Никто больше не попытается всадить стальную колючку им в спину, разве что заручившись поддержкой всех блядских отродий из Ада!

— Чего тебе?

— Кажется, я нашла подходящего. Как считаешь, сойдет?

Барбаросса покосилась на банку, которую Котейшество внимательнейшим образом изучала все это время, так пристально, точно это была драгоценная амфора, хранящая зелье самого Георга фон Веллинга, а не стеклянная емкость с мертвым человеческим плодом внутри. Трясла ее, невесть зачем вглядываясь в едва сформировавшееся личико, щелкала пальцем по стеклу, что-то прикидывала, загибая пальцы…

— Просто кусок мертвого мяса, — буркнула Барбаросса, досадуя на себя, — Если тебе подходит, берем, я и слова против не скажу.

Котейшество тряхнула головой, отчего фазанье перышко на ее берете торжествующе дрогнуло.

— Мы берем. Сколько вы за него хотите?

— Талер, — быстро произнесла хозяйка, тоже утомленная ожиданием, — Полновесный талер за свою кровиночку. И не потертый, а чтоб с гербом и…

Барбаросса оскалилась, опершись предплечьями о прилавок. Она знала, как выглядит и какое впечатление производит. Но судя по тому, как резко хозяйка поддалась назад, едва не сметя свое запечатанное в стеклянные пузыри потомство, в некоторых случаях этот эффект даже превосходил ожидаемый.

— Двадцать грошей, — отчеканила Барбаросса, впившись в нее взглядом, — Ты получишь двадцать грошей за своего выродка, потаскуха, и ни одной медяхой больше. И еще возможность убраться отсюда целой.

Хозяйка быстро закивала. Взгляд у нее сделался помертвевший, полупрозрачный, как у гомункула.

— Как скажете, госпожа ведьма… Двадцать грошей. Сейчас я… Не извольте беспокоиться, только пыль с баночки смахну. Протру ее вам, значит, чтоб покрасивше… Легко подхватив банку, она принялась протирать ее своим засаленным передником, полируя, точно бронзовую супницу к приходу гостей.

Барбаросса была по горло сыта Руммельтауном и его товарами. Людским гомоном, скрежетом голодных гарпий в облаках, отвратительным запахом и звоном монет, пересыпаемых из одних грязных ладоней в другие. Но еще противнее была угодливость в глазах хозяйки, мелькнувшая под дряблыми веками. Сбыть своего собственного мертвого ребенка, да еще с такой радостью, словно удалось удачно продать кусок пирога? Старая пизда. Она бы, пожалуй, и живых своих отпрысков самолично сбыла на скотобойню, кабы ее грязная лохань могла выпускать в мир что-то большее, чем куски мертвого мяса.

Мертвый младенец, выбранный Котейшеством, не выглядел очень уж обнадеживающим. Какой-то… Барбаросса скривилась, разглядывая его через стекло. Какой-то мелкий, сморщенный, как чечевица, желтоватый… Может, если Котейшеству удастся вдохнуть в него жизнь, он и будет выглядеть украшением кафедры спагирии, но пока что, скажем начистоту, он не украсил бы собой и помойку.

— Ты уверена, что сможешь сделать из него что-то пристойное? — на всякий случай уточнила она, — Выглядит как кусок дерьма.

Котейшество легонько прикусила губу. Не потому, что сомневалась в своих силах, знала Барбаросса, только лишь потому, что в очередной раз мысленно прогнала перед собой невообразимое множество сложных реакций, заковыристых формул и немыслимо трудоемких ритуалов.

— Ничего сложного, Барб. Я знаю весь процесс наизусть. Мне понадобится часа четыре, не больше.

— Только время, и все? Учти, я не собираюсь ползать по мостовой ночью, собирая для тебя слизь фунгов, мокриц и прочую дрянь!

Котейшество мотнула головой.

— Нет нужды, у меня есть все необходимое. Помнишь шкатулку, что лежит в моем сундучке?

Барбаросса кивнула — помнила. Большая шкатулка черного дерева, которую Котейшество держала в сундучке возле своей койки. Там было до черта всяких штучек и вещей, от черных свечей из собачьего жира до осколков зеркал и сложно устроенных механизмов, о предназначении которых ей не хотелось даже гадать, даже выглядели они паскудно. Но беспокоило ее сейчас другое.

— Если мы начнем творить ворожбу в Малом Замке, рыжая карга Гаста задаст нам такой пизды, что еще неделю будем чесаться, как бродячие собаки.

— Мы не будем делать гомункула в Малом Замке, Барби. Помнишь дровяной сарай?

— Нашу потайную лабораторию?

— Ага. Запремся там на ночь, как в старые добрые времена. Ты захватишь лампу и масло, я — мелки для пентаграммы и шкатулку, идет?

Барбаросса потерла подбородок. Дровяной сарай был их с Котейшеством тайным убежищем — для тех случаев, когда они были заняты вещами, в которые не стоило посвящать прочих сестер. Именно там Котейшество тайком постигала азы Флейшкрафта, ночами корпя над своими проклятыми катцендраугами — еще не предполагая, сколько бед те принесут Малому Замку и его обитательницам. Там же они украдкой курили, пили вино или просто болтали, когда находило желание. Маленький кусочек их собственной территории посреди поросшего сорняком подворья Малого Замка, крохотный анклав, не подчиняющийся правилам «Сучьей Баталии».

С одной стороны, мысль дельная, прикинула Барбаросса. В дровяном сарае можно расположиться с относительным удобством. Это тебе не продуваемый всеми ветрами пустырь под открытым небом и не катакомбы под горой, где запросто можно наткнуться если не на круппеля, то на смердящих супплинбургов, выжигающих своими огнеметами копящуюся под Броккенбургом нечисть, а то и на что похуже. Дровяной сарай, может, и не мог обещать им комфорта, как постоялый двор, но по-своему был даже удобен. С другой стороны… Им придется проявить до черта изобретательности, чтобы замести следы и не вызвать подозрений у прочих сестер. Старшие, может, и не станут совать носа в их с Котейшеством дела, у них и своих забот хватает, а вот прислуга может и прознать. На подворье всегда ошивается кто-то из младших сестер, выполняя капризы Гасты — если не Шустра, то Кандида или Острица.

Кандиду, допустим, можно списать со счетов. Забитая и запуганная, бессловесная, точно мышь, она боится собственной тени и скорее откусит себе язык, чем донесет на сестрицу Барби. Острица яростно, до дрожи, ненавидит старших сестер — низвергнутая Верой Вариолой за свои прошлые грешки, несущая печать позора на своей порченной шкуре, она промолчит даже если на подворье Малого Замка распахнется дверь в Преисподнюю. А вот Шустра… Шустра — это другое дело. Эта любопытная шалава шныряет по всему замку, точно заправский лазутчик, а все, что знает она, в самом скором времени узнаёт и Гаста, самозваная хозяйка Малого Замка.

Ничего, подумала Барбаросса, ставя мысленную пометку. С Шустрой она побеседует загодя. Накинет ей на шею бечевку и немного придавит. Не сильно, а так, чтобы та обмочила портки, до легкого обморока. А потом ласково попросит не выходить из замка с наступлением темноты. Ласково, как умеет просить только сестрица Барби. Эта мелкая стерва, выслуживающаяся перед ковеном, демонстрирует Гасте преданность на грани раболепия, но сестрицу Барби боится — и правильно делает.

Ладно. Сарай, так сарай.

Барбаросса осторожно кашлянула.

— А что, если он… кхм…

— Что?

— Говорят, у некоторых гомункулов от природы скверный характер. Помнишь гомункула из аптеки на углу Клопяной улицы? Этот ублюдок улыбается покупателям, а стоит тебе отвернуться, как уже наяривает свой хренов сучок, да еще ухмыляется как вурдалак. Что, если этот твой ублюдок выйдет таким же?

Котейшество задумчиво провела пальцем по засиженному мухами прилавку.

— Гомункулы часто бывают грубы, но это не их вина, Барб. Это часть их природы. Представь, что ты сидишь в стеклянной банке, а магических сил у тебя такая кроха, что не хватит чтобы убить воробья. При этом тебя вертят как игрушку и заставляют выполнять чужие приказы. Тут есть отчего разозлиться на весь мир, а?

— Только представь, если ему вздумается плюнуть Бурдюку в глаза на первой же лекции. Или покрыть его по матушке!

— Наш будет паинькой, — заверила ее Котейшество, — А если нет…

— Ты отшлепаешь его по сморщенной заднице газетой?

— Гомункулы очень просто устроены. Если он окажется грубияном, мы просто сотрем ему память и попробуем еще раз. И так пока не получится.

— Сотрем память? — Барбаросса невольно наморщила лоб, — Это так просто?

Котейшество легко кивнула.

— Не сложнее, чем стереть написанное с доски. Для зелья всего-то и понадобится, что семь зернышек мака, половина ногтя толченого хинина и травка, которая называется «Мышиный хвост». Надо заварить все это крутым кипятком, добавить каплю ртути, щепотку речного песка и комок мха, выросшего с восточной стороны крепостной стены. Остудить зелье, помешивая против часовой стрелки пучком лошадиных волос гнедой масти, а потом вылить в банку с гомункулом. Через пять минут он забудется, а когда очнется, не будет помнить даже своего имени — его разум сделается чист, как разум новорожденного.

Барбаросса не была уверена в том, что запомнила хотя бы половину рецепта. Разве что только траву со смешным названием «Мышиный хвост». Если память Котейшества была, должно быть, похожа на университетскую библиотеку с аккуратно разложенными гримуарами и инкунабулами, ее собственная походила на дровяной сарай с прохудившейся крышей. Нет и смысла пытаться наполнить его чем-то полезным — пустая трата времени.

— Еще какие-нибудь ценные сведения о гомункулах, госпожа хекса?

Должно быть, Котейшество была слишком утомлена, чтобы распознать сарказм, потому что с готовностью принялась перечислять, загибая пальцы:

— Не выставлять банку под прямой солнечный свет. У гомункулов очень нежная и тонкая кожа, она быстро обгорает и превращается в струпья. Не поить гомункула собственной кровью. Если он хворает, самое больше — дать ему несколько капель свежей телячьей. Не кормить его хлебными крошками, от них у него будет пучить живот, а может и издохнуть. Не взбалтывать банку, от этого у них в голове происходит умопомрачение. Не добавлять в их банку масла или вина, а воду использовать не колодезную, а проточную, пропущенную через угольный фильтр…

— Поить собственной кровью? — Барбаросса спросила первое, что пришло в голову, — Во имя трех тысяч чертей! Какому недоумку придет в голову поить гомункула своей кровью?

— Гомункулы любят теплую свежую кровь, — легко пояснила Котейшество, — Как и многие другие существа. Вот только сами раздобыть ее не могут.

— Они и жопу себе почесать не могут, — буркнула Барбаросса, неприязненно глядя на бултыхающийся в жидкости плод, — Херовы консервированные младенцы. А что плохого случится, если напоить их кровью?

Фазанье перышко на макушке Котейшества качнулось. Едва заметно, но как-то насмешливо, точно крошечная рапира, вызывающая ее на бой.

— Ты отучилась половину третьего круга, а уже забыла все уроки Гоэции, Барби? Думаю, профессор Кесселер был бы очень раздосадован.

Профессор Кесселер? Барбароссе показалось, что она слышит глухой скрип царапающих кость шпор. Неизменный звук, который ее воображение извлекало из глубин памяти при упоминании профессора Кесселера. Чертовски неприятный, надо сказать, звук.

— Я помню Гоэцию, — буркнула она, стараясь не глядеть на это перышко, но это оказалось не так-то просто, — Ну, может не от корки до корки, но… Первая заповедь Гоэции — не называть демону свое имя. Вторая заповедь Гоэции — не делиться с демоном своей кровью, разве что при исключительных обстоятельствах…

Она попыталась произнести это перхающим скрипящим голосом профессора Кесселера, надеясь вызвать на лице Котейшества улыбку, но не преуспела — Котейшество взирала на нее так серьезно, будто принимала экзамен. Черт, она всегда необычайно серьезно относилась к таким вещам. Чертовски серьезно.

— Имя — это дверь души, Барби. А кровь — это мост через ров. Вот почему ни один демонолог в здравом уме не предложит демону своей крови. Заполучив твою кровь, демон заполучит и власть над тобой.

— Это не демон, — бросила Барбаросса с досадой, презрительно разглядывая мертвое существо, которому только предстояло стать гомункулом, — Это херова тефтеля в банке.

Котейшество вздохнула. Как вздыхала, обучая ее премудростям ведьминских наук, о которые непутевая сестрица Барби раз за разом расшибала свой покрытый рубцами лоб, как о барбаканы неприступного замка.

— Гомункулы не состоят в родстве с демонами, — согласилась она, — Но важно помнить, что в их душе тоже живет энергия Ада. Заполучив хотя бы каплю крови своего хозяина, гомункул образует с ним связь. Тонкую неразрывную связь сродни невидимой нитке.

— Это так уж опасно?

— Это… нежелательно, — осторожно произнесла Котейшество, — У гомункула мало своих силенок, он при всем желании не сможет причинить тебе существенного вреда. Ни наслать порчу, ни откусить от тебя кусок, как настоящие адские твари. Но связь — это связь. Опытные ведьмы никогда не связывают свою душу с кем бы то ни было кроме своего адского покровителя. Кому надо, чтобы гомункул читал твои мысли? Или улавливал настроение? Или… Ну не знаю, ощущал твои менструальные циклы?

Барбаросса сплюнула на землю, ничуть не заботясь о том, что ее плевок может упасть на что-нибудь из разложенных поодаль товаров. С ее точки зрения, любой товар в мясных рядах стоил самое больше вполовину меньше ведьминского плевка.

— Дерьмо! Будь уверенна, Котти, я не стану поить этого выблядка своей кровью. Могу разве что нассать ему в банку, и то, если он очень будет просить.

Наблюдая за тем, как хозяйка неумело и грубо смахивает пыль с резервуара с гомункулом, Котейшество улыбнулась и, глядя на нее, улыбнулась и Барбаросса. Покрытые рубцами щеки давно потеряли чувствительность, многие мимические мышцы атрофировались, но она ощутила, как сами собой раздвигаются уголки губ, обычно сжатых в презрительной гримасе.

Когда ты живешь в Броккенбурге, городе, пронизанном адскими чарами так плотно, что порой кажется, будто наступаешь на демоническое отродье просто идя по улице, вокруг тебя не так-то много хороших вещей. Но если из всех хороших вещей, что в нем есть, выбрать одну, лучшую, без всякого сомнения это будет улыбка Котейшества.

Монеты, которые они высыпали на прилавок, образовали собой весьма жалкую кучку из нечищеной меди. Но хозяйка смахнула ее с такой почтительностью, словно перед ней была горсть золотых гульденов.

— Премного обязана, госпожи ведьмы, — пробормотала она, хихикая и водружая на прилавок банку с гомункулом. Протертая замасленным грязным фартуком, она сверкала, точно выточенная из цельного куска хрусталя. Вот только содержимое ее от этого краше не стало, — Прошу вас, прошу. Ежли еще надо будет… Неделечки через четыре загляните, буду иметь товар в наилучшем для вас виде. А ежли вам надо повыдержаннее, так и скажите, мне сложности не составит. Я всегда туточки, просто спросите Ангелику-Белошвейку, туточки меня все знают…

Барбароссу замутило. Точно за пазуху шлепнулся целый ком слизкого и едкого гарпячьего помета.

— Брысь, — бросила она сквозь зубы, — Обойдемся без тебя и твоего товара. Дьявол, а бутыль-то тяжелый. Надо было захватить с собой мешок или…

Закончить она не успела. Потому что над торговыми рядами подобно порыву злого ветра пронеслась волна какого-то недоброго оживления, и в этой волне вдруг стихли привычные для Руммельтауна звуки, даже ожесточенно переругивающиеся из-за своего несвежего товара флэйшхендлеры вдруг заткнули свои рты. Недоброе оживление, мгновенно определила Барбаросса, чувствуя, как мгновенно съеживаются от напряжения внутри живота какие-то придатки. У нее всегда было отличное сучье чутье на такие вещи. Собственная ее шкура, пегая от шрамов и ожогов, определяла эту паршивость лучше любого зачарованного флюгера на броккенбургских крышах.

Поймали карманника? Обычное для Руммельтауна дело. Его даже не станут тащить к бургомистру, просто отрубят на месте руку и через минуту та сама будет лежать на прилавке в груде товара, радуя покупателя своей свежестью и отсутствием трупных пятен. Может, пырнули кого в живот ножом? Тут, в Миттельштадте, это редкость, почтенные горожане редко сводят между собой счеты, но и такое иногда случается, мало ли дрязг на рынке…

Отчаянно и громко заголосила где-то неподалеку женщина. Треснуло дерево. Зазвенели какие-то склянки, сыплющиеся на брусчатку. Рыкнул в изумлении грузчик, чья телега налетела на прилавок. Сразу несколько голосов запричитало, испуганно и изумленно, а потом…

Потом полыхнуло так, точно посреди Руммельтауна высвободились из цепей три дюжины клокочущих от злости демонов.

Толпа прыснула прочь. Минуту назад это было сонно колышущееся месиво, вяло текущее по торговым рядам, липкое и густое, как наваристая похлебка. Но страх мгновенно преобразил ее в смертоносный селевой поток, сходящий с горы и способный смять целый город, раздавив прочные дома реками из глины и камней.

Прилавки пугающе затрещали, лопаясь и сминаясь — толпа, хлынувшая прочь во все стороны, не замечала препятствий, ломая прочные доски как свечные лучины. В треске дерева треск костей почти не различался, зато отчетливо был слышен крик раздавленных, смятых, угодивших под ноги, впечатанных в брусчатку.

— Спасайся!

— Прочь!

— Ведьмы!

— Ведьмы, сука! Ведьмы!

— Стражу! — бухнуло где-то по правую руку, но как-то жалобно и неуверенно, — Стражу сюда!

— Нога! Куда прете, изверги, ногу мне… А-а-аааа!

— Ведьмы!

Флэйшхендлеры засуетились, поспешно пряча свой зловонный товар в мешки, но в людской толчее, от которой прилавки тряслись и опасно трещали, немудрено было уронить его в спешке. На глазах у Барбароссы целая россыпь чьи-то разбухших пальцев и ушей скатилась с прилавка, мгновенно превратившись в пенящуюся алую грязь под чужими ногами. В соседнем ряду от людского напора лопнула бочка с какой-то дрянью, плеснув в толпу заспиртованными потрохами и желчью.

Барбаросса успела схватить Котейшество за руку и прижать к себе. Не очень нежно, но достаточно быстро, чтобы ту не утянуло толпой. В такой толчее можно отделаться не только отдавленными ногами, но и переломать половину ребер, если не чего похуже.

Где-то в небесах восхищенно взвыли гарпии — внезапное оживление будило в их охотничьих инстинктах возбуждение и восторг. Но у Барбароссы уже не было времени задирать голову. Уцелеть бы в этом водовороте и выбраться прочь из Руммельтауна, вот и все, о чем она думала. Вырваться из чертового лабиринта, сохранив целыми свои кости.

Прилавок Ангелики-Белошвейки выглядел массивным и прочным, но запас его прочности был отнюдь не безграничен. Под напором толпы бока его опасно затрещали, а доски заходили ходуном, точно их дергала в разные стороны орда проказливых бесов. Сухой, точно выстрел, хлопок лопающегося дерева — и все ее богатство покатилось вниз, звеня битым стеклом и высыпаясь под ноги бегущим. Безжизненные плоды, ее нерожденные отпрыски, ее чаяния и надежды, заточенные в склянки с консервирующими растворами и питательными жидкостями. Хозяйка заголосила, но в общем крике, сотрясавшем небо над Руммельтауном, ее голоса было уже не разобрать.

Чертово трусливое отродье. Бросились врассыпную, будто зайцы, калеча друг друга и сметая препятствия. Можно подумать, тут, посреди торговых рядов, распахнулись врата в Ад! Зарычав от злости, Барбаросса протянула руку и схватила за плечо первое попавшееся существо, оказавшееся тощим мужчиной средних лет с рябым и бледным лицом.

— Какого дьявола? — рявкнула Барбаросса, стиснув пальцы так, чтобы боль хоть на миг возобладала над страхом, гонящим его прочь, — Что тут творится?

Тот всхлипнул, прижимая руки к груди.

— Ведьмы! Чертовы ведьмы! Спасайся!

— Что — ведьмы?

— Друг дружке в горлы вцепилися! Среди бела дня! На рынке! Крови — страсть… Пятерых обварили, восемь зарезали! Шкуры друг другу рвать почали, вот и… Ах, пусти ты, не видишь, что ли… Сейчас тут такое начнется…

Под напором толпы плечо рябого, которого Барбаросса удерживала подле себя, хрустнуло, сложившись неестественным образом, отчего он взвизгнул и почти мгновенно растворился в людском потоке. Но Барбароссе уже было не до него.

Ведьмы устроили поножовщину? Прямо тут, в Руммельтауне, при свете солнца?

Какого дьявола? Свары между ковенами дело нередкое и решаются они обыкновенно жестко и быстро, совсем не по правилам дуэльного кодекса, принятого среди старших. Но обычно это происходит внизу, в Унтерштадте. Или, на худой конец, в подворотнях, подальше от чужих глаз. Чтобы вцепиться друг дружке в глотки посреди рынка, нужна не просто серьезная, нужна крайне веская причина.

Барбаросса стиснула зубы, прижатая к опрокинутому прилавку, удерживая возле себя сжавшуюся от страха Котейшество. Доски, прижавшиеся к ее лицу, были скользкими от консервирующей жидкости, под ногами хрустело стекло.

Если кто-то из ведьм решился устроить войну за пределами университета, почти наверняка в этом замешаны сучки из младших ковенов. Старшие ковены тоже охотно пускают друг другу кровь, но делают это с соблюдением принятых правил приличия, не опускаясь до банальной поножовщины. Берегут свою честь, как старая девственница бережет свою сморщенную фасолинку, оплетают свои смертоносные удавки многими слоями тончайших фламандских кружев. А вот младшие ковены, многие из которых и появились-то в этом году, с их полоумными, пьяными от вседозволенности сестричками…

Сами едва вырвавшиеся из зловонного варева Шабаша, обретшие сестер по духу и право носить оружие, ощутившие в своих руках крохотную толику сил, они горазды потрошить друг дружку где придется, вымещая свои затаенные обиды с яростью стаи гиен и зачастую подыскивая для этого самые неподходящие места. Месяц назад сучки из «Медной Лозы» порезали подружек из «Болиголова», вспомнила Барбаросса, и не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте. Сидели с ними в одном трактире, болтали, смеялись, но в какой-то момент их беседа перестала быть милой. Может, они что-то не поделили — грошовую пудреницу, парня или пару сережек. Может, вино со спорыньей пробудило в них какие-то обиды, колющие душу точно застарелые рубцы. Может… Плевать, что их подтолкнуло. Броккенбург по доброй традиции дает своим воспитанницам больше поводов для резни, чем видно звезд с вершины горы.

Сучки из «Медной Лозы» не стали требовать сатисфакции согласно заведенному порядку. И объявлять вендетту тоже не стали — просто достали ножи. Трех сук тем вечером зарезали насмерть, еще пятерых искромсали до состояния рубленных котлет. Если что-то и должно было утешить «болиголовок», то только то, что их обидчицы прожили недостаточно долго, чтобы отпраздновать победу. Двое из них не пережили ту ночь, сплющенные охранными чарами, остальных городской магистрат неделей позже отправил на дыбу. Вот только едва ли это сильно уменьшило количество остервеневших сук в Броккенбурге…

К облегчению Барбароссы, переполох стал быстро стихать. Несущаяся галопом лошадь, не чуя обжигающего прикосновения хлыста к спине, неизбежно сбавляет ход, вот и толпа, не ощущая позади себя жара магического огня, не слыша выстрелов и звона клинков, стала сама собой замедляться, сдерживая свой тяжелый напор, уже не казалась гудящей рекой, вышедшей из берегов.

Никто не понимал, что случилось, а гомонящие голоса, точно птицы, запеченные в тесте, вносили больше переполоха, чем понимания. Кто-то утверждал, что посреди Руммельтауна сошлись в бою два ковена — тринадцать на тринадцать душ. Кто-то готов был поклясться, что ведьм было меньше, едва ли полудюжины, и они славно порубали друг друга тяжелыми эспадронами, так славно, что до сих пор руки-ноги валяются. Кто-то и вовсе болтал, будто никакой сечи и не было, а просто несколько ведьм загоняли какую-то свою подружку, а та, не будь дурой, обварила одной из преследовательниц лицо расплавленной карамелью, да и прыснула прочь.

Ни одна из этих версий не вызвала у Барбароссы и тени интереса. Ковены грызут друг друга испокон веков и причин делать это у них обыкновенно чуть больше, чем звезд на небосклоне ясной зимней ночью. Делят сферы влияния и границы угодий, вымещают друг на друге обиды за мнимые или явственные оскорбления, тешат свое самолюбие, проверяют чужую силу… Пока дело не касается «Сучьей Баталии» и ее интересов, это исключительно их дело, в которое она вмешиваться не станет.

Мясные ряды выглядели так, как выглядят улицы прибрежного городка, по которым прошла тяжелая, сметающая все на своем пути, волна. Прилавки, оказавшиеся на пути у бегущих, были разметаны или разбиты, обратившись нагромождениями досок, среди которых, глухо ругаясь и призывая себе на голову все кары ада, суетились незадачливые хозяева. Кто-то уже промывал колодезной водой перепачканный в земле товар, кто-то тщетно пытался вернуть прежний вид растоптанной требухе, едва не превратившейся в паштет. Грузная Ангелика-Белошвейка ползала на коленях в пыли, собирая в грязный фартук слизкие комки, ласково вынимая их из стеклянного крошева и всхлипывая над ними, точно безутешная мать:

— Ах вы мои кровиночки, мои ненаглядные. Потоптала вас сучья погань, но то ничего… Мы вас выправим, мы вас починим, мы вас в парном молоке искупаем… Потерпите немного, мои крохи, скоро мы…

— Барби!

Барбаросса напряглась, «Скромница» чуть было не скользнула сама собой на пальцы. Но Котейшество не предупреждала об опасности. Она показывала на что-то пальцем. На что-то лежащее между разгромленными прилавками и…

Блядская дрянь!

Она указывала на какой-то сморщенный серый комок, лежащий почти у самой канавы и похожий на непривычно большую сливу. Их ребенок! Их чертов с Котейшеством дохлый ребенок, за которого они отвалили двадцать монет!

Барбаросса ощутила, как по телу прошла колючая злая дрожь. Если его раздавили, если изувечили… К ее облегчению, мертвый плод пострадал совсем не так сильно, как можно было ожидать. Его стеклянный сосуд лопнул под чьими-то ногами, но сам он, хвала всем адским владыкам, отделался сравнительно легко. Одна из крохотных ручек оказалась раздавлена, торс вывернут под неестественным углом, да еще пара сочащихся несвежей сукровицей царапин поперек черепа. Ерунда. Котейшество заштопает его, как куклу, ей это не впервой. Главное — найти какую-нибудь банку, чтоб он не стух ненароком, пока они донесут его до Малого Замка. Может, бадья или ведро…

За гомоном рассерженных хозяев, потерявших свой товар, за воем Ангелики- Белошвейки, оплакивающей своих нерожденных детей, она слишком поздно расслышала новый звук, вплетшийся в гудящую разноголосицу потревоженного Руммельтауна. А расслышав, потеряла непростительно много времени, пытаясь сообразить, что он означает.

Быстрые резкие хлопки по воздуху, точно кто-то, вооружившись парой вееров, принялся ожесточенно ими хлопать, поднимая ветер. Вееров или… Перед ее лицом на брусчатку шлепнулось несколько омерзительно пахнущих клякс, кто-то торжествующе заверещал над самой головой, обдав ее потоком смрада и мелкого сора.

Гарпия опередила ее на два фута. Может, всего на полтора. Спикировав с такой скоростью, что чуть не сломала себе шею о брусчатку, гарпия мгновенно впилась своими лапами в мертвый плод, стиснув его с такой силой, что хрустнули тонкие кости, и, торжествующе хохоча, свечой взмыла вверх. Бросившаяся к ней Барбаросса, так и не успевшая достать кастет, лишь получила по лицу колючим, точно жестью окованным, крылом.

Хлопая крыльями, визгливо ругаясь и воя от восторга, гарпия втянулась между облаков, точно ловкое насекомое, шмыгнувшее в щель, и тотчас пропала. Опустив взгляд, Барбаросса нашла на брусчатке лишь несколько грязных серых перьев да крохотную раздавленную детскую ручонку. Такую маленькую, что на ее пальцах даже не успели возникнуть линии.

Где-то за ее спиной всхлипнула Котейшество. Пожалуй, стоило подойти к ней и обнять, чтобы не допустить рыданий. Или хотя бы мягко взять за руку, как она это обычно делала. Но Барбаросса не ощущала в себе достаточно сил для этого. Только лишь для того, чтобы тяжело сжимать кулаки, задрав голову в том направлении, где исчез меж облаков их с Котейшеством трофей.

Во имя герцога Абигора, подумала Барбаросса, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Во имя архивладыки Белиала, властителя немецких земель. Во имя всех трахнутых демонов, владык и сеньоров Преисподней. Этот денек похож на кусок собачьего дерьма, в который ты угодила башмаком. Сколько ни скреби по брусчатке — вони меньше не станет…

Ангелика-Белошвейка, хозяйка злосчастного ребенка, которому так и не суждено было стать гомункулом, хлопотала возле прилавка, собирая на него те фрагменты своего жуткого богатства, которые не потеряли в толчее товарный вид. По меньшей мере полдюжины стеклянных плодов раскололось под чужими сапогами, но многие остались целы или были лишь немного помяты — охая и причитая, она расправляла эти злосчастные комочки, бережно стряхивая с них стеклянную пыль и стирая грязь. Точно заботливая мать, кудахчущая над своими детьми. Барбаросса ощутила липкий тошнотворный комок в глотке. Ей приходилось видеть немало адских порождений, некоторые из которых были достаточно отвратительны, чтобы сблевал даже опытный демонолог, но ни одно из них не выглядело столь же паскудно, как Ангелика-Белошвейка.

— Двадцать грошей.

— Что? — Ангелика-Белошвейка встрепенулась, не прекращая своей работы, — Чего изволите? Не слышу!

— Двадцать грошей, — холодно повторила Барбаросса, — Я бы хотела получить обратно свои деньги. Летающая сука прихватила вашего парнишку, так что соблаговолите вернуть мне монеты. Ручку можете оставить себе — сойдет на похлебку.

Рыхлый жир на шее Ангелики-Белошвейки колыхнулся, почти не изменив цвета. Может, едва-едва побледнел. Корсет, стискивающий ее безудержно разрастающееся чрево, в теплых водах которого плескался очередной житель стеклянной банки, беспокойно затрещал.

— Ах, это… Извиняюсь, извиняюсь… Покорнейше извиняюсь! — пробормотала она, выпрямляясь, вот только в голосе ее не слышалось никаких извиняющихся интонаций. Скорее, негромкое потрескивание сродни тому, что издавала ткань, — За ребятенка уплачено, госпожа ведьма, все честь по чести!

— Пусть о чести судят те, у кого она есть, — отчеканила Барбаросса, протягивая руку ладонью вверх, — Монеты.

Котейшейство осторожно дернула ее за плечо. Не ввязывайся, мол. Обойдемся. Иногда Барбаросса позволяла ей утянуть себя прочь от разыгрывающейся свары — иногда, но не очень часто. Речь шла не о чертовых принципах, плевать на принципы, речь шла об их чертовых монетах. Если они не вернут себе денег, другого гомункула можно и не искать — они все равно не смогут себе его позволить.

Ангелика-Белошвейка прижалась спиной к прилавку. Несмотря на то, что возрастом она превосходила Барбароссу самое малое вдвое, а весом — и втрое, она не горела желаниемзатевать ссору. Каждый в Броккенбурге знает, чего может стоить ссора с ведьмой. Но и с монетами расставаться не спешила. Небось уже припрятала их в какой-то потайной кошель меж нижних юбок.

А без этих денег… Барбаросса мгновенно поняла то, что еще не успела сообразить оглушенная толчеей Котейшество. Без этих денег гомункул им не светит. Тех жалких крох меди, что остались у них в кошельках, не хватит и на дохлого котенка, куда уж тут человеческий детеныш. Если они не вернут себе двадцать грошей, с мыслью о гомункуле можно распрощаться.

Остатка дня хватит им с Котти, чтобы найти пару веревок подходящей длины — и вздернутся в дровяном сарае позади Малого Замка.

— Ничего не могу поделать, — Ангелика-Белошвейка жеманно улыбнулась, раздвигая губы, похожие на полоски плохо вяленого мяса, — Таково правило Руммельтауна, госпожа ведьма. Ежли, значит, товар был отпущен, то никакой возможности возвернуть не допускается. Так полагается.

— Так полагается? — зловеще процедила Барбаросса, делая к ней шаг, не замечая дрогнувшей руки Котейшества на плече, — Значит, у тебя тут так полагается, да?.. Ах ты тифозная пизда, сейчас я покажу тебе, как тут полагается…

Герцог Абигор, щедро плеснувший горячего масла ей в жилы, в этот раз взял лишку. В ее руках вдруг оказалось чертовски много клокочущей злости, рвущейся наружу, гудящей как все энергии Ада. И эта злость определенно требовала выхода.

Прилавок, с трудом переживший толчею и шатко стоящий на своих подпорках, ничуть не напоминал неприступную крепость. Едва только положив на него руки, Барбаросса поняла, что он едва держится. А значит…

Ангелика-Белошвейка испуганно взвизгнула, когда ее прилавок рухнул на бок, рассыпая чудом спасенные ею сокровища, роняя в грязь сгустки бледно-розовой плоти, некогда бывшие частью ее самой. Комки падали почти беззвучно, и можно было представить, будто это не человеческие плоды, а фруктовые — перегнившие мягкие яблоки, рассыпающиеся по земле, или груши-паданицы позднего марклеберского сорта…

Барбаросса попыталась представить именно так, опуская ногу в тяжелом башмаке.

Просто груда мягких водянистых плодов, брызгающих застоявшимся полупрозрачным соком.

Значит, у вас тут так полагается? Ничего, пиздопроклятая скотоебка, сейчас я покажу тебе, как это полагается у нас, ведьм! Ты вернешь мне мои монеты, и не двадцать, а больше, потом вылижешь мои башмаки, а после…

Ангелика-Белошвейка взвыла во весь голос, так отчаянно и жутко, словно ее саму пырнули ножом.

— Люди! — заголосила она, прижав руки к трясущейся груди, — На помощь, люди! Добро крушат! Добро своей кровью выращенное! Своим чревом взрощенное! Горькая доля! Адские владыки, заступитесь!

Барбаросса успела трижды ударить ногой, безжалостно давя раскатившиеся плоды, прежде чем пламя, бушевавшее в венах, немного притихло, вернув ей возможность рассуждать. Толпа, собравшаяся вокруг, недобро заворчала. Все еще взбудораженная, гудящая, чующая запах крови, она легко вбирала в себя любые вибрации, отвечая недобрым напряжением. Напряжением, которое Барбаросса мгновенно ощутила на себе. Никто не спешил сцапать ее за плечи, никто не обнажил оружия, но очень уж неприятным светом озарились устремленные в ее сторону глаза. Нехорошим, скверным, не сулящим ничего доброго.

— Вдову обидели! — Ангелика-Белошвейка толстыми мясистыми пальцами разорвала воротник платья, словно ей не хватало воздуха, — Вдову погубили! Ребятишечки мои, кровиночки мои!..

Ах, блядь… Барбаросса с трудом удержалась от того, чтобы не впечатать еще раз башмак в вязкую кучу дряни. Пожалуй, герцог Абигор, щедро отмеривший ей злости, не сыграл ей на пользу. Да что там, испаскудил и так неважные карты.

В другое время, как знать, публика в Руммельтауне встала бы на ее сторону. Никто не любит флейшхендлеров, норовящих содрать втридорога за какую-нибудь бородавку, никто не питает к ним теплых чувств. Будь она выдержанее и спокойнее, как знать, взбудораженная толпа еще заставила бы Ангелику-Белошвейку вернуть ей все двадцать монет, да еще и принести извинения в придачу. Но сейчас…

Волнение, всколыхнувшее Руммельтаун, не причинило ему добра. Многие прилавки оказались сокрушены, многие ребра сломаны, ноги отдавлены, купленный только что товар вывалян в грязи или вовсе раздавлен в кашу. И все это беспокойство причинили не разбойники или беспокойные эдели, а ведьмы, вздумавшие погрызть друг дружку посреди базарного дня. А вот и одна из них, полюбуйтесь, с лицом, похожим на открытую рану, крушит ногами товар голосящей вдовы, и сама похожа на пирующего демона…

Здесь, в Руммельтауне, не водилось достаточно отчаянного народа, чтобы попытаться схватиться с ней. Никто не стал бы вязать ее или тащить в магистрат, но… Барбаросса осклабилась, отчетливо ощущая, как пространство вокруг них с Котейшеством уплотняется, делаясь все более и более вязким. Как некоторые руки, неуверенно дрогнув, ползут за спину, что-то там ухватывая, а прочие еще робко, украдкой, спешат вытащить из раздавленных прилавков какую-нибудь жердь поувесистее.

Толпа всегда зла, как сонм вырвавшихся из Преисподней демонов. А уж сейчас, когда она взбудоражена и клокочет от злости, расправа может произойти быстрее, чем успеют спохватиться самые осторожные. Тюкнуть по голове гирькой или ткнуть в бок ножом — много ли времени надо?.. К тому времени, когда стражники соблаговолят появиться, здесь не останется даже тех, кто видели все воочию, одни только зеваки. И пара распластанных под прилавками тел — ее и Котейшества.

Барбаросса отступила на шаг от причитающей Ангелики-Белошвейки.

Толпа вокруг них хоть и сделась неприятно густой, еще не обрела той опасной консистенции, в которой невозможно ни драться, ни бежать. Это значило, некоторое количество драгоценных секунд у них в запасе все еще есть. Это значило, ей придется забыть про двадцать уплаченных грошей. Это значило…

Черт. Она прикинет это немногим позже, когда они выберутся отсюда.

Повернувшись на каблуках, она резко схватила Котейшество за рукав.

— Ходу, Котти! Бежим нахер отсюда!

— Который час?

Котейшество не носила часов, однако обладала чувством времени более точным, чем любой университетский хронометр.

— Половина третьего, — произнесла она, бросив взгляд в сторону солнца, — Может, чуть-чуть больше.

Половина третьего. Барбаросса ощутила себя букашкой, попавшей в часовой механизм, букашкой, чьи хитиновые покровы трещат, сминаемые тяжелыми, движимыми силой демона, стрелками. Половина третьего! Они потеряли до черта времени, тщетно рыская по Эйзенкрейсу, потом еще путь до Руммельтауна, бесконечные поиски, торг… Сколько времени осталось у них до заката? Часов пять? Ах, дьявол, как скверно. Ночь в октябре еще коротка, не успеешь опомниться, как она истлеет и стечет за горизонт, и в Броккенбурге начнется еще один блядский денек. Возможно, последний для нее или Котейшества.

На рассвете профессор Бурдюк торжественно и неспешно войдет в аудиторию по спагирии и обнаружит перемену в привычном за много лет распорядке вещей. Склянка с его ассистентом больше не стоит на кафедре, а в вазоне с молочаем дотлевает его сморщенное серое тельце. И тогда…

Барбаросса стиснула кулаки, представляя, как между пальцами хрустят кости гарпии.

— У нас мало времени, — выдавила она из себя, — Если будем хныкать и подтирать друг другу носы, то точно ни хрена не успеем. Котти! Котти!

Котейшество, вздрогнув, подняла голову. Она выглядела… Потухшей, подумала Барбаросса, ощущая липкую пустоту в груди. Точно лампа, из которой вынули демона, питающего ее своей энергией. Пустая холодная оболочка и ни единой кровинки в лице. Только глаза горят привычным светом, но и тот пугающе блеклый, безжизненный.

— Мы в дерьме, Барби. Ты все верно сказала. Профессор Бурдюк сдерет с меня кожу и отдаст в хорошие руки, чтобы из нее набили чучело. Наверно, он поставит его в своей аудитории. Где-нибудь у кафедры, на видном месте. Ты будешь заботиться обо мне, Барб? Чучелам часто мажут уши чернилами. Или засовывают губку в промежность. Или посыпают мелом. Я не хочу, чтобы меня посыпали мелом, я…

Она всхлипнула. Барбаросса стиснула ее пальцы в своей ладони. Крошечные и очень холодные пальцы, вяло сопротивляющиеся и слишком слабые, чтобы выбраться, точно новорожденные мышата.

— Мы успеем, — произнесла Барбаросса, впившись в нее взглядом, — День еще не закончен, да и ночь впереди. Мы успеем, Котти. Добудем тебе нового гомункула и такого, по сравнению с которым Мухоглот покажется дрянным отродьем! Настоящего, блядь, писанного принца в банке!

Котейшество вяло покачала головой.

— Где, Барб? Где в Броккенбурге мы найдем мертвый плод подходящей выдержки? А если и найдем, то…

— Что?

— У нас нет денег. Нам он не по карману.

Она права, подумала Барбаросса. Пока ты ворочала своей безмозглой головой, она уже все продумала, просчитала и разложила по полочкам, как белье в хорошей прачечной. Не считая моего талера, у нас осталась лишь горсть крейцеров — смешная цена по меркам Броккенбурга. За эти деньги мы разве что купим у мальчишек горсть дохлых воробьев. Хреновая замена гомункулу, даже если Котейшество оживит их и научит петь хором «Диких мальчишек» из репертуара миннезингерского квартета «Дюран и Дюран».

Допустим… Допустим, деньги можно и раздобыть. В Броккенбурге все еще до хера ведьм, которые ей, Барбароссе, кое-чем обязаны, можно освежить память и стряхнуть старые должки. Она с удовольствием хрустнула суставами пальцев, разминая их. Если она что и умеет, так это взыскивать старые должки. На худой конец, можно потрепать кого-то из «Сучьей Баталии». Бессмысленно ожидать, будто деньги найдутся у вечно голодной Горгульи, едва ли понимающей, зачем в мире вообще существуют монеты, бессмысленно просить в долг у Гарроты, та наверняка откажет. А вот с Холерой шанс уже немногим выше. Иногда та возвращается со своих блядок, позванивая набитыми карманами. Обыкновенно всякая мелочь, украденные в «Хексенкесселе» побрякушки, но десяток грошей наберется, а там…

Хрен с ними, с деньгами, решила Барбаросса. Деньги никогда не были для нее непреодолимой преградой. Куда сложнее будет найти мертвый плод или эмбрион подходящей стадии. Очень уж ходкий товар в Броккенбурге, слишком уж много желающих наложить на него лапу.

— У тебя есть мысли, где еще можно раздобыть мальца?

Котейшество кивнула, но осторожно и неуверенно.

— Может, «Алкагест». Я хорошо знаю пару ведьм оттуда. Мы не сильно дружны, но я несколько раз выручала их. Быть может, если я спрошу…

«Алкагест»? Барбаросса едва не хмыкнула. Может, этот ковен и не относился к Большому Кругу, но самодовольства у его сучек столько, словно за их спиной — все демоны ада с самим Сатаной в придачу. Скорее у нищего в Унтерштадте можно выпросить золотую монету, чем у этих гордячек какую-то помощь. Но к чему расстраивать Котейшество? Она все еще верит в сестринскую взаимовыручку, она, единственная во всем Броккенбурге, пожалуй, не обзавелась врагами, ей позволительно витать в облаках, ища помощь там, где ее нет и быть не может.

Пусть идет в «Алкагест», если ей так хочется. Потеряет немного времени, но и только. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Пожалуй, так будет лучше всего. Отправить Котейшество в самостоятельное плаванье, а самой…

— Тебе стоит навестить их, — вслух согласилась она, — Но только без меня.

Котейшество испуганно встрепенулась.

— Почему?

— Сама знаешь. Полгода назад я чуть не размозжила череп одной из их ссыкух. Едва ли я желанный гость в «Алкагесте». Но ты иди, вдруг и в самом деле…

Котейшество поднялась с обломков прилавка, на котором они сидели. Отряхнула юбку от пыли, ковырнула носком ботинка россыпь хлама под ногами. Она выглядела слабой, едва шевелящейся, но ее взгляд, который внезапно впился Барбароссе в переносицу, показался тяжелым, точно рыцарское копье.

— Ты что-то задумала, Барби?

Ей стоило большого труда покачать головой. Чертовски непросто лгать, глядя в глаза Котейшеству. Иногда ей казалось, будто эта кроха видит ее насквозь, прибегая к каким-то одной только ей ведомым чарам. Видит сквозь одежду, шкуру и жесткое мясо. Может, она настолько обогнала университетскую программу, что уже начала втихомолку постигать Хейсткрафт, магию разума, которую преподают на старших кругах? Нет, едва ли, такое чересчур даже для нее…

— Есть пара идей, — деланно небрежно бросила она, — Ничего серьезного, но попробовать стоит.

— Я не хочу, чтобы ты ввязалась в дурную историю, Барби.

Барбаросса презрительно сплюнула на мостовую через щель в зубах. Шикарный жест, которому она научилась еще в родном Кверфурте и которому никогда не научиться здесь, в Броккенбурге.

— Ничего такого я и не замышляю. Даю слово, Котти. Пусть меня пялят сорок демонов разом, если лгу!

Котейшество неохотно отвела взгляд. Чуяла ложь, так же безошибочно, как чуяла заточенную в узоре чар магию, как чуяла едкую вонь испражнений гарпии на брусчатке. Чуяла — но не нашла сил возразить. Слишком смятена, рассеяна и одержима собственными мыслями.

— Значит, разбегаемся, Барби?

Барбаросса кивнула.

— Ненадолго. Сейчас половина третьего, значит? Встретимся в Малом Замке через два часа, идет?

Протянув руку, она сняла с плеча Котейшества прилипшую щепку. И хоть она постаралась не вложить в это движение нежности, напротив, сделать его небрежным и немного насмешливым, у нее все равно заскребло что-то на месте сердца, стоило лишь прикоснуться к ее плечу пальцем.

— Валяй, — буркнула она, поднимаясь на ноги, — Через два часа. Малый Замок. И если запозднишься… я сама посыплю твое чучело мелом!

Одна она передвигалась куда быстрее, чем с Котейшеством. Каблуки башмаков едва не вышибали искры из мертвого камня, улицы и дома проносились мимо, сливаясь в пеструю полосу. Она уже и забыла, до чего быстро можно перемещаться по городу, если не тянуть никого на буксире.

Но, кажется, это было единственное достоинство ее нового состояния. Она так привыкла находиться возле Котейшества, что, оторвавшись от нее, ощущала себя кольцом, снятым с хозяйского пальца и закатившимся под кровать. Едва только маленькая фигурка скрылась за углом, как Барбаросса ощутила мгновенный упадок сил. Точно исчезла поддерживающая ее силы светлая ниточка.

Не расстилай сопли, потаскуха, одернула она сама себя, расстегивая пару верхних пуговиц у воротника дублета — чтоб легче дышалось на бегу. Тебе полезно будет размяться, вспомнить молодость. Времена, когда ты была подчинена только самой себе и не имела никаких подруг. Кроме Панди. Да и ту едва ли можно было считать подругой.

Барбаросса не стала брать извозчика — нет смысла, даже если в кошеле звенели бы лишние монеты. Пронизанная жилами улиц каменная туша Броккенбурга, много веков назад сросшаяся с горой Броккен, была ей известна лучше, чем общая спальня в Малом Замке — вплоть до последней улицы, дырки в заборе и переулка. Она помнила дома, возле которых лучше не оказываться во избежание недобрых последствий, улицы, коварно меняющие направление, потайные ходы, позволяющие резко срезать путь, удобные крыши, обманчиво безопасные маршруты…

Она провела многие дни, петляя в этом лабиринте, пока сама не сделалась его частью. Пряталась от опасности, когда не могла с нею совладать, сама выслеживала добычу, дралась, охотилась… Улицы Броккенбурга были для нее и охотничьими владениями и турнирным ристалищем и комнатой для игр. Ей даже казалось, что камни мостовой отзываются на прикосновение ее каблуков радостными возгласами, будто приветствуя после долгой разлуки.

Она не стала терять времени, заглядывая в «Красный Крест». Тут, в краю цирюльников, хирургов и костоправов, не было, да и не могло быть для нее добычи. Не ходить же, в самом деле, от порога к порогу с протянутой шляпой, спрашивая господ врачей, не осталось ли у них, часом, ненужного мертвого младенца после дневных трудов?

Не обязательно целенького, господин доктор! Главное, чтоб голова на месте и…

Нелепо, да и небезопасно. Чувствуя покровительство со стороны городского магистрата, броккенбургские коновалы не испытывали особого почтения к ведьмам и добрыми жестами себя не утруждали. А уж увидев ее лицо на пороге, и вовсе поспешили бы свистнуть охранного демона или взять в руки дедушкину аркебузу…

Нет, дома практикующих врачей закрыты для нее. Но человек, проживший в Броккенбурге два с половиной года, знает, до чего обманчивы вывески. То, что на них изображено, отнюдь не всегда соответствует тому, какие услуги под ними оказываются. Более того, некоторые заведения вывесок не имели отродясь.

На Рыбной улице Барбаросса резко свернула налево, протиснулась в заросший жимолостью переулок и, убедившись, что вокруг нет прохожих, осторожно постучала в окрашенную желтой краской дверь. Та не открывалась томительно долго, а когда наконец открылась, распахнулась не более чем на пять дюймов. Недостаточно широко, чтобы она смогла протиснуться внутрь даже если бы обладала талией Ламии и стискивала чрево корсетом. Но достаточно широко, чтобы наружу на уровне ее бедра выглянула воронка тромблона[7], похожая на несуразно большой слуховой рожок.

Примитивное устройство, не имеющее и щепотки магических чар или демонических сил, однако безжалостно эффективное накоротке. И заряжено наверняка не пулей, а крупной дробью. Барбаросса безрадостно представила, каково будет ползать на коленях перед этой дверью, прижимая руки к окровавленной промежности, мыча от боли, точно юная роженица. Паскудная сцена.

— К господину Алефельду, — произнесла она как можно более почтительным тоном, — По личному делу. Мне нужен ребенок. Не обязательно живой, но…

Губы, спекшиеся с лицом под слоем рубцов, не позволяли ей как следует улыбнуться, но Барбаросса попыталась по крайней мере изобразить по крайней мере почтительную гримасу. И, кажется, без особого успеха.

Ствол мушкетона едва заметно шевельнулся, задираясь раструб повыше, так, чтобы тот смотрел аккуратно ей в лицо. Никчемная и жутковатая пародия на эрекцию.

— Проваливай, — тихо сообщили ей из-за двери, — Иначе спущу демона. Твою окровавленную жопу найдут в трех кварталах отсюда.

Барбаросса попятилась, благоразумно подняв руки. И только отступив на дюжину шагов от двери, решилась повернуться к ней спиной. Ублюдок. Мелкий жалкий ублюдок. Половина Броккенбурга знает, что здесь, в подпольной клинике, он оперирует круппелей, пытаясь придать им человеческий облик, что не брезгует абортами, что проводит и прочие ритуалы, за которые магистрат, пожалуй, ему самому оторвал бы седалище, а гляди ты, сколько спеси…

Ладно. К черту. Если закрыта одна дверь, открыты другие, а дверей в этом блядском, изъеденном чарами городе столько, что можно тыкаться всю жизнь. К счастью, она давно знала нужные.

Вниз по Костлявой улице бежать было не очень удобно, каблуки вязли в лужицах вара, зато ей удалось в две минуты покрыть расстояние, которое повозка, запряженная парой, покрыла бы за десять. Еще три минуты, чтоб пересечь оживленный в это время дня бульвар Трех Повешенных, еще полторы, чтобы одолеть длинную лестницу.

Когда она ввалилась в уютный розовый домик, примостившийся посреди палисадника, дыхание клокотало у нее в груди, словно у загнанной лошади.

— Ребенок!.. — прохрипела она, облокотившись острыми локтями о прилавок, — Мертвый. Мне нужен чертов дохлый младенец, но не очень старый и не слишком потрепанный. Такой, чтоб… Короче, чтоб был сформированный и на третьем триместре. Есть такие?

Человек за прилавком молча поднял на нее взгляд.

Один глаз у него был вполне обычный, человеческий, с мутным, прикрытым катарактой, зрачком. Но вместо другого располагался стеклянный шар, испещренный тончайшим узором, внутри которого бегал, нетерпеливо перебирая лапками, большой жирный таракан с лоснящейся спинкой.

Либлинг. Чертов либлинг. Барбаросса терпеть не могла иметь дело с либлингами. Их отличительные черты не всегда были на виду, многие пытались их скрыть, пряча под повязками и гримом, были и такие, у которых эти следы были выражены совсем невинно, например, в виде маленькой бородавки на носу или старого шрама на щеке. Но как бы ни выглядел этот знак, он всегда нес в себе угрозу, угрозу, на которую тело Барбароссы неумолимо реагировало, поднимая колючий подшерсток.

— Чего молчите, как чурбан? Мне нужен мертвый ребенок и…

— Я слышал, что вы сказали, госпожа ведьма.

Черт, голос у него оказался тихий и вкрадчивый, мелодичный, но на какой-то механический лад. Точно внутри у него, под хорошим бархатным костюмом, были укрыты не кости и мясо, а стальные пружины и шатуны. Может, ими даже управляют маленькие жирные таракашки, подумала Барбаросса. Никогда нельзя быть в чем-то уверенной, когда имеешь дело с либлингом.

— Тогда…

— У нас нет мертвых детей подходящего возраста.

— Черт! — вырвалось у нее, — Ладно, полагаю, мне сойдет товар и помоложе. Допустим, двадцать пять недель?

— Нет.

— Двадцать две?

— Нет.

— Двадцать?

— Ничем не могу помочь.

— Черт вас подери! — вспылила она, — Куда я попала? Это абортарий или кондитерская лавка? Если кондитерская, дайте мне порцию абрикосового мусса с марципанами. А если абортарий, я бы хотела получить…

— Мы не держим для продажи абортационный материал, госпожа ведьма.

— А куда вы его деваете, хотела бы я знать? Сливаете в помойные ямы? Запекаете в пирожки? Используете в книгах вместо закладок?

Человек за прилавком смотрел на нее не отрываясь. Лицо его было спокойно и безмятежно, даже противоестественно спокойно. А вот таракан в правом глазу вел себя странно. Прекратив суматошно бегать, замер, приподнявшись, и озадаченно шевелил усами.

— Многие наши клиентки забирают абортационный материал с собой. Это их право. Все остальное мы утилизируем в обычном порядке.

Черт. Барбароссе от досады захотелось треснуть себя собственным кастетом промеж глаз. Когда-то Котейшество рассказывала ей о том, какое бесчисленное количество эликсиров можно сварить из плоти не рожденных детей, неудивительно, что этот товар пользуется немалым спросом на черном рынке Броккенбурга.

— Ну и куда же вы его утилизируете? — спросила она без особого интереса. Одна только мысль, что придется ползать в яме, наполненной мертвыми эмбрионами и ошметками плаценты, болезненно отозвалась спазмом в желудке, — Сливаете в какую-нибудь яму или…

— Позвольте пожелать вам доброго дня, госпожа ведьма.

Таракан в его глазу замер в неподвижности и внимательно смотрел на нее, по-человечески задумчиво кивая головой. Барбаросса вдруг поняла, что ей лучше уйти. Молча повернуться и выйти из лавки, прикрыв за собой дверь.

Именно так она и поступила.

[1] Метеомантия — гадание по падающим звездам.

[2] Аэромантия — гадание по «небесным явлениям» — радуге, облакам, метеорам, гало, пр.

[3] Битва при Фрайбурге (1644) — одно из сражений Тридцатилетней войны. Великий Конде (Людовик II де Бурбон) — один из французских военачальников.

[4] Пассаукунст («пассаукское искусство») — распространенная в Германии XVI–XVII веков магическая наука, посвященная изготовлению охранных амулетов.

[5] Бортник — пчеловод, хозяин пасеки.

[6] Алкагест — алхимическая жидкость, универсальный жидкий растворитель.

[7] Тромблон — короткоствольное кремневое ружье для ближнего боя, обычно с раструбом на конце ствола.

Глава 4

Она побывала еще в двух абортариях, в больнице и на кладбище.

Ноль. Ни черта. Пусто.

В абортариях ее выслушивали вежливо, но неизменно отказывали в помощи. Простите, госпожа ведьма, ничем не можем помочь. Будь на ее месте Вера Вариола, глава «Сучьей Баталии», или даже хотя бы Каррион, эти высокомерные выблядки считали бы за счастье ползать у них в ногах, предлагая свой товар. Но Барбаросса вынуждена была уходить, ощущая спиной их презрительные взгляды. В этом блядском городе раздобыть мертвого младенца оказалось чертовски непростой задачей.

В больнице ее не пустили дальше приемного покоя. Мрачный детина в брезентовой хламиде — то ли санитар, то ли сторож — так красноречиво ухмыльнулся ей, загораживая вход, что Барбароссе пришлось покорно ретироваться, пусть и роняя ядовитые ругательства. Она бы с удовольствием подкараулила его после работы, чтобы всадить кусок черепицы между глаз, но неумолимо катящееся по небосводу солнце гнало ее прочь. Нет времени.

Визит на кладбище тоже не увенчался успехом. Ей удалось провести голема-привратника, тот был туповат и слеп как крот, а также ускользнуть от пары охранных демонов, но на этом ее удача и закончилась. Она не обнаружила ни одной свежей могилы с младенцем. Словно все младенцы Броккенбурга именно на этой неделе отказались умирать, заключив между собой тайный пакт. А ведь раньше мерли как мухи, особенно по осени, когда с севера тянутся злые энергии и голодные, блуждающие на свободе, демоны…

Понадеявшись на удачу, она вскрыла могилу недельной давности и, конечно, обнаружила там лишь холстяной сверток с гнилостным и черным, похожим на слипшуюся еловую шишку, содержимым. Может, эта штука пригодилась бы профессору Бурдюку, вздумай он поудить сома, но в качестве ассистента явно не годилась. Клокоча от злости, Барбаросса покинула кладбище тем же путем, каким и пришла, оставив на память о себе только разоренную могилу и сломанную пополам лопату.

Ничего не выходит. Этот город бережет своих мертвых младенцев, точно величайшее сокровище. Даже удивительно, отчего ростовщики еще не используют этот ходкий товар в своем обороте. Можно использовать мертвых младенцев в расчете вместо опостылевшей монеты или…

Барбаросса едва не хлопнула себя по лбу, остановившись посреди улицы.

Тупая ослица!

Она побывала в трех абортариях, но абортарий — это не то место, где появляются мертвые дети, скорее, конечная точка их короткого путешествия. А берутся они в… В публичных домах, например. Будь на ее месте Холера, уже припустила бы в Гугенотский квартал, славящийся своими борделями. Тамошние сучки рады раздвинуть ноги за пять грошей перед любым, будь это мужчина, женщина или даже ссохшийся сфекс с насекомьими повадками. Они, конечно же, пьют специальные декокты, чтобы уберечь свою утробу от непреднамеренного оплодотворения, носят специальные амулеты, многие даже заключают договоры с демонами, свивающими внутри их маток логово и пожирающими молодую завязь, но… Любые чары, которые могут быть наложены, могут сработать неправильно или быть разрушены временем. Это она знала от Котейшества. Наверняка все эти амулеты, декокты и ритуалы иногда дают сбои, а раз так…

Да. Ей нужен бордель. И не изысканный вроде «Гусиного Перышка» или «Пороховницы», а самого паршивого сорта. Какая-нибудь грязная дыра в Унтерштадте, в которой, уединяясь с прелестницей, стоит оставить на столе шаперон, но захватить с собой удочку — никогда не знаешь, какая дрянь вылезет на свет из того места, куда ты пихаешь стручок…

Барбаросса машинально прикинула расстояние и невольно чертыхнулась. Наибольшее известное ей количество дешевых борделей было сосредоточено в Гугенотском квартале, на самой окраине Броккенбурга. Из Нижнего Миттельштадта туда путь неблизкий. Если Ад наделил тебя всего двумя ногами, да и те уже порядочно гудят от беготни, уйдет самое меньшее полчаса в одну сторону. И столько же в другую. Не льсти себе, сестрица Барби, в тебе еще порядочно сил, но ты уже совсем не так легконога, как в пятнадцать. Утратила ту злую резвость, что вела тебя поначалу. Связавшись с «Сучьей Баталией», привыкла к теплому углу, где не надо каждую ночь сражаться за койку, к прислуге, которая выполнит за тебя грязную работу, к сестрам, что придут на помощь — пусть даже понукаемые к тому не совестью, а оплеухами и зуботычинами… А ведь Брокк, блядская гора, не становится более пологим год от года. У тебя уйдет на дорогу самое меньшее полтора часа.

Барбаросса прикусила щеку. Полтора часа, Барби. Сущая мелочь для обычного дня, иной раз, мучаясь праздностью, ты швыряла в топку куда как больше. Но сейчас… Сейчас каждый час — не просто кроха в часах, а невидимый очень важный ресурс, стократ более ценный, чем жалкая медь, звенящая у тебя в кошеле.

Самый быстрый способ оказаться в Гугенотском квартале — поймать экипаж. Хорошо бы аутоваген, эти черти носятся по улицам с такой скоростью, что оставляют за кормой даже призовых рысаков, вот только это удовольствие начисто сожрет ее единственный талер, и хорошо, если не больше. Да и не ездят аутовагены в Унтерштадт, тамошний воздух отчаянно не по душе упрятанным в тесную скорлупу демонам. Черт, она так и не рассказала Котейшеству про тот случай с Зойхенвагеном, печально известной Чумной Колесницей… Но обязательно расскажет — если они выберутся живыми из этой переделки.

Барбаросса закрутила головой, точно беспокойный флюгер на крыше Малого Замка. Ей не нужен аутоваген, чтобы попасть в Гугенотский квартал. Можно взять фиакр-пролетку, эти выкрашенные в желтый цвет наемные экипажи курсируют по Миттельштадту сплошным потоком или дежурят на каждом углу. Еще лучше, если не фиакр, а двуколку, запряженную резвыми лошадками, та домчит до Унтерштадта в считанные минуты, вот только… Эта поездочка обойдется тебе недешево, сестрица Барби, грошей шесть, если не восемь. Извозчики — алчный народ, может, даже более алчный, чем адские демоны, они сдерут с тебя все вплоть до последней монетки. А ведь швыряться деньгами в ее положении — чистое самоубийство.

Можно, конечно, и не платить. Едва только они доберутся до места, двинуть по зубам извозчику, а может, достать нож и оставить ему в виде задатка симпатичный шрам поперек лица — на добрую память о сестре Барбароссе. В прошлом ей приходилось расплачиваться подобным образом за оказанные услуги, может, даже чаще, чем стоило. Но в прошлом она была свободной разбойницей, сорви-головой вроде Панди, вольным кораблем, не поднимавшим ничей флаг, свободно пиратствующим в ничейных водах. Сейчас все иначе.

Если извозчик затаит на нее злобу, запросто может донести в магистрат, а тамошние черти если и любят что-то больше, чем совращать молоденьких мальчиков, так это трепать броккенбургских ведьм — у бургомистра Тоттерфиша, как известно, давно зуб на ректора, господина Ауген-нах-Аузена. Город на протяжении последних трех веков ведет непрекращающуюся войну с университетом и война эта, напоминающая то вялую осадную возню, то кипящую артиллерийскую бомбардировку, всегда требовала нового мяса. Мяса, которым ей совсем не улыбалось стать.

Извозчики все чертовски глазасты, а ее шмотки, узкий черный дублет и бриджи с шоссами, слишком хорошо знакомы публике в Броккенбурге. Всякий человек, глаза которого не вырезал проворный демон, чтобы играть ими в петанг[1], мгновенно опознает в этих шмотках униформу «Сучьей Баталии». Если извозчик донесет, если магистрат возьмется за это дело всерьез, не намереваясь спускать его на тормозах, если дойдет до Веры Вариолы… Ох, черт. Вера Вариола не напрасно носит фамилию фон Друденхаус. За такой фокус сестрица Барби не просто отведает плетей, но и, чего доброго, лишится пары пальцев на руках, а то и еще чего.

Борясь с желанием по-волчьи завыть, Барбаросса запрокинула голову, чтобы взгляд, пробившись сквозь густую паутину нависающих проводов, смог омыться в небесном покрове, точно покрытая заскорузлой грязью рапира в луже. Это не принесло ей особенного облегчения. Массивные гроздья проводов, колеблясь, издавали глухой угрожающий звук, похожий на трение исполинских чешуек, небо за ними было едва различимо и цветом мало отличалось от тряпья. Единственной отрадой был крохотный, окутанный алой дымкой, протуберанец, медленно-медленно плывущий меж облаков. Увидев его, Барбаросса с трудом подавила завистливый вздох. Это была не заблудившаяся звезда и не сгусток ядовитых чар, оторвавшийся от земли, это был люфтбефордерунг — воздушный экипаж, влекомый полудюжиной усмиренных демонов невообразимой мощи.

Вздымающий выше, чем могут подняться гарпии, размером с большую дорожную карету, он лишь казался медленным, на самом деле адские энергии влекли его с умопомрачительной скоростью, пожирая десятки мейле расстояния. Говорят, если в полдень люфтбефордерунг отрывается от земли в Магдебурге, через час он уже будет над Берлином, через три — над Варшавой, а через пять… Так далеко Барбаросса не смогла бы заглянуть даже при всем желании — не позволяли познания в географии и мироустройстве — но все равно мечтательно прикрыла на миг глаза.

Говорят, люфтбефордерунги, эти огромные птицы, поднимаются на четыре тысячи клафтеров[2] над землей — умопомрачительная, страшная высота. С такой высоты, небось, вся Германия покажется размером с овчину, проклятый Броккенбург будет видеться крохотной бородавкой, а Кверфурта — того и вовсе не увидать, да и сгори он вместе со всеми своими угольными ямами, этот Кверфурт!

А еще говорят, что люфтбефордерунги первого класса, роскошные белоснежные экипажи, напоминающие летающие замки, могут легко заткнуть за пояс самые дорогие гостиницы Дрездена. Пассажиров внутри ждут не тесные каморки, как в обычном дилижансе, а роскошные апартаменты, наполненные изысканной мебелью и коврами, на отдельной палубе играет оркестр, а специальные стюарды разносят удобно устроившимся господам горячие закуски и вино в серебряных ведерках…

Барбаросса вздохнула, провожая небесную колесницу взглядом, испытывая в то же время желание погрозить ей вослед кулаком. Где-то там, сквозь облака, неслись господа и дамы, удобно устроившиеся в мягких креслах. Облаченные в роскошные туалеты, они наверняка уже успели вылакать по бутылке хорошего вина и сожрать лангуста или какую-нибудь еще изысканную дрянь под соусом, а теперь курили хороший табак, флиртуя друг с другом, слушали музыку и рассеяно глядели на облака, мимо которых проносились с невероятной скоростью. Им не требовалось бродить по вечернему Броккенбургу, ощущая томительную неизвестность, разъедающую брюхо, и злость, медленно испепеляющую душу. Их терзают совсем другие, неведомые ей, заботы.

С другой стороны… Барбаросса хмыкнула, провожая взглядом крохотную алую звезду, стремительно тающую в облаках. Может, чертов люфтбефордерунг и способен пожирать пространство с невообразимой скоростью, да только и путешествовать в нем куда опаснее, чем в дорожной карете или дилижансе. Карета может завязнуть в болоте, особенно если кучер заснул на козлах или пьян, дождь может промочить тебя до нитки, а жуткая тряска заставить выблевать весь обед — но это, пожалуй, самое страшное, что может с тобой произойти. На худой конец, твой экипаж подкараулит где-нибудь на тракте разбойничья банда — ну или мающийся скукой демон смеху ради решит создать из этой несуразной коробки исполинское чудовище, использовав незадачливых пассажиров на материал для его внутренних органов и костей. Незавидная участь, конечно, но и риск не так уж велик. А вот в небе…

В небе может быть чертовски опасно даже в самую ясную и безоблачную погоду. Там, в небесной вышине, куда человек никогда бы не забрался без помощи адских сил, частенько резвятся владыки из Преисподней — как не наделенные рассудком исполинские хищники, бездумно питающиеся светом звезд и пожирающие ураганы, так и адские владыки, занимающиеся охотой на огромной высоте. Если угодишь им в когти — не спасут ни ревущие демоны, влекущие экипаж с огромной скоростью, ни вышколенные стюарды, ни оркестр на специальной палубе. В лучшем случае раздавят и сожрут прямо в воздухе. А может, и сыграют что похлеще…

Три месяца тому назад, в августе, все германские газеты трубили о пропаже огромного воздушного экипажа из восточной империи Нифон, восточных владений архивладыки Белиала на другом конце света. Взлетевший из То-Кё, он должен был приземлиться всего часом спустя в О-Сака, однако не только не приземлился, но и вовсе исчез — даром всполошившиеся на земле нифонские демонологи и алхимики пытались обнаружить в магическом эфире возмущение, вызванное влекущими его демонами.

Он не рухнул вниз, как это иногда бывает с его собратьями, превратившись в полыхающие руины, среди которых шмыгают, поедая стонущих под обломками пассажиров высвободившиеся из оков демоны. Он не столкнулся с другим экипажем — такое бывает, если возницы неопытны или слишком малодушны, чтобы обуздать расшалившихся в небесном океане демонов. Будь это обычный люфтбефордерунг, про его исчезновение забыли бы уже на следующий день, но это был роскошный экипаж огромного размера, на борту которого располагалось пятьсот двадцать человек — три сменных возницы, двенадцать стюардов и пятьсот девять пассажиров первого и второго класса, среди которых, надо думать, было немало барышников, поговаривали даже, несколько важных персон инкогнито.

Люфтбефордерунг так и не нашли. Исчез. Растворился в небе. Пропал. О его судьбе строили самые фантастические предположения, в том числе всерьез обсуждали, что посреди неба прямо перед ним внезапно распахнулась дверь в Ад — событие, которого не наблюдали от самого Оффентурена — и поглотила экипаж вместе со всем содержимым.

Разгадка нашлась лишь спустя месяц, когда газеты уже переключились было на венецианский театральный фестиваль и дуэль между австрийским герцогом N и его любовником. Местные жители, обитавшие неподалеку от горы Такамагахара, обнаружили, что с недавних пор гора украшена великим множеством статуй из чистого кобальта, появившихся в одну ночь, причем статуй самого пугающего толка. Отчетливо переданное неизвестным скульптором человеческое начало было смешано с самыми пугающими деталями, не свойственными человеческому телу — ощерившимися пастями, открывшимися прямо в торсе, суставчатыми осиными лапами, мандибулами и хелицерами, а еще — волчьими хвостами, щупальцами самых разных форм и размеров, рогами и Ад знает, чем еще.

Выглядели эти статуи бессмысленно и жутко — будто скульптор, выпив лошадиную дозу спорыньи, вдохновенно сотворил свои статуи из всего, что попалось ему на глаза, смешивая то, что не должно смешиваться в природе, рождая формы, которые бессильна породить жизнь, и получая удовольствие калеча уже существующие. Мало того, по ночам проклятые статуи оживали. Они не могли сойти с мест, на которых были установлены, лишь извивались, будто корчась в агонии, и выли — так страшно, что мог бы поседеть даже человек, одним глазком заглянувший в Геенну Огненную. Самое страшное было даже не в этом — многие адские владыки украшали свои чертоги весьма неприглядным с человеческой точки зрения образом — а в том, что всего кобальтовых статуй на горе Такамагахара насчитали пятьсот двадцать — в полном соответствии с количеством живых душ на борту пропавшего экипажа.

Ушлые газетчики из страсбургского «Релатиона», сами обладавшие чутьем адских гончих и безрассудные точно ландскнехты, в короткое время после этого обнаружили небезынтересные для публики детали. Как оказалось, гора Такамагахара и ее окрестности еще двести лет тому назад была дарована некоему адскому сеньору лично архивладыкой Белиалом на правах ленного владения. На счет его имени и титула ходили самые разнообразные слухи, но несомненным было одно — сеньор этот любил покой и уединение. Которые, судя по всему, были нарушены самым грубым образом вторгшимся в небо над горой роскошным пассажирским люфтбефордерунгом, влекомым оглушительно грохочущими демонами. Он не должен был пролетать над горой — запретная граница была нанесена на карты — но все-таки пролетел. Быть может, тащившие его демоны, заигравшись в потоках теплого ветра, впали в игривое настроение и отклонились от курса на каких-нибудь пару сотен клафтеров. А может, незадачливые возницы, сменявшие друг друга, метали кости вместо того, чтобы следить за окрестностями… Как бы то ни было, владыка горы проснулся — и надо думать, не в самом добром расположении духа. Статуи выли по ночам еще полгода, пока не растаяли, превратившись в лужи, но намек был понят верно — с тех пор ни одно воздушное судно не осмеливалось нарушать его покой.

А ведь был еще случай в Раммштайне, когда сразу три люфтбефордерунга, забавляясь в небе, столкнулись и рухнули, объятые пламенем, на ярмарочную толпу — семьдесят душ отлетело в Ад быстрее, чем можно было бы чихнуть. За год до того огромная пассажирская машина рухнула в Омске — при посадке рассвирепевшие демоны повздорили между собой, расколов кузов пополам — сто семьдесят восемь душ…

Нет уж, подумала Барбаросса, мрачно сплюнув себе под ноги, если мне суждено подохнуть, то на твердой земле, а не где-нибудь в небе, точно муха, перехваченная птицей на лету…

От этих безрадостных мыслей Барбароссу отвлек резкий переливчатый звонок, пронесшийся вдоль улицы, злой и тревожный, как вопль разбуженного демона, заставляющий стекла в окнах тревожно дрожать, а гарпий — испуганно вспархивать с крыш, роняя под ноги прохожим рыбьи кости и крысиную требуху.

Альгемайн! Барбаросса встрепенулась, ощутив радостное дрожание жил. Альгемайн, может, и не относится к разряду комфортабельного транспорта, там всегда отчаянно смердит, экипаж набит битком, а плетется он иной раз непростительно медленно, зато и билет стоит всего три гроша, вполне простительная трата для ее кошелька.

Альгемайн уже выворачивал на улицу — большая гремящая коробка на колесах, отчаянно скрипящая рессорами и дергающаяся так, будто битком набита адскими духами. Тащили ее не лошади, а парочка монфортов — здоровых малых, напоминающих троллей из сказок, в каждом по шесть элей[3] роста и по меньшей мере десять полновесных саксонских центнеров[4] рыхлого мяса. Хоть тут ей повезло — альгемайн оказался еще и двухэтажным «империалом», на верхней площадке которого почти не было пассажиров. Барбаросса ухмыльнулась. Двойная удача! На верхнюю площадку не пускают публику в юбках и платьях, но тут уж ей ничего не грозит. Хотя бы здесь грубые шмотки «Сучьей Баталии» сыграют ей на пользу.

Альгемайн тяжело остановился у межевого знака, обозначающего остановку. Барбаросса предусмотрительно отступила на пару шагов назад, чтобы не оказаться под ногами у монфортов. Может, эти твари и были скудоумными, как малые дети, но силы в их чудовищных телах, представляющих из себя горы неконтролируемо разросшейся мышечнойткани, было достаточно, чтобы вдавить любую неосторожную суку в мостовую, точно хлебный катыш.

Опасные твари, к которым быстро приучаешься относиться с предусмотрительной осторожностью. Вроде и добродушные, как тяжеловозы, но в глубине их огромных, точно валуны, голов, за толстым слоем свисающего складками жира и толстенными костями, которые не прошибить и мушкетной пулей, дремлют примитивные животные страсти, почти не сдерживаемые куцым рассудком. Достаточно какому-нибудь сонному осеннему слепню цапнуть впряженного в экипаж монфорта за чувствительное место, а вознице — на миг зазеваться, как эта туша, наплевав на упряжь, шагнет в сторону, не глядя под ноги, и тогда…

От монфортов несло кислятиной — прелым запахом несвежего жира, испражнений и пота, обычный запах для этого нечистоплотного племени. К концу поездки провоняешь так, будто купалась в бочке с рыбьими потрохами. И плевать. Она доберется до Унтерштадта даже если придется путешествовать на карете адских властителей, запряженной плотоядными демонами из Преисподней!

Монфорты беспокойно качнулись, равнодушно глядя вниз своими маленькими, едва выглядывающими из черепов, глазами. Молодые, мгновенно определила Барбаросса, но вроде без норова. Судя по тому, что их раздувшиеся мясом тела еще не ломаются под собственной тяжестью, хоть и ощутимо скрипят разношенными чудовищной нагрузкой суставами, этим едва ли перевалило за шесть лет — подходящий возраст для того, чтобы тащить экипаж. К семи их вес перевалит за двенадцать центнеров, к восьми — за двадцать[5], как бы рачительный хозяин не ужимал этих тварей в кормежке. И тогда для этих тружеников настанут невеселые времена. Их суставы, хоть и деформированные, все еще остаются человеческими суставами, а кости, выдерживающие страшную тяжесть непрерывно растущего мяса, человеческими костьми. Рано или поздно нагрузка сделается для них запредельна и те просто начнут лопаться от натяжения мышц и под своим собственным весом.

Если хозяин милосерден и мягок, сдаст своих питомцев на живодерню, где обученный забойщик одним ловким ударом всадит клевец в основание черепа, избавив выработавшее свой срок существо от мук дальнейшего существования. Если расчетлив и бережлив — а других в Броккенбурге редко встретишь — отправится к кузнецу, чтобы тот ввинтил в эту глыбу плоти трехдюймовые шурупы, укрепив ее снаружи стальными планками, тягами и скобами, которые должны были принять на себя часть нагрузки вместо крошащихся костей. Кое-где Барбароссе приходилось встречать экземпляры, дожившие до десяти лет, но выглядели они столь жутко и нелепо, что впору было отправлять их в осадные войска, а не впрягать в городской альгемайн — со всех сторон окованные пластами железа, точно рыцарскими доспехами, выгнувшимися и трещащими листами стали, с грохочущими шарнирами вместо суставов, они даже налегке издавали столько грохота и гула, сколько издает не всякая водяная кузня в верховьях Эльбы.

Барбаросса уже занесла ногу, чтобы поставить ее на подножку «империала», когда запоздалая мысль ткнулась холодным собачьим носом ей в бок. Нет никакого смысла спускаться в Унтерштадт, когда то, что ей нужно, можно обрести куда ближе. Если она верно помнила устройство Миттельштадта, в двух кварталах отсюда, за Чертовой Мельницей и Третьим Валом, должна располагаться таверна «Фавналия». Уютно устроившаяся в лабиринте узких улочек, не сияющая магическими огнями, как прочие, не оглушающая окрестных дворов миннезингеровскими куплетами, она не относилась к числу наиболее роскошных или популярных злачных местечек Броккенбурга, зато имела репутацию любовного гнездышка, в котором алчущий путник в любое время дня может обрести компанию, не особенно обременительную для его кошелька. А проще говоря, подыскать себе пару-другую симпатично выглядящих и еще не очень разношенных дыр.

Возле «Фавналии», сколько помнила Барбаросса, всегда паслись шлюхи. Не шумной толпой, как в Гугенотском квартале, всего лишь щебечущей стайкой, но и этого было довольно. В конце-концов ей нужен лишь один маленький мертвый ребенок, а не херов воз, груженный дохлыми детьми!

Барбаросса выругалась себе под нос, отступив в сторону от альгемайна и позволив кондуктору захлопнуть перед ее лицом дверь — к вящему облегчению многих пассажиров. Она не любила иметь дело со шлюхами, к какому бы полу те не относились. Но ради Котейшества и их общего дела…

Она просто найдет парочку самых сообразительных лохудр и побеседует с ними о том, где можно без обременительных хлопот раздобыть себе дохлого мальца, только и всего. Коротко и просто, как удар кастетом в оскаленную пасть.

«Фавналия» оказалась не в одном квартале от остановки, как она предполагала, а в трех. Но это не ухудшило ее настроения, тем более, что для ее ног лишние пара десятков клафтеров не играли никакой роли. Иногда, когда мелочи в кошеле не хватало даже на общественный альгемайн, ей приходилось бегать столько, сколько не бегают голштинские призовые рысаки.

Найти шлюх тоже оказалось несложно. Их визгливые голоса, раздающиеся далеко окрест, летящие над покатыми миттельштадскими крышами, помогали ей держать курс надежнее, чем маяк Бремерхафена, прозванный Седым Убийцей, демон которого, замурованный в каменной кладке, ревет так, что слышно во всем Северном море. Сбившись в небольшую кучку, они щебетали между собой на своем жеманном визгливом наречии, покуривая какое-то сладко пахнущее зелье из турецких трубок, ожесточенно почесываясь, скабрезничая, зубоскаля и посылая друг другу исполненные фальшивой страсти гримасы.

Но лишь приблизившись к ним, Барбаросса обнаружила, что должна была обнаружить еще за двести шагов и к чему оказалась не готова.

Розены. Херовы шлюхи, ошивающиеся возле трактира, оказались розенами.

Разодетые в пестрые тряпки, визгливо смеющиеся, томно обмахивающиеся веерами, они старались держаться по-женски кокетливо, и даже небезуспешно, но что-то сквозящее в их движениях и манерах выдавало их истинную природу. Фальшивят, подумала Барбаросса. Они попросту фальшивят. Отклячивая свои тощие, обтянутые бархатными шаравонами, задницы, они перебирали лишку, отчего их движения выглядели не по-женски соблазнительными, а почти карикатурными, как у ярмарочных паяцев.

Они переигрывали. Смеясь, слишком картинно прижимали ладони ко рту. Обнимаясь друг с другом, хихикали и манерничали так отчаянно, что это смотрелось фальшиво. Чмокая друг друга в покрытые толстым слоем пудры щеки, проявляли больше карикатурной страсти, чем это выглядело бы естественным.

Розены. Барбаросса едва не выругалась, ощутив во рту знакомый кисловатый мускусный привкус, усиливающийся с каждым шагом, напоминающий вкус подпорченного цветочного варенья. Вкус розенов, который невозможно ни с чем спутать. А еще невозможно перебить водой, только горькой настойкой или спиртом. Если не обвязать рта плотным шарфом, как делают жители предгорий, знала Барбаросса, этот запах уже очень скоро забьется ей в рот и нос, точно удушливый запах чужих духов — ни выплюнуть, ни сглотнуть. Поначалу он кажется почти приятным. Расходясь по телу волнами тепла и приятной зыбкости, он, точно молодое вино, мягко подламывает ноги, пьянит голову и рождает гуляющие по всему телу тревожные весенние сквознячки, а еще — сладкое натяжение внизу живота. Но, как и вино, сладкий яд розенов неизбежно требует расплаты. Достаточно провести в зоне его действия полчаса, как голова стремительно тяжелеет, гул в ушах делается зловещим и давящим на барабанные перепонки, а язык обкладывает сухостью.

Фокалоры, объяснила ей как-то Котейшество. Это все из-за фокалоров. Какие-то хитрые железы внутри тел розенов выплескивают в окружающий мир херову прорву этих микроскопических чар, которые пробуждают в человеке возбуждение и похоть, но уже вскоре, накапливаясь в изрядном количестве, карают его сумбуром и тошнотой.

Нет, вспомнила Барбаросса, глядя исподлобья на стайку хихикающих розенов, не фокалоры. Котейшество называла эту мелкую погань как-то иначе. Фокалор — сорок первый адский владетель, герцог, предводитель тридцати легионов демонов, едва ли невидимые бесы, живущие в телах розенов, вхожи в его свиту. Фероманы, фероломы, фераманты… У нее всегда была скверная память на имена младших демонов.

Ее появление вызвало живой интерес у кучки розенов. И вполне естественный. Мало кто из них надеялся в ранний послеполуденный час заполучить клиента, а уж когда клиент сам идет в руки… За те три десятка шагов, что Барбаросса покрыла за следующие полминуты, она получила по меньшей мере две дюжины скабрезных предложений, некоторые из которых могли бы сойти за фривольную шутки, другие же полнились похабщиной так густо, что, пожалуй, покраснела бы даже многое повидавшая Холера.

— Эй, молодой господин, не желаете отойти с дамой в подворотню и сделать ей маленький лизь-лизь?

— Фьюить! Молодой, а без шпаги? Давай-ка поищем ее в твоих штанах, красавчик!

— Хо-хо! Два талера — и я твоя до скончания веков. Ну, не меньше, чем на ночь!

— Кло! Одетта! Прекратите задирать этого прелестного господина!

— Валите прочь, крысы! Он мой, мой! На меня смотрел!

— Смело сюда, молодой господин! В моей пещерке живет демон, который усладит вас так, что вы изольете мне свою благодарность точно Саарбургский водопад!

— Твой демон давно издох там и истлел, то-то смердит у тебя из-под юбок!

— Молодой господин! Извольте обратить внимание! Меня обучал страсти сам адский барон Лорнак, мне открыто пять таинств высшего наслаждения в Яшмовом дворце и…

— Это был не барон, а хряк из баронского свинарника, тупая пизда!

— У меня она хотя бы есть, ты, жердь мосластая!

Херовы розены. Барбаросса не любила иметь с ними дела. Докучливые, шумные, невыносимо манерные, они распространяли свой проклятый мускусный запах так плотно, что даже воздух вокруг них казался липким от сгустившейся похоти, а морось на мостовой под их каблуками выглядела конденсатом дрянных страстей. Хуже них только круппели, подумала Барбаросса, решительно приближаясь к беспокойно галдящей стайке уличных шлюх, осадивших благопристойную прежде «Фавналию». Те тоже бывают грубы и навязчивы, а уж сблевать от их вида — самое обычное дело, но они, по крайней мере, не пытаются залезть тебе в штаны. Не потому, что преисполнены непорочности — каждый круппель представляет собой кладезь самых разнообразных и причудливых пороков, живой склад смертных грехов — однако развитие их тела, подстегнутое адскими силами, зашло так далеко, что они зачастую физически не в состоянии спариться с существом человеческой природы. А вот розены… Розены — совсем другое дело.

Древо эделей, пустившее корни на куске голой скалы, именующемся горой Броккен, корни, за последние двести лет сделавшиеся вросшими в базальт и гранит крепчайшими когтями, вросшее своими узловатыми ветвями в тушу Броккенбурга, дало городу обильные плоды, как причудливые, так и отвратительные.

С некоторыми из них Барбаросса готова была мириться, те почти не причиняли своим существованием неудобств, других же находила чертовски отвратительными, способными порядочно испортить жизнь при несоблюдении мер осторожности, часть из которых она подчерпнула у Панди, а часть вынуждена была открывать самостоятельно.

Монфорты тупы и вялы, кроме того, запросто могут размазать тебя по мостовой, просто шарахнувшись в сторону от резко прогудевшего клаксоном аутовагена. Супплинбурги выглядят как надувшиеся скверной бурдюки, обтянутые маслянистой брезентовой шкурой, покрытой пятнами зловонного лишая, противно и глядеть, а если мазнет плечом в толчее, то дублет придется вываривать в крутом кипятке с крапивой и золой, чтобы отмыть. Фуггеры кишат насекомыми, оставляя за собой россыпи дохлых клопов и мух, а сесть на скамью, на которой сидел фуггер означает заработать вшей, которых не вывести еще полгода. Есть и прочие мерзкие отродья — хохочущие в пароксизме вечного галлюциногенного экстаза вельфы, квакающие бруноны с раздувшимися брюхами, омерзительные зальмы, посвятившие свои жизни поиску все новых и новых способов причинить боль своей истерзанной плоти…

Барбаросса едва не фыркнула в рукав. В ее родном Кверфурте, краю суровых углежогов, никаких различий между этими племенами не делали вовсе, отправляя в огненную яму всякого эделя, имевшего неосторожность показаться в окрестностях. Повозки эделей, остановившиеся на окраинах, также безжалостно сжигали, уничтожая проклятое Адом племя под корень без стыда и жалости.

И мало в чем отличались в этом от соседей. В Гросдубрау — сто сорок мейле от Броккенбурга — эделей по старой доброй традиции сжигали на кострах, обложив березовыми, для лучшего жара, бревнами. В Кодерсдорфе — двести мейле — тоже жгли, но только лишь фуггеров и супплиннбургов, которых винили в распространении чумы и вшей, прочих не трогали. В Лимбахе отчего-то невзлюбили вполне безобидных вельфов, там их закапывали живьем в землю, переломав перед этим все кости — кажется, часть какой-то древней традиции — вельзеров же, напротив, даже привечали, их способность к быстрому счету в тех краях считалась едва ли не чудодейственной. Еще затейливее поступали в Ленгенфельде, там пойманных эделей подвешивали на какой-то хитроумной дыбе под названием Хромая Овца и медленно, иногда по три дня кряду, переламывали пополам.

Барбаросса ухмыльнулась, потеребив на ходу болтающийся за поясом кошель — его звон вызвал у стайки шлюх явственное возбуждение. Чтобы не вызвать преждевременного бегства, она опустила лицо вниз, делая вид, будто пристально разглядывает мостовую. Не лишняя мера предосторожности, учитывая ее репутацию в некоторых частях города. Репутацию, над которой она долго и плодотворно работала.

Броккенбург, как и многие вольные имперские города, не в меру свободно пользовался дарованными ему привилегиями, привечая разнообразный сброд и глядя сквозь пальцы на некоторые вещи. Еще полгода назад розенов и представить нельзя было где-то за пределами Унтерштадта, и вот пожалуйста — они не только обосновались в Нижнем Миттельштадте, насыщая воздух мускусными испарениями своих желез, но и взяли в осаду респектабельную прежде «Фавналию», изгнав отсюда местных шлюх. И наверняка кто-то из магистратской клики получил весомую пригоршню монет, чтобы закрыть на это глаза.

Барбаросса мрачно усмехнулась, не поднимая лица. Если бургомистр Тоттерфиш и дальше будет спускать это с рук, позволяя эделям бродить где вздумается, а также плодиться и размножаться, точно саранче, охнуть не успеет, как в один прекрасный день этот сброд, заполонив собой всю гору, доберется до Оберштадта. И тогда случится что-то очень, очень недоброе. Высокомерные ублюдки оберы и на людей-то смотрят, как на хрустящих под ногами насекомых, при виде эделей они точно осатанеют от злости. Не станут ни разбираться, ни разводить судилища. Оберы выше всех мирских судов. Просто спустят с цепи всех своих ручных демонов — и Броккенбург на долгие недели, а то и месяцы погрузится в одно исполинское, исполненное воплей и рыданий, облако дыма.

Но это случится не завтра и, если позволит Белиал, не послезавтра. К тому времени она уже покинет херову гору с патентом мейстерин хексы в кармане. И ей уже будет плевать, кто кого будет рвать на клочья. Она будет уже далеко.

Розены смолкли все разом — точно певчие птички, на чью клетку вдруг упала зловещая кошачья тень. Еще минуту назад беззаботно щебетавшие и похотливо хихикающие, при ее приближении они мгновенно напряглись, потеряв всю свою напускную непринужденность и показной лоск. У шлюх превосходное чутье. Настолько превосходное, что даже удивительно, отчего охочие до псовой охоты герцоги еще не заводят себе стаи натасканных на дичь дрессированных шлюх.

Вблизи их стайка производила еще более жалкий вид. Платья, издалека казавшиеся элегантными, были покрыты, точно оспинами, обильными заплатами, выглядывающие из-под них нижние юбки выпачканы в грязи и зияли прорехами, а тонкие креповые чулки, которыми щеголяли самые отпетые модницы, определенно знавали лучшие времена. Барбаросса без интереса скользнула взглядом по отороченным увядшим кружевом корсетам, обтягивающим тощие задницы кюлотам из фальшивого шелка, изящным сапожкам на самодельных, из гвоздей, каблуках…

Паршивый товар, на который едва ли польстятся посетители «Фавналии» — те привыкли к сортам мяса получше. С другой стороны… Барбаросса подавила желание снять завязанный на правом плече платок, чтобы приложить к лицу наподобие маски. Мускусный аромат, распространяемый розенами, даже на подходе был ощутим. Тонкий, не успевший набрать силу, он ощущался зловонным и притягательным одновременно, точно смесь душистого цветочного нектара и запашка пролежавшего на солнцепеке сырого рубца. Скоро этот запах сделается гораздо, гораздо сильнее — она уже вошла в область его поражения.

— Здорово, профуры! — бросила она небрежно, поднимая голову, чтобы розены смогли увидеть ее лицо, — Что примолкли? Или это не вы только что предлагали мне поразвлечься?

Это произвело впечатление. Они не шарахнулись прочь, как она ожидала, но ощутимо напряглись, она услышала два или три удивленных и испуганных возгласа. Которые почти тотчас сменились настороженным недобрым ворчанием. За шелестом юбок и вееров она отчетливо услыхала скрежет зубов.

— Осади, красотка, — буркнул ей кто-то из толпы, — Ты выглядишь так, будто уже хорошо развлеклась. И будешь выглядеть еще хуже, если не укатишься отсюда прямо сейчас.

Не очень-то вежливо, подумала Барбаросса. Сказываются традиции памятного ее сердцу Унтерштадта. Эти мамзели пусть и забрались на пару десятков рут выше на блядскую гору, впиваясь в каменную твердь своими кривыми, подкрашенными гуммиарабиком[6] ногтями, еще не успели обрести свойственный Нижнему Миттельштадту лоск. Ничего, она подправит их манеры. Может, не так изящно, как это делают гувернеры из Оберштадта, зато бесплатно и весьма скоро.

— Меня не интересуют твои дырки, — спокойно отозвалась Барбаросса, пытаясь нащупать взглядом говорившую в месиве дешевого пестрого шелка, — Ни та, что внизу, которую ты подставляешь бродягам за крейцер, ни та, что сверху, из которой ты говоришь. У меня к вам дело и мне нужна ваша главная.

Сука, шагнувшая ей навстречу, не выглядела пай-девочкой. Широкоплечая, крепкая в кости, твердо стоящая на ногах, она заплетала волосы в пучок разноцветных косиц-дредлоков на макушке, подражая, должно быть, воительнице Бхайраве[7]. Никаких брошек, подвесок и прочих побрякушек, простая темно-синяя блуза из рытого фламандского бархата с пуфами на плечах, кожаные кюлоты, потертые в промежности и на коленях, а также узкий колет, расстегнутый ворот которого не прикрывал колючие острые ключицы. Кружевные перчатки на крепких предплечьях, не могли скрыть вполне увесистых на вид кулаков. Как и короткой обтянутой кожей дубинки, которая стыдливо пряталась за ее спиной, покачиваясь на ременной петле. Эта штука не спешила встрять в их разговор, но определенно готова была сделать это в любой момент.

Барбаросса мысленно хмыкнула.

Охранница этой блудливой стаи? Или такая же шлюха, как ее подружки, просто предпочитающая наряжаться на мужской манер? В Броккенбурге есть много женщин — да и мужчин, которые любят погрубее, а то еще и с плеткой. Пожалуй, она ничуть бы не удивилась, если бы выяснилось, что висящая на поясе дубинка куда чаще выполняет роль палки для ебли, чем оружия. И обтянута она не грубым и дешевым шевретом, что идет на ботфорты и конскую сбрую, а тонким шлифованным нубуком. Барбаросса мысленно хохотнула. То-то смеху будет, если ей проломят голову такой штукой. Сестрица Холера, которую ее кулаки не раз учили воздержанию и скромности, обоссытся от радости.

Нет, дубинка не была бутафорской. Барбаросса поняла это по тому, как ее хозяйка двинулась плечом вперед, немного подогнув колени. Не фехтовальная стойка, конечно, но весьма узнаваемая. Вероятно, эта шмара не все науки постигала в подворотне, задранная кверху жопой, знает она и другие премудрости, которым учат на улице.

И все же она не была предводительницей этой жалкой стаи. Охранницей, первой встречающей опасность, дозорным, сутенером, может быть даже казначеем — но не предводительницей. Не хватало чего-то в глазах и манерах.

— Слышь, ты, печеное яблочко…

— Гуннильда, стой. Не спеши, — на ее плечо осторожно легла тонкая, затянутая в муслиновую перчатку, рука. Рука была совсем небольшой, но сука, которую Барбаросса уже мысленно окрестила Бхайравой, покорно остановилась, зло раздувая ноздри — точно голем, из которого вытекли все чары, — Наверно, это какое-то недоразумение. Не думаю, чтоб бедная девочка хотела нас оскорбить. Должно быть, перепутала слова.

— Это демоны перепутали ее лицо со своим рукоделием. Она ведьма, Кло.

— Я знаю.

— У нее нож в правом башмаке.

— Я вижу, Гуннильда. Что еще?

— Ее одежда, — Гуннильда-Бхайрава качнула головой, отчего косицы у нее на голове задергались, точно пучок разноцветных змей.

— Что с ней?

— Черное с белым. И белый платок на правом плече. Я слышала, так одеваются ведьмы из «Сучьей Баталии».

— В самом деле? «Батальерка»? Вот так-так! Не часто у нас случаются клиенты из «батальерок», верно, девочки?

— Я не клиентка, — спокойно заметила Барбаросса, — Меня не интересуют ваши дырки. Ни те дырки, что хлюпают снизу, ни те, что сверху и из которых вы привыкли говорить. Но я могу подкинуть вам пару монет, если окажете мне услугу.

Гуннильда-Бхайрава зашипела, вновь было двинувшись вперед, но старшая шалава вновь перехватила ее, крепко ухватив пальцами за рукав.

— Спокойно, девочка, — произнесла она миролюбиво, — В этом городе и так каждый день проливаются реки крови. Чертова гора под нами давно должна раскиснуть, как болотная кочка. Не будем кормить ее лишний раз.

Мудрая сука. Она не производила внушительного впечатления — невысокая, костлявая, в коротком платье несвежего ультрамарина с корсетом из потемневшего бархата и изящных юфтевых сапожках — но, судя по тому почтению, что ее окружало, была здесь кем-то вроде матриарха. Вожаком этой стаи потасканных шлюх, кутающихся в фальшивый шелк и облезший бархат. У вожаков всегда превосходный нюх, и неважно, над кем они предводительствуют, над отрядом рубак-ландскнехтов или никчемных блядей, пытающихся отхватить местечко потеплее и получше.

Она определенно не была красоткой — ни по меркам предгорья, ни по здешним. Волосы пожухлые, бесцветные, как конский волос, которым набивают матрацы, кожа сухая, бледная — характерная черта всех, кто долго хлебает ядовитый воздух низин. Глаза — темные, глубоко запавшие. Глаза не роковой искусительницы, но опытной ключницы или экономки, подумала Барбаросса, внимательные и острые. Брось перед ней горсть песку, она будет знать, сколько в ней песчинок еще прежде, чем та коснется земли.

Интересно, за какие дела и заслуги судьба наградила ее шрамом на правой щеке? Роскошный старый рубец, похожий на вертикальную трещину в древесной коре, от глаза до подбородка — будто саблей рубанули. Шрамы, полученные в бою, полагается носить открыто и с гордостью, как награду, но этот, должно быть, был иного сорта — судя по тому, как владелица пыталась прикрыть его волосами и пудрой. Должно быть, сувенир от подружки, подумала Барбаросса, милый пустячок вроде брошки, который она обречена носить до смерти. А может, подарок от благодарного клиента, оставленный им на добрую память?..

Похер, решила Барбаросса. И лучше бы мне поменьше пялиться на нее, пока ее подружки не наделали во мне дырок. Может, для того они и выставляют вперед эту шмару с отметиной на роже и сладким язычком, чтобы отвлечь внимание, а сами тем временем подбираются сзади — отнюдь не для того, чтобы потискать меня за задницу, как тискают зазевавшуюся служанку на рынке…

Розены обступили ее тесным полукругом. Из-за шелеста их нижних юбок, давно нестиранных, но самых ярких расцветок, Барбаросса на мгновение ощутила себя прибрежным валуном, который обступает шелестящая приливная волна. Только распространяющая вместо соленой океанской свежести целую прорву прочих, куда менее приятных запахов, в которых ее грубо устроенный нос, много раз сломанный, давно превратившийся в покрытую рубцами опухоль, различал лишь самые грубые и просто устроенные ароматы.

Солоноватый, отдающий осенней листвой, мышами и мякиной — запах немытых тел, усугубленный неестественно-цветочным благоуханием цветов. Маслянисто-сладкий — запах крепко заваренной сомы, которую они тайком потягивают из маленьких оловянных фляжек, что прячут в муфтах и сапогах. Интересно, где они покупают кокнар для нее и прочие ингредиенты, уж не в Чертовом Будуаре ли? Горьковато-едкий — сплетшиеся воедино запахи дешевого рома, дрянного табака, стоптанной обуви, влажных шерстяных шосс и чулок. Кисловатый, удушливый — запах пота, выбивавший через прорехи в их платьях и корсетах. А еще запах вагинальных выделений, тяжелый и липкий, так непохожий на те запахи, что царили в дормиториях Шабаша, где юные ведьмы вроде нее учились познавать любовь — зачастую в тех формах, что причиняют много боли и оставляют на память о себе роскошные отметины на шкуре.

Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, это не почетный шлюший караул, мрачно подумала Барбаросса, разглядывая исподлобья окружающих ее сук в их жалких, кичливых, покрытых прорехами, нарядах из фальшивого шелка, потрепанного бархата и несвежего атласа. Это боевой порядок. И то, что у розенов не видно в руках ножей, не делает ее положение менее скверным. Проститутки не носят ножей — часть их старого уговора с городским магистратом, который вынуждены соблюдать даже розены. Но и без ножей эта кодла может легко порвать на клочки зазевавшуюся ведьму. Она видела, как некоторые суки, делая вид, что поправляют прически, тайком выудили из волос острые шпильки, пряча их в ладонях. Такие штуковины могут выглядеть вполне невинно, но в умелых руках эти трехдюймовые шипы могут разить не хуже стилета. Другие, мило улыбаясь или посмеиваясь, крутили на пальцах ленты, которые в любой миг могли превратиться в смертоносные удавки. Кое-кто уже украдкой запустил руку в ридикюль — тоже, надо думать, не для того, чтобы достать зеркальце или губную помаду…

Цикаду из «Серых Сов» в прошлом месяце растерзали в низовьях Миттельштадта, вспомнила Барбаросса. Не помог ни короткий боевой цеп, который она таскала в рукаве, ни грозный кинжал-панцербрехер, которым она мастерски владела. Ее тело нашли в канаве, обнаженным и покрытым таким количеством неглубоких ран и порезов, что стражникам пришлось завернуть его в мешковину, чтобы дотащить до мертвецкой, так оно хлюпало. А еще… Об этом не говорили городские стражники, об этом не говорил магистрат, но об этом говорили многие ведьмы в Броккенбурге, отводя глаза.

Цикада всегда слыла в Броккенбурге невоздержанной грубиянкой, но многие были уверены в том, что в Ад она отправилась не сквернословя как сапожник, в своей обычной манере, а с кроткой благодарностью на устах — за то, что ее прижизненные страдания наконец закончены. И кто-то немало потрудился для этого. Кто-то очень терпеливый, сведущий в анатомии и многих практиках, не преподающихся в университете, чтобы при жизни провести над ней обряд инфибуляции[8], зашив в промежность еще живой Цикады дохлого ежа.

«Серые Совы» на крови поклялись найти убийц и несколько дней даже вели поиски. Но без особого усердия, как замечали многие обитатели Миттельштадта. Не требовалось обладать проницательностью Дьявола, чтобы понять, отчего. У Цикады всегда были своеобразные вкусы относительно любви. Совсем не те, что изображают на открытках с невинно целующимися розовощекими детишками. Рожденные ее собственной болезненной фантазией, отточенные Шабашем в свойственной ему плотоядной манере, они оставили чертовски болезненные следы на многих юных девчонках. Некоторые из них, выбравшись из ее койки, выглядели так жутко, будто побывали в когтях у гарпий, других она и вовсе калечила с особенным удовольствием, оставляя на память прихотливые шрамы и ожоги, свои личные метки, отмечающие счастливиц, имевших неосторожность угодить к ней в фаворитки. Когда Цикаде надоедали ее обычные игрушки, она охотно использовала в своих играх демонов, купленных из-под полы в Унтерштадте или заклятых ею лично — крошечных созданий, исполненных похоти, чьи силы были ограничены специальными наложенными чарами, а воображение не было ограничено ничем вообще.

Шабаш терпел ее выходки — Шабаш терпит любые капризы старших — но в какой-то момент Цикада увлеклась слишком сильно, принявшись за уличных девчонок из Миттельштадта. Она перепортила по меньшей мере дюжину, удовлетворяя свои страсти в привычной ей манере, расплачиваясь за их услуги не монетами, а росчерками кинжала-панцербрехера или обычными оплеухами. В августе она нашла на своем крыльце пронзенного булавкой жука — знак того, что ее поведением недовольны — но не стала менять привычек. На третьем круге обучения, миновав уже половину обучения, позволительно считать себя ведьмой, не обращая внимания на предостережения судьбы и адских владык. В сентябре она уже была хлюпающим в мешковине свертком с мертвым ежом, зашитым в промежности. Мстя за свою сестру, «Серые Совы» порубили двух или трех попавшихся им под руку шлюх в Миттельштадте — и на том, кажется, история мести затихла. «Совы» и сами, кажется, не очень жаловали вкусы своей сестры.

Нет, подумала Барбаросса, хладнокровно разглядывая шелестящих юбками шлюх, обступивших ее плотным полукольцом, в Броккенбурге и шлюха может свести тебя в могилу. Вот только опасность тех сук, что меня окружают, не в их жалких булавках, не в удавках и не в тех мелких дрянных штучках, что они прячут в складках одежды и за корсажами платьев. Это розены. Они уповают на совсем другое оружие.

Запах. Кислый мускусный запах, исторгаемый железами розенов, уже не казался ей неприятным, как раньше, едва только она увидела эту жалкую стаю уличных прошмандовок. Он казался… Вполне терпимым? Резковатым, но душистым, как пучок старых трав? Барбаросса сцепила зубы. Комариный звон в ушах казался тонким, едва слышимым, но она уже ощущала себя немного захмелевшей, точно опрокинула стакан молодого вина. По телу блуждали теплые волны, отдающиеся мелкой дрожью в паху, в грудине и под коленями. Это ощущение было слабым, скорее угадываемым, но Барбаросса знала, до чего обманчиво слабым оно выглядит поначалу и как стремительно расширяется. Через две минуты она будет ползать в ногах у этих прошмандовок, испуская сопли и слюни, моля о возможности облизать их изящные сапожки…

Нет, подумала Барбаросса, такой возможности я вам не дам.

Она уже разметила цели, мысленно, исходя из той опасности, которую они могли представлять. Первая — хвостатая Гуннильда-Бхайрава, руки которой дрожат на ремне от желания схватиться за дубинку. Вторая — костлявая манда, маячащая у нее за плечом, запустившая руку в ридикюль. Едва ли там у нее пистолет — розены обычно избегают шума — но рисковать не следует. Третья — рыжая ослица в двух шагах левее, держится вроде спокойно, но глазки постреливают и колени напряжены, наверняка готовит какой-нибудь фокус. Четвертая — три шага справа, долговязая блондинка с маленькими, беспокойно дергающимися кулачками. Пятая… Шестая…

— Так ты из «Сучьей Баталии»? — осведомилась та, что звалась Кло, с длинным узким шрамом на правой щеке, — Надо же! Никогда не видела «батальерок» вблизи. Это правда, что говорят про ваш ковен?

— А что про него говорят? — грубо спросила Барбаросса.

Каррион, обучая ее дестрезе, испанской школе фехтования, учила мысленно чертить на полу «магический круг», внутри которого следует передвигаться, а также прочие круги, обозначающие зону досягаемости и зону риска. Кло, сделав два невесомых шага, пересекла уже несколько воображаемых линий, оказавшись глубоко внутри выстроенного ею периметра — дистанция для уверенной атаки накоротке. Но атаковать она, кажется, не собиралась. По крайней мере, в ее взгляде, мягко скользящем по грубой ткани ее дублета, Барбаросса ощущала больше любопытства, чем неприязни.

Ей надо подпустить ее еще ближе. Заставить поверить, что ее чары работают. И только тогда…

— Что Вера Вариола, ваша госпожа, держит вас в черном теле, заставляя спать на голых камнях и питаться черствыми сухарями. Что порет вас девятихвостой плеткой по настроению, сдирая три шкуры. Что провинившимся отрубает пальцы, а после скармливает их демону, живущему внутри ее аутовагена.

Барбаросса подняла вверх руку — не так, как поднимают для удара. Только лишь для того, чтобы продемонстрировать розенам полный набор пальцев.

— Мои пальцы все на месте, — спокойно произнесла она, — В этом убедится следующая блядесса из твоей пестрой стаи, которая дерзнет произнести вслух имя моего ковена или его старшей сестры — потому что я подниму ее на нож этой самой рукой.

Кло улыбнулась, выставив вперед обтянутые тонким муслином ладони.

— Спокойно, девочка. Нет нужды проливать кровь. Мы тут продаем любовь, а не смерть.

— Любовь? — Барбаросса ощерилась, — Любовь шлюхи стоит не больше, чем клятва круппеля! Меня интересует не любовь, меня интересуют ее побочные плоды. Мне нужен ребенок. Мертвый ребенок, невыношенный и нерожденный. И чем быстрее, тем лучше.

По стайке розенов прошел шум. Беспокойный, шелестящий, похожий на отзвуки ветра, заблудившегося в парусе большого корабля. Кто-то хихикнул из-за веера. Кто-то осклабился. Кто-то, не таясь, сплюнул на брусчатку. Гуннильда, которую, судя по подрагивающим пальцам, все силы Ада тянули выхватить свою дубинку, коротко клацнула зубами.

— Ребенок? — Кло машинально поправила волосы, прикрывавшие отметину на ее лице, — Тебе нужен ребенок, зачатый розеном?

Барбаросса нетерпеливо кивнула.

— Нет, блядь, букетик фиалок! Или что там еще вылазит из ваших дыр после траха? Да, черт возьми, ребенок! То, что вы обыкновенно отправляете в сточные канавы. Мертвый плод. Мне нужен один в хорошем состоянии, и я готова за него заплатить. Мне не нужен красавчик, достаточно будет, если у него окажется по две руки и ноги.

— Ребенок… — эхом произнесла Кло, складывая тонкие руки на груди, — Даже не стану спрашивать, зачем «Сучьей Баталии» нужен мертвый ребенок…

— И сэкономишь себе тем самым много зубов!

— Но знаешь… Мы, розены, во многом устроены иначе, чем люди. Ад благословил нас на особый манер. Я не думаю, что…

Барбаросса ощутила, как по рукам пробежала колючая судорога. «Кокетка» и «Скромница», смирно ждущие в карманах, налились призывной тяжестью. Казалось, еще немного, и те сами вырвутся наружу, чтоб нанизаться ей на пальцы, точно изысканные украшения. И тогда сам Ад не спасет эту жалкую кодлу.

Мало времени, напомнила себе Барбаросса. Даже один розен источает до хера липкого яда, здесь же их целый выводок. Надо спешить, пока я не растеклась лужей по брусчатке.

— Мне похер, как вы, сучьи дети, устроены, — жестко произнесла она, — Мне нужен дохлый малец, и точка. И вы притащите мне его прямо сейчас. Иначе… Я вижу, вы, сучки, любите прихорашиваться? Пудра, духи, белила, вся эта дрянь… Я начну украшать вас на свой манер — по одной суке в минуту. Поверь, после того, как я ими займусь, они еще долго не смогут отыскать кавалера!

Гуннильда глухо заворчала. В ее взгляде не было призывной похоти, как у прочих, одна только кипящая ненависть. Но в кислой мускусной атмосфере розеновских испарений ее прикосновение было почти приятно — как кипяток после затхлой болотной жижи.

Кло печально покачала головой. Она не выглядела напуганной, лишь немного смущенной.

— Тебя снедает злость, и это понятно. Догадываюсь, отчего. Твои подруги-«батальерки», должно быть, не очень-то нежны с тобой. Понятно, отчего ты не ищешь их компании. А еще эти ужасные вещи, которые вас заставляют носить… — Кло легко прикусила губу и от этого шрам на ее щеке шевельнулся, — Твой ковен нарочно вытравливает из вас женское естество, обряжая, точно мальчишек, в солдатские шмотки. Заставляя маршировать и тыкать друг друга шпагами. Лишает тех маленьких радостей, которые известны всякой женщине, ухаживающей за своим телом. Травит плод, не давая ему вырасти.

Кло осторожно приблизилась к ней еще на полшага, отчего рефлексы фехтовальщика, вбитые в нее Каррион при помощи множества оплеух, взвыли точно оглашенные. Слишком близко! Опасность! Недопустимая дистанция! Обычно оглушительно громкие, сейчас эти рефлексы лишь едва слышно звякали, точно пара рапир, на которые кто-то набросил отрез тяжелого черного бархата, поглощающего звук.

— Судьба была жестока с тобой, — тихо произнесла Кло, вглядываясь в нее, — Твое лицо изуродовано, твоя душа страдает. Но разве от этого ты должна нести жизнь точно орудие пытки, ранящее тебя еще больше с каждым шагом? Разве от этого ты должна перечеркнуть для себя все радости мира?

Тонкий мускусный запах розенов не сделался приятным, он попросту пропал. По крайней мере, Барбаросса больше не могла его ощущать. Просто рассеялся, а может, и не существовал никогда вовсе. Темные глаза Кло печально улыбнулись ей. На миг Барбароссе показалось, будто эти глаза поймали ее, осторожно и мягко, как руки сокольничего ловят выпорхнувшего птенца. Сердце тревожно и глухо ударило куда-то в бок.

— Ты устала от муштры и боли. Твои сестры уважают тебя, но внутренне боятся и презирают. Ты для них лишь оружие — слепое безжалостное оружие, которому не нужна ласка, лишь порция масла, чтобы не заржавело, и шлифовальный круг. Они не ценят кровь, которую ты проливаешь ради них. Для них ты — пугающий демон, которого хозяйка держит на цепи. Адская тварь в человеческом обличье. И ты так привыкла к этому, что совсем забыла, — мягкая ладонь с неровно остриженными ногтями легла Барбароссе на грудь, беззвучно скользнув по толстой ткани дублета, — под этими тряпками все еще находится женщина.

От этого легкого прикосновения нутро загудело, точно колокол, по которому ударила мушкетная пуля. Все воображаемые магические круги разлетелись вдребезги, их обломки усеяли землю под ногами беспорядочным узором из ломанных линий и хвостов.

Держаться, приказала себе Барбаросса. Надо держаться, чтобы усыпить ее бдительность. Чтобы она поверила, будто ее оборона размякает как свечной воск, стремительно тая. Вот только… Только она и сама не была уверена в том, поддается ли розенским чарам, искусно изображая замешательство, или уже увязла в них по самое брюхо, вяло ворочаясь, как артиллеристы Макдональда, глотающие грязь вперемешку с кровью в страшной битве при Кацбахе[9].

Шрам, приказала она себе. Всякий раз, когда эта блядина покажется тебе хорошенькой, смотри на ее чертов шрам и вспоминай свои собственные. И тогда…

Кло заглянула ей в лицо, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. И серьезно кивнула, точно обнаружив там, среди россыпи алых и белых рубцов, что-то такое, что и рассчитывала обнаружить. Что-то безмерно интересное.

— Я знаю, почему ты здесь, девочка. Ты устала от своих злобных сестер, от стервы, помыкающей вами, от бесконечной грызни, от презрения и злости, что царят вокруг тебя. Тебе просто захотелось вспомнить, что под этой грубой оболочкой до сих пор теплится что-то живое. Живое, просящее любви и ласки. И знаешь… — темные глаза Кло вдруг оказались в опасной близости от ее собственных, — Ты пришла как нельзя кстати. Ты уже доказала свою силу, и не раз. Ты доказывала свою силу чертовски часто за последние годы, не так ли? Так не пора ли изучить другие стороны своей души?

Ее шрам. Шрам на ее щеке. Барбаросса попыталась сосредоточиться на нем, чтобы сохранить ясность мысли. Шрам был даже длиннее, чем ей казалось. И шире. Несмотря на то, что Кло небесталанно маскировала его волосами и обильным слоем пудры, вблизи было заметно, что эта застарелая отметина, покрытая по краям струпьями давно ссохшейся кожи, в глубине сохраняет влажно-розовый цвет. Как будто страшная рана, нанесенная невесть каким клинком, так не заросла до конца…

— Какую любовь ты ищешь, девочка? — мягко спросила Кло, — У любви, как и у вина, есть много сортов. Некоторые сладки и пьянят голову, рассыпая искры. Другие надо пить медленно и задумчиво, набираясь мудрости. У меня много девочек, способных удовлетворить тебя, много сортов любви. Это Лаура, юный цветок, выросший на ядовитом камне Броккена. Лаура любит несмелые прикосновения, осторожную игру руками и робкие ласки. Это Эмма, она строит из себя недотрогу, но у нее под юбкой больше жара, чем поднялось в небо при осаде Магдебурга. А может… Может, ты в достаточной степени доказала свою силу, чтобы воспользоваться чужой? Ты уже знакома с крошкой Гуннильдой, она будет рада преподать тебе урок — наша Гуннильда любит дрессировать юных озорниц, ты даже не представляешь, на что способна ее дубинка…

Шрам на щеке Кло запульсировал, приоткрываясь. За толстым слоем пудры Барбаросса отчетливо увидела в его глубине влажно блестящую сукровицу. Не зарос за долгие годы, не затянулся. Даже не сукровица, а… Барбаросса стиснула зубы. Рана до сих пор выглядела свежей, точно лезвие распахнуло ее лишь несколько часов тому назад, обнажив влажную мякоть плоти. Влажную, блестящую, покрытую крохотными розовыми морщинками и полунатянутыми складчатыми уздечками. Это было похоже на…

— Во имя герцога Абигора! — выдохнула она.

И это помогло. Одно это имя, произнесенное полушепотом, вернуло ей силу.

Теплая волна, чуть было не захлестнувшая ее с головой, задрожала, звенящие искры стали таять, рассыпаясь пеплом, отчего она вдруг увидела Кло своими прежними глазами — не томную красавицу, нашептывающую ей на ухо сладкие слова, а карлицу со злым и нервным лицом, лицом, вдоль которого блестел, истекая прозрачной слюдой, широко разошедшийся шрам. Который был не шрамом, а…

— Дай мне любовь, — прошептала Барбаросса, прикрыв глаза, — Но сперва…

— Да, девочка?

— Один маленький, горячий и сладкий…

— Да?

— Один поцелуй.

Кло улыбнулась. Кажется, ее шрам улыбнулся тоже, искривившись от напряжения мимических мышц. Одна улыбка вдоль и одна — поперек.

— Конечно, милая. И не один.

Она поднялась на цыпочки, чтобы их лица оказались вровень. От нее пахло чем-то кисловатым, сухим и слежавшимся, точно в старом курятнике — запах не девушки, а зрелойженщины, продолжающей рядиться в вызывающие пестрые одежды. Запах выдохшегося вина, несвежих зубов, дешевой сомы, крепкого табака и многих прожитых в Броккенбурге лет.

— Стой. — Барбаросса выставила пальцы перед ее лицом, помешав их губам соприкоснуться, — Когда я говорила про поцелуй, я имела в виду не себя. Этот поцелуй для одной моей подруги.

Темные глаза Кло несколько раз озадачено моргнули.

— Подруги?..

Барбаросса улыбнулась. Она знала, в какую страшную гримасу превращает улыбка ее собственное лицо — и с удовлетворением увидела ужас и отвращение в глазах Кло.

— Не видишь ее? Не страшно, я уверяю тебя, она здесь и все слышит. А еще ей не терпится познакомиться с тобой. Я попрошу тебя только об одном, Кло. Знаешь, о чем?

Глаза Кло приоткрылись. Она уже поняла, что ее чары дали сбой, но все еще была слишком растеряна, чтобы отступиться. Напрасно. Одно из главных умений опытного фехтовальщика — умение вовремя отступить. Но она не была фехтовальщиком. Она была розеном из Унтерштадта.

— О чем?

— Будь с ней понежнее.

«Скромница» врезалась ей в лицо с тяжелым хрустом, какой обычно раздается, когда ветер скидывает кусок черепицы с крыши. Семь с половиной унций золлингеновского баббита, может, не могли соперничать с мушкетной пулей, но с незащищенной плотью делали страшные вещи. Нос Кло беззвучно лопнул, превратившись в наполненную горячей кровью бородавку, рот превратился в одну большую распахнутую рану со вмятыми внутрь желтыми пластинками зубов.

Почти идеально, подумала Барбаросса, ощутив приятно ползущее по пальцам онемение, признак хорошо нанесенного удара. «Скромница» обожает целоваться взасос и перецеловала до черта народу в Броккенбурге. Может, она не очень умела в этом искусстве, но искупает свою неопытность жарким, почти звериным, пылом. Эта чертовка просто обожает целоваться.

Кло отшатнулась, пытаясь устоять на ногах, прижимая руки к хлюпающей дыре на своем лице, которая еще недавно звалась ртом. Темные глаза закатились, шрам на щеке затрепетал, омытый свежей, еще горячей, кровью. Барбаросса не стала ее добивать, лишь оттолкнула локтем, чтоб не путалась под ногами. Ее девочкам предстояло порезвиться на славу, а они не любили толчеи.

Сладкий дурман быстро выветривался из головы. Должно быть, в крови розенов содержалось что-то вроде противоядия от их собственного, распространяемого железами, яда, потому что почти сразу она ощутила привычную легкость, обмякшие было мышцы налились знакомым жаром. Барбаросса ухмыльнулась. Не испуганным шлюхам, прыснувшим во все стороны от нее. Сама себе. Броккенбургу. Всем адским владыкам.

Они набросились на нее все разом. Одной ревущей, визжащей шелестящей стаей, мгновенно окружив со всех сторон и отрезав все пути. Захлебывающаяся собственным визгом хозяйка стаи, шатающаяся и прижимающая ладони к клокочущей окровавленной яме, бывшей прежде ее ртом, не внушила им ни уважения, ни опаски.

Тупые шлюхи. Они привыкли воевать с подобными себе. С мелкими уличными хищницами, пьяными от их чар гуляками и чересчур дерзкими соперницами. Может, в прошлом им попадались ведьмы, но совершенно точно им никогда не попадались «батальерки».

Первой же суке, спешившей поквитаться за воющую хозяйку, «Кокетка» вогнала нос в голову — одним коротким косым ударом, выглядящим небрежным и коротким, похожим на вспорхнувшую с пшеничного поля ворону. Короткий хруст, треск смятых хрящей, захлебнувшийся визг — и та отвалилась прочь, испуганно ощупывая лицо, из-под покрытых дешевым лаком пальцев били крохотные багровые гейзеры. Барбаросса мысленно пожелала ей удачи. И еще толкового лудильщика. Если эта прелестница не хочет носить глухую вуаль до конца своих дней, ей придется обзавестись хорошеньким оловянным носом на замену ее прежнего…

Другая сука, метнувшаяся справа, оказалась хитрее. Или просто немногим проворнее. Исхитрившись разминуться с ударом, который должен был снести ей голову с плеч, она ткнула Барбароссу длинной заточенной шпилькой. Никчемный удар, но ей удалось пропороть ей рукав рубахи, оставив на коже предплечья обжигающую черту. Ловко, сестренка.

Барбаросса зашипела сквозь зубы, делая короткий подпружиненный шаг назад. В сложном искусстве дестрезы такой шаг именовался “compass curvo”, но едва ли эти суки имели хоть какое-то представление о старой школе испанских мастеров, азы которой вбивала ей в голову Каррион. Сука с булавкой получила полторы секунды на торжество, после чего «Скромница» врезалась ей с утробным хрустом в грудину, а «Кокетка» закончила работу, мгновением позже саданув ей в ухо. Глаза потухли почти мгновенно, обесцветились, точно уличные фонари, в которых истлели питающие их своей силой демоны.

Кто-то, остервенело воя, вцепился ей сзади в дублет, повиснув на нем и работая когтями точно взбесившаяся кошка. Поймав ее левой рукой за загривок, Барбаросса впечатала кастет ей прямо между глаз. Один раз. Другой. Третий. Двух, пожалуй, было достаточно, но иногда, когда кипит кровь, чертовски сложно удержаться. Когда она отвалилась, перхая кровью, ее лицо было похоже на сложную и непоправимо изувеченную головоломку, собрать которую не рискнул бы и ювелир.

«Кокетка» и «Скромница» зудели на пальцах, наливаясь жаром, упиваясь возможностью вдоволь попировать, возможностью, которая так редко выпадала им в последнее время. Выбравшись из тесных карманов, терзая и круша воющее шлюшье войско, они походили на парочку адских духов, выпущенных из заточения, духов, поющих вечную песнь разрушения, состоящую из хруста костей и всхлипов раздавленной всмятку плоти.

Не стоит давать им разыгрываться, подумала Барбаросса, перерубая пополам, точно спичку, чью-то занесенную для удара руку. Эти две девицы, расшалившись, могут наделать дел. Но сейчас… Черт, она должна позволить им немного поиграть — хотя бы для того, чтобы искупить все разочарования этого паскудного денька. Даже хорошим девочкам иногда надо немного развеяться…

В общей свалке она различала Гуннильду — прямая и собранная, та двигалась куда короче и грамотнее, чем ее никчемные товарки. И дубинка, порхающая в ее руке, не выглядела безобидной, как веер. Пару раз эта дубинка мелькнула в опасной близости от ее лица. И Барбаросса не сомневалась, что одного ее прикосновения, пусть даже и вскользь, будет достаточно, чтобы небо над Броккенбургом полыхнуло, погаснув для нее навсегда.

Умелая потаскуха. «Кокетка», направленная чтобы размозжить сжимающую дубинку руку, ударила в пустоту, мало того, сама чуть не сделалась жертвой, когда дубинка, стремительно крутанувшись, стеганула ей вослед. «Скромница» попыталась рубануть Гуннильду по челюсти, но лишь мазнула по плечу. Неплохо, подумала Барбаросса, отбиваясь от града сыплющихся на нее со всех сторон ударов. Неплохо, сестрица. Возможно, ты в самом деле постигала более сложные науки, чем наука использовать свои блядские чары. Может даже, упражнялась на площадке с тренировочным мечом или колотила своих более слабых товарок. Но сегодня тебе это не поможет. Сегодня тебе не поможет сам Сатана.

Какая-то сука в бархатном корсете попыталась высыпать ей в лицо содержимое своей табакерки. Ловкий ход. В прошлом она и сама использовала его в драке, когда не была уверена в своих силах. Ловкий, но чертовски предсказуемый. Барбаросса шагнула сквозь облако табака и короткий ударом вмяла ей кадык в горло, заставив отшатнуться и впиться руками в стену, издавая захлебывающиеся звуки вроде тех, что издает водосточная труба, извергая из себя воду.

Другая — костлявая, рыжая, в пышном воротнике — наконец смогла вытащить из ридикюля свое оружие, бросив взгляд на которое Барбаросса только ощерилась. Не пистолет, как она опасалась, даже не стилет. Обычный короткий нож с украшенным рунами адского языка лезвием. Руны были нанесены очень тщательно и — к ее несчастью — совершенно бездарно. Некоторые из них явно противоречили друг другу, иные не несли смысла, прочие и вовсе не были рунами, просто набором аляповатых символов. Не иначе, купила из-под полы в Руммельтауне, тамошние торгаши горазды всучить любой товар…

— Byrjaðu! — выдохнула Барбаросса, — Byrja!

Самые простейшие команды для работы с адскими энергиями, которые пришли ей на ум. Едва ли они возымели бы какое-то действие, тем более, что рядом не было Котейшества, готовой поправить синтаксис и произношение, но… Кажется, Ад вознамерился отсыпать одной из своей самых нелюбимых дочерей толику удачи. А может, кто-то из адских владык пришел к ней на помощь. Нож в руке костлявой рыжей суки вдруг засветился неярким голубоватым светом. Шлюха недоуменно уставилась на него, не сообразив разжать пальцы. Чудеса, дарованные энергиями Ада, часто оказывают на непосвященных излишне сильное впечатление. И неизменно губят их.

Рыжая сука оглушительно завизжала, когда ее пальцы, державшие нож, начали с хрустом ломаться, точно побеги тростника, выворачиваясь в суставах под неестественными углами. Ее накладные ногти, прыснув, точно осколки гранаты, разлетелись по брусчатке, а кровь, плеснувшая следом, казалась странно густой, застывающей в воздухе… Завизжав от ужаса, рыжая сука прижала руку к животу и бросилась прочь, оглашая Миттельштадт отрывистыми воплями.

Недурно. Глядя на нее, Барбаросса потеряла концентрацию и тут же заработала удар ботинком в живот и россыпь пламенеющих царапин от чьих-то когтей на подбородке. Мало того, херова дубинка Гуннильды вновь пугающе близко подобралась к ней, едва не сокрушив колено. Плата за невнимательность.

Дьявол. Она уже перебила и перекалечила по меньшей мере полдюжины розенов, но уцелевшие, кажется, не намеревались отступать. Обычно в драке достаточно вышибить пару-тройку самых настырных сук, чтоб прочие, трезво взвесив свои шансы, спасались бегством. Но эти… Барбаросса зарычала, отступая под градом ударов. Эти наседали на нее так ожесточенно, точно были не горсткой уличных шлюх, а пикинерами самого Райнхольда фон Розена, родоначальника всего блядского розенского племени, теснящими баварцев в битве при Мергентхайме[10]. Вновь и вновь бросались на нее, точно крысы на волка, не считаясь с увечьями, вереща от злости, пытаясь достать ее своим никчемным оружием. Может, так и не сообразили, с кем именно их свела судьба. А может, просто иначе и не умели.

Обитатели Унтерштадта дерутся до последнего, и неважно, что поставлено на кон, монета, кусок хлеба или возможность сделать глоток ядовитого воздуха. Пытаясь взобраться на херову гору, годами отвоевывая себе дюйм за дюймом, они не собирались изменять привычкам своего племени. Как и сама Барбаросса.

Какая-то проблядь попыталась швырнуть плащ ей в лицо, чтобы ослепить. Хороший маневр, который мог окончится удачнее, будь ее подруги расторопнее. «Кокетка» наградила ее чавкающим поцелуем в скулу, а «Скромница» секундой позже впечаталась в ребра с радующим душу Барбароссы хрустом. Проблядь с плащом оказалась не только живучей, но и чертовски настырной. Получив два удара, осталась на ногах, хрипя и шатаясь, но третий удар, в переносицу, обрушил ее, как топор лесника — сухое деревце. Отсоси, милая. Сестрица Барби не намеревается подыгрывать тебе. Не в этот блядский день.

Еще одна попыталась набросить ей на шею удавку из пучка разноцветных лент. Дерзкая попытка, но совершенно никчемная. Удавка — тихое оружие, не созданное для драки. Перехватив ее запястье правой рукой, Барбаросса позволила «Кокетке» рубануть ее по локтю, сложив руку вдвое, а следующим ударом — вышибить из лица роскошный шлейф из осколков зубов и кровяных сгустков.

Розены не умели драться. Умели навалиться всей кодлой, пользуясь своими чарами, чтобы придушить неосторожную жертву или перерезать ей глотку, но славные приемы и ухватки настоящей уличной драки были им почти незнакомы. Они путались в подолах своих платьев и в нижних юбках, напудренные парики съезжали им на глаза, закрывая зрение, тугие корсеты не давали возможности свободно двигаться, высокие каблуки заставляли то и дело спотыкаться на брусчатке, теряя равновесие, а следом и зубы.

Барбаросса молотила их расчетливо и хладнокровно, не позволяя себе увлечься и впасть в горячку. Гнев — хорошее подспорье в драке, но он способен ослепить, а ей нужна была ясная голова. Шаги должны быть короткими и плавными, как покачивание грузика на часах, удары, напротив, резкими и отрывистыми, такие труднее просчитать и парировать. Многие из этих ударов были позаимствованы Барбароссой из дестрезы, почтенной испанской школы фехтования, азы которой вбивала в нее Каррион, и Барбаросса мысленно усмехнулась, представив, в какое изумление пришли бы почтенные мастера прошлого, по фехтбукам которых она занималась, Йеронимо Каранза, Альваро Гуэрра и Луис Наварез, узнав о том, что создаваемое их трудами тонкое искусство может быть использовано не в бою на рапирах, а в грязной уличной драке, причем чертовски эффективно. Многие стойки были чересчур цветисты и не подходили для улицы, некоторые выпады пришлось укоротить, чтобы они обрели истинную силу, но это того стоило. Попытавшись нанести очередной удар, Гуннильда сама угодила в ловушку — «Скромница» перехватила дубинку на середине пути, едва не раздавив всмятку державшие ее пальцы, а «Кокетка» чувствительно саданула ее под грудь, вышибив дыхание вперемешку с брызгами слюны.

Гуннильда отшатнулась, по-рыбьи разевая рот. Разноцветные хвосты метались по ее плечам, точно клубок перепуганных змей, глаза побелели от злости. Она осталась последней из своей стаи, стоящей на ногах, все прочие хрипели, пачкая мостовую, или лежали без чувств, поваленные вокруг, точно выломанный бурей частокол.

Она попыталась отступать, парируя натиск Барбароссы вихрем собственных ударов. Ее дубинка, хоть и давала преимущество в дистанции, ощутимо утратила в силе и скорости, многие взмахи выглядели грозными, но на самом деле не несли опасности — бессмысленные движения, пустая трата сил, порожденная подступающим к сердцу страхом. Может, у этой суки и были какие-то задатки, но она не была ведьмой. Не умела идти до конца.

Удар «Кокетки» в плечо мог показаться скользящим, не сильным, но Барбаросса ощутила, как хрустнуло под пальцами, а Гуннильда стиснула зубы, сдерживая крик. Непосвященные часто думают, что кастет — это оружие одного удара, но они неправы, как неправы все неофиты. Энергия каждого удара, усиленного свинцом и сталью, впрыснутая в тело противника, подтачивает его силы, отнимая проворство и скорость, неуклонно укорачивая соломинку его жизни. Кажется, Гуннильда стала это понимать. Дубинка в ее руке, еще недавно выписывавшая решительные и дерзкие выпады, грозившая проломить противнице голову, сделалась напряженной, скованной, а траектория сократилась до коротких тычков. Она тоже чувствовала.

Барбаросса ухмыльнулась ей в лицо, подняв к подбородку кулаки. «Кокетка» и «Скромница» славно попировали и выглядели преотвратно. Покрытые чужой кровью, волосами, лоскутами содранной кожи, они походили на парочку удовлетворенно урчащих демониц после славной охоты. Барбаросса ухмыльнулась, увидев на перекошенном лице Гуннильды страх. Приоткрыв рот, она провела языком по полированному металлу, собирая капли чужой, еще теплой, крови. Жуткая пародия на ласку.

— Ну что? — она широко улыбнулась, глядя в глаза Гуннильде, — Поцелуемся, красотка?

Это было последней каплей. Взвыв от злости, Гуннильда бросилась в атаку, слепо полосуя воздух своей дубинкой. Барбаросса дала ей возможность сделать три или четыре выпада — нужно было приноровиться к ее шагу, подстроив под него свой собственный — прежде чем вогнала «Скромницу» коротким боковым ударом той в скулу.

Гуннильда споткнулась посреди шага. Точно лошадь, которой вогнали в череп на скаку чеканный клюв боевого клевца. Колени дрогнули, подогнулись, будто ее тело враз стало весить в три раза больше, губы несколько раз беспомощно хватанули воздух. Разноцветные косы задрожали на плечах сотней испуганных змей.

Можно было бы пощадить ее. Милосердно позволить рухнуть наземь, тем более, что дубинка, опередив ее, уже запрыгала по брусчатке. Барбаросса усмехнулась, позволив «Кокетке» и «Скромнице» негромко звякнуть друг о друга. Поцеловаться, как хихикающим подружкам-проказницам.

Жалость — сродни драгоценному вину или жемчужному ожерелью. В этом городе, сожравшем так много ведьм, что их костьми можно было бы выложить все его мостовые, позволить себе жалость может лишь та, кто не опасается за свое будущее. Сведущая в адских науках, как Котейшество. Облеченная могущественным и почтенным титулом, как Вера Вариола. Демонически прекрасная, как Ламия. Безукоризненно смертоносная, как Каррион. Но только не она. Только не сестрица Барби.

Она потратила до хера сил и времени, прорубая себе дорогу собственными кулаками, выстилая тропу чужими зубами и смачивая древний камень собственной и чужой кровью. Мудрые демоны не распахивали перед ней двери, смазливые пажи в расшитых ливреях не бежали перед ней, освещая путь. Она сделала это сама. Сатанея от боли и злости, из года в год преодолевала путь наверх, иногда раскачиваясь над самой бездной, а иногда скалясь в предсмертной гримасе.

Она сделала то, что не удалось сделать ее предшественницам, что не удалось даже Панди — старой доброй умнице Панди, собственноручно вписавшей свое имя в сборник самых темных и мрачных легенд Броккенбурга — она вырвалась из отравленных чертогов Унтерштадта. Обрела ковен и шанс дожить до окончания учебы. Стать ведьмой. Не потому, что была мудра и любезна адским владыкам — она не могла похвастаться расположением Ада. Не потому, что была сильнее всех прочих — на ее шкуре зияло слишком много отметин, свидетельствующих об обратном. Не потому, что была хитрее, смышленее или ловчее других.

А потому что смогла внушить к себе ужас. Сделаться одной из недобрых легенд Броккенбурга, проклятого городишки, вросшего в проклятую скалу. Превратить свое имя в проклятый титул, а изуродованное лицо — в дьявольский, внушающий ужас и почтение, герб. Но всякую легенду полагается время от времени подкармливать — не картофельными очистками и сухарями, а свежим мясом.

Гуннильда вяло попыталась схватить ее за руку, но сил в ней оставалось так мало, что она походила на подыхающую кошку. В глазах плясали тусклые огни. Барбаросса без труда сбила ее с ног коротким пинком в колено. Левой рукой взяла жесткий пучок разноцветных волос и резко потянула назад, запрокидывая голову.

— Извини, — только и сказала она.

«Скромница» рухнула ей в лицо, тяжело, как коршун. Первый же удар разворотил ей глазницу, вмяв треснувшее глазное яблоко глубоко в череп, превратив его в липкую драгоценность, похожую на бледно-желтый опал, обрамленную складками красного бархата. Второй вышиб зубы, разорвав рот и вышибив из суставов нижнюю челюсть. Третий превратил в бесформенное месиво нос. Четвертый, пятый, шестой…

Она била хладнокровно и зло, методично размалывая лицо, била до тех пор, пока не ощутила, что держит не человеческое тело, а набитый тряпьем безвольный мешок. Стоило ей выпустить из пальцев жесткие хвосты, как Гуннильда рухнула ничком на мостовую. Она даже не выругалась, когда ее лицо впечаталось в камень. Не застонала. Единственным звуком, рожденным их соприкосновением, было негромкое хлюпанье.

И хер с ней.

Не та победа, которой можно гордится, подумала Барбаросса, отряхивая руки. Чужая кровь быстро сворачивалась, превращаясь из горячего красного сока в стылую маслянистую жижу, которую неприятно было терпеть на пальцах. Если в Малом Замке узнают о ее победе над стаей уличных шлюх, не оберешься стыда. Больше всех, понятно, будет упиваться Саркома. Она объявит сестрицу Барби Королевой Шлюх или как-нибудь еще в этом роде, сочинит песню в подражание миннезингерам, и еще пару недель будет распевать ее на каждом углу…

«Кокетка» и «Скромница» с большой неохотой слезали с пальцев. Точно намеревались продолжить гулянку и нарочно оттягивали момент, когда придется откланяться, вновь скрывшись в карманах. На самом деле это ее костяшки распухли после множества ударов, увеличившись в размерах, но иллюзия была так сильна, что Барбаросса ласково погладила своих девочек пальцем, утешая, точно котят.

— Эй, Кло! Кло! Куда ты запропастилась? Ты обещала мне любовь и я, черт возьми, собираюсь заставить тебя выполнить обещание!

Кло сидела, привалившись спиной к стене. И выглядела чертовски паскудно. Как человек, пытавшийся застрелиться, но который засыпал чересчур много пороха на полку и у которого во рту разорвался пистолетный ствол. Но все еще была в сознании и, кажется, еще соображала.

Барбаросса ободряюще улыбнулась ей, присев напротив.

— Мы ведь уже подруги, не так ли? Можем поболтать немного? Если ты, конечно, никуда не торопишься.

Раздавленные всмятку губы Кло выплюнули на грудь сгусток крови.

— Пшла ты нахер, ведьма… Я… Я надеюсь, какой-нибудь демон сожрет твои потроха.

Голос у нее был глухой, булькающий, чертовски нечленораздельный.

Барбаросса покачала головой.

— И это после всех тех теплых слов, что ты мне говорила? Ты плохая девочка, Кло. И я размолочу тебе лицо так, что в Аду тебя примут за мою старшую сестру. Но сперва… Ребенок, Кло. Помнишь, о чем мы договаривались? Мне нужен ребенок. И я добуду его, даже если для этого мне придется разрезать какую-нибудь из твоих девочек.

Кло всхлипнула, пытаясь ощупать пальцами развороченную дыру, служившую ей ртом. Осколки зубов торчали из нее точно сломанный частокол. Ее шрам… Барбаросса присмотрелась. Штука у нее на щеке уже не была похожа на шрам. Края разошлись в стороны, и сделались видны розовые слизистые прожилки внутри, что-то похожее на нёбо в мягких розовых складках…

— Эта штука у тебя на щеке, — Барбаросса провела пальцем в воздухе вертикальную черту, — Это ведь пиздень, да?

Зубы Кло заскрежетали. Возможно, это означало улыбку.

— Ты ведь ни хрена не знаешь, как мы устроены, так ведь?

Барбаросса зло дернула головой.

— И нахер не надо! Я…

— Херовы ведьмы. Рветесь услужить Аду, но не имеете представления о том, как устроен мир… Да, это пиздень, милая. У меня их четыре. И еще шесть херов, — Кло ухмыльнулась ей развороченным лицом, поглаживая какую-то выпуклость на боку, — И восемь… других штук, для которых и названия-то не придумали. Это награда нашему роду от владык Ада. Что до детей…

— Ну!

— Мы рожаем не так, как прочие. Мы откладываем яйца.

Барбароссе захотелось машинально вытереть перепачканные кастеты о дублет. То, что казалось розовой, быстро сворачивающейся человеческой кровью, не было кровью. Скорее, каким-нибудь ихором или гемолимфой или еще какой-нибудь дрянью. То-то ей показалось, что у крови розенов странный запах…

— Ах ты ж блядь!

Кло ухмыльнулась, отчего рваная рана на ее лице пугающе расширилась.

— Когда приходит срок и наши лона раздуваются, мы находим темный влажный уголок где-нибудь на окраине Унтерштадта. Уютный заброшенный дом или старую штольню под городом. Мы создаем что-то вроде гнезда из обрывков бархата и шелка, из которых обычно шьем себе наряды. Не потому, что этого хотим — так велят нам наши инстинкты. Маленькое уютное теплое гнездышко. И разражаемся там бременем, исторгая из себя тысячи маленьких влажных белых яиц. Мы не рожаем. Мы делаем кладки, девочка. Маленькие кладки в уютном углу. Чаще всего мы не возвращаемся к ним. Неоплодотворенные, пустые внутри, наши яйца просто разлагаются во мраке, медленно истлевая, как надежды многих хорошеньких девушек в чертовом Броккенбурге. Нам надо регулировать популяцию — старый уговор с городом. Розенов не должно быть слишком много, иначе мы сделаемся помехой и накличем на себя гнев. Но иногда…

Барбароссе захотелось всадить «Скромницу» ей в переносицу, чтобы тяжелый хруст заглушил эти слова. Но одна мысль о том, чтобы вновь прикоснуться к украшенному пизденью лицу, вызывала отвращение.

— Иногда, когда нужно продолжить род, мы оплодотворяем их. Не сами, конечно. Наши железы в такие дни начинают вырабатывать особенно сильный запах. Мы находим на улицах мужчин, очаровываем их и приводим в свои уютные гнездышки. Не ради их денег — ради их семени. Мы заставляем их оплодотворять наши яйца. Не силой, они и сами рады сделать это. Наши соки разрушают какие-то центры в их мозгу, делая их покладистыми и послушными, как домашний скот. Иногда мы приводим и женщин — когда кладка большая, ей нужна обильная кормежка. А после…

Барбаросса не была уверена в том, что хочет слушать дальше. Мертвого ребенка у розенов не достать, этого довольно. Ей надо спешить прочь, невидимые часы неумолимо тикают. Но она почему-то задержалась, глядя на хлюпающую и давящуюся своей кровью Кло.

— Что потом?

— Когда из яиц выбираются наши отпрыски, они совсем маленькие и беззащитные. У них тонкие покровы, они похожи на полупрозрачных моллюсков с крохотными лапками. Им требуются месяцы тепла и заботы, чтобы вызреть в полноценных розенов, обрести те черты, которые позволяют им походить на людей. Тепла, заботы и… — размозженная челюсть Кло ощутимо скрипнула, — … корма. У нас нет возможности заботиться об их судьбе, мы оставляем это нянькам. Никто не заботится о наших детях так прилежно и старательно, как эти няньки. Они делятся с нашими отпрысками своим теплом, своей любовью, своей плотью. Согревают их, перетаскивают с места на место, облизывают от выделений, щедро вскармливая собственным мясом. Они не страдают от этого, не мучаются болью, напротив… — глаза Кло, темные внимательные глаза ключницы, на миг сделались светлее, чище, — Они счастливы. Так счастливы, как только может быть счастлив родитель, дарующий свои силы новой жизни. По сравнению с этим счастьем даже самая крепкая сома и самая изысканная спорынья — никчемное дерьмо. Их счастье длится долго, очень долго. Иногда — два-три месяца. Одно сплошное блаженство. Оно заканчивается только после того, когда они уже не в силах ничего отдать, отщипнуть от себя хотя бы немного плоти. Но они пытаются. Пытаются до самой последней минуты, уж можешь мне поверить. Любовь — страшная сила, девочка, страшнее многих сил Ада…

Кло закашлялась, отчего ее челюсть едва не отломилась. Барбаросса поспешно поднялась, чтобы кровь розена не коснулась ее.

— Я тоже должна была стать нянькой? — спросила она, — К этому вы меня готовили?

Кло попыталась покачать головой.

— Нет. Мы никогда не берем в няньки ведьм — еще один старый договор. Не с городом — с Большим Кругом. Хотя я бы охотно посмотрела на тебя… Нельзя связываться с ведьмами, чтобы не прогневать ваших адских сеньоров. Мы бы просто придушили тебя в подворотне и обчистили карманы.

— Спасибо, — Барбаросса коротко кивнула, поправляя на пальцах «Скромницу», — Ты охеренная подруга, Кло. Я знала, что могу на тебя положиться. А теперь — извини. Наверно, будет немного больно, но ты не переживай. Представь, что маленький комарик просто поцелует тебя в лоб…

Кло осклабилась, хрустнув месивом из зубов и костей.

— Иди ты нахер, вяленная манда.

— Барби! Эй, Барби!

[1] Петанг (петанк) — распространенная в Западной Европе игра, участники которой мечут на специально огороженной площадке шары, добиваясь попадания шаров-снарядов по шарам-мишеням.

[2] Здесь: примерно 10 000 м.

[3] Эль — старогерманская мера длины, около 56 см. Здесь: примерно 3 м. 36 см.

[4] Центнер — в старогерманской системе означает «сто мер», т. е. сто фунтов; саксонский центнер имеет 51,4 кг. Здесь: примерно 514 кг.

[5] Здесь: примерно 616 кг. и 1028 кг. соответственно.

[6] Гуммиарабик — твердая прозрачная смола растительного происхождения.

[7] Бхайрава — один из обликов (аспектов) Шивы, индуистского божества.

[8] Инфибуляция — калечащая операция на женских половых органах, заключающаяся в удалении половых губ и зашивании влагалища.

[9] Битва при реке Кацбах (1813) — сражение между французскими и российско-прусскими армиями, которое из-за проливных дождей частично происходило в глубокой грязи. Командующим французскими частями выступал маршал Макдональд.

[10] Битва при Мергентхайме (1645) — одно из сражений Тридцатилетней войны между французской и баварской армией. Баварскую возглавлял Райнхольд фон Розен, французский генерал немецкого происхождения, предводитель веймарских наемников.

Глава 5

Кажется, она едва не вздрогнула. Голос был мелодичный и чистый, он никак не мог принадлежать кому-то из числа шлюх, над которыми потрудились ее кулаки. Слишком звонкий, слишком разборчивый, чтобы его могла исторгнуть свороченная челюсть. Досадуя из-за того, что позволила застать себя врасплох, Барбаросса нарочито медленно повернулась, небрежно отряхивая кастеты от крови.

Если тебя застукали за чем-то дрянным, веди себя достойно, учила Панди, не маши крыльями, как перепуганная курица. Этим ты ничуть себе не поможешь. Затаись, навостри ушки и будь готова. Ад милостив, он откроет тебе тропинку для бегства, если ты будешь внимательна и терпелива. Скули, облизывай сапоги, пусти слезу, если сможешь. Выжидай момента, когда можно будет садануть ножом под ребра и броситься прочь.

Переулок за «Фавналией» был глухим местечком, здесь не было оборудовано зрительских мест. Но, кажется, у их размолвки были свидетели, которых она в горячке драки упустила из виду. Свидетельница, мрачно поправила себя Барбаросса. Одна единственная, но она выглядела так, что могла заменить собой целую толпу.

Пышное платье из собранной складками парчи цвета пламенеющего железа здесь, в Нижнем Миттельштадте, выглядело охеренно неуместно, но его обладательница держалась так свободно и невозмутимо, будто шествовала по Эйзенкрейсу, и не одна, а в сопровождении целой свиты из угодливых пажей и компаньонок. До хера парчи, бархата и атласных вставок, целый ворох лент, какие-то хитрые цветы, сложенные из складок, рюши, торчащие из-под манжет изысканные брабантские кружева, от одного вида которых Барбаросса ощутила что-то наподобие изжоги — она не разбиралась в сортах этого дерьма, но что-то подсказывало ей, что одни только эти кружева стоят больше, чем все имущество, что помещалось в ее небольшом сундучке в Малом Замке. Может даже больше, чем три гульдена, которые просили за гомункула…

— Барби! Это я, Кузина! Привет-привет!

Волосы ее были заплетены в огромное высокое сооружение, пышное, как кремовый торт, обильно переложенное кружевами и лентами. При одном только взгляде на него Барбаросса ощутила, как у нее чешется скальп. Не прическа, а какой-то блядский дворец для вшей. Кажется, броккенбургские модницы именуют такие штуки «фонтанж». Она сама охотнее носила бы на голове перевязанную ленточками дохлую крысу, чем что-то подобное. А уж от одной мысли о том, что можно передвигаться, затянув себя в такое количество ткани, со всеми этими шуршащими нижними юбками, пышными рукавами, стоячим, давящим на шею, воротником…

Кузина приветливо помахала ей рукой в кружевной перчатке. Она шествовала по переулку с достоинством герцогини, ничуть не смущаясь необходимостью огибать скорчившиеся тела розенов. Даже это она делала легко и изящно, приподнимая юбки кончиками пальцев, будто шла через бальную залу, обходя танцующие пары. Как и все ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт», она выглядела хорошенькой изысканно одетой куколкой. И, как и все из них, была смертельно опасна — как ядовитая змея в кружевах.

Она была безоружна, но Барбаросса не сомневалась, что в складках ее пышного наряда, такого несуразного на фоне ее собственного поношенного дублета, наверняка таилось множество отравленных игл и проклятых амулетов, а уж коллекции ядов в ее ридикюле должно было хватить, чтобы умертвить любой ковен в полном составе.

«Бартиантки» никогда не искали драки и не щеголяли искусством фехтования, хотя, глядя на их изящные, почти танцевальные, движения, Барбаросса и подозревала, что втайне они обучаются этому. В благородном и древнем искусстве отравления они уступали признанным мастерицам в этом деле, «флористкам» из «Общества Цикуты Благостной», но и яд не был их главным оружием, тем оружием, которое позволяло «Ордену Анжель де ля Барт» на правах одного из шести старших ковенов занимать положенное ему место в Большом Круге ведьм вот уже без малого двести лет.

«Бартиантки» презирали грубую силу, находя многие славные традиции Броккенбурга, пестуемые веками и взращиваемые кровью многих поколений, отталкивающе жестокими и старомодными, недостойными звания ведьмы. В то время, когда юные «флористки», «волчицы», «воронессы», «униатки» и «батальерки» учились пускать друг другу кровь в страшных уличных стычках, защищая честь ковена и привыкая к своим новым стаям, их собственные младшие сестры, обитающие в уютном гнездышке под названием «Новый Иммендорф», посвящали себя изучению совсем других наук.

Они не учились одним ударом крушить позвонки противнику при помощи кистеня — они изучали семь свободных искусств[1], в каждом из них достигая изрядных высот. Они не учились уходить от погони узкими переулками и путать следы — они учились вышивать на пяльцах, мало того делать это на зависть лучшим белошвейкам. Они не учились обращению с пращей, клинком и кастетом — они обучались игре на лютне, клавесине и цитре.

К шестнадцати годам каждая «бартиантка» могла бы сойти за герцогскую дочь — обладающая изысканными манерами, умеющая превосходно держать себя в обществе, свободно говорящая на полудюжине языков, сведущая во многих искусствах и науках, она выглядела миловидной, точно целомудренный суккуб, и в то же время мудрой, точно столетняя змея.

Забавно — «бартиантки», лучше всех прочих освоившие тонкую науку флирта, изучавшие искусство соблазнения с не меньшим тщанием, чем адские дисциплины, никогда не продавали себя другим. Похоть не была их оружием, как у розенов, лишь украшением, кокетливой брошью на груди шелкового платья, которую иногда приятно покрутить в пальцах, наслаждаясь смущением окружающих, не более того. Иногда Барбароссе даже казалось, что искушение, в которое играют девы из почтенного «Ордена Анжель де ля Барт» для них что-то среднее между спортом и игрой в кости. Никакой страсти, один лишь только холодный расчетливый азарт. Игра для настоящих девочек.

Никто лучше «бартианок» не умел декламировать стихов, танцевать, сочинять миннезанги, вышивать, беседовать на изысканные темы и флиртовать. А еще — играть на чужих страхах и амбициях, наполнять души ненавистью и болью, стравливать друг с другом прочих ведьм и превращать застарелую вражду в разящие ядовитые стилеты, укрытые изящным шелковым платком.

В эту игру «бартиантки» играли с особенным упоением, возводя вокруг себя с непостижимой виртуозностью паутину из бесчисленного множества интриг, паутину, которая могла показаться обманчиво иллюзорной, но которая представляла собой лабиринт из невидимых шипов и смертоносных ловушек. Сам Вобан[2] сошел бы с ума, пытаясь разобраться в хитросплетениях этой дьявольской сети, которой «бартиантки» оплели Броккенбург и все его ковены, как младшие, так и старшие, входящие в Большой Круг.

Прирожденные интриганки, они сплетали свои смертоносные силки легко, как кружевные салфетки, вплетая в них бритвенные лезвия и ядовитые шипы, окружая себя тайными пактами, фальшивыми союзами, лицемерными соглашениями и торжественными клятвами. Нет, они не обманывали — ложь была слишком примитивным искусством для этих сук. Они не предавали — предательство для истой «бартиантки» было пресным бесхитростным кушаньем сродни обычной похлебке. Они просто танцевали в завитках сооруженной ими паутины, отслеживая тысячи ветров, дующих над горой Броккен, цепляясь за невидимые ниточки, направляя сигналы и дергая за концы.

Вера Вариола однажды сказала про «Орден Анжель де ля Барт» — «Эти суки играют на Броккенбурге, точно на арфе из самого Ада». Вера Вариола фон Друденхаус и сама была чертовски опасной непредсказуемой сукой из почтенного рода оберов, хладнокровной, точно старейшая из гадюк, но эти слова впору было выписать кровью на белоснежном фасаде «Нового Иммендорфа», так точно они передавали суть «бартианок».

— Ох, Барби, прости пожалуйста, — Кузина потупила глаза, а может, просто разглядывала изломанные тела розенов под ногами, чтоб ненароком не запятнать кровью юбки, — Я не подумала, что ты занята. Совсем не хотела тебя отвлекать!

Барбаросса не сделала шага ей навстречу. Лишь пошевелила пальцами, стиснутыми объятьями «Скромницы» — насмешливый приветственный жест.

— Меня зовут не Барби. Меня зовут Барбаросса. Если твоя память слишком коротка, могу сломать тебе нос — чтобы ты вспоминала мое имя всякий раз, когда смотришь в зеркало.

Кузина улыбнулась, разглядывая лежащие вокруг нее изувеченные тела. Она выглядела кроткой и невинной — настоящее дитя — густые ресницы лишь подчеркивали это сходство. Как и губки, покрытые помадой цвета сырой плоти, которые она изящно надувала, когда сердилась.

— Ах, оставь грубости, прошу тебя. Значит, я все-таки отвлекла тебя? Понимаю. Ты, должно быть, играла, — Кузина обвела взглядом тела вокруг, — Вера Вариола не ругает тебя, когда ты оставляешь свои игрушки неубранными?

Вот она, блядская паутина «бартианок». Ничего страшного или угрожающего сказано не было, однако Барбаросса отчетливо ощутила короткий укол — точно шарила рукой в коробке с пряжей и напоролась пальцем на позабытую там иглу.

Это не было угрозой, лишь мягким ее обозначением. Многозначительным прикосновением ножа.

Став свидетельницей ее расправы над розенами, крошка Кузина может донести эту весть до нужных ушей легко, точно порхающая птичка. А в этом городе всегда полно блядских ушей, расставленных тут и там, подчас растущих из камня. Пустить одно словцо там, другое — здесь… Каналы, по которым в Броккенбурге передаются слухи, причудливы и запутанны, точно контуры адских рун и глифов, которые выписывают мелом и кровью, никогда не поймешь, в какую сторону они полетят и где окажутся через час.

Если они достигнут магистрата, большой беды, положим, не случится. Бургомистр Тоттерфиш не привечает эделей, а беспокойное племя розенов и подавно должно доставлять ему уйму беспокойства. Он будет только рад, если узнает, что обнаглевшим розенам, сунувшимся в чужие владения, прищемят хер. И уж точно ей не заявит претензии их община. Розены, в отличие от прочих тварей, каролингов или зальмов, живут не общиной, а порознь, мелкими стаями.

Совсем другое дело — если слух дойдет до Большого Круга. Заседающие там стервы — скучающие «воронессы», озлобленные «волчицы», мрачные «униатки», ядовитые «флористки» и, конечно, милашки-«бартиантки», лениво грызущие друг другу кости, будут рады раздуть из этой искры целую историю. Историю, которая мгновенно коснется ушей Веры Вариолы. И тогда…

Барбаросса стиснула зубы. Вера Вариола чертовски не любит, когда ее сестры порочат честь ковена, о чем бы ни шла речь. У оберов вообще сложные и запутанные представления о чести. Она может посмотреть сквозь пальцы на небольшой трактирный дебош или ночную драку — ведьмам третьего круга зазорно развлекаться, точно их младшим сестрам, однако иногда это прощается — но среди дня на улицах Нижнего Миттельштадта?..

Дьявол. За такое дело можно отведать плетей. И не приватно, от руки самой Веры, а перед глазами всех сестер, на подворье Малого Замка. Штук десять, а может, и две дюжины. И добро, если полосовать ее вызовется Гаррота — у той тяжелая рука, но незлой нрав, следы сойдут за три дня. А вот если за дело возьмется старая карга Гаста, тут уж дело плохо — узкий шерстяной дублет еще по меньшей мере неделю будет жечь ей шкуру, точно раскаленная на огне кираса.

Барбаросса представила Кузину, ухаживающую за выводком милых детишек Кло где-нибудь в теплом уютном гнездышке — и эта мысль на миг скрасила недобрые чувства, приглушив клокочущую в низовьях души ярость. Даже позволила улыбнуться в ответ.

— Я уже закончила. Но если хочешь — мои игрушки в твоем распоряжении.

Кузина сложила руки на груди. Ни дать ни взять, хорошенькая пастушка, которой преподнесли в качестве подарка букетик луговых цветов.

— Ах. Очень благородно с твоей стороны, Барбаросса. Но я уже вышла из того возраста, когда играют в куклы, — Кузина наморщила носик, который Барбароссе захотелось вмять внутрь черепа, — Впрочем…

Она остановилась напротив Кло, задумчиво покусывая губу и легко теребя пальцами атласную ленту на подоле.

Кло уже обмякла. Привалившись спиной к стене, она склонила голову с распахнутой страшной пастью, и походила на мертвую гаргулью, свесившуюся с парапета. Грудь ее платья была залита кровью, в сгустках которой можно было увидеть осколки зубов, белеющие точно жемчужные бусины. Не сдохла ли? Нет, мгновенно определила Барбаросса, жива. Темные глаза закатились, но не остекленели, да и ребра дрожат. Может, розены и не отличаются выносливостью монфортов или живучестью альбертинеров, но и дохнут тяжелее, чем мухи.

— Ах, какой приятный сюрприз, — Кузина улыбнулась, — Воистину, Миттельштадт — край чудес! Никогда не знаешь, кого встретишь, отправившись на прогулку. Здравствуй, Кло! Давно не виделись! Как твое здоровье?

Кло не ответила ей. Едва ли она вообще когда-нибудь сможет отвечать, мрачно подумала Барбаросса, разве что после того, как какой-нибудь осведомленный флейшкрафтер вновь срастит в одно целое все косточки и хрящики в ее пасти. И уж точно пройдет много времени, прежде чем милашке Кло вновь захочется кого-то поцеловать, наделив порцией любви.

— Ей нездоровится, — сухо обронила Барбаросса, — Не докучай ей.

— Она жива?

— О да, вполне, — Барбаросса склонилась, чтобы взять Кло за волосы и резко потянуть на себя, заставив задрать голову и распахнуть хлюпающую пасть, полную костяных осколков, — Какой-то демон уколол ее отравленным веретеном и бедняжка Кло уснула зачарованным сном. Я слышала, она проснется, если красавица с добрым сердцем поцелует ее. Не хочешь попробовать?

Кузина звонко рассмеялась. У нее был красивый смех, похожий на серебристый звон лесного ручья. Свежий, чистый. Но Барбаросса подумала, что если бы мучилась жаждой, скорее похлебала бы воды из броккенбургской лужи, чем из такого ручья.

— Ах, Барби, я и забыла, какая ты шутница! Ты знаешь, кто это? Это же Клодетта Кларсфельд собственной персоной! Весьма известная в своих кругах особа, с которой я давно хотелапознакомиться, но все никак не получалось найти. Знаешь, в Унтерштадте ее прозвали Синяя Вдова.

— Это потому что она носит синее?

— А еще потому, что у нее есть обыкновение пожирать всякого партнера, с которым спарилась, — Кузина опустила руку в кружевной перчатке, чтобы ласково тронуть безвольно лежащую Кло за волосы, — Да, она часто делит трапезу со своими детишками, а детишек у нее много. Говорят, за этот год она сожрала семерых.

И я могла бы быть среди них, мрачно подумала Барбаросса, машинально поглаживая «Скромницу» кончиками пальцев. Если бы герцог Абигор, чье имя она сумела произнести в последний миг, не наделил ее частицей того богатства, которым он щедро делится со всеми своими вассалами — крупицей адского гнева — сестрица Барби вполне могла бы оказаться восьмой.

— Ну, теперь ей придется подыскать себе новое прозвище, — бросила Барбаросса, — Например, Сладкие Губки. Так что на счет поцелуя?

Кузина лукаво улыбнулась, но, кажется, эта улыбка предназначалась не Барбароссе, а Кло.

— А ты ветренная девчонка, Барби, у тебя только поцелуи на уме! Я искала ее не для того, чтобы миловаться. К тому же, она не вполне в моем вкусе. А вот ее железы…

— Что с ними?

— Мне и моим сестрам всегда хотелось их изучить. Судя по всему, их сок обладает повышенной силой, а может, и измененным составом.

— Да ну?

— Я думаю, это все воздух в низовьях Броккена, — серьезно произнесла Кузина, легко качнув головой, отчего с ее огромной прически просыпалась толика невесомой пудры, — В нем растворено так много магических испарений и алхимических чар, что иногда он действует точно мутаген, подстегивая развитие тканей в непредсказуемую сторону. Принято считать, что эдели наделены защитным иммунитетом, однако иногда, видно, и он дает сбои.

— Я почувствовала это, — пробормотала Барбаросса, — Ее запах. Он сильнее, чем у прочих чертовок. Сперва я этого не заметила, но потом… Меня чуть нахер с ног не срубило — точно лошадь лягнула и…

— Может, ты зря сопротивлялась?

— Что?

Кузина улыбнулась, смущенно взирая на ее из-под густых ресниц. Она не была розеном, однако тоже распространяла вокруг себя какой-то особенный запах, мягкий и тягучий, похожий на аромат лилий.

Кроткая, хрупкая, невесомая, она походила на увеличенную во много раз игрушечную балерину с каминной полки, к которой боязно прикоснуться рукой, чтобы не повредить. Хорошенькую куколку с лицом невинной девочки, стеснительно опускающую глаза, чьи щеки способны предательски заалеть даже под слоем пудры.

— Я просто подумала, что это было бы неплохой возможностью для тебя поразвлечься, Барби. Сколько ты платишь в Гугенотском квартале, чтобы найти кусок мяса с хером? С тебя ведь берут двойную плату, я угадала? Талер, не меньше? Ты могла бы сэкономить порядочно серебра, развлекаясь с милашкой Кло.

«Скромница» задрожала, впившись в ее пальцы, точно маленький стальной капкан. Между глаз, подумала Барбаросса, пытаясь усмирить ее, стиснуть изо всех сил, чтоб погасить злую энергию, бушующую в стиснутом кулаке. Всадить ей кастет между глаз — так, чтоб хряпнуло, чтоб череп лопнул, как табакерка, на которую наехала карета…

Кузина прелестнейшим образом рассмеялась.

— Ах, видела бы ты свое лицо сейчас! Впрочем… Ох! — она испуганно охнула, густые ресницы затрепетали, — Прости, пожалуйста, я сказала это не подумав. Если бы ты увидела собственное лицо, ты бы, пожалуй, лишилась аппетита на целую неделю!

Спокойно, Барби. Она подначивает тебя. Нарочно проверяет коготками прочность твоей брони, ища слабые места на сгибах, в которые можно всадить граненый кинжал-мизерикорд. И, кажется, чертовски небезуспешно — судя по тому, как зло дрожат «Скромница» и «Кокетка», едва не ломая тебе пальцы.

Ты можешь изнывать от злости, сестрица, но ты не в силах ни прикоснуться к этим роскошным локонам, завитым в умопомрачительный «фонтанж», ни даже испачкать рукав ее платья. Здесь ты бессильна, как беснующийся демон, заточенный в решетку из вырезанных на металле сигилов.

Младшие ковены вольны делать что заблагорассудится. Они молоды, не отягощены грузом столетних традиций и излишками чести, они рвутся доказать всему миру свою силу, а кровь, бурлящая в их жилах, горячее, чем все реки Ада. Если эту кровь не отворять время от времени, они сожгут сами себя и весь город в придачу.

Потому Большой Круг снисходительно смотрит на их забавы. Младшим ковенам и их юным сукам, мнящим себя ведьмами, позволяется трепать друг дружку, не ограничивая свои инстинкты, не страшно, если они увлекутся и немного хватят лишку. Молодые суки всегда самые голодные и нетерпеливые, если не дать им возможности терзать своих сверстниц по правилам, они будут делать это без всяких правил, погрузив весь Броккенбург в хаос, точно худшая из «плохих войн[3]», истощавших эти края четыреста лет назад.

В какой-то момент на смену неуклюжим остротам и неумелым тычкам приходят спрятанные в рукавах ножи, самодельные кастеты и сыромятные ремни, на смену детским обидам — месть за поруганную честь и смертельная вражда, на смену потасовкам после занятий на пустыре за университетской стеной — ночные засады в узких переулках, на смену синякам и ссадинам — скрюченные фигуры в сточных канавах.

В этом городе всегда было до черта ведьм и ковенов, а фунгам в крепостном рву похер, чьи кости переваривать. Нынешние фунги заняты этим делом так же прилежно, как их прабабки, сотни лет назад переваривавшие кости других неудачниц, тоже имевших надежду покинуть Броккенбург с патентом мейстерин хексы в кармане. Городской магистрат и подавно закрывает глаза на эти склоки — он никогда не вмешивается в дела университета, пока эти дела не изливаются кипящей мочой, ртутью и парной кровью на городские крыши.

Иногда, если младшие ковены хватят лишку, сводя друг с другом счеты, если в дело идут натравленные демоны, сплетенные из чар Ада проклятья и мушкеты, Большой Круг наказывает самых зарвавшихся — если до него этого не сделает городской магистрат или университет.

Старшие ковены лишены возможности поучаствовать в этой славной игре.

Наследники броккенбургских традиций, хранители старых ведьминских порядков, они не имеют права встревать в склоки друг с другом или обнажать оружие против равных себе. Иногда, конечно, Круг делает исключения, но только в тех случаях, когда задета честь кого-то из их старших сестер и без крови никак не обойтись, а это обыкновенно случается редко.

Это не милосердие, как принято считать, не забота о подрастающих поколениях. Большой Ведьминский Круг пытается выставить себя хранителем вековечных традиций, блюстителем порядка и закона, но милосерден примерно в той же мере, что и ядовитая сколопендра. Суки из Большого Круга, среди которых заседает и Вера Вариола, мудрые старые суки, прожившие на свете по восемнадцать лет и сохранившие головы на плечах, понимают главное — если хоть на миг приотпустить вожжи, весь этот блядский тарантас под названием Броккенбург, в который запряжены сотни опьяненных собственной силой молодых гиен, мгновенно окажется раздавлен в щепу или рухнет в пропасть.

Между «униатками», «волчицами», «батальерками», «флористками», «воронессами» и «бартиантками» до черта старых обид. Некоторые из этих обид вызревали веками, набирая силу и яд, другие и подавно так стары, что никто уже не помнит, с чего они начинались. Если развязать им руки, позволив сводить счеты друг с другом, если старшие вместо того, чтоб контролировать и осаждать младших, сами возьмутся за оружие, весь этот хренов котел полыхнет так, как не полыхало еще ни одно ведьминское варево, в считанные часы превратив примостившийся к броккенской горе городишко в выжженные руины сродни магдебургским.

Барбаросса усмехнулась, наблюдая за тем, как Кузина ласково треплет Кло по лопнувшей щеке.

Большой Круг грозит страшной карой всякой ведьме старшего ковена, посягнувшей на жизнь ее товарки, а равно обнажит против нее оружие или заденет ее честь. Но что есть ведьминская суть, если не умение маневрировать между испепеляющими энергиями адских владык, выхватывая крохи их могущества? Старшие ковены изводят друг друга так же долго, как стоит Броккенбург, просто не выставляют свои личные вендетты напоказ.

В прошлом месяце Грымза и Шкуродерка из «Вольфсангеля» вернулись из ночной гулянки в Унтерштадте в таком виде, будто их терзала стая демонов — покрытые окровавленными лохмотьями, поддерживающие друг друга, зажимающие ладонями свежие дыры, которых наверняка не имели при рождении. При этом Грымза потеряла два пальца на правой руке, а ее подруга лишилась глаза. Они утверждали, что поцапались с заезжими ландскнехтами из Гросхартау в каком-то трактире, но слухи, циркулирующие по Броккенбургу подобно крысиным стаям, живо донесли подробности. Две самонадеянные «волчицы» решили на пару почистить перышки «воронессам». Зная, в каком трактире сестры из «Вороньей Партии» будут заседать вечером, они решили устроить засаду неподалеку от него, но волчье чутье в кои-то веки изменило им — в их сети попалось больше добычи, чем они ожидали.

Неделей спустя кто-то швырнул пороховую бомбу в окно «Флактурма», замка «Вороньей Партии». Пожара не случилось, но одну из «воронесс» опалило до того, что еще месяц она щеголяла в бронзовой маске, скрывающей ожоги, а в пламени, по слухам, сгинуло немало награбленного вороньего добра.

В августе кто-по подкараулил Фламандку из «Железной Унии» в Нижнем Миттельштадте. Нападавшие были в капюшонах и здорово орудовали ножами — не будь при Фламандке ее прославленной испанской рапиры, растерзали бы точно свора борзых бродячую кошку. Она отбилась, хоть и щедро окропила переулок своей кровью, а на следующий день три младших сестры из «Вороньей Партии» не явились на занятия, разбитые жестокой лихорадкой. Когда они все-таки соблаговолили появиться, смущенно прикрывая лица веерами, их шкуры оказались исчерчены вдоль и поперек, а одна и вовсе оказалась безносой.

Милда из «Ордена Анжель де ля Барт» едва не отбросила концы, пропустив где-то в городе стаканчик вина. Вино было из нераспечатанной бутылки, но едва лишь отхлебнув, она свалилась в корчах под стол, заблевав свое бархатное платье и пытаясь разорвать себе горло ногтями. Спас ее жабий камень[4], по счастью оказавшийся в ридикюле, но спас только от смерти, а не от прочих последствий яда. Никто точно не знал, что за дьявольская смесь оказалась в бутылке, но губы Милды превратились в отвратительные воспаленные рубцы, которые ее сестрам пришлось еще долго приводить в порядок при помощи чар Флейшкрафта. Никто не вспомнил — или сделал вид, что не вспомнил — о том, что за несколько дней до того Милда имела неосторожность увести кавалера у Кливии из «Общества Цикуты Благостной», ковена, возведшего искусство отравления на недосягаемую прочим высоту.

Круг ничего не заподозрил. Круг был мудр, а мудрости иной раз свойственная слепота — истина, доказанная еще древним содомитом Тересием[5]. Круг позволял большим девочкам самим решать свои вопросы, но так, чтобы не запачкать своих панталон и не поднимать шума.

Барбаросса потерла полированный бок «Скромницы», успокаивая гуляющий в металле злой гул. Сестрице Барби тоже приходилось порезвиться на этом лужку. Вырвать пару перьев зарвавшимся «воронессам», засадить сапогом по пизде облезлым «волчицам», вмять в головы пару носов дубоголовым пёздам из «Железной Унии». Старшие ковены сводили друг с другом счеты с не меньшим пылом, чем младшие, груз столетних традиций ничуть не мешал им пробовать на вкус плоть и кровь друг друга, лишь требовал делать это аккуратно и чисто, не привлекая к распре больше внимания, чем необходимо сторонам.

Проклятая женская природа, в которую, кажется, владыки Ада еще при ее сотворении добавили понемногу от всех ядов из своей коллекции! Шесть дочерей в одной семье никогда не будут расти в мире, им всегда надо выяснить, кто из сучек самая красивая. Рано или поздно на смену щипкам и выдранным волосам придут стилеты.

Некоторые такие конфликты тлели годами, не поднимаясь выше вяло клокочущей склоки, чтобы вдруг полыхнуть адским огнем, унеся пару-другую зазевавшихся шлюх прямиком в Преисподнюю. Другие носили вид коротких ожесточенных вендетт, длящихся считанные недели, а то и дни — выяснив друг с другом отношения и покрыв свежие обиды свежей же кровью, стороны зализывали раны и считали вопрос исчерпанным.

Я не могу даже прикоснуться к ней, подумала Барбаросса, сверля взглядом хлопающую ресницами Кузину. И дело даже не в том, что мы в Нижнем Миттельштадте ясным днем. Сейчас у «Сучьей Баталии» с «Орденом Анжель де ля Барт» сносные отношения, по крайней мере, в ход обыкновенно не пускаются вещи более серьезные, чем обычные остроты и мелкие пакости. Но если Вера Вариола узнает, что я втянула ее ковен в войну с «бартианками», дело закончится не плетями, от которых моя спина заплачет кровавыми слезами, дело закончится чем-то гораздо, гораздо более скверным. Пожалуй, она может даже позавидовать презренной Острице, низвергнутой из ведьмы третьего круга до состояния прислуги и вынужденной забыть свое прошлое имя.

Кроме того… Барбаросса прикусила губу, делая вид, что разглядывает Кло, а вовсе не Кузину. Кроме того, не стоило забывать одной немаловажной детали. Все «бартианки» выглядят невинными цветочками, но под всеми этими слоями бархата, атласа и органзы прячутся смертоносные твари, способные дать фору многим из адских созданий.

Едва ли Кузина вытащит из-за корсажа кинжал, но ей и не требуется столь примитивно устроенное оружие, «бартианки» презирают острые штуки, которыми ведьмы режут друг друга. И тупые штуки, которыми они проламывают друг другу головы. И огненные штуки, которыми превращают друг друга в куски верещащего пузырящегося мяса. Как и все прочие штуки, которые принято коллекционировать в Броккенбурге. У них есть более тонкие инструменты для такой работы, инструменты на все случаи жизни.

Пояс платья Кузины скреплял аграф из слоновьей кости и бирюзы. Изящный, безукоризненно подобранный в тон пламенеющему бархату платья, он мог выглядеть искусной безделушкой ценой в пару талеров. Но если Кузине вздумается отщипнуть его от платья и бросить в ее сторону, произнеся условное слово на демоническом наречии, как знать, не выскочит ли оттуда плотоядная тварь, изловленная в чертогах Ада, чертовски голодная и с таким остопизденительным количеством зубов, какого нет у всех обитателей Броккенбурга вместе взятых?

Серебряный медальон, похожий на крошечную луну, висящую между ее ключицами. Медальон, к которому Барбаросса прикоснулась бы только в толстых кожаных перчатках, чтобы не ошпарить пальцев. Он может быть обычной бижутерией, а может — сложно устроенным амулетом, способным превратить всякого, неосмотрительно близко подошедшего к его хозяйке, в щепотку жирного пепла, прилипшего к брусчатке.

Хорошенькие каффы[6], примостившиеся на аккуратных розовых ушках кузины, походили на парочку миниатюрных дельфинов, но даже их следовало принять в расчет и воспринимать в качестве оружия. Их внешняя поверхность имела лишь выгравированный в металле узор, но внутренняя легко могла скрывать глифы адского языка, складывающиеся в комбинацию смертоносных чар, в которых не разобралась бы даже Котешейство. И которые могли бы оторвать ей голову так же легко, как крошку от буханки свежего хлеба.

Кольца на ее изящных пальцах, брошки на ее платье, булавки в блошином дворце, этом блядском «фонтанже», который торчит у нее на голове… Все они могут таить в себе опасность, и такую, по сравнению с которой ее собственные кастеты покажутся не опаснее парочки грецких орехов в золоченой фольге. Черт! Барбаросса мысленно хмыкнула. Кузина способна выглядеть целомудренной крошкой, хлопать ресницами и даже мило краснеть, но под ее юбками может скрываться арсенал, равного которому нет у магдебургской гвардии. Даже крохотная горошина, сидящая в ее влагалище наподобие принцессы Альбертины[7] в ее розовом замке, может таить в себе сгусток адской энергии, способный превратить половину квартала в полыхающие угли, сплавив воедино дома и их обитателей.

Паутина, подумала Барбаросса. Эти бляди со всех сторон окружены невидимой паутиной с острейшими лезвиями и шипами. И то, что сами они передвигаются по ней с обманчивой легкостью, едва-едва приподнимая юбки, скользят, как паучихи, не делает ее менее смертоносной для прочих.

В прошлом году одну из их кодлы, Голубку, пытались пощипать девочки из «Самаэлевой Армии». Охеренно громкое название для ковена, которому не исполнилось и года, набитого тринадцатью малолетними суками, которые лишь недавно перестали пугаться тому, отчего их нижние штанишки перепачканы клюквенным соусом[8], зато научились прилежно точить свои ножи. Если бы Слепой Бог[9] в самом деле существовал, считала Барбаросса, он первым делом превратил бы свою самозванную армию в сгустки прилипшей к мостовой слизи, еще до того, как та успеет натворить дел.

Юные ведьмы, подобно молодым хищникам, часто компенсируют отсутствие опыта и выдержки звериной яростью и презрением — и тем и другим их обильно снабжает Шабаш в первые годы их жизни в Броккенбурге. Едва вырвавшись из его колючих объятий, не более нежных, чем волчья хватка, юные суки часто сбиваются в стаи, которые именуют ковенами, чтобы оторвать кусочек от чужих владений. У них нет выдержки, свойственной старшим, нет понимания мироустройства, нет чести и достоинства, зато есть острые штуки, которыми они уже научились пользоваться и которые им не терпится пустить в ход, чтобы отрезать себе от пестрого броккенбургоского одеяла пару собственных лоскутов.

Такие «дикие ковены» причиняют городу уйму хлопот. Иной раз даже больше, чем высвободившийся из своей темницы древний демон или дождь из продирающего до костей алкагеста[10], вызванный неудачным алхимическим опытом в университетских лабораториях. Нет ничего хуже, чем сила, на которую еще не набросил шоры вызревший опыт. Нет ничего хуже, чем молодая злость, отведавшая крови и упоенная ею настолько, чтобы потерять все зачатки осторожности. «Дикие ковены» не чтут традиций, не соблюдают вассальных клятв и договоренностей, не уважают старших, и даже Большой Круг зачастую служит для них всего лишь туманной угрозой, парящей где-то на вершине горы, а не реальной силой, с которой стоило бы считаться.

Броккенбург не благоволит таким выскочкам, но Броккенбург — старое чудовище, пожиравшее гору еще в те времена, когда Ад едва приотворил свои двери. Он никуда не спешит, своими каменными зубами он переламывал еще их прабабушек. Иногда он позволяет им поиграть подольше, продлевая существование таких ковенов на недели и даже месяцы. Порой этого времени хватает осмелевшим от безнаказанности шалавам, чтобы из накромсанных от общего одеяла кусочков свить в недрах города свое собственное крохотное царство, самая крупная хибара в котором гордо нарекается замком.

Если в этом ковене находится достаточно мудрых сук, понимающих, как устроена жизнь, они могут удержать своих кровожадных товарок от неистовых выходок, образумить самых отчаянных вбить малую толику мозгов в черепа вчерашних школярок. Если так случится, «дикий ковен» может не только выжить, но и влиться в большую броккенбургскую семью, отринув мятежный дух, приняв общие правила игры, а после — и пустить собственные корни в блядский трижды проклятый камень.

Некоторые оказались в этом столь успешны, что не только приобрели имя и авторитет, но со временем сделались столь сильны, что заслужили право претендовать на место в Большом Круге. Таких единицы, но Броккенбург помнит их имена.

В составе «Самаэлевой Армии» не нашлось мудрых сук, способных удержать в узде своих юных товарок. Там вообще не было ни одной суки старше второго круга — опасная, бурлящая смесь сродни месиву из тринадцати ядов. Вместо того, чтобы тратить годы, зарабатывая себе имя, они пошли по простому пути, проторенному многими поколениями других «диких ковенов». Спалив парочку трактиров и проломив полдюжины голов, решили, что достаточно сильны, чтобы взяться за настоящее дело. Устроить Хундиненягдт. Сучью охоту.

Хундиненягдт — старая забава Броккенбурга, ввязаться в которую рискуют только те, кому нечего терять. Или же слишком безмозглые и кровожадные от рождения. Она заключается в том, чтобы выследить одинокую ведьму из старшего ковена и затравить ее, пользуясь численным превосходством. Измочалить, переломав кости и вышибив зубы, отрезать волосы, покромсать бритвами лицо, может и изнасиловать, если представиться возможность. Сломать, уничтожить, втоптать в грязь.

Чертовски опасная авантюра, поскольку обрекает ее участниц на месть со стороны горящих от ярости сестер — не раз бывало так, что участницы этой славной охоты не доживали до утра следующего дня. Но если все-таки доживали, то сполна пожинали причитающуюся им славу, беспримерная дерзость мгновенно делала их знаменитыми. А значит, способными ввязаться в большую игру — заключить пару удачных соглашений с прочими ковенами, принести выгодную вассальную клятву, встроиться в те дьявольские механизмы, на которых, скрипя и кряхтя, веками существует Броккенбург.

На это и рассчитывала «Самаэлева Армия» выследив Голубку из «Ордена Анжель де ля Барт» в укромном уголке Нижнего Миттельштадта, в Дегтярном квартале. Юные суки с ножами надеялись хорошо поразвлечься, полагая, что разодетая в шелка «бартианка», при которой не имелось оружия опаснее ее собственных ногтей, не окажет достойного сопротивления. И чертовски просчитались.

Никто точно не знает, что произошло в ту ночь, какие демоны порезвились в Дегтярном квартале, какие адские владыки были разбужены — у драк между ведьмами часто не оказывается свидетелей — сама же Голубка лишь загадочно улыбалась. Но Барбаросса знала, чем все закончилось — шнырявшая по улицам Шустра не замедлила донести до Малого Замка хвосты слухов, шевелившиеся по темным углам.

Их было пятеро — пять оторв из «Самаэлевой Армии», пять свирепых охотниц, вооруженных так, как полагается вооружаться для сучьей охоты. Их имена Барбаросса успела позабыть, но их должны были надолго запомнить другие юные суки, считающие, что своей дерзостью могут заслужить себе теплое местечко поближе к вершине. Одна из них рассыпалась, превратившись в кучу тараканов, причем эта куча, как говорят, еще полчаса металась по улицам, тая, и говорила ее голосом. Другая вросла в фонарный столб, плоть и металл так прикипели друг к другу, что разделить их не получилось даже у местного кузнеца, столб этот и по сей дом зовется ведьминским. Третья растаяла точно ведьма из сказок, превратившись в лужу сахарного сиропа. Четвертая прожила еще несколько часов, превращенная в трех сросшихся между собой собак, она тоскливо выла, пока кто-то не застрелил ее из жалости из ее собственного пистолета. Пятая… Про пятую доподлинно не было известно, но Шустра утверждала, будто кто-то из жителей Дегтярного квартала видел ее в виде дряхлой горбуньи, ковылявшей на переломанных ногах, и будто бы эта пятая была единственной из охотничьей партии, которой суждено было дожить до конца охоты — специально для того, чтобы донести весть до «Самаэлевой Армии». И весть, надо думать, была доставлена вовремя и правильно понята уцелевшими — злосчастный ковен распался в тот же день, не оставив и следа своего существования.

Нет, сестрица Барби недостаточно глупа, чтобы попытаться причесать Кузину «Скромницей». Может, она не такого большого ума, чтобы постигать без труда адские науки, но херню она чует за полтысячи клафтеров, а два с половиной года жизни в Броккенбурге — изрядный срок, которым не могут похвастаться многие, очень многие ведьмы.

Кузина мягко улыбнулась ей. Она отступила от Кло, точно от надоевшей игрушки, потеряв к ней всякий интерес. Теперь она смотрела на Барбароссу. И хоть взгляд этот, лукавый взгляд невинной девицы из-под густых ресниц, не таил в себе никаких опасностей, Барбароссе отчего-то захотелось похлопать по дублету на груди, чтобы проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Так, словно взгляд Кузины мог быть ядовитым насекомым, стремящимся забраться внутрь сквозь щелку.

— Ты любишь живопись, Барби?

Барбаросса замешкалась с ответом. Подобное опоздание в фехтовальной зале против Каррион стоило бы ей рубца на предплечье — та не щадила невнимательных учеников. Ей и сейчас казалось, будто она на уроке фехтования, даром что Кузина не спешивала занимать фехтовальную стойку, напротив, улыбалась ей вполне открыто. Но вот ее глаза и ее вопросы казались невидимыми рапирами, скользящими вокруг, молниеносно атакующими и отступающими.

— За каким хером ты спрашиваешь, люблю ли я живопись?

— Разве этим не занимаются подруги, случайно встретившиеся в городе? Не болтают о всякой всячине?

— Мы не подруги. Минуту назад я обещала сломать тебе нос.

Кузина рассмеялась, будто услышала прелестную шутку.

— Про вас, «батальерок», говорят, что вы грубы и холодны, как пуритане, но многие ли на самом деле пытались вас понять? Знаешь, я уверена, что в глубине даже самой холодной души зреет искра — крошечное подобие адского пламени. Наверняка и в твоей тоже. Вот и я подумала, вдруг это живопись?

Какая-то ловушка, подумала Барбаросса. Еще одна ядовитая шутка, готовая вцепиться мне в шкуру. Кузина, как и все «бартианки», обладает целым арсеналом подобных штук. Я могу раскрошить в хлюпающее месиво ее прелестное припудренное личико, но со словами, слетающими с ее острого язычка, мне не справится.

— Срать я хотела на живопись.

Кузина легко кивнула. Нечего и думать было задеть ее грубостью — это было чем-то сродни попытке задеть порхающую бабочку, паля в нее из тяжелого крепостного мушкета.

— Знаешь, а я люблю картины. Если подумать, это всего лишь холсты и доски, но я так отчетливо ощущаю вкус каждого полотна, что иногда это даже пугает. Полотна Босха на вкус похожи на плохо прожаренное мясо с подливкой из угля и масляных красок. Полотна Гигера — на задохнувшуюся в мясном желе механическую муху. Но больше всего я люблю сочные, как хорошо вызревшая похоть, полотна Джентилески[11]… - она мечтательно прикрыла глаза, — Обожаю их, могу любоваться часами. Моя любимая — «Иаиль и Сисара». Тебе она не попадалась? Прелестная, потрясающая вещь, которая будит в моей душе больше чувств, чем порция «серого пепла». Сколько умиротворенного сосредоточения на лице этой добродетельной убийцы, уже занесшей свой молот над головой жертвы! Сколько увядшей холодной скорби на лице несчастного, который еще жив, но которому через миг вгонят в ухо железный штырь![12] Как сосредоточенны, вдохновенны и покойны их позы!..

Барбаросса равнодушно кивнула. Имена, которые называла Кузина, были ей незнакомы, как незнакомы и описываемые ею чувства. В Малом Замке не было картин, а если бы и были, то попросту истлели от царящей внутри вечной сырости. Если бы еще прежде рыжая карга Гаста не уволокла бы их на рынок, чтоб обменять на вино.

— Бэкон[13], бесспорно, хорош, но немного переоценен. На вкус похож на пресный гуляш из конины. Впрочем… — Кузина лукаво улыбнулась ей, — портрет Папы Иннокентия Десятого чертовски неплох. В нем есть что-то возбуждающее, страстное, несдержимое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этой картины, у меня судорога между ног проходит, и делается мокро, будто я весь день скакала на лошади! А из современников… Наверно, мой фаворит — Отто Рапп. Обожаю старика. Некротическая сексуальность мертвых кукол, механическая гармония чужеродных форм… Но моя любимая его картина, конечно, «Проигрыш разума перед материей». Та, на которой разлагающаяся голова насажена на птичью клетку, внутри которой лежит увядший скомканный язык. Ты никогда не задумывалась, почему в ее глазах, уже отчаявшихся остекленеть, безжалостно живых, вместо боли и отчаяния — холодная сухая скука?

— Мне похер, — буркнула Барбаросса, — Если хочешь потрепаться о картинах, Кло к твоим услугам.

Кузина даже не глянула в ее сторону.

— Полотно может быть прекрасно, может быть вдохновляюще чудовищно. Один только взгляд на него может распахнуть тебе грудь, точно острейшим ланцетом. Однако у всякого плотна, даже гениального, есть существенный недостаток. Знаешь, какой? Мазки на холсте никогда не изменятся. Они вечны. Обречены остаться в той же форме, в какой их нанесла давно остывшая и истлевшая рука автора. Живопись — это мертвая форма искусства, Барби. Холодное мясо, спрятанное в погреб. Другое дело — человеческое лицо. Ты когда-нибудь задумывалась о том, что шрамы живут своей жизнью?

— Что?

— Шрамы, — легко пояснила Кузина, проведя пальцем по своем лицу, на котором не было даже морщин, — Знаешь, они вдохновляют меня. Они живут своей жизнью. С годами сжимаются, точно змеи, душащие друг друга в объятьях, бледнеют или краснеют, меняют очертания и рельеф. Это делает их особенной формой живописи. А может, особенной формой жизни? Не правда ли, забавно представить, что шрамы — это существа, живущие у нас под кожей?

— Я…

— Ты похорошела с годами, Барби. Твои шрамы стали изысканными, рифлеными. Уже не те жалкие розовые прожилки, что два года назад. Холодная злая красота плохо сросшегося мяса. Знаешь, в прошлом году я сама пыталась подвизаться на этой ниве. У меня был целый арсенал ножей, а еще — пилки, кусачки и такие, знаешь, маленькие штуки, которые используют сапожники, когда работают с грубой дратвой. Тщетно, — Кузина покачала головой, — Я работала со старой кожей, с молодой кожей, с сухой кожей, с детской кожей. И все не то. У меня совершенно опустились руки.

Больная сука, подумала Барбаросса. Про Кузину и прежде ходили нехорошие слухи. Не то, чтоб опасные, но тревожно гудящие, точно мухи, висящие над мясной жижей. Неприятные.

Кузина подошла к ней, доверительно склонив голову.

— Ты зря стесняешься своего лица, Барби. Оно прекрасно, как прекрасно полотно гения. Сколько шрамов и какой восхитительной формы… Сотворить их не в силах нож, для этого нужен огонь, много горячего огня, как в адских владениях. Надо хорошенько пропечь все слои плоти и позволить соединительной ткани неконтролируемо разрастаться, поглощая пустоты. Волнующий, долгий процесс, как и процесс создания картины. Никогда не знаешь, что получится в итоге… — изо рта у Кузины пахло чем-то свежим, фруктовым. Кажется, клубничным желе с конфитюром, — Но у тебя получилось изумительно. Знаешь, в Милане этот стиль вновь входит в моду, он именуется délicieuse laideur[14]. Я давно хотела спросить у тебя, как ты обзавелась такими роскошными штрихами? Приняла свое лицо за мясной пирог и решила хорошенько разогреть его в камине к приходу мамочки?..

«Скромница» рванулась вперед молча, точно хорошо натасканный боевой пес. Но удар, который должен был превратить лицо Кузины в присыпанную пудрой хлюпающую впадину, провалился в воздух, едва не вывихнув Барбароссе правую кисть. Кузина не уклонялась, не совершала финтов, не двигалась, но каким-то образом оказалась в пяти дюймах от того места, где ей стоило находиться. В пяти дюймах от верной смерти, подумала Барбаросса, ощущая злую, гуляющую по кишкам, лихорадку. Второй раз «Скромница» не промахнулась бы, но…

— Хватит, — спокойно обронила Кузина, выставив перед собой затянутый в кружевную перчатку палец, — Не спорю, мне бы хотелось поиграть с тобой, Барби, но не сегодня. Сегодня я немного занята. Мне просто хотелось проверить, как Каррион дрессирует своих щенков. И вижу, что зря уповала на ее мастерство.

Барбаросса подумала о том, что если бы сейчас на мостовую в переулке за «Фавналией» ступила Каррион — Волчье Солнце Каррион! — в своем глухом как сама ночь черном костюме, небрежно опираясь на прогулочную трость, ощупывая дорогу перед собой холодными, как блеск рапиры на рассвете, серыми глазами, куча дерьма под Кузиной оказалась бы настолько огромной, что скрыть ее были бы бессильны даже самые пышные юбки. Каррион была ведьмой четвертого круга, мало того, совсем не последней в Броккенбурге. Кузина — всего лишь «тройкой», пусть и не в меру много возомнившей о себе. Их стычка продлилась бы ровно три секунды, причем две из них потребовались бы Каррион, чтобы высморкаться на распростертое тело.

Но Каррион неоткуда было взяться здесь, в Нижнем Миттельштадте, в такой час. Скорее всего, она по своему обыкновению сидела в своем кабинете на вершине Малого Замка. Она редко спускалась вниз до ужина.

— Катись нахер, — буркнула Барбаросса, — Иначе сама ляжешь рядом с Кло.

— Кстати, о ней. Ты ведь не против, если я заберу ее себе?

— На кой хер?

— Мы с Кло провели вместе всего несколько минут, но этого хватило, чтобы мы прониклись друг к другую симпатией и стали подругами. Правда, Кло?

Склонившись над Кло, Кузина растянула руками лопнувшие щеки на ее изувеченном лице. То, что ей удалось соорудить, не походило на улыбку, скорее, на демонический оскал, но она выглядела довольной плодами своих трудов. Столь довольной, что даже потрепала Кло по голове.

— Желаешь пригласить ее в гости? — сухо спросила Барбаросса.

Кузина кивнула.

— Я чувствую себя просто обязанной сделать это. После того, как ты изувечила бедняжку и весь ее выводок, я не могу бросить ее вот так, одну, посреди города. «Орден Анжель де ля Барт» желает предложить ей кров «Нового Иммерсдорфа» и свое гостеприимство на… какой-то период времени. Уверена, милашка Кло будет рада воспользоваться нашим предложением.

Милашка Кло будет рада перегрызть себе вены на руках собственными зубами, мрачно подумала Барбаросса, едва только сообразит, куда попала. Жаль только, что у нее не осталось зубов.

Белоснежный «Новый Иммерсдорф», замок «Ордена Анжель де ля Барт», похожий издалека на огромного мраморного лебедя, славился своими балами, равных которым не давал никто в Броккенбурге, но кроме роскошных бальных зал и задрапированных альковов, сделавших честь лучшим проституткам Дрездена, замок «бартианок» располагал, по слухам, и прочими, укрытыми от посторонних глаз, помещениями, в которых любопытные гости не приветствовались. Посетить их могли только те, что получали личные приглашения из рук владелиц замка, и уж они могли сполна воспользоваться гостеприимством ковена — даже в том случае, если не желали этого.

Поговаривали, эти помещения представляют собой ни что иное, как вивисекционные залы и разделочные цеха, в которых сестры-«бартианки», устав от музицирования на арфах и светских приемов, взяв вместо вееров в руки изящные ланцеты, усердно практикуются в искусстве разборки человеческого тела на составляющие, кропотливо сохраняя самые интересные компоненты в стеклянных чанах с консервирующими растворами. Их искусство в этом достигло таких высот, что иногда, говорят, проходила неделя, прежде чем разделываемый образец наконец испускал дух…

Всего лишь слух, неподтвержденный и зыбкий, но вокруг «Ордена Анжель де ля Барт» этих слухов клубилось больше, чем блядей вокруг заглянувшего в бордель барона.

Барбаросса не удержалась от смешка.

— Дай угадаю. Будете играть вместе, делиться девичьими секретами и расчесывать друг другу волосы перед сном?

Кузина сокрушенно покачала головой, обронив на грязную мостовую немного пудры со своей прически. Увы, мостовая не сделалась от этого чище, а ее прическа не стала меньше походить на кремовый торт.

— От всей души надеюсь, что твои успехи в фехтовании лучше твоих успехов в сарказме, милочка. Я уже сказала тебе, эта особь представляет для нашего ковена интерес из-за своих желез. Так что да, какое-то время ей придется воспользоваться нашим гостеприимством, хочет она того или нет.

Барбаросса сплюнула себе под ноги. Нарочито грубо, сквозь зубы, как плюют дети в Кверфурте, желая продемонстрировать свое презрение. Едва ли Кузина когда-нибудь бывала в Кверфурте, краю, черном от угольной копоти, покрытом коростой из магических испарений, перекопанном демонами после войны, отравленном на пятьдесят клафтеров в глубину. Но судя по тому, как затвердело ее лицо, смысл она истолковала верно.

— Проще говоря, ты со своими подруженьками вооружитесь ножами и разделаете милочку Кло как мясник бычью тушу, самые вкусные кусочки запечатав в банки и перевязав их разноцветными ленточками?

Кузина улыбнулась ей в ответ. И одной этой улыбки было достаточно, чтоб отравить колодец.

— Скажем так, мы поможем милашке Кло распахнуть ее внутренний мир. А теперь, если ты не возражаешь…

Кузина достала из декольте крошечный серебряный свисток. Едва ли серебряный, подумала Барбаросса, иначе она остереглась бы прикасаться к нему губами. Скорее, аргентиновый сплав. Но выглядит все равно изящно. Что случится, когда Кузина подует в него? Эта изящная безделушка может быть вместилищем демона или еще какой-нибудь опасной хренью, но…

— Возражаю.

— Что? — бровь Кузины приподнялась едва ли на пол-фусса, но Барбароссе показалось, что по переулку прошелся опередивший своих собратьев порыв холодного ноябрьского ветра.

— Эта падаль, может, и твоя подружка, — Барбаросса ухмыльнулась, с удовлетворением отметив тень отвращения, пробежавшую по лицу Кузины, — но она — моя добыча. А ты знаешь, что говорят правила чести насчет добычи. Право добычи свято. Если ты попытаешься отнять ее у меня, я постараюсь, чтобы Большой Круг немедленно об этом узнал. Мне достаточно сказать одно слово Каррион. Она, может, и «четверка», но она вхожа в Большой Круг и тебе об этом известно. А дальше… Вы, милые чертовки, любите играть в принцесс, так ведь? Но я знаю цену вашей нежности. Готова поспорить, если Большой Круг взгреет хозяйку твоего ковена за нарушение правил чести, тем же вечером, вернувшись в «Новый Иммерсдорф», она запихнет тебе в пизду самую большую швабру из всех, что отыщет в вашем замке. Только подумай, сколько заноз ты можешь нахватать, милая.

Пальцы Кузины несколько раз беззвучно смяли подол платья. Хрупкие пальчики, не созданные для кастета, лопнувшие бы от первого удара точно рыбьи кости. Но в них было заключено больше опасности, чем во взведенном мушкете. В десяти взведенных мушкетах с зачарованными пулями, глядящих ей в лицо.

— Ты умнеешь, Барби, — задумчиво произнесла она, — Годом раньше ты просто впилась бы мне в лицо. Правду говорят, Броккенбург — великий учитель. Раз уж он способен обучить некоторым трюками рванину вроде тебя.

Барбаросса отвесила ей издевательский поклон.

— К вашим услугам, графиня Пизда фон Боденлосс[15].

Глаза Кузины прищурились.

— Пат — самая неприятная ситуация из всех, что случаются на шахматной доске. Терпеть не могу оставлять фигуры стоять в беспомощной незавершенности, — ее пальцы, тискавшие изящную ткань подола, резко замерли, — Как насчет сделки?

— Сделки?

— Меня интересует Кло. Что интересует тебя?

— Мертвые дети.

Кузина фыркнула не сдержавшись.

— Не слишком ли ты взросла, чтобы играться в куклы, моя дорогая? Впрочем… Дай угадаю. Гомункул?

Барбаросса неохотно кивнула.

— Гомункул.

Она не собиралась говорить Кузине ничего сверх необходимого. Даже крохи информации в цепких когтях «бартианок» превращаются в смертельное оружие. Узнав о том, что они с Котейшеством убили Мухоглота, «бартианки» счастливы будут раззвонить об этом на весь город, лишь бы накликать на головы «Сучьей Баталии» побольше неприятностей.

— Я отдам тебе Кло, если ты найдешь мне мертвого ребенка, Кузина.

К ее удивлению Кузина улыбнулась.

— Мы можем поступить даже лучше, милая.

— Как?

— Я могу дать тебе гомункула.

— Во имя трахнутой бабушки Сатаны! — вырвалось у Барбароссы, — Не врешь?

Кузина легко подула в свисток. И в самом деле не серебро, подумала Барбаросса, в противном случае ее губы прикипели бы к этой херне, пузырясь от страшного жара. Наверняка, агентинум или нейзильбер или обычное олово. Никто лучше «бартианок» не умеет прятать одни вещи под видом другим, маскируя слова и смыслы сотнями слоев изысканной паутины.

Свисток не был вместилищем демона. Посреди переулка не отворились двери в Ад. Вместо этого раздался негромкий свист, весьма чистый, хоть и не мелодичный. Барбаросса на всякий случай даже покосилась вверх. Когда имеешь дело с «бартианкой», лучше обезопасить себя со всех сторон, эти суки мастерицы внезапных атак. Пожалуй, она не удивилась бы стае дрессированных гарпий со стальными когтями или…

Фаэтон, показавшийся между домами, не походил на те изящные экипажи, в которых обыкновенно передвигались по городу ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт». Темный, с занавешенными бархатными шторками окнами, запряженный всего двумя лошадьми, он не нес не боках ни золоченых вензелей, ни гербов ковена, ни адских глифов. Скорее всего, эта колымага предназначалась не для официальных визитов, догадалась Барбаросса, а для тех случаев, когда «бартианки» желали перемещаться инкогнито.

Лошади тоже выглядели невзрачно, совсем не призовые рысаки из числа тех, что можно увидеть в Эйзенкрейсе, но, присмотревшись к ним внимательнее, Барбаросса хмыкнула себе под нос. Лошадки у Кузины были совсем не так просты, как могло показаться. Та, что была запряжена левой, имела во рту бронзовые зубы и раздвоенный змеиный язык. Та, что справа выглядела вполне заурядной, если бы не прозрачная жидкость, сочащаяся у нее из ноздрей, жидкость, едва слышно шипящая при соприкосновении с брусчаткой.

Лошадки с секретом. Может, они и покрыты вполне лошадиной шкурой, по-лошадиному переставляют ноги и прядут ушами, но кто-то изрядно постарался, внедрив в их плоть семена демонической природы. Барбароссе приходилось видеть таких лошадок. Опасные бестии, к которым лучше не приближаться, если не имеешь набитых охранными амулетами карманов.

Кучер, державший вожжи, даже не слез со своего места. Грузный, сонный, он пялился перед собой пустыми оловянными глазами и выглядел подобием водруженного на кукурузном поле чучела. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев бегающих по его шее муравьев.

— Одну минутку, милая. Обожди здесь. На твое счастье все необходимое у меня с собой.

Не ожидая помощи от кучера, Кузина сама отворила дверь фаэтона и скрылась внутри, ловко подобрав юбки.

Только тогда Барбаросса позволила себе скрипнуть зубами.

Превосходно, Барби. Просто превосходно. Кажется, ты не уймешься, пока все-таки не отведаешь плетей сегодня. Если Вера Вариола узнает, что одна из ее сестерведет за ее спиной какие-то торговые сношения с другим старшим ковеном, мало того, с «Орденом Анжель де ля Барт», она может разъяриться как демон, проглотивший серебряную пуговицу. Охерительно разъяриться.

Сделка — это не просто формальность. Сделка — не пустяковый обмен. Сделка — чертовски серьезная штука. В свое время адские владыки вбили это в головы своих новых подданых при помощи рек из кипящей серы и легионов демонов, выстилающих себе путь чужими потрохами и лоскутами кожи.

Сделка — форма священного ритуала, на котором испокон веков строились основы мироздания, даже в предшествующие Оффентурену древнейшие времена, когда адские двери оставались закрыты, а его энергии проникали в мир не полноводными реками, а жалкими ручейками — пучками вторичного излучения.

Уже тогда человек, подспудно понимая суть вещей, отчаянно желал заключить сделку, обеспечив себе продолжение рода. Жалкий, облаченный в звериные шкуры, ютящийся в вонючей пещере, он сознавал, насколько ничтожной букашкой является по меркам Вселенной, истово желая обрести себе покровителя. Для этого он приносил в дар все, что был способен предложить — жалкие поделки из бронзы и камня, кровь первенца, собственные отсеченные пальцы… Своими жалкими крохами мозга он не мог даже вообразить, с какими силами желает установить сношения, однако пытался заключить сделку изо всех сил.

Позже, много позже, когда по всему миру распахнулись двери Ада, возвещая Оффентурен, когда мирские владыки превратились в розовую слизь на своих тронах, а их солдаты — в костяную пыль внутрь собственных кирас, когда океаны забурлили, сварив всю рыбу, леса полыхнули тысячами пожаров, а горы стали проваливаться в Преисподнюю, уцелевшие, склонив головы перед адскими владыками, наконец поняли, что обрели не только новую жизнь, но и новую возможность — возможность предлагать и приобретать.

Адские твари могут быть жестоки, плотоядны или безумны. Они могут носить одеяния из человеческой кожи и слышать музыкальные гармоники в криках агонии. Превращать людей в омерзительных круппелей или метить, как метят любопытных зверушек, делая из них либлингов. А еще они могут одаривать золотом, наделять даром предвидения и знанием всех наук, бессмертием, иными дарами, что водятся в их адских сокровищницах. Надо лишь найти нужный ключ. Заключить нужную сделку. Найти то, что пользуется спросом — и предложить.

Тысячи демонологов сделались королями и сильными мира сего — только потому, что сумели заключить с Адом сделку. Тысячи демонологов умерли страшной смертью или обрели жизнь, которая стократ хуже смерти — потому что позволили себя обмануть. Все науки, которым обучают в броккенбургском университете, связаны именно с этим, с умением прийти к взаимовыгодному соглашению с адским владетелем, получить кроху его могущества и не расстаться с жизнью.

Если Вера Вариола узнает, что ее «батальерки» заключают сделки с другим ковеном, мало того, втайне от нее, это может вылиться в крайне, крайне скверную историю. Если только не…

— Тебе повезло, Барби, — Кузина выбралась из фаэтона легко и беззвучно, как бабочка из рассохшегося кокона, ее лицо светилось улыбкой, — Чертовски повезло, сестренка. Я не забыла его. Он здесь.

В руках у нее была большая банка из глазурованной глины, запечатанная какой-то тряпкой. Приличная, машинально прикинула Барбаросса, пять-шесть шоппенов[16].

— Это… гомункул? — на всякий случай уточнила Барбаросса.

Кузина кивнула, нежно баюкая банку на руках.

— Крошка Сури. Прелестная малышка, она тебе понравится. Сказать по чести, мне до смерти не хочется с ней расставаться. Я влюбилась в нее едва только увидела. Но… — она сокрушенно вздохнула, — Милочка Кло приглянулась мне еще больше. Гомункула я могу сделать другого, но где еще я найду другую Кло, верно? Считай, что тебе чертовски повезло, Барби. Бери, она твоя. Дозреет часов через пять или шесть, к вечеру. Да бери же!

Барбаросса приняла банку из ее рук так осторожно, будто та была набита порохом. Не очень тяжелая, куда легче, чем она ожидала. Внутри что-то перекатывалось, что-то легкое и небольшое. Дьявол. И ради этой херни они с Котейшеством носились по городу как проклятые души? Ради нее чуть не заработали седину в свои блядские волосы? Ей захотелось рассмеяться.

— Стой! — Кузина предостерегающе выставила руку, едва только Барбаросса взялась за тряпку, — Не вздумай делать этого!

— Что? Я только хотела посмотреть на маленького засранца.

— Вот этого и не делай, — сухо произнесла Кузина, — Чем ты меня слушала? Жопой? Я же сказала, гомункулу нужно время, чтобы дозреть. Пять или шесть часов. Дьявол! Я и забыла, что ты ни хера не смыслишь в науке.

— Так он не готов?

— Она. Она не готова. Не дозрела. Я лишь недавно наложила чары, им нужно время, чтобы подействовать. Если ты откроешь банку сейчас, от крошки Сури останется лишь щепотка пепла — солнечный свет сейчас для нее смертелен. Достанешь тряпку только вечером, поняла?

— Поняла, — буркнула Барбаросса, — Вечером.

— Вот и умница, — Кузина вновь улыбнулась, — Многие считают, что ты что-то вроде безмозглой страшной псины, которая таскается за Котейшеством, а мозгов у тебя не хватит даже для того, чтобы спрятаться от дождя, но знаешь, мне кажется, что ты гораздо умнее. Как знать, может из тебя даже получится ведьма. Или, по крайней мере, милый штопанный половичок перед дверью.

Барбаросса заворчала. Если что и спасло душечку Кузину от вышибающей зубы оплеухи, которой ее вознамерилась одарить «Кокетка», так это хрупкая глиняная банка, которую она вынуждена была держать в руках. Хитрая бестия. Она наверняка и это предусмотрела.

— Ну, а теперь, если вы не против, мы с милашкой Кло хотели бы откланяться.

Кузине не потребовалась помощь возницы, чтобы запихнуть бесчувственную Кло в фаэтон. Наклонившись, она приподняла ее так легко, будто та была всего лишь тряпичной куклой. Барбаросса ожидала, что она усадит ее на сидения, но Кузина вместо этого, распахнув дверцу поменьше, опустила бесчувственное тело в недра багажного отсека. Осторожно и бережно, как дорогую безделушку.

— Салют, Барби!

Легко запрыгнув на подножку, Кузина скрылась внутри фаэтона, захлопнув дверцу. Не дожидаясь сигнала, а может, получив его, лошади тотчас пришли в движение. Они вели себя точь-в-точь как обычные, если бы не оставляли за собой лужицы шипящей жижи на мостовой. Возница, как и прежде, неподвижно сидел на козлах, сжимая руками вожжи, его мертвые глаза равнодушно разглядывали истертый бесчисленными колесами камень мостовой. Кажется, его участие вовсе не требовалось.

Барбаросса не собиралась глядеть фаэтону вдаль или махать ему платком. Секундой позже она сама двинулась прочь — в противоположную сторону.

Идти было легко. Отчасти потому, что глиняная банка с гомункулом оказалась очень легка, ее спокойно можно было держать без всякий усилий под мышкой, точно какой-нибудь горшок. Мелкий ублюдок, съежившийся внутри, которому только предстояло стать гомункулом, весил почти что ни хера. Неудивительно для комка плоти. Отчасти… Барбаросса улыбнулась своему отражению, мелькнувшему в оконном стекле. Нет смысла скрывать, она была горда собой.

Сестрица Барби, иногда ты можешь быть кромешной тупицей, и сама знаешь об этом, но иногда ты кажешься не совсем безнадежной. Ты порядком глупила поначалу, потеряла до черта времени, подставилась под удар, пару раз рискнула головой, но… Она с трудом удержалась от того, чтобы не подкинуть банку в воздух — нежные потроха гомункула могли не выдержать такой встряски. Но посмотрите-ка, кто возвращается в замок с добычей в зубах!

Она не станет хвалиться перед Котейшеством. Не станет набивать себе цену, описывать все злоключения сегодняшнего дня, славный бой с выводком проституток, беседу с Кузиной… Нет. Просто сунет в руке растерявшейся Котейшеству банку с гомункулом и небрежно кивнет. Как обычно кивают люди, выполнившие какое-нибудь ерундовое поручение, не стоившее им особого труда. Что? Гомункул? Где я добыла гомункула? Черт, а что, с этим была какая-то сложность? Сестрица Барби может добыть тебе гомункула в этом блядском городе в любое время дня, дорогуша, только свистни!

Котейшество, конечно, попытается выпытать у нее правду. Она умна и настойчива, а еще чертовски любопытна, как и полагается ведьме. Мучимая неизвестностью, она еще несколько недель будет пытаться вывести разговор на эту тему, действуя то хитростью, то внезапностью. И ровным счетом ничего не добьется.

И только спустя год или даже больше, каким-нибудь пригожим вечером, выпив вина, она как будто бы случайно вспомнит про этого злосчастного гомункула — и тогда, понукаемая испуганно охающей и хихикающей подругой, наконец сжалится и выложит историю до конца. Котейшество будет прижимать руки ко рту, шутливо колотить ее кулаками по животу, целовать руки, бранить, но в конце концов бросит все это — и просто улыбнется. И…

Барбаросса ощутила, что идти сделалось немного труднее. Башмаки, прежде бодро выстукивавшие по брусчатке, как будто бы немного потяжелели. А может, это потяжелели мысли, сладким туманом клубящиеся в голове.

Не расслабляйся, когда-то учила ее Панди, мудрая разбойница Панди, познавшая Броккенбург во всех его ликах. Помнишь сказку про мышку? Одна уставшая замерзшая мышка мыкалась по залитому лужами двору, мечтая найти теплое местечко и отдохнуть. Она нашла такое местечко, теплое, сухое и тихое. Она забралась туда через щелку, согрелась, задремала и сгорела нахер. Потому что это местечко было печкой, которую растопила хозяйка! Если все идет слишком хорошо, пусть это не убаюкивает тебя, точно пуховая перина, напротив, пусть жжет адским огнем. Когда все очень хорошо — это очень плохо, Красотка.

Барбаросса сама не заметила, как замедлила шаг.

Ерунда. Просто дурные мысли по инерции тянутся за нею, точно демоны. Не имея над ней власти, они пытаются отравить миг ее торжества, только и всего. Гомункул у нее в руках, партия сыграна если не безупречно, то, по крайней мере, в ее пользу. И сама Панди, надо думать, увидев ее с банкой в руках, вынуждена была бы признать, что победа вышла чистой. Барбаросса мрачно усмехнулась. Панди всегда воображала себя дохрена умной и, по правде сказать, имела на это право, но где она сейчас?.. То-то же. Там, где оказываются все ведьмы, не выдержавшие испытания Броккенбургом, трусливо сбежавшие, испугавшиеся, сломавшиеся.

Барбаросса взвесила в руке глиняную банку с гомункулом. И верно очень легкая. Если аккуратно потрусить ее, внутри почти не ощущается шороха, должно быть, новосозданный гомункул очень мал. Чары «бартианок» лишь недавно дали ему жизнь, так что выглядит он наверняка весьма жалко. Как какая-нибудь опухоль, перевитая, точно ленточками, кровеносными сосудами, из которой только прорастают ручки и ножки. А если…

Барбаросса остановилась, ощущая неприятное жжение в желудке. Что, если Кузина делала его наспех, без прилежания? «Бартианки», бесспорно, сведущи в чарах, но только когда сами того хотят. Что, если эта Сури окажется какой-нибудь уродкой? Например, с вывернутой наизнанку головой или там щупальцами из живота?.. Вот блядь. Профессор Бурдюк определенно не будет в восторге, получив вместо ассистента подобие препарата в банке. Ох черт, определенно не будет.

И Котейшество не взвизгнет от удивления и радости, увидев принесенную сестрицей Барби добычу. Лишь вздохнет устало и попытается погладить ее по голове, как убитый горем хозяин гладит собаку, притащившую ему вместо подбитого тетерева дубовую ветку…

Сука. Сука. Сука!

Барбаросса отыскала взглядом переулок потемнее. Кузина сказала, гомункул боится солнечных лучей, банку нельзя открывать еще часов пять-шесть. Но, верно, большой беды не случится, если она сделает маленькую щелочку и глянет на него — одним глазком. Просто убедится, что все в порядке и тогда с чистой совестью продолжит путь к Малому Замку, где уже наверняка дожидается ее, беспокойно меряя шагами подворье, Котейшество.

Прикрывшись ладонью от солнца, Барбаросса осторожно отодвинула пальцем край закрывающей отверстие тряпки и заглянула внутрь. Ей потребовалось немало времени, чтобы разглядеть в полумраке съежившееся тельце гомункула. Он в самом деле был крохотным, не больше детской ладошки. Крохотным, серым, с тончайшими лапками и…

И хвостом. Барбаросса ощутила, как грудь под рубахой и дублетом покрывается горячим и липким, как смола, потом. Хвост у гомункула? Кузина где-то ошиблась, наводя свои блядские чары? Что-то не предусмотрела? Допустила оплошность? Она не может преподнести профессору Бурдюку гомункула с хвостом! За такой фокус он точно набьет чучела из них обеих! Мало того… Барбаросса обмерла, глаза слишком медленно приспосабливались к полумраку. Мало того, черты лица у этого гомункула были странными, чересчур деформированными даже для несозревшего плода. Вытянутый нос, крохотные глаза-бусины, зато уши — неестественно большие для создания такого размера, топорщащиеся и…

Барбаросса медленно отняла банку от лица. Тщательно закупорила отверстие тряпкой, перевела дыхание, улыбнулась сама себе. И, коротко размахнувшись, швырнула банку о стену.

Банка с гомункулом лопнула точно граната, прыснув глиняными осколками. Наверно, она сделала это слишком внезапно — несколько прохожих вскрикнули от неожиданности, кто-то выругался, где-то испуганно всхрапнула лошадь. Плевать. Барбароссе не было до них дела. Подойдя к лопнувшему снаряду, она задумчиво поковыряла башмаком в груде осколков. Там, в окружении глиняной крошки и обломков, лежал маленький мертвый мышонок. Серый, со скрюченным закостеневшим хвостом и мутными, давно остекленевшими, глазами. Она смотрела на него не отрываясь добрых полминуты, а потом бросилась бежать.

Переулок за «Фавналией» не переменился, разбросанные розены не спешили приходить в себя, но фаэтона Кузины здесь давно уже не было, как не было и ее самой. Лишь тонкий запах ее духов, издевательски манящий и едва ощутимый.

Во имя Оффентурена и всех адских дверей! Барбаросса ощутила, как скрипят внутри потроха, едва не перетирая друг друга. Пальцы, скрючившиеся сами собой, горели так, что, казалось, едва только она наденет на них «Скромницу», та растечется лужицей металла.

Обманули. Провели. Оставили с носом, как последнюю пиздоголовую школярку.

Пытаясь вспомнить, какой дорогой двинулся экипаж, Барбаросса бросилась за ним.

Догнать. Запрыгнуть на подножку, не теряя времени. Раскрошить стекло кулаком, впиться в рожу Кузины — и бить, бить, бить, так, чтобы ее прелестная рожица расклеилась по всем швам, хлюпая и рассыпая хорошенькие зубки, потом выволочь наружу и…

Никчемная попытка. Если бы фаэтон держал путь переулками, у нее еще оставался бы шанс настичь его, но тот вывернул на большую улицу в сторону Верхнего Миттельштадта, улицу, полную прочих экипажей, на фоне которых невзрачный транспорт «бартианок» растворился точно дождевая капля в бочке с водой.

Барбаросса пробежала по меньшей мере сотню рут, вертя головой и бормоча под нос столь страшные ругательства, что многие адские владыки, надо думать, в этот момент ощутили икоту. Она сменила несколько улиц, пытаясь сообразить, в какую сторону могла направиться Кузина, срезала переулками несколько кварталов — тщетно. Фаэтон «Ордена Анжель де ля Барт» точно сквозь землю провалился. Прямо сквозь треклятую гору. Некоторое время Барбаросса упрямо бежала, пытаясь разглядеть его неприметные бока в веренице прочих экипажей, бежала, пока окончательно не сбила дыхание.

Блядь. Блядь. Блядь.

Сердце колотилось под ребрами, точно демон, запертый в костяной клетке. Раскаленная кровь шипела в жилах. Глаза застилало алой пеленой. Злость искала выхода и ей потребовалось немало времени, чтобы притушить зачинающийся пожар, набросить тяжелую плотную мешковину на пляшущие языки пламени.

Тебя обвели, Барби. Пока ты размышляла о том, как небрежно вручишь свой дар Котейшеству, выглядя точно победительница, пока упивалась фантазиями, тебя провели на мякине, так просто, что делается тошно, а душу скрючивает от бессильного гнева.

Гомункул! Банка! Чертова мышь!

Хотелось и самой провалиться сквозь землю. Хотелось завыть, как умирающей волчице. Хотелось вытащить нож и…

— Госпожа ведьма, не извольте стоять столбом посреди улицы!

Какой-то господин в бархатном жюстокоре, с пенсне на лоснящемся, как сырная головка, лице, постукивал тростью, глядя на нее сверху вниз. Один он едва ли осмелился бы обратиться к ней, но модно одетая дама, с которой он шествовал, определенно добавляла ему смелости. Увидев ее лицо, он едва не поперхнулся. Даже попытался сотворить пальцами какой-то защитный жест — будто она была демоном.

Она и верно стояла посреди тротуара, мешая пешеходам, но даже не замечала этого — клокочущая ярость грозила обварить ее изнутри, и даже обращенные к ней слова проникали словно сквозь плотную паклю.

— Госпожа ведьма! Прошу меня извинить, но вы… Я считаю должным и…

— Иди нахер, козлоёб.

Господин в бархатном жюстокоре уставился на нее так, точно она призналась ему в свальном грехе с его бабкой. Лицо цвета спелого сыра приобрело легкую прозелень на пухлых щеках.

— Что вы… как вы…

Не маг, быстро определила она. Несколько перстней на пальцах, но самого простого свойства, обычные побрякушки. Цепочка на шее — амулет, но, судя по легкому магическому фону, от которого у нее едва-едва зудели мочки ушей, что-то примитивное, слабое. Оберег от сифилиса или какой-нибудь смарагд со щепоткой чар, позволяющих его херу не опадать через полминуты. Кинжал на поясе, на который, неуверенно дрогнув, легла его рука — никчемная игрушка, стоившая не больше талера.

Господин пытался что-то негодующе квакнуть, но не успел, потому что «Кокетка» звучно поцеловала его в скулу. Не до хруста, но достаточно чувствительно, чтоб он покачнулся на враз одеревеневших ногах. Второй удар размозжил в стеклянную пыль его пенсне, испачкав переносицу кровью. Нос лопнул будто бы сам собой, заливая бархатный жюстокор.

Господин пытался сопротивляться, но руки у него были вялые и немощные, единственное, на что они годились — цепляться за дублет Барбароссы. В три удара она вколотила его в стену, четвертым обрушила вниз. Дама, с которой он прогуливался, испуганно завизжала и бросилась прочь. Жаль, подумала Барбаросса, ощущая, как стихает горячая пульсация в стиснутых кастетом пальцах. Лучше бы она попыталась поцарапать ее или ударить кулачком — с превеликим удовольствием она бы размолотила и ее.

— Кош… Кош…

— Чего?

Этот идиот шарил по поясу, пытаясь что-то нащупать.

— Кошель. Берите. Я не…

Барбаросса зарычала.

— Нахер мне твой кошель? Часы!

Пальцы господина проворно поползли к жилетному карману, повозились с ним и вытащили наружу брегет на цепочке. Хорошенький, полированный, ясной начищенной меди. Демон внутри метался так, что стрелки ощутимо дрожали, должно быть, ему передался испуг хозяина. Ощутив его, Барбаросса презрительно ощерилась. Крошечное существо, просто маленький комок меоноплазмы, подчиненный выгравированным на меди сигилам. Не демон — мелкая шваль, которая считается за насекомых в адских чертогах. Но сейчас ей нужна была не его сила, а его умения.

Большая стрелка подбиралась к четверке, малая дрожала между десятью и одиннадцатью. Черт. Котейшество научила ее разбирать время по часам, но для этого требовалось сосредоточиться. Четыре… Без малого четыре часа дня. То-то скрытое густой дымкой солнце над броккенбургскими крышами, ощутимо потяжелело. Еще не клонилось к закату, но явственно обозначило свой дальнейший, не очень-то длинный, путь.

Времени осталось не так и много. Уже через два часа сумерки сделаются густыми, как вуаль, через три на улицах станет темно. Броккенбург не замрет, конечно, эта чертова тварь, угнездившаяся на вершине горы, никогда не спит. Но ее шансы раздобыть гомункула, и без того, призрачные, окончательно растают.

Демон внутри брегета задрожал, пытаясь скрыться в дальнем углу. Будучи лишь жалким существом, спрятавшимся в медном панцире, он обладал врожденным навыком, без которого не обходится ни одна тварь в адских чертогах, навыком распознавать более сильного хищника. И он определенно ощущал в ней опасность.

Барбаросса уставилась на брегет, лежащий у нее на ладони. Крохотная никчемная игрушка, но забавная и изящная. Она и сама когда-то хотела завести такую, да пожалела денег — с тех пор, как она оставила разбойничий кистень, облачившись в тесную шкуру «батальерки», такие штуки сделались для нее роскошью. Даже если бы она нашла пару талеров на такую штуку, Шустра в тот же день донесла бы на нее Гасте, а та, жадная до блестящих вещиц как сорока, не преминула бы ее отнять.

Барбаросса задумчиво провела пальцем по полированной меди. Ощутив ее прикосновение, крохотный демон беззвучно взвизгнул. По меркам Броккенбурга ведьма третьего круга представляет собой не большую опасность, чем кусок угля, но для него, беспомощного и бесправного существа, обреченного до скончания веков двигать стрелки, она должна была выглядеть сильнейшим из демонов.

Демон внутри часов распластался, расставив полупрозрачные, не видимые человеческим глазом, щупальца из меоноплазмы. Поза покорности, воплощенная мольба о снисхождении. Как это похоже на адских отродий, подумала Барбаросса. Слабый заискивает перед сильным и ищет его покровительства. Сильный пожирает слабого. Иногда даже не потому, что голоден, а чтобы напомнить себе и окружающим, таким же голодным жестоким тварям, что он не бессилен. Что его когти все еще на месте, а дыхание, как и прежде, превращает в пепел.

Иногда они уничтожают кого-то не потому, что это нужно, а потому, что таковы правила жизни.

Барбаросса ласково провела пальцем по полированной меди.

— Не бойся, малыш, — негромко сказала она, — Сестрица Барби позаботится о тебе.

Медь — мягкий металл. Врезавшись в стену, брегет лопнул, точно яйцо, высыпав свои потроха — горстку стеклянной трухи и осколки циферблата. Золоченые стрелки выпали мягко и беззвучно, точно шпаги из ослабевших рук мертвых дуэлянтов. Барбаросса заглянула в лопнувший корпус. Там, внутри, умирал крошечный демон. Распластавшееся существо с едва дрожащими лапками, зыбкое, точно сотканное из утреннего тумана. Лишенное разума, примитивно устроенное, в этот миг оно казалось трогательно человекоподобным.

Иногда мы убиваем просто потому, что так надо, подумала Барбаросса, правда, Панди?

Склонившись над корчащимся на земле господином, она запихнула сломанные часы в его широко раззявленный рот. И, не удержавшись, ласково потрепала его по щеке.

Короткий выплеск гнева помог ей. В ушах все еще гудело, но пламя Ада, на котором еще недавно, шкворча, горела ее душа, отодвинулось на пару клафтеров, вернув ей способность ясно соображать.

Гомункул. Котейшество. Неприятности. Несложная формула из трех составляющих, в которой может разобраться даже такая тупица, как сестрица Барби. Она уже испробовала все доступные пути — и ни один из них не привел ее к успеху. Все ниточки оборвались, все тропки утонули в болоте. В этом городе может быть до черта гомункулов, но они, точно изысканные плоды, свисающие с высокого дерева, находятся на дюйм выше, чем она может дотянуться рукой.

Черт, черт, черт…

Сейчас она как никогда остро ощущала отсутствие Котейшества. Отчего-то ей казалось, будь Котти сейчас рядом, пусть даже в виде молчаливой тени, маячущей за плечом, нужный путь отыскался бы мгновенно, будто бы сам собой. Бесполезная в схватке, противящаяся любому риску, благоразумная до изжоги, Котешейство обладала редким в Броккенбурге талантом распознавать верный путь в любой ситуации, спасая их обеих от лишних опасностей и хлопот. И вот теперь…

Может, поэтому я и держалась за нее так упорно, подумала Барбаросса, ощущая, как медленно остывают сведенные от адского жара кулаки. В нашей связке я всегда была брандером, большой тяжелой посудиной, напичканной чертовым количеством пороха, способной полыхнуть, уничтожив любую преграду, живым снарядом, который тащат на буксире, а Котти — стремительным полакром, двигающимся на невесомых крыльях своих парусов наперекор всем существующим ветрам. Лишившись ее, не владея ни навигацией, ни возможностью сменить курс, я попросту дрейфую, точно охваченное пламенем корыто, начиненное взрывчаткой, рискуя уничтожить и себя и то, с чем столкнусь…

Барбаросса вздохнула, оправляя на себе дублет.

Есть еще одно местечко, которое она малодушно откладывала на потом. Держала в уме, но как бы за скобками. Не потому, что оно было опасным или скверным, скорее, потому, что появление там сулило ей некоторую толику неприятностей.

Чертов Будуар. Место на вершине горы, где суки многих ковенов собираются после занятий, чтобы обсудить свои делишки, купить пару порций «серого пепла» или украдкой отсосать друг дружке. Может, не такое развеселое местечко, как «Хексенкессель», но там, в Чертовом Будуаре, можно найти чертовски много полезного. А значит…

Черт. Кажется, ей все-таки придется потратить пару монет на альгемайн или извозчика.

Встряхнув пальцы, все еще сладко ноющие после удара, Барбаросса вежливо кивнула на прощание господину, ползающему у нее в ногах судорожно пытающемуся вытащить изо рта собственный смятый брегет. Судя по потоку кровавых соплей, это занятие поглотило его без остатка, но Котейшество всегда учила ее, что уходить молча — признак дурного тона.

— Приятной вам прогулки и доброго дня, мессир. Пусть Ад будет к вам добр.

[1] Семь свободных (вольных, изящных) искусств — арифметика, геометрия, астрономия, музыка, диалектика, грамматика и риторика.

[2] Маркиз де Вобан (1633–1707) — французский военный инженер и фортификатор, специалист по крепостям.

[3] «Плохая война» — обозначение для войны на уничтожение, когда не брались пленные и не соблюдались принятые правила ведения войны феодальной эпохи, безжалостное истребление противника.

[4] Жабий камень (бафонит) — мифический самоцвет, служивший в качестве универсального противоядия.

[5] Тиресий — слепой провидец и мудрец из древнегреческой мифологии.

[6] Кафф — украшение для ушной раковины, фиксирующееся при помощи дужки или зажима.

[7] «Принцесса Альбертина» — экстремальный вид генитального пирсинга, при котором прокол проходит из уретры сквозь стенки влагалища.

[8] Клюквенный соус — один из старых европейских эвфемизмов для обозначения менструации.

[9] Самаэль, ангел смерти в Талмуде, в христианских апокрифах именуется Слепым Богом, он же — Саваоф.

[10] Алкагест — мифический универсальный растворитель в алхимии, абсолютная кислота.

[11] Артемизия Джентилески (1593–1653) — итальянская художница, первая женщина, избранная в прославленную флорентийскую художественную академию.

[12] Картина Джентилески «Иаиль и Сисара» изображает библейскую сцену из Книги Судей — женщину по имени Иаиль, которая убивает спящего ханаанского полководца Сисару, вогнав молотком ему в ухо железный колышек от палатки.

[13] Фрэнсис Бэкон (1909–1992) — английский художник-экспрессионист, автор многих триптихов и картин, изображающих человеческое тело.

[14] (фр.) — «Восхитительное уродство».

[15] Bodenlos (нем.) — бездонная.

[16] Шоппен — старогерманская и европейская мера объема, варьирующаяся в разных землях от 0,3 до 0,5 л. Здесь: около 3 л.

Глава 6

ЧАСТЬ 2

Чертов Будуар встретил ее не особо ласково, порывистым холодным ветром в лицо. Это не стоило относить на свой счет, точно так же он встречал и прочих своих гостей, не делая разницы по чину и возрасту. Здесь, на вершине горы, где Верхний Миттельштадт соприкасался с Оберштадтом, ветра были полновластными хозяевами неба, как демоны в адских чертогах. Они обрушивались на каждую гостью, вне зависимости от того, что ее привело, и жестко трепали, находя особенное удовольствие в том, чтобы с мальчишеским задором раздувать их юбки, приводить в беспорядок прически и швырять в лицо мелкую взвесь из пепла.

Барбаросса поежилась. Покидая утром Малый Замок, она не додумалась захватить плащ и теперь корила себя за это. Дублет из плотной шерсти и рубаха с длинным рукавом могут служить неплохой защитой от холода внизу, но с каждым клафтером высоты они все сильнее сдают позиции. Мало того, что на дворе стоит октябрь, время, когда пора законопачивать все щели в замке и разжигать камин, так еще и солнце давно пересекло полуденный рубеж. Полчаса здесь, на продуваемой всеми ветрами каменной проплешине, и она застудит себе нахер пизду со всеми потрохами.

Спокойно, сестра Барби, буркнула она сама себе. Ты не любишь это местечко, но ты здесь и не задержишься. Никто не заставляет тебя гостить в Чертовом Будуаре так долго. Ты только зайдешь, бросишь пару взглядов, задашь пару вопросов — и все сделается ясно. Дело на четверть часа.

Чертов Будуар… Барбаросса не знала, отчего это местечко, образованное обломками старой крепостной стены на вершине горы, обрело такое не в меру пышное название. С ее точки зрения справедливее было бы именовать эту херню Жопным Камнем или Чертовыми Руинами. Здесь отродясь не имелось ни мебели, ни мягких подушек, ни всяких других херовин, которые обычно имеются в покоях у знатных дам, один лишь только голый камень да пронизывающий до костей ветер. Да еще парочка не до конца развалившихся башен, в остовах которых подчас укрывались желающие помиловаться подружки. В остальном это был заваленный каменными глыбами пустырь на вершине горы, весьма невзрачный, непримечательный и неуютный в любое время года.

Однако у Чертового Будуара помимо неплохого вида на предгорья, открывавшегося с парапета, имелись и достоинства. Достоинства, о которых были хорошо осведомлены суки, околачивающиеся здесь вместо того, чтобы постигать премудрости адских наук в лекционных залах университета. Таковых достоинств было по меньшей мере три.

Во-первых, удачное расположение. Прилепившись так близко к вершине Броккена, Чертов Будуар занял такое удачное расположение, что одним своим боком граничил с университетской стеной — одно только это неизбежно делало его популярным местечком для малолетних сук, желавших в промежутках между лекциями выкурить какой-нибудь дрянной травы, потрепаться, одолжить у подруг пару-другую амулетов, выпить вина и по-быстрому кому-нибудь отстрочить. Или просто прогулять занятия в приятной компании, тем более, что компания здесь в самом деле водилась в любое время суток и чертовски пестрая.

Во-вторых, Чертов Будуар обещал своим посетительницам то, чего не мог пообещать ни один трактир внизу — уединение. Сюда не допускались посторонние, и это обстоятельство превращало херов каменный пустырь посреди города в желанное место для многих. Ни школярок с первого круга, этих сопливых девчонок, еще вчера отлученных от мамкиных юбок, ни магистратских стражников, ни праздного люда, готового глазеть на ведьм, пока не вытекут глаза. Только свои. Чертов Будуар не привечал посторонних, тех, кому не стоит здесь находиться, и делал это чертовски эффективно, несмотря на то, что не имел ни предостерегающих надписей, ни золоченых оград, ни охранных големов, как в восседающем на вершине горы Оберштадте.

Лопнувшие сорок лет назад от адского жара старые крепостные стены образовали вокруг него полосу из руин, и полосу столь грозную, что пробраться через нее можно было лишь системой хитроумно устроенных проходов, соединявших Чертов Будуар с городом. Многие из таких проходов выглядели вполне безопасными, но лишь потому, что невооруженным взглядом невозможно было заметить невидимые силки, сотканные из тончайших чар, подстерегавшие незваных гостей. Силки, способные легко раскроить пополам зазевавшуюся ведьму или мгновенно переломать все кости в ее теле, не оставив на коже и синяка. Один только ледяной ветер, вечный обитатель Броккена, свободен был вторгаться сюда в любое время без приглашения.

В-третьих… Барбаросса усмехнулась, ласково погладив «Скромницу» через ткань бриджей. В-третьих, Чертов Будуар запрещал на своей территории любые свары и стычки. Даже если ты встретила здесь, среди голого камня, заклятую подругу, чей нож помнит твою печень на вкус, даже если сам Ад жжет тебе пятки, заставляя обнажить оружие, ты скрипнешь зубами, улыбнешься и сделаешь вид, будто ее не замечаешь. Одно из старых правил, выработанных здешними посетительницами, правил, которые хоть и раздражали Барбароссу, делали эту блядскую проплешину на вершине горы по-своему уютным местечком.

Чертов Будуар был чем-то вроде закрытого клуба, где собирались ведьмы второго и третьего круга, чтобы предаться увлекательным занятиям. Здесь прогуливали лекции, здесь тайком назначали друг другу свидания, здесь, спрятавшись за острым камнем от пронизывающего ветра, пускали по кругу чашу с пряно пахнущей сомой, здесь сплетничали, обменивались амулетами, возвращали долги, делали ставки, флиртовали, шлепали картами, курили, переписывали друг у друга конспекты…

Неудивительно, что Чертов Будуар всегда пользовался популярностью — как у вольных ведьм из Шабаша, так и у их товарок из младших ковенов. Иногда, заглянув на огонек, здесь можно было обнаружить чертовски пеструю компанию, которая не могла собраться ни в каком другом месте, состоящую из сук, которые, встреться они на улице, с радостью вспороли бы друг дружке животы. Здесь же они могли вместе покидать кости и выкурить трубочку, забыв про кодексы чести, традиции и манеры.

Барбаросса и сама частенько здесь околачивалась, прежде чем вступила в «Сучью Баталию». Для ведьм почтенных старших ковенов Чертов Будуар не был запретной территорией, но визиты сюда обыкновенно не одобрялись старшими сестрами. Но этот камень определенно помнил ее поступь.

Оказавшись внутри, Барбаросса быстро окинула взглядом площадку, ограниченную руинами с одной стороны и парапетом с другой. Чертов Будар не требовал расшаркиваться при появлении, снимать шляпу и приветствовать честную компанию, не было здесь и герольдов в расшитых ливреях, объявляющих имя гостьи. Тут держались свободных порядков — еще одна причина, по которой раньше она частенько здесь появлялась.

Народу было немного, не больше двух десятков, и неудивительно. Пик популярности Чертового Будуара приходился на полдень, в послеполуденные часы застать здесь можно было разве только старожилов — да тех сук, которых привели сюда неотложные дела. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Ее дело определенно относилось к категории неотложных.

Человек непосвященный, невесть каким демоном занесенный сюда, едва ли разобрался бы, в какую компанию попал, но Барбароссе хватило одного быстрого, как удар ножом, взгляда, которым она полоснула вокруг себя, чтобы сообразить общую расстановку. Не из праздного любопытства, как минимум — чтобы убедится, что здесь не имеется сук, которые будут рады разорвать сестрице Барби глотку. Известно, драки в Будуаре строго запрещены, здесь можно не опасаться засады, но что есть искусство ведьмы, если не оттачиваемая годами способность тонко обходить запреты?..

Всякий раз, когда Котейшество чересчур расслаблялась, оказываясь на нейтральной территории, Барбаросса напоминала ей историю Сколы и Ликозы. Одну из многих историй Чертового Будуара, которые не относились к числу самых изысканных, но которые определенно стоило держать в памяти — хотя бы для того, чтобы самой не угодить в пизду.

Никто уже не помнил, из-за чего поцапались Скола и Ликоза, даже самые старые обитатели Будуара. Скола была из «Стенающих», Ликоза — из Шабаша, но какое-то время они, говорят, были подругами. Пока не засеклись друг с другом, как пара голодных волчиц. Может, не поделили хер — одна из древних, как сам Ад, причин — может, размолвка вышла из-за денег или порции зелья. Неважно. Две суки всегда найдут повод выпустить друг дружке кишки, так уж устроен славный добрый Брокк.

Скола и Ликоза поцапались на славу, так что сразу схватились за ножи, опустив прелюдии и ласки. Пару раз они чувствительно пощипали друг друга на улицах — Ликоза лишилась одной щеки и уха, Скола заработала набор приличных рубцов на брюхе. Их вражда длилась долго, почти полгода — по меркам Броккенбурга, в котором каждый прожитый год равняется целой эпохе, это охрененно немалый срок. Ничего удивительного, вражда меж ведьмами сродни не пригашенному до конца костру, который может тлеть чертовски долго, но который превращается во всепожирающее пламя, стоит только подуть нужному ветру. Скола и Ликоза истязали друг друга неутомимо и изобретательно, настойчиво пытаясь свести друг друга в могилу.

Забавно, подстраивая встречи с Ликозой, Скола не боялась отправиться с одним ножом в самые глухие и безлюдные переулки Унтерштадта, но опасалась подстраивать их свидания поблизости от рек и ручьев, встречавшихся в низинах, а также на берегу прудов. Не потому, что боялась воды — потому, что боялась рыбы. Когда-то, еще на первом круге, на занятиях по хиромантии она нагадала сама себе, что ее ждет смерть от рыбы и полагала, что ее, смертельно раненную, Ликоза может столкнуть в воду, на поживе тамошним обитателям.

Их вендетта тянулась полгода, тянулась до тех пор, пока одним прекрасным вечером они не столкнулись нос к носу здесь, в Чертовом Будуаре. Они бы с радостью схватились по привычке за ножи, но правила Будуара были строги — обнажившая здесь оружие или вспомнившая про старую обиду, легко могла быть отправлена головой вниз с парапета — такие случаи в его истории не были редкостью. Скрипнув зубами, они поздоровались друг с другом и даже начали беседу, что тоже требовало известной выдержки. Вспоминая старые добрые деньки, подшучивая друг на другом, делясь воспоминаниями, они сами не заметили, как трещина, зияющая между ними, сперва сгладилась, а потом как будто и заросла. Прямо на этом месте, посреди Чертового Будуара, Скола и Ликоза пошли на мировую и простили друг другу все обиды. Прижимистая обычно Ликоза даже угостила Сколу табаком из своей табакерки. Старая вражда была забыта к облегчению всех присутствующих, мир скреплен кровью.

А на следующий день Скола, сидя в любимом кабаке за кружкой пива, вдруг задергалась, точно припадочная, пуская пену изо рта и суча ногами. Самые сердобольные попытались помочь, должно быть, решили, что у нее приступ падучей или что-то вроде того. Самые осторожные мгновенно прыснули прочь — и не прогадали. Сколу внезапно начало пучить, ее живот надулся так стремительно и страшно, будто она влила в себя по меньшей мере бочку пива. Мало того, продолжал стремительно раздуваться. Корсет лопнул, не выдержав страшного напряжения, следом полопалась ее одежда, спустя минуту затрещала и кожа. Скола истошно визжала, катаясь по полу, силясь стиснуть стремительно распухающее пузо руками, но тщетно. Это было не проще, чем стиснуть руками прущую из бадьи опару.

Тут уже и самые сердобольные бросились бежать, но не все успели, потому что секундой позже Сколу разворотило так, будто в ее животе разорвалась пороховая граната. Когда посетители выбрались из-под столов, зажимая носы, обнаружилось, что весь кабак заляпан мертвой рыбой, сотнями пфундов мертвой, начинающей уже пованивать рыбы. Вот что распирало Сколу изнутри, вот что в итоге убило ее — блядская рыба.

Она недооценила Ликозу. В табаке, которым ее любезно угостила подруга, находилось семя демона, крохотное, как маковое зернышко. Проникнув через ее ноздрю, вызрев в ее нутре, согревшись ее кровью, демон выбрался на свободу и принялся за работу, для которой был предназначен.

Чертовски хитрый и ловкий ход. Ликоза могла бы праздновать победу, пожиная плоды своей изобретательности, кабы ни одно обстоятельство. Формально, смерть Сколы произошла за пределами Чертового Будуара, так что древние традиции неприкосновенности как будто бы и не были нарушены, с другой стороны, как ни крути, оружие, которое убило Сколу, было обнажено здесь, в Будуаре.

Случай получился запутанный, способный поставить в тупик даже маститых имперских законников из Магдебурга, не только шоблу юных ведьм, мнящих себя хранительницами этих чертогов. Еще три или четыре дня здешнее собрание бурлило, пытаясь определить степень вины, бурлило так, что дело едва не кончилось новой поножовщиной, теперь уже среди добровольных присяжных. Во избежание подобных случаев, чтобы восстановить добрые традиции Чертового Будуара, было решено признать Ликозу частично виновной. Ее не убили, не скинули с парапета, как прочих, только лишь ослепили и отрезали пальцы — не самое суровое наказание за нарушение старых традиций.

Барбароссе хватило одного быстрого взгляда, чтобы понять, какая публика собралась в Чертовом Будуаре нынче днем. Ее наметанный глаз быстро выхватывал из пестрого месива платьев, дублетов и плащей отличительные детали, позволяющие мгновенно опознавать здешних сук, сортируя по группам и категориям. Лучше, чем если бы над головой каждой из них висел сверкающий герб.

Броши в виде медных дубовых листьев на лацканах — знак принадлежности к ковену «Вердамте-Айх». Почтенный и уважаемый в Броккенбурге ковен с двухсотлетней историей, не претендующий на членство в Большом Круге, но способный постоять за себя и сурово взыскивающий обиды. Его сестры молчаливы и замкнуты, не ищут ни игр, ни разговоров, ни ласк, но держаться с ними лучше осторожно, они не из тех, что откладывают месть в ящик с рукоделием.

Изящные черные зонты с кружевом, внутри которых скрываются отравленные иглы — верный признак чертовок из «Союза Отверженных», пафосных сучек, годных лишь на то, чтобы лакать вино с беленой и декламировать дрянные стишки о совокуплениях с Сатаной. Единственная польза от них — они обычно щедро угощают. Правда, нализавшись, частенько лезут тебе в штаны, так что приходится держать ухо востро.

Прически в стиле «Хенот» — с одной стороны головы волосы выстрижены и выбриты до блеска, с другой, опаленные огнем, хитроумным способом скручены, образовав локоны — отличительный знак «Чертовых Невест». Не самый опасный ковен из числа младших, но под его крылом, как знала Барбаросса, обретается приличное число умелых фехтовальщиц. «Невесты» редко буянят и устраивают стычки, они холодны и рассудительны, но раз или два в месяц делаются буйны нравом — следствие каких-то тайных ритуалов, которые проводит их ковен. В такие днилучше к ним не приближаться — непредсказуемы, как весенние змеи.

Частокол из стальных иголок, торчащих из головы, просверленная переносица с массивной серьгой, черно-красные полосы, вытатуированные на лбу и щеках — красавица из «Аврелианы», звенящая на каждом шагу от засевших в ней серег и булавок. Про «Аврелиану» ходит много недобрых слухов. Говорят, они регулярно лакомятся человечиной, пьют кровь и справляют ритуалы, от жестокости которых передергивает даже многое повидавших адских владык. Говорят также и то, что все это — только слухи, которые сами «аврелианки» охотно поддерживают, уповая на свою грозную репутацию сильнее, чем на оружие и чары.

Барбаросса скользнула взглядом меж фигур, ощупывая каждую, легко находя нужные следы.

Стальные зубы, заточенные до бритвенной остроты и лязгающие, как капканы — «Астрея». Выбритые виски и волосы, заплетенные в длинные косы со свинцовым грузиком на конце — «Ложа Скорби». Атласные алые блузки с кокетливыми бантами — «Великий Свет Севера». Отрубленные мизинцы — «Фемический Суд». Выжженное посреди лба круглое тавро — «Сестры Сатурна». Разрезанные надвое языки и выбитые передние зубы — «Орден Розы и Креста»…

Ей не попадалось ни отороченных серым волчьим мехом плащей, отличительного признака «волчиц» из «Вольфсангеля», ни пучков перьев на плече, символа «Вороньей Партии», ни прочих, хорошо ей известных, разве что только…

Во имя всех дыр Ада!

В дальнем углу, на самом парапете, она обнаружила «бартиантку», невозмутимо прогуливающуюся под руку с какой-то смазливой ведьмочкой.

Уж «бартиантку»-то в любом скоплении ведьм заметно издалека, лучше, чем самоцвет в куче сушеного гороха. Пышное парчовое платье с бархатной оторочкой, тугой корсет на китовом усе, пелерина из какой-то полупрозрачной шуршащей ткани, которую Барбаросса не знала и не хотела знать — все ведьмы «Ордена Анжель де ля Барт» похожи на куколок из одного набора.

Не Кузина, мгновенно определила Барбаросса, ощущая, как тяжелеют в карманах «Кокетка» со «Скромницей», моля нанизать их на пальцы. Какая-то из ее сучек-сестричек помладше, второго круга. Ишь как воркует, держа юную ведьмочку под руку, как сладко улыбается, лукаво глядя на нее из-под густых, сажей подведенных, ресниц. Ищет себе кошечку на ночь? Или сплетает очередную интригу, ловко маскируя ее страстью, как вкус яда маскируют сладостью напитка?

Барбаросса с трудом поборола соблазн подойти поближе, чтобы перекинуться с этой крошкой парой теплых слов. Правила Чертового Будуара не позволят ей завязать драку, если же она попытается выведать о местоположении Кузины, наверняка получит в ответ лишь порцию отборных острот, а может, и отравленную шпильку в довесок. Нет уж, нахер. Она поквитается с Кузиной, но позже, когда представится возможность. И уж точно не здесь. Поквитается так, что Кузина рада будет сожрать дохлую мышь без горчицы и масла…

Она сама тоже не осталась незамеченной для здешней публики. Едва только Барбаросса ступила на площадь, точно такие же быстрые взгляды мгновенно скользнули и по ней, мгновенно оценивая, ощупывая, взвешивая. Ей даже показалось, что на миг по Чертовому Будуару прошла волна шепота, похожая на легкий сквозняк, вплетшийся в многоголосую песнь ветра над горой Броккен.

Глядите-ка, кто явился — Красотка! Сколько лет, сколько зим, сестрица! Только поглядите, никак наша Красотка похорошела! Не смотри ей в лицо, она этого не любит, хватается за нож!..

Никто не подошел к ней, не махнул рукой, не поздоровался. Правила Чертового Будуара не поощряли ни любопытства, ни чрезмерной общительности. Здесь не отпускали реверансов и не чмокали друг друга в щечки, здесь собирались взрослые девочки со своими взрослыми делами. Если тебе хочется с кем-то поговорить, подойди и поговори. Манеры здесь позволительно оставлять за порогом.

Барбаросса машинально оценила общую диспозицию. Трое или четверо ведьм, устроившись в дальнем закутке, бросали кости. Вяло, без особого интереса, чувствовалось, что серьезных ставок сегодня нет, а без ставок — не игра. Несколько таких же группок расположилось на циновках по центру, развернув пухлые тетради и вполголоса переговариваясь между собой. Понятно, пытаются наверстать то, что не успели сделать за день. Еще более скучное занятие. Прочие как будто не искали компании, прогуливались поодиночке или парами, о чем-то болтая, смеясь или сосредоточенно изучая облака.

Барбаросса закрутила головой. Все эти шалавы сейчас не представляли для нее интереса. Не ради них она и забралась так высоко на блядскую гору, рискуя отморозить себе придатки. Не ради них, а ради…

Какого хера? Куда подевались все «шутовки»? В Будуаре почти всегда ошивался кто-то из «Камарильи Проклятых», дежуря здесь, точно на посту. Это и был их пост, один из постоянных постов вблизи университета. Где еще можно погреть уши в чужих разговорах, переброситься в карты, продать тайком из-под полы пару ампул «серого пепла»? «Шутовки», эти беспокойные чертовки, всегда находились в гуще событий, и неважно, каких — балов-маскарадов, массовых оргий или кровавых схваток, они просто возникали сами собой там, где скапливалось какое-то количество ведьм.

«Шутовку» она обнаружила лишь полуминутой спустя. Удивительно, как человек в столь пестром облачении, носящий поверх лица театральную полумаску, может скрываться на фоне голого камня, находясь при этом у всех на виду, наверно, это было какой-то тайной наукой «Камарильи Проклятых», которую они хранили внутри своего круга. Как бы то ни было, Барбаросса заметила «шутовку» лишь после того, как та призывно махнула ей рукой. Беззаботно устроившись на куске отвалившейся каменной кладки, она курила длинную тонкую трубку, пуская в небо колечки и, как и все из их братии, выглядела при этом настолько расслабленной, будто восседала на удобном кресле у себя в гостиной.

Барбаросса махнула в ответ, еще не успев разглядеть, что за маска надета на той, а

разглядев, стиснула зубы, чтобы прикусить кончик языка, по которому уже юркими чертенятами метались ругательства.

Не разноцветная маска Коломбины из ярких лоскутов с изящной оторочкой из перьев и кружев. Не раззолоченная маска Арлекина с кокетливыми бубенцами. Не длинноносая, похожая на хищного москита, маска Скарамуша.

Другая, уже виденная ею прежде и хорошо знакомая. Черная полумаска с тяжелыми надбровными дугами, выпирающими скулами и немного раскосыми глазами, придающими лицу вечно насмешливое, сардоническое выражение.

Во имя сорока тысяч трахнутых сабинянок, кажется, сегодня сам Сатана вздумал раздавать карты! Дохлый гомункул, неудача в Эйзенкрейсе, постыдный проигрыш в Руммельтауне, обман Кузины, теперь вот это…

Никто точно не знал, сколько ведьм в «Камарилье Проклятых», уж точно больше положенных по традиции тринадцати душ, иные утверждали, что не меньше двух дюжин. Но по стечению дьявольских обстоятельств она столкнулась в Чертовом Будуаре именно с той, которую хотела бы сейчас встретить меньше всего.

Вот уж чье личико она бы охотно не видела — по меньшей мере, до конца года.

Вальпургиева ночь, знаменующая переход на новый круг обучения, обладает свойством стирать многие старые обиды, а между ней и Бригеллой имелись в прошлом некоторые разногласия, не успевшие как следует затянуться. Пусть не серьезные, из числа тех, которые выясняются при помощи ножей, но…

Барбаросса машинально стиснула кастет под тонкой подкладкой дублета. Глупо думать, будто Бригелла ищет драки, особенно тут, в Будуаре, да и махнула она как будто бы вполне искренне, но осторожности терять не следовало. «Шутовки» из «Камарильи» не отличались безоглядной звериной жестокостью, как чертовы «волчицы» из «Вольфсангеля», они вообще чурались выяснения отношений на кулаках, изображая из себя миннезингеров, поэтесс и художниц, брезгующих славными традициями Броккенбурга. Но списывать со счетов их злопамятность явно не стоило. Здесь, говорят, даже камень в мостовой помнит все нанесенные ему за последние двенадцать веков обиды…

— Привет, Бригелла.

— Здравствуй… Барбаросса.

Второе слово она произнесла с небольшим опозданием. И хоть пауза эта была вполне естественной, вызванной необходимостью выпустить дым из легких, Барбароссу она уколола. На миг показалось, что изо рта Бригеллы вот-вот вырвется другое имя. Ее прежнее имя, которое она оставила, сделавшись Барбароссой, но которое все еще отлично помнили многие в Броккенбурге. Она сама охотно бы его забыла, кабы то не подстерегало ее, выныривая всякий раз из отражения в зеркале, точно злокозненный дух.

— Располагайся, — Бригелла небрежно кивнула в сторону груды камней, точно это была россыпь подушек в каминной зале, — Угостить табачком?

Она курила вересковую трубку с длинным чубуком, такую изящную, что походила на музыкальный инструмент — флейту-пикколо или какую-нибудь другую херню в этом роде. Дымок из нее доносился соблазнительный — что-то сладкое, душистое, приятно терпкое.

— Табак с тыквой?

— Табак, тыква, марокканский гашиш, — Бригелла улыбнулась, рассеивая ладонью ароматный дымок перед лицом, — Согревает сердце лучше, чем это паскудное бледное солнце.

Предложение выглядело вполне искренним, но Барбаросса благоразумно помотала головой. Не хватало еще глотнуть яда из потайного отделения в трубке — спасибо, проходили мы эти фокусы, хоть и не на лекциях в университете…

— Ну, как знаешь, сестрица. Я, как девственница, дважды не предлагаю.

Барбаросса едва не фыркнула. Вот уж на кого Бригелла не была похожа, так это на девственницу.

Манера одеваться в «Камарилье» всегда была несколько кичливая. Подражая ландскнехтам и бродячим миннезингерам, «шутовки» стремились разодеться роскошно и пестро, точно бросая вызов холодной строгости Броккенбурга, но роскошь эта была своеобразного, зачастую откровенно странного свойства. Плундры, украшенные щегольскими разрезами на всю длину, зачастую шились не из бархата, а из дешевого бомбазина по грошу за четверть руты, приталенные модные табарды при ближайшем рассмотрении оказывались украшены многочисленными заплатами и обильно прожжены окурками, а броши и подвески изготовлены из столь фальшивого золота, что это выглядело откровенно нелепо — даже в бедных ковенах избегали украшать себя подобным образом.

А еще эти их маски… Маски были еще одной дурацкой традицией «Камарильи Проклятых», за которую они держались крепче, чем фехтовальщик за свою рапиру. Фарфоровые, деревянные, металлические, из папье-маше, некоторые из этих масок выглядели элегантными и даже изысканными, другие — откровенно дурацкими или пугающими, очень уж странные гримасы на них были изображены. Иные из них Барбаросса даже научилась узнавать — Арлекина, Пульчинелла, Фантеска, Пьеретта, Скарамуш, Ковьелла… Котейшество как-то сказала, что все эти маски не выдуманы ими, а взяты из какого-то старого итальянского театра, название которого вылетело у Барбароссы из головы.

Это тоже было отражением их философии, столь туманной и витиеватой, что по сравнению с ней даже схоластические труды средневековых алхимиков могли бы показаться легким чтивом из порнографических журнальчиков Холеры. В отличие от прочих ковенов, помешанных на пополнении своих рядов самыми сильными ведьмами, «Камарилья» никогда не задавалась такой целью. Она собирала в себе разнообразный сброд, слишком гордый, чтобы примкнуть к прочим, слишком независимый, чтобы оставаться в Шабаше, всегда слишком бестолковый и разрозненный, чтобы представлять собой хоть какую-нибудь силу.

У них не было главы ковена — сам черт не разобрал бы, как им удается поддерживать хотя бы подобие порядка в своих рядах. У них не было собственного замка — логовом им служили руины Пьяного Замка в Унтерштадте. У них не было и кодекса чести — просто потому, что их представления о чести были хаотичны и зачастую непонятны им самим. Некоторые и вовсе не считали их ковеном, лишь кучкой оборванок, удерживаемых вместе общими пороками и круговой порукой, сборищем никчемных фиглярок, мнящих себя вольными поэтессами, но только потому, что это давало им возможность свободно причащаться всеми известными в Броккенбурге пороками.

«Камарилья Проклятых» не чуралась никаких развлечений. Кичась своими декадентскими нравами, «шутовки» курили дорогой табак и пили дешевое вино, устраивали безумные балы, часто заканчивающиеся макабрическими оргиями, употребляли в пугающих количествах любые пьянящие зелья, которые только можно было раздобыть в Броккенбурге, и сочиняли поэмы, безобразные и восхитительные одновременно. Вечно пьяные, беспечные, относящиеся к жизни с легкомысленностью разбойников из Тевтобургского леса, они шлялись где хотели и охотно участвовали во всех авантюрах, которые учинялись поблизости.

Когда-то, едва узнав о «Комарилье», Барбаросса не могла взять в толк, отчего более сильные ковены не покончат с этим недоразумением, порочащим само звание ведьмы. Отчего «батальерки», «бартианки», «волчицы», «воронессы», «униатки» и «флористки» не растерзают беспечных «шутовок», раз и навсегда поставив этих паяцев на место?

Потом сообразила и сама, несколько раз поучаствовав в их кутежах и получив богатую пищу для размышлений. Пусть «Камарилья» и не была грозной силой в университете, не пытаясь тягаться со старшими ковенами и никогда не претендуя на место в Большом Кругу, в ее рядах, среди пьяниц, гуляк и дебоширов, обреталось на удивление много опытных бретёрок, умеющих помахать рапирой и не спускавших никому оскорблений. Оттого «шутих» старались особо не цеплять, да и те обыкновенно не лезли в чужие свары. Погрязшие в удовлетворении собственных похотей, восславляющие искусство во всех его формах, обыкновенно самых беспутных и никчемных, они редко причиняли серьезное беспокойство окружающим.

Кроме того… Барбаросса отняла руку от кастета, но лишь с секундным опозданием, убедившись, что Бригелла по-прежнему безмятежно возлегает на камнях, пуская дымок и не помышляя о нападении. Кроме того, у «Камарильи Проклятых» было еще одно немаловажное достоинство, в некотором роде служившее им защитой. Неизменно оказываясь в центре всех кутежей, скандалов, пирушек, сговоров и проказ, «шутовки» охотнее цацек из фальшивого золота коллекционировали информацию, собирая подчас шикарные коллекции из слухов и недомолвок. Их осведомленность о жизни Броккенбурга иногда могла показаться пугающей — складывалось ощущение, будто на каждой улочке найдется невидимый демон, шпионящий для них и аккуратно доставляющий информацию — кто с кем переспал, кто кому вышиб зубы, кто с кем поцапался или только замышляет…

Бригелла не изменила своему вкусу — облаченная в короткий камзол из какой-то ткани, небезуспешно прикидывающейся шелком, в замшевых кюлотах, почти не скрывающих драных чулок, она выглядела непринужденно и даже как-то по-царственному снисходительной, точно была чертовой графиней этого никчемного куска земли на верхушке горы Броккен. На голове у нее покоился щегольский берет, украшенный не пучком перьев — перья были прерогативой «Вороньей Партии» — но безвкусной брошью в виде алхимического символа платины, и Барбаросса не хотела знать, что это значит.

Ее полумаска всегда нервировала Барбароссу. Вырезанная из дерева, покрытая черным лаком, она придавала безмятежности Бригеллы какой-то зловещий оттенок, точно у скучающего демона. Ни украшений, ни блесток, ни какой-нибудь резьбы — глухой черный цвет, который — вблизи это было отчетливо заметно — даже не был по-настоящему черным. Под полированной черной поверхностью на местах царапин и потертостей были заметны алые разводы цвета старого сургуча. Как если бы мастер, сперва выкрасив маску алым, отчего-то передумал и нанес поверх еще один слой краски, черной, как безлунная ночь.

Может, это и не Бригелла вовсе, а какая-нибудь другая прошмандовка из их стаи, нацепившая знакомую ей маску? Поговаривали, в «Камарилье Проклятых» есть традиция время от времени меняться личинами — не по какой-то причине, а просто так, из свойственной всем «шутовкам» любви к бессмысленному хаосу. Но, присмотревшись, Барбаросса вынуждена была признать, что ошибки не было. Очень уж заметны были на бледном подбородке, выступавшем из-под маски, знакомые ей отметины — поджившие ссадины и синяки, успевшие сделаться желтоватыми пятнами. Хорошо бы и обиды заживали так стремительно, как шкура на молодых ведьмах…

— Как ты? — небрежно спросила Барбаросса.

Бригелла улыбнулась. На ее коже не было видно ни шрамов, ни морщин, а сама она выглядела гладкой, как свежий атлас. Она определенно относилась к тем сукам, которых красит улыбка. Но в сочетании с насмешливой театральной маской с носом-жалом эта улыбка производила недоброе впечатление. Барбаросса с удовольствием размолотила бы эту улыбочку кулаком.

— Ты пришла справиться о моем здоровье? Чертовски любезно с твоей стороны, сестрица Барби. Уж после того, как ты угостила меня стилетом в живот.

— Это было шило, черт побери! — прошипела Барбаросса, — Обычное, блядь, сапожное шило! От одной дырки в пузе не умирают.

— Я и не ощущаю себя мертвой, — заверила ее Бригелла, — Хотя, не стану скрывать, кое-что внутри меня как будто умерло в ту ночь. Я буквально чувствовала пятками жар адской бездны.

Зря пришла, подумала Барбаросса, ощущая, как напрягается тело, а пальцы сами тянутся к потайному карману. Зря заявилась в Чертов Будуар, надеясь, будто он сможет решить мои беды, и уж тем более зря осталась здесь, увидев Бригеллу. Эта тварьможет выглядеть расслабленной, как греющаяся на солнце змея, но ты знаешь, как стремительны и непредсказуемы все из их чертового племени. Готова поспорить, ей потребуется не больше четверти секунды, чтобы стряхнуть с себя эту показную безмятежность и вытащить из укромной щели в камне чертов кинжал…

Спокойно, Барби, отдернула она сама себя, ощущая, как теплеет кровь в венах. Спокойно. Про «шутовок» часто говорят, что они без царя в голове, а мозги в их черепах похожи на прилипшую к казанку подгоревшую кашу, вот только инстинкт самосохранения у них обычно работает безукоризненно. Она не станет нападать на тебя здесь. Может, попытается выследить на обратном пути или метнет в спину нож, но здесь — здесь не станет. Здесь они будут мило беседовать, улыбаясь друг другу, точно подружки — таков закон Чертового Будуара.

Они в самом деле славно поцапались две недели назад. И это не было частью застарелой вражды, которая тянется годами, наоборот, все произошло нелепо и случайно, как происходят многие вещи здесь, в Броккенбурге. Просто демоны так неудачно метнули кости. Барбаросса сама уже не помнила подробностей и деталей, она и в истории этой оказалось случайно, не волей желания, а волей обстоятельств.

Кажется, какая-то шлюшка из «Готландских Дев» закрутила роман с местным трактирщиком. Как и все романы Броккенбурга, недолговечный, но бурный и рассыпающий вокруг себя до черта обжигающих искр, как дешевый фейерверк, купленный у подмастерья алхимика. Кого-то предали в лучших чувствах, кого-то опорочили, кого-то по-тихому удавили в переулке за трактиром, словом, все как обычно. Сам Сатана не разобрался бы в том, откуда взялись все действующие лица этой истории и как были связаны, но развязка вышла вполне простой и предсказуемой. Барбароссе пообещали талер за то, чтобы разгромить трактир, а заодно славно изукрасить его обитателей — и она честно отработала эти деньги.

Чего она не знала, так это того, что в чертовом трактире окажется «шутовка» из «Камарильи Проклятых», которая не только не отступит в сторону, как следовало поступить в этой ситуации всякой благоразумной ведьме на ее месте, но и влезет в драку.

Бригелла оказалась опасным противником. Выглядящая легковесной, как пушинка, в своем нелепом и щегольском облачении, она чертовски хорошо владела короткой рапирой и успела доказать это по меньшей мере полудюжиной дуэлей в этом году. Сумей она выхватить свое оружие, Барбароссе пришлось бы несладко. Несмотря на все занятия с Каррион, это оружие было ей совсем не так привычно, как дубинка или кистень. Спас напор, бурлящая в венах звериная ярость, часто помогавшая ей в драках, а еще — сапожное шило, удачно попавшееся под руку. Схватка получилась короткой, жесткой и не оставляющей сомнений в ее превосходстве. Но будь она хоть немногим медлительнее…

Барбаросса кашлянула, немного склонив голову.

— У тебя недурной короткий правый, сестрица. И лягаешься ты отменно.

Бригелла усмехнулась, машинально прижав руку к низу живота — туда, куда пришлось шило. Дырка, может, и заросла за две недели, но боль так быстро не уходит из тела, Барбаросса знала это по собственному опыту.

— Тебя спасло пиво, сестра.

— То, которое булькало в тебе?

— Нет. То, на котором я поскользнулась. Если бы не чертово пиво, я вздула бы тебя так, что родная бабка в Аду не узнала бы!

— Не сомневаюсь. Можем как-нибудь встретиться и попробовать еще разок.

— И в этот раз тебе придется захватить себе свинцовых примочек!

Барбаросса ощутила, как обмякают напрягшиеся было в ожидании драки сухожилия. Бригелла как будто бы не предлагала ей боя, напротив, своим поведением демонстрировала, что не держит обиды. По крайней мере, такой, какую предъявила бы здесь и сейчас.

Хорошо. Барбаросса никогда не бежала от драки, зачастую сама охотно их завязывала, упражняя кулаки на чужом мясе, но сейчас… Со всеми этими чертовыми хлопотами ей не доставало только ввязываться в ссору с «шутовками». У нее и без того охерительно мало времени.

— Извини за дырку в брюхе.

— Ерунда, — Бригелла небрежно махнула рукой с зажатой в ней трубкой, — Некоторые дырки в нашем теле созданы для удовольствия, другие нам приходится лишь терпеть. Не ты первая. Какими ветрами тебя занесло сюда? Насколько помню, ты не из частых гостей в Будуаре.

Барбаросса метнула короткий взгляд исподлобья, наблюдая, не проявляет ли кто из присутствующих интереса к их разговору. Никто не проявлял. Компания ведьм по соседству продолжала метать кости, не обращая ни на кого внимания, блуждающие парочки или разошлись, не встретив родственной души, или удалились плечом к плечу, надо думать, чтоб отлизать друг дружке в туалете ближайшего к Будуару трактира.

«Бартианка» в парчовом платье, кажется, уже закончила свою охоту. Юная ведьмочка, которую она мягко держала за запястье затянутой в черную перчатку рукой, млела и что-то бормотала, не осмеливаясь поднять глаз, заливаясь алым румянцем. Попалась, голубка. Эта ночь сделает из нее женщину, если, конечно, не сведет с ума и не покалечит — по слухам, ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт» отличались весьма странными предпочтениями в постели. Странными — и чертовски опасными.

Плевать. Барбаросса отвернулась, не желая знать, чем все закончится. Броккенбург сожрал столько душ, что вправе именовать себя десятым кругом Ада. Не подавится еще одной. Будь здесь Котейшество, наверняка бы попыталась вмешаться, ее мягкосердечность частенько невовремя поднимает голову. Но…

Котейшества здесь нет. Сейчас она в свободном плавании. Решает их общие проблемы.

— Мне нужна помощь, — коротко сказала она, — И у меня найдется пара монет, чтобы отблагодарить за нее.

Бригелла дунула на ладонь, сдувая с нее тлеющие крошки табака, высыпавшиеся из трубки.

— Верно, в аду скоро устроят ярмарку с раздачей бесплатных гостинцев, коль скоро сама Барбаросса ищет помощи. Если ты в самом деле думаешь, что эти шмары могут тебя потрепать, почему не позовешь на подмогу свой ковен? С каких пор у «Сучьей Баталии» не хватает хороших рубак?

Барбаросса замешкалась с ответом. С ней этого никогда не случалось в драке, кулаки и без помощи головы знали, что делать. Вот если бы языком она умела работать так же ловко, как и кастетом…

— О чем ты, Бри? Какие шмары?

Бригелла коротко затянулась из трубки с длинным чубуком и выдохнула, окатив ее дымом. В воздухе между ними, холодном воздухе высокогорья, на какую-то секунду стало до черта сгоревшего табака, тыквы и марокканского гашиша. Достаточно, чтоб у Барбароссы зачесалось в носу.

— О «Сестрах Агонии», о ком же еще. Они собираются в свой первый взрослый Хундиненягдт и уже точат ножи. Ждут не дождутся возможности ощутить себя взрослыми девочками.

— Хундиненягдт? Сучья охота? — Барбаросса осклабилась, — Вот дерьмо! Ты хочешь, сказать, я…

Бригелла улыбнулась. Черт, у нее и в самом деле была милая улыбка. Если что и портило ее, то только не до конца сошедшие ссадины на подбородке.

— Не хочу портить тебе сюрприз, но, кажется, ты намечена у них главным блюдом.

Во имя добела раскаленных мудей Сатаны!

Барбаросса коротко рыкнула, борясь с желанием подхватить булыжник поувесистее и швырнуть его вниз с парапета, чтоб тот размозжил кому-то череп или, по крайней мере, высадил какое-нибудь окно.

Вот она, оборотная сторона славы, пусть и дурной. Если твои кулаки измочалили до черта народу, если твое имя становится чересчур известно в Броккенбурге, это, с одной стороны, уберегает тебя от многих неприятностей. С другой — неумолимо притягивает новые, как камень Магнуса притягивает железные опилки. В другое время эта новость позабавила бы ее и даже приятно польстила самолюбию, но сейчас… Сейчас она была до пизды не вовремя.

У нее нет времени бегать от стаи шлюх, возомнивших себя охотницами. У нее нет времени заниматься другими делами. У нее нет времени на все это.

— Когда? — резко спросила она.

Бригелла пожала плечами.

— Не знаю. Их старшая, Жевода, уже неделю аккуратно наводит справки о тебе по всему городу. О трактирах, в которых ты бываешь, о местах, где тебя можно встретить, о всяких других вещах. Или она тайно влюблена в тебя и ищет повод встретить на темной улице одну, чтобы подарить тебе розу, или…

— Мне не до шуточек, Бри!

— Ох, прости. Думаю, в ближайшие несколько дней.

Барбаросса наморщила лоб. «Сестры Агонии»? У нее всегда была дрянная память, она забывала названия алхимических реакций, звезд и демонов. Как шутила Котейшество, она легко забыла бы имя своего сеньора, герцога Абигора, если бы то не было выбито у нее на теле в виде печати.

Но только не по части ковенов. Она наперечет помнила не только их названия, зачастую никчемные и излишне цветастые, но и имена ведьм, в них входящих, а также многие славные дела, которые те оставили в памяти Броккенбурга. Это был не вопрос учебы, это был вопрос выживания. Если название ковена было ей незнакомо, это означало только одно — этот ковен увидел свет совсем недавно. И это было хуже всего.

— Ты сказала, «Сестры Агонии»?

— Ага.

— Должно быть, молодой ковен?

— Так и есть, — подтвердила Бригелла, — Из числа тех скороспелых плодов, который Броккенбург выплескивает из своего лона прямиком в канаву, точно крестьянка в поле. Если моя информация верна, «Сестрам» нет еще и месяца и, как все молодые ковены, они жажду показать свои режущиеся зубки в деле.

— Многим сучкам в этом городе не помешало бы носить намордник, — процедила Барбаросса, — При этой Жеводе, случайно, не отирается такая длинная тощая сука с кацбальгером[1]?

— Ее звать Резекция. При ней еще часто гуляют Катаракта, Холопка и Тля. Это их боевая партия.

— Да, точно. Видела этот выводок мельком в Унтерштадте. Сборище малолетних ссыкух. Ни одной старшей сестры, сплошь «двойки» и «тройки».

Бригелла взглянула на нее с непонятным выражением на лице, которое вполне могло быть легким интересом.

— Эти малолетние ссыкухи на прошлой неделе порезали Джамбию. Подкараулили ее у пивной, врезали по затылку дубинкой, затащили в переулок и славно там с ней порезвились. Расписали бритвами лицо, отрезали ей веки, переломали пальцы, а еще засунули бутылку между ног. Игривые девочки.

— Джамбия всегда была никчемной пиздой, — буркнула Барбаросса, — В драке она не стоит и дохлого воробья.

— Может, поэтому они и решили поднять ставки? — хмыкнула Бригелла, — Вошли во вкус?

Тупые никчемные суки. Им мало тех неприятностей, которые готов им обеспечить Броккенбург, они сами ищут новых себе на промежность. И даже не догадываются, до чего к этому близки. Барбаросса мрачно усмехнулась. «Сестры Агонии» жаждут сыграть с ней в Сучью Охоту, но наверняка даже не представляют, чем она для них обернется.

Вера Вариола чтит честь своего ковена как мало кто из прочих, но станет ли она объявлять войну «Сестрам Агонии» только потому, что одной из ее сучек попортили мордашку? И ладно это было бы личико Ламии, красивое нечеловеческой пугающей красотой юного суккуба, или даже рябая ряха Гарроты. Но вот ее собственное… Барбаросса едва не фыркнула. Даже если «сестрички» вооружатся бритвами и скорняжьим инвентарем, едва ли им по силам сотворить с ее лицом что-то еще более пугающее, чем было сотворено до них.

Нет смысла лгать самой себе. Сами себе лгут лишь шлюхи, когда убеждают себя в том, что обязательно оставят ремесло, найдут мужа и заведут премилый домик с мезонином и геранью, едва только заработают своей изможденной волосаткой сотню гульденов. Она, Барбаросса, часто лгала другим, но себе — никогда.

У Веры Вариолы грозная репутация в Броккенбурге, и не напрасно. Но она не станет объявлять войну «Сестрам Агонии». Старшие ковены не ввязываются в войну по пустякам. Известно, если палить из крепостной пушки по кружащим вокруг башен воронам, очень скоро закончатся порох и ядра. Если всякий раз, когда какой-то суке под твоей опекой пустили кровь, ввязываться в войны против бесчисленных ковенов, плодящихся в неплодородной земле Броккенбурга что лягушки на болоте, очень скоро обнаружишь, что прочный некогда замок шатается под тобой, а обнаглевшие соседи уже начали откусывать по кусочку с его боков.

У Веры Вариолы фон Друденхаус другие хлопоты, другие противники, куда как крупнее калибром. Ей надо соблюдать хрупкий баланс, царящий в Старшем Круге — противостоять вечным интригам «бартианок» из «Ордена «Анжель де ла Барт», щелкать по носу зарвавшихся «волчиц» из «Вольфсангеля», вскрывать планы «флористок» из «Общества Цикуты Благостной», сбивать спесь с «воронесс» из «Вороньей Партии», раз за разом разбивать заговоры «униаток» из «Железной Унии»… В этой извечной войне не остается места для мелких обид, здесь играют фигурами куда крупнее и серьезнее…

А вот Каррион… Барбаросса ощутила короткий миг удовлетворения, представив, как взбесится Каррион-Волчье Солнце, узнав о выходке «сестричек». Сестра-батальер «Сучьей Баталии», правая рука Веры Вариолы, рука, в которой принято держать оружие, она не станет отягощать себя размышлениями о чести. Холодная и молчаливая, как голем, она вообще редко говорит, но если суметь ее разозлить…

Свистнув Гаргулью и Гарроту, она отправится на охоту — и еще по меньшей мере неделю весь Броккенбург будет вздрагивать, вспоминая их страшные похождения. Эти трое умеют работать сообща. Слаженно, четко, безжалостно, как группа опытных рубак-ландскнехтов. Каррион не напрасно их муштровала, разбивая в кровь губы тренировочными рапирами и расписывая живописными кровоподтеками спины.

Они будут выслеживать «Сестер Агонии» по всему городу. Нестись по улицам, точно ненасытные ищейки, врываться в каждый дом, где остался их след, потрошить, точно зайцев, вышвыривать в окна, скальпировать, рвать. Если у «сестричек» имеется замок, можно не сомневаться, Каррион возьмет его штурмом, столь неистовым, что даже штурм Магдебурга трехсотлетней давности покажется детской забавой. О да, Каррион заставит «Сестер Агонии» славно просраться кровью, мстя за свою младшую сестру, милашку Барби. Но не потому, что испытывает к ней какие-то чувства — душа Каррион холодна как рапира, пролежавшая всю ночь в январском снегу — а только потому, что, сама дожив до четвертого круга, знает извечную мудрость Броккенбурга — не спускай своим врагам ни малейшей обиды, иначе рано или поздно они спустят с тебя всю шкуру.

Если «Сестры Агонии» считают, что смогут укрепить свое положение в городе, выбрав на роль своей жертвы Барбароссу, эти бздихи еще тупее, чем она думала. Они даже не представляют, с чем им придется столкнуться, если их замысел увенчается успехом. Даже не представляют, что сотворит с ними «Сучья Баталия».

— Это не они порезвились сегодня в Руммельтауне? Какие-то ведьмы загоняли там сегодня суку, но я не знаю, чем кончилось дело.

Бригелла качнула головой.

— Это не они. Какие-то другие девочки вздумали поохотиться ясным днем посреди Броккенбурга. Чертовски безрассудно с их стороны, но кто я такая чтобы осуждать других за их развлечения? Знаешь… — она легким движением поправила маску на лице, — Пожалуй, тебе лучше не показываться пару дней за пределами замка. Отдохни, не высовывайся наружу. Ты знаешь молодых. Они злы, но им чертовски не хватает выдержки и терпения. Через два дня они устанут тебя искать и подыщут себе добычу попроще. Черт, в этом году у многих в Броккенбурге течка началась раньше положенного…

— Что ты имеешь в виду?

Бригелла выпустила в воздух дымное колечко. Красивое и аккуратное, как манда юной школярки, только вчера прибывшей в Броккенбург осваивать ведьминское искусство.

— «Волчицы», — произнесла она негромко, пристально изучая получившееся кольцо, — В последнее время они нервничают и топорщат шерсть на загривках. Такое с ними бывает перед тем, как стая на кого-то набросится, уж я-то знаю. Интересно, с кем в этот раз они не поделили блох, но советую какое-то время держаться от них подальше… Кстати, с тебя двадцать грошей.

— Что?

Кольцо из табачного дыма быстро рассеялось, сделавшись частью окутывающего Броккенбург смога.

— Двадцать монет, — повторила «шутовка», невозмутимо посасывая трубочку, — За информацию. Или ты думаешь, что твоя шкура не стоит таких денег? Заметь, я могла бы ничего не говорить тебе. Хотя бы в память о том ударе шилом, которым ты меня наградила. Однако сказала. И это определенно требует оплаты.

— Иди нахер! — буркнула Барбаросса, — Я не стану за это платить.

— Это Сучья Охота, Барби. Если ты думаешь, что они просто соберутся после занятий, чтобы потолкаться за университетом, испачкать юбчонку и вырвать у тебя клочок волос, то сильно ошибаешься. Эти суки всерьез вознамерились испить твоей крови.

Барбаросса оскалилась.

— Панди пережила восемь Сучьих Охот! И размотала в кровавое тряпье всех охотниц!

Глаза Бригеллы в прорезях черно-алой полумаски мгновенно потемнели. Точно бусины из опалов, на которые перестал падать солнечный свет.

— Почему ты вспомнила про Пандемию? — резко спросила она.

— Не твоего собачьего ума дело, Бри.

— Ах, прости! — Бригелла хлопнула себя по лбу. Даже это движение вышло у нее легким и по-театральному изящным. Как все прочие движения, вне зависимости от того, что она делала, чертила в воздухе невидимые узоры чубуком трубки или небрежно покачивала ногой, — Я и забыла. Вы же с Панди какое-то время терлись задницами.

Произнесено было как будто бы без намека, почти равнодушно, но Барбаросса все равно ощутила, как из низовий души тянет чем-то теплым, будто все бесы Ада таскали туда сухой хворост и уже взялись за кремни, чтобы высечь искру…

Спокойно, Барби. Ты уже не та вспыльчивая скотоебка, что прежде, норовящая всякую проблему решить кулаками. Ты научилась сдерживать себя и держать кулаки под контролем. Панди научила тебя самоконтролю, научила брать в руки узду и укрощать тех демонов, что вечно тащили тебя в пекло, расшибая все на своем пути. Если ты все еще жива, если дышишь смрадным воздухом Броккенбурга, наполовину состоящим из отравленных чар, это в немалой степени ее заслуга.

— Панди была моей наставницей, — неохотно произнесла она, — Давно, два года назад. Мы разбежались, когда меня приняли в «Сучью Баталию».

Бригелла усмехнулась, будто и не ожидала другого ответа.

— Ну да, узнаю старую добрую Панди, — хмыкнула она, — Она на дух не выносила ковены со всеми их традициями и правилами чести. «Курятник не может вырастить змею», говорила она. Знаешь, таких чертовок, как она, в наше время становится все меньше. Нынешние школярки, едва только избавившись от связанного маменькой чепца и девственной плевы, спешат приткнуться под теплое крылышко к какому-нибудь сборищу шалав, гордо именующему себя ковеном, с названием более пышным, чем юбки у придворных дам. А Панди… Пандемия всегда мнила себя вольной разбойницей, чья душа принадлежит лишь Шабашу.

Барбаросса насторожилась.

— Ты знала Панди? — осторожно спросила она.

Бригелла кивнула. Вроде и небрежно, но с некоторым оттенком самодовольства.

— «Камарилья Проклятых» знает все, включая то, по каким дням ты пачкаешь штанишки, милая. Я сложила семь миннезангов в ее честь.

— Я слышала их все, — буркнула Барбаросса, — Полная херня. Из этих семи только четыре из них имеют к ней отношение, а из этих четырех лишь два похожи на то, как все было на самом деле.

Бригелла не оскорбилась, должно быть, чтобы уязвить поэтический дар этой шалавы требовалось оружие посерьезнее. Что-то вроде крепостного ружья с двойной навеской пороха.

— Законы искусства, крошка, — Бригелла подмигнула ей, не то насмешливо, не то фамильярно, — Вот почему кастраты усерднее всех набивают свой гульфик ватой, а самые никчемные наездники до блеска начищают шпоры. Миннезанг, если он хорош, должен восхищать юных дев, вдохновляя их на подвиги, а не рассказывать правду. Правду тебе подадут в любом трактире и спросят два крейцера, а хороший миннезанг — это высокая кухня. Если ты приятельствовала с Панди, то должна знать, она вовсе не была той благородной разбойницей, какой ее знают многие в Броккенбурге. Благородства в ней не было ни на грош, она просто была непредсказуемой и очень удачливой сукой, а Ад до поры до времени просто сносил все ее выходки.

На миг Барбароссе захотелось вновь вонзить шило ей в живот, даже пальцы заныли, вспомнив это приятное ощущение. Эта самодовольная пидорка, развалившаяся на камне, не годилась Панди даже в подметки, но разглагольствовала о ней так легко, будто приходилась ей по меньшей мере кровной сестрой или конфиденткой.

Барбаросса стиснула зубы. Несмотря на то, что Бригелла была безоружна — и не скрывала этого — ее выпады разили точно и остро, как короткие тычки стилетом. Будь они на фехтовальной площадке, Каррион уже объявила бы туше[2].

— Я не…

Бригелла поболтала в воздухе ногой, затянутой в изящный сапожок.

— Панди частенько брала под свое крыло молодняк из Шабаша. Не потому, что была благородна — она и слова такого не знала — просто чтобы иметь преданных, влюбленных в нее помощниц, которые будут делать для нее грязную работу. В обмен на это она делилась с ними крохами опыта и изредка трепала по головке, как любимую собачку. Хорошая схема, всегда обеспечивавшая ее верными подручными, а иногда и преданными любовницами. Впрочем, второе к тебе, конечно, не относится. Хорошая схема, увы, недолговечная, работает лишь некоторое время, обычно не больше года. Через какое-то время, когда очередная мелкая сучка подрастала, обзаводилась собственными амбициями и какими-никакими мозгами, Панди выбрасывала ее прочь, точно использованный кондом из овечьих кишок, и брала себе новую. Что смотришь? Не знала об этом?

Знала, подумала Барбаросса. Знала, конечно.

Панди, может, и слыла бунтаркой, презирающей все мыслимые правила и нарушающей все установленные людьми и Адом законы, иногда только лишь для забавы, чтобы потешить самолюбие, но в душе она была истой дочерью Броккенбурга. Она знала, как устроен этот мир.

Бригелла небрежно переложила ногу за ногу.

— В любом случае, восьмой миннезанг о Панди я так и не закончила. И ты знаешь, почему.

Да, подумала Барбаросса. Знаю.

— Она погибла.

— Погибла? — в голосе Бригеллы послышалось мягкое шипение. Вроде и нежное, но таящее в себе зловещий отголосок. Точно лезвие легко коснулось шелкового платка, — Ты видела это?

— Нет, но я…

— Пала в неравном бою, угодив в засаду? Сражалась до последней капли крови? Умерла с проклятием на губах, пронзенная рапирой, как и приличествует ведьме, сделавшейся маленькой легендой Унтерштадта? Может, ты покажешь тогда мне ее могилу? Или фунгов, обглодавших ее кости?

— Она не…

— А может, она была сожрана вырвавшимся из-под ее контроля демоном? Растворилась в адских энергиях без следа? Это бы многое объяснило, да? — Бригелла вяло усмехнулась, — Брось, Барби. Ты знаешь, что случилось с Панди. Все знают. Вот почему восьмой миннезанг так и не будет закончен. Броккенбург жаден до песен, прославляющих чью-то удаль, и Панди охотно подкармливала его своими подвигами без малого три года, но…

— Заткнись. Заткнись, Бри.

— Броккенбург всеяден, но такие финалы он не любит, — Бригелла вздохнула, — Никто их не любит, они разрушают камень, на котором мы все пытаемся утвердиться. Она сбежала, Барби. Оказалась умнее, чем многие про нее думали. В какой-то момент поняла, что если она не угомонится, ее собственная легенда закончится так, как заканчиваются все прочие легенды этого блядского города, пожирающего ведьм. Красиво, славно, под аккомпанемент шипения тлеющей плоти. В отличие от всех вас, ее юных помощниц, она сумела повзрослеть. Собрала на рассвете в узелок вещи, обоссала на прощанье броккенбургскую мостовую и отправилась прочь, плюнув на патент хексы. Сохранила жизнь. Иногда мудрость и трусость заключены в одном зелье, Барби.

— Нет. Ты не видела этого!

Бригелла улыбнулась ей.

— Мы, «шутовки», знаем многое из того, что не видели. Я знаю то, что год назад ведьма по имени Пандемия растворилась без следа. Комната, которую она снимала в Унтерштадте, одним прекрасным утром оказалась пуста. Завсегдатаи трактира «Два хвоста», в котором ее часто видели, не знали, куда она запропастилась. Все суки, которые имели гордость именовать себя ее подругами, ни хера не знали о том, где ее искать. Ни единого следа, ни единой зацепки, ни единой весточки за целый год. И это от суки, подвиги которой сотрясали подчас всю херову гору! Всё, Барби. Легенда закончилась. Хлоп! — Бригелла небрежно хлопнула в ладоши, — Восьмой миннезанг не будет закончен. Ты можешь подражать ей сколько угодно, можешь строить из себя суровую суку, которая с презрением относится ко всем опасностям, но всякий раз, когда на тебя нападет желание поиграть в Пандемию,вспоминай, чем она кончила.

Барбаросса холодно кивнула ей.

— Спасибо за совет. А теперь иди нахер, Бри. Если ты захочешь получить свои двадцать монет, приходи в Малый Замок, я с радостью подарю тебе еще одну дырку в брюхе — и ты отсчитаешь мне пять грошей сдачи.

Барбаросса повернулась на каблуках.

Паршивой идеей было заявляться в Чертов Будуар. Она лишь потеряла время, ни на клафтер не приблизившись к цели. Клуб юных сук, квартирующий здесь, среди голого камня, может предложить ей много забавных вещей, от зачарованных амулетов до хорошей порции «пепла», но гомункула здесь не достать. Не самый ходовой товар в этой части Броккенбурга. Что ж, по крайней мере, она укроется от этого хренового ветра, который, кажется, вознамерился обглодать все мясо на ее смерзшихся костях…

— Барби!

Она не хотела поворачиваться. И не собиралась этого делать. Но что-то в голосе Бригеллы заставило ее замедлить шаг.

— Ты ведь явилась сюда не для того, чтобы искать защиту от «Сестер Агонии», так ведь? Тогда зачем?

Бесполезно, подумала Барбаросса. Эта хитро усмехающаяся мне в спину проблядь ничем не поможет моим поискам. Напротив, узнав, что мне надо, раззвонит об этом по всему городу и, как знать, может струсит за эту горячую новость немного меди себе в кошель.

С другой стороны, куда еще ей идти? Пока она взбиралась на херову гору, прошло еще по меньшей мере полчаса. Это значит — половина пятого. День в Броккенбурге долог, но не бесконечен. Скоро, распростившись с последними покупателями, начнут закрываться даже лавочки в Эйзенкрейсе. И что тогда? Что тогда, Барби?..

— Мне нужен ребенок.

Бригелла негромко хихикнула.

— Во имя мудей Сатаны, не рановато ли у тебя проснулся материнский инстинкт, милая?

Остроумно, мысленно одобрила Барбаросса. Очень остроумно, сестрица Бри. Но если твой следующий ответ будет хотя бы вполовину таким же остроумным, я плюну на все правила Чертового Будуара и всажу тебе эту чертову трубку туда, куда тебе прежде засовывали совершенно другие вещи…

— Черт. Не так. Мне нужен дохлый ребенок. Мертвый плод на третьем семестре, не очень потрепанный и относительно свежий.

Бригелла напряглась на своем камне. Поза ее осталась безмятежной, даже колечко, сорвавшееся с губ, было безукоризненно ровным, но во взгляде как будто бы что-то мелькнуло. Удивление? Злость? Барбаросса не смогла бы этого определить наверняка, лишь заметила инстинктивное движение чужой руки, вновь коснувшейся того места, где полагалось быть давно заросшей дырке от сапожного шила.

— За каким хером тебе мертвый ребенок, Барби? Не наигралась в куклы?

— Это уже мое дело. Мне нужен мертвый недоношенный ребенок, и точка. Свежий.

Бригелла вздохнула, возведя глаза к небу. Небо, которое уже начало опасно темнеть по краям.

— Неужели похоже, будто я держу склад мертвых детей?

— Не похоже, — согласилась Барбаросса, — Но вы, «шутовки», всегда в курсе того, что происходит вокруг. Мне надо знать, кто из соплячек Шабаша сейчас находится в положении. Меня не интересуют недавно залетевшие малявки, которых трахнули в «Хексенкасселе» в первый же месяц, мне нужен третий триместр.

— Ого! — во взгляде Бригеллы, рассеянном и мягком, скользнул неприкрытый интерес, — Вот это да. Знаешь, Барби, про тебя ходит много слухов в Броккенбурге. Много недобрых, нехороших слухов, из которых когда-нибудь может получится недурной миннезанг. Я ничуть не удивлена, что «Сестры Агонии» именно тебя решили отделать. Но это… — она покачала головой, — Это чересчур даже для тебя. Ты в самом деле решила вышибить из кого-то из школярок нерожденного ребенка? Просто потому, что тебе позарез нужен мертвый младенец?

Нет, подумала Барбаросса. Сперва я предложила бы ей денег. Если бы она отказалась, постаралась ее запугать. Если бы и это не сработало, я угрожала бы ей карой «Сучьей Баталии». И лишь затем, если бы она не оставила мне выбора…

— Это уж мое дело, — буркнула она, — Ну!

Бригелла выпустила в воздух еще немного сгоревшего табака, в этот раз не аккуратными кольцами, а бесформенным клубом. То ли утратила внутреннюю концентрацию, необходимую для этого сложного искусства, то ли о чем-то размышляла.

— Ничего не получится.

— Слушай, ты…

Бригелла досадливо поморщилась:

— Ты хотела от меня ответа? Вот мой ответ. Ничего не получится. Пока ты таращилась на меня, прикидывая, какой рукой вмазать мне в челюсть, я перебрала всех школярок Шабаша, которых помню. Среди них немало соплячек в положении. Сама знаешь, как это бывает по юности. Какой-нибудь смазливый красавчик в трактире, все эти жалкие букетики, дрянное вино, обещание всех сокровищ Ада… Потом неумелая возня в кровати, судорожные конвульсии, недоумение и боль, чужой храп… Мы все, глупые девочки, проходили через это, не так ли? Ах, прости, пожалуйста, — Бригелла потупила взгляд, — Может, и не все, но большая часть. Я не хотела тебя обидеть.

Однажды я изобью тебя, подумала Барбаросса, ощущая распирающий грудь адский жар. Изобью по-настоящему, в хлюпающее мясо, милая, и брошу на мостовой.

— К делу, — холодно приказала она, — Сколько их?

Докурив трубку, Бригелла изящно выбила ее о носок своего сапожка.

— На третьем-то триместре? Только две, — она задумчиво наблюдала за тем, как пепел, стремительно подхваченный ветром, уносится прочь, смешиваясь с проникнутым дымкой отравленным воздухом Броккенбурга, — Но эти яблочки тебе не сорвать, Барби.

— Отчего это?

— Одна из них — кошечка Гаруды из «Вороньей Партии». Помнишь Гаруду с четвертого круга? На твоем месте я была бы с ней поосторожнее. Едва ли Вера Вариола будет в восторге, если ты втянешь ее ковен в войну с «воронессами».

Сука, подумала Барбаросса, ощущая тяжелую, подкрадывающуюся к сердцу, тоску. Какой-нибудь такой подлости и ожидаешь от судьбы.

«Воронессы», может, не отличаются такой неистовой злобой, как «волчицы» из «Вольфсангеля», более того, изображают из себя нелюдимых философов, сторонящихся любых дрязг, но за свои обиды они платят неумолимо и жестко, как полагается в Броккенбурге. Если Гаруда узнает, что она хотя бы бросила неосторожный взгляд на ее маленькую кошечку, дело закончится самым дрянным образом и очень быстро. Эта холерная вульва погубила больше народу, чем многие демоны Преисподней.

— А вторая?

— Вторая понравится тебе еще меньше, — в этот раз Бригелла не сочла нужным улыбнуться, — Сама она мелкая шавка, но вот ее патрон… Видишь ли, она с рождения посвящена графу Рауму.

Барбаросса напрягла память. В чертовом аду — семьдесят два великих адских сеньора, поди упомни их всех. Короли, маркизы, князья, герцоги, графья, бароны… На первом круге она честно зубрила их титулы, количество адских легионов в подчинении, личные печати, склонности и обличья, но, кажется, успела уже до черта всего забыть.

— И что? Я не…

Бригелла задумчиво дунула в чашечку трубки, прогоняя из нее сгоревшие крупицы табака, вытащила из-за пояса кисет и принялась по-новому ее набивать. Она делала как-то удивительно изящно и, в то же время, напоказ, позволяя движениям легко струится, точно шагам в танце. Манерная сука. Когда кто-то наконец пырнет ее кинжалом в горло, она наверняка и сдохнет так, картинно изогнувшись, точно актриса, доигрывающая свою роль на сцене. Барбаросса надеялась, что будет при этом присутствовать — хотя бы в качестве зрителя.

— Граф Раум, Барби. Он открывает своим протеже тайны прошлого и будущего, а еще может переносить с места на место. Но у него специфический вкус. Видишь ли, ему нужно мясо первенца.

— Ах, дьявол…

Бригелла печально вздохнула, утрамбовывая табак в чашечке пальцем. Даже это простое движение в исполнении ее ловких порхающих пальцев выглядело изящно и почти возбуждающе. Очень уж ловко ее пальчики касались чаши, ласково оглаживая ее края.

— Если ты покусишься на то, что обещано графу Рауму, он разорвет тебя на тысячу кусочков, Барби, и каждый из этих кусочков будет существовать еще тысячу лет, испытывая безумные мучения. Но если ты хочешь…

Барбаросса ощутила желание опустить руки. Когда такое желание настигало ее в фехтовальном зале, Каррион безжалостно стегала ее по предплечьям, заставляя вновь встать в стойку и поднять рапиру. Из раза в раз. Пока руки не покрывались фиолетовыми полосами.

Сейчас здесь не было Каррион с ее ледяной злостью и медными пальцами на правой руке. И не было Котейшества, к плечу которой можно было бы приникнуть в минуту слабости. Никого не было. Только она одна, Барби, беспомощно сжимающая кулаки, стоящая в окружении голого камня и занятых своими делами людей.

Бригелла поднялась со своего каменного ложа резким, совсем не танцевальным движением. И только тогда Барбаросса заметила обнаженный кинжал в ее руке. Укрытый не в трещинах между камней, как она ожидала, а в складках плаща. Все это время он был куда ближе, чем она думала, всего в нескольких дюймах от ее беззащитного живота. Все это время Бригелла могла бы ударить ее, если бы захотела. Одним гибким изящным движением, вроде того, каким выколачивала пепел из трубки.

— Традиции Броккенбурга требуют, чтобы я отплатила тебе той же монетой, — Бригелла небрежно проверила остроту лезвия ногтем, — Например, срезала твое лицо, чтобы повесить его в гостиной Пьяного Замка вроде хорошенькой гравюры. Но… К твоему счастью, «Камарилья Проклятых» не очень-то жалует старые традиции. Старые традиции — как старое вино, больше похожее на коровью ссанину. Кроме того… По правде сказать, твоим лицом можно украсить разве что адский чертог. Мне и сейчас тошно на него смотреть.

Барбаросса отступила на шаг, ощущая, как звенят, зловеще натягиваясь, жилы.

У нее и у самой имелся нож, спрятанный за голенищем башмака. Не граненый стилет вроде тех, что обожают носить мнящие себя ловкими убийцами соплячки. Не охотничий кинжал, чертовски опасный, но ужасно громоздкий и тяжелый. Обычный нож с длинным узким клинком, переточенный ею из взятой в бою даги. Но доставать его она не стала.

Бригелла как будто не демонстрировала желания атаковать. Напротив, небрежно крутила кинжал в руках, словно достала его лишь для того, чтобы разрезать яблоко. И одно это говорило уже о многом.

— Когда-нибудь я припомню тебе дырку в животе, — пообещала она, — Мы, «шутихи», беспечны по отношению к своим долгам, но не к чужим. Когда-нибудь я вспомню тебе этот должок, Барби. Но не сейчас. Сейчас я желаю тебе помочь.

Барбаросса стиснула зубы, прикидывая, куда бы отступить, если чертов кинжал все-таки вздумает попробовать на вкус ее крови. Ловушка, трюк вроде сложного фехтовального финта. Люди, которых угощаешь шилом в живот, обыкновенно не рвутся тебе на помощь. Только не в Броккенбурге.

— Херня, — кратко отозвалась она, — Знаю я вашу публику. Если тебе попадется на улице умирающий от жажды, ты не остановишься даже для того, чтобы поссать ему в рот.

— Я уже помогла тебе, Барби, — мягко напомнила Бригелла, — Предупредила о «сестричках», идущих по твоему следу, помнишь? А ведь могла не предупреждать. Подождать, пока они не перехватят тебя где-нибудь в переулке и не набросят шнурок на шею, чтоб хорошенько позабавиться. Учитывая, как страшны шлюхи в Унтерштадте, на которых они прежде практиковались, думаю, даже ты показалась бы им хорошенькой.

Я бы порвала их на тряпки и оставила прямо там, подумала Барбаросса. Но…

Безусловно, порвала бы. Если бы за спиной была верная Котейшество, способная при помощи чар уловить опасность на расстоянии пущенной стрелы, а то и натравить на обидчиц все муки ада. Сейчас же, когда она одна, немудрено угодить в ловушку. «Сестры Агонии», без сомнения, верткие сучки, едва ли они станут вызывать ее на бой по правилам хорошего тона, да еще на фехтовальной площадке. Скорее всего, сообразят западню или…

Неважно, одернула себя Барбаросса. Сейчас у нее есть дела посерьезнее.

Бригелла спрятала кинжал в хитроумно устроенные ножны внутри пышного рукава и вновь взялась за трубку.

— Я могу помочь тебе с гомункулом.

— Что?

— Во имя всех дверей ада, Барби! — Бригелла страдальчески поморщилась, — Панди нарочно подбирала себе подручных из числа тех, что не блещут умом, но я удивлена, что она связалась с тобой. Черт, я удивлена, отчего ты еще не задохнулась, забыв как дышать! Уж едва ли тебе нужен мертвый ребенок, чтобы изготовить из него куклу для племянницы или прелестное чучело для гостиной. Тебе нужен гомункул, не так ли?

Барбаросса осторожно кивнула.

— Да. Мне нужен гомункул.

— Вот и хорошо, — Бригелла наградила ее легкой полуулыбкой, — Потому что я как раз знаю, где раздобыть одного.

— Где? — машинально спросила Барбаросса.

Бригелла зажала свою тонкую трубку между коленями и достала из поясного кошеля кресало и миниатюрный кремень. Вот же херня. Барбаросса была уверена в том, что она возится с этим дерьмом нарочно, чтобы позлить ее, а не по насущной необходимости. Даже ведьма второго круга в силах высечь искру при помощи несложно устроенного узора из чар. Ад, повелевающий температурами в миллионы градусов, чьи моря состоят из кипящего свинца и висмута, щепетилен в отношении своих сил, он никогда не дарует их бесплатно, но уж одну искру-то позволить себе может…

— Ты знаешь старую заброшенную котельную в Верхнем Миттельштадте?

Барбаросса напрягла память. Была такая котельная, вспомнила она. Тяжелое приземистое здание, прилипшее к горе Ад знает, сколько лет назад. Грузное, грубой кладки, оно походило на старый крепостной барбакан, осевший под весом прожитых лет. Узкие оконца, наглухо заколоченные двери, переплетения из колючей проволоки на решетках. Городской магистрат когда-то брался разобрать эту штуку, торчащую посреди Верхнего Миттельштадта точно исполинский серый прыщ, чтобы высвободить место, да повозился немного и бросил — кладка оказалась не из обычного тесаного камня на сырых яйцах, как ожидали цеховые каменщики, а из «римской смеси» на негашеной извести, крушить ее пришлось бы не заступами, а настоящими стенобитными орудиями, содержавшимися в городском арсенале. Пробуждать дремавших в них сорок лет демонов сочли опасным, да и чрезмерно дорогим удовольствием. Старая котельная так и осталась на своем месте — позабытый крошечный замок в миниатюре. С годами к его исполинским стенами начали, точно кораллы, лепиться прочие хижины, и так обильно, что его самого уже было почти и не разглядеть с улицы.

Да, Барбаросса определенно знала это место. Когда-то она даже хотела соорудить себе там схрон — для тех случаев, когда опасно показываться даже в Унтерштадте и надо отлежаться несколько дней. Чертовски удачное расположение — как будто бы на виду у всех, но при этом вне досягаемости, собственная уютная крепость посреди города.

Но Панди, узнав об этой затее, отговорила ее. Она и сама когда-то присматривалась к старой котельной, но в конце концов плюнула на нее. Демон, заточенный внутри нее, некогда согревавший своим клокочущим дыханием миллионы шоппенов воды, струившейся по трубам, не был мертв или отозван обратно в адские чертоги, как она предполагала, всего лишь скован специальными заклятиями и погружен в глубокий, сродни летаргическому, сон.

Может, магистрат и здесь хотел сэкономить, а может, существо, наделенное такой исполинской силой, отправить домой не так-то просто, уж сложнее, чем обрюхаченную хозяином горничную… Разбудить эту тварь наверняка не смог бы даже королевский оркестр, но Панди — умная разбойница Панди, всегда имевшая свою точку зрения на многие вещи — посоветовала ей дважды подумать, прежде чем соваться туда.

«Просто представь, как забавно выйдет, если тебе взбредет в голову раскурить там трубочку, щелкнув адской искрой, а эта искра случайно отопрет один из замочков, связывающих тамошнее отродье? Черт, ты будешь первой ведьмой в истории Броккенбурга, которая умрет в блядском фейерверке!..»

Панди нарочно пугала ее, это понятно. Демон, запертый в котельной, был немощен и стар, кроме того, скован таким количеством заклятий, что пробудить его не смогла бы даже Котейшество, умевшая управляться с демонами не хуже, чем со своими распроклятыми катцендраугами. Но определенное зерно истины в ее словах все же имелось. Чертовски неуютно обитать бок о бок с адским отродьем, даже спящим и немощным…

Во имя герцога Абигора, хозяина и владетеля моей бессмертной души…

Барбаросса прикусила зубами щеку, чтобы боль прояснила мозги, выкинув, точно сор, посторонние мысли. Даже сейчас, спустя год, Панди умудрялась забираться к ней в голову, точно к себе домой, без всяких приглашений…

— Я знаю старую котельную.

Бригелла кивнула, неспешно раскуривая трубочку.

— Хорошо. Значит, знаешь и Репейниковую улицу, что лежит под ней. Запоминай, тебе нужен четвертый дом от ее начала. Двухэтажный домишко, выкрашенный лазуревой краской, с кровлей из серой черепицы, на фасаде у него четыре окна, в палисаднике — тумберг и черная бузина. Запомнила?

Барбаросса тряхнула головой.

— И за каким хером я…

— Банка с гомункулом стоит в прихожей, на столе, ты сразу увидишь, как только войдешь.

— Настоящий гомункул? Живой?

— Насколько я могу судить. По крайней мере, когда третьего дня я заглядывала в окошко, кверху брюхом он не плавал. Но ты сможешь сама убедиться, когда будешь на месте.

Барбаросса насторожилась, на миг ощутив себя старым угрюмым цепным кобелем, которого погладили против шерсти.

— Во имя вельзевуловой вульвы, Бри! Ты хочешь, чтобы я залезла в этот дом?

Глаза Бригеллы сверкнули в прорезях маски, рука, державшая трубку, дрогнула.

— Трихомониаз тебе в печенку, Барби! Приткни-ка свой херов дымоход!

Барбаросса поспешно заткнулась. Даже здесь, в Чертовом Будуаре, следовало крайне осторожно выбирать слова. Ветра, дующие здесь, могут залететь хер знает в какие уши. Надо быть осторожной, тем более, что разговор, который украдкой завела с ней Бригелла, определенно носил деликатный характер. И чертовски знакомые ей нотки.

— Прости, — неохотно пробормотала Барбаросса, — Я не думала, что…

— До сих пор не пойму, как тебя занесло в «батальерки», — пробормотала Бригелла, не скрывая досады, — Самим Адом тебе предначертано было быть «униаткой». В «Железную Унию» ты вписалась бы как нельзя кстати, говорят, тамошние сестры бьют поклоны так часто, что давно вышибли из своих дубовых голов последние остатки мозгов. Да и вериги с грубой рясой подошли бы тебе лучше, чем нынешнее шмотье…

— Ты хочешь, чтобы я влезла в этот дом? — спросила Барбаросса, понизив голос, -

Бригелла холодно взглянула на нее через свою полумаску.

— Мы. Мы залезем туда вдвоем. Ты и я. Такие номера опасно проворачивать в одиночку, мне нужна напарница.

— Во имя блядского Оффентурена, Бри! Это Верхний Миттельштадт!

— И что?

— Да то, что там до хера сторожевых големов и охранные заклятья на каждом углу!

— Не на Репейниковой улице, моя милая. На некоторых столбах и вправду есть заклятья, но они старые и наполовину стерлись, их давно не подновляли. Я проверяла. Голем там только один, такая же дряхлая развалина, как и сама котельная, у него под носом пройдет караван из груженых волов, а он и ухом не поведет. Еще есть стражники из магистрата, но они обычно проходят там лишь трижды в день, нам не составит труда с ними разойтись. Кроме того, никто не заставляет нас вломиться туда прямо сейчас. Дождемся ночи и…

Барбаросса ощутила желание выхватить у нее распроклятую трубку и переломить чубук об колено. Может, это сбило бы немного спеси с болтающей «шутовки», непринужденно развалившейся на своем каменном ложе.

Она так легко разглагольствовала, будто речь шла о похищении свежего сдобного баумкухена[3] с уличного лотка, а не о краже из чужого дома. В некоторых вопросах броккенбургский бургомистр, Тоттерфиш, проявлял снисхождения, отдавая провинившихся ведьм, сцапанных на месте преступления, в руки университетского суда. Но взлом с проникновением, да еще ни где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте, явно не тянул на шалость. За такие фокусы полагалась дыба, это знали все чертовки, только учащиеся орудовать отмычками.

Барбаросса покачала головой.

— Нет, черт возьми. Нет, Бри. Это не какая-нибудь бакалейная лавка в Унтерштадте и не склад с торфяным углем. Стоит скрипнуть половице под ногой, как все тамошнее семейство всполошится и поднимет вой. Если бы у меня был хороший финстерханд[4], еще можно было бы рискнуть, но у меня его нет. Кроме того, потребуется свежий мертвецкий жир и…

— Нам он не потребуется, — спокойно перебила ее Бригелла, сосредоточенно пыхнув трубкой, — Там живет лишь один старик, отставной вояка. Насколько я знаю, он бывший артиллерист, а все артиллеристы к пенсии глухи, точно им в уши залили свинца.

— Вояка? Еще лучше! — фыркнула Барбаросса, — Значит, он угостит кого-нибудь из нас в лицо порцией дроби из тромблона, который небось достался ему еще из рук Валленштайна за штурм Кремзира[5]! Ну или за то, что ловко отсосал ему в походном шатре…

Бригелла досадливо поморщилась.

— Он не такой древний, чтобы помнить войны эпохи Оффентурена, адские владыки не наделили его долголетием. Ему лет восемьдесят или около того. Он не воевал с Валленштайном. Обычный дряхлый старикан, тугой на ухо, едва ходящий и большую часть дня проводящий на втором этаже, в своей кроватке. Он не встревожится даже если ты примешься бить в барабаны у него под окнами.

Слова были успокаивающими, но Барбаросса не позволила им унять зудящую мысль, похожую на точащего яблоко червя.

Может, старикашка и не воевал плечом к плечу с Валленштайном в эпоху Оффентурена, но вполне мог воевать позже, благо архивладыка Белиал, владыка и протектор германских земель, за последние восемьдесят лет поучаствовал в таком количестве войн, что даже подсчитать их было делом почти невозможным. Блядский Второй Холленкриг, едва не испепеливший к чертям всю Саксонию, потом война в Корее, потом еще Шестидневная война и та херня на востоке, названия которой она не помнила, помнила лишь зловещий гул вендельфлюгелей над джунглями, доносящийся из мутного оккулуса в кверфуртском трактире…

— Тебе нужна какая-нибудь безмозглая шлюха, Бри, не я, — спокойно заметила она вслух, — Я не подряжаюсь на дело с воякой, пусть даже он старый и глух как сапог. Если он ветеран мне похуй какой войны…

— Он не ветеран, — глаза Бригеллы в прорезях маски прищурились, — Ставлю свою трахнутую во все дыры бессмертную душу, он не принимал участия ни в одной войне, просто дряхлый служака, всю жизнь носивший за генералами чернильницы или спавший в обозе.

— Откуда тебе знать?

Бригелла усмехнулась, на миг зловеще приобнажив зубы.

— Я могу узнать старого вояку, взглянув на его дом, уж поверь. Вояки всегда обставляют свои гостиные должным образом, иначе они не могут. Знаешь, комплекты доспехов, старые мушкеты и сабли, вся эта херь, высохшие черепа врагов, напоминающие им о старых временах… Даже самый последний фельдфебель, ратная доблесть которого заключалась в том, что он трахнул пастушку где-нибудь во Фландрии, и то повесит на стену пару шпор и флинту[6]. Кроме того…

— Да?

— Там чертовски уютная обстановка, если не считать грязи и тараканов, — Бригелла обольстительно улыбнулась, — Нет пустых бутылок, блевотины по углам и дырок от пуль на стенах, а вояки на пенсии склонны подобным образом украшать свою обитель.

Барбаросса неохотно кивнула.

— Даже если так. Значит, у него есть слуги и…

— Нет. Он прижимист и не держит слуг.

Барбаросса упрямо мотнула головой.

— Так значит, держит охранного демона. Это же блядский Верхний Миттельштадт, Бри! Там даже последняя хибара охраняется чарами. Погоди, дай угадаю… Ты все еще злишься на меня из-за этой треклятой дырки в боку? Так злишься, что с удовольствием увидишь, как сестрица Барби, воя от боли, превращается в зловонный студень посреди чужой гостиной?

Бригелла выпустила дым из легких. Не так умиротворенно, как прежде, скорее, даже немного раздраженно. Изящного колечка не получилось.

— Дьявол! Там нет охранного демона! Я же сказала, старик скуп, как сам Хуглейк[7]. Это понятно при одном только взгляде на его палисадник и мебель внутри. Он не держит ни прислуги, ни садовника, а хороший охранный демон стоит два гульдена, не меньше. Старик скорее удавится, чем заплатит за него.

— Скуп, но при этом держит гомункула?

Бригелла пожала плечами.

— Старики любят поболтать, а гомункул — идеальный слушатель. Наверно, долгими вечерами старик рассказывает ему, как обесчестил соседскую ослицу или распевает песни своего полка или чем там еще занимаются отставные служаки? Черт, неважно. Там нет охранного демона. Единственный, кто охраняет дом — демон-привратник в дверном замке. Но уж с ним-то ты сладишь. Ты полгода ходила в ученицах у Панди, а лучше нее никто в Унтерштадте не справлялся с замками.

Барбаросса сжала кулаки. Панди знала до черта разных штук, это верно, и с зачарованными отмычками управлялась лучше, чем иная вязальщица со спицами. Иногда ей достаточно было лишь приникнуть к дверной пластине руками, постоять несколько секунд, закрыв глаза, по-особенному дунуть в замочную скважину — и готово, дверь преспокойно открывалась перед ее лицом, а обитающий в замке демон, крохотное создание, не обладающее ни великой силой, ни разумом, превращался в дрожащую от ужаса кляксу. Двери многих складов и лавок в Унтерштадте распахивались перед ней, точно она была герцогом Саксонии, сиятельным «императорским великим маршалом»[8], шествующим во главе свиты из вельмож.

Вот только она — не Панди.

Когда-то Панди и вправду пыталась обучить ее этому искусству, но через несколько недель, наблюдая за успехами своей ученицы, была вынуждена отступиться. Взлом — сложная наука, не терпящая дилетантов или ведьм, не наделенных должной толикой хладнокровия. Она требует величайшего терпения, кропотливости, осторожности, осмотрительности — короче, все тех черт, которыми Ад обделил от рождения сестрицу Барби, влив в ее жилы горючее ламповое масло вместо крови.

«Отмычки — это не твое, Красотка, — сказала она как-то раз, после того, как какой-то жалкий дверной демон, полыхнув, едва не выжег ей нахер глаза, к тому же чувствительно ошпарив и без того изувеченное лицо, — Твои руки хороши, чтобы вышибать зубы, но совершенно не годны для тонких материй. Просто не связывайся с ними и всё, если не хочешь остаться калекой до конца своих дней».

— Я не полезу в замок, — негромко, но твердо сказала Барбаросса, — Не хочу остаться без руки. Слышала, чем кончила Глаукома?

— Глаукома была самоуверенной сукой и поплатилась за это, — холодно отозвалась Бригелла, — Тоже пыталась стать легендой Броккенбурга — и стала, на свою беду. Не переживай, я шучу. Тебе не придется ковыряться в замке. Так уж случилось, что я знаю имя демона, живущего в нем.

— Лжешь! — вырвалось у Барбароссы, — Так тебе демон и выболтает свое имя!

— Выболтает, будь уверена, — улыбнулась Бригелла, — Но только той, кто знает, как его попросить. Я знала. Лемигастусомиэль. Ну как?

Барбаросса присвистнула. Имя — не просто замусоленная побрякушка, которую принято носить при себе всю жизнь, имя — ключ, отпирающий многие невидимые двери в той защитной броне, которая окружает каждое существо, и неважно, смертный ли это или владетель адских глубин. Зная имя дверного демона, справиться с ним сможет и школярка.

Барбаросса хрустнула костяшками пальцев. Обыкновенно этот звук производил самое дурное впечатление на собеседника, очень уж часто он красноречиво выражал намерения самой Барбароссы относительно него, но Бригелла даже не поморщилась. Отличная выдержка.

— А ты, кажется, многое знаешь про этот домик, сестрица Бри? Знаешь, что внутри, знаешь, где стоит гомункул, знаешь стариковы привычки, знаешь даже имя его привратника… Какие демоны, хотела бы я знать, нашептали тебе все это?

Бригелла рассмеялась.

— Да уж не те, что каждый месяц пачкают красным твои брэ, сестрица. Я потратила на это четыре дня. Четыре дня заглядывала в окна, торчала на улице, срисовывая охрану и чары, тайком прикасалась к демону в замке, чтобы выведать его имя… Четыре дня упорных трудов.

— Плодами которых ты по какой-то причине решила со мной поделиться?

Бригелла удовлетворенно кивнула. Не Барбароссе, кажется — собственным мыслям.

— Про тебя в Броккенбурге говорят, что ты глупа, жестока и жадна. Приятно знать, что хотя бы в одном молва ошибается. Ты не так уж и глупа. Тебе нужен гомункул, Барби? Он у тебя будет. Возьмешь себе гомункула старика.

— А ты?

Бригелла очаровательно улыбнулась. При этом глаза в прорезях черно-алой маски блеснули.

— Еще не знаю, но, думаю, найду что-нибудь себе по вкусу. Старик, может, и скупец, каких поискать, но ты знаешь, отставные вояки частенько собирают у себя в закромах всякие интересные штуки, которые могут быть мне интересны. Знаешь, всякая мелочевка. Платиновые портсигары с памятными надписями от сослуживцев, парадные шпоры с самоцветами, расшитые золотом уздечки, хорошие картины, инкрустированные бриллиантами сабли, подаренные сеньорами перстни… Все это добро обычно лежит где-то в шкафу, медленно тускнея, пока его не уложат в гроб, собирая хозяина в последний путь. Мы облегчим этот гроб на пару-другую пфундов, что думаешь?

— Думаю, что ты выжила из ума, если помышляешь о таком, — Барбаросса произнесла это медленно и отчетливо, точно слова на демоническом наречии, малейшая ошибка в произношении которого может разорвать тебе пасть пополам или превратить голову в дымящуюся головешку, — Даже Панди не рисковала соваться в дома на вершине горы. А ты сочинила семь миннезангов в ее честь.

— И восьмой не закончила. Я бы сделала все одна, но… — Бригелла заколебалась, трубка в ее руке едва заметно дрогнула.

— Но боишься, что тебе разорвут задницу.

Бригелла кивнула, как показалось Барбароссе, даже с некоторым облегчением.

— На такое дело не ходят в одиночку. Мне нужна напарница. А ты, увы, лучшее, что может мне предложить Броккенбург.

— У тебя есть сестры. Чем плохи «шутовки»? Или ваш ковен наконец сподобился сочинить себе правила чести, которые надо соблюдать?

Бригелла фыркнула.

— Есть выходки, которые не прощают даже в «Камарилье». А я… Скажем так, мне не особенно везло в последнее время.

— Что, демоны не были к тебе благосклонны, когда ты кидала кости?

Бригелла, легко поднявшись с камня, отряхнула кюлоты от мелкой пыли и, взяв кончиками пальцев воображаемый подол платья, легко и изящно сделала книксен, потупив глаза.

— Мне нужен новый домик для моих кукол, — прощебетала она, — с бальной залой, игрушечной мебелью и горящим камином.

Чертова выблядка. Наделенная, как все «шутихи» лицедейским мастерством, она и в самом деле перевоплотилась на миг в маленькую хорошенькую девочку. Из породы тех, что обречены вызывать умиление у взрослых и на которую Барбаросса не имела надежд походить — даже если бы судьба не изукрасила ее лицо столь блядским образом.

Барбаросса помедлила, прежде чем задать следующий вопрос.

— Почему ты думаешь, что я соглашусь?

Бригелла смерила ее взглядом.

— Потому что ты, кажется, немного задолжала мне, сестрица. За дырку в брюхе, за информацию о «Сестрах Агонии», за эту наводку, наконец. И, кажется, тебя весьма прижало с этим твоим гомункулом, раз уж ты обратилась ко мне за помощью. Не беспокойся, мы провернем это дело вместе. Чисто и аккуратно, как хер козопаса входит в молоденькую козочку.

— Этой ночью?

— Этой ночью, — подтвердила Бригелла, потерев кончик деревянного носа, — Мы встретимся возле старой котельной в два часа после полуночи. Без фонарей, без свечей, без амулетов. Через полчаса уже будем улепетывать без оглядки, а через час забудем, что когда-либо разговаривали друг с другом. Идет?

— Договорились, — холодно бросила Барбаросса, — Мне — гомункул старикашки, тебе — все остальные цацки, что там попадутся. И не советую хитрить, Бри. Иначе вздую еще разок, да так, что не появишься здесь еще месяц.

Бригелла улыбнулась ей и вновь опустилась на камень, небрежно закинув ногу на ногу. Кажется, она могла пролежать в этой позе весь день, точно у себя в койке.

— В таком случае тебе уже пора пиздовать отсюда. А то мы с тобой воркуем так долго, что могут подумать, будто у нас свидание. Не забудь, в два часа ночи возле старой котельной.

Бригелла улыбнулась ей на прощание. И хоть улыбка выглядела вполне искренней и милой, Барбаросса заметила злых чертиков, мелькнувших в ее глазах. Чертиков, вовремя предупредивших ее о том, что с губ «шутовки» сейчас сорвется то слово, которое едва не сорвалось в начале. Тяжелое слово, бьющее в грудь навылет, распахивающее нутро, как свинцовая пуля из мушкета. Ее прошлое имя, которое не растворилось в сумерках, как многие беды в Броккенбурге, а до сих пор призраком шло по ее следу, выныривая в самые неподходящие моменты.

— Не подведи меня… Красотка.

[1] Кацбальгер — короткий ландскнехтский меч для ближнего боя.

[2] Туше (фр. toucher — касаться, дотрагиваться) — момент касания противника оружием в фехтовании.

[3] Баумкухен — вид германской выпечки, сдобное тесто из нескольких слоев.

[4] Финстерханд (нем. finstere Hand) — дословно «зловещая рука». Одно из средневековых обозначений для отрубленной кисти мертвеца, которой приписывались магические свойства. Так, помещенные в эту руку свечи из жира казненных преступников парализуют всех, кто увидит их свет.

[5] Альбрехт фон Валленштайн — один из полководцев Тридцатилетней войны; штурм Кремзира произошел в 1621-м году.

[6] Флинта — обиходное название для оружия с кремневым замком.

[7] Хуглейк — легендарный конунг, упоминаемый в «Саге о Инглингах», которому предания приписывают чрезмерную скупость.

[8] Согласно Золотой Булле (1356) верховная власть в Саксонии принадлежала «избирательному князю», саксонскому курфюрсту, владевшему почетным титулом «императорский великий маршал».

Глава 7

Старая котельная нимало не изменилась за те несколько месяцев, что она не была в этой части Брокка. Не изменилась — да и не могла измениться. Все тот же исполинский, обильно заросший плющом холм, контуры которого едва можно было разглядеть, так плотно к нему со всех сторон лепились прочие дома. Барбаросса усмехнулась, разглядывая его с почтительного расстояния.

Воистину, жадность городского магистрата могла состязаться лишь с жадностью адских владык. За триста пятьдесят лет, минувших с рокового дня Оффентурена, распахнувшего все двери Ада, серый камень броккенской горы впитал в себя до пизды ядовитых чар и магических испарений, но каждый его альбум[1], выраженный в звенящих гульденах, приносил, по слухам, господину Тоттерфишу, городскому бургомистру, такой умопомрачительный доход, что он уже выстроил себе по небольшому замку в Гросенхайне, Криммичау и даже в Дрездене.

Может, про замки злые языки и хватили лишку, тем более в Дрездене, но, судя по тому, с какой охотой городской магистрат застраивал каждый дюйм свободного пространства, водружая все новые и новые дома, скоро херова гора провалится в Преисподнюю, мрачно подумала Барбаросса, не выдержав всего водруженного на ее древний хребет веса.

Здесь, в Верхнем Миттельштадте, дома еще не лепились друг к дружке так тесно, как внизу, напоминая битву раковых опухолей за груду умирающего мяса, да и сложены были из добротного камня, а не из скверного фахверка, улицы были достаточно широки для снующих аутовагенов и карет, а сточные канавы имели вполне пристойный вид, но… Барбаросса подняла повыше воротник дублета, чтобы капающая с висящих над улицей проводов дрянь не замочила шеи. После сладкого, как вино, воздуха Эйзенкрейса здешний все равно отдавал ссаниной и помоями, мало чем отличаясь от воздуха Нижнего Миттельштадта. А уж здешняя щекотка и подавно могла свести с ума.

Она не обладала чуткостью Котейшества, но даже ее слабого чутья на чары было достаточно, чтобы ощущать легкий зуд кожей спины и предплечий — реакция ее тела на едкий магический фон, царящий здесь. Не требовалось иметь за спиной пяти кругов посвящения в адские науки, чтобы определить его источник. Чертовы провода.

Провода здесь висели над улицами так густо, что походили на растянутые в воздухе силки, свисая гудящими гроздьями с уличных столбов и оплетая многие дома не хуже плюща. Тысячи мейле одного гигантского трубопровода, по которому днем и ночью перекачивались поддерживающие жизнь города энергии ада, и трубопровода порядком изношенного, давно не знавшего ремонта, выпускающего в и без того насыщенный остаточными чарами воздух дополнительные порции хаотически заряженной дряни. Истинные кровеносные сосуды, прокачивающие ядовитую кровь в огромной глыбе каменной плоти под названием Броккенбург, не дающие ей испустить наконец дух.

Кое-где в переплетениях проводов висели, покачиваясь, разлагающиеся тела гарпий, похожие на истлевших пауков — херовы чертовки, привлеченные в Верхний Миттельштадт соблазнительными запахами, частенько ломали себе крылья и шеи, да так и оставались висеть, внося собственный пикантный аромат в здешнюю атмосферу. Но они не были единственными представителями жизни в этой исполинской, распахнувшейся над всем городом, паутине.

Кое-где по проводам карабкались существа, в сторону которых и вовсе не стоило глядеть, напоминающие коллекцию препаратов анатомического театра, в которую какой-то шутник-демон вдохнул жизнь. Полупрозрачные розовые сгустки со множеством гибких усиков, которыми они ловко цеплялись за провода, целенаправленно куда-то двигаясь. Огромные мясистые серые гусеницы, меланхолично пережевывающие своих менее удачливых собратьев. Еще какие-то твари, походящие одновременно на нетопырей и ос…

Все эти существа не были смущены ни уличным гулом, ни рычащими аутовагенами, проносящимися под ними, ни самим присутствием человека. Они невозмутимо передвигались по растянутым над улицей проводам, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит внизу — паутина из кабелей на протяжении многих десятилетий служила им домом, домом, в котором они без помех спаривались, выводя все новые и новые поколения чудовищ, соперничали, охотились и принимали пищу, деловито обгладывая мертвых гарпий и друг дружку.

Если верить Котейшеству, все эти выблядки, деловито копошащие в гигантской паутине, когда-то были обычными городскими обитателями — мошкарой, мышами, кузнечиками, вшами. Но Броккенбург щедро вскормил их своей отравленной кровью, даровав новые формы и обличья, подчас довольно опасные. Кое-где, говорят, эти твари в безостановочном процессе отвратительного кровосмесительного размножения умудряются достигнуть таких размеров, что легко утаскивают наверх бродячих собак и даже зазевавшихся детей. Иногда это бедствие принимает такие очертания, что местным горожанам приходится хлопотать перед магистратом об отряде из супплинбургов, огнеметы которых очищают паутину над городом от самых дерзких и голодных представителей этого племени — по крайней мере, на какое-то время.

Может, не так уж они и отличны от нас, подумала Барбаросса, разглядывая старую котельную и пытаясь понять, с какой стороны от нее должна располагаться Репейниковая улица. Точно так же жрут, испражняются и пытаются выжить, как и все прочие в этом городе. Черт, для них, таких крох, люди сами должны казаться могущественными демонами, с которыми опасно связываться, но внимание и защиту которых каждый желает заслужить. Не удивлюсь, если где-то они уже пытаются приносить нам жертвы, стаскивая к порогам дохлых мышей и объедки…

Кое-где виднелись их уродливые гнезда, прилепившиеся к паутине. В большинстве своем они были непримечательны и походили на ссохшиеся сморщенные бородавки, прилипшие к переплетению проводов, однако встречались куда более изящные, украшенные выгоревшими носовыми платками, обрывками шляп и прочим тряпьем, которое можно раздобыть на улицах Верхнего Миттельштадта. Особо богатые даже щеголяли обломками шпор, сапожными подметками, кусками черепицы, ржавыми гвоздями и бутылочным стеклом — настоящие дворцы среди прочих.

Не хватает только милых вышитых половичков у порога, с усмешкой подумала Барбаросса, прикрывая лицо сложенными козырьком пальцами — того и гляди какая-нибудь зазевавшаяся тварь с тонкими, как у паука, лапками, свалится тебе на голову или исторгнет кляксу кислотного, проедающего даже дубленую кожу, помета… В Верхнем Миттельштадте, может, и презирали жителей нижней части города, как те в свою очередь презирали унтерштадтцев, вынужденных носить тяжелые плащи, ботфорты и маски, однако редко выходили на прогулку без плотного зонта — известно, по какой причине. У нее самой такого зонта не было. Ни зонта, ни плаща, ни даже широкополой шляпы. Одно только клокочущее нетерпение в жилах и стиснутые кулаки.

Репейниковая улица, к ее облегчению, оказалась тише многих прочих. В меру широкая, в меру оживленная, она не могла похвастать ни толпами прохожих, ни гудящими сворами аутовагенов, снующих туда-сюда и порядком ее нервирующих. Не захолустье — просто тихий район, не затронутый бурлящими артериями города. Дома здесь были добротные, основательные, по всему было видно, что строили их еще в прошлую эпоху, до последней войны. Двух или трехэтажные уютные особнячки, каждый со своим ухоженным палисадничком, почтовым ящичком и резной коновязью. Блядски мило.

Осторожно, одернула себя Барбаросса, стараясь повыше поднять воротник дублета, чтобы спрятать лицо от взглядов случайных прохожих. В таких домах ютятся не вчерашние сапожники, и не скорняки. Скорее, цеховые мастера средней руки, почтенные магистратские чиновники, купцы со скромным доходом и вышедшие на пенсию корабелы с майеровских верфей. Тихий, спокойный район, не сотрясаемый ни грызней между ведьминскими выводками, ни грохотом вырвавшихся из своих цепей демонов. Прекрасное место, чтобы встретить старость — даже в таком суетном и паршивом городишке, как старый добрый Брокк. Кем бы ни был отставной вояка, которого выследила Бригелла, он нашел чертовски неплохое местечко, чтобы обосноваться на склоне лет.

Осталось только отыскать дом, внутри которого томится в ожидании гомункул.

Их с Котейшеством гомункул.

Тумберг и чернаябузина?.. Ей не составило никакого труда его найти, даже если бы Бригелла поскупилась на приметы — нужный ей дом не то, чтоб бросался в глаза, но определенно выделялся в ряду себе подобных, она даже не сразу поняла, отчего. У него не имелось ни затейливых флюгеров, ни фонтанов, ни прочей херни, на которую спускают деньги господа, живущие в Верхнем Миттельштадте, у него вообще не было ничего лишнего, даже дощечки с именем хозяина на двери. Если он чем и выделялся среди собратьев, так это своей изрядной запущенностью. Не заброшенностью — у Барбароссы был нюх на заброшенные дома — но той аурой легкой позабытости, потертости, которой отличаются подсохшие веточки флердоранжа и старые сорокалетние девы.

Краску на фасаде явно не подновляли последние лет десять, стекла — дорогие, без наплывов, производства дрезденских стеклодувов, не иначе — были покрыты толстым слоем пыли и грязными разводами. Палисадник и вовсе был запущен до такой степени, будто росло там лишь то, что смогло зацепиться за землю, и без малейшего участия со стороны хозяина.

Барбаросса хмыкнула, тайком разглядывая окна. Этот домишко определенно начинал ей нравится. И то, что старик не держит слуг, было чертовски удачным обстоятельством. Ни прислуги, ни охранных демонов… Не хватало только надписи «Добро пожаловать, госпожа Барбаросса!» на фасаде.

Но даже если бы все демоны Ада принялись тушить папиросы о ее пятки, они все равно не заставили бы ее забыть об осторожности. Это Верхний Миттельштадт, Барби, напомнила она себе. Не Унтерштадт, где ты привыкла хозяйничать, как у себя дома. И даже не Нижний Миттельштадт, полный знакомых тебе переулков, схронов и тайных троп, где без труда можно избавиться от погони. Если провалишься и тут, считай, все кончено. Напрасно Котейшество будет ждать тебя сегодня в Малом Замке, напрасно будет сжимать кулачки, вглядываясь в темнеющее небо и ожидая подругу с добычей…

Она трижды прошла Репейниковую улицу — вверх, вниз и снова вверх. Ее дублет и бриджи определенно не имели достаточного лоска, чтобы она могла слиться со здешними обитателями, но и белой вороной ее не делали — в это время дня улица была полна самым разным людом, среди которого она вполне могла рассчитывать затеряться.

Бригелла не ошиблась — охранные сигилы, которые она обнаружила в изобилии на фонарных столбах и стенах, в самом деле оказались неважного свойства. Некоторые из них заросли мхом или были затянуты грязью, другие были нанесены столь небрежно, что все равно не сработали бы — работа дилетанта, плохо сознающего, какими силами пытается управлять. Кое-где, конечно, попадались и те, что представляли опасность, но, по счастью, все они были расположены на приличном удалении от старикашкиного дома. Барбаросса изучила их въедливо, до последнего штриха.

А крошка Бри неплоха, с усмешкой подумала Барбаросса, делая вид, что поправляет сбившийся каблук, при этом пристально разглядывая мостовую в поисках всякого рода нехороших сюрпризов, провела рекогносцировку не хуже, чем сам Мориц Оранский[2]. Тем громче она будет клацать зубами, обнаружив, что ее, прожженную «шутовку» так легко и изящно обвели вокруг пальца. И кто — сестрица Барби, которую она считала недалеким чудовищем, способным лишь сминать черепа и носы да орудовать дубинкой!

Пусть приходит сюда в два по полуночи, как было условлено. Она найдет только опустошенный дом, пустые полки и, может быть, какую-нибудь насмешливую записочку на видном месте. Барбаросса ухмыльнулась, представив выражение на ее лице. На той части лица, что не была укрыта под маской.

Без сомнения, Бригелла будет в ярости, обнаружив, что кропотливо составленный ею план оказался претворен в жизнь, вот только без ее участия. Но поделать ничего не сможет, даже если изгрызет себе локти до костей. Не пойдет же она с жалобой в городской магистрат! А соваться в Большой Круг и подавно станет лишь самоубийца — старые суки, надзирающие за порядком, будут только рады отдать ее под суд за попытку кражи принадлежащей городу собственности — просто чтобы продемонстрировать городу и университету свою ревностную приверженность порядку. Даже если она решит открыться сестрам… Барбаросса хмыкнула. Любезные сестры, узнав, что она замышляла, оттаскают ее за косы так, что не поздоровится, и будут правы. Нет, крошке Бри придется засунуть свои жалобы глубже, чем заглядывал кто-нибудь из ее любовников.

Бригелла, конечно, мстительна, наверняка она попытается поквитаться, тем более, что ее счеты к сестрице Барби станут еще весомее, вот только едва ли ей что-то светит, кроме пылающей адовой бездны.

Извини, Бри, мысленно сказала ей Барбаросса, но у меня нет времени ждать. Кроме того… Пусть Панди обучила меня не всем фокусам, далеко не всем, но даже я знаю, какая паскудная это идея — идти на кражу с напарницей, которая затаила на тебя обиду. Может, ты и не сунула бы мне стилет между лопаток прямо в прихожей, может, не придушила бы удавкой, улучив момент, когда я отвернусь, но… В этом блядском городе у меня и так чертовски много поводов рисковать своей шкурой, а свободное место, не занятое рубцами и ожогами, на ней уже как будто бы заканчивается.

Каждая сука сама за себя. Вот то правило, которому старый добрый Брокк учит всех ведьм с первого дня, вот та наука, в обучение которой он вкладывает так много усердия…

Если что и внушало Барбароссе опаску, так это старый охранный голем, которого она обнаружила в переулке в двух домах от того, который ее интересовал. Даже обильно засыпанный листвой, загаженный обитателями раскинувшейся над домами паутины, согнувшийся едва ли не до земли, он выглядел грозным — чертова груда железных доспехов, замершая в пугающей неподвижности. Самоходная гильотина в миниатюре с закончившимся заводом.

Не самая опасная штука в Броккенбурге, а уж по сравнению с адскими владетелями и вовсе не опаснее оловянного солдатика, но внушительная и, чего греха таить, чертовски здоровая. Барбаросса прикинула, что если голем проснется и выпрямится во весь рост, распрямив свои огромные ноги, то будет в высоту не меньше девяти фуссов[3] — херова громадина, едва не вдвое выше нее ростом, вполне сошедшая бы за поставленный стоймя аутоваген. А уж силы, заложенной в нем, должно быть достаточно, чтобы разорвать пополам быка.

Вот только времена, когда он должен был внушать ужас в сердца врагов, давно миновали. Издалека он в самом деле производил грозное впечатление, но вблизи делалось видно, что бронированная сталь его кирасы покрыта бесчисленным множеством вмятин и коростой из нескольких слоев выгоревшей краски, а кольчужная сетка на сочленениях прикрывает выгнившие от ржавчины участки. В выпуклом, как у рака, архаичном панцире зияли отверстия от выпавших заклепок, настолько крупные, будто по нему били из пушки картечью, а если заглянуть в них — Барбаросса набралась смелости и заглянула — было видно, что внутри его панцирь напоминает выгнившую ореховую скорлупу, обильно поросшую мхом. Венчающая корпус массивная яйцеподобная голова, выполненная в форме шлема-бикока с давно истлевшим плюмажем, равнодушно взирала на Барбароссу сквозь россыпь граненых отверстий в круглой лицевой пластине.

Болванчик. Мусор. Ржавый хлам. Даже если какая-то сила стронет его с места, несчастный увалень рассыпется после первого же шага. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев на бронированном наплечнике размером с наковальню угловатый жирный балкенкройц[4], выглядывающий из-под слоев облупившейся краски. Бригелла и здесь оказалась права — древняя рухлядь. Небось, маршировал еще в армии герцога Вильгельма Данцигского, защищавшей Саксонию во времена Второго Холленкрига сорок лет назад, чудом уцелел и был выкуплен скупым броккенбургским магистратом у армейских интендантов, чтобы доживать свой век в Верхнем Миттельштадте, изображая охранника.

— Как поживаете, господин Ржавый Хер? — осведомилась у него небрежно Барбаросса, остановившись напротив, — Как погода?

На миг ей стало неуютно. Показалось, что эта приржавевшая к месту громада из давно опаленной стали, пробужденная ее вмешательством, сейчас скрипнет и отзовется голосом мертвого Мухоглота по-итальянски: «Un po' più caldo che nelle profondità dell'inferno stesso, caro professore!». Но голем не ответил — да и не мог бы ответить при всем желании. Существа вроде него были наделены скудным зачаточным разумом, способным лишь распознавать цель да выполнять нехитрые команды, речевого аппарата же не имели вовсе. Но Барбаросса сделала вид, будто внимательно прислушивается.

— Что? Мыши соорудили нору у вас в заднице и натаскали внутрь орехов? Да что вы говорите! А как ваша женушка? Так и хворает ржавчиной между ног после того, как ее отпялил пьяный лудильщик? Как детишки?..

Голем молча пялился на нее тремя рядами граненых отверстий. На забралах многих големов часто рисовали масляной краской лики демонов со скалящимися пастями, но если этот болван и имел когда-нибудь подобное, дожди, ядовитые испарения и помет гарпий давно смыли его без следа.

Как и мое, подумала Барбаросса, сверля взглядом выпуклую металлическую пластину.

— Выкуси, Ржавый Хер!

Рассмеявшись, Барбаросса плюнула ему в забрало — плевок остался висеть на бронированной лицевой пластине. Ребячество, конечно, но она не сдержалась. Надо было выместить скапливающееся внутри напряжение.

Она уже трижды намечала момент, когда двинется к двери, чтобы взяться за замок, и трижды малодушно переносила срок. Пускай грохочущая повозка с глиняными горшками проедет мимо, пускай рыжеволосый увалень на кобыле отъедет подальше, пускай три хихикающие девицы, прячущие лица в передниках, отойдут хотя бы на три-четыре руты и тогда…

Ты просто тянешь время, сестрица Барби. Откладываешь исполнение плана, находя все новые и новые причины — как девица, которой ее ухажер предлагает засадить в жопу и которая хочет сберечь свою сральную дырку.

Ты не готова, Барби, и сама это знаешь. И то, что ты делаешь, больше напоминает авантюру, чем продуманную кражу. Ты не запаслась ни плащом, который можно будет потом сбросить в переулке, ни плотным омюсом, которым можно было бы прикрыть лицо. У тебя нет ни Финстерханда со свежими, натопленными из мертвецкого жира, свечами, ни хороших башмаков, подбитых каучуком, с беззвучным шагом. У тебя ни хера нет, кроме мешка, который ты украла по пути на рыбном рынке, чтобы спрятать свою добычу, да наглости, которой у тебя от рождения куда больше, чем уместится в этом самом мешке.

Если тебя сцапают, Бригелле, пожалуй, придется сочинить миннезанг в твою честь. Он будет называться «Самая тупая шлюха в Брокке».

Панди никогда не работала наспех, некстати вспомнила она. Многие в Унтерштадте считали ее лихой разбойницей, не задумывающейся о последствиях и сохраняющей жизнь только благодаря протекторату адских владык. Она и сама охотно поддерживала эту репутацию, нарочито выставляя себя лихой бретеркой и забиякой, не утруждающей себя сложными планами. Про нее даже говорили — быстрее, чем обнажает нож, Пандемия только скидывает штаны. Это тоже было правдой, но лишь частью правды, той, что предназначена для чужих глаз. Лишь некоторые ведьмы в Броккенбурге, которых она удостоила чести, приблизив к себе, знали — каждую свою выходку Панди готовила тщательно и хладнокровно, как мудрый старый скорпион.

Наметив нужный дом или лавку, она могла неделю вести за ним слежку, намечая подходы и пути отступления, планируя каждый шаг, выверяя детали до тех пор, пока план не станет изящен, как смертоносный узор адских чар. Панди нипочем бы не рискнула забраться в дом, который видела впервые в жизни, да еще при свете дня. Панди даже за все золото Броккенбурга не пошла бы на ограбление человека, которого не видела в глаза. Панди никогда не стала бы ввязываться в авантюру посреди Верхнего Миттельштадта. Панди не…

Заткнись, приказала себе Барбаросса, делая неглубокие быстрые вдохи, как на фехтовальной площадке. Такие вдохи помогали стереть ненужные мысли, переводя тело в режим изматывающего танца со рваным ритмом, перемежаемого свистом клинков, прочищая голову и разогревая мышцы.

Тебе нужно лишь полминуты. Подгадать момент, когда на улице будет поменьше народу, решительно подойти к двери, приложить руку к замку, произнести имя демона и отпереть дверь. Херня. Полминуты — и ты внутри, нужна только наглость, а наглости тебе всегда было не занимать.

Но Панди…

Барбароссе захотелось треснуть металлического истукана по забралу, чтоб хорошенько рассадить себе пальцы о его стальную морду-забрало.

Панди больше нет. Ты можешь сколь угодно представлять, будто она пала в неравном бою, с рапирой в одной руке и дагой в другой, что свела счеты с жизнью, окруженная врагами, бросившись вниз головой с башни, что превратилась в горсть пепла, попытавшись ограбить сами адские чертоги… В глубине души ты знаешь, что хитрая пизда Бригелла права.

Панди просто выросла. Стала большой девочкой. Совершив во славу Броккенбурга множество подвигов, вовремя сообразила, куда катится этот безумный блядский тарантас — и спрыгнула с него на полном ходу. Оказалась мудрее, чем думали про нее все прочие. Поняла основную заповедь. Тебе может повезти раз, тебе может повезти дважды, тебе может повезти чертовски много раз подряд, но лишь до тех пор, пока твои выходки забавляют адских сеньоров. Рано или поздно твой запас удачи закончится. И тогда старый добрый Брокк один-единственный раз клацнет своими древними дряхлыми зубами, раздавив тебя между ними, точно крошку. Не успеешь даже пернуть.

Панди многие считали обычной разбойницей, слишком взбалмошной, свободолюбивой и дерзкой, чтобы повзрослеть и примкнуть к ковену, на деле же она была мудрее и опытнее многих старших сук, заправляющих Большим Кругом. Куда умнее, чем про нее думали другие, потому и ушла вот так, молча, незаметно, как ночной вор, оставив без окончания восьмой миннезанг Бригеллы. Сейчас, должно быть, служит горничной где-нибудь в Лунценау, бросив попытки обуздать адские энергии, или ткет ковры в Бранд-Эрбисдорфе или…

Еще пять ударов сердца, прикинула Барбаросса.

Панди некого было оставлять за спиной. Своих учениц она легко отпускала в большое плавание, не считая нужным даже махнуть на прощанье платком. Она вообще не держала при себе платков. Как и прочих предметов, которые стесняли бы ей маневр, удерживая, точно якорь. Свободная как ветер, она сама выбирала курс и неслась на всех парусах — одержимая всеми демонами шхуна в бескрайнем адском океане.

У нее никогда не было никого вроде Котейшества.

Сердце отбило последний, пятый, удар.

Пора, приказала себе Барбаросса.

Больше всего она беспокоилась не из-за случайных глаз, а из-за замка. Слишком давно не практиковалась по этой части, замки же стараниями мастеров Броккенбурга неустанно совершенствовались. Большая часть из них все равно оставалась рухлядью, в которые вдохнута крохотная песчинка адских сил, но иногда можно было встретить чертовски неприятный сюрприз — как встретила его когда-то та чертовка, которую помянула Бригелла.

Глаукома, вспомнила она. Эту чертовку звали Глаукомой. Ловкая для своего возраста, с пальцами, которые, казалось, могут пройти даже через игольное ушко, она упражнялась в искусстве обчищать чужие дома с такой настойчивостью, будто вознамерилась стать не ведьмой, а самой прославленной воровкой в Броккенбурге. Нахватавшись у старших подруг обрывков самых разных наук, небесполезных в ее деле, она могла одним щелчком ногтя превратить амбарный замок в дохлую крысу или вытащить из прорезей дюймовый засов, не прикоснувшись к нему пальцем. Как-то раз она умудрилась отпереть двери запертого трактира и стащить оттуда несколько бочонков рома. Той же ночью весь Шабаш перепился до поросячьего визга, а Глаукому носили на руках, чествуя на все лады.

Но в конце концов она совершила ошибку. Сунулась в какую-то богатую адвокатскую контору в Верхнем Миттельштадте, прельщенная блеском несгораемых шкафов внутри. Самонадеянность сыграла с ней злую шутку. Демон, запиравший дверь, оказался совсем не так прост, как она вообразила, а с секретом, видимо, как раз на такой случай.

Глаукома выжила, но лишь чудом, а вот ее рука, которой она ковырялась в замке… Едва ли она сможет поковыряться ею хотя бы в собственной заднице. Рука превратилась в уродливый отросток, сплетенный из опаленных сухожилий, березовых веток, колючей проволоки и склизких щупалец, к тому же истекающий липкой бесцветной слизью. Глаукоме пришлось оставить обучение в Броккенбурге — как и многим другим излишне самоуверенным ее подругам, любившим пошалить с чужими замками.

Барбаросса не собиралась повторять ее ошибок.

Приникнув к двери, она не стала сразу прикасаться к стальной пластине замка, лишь щелкнула по нему ногтем. И почти тотчас ощутила, как за тонкой сталью заворочался крохотный клубок чар, распуская во все стороны тончайшие, состоящие из полупрозрачной меоноплазмы, щупальца.

В глубине души она ожидала подвоха. Назвав имя демона, Бригелла сама сунула ей ключ, отпирающий эту прелестную шкатулочку, но что, если ключ этот был миниатюрной бомбой, вложенной ей в руки?..

Дверной демон — не самое опасное из адских созданий, там, в Геене Огненной, его родном мире, его сородичи, должно быть, сродни садовым слизням. Но даже той толики адской силы, что в нем заложено, достаточно, чтобы причинить слабой человеческой оболочке больше увечий, чем многие инструменты, специально придуманные для этого грубым и косным человеческим разумом.

Например превратить ее руки в огромные рачьи клешни. Или связать их узлом друг с другом, сделав кости мягкими и податливыми, как горячая карамель. А может, просто развеять их невесомым пеплом или…

Заткнись, зассыха, приказала себе Барбаросса. Иначе истечешь соплями, так и не взявшись за дело…

Осторожно прикоснувшись пальцами к полированной дверной пластине, Барбаросса улыбнулась. Несмотря на все усилия Панди она так и не научилась разбираться в замках, однако этот — она отчетливо чувствовала — не таил в себе ни хитростей, ни секретов. Он был рассчитан на обычного взломщика, вооруженного отмычками, а не на ведьму.

— Upphaf vinnu, — произнесла она шепотом, вдувая эти слова в замочную скважину, — Лемигастусомиэль!

Демон взбрыкнул было, ощутив магическую ауру чужого, незнакомого ей существа, отличную от ауры хозяина дома, но почти тотчас обмяк, услышав в ее устах собственное имя. А следом за ним едва не обмякла от облегчения и Барбаросса. Ключик оказался без ловушки, как она опасалась, без хитрости, он легко вошел в невидимую замочную скважину.

— Taktu því rólega, — приказала она, — Lækkaðu viðvörunarstigið niður í eitt.

Она терпеть не могла демонический язык. Говорить на нем — что пить расплавленный свинец, только свинец этот не вливается тебе в глотку, а выплескивается из нее. Мучительное, тягостное ощущение. Достаточно ошибиться на полутон в интонации, исказить сорвавшимся дыханием один-единственный звук, и произнесенные тобой слова станут тебе же смертным приговором. Несмотря на то, что Гоэцию, тайное искусство управления демонами, они начали изучать лишь на третьем круге, полгода назад, у нее было чертовски много возможностей убедиться в том, как щепетильно Ад относится к подобным небрежностям.

Одна соплячка запнулась, произнося несложную формулу инициации, запнулась лишь едва-едва, но во рту ее в то же мгновенье точно взорвалась праздничная шутиха, разорвав щеки, точно старую ветошь, и хлынув наружу водопадами багряных искр. Осталась жива, кажется, но нижняя половина ее лица навек превратилась в подобие запеченной до углей картофелины. Жалкая участь, отныне ей не суждено стать ни ведьмой, ни женой. Другая — кажется, ее звали Жабкой — случайно кашлянула, не окончив слова. Должно быть, что-то попало в горло, на миг перебив дыхание. Участь ее была легче, но лишь немногим. Ее горло превратилось в стеклянную трубку вроде тех, что торчат из алхимических реторт, зубы сделались вплавленными в челюсти осколками кварца, а язык — в длинный извивающийся ящеричный хвост.

Адские владыки не терпят небрежности — в ней они видят неуважение, а это худший из всех возможных грехов. Они дают право распоряжаться своей силой, но лишь тем, кто это заслужил долгой беспорочной службой или удовлетворением их жутких противоестественных склонностей, за неуважение же карают неукоснительно.

Барбаросса не единожды сжигала себе глотку словами демонического языка, пока Котейшество терпеливо обучала ее тонкостям этого искусства, добиваясь идеального произношения. Демонический язык надо осторожно выдыхать из себя, как отравленный дым. Мягкими аккуратными толчками, при этом язык должен двигаться чутко и легко, как палочка дирижёра…

Демон внутри замка дернулся, отпрянув на миг. Он ощущал чужое прикосновение, не похожее на прикосновение хозяина, и силился выполнить свой долг, как и положено верному вассалу. Полыхнуть огненной вспышкой, выжигая пришельцу глаза, оповестить хозяина, поднять тревогу… Наивный малыш. Ему никогда не приходилось сталкиваться с ведьмой.

Поглаживая ладонями полированную пластину замка, Барбаросса видела его метания, как видела и сложно устроенную геометрию его невидимого тела, похожего на какое-то доисторическое насекомое — крохотные лапки трепетали, впившись в дерево и металл, крохотные щупальца метались из стороны в сторону.

Не противник. Тщедушная мелочь, с которой она совладала бы даже будучи мертвецки пьяной.

— Лемигастусомиэль! Búðu til nýjan prófíl, — этим словам и словосочетаниям она выучилась на не занятиях в университете, а у Панди, наблюдая за ее кропотливой работой. Смысл некоторых слов она сама едва улавливала, но безошибочно знала, в каком порядке их следует произносить, — Лемигастусомиэль! Frumstillir nýja innskráningu. Staða — fjölskylduvinur, góður gestur.

Демон покорился. Да и не мог не покориться. Человек, обладающий его именем, обладал и властью над ним, ничтожным узником дверного замка. Досадно, что этот трюк, отменно работающий с мелкими адскими тварями, бессилен против их владетелей и сеньоров, подумала Барбаросса, с удовольствием ощущая, как дрожащие лапки Лемигастусомиэля цепляются за прорези в засове, медленно сдвигая его дюйм за дюймом.

Существо хоть сколько-нибудь сильное по меркам адского царства, способно скрутить в бараний рог самонадеянного заклинателя, вооруженного даже гроздью нужных имен, превратив его тело в полыхающие руины, а душу в безумный мятущийся дух. С сильными надо договариваться. Уговаривать их, унижаясь или обещая щедрые подношения, упрашивать, искать слабости и исполнять желания. Иногда — поить кровью и прочими жидкостями, которые им по вкусу.

Со слабыми проще. Слабых просто давят ногой.

— Opið. Þögn. Hafðu hljóð.

Демон покорно щелкнул замком, отпирая дверь. Барбаросса могла бы уничтожить его одним щелчком пальцев. Она так и сделает — на обратном пути. Может, демоны, обитающие в дверных замках, слабы и неразумны, но иногда у этих мерзавцев отменная память. Ей не нужно, чтобы он сохранил воспоминания об ее визите. Чтобы потом какой-нибудь демонолог, посланный городским магистратом расследовать дерзкую кражу, выудил слепок ее ауры из сознания Лемигастосомиэля, жалкого служителя входной двери.

Она просто уничтожит его, когда будет уходить. Расплавит, отдав череду столь сложных противоречивых команд, что его жалкие куцые мозги не смогу ее переварить.

Но это потом, позже — когда она покончит с насущными делами.

Барбаросса осторожно скользнула внутрь, прикрыв за собой дверь.

Ну здравствуй, гомункул. Будь хорошим мальчиком и сиди тихонько в своей банке, тетушка Барби, заглянувшая в гости, не причинит тебе вреда…

Ей никогда не приходилось бывать в жилищах отставных вояк — выйдя на пенсию, те обыкновенно предпочитали селиться в более спокойных местах, чем суетный Броккенбург. В сонном Бельгерсхайне с его прекрасными яблочными садами, в тучном Лангебенсдорфе с его прославленными кофейными пирожными, да хоть бы и в самом Магдебурге — там всегда можно найти развлечения на любой вкус, даже если после всех войн от тебя осталось так мало плоти, что впору хранить ее в печном горшке, а не облачать в костюм.

Прихожая оказалась пуста и безлюдна. Не очень большая, не очень маленькая, она была погружена в полумрак и ни единым звуком не отозвалась на ее вторжение, но Барбаросса, едва лишь прикрыв за собой дверь, замерла, стараясь не только не шевелиться, но и не дышать.

Хозяин-старикашка не спешил на скрип двери, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, угостить стаканчиком и пригласить в дом. Верно, дрыхнет наверху, как и говорила Бригелла. Может, высосал бутылочку вина за обедом и будет спать до позднего вечера, даже не подозревая, что за гостей адские владыки привели нынче в его дом. Тем лучше. Тем больше у него шансов дожить до почтенного возраста.

Первые секунды после того, как скрипнула дверь — самые опасные. Если демон-привратник все-таки подаст сигнал, если престарелый хозяин в своей спальне вскочит, паля вслепую из пистолетов, лучше сохранить между собой и дверью как можно более короткую дистанцию — на тот случай, если придется улепетывать без оглядки.

Тишина. Умница Лемигастусомиэль не подал тревожного сигнала, воздух в прихожей не засветился, реагируя на ее присутствие, по дверной коробке и стенами не зазмеились огненные письмена демонического языка, сплетая вокруг нее лопушку из невидимых раскаленных нитей.

Ничего. Тишина.

Дом ни единым знаком не продемонстрировал, что ощутил визитерку в своей прихожей. Ни скрипа чужих шагов, ни звука взводимого мушкетного курка, ни того неприятного шороха, который издает обнажаемая сталь, высвобождаемая из ножен. Значит, можно приниматься за работу.

Барбаросса не позволила себе расслабиться, миновав порог. Напротив, замерла в неподвижности, стараясь не шевелить не единым членом, точно восковая статуя. Только никчемные тупые шлюхи, привыкшие орудовать в чужих домах так же свободно, как у себя в штанах, бросаются к сундукам со скарбом, радостно хмылясь. И частенько превращаются в щепотку жирной сажи на полу. Если ты не видишь рядом опасности, учила Панди, это не значит, что ее нет. Это значит, что ты не замечаешь ее признаков.

По этой части Панди была мастером, каких поискать. Удивительно, как это в ней сочеталось — презрение ко всем законам и правилам вкупе с мятущейся, точно адский огонь, натурой, и способность хладнокровно ковыряться в чужих замках. Однако здесь миннезанги «Камарильи Проклятых» не лгали — Панди обнесла в этом херовом городе столько домов, что если бы в каждом оставляла свой портрет, ее лицо уже было бы много известнее, чем лицо бургомистра господина Тоттерфиша.

Барбаросса машинально мазнула по прихожей взглядом, чтобы убедиться, что в ней нет опасностей — явных опасностей. Что под входным половичком заботливым хозяином не заготовлен медвежий капкан, готовый перекусить ей ноги. Что у двери на уровне головы не примостилась страшная Фридхофсканон, «кладбищенская пушка»[5], способная размозжить ей голову куском свинца, стоит только неосторожно задеть натянутую нить. Что из дверной коробки не торчит какой-нибудь отравленный шип или иная гадость вроде заговоренного гвоздя… В Унтерштадте существовало много подобных приемов, призванных защитить дом от незваных гостей, да и в Нижнем Миттельштадте такими фокусами не гнушались — редко у какого хозяина были деньги на защитные чары, заговоренный демонологом замок или даже собственного охранного демона.

Ни на шаг не удаляясь от двери, Барбаросса осторожно втянула носом воздух. Переломанный не единожды, свернутый на бок, этот нос не шел ни в какое сравнение с изящными припудренными носиками хорошеньких ведьмочек, но все еще сносно разбирал запахи. Сейчас ей требовалась его помощь — куда сильнее, чем требовалась в трактире, чтобы определить, каким дерьмом хозяин разбавил вино в этот раз.

Бригелла оказалась права, ее не ждал ни разъяренный хозяин с пистолетами в руках, ни хитроумно сооруженная ловушка, способная искалечить и даже убить, ни прочие неприятные штуки. Но это не означало, что этот милый блядский домик не в силах преподнести ей неприятный сюрприз.

Брунгильда, вспомнила Барбаросса, эта мандавошья мать звалась Брунгильда. Привыкшая орудовать по ночам в Нижнем Миттельштадте и имевшая к этому ремеслу некоторые способности, она, как и Глаукома, в какой-то момент допустила небольшую ошибку. Влезла в контору нотариуса, спьяну приняв ее за скобяную лавку. Не заметила ни предостерегающих признаков, которые должна была заметить всякая ведьма, ни крохотных сигилов демонического наречия, укрывавшихся на стенах и половицах. А потом уже было поздно.

Некоторые охранные демоны срабатывают мгновенно, точно взведенные охотничьи капканы с мощной пружиной, другие, напротив, обладают крокодильей выдержкой, позволяя визитеру не только порадоваться, но и запустить руки в чужие сундуки. А потом…

Когда Брунгильда дернулась, было уже поздно, узор из чар крепко держал ее. А дальше… Наверно, ее ждала не лучшая в ее жизни ночь. Когда рано поутру помощник нотариуса пришел, чтобы отпереть контору, он не обнаружил там Брунгильды, зато обнаружил множество крошечных изящных статуэток, вырезанных из кости, расставленных по всем столам и полкам. Десятки прелестных овечек, милых кроликов, грациозных дельфинов и котиков взирали на него со всех сторон. Если бы не ворох одежды в углу да брошенные отмычки, никто бы и не догадался, кто именно стал для них источником материала…

Охранный демон. Вот чего она по-настоящему опасалась, забираясь в дом. Не взведенной «кладбищенской пушки», не крысоловки с пропитанным ядом зубами — адской твари, затаившейся в прихожей, терпеливо ждущей, пока она пересечет невидимую линию или допустит одно неосторожное движение, чтобы сомкнуть челюсти. Хорошо натасканный охранный демон может освежевать незваного гостя за полторы секунды, так быстро вывернув его внутренности аккуратной горкой на пол, что еще некоторое время многие мышцы будут сокращаться, а отделенные от тела легкие — надуваться и опадать.

Охранный демон — это чертовски опасное дерьмо, перекалечившее в Броккенбурге до хера любительниц поковыряться в чужих замках. Это не безобидный демон, запертый в дверном замке, способный, самое большее, оторвать тебе руку или плюнуть в глаза сгустком расплавленной меди. Это не сторож, не пугало, это настоящий цепной пес, нарочно выдрессированный и натасканный, чтобы душить незваных гостей. Особая порода адских тварей, которых демонологи ловят в свои силки, чтобы потом продать за немалый барыш всем рачительным хозяевам, желающим защитить свой дом и добро.

Ад, подобно талантливому мастеру, вытачивает из каждого материала свой инструмент сообразно заложенным в этом материале свойствам. Некоторые чертовки рождены чтобы вскрывать замки, но на счет себя Барбаросса никогда не строила иллюзий. Выточить из нее взломщицу было не проще, чем из куска хрусталя — боевой шестопер. Однако, даже несмотря на это, Панди в свое время удалось вбить в ее голову некоторые вещи, которые известны каждой суке, берущейся за отмычки. Одной из них было уважение к охранным демонам.

Никто точно не знал, сколько разновидностей охранных демонов существует в адских чертогах. Вполне может быть, что и больше, чем звезд на небе. Чертовски пестрое племя, насчитывающее миллионы тварей и многие тысячи объединяющих их родов. Каждый род отличался манерами, привычками и охотничьими приемами, каждый существовал немного наособицу от прочих и требовал к себе отдельного подхода. Многие опытные броккенбургские взломщицы, имеющие надежду, что и про их подвиги «Камарилья Проклятых» однажды сложит миннезанг, старательно заучивали на память эти детали, штудируя их так же прилежно, как пажи штудируют биографию династии Веттинов по альбертинской линии[6] «от Альбрехта до Рюдигера».

Демоны из рода Роттерступмпфов отличаются свирепым нравом и рвут любого пришельца в клочья, стоит ему сделать хотя бы шаг от порога, но при этом по какой-то причине не выносят фиолетовый цвет и даже не покажутся из своего угла, если увидят его на госте. Демоны из рода Ротзбенгелей, обладающие огромной выдержкой, позволяют вору доверху набить свои мешки, но едва только он пытается выйти, отрывают ему голову, так легко, как опытный трактирщик достает пробку из бутылки — но все силы Ада не способны заставить их работать по четвергам. Демоны из рода Тоттераттов выдают себя шорохом сродни мышиному, защитой от них может служить только согнутая медная монета в правом кармане или бумажка с написанным именем «Бартоломеус». Демоны из рода Регенширмов и их кузены из рода Шпациренов хоть и служат охранными демонами, считают себя, должно быть, первыми в Аду шутниками — не раз и не два они выпроваживали воровку прочь с карманами, набитым хозяйским добром, но при этом облаченную в сюртук, сшитый из ее собственной ободранной шкуры, с почками, помещенными в пустые глазницы или полным ртом отрубленных пальцев. Фангены, Нагендекнохены, Абгентрентер-Эллбогены…

Пытаясь выучить все их роды, привычки и охотничьи приемы, можно было рехнуться, позабыв свое собственное имя, вот почему Панди никогда не забивала себе голову этим дерьмом. «Херня все это, — кратко сказала она как-то, когда Барбаросса, еще не оставившая надежды сделаться взломщицей, спросила ее об этом, — если я буду зубрить все эти вещи наизусть, у меня не останется времени даже сходить в нужник. Запомни, Красотка, тут, как и в адских науках, которыми тебя пичкают в университете, надо не зубрить все подряд, а держать в голове главное. Быть осторожной девочкой и не позволять жадности затмевать твою осторожность. Есть три правила, которые помогут тебе в этом деле…»

Панди всегда была мудрой воровкой. Останься она в Броккенбурге, про нее сочинили бы не семь, а семьдесят семь миннезангов.

Застыв на месте, Барбаросса старательно принюхивалась, пытаясь обнаружить в прихожей тревожный или резкий запах, а также любой другой запах, которому не положено было здесь находиться. Например, запах цветущих петуний. Или запах горелой шерсти. Или тонкий аромат свежескошенной травы в сочетании с запахом мускатного ореха. Вполне безобидные в повседневной жизни, здесь, в чужом доме, они могли нести опасность и смерть. Мгновенную — если повезет. Мучительную, растянутую на много часов, если охранный демон мается скукой или имеет наклонности садиста.

Никаких подозрительных запахов ее нос как будто бы не ощутил. Только запах кислятины, частенько поселяющийся в домах стариков, состоящий из запахов, источаемых немощным телом, горелого жира, грязи и мочи. Старик не держал прислуги, вспомнила Барбаросса, и это было чертовски заметно, сам же тоже не любил возиться по хозяйству. Мебель, которой была обставлена прихожая, выглядела дряхлой и немощной, порядком подточенной жуками. Гардины, висевшие на окнах, истлели и выгорели на солнце до того, что напоминали погребальные саваны. Половицы так давно не скребли ножом, что пятна свечного воска, жира и вина давно образовали на полу сложные концентрические переплетения. И верно прижимист, подумала Барбаросса, пристально разглядывая этот узор. Все еще использует свечу вместо заговоренной лампы с демоном внутри, видно, и тут бережет монету. Кроме того, он, должно быть, чертовски дряхл и страдает подагрой, отчего его пальцы не справляются ни со свечой, ни с бутылкой. Но вот силы спустить курок в них, наверно, хватит, мрачно подумала Барбаросса, если этот хер чутко спит и услышит доносящиеся из прихожей скрип мебели.

Вешалка в прихожей также не таила в себе опасных сюрпризов. Висящие на ней плащи и жюстокоры были покрыты обильным слоем пыли, как и восседающие на полке шляпы, что до башмаков, стоящих под ней, они высохли и растрескались до того, что походили на трухлявые орехи, готовые лопнуть от первого прикосновения. Старик явно давно не выбирался из дома, прикинула Барбаросса, иначе не запустил бы свой гардероб до такой степени. Должно быть, еду ему поставляют из ближайшего трактира. Впрочем, плевать. Ей нет дела до того, чем он живет. Ей нужен гомункул — ну и, может, еще какие-нибудь безделушки, которые она сумеет найти по пути и которые не составит труда сбыть в Унтерштадте.

Она пока не видела банки, и немудрено — света в прихожей не доставало, чтобы разглядеть всю обстановку, а она была недостаточно отбитой сукой, чтобы зажечь свечу. Должно быть, банка стоит где-нибудь неприметно в углу, Бригелла говорила, что видела ее через окно…

Барбаросса не сделала ни единого шага вглубь прихожей. Подозрительных запахов не было, если не считать дрянного запаха кислятины, похожего на запах давно протухшего соуса, но это еще ни о чем не говорило. Охранные демоны хитры и скрытны, об их присутствии могут говорить многие признаки. Странным образом двигающиеся тени на потолке. Доносящийся из углов скрип. Паутина, которая лишь кажется паутиной. Иногда — дрожащие у комнатных цветов листья или необычные потеки на стенах…

Она могла помнить до пизды таких признаков, но все они не служили надежной защитой от неприятных сюрпризов, которые мог скрывать дом старого скряги. Новые охранные демоны появлялись в Броккенбурге чаще, чем залетные ветра, и неудивительно — в городе, где многие взломщики обладают магическим даром, даже самые грозные охранники очень быстро теряли свою эффективность, едва только их приемы становились известны ночной публике. На смену им неизменно приходили новые, поставляемые демонологами-негоциантами — все новые и новые породы смертоносных тварей, каждая из которых владела своим арсеналом фокусов. И каждая новая обыкновенно собирала богатую жатву. Не потому, что была так уж смертоносна, чаще потому, что против нее еще не было придумано подходящих приемов.

Вердомдешомакер, прозванный в Броккенбурге Чертовым Сапожником. Этот демон перекалечил до черта воровок в прошлом году, в короткий срок сделавшись местной знаменитостью. Не обладающий великой силой, имеющий в Аду скромный титул сродни баронетскому, он вступил в торговые сношения с саксонскими демонологами, желая наладить свое благосостояние, но занимался сбытом не магических тайн и талантов, как многие его собратья, а собственных демонических отпрысков, охотно предоставляя их для службы любому желающему, платящему золотом и кровью. Этих отпрысков у него, судя по всему, было больше, чем язв на теле у больного оспой.

Дети Чертового Сапожника не отличались ни великой силой, ни большим умом. Неопытные прошмандовки, промышлявшие ночными грабежами, попросту не знали, что опасность исходит не от запахов или свечения по углам, как от привычных им демонов, а от шороха, чертовски похожего на мышиный, потому не обращали на него внимания, пока не делалось слишком поздно.

Отпрыски Чертового Сапожника не убивали свою жертву, лишь сковывали невидимыми оковами, после чего принимались лакомиться ее ногами, неспешно обсасывая, точно карамельки. Иногда они удовлетворялись ступнями. Иногда — если хозяин дома не спешил отозвать их — они успевали добраться до колен и выше. Какое-то время в Унтерштадте было пруд пруди калек с деревянными ногами. Напасть эта закончилась лишь после того, как выяснилось, что отпрыски Чертового Сапожника неравнодушны к календуле — достаточно было бросить в угол засушенный цветок, как те, забыв про свой долг, бросались к нему, теряя всякий интерес к защите вверенного им имущества, позволяя пришельцу вынести из лавки все вплоть до мебели. Неудивительно, что предприятие Вердомдешомакера, основанное на торговле его отпрысками, через какое-то время прогорело — этот товар потерял в Броккенбурге всякий спрос.

Но стоило только ночным воровкам вздохнуть с облегчением, как на смену его отпрыскам пришли охранные демоны из рода Транкуило, завезенные, по слухам, в Броккенбург венецианскими демонологами-негоциантами. Эти были равнодушны к календуле и не издавали звуков, но тоже доставили уйму неприятностей желающим покопаться в чужих сундуках. Принимая облик обычных домашних мух, они невозмутимо гудели под потолком, но лишь до тех пор, пока добыча не пересекала невидимой линии, вступая на находящуюся под их попечение территорию, а после безжалостно расправлялись с ней, сминая, точно мельничным жерновом. Выродки из рода Транкуилло показали себя столь эффективно, что долгое время пользовались в Броккенбурге огромным спросом и стоили по два-три гульдена за голову — пока ушлые воровки, изучив их привычки, не научились обходить и их при помощи мотка разноцветных ниток, фляги с дождевой водой и обычного платка.

Тогда на смену Транкуилло пришли демоны Ниэру — какого-то древнего демонического рода, выведенного на Сицилии, настолько кровожадного, что продавались не в стеклянных бутылках, опечатанных именем демонолога и адских владык, а в свинцовых ящиках, обвязанных медными, висмутовыми и оловянными цепями. Впрочем, они-то как раз в Броккенбурге не прижились — их немыслимая кровожадность вкупе со слабыми сдерживающими чарами сделали их угрозой прежде всего для хозяев сундуков, чем для чертовок, жаждущих в них покопаться. По меньшей мере две дюжины лавочников оказались растерзаны собственными охранниками, превратившись в растянутые на стенах лоскуты кожи, прежде чем эта мода ушла в прошлое.

На смену Ниэру пришли Резеттеры. На смену Резеттерами — Аунигулиусы. На смену Аунигулиусам пришло следующее поколение тварей, не менее зубастых и смертоносных. Это был бесконечный водоворот, циркулирующий уже Ад знает сколько лет, водоворот, который погубил бессчетное количество юных сук из Броккенбурга. Каждый новый демон приносил с собой новые приемы и ловушки, которые надо было учиться обнаруживать и нейтрализовывать, но едва только это знание делалось всеобщим, как вместо него уже возникал новый. Следом за ним — еще один. И еще. И еще. И еще… За последние триста пятьдесят лет этот цикл повторился немыслимое количество раз и, верно, обречен был повторяться бесконечно, до тех времен, пока мир окончательно не истлеет, сожженный дыханием Ада.

Иногда случались и курьезы, не вполне вписывающиеся в эту схему, но лишь подтверждавшие ее.

Ярыга, вспомнила Барбаросса, продолжая напряженно вслушиваться в тишину чужого дома. Эта тоже сделалась известной, подобно Брунгильде, но на свой манер. Улучив безлунную ночь, она забралась в дом какого-то мастера из цеха ткачей, рассчитывая поживиться в его кладовой, и не черездверь, как многие ее предшественницы, а через крышу, использовав хитроумный заговоренный крюк с веревкой. С собой у нее был не один только пустой мешок, как у нее самой, а целый арсенал — нож братоубийцы, платок, сотканный из волос задушенной девственницы, оправленная в медь ослиная челюсть, склянка с коллоидным серебром, горсть свинцовых бусин — Ярыга знала, куда шла и была готова столкнуться с самыми хитроумными и коварными охранными демонами из всех, которых только можно встретить в Броккенбурге.

Она успела миновать четыре комнаты, пристально изучая каждую щель, а в пятой попалась, точно неопытная школярка, впервые проникшая в чужой дом. Не обратила внимания на странной формы лужу в углу, приняв ее за разлитое вино. Через мгновенье невидимая лапа, подняв Ярыгу точно пушинку, пригвоздила ее к потолку. Через два у нее, визжащей и бьющейся, точно пойманная муха, начала отслаиваться кожа, белой метелью запорхавшая по комнатам. Через час вернувшийся из гостей хозяин дома обнаружил лишь ее скелет, вплавленный в потолок, да заляпанные горелым жиром стены.

Ярыга не просто попалась, допустив оплошность, она угодила в когти к демону из рода Айзенкраль, чьи методы охоты к тому моменту считались безнадежно устаревшими, а сам он — настолько никчемным, что справиться с ним по силам даже ведьме первого круга. Многие несчастные суки подобно Ярыге умудрялись перехитрить сами себя, очень уж часто судьба сводила их в чужом доме совсем не с теми тварями, которых они рассчитывали там увидеть.

Именно поэтому Барбаросса не спешила углубиться в исследование прихожей. Может, сестрице Барби никогда не заслужить в свою честь семи миннезангов, как Панди, но ее имя, по крайней мере, не станут вспоминать в одном ряду с Брунгильдой, Ярыгой и прочими никчемными суками…

Первое правило Панди гласило — войдя в дом без приглашения, не лезь сразу шариться в сундуках. Любопытные девочки, норовящие сразу залезть в чужие шоссы, очень часто оказываются наказаны за свое любопытство — и хорошо, если парой оспин, а не провалившимся от сифилиса носом.

Затаись, задержи дыхание, не шевелись. Как бы хитер и осторожен ни был демон, стерегущий покои, он всегда будет оставлять в окружающем мире след. Это может быть запах, но может быть и нечто иное. Шуршащие тени, бродящие по потолку. Скрип невидимых когтей. Крохотные сигилы адского языка, вплетенные в узоры на стенных панелях, едва заметное шевеление ворсинок на ковре…

Не отлипая от стены, Барбаросса беззвучно достала кошель и, распустив завязки, извлекла из него чаячье перо. Перо было мятое, грязное и взъерошенное, не из числа тех элегантных перьев, что прикалывают к шляпам, и выглядело так, будто было добыто котом, но сейчас это не играло роли. Уличный мальчишка потребовал за него крейцер, прекрасно зная, сколь редкий это товар в Броккенбурге, но получил хорошую затрещину и уступил его бесплатно. Хорошая сделка.

Нагнувшись, Барбаросса прикоснулась пером к полу и осторожно покрутила. Перо не тлело в ее пальцах, не изгибалось от невидимого жара, не чернело. Превосходно. Охранные демоны отчего-то не любят чаек, оттого многие из воровской братии носят на шее высушенные чаячьи лапки. Барбаросса не относила себя к их числу, но многие трюки и ухватки знала — спасибо товаркам за науку. Конечно, лучше бы всего иметь сейчас перстень с хризалитом, шелковый шнурок с восемью узлами, медный гвоздь и склянку соленой воды, но…

Барбаросса украдкой вздохнула. Она сохранила кое-что из своих старых инструментов, надежно укрыв во многочисленных тайниках, иные из которых были оборудованы даже в Малом Замке, тайниках, хранящих подчас куда более зловещие штуки, чем безыскусные тайники Холеры, встречавшиеся на каждом шагу, в которых можно было обнаружить разве что порнографические гравюры, глиняные и деревянные херы да прочую подобную дрянь. Вот только времени возвращаться к ним не было, пришлось забираться в дом практически безоружной, с одним только пустым мешком, стянутым на рынке и предназначенным для банки с гомункулом.

Второе — бояться надо не того демона, который наделен великой силой, а того, с которым ты прежде не сталкивалась. Опасность прежде всего таится в неизвестности. Даже слабосильное отродье, стерегущее дом, охотничьи привычки и свойства которого тебе не знакомы, стократ опаснее самой злой и кровожадной твари, от которой ты уже знаешь, чего ожидать.

Разумный совет. Нечто подобное сказала ей Каррион на первом уроке по фехтованию. «Не бойся противника, мастерски орудующего рапирой. Бойся противника, который еще не вытащил рапиру из ножен». Кажется, это был единственный совет, полученный ею от Каррион на том занятии — Волчье Солнце, сестра-батальер «Сучьей Баталии», не любила трепать языком и не читала своим ученицам лекций. Она была сторонницей подкрепления выученных наук практикой — в следующую же секунду нос Барбароссы с хрустом превратился в бесформенный вздувшийся нарыв, соприкоснувшись с учебной рапирой в руке Каррион.

Третье… С третьим правилом было проще всего.

Даже если ты не засекла никаких подозрительных следов в доме, который намереваешься обнести, если не замечаешь ни подозрительных запахов, ни теней, однако твое ведьминское чутье воет от ощущения опасности — наплюй на добычу, разворачивайся и беги без оглядки, придерживая обоссанные портки.

Неважно, в лапы какого демона ты сунулась, никчемной твари, купленной за тридцать грошей на рынке, или опасного адского хищника, которого пленил и поставил на службу опытный демонолог, все охранные демоны, каковы бы ни были их охотничьи приемы и способности, имеют одно немаловажное ограничение. Они сильны лишь в пределах того пространства, которое поставлены охранять. Такой демон легко может задушить проникшего в дом воришку, но за порогом этого дома не совладает и с едва вылупившимся птенцом. Поэтому если ты только ощутила что-то такое, тревожное, липкое, недоброе, сигай в ближайшее окно и молись всем адским владыкам, что успеешь пересечь невидимую границу прежде чем он дотянется до тебя…

Перо осталось невредимо, Барбаросса с облегчением сунула его за пазуху.

Кажется, чисто.

Старик и верно был слишком скуп, чтобы тратить деньги на охранного демона, как говорила Бригелла. А может, как и многие старики, слишком осторожен. Известно, сколько бы денег не было заплачено демонологу, это не гарантия от того, что демон, приставленный охранять твое жилище, одним прекрасным днем не сдерет шкуру с тебя самого.

Демоны хитры и коварны, а еще чертовски терпеливы — тысячелетия, проведенные в адских озерах из кипящей ртути и в извечной войне с себе подобными закалили их выдержку свыше всех вообразимых человеком пределов. А еще они истово презирают людской род, и каждый год, проведенный в плену у чар, сдерживающих их, оттачивает это презрение до бритвенной остроты.

Говорят, один охранный демон, которого скряга-купец заставлял сторожить его богатство, платя взамен насмешками, терпеливо ждал сорок лет, пока судьба предоставит ему возможность отплатить своему хозяину. И дождался — грызущая хлебную корку обычная мышь смела хвостом часть начертанной мелом на полу охранной руны, нарушив прежде неприступный узор чар. Говорят также, из дома купца на протяжении четырех часов подряд доносились страшные вопли, а когда перепуганные соседи наконец смогли высадить дверь, то самого хозяина спасти не удалось — демон нафаршировал его тушу монетами из охраняемых им сундуков столь тщательно, что тело несчастного четверо взрослых мужчин не смогли взвалить на носилки.

На всякий случай Барбаросса оторвала от дублета медную пуговицу и уронила ее на пол, внимательно наблюдая за ней. Но та преспокойно покатилась по половицам, не меняя странным образом траектории, не шипя и не зеленея на глазах. Еще один хороший знак. Глупо было думать, что этот запущенный домишко служит логовом для охранного демона, старики редко обзаводятся такими штуками, а уж прижимистые старики — тем более, но она должна была убедиться наверняка. Еще одну глупость, совершенную ею сегодня, адские владыки могли бы и не простить.

Барбаросса позволила себе немного расслабиться. Ни подозрительных запахов, ни странно ведущих себя теней, ни звуков, которых не должно здесь быть. Просто маленькая запущенная прихожая, каких тысячи в Броккенбурге. Но будь она проклята всеми силами Ада, если сделает хоть шаг, прежде чем окончательно убедится в отсутствии ловушек.

Осталась последняя проверка — ведьминским чутьем.

Барбаросса несколько раз сосредоточенно выдохнула и прикрыла глаза, попытавшись изгнать из головы беспокойные мысли, гудящие, точно мошкара на Нойштедском болоте. Если хочешь обострить свое чутье до предела, настроить его на восприятие возмущений в магическом эфире, нужна предельная концентрация, иначе нечего и пытаться.

Ведьминское чутье — хитрая штука, работающая еще более странным и непредсказуемым образом, чем патентованная шатлэнская[7] лоза, продающаяся в Эйзенкрейсе за три талера, в иные дни способная обнаружить медную монету в засыпанной доверху канаве, в другие же не более полезная, чем выломанный из плетня прут, годный лишь для того, чтоб поковыряться в зубах.

Некоторые чертовки, чье чутье от природы было обострено, проворачивали с его помощью впечатляющие трюки. С расстояния в двадцать шритов[8] они могли угадать, в каком из карманов у тебя лежит зачарованный медальон или определить составляющие зелья, даже не прикоснувшись к колбе. Редкий дар, требующий многих лет огранки и тренировки.

Ее собственное чутье могло состязаться с ними едва ли успешнее, чем деревенский осел — с призовыми рысаками из графских конюшен. Бестолково устроенное и слабое, оно к тому же было подвержено сильному влиянию зодиакальных знаков, небесных светил и даже ее собственному менструальному циклу. В один прекрасный день оно могло, подобно чертовой лозе, с безошибочной точностью обнаружить зачарованную монету на другом конце Малого Замка, в другой было бессильно определить, под какой из чашек лежит зачарованная Котейшеством игла. Инструмент, на который никогда нельзя по-настоящему рассчитывать. Ее чутье было такой же полезной штукой, как купленный по дешевке на ярмарке кремневый пистолет — никогда не знаешь, пальнет он, даст осечку или разорвется у тебя в руках.

Барбаросса прислушалась к своим ощущениям. Целую минуту она простояла с закрытыми глазами, заставляя сердце биться размеренно и не частить, а скрюченные от напряжения пальцы расслабиться. Сперва она ощущала лишь кислые запахи, поселившиеся в прихожей, запахи старости, напоминающие запахи грязного засаленного тряпья, но постепенно, очень мягко, начала ощущать и прочие. Много прочих.

Злое ворчание демонов, запертых в нутре проезжающих мимо дома аутовагенов. Мерцание фонарных столбов неподалеку — крохотные демоны, заключенные в них, днем спали, не давая света, но даже во сне едва заметно пульсировали. Короткие всплески в небе, напоминающие отсвет далеких молний в облаках — в этом городе, построенном на трижды проклятой скале, сполохи магической энергии сквозили даже в облаках. Она знала, если суметь удержать себя в таком состоянии достаточно долго, если настроить сознание на нужную волну, можно начать чувствовать еще более слабые и тонкие отголоски, доносящиеся со всех сторон света, вплоть до заговоренных амулетов в карманах прохожих.

Это Верхний Миттельштадт, Барби, напомнила она сама себе, не прекращая работы. Здесь все пропитано чарами насквозь, как лохмотья нищего ссаниной, так что пытаясь различить в этом бурлящем котле демона, ты лишь теряешь свое…

Во имя всех трижды выебанных демонов Преисподней!

Пытаясь нащупать вокруг себя в магическом эфире подозрительные признаки, она наткнулась на чью-то ауру, и ауру столь мощную, что тело рефлекторно выгнулось, будто его стегануло порывом ледяного ветра в верховьях горы, а кости едва не затрещали, как лучины.

Демон. Где-то совсем рядом. В беспорядочном переплетении форм и магических сполохов она внезапно обнаружила сложно устроенный клубок чар, состоящий из такого множества внутренних контуров, что делалось дурно при одном только взгляде. Эти контуры были неактивны, как будто спали, но даже в таком виде невольно внушали к себе почтение. Она словно заглянула в исполинский двигатель, молчащий, холодный, но способный перемолоть три сотни мошек вроде нее, даже их не заметив…

Взвывшие рефлексы едва было не заставили ее броситься за порог, но она удержала их, как строптивых жеребцов в узде. Спящие демоны не опасны. Только безмозглые соплячки, лишь овладевающие ведьминским чутьем, бегут наутек, обнаружив поблизости демоническую сущность. Барбаросса ощутила, как ее обдало жаром, так, что выступивший пот зашипел на мгновенно раскалившейся под дублетом и рубахой коже. Казалось невообразимым, чтобы кто-то держал в доме охранного демона столь исполинской силы, одних только сдерживающих чар должно быть столько, чтобы звенела половина улицы, но если старик в самом деле решился, его яйца должны быть похожи не на ссохшиеся орешки, как она представляла, а на свинцовые ядра от двенадцатифунтовой пушки. Даже спящий, этот демон порождал вокруг себя завихрения в магическом поле, пронизывал воздух зловещими сполохами, точно не до конца притушенный костер, в глубине которого ворчат злые искры.

Вот только… Барбаросса нахмурилась. Она не была специалистом по охранным демонам, ее отметки по демонологии и Гоэции находились на прискорбно низком уровне и лишь стараниями Котейшества не опускались еще ниже. Но даже она знала характерный рисунок чар, свойственный этому племени, резкий, полный острых черт, похожий на чертеж медвежьего капкана. Этот же… Барбаросса попыталась разглядеть детали и едва не присвистнула. Этот казался исполинским спрутом, вросшим в камень броккенской горы. Длиннейшие щупальца, тянущиеся во всех направлениях на целые мейле, настоящая паутина из второстепенных контуров, невообразимо сложная и похожая на… на трубопровод, подумала Барбаросса. На огромный подземный сложно устроенный…

Безмозглая пизда! Тыквенная голова! Тебе впору возвращаться в родной Кверфурт и протирать столы в тамошнем трактире, а не постигать адские науки в Броккенбурге!

Это не охранный демон, как она было вообразила, это демон старой котельной, спящий в земле под домом, невообразимо древний, давно не работающий, погруженный в летаргию. Барбаросса едва не расхохоталась, сообразив, что именно напугало ее. Гигантский нагреватель для воды!

Ах, дьявол…

Она совсем забыла, что эти домишки лепятся к холму, внутри которого когда-то была устроена котельная. Этот демон не представлял опасности, да и не мог ее представлять. Может, когда-то он был и силен, разогревая и проталкивая по трубам миллионы шоппенов воды, но сейчас, даже погруженный в сон, выглядел столь дряхлым, что мог внушить почтение одним только своим размером. Отстраненный от работы, запечатанный демонологами внутри лабиринта из пронзавших гору труб, он многие годы медленно разлагался под каменной толщей, теряя и так небогатые остатки своего могущества. Барбаросса удивительно ясно разглядела его истончившиеся жилы, прежде, верно, похожие на бурлящие реки. Жалкая труха. Если кому-то даже придет в голову возродить эту груду тухлой меоноплазмы к полноценной жизни, он уже никогда не сможет по-настоящему работать, скорее всего, задрожит и лопнет, похоронив самого себя в обломках старого трубопровода…

Барбаросса заставила себя выкинуть его из головы. Демон, спящий в руинах котельной, не мог служить опасностью для нее, лишь только помехой — из-за большого количества испускаемого им излучения ее чутье хуже воспринимало прочие контуры, затмевая ей взор — так горящий костер затмевает пламя свечи. Но это уже не играло роли. У нее было время убедиться, что дом старикашки не таит в себе неприятных сюрпризов, по крайней мере, магического свойства. Время приниматься за то, ради чего она сюда пришла.

— Иди сюда, милый гомункул, — прошептала Барбаросса, хищно озираясь, — Где ты прячешься? Тетя Барби заберет тебя из этого старого противного дома!..

Она вновь пристально осмотрела прихожую, теперь уже не глазами ведьмы, ищущими везде хвосты магических чар и ловушки, а самыми обычными. Но даже в этом свете прихожая не произвела на нее никакого особенного впечатления. Порядком запущенная, грязная, она выглядела так, как выглядят сотни прочих комнатушек в Броккенбурге, ни единой деталью не приковывая ее внимания. Пол — обшарпанный, сохранивший лишь лужицы лака, должно быть вытертый за многие годы шаркающими стариковскими шагами. Стены в пожухших обоях с царапающим глаз мелким узором. Оконные стекла мутны, точно затянутые бельмами глаза, а в углах рам отчетливо заметны клочья паутины — эти окна, похоже, не открывались годами.

Неприятная обстановка. Тяжелая, удушливая, какая-то… Барбаросса насторожилась, ощущая жгучее желание достать из башмака нож, несмотря на царящую вокруг тишину. Какая-то неестественная. Точно внутренние комнаты почти не использовались по назначению. Кроме того, совершенно не видно тех следов, которые обычно оставляет человеческое присутствие — восковых лужиц, оставляемых тающими свечами, спичечных огарков, хлебных крошек… Может, старик такой ветхий, что почти не спускается вниз?

Барбаросса ощутила тревожную щекотку на внутренней стороне бедра. Умора будет, если выяснится, что по наводке шутницы Бри она вломилась в логово сфексов. Чертовы букашки, не без успеха изображающие из себя людей, обожают устраивать такие фальшивые домики у всех на виду, служащие ловушкой для тупоголовых сучек и обустроенные почти как настоящие.

Маловероятно, конечно. Сфексы не любят климата Верхнего Миттельштадта и обыкновенно не забираются так высоко, здешний воздух слишком влажен для их шкуры, человеческие тела, которые они носят, точно костюмы, начинают в нем быстро разлагаться, теряя вид. Кроме того, сфексы обыкновенно возводят под домиками-ловушками небольшие ульи, где запасают пищу и держат своих невольных гостей, а почва внизу, в предгорьях, куда мягче и удобнее для рытья. Нет, подумала Барбаросса с облегчением, этот старый хрен никак не может быть сфексом. Просто никчемный дряхлый старик, запертый в своем старом домишке. Может, он и гомункула завел чтобы было, с кем болтать перед сном…

Гомункул. Она явилась сюда за чертовым гомункулом и уберется прочь едва только сунет его в припасенный мешок. Ну, может задержится немного, чтобы прибрать еще парочку безделушек старика, если те попадутся ей на глаза. После всех сегодняшних треволнений будет справедливо, если она получит несколько монет за свои труды…

Барбаросса беспокойно оглянулась, пытаясь нащупать взглядом банку с гомункулом. Однако не нащупала ровным счетом ничего. Мебель, грязь, висящие на вешалке плащи, липкая пыль на стенах…

Хрен там. Гомункула не было.

Барбаросса стиснула зубы. Блядский гомункул должен быть в прихожей, Бригелла видела его через окно. Но его тут не было. Может, старик засунул его в темный угол? Или, отправляясь в постель, он имеет обыкновение брать гомункула с собой, обнимая во сне, как дети обнимают любимых кукол? Барбаросса чертыхнулась. Ей потребовалось три минуты, чтобы обследовать прихожую самым внимательным образом, нужно было увериться окончательно.

Мебель, стены, грязь. Никаких следов стеклянной банки с гомункулом или иной емкости, в которой он мог бы находиться.

Паршиво, сестрица Барби. Ты можешь выйти отсюда так же легко, как и вошла, отправившись восвояси или… Она впилась взглядом в закрытую дверь гостиной. Или можешь продолжить поиски в остальной части дома, продолжая свой чертов анабазис вглубь неизведанных владений. Черт. Ей не хотелось соваться дальше, дом хоть и молчал, но запах и обстановка действовали ей на нервы.

Но есть ли выбор? Взломав дверь, ты уже совершила преступление, за которое городской магистрат будет рад предложить тебе дыбу, назад дороги нет.

Она найдет чертового гомункула даже если придется перевернуть вверх дном весь дом.

Гостиная мало чем отличалась от прихожей, в которой она уже побывала. Мебель и здесь была дряхлой, трухлявой, помнившей, должно быть, еще предыдущего курфюрста, обои на вздыбившихся от влаги стенах превратились в коросту и медленно осыпались на пол грудами мертвых мотыльков, а там, где еще цеплялись за дерево, были украшены гнилостными разводами, похожими на цветы.

Должно быть, хозяин какое-то время пытался бороться с разложением, медленно поглощавшим его дом, потому что в некоторых местах сквозь толщу времен были заметны попытки исправить положение. Мебель носила следы починки, расстеленный на полу палас выглядел не таким древним, как все прочее, что же до стен, старик, видимо, пытался скрыть пятнающие их следы разложения при помощи картин, маскируя ими, точно заплатками, особенно запущенные места. Дюжины три картин, прикинула Барбаросса, ощущая нечто сродни уважению. Чертовски много для одного затхлого домика в середке Верхнего Миттельштадта. А еще говорят, будто военные не любят живописи…

Гостиная была пуста, в этом она убедилась через щелку в двери, прежде чем проникнуть внутрь. Пуста, безлюдна и полна кислыми запахами, от которых ее уже начало немного мутить. Точно кто-то сварил целую бочку капусты, а потом позабыл про нее, позволяя медленно преть, превращаясь в гнилье. Скверный запах, из-за которого она черт знает сколько времени проторчала в прихожей, выискивая несуществующих демонов.

Лестница, ведущая на второй этаж, выглядела чертовски трухлявой — как и весь дом. Но в этом, по крайней мере, был и плюс — если разбуженный хозяин вздумает ступить на нее, треск будет слышен на пять мейле в округе. Если, конечно…

Может, он помер, подумала Барбаросса, крадущейся походкой хищника двигаясь сквозь гостиную. Издох давным-давно в своей затхлой берлоге, задохнулся в гнилостных миазмах или был раздавлен каким-нибудь рухнувшим на него шкафом. И теперь медленно разлагается в своей кровати, превращаясь в такую же труху, как и здешняя мебель. Бригелла сказала, он реально стар, а старые вояки обычно не очень долго коптят небо. Может, зачарованная мушкетная пуля, сидящая в его мясе и многие годы прокладывающая путь к сердцу, наконец достигла своего. Или отравленная кровь, циркулирующая в венах, прикончила его, сожрав изнутри, или…

Треск, донесшийся до нее со второго этажа, был громким, резким и достаточно внезапным, чтобы она мгновенно замерла на месте, точно соляная статуя. Такой треск дерево не издает само по себе, зато его вполне может издавать тело, ворочающееся на рассохшейся кровати. Барбаросса сцепила зубы, ожидая не раздастся ли за этим звуком что-нибудь еще. Например, шаркающие шаги. Или щелчок взводимого курка. Черт, если старик заподозрит, что в его доме хозяйничают гости, которых он как будто не приглашал, ему достаточно распахнуть окно и крикнуть погромче, через три минуты на улице ее будет поджидать магистратская стража. И тогда она, может, еще успеет пожалеть о том, что в самом деле не угодила в пасть охранного демона…

Барбаросса машинально прикоснулась к «Скромнице» сквозь ткань дублета. В здешнем полумраке затаиться под лестницей не составит никакого труда. А как только старикашка спустится…

Скрип повторился. Громкий протяжный скрип со второго этажа. Это скрипит не пол, мгновенно определелила Барбаросса, не доски, скорее — пружины старой кровати. Бригелла сказала, он стар и немощен, так немощен, что проводит в спальне почти весь день. На это она и уповала, забравшись среди белого дня в чужой дом посреди Верхнего Миттельштадта.

Школа Панди оказалась действенной. Она учла многие детали — голема на улице, охранные сигилы на фонарных столбах, даже, чрезмерно перестраховавшись, возможность встречи с охранным демоном внутри. Учла все детали, кроме одной — редко кто из старых развалин может похвастать глубоким сном.

Сраная пиздорвань! Она старалась ступать бесшумно, насколько это было возможно в тяжелых башмаках, но один случайный скрип половицы под ее ногой мог разбудить старика так же надежно, как удар самого большого магдебургского колокола. Ей стоило подумать об этом наперед. Обтянуть ступни мешковиной, разуться или…

Что делают старики, когда внезапно просыпаются? Едва ли дрочат, распевая песни своего полка. Скорее, принимаются бродить по дому, как пьяные мыши, шаркая и ощупывая лапками обстановку. Старики часто беспокойны и тревожны, а еще слабо соображают. Каждый раз, проснувшись, они должны убедиться, что в их уютной норке ничего не изменилось. А значит…

Барбаросса ощутила, как ее мышцы напрягаются, недобро тяжелея. Она уже догадывалась, какие звуки услышит вслед за скрипом старой кровати. Несколько ударов кресала, шипение зажигаемой лампы, старческое бормотание, а вслед за ним — шаркающие шаги по ступеням лестницы. И хорошо, если спускаться он будет с одной только лампой, без взведенного пистолета в другой руке. Старики обычно не очень-то рады незваным гостям…

Инстинкт едва было не потащил Барбароссу к дверям, точно необъезженный жеребец. Ей стоило большого труда обуздать его, заставить себя примерзнуть к полу. Если старикашка в самом деле проснется и сунется вниз, чтобы проверить свое хозяйство, что ж, Ад сожрет его истлевшую душонку легче, чем пшеничное зерно.

Барбаросса улыбнулась в полумраке, позволив пальцам ласково коснуться обводов «Скромницы». Она не станет идти наверх, напротив, затаится у самой лестницы, ожидая, пока дряхлый хозяин не преодолеет половину ступеней. А потом… Кости у него, должно быть, хрупкие как у цыпленка. Достаточно одного хорошего удара в переносицу, чтобы они негромко хрустнули, раздавив свое содержимое. Она нанесет этот удар ловко и быстро, так быстро, что он даже сообразить не успеет, что произошло. Просто ощутит внезапное головокружения, но не успеет понять, отчего это его старые ноги внезапно подломились, не сделав очередной шаг. И крикнуть тоже не успеет. Когда он разомкнет глаза, то увидит вокруг себя кипящие моря и страшные чертоги Геенны Огненной.

Это не будет жестокостью, подумала Барбаросса, только лишь милосердием.

Я подарю ему быструю и безболезненную смерть, которую он наверняка сам не единожды призывал, ворочаясь бессонной ночью в своей кровати, доживая свой никчемный век. Черт, может, это будет не героическая славная смерть, заслуживающая миннезанга, но даже на такую едва ли вправе рассчитывать люди его ремесла, пропахшего порохом и несвежим мясом.

Барбаросса аккуратно встала возле лестницы, позволив «Скромнице» мягко нанизаться ей на пальцы. Один быстрый легкий удар. Да, для него так будет лучше. Не будет ни смертного одра, зловонного, заляпанного дешевым вином и мочой, ни орды жадных отпрысков, толпящихся у изголовья, чтобы стянуть старикашкины ордена, ни жестоких лекарей, терзающих его дряблую немощную плоть ланцетами, чтобы выжать еще немного застоявшейся вязкой крови…

Кровать наверху снова заскрипела, протяжно и задумчиво.

Вес «Скромницы» был знаком Барбароссе лучше, чем аптекарю — вес его излюбленной гирьки, но этот миг та вдруг показалась тяжелее на две или три унции. Так ли она уверена в том, что слаб? Да, Бригелла утверждала, что он стар, но это еще не означало, что беспомощен. Всем известно, вояки — опасный, непредсказуемый народ, даже те из них, кто давно оставил службу. Это тебе не вышедшие на покой краснодеревщики или зеленщики. Опаленные за время службы порохом и адским огнем, отведавшие на вкус смертоносные газы вперемешку с дымом сожжённых городов, заработавшие медали на грудь и заряд шрапнели в живот, они частенько сохраняют боевой норов даже после того, как вешают шпоры на стенку.

Старые солдаты неохотно уходят на покой.

Лихие рейтары, рвущиеся на своих закованных в броню конях на вражеский строй с пистолетами в руках, чтобы совершить свой самоубийственный и дерзкий караколь[9]. Отчаянные мушкетеры, палящие даже тогда, когда обожженные пальцы прилипают к раскаленным стволам их орудий. Нерушимые как скалы, пикинеры, готовые стоять насмерть даже под льющимся с небес адским огнем, насаживая на свои вертела человеческие и лошадиные тела. Дьявольски отважные гренадеры, шагающие прямиком в пекло, сотрясающие устои мироздания грохотом своих пороховых гранат…

Что, если ветхий хозяин гомункула из числа ветеранов? Барбаросса нахмурилась, баюкая «Скромницу» на ладони. В этом случае он может быть совсем не так беспомощен, даже если выглядит сущей развалиной. Войны, ведущиеся меж адских владык, обыкновенно оставляют после себя не так-то много людей, которых можно было бы считать ветеранами. Слабая человеческая плоть чаще всего превращается в прах или сползает с костей под действием смертоносных энергий Ада. Или же, подчиненная зловещим трансформациям, превращается в нечто совсем иное, приобретая совсем не человеческие черты. Но если уж выживает…

Интересно, какую войну этот дряхлый старикашка мог застать? Подумав об этом, Барбаросса едва не фыркнула. Черт, любую из числа тех, что грохотали за последние три с половиной сотни лет, от самого Оффентурена!

Первый Холленкриг восемнадцатого года, распахавший исполинские траншеи от Соммы до Парижа, такие глубокие и страшные, что даже сейчас, много лет спустя, из них сочится ядовитый гной, а в земле копошатся твари, которые когда-то, должно быть, были людьми, но срослись со своими доспехами, превратившись в огромных насекомых с панцирями из ржавых кирас.

Второй Холленкриг, грянувший через двадцать лет после него, обрушивший Лондон и Ковентри в булькающие недра земли, оставивший на месте Царицына один только дюймовый слой пепла, превративший Варшаву в исполинское озеро прозрачной слизи.

А ведь была еще страшная война Судного Дня на востоке, оставившая на месте Мертвого моря кратер глубиной в две мейле[10], на дне которого до сих пор ворочается и страшно кричит что-то огромное, тщетно пытающееся выбраться. Была еще Шестидневная война, после которой Иерусалим превратился в одну исполинскую крепость из стекла и человеческого мяса, внутри которой обитают гигантские железные осы. Еще была Корейская война и полдюжины африканских с разными чудными названиями, и Испанская и Мадагаскарская и…

Нет смысла и пытаться перечислить. Едва только владыка Белиал, явив свою милость, принял под свой протекторат германские земли триста с лишним лет назад, войны бушевали так часто и обильно, что иногда Барбароссе даже казалось, что названия им дают только по той причине, чтобы хоть как-то отличать одну от другой, в противном случае те давно завязались бы в одну исполинскую, пульсирующую отравленной кровью, раковую опухоль.

Война для адских владык была не искусством или ремеслом, как для старых королей, управлявших миром до Оффентурена, всех этих коронованных ничтожеств, мнящих, будто наделены хоть какой-то властью. И даже не наукой или развлечением сродни охоте. Война была их страстью. Единственной страстью, горящей неутолимо и существующей дольше, чем существуют звезды. Каждый жалкий лоскут земли, перепаханный огнем и сталью, трижды отравленный, сожженный и превращенный в прах, служил картой в их древней игре, игре, в которую они, существа обладавшие немыслимым для человека могуществом, играли с рассвета времен — и в которую они будут играть до того момента, пока все сущее в конце концов не окажется сожжено, превращенное в развеянный в пустоте серый пепел.

Правила этой игры были слишком сложны для смертного. Иногда адские владыки бились каждый сам за себя, отчаянно пытаясь оторвать от владений соперника хотя бы лоскут. Иногда сходились в нечестивые альянсы, столь запутанные и хитро устроенные, что были созданы, казалось, лишь для того, чтобы быть разрушенными, породив еще более причудливые дьявольские союзы. Иногда Белиал объединялся со Столасом, чтобы сокрушить своих неуязвимых собратьев — и тогда горы целиком уходили в булькающие недра земли, а моря превращались в лужи зловонной слизи. Иногда вынужден был заключить пакт с Белетом — и тогда земля и все живое на сотни мейле вокруг превращалось в жирный серый тлен, рассыпающийся под пальцами. Иногда, когда дело было особенно скверно, обращался за помощью к Гаапу — и тогда из гниющих лесов выходили существа, бывшие прежде зверьми, но сделавшиеся страшнее демонов из Ада.

Ни одна из договоренностей не существовала дольше, чем горит свеча. Пакты немедленно нарушались тотчас после заключения, альянсы рассыпались гнилостным тленом, конкордаты и меморандумы неизбежно оборачивались невероятными по сложности сплетения узорами из лжи, а тайные протоколы выбирались из чрев своих еще булькающих предшественников, чтобы сожрать их самих через мгновенье. Многие мелкие войны клокотали годами и даже десятилетиями, точно подземные пожары в угольных шахтах, почти не привлекая к себе внимания, размеренно перемалывая все новые и новые пополнения из людей и адских демонов. Но были и другие, куда как более страшные, случавшиеся тогда, когда четверо верховных адских владык — Белиал, Гаап, Белет и Столас — принимались по-новому делить доставшиеся им паи, вновь и вновь перекраивая земную твердь и оставляя на ней страшные рубцы.

Люди, осмеливавшиеся принять участие в этой забаве всесильных адских владык, умудрившиеся при этом сохранить жизнь, рассудок и хоть какое-то количество плоти на костях, обыкновенно приобретали на память куда больше следов, чем парочка шрамов, которые потом можно будет показывать рдеющим от смущения девицам.

Вспомнить хотя бы гвардию Великого Конде.

Когда в страшном тысяча шестьсот тридцать втором году горящие на кострах ведьмы и колдуны Друденхауса в последнем предсмертном усилии распахнули двери Ада, ознаменовав наступление Оффентурена, Людовик де Бурбон, принц де Конде, герцог де Бурбон, граф де Сансерр, овеянный славой непобедимый полководец, первым сложил свою шпагу к ногам адского владыки Столаса, а вслед за ним присягнули адской мощи и все его войска — пятнадцать тысяч пехоты, шесть с половиной тысяч кавалерии и почти шесть сотен мушкетеров. Впечатленные явленной им мощью Ада, в мгновение ока превратившей двадцатитысячную армию Франсиско де Мело в скопище извивающихся обожженных жуков, узревшие адские легионы, своей поступью превращавшие землю в тлен, воины Великого Конде поспешили последовать примеру своего господина, надеясь и самим обрести частицу адского могущества. Едва ли они предполагали, чем обернется их желание.

Адский владыка Столас, использовав Флейшкрафт, магию плоти, одну из высших наук Ада, взял без малого двадцать тысяч человек из войска Конде — и смешал их воедино, заставив их вместе с их доспехами, лошадьми и телегами срастись в один огромный ком плоти. Это страшное существо размером с гору, ощерившееся тысячей клацающих зубами голов, прозванное Новым Гаргантюа, по меньшей мере еще сорок лет разоряло Арденны, разрушая встреченные деревни и жадно пожирая всех, кто не успел убраться. Обреченное вечно выть от боли и неутолимого голода, оставляющее за собой одни лишь руины, оно нашло свою смерть лишь зимой тысяча шестьсот семьдесят третьего года, когда, осатанев от голода и бескормицы, набросилось на Седанскую крепость и было расстреляно орудиями его гарнизона. Сам Великий Конде, присягнувший Адскому престолу, не разделил участи своего войска. Обласканный владыкой Столасом, сделавшийся его вассалом, он получил от Ада миллион тонн золота и тело гигантского паука из бронзы и вольфрама.

Не легче пришлось и пехотинцам Иоганна Тилли из императорской армии, поспешившими принести присягу адскому владыке, только не Столасу, как армия Великого Конде, а Белиалу. Говорят, им было обещано сделаться ядром его армии из легионов Ада. Если так, этим несчастным суждено было первыми столкнуться с тем, что именуется адской иронией — они сделались не ядром, но ядрами армии Белиала. Еще три дня и три ночи над походным лагерем Иогана Тилли стоял ужасающий гам, пронизанный скрежетом и криками боли — это демоны Белиала, воя от восторга и хохоча, разрывали и рубили несчастных на части, после чего сковывали их изувеченные остатки цепями и заколачивали в пушечные стволы, чтобы потом этими страшными снарядами обстрелять осажденный Мангейм. Вопли живых человеческих ядер, говорят, так повлияли на осажденных, что те предпочли покончить с собой, чем уповать на милость Белиала — милость новых владык к тому моменту уже сделалась всем ясна.

Участь самого Тилли сложилась лишь немногим лучше, чем у его солдат. Превращенный своим новым сеньором, адским владыкой Белиалом, в исполинскую осадную башню высотой в тринадцать рут[11], с обшивкой из ворочающейся обожженной стали, прикрывающей вечно кровоточащие внутренности, он принял участие во многих битвах той страшной войны, неудачно прозванной современниками Четырнадцатилетней — участвовал в битве при Ольдендорфе, осаде Лёвена и страшном Фрайбурговом побоище — и перебил столько народу, что из костей его жертв можно было бы возвести новый город. Погиб он лишь восемь лет спустя, под стенами Пльзеня. Командующий обороной маркиз Набериус, один из младших адских владык свиты Столаса, тщетно бомбардировал эту крушащую стены громаду крепостной артиллерией, все его адские орудия, ревущие от гнева, обернутые в свежесодранные с нерасторопной обслуги шкуры, были бессильны проломить броню Тилли. Но за маркизом Набериусом не напрасно ходила по адским чертогам слава хитреца. Отчаявшись взять подступающего Тилли силой, он приказал своему гарнизону перебить жителей осажденного города, а кроме того — передушить всех мух, что только есть в небе. Когда исполнительные демоны выполнили поручение, Набериус на целые сутки удалился в свои покои, не обращая внимания на Тилли, крушащего городские стены, а когда вышел, сделалось ясно, что слава хитреца ходила за ним не напрасно.

Взяв от умерщвленных людей немного плоти и зубы, а от мух их невесомые крылья, он за одну ночь создал армию крошечных летающих демонов не больше шмеля, которую и натравил на своего врага. Несколько миллионов его созданий осели пеплом, не выдержав огненного дыхания Тилли. Несколько миллионов были растоптаны им или сожраны юркими змееподобными тварями, живущим в его стальной обшивке. Но несколько десятков все-таки нашли щели в броне, нашли за ней уязвимую плоть и впрыснули туда свой яд. Плоть Тилли, даже укрытая адской броней, оставалась человеческой плотью. Еще три дня гигантская осадная башня в окрестностях Пльзеня уже не помышляя о штурме, ревела страшным голосом, изнывая от боли, пока смертоносная гангрена пировала ее внутренностями, а крепчайшая сталь обшивки трескалась, выпуская наружу гигантские нарывы. На четвертый день мучениям Тилли пришел конец — он наконец остановился и навеки замер, сделавшись подобием крепостной башни на окраине Пльзеня, тем его история и кончилась.

Ад — благодарный владыка. Многим своим слугам он оставляет на память о службе подарки, иногда невинные, иногда жуткие, иногда такие, что душа обречена мучиться еще при жизни — а жизнь у некоторых ветеранов оказывается запредельно долгой по человеческим меркам, иные из них помнят еще сражения трёхсотлетней давности.

Этот немощный старик мог принимать участие в битве при Луттере, подумала Барбаросса, ощущая, как кровь тяжелеет в жилах, делаясь вязкой, точно ртуть. Видеть, как плавится Оннекур вместе со своими защитниками. Может даже, принимать участие в осаде Штральзунда, сражаясь бок о бок с демоническими легионами Белиала… Если так, если допустить, что Ад по какой-то милости продлил срок его жизни так долго, этот старый пень может быть куда опаснее, чем ей думалось. Куда опаснее, чем все големы в этом блядском городе, если на то пошло. Если Ад в самом деле наделил его своей милостью в память о каких-то заслугах, кастет против него может быть не опаснее куриного перышка. Что там кастет, некоторых таких отродий не возьмешь и ручной мортирой с трехфунтовым зачарованным ядром…

Кровать на верхнем этаже скрипнула еще раз. Уже не резко, а протяжно, почти умиротворенно. Не раздалось ни звука кресала, ни тревожного звука взводимого курка. Вообще ничего не раздалось.

Нет. Барбаросса заставила себя тряхнуть головой. Херня все это. Ты сама отлично знаешь, как устроена милость Ада и как выглядит благодарность его владык. Те несчастные смертные, что участвовали в войнах эпохи Оффентурена и которым по какой-то прихоти Белиала была продлена жизнь, чаще всего представляют из себя не грозных вояк, а дряхлые развалины, обреченные жить в чужом им веке, бессильные приспособиться к новой жизни. Над такими впору хихикать, они шарахаются на улице при виде влекомого чарами аутовагена, недоумевая, как карета может передвигаться без помощи лошадей, а от звуков патефона изумляются точно дети, пытаясь понять, откуда гремит музыка и где в этом маленьком черном сундучке с раструбом спрятался невидимый оркестр…

Говорят, выжившие участники битвы при Мертгенхайме не могут смотреть на горящий огонь — начинают визжать от ужаса, вспоминая дни своей военной славы и пиршество демонов над пылающими крышами. Защитники Праги по какой-то причине все отгрызли себе пальцы — их шевеление напоминает им про страшных тварей, которых натравил на город маркиз Сабнок, силясь сокрушить своего заклятого недруга, адского герцога Кроцелла…

Нет, подумала Барбаросса, разглядывая обстановку гостиной, хозяин этого домишки определенно не принимал участия в осаде Штральзунда. Не сокрушал адскими орудиями горящую Вербену, не участвовал в побоище под Оннекуром, после которого всадники сплавились со своими конями, обратившись жуткими плотоядными тварями, а вода на многие мили вокруг превратилась в жидкое серебро.

Тут не было ничего того, чем отставные вояки обыкновенно украшают свои гостиные. Ни замершей у стены шеренги рейтарских доспехов, немного позеленевших от времени, но все еще грозных и внушительных. Ни набора из старых доппельфаустеров[12], развешанных на стене, выглядящих неуклюжими, но смертоносных на близкой дистанции. Ни даже коллекции курительных трубок или чучела испанца в полном боевом облачении с подкрашенным белилами и сажей лицом.

Единственным украшением гостиной были картины — миниатюрные акварели, обильно развешанные вдоль стен. Окинув их взглядом, Барбаросса едва не сплюнула на пол. Украшать свой дом картинками позволительно шлюхе из Унтерштадта, но отставному военному?..

Никакой это не старый рубака, как она думала сперва. Уж точно не ветеран, нюхнувший пороху под Саблатом или потерявший половину кишок при Цусмарсхаузене. Не застал и страшного Второго Холленкрига. Оттого не держит в своем доме ни коллекции шпор, ни лошадиной сбруи, ни даже пепельниц из расколотых ядер, одни только херовы картинки. Небось, он и не воевал никогда в жизни, этот старый педераст, а служил где-нибудь при штабе, щупая за задницы смазливых адъютантов…

Тем лучше. Время забирать гомункула и убираться восвояси.

[1] Альбум — старогерманская мера площади, равная приблизительно 2,95 ар.

[2] Мориц Оранский (1567–1625) — полководец времен Тридцатилетней войны, внесший немало изменений в военную науку своего времени.

[3] Здесь: примерно 2,52 м.

[4] Балкенкройц (нем. Balkenkreuz) — «балочный крест», опознавательный знак Вермахта в годы Второй Мировой войны.

[5] «Кладбищенская пушка» — распространенная в Европе XVII–XVIII веков ловушка, обычно устанавливавшаяся в фамильных скрепах, чтобы отпугнуть могилокопателей, представлявшая собой взведенный пистолет или ружье.

[6] Альбертинская линия династии Веттинов — один из родов Веттинов, правящий в Саксонии, родоначальником которого считается Альбрехт III (1443–1500). В 1547-м году Мориц Саксонский указом императора Карл V был назначен курфюрстом Саксонии. Последним представителем альбертинского рода считается Рюдигер Саксонский (1953–2022).

[7] Жан дю Шатлэ — французский барон, алхимик и астролог XVII века, занимавшийся лозоходством и осужденный впоследствии за колдовство.

[8] Шрит — старогерманская мера длины, приравнивавшаяся к большому шагу, равная 70 см. Здесь: примерно 14 м.

[9] Караколь — тактический маневр тяжелой кавалерии, возникший с появлением огнестрельного оружия, заключался в быстром сближении всадников со вражеским строем для стрельбы на ходу и последующей смены конных шеренг с перезарядкой.

[10] Здесь: около 15 км.

[11] Здесь: примерно 58 м.

[12] Доппельфаустер (нем. Doppelfauster) — массивный многозарядный пистолет с колесцовым замком, популярный среди рейтар.

Глава 8

Гостиная оказалась невзрачной, сухой, похожей на заброшенную мышью нору. Здешняя мебель еще не была изъедена древоточцами подчистую, но, кажется, хозяин уже ей не доверял — отодвинул к стенам, чтобы не мешалась под ногами. Тем удобнее было Барбароссе рыскать по его владениям.

Обыскивая гостиную в поисках гомункула, переходя от стены к стене и аккуратно маневрируя между предметами мебели, Барбаросса не собиралась тратить время на разглядывание коллекции живописи, но некоторые картинки невольно привлекли ее внимание. Не неказистая порнография, как она сперва было решила, и не дрянные натюрморты, которыми обычно украшают лавки заплывшие жиром бакалейщики. Картинки в доме старого вояки были странного свойства. Не пугающего, а странного.

Здесь не было адских пейзажей, при одном взгляде на которые начинает гудеть в ушах. Не было демонических дворцов, сложенных из столь невозможных геометрических форм, что хочется выцарапать себе глаза. Зато там были другие вещи, которые показались ей странными.

Эти картины явно были писаны одной кистью, но так бездарно и грубо, будто человеку, державшему эту кисть, куда привычнее было управляться с пушечным банником. Искаженные формы, на корню губящие перспективу, грубые линии, небрежный стиль — даже Саркома в своем блокноте рисовала получше. Однако некоторые картины невольно привлекли ее внимание, пока она шарила взглядом по стенам.

Группа господ с военной выправкой в унтер-офицерских мундирах, стоящие на фоне какого-то месива из волнообразных линий. Месива, которое сперва показалось ей бушующими водами невесть какого океана, но, судя по всему, должно было изображать густой лес. Лица были нарисованы скупо, почти без деталей, зато оружие выписано с большим знанием дела — грозные рейтшверты обнажены и небрежно воткнуты в землю, рукояти выпирающих из-за пояса пистолетов переданы так отчетливо, что можно разобрать чеканку. Где это старикану удалось найти такой лес? Может, он служил в каких-то егерских частях? Нет, это не лес. Мгновением позже Барбаросса распознала в свисающих змееподобных отростках бездарно изображенные лианы. Не лес — джунгли.

На другой картине эти джунгли были охвачены огнем, и тут пламя было передано мастерски, так, что от одного взгляда на оранжевые мазки самой невольно делалось жарко. Господа в унтер-офицерских мундирах и здесь были на переднем плане — катили какие-то бочонки в сторону полыхающего зарева. На железных боках бочек видны были магические символы, добрая половина из которых оказалась Барбароссе незнакома, но и оставшихся было достаточно, чтобы сообразить — в этих бочках не пиво и не бренди. Там внутри сидят заточенные демоны, которых с соблюдением сложнейших ритуалов выпускают на волю, зачем-то обрушивая их огненную ярость, которой можно плавить камень, на джунгли.

Еще одна картинка — сборище желтокожих изможденных людей в лохмотьях, окруженных кольцом из рейтарских пик. Под лохмотьями видны клочья дрянных кольчуг, под ногами валяется оружие, столь же никчемного свойства — примитивные копья, совни из крестьянских кос, обычные топоры, одна на всех архаичная аркебуза с фитилем. Судя по тому, как напряженно глядят в сторону невидимого художника эти люди, как сверкают их глаза исподлобья, это пленные и они не ждут от своей судьбы поблажек.

Еще картинка — группа рейтар на привале. Рейтары все как на подбор молодцеватые, мощные, коротко стриженные, в хорошо подогнанных доспехах, скалят зубы в усмешках, беспечно распахнув забрала, некоторые небрежно держат трубочки для опиума или парочку колесцовых пистолетов на коленях. Доспехи у них чудные — кирасы обильно присыпаны мхом, видно, для маскировки, а на шлемах между защитных сигилов угадываются символы, не имеющие к ним никакого отношения — карточные масти, ругательства, непонятные ей тактические обозначения… У самого ближайшего на кирасе и вовсе красовалась странная гравировка — похожая на птичью лапку печать короля Пурсона, окруженная хорошо читаемыми готическими литерами — «Рожденный убивать». Бессмыслица. Король Пурсон, в отличие от многих своих собратьев, адских владык, никогда не был озабочен искусством войны, напротив, считался одним из самых миролюбивых, ищущим знания и смысл. Если он и убивал кого-то, то только нерадивых учеников и безмозглых невежд. Надпись не имела никого смысла, но…

Барбаросса тряхнула головой, разглядывая картинки. Половина из них не имела никакого смысла.

Следующая картинка, еще менее понятная. Здесь рейтар всего несколько, они идут цепью по какой-то дороге среди размытых рисовых полей. Перед ними бегут дети, размахивая руками, такие тощие, что кажутся похожими на обезьянок. Одна из них — обнаженная девочка с искаженным ужасом лицом, ее торс и ноги обожжены до того, что кое-где за покровом из вскоробившейся кожи проглядывают грязно-белые, похожие на кусочки оплавленного сахара, кости. Совершенно непонятно, отчего они бегут, если не вглядываться в задний план, густо затянутый дымом. Там, среди огненных сполохов, можно разглядеть силуэт, и силуэт страшный — огромный, как скала, усеянный щупальцами, фурункулами и клешнями, изливающий на землю потоки горящей в воздухе крови…

Люфтфестунг, мгновенно определила Барбаросса, опасливо глядя на картинку. Один из самых яростных палачей адских чертогов. Пятьдесят второй в своем адском роду, уже двести лет верно служащий императору и получающий за это огромную мзду, обыкновенно — сырым мясом. Где это он резвится, хотела бы я знать?..

Еще картинка — какой-то рейтар в плакарте и кирасе, но без шлема, прижимает громоздкий колесцовый пистолет к голове крестьянина, тот зажмурился и жалобно выпятил губы — ожидает выстрела. Еще картинка — горящая деревенька в джунглях, окруженная бронированными аутовагенами, раскрашенными, точно шершни, черно-желтыми полосами саксонской армии. Еще картинка…

Большую часть из них Барбаросса пропускала, не хотелось разбирать эту скверно написанную дрянь. Но некоторые были хороши — по-настоящему хороши. На одной из картинок она обнаружила самый настоящий вендельфлюгель, изображенный к тому же не только тщательно, но и с большим вниманием к деталям, вплоть до бронзовых шляпок заклепок на его огромном, из обоженного шипастого металла, корпусе.

Вендельфлюгель не выглядел ни грациозным, ни опасным. Насытившись обильной пищей, он сыто дремал в тени пальм и походил на опрокинутую ветряную мельницу с нелепо задранными лопастями, но Барбаросса знала, сколько в этом существе сдерживаемой мощи и неутолимого голода. Оно не только способно легко парить в небесах, но и пикировать с умопомрачительной скоростью, на которую не способны даже гарпии, а еще — высыпать на землю столько гудящего адского огня, что на месте джунглей останется огромный, выжженный до спекшегося шлака ожог, на котором еще сорок лет не будут расти даже сорняки…

Серьезная, боевая машина. Но, как и все адские машины, требует щедрой платы за свои услуги. Говорят, вечно голодные демоны, заточенные в ее стальном теле, так алчны, что во время полета заживо поедают управляющего машиной возницу, отщипывая от него кусочки мяса. Говорят также, их аппетит так велик, что когда переживших пять полетов награждают орденом, приходится выносить его на подушечке, а не прикалывать к мундиру — очень уж дребезжит этот кусок меди от соприкосновения с почти лишенными мяса костьми…

А старичок-то не так и прост, подумала Барбаросса, не без восхищения разглядывая нарисованный вендельфлюгель. Может, и не первый рубака, но, видно, по юности пороху нюхнуть успел. Тогда тем более странно, отчего на стенах нет орденов и почетных грамот — старые рубаки обыкновенно коллекционируют их еще с большим пылом, чем портовые шлюхи — насекомых у себя на лобке.

Гомункул, одернула себя Барбаросса, отворачиваясь от чертовых картинок.

Ей нужен чертов гомункул и только. И когда она найдет его…

Барбаросса замерла, потому что взгляд ее как раз в этот миг уперся в пузатую банку, стоящую на невысоком кофейном столике в дальнем углу комнаты. Дьявол. Не в тайнике каком-нибудь — на самом видном месте. Она бы сразу заметила ее, если бы сперва не осторожничала, опасаясь несуществующего охранного демона, а после не принялась из любопытства разглядывать стариковские картинки…

Лишь бы не было ошибки, лишь бы не оказалось, что гомункул давно издох потому что старый маразматик кормил его искрошенной штукатуркой или солью, и теперь медленно разлагается в своем сосуде…

Гомункул был жив, он просто спал.

Он не ворочался во сне, как спящие люди, его крошечная грудная клетка не раздувалась — ему не требовался воздух — но его полупрозрачные веки едва заметно трепетали, обозначая движения глазных яблок под ними. Вполне неплохой образец, машинально определила Барбаросса. Не то чтоб она мнила себя специалистом по блядским гомункулам, но за сегодняшний день видела достаточно уродцев со всеми мыслимыми патологиями, чтобы этот на их фоне показался почти красавчиком.

Спит. Дрыхнет. Должно быть, старик утомил его до смерти, заставляя декламировать днями напролет сонеты Гесснера или играть с ним в кости. Тем лучше. Можно будет умыкнуть его так тихо, что не успеет даже пискнуть.

Как и все гомункулы, он чем-то походил на рыбешку — кажущаяся раздувшейся голова, выпученные глаза, крохотные сухие ножки, так плотно сжатые между собой, что могли бы сойти за рыбий хвост, узкие, состоящие из одних хрящей, бедра… Точно порочный плод соития человека и рыбины, засунутый в тесную склянку, подумала Барбаросса. Экая дрянь. Но Котейшество, без сомнения, будет в восторге. И Профессор Бурдюк тоже.

Банка, в которую он был заключен, тоже ей понравилась. Основательная, прочная, на шесть шоппенов, не меньше, и с плотной крышкой. Кажется, немного поцарапана, видно, старик не единожды ронял ее, а может, вымещал на ней злость при помощи чего-то твердого, но сейчас Барбароссе было на это плевать. Ее интересовала не банка, а ее содержимое.

Она осторожно приблизилась к банке, стараясь ступать все так же беззвучно. Выпученные глаза гомункула не моргнули — им и моргать-то было нечем — но она определенно ощутила бы неудобство, если бы они внезапно взглянули на нее. Темные, немигающие, в полумраке они казались сизыми и выглядели жутковато, как разбухшие виноградины, но, кажется, никак не реагировали на ее присутствие. Даже если гомункул очнется — плевать.

Гомункулы не умеют кричать, вспомнила Барбаросса, нащупывая мешок на поясе. У них нет ни легких, ни сформировавшихся голосовых связок. Они могут лишь издавать слабый писк в магической эфире, который наделенные адским даром существа могут слышать с расстояния в пару десятков фуссов, а простые смертные — разве что в нескольких шагах. Даже если гомункул проснется и заорет во всю глотку, ему не докричаться до хозяина, дрыхнущего на верхнем этаже.

Вытащив мешок из-под муки, Барбаросса осторожно протянула руку к банке и…

И только тогда поняла, что попалась.

В дешевых театральных постановках буйство магии обычно выглядит красочно и пестро, особенно если театр не скупится на реквизит. Специальные пороховые заряды, укрытые среди декораций арьерсцены, взрываются, разбрасывая вокруг разноцветные конфетти, а замаскированные курительницы начинают источать разноцветный дым. Неприхотливую публику это обычно приводит в восторг. Мало кто, заплатив за билет три гроша и еще грош за кружку дрянного пива, знает, как выглядит в реальности сложный узор сплетающейся вокруг тебя магии.

В реальности это выглядит совсем не так. В реальности… Черт, те пидоры в узких кюлотах, что ставят пьески на сцене, ни хера не знают, как работает магия. Не балаганная, с конфетти и хлопушками, а настоящая, питающаяся адскими энергиями и силами.

В реальности, угодив в настоящую сторожевую паутину из чар, которая вдруг пришла в действие, пробужденная каким-то сигналом, не успеешь ни понять, что происходит, ни даже обмочить портки, разве что ощутить запах паленого мяса. И только с некоторым опозданием сообразишь, что именно является его источником.

Это было похоже на беззвучный взрыв.

Не было ни разноцветных искр, ни красиво змеящихся линий, танцующих вокруг нее, ни расцветающих дьявольских цветов. Просто кто-то поджег наполненную порохом плошку у нее перед носом, отчего в гостиной полыхнуло сразу множество ослепительных белых звезд, весь окружающий мир тряхнуло вместе с блядской горой, а незакрепленные его части зазвенели и задребезжали на своих местах.

Барбаросса замерла на месте, хватая враз омертвевшими губами воздух, сделавшийся вдруг неожиданно плотным. Страх собачьими зубами впился ей в живот и промежность, рванул так, что по кишкам прошла острая резь, даже ткань как будто явственно затрещала…

Блядь. Блядь. Блядь.

Не охранный демон, мгновенно сообразила она, отчаянно моргая, чтобы прогнать тающие перед глазами белые звезды, за которыми почти не различала гостиной. Будь это демон, ее ошметки уже болтались бы на стене, точно изысканный гобелен с инкрустацией из костей и жженого волоса. Значит…

Охранные чары. Вот, во что ты вляпалась, сестрица Барби, безмозглая ты мандень. Обычные охранные чары.

Самая простейшая ловушка, состоящая из россыпи адских сигилов, рассыпанных по дому. Эти сигилы, начертанные кровью или нацарапанные тончайшим лезвием, могут дремать долго, точно крошечные взведенные капканы — месяцами, годами — прежде чем какой-нибудь растяпа прикоснется к ним, пробудив прикосновением ото сна, заставив сплестись в смертоносный узор адских чар.

Только самые тупые суки попадаются в охранные чары. Надо быть совсем слепой безмозглой пиздой, чтобы не заметить ни одного адского сигила, не ощутить затаенной спящей магии. В такие ловушки попадаются только безмозглые воровки, ни хера не смыслящие в адских науках, да школярки с первого круга, влезающие в бакалейную лавку, чтобы набить брюхо, никчемные соплячки, которым голод затмевает разум…

…а еще самоуверенные суки с третьего круга, мнящие себя самыми ловкими на свете взломщицами, слишком горячие и несдержанные, чтобы смотреть по сторонам…

Барбароссе захотелось впиться зубами в руку, прокусить ее насквозь, чтобы боль на миг заглушила отчаянье и злость.

Я проверяла, едва не выкрикнула она, ощущая, как стремительно теплеет воздух в пустой гостиной, раскаляемый проснувшимися огненными точками-сигилами. Я полчаса проторчала в блядской прихожей, принюхиваясь и прислушиваясь! Я использовала птичье перо и пуговицу, я…

Ты просто искала не там, где следует, сестрица Барби, подумала Барбаросса. Напуганная рассказами про охранных демонов, ты с самого начала искала их следы, совсем позабыв о том, что чужой дом может таить в себе и другие ловушки. Ты не заметила охранных сигилов, не ощутила их спящего присутствия, не уловила запаха опасности. Если «Камарилья Проклятых» и посвятит ей когда-нибудь миннезанг, тот будет называться «Сестрица Барби, самая никчемная воровка во всем Броккенбурге», и поделом…

Домик был совсем не так беззащитен, как расписывала Бригелла. Херов старикашка, может, и был безмозглым пнем, любившим потеребить свой дряблый хер на глазах у гомункула, вот только он оказался достаточно хитер, чтобы подумать о безопасности своей норки, напичкав ее охранными заклинаниями. Заклинаниями, которые, быть может, дремали годами, прежде чем она пробудила их, схватившись за чертову банку.

Но ведь сигилов не было! Не было!.. Она бы наверняка заметила их и…

Теперь она уже отчетливо чувствовала их. Крошечные и спящие, они были незаметны, но сейчас, впитывая энергию Ада, быстро теплели, превращаясь в раскаленные пульсирующие сгустки. Точно сонм пробуждающихся светлячков в темном лесу, только

свет их, поначалу зыбкий и рассеянный, стремительно теплел, быстро делаясь угрожающе горячим, точно эти светлячки напитывались силой самого Ада…

Не светлячки. Не букашки. Не бессмысленные завитки или невинные отметины из числа тех, что дети черкают на стенах.

Адские сигилы. Письмена запретного языка.

Они были такими крохотными, что старикашке, пожалуй, потребовался бы не резец, а тончайшая игла, чтобы вырезать их, усеяв проклятыми письменами всю свою гостиную — весь свой блядский дом! — хорошая острая игла, а еще твердые как у ювелира пальцы и очки с мощными стеклами. Сигилы были укрыты изобретательно и ловко, неудивительно, что она их не заметила. Вырезанные на мебели и деревянных панелях, спрятанные за коростой осыпающихся обоев, надежно укрытые толстым слоем пыли, они были практически невидимы, пока спали. Но сейчас, пробудившись, стремительно теплели, напитываясь обжигающей адской энергией и пробуждая сложный геометрический узор вокруг нее…

Блядь. Блядь. Блядь.

Попытавшись понять, сколько их, Барбаросса едва вновь не ослепла. Сотни раскаленных точек. Нет, не сотни — тысячи. На половицах, на стенах, на рамах блядских картин, которые она изучала… Старик, должно быть, потратил не один год, чтобы нанести все эти символы, исчертив ими едва ли не каждый квадратный дюйм своей норы. До пизды крохотных сигилов, которые, наливаясь огнем, образовывали все новые и новые точки стремительно усложняющегося узора.

Бежать нахер. Бежать без оглядки.

Это был первый порыв, который она ощутила, едва только сообразив, что происходит. Порыв столь сильный, что едва не потащил ее прочь к выходу, заставляя терять на ходу башмаки, ей стоило чертовски большого труда удержать его в узде. Иногда такие порывы, рожденные дремлющими в рассудке инстинктами, могут спасти, иногда — в Броккенбурге это случается особенно часто — погубить.

Стремительно просыпающийся узор чар не убил ее на месте, хотя наверняка мог. Не покалечил, не содрал кожу, не превратил в воющий от боли сгусток слизи, мечущийся по полу подобно мокрице. Барбаросса стиснула зубы, пытаясь унять зуд в раскаленном мочевом пузыре, который принялся ерзать на своем месте. Сработавшие защитные чары не убили ее. Но это не значит, что они пощадят ее, если она бросится к выходу. Возможно, они только того и ждут. Стоит ей хотя бы шевельнуться в сторону двери, как чертов лабиринт, сплетающийся вокруг нее, мгновенно освежует ее, оставив хозяину небольшую груду дымящейся плоти. Самоуверенной и дерзкой плоти, еще совсем недавно называвшей себя сестрицей Барби…

Блядь. Блядь. Блядь.

Она пока жива, но только лишь потому, что охранные чары не вошли в полную силу. А уж когда войдут… Наверно, ее запечет в чужой гостиной, как цыпленка. Барбаросса представила себя в виде свертка из иссушенной плоти, похожую на засохшую прошлогоднюю муху, выпавшую из шкафа…

Во имя всех освежеванных и вечно горящих блядей Ада!..

На этот счет у Панди тоже был урок. Четвертый урок старины Панди — для безмозглых пиздорванок, пропустивших между ушей первые три. Он был сложнее и длиннее прочих, но Барбаросса, по счастью, помнила его почти дословно.

Если ты вляпалась в охранные чары, это паскудно, сестренка. Это значит, что с большой вероятностью ты скоро сдохнешь и, верно, сдохнешь весьма паскудной смертью, успев услышать хруст собственных костей. Но если эти блядские чары не убили тебя мгновенно, едва только пробудившись, у тебя есть шанс. Крохотный, как папиллома у тебя на пизде, но полновесный, как крейцер имперской чеканки. Прежде всего, замри. Не шевелись не моргай, не дыши, если можешь. Превратись в херов овощ. Не суетись и не паникуй, и вообще старайся не дергаться. Если ты не сдохла сразу, то не потому, что ты такая распиздатая принцесса, а потому, что чары, в которые ты влипла, устроены таким образом, чтобы не убивать свою жертву мгновенно. Возможно, они наложены так, чтобы обездвижить тебя и взять живой. Или им нужно время, чтобы накопить и выплеснуть заключенную в них энергию. А может, их накладывал слепой обмудок, именующий себя демонологом, но ни хера не понимающий в их сложном узоре… Тогда у тебя есть шанс. Но только если ты будешь очень внимательной, осторожной и умной девочкой.

Барбаросса стиснула зубы, пытаясь укротить собственные ноги, зудящие от желания опрометью броситься прочь. О да, она будет очень внимательной, осторожной и умной девочкой — хотя бы для того, чтобы не превратиться в лужу кипящей мочи под кофейным столиком…

Ни один зверь, даже самый могучий, не спасется из ловушки, используя одну только силу. Если она хочет спастись, ей нужно понять устройство западни, в которую она угодила. Определить точки ее силы, порядок сплетения чар, все эти направления и завитки, по которым движутся, зловеще гудя, адские энергии. Только разобравшись в устройстве ловушки можно найти в ней щель. Дыру. Выход. Лазейку. Путь к спасению.

Барбаросса едва не заскрипела зубами, ощущая жар тысяч адских сигилов, пульсирующих вокруг нее. Сплетенные между собой сложными кривыми, эти херовы сигилы образовывали огромную бурлящую сеть, устроенную таким сложным образом, что глаза зудели в глазницах при одном только взгляде на нее. А чего ты, блядь, ждала, Барби? Это тебе не обычный пентакль, который ты училась вычерчивать мелом на первом круге посвящения, простейшая фигура, не включающая в себя никаких сложных узлов, надежная, как все примитивно устроенные вещи. Если накосячишь с пентаклем, отделаешься разве что парой оторванных пальцев, энергии, которые в нем циркулируют, обычно не смертельны. А тут…

Барбаросса коротко выдохнула, пытаясь унять клокочущую колючую дрожь в груди.

Соберись, Барби, мысленно сказала она себе. Хотя бы раз в жизни возьми свой блядский нрав под узду и совладай с ним. Будь осторожна. Будь внимательна. Хотя бы раз в жизни будь ведьмой, твою мать!..

Начертательная магия никогда не была ее любимым предметом, она и экзамен по ней пережила только лишь благодаря Котейшеству. Начертательная магия — одна из самых зубодробительных дисциплин из всего университетского курса, требующая не только развитого глазомера и твердых пальцев, но и потрясающего пространственного восприятия, легко работающего в разных системах координат и измерений. Какая-нибудь мелкая риска, пропущенная в знакомом тебе узле, тонкий, как волос, штрих, могут не просто оказаться важными, но и изменить течение адских энергий на прямо противоположное. Какая-нибудь кривая, отклонившаяся на полногтя в сторону от намеченного — оказаться роковой.

Барбаросса сделала три полных вдоха во всю грудь, пытаясь не обращать внимания на зловещий гул, доносящийся сразу со всех сторон. Может, сестрица Барби и не первая ведьма в университете, придется это признать, но и не безмозглая соплячка. Безмозглые соплячки не доживают до третьего круга посвящения. Она знает устройство основных узлов и схем. Не идеально, но на вполне достаточном уровне, чтобы разобраться в узоре чар. Этого должно быть достаточно, чтобы найти брешь и выскользнуть, тем более, что и чары-то наверняка никчемные, вырезанные каким-нибудь бродячим демонологом за два талера…

Барбаросса оглянулась — и едва не чертыхнулась вслух.

Блядский узор, образованный множеством сплетенных сигилов вокруг нее, был не просто сложен. Он был… Неимоверно сложен, подумала Барбаросса, отчаянно шаря взглядом вокруг себя, пытаясь уловить хвосты всех бесконечных петель и вписанных в узор адских фигур. Сложен и одновременно как будто бы совершенно бессмысленен, словно его чертила рука, превосходно знающая начертание адских знаков, но при этом не подключенная к разуму, который ею бы руководил.

Некоторые детали узора были ей знакомы.

Вот эта прямоугольная штука, перечеркнутая косой чертой с бычьими рогами — это узел варристоровых чар, они проходили его на начертательной демонологии. Он служит для уменьшения сопротивления магического поля в одном направлении при увеличении приложенного к нему напряжения, вот только… Барбаросса стиснула зубы, хоть те и так скрипели. Вот только сигилы, его образующие, начертаны таким образом, что весь этот узел не имеет в схеме ни малейшего смысла…

Другой знак, похожий на две треугольные зарубки от топора — элементаль Пельтье. Сложная и хитрая штука, названная в честь давно покойного демонолога. Поглощая энергию адских чар, протекающую через него, он должен охлаждать определенный участок узора в месте контакта, но… Но ни хера не охлаждал, поскольку был подсоединён к общему узору бессмысленной и сложно устроенной связью из целого множества ломанных линий.

Штука, похожая на адскую бабочку с двумя головами, вплетенная в общую цепь — Стабисторов Сигнум. Котейшество три дня вбивала ей в голову его суть и место в общем узоре, и вбила-таки — этот узел служил для стабилизации магического поля, снижая напряжение с увеличением температуры. Но к чему он здесь, на этом месте?..

Сложные твари с развивающимися хвостами — диодоганновые руны. Вот только они следуют друг за другом в порядке, который уничтожает весь смысл их существования. Штука вроде надутого рыбьего пузыря с россыпью мелких сигилов внутри — Клистроновый Сигнум. Когда-то она стирала пальцы в кровь, пытаясь изобразить его при помощи чернил на бумаге, но так и не добилась в этом серьезных успехов. Он сидит в схеме совсем не в том месте, где должен сидеть, мало того, повернут вверх ногами и скособочен на одну сторону… Он вообще не должен работать в такой архитектуре, однако же работает, мало того, включен в общую цепь и негромко потрескивает, выполняя какую-то неведомую ей работу…

Прекрасно. Охуительно прекрасно, сестрица Барби. Мало того, что ты пробудила чары, которых не заметила, точно слепая кобыла с бельмами на глазах, так еще и не в силах уразуметь их смысл…

Давай, никчемная пидорка. Вспомни, чему учили тебя в университете, тщась вырастить из никчемной швали ведьму!..

Барбаросса застонала. Так, словно пульсирующие вокруг нее адские силы уже заключили ее в свои сети, сделав частью общего узора, прокачивая через ее тело смертоносные энергии Ада, неумолимо превращающие плоть в осыпающиеся на пол хлопья копоти.

Чем больше она вглядывалась в змеящиеся вокруг узоры, тем меньше смысла в них видела. Многие фигуры были незнакомы и выглядели так, будто их рисовал трясущимися руками выживший из ума художник, руководствующийся не сложно устроенными правилами Ада, грозящими мучительной смертью за неверно наложенный штрих, а своими собственными представлениями. Барбаросса была уверена в том, что не видела ни одной из этих фигур на университетской доске. Другие, знакомые ей, были начертаны так, что теряли всякий смысл. Все эти гроздья переходящих друг в друга стабисторовых чар, увенчанные тяжелыми бусинами селеновых и стабилитронных глиф, все эти концентрические окружности, запирающие друг друга в бессмысленном лабиринте…

Адские сигилы вокруг нее, пылавшие янтарным светом на половицах, стенах и рамах, едва заметно ворочались на своих местах, издавая негромкое шипение. Барбаросса знала, что это всего лишь отзвук проходящих через них адских энергий, однако не могла избавиться от ощущения, что слышит издевательский шепот. Будто эти мелкие хвостатые твари, обретшие самостоятельную жизнь, наслаждались ее смущением и растерянностью, с удовольствием пялясь на то, как она, стиснув зубы, лихорадочно пытается разобраться в устройстве окруживших ее чар. Чертовы отродья. Ощетинившиеся хвостами, усами и жалами, они сами походили на миниатюрных демонов из Преисподней.

Соображай, приказала себе Барбаросса, стискивая зубы еще сильнее, до хруста в висках. Соображай, безмозглая ты потаскуха, иначе останется от тебя не миннезанг, а подгоревшие сопли на полу. Ты пялилась на эти фигуры три года подряд, натирая себе мозоли на жопе, ты чертила их в учебных тетрадях, учась сочетать друг с другом, ты аккуратно перерисовывала их у Котейшества, злясь на собственные пальцы, так умело управляющиеся с кистенем, но такие никчемные, стоит им только взяться за перо…

Соображай!

Тщетно. Чертов лабиринт, обступавший ее со всех сторон, было невозможно ни разгадать, ни распутать. Едва только взгляд касался ближайших линий, силясь разобрать их смысл, как тотчас вяз в хитросплетении из нитей, точно конское копыто в свежей пашне, рождая в голове один только тревожный тяжелый гул. Даже если ей удавалось расшифровать одну фигуру, верно поняв ее смысл, за ней тотчас стояла другая, совершенно непонятная или — хуже того — знакомая, но полностью перечеркивающая смысл первой.

Дьявол. Кажется, в этот раз ты немного влипла, а, сестрица Барби?..

Адский лабиринт из пляшущих вокруг нее глифов был непреодолим. Напрасно она пыталась то одолеть его с наскока, стиснув зубы, точно колючую чащу верхом на резвом жеребце, то планомерно штурмовала с одной стороны, как осажденную крепость. На место одному расшифрованному знаку приходило три непонятных, а стоило хотя бы на миг утратить концентрацию, как крохотная тропинка, прорубленная ею в этом херовом лабиринте, зарастала без следа.

Нелепица. Вздор. Абракадабра.

В следах гусиных лап вокруг лужи и то больше смысла, чем в этих сигилах, разбросанных по всему дому, сигилах, которые отчаянно не желали складываться в знакомые ей формы. Как она ни пыталась, она не могла разглядеть за этими полчищами корчащихся уродцев устойчивой системы. Вообще никакой системы. Все эти херовы хвостатые твари, корчившиеся на своих местах, будто были рассыпаны слепцом или сумасшедшим.

Барбаросса до крови прикусила губы.

Слишком сложная схема, слишком запутанная. Будь здесь Котейшество, ей наверняка достаточно было полоснуть по окружающим сигилам взглядом, чтобы мгновенно определить заключенные в узор чар векторы силы, расшифровать чертов лабиринт и вычленить из него основные элементы. Вот только она — не Котейшество…

Барбаросса хотела вытереть вспотевшие ладони, но обнаружила, что они заняты — прижимают банку с гомункулом к животу. Блядская банка… Она совсем забыла, что замерла с нею в руках. Пойманная на месте преступления, так и не успела сунуть в мешок свою добычу. Надо спрятать банку нахер, пока мелкий ублюдок спит и…

Гомункул не спал. Приникнув к боку банки уродливыми тонкими ручонками, он с интересом изучал Барбароссу сквозь толстое мутное стекло. Голова, похожая на большой разбухший корнеплод, тяжело покачивалась на съежившемся сухом торсе, выпученные по-рыбьи глаза внимательно взирали на нее через толщу колышущейся жидкости. Внимательно и… Насмешливо? Вздор. Барбаросса стиснула зубы. Даже если этот шлюхин выкидыш, напитанный жалкой крохой магических чар, сознает происходящее, он совершенно точно не умеет ухмыляться — у гомункулов нет развитых мимических мышц. Просто иллюзия, конечно, вызванная натяжением кожи на его лице, да еще неверным светом, но…

На миг ей захотелось хорошенько размахнуться и садануть банку прямо об пол. Гомункулы славно взрываются, это она уже выяснила, а их раковины чертовски хрупки. Да, это отродье определенно расхочет улыбаться, превратившись в ком растерзанного влажного мяса на полу. Но…

Может, сестрица Барби никогда не отличалась великим умом, прилежанием или порядочностью, но у нее было то, что заслужило ей определенную репутацию в этом блядском городе. И помогло протянуть здесь три с половиной года. Ее адское упрямство, с которым не смогли бы совладать сорок легионов демонов. Упрямство, против которого была бессильна даже Панди.

— Во имя герцога Абигора… — пробормотала она, — Владыка, дай мне сил и разума…

Барбаросса сунула банку с гомункулом в мешок из-под муки и сразу ощутила облегчение. Гул адских энергий, пульсирующих в гостиной, не стал тише, но ей определенно сделалось лучше, едва только она убрала уродца с глаз долой. Его внимательный и насмешливый взгляд определенно действовал ей на нервы не меньше чертовых сигилов, рассыпанных вокруг.

Блядская головоломка. Сейчас она соберется с мыслями и…

Соображай, дырень! Соображай, пока не ощутила запах своего собственного горелого жира!..

Барбаросса ощутила, что теряет дыхание. Что сердце колотится все быстрее, разгоняя по телу вместо крови едкую сернистую жижу. Что глазные яблоки в глазницах ощутимо потеплели и скоро, должно быть, истекут горячим жидким воском на щеки, если она продолжит пялиться на адские сигилы, в таком множестве разбросанные вокруг и…

За зловещим гулом адских энергий, пульсирующих вокруг нее, этот новый звук был едва слышен, но Барбаросса распознала его, ощутив, как ее бока, и так тяжело поднимающиеся, как у подыхающей лошади, окатило липкой испариной.

Скрип. Не скрип старых пружин, поняла она мгновенно, куда более резкий и сильный. Такой скрип могут издать только скудно смазанные дверные петли. А значит… Херов старикашка, не до конца разложившийся в своей опочивальне, проснулся и решил вылезти наружу, проверить, что за переполох поднялся в его уютной норке. Наверняка блядские чары, поймавшие ее в ловушку, известили его каким-то хитрым сигналом, подняв с постели. Ах, дьявол. Кажется, в ее распоряжении еще меньше времени, чем она думала. Совсем мало времени.

Скрип. Скрип. Скрип. Скрип.

Половицы над ее головой скрипели не сами по себе, как это иногда бывает с сухими досками в старых домах, их приминали чьи-то ноги. Судя по тому, какими шоркающими и неритмичными были шаги, ноги эти были слабыми и подламывающимися, но чертовски упорными. Скрип, сестрица Барби, говорили они. Мы идем к тебе. И скоро твои косточки заскрипят точно так же, как половицы под нами. Скрип-скрип!

Ах, сука. Хозяин этого блядского домика, полного замаскированных ловушек, явно не был двухсотфунтовым здоровяком-гренадиром, напротив, судя по шаркающим слабым шагам, ссохшимся старикашкой с дрожащими от подагры ногами. Вот только этот ветхий старичок, немощный как кусок мышиного дерьма, уже торопился вниз, чтоб поприветствовать гостью и засвидетельствовать ей свое почтение. Наверняка, уже при пистолете с дымящимся запальным шнуром…

Барбаросса затравленно оглянулась.

Бежать. Все ее скулящие инстинкты твердили о том, что надо брать пизду в кулак и смываться отсюда. Немедля, сейчас. Старик явно спускается не для того, чтобы поиграть с ней в шарады. Даже если его трясущиеся руки, не годные даже для того, чтобы подрочить себе, не совладают с пистолетом, каким-то чудом не превратив ее голову в рассыпавшийся по плечам студень, грохот выстрела обязательно привлечет прохожих, а те мгновенно свистнут стражу — опомниться не успеешь. И дыба господина Тоттерфиша едва ли покажется тебе милосерднее, чем прикосновение адских лезвий…

Скрип. Скрип. Скрип.

Старикашка преодолел уже половину своего пути до лестницы и, верно, вот-вот пожалует вниз.

Скрип-скрип, сестрица Барби! Скрип-скрип!

Слюна сделалась горькой, как настойка полыни.

Бежать. Нет времени разбираться в устройстве ловушки, в которую она угодила. Нет времени соображать, что за херня творится вокруг нее. Про сестрицу Барби многое болтали в Броккенбурге, иные ее грешки давно сделались достоянием молвы, но ни одна душа, живая или мертвая, не сможет сказать, что сестрица Барби издохла, покорно дожидаясь своей участи, точно дряхлая кобыла на скотобойне.

Барбаросса осторожно шевельнулась, проведя рукой по воздуху. Воздух был теплым и дрожал под пальцами, но не обжег их. Не отрезал невидимой струной. Не превратил в свинцовые слитки или еще какую-нибудь дрянь. Ловушка, расправившая вокруг нее гудящие струны, как будто бы не держала ее. Огромная, запутанная, чертовски сложная, может, она и не успеет сработать, если она попытается сбежать. Если броситься со всех ног к выходу, она сможет покрыть всю гостиную в четыре шага, а на шестом — выскочить прочь из чертового домишки…

Ведьмы никогда не совершают поспешных поступков — этому ее учила Котейшество.

Разбойницы никогда не действуют неосмотрительно, уповая на удачу — этому ее учила Панди.

Дохлых соплячек скидывают поутру в крепостной ров — этому ее учил Броккенбург.

— Герцог Абигор, владыка моей души… — прошептала она, сгибая немного ноги, чтоб проще было оттолкнуться, — Тебе не было угодно наделить меня мозгами, ты дал мне только силу и упрямство. Если я сдохну, прими мою душу и сотвори с ней что положено, шкуру же можешь пустить на половик!..

Закинув мешок с гомункулом за спину, Барбаросса одним ударом ноги отшвырнула в сторону стоящий на пути стол и бросилась прочь, к выходу.

Она выскочила. Живая и целая, если не считать полудюжины заноз, которые она поймала предплечьем, врезавшись в дверной косяк, да отбитого колена. Но выскочила. Невидимые жилы чар не превратились в бритвенно-острые струны, напротив, почти беззвучно рвались на ее пути, точно тончайшие шелковые нити.

Прихожую она проскочила в несколько шагов, задержав дыхание, как пловец, на тот случай, если воздух вдруг превратится в иприт или сделается раскаленным. Нельзя было исключать, что ловушка действует именно таким образом. Как и того, что пол внезапно откусит ей ноги до самых колен или входная дверь превратится в гильотину или…

Она выскочила.

Ударила плечом в дверь и вывалилась наружу, лишь тогда позволив себе вдохнуть. Воздух Верхнего Миттельштадта на вкус оказался слаще и гуще самой изысканной мадеры, что ей приходилось пить. Жива. Руки-ноги на месте, шкура не шкворчит от жара, медленно сползая с нее клочьями, а глаза как будто все еще на прежнем месте. Только чудовищно звенит в груди — это от напряжения, должно быть, эти жалкие несколько шагов она пролетела с такой скоростью, что едва не сожгла себе сухожилия…

Инстинкты требовали от нее броситься прочь и нестись во весь дух до тех пор, пока воздух в легких не превратится в клочья колючей шерсти, до тех, пока чертов домик не скроется вдали, съеденный сумерками Броккенбурга. Но этого она им позволять не собиралась.

Это Верхний Миттельштадт, черт возьми. Не смрадные низовья, в которых ты привыкла промышлять. И стражники здесь носят на плечах самые настоящие мушкеты, а не глиняные фаллосы, которыми ублажают себя школярки в университетском дортуаре. Стоит ей привлечь к своей персоне немного больше внимания, чем следует, и бегство закончится даже не начавшись.

Барбаросса надела на свои пляшущие от нетерпения ноги воображаемые кандалы, заставив себя двигаться настолько спокойно, насколько позволяло клокочущее в глотке дыхание. Дверь за собой она не захлопнула, а спокойно затворила, так, чтобы не лязгнул замок. Проклятье, не успела испепелить дверного демона, верного слугу Лемигастусомиэля, как намеревалась. Впрочем, и многого другого тоже сделать не успела.

Деньги. Ордена. Парадное оружие. Все то, на что она намеревалась наложить лапу, не дожидаясь Бригеллы. Все то, что должно было принести ей пару горстей весело звенящих монет…

Заткнись, приказала она себе, двинувшись по тротуару и смешавшись с прохожими. Ты получила то, за чем пришла. Не искушай терпение адских владык. Мешок с гомункулом покачивался у нее за спиной, образуя приятную тяжесть на правой лопатке. Достала. Может, жизнь и наградила ее за сегодня парой лишних ссадин и синяков, плевать, она добыла то, что спасет Котейшество — все прочее не имело значения.

Первый квартал она миновала на деревянных ногах, держа неестественно прямую спину. Все казалось, позади нее вот-вот скрипнет дверь и на улицу выглянет, улюлюкая, ограбленный ей старикашка. Плешивый сморчок, потрясающий сморщенными кулачками и призывающий стражу.

Воровка! Ату! Взять ее!

Чтобы побороть эту мысль, свербящую под ложечкой, она заставила себя мысленно вспоминать семьдесят два имени младших адских владык. Поначалу шло легко — Король Белет, Принц Ситри, Король Пурсон, Граф Раум, Герцог Увалл, Рыцарь Фуркас — но уже на втором десятке она споткнулась, а к третьему стала колебаться. Маркиз Ориакс — называла она его или нет? А того, другого, маркиза, что управляет тридцатью адскими легионами и ведает знаниями обо всех птицах и драгоценных камнях?..

Непросто думать о демонах, когда всей спиной, пылающей как жаровня, ожидаешь крика сзади. Или выстрела. Она миновала целый квартал, прежде чем поняла — крика не будет. Херов старикашка, эта высохшая в своей норе моль, не отважится на погоню. Может, он слишком дряхлый даже для того, чтобы доковылять до порога. Может, так боится окружающего мира, что никогда и не рискнет показаться наружу. А может, он попросту не сообразил, что его обокрали. Эта мысль была особенно сладка. И верно, подумалаБарбаросса, легонько встряхивая мешок, чтобы вновь ощутить приятную тяжесть добычи, к тому моменту, когда он одолеет лестницу, от сестрицы Барби в гостиной не останется даже запаха. Он просто решит, что охранные чары привела в действие какая-нибудь забравшаяся к нему в гости мышь, рассчитывавшая найти в его логове сырную корку, или кусок отсохшей от потолка штукатурки. Наверно, пройдет по меньшей мере пару часов, прежде чем он вспомнит про свою игрушку в банке на кофейном столике, и только тогда обнаружит пропажу…

Барбаросса ухмыльнулась, заставив спешащего навстречу прохожего испуганно шарахнуться в сторону.

Мысли, эти беспокойные мерзавки, еще недавно причинявшие ей уйму хлопот, грызущие душу, сделались приятны и легки. Они звенели радостно и ликующе, в так ее шагам, точно подкованные гвоздиками ландскнехтские сапоги по броккенбургской мостовой.

Вырвалась! Сперва было попалась, как растолстевшая шлюха, но — хвала школе Панди — не растерялась, не запаниковала, не наделала глупостей. Сохранила ясную голову и трезвый рассудок, вырвалась из силков на волю, только невидимые зубы и клацнули. Сестрица Барби, может, не образец здравомыслия, но кое на что она, выходит, и годна!

С другой стороны… Барбаросса мысленно хмыкнула, борясь с желанием закрутить мешок с добычей в руке, а то и подбросить вверх, точно чепчик. Лишь вынырнув из старикашкиного логова, набрав в грудь прохладного октябрьского воздуха, она сообразила то, что должна была сообразить почти тотчас, едва только пробудила охранные чары. И что мгновенно сообразила бы на ее месте Котейшество.

Никакой опасности, скорее всего, и не было. Сеть охранных чар, до усрачки напугавшая ее, была большой, сложной, запутанной, но… Совершенно никчемной, подумала Барбаросса, с облегчением оставив за собой опасный квартал. Чары в гостиной были всего лишь видимостью, бутафорией, такой же опасной, как палаш, слепленный из хлебного мякиша. Просто херова мешанина беспорядочно наваленных сигилов, которые, сопрягаясь, наполняли воздух жутковатым дыханием Ада. И только-то. Неплохой фокус, если хочешь напугать заглянувшего на огонек вора, ни хера не смыслящего в чарах. А ведь она едва не попалась на этот фокус. Застыла, как ледяная статуя, ожидая самого страшного. Потратила несколько минут, лихорадочно пытаясь найти смысл в том, что смысла не имело отродясь. Обманка. Обычная дешевая обманка…

Ничего. Это не делало вкус победы менее сладким. Даже если бы заглянувшая в Верхний Миттельштадт гарпия испражнилась ей на макушку, это и то не ухудшило бы ее настроения.

Добыла! Пробралась в чужой дом, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте посреди дня, угодила в ловушку и вырвалась из нее, не оставив в пасти капкана ни пучка своей шерсти. Может, это еще не заявка на полноценный миннезанг в ее честь, но уже как будто бы недурной задел, а?..

Старый голем, спящий вечным сном в переулке, равнодушно проводил ее взглядом. Его пустые глаза — просто отверстия, просверленные забрале — взирали на нее без всякого интереса, как, должно быть, взирали бы на любое событие Репейниковой улицы, будь то явление всех демонов Преисподней или свальная оргия всех ее жителей. Ее собственный плевок так и висел на лицевой пластине шлема, приклеившись к ней, точно загустевшая слеза. Это выглядело комично, и Барбаросса не удержалась от смешка, проходя мимо него.

— Спасибо, мессир Ржавый Хер! Горожане Броккенбурга благодарят вас за отличную службу! Оставайтесь на своем посту и…

— Спасите! Спасите меня!

Голос был тонкий, странного тембра, какого не бывает ни у взрослых, ни у детей, но отчаянно громкий. Достаточно, чтобы все прохожие вокруг нее в радиусе тридцати фуссов встрепенулись, как сонные рыбешки, услышавшие стук по стеклу аквариума.

Какого хера?

Барбаросса ощутила, как каждый ее башмак налился, точно жидким свинцом, ужасной тяжестью, едва не пригвоздившей его к брусчатке. Она споткнулась, потеряв равновесие, едва не выронив от неожиданности увесистый мешок.

— Спасите меня! Эта ведьма меня похитила! Я здесь, в мешке!

Какого, блядь, хера?

— Это она! Она! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!

Кто-то из прохожих оглянулся на нее. Какая-то дама нервно хихикнула. Како-то седой господин, задев ее взглядом, сам споткнулся и стал озадаченно тереть подбородок. Кажется, на какой-то миг даже спешащие мимо кареты замедлились, точно влекущим их лошадях тоже стало чертовски интересно понаблюдать за этой сценой.

Барбаросса стиснула зубы. В башмаках у нее был не свинец, а хлюпающая раскаленная ртуть. Жизнь на Репейниковой улице, текущая привольно и спокойно, как чистый лесной ручей, замедлялась, точно вода в нем делалась все плотнее и гуще. Замедлялась вокруг нее, сестрицы Барби, замершей статуей с чертовым мешком за плечом. Где-то вдалеке сверкнули в лучах заходящего солнца кирасы стражников — два холодных тускло-голубых огонька, тоже на миг замерших, а потом начавших быстро увеличиваться в размерах.

Во имя всех адских владык, какого хера?

Почему едва только ей удается уверить себя в том, что жизнь не такая уж и паскудная штука, как мироздание тотчас спешит уверить ее в обратном? И может ли дело принять еще более херовый оборот?

В переулке что-то негромко задребезжало. Барбаросса не хотела смотреть в ту сторону — ее взгляд прилип к кирасам стражников — но посмотреть, вероятно, все-таки стоило. Хотя бы потому, что звук этот, резкий и зловещий, определенно не относился к тем, которые стоило игнорировать.

Да, на это определенно стоило взглянуть.

Мессир Ржавый Хер, дребезжа латными пластинами, сбрасывая с себя истлевшие листья и мусор, медленно поднимался, разгибая суставчатые ноги. Тело его двигалось порывисто и резко, изношенные валы и проржавевшие тяги в недрах его доспеха работали через силу, хрипя и звеня металлическими голосами, из прорех в латном корпусе высыпалась труха. Но все-таки он поднимался. И когда поднялся, оказался выше нее вдвое. Херова осадная башня на тяжелых ногах, чья выпуклая голова-шлем покачивалась на уровне второго этажа. Голова, на выпуклом забрале которой среди мертвых равнодушных глазков в серой стали повис ее засохший плевок.

Блядь.

Иногда ей казалось, будто сам Ад задался целью уничтожить сестрицу Барби.

Бежать с мешком за спиной чертовски неудобно. Барбаросса никогда не считала себя одаренной бегуньей, но бегать ей приходилось не раз, особенно в первый год своей броккенбургской жизни, спасаясь от опасности или, напротив, настигая добычу. Иногда бежать приходилось в отчаянно неудобных условиях — по щиколотку в грязи, истекая кровью, или изнемогая от черного похмелья. Иногда… Дьявол, ей пришлось истоптать по этим блядских улицам не одну пару сапог. Но сейчас…

Сейчас все ветра Ада дули ей в спину.

Она бросилась бежать еще до того, как старый голем распрямил свои насквозь проржавевшие члены, и успела отмахать половину квартала, прежде чем услышала ритмичный грохот за спиной.

Барбаросса оскалилась на бегу, чувствуя, как по загривку прошла приятная теплая волна — точно сам Дьявол потрепал ее мимоходом своей огненной рукой. Вынужденное долгое время сохранять неподвижность в затхлом стариковском доме, передвигаться на цыпочках и обмирать от каждого звука, ее тело, вырвавшись на свободу, обретя возможность двигаться не сдерживая себя, звенело и пело, точно спущенная тетива, а ноги сами собой летели вперед, гремя подкованными подошвами.

Господин Ржавый Хер, может, и был полон решимости вернуть украденного гомункула хозяину, да только слишком поздно спохватился. Даже если он не развалится, источенный ржавчиной, от первого шага, едва ли сможет проковылять за ней больше дюжины фуссов. От этой развалины толку не больше, чем от каменной статуи, не ей соревноваться с легконогой ведьмой!

Сердце, налившись горячей кровью, гудело точно колокол, заглушая многие окружающие звуки, оттого она не сразу разобрала грохот за спиной. Далекий, как раскаты грозы, опасливо обходящей гору Броккен стороной, но быстро нарастающий, делающийся похожим на оглушительный треск мельничных жерновов. Только жернова эти не крутились по кругу, питаемые энергией чар, методично перемалывая зерно, а врезались снарядами в трещащую и гудящую броккенбургскую мостовую за ее спиной.

Господин Ржавый Хер не только устремился в погоню, но и чертовски быстро сокращал дистанцию, двигаясь с удивительной для такой махины скоростью. Оглянувшись, Барбаросса увидела его грузное тело, похожее на несуразно огромный рыцарский доспех, переваливающееся с одной ноги на другую. Выгоревшая на солнце броня казалась даже не серой — бледно-пепельной, точно истлевший саван. Вот только пружины и тяги под этой броней, хоть и отчаянно звенели, все еще не рассыпались. Каждый его шаг, грохочущий, заставляющий лопаться столетние булыжники мостовой, точно цукаты на пироге, съедал по пять фуссов[1] — и каждый был впятеро больше ее собственного.

Он собирался догнать ее — и…

Раздавить. Вмять в мостовую, точно виноградину.

Хера с два, подумала Барбаросса, ощущая, как раскалившаяся мостовая обжигает ей пятки сквозь башмаки. Хера с два ты догонишь меня, никчемная развалина. Скорее, споткнешься о первый попавшийся бордюр ножищей и рассыплешься, выронив все свои дряхлые потроха!..

Барбаросса припустила еще быстрее, втягивая воздух короткими равными порциями. Внутренности звенели, точно гроздь медных гвоздей во встряхиваемом мешке, зубы сами собой скалились в злой волчьей усмешке.

Черт, кажется, им удалось поднять недурной переполох в сонном хлеву, который звался Верхним Миттельштадтом! В другое время она ощутила бы злорадное удовлетворение от того, как прилично одетые бюргерши и господа с щегольскими бородками, выбравшиеся на вечернюю прогулку, удивленно ворочают головами, пытаясь уразуметь, что происходит. Как испуганно вскрикивают прохожие позади нее, придерживая шляпы и бросаясь в стороны — лишь бы не угодить под тяжелую поступь голема. Как восторженно кричат и свистят дети, а прислуга норовит прильнуть к окнам, забыв про свои обязанности — бледные пятна с широко распахнутыми глазами, пролетающие мимо нее.

Но сейчас она ощущала только известную всем беглецам горячку, от которой звенят внутренности, пляшут перед глазами огненные круги, гудят колени и едко саднит нутро.

Она оторвется от погони, юркнет в какой-нибудь переулок и лишь тогда, переведя дух, убедившись, что скрылась, сможет посмеяться над всей этой херней. Надо лишь преодолеть пару сотен фуссов — плевое расстояние для молодой поджарой суки. Вот если бы еще не приходилось тащить чертов мешок…

Она бежала так, как не бежала никогда в жизни. Дома Верхнего Миттельштадта, грохоча, проносились мимо нее, сияя, будто развороченными глазницами, сотнями горящих окон. Уличные фонари плясали вокруг, рассыпая в густеющих сумерках искры, кучера на козлах осыпали ее бранью, вынужденные резко останавливать свои экипажи. Кто-то свистел и улюлюкал ей вослед, кто-то испуганно вскрикивал, спеша убраться с пути, кто-то… Дьявол, она больше не слышала отдельных звуков, будто все звуки сплелись в один неразборчивый бессмысленный рев. Но даже в этом реве она отчетливо слышала громоподобные шаги голема. Точно кто-то исполинским кулаком вколачивал сваи в камень. Кулаком, который, стоит ему соприкоснуться с сестрицей Барби, превратит ее в теплую кляксу на стертых камнях Броккенбурга…

Рискуя поскользнуться, Барбаросса обернулась на бегу — и ощутила, как сердце смерзшимся комом из говна и мяса уходит куда-то вниз. Ржавый Хер не просто не отстал, он сокращал расстояние и делал это чертовски стремительно. Тяжелый яйцеподобный шлем-бикок плыл над землей, точно исполинский монгольфьер, вот только силы, приводившие его в движение, были куда опаснее тех никчемных демонов, что распирали своим горячим дыханием полотняную обивку воздушного шара…

Херова стальная глыба ковыляла с изяществом наковальни, неспешно передвигая ноги, вот только каждый ее шаг, тяжелый и грузный, равнялся дюжине ее собственных, коротких и резких. Ржавые сочленения доспеха скрежетали и рычали на тысячу голосов, точно тысяча узников, которым дробят кости стальными молотами, дыры в кирасе изрыгали из себя клочья какой-то истлевшей дряни. И вся эта штука двигалась со скоростью хорошего ганноверского рысака, пожирая разделяющее их расстояние с пугающей механической стремительностью. Пустые мертвые глаза голема — всего лишь просверленные в забрале отверстия — взирали на Барбароссу холодно и равнодушно, но она отчего-то ощущала их взгляд. Не сулящий ей ни хера хорошего.

Следующий квартал она проскочила стиснув зубы, со свистом втягивая воздух. Всего лишь старая развалина. Может, этот стальной выблядок сумел тронуться с места и не развалиться при этом, но долгой дистанции ему нипочем не выдержать. Сдохнет. Рухнет в канаву, потеряв равновесие, или грянет всей стальной тушей об угол дома. Надо лишь поднажать, заставить свое тело работать на пределе возможностей. Это мучительно, но это не продлится долго. Минута-две.

Ржавый Хер выдержал минуту. И две минуту. И три. Ее собственная внутренняя клепсидра[2], полная кипящей мочи, утверждала, что погоня продолжается уже по меньшей мере час, но это, конечно, было не так, просто время растянулось, точно манда у портовой шлюхи, как всегда растягивается, стоит тебе влипнуть в паскудную историю…

Ей лишь казалось, что она полна сил. Сердце пульсировало в груди нарывом, который в любой миг грозил лопнуть горячей кровью и гноем, легкие судорожно втягивали в себя воздух, совсем недавно казавшийся сырым и холодным, как октябрьская роса, но быстро делающийся обжигающе горячим. Мало того, треклятый мешок на каждом шагу лупил ее в спину. Он только поначалу казался легким. Уже через минуту чертовой погони Барбароссе казалось, что ее в спину бьют раскаленным окованным сталью годендагом, медленно сокрушая ребра и хребет.

Ржавый Хер не намеревался останавливаться. Он не был игрушкой, двигающейся лишь до тех пор, пока есть завод. Он видел цель — похитительницу гомункула — и мерно топал ногами, неуклонно сокращая расстояние между ними. Огромный дребезжащий склеп на суставчатых ногах, неутомимый как сто тысяч демонов. Если потребуется, он будет бежать за ней семь дней напролет. Или месяц. Или год.

Блядь. Блядь. Блядь.

Барбаросса ощутила, что ее башмаки стремительно тяжелеют. Точно какие-то демоны-проказники вбивают в подошвы на каждом ходу по маленькому гвоздику. Этих гвоздиков, маленьких и стальных, набралось уже порядочно много, неудивительно, что шаги ее, легкие и стремительные, сделались спотыкающимися, резкими…

Паскудная история, в которую она оказалась втянута, никак не желала заканчиваться. Мало того, всякий раз, когда ей следовало подойти к концу, нарочно отращивала очередное извивающееся щупальце, точно издеваясь над нею и испытывая ее терпение.

Во имя адского сифилиса — охранный голем! Все беспутные суки Броккенбурга посмеивались над этими развалинами, годными лишь караулить погреб с картошкой, а теперь одна из этих развалин несется, скрежеща, по ее следу, норовя раздавить, а ноги все тяжелее, и воздух в легких опасно теплеет, а в ушах начинает мерзким образом звенеть — давно, давно сестрице Барби не приходилось бегать во весь опор…

Барбаросса ощутила, как надежда, обогревшая душу, наполнившая тело звенящей легкостью, превращается в едкую ледяную морось. Она не рассчитывала на затяжную гонку. Она рассчитывала оторваться от этого громилы и нырнуть в какую-нибудь темную подворотню, вот только забыла одну крохотную малость. Как забыла многие другие вещи, устремившись на запах наживы, вещи, которые Броккенбург старательно вбивал в ее голову с первого дня.

Ты слишком высоко забралась на блядскую гору, сестренка.

Верхний Миттельштадт — это не привычные ей края у подножья горы, полные узких ломанных улочек и хитрых закоулков, устроенных более сложно, чем иной кишечник, края, в которых ничего не стоит отыскать тайный ход или укрытие. Будь она в Нижнем Миттельштадте, известном ей до последнего кирпича в стене, или, тем паче, в Унтерштадте, где улицы больше похожи на канавы, ей ничего не стоило бы ускользнуть от погони, даже если бы по ее следу шел не ржавый болван, а отряд мушкетеров с факелами. Скользнуть в неприметную щель, юркнуть в бездонную подворотню — и поминай, как звали. Но здесь… Во имя всех мертвых сук Ада, люди, громоздившие дома Верхнего Броккенбурга на каменный загривок горы Броккен, кажется, нарочно стремились соорудить место, как нельзя более благоволящее любой погоне.

Здесь, в Верхнем Миттельштадте, краю широких улиц, не было ни переулков, ни заборов, ни троп. Самые узкие улицы здесь были так широки, что по ним могли проехать две кареты, не задев друг друга бортами. Самые узкие переулки — что блядские проспекты. Здесь не было ни заросших сорняками пустырей, на которых она могла бы попытаться затаиться, укрывшись от глаз голема, ни куч мусора, через которые можно было бы перебраться, отрываясь от погони. А здешние заборчики из тончайших прутьев, для прущего голема служили не большей преградой, чем ажурный платок — для летящего тебе в челюсть кузнечного молота.

Барбаросса ощутила неприятное жжение в съежившихся кишках.

Херова консервная банка с истершимся «балкенкройцем» на броне не намеревалась отставать. Знай крушила железными ножищами стертый броккенбургский камень. Кто бы ни сотворил эту образину, он вложил в нее куда больше сил, чем было необходимо обычному охранному голему. Голем не выглядел выдохшимся, подумала Барбаросса, сплюнув на бегу — слюна походила на сгусток липкого горячего вара — он выглядел так, будто ничуть не устал и готов был бежать так же до самой ночи. До самого утра, всю ночь, если потребуется. Весь год, до следующей Вальпургиевой ночи…

Барбароссе было известно множество уловок, служащих для того, чтобы оторваться от погони, вот только ни одна из них не работала против Ржавого Хера. Пытаясь резко менять направление, она лишь изматывала сама себя — Ржавый Хер, как оказалось, обладал отменным зрением или имел органы чувств куда более чуткие, чем человеческий глаз. Он предугадывал любое ее движение, мгновенно подстраиваясь под смену направления, не позволяя обмануть себя ложными бросками. Кажется, он знал, в какую сторону она повернет еще до того, как она отдавала мысленный приказ ногам.

Херова ржавая консервная банка, наделенная адским упрямством и адской же выносливостью.

Барбаросса попыталась скользнуть в палисадник, полный скукожившихся по осенней поре рододендронов — голем пропахал его насквозь, точно боевой корабль, ни на миг не снизив скорости, лишь полетели в разные стороны хрустящие глиняные горшки. Она попыталась юркнуть за какой-то примостившийся к стене дома сарай, оставив его между собой и преследователем — голем снес его на полном ходу, лишь прыснули во все стороны обломки досок и черепицы. Она перескочила через шеренгу бочек с дождевой водой — Ржавый Хрен разнес их вдребезги, лишь покатились по мостовой изломанные обручи да прыснуло деревянной щепой.

Дьявол, она слишком давно не бегала. Слишком давно у сестрицы Барби не возникало нужды отрываться от погони. Слишком много лишнего жирка образовалось на ее боках за год спокойной жизни под крышей «Сучьей Баталии». Жирка, который превратился в смертельно опасный балласт, сдерживающий ее, затрудняющий дыхание, превращающий каждый шаг в недюжинное усилие.

Легкие скрежетали о ребра, сердце билось точно перепуганная мышь в печном горшке, блядский мешок, колотивший по спине, грозил проломить спину.

Ах, Дьявол… Даже в лучшие свои годы она не была легконогой сукой из числа тех, что способны нестись точно ласточки, не чуя под собой земли. Ад, наделивший ее двужильной силой и адским же упрямством, не позаботился о том, чтобы дать сестрице Барби железных ног. А ее собственные, немилосердно колотящие по брусчатке в тяжелых башмаках, быстро теряли силу. Куда быстрее, чем она хотела признавать.

Затаиться? Барбаросса едва не поддалась этой мысли, увидев заросли гортензии на углу. Можно было бы с разбегу прыгнуть в них, пригнуться, перекатиться, замереть, лежа ничком… Она едва было так и поступила. Очень уж велик был соблазн воспользоваться легким путем в сложной ситуации. Но удержалась — хвала всем владыкам Ада. Ржавый Хер уже продемонстрировал свою зоркость, едва ли он потерял бы ее в зарослях, скорее, врезался бы в них и истоптал, вминая в землю, вместе с самой сестрицей Барби…

Была бы здесь Котейшество, она бы что-то придумала. Замерла бы на миг, и этого мига хватило бы ей, чтобы пронзить демона внутри ржавого доспеха, точно лезвием панцербрехера, отточенным заклинанием, нарушившим тонкие магические связи в его устройстве. Была бы здесь Панди, исполнила бы какой-нибудь хитрый трюк из своего богатого арсенала, дерзкий и, в то же время, дьявольски расчетливый… Но ни Котейшества, ни Панди здесь не было. Одна только сестрица Барби, удирающая от голема с мешком за спиной, ощущающая, как ставшая кипятком моча ошпаривает ее мочевой пузырь.

Какая-то дама со второго этажа, взвизгнув, метнула ей в голову ночной горшок — тот покатился по камням, фальшиво звеня, точно пустой шлем, а тремя секундами позже беззвучно лопнул, оказавшись под ногой голема. Компания курящих в открытом мезонине мужчин рассмеялась, тыча в нее трубками. Наверно, им сверху это зрелище и верно казалось чертовски потешным. Барбаросса мимоходом пожелала им по персональной опухоли в заднице. Служанка с изъязвленным бородавками носом распахнула окно и попыталась ошпарить ее выплеснутым из кастрюли кипящим супом. Где-то захохотал, тыча в нее пальцем, ребенок…

Хотела она того или нет, она обеспечила зрелищем половину Верхнего Броккенбурга. Еще по меньшей мере неделю здесь будут судачить о том, как сторожевой голем, спавший последние сорок лет, настиг и раздавил какую-то ведьму, слишком понадеявшуюся на свои ноги…

Пытаясь увернуться от кипящего супа, Барбаросса отскочила в сторону и едва не поплатилась за это — оглушительный рев чуть было не вытряхнул ее душу из тела. Аутовагены. Херовы аутовагены неслись друг за другом единым потоком, дребезжа изящными решетками и хромированными фонарями. Влекомые выдрессированными демонами, они не осмеливались забираться на принадлежащую пешеходам часть улицы, но Барбаросса знала — стоит ей сделать хотя бы полшага в их сторону, они с удовольствием сшибут ее и раздавят. Демоны, заключенные в аутовагены, никогда не бывают полностью сыты…

Барбаросса пыталась бежать под прикрытием домов, обтирая плечом углы, и это тоже не позволило ей выиграть ни единого фусса форы. Может, голем и был безмозглой жестянкой, но отчаянно зоркой и отчаянно ловкой жестянкой. Не притормаживая ни на мгновенье, он попросту сметал бронированным плечом углы, со скрежетом сминая водосточные трубы и оконные решетки. Вниз ссыпались каскады каменной пыли, обломки цветочных горшков и битое стекло. Херово отродье! Барбаросса ощутила, как легкие прорастают огненными реками, тщетно пытаясь втягивать в себя воздух. Жаль, что демоны Гаапа, крушившие Саксонию во времена Второго Холленкрига, не испарили эту тварь, как испарили ее собратьев, обратив в лужицы расплавленного металла…

Попытка затеряться в толпе была бы еще более гибельна, чем попытка затаиться среди цветов. Едва только услышав громыхание стальных ног по мостовой, прохожие Верхнего Миттельштадта поспешно прыскали прочь с ее пути, прижимаясь к стенам. Уж они-то, верно, знали, что это такое — несущийся на всех парах за своей добычей сторожевой голем, и не собирались вступать в эту игру. Один, впрочем, попытался.

Какой-то внушительный господин в пышном бордовом камзоле с нашитыми на рукавах бантами, украшенный пышными капелевскими усами[3], шествующий под руку с дамой, вместо того, чтобы укрыться, подобно прочим, отчаянно заулюлюкал и впился Барбароссе в рукав рубахи неожиданно цепкими пальцами. То ли бывший стражник, решивший продемонстрировать свою выучку и браваду, то ли пьяный, то ли попросту пытался рисоваться перед своей спутницей. Удар кастетом на ходу — страшный удар, сила бега, вложенная в него, делает даже обычный тычок сокрушительным, как удар лошадиным копытом. «Скромница» саданула его в правую глазницу, вызвав у господина с усами испуганный крик, пальцы его мгновенно разжались. Отличный удар, который, правда, едва не стоил жизни самой Барбароссе. Потеряв равновесие, она чуть было не покатилась по брусчатке, шлепнувшись на собственный мешок, но каким-то чудом удержалась на ногах, расплатившись за этот маневр одним только ободранным предплечьем.

Господин с пышными усами, прижимая руки к окровавленному глазу, прокричал ей вослед какое-то проклятье, навредившее ей не больше, чем брошенная в спину слива. Оглушенный болью, ослепленный яростью, он был слишком увлечен, чтобы сделать то единственное, что могло спасти ему жизнь — убраться с дороги у голема. А тот, верно, был слишком стар и дурно воспитан, чтобы воспринять возникшую на его пути преграду как нечто, требующее бережного отношения.

Позади нее негромко хрустнуло. Барбаросса не собиралась оборачиваться, боясь споткнуться и свернуть шею, но, скосив на бегу глаза, заметила в отражении оконного стекла, как серая махина из лязгающей стали, ни на миг не замедлившись, впечатала крохотную что-то кричащую фигурку в стену здания. Господин с капелевскими усами хрустнул как-то обычно и сухо, как раздавленный подошвой таракан, мгновенно сделавшись из солидного, грузного и внушительного маленьким и скомканным. Может, он умер, а может, и нет. С другой стороны, подумалось Барбароссе, с учетом того, сколько от него осталось, лучше бы ему и умереть…

Аутовагены, проносящиеся мимо нее по проезжей части, рычали, выплевывая в воздух пахнущую паленым мясом сажу и надсадно завывая. Некоторые из них, пролетающие ближе всех, так и норовили зацепить раскачивающимися фонарями ее по голове или вцепиться резной решеткой в предплечье. Им, адским хищникам, вынужденным тащить чертовы коробки на колесах, тоже отчаянно хотелось поучаствовать в погоне, они чувствовали разлитый в воздухе запах ее страха, они хотели пировать ее сладким мясом, но, будучи стиснутыми ограничительными чарами, вынуждены были проноситься мимо, рыча и воя от бессилия.

Вот если бы она оказалась на проезжей части…

Раздавили бы, подумала Барбаросса, силясь не сорвать дыхание, клокочущие в горящих легких. Раздавили, растерзали и разнесли бы клочки по всему Верхнему Миттельштадту. Нет, на проезжую часть нельзя соваться, никак нельзя.

Она ловко обошла стоящий у нее на пути колодец, основательный, с каменной кладкой и стальным воротом — голем смял его, выворотив оголовок из земли, точно трухлявый зуб из старой челюсти. Она проскользнула под брюхом у порожней телеги, замершей у подъезда, едва не расчертив землю подбородком — голем врезался в нее на всем ходу, разметав в сторону колеса, оглобли и доски. Она перескочила глубокую сточную канаву, надеясь, что ее преследователь завязнет в ней, а то и полетит кувырком — голем пропахал ее, точно ядро исполинской пушки, прошедшее по мягкой пашне, лишь забарабанили кругом комья земли да мелкая каменная крошка.

Эта треклятая натужно скрежещущая груда металла, настигала ее, неумолимо и страшно, не обращая внимания на все ее хитрости и уловки, выигрывая расстояние за счет одной лишь своей страшной силы. На каждой руте он выигрывал у нее шрит. На каждом эле — дюйм. Он трещал, скрежетал, звенел, рычал, грохотал, визжал, но не рассыпался на части, несмотря на то, что его путь усеивала ржавая труха, а броневые пластины опасно покачивались, едва удерживаемые на своих местах. Барбаросса уже ощущала спиной его дыхание — легкий гул раскаленного воздуха внутри столетних доспехов, смешанный с горьковатым запахом старого масла и подгоревшей краски. И запах этот, который она ощущала обожженными ноздрями, казался страшнее запаха разворошенной могилы.

Она проиграла два фусса, поскользнувшись на углу. По меньшей мере руту, проскочив перекресток и судорожно выбирая направление. И еще две — когда судорога злыми собачьими зубами впилась в ее правую ногу.

Сука. Сука. Сука.

Ей хотелось рыдать и смеяться одновременно. Миннезанг в честь сестрицы Барби, если и будет написан, окажется короче многих прочих. Тупые суки не заслуживают длинных миннезангов.

Может, ей удастся изловчиться и на ходу запрыгнуть на какой-нибудь прущий мимо экипаж? Это был бы хороший трюк и чертовски удачный. Кажется, она даже видела что-то подобное на сцене, в какой-то авантюрной пьесе. Вот только…

Рискуя оступиться, Барбаросса полоснула взглядом по проезжей части, пытаясь выхватить в веренице проносящихся мимо аутовагенов, завывающих от сознания собственной силы, какой-нибудь двигающийся на малом ходу, который не размазал бы ее по мостовой, окажись она в зоне его досягаемости. Херовая затея.

Мимо нее, натужно скрипя рессорами, прокатилась неуклюжая четырехдверная коробка, удостоверяющая начищенным медным клеймом, что демоны, заключенные в ней, относятся к свите монсеньора Цундаппа. Никчемная развалюха, подходящая для семейных поездок по магазинам, в адрес которой Саркома не нашла бы ничего лучше презрительного плевка, однако Барбаросса с удовольствием воспользовалась бы ее услугами, кабы та двигалась немногим ближе к тротуару. Будь поток экипажей менее плотным, она рискнула бы уцепиться, но сейчас нечего и думать было об этом — прочие аутовагены размажут ее тонким, как паштет, слоем, едва только она перешагнет невидимую линию, отделяющую улицу от проезжей части, их вотчины и полноправных владений.

Следующий аутоваген подходил для ее целей еще меньше — это был изящный и стремительный экипаж с кичливой эмблемой демона Порше на боку — адский конь с пламенеющей гривой, окруженный шипами. Невысокий, с корпусом узким и острым, точно выкованный в пламени адских кузен эсток, выкрашенным в кичливый броский цвет артериальной крови, он имел обшивку из лакированного дерева без единого выступа или гвоздя. Попытаешься вцепиться в такую на ходу — слетишь тотчас, аккурат под прущие следом экипажи, которые с удовольствием разомнут тебе все косточки в теле. Бесполезно, нет смысла и пытаться.

А вот следующий…

Следом шел, утробно ворча, тяжелый грузовой аутоваген — настоящая громада на колесах, пышущая жаром из восьми задранных в небо труб, толстых, как стволы магдебургских бомбард, на передке которой сияла эмблема с клеймом демона Мана. Настоящая самоходная баржа на колесах, неповоротливая, грузная, пышущая жаром и презрительно скрипящая рессорами. Поперек ее огромного борта тянулась выполненная тяжеловесной фрактурой[4] надпись, украшенная акварельными розочками, неуместными, как пунцовые чумные бубоны — «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера». Барбаросса едва подавила мысль броситься вслед за этой колымагой и уцепиться пальцами за ее обвисший полотняный борт.

Херовая мысль. Грузовой аутоваген слишком тихоходен, голем без труда настигнет его и разнесет вместе с ней. Прочие же слишком быстры, чтобы у нее был хоть один шанс использовать их для бегства. Кроме того, она слишком хорошо знала нрав демонов, запертых внутри самоходных повозок. Эти твари, и так разъяренные всегда сверх всякой меры, не потерпят такой дерзости. Стоит ей только вцепиться в обшивку какого-нибудь из них, как тот попытается раздавить ее или обжечь — едва ли менее мучительная смерть, чем под ногами настигающего ее голема… Может, на театральной сцене такие трюки и удаются, но в реальной жизни — нет. В реальной жизни тупых ведьм давят, точно в прессе для оливок, стоит им оказаться в безвыходной ситуации.

Другое дело — если бы ей удалось выманить на проезжую часть голема… Эти твари, закованные в сдерживающие их чары, с удовольствием набросились бы даже на стального истукана, окажись он в их власти. Едва ли у них достаточно сил, чтоб сокрушить тяжелый серый доспех с не до конца истлевшим «балкенкройцем», помнящий еще Второй Холленкриг — для этого нужны артиллерийские орудия, полные злых чар и голодных демонов — но они, пожалуй, в силах сбить его с ног, а значит…

Херня. Барбаросса откинула эту мысль, мечущуюся в опаленном паникой сознании, точно змея, по охваченному огнем сеновалу. Аутовагены — злобные и беспощадные твари, но они никогда не сунутся на пешеходную часть, чары, удерживающие их в узде, куда сильнее. А голем нипочем не выйдет на ту часть улицы, где несутся самоходные экипажи. Может, он и обладает невеликим умом, скудным, как у всех низших демонов, однако наделен инстинктом самосохранения. На верную смерть он не полезет. Значит…

Барбаросса перемахнула через скамью, которая через считанные секунды разлетелась в щепу под ударом стальной ноги.

Близко. Чертовски близко.

Сердце судорожно колотилось в груди, его страшный гул отдавался в ушах, заглушая грохот стальных лап по камню. Совсем мало времени, сестрица. Или ты придумаешь, что делать, прямо сейчас, или превратишься в кровавую соплю посреди тротуара. Всё, других путей Ад тебе не оставил. Хоть в раз за свою хренову жизнь используй ту толику ссохшихся мозгов, которую вложили в тебя при рождении, тех самых, что отказывали тебе на занятиях по алхимии, вечно забывали имена адских сеньоров и начертание чар…

Ржавый Хер утробно заворчал за ее спиной. Никчемная образина, в которой рассудка было не больше, чем в пивной бочке, тоже, оказывается, умела испытывать торжество, оказавшись в шаге от цели. Ворчи, ворчи, херово отродье…

Окна на ее пути распахивались, из них ей под ноги летела старая посуда, яблочные огрызки, пустые бутылки и старые стулья. Точно жители Верхнего Миттельштадта, обычно сонные и надменные, заключили между собой общее пари на счет того, кому из них удастся задеть улепетывающую по улице чертовку с мешком за плечами. Отскочив в сторону, чтобы не получить глиняным кувшином в голову, Барбаросса едва не наступила на уличного кота. Испуганно и зло шипя, тот беззвучной серой молнией прыснул, обгоняя ее, вниз по улице, мгновенно взлетел на водосточную трубу и устроился там, настороженно наблюдая за ней. Ей бы его легкость и силу…

Близко. Близко. Очень близко.

Взгляд Барбароссы бессильно метался из стороны в сторону, застревая в оконных решетках, скользя по карнизам, пытаясь выхватить из окружающих ее предметов хоть что-то, что можно было бы использовать для спасения. Ни одной щели, достаточно узкой, чтобы спасти ее от голема. Ни одной преграды, достаточно внушительной, чтобы преградить путь стальному ублюдку. Может, влезть на фонарный столб?.. Херовая затея, голем повалит его точно былинку.

Оглядываться было нельзя, но Барбаросса не выдержала, оглянулась. И ощутила, как лопнул в груди тугой, наполненный холодным гноем и страхом, рыбий пузырь.

Ржавый Хер оказался даже ближе, чем она думала, в каких-нибудь тридцати элях[5] от нее, да и те таяли стремительно и беззвучно, как тонкая свеча из дешевого воска. Тяжелый латный торс голема дрожал и вибрировал, видно, все пружины и амортизаторы его давно изошли ржавчиной, бронепластины скрежетали, перетирая друг друга, шарниры гремели и щелкали. Все его глаза — мертвые холодные глаза в стальной пластине забрала — смотрели на нее. Высохший плевок — ее, сестрицы Барби, плевок — сухой серой слезой прилип под одним из них, придав стальному лицу причудливое выражение, похожее на насмешливое удивление.

Как, сестрица Барби, ты еще жива?.. Не превратилась в лепешку? Все еще дергаешься?

Ржавый Хер бежал не один. Господин с пышными усами, пытавшийся задержать Барбароссу, тоже присоединился к погоне, хоть и не в том качестве, в котором намеревался. Будь он одет немногим скромнее, его раздавленная оболочка сейчас лежала бы далеко отсюда, похожая на выдавленный лимон, никому не досаждая и никому не мешая. Но его пристрастие к пышным, на голландский манер, одеяниям сыграло ему злую службу. Ленты и кружева его камзола намертво зацепились за сочленения доспеха, намотавшись на шарниры, отчего мертвое тело прилипло к раздавившей его ноге, мотыляясь на каждом шагу вместе с ним — размочаленный сверток из грязного бархата, оставляющий на мостовой влажные отпечатки. Наполовину раздавленная голова господина болталась как у китайского болванчика, беспрестанно с чем-то соглашаясь, потухшие мертвые глаза пристально наблюдали за беглянкой, пышные усы, служившие прежде его гордостью, превратились в ржавую, прилипшую к обнажившимся костям черепа, щетку.

Полминуты, поняла Барбаросса. Вот сколько времени осталось в ее распоряжении. Взгляд затравленной крысой метался вокруг, пытаясь нащупать хоть какую-то щелку, в которую она могла бы убраться. Тщетно. В Верхнем Миттельштадте нет ни щелей, ни зазоров, здешние фасады крепки, а дома примыкают друг к другу как солдаты на плацу. Нечего и думать втиснуться куда-то. Нечего и думать сбежать.

Последняя песенка сестрицы Барби спета. И хвала всем демонам Преисподней, что ее жалкой концовки не увидит Панди…

Взгляд, пляшущий по мостовой, судорожно вцеплялся во все, что ему попадалось, силясь отыскать спасение в никчемных вещах, окружавших ее.

Фонарный столб. Рассохшаяся садовая тачка. Шипящий кот на карнизе. Ревущие аутовагены, проносящиеся мимо нее… Как будто что-то из этого могло спасти или послужить укрытием. Как будто…

Кот. Ее взгляд отчего-то вцепился в него, в шипящую тварь с горящими желтой звериной яростью глазами, перепуганную воцарившейся суматохой и прильнувшую к карнизу. Только сейчас, за несколько секунд до своей смерти, она вдруг сообразила, что это не кот — котом это существо было когда-то прежде и до сих пор сохранило многие его черты, но вот остальное… Лап не четыре, а куда больше, может, полдюжины, некоторые из них вывернуты под нелепым углом и, верно, больше мешают друг другу, чем помогают. Хвост — перекрученный сизый отросток вроде болтающейся кишки, поросшей кошачьим серым мехом…

Не кот. Катцендрауг. Одно из жалких отродий, на которых Котейшество когда-то упражнялась во Флейшкрафте и которых успела наплодить до черта, прежде чем Каррион, взяв мушкет, не изничтожила эту жуткую свиту почти подчистую. Некоторые из них успели сбежать из обжитого логова в Малом Замке и расселились по всему Броккенбургу, пожирая более мелких особей и пугая до смерти благопристойных горожан. Катцендрауг. Барбаросса терпеть не могла этих тварей и всякий раз едва сдерживала себя, наблюдая за тем, как они шляются за Котейшеством безмолвной страшной свитой, укрываясь в глухих тенях и переулках. Но сейчас…

Барбаросса сама не успела сообразить, что делает. Точно тело ее в какой-то миг, за считанные секунды до смерти, вдруг оказалось подчинено адским владыкам, привязавшим его тугими струнами к своим раскаленным пальцем, рванувшим куда-то вбок, точно марионетку.

Она подскочила к дому, на карнизе которого укрывался шипящий катцендрауг и, подпрыгнув на трещащих, немеющих от напряжения ногах, сцапала его за шкирку. Раньше ей никогда не удавалось поймать катцендрауга. Эти твари были слишком осторожны даже чтобы попасться в хитро расставленные силки, не говоря уже о том, чтобы дать себя поймать какой-то суке. Но грохочущая на стальных ногах смерть наделила ее проворством, которого она сама от себя не ожидала. Существо, бывшее когда-то прежде котом, взвыло от злости, вонзив в ее руку десятки острых когтей и укрывавшихся под шерстью шипов, забилось в ее хватке, завизжало. Барбаросса ощутила под пальцами неестественно вывернутые и сросшиеся кости, которых никак не могло быть у кота, какие-то трещащие хрящи, обрывки истекающих слизью щупалец…

Плевать.

Даже если оно оторвет ей руку до самого локтя — плевать.

Ржавый Хер летел на нее — крепость из серой стали, лязгающая и грохочущая как вырвавшийся из адских чертогов демон, исполненный ненавистью ко всему живому.

Барбаросса подняла бьющегося катцендрауга в высоко поднятой руке. Точно завоеванный в бою все еще сопротивляющийся трофей.

— Эй! — крикнула она во все горло, — Глядите, что у меня есть!

Сколько секунд осталось в ее распоряжении? Десять? Восемь? Она швырнула их, точно золотые монеты в грязь. Плевать. Или она спасется, совершив одну из самых дерзких и безумных выходок в истории Броккенбурга, или то, что от нее останется уже не сможет испытывать ни сожаления, ни страха.

— Глядите, суки! Ну!

На проезжей части улицы воцарился беспорядок. Аутовагены, еще недавно мчащиеся друг за другом, ловко лавирующие между неспешными телегами и чопорными фаэтонами, сбавили ход. Словно энергия Ада, придававшая им скорость, вдруг иссякла, а демоны, запертые в стальных коробках, перестали вращать шестерни и валы. Заскрежетали колеса, взрыкнули передачи, где-то раздался громкий треск лопающихся декоративных панелей и радиаторных решеток — сразу несколько экипажей, неуклюже дернувшись, соприкоснулись друг с другом.

Демоны внутри аутовагенов по какой-то, никому не известной причине, ненавидят котов. Визжащая и шипящая тварь, сжатая в руке Барбароссы давно уже не была котом, но глаза демонов устроены не так, как человеческие глаза. Для них эта тварь, без сомнения, была котом.

Зазвенело вышибленное чьим-то локтем стекло, закричали в разноголосицу голоса — раздосадованные возницы механических экипажей, вольготно расположившиеся внутри аутовагенов, обнаружили, что их чертовы телеги внезапно стали останавливаться, не слушая никаких приказов. Они увидели то, по сравнению с чем любые приказы перестали играть какую-то роль, хоть их хозяева еще не знали об этом.

Узкий как клинок багровый Порше резко остановился, точно его хозяин затянул все колодочные тормоза, корпус дрожал крупной дрожью, от которой звенели все заклепки в его корпусе. Развалюха-Цундапп взрыкнул, щелкая замками всех своих четырех дверей, ему вторили прочие, резко останавливающиеся и образовывающие затор на дороге, такой же основательный, как плотина Раппбоде, перекрывающая могучую реку Боде. Какой-то легкий прогулочный шарабан, выкрашенный в легкомысленный зеленый цвет, вдруг разразился серией визгливых шакальих криков. Сзади ему вторила свора демонов из свиты монсеньора Опеля, запертых внутри потрепанного, с отбитыми углами,кузова.

В другое время Барбаросса была бы горда собой. Остановить движение по всей улице, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте — этого трюка было бы достаточно, чтобы заставить весь университет говорить о себе добрых полдня. А вот достаточно ли этого для того, чтобы спасти ее и без того подпаленную шкуру — знает только Ад…

Не ощущая боли в ободранной руке, зарычав от ярости, она швырнула извивающегося катцендрауга в несущегося на нее голема.

Это был крохотный и легкий снаряд, совсем не похожий на те пушечные ядра, для противостояния которым отливалась его броня. Он не причинил бы вреда его пластинам даже если бы Барбаросса метнула его со стократ большей силой. Но в этом и не было нужды.

Тварь, отчаянно полосуя когтями воздух, почти беззвучно врезалась в бочкообразную бронированную грудь, разве что негромко хрустнули кости. Барбаросса никогда не считала себя толковым игроком в штандер или ла-суль, очень уж редко ей приходилось держать в руке мяч, но бросок и верно был что надо. Короткий, стремительный, в яблочко.

Этот удар ни на миг не остановил несущегося голема, стальную глыбу, не заставил его даже сбиться с шага. Но эффект возымел сверх всяких ожиданий. Едва только катцендрауг взмыл в воздух, замершие аутовагены, дрожащие точно борзые перед началом охоты, истошно взвыли. Стянутые сильнейшими чарами, стреноженные, подчиненные чужой воле, они, как и все создания Ада, не были властны над своими инстинктами. А инстинкты повелевали им сейчас только одно.

Поймать. Разорвать.

Первым среагировал четырехдверный «Цундапп», старая семейная развалюха. Может, он и выглядел дряхлым ничтожеством на фоне холеных «Порше» и мощных «Манов», но правду, должно быть, говорят те, кто утверждает, что за самой невзрачной внешностью подчас укрываются самые отчаянные страсти. Демоны, запертые в его кузове, изнывали от голода, который не могли утолить, и ярости, которую бессильны были выплеснуть. Возбужденные, воющие, неистово царапающие свою темницу, сейчас они набросились бы на самого Люцифера, не то что на старого дряхлого голема.

«Цундап» перевалил через бордюр, отделяющий проезжую часть от тротуара, с такой легкостью, будто это была лишь проведенная мелом черта. Рыкнул, выплюнув из старых прохудившихся труб сизые дымные сполохи, заскрежетали по мостовой колеса, обдирая каучуковые покрышки, закричал что-то с досадой водитель, отчаянно орудующий своими рычагами, еще не осознавший, что утратил управление над своим экипажем и все его мольбы, просьбы и проклятия более не будут услышаны, а потом…

Их столкновение не было оглушительным, как ей представлялось. Скорее, это походило на треск пустой бочки, которую столкнули с крыши. Хрустнули, сминаясь, борта, зазвенели переломанные валы, вышибленные из кузова и волочащиеся по земле, точно оголившиеся кости, мелодично и жутко запели стеклянные бусины, барабанящие по брусчатке. По-женски тонко закричал проткнутый рычагами водитель, ворочающийся внутри смятого треснувшего гроба, который еще недавно был его персональным экипажем.

Ржавый Хер был стар, примитивно устроен и не отличался большим умом. Едва ли он воспринял врезавшийся в него аутоваген в качестве противника или угрозы. Скорее, как досадную, вставшую на пути, преграду. Чертовски большую преграду, куда больше встречавшихся ему прежде бочек и скамеек, но и только. А с преградами он церемониться не привык.

Тяжелые стальные лапы, укрытые латными наплечниками, поднялись и опустились, рухнув на переднюю часть экипажа точно пара исполинских молотов, разбив и вмяв ее в землю, отчего передние колеса разлетелись в труху, а задние взмыли высоко над землей, все еще продолжая вращаться. Человек, запертый внутри обезумевшего экипажа, попытался было выбраться наружу, но мог лишь трепыхаться, нанизанный, как на ландскнехтские пики, на рычаги управления. А потом уже было поздно — сдавленный со всех сторон железом и деревом, он сделался частью своего экипажа — вяло агонизирующей раздавленной частью.

Катцендрауг истошно взвыл. Он не упал на землю, как ожидала Барбаросса, несмотря на то, что его когти были бессильны зацепиться за сталь, вместо этого он, немыслимо извернувшись, впился в смотровые отверстия на забрале голема, повиснув на шлеме комком грязно-серой ветоши. Живучее отродье, подумала Барбаросса, вжимаясь спиной в камень, прямо как сама сестрица Барби…

Ржавый Хер поднял свои тяжелые лапы и резко опустил их еще раз, на развороченный, чадящий дымом и наполовину смятый корпус «Цундаппа». От страшного удара остов экипажа треснул, переламываясь пополам, закаленная сталь взвыла человеческим голосом, уступая чудовищному давлению, сворачиваясь кружевами. Куда дольше сопротивлялась бронзовая колба, укрытая в специальной нише внутри кузова. Испещренная бесчисленным множеством сигилов и завитушками чар, она скрежетала под лапами голема, медленно сминаясь, пока не лопнула с оглушительным грохотом, исторгнув из себя клубы сернистого дыма, в недрах которого таяли, поедая сами себя, протуберанцы из кипящей меоноплазмы. Это были сгустки ярости, способные испепелить, сожрать, раздавить — но ярости бессильной, быстро рассеивающейся. Как бы ни были злы демоны, двигавшие «Цундапп», их злость не могла защитить их от страшного холода, против которому они, дети Преисподней, были бессильны сопротивляться, меоноплазма, из которой состояли их тела, быстро таяла, распадаясь на глазах.

Разделавшись с «Цундаппом», Ржавый Хер небрежно отшвырнул от себя его искалеченный остов, тяжело водя огромной стальной головой в поисках Барбароссы. Потратив несколько секунд на ликвидацию внезапно возникшего препятствия, он собирался возобновить погоню, пытаясь сообразить, не слишком ли припозднился. Чертов голем. Не наделенный ни душой, ни сознанием примитивный механизм, отчаянно настойчивый и упорный — как все примитивные механизмы. Визжащий и шипящий катцендрауг, вцепившийся в его забрало, кажется, не причинял ему ни малейших неудобств.

Он заметил Барбароссу, вжавшуюся в стену, но не заметил рычащий приземистый «Ханомаг», с грацией пантеры устремившийся к нему с другой стороны. С ловкостью, кажущейся удивительной для его потрепанного подрессоренного корпуса «Ханомаг» на полном ходу врезался в бок голема, и вложил в это больше сил, чем мог выдержать — оба его передних колеса хрустнули, разлетевшись пополам, а кузов опрокинулся навзничь, обнажив узкое деревянное брюхо. Голем раздавил его одним ударом ноги.

Большая ошибка, господин Ржавый Хер, подумала Барбаросса.

Надеюсь, последняя в твоей изрядно затянувшейся жизни.

До этого аутовагены еще колебались. Возбужденные своими охотничьими инстинктами и близостью катцендрауга, вопящие от голода и ярости, они не осмеливались пойти наперекор предохранительным чарам, выгравированным у них на боках, но смерть собратьев перекалила и расплавила сдерживающие их оковы. Выплеск меоноплазмы подстегнул их, точно огненной плетью, превратив из стаи ворчащих хищников, настороженно наблюдающих за добычей, в одну рычащую и страшную орду, подчиненную единой цели.

Они набросились на него всей сворой. Не соблюдая порядка, забыв о всех писанных и неписанных законах Ада, не обращая внимания на муки, причиняемыми жгущими сигилами, они атаковали голема со всех сторон, и каждый был похож на осатаневшего волка, ждущего возможности вцепиться в свою добычу.

Они мешали друг другу, сталкиваясь и отталкивая более слабых сородичей с дороги, они калечили дорогие кузова, безжалостно обдирая лакированные панели и начищенные медные фонари, они не обращали внимания на зловещий скрежет переломанных рессор и валов. Все, что их заботило вышедших из подчинения адских духов — визжащий катцендрауг, висящий на забрале голема, отчаянно полосующий когтями обесцветившуюся выгоревшую сталь.

Барбаросса прижалась к каменной стене так сильно и страстно, как прижимаются к любовнику, острые углы впились ей в ребра, но она не замечала этого. Прямо перед ней разворачивалось сражение, более яростное и безумное, чем многие сражения Оффентурена и Четырнадцатилетней войны. Оно не шло ни в какое сравнение с принятыми среди ведьм стычками, оно могло переломать ей все кости, если бы задело хотя бы краем, а еще — сжечь, раздавить, выпотрошить и разорвать в клочья…

Пытаясь добраться до шипящего катцендрауга, повисшего на забрале голема, аутовагены сшибались яростно и страшно, так, точно были созданы в адских кузнях для того, чтобы сокрушать крепостные укрепления и ощетинившиеся пиками порядки пехоты, высвободив все свои смертоносные инстинкты, которые прежде держали в узде.

Крохотный, похожий на игрушечную карету, «Трабант», чей кузов был украшен затейливым орнаментом из золотой фольги, так спешил принять участие в расправе над големом, что опрокинулся, загремел по мостовой, и почти тотчас был раздавлен собратьями, успев лишь хрустнуть да исторгнуть из себя клубы сернистого дыма.

Холеный, выкрашенный в сочный небесный цвет берлинской лазури, аутоваген, клеймо которого удостоверяло его принадлежность к свите «Даймлера», выплевывая из щелей огненные сполохи, атаковал голема точно огромная ракета, но недооценил прочность его бронированного тела — сам отлетел в сторону с раздавленным передком и смятыми всмятку фонарями. Еще хуже пришлось его незадачливому хозяину. От резкого удара стекло его экипажа разбилось вдребезги, превратившись в стеклянную шрапнель, искромсавшую его лицо до такой степени, что то походило на сочащуюся кровью ветошь.

Тяжеловесный «Ханза-Лойд», пузатый и основательный, точно толстый барон, совершив хитрый маневр, ударил голема в спину и даже заставил пошатнуться на стальных ногах, но оказался недостаточно ловок, чтобы избежать ответного удара — лапа голема, скрипнув шарниром, переломила его пополам, лишь хрустнули, складываясь как бумажные, резные панели на его боках.

Голем крушил своих противников хладнокровно и сосредоточенно, механически орудуя лапами. В его движениях не было грациозности, спрятанные под доспехом шарниры натужно скрипели от всякого усилия, но эффект каждого его движения был неизменно сокрушителен.

Аутовагены, влекомые осатаневшими от ярости демонами, отлетали в сторону с расплющенными передками и отшибленными колесами, волоча за собой по брусчатке дребезжащие радиаторные решетки и фонари, истекая маслом из смятых букс и кровью из размозженных кабин. Самые сообразительные хозяева успели выбраться и броситься наутек, менее сообразительные так и остались сидеть на своих местах, уже не пытаясь ничем управлять — безжизненные манекены с раздавленными всмятку грудными клетками и комично подергивающимися головами.

Это было жутко и вместе с тем прекрасно. Точно вокруг нее, сестрицы Барби, вжавшейся в каменный угол, разыгрывалась пьеса в декорациях из «Безумного Максимилиана 3», которую они с Котейшеством как-то раз смотрели в постановке баварского театра. Треск, грохот, смрад тлеющих покрышек. Хруст развороченных кузовов, тяжелый надсадный гул сминаемого железа…

На глазах у Барбароссы кряжистый старый «Голиаф», давно не чищенный, с поцарапанными боками и залихватской надписью на кузове «Я не пьяный, я просто так езжу», ударил голема в правое колено, с такой силой, что то едва не вывернулось в обратную сторону. Отличный удар, сильный и расчетливый. Угоди он в человека — только кости бы и хрустнули. Но голем — даже старый, изношенный, покрытый ржавчиной — был слеплен из совсем другого теста. Закаленный в пламени Второго Холленкрига, он успел испытать на себе зубы своих собратьев и потому сражался расчетливо и хладнокровно, не поддаваясь слепой ярости, что управляла его противниками.

Старый, примитивный, отчаянно упрямый механизм.

Такой прогрызет мейле броккеновского камня, лишь бы добраться до обидчика.

Покачнувшись, он сумел сохранить равновесие, а миг спустя ударил своей ручищей прямо в середку «Голиафа», пробив кузов насквозь, так легко, точно это был непропечённый мясной пирог, вырвав из его недр бронзовую капсулу с запечатанными демонами и раздавив ее. Исторгнутые в воздух демоны визжали и рычали, мечась гаснущими искрами над полем боя.

Господин с капелевскими усами тоже принимал деятельное участие в схватке, пусть и не как полноценный воин, а как деталь реквизита. Прилепившись намертво к ноге погубившего его голема, превратившись в подобие истрепанного плаща из серого и алого сукна, при каждом движении Ржавого Хера он взметался, точно капоте[6] в руках матадора, горделиво развеваясь и пятная поверженных врагов каплями бордовой жижи. На раздавленном его лице в складках обожжённой и порванной кожи Барбароссе почудилась торжествующая усмешка…

Голем быстро разделывался со своими противниками. Не имеющие ни оружия, ни конечностей, которые могли бы его держать, вооруженные лишь своей дикой демонической злобой, аутовагены мало что могли противопоставить механизму, созданному для обжигающего горнила адских войн, закованному в броню и смертоносному как мушкет работы самого Бехайма.

Он разделается со всеми, поняла Барбаросса, ощущая, как острый каменный выступ, впившийся ей в спину, трется о позвонки. Потратит еще полминуты — и добьет последних. А потом…

Катцендрауг пришелся чертовски кстати, но уже утратил свою силу. Какой-то из аутовагенов, подскочив на бордюре, ударил всем своим весом в забрало ржавого ублюдка, едва не вмяв его внутрь яйцеобразного шлема. Сталь выдержала, но плоть, пусть и созданная Котейшеством при помощи могущественного Флейшкрафта, оказалась слабее. Раздавленный катцендрауг прилип к забралу Ржавого Хера, превратившись в ком окровавленной шерсти. Неважная наживка для демонов.

Свора из аутовагенов стремительно таяла. Дюжина покореженных экипажей, которые голем небрежно отшвырнул в сторону, была достаточно весомым знаком для их несущихся по улице сородичей, чтобы не встревать в свару, верно оценив свои силы. Сообразительные твари. Здесь пахло не добычей, здесь пахло смертью, горящим деревом и тлеющим каучуком — совсем не те запахи, которые могут соблазнить юрких и наглых городских хищников. Сейчас он прикончит последних, поняла Барбаросса, а потом…

Что-то тяжело заскрипело позади нее, вниз по улице. Точно на помощь аутовагенам, уже проигравшим битву, спешила крестьянская подвода, нагруженная всяким хламом. Подвода или… Выронив мешок со злосчастным гомункулом, Барбаросса рухнула на колени, прижимаясь к земле, пытаясь стать крохотным насекомым, способным просочиться в щелку между булыжниками мостовой. Небрежно обтесанные булыжники, не отполированные даже за триста лет подошвами башмаков и покрышками, немилосердно впились ей в щеку, но сейчас она не замечала этого. Замечала лишь страшный гул камня, к которому приникла.

Существо, несущееся по улице, напомнило демона. Огромного, в три раза больше самого голема, грохочущего на выбоинах, исполненного холодной ярости, которой Ад обыкновенно наделяет самых больших и смертоносных своих исчадий. У него не было ног, его исполинская туша, колышущаяся и поскрипывающая на ходу, возвышалась на массивных зубчатых колесах — каучуковые покрышки попросту не смогли бы выдержать ее веса. Во лбу этого демона сверкал большой хрустальный глаз, внутри которого мелко дрожал, чуть не выпрыгивая за его пределы, зрачок. Барбароссе потребовались три долгих мгновения вечности, чтобы понять — это не зрачок, а беснующийся в кабине человек, тщетно орудующий рулевым колесом, чтобы вернуть себе управление.

Аутоваген. Тяжелый грузовой экипаж, который обогнал ее давным-давно, едва не раздавив, но теперь спешил вернуться на запах боя.

Большие твари часто медлительны. Эта спешила присоединится к бою, который не разгорался, а лишь едва чадил, пытаясь нагнать уже упущенное время. Никчемное усилие, запоздавшее и бессмысленное. Но силы, которая кипела в нем, приводя в движение огромную скрипящую тушу из дерева и стали, было достаточно, чтобы все живое, едва только увидев ее, спешило убраться с дороги.

Кроме сестрицы Барби, вжавшейся в каменную стену.

Голем тоже попытался отступить в сторону. Безмозглый, примитивно устроенный, он, видно, был наделен зачатками инстинкта самосохранения, но только не скоростью. Ржавые шарниры его доспеха и изношенные потроха не дали ему возможности отступить. Он лишь пригнулся, наклонив свой бронированный торс, выставив вперед лапы, готовясь к страшной встрече — и…

Барбаросса не заметила столкновения, успела лишь заметить надпись «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера», пронесшуюся перед глазами. Глаза сами собой плотно зажмурились, пальцы впились в камень, тело напряглось.

Такого грохота не издали бы даже все колокола Броккенбурга, если бы им вздумалось начать звонить всем сообща в единый миг. Это было похоже на столкновение адских легионов — воинства Белета и воинства Гаапа, сошедшихся посреди города на смертельную битву. Обломки прыснули в стороны с силой пушечных осколков, загрохотали разлетающиеся колеса и стальные латные пластины, протяжно взвыла сталь.

Барбаросса прижалась к стене, зажмурив глаза, молясь всем существующим владыкам Ада, каждому из семидесяти двух обещая свою покорность до скончания дней. В какой-то миг она едва не обоссалась — мочевой пузырь скрутило колючей обжигающей судорогой, едва не выжав его содержимое в ее брэ. Ей даже показалось, что-то рядом захлюпало, но это, должно быть, хлюпали ее собственные внутренности, вырванные из груди, просто боль запаздывала, не в силах нагнать ее…

Окна над ее головой лопнули, исторгнув звенящие водопады стеклянных осколков и щепы, хлынувшие ей за шиворот, забарабанившие по спине и крестцу. Рядом что-то страшным голосом ухнуло, заскрежетало, пыхнуло жаром, закрутилось, затрещало, взвизгнуло…

Дайте мне уцелеть, владыки Ада! Дайте мне уцелеть — и сестрица Барби, выбравшись из этой истории, отплатит вам сторицей. Разожжет каждому по черной свече из бараньей крови, опустошит кошель, не поскупится даже на собственную кровь, только дайте ей уцелеть, уберегите от всей той херни, что она сама обрушила на собственную голову…

Даже когда все стихло, она по меньшей мере минуту лежала ничком, прижав лицо к холодному камню, боясь пошевелиться. Наверняка ее тело изувечено и раздавлено, стоит ей пошевелиться, как боль искромсает ее тысячей тупых зубов, заставит беспомощно выть посреди улицы…

Боли не было. Барбаросса несколько раз напрягла мышцы бедер, потом осторожно, ощупала собственные пальцы, успевшие покрыться коркой из пота и грязи, но как будто бы целые. И только после этого осмелилась приподняться.

Ржавый Хер, ее преследователь, исчез. На его месте в окружении чадящих обломков мертвых аутовагенов, принявших на себя его гнев, возвышалась бесформенная груда, в которой глаз с трудом выхватывал лишь разнородные фрагменты — обрывки тлеющего полотна, торчащие сломанными костями колесные спицы, раскаленные валы, все еще гудящие от страшного удара, изогнутые и искореженные самым причудливым образом. Среди всего этого можно было разглядеть изогнутые, потемневшие от пламени пластины брони.

Барбаросса даже не удивилась, обнаружив голову господина с капелевскими усами. Лишившаяся тела и большей части черепа, похожая на пустой чулок, она равнодушно наблюдала за небом чудом уцелевшими глазами, ни в малейшей степени не интересуясь сестрицей Барби.

Ржавого Хера не было.

Мертв. Сдох. Отправился в Ад.

[1] Здесь: примерно 1,4 м.

[2] Клепсидра — водяные часы, прибор в виде сосуда с отверстием, через которое выходила вода.

[3] Артур Капель (1600–1649) — английский политический деятель, роялист, казнен в 1649-м как государственный изменник.

[4] Фрактура — разновидность готического письма, возникшая в XVI-м веке.

[5] Здесь: примерно 16 метров.

[6] Капоте (исп. Capote) — тяжелый двусторонний плащ, часть костюма матадора.

Глава 9

Она не ощутила облегчения. Только пронзительный сквозняк где-то между печенкой и ребрами. И еще отчаянную боль в коленках, когда смогла наконец подняться на ноги. Коленкам она тоже поставит по свечке — за то, что эти чертовки подвели ее сегодня, но это будет позже, много позже…

Спаслась. Уцелела. Стараниями неведомо каких сил Ада сохранила жизнь. Дьявол, об этом определенно стоит сложить миннезанг. Барбаросса хохотнула, ощущая, как трещат немилосердно саднящие легкие.

Гомункул!..

Эта мысль обожгла ее, точно свистнувшая розга. Чертового ублюдка в хрупкой стеклянной банке наверняка раздавило во время стычки, она и позабыла, где кинула мешок. Барбаросса выругалась, ощущая предательскую теплую слабость в пятках, от которой тело пошатывалось и спотыкалось на каждом шагу. Крохотная частица удачи, которую она выдернула вслепую, сохранила ей жизнь, оборвав череду сегодняшних бед, но и только. Когда она найдет мешок, то обнаружит в нем горсть битого стекла, липкую жижу питательного раствора да бесформенный комок мяса. Неважный дар для профессора Бурдюка, таким прельстятся разве что уличные крысы.

Мешок обнаружился в трех шагах от нее. Перепачканный, засыпанный битым стеклом и обломками, он выглядел жалким, но как будто бы неповрежденным. Барбаросса поспешно схватила его, запустив руку внутрь, опасаясь нащупать лишь осколки, но обнаружила целехонькую колбу, приятно охладившую разгоряченную, покрытой все еще горячим потом, ладонь.

Цел. Гомункул цел. Толика удачи оказалась даже существеннее, чем она предполагала.

Не доверяя собственным дрожащим пальцам, Барбаросса вытащила банку из мешка, ощупывая ее и прижимая к груди, точно величайшее сокровище. Ублюдок внутри спокойно покачивался в водах питательного раствора и здесь, в свете уличных фонарей, показался ей даже больше, чем в затянутой вечными сумерками гостиной старикашки.

Разбухший человеческий плод с несоразмерно большой головой и крошечными ссохшимися ручонками. Глаза его были широко раскрыты, но глядели не на следы учиненного големом побоища, не на руины, оставшиеся от аутовагенов, чьи выпотрошенные механические туши перегородили улицу, и не в низкое небо Броккенбурга, стремительно чернеющее и украшенное сизыми клочьями облаков. Темные, влажные, похожие на углубления от козьих копыт, полные застоявшейся болотной воды ее родного Кверфурта, они в упор смотрели прямо на нее. И выглядели куда более разумными, чем те комки слизи, что помещались в глазницах у Мухоглота. Эта тварь была разумна и совершенно верно понимала происходящее. Мало того, судя по тому, как топорщилась под крохотным носом ее полупрозрачная восковая кожа, она находила происходящее чертовски забавным. Она улыбалась.

«Эта воровка похитила меня! Зовите стражу! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку!»

Барбаросса приблизила банку к лицу. На мгновение ей стало жутко — из колбы ей ухмыльнулось лицо, которое могло принадлежать лишь демону — бугрящаяся страшными шрамами кожа, искаженные черты, полные плещущей ярости глаза. Адское отродье, щерящее полную зубов пасть. Но это было не лицо гомункула — ее собственное лицо в отражении стекла. Лицо сестрицы Барби, ведьмы, которую когда-нибудь впишут в бесконечную летопись Броккенбурга.

— Слушай, ты, кусок коровьего дерьма… — процедила она, вперив взгляд в комок плоти, плавающий внутри банки, — Это было херовое решение — раскрыть свою маленькую пасть, чтобы позвать на помощь. Может быть, самое херовое решение в твоей недолгой жизни.

Темные глаза гомункула, лишенные век, не умели моргать. Но заглянув в них, Барбаросса ощутила желание разбить банку вдребезги вместе с ее драгоценным содержимым. Этот гомункул не был стар, его кожа не была покрыта язвами и растяжками, как у прочих его собратьев, проведших в банке несколько лет, скорее всего, срок его жизни исчерпывался несколькими месяцами, но его взгляд не был взглядом ребенка. Это был взгляд расчетливой и умной твари, пристально наблюдающей за ней через толстое стекло. Разумной человекоподобной рыбины с холодной кровью и темными, как застоявшаяся вода, глазами.

— Ты думал, херов голем спасет тебя и заберет обратно к папочке? А?

Гомункул молчал. Ему не требовалось напрягать голосовые связки, тем более, что связки эти не успели толком сформироваться, он мог говорить через магический эфир, как прочие гомункулы, колебания в котором необычайно тонко ощущаются всякой ведьмой. Но предпочитал хранить молчание.

Барбаросса оскалилась.

Ее тянуло выместить злость на этом ублюдке, но хрупкое стекло, которым они были разделены, делал его недосягаемым для ее злости, точно крепостная стена Кёнигштайна, отразившая сто сорок осад и штурмов за последние семьсот лет. Черт!

— Чего молчишь, плесень в банке? Делаешь вид, что не умеешь говорить? Хер там, я отлично слышала твой голосок, когда ты звал на помощь! Отвечай мне или, клянусь всеми демонами, рассажу твою чертову банку о стену!

Гомункул отвернулся от нее. Его иссохшие конечности обладали не большей силой, чем лягушачьи лапки, мышцы были лишь пучками сухожилий под тонкой полупрозрачной кожей, но в тесной банке он умел двигаться с удивительно сноровкой, отталкиваясь пальчиками от стекла. Барбаросса ощутила, как кровь в жилах, еще кипящая после погони, делается едкой, точно алкагест. Это сучье отродье не собиралось ей отвечать. Не собиралось удостаивать своим вниманием. Едва не погубило ее, а теперь отворачивалось, демонстрируя свою крохотную сморщенную задницу.

Барбаросса резко повернула банку так, чтобы гомункул вновь оказался к ней лицом.

— Слушай, ты… — прошипела она, — Не знаю, какая пизда вытолкнула тебя в этот блядский мир раньше срока, но черт меня дери, если я собираюсь…

Гомункул вновь отвернулся от нее. Этот выблядок нарочно испытывал ее терпение, не подозревая, как близко подобрался к пышущей огнем пропасти. Конечно, можно было просто сунуть его в мешок и…

Улица полна охранных чар, вспомнила Барбаросса. В Верхнем Миттельштадте они на каждом чертовом столбе, на каждом доме, даже на булыжниках в мостовой. Стоит мелкому выблядку еще раз подать голос в самый неудачный момент, как ей вновь придется улепетывать во весь дух, и в этот раз по ее следу будут мчаться стражники с мушкетами, а не дрянная старая развалина вроде Ржавого Хера.

— Слушай меня внимательно, кусок слизи, — тихо, но внушительно произнесла она, держа банку перед собой, — В следующий раз, когда в твоей паскудной головенке возникнет мысль вновь позвать на помощь, знай, что я услышу твой крик гораздо раньше, чем любой стражник или голем. Я ведьма и у меня чертовски хорошее чутье. Если хотя бы пискнешь, знаешь, что я сделаю?

Барбаросса потрясла банку, заставив маленькое тельце испуганно выпростать в стороны ручонки.

— Я подниму банку и так садану ей по мостовой, что она разобьется в хлам. Ты хочешь домой, к старому пидору? К тому моменту, когда тебя принесут туда, он сможет разве что намазать тебя на хлеб. Если прежде тебя не разорвут на части броккенбургские крысы! Как тебе такой вариант?

Гомункул промолчал, но Барбаросса отчетливо видела, как он сжался в комок. Точно попытался в обратном порядке пройти стадии развития плода, превратившись из несформированного младенца в крохотную горошину розовой плоти, помещающуюся внутри матки. Кажется, до него дошло, что сестрица Барби не расположена шутить.

Барбаросса погладила стекло пальцем.

— Будь хорошим мальчиком и держи ротик на замке. Иначе я сделаю с тобой такое, что твоя маменька, кем бы она ни была…

Барбаросса не успела закончить — груда обломков, под которой был похоронен голем, зашевелилась. Скрипнули, переворачиваясь, изувеченные остовы аутовагенов. Зашипели испаряющиеся кляксы меоноплазмы.

Какого хера?

Барбаросса резко обернулась, забыв про банку, которую все еще держала в руках.

Нет. Нет-нет-нет. Так бывает только в дурацких пьесах по три крейцера за билет. Когда антрепренёр, чтобы оживить заскучавшую публику, выпускает вдруг из-за кулис в третьем акте злодея, которого пронзили рапирой еще в первом. В реальной жизни так не бывает потому что…

Груда обломков затряслась и стала разваливаться, точно гора, одержимая сворой голодных демонов. Покатились прочь уцелевшие колеса, звеня рухнули искореженные радиаторные решетки. Тлеющее полотно прыснуло в стороны, источая едкий дым. Что-то в недрах руин хрустнуло, заскрежетало, треснуло…

Ржавый Хер выглядел так, будто уже побывал в Аду. И вернулся за ее, сестрицы Барби, душой.

Тяжелый бронированный корпус был покрыт глубокими вмятинами, шарниры работали с утробным скрежетом, отчего стальные лапы, способные разорвать пополам быка, двигались судорожными рывками. Его доспех, прежде безжизненно серый, как старый камень, загаженный пометом гарпий, цветом походил на обожженное железо, которое алхимик передержал в тигле. Массивная шарообразная голова-бикок тяжело ворочалась на плечах, забрало было вмято внутрь шлема, образуя подобие жуткого лика, сквозь развороченные дыры в котором можно было разглядеть ворочающееся марево из чар.

Нет, подумала Барбаросса, безотчетно пятясь. Только не это. Только не…

Голем двинулся к ней, разбрасывая обломки. Их разделяло не более десяти шритов[1] — ничтожное расстояние для его огромных лап, каждый шаг которых равнялся полудюжине ее собственных. Но сейчас это расстояние, которое он прежде покрыл бы за неполную секунду, расступилось, сделавшись огромным, точно воды Эфиопского моря для крохотной каракки Бехайма[2], двигающейся под измочаленными и рваными парусами.

Схватка, из которой он выбрался победителем, далась ему не без ущерба. Он двигался куда медленнее, чем прежде. Гораздо медленнее. Обгоревший доспех, местами вздыбившийся осколками броневых плит, стеснял его движения, сдерживая поступь, ноги двигались неловко, как у калеки, цепляя друг друга. Он тащился так медленно, что не обогнал бы и древнюю старуху.

Барбаросса ощутила, как распрямляются складки съежившейся было души. Ее грозный противник, способный смять своими лапищами дом, походил на стреноженного великана, все еще смертельно опасного, но беспомощного. И чертовски настойчивого. Получив подобные повреждения, любое существо, будь оно соткано из человеческой плоти или обжигающих чар Ада, оставило бы любые помыслы о преследовании. Но голем… Черт, его упрямству могли бы позавидовать многие демоны Преисподней. Искалеченный, с трудом передвигающий лапы, он двигался к ней, неумолимо и грузно, не замечая неудобств, не считая нужным мириться с обстоятельствами, не замечая ничего на свете кроме нее. Марево в его шлеме гудело, выплевывая сквозь дыры в забрале сухие оранжевые искры.

Отчаянно настойчивый кусок древнего железа, не способный понять, когда нужно сдаться. Барбаросса расхохоталась ему в лицо.

— Что такое, мессир Ржавый Хер? Вы как будто утратили прыть. Досадно! Я пригласила бы вас к ужину, да боюсь, состарюсь прежде чем вы соизволите явиться!

Голем не умел говорить, как, верно, не умел и понимать смысла сказанных слов. Все, что у него было, это стальное упорство, с которым он двигался вперед. И этого упорства в нем было на семерых.

Хер с ним. Надо убираться отсюда. После такого погрома, что они учинили в благопристойном Верхнем Миттельштадте очень скоро все окрестные перекрестки окажутся перекрыты кордонами стражи, а улицы заполонят толпы зевак. Прочь, прочь отсюда, пока чертова самонадеянность не сыграла с ней еще какую-нибудь скверную шутку. Этот вечер и так выдался для сестрицы Барби богатым на события.

Отвесив голему шутовской поклон, Барбаросса бесцеремонно швырнула банку с гомункулом обратно в мешок, развернулась, и бросилась прочь.

Она пробежала четыре квартала. Потом еще два — сменив направление. И еще три после этого, в противоположную сторону. Броккен, херова проклятая гора, мечтавшая погубить ее, теперь благоволила ей, милостиво позволяя укрыться от преследования и погони. Стоило ей миновать границу Верхнего Миттельштадта с его распроклятыми фонарями и широкими улицами, как она ощутила себя в родной стихии.

Память, точно много раз читанная книга, привычно открывающаяся на нужных страницах, услужливо подсказывала ей тайные ходы в каменном чреве Броккенбурга, узкие щели и темные переулки, двужильные ноги, истрепавшиеся было за время ее суматошного бегства, налились новой силой, гудящей и горячей. Беспрестанно меняя направление, рыская, точно мушкетная пуля, угодившая в податливое мясо, она отмахала по меньшей мере четверть мейле[3], прежде чем позволила себе остановиться и по-настоящему перевести дух.

Славное приключение. Даже перейдя с бега на шаг, убедившись в том, что по ее следам не катится, улюлюкая и размахивая фонарями, погоня, она ощущала, как потряхивает внутренности — высвобожденный из крови огонь неохотно испарялся, оставляя на коже липкую слизь из адреналина и пота.

Справилась. Ушла. Ускользнула.

Ах, дьявол, если эта история в самом деле станет достоянием всеобщих ушей, она будет купаться в славе еще по меньшей мере месяц. В сытном и благополучном Верхнем Миттельштадте не так-то часто случаются громкие события, но ей удалось разворошить чертов улей так, как этого не удавалось, кажется, даже Панди. Древний голем, вздумавший учинить погром! По меньшей мере дюжина уничтоженных аутовагенов! До пизды выбитых витрин, вывороченных с корнем фонарных столбов, растоптанных прохожих… Ах Дьявол, весь Броккенбург будет трепаться об этом случае. Не удивительно, если из Магдебурга даже заявятся на шум писаки из «Бильд», чтобы расписать происшествие во всех доступных им красках.

Конечно, в газете этот случай подадут куда иначе. Напишут про настоящее побоище, разразившееся на улицах города, об отважных броккенбургских магах, грудью защищавших горожан, о буйстве адских энергий и ужасающих видениях… Газетные писаки тоже зарабатывают на свой кусок хлеба. Едва ли за всем этим погромом хоть одна живая душа вспомнит про улепетывающую ведьму с мешком за спиной, а даже если и вспомнит, господин ректор Ауген-нах-Аузен наверняка не поскупится на серебро, чтобы замять это дело. Как и господин бургомистр Тоттерфиш. Хотя бы тут эта парочка, на дух не выносящая друг друга, сможет спеть дуэтом… Скорее всего, они заявят, что все это дерьмо сталось из-за шаловливого демона, ищущего развлечений, вселившегося в древний доспех. Или — что старый голем попросту выжил из ума, принявшись крушить все вокруг. Или… Плевать, подумала Барбаросса, с удовольствием взвешивая в руке мешок. Плевать на них и на всю их камарилью, которой она задала работы. Она жива, она сохранила добычу, она ускользнула — это все, что имеет сейчас значение…

Спохватившись, Барбаросса ощупала сама себя, чтобы убедиться, что в самом деле выбралась из этой передряги невредимой. Что не истекает кровью из какой-нибудь дыры, заработанной ненароком во время бегства, а все кости целы. В горячке боя тело часто делается нечувствительным, не замечая нанесенных ему ран, спасительное онемение защищает его от боли, но после боя каждая сраная дырка обязательно напомнит о себе. Как-то раз, схватившись с выводком «Дьявольских прелестниц», она получила кинжалом в бедро и потеряла добрый шоппен крови, прежде чем обнаружила это. Глупо будет истечь где-нибудь в переулке, уже оторвавшись от преследования, с драгоценной добычей в руках…

Нет, тело как будто бы не пострадало сколько-нибудь серьезным образом. Адские владыки уберегли ее от увечий. На лице адским огнем наливались свежие ссадины и царапины — отметины, оставленные ей на память шершавыми стенами Верхнего Миттельштадта, мимо которых она неслась — но… Барбаросса мрачно усмехнулась, ощупывая их. Как бы они не выглядели, едва ли им удастся причинить ее лицу хоть сколько-нибудь заметные повреждения. В месиве из старых шрамов они попросту затеряются, точно былинки в стогу сена.

Разве что рука… Барбаросса поморщилась, ощутив, что ее правая ладонь, ощупывавшая лицо, ощутимо саднит. Наверно, схватилась безотчетно во время бегства за какую-нибудь острую дрянь, торчащую из стены, или поймала десяток заноз, прикрывая голову от обломков — не тянет на серьезную рану, можно и потерпеть. Однако ладонь против ее ожиданий оказались чиста. По крайней мере, Барбаросса не обнаружила на ней ни крови, ни ссадин. Только кожа выглядела покрасневшей, точно она схватилась всей пятерней за раскаленную сковороду. Дьявол. Барбаросса плюнула на ладонь и осторожно потерла. Она не помнила, чтобы хваталась за что-то горячее во время бегства, но видно все-таки схватилась — просто память не соблаговолила оставить это ценное воспоминание в своей копилке. Ничего, ерунда. Если это ожог, она спросит у Котейшества немного мази, только и всего.

Кажется, гомункул зашевелился в своей банке, но плевать и на него. Главное, чтоб он держал свой маленький язычок, уже причинивший ей немало проблем, за зубами, а там уж все сладится самым скорым образом. Она притащит ублюдка с банкой Котейшеству, та соорудит зелье, отшибающее у гомункулов память — и дело в шляпе.

Котейшество… Барбаросса ухмыльнулась, вновь представив ее изумленное лицо. Вот кто будет счастлив по-настоящему. Может, даже засмеется, а смех Котейшества — лучшая награда за все то дерьмо, которым пичкает ее Броккенбург. Нет, конечно же сестрица Барби не так проста, чтобы вывалить истинную историю его обретения, она будет изводить Котти неизвестностью еще несколько недель, нарочно подкидывая ей дурацкие истории и наслаждаясь ее смущением.

Представляешь, иду по рынку, и вдруг среди груды спелых грюнбахских тыкв вдруг вижу этого красавца! Слепой идиот-хозяин вытащил его вместе с прочими плодами, не отличив на ощупь от тыкв, ну а я, не будь дура, предложила ему три крейцера и он…

Барбаросса вдруг ощутила стремительную волну тепла, идущую по улице, мягко ударившую ей в лицо. Мгновением позже в воздухе разлился сильнейший, до ломоты в висках, запах сирени, а стекла на верхних этажах задребезжали, но не в унисон, а в рваном ломбардском ритме[4], от которого у нее вдруг чудовищно завибрировали ногти, а во рту появился сладковатый привкус хлебной плесени.

Она успела выдохнуть и прижаться к стене, ощутив, как камень под пальцами покрывается тончайшей восковой пленкой, потом где-то над головой раздался оглушительный гусиный гогот, визг пилы, плач младенца и…

Демон плыл над городом мягкими упругими толчками — едва видимый силуэт в темнеющем небе, кажущийся то невесомым, то чудовищно тяжелым, таким, что под ним прогибается само небо. Он был… Он был… Она не смогла бы сказать, каким он был, потому что, правый и левый глаз, будто бы вздумав подшутить над ней, видели его по-разному, словно она одновременно видела двух демонов сразу. Изображения то пугающе наслаивались друг на друга, почти совмещаясь, то плыли раздельно, то пропадали вовсе. Он был…

Большой, подумала Барбаросса, ощущая, как от дурманящего запаха сирени у нее подламываются ноги, а глаза наливаются свинцовой тяжестью, превращаясь в две болтающиеся в глазницах мушкетные пули. Он большой, он похож на двухмачтовую шхуну, сложенную из разлагающихся конских туш, паруса его из тончайшей рисовой бумаги, а по вантам снуют стеклянные пауки или…

От оглушительного гусиного гогота, льющегося с небес вперемешку со скрежетом и детским плачем, темнело в глазах, от вкуса хлебной плесени распухал язык, от непрекращающегося ломбардского ритма все кости в теле разом трещали. Она слышала и прочие звуки — скрежет флюгеров, с умопомрачительной скоростью принявшихся вращаться на крышах, испуганные крики бюргеров, спешащих найти укрытие, торопливые хлопки закрывающихся ставен…

Паутина из проводов над головой задрожала — населявшие ее мелкие твари опрометью бросились вон, точно лесное зверье, спасающееся от пожара. Не наделенные разумом, они в большинстве своем были наделены зачаточными инстинктами самосохранения — и эти инстинкты звали их забиться в самую глухую нору, пока над Броккенбургом пролетает адский владыка. Некоторые не успели — на глазах у Барбароссы крохотные тела лопались, окропляя стены ихором, или мгновенно ссыхались, превращаясь в прилипшие к проводам комья.

Это существо явилось в Броккенбург не охотится. Оно не снижалось над городом, не выискивало жертву, не делало резких движений. Оно просто неспешно двигалось выбранным курсом, нимало не обращая внимания на поднявшуюся внизу суматоху. Возможно, подумала Барбаросса, вжимаясь в стену, с его точки зрения эта суматоха мало отличалась от того переполоха, что устраивают в заболоченном прудке жабы…

Это не был ни один из известных ей адских владык, обитающих в пределах Броккенбурга. По крайней мере, эта форма не казалась ей знакомой. Точно не виконт Нодар, навещающий Броккенбург каждую осень, тот обычно принимает вид пожирающей самой себя гигантской рыбины с перламутровой чешуей. И не барон Буфар — тот приходит на рассвете, в виде огромного рыцаря в алой броне, из щелей которой сочится гной.

Спокойно, Барби, приказала она себе. Эта тварь явилась не по твою душу. Просто случайный путник, которому нет до тебя дела.

Возможно, это какой-то вольный путешествующий дух, покинувший Геенну Огненную, чтобы совершить небольшое необременительное путешествие по старой доброй Саксонии, любуясь видами или подыскивая компанию, чтоб раздавить бутылочку. Не отлипая от стены, Барбаросса злорадно подумала о том, что магистратские демонологи наверняка нынче же вечером получат от господина бургомистра Тоттерфиша вместо причитающейся им щедрой платы пару хороших звонких оплеух — не предупредили о визите незваного гостя…

Этот демон наверняка имел малый титул в чьей-нибудь свите и явился в Броккенбург без всякого умысла, но даже в такой роли он представлял собой огромную опасность для города, быть может, даже не подозревая об этом. Клокочущие энергии Ада, заключенные в оболочку из меоноплазмы, губительно действуют на примитивную материю, из которой скроен мир смертных, подчас видоизменяя ее самым непредсказуемым образом.

Полгода назад барон Баабал, явившийся без приглашения в Гройч, похитил у его горожан носы — те в один миг попросту пропали, точно отхваченные невидимыми клинками, а кроме того, наполнил все колодцы в городе чернилами вместо воды. Никто не мог ему помешать, никто даже не понял, что это было — местью за какие-то прошлые прегрешения, экспериментом или шуткой. Когдаимеешь дело с адскими владыками, даже схоластика высочайшего уровня оказывается бессильна, увечна и просто бессмысленна.

Риттер Ассаба, странствующий рыцарь из Ада, не лучше обошелся с Криницбергом, где в одну прекрасную ночь все мужчины сошли с ума, а куры стали нестись не яйцами, как прежде, а еловыми шишками. А вот жители Вурцена от подобного визита только выиграли — какой-то адский владыка, невидимым прошедший через город, обратил всю черепицу на крышах в золотые слитки, в одночасье сделав всех вурценцев богачами. Впрочем, через полгода они зазнавались и хвастали уже куда меньше — все дети, рожденные в этом городе, оказались слепы.

Демон, летящий над крышами Броккенбурга, несколько раз резко изменил курс, испустил еще одну волну обжигающего воздуха, потом его паруса поблекли, лошадиные туши, из которых он состоял, принялись стремительно разлагаться, обнажая кости, запах сирени сделался нестерпимым, выжимающим дыхание из груди и…

Не было даже хлопка. Адский владыка то ли исчез, то ли переместился за те пределы, где его не смогла бы разглядеть даже зачарованная подзорная труба с зорким духом внутри, то ли перешел в иное состояние бытия.

Дьявол… Отряхивая дублет от грязи и каменой крошки, Барбаросса ощутила предательское дрожание рук — сколь ни тверди себе, что демон явился не по твою душу, сердце этим не успокоишь. Говорят, каждый, кто увидел демона, отнял у своей жизни три года. Барбаросса усмехнулась. Если так, каждый из жителей Броккенбурга давно уже должен жить взаймы…

К черту демонов, решила она секундой позже, небрежно встряхнув мешок. Сегодня сестрица Барби решает другие проблемы и, черт возьми, уже почти решила одну из них.

Барбаросса метнула взгляд в сторону ближайшего уличного указателя. Круммунгштрассе. До Малого Замка каких-нибудь десять кварталов — ерундовая прогулка для прошмандовки, за которой еще недавно по пятам несся чертов голем. Ноги, безотчетно приняв мысленную команду, мгновенно развернули ее в нужном направлении. И споткнулись, прежде ее никчемной головы сообразив одну важную вещь.

Котейшество наверняка уже в Малом Замке, дожидается ее, бросив свои бесполезные поиски. Вот только на дворе давно уже не полдень, на дворе стоят густые сумерки, занятия в университете давно окончены, а значит, все чертовы суки из «Сучьей Баталии», не сумевшие придумать себе развлечений на вечер, наверняка толкутся там, под одной крышей. Ламия, Гаррота, Холера, Саркома, Гаргулья… Если она заявится домой позже обычного, да еще и благоухающая потом, с таинственным мешком за спиной, слухи по замку побегут обгоняя тамошних исконных жильцов, тараканов и крыс. Тем паче, если херов ублюдок вновь попытается вякнуть что-нибудь из своей банки.

В Малом Замке кроме нее обитает двенадцать ведьминских душ и, что бы ни судачили о них в Броккенбурге, все они чутки как кошки. Шепот гомункула из мешка они услышат так отчетливо, как трубу магистратского глашатая в субботний день. Допустим, ни одна из них не осмелится распустить язык — кулаки сестрицы Барби давно отучили эту блядскую свору от вольностей, вот только кроме них в Малом Замке есть и другие обитатели.

Младшие сестры, делающие черную работу — Шустра, Кандида и Острица. Этим запрещено после заката отлучаться из замка, они всегда за работой, но, как водится у прислуги, их глаза и уши жадно ловят все, что происходит в его стенах. Кандида слишком забита и запугана, чтобы доносить, Острица озлоблена на всех своих сестер и скорее откусит себе язык, чем станет шпионить, а вот Шустра…

Барбароссе показалось, что она ощутила тяжесть «Кокетки» на своих обожженных пальцах. Хитрая чертовка Шустра, которая наверняка шпионит на Гасту, не замедлит донести сестре-кастелянке о происходящем. А рыжая карга не замедлит явиться, чтобы сунуть в мешок свой длинный покрытый бородавками нос и разобраться, что творится под крышей вверенного ей Верой Вариолой замка. Гаста, может, и выглядит как вестфальдская крестьянская девка, но она хитра как сто тысяч чертей, кроме того, она на ножах с Каррион, сестрой-батальеркой, и будет безмерно счастлива сцапать любую суку из ее партии на горячем. Расследование, которое она обязательно учинит, не принесет добрых плодов. Ох, черт. После этого на голову Барбароссе прольется столько дерьма и огня из Преисподней, что она сочтет за лучшее разыскать Ржавого Хера и предложить ему второй шанс…

Барбаросса зло ударила каблуком по мостовой, не в силах выбрать направление движения. Ее тянуло в Малый Замок, но вместе с тем она прекрасно понимала, что под его сенью обретет не защиту, но явственную угрозу. За один только день она натворила достаточно дел, чтобы заслужить суровое наказание — и рыжая Гаста будет счастлива проявить должную изобретательность, чтобы достойно наградить ее за труды. Нет, в Малый Замок ей сейчас никак нельзя, даже если там ее ждет Котейшество. Вот если бы бросить Котти весточку с почтительного расстояния…

Свободной от мешка рукой Барбаросса треснула себя по лбу. Херова балда. Специально для таких случаев Адом созданы вещи, порядком облегчающие жизнь.

Телевокс. Ей нужен телевокс.

По извечному закону подлости, царящему на блядской горе, будки телевоксов попадаются тебе на каждом шагу, когда в них нет нужды, зато когда нужда возникает — точно прячутся под землю… Барбаросса оглянулась, стараясь не привлекать к себе внимания. Черт! Кажется, череда неприятностей, которыми снабжал ее Ад на протяжении целого дня, наконец оборвалась — взгляд, блуждающий по улице, зацепился за будку телевокса, выкрашенную в призывно-красный цвет.

Выглядела она не сказать, чтоб представительно. Перепачканная сажей, зияющая выбитыми оконцами, с висящей на одной петле дверью, она походила на миниатюрный замок, когда-то сверкающий, а сейчас разоренный, брошенный и порядком загаженный, но все еще упрямо возвышающийся наперекор судьбе. Поравнявшись с будкой, Барбаросса осторожно заглянула внутрь. Она ничуть не удивилась бы, обнаружив там спящего бродягу или гору человеческих испражнений, но обнаружила лишь вокс-аппарат. Аппарат как будто бы был не поврежден, по крайней мере, бронзовая коробка, пусть и помятая, исписанная чернилами и мелом, не была разбита вдребезги, а трубка из полированного дерева висела на положенном ей месте.

Отличный шанс.

Не решившись оставить свою драгоценную ношу снаружи, Барбаросса забралась в будку вместе с мешком, прижимая его к груди. Сегодня она слишком часто рисковала своей шкурой, чтобы позволить умыкнуть его какому-нибудь уличному воришке.

Коробка телевокса была старой, ее бока, точно грани древней стелы, были покрыты десятками надписей, некоторые из которых были выполнены витиеватым кокетливым почерком при помощи чернил или туши, другие же, куда более примитивные и грубые, наносились ножом прямо по полированной поверхности. И те и другие были в равной степени никчемны, однако иной раз способны сообщить небесполезную информацию.

«Шило из «Бархатных Кондотьерок» — дырявая пиздень».

«Весна! Хвала всем демонам — весна!»

«Пепел. Три за дюжину» — и набор цифр.

«Не будь дурой, позвони ему еще раз».

«Нельзя держать чистыми две вещи сразу — совесть и жопу».

«Третьего октября на этом самом месте я потеряла девственность» — приписка другим почерком — «Уверен, та бродячая собака будет благодарна тебе до конца своих дней».

«Брокк, сгори дотла!»

«Рано или поздно ты понимаешь, что единственный человек в мире, которому тебе надо позвонить — это ты сама из прошлого. Жаль, что ты не знаешь код для вызова».

«Я — твой персональный Ад».

Прочие надписи славили «Герольда адской моды», «Похотливых Аркебуз», «Рамону» и другие малоизвестные Барбароссе миннезингерские оркестры, предлагали зелья сомнительного качества и компанию на ночь — весьма необременительную для кошеля. Все это было ей сейчас неинтересно. В Броккенбурге даже дырка в сортире полнится тысячелетними мудростями.

Барбаросса постучала пальцем по бронзовой коробке и с облегчением ощутила внутри слабое биение тщедушного тельца из меоноплазмы. Демон-служитель телевокса, замурованный в своем доме, был слаб, потрепан годами, однако все еще жив и готов выполнить ее каприз, соединив с любым абонентом по ее выбору — за звонкую монету, разумеется. Барбаросса фыркнула, взглянув на отверстие для монет на торце бронзового ящика. Пусть тупоголовые суки, у которых трещат кошельки, платят за это удовольствие полновесный крейцер, она найдет этим деньгам куда как лучшее применение.

Достав из-за голенища нож — переточенную испанскую дагу — Барбаросса оттянула нижнюю пуговицу дублета и полоснула по шитью, легко перерезав держащие ее нитки. Пуговицы было жаль, но сейчас она не имела значения. Все тем же ножом, прикусив от старательности губу, она тщательно вырезала на деревянной пуговице три адских сигила. Первые два были простенькими, справится и ребенок, но с третьим пришлось повозиться, тем более, что он требовал куда более тонкого инструмента нежели тот, что был в ее распоряжении.

Этот фокус был не ее собственного изобретения, она позаимствовала его из арсенала Саркомы и еще не успела как следует опробовать в деле — не выпадало случая. Саркома сперва было потребовала талер за обучение, но, получив встречное предложение, сочла за лучшее сбавить цену. В конце концов они столковались на том, что Барбаросса не станет править ее улыбочку, изъяв из нее некоторые мешающие ей зубы — и поделилась секретом бесплатно. Умная девочка. Саркома могла выглядеть циничной сукой, равнодушной ко всему в мире кроме музыки и аутовагенов, вечно витающей в дарованных спорыньей снах и выныривающей на поверхность только лишь для того, чтоб уязвить очередную жертву ядовитыми шипами своего сарказма, но в глубине души она была куда сообразительнее прочих ведьм из «Сучьей Баталии».

Вроде вышло.

Фокус с пуговицей определенно не относился к высшим сферам запретных адских наук, но, как и многие примитивные вещи, был неизменно эффективен. Хмыкнув, Барбаросса опустила пуговицу в отверстие для монет и прикоснулась пальцами к бронзовой коробке, пытаясь уловить доносящиеся из нее отзвуки.

Крошечный демон, единственный обитатель телевокса и его полноправный властитель, оказался старым и въедливым существом. Вместо того, чтобы не заподозрив подвоха, принять плату, он принялся исследовать пуговицу своими вяло шевелящимися отростками, аккуратно, как слепой скульптор ощупывает драгоценную лепнину. Мелкое отродье! Барбаросса с трудом поборола желание треснуть как следует рукоятью ножа по бронзовой коробке телевокса, чтобы ускорить его изыскания. Ей нужно позвонить в Малый Замок и связаться с Котейшеством — прямо сейчас!

Демон чертовски долго ковырялся с пуговицей. Она должна была издавать нужный ему магический фон, кроме того, подходила по габаритам и весу, но он все равно придирчиво осматривал ее, крутя в лапках, поворачивая то так, то этак, рассеянно что-то бормоча на своем нечеловеческом наречии. Примитивное существо, он мог заподозрить обман, однако бессилен его раскусить. Где-то в Магдебурге, говорят, есть вокс-аппараты, демоны внутри которых столь прозорливы, что способны даже распознать количество примесей в монете, но такие доберутся до Броккенбурга еще чертовски нескоро… Демон издал короткий приглушенный писк — приглашение к работе.

Латунный диск с цифрами, укрепленный поверх аппарата, вращался неохотно, поскрипывая и застревая, но с набором хорошо знакомого номера Барбаросса справилась без труда, не обращая внимания на зуд в обожженной ладони.

— Алло. Малый Замок! Ковен «Сучья Баталия»! Сестра Шустра у аппарата. Алло!

Услышав знакомый голос, пусть и пронизанный треском помех, Барбаросса усмехнулась. Конечно, сестра Шустра, кто же еще? Как будто кто-то другой мог в такой час снять трубку!

Предполагалось, что младшие сестры по очереди несут дежурство у вокс-аппарата, но Шустра может и была самой юной ведьмой в ковене, однако далеко не самой глупой. Она быстро сообразила, что даже из положения прислуги можно вынести известные выгоды, достаточно лишь разобраться, что к чему и как устроено. Будучи по своей природе сообразительной мелкой хищницей, она живо подмяла под себя прочих младших сестер, заставив их выполнять самую черную работу по дому, себе же оставив самую нехлопотную и чистую. Наверняка Кандида с Острицей сейчас копали канавы на замковом подворье, чистили дымоходы, латали дырки в сестриных чулках или кололи дрова — пока сама Шустра, удобно устроившись в гостиной, несла дежурство при телевоксе. Мелкая хитрая стерва. Подчинить себе Кандиду не составляло никакого труда, та была безропотна и покорна, как мышь, а вот о сестрицу Острицу она могла бы и поломать свои мелкие острые зубки, кабы не заступничество всесильной Гасты, сестры-кастелянки.

— Алло! — нетерпеливо крикнула Шустра в трубку, — Кто там, черт тебя побери? Малый Замок! Кто вам нужен?

— Это я.

Ей не требовалось называть имени. Как и все мелкие хищники, Шустра была наделена превосходным слухом, а еще непревзойденным чутьем.

— Сестра Барбаросса! Ах, до чего приятно вас слышать! Что вам угодно, сестра?

Голос Шустры зазвенел, точно начищенный грош, брошенный на металлическую тарелку. Наверняка она сейчас вытянулась по стойке с трубкой в руках, улыбаясь во все лицо. Черт, даже ее пизда сейчас, наверно, улыбалась под штанами, силясь выслужиться и угодить. Крысиная порода, которую Барбаросса всегда презирала. Безжалостная с младшими сестрами, в общении со старшими Шустра делалась исполнительна и подобострастна, как вышколенный пехотинец. В присутствии сестры Барбароссы Шустра замирала, поедая ее глазами, а выполняя ее приказы, демонстрировала столько прыткости и такта, будто пыталась угодить по меньшей мере герцогине. Она беспрекословно выполняла любой каприз Котейшества, Гарроты, Саркомы и Ламии, в чем бы тот ни заключался, охотно бегала за вином, хлебом или табаком, лично полировала им башмаки и выполняла всякое поручение с такой прытью, точно от него зависела судьбы горы Броккен. Даже собирала дохлых кошек для Котейшества — не самая приятная работа на свете.

С Холерой она сходилась тяжелее, и неудивительно — беспутный и дерзкий нрав Холеры не давал той сосуществовать в мире со своими сестрами, она всегда была занозой, торчащей наособицу. Может, оттого Шустра сперва решила, что с ней можно не нежничать. Барбаросса усмехнулась, вспомнив последующие события. Холера, может, и была похотливой стервой, чьими стараниями «Сучья Баталия» стяжала себе немало дурной славы, однако она при том была ведьмой третьего круга и хорошо знала, как надо завоевывать любовь младших сестер.

Одолжив у Гарроты ремень со свинцовой бляхой, она подкараулила Шустру за дровяным сараем и отделала ее так, что следующие три дня единственное, что та могла делать без посторонней помощи, так это хрипеть. Вопрос подчинения оказался решен быстро и эффективно.

— Дай мне Котейшество.

Шустра заколебалась. Демон внутри телевокс-аппарата был слишком немощен, чтобы передавать тонкие интонации человеческого голоса, но Барбаросса отчетливо расслышала ее прерывистое дыхание.

— Я бы рада, но никак не могу, сестра Барбаросса.

— Позови Котейшество, — отчеканила Барбаросса в трубку, — Иначе следующие сутки будешь стоять с мушкетом при воротах. В кирасе на голое тело, с куском коровьего говна на голове и без штанов. У тебя одна минута.

Голос Шустры ощутимо дрогнул. Может, Гаста и считала себя единовластной правительницей в Малом Замке, но слово сестрицы Барби пока что тоже кое-что в нем значило. Эти слова не были пустой угрозой.

— Я бы позвала ее, сестра Барбаросса, — затараторила она, — Конечно бы позвала, да только…

— Что?

— Только нет ее в замке.

— Нет в замке? Какого хера это значит?

Шустра немного растерялась, это было слышно по голосу.

— Я… Мы думали, она с вами.

— Так она не приходила с занятий?

— Никак нет, сестра Барбаросса, не приходила. Утром после завтрака ушла вместе с вами и… все.

— Больше не появлялась.

— Нет.

— И не звонила?

— Никак нет.

Дьявол. Барбаросса ощутила, как язычок занявшейся в груди злости облизнул обожженную руку, отчего та сама налилась огнем. Она думала, Котейшество, отчаявшись найти помощь в других ковенах, давно вернулась под крышу Малого Замка и терпеливо ждет ее там. Но она не вернулась. Должно быть, подобно ей самой сейчас рыщет по быстро темнеющим улицам Броккенбурга в отчаянных поисках гомункула, даже не подозревая, что сестрица Барби уже все устроила.

Черт. В Руммельтауне они так быстро разбежались, что не удосужились условиться о сигналах или времени. Каждую из них адский ветер нес в свою сторону. И вот пожалуйста. Барбаросса зло выдохнула через нос.

Что ж, не велика беда, если подумать. Котейшество, может, и самая прилежная ведьма из всей «Сучьей Баталии», но даже она не станет бегать по городу всю ночь. Рано или поздно усталость и отчаяние пригонят ее обратно под сень Малого Замка, чтобы узнать, не улыбнулась ли удача ее старшей подруге. Достаточно будет передать ей через Шустру нужные инструкции, к примеру, условиться встретиться где-нибудь за пределами замка, хоть бы и в бакалейной лавке господина Лебендигерштейна, что в трех кварталах от него. Главное — сделать это столь непринужденно, чтоб Шустра не навострила свои хорошие розовенькие ушки и не донесла Гасте. У рыжей суки Гасты нюх что у падальщика, она сразу почует подвох…

— Слушай меня, — приказала Барбаросса, перехватывая трубку левой рукой, — И слушай внимательно, потому что за каждое забытое слово ты будешь получать по хлысту вдоль спины.

— Слушаю, сестра Барбаросса! — покорно отозвалась Шустра.

— Прямо сейчас ты отправишься на крышу замка и будешь торчать там всю ночь напролет, если понадобится. Даже если начнется ливень. Даже если там устроится покрытая рыбьей требухой Гаргулья и будет вылизывать себе вульву. Едва только на горизонте появится Котейшество, ты метнешься к ней быстрее молнии и скажешь… скажешь…

Боль в обожженной ладони мешала сосредоточиться. Чертовы ожоги. Дырки от ножа тоже причиняют до хера неудобств, однако они беспокоят лишь первое время, боль обыкновенно делается все глуше с каждым часом. Но вот с ожогами все обыкновенно обстоит ровно наоборот. Свежие, они почти совсем не болят, зато потом берут свое, изводя по нескольку дней к ряду. Этот наверняка будет напоминать о себе целую неделю. Интересно, где это она все-таки успела опалить руку, пока бежала?..

— Ты скажешь ей, что…

— Да, сестра Барбаросса?

Боль обожженной кожи мешала сосредоточиться. Чтобы унять ее, Барбаросса приложила ладонь к ящику телевокса. Прохладная медь на миг уняла боль, едва не заставив ее блаженно заворчать. Толстый металл, впитавший в себя прохладу октябрьского дня. Много тяжелого старого толстого металла, исписанного скабрезностями, дерьмовыми афоризмами и признаниями в любви — фальшивой и никчемной…

Ладонью, прижатой к телевоксу, она вдруг ощутила странные колебания. Крошечный демон, услужливо растопыривший свои отростки, вдруг задрожал, и дрожь его лапок мгновенно передалась той тонкой нити, которая связывала ее с Шустрой.

— …стра …росса?.. Сестра? Я вас не…

Голос Шустры заквакал в трубке, сделавшись искаженным и едва слышимым.

Демон внутри телевокса был стар и едва шевелился, за прошедшие годы он пропустил через себя чертовски много адских энергий, которые должны были выжечь едва не дотла его примитивно устроенное естество. Но сейчас он вдруг задергался, точно ощутил необычайный прилив сил. Прилив такой силы, что его дом, маленькая бронзовая коробка, чуть было не заходил ходуном, выпуская сквозь тонкие щели едва видимые дымные струйки. Отчаянно запахло горелой краской и горелой меоноплазмой.

Какого хера?

Барбаросса поспешно отняла обожженную ладонь от аппарата, пытаясь понять, что происходит. Чертова тварь как будто выжила из ума. Тончайшие щупальца демона, служащие ему, чтобы пронзать воздух и камень, соединяя невидимым каналом в пространстве две точки, трепетали, словно ему не терпелось пуститься в пляс. Водянистое тело, пузырь из меоноплазмы, хлюпало, вспучиваясь самым причудливым образом. В трубке что-то глухо скрежетало, трещало и шипело, точно кому-то перемалывали кости в огромной мясорубке.

Может, похлопать телевокс по боку? Или произнести какой-нибудь приказ на адском наречии? Беда в том, что она совершенно не представляла, какой. Зачарование мелких тварей, к числу которых относился этот ублюдок, лишь со стороны могло показаться бесхитростным ремеслом, на самом деле оно требовало чертовски тонкой кропотливой работы — работы, к которой, увы, она была расположена не больше, чем к ремеслу белошвейки…

— Эй, ты! — Барбаросса облизнула губы, не зная, что предпринять, — Тихо! Уймись, чертово отродье или…

А потом чертов ящик взорвался с оглушительным грохотом прямо ей в лицо.

Это было похоже на выстрел из осадной бомбарды чудовищной мощи. Из числа тех, что адский владыка Рейнметалл создал для Саксонии в преддверии Второго Холленкрига, чтобы крушить французские пограничные крепости. Полыхнуло так, что Барбаросса ослепла, оглохла и потеряла все прочие чувства, дарованные ей Адом.

И свою жизнь в придачу.

В этот раз ее спасло не заступничество адских владык, а собственные рефлексы. Воспитанные старыми добрыми традициями Кверфурта, отточенные Броккенбургом, закаленные сестрой Каррион до твердости рапиры, в последний миг перед взрывом они заставили ее вывалиться наружу, прикрывая лицо от трещащего жара. И только потому она не превратилась в воющий от боли огненный кокон, пляшущий внутри будки.

Тридцать херов Люцифера!..

Когда она наконец смогла продрать глаза, пламя уже утихло, оставив лишь шипящие сгустки меоноплазмы в углах. Бронзовая коробка телевокса оказалась разворочена, точно внутри нее рванула плошка с порохом. Внутренняя деревянная обшивка почернела от жара и чадила, остатки оконных стекол украсили мостовую вокруг изящными стеклянными бусинами. Трубка удивительным образом уцелела, обожженная, она свисала на проводе, раскачиваясь, точно висельник.

Тридцать херов Люцифера и сорок анальных дыр! Если бы этот взрыв произошел перед ее лицом, в трех дюймах от ее носа… Барбаросса ощутила колючую чесотку, ползущую по кишкам. Если бы этот взрыв произошел у нее перед лицом, сестрице Барби, пожалуй, потребовалось бы немного больше, чем белила из свинцовой соли и кошениль для губ, чтобы изобразить на месте лица хоть что-то на него похожее.

Гомункул! Блядский гомункул!

Не обращая внимания на трещащие угли, ссыпающиеся на пол, она нырнула в кабинку и, чертыхаясь, вытащила наружу мешок, присыпанный горячий пеплом, но невредимый. Не задело. По счастливой случайности она поставила мешок в углу, оттого ему почти не досталось адского жара. Того, который едва не превратил ее лицо в прилипшие к черепу клочья горелого мяса.

Во имя всех шлюх Ада, что это было? Барбаросса озадаченно потерла ноющую ладонь, не сводя глаз с искореженного аппарата, все еще истекающего зловонной шипящей меоноплазмой. Она точно не использовала никаких чар, но тварь внутри телевокса в последние секунды своей жизни металась точно крыса с подожженным хвостом. Билась, будто в судорогах и…

Пуговица, подумала она. Возможно, всему виной трюк с пуговицей, который она использовала. Саркома уверяла, что этот трюк совершенно безопасен, Барбаросса и сама не раз наблюдала, как крошка Сара его использует, но как знать?.. Это Броккенбург, детка, на тот случай, если ты успела это позабыть. Тут сукам заведено жрать друг друга. Обучая сестру написанию адских сигилов на пуговице, Саркома могла позабыть какую-нибудь мелочь — штрих, точку, едва видимую риску… Мелочь, превращающая аппарат телевокса в пороховую бомбу, которая взорвется у тебя пред лицом.

Барбаросса сжала обожженную руку в кулак, не замечая боли.

Саркома. Эта плюгавая спирохета никогда не посягала на ее положение в ковене — не хватало ни силенок, ни смелости — но за внешностью невинной овечки были сокрыты ядовитые зубы и злопамятность столетней кобры. Возможно, она и не сама это придумала, едва ли даже в самых смелых своих мечтах она лелеяла мысль занять положение вожака над своими сестрами. Возможно, ее подговорила Гаррота, та-то как раз всегда к этому рвалась. А может, это Гаста решила свести с ней счеты чужими руками или…

Черт. Некоторые каверзные задачки по алхимии имеют настолько простое решение, что оно приходит в голову в последнюю очередь. Может, Саркома была и не при чем. Может, это сама сестрица Барби в спешке допустила неточность, вырезая на пуговице сигил, и чуть было не поплатилась за это? Излишняя самонадеянность и нелюбовь к точным наукам не впервые играли ей злую службу.

Барбаросса сплюнула по направлению к чадящей едким дымом будке телевокса. Хер с ним. Не этим ей сейчас надо забивать себе голову. Ей надо встретиться с Котейшеством, вот только как это устроить? Найти еще один телевокс? Даже если она расщедрится на крейцер, не доверяя фокусам Саркомы, этот звонок может не принести ей пользы. В Малом Замке наверняка и так насторожились, обнаружив, что две неразлучные подруги, Котти и Барби, гуляют порознь, чего с ними обычно не бывает. На второй звонок может ответить самолично Гаста — и тогда, пожалуй, неприятных объяснений не избежать. Рыжая карга попросту прикажет ей явиться пред свои заплывшие очи, дождется Котейшество, а потом устроит им перекрестный допрос, неизбежно ловя на нестыковках и вранье. К тому времени, как Белый Каннибал Веры Вариолы въедет в ворота Малого Замка, вся их история, сдобренная ложью, будет аккуратно лежать на блюде, как порция славно поджаренных саксонских колбасок. И тогда всех сил Ада не хватит для того, чтобы уберечь их с Котти от страшной расправы.

Едва ли Вера Вариола соизволит явиться сегодня в Малый Замок. Едва ли она вообще явится на этой неделе. Но исключать эту возможность никак нельзя, хозяйка «Сучьей Баталии» непредсказуема как сам Вельзевул.

Нет, подумала Барбаросса, уже привычно закидывая мешок с гомункулом за спину, звонить в Малый Замок никак нельзя. Ей нужно улучить момент, когда Котейшество вернется и перехватить ее на подходе, вот только сделать это будет чертовски непросто.

Ей надо подумать. Надо сесть, перевести дух и как следует подумать.

Барбаросса ощутила какую-то мысль, мятущуюся точно беспокойный демон, порядком мешающую обмозговать ситуацию. Мысль, которая все это время подспудно в ней сидела, но лишь недавно вынырнула на поверхность, забеспокоившись. Когда она подумала о Вере Вариоле, Гасте и…

Порция поджаренных саксонских колбасок.

Барбаросса ощутила беспокойное ворчание в животе, сопровождаемое желудочной резью. Ах, дьявол. За всей этой беготней она совсем забыла набить брюхо, а аппетит попросту не напоминал о себе. Зато сейчас, едва только возбуждение схлынуло, голод принялся основательно подтачивать ее, мешая мыслям бежать по нужной колее.

Единственная пища, что попала в ее желудок за сегодня — краюха посыпанного солью ржаного хлеба, которую она проглотила на завтрак, еще до рассвета, собираясь к занятиям. Сейчас же, если верить стремительно темнеющему небу, дело шло к пяти часам пополудни. Ей надо бы проглотить хоть что-нибудь — не потакая слабостям брюха, а запасая тело силами для следующих действий. На голодную голову можно наворотить херни, которая в силах ухудшить ее и без того неважное положение.

Что ж. Барбаросса решительно развернулась на каблуках, бросив смотреть на чадящую дымом будку. Решено. Раз она пока не в силах сунуться в Малый Замок, не будет большого греха, если она потратит четверть часа и обеспечит себе легкий ужин. Может, жратва придаст сил ее вялым едва плетущимся мыслям и сподвигнет их на бег.

Где здесь поблизости имеется пристойная харчевня?..

[1] Здесь: около 8 метров.

[2] Мартин Бехайм (1459–1507) — немецкий картограф и мореплаватель, участник экспедиции Диогу Канна к берегам Африки (1484).

[3] Здесь: примерно 1875 м.

[4] Ломбардский ритм — тип ритмического рисунка, распространенный в европейской музыке XVII–XVIII веков, чередование короткого ударного звука и долгого безударного.

Глава 10

ЧАСТЬ 3

В Броккенбурге всегда имелось до хера трактиров. Трактиров, харчевень, непритязательных уличных рестораций, закусочных на любой вкус и кошелек, а также кабаков, портерных и пивных, где тоже можно было перехватить хороший кусок. Иногда ей казалось, что в этом блядском городе трактиры растут сами по себе, точно вызревающие в каменном теле язвы. Вокруг одного только Малого замка их было шесть штук — на любой выбор, если не считать бакалейной лавки господина Лебендигерштейна, где тоже можно было сносно утолить голод.

Всякая шестнадцатилетняя пигалица в Броккенбурге может воспользоваться услугами любого из трактиров, ткнув пальцем в первую попавшуюся ей вывеску, почти ничем не рискуя при этом — ну разве что какой-нибудь пьяный мастеровой задерет ей юбку или слегка потискает в углу. Но раз уж судьбой предначертано тебе за какие-то грехи предков быть ведьмой, приходится подходить к этому вопросу с куда большей предусмотрительностью.

Первые три трактира, чьи вывески попались ей на глаза, Барбаросса вынуждена была пропустить.

Первый из них носил наименование «Чумная Длань», имел подновленную вывеску, основательную дверь и отсутствие блевотины под окнами — верный знак того, что здешняя кухня не несет опасности, а заведение пользуется популярностью. Вот только… Память, хоронящая в своих болотистых глубинах без остатка почти все ценные сведения, которыми снабжали ее преподаватели адских наук, но обладающая дотошностью старого архивариуса по самым непредсказуемым вещам, услужливо напомнила ей, что заворачивать в «Чумную Длань» не следовало бы. Этот трактир располагался в двух кварталах от замка «Добродетельных Стерв» и решением Большого Круга был отнесен к их владениям. Ее визит туда даже без оружия в руках наверняка будет расценен если не как посягательство на чужую территорию, то как злонамеренное вторжение, а это уже может вылиться в изрядные проблемы. «Добродетельные Стервы» никогда не искали ссоры с «Сучьей Баталией», однако они относились к младшим ковенам, тянущимся в шлейфе «Ордена Анжель де ля Барт», что делало их союзницами «бартианок» и естественными антипатками «батальерок».

Барбаросса, вздохнув, вынуждена была отвести взгляд от «Чумной Длани». Она никогда не мнила себя мастером дипломатических маневров, а визит на чужую территорию может быть расценен «стервами» самым неприглядным образом. Вплоть до обнажения ножей, стоит ей только переступить порог. Вера Вариола определенно не будет счастлива, узнав, что сестрица Барби в дополнения ко всем своим сегодняшним подвигам втянула ее в вендетту, спутав сложный расклад карт в тонкой политической игре, которая ведется в Броккенбурге днем и ночью испокон веков.

Барбаросса усмехнулась, ощущая, как ворочаются в брюхе пустые кишки. Она сама приложила немало сил, чтобы ее лицо стало визитной карточкой, предостерегающей всех сук в этом городе от нападения и погружающей их в тревожную задумчивость, и определенно добилась своего. Но иногда эта репутация, заработанная высокой ценой, играла против нее. Что ж, она давно смирилась с мыслью, что это — неизбежная плата, сродни той, что Ад взыскивает с сук вроде нее за право пользование крохой его сил…

Она не станет переживать по этому поводу или корить судьбу. «Каждому свое» — этот девиз, говорят, выложен литерами из закопченной человеческой кости на воротах дворца барона фон Бухенвальда в адских чертогах…

«Жаренный Крот», чья вывеска обнаружилась ниже по улице, в этом отношении был не многим лучше «Чумной Длани». А пожалуй, что и хуже, подумала Барбаросса, разглядывая скверно исполненное кротовье чучело, укрепленное на вывеске. Этот трактир не относился к чьим-то владениям, вокруг него не кипело ссор, но, если память ее не подводила, там частенько столовались девочки из «Милых Кудесниц», причем числом не меньше полудюжины за раз. Вот уж какого дерьма ей точно не хватало.

«Милые Кудесницы» не лезли в политику, мудро оставив эту игру своим старшим, более сведущим, сестрам. Для развлечения им вполне хватало банального триолизма[1], который они истово практиковали в своих домашних оргиях, сдабривая акротомофилией[2] и обычным садизмом. Эти милые шалости, перемежаемые кражами из городских лавок и редкими драками в подворотнях, позволяли им скрашивать учебные будни.

Барбаросса не только не зашла в «Жаренного Крота», но и сочла за лучшее перейти на другую сторону улицы. Месяц назад она отлупила двух «кудесниц», причем весьма недобрым образом, до потери человеческого облика, и было, за что.

Вечно томимые снедающим их любопытством, «кудесницы» тянулись к сплетням, как наркоманы тянутся к «серому пеплу», и иногда переходили допустимые границы, невидимые, но вполне четко обозначенные. В сентябре, когда Котейшество делала свой доклад по спагирии, две потерявших осторожность сучки из этого ковена, принялись вслух строить предположения о сексуальной жизни Котейшества, а также о том, какую роль в ней играет Барбаросса и катцендрауги. Может, они были слишком пьяны, чтобы следить за языками, годными лишь вылизывать друг дружке анусы, а может, надеялись, что Вера Вариола держит своих «батальерок» на надежном поводке.

Им пришлось пожалеть о сказанном.

Неделей позже Барбаросса выследила их обеих. Первую она перехватила сразу после занятий, в кривом переулке позади университета, идеально подходящем для засад, и размолотила ей лицо кастетом до такой степени, что ее собственная сексуальная жизнь на все оставшиеся годы будет связана разве что с пестиком для маслобойни. Ее подругу пришлось выслеживать ночами в Гугенотском квартале, но Барбаросса не чуралась и такой охоты. Она могла быть терпеливой, когда того требовали обстоятельства. Кончилось тем, что она накинула той на шею удавку и сбросила с крыши «Хексенкесселя». Осталась жива, но едва ли когда-нибудь сможет сносно танцевать, вышивать бисером или ходить в туалет без посторонней помощи.

Нет, подумала Барбаросса, отворачиваясь от манящей вывески «Жареного Крота», ей стоит воздержаться от посещения этого заведения по меньшей мере до конца года. «Кудесницы», может, и не славятся как непревзойденные бретерки, но, навалившись толпой, могут порвать ее не хуже своры натасканных псов. В таких местах лучше не показываться, если спину не страхует Гаргулья или Гаррота.

«Медная Голова». Это уже получше. По крайней мере, название было не из числа тех, что она старалась держать в памяти. Скорее всего, ничейная территория, не включенная в угодья враждующих между собой ковенов, тем меньше шансов найти здесь неприятности на свою голову. Однако…

На полпути к двери Барбаросса замедлила шаг, разглядев на стене возле дверного проема небрежно накарябанный печной сажей знак, похожий на указующую вверх стрелку. Это мог быть ничего не обозначающий символ, детская шалость, а мог быть и «тейваз», семнадцатая руна, и тогда…

Барбаросса выругалась сквозь зубы. Эта руна не имела отношения ни к магическому искусству, ни к демоническому наречию, она была частью тайного письма круппелей, при помощи которого они оставляли для своих собратьев условные отметки на заборах и домах Броккенбурга, отмечая опасности и обозначая интересные места.

«Кеназ» в этом тайном письме обыкновенно обозначал опасность — дом нетерпящего круппелей чародея или мощные охранные чары, способные изжечь заживо беспечного урода, осмелившегося вылезти за пределы Круппельзона. «Одал» — источник воды, ручей или колодец. Далеко не все круппели имели привычку пить, но некоторые сохранили ее с тех времен, когда были людьми. «Хагалаз» — укрытие. А «тейваз»…

Этим знаком круппели, не осмеливавшиеся показываться в городе при свете дня, обыкновенно обозначали места, где их терпят, неважно, из жалости или из жадности. Применительно к трактиру, на двери которого Барбаросса обнаружила символ, это могло означать только одно — его хозяин, не считаясь с запретом магистрата, пускает круппелей в свое заведение.

Вот дрянь. Не удержавшись, Барбаросса сплюнула на мостовую.

Возможно, запах, который она мельком почуяла возле трактирного окна, и не был запахом прокисшей капусты, как ей показалось. Возможно, это был запах самого круппеля, уютно устроившегося за столом и обгладывающего косточку цыпленка, запивая его изысканным эльзасским рислингом по пять крейцеров за кружку.

Круппелей в Брокке не жаловали, ни на вершине горы, ни в предгорьях, где обычно легко прощались грехи и уродства всех возможных сортов. Всякий круппель, покинувший в нарушение магистратского приказа свой закрытый Круппельзон, отгороженный от остального города не хуже лепрозория, рисковал быть сожженным на месте. Многих и сжигали — поднятые по тревоге стражники или охранные чары, которыми обильно были инкрустированы столбы вокруг Круппельзона. Но от этого желающих погостить в Броккенбурге чудовищ, сохранивших на память о человеческой природе лишь рудиментарные, едва видимые, следы, не делалось меньше.

Они преодолевали охранные знаки, подтачивая столбы, без устали прогрызали тайные ходы в окружающих Круппельзон стенах, таких толстых, что могли бы сойти за крепостные, приобретали у торговцев сложные маскирующие чары и амулеты самого различного предназначения. Их рвение напоминало рвение насекомых, стремящихся выбраться из своего улья, такое же безоглядное и бессмысленное.

Однажды, еще по весне, какой-то хитрый старый круппель невесть какими путями пробрался в Нижний Миттельштадт, оказавшись в трех кварталах от Малого Замка. Воистину крупная особь, похожая на освежеванную касатку, волочащуюся на узловатых щупальцах, с мельхиоровыми костями под распахнутой шкурой и полчищами медных червей, снующими внутри ее туши. Чертова тварь была размером с влекомый монфортами пассажирский альгемайн. Просто удивительно, как ему удалось обойти все кордоны, знаки и препоны на пути к своей цели, но, видно, где-то чертова тварь все же просчиталась…

В ту злосчастную ночь никто в Малом Замке не смог сомкнуть глаз — до самого рассвета она истошно вопила, пока вооружившиеся огнеметами стражники поливали ее жидким огнем, а цепные демоны рвали в клочья истончающуюся лопающуюся плоть. То вопила, то рыдала детскими голосами, то чудовищно лающе смеялась, а кровь ее, изливающаяся на мостовую, превращалась в густую сладкую патоку…

Едва ли эта казнь хоть на фусс укоротила желание его запертых в Круппельзоне сородичей причаститься всеми благами, которые может предоставить в твое распоряжение Броккенбург. Спеша утром на занятия, она не единожды обнаруживала на мостовой свежие следы ихора, развороченные заборы и покосившиеся столбы — зримые следы, указывавшие на присутствие круппелей. Едва ли их манили яства, которые им могли предложить трактиры и забегаловки Брокка, тем более, что их давно перестроившийся метаболизм далеко не всегда мог поглощать ту пищу, которой они привыкли питаться, будучи людьми. Не манили их и пьянящие зелья — в Круппельзоне хватало собственных подпольных фабрик по производству самых разных декоктов. Нет, подумала Барбаросса, рассеянно глядя на маячащий перед глазами злосчастный «тейваз». Если что и тянет их в город, так отчаянно, что они смиряются с неизбежным риском, так это возможность вновь, пусть и на несколько часов, ощутить себя людьми. Завернуть в кабак, не боясь, что хозяин бросится в окно, пройтись по улицам, по которым они прежде не раз ходили, еще пребывая в человеческом обличье, до того, как ярость адских владык за мнимые или действительные грехи превратила их в чудовищ…

Барбаросса не стала заходить в «Медную Голову». Конечно, вероятность застать там сейчас, ранним вечером, обедающего круппеля была исчезающе мала, но одна только мысль, что придется есть за столом, где бывали эти твари, отбивала всякий аппетит. Дьявол, ей даже подадут ту же посуду, с которой они ели!..

Во имя всех бородавок на члене Вельзевула, скоро в Миттельштадте не останется ни единого трактиришки, где голодная ведьма сможет пообедать, не рискуя при этом своей задницей! В этом блядском городе не сыскать ни мертвых младенцев, ни пристойной жратвы!

Конечно, она всегда могла свернуть в Унтерштадт. Предгорья никогда не могли похвастать изысканной кухней, а тамошнее пиво напоминало мочу старого мерина и в лучшие свои времена, но она хорошо помнила полдюжины забегаловок, в которых можно отобедать весьма выгодно для кошеля, не рискуя при этом отравиться. Правда, даже если удастся отыскать пристойную жратву, придется запивать ее ядовитым воздухом, царящим в предгорьях, воздухом, которым она вволю надышалась в свое время, иммунитет к которому мог и забыться за полтора года привольной жизни в «Сучьей Баталии».

Раздумывая над этим, Барбаросса уже собиралось было совершить резкий поворот направо, когда ее взгляд наткнулся на вывеску «Хромой Шлюхи». Не очень броская, не очень кичливая, она не обещала ничего выдающегося и уже одним этим была хороша. По крайней мере, порывшись в своей памяти добрых полминуты, Барбаросса не выудила на поверхность ничего недоброго, что могло быть связано с этой забегаловкой. Здесь не столовались недруги «батальерок», здесь не бушевали пожары, сюда не наведывались круппели — уже недурной список достоинств, по сравнению с которыми все возможные недостатки меркли сами собой. Ей не приходилось разбивать здесь лиц или пырять кого-то ножом, а значит, ее появление скорее всего не приведет к какой-нибудь безобразной сваре. И то добро.

— Внутрь! — приказала себе Барбаросса, перекидывая проклятый мешок на другое плечо и похлопывая рукой по кошелю, — Бедные мои монетки, скоро вы лишитесь еще нескольких своих собратьев…

Внутри не оказалось ничего сверх того, что она уже представила себе снаружи.

Трактир был из числа заведений почтенного возраста, но все еще держался, точно почтенный вояка, украшенный гроздью орденов, на полковом смотре, покрытый толстым слоем пудры и скрипящий всеми костями. Здесь не смердело круппелями, а зала оказалась пристойных размеров, достаточных по крайней мере для того, чтобыедоки не задевали друг друга локтями.

Здесь не было изысков вроде тех, которые встречаются в забегаловках Верхнего Миттельштадта, пытающихся перещеголять друг друга в изобретательности и вкусе. Ни закопченного латного доспеха в углу, внутри которого, по преданию, был изжарен барон фон Табельтиц[3], легкомысленно скрестивший мечи с эмиссаром адского владыки графа Фурфура, ни старых иззубренных рапир, прибитых к стенам, ни чучела какой-нибудь дьявольской твари, наверняка сооруженной скорняками из медвежьих и крокодильих шкур при помощи колючей проволоки.

В каком-то заведении Эйзенкрейса, говорят, на цепях висят все еще дергающиеся останки Аннеки Темпль, урожденной Анны Рольфс, древней ведьмы, которую ее адский патрон за недостаток усердия и непочтительность сжег живьем, не посчитав нужным освободить обугленное тело от остатков запекшейся в нем жизни. Говорят, пирующие гуляки платят по пять талеров за возможность отщипнуть от ее спекшегося триста лет назад мяса, запивая его добрым, выдержанным в еловых бочонках, шварцбиром — в этом им видится особенная удаль.

По счастью, интерьер «Хромой Шлюхи» ничего подобного не предполагал. Тем лучше. Барбаросса на дух не выносила кичливых заведений, старающихся перенять лоск верховий.

Первым делом от порога она полоснула по зале взглядом из-под капюшона, и осталась довольна. Всклокоченная, смердящая потом и копотью, с мешком за плечом, она должна была неизбежно привлечь к себе внимание — внимание, которого лучше бы на всякий случай избегать. Но ей повезло, народу в таверне было немного, душ десять. Если верить часам, водруженным за стойкой и движимым перхающим старым демоном, с трудом ворочавшим стрелки, на дворе стояла половина пятого. Время, когда окрестные мастеровые и бюргеры только запирают свои лавки, подсчитывая дневной барыш, прежде чем отправиться в трактир, промочить глотку парой кружек пива и сытно поужинать.

Взгляд Барбароссы точно мелкий проворный демон поскакал по головам, пересчитывая и изучая присутствующих, задерживаясь, если ей мерещилась опасность. Но сильно задерживаться ему здесь не пришлось — не было причин.

Компания из трех подвыпивших мужчин в углу. Дублеты из доброй шерсти, но их высокие отложные воротники измяты и обильно выпачканы соусом. Шпоры есть, но совершенно никчемные, из тех, что цепляют для вящего вида, да и не знакомы эти тучные ляжки с седлом, тем более, что никаких лошадей она снаружи не заметила.

Просто гуляки, но гуляки с претензией на некоторый не до конца истаявший лоск. Голоса хриплые, руки грубые, не порхают над столом, жестикулируя, а тяжело ворочаются, точно подъемные краны. Барбаросса почти не удивилась, разглядев на их лоснящихся шеях витые шнуры, украшенные крохотной серебряной цеховой эмблемой — мастерок и угольник. Тут и гадать не надо, каменщики из Гильдии. Знать, обмывают какой-нибудь перехваченный заказ, спрыскивая дешевым вином чертежи. Не опасны. По крайней мере, пока трезвы.

Их сосед, кажется, уже нализался, несмотря на ранний час. Дрыхнет, уткнувшись лицом в тарелку, разбросав по столу хлебный мякиш и куриные кости. Судя по судорожному дыханию и болезненно-алым щекам, мог нагрузиться какой-нибудь дрянью, может даже, сомой или спорыньей. Плундры мокры от мочи, знать, не первый час пускает пузыри в тарелке. Не опасен.

Не лучшая компания, которой мог обеспечить ее Броккенбург, но вполне годящаяся в ее условиях.

— Мяса и хлеба, — бросила она хозяину, — С большой кружкой пива.

Хозяин, дородный тип в трещащем по всем швам кафтане, даже не счел нужным поворачиваться к ней лицом. Не обращая внимания на посетителей, он снимал с пустой бочки обручи, ловко орудуя молотком и набойкой, при этом сопел так тяжело, будто толкал камень по склону самой крутой из гор адских чертогов.

— Мяса и хлеба! — повторила Барбаросса, ударив ладонью по стойке, — Ну!

— А трюфелей не прикажете? Может, шоколадного мусса? — хозяин c досадой швырнул свой инструмент на пол, — Или там пирожных каких? Нету мяса! Не будет до вечера!

Барбаросса медленно выпустила воздух через нос. Люди, имевшие неосторожность заговорить с ней подобным образом, обычно испытывали глубокое сожаление — сожаление, которое зачастую приходило вместе с болью или после нее. Одному парню в Унтерштадте она как-то переломала ребра только за то, что тот хмыкнул, увидев их с Котейшеством рука об руку. Наглость хозяина «Хромой Шлюхи» заслуживала того, чтобы сделать его самого хромым на долгий период времени. Сомкнувшиеся на кастете пальцы налились тяжестью, точно сами сделались железными.

Кажется, сам Сатана звал ее сегодня размять кулаки.

— Что есть? — процедила она сквозь зубы.

В другое время она охотно приняла бы это приглашение, расколотив сперва лицо нерадушного хозяина «Шлюхи», а после и его посуду. Репутация — что породистый жеребец, который требует постоянного ухода, если забыть про нее, она тускнеет и блекнет, теряя свои полезные качества.

Но сейчас…

Барбаросса вздохнула. После того, как она добыла гомункула, и такой ценой, ввязываться в драку определенно не стоило. Она и без того навертела за сегодня достаточно дел, чтобы создать вокруг себя чертовски ненужную шумиху. Нет, сегодня сестрица Барби будет пай-девочкой, по крайней мере, на остаток дня.

Подняв глаза от бочки, хозяин мгновенно сделался куда более дружелюбным и покладистым. Может, он и посвятил свою жизнь хлопотам на кухне и разливанию пива, но надо быть последним кретином в Броккенбурге, чтобы не узнать униформу «Сучьей Баталии» — строгий, мужского кроя, дублет в пуританском стиле, узкие брюки, белый платок на правом плече.

— Ах, дьявол… — выдохнул хозяин, поднимаясь и отряхивая руки от сора. Знать, его овечьи бельма все-таки распознали, кто перед ним, — Не извольте сердиться, госпожа ведьма, это я от невнимательности. Мы тут, значит, к госпоже фон Друденхаус со всем почтением… Мяса и в сам деле нету, но есть рыбная похлебка. Изволите? С окуньками и пшеном. Могу подать тотчас.

Только теперь, когда он оказался к ней лицом к лицу, Барбаросса поняла, отчего хозяин «Хромой Шлюхи» так отчаянно сопел за работой. Немудрено. Его нос и рот срослись в короткий упругий отросток, напоминающий нос тапира, а зубы во рту сплавились в кривые пластины из мутного стекла.

Либлинг. Барбаросса скривилась. Ну конечно. В забегаловках Нижнего Миттельштадта, особенно дешевого толка, среди хозяев порядочно либлингов. Исключительно деловое соображение. Выставленное напоказ уродство, признак близкого знакомства с демоном, неизбежно будет привлекать зевак, а значит, и посетителей. Простой расчет. Черт, ему бы стоило назвать свою забегаловку «Утконос», а не «Хромая Шлюха», тогда вышло бы хотя бы складно…

— Отнеси похлебку своей маменьке, — буркнула Барбаросса, — Пусть парит в ней ноги. А мне дай нормальной жратвы. И поскорее, пока я не нарезала ломтей из твоего бока!

Ни одна здравомыслящая ведьма не станет есть в Броккенбурге рыбную похлебку. Испарения адских чар давно превратили все озерца вокруг Броккена в ядовитую жижу, одна капля которой могла бы свалить лошадь. Конечно, рыбу ловили на Штейнхудерском озере, откуда и доставляли в Броккенбург, но даже это не гарантировало беспечному едоку безопасности.

Между Штейнхудерским озером и горой Броккен — двадцать одна саксонская миля[4]. Тридцать с лишним, если по безопасному пути. Казалось бы, не так и много, только здесь, в предгорьях, где до сих пор нет порядочных дорог, даже грузовой аутоваген будет тащиться со скоростью старой клячи и путь этот растянется по меньшей мере на неделю. Чтобы выловленная рыба сносно пережила дорогу, штейнхудерские хитрецы наловчились накладывать на нее чары, консервирующие плоть. И чары, как полагала Котейшество, крайне никчемные, наложенные абы как и без понимания процесса.

Барбароссе приходилось слышать о бедняге, который, съев зажаренного у него на глазах осетра, врос в землю, да так прочно, что выкорчевать его не могли даже лопатами. Другой, отведав печеного с грибами карася, повредился в уме и вспорол себе живот. Третий… Черт. В городе, где за каждым углом тебя поджидает по голодному демону, быстро утрачиваешь желание рисковать своей жизнью понапрасну.

— Мяса нет, — устало повторил хозяин, — Есть вчерашний зауэрбратен[5] с крольчатиной.

— Его и тащи. И пиво. Большую кружку! И учти, если там окажется хоть одна муха, я живо сделаю вас близкими родственниками!

Предусмотрительно расположившись в дальнем углу, Барбаросса пристроила мешок с гомункулом под столом и только тогда впервые за весь день смогла вытянуть ноги. Блядское блаженство! Тепло, удобный стул под истосковавшейся по опоре задницей, соблазнительный запах, доносящийся с кухни…

От блаженного тепла, проникнутого ароматами крольчатины мысли в голове побежали спокойнее, легче, точно ручеек в лесной чаще, стелящийся по мягкому, вымытому в земле, ложу. И даже обожженная ладонь, докучливо ноющая, вроде не так напоминала о себе.

Размякла, подумала Барбаросса, пытаясь устроиться поудобнее. Попортила личики паре розенов, улизнула от сторожевого голема, а чувствую себя так, точно три дня и три ночи скакала верхом или карабкалась по адским горам из пылающей серы. Черт, вот уже и мышцы ноют, кости трещат — видно, не за горами времена, когда мне потребуется клюка, чтобы перейти через улицу. А ведь когда-то…

Когда-то постелью тебе служила койка в дортуарии Шабаша или обоссанный угол в Унтерштадте, сестрица Барби, и спала ты с обнаженным ножом в руке. Забыла уже никак о тех славных временах? Жрала дрянь, о которой сейчас и подумать тошно, шныряла по подворотням, точно голодная собака, и ввязывалась в самые скверные истории, истории, о которых наверняка никогда не расскажешь Котейшеству — но которые были хорошо известны Панди…

Жизнь в «Сучьей Баталии» нельзя назвать легкой и привольной, но она дала тебе многие блага, к которым ты, киска, успела прикипеть. Да, Каррион, хоть и спускает с тебя в фехтовальном зале по три шкуры, жестоко карая за промахи, явно благоволит тебе, держа за старшую перед прочими трехлетками. Надо быть слепой овцой, чтобы не замечать — она прочит тебя себе в преемницы. Если будет на то милость Ада, в следующем году она удавит суку-Гасту ее же рыжими волосами, займет место Веры Вариолы и сама сделается хозяйкой ковена, а тогда… Барбаросса ощутила легкие колики в животе при мысли об этом «тогда», такие, что на миг перебили даже муки голода.

Она сама сделается сестрой-батальеркой. Правой рукой Каррион, командующей боевой партией. Сама станет неустанно натаскивать юных сук в фехтовальной зале, вправлять им мозги и отвечать за все вопросы войны и мира в отсутствие хозяйки. Котейшество, без сомнения, сделается сестрой-кастеляншей заместо Гасты. Конечно, ей, одаренной ведьме, нелегко придется принимать на себя хозяйство Малого Замка, этой древней развалины с рассохшимися стенами, не знающими побелки потолками и бесчисленными пыльными кладовками, набитыми тряпьем и старыми горшками, но у нее светлая голова, она сообразит, как поставить все это на службу ковену, чтобы не отрываться от главного…

Но сперва — гомункул.

Дьявол. В последнее время все ее мысли кружили вокруг херового выродка, будто сами были заперты в прочном стеклянном сосуде подобно рыбешкам. Барбаросса машинально покосилась на банку. Даже стоящая под столом, окутанная плотной мешковиной, она притягивала к себе ее взгляд, точно сокрытое орудие преступления. Да он и был таковым, если подумать. Стоит случайному стражнику полюбопытствовать, что это госпожа ведьма несет в мешке из-под муки, как он изобличит ее, надежнее, чем окровавленный нож в кармане убийцы.

Во имя протухшей требухи сифилитичных проституток! Барбаросса скрипнула зубами. Даже если гомункул, напуганный ее угрозами, будет держать рот на замке, едва ли это сильно облегчит ее участь. Не надо обладать дьявольской прозорливостью, чтобы понять, что гомункул не ее собственный. Более того, стражникам наверняка не составит труда установить, у кого он был украден.

Многие хозяева украшают банки с гомункулами медными шильдиками, на которых выбито его имя — или их собственное. А иногда даже монограмма и адрес. Гомункул — это тебе не фунт табаку, это ценное имущество, которое рачительный хозяин бережет как зеницу ока, не хуже, чем собственного рысака. Был ли такой шильдик на похищенной ею банке? Барбаросса ощутила неприятные холодные коготки, мягко роющиеся в ее потрохах. Там, в гостиной у старикашки, она была слишком занята, чтобы пристально разглядывать банку, да и позже, улепетывая от голема без оглядки, занимала голову совсем другими вопросами. Если есть… Черт, возможно в самом деле стоило схоронить гомункула где-нибудь в канаве, чем шляться с ним по городу. Эта чертова стеклянная банка, которая к ней привязалась, может быть опаснее сташестидесятифунтовой бомбы с подожженным шнуром…

Чертова разиня! Никчемная профура! Тебе место в ландскнехтском обозе, а не в «Сучьей Баталии»! Панди была права, сытая жизнь высушивает мозги, ее собственные, должно быть, давно превратились в ветхие лоскуты!

Убедившись, что хозяин все еще возится в кухонном закутке, не спеша подавать на стол, а прочие посетители «Хромой Шлюхи» проявляют к ней не больше интереса, чем к своим тарелкам, Барбаросса осторожно придвинула к себе ногой стоящий под столом мешок. Ей чертовски не хотелось вновь вынимать из него злополучную склянку, тем паче не хотелось смотреть во влажные и темные, как раздавленные сливы, глаза нерожденного существа, глотающего питательный раствор в своей стеклянной темнице. Но ей надо было убедиться. Чтобы не усугубить очередной глупостью свое и так не самое завидное положение.

Гомункул не улыбался. И не спал, как она надеялась. Поджав лягушачьи лапки к животу, он покачивался в водах его собственного крохотного океана, безучастно глядя перед собой. Гигантская амеба, которой адские владыки смеха ради придали человекоподобные черты. Мелкий ублюдок, единственное предназначение которого — доставлять всем окружающим хлопоты и неприятности.

— Не вздумай даже тявкнуть, — тихо, но очень отчетливо прошептала Барбаросса, впившись в него взглядом, — Иначе намажу на хлеб вместо паштета. Смекнул?

Гомункул не отозвался. Глаза его едва заметно шевельнулись, на лбу дернулась какая-то тонкая подкожная венка. Сейчас, на свету, сделалось видно, что кожа у него не розовая и мягкая, как это бывает у новорожденных, напоминающая хорошо выделанный бархат, а рыхлая, серовато-желтого оттенка, как у дохлой ящерицы. Неприятная кожа, кажущаяся шершавой и сухой даже на вид. Нос — бесформенная бородавка, внутри которой еще даже не оформились хрящи. Вместо хера и бубенцов, как это приличествует существу мужского пола, лишь крохотный пустопорожний мешочек, слабо колышущийся в течении жидкости. Пальцы — жалкие сросшиеся плавнички, которыми невозможно было бы сжать даже куриное перо. Не то отсохли, не то не успели сформироваться. Живот — выпученный, округлый, но неправильной формы, а вместо пупа — небольшая сухая язва.

Ну и уродец… Не требовалось обладать познаниями Котейшества по части всяких мелких тварей, чтобы понять — старикашкин отпрыск был вытащен из породившей его утробы не вчера и не на прошлой неделе. Этот херов маринованный младенец проторчал в банке не один месяц, а может и… Год, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот несуразный плод. Черт, может и больше. Может, все три или пять. Гомункулы обыкновенно живут лет до семи, крохи чар, заключенной в их несформировавшихся тельцах, не хватает на долгий срок, пять лет для них — глубокая старость. Конечно и профессорский Мухоглот не был юношей, но этот… Как знать, не рассердится ли Бурдюк, когда они с Котейшеством притащат ему этакий фрукт? И не разложится ли он, чего доброго, в банке на следующий день, превратившись в плесень и деготь?

— Ну и сколько лет ты прожил на этом блядском свете? — мрачно поинтересовалась Барбаросса, крутя банку под столом.

Гомункул не ответил. Скривился, отчего кожа на его получеловеческом-полурыбьем лице неприятным образом дернулась, и стал смотреть куда-то вбок, в сторону от нее. Никак, заделался великим молчальником, усмехнулась Барбаросса, а как прежде голосил на всю улицу…

«Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!..»

От злости у нее свело кулаки, так что она едва не выронила злосчастную банку на пол. Не будь она достаточно сообразительна и проворна, сейчас уличные крысы Верхнего Миттельштадта растаскивали бы по норам ее зубы, хрящи и окровавленные космы.

— Ну и паршивый у тебя нос, — буркнула она, — Никак сифилис? Впрочем, от кого бы ты мог его подхватить? Уж не от утопившейся ли в твоей банке канарейки?

Гомункул не ответил, но личико вновь дернулось. Он понимал ее. Отлично понимал. Но был достаточно сообразителен, чтобы, осознав тяжесть своего положения, держать язык за зубами. Умный ублюдок. На фоне старины Мухоглота он сам мог бы сойти за профессора… Барбаросса усмехнулась собственной шутке.

Ничего, когда Котейшество очистит его память, он сделается покладистым и послушным. Проведет при кафедре спагирии еще не один год, безропотно снося ядовитые остроты и немудреные насмешки следующего поколения юных сук, воспитанных Броккенбургом. Может и мух тоже научится глотать живьем на зависть своему предшественнику…

Барбаросса нахмурилась, крутя банку в руках. Какая-то мысль, задетая, потревоженная, но так и не вылезшая наружу, царапала изнутри острым ноготком. Эта мысль отчего-то зашевелилась стоило ей вспомнить, как кричал гомункул, вот только после того сразу замерла, точно мертвый плод в матке. Все попытки растормошить ее и извлечь наружу приводили лишь к мучительному зуду в затылке.

Дьявол. Если память Котейшества представляла собой большую просторную библиотеку с высокими окнами, чистую и опрятную, как операционная, то ее собственная — походный сундук ландскнехта, набитый вперемешку жратвой, портянками, сухарями да второпях награбленным добром. Запустив в него руку, нечего и думать достать с первого раза то, что нужно.

Фон Лееб. Вот что она вспомнила, уцепившись за эту мысль и вытащив ее на поверхность, точно упрямый сорняк.

Так кричал гомункул — «Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу!».

Это имя почему-то зацепилось за мелкую складку в подкладке памяти, завязло в ней, а теперь вдруг вылезло наружу, отыскав для этого чертовски неподходящий момент.

Барбаросса ощутила разочарование. Замечательно, сестрица Барби, просто замечательно. Ты навскидку не назовешь и половины великих адских владетелей, ты забыла половину алхимических формул и преобразований, из твоей дырявой головы давно высыпались тысячи вещей, которые ты когда-то прилежно штудировала — зато ты отчего-то запомнила имя никчемного старика, у которого украла гомункула. Без сомнения, оно принесет тебе значительную пользу на твоем жизненном пути!..

Черт, так уж была устроена ее память. Вместо того, чтоб сохранять вещи значимые и нужные, она сохраняла всякий никчемный вздор, который только мешал соображать и лез наружу в самый неподходящий момент. С такой головой впору работать на мельнице, таскать мешки и ворочать жернова, а не мнить себя ведьмой…

Фон Лееб, фон Лееб… Отчего-то же ее память, эта никчемная разбойница, сунула это имя в мешок, мгновенно опознав в нем что-то важное? Сунула — и мгновенно забыла, зачем. Прелестно. Может, оно несло в себе какой-то смысл или, тем паче, какую-то опасность? Фон Лееб… Может, хозяин гомункула — какая-то важная шишка в городском магистрате, один из влиятельных советников господина Тоттерфиша? Почтенный, вышедший на пенсию, военачальник? Богатый негоциант? Вспомнив убогую обстановку гостиной, занюханную мебель, никчемные акварели на стенах, засыпанные мышиным пометом углы, Барбаросса чуть не фыркнула. Нет, господин фон Лееб, в прошлом счастливый владелец гомункула, не был ни кронпринцем инкогнито, ни соратником короля Матиаса. Всего лишь занюханным солдафоном, доживающим свои дни в глухом, отгороженном от всего мира, углу.

— Слышь, ты, сопля в банке… — Барбаросса щелкнула по стеклу ногтем, — Как, ты сказал, звать твоего бывшего хозяина? Фон Лееб?

Гомункул не ответил, лишь наградил ее насмешливым взглядом водянистых темных глаз. Он не лишился языка от страха, не повредился в уме, Барбаросса готова была поклясться, что этот заточенный в банке карапуз отлично сознает происходящее и понимает смысл обращенных к нему слов. Просто не считает нужным отвечать ей.

Мелкий пидор. Вот уж кого она с удовольствием раздавила бы вместе с его горшком.

Барбаросса безотчетно подула на обожженную ладонь, чтобы унять мешающий соображать зуд. Чертовы ожоги, если уж начнут болеть, то не остановятся, пока не сведут тебя с ума. Наверно, надо будет спросить у хозяина плошку с маслом или немного свернувшегося молока или…

Дверь трактира негромко хлопнула, пропуская внутрь новых посетителей, при виде которых Барбаросса тотчас насторожилась, позабыв и про гомункула и про руку. Их было всего двое, они как будто бы не имели при себе оружия и не выглядели опасными, однако все ее инстинкты напряглись, точно взведенные капканы.

Ведьмы. Две юных суки, плащи которых не могли скрыть ни их отчаянной худобы, ни болезненно резких движений. Верный признак того, что обе лишь недавно покинули Шабаш — тот великий мастер сдирать мясо с костей своих подопечных, о том же говорила и нездорово бледная кожа. Двойки, мгновенно определила Барбаросса, борясь с желанием украдкой вытащить под столом нож. И это хуже всего. Двойки, едва только выбравшись из-под заботливой людоедской опеки Шабаша, обычно не отличаются ни великим умом, ни тактом. Бесконечная кровавая грызня с себе подобными научила их драться, вооружила подобием кодекса чести, примитивным, как идол дикарей-каннибалов, выдрессировала и приучила держаться в стае. Именно двойки обычно затевают самые отчаянные побоища и самые жестокие драки, охотно пуская в ход ножи — даже тогда, когда в этом нет нужды.

Эти две шкуры, заявившиеся в «Хромую Шлюху», могут искать не крольчатины и тепла, как она, а кое-чего другого. Возможности завершить день славной поножовщиной, например. Или утвердить над «Хромой Шлюхой» флаг своего блядского ковена, как бы он ни назывался, присоединив его к своим владениям.

Дьявол, не вовремя. Барбаросса незаметно отставила гомункула в сторону и запустила руку в башмак, сомкнув пальцы на рукояти ножа. Их всего две, при них не видно рапир или пистолетов, но никогда нельзя недооценивать птенцов Шабаша, иные из них, осатаневшие и потерявшие чувствительность к боли, в бою делаются сущими демонами.

Уходите, девочки, мысленно приказала им Барбаросса. Тут сидит уставшая злая ведьма, у которой выдался чертовски паскудный день и которой совсем не нужна компания. И которая превратит вас в кровавое тряпье, стоит только вам ее задеть.

Интересно, из какого они ковена? Потрепанные плащи, которыми щеголяли гостьи, пусть и серые, не были оторочены волчьим мехом, значит, они не имели отношения к «Вольфсангелю». Неудивительно, Барбаросса помнила все тринадцать душ из «Вольфсангеля», включая не только лица, но также их любимое оружие и охотничьи уловки. Как помнила всех прочих сук из старших ковенов, от хозяек и капелланок до младших сестер и прислуги. Этих тощих сук, мнущихся у порога, «волчицы» не подпустили бы даже к своей конюшне, ухаживать за лошадьми.

Не «волчицы», не «воронессы», не «униатки» и не «флористки». И уж конечно не «бартиантки», потому что шмотки, в которые они были облачены, сестры из Ордена Анжель де ля Барт побрезговали бы использовать на кухне в качестве тряпья. Кто-то из младших ковенов и наверняка молодых, рожденных в этом году. Кто бы это мог быть?

Одеты небогато, но чисто, в одежду мужского покроя — приталенные суконные дублеты, напоминающие ее собственный, и короткие плундры до середины бедра. Ни юбок, ни каблуков, ни шпор, ни паскудных корсетов, в которые предпочитают затягивать себя некоторые юные прошмандовки. Так одеваются суки, мнящие себя мастерицами поножовщины или хорошей кулачной драки, чтоб не стеснять движений — недобрый признак…

Откуда они могут быть и чего ей стоит от них ждать?

Каждый ковен, родившийся в Броккенбурге или отпочковавшийся от другого, в первую очередь думает не о том, как завоевать признание и славу, а о том, как бы выделится среди прочих, заводя собственную манеру одеваться и тщательно разрабатывая отличительные знаки. Некоторые из таких знаков выглядят броскими, призванными бросаться в глаза, вызывая почтение и страх, другие, напротив, неприглядными, заметными только наметанному взгляду. Барбаросса помнила великое множество таких знаков, но не по прихоти своей капризной памяти, цепляюшей на себя все без разбору, точно штаны репейник, а по необходимости — знаки такого рода в Броккенбурге часто могут спасти твою шкуру.

Надменные «Щитохвостки» любят рядиться в алый и серый шелк, а лица украшают сложными узорами из шрамов, которые, по слухам, вырезаются не ножом, а битым стеклом. Девицы из «Блудных Химер» испытывают слабость к шифону и алансонским кружевам, а кроме того, отсекают себе мизинцы, чтобы залить свинцом и превратить в замысловатые амулеты, которые носят на груди подобно брошкам. Адепток «Люцернхаммера» можно узнать по распухшим, как у стариков, костяшкам — старшие сестры, безумные церберы, лупят их до полусмерти, заставляя часами отрабатывать удары на кадках с гранитной крошкой и валунах, отчего, говорят, к четвертому кругу те уже с трудом могут удержать в пальцах ложку…

У двух прошмандовок, ввалившихся в «Хромую Шлюху» вслед за ней, как будто никаких отличительных черт не наблюдалось. Обычная, мало чем выделяющаяся одежда, щедро спрыснутая броккенбургской грязью, обычные украшения, ничего показного или бросающегося в глаза. Разве что некоторая нервозность в движениях и взглядах, которую они пытались скрыть, и весьма неумело. Конечно же они заметили ее — едва только переступив порог — тяжело не заметить человека, с лицом похожим на холст, на котором демоны упражнялись в живописи при помощи ножей. Как заметили и униформу «Сучьей Баталии», в которую она была облачена, с белым платком на правом плече.

Следуя заведенным в Броккенбурге традициям, гостьям следовало почтительно приблизиться к ее столику, снять головные уборы, буде таковые у них имеются, и вежливо попросить разрешения отобедать под одной с нею крышей. Может, этот протокол угнетал их чувство гордости — у некоторых юных ковенов, не просуществовавших и года, гордость так велика, что по размерам не уступает всей Саксонии — а может, они нарочно провоцировали ее на ссору, чтобы проверить, так ли крепки кулаки у «батальерок», как об этом судачат в Броккенбурге. Как бы то ни было, приближаться они не стали. Спросили у хозяина по кружке пива и уселись за ближним к двери столом, бросая в ее сторону настороженные взгляды поверх вееров.

Заметили. Изучали. Приглядывались.

Веера… Барбаросса прикусила губу, пытаясь вспомнить, кто из ковенских чертовок использует веера. «Саардамки»? «Ночные Дамы»? «Серые Сеньоры»? Черт, она не помнила. Выудить из ее памяти что-то важное было не проще, чем выудить огранённый рубин из бочки с дождевой водой.

Барбаросса ощутила соблазнительную пульсацию сжатых под столом кулаков. В другое время она бы не раздумывая воспользовалась подобным приглашением судьбы. Расшибла бы эти серые личики, прикрывающиеся веерами, пивной кружкой, и славно сплясала бы на их костях, выколачивая жизнь, пока из пастей не пойдет кровавая пена. Репутация сродни фамильной драгоценности, если ее не подновлять, она тускнеет и гаснет, превращаясь в обычную стекляшку. Старый добрый Броккенбург только потому и прощал сестрице Барби некоторые грехи, что хорошо помнил, на что она способна в гневе. И она старалась прилагать все силы, чтобы память об этом не стиралась.

Но сейчас… Нахер, подумала Барбаросса устало, разжимая кулаки. Ее подмывало позабавиться, превратив мирно гудящую «Хромую Шлюху» в поле боя, засыпанное осколками и залитое кровью, но едва ли она сейчас могла себе позволить такое развлечение. Не говоря уже о том, что при ней находится драгоценный груз, который никак не должен пострадать.

Подумай о Котейшестве, Барби.

Брось эту херню и не призывай на свою голову новых неприятностей!..

Пришлые чертовки негромко переговариваясь между собой, не забывая бросать заинтересованные взгляды в ее сторону, взгляды, которые далеко не всегда удавалось прикрывать изящными веерами. Плевать на них, решила Барбаросса. В Броккенбурге до пизды сук, если она начнет искать драки с каждой встречной, не доберется до Котейшества даже к рассвету…

Гомункул! Она собиралась рассмотреть банку, чтобы удостовериться в том, что та не несет на себе опасных примет. Вытесненного в металле имени, к примеру, или адреса его незадачливого владельца. Забыв про все прочее, Барбаросса вновь подхватила банку на колени, принявшись вертеть ее в разные стороны, стараясь на замечать бултыхающегося, сжавшегося в комок, гомункула.

Шильдика не было. Старикашка фон Лееб, видно, был недостаточно тщеславен, чтобы украсить сосуд с уродцем собственным именем или монограммой. А может, давно выжил из ума, позабыв все имена, включая свое собственное. Имя гомункула также обозначено не было, даже чернилами или тушью. Барбаросса ощутила прилив облегчения, которое, впрочем, почти не затмило мук пустого желудка. Чем меньше существует следов, связывающих банку с трухлявым домом на Репейниковой улице, тем лучше. Тем проще ей будет довести работу до конца.

Крутя банку в руках, Барбаросса сделала еще одно небольшое открытие. Которое наверняка совершила бы еще в старикашкином доме, будь в нем достаточно светло. Или имей она на лице глаза, как приличествует ведьме, а не две никчемные пизды, не способные обнаружить вокруг себя тысячи сокрытых в гостиной сигилов…

Царапины на боку банки, которые она приметила еще раньше, оказались глубже, чем ей казалось. Такие едва ли можно оставить слабой старческой рукой с ломкими ногтями. Черт, глубокие! Такие, пожалуй, не оставить и столовой вилкой, разве что кочергой или…

Барбаросса рассеянно провела пальцем по царапинам, точно по старым, побелевшим от времени, шрамам. Что-то в этих царапинах показалось ей странным, хоть она и не сразу поняла, что. Слишком правильные и… черт его знает, слишком… упорядоченные? Пересекающиеся под четкими углами черты, выдержанные интервалы, странные контуры — падения обычно редко оставляют на вещах такие аккуратные следы. В хаотическом узоре царапин ей вдруг померещилось нечто почти знакомое.

Адские сигилы? Барбаросса окаменела, не отнимая пальца от стекла. Какой-то тайный демонический знак? Печать какого-нибудь адского владыки? Требовалось обладать хладнокровием и ясным взглядом Котейшества, чтобы обнаружить в этом переплетении линий, штрихов и неровных отрезков какие-то знакомые, подлежащие толкованию, черты. Черт, эта штука как будто бы напоминает латинскую букву “g”. Эта штука, похожая на извернувшуюся змею — “e”. А если представить, что эти две риски вовсе не риски, а точки, становится понятно, что вторым символом в этом ряду будет «у-умлаут»…

Lügner. Она прочитала это слово кончиками пальцев, как слепой.

Лжец.

Барбаросса рассмеялась, отчего ведьмы с веерами, склонившиеся над своим пивом, ощутимо напряглись. Знать, не ожидали, что человек с ее лицом — с лицом сестрицы Барби — вообще способен смеяться.

— Так значит, старый пидор все-таки наградил тебя именем? — пробормотала она, обращаясь к гомункулу, — Ну и что ты сделал, чтобы заслужить его? Сказал ему, что он самый завидный жених к западу от Магдебурга? Что ты в восторге от его одеколона? Что будешь счастлив выслушать историю его службы еще раз с самого начала?

Гомункул метнул в ее сторону быстрый взгляд и отвернулся. И хоть его темные глаза были выпучены, многие мимические мышцы отсутствовали, а череп был деформирован самым неестественным образом, искра, мелькнувшая в этом взгляде, была слишком хорошо знакома Барбароссе, чтобы не быть узнанной. Раскаленная, как адские бездны, искра истой ненависти, способная прожечь мироздание словно старую ветхую тряпку.

Барбаросса едва не фыркнула. Ну надо же! Эта крохотная немочь, представляющая собой всего несколько пфундов несвежей консервированной плоти, оказывается, способна ненавидеть, и вполне на человеческий манер. Мало того, ненавидеть — и скрывать свою ненависть! Хитрый маленький ублюдок. Да, профессор Бурдюк будет рад такому ассистенту.

Вот бы его на огонь, подумала Барбаросса, разглядывая это уродливое создание, вяло ворочающееся в банке. Небось, оказавшись в кипятке, он тут же сделался бы поразговорчивее. Может, даже смог бы поведать ей что-то небезынтересное о своей прошлой жизни и прошлом хозяине…

— Прошу, госпожа ведьма, ваш зауэрбартэн!

Разглядывая мелкого ублюдка, она так увлеклась, что забыла и про пару странных ведьм, цедящих пиво и поглядывающих в ее сторону, и про заказанный ужин. Неудивительно, что хозяин, либлинг с хоботом на месте носа и рта, подобрался к ней незамеченным, держа на руках поднос с исходящим паром тарелкой, а также увесистой кружкой. Барбаросса поспешно укрыла банку мешковиной, отправив ее на прежнее место.

Плевать на гомункула. Плевать на его злость.

Сейчас она набьет как следует брюхо, скулящее точно старая тифозная шлюха, и, как знать, может поумнеет в достаточной степени, чтобы сообразить, куда ей держать курс. На сытое брюхо всегда думается легче, а мысли выходят не такими колючими, как битое бутылочное стекло. Она сообразит, как можно отыскать в этом паршивом городе Котейшество, как перехватить ее прежде чем та заявится в Малый Замок, ну а потом…

Потом все будет еще проще.

Сейчас она займется более насущными делами. А именно теми, для которых нужны зубы и вилка.

Может, хозяин «Хромой Шлюхи» и выглядел как плод порочной связи свиньи и тапира, но по части жратвы он соображал как будто неплохо. Зауэрбартен не был свежим,

она мгновенно определила это, несмотря на обилие лука и лаврового листа, навязчивыми ароматами которых он пытался перебить кисловатый запах крольчатины. Зато картофель оказался рассыпчатым, как она любила, с густой винной подливкой, кроме того, повар не пожалел гвоздики и моркови. Сойдет. Может, не изысканное кушанье вроде тех, что подают на золоченых блюдах курфюрсту Рюдигеру, когда тот заявляется в свою дрезденскую резиденцию, устав терзать великосветских блядей и любовников, но определенно сгодится, чтобы набить брюхо. Барбаросса ощутила, как сладострастно и нетерпеливо заворочались голодные кишки.

Она пожрет — и все вещи в мире враз сделаются более простыми и понятными.

Хозяин, водрузив перед ней тарелку и кружку, поспешил удалиться, и правильно сделал, ведьмы терпеть не могут, когда кто-то заглядывает им в рот. Барбаросса нетерпеливо цапнула вилку. Первый же удар, которым она пронзила кусок крольчатины, был быстрым и точным, сродни тем выпадам с рапирой, которые она под присмотром Каррион отрабатывала до кровавого пота. Хороший добрый кусок мяса, превосходно пропеченный и не очень жесткий на вид.

Вперед, сестрица Барби! Награди свое исстрадавшееся нутро!

Барбаросса поднесла его ко рту, чтобы швырнуть внутрь, точно грешную душу в адскую топку, но… внезапно ощутила, что не так уж и голодна.

Кусок, истекающий подливкой и мясным соком, вдруг показался ей не таким уж и аппетитным. Вообще не аппетитным, если на то пошло. Обычный кусок мяса с прилипшими к нему кусочками лука и дробинками гвоздики, он вдруг показался ей чертовски не соблазнительным, даже неприятным.

Зубы, нывшие было в ожидании того момента, когда смогут пронзить истекающий мясным соком кусок, не разомкнулись при его приближении, напротив, остались сцеплены, точно крепостные ворота.

Барбаросса помедлила, не решаясь откусить.

Вот только его запах отчего-то больше не возбуждал аппетита. Он не сделался хуже, не приобрел неприятных, сокрытых прежде, ароматов, это был тот же самый запах, от которого у нее минутой раньше текли слюнки. Но сейчас он показался ей неприятным, почти отвратительным.

Слишком жирно, подумала Барбаросса, брезгливо разглядывая кусок мяса на вилке. И наверняка чертовски пересолено, как вся стряпня в таких забегаловках. Я точно заработаю изжогу и брюшную колику, а то и кровавый понос на следующий день…

Черт. Возможно, она была не так уж сильно голодна, как сама полагала.

Однако при этом она отчетливо ощущала, как ворочаются голодные кишки в ее пустом брюхе. Она хотела есть, черт возьми! Она была голодна — еще как голодна! Просто это мясо… Стоило ей поднести вилку ко рту, как зубы рефлекторно смыкались, точно она пыталась пронести через них кусок тухлятины или извивающуюся сколопендру.

Дьявол. Ее тело не раз подкидывало ей сюрпризы, особенно в пору взросления, когда приходит пора сменить детскую рубашонку на брэ и дублет, некоторые из этих сюрпризов оказывались чертовски неожиданными и причиняли ей в дальнейшем немало проблем. Но это… Это было чем-то новым, мрачно подумала Барбаросса. Умирать от голода и в то же время испытывать отвращение к еде?

Барбаросса сделала еще одну попытку, но и в этот раз, стоило ей только подумать о еде, как во рту начала скапливаться жидкая, отдающая тухлятиной, слюна, не дающая ей толком разжать зубы.

Она хотела есть, как хочет есть человек, у которого двенадцать часов не было во рту маковой росинки, она чувствовала голодные спазмы в брюхе, но… Но в то же время была совершенно не голодна. Запах мяса, стоило приблизить его к лицу, отчего-то вызывал у нее отвращение — тягучее тянущееся отвращение, намертво перекрывающее глотку.

Какого хера? Барбаросса несколько раз приоткрывала рот, пытаясь направить в него вилку с куском заурбартэна, но каждый раз вынуждена была закрыть его, отводя вилку прочь. Одна только мысль, чтобы положить в рот кусок мяса и проглотить его отчего-то стала неприятна, стала казаться противоестественной и гадкой. Как мысль съесть извивающегося паука.

Вот дерьмо!

Возбуждение и страх — чертовски крепкий коктейль, крепче вина со спорыньей, которое подают в «Хексенкесселе». Сегодняшняя встряска обеспечила ей до хера того и другого, разгорячив кровь сверх всяких пределов. Но прежде ей это никогда не мешало набивать брюхо, напротив, лишь будоражило аппетит.

Может, это усталость? Она где-то слышала, что от смертельной усталости люди теряют аппетит, так что кусок не лезет в горло. Но она не ощущала себя смертельно уставшей. Вымотанной, опустошенной — да, но умирать как будто не собиралась.

Барбаросса стиснула вилку с такой силой, что едва не сломала плохонький, источенный тысячами чужих рук, черенок. Совсем забыв про обожженную руку, которая мгновенно напомнила о себе, полыхнув так, что проняло до самого плеча. Барбаросса выругалась, выронив вилку из пальцев.

Херов ожог и не думал утихать, налился жидким подкожным огнем и жег так немилосердно, будто в ее правой ладони вот-вот должна была открыться дверь в Ад. Сука, как же больно! Взглянув на ладонь, Барбаросса выругалась сквозь зубы.

Она никогда не считала себя специалистом по ожогам, куда чаще ей приходилось видеть в человеческом мясе дырки, оставленные ножами, гвоздями и заточками, и частенько это мясо было ее собственным. Но и ожоги повидать ей пришлось. Маленькие, оставленные свечным воском, крохотные красные пятнышки на коже, саднящие, как комариные укусы. Большие, которыми награждали в Шабаше старшие сестры, любившие смеху ради приложить к твоей спине раскаленную добела лошадиную подкову. Эти приносили куда больше мучений, несколько недель напоминая о себе, истекая гноем и оставляя на память уродливые шрамы.

Но этот… Этот ожог выглядел до крайности странно. Таких она прежде не видала.

Херово здоровенное багровое пятно, вздувшееся посреди ладони блядским стигматом. Кожа лоснилась и приобрела зловещий алый оттенок, свойственный обожженной плоти, с белой каймой вокруг. Даже выглядела эта штука крайне паскудно, а уж ощущалась… Ощущалась так, точно какой-то чертовски целеустремленный демон пытался прогрызть ее руку насквозь, подумала Барбаросса, чтобы соорудить себе уютную норку. Но удивила ее не столько боль — ожогам и полагается болеть — сколько форма. Обожжённое пятно на ее правой ладони было идеально круглой формы. Точно кто-то приложил к нему что-то идеально круглое и при том чертовски горячее. Как будто бы половину гонки с големом она провела, зажав в кулаке раскаленную добела монету. Может, какое-то охранное заклинание задело ее своим краем, пока она, не разбирая дороги, неслась прочь?..

Хер его знает. Она была слишком взбудоражена погоней, чтобы давать себе отчет о таких мелочах, да и боль не сразу сделалась осязаемой. Вот дерьмо… Придется что-то придумать с этим, пока руку не раздуло, а сам ожог не превратился в истекающую гноем и лимфой язву.

Прелестно, блядь. Просто великолепно.

Будто прочих хлопот у нее нет, придется отыскать лекаря и сунуть ему пару монет, чтоб тот наложил мазь и повязку. И это еще не все. Придется загодя придумывать объяснение для сестер-«батальерок», достаточно простое и доходчивое, чтобы объяснить, отчего их сестра Барби вернулась в Малый Замок с раздувшейся красной клешней вместо руки. Особенно, надо думать, заинтересуется рыжая сука Гаста.

Малый Замок видел ее во многих обличьях, включая весьма потасканные, иной раз Броккенбург трепал ее так, что в замок ее доставляли Гаррота с Гаргульей, таща за собой, точно ком выстиранного белья. Иногда, возвращаясь домой на нетвердо держащихся ногах, она оставляла за собой столько крови, что Кандиде и Острице приходилось перемывать за ней все лестницы. Особенно будут изгаляться в догадках Холера и Саркома. Пытаясь перещеголять друг друга, они будут выдвигать все новые и новые версии, пока она, схватив табурет, не изукрасит их обеих до пегих пятен…

Барбаросса попыталась было вновь взять в руку вилку, чтобы запихнуть наконец в себя злосчастный кусок мяса, но зашипела от боли, едва только прикоснувшись к ней. Ожог полыхал так, что даже пизду не почесать, куда уж там орудоватьвилкой. Наверно, ей стоит взять вилку в левую руку и…

Во имя всех мертвых скотоложиц, ублажающих демонов в Аду!

Обожженная ладонь вдруг полыхнула такой болью, что она едва было не взвыла в голос, сумев в последний миг запереть крик в глотке стиснутыми намертво зубами. Это было похоже на огненный гейзер, пробившийся из ее руки, полнящийся раскаленной лавой, на кипящий серный огонь, сжигающий руку заживо, на раскаленный гвоздь, всаженный насквозь, на…

Ее рука! Пламя пожирало ее руку!

Барбаросса стиснула пальцами левой руки запястье правой, с ужасом замечая, как пузырится, делаясь багровой, кожа на ладони. Блядский ожог больше не был большим розовым пятном, он расцветал на ее глазах, точно цветок из самого Ада, она слышала шипение лопающейся кожи, чувствовала запах сожжённой плоти — своей плоти — и…

Боль. Очень много боли. В какой-то миг так много, что мир едва не померк перед глазами, укутавшись в алые и черные вуали. Сейчас я завизжу, подумала Барбаросса, но как-то отстраненно, точно выпав на мгновенье из той реальности, где она корчилась за столом от боли, стискивая пальцами левой руки запястье обезумевшей правой. Завизжу, разбрасывая посуду и опрокидывая столы, и буду визжать, глядя как невидимое пламя пожирает мою руку, пока перепуганный хозяин не вызовет стражу, и тогда…

Огонь. Ее руку пожирает невидимый магический огонь и у нее в запасе должно быть мало времени, прежде чем она превратится в дергающуюся тлеющую культю.

Огонь. Одна из четырех первостихий, положенных во главу угла великой и сложной науки алхимии. Барбаросса на краткий, полыхнувший ужасной болью миг вспомнила даже ее символ — равнобедренный треугольник. Ей надо побороть эту стихию, пока та не оставила от ее руки угольки. Побороть… подавить… нейтрализовать…

Во имя ануса Сатаны, она никогда не уделяла алхимии должного внимания!

Она вспомнила тяжелую поступь Архиголема, профессора алхимии, вспомнила запахи алхимической лаборатории — больше всего кисло-медного и едко-щелочного — вспомнила какую-то херню, о которой думала миллион лет назад, ерзая тощей задницей по деревянной скамье, что-то небрежно записывая в конспектах.

Волосы Котейшества. Вот о чем она думала, пока профессор Архиголем, чье тело представляло собой огромную спекшуюся массу меди, серебра, железа, золота, олова и свинца, неспешно ковылял вдоль лекционной залы, бубня себе под нос о двенадцати основных процессах и мирских элементах… О том, что волосы Котейшества, если снять с них тугую ленту, которой она неизменно стискивала их неукротимость, и выудить все шпильки, будут похожи на сноп спелой пшеницы, рассыпающейся колосьями в пальцах, а…

Во имя чрева твоей бабки, сестрица Барби, вспоминай о том, как обуздать огненную стихию, иначе тебе будет худо, очень худо. Запах паленого мяса сделался невыносим, правая рука металась по столу точно охваченный огнем паук, ей пришлось пригвоздить ее к столешнице левой.

Двенадцать алхимических процессов… Обычно строптивая и устроенная ужасным образом, память выкинула на поверхность рогатый символ овна и горсть тлеющих быстро рассыпающихся формул. «Разложение путем окисления». Разложение всякого вещества огнем лучше всего осуществлять в конце апреля, когда влияние зодиакального знака овна сильнее всего. Сектор эклиптики, кардинальный знак тригона, весеннее равноденствие…

Сука! Печет! Печет!

Барбаросса попыталась выхватить из вороха подсовываемых ей памятью бесполезных знаний, усвоенных в университете, хоть что-то полезное, но выхватывала лишь всякую дрянь, никчемную и не имеющую смысла. Фламель и Парацельс, ифриты и саламандры, теория серы и Меркурия…

Ее инстинкты оказались мудрее нее.

Возобладав над охваченным паникой разумом, они подчинили себе пальцы левой руки, заставив их выпустить рвущуюся в агонии правую руку и, прежде чем Барбаросса успела сообразить, что происходит, впились в кружку с пивом, к которому она так и не успела прикоснуться. Впились, подняли — и опрокинули прямо на мечущуюся по столу правую руку.

Шипение, которое раздалось вслед за этим, походило на змеиное. Вода и огонь, противоборствующие элементы алхимии, сошедшись вместе, породили облако грязного пара, разлитое пиво грязной волной хлынуло на стол, заливая ее собственные колени, зазвенели сшибленные на пол столовые приборы… Но она уже не ощущала всего этого.

Благодарение всем владыкам Ада, невидимый огонь унялся, а вместе с ним стихла и страшная боль, пожирающая ее руку, сделавшись из невыносимой просто адски неприятной.

Черт. Ее выступление в «Хромой Шлюхе» определенно имело успех. Господин в обоссанных штанах не соизволил проснуться, зато компания каменщиков откровенно посмеивалась в бороды, кося в ее сторону глаза. До нее долетели перемежаемые смешками слова, среди которых ей удалось выцепить только два — «спорынья» и «ведьма». Херовы скотоложцы… Если бы ее правая рука не превратилась в подыхающую змею, она подошла бы к ним и устроила нечто такое, после чего «Хромой Шлюхе» пришлось бы переменить название на «Три калеки», но… Барбаросса зашипела, дуя на истекающую дрянным пивом и сукровицей ладонь. Хер с ними. Этот длинный день сделал сестрицу Барби немногим умнее, она не станет ввязываться в неприятности даже если те настойчиво ходят за ней хвостом…

Бросив взгляд в сторону двух шмар с веерами, цедившим свое пиво в углу, Барбаросса обнаружила пустой стол и стоящие на нем полупустые кружки. Судя по всему, в разгар ее выступления подружки предпочли ретироваться. И хер с ними. У нее появились заботы посерьезнее.

Барбаросса прижала обожженную трепещущую руку к столу. Она выглядела скверно, распухшей и вялой, как дохлая рыбина, но пальцы остались на своем месте. Ей надо посмотреть на ожог, чтобы понять, насколько все серьезно.

— Хер моей бабушки!..

Все было очень серьезно. Но не так, как она представляла. Вместо развороченной багровой язвы, которая обыкновенно остается на месте серьезного ожога, она увидела нечто другое. Почти идеальный багряный круг сожженной плоти, сидящий на ее ладони словно печать. Хренов адский стигмат размером с хорошую монету. И не просто стигмат, а…

Во имя всех мертвых младенцев в мире, эта штука была испещрена тончайшими багровыми прожилками, которые совершенно не походили на то месиво из шрамов, которое обычно остается на месте ожога. Слишком правильные линии, затейливо сплетающиеся между собой.

Дрожа от возбуждения и боли, Барбаросса села поближе к лампе. Может, хозяин «Хромой Шлюхи» экономил на мясе, но не на масле для ламп, света оказалось вполне достаточно, чтоб она смогла разобрать контуры чертовых отметин, впечатавшихся в ее правую ладонь. Это были символы, без сомнения. Непонятные, причудливые символы, похожие одновременно на мертвых насекомых или слипшиеся комки железной стружки:

สิ่งมีชีวิตที่ไม่มีนัยสำคัญคืนสิ่งที่คุณขโมยให้กับเจ้าของมิฉะนั้นหลังจาก 7 ชั่วโมงฉันจะทรมานคุณโดยเปรียบเทียบกับนรกที่คุณจะมีความสุข

Что это за херня?

Она никогда толком не была сведущей в алхимических символах, даром что усердно чертила их и перерисовывала под руководством Котейшества, пытаясь постичь сокрытую в них силу. Нет, их начертание совсем не походило на те херовы загогулины, которыми пестрели «Изумрудная скрижаль» и «Theatrum Chemicum», они вообще не походили на знаки, которые может оставить человеческая рука, больно уж витиеваты и сложны. Каждая буква — точно маленький лабиринт или знак, с тончайшими ответвлениями, рисками и штрихами.

Адские сигилы? Барбаросса знала несколько сотен сигилов, но ни один из них не напоминал эту хрень. И уж конечно, они не были буквами ни одного из известных ей диалектов, имевших хождение в Саксонии.

Единственным знакомым ей символом в этом блядском переплетении линий была семерка, но в окружении прочих знаков и она не несла спокойствия, напротив, выглядела зловещей и угрожающей. Миниатюрная коса, обрезающая жизни. Крюк, норовящий впиться под ребра. Заряженный пистолет с взведенным курком.

Семь грехов? Семь кругов Ада? Семь металлов? Семь мужей Асмодея? Семь мудрецов[6], имена которых ей когда-то приходилось штудировать на первом круге?.. Солон, Фалес, Хилон и прочие древние педерасты, оставившие после себя какие-то никчемные труды… Нет, эта семерка ничего ей не говорила. Ровным счетом ни хера.

Прелестно. Просто, блядь, прелестно.

Какая-то ебанная тварь выжгла тавро на ее руке, точно на шкуре бычка-двухлетки, оставив на память милое украшение, а она даже не понимает его смысла. Барбаросса смоченным в пиве платком перевязала ладонь. Мокрая ткань не уняла боль, пережевывавшую тупыми зубами ее руку, но приятно охладила полыхающие письмена, вырезанные на ее коже.

Ничего. Она привычна к боли, потерпит. Боль была лучшей ее наставницей в Броккенбурге, даже более терпеливой и мудрой, чем Панди. Боль не давала ей зазнаться и потерять голову, боль наставляла на нужный путь и учила не проявлять слабостей. Боль поможет ей и в этот раз.

Тарелка с зауэрбартэном лежала на полу, разбитая в черепки, в окружении лужиц подливки, рассыпавшихся кусков крольчатины и раздавленной картошки. Отлично пообедала, сестрица Барби. Она ощутила глухое разочарованное ворчание в пустых кишках. Теперь уж поздно. Хозяин «Хромой шлюхи» не спешил предъявлять ей претензий, сам вжался в угол, уродливый нарост на его лице съежился от страха. Он ни хера не понимал, что за представление разыграла в его трактире ведьма с обожженным лицом, но жизнь приучила его не соваться в такие вещи. И это было чертовски мудрой тактикой.

Барбаросса подняла мешок с гомункулом, небрежно отряхнула его от осколков и привычно забросила за спину. Довольно отдыхать, сестрица Барби, твоим ногам вновь придется немного потрудиться.

Идти куда-то, не зная цели, то же самое, что труситься в карете, кучер которой заснул на козлах, выпустив из рук вожжи, а лошади слишком нерешительны или напуганы, чтобы самим выбрать путь. Дрожь экипажа не успокаивает, как это бывает во время дальней дороги, а лишь растрясает душу и, под аккомпанемент этой дрожи, внутрь проникает тревожное беспокойство.

Барбаросса миновала несколько кварталов, сама толком не зная, куда идет. Обогнула без всякого смысла лавку шорника, делая вид, что разглядывает развешенные шлеи, хомуты и дорожные мешки, несколько минут проторчала перед крошечной витриной гравера с выставленными там эстампами, разглядывая чьи-то бугристые породистые носы и напудренные парики.

На углу Кохльштрассе и Ржаного переулка ей попалась тумба с театральными афишами, нарядная и пестрая, как швейцар, которую она обошла кругом, рассеянно скользя взглядом по афишам. Котейшество обожала театральные афиши, даже в те дни, когда они вдвоем не смогли бы наскрести денег даже на самый дешевый билет, она готова была бесконечно разглядывать эти скверно отпечатанные листки с призывными аляповатыми картинками, возвещающие всякие небылицы, по-детски прикусывая губу и крутя на пальце прядь волос. Барбаросса прошлась вдоль тумбы, надеясь, что яркие цвета и броские картинки пробудят в ее пустом беспокойно звенящем черепе хоть какие-то мысли, но успеха не снискала. Почти все из того, что обещали афиши, было или никчемным старьем, которое театры осмеливались ставить только в замшелой Саксонии, куда все приходит с опозданием, даже погода, или дешевыми пьесками, годными лишь для старых пердунов. «Роман с камнем», «Баунти», «Тайная жизнь моей матери» — всю эту херню она уже видела, и не раз.

«Приглашение в Ад» было бы даже сносным, кабы не паршивая постановка, которую на корню губил скверный дешевый реквизит. Когда сам Дьявол выходит на сцену в виде перемазанного театральным гримом дряхлого господина, а за кулисами в это время поджигают порох, чтобы придать этому явлению солидности, это может вызвать у зрителя разве что смех, но уж никак не долженствующее моменту почтение. На месте адских владык Барбаросса превратила бы в круппелей всю театральную труппу, вплоть до осветителей и гримеров, но те по какой-то причине взирали на это непотребство с полным безразличием.

Никогда не знаешь, что вызовет гнев владык. Однажды, когда дрезденская группа давала «Фицкарральдо» — пьеса была блестящая, ее ставили пять сезонов подряд, а механическая двухмачтовая бригантина, использовавшаяся на сцене, и вовсе была признана шедевром театрального реквизита — случился небольшой конфуз. Клаус Кински, читая финальный монолог, внезапно запнулся на тысячу раз известном ему месте, и хоть запинка выглядела мимолетней, не исказившей ничьего имени или титула, адские владыки по какой-то причине сочли ее кощунственной. А может, они были раздражены только тем, что его оплошность испортила пьесу.

Как бы то ни было, Клаус Кински не успел закончить своего злосчастного монолога — в небе над театром четырежды вспыхнула молния, все свечи в зале потухли, а когда огонь наконец разожгли, на авансцене вместо великого актера барахтался, скрипя жвалами и колючими лапами, облаченный в клочья его фрака огромный майский жук с усами из красного железа, в панцирь которого были инкрустированы неграненые топазы, мертвые рыбы и латные перчатки.

Некоторые театралы поговаривали, что это было не карой со стороны адских владык, напротив, их величайшим признанием актерского дарования, но, как бы то ни было, все театры Саксонии с того злосчастного дня перестали ставить «Фицкарральдо» во избежание подобных сюрпризов. Клаус Кински не дожил до заключения в Круппельзон — застрелился, причем вынужден был использовать для этого не благородный пистолет, а шестнадцатифунтовую крепостную пушку — очень уж крепка была шкура, которой его облагодетельствовали владыки…

Презрительно плюнув на театральную тумбу, Барбаросса двинулась дальше, обходя шумные группы гуляк, для которых вечер в Нижнем Миттельштадте лишь начинался, и скучающих стражников, лениво покуривающих трубки в своих собачьих будках на перекрестках.

Слишком ранний час, чтобы соваться в Малый Замок. Если Котейшества все еще нет на месте, тот станет для нее скорее ловушкой, чем спасением. И того глупее бегать по городу в ее поисках. Броккенбург огромен, даже Нижний Миттельштадт тянется на сотни кварталов, нечего и думать обойти его кругом. Конечно, у них с Котейшеством были свои особенные места, хорошо известные им двоим, места, которые имели для них какое-то особое значение, но даже если она вздумает проверить половину из них, придется потратить большую часть надвигающейся ночи…

Барбаросса безотчетно втянула голову в плечи — холодные ветра горы Броккен, прежде лишь зло трепавшие флюгера да раздирающие о черепицу свое брюхо, с наступлением сумерек спускались все ниже, пронизывая колючими плетями улицы. Совсем скоро они сделаются чертовски неприятны для всякого горожанина, не озаботившегося хорошим плащом, а значит, и для нее. Шляясь без цели всю ночь напролет по улицам, немудрено и околеть где-нибудь в переулке — к вящей радости копошащихся у стен фунгов, не делавших различий между мясом разных сортов, считавших пищей всякую плоть, не сопротивляющуюся достаточно отчаянно.

На Кумштрассе Барбаросса наткнулась на передвижной «Кашпельтеатр»[7] — неказистую размалеванную будчонку, за пестрыми кулисами которой большеголовый Кашперль в красном ночном колпаке лупил палкой сшитого из лоскутов Крокодила, а простодушный Зеппель с вырезанной из дерева головой тем временем сношал по-собачьи отчаянно сопротивляющуюся Принцессу, вызывая хихиканье немногочисленных зрителей. Никчемное развлечение для детворы. В ее родном Кверфурте «Кашпельтеатры» были получше. Пусть куклы там были паршивенькими, сшитыми из хрен знает какого тряпья, но их истории нагоняли жути и смешили, эти же были никчемны и просты, тошно смотреть. Она с трудом сдержалась, чтобы не запустить в будку пустой бутылкой.

На Шмудштрассе она несколько минут наблюдала за сломанным аутовагеном, под которым, чертыхаясь и рыча себе под нос, ползал немолодой демонолог. Одышливый, с дряблым морщинистым лицом, он клял всех чертей Ада, окропляя кровью из стеклянного кувшинчика какие-то одному ему ведомые знаки на днище экипажа и прислушиваясь к одному ему ведомым звукам. Барбаросса не ощутила к нему ни малейшей приязни, свойственной собратьям по цеху. Судя по тому, что вместо пальцев на его правой руке имелись лишь обугленные пеньки, а нос провалился внутрь черепа, оставив лишь хлюпающую дыру в пол-лица, этот человек не испытывал надлежащего уважения к стихиям, которыми пытался повелевать — если его, едва он только зазевается, не сожрет этот аутоваген, так наверняка сожрет следующий. Демоны, заточенные внутри аутовагенов, не терпят самонадеянности. Никто из них не терпит.

На Купферштрассе кучка малолетних шлюх таскала друг друга за патлы, по-собачьи скалясь и рыча. Все обтрепанные, тощие, уличной серой масти, они не походили на будущих ведьм, они походили на выводок терзающих друг друга мелких хищников, трусливых и в то же время совершенно осатаневших от злости. Одна уже лежала поодаль, прижимая ладони к раскроенному пополам лицу, три других катались по мостовой, пытаясь удушить друг дружку своими никчемными удавками, сплетенными, верно, из каких-то шнурков. Барбаросса даже пожалела плевка в их сторону. Никчемные суки. Хорошо, если хоть одна из них доживет до второго круга, а если нет… Что ж, Броккенбург — большой и вечно голодный ублюдок, ему тоже надо утолять чем-то голод.

Фейстштрассе, Клебригштрассе, Свечной переулок… Барбаросса шла не оглядываясь, не чувствуя тяжести мешка на спине, однако ощущая неприятное утяжеление, выросшее где-то в подбрюшье. Платок, которым она обвязала обожженную ладонь, быстро высох, адская печать словно наполнилась горячей ртутью и отчаянно ныла. Вот бы засунуть ее в колодец, полный студеной воды… Или в снег…

Думай, безмозглая пизда, приказала она сама себе, хоть раз в жизни используй ту херню, что торчит у тебя на плечах вместо того, чтоб пускать в ход нож или кулаки. Если бы на твоем месте была Панди, она мгновенно бы прикинула, что к чему. У Панди был нюх, особенное чутье, которому учит некоторых удачливых сук только его величество Броккенбург, древнее чудовище, садист и мудрец.

Эта штука на ее руке… Возможно, ее подарили ей те две суки, что жались в «Хромой Шлюхе», очень уж странно они косились в ее сторону, а после ловко выскочили прочь, воспользовавшись ее смятением. Их лица казались ей смутно знакомыми, будто бы виденными когда-то, но не вблизи, как это бывает в драке, а издалека. Нет, они определенно не сшибались друг с другом, такие детали мерзавка-память нипочем бы не утаила. К тому же, они были младше нее — всего лишь никчемные «двойки». Может, она отделала их подругу? Оскорбила их ковен во время одной из своих прошлых выходок? В конце концов, им могли заплатить — в этом блядском городе очень у многих были счеты к сестрице Барби, счеты из числа тех, что нельзя загладить кружевным платком и извинениями. Но… Барбаросса вздохнула, потирая обожженную руку о бедро. Если это месть, то весьма странная и непонятно устроенная. Если эти херогрызки желали ей смерти, они могли бы подкараулить ее на выходе из «Хромой Шлюхи» и всадить в бок кинжал — по крайней мере, попытаться сделать это. Или бахнуть из пистолета в упор — тоже вполне приемлемый по меркам Броккенбурга метод сведения счетов. Если бы они проделали это в достаточной степени ловко, она не успела бы даже крикнуть. Что там крикнуть, не успела бы даже пернуть как следует перед смертью.

Хлопок, страшный удар в лицо, сдирающий кожу с лица пороховой жар и… В следующий миг, открыв глаза, она увидела бы перед собой кипящие моря Геенны Огненной, зиккураты из черного металла, поднимающиеся на миллионы мейле, багровые облака из кислоты и прочее, от чего человеческий разум мгновенно сгорает, точно мотылек, угодивший под колпак лампы.

Возможно герцог Абигор, владыка ее души, позволил бы ей насладиться красотами Ада, прежде чем взять причитающееся ему — извивающую и визжащую от ужаса душу сестрицы Барби…

Барбаросса тяжело задышала, хоть и не мчалась бегом, как прежде.

Нет, херня. Эту штуку на руке едва ли оставил ей на память человек. Нравы в Броккенбурге просты и бесхитростны, только «бартиантки», мастерицы ткать кружево заговоров и интриг, склонны заниматься подобными вещами. Если бы ее хотели убить, подкараулив в миг ее слабости, то убили бы. Хоть там, в трактире, хоть на пути к Малому Замку. Те две шлюхи может и имели повод шпионить за ней, но явно не имели умысла испортить ей шкуру.

Если не они, значит…

Демон, подумала Барбаросса. Херов скучающий демон, пролетавший над Броккенбургом в своей невидимой колеснице с крыльями из октябрьского ветра, заприметивший в углу какого-то трактира уставшую ведьму с миской крольчатины. Настоящие властители Ада чураются ярмарочных фокусов, их сила, способная испепелять океаны и обращать целые континенты в ядовитую пыль, служит не для того, чтобы пугать простых смертных, но в свите архивладыки Белиала, властителя всех германских земель, имеются и шутники. Обычно это мелкие шаловливые духи, имеющие в адском царстве небольшой чин, не наделенные ни силой, ни властью. Эти бывают не прочь выкинуть какую-нибудь чертовски остроумную шутку, вот только чувство юмора у них скроено на свой, особенный, манер…

Дайдеринггус, мелкий адский барон, часто навещал Броккенбург, но обыкновенно в первую декаду июня, находя это время по какой-то причине наиболее удобным для визита. Когда срок приходил, горожане Броккенбурга по меньшей мере неделю старались не выходить без большой нужды из дома, а если выходили, расплескивали впереди себя из ведерка топленое масло — считалось, это может защитить от внимания адского вельможи, рыщущего по городу, чтобы разыграть одну из своих печально известных шуток.

В прошлом году он наткнулся на хромого Людвига, гонящего домой свое стадо из дюжины коров. Людвиг всегда пренебрежительно относился к шуткам адских владык, полагая, видимо, что уж его, хромого пастуха, эта напасть едва ли коснется. Но сеньор Дайдеринггус рассудил иначе. Мановения пальца хватило, чтобы несчастный Людвиг сросся со всеми своими коровами воедино, превратившись в чудовище о восьмидесяти двух ногах, ощетинившееся во все стороны рогами и мычащее так оглушительно, что способно было заглушить даже вопящие адскими голосами колокола Магдебурга.

В другой свой визит Дайдеринггус, пребывая, наверно, в благостном расположении духа, превратил все подковы в Броккенбурге в серебряные. Это был удачный год, многим принесший солидный барыш, до того солидный, что владелец старой скотобойни в низовьях, говорят, в один час сделался бароном. Предыдущих его визитов Барбаросса не застала, но слухи о них ходили самые разные, обыкновенно причудливые и чудовищные в равной степени.

Были кроме него и другие шутники, способные нагрянуть в Броккенбург в любой день, но обыкновенно не задерживающиеся в нем. Роднило их одно — шутки, которые они отпускали, обыкновенно запоминались надолго, иногда на несколько поколений вперед.

Маркиз Наракасура находил необычайно забавным рассекать зазевавшуюся жертву надвое, причем неизменно забирал себе одну из половин. Должно быть, он делал это рапирой, выкованной в адских кузнях, потому что та обычно не успевала ощутить даже боли, только тонкий разлившийся вдруг терпкий аромат жасмина… В следующий миг половина ее тела — левая, если дело происходило до полудня, и правая если после него — просто переставала существовать, обрекая оставшуюся влачить беспомощное существование калеки, имея в распоряжении одну руку, одну ногу, половину груди и половину головы. Рассеченные надвое органы продолжали исправно работать, а тело, даже лишившись сердца, превосходно существовало и, кажется, не испытывало никаких физических неудобств. Правда, жертвы розыгрыша маркиза Наракасура обыкновенно долго не жили — умирали от странной хвори, похожей на оцепенение, хвори, которую броккенбургские врачи именовали тодестрауэр[8] и толковали как смертельную скорбь по утраченной половине.

Ваалвериф, маркграф адского царства, прозванный также Хромым Паяцем и Иссеченной Волчицей Ханаана, также не был чужд хорошей шутке. Этот заглядывал в Броккенбург лишь изредка, по случаю, но когда заглядывал, непременно оставлял на память о себе что-то запоминающееся. Как-то раз он заглянул в обличье смертного в таверну «Клипхаузенский Рысак», выпил там три кружки вайсбира, оставил щедрую плату, а когда вышел… В Шабаше поговаривали, все тамошние посетители превратились в механических заводных кузнечиков с серебряными лапками, но наверняка этого утверждать никто не мог — живо опомнившиеся магистратские стражники окружили «Клипхаузенского Рысака» и спалили дотла прежде, чем кто-то из жертв розыгрыша маркграфа Ваалверифа успел оттуда выбраться.

Нет, подумала Барбаросса, многие отродья, состоящие в свите Белиала, любят развлечь себя шуткой, но ни один из них не работает так мелко. Обжечь руку ведьме-малолетке, и только-то? Даже не шутка, а жалкая выходка, которой не станет гордится даже самый младший и никчемный из сонма адских владык. Может, кто-то из них походя пометил ее как свою собственность, оставив тавро на ее шкуре? Тоже маловероятно. Во-первых — Барбаросса машинально потерла немилосердно саднящий ожог — эта штука ничуть не походила на привычные ей печати, а выжженные символы не походили на сигилы адского наречия. Во-вторых… Во-вторых, герцог Абигор, которому была дарована ее душа, занимал чертовски не последнее место среди семидесяти двух владык, более того, пользовался заслуженной славой воителя и бретера. Никто из прочих владык не рискнул бы столь дерзко накладывать лапу на принадлежащую ему собственность, не рискуя при этом развязать войну.

Конечно, это мог быть мелкий злокозненный дух, подумала Барбаросса. Слишком жалкий, чтобы иметь титул или свиту, просто сгусток злой меоноплазмы, путешествующий по миру, творящий на своем пути непотребства и злые фокусы. Украсть у какого-нибудь зазевавшегося горожанина глаз, превратить вызревающее в бочке пиво в кислоту, заставить забыть родную речь или до конца жизни блевать мокрицами — это вполне в их духе. Но одарить кого-то походя необычным ожогом?.. Мелко. Мелко, бессмысленно и глупо.

В Броккенбурге опасно терять концентрацию или расслабляться. Позволив себе задуматься на ходу, она едва было не поплатилась за это — из необъятной паутины кабелей и проводов, растянувшейся над крышами, ей под ноги шлепнулся один из отвратительных и жалких ее обитателей — комок серой шерсти с хвостом сколопендры, мордой которому служили сплавленные воедино несколько крысиных голов, синхронно открывавших крохотные пасти. Экая дрянь… Барбаросса машинально раздавила ее каблуком и остановилась, чтобы очистить башмак о бордюр.

Семь, подумала она, ожесточенно сдирая липкие слизкие комья, приставшие к подошве. Сосредоточься на этом, сестрица Барби. Это не обычный ожог, это какой-то символ, знак… Что-то, связанное с семью. Если это был намек, то слишком тонкий для ее жалкого понимания. Семь казней египетских? Семь металлов, семь планет, семь грехов… Ее мысль вновь закрутилась по уже исхоженной тропе, силясь нащупать что-то, что там должно было быть, но что неизменно от нее ускользало.

Тщетно. Некоторые ведьмы наделены адской сообразительностью, вот только она, увы, не относится к их числу. Ад уготовил ей в патроны герцога Абигора, который не награждает своих послушниц ни золотом, ни особыми талантами. Если он что и имеет обыкновение даровать, так это злость, строптивость и адское упрямство. Эти дары не раз помогали ей в жизни, да и в Броккенбурге оказались небесполезны, но в данной ситуации — приходилось признать — от них не было никакого толку. Она может упражнять свои мозги, похожие на крынку с простоквашей, до того часа, пока херова гора Броккен вместе с прилепившимся к ней городом не канет в адскую бездну, и все равно ни до чего не додумается. Здесь нужен кто-то с большой башкой на плечах, кто-то…

Ее блуждающий взгляд, сам бесцельно рыскающий по сторонам, точно мятущийся дух, зацепился на ходу за какую-то вывеску и отчего-то завяз в ней. Одновременно с этим какая-то мысль, мучительно вызревавшая горошиной в подкорке, наконец лопнула, озарив ее крохотным огненным протуберанцем. Если голова сестрицы Барби слишком никчемна, чтобы щелкать сложные задачки, надо раздобыть голову посолиднее. Секундой позже она и сама не могла понять, кто первым нашел ответ, мысль или взгляд, потому что их сплетение породило бурную реакцию сродни алхимической, реакцию, повинуясь которой ее ноги, дрогнув, сами изменили направление.

Вывеска была неброской, а по меркам Броккенбурга так, пожалуй, даже и скромной. На ней не имелось ничего того, что обыкновенно привлекает внимание зевак — ни кузнечных молотов, ни пивных кружек, ни скрещенных мечей, шпор или подков. Единственное, что ее украшало — выписанный масляной краской рыцарский шлем, обрамленный пышными белыми и красными перьями, с таким же пышным бело-красным плюмажем. Весьма невразумительная вывеска, по которой сразу и не скажешь, кто ждет внутри. Торговец пером?..

Вельзер. Контора вельзера.

Барбаросса удовлетворенно кивнула сама себе.

Если сестрице Барби требуется голова посолиднее, она, черт возьми, уже знает, где ее раздобыть. Где раздобыть чертовски большую и солидную голову.

Контора не поразила ее своей обстановкой, да и глупо было ожидать, что поразит. Если вельзер вынужден вести дела в Нижнем Миттельштадте, значит, дела эти идут не лучшим образом. Вельзеры могут считать себя самыми большими умниками на свете, но едва ли их великий ум может найти себе применение в краю, где задачей наивысшей сложности будет посчитать приплод коз в стаде в следующем году или разделить гульден на восемь частей.

Может, это и не вельзер вовсе, пронеслось в голове у Барбароссы, когда она не без опаски открывала дверь. Просто мошенник, напяливший себе на голову ржавый шлем и несущий псевдоученую абракадабру, чтобы заработать горсть медяков от доверчивых горожан…

У них в Кверфурте был один такой — проездом. На голове у него был большой железный горшок с прорезями для глаз, но говорил он таким жутким голосом, что ни у кого не возникло даже сомнений, что перед ними особа из племени эделей.

Три дня этот самозванный вельзер провел в Кверфурте, добившись того, что возле его походного возка собиралось больше народу, чем возле пивной. Он мог составить письмо на любом языке, хоть на привычном остерландском наречии, хоть и на заковыристом ицгрюндском. Мог споро складывать в уме двухзначные числа, чем поражал кверфуртских барышников, мог делать прогноз на погоду и урожай. Мог даже давать советы касательно саксонских векселей, правда, и брал за это не медью, как за прочие предсказания, а серебром.

Вельзер провел в Кверфурте три дня, набивая монетами мешки, а когда отъехал, разразился чудовищный скандал. Прибывший на побывку внук старосты, служивший в пехоте писарем, сообщил, что все послания, составленные вельзером суть абракадабра, не имеющая смысла, а прочие прогнозы и подавно гроша ломаного не стоят. Больше всех убивался Эммерих, торговец скотом. Ушлый вельзер надоумил его продать по весне телок по пятьдесят талеров за голову барышникам из Дорфхайна, сообщив, что год ожидается мокрый и будет великий падеж скота, из-за чего тот едва не разорился.

Народ в Кверфурте, может, не очень ученый, великим умом не обладающий, но в чем его точно нельзя упрекнуть, так это в отсутствие терпения — иначе у углежогов и не бывает. Они четыре года терпеливо ждали, не занесет ли путешествующего вельзера снова в их края — и дождались-таки. В этот раз никто не советовался с ним о векселях, не спрашивал прогнозов о погоде и урожае. Мальчишке-служке проломили голову кистенем и схоронили в топи, лошадок разделили между собой наиболее пострадавшие от его советов, что до самого вельзера… С его головы стянули железный чан, который он носил вместо шляпы, наполнили его кипящим варом и вновь нахлобучили на голову. Вельзер может и был достаточно смекалист, чтобы складывать каверзные числа, но прожил всего минуту или две — знать, недостаточно был умен …

А может, это был и не тот вельзер, что проезжал через Кверфурт четыре года назад, кто его знает. Эдели все похожи друг на друга, а у этого и герба никакого не имелось помимо обычного вельзерского знака, намалеванного на возке — рыцарского шлема с бело-алыми крыльями. Во избежание грядущих проблем кверфуртцы, посудачив, решили возок разгромить и сжечь в угольных ямах — вместе с телом заодно. С тех пор вельзеры в Кверфурт не заезжали, да это и к лучшему. Едва ли вшивый городишко в три тысячи душ мог обеспечить этих умников задачей подходящей сложности, у него и дела-то по большей части были никчемные, как во всех городках на задворках Саксонии.

Но этот… Барбаросса задумчиво кивнула сама себе, едва оказавшись в конторе. Этот вельзер как будто бы не был похож на мошенника.

Массивный штеххельм[9], водруженный на его сухие тонкие плечи, не очень-то походил на элегантный рыцарский шлем, украшавший его вывеску, оттороченный белым и алым птичьим пером. Это была громоздкая штука, выкованная из толстых стальных пластин, и выкованная весьма небрежно, явно не придворным саксонским мастером по доспехам. Скорее, обычным кузнецом, подумала Барбаросса, которому заплатили не очень-то щедро и который выполнял свою работу весьма небрежно и грубо, в меру своего слабого понимания.

Сталь была грубой ковки, не полированной, на ее обожженной поверхности можно было разглядеть следы кузнечного молота, выступавшие то тут то там точно вздувшиеся на стальной поверхности серые рубцы, мало того, кое-где отчетливо угадывались контуры старых лемехов, железных полос, гвоздей, мотыг и прочего хлама, который был пущен на наковальню, чтобы соорудить эту жуткую штуку, которую и шлемом-то назвать можно было лишь с известной натяжкой.

Даже не шлем, а чертова здоровенная скорлупа, в которую была надежно заключена голова вельзера, оставляющая ему лишь два крохотных глазка спереди да дверку для рта, тоже очень массивную, запирающуюся на миниатюрную задвижку. Выглядела эта штука внушительно и грозно, может, даже более грозно, чем обычный рыцарский шлем. Безобразная, грубая, изготовленная без особых изысков, даже нарочито небрежно, она в то же время казалась чертовски прочной, будто сооружали ее не для того, чтобы противостоять пулям и картечи, хлещущим над полем боя, медленно превращающим его в одну огромную разворошенную могилу для людей и коней, а чему-то куда более смертоносному и сильному, вот только не грозящему снаружи, а…

Рвущемуся изнутри, подумала Барбаросса, с опаской глядя на чертову конструкцию, прицепившуюся к плечам вельзера, развернувшуюся вместе с ним ей навстречу. Толстые пластины в некоторых местах отчетливо повело, стальные обручи, стискивавшие шлем, точно бочку, искривились, а бока зияли крошечными оспинами на месте вылетевших заклепок — следы того, что шлему пришлось пережить немало на своем веку. Как будто он побывал под копытами у рейтарского эскадрона, несущегося на полном скаку или…

Жуткая штука, торчавшая у вельзера на голове, вызвала у Барбароссы опаску, но при том и невольное уважение. Человек с такой головой может быть ублюдком или подлецом, но никак не мошенником. Этот странный шлем не выглядел пустым. По правде сказать, он выглядел чертовски раздувшимся, точно бочонок, распираемый изнутри квашней, таким раздувшимся, что толстый металл, из которого неведомый кузнец выковал это чертово ведро, едва не гудел от напряжения, опасно близко подойдя к пределу своей прочности.

— Вы что ли вельзер? — Барбаросса понадеялась, что небрежный кивок вполне сойдет за приветственный поклон, — У меня к вам дело.

Вышло не очень-то вежливо, да и плевать. Сестрица Барби не из тех, кто точит лясы с эделями, даже с теми из них, кто мнят себя наибольшими мозгляками из всех. Довольно и того, что она постучала в дверь.

— Добрый вечер, госпожа ведьма.

Вельзер мог выглядеть забавно — сочетание тяжелого рыцарского шлема и щуплого сухого тела, к которому он был пристроен, к тому же облаченного в потертый несвежий сюртук, делало его комичным подобием тех тряпичных кукол, что колотили друг дружку в уличном «Кашперльтеатре». Должно быть, подумала Барбаросса, его голова вытягивает все соки из тела, отчего то усыхает. Прежде она особо не сталкивалась с вельзерами, а потому немного оробела на пороге.

— Я не ведьма, — буркнула она, не зная, куда деть мешок, — Я…

— Формально — не ведьма, — согласился вельзер, качнув своей чудной головой и это, верно, должно было обозначать кивок, — По возрасту вам еще рано получать императорский патент, — Червь на дне ручья, четыре монеты в студеной воде… Но, насколько я могу судить, ваша душа вручена Аду, так что едва ли я пойду против истины, если назову вас мейстерин хексой.

Барбаросса стиснула зубы, надеясь, что мешок за ее спиной не очень бросается в глаза.

Если это и было комплиментом, сухой голос вельзера в сочетании с грозным видом его раздувшегося шлема начисто стирал все необходимые ему обертоны. Голос у него был не глухой и мощный, как ожидаешь от человека в тяжелом рыцарском шлеме, а слабый, немощный, с трудом преодолевающий мощную стальную преграду, в забрале которой не было оставлено даже вентиляционных отверстий. Должно быть, чертовски трудно говорить с такой штукой на плечах. Что там говорить, подумала Барбаросса, заставив себя закрыть за собой дверь, и жить с этой хренью тоже, наверно, непросто…

Сила, распирающая шлем вельзера изнутри, не была магической силой, напомнила она сама себе. Это мозговое вещество, вскармливаемое чрезмерными порциями информации, распираемое от чудовищного количества знаний, прущее с неудержимой силой наружу, сокрушая кости черепа и неуклонно разрастаясь.

Уже к десяти годам вельзеры, эти величайшие умники, выглядят как гидроцефалы — раздувшиеся головы покачиваются на плечах, едва не угрожая переломить им шеи при резком движении. Кости вельзеров обладают способностью быстро расти, кроме того, они мягкие, как у младенцев — жалкая милость со стороны адских владык, не намного облегчающая их положение. Даже их гуттаперчевой упругости не хватает, чтобы поспеть за их мозгами. Вельзеры обречены всю жизнь страдать от головной боли — распирающее стенки черепа мозговое вещество растет неумолимо и быстро, и чем больше вельзер думает, тем быстрее растет его голова. К двадцати годам черепа у вельзеров обыкновенно лопаются, не в силах выдерживать далее страшное внутреннее давление. Именно потому многие из них вынуждены добровольно надевать на себя тяжелые шлемы, сделанные словно в подражание рыцарям прошлого, но куда более утилитарные по своему назначению. Эти шлемы позволяют им продлить свое существование, пусть и ценой немалых мук. Ни одна дама из высшего света не истязает так свое естество, затягивая себя в крушащие ребра корсеты, как вельзеры, вынужденные заковывать в тяжелую сталь свою голову и расплачивающиеся за это до последнего своего дня страшными, сводящими с ума болями.

Барбаросса не имела ни малейшего представления о том, сколько лет прожил на свете этот тип. Судя по тому, как грозно выпучилось железо, легко сминая каленые заклепки, не меньше тридцати, а то и все пятьдесят. Чтобы не пялиться на хозяина, с трудом ковыляющего под страшной тяжестью своего нелепого доспеха, она бросила взгляд на контору. Она не знала, как полагается выглядеть конторе вельзера, но здешняя обстановка как будто выглядела без подвоха — старомодная мебель, порядком побитая древоточцем, но еще вполне крепкая, жидкие кисейные занавески на окнах, ухоженный письменный стол в углу… Если что и показалось ей странным тут, так это отсутствие тяжелых шкафов и конторок с кипами бумаг — все бумагомараки имеют слабость к такого рода мебели. Лишь с некоторым опозданием она вспомнила, что вельзеру не требуется ничего подобного — его голова сама была вместилищем документов, таким объемным, что ему позавидовали бы многие университетские библиотеки.

[1] Триолизм — форма группового секса с участием трех партнеров.

[2] Акротомофилия — сексуальное влечение к людям с ампутированными конечностями.

[3] Жозеф де Сакс, барон фон Табельтиц (1767–1802) — сын саксонского принца-регента Франца Ксаверия, получивший известность как «король дуэлистов», известный своей силой и фехтовальным искусством.

[4] Саксонская миля — принятая в землях Саксонии мера длины, равная примерно 7,5 км. Здесь: около 161 км.

[5] Зауэрбратен (нем. Sauerbraten) — «кислое жаркое», мясо, замаринованное в винном уксусе, с разного рода добавками и специями.

[6] Семь мудрецов — древнегреческие философы и мыслители: Фалес Милетский, Солон Афинский, Биант Приенский, Питтак Митилинский, Клеобул из Линда, Мисон из Хены, Хилон из Спарты.

[7] «Кашперльтеатр» — немецкий уличный театр марионеток; Кашперле (Каспер) — его главный герой.

[8] Todestrauer (нем.) — смертельная тоска.

[9] Штеххельм (нем. Stechhelm) — тяжелый рыцарский шлем типа «жабья голова», распространенный в качестве турнирного, отличался мощной защитой шеи и лица, а также обтекаемой формой.

Глава 11

— Откуда вам знать, что я ведьма? — осведомилась Барбаросса, пристально разглядывая это существо с несуразной головой, сухонькое, как столетний корень и немощное.

— Три черных птицы на старой иве, холодный платок на кровавой культе… — забормотал вдруг вельзер. Шлем его задрожал, но дрожь эта длилась недолго, всего несколько мгновений, после чего он заговорил своим прежним тоном, — Ваша одежда сообщила мне все необходимое. Вы носите мужской костюм с тяжелыми башмаками, в черных и серых цветах. На вашем правом плече я не вижу белого платка, но и без этого очевидно, что вы имеете честь принадлежать к «Сучьей Баталии», ковену госпожи фон Друденхаус.

Зоркий ублюдок. Прорези для глаз в шлеме вельзера были крошечными, такими, что не просунуть и стилета, удивительно было, как он вообще мог хоть что-то через них рассмотреть, не говоря уже о том, чтобы разглядеть облачение гостьи, стоящей на пороге. Херов умник.

— Я здесь не по делу ковена, — быстро произнесла Барбаросса, — А по приватному, своему собственному.

— И потому вы заплатитемне не пятнадцать грошей, как обычные клиенты, а двадцать пять.

Барбаросса мгновенно оскалилась.

— Что?

— Плата за приватность, — спокойно сообщил вельзер, усаживаясь за стол, — Желтая замша и восемь серебряных ножей… Свисток на синей нитке и гнилая вода… Пятнадцать вы заплатите мне за ответ на ваш вопрос и еще десять — за то, чтобы ни этот вопрос, ни этот ответ не стали достоянием ваших сестер из ковена.

Ах ты херов ссохшийся мудак с железным чаном на голове… Барбаросса едва сдержалась, чтобы не шагнуть в сторону вельзера, непринужденно сидящего за столом.

Спокойно, Барби, уймись и спрячь клыки.

Твои кулаки больше создают проблем, чем решают, пора бы тебе убедиться в этом. Кроме того, хитрый сукин сын и впрямь умеет соображать. Очень быстро соображать. Наверняка он сообразил что-то и на счет гостей с недобрыми помыслами. Может, держит снаряженный пистолет в ящике стола или загодя расставил невидимые силки охранных чар, проявив в этом больше прилежания, чем неведомый ей старикашка фон Лееб?.. Едва ли она в том положении, чтобы рисковать.

Тем более, что этот болван с ведром на голове явно рисуется, набивая себе цену — обычное для барышников Броккенбурга занятие. Но если он надеялся, что сможет ее смутить, то нарвался не на ту суку.

— Сомневаюсь, — холодно произнесла она, — Чтобы вы были знакомы с моими сестрами из ковена.

Вельзер склонил массивную голову над столом.

— Вы так считаете? Пепел, сурьма и ржавый серп… Собачьи глаза и тертый миндаль… Мне никогда не приходилось бывать в Малом Замке, но смею полагать, мне известно о «Сучьей Баталии» немного больше, чем обычному горожанину.

— Собирать слухи умеют и старухи возле рынка, — буркнула Барбаросса, ощущая досаду оттого, что приходилось торчать перед сидящим эделем, да еще и с несуразным мешком за плечом.

Барбароссе отчего-то показалось, что вельзер под своим шлемом улыбнулся. Но это едва ли. Судя по булькающему неразборчивому голосу, его челюсти давно были размозжены сталью и превратились в единый ком из зубов и мяса, но это ничуть не умаляло его словоохотливости.

— Собачий череп в высокой траве… Медный гвоздь в обескровленном пальце… — пробормотал он, — Моя голова набита отнюдь не опилками, госпожа ведьма, и не слухами. Бьюсь об заклад, в моей коллекции сведений о вашем ковене могут отыскаться даже такие, о которых вы в силу юности не подозревали сами.

Юности? Этот сучий потрох с трещащей по всем швам головой только что назвал ее молокосоской? Барбаросса вперила в него тяжелый взгляд, силясь понять, было ли это оскорблением, но ответить ничего не успела, потому что вельзер, удобно сложив на столе перед собой ладони, сухие, как ноябрьские листья, заговорил.

— «Сучья Баталия», один из старейших и уважаемых ковенов Броккенбурга, основан вскоре после учреждения университета, в тысяча шестьсот сорок втором году. За триста сорок три года своей истории он сменил триста восемь хозяек и лишился по разным причинам примерно… — вельзер потер пальцем ту часть шлема, под которой должна была располагаться его раздавленная переносица, — тысячи двухсот двадцати девяти своих сестер — по разным причинам. Среди этих причин дуэлей значится сто восемнадцать, несчастных случаев и отравлений — двести сорок четыре, гибели в результате публичных ссор — триста сорок шесть, неудачных сделок с адскими владыками — четыреста восемь. Кроме того еще сто тринадцать случаев произошли при невыясненных господином Тоттерфишем обстоятельствах — эти души числятся пропавшими без вести.

— Да ну? — буркнула Барбаросса, на которую, однако, эта грозная цифирь произвела некоторое впечатление. Будто в душу вывалили мешок тяжелых холодных камней. Лучше бы ты считал заклепки в своей шляпе, подумала она, так-то трещать любой глухарь может…

Вельзер не обратил внимания на ее слова. Возможно, как и глухарь, он делался глух ко всему происходящему, стоит ему только самодовольно раскрыть пасть.

— Должен отметить, что вокруг вашего ковена ходит множество легенд и историй, вот только подсчитать их и дать хотя бы приблизительную количественную оценку не представляется возможным. Если использовать доступные мне источники, я бы сказал, что… — маленькая пауза не дала Барбароссе весомой передышки, — примерно семьдесят восемь процентов из них не происходили в действительности и относятся к коллективному творчеству, созданному в стилистике саксонского миннезанга, пятнадцать имеют под собой сколько-нибудь действительное обоснование, но порядком раздуты, а что до оставшихся семи… Стрела на восточном ветру! Холодная кровь в гранитной чаше!..

Побольше уважения, эделево отродье, мрачно подумала Барбаросса, иначе как бы не пришлось тебе расплачиваться за такие слова…

— Лучше бы вам следить за языком, — пробормотала она, косясь на разглагольствующего вельзера исподлобья, — Если вы знаете так дохрена всего, должны знать и то, что полагается за оскорбление чести ковена.

— Честь ковена!.. — вельзер вполне отчетливо хмыкнул, — Забавно, что вы заговорили о ней, госпожа ведьма. Я бы сказал, что честь вашего ковена нуждается в защите не более, чем нуждается в чистке камин рассыпавшегося дома. Да, «Сучья Баталия» все еще именуется старшим ковеном и на протяжении последних трехсот лет входит в Большой Ведьминский Круг наравне с «Орденом Анжель де ля Барт», «Вороньей Партией», «Вольфсангелем», «Железной Унией» и «Обществом Цикуты Благостной», но многие, очень многие в Броккенбурге убеждены, что положение это он занимает не столько по праву сильного, сколько в знак уважения всех его прошлых заслуг перед Броккенбургом и адским престолом.

Барбаросса напряглась, ощущая, как немилосердно саднит обожженная ладонь. Кодекс чести, принятый в «Сучьей Баталии», требовал, чтобы она защитила честь ковена, применив не только кулаки, но и нож, если того требуют обстоятельства. Никому в Броккенбурге непозволительно пятнать честь ковена, и неважно, кто это, полунищий эдель в своей жалкой конторе или обер в замке из сияющего стекла.

Ну давай, сестрица Барби. Не сдерживай себя. Будет превосходно, если ты продолжись этот прекрасный вечер нападением на вельзера, чтобы пополнить список своих сегодняшних подвигов. «Кокетка» и «Скромница», казалось, зазудели в карманах — им, разбитным веселым девчонкам не терпелось выбраться наружу и повеселиться всласть, как веселятся в Броккенбурге, до кровавых ошметьев, — но Барбаросса не позволила им этого. Не время для игры, сучки. Иногда время веселится, но иногда надо передавать мяч серьезным девочкам.

— Острая трава режет как бритва… Красный мох и мертвая плеть… Нет, дни славы «Сучьей Баталии» определенно миновали, причем не год и не два назад, — продолжил вельзер невозмутимо, кивая сам себе, — Но настоящий удар им причинили не интриги соперничающих ковенов, а Второй Холленкриг, опустошивший многие земли Германии, едва не превративший Саксонию в дымящуюся дыру и подточивший состояние рода фон Друденхаусов. Вы ведь знали, госпожа ведьма, что благосостояние «Сучьей Баталии» во все годы ее существования поддерживалось за счет казны фон Друденхаусов? Даже в те, когда в ковене хозяйничала не представительница их рода, Друденхаусы всегда благоволили «Сучьей Баталии», считая ее не то своим детищем, не то своей любимой игрушкой. Каждый год Друденхаусы выплачивали солидное содержание старшим сестрам ковена, мало того, брали на себя обеспечение его всем необходимым, от провизии до перин, а также выплачивали щедрую ренту в размере двести гульденов ежемесячно. Не говоря уже, конечно, о содержании замков, в которых квартировал ковен и которые поддерживал в надлежащем состоянии. Ведомо ли вам, что всего полсотни лет назад таких замков в Броккенбурге насчитывалось четыре? Треснувшее копыто на пыльной тропе и раздавленная сколопендра…

Не было ведомо, подумала Барбаросса. Ни хера не было. При мысли о двухстах гульденах ренты она ощутила в горле комок, тяжелый и твердый, как золотая монета. Вот же блядь!.. У нее никогда не было нужной смётки, чтобы разбираться в цифрах, но что-то подсказывало — если продать Малый Замок вместе со всеми его потрохами, запущенным подворьем, с сухими птичьими скелетами и рассохшимися старыми кладовками, не наберется и половины этой сумы. Разве что растрясти еще тайники Гасты в подполе…

Вельзер, кажется, ничуть не заметил ее смущения. По крайней мере, продолжил непринужденно болтать, изредка делая скупые жесты сухими ладонями — и жесты эти были похожи на движения опытного ткача, размечающего невидимый отрез ткани аккуратными линиями.

— Кровоточащая кора! Стрихнин и жженый сахар!.. Первый Холленкриг, развязанный архивладыкой Ада Белиалом против его адских собратьев в четырнадцатом году, покрывший земли Фландрии кровоточащими нарывами, превративший Верден в озеро кипящего свинца, а Сомму — в исполинский улей, полный плотоядных механических пчел из латуни, дорого дался Друденхаусами. Они потеряли многие свои заморские территории и владения, а те, что располагались в германских землях, постепенно пришли в упадок, отравленные, обожженные или превращенные в смертоносные, полные опасных тварей, лабиринты. Но по-настоящему Друденхаусов сломил лишь Второй Холленкриг. Вновь затеянная Белиалом война против всего мира, в которой он успел растерзать многих своих братьев, но и сам оказался с выпотрошенным брюхом.

Барбаросса машинально покосилась на пол — не разойдутся ли при этих словах трухлявые доски, не брызнет ли из расступившейся бездны адским огнем?.. С ее точки зрения херов вельзер наболтал уже вполне достаточно, чтоб адские владыки снизошли до него, превратив до конца дней в уродливого круппеля, или просто зловонный плевок посреди конторы. Но половицы, хоть и трухлявые, остались на своих местах, пахло здесь по-прежнему бумажной пылью и затхлостью, а не серой — знать, у владык ада нашлись более важные дела, чтобы заглядывать в чертов Броккенбург, и так доставляющий им хлопот. А может, они попросту не видели смысла наказывать существо, которое уже было наказано сверх меры, родившись эделем из вельзерского племени…

— Пшеничные зерна в холодной ладони, — пробормотал вельзер, потерев стальной лоб, такой тяжелый, что им впору было взламывать крепостные ворота вместо тарана, — Мышиный помет и ветка розмарина… Да, Второй Холленкриг едва не пустил их состояние, нажитое за триста лет, по ветру. Адские легионы Гаапа и его свиты, вторгшиеся в сорок пятом году и терзаемые жаждой мести за все подвиги Белиала в разоренной им России, уничтожили подчистую поля Друденхаусов в Нижней Саксонии, превратив их в лужи ртути и отравив землю на пятьдесят тысяч лет вперед. Не говоря уже о демонах Белета, которые учиняли налеты с сорок третьего, полчища которых подчистую выжгли серным огнем алхимические мануфактуры фон Друденхаусов в треугольнике Лойна-Буна-Биттерфильда[1]… Восемь сломанных козьих ног и сухой чертополох!..

Барбароссе не улыбалось слушать историю краха фон Друденхаусов. Эта тема не была запретной в «Сучьей Баталии», но все, от хитрой как змея Саркомы до наделенной полузвериным разумом Гаргульи соображали, что под сенью Малого Замка стоит воздержаться от разговоров на эту тему. Однако перебить вельзера оказалось не так и просто. Тот словно и забыл об ее присутствии, знай болтал, кивая самому себе стальной головой, с хрустом ломая сухие пальцы.

— Второй Холленкриг погубил многих из династии фон Друденхаусов, обратив их в пепел и слизь. А те, что выжили после поражения, уже никогда толком не оправились, отягощенные наложенными Гаапом, Белетом и Столасом репарациями. Конечно, репарации эти были наложены на Белиала, как зачинщика войны, но и его земным вассалам пришлось не сладко… Серая сыпь! Стертое седло и умирающая мышь с раздувшимся животом… Состояние фон Друденхаусов, некогда одно из самых богатейших во всей Саксонии, захирело и пришло в упадок. Крепости — те, что уцелели после вторжения адских легионов — были проданы за бесценок. Поля — отравлены и непригодны для сева. Мануфактуры разорены. В голодный год хозяин забывает про золотые шпоры и прочие игрушки. Вместе с родом фон Друденхаусов пришла в упадок и «Сучья Баталия», а ведь когда-то она могла состязаться в роскоши не только с «Обществом Цикуты Благостной», но и с «Орденом Анжель де ля Барт»!.. Прискорбно, госпожа ведьма, очень прискорбно… Тимьян и три отрубленных пальца в холодной росе!..

— Поблагодарите всех владык Ада, что здесь нет Веры Вариолы, — процедила Барбаросса, — Уверена, она живо заставила бы вас взять эти слова назад.

Возможно, ты и великий умник, подумала она, мастер всевозможных подсчетов, да только встреться ты с Верой, наверняка провел бы остаток жизни в попытке подсчитать количество дырок на своем теле!

Вельзер ничуть не смутился. А если и смутился, то не выдал это ни движением, ни голосом. Легко маскировать чувства, когда вместо лица у тебя огромная железная банка…

— Я бы с удовольствием с ней поболтал, госпожа ведьма, если бы только Вера Вариола фон Друденхаус соизволила навестить мою скромную контору, но едва ли смею на это надеяться. Насколько я знаю, она не так-то часто наведывается в Броккенбург.

— Уж если наведается, непременно заметите, — зловеще пообещала Барбаросса, — Хотя бы потому, что ваша контора превратится в пепелище, а ваша голова…

— Виноградная кисть, лопнувшая под железным колесом… Наш разговор начался с того, что вы упомянули правила чести вашего ковена, вот я и решился развить эту тему. Правила чести рода фон Друденхаусов делают вас его заложниками. Друденхаусы никогда не бросят свою игрушку. Может, уничтожат, но не бросят. Знаете, почему? Потому что они Друденхаусы. И этим уже довольно сказано.

— Я пришла сюда не за этим, — нетерпеливо сказала Барбаросса, — Я хотела бы…

Вельзер развалился на своем кресле, позволив телу обмякнуть, спина его болезненно затрещала. Неудивительно, подумала Барбаросса, целыми днями таскать на плечах этакую стальную колоду, тут у любого позвонки полопаются…

— В германских землях числится тринадцать главных родов оберов, — произнес вельзер, не обратив на нее ровно никакого внимания, — Окровавленная узда, сухой хлеб, горячий туман… Конечно, мне не составит труда назвать их все — фон Вюрцбурги, фон Фульда, фон Триер, фон Брамберг, фон Эсслинген, фон Эльванген, фон Роттвейд, фон Деренбург, фон Мергентхейм, фон Роттенбург, фон Визинтейг, фон Друденхаус. Тринадцать блистательных родов, представители которых первыми склонили колени перед архивладыкой Белиалом, признав его власть. Тринадцать новых династий, воцарившихся в мире, в котором с пришествием Оффентурена все прежние владыки были низвергнуты или уничтожены. К этим тринадцати, конечно, мне следовало бы прибавить еще сорок шесть младших родов, именами которых я также вынужден засорять свою память, но пощажу вашу, а также пятьдесят три сомнительных рода, в причастности которых к оберскому племени есть основания усомниться. Слизь на детских губах. Иззубренный нож. Мертвая луна над ночным морем.

Мне похер, хотела было сказать Барбаросса, но вынуждена была сдержаться. Судя по тому, как ловко болтал этот хер с раздавленной всмятку головой, содержимое жестяного ведра состояло не только из собачьего корма, этот тип и верно мозгляк, каких поискать. Значит, может быть полезен сестрице Барби с ее бедой. Пожалуй, не стоит дерзить ему от порога. Может даже, стоит и выслушать, если он, конечно, не завелся трепаться на целый час.

— Что с того? — спросила она без всякой охоты.

— Что с того? — вельзер рассмеялся, и смех у него был дребезжащий — расколотые зубы и костяные осколки терлись о грубую сталь шлема, — Род Веры Вариолы — не просто самый древнейший из всех известных, он восходит к самому Оффентурену, вам это известно? К благословенному и проклятому тридцать второму году семнадцатого века!

Барбароссе не было это известно.

Есть люди, которые обожают копаться в старье, собирая в своих сундуках залежи лежалого тряпья и никчемного мусора — свечные огарки, отрезы давно испорченной ткани, какие-то никчемные бечевки, истлевшие галеты, сношенные башмаки, выдохшееся масло и списанные перья. Некоторым, которым и того мало, принимаются собирать старье иного рода, набивая сундуки истлевшими останками своих предков. Они доподлинно помнят своих пращуров — кто за кого вышел замуж, кто кого обрюхатил, кто кого родил, часами тренируются в изображении давно позабытых вензелей и с закрытыми глазами способны нарисовать древо своего рода вплоть до тех времен, когда Ад надоумил тупую пизду Еву съесть запретное яблочко…

Ей было плевать, куда там восходит род Веры Вариолы, как плевать и на то, что творилось на земле триста лет тому назад. Если Вера Вариола помнит своих никчемных предков до седьмого колена, вплоть до самого Оффентурена, пусть гордится этим. В ее родном Кверфурте довольно было и того, что знаешь, кто твой отец — да и на счет этого нередко имелись серьезные сомнения…

— И что? — осведомилась она грубовато.

— Сушеный послед и обломок устрицы! Наверняка вы не знаете и того, что предок госпожи Веры по материнской линии — Доротея фон Друденхаус, урожденная Флок. В тысяча шестьсот двадцать девятом году Доротея Флок, добропорядочная супруга и верная жена Георга Генриха Флока, была уличена в колдовстве и, несмотря на возражения мужа, бывшего магистратским советником, заключена тюрьму города Бамберга для особ, обвиняемых инквизицией. О, это была совершенно особенная тюрьма, совсем не похожая на те жалкие строения, что возводились обыкновенно для этой цели. Впоследствии она получила многие имена — Малефицхаус, Труденхаус, Хексенхаус — но прежде всего ее знали как Друденхаус, «Дом ночных духов». Она была возведена по проекту епископа Фёрнера, горячего в своей вере борца с ересью и я, пожалуй, не погрешу против истины, если скажу, что Друденхаус был произведением искусства германских мастеров, далеко превосходящим размахом и продуманностью прочие учреждения своей эпохи, тесную эссекскую «Клетку» и сырую салемскую «Дыру».

Возводил ее бамбергский князь-епископ фон Дорхейм, частично на деньги Бамберга, частично на свои собственные и, говорят, потратил на это тысячу двести гульденов, но каждая монета пошла в дело вплоть до последнего крейцера. Выстроенная в тысяча шестьсот двадцать седьмом году, эта тюрьма своими размерами могла бы поспорить с некоторыми замками. Вообразите себе, она имела двадцать шесть одиночных камер, а также несколько общих, пристройку, именуемую «зданием тщательных допросов», три малых залы и дюжину кабинетов, собственный архив, пыточный инструментарий и множество прочих помещений, необходимых для хорошо организованного процесса, даже сараи для сушки бревен для костра. Великолепная продуманность и прекрасная архитектура! Надпись, выполненная над входом Друденхауса на запрещенном ныне латинском наречии гласила «Пусть это будет напоминанием о том, чтобы научиться справедливости, а не игнорировать богов!». Разве не внушительно?

Охерительно внушительно, подумала Барбаросса, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Чертов вельзер бьет своими цифрами что башмачник, загоняющий гвозди в подметку, так и рехнуться от всего этого можно…

— Было бы преступно, если бы подобное сооружение, столь дорого обошедшееся казне Бамберга и самому князю-епископу Дорхейму, простаивало бы без дела. В недолгие годы рассвета гостеприимством Друденхауса пользовалось до полутора сотен обвиненных в колдовстве особ обоих полов одновременно! Даже когда европейские монархи разожгли в восемнадцатом году пламя Четырнадцатилетней войны, «Дом ночных духов» не простаивал без работы. Вообразите себе, полчища ландскнехтов Мансфельда и рейтар Мориса Оранского сшибались с закованными в сталь порядками фон Валленштейна и Меландера, Магдебург и Штральзунд трепетали в агонии, над миром каждый день восходила кровавая заря, возвещая тысячи смертей, а Друденхаус выполнял свою работу кропотливо и неукоснительно, как большая мельница, перемалывая в своих внутренностях иной раз по сотне человек за месяц. Два-три в день, больше не было нужды. Каждый день на подворье Друдехауса зажигались костры, каждый день монахи, ругаясь и ворча, сгребали метлами жирную копоть в воды текущего рядом Регница[2]. Даже в Аду нас, германцев, боятся за наш гнев и уважают за наше упорство. Друденхаус работал с нечеловеческим упорством, госпожа ведьма. Настоящая фабрика, технически совершенная и безупречно работающая как часы работы демонолога Беккера с трудолюбивым демоном заточенным внутри. Князь-епископ Дорхейм должно быть смахивал слезу всякий раз, когда наблюдал за работой своего детища! Свернувшаяся кровь на холодном полу… Лента из грязного шелка…

Дьявол, подумала Барбаросса, изнывая от скуки, взялся трепаться, точно профессор из университета. В его язык словно вселился демон, наверно будет болтать даже если отрезать его нахрен…

Вельзер вдруг хихикнул и звук получился жуткий, будто кто-то раздавил тяжелым сабатоном[3] птичье яйцо.

— «Дом ночных духов»!.. Большинство его постояльцев соображали в ведьминском ремесле не больше, чем в игре на клавесине. В большинстве своем они были никчемными сельскими ворожеями, обвиненными в пособничестве Дьяволу за щепотку собранных на кладбище сухих трав да околевшую соседскую корову. Всей их силы не хватило бы даже для того, чтобы сообща вскипятить котелок воды!.. Жалкие создания, именуемые ведьмами, которых старина Друденхаус исправно превращал в сухую золу, а золу эту поутру сметали метлами в Регниц! Однако… Змеиная шкура на детской кроватке… Розовый шип, застрявший в юбке… Госпожа ведьма, вы на третьем круге обучения, а значит, успели познакомиться с основами алхимии, не так ли?

— Так, — неохотно отозвалась Барбаросса, надеясь, что ее ответ не приведет к дальнейшему словесному извержению словоохотливого хозяина, — Знаю немного.

Вельзер торжественно кивнул, будто получил подтверждение какому-то важному факту.

— Значит, вы наверняка знаете, как один невзрачный компонент может повлиять на течение реакции, превратив обычную похлебку в смертельный яд или заурядный декокт в чудодейственное зелье. Кроме того, знакомы с понятием катализатора. Одна капля из неприметного флакона может заставить содержимое котла клокотать, выплескиваясь и обваривая все живое. Дергающаяся тень в оконном створе, холодная сладкая земля…

Нечто подобное приключилось и в Бамберге одиннадцатого февраля тысяча шестьсот тридцать второго года, в разгар долгой и никчемной войны в разоренных германских землях. Только катализатор, превративший булькающее в котле варево в адскую смесь, состоял из двух частей, двух капель. Первая капля звалась князь-епископ Дорнхейм, про нее я уже говорил. Зодчий и повелитель «Дома ночных духов», его палач, судья и владыка в одном лице. Другая… Другая звалась Йиндржих Матиаш Турн-Вальсассина.

— Демон? — быстро спросила Барбаросса.

— Нет, не демон. Человек. Чешский дворянин, сын графа Линцкого. Будучи истовым протестантом по вероисповеданию и беспокойным авантюристом по духу, он начинал как дефенсор при германском короле Матвее, но после Второй Пражской Дефенестрации примкнул к так называемым «союзным странам» и быстро сделал недурную карьеру в их рядах вплоть до генерал-фельдмаршала. Удача не благоволила ему. Хитрец и карьерист, не наделенный талантом полководца, он обыкновенно проигрывал два сражения из трех, кроме того, отличался неразборчивостью в выборе покровителя, охотно меняя хозяев. Позже он был бит при Белой горе императорскими войсками и чудом избежал смерти, еще позже потерпел неудачу в союзе с османами, пытаясь организовать новое вторжение в немецкие земли, а получив патент фельдмаршала из рук датского короля, оказался бессилен перед армиями Тилли и Валленштайна. В конце концов он присягнул шведскому королю и был в этом столь удачлив, что даже получил под свое начало собственный немалый отряд из пехоты и кавалерии.

— Что с того? — вяло поинтересовалась Барбаросса.

Имена той смутной поры было ей мало знакомы. Разумеется, она знала некоторых военачальников и сорвиголов, покрывших себя славой в ту смутную эпоху, предшествующую Оффентурену, но знать всех поименно…

Несмотря на то, что императорские театры ставили множество пьес и опер на тему Четырнадцатилетней войны, она редко удостаивала их своим посещением. Скудный реквизит, хлопушки, изображающие из себя артиллерию, напудренные пидоры с тонкими шпажками, разглагольствующие на авансцене по полчаса кряду… Пару лет назад дрезденский театр расщедрился было на постановку «Валленштайна» по пьесе Шиллера, но смотреть ее стоило разве что из-за декораций — полыхающий Магдебург и верно выглядел роскошно. А вот все прочее…

Она вдруг явственно вспомнила запах горящего Магдебурга.

Дело было прошлой весной, промозглой и холодной.

Они с Котейшеством улизнули с занятий, для чего ей пришлось пересчитать ребра Гарроте и потратить все сбережения на альгемайн до Ильзенбурга — броккенбургские театры из-за какой-то давней обиды Шиллера не ставили. Пьеса ей поначалу не понравилась, она с трудом разбиралась в том, кто все эти хлыщи в золоченых плащах, кто кому кем приходится, кто кого предал, кто в этой собачьей кодле за католиков, кто за протестантов… Пытаясь разобраться в этих тонкостях, она сошла бы с ума еще ко второму действию, если бы Котейшество, склонив голову, не подсказывала ей украдкой — «Это Матиас Галлас, генерал-фельдвахтмейстер при Валленштейне, захватил Мантую. Это — Горацио Вер, британец на службе Голландии, принимал участие в осаде Бреды и Маастрихта. Тот тип с жирным лицом — Пикколомини…»

Сборище властолюбивых ублюдков и холеных содомитов. Если бы не Оффентурен, распахнувший двери Ада прямо в разгар Четырнадцатилетней войны, эти хуеглоты с расшитыми гульфиками так и ходили бы друг вокруг друга, беспрестанно сплетничая, интригуя и наушничая. Барбаросса один хрен не понимала ничего в происходящем, радуясь лишь в те минуты, когда эти обряженные пидоры брались наконец за свои шпажонки. Фехтовали они так паршиво, что Каррион — Волчья Луна Каррион, сестра-батальер «Сучьей Баталии» — увидь она эти потуги, отлупила бы их обычной кочергой до кровавых соплей, но все равно это зрелище позволяло худо-бедно разогнать скуку. А уж когда в третьем действии полыхнул Магдебург…

Это были даже не декорации — всего лишь макет, выполненный из лакированной фанеры, бумаги и тряпья, собранный в глубине сцены, пожалуй даже неказистый и аляповатый, производящий впечатление лишь на известном расстоянии от зрителя. Но стоило бахнуть за сценой хлопушкам, изображающим бомбарды Иоганна Тилли, как Барбаросса едва не задохнулась от ужаса и восторга.

Это была не подожженная вата, как в привычных ей дешевых театрах, и даже не вспышка огненных чар, заставляющая тлеть парики на зрителях первого ряда. Это было… Черт возьми, она не знала, что это было, но это было охерительно.

Только что они с Котейшеством жались на галерке, прижимаясь друг к другую тощими ребрами, сжатые воняющими рыбой и капустой бюргерами, и вдруг она очутилась посреди пылающего Магдебурга бесплотным духом, мечущимся по объятым пламенем улицам. Она бежала в рядах осатаневших хорватских солдат в их меховых шапках, красных плащах и пышных шарфах, их ревущие широко открытые рты напоминали развороченные раны на алом мясе. Она ощущала страшный гул летящих над головой ядер, такой тяжелый, что дыхание съеживалось в груди, а кровь останавливала свой бег по телу. Она чувствовала едкий смрад сгоревшего пороха, ощупывая раскаленные камни лопнувших крепостных стен. Она слышала, как ржут обожженные умирающие лошади, как зло звенит беспокойная сталь, раз за разом окунаясь в чьи-то разгоряченные, полные крови, внутренности, как с гибельным страшным треском бьет в грудь, раскалывая кирасу и ребра под ней, тяжелая мушкетная пуля… Это длилось четверть часа, не более того, но за это время она успела тысячу раз убить, тысячу раз умереть и тысячу раз воскреснуть. Солнце плясало над головой, пламя плясало по магдебургским крышам, и люди тоже плясали, рыча, перемазанные потом и кровью, и валились вниз, и стонали, и быстро холодеющие руки, ползающие по засыпанной пылью мостовой, все еще силились нащупать выпущенное из пальцев оружие…

Подвязав перерубленную пополам руку, она щерилась в лицо протестантским ублюдкам, прижавшим ее пиками к стене, пытаясь отбиться от них стиснутым в левой руке кацбальгером, но верная прежде сталь с каждым ударом наливалась страшной тяжестью и все труднее было заносить руку для удара, все ближе были скалящиеся рожи…

Зажав рукой дыру в животе, она жадно пила из фляги, привалившись к развороченной стене чьего-то дома, камень был обжигающе горячим и ноздреватым, а ее живот, напротив, ледяным и бездонным, вода проваливалась в него, не утоляя жажды, только скрипели во всем теле жилы, да в голове, звеня, тянулась какая-то длинная как бечевка мысль, которую непременно надо было додумать…

Приникнув к раскаленному орудию, она ждала, пока нерасторопная обслуга с банниками выполнит свою работу, майское саксонское солнце гладило ее по поросшей бородой щеке шершавой ладонью, рядом исходил криком какой-то пехотный офицер, которого едва вытащили из свалки, порубленный, точно колбаса в трактире, протестантскими алебардами, испуганно фыркала, кося фиолетовым глазом, кобыла по кличке Чернушка, обычно послушная и смирная, но напуганная грохотом и всеобщим переполохом…

Она глотала раскаленный воздух умирающего Магдебурга, она ощущала на зубах его горячую пыль, слышала его страшный обреченный рев, она перешагивала через мертвые тела и сама выла, уткнувшись в чьи-то потроха, ощущая подступающую к горлу предсмертную горечь…

Очнулась она лишь к четвертому действию, когда Октавио Пикколомини, жирный боров с истекающим жиром подбородком, сообщал своему сыну, что герцог Фридландский собирается отнять у императора войска, чтобы передать их шведам. Нижняя рубаха была мокра от пота, она ощущала себя так, будто проскакала тысячу мейле без седла на спине сноровистого жеребца, в голове гудело и кости казались скрепленными друг с другом так ненадежно, что могли лопнуть от малейшего движения. Магдебурга не было. Исчез, растворился, сгинул, как сгинули его обреченные защитники и торжествующие солдаты Паппенгейма. На его месте стояли совсем другие декорации, ничуть не напоминающие о страшном побоище, и другие актеры.

Хейсткрафт, легко пояснила ей Котейшество после того, как они выбрались из театра, уставшие, но довольные до дрожи. Могла и не говорить, к тому моменту она и сама сообразила, что все это было лишь иллюзией, сложным сплетением чар, погрузившим ее рассудок в отгремевшую триста лет назад битву.

Среди ведьм Броккенбург Хейсткрафт не пользовался таким уважением, как прочие запретные науки — жуткий, повелевающий плотью Флейшкрафт, способный как лечить, так и создавать чудовищ, чудовищно сложный Махткрафт, повелевающий всеми известными энергиями, от тепловых до илектрумовых и беккерелевых, и грозный Стоффкрафт, силами которого материя, подвергаясь причудливым искажениям, перетекала в иные формы. Хейсткрафт был куда более тонким искусством, воздействующим не на материю, а на разум, а также те оболочки, что его окружают — личность, память, восприятие, чувства. Опытная ведьма, владеющая навыками Хейсткрафта, может погрузить тебя в такую глубокую иллюзию, что разум не заметит подлога, приняв любую подсунутую ему картинку за данность.

Прежде она и сама относилась к Хейсткрафту с толиком оскорбительного пренебрежения — насколько ведьма третьего круга может относиться с пренебрежением к одной из четырех запретных наук Ада. Хейсткрафт не превращал людей в чудовищ, не испепелял камень, не создавал големов, а штучки с иллюзиями годны разве что на то, чтобы пускать пыль в глаза зарвавшейся черни, для которой и высеченная из пальца искра — уже чудо. Но Хейсткрафт не был наукой ярмарочных фокусов с иллюзиями, в этом она убедилась после смерти Трепанации.

Трепанация из «Четырех лилий» всегда считалась оторванной сукой, удивительно долго прожившей для своего взбалмошного нрава, добравшейся до четвертого круга обучения лишь благодаря заступничеству адского сеньора и немыслимой порции удачи. Забияка и бретерка, она переколола херову тучу сук в университете и в подворотнях, а собственных сестер порой истязала так, что те пропускали занятия, отлеживаясь целыми неделями. Ад вдохнул в нее толику своих сил и этот неукротимый огонь вечно горел в ней, частенько выплескиваясь наружу. С Трепанацией не единожды пытались сводить счеты, но все не выходило. В переулках Броккенбурга она ощущала себя как рыба в воде и всегда умудрялась ускользнуть, едва только чувствовала засаду, а в драке один на один отличалась звериной яростью, позволявшей ей перешибать даже сведущих в фехтовальном искусстве противниц.

Последней каплей стала юная Злыдня, которую она напоила, затащила в свою койку, а после бурной ночи искромсала бритвой лицо. Будь Злыдня обычной школяркой из Шабаша из числа тех, с которыми Трепанация предпочитала развлекаться, все тем бы и закончилось — это был далеко не первый ее трофей. Но Злыдня, как говорили, несмотря на юность водила дружбу с «Обществом Цикуты Благостной» и перейдя на второй круг имела надежды вступить в их ряды — надежды, к слову, вполне обоснованные и поддерживаемые ковеном. Так что «цветочницы» восприняли это как знак — зарвавшуюся Трепанацию необходимо было урезонить.

Война между «Обществом Цикуты Благостной» и «Четырьмя лилиями» длилась всего два месяца, но уложила в землю больше ведьм, чем многие кровопролитные стычки. «Цветочницы» никогда не тяготели к рапирам и кистеням, зато об их умении слагать сложнейшие яды в Броккенбурге ходили легенды, кроме того, под сенью их замка было немало опытных ведьм четвертого круга, постигавших запретные науки Ада.

Отравить Трепанацию не вышло — обладающая звериной осторожностью, она никогда не принимала ни от кого ни еды, ни вина, а спала лишь в замке «Лилий» под охраной вооруженных до зубов младших сестер. Самые сложные яды «цветочниц», способные восхитить самого архивладыку Белиала своей изобретательностью и смертоносностью, не могли найти себе применения.

Тогда «цветочницы», как полагается по военной науке, подтянули тяжелую артиллерию, пустив в дело чары запретных наук. Но ни Махткрафт, ведающий энергиями, ни Стоффкрафт, преобразовывающий материю, ни Флейшкрафт, подчиняющий плоть, не смогли причинить Трепанации ущерба. Цветочницы зарезали черного жеребца и три ночи гадали по его внутренностям, пытаясь понять причину, и таки поняли. Все дело было в покровителе Трепанации. Из колоды жизни эта сука вытащила чертовски удачную карту — покровительство короля Асмодея. Черт, за оттиск асмодеевой печати на своей шкуре многие броккенбургские ведьмы согласились бы пожертвовать правой рукой, а то и двумя!

Асмодей не относился к числу заботливых владык, он не учил своих приспешниц адским наукам, не обеспечивал золотом, не наделял прочими дарами. Единственное, чем он облагодетельствовал их, это защитой от адских чар. Незримый щит Асмодея защищал Трепанацию от злокозненной волшбы так же надежно, как надетая под дублет кольчуга, так что все направленные против нее чары, которые должны были превратить ее плоть в свинец, разорвать на части или четвертовать, не возымели никакого действия.

«Цветочницы» не отступились от своего. Может, они и не были такими мастерицами интриг как «бартиантки», но коварства и терпения им, опытным отравительницам, было не занимать. Отчаявшись пробить броню противника, они пустили в ход Хейсткрафт, науку, повелевающую разумом. И добились своего.

На следующий день Трепанация впервые не вышла из своих покоев в замке «Лилий». А когда осмелевшие младшие сестры осмелились ее побеспокоить, то обнаружили, что сестра Трепанация, гроза малолетних сук Шабаша, покончила с собой, вскрывшись бритвой, которую неоднократно опробовала на других. И вскрылась не аккуратно, как иногда вскрываются юные ведьмы от неразделенной любви или отчаяния, а так, что ее покои напоминали скотобойню. Отсеченные пальцы, отрезанные уши, наполовину срезанный скальп — эта чертовка умудрилась практически освежевать себя собственными руками. Дрянная, должно быть, была картина.

Никто толком не знал, что произошло с ней, никто особо и не гадал, тело Трепанации — то, что от него осталось — сбросили в крепостной ров, не сопроводив никакими почестями. Лишь многим позже Котейшество, бывшая на короткой ноге с некоторыми из «цветочниц», выяснила детали той страшной мести. Чары Хейсткрафта, против которых у Трепанации не было противоядия, отравили ее разум, внушив не существовавшие в реальности картины. А именно — плотоядных пиявок, пожирающих ее заживо. Трепанация была опытной стервой, перерезавшей до черта народу в Броккенбурге, но ловушки от собственного разума она не ожидала. А ее адский сеньор, король Асмодей, взял на себя ее защиту лишь от тех опасностей, что грозят ей со стороны, не собираясь защищать ее от тех ран, которые она причиняет сама себе.

Хейсткрафт… Трепанация… Горящий Магдебург…

Барбаросса встрепенулась, обнаружив, что убаюканная монотонным голосом вельзера, начала сползать в легкую дрему.

— …в тысяча шестьсот тридцать втором году он получил приказ двигаться своими силами в сторону Лютцена, чтобы там, объединившись с армией Густава Второго Адольфа, задать жару Валленштейну и Паппенгейму. Однако судьба распорядилась иначе. Разглядев в подзорную трубу шпили Бамберга, он отдал приказ изменить направление, свернув на тридцать мейле[4] к югу. Едва ли он хотел штурмовать Бамберг, у него не было для этого ни сил, ни соответствующих приказов, скорее всего, собирался провести фуражировку в пригородах, пополнив припасы, и только.

— И что? — неохотно спросила Барбаросса.

Ей не было дела до вояк трехсотлетней давности и их свершений, равно как и до всех никчемных знаний, напиханных под огромным давлением в трещащую стальную скорлупу на голове вельзера. Ей надо узнать, что за херня появилась у нее на руке и что она может означать, и только. Но перебить размеренно рокочущую речь эделя было не проще, чем перегородить Рейн плотиной из глины и веток.

— Кукла с выколотыми глазами… Старая гусеница на спелом яблоке… Когда бамбергские дозорные доложили о приближении шведов князю-епископу фон Дорнхейму, тот перепугался не на шутку. Знать, уже видел свою голову на шесте посреди разоренного города. Но больше всего он боялся не за свои сундуки и регалии, а за…

— Друденхаус?

Вельзер удовлетворенно кивнул.

— Да. Его детище не должно было попасть в руки к врагу. Он-то знал, что протестанты первым делом освободят заключенных в нем ведьм, которые не были облагодетельствованы очищающим огнем. Одиннадцатого февраля тысяча шестьсот тридцать второго года князь-еписком фон Дорнхейм распорядился начать процесс — процесс, которому суждено было стать последним в истории «Дома ночных духов». Быть может… — вельзер задумчиво поскреб треснувшим ногтем стальной шлем, стискивающий его голову, — Иногда я думаю, что ничего этого не случилось бы, будь князь-епископ алхимиком и знай он основные алхимические законы. Если сжечь крупинку пороха, будет маленькая вспышка, почти не дающая тепла. Если сжечь сотню крупинок, выделившегося пламени будет достаточно, чтобы спалить дотла дом. В тот день камеры были заполнены сверх расчетного числа — восемьдесят восемь человек. Восемьдесят восемь ничтожных ведьм и жалких колдунов, каждый из которых имел силы не более крупинки. Но восемьдесят восемь крупинок — это уже небольшая кучка. Восемьдесят восемь крупинок могут учинить пожар, если вспыхнут все одновременно, разом.

У князя-епископа не было ни времени, ни дров, чтобы соблюсти установленную, годами отработанную процедуру. Он распорядился развести один огромный костер, в который швырнули всех восемьдесят восемь колдунов и ведьм. Восемьдесят восемь душ

с воем устремились в Ад — и этот крохотный ручеек к удивлению и ужасу присутствующих пробил брешь для тех сил, что терпеливо ждали там своего часа. Проточил тот барьер, что веками разделял наши миры, храня нас от милости Ада.

Не успели крики несчастных стихнуть, как с востока подул ветер, пахнущий полынью и мочой, тучи сгустились, а небо стало цвета разворошенного конского брюха. Все коты в Бамберге принялись пожирать сами себя, дети умерли и разложились в своих колыбелях, флюгеры завертелись во все стороны сразу, а вода в колодцах превратилась в смолу.

Оффентурен. Все адские двери, прежде закрытые, из которых ведьмы вынуждены были тянуть через щели крохи своего могущества, распахнулись в едином порыве. И пришел Ад. Архивладыки Геенны Огненной, четыре императора Ада, Белиал, Столас, Белет и Гаап, явили свой гнев и свою милость, испепелив или обратив в червей больше людей, чем погибло за все предыдущие войны вместе взятые, выжившим же милостиво позволив присягнуть им. Что было дальше, вы наверняка знаете и без меня, госпожа ведьма. Германские земли присягнули Белиалу, Столас сделался покровителем и протектором того, что прежде звалось Францией и Испанией, Белет довольствовался Британией, Швецией и сопредельными землями, Гаап же воцарился в диких пустошах России, Монголии и Китая. Вам, наверно, интересно, что сталось с двумя людьми, которые послужили предтечами Оффентурена, привели Ад в наш мир, князем-епископом Додерхеймом и фельдмаршалом Турном?

— Нет, — ответила Барбаросса, — Ни хера не интересно.

Но вельзер кивнул, будто она ответила согласием.

— Они оба были одарены Адом соответственно своему вкладу в великое дело. Им не досталось орденов — Ад не видит проку в никчемных побрякушках — но едва ли хоть у одного из них был повод упрекнуть адских владык в неблагодарности. Фельдмаршал Йиндржих Матиаш Турн-Вальсассина и князь-епископ Йохан Георг Фух фон Дорнхейм были соединены воедино, обратившись в единое существо — восемнадцатирукого двадцатиногого великана, чье тело покрыто мириадами алчных клацающих зубами ртов. Обуянный нечеловеческой яростью, этот великан обречен до скончания веков бродить по адским чертогам по колено в морях из кипящей стали, под дождем из едкой кислоты, воттолько ярость его обращена не к адским владыкам, а к самому себе и своему двуединому существу. Его руки находятся в постоянной, не стихающей ни на мгновенье схватке, пытаясь переломать друг друга, а пасти пожирают сами себя, не ведая сытости. Впрочем, виноват, мы же беседовали вовсе не о них, а о Вере Вариоле, уважаемой хозяйке вашего ковена…

Ни о чем мы не беседовали, мысленно огрызнулась Барбаросса, это ты взялся болтать, точно древняя старуха, у которой язык не умещается в пасти…

— Спящая мать и старая коряга на дне реки… — вельзер усмехнулся, и смешок этот прозвучал до крайности неприятно — точно кто-то колупал сухим ногтем сталь его шлема, — Их было девять, девять человек, выбравшихся из полыхающего костра. Обожженные до кости, эти калеки стали первыми свидетелями рассвета новой эры, эры Оффентурена. В честь полыхающих руин «Дома ночных духов» они — девятеро — взяли себе фамилию фон Друденхаусов, фамилию, которой суждено было врезаться во все летописи, сохранившиеся до нынешних времен, образовав первый род оберов на грешной германской земле. Именно поэтому все представители этого рода и в наши дни по традиции выжигают себе правую глазницу — это память о том, что их предки увидели своими глазами распахнувшиеся врата Ада — и то, что находится за ними… Что вам угодно?

Переход был столь резким, что Барбаросса едва не вздрогнула, как от удара. Неужели хренов болтун соизволил наконец поинтересоваться у госпожи ведьмы, что привело ее в его занюханную конуру?

— Меня интересует это, — резко произнесла она, снимая с обожженной ладони платок, — Хочу знать, что это за штука, откуда она взялась и что может значить. Что вы можете сказать об этом?

Не дожидаясь приглашения, она положила руку ладонью вверх на грязный стол. Страшный багрянец свежего ожога уже уступил место болезненно-алому оттенку, но символы, выжженые на ее коже, по-прежнему были отчетливы.

Вельзер не прикоснулся к ее руке. И хорошо, что не прикоснулся. Его сухие хрупкие пальцы с почти растворившимися ногтями бесцельно царапали столешницу, едва ли их прикосновение было приятнее, чем прикосновении пары старых пауков.

Вельзер некоторое время смотрел на ее руку, о чем-то размышляя и бормоча себе под нос — глухой шлем превращал это бормотание в нечленораздельный рокот.

— Мертвый бутон и черное колесо. Сказать о чем?

— Об этом, черт возьми! Об этой штуке у меня на руке!

Она опять услышала легкий скрежет — зубы вельзера царапали шлем изнутри.

— Я бы охотно, госпожа ведьма, но боюсь, что это не в моих силах.

— Почему это?

— На вашей руке ничего нет.

Барбаросса едва не выругалась вслух. Хренов умник, не видящий ничего дальше собственного носа, который наверняка давно превратился в лепешку, расплющенный о сталь чудовищным давлением внутри шлема. Да и его глаза наверняка…

Барбаросса запнулась, так и не дав воли ругательствам, мечущимся на языке.

Его глаза…

Она не видела этого прежде, заметила лишь оказавшись вплотную к вельзеру. Его глаза, спрятанные за отверстиями в шлеме и оттого едва видимые, не выглядели ни ясными, ни даже толком видящими. Они были двумя кусками бледно-голубого студня, в котором едва можно было разобрать зыбкую кляксу радужки с засевшей внутри черной косточкой зрачка. Давление, которое оказывали его мозговые оболочки, неумолимо разрастаясь внутри шлема, было слишком сильно, чтобы человеческие ткани были способны его выдержать без ущерба для себя. Его глазницы лопнули, исторгнув свое содержимое, каким-то образом не выдавив глаза прочь из шлема.

Рано или поздно они вытекут наружу, подумала Барбаросса, и стекут по шлему точно парочка слизней. Блядь, ну и паскудное же это будет зрелище…

— Вы что, ослепли? — раздраженно бросила она, — Не видите эту блядскую штуку у меня на шкуре?

Вельзер осторожно кивнул, тяжелый шлем качнулся взад-вперед. Зрачки-косточки трепыхнулись в бледно-голубом желе, точно завязшие насекомые.

— Я вижу эту блядскую штуку у вас на шкуре, — спокойно произнес вельзер, немало не уязвленный, — На той ее части, что вы именуете лицом. Она называется келоидными рубцами. Эта штука происходит из-за того, что соединительная ткань на месте травмы бесконтрольно разрастается, образовывая на поверхности уплотнения различных оттенков и формы. Ваша травма была оставлена огнем и достаточно давно. Старая мельница и мертвый зимородок. Я бы предположил, лет около четырех или пяти тому назад. Скорее всего, это был пожар или…

— Я говорю об этом! — Барбаросса треснула ладонью по столу, — Ожог у меня на руке!

— На вашей руке нет никакого ожога, госпожа ведьма. Она чиста.

Барбаросса с трудом удержала в груди рвущееся наружу дыхание.

Чертово эдельское племя! Этот херов вельзер наверняка нарочно зубоскалил над ней, наслаждаясь ее замешательством. Еще бы, ведь он такой умный, такой сообразительный, что аж голова трещит, у него своя маленькая контора в Миттельштадте, пусть даже грязная и тесная как дровяной сарай… Как тут не позубоскалить над растрепанной юной ведьмой, ищущей помощи?..

Если так… Черт, она разгромит его контору, потом открутит эту херову железную банку, служащую ему вместо шляпы и…

— Ивовая ветвь и изломанная птица. Я ручаюсь, что ваша рука вполне чиста, госпожа ведьма. Несколько старых шрамов, грязь и мозоли. Я не вижу ожога.

Барбаросса сдержалась. Для этого требовалось чудовищное усилие, но она постаралась запереть бурлящую внутри злость в воображаемый склеп из стали сродни тому, который вельзер таскал на своих плечах. А мигом позже злости враз стало меньше, когда она сообразила, что вельзер мог и не смеяться.

Он не видит ожога, значит…

Иллюзия? Она вновь вспомнила запах горящего Магдебурга. Все, что происходило там, ощущалось до чертиков реальным, таким реальным, что разум воспринимал его как данность. Но там это были сложнейшие чары Хейсткрафта, наведенные опытными ворожеями на зрителей, чары, которые стоили стократ больше всего театрального реквизита вместе взятого, вплоть до расшитых дублетов и золоченых шпаг.

Плоть лжива, а рассудок, управляющий ней, податлив и доверчив. Когда Трепанация терзала себя бритвой, она тоже была уверена в том, что плотоядные твари, пирующие ее плотью, существуют на самом деле…

Нет, ожог у нее на руке был самым что ни на есть настоящим.

У сестрицы Барби в Броккенбурге уйма тайных друзей и заклятых подруг, которые с радостью спровадили бы ее в крепостной ров, еще дышащую или нет. Вот только все они предпочитали куда более простые методы сведения счетов. Кинжал под ребра, свинцовая пуля из самострела в глухом переулке, старая добрая удавка… Броккенбург — это тебе не лощеный столичный Дрезден и тем паче не императорский Регенсбург, этим городом правят самые простые нравы, не меняющиеся с годами.

Конечно, иногда с ней пытались свести счеты каким-нибудь хитрым злокозненным образом, обыкновенно те суки, которых она ненароком обидела, но которые знали, что не им тягаться с сестрицей Барби, одной из главных батальерок «Сучьей Баталии», все одно, на кулаках ли или на ножах. Такие использовали дрянные штучки из ведьминского арсенала, благо университет, щедро одарявший их адскими науками, предоставлял все возможности для использования его плодов.

За прошедший год она трижды оказывалась на волосок от смерти.

В первый раз это была заговоренная иголка, которую какая-то пиздорвань, изловчившись в толчее, прицепила к ее дублету. Иголка не выглядела опасной, но терпеливо ждала прикосновения к себе, чтобы обрушить на нее сплетенное с дьявольской изобретательностью заклятье, способное скрутить человека с такой силой, чтоб мышцы лопнули, а внутренности выдавились наружу. Спасибо Котейшеству, она сразу поняла, что это такое и ловко обезвредила опасный гостинец.

Второй раз кто-то чуть было не наслал на нее черный тиф, подбросив в кружку с пивом заговоренную изюминку, которую продержали ночь во рту мертвеца. В тот раз сестрица Барби чертовски близко подошла к дверям, которые открываются в адскую бездну, владыка Абигор почти запустил когти в душу, что причиталась ему по праву. Пять дней подряд она провела в горячке и бреду, изнемогая от чудовищного жара и открывшихся по всему телу язв, ругаясь с мертвыми людьми, давно превратившимися в сажу на ее подошвах, бродила по пустым закоулкам Кверфурта, с кем-то исступленно дралась… Помогли не травы, которыми ее пичкала Котейшество, и не ворчание Гасты, искренне надеявшейся спровадить ее в могилу, а ее собственная злость, сама обжигающая, как адское пламя. Она пережгла заразу, пытавшуюся сожрать ее изнутри — маленькое чудо, сотворенное вопреки неизбежному.

В третий раз… О, третий она не забудет до самой своей смерти, даже когда окажется в столь преклонном возрасте, что будет забывать стягивать штаны перед тем, как справить нужду. В третий раз на нее натравили настоящего демона.

Тригонтонианец, также известный как Привратник Северной Двери. Его чин в адской епархии был невелик, он был одним из многих демонов в услужении Герцога Базина, мелкая сошка по меркам Геенны Огненной. Однако при этом был взаправдашним демоном, а не жалким духом, заточенным в часах, чтобы двигать стрелки, и силы в нем было достаточно, чтобы разорвать любую мнящую себя ведьмой суку пополам.

Он явился в виде высокого мужчины в сером плаще, скроенном из лоскутов человеческой, змеиной и бычьей кожи, на груди его поверх тусклого серого колета сияла

стеклянная брошь в виде двух соединенных треугольников, когда он улыбнулся, сделалось видно, что зубы у него мелкие и блестящие, а языка нет вовсе. В том, что его улыбка предназначалась именно ей, Барбаросса не сомневалась.

Она увидела его в одном из переулков Унтерштадта — тонкая фигура, острая и четкая, как выплавленное из серого свечения сумерек лезвие швайншвертера[5] — и даже дерзкие ветра Броккенбурга не решались ее коснуться, чтобы не оказаться рассеченными, почтительно огибали по сторонам. А еще запах… В тесном переулке вдруг пронзительно запахло свежей сиренью и мертвечиной.

Она должна была умереть там, в том переулке. Умереть, едва только увидев его глаза, мертвые немигающие глаза глубоководной рыбы, его дьявольскую улыбку, его холодный кивок. Но почему-то не умерла. Сжалась в комок, намертво стиснув в руке монеты, которые как раз пересчитывала на ходу, собираясь сунуть в кошель. Привалилась к стене, ощутив как душа мечется внутри онемевшего тела перепуганным мотыльком, а нижние брэ напитываются горячей влагой из мгновенно прохудившегося мочевого пузыря.

Тригонтонианцу не требовалось много времени, чтобы с ней покончить. Пять ударов сердца, не больше. После этого на память о сестрице Барби осталось бы только красное тряпье, которым украшены окрестные флюгера — к вящей радости унтерштадских детишек.

Он не убил ее. Холодно кивнул, пробормотав что-то себе под нос, шагнул в тень, и тень сжалась вместе с ним, закрутилась, выгнулась и пропала. В тот вечер она добрела до Малого Замка на ватных ногах, а когда смогла разжать зубы, влила в себя три шоппена крепкого вина и славно проблевалась.

Ее спасли не амулеты — редкие вещи, созданные человеком, могут уберечь от ярости демона. Ее спасла не злость — даже будь ты самой яростной сукой в Броккенбурге, против демона твоя злость — что искра против лесного пожара. Ее спасли чертовы монеты, сжатые намертво судорогой в кулаке. Уже после ей объяснила это Котейшество. Будь монет пять или шесть, ее участь была бы решена мгновенно. Но монет было четыре.

Тригонтонианец не терпит число четыре, по какой-то причине оно вызывает у него отвращение. Вот почему демонологи, проявившие недостаточно прилежания и угодившие в его лапы, спешат отрубить себе большие пальцы на руках, хоть и редко успевают сделать это.

Ту суку она потом нашла. Носом рыла землю, потратила злосчастные монеты, но нашла. Это была скотоебка из Шабаша, слишком никчемная, чтобы научиться орудовать ножом, но обладавшая на удивление неплохими познаниями в Гоэции. Кажется, она мстила за свою подругу, которая после встречи с сестрицей Барби потеряла свою красоту. Красоту — и оба уха в придачу.

Барбароссе потребовалось две недели, чтобы выследить ее — предчувствуя свою участь, та забилась в столь глухую щель в низовьях Броккенбурга, что на нее не позарились бы даже последние броккенбургские крысы. Но она ее выследила. Выманила наружу с помощью поддельного письма и проломила голову кистенем. Извини, подруга, но сестрица Барби и без того чертовски часто рискует головой в этом блядском городе, чтобы позволить себе состязаться с демонами…

Барбаросса, стиснув зубы, наблюдала за тем, как вельзер внимательно разглядывает ее ладонь с бугрящимся свежим ожогом. В этом городе до пизды сук, которым не терпится увидеть ее выпотрошенной или нанизанной на кол, но ни одна из них даже вполовину не так способна к адским наукам, чтобы изучить Хейсткрафт или хотя бы его азы, недаром тот относится к числу запретных наук, обучать которым начинают лишь на четвертом круге.

Это не Хейсткрафт, ожог настоящий, она чувствовала это каждой клеточкой своей обожженной шкуры. Но вельзер его не видел и, кажется, не лгал. Это могло означать лишь одно — по какой-то причине этот ожог видит лишь она. Это было скверно — и странно.

— Значит, вы утверждаете, что на вашей руке есть ожог?

— Да, черт возьми! Двухдюймовая хрень посреди ладони, и значки на ней!

— Значки?

Барбаросса скривилась.

— Мелкие херовинки вроде червяков. Тонкие, что волос. Они идут по кругу и…

— И вы отчетливо можете их видеть?

— Отчетливее, чем вас или себя!

— Что ж… — вельзер задумался, но, хвала владыкам, не стал чесать затылок, — Если мои глаза по какой-то причине не способны их увидеть, есть только один способ помочь вам. Скажите, у вас хорошо с чистописанием?

— Что?

Вельзер невозмутимо открыл секретер, достал из него несвежий лист грубой желтоватой бумаги, дешевую бронзовую чернильницу и гусиное перо.

— Перерисуйте, — попросил он, водружая писчие принадлежности на стол перед ней, — Настолько точно, насколько вы только можете. Если в этих значках имеется смысл, я постараюсь растолковать их. Если же нет…

Возьмешь мои монеты и выгонишь взашей, подумала Барбаросса, борясь с желанием разбить чернильницу вдребезги о ближайшую стену. Э делево отродье!

Это упражнение далось ей не без труда. Черт возьми, за эти четверть часа, что она перерисовывала проклятые загогулины, с нее сошло больше потов, чем на жесткой тренировке в фехтовальной зале Малого Замка. Обожженная рука с трудом держала перо, не говоря уже о том, что ее пальцы и в лучшие времена не годились для тонкой работы. Проще было заставить молотобойца с кузни вышивать на пяльцах, чем ее — переносить эту чертовщину на бумагу. Крошечные символы цеплялись друг за друга, как шеренги танцующих на балу многоножек, а стоило отвести взгляд хоть на мгновенье, как тот мгновенно терял точку, на которой остановился. Адская работенка.

Сцепив зубы, Барбаросса водила пером по бумаге, стараясь не замечать нависающего у нее над плечом вельзера.

— Ах, вот как… Любопытно, любопытно весьма…

Любопытно будет, что с тобой станется, если сорвать с тебя шлем, мрачно подумала Барбаросса, не прекращая работы. Наверняка твой мозг студнем сползет на пол, небось, от черепушки, что некогда держала его, остались лишь кусочки не крупнее ногтя…

Говорят, некоторые вельзеры думают так много, что их не спасают даже шлемы — их неутомимая жажда к поглощению новых знаний превращается в одержимость, более тягостную, чем одержимость любым наркотическим зельем. И чем жаднее их рассудок поглощает информацию, впитывая ее подобно губке, тем быстрее и неудержимее рост мозгового вещества. У тех вельзеров, что потеряли меру, не в силах более сдерживать свой губительный порыв, мозг разрастается настолько, что в какой-то момент даже укрепленный стальными полосами шлем не в силах его сдерживать — лопается, как после удара боевым молотом.

Судьба таких вельзеров незавидна. Магистратские стражники живо утаскивают их в застенки, и работенка это, надо думать, не из легких. Хорошо, когда потерявший чувство меры вельзер еще способен самостоятельно передвигаться на своих двоих, несмотря на булькающую массу, возвышающуюся на его плечах, прежде именовавшуюся головой, но попробуй уведи существо, чей мозг разросся до размеров Гейдельбергской бочки[6]! В тех случаях, когда мозг несчастного разрастается настолько, что его хозяина не увезти даже на грузовом аутовагене, стражники вынуждены вызывать на подмогу супплинбургов, хоть и сами отчаянно недолюбливают этих великанов, хлюпающих при каждом шагу и смердящих как скотобойня. Да и те обыкновенно не горят желанием появляться на поверхности, вдалеке от своих темных нор и штреков. Огромные, разбухшие, с трудом ковыляющие, обтянутые костюмами из промасленной мешковины, волочащие за собой следом свои чудовищные огнеметы, супплинбурги никогда не задаются вопросами и не оспаривают приказов. Привыкшие выжигать расплодившуюся под горой нечисть, вызревающую на городских отходах и щедро впитывающую в себя отравленную магическими миазмами воздух, они не делают разницы между фунгами и вчерашними людьми. Ревущий огонь быстро уничтожает потерявшего человеческий облик вельзера вместе с жилищем, оставляя на пепелище слой ровного серого пепла.

Иногда Барбаросса задумывалась о том, отчего именно безобидные вельзеры, пусть и потерявшие человеческий облик в своем безудержном опьянении знаниями, вызывают к себе столь пристрастное внимание со стороны городского магистрата. Супплинбургов никогда не призывают ради прочих эделей, сколь велика бы ни была опасность. Они не выжигают гнезда расплодившихся гарпий, даже когда те, осатанев от голода, принимаются тягать к себе детей и прохожих, раскраивая и свежуя их на лету. Их не вызывают чтобы разделаться с погруженными в бесконечную пьяную горячку вельфами, способными спалить трактир или целый квартал только потому, что это кажется им чертовски забавным фокусом. Они не используют свои страшные огнеметы, выплескивающие пламя Ада, против фуггеров, а те подчас кишат не только всеми ведомыми человеку болезнями, но и насекомыми, способными породить вспышку чумы или проказы. Если магистратская стража и борется с кем-то беспощадно, не стесняя себя в средствах, так это с невинными вельзерами, которые не угрожают никому кроме себя.

«Они просто боятся, — сказала однажды Котейшество, с которой Барбаросса поделилась своими соображениями, — Господин бургомистр Тоттерфиш и его сановные друзья из магистрата. Боятся, что вельзеры, став нечеловечески умны, сделаются опасны для них и для города. Подготовят заговор, свергнут действующий магистрат или что-то в этом роде. Им проще сжечь опасность, чем мириться с ее существованием — сам Сатана не знает, до чего способны додуматься вельзеры, если их не остановить…»

Звучало разумно. Поговаривали, некоторых представителей своего племени, потерявшим меру в усвоении знаний, вельзерам все же удается спасти. Используя тайные тропы и ходы, известные только им, они укрывают их в специальных убежищах, устроенных в городе и под ним, именуя их своими Старейшинами и ухаживая за ними так, как редкая мать ухаживает за своим ребенком. Каждое такое убежище, по слухам, размерами превышало целую залу и служило домом не для одного старейшины, а для нескольких, иной раз для целой дюжины. Их мозговое вещество из давно лопнувших черепов, разрастаясь, соединяется в единое целое, образуя исполинский пульсирующий знаниями пузырь, внутри которого происходят мыслительные реакции еще более потрясающие, чем в любой алхимической лаборатории. Такие Старейшины, объединившись в единый мыслящий организм, никогда не спят и не требуют пищи для своей телесной оболочки, тем более, что человеческие тела их ссыхаются, как хвосты у крысиного короля[7], превращаясь в крохотные сморщенные корешки. Им нужны только знания, чтобы поддерживать работу вечно кипящего исполинского мозга, потому вельзеры Броккенбурга тайком навещают их, принося с собой все, что им удалось отыскать, выполняя свою работу на поверхности — кусочки чужих историй, выведанные у клиентов, сальные анекдоты, услышанные в пивных, украденные из почтовых ящиков письма и старые газеты, а иногда даже и базарные слухи.

Поглощая все это в неимоверных количествах, Старейшины размышляют, что-то бесконечно переваривая в своих пульсирующих недрах, возможно давно сделавшись хитрее многих демонов и служителей Геенны Огненной, беда лишь в том, что ни одна живая душа толком не знает, что именно вызревает в их сизых, пронизанных венами, потрохах. Может, они размышляют о новом мироустройстве, в котором все будет организовано так справедливо и мудро, что оберы сделаются равны с эделями, а золото будет ходить наравне с медью. А может — об этом болтают не любящие вельзеров остряки — о новом рецепте бобовой похлебки с кориандром.

Жаль, что они одна живая душа не может знать, о чем размышляют эти мудрецы — сверхразум Старейшин, погрязший в невообразимых для простого смертного объемах перевариваемой ими информации, давно отбросил рудименты, бесполезные в их работе — как сморщенные тела, в которых они прежде находились, так и бесконечно примитивные человеческие наречия. То, что им удавалось извергать из себя, самому внимательному и мудрому слушателю показалось бы потоком тарабарщины, в лучшем случае бессмысленной, в худшем — грозящей свести с ума его самого, утянув в тот водоворот, где блуждают давно потерявшие цель смыслы. Так что даже ближайшие прислужники, подносящие им все новые и новые данные, не в силах уразуметь сказанное ими или найти смысл в плодах их бесконечного труда…

— Высохшая муха на старом пергаменте… Ржавая вилка в куске кровоточащего мяса… Любопытно! Весьма и весьма! — вельзер с интересом наблюдал за символами, что Барбаросса карябала на пергаменте, — Продолжайте, прошу вас.

— Это всё, — Барбаросса с облегчением отложила перо и подула на ладонь. Последние четверть часа были для нее настоящим мучением, но свою работу она выполнила как будто без огрех, — Это всё, что я вижу. Если хотите заработать свои двадцать пять грошей, будьте любезны растолковать, что это.

Перо в ее неуклюжих пальцах перенесло на бумаге выжженные на ее коже символы. Вышло, может, не очень изящно, но она надеялась, что сделала это нужным образом, не нарушив хитрого сплетения тончайших линий.

Вельзер осторожно провел сухим пальцем вокруг строк.

— Это не адские письмена, но это определенно письмена человеческого языка, хоть и не относящегося к европейским. Это сиамский, госпожа ведьма.

— Сиамский?

— Именно так. Во всех германских землях не так-то много людей, которые могут похвастать тем, будто его знают, но, к вашему счастью, я немного владею лаосским, а он находится с ним в близкой связи. Пожалуй, я мог бы… Да, определенно я угадываю смысл. Вот только…

— Что?

— Возможно, открывшийся мне смысл вам не понравится, — вельзер взглянул на нее, бледно-голубые кляксы за прорезями шлема, служащие ему глазами, немного посветлели, застрявшие в них зрачки несколько раз дернулись, — По крайней мере, мне так кажется.

— Так читайте же! — приказала Барбаросса, развязывая кошель, — Читайте, чтоб демоны сожрали ваши потроха!

Их с Котейшеством сбережения еще недавно выглядели вполне весомо — целая груда меди и фальшивого серебра — но сейчас кошель уже не отличался той тучностью, что прежде. Двадцать грошей мы отдали за гомункула в Руммельтауне, вспомнила Барбаросса, того самого, что стащили гарпии. Еще три гроша она оставила хозяину «Хромой Шлюхи» за так и не съеденный обед. Оставалось… Онемевшими от письма пальцами она выудила и шлепнула на стол двадцать пять увесистых кругляшков, одна сторона которых была украшена сложно устроенным гербом архивладыки Белиала, другая — броккенбургским гербом. Оставалось чертовски мало — один талер да один грош, не считая скудной медной горсточки крейцеров…

И похер! Лучше она будет расплачиваться серебром, чем собственной кровью. Если она с подачи Бригеллы оказалась вмешана за компанией с чертовым гомункулом в какую-то скверную историю, лучше узнать свои карты едва только их раздали, а не погодя, утратив драгоценное время.

Вельзер покорно кивнул, сгребая монеты.

— Плод, бьющийся в мертвой утробе… Варенная жаба на серебряной тарелке… Хорошо, госпожа ведьма. Сейчас. Итак… — он кашлянул, — Если эти символы верны, а мое знание лаосского меня не подводит, здесь написано дословно следующее: «Ничтожная тварь, верни украденное тобой хозяину, иначе через 7 часов я обрушу на тебя пытки, по сравнению с которыми Ад покажется тебе блаженством».

Ах ты блядь…

— На счет «ничтожной твари» могу ошибаться, — в сухом голосе вельзера, приглушенном шлемом, послышались извиняющиеся интонации, — некоторая путаница в глоссах, я полагаю… Но в остальном все как будто верно. Не знаю, что за сила одарила вас этой печатью, госпожа ведьма, а вы заплатили достаточно щедро, чтобы я не осмеливался вмешиваться в ваши дела, но послушайте моего совета, отнеситесь к этому посланию серьезно.

Я чертовски серьезна, подумала Барбаросса. Я охерительно серьезна, ты, сухой сморчок с жестяным чаном на голове.

— Почему лаосский? — хрипло спросила она.

— Это сиамский, — поправил ее вельзер, — Язык королевства Сиам. Но ваше недоумение понятно. Этот язык не имеет особенного хождения в Европе, уж тем более в Броккенбурге. Тлеющие водоросли на морском берегу… Королевство Сиам расположено в юго-восточной Азии, в той ее части, которую мы называем Индокитаем. Его столицей является Крунгтеп, а полностью — Крунг Тхеп Маха Накхон, впрочем, в наших краях его чаще именуют Бангкок. Нынешний король носит имя Пхумикон Адульядет, носящий дополнительный титул Махарат. Несмотря на свой изрядный размер, Королевство Сиам весьма бедно и не может похвастать ни богатой казной, ни большим количеством вассалов из числа азиатских владык. У него почти нет развитых мануфактур и алхимических мастерских, как и каменных домов — его жители в большинстве своем ютятся в тростниковых и глиняных хижинах, основные статьи его дохода — выращивание риса, а также рыб и креветок. Разоренное недавней войной, оно вынуждено влачить весьма жалкое и незавидное существование, болезни и голод ежегодно уносят многие тысячи жизней. Это королевство находится в подчинении архивладыки Гаапа и его присных, оттого всякая его связь с германскими землями весьма зыбка…

Дьявол! Вельзер, кажется, намеревался вывалить на нее весь запас своих никчемных знаний, не имея никакого милосердия к ее и так трещащей голове.

Сиам? Королевство Сиам? Какого хера?

В Броккенбурге водится до хера опасных тварей, но те из них, что наделены человеческим обликом, обычно изъясняются на человеческом языке, пусть иногда используют не привычную ей остерландскую речь, а грубые, царапающие язык, диалекты вроде алеманского или гессенского.

Верни украденное тобой? Семь часов?

Барбаросса покосилась на мешок с гомункулом, неприкаянно стоящий в углу. С момента ее бегства сморщенный малец мудро хранил молчание, но ей все равно казалось, что выпученные темные глаза непрерывно наблюдают за ней сквозь толстое стекло и мешковину. До крайности неприятное чувство.

Гомункул в банке. Старикашка фон Лееб. Бригелла. Ожог. Семь часов.

Эти мысли были похожи на игральные кости, гремящие в ее опустевшем черепе, но всякий раз, стоило швырнуть их перед собой, они образовывали какую-то белиберду, что все вместе, что каждая по отдельности.

Старик не был магом, за это она готова была ручаться. Лишь дилетантом, никчемным подражателем, вырезавшим в своем чертовом доме тысячи где-то увиденных адских сигилов. Он был не в силах даже сварить себе кофе при помощи чар, не то что обрушить какое-то заклятье на ведьму, может, и не самую разумную ведьму в Броккенбурге, но дожившую до третьего круга и весьма чуткую по части магических делишек. Если не он, тогда какая сила грозит ей, подпалив шкуру? И — эта мысль была паскудной, как червяк, обнаруженный на самом дне пивной кружки — какими карами может ей грозить?

Гомункул. Бригелла. Семь часов. Старикашка. Ожог.

Старикашка. Семь часов. Бригелла. Ожог. Гомункул.

Ожог. Гомункул. Семь часов…

Дьявол, она может раскладывать этот пасьянс бесконечно, до тех пор, пока блядская гора Броккен не распахнется подобно дьявольской пасти, и не проглотит хренов Броккенбург, выстроенный на ее древних костях. Или — она ощутила, как где-то в ее требухе тревожно зазвенела холодная жилка — или пока не минует отведенные неведомой силой семь часов и она сама не убедится, что стоит за угрозой. Но тогда уже может быть немного поздно, вот в чем дело, сестрица Барби…

— …на данный момент под управлением Сиама находится восемь миллионов рисовых хозяйств и плантаций, которые ежегодно выдают на рынок примерно четыреста миллионов виспелей[8] риса, преимущественно сортов «хом мали» и «басмати». Это меньше предвоенного урожая, и неудивительно, многие поля были превращены в лужи кипящей смолы и до сих пор населены плотоядными существами, выведенными в лабораториях Белиала…

Стоп. Война? Барбаросса едва подавила желание потереть лоб. Война в Сиаме? Старикашка фон Лееб, хозяин гомункула, был отставным воякой, вышедшим на пенсию. Он не участвовал во Втором Холленкриге, перемесившем Европу подобно пороховой бомбе, оброненной в нужник, но вот война в Сиаме… Она вдруг вспомнила безвкусные картины, развешанные в его гостиной — тяжелый давящий покров джунглей, огненные сполохи, грозные громады замерших на земле вендельфлюгелей с бочками адского огня, подвешенными к крыльям, желтокожие дети в тряпье…

Вот оно что. Старик служил не кабинетным адъютантом, как она думала, и не мальчишкой для постельных утех при каком-нибудь штабе, он успел побывать в Сиаме и, судя по великому множеству картин, унес оттуда если не набитые награбленным добром сундуки, то целую груду воспоминаний. Уж гомункул-то, по крайней мере, не сиамский, подумала она зачем-то, глаза у него не раскосые, а самые обычные, да и шкура желтизной не отдает…

— Что на счет войны? — резко спросила она у вельзера, — Там ведь была война, не так ли?

Вельзер, бомбардировавший ее данными о рисовых полях, умолк на полуслове.

— Совершенно верно, госпожа ведьма. Вы и сами ее должны помнить, она закончилась каких-нибудь десять лет назад.

Барбаросса не помнила. Точнее, помнила смутно, как какое-то скомканное бесцветное сновидение, потерявшее запах и фактуру, точно простыня, бесчисленное число раз вываренная в котле. Кверфурт, по праву считавшийся медвежьим углом, населенный нелюдимыми углежогами, всегда стоял слишком далеко от оживленных дорог и торговых трактов — весомый недостаток, если ждешь театральных новостей или вестей из большого мира, но несомненное достоинство, когда речь заходит о войнах и чумных эпидемиях, путешествующих по германским землям точно праздные гуляки.

Редкая война, грохотавшая в мире, удосуживалась заглянуть в пропахший миазмами от вечно горящих угольных ям Кверфурт, а если и заглядывала, то прибывала в разбитой дорожной карете, украшенной мансфельдовскими вензелями, приняв обличье старого пехотного оберлейтенанта c тремя нижними чинами.

У оберлейтенанта одна рука спеклась с боком, отчего ему приходилось носить особенный, скроенный по его скособоченной фигуре, мундир, а рот с трудом закрывался из-за великого множества растущих из него зубов — след какого-то проклятья, которым его наградили Гааповы ворожеи на излете Второго Холленгкрига — но голос у него был что у колокола. Не тратя времени на формалистику, он приказывал всем мужчинам Кверфурта, что успели обзавестись усами, выстроится на площади, после чего, хромая и нечленораздельно ругаясь, обходил шеренгу, выбирая из нее душ тридцать-сорок. После чего хорошо обедал и отбывал восвояси вместе с ними, на чем обыкновенно очередная война для Кверфурта и заканчивалась, не обретя ни имени, ни названия.

Углежоги — не самый любопытный народ на свете, зачастую, едва только стихал скрип дорожной кареты, никто даже толком не мог сказать, куда отбыли новобранцы, какие земли им предстоит месить, под каким флагом сражаться и кого нанизывать на штыки. Войн было так много, что памятники им давно не ставили — не сыскать в мире столько чугуна, мрамора и дерева, чтобы поставить по памятнику в честь каждой войны, которая грохотала на германских землях или под боком.

— Королевство Сиам — беспокойное местечко, — вельзер кашлянул в ладонь, — Некогда оно считалось вотчиной Столаса, но последние лет сорок там творится такое, что даже Сатана не разберет. Сперва его попытался прибрать к рукам Гаап. После Второго Холленкрига он здорово укрепил свои позиции и уже примеривался к Азии, чтобы распространить свою огромную империю на все восточное полушарие, Столас же, напротив, вышел из Второго Холленкрига надломленным, не способным к долгому сопротивлению. Противостояние между ними длилось до пятьдесят четвертого, когда Гаап, накопив силы, осадил и разгромил форты, принадлежащие вассалам Столаса. Столас вынужден был уйти из Сиама, и это было чертовски позорное поражение, но на смену ему поспешил наш архивладыка Белиал. Пришел его черед скрестить рапиры с Гаапом.

Зачем?

Она не спросила этого вслух, но вельзер кивнул, будто легко прочел ее мысль.

— Засахаренный червь в цветочном горшке… Адские владыки не мыслят существования без войны.

Едва только закончился страшный Холленкриг, вспомнила Барбаросса, обернувшийся для Германии унизительным поражением и поспешным позорным миром, который архивладыка Белиал вынужден был заключать со своими адскими собратьями, отрекаясь от многих владений и титулов, как случилось Мадагаскаркое восстание. Если рассудить, это было внутреннее дело архивладыки Столаса — его смертные вассалы, уловив миг его слабости, спешили сбросить его ярмо, но Белиал никак не мог упустить такой шанс — многие германские и саксонские войска, едва оправившиеся от череды поражений, отправились воевать за океан, покрывая себя вперемешку славой и гниющими язвами.

Не успела закончится мадагаскарская кампания, как полыхнула огнем далекая корейская земля. Это уже не было мелкой стычкой за право обладания парой никчемных приграничных графств, это варево было заверено всерьез и затянуло в себя неисчислимое количество демонов и смертных душ. Корейские смертные владыки колебались, не зная, кому принести вассальные клятвы — властителю Востока Гаапу или хозяину Запада Белету. Оба охотно направили своих эмиссаров, а вслед за эмиссарами и телегами, груженными золотом, как это часто бывает, двинулись пехотные терции, кавалерийские эскадроны, тяжело ворчащие демоническими голосами голодные бомбарды и бесчисленные обозы, груженные провиантом и порохом. Война удалась на славу. К терзающим друг друга Гаапу и Белету присоединились их братья-архивладыки, Белиал и Столас, тоже надеявшиеся урвать себе по куску от общего пирога, а если не выйдет, нагрести тысчонку-другую душ.

Война в Корее так никогда и не закончилась по-настоящему. Грохочущая тридцать лет с малыми перерывами, она давно уничтожила те земли, за которые велся спор — некогда цветущие луга и пашни превратились в пепельные равнины с вкраплениями из базальта и обсидиана, а реки — в зловонные потоки желчи. Сонмы демонов обрушивались на города и деревни, окутывая их ядовитыми газами и огнем, страшные твари, призванные из небытия демонологами, пожирали армии и друг друга, нанося увечья всему сущему, круша даже горные хребты. В какой-то момент война сделалась столь опустошительной, что все четыре стороны решились заключить между собой нечто вроде вынужденного перемирия, разделив спорные земли горизонтально, по тридцать восьмой параллели, и вертикально, по соответствующему меридиану. Там и сейчас шла война, разве что не такая оглушительная, как прежде — войну продолжали не люди, а выведенные из человеческого материала чудовища. Многорукие, покрытые хитином, с острыми стальными жвалами, они пожирали друг друга на руинах давно сожженных городов во славу владык, имена которых сами успели забыть.

Для Ада война никогда не заканчивалась, лишь принимала новые формы и обличья, меняя декорации и причудливо раз за разом перетасовывая союзы. Как сказал со сцены один из персонажей «Иреноромахии» Йоганесса Риста, «Не мне сомневаться в мудрости адских владык, да только, сдается мне, эти четверо не смогли бы поделить между собой даже колес от телеги». Сказано было, может, не очень изящно, но чертовски правдиво, косвенным подтверждением тому стал сам несчастный господин Рист, за свою прозорливость превращенный в круппеля — гигантскую амебу, обреченную вечно извиваться в каменном ложе, некогда бывшем Боденским озером.

— Белиал вторгся в Сиам в шестьдесят пятом, — вельзер кашлянул, — Якобы, из-за того, что воинство Гаапа атаковало германские корабли, словно невзначай кружившие в Сиамском заливе. Но, конечно, дело было не в кораблях. Архивладыка Белиал не собирался позволить презренному Гаапу пустить корни в этой части суши.

Для Белиала и его собратьев, всемогущих владык Ада, война не была ни противоборством, ни схваткой, как для смертных сеньоров, правивших до них. Она была единственной возможной формой их существования — их искусством, в котором они состязались друг с другом, создавая новые виды боли в насмешку над старыми, их ремеслом, в котором они ваяли непостижимые смертному уму формы, их философией, немыслимо сложной и в то же время варварски примитивной.

В бездонном Аду, вечно клокочущем и кипящем от заключенных в нем смертоносных энергий, не существовало ни направлений, ни сторон света, ни даже каких бы то ни было контуров — самый просвещенный императорский картограф сошел бы с ума и вырвал себе глаза, пытаясь понять всю многомерную противоестественную структуру того мира. Континенты дрейфовали в морях из расплавленного олова и стекла, горы вырастали и таяли, как свечные огарки, а ветра дули одновременно во всех направлениях. В этом адском мире, что самостоятельно перекраивал себя, точно обезумевший мясник, немыслимы были никакие долговременные союзы, как немыслимы были постоянные законы физики или мироустройства. Война была единственным процессом, что упорядочивал и придавал смысл всему сущему.

Мелкие адские владыки на протяжении миллионов лет терзали друг друга, отсекая лоскуты от соседних владений, посылая в бой адские легионы и тварей, слишком кошмарных, чтобы человеческое воображение способно было их представить, не превратив рассудок в груду трухи. Подобно древнему змею Уроборосу, Ад бесконечно пожирал себя, но бессилен был сожрать без остатка. Адские крепости пылали и проваливались в бездну, но на их место приходили другие, еще более жуткие и невообразимо сложно устроенные. Миллионы демонов рассыпались в прах, изничтожая друг друга, чтобы в следующую секунду воскреснуть — в еще более чудовищных формах, чем прежде. Пакты и союзы нарушались через мгновение после того, как были заключены, владыки предавались и подвергались пыткам со стороны своих вчерашних вассалов, кампании превращались в безумные всеобщие побоища, в которых было забывались стороны и интересы.

После Кореи была долгая и кровопролитная Юаньская кампания, после которой некогда горделивые тибетские горы, подымающиеся высоко над облаками, обрушились вниз, обратившись в груды вечно горячего щебня. После Юаньской кампании — Война Судного Дня, отравившая и изуродовавшая восточные земли, сделавшая окончательно бесполезными хоманновские карты[9], кое-где еще бывшие в ходу.

Персия, Аден, Египет. Ливан, Йемен, Алжир. Кровоточащих язв, раздирающих некогда богатый черный континент было столько, что в какой-то момент он лопнул пополам и утонул, унося с собой искореженные десятилетиями осад крепости и дворцы, а также пепел их защитников и врагов. Новый Свет эта участь постигла еще раньше, в бурную эпоху, пришедшую после Оффентурена, когда владыки Ада перекраивали новые владения под себя, невзирая на разрушения, которые приходилось учинять, чтобы привить своим новым вассалам толику уважения.

Вельзер задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Собачьи кости, обернутые в бархат… Когда Столас и Гаап рвали друг дружку, дело было обычное. Они никогда и не жили в мире, как полагается адским владыкам, и за последние лет сто выпустили друг другу порядком ливера. Но когда к делу подключился Белиал, изнывающий после унизительного поражения эпохи Второго Холленкрига… — вельзер покачал головой, — Это было похоже на взрыв бомбы в выгребной яме. Вы, вероятно, не помните этих событий за молодостью лет, но, уверяю, в свое время Сиамская война заставила мир порядком задрожать на своих устоях.

Сиамская война… Барбаросса попыталась припомнить, что она знает о Сиамской войне, но почти ни черта толком не вспомнила, память привычно выдала лишь какие-то клочки, тем более, в ту пору она сама была еще соплей, не заслужившей права носить штаны. Это было… Лет десять назад?

[1] Треугольник Лойна-Буна-Биттерфильда — условное обозначение промышленного региона на территории Саксонии, названного так по именам городов Лойна и Биттерфильда, а также химического завода Буна.

[2] Регниц — река в Баварии, левый приток Майна.

[3] Сабатон — часть брони, латный ботинок, крепящийся к наголеннику.

[4] Здесь: примерно 220 км.

[5] Швайншвертер (нем. Schweinschwerter) — длинный меч для кабаньей охоты, часто с расширением на конце.

[6] Гейдельбергская бочка — самая большая из известных винная бочка, хранящаяся в подвале Гейдельбергского замка, изготовленная в 1751-м году, ее объем — приблизительно 220 тыс. литров.

[7] Крысиный король — биологический феномен, выводок мышей или крыс, запутавшихся ссохшимися хвостами и не способными передвигаться по отдельности.

[8] Виспель — старогерманская мера сыпучих веществ, состоявшая из 24х шеффелей; примерно 240 л.

[9] Йохан Хоманн (1664–1724) — немецкий географ и картограф.

Глава 12

В Кверфурте не было газет, новости до него доходили медленно и неохотно, зачастую устаревая в пути настолько, что от них уже было мало толку. На весь город имелся всего один оккулус, которыйдержал хозяин трактира, да и тот мыл маленький, мутный, едва работающий, просто большая нешлифованная хрустальная бусина. Изображение в нем выглядело размытым и белесым, точно смотришь на мир глазами больного катарактой старика. Но Барбаросса часто пялилась на него тайком, когда забирала из трактира допившегося до паралича отца.

Оккулус в ту пору много болтал о Сиаме, это она помнила, но память ее дырявая, как кираса старого ландскнехта, по своему обыкновению сохранила лишь какие-то обрывки, из которых ни черта толком не складывалось. Была какая-то война на востоке, это верно, война с узкоглазыми обезьянами, присягнувшими Гаапу, живущими в джунглях и не знающими огня, которых архивладыка Белиал милостиво соизволил принять под свое покровительство.

Она помнила причудливые, птичьим языком звучащие, названия неведомых провинций, помнила звучные наименования грохотавших на другом краю света кампаний — Кампания «Гастингс». Кампания «Пронзающая стрела». Кампания «Боло» — помнила бравурные звуки «Марша саксонских кирасиров», под которые ровные солдатские терции, колыша знаменами и пиками, двигались к сходням замерших у пристани бригантин.

Старый пехотный оберлейтенант с прилипшей к боку рукой, прибыл в своей обычной карете, но в тот раз был порядком пьян и, может из-за этого, воодушевлен более обычного. Рассказывал о том, что саксонские демонологи уже дали прикурить желтокожим так, что те готовы резать собственных детей, чтобы заслужить милость Белиала, и дело верным ходом идет к победе. Это даже не война, а легкая кампания на пару недель, не более опасная, чем подавление крестьянского мятежа в Кракове.

Ублюдок Гаап собрал под своим началом орду желтокожих выблядков, вещал оберлейтенант, поигрывая парадным кацбальгером, и выглядел при этом так, будто сам съел дюжину желтокожих на завтрак. Но эта херова толпа, вооруженная копьями и древними мушкетами, разбежится теряя портки, едва только за дело возьмутся славные саксонские мушкетеры, а джунгли растают в адском пламени обрушенных нашей артиллерией снарядов. Единственное, о чем стоит беспокоиться немецкому солдату, так это о том, чтобы не нахватать дрянных болезней от тамошних блядей, они вешаются на шею едва лишь услышав старый добрый Osterländisch[1], а продают себя по два крейцера — цыпленка и то купить дороже. Все остальные заботы курфюрст берет на себя. Будет и жратва, и порох за счет короны, и обоз с сытной жратвой, и почести за взятые города. Мало того, каждому солдату обещано по пять гульденов в месяц, доппельзольднерам[2] — по десять, а за ранение, ежели вдруг такое воспоследует, еще пятнадцать гульденов единовременно.

В провонявшем едким дымом угольных ям Кверфурте его речь имела оглушительный успех. Тем же днем скрипящая дорожная карета удалялась в сопровождении не тридцати-сорока человек, как обычно, а двух сотен — многие углежоги, сорвав с себя прожженные фартуки, спешили записаться в войско, включая и тех, кто дожил до солидного возраста.

Отец не пошел, вспомнила Барбаросса. Рад был бы пойти, бросив дома сопливую детвору и опостылевшую жену, да сожженные дымом легкие не дали, вот он и просиживал в трактире последние гроши, мутным как у мертвой мухи взглядом пялясь в вечно бормочущий оккулус. Иногда ей удавалось увести его мирно, иногда он хватался за кружку и тогда приходилось уворачиваться, как трясогузке на болоте, шныряя между столами — тяжелая кружка проломила бы ей голову не хуже чем кистень. Спасибо за науку, в Броккенбурге она чертовски пригодилась…

Оккулус, мудрый прибор, знающий все на свете, частенько передавал кусочки из Сиама, но Барбароссе они были малоинтересны. Речи господ в отделанных золотым галуном камзолах были ей непонятны, а глухой стрекот голодных вендельфлюгелей, снующих над джунглями, пусть и донесенный оккулусом с изрядным искажением, нагонял страху. Если она что и запомнила с того времени, так это отрывок какой-то передачи, даже не отрывок, а ожившую картинку внутри светящейся мутной бусины, которая существовала не более пяти секунд. За пять секунд многое не разглядишь, но она отчего-то запомнилось ей во всех деталях.

Наверно, это были рейтары на привале. Спешенные, сидящие на фоне крытой пальмовыми листьями хижины, отложившие в сторону свои зловещие кавалерийские мушкеты и ручные мортиры, они выглядели чудно и непривычно, как никогда не выглядят рейтары на парадах и смотрах, гарцуя на своих рысаках. Некогда полированные двойные кирасы[3] были покрыты вмятинами от пуль и обильно изоржавлены, кое-где их украшали выгравированные на стали зловещие символы — не то обереги от хищных сиамских духов, шмыгающих по джунглям, не то причудливые украшения. Вперемешку с загадочными символами тянулись надписи, сделанные на понятном ей языке, выполненные так грубо, будто были нанесены не гравировальным инструментом, а кинжалом на коротком привале. Такие надписи, иногда насмешливые и грубые, иногда многозначительные, иногда самого фривольного свойства, порядком ее забавляли, несмотря на то, что она не всегда понимала их смысл.

«Ад — это война».

«Рожденный убивать».

«Не стреляй, у меня закончился порох!»

«Не мой мушкет убивает людей, их убиваю я»

«Этой стороной к врагу».

«Осторожно, Сиам может быть опасен для вашего здоровья».

«Обожаю запах адской серы по утрам!»

Некоторые кирасы были украшены еще более затейливо — связками сушеных ушей и ожерельями из мелких серых зубов.

Пользуясь минутой отдыха, рейтары сняли свои тяжелые бургиньоты[4], отчего было видно, что лица у них закопчены, а усы и бороды куда гуще и длиннее, чем принято носить в кавалерии. Они смеялись, щурясь от солнца, многие курили трубки с длинными чубуками, и выглядели бандой благодушных котов на отдыхе, но Барбаросса знала, что гроздья пороховых гранат, висящих на их перевязях, это не детские хлопушки, а непринужденно лежащие на коленях мушкеты успели испить порядочно крови…

Кверфуртские углежоги — суровый народ, не склонный к сантиментам. Едкий угольный дух давно выжег из них все человеческие слабости, оттого души у них жесткие, как куски перегоревшего торфа, а кулаки еще жестче. Отправляясь в кверфуртский трактир, можно отведать не только дрянного кислого сусла, что зовется в этих краях пивом, но и ножа в подбрюшье — в зависимости от того, какой толикой удачи Ад наградил тебя при рождении. Но в ту пору… Барбаросса едва не улыбнулась, вспомнив те времена всеобщего благодушия, которые воцарились после того, как старый оберлейтенант отбыл во главе собранного им народа. Углежоги почти перестали буянить и крушить друг другу носы, вместо этого они охотно раз за разом поднимали щербатые кружки — за то, чтобы архивладыка Белиал разгромил узкоглазых обезьян за многими морями, осмелившихся перечить ему, поднимали щедро, угощая друг друга, не считая меди — запах еще не свершенных побед и военной добычи пьянил сильнее, чем подмешанная к пиву спорынья.

Все ожидали победы, скорой и блестящей, вспомнила Барбаросса. Ожидали, что из Сиама потечет серебро и самоцветы, которых в тамошних краях безвестное количество, ожидали щедрых репараций и подарков — так истово, словно эти репарации и подарки должны были обрушится на Кверфурт. Не реже раза в неделю кто-то из обитателей трактира сообщал, что из доверенных магдебургских источников поступили надежные вести — армия желтокожих обезьян разбита саксонскими частями вдребезги, а демоны из свиты архивладыки Белиала уже резвятся на рисовых полях, щедро сея кругом огонь и пожирая скотину.

Вот-вот из дальних стран должны вернутся парни, примерившие кирасы с саксонским гербом, и возвращаться будут не налегке, это уж вы поверьте, каждому специальным указом курфюрста пожалован рысак надежной ганноверской породы, эполеты с серебряным шитьем и — вообразите — шестьдесят гульденов вспомоществования! В эту пору угольные ямы Кверфурта чадили особенно едким и дрянным дымом, а трактиры гудели словно пчелиные ульи — поднимали тосты за императора, за курфюрста, за мощь адских пушек, за мушкеты нового образца…

События той поры Барбаросса помнила слабо. Ее занимали куда более насущные вопросы — как дотащить пьяного отца до дома и не лишиться при этом зубов, как раздобыть корку хлеба, в которую эти зубы можно вонзить, как улизнуть от старших братьев и сестер, гораздых извалять ее в грязи или запихнуть в старый колодец…

Оккулус в ту пору все чаще вместо пьес и постановок транслировал музыку, обыкновенно — звенящие бравурные марши, от которых дрожала скверная трактирная посуда, а если сообщал о Сиамской кампании, то в выражениях, которые были малопонятны тамошним обитателям и совершенно непонятны юной Барбароссе. Мал-помалу стихла и музыка, а сообщения о Сиаме, поначалу частые как едкий щелочной дождь над Кверфуртом, сделались редки, словно Сиам канул в Геенну Огненную — вместе со всеми его сожженными рисовыми полями, разоренными деревнями, желтолицыми демонами и саксонскими частями. Будто и не существовал никогда вовсе.

Вестей о победе ждали сперва исступленно и нетерпеливо, дотошно подсчитав в мыслях каждую монету с военной добычи, потом меланхолично, будто уже по привычке, потом вовсе перестали ждать — стараниями адских владык в мире вечно происходят какие-то дела, за многими из них редкие вести с сиамского фронта терялись, точно тени в сумерках.

Орпениэл, дух воздуха из свиты демона Камуела, разозленный пытавшимся его одурачить демонологом, впал в буйство где-то под Парижем и, прежде чем его успели утихомирить, снес с лица земли полдюжины деревень и половину Сенарского леса.

В Мюнхене группа дворян, замышлявшая убийство владеющих городом Виттельсбахов, высвободила древнего демона, прозванного «Черный Сентябрь», который первом делом сожрал самих незадачливых заговорщиков, а после уж принялся за прочих — три сотни душ обратились песком и пеплом.

Эпидемия чумы всколыхнула некогда спокойную Баварию, пройдясь по ней, точно плуг. Поговаривали, это шалит кто-то из присных архивладыки Белиала, желая развеселить его в преддверии неудачной кампании, но жертвы на всякий случай были принесены, и обильные.

Про Сиам забыли. Едкий дым угольных ям вытравил из памяти мечты о будущем богатстве и бравурные марши, да и оккулус не торопился вспоминать об этом, знай помаргивал себе в углу трактира, вещая то о новейшей постановке дрезденского театра, то о новых мануфактурах по выплавке пушек, то воспевая непревзойденный бальзам дрезденских алхимиков, возвращающий волосам их естественный блеск. Война в Сиаме если и продолжалась, то так далеко, что новости о ней более не долетали до Саксонии. Не долетали — но иногда все-таки добирались, принимая для этого самые различные обличья.

Барбаросса помнила, что эта карета прибыла в один из осенних дней — громкий скрип ее несмазанных колес на несколько секунд заглушил даже скрип старой черепицы, которую злой восточный ветер неустанно ворочал своими тупыми когтями на крыше, силясь сорвать с места. Это не была карета оберлейтенанта, тот обыкновенно не удостаивал Кверфурт своим посещением так часто, ему требовалось время, чтобы переварить все то мясо, что он срезал с его крошащихся, проникнутых угольной пылью, костей. Помимо того, карета была куда больше того дребезжащего рыдвана, в котором он имел обыкновение разъезжать, настоящий дорожный фаэтон. Мутные стекла трактира мешали разглядеть детали — они и свет-то пропускали с неохотой — но среди завсегдатаев мгновенно воцарилась самая настоящая суматоха. Не так-то часто экипажи забредали в Кверфурт, его еще и не на всякой карте разберешь…

«Да это же Гебхард! — вдруг крикнул кто-то, — Гебхард Шварцграф!» «Точно! — отозвались прочие, силившиеся разобрать доносящиеся снаружи голоса, — Кто бы еще на такой колымаге заявился? Шварцграф! Шварцграф приехал!». «Ах ты ж прохвост какой, разбогател, значит, да и решил в родные края заявиться?».

Гебхард был поташником, одним из многих, живших на окраине, и от рождения носил фамилию Вайсколе, но мало кто в Кверфурте именовал его иначе как Шварцграф[5]. Не потому, что кровь его была благороднее крови прочих углежогов или язв от едкого поташа имелось меньше, чем у прочих. У Гебхарда с детства имелась мечта, которой он имел неосторожность поделиться с прочими — завести себе всамделишнюю карету, мало того, не какой-нибудь крытый парусиной фургон вроде тех, на которых возили уголь в Мерзебург и Галле, но и не крошечный тильбюри из числа тех, на которых разъезжают по окрестным деревням бедные бароны, а такую, как полагается сановным особам.

«Графского типа», — пояснял бедняга, пытаясь смоченным в дрянном пиве пальцем изобразить на трактирном столе тот образ, что стоял в его вечно красных и гноящихся от поташной пыли глазах. Ему виделись какие-то умопомрачительные детали, которых в Кверфурте никогда не знали и не видали — крепления для ламп, выдвижная лесенка, еще какие-то фестоны, панели и украшения… Для мягкости хода этот экипаж чудесный экипаж должен был быть водружен даже не на ремни, как это бытовало, а на новейшие «берлины»[6], а обшит не какой-нибудь кожей, а непременно бархатом, и хорошим. Даже кучер должен был располагаться не на обычных козлах, а на каком-то хитроумном устройстве, которое Гебхард видал в детстве, когда был в Лейпциге и разглядывал карету тамошнего пфальцграфа.

Бедный Гебхард! Его не интересовали миниатюрные возки, которые умели весьма изящно делать в Вольфсбурге, очень мило отделанные глазетом и деревом, он презирал грузные фиакры с их носорожьей грацией и натужно скрипящими осями, он видеть не хотел болезненно-миниатюрные ландо и несуразные «мальпосты», похожие на заточенные в скрипящее деревянное тело круппелей. Ему непременно нужна была карета «графского типа», именно в ней он видел свершение всех мечт и жизненных устремлений.

Иногда, поддав с пивом пшеничного шнапса, он, захмелевший, взволнованный, пытался объяснить пьяным приятелям, до чего же это здорово — собственная карета. Ему уже представлялось, как рано утром он, упаковав в дорожный сундучок обеденную снедь, свищет кучера и отправляется в Вольферштедт, в Райнсдорф или даже в Лейпциг, решать какие-то торговые дела, которых у него никогда не водилось и которые он сам себе смутно предоставлял. Как мягко скрипят под днищем рессоры, как щебечут вспугнутые гулом стрижи и горлицы, как солнце заглядывает внутрь через нарочно оставленную в кисейных занавесях шторку… В такие моменты глаза его горели не от переполнявшего их гноя, а от внутреннего огня, и пьяные углежоги, обычно смеющиеся над ним, уважительно замолкали, отдавая должное этой страсти, хоть и совершенно безумной, но вызывавшей у них некоторое почтение. У них самих, прожжённых до самой кости чертей, обреченных до скончания дней возиться в своих угольных ямах, не было подобной мечты, может потому над Шварцграфом хоть и посмеивались, но как-то беззлобно, как над городским дурачком.

Когда прибыл старый оберлейтенант в своем громыхающем экипаже, Гебхард записался одним из первых. По его подсчетам выходило, что достаточно будет четырех месяцев в армии курфюрста, чтобы заработать на его мечту, да еще столько же потребовалось бы, чтоб обзавестись четверкой подходящих к ней лошадей, за которые не было бы стыдно перед прочими. Ну а если еще Аду будет угодно подкинуть ему немного удачи — скажем, изловить сиамского офицера или пленить орудие, барыша выходило так много, что даже перед глазами на миг темнело — не от угольной пыли и поташа — от звона невидимых гульденов.

Гебхард ушел, обещая непременно вернуться в родной Кверфурт, и не пешком, как некоторые, а на карете. И вот, значит, явился. Не через восемь месяцев, как намеревался. Не через двенадцать. Через полтора года. Углежоги высыпали из трактира, забыв про свое пиво, крича во все горло. «Шварграф! Явился! Сюда, Гебхард!» Кто-то уже норовил пощупать коренники у замерших напротив трактира лошадей. Как странно, они нигде не могли обнаружить самого Гебхарда, хотя самые чуткие отчетливо слышали его голос.

Только тогда начали смекать, что что-то как будто не так. Кони были самой обычной масти, никак не те, что полагается запрягать в кареты, а проще сказать — пара дряхлых меринов, которых давно полагалось бы сдать на мыловарню, вместо кучера в расшитой ливрее восседал седой ефрейтор с повязкой поперек глаза, а карета… Кто-то изумленно выругался, кто-то сплюнул с досадой, кто-то не сдержал смеха.

Этот экипаж совершенно точно не был «каретой графского типа». Это был большой и тяжелый возок, сбитый из старых и порядком рассохшихся досок, водруженный на отчаянно скрипящие колеса.

«Кверфурт, что ли? — осведомился ефрейтор, глядя на столпившихся углежогов. А узнав, что именно Кверфурт и есть, удовлетворенно кивнул, — Ну, стал быть принимайте, по описи или же без таковой!»

Ругаясь под нос и плюясь желтой от табака слюной, он вытащил из возка большой дорожный сундук и столкнул вниз по сходням, сооруженным из пары досок. Кто-то предположил, что Гебхард, заработав в Сиаме полную мошну гульденов, направил вперед себя багаж, но это предположение выглядело странным, а уж после того, как распахнули сундук…

— Поначалу все как будто развивалось неплохо — для Белиала и его воинства, конечно, — вельзер сложил из трех пальцев какую-то угловатую фигуру, которая в человеческом языке не имела никакого смысла, но на языке эделей наверно должна была выражать что-то вроде насмешки, — Германские части высадились в Сиануквиле, Вунгтау и Пхатайе. Успешно бомбардировали береговые батареи под Районгом, высадили десантные партии в Самутсакхон и Самут Пракан, в самом скором времени осадив, взяв в клещи и захватив Крунгтеп.

В сундуке были не гульдены, как предполагали самые алчные, не расшитые циновки, как предполагали самые расчетливые, и даже не мешок риса, как предполагали самые здравомыслящие. Там находился Гебхард-Шварцграф. Собственной персоной и целиком.

«Что пялитесь, подсобите лучше, — проворчал ефрейтор, возясь с громоздким сундуком, — Одному мне несподручно… Могли бы и порадоваться, к слову, ваш парень краше многих других, тех, что в прочих ящиках. У него хоть что-то от головы, извольте видеть, осталось, а прочие… тьфу, самому смотреть тошно. Иной раз бывает, одна груда костей и останется. Елозят, скрипят, плачут… Где это его? Да на переправе через Сакэкранг, известно. Его и еще пятерых. Ехали в аутовагене парней из форта сменять, да расслабились, люки пооткрывали… Известно чего, жара там такая, что пока едешь, чувствуешь, как твои вши в твоем же поту варятся. Когда проезжали рынок, какой-то узкоглазый выблядок выскочил из толпы и им внутрь кувшин шипящий… Чего? Да не, не бомба. Порох таких дел не наделает, поняли? С демоном кувшин. Демон и рванул внутри, извольте видеть, что получилось…»

— Наступление развивалось превосходным образом, в полном соответствии с голландской военной наукой, которую ученые мужи за триста лет превратили в настоящее произведение германского искусства. Спица из холодного черного железа… Тающий серебряный самородок на полу… Бронированные клинья рутьеров, покрывающие в день по сто мейле[7], опрокидывающие жалкие баррикады желтокожих и громящие их разномастную артиллерию. Терции из пикинеров и мушкетеров, медленно двигающиеся, но несокрушимые, размалывающие всякую организованную оборону, что оказывалась у них на пути, оставляющие на месте деревень чадящие костры. Императорская артиллерия, вминающая жалкие деревянные форты узкоглазых в землю… Говорят, демоны, запертые в орудийных стволах, от запаха крови так пьянели, что орудийная сталь раскалялась добела…

Гебхард по прозвищу Шварцграф не нашел в Сиаме богатства, не нашел там и легкой смерти. Единственный уцелевший во взорванном сиамцами аутовагене, он был обожжен настолько, что остатки его тела спеклись с кусками кузова, образовав единую груду из дерева, стали, плоти и костей. То, что находилось в сундуке, не было более человеком. Оно представляло собой бесформенный ком, в котором человеческое мясо, сделавшееся похожим на свечной воск, сплавилось с кусками кузова, обрывками упряжи и обломками железных полос. От головы осталась одна половина, та, что была под шлемом. Она лишилась челюсти и языка, но сохранила красные гноящиеся глаза Гебхарда-Шварцграфа, страдальчески моргающие и бессильные что-то сказать. Да и что тут скажешь… Седой одноглазый ефрейтор, которому поднесли трубочку и кружку пива, подобрел, и поведал немногим более, чем ему полагалось по службе как сопровождающему груз лицу.

Служба в Сиаме — дерьмо наипаскуднейшее. Кругом джунгли и мангровые болота, и даже там, где адский огонь выжигает их подчистую, до липкого пепла, через неделю вновь что-то хлюпает, смердит и распространяет лихорадку по окрестным гарнизонам и крепостям. Дорог в Сиаме нет, а есть лишь тропинки, в сезон дождей превращающиеся в реки липкой грязи, и грязи этой там столько, что можно залить весь Ад до дна — и еще порядком останется. Жратвы нормальной нет — воздушные духи по указанию архивладыки Белиала распылили над Сиамом какой-то порошок, от которого весь тамошний скот начал пухнуть и взрываться, а блядский рис уже через месяц не лезет в глотку, сколько масла ни лей. Даже вода из тамошних колодцев смрадная, затхлая, соленая, будто не из земли пьешь, а из гнилого овчинного бурдюка.

Узкоглазые черти, которых все грозились разделать за три месяца, оказались сущими демонами. У них не было ни кирас, ни шлемов, как у саксонских солдат, они облачались в обноски, сшитые из каких-то циновок, укрепленные кусками изржавленных кольчуг, костьми и деревом. У них не было не то, что колесцовых мушкетов, а даже и самых обычных, редкие их стрелки были вооружены устаревшими голландскими аркебузами и древними фитильными фузеями. У них не было артиллерии, если не считать жалких пушчонок вурмбрандтовой системы[8], ничтожных калибром и обтянутых шкурами.

Это была не армия, это была орда не познавших цивилизации дикарей, которую воинство Белиала в считанные дни должно было смести с лица земли, втоптав в чертову грязь и заставив принести вассальные клятвы. В лембрукских мастерских, говорят, уже заготовили впрок тысячи центнеров свинца и чугуна — отливать статуи в честь триумфальных победителей, императорских сановников и полководцев.

Сиамские ублюдки даже не думали сопротивляться. Вместо того, чтобы укрепиться в своих городах и крепостях, ожидая осады, как это принято среди цивилизованных народов, или дать генеральное сражение — совершенно безнадежное в их случае — они предпочли разбежаться точно стая перепуганных куриц, спрятавшись в грязи, уйдя в джунгли со всем скарбом, растворившись без следа, оставив свои жалкие деревни с пустыми глинобитными хижинами, мертвый скот и рисовые поля.

Победа была близка, точно кошка, шныряющая за соседской изгородью — вроде и под рукой, ан хрен схватишь. И чем настойчивее архивладыка Белиал и его смертные вассалы пытались притянуть ее, тем более болезненный отпор получали. У желтокожих ублюдков не было крепостей, которые можно было бы взять штурмом, или владык, которых можно было бы низвергнуть. Обитающие в джунглях демоны, смертоносные отродья, поселившиеся там еще триста лет назад, по какой-то причине жаловали их, но совершенно не жаловали императорскую пехоту, сунувшуюся за ними следом. Всякий раз, когда пехотные части осмеливались углубиться в джунгли, их ждал разгром, неминуемый и страшный — чертовы джунгли словно переваривали угодившие в них части, отрыгивая лишь обломки хваленых золлингеновских кирас и их изувеченных обладателей.

Под Наратхиватом джунгли на рассвете вдруг принимались петь. Их напев состоял из гула ветра в ветвях и треска цикад, в нем почти не угадывалось ритма, но караульные, вынужденные слушать его, впадали в болезненное оцепенение, а потом бросали оружие, оставляли посты и уходили, чтобы никогда более не вернуться. Иногда их потом находили патрули, в каких-нибудь мангровых зарослях неподалеку от форта, раздувшихся, потерявших человеческий облик, с хлюпаньем пожирающих жидкую грязь до тех пор, пока не лопался живот — джунгли заставляли их делать это.

Под Супханбури кошмаром саксонских частей стали насекомые. Будто обычных москитов, разносивших лихорадку и холеру, было мало, джунгли высвободили полчища дьявольских тварей, похожих на крохотных стрекоз. Они забирались сквозь щели в доспехах, находили отверстия в походных шатрах, проникали в дальние уголки самых защищенных фортов, а укус их был смертоноснее, чем удар итальянским стилетом под ключицу. Некоторые несчастные от этих укусов высыхали прямо внутри своих доспехов, до такой степени, что когда походные врачи вскрывали кирасу, заскорузлую от гноя, то обнаруживали там лишь клубок ссохшихся внутренностей, внутри которого сновали крошечные уховертки. Других, напротив, раздувало ужасным образом, так что они лопались точно перезревшие плоды, а мясо разбрызгивалось на несколько фуссов, превращаясь в прозрачную слизь.

Под Ранонгом не было ни поющих джунглей, ни адских насекомых, зато там было немыслимое количество ловушек, хитроумно упрятанных в землю, ловушек, обнаружить которые зачастую были бессильны даже демоны-ищейки, которых патрули тащили с собой на цепях. Достаточно было задеть ничем не примечательную ветвь, чтобы рой невидимых духов, каждый не больше макового зернышка, проник в зазевавшегося мушкетера через уши и ноздри. Их вызревание занимало не больше нескольких часов. Не успевал несчастный мушкетер выкурить трубочку, прислонившись к дереву, как духи разрывали его изнутри, унося потроха в воздух и оглушительно хохоча. Земляные духи не были милосерднее, но они, по крайней мере, оставляли жизнь своим жертвам. Стоило угодить ногой в неприметное углубление на земле, как та уходила в глину по самое колено и застревала так прочно, что невозможно было выдернуть даже парой впряженных лошадей. Если отряд спешил, несчастную ногу приходилось отрубать алебардами, если нет, ее судьба была немногим лучше — даже будучи выкопанной при помощи лопат и штыков, она каменела, превращаясь в гранитный слиток, так что ее все равно приходилось обычно отнимать.

Ни один походный лагерь или форт, будь он на юге, на берегу Сиамского залива, или на севере, в вечных болотах Чианграя, не был защищен. Ни один саксонец, будь он закованным в броню рутьером или жалким денщиком, не ощущал себя в безопасности. Несмотря на костры, которые денно и нощно жгли по периметру, охранные заклинания и дежуривших по сменам у своих орудий пушкарей, готовых окатить всякого лазутчика или врага каменной картечью, демоны из джунглей частенько проникали внутрь, забираясь в волчьи шкуры, и зачастую устраивали спящим пикинерам и мушкетерам такую резню, что к утру от одной роты могло остаться два десятка душ. Пылали подожженные лазутчиками склады фуража и провианта, взлетали на воздух пороховые бочки, умирали на месте от сердечного удара или кровоизлияния вестовые и ординарцы.

Владыка Белиал, узнав о затягивающейся компании по землям, которые он надеялся без особого труда присоединить к своим владениям, впал в великую ярость, превратив Хельмута Карла Бернхарда, графа фон Мольтке, заслуженного военачальника, в огромную бородавку, а курфюрста Рюдигера Саксонского наградив гроздью растущих посреди лба носов. Тысячи демонов ежедневно обрушивали на злосчастный Сиам пороховые бомбы и бочки с адским огнем, выжигали все живое ядовитыми газами, перетрясали недра вместе со всеми крысиными норами жестокими судорогами земной коры. Тщетно.

Чертовы сиамцы, сами хилые как зайцы, умудрялись протащить свои кожаные пушчонки на немыслимые расстояния по одним им ведомым тропам, расстрелять межевой форт едва ли не в упор — и растворится на рассвете бесследно, так что поисковые и рейдерские партии, рыскающие на следующий день, в лучшем случае не находили ничего, в худшем сами попадали в засаду.

Могучие саксонские мортиры, внутри которых ревели от испепеляющей ярости заточенные демоны, способны были сокрушить любую крепость, смять огрызающиеся огнем бастионы, перекопать кронверки и равелины в однородную кашу. Но вынужденные слепо палить по джунглям, они не только не причиняли особой пользы, но и зверели еще больше, отчего часто пожирали собственную обслугу. Могущественные демонологи, собранные по всей Германии, вызывали себе в помощь дьявольских тварей, заставляя их прочесывать джунгли, но на каждую дьявольскую тварь Сиам выставлял полсотни мелких, куда более юрких, но не менее злобных. Какой-нибудь демон мелкого чина мог до обеда выкорчевать морген[9] джунглей, но и сам погибал, изнуренный в бою тысячами его мелких сородичей, осаждающих его точно пираньи.

Не помогали ни ухищрения штабных офицеров, ни отработанные сотнями лет европейских войн приемы. Тяжелые штурмовые големы, каждый по двести центнеров[10] весом, сокрушавшие в свое время улицы Праги и Парижа, утопали в грязи, стоило им только углубиться в джунгли, грозные боевые аутовагены, сами похожие на миниатюрные крепости, ощетинившиеся во все стороны стволами крупнокалиберных гаковниц, теряли всю свою дьявольскую мощь, оказавшись зажатыми на узких дорогах и тонких деревянных мостах. Пехотные терции, способные идти по колено в огне, рассыпались и теряли строй, вынужденные двигаться по болотам и пашням.

«Страшно, когда горишь в аутовагене, — заметил седой ефрейтор, потягивая дармовое пиво, — Страшно, когда угодишь в засаду — даже несмотря на кирасу дырок навертеть могут до черта. Но всего страшнее тамошние демоны. В жизни не видел более кровожадных тварей. Наши-то что, убьют и убьют, коли есть за что. Ну может шкуру наизнанку вывернут, если не в духе, или там руки-ноги поотрывают. Таких, чтоб мучить ради удовольствия, почти нет. А тамошние…Ай, черт, что тут говорить! Сиам, мать его!»

Седой ефрейтор сплюнул, поблагодарил за пиво и забрался на козлы. Его экипаж, влекомый старыми меринами, поскрипывая колесами, двинулся прочь от Кверфурта. В кузове стояли десятки взгроможденных друга на друга одинаковых сундуков. Казенных, похожих что солдаты в строю, из дешевого елового леса, с военным клеймом на боку. Иные стояли спокойно, недвижимые и молчащие, другие немного покачивались, и будто бы не от неровного хода, а сами по себе. Некоторые… Барбароссе показалось, что некоторые сундуки негромко поют — какую-то протяжную грустную песню без слов, похожую на едва слышимый протяжный то ли скрип, то ли стон, но это, быть может, скрипели старые тележные колеса…

— Война, затеянная дерзко и смело, очень быстро начала выходить из-под контроля, — вельзер потер друг о друга сухие ладони, будто те озябли, — Кампания «Гастингс» началась чертовски удачно, но привела к тому, что три эскадрона наилучших баварских драгунов утонули в болоте вместе со всей своей артиллерией, так что ее не называли иначе чем «Липкая смерть». Кампания «Боло» на первых порах тоже складывалась удачно, но очень скоро обернулась парой потерянных крепостей и великим множеством сожженных прямо в воздухе демонов. Что там, даже кампания «Блуждающая душа», в которой Белиал приказал задействовать восемь адских легионов, в конце концов обернулась поражением…

Гебхард прожил еще два года или около того, вспомнила Барбаросса. Может, ему было легче от того, что мечта его в некотором смысле все-таки свершилась — кто-то из сердобольных приятелей приспособил к сундуку, в котором помещались его мощи, пару небольших колес да ручку, отчего тот превратился в миниатюрную карету. Может, не такую, о какой он мечтал, не графскую, но способную вполне сносно раскатывать по Кверфурту. Погиб он, к слову, от глупости — по весне, когда начали жечь граб и ясень, кто-то из пьяных товарищей поставил его импровизированную карету слишком близко к угольной яме, а та возьми и покатись вниз. Вытаскивать беднягу не стали — едкий дым не дал бы забраться туда даже с мешком на голове — но пару дней усердно поминали.

Гебхард-Шварцграф, конечно, был не единственным вернувшимся из Сиама. Следом за ним вернулись еще четырнадцать, но ни один из них не заработал богатств, ни один не покрыл себя славой. В Сиаме сложно оказалось сыскать то и другое. Бардольф вернулся без обеих рук — служил в обслуге орудия, да замешкался с банником, демоны откусили ему обе по самый локоть. Вилфрит вернулся при руках, но вынужден был до конца дней носить глухую робу, которую не снимал даже в трактире — под воздействием той дряни, которой демоны Белиала опрыскивали джунгли, с него стекла вся кожа. Из всех четырнадцати только один Кристоф вернулся целехоньким, ни кусочка своего не оставив сиамским демонам — да и понятно, в обозе служил, какие там раны, там разве что кашей обваришься…

Спустя еще пару лет Сиамская кампания, выпившая до черта крови из саксонских вен и сожравшая до черта саксонского мяса, закончилась. Закончилась полным триумфом германского оружия и архивладыки Белиала, но судя по тому, с какой скоростью и в каком беспорядке возвращались обратно потрепанные части, победа имела столь странный привкус, что даже через старый оккулус отчетливо ощущался запах горелого дерьма. Больше не было реющих знамен и печатающих шаг терций, ощетинившихся пиками и мушкетами, были изможденные едва шагающие люди, доспехи на которых рассыпались от ржавчины.

— Это продолжалось до восемьдесят пятого года, — вельзер сделал вид, что зевнул, даже помахал пальцами возле того места, где полагалось находиться рту, — Белиал и Гаап выпускали друг другу потроха, а вместе с ними тем же занимались их адские вассалы, мелкие демоны, и смертные души. За эти десять лет в чертовых болотах утопили столько золота и костей, что можно было замостить их всплошную. Тысячи демонических тварей загрызли друг друга насмерть, миллионы смертных душ отправились, воя от боли, в Геенну Огненную — и ради чего?.. В какой-то момент Белиал и Гаап сообразили, что пока они терзают друг друга, воюя за чертовы болота и джунгли, их собратья, Белет и Столас, тем временем крепнут, пробуя свои зубы в Европе. Так что они сочли за лучшее заключить мир.

— Мир? — не сдержалась Барбаросса, — Архивладыки хотя бы раз заключали мир между собой?

Вельзер усмехнулся.

— Нет. Разумеется, нет. Каждый из них поспешил назвать Сиам своей победой. И тут всех мудрецов в мире не хватит, чтобы определить, кто из них больше лгал. Белиал потерял в сиамских топях цвет своего войска, не говоря уже о золоте и загубленных душах. С другой стороны… Влажная, еще горячая селезенка, обернутая несвежей простыней… С другой стороны, Гаап не может похвастать, будто он что-то приобрел. За годы войны Сиам превратился в подобие адских чертогов — горы из обожженных человеческих костей, котлованы полные кислот и желчи, отравленный воздух, один вдох которого стал бы смертельным для меня или вас. Сиамская война была забыта, и очень скоро. В ее честь не возвели ни одного памятника, в ее честь не награждали титулами. Если что-нибудь и напоминает о ней сейчас, так это калеки, кротко доживающие свой век. Это все я рассказываю вам по одной простой причине, госпожа ведьма.

Барбаросса напряглась.

— Какой?

Вельзер похлопал по кошелю, из которого тоскливо зазвенели, прощаясь, ее собственные монеты.

— Не знаю, что за существо оставило вам на память невидимый ожог — и совсем не хочу этого знать — но если оно изъясняется по-сиамски, я бы рекомендовал вам держаться от него подальше.

— Вы не знаете, кто это может быть?

Вельзер покачал головой.

— Даже мои знания не бездонны. Более того, я даже не хочу строить предположений на этот счет.

— Почему?

— Потому что если я попрошу вас поведать мне детали, при которых вы обзавелись этой штукой, следующим человеком, что постучит в дверь моей конторы, станет магистратский стражник, — спокойно заметил вельзер, — Не так ли?

Черт, подумала Барбаросса, а он и верно умен. Может, не напрасно заклепки в его стальной голове звенят от напряжения, едва не выпрыгивая со своих мест.

— В таком случае, желаю счастливо оставаться, — пробормотала она, поднимая мешок с гомункулом, — Не смею более вас задерживать.

Вельзер негромко кашлянул за ее спиной.

— Не уверен, что мне следует это знать, но… Куда вы направляетесь?

Барбаросса усмехнулась.

— Будь ты самым большим умником в этом городе, догадался бы сам. Я собираюсь поговорить с той сукой, что втравила меня в эту историю!

Больше всего она беспокоилась о том, что Бригеллы попросту не окажется на ее прежнем месте в Чертовом Будуаре. «Шутовки» беспокойны как весенний ветер, сейчас она здесь, а через полчаса уже на другом краю Броккенбурга, отплясывает разнузданную кадриль в «Хексенкасселе» или участвует в исступленной оргии, которыми издавна славился Гугенотский Квартал… Если милочка Бригги ускользнула из Будуара, бросив свой насиженный камень, отыскать ее будет не проще, чем светлый волос в копне сена.

Конечно, она всегда могла навестить Пьяный Замок в Унтерштадте, где квартировала «Камарилья Проклятых», но это она собиралась делать в последнюю очередь. Пьяный Замок любил гостей, но лишь тех, которых сам приглашал. Не имея приглашения можно было запросто угодить в ловушку, а то и обрушить на свою голову какие-нибудь смертоносные чары — Барбаросса не собиралась лишний раз рисковать своей головой за сегодня. Кроме того, она не собиралась совершать той ошибки, что совершили вассалы Белиала, ввязываясь в безрассудную Сиамскую кампанию, а именно — вести войну на чужой территории.

Война… Барбаросса скривила губы, заставляя ноги печатать шаг по опостылевшей броккенбургской брусчатке, каждый камень в которой выглядел маленькой древней надгробной плитой. Под каждым из них, должно быть, покоится неугомонный, жаждущий мщения, дух, или крохотный скелетик…

Барбаросса ощутила, как ноют в предвкушении зубы. Наверно, нечто подобное испытывает натасканный пес, ждущий возможности сомкнуть челюсти на чужом горле.

Если выяснится, что Бригелла что-то скрывала, отправив ее грабить милый домик в Верхнем Миттельштадте, если имела какой-то свой умысел, в который ввязала ее, сестрицу Барби, точно бусинку в диадему, войны не миновать. И в этот раз это будет не дырка в брюхе, уж поверь…

Бригелла не покинула Чертового Будуара.

Так и осталась на прежнем месте, точно прикованная к своему камню гаргулья. Небрежно развалившись, она болтала ногами, пуская колечки в отравленное небо Броккенбурга, и выглядела так непринужденно, будто ничем другим сроду не занималась, а самым большим грехом в ее жизни за все шестнадцать лет была стащенная до обеда конфета.

Дьявол.

В этом деле с самого начала было что-то не то. Барбаросса сразу ощутила дурной запах, как от дохлой кошки под половицами, но времени принюхиваться не было. Ей нужен был чертов гомункул, так нужен, что она предпочла закрыть глаза на некоторые вещи, и только сейчас эти вещи сделались достаточно очевидны, чтобы она наконец их заметила. Сейчас они сами бросались в глаза, выпирали, точно сломанная кость под кожей.

Бригелла утверждала, что никогда не была внутри ветхого домишка на Репейниковой улице. Однако по какой-то причине знала имя демона, запирающего замок — Лемигастусомиэль — едва ли старикашка фон Лееб был столь беспечен, что начертал его мелом на входной двери. Кроме того, она утверждала, что видела гомункула, заглянув в окно, но это тоже была ложь — через окно она никак не смогла бы увидеть мелкого ублюдка, ведь тот был в гостиной. Значит, она все-таки была внутри? Но если была, что мешало ей обчистить ветхий домишко собственноручно? К чему привлекать к этому скверно пахнущему дельцу другую ведьму, да еще не из собственного ковена, а из «Сучьей Баталии», которая никогда особо с «Камарильей» и не якшалась?

Странная выходит картинка. Странная и дерьмово пахнущая — не лучше, чем ее собственная обожженная рука. Если окажется, что Бри впутала ее в какую-то скверную историю, в скором времени ее мордашка распухнет так, что едва ли ее можно будет прикрыть изящной театральной маской…

Убедившись, что Бригелла все еще торчит на своем камне, Барбаросса облегченно вздохнула. Одной проблемой меньше.

В этот раз она не намеревалась вторгаться в Чертов Будуар. Не стоит лишний раз мозолить глаза тамошним обывателям. Слухи в Броккенбурге еще более живучи, чем миазмы чумы. Не успеешь пернуть, как во всем городе начнут шептаться, что Барбаросса из «Сучьей Баталии» зачастила в Будуар и прогуливается под ручку с Бригеллой из «Камарильи» — и очиститься от таких слухов потом будет непросто. Учитывая, какой переполох в Верхнем Миттельштадте она учинила, улепетывая от голема, эти слухи вполне могут свиться в веревку, на которой ее саму безжалостно вздернут, оторвав сестрицу Барби от земли.

Кроме того, у нее была еще одна причина устроить разговор с Бри без лишних свидетелей. Хотя бы потому, что их разговор вполне мог окончиться совсем не так мило, как предыдущий, а проливать кровь в Чертовом Будуаре определенно не стоило — за два с половиной года она и так нарушила до черта здешних традиций. Если она начнет трепать Бригеллу прямо там, в Будуаре, точно куница курицу, потом не оберешься проблем — какая-то добрая душа мгновенно донесет об этом Вере Вариоле, а то и в Большой Круг…

Нет, решила Барбаросса, она не станет спешить. Семь часов — большой срок, кто бы его ни отвел и что бы ее ни ждало. У нее в распоряжении достаточно времени, чтобы позволить организовать охоту по всем правилам, без спешки.

Для своей наблюдательной позиции она выбрала старый двухэтажный университетский флигель, принадлежавший когда-то алхимической кафедре, стоящий в удобной близости от Чертового Будуара. Старый домишко, продуваемый всеми дующими над Броккенбургом ветрами, но сохранивший приличную часть крыши и выходящий окнами на нужную ей сторону. В этом флигеле иногда собирались юные прошмандовки чтобы второпях перед занятиями хлебнуть горячего вина из фляги или наскоро пососаться в укромном местечке, но сейчас он интересовал Барбароссу исключительно как охотничья засидка.

Бригелла так основательно устроилась в Будуаре, будто намеревалась провести здесь весь оставшийся год до Вальпургиевой ночи. Пускала свои обычные колечки, ни единым жестом или движением не выдавая душевного беспокойства. А ведь ей полагалось бы беспокоиться. Ох как полагалось! Ведь если сестрица Барби не справилась бы со своей частью работы, магистратские стражники явились бы и по ее блядскую душу! То ли у нее стальныенервы, то ли стальная задница.

За полчаса, проведенных в треклятом флигеле, Барбаросса отчаянно продрогла. Тонкий дублет и рубаха не могли служить достаточной защитой от холодных ветров, дувших на вершине горы, оттого уже вскоре она ощущала себя измочаленной и полупережеванной крысой, побывавшей в пасти у своры борзых. Мало того, стоило ей пристроиться поудобнее, как начали ныть зубы, то ли застуженные предвечерним холодом, то ли истосковавшиеся по жратве, в которую им так и не суждено было вонзиться. И не один или два, а словно все сразу. Это раздражало ее больше всего — муки голода и усталость служили сестрице Барби постоянными спутниками, с их обществом она давно успела свыкнуться, а вот зубная боль порядком мешала думать.

Дьявол! Барбаросса заворчала, не зная, как унять эту боль, звенящую точно проточенный под сводами черепа подземный ручей. И верно застудила. Забавно, прежде ее никогда не беспокоили зубы, она даже умудрилась сохранить полный их комплект к шестнадцати годам, при том, что сама вышибла не одну сотню и какое-то время даже коллекционировала, заботливо маркируя, чтобы помнить, какая сука была их прежней обладательницей. Потом она, конечно, выросла из этих детских игр, да и ставки в игре немного поднялись — никто в Броккенбурге уже не считает выбитых зубов…

Она не могла даже как следует устроиться — выбранная ею позиция не располагала мебелью и не давала возможности устроить хоть с каким-нибудь удобством ноющую от ходьбы задницу. Приходилось торчать у продуваемого всеми ветрами окна, привалившись плечом к стене, наблюдая за Бригеллой так пристально, как текущие от вожделения подростки наблюдают за задравшей юбки пастушкой, присевшей облегчиться в кустах. А та как будто и не собиралась прочь, развалилась непринужденно на камне, точно баронесса, принимающая посетителей в своих покоях. Уж в посетителях у нее недостатка не было. Кажется, они тянулись к ней со всего Броккенбурга.

Аутопсия из «Девяти Повешенных» битых десять минут болтала с ней о чем-то, жаль, не услыхать о чем. Но судя по тому, как та тискала в пальцах платок и стискивала зубы, беседа была не о погоде и не о вышивке. Следом явилась Чесотка, «двойка» из «Готландских Дев», девица молодая, но резкая как змея и успевшая зарекомендовать себя не в одной славной сваре. Разговор с ней длился куда меньше и был куда горячее — удалилась она кусая губы от злости, печатая шаг так, что едва не звенели булыжники в мостовой. Чего она хотела от Бригеллы? Отсрочки карточного долга? Информации о своей новой пассии? Какой-то пикантной услуги? Барбароссе было плевать на это, как плевать на всех прочих ее подруг и приятельниц.

Несколько раз к ней подходили незнакомые Барбароссе ведьмы со второго круга, с которыми она трогательно обнималась. Сердечные подруги? Они на удивление быстро покидали Будуар, не оставшись даже поговорить. Потому что приходили сюда не за разговорами и объятьями, догадалась Барбаросса. Она и сама не заметила бы деталей, если бы не знала точно, куда смотреть. Но она знала. И потому хорошо видела, как рука Бригеллы едва заметным мягким движением соприкасалась с рукой очередной приятельницы, на миг замерев, а потом стремительно скользнув прочь с чем-то, зажатым между пальцев.

Несомненно, они чем-то менялись. Может, любимыми заколками? Фантиками он конфет? Барбаросса ухмыльнулась, заметив в пальцах очередной такой приятельницы блеск фальшивого серебра. То, что передала ей в ответ Бригелла, было мельче монеты и, судя по тому, как осторожно были сцеплены их руки всю недолгую секунду, заметно более хрупким. Барбароссе даже показалось, что она разглядела блеск стекла, но поручиться наверняка было сложно — уж больно велико расстояние для невооруженного глаза. Досадно, что у нее не имеется подзорной трубы, но и без нее все весьма очевидно, не так ли?

Как мило. Бригелла из «Камарильи Проклятых» приторговывает тайком «серым пеплом»? Ай-яй-яй! Вот это уже очень опрометчиво с твоей стороны, сестрица. В Броккенбурге обычно сквозь пальцы смотрели на разного рода зелья, которыми воспитанницы университета пичкали себя и друг друга. В Аду не существует запретных кушаний, а некоторые снадобья и подавно необходимы для освоения запретных наук и адских энергий. Дурман, белладонна, опиум, спорынья, маковое зелье, конопля — этим добром можно было разжиться на любом перекрестке в Унтерштадте. Многие ведьмочки, отправляясь повеселиться в «Хексенкессель», заправлялись основательной порцией сомы — это позволяло плясать до рассвета даже если демоны отгрызут тебе нахер ноги. Более мудрые, дожившие хотя бы до второго круга, предпочитали хаому — эффект мягче и куда меньше головной боли наутро.

А вот «серый пепел»…

Барбаросса покачала головой. Если в ампулах и верно то, о чем она подумала, Бригелла не просто рискует своей хорошенькой головкой, но и подставляет ее под топор. За «пепел» ее распнет не только городской магистрат, давно пытавшийся остановить распространение дьявольского зелья в Броккенбурге, но и сам господин ректор Шрот. Мало того, ее собственный ковен за такие вещи может, чего доброго, подвергнуть ее остракизму — может, «Камарилья Проклятых» и состоит из безумных гуляк, но ссорится с Большим Кругом она не станет. Очень уж суровая это штука, «серый пепел»…

Посетительниц у Бригеллы оказалось немало, Барбаросса насчитала восьмерых за полчаса. С одной из них Бригелла провела больше времени, чем с прочими. Едва только совершив обмен, обе нырнули в устроенный за камнем лаз, ведущий во внутренние покои Будуара. С точки зрения Барбароссы, это была каменная нора, имевшая из обстановки лишь пару драных ковров да притащенные невесть кем стулья, но постоянные обитатели Чертового Будуара ценили и такой комфорт.

Выбрались обе лишь минут через десять. Судя по тому, что одна из них с довольным видом поправляла на себе кюлоты, а ее спутница подавленно смотрела под ноги, ежеминутно вытирая рукой подбородок, сестрица Бри принимала к оплате за свои зелья не только презренное серебро…

— Давай уже, милочка… — пробормотала Барбаросса, пристально наблюдая за тем, как эта чертовка в очередной раз выколачивает свою трубочку, — Иди скорее сюда, уж я отлижу тебе так, что мало не покажется… Еще месяц ходить не сможешь!

Мысли о расправе над Бригеллой отчего-то не грели душу. Представив, как та, хлюпая разбитым в мясо лицом, ползает по брусчатке, униженно моля о пощаде, Барбаросса не испытала привычного воодушевления. Напротив, ей показалось, будто нечто серое, колючее и холодное заползло в душу. Точно сколопендра, просочившаяся в оконную щелку, юркнувшая в комнату…

Не меньше гуляющего по развалинам холодного ветра ей досаждали обитатели раскинувшейся над Броккенбургом паутины. Видимо, считая старый университетский флигель своей вотчиной, они воспринимали вторжение Барбароссы как вызов своим законным ленным правам — и пусть в атаку броситься остерегались, изводили ее своим докучливым вниманием.

Мясистый клубок из слизких отростков, зацепившись какими-то тончайшими жугиками за провод, сновал мимо окна то вверх, то вниз, издавая негодующий комариный писк. Какая-то тварь, состоящая, кажется, из одних только ящеричных ног и хвостов обосновалась у притолоки, пристально изучая ее единственным, похожим на червивое яблоко, глазом. Еще одна дрянь, слипшийся комок из дрожащих багровых мембран, прилепилась к потолку, тоже чего-то выжидая. Херовы стервятники, подумала Барбаросса с мысленной усмешкой. Все эти жалкие отродья не наделены чутьем и аппетитом плотоядных фунгов, подчищающих город по ночам, но тоже охотно обглодают тело, если обнаружат его в своих владениях. Иногда у них даже выдается подходящая возможность.

Ее звали Коликой, вспомнила она, Колика из Шабаша. Беспутная гуляка, каких много среди юных ведьм, с пустой как дырявая фляга головой. Ведьм из Броккенбурга сложно упрекнуть в том, что они чураются радостей жизни — каждая сука находит себе развлечения по карману, вспомнить хотя бы прошмандовку Холеру, которая неделями напролет могла пропадать в Гугенотском Квартале, чтобы потом объявиться, как ни в чем ни бывало, в Малом Замке, обессилевшая и осоловевшая от вина и траха настолько, что с трудом переставляла ноги. Но Колика, пожалуй, могла бы дать фору даже ей.

Обладающая тягой к дармовому вину, она посещала все балы, приемы и оргии, которые только имели место в Броккенбурге, не делая при этом различий между хорошей мадерой, приправленной экстрактом мандрагоры, и дрянным вином по грошу за шоппен. Такая неразборчивость часто не идет во благо — с пьяных глаз немудрено влезть в свару, от которой стоило бы держаться подальше, или получить кинжал между лопаток от какой-нибудь не в меру ревнивой пассии. Но с Коликой вышло даже забавнее. Угостившись в очередной раз на каком-то балу, она шествовала в дортуар Шабаша, когда ощутила, что ноги отказываются ее держать — и не нашла ничего лучше, чем завернуть в угольный сарай в Нижнем Миттельштадте и расположиться там на ночлег. Будь в ее крови меньше вина с беладонной, может, ничего страшного и не произошло бы, но в ту ночь она спала как убитая — даже если бы двери Ада распахнулись во второй раз, она и то не проснулась бы.

Откуда ей было знать, что облюбованный ею сарай, густо оплетенный свисающими сверху проводами, служил логовом для мелкого народца, промышляющего в их переплетении? От всякого человека, вторгшегося в их царство, они обыкновенно спасались бегством, уж на это-то скудного содержимого их мозгов хватало, но человек, спящий без задних ног, определенно вызвал у них любопытство…

Колику искали три дня. Не потому, что хоть одной живой душе в Броккенбурге было до нее дело, просто она имела неосторожность одолжить накануне пару талеров и кредиторы изъявили некоторое беспокойство на этот счет. Искали ее не особенно рьяно — все знали, что Колика способна развлекаться днями напролет, а когда все-таки нашли, к исходу третьих суток, сделалось ясно, что долг придется списать — едва ли Колика в этой жизни будет в силах заплатить хотя бы своей сиделке…

Мелкие твари, пользуясь ее беспомощностью, обгрызли ее так, как не обгрызла бы даже свора голодных крыс. Растащили по клочкам ее лицо и скальп, утащили по своей надобности глаза, пальцы, уши, нос, язык. Может, просто сожрали, а может — Барбаросса всякий раз ухмылялась, представив это — из пальцев и ушей Колики они свили изящное прилепившееся к проводам над Броккенбургом, гнездышко…

Во имя всех клыков адских владетелей!

Ноющие зубы мешали Барбароссе сосредоточиться на наблюдении, зудели так, точно она сама получила недавно кастетом по челюсти. Зудели так отчаянно, словно каждый из них был ростком, которому надоело сидеть в земле и который спешил выбраться из опостылевшей земли скорей на поверхность. Видно, не миновать визита к цирюльнику, уныло подумала Барбаросса, пытаясь прикосновением пальцев унять эту дребезжащую в челюсти боль. Она непременно сделает это, невзирая на неизбежные расходы, но потом, потом, когда покончит с этим делом. Когда разберется, какая тварь выжгла на ее шкуре тавро, связана ли она как-то с душечкой Бри и какая расплата грозит ей по истечении отведенного срока. Может статься, и…

Барбаросса охнула, потому что зубная боль вдруг полыхнула так, что перед глазами сделалось темно — словно жадные небеса, клацнув, поглотили тускнеющую бусину солнца, и так едва видимого за облаками.

Блядь, как же больно!

Зубы полыхали, каждый из них сделался вбитым в челюсть осколком раскаленного металла, полыхали и… Барбаросса замычала от боли, прижав руки ко рту. Теперь она уже отчетливо ощущала дрожь, которая заставляла их зудеть, дрожь, которая не чудилась ей, а делалась все более явной и отчетливой, дрожь, подчиняясь которой они звенели на своих местах.

Какого хера? Во имя герцога Абигора, хозяина ее бессмертной души, это что еще за херня? В ее пасти словно поселились тридцать два беспокойных демона, разом проснувшихся и желавших поквитаться друг с другом!

Зубы не просто болели, каждый из них стал вбитым в ее челюсть раскаленным добела сапожным гвоздем. Боль, которую они рождали, мгновенно расползлась, охватив череп туго стянутым стальным обручем, проросла внутрь шипастым терновником.

Дьявол! Дьявол! Дьявол!

Барбаросса, сама того не замечая, металась по каменной каморке, стиснув руками подбородок, воя от боли, ощущая как невыносимо звенят ее собственные зубы. Боли было столько, что ей хотелось рассадить голову о камень, расколоть череп, чтобы выпустить сквозь трещину ее излишки, охладить полыхающий мозг…

Ее зубы… Ее блядские зубы…

Они не просто зудели, они отчетливо дрожали, теперь она уже ясно ощущала это, не только языком, но и пальцами. Дрожь быстро росла, превращаясь в тяжелую вибрацию, и эта вибрация грозила расколоть ее голову пополам. Левый верхний резец, звеневший отчетливее прочих, вдруг дрогнул и стал медленно подниматься над десной, раздвигая соседей, легко разрывая тонкую кожицу. Он вылазил. А вместе с ним вылазили и прочие, которым надоело сидеть на своем месте. Один, второй, третий…

Барбаросса стиснула их пальцами, пытаясь удержать в челюсти, но пальцы были слишком слабы — то же самое, что пытаться прижать прущий вверх бамбуковый росток, вскормленный землей и изо всех сил прущий к небу. Наверно, тут нужен молоток, маленький тяжелый молоток, которыми вгоняют гвозди в лошадиное копыто… Она пыталась стиснуть зубы изо всех сил, но боль, вворачивающаяся в мозг тупыми шурупами, заставила ее разжать челюсти.

Резец вышел первым. Беззвучно выскользнул из челюсти, точно семечка от подсолнуха и шлепнулся на пол, оставив в челюсти сочащуюся кровью дыру. Следом за ним вышел один из правых моляров на нижней челюсти, слева. Потом, тяжело ворочаясь, точно столетний пень, нижний левый зуб мудрости…

Барбаросса рухнула на колени, прижимая руки ко рту — теперь уже не для того, чтобы унять боль, просто рефлекторно. Она ощущала скрежет, с которым ее зубы вырывались наружу, но ничем не могла его унять, как земля не может унять прущих из нее ростков. Один, второй, третий… Мыча от боли, уже не пытаясь сопротивляться, она подставила ладони ко рту — и ощутила, как в них падают зубы. Четыре, пять, шесть…

Это было больно. Это было охерительно больно, больнее чем все то, что ее челюсти доводилось испытать за всю жизнь, но правы мудрецы, утверждающие, что бесконечная боль известна лишь душам, пылающим в Аду. Ее зубы перестали звенеть, будто бы успокоились, но боли все еще было слишком много, чтобы к ней вернулась способность трезво думать. Лишь спустя минуту или около того она сообразила, что стоит на коленях, размеренно стуча лбом о каменный пол, что ее руки полны маленьких твердых штучек, похожих на крохотные глиняные черепки, что во рту полно крови, что ее зовут Барбаросса и боль, едва не раздавившая всмятку ее мозг, хоть и не стихла, но как будто бы немного отступила.

Их было пять. Она ощупала кусочки, которые стиснули ее ладони. Нет, шесть. Первый зуб, левый верхний резец, она нашла на полу, точно сбежавшую из ожерелья бусину и присоединила к прочим. В ее челюсти осталось шесть отчаянно болящих отверстий, шесть огненных кратеров, к которым невозможно было прикоснуться языком. Шесть маленьких разоренных могил, из которых изъяли все содержимое вплоть до могильного камня.

Какого хера?

Барбаросса подошла к окну, чтобы в свете заходящего солнца разглядеть свои несчастные зубы, лежащие на ладони миниатюрной горкой. Зубы не вылазят сами из челюсти, а если бы вылазили, цирюльники в Броккенбурге остались бы без половины заработка. Барбаросса принялась вертеть их перед глазами все еще дрожащими пальцами, сама не зная, что намеревается разглядеть.

У сук, что падки на опиум и маковое зелье, обычно паршивые зубы, гнилые и серые, как угольки. Такие вылетают из челюсти сами собой, достаточно лишь хорошо приложиться кулаком. Но ее собственные были вполне здоровыми, она имела возможность убедиться в этом, переворачивая их пальцем на ладони. Белые, крупные, как у лошади, они не имели ни единого отверстия, если не считать…

Чтоб меня выдрали раскаленной кочергой, подумала Барбаросса.

Узор. На каждом зубе, покинувшем ее пасть, она разглядела тончайший, будто раскаленной иглой вырезанный, узор из уже знакомых ей символов, похожих на танцующих букашек:

คุณเหลือเวลาอีก 6 ชั่วโมงในการคืนสินค้าที่ถูกขโมย

Барбаросса стиснула кулак с такой силой, что зубы впились в ладонь точно мушкетные пули, едва не пронзив кожу.

Во имя чадящих едким дымом угольных ям Кверфурта, не надо иметь на плечах раздувшуюся от мудрости голову вельзера на плечах, чтобы перевести эту дрянь с лаосского или какого там языка на старый добрый остерландих. Цифра шесть, уютно устроившись в этой шеренге насекомых, была достаточно красноречива сама по себе.

Шесть. Шесть часов, сестрица Барби. Сущность, которая отвела тебе срок, чтобы вернуть гомункула, не позабыла о тебе, напротив, посылает гостинцы, точно любящая тетушка. Сперва ожог в виде печати на правой ладони, теперь это… Ух, блядь. Это паскудно. Это в самом деле паскудно.

Стиснув в кулаке зубы, Барбаросса оглянулась, прижавшись спиной к холодному камню. Ее наблюдательная позиция была пуста, насколько вообще может быть пуста каменная каморка на закате солнца. Она не видела ни подозрительных теней, прячущихся на стыках стен, ни того едва заметного свечения, что издает тающая меоноплазма. И уж точно вокруг нее не было начертано никаких адских сигилов. И в то же время… Дьявольская сила, кромсающая ее, должна быть где-то рядом. Возможно, эта сила бесплотным духом прицепилась к ней в доме старикашки фон Лееба, выскочив за порог вместе с ней и гомункулом.

Барбаросса ощерилась, не замечая того, что ее подбородок перепачкан горячей еще кровью. Может, она не самая прилежная ведьма в университете, но ее чутью могут позавидовать многие товарки, если бы рядом укрывалась какая-то сущность, она наверняка была заметила неладное — может, не ее саму, но ее следы, отпечатывающиеся на грубой ткани мироздания — странные звуки, движения, запахи…

Ничего не было. Ни звуков, ни запахов, ни свечения. Ни хера не было. Одна только терзающая челюсти боль да злое хитиновое жало недоброго предчувствия, пытающееся расколоть грудную клетку изнутри, ноющее где-то между ключиц…

Зубы, стиснутые в мокром от крови кулаке, саднили кожу, но выбросить их она не решилась. Не от сентиментальности, из-за вполне резонных причин. Если кто-то из веселых девчонок Броккенбурга, сведущих в симпатических чарах, найдет их, верно установив хозяйку, то сможет навести порчу — только этих проблем ей и не доставало. Подумав, Барбаросса ссыпала зубы в кошелек, к сиротливо звенящим монетам. Ничего, подумала она, утирая кровь с подбородка, когда мы в следующий раз побеседуем с Бригеллой, я заберу у нее куда больше зубов. Скажем, дюжину для ровного счета. Или две. Я буду забирать у нее зубы пока она не расколется и не расскажет, что за чертовщина тут творится, а потом…

Бригелла!

Прильнув к окну, Барбаросса едва не взвыла от ярости. Камень посреди Чертового Будуара, на котором так удобно устроилась «шутовка», был пуст. Не было видно ее и вокруг, среди одиноких, маячащих в сумерках, фигур. Будуар быстро пустел, холодный вечерний ветер гнал из него прочь не успевших завершить свои дела ведьм, трепля их плащи и зло подстегивая в спины. Довольно, как бы говорил он, убирайтесь прочь отсюда со своими делишками, с дрянными зельями, которые прячете в потайных карманах и грязными слухами, которые перескакивают с языка на язык…

Бригеллы не было. Знать, скользнула прочь, пока она сама выла от боли, воспользовавшись одним из бесчисленных тайных ходов, сейчас уже на полпути к Пьяному Замку, хрен перехватишь, или…

— Подумать только, Барби! Я и не думала, что ты такая романтичная натура.

Барбаросса отскочила от окна, сжимая в руке невесть как выбравшийся из-за голенища нож. Кровь, сделавшаяся сверх жидкой и горячей, ошпарила изнутри продрогшее тело, мгновенно превратив его в изготовившуюся для боя машину, лишь хрустнули коротко суставы да зазвенели натянутые мышцы.

Бригелла улыбалась, глядя на нее. В руках у нее не было оружия, одна только курительная трубка с длинным тонким чубуком, которую она задумчиво крутила в пальцах.

— Ты шпионишь за всеми девчонками в Броккенбурге или только за теми, кто тебе симпатичен? Черт, ты мне польстила! Пожалуй, в следующий раз, когда я стану принимать ванну в лохани, то не стану задергивать штор…

Барбаросса ощутила досаду и злость, двумя остервеневшими псицами терзающими ее требуху. И, кажется, досады даже было больше.

— Ах ты херова потаскуха, ты…

Улыбка мгновенно пропала с лица Бригеллы. Истаяла, точно крохотный полумесяц в ночном небе, укрытый глухим слоем облаков. Так быстро, что секундой позже уже было не понять, была ли эта улыбка на самом деле. Серые глаза в прорезях маски ощупали Барбароссу, быстро и ловко, как опытные руки стражника.

— Пошли, — холодно обронила Бригелла, запахивая плащ и разворачиваясь, — Кажется, нам с тобой как закадычным подружкам, пришло время немного пошептаться…

— Здесь, — коротко произнесла Бригелла, останавливаясь, — Залазь через окно, дверь заколочена изнутри. И аккуратнее с башмаками, пожалуйста, не задень стекло, тут его еще малость осталось…

Барбаросса помедлила, разглядывая дом. Даже не дом, а домишко — выстроенный вперемешку из кирпича и тесанного камня, с заплатами из трухлявого дерева и раствора, он походил на тех катцендраугов, которых тайком от сестер творила Котейшество — уродливое существо противоестественной природы, в котором смешалось сразу несколько начал. Домишко был тих и, пожалуй, необитаем, его окна в сумерках выглядели темными провалами сродни пустым глазницам в древнем черепе, а дверь и верно была намертво заколочена. Судя по густым зарослям ржавого бурьяна, заменяющего ему палисадник, он не мог похвастать большим количеством гостей, а проще говоря, был брошен своими хозяевами, и брошен явно не вчера.

— Здесь безопасно? — осторожно спросила Барбаросса, косясь на окно.

У нее была причина медлить. Если она полезет первой, да еще и с мешком в руках, то на добрых полминуты сделается беззащитной, подарив Бригелле превосходную возможность ударить ей в спину. И неважно, что это будет, булыжник, нож или ржавый гвоздь.

— Вполне, — сухо заверила ее Бригелла, делая приглашающий жест, — Это мои апартаменты в Нижнем Миттельштадте. Одни из апартаментов. Не переживай, внутри не нассано. Пришлось выжечь гнездо гарпий и кучу всякой мелкой дряни, но оно того стоило. Там, конечно, не очень комфортно, но если ты не графиня, тебя обстановка не смутит.

Барбаросса мазнула взглядом по раме, выискивая спрятанные сигилы и прочие опасные знаки, но ничего не обнаружила кроме нескольких уцелевших осколков стекла. Когда она сама обустраивала себе гнездышко, Пандемия поучала ее беречься брошенных домов. Здесь, в Броккенбурге, где дома готовы взгромоздиться друг на дружку, испытывая постоянное стеснение, точно кучно растущие в челюсти зубы, брошенные дома очень быстро обретают новых жильцов. Иногда еще быстрее, чем на полу остынет кровь предыдущих. Если дом брошен и до сих пор стоит пустым, это повод пристально приглядеться к нему — один Дьявол знает, какие опасности он скрывает. Может, там облюбовала себе притон банда кишащих паразитами фуггеров. Или обосновался какой-нибудь беспокойный бродячий демон, обожающий вить пряжу из попавших к нему в силки ведьм…

«Помни, Красотка, — как-то раз сказала она, поучая ее хитрой ведьминской науке, — Ад ничего не дает бесплатно. Всему, что преподносится судьбой, определена своя цена».

Бригелла вела ее не напрямик. Покинув Будуар, они сделали изрядный крюк, меняя направление так часто, словно двигались на каравелле, двигающейся порывистыми галсами поперек ветра. Они воспользовались двумя тайными ходами, хорошо известными Барбароссе, а вслед за этим еще двумя, о которых она только догадывалась. В довершение всего пришлось пересечь обильно заросший пустырь, некогда бывший свалкой, и протиснуться через дыру в старом заборе. Прогулка была не особо долгой, около четверти часа, но к концу ее Барбаросса утвердилась в мысли о том, что душечка Бри, пожалуй, разбирается в устройстве Броккенбурга не хуже ее самой. А может быть, и лучше. Куда лучше. Эта мысль ничуть не улучшила ее настроения.

— Я не графиня, — буркнула она, — Но эта дыра выглядит точно фамильный замок. Замок династии фон Дерьмо. Ты уверена, что…

В этот раз Бригелла не посчитала нужным улыбнуться.

— Я знаю, что болтают на счет брошенных домов, Барби. Демоны и все такое прочее. Этот безопасен, иначе я бы его не приглядела.

— Ад ничего не дает бесплатно… — пробормотала Барбаросса, все еще медля.

Бригелла досадливо дернула головой.

— Всему, что преподносит нам судьба, определена своя цена. Я знаю, она и мне это говорила. К слову, это не она придумала, это сказал какой-то миннезингер[11]… Лезь, черт возьми! А если не хочешь… — она хмыкнула, — Что ж, будешь разбираться со своими неприятностями сама, как полагается взрослой девочке. Ну, залезай! Хочешь, я подержу мешок?

Барбаросса не хотела. Бригелла была права, не в ее положении перебирать. Тем более, что глухое место, подобранное «шутовкой», вполне отвечало ее интересам. Если крошка Бри станет упрямится или что-то недоговаривать, она отделает ее прямо здесь. Отделает, свяжет и примется расспрашивать — очень внимательно и ласково, повторяя вопросы до тех пор, пока ответы ее не удовлетворят… Заброшенный домишко на отшибе вполне подходил для этих целей. Превосходно подходил.

Барбаросса осторожно запихнула через окно мешок с гомункулом, а следом перебралась и сама.

Бригелла была права, особа графской крови, окажись она здесь, нашла бы, отчего смутиться. Комнатушки были тесные, темные, наполненные застоявшимся смрадным воздухом, который казался кислым и соленым одновременно. На полу остались груды какого-то мусора, которое прежде, верно, было кроватями, стены покоробились и поплыли, потолок опасно провисал, во многих местах на нем распахнулись длинные узкие пасти, сквозь которые можно было разглядеть наполовину изгнившие стропила, распирающие домишку, как ребра распирают дохлого кита.

Паскудное местечко, в котором побрезговало бы вить себе гнездо даже самое презренное существо из сонма адских владык. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев в углу множество пустых винных и пивных бутылок, груды каких-то заскорузлых тряпок, а также пустые склянки, чертовски напоминающие те, в которых держат «серый пепел». Умница Бри облюбовала себе чертовски приятное местечко, на которое не позарились бы даже ко многому привыкшие сфексы.

Сама Бригелла забралась в дом так ловко, как муха проскальзывает в щелку, одним гибким движением. И сразу принялась возиться в хламе у стены, что-то разыскивая.

— Где-то здесь была лампа… Не переживай, пахнет здесь не очень, но вполне безопасно. И тихо. Редкая душа заглядывает сюда. Угостить тебя чем-нибудь? Гашиш с тыквой и табаком? Вино? У меня не очень-то хорошие манеры, но я стараюсь не забывать о гостеприимстве.

Из-за своей маски она выглядела невозмутимо и сейчас эта невозмутимость порядком раздражала Барбароссу. Ничего, подумала она, я заставлю тебя снять эту штучку, чтобы посмотреть тебе в глаза. Посмотрим, какая ты красотка на самом деле…

— Здесь что, жили фуггеры? Смердит, как в помойной яме.

— Фуггеры? — на миг Бригелла перестала копаться в хламе, — Нет. Здесь жил один алхимик и демонолог, который плохо разбирался в своем ремесле. Как-то раз он совершил ошибку, которую не стоило совершать.

— Позарился на твою мамашу? — не удержалась Барбаросса.

— Нет, — спокойно ответила Бригелла, — Рисуя сетку защитных чар на полу, начертил вместо тиристоровой руны варикондовую, к тому же ограниченной емкости. Догадываешься, что случилось, когда в нее хлынула адская энергия?

Барбаросса неохотно кивнула. Проблемы сгинувшего много лет назад демонолога волновали ее куда меньше, чем собственные.

— Ему оторвало руки, — Бригелла хихикнула, — Мало того, в защитных чарах, которыми он себя окружил, образовалась брешь, а демон, которого он призывал, не замедлил явиться на соблазнительный запах. Он скатал из этого недоумка шар и до утра играл им в бочче[12] по всему дому.

Поставив лампу на пол, Бригелла достала из рукава кресало и принялась ловко высекать искры. Ламповое масло было самого дешевого сорта. Оно неохотно загорелось, а загоревшись, наполнило комнатушку едким запахом вроде того, что издают идущие на полном ходу аутовагены. Но оно дало свет — колеблющийся, желтоватый, заставивший покрытые коростой стены вокруг них выглядеть еще более острыми.

Улыбка Бригеллы тоже сделалась более острой.

— Рассказывай, Красотка, — предложила она, водружая лампу между ними, — А я буду слушать.

— О чем рассказывать? — вскинулась Барбаросса. Убрав мешок к стене, оказавшись лицом к лицу перед Бригеллой, она ощутила себя совсем не так решительно, как четвертью часа раньше, когда, двигаясь тайными ходами вслед за Бригеллой, разглядывала ее торчащую над шелковым камзолом худую шею, прикидывая, с какой стороны впечатать в нее кастет, — Уж не о погоде ли?

— Можешь о погоде, — легко согласилась Бригелла, — Или о том, как ты чтишь уговор и выполняешь свои обещания. Ну, как тебе понравилось в доме у господина фон Лееба? Ужасно милый старик, правда? Он угостил тебя кофе? Может, чем-нибудь другим?

Блядь — Барбаросса ощутила, как клацнули невидимые зубы, перерубая нити сплетенного было ею плана — эта гнида, хоть и торчала безвылазно в Чертовом Будуаре, каким-то образом уже все знала. Может, у нее есть парочка надрессированных духов, шпионящих для нее по всему городу, или…

— Ты уже все знаешь, да?

Бригелла закатила глаза.

— Во имя всех распахнутых форточек Ада! Разумеется, я все знаю. Ты устроила такой переполох в Верхнем Миттельштадте, какого там не знали последние полста лет. Будь уверена, через час о нем будет знать весь Броккенбург вплоть до последнего эделя. Черт, славно ты раструсила это болото! Дюжина разбитых аутовагенов за раз! Пяток покалеченных и раздавленных прохожих, а уж попорченного городского имущества… Уверена, господин бургомистр Тоттерфиш уже рвет и мечет, подсчитывая убытки. Наверняка, он лично захочет снять с тебя кожу, чтобы набить миленькое чучело и водрузить у себя в приемной — с подносом для визитных карточек в руках!

Барбаросса ощутила как ноют челюсти — будто кто-то вогнал на место покинувших их зубов серебряные колья.

— Ему известно, что…

— Что это твои рук дело? — Бригелла усмехнулась, легко угадав ход ее мысли, — Нет, не думаю. Наверняка известно, что в этом деле замешана ведьма, но, к твоему счастью, не известно, из какого ковена. Думаю, Большой Круг на этой неделе ждет славная взбучка. Ох, дорого бы я дала за то, чтобы посмотреть на лица старших сестер, вылетающих из его кабинета, особенно на хорошенькое личико Капеллины из «Ордена Анжель де ля Барт». Наверняка она будет похожа на доярку, которой на конюшне заправил в жопу пьяный ишак! А уж когда найдут, кто порезвился на Ханфштрассе… Черт, сегодня будто сам Ад собрался выбить дерьмо из старины Броккенбурга!

— А что сталось на Ханфштрассе? — без всякого интереса спросила Барбаросса.

Ей было плевать на Ханфштрассе и все прочие улицы, сколько их есть в Броккенбурге, пусть их хоть зальет горящей серой и дерьмом.

Бригелла коротко хохотнула.

— Там порезвился еще один аутоваген. Не слышала? Разгромил до хера повозок и помял столько народу, сколько не было на последней ярмарке. И, говорят, тут тоже замешаны ведьмы — кто-то видел неподалеку выводок «волчиц», притом отчаянно злых.

Плевать и на волчиц тоже. Эти время от времени выбираются из своей смрадной норы, чтобы загнать и растерзать какую-то никчемную суку — охота для них, вшивых целок, не только спорт и искусство, но и излюбленное развлечение. Пусть разорвут ее хоть на сто кусков, сейчас крошку Барби заботят исключительно свои проблемы. И Бригелла.

Она не выглядит кипящей от гнева, подумала Барбаросса, наблюдая за «шутовкой» исподлобья. Как полагалось бы выглядеть всякой ведьме, задумку которой украли и дерзко использовали без нее самой, лишив ее доброй горсти монет. По всем законам Броккенбурга, писанным чернилами или кровью, то, что совершила сестрица Барби, тянуло самое малое на серьезную трепку — или даже на взаправдашнюю дуэль. Не официальную, с секундантками, рапирами и белоснежными платками, а ту, что исполняют в подворотнях при помощи ножей. Короткую, яростную и оставляющую мало шансов уцелеть. Если бы крошка Бри всадила сестрице Барби пару дюймов ржавой стали в живот, ни одна душа в Броккенбурге не осудила бы ее за это.

Но Бригелла не выглядела как ведьма, желающая истребовать сатисфакции. Она выглядела…

Вполне миролюбивой, мрачно подумала Барбаросса, пытаясь понять, в чем подвох. Беззаботно щебечущей и в целом весьма довольной собой. Как будто между ними и не было никаких нерешенных вопросов, будто и не было обид…

— Отличное представление ты закатила, — Бригелла неожиданно подмигнула ей, — С жаром, как в старые добрые времена. Количество твоих поклонников в Броккенбурге одним махом увеличилось во много раз. Если магистрат прознает, что это твоих рук дело, ты отправишься на дыбу, Красотка, не успев даже обосраться от страха. Но если первым на тебя выйдут старшие сестры из Большого Круга… Знаешь, я бы на твоем месте сама поспешила бы к дыбе с букетиком фиалок, надев лучшее платье!

— Охеренно смешно, — пробормотала Барбаросса, — Не тресни со смеху.

— К слову, имей в виду, — Бригелла неожиданно подмигнула ей, — Помимо них у тебя есть еще один тайных поклонник, который страсть как хочет встретиться с тобой. И он, в отличие от предыдущих, знает тебя в лицо.

— Кто? — резко спросила Барбаросса, — Кто он?

— Сторожевой голем, с которым ты свела знакомство на Репейниковой улице. Знаешь, сторожевые големы глупы, как консервные банки, но их упорству могут позавидовать многие демоны. Наверняка тот увалень до сих пор ковыляет по городу в поисках тебя.

Плевать, подумала Барбаросса, плевать на него. В ее жизни и без того образовалось достаточно проблем, чтобы ее заботил снедаемый местью ржавый калека.

— Ссать я хотела на него, — резко бросила она, — На него, на городской магистрат и на господина бургомистра в том числе.

Бригелла хихикнула.

— Узнаю Красотку, — кивнула она, — Даже под шкурой «Сучьей Баталии» ты остаешься самой собой. Центнер презрения, пфунд никчемной отваги — и ни на гран здравого смысла. Знаешь, Панди потому и отказалась от тебя. Вовсе не из-за твоей связи с Котейшеством и твоей присяги Вере Вариоле. Она вовремя поняла, что держать в ученицах вспыльчивую суку, не видящую ничего за пределами той точки, которую может достать кулаком, то же самое, что жонглировать бомбой с подожженным фитилем. Рано или поздно ты погубила бы вас обеих. Она была мудра, наша Панди.

Да, подумала Барбаросса, ощущая как мысли делаются податливыми и влажно хлюпающими, точно кверфуртский торфяник под ногой. Пандемия была мудрой разбойницей, именно потому в ее честь сложили столько миннезангов. Она укрывала эту мудрость за показной лихостью, но это была лишь работа на публику, отвлекающая внимание от ее истинного характера, как ярко расшитый плащ отвлекает внимание от прячущегося под ним стилета.

Однако даже эта мудрость не спасла ее, в конце концов Панди вынуждена была сбежать из Броккенбурга, наплевав на все, в том числе на свою репутацию и…

Бригелла некоторое время молча смотрела на нее, будто бы чего-то ожидая, потом сокрушенно покачала головой.

— Во имя всех адских дверей, Красотка, иногда мне кажется, что твоя собственная черепушка — что-то вроде этого заброшенного дома, туда никогда не наведываются мысли. Я уже сказала тебе достаточно, чтобы ты смогла сообразить. Любая другая ведьма на твоем месте уже прикинула бы хер к носу и все поняла без подсказок. Но ты…

Я и поняла, подумала Барбаросса. Просто не хотела признаваться, не хотела думать, что…

— Это ты была новой ученицей Панди.

Бригелла кивнула — с явственным одобрением. Точно преподаватель из университета, выжавший наконец из скудоумной школярки ответ на поставленный вопрос об алхимических реакциях.

— Ну вот, не так уж ты и безнадежна. Сообразила наконец. Впрочем, я бы не стала употреблять слово «ученица», — Бригелла мягко улыбнулась, — Скорее, напарница. Компаньонка. Наше с Панди сотрудничество было устроено немного другим образом, чем ваше. Впрочем, сути это не меняет. Да, мы работали вместе — уже после того, как она отказалась от твоих услуг. И работали чертовски неплохо, у меня была возможность хорошенько отшлифовать свои миннезанги. Мы обчистили немало домов в Броккенбурге. Пока не наткнулись на тот чертов домик на Репейниковой улице…

Они сидели друг напротив друга, разделенные горящей лампой и двумя шритами[13] пустого пространства. И чем-то еще, подумала Барбаросса. Воздух между ними потяжелел, будто был пронизан адскими энергиями, сделался плотным и густым, как ядовитый воздух в предгорьях. В нем не было чар — она могла бы поклясться в этом — но было что-то другое, недоброе и опасное.

Слишком спокойно держится, подумала Барбаросса. Последние две минуты, делая вид, что слушает болтовню Бри, она изучала обстановку, пытаясь понять, не скрыты ли здесь ловушки, нарочно расставленные «шутовкой» на случай их задушевной беседы. Адский сигил под слоем пыли, спрятанный под тряпьем клинок… Ни хера не было. Может, в своих пышных плундрах Бригелла прячет пистолет? Крохотный терцероль[14], загодя заряженный и взведенный? Отлитая из серебра пуля весом в какой-нибудь лот[15] легко могла бы вышибить душу из тела, но Бригелла должна быть чертовски уверена в себе, если думает, что успеет достать его и выстрелить прежде чем «Скромница» или «Кокетка» врежутся ей в грызло. Два шрита расстояния, разделявшие их, оставляли ей весьма мало времени для маневра.

— Сильно болит? — участливо спросила Бригелла.

— Что?

— Ты истратила больше часа из отведенного тебе срока, значит, он уже должен был дважды предупредить тебя. Цинтанаккар. Он точен, как часы на здании городского магистрата. Что это? Ожог? Язва? На каком языке он общается с тобой? Досадно, — серые глаза Бригеллы, кажущиеся в свете коптящей лампы палевыми, мигнули, — Досадно, что я не увижу этого. По какой-то причине он укрывает увечья от посторонних глаз. Как многие гениальные скульпторы и творцы, предпочитает трудится в тишине и безвестности, ваяя очередной свой шедевр.

Цинтанаккар. Это слово было ей незнакомо, но стоило Бригелле его произнести, как Барбаросса ощутила накатившую изнутри дурноту. Это было похоже на… На миг она ощутила себя вельзером, существом со стиснутой стальными обручами головой, мыслящим не сполохами-мыслями, а образами, сплетающимися из ничего и стремительно тающими.

Шершень, ползающий в складках тяжелого бархата.

Умирающий младенец, скорчившийся в колыбели.

Хруст лопающихся костей.

— Что такое Цинтанаккар? — резко спросила Барбаросса, поддавшись вперед. Произнесенное ее губами слово оставило на языке привкус несвежего мяса, — Отвечай, иначе, клянусь, изувечу тебя так, что не признают даже в Геенне Огненной!

Бригелла улыбнулась, нимало не напуганная угрозой. Она и сидела как прежде, в спокойной позе, рассеянно поигрывая своей трубочкой, будто и не замечала грозящей ей опасности.

— Ах, Красотка… Какая же ты нетерпеливая! Я же как раз рассказывала о том, как мы с Панди наткнулись на его обиталище. Что же мне, оборвать историю на самом интересном месте?

— Рассказывай! — приказала ей Барбаросса, — И поживее, чтоб тебя!

[1] (нем.) Остерландский диалект, распространенный в Саксонии.

[2] Доппельзольднеры (нем. Doppelsöldner) — солдаты, сражающиеся в первой шеренге и получающие двойную плату.

[3] Двойная кираса — кираса с плакартом поверх нагрудника, служащим для защиты нижней части торса.

[4] Бургиньот (бургонет, бургундский шлем) — распространенный до XVII-го века европейский шлем, скругленный и снабженный защитным козырьком.

[5] (нем.) Дословно — «Черный граф».

[6] «Берлины» — распространенное в XVII-м веке название для каретных «стоячих ресссор» — по месту мануфактур, их производящих.

[7] Здесь: около 75 км.

[8] «Кожаные» пушки (легкие полевые орудия) получили распространение в шведской армии начиная с 1627-го года, их изобретателем считается немецкий полковник Мельхиор фон Вурмбрандт.

[9] Морген — дословно «утро» — старогерманская мера площади, обозначала участок, который можно в одиночку распахать за первую половину дня, обыкновенно от 0,25 до 1,22 га.

[10] Здесь: примерно 10,2 т.

[11] Стефан Цвейг (1881–1942) — австрийский драматург и писатель.

[12] Бочче — античная игра с мячом, распространенная на территории Священной Римской империи.

[13] Здесь: примерно 1,6 м.

[14] Терцероль (от ит. Terzuolo — ястреб) — миниатюрный дульнозарядный пистолет с кремневым или капсюльным замком, распространенный в XVII–XIX веках.

[15] Лот — старогерманская мера веса, равная 1/32 пфунда, 14,6 гр.

Глава 13

— Не беспокойся, — Бригелла вновь лукаво улыбнулась, — В твоем распоряжении еще порядком времени. Шесть часов, не так ли? Вполне достаточно времени, уверяю тебя, чтобы выслушать эту историю. К слову, ты и сама уже являешься ее частью, хоть и не подозреваешь об этом. Но я позабочусь о том, что если об этом когда-нибудь будет сложен миннезанг, в нем прозвучит и твое имя… Дом на Репейниковой улице. Я первая обнаружила его. Сперва следила несколько дней — с почтительного расстояния, разумеется. Сама знаешь — мазала тайком сажей порог, оставляла в дверном створе травинку, чтобы определить, как часто хозяин выбирается наружу… Потом навела справки. Заглянула в окна, обследовала улицу. Хороший домишко, он мне сразу понравился. Запущенный, но не развалюха, внутри еще теплилась жизнь, пусть и жалкая, едва копошащаяся, запертая в теле дряхлого старика, целыми днями не вылезающего из кровати. Мы с Панди любили такие дома. Ни стражи, ни охранных чар, ни бдительных хозяев —наилучшие дома для работы! Полчаса труда — и сотня-полторы гульденов добычи. Отставные вояки любят сохранять на память всякую рухлядь — табакерки, шпоры, инкрустированные самоцветами сабли… «Камарилья Проклятых» научила меня не только ловко сплетать вирши, но и кропотливо собирать информацию, как бы та ни была рассеяна в воздухе. У меня есть пара знакомцев из магистратских клерков да и еще кое-какие знакомства, я быстро узнала, что господин фон Лееб — старик и домосед, кроме того, согласно магистратским записям, ему полагалась из казны недурная пенсия — пятнадцать гульденов в месяц. Игра стоила свеч! Я поведала обо всем Панди, и она тоже загорелась этой мыслью. Дело обещало быть верным. В следующий раз она наведалась к дому старикашки уже сама, под покровом ночи. Покопалась в замке, в считанные минуты раскусив стерегущего дом демона и выведав его имя. Черт, ловко же у нее это получалось! У нашей Панди была чертова уйма талантов, некоторыми из которых она щедро делилась с нами, ее компаньонками, другие же предпочитала хранить при себе…

— Дальше, — приказала Барбаросса, кусая губы, — Дальше!

Бригелла задумчиво провела черту по лакированному деревянному носу, торчащему посреди ее лица точно вороний клюв.

— Терпение, Красотка. Ты ведь не из той неблагодарной публики, что свистит и топочет ногами, едва только занавес распахнулся, заглушая прелестную увертюру, требуя, чтобы представление сразу переходило к основной части?.. Это было без малого год назад, в конце октября. Ночи стояли глухие, беззвездные, мы уже наметили день, когда выпотрошим этот домишко дотла. Панди успела побывать в прихожей и исследовать ее, не обнаружив никаких тревожных признаков. Старый скупец не расщедрился на охранного демона. Она нашла лишь бессмысленные сигилы, рассыпанные тут и там, точно картошка из порванного мешка. В них не было опасности — одна видимость, фикция, способная произвести впечатление на воришку, ни черта не сведущего в адских науках, но не на ведьму. С таким же успехом ребенок мог бы украсить дом бессмысленными каракулями.

Заметила. Барбаросса прикусила язык, чтобы тот ненароком не выплюнул какое-нибудь едкое ругательство. Панди заметила чертовы сигилы в доме старикашки. Лихая воровка, безрассудная бретерка, залихватская налетчица, она всегда была необычайно осторожна и внимательна к мелочам, именно потому прожила в Броккенбурге так долго. Жаль, что ее таланты не передались сестрице Барби, воображавшей себя ее ученицей…

Бригелла задумчиво прикоснулась к висящему на поясе кисету, видно раздумывала, не набить ли трубку, но потом отняла пальцы.

— Горько вспоминать, в ту ночь я подвела Панди, — по ее лицу промелькнула досадливая усмешка, — Накидалась в день перед тем крепкой хаомой до полусмерти, после еще вылакала шоппен рома… Когда я разлепила глаза, ночь уже миновала, занимался рассвет. Я бросилась на Репейниковую улицу с раскалывающейся головой, но, конечно, было уже поздно. Панди оставила на дверях условный знак, свидетельствующий о том, что она уже побывала здесь. Побывала в одиночку, не дожидаясь меня. Она была упряма, наша Панди, ты знаешь. Она могла месяцами строить какой-нибудь план, кропотливо, будто великий зодчий, но, единожды выстроив, уже не отказывалась от него. Она обнесла бы этот домишко даже если бы гора Броккен заходила ходуном или за ней явилась душа ее покойной прабабки. Я поспешила в «Два Хвоста», там мы обычно встречались после дела, чтобы разделить добычу. По заведенном порядку две трети уходило ей, одна мне — вполне справедливый расклад, учитывая, что Панди была старшей компаньонкой в нашей паре, кроме того, она возилась с демонами и выполняла самую сложную работу. Я не надеялась, что она поделится со мной, просто хотела послушать, что ей довелось увидеть внутри, в очередной раз восхититься ее работой. Но я не нашла ее там, в условленном месте. Не нашла и в комнате, которую она снимала в Унтерштадте. И в паре других мест, которые мне были известны, где ее можно было встретить днем, лакающей вино или безудержно сношающейся в самой разнообразной компании.

Бригелла вздохнула, пристально разглядывая трубку, которую так и не набила табаком. Сейчас, бросив скалиться, она походила на задумчивую птицу, маска с острым клювообразным носом лишь усиливала сходство. И пусть.

Пользуясь этим, Барбаросса позволила своему взгляду еще раз ощупать комнату. В этот раз уже не в поисках опасностей — в поисках полезных вещей, которые могли бы ей пригодится в скором времени.

Груда битого стекла… кусок обвалившейся кровли… превратившийся в гниющие руины матрас… Ее взгляд метался и скользил по полу, как опытная старая крыса, шмыгающая по помойке, вцепляясь в одни предметы, отталкиваясь от других, заинтересованно обнюхивая третьи. Крошка Бри может сколько угодно разыгрывать из себя паиньку, эта хитроумная потаскуха скажет лишь столько, сколько считает нужным сказать, ни на дюйм больше. Что-то она наверняка решит приберечь для себя. А значит, какой бы словоохотливой собеседницей она ни была, часть ответов придется выжимать из нее — и на этот случай лучше подготовиться заранее.

Ей почти сразу повезло. Под истлевшими мужскими шаравонами обнаружились лошадиные постромки, порядком истертые, но выглядящие крепкими, невесть как оказавшиеся в этом брошенном живыми душами домишке. Как сбруя они ни черта не стоили, но для того, чтобы связать по рукам и ногам шестнадцатилетнюю суку вполне годились. Чертовски удачно. Барбаросса мысленно кивнула сама себе, запоминая, где они лежат, чтобы потом не пришлось долго искать. Она стянет крошку Бри точно колбасу, и только потом приступит к расспросам.

— Что дальше? Ты нашла ее?

Бригелла встрепенулась на своем месте.

— Нашла ее лишь ближе к полудню. Столкнулась с ней в каких-то закоулках у самого подножья горы, совершенно случайно. А столкнувшись, едва узнала. Она была… — Бригелла прикусила губу, — Черт, ты бы и сама не признала ее. Она выглядела так, будто побывала на балу у самого архивладыки Белиала. В качестве не гостьи, но закуски. Растрепанная, перепачканная, в излохмаченной одежде, вся в ссадинах и синяках, она слепо брела по улице с мешком за плечом, вздрагивая от малейшего звука и была похожа на собственную душу, вытряхнутую из тела.

— Мешок? — жадно спросила Барбаросса, не позволив взгляду скакнуть к стене, туда, где лежала, укутанная мешковиной, банка с гомункулом, — Ты сказала…

— Да, — Бригелла улыбнулась, — Я уверена, это был тот же самый малыш, на которого ты позарилась. Но тогда я еще этого не знала. Я и сейчас многого не знаю, но, хвала Аду, это мне не мешает. Некоторые знания тяготят не меньше неизвестности, знаешь ли.

Барбаросса захотелось взять Бригеллу за складки на ее щегольском камзоле, издалека производившем впечатления шелкового, и тряхнуть так, чтобы чертова улыбочка погасла, точно свеча на ветру. А еще сделать с ней много других штук, которые могут показаться ей чертовски болезненными.

Панди была в доме на Репейниковой улице еще до нее. Она вышла оттуда с гомункулом. Она видела знаки. Она…

— Держи кулаки при себе, — буркнула Бригелла, покосившись на нее, — Благодарные слушатели платят монетой, а не оплеухами. Разве история не кажется тебе интересной? То-то же!

Конец октября… Барбароссе показалось, что ее никчемный мозг загудел, точно пчелиный улей, пытаясь переварить крохи оброненной Бригеллой информации. Год назад… Пандемия и исчезла в прошлом октябре. Исчезла. Пропала. Погибла в безвестной битве с неизвестными демонами или же сбежала из Броккенбурга — у обеих версий было порядочно сторонников, но ни одна так и не подтвердилась. Значит…

Бригелла медленно покачала головой. Та часть ее лица, что не была прикрыта маской, сейчас была бесстрастна и холодна, как поверхность озера под полной луной.

— Я попыталась заговорить с ней — тщетно. Она была истощена сверх всякой меры, будто прожила за эту ночь сорок жизней, болезненно вздрагивала и с трудом узнавала меня. Дьявол, она выглядела в самом деле паршиво. Но мешок держала так цепко, словно там лежала ее собственная душа. «Херово дело, Бри, — пробормотала она, когда наконец меня узнала, — Мы прокололись. Старикашка оказался хитрее, чем мы думали…Я здорово вляпалась. Эта чертова тварь пожирает меня кусок за куском. Я больше не могу, Бри… Он пытает меня. Он режет меня на части. Я перепробовала все, что могла, но ни хера не выходит. У меня осталось два часа, но я готова сдаться…»

— Херня! — вырвалось у Барбароссы, — Херня собачья!

Бригелла неохотно кивнула.

— Я тоже так подумала, но… В таком виде я ее никогда прежде не видела. Это была не та Пандемия, что я знала, готовая смеяться в лицо опасностям или схватиться со всеми демонам Преисподней разом, презрительная и дерзкая ведьма, ночная легенда Броккенбурга. Но я видела ее отчетливее, чем тебя сейчас. И я говорю тебе — она тряслась от страха. Она была опустошена, готова заскулить и в самом деле подумывала о сдаче. Я не знала, с чем ей довелось встретиться в доме старика, с какой тварью она схватилась той ночью, но поверь мне, если той удалось навести страху на Панди, это кое-что да значит.

Барбаросса стиснула зубы. Возможно, подумала она. Возможно, кое-что и значит.

— Панди жрала демонов на завтрак, — буркнула она.

Бригелла машинально провела пальцем по шитью на воротнике камзола.

— Пока ее саму не подали на стол с уксусом и горчицей, в окружении печеных яблок и капусты. Она несла какую-то околесицу, которую я не могла понять. Демон… Старик… Джунгли… Это была херова тарабарщина, сплошной извергающийся из нее водопад. Так говорят смертельно уставшие и смертельно испуганные люди. Мне пришлось спросить ее трижды, прежде чем у нее прояснилось в голове и она смогла произнести что-то членораздельное.

Барбаросса едва не вскочила на ноги, опрокинув лампу.

— Что она сказала?

Бригелла прищурилась, глядя на нее. Холодные серые глаза не мигали, сейчас они сами казались вырезанными из черного дерева и покрытыми тускло блестящим лаком, как прикрывающая их театральная маска.

— Тебе хотелось бы узнать это, не так ли?

— Бри! Говори или…

— Цинтанаккар. Она сказала — Цинтанаккар.

Барбаросса ощутила, как саднит что-то в груди, под дублетом и нижней рубахой. Кажется, где-то под мясом, в той толще мяса, где располагается сердце. Скверно саднит, ворочается, стонет…

Это слово, произнесенное Бригеллой с непонятной интонацией, немного нараспев, отчего-то отдалось у нее самой во внутренностях. Как спящая в груди смертоносная опухоль, которая мгновенно проснулась, едва только ее назвали по имени.

— Что такое Цинтанаккар?

— А ты сама не знаешь? — вкрадчиво поинтересовалась Бригелла, глядя на нее в упор.

Паскудный взгляд. Не опасный, но…

Изучающий, подумала Барбаросса. Как у кошки, пристально наблюдающей за барахтающейся в плошке с водой мышью. Ждущей момента, когда та достаточно выдохнется, трепыхаясь, чтобы можно было легко достать ее лапой.

— Что такое Цинтанаккар? — повторила Барбаросса, впившись взглядом в чертову маску, словно ее взгляд, обретя волей Ада силу алебарды, мог пронзить лицо за ней, выдавить эти блядские, с хитринкой, глаза, сорвать кожу, размозжить череп, — Почему я должна знать?

Бригелла вздохнула. Она не выглядела ни испуганной, не напряженной, и это нравилось Барбароссе меньше всего. Человек, не боящийся в ситуации, когда всякая здравомыслящая тварь начала бы трусится от страха, определенно что-то держит про запас. Грязный трюк, оружие, фокус. Бригелла была безоружна, если не считать маленького кинжала, который она прятала в одежде и которым все равно не успела бы воспользоваться. Что-то другое, подумала Барбаросса, здесь должно быть что-то другое…

— Я спросила об этом у Панди, но она так лязгала зубами, что едва не откусила себе язык. «Это демон, — выдавила она, — Цепной пес старикашки фон Лееба. Он отвел мне срок, чтобы я вернула украденное его хозяину. И он убьет меня через два часа, если я этого не сделаю».

Бригелла задумчиво дунула в мундштук так и не раскуренной трубки.

— В Броккенбурге всегда хватало адского отродья всех мастей. Многие из этих тварей не прочь поразвлечься с юной чертовкой или просто любят вкус человеческого мяса. Наши страдания для них как музыка. Некоторых из них можно запугать или подкупить, с некоторыми можно договориться. Ты сама знаешь, как все это устроено. Но я не видела вокруг Панди ничего похожего на адскую сущность. Никаких отпечатков в ауре, никаких возмущений в магическом эфире, никаких потеков меоноплазмы… Я спросила у Панди, где этот демон, что мучает ее, и знаешь, что она мне ответила?

— Что? — Барбароссе показалось, что горло ее высохло, как заброшенный колодец в предгорьях, даже этому короткому слову пришлось продираться через него, жестоко обдирая мягкие слизистые оболочки глотки.

— Она сказала — здесь, — тонкий палец Бригеллы медленно поднялся и коснулся ее шеи, аккуратно ткнув между острыми ключицами. Точно рапира в руке опытного фехтовальщика, мягко обозначившая удар, — «Он здесь. Он у меня внутри, Бри. Копошится в потрохах, словно плотоядная личинка. Сводит меня с ума, кромсает, пожирает кусок за куском. Его не вытащить, я пыталась. Не вырезать ланцетом. И он убьет меня в самом скором времени».

Барбаросса ощутила, что в глубине груди, под сердцем, налился тяжестью комок, крохотный, но чертовски твердый, сродни завязшей в мясе дробинке. Только эта дробинка не сидела спокойно, как полагается ее сородичам из стали, а ерзала, точно пытаясь устроиться поудобнее в своем новом ложе, мягком, податливом и теплом.

Он здесь. Он у меня внутри.

Херня!

Херня и вздор. Нет никакого демона. Надписи в доме старика были лишь никчемными каракулями. Иногда ошибаются даже самые хитрые и прозорливые воровки вроде Панди.

Но…

«Дальше!» — хотела было приказать она, но в этом не было нужды. Бригеллу не требовалось понукать.

— Это был последний раз, когда я видела Пандемию. Прежде чем я успела спросить что-то еще, она вырвалась и бросилась прочь, не выпуская своего проклятого мешка. Скрылась в закоулках Унтерштадта, как она умела это делать. Я искала ее целый день, cбила в кровь ноги, но так и не смогла вновь напасть на след. Бывала во всех местах, которые она привыкла посещать, расспрашивала всех сук, которые водили с ней знакомство, перетряхнула пару дюжин постоялых дворов и трактиров, где она могла бы появиться. Тщетно. Таковы уж легенды Броккенбурга, — Бригелла вздохнула, — Сегодня они горят ярким пламенем, точно облеченные светом самого Ада, а на следующий день не отыскать и пепла. Мне будет ее не хватать, нашей Панди. Нам всем будет не хватать.

— Но Панди…

— Я сама распустила слух, будто Пандемия сбежала из Броккенбурга. Не потому, что хотела опорочить ее память, просто из соображений безопасности. Сама знаешь, у нашей Панди было много воспитанниц вроде тебя или меня. Она любила подбирать брошенных птенцов. Некоторые из них обязательно принялись бы ее искать и, как знать, могли бы выйти на меня и узнать о нашем с ней маленьком дельце. А так… Фьюить! — Бригелла изогнула трубочкой губы, — Ведьмы время от времени бегут из Броккенбурга. Даже те из них, что кажутся самыми неукротимыми.

Херня! Херня! Херня!

Барбаросса ощутила, как дробинка, завязшая в ее груди, едва заметно шевельнулась. Дернулась, передав окружающим ее мягким потрохам толику сидящего в ней жара. Маленький уголек, запеченный в ее плоти. Отколотый осколок кости с острыми гранями. Частица адского пламени, дремлющая в колыбели из мягкой человеческой плоти.

Херня. Даже если бы в гостиной у старика укрывался демон, куда более коварный и хитрый, чем обычный привратник, стерегущий хозяйское добро, он нипочем не смог бы проскочить внутрь нее, точно муха в пасть зевнувшего пса. Она бы почуяла. Она ведьма — может, не лучшая в мире, но с тонким чутьем, она непременно…

Взрыв, вспомнила она. Беззвучный взрыв, который сотряс комнату, едва только она прикоснулась к банке с гомункулом. На несколько секунд лишивший ее ориентации в пространстве, зрения и обоняния. Она потратила несколько секунд, прежде чем сообразила, что угодила в ловушку, и начала сопротивляться. Вокруг нее с негромким гудением просыпались спрятанные сигилы и руны, воздух быстро теплел от разлитых в нем чар…

Это была обманка. С самого начала. Финт, которым лезвие рапиры вспарывает воздух у тебя перед носом, заставляя терять прыть и напор, чтобы мигом позже, уже настоящим выпадом, войти тебе в живот.

Обманка. Трюк. Фокус, и примитивный, из тех, что рассчитаны не на сведущего демонолога, а на самоуверенную суку, нахватавшуюся адских наук и мнящую себя ведьмой. На сестрицу Барби, самонадеянно считающую себя самой прожженной сукой на блядской горе. Самой хитрой и ловкой, способной выпутаться из любой паскудной ситуации.

Во имя всех блядей Ада, мертвых и живых.

Барбаросса даже не ощутила ярости, лишь глухую, распирающую ребра, тоску.

Тот, кто сооружал ловушку, нарочно рассыпал по всему дому письмена, сплетенные в причудливом хаотичном узоре. Пытаясь расшифровать их, отыскать смысл в бессмысленном, жертва теряла концентрацию, ослабляя на миг внутренние барьеры и тогда…

Барбароссе захотелось взвыть, чтобы выпустить эту острую дробинку, ерзающую внутри нее. Ерзавшую с самого начала, на которую, однако, она не обращала внимания, не удосуживаясь снизойти до мелких жалоб тела.

Бригелла молча разглядывала ее. Пристально, как зритель в первом ряду разглядывает авансцену первой в этом сезоне пьесы, боясь упустить не то что реплику, но и малейшее движение персонажей, перемену декораций или жест. Только в этот раз все актеры — это я, отстраненно подумала Барбаросса, ощущая себя точно бы голой под этим взглядом.

— Мы часто используем те силы, в устройстве которых не до конца разбираемся, — произнесла вдруг Бригелла, не меняя позы, не сводя с нее глаз, будто бы даже оцепенев на своем месте напротив, — Это в нашей природе. Мы используем энергии Ада, чтоб обустроить собственный быт, хотя бессильны разобраться в том, как они устроены. Мы охотно порабощаем его мелких созданий, запирая их в телевоксах, аутовагенах и лампах, хотя они куда более сложны, чем мы сами. Мы словно жадные муравьи, отщипывающие своими крохотными челюстями кусочки от лошадиного трупа, совершенно не склонные размышлять о том, частью какого хитро устроенного механизма они являются. Так повелось испокон веков, Красотка. Использовали же наши предки огонь прежде чем поняли его суть посредством алхимических реакций, или воду, чтобы утолить жажду? Оффентурен ничего не изменил, по большому счету.

О чем она болтает? Барбаросса обнаружила, что потеряла нить разговора — крохотный комок, пульсирующий в груди, на миг заставил ее позабыть обо всем, существующем за пределами ее тела. Но Бригелла как будто и не ждала ответа.

— Я мало что знаю о Цинтанаккаре, том существе, что живет внутри тебя, — спокойно сообщила она, — Судя по всему, он устроен куда сложнее и хитрее своих собратьев. У него совсем другие охотничьи инстинкты и принципы. Но это ничуть не мешало мне использовать его в своих целях.

Надо ударить ее, подумала Барбаросса, не ощущая в сжатых кулаках привычной силы. Сейчас, пока она увлечена своей болтовней. Короткий шаг и, резко повернувшись, правой рукой в висок. Она обмякнет — тут же подхватить, крутануть вокруг оси, швырнуть на пол, усесться сверху на грудь. Вторым ударом сломать нос, чтобы льющаяся кровь мешала ей дышать, третьим и четвертым перебить ключицы, заставив руки безвольно обвиснуть. Пятый… Над пятым она еще подумает.

— Скольких ты отправила туда, рваная шлюха? — процедила она, чтобы не дать Бригелле заметить движение ее правой руки, поползшей в сторону потайного кармана, — Скольких после Панди?

Бригелла приложила палец к губам, будто пытаясь припомнить. Многие суки в ожидании драки становятся напряженными, скованными. Но не она. Эта вела себя непринужденно и спокойно, словно они с Барбароссой спокойно развалились на лавочке, чтобы пощебетать после занятий. Если это была актерская игра, то наивысшего сорта. Чего еще ожидать от «шутовки»…

— За последний год? Шестерых. Ты — седьмая. Знаешь, это оказалось чертовски удобно. Тот прелестный домик в глубинке Верхнего Миттельштадта стал моей маленькой личной гильотиной и я щедро кормила его, уж поверь.

— Этот демон, — Барбароссе пришлось сделать усилие, чтобы произнести вслух имя, — Цинтанаккар, он…

Бригелла легко кивнула.

— Он делал за меня всю работу. Быстро, аккуратно, а еще — очень чисто. Мне больше не было нужды марать руки. Каждый раз, когда мне надо свести счеты с очередной сукой, я просто отправляла ее туда. Рассказывала сказки про набитые золотом сундуки, дряхлого хозяина и возможность хорошенько набить карманы. И даже была настолько милой, чтобы сообщить имя запирающего дверь демона. Чертовски любезно с моей стороны, не так ли?

Пальцы Барбароссы, отправившиеся к потайному карману, чтобы извлечь «Скромницу», увязли в плотной шерстяной подкладке, всего на полдюйма не добравшись до металла. Ей надо еще немного времени. Меньше минуты. Пусть Бри болтает, мило хлопая ресницами, пусть поет, точно забывшийся дрозд на ветке. Сейчас наступит ее очередь сплевывать зубы на пол, пуская пузыри окровавленным перекошенным ртом…

— Что с ними сталось?

— Ни одна из этих шестерых не вернулась, — Бригелла мягко очертила чубуком трубки полукруг в воздухе между ними, будто не замечая ее отчаянных попыток достать оружие, — Неудивительно. Демон, который прислуживает старикашке, смог сожрать саму Пандемию, легендарную воровку, а эти суки не годились ей в подметки. Как и ты, впрочем. Иногда я следила за их судьбой. Не потому, что намеревалась написать об их судьбе миннезанг, отнюдь, скорее из праздного интереса. Выскочив из домишки старикашки фон Лееба, они принимались метаться, точно кошки, к хвосту которых привязали кусок горящей пакли. Самые отчаянные пытались сопротивляться, самые никчемные — спрятаться. Но как ты убежишь от того, что заперто внутри тебя, верно? Цинтанаккар сожрал их всех до единой. Ему нравится вкус человеческого мяса, но еще больше ему нравится пожирать душу своей жертвы, уничтожая смелость, разум, достоинство, все прочее, превращая свою жертву в кусок воющего от ужаса мяса, покорного своей судьбе, покорно плетущегося на бойню. Семь часов могут пролететь как единый миг, когда пьешь вино или ласкаешь юную прелестницу в койке, но для демона с талантами Цинтанаккара это долгий срок.

Барбаросса ощутила прикосновение полированного металла к пальцам. Верная «Скромница» привычно ткнулась в ладонь, сдавила костяшки. Мягко, но крепко, как сдавливает рукопожатие лучшей подруги. Подбадривая и наделяя силой.

— Так они все…

Бригелла улыбнулась.

— Одна из них, обессилев от ужаса, вскрыла себе бритвой вены. Остальные шестеро покорно вернулись в дом на Репейниковой улице, под крыло к господину фон Леебу. Больше ни одну из них не видали в Броккенбурге. Знаешь, это даже досадно. Я щедро кормлю сеньора Цинтанаккара, хоть и незнакома с ним лично, но лишена возможности полюбоваться плодами его труда. Согласись, есть в этом нечто несправедливое! Но в этот раз… — улыбка Бригелла походила на беззвучно раскрывшуюся рану, из которой не вытекло ни капли крови, — В этот раз все будет иначе, Красотка. Мы с тобой…

Герцог Абигор, адский владыка, даруй мне всю силу, что может выдержать мое тело. Дай мне всю злость, скопленную тобой за тысячи лет. Сделай меня сокрушительной, точно выпущенная пуля. Отведай крови, которой я щедро поделюсь с тобой…

Два шрита расстояния — бой в упор для человека, вооруженного рапирой, но если хочешь дотянуться до противника вооруженном кастетом рукой, требуется сделать по меньшей мере пару небольших шагов. Барбаросса успела сделать один — быстрее, чем Бригелла спохватилась или сумела моргнуть. Успела ощутить, как сладко ноют растянувшиеся точно тетивы сухожилия, на миг ощутив себя античной катапультой, посылающей в цель снаряд. Успела отвести вбок руку, чтобы не вышибить из сустава плечо, посылая «Скромницу» снизу вверх, сокрушительным ударом, который должен был вмять маску Бригеллы прямо ей в лицо, с хрустом ломая кости за ним.

Не успела только понять, отчего та сидит на прежнем месте, бессмысленно улыбаясь, не делая попытки ни уклониться, ни перехватить ее удар, сжимая свою никчемную трубочку, которую так и не удосужилась раскурить. Так, точно эта никчемная деревяшка могла ее защитить.

А потом тонкая трубка в руках Бригеллы лопнула, сломавшись пополам — и прямо у нее перед лицом открылась дверь в Ад.

Из всех смертных, включая почтенные оберские роды, только фон Друденхаусы могли похвастать тем, будто заглянули в Ад через распахнутые двери — в страшный день Оффентурена. Никто не знал, что они там увидели, но в память об этом их потомки даже спустя триста с лишним лет выжигают себе правую глазницу.

Наверно, что-то подобное ощущает перед смертью человек, которым выстрелили из пушки, в тот миг, когда раскаленные пороховые газы вышвыривают его из ствола, превратив в фонтан вязкой жижи и ворох тлеющего тряпья.

Она ощутила удар в лицо чудовищной силы, удар, от которого оно раскололось пополам, как спелое яблоко, а может, это весь мир раскололся пополам с ужасающим грохотом, превратив ее в скомканную обожженную тряпку.

Это был не терцероль, у нее в плундрах. И даже не любимый моряками тромблон со смертоносным раструбом на конце. Это была херова ручная мортира, снаряженная двойной навеской пороха.

Барбаросса всхлипнула, суча ногами, пытаясь втянуть воздуха в раздавленную грудную клетку. Последнее, что успело сообщить ей тело, прежде чем по нему разлилось губительное онемение, это короткое ощущение полета и хруст под ребрами. Кажется, она отлетела в сторону, точно тряпичная кукла, во что-то врезалась, покатилась по полу…

Не открывай глаза, приказала она сама себе. Выстрел в упор оставляет чертовски мало от лица, будь ты первая в Броккенбурге красавица или отродье с лицом, похожим на подгоревший мясной пирог. Твои глазницы наверняка лопнули, а пасть разорвало пополам. Не сопротивляйся, не дергайся, не усугубляй свои мучения. Хоть раз в жизни будь пай-девочкой, отправься в Ад достойно, как подобает ведьме, вместо того, чтобы со звериным упрямством цепляться за свою никчемную жизнь.

Твое тело сейчас должно быть похоже на разметанную вилкой котлету, лежащую на краю тарелки. Никчемный хлам. Кровоточащие руины. Оно булькает в агонии, дергается и хрипит, содрогаясь в конвульсиях, и толку от него не больше чем от мешка, в который на скотобойне складывают лошадиную требуху. Ты паскудно жила, сестрица Барби, так хотя бы сдохни достойно…

Говорят, сперва ты ощущаешь жар. Легкий, едва ощутимый, он быстро разливается по телу, милосердно заглушая боль, и поначалу кажется даже приятным, похожим на ласковое прикосновение апрельского солнца сквозь толстое стекло лекционной залы. Но уже очень скоро ты ощущаешь себя полыхающей на костре ведьмой. Твои кости лопаются от жара, внутрености шкворчат, глаза кипят в глазницах, но это длится всего несколько мгновений — пока невидимое пламя пережигает те нити, которыми душа крепится к телу. А после…

После ты, сделавшись каплей расплавленной меоноплазмы, начинаешь свое бесконечное падение в Ад, пронзая, точно крохотный метеор, все его слои, которых там больше, чем песчинок на дне, чем ветров в небе, чем грехов на совести юной красотки. Ты проносишься сквозь моря из расплавленного металла и бездны ядовитых миазмов. Сквозь миры, состоящие из битого стекла и сливового варенья. Сквозь облака пепла и конфетти. Сквозь бессчестные измерения и невозможные, противоречащие друг другу, координаты.

Это будет долгое, чертовски долгое путешествие, ведь Ад состоит из мириадов кусков, которые соединены между собой где стальными цепями и наезженными трактами, а где и волоском из кошачьих усов. Некоторые чертоги, лежащие на этом пути, устроены столь противоестественно и жутко, что человеческий рассудок, не в силах выдержать увиденного, взрывается как перегнившая тыква в первые же мгновения, отчего в расплавленное море падает уже не человеческая душа, а комок верещящей меоноплазмы. Другие, напротив, могут подарить знания, немыслимые в мире смертных, или наслаждения, которых ты никогда не смог бы испытать при жизни.

Башни из обожженной кости, лишенные фундамента, растущие во все стороны сразу, внутри которых собраны все гримуары, хранящие адскую мудрость. Роскошные залы, отделанные черным хрусталем и белым золотом, в которых никогда не прекращается пиршество, а прислуживают за столом многорукие стеклянные девы в ливреях из свежесодранной кожи. Величественные скалы, инкрустированные самоцветами размером с карету, из расселин в которых бьют ручьи сладкого вина и горькой желчи. Отделанные венецианским бархатом будуары, в которых денно и нощно совокупляются существа, для которых сама человеческая природа — величайшее оскорбление. Пылающие крепости, двигающиеся на исполинских ногах и пожирающие своих защитников. Острова из обсидиана, пронзенные медными шпилями…

Это падение может быть ослепительно коротким или бесконечно долгим — адские владыки не видят разницы между секундами и веками — но далеко не все души долетают до конечной точки своего назначения. Некоторые души замерзают и разбиваются вдребезги. Другие тают, как воск, под гнетом новых, неизведанных прежде, чувств. Многих пожирают в пути бесчисленные адские отродья, хищниками шмыгающие во многомерной бездне, существа слишком чудовищные и невообразимые, чтобы обрести форму в мире смертных. Эти охотно лакомятся свежей меоноплазмой или превращают души в вечно кричащие от нестерпимой муки самоцветы, которыми украшают себя и своих вассалов, иногда сооружая роскошные подвески и диадемы…

И только в самом конце, если твоя душа избежит всех этих препятствий и опасностей, пронзив кипящие океаны и бездонные бездны, ты будешь вознаграждена, услышав короткий хруст — это твой адский владыка, хозяин твоей души, сомкнет на ней свои когти…

Возможно, те выблядки, мнящие себя великими демонологами, описывавшие чертоги Ада и последний путь души, сами ни хера не понимали в том, что писали, подумала Барбаросса. Она не ощущала падения, от которого рассудок съеживается перепуганным насекомым, не ощущала треска пространства, ощущала только боль в переломанных костях, клок липкой паутины на щеке и отчаянный запах ссанины. Жар в самом деле был, он облил, точно горячим маслом, ее грудь, лицо и правое плечо — куда пришелся выстрел — но не спешил растечься по телу.

Херовы выблядки, напялившие на себя мантии, расшитые адскими сигилами, горазды трепать о том, о чем не имеют ни малейшего представления. Ад совсем не так гостеприимно принимает своих гостей, как ей казалось. Или, по крайней мере, чертовски долго заставляет ждать у порога…

Запах. Вот что показалось ей странным. Она была готова поверить в то, что в адских чертогах нет ни пылающих крепостей, ни костяных башен, ни развратных пиршеств, но только не в то, что там смердит затхлой мочой, грязью и ветхостью. Кроме того… Черт, сгоревшим порохом тоже как будто не пахнет, а прогреми в тесной комнатушке выстрел, его было бы столько, что нечем дышать…

Барбаросса попыталась вздохнуть и ощутила, как заклокотала грудь. Переломанные кости скрежетали друг о друга, легкие вздувались пузырями, как у умирающей рыбы. Невыносимо болела голова, подбородок, ключица, плечо. На нее словно рухнула наковальня, выброшенная с высокой башни…

Жива. Избита, изувечена, но жива, лежит у стены, точно позабытая тряпичная кукла, вперемешку со всяким хламом. Видно, требуется нечто большее, чем выстрел в упор, чтобы покончить с сестрицей Барби…

Барбаросса засмеялась бы, если бы рот не был наполнен соленой кровью, а желудок — едкой слизью. Кажется, путешествие в Ад немного откладывается. Еще не срублено в адских лесах то дерево, которое пойдет на карету, коей суждено отвезти ее грешную душу адскому владыке…

— Выглядишь неважно, Красотка. На тебе словно всю ночь танцевали демоны. Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь подниматься. Мы обе знаем твое дьявольское упрямство, но поверь, сейчас оно не принесет тебе пользы.

Глаза открылись сами собой. Целые, не лопнувшие, только затянутые, будто вуалью, тонкой алой пеленой. Сквозь эту пелену лицо улыбающейся Бригеллы казалось не бледным, как обычно, а покрытым слоем театрального грима, почти пунцовым.

Барбаросса попыталась вскочить на ноги, но едва не заскулила. Грудь была полна переломанных костей, голова чудовищно звенела, а руки, дернувшиеся было, чтобы исполнить ее волю, оказались слабы как побеги плюща. У нее не было сил не только вскочить, но и приподняться.

Дьявол. Тот удар, что она пропустила, был не просто силен, он был достаточно силен, чтобы расколоть вдоль сухую дубовую доску двухдюймовой толщины. Он и ее саму легко расколол бы вдоль, если бы в последний миг, услышав хруст трубки в руках улыбающейся Бригеллы, она рефлекторно не выставила бы вперед плечо. Кажется, оно и приняло на себя основной удар. Впрочем, на долю всего прочего ливера тоже порядочно осталось. Судя по всему, страшный удар отшвырнул ее в сторону, легко, точно тряпичную куклу, промел по полу, собирая, точно половой тряпкой, разбросанный хлам, и впечатал в стену, оставив лежать в окружении пустых бутылок и воняющего ссаниной истлевшего тряпья.

Бригелла вздохнула, вертя перед глазами обломанный черенок — все, что осталось от ее трубки.

— Милая штучка, — заметила она, — Прелестницы из «Общества Цикуты Благостной» уверяли меня в том, что силы, заключенной в ней, достаточно для того, чтобы вышибить дух из взрослого быка, но я не хотела рисковать. Твоя голова будет покрепче многих, что украшаются рогами… Что, тебе интересно, что это за милая штучка? Никогда не видела чар Махткрафта в действии? Впрочем, я не удивлена. Эта наука наверняка не входит в число тех, что ты изучаешь за трактирным столом или в подворотнях, упражняя кулаки. С другой стороны… Ты ведь порядочно времени кувыркаешься в койке с Котейшеством, уж она-то могла научить тебя хотя бы азам запретных наук…

Барбаросса застонала. Она хотела пожелать матушке Бригеллы до скончания веков рожать ей сестричек от соседского борова, но всякое слово, пробившись через сведенные от боли челюсти, превращалось в нечленораздельный стон.

Махткрафт… Дьявол, ей следовало бы догадаться. Неказистая трубочка в руках Бригеллы, которую она непринужденно вертела, была ловко сработанный амулетом, укрывающим внутри пучок махткрафтовских чар. Да, ей определенно следовало догадаться об этом — еще до того, как она позволила Бригелле окрутить себя, точно бесхозную козу, и утащить в заброшенный домишко на окраине пустыря.

— Между прочим, тебе повезло, — сообщила Бригелла. Утеряв интерес к трубке, она обронила ее и не глядя раздавила сапогом, — Махкрафт повелевает многими видами энергий, некоторые из которых были бы для тебя смертельны или, по меньшей мере, чертовски неприятны. Будь это вспышка в тепловом диапазоне, ты превратилась бы в скверно приготовленный бифштекс, все еще немного дергающийся. Ну а от беккерелевских энергий ты бы сделалась бы одной огромной лысой бородавкой с выжженными внутренностями… Твое счастье, что я предпочла им всем старую добрую «живую силу[1]», бесхитростную, как удар под дых. Надеюсь, заряд был не слишком силен? Ты не откусила язык? Я-то надеялась еще немного с тобой поболтать.

Язык был на месте. Сухой, едва ворочающийся, но хоть сколько-нибудь покорный ей — в отличие от прочих членов, которые от страшного удара осушило так, что она до сих пор их почти не чувствовала. Наверно, что-то подобное можно ощутить, если на всем бегу врезаться грудью в каменную стену. Или свалиться ничком с Малого Замка. Или…

— Иди на хер, — с трудом пробормотала Барбаросса, — Иди на хер, Бри.

Сил не было даже для того, чтобы сплюнуть скопившуюся во рту кровь. Отшибленное брюхо чудовищно ныло, а руки ощущались прикрепленными к туловищу пересохшими ростками, которыми она не в силах была даже почесаться. Кажется, первую в своей жизни дуэль ты уже проиграла, сестрица Барби…

Лежи, приказала себе Барбаросса, ощущая колючий зуд, гуляющий по телу вверх и вниз. Даже если каким-то чудом ты сумеешь подняться на ноги, слабая как сопля, Бригелла легко справится с тобой одной пощечиной. Лежи, не дергайся. Можешь скулить, если тебе так легче, но тихо. Попытайся понять, насколько повреждено твое тело и можешь ли ты на него полагаться. Собирай силы. Может, их не хватит для того, чтобы свернуть торжествующей победу Бригелле шею, но если достать из-за голенища нож, шансы, пожалуй, сравняются…

— Ты упрямая девочка, Красотка, — Бригелла подошла к ней, легко ступая в своих щегольских сапожках, переступая груды мусора и двигаясь так изящно, будто этот заваленный дерьмом домишка был театральной сценой, — Упрямая, но в чем-то милая. Уверена, нам с тобой удастся поболтать, только сперва надо избавить тебя от того груза, который мешает всякой беседе…

Бригелла склонилась над ней, ее руки побежали по дублету Барбароссы, сноровисто и быстро, точно пара деловитых пауков, быстро ощупывая пуговицы, швы и подкладку. Их прикосновение было мягким, почти осторожным, но это не было похоже на ласку, слишком уж холодна.

— Не беспокойся, — Бригелла очаровательно изогнула губы, — Я не собираюсь стягивать с тебя штаны, хотя, не стану скрывать, в другое время это могло бы меня позабавить. Бьюсь от заклад, та дырень, что у тебя между ног, куда красивее того, что ты вынуждена носить на своем лице! Ага, вот…

В пальцах Бригеллы что-то зловеще щелкнуло, а мигом спустя Барбаросса ощутила, как с ее дублета ссыпаются на пол пуговицы. Крохотный перочинный нож с изогнутым лезвием, мгновенно поняла она, наверняка золингеновской работы и хорошо подправленный, ишь как мягко скользит…

Тонкие ручонки Бригеллы, оказывается, годились не только для того, чтобы лапать юных шлюх в подворотне и держать бутылку с вином. Они удивительно ловко и сноровисто прошлись по всему ее телу, выказывая немалый опыт, ощупывая швы, и находя чертовски много интересного.

Вощеную струну от арфы, намотанную на ее левое запястье. Миниатюрную цепочку с грузиком на конце, прятавшуюся на правой голени. Невзрачную на вид свинцовую явару, которую она обычно затыкала за пояс. Свинчатку в хитро устроенном за пазухой потайном кармане… Уж конечно они отыскали ее нож, спрятанный в правом башмаке. Но вздрогнула Барбаросса лишь тогда, когда ловкие пальчики Бригеллы нащупали «Кокетку» и «Скромницу». Дьявол, нет, только не их…

Золингеновский нож в руках Бригеллы сделал разрезы так быстро и ловко, словно в свободные от сложения миннезангов и свальных оргий она практиковалась в анатомическом театре, вскрывая тела. Ткань дублета зашипела, кастеты беспомощно зазвенели, скатившись на пол. Отделенные от нее, они были мертвыми слитками металла, совершенно беспомощными и бессильными сами по себе.

— Мне кажется, Вере Вариоле надо побеседовать с тобой о том, с какими игрушками ты играешь, — пробормотала Бригелла, разглядывая «Скромницу» с каким-то брезгливым любопытством на лице, — Или, по крайней мере, подарить тебе приличный деревянный член. В твоем возрасте впору уже иметь взрослые развлечения…

— Иди на хер.

Воздуха в расколотой груди хватало лишь на пару слов. Впрочем, ее и не тянуло на длинные речи. Она ощущала себя издыхающей жабой, в теле которой не осталось ни единой целой косточки, жабой, по которой проехал, ворча, тяжело груженый аутоваген. Дьявол, давненько сестрице Барби не доводилось так славно отведывать…

— Тихо-тихо, — прохладный пальчик Бригеллы прижался к губам Барбароссы. Прохладный, мягкий, пахнущий миндальным кремом и тыквенным табаком. И достаточно проворный, чтобы мгновенно убраться, едва только клацнули зубы, — Не трать зря силы, прошу тебя. Позволь своему телу расслабиться.

Барбаросса стиснула зубы. От прикосновений Бригеллы по телу проходила злая колючая судорога, но это ничуть не помогало ей вернуть контроль над телом, сделавшимся бесчувственным и непослушным. Говорят, так ощущают себя контуженные пушкари, когда запертые в мортире демоны от ярости разрывают ствол. Тело совсем не сразу вспоминает, как двигаться и сохранять равновесие, ведет себя точно неуклюжий голем, в который Ад вдохнул жизнь, но не разъяснил, как жить дальше.

Она переиграла тебя, Барби. Эта колючая мысль, похожая на сколопендру, причиняла ей еще больше страданий, чем пытливые ловкие пальцы Бригеллы, скользящие по ее телу, или зловещий скрип чужого ножа. Переиграла как опытные картежницы из Шабаша при помощи меченой колоды переигрывают самоуверенных школярок, на щеках которых еще не высох крем от пирожных, не понимающих, что невесомые бумажные листки, порхающие над столом, решают их жизнь, превращая их в своих любовниц, служанок и пажей.

Ловко у нее это вышло. Пальчики Бригеллы вплели сестрицу Барби в эту проклятую авантюру легко и изящно, точно ленточку в тесьму. С такими навыками этой суке впору добиваться места в «Ордене Анжель де дя Барт», чем цедить скверное вино с «шутовками»…

Была еще одна неприятная мысль, которую Барбаросса пыталась не пускать в сознание, но которая вворачивалась в него, точно уховертка.

Бригелла не лгала, когда сказала, что в силах была зарядить свой амулет любыми чарами, в том числе куда более сильными или смертоносными. Способными раздавить ее, изжарить или растерзать, точно свора охотничьих псов выглянувшего на свет зайчонка. Но вместо этого она предпочла использовать банальную «живую силу», оглушив ее, контузив, обезоружив — но сохранив жизнь. Из милосердия?

Глаза Бригеллы разглядывали распластанную на полу Барбароссу, холодно и внимательно, точно она была выкройкой, лежащей на портняжьем столе. В этих глазах милосердия было не больше, чем в гибельной торфяной топи, окружавшей Кверфурт, легко затягивающей в себя хоть запряженную волами повозку, хоть одинокого путника.

Нет, это было не милосердие.

— Что дальше? — Барбароссе пришлось полминуты глубоко дышать, чтобы голос звучал ровно, не рождая предательской дрожи, — Что дальше, Бри?

Палец Бригеллы, еще недавно скользивший по ее дублету,легко коснулся деревянного носа маски, совершив по нему небольшую прогулку снизу вверх. На сцене этим жестом часто изображали задумчивость, граничащаю с растерянностью.

— Дальше?.. Черт, я как-то и не думала об этом, Красотка. Упустила из виду. А чем занимаются подруги, когда остаются наедине? Можем посидеть немного, распить бутылочку винца на двоих, поболтать, посекретничать… Подругам ведь, кажется, полагается делится друг с другом милыми девичьими секретиками? Ты даже не представляешь, сколько секретов я знаю, — глаза Бригеллы под маской сверкнули, точно пара заточенных в стеклянные сосуды демонов, — Зловонных маленьких секретов, запертых в изящные бронзовые шкатулки, украшающие альковы. Низменных дрянных секретов, укрытых в сейфах и несгораемых шкафах. Обрыдлых никчемных секретов в мешках из-под муки и бобов, что прячут в подполе… В этом городе до хера секретов на любой вкус, Красотка, нам с тобой не станет скучно. А если станет — достанем картишки и перекинемся разок-другой в скат…

Барбаросса покачала головой. Одно это движение едва не заставило ее вскрикнуть, отозвавшись болью в трещащем позвоночнике и размозженных, похожих на разваренную рыбу, мышцах спины. Но оно того стоило. По крайней мере, она знала, что не парализована. Хребет цел и все, что к нему крепится, как будто бы тоже.

Возможно, ее тело пострадало не так сильно, как она себе вообразила… Смято, повреждено, но не уничтожено. Недаром герцог Абигор, ее сиятельный покровитель, наделил сестрицу Барби силой и выносливостью адской твари… Чары Махткрафта крепко припечатали ее, но, кажется, ничего серьезно не повредили, лишь крепко оглушили. Когда вызванное болевым шоком онемение пройдет, она вновь сможет двигаться. Нужно набраться терпения.

— Ты похожа на голодную свинью, что пытается щебетать, Бри.

Бригелла склонилась в изящном реверансе, придерживая кончиками пальцев пышные щегольские плундры.

— А ты — на кусок вареного мяса.

— Подожди, пока я встану, и посмотрим, кто из нас превратится в мясо…

Изящные сапожки Бриггелы не шли ни в какое сравнение с ее собственными тяжелыми башмаками, грубыми и подбитыми множеством гвоздей, это была не обувь для драки. Но когда Бригелла, коротко шагнув, впечатала свой сапожок ей в голову, над Броккенбургом разорвалось сразу несколько ослепительных солнц — желтых, фиолетовых и зеленых.

Чертовски хороший удар. И нанесен ловко. Едва ли она училась этому на занятиях по бальным танцам, подумала Барбаросса, пытаясь не растерять остатки звенящего по углам сознания, ощущая себя невесомой мошкой, приклеившейся к поверхности пруда.

— …луй, ты права, — Бригелла вздохнула, изящно потерев носок сапожка о штанину, стирая с него воображаемую грязь, — Мы еще недостаточно близки, чтобы именоваться подругами, но поверь мне, в ближайшее время мы станем близки. По-настоящему близки. Чтобы продемонстрировать тебе свои благие намерения я даже приготовила тебе небольшой подарок. Подруги ведь часто дарят друг другу небольшие подарки, верно?

Бригелла принялась рыться в разбросанном хламе, насвистывая под нос какое-то легкомысленное порпурри. Барбаросса не увидилась бы, достань та дохлую мышь, ржавый гвоздь, сколопендру или что-нибудь в этом роде. Но в руках у Бриггелы было нечто другое. Свернутые лошадиные постромки. Крепкие, хорошо выделанной кожи, скрытые прежде чьими-то истлевшими шаравонами. Те самые, что заприметила она сама, прикидывая, чем бы связать крошку Бри.

Про Ад часто говорят, что он жесток, но это не так. Так говорят только те, кто слабо разбирается в его устройстве. Ад не жесток, он безжалостно ироничен. Может, потому он так и пугает.

— Милая штучка, а? — Бриггела игриво пошевелила постромками в воздухе, — По правде сказать, мне приходилось использовать в своих шалостях куда более затейливые приспособления, многие из которых стоили больше, чем ты можешь себе вообразить. Ну, ты знаешь, шоры, удавки, кандалы… Но сейчас в них нет нужды, да и ты, насколько я знаю, не поклонница шикарных туалетов. Эта штуковина вполне тебе подойдет. Кожа потертая, но еще крепкая, я проверяла.

Кажется, она даже не испугалась. Не сумела. После страшного удара мозг не был способен ясно мыслить, лишь хлюпал, как разваренное яйцо в костяной чаше. Но все равно мгновенно понял — к чему все это.

— Хочешь поиграть в лошадку? — Барбаросса заставила себя презрительно фыркнуть, — Наверно, у тебя это от маменьки, та обожала играть с кучерами на конюшне, да и жеребцами не брезго…

В этот раз она попыталась увернуться от удара, но сделать это чертовски сложно, если твое тело — лежащая навзничь коряга, способная лишь слабо ворочаться, а члены — бессильные сухие корни. По крайней мере, ей удалось отвернуть голову, так что сапожок Бриггелы, летящий ей в лицо, пришелся в правое ухо.

Получилось все равно больно. Чертовски больно. Точно в голову с правой стороны вбили тупой деревянный гвоздь. Но у нее получилось не вскрикнуть.

— Надеюсь, способность шутить еще долго не покинет тебя, Красотка, — Бригелла деловито наматывала постромки на предплечье, проверяя, нет ли слабины. Слабины не было, отличный товар, можно продать в Руммельтауне по меньшей мере за половину гульдена, — Думаю, ты уже догадалась, какие у меня планы на твой счет. Ты глуповата, в отличие от своих сестер, но такие как ты, чувствуют шкурой… Да, я намереваюсь связать тебя. Опутать, как колбасу, по рукам и ногам. И устроить со всем удобством прямо здесь. По правде сказать, запашок здесь не из лучших, к тому же отчаянные сквозняки и недостаток мебели, но… Черт возьми, ты же не надеялась на графские покои, верно?

Барбаросса попыталась сжать кулаки, но это было не проще, чем стискивать в пальцах стальные глыбы. Пальцы дрожали, едва подчиняясь приказам, сухожилия превратились в провисшие полуистлевшие веревки. Нечего и думать ударить таким кулаком. Даже если ей удастся добраться до ножа, лежащего в груде с прочим ее оружием в четырех шритах от нее, пальцы могут не совладать с ним, выронить от первого же тычка…

— Цинтанаккар отвел тебе семь часов, как и прочим сукам. Значит, в твоем распоряжении остается около… Около шести, верно? Может, немногим более. Черт, Красотка, шесть часов — это чертова уйма времени! За шесть часов можно наплясаться до полусмерти, выпить уйму вина, обойти половину Броккенбурга, выслушать не один миннезанг… Но мы с тобой, конечно, не станем заниматься подобными глупостями. Мы с тобой почти подруги, не так ли? Мы найдем занятие поинтереснее…

— Чего ты хочешь, Бри?

Бригелла на миг перестала наматывать на руку постромки. Прищурилась, пристально изучая один отрезок, несколько раз проверила его на разрыв, потом прикусила зубом и тщательно разглядела отпечаток.

— Хочу посмотреть на него за работой, — она легко прикусила губу, — Знаешь, обычно я не очень-то склонна коллекционировать сведения о демонической братии, включая самые невинные слухи. Жизнь давно отучила меня проявлять любопытство относительно всего, что связано с адскими чертогами — и их владыками. Но Цинтанаккар… Мне кажется, он особенный в своем роде. Не жестокое чудовище, жаждущее калечить и причинять смерть, а в некотором роде художник… Скульптор плоти, певец увечий, поэт боли во всех ее проявлениях, включая те, для обозначения которых в нашем грубом языке нет даже первичных понятий. Иронично, я скормила ему за этот год шестерых, но так и не смогла посмотреть вблизи на то, как он работает. А это должен быть чертовски увлекательный процесс. Наблюдая за ним вблизи, возможно, я обрету вдохновение, которое пригодится мне для новых миннезангов. Публичные дома с их скучными утехами и собачьи бои уже не вдохновляют меня так, как прежде.

— Сука.

Бригелла вздохнула, вновь склонившись над ней. Ее лицо было так близко, что кончик деревянного носа едва не оцарапал ей лоб.

— Что такое, Барби? Уже потекла от страха? Так быстро?

— Дай мне нож и посмотрим, кто из нас потечет первым, рваная манда…

Барбаросса ожидала нового удара, успела даже стиснуть зубы, не зная, куда он придется в этот раз — в глаз? в висок? в шею? — но его не последовало. Вместо этого Бригелла мягко прикоснулась пальцем к ее груди. Но в этот раз ее интересовал не ее дублет, а то, что укрывалось под ним.

— Как вам на новом месте, монсеньор Цинтанаккар? Вы находите вполне удобными свои покои? Где вы обосновались? Тут? — мягкие пальцы «шутовки», пахнущие миндальным маслом, совершили короткую прогулку по ее груди напротив тяжело ворочающегося в грудной клетке сердца, — Или тут? — они вывели полукруг где-то в районе печени, опустившись на пару дюймов, — А может, ниже, тут…

Прикосновение пальцев Бригеллы к промежности было не таким уж неприятным, как она думала. Мягкие пальцы «шутовки» были умелы и осторожны, как у опытной арфистки, они скользили по ткани почти беззвучно, аккуратно надавливая в некоторых местах, кружили, выписывали на ее коже сигилы неведомого ей языка. Умелые прикосновения, на которые ее плоть, пусть даже избитая до состояния фарша, онемевшая и обессилившая, явственно отзывалась — к ужасу самой Барбароссы.

Давай, подстилка, развлекись на полную, зло подумала она, тщетно пытаясь сбросить с себя руку Бригеллы, притащи бутылочку вина, поставь какую-нибудь модную увертюрку, похвали мои духи…

Ласка Бригеллы была недоброго свойства. Пока ее пальцы мягко двигались по промежности, аккуратно прощупывая тело под тонкой тканью бриджей, ее глаза горели, но совсем не тем маслянистым огоньком, что зажигает обычно похоть. Другим, холодным, резким, напряженным. Это был взгляд хирурга, не любовника.

— Монсеньор Цинтанаккар, — Бригелла произнесла это слово немного нараспев, — Должна сказать, я не имела возможности любоваться вашими предыдущими работами, но считаю себя большим вашим поклонником. Вы не садист и палач, как считают некоторые, вы великий резчик, творящий не из холодного мрамора и гранита, но из горячей плоти и крови. Я хочу увидеть ваш талант, хочу увидеть, что вы сможете сделать с этим телом, каким немыслимым пыткам и страданиям его подвергнете…

Барбаросса ощутила, как крохотная дробинка в ее грудине едва заметно вибрирует, отзываясь на эти слова. Крохотная, твердая дробинка, поселившаяся в ее теле. Она вырвет ее раскаленными щипцами, едва только вернет себе способность двигаться. Нет, сперва она проломит голову Бригелле, а уж потом…

— Мне кажется, это будет захватывающий опыт для нас обеих, — промурлыкала «шутовка», мягкими касаниями стирая пыль с ее груди, теребя ворот дублета, игриво цепляя ногтем сорочку, — Только вообрази, как обогатится твоя палитра чувств на протяжении следующих часов, Красотка… Ты узнаешь очень многое о своем теле и о тех пределах, которые известны твоей плоти, узнаешь больше, чем многие суки из Броккенбурга в силах узнать за всю свою жизнь. Кроме того… — она внезапно посерьезнела, — Я ведь оказываю тебе немалую услугу, если подумать.

— Правда?

Бригелла резко поднялась.

— Конечно. Избавляю тебя от необходимости бороться с самой собой и тем куском тухлятины, что ты таскаешь с собой в мешке. Ох нет, я говорю не про гомункула, что ты утащила у старика, Красотка, я говорю про твою гордость. Поверь, если бы я не избавила тебя от мук выбора, твоя блядская гордость причинила бы тебе уйму хлопот! Как причинила бедной Панди перед смертью.

Бригелла вновь взяла в руки постромки и проверила на разрыв. Кожа была хорошей, пружинистой и прочной, так и вьющейся в ее ловких пальцах. Наверняка она мастерски умеет вязать узлы, отстраненно подумала Барбаросса, пытаясь мыслью нагреть обмякшие мышцы. И не только это. У маленькой Бри до хера скрытых талантов…

Бригелла несколько секунд молча играла с постромками, то сооружая какие-то хитроумные самозатягивающиеся петли, то беззаботно раскручивая их вокруг себя, точно обычная девочка, играющая на улице с бечевкой.

— Мы привыкли считать, что гордость — это маленький изящный зверек сродни мангусту, на деле же это зубастая тварь, которая охотно пускает в ход зубы, причиняя нам дополнительные страдания. Монсеньор Цинтанаккар в своей милости отпустил тебе срок в семь часов. Поверь, если бы не я, все это время ты металась бы по Броккенбургу, как металась несчастная Панди, разрываясь между болью и гордостью. Боль влекла бы тебя к дому старика фон Лееба, сдаваться, каяться и просить его милости, гордость — в противоположную сторону. Человек, мечущийся между болью и гордостью, похож на несчастного, которого терзают сразу два хищника. И знаешь, что? — Бригелла доверительно понизила голос, — Боль всегда оказывается сильнее.

— Иди нахер, Бри.

— Мы обе знаем итог этой битвы, Красотка. Ты сдалась бы. Как сдалась Панди. Твоей гордости в какой-то момент пришлось бы заткнуться. И ты поползла бы на карачках на Репейниковую улицу, в обоссанных штанах, воя от ужаса и боли, моля о снисхождении…

— Херня! — Барбаросса едва не клацнула вновь зубами, — Пандемия не вернулась бы к старику даже если бы ее душила дюжина демонов!

Бригелла улыбнулась.

— Ты взрослая девочка, а все еще веришь миннезангам. Это в песнях героини бесстрашны и всегда идут до конца, не останавливаясь перед тем, чтобы броситься в пропасть с вершины крепости, и пусть весь мир горит огнем!.. Жизнь устроена совсем по другим правилам, дорогуша. Панди могла сколько угодно воображать себя принцессой среди воровок, швырятся монетами, пускать пыль в глаза, шалить и соблазнять простушек вроде тебя своей показной удалью и презрением к смерти. Но только лишь до тех пор, пока не ощутила удавку на своей шее. Монсеньор Цинтанаккар живо взял ее в оборот. Он умеет урощать строптивых девчонок, уж поверь мне. В его руках даже самые хитрые оторвы быстро становятся шелковыми.

— Панди сожрала бы любого демона, не моргнув глазом.

Бригелла кивнула.

— Некоторых — возможно. Но не таких как Цинтанаккар. Он не просто демон, он великий зодчий боли, ваяющий новые формы искусства из скучной и опостылевшей человеческой плоти. Он знает больше тайн тела и разума, чем известно нам, и, поверь, он чертовски серьезно относится к своей работе. О да, наверняка Панди сдалась не сразу. Гордость заставила ее помучиться. Уверена, она не один час металась по Броккенбургу, ища помощи и защиты, пока не вышел отпущенный ей демоном срок. Да и как она могла сопротивляться? Все хитрые трюки и проверенные уловки из ее арсенала бессмысленны против существа, которое сидит в твоем собственном нутре. Вся ее хитрость и презрение к смерти ничего не стоили против демона, которому дана власть над твоим телом и разумом. Панди проиграла, Красотка.

Херня, подумала Барбаросса, отчаянно пытаясь сжать кулаки. Онемевшие пальцы повиновались, но чертовски медленно, и были так слабы, что не смогли бы задушить и птенца.

Херня. Только не Панди.

Панди презрительно смеялась в лицо самым страшным порождениям адской бездны. Она презирала опасность. Не замечала боли. Панди не поползла бы к старику просить прощения даже если бы демон, просочившийся в ее тело, принялся бы рвать ее в мелкие клочья. Скорее, она раздобыла бы большой рейтарский пистолет — и превратила подсохшие, как сыворотка, мозги старикашки фон Лееба в изысканное панно на стене в его бедно обставленной прихожей…

Бригелла хмыкнула. Игриво обвязав постромки вокруг талии, она сделала несколько замысловатых па, завершив их изящным, почти балетным, фуэте.

— Не веришь? Сомневаешься? Зря. Я видела Панди в тот день, говорю же тебе. Она дрожала от страха, как бродячая собака, а ее глаза были глазами мертвеца, ходящего среди живых людей. Она сразу все поняла, наша умница Панди. Поняла, но была бессильна сопротивляться. Цинтанаккару не сопротивляются. Демон ел ее кусок за куском — не только тело, но и рассудок. Вся ее кичливая разбойничья доблесть, которой она привыкла щеголять в трактирах, заставляя юных шлюх пускать слюни, облезла с нее, словно фальшивая позолота с грошового подсвечника. Оставив только насмерть перепуганную девочку с мешком в руках. А потом демон сожрал ее, лишь хрустнули тонкие косточки.

— Заткни дырку! — выдохнула Барбаросса, ощущая, как съеживаются от ненависти внутренности, а на груди вместо пота выступает едкая роса, жгучая как серный раствор из алхимической реторты, — Откуда тебе знать, что она мертва? Ты нихера этого не видела, гнойная ты манда, ты…

Бригелла мягко прижала палец к ее губам, преграждая путь полыхающим ругательствам, рвущимся из глотки.

— Не видела, — легко согласилась она, тряхнув волосами, — Однако знаю это так же надежно, как если бы была секунданткой на ее дуэли. Видишь ли, этот милый домик не выпускает свою добычу. Те шестеро, которых я отправила следом за ней, тоже не вернулись. Судя по всему, монсеньор Цинтаннакар и его хозяин не испытывают особенной жалости к раскаявшимся шлюхам, посягнувшим на их добро. Ни одна из них, зайдя в дом во второй раз, уже не покинула его. Ну, довольно о Панди! Истории о мертвецах поучительны в той же степени, что и скучны. Эта порядком изжила себя, потеряла свой лоск. Твоя же… Твоя только начинается. И будь уверена, я буду самым внимательным зрителем в ложе. Не пропущу ни одного движения, ни одного твоего стона…

Барбаросса вновь попыталась незаметно для Бригеллы сжать кулаки, напрячь мышцы предплечий. Плоть, будто пробуждаясь после глубокого наркоза, постепенно оживала, обретая чувствительность, однако она все еще ощущала свое тело комом смерзсшегося мяса с острыми костяными осколками. Нечего и думать, будто в ее силах оторвать его от земли и заставить вступить в схватку. Хорошо, если она вспомнит, как ходить…

Паскудно. Крайне паскудно. В этот раз ты вляпалась как никогда, подруга, и если тебе кажется, что пахнет паленым дерьмом, можешь не сомневаться, это оттого, что под тобой уже разожгли пока еще маленький, но горячий костерок…

— Иди нахер, Бри.

— Неблагодарная девчонка, — вздохнула Бригелла, закатывая глаза, — Ты совсем не ценишь моих трудов. А ведь я спасаю тебя от участи бедняжки Панди. Если бы не я, остаток отпущенного тебе срока ты провела бы как она, мечаясь испуганной тенью по Броккенбургу, пытаясь найти спасение, как будто бы от той болезни, что именуется Цинтанаккар, существует лекарство. О, будь уверена, я отчетливо вижу твое будущее отчетливо на шесть часов вперед, лучше, чем любой магдебургский оракул, гадающий по птичьим потрохам… Поначалу, первые пару часов, ты бравировала бы, делая вид, что все под контролем, скаля свои прелестные зубки. Это твоя излюбленная тактика, не так ли? У Красотки из «Сучьей Баталии» всегда все под контролем — даже когда адское пламя обжигает ей пятки, заставляя сучить ногами… Но постепенно даже твоя выдержка стала бы изменять тебе. С каждым следующим часом, с каждой минутой ты все отчетливее ощущала бы хватку Цинтанаккара, так что даже твой хваленый самоконтроль начал бы рассыпаться на глазах, обнажая внутреннюю труху…

Изнемогая от боли и страха, ты металась бы по улицам и закоулкам, тщясь обрести если не заступничество, то помощь. Тщетно. В этом городе нет силы, способной совладать с Цинтанаккаром. Первым делом ты, конечно, бросилась бы к своим подругам, ища помощи, но будем справедливы, Красотка, у тебя не так-то много подруг в Броккенбурге! Конечно, есть Котейшество… — Бригелла мягко улыбнулась, — Она славная девчушка и у нее светлая голова, но не ей, ведьме третьего круга, совладать с могущественным демоном, запертым в твоих кишках! Следом ты бросилась бы к магам и демонологам. Увы, увы! Никто из них не смог бы облегчить твои страдания даже если бы твоя мошна звенела от золотых монет. Из десяти демонологов Броккенбурга трое будут самозванцами, способными произнести на адском наречии разве что рецепт картофельной запеканки, четверо — много мнящими о себе недоучками, которых рано или поздно растащат по кусочку демоны, оставшиеся — высокомерными ублюдками, дерущими по пять гульденов за визит, готовыми пичкать тебя водой с разведенной там печной сажей или колоть серебряными иголками. А Цинтанаккар — это не шкодливый дух, прячущий башмаки и удирающий при виде святой воды, уж поверь. Если он вгрызся в чье-то нутро, то уже не выйдет из него, как стрела с зазубринами. Скорее вымотаешь себе кишки, чем избавишься от него…

Семь часов — малый срок. Как думаешь, как скоро ты начала бы паниковать, теряя последние крохи самообладания? О, думаю, что смогла бы предсказать твой дальнейший путь в точности. Отчаявшись найти помощь здесь, на вершине горы, ты устремилась бы в

Унтерштадт, к тамошним никчемным знахарям и ворожеям. В большинстве своем это никчемные ублюдки, промышляющие ярмарочными фокусами, но не в твоем положении было бы выбирать, верно? К этому моменту боль уже сделала бы тебя чертовски сговорчивой. Сговорчивой, послушной и благоразумной. Боль и страх — великие учителя, Красотка, они вытравливают гордость быстрее, чем кислота вытравливает окалину с металла. Сейчас ты пытаешься держать себя гордо, даже дерзишь, но через пять часов ты позволишь любому бюргеру нассать тебе в рот если только это даст тебе тень шанса отсрочить неминуемое. Дальше… Полагаю, дальше ты бросилась бы в ковен, уповая на милосердие Веры Вариолы. Нелепая попытка, рожденная не здравомыслием, но отчаяньем — мы обе знаем, что милосердия в ней как в гадюке весной. Узнав о том, в какую историю ты оказалась запутана, об ограблении дома в Верхнем Миттельштадте, Вера Вариола попросту изгнала бы тебя из «Сучьей Баталии», чтобы ты не навлекла позора на ее ковен, а может, и приказала бы старшим сестрам по-тихому удавить тебя, не так ли? Плюнув на приличия и гордость, ты попыталась бы найти поддержку в других ковенах, но нашла бы лишь насмешки и пожелания поскорее издохнуть. Вспомни, как часто ты сама охотно унижала прочих сестер, как колотила их, вышибая зубы, как изощренно мстила, оставляя за собой на полотне роскошный багряный след… Броккенбург поспешит вернуть тебе сторицей все долги, уж можешь мне поверить.

Боль — мастер дипломатии. Уже очень скоро ты выла бы от отчаяния, милая Красотка, скулила бы как побитая сука, ищущая покровителя, предлагала бы все богатства мира за то, чтобы избавиться от него, но… — Бригелла улыбнулась, — Монсеньор Цинтанаккар не идет на сделки. Он медленно выкручивал бы твои потроха, отравляя душу и рассудок, пока не выжал бы досуха. И тогда ты, на подламывающихся ногах, воя от ужаса, двинулась бы в известный тебе домик на Репейниковой улице. Не стоит стыдиться, милая, этим путем прошли все суки, которых я отправила туда до тебя, прошла и Панди. Так что, сама видишь, взяв на себя заботу о твоих последних часах, я проявила немалую милость. Избавила тебя если не от боли, то от позора и унижения. Позволим Красотке из «Сучьей Баталии» уйти в Ад достойно, запомнившись прочим кровожадной стервой, а не воющим от ужаса куском дерьма! Немалое благодеяние с моей стороны, а?

Она говорила негромко, почти не жестикулируя, разве что поигрывая лошадиными постромками, скручивая их то так, то этак. Похлопывая ими по ладони, заплетая хитрым образом между пальцами. Точно это была судьба сестрицы Барби, скручивающаяся узлами и спиралями, покорная ее воле…

— Но дальше… — Бригелла на миг прищурила глаза, ее левая рука, выпустив постромки, нырнула в плундры и принялась там возиться, ритмично поглаживая пах, — Я обещаю, что оставшееся время, отпущенное тебе Цинтанаккаром, мы проведем как лучшие подруги, в обнимку, не разлучаясь ни на минуту. Я буду с трепетом и предвкушением ждать каждой следующей пытки, которой он вознаградит тебя, ваяя из твоего тела свое очередное произведение искусства. Еще с большим трепетом, чем ты сама. Я буду лобызать твое извивающееся в агонии связанное тело, возбуждаясь от твоих неистовых криков, кончая всякий раз, когда ты, не в силах надсаживать измочаленные голосовые связки, будешь срываться на визг… В редкие минуты затишья, когда Цинтанаккар будет выпускать тебя из своих зубов, даруя кратковременную передышку, готовя к новой порции боли, я буду ласкать тебя, шепча утешающие скабрезности тебе на ушко. Каждый твой пароксизм боли станет для меня маленьким оргазмом. Каждый твой крик — блаженством. Ты будешь умолять меня взять нож и перерезать тебе горло. Я буду отвечать тебе милым смехом и новыми ласками. Ты будешь пытаться откусить себе язык, чтобы изойти кровью. Я буду покрывать твое тело поцелуями, возбуждаясь от ходящих по нему судорог.

Бригелла нависла над ней, легко прикусив губу. Одна рука по-прежнему раскручивала постромки, другая ожесточенно возилась в плундрах, точно голодный хорек в норе. Не ласка, но жестокая пародия на ласку, насмешка.

Манда этой злобной суки должна быть похожа на терку для сыра, отстраненно подумала Барбаросса, вынужденная с отвращением наблюдать за этим. Холодная, твердая и острая, со многими лезвиями. Та сучка, что отлизала ей в Чертовом Будуаре наверняка стесала себе язык до основания…

— Кто знает, как далеко нам уйдется зайти, Красотка? Выдумка Цинтанаккара неистощима, как бездонны адские моря. Может, он убьет тебя по истечении отпущенного срока. А может, продлит его — просто чтоб испытать предел прочности человеческой плоти. О рассудке я уже не говорю. К тому моменту от твоего рассудка останется лишь тлеющая зола. Ты забудешь человеческий язык, твой разум сожрет сам себя, пытаясь найти спасение от боли, ты забудешь мое лицо, но даже тогда я буду оставаться при тебе — вернейшая из твоих подруг, подруга до самой смерти… А теперь приступим, да? Не беспокойся, я буду вязать узлы очень осторожно, так, чтобы не навредить тебе.

— Бри… — Барбаросса облизнула губы, сделавшиеся сухими как старая дубовая кора, — Слушай, я… Наверно, я была не слишком-то любезна с тобой в последнее время, но это не значит, что тебе нужно быть сукой. Если я тебя обидела тогда, в трактире, ты вправе вздуть меня как сочтешь нужным, хоть бы и сейчас. Если этого недостаточно, можешь выставить мне счет — мой ковен оплатит его. Я напишу записку, ты отнесешь ее в Малый Замок, отдашь Каррион или…

Бригелла рассмеялась. Не так, как обыкновенно смеются на сцене, неестественно громко, широко раскрывая рот. Самым обычным смехом, негромким и мелодичным.

— Ох, Красотка! Ты в самом деле думаешь, будто Вера Вариола решит, что твоя жалкая паленая шкура стоит пары гульденов из ее кошелька? Сундуки фон Друденхаусов давно прохудились, с некоторых пор там больше изгрызенных мышами гобеленов, напоминающих им о славных временах, чем монет. Впрочем… Нет, я не стану отдавать тебя Вере. Приберегу для себя. И для монсеньора Цинтанаккара. Мы втроем славно проведем время… Выше нос, подруга! Ты на пороге к ощущениям, которые навеки изменят твою жизнь — ну, по крайней мере, ту ее часть, что осталась впереди…

Она меня ненавидит, вдруг поняла Барбаросса. Не так, как ненавидят друг дружку все броккенбургские суки, мечтающие сплясать на чужих костях. Ненавидит на особенный манер, страстно, до умопомрачения. Это чувствуется в дрожи ее пальцев, играющих то со своим клитором, то с веревкой. В прищуре ее глаз под маской.

Барбаросса отчаянным рывком попыталась пробудить онемевшее тело. Чувствительность возвращалась, хоть и не особенно быстро — она уже ощущала пощипывание во всем теле, будто ее со всех сторон грызли злые лесные муравьи. Но силы еще не было. Мышцы вяло ворочались под кожей, суставы скрипели, в ушах все еще паскудным образом звенело. Даже если ей удастся отыскать достаточно сил для одного рывка, она не сможет даже подняться на ноги — зашатается и тотчас рухнет, не получив ни одной оплеухи от Бригеллы. Недолгий же будет бой…

Барбаросса зашарила взглядом по полу, пытаясь обнаружить хоть какое-то оружие, но взгляд этот натыкался лишь на груды ветоши, оторванные с ее собственного дублета пуговицы, давно опустошенные бутылки и прочий хлам, оставшийся здесь не то от незадачливого демонолога, не то от бродяг. Пустая бутылка тоже может быть оружием, и весьма грозным, она сама в свое время расколотила не одну дюжину о головы товарок, но… Барбаросса стиснула зубы, ощущая желание заворчать по-собачьи. Бригелла недостаточно тупа, чтобы позволить ей нанести удар. Она стоит наготове, напряженная, как дуэлянтка, только и ждет повода вновь угостить ее сапогом…

Не выйдет, сестрица Барби. В этот раз твои хитрости не спасут твою шкуру. Можешь молить, можешь ерзать, можешь заливаться слезами — твоя песенка спета, подходит к концу последний твой так и не сочиненный хренов миннезанг…

— В мире нет ничего более отвратительного, чем ведьма, рыдающая от жалости к себе.

Будь тело покорно ей, она бы вздрогнула. Но смогла лишь дернуть головой.

Что?

— Прежде чем наступила эпоха Оффентурена, в Друденхаусе сожгли сотни ведьм. И пусть в большинстве своем это были никчемные шарлатанки, знахарки и путаны, не способные вызвать даже дождя, они и то держались мужественнее тебя. Знай, мне в самом деле отвратительно за тобой наблюдать.

Какого хера? Бригелла молчала, ее пальцы с удивительной сноровкой свивали петли узла, которым предстояло обхватить ее руки. Да и не ее это был голос. Куда более… Сухой, подумала Барбаросса, сухой и тонкий, как будто бы принадлежащий существу куда меньших размеров. Может, это какой-то мелкий адский дух явился, чтобы позубоскалить над ней — многие духи обожают наблюдать за мучениями ведьм. Он просто пристроится где-нибудь у окна и, невидимый, будет наяривать свой хер, наблюдая за тем, как она орет и корчится от боли. Черт, необычайно мило…

— Не льсти себе, я не собираюсь дрочить на тебя, никчемная чертовка. Даже если бы имел, чем. Выпотрошенная свинья и то будет симпатичнее тебя… Живо втяни сопли и слушай меня внимательно. Ты была плохой девочкой в этом году, но я подарю тебе шанс на спасение. Один-единственный шанс, поняла?

Бригелла ни на миг не изменилась в лице, деловито продолжая вить свою нить. Она не слышала, вдруг поняла Барбаросса. Этот голос, отчетливый и явный, каким-то образом обходил ее стороной, касаясь только ее ушей. Возможно, какая-то адская сила балуется с акустикой, искажая воздушные колебания, изгибая пространство и…

Взгляд Барбароссы, растерянно скачущий по комнате, точно птица с перебитой лапой, случайно коснулся стоящего у стены мешка. Коснулся, отскочил, снова приник, оббежал кругом…

Ну конечно. Крохотным существам в банке нет нужды полоскать воздух в легких. У них и легких-то обычно нет, не считая пары крошечных рудиментарных листков… Они общаются на магической волне, через колебания магического эфира. Это гомункул!

— Нет, — буркнул голос, не скрывая презрения, — Это Болос из Мендеса, египетский алхимик и философ. Мою разодранную жопу коптят на угольях черти, так что я решил из скуки заглянуть в твой мир. И обнаружил истекающую соплями ведьму, упоенно занимающуюся самобичеванием.

Должно быть, он использует какую-то волну магического спектра, которую слышит она, но не слышит Бригелла, лихорадочно подумала Барбаросса. Черт, Котейшество и не говорила, что гомункулы способны на это. Впрочем… Не так-то и часто она расспрашивала Котти о том, что умеют эти мелкие ублюдки… До недавнего времени ей вообще было похер на это отродье.

— Обычно я не лезу в склоки между ведьмами, но, если не ошибаюсь, эта сука в маске служанки[2] собирается связать тебя и хорошенько поразвлечься. Даже если она самая отчаянная садистка в Броккенбурге, поверь мне, все ее потуги будут бледной тенью на фоне тех ощущений, что дарует тебе запертый в твоем теле Цинтанаккар. Опасность в другом. Если она свяжет тебя, ты станешь беспомощна и не способна использовать оставшееся в твоем распоряжении время. По моим подсчетам, у тебя осталось около минуты или двух. Если тебе нужна моя помощь, самое время сказать об этом.

Маленький сморщенный ублюдок из банки. Понятно, отчего голос показался ей знакомым — она уже слышала его. Недостаточно давно, чтобы он успел выветриться из памяти. Просто в предыдущий раз он был более тонким, почти детским…

Это она! Она! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!..

Мелкий пидор, стоящий в услужении старикашки. Тот самый, из-за которого она оказалась втянута в эту историю, смердящую как дохлая корова на солнцепеке. Барбаросса ощутила покалывание в онемевших мышцах спины и бедер. Он преспокойно наблюдал, как она заколачивает гвозди в собственный гроб, не делая попытки помешать, потирая свои крохотные лапки, а теперь, надо думать, с удовольствием созерцает как его обидчицу, незадачливую похитительницу, отдадут на расправу демону. Но удовольствие было бы неполным, если бы эта маленькая гнида не позлорадствовала бы…

— Я видел многих жалких созданий в Броккенбурге, но еще ни разу — столь тупых и никчемных! — голос потяжелел от сдерживаемой досады, — Говорю же, у тебя осталось мало времени. Не разевай пасть, если хочешь ответить — сука в маске услышит. Просто думай в ответ.

Чтоб тебя пялили огненными херами сто сорок демонов Преисподней, подумала в ответ Барбаросса, превращая мечущиеся ругательства, обжигающие ее изнутри, в огненные сполохи мыслей, чтоб тебя разорвали, склеили и снова разорвали, чтоб тебя…

— Неплохо, — одобрил гомункул, — О человеке многое можно сказать по тому, как он ругается. Ты обделена воображением, недалека, болезненно самоуверенна, невнимательна, поверхностна, бесталанна, но в тебе есть кое-что, что мне импонирует. Точно жемчужина в куче коровьего дерьма. Твое упорство, ведьма. Может, этим ты и отличаешься от предыдущих шести шлюх — своим звериным упорством. Это немного, но… Скажем так, я готов предоставить тебе шанс.

Так предоставь!

Этот мысленный крик она исторгла даже не рассудком, а всем агонизирующим телом, наблюдая за тем, как Бригелла, посмеиваясь, заканчивает свои приготовления. Лошадиные постромки в ее руках едва не мелькали, сплетаясь разнообразными петлями, беззвучно образовывая путы — и путы эти выглядели чертовски грамотно — их вязала не девчонка, лишь недавно освоившая пяльца, их вязала профессионалка.

— Не все так просто, ведьма, — буркнул гомункул, — Во-первых, как ты уже, наверно, заметила, я не маг и не волшебник, я не повелеваю демонами и не мечу молний. Мое пространство ограничено стенками банки, а мои магические силы так жалки, что не стоят даже упоминания.

Так какого хера ты вообще подал голос, мысленно взвизгнула Барбаросса. Никчемный комок плоти! Херов слизняк!..

— Твое тело медленно восстанавливается, я чувствую это, — невозмутимо сообщил гомункул, — Оно сможет нанести удар, если создать подходящие условия. Возможно, лишь один или два, но этого может хватить, если твоя противница замешкается, на несколько секунд утратив контроль. Я могу сделать это. Оглушительно крикнуть на частоте, доступной ее уху. Она этого не ожидает, слишком охвачена предвкушением. Что скажешь? Тебе этого хватит?

Взгляд Барбароссы, еще несколько раз метнувшись из стороны в сторону, вцепился в пустую бутылку, лежащую в пяти дюймах от ее обмякшей руки. Хорошая бутылка, целая, с удобным для хвата узким горлышком и весьма увесистая на вид. Стеклянная, не какая-нибудь глиняная — знать, господин демонолог любил пососать хорошее вино… Рука все еще была чертовски слаба, но восстановилась достаточно, чтобы она могла сносно ей управлять. Если в ее распоряжении будет несколько секунд, она сможет нанести удар. Один или два. Это будут жалкие удары, лишенные настоящей силы, но если Бригелла в этот миг будет слишком ошарашена, чтобы вовремя отреагировать, может и выгореть…

Да, подумала она, заставляя пальцы очень медленно сжиматься и разжиматься. Готовя их к предстоящей работе. Если сестрице Барби суждено нанести лишь один удар, черт возьми, это будет достойный удар!

— Хорошо, — несмотря на то, что банка с гомункулом была скрыта глухой мешковиной, ей показалось, что он в этот момент кивнул, — Я сделаю это. Но только после того, как мы заключим с тобой договор.

Договор, взвыла мысленно Барбаросса, какой еще нахер договор?

— Такой же, который я заключал с твоими незадачливыми предшественницами. Я спасаю тебя и предлагаю к твоим услугам все, что знаю о существе под именем Цинтанаккар. Это не очень много, но, готов поклясться, в тысячу раз больше того, что есть у тебя. У меня, видишь ли, была возможность наблюдать за ним и за его тактикой… Как знать, может седьмая попытка окажется успешнее, чем те, что были до нее.

Что ты хочешь?

— В обмен ты поклянешься, что не бросишь меня и не вернешь в дом фон Лееба ни при каких условиях. Я не вернусь туда, откуда ты меня взяла. Сейчас ты возбуждена и испугана, но отнесись крайне серьезно к этому. Это договор, ведьма. Если ты принимаешь его условия, мы с тобой становимся не просто соучастниками или товарищами по несчастью, с этой минуты мы становимся компаньонами. Может, нам осталось быть вместе не более шести часов, но ни один из нас не бросит другого. Мы будем связаны, точно иголка и нитка. До самого конца, каким бы он ни был для нас обоих.

Подходит, мысленно крикнула Барбаросса, едва дав ему возможность закончит! Подходит, херова ты плесень в банке! Действуй!

Кажется, гомункул вздохнул. Она ощутила колебание воздуха, несмотря на то, что в комнате не шевельнулся ни один клочок паутины. Наверно, этот звук тоже не был взаправдашним звуком, лишь колебанием на какой-то магической частоте.

— Не так быстро. Я чертовски ослаб за последнее время, мне нужно сосредоточиться, чтобы крик получился громче, чем у умирающего воробья. Внутренняя концентрация и все в таком роде… Ты можешь задержать ее на полминуты?

Задержать? Ее? Ах ты блядский комок протоплазмы, если ты не заметил, я оглушена и валяюсь на полу как груда обоссанного тряпья, я…

— Сделай это, — сухо произнес гомункул, — Я сообщу тебе, когда буду готов.

[1] «Живая сила» (нем. lebendige Kraft) — устаревшее первоначальное название кинетической энергии.

[2] В жанре «комедии масок» (комедия дель арте) маска Бригеллы относится к «дзанни» — группе служанок и слуг.

Глава 14

Блядь. Блядь. Блядь.

Барбаросса дернулась. Тело отозвалось короткой судорогой, быстро возвращая чувствительность, но сейчас это ее не обрадовало. Как, черт возьми, она должна задержать Бригеллу, находясь в таком же беспомощном положении, как мотылек, приколотый булавкой к пробке? Может, отвесить комплимент ее лаку для ногтей? Поделится слезной историей из детства? Рассказать анекдот?

— …знать, может, ты продержишься больше семи часов, — Бригелла ободряюще улыбнулась ей, не прекращая вязать блядские петли на постромках, — Может, впечатленный твоим упорством, монсеньор Цинтанаккар наделит тебя своей особенной милостью, как знать? И ты в самом деле сделаешься знаменита на весь Броккенбург, как и надеялась? Впрочем… Пожалуй, что нет. Когда он закончит с тобой, я полью твое тело ламповым маслом и сожгу вместе с этим домишкой. Едва ли тебя будут искать дольше, чем Панди. Она была легендой, звездой на тусклом небосклоне Броккенбурга, ты — лишь жестокой жадной до крови стервой, которых этот город плодит без счета. Даже твой ковен не станет ждать тебя больше недели.

Котейшество станет, подумала Барбаросса. Эта мысль не предназначалась гомункула, это была ее собственная мысль, которая должна была остаться при ней. Котейшество перевернет весь город вверх ногами в поисках сестрицы Барби. Она не поверит слухам, что распускает «Камарилья Проклятых», она не поверит лживым наветам. Она будет искать с адским упорством, рыть носом землю, но…

— Завтра я ненароком оброню в Адском Будуаре, будто видела тебя этой ночью, пьяной в дрова, рассыпающей проклятья, едва держащейся на ногах. Ты сообщила мне, что твоя подруга вляпалась в какую-то дурную историю и что ей грозят неприятности. В связи с чем ты собираешься плюнуть на учебу, смазать сапоги и припустить прочь из Броккенбурга, обратно в свой жалкий городишко на краю болота, пропахший дымом и щелоком. Как там его… Кавертиц? Кённигсбрук?

— Кверфурт, — произнесла Барбаросса сквозь зубы, — Он называется Кверфурт, ты, тупая сука.

Бригелла безразлично пожала плечами.

— Пусть так. Через день об этом будет знать весь город, включая «Сучью Баталию», может не сомневаться. Я знаю, как управляются ветра, разносящие слухи по Броккенбургу.

— Бри…

— Что? — она была так удивлена, что на миг даже перестала вязать узлы, — Что такое, Красотка?

Барбаросса кашлянула, чтобы прочистить горло. Полминуты, сказал гомункул, ему надо полминуты, чтобы сосредоточиться. Она должна завоевать эти полминуты, чтобы обрести шанс на спасение.

— Почему я? — тяжело спросила Барбаросса, — Почему ты решила свести счеты со мной, Бри? Из-за той свары? Из-за какой-то дырки в животе?

Бригелла прикусила губу. Совсем легко, но Барбаросса видела, как на миг окостенели ее пальцы, перестав вить страшную пряжу. Напряглись, побелели.

— Из-за какой-то дырки?.. Можно сказать и так. Знаешь, в прошлую нашу встречу я была не до конца откровенна с тобой. Та дырка, которую твое шило оставило мне на память… По правде сказать, она причинила мне немного больше хлопот, чем прочие. Немного больше.

— Черт! — вырвалось у Барбароссы, — Если ты сердишься из-за этого, дай мне шанс загладить вину! Ты получишь достаточно денег, чтобы оплатить лучшего лекаря в Броккенбурге! Не останется даже шрама!..

— Я готов, — сухо известил ее гомункул, — Крикну как следует, не сомневайся. Но твоя подруга, кажется, прожженная стерва. Едва ли я смогу ее серьезно оглушить. Может, смутить, и только на пару секунд…

Ты можешь начать прямо сейчас?

— Да, — подтвердил гомункул, — Я готов в любой момент. Подай сигнал, когда сама будешь готова, ведьма.

Подам, подумала Барбаросса, можешь не сомневаться. И в самом скором времени, едва лишь поймаю момент, когда она отвлечется…

Бригелла вздохнула. Она не слышала этого диалога, она слышала в этот миг что-то другое — губы ее, еще недавно призывно алевшие, по которым она игриво проводила язычком, затвердели, сделавшись бледно-алыми, как края старой раны.

— У тебя никогда не было блестящих отметок по анатомии, так ведь, Красотка? Ты слишком тупа, чтобы постигать эту науку, тебя всегда тащила на себе Котейшество. Но даже ты должна знать, что такое матка. Так ведь?

— Я…

— Это такой мешочек внутри. Тут, — Бригелла коснулась пальцемживота, — Мягкий, небольшой, похожий на крохотный шелковый ридикюль с кружевной обшивкой. В этом мешочке мы храним самое дорогое, то, что вызревает внутри нашего тела, когда приходит час. То, что от осталось от моего, пришлось вырезать ланцетом. Он лежал на подносе возле меня — груда заскорузлых окровавленных тряпок. А рядом с ним помещалось то, что некогда было внутри. То, что еще не успело превратится в жизнь, было лишь ее заготовкой — несколько сизых и алых комков. Знаешь, что это значит?

Барбаросса промолчала.

Да, подумала она. Догадываюсь. Об этом может догадаться даже такая никчемная ведьма, как я, имеющие паршивые отметки по анатомии и мало сведущая в адских науках.

— Я никогда не смогу зачать ребенка, — тихо произнесла Бригелла, — Даже если кто-то сподобится при помощи чар Флейшкрафта соорудить мне новую матку, она едва ли сможет когда-нибудь выносить плод. Ты лишила меня потомства, Красотка. Лишила меня моих блядских еще не рожденных детей.

— Я не хотела! — оскалилась Барбаросса, — Черт побери, Бри!..

Бригелла больше не улыбалась. Лицо ее там, где его не прикрывало черное лакированное дерево, затвердело, отчего казалось, будто под одной маской она носит другую, из холодного бледного мрамора.

— Неделя в смертной тоске, Красотка. Неделя, которую я провела на вершине горы, разгуливая по парапету, надеясь, что резкий порыв ветра решит мои колебания, отправив в недолгий полет, точно тающую адскую звезду. А когда я немного пришла в себя, найдя силы вернуться в Адский Будуар, на его пороге появилась ты. Ты искала ребенка, Красотка. Помнишь? И не обычного. Тебе нужен был мертвый ребенок. Мертвый.

— Черт! Я же не знала!.. Я…

На бледное лицо Бригеллы вернулась улыбка. Холодная, аккуратная, точно вырезанная резцом по гладкому камню.

— Это уже неважно, Красотка. Давай оставим грустную тему. В ближайшее время твои мысли будут заняты совсем другими вещами. А я постараюсь сделать так, чтобы ты не скучала в перерывах… Несмотря на все размолвки, что у нас были, в скором времени мы с тобой станем очень, очень близки. И у тебя будет возможность ощутить, как много боли иной раз причиняют друг другу самые близкие люди…

Бригелла склонилась над ней, протягивая сплетенные хитрым образом постромки. Барбаросса ощутила исходящий от нее пряный запах тыквенного табака, гашиша, миндального масла и плотоядного садизма.

Да, подумала Барбаросса, пытаясь унять огненных муравьев, грызущих ее правую руку. И будь уверена, подруга, свою порцию ты получишь до по последнего грана…

Начинай, приказала она мысленно.

Начинай, блядь, прямо немедленно.

Гомункул закричал.

Это не было похоже на крик, это было похоже на…

На отзвук молнии, ударившей в водосточную трубу в нескольких кварталах отсюда, подумала Барбаросса. На скрип придавленной котом мыши. На уханье тяжелого камня в ржавую бадью. На дребезжание конских подков. На…

Этот звук был похож на тысячи других звуков, но не был ни одним из них. Гомункул кричал на какой-то особенной частоте, которая почти не резонировала с привычными человеческому уху, вызывая возмущение лишь на тех тонких струнах магического эфира, которые доступны далеко не всякому. Но Бригелле они были доступны.

— Во имя адского… — она вдруг обмерла, превратившись в восковую статую, и кожа на ее лице, недавно бывшая мраморной, тоже сделалась восковой, желтоватой, как свечные огарки, которые скупая Гаста собирала в сундуке Малого Замка, — Какого хера?..

Она резко выпрямилась, хватая воздух губами. Постромки в ее руках обвисли, пальцы, которые их сжимали, задрожали. Она походила на человека, которому явился не просто демон — сам архивладыка Белиал в самом страшном своем обличье. Глаза под маской расширились, зрачки задрожали.

— Нет, — прошептала она, уставившись в глухую стену перед собой, украшенную лишь клочьями паутины да чешуйками давно осыпавшейся краски, — Это не можешь быть ты, это…

Секунда изумления растягивалась как пряжа, но Барбаросса знала, что она не станет тянуться бесконечно. Гомункул был прав, в ее распоряжении совсем немного времени. Лежа на полу под ногами у Бригеллы, она была лишена возможности дотянуться до ее горла — уж проще дотянуться рукой до шпиля городского магистрата, стоя ногами на земле — но в этом и не было нужды. Это в фехтовании противники должны занять одинаковую позицию перед тем, как прозвучит сигнал. В тех играх, в которые сызмальства играла сестрица Барби, такими правилами никто себя не утруждал.

Обутая в короткий щегольский сапожек правая нога Бригеллы находилась в двух дюймах от ее лица. Изящный фетровый сапожек, едва прикрывавший щиколотку. Хорошая обувь для легконогой шлюхи, отправляющейся кутить всю ночь напролет или танцевать на балу — но чертовски неудачная для драки. Барбаросса впилась в нее зубами.

Она надеялась перекусить ахиллесово сухожилие, но не рассчитала сил — зубы с хрустом прокусили чулок и кожу, но соскользнули, оставив на щиколотке рваную рану. Кровь Бригеллы на вкус походила на выдохшееся вино с сурьмой — кислая, отдающая камфорой, жидкая. Но она вдохнула в Барбароссу больше сил, чем самое адское пойло из «Хексенкесселя».

Бригелла взвыла от боли, попытавшись пнуть ее в голову. Барбаросса перехватила носок сапожка левой рукой и стиснула мертвой хваткой, прижав к подбородку, пока правая слепо шарила по полу, пытаясь нащупать давно присмотренную бутылку. Пальцы коснулись горлышка не сразу, на какой-то миг ей казалось, что Бригелла вырвется — удерживать ее ногу было не проще, чем сноровистого жеребца, на которого впервые водрузили седло. Ей нужно всего полсекунды, не больше, всего половина жалкой секундочки, чтобы… Пальцы беззвучно коснулись бутылочного горлышка. Онемевшие, слабые, они скользили по нему, не в силах уцепиться, едва не срываясь.

Владыка Абигор, дай сил ничтожнейшей из твоих ведьм, не оставь сестрицу Барби в беде и, клянусь, я обеспечу тебя почетом, сколько бы дней мне ни осталось коптить блядское небо над этим трижды проклятым городом…

Бригелла хлестнула ее постромками поперек лица. Будь замах сильнее, удар вышел бы отменным, оглушив ее лучше чем иной кистень. Кнут — чертовски опасное оружие в умелых руках и тот, кто овладел им, стоит трех сук с ножами. По счастью, Бригелла куда чаще упражнялась с рапирой, чем с презренным оружием улиц, бывшим в ходу среди школярок. Это ее и подвело. Удар лишь ожег Барбароссе висок, содрав кожу, но не заставив отказаться от своей попытки. Барбаросса застонала от напряжения, вывернулась всем телом, и наконец ухватила скрюченными пальцами бутылочное горлышко. Чертова бутылка словно весила не жалкую унцию, а пять полновесных пфундов, но все же подчинилась, взмывая в воздух. Бригелла рефлекторно прикрыла грудь руками, защищаясь, но она неверно рассчитала траекторию. Оружие, оказавшееся в руке Барбароссы, метило не в нее — оно врезалось в пол.

Хвала неизвестному стеклодуву, бутылка не лопнула в ее руке, превратившись в горсть бесполезных осколков, лишь сбросила с приятным уху звоном лишние чешуйки, распустившись изумрудной розой с неровным бритвенно-острым краем. Эту розу она, коротко выдохнув, вогнала Бригелле в промежность.

Слабая боль рождает крик. Сильная боль любит тишину. Так учила ее когда-то Каррион на своих занятиях, когда она, излупленная до полусмерти, валилась на пол фехтовального зала, ощущая, что спина и бока превратились в одну большую хлюпающую кровью и сукровицей рану. Когда боли по-настоящему много, человек не кричит, у него не остается сил на крик, лишь задыхается, глотая воздух.

Должно быть, это мгновенье подарило Бригелле чертовски много боли — она не закричала, но изогнулась, всхлипнув, сапожок, стиснутый рукой Барбароссы, задрожал, будто плоть в нем, секунду назад напряженная до предела, обмякла, став полужидкой. Выронив постромки, она прижала руки к промежности, превратившееся в месиво из разорванного влажного шелка.

Барбаросса ударила еще раз — под колено. Снова в промежность. В живот. Бригелла покачивалась на ногах, не в силах ни отойти, ни упасть, изумрудная роза, входила в нее раз за разом, рассыпая осколки, выплескивая на пол все новые и новые порции крови из ее расползающейся промежности и искромсанного живота. Она пыталась прикрыться, хоть в этом и не было уже смысла, но рука ее двигалась вяло и слабо, будто во сне, тело дрожало, медленно оседая на слабеющих коленях.

Барбаросса не могла остановиться. В ее правую руку словно вселился рой голодных демонов, наполнив ее силой, рука словно жила сама по себе, раз за разом вколачивая бутыль в податливую мякоть человеческого тела. Бутыль трещала, каждый удар откалывал от нее куски, застревавшие в теле Бригеллы или сыплющиеся ей самой на лицо — звенящие куски стекла, перепачканные кровью, опадающие изумрудно-алые лепестки.

Это тебе за Красотку, семь херов твоей матери! За твою блядскую улыбочку! За старикашку и за демона, которому ты скормила мои кишки! За все кипящие моря Ада и миллионы корчащихся в них душ! За Котейшество, за паскудную мою ведьминскую жизнь, за Кверфурт, чтоб его сожрали болота, за Панди, бедную Панди, за…

Когда от бутылки осталось одно горлышко, Барбаросса, стиснула дрожащую, точно ветка на ветру, руку Бригеллы, и резко притянула к себе, заставив шатающуюся «шутиху» склониться, точно отдавая ей, распластанной на полу, торжественный поклон. И прежде чем стекленеющие глаза за черной маской успели хотя бы моргнуть, сознавая происходящее, впечатала этот осколок ей под подбородок.

Это не было похоже на тот смертоносный свист, с которым заканчивает поединок рапира. И на шипение ножа, ставящего последнюю точку в затянувшемся споре. Это был хруст — хруст распоротой кожи и лопающейся гортани.

Бригелла выгнулась, ее вскрытая глотка заскрежетала, точно прохудившаяся труба, выплеснув наружу еще одну порцию крови — в этот раз густой и парящей — потом осела на правую ногу и рухнула лицом в пол. В ту последнюю секунду, за которую ее вопящая душа беззвучно выла, пытаясь зацепиться за выпотрошенное тело, глаза под маской очистились, превратившись в пару тусклых зеркал.

А потом Ад сожрал сестру Бригеллу. Почти беззвучно, даже не клацнув зубами. И ее пустая оболочка с развороченным животом, никчемная, точно кусок упаковочной бумаги, еще пару раз дернувшись, неподвижно замерла на полу.

Барбаросса рухнула на спину, судорожно глотая воздух. Пальцы, сжимавшие горлышко бутылки, свело так, что она не в силах была их разжать. Сердце колотилось в груди точно молот в руках безумного кузнеца, ожог на ладони пульсировал от жара.

— Дьявол, — пробормотала Барбаросса, сама не зная, к кому обращены ее слова, — В этом городе и так не так-то много чертовок, способных написать в честь меня миннезанг, а только что стало меньше еще на одну…

— Поздравляю с победой, — сухо произнес бесплотный голос, — Я бы сказал «заслуженной», если бы она не была наполовину заслужена мной самим…

Гомункул. Сука.

Демон.

Прислуживающий старикашке демон, запертый в ее потрохах. С маленькими песочными часами в лапах и уймой острых когтей…

Выпустив наконец бутылочное горлышко из пальцев, Барбаросса прижала руку к груди, как прижимают пробитые мушкетной пулей пехотинцы, силясь понять, как сильно ранены и не ощущая боли. Дублет был цел, хоть и лишился пуговиц, рубашка под ним мокра от пота и чужой крови, тело не болело, сетуя на новые раны, но… Она вновь ощутила крохотный твердый осколок, засевший за грудиной. Маленький, почти незаметный, едва ощутимо царапающий изнутри.

Бригелла называла его Цинтанаккар.

Осколок шевельнулся, стоило лишь ему услышать свое имя. Зловеще дернулся, точно ему не сиделось на своем месте. Очень маленький, совсем крошечный осколок…

Скрипя зубами, Барбаросса поднялась на ноги. Ее шатало, словно она опрокинула в себя кувшин крепкого вина, голова дьявольски звенела, а грязные стены покачивались в такт ее шагам, но все-таки она была жива. В Броккенбурге есть твари, которых если не убьешь сразу, они обязательно извернутся, чтобы укусить тебя в ответ. Она хорошо знала таких тварей — она и сама принадлежала к их числу.

— Надо поторапливаться, — пробормотал гомункул, — Мы упустили до хера времени и неизвестно, успеем ли наверстать. Смею напомнить, у тебя осталось шесть часов с небольшим и поверь, это отнюдь не великий срок.

Мешок с гомункулом остался на прежнем месте, но Барбаросса даже не взглянула в его сторону. Нагнулась над грудой оружия, возвращая его на привычные места. Струну от арфы — на запястье, нож — за голенище башмака. Карманы дублета были вспороты, так что «Кокетку» и «Скромницу» пришлось, поспешно чмокнув, сунуть за ремень. Не очень удобно, но надежно, ей не привыкать.

— Эй, ведьма! Спешу напомнить — мы с тобой заключили договор! — гомункул повысил голос, — Ты ведь не собираешься его нарушить?

— Ты верно заметил, я ведьма, — холодно произнесла Барбаросса, отряхивая бриджи и шоссы от пыли, — Я признаю только те договоры, что скреплены моей кровью.

Залитая кровью рубаха выглядела препаскуднейшим образом — кровь Бригеллы уже начала сворачиваться, выцветая на глазах, делаясь из рубиновой розовато-ржавой. Лишившийся пуговиц дублет висел на ней точно на пугале. Она должна сейчас выглядеть как куница, залезшая в курятник, которая обнаружила там вместо добычи стаю затаившихся собак. Но, пожалуй, сойдет. Этот город видел сестрицу Барби и в куда худшем виде.

— Не вздумай бросить меня здесь, чертово отродье! Если ты думаешь, что без моей помощи у тебя есть хотя бы тень шанса, ты еще глупее, чем я сперва решил! Цинтанаккар сожрет тебя живьем!

Странное дело — несмотря на то, что к мешку не прикасалась ничья рука кроме ее собственной, он показался ей куда тяжелее, чем раньше. Словно кроме стеклянной банки с плавающим там разумным комком плоти в этом мешке оказались сложены все ее, сестрицы Барби, хлопоты и тревоги. Он сделался таким тяжелым, что ей не без труда удалось взгромоздить его за спину. Если этот груз не облегчить, безрадостно подумала она, вскорости он, чего доброго, сломает ей хребет…

— Не беспокойся, маленькая сопля, я не собираюсь отлынивать от договора. Просто сперва… Сперва я хочу убедится, что не прогадаю со сделкой.

— Мне нужна кислота.

Господин Лебендигерштейн настороженно зыркнул на нее из-под густых бровей. Плотный, как и все бакалейщики, он сам выглядел как набитый мешок с мукой, но по своей лавке передвигался удивительно ловко, а тяжелые руки, способные раздавить в объятьях пивной бочонок, легко вытаскивали из сундуков все, что требовалось, будь то сверток с рисом, кадка с мукой или крохотная хрупкая склянка.

— Вы сказали, кислота, госпожа ведьма?

Барбаросса нетерпеливо кивнула.

— Немного, малый шоппен. Аква фортис, сильная вода[1]. Но сойдет и царская водка[2].

Господин Лебендигерштейн нахмурился. Он не любил иметь дела с ведьмами и не привечал их в своей лавке, но права старая саксонская поговорка, утверждающая, что за мудростью надо идти не к философу, а к лавочнику. Господин Лебендигерштейн за годы работы в Броккенбурге преисполнился достаточно мудрости, чтобы не отказывать ведьмам из «Сучьей Баталии», когда те появлялись на пороге его лавки. Правда, и взирал на них при этом так, точно они явились затребовать не бобов, вина или перца, а сушеных вороньих лап, истолченных в порошок пиявок и желчь отцеубийцы — или что там еще ведьмы варят в своих дьявольских котлах?

Господин Лебендигерштейн был достаточно мудр, чтобы не отказывать своим покупательницам, здраво рассудив, что раз уж его бакалейная лавка волей Ада оказалась ближайшей к Малому Замку, в котором квартируют «батальерки», пытаться изгнать их не проще, чем изгнать мух со скотобойни. Оттого, не считая хмурых взглядом из-под бровей, вел он себя вполне учтиво и даже открыл в своей лавке изрядный кредит для «Сучьей Баталии». В обмен на это Вера Вариола закрывала глаза на амулеты, которыми он приторговывал из-под полы. Тем более, что амулеты эти были обыкновенно самого дрянного и никчемного свойства.

— Кислоты в прейскуранте не держим, — проворчал господин Лебендигерштейн, хмурясь еще более обычного. Из всех ведьм «Сучьей Баталии» сильнее всего он недолюбливал Барбароссу и всякий раз мрачнел, увидев ее на пороге, — У меня тут бакалейная лавка, а не алхимическая фабрика, извольте заметить…

— Значит, уксуса, — Барбаросса хлопнула по столу ладонью, — Половину шоппена, самого крепкого.

Лавочник как будто немного смягчился.

— Уксус имеется. Вам дистиллированного белого грюнбахского? Или яблочного, очищенного?

— Плевать, — резко отозвалась Барбаросса, — Чтоб проедал дюймовую доску насквозь.

— Извольте.

Господин Лебендигерштейн с удивительной для его отекшей фигуры грацией распахнул сундучок, не снабженный никакими надписями, и водрузил на прилавок склянку с прозрачной, немного отдающей желтизной, жидкостью.

— Три гроша с вас, значит, или шесть крейцеров, это уж как угодно.

Барбаросса взвесила склянку в руке. Жидкость внутри не выглядела особо внушительно, но надпись vinaigre на этикетке в сочетании с алхимическим крестом, снабженным четырьмя точками, позволяла надеяться, что внутри не трижды разбавленная виноградная водица. Да и остерегся бы этот барышник обманывать ведьму. Сойдет.

— Три гроша, госпожа ведьма, — брови господина Лебендигерштейна опасно сдвинулись, когда Барбаросса, взяв склянку, отсалютовала ему на прощание, направляясь к выходу, — Я попросил бы вас…

— Считай, дешево отделался, — буркнула Барбаросса на ходу, — Или мне поведать городскому магистрату о тех славных жабьих гробиках, что ты продал на прошлой неделе? Сколько ты успел сбыть? Полдюжины?

Господин Лебендигерштейн стиснул кулаки, каждый из которых мог своим размером сойти за мускусную дыню. Видно, уже жалел, что так опрометчиво выложил свой товар прежде чем покупательница отсчитает монеты. Некоторых тугодумов даже жизнь в Броккенбурге ничему не учит…

— Каких еще жабьих…

— Маленькая шкатулка с дохлой сухой жабой внутри, — спокойно пояснила Барбаросса, — Ее закапывают под крыльцом у недруга, чтобы забрать его удачу. Ходкий товар, а? Ты покупаешь их у школярок из Шабаша по грошу за штуку, а за сколько сбываешь своим приятелям-барышникам? Бьюсь об заклад, по талеру, а то и по два.

Рыхлая румяная кожа над воротником господина Лебендигерштейна немного побледнела.

— Не вполне понимаю вас, госпо…

— Школярки не умеют делать хороших амулетов, — усмехнулась Барбаросса, — На то они и школярки. Зато они отлично знают, как сыграть над доверчивым болваном злую шутку, этому их учат с первого дня. То, что ты принимал за сушеных жаб, на самом деле мелкие адские духи из свиты владыки Туароса, которых они ловят у реки на кусочки гнилого сыра. Днем они выглядят как кусок сухой херни, зато ночью пробуждаются и выходят на охоту. Пусть они невелики размером, зато аппетит у них отменный. Они проникают в дома к спящим и, усыпляя их своими чарами, обгладывают до костей. Особенно они любят домашних птиц и маленьких детей. Так сколько шкатулок ты успел продать?..

Господин Лебендигерштейн стиснул зубы.

— Доброго вам дня, госпожа ведьма, покорно прошу заглядывать почаще.

Барбаросса ухмыльнулась, однако не испытала при этом душевной радости. Лавочников принято считать трусливым народом, не склонным рисковать своей шкурой, но когда речь заходит о выручке, каждый из этих толстожопых ублюдков способен проявить больше отваги, чем пикинеры Валленштайна в обугленных рассыпающихся от жара доспехах, заживо сгорающие под испепеляющими струями адского огня. Она не сомневалась, что в конце месяца злосчастный шоппен уксуса будет заботливо вписан рукой господина Лебендигерштейна в счет, что он выставит «Сучьей Баталии». Как не сомневалась и в том, что обнаружив это, Гаста заверещит так, точно в жопу вогнали сучковатое полено — и, докопавшись до правды, устроит сестрице Барби чертовски хорошую выволочку…

Плевать, подумала Барбаросса, закрывая за собой дверь бакалейной лавки. Если я переживу следующие шесть часов, мне уже будет похер на все угрозы рыжей суки и все кары, что она только сможет себе вообразить…

— Не шесть! Куда меньше! — проскрежетал гомункул ей на ухо, — Ты тратишь наше время, ведьма! Так щедро, словно это украденные тобой монеты, которые можно спустить в трактире!

Дьявол. Она не привыкла думать, пряча свои мысли от существа, которое сидит в мешке у нее за спиной. Возможно… Барбаросса вздохнула. Возможно, ей придется пересмотреть многие свои привычки.

— Заткнись, выблядыш! — огрызнулась она в сердцах, — Если ты так ценишь каждую минуту, могу швырнуть тебя прямо в банке в ближайший колодец. Будь уверен, сидя на дне ты обретешь дохера времени для размышлений!

Гомункул клацнул зубами. Забавно, у него и зубов-то, насколько помнила Барбаросса, не имелось, однако звук был сымитирован неплохо — не отличить от настоящего.

— Простите, ваше ведьминское величество, — пробормотал он скрипуче, — Ваш покорный слуга всего лишь осмелился вам напомнить, что запас нашего с вами времени немного ограничен. Если вы станете размениваться на пустяки, бегать по лавкам невесть зачем, не успеете спохватится, как Цинтанаккар начнет обгладывать вам пятки. Ох, простите, пожалуйста. Чем еще вам угодно заняться в этот прекрасный вечер? Выпить вина, может быть? Потанцевать? Поискать вшей у себя на лобке?

— Потерпи немного, — пообещала Барбаросса сквозь зубы, — Скоро узнаешь…

Пустырь за мастерской шорника вполне отвечал ее планам. Днем это было не самое уединенное место в Броккенбурге, здесь часто ошивались здешние подмастерья, непоседливые мальчишки, изнывающие от безделья, цедящие украденное у своих хозяев вино или познающие первые в своей жизни уроки мужеложества в окрестных кустах. Но сейчас… Барбаросса улыбнулась, убедившись, что пустырь в полном ее распоряжении. Сейчас это место принадлежало ей одной, если не считать злого броккенбургского ветра, фамильярно похлопывающего ее по спине и норовящего забраться под распахнутый дублет.

— Решила передохнуть? — язвительно осведомился из мешка гомункул, ощутив, что она остановилась, — Не стесняйся, устраивайся поудобнее. Сними башмаки, расслабься…

Груда поросших дымянкой и метлицей валунов вполне могла сойти за стол. Может, не такой удобный, как столы в алхимической лаборатории, но вполне отвечавшим ее потребностям. Барбаросса запустила руку в мешок и достала банку.

Гомункул не был красавцем при свете ламп, не красили его и сумерки. Разбухшая, несоразмерная туловищу, голова жутковато выглядела на крошечном торсе, высохшие члены казались сухими корнями, торчащими из него, а глаза… В этот раз гомункул не пытался прикинуться спящим. Он смотрел прямо на нее и его глаза не были глазами ребенка, умерщвленного еще в чреве матери. Они были глазами снедаемого беспокойством демона, заточенного в нескольких пфундах человеческой плоти.

— Так мы потратили столько времени только для того, чтобы ты смогла полюбоваться мной? — язвительно осведомился он, — Приятно, черт возьми. Может, у тебя найдется немного проволоки и бисера, я сплету себе прелестные украшения… Во имя простаты самого Сатаны, всякий раз, когда я думаю, что мне досталась самая тупая и никчемная ведьма в городе, ты… Что ты делаешь, черт бы тебя побрал?

Барбаросса поставила банку с гомункулом на плоский камень и принялась откручивать крышку. Это оказалось не такая простая задача, как она ожидала, крышка прилегала плотно и была залита сургучом. Но с помощью ножа все-таки поддалась. Скрутив ее в несколько оборотов, Барбаросса едва подавила желание зажать нос — пахло из банки просто омерзительно. Пожалуй, даже хуже, чем от гнилых торфяников Кверфурта. Словно кто-то взял полведра испорченного пивного сусла, добавил немного помоев, дерьма, уличной грязи — и замешал славный коктейль, которым не грех угостить подружку в «Хексенкесселе»…

Стоило ей снять крышку, как гомункул забеспокоился. Сухие ручки беспомощно дернулись, будто собирались помешать ей — но помешать они не смогли бы даже трехлетнему ребенку. В лучшем случае — не очень крупной мухе.

— Какого хера? Зачем тебе вздумалось…

— А теперь слушай меня, эмбрион дохлой коровы, — внушительно и негромко произнесла Барбаросса, демонстрируя ему через стекло купленную в бакалейной лавке склянку, — Ты ведь знаешь, что здесь, так? Концентрированный уксус. Я собираюсь вылить эту склянку в твой блядский аквариум и посмотреть, что из этого выйдет. Ты прав, я не была самой прилежной ведьмой на третьем круге. И я чертовски мало знаю о гомункулах. Я даже не знаю, есть ли у вас нервные окончания, способные ощущать боль. Но я знаю, что эта штука разъест тебя нахер за неполный час. Выест глаза, сожжет кожу, растворит тело. Может, меня в объятьях того выблядка, что вы зовете Цинтанаккаром, ждет не самая приятная участь, но обещаю, ты успеешь трижды мне позавидовать, прежде чем превратишься в плавающую в банке полупереваренную соплю!

Гомункул дернулся несколько раз, с ненавистью глядя на нее. Это была ненависть, Барбаросса знала это совершенно точно. Его лицо не успело сформироваться, оно представляло собой лишь бугристой комок плоти с парой холодных выпученных глаз, но она прожила на свете шестнадцать долгих лет и, черт возьми, могла узнать ненависть в любом из ее миллионов оттенков.

— Чего ты хочешь, ведьма?

Барбаросса оскалилась. Света от ближайшего фонаря было достаточно, чтобы она увидела в отражении бутылочного стекла свое собственного лицо — переплетение шрамов, похожее на дьявольскую маску. Это не умерило ее злости, напротив, разожгло, превращая маленький каминный уголек в ровно гудящий жар.

— Хочу, чтобы ты сплясал ригодон[3]! И не так жалко, как пляшут в Миттельштадте, а по-настоящему, выкидывая коленца! Хочу, чтобы ты сожрал дохлую крысу у меня на глазах! Хочу…

Гомункул дернул головой.

— Довольно, — буркнул он, — Не хочу, чтобы ты истощала чрезмерным напряжением свою и так небогатую фантазию. Чего ты хочешь?

Это было капитуляцией, но Барбаросса не ощутила удовлетворения, которое обыкновенно испытывала после схватки. Смешно сказать, схватка — с существом, которое не смогло бы побороть даже один ее палец…

— Во-первых, с этого момента и впредь ты будешь обращаться ко мне уважительно и достойно, как вассал обращается к сеньору.

Личико гомункула скривилось.

— Так тебе не терпится стать моей хозяйкой?.. Чертовски мило. Может, еще усыновишь меня? Обещаю, я буду самым любящим и верным дитем в этом трижды блядском городе и…

Барбаросса поднесла склянку с уксусом к горлышку сосуда и уронила вниз каплю. Одну-единственную каплю, но гомункул вздрогнул, точно услышал, как трескается стекло его обиталища. Крохотные ручки испуганно дернулись, не обремененный зубами рот несколько раз широко раскрылся, демонстрируя серо-алое нёбо, украшенное крохотными язвами.

— Черт! Хватит! Не надо!

— Ты будешь обращаться ко мне уважительно и достойно, как вассал обращается к сеньору, — терпеливо повторила Барбаросса.

— Буду, — гомункул ожесточенно потер ручками глаза, — Черт, буду. Буду именовать тебя «госпожа ведьма», если тебе так угодно. Хоть бы и «госпожа герцогиня»…

— Достаточно будет называть меня по имени, Барбароссой.

— Хорошо… Барбаросса.

— Смышленый малец, — Барбаросса одобрительно погладила сосуд по стеклянному боку, — Сколько бы нам ни осталось времени, ты будешь вежлив со мной, обходителен и учтив. С этим все ясно. Второе…

— Что?

— Ты расскажешь мне все о существе, которого называют Цинтанаккар. Прямо сейчас. Все, что тебе известно. Все, что ты знаешь. И если утаишь хоть что-то, поверь, будешь отчаянно в этом раскаиваться, чувствуя, как уксусная кислота разъедает твое мягкое тельце.

Гомункул нахмурился. Барбаросса не имела ни малейшего представления о том, как ему удаются гримасы, его лицо явно не достигло той стадии, на которой формируются мимические мышцы, рыхлая кожа плотно прилегала к костям раздувшегося черепа. Но каким-то образом ему удавалось вполне сносно передавать одной мимикой человеческие эмоции.

— Я расскажу, — согласился он, — Но не жди от меня слишком многого, ведьма… То есть, Барбаросса.

— Согласна и на ведьму, — буркнула Барбаросса, — Выкладывай.

Гомункул поежился в банке. Точно ему на миг, несмотря на толстое стекло и слой питательной жидкости, передался холод вечернего броккенбургского ветра, беспокойно шныряющего в подворотнях, точно ищущий добычу головорез.

— Я не так уж много о нем знаю, — вздохнул он, — Наши виды не находятся даже в близком родстве друг с другом. Я — то, что когда-то должно было стать человеком, заточенный в банку плод, он — демон, прирученный и связанный, покорный своему хозяину, но злобный как все адские отродья.

Барбаросса вновь ощутила заточенную в ее плоть горячую дробинку. Показалось ей или нет, но дробинка эта как будто бы сместилась немного вправо и вниз, теперь она размещалась не в грудине, за сердцем, а над печенью. Возможно, она только мерещится тебе, Барби, возможно это просто твоя чертова мнительность и…

Дробинка дрогнула. Едва заметно, но даже этого было достаточно, чтобы Барбаросса испуганно прижала ладонь к животу.

Ни хера не мерещится. Там, внутри нее, в самом деле засело нечто скверное. Оно не ощущалось живым — яйцо, что не успело проклюнутся, крохотное семя, оброненное в ее потроха — но оно ощущалось чужеродным. Отчаянно чужеродным и… опасным.

— Но ты кое-что знаешь о нем, так?

Гомункул неохотно кивнул.

— Мы с ним делили кров у старика. Не очень долго, около трех лет. И, как все домочадцы, имели возможность немного… присмотреться друг к другу. Я мало сведущ в демонах и никогда не изучал адских наук, но про охотничьи повадки этого кое-что знаю.

— Он в самом деле так злобен, как говорила Бригелла?

— Злобен? — гомункул усмехнулся, — Помнишь ту тварь, что пошалила в Нижнем Миттельштадте в прошлом июне?

— Демон Мариол, — машинально произнесла Барбаросса, — Младший конюший из свиты короля Астилиэля. Он рассвирепел из-за того, что тем днем повстречал на улице рыжего человека, а Мариол ненавидит рыжих. Магистрат за день до того приказал всем рыжим надеть колпаки, да только…

— Даже в Броккенбурге, городе на вершине ведьминской горы, находятся недалекие дураки, не соображающие, с какими силами имеют дело, — кивнул гомункул, — Мариол в ярости освежевал на месте незадачливого рыжего, и еще две дюжины прохожих и простых бюргеров. Из их кожи, говорят, он скроил прелестные половички, которыми украсил двери окрестных домов…

— Цинтанаккар так же зол?

Гомункул хмыкнул.

— По сравнению с Цинтанаккаром Мариол сошел бы за забавляющегося щенка, треплющего хозяйскую обувь. Тварь, которая поселилась внутри тебя, не просто зла, это воплощение адского пламени, способного сожрать все, с чем соприкасается. У него нет силы, как у адских владык, но, к твоему несчастью, ему довольно и того, что он имеет, завладев твоим телом и всеми его потрохами. Он черпает вдохновение от чужой боли и поверь, в этом искусстве он чертовски сведущ.

Барбаросса инстинктивно прижала руку к печенке.

— Значит, он намерен пытать меня, пока я не повинюсь и не вернусь к старику?

Голова гомункула едва заметно дернулась — кивок на человеческий манер.

— Ты даже не представляешь, как много слоев и смыслов у того явления, которое вы, люди, легкомысленно именуете болью. Он будет терзать твою плоть, он будет медленно ломать твой рассудок, он будет причинять тебе пытку за пыткой, пока течет отпущенный тебе срок, и с каждым разом усиливать нажим. Пока ты не превратишься в обезумевшую тень, мечущуюся по городу в поисках спасения. Но спасения не будет. Если мы с тобой не найдем его сообща. И, смею заметить, наше время тает с каждой…

— Кто он таков? — быстро спросила Барбароссы, — В чьей свите состоит? Каким титулом владеет?

Гомункул усмехнулся. Не издевательски, как прежде, даже отчасти печально.

— Уже думаешь о том, как добраться до него через его сеньора? Не трать времени, ведьма. Этого я не знаю — и не думаю, что кто-то в Броккенбурге знает. Возможно… Возможно, у него нет ни свиты, ни титула, ни сюзерена. Такие демоны встречаются в мире — вольные адские духи, свободные от вассальной клятвы…

— Как тогда старик заполучил его? — нетерпеливо спросила Барбаросса, пристально глядя на гомункула сквозь стекло, — Как связал, как подчинил себе, как заставил караулить свое добро? Какому демонологу заплатил?

Гомункул вздохнул.

— И этого я тоже не знаю. Единственное, что мне известно — Цинтанаккар не из здешних краев. Он из…

— Из Сиама? Старик раздобыл его, когда служил там во времена Сиамской войны?

— А ты сошла бы за умную ведьму, — гомункул ощерился в неприятной улыбке, — На фоне выводка головастиков, конечно. Да, черт возьми, эта тварь родом с востока. Ее колыбель — ядовитые джунгли Сиама. Или Лаоса. Или… Черт, неважно. Ума не приложу, где фон Лееб нашел ее и как подчинил — я поступил к нему в услужение много лет спустя, когда он, выйдя на пенсию, уже обосновался в Броккенбурге. К слову, это накладывает чертовски неприятный отпечаток. Может, ты и смыслишь что-то по части здешних демонов — едва ли много, но, по крайней мере, до сих пор жива — однако едва ли что-нибудь знаешь о демонах востока.

— Как будто они устроены иначе! — зло обронила Барбаросса, — Будто состоят из иной меоноплазмы или рождены в ином Аду!

Гомункул поморщился, раздраженный ее недогадливостью. Но если он и замышлял обронить какую-нибудь остроту, то мудро от этого воздержался, помня про склянку в ее руке.

— Тамошние демоны подчинены архивладыке Гаапу. У них другой язык, другие манеры, другие повадки. Значит, подобрать ключик к этому отродью будет еще сложнее, чем если бы оно подчинялось архивладыке Белиалу, властвующему над германскими землями. Но этот ключик существует, я уверен в этом, хоть и не берусь угадать, в какой форме…

Барбаросса ощутила чадящую маленьким едким костерком злость.

— Но предыдущие семь попыток, кажется, не увенчались успехом, а?

Гомункул покосился на нее, но не озлобился. Лишь пожевал беззубым ртом.

— Не семь, — неохотно произнес он, — Шестнадцать. Или ты думала, что только твоя подруга Бри поставляла ему пищу? О нет. В этом городе много добрых душ. Цинтанаккару никогда не приходилось подолгу голодать.

— Он сожрал шестнадцать ведьм? — недоверчиво спросила Барбаросса, — Вот дьявол! Хватит на целый ковен и останется лишку!..

— Нет, ведьм было только четырнадцать. Один был обычным взломщиком, забравшимся в дом через окно. Еще один — подросток-воришка, пролезший через печную трубу. Но все остальные… Да, они были ведьмами. Некоторые — многие — поумнее и поталантливее тебя, замечу. Среди них были всякие. Разумные, рассудительные и осторожные. Дерзкие, напористые и безоглядные. Были такие, что неплохо разбирались в адских науках и могли заткнуть за пояс иных демонологов, но были и такие, что оказались в Броккенбурге по ошибке. Очень разные… Роднило их одно. Ни одна из них не смогла справиться с Цинтанаккаром, все рано или поздно вернулись, не в силах более выдержать те пытки, которыми он их испытывал. Все сдались. И нашли свою смерть в маленьком уютном домике на Репейниковой улице.

Дробинка, завязшая в мясе, коротко кольнула. Не угрожающе, отстраненно подумала Барбаросса, а словно бы насмешливо и испытывающе. Точно демон осторожно прикоснулся когтем к ее душе, проверяя, жива ли та…

— Он… убивает их? — сквозь зубы спросила она, — Этот блядский старикашка и его четырежды выебанный демон, они…

— Да, — спокойно произнес гомункул, — Извини, мне нечем тебя утешить. Все те ведьмы, что возвращались обратно, рассчитывая на пощаду, не обрели спасения. Лишь небольшую ямку в сливовом саду позади дома. Старик, говорят, и в прежние времена не был добросердечным, Сиамская война лишь озлобила его, как озлобила прочих саксонских вояк, кормивших своим мясом червей и пиявок на другой стороне мира, а после возвращенных домой в виде увечных и никому не нужных калек. Цинтанаккара, как ты знаешь, тоже трудно упрекнуть в излишней мягкости. Эти двое умеют работать сообща и недурно сработались. Цинтанаккар, цепной пес, выжимает досуха души своих жертв, а фон Лееб, его хозяин, получает удовольствие от их унижений и смерти. Когда очередная жертва, обескровленная и сломленная, приплетается обратно, чтобы вернуть меня законному хозяину, старик великодушно принимает ее извинения и приказывает Цинтанаккару завершить дело. И он завершает, будь уверена.

— Так значит, это не первое твое путешествие за пределы дома? — резко спросила Барбаросса, — Тебя уже похищали прежде?

— Меня похищали четырнадцать раз, — флегматично отозвался гомункул, — И немудрено. Что еще красть в гостиной старика, если не банку с гомункулом, стоящую на самом видном месте? Ведь не дряхлую же мебель и никчемные картины?

— Так ты…

Гомункул печально усмехнулся.

— Да, я приманка. Гомункул, если свежий и сообразительный, может стоить в этом городе до шести гульденов. Приличная сумма для здешних оборванок, мнящих себя ведьмами. А я на фоне многих несчастных своих собратьев могу сойти за красавца, разве нет?

Можешь, неохотно согласилась мысленно Барбаросса, вспомнив увечные образцы, встреченные ей за сегодня. Мало того, ты еще и сообразительнее многих из них. Уж по сравнению со стариной Мухоглотом так точно…

— Будь уверен, красивее тебя никого не сыскать, — процедила она сквозь зубы, — Девки, должно быть, текут при одном твоем виде…

Гомункул ухмыльнулся ей в лицо.

— Едва ли я могу ответить тебе подобным комплиментом. У тебя вместо лица мясной пирог, который рассеянная кухарка передержала в печи дольше положенного… Ну, теперь мы можем считать, что договор заключен надлежащим образом? Напоминаю, времени в нашем распоряжении осталось…

— Еще нет, — отчетливо произнесла она, — У меня еще один вопрос.

Гомункул досадливо поморщился.

— Что еще?

— Одна из тех четырнадцати ведьм… Ее звали Панди. Пандемия. Она высокая и…

— Я знаю, о ком ты, — буркнул гомункул, — О ней вы трепались с крошкой Бригеллой, прежде чем ты ее разделала, не так ли?

— Что с ней? — жестко спросила Барбаросса, приблизив лицо к стеклу, — Она мертва? Цинтанаккар убил ее, как убил прочих?

Гомункул молчал некоторое время, рассеянно перебирая сухими ручонками, разглядывая невесть зачем крохотные сросшиеся пальчики, похожие на миниатюрные плавники.

— Я не могу сказать, — наконец ответил он, — Черт! Сука! Что ты творишь, шлюхино отродье?.. Я думал, мы договорились!

Склянка с уксусом опасно наклонилась над банкой, прозрачная жидкость заволновалась на самом краю, едва не переливаясь. Барбаросса ловко удерживала ее в таком шатком положении, не позволяя накрениться. Может, выпученные глаза гомункула и не были остры, как у ястреба, но он верно истолковал легкую дрожь в удерживающих склянку пальцах.

— Ты расскажешь мне все, что знаешь о Панди.

Гомункул со злостью ударил ручонками о стекло. Удар этот был так слаб, что не родил звона, разве что заставил заколыхаться окружающую его жидкость.

— В твоих ушах больше серы, чем во всех адских копях! — буркнул он, — Я сказал, что не могу сказать, а не «не хочу». Улавливаешь разницу?

— Попробуй огрызнуться еще раз или помедлить с ответом — и даже самый большой мудрец в Броккенбурге не найдет разницы между тобой и куском жареного сыра!

Он должен был почувствовать, что это не просто угроза. Он и почувствовал. Выпученные темные глаза, полные болотной воды, несколько раз метнулись от занесенной склянки с уксусом к лицу Барбароссы и обратно. Остановились, сделав верный вывод. И в самом деле смышленый малыш.

— Это было восьмого октября прошлого, восемьдесят четвертого, года, — наконец неохотно произнес он, — Высокая поджарая ведьма с коротко остриженными черными волосами. На ней был поношенный серый дублет, поверх которого она носила колет дубленой кожи, длинные замшевые шоссы и короткий плотный плащ. На поясе у нее был кинжал, инкрустированный тремя алыми корундами[4].

Барбароссе показалось, что душа, встрепенувшись внутри грудной клетки, заскоблила жесткими крыльями о ребра.

— Это она. Это Панди. Дальше!

Гомункул нахмурился.

— Она была ловкой. Отчаянно ловкой, лучше всех прочих, что заносило в дом старикашки. Еще на пороге насторожилась, точно куница, внимательно изучила каждый дюйм прихожей, а двигалась совершенно бесшумно. Помню, она сразу понравилась мне. Старик, сказал я себе, если тебе удастся убраться из этого дома, то только с ее помощью…

— Дальше!

— Дальше, дальше… — скривился гомункул, ожесточенно потерев лапкой вздувшуюся щеку, — Будь у твоего отца хер подальше на палец, может, ты не походила бы лицом на соседского свинопаса… Дьявол! Отложи эту херову штуку! Я же рассказываю! Черт, то-то же… Она заметила ловушку. Умная девочка. Обнаружила пару затаенных адских глифов за паутиной притолоки, живо связала что-то в уме, осмотрелась… Увы и ах, эта похвальная предусмотрительность не стяжала ей заслуженной награды. Поразмыслив, она, видно, пришла к тому же выводу, что некоторые проницательные чертовки, к которым ты не относишься. Что все эти символы — не ловушка, а банальная обманка, бессмысленное нагромождение адских знаков, не имеющих силы. Тогда она сунулась дальше и…

— Цинтанаккар сработал, — сухо произнесла Барбаросса.

— Да, — подтвердил гомункул, — Как медвежий капкан. Оглушил, заставив на миг лишиться самоконтроля, после чего проскочил внутрь через щелочку в ее броне. Она выругалась сквозь зубы. Должно быть, что-то почувствовала. Я же говорю, она была очень, очень сообразительна. Понимая, что дело плохо, она схватила меня в охапку и бросилась к выходу.

— Дальше!

Гомункул оскалил свою крошечную беззубую пасть.

— А дальше ничего и не было, — буркнул он, — Потому что следующее, что я помню — свой извечный проклятый кофейный столик в углу гостиной, к которому я привязан последние три года. На дворе стояло девятое октября, а это значило, что с момента того похищения миновал день. Вот только если прочие дниподобно перу в книге оставляют после себя чернильные следы, этот не оставил ничего — будто его и не было.

— Ты… потерял память?

Гомункул неохотно кивнул.

— С нашим собратом такое случается, особенно с теми, кто стар и немощен. Память отказывает нам, как и людям. Возможно, я чересчур переволновался, впервые в жизни ощутив, что близок к спасению, а может, это сработали какие-то тайные, неизвестные мне чары, но… Единственное, что я знаю про ту ведьму, что тебя интересует — мы покинули дом старика сообща, вместе с ней. Точнее, я покинул, находясь под мышкой у нее. Но я не имею ни малейшего представления о событиях того дня. Не знаю, как долго мы с ней были компаньонами, не знаю, через что прошли, не знаю, где побывали.

— Значит, она могла…

Барбаросса не решилась произнести следующее слово, точно оно было крупинкой, которая, будучи уроненной наземь, на начертанную формулу, пробудит цепь опасных непредсказуемых чар. Но гомункул, кажется, подобных колебаний не испытывал. Если он что и испытывал, то только колебания питательной жидкости в своей банке.

— Выжить? — он вяло усмехнулся, — Нет, не думаю. Ты и сама сообразила бы, если бы Ад наделил тебя хоть толикой ума вместо того чтобы вкладывать все в кулаки. Не кипятись, ведьма! Ты и сама знаешь, что я прав. Если я вернулся на свой кофейный столик, это значит только одно — она тоже вернулась.

Нет, подумала Барбаросса, Панди никогда бы не вернулась. Как бы ни пытал ее Цинтанаккар, демонический ублюдок в услужении старика, она извернулась бы, она нашла бы, она…

— Панди могла бросить тебя в городе, — произнесла она сдавленно, — Как следовало бы сделать и мне.

Вполне допустимая версия, подумала она. Панди не любила тащить за собой никчемный балласт, ей хватало одного только мешка для добычи и кинжала в ножнах. Все громоздкое, замедляющее бег, стесняющее, она безжалостно бросала. Как бросила когда-то и сестрицу Барби, ученицу, обладавшую изрядной преданностью, но, к сожалению, совершенно бестолковую и никчемную, привыкшую рассчитывать только на свои кулаки.

Гомункул покачал головой. Выглядело это нелепо, у него не было ни шеи, ни развитых шейных позвонков.

— Тогда как бы я вернулся домой? Или ты думаешь, что я могу вылезти наружу и дотащить банку до милого моему сердцу домика на Репейниковой улице?

— В Броккенбурге много душ, — возразила Барбаросса без особой уверенности, — Тебя могли найти другие и вернуть старику. Может, на твоей банке есть какая-то надпись, знак, адрес…

Нету, вспомнила она секундой позже. Я сама осматривала банку в трактире, тщась обнаружить что-то вроде того, но нашла лишь небрежно выцарапанную на боку надпись «Лжец». И ничего кроме нее.

Не доверяя своей памяти, она покрутила банку с гомункулом, не обращая внимания на ворчание бултыхающегося внутри ублюдка. Так, словно на потертом стекле в самом деле могло отыскаться что-то, что она не заметила прежде. Но, конечно, ничего не отыскалось.

«Нельзя держать чистыми две вещи сразу — совесть и жопу, — она отчего-то вспомнила надпись из будки телевокса, и другую, соседнюю, — Я — твой персональный Ад».

Она закупорила склянку с уксусом, которую держала в руке и сунула ее за пояс. Потом, повозившись, закрутила обратно крышку на сосуде с гомункулом.

— Пожалуй, я услышала все, что хотела услышать. Можешь считать наш договор возобновленным. Но если ты хоть один раз осмелишься мне перечить или проверять на прочность мое терпение… — Барбаросса усмехнулась, обнажив зубы, — Поверь, ты никогда не вернешься на свой любимый кофейный столик, к доброму старому хозяину. Потому что я разобью твою склянку и собственноручно скормлю тебя фунгам, посыпав лавровым листом и перцем.

Улыбку гомункула можно было бы назвать натянутой — во всех смыслах. Его кожа и так выглядела натянутой на большую тряпичную куклу, а глаза — огранёнными кусочками грязного льда, инкрустированного в глазницы.

— Если ты поможешь мне улизнуть, считай, что я твой преданный паж, советник, секретарь и клеврет.

Барбаросса удовлетворенно кивнула.

— Хорошо. У тебя есть имя?

Гомункул заколебался, неуверенно шевельнув ручками-плавниками.

— Старик фон Лееб не считал нужным наделять именами предметы обихода в своей норе. В его представлении я был не разумнее, чем злосчастный кофейный столик, на котором обитал. Прочие… Предыдущие хозяева подчас давали мне имена, но мне не хотелось бы вспоминать их. Некоторые из них были весьма изобретательны и остроумны, но они доставят удовольствие только тебе, не мне.

Барбаросса раздумывала недолго.

— Тогда я буду звать тебя Лжец. Может, не самое звучное имя в этом городе, но тебе идет. Когда выберемся из этой истории и ты сделаешься маркизом или графом, можешь сменить его на более благозвучное. Сделаешься, быть может, даже Бонифацем фон Буше[5]! Но на ближайшие шесть часов или сколько там осталось ты будешь Лжецом.

Лжец ухмыльнулся и осторожно потер сухие лапки.

— Принимаю с почтением, — сообщил он, — Отрадно видеть, что шестерни в твоей голове наконец заскрипели в нужном направлении.

— Тогда полезай в мешок, — буркнула Барбаросса, — Потому что мы выдвигаемся прямо сейчас.

Она привычно сунула банку в мешок и взгромоздила его на спину, на прежнее место. Черт, если ей придется носить его на себе следующие несколько часов, у нее на плече, пожалуй, образуется чертовски большая мозоль…

И плевать. Короткая передышка прибавила ей сил, заодно избавив и от последствий недавней взбучки. Ноги, будто и не избитые за все время ее отчаянных метаний, подчинились, будто умные объезженные лошадки, посвежевшая кровь загудела в венах, обновляя мышцы, готовя их к новой работе. И даже колючая картечина, засевшая внутри, над печенкой, как будто бы на какое-то время перестала ощущаться. Не растворилась, нет, Барбаросса все еще отчетливо чуяла ее тяжесть, но немного съежилась…

— Куда мы направляемся? — деловито осведомился из мешка Лжец.

И Барбаросса ощутила удовлетворение, быть может потому, что впервые за этот бесконечный утомительный блядский день знала, что ответить.

— Домой, Лжец, — сказала она, поправив мешок на спине, — Мы направляемся в Малый Замок.

[1] «Сильная вода» — употребляемое в алхимии обозначение для азотной кислоты.

[2] Царская водка — концентрированная смесь азотной и соляной кислоты.

[3] Ригодон — старинный народный и бальный танец, распространенный в XVII–XVIII веках, имеющий жизнерадостный и бодрый характер.

[4] Корунд — разновидность драгоценных камней, к которой относятся рубины и сапфиры.

[5]die Büchse (нем.) — Банка

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14