Звуки, которые нас окликают [Ольга Владимировна Харитонова] (fb2) читать онлайн

Ольга Харитонова Звуки, которые нас окликают

***

Холодное утро, район ж/д вокзала. На приступке магазина сидит старик. Перед ним — ряд газет, на каждой — синей пастой крупно начертана цена. В узловатой руке старика георгиевская лента.

— Возьмите! Я хочу молока или кефира, — кричит он в толпу. — Я хлеба хочу!

Я порыскала в кошельке и отделила от своей небогатой налички сто рублей. Прошла стремительно мимо старика, сунув ему в руку два полтинника. От моего движения оранжево-чёрная лента обронилась. Пока старик её поднимал, я успела уйти на пару шагов.

Не стала ничего брать. Зачем мне брать газету, которую не прочту? Зачем брать ленту, которая не нужна? За них ещё заплатят. Его слова, которые вложу в эссе, — дороже.

ЗВУКИ, КОТОРЫЕ НАС ОКЛИКАЮТ

И снова случайное наблюдение всему виной.

Железные ворота приоткрыты. За ними, взволнованно заглядывая в брешь, стоит маленький мальчик. Ладони его обрамили рот, он надрывно кричит в ворота: «Ба-га-ла!» И сначала я думаю, что это значит «бабушка», но мальчик продолжает: «Ба-га-ла-га!!!», и от бабушки ничего не остаётся, точнее, остаётся больше чем нужно — на один слог. Мальчику никто и ничто не отвечает, за воротами нет ни бабушки, ни мамы. Только я иду к воротам с этой стороны ворот, иду, иду, и прохожу мимо мальчика.

«Абонент находится вне зоны действия сети».

«Аппарат абонента выключен».

«То же самое не на русском».

Вы задумывались, почему у разных операторов связи разные вариации фразы «с вами сейчас никто не заговорит»? Когда вы спускаетесь в метро или пешеходник — вы вне зоны действия сети, а если выключили телефон — то так оператор и передаст.

И пеняйте потом на себя.

Что нужно сказать, чтобы установить связь? Какие звуки нас окликают?

В первую очередь мы обернёмся на то, что может лишить нас жизни — визг тормозов, звон стекла, хлопок, удар, треск, повернём голову раньше, чем подумаем.

Во вторую очередь услышим крик другого, обращённый не к нам, — а вдруг он предупреждает о том, что может лишить нас жизни? А мы сегодня к лишениям не готовы, нам ко второй.

Слышим ли мы тех, кто обращается к нам напрямую? Ба-га-ла, говорят тебе, ба-га-ла-га. А ты и ухом не ведёшь.

Первыми мы услышим тех, кто нам угрожает. За ними пробьются те, кто поучает, наставляет, советует (слишком громко это). Их мы слышим, но не слушаем. Робкий шёпот «Я люблю тебя» — не услышим совсем (потом скажем, что не было).

А чем слушаем? Нас каждый раз спрашивают, чем мы слушали.

— Вынеси мусор, зайди за хлебом, в Ленте сегодня курочки по скидке, заедь, помоги мне, забери, а то тяжело, захвати то самое, помнишь, а где у нас это, — всё это больше уха, этому в ухе тесно.

— Не думал, что ты такая, не хочу об этом, ты опять это делаешь, — сердце говорит ушам, что это его, и забирает себе.

Мой годовалый племянник внимательно прислушивается к шелесту моих пальцев: сухая кожа подушечек издаёт мягкий, топкий звук, похожий на шум морской раковины. Ребёнок совершает круг по комнате, подбегает ко мне под ладонь и, расслышав шелест, улыбается. Снова и снова он возвращается для того, чтобы послушать шелест из ракушки ладони. Я думаю, в этом звуке он слышит «Я люблю тебя».

«Абонент появился в сети».

ДВИГАЙСЯ МЕЖ КАПЕЛЬ

Еду вчера в автобусе. За окном серая мерзость-морось. Мысль идёт тягуче. О чём?

На влажном холодном стекле передо мной — хрупкое тельце. Некто из подотряда стебельчатобрюхих — кажется, наездник — истинно тонок и вытянут подобно стеблю.

Блестящее чёрное туловище его образует угол, передние конечности воздеты к полосе неба в вентиляционном люке: беззвучная молитва о потерянной опоре для лапок. Изогнулся назад, встав на кончик-хвост, страдает.

От нижнего края окна до верхнего — огромный путь. Устал в пути: мутит, знобит, качает. Вот качнуло раз, и теперь молишься в автобусную потолочную щель, прядаешь тонкими лапками, надеясь продолжить путь.

Хорошо знать направление.

Хорошо быть уверенным в направлении.

У нас ведь что ни выберешь, вокруг всего поставят два палаточных лагеря, выкопают ямы-холодильники, разведут костры, развесят флаги «Зелёный» и «Красный». Подумай хорошо и прими решение. Двигайся к верхнему краю окна меж капель.

Несколько лет назад у моей мамы был микроинсульт, ненадолго она потеряла возможность свободно двигать правой рукой и четко, без заикания разговаривать.

Для восстановления нужны были тренировки. Чтобы вернуть быстроту и чёткость движений руки, мама перекладывала из одной банки в другую белые и коричневые блестящие фасолины (по одной), перебирала пуговицы, раскладывала их по цветам и размеру, много писала.

Позже, когда она уже была дома, я нашла эти листы, которые мама заполняла сначала неровными, а затем всё более уверенными строчками.

«Я хочу домой к детям» — повторялось от верхнего к нижнему краю.

«Я хочу домой к детям» — криво.

«Мне нужно домой к детям!» — восклицательный знак неровный.

«Я хочу домой к детям».

Хорошо знать направление. Хорошо быть уверенным в направлении. Это вытягивает из холодильника-ямы.

За окном автобуса морось перерастает в дождь, люк захлопнут и молитва наездника прервана. Передние лапки касаются стекла, чёрное тельце взблёскивает, распрямляясь. Наездник счастливо вздрагивает, но срывается в пропасть между креслами.

И больше я о нём ничего не знаю.

Это был просто жук на стекле, но из него получилась молитва.

ВЫХОД ИЗ

Выход за дверь — наказание или счастье?

В школьном детстве этим грозят, а тебе лишь бы выйти, лишь бы за дверь.

В подъезде она деревянная, на толстой длинной пружине, громко хлопает, знаменуя пушечный выстрел, и ты летишь ядром к друзьям, за гаражи и в кусты, на крыши…

На ходу подтягиваешь шорты, дотягиваешь до подбородка замок куртки, снова закидываешь, перекручивая, резинку на зимнюю шапку, дома ведь не успел — тебе лишь бы за дверь.

В детстве не выходишь — вырываешься.

И нужно ведь ещё толкнуть изнутри со всей дури, броситься на дверь, показать, как сильно хотелось наружу. (Так я однажды, не устояв, не вышла, а выпала на крыльцо, но выходы из подъезда не разлюбила.)

В юности выходишь на улицу обязательно красивый, чтобы всем нравиться.

Во времена универа, работы — самой что ни на есть жизни — каждый день начинается с этого, с выхода из двери подъезда. Именно подъезда, потому что только после неё наваливается вся правда, весь дождь, весь снег (или обхватывает солнце; приносит запахи листвы, асфальта, фенола и газа ветер). Порог — это стартовая дневная черта.

В этот период жизни выход за дверь не наказание, но преодоление.

Недавно видела: на уличном откосе окна второго этажа кто-то приладил зеркало (небольшое, где-то с ладонь), так приладил, чтобы сидя у оконного стекла можно было наблюдать за подъездной дверью. Прячется ли хозяин зеркала от кого-то? Или ему интересны чужие преодоления подъездной двери?

Стоит ли кто-то на крыльце этого подъезда прежде, чем отправиться по делам?

Я у своего — стою. Выхожу и замираю на миг: если на улице тепло и солнечно, могу задержаться у крыльца и поглазеть с улыбкой по сторонам, если холодно — замираю, готовясь к пути до остановки, кутаюсь лучше в шарф. (Дома ведь не успеваю, спешу всё. Кстати, стоит написать где-то в чате: «скоро выхожу, спешно одеваюсь» и вместо буквы «п» утвердить букву «м», мир сразу становится добрее.)

В других городах стою на крыльце (после выхода из подъезда) ещё дольше.

Помню, в одном екатеринбургском хостеле размышляла перед выходом: «Я могу двинуть куда хочу! Хоть куда! Только не налево — там кладбище… Только не направо — там мусоросжигающий завод… Вон куда-нибудь туда, куда убегает трамвай».

А потом сделала первый шаг.

Сделала и узнала, что в Екатеринбурге первый шаг приводит, в итоге, к набережной Исети, в Челябинске — на детскую железную дорогу в парке Юрия Гагарина, в Златоусте — к золотому крылатому коню, в Москве — к сырникам с джемом, в Тарусе — к лодкам на глади Оки, в Сочи — к лавке с «Изабеллой», в Суздале — на колокольню Ризоположенского монастыря меж зимнего неба цвета джинсов, а в Омске — всегда домой.

В зрелости выход за дверь — всегда к находке, к истине.

На одной из улиц Омска стоит дом, подъездные двери которого недавно стали картинами: голубое море, где-то едко-зелёная сосновая хвоя, одна коричневая курица и две рыжие кошки. Жильцы каждого подъезда высказывали художнику свои пожелания, а он объединял их в сюжет.

Один парень попросил тихо: «Нарисуйте пару вот здесь, у дерева, незаметно. Ну, для меня». И на двери появилась влюблённая пара (двуглавое чёрное пятно на горе).

Да, иногда за дверь выходит не только человек, но — вдруг — искусство.

Рисунки, выползшие на подъездные двери, ещё робкие, красивые как младенцы в конвертах.

Рисунки-подростки уже забираются на стены, на гаражи, туда, где нельзя. Вон, за башней Телецентра, на ржавых полотнах гаражных коробок нарисованы и реки, и горы. Чёрной линией аэрозоля — Яблоновый хребет, Саян Восточный, Хибины, на другом гараже зелёными, волнистыми линиями Ангара и Иртыш. Так и написано над линиями просто: «Го-ры», «Ре-ки».

Ещё подрастая, живопись смелеет и виснет на выставке «Уличная волна» — она уже не граффити, но ещё не фонд Русского музея. (Она ищет себя.)

Старая живопись уже почти никуда не выходит.

Как написала Марина Яковлевна Бородицкая:

«А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут,

Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут».

Вот и мы со временем будем отражаться в тайном зеркале второго этажа всё реже и реже.

Но это позже. А сейчас я выходила выбросить мусор, на куче сломанных стульев заметила голубя: тёмно-фиолетовый, вытаращил на меня свой круглый внимательный глаз.

Я подумала: «Бедный голубь, сидит на мусоре, скучает, творчески не реализуется…» Голубь подумал: «Бедная Оля, весь день за компьютером».

А по факту, мы оба не правы, потому что оба счастливы.

СЕЛФИ ПРИНЯТИЯ

Я пишу этот текст под самую известную серенаду Шуберта — так проще рассказывать о сложных вещах, кажется, что это всего лишь спектакль, с которого можно выйти.

Я чувствую старость. Она не подходит, не нападает вдруг, скорее пока мерещится некоторым моим близким издалека, показывается и показывает, что ждёт их в будущем, когда она, наконец, придет.

Показывается не только близким, многим вокруг меня.

Автор, за которым я слежу в интернете, стал рассыпаться. Ошибается в колонках: теряет предлоги (то «в», то «с»), опечатывается в падежах, а недавно оговорился в своей передаче.

— Они такие вещи читали, — пустил интонацию вниз.

— Они такие вещи уже читали, — тут же поправился, поднял интонацию и понёс до конца длинного предложения.

Он оговорился и продолжил, надеясь, что его ошибку подрежет в итоговой версии звукооператор, но никто ничего не вырезал. Так и осталась эта оговорка посреди текста, цела и невредима.

Привет, говорит старость, слышишь меня?

Папа мой, которому в этом году будет шестьдесят пять, начал осваивать селфи. Он неработающий пенсионер, и прогулки для него — большая отдушина. Иногда у него болят ноги, и он подолгу не может никуда выйти. Пружинка внутри него за эти недели скручивается, сжимается, а потом выстреливает, и он летит чуть оправившийся на несколько часов в леса за нашим домом или уезжает на городскую набережную. Возвращается с забитой памятью телефона, что неудивительно — у него старый аппарат, рассчитанный только на двадцать шесть кадров.

Я помогаю ему перебросить снятые кадры в специальную папку на его ноутбуке. Сначала просматриваю мельком сама, а потом он показывает их мне, медленно листая и сопровождая эмоциональным рассказом.

В последние месяцы всё чаще и чаще среди фото появляются селфи, среди птичьих гнёзд, заячьих следов-ямочек на сером снегу, на фоне осенней шуги перед ледоставом на берегу Иртыша — он сам, сначала в осенней шапочке, затем в зимней шапке, с красными щеками и носом, смотрящий в камеру то строго, то словно случайным рассеянным взглядом.

Позируй, говорю я ему, советую: тяни вперед подбородок, фокусируй взгляд!

Но снова партия неловких фото: «папа и скрученная прибрежная ива», «папа и ель»…

Он у меня строитель-отделочник, но внутри у него, я никогда не сомневалась, живёт талантливый художник, который всегда меня восхищал. Меня поражало его умение из ничего сделать удивительную вещь.

Например, в младшем классе мне задали на дом сделать прототип циферблата со стрелками (видимо, мы изучали определение времени). Вечер, папа приходит поздно, уставший, я как раз ложусь спать, когда он раскладывает на столе перед собой ножницы, клей, пару кусков разных обоев и какие-то железки… А что же я вижу утром? Замечательные часы, не с простым круглым циферблатом, а с каким-то резным и замудрённым, с ажурными стрелками, которые легко вертятся на оси. И словно они сделаны не из простой бумаги, а из какого-то камня, сняты с какой-нибудь старой башни. Чудо! В классе эти часы долго ходили по рукам, порождая восхищённые возгласы.

Или вот ещё… Когда наш класс ставил ковбойский танец, мне потребовалась шляпа. Купить её или найти по соседям было сложнее, чем сделать. И снова бумага и цветная клейкая плёнка тогда на утро стали замечательной ковбойской шляпой с выгнутыми полями, сидящей на моей вихрастой головке идеально. И снова это было для меня чудом — это перерождение материала.

Мне тогда было неясно, как одно преобразить в другое, я тогда не могла даже понять, с чего начинается такая метаморфоза. Это сейчас, закончив худграф и намучавшись с бумагопластикой, я понимаю, насколько сложной и кропотливой была эта ночная работа.

Помню, хотела научиться рисовать как папа. Знаете, когда я поняла, что достигла подобного отцовскому дзена?

Однажды я нарисовала для настольной игры динозаврика. Я тогда ненамеренно точно повторила папин стиль, его плавность линий. Папа, увидев этого динозавра через неделю, сказал, что не помнит, когда его нарисовал. На мои уверения, что это мой динозавр, а не его, уверенно махал головой и утверждал: «Да не могла ты так нарисовать, видно же, что мой. Только не помню когда…»

Сейчас, когда папу всё чаще надолго обездвиживают больные ноги, я вдруг подумала: может, настало время для его таланта? Хобби, при котором нужны только глаза и руки, могло бы украсить его дни. Я предложила ему начать рисовать, предложила аккуратно, словно между прочим, уже представляя, как буду выбирать для него холсты и кисти… Но его ответ меня удивил: он никогда не думал о живописи и его «не тянет».

Почему его прикладное творчество в моем детстве, его стремление украсить чужие интерьеры квартир, этот интересный, уникальный дизайн, которым он занимался всю свою жизнь, все эти узоры на потолках, выклеенные крашеными плинтусами и полосами обоев, эта авторская покраска стен с паттерном (сделанным кленовым листом, вырезанным из линолеума, или отпечатками простой свернутой тряпки), и прекрасное умение рисовать не стало в итоге желанием писать на холсте? Не понимаю.

Зато недавно поняла, откуда это словесное творчество у меня.

Ехала с папой в автобусе — и осознала, откуда это во мне. От него. Не только, конечно, но от него в огромной мере. Все новости он пересказывает красочно, образно, сопровождая звукоподражанием и мимикой. И не просто жестами — а весь целиком отдаваясь рассказу, махая руками, прыгая, приседая…

Тогда в автобусе он, например, рассказывал, что видел в парке девушку, гуляющую с собаками. Собаки, говорит, гончие, белая и светло-рыжая. Форма тела у них специальная, вытянутая, — говорит, а сам в воздухе рисует силуэт, — и морда дли-и-ная такая. А лапы худющие, тощие, будто их не кормят совсем — на этом моменте отец привстал и изобразил этих собак на трясущихся ножках-палочках.

В детстве мне эти небольшие спектакли очень нравились, они были только для меня. Они и теперь для меня, только все в автобусе на нас смотрят, и мне иногда немного неудобно. И вот за это «неудобно» мне перед отцом стыдно…

— Почему ты стал делать селфи? — спросила я папу мягко, намекая на количество фото обратной камеры.

— Ну как… чтобы запомнить.

Ещё совсем недавно папа не мог смотреть на свои свежие фотографии.

— Неужели это я? — спрашивал он и поворачивал снимок, удивлялся, — я так выгляжу?

Пока мой брат не ушёл в армию, поводов для новых снимков не было. Раньше много — дни рождения в парках аттракционов, поступления, выпускные, а потом случилось долгое фотографическое затишье, фото-пауза, во время которой мы все успели измениться. Прошло большое количество лет, прежде чем папа снова увидел себя на фотографии, — я сделала её, когда мы ездили проведывать нашего «молодого бойца», в брезентовой палатке воинской части 7543, «на память».

— Неужели это я? — спрашивал папа, поворачивая снимок, — я так выгляжу?

Здравствуй, сказала ему старость, видишь меня?

Фото-пауза закончилась, закрылась новыми снимками, непринятие переросло в селфи. А там прошёл и год армии. Через неделю брат вернётся домой. Мама закупает посуду для гостей, которых давно не было в нашем доме, она заполнила мой шкаф тетрапаками сока, свой — бутылками коньяка и водки, холодильник заложила сырами разных видов, накупила мяса и накрутила домашнего «своего» фарша (от мяса до фарша лежал длинный путь — купить говядину и свинину на рынке, допереть до соседки, перекрутить на электро-мясорубке, притащить домой в трёх пакетах).

— Мы столько мяса не покупали с моего юбилея, который на пятьдесят лет был, а мне уже пятьдесят семь! — отметила мама сегодня вечером, когда мы раскладывали фарш по пакетам.

Старость показывается и ей, заставляет повторять слова, забывать ответы на вопросы.

— Может, пуховик себе купишь? — снова и снова предлагает она мне. Иногда предлагает купить мне самой, иногда говорит «давай тебе купим», а я всё не покупаю. Я не могу объяснить ей, что современные материалы теплее и легче, что куртка-парка с китайского сайта — это не инфантильность. Иногда я отшучиваюсь, предлагаю ей записывать мои ответы, чтобы не забывать. А она всё спрашивает, почему я отказываюсь, когда предлагают.

— …всё говорят, что у нас люди злые, — ведёт монолог продавщица-казашка в овощном киоске, — не такие уж и злые, я считаю.

Я покупала у неё утром семечки из мешка с этикеткой «для птиц» (всего по 39 рублей килограмм), а она повторила мне то, что когда-то сказала моему папе, когда он пришел в её киоск за семечками впервые.

— У меня многие покупают семечки птицам, мы специально такие заказываем. Птицам люди покупают, а себе жалеют. Представляете?

Папа тогда вернулся и пересказал мне этот монолог. А теперь вот и я сама услышала о том, какие добрые у нас люди, сама приняла участие в цепочке добра: продавщица нам семечки подешевле, я их — папе, лежащему с больной ногой дома, а папа их синицам в кормушку.

Да, мой папа кормит птиц. Совсем недавно из пятилитровой бутылки сделал кормушку, вывесил за окно и теперь «смотри, смотри, какая!». Покупает для синиц несолёное сало, ходит за дешёвыми семечками.

«Что-то раньше синиц никто не замечал», — говорит старость, ни к кому конкретно не обращаясь. Но теперь неважно, как было раньше. Теперь у нас селфи, сало и синицы.

В серенаде Шуберта, кстати, тоже есть птицы благодаря переводу Николая Огарёва:

Слышишь, в роще зазвучали

Песни соловья?

Звуки их полны печали,

Молят за меня!

Но повода для печали нет.

Недавно папа возвращался с семечками с рынка, встретил стаю голубей и щедрой рукой угостил их. Сизые простодушные голуби преследовали его за это несколько улиц, папе даже пришлось бежать от навязчивых птиц и прятаться от них во дворах.

И мне видится в этой истории ещё такой драйв молодости, такой задор, что меня отпускает: старость к нам в дом ещё не спешит.

МАРИНА ВАСИЛЬЕВНА

Детство ушло. И уходит всё дальше и дальше. Самое раннее, затем предшкольное, школьное — каждый период пропадает один за другим, и кто-то подчищает следы их маленьких ног.

Книжный магазин в моём доме по улице Волкова давно закрылся. Крупные книжные сети растоптали его, отобрав кусок хлеба, замели дорогу к нему пылью электронных книг.

Этот магазин долго стоял зарешёченный. Крупные рисунки на его стеклах — гномы в очках и колпаках не по размеру — долго выглядывали из-за переплетений решёток, косились на амбарный замок.

А теперь вместо книжного — «Магнит косметик».

— Какую, говоришь, тебе книжку? Помой сначала голову, выродок. Купи лучше девушке гель для душа, за книгу тебе никогда не дадут. И не гляди из-под капюшона, здесь нет больше ничего.

— Я вижу, что нет.

А я даже чувствую.

Судьба забросила меня в один коллектив к моей первой учительнице. Двадцать пять лет назад (мать его) она поздравила меня с первым днём школы. А теперь я принимала у неё отчёты, выпрашивала планы и ловила на переменах, чтобы отработать свою зарплату.

Она была всё также красива. Как может быть красива женщина, которая изо всех сил выдаёт свой максимум: серьги, стрижка, фигура, грим. Она была всё также ухожена и красива, она лишь высохла и более ничего.

Дряблое яблоко становится слаще, Марина Васильевна.

Вы помните меня?

Она делала вид, что не помнит. Она ни разу не заговорила со мной о прошлом и всячески меня избегала. Её выдавало лишь называние меня по имени, наше общее прошлое вечно отнимало у моего имени отчество.

Я была напоминанием о её молодости. Молодости, которая теперь навсегда зарешёчена.

Амбарный замок, электронная пыль и страх.

Марина Васильевна, мне тоже страшно. У меня отобрали книжный. Мне пару лет назад было тридцать. В моей жизни ничего не меняется и постоянно меняется всё.

Вы преподаёте смирение с возрастом?

Марина Васильевна? Марина Васильевна?!

Помыть голову и жить дальше?

ПОЛНОСТЬЮ ОБНОВИТЬСЯ

Наша жизнь — слишком сложная штука, чтобы не заметить момент, в который она становится чуточку легче.

Вчера, около восемнадцати часов, одна гирька слетела с чаши весов. Апгрейднулся сайт Радио России. Это теперь не бездонное синее полотно, а свежий влекущий белый лист с лазурными иконками «play». Воздух и свежесть вместо гнетущей пучины.

Но радость моя на смене цвета не заканчивается. Вернее, начинается не с неё.

Ежесубботно на Радио России выходит выпуск моей любимой передачи. До вчерашнего дня прослушивание её выпусков с моего телефона было настоящим испытанием: запись зависала каждые четыре-шесть минут, вкладку приходилось перезапускать, снова прогружать, перематывать и включать заново. Слова задваивались, посыл выпуска обнулялся, созданная атмосфера лопалась как мыльный пузырь. Тринадцать минут растягивались до получаса, и одного выпуска мне хватало на время всего пути до работы.

«…Человек за семь лет полностью, говорят, обновляется…»

Сброс. Перезагрузка. Запуск. Перемотка. Четыре минуты передачи.

«…обновляется: обновились волосы, наросла другая кожа, лёгкие уже другие, сердце стучит новое, совершенно другой набор клеток…»

Сброс. Перезагрузка. Запуск. Перемотка. Шесть минут выпуска.

«…клеток. Человек, который целовал нас семь лет назад, если сподобится — после разлуки поцелует через семь лет совсем другого человека…»

Бесит, правда? Чтобы не поддаваться эмоциям, запираешься в себе, напрягаешься, концентрируешься. «Я дослушаю тебя, я тебя дослушаю. Мир, подожди!»

Стою на остановке, и ко мне подходит женщина:

— Какой автобус? — кивает на белую громадину. Автобус идёт не к людям, автобус идёт к остановке, — всё по Буричу. Но люди всё-таки идут к людям.

Узнав номер автобуса, женщина просит помочь ей спуститься с бордюра, я даю опереться на руку. И в момент, когда она отпускает меня и говорит «спасибо», я ощущаю долгое сжатие её ладони на своём плече. Это такой интересный жест — долгое сжатие в благодарность, понятный всем невербальный язык.

Касание порождает цепь касаний. Мою скорлупу приоткрыли, и вот я уже чуть дольше и бережнее перекладываю из своей ладони в ладонь кондуктора три монеты по десять рублей. Даю без сдачи, они любят без сдачи.

Ведь теперь — воздух и свежесть вместо гнетущей пучины.

И — та-дам — полный выпуск без пауз! Такой маленький повод для радости.

Человек за семь лет полностью, говорят, обновляется. Иногда он полностью обновляется мгновенно.

АРБУЗ И ГОЛУБЬ В РАЗВОДЕ

Мои родители развелись недавно, лет пять назад (для меня — недавно). До развода или после, не знаю, мой отец срезал с одной семейной фотографии изображение мамы. На днях я нашла это старое фото, ставшее у́же на треть.

Фотография сделана в одном из омских ателье. Пастельного цвета фон, в углу карточки — золотыми цифрами год съёмки. Нас на ней было ещё только трое: мне меньше девяти, а мой брат ещё парил то ли в небесах, то ли в планах. Я гордой птичкой висела в центре кадра: плечи отведены назад, спина прямая, родители держат с двух сторон — чтобы не улетела. Папа слева, мама справа.

Память не подсказывает мне, что надето на папе, а вот мамино изображение помню чётко: бирюзовое платье, светлые короткие волосы уложены, в ушах крупные клипсы с бирюзой, бижутерия под серебро. И от этого бирюзового изобилия мамины глаза казались голубыми.

Чудеснее всего вот что: то ли на фото был брак, то ли у фотографа что-то произошло со вспышкой, но мамины глаза получили блик, который дарил им неестественный, но невероятный блеск. Неестественный, потому что брак был заметен сразу, но убрать дефект никто бы не согласился, смотрелось удивительно.

Брак позволил запомнить изображение. Как оказалось, не зря.

В две тысячи тринадцатом году я записала:

«Мама разбудила меня тихим шёпотом:

— Где у нас фотоаппарат, не помнишь?

Выбираюсь из-под подушки, спрашиваю, зачем он ей. Она суетится возле стола, перебирает тетради на полке.

— Сфотографировать небо, — отвечает. — Там такая красота! Выйди на балкон, сфотографируй.

В стеклянном куполе балкона холодно, пахнет сухим укропом. Стёкла запотевшие. Открываю створку и вижу за тополями яркий розовый свет. Тонкие перья облаков пестрят голубым, фиолетовым и серым. А ещё дальше, за ж/д путями, начинает подниматься золото…

Сегодня было хорошее утро. Давно такого не было…

Родители стояли в моей спальне вместе. Мама напомнила отцу, что когда-то он делал сам мебель и неплохо было бы смастерить мне шкаф. Она сказала ему:

— Я верю, ты сможешь.

И так робко провела ему ладонью по груди, а он улыбнулся».

А потом фотография стала у́же. А я поняла, что должна сохранять детали.

Недавно купила в подарок мыльного медвежонка — охристый кусочек мыла сантиметров десять с лапками и ушами, выполненный так, что не отвести глаз. А с дарением затянула, забросила мыло в рюкзак, и жизнь использовала шанс поучить.

Не сделал вовремя — опоздал. Не подарила медведя — стёрлись глаза и нос, аккуратные чёрные точки и красная ягодка посреди — всё обратилось в мыльную крошку.

Усваиваешь урок, начинаешь толковать детали повсюду и попадаешь в ловушку. Есть смысл, нет — всё равно заложишь, на всякий случай.

Ехала недавно в автобусе, у окна. Смотрю — на дороге осколки арбуза, свежая мякоть блестит на асфальте, тянется на несколько метров. Проезжаем чуть дальше — вижу на дороге плоского голубя, прижатого шинами. Его мякоть не тянется, осколков нет.

И по старой русской традиции я начинаю ждать чего-то третьего.

А третьего знака всё нет. Тревожно. Автобус едет и едет, асфальтовая лента бежит перед глазами, чиста и пустынна.

Мне страшно говорить и писать слово «смерть», поэтому я скажу, что арбуз и голубь в разводе. Развод похож на смерть.

И всё, что ты можешь, чтобы её пережить, — это спуститься в свой две тысячи тринадцатый по словам: «балкон», «утро», «поднимается золото». («Там… красота!», «Я знаю, ты сможешь» — голосом мамы. Снова холодно, пахнет укропом.) Сойти по ступенькам, только бы не с ума: очень сумасводяще быть единственным общим для двух родных. Иногда я почти этого не могу.

Просто Галина. Просто Владимир.

По-прежнему мама, всё так же папа.

А между — смерть.

Я точно знаю, откуда в моём организме поднимаются слёзы. Плачу каждый раз, думая о том, где сейчас лежит отнятая у меня треть фотографии.

Когда тебе будет очень плохо, потрогай, разгляди, запомни детали, чтобы понять, что ты ещё жив.

Сфотографируй небо,

рассмотри подольше старое фото,

подари медвежонку время.

***

Шла мимо детского сада. Дети скатываются с горы друг за другом и кричат:⠀

— Водопад! Водопад!⠀

Я посмотрела на этот поток шапок, курток, улыбок: такие маленькие, а уже поэты.⠀

«Я стану водопадом, падением с высоты…»⠀

Па-па-ра-па-парам,

па-пара-па-па…⠀

ВРЕМЯ ЗАПОМНИТЬСЯ

Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями,

кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки,

а кто-то умер.

В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.

Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома — вот так случайно собравшись к нам. Повезло. И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.

Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.

Но он приехал сам. Надоело ждать.

Хотела бы я в свои 88 проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.

Это было доброе утро.

Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения — бабушек и дедушек.

Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом — словно похвасталась рисунком из садика. А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.

И нет, раньше я так не могла.

Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло — поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.

Это были странные звонки.

Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому я всегда боялась набирать ему. Но очень хотела. Он не был из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок — спокойно, но мне казалось, по-доброму — и меня «отпускало».

Чувство выполненного долга? Я никому не должна. Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.

После мартовского приезда с Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала поводы обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.

И меня тоже коснулось это роковое «не успела».

30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного. Женщина — хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами — словно специально ждала нас.

«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»…

То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (4 серого и 2 белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны?», «Поминки дома?».

Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи…

Можем ли мы, в 21 веке, в огромном городе, надеяться, что после нашей смерти о нас вспомнит кассирша «Ленты»? А мерчендайзер «Фикспрайса», он-то не забудет нас?

А в Омске, на 6-ой Линии мы ещё поживём.

Я очень боялась за папу. Будучи человеком сентиментальным, мнительным, чувственным — нежным до вмятин от дуновений, он мог воспринять особо сильный удар (не получить — ведь никто специально удар не наносил, а воспринять — у него умер отец, а это сильнее любых дуновений). Я закупилась валидолом, я обещала быть рядом. Очень боюсь подобных событий, но вахта рядом с папой меня отвлекла.

И… всё обошлось.

Я пережила это ради папы. А папа держался ради сестры. Мы поддерживали друг друга по цепочке и выжили.

И теперь я думаю: раз такой человек, как мой отец, нашёл силы отстраниться, обдумать, пережить, то какие у меня причины отчаиваться?

Ещё есть время запомниться кассиршам супермаркетов.

***

В автобусе жуткая давка. На подножку передней двери заскакивает женщина, толкается, тянется к поручню. Мужчина перед ней (сам заскочивший секунду назад) ругается:

— Куда вы лезете? Будут ещё автобусы! Не щемитесь!

(— Полетите следующим… Или предыдущим, — сказал бы Тито Торризи.)

Но у женщины есть аргумент:

— Я кондуктор!

ТЁПЛОЕ МЫЛО

Зачем вы пересаживаетесь за руль собственного автомобиля? О, я понимаю, вы больше не выдерживаете этой переполненности людьми, образами, явлениями природы. Это как купить собственную квартиру, сбежав из общежития.

Короб трамвая — комната общежития. Салон троллейбуса — другая комната, этажом выше, возле кухни (оттого вечный гул: это холодильник гудит за стеной). Автобус — странная комната, где вместо двери жёлтая штора, а за нею — зелёные тени и голоса.

Транспорт — замкнутое пространство. Ровно до тех пор, пока не раскроются, не разъедутся двери, и не случится диффузия двух пространств. Вещество троллейбуса проливается на заледенелый асфальт, вещество города заползает в автобус и едет, едет…

Трамваи перевозят снег. Он заскакивает, как опоздавший пассажир в свободную щель, пролезает под квадратную железную дверь, падает на нижнюю ступень и выдыхает. Успел!

В автобусы заходят самодостаточные разнопородные псы, едут несколько остановок на сидении и выходят в неизвестном направлении по только им одним слышимому сигналу.

На стёклах омских троллейбусов путешествуют рассказы и поэтические строчки: работы участников конкурса, посвящённого некой дате электротранспорта в городе. (Белые листы А4, кегль 14-й, к концу лета все выцвели.)

Жильцы в этих коробах-комнатах сменяются очень быстро, выцвести не успевают.

— Какой номер? — Девятый! — Так это моя! — Передаём за проезд! — Оплачиваем за ремонт!

Однажды еду, слышится крик: женщина с остановки просит водителя подождать. Под окном слева от меня, мимо пыльного бока автобуса, пробегает девочка лет пяти. Она останавливается перед автобусной дверью, схватив одну из створок рукой.

Следом за ней спешит женщина с мальчиком за руку, ему не больше трёх лет. Не успевая перебирать короткими ножками, мальчик падает на спину, женщина протаскивает его до двери автобуса, держа за капюшон.

В салон они восходят как на сцену.

Дети бросаются в разные стороны. Привлечённые шумом и окриками, пассажиры наблюдают за троицей.

— Уля, несносная девчонка! Максим! Ну-ка сюда! — Женщина на пике эмоций, разве что пар из ушей не идёт. Лицо у неё в морщинах, усталое, серое.

Им уступают два кресла прямо напротив меня. (И так я оказываюсь на спектакле в первом ряду.)

«Ёшкин дом!» — ругается женщина, усаживая детей.

Дети — две молодые картофелины только что из земли: девочка запачкалась о бок автобуса, мальчик проехался по асфальту спиной, носы у обоих охристо-умбровые, глазки дикие.

На нового подозрительного соседа всегда смотришь сначала только одним глазом, опасливо: кто он, что он, не придётся ли просить коменданта о смене соседа? И чего это он такой нечистый, не поселит ли он вместе с собой неряшливость в комнате? Всматриваешься, подключаешь второй глаз.

Уселись: девочка и мальчик на одном кресле слева, женщина справа. Дети вошкаются, ёрзают, колупают друг друга. Максим пытается укусить за нос Улю, ему удаётся. Ничего не замечая, женщина с серым лицом достаёт из кармана плаща большую лупу на чёрной ножке и с её помощью разглядывает экран старенького телефона-кирпичика.

Дети ноют: домой хотим! Но женщина на них только цыкает.

Мальчик бросается на женщину и пытается укусить, но она меняет его траекторию — он хватает в рот колпачок завязки её плаща, откидывает голову назад, тянет шнурок.

— Домой хотим! — объясняет поведение мальчика Уля. — Не поедем домой! — огрызается женщина.

И все затихают.

А иногда повезёт: заселишься в салон трамвая, в жуткий мороз, сине-чёрным вечером, сядешь по левому боку, на непарное кресло, скукожишься от холода, озноба, приготовишься всё это терпеть до самого дома, но придёт сосед и спасёт тебя.

— Пересядь на правую сторону, дочка. Там печка работает, — подскажет кондуктор.

Я тогда поверила, перебросила тело на новое место. Сиденье оказалось горячим, а воздух тёплым.

Такими праздничными вдруг показались мне городские огни в окне, такая согревающая доброта наполнила моё сердце, что я заулыбалась. Такое тёплое чувство появилось у меня при взгляде на задремавшую в своём кресле женщину-кондуктора, тёплое и большое, что мне непременно захотелось им поделиться.

Я раскрыла сумку и осмотрела подарки, полученные на утреннике от детей. Сумку наполняли разнокалиберные шоколадки, самодельные открытки и поделки — всё, что принято у нас дарить учителям, а под ними, в золотистой подарочной упаковке нашлось маленькое твёрдое парфюмированное мыло. Я тогда достала коробочку с мылом, сжала в руке и вдруг поняла, что… благодарить страшно, ужасно волнительно, стыдно.

Стеснение продержало меня на сиденье до самой моей остановки. Когда я поднялась, мыло в моих руках было уже ощутимо тёплым и, нагревшись, стало нежно отдавать свой аромат.

— Спасибо вам. С наступающим! — вложила я в руки кондуктора тёплое мыло.

Прощай, снег. Прощайте, самодостаточные большие псы. Берегите себя, хрупкие листы со стихами на стёклах. Женщина, отвезите скорее Максима и Улю домой.

Сойдя со ступенек, обернулась тогда: женщина в кондукторском кресле сидела расслабившись, словно согревшись.

Я запрыгивала в эти маршрутные комнаты с горячим беляшом в руке, спала вечерами на сидении, раскрыв рот (очень уставала после учёбы), писала тексты, смотрела в окно.

Я больше здесь не живу, но мои руки ещё пахнут мыльной отдушкой и почему-то совсем не мёрзнут без рукавиц.

***

Снова на остановке, жду трамвай. Глазами по расклеенным объявлениям и плакатам шарю, бегаю. Скучно стоять. Вдруг из-за спины старческий голос — начинает вещать мне историю про потерянные волосы.

Оборачиваюсь и вижу милую бабулю, причём такую, знаете, из модниц: шляпа бордовая формованная (с полями вниз!), пальто под цвет, накрашена. Видимо, подумала, что я интересуюсь объявлением «Покупаем волосы. Дорого».

Так вот, с её слов выходит, что бабуля всю жизнь растила волосы, а как обрезала, решила продать. Раньше, в её молодости, брали сильно дёшево — не отдала, а теперь вовсе не берут. «Ибо крашены ацкой хной».

А я смотрю в её глаза, ну, то есть, иногда поглядываю, киваю, а иногда осматриваю её бегло, всё думаю: «Шо ж ты делаешь, зачем мне всё это рассказываешь? Я ж про тебя напишу…»

Вдруг к бабуле подходит бомжуля. В его сторону летят крики: «Ой, уйди! В поликлинику топай! Я пенсионерка. Нет у меня денег!» Возможность-то продать волосы она потеряла.

И тут приезжает мой трамвай, что жаль.

АД СИМВОЛИСТА

Зима для перфекциониста благостное время: казалось бы, ни вразнобой уложенной плитки, ни кое-как покрашенных скамеек, только белая скатерть снега, в марте с россыпью талого какао, только и всего.

Прорехи в матрице обнаружились внезапно. Оказывается, существует ещё одна локация неупорядоченности — полотна некоторых заборов. Арматурины приварены через равные промежутки, выведены на единую высоту, но их верхние срезы, торчащие в весеннее небо, смотрят в разные стороны!

Идёшь вдоль длинного школьного забора и отмечаешь, как арматурины, бегущие на тебя, глазеют растерянно (или восторженно?) по сторонам — кто? где? что? кто? где?

Над ними мокрые тополиные ветки, серые крыши, серое небо…

Если небо хмурится, значит, над тобой «сгущаются тучки» — вскоре начнутся какие-то проблемы, — предупреждает детский сонник (да, есть и такой). А не хочешь проблем — учись считывать знаки. Это ничего, что много мук приносят эти свободные самотолкования, приносят тревожности, энергосгорание и прочее; главное, что проблем никаких.

Особенность (не способность, не возможность, — особенность) наделять смыслом символы, символизировать всё и вся, реально усложняет мне жизнь.

Недалеко от моего дома недавно выросли две многоэтажки. Самые обычные многоквартирные кубики, изначально серые, но украшенные большим, разорванным на два фасада рисунком, таким, что видно издалека.

Увидев дома однажды и тут же наделив их роспись смыслом, я сама себе сказала: «Вот в этих я бы точно жить не стала». А на фасадах не демон от Врубеля, не призраки Борисова-Мусатова, и даже ничего напоминающего медузу Мальчевского, просто несколько линий. На одном доме линии дугой уходят в землю, на другом — волной устремляются в крышу, в небо. А уходить в землю и уходить в небо, как по мне, значит одно и то же — ничего хорошего. Один путь для одной категории граждан, другой — для второй. Праведные — неправедные. Плохое — хорошее. Брать квартиру — не брать. Я бы не взяла. Мне, желательно, дом с линией горизонтальной и поярче. Можно с мозаикой, можно с портретом Чехова, как в Таганроге. А вот этих ваших волн не нать.

И так подумаешь, порой, подумаешь, походишь вокруг да около, развернёшься и почапаешь, оставшись при своём.

Скидка — признак истекающего срока годности.

Молчание — знак согласия.

Смех без причины — признак дурачины.

Флаг, гимн, софийский собор в Новгороде, пароход «Елизавета», царь-ваза и царь-вертолёт — символы сами знаете чего.

А рассматривание забора — признак тунеядства, не иначе.

***

Дети нынче — поколение комментаторов.

Фотографирую девушку, в поисках интересного ракурса укладываюсь спиной на асфальт. В это время мимо пробегает группа детей, спортсмены лет 10–12: ⠀⠀

«Не лежи, простудишься»,

«Видимо, скоро вещи будут в моде, надо такиебрать»,

«Хороший фотограф готов на всё».

ТЕПЕРЬ ТЕБЕ ЛЕГЧЕ?

На автобусной остановке была свидетелем сцены: маленькая девочка — купол куртки да пипка-нос — и её мама провожают кого-то третьего; когда подходит автобус и этот кто-то шагает к раскрытым дверям, девочка кричит пронзительно ему в спину: «Береги себя!»

Она ещё не знает, от чего именно нужно себя беречь, не понимает слов, но наставляет так искренне и громко, что я вздрагиваю.

Я в этом мире всего ничего, всего пару десятков лет.

Я никто почти всем, я мало умею.

Я не реликвия, не символ и не визитная карта.

Ко мне не приходят ежегодно миллионы, внутри меня ничего великого не свершилось…

Но и то, в чём вершилось, — не сберегли. Ценное, великое, значимое — чёрное облако и красный дым.

Как ещё доказать тебе, что ты смертен? Сегодня — смертен как никогда.

И никто на площади ради тебя не встанет на колени.

Как это, я смертен? Уйду в никуда, а вот это вот всё останется — всё как есть, как стояло всегда, все вот эти зима, весенняя грязь и осенний школьный звонок? И чашка от овсянки займётся белой коркой?..

Не кричи. Не останется.

Катится по зелёному лугу «Лондонский глаз», взлетает в небо выхлопом крошева Колизей, уходит под землю московский Кремль…

Теперь тебе легче умереть?

Ты выходишь из квартиры в серый апрельский день. И снова автобус, снова кондуктор поправляет зелёный шейный платок, у груди девочки кажет язык волосатый терьер (ему умирать раньше всех), за окном частокол новостроек и солнце сквозь облака…

К твоим ногам уже брошены западная, северная и южная розы. Но не долетает ни дыма, ни пепла. И, если забыть, что твоя жизнь могла стать чем-то бо́льшим, можно прожить ещё один день.

«Мы отстроим Нотр-Дам вместе», — заявил президент Франции.

Собор восстановят. Но ты этого, возможно, уже не увидишь…

«Береги себя».

***

Стоит женщина, прижимает к уху мобильный. Вся такая напряжённая, одной рукой держит телефон, другой заговорщицки прикрывает рот. Первое слово слышу тревожное и громкое: «Что?!» Думаю, мало ли какое ЧП у человека случилось… Но дальнейшие фразы меня насмешили:

— Таракан в ванной? — восклицает женщина. Потом даёт кому-то шикарный совет:

— Ну, выйди в коридор.

Потом уточняет: — Он живой, да?

Потом часть разговора я не слышала, но застала шикарный финал:

— Таракана легко убить. На него нужно просто встать ногой и всё. Потом возьми бумажку туалетную и убери.

До свиданья, друг мой, до свиданья…

ПОТЕРЯТЬСЯ

И НИЧЕГО НЕ ПРЕДСКАЗЫВАТЬ

Для нас так естественно — ожидать.

Конструировать, фантазировать, накручивать, тратить энергию на проживание будущего, которое, возможно, никогда не наступит. И, чем чаще ожидания оправдываются, чем чаще с губ слетает безвкусное «Я так и думал», тем меньше остаётся от интереса… жить.

Не потому ли я так полюбила сюжетные, но абстрактные стихи, в которых я могу потеряться и ничего не предсказывать, стихи, которые ещё могут меня обмануть.

Как вы думаете, чем закончится, например, этот текст?

Кто я такой? Я тот, который,

тот, кто, а также тот, кого.

Я прислан быть одной конторой,

взамен какого-то того.

Он тоже тут был тот, который,

и в прочем мне почти родня,

но он отозван был конторой,

а вместо выслали меня.

Как вы думаете, чем закончится этот текст? Вариантов тысячи! Больше того, нам вообще ничего не ясно с первого прочтения, какой уж там сюжет и предсказания. Завершается текст вот так:

Мы оба с ним местоименья:

я тот, кто есть, он тот, кто был.

Я помню чудное мгновенье,

а он уже его забыл.

Но через небольшое время,

что ходит следом, семеня,

я стану тем, кто сменен теми,

кого пришлют взамен меня.

Автор этих строк Владимир Строчков. А вот нечто подобное от Виталия Пуханова:

Не дай вам бог быть среди тех,

Кого народ не понимает,

Кого земля не принимает

И не преследует успех.

И если быть вам среди тех,

Кого народ не понимает,

То пусть земля не принимает,

Пусть не преследует успех.

А вдруг настигнет вас успех?

А вдруг народ запонимает?

А вслед земля запринимает

Не одного, а сразу всех.

И от раскручивания смыслов этих стихотворений можно получить истинное удовольствие. При наличии достаточного количества времени. А времени всегда недостаточно.

Последние несколько недель я выходила с работы в синеватую черноту вечера, — задерживалась допоздна. Но однажды я вышла, а меня встретил солнечный свет. Тускнеющий и слабый, он дождался меня с работы и показался мне. И привычное ожидание тьмы не оправдалось. «Весна», — подумала я.

Просто жизнь подслушала меня и перестала оправдывать ожидания. Она стала удивлять совершенно свежими вариантами событий, и, что удивительно, часто положительными исходами.

Недавно я шла по улице, подняла глаза и заметила, что навстречу, шатаясь и еле переставляя ноги, движется высокая худая женщина. Не люблю оказываться на пути пьяных, всегда боюсь, что привяжутся. А женщина идёт навстречу и почему-то неотрывно смотрит на мои ноги. Она выше, старше, она пьяна и почему-то не спускает с меня глаз. Она заметила меня и никак не может потерять из виду. Я напугана, я ускоряю шаг…

Но, когда я прохожу мимо, женщина громко восклицает: «Какие красивые у тебя ботинки!», а я разряжаюсь растерянным «Спасибо» и сбегаю.

Иногда ожидания упираются в тупик, ниточка не вдевается в иголку, а просто скручивается в узелок.

У знакомой появился пост с результатами Всероссийского конкурса живописи. «Мне приятно, что мои картины будут висеть рядом с мэтрами», — приписала она. А я приписала «Поздравляю!» и получила странный комментарий: «Не надо меня поздравлять. У меня были выставки и будут ещё».

Не надо меня поздравлять с ребёнком, у меня были дети и будут ещё.

Не желайте мне приятного аппетита, я уже ела и планирую есть ещё.

Узелок на нитке скручивается, скручивается, ты его вертишь в пальцах, да и бросаешь нитку, просишь кого-то: «Завяжи мне», «объясни мне логику этого человека».

А если не абстрактные стихи, то непременно со свежим сюжетом, или старым сюжетом, но почти непредсказуемым финалом, таким поворотом, до которого никто ещё не доезжал, когда, вроде как, стихотворение тебя по-доброму обманывает.

Люблю, когда плохие ожидания не оправдываются. Однажды стояла на остановке: зима, мороз, поздний вечер. На остановке только я и огромный армянин в куртке-глыбе, валенках и рукавицах, каждая размером с кошку.

Я людей люблю, но боюсь. Вот и тогда боялась, вдруг заговорит, привяжется, отберёт сумку. И он действительно подошёл и заговорил, спросил, какой трамвай едет на левый берег. А потом начал греть в своих огромных варежках мою руку, приговаривая «Холодно, я знаю! Холодно, я знаю!», а потом уехал, не оправдав моих трусливых ожиданий.

И теперь, чем реже с моих губ слетает безвкусное «Я так и думала», тем больше, — всё больше и больше — остаётся во мне интереса жить.

***

Как редко мы имеем возможность просто побыть с любимыми наедине, рассмотреть друг друга при дневном свете — неспешно, внимательно, словно впервые. ⠀⠀

— Лежи, не шевелись, — командуют мне, и я закрываю глаза. И по коже движется внимательный взгляд. ⠀

— А это что за шрам, я у тебя его не помню…⠀

Шрам ощупывается, фотографируется и демонстрируется мне. Я припоминаю причину, год. ⠀

Пальцы следуют дальше, тело ощупывается, оглаживается, ногтем снимается подсохшая корочка на болячке, без предупреждений выдавливается прыщ. — Ау! — вскрикиваю от нежданной заботы.

А потом, позже, снова думаю о книге. Как посмотреть на неё свежим взглядом, познакомиться с текстом словно чужими глазами? ⠀

Вынести на свет.

Для меня это значит распечатать материал и прочесть в непривычном месте, не за рабочим столом. Распечатать другим шрифтом, другим кеглем, послушать в исполнении другого человека. Что я только не пробовала когда-то.

А получилось задуманное только сейчас. Открыла старые материалы спустя более трёх лет темноты… и всё незнакомое!

Откуда у тебя этот шрам, текст? Откуда эта болячка?

ЛОВИТЕ СЕБЯ НА СЛОВЕ

Майское солнце, весенний ветер, предвечерняя маета.

Прогуливаюсь с работы домой — провожу час наедине с мыслями. В одном дворе встречаю цветной оазис, так называемый ЖКХ-арт: медведи из брёвен, мухоморы-тазы, милые свинки из пятилитровых бутылей, всё как у всех.

Меж пластиковыми пальмами — брошенный на произвол судьбы зелёный олень, на пластмассовых боках блёклые ромашки, сам полметра ростом. Лежит мордой в землю. Ветер поднял задние лапы и бросил оленя носом в твёрдость пивных пробок, в орошённый синтетическими слезами песок.

Век смотреть ему теперь безвековыми круглыми глазами в никуда, в нивочто. Теперь ему смотреть — равно что вовсе не смотреть.

Любить — смотреть в четыре глаза

На днище старого баркаса,

На сумрак вспененного вяза!

— сказал Александр Кушнер. Но оленя больше не любят. И он обиделся, никого решил не любить.

«Глаза б мои не видели», — бросает женщина в сторону оазиса.

Выражение означает неприязнь, враждебность, нерасположение; оно озвучивается, когда что-то настолько неприятно видеть, что лучше бы не видеть совсем.

Однако, стоит ловить себя на слове. Не этого хочется женщине, дословно не этого.

Осторожнее стоит с желаниями.

На курсах по инклюзивному образованию нам рассказывали о методах работы со слепыми детьми. Как будем работать, спрашивают?

Разговаривать будем. Давать трогать будем. Помогать, объяснять, описывать…

А вы осознаёте, что таким детям нельзя объяснить понятие «дом»?

Можно дать потрогать макет, сказать, что реальный дом такой же, но во столько-то раз больше, но… Слепому ребёнку дом никогда не увидеть, никогда ни потрогать, ни осознать.

Дом такой же огромный, как его горе.

Жить надо всем.

Глазами жить — убого.

Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым,

И каждой клеткой, что пока жива…

— написал Владимир Солоухин. А выбора-то особо и нет.

«Глаза б мои не видели», — крикнул зелёный олень и опрокинулся мордой вниз.

Светит холодное майское солнце, поддувает весенний ветер, кипит предвечерняя маета.

И только чернота за веками — размером с огромный дом — молчит.

***

Племянник впервые пошёл в детский сад. Быстро оценив обстановку, он подошёл к нянечке: — Что у вас здесь случилось? Почему все плачут?

Да как тебе, Саша, объяснить… ⠀

ВОИСТИНУ

«Я любил пасху, но боялся предпасхальных дней, потому что меня заставляли часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Я уставал от этого и даже втихомолку плакал», — написал Паустовский.

Прежде у меня поводов для слёз не было ни одного. Для радости в этот день — всегда несколько.

Перед каждым первым воскресеньем после первого весеннего полнолуния меня ждал долгий вечер яичной живописи. Сразу несколько выпуклых белых холстов, ещё тёплых, пахучих, ждали касаний моих фломастеров. Понарисуешь от души: крестов, больших и статных «ХВ», цветочков и загигулин; яйца полежат до утра, впитают чернила, а утром ты их очистишь и увидишь настоящее чудо — все рисунки проползли под скорлупу.

«Христос воскрес!», «Воистину воскрес!» — оглашается возгласами недолгая битва.

Солишь белую мякоть и кусаешь, вместе с крестами, с буквами, всё в себя. И после этой обязательной программы переходишь ко второму поводу счастья — сладкому.

Прежде было так. А теперь у этого дня есть отброшенная тень.

— Девять дней выпадают на «родительский» вторник? Значит, хорошим человеком был твой дед, — заметила коллега.

Не знаю, что это значит. Где критерии хорошести, по чему сверять?

Странно осознавать, что почти ничего не знаешь о родном по крови человеке.

Хороший? Не знаю. Строгий? Не помню. Кем работал, как жил, что думал — не представляю. Не общались почти семь лет.

Но повода для слёз не появилось и сейчас.

Мой отец, потерявший отца в ночь на 30 апреля, не плакал. Не клеилось, не складывалось, переживалось, терпелось. Ничего хорошего не вспоминается, и слёзы не приходят.

«Может, завтра осознаю и…?»

«Может, когда увижу его, то…?»

Но они не пришли.

Я впервые смотрела в гроб без страха: там, среди светлого полотна и золотых полос, из белого, обсыпанного пудрой ворота, виднелся почти белый холст. Не похожий ни на кого, не похожий ни на что. И скоро рисунки тоже проползут под скорлупу…

Лента с белого лба взлетает в воздух, но падает, оставшись чистой, на ребро. Взрослый внук, успокаивая свою заголосившую маму — мою тётю, возвращает ленту на место.

Теперь можно.

Не плачь, мой маленький Паустовский, не нужно часами растирать миндальные зёрна или взбивать ложкой белки. Стол накрыт для куриной лапши и картофельного пюре.

«Он любил мандаринки», и мандаринки тоже вот здесь, на столе, позади свечи и «молодой» фотографии. И сладкое нынче не в удовольствие, а в память, смирись.

Людям всегда кажется, что Пасха — это про кого-то другого.

Но теперь будет так. Она стала глубже и ближе.

Чудесное чужое воскрешение не могло ко мне приблизиться, а смерть родного человека подошла не спросясь.

***

Что ни прогулка, то находка. Подслушала диалог двух девочек.⠀

— Давай искать пони? — предлагает одна. Вторая постарше и мыслит рационально:⠀

— Если ты его спрячешь, ты будешь знать, где он. Надо, чтобы пони сам спрятался.⠀

И повисает пауза, и девочки в тупике.

Пластмассовый пони опять во всём виноват.

СМЕЛОСТЬ БЫТЬ СВОБОДНЫМ

Смею ли я выйти в красных домашних спортивках в магазин?

Ну, домашние. Ну, красные. Одна дырочка на колене, о которой знаю только я.

Кто-то вне моей квартиры осудит меня? Не осудят.

Или я не узнаю об этом. Или узнаю, но не буду травмирована.

Кто же внутри осуждает меня? Почему я осматриваю свои спортивки, вместо того, чтобы идти в магазин?

Когда-то давно я была на таком уровне несвободы и страха, что надетая красная рубашка была моим вызовом обществу. Просто надев красную рубашку, я чувствовала себя смелой и сильной. Натренировав на рубашке волю, я купила очки с красной оправой. Рубашка — лишь иногда, очки же — ежедневно. Тонкая красная рамка вокруг глаз делала меня смелее.

И немного свободнее.

С каждым днём я чувствую возрастающую тягу к свободе.

На обложке к фильму «В присутствии художника» Марина Абрамович в красном платье. На левом плече лежит её толстая чёрная коса крашеных волос (ей за шестьдесят), глаза — то ли после плача, то ли перед ним. Глаза — это её инструмент в главном перформансе выставки МоМа. Каждый день, с марта по апрель, люди приходили посмотреть ей в глаза.

Она надевает платье. Она заплетает волосы, красится. Садится на стул со встроенным унитазом и смотрит на сотни пришедших к ней.

Начав просмотр, ты поймёшь, что это фильм про свободу.

На выставке Абрамович вызывающие перформансы — на взгляд большинства русских, возмутительные, дикие, — повсюду обнажённые тела, с видеоэкранов доносятся протяжные стоны и крики.

«Фу-фу», — вскричат те, кто не готов на такое.

Я не готова. Но я не кричу.

Двое — парень и девушка — абсолютно голые, с неидеальными телами, с волосами в положенных местах, стоят друг напротив друга в проёме двери; желающие попасть в зал выставки вынуждены протискиваться между ними, лицом к парню или лицом к девушке — на свой вкус. Грудь девушки смещается вслед проходящему, но спустя секунду возвращается в состояние покоя.

На видео оголённые женщина и мужчина бегут навстречу друг другу, сталкиваются и пытаются устоять на ногах. Удаётся не всегда. Они сталкиваются снова, с силой, самоотверженно, демонстративно. Демонстрируются отношения, понятные всем.

Или они же стоят спиной друг к другу. В попытке разбежаться в стороны они ударяются о стены и снова прижимаются спинами — проход, в котором они стоят, слишком узок.

Никуда не денешься. Стой, не петюкай, а иначе об стену — хлоп. Всё равно вернёшься.

Но не болью единой.

Самый масштабный перформанс пары — это путешествие навстречу друг другу по Великой Китайской стене.

Слабо ли тебе идти три месяца навстречу кому-то? Можно и в красных спортивках, разрешают. И в красной рубахе, и в красных очках.

Нам всё позволено, но мы не свободны.

С каждым днём чувствую возрастающую тягу к свободе.

Мои желания — это я. Эгоизм — это я.

Дырочка на колене, солёная рыба с мёдом, скрещённые ноги на столе, селфи для тебя в туалете, верхняя полка поезда, сон под подушкой — это всё я.

Я признаю это и освобождаюсь.

ВСЁ НЕ ЗРЯ

31 июля. Мы с подругой сидим в зале ожидания Ростовского вокзала. Позади десять беззаботных дней отпуска с морем, солнцем, хачапури из грузинского ресторана и другими приятными излишками и баловствами, на которые, к слову, ушли почти все наши средства. Вот вообще все. Все до последних ста рублей.⠀

В поезд закупались скромно, «только самое необходимое»: хлеб, лапша быстрого приготовления, вода, немного овощей. Из лакомств — килограмм абрикосов с ростовского рынка.⠀

И на душе тоскливо. И хочется чего-то эдакого. И до поезда ещё три с половиной часа.⠀

Сунулись в пакет с абрикосами, а там рыжее месиво. Переливается в свете ламп, не манит уже, не зовёт, из последних сил умоляет донести его до урны, прощается тонким спиртовым ароматом.⠀

На вокзале ярко пахнет кофе, в киоске с пончиками мигает иллюминация. ⠀

Хочется скрасить часы ожидания, от скуки и тоски хочется сладкого. И — чего уж — просто хочется есть. И тут…⠀

И тут мне на карточку падает гонорар за рассказ в журнале «Мурзилка». В самый пик отчаяния, на вершине голода, в самом центре тоски. Падает и зовёт пить кофе с бургером.⠀

И я пью и думаю: как здорово, что больше года назад я собралась с силами, закончила несколько рассказов и отправила их в журнал.⠀

Всё не зря. Всё поистине в жизни в самый нужный момент.

***

Разговаривают два первоклассника, один эмоционально хвастается:

— А мы уже на второй половине прописи! А мы уже буквы пишем!⠀

И глаза таращит от гордости, так уж его распирает.⠀⠀

Вот это достижение. А вы всё своими тысячами знаков меряетесь, главами машете, публикациями тыкаете. И я туда же.⠀

А кто-то просто рад, что учится писать.

ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ОЖИДАНИЙ

В Тарусу я хотела давно. Так, как никогда не хотела ни на море, ни на какой-нибудь фильм Marvel (а я их очень люблю). Когда-то, правда, я ещё очень хотела на концерт любимой группы, но эти желания нельзя сравнивать, любимая группа — это словно чувства к партнёру (причём, когда тебе шестнадцать), а Таруса — это любовь к матери. (А желание попасть на фильм тогда уж вовсе лёгкий зуд на пальце левой ноги.)

Когда у меня появился интернет, рыскала по нему: где такой город, на чём туда можно добраться. (Дачи, леса, рядом какой-то неведомый Серпухов, избушка Бабы-Яги…) Если никуда прежде не выбирался, кажется — что далеко, что невозможно.

Нет, не в Тарусу я хотела — приблизиться к Паустовскому.

Чувства, начавшиеся «Золотой розой», продолжившиеся «Повестью о жизни» и рассказами, не отпускали меня, пока я не оказалась рядом.

Если человека уже нет в живых, всё, что мы можем, — постоять рядом с тем, что осталось для нас в этом мире. Могила отождествляется с тем самым. Ей цветы, ей слёзы, ей — самые главные слова.

В 2017-м решила: поеду. Откажу себе и в кинопросмотре, и в море, только в Тарусу, только туда, наступило для неё самое подходящее лето. И всё обновляла сайт РЖД, и всё металась между чем-то. А потом вдруг прошла отбор на семинар для молодых писателей. В Тарусе.

Действительно, видимо, настало то самое лето.

Началось время больших ожиданий.

Что взять? Как быть? Как будет? На что будут похожи эти особенные ощущения, когда приближается заветное.

Евгений Гришковец в спектакле «ОдноврЕмЕнно» отлично передаёт это возбуждение и нетерпение рваными эмоциональными возгласами:

Скоро Новый год. А точнее, Новый Век.

Уже десять лет назад вы думали: «Во! Скоро Новый Век! Надо бы как-то об этом подумать, как-то осознать это!»

Потом ещё через пять лет: «Ёлки-палки! Скоро же Новый Век наступит!»

И ещё через три года: «Уже во..о..бще скоро! Стоп, стоп! Надо как-то подготовиться, надо как-то понять, шутка ли, Новый Век!»

А за месяц до Нового года все готовятся, все думают — как бы так встретить Новый Век, чтобы почувствовать, что наш век-то уходит. И начинают покупать билеты в различные значимые мировые столицы. Чтобы, например, встретить Новый Век возле Биг Бена. Чтобы Биг Бен — бубум! И все — ура! Или в Париже, на Эйфелевой башне… Или спелеологи готовятся залезть в самую глубокую пещеру, чтоб на предельной глубине, или альпинисты…, чтоб на самой высокой вершине… тащить с собой бутылку шампанского, долго тащить, а потом, ровно в двенадцать часов, на вершине…, чтобы почувствовать…

Бутылку шампанского я с собой не взяла, но готовилась в Тарусу как на самую высокую вершину — за много лет ожидания я очень высоко её вознесла.

Проводить меня к тарусскому кладбищу вызвалась детская писательница, Лена Мамонтова. У ее брата в Тарусе дача, она часто бывает в городе, хорошо его знает. И я доверилась.

Договорились с Леной встретиться в пять утра, пока все семинаристы спят (бодрствуют только те, кто с Сибири, из-за разницы в часах). Встретились без пяти пять и пошли вдоль туманной утренней Оки.

Утро, туман, мы идём на кладбище. И природа — сказочная, и мой долгожданный Новый год совсем рядом, я в сказке, я в белой дымке, где-то поёт кукушка.

И всё словно нереальное: под Мусатовским косогором — камень с надписью «Здесь хотела лежать Марина Цветаева» (кенотаф с белыми буквами по серому доломиту). Оборачиваешься, оглядываешь это «здесь»: над берегом пышная зелень, на другой стороне реки поляна с белой, густой пеленой тумана. Камень лежит вместо Цветаевой. А вокруг всё свежо, душисто, живёт и цветёт во всю мощь.

Дальше по набережной — памятники Паустовскому (сбоку похож, а глаза — тёмные провалы, совсем не его), Белле Ахмадулиной (мальчишка, руки за спиной), Марине Цветаевой (сразу видно, где её чаще касаются туристы, смотрите фото в интернете). Все в ярком солнце — сфотографировать почти невозможно.

Внизу на реке — деревянные лодочки, голубые скорлупки с вёслами…

(И, что удивительно для меня, сибирского жителя, совсем нет комаров! Чудо!)

В центре Тарусы — ладные «книжные скворечники», места для модного нынче буккроссинга (в маленьком, старом городе!). Лена тогда взяла себе что-то, а я особо не всматривалась, всё думала о том, куда идём, волновалась (в голове уже звенели колокольчики, разгорались палочки бенгальских новогодних огней).

По улицам, по улицам, мимо соборной площади, мимо домика Тьо, ныне музея семьи Цветаевых, к кладбищенскому чёрному забору. Пришли и растерялись. Как найти нужное место? На заборе карта, на карте местность не местность, рисунок ребёнка. Ни указателей, ничего. Я вспомнила о том, что читала: Паустовский хотел лежать на холме, у реки, и свернула к берегу Таруски, по узкой тропинке.

А Гришковец в голове приговаривал: ⠀

И вот осталось три минуты… И вы судорожно крутите проволочку на шампанском, и вот-вот зазвонят часы, и у вас в голове: «Ого-о… так, так, так, так, так… вот уже сейчас, прямо щас, щас, надо загадать желание… чего же я хочу, чё хочу… — и вслух: — Ребята, ребята, давайте стаканы, стаканы…»

— А вдруг не найдём? — шепнула я Лене опасливо.

— А смысл ему прятаться от нас? — спокойно заметила Лена. — Тем более от тебя. ⠀

Нашли внезапно Алексея и Татьяну Паустовских (над ними простые чёрные прямоугольники), постояли рядом.

Еще немного дальше — Ариадна Эфрон с большим странным камнем надгробия (в прямоугольнике выдавлен прямоугольник). Постояли у неё.

И побрели дальше, в чащу, всё выглядывая и выглядывая в зелёном сумраке крупный тёмный крест.

Я впервые была на таком старом, сокрытом деревьями кладбище. Сосны, осины, ели и дубы сплошной стеной — огромная масса из веток, хвои и листьев (зелени и чёрной коры) сверху, по сторонам, под ногами.

Паустовский мечтал лежать над рекой, но реки Тарусы давно не найти — вид реки под берёзовым одеялом, звук реки под еловой шапкой. Не слышно и не видно, где искать? «Критики упрекали писателя в уходе от действительности» — прочла когда-то на сайте. Так и есть, ушёл, подальше от Москвы, подальше от всех, в самую чащу.

Но вот впереди, вдалеке, большой холм, отдельно от всех. Прямо туда приводит тропинка, спуск и подъём по камням. Рассматриваю табличку и убеждаюсь — он.

…и в это время часы — бабам! шампанское — бабах! все — ура!..

На площадях — салюты… И вот так по миру, по часовым поясам, Новый Век…

Украшена могила просто: стоят в кувшинах живые цветы, по краю — низкая железная оградка. Обхожу вокруг. Не знаю, о чём думать. Хотелось оказаться с этим наедине. ⠀

Перед поездкой в Тарусу я долго думала, что привезти ему. Что я хочу принести на это место и оставить? В итоге стою с пустыми руками. Все, что принесла, — только мысли.

А до меня были более смекалистые: стоит у оградки милая корзинка с еловыми шишками, оплетённая оранжевой лентой.

Я улыбаюсь, я ведь читала «Корзину с еловыми шишками».

Я теряю улыбку — я ничего не принесла.

Лена спросила:

— Не хочешь прикоснуться, поздороваться?

А я ответила, что для этого не обязательно касаться. ⠀

Чувствую — ладони и виски гудят, как ток в щитке. Но более ничего. Интересное чувство — осознание — что вот здесь, в этом самом месте перед тобой, под тобой, лежит в разных смыслах близкий тебе человек.

Я ожидала, что чувство проявится у меня ярче. Меня охватило волнение, я поняла, что есть какая-то принудительная необходимость непременно что-то ощутить сегодня, сейчас, именно в эту минуту. Не зря же я ехала, не зря ждала? Нет, я не ждала ничего конкретного, просто слишком долго ждала.

Салюты на площадях, тыщщи людей: «Ураааааа!» А вы у себя дома, облитый шампанским… А все: «Ураааааа!» А Новый год дальше пошёл, в другой часовой пояс… И никто ничего не почувствовал, просто все обнимаются, смеются, а не почувствовали.

Да, дядь Женя, именно так. Ничего.

И шампанское было не шампанское, и праздник не праздник…

Мы с Леной постояли и пошли назад в гостиницу. И кукушка молчала, и туман давно уплыл.

Я пообещала себе вернуться с цветами и одна. Думала, что тогда и будет нужное состояние, настроение, ощущения. Но мои тарусские дни пробежали, а хороший букет Константину Георгиевичу я так и не принесла — однажды только оборвала местные палисадники, выдернула несколько фиолетовых люпинов, собрала в тёплый пучок и оставила у креста, когда снова ходили небольшой компанией на кладбище.

Оказалось, что от главных ворот к Паустовскому вымощена плиткой дорожка, но я была рада, что на первую встречу с ним пришла через лес.

Одной туда выбраться так и не вышло.

…а на следующее утро… Даже не утро. Проснётесь часиков… без пятнадцати два. Первого января Нового Века. Проснётесь такой… медленный. Телефон ещё ни разу не позвонил. И вы встаёте, идёте умываетесь, или не умываетесь… если не хочется. Открываете холодильник, а там… салатик… Да много чего осталось. И салатик, оттого что постоял в холодильнике, стал ещё вкуснее, и торт тоже стал вкуснее. А шампанское, полбутылки, хоть и выдохлось, но холодненькое. И вы всё это достаёте, не торопясь, расставляете, наливаете холодненькое… И можно сначала салатик, потом тортик или сначала тортик, а потом салатик… как хочется. Только как хочется… А по телевизору идут какие-то неторопливые прошловековые передачи, а на часах полтретьего Нового Века. И вдруг вы почувствуете…

Новый Век. Хорошо…

Это новогоднее утро наступает для меня теперь, когда несколько лет спустя я пересматриваю фотографии из Тарусы. Собор святых апостолов Петра и Павла, отполированная прикосновениями правая ладонь Цветаевой, ровные ряды брёвен всех цветов по всей округе…

…и вслух: — Ребята, ребята…

Ребята, как хорошо.

***

поезд № 70 Москва-Чита, июнь 2019.⠀

Едут две женщины «глубоко за», предбабульного возраста. Чувство юмора отменное, троллят друг друга почём зря.⠀

На одной из станций:⠀

— Я пойду нервно покурю.

— Лучше с удовольствием покури.

Когда проносили корзинку из ресторана:⠀

— Я не хотела покупать тебе пирожок… ⠀

— Но я зашевелилась… ⠀⠀

— Да, но ты оказалась жива.

— Меня так просто не успокоишь.⠀

⠀

Правильно, только на юморе мы все и доедем.⠀

ПОЧЁМ МЕШОК ПЕРЕГНОЯ

Давно не совершала такого путешествия, как поездка на дачу.

Раньше — дачный автобус, натужно ползущий под палящим солнцем, вокруг сплошь «божьи одуванчики» в косынках и соломенных шляпах, вязаных кофточках поверх светлых платьев в больших цветах…

А теперь едем на маршрутке, с ветерком. Июль как июль, а пенсионерки все обновлённые, тюнингованные внуковскими модными одёжами, бровки накрашены, губки намазаны. По общему негласному договору бабули едут «проведывать» огороды во всём имеющемся золоте — в распахнутых воротах качаются цепочки, высохшие мочки оттягивают серьги-шарики. Никаких спортивных костюмов и тёмных вещичек «на выброс» — все в каких-то неоднозначных пиджаках, ляпистых брючках…

У меня теперь ни дачи, ни стариков, но соседка — Моисеевна — позвала помочь с посадками, и я опять с вами, дорогие мои.

Всю дорогу демонстрирую воспитание. Пока места есть — сижу, перед зашедшей партией дачников встаю, уступаю место, выйдет кто — снова сажусь.

Вокруг атмосфера умиротворения и взаимопомощи. Желающим войти из маршрутки протягиваются руки, у вошедших выхватываются корзинки-вёдра-ящики и ползут по маршрутке под кресла.

«Будь проклята эта дача…» — звучит как приветствие.

На половине пути заходит женщина, пожилая, отчего-то сердитая, и сразу ко мне — садится в кресло рядом. Я стою, пялюсь в потолок, иногда поднимаю голову к открытому люку и делаю глоток воздуха.

— Как жить в этой проклятой стране? Расстреляла бы всех воров и бандитов! — кричит севшая женщина со злобным лицом, и тут же с добрым спрашивает: — А вы не знаете, почём мешок перегноя?

Тычет пальцем в окно, вопрошает глазами. Я мотаю головой и пожимаю плечами.

Доходим с Моисеевной до дачи, в бетонном кубике-домике переодеваемся. Выходим к посадкам весёлыми и воинственными — вооружёнными граблями.

«Был у меня сосед помощник. Но я его похоронила», — бросает Моисеевна и шагает в траву.

Начать мне предложили с клубничной полянки, а где заканчивать, не сказали. Моисеевна вообще исчезла с огорода и не появлялась там, пока я не закончила. Но появлялся сосед за забором.

— Никак внуки пришли на помощь?

— Я не внучка, соседка.

— Это у нас что, и соседи, бывает, помогают?

— Она обещала отписать мне квартиру.

Сосед хмыкнул и скрылся за ветками, шутку, видимо, «не вкурил».

Я продолжила с тяпкой под грушами. В процессе поняла, что пора переходить от домашних тренировок обратно в тренажёрный зал, ибо дома, по ходу, я себя сильно жалею. «Danger» вскоре зажглось красным на спине, потом и на правом плече, «hazard!», «Ахтунг!»…

— Надо бы ландыши почикать. Вон там, под яблоней, — появилась Моисеевна.

Я потратила бонусную жизнь и перешла под яблони.

Что я здесь делаю, думалось, зачем я всё это делаю. Меня не ждёт после работы шашлык на веранде, не ждут баня и пиво, Моисеевна не поделится с моей семьёй урожаем, да и урожая особо никакого не будет: дача заросшая, приближается к разряду «заброшенных», по всем параметрам всё происходящее — зря… Но отчего-то приятен запах сухой земли, приятно прижать к груди ком собранной граблями травы (кисло-горько пахнущей, прошлогодней), нравится чувствовать свои уставшие мышцы. Нравится понимать, что ты делаешь пусть бесполезное, но что-то очень хорошее. А вечером можно будет крепко заснуть — и совесть позволит, и усталость.

По окончании работ в зеркале меня ждал красный запылённый бык, а на столе богатый обед: Моисеевна не поленилась притащить и яйца, и варёное мясо, и баночку мёда, термос с чаем, пряники, огурцы, помидоры и пирожки с картошкой.

(Ах да, это же не она несла от подъезда мешок со всем этим, а я… Имела полное право с аппетитом облегчить себе обратную ношу.)

Дорога домой не оправдывала поговорку, была долгой и тяжёлой. В душной маршрутке клонило в сон, рассматривать пенсионеров не осталось желания. Иметь дачу, кстати, тоже.

Веру в светлое будущее мне вернули протянутые Моисеевной 500 рублей, якобы «на кино». Я долго сопротивлялась, но отказать ей в желании отблагодарить не смогла.

***

Подслушивать — это как фотографировать, только незаметнее.

Подслушала на сочинском вокзале интересный диалог мальчика с мамой, записала для будущего эссе. ⠀

Мальчик сидит на лавочке под листом пальмы, лист маячит перед лицом, мешается, а других мест нет. ⠀

— Давай поменяемся, — предлагает мальчику добрая мама. Но мальчик тоже добрый, он морщит нос и, перемалывая внутри сомнения, не двигается: ⠀

— Но тогда тебе будет неудобно. ⠀

— Ну и что, давай поменяемся.

— Нет.

— Почему, тебе ведь неудобно? ⠀

— Но тогда тебе будет неудобно… ⠀

Добрые мама и мальчик буквально в тупике. ⠀

Всех спас подошедший поезд.

ПРАВО ВЫБОРА

«Когда-то у меня была красная Nissan Micra. Милая машинка с симпатичным кожаным салоном, подарок любимого. О такой мечтали многие: внешний вид сочетается с невысокой ценой, яркий цветовой ряд. Но я поняла, что её обслуживание мне не по карману…»

«Мой муж вегетарианец — бобы и мюсли вместо котлет и пельменей. Я люблю его. А потому мне пришлось попрощаться с мясом…»

«На новой работе никто не должен знать о моём прошлом. Яркая бабочка с шеи отправлена в свободный полёт. И в первый рабочий день от неё даже красного пятна не осталось…»

«Возле подъезда я видела котёнка. Рыжий грязный комок, но живой и милый. Я не готова за ним ухаживать. Но его крик обязательно кого-то привлечёт и ему скоро помогут. Наверняка…»

Отсутствие материальной и социальной стабильности.

Внешнее давление.

Сокрытие тайной связи.

Яростное сопротивление самой мысли стать матерью.

Боязнь ответственности, медицинские показания…

Мало ли причин есть у женщин. Но это всегда — страх.

«…и с тех пор каждую ночь во сне я еду на красной Nissan Micra, и в руке у меня горячий бургер, и шею жжёт новая татуировка, и на соседнем сиденье спит большой рыжий кот…»

Про выбор моей мамы я узнала в двенадцать. Не отец, а она сама — я уверена — сказала последнее слово, оставив в семье нас с братом двоих. Она у меня врач и решает холодно. Когда я везла кота к ветеринару с неизвестной болячкой, она спокойно сказала: «Надо будет — усыпляй, не тащи домой». Взвешивать и действовать без эмоций — в этом она.

Сейчас я думаю о своём живом брате, и совсем не думаю о том, которого нет. Такие же серые глаза, может, выше меня, но ниже брата, гуманитарий или технарь? У меня на его счёт нет никаких эмоций. По поводу самого факта аборта нет никаких эмоций.

Я думаю только о маме, её чувствах, мыслях, эмоциях. Какие последствия имеет её выбор? Неужели она никогда не…?

Я прощаю моей матери страх. Она никогда не заговорит со мной об этом.

«— Отче, я ожидаю ребёнка, а у нас уж и так четверо детей; коли пятый родится — не проживём. Благословите сделать аборт.

— Вижу, живётся вам непросто, благословляю вас убить своего ребёнка. Только убивайте старшую дочь, ей ведь уже пятнадцать лет: чай, пожила уже на свете, кое-что повидала, а тот кроха и лучика солнечного ещё не видел, несправедливым будет лишать его этой возможности».

Ребёнок не дар божий, а биологическая закономерность. И не суметь обеспечить ребёнка — заморить голодом, оставить без образования и так далее — не лучше аборта.

Может ли общество, поместившее современную женщину в трудные условия жизни, запретить ей делать выбор? Сейчас не выйдешь в поле, да не поставишь сруб, да огород на всех не засадишь…

Мать осознаёт, что увидит её ребёнок кроме лучика солнца.

Она вправе решать.

«Прости меня. Так интересно, кем бы ты вырос?»

***

Настя, 12 лет:

— Я люблю зиму! Зимой я становлюсь ребёнком.

— В смысле, а до этого ты кто?

— А до зимы я дебил.

НЕ ЕШЬ МЕНЯ

Грустно тебе? А хочешь, кое-что расскажу?

Мой знакомый однажды начал интересный флешмоб: каждый день следовало под хештегом рассказывать, что у тебя произошло хорошего. Я поёрничала, спросила, что же мне делать, если у меня все дни целиком отличные, трансляции проводить?

Зря я так, конечно.

Через день после того разговора мне директор на работе предложение сделал. Предложил уволиться «по собственному». Я сразу написала тому знакомому, со флешмобом: — Зацени прикол: только я тебе похвасталась счастьем, меня увольняют.

А он мне в ответ:

— Зацени прикол: я сделал себе амулет, который делает явным то, что от меня скрыто, так узнал, что у меня простатит.

Посмеялись с ним тогда, повздыхали, да делать нечего.

Чтобы уйти от уныния, я пробую обесценить свои мелкие беды, вспоминаю что-то более крупное, больнее, острее, хуже. Чтобы кошки на душе улеглись, думаю о чём-то глобальном, например, о стихиях.

Молодость моего папы прошла в городке Южно-Сахалинске, на самом крупном острове России. У него сохранилось множество воспоминаний, связанных с Сахалином, и самые яркие из них (мокрые, влажные) — о воде.

Через остров переглядывались два крупных моря — Охотское и Японское, они тянулись друг к другу через горы многочисленными реками, перебрызгивались источниками.

Весь отдых проходил у воды: в любое время года удили гольца, мальму, кумжу, летом наблюдали, как оживают реки, наполненные блестящими рыбинами, которые шли на нерест.

В моём детстве папины рассказы о Сахалине звучали сказкой:

«Все водные источники для нас будто сливались в один одушевлённый образ, некую героиню, со своим характером, желаниями, настроением. Для каждого она выглядела особенно: для тех, кто ходил далеко в море — старухой, седой, мудрой, спокойной, волны представлялись морщинами, а туман над ними — белой поволокой старческой слепоты; для огородников вода была спорой помощницей, терпеливой, работящей, полной сил женщиной; а для меня — всегда девчонкой, звонко поющей по округе».

Я отчётливо представляла тогда далёкую чужую весну, время, когда на Сахалине разливались реки, и вода-озорница быстро бежала по улицам, играла с мальчишескими корабликами, бумагой и палками. Любопытная, она заползала в подъезды и будто слушала: чем живут люди в городе.

В один год, рассказывал отец, серо-зелёная речная вода поднялась аж до последней ступеньки подъездной лестницы, до самой площадки первого этажа его дома, и стояла так целую неделю, не решаясь ни зайти в гости, ни уйти восвояси.

По улице тогда люди плавали в лодках: за хлебом ли, к родным, на работу. Благо лодки имели почти все, наводнение редкостью не было. Жизнь не останавливалась, но все ругали беспечную непослушную воду, как провинившегося ребёнка.

Когда река той весной вернулась в берега, все принялись «убирать за ребёнком игрушки»: чистили сизый ил, собирали разбросанные пожитки.

Студентов отцовского колледжа направили разбирать продуктовые склады. Там, в огромных бетонных комнатах, вода особенно порезвилась: на полах толстым слоем лежал мягкий речной ил, консервы были раскатаны по углам, этикетки с них сняты. Коробки с макаронными изделиями имели ужасный вид: казалось, что они побывали в огромной влажной пасти, перетёршей картон до состояния тряпки. Все ящики, упаковки — всё было сырым и мокрым.

Сахарные мешки по-прежнему лежали на бетоне ровными стопками. Только сахара в них уже не было, они стали плоскими и тонкими как блины.

Всё растворила вода-сладкоежка, всё с собой забрала, лакомка.

Думая о том, насколько сладкая вода вернулась в реку, я понимала, почему отец называл воду девчонкой.

Но не понимала тогда, что сказка страшная.

«В первые годы, когда начала предсказывать, передо мной зажигали свечу. Но, так как я слепая и не вижу, то могло случиться какое-то несчастье, голос мне велел заменить свечу кусочком сахара, потому что он чистый», — сказала болгарская ясновидящая.

Ванга заменила свечу на кусочек сахара, но несчастья всё же случаются.

31 декабря 2010 года, за несколько часов до праздничной полуночи, мне позвонила Олеся. Я услышала её в трубке и сначала подумала, что она смеётся, ведь смех и плач одинаково возвышают голос.

Первые фразы пропали из памяти, а вот это запомнилось:

— Оленька, милая, всё сгорит! — назвала она меня так, как никогда не звала.

С мобильного телефона её семья не могла вызвать пожарных и мне поручили набрать с домашнего аппарата две цифры.

Всего две, но я никак не могла попасть по телефонным кнопкам, а прежде — не могла вспомнить нужную комбинацию, пару для нуля.

(Сейчас решила себя проверить, набрала 04 в поисковике, но запрос ничего не выдал. Оказывается, позвонить на двузначные номера 01, 02, 03, 04, сейчас не получится не только с мобильного, но и с обычного городского номера. После ввода новой системы набора коротких номеров экстренные службы были переведены на единые трёхзначные номера. Откуда бы нам это знать?)

И пока я медлила, стихия из две тысячи десятого доедала свой праздничный ужин.

Двухэтажный дом, словно двухкоржевый торт, спёкся, вспенился и пошёл белым паром в небо. Я всё это видела, и это не было похоже на сказку.

Я забрала в свою квартиру Олесю, её племянницу и жену её брата.

Приехали, переоделись, загрузили в стиральную машину вещи. Сели за стол.

Двенадцать ударов нового года прозвучали в полной тишине.

Ночь прошла в полной бодрости.

— Там в комнате, на столе, лежали наши курсовые по полеводству…

— Столько салатов нетронутых рассыпали и залили…

— Где-то в доме был Кейс, выскочил ли?

Вот бы в дом тогда заползла вода, зелёно-серая, из сахалинской Сусуи, поднялась на порог, облизала мебель, покачала на волнах разодетую шарами ёлку, пришла бына ужин и всех спасла. Мы бы дали ей сахар, не жалко.

Жаль было того, что отдали.

Утром 1 января мы вернулись к сгоревшему дому на такси, по повышенному праздничному тарифу, в пахнущей кислой гарью тишине. Таксист вышел открыть нам багажник, но раскрыл глаза:

— Это… ваш?

Ужин стихии удался: она похрустела кафелем в кухне, погрызла деревянные балки, раскрошила стёкла, разорвала в клочья обои, подтопила словно огромную плитку шоколада одёжный шкаф. Тёртая свёкла приправилась снегом, пеплом и штукатуркой. Лампочки закоптились. На гору чёрных безымянных обломков водрузилась большая матово блестящая тёрка. И поверх всего наросли мелкие мутные сосульки, словно накануне всё вокруг было забрызгано слюной, а стекая, брызги схватились.

По утоптанному снегу вокруг дома ещё долго катались оранжевые мёрзлые шарики — начинённые салатом апельсины, на их боках виднелись надкусы и проколы зубов — по ночам их в пастях из дома выносили уличные собаки и кошки.

«Зацени прикол: я сделал себе амулет, который делает явным то, что от меня скрыто» — написал мне знакомый. Но у Олеси такого амулета не было. Она долго не знала, что Кейса, её сиамского ласкового кота, стихия поймала за креслом, но есть не стала.

Жил-был кот, да убежал в снега.

Тише, это будет наш с тобою секрет.

Убери свечу.

На, держи сахарок.

Кажется, я была ребёнком аж до этой зимы.

А что ещё тебе рассказать, что положить на чашу весов, противоположную той, на которой виснут наши нынешние худые проблемы? Вот и взлетело весовое плечо горизонтального рычага с ними на всю возможную высоту.

Соберись же.

ДИАЛОГ С ПРОСТРАНСТВОМ

Собирательство появилось раньше тебя и меня.

Что найду, то моё. Что найдёшь, то наше. Так и живём.

«Слушай, где в твоём районе такая — Бородина 15?» — звонит внезапно подруга. А я ещё тёплый слепой котёнок, только проснулась. Ничего не помню и знать ничего не хочу.

Где улица? Гугл её знает.

Или вот случай.

Лето, вечер, старинный спальный район. Я и Диана идём по зеленеющей улице, делаем фотографии.

«Какого цвета машина, как вам кажется?» — спросил нас голос из палисадника. Притормаживаем: в палисаднике стоит «Москвич», перед ним задумчиво раскачиваются двое, пенсионеры — он и она, руки в боки.

Набросок пастелью: двухэтажка 1914 года, красного кирпича, палисадник обнесён забором с пиками — внутри него копна высоченных «золотых шаров», солнце, пенсионеры, «Москвич».

Как сказал Владимир Набоков, в каждом человеке в той или иной степени противодействуют две силы: потребность в уединении и жажда общения с людьми, — вот и тянет задать вопрос прохожему, но только из-за забора, чтобы ни вам, ни нам.

— Зелёного, — говорю я.

— Если бы я намешивала этот цвет на палитре, то в зелёный добавила бы немного синего, — говорит Диана.

— Вот видишь, — улыбается пенсионер пенсионерке, — я говорил, что она синяя!

(Не Диана, машина.)

Я осторожно настаиваю:

— Таки зелёного. Мы с высшим художественным, нам можно верить.

Но пенсионеры ни-ни. Сбор информации не решил спора, и пришлось им продолжить и спор, и сбор.

Удивительно это, но так привычно — подтягивать окружающее пространство к решению своих вопросов. У стариков это вообще запросто: назрел вопрос — так спроси, вдруг кто знает, внученька, доченька или сынок.

— Девочки, вы не знаете, когда откроется этот магазин?

Божий одуванчик указывает на обшарпанный фасад — кирпичи да фанера, пыль да тишь.

Какова вероятность того, что случайный прохожий знает ответ на твой случайный вопрос? Он не с этого района, он не знает, что здесь было и что будет, а тем более — когда. Но у стариков непрерывающийся диалог с пространством.

Не синяя и не зелёная? Проходи!

На мосту стоит дуэт скрипачей, отец и сын, не иначе. Энергично играют: по мосту приятно пройти бодрым шагом, поймать взглядом блики на реке. А в коробке перед музыкантами — табличка, номер онлайн-кошелька Сбербанка.

Теперь нищий не нищий, а у всех Сбербанк.

Высшая ступень собирательства с приветствием по имени и диаграммой бюджета.

Я же собираю коллекцию интересных кадров, но никак не могу собрать. Перед лучшими кадрами стыдно обнажить объектив, и стыдно, и страшно, и не знаешь, что говорить.

Недавно видела: стоял мужчина в очках, продавал картошку в красном ведре. И стёкла очков в роговой толстой оправе были точь-в-точь формы и размера клубней в ведре. Мужчина за прилавком, ведро перед ним (у лица) — и очки, словно клубни, лежали поверх всей коричневой картофельной горы, — вот здорово!

Да разве это снимешь?

Да разве устроишь такой стресс пенсионеру, разве всё это объяснишь?

Если он решится на кадр, потом начнёт путать цвета машин, будет тосковать по какому-то недостроенному магазину, потеряет улицу Бородина, не успеет завести Сбербанк онлайн.

Проходи!

Собирательство появилось раньше нас всех. Что нашла, то — ваше.

***

Пятилетний Миша ходит на какую-то хитромудрую «развивашку», а потом делится знаниями:

— Я вам расскажу биологическую математику, и, если вы не поймёте, расскажу пять раз. Не поймёте после пяти — расскажу десять раз. Не поймёте через десять — расскажу пятнадцать раз. Каждый раз на пять раз больше. Только сто раз объяснять не буду.

Ох, Миша, а в стихах про неё можешь?

БЕДНЫЕ МЫ, БЕДНЫЕ

Несколько лет назад я работала художником-ведущим. За ресторанным столом собирались десять-двенадцать человек, перед ними выставлялись холсты, бокалы с вином, выкладывались кисти, краски, закуски. И пока сыр с мёдом и красное с белым «шли на ура», я стояла перед людьми за мольбертом и вела вечеринку — пошагово поясняла, как рисовать картину.

«К моменту, когда закончится вино, на холстах гостей должен быть шедевр».

Бедные мы, бедные, Густав Климт под мерло, за какие-то два часа!

Работала я так недолго. Потому что не могла быть достаточно улыбчивой, достаточно громкой, искромётно шутить, не косить глаза на закуски и быть в тонусе до конца.

Начальница мотивировала: «Если вы не будете улыбаться, я вас больше не приглашу». Я от такого улыбалась всё меньше. Она наставляла: «Вы когда-нибудь были в дорогом ресторане? Нужно быть как те официанты, вспомните, как они обслуживают».

Но я по-прежнему не знала, что делать.

В последний рабочий выход я все-таки подъела после гостей кусочки сыра и фрукты (украдкой почему-то всегда вкуснее). Осталось хотя бы приятное послевкусие от работы.

А вот одна моя знакомая продолжает работать учителем рисования в школе, и не на мелких и податливых птенчиках, а на самом характерном слое (шестой-седьмой класс). Здесь нет родителей между учащимися и учителем, дети за всё отвечают сами.

В начале года эта моя знакомая попросила ребят принести в школу гуашь и краски. Перед уроком к ней подошёл парнишка и твёрдо сказал: «У меня сегодня только карандаш и лист бумаги. И так будет всегда».

И никаких объяснений, записок от мамы, стыдливого переминания с ноги на ногу, опускания глаз. Пусть попробуют одноклассники обозвать его нищебродом — получат в глаз. Хорошо, если не карандашом.

Шедевра не будет.

Недавно я побывала в дорогом ресторане. Мне дали меню и предложили выбрать что пожелаю. А я не смогла пожелать. Рука не поднималась, язык не поворачивался заказать пироженку по цене торта. Даже чужие деньги я пересчитываю хорошо.

Мне привычней иной рацион.

На днях по работе занесло в мой бывший универ, а там — в местную столовку. Табличка над дверью называет её «Комбинат питания», со студенческих лет люблю это место. «Крабовый» салат, котлета, компот. Всё в белых одноразовых мисочках, из такого тонкого пластика, что он сгибается от веса бумажным листом.

Такое умиление на меня напало, когда кассирша трижды за время пробивания чека назвала меня «солнышком». Неулыбчивую, взрослую (от слова совсем) меня — солнышком! И я засияла.

Такая забота иногда возникает со стороны, внезапная нежность.

В ресторане тарусского пансионата «Серебряный век» в августе 2017-го дежурила очень болтливая официантка. Мы, постояльцы, её негласно все очень полюбили, а она полюбила нас, писателей, всегда интересовалась, как проходят наши семинары и как мы находим их маленький город. Иногда, забирая со стола наши пустые тарелки, она вступала с нами в интересные диалоги, типа:

— Как вам обед?

— Спасибо, хорошо.

— А что же вы булочку-то не доели?

— Да как-то уже некуда булочку-то…

— Ну, что ж вы так…

И я вспомнила об этой официантке вчера, когда пила кофе в небольшой забегаловке на остановке. Там продавщица с той же самой интонацией общалась с покупателем:

— Что будем кушать?

— Кофе и одну слойку, пожалуйста.

— Всего одну слоечку?

— Да, пожалуйста.

— Ну как это так, а не мало одной-то? Что же вы это…

Это шутка, желание продать чуть больше, но интонация обманывает нас.

Бедные мы, как мало нам надо…

Иногда думаю, почему меня так трогают нежные случайные слова?

В семье у нас подобное как-то не принято. Мама только недавно в телефонных разговорах со мной и братом стала добавлять в конце «целую тебя» или «люблю, целую». У неё вдруг появилась какая-то вселенская потребность в нежности, я думаю… Не в той, любовной, партнёрской, а какой-то свыше и вне.

И у меня она есть, эта потребность. В ней всё дело.

Рисуй карандашом, солнышко, рисуй так.

Не всем же быть живописцами за бокалом вина, кому-то нужно быть графиками.

Хочешь, я тебя обниму?

***

Маме моей подруги за шестьдесят. Она недавно пожаловалась на недомогание, подруга по симптомам определила простую изжогу и протянула маме лекарство. Та паниковала, не понимала, что с ней, — оказалось, что прежде с ней изжоги не приключалось.⠀⠀

Это повергло в шок подругу, а затем, после её рассказа, меня. ⠀⠀

Первая изжога в шестьдесят?⠀⠀

Неудивительно, что родители зачастую не верят болячкам молодых. Да что у вас может болеть, говорят. А тут всё просто — выходит, половины наших недомоганий с ними ещё не случалось!⠀⠀

Э-хе-хе…⠀⠀

Я боюсь, что меня в шестьдесят будет ничем уже не удивить.⠀

Изжога? Давно дружим. Головная боль? Мне помогает ибупрофен и мокрое полотенце, попробуйте. Сердечко шалит? Да это нормально!

Только бы одиночества ихнего, старческого не словить…

ПОЙМАТЬ ФИНАЛЬНУЮ ТОЧКУ

Зря говорят, что интернет зло и бесполезная вещь.

Я, возжелав сделать интересное фото для инстаграмма, совершила добро и попала в переплёт.

Шла по улице. Обычный двор спального старого района: в палисаднике пышная сирень, в сирени, наклонившись, что-то ищет старушка.

Увиделось мне совпадение цвета куртки старушки и сирени на дальнем плане. Иду, налаживаю ракурс. И тут понеслось…

«Девушка, помогите поймать кошку», — звучит стартовый выстрел.

Я соглашаюсь помочь, ныряю в сирень.

Кошка оказалась знатным трололо: она не боялась ни людей, ни улицы, никакой конкретной цели побега не имела и просто получала удовольствие от погони.

Во время коротких перебежек (цепочкой «кошка-я-бабуля») животное успевало погрызть травку, станцевать на песке всем телом и поорать из-под машин (на кошачьем — «Фигушки!»).

Ловить нужно было по-любому.

«Без сильного финала эта история не сможет лечь в основу текста», — думалось мне.

Когда я вляпываюсь в такие истории, я осознаю их конечность, композиционная финальная точка мною заранее чувствуется — это всё писательство, будь оно ладно всегда. Иначе зачем все это, верно?

Кошка обманута. Кошка настигнута. Кошка схвачена. (Ибо ты трололо, но я трололее.)

Бабуля во время передачи животного из рук в руки успела сообщить мне, что живёт одна и гоняется за тварью божьей уже давно. И ещё сказала, что будет до конца жизни помнить меня.

Эта фраза такая душевная, правда? Хоть и не правдивая.

А может, ей недолго осталось — тогда всё честно.

Но пусть лучше живёт подольше, и пусть забывает на здоровье.

И кошка пусть оценит домашний уют и никуда не бежит.

ДОМ, КОТОРОГО НЕТ

Пространство вытягивает нас из нор. Чем дольше не выходишь из дома, тем сильнее будет его рывок — за шкирку тебя и наружу.

Две отчаянные девушки, мои приятельницы, махнули из Москвы ко мне в Омск автостопом. Несколько бессонных ночей, подаренная дальнобойщику за помощь бутылка водки, звонки с чужих телефонов — этот путь Наташи и Лизы завершился поздним осенним вечером, я встретила их на своей остановке и накормила горячим ужином.

После ужина Лиза включила, наконец, телефон. Аппарат высветил кучу пропущенных, а затем сразу же зазвонил. Оказалось, что Лизу, несовершеннолетнюю эту Лизу, домашние объявили в розыск. Милиция обещала приехать и засвидетельствовать, что её не удерживают в моей квартире силой.

Пространство уже потянулось ко мне тогда через телефонный динамик.

Приехала милиция. Пространство задышало в домофон, пригласило, попросило вниз. Лиза спустилась к подъезду, в сентябрьскую вечернюю морось. Она набросила мою куртку и схватила мои ключи (чтобы вернуться тихо-тихо). А потом пропала. Вместе с ключами и курткой.

И до утра мы с Наташей размышляли, почему вечер и морось не вернули нам Лизу. А утром отправились на поиски.

Здравствуйте, какой у вас участок, куда приехать?

Здравствуйте, у вас тут девушка такая маленькая, где?

Здравствуйте, как это, не у вас уже? А где искать?

Мы планировали с Наташей и Лизой гулять по городу. А вышли вот такие скитания, тревожные перебежки, переезды, пережидания дождя под крышами — сначала седьмого милицейского участка на улице Северной, затем Центра временной изоляции несовершеннолетних (Лизы не было и там), а потом…

Пространство засмеялось и потащило дальше, потянуло и пешком, и проездом на самый край города. Нам с Наташей было страшно, но мы знали — Лизе, где-то там, страшнее.

В вашем городе есть дома, в которых вы никогда не были. Там ни кафе, ни больниц, ни банков, разумеется, там не живут ваши знакомые, и, конечно же, в них не живете вы. Вы всегда проходите мимо таких домов. Сотни раз проходите мимо этих домов. И таких домов для вас словно нет. Вспомните, к примеру, сколько зданий стоит справа от вашего любимого театра? Какого они цвета? А, вы и в театр не ходите…

Сколько тогда этажей в домах между остановками «ТЦ Омский» и «Госпиталь»? То-то.

Если они не нужны, то их нет.

Пока мы не нужны, нас нет.

Мы ехали с Наташей по полупустому городу на такси, и я иногда выхватывала из пространства что-то знакомое: «смотри, тут я работала, на шестом этаже», «вот моя школа». А между всем этим висела несчитанная бесцветная пустота.

Для меня прежде не существовало района города под именем «Старый Кировск», для меня не было никакой девятой больницы. А потом туда поместили Лизу (из-за того, что в Центре несовершеннолетних не было для неё места), и вдруг возникли из ничего и район, и больница, и стационар-погреб.

Я никогда не была в них, но показалось — бывала.

Красный кирпич, четыре этажа, тёмные влажные коридоры, запах капустного супа… Откуда в этом что-то знакомое для всех нас?

Подобную шутку сыграли со мной многочисленные путешествия.

Образы людей и мест разных городов накопились в голове и начали причудливо смешиваться, ставя меня в странное положение.

Иногда иду по улице и думаю: мне она кажется знакомой потому, что я тут была, или потому, что видела такую же улицу в другом городе? Иногда я поддаюсь обману и сворачиваю за угол, убеждая себя, что знаю нужную дорогу, но оказывается, что дом, за который я завернула, всего лишь похож на дом в подобном же русском городе, и дорожка ведёт в какие-то тартарары.

Иногда я пытаюсь вспомнить, где находятся магазины и банкоматы, станции метро, музеи и храмы, но снова путаю улицы.

Иркутск похож на Омск, Таганрог на Ярославль, Москва маскируется левым боком под Ленинск-Кузнецкий, а сам он — в свете растущей луны — точь-в-точь Уфа.

С людьми ещё интереснее — мне начало казаться, что почти каждого я где-то видела. Все лица кажутся мне знакомыми, в прохожих мне мерещатся разные люди, находящиеся в данный момент очень далеко от меня.

Несла однажды в поезде кружку с кипятком — от самовара до места 37 — увидела мелкую девочку на боковом сиденье, в наушниках, подумала: это же моя соседка с Красногорска, кажется, Настя. А потом поняла, что Насте той сейчас примерно за тридцать…

Вот и возникли из пустоты красный кирпич и девятый номер.

Лизу на больничной кровати мы признали тогда с трудом. На большом сетчатом полотне, в гнезде из серо-жёлтых одеял, лежало хрупким яйцом белое тельце. Пробуждение её — после ночных мытарств по участку, Центру и больничной палате — было похоже на трудное появление из скорлупы.

Лиза, Наташа, я, мы заняли три железных кресла в коридоре.

Мимо нас в столовую проплывали старики и старушки (из тумана палаты в серость большого холла), «шарк-шарк» наполнялось наше тяжёлое молчание. Что теперь делать? Забрать Лизу из больницы имели право только родители. Мы забрали только мои ключи и куртку.

Странно это — преодолеть такой трудный путь до Омска и не увидеть город. Трудно это — потерять на несколько суток из виду дочь, а затем собирать деньги на самолёт до Омска, искать «Старый Кировск», искать больницу, искать слова.

Пространство коварно, но лишь от скуки.

У одного омского актёра, Александра Гончарука, несколько лет в статусе соцсети висела фраза «Вам меня не надо, а я есть!». Примерно с такими словами из городской пустоты иногда делают шаг дома, которые ты предпочёл бы не видеть.

«КЛАСС» АСТРЕЦОВОЙ

Смотришь неигровой фильм. Записываешь мысли, сразу.

А мог бы не посмотреть — ничего бы не узнал про балет, про стипендию Фетона Меоцци (в «Классе» — Фёдора Ивановича). И про Ваганову, и про всех.

Как много судеб. Все хорошие, все. Талантливый. Маленькая, внимательная. Очень красивый. Сильные.

«Когда люди танцуют вместе, это неизбежный процесс — жениться».

Располневший, машет руками, что-то говорит, но закрыто фоновой музыкой. Потом открывается звук:

«Илюша, делаешь (прыжки) как будто блины печёшь» — стучит ладонями по коленям.

У танцующих в классе влажные шеи, виски, лбы.

Белые футболки, а из воротов — смуглые шеи.

Ступни у белых чешек чёрные. Край ступни и носок — особенно.

«И-и-и раз, вкусная ножка!»

На сцене со второго дня.

Побывав в ролях амуров, дети становятся пажами, несущими шлейфы фей.

По мере взросления их роли меняются.

Много чёрно-белых фото. Лицо чётко, а ступня над головой не в фокусе — кадр остановил в полёте.

На лице напряжение, приоткрытый от усилия рот.

Танцор балета, поднимая ногу, становится треугольником. В пачке — треугольник явнее. Сначала равносторонний, а потом ломаный.

Много чёрно-белых фото, красивых тел, частей тела в воздухе, над головой, в стороне. Кто-то так много тренировался, кто-то так много тренируется. И мы ни про кого не знаем. Только друг друга, а про всех — ничего.

…это история старейшего балетного учебного заведения в России — Академии русского балета имени, — пишет интернет, — Агриппины Яковлевны Вагановой.

Картина задумана как путешествие по классам, …где проходит жизнь педагогов и их учеников… Сегодняшняя реальность переплетается с фрагментами истории училища с момента его основания и судьбами лучших педагогов и воспитанников.

Главными звёздами фильма стали ректор Академии, народный артист России Николай Цискаридзе и народная артистка России Жанна Аюпова. Мемуары Агриппины Вагановой звучат в исполнении народной артистки СССР Аллы Демидовой.

…Фильм «Класс» приурочен к Году балета в России, 280-летию Академии русского балета им. А. Я. Вагановой и 200-летию со дня рождения Мариуса Петипа…

И этот морозный питерский двор…

И почему-то вдруг любишь балет, проникаешься только что узнанным, хочешь глубже, посмотреть своими глазами.

Но в чужом городе не попасть.

Хорошо, что есть фильм.

НЕ ДЕЛАЙ ТАК

Мы сели в поезд в Самаре. Тёплым летним вечером, около двадцати часов.

В вагоне текла своя вагонная жизнь: слева мужики за чаем и газетами, на верхних полках дети с планшетом, худосочная бабуля храпела под простынёю вот тут…

Прошли до своей боковушки посреди вагона — я и моя подруга, ровесница — дотянули по узкому коридору чемоданы на колёсах, бросили на сиденье сумку с продуктами и рюкзаки. Мы путешествуем поездами часто. У нас «загрузка» проходит на автомате, быстро и слаженно: я залезаю на подножки, подруга подаёт мне вещи — всё на верхнюю полку в нужном порядке: чемоданы, ветровки-кофты, рюкзаки, обувь. Сразу же, не спускаясь, я стаскиваю матрасы и подушки с одеялами, разбрасываю по нашим двум полкам комплекты постели. Пара минут — и мы готовы перейти к «Маккофе» с бутербродами.

Неожиданно мужчины из-за газет осудили нас:

— Ты посмотри-ка, — заявили громко и презрительно, в сторону, даже не нам. — Всё-то они сами. Потому и замуж никогда не выйдут.

И чего мы не позволили джентльменам помочь молодым девчонкам? Они нас наверняка заприметили ещё на перроне, подтянули трусы со спортивками, втолкнули поглубже ступни в сланцы. А мы раз — и замуж не хотим. У нас беззащитность и женская слабость в чемодане на самом дне, под джинсами, купальником и большой фарфоровой тарелкой с надписью «Самара», везём домой, бережём до поры-времени.

И я сразу закипела. Беззащитность и слабость спрятаны, а вот ненависть — всегда при себе. На что, казалось бы? Кабы кто обидел действительно. И если конкретно тебя обидел, то ненависти бы не было: вспорхнула бы грусть, поднялась обида, заскреблось что-то безымянное, непонятное…

Ненависть чаще приходит, когда обижают не тебя, близкого — даёт тебе силы защитить. Или приходит, когда сравнивают тебя, такую независимую и яркую личность, с женской общностью, вливают каплей в толпу, у которой, оказывается, нет другого выбора, как только просить помощи. Какая здесь, кстати, логика? Просить помощи всех и каждого, оценивая силу: потянет меня этот с моими-то проблемами или хил слишком? Вроде тянет, надо брать. Или — нет, матрас достать с полки не может, слабенький, до ЗАГСа не дойдёт.

Несовпадение взглядов на жизнь раздражает. Однажды, тоже в поезде, ехали с друзьями с литературного фестиваля: горланили, обсуждая рукописи и всех подряд, зачитывали что-то, смеялись. За нами пристально наблюдала тощая блондинка «за сорок». Слышал нас весь вагон, но очевидно прислушивалась только она, рассматривала лица, заглядывала в распечатки, потянув нос вперёд. В какой-то момент мы замолкли, а она спросила (ей-богу вот прямо так):

— А вы на полном серьёзе, вот точно, абсолютно честно хотите быть такими умными?

И мы не нашлись что ответить. Я попросила переформулировать вопрос. Но женщина не смогла.

Ненависть и тогда засветила огонёк зажигалки, с готовностью подняла с ней руку, но поджигать ничего не стала, улеглась, отвлеклась на что-то — может, проезжали через ж/д мост? Почему? Потому что опять моя жизнь кому-то не угодила. Не по ихнему она сложена вдруг, не по ихову.

Случай я запомнила. Оба эти случая я запомнила, потому что испытала сильные продолжительные эмоции. А ведь ненависть — продолжительна. Она зарождается и зреет, как яблоко, набирающее цвет. Краснеет и отваливается от ветки, закипает и прорывается наружу.

По мнению отца, я неправильно сплю. Точнее, просто слишком долго. Если к восьми часам утра я не поднимаюсь с постели, отец заходит в комнату, тихо садится на диван и кладёт ладонь на мою щиколотку. Чаще всего так случается в выходной, потому что в будний день я не имею шанса встать позже семи. Если спросить, зачем меня будить так рано, то отец ответит: ему показалось, что я «сплю достаточно». Рассказ о моём накопившемся недосыпе, работе допоздна и напоминание о выходном дне не избавили меня от ладони на щиколотке в восемь утра ни разу.

И яблоко однажды дозрело.

Я бросила его в отца, скомкав из слов, а куда попала — не помню.

Через пару недель я проснулась от шёпота посреди комнаты. «Ну ничего себе!» — раздалось где-то выше и правее, а потом послышались удаляющиеся шаги и щелчок двери. Ну, ещё бы, шёл одиннадцатый час воскресенья. «Я ведь тебя не будил!» — искренне изумлялся отец. А если я слышала его возглас, то, значит, уже не спала, спящие ничего не могут слышать. И ничего, что сплю я чутко и от того под подушкой; что мне в принципе никуда не нужно — хоть спи весь день…

Несовпадение кого-то с тобой и тебя с кем-то — пища ненависти. Сначала к фактам несовпадения, к фактам, к фактам, а потом и к человеку, факты провоцирующему.

Не делай так.

Не делай так!

Не делай так, твою ж мать!!!

И не успокоить злость, не усыпить — с кем-нибудь да не совпадёшь.

На днях поздно вечером возвращаюсь домой на такси: тепло, тихо, усталость расслабляет и усыпляет, ещё пара остановок и можно упасть в постель. И тут получаю смс от своего студента — я веду у них оформительское дело — просит написать его долги по предмету. «Ты на полном серьёзе, вот точно, абсолютно честно хочешь быть таким умным?» — хотелось спросить его. Намекаю на поздний час, прошу написать в понедельник днём, когда у меня будет доступ к журналу. Про себя хмыкаю: лучше поздний порыв к знаниям, чем никогда. А он мне, сволочь: «А можно всё-таки сейчас?». «Ты серьёзно?» — тарабаню по клавишам гневно. Молчит.

Зачем же ты так делаешь, думаю, кто ж тебя попросит спустить матрас со второй полки после такого?

***

Разговор в полумраке храма:

— …иди исповедуйся.

— А что мне говорить? Я ни в чём не раскаиваюсь. Я всех люблю, никаких проблем у меня нет.

— Тогда попроси счастья в личной жизни.

— А у меня всё хорошо.

— Так будет ещё лучше! Успехов в работе попроси.

— Да у меня всё круто на работе.

— Так будет ещё лучше!

— Так совесть надо иметь вообще-то.

ВОКРУГ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ

Я стою под куполом омского Успенского собора и смотрю во все глаза.

Я не знаю, как называется вот эта штука, и эта не знаю как, и эта

(не знаю, что это храмовый латунный подсвечник, красная — это лампада, а прямо передо мной — ковчег), но прекрасно представляю, как сложно было скульпторам и художникам сделать все эти вещи и сколько времени на это ушло.

И однозначно могу сказать, что всё, окружающее меня сейчас, красиво. Без предназначения и названия.

И чудесно поют.

В соборе сегодня мощи Матроны Московской.

Люди подходят к позолоченной коробочке. И я понимаю — вижу, что она важна. Её целуют и гладят, ей кланяются.

Я тоже подхожу и целую её. Не для себя, для мамы. Мама, увидев, что я поцеловала коробочку, будет думать, что у меня всё наладится.

А у меня внутри ничего особенного. На губах остался холод металла — лёгкое жжение (почему-то хочется назвать его серебряным). И всё волшебство в длительности этого ощущения.

Мама говорит с работником церкви. Я не знаю, как точно он называется. Скорее всего, батюшка. На его груди золотая полоска ткани. Он говорит приятным певучим голосом. (Такой приятной высоты — когда высокий мужской голос начинает терять высоту, становится весомее и тяжелее, но не спускается низко.)

После разговора с батюшкой мама немного плачет. Я понимаю — ей стало немного легче. Больше слёз — больше лёгкости.

Прежде чем поставить свечу в гнездо, я ее долго нюхаю. Люблю медовую сладость и липкость воска. Люблю думать о том, сколько рук касалось этого воска, когда он был прежде сотней других свечей.

Придя домой, я читаю про мощи. Слово не новое, но о нём никогда не думала. Что это вообще?

Оказывается, есть контора, которая уполномочена выдавать мощи.

В конторе есть человек, уполномоченный мощи расщеплять.

Есть человек, которому доверяют мощи привезти…

Вокруг мощей целая жизнь.

ЛОМАЙ МЕНЯ ПОЛНОСТЬЮ

Прочла в инстаграмме комментарий: «Привет, я Марина, изобретаю новые жанры». Я попросила у Марины подробностей и узнала, что новый жанр — это «роман в открытках».

— Я такого ещё не встречала. Вроде, — приписала она в конце сообщения.

Есть у Льва Рубинштейна такой проект — «Карточки» (текст у него был разбит на библиотечных карточках). Я узнала о нём недавно, а что узнала, то и передала без задней мысли в «свободные уши» — Марине. А та вдруг словно «погасла»:

— Спасибо, потом посмотрю…

И я почувствовала — почуяла — в ней что что-то сломалось.

(Ну и зачем я всё это вдруг, кто меня, как говорится, просил?..)

В сентябре, проезжая по главной улице города, я разглядывала обновляющиеся фасады: Омск готовился к Российско-казахстанскому форуму, подкрашивался, вдоль почти всех домов по улице стояли строительные леса, где-то менялось покрытие крыш.

И вот поднимаю голову (мой автобус встаёт на светофоре), а на краю одной крыши — парень на корточках. Солнце слева направо, ему прямо в лицо, ни на лесах, ни на крыше возле него ни души. Утро, юность, нега. Парень неожиданно ловит мой взгляд и машет мне, вроде бы даже улыбается (но это уже не точно).

Автобус трогается, и вдруг я сама начинаю улыбаться. Такое чувство радостной нереальности наполнило меня в тот момент, такое ощущение внезапного попадания в старый добрый фильм (в конкретный фильм, про Электроника), что, будь на том парне голубые лосины и колпак, я бы даже пропела «Бьют часы на старой башне, провожают день вчерашний» и вот это вот всё.

Дома я пересказала этот случай отцу. Он сказал, что парень с крыши, наверное, махал не мне. Но когда он увидел, что мой взгляд «погас», искренне извинился:

— Ты приняла на свой счёт, а я пытаюсь тебя разуверить, прости.

Вот и я… Кто я такая, чтобы переубеждать принимающих на свой счёт? Изобретай, Марина, новые жанры, воскресай из обломков!

Помните, несколько лет назад в интернете был очень популярен видео-мем с Шайдабеком Эседуллаевым? Конечно, не помните. Я про того, который просил перед камерой:

— Ломай меня полностью!

Вспомнили? Эту надрывную искренность:

— Я хочу, чтоб ты ломал меня. Ты сможешь? Я тя прошу!

А когда голос кого-то напротив вопрошал: «Зачем?», Шайдабек загадочно усмехался.

Просто он знал секрет: пока нас не сломают, мы не сможем посмотреть на мир по-новому.

Я нашла этой мысли совершенно конкретное подтверждение, иллюстрацию в городских реалиях.

В Омске напротив кинотеатра «Маяковский» стоит невысокое ограждение: секции по метру длиной, на них — видеокамеры, серая краска. Камеры «нарисованы» контурно, железной лентой, шириной с палец. Корпус каждой — это квадрат, объектив в виде треугольника, а под корпусом два колеса-круга. Палки в колёса никто не ставит, но ни одна камера не сможет двинуться с места, навсегда — взгляды влево.

(«Он же памятник!»)

Когда-то секций было много, но теперь осталось около двадцати. Оставшиеся — преобразили время и прилетающие регулярно бамперы: одну видеокамеру лишили колёс, вторую измяли (она словно отражение в зеркале комнаты смеха, будто фотография с эффектом «бочкообразность»), третья и четвёртая — теперь снимают свои фильмы чуть правее и левее соответственно…

А у одной из них отчего-то повёрнут в обратную сторону объектив.

Это сделано аккуратно, вручную, на все 180 градусов.

Какова была вероятность, что объектив одной из камер однажды посмотрит в противоположную сторону? Это кажется невозможным, но фактор избранности невычисляем, а пути вандалов неисповедимы.

Чьи-то сильные руки чесались сломать ограждение, и теперь среди секций — металлический Нео, а в этом эссе — подходящее подтверждение мысли.

Пока нас не сломают, мы вряд ли посмотрим в другую сторону.

Алексей Алёхин в маленькой комнатке за рестораном гостиницы «Прибайкальская» советовал молодым авторам своего семинара «снести нафиг винду» и начать своё творчество наново. Там же какой-то другой литературный человек советовал пишущим пробовать яркие впечатления: напиться, изменить супругам, на крайний случай подраться.

(Настоящие вандалы, правда?)

Но это верный метод: нам всем нужно однажды сломаться, чтобы увидеть больше.

— У Наташки получилось выбиться в люди. Ну да, у неё ни детей, ни ипотеки…

— Игорю хорошо, у него за плечами филфак…

А Игорь и Наташка не виноваты.

Всё дело в том, что был вечер, кто-то нажал рычаг, спустил курок, вдавил тумблер, повернул объектив.

У ЧУЖОГО СЧАСТЬЯ НА КРАЮ

Для того, чтобы быть счастливым, нужна смелость, я давно это поняла.

Простое счастье доступно и возможно, иногда для его достижения не нужно ничего — ни сил, ни времени, ни денег, только смелость, только маленький шаг.

Недавно пришла мысль для интересной подборки эссе. Дело стояло за малым: обойти город и посмотреть на него из разных окон.

Я долго тянула с началом, потому что начать — значило постараться закончить, значило выйти из зоны комфорта, много общаться, договариваться и много писать.

Набралась смелости и разместила объявление в ВК, попросила откликнуться тех, чьи окна выходят на загруженные остановки транспорта, крыши домов, крупные проезжие и пешеходные улицы, на трамвайные и троллейбусные депо, старые киоски, проходные заводов, конторы, к которым стоят длинные очереди, старые деревья с гнёздами и подобные интересные объекты. И люди стали мне писать.

Я в одночасье обрела суперсилу — право вхождения в чужие дома, в квартиры и здания, в которых при других обстоятельствах никогда бы не смогла оказаться.

Люди желали приобщиться к идее, мне оставалось лишь осмелиться и воспользоваться суперспособностью.

Я чувствую себя очень счастливой, когда случайно попадаю в чужие дома. Попадаю и смотрю, смотрю: что где лежит, как что работает, что для чего служит, чем пахнет всё это и чем отличается от моего собственного быта.

Интереснее других — квартиры стариков. Это помещения со старой мебелью, чёрно-белыми фотографиями, обилием стекла, — с очень определённым характером — характером своего жильца.

У меня самой нет больше ни дедушек, ни бабушек, и в такие моменты чужие старики — немножко и мои старики.

В первую очередь я отправилась смотреть в окно одной бабушки (это была бабушка моей знакомой, Ани). Мне пообещали вид на главные ворота городского парка «Имени 30-летия ВЛКСМ».

Неужели прямо на ворота?

Неужели квартира принадлежит старушке?

Я составила список вопросов, схватила фотоаппарат и поехала на другой конец города.

— Я дам тебе телефон моей мамы, — написала Аня. — Вы определитесь с днём и вместе приедете к бабушке. Твой приход сравним со съёмками на центральном телевидении, может разволноваться. Мы однажды с подругой гуляли в парке зимой, замерзли и я предложила зайти к бабе погреться и попить чай. Позвонила ей, а она давай переживать, что у неё к чаю ничего нет, что голову не помыла и прочее…

Созвонились с Аниной мамой, встретились у подъезда. Мама Ани оказалась её чуть уменьшенной копией. А бабушка в квартире — копией Аниной мамы, только немного тоньше и хрупче, этаким нежным пудельком.

— Вы бы хоть звонили перед приходом, а то я могу и с молотком кинуться, — сообщил пуделёк спокойно.

Прошли на кухню, а там моё счастье — подшитые тесьмой занавески, вязаный коврик, на подоконнике герань, спицы и клубок. А за окном — зелёные шары ивовых крон и бетонные арки ворот.

Включённый диктофон запомнил все слова: о громкой музыке в парке по выходным и праздникам, о потоке голов — толпе, иногда полностью скрывающей асфальт на площади, породы всех гуляющих в парке собак — по часам, кто во сколько…

Материал собирался образный, искренний («Вынужденный праздник» — назову эссе, или как-то рядом: «У чужого счастья на краю», «Веселье поневоле»…).

Но всего чудеснее были детали, квартира и старушка.

Если бы я осмелилась сфотографировать бабушку Ани в мягком дневном свете у стола (а она была акварельно красива), если могла пройти по её огромной квартире и рассмотреть все предметы, я стала бы ещё счастливее.

Через пятнадцать минут после прихода я уже обувалась в пороге. Счастья было много, оно просило пространства и воздуха.

Две женщины, следуя за мной из кухни, приглашали остаться на чай — и это было лучшим завершением нашей встречи, это радушное приглашение. Я не осмелилась его принять.

Иногда чувствуешь, что ещё немного и будет слишком.

Поблагодарила, спустилась и обошла дом. Долго стояла напротив дома, поджидая трамвай, хотела сфотографировать окно чуть выше его красной железной морды. Дождалась.

От проявленной смелости пьянило.

Подсмотрела, подслушала, смогла.

***

Детский летний лагерь. Поздний вечер. Отрядный «огонёк», знакомство.

Дочка Юлии Ивановны, вожатой отряда, рассказывает о себе:

— Я люблю мороженое, а не люблю… проклятые предметы. И злых духов.

У меня есть вопросы к Юлии Ивановне.

СПОСОБ ЗАВОЕВАТЬ ЖИЗНЬ

Есть такое приложение «Генератор постов», которое складывает предложения из слов, взятых со страницы социальной сети, в хаотичном порядке. Ты несколько лет выкладывал, выкладывал, делился, признавался, оповещал о чём-то друзей, а «Генератор» шлёп — и всё в винегрет. Глаголы оно заменяет на глаголы, существительные на существительные, а в остальном — полная свобода (чаще — полная белиберда). Но иногда получается вкусно.

Вот здесь, например, отчётливо слышится Паустовский:

Только так, исследуя друг жизни, можно понять, как она хороша и как мы зелёным делом привязаны к каждой её мороженой воде, животу и даже к умершему попискиванию лесной пичуги.

Мороженая вода — это так по-русски. В привязанности к животу видится и чудо рождения, и наше нервозное чревоугодие (котлетки, бутеры, я чуть-чуть) и нежные, редкие прикосновения просто так — не выше живота и не ниже. А что с пичугой лесной? Да не страшно! Никто не умер, она просто забыла пароль от страницы.

Среди русских простых привязанностей легко можно понять и другую генерацию:

Преступления, тревожность, депрессия и бессонница — это можно рассмотреть на официальные сайты издательств.

А что ещё, собственно, мы можем им, издательствам, предложить?

И всё это вкусно, потому что (точно!) случайно. Мы, нашедшие смысл в случайном порядке слов, чувствуем свои победу и превосходство. Победы притягивают нас эйфорией, а «Генератор» бесплатен, ничем не пахнет и доступен в любой момент.

Почувствуйте это: смысл наполняет горячим чаем стакан нашего мозга:

Грустные мелодии вызывали у него проблемы и виноватых.

***

Я одумался на трудном.

***

Но внутренний Горалик не стихает.

***

Тебе Есенин — частый сникерс.

Как это приятно!

Я могу прочесть, осознать, заложить смысл в фразу.

Я имею достаточный опыт, чтобы наполнить слова.

Я знаю не только кто такой Есенин, но читала у Горалик стих про звезду.

Не молодец ли я?

Это приложение — какой-то новый способ получать предзнаменования (или истины о себе). Раньше было просто: карты, пасьянсы из картонных квадратиков, чёрный пластмассовый шар предсказаний, который многословно распоряжался нами («Да» или «Нет»), или гадания по книге (мы на школьной перемене раскрывали на случайной странице «Воина света» Паоло Коэльо и понимали, как могли).

А теперь нам всю правду в глаза говорит умное приложение:

Ты — горький никем не измятый скиталец.

Мол, некому припасть к твоему обнажённому животу, не обессудь. Не хочешь выходить из себя и мочить слезами подушку — не слушай грустных мелодий, всегда думай, что делаешь, прислушивайся к внутреннему голосу (он говорит страшное, но часто прав:

«оглянись

вот всё, от кого ты ушёл:…

ты-то думал — они столбы верстовые

а они-то, оказывается, крались следом»)

и почитай, наконец, кого-то кроме Есенина, сладкое на ночь вредно!

Картинки с фразами «Генератора» листаются в один клик, они могут идти друг за другом так же быстро, как строки книги перед глазами, складываться в историю:

Фамилии настоятельно обижались.

Сухой осуществивший кофе хотел рассветный близкий отпечаток.

Происходит смелость стихов, юношей, великолепной Марины…

Безумно желая этих отпечатков, преодолевая обиду и ненависть, Марина не даёт юноше закончить стихи, накрывает его рот губами. После — они встречают рассвет, пьют кофе… Вы тоже считали это. Знаю я вас.

И «Генератор» нас, кажется, знает. Недавно поразил меня (сейчас достанется и вам):

Проза — способ завоевать жизнь.

Вот и всё. Вот такой друг жизни, вот такое наше зелёное дело.

***

В маршрутке напротив меня сидят два пацана лет тринадцати. Видимо, только познакомились, один продолжает расспросы:

— Ну а чем увлекаешься по жизни?

— Лёгкой атлетикой, бегом, — спокойно делится другой.

— И я бегаю. Довольно быстро бегаю. Но у нас в классе всё равно быстрее всех Светка, она вот такая!

Ничего мне, думаю, тут интересного не подслушать. Но только подумала так, отвлеклась от разговора, а первый пацан вдруг выдаёт истину:

— Когда бежишь от кого-то, тебе легче бежать, чем за кем-то.

От нищеты, но не к богатству. От надоевшей работы, но не к работе мечты. От скуки, от голода, от обиды или болезней — из-за них мы стартуем охотнее, чем во имя желания изменить жизнь. И не ври, что не хмыкнул здесь.

ВЫРУЧКА НЕ ЗА ВЫРУЧКУ

Иногда поддержку, внимание ищут так отчаянно, что остаётся только тихо пересказать.

Один Андрей однажды решил, что должен совершить Поступок, проявить себя, доказать (кому получится), что он не ничтожество, уже не мал, и, как говорится, уже подрос и понял.

Он дал обещание, что обгонит трамвай. Перед всем своим пятым классом.

Учительница заверила, что это невозможно, но Андрей сказал, что хотя бы от светофора до светофора будет впереди трамвая.

Если бы кто сказал ему в тот момент, что он не должен совершать глупостей, что он дорог родителям, одному приятелю с последней парты, Светке из параллельного, классу для статистики успеваемости, продавщице в пекарне на конечной как самый частый клиент, важен как тот, кто кормит кота три раза в день (слишком хорош для этого дерьма), — он никуда не пошёл бы.

Нам всем нужна поддержка.

— А как тебе кажется…? — А правда мне хорошо…? — Что ты думаешь о…?

— Я вчера выпила лишнего и написала бывшему, ты простишь меня? — написала на днях знакомая. И я сначала подумала, кто я такая, чтобы отпускать чужую вину, а потом почувствовала, что это всё не про это, написала: «Выходи из этого трамвая, он не твой».

А чего нам хочетсяещё больше — поддержки, которой мы не просили.

Как-то декабрьским студёным вечером я стояла и ждала трамвай. Кроме меня, на остановке стояло ещё шестеро. Все стояли от холода неподвижно, прижав плотно ногу к ноге, как солдатики. Чуть в стороне, командиром стойкого оловянного отделения, стоял высокий мужчина восточной внешности.

Внезапно с его стороны появилось мельтешение: крупная фигура начала раскачиваться, желая согреться, начала бежать на месте. Я сделала шаг назад и бросила на мужчину взгляд, тот был одет тепло: дутая тёмная куртка, штаны тёплые, словно ватные, сапоги наподобие унт, с мехом, огромные кожаные рукавицы. Мужчина то потирал руки, то зажимал ворот куртки, пряча лицо. Из-за края ворота изредка слышался низкий хрипловатый голос:

— Налеваберагидёт? — спрашивал он. — Налеваберагидёт?

Но все молчали. К остановке подкатывали трамваи и увозили людей. В итоге мы остались вдвоём, высокий мужчина и я. Я отступила ему за спину, вперила в неё усталый настороженный взгляд. Замерла.

Из темноты вдалеке выбрался трамвай, зацепился лучами фар за остановку, подтянулся к ней. Мужчина разжал ворот и наклонился в мою сторону:

— На лева берег идёт?

— Нет, этот не идёт на левый берег, — наконец, поняла я. — Вам нужен седьмой. Семь! — сказала я громче и нарисовала рукавицей в воздухе семёрку.

Колени жгло ужасно. Брови под жидкой чёлкой ломило. Я начала переступать с ноги на ногу и тоже немного раскачиваться.

— Тоже надо семь? — чуть ближе подступил мужчина.

Я заметила, что мужчина подходит ещё до того, как задал вопрос, и пожалела о своей общительности. Нахохлилась, прижала к груди сумку.

— Нет, мне другой, — замотала головой. Сказала и рот зажала варежкой, шумно выдохнула тёплый воздух.

Фигура в капюшоне подошла ближе, огромная, почти на три головы выше меня. Внутри капюшона стали видны пушистые чёрные брови, чёрные глаза и усы, красная от ветра кожа. Я обхватила сумку двумя руками, крепко, спешно оглянулась за спину: вокруг не было ни души.

И тут, сквозь вечернюю стынь, через зимнюю тишину, ко мне потянулись две огромные чёрные варежки. — Дай руку, — послышалось из капюшона.

«За телефон даже кредит не успела выплатить…» — пролетело у меня в голове. Пока думала о телефоне — мою правую ладонь накрыли чёрные стеганые варежки, накрыли и стали растирать.

— Холодно, я знаю, — поднимались чёрные усы. — Холодно, я знаю.

И так удивительно было мне смотреть на свою маленькую руку меж огромных варежек, что я забыла её вытянуть.

Вагон, подъехавший к остановке, имел на лбу огромную семёрку.

— Ваш! Семь! Семь! — закивала я в сторону трамвая.

— Лева берег? — спросил мужчина. — Доеду?

— Да! Да! Левый берег! Семь!

Мужчина отпустил мою руку и замер. Не знал, как попрощаться и поблагодарить за помощь одновременно? Он шагнул ко мне, и показалось, что мужчина сейчас обнимет меня. Но он лишь снова взял мою руку и крепко сжал, молча. И уехал.

И, может быть, именно этот седьмой трамвай возник перед Андреем, решительным пятиклассником, вышедшим к рельсам.

— Может, не надо? — вяло отговаривала толпа малолетних зрителей, но то была не поддержка — некое обязательство перед совестью.

Андрей не слушает, кидает рюкзак под куст, завязывает плотнее шарф, разворачивает кепку козырьком назад. Кто-то уходит вперёд, к тому самому светофору, кто-то настраивает камеру, выходит в прямой эфир. Подтягиваются школьники, задают вопросы, смеются — один неясный гул.

Вдалеке появляется трамвай, красный короб неспешно приближается, грохот всё сильнее.

Когда трамвай равняется с Андреем, Андрей начинает бежать параллельно. Стартует резко и несётся с трамваем наравне. Трамвай не спешит, покачивается, Андрей выдаёт максимум, быстро выдыхается, начинает отставать. Пассажиры в трамвае встают с мест, сообщают об Андрее вагоновожатой, кондуктору. Трамвай начинает трезвонить клаксоном.

Кто-то, снимая на телефон, неспешно бежит следом за трамваем и Андреем. Когда Андрей начинает отставать, провожатые заливаются смехом.

Когда трамвай притормаживает на светофоре, Андрей вдруг резко выбегает на рельсы перед ним — и бежит впереди. Трамвай скользит вслед за Андреем, истерично звенит клаксон. Андрей пытается отдышаться, дышать. Глаза бешеные, щёки красные. Трамвай тащится медленно за ним по пятам.

Вылезшая в окно вагоновожатая кроет Андрея матом.

(Ты ненормальный?! Ушёл с путей быстро! Тут горка! Я торможу, как могу! Ушёл быстро! Я сказала, ушёл! Идиот малолетний! Я тебя в полицию сдам!)

В американских фильмах в этот момент налетает супермен, подхватывает героя, спасает ему жизнь, но Андрею на выручку никто не пришёл. Не повалил на землю, не сбил в сторону, не вознёс на крышу небоскрёба.

Мы были как-то с учениками на экскурсии в трамвайном депо. В небольшой учебной аудитории (на стенах — ПДД, парты, в углу — красная морда трамвая с оборудованной кабиной) собрались десять человек: вагоновожатая, кондуктор, техники, работники администрации депо и внимательные мы.

— А как вы делите вечером выручку? — задала вопрос в конце встречи четырнадцатилетняя Катя. Все взрослые рассмеялись. Пришлось объяснить, что за большое дело платится маленькая зарплата.

Искренняя помощь всегда бескорыстна.

Застряли как-то в страшной пробке на Орджоникидзе. Я ехала с работы, мечтала добраться побыстрее, но увы. Автобусы и машины жались друг к другу, чудом образовав два ряда на однополосной дороге, и только наш трамвайчик, как бы извиняясь, продолжал двигаться по нитям рельс.

Вдруг слышим: «крак», и у трамвая отлетает единственное зеркало заднего вида. Это нам подарил «поцелуй в щёку» автобус Лиаз — проехал мимо и зеркала нашего как не бывало.

В салоне сразу загомонили, завошкались. Высокий седой мужчина поднялся и упёр руки в бока, потом ударил крупной ладонью по поручню:

— Что за день сегодня!

Позади него заохала женщина в цветастом платке:

— Молоко скиснет, пока стоим! Что ж такое!

Вагоновожатая выскочила к автобусу — разбираться.

А пассажиры всё больше шумели, только-только, думали, пробку проскочили, хитрый путь нашли, ан нет. Масла в огонь добавляла духота. О стёкла вагона бились вялые мухи, снующие туда-сюда пассажиры поднимали с резинового пола пыль.

— Всё, дала расписку, едем! — Вагоновожатая мышкой юркнула в кабину, закрылась. Прозвучал резкий звонок, загрохотали трамвайные двери. Вагон осторожно пошёл по рельсам. Поворот на 24-й Северной без зеркала грозил новой аварией. В динамиках послышалось: «Помогайте, товарищи!»

В салоне переглянулись, мол, чем помогать-то? Женщины, мужчины, дети — все отложили на сиденья сумки.

Кондуктор, женщина в огромных очках, выстроила пассажиров в линию от хвоста до головы трамвая, сама встала у заднего окна, скомандовала: «Начинаем!»

«Давай! — потянулось по цепочке. — «Поехали!»

Рядом с закруглением рельсов некстати замер чёрной глыбой солидный джип. Его водитель опасливо покосился на лица пассажиров трамвая. Вагон стал красться мимо, «голова» его потянулась влево. Колёса заскрипели, захрустели, будто давили на рельсах сахарный песок.

— Осторожнее, по-нем-но-гу, — звучали голоса. — Стой, поток сдвинется! — Можно!

Железная коробка замирала, оттопырив красный хвост. Поток сдвигался, трамвай ехал дальше.

Обычный поворот занял больше пятнадцати минут, но наконец был завершён. Обрадованные пассажиры даже зааплодировали друг другу, дружно и громко. Женщина в платке смахнула пот со лба.

Седовласый мужчина, выходя из трамвая, даже пожал на прощание кондуктору руку.

Андрей тогда ушёл с рельс, дойдя до нужного светофора. Что было с ним дальше, я не знаю. Что было с вагоновожатой седьмого трамвая, с его пассажирами, с классом и классной руководительницей Андрея — тоже не знаю. Хочется верить, что и родители Андрея, и его приятель с последней парты, и Светка из параллельного (будем надеяться, что она есть), и даже женщина из пекарни, в которой Андрей покупал что-то, — все они поняли, узнав о произошедшем, что Андрей им, на самом деле, не совсем безразличен.

Поддержка бесценна. И если чтобы выпросить её, приходится лезть под трамвай, то чтобы подарить, точно не нужно.

Холодно? Я знаю.

СЕНЮИЧ

Побывать в Тарусской даче Паустовского для меня — почти как увидеть Париж и умереть. (По Эренбургу, от счастья.)

Я подлетела к калитке цвета прошлогодней листвы быстрее всех, прочитала вывеску. Тырк — закрыто. У дома — оранжевый лилейник и черёмуха, за ними, в белой оконной раме, — красная и розовая герань, а дальше — молчаливая пелена тюля.

На стук никто не откликнулся, и мы, так долго стремящиеся сюда, постарались насытиться меньшим: подпрыгивали, фотографировали, глазели в щели.

Увидев тропинку, уходящую за дом, обошли по ней сад вдоль забора. В низине текла Таруса, совсем мелкая, каменистая, а над ней, как было обещано в сказке, виднелась зелёная беседка — тот самый скворечник, в котором работал Паустовский.

Вдруг: между сетчатым забором и землёй — щель. Я поднялась по склону и пролезла в сад. Ребята последовали за мной.⠀

Заглянула в беседку-скворечник: плетёные диванчики, окно смотрит в сторону реки, рядом стол. На столе лежит стопка книг (какие — не разглядела), стоит кувшинчик с полевыми цветами.

За беседкой цветочным калейдоскопом крутится сад.

«Все ушли далеко. Только лёгкой пугающей тенью

Бродит кошка в саду»,

— написал Паустовский в стихотворении 1915 года, за сорок лет до покупки крошечного тарусского дома. (Вы знали, что он писал и стихи?) Теперь этот дом растёт синей незабудкой посреди сада, его сразу и не заметить.

Но я заметила: я знала, где искать. Подбежала, прижалась лбом к центральной стеклянной двери и увидела две фигуры, они сидели в дальней комнате за столом.

Эмоции были невероятные: и холодящее ощущение опасности, всё-таки мы пробрались на частную территорию музейного центра и чужого жилья, и обжигающая радость, ведь теперь было кому запустить нас внутрь.

Сегодня! Сейчас! Никогда прежде! Никогда больше!

Мы решили попасть в этот дом, чего бы нам это ни стоило. Постучали. Ещё и ещё.

К нам вышла худая женщина примерно за тридцать семь, спросила, чего хотим (ни как мы попали в сад, ни кто мы, нет). Пускать нас она отказалась, но отказала мягко, шепнула, что хозяйка (падчерица Паустовского, Галина Алексеевна Арбузова) приболела, предложила нам осмотреть сад.

«И гаснут восторги, и в сердце таится печаль,

Как зимняя тяжесть, как слёз затаённое бремя»,

да, Константин Георгиевич, всё так и было.

Мы разошлись по саду. На считанные минуты смирились: ну, болеет, закрыто, на свете бывает всё… А потом волна нетерпения снова подкатила к нашему берегу.

Постучим? Постучим!

— Что самое страшное может произойти? Нам всего лишь ещё раз откажут.

— Или мы в полицейском тарусском участке будем рассуждать о тяге к литературе.

«Я — юный внук, овеянный печалью

моей мечты. В огнистых городах

сжигаю дни усталые над далью,

хочу забыть мой тихий вечный страх»,

— и это Паустовский словно бы про нас. Вернувшись в наши огнистые города, мы не простили бы себе трусости. Обошли дом-музей Паустовских и постучали во входную дверь у ворот.

Вышедшая вновь женщина была удивлена, она повторила нам причину отказа, но мы были безжалостны.

Не умирать же нам, не увидев Париж? Не умирать же вам, не впустив нас?

И нас впустили «на две минуточки», «одним глазком».

Когда мы вошли, Галина Алексеевна сидела за кухонным столом и ела черешню. Увидев, что нас всего четверо, и то, как у нас горят глаза, она сменила гнев на милость, тяжело поднялась и сама провела нас по комнатам.

Никогда и нигде прежде я не была так восторженно внимательна и сосредоточена, как в стенах этого дома. Это не просто советская дача — это удивительный, гармонично устроенный мир, в котором стены ярких цветов (в комнате Паустовского — жёлтые, в детской — голубые…), а ламповые абажуры сделаны самой Татьяной Паустовской.

Мне хотелось касаться всего, запомнить всё — расположение вещей, запахи. Уловила, что на веранде пахнет свечным воском, а в кабинете Константина Георгиевича — словно пирогом с капустой.

Пока никто не видел, я дотрагивалась до ручек шкафов, поручней кроватей, корешков книг.

На стенах дома — много не засвеченных в интернете фотографий, какие-то старые смешные стенгазеты «от друзей», с вырезанными из фото лицами Паустовского.

А ещё — Чехов.

«В каждой комнате этого дома свой», — сказала Галина Алексеевна, и всюду, правда, нашлось какое-то изображение Антона Павловича, фотографическое ли, нарисованное.

В рабочем писательском кабинете на стене висело большое графическое изображение Чехова. А кабинет был в контраст — разноцветный, дачный, радующий. Мы задержались в нём особенно долго.

Смотрели фото Константина Георгиевича (узнали, что на известном снимке, где Паустовский подпирает голову рукой, два светлых тома за его спиной — это тома Пришвина).

На полках — издания хозяина дома в разном количестве томов и разных обложках. Рядом с полками — кресло, вельветовое, цвета выцветшей умбры. Стол деревянный, простенький, столешница накрыта листами голубой бумаги, закреплёнными кнопками (признаюсь, оторвала от бумаги крошку-кусочек, запрятала в карман джинсов, потом, правда, не смогла найти).

На столе кувшинчик, но не с цветами, а с шариковыми ручками, простыми, советскими.

Маленькая настольная лампа (я успела пару раз нажать кнопку на ней). Рядом в чемоданчике печатная машинка «Гермес бэби».

Тут же рукопись. Почерк очень непонятный. Константин Георгиевич сам его не разбирал: если не успевал перепечатать написанное, позже не мог вспомнить, что написал.

У стола два плетёных стула, с одной и другой стороны, большое окно, выходящее в сад. На подоконнике горшки с цветами. На дальней стене, за столом, висят фото «любимых и уважаемых людей», среди них Бунин, Пастернак, Марлен Дитрих, другие.

Мы сидели на полу и слушали рассказ.

Я полюбил наркозы стран далёких,

глаза людей, познавших вечный рай…

Вот эти Паустовские наркозы — вот что случилось с нами там.

Галина Алексеевна как-то смешно и неясно называла в рассказе Константина Георгиевича — «СенЮич». Я переспросила её, надеясь, что она произнесёт имя понятнее, но она лишь ответила:

— Он близкий мой человек и мне можно так его называть.

Вот и мне показалось, что я побывала в доме близкого человека. Умирать нам ещё пока рано, но, в целом, Таруса-Париж теперь отмечена отпечатками наших ног, умирать будет не так обидно.

После экскурсии попросились выйти через калитку, и вот тут-то возник вопрос, как же мы вошли. Я пошутила, что прилетели.

Когда вышли — обнимались. Шли в нирване, общались запойно.

А мы ведь, действительно, туда прилетели. Как ветер с реки, словно пчёлы в сад.

***

Мы изучали обращения, но воспитали нежное уважение к профессии:

— Лёша, как ласково можно назвать сантехника Ивана Петровича?

— Сантюша.

РОМАНТИКА И ТЯЖЁЛЫЙ ТРУД

Любое новое пробуждает интерес, посещение любого музея сулит обогащение информацией, а если более того — музейные экспонаты поднимают из недр сознания посетителя положительный опыт, эмоции узнавания, позволяют приобщиться к некой идее, — в этом случае посетителя ждёт не просто просмотр, но какая-то личная новая истина.

Для меня тема электротранспорта, особенно трамваев, многослойна, опыта и единиц воспоминаний, связанных с ней, накоплено много, потому в музее электрического транспорта Санкт-Петербурга я ждала личного эмоционального аттракциона.

Располагается музей на Васильевском острове, экспонаты занимают трамвайное депо, построенное в 1906–1908 годах в архитектурном стиле модерн, — более подходящего сундука для этих сокровищ и не придумать.

Внутри его кирпичного брюха расставлены красные короба вагонов, словно в зелёном свете газовых фонарей пучат блестящие рыбьи глаза «ЛМ-ки», «Брешка»…

Они так заботливо здесь сохраняются, что видятся посетителю исключительно красивыми, тёплыми и уютными, — возникает жгучее желание проехаться в одном из них тотчас и ехать непременно целый день. Начинаешь завидовать кондукторам, работавшим на этих вагонах.

Вздохнув, осознаёшь, что в этом было столько же романтики, сколько тяжёлого труда.

Каково было работать кондукторам в этих разномастных вагонах-аквариумах, во все сезоны, во все времена? Знать все площади города, улицы и переулки, все театры, вокзалы, церкви и рынки. И не только знать по названиям, но и суметь рассказать, как к ним проехать, — в этом отношении тягаться с кондукторами могли только извозчики.

С утра до позднего вечера: скрежет трамваев, выползающих на рассвете из железных ворот, кислый запах меди из тяжёлой кондукторской сумки, натирающей плечо, голоса ремесленников, огородников, молочниц…

За рамами окон — марево осеннего дождя: в вагоне тусклый свет и словно горький лиственный запах. Тут же мерещится зябкий сквозняк, «липкая грязь на полах, засыпанных обрывками билетов, прелый запах мокрой одежды и слезящиеся окна», — описанные Паустовским-вагоновожатым.

Привычка пассажиров налеплять на окна старые раскисшие билеты и рисовать пальцем на потном стекле носатые рожи — жива по сей день во всех городах. Что же ещё делать, коли в вагоне воспрещено курить, сорить и плевать? Вон, табличка висит. На мокрое окно — приклеить билет, к замёрзшему — пристудить. И в разные дни недели — билеты разноцветные.

Смотришь: а этот ещё со вчера в вагоне катается, ты его по усталости пропустил.

Нет-нет да звякнет серебро или прошуршит денежная бумажка, а поверх шелеста — трамвайный острый звонок.

Начиналась улица у пяти углов,

А кончалась улица у больших садов.

Вся она истоптана крепко лошадьми,

Вся она исхожена дочерна людьми.

Это вместе с нами едет Мандельштам. И сразу легко представляется, как на открытую площадку вагона лезет шоколадная лошадиная морда. Э, куда, безбилетная!

И всё вокруг вертится, вертится: люди-лошади-копейки-билеты, зима-весна-лето-осень…

А за трамвайными вагонами выстроились разноцветные, как трамвайные билеты, троллейбусы.

На троллейбусном диване меня ждут совершенно личные, детские воспоминания: между ног протягивается шарф весеннего сквозняка из открытой двери-гармошки, он приносит порцию неразборчивых детских возгласов и смеха, я смотрю в окно и вижу только то, что за окном, по-детски не думая о заботах.

Когда выйду на своей остановке, пойду медленно: втайне от всех нужно успеть прожевать счастливый билетик, безвкусный, сухой, медленно намокающий от слюны; сможешь проглотить — определённо заслужишь подарок судьбы.

Действительно, пора выходить.

Покидаю депо с ощущением не посещения музея, — но полноценного перемещения во времени и временах. В спину вполне реалистично голосит трамвайный звонок.

***

На железном павильоне остановки множество объявлений. Бумажное полотно пестрит, взгляд успевает выхватить один квадрат:

«Продам ВАЗ. Рабочая лошадка, двигатель инжекторный. Продажа от собственника! Перекуп не беспокоить! Очень выносливый АВТО. Торг возможен. Сергей».

Текст выведен крупно, витиевато, старательно. Очевидно, что ВАЗ от Сергея — не просто ВАЗ. И сразу хочется купить.

ВЕЧНАЯ САХАРНИЦА

Не было бы счастья, да безработица помогла.

Недавно я уволилась и окуклилась в четырёх стенах. Никогда прежде я не проводила столько времени дома, никогда прежде так не объединялась с его пространством. А сейчас — почти двадцать четыре часа, и почти — воедино.

Как только я выпала из колеса «работа-дом-работа», как только отказалась от частых поездок, от выходов и выходок (когда от усталости доходишь до безразличия и кидаешь брюки на стул, носки под стол) — я попала в совсем новый мир, в свою квартиру.

Квартира у нашей семьи большая, четырёхкомнатная (четырёхнорная берлога с людьми разошедшимися по углам; «мамин», «папин», «братов», «мой», и кто нас по ним расставил, за что?). В своих норах ориентируемся, копошимся, а в общем коридоре толкаемся, перекладываем обязанности, отнекиваемся, отбрыкиваемся, ничего не признаём.

А тут я осела дома, и вдруг — всё моё.

Впервые всё это мое.

Из мрака, из чёрного облака, вдруг показались шторы и ковры, просунулись швабра, балконная дверь и люстра, выкатились восемьсотграммовые банки с лечо…

И откуда у нас столько всего? Неужели у нас столько всего?

Признала всё своим. И покатилась вдаль генеральная уборка, с песнями, да плясками.

Я подержала в руках каждый предмет, я перетёрла, перевесила, перебрала всё вокруг и так познала его.

Хотелось совершить что-то невероятно доброе и щедрое, чего такого никогда раньше, чтобы всем польза, радость, а мне сплошное спасибо. И решила я купить на всю семью новые пуховые подушки. И не за триста пятьдесят рублей, где мало пуха и много колючих перьев, а за девятьсот, по полной.

Первую отдала отцу. Силой забрала у него тонкий промятый блин из наволочки, велела жить красиво и не роптать.

Вторую подушку — положила себе. (Начинать новую жизнь, так и себя прихватить, как говорится.) Несмотря на безудержную любовь к своей подушке, родному моему квадрату, куску камня, осколку раздутого эго, оторвала от сердца и водрузила новую.

Третью и четвёртую положила в комнату мамы, на обе половины разложенного дивана. Но прежде собрала с него все старые — уйму тоненьких подушек, затолкнутых по три-четыре в наволочку. Вместе с наволочками снесла на помойку, сделала фото подушечной горы из девяти штук.

Вернулась, положила свежие подушки и оглянулась, поняла, что пора ослушаться маму и прибраться у неё.

Так началась вереница трудовых дней в святая святых, тайнике Синей бороды, в которую запрещено было строго-настрого много лет. Мама ни сама не успевает, ни кому-то не позволяет убираться в ней, запрещает и всё. Она обычно на двух работах, в мыле, в стрессе, в напускном позитиве, на комнату ни сил, ни времени, ни желания. Комната в обиде, в хламе, вся не в себе.

А тут подходящий момент — мама на море, а я безработная и смелая.

Всё сейчас, думаю, спасу!

И начались откровения.

Комната мамы совсем небольшая — на десяти квадратных метрах умещается двуспальный диван, письменный стол (купленный когда-то моему брату в школу) и шкаф-купе. Но воздуха в комнате всегда было словно бы недостаточно, пространства не было, что-то в ней всегда сжимало и напрягало, давило, выдавливало из неё.

Я заглянула под стол и глубоко вздохнула.

Я подняла створку дивана и размотала рулон чёрных больших пакетов.

Я открыла шкаф и поняла, почему эта комната в таком напряжении.

Всё из-за спешки, из-за вечного бега и вечного недостатка сил.

«Пусть пока полежит» переходит в «потом как-нибудь разберу», а оно ни во что больше не превращается.

Шкаф был шокирующе полон. Мне кажется, если бы содержимое шкафа тогда вдруг лишили стенок-опор, оно всё равно осталось бы стоять на полу монолитным слежавшимся многогранником — так плотно в нём были утрамбованы вещи. Я разрушила эту вещевую целостность и принялась отделять одно от другого, складывать, сортировать — структурировать.

«Нашлось неожиданно то, что не терялось».

Какой самый популярный презент выбирают пациенты для врачей, знаете? Не конфеты, нет. Моя мама врач, и шкаф в её комнате оказался переполнен коробками с чаем, разномастными банками с кофе и маленькими полотенцами.

«Чай 1», «Чай 2», «Кофе 9», и всё в золочёных буковках, в счастливых рисованных мордочках, лепестках…

Этого всего было так много, что чаёвничать и кофейничать хватило бы большой семье на год, а полотенца можно было бы менять в ванной комнате каждую неделю и ни разу в течение всё того же года не повесить одно и то же.

(Вспомнилась тут императрица Елизавета Петровна. Говорят, она оставила после себя в гардеробе с лишком пятнадцать тысяч платьев, два сундука шёлковых чулок, кучу неоплаченных счетов и недостроенный громадный Зимний дворец.

И это мы ещё ничего не знаем про полотенечки.)

Наши найденные в шкафу полотенца собрались в аккуратные стопки-башенки. Сухая россыпь для напитков (если срок годности позволял) перекочевала в кухонный шкаф. Вся одежда, выуженная из хаоса, присутствовала на вовсе не страшном суде: та, над которой большой палец поднимался вверх, ложилась на полку, та, над которой палец падал, — падала в мусорный мешок.

— Вы, никак, капитальный ремонт делаете? — подползла ко мне в подъезде пожилая соседка (как раз из тех, что вешают зеркала для шпионажа перед окном). Она несколько дней наблюдала, как я выхожу во двор с мешками, а возвращаюсь без них. Я тогда вынесла больше тридцати пузатых чёрных мешков-шаров.

Хотела отшутиться, но смешно не было.

Всё происходящее можно было назвать ремонтом. Пустея, освобождаясь, комната заметно менялась. И я менялась. Иногда в лице.

Среди вещей и продуктов мне встретились в шкафу комплекты постельного белья, пледы, одеяла… и подушки. Столько подушек, что, если бы я знала об их существовании, мне не пришлось бы покупать ни одной.

Совершенно новые, белые и светло-кремовые, запакованные с этикетками в целлофан, — они бесцельно прожигали жизнь, эгоистично существуя исключительно для себя.

Постельные комплекты были с ними заодно — они попадались мне буквально через две-три футболки, через одно полотенце и под каждым четвертым платьем. Их было так много, что я испугалась. Не белья — пришедшей мысли, что всё это ненормально.

Мама, мама, зачем ты так? Зачем это всё, откуда?

На какой купон ты купила этого скелета, который в шкафу?

Я не ругаю, я хочу поговорить.

(Не открывай чужим. Не уходи, пожалуйста, со двора. Не садись ни к кому в машину.)

Откуда, из какого тяжёлого прошлого пришло это пугающее бездумное накопительство? Что же поселилось в головах тех, кто застал трудные времена…

Хотелось звонить и задавать вопросы, узнать какую-то логичную, простую причину и успокоиться. Но выдавать маме уборку раньше времени было нельзя.

И ни один из комплектов (шикарных, расшитых, новёхоньких) не мог быть застелен, потому что не имел подходящих нашим диванам размеров, но не мог быть и выброшен. Ибо как?..

Да, иногда нам приходится выбрасывать совершенно хорошие вещи. Пластмассовая сахарница уже старая, блестящие кольца от мясорубки не к чему прикрутить, стакан для столовых приборов больше не в цвет гарнитуру… И всё, привет.

Советская сахарница с красной маленькой ручкой переживёт, лёжа в мусорном сумраке, и тебя, и меня. (Говорят, у китайцев такая пипочка-ручка зовётся «жемчужина». А мы её своею рукою…)

За сахарницей с красной жемчужиной ушли пакеты. Пакеты с пакетами, пакеты с пакетами пакетов. Я была в ужасе от количества целлофана, брошенного мною в окружающую беззащитную среду. Но тут было жёстко: или целлофан, или я.

Да, когда ненужные, неживые вещи кончились, настало время хороших. В целлофановую чёрную пучину упали крема и шампуни, никогда не открытые, с истёкшим сроком знакомства с ними.

Никаких парабенов, никакого объёма и мягкости, никакого больше райского наслаждения, ничего.

Опуская руку в мешок, раз за разом, я думала о том, что готова ею же крушить витрины супермаркетов. Изобилие губит мой дом. Чем больше товаров на магазинных полках, тем меньше места в этом мире для нас. Вот тебе, посудный отдел! Вот тебе, мыломойка! На, на, на! Но что толку? Тюбики и флаконы соберут и поставят на место. От них не спастись.

И поводы не ясны, и денег жалко.

Помню, в далёком детстве девяностых папа купил мне круглый белый леденец. Только начав лакомиться, я его уронила — кругляш обломился с тоненькой тщедушной держалки. Я горько заплакала, и папа, сладко меня заговаривая, подвёл к киоску и купил новый леденец.

Я тогда заплакала ещё громче. Ведь мне было жалко не сладости, а папиных денег, которых так часто не было. Двойная трата меня добила.

Найдя нынче в мамином шкафу совершенно новые и совершенно ненужные вещи на десятки тысяч рублей, я буквально озверела. Я возомнила себя неблагодарной, бездушной, не жалеющей ни труда чужого, ни денег, ни сил (что ещё там причитают обычно родители?), и выбросила всё то, что посчитала больше не нужным.

Я смирилась с тем, что многие вещи не доживают в нашем доме до смерти своей.

Что причиной прощания может стать обновление, смена стиля и даже простая усталость. Мне стыдно и больно от такого бессмысленно преждевременного избавления, но как теперь много воздуха!

Я, желающая дышать, свободно ходить, открывать без ужасания шкаф, не стала заранее говорить маме об изменениях в комнате. Для неё большим стрессом было бы знать, что пространство её без неё ворочают, упорядочивают и меняют.

А на факт и суда нет.

Мама приехала и поблагодарила меня. Ей больше ничего не оставалось.

Чуть позже, через несколько дней после её приезда, я пыталась поговорить с ней, пересказать всё, что пережила во время уборки, вразумить, попросить… Мама, словно не слушая и не слыша, соглашалась, потом, помолчав, начинала смеяться.

Я тогда особенно остро осознала, что смех — это способ защититься.

Я осознала, что уборка — это признание своих ошибок.

Никаких «пусть пока полежит» и «потом как-нибудь разберу», а сейчас и сегодня признание: «я не разбираю авоськи с рабочим обедом, и кусочки хлеба в них надевают зелёные плесневелые шапки», «я никак не привыкну к новым контейнерам и таскаю обеды в стеклянных банках, а пустые банки потом выставляю под диваном или за комнатной дверью», «я сохраняю все возможные чеки; комком, ворохом, грудой», «я не могу избавиться от мешочков», «я не могу найти времени на себя и дом»…

Мама, пожалуйста, признать — значит начать меняться.

И теперь я настороже: магазины могут отнять у нас близких, заманить скидками в разноцветные коридоры полок и никогда больше не вернуть.

Вечером после приезда мама зашла ко мне в комнату, тихо, смиренно спросила:

— Где теперь у меня ночнушка, подскажешь?

— Пойдём, покажу. Там теперь у тебя всё просто.

А вот где теперь наша старая советская сахарница с жемчужиной, вечная, вечная…

***

Я выхожу из подъезда и обращаюсь в слух. Идёт снег, на улицах тихо.⠀

На развилке решаю, куда идти: левая дорожка — мимо двух пенсионерок, сидящих у подъезда, правая — мимо оживлённой детской площадки.

Дети бросают отдельные энергичные фразы (находку сложно расслышать), пенсионерки говорят неспешно, сворачиваю налево (медленный шаг — и я уловлю часть разговора).

Опять что-то про ЖКХ…⠀

Мимо меня проходят женщина и мальчик (несут на мусорку какие-то доски). Из их разговора улавливаю только детское «Брысь!», обращённое к голубям. Это интересная фраза, но знать бы, что было до неё и что после! Без этого ничего не развить…⠀

Чуть дальше — абсолютно пустая улица, идущая мимо панельных пятиэтажек. По соседней идут двое мужчин, от разговора один низкоголосый гул. Догонять их не стала.⠀

Иногда, когда тихо, можно даже услышать разговоры в квартирах (стук посуды, детский плач, лай собак).⠀

Мир — голос. Я — слух.

ЛИЧНОСТЬ ЗА ЦЕППЕЛИНАМИ

У нас недавно появился в квартире плюшевый Чебурашка, игрушка со звуковым динамиком. Я долгое время не знала, что он с секретом (посмотрела да поставила на спинку дивана), а брат своим пытливым умом и беспокойными руками добрался до его души — нажал на мягкое пузо.

Оказалось, Чебурашка имел обманчивую внешность. Он не оправдывал ожиданий: из его шоколадной щуплой груди, из-за его радостного широкоокого лица слышался глубокий, жёсткий, утробный гроул. (Это такой приём экстремального вокала, суть которого заключается в звукоизвлечении за счёт резонирующей гортани. Звучит невероятно пугающе.)

— Р-р-р, — вопила игрушка, как только её сдавливала рука. И сразу становилось понятно, почему к ней «в магазине никто не подходил». Чебурашка рычал, стонал и показывал распальцовку пятью кожными иглами, торчащими из меха левой лапы.

Я был когда-то странной игрушкой безымянной…

Имя получил, а странным так и остался.

Песня из недр игрушки неузнаваема, привязанности к нему никакой ни у кого нет (он даже не из нашего с братом детства, его отдала маме знакомая), а выбросить не поднимается ни одна конечность.

Странно, ведь нам жаль только того, что как-то связано с нами. Было с нами, жило с нами, принимало нашу любовь. Я бы не смогла расстаться с Чебурашкой так же полюбовно, как Дмитрий Воденников с туркой:

…Купил недавно новую турку (точно такую же, как прежнюю, но яркую, блестящую, серебряную, из нержавейки), принёс домой, поставил на газ. Ту, старую, почерневшую боками, закопчённую золотистую инвалидку, спалённую мною за два дня до этого, взял за когда-то весёлую ручку — сунул в мусорное ведро. Но перед тем как сунуть, вдруг пожалев (ведь вот была, жила, стояла на плите, и всё — закончилась жизнь, ещё полдня и ведро вынесут, полетит в мусоропровод, звякнув глухо о грязные стенки, и больше никогда меня не увидит, а ведь служила, как могла, верой и правдой, надорвалась, по моей же вине, стала прыгать на огне, греметь), поднёс быстро к губам и поцеловал. Сухо. На прощанье.

Уже пенсия на горизонте, а туда же: всё думаю, что мой прощальный поцелуй может хоть что-то оправдать. Что это — утешение.

…За окном зимнее солнце, высокая синева небес (как в апреле) — а она лежит, тускло поблёскивая, смотрит на меня из помойки (ещё полдня осталось, ещё два часа, 10 минут, всё: вынесли), а на её тёмно-золотом прокопчённом боку горят мои равнодушные губы.

Мне не за что целовать Чебурашку, вот он пока и сидит на диване, ждёт повода для любви.

Нам важно только то, что имеет с нами связь, важны только те, с которыми нас что-то связывает. Я задумалась об этом недавно, стоя среди скученной очереди в театральный гардероб. Вокруг всюду были головы и плечи, ухо с серьгой сменялось круглым плечом в чехле свитера, мясистый нос отворачивался, а поворачивался заострённый; мне было тепло среди тел — устойчиво, мягко, комфортно, и у меня было время подумать.

А ведь никто вокруг для меня не личность — ни красивый, опрятный, приятный, ни старый, ни молодой, у которого такие же очки и худи, как у меня, — никто.

Пока не обратятся к тебе, не обзовут, не окликнут, не коснутся тебя, не толкнут или не поднимут твою упавшую перчатку — останутся для тебя никем. Не за что целовать, не за что! Ни в губы, ни в лоб.

Стояла тут зимним утром на остановке, снова с теми же мыслями. Женщина в драповом зелёном пальто? Никто. Парень с белым ободком наушников, в огромных кедах — никто. Девочка с булыжником-рюкзаком, мальчик в чёрной куртке, мужчина с лыжами, двое без ничего — тоже никто.

Один ты стоишь, поглаживая себя внутренне за какое-то хорошее дело, вот я какой молодец, да знали бы все они, если бы только знали все они обо мне, если бы догадывались… Это ты только для себя кто-то, а для остальных — никто.

А женщина в пальто, оказывается, заслуженный врач. А парень в наушниках — олимпиадник, выигравший поездку на атомном ледоколе «50 лет Победы» к Северному полюсу (вернулся месяц назад, купил белые наушники, потому что похожи на снег). Девочка вырастет в балерину или сварщика шестого разряда. Мальчик в куртке — семиклассник Алексей Василюк из Тюкалинского района, который летом спас человека в котловане. Тот, что с лыжами, — знаменитый тренер. А двое других, те двое, последние, о, какие они на самом деле люди! Но если бы ты знал, если бы ты только знал о них, если бы догадывался…

Из-за павильона остановки выбегает девушка и пускается вдогонку маршрутке, девушка поскальзывается несколько раз, машет высоко поднятой рукой. Маршрутка притормаживает. Девушка танцует на льду, припорошённом снегом. Маршрутка уезжает, не открыв дверь (обманный манёвр, сброс скорости перед кочкой). Водитель не заметил девушку в зеркале заднего вида, она для него — пустое место.

А вдруг дальний родственник этой девушки придумал паттерн «Цеппелины»?

Сидел он давным-давно, зимним одиноким вечером, компоновал серпы, молоты, дирижабли, прикладывал пропеллеры к шестерёнкам, звезды к Кремлю, а это потом бах — и на ткань, в производство, а потом бах — и в ивановский музей, под стекло, и даже на крутящийся шар-инсталляцию с подсветкой в коридоре музея.

Погладил он себя внутренне (если был ещё жив) за такое успешное дело, вот, мол, какой я молодец, да знали бы все они, если бы только знали все они обо мне!

А мы узнали, точнее, прочли на этикетке:

«Шерстянка «Дирижабли», 1930, хлопок, прямая печать, художник Андрей Голубев».

«Ситец „Индустриальный мотив“, паттерн из серпов, молотов, пропеллеров и шестерёнок».

Паттерн — это чередующаяся последовательность, то есть это когда одинаковые красно-оранжевые серпы и молоты, башенки Кремля и дирижабли-киты рассыпаются по ткани, а мы называем это рисунком.

«Ситец „Цеппелины“, художник А. С. Медведев», белые тонкие линии запускают на чёрный фон ткани дирижабль, похожий на пулю.

Вдруг дальний родственник той девушки — личность за «Цеппелинами»? Или сама она такая хорошая (доброе лицо, нежный голос, никаких обманутых ожиданий), что достойна быть расцелованной сию минуту?

Мы ничего ни про кого не знаем…

Пожалуй, рычащее пение не дефект, а достоинство. Много ли хозяев плюшевых Чебурашек могут похвастаться такой функцией у питомца? Могу ли похвастаться я?

Слушать и слышать, смотреть и видеть могу?

Хвастаюсь! Губы прикасаются к шоколадному искусственному меху.

НЕ СЕГОДНЯ

Когда я вырасту и стану самолётом,

Я буду ноги мыть перед полётом.

А руки даже с мылом буду мыть.

Я в чистом небе чистым должен быть.

Это отрывок из текста Нины Саранчи. Он написан для детей, но именно эти четыре строки не кажутся мне детскими. Только представьте: человек моет ноги, человек моет руки, тщательно, с мылом, в горячей домашней воде — он моется весь, насухо вытирается жёлтым, вылинявшим полотенцем, а потом садится в самолёт и становится самолётом. Что бы это ни значило.

В 2014-м самолёт со мной на борту не смог взлететь. Он бежал по взлётной полосе, когда темнота внутри него зазвучала криками и хлопками, а воздух наполнился горько-сладким чёрным дымом. Я отчётливо помню: голову спрятала на руках, лоб вдавило в запястья, самолёт тормозил, и тело тянуло вперёд по инерции.

Я отчётливо это помню вот уже пять лет, но в этом году решила побороться со страхом. (Когда становишься сильнее какого-то страха, ты испытываешь особое удовольствие. Каждое такое удовлетворение даёт тебе как будто почувствовать, что ты меняешься, что твоя личность и жизнь куда-то движутся.)

Но как бороться? Никакие увещевания не помогали, видео-уроки, беседы, статьи про безопасность — всё тонуло в страхе, потому что он был больше всего. И я поняла, что не нужно убеждать себя в безопасности — нужно смириться, что всё это небезопасно.

Если принять мысль, что ты готов стать с самолётом единым целым, с самолётом и всеми людьми, которые сядут в него вместе с тобой, и, что важно, особенно концентрированно целым со своим любимым человеком (ведь он сядет к тебе ближе всех) — тогда страх начинает выдыхаться.

Можно осмелиться и представить конкретно, как это — умереть, ведь без полного понимания примирение невозможно.

Представляешь, как будет больно. Вспоминаешь весь свой болевой опыт, как тебе уже было больно в жизни. Иногда думаешь, что вроде уже всё попробовал, уже ничем не удивить, а потом вдруг приходит боль, которой не ожидал, раньше никогда не чувствовал. Мало того, что она неожиданная, а потому пугающая, она ещё неожиданно сильная, и, как назло, долгая. Лежишь, получаешь новый опыт, и мечтаешь, чтобы поскорее боль закончилась, долго обычно лежишь, время, указанное на коробке с таблетками, почему-то никогда не совпадает с реальным временем их действия. В самолёте всё будет быстрее, вероятнее всего — быстрее.

Если повезёт, то будет что-то короткое, хрустящее, будут новые ощущения, что-то напоминающие, но новые.

Вот иногда, когда плаваешь, вода попадает глубоко в нос, и что-то внутри хрустит, щекочет, жжёт иногда — вот что-то от этого будет.

Или когда болит голова с новым вирусом внутри, или начинает ныть зуб, который никогда не болел, или что-то новое случается с глазами, ушами — появляются новые ощущения в черепе, осознаёшь, что он круглый и объёмный, в нём много частей и сторон, и все они могут болеть по-разному, чувствовать разное — вот от этого тоже что-то будет там в самолёте.

А новые эмоции будут такими сильными, каких не было ни на уроке перед классом, ни когда тебе признавались в чувствах, ни когда бросали или прощали…

Что-то неожиданное ждёт нас. Нужно смириться.

Перешагивание через ужас похоже на одурманивание. За чертой самого сильного страха — за свою жизнь — находится бесчувственное опьянение, короткое неглубокое дыхание, холодные руки, нервные однообразные фразы и много нервного смеха.

Но ты чист и смотришь на жизнь отстранённо, как герой Виктора Гюго, приговорённый к смерти:

Когда-то — мне кажется, с тех пор прошли не недели, а годы, — я был человеком, как все люди. …Я мог думать о чём хотел, я был свободен… Теперь я пленник. Моё тело заковано в кандалы и брошено в темницу, мой разум в плену у одной мысли.

И у меня осталась одна мысль, один интерес, уже как будто спортивный, — долетим ли. Это была лотерея, в которой от покупки билета до розыгрыша всего три часа.

Я схватилась за чужую (не чужую) руку на своей коленке. А хорошо ведь, если вместе? Какова вероятность, что вместе? Вместе ведь хорошо. Если вместе и быстро, то хорошо.

Я стала мысленно говорить человеку, чью руку держала, самые важные слова, одну бессмысленную фразу, три, по сути, ничего не отражающих слова, пять пустых букв, по кругу, и пускала на это все силы.

Когда взлетели, я заплакала, как тогда, пять лет назад. (Поняла — барабан лотереи запущен, и я потеряла из виду корешок своего билета.) У меня, я знаю наверняка, при плаче некрасивое, страшное лицо: я очень похожа на маму, а когда плачет мама, мне страшно на неё смотреть.

Мне очень страшно от этой мысли, но я не могу не думать её каждый раз: «Сегодня или ещё не сегодня?» Я могу ошибаться, но мне кажется, что я иногда получаю ответы на этот вопрос.

Вот был случай. Я сбежала с работы пораньше, пошла пешком в сторону дома, увидела в одном дворе затенённую лавочку, села, положила рюкзак. (Сидишь так и тебе странно, чего,вроде как, сидишь, дел ведь много, идти ещё далеко. Люди выходят из подъезда и косятся, им тоже странно, чего ты сидишь, вроде не местная. Но такой приятный тенёк у лавочки, такая пахучая сирень за спиной…) Я редко сижу просто так на лавочке у подъезда. Странное само по себе занятие, понимаю, но мне вот нравится: сидишь, никуда не торопишься, наблюдаешь жизнь. Только вот времени на такое обычно нет. В других городах только иногда и бывает — там таскаешься по городу, таскаешься, да и упадёшь где-нибудь передохнуть.

А тут села. Через двор шла бабуля, бодренькая такая, и вдруг ко мне подсела:

— Чего не заходишь? Ключей нет?

— Да мне сюда и не нужно, — я улыбнулась, — я на конечной живу, ещё идти и идти.

— Э! Чего тут идти-то? Мне шестьдесят шесть лет, а я махом хожу туда. Много хожу. Было бы куда идти.

Меня такой подстёб зацепил, я попыталась оправдать усталость:

— Я издалека иду, аж от Аграрного университета.

А бабуля опять зафикала:

— Да тут идти-то! Мне бы твои годы!

И в доказательство слов подскочила:

— Вот и пойду, не буду сидеть.

И ушла.

А мне подумалось тогда: значит, не сегодня. Что это, если не знак? У меня есть мои годы! Я буду идти.

Удивительны эти встречи со знаками, с людьми, которые помогают идти, которые готовы тебе помочь. Они появляются буквально из ниоткуда.

Летом в Москве я купила себе сувенир — фарфорового пионерчика, трубящего в горн. Белое тельце, крашенный красным галстук, глазурь — статуйка! Захотелось сфотографировать его для инстаграмма на фоне арки входа ВДНХ. Чтобы вышло хитро, будто арка и колонны — это рамка вокруг пионера, мне пришлось сбросить на плитку вещи и присесть на корточки. Только я наладила ракурс, в кадр откуда-то сзади протянулась рука (лак на ногтях, серый рукав).

— Давайте я его подержу, — предложил женский голос из-за спины.

Я мотнула: — Нет-нет, спасибо, — и рука вышла из кадра.

Сделав, наконец, кадр, я обернулась. На площади мельтешила толпа.

И снова думается: не сегодня. По крайней мере, хочется, чтобы не сегодня. Ведь смириться можно только в тот день, когда никто не подсел к тебе, не позвал тебя идти, когда никто ничем не помог.

***

Молодая женщина и дошкольник, только что вышедший из Дома творчества:

— Мама, а кто такие санитары?

— Это те, что нас зафиксировали.

— Что значит зафиксировали?

— Но примчались санитары, зафиксировали нас.

Как хорошо, что нас ничего не держит.

Плохо, что нас никто не сдерживает.

ОСТАВИТЬ СЛЕД

В Омске нынче странный январь — то холодает, то теплеет, то стынет до минус тридцати, а то в значении градусов остаётся только одна тёплая цифра.

Гуляла по центру, смотрю — влажная плитка на улице Ленина к вечеру заиндевела. Горизонтальные прямоугольники облицовки из горько-шоколадных стали словно плитками шоколада молочного, и к ним потянулись руки: то тут, то сверху стали появляться отпечатки ладоней.

Я шла в сторону «Яблоньки», насчитала на плитке четыре ладошки, через три часа шла обратно и сбилась со счёта — столько было ладоней, надписей, рисунков. Слова были простые, в основном из трёх букв, ладони были почти все большими и взрослыми. Кому принадлежали рисунки — не знаю.

И ведь потянулся же кто-то первый, успел первым оставить отпечаток на свежем инее, протопить его до самого гранитного дна. А другие потянулись следом оставить след.

Поразительно это желание наследить, топнуть подошвой во что бы то ни стало.

Топ! Это я!

Есть у меня в интернете подписчица, которая выискивает ошибки в каждом моём посте.

«Ну, здравствуй, циферка 31!» — радуюсь на стене, а мне прилетает: «31 — число)».

Делюсь: «Встретила брата с армии» и тут же получаю: «Всё хорошо, только встретила брата ИЗ армии». Нет бы поздравить с событиями — надо топнуть (хорошо хоть не стремится отдавить ногу подошвой).

Я злилась, пыталась понять причины её небезразличия, придумывала остроумные ответы, но потом бросила — я ведь такая же. Сдержаться — выше меня.

Когда я узнала, что у моей подруги погиб кот, сложила стихотворение. Я почувствовала тогда от новости что-то сложно объяснимое простым языком, и вместо того, чтобы искать эти нужные простые слова, я направила все силы на стих. И когда закончила текст, мне показалось, что иного пути показать подруге, что я все эти часы думала о её горе, — просто нет. Отправлять стих было неуместно, глупо, совершенно (как минимум) напрасно (разве уж ей до стихов), но моя рука потянулась, и я не смогла сдержаться.

Мама, мама, я хочу летать.

У меня есть птичья живая стать,

Я по небу хочу описать дугу,

Я смогу.

У меня от птицы — горящий взгляд,

Больше мне с собой ничего не взять,

Я смогу лететь в голубом венке

Налегке.

Мама, мама, я лечу, лечу.

Я похож на падающую алычу,

Я похож на жаркий опавший лист,

Я лучист.

Где препятствие — там вираж пути,

Я оттуда снова начну расти,

Как из семени, небытие топча,

Алыча.

— Ой, Оля, не надо про «летать». Я только за весь день перестала плакать.

Я рада, что моя подруга Карина не послала меня после этого. Я рада, что нашла силы не послать девушку, тыкающую меня в ошибки.

Сделала на днях фотографии следов на подоконниках одного омского бара, на одном — отпечатки кошачьих лап, на другом — птичьих. На обоих подоконниках следы делают петлю — приходят от края к стеклу, разворачиваются и уходят в край. Ведь каждый может передумать, одуматься.

— Мне от стиха про алычу каждый раз очень больно, — увидела Карина текст в подборке. — Оно хорошее, но я жалею, что оно существует. Это как, к примеру, у женщины умирает ребёнок, а какая-нибудь компания начинает производство шоколадок с его фото на упаковке. Я хочу всё забыть, но ты этим стихом каждый раз «сдираешь корочку» на душе. Я и стих-то до конца прочла не так давно. До этого и прочесть его полностью не могла даже.

— Я осознаю это, правда. Но каждый раз надеюсь, что ты больше не читаешь дальше первой строки. Текст есть. Некоторые пишут, что он им близок — по каким-то своим моментам. Я могу только постараться развести в пространстве его и тебя.

— Нет, не осознаёшь.

Карина всё ещё находит кошачьи следы. На днях видела её комментарий:

«Как-то, спустя пару месяцев после смерти кота (он выпал из окна, с 8-го этажа, и я никогда себе этого не прощу, хотя в тот момент я вообще была на работе, а дома были мои, „домашние“), я нашла его волосок, коих всегда было много (как ни пылесось) и которые пропали только спустя месяц. Нашла, долго крутила в пальцах, смотрела на просвет, думала, плакала и почему-то убрала в паспорт (будто нет других мест получше)».

Иногда мы не хотим, чтобы рядом с нами следили, но не можем никого выгнать. Иногда мы не хотим следить, но подошва оставляет отпечаток. Иногда нам больно видеть след, но мы не стираем его, а прибираем в паспорт.

Мы такие слабые. Рука тянется нарисовать линию по свежему снегу, написать плохие слова из разного количества букв, протопить иней до самого дна.

***

Омская городская поликлиника № 4. Дёрнув дверь, один из посетителей подходит к регистратуре: — А доврачебный кабинет закрыт?

Регистратура с утра в настроении, улыбается:

— Там просто смотрят кого-то, кого-то голенького.

Иногда, чтобы получить желаемое, нужно просто подождать.

ИДЁТ СОЛДАТ

Чем ближе 31 число декабря, тем шустрее мельтешение вокруг: проходы в магазинах полны людей с нагруженными тележками, в парикмахерских круглый день видны остригаемые головы, за окнами домов — по обе стороны — появляются гирлянды, ёлки.

Видела у знакомой в соцсети чек-лист: список дел, которые нужно провернуть до 31 декабря, чтобы встретить Новый год без забот, он состоял сплошь из слов типа помыть, вычистить, полить, вытереть, разобрать и выбросить…

Вот что я, оказывается, делаю всё это время, — готовлюсь к Новому году!

На самом деле, в конце декабря мой брат Валя возвращается с армии, приказ 18 декабря. Все эти «вычистить, вытереть, выбросить» в нашем доме ради него, и мне просто кажется, что все вокруг почему-то готовятся к встрече моего брата.

Девушка, простите, вы кто?

Женщина, зачем вам ёлка?

Нет-нет, мужчина, мы не планируем это готовить!

Я набрела на спектакль «Как я съел собаку» Гришковца как раз накануне прихода Вали с армии. Это была та случайная, но такая уместная находка, которую смотришь, слушаешь, читаешь и удивляешься её совпадению с твоей жизнью именно сейчас. В этом спектакле было неожиданно так много близких мне слов — Евгений говорит о себе, а я вижу Валю, Евгений говорит про далёкий Владивосток, а я вижу город службы брата — Питер, он про корабли, а я вспоминаю угловатые БТР-ки, в чужом городе мне виделся Омск, в чужой матери — моя мама.

Я останавливала долгую запись спектакля дважды и всё никак не могла досмотреть до конца, вернуться вместе с героем Гришковца домой со службы.

И всё время была одна и та же мысль, всё время: «Я хочу домой!». «Я хочу домой», «я хочу домой», даже без «я», просто «хочудомой», «хочудомой», «хочудомой». Я хотел есть и хотел домой, хотел пить и хотел домой, хотел спать и хотел домой, я засыпал: «хочудомой», «хочу домой», просыпался: «хочудомой»… все очень хотели домой, все ребята очень хотели домой, они хотели даже в такие дома, куда хотеть невозможно, куда нельзя хотеть.

Но наш дом становился всё чище, уютнее, мне стало казаться, что в него даже можно хотеть.

Валя не говорил нам, что скучает по дому, что хочет домой. Он не жаловался, рассказывал смешные случаи, о сложных ситуациях упоминал вскользь и никогда ничего не сообщал о страшных. Это было как в стихотворении Ивана Ахметьева «Миша в дурдоме».

Валя исхудал, часто простывал и кашлял, просил скинуть денег на поход в «Чайную», а остальное обещал — «дома».

И дома ждали.

Мама покупала и покупала посуду, не ведя никакого списка купленного, не имея никакого представления о количестве ожидаемых гостей: тарелки разной глубины и различного вида, стаканы прозрачные, стаканы с рисунками, кружки чайные… Она купила столько чайных кружек, словно ждала не только сына, но всю его роту.

Мамино волнение то росло, то устало прижималось к земле, оборачивалось раздражительностью, бессонницей, шопоголизмом. Словно бы каждой покупкой она говорила себе: «Я жду, я готова. Готова. Готова!»

Сколько бы я ни убеждала маму купить продукты накануне, а не заранее, холодильник постепенно заполнился сыром, колбасой, замороженными куриными тушками, фруктами.

— Сейчас на них акция, надо брать. Осталась пара недель. Осталась неделя. В эту пятницу ведь уже!

Было накуплено несколько связок бананов и несколько килограммов груш.

— Бананы ещё зелёные, а груши выбрала самые плотные, камень! Долежат!

И они лежали. Всё лежало, растолканное по шкафам и полкам.

Мы принесли от соседей большой стол-книжку советских времён, полированный, тёмный, со шкафчиками по бокам (у нас такой был свой когда-то, но потом поводы для прихода гостей стали поводами найти место встречи вне дома). Мне позволили добавить лампочек в люстре большой комнаты, чтобы стало на день светлее.

Мама ещё летом купила новую большую скатерть, потом ещё одну, потом ещё — она не знала заранее, какого размера будет соседский стол, даже не знала ещё тогда, у кого мы будем стол брать, и покупала на всякий в прямом смысле случай.

Но ни одна из купленных скатертей не подошла. Пришлось измерить стол и купить клеёнку по метражу, чтобы точно.

Я отмыла кафель в ванной и туалете, оттёрла старой зубной щёткой белые пластиковые плинтуса, папа закрыл пространство под ванной красивыми панелями… Мы ещё хотели поменять выключатели на новые (старые перестали срабатывать с первого раза), но у папы к середине декабря разболелась нога и старые выключатели остались с нами.

Папа не мог больше готовиться к приходу сына физически, но продолжил морально.

Оказывается, он написал настоящую застольную речь, в блокноте (столбиком), красной гелевой ручкой. Я узнала об этом, когда он показал мне её текст, написанный его фирменными печатными буквами, и попросил её подредактировать.

Папа хотел сказать в нужный момент что-то непременно сильное, потому что эмоции его были сильными, и выразить их в момент речи можно было как нельзя кстати. (В другой момент — сможешь ли, и будет ли этот момент, а тут взял рюмку, встал, и пути назад нет, ни у слушателей, ни у тебя.)

— Это чтобы не сбиться, чтобы не путались мысли. А ты у нас писатель. А если по бумажке прочту, это как, ничего будет?

Я прочла, речь сводилась к тому, что брата забрали, мы ждали его и он вернулся. Как ждали, о чём думали, благодаря чему, каким качествам и способностям, как нам кажется, он вернулся — ничего этого в речи не было. Но ведь на самом деле было.

Речь была осторожной и официальной, в местах, где должны были проступить эмоции, она уходила в юмор и пафос.

Год назад мы проводили

нашего

призывника

Служба в армии для молодого человека это серьёзный отрезок

его жизни требующий от него некоторых физических

способностей и морально-психологич. качеств

И надо эти способности

в себе найти и достать

их из глубин тела и коры головного мозга

С чем наш мол. человек

с успехом справился благо-

даря некоторым своим

способностям. И нашей

скромной посильной поддержке

и помощи и

устойчивой

сотовой связи и

почты России

Преодолев этот временной отрезок он вернулся к

нам мужчиной

Я попросила папу написать всё немного честнее, написать больше не про нас, которые ждали, а про Валю, который молодец и которого мы любим, попросила папу сильнее похвалить сына, быть конкретнее, проще. Вторую, чистовую версию речи я не слышала до застолья.

— Неужели неделя осталась? — повторяла мама тихо, и её лицо краснело, а губы сжимались. Я пыталась поднять беседу повыше, улыбалась:

— Да уж, быстро время пролетело, да?

— Не скажи. Я всё думала, думала тогда, когда только забрали. Первую неделю вообще не спала.

Однажды, за пару недель до дембеля, Валя позвонил папе, и (со слов папы) сказал ему, что стал теперь другим человеком, что разногласия все позади, всё изменится, что он придёт и все сядут вместе за стол…

Я не слышала того, что сказал папа после этих пересказанных слов.

Как можно сесть за общий стол семье, которой нет? Внутри меня что-то ёкнуло и зачастило — от соединения сильного «хочу», невероятно сильного «хочу» и леденящего «невозможно». Как собрать пазлы? Как сделать слова брата явью хотя бы на один день?

И я попала в дурдом Ахметьева вместе с Мишей.

Надо сказать, что обиды моих родителей не бесчувственны, не бесчеловечны. Иногда, во времена сильных, больших потрясений, они делают шаг в сторону, чтобы мы могли объединиться и пережить момент. Обычно для подобного были грустные поводы. Родители начинали разговаривать, по делу, совсем разучившись это делать, восстановив только тихие просьбы: «сходи», «купи», «найди», «позвони, закажи». Когда после повода проходило несколько дней и «раны затягивались», родители снова забывали все общие слова.

Хороший повод объединиться (настолько хороший), повод заговорить — не стать семьёй, нет, просто обменяться бытовыми фразами на спокойной ноте, — выпал впервые. За долгое время впервые. И мне очень хотелось этого новогоднего чуда — семьи.

Я побеседовала с мамой, побеседовала с папой. Компромисс был найден: с папы — бутылка хорошей водки, бутыль минералки и какая-нибудь нарезка. Все удивительно мирно сошлись на этом, и началось ожидание.

Начался бег по магазинам со списком, в котором был стандартный набор (мандарины, «всё на шубу», хлеб на бутерброды) и то, что было заказано из Питера (мне в сообщении Валя помечтал о «крабовом» салате, маме он намекнул на голубцы, папе сказал о фруктах).

— Он просто хочет домой, — стало нам всем очевидно, хочет домой и представляет дом во всём возможном обилии, во всех приятных ассоциациях.

Накануне прихода поезда мы поставили и нарядили ёлку. Новый год, Новый год настанет двадцатого декабря, в 17.20 (нет, от вокзала до нашей улицы Бархатовой примерно час, так что где-то в 19.00)!

Мама весь прошлый год жила у Вали в комнате (она храпит, и я, используя возможность выспаться, попросила её временно переехать). Накануне его приезда (за неделю до) она постирала постель, сложила её стопкой и спала просто на покрывале, так, словно готовилась подскочить и выбежать в прихожую в любой момент. Мне кажется, если бы у неё было куда уехать, она оставила бы вычищенную квартиру в полной готовности к встрече и уехала куда-то до нужного дня.

Она тоже была в стихотворении, но виду не подавала.

Спектакль Гришковца про собаку не отпускал меня: я несколько раз была вынуждена прервать запись, но мне не терпелось узнать, чем же закончилась служба Евгения, хотелось пережить с ним возвращение, подготовить себя к тому, что случится в моем доме скоро. Ведь спектакль говорит такими близкими, понятными словами, что я верила — рассказ Гришковца и правда меня подготовит, эмоции будут похожими.

Я смогла дослушать спектакль вечером 17 декабря, времени на моральную подготовку у меня было мало. Я включила запись и вдруг обнаружила, что она сделана не до конца, у неё нет финала. Это было странно… Символично, знаково, интересно… Но тогда я этого не понимала и обшарила весь интернет в поисках полной версии.

Нашла видео-спектакль 2016-го года. Оказалось, что версий истории про собаку множество (разных лет), и в каждой из них в целом одна и та же история рассказывается совсем разными словами. В одной из версий спектакля так:

Я отчётливо помню своё последнее утро службы на флоте, я его так ждал, я его ждал так, как ничего никогда в жизни не ждал, и не дай бог, я не хочу, не хочу я, не дай бог, мне опять чего-нибудь так ждать, как я ждал того утра, я же его ждал, ни одной другой мысли не было, я зачёркивал дни в календариках (у меня же были календарики, я зачёркивал). Это было какое-то даже интимное наслаждение — дождаться вечера и перед сном или перед вахтой ночной взять календарик, уединиться (что было трудно, на корабле уединиться) и в одиночку, только в одиночку, зачеркнуть день прослуженной безвозвратно жизни.

Я зачёркивал эти дни, один, другой, третий, неделя, другая, третья, месяц, другой, третий, год, другой, третий.

Я ждал этого утра, и я знал, чего я жду.

Я услышала это поздно вечером, зная, что в этот конкретный момент мой брат с другими такими же мальчиками делит прощальный торт (Валя прислал мне селфи на фоне белого крема и желированного киви), зная, что это самое желанное утро, последнее утро службы, наступит для моего брата завтра.

(Для него — завтра, а мы с Евгением уже всё знаем. Или нам кажется, что мы что-то про Валю знаем. А знаем ли, мы не узнаем никогда.)

В инстаграмме у Валиной девушки Лизы обнулился счётчик.

Бананы пожелтели и почернели: не дождались.

Груши тоже не дождались: обмякли, кожица на боках у них лопнула и засочилась мякоть, «каменные» груши скуксились и завяли.

А нам, всем родным, повезло.

В 9.07 по Питерскому Валя прислал селфи — он в гражданском, а рядом парень в форме.

В 9.08 он прислал фото «системы Ниппель»: сочетания швабры и совка, держащего окно, чтобы не открылось (видимо, Валя стоял в коридоре части и окидывал её прощальным взглядом).

В 10.00 он должен был выехать из посёлка Лебяжье в сторону Питера.

В 12.16 — прислал фотографию билета «Санкт-Петербург — Омск» на 014 место десятого вагона (за 5894,9 рублей).

— Сухпай дали? — спросила я в соцсети.

— Нет. Но я взял, — пришёл в ответ смайлик.

В 15.20 поезд отошёл от Ладожского вокзала.

А потом как-то сразу наступило двадцатое число.

Такого масштабного праздника я в нашем доме не помню.

Я никогда не перетирала такое количество стаканов и тарелок, никогда не тащила по подъезду от соседей столько стульев и табуреток.

Мама никогда не готовила в таких масштабах картошку с курицей и такое количество голубцов (от волнения и отсутствия опыта она то пекла их в духовке, то тушила в скороварке, и всё равно «запорола»).

Папа давно не проводил столько времени в зале — зал много лет был для него проходной комнатой.

Я поехала на вокзал на такси, единственный представитель семьи со здоровыми ногами, не трясущийся над картошкой.

Поезд № 14 подлетел к четвёртому пути стремительно, мы — огромная любящая приехавшего толпа — бросились за нужным вагоном, потому что не могли допустить, чтобы Валя вышел к пустому перрону.

И не было вот этого: «Из вагона шагнул совсем другой человек, высокий и статный», нет, он был такого же роста и такой же родной. Да, он был в форме, и форма была единственной новой деталью. Для пущего впечатления Валя вышел из вагона без тёплой куртки, только в той, на которой были криво наклеены шевроны, а на спине виднелась надпись «росгвардия», в тонких брюках и красном берете.

Да, форма была измята, но производила впечатление. А более всего впечатлял берет, даже не красный, а такого сложного цвета, взявшего что-то от вишни и от борща. Берет впечатлял потому, что прежде мы видели Валю во всём, кроме этого: в ушанке и балаклаве, в шлеме и кепке, но чтобы в берете, красной тарелке с черным кантом и значками, такого не было.

Валя был родной, а берет совсем непривычным, и вместе они были именно тем, кого мы ждали — родного, но изменившегося, повзрослевшего, высокого, статного.

Лиза и Валя обхватили друг друга. Я получила объятия третьей. Кто был вторым? Не запомнилось.

Домой ехали на двух машинах:

— Вы только без нас не входите!

— А вы без нас!

Мама обняла Валю с улыбкой, а папа заплакал.

Валя не плакал, и что именно он чувствовал, никто не знал. Гришковец позволил заглянуть в голову вернувшемуся со службы, да, но головы-то у всех разные, свои.

— Садись со мной, — пригласил папа Валю и буквально сразу взял слово, — имею сказать пару слов!

Я опустила глаза на тарелку с салатом, зажевала губу.

Папа начал очень тихо и быстро, на слове «любимого» посмотрел на Лизу:

Сегодня светлый и радостный день

Мы встречаем сына, брата друга

любимого.

Провожая нашего призывника

Мы испытывали чувство тревоги

и настороженности

Ведь служба вдали от дома это

сложное испытание.

Но наш сын справился. Благодаря

серьёзной физической подготовке.

Доброму, коммуникабельному

характеру, весёлому нраву

открытой душе. Год службы

позади он останется в памяти

навсегда Друзья сослуживцы

командиры, нелёгкие армейские будни не забыть

Мы поздравляем сынок тебя с

возвращением домой

Добро пожаловать Ура

Сверху была приписка, но я не помню, читал ли её папа:

И мы все здесь присутствующие

родные,

близкие, друзья, знакомые

и любимые

говорим тебе

сынок

с возвращением!

И все захлопали. И до конца вечера не произошло ничего страшного: никто не рассорился, не заспорил до драки, не поранился, не обиделся.

Выпив водки, Валя раскраснелся (только по краям лба шли две белые полосы вверх), стал рассказывать смешное со службы, а папа мягко ругал его за маты.

— По-другому не расскажешь тут, — поясняли ему Валя и отец Лизы, дядя Коля. Но папа всё равно после каждого крепкого слова мотал головой, цыкал и играючи стучал Вале по макушке.

Было душно, сыто, спокойно — всё уже случилось.

Утром я вышла на улицу с абсолютно непоколебимым ощущением первого января. Я прошлась вдоль дома, прогулялась до магазина. С неба падали обрывки белой нежной бумаги, пахло свежестью, снегом, землёй, влажной корой и как будто хвоей. Солнце висело на тополях. По светлым стволам и сугробам прыгали зайчики — пятна белого и жёлтого света. Где-то кричали невидимые дети.

И мне тоже хотелось кричать — звонко, легко, прерываясь смехом, подкидывать комья свежего снега. У меня всё ещё была семья. После праздничного вечера ещё ничего не оборвалось, всё было. У меня всё было, было всё и все были мои.

Когда на обратном пути я свернула в свой двор, мне навстречу вышел молодой парень в форме (она была какой-то такой, зелёного цвета, ни названия, ни звания для неё я не знаю), и кто-то позади меня, к кому этот парень шёл, вдруг его увидел:

— Идёт солдат по городу! — пропел звонкий мужской голос и зашёлся смехом. Я прошла во двор, а где-то позади меня случилась встреча двух молодых людей, с объятиями и похлопываниями (я слышала эти короткие, крепкие хлопки). А у меня в голове заело:

Идет солдат по городу, по незнакомой улице…

Я поднялась в подъезд, держа песню во рту. Тихо мыча её, разулась, переоделась.

И от улыбок девичьих вся улица светла…

Зайдя на кухню и поставив чайник, я прибавила к мычанию притопывание правой ноги.

Идет солдат по городу, по незнакомой улице,

И от улыбок де-е-евичьих вся у-ли-ца светла.

Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное,

Чтобы его да-а-алёкая, лю-би-мая ждала…

Под шипение на плите чайника я промычала припев песни с самого начала, громче.

И разрыдалась.

ПЕСНЯ ДЛЯ НИКОГО

Наш поезд № 521 «Екатеринбург — Новороссийск» проезжал множество станций с интересными и замысловатыми названиями. Мимо окна пролетали Амзя, Куеда, Пычас, Сарапул, Агрыз, Камбарка… Эти прекрасные слова совершенно ничего не сообщали мне о городах и посёлках, которые венчали.

А вот станция «Молвино» в Ульяновской области вдруг окликнула, стало интересно, кто и с кем там говорит, о чем, почему это стало настолько знаменательно, что вышло в название?

Только мы миновали небольшое здание этого станционного вокзала и набрали скорость, вагон наполнили странные звуки. Громкие, острые. Это было что-то среднее между свистом тормозящих железных колёс и отдалённым гудком тепловоза. Могло показаться, что где-то там, впереди, нам навстречу внезапно вылетел ещё один поезд и тревожно-панически сигналит, оповещая о неминуемом столкновении.

Звук пугал.

После станции «Гремячий ключ» свист и гул распелись: звуки напоминали то человеческие крики и возгласы, то протяжное пение хора, то вой ветра в огромной трубе. Мне стало казаться, что я слышу мелодию, ломаную и рвущуюся, но всё же мелодию. (Что-то из Within Temptation, вроде глухой записи на старой кассете.)

Об источнике и причине звука было сложно догадаться — это было похоже на многое и, вместе с тем, ни на что.

Говорят, что-то подобное возникает, когда вагон летит по закруглению рельс, но в тот момент наш путь был идеально ровным. А вне вагона, вокруг, не было ничего примечательного, лишь тонкие дубы и высокое разнотравье.

«Почему поют железнодорожные рельсы? Не перестук колёс, а именно рельсы издают звуки церковного хора?» — задала мой вопрос Лариса Москвитина сайту «Спрашивалка». Но нам с ней там никто не поверил.

«Сказано — даже камни закричат, если это связано с Богом»,

«Я езжу в поездах трезвая! И хоров из-под колёс не слышу!»,

«А Вы — романтик! Наверное, высшее музыкальное образование?»,

«Это хорошо, что Вы слышите песню. Вы счастливый человек»,

«Вы ещё скажите, что железная дорога — это дорога в рай».

— Никто толком не может объяснить это, — сказал машинист Сергей Чербунин на другом сайте, «Железнодорожный транспорт», — положили новые длинные бесстыковые рельсы и теперь стал слышаться такой вот звук.

Мне заоконный хор не представлялся церковным. Невольно вспомнился Хогвартс-экспресс и окружившие его в одной из книг дементоры. При таких звуках действительно могло показаться, что за стеклом окон сгрудились костлявые безликие фигуры и эти протяжные стоны вырываются из их трубоподобных ртов.

Никто из пассажиров внешне не реагировал на происходящее. Люди читали, засыпа́ли приправу в чойсы, играли с детьми. Никто не выскочил в проход с криками: «Вы слышите это?»

Звуки ушли так же внезапно, как и появились. Пришедшая им на смену тишина показалась особенно пустой, такой, каким кажется воздух в зрительном зале по завершении выступления камерного оркестра.

И ничего не случилось.

Не было встречного поезда, конечно же, не было дементоров, я доехала до места, вышла из вагона цела-невредима и больше никогда не слышала об этом поезде из новостей — значит, и он доехал до места.

И не было, значит, никакого предзнаменования, ни хорошего, ни плохого знака, не было ни посыла, ни сообщения, была песня для никого.

Вот и всё, а ты успел под песню рельсов приготовиться ко всему (зажмуриться, сжать в ладонях дрожащий не меньше твоего подстаканник).

«Это хорошо, что Вы слышите песню. Вы счастливый человек».

Я счастливый человек, и я просто иногда слышу песни.

В московском метро летом 2019-го я слышала другую никому не адресованную песню. На одной из веток в мой вагон зашла кривая старуха, её правое плечо торопилось вперёд тела, и она заплыла, разрезая им воздух словно послушную воду. Она села напротив меня и уставилась в вагонный пол. Когда мы тронулись, она начала петь.

Грохот вагона перекрывал песню, её не было слышно, но я отчётливо видела, что старуха поёт: так ритмично опускалась её нижняя челюсть, так пульсирующее за подбородком следовала вниз голова. С открытым ртом старуха превращалась в Веру Вучетич, позирующую для Родины-матери: округлые испепеляющие врага глаза, овальный рот, соединившиеся брови.

Это был настоящий фильм ужасов: грохот металла, мелькание света, тёплый ветер из ниоткуда и поющая невидимый гимн сухая старуха, поющая полу, поющая для себя.

Мы так прячем своё несмелое мурлыкание за шорохом душа или гулом стремящейся в набранную ванну струи, когда хотим спеть для себя, так, чтобы песня больше никого не касалась.

Вагон выскочил из туннеля на свет. — Павелецкая, — объявила старуха во внезапно пропавшем грохоте. Её голос был мягким, манера речи участливой, она улыбалась. Её песню никто не слышал, старуха осталась довольна.

Но есть и те, кто садится в вагон, чтобы его услышали.

В поезде, идущем из Ростова, нам попался интересный попутчик. Низкорослый, округлый мужчина зашёл в вагон с таким же округлым чемоданом. Он осмотрел пассажиров, описав большой круг лицом (так делают люди с дефектом зрения, чтобы помочь глазам), окинув окружающих всей своей внимательной суммой оставшихся чувств. А на него не посмотрел никто.

В этот же вечер из головной части вагона полилась музыка. В круглом чемоданчике круглого мужчины оказалась колонка, он подключил к ней микрофон на проводе и прямо с места запел.

И вот тогда увидели, рассмотрели, потянулись за телефонами, а телефонами потом к нему, простецки поющему о самом простом. Радостное удивление передавалось тогда по живой цепочке и спасало вечер (в поездах ведь теперь нет стука колёс, вечера тихие до скуки, с огромной кровоточащей тишиной в сердцах, которую нечем заполнить). Песня для всех — спасла.

Песня и текст — это брат и сестра. Текст старший, а она младшая (или наоборот, смотря кто вперёд родился).

Оба начинаются от глубокого вдоха (начинаются от наполнения воздухом), развиваются до самой сильной эмоции, почти полного выдоха, и заканчиваются спокойным дыханием. На кульминации никто не заканчивает, это просто место для нового короткого вдоха. Вообще, важно всегда рассчитывать: сколько воздуха нужно, чтобы спеть это, сказать, написать.

Хорошо бы понимать, для кого твой текст: вышедшие эмоции «для никого», памятная заметка для себя или что-то, что можно показать другим.

Эти песни могут переливаться из одной в другую.

Если ты слышишь её, она — для тебя.