Стефан Савский
Кузнечик и монах
Разумеется, любой из нас может умереть хоть завтра. Но если думать об этом, жизнь потеряет всякий смысл.
Рюноскэ Акутагава. «Юноши и смерть»
Уж не помню точно, но было это в Японии и даже, кажется, в эпоху Мэйдзи. Но время тогда было волнительное и трудное точно, как, собственно, и всегда.
Японцы уже официально облачились в новшества европейской одежды, уподобляясь гайдзинам
1 практически во всём. Естественно, окончательно выбить из жителей Поднебесной их нравы и обычаи не удалось: сколько ни рядись в золочёный мундир, сколько ни пяль на худое тельце искусного материала чёрный фрак, сколько ни суй маленькую фигурку в необычайно пышное платье – всё равно японский дух в тебе сидит глубоко. Тот самый дух, который спокойно жил на островах Хонсю, Кюсю, Сикоку, Хоккайдо примерно два тысячелетия в людях, размеренно, словно черепаха, живущих своим уделом и изучавших живопись, искусство, каллиграфию, философию своего же производства, обращаясь так же и к китайским плодам. Как и везде в мире иногда жизнь на Японских островах омрачалась междоусобицами, бунтами и забастовками. Здесь также проливалась кровь, также было место предательству и воровству. Но с приходом европейцев Япония взорвалась (простите за каламбур). С приходом европейского мира появились европейские проблемы – с приходом европейского Бога появился европейский Дьявол… Ох! Какие дебри! Простите меня, не о том речь.
В такое время и происходило следующее событие, о котором я хотел бы вам рассказать. Может оно покажется вам мелочью, незначительным действом, но ведь из малого строится великое.
Вечерело. Небо, ближе к горизонту, потихоньку розовело. Вдали виднелась всё та же Фудзи, что повидала многое на своём веку. Выдержала она все 36 (плюс 10 дополнительных) видов на себя, хотя в некоторых местах казалась маленькой и неказистой; но Фудзияма своим мудрым духом даосских бессмертных присутствовала в больших волнах в Канагаве, виднелась с моста Маннэн в Фукагаве, выглядывала из-под горизонта в равнинах Фудзимигахара в провинции Овари и ломаной линией чудилась с островов Цукудадзима в Буё. Она также вырисовывалась своей верхушкой в саду изысканной сакуры, который был полон изобилием ярко-розовых оттенков. Давайте же заглянем в него.
Возле старинного самурайского домика этот сад раскинулся во всей своей красе. Маленький ручеёк протекал здесь тоненькой артерией сквозь алеющий бархат сакуры. Словно обручальным кольцом, небольшой деревянный мостик проходил своим ободком через узкое русло мельтешащей воды. Да… сад помнит ещё старого самурая Кио, который и насадил здесь такое количество этого прелестного растения. Этот старик, в прошлом великий воин, под конец жизни сошёл с ума, так что немудрена эта одержимость розовым цветом. Кио так полюбил цветок сакуры, что выбрал эмблемой своего рода именно его. Говорят, и дом свой он красил в розовый цвет. Вот ведь был чудак! Но сошёл с ума старик Кио из-за смерти своей любимейшей супруги, которая носила кимоно только этого цвета, – сакураиро, – цвета мимолётности бытия. Так вот, «мимолётностью» сад наполнялся каждый сангацу
2, и всё время казалось, что этой мимолётности так много, как будто она стремиться к вечности, минуя уже ни одно поколение потомков полоумного Кио.
Вот один из потомков старого самурая лежит на мшистой земле. Ой! Какой он маленький! Своим костюмчиком он производил впечатление миниатюрного банковского клерка, который скребёт бумагу день и ночь, лишь бы заработать причитающиеся ему иены. Золотые пуговицы на передней части маленького мундирчика двумя рядами уткнулись в землю, тоненькие ножки в белых гольфиках и миниатюрных башмачках качались на ветру, а ручки подпирали пухленькую головку. Этот наряд – школьная униформа, стоившая определённых денег, но богатые потомки полоумного самурая могли себе это позволить.
Что же делало это маленькое создание? Мальчик рассматривал каждую травинку, каждый листик, каждый цветочек на земле. И интересно было ему настолько, что оторваться на ужин было невозможно.
Ага! Вот кузнечик! Малютка затаила дыхание. Усики насекомого медленно развивались, брюшко зеленело, а крылышки радугой поблёскивали на солнце. Сколько удивления было в глазах у мальчугана, ведь это его первое знакомство с кузнечиком вживую. Хоть ему уже было 5 лет отроду, но так близко на кузнечика он смотрит впервые. Ребёнок видел его в зоологической книжке своего отца. Там же это насекомое было большим, – на всю страницу огромного пособия, – а в реальности кулачок мальчика уже мог служить домиком для кузнечика. Дитя уж было хотело засмеяться, но вовремя себя остановило. Лишь бы не спугнуть. Улыбка прорезала всё личико малютки, а миндалевидные глаза совсем скрылись под белоснежной кожей век его. Кривые маленькие желтоватые зубки торчали из его миниатюрной милой улыбки искреннего удивления.
Шёпотом он произнёс аккуратные слова, которые должны были разнежить любого взрослого, наблюдавшего за этим безобидным созданием:
– Здравствуйте, Кузнечик-сан! Как я рад вас видеть! Как ваши дела?
Кузнечик, кажется, «умилившись» от этих слов и от улыбки мальчика, ответил своим скрежетанием. Он держался за тонкую, но стойкую травинку, которая могла выдержать его, не сгибаясь. Маленькие бусинки-глазки насекомого сверкали, крылышки порхали и бликовали, а тоненькие конечности (что-то на подобии ножек) дёргались, издавая успокаивающий гимн близившейся ночи. Радости дитяти не было предела, ведь для мальчика этот скрежет означал приветствие самого самурая.
Пытливый детский ум родил в голове мальца следующий вопрос, адресованный зелёному самураю:
– Кузнечик-сан, а где же ваш самурайский меч? Как же вы охраняете этот сад без него?
Зелёный самурай опять спокойно проскрежетал в ответ, что для малютки, имевшей большое воображение, означало следующее: «Я забыл взять его с собой, так как сейчас он мне не нужен! Всех врагов и злых духов, начиная они и заканчивая кицунэ, я разогнал». Торжественные смешки то и дело выходили из улыбки мальчика. Его ножки, поднятые вверх, начали болтаться всё чаще и быстрее, а ручки уже сжали друг дружку, как бы стараясь взять малютку под свой контроль и усмирить детский пыл и искренние позывы ликования.
Что интересно, Кузнечик-сан был самым храбрым из всего своего рода, ведь сидел он перед мальчиком долго, как бы изучая эту черноволосую человеческую особь монголоидной расы. Но нельзя же так долго сидеть на одном месте! Крылышки и ножки могут затечь. Надобно бы размяться. Кузнечик начал готовится к прыжку: напряг своё тельце, изогнулся, выпрямил усики, направив их назад, будто зализав, выпячил ножки… Мальчик всё это наблюдал и уже пищал от нетерпения…
Он прыгнул! Прыгнул ввысь – поближе к краснеющему вечернему небу! Такая грация не всем свойственна, но кузнечик владел ей с лихвой. Взгляд мальчика был сосредоточен на прыжке самурая: голова малютки сделала дугообразный оборот в сторону прыгуна. Здесь непорочное создание не смогло сдержать своего искреннего детского смеха. Мальчик поднялся с мшистой земли и громко произнёс:
– Ура! Слава Кузнечику – хранителю садов сакуры! Ура! Слава победителю злых духов!
Кузнечик-сан пролетел где-то 3 кэн
3 в длину, приземлившись рядом с деревянной ступенькой старинного домика, который построил старик Кио лет 500 тому назад.
– Ухты! – торжественно произнёс мальчик и подполз к бесстрашному зелёному самураю, – Научите ли вы меня так прыгать, Кузнечик-сан? – и торопливо прибавил – Я учусь быстро! Со мной много хлопот не будет!
Кузнечик ответил своим мелодичным скрипичным языком. Для малютки это означало, что «хранитель сада» возьмёт его в ученики, но «нужно учиться усердно и следить за всеми движениями пристально». Мальчик с радостью присел на землю, согнув ноги в коленях и подняв их так, как делает Кузнечик-сан.
И вот опять: зелёный самурай прыгнул так высоко, что голова мальчика чуть ли не опрокинулась назад и не потащила за собой всё тело, что привело бы к больным последствиям. Приземлился Кузнечик теперь ближе к маленькому мостику. Малютка повторила трюк и лягушкой переместилась на один сяку
4 вперёд, что было далековато от «хранителя сада». Кузнечик же не остановился, а продолжил показывать мастер-класс своему пятилетнему ученику, который продолжал жабкой повторять его движения. Они прыгали и прыгали, но…
Вдруг, старая Камэ, – бабушка мальчугана, – вышла в сад, так как ей стало интересно, что можно так долго делать маленькому несмышлёнышу среди деревьев сакуры вечером наедине с самим собой. На ней красовалась сероватая и немного потёртая юката в бесчисленном серебристом рисунке фамильной эмблемы рода потомков старика Кио с жёлтым юби такой ширины, что он собой покрывал всю истлевшую от тяжких прожитых лет грудь и талию. Ноги её, обутые в гэта отличного качества, делали маленькие шажочки по небольшой веранде старинного дома полоумного самурая Кио.
– Тоши! Несносный мальчишка! А ну ка! Иди в дом! Уже темнеет! Кхе-кхе!
Мальчик не заметил бабушки, продолжая повторять всё за Кузнечиком. Старая Камэ была немного слепа, и увидеть внука с первого раза не смогла, зато она услышала быстрое дыхание мальчугана, из-за усердия уже покрывшегося потом. Бабушка вышла в потемневший сад и… наступила…
Что-то хрустнуло под её гэта, причём хруст был аккуратным, словно лезвие катаны прошло по стеблям бамбука. Тоши спешно встал на ноги и, тяжело дыша, подошёл к Камэ. Старушка осторожно подняла свою миниатюрную сухую ножку, а под ней валялось изрубленное на три части бездыханное тельце «хранителя сада»: последний раз шевелились усики и в конвульсиях бились тонкие ножки, в последний раз блеснули бусинки-глаза. Ошеломлённое дитя затаило дыхание и подняло свои глаза, начинающие блестеть отчаянной слезой, для того, чтобы пронзить жалостливым и неистовым взглядом старую Камэ. Старушка охнула и хотела обнять малютку, но плаксивое личико отвернулось от неё.
Тоши побежал сломя голову через мостик в чащу деревьев сакуры. Уже стемнело. Вытирая слёзы и продолжая спешно перебирать своими ножками, отталкиваясь спиной то от одного ствола, то от другого, попадавшихся на пути, он споткнулся о выпирающие корни древних деревьев и упал плашмя на чёрную землю. Малютка хныкала и кричала:
– Умер великий хранитель садов сакуры! Умер мой друг и учитель! Повержен простой тапкой! Великий воин и такая смерть! Мой друг…
Через какое-то время с фонарём в руках, перебирая тонкими маленькими немолодыми ножками, к Тоши приблизилась старая Камэ. Она была так взволнована случившимся прецедентом, что по дороге оставила один гэта стаять на земле возле трупа Кузнечика – бывшего хранителя садов сакуры.
– Что случилось, дорогой мой внучек? Что я не так сделала? – спросила у Тоши ничего непонимающая старушка.
– Ты убила моего друга – самурая Кузнечика! Он пытался меня научить прыгать выше своей головы, а ты взяла и наступила на него! – весь в слезах ответил ей мальчик, поднимаясь с мшистой земли и массируя ушиб колена.
– Ох-ох-ох! Милый мой, дорогой мой! Прости!
Она, было, хотела опять обнять своего внука, но тот задиристо оттолкнул своим плечом её сухую руку и в большом всхлипе промямлил что-то наподобие «отстань».
– Я уже совсем слепа. Совсем ничего не вижу. Прости! Эх… чтобы дал мне после смерти Будда шанс вылезти с адской глубины райского пруда, а я оступилась! – в сердцах сказала взволновавшаяся бабушка.
Тоши резко повернулся к старой Камэ своим заплаканным лицом и скривлённой гримасой, напоминающей маску хёттоко, как бы прося ласки, жалостливо посмотрел на бабулю. Не выдержав отстранённости родной крови, он быстро подошёл к старой Камэ и обнял подол её кимоно, сильно прижавшись в его ткань своим лицом.
– Ты не виновата, бабуля… шмыг-шмыг… – сквозь ткань и сопли, пыша жаром, прорыдал бедный мальчик, – просто наш сад лишился такого война, которого не видывала вся Япония, а я лишился своего наставника и друга! Очень странное ощущение, которого я ещё не знаю… шмыг-шмыг… всё давит и давит в груди, а слёзы сами катятся…
Старушку умилило такое тонкое отношение мальчика к близким. Её никак не смутил тот факт, что близким Тоши считал какое-то насекомое, которое сдуру является хранителем древнего сада деревьев сакуры. Наверное, старая Камэ уже тронулась рассудком и не могла здраво рассудить, может ли быть неразумное существо другом человека. Но она точно понимала, что ни ругать, ни бить мальчика за его чуткую привязанность к окружающим нельзя. Может она и была уже неразумной, но мудрость в её летах была обязательным атрибутом.
– Тоши, внучек! – начала старая Камэ, – Это любовь. Ты не можешь забыть своего друга, но надо крепиться. Поплачь немного и успокойся, мальчик мой. А главное помни следующие слова: если любишь – отпусти.
– Да? Но как? Мы так сдружились! – наивно выдумало себе дитя, – И как это «отпусти»? Я его, вроде, не держу, но забыть его я не могу… шмыг-шмыг… Хочу, чтобы Кузнечик-сан был рядом!
– Не убивайся горем, милок. Он славно пожил, но так сложилась судьба, что смерть он нашёл под моей ногой. Главное, у тебя осталось хорошее воспоминание об этом Кузнечике. Он показал тебе своё умение и попытался тебя ему научить, но теперь ты должен идти сам по этому нелёгкому жизненному пути. Ну ладно тебе плакать! Расскажу ка лучше я тебе одну историю.
Мальчик внезапно перестал хныкать, встал на свои ножки, отряхнул свой миниатюрный мундирчик и сел на коленки старой Камэ, которая в свою очередь примостилась на большой выпирающий корень старинной сакуры. Тоши любил слушать истории своей бабушки, и даже сопеть своим сопливым носом он старался реже. Фонарь стоял на земле и тихонько мерцал в чаще сакуры, освещая чёрные стволы и тела старушки и мальчика, задевая немного смущённые лепестки цветов деревьев.
– Так вот! Было это давным-давно…
Жил далеко от великой Фудзи один молодой монах. К каждому дню он относился с трепетом, немного тоскуя о прошедшем: к каждому деревцу он проникался чутким созерцанием, а каждая речка была для него наполнена водой, которая являлась старинным откровением древних источников, прятавшихся под толщей земной коры. Звали этого монаха Иошихиро, и был он из добротной семьи, которой хватало на безбедную жизнь. Он дружил со всеми своими младшими братьями и сёстрами, коих было три штуки каждого пола, уважал и почитал своих родителей, коих было по одной штуке каждого пола, ладил со своими дядюшками и тётушками, коих было две штуки каждого пола. Жил он в этой семье и учился здесь же, не зная душевных горестей и невзгод.
Но вот, от неведомой болезни умерла его тётушка, с которой он разговаривал и ел за одним столом. Именно она научила его писать первые буквы, первые иероглифы и первые картинки. Иошихиро не мог выдержать горя такой тяжести, так что решил уехать из своего города и поселиться в одном буддистском храме. Он думал, что каждодневные молитвы и мантры помогут ему забыть это всё. Но сам он даже не пытался отпустить тоску по своей тётушке и каждый день вспоминал её. Так и жил он 2 года в храме, пока не произошло другое событие.
Навещавший его младший брат рассказал Иошихиро, что от боли в сердце умер дядя, с которым он разговаривал и ел за одним столом. Именно он показал ему волшебство флейты, чары кото и чудеса сямисэна. Ещё больше углубился монах в изучение старинных писаний, чтобы попытаться забыть своего дядю, но так и не пытался перестать вспоминать его и в грусти плакать по нему. Читать мантры у него получалось всё хуже и хуже. Каждый день его был пропитан мукой. И так он провёл 2 года, всё реже выходя на белый свет и всё чаще плача по ночам.
Всё также навещавший Иошихиро младший брат рассказал ему, что скончалась его старшая сестра, с которой он разговаривал и ел за одним столом. Именно она веселила его в минуты тоски и грусти, когда в туманный день слегка бил по стенам семейного дома моросящий дождик. Иошихиро всё меньше радовался жизни, а каждая минута, проведённая на этой земле, была для него невыносима. Всё время ему казалось, что тонкое осторожное лезвие катаны медленно проходило по его сердцу. Он отстранился от всей братии: выбрал самое отдалённое место проживание, где находился в полном одиночестве целые недели. Перед его глазами каждый день проходили те самые события, которые заставляли его глаза ежеминутно наполняться слезами. «Как! О, как их можно забыть!», – восклицал время от времени Иошихиро. Светлые лица своих родных каждую секунду всплывали в его памяти: и добрая тётя, макающая тоненькую кисть с пузатым концом в чернила, и учтивый дядя, подводящий к своим губам необыкновенной тонкости белую флейту, и весёлая сестра, корчившая такие смешные гримасы, что Иошихиро, вспоминая, всё равно коротко усмехался. С этой смертью пришло к бедному монаху чувство гложущего горя – он начал редко есть и редко пить. Передвигаться Иошихиро стало труднее, а в своей манере ходьбы он напоминал столетнего самурая. И так тяжело и невыносимо прошло 2 года. А уж следующие новости погубили Иошихиро.
Было весеннее утро. Буддистский храм жил своей просветлённой равномерной жизнью. Всё цвело и пахло: персиковые деревья шуршали последними своими лепестками, журчала умиротворением вода из источника, одарённая музыкальным гением пташка свистела свою успокаивающую песнь, тонкой струёй проходил сквозь все щели помещений храма ветер, чуть слышно подпевая птахе, тормоша исповедальные колокольчики и одежду, а также тоненькие бороды, недвижимых братьев-монахов, которые сидели в утренней медитации, под лучами просыпающегося солнца. Всё излучало мир, спокойствие и медлительную ауру этих мудрых мест. Умиротворение нарушил стук в ворота храма. Младший из братьев-монахов открыл глаза и посмотрел на самого старого и умудрённого длинной седой бородой. Тот в свою очередь, не открывая глаз, кивнул молодцу, тем самым разрешая ему встать и отворить ворота. В сад храма ввалился хикяку
5. Его ноги были замотаны в синеватую материю, таз кутался в жёлтом поясе, а торс, руки, шея оставались голыми. Голову покрывала белая повязка. На плече у него лежала длинная тростинка, к верхнему концу которой было привязано письмо. Это устройство издали напоминало кувалду с очень тонким древком, но нет – так раньше передавали почту. До того как увидеть монахов, он тяжело дышал (видно, ему пришлось проделать долгий путь). Заметив сначала молодого монаха, а потом и остальных, его отдышка пресеклась, и он, чинно, благородно, поклонился всей братии. Поднявши свой взгляд, он обратил его на самого уважаемого в этих краях старца – того самого монаха, который телепатически, не открывая очей, разрешил отворить ворота. Старейший монах открыл глаза. Хикяку, снова задыхаясь, прорёк:
– Здесь ли находится Акогарэ Иошихиро, сын самурая Акогарэ Ямагата?
Старый монах медленно кивнул запыхавшемуся гонцу головой, словно старая черепаха нагнулась к источнику воды, чтобы напиться.
– Я принёс для него письмо от соседей его семьи. – пыхтел посланник, – Срочнейшее донесение!
Старый монах повернул к молодому брату свою сухую голову и тоненьким скрипучим, но верным голосом сказал ему:
– Отведи его к Акогарэ.
Вся братия зашипела глухим шёпотом: «К Акогарэ Иошихиро? К сострадателю всего сострадательного? Он сегодня вообще выходил из своего предела?». Юный монах же повёл за собой хикяку, который, судя по всему, был новичком и не привык к длинным дистанциям.
Шли они где-то 10 минут. Мимо проходили деревья храмового сада, ряды колоколов разной величины, сам храм и живящий ручей, – всё это осталось позади, когда гонец увидел одинокий маленький домик, построенный рядом с большим обрывом, откуда открывался красивейший вид на большую деревню. Вдалеке всё также своим постоянством виднелась могучая и властная Фудзи. В голову потному гонцу пришла мысль о жизни в буддистском монастыре: «Жить себе в гармонии с миром, в гармонии с самим собой!». Но то, что он увидел дальше, откинуло все его думы об умиротворённости бытия буддистских монахов. Отворив дверь, перед хикяку показался болезненный юноша в монашеском облачении. Его лицо было опухшим и красным, а всё остальное бледнело неестественным цветом. Тонкие руки больного монаха с трудом держали отворённую дверь. Он аккуратно поклонился и спросил неважным хриплым голосом:
– Что вам угодно?
– У меня письмо для Акогарэ Иошихиро от соседей его семьи! – твёрдо ответил хикяку, снял с плеча тростину, отвязал письмо и протянул его Иошихиро.
Болезненного вида монах развернул бумагу двумя руками. Казалось, что любое движение приносит ему неимоверную боль, так как он трясся при каждом своём действии. Закончив читать, Иошихиро бросил наземь письмо и затрясся ещё больше. Глаза его наполнились таким количеством слёз, что, казалось, столько не может выдержать не одно веко. Лицо его побагровело с большей силой. Он открыл рот и издал вопль такой силы, что его услышала вся Япония, а может быть даже Китай. Юного монаха и испуганного гонца Иошихиро оглушил на одно ухо до конца их жизней. Крик продлился минуту, после чего лопнуло сердце Иошихиро – о сердце, которое в последние годы резало аккуратное остриё катаны.
Оправившись от крика, юный монах посмотрел на бездыханное тело Иошихиро, помассировал свои лоб и глаза, заметил лежащий обрывок бумаги и поднял его с земли. Текст гласил (передаю всё слово в слово, как сохранила история):
«Иошихиро-сан! Пишет тебе старик Хосэй, что живёт по соседству от дома твоей семьи. Произошло ужаснейшее событие! Разбойник Тадземару совершил налёт на нашу деревню. Под его кровавую руку попался дом всего твоего семейства! От сада и его плодов ничего не осталось, а дом сгорел. Но самое ужаснейшее – вся твоя семья была убита: и мать, и отец, и братья, и сёстры, и дяди, и тёти! Мне трудно писать тебе о таких происшествиях, но теперь ты сирота. Вся деревня уже провела обряд похорон над умершими, ну а я пока присматриваю за пустеющим имением. Жду теперь твоего приезда, так как ты единственный претендент. Очень соболезную о такой невосполнимой утрате!»
Но вдруг старушка Камэ остановилась. Тоши сидел с широко открытыми глазами (уж очень любил он бабушкины рассказы, которых старая Камэ знала множество). Малютка уже совсем забыла о смерти Кузнечика-сана и впитывала каждое слово рассказчицы. Его поразило и немного напугало происходящее в рассказе, но он уже с четырёх лет был смелым, ведь не боялся высоты и спокойно мог стоять перед обрывом в горах префектуры Тояма.
– И что же случилось дальше? – спросил у бабули внучек. Мудрая Камэ тихонько улыбнулась, смяв по краям лица тонкие морщинки и закончила:
– После этого каждую весну слышен над той деревней отзвук страшного вопля сострадальца Акогарэ Иошихиро. Вывод: нельзя всё воспринимать так близко к сердцу и жить лишь прошедшими хорошими воспоминаниями. Надо двигаться дальше, помнить о прошлом и чтить его, но жить настоящем, думая о будущем. Любовь к родным – прекраснейшее чувство, но если любишь, отпусти.
Тишайшая минута прошла по садам сакуры. Тоши подошёл к бабушке и обнял её. Он прижался к ней так сильно, что старушка чуть не упала.
– И я ведь не вечная. Я тоже умру, что произойдёт уже скоро… – сказала мудрая Камэ и тяжело вздохнула. Тоши резким взглядом посмотрел на бабулю и хотел, было, снова заплакать, но мудрое умозаключение Камэ теперь не позволило это сделать. Казалось, что за время бабушкиных рассказов он повзрослел, пусть не на год, но на половину года точно.
– А как же быть с великим хранителем садов сакуры? – спросил у старой Камэ оторвавшийся от кимоно малыш Тоши.
– А его мы можем отправить в последнее плавание воина! Устроим маленькие почести Кузнечику-сану! – с неким весельем произнесла мудрая бабушка
Забыв грусть и тоску о своём учителе, Тоши ринулся искать в темноте садов подходящий «кораблик». Вернувшись с добротным зелёным листом к Камэ, которая уже стояла рядом с расчленённым брюшком самурая Кузнечика, мальчик нагнулся и собрал остатки от хранителя садов сакуры. Одной слезинкой он окропил холодные члены своего учителя, завернул всё это в зелёный лист, смастерив для трупа Кузнечика похоронный кораблик, встал на ноги и подошёл к тонкому ручейку и положил гробик насекомого в воду. Кузнечик-сан, великий воин и хранитель садов сакуры, плыл в свой последний путь. Тоши закрыл глаза и в молельном жесте сложил руки, шепча слова благодарности умершему. Из-за сильного уважения и любви к своему верному внуку мудрая Камэ повторила за малюткой те же действия.
Тонкие струи лунного света пробивались через копну цветов сакуры и освещали артерию сада – ручеёк. Бликами от воды они расходились по бережкам, мутно освещая каждую травинку. Темнота же властвовала над блеклым светом луны: она поглощала каждого, кто попадался ей на пути. Она не щадила ни человека, ни животное, ни растение. Последний раз тело Кузнечика, – бравого война, победителя злых духов, – видело этот свет перед тем, как его поглотила неистовая тихая и жуткая тьма, тем самым отправив хранителя садов сакуры в анналы великой японской истории.
Примечания
1
Гайдзин (яп. 外人) – грубое сокращение от гайкокудзин (яп. 外国人), что переводится как «иностранец»;
(обратно)2
Сангацу (яп. 三月, «третья луна») – название марта в японском календаре;
(обратно)3
Кэн – японская единица измерения, примерно равная 1,81 метра;
(обратно)4
Сяку – японская единица измерения, примерно равная 30,3 сантиметра;
(обратно)5
Хикяку (яп. 飛脚, ひきゃく, «быстроногий») – гонец, посыльный в традиционной Японии. .
(обратно)Оглавление
*** Примечания ***
