Annotation
В книгу В. Александровского включены повести «Юлька», «Друг мой Омголон», «Когда нам семнадцать» и рассказы. На страницах книги читатель встретится со школьниками тридцатых годов, молодыми бойцами огненных лет Великой Отечественной, рабочими, молодежью, нашими современниками.
Когда нам семнадцать
ОБ АВТОРЕ
ЮЛЬКА
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцыатая
Глава пятнадцатая
ДРУГ МОЙ ОМГОЛОН
КОГДА НАМ СЕМНАДЦАТЬ
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
РАССКАЗЫ
РЯДОВОЙ КОШКИН
ВЕНЬКА-КОСМОНАВТ
ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ
ПОДЬКА
ТИХО НА МОРЕ
БРАТИКИ
notes
1
Когда нам семнадцать
ОБ АВТОРЕ
Виктору Николаевичу Александровскому шестьдесят лет. Он родился за полтора месяца до Великой Октябрьской революции. Именно с этого мне хочется начать свое предисловие к его книге. Дело не в возрасте. Дело в том, что Александровский принадлежит к тому поколению советских людей, которое до единого дня своей жизни, до единого своего дыхания прожило вместе со своей страной. У нас все — историки. И ребятишки уже с четвертого класса отлично знают, когда произошла Октябрьская революция, когда закончилась гражданская война и прогнали последних белых. Когда построили Днепрогэс, когда погиб ледокол «Челюскин», кто такие Папанин, Кренкель, Стаханов, Паша Ангелина… А о войне с фашистской Германией и империалистической Японией — и говорить не приходится — в полном расцвете сил, управляя государством, работая в промышленности и сельском хозяйстве, двигая науку и здравоохранение — в полном расцвете сил и ума те, кто пережил это тяжелейшее из всех испытаний.
И все это время отражено в песнях и книгах, в фильмах и пьесах.
Думается, что, пожалуй, самая главная задача художника — оставить людям свидетельство очевидца и участника, сказать о своем времени и, в конечном итоге, о себе. И тем ответственнее, тем сложнее эта задача, чем сложнее и ответственнее время. А тут все время и вся жизнь!
Видимо, существуют все же они — неписаные законы творчества. И хотим мы того или нет, но мы следуем им в своей работе — и первая книга всегда, ну почти всегда, о пережитом. То есть о том, что не требует специального накопления материала, специального продумывания, творческих командировок. Первые книги бесхитростны в подавляющем большинстве своем, как дыханье. Тут и писательская неопытность, и невозможность не писать именно о том, что ты уже увидел, пережил, перечувствовал. Таково начало литературного творчества. И уже отработав тяжелое время войны на судостроительном заводе мастером, начальником цеха, уже будучи секретарем Хабаровского горкома КПСС, В. Александровский пишет свою первую повесть «Счастливого пути», в последующем получившую новое и, как думается, более удачное название «Когда нам семнадцать». Наверное, не случайно то, что из всего увиденного и пережитого в жизни первым попросилось на бумагу то, что происходило и с автором, и с его сверстниками, когда им было по семнадцати лет — в начале тридцатых годов.
Может быть, оглядываясь назад, В. Александровский — один из тех самых ребят — хотел понять и проследить, откуда в его поколении эта стойкость, эта несокрушимая вера в свое дело, в дело народа, откуда они, эти силы, позволившие им выстоять в боях и одолеть послевоенную разруху, когда недостаток ощущался во всем. Видимо, автор хотел понять истоки той убежденности и стойкости, с которыми его поколение строило Днепрогэс, возводило Магнитку, создавало Сталинградский тракторный, с которыми насмерть встало у стен Бреста, Ленинграда, Москвы, Одессы, Севастополя и Сталинграда. Я уверен, что любой из советских писателей посчитал бы для себя честью принадлежать к этому поколению и еще большей честью — донести до нынешних лет хотя бы некоторые черты того времени.
И повесть «Когда нам семнадцать» несет эти черты. Не соразмеряя талантливости авторов, не соотнося уровни художественного исполнения, хочется сказать, что есть что-то такое, что роднит эту повесть с такими вещами, как «Черемыш, брат героя», «Дикая собака Динго», «Два капитана»…
Тогда юноши собирались открывать Северный полюс, спасать челюскинцев, строить новые гидроэлектростанции. И мир делился для них на белых и красных. И никаких других. Понимание оттенков пришло к ним потом и по закону взросления и по законам жизни и социального развития нашего общества. Но именно это понимание мира помогло им выстоять в борьбе. И еще это чем-то сродни непререкаемому крику души борцов — «погибаю, но не сдаюсь» и строчкам в заявлениях в РК ВЛКСМ — «Хочу быть в первых рядах»…
Может быть, по нашим нынешним меркам, которыми мы меряем произведения художественные, повесть и покажется несколько прямолинейной. Но не продиктована ли эта кажущаяся прямолинейность тем, что в то время щеки юношей еще ощущали недалекое пламя революции и гражданской войны, чоновских костров, у которых отогревал свои гибнущие ноги Николай Островский.
Честное слово, произведение, в котором речь идет о таких высоких вещах, как стремление отдать всего себя народному делу и в котором герои судят сами себя и других по степени готовности сделать это — не хочется разбирать по косточкам, искать неудачные строчки и выражения. Повесть В. Александровского несет в себе приметы своего времени, и этим одним она уже права.
Мы все время друг у друга на глазах, нам известны не только все без изъятия произведения друг друга, но и то, как возникает замысел, как он зреет, как автор мучительно ищет форму и героев. Так вот и мне случилось быть у истоков, у самых истоков второй большой повести В. Александровского «Юлька». Эта вещь тоже включена в предлагаемую книгу. Это было время, когда только зарождалось движение бригад коммунистического труда. Не все и не везде сперва у нас получалось с этим делом. И помнится, Александровский сказал тогда приблизительно такие слова: «Пусть не выходит еще так, как хотелось бы, но даже если есть хоть одна бригада коммунистического труда, где достойно выразился этот замысел, — права именно эта бригада. Это рабочий класс ищет новую форму своего самовыражения». Он дни и ночи пропадал в депо, в общежитиях, был в цехах и у станков — припоминал то, что знал когда-то сам — для того, чтобы не только знание этой жизни и работы укрепить, а чтобы и руки вспомнили тяжесть и легкость, холод и теплоту металла… Так возникала повесть о деповской девчонке, бывшей детдомовке, о том, как росла она внутренне и взрослела внешне, как тянулась к людям, как хотела их доверия, как боролась она за себя и за свою любовь. В повести не прокладывают жизненно важных для страны трасс, не открывают новых месторождений, не изобретают — как часто теперь это происходит в кино — препарат, вещество с глобальными качествами. Здесь всего-навсего восстанавливают паровоз, который когда-то тоже восстановили на субботнике, и потом этот паровоз докатился по железным дорогам гражданской войны до самого почти Тихого океана. И паровозик-то небольшой — «овечка», по-старому. И то — это на все депо. А на долю Юльки приходится всего-то один конус инжектора. Но как много в этом малом. Да и не малое это вовсе, если, научившись затачивать резцы, «ловить» сотые доли миллиметра, человек одновременно постигает смысл и дух коллективного труда, если он вдруг начинает сознавать, что он тем и прекрасен, что он не сам по себе, а вместе со всеми, что ему не дадут упасть «плечи, друг к другу прижатые туго».
Нельзя сказать, что повесть В. Александровского — произведение без неудач, ровное. Но В. Александровскому удалось в ней главное — он сумел увидеть и передать нам тягу рабочего человека к человеческому и профессиональному, в конечном счете — к социальному росту. Органическую потребность людей в творческом поиске. Стоит, пожалуй, сравнить обе эти повести — «Когда нам семнадцать» и «Юлька». Героев разделяют десятилетия. Они во многом разные — эти семнадцатилетние ребята. И что-то от ребят 30-х годов Юлька утратила, но что-то в ней есть и свое, то, чего не было еще у них. И все же главное в них общее — опять же поиск возможности наиболее полно отдать себя людям. Может быть, партийная работа научила В. Александровского под таким углом видеть жизнь и людей.
Критика наша мало писала об этой повести. Я не стану вдаваться в анализ причин этого. Но хочу сказать, что вещь эта стоила серьезного, пусть нелегкого разговора. Много в ней такого, что оставляет ее интересной и для нового поколения семнадцатилетних, и для тех, кто ведет это поколение к его второму человеческому рождению. И свидетельством тому служат письма, которые автор получает от учащихся ГПТУ, рабочей молодежи, ее наставников, хотя прошло уже 13 лет со дня выхода в свет этой повести.
«Юлька» — не второе, после повести «Когда нам семнадцать», произведение. Были очерки, были книги очерков. И о некоторых из них стоит сказать несколько слов. Федор Васильевич Ламаш — лесоруб, старший мастер лесопункта — это по должности, а по призванию — лесник. Иван Игнатьевич Денекин — знаменитый бригадир знаменитой рыболовецкой бригады. С этим человеком встречался и я. И я, так же как В. Александровский, был до глубины души взволнован его человеческой мудростью и простотой, сразу как-то с первой встречи поняв всю неизбежность и необходимость такого человека на Дальнем Востоке. Большой, с длинными руками, с пронзительными, в удивительно густых, как у девушки, ресницах, голубыми глазами, хитровато поблескивающими из-под невероятно черных и широченных бровей. Таков он и в очерке В. Александровского «Человек и море». Здесь не было даже намека на то, чтобы перефразировать хемингуэевское «Старик и море». Просто они так и воспринимались — Денекин и Охотское побережье, и трудные рыбацкие сутки, и нелегкие рыбацкие дела — иной категории, кроме такой же большой, как сам герой очерка, рядом с ним не поставишь. Да, человек и море. И никак иначе говорить здесь было нельзя — только по такому счету.
Очерки составляют весомую долю в писательской работе В. Александровского. Свыше 20 очерков о лесорубах, металлистах, рыбаках, пограничниках, о городах Дальнего Востока написано и опубликовано им за немногие в общем-то годы. Они издавались в сборниках, печатались в журналах и газетах. И в данном случае это писательская и гражданская потребность — увидеть нынешний день современного человека, того самого, служить которому — высокий долг литературы.
В 1968 году Хабаровское книжное издательство выпустило небольшую книжечку В. Александровского «По старым адресам». Книжка эта своеобразна. Это очерки. Очерки о людях, о которых автор уже писал. И с которыми встретился специально, чтобы проследить, что же сталось с этими людьми. Пошли ли они дальше, остановились ли на месте, не успокоились ли на достигнутом. Собственно, эта книжка — проверка и самого себя, и своего прицела, своего умения видеть человека и суть его души. И что же — Ламаш, Денекин стали еще интереснее, пошли еще дальше, сумели раскрыться еще более ярко. И что примечательно — это писательское возвращение к своим героям не воспринимается литературным приемом — эту вторую встречу принимаешь как должное необходимое писательское действо, как последовательность. И — крайнюю заинтересованность в жизни описываемых людей.
Были пьесы. Они ставились на сценах драматических театров Хабаровска, Комсомольска, Советской Гавани — «День рождения» и «На границе тишина»…
В первой из них — и наиболее удачной — все та же попытка исследовать второе рождение человека — тот момент, когда в человеке, в труженике и мыслителе, созревает деятель, личность, не только готовая принять на себя ответственность, но и жаждущая этой ответственности за свое и за общее дело.
Не случайна и тема границы в работе Александровского. Эта тема вообще органична для литературы на Дальнем Востоке… Разные времена знала наша граница — это подвиги легендарного Карацупы, и бои у озера Хасан, это и напряженнейшие 1941—1945 годы, это и необычное более чем десятилетие до конца 50-х годов. Это и нынешние трудные будни границы. Можно сказать одно — пограничная служба не бывает легкой. Граница — это лицо государства, его кровные интересы. А мы живем в нескольких километрах от границы. И не реагировать на жизнь границы художник в таком случае просто не имеет права. Это, собственно, социальный заказ, дело долга и чести… И об этом вторая пьеса «На границе тишина», и очерки.
Тема границы, тема дружбы народов вообще близка дальневосточникам. Это целая библиотека, если посмотреть исторически. Близка она и В. Александровскому. Он родился на границе с Монголией; когда ему было три года, бандиты барона Унгерна расстреляли его отца — начальника карантинного пункта, ветеринарного врача, много сделавшего для бедноты, поборника справедливости. Но на всю жизнь остались в памяти образы монгольских табунщиков, скотоводов, осталось доброе чувство к неприхотливой и выносливой монгольской лошади — другу и товарищу трудового человека. Маленькая повесть о монгольском коне, много поработавшем на войне, «Друг мой Омголон» получила достойное признание в Монгольской Народной Республике. Она была переведена на монгольский язык и широко публиковалась в МНР. Так же тепло был встречен в Монголии очерк «Сайн байну, Монголия!» Дважды Александровский бывал в этой дружественной стране, дорогой его сердцу с детства, в составе бригад советских писателей, и поездки не прошли бесследно.
Есть у В. Александровского интересные повести и рассказы для детей: «Венька-космонавт», «Рядовой Кошкин», «Море — счастье мое», «Человек с чемоданом». Они публиковались в периодической печати Дальнего Востока, выходили сборниками и отдельными изданиями в Москве, Хабаровске, в Южно-Сахалинске. И все же главная книга Виктора Александровского — впереди. Уже несколько лет он вплотную работает над романом о рабочем классе, о судостроителях. И опять — это социальный заказ, принятый не только разумом, но и всем образом жизни.
Я не ставил себе задачи давать оценку литературного письма автора предлагаемой книги. Мне хотелось проследить кратко жизненный и литературный путь своего старшего товарища, человека, родившегося в год рождения моей Родины, представителя того поколения советских людей, которым мы, идущие следом, по проложенным ими дорогам, завидуем, к которым мы относимся и будем относиться с доверием и нежностью. И я не стесняюсь признаваться в этом.
П. ХАЛОВ
ЮЛЬКА
Повесть
Глава первая
1
Тени прыгали по стене, скользили вниз, добираясь до самой кровати. Это от тополей, что в скверике перед общежитием. Вечерами, когда зажигался уличный фонарь и ветер шевелил голые деревья, в угловой комнате первого этажа начинали играть тени. Милые ночные зайчата. С ними можно поговорить и поплакать. Придет Лиза, включит свет, и их не станет. С Лизой не поговоришь — собой занята.
Но вдруг зайчата исчезли: неожиданно фонарь погас. Юлька, соскочив с кровати, подбежала к окну. Света не было во всем поселке. В синей бездонной мгле мерцали только точечки семафоров: красные, зеленые…
Донесся грохот поезда. Луна высветила железнодорожную насыпь, корпуса депо, крыши домов, но вскоре в сиреневом лунном свете опять засверкали звезды — огни поселка: электростанция возобновила подачу тока.
Юлька глядела на эти звезды. Одни из них гасли, но загорались другие, и каждая такая звездочка — чей-то дом, чьи-то радости и счастье.
«Мамочка хотела, чтобы из нас вышли люди…» Юлька сунула руку в карман вязаной кофточки и стиснула письмо. Оно пришло еще в феврале, холодным вьюжным утром. Юлька хорошо помнит это утро, помнит радостные глаза Лизы: «Ну вот, Юлька, и дождалась… Приедет из армии твой братишка, и заживешь ты припеваючи».
Но пришел февраль, март, наступил апрель… Грише пора демобилизоваться, а он ни звука…
Тревожное предчувствие, давившее на нее все эти дни, вспыхнуло с новой силой. Юлька взобралась на подоконник и распахнула форточку.
Еще совсем девчонкой — ей не было и пятнадцати лет — провожала она брата в армию. На вокзале Юлька плакала, а брат сердился, но глаза его смотрели ласково и тревожно. «Вернусь, — успокаивал он. — А пока в общежитии поживешь — веселее будет».
Юлька почувствовала, как сильно дует из форточки. Она спрыгнула с подоконника и легла на кровать.
«…Мамочка хотела, чтобы из нас вышли люди…» Милая мамочка, сухонькая, с большими испуганными глазами. Такою Юлька запомнила ее на всю жизнь. Когда была получена похоронная с фронта, она закутала их с Гришей потеплей и повела на вокзал. Душный, битком набитый вагон, бесконечные провода вдоль насыпи, снега и снега…
Однажды ранним утром — поезд стоял на полустанке — Юлька проснулась оттого, что за окном вагона какая-то женщина молодо спросила: «Куда едете?»
Сочный голос проводника, старого железнодорожника, неторопливо прозвучал: «К океану… к океану едем».
И столько было в этом голосе доброты, почти детской радости, что потом много дней и ночей Юлька слышала, как под дрожащим затоптанным полом вагона колеса выстукивали его голосом: «К оке-ану… к оке-ану».
И снова вокзал. Но уже не Брянск, а Владивосток… Скорбный взгляд бабушки, ее низенькая избушка. А мать по ночам кашляла все сильней и звала отца… Вскоре она умерла.
— Что же мне с вами делать, сироты вы мои? Война… — Бабушка не плакала, а только чуть шевелила морщинистыми губами.
Тревожным мартовским вечером военного года на краю села Дмитровка у подъезда большого дома остановилась машина. Юльку с Гришей повели сначала на кухню и накормили борщом и гречневой кашей. Это были обыкновенные борщ да каша, но на всю жизнь Юлька запомнила их. И когда теперь захочется есть — вспоминается первый детдомовский борщ.
Долго не могла привыкнуть Юлька к детдому. На луг убегала — там трава высокая, никто не видит — наплачется, наслушается кузнечиков и успокоится. Но однажды Вера Андреевна, молоденькая воспитательница, нашла Юльку. Она обняла ее и, прижав к себе, тихо сказала: «Трудный ты у меня ребенок…» Потом они обе поплакали. И стали друзьями.
Когда Юльке исполнилось двенадцать лет, Гриша с бабушкой забрали ее из детского дома, и они снова зажили втроем. Гриша работал токарем на заводе. В свои восемнадцать лет он уже хорошо зарабатывал. Юлька училась в школе, увлекалась лыжами, гимнастикой, помогала бабушке по хозяйству. Но через два года бабушка умерла, Гришу забрали в армию.
Юлька должна была срочно решать, и она выбрала первое, что попалось, — ремесленное училище.
Потом первая стычка с мастером Цыганковым, когда пришла работать в депо.
Прочитав Юлькино направление, он исподлобья оглядел ее щуплую фигурку.
— Ну какой из тебя токарь? Да ты и болванку не поднимешь. Шла бы в пошивочную или в медсестры…
Юльке было неловко под колючим взглядом его острых глаз-буравчиков. Но ответила она дерзко:
— Я окончила ремесленное училище и направлена сюда с путевкой. Вы обязаны предоставить мне работу по специальности. А смогу ли я работать — время покажет.
— Ишь, — удивился Цыганков.
Он поставил ее на «семерку» — маленький, но вполне исправный станок. И вот уже второй год Юлька вытачивает болты и шпильки. А Цыганков по-прежнему не считает ее токарем.
— Зачем тебе, Гранина, инжекторный клапан? Деталь дорогая, запорешь — в брак пойдет. Милое дело — болты да шпильки, и не тяжелые — не надорвешься.
Наташа Березина, нормировщица, с которой подружилась Юлька, часто спорила с Цыганковым, но он только угрюмо усмехался: «Она же своими ручками деталь как следует в станке не зажмет».
Наташина тетка — старая болезненная женщина — жалела Юльку, угощала чаем с печеньем и, пока Юлька пила, неслышно бродила по комнате, бормоча что-то свое.
…Снова донесся грохот поезда. И снова тишина. Потом где-то в глубине общежития глухо забренчала гитара:
Многое в жизни бывает,
Мир наш велик и широк…
Токарь-карусельщик Пашка Куракин… выспался после смены.
Но каждый из нас выбирает
Только одну из дорог…
Внезапно открылась дверь, и кто-то включил свет.
— Юлька! Спать в такую рань? — Обычно спокойная, Лиза на этот раз была какой-то взвинченной.
— Поздравь меня, Юлька!
— С чем поздравить?..
Лиза протянула ей телеграмму.
«Выехал девятого пятнадцатым вагон пять билет тебе куплен Владимир…» — прочла Юлька и ничего не поняла. Владимир — это мичман, с которым Лиза познакомилась в прошлом году в санатории под Владивостоком. Но что значит «билет куплен»? Юлька приподнялась и села на кровати.
— Не понимаешь? — Лиза помедлила. — Замуж выхожу.
Статная, рыжеволосая, с яркими, красиво очерченными губами, она была намного крупнее смуглой худенькой Юльки, казавшейся рядом с ней подростком.
«Как все странно, — подумала Юлька. — Гордая, недоступная Лиза могла вдруг так влюбиться».
— Тебе семнадцать, а мне уже двадцать два, — сказала Лиза. В ее больших карих глазах блеснули слезы. — Конечно, как-то вдруг… Но ведь окоротишь — не воротишь… — И тут же рассмеялась грустно и неловко: — в Ростове у него родные… А койку мою не разрешай никому занимать. Пока письма от меня не получишь. И доху тогда же вышлешь… Надеюсь на тебя, Юлька.
В общежитии по-прежнему бренчала гитара.
— Веселый парень Куракин… — Лиза помолчала, глядя перед собой, усмехнулась и стала собирать чемоданы.
Когда вышли из общежития, она остановилась у молодой яблоньки, тронула рукой тоненький ствол и несколько мгновений не отнимала руки, точно грела ладонь:
— Так и не дождалась, когда зацветет…
2
Курьерский «Владивосток — Москва» проходил в полночь. Оставалось полчаса. К станции пошли узкой тропкой меж огородов, чтобы сократить путь. Отсюда было слышно, как там, в длинных высоких корпусах депо, протяжно ухали молоты и гулко лязгало железо.
— Прощайте! Не поминайте лихом! — помахала Лиза рукой и заторопилась.
Возле сортировочной горки поднялись на насыпь. Ветер раздувал полы Юлькиного пальто, косынка почти сползала с головы, но она ничего не замечала. «Неужели это и есть любовь? — думала Юлька. — Пять дней знакомства и полгода переписки… Разве можно узнать человека по письмам? Дружила-дружила с Пашкой Куракиным, а вернулась из санатория, даже работать в другую смену перешла. И Зинка Огнева тоже. Красивая, а в голове пусто, то и дело парней меняет. Сейчас с Андреем Малаховым… Парень видный, в армии отслужил, в институте учится. А она? Кукла раскрашенная…»
— Ты о чем думаешь? — прервала Юлькины мысли Лиза.
— О любви, которая с первого взгляда.
— А ты не смейся, я тоже не верила.
— Я бы ни за что не поехала с чужим черт знает куда, — помолчав, тихо сказала Юлька.
— Какой же он чужой? — отозвалась Лиза и резко добавила: — Не лезь ты мне в душу, не береди. Все равно я уже решила…
— Восьмисотка! Восьмисотка!.. — раздался голос из ближнего репродуктора.
— С четвертой готовьте отправление! — откликнулся другой издалека.
Эти деловые голоса звучали в ночи над горкой, и была в них спокойная, уверенная властность. Ни загадочная «восьмисотка», ни таинственная «четверка» не могли ослушаться. Здесь, на горке, формировались поезда, которые пойдут во все концы страны.
Юлька остановилась. Остановилась и Лиза.
— Не забывай меня, Юлька, — тихо сказала она. — Пиши. А что я замуж вышла — пока никому.
— Ладно, — буркнула Юлька.
— Восьмисотка!.. Восьмисотка!
— С четвертой по второй маршрут готов!
— Я тоже готова, — сказала Лиза и вдруг разрыдалась.
3
На платформе станции было пустынно и холодно. Шелестел ветер, он дул с таежной стороны и был по-апрельски влажен. Под ногами похрустывал ледок.
Разговор не клеился. Юлька снова думала о брате, о Лизе, о том, как все в жизни сложно и запутанно.
Изредка, поскрипывая, не спеша двигались мимо автокары с грузом. Но вот суетливо зашмыгали носильщики в парусиновых фартуках с бляхами на груди. Захлопали двери вокзала, на перроне стал появляться народ…
Вагон номер пять остановился как раз напротив палисадника, и не нужно было бежать вдоль состава. Лиза почти со страхом вглядывалась в лица пассажиров. Наконец в освещенном тамбуре показался высокий стройный мичман. Он огляделся, увидел Лизу и, придерживая рукой фуражку, легко спрыгнул на платформу.
— Володя… — прошептала Лиза.
Моряк шагнул ей навстречу, притянул к себе… Лиза счастливо и растерянно припала к его груди…
Мичман взял чемодан из рук Юльки, даже не взглянув на нее. «Подумаешь, волк морской, — усмехнулась Юлька. — Пашка Куракин в сто раз лучше». Лиза подбежала к ней, судорожно обняла.
— Юлька, милая, прощай!..
Дали отправление.
Когда за поворотом, мигнув красным огоньком, исчез последний вагон, Юлька застегнула на все пуговицы пальто, поправила косынку и, подгоняемая ветром, медленно побрела домой.
В общежитии стояла тишина. У столика сидя спала дежурная. В комнате валялись скомканные конверты, обрывки газет. Не снимая пальто, Юлька села, облокотившись на стол, и долго сидела не двигаясь. Потом вспомнила, что не ела с самого обеда. Она заглянула в тумбочку, но, кроме соли в блюдце и пустой консервной банки, ничего не нашла. Пузатый будильник показывал час ночи. Может, на кухне девчата с ночной задержались?
Юлька пошла на второй этаж, на кухню, но там никого не оказалось. Только плита, чистая, побеленная, еще дышала теплом.
На обратном пути в полутемном коридоре Юлька обо что-то споткнулась. Нагнувшись, она пошарила рукой вдоль стены и обнаружила мешок с картошкой. «Крупная-то какая! Что, если немного взять?.. Отдам же…»
Она сходила в комнату за котелком, с трудом, помогая себе зубами, развязала туго затянутый мешок и положила в котелок несколько картофелин. И тут вспыхнул свет. У дверей своей комнаты стояла Зинка Огнева, табельщица депо. У нее было злое, заспанное лицо, на голове во все стороны торчали бигуди, ночная рубашка открывала шею и плечи.
— Ты что это здесь промышляешь среди ночи? — спросила она обомлевшую Юльку.
— А ты чего как привидение? — нашлась Юлька и нечаянно опрокинула ногой котелок. Картошка рассыпалась.
— Воруем помаленьку? — с издевкой спросила Зинка. — Да ты бери побольше… Не теряйся!
У Юльки от обиды потемнело в глазах.
— Барахло, — задыхаясь, сказала она. — Ишь, накрутила лохмы, все Малахова завлекаешь?
— За это я тебя проучу, гадина, — сказала Зинка.
Они опомнились от дружного хохота. Из всех дверей выглядывали деповские. Внезапно мигнула вспышка магния, и Жорка Бармашов, редактор «Горячей промывки», торжественно произнес:
— Кадрик — блеск! «Ночной переполох…»
4
Всю ночь Юлька плакала, уснула только на рассвете и в цех пришла с опухшими глазами.
По-комариному гудела «семерка». Из-под резца, шипя, завитками ползла синяя стружка. Патрон, когда надо было вынуть очередной болт, упрямился, с трудом отпуская кулачки.
«Черт сунул взять эту картошку», — невесело размышляла Юлька. Утром в умывальнике девчата шушукались и хихикали. В цехе, наверное, тоже все знали. «Не надо было мне про Андрея Малахова. — Юлька вздохнула. — А впрочем, все равно в депо все знают. Месяца нет, человек из армии, а она к нему, словно муха».
Юлька не успела остановить вовремя суппорт. Резец хрустнул, и победитовая пластинка, припаянная к стальному стержню, разлетелась на мелкие кусочки.
— Вот работничка бог послал, — раздался за ее спиной насмешливый голос Цыганкова. — Считай, больше года с тобой мучаюсь. — Черные, злые глаза Цыганкова сверлили Юльку. — Хватит! За каждый сломанный резец теперь высчитывать буду, — добавил он и пошел дальше.
— Ну и высчитывайте! — крикнула ему вслед Юлька. — У меня зарплата большая, больше всех в цехе, есть из чего высчитывать!
Цыганков обернулся:
— Ни черта, без обеда полмесяца посидишь — научишься.
Юлька с ненавистью посмотрела на длинную, крепкую фигуру мастера, на его еще молодое, но какое-то безрадостное лицо под сплющенной серой кепкой. Цыганков спокойно выдержал ее взгляд.
— Ты глазами не сверкай, — сказал он, прищурившись. — Мне план выполнять надо, а не с такими вот цацкаться!
Она хотела сказать ему прямо в глаза, что подло, несправедливо токарям высшего разряда Чекмареву, Куракину, тому же Малахову давать выгодную работу, а ей всегда подсовывать что попало, но мастер ушел.
В обеденный перерыв у цеховых дверей, там, где Жорка на стенде вывешивал свою «Горячую промывку», столпился народ.
— Любителю картошки — наше с кисточкой! — дурашливо поклонился Юльке Пашка Куракин.
— Какой картошки?
Юлька протиснулась к стенду и на белом листе «колючки» увидела себя. На снимке она крепко вцепилась в бигуди Зинки Огневой. На полу — опрокинутый котелок и рассыпанная картошка. «Ночной переполох», — прочла Юлька яркую надпись.
— Из-за чего это они? — смеясь, спросили в толпе.
— Гранина знает, где взять, — раздался знакомый хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.
«Позор… Какой позор!» — Горло вдруг сдавило, и дышать стало невыносимо трудно. Юлька рванулась, растолкала стоявших и побежала.
— Зря обидели человека, — раздался сочувственный возглас. Кто-то крикнул:
— Гранина!
Но Юлька уже не видела и не слышала ничего…
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Юлька осознала наконец, что она в общежитии, в своей комнате, что сидит на кровати и что в окно ярко светит апрельское солнце. О стекло билась ранняя муха.
«Ну почему мне так не везет? Все складывается против меня. И эта фотография! Позор! Но что делать? А если уехать? — И Юлька с радостью подумала еще раз: — Уехать. В Дмитровку, к Вере Андреевне, а там дальше видно будет».
Юлька всегда помнила слова Веры Андреевны: «Если тебе будет плохо, приезжай».
Она выдвинула из-под кровати небольшой фанерный чемодан и стала торопливо складывать в него свои вещи. В бабушкину шаль увязала цигейковую дошку, любимую подушку-думку и туфли, в которых бегала на танцы. Сунула на самое дно чемодана письма Гриши, учебник алгебры за девятый класс. Среди вороха бумаг и газет в тумбочке ей попался старенький школьный альбом. Подумав, впихнула его поглубже в узел. «Наташе с дороги напишу», — решила она.
Наконец все было готово. Надев пальто, повязавшись теплой косынкой, Юлька подхватила чемодан и узел, вышла из комнаты и, оглянувшись по сторонам, заперла дверь, стараясь не греметь ключом. Не задерживаясь, прошла по коридору, повесила ключ в деревянном ящичке над столом дежурной и направилась к выходу. Хотелось исчезнуть из этого дома так, чтобы никто не окликнул, никто не посочувствовал. Раз и навсегда.
Узенький тротуарчик часто прерывался грязными немощеными въездами во дворы. Приходилось перепрыгивать через лужи, выбирать, где посуше. Чемодан оттягивал руку, узел чуть не волочился по земле.
Но сзади погрохатывал грузовичок. Юлька подняла руку. Машина остановилась.
— Куда тебе? — спросил ее шофер, молодой парень, высунувшись из кабины.
— На вокзал.
Парень подумал, оглядывая Юльку, и сказал:
— Ладно, садись.
Он открыл дверцу. Юлька закинула чемодан в кузов, а узел взяла с собой в кабину.
— Уезжаешь? — спросил парень.
— Во Владивосток, — коротко ответила Юлька.
— Что так?
— Учиться.
Больше он не спрашивал, вел машину, не отрывая глаз от дороги, и только когда Юлька завозилась, доставая деньги, презрительно усмехнулся. Юлька смутилась. У вокзала он помог ей достать чемодан.
Потом грузовик повернул в сторону Хасановки, а Юлька долго смотрела ему вслед.
Пронзительно свистнул приближавшийся паровоз. Волоча вещи, она миновала палисадник и очутилась на перроне. Вдоль платформы не спеша катился длинный товарный состав. На тормозную площадку предпоследнего вагона Юлька бросила узел, потом чемодан. Вскочила на подножку и только тут подумала: «Постой, а в какую сторону?» Но поезд шел правильно — к синим сопкам Хехцира, за которыми где-то далеко было ставшее ей родным село Дмитровка.
Паровоз прибавил ходу, обдало ветром, замелькали шпалы, закружились в хороводе поля, домики пригородных поселков, башенные краны, штабеля кирпичей… И снова, как в детстве, колеса застучали: «К о-ке-ану… к о-ке-ану…»
На полустанке в соседний вагон набились парни и девчата в телогрейках. Кто-то из ребят крикнул:
— Эй, чернявая, чего одна скучаешь?
Но Юлька не шевельнулась.
За полустанком был широкий, местами заснеженный луг, за лугом потянулся реденький лес, как в Дмитровке: там за лугом тоже начинался лес — реденький, тонкий. В апреле он был прозрачным и тихим. И Юльке казалось, что стволы берез и осинок легонько позванивают даже тогда, когда совсем нет ветра.
Она любила лес и летом — шумный, зеленый, пахнущий хвоей. Но такой вот реденький, накануне тепла, всегда был ей так дорог, что перехватывало горло. Наверно, у Юльки что-то общее было с ним.
Юлька вспомнила: давно, в Дмитровке, рисовала такой вот реденький лес. Потом она много рисовала. Вера Андреевна помогала ей. Но лес у нее так никогда и не получался.
Вера Андреевна… всегдашний спутник ребят в туристских походах. Никогда не забыть лета, проведенного в палатках, на берегу океана. Из Дмитровки они шли туда по таежной тропе. Устали, истомились. И как обрадовались, увидев бескрайнюю гладь воды! На скале, куда они поднялись, пекло солнце, раскаленный камень обжигал голые ступни, а внизу ласкала глаз зеленая равнина. «Здесь надо разводить виноград! — сказала тогда Юлька. — Вот там, в той долине!» — «А что, — подхватила Вера Андреевна, — вот вырастешь и приезжай сады разводить».
«И приеду, обязательно приеду», — ответила Юлька. Она представила себе, как однажды пройдет по их тропе усталый путник. Он взберется на раскаленные камни, и камни так же будут жечь ему ступни, но в долине он увидит виноградник.
А вышло совсем не так… Разводить виноград ей не удалось. Токаря из нее тоже не получилось…
Поезд остановился. Рабочие вышли из вагонов и с гамом, смехом, с шутками двинулись по дороге — вверх, к каменному карьеру.
Паровоз потащил состав назад. Юлька заметалась по тамбуру.
Она собралась прыгать. Это заметил старик стрелочник, стоявший у насыпи.
— Не смей! — крикнул он, грозя кулаком.
Но Юлька уже спрыгнула. И напрасно, потому что поезд дальше не шел все равно. Об этом говорило и название остановки: «Карьер». Отсюда возили камень на стройки.
— Жить тебе, что ли, надоело? — напал на нее старик.
— Не сердитесь, дедушка, — примирительно заговорила Юлька, отряхиваясь. — Скажите лучше, сколько километров до ближайшей станции.
— А тебе куда?
— К океану.
— На Владивосток, значит. Да ты что, с вещичками… Туристка?
— Туристка, — безразлично ответила Юлька.
— Тогда вот по этой линии прямо, — показал он рукой.
Подхватив вещи, Юлька не спеша зашагала по шпалам. По обе стороны железнодорожного пути чернели обгорелые пни. В низинах местами лежал снег, а на кочках уже виднелась зеленая травка. Дальше, на сопках, начиналась тайга.
Шум поезда заставил ее сойти с полотна. Шел скорый «Москва — Владивосток». В окнах вагонов замелькали лица. Кто-то махнул ей рукой. Удаляясь, поезд точно вытягивал рельсы в тонкие серебристые струны.
Хотелось пить. Она набрала веток, сложила их между кочек. Потом сунула туда пучок сухой травы, подожгла.
Проклюнулось маленькое пламя. Подымавшийся дым от костра походил на опенок: тоненькая ножка подпирала дымовое облако. Но ветер смял его, и Юльке снова стало грустно. Она достала альбом, перелистнула страницы:
Прошу альбом не пачкать,
Листов не вырывать…
За стихами шли рисунки. Все лес, лес… И до чего смешно выглядит ее лес, летний, зимний, весенний.
Дарю тебе собачку,
Прошу ее не бить…
«Фу, ерунда какая, — нахмурилась Юлька. — На что время тратили…» Она вырвала недописанную страницу, свернула ее конусообразным пакетиком, зачерпнула снегу и поднесла к огню. Однако напиться не удалось. «Растение — посредник между небом и землей», — прочла она на пакетике. И вспомнила, что дальше должно быть так: «Оно истинный Прометей, похитивший огонь с неба…»
Юлька выбросила снег и развернула пакетик. «Поглощенный им луч солнца горит и в едва мерцающей лучине, и в ослепительной искре электричества…» Юлька осторожно расправила на коленях лист с уже подплывшими мокрыми буквами и снова прочитала: «Растение — посредник между небом и землей…» Пить расхотелось. Она посмотрела на костер, подхватила вещи и зашагала вдоль линии.
Глава вторая
1
— Девушка!..
Юльке показалось, что она ослышалась.
— Туристка, стой!
Юлька оглянулась: стрелочник с каменного карьера быстрым шагом догонял ее.
— Костры положено гасить, — окая, сказал старик и принялся сердито затаптывать огонь. — Это тебе не город, а тайга!
— Я же снегом загасила… — попыталась оправдаться Юлька.
— Гасила, да не догасила! Кругом трава сухая, туда-сюда, а рядом линия. Хорошо — дымок заметил.
— Извините. Я пить хотела…
Старик поглядел на Юльку и, подхватив узел с чемоданом, решительно сказал:
— Пойдем. Чаем тебя напою. С лимонником. Пойдем, пойдем, — повторил он. И, не оглядываясь, пошел вдоль насыпи.
Юлька прошла с ним метров сто по линии. Потом они свернули направо к небольшому рубленому домику.
У калитки на Юльку кинулась лохматая с куцым хвостом дворняжка.
— Казбек, назад! — сурово прикрикнул стрелочник и объяснил: — Не бойся, он не кусается.
В домике у старика все сияло: и крашенный светлой охрой пол, и беленые стены, и невысокий буфет с резной отделкой. И даже фотографии на стенах и те выглядели необычно: они были вделаны в тонкие овальные срезы берез.
— Раздевайся, проходи, — сказал старик. — Грешно со старым чайку не попить… И мне веселее будет. Ну, чего ты? Каллистратыч я, может, слыхала? Давно в этих местах работаю.
Юлька сняла пальто и косынку, прошла в комнату. «Теоретическая механика», «Сопромат», — машинально прочла она, глядя на книжную полку.
— Внучек мой инженером хочет стать, — принялся объяснять Каллистратыч. — Когда в армию уходил, учебу в институте бросил, а вернулся, так третий курс одним махом. —Старик запнулся: — эстерном… Сменится на работе, на мотоцикл — и ко мне. Тихо тут, сиди занимайся, а устал — ружьишко за плечо и айда в тайгу.
Разговаривая, он успел поставить на плиту чайник, сходить за перегородку и принести тарелку с ломтиками сала и холодным мясом, миску с солеными груздями, чашки, блюдца, бутыль с лимонником, березовый туесок с медом.
Скоро на плите зафыркал чайник. Старик уселся напротив Юльки и стал разливать по чашкам густой вишневого цвета сок лимонника. Потом подлил кипятку. Юлька отпила глоток.
— Что, может, медку добавить? — спросил старик. — Не стесняйся. — И он сам щедро положил ей меду. — Сальце ешь, буженину. Из дикого кабана готовлена. Андрюха подстрелил. — Старик прихлебнул из блюдца и спросил: — Зовут-то тебя как?
— Юлька… Гранина, — смущаясь под его пристальным взглядом, ответила Юлька.
— И чем ты, Юлька, занимаешься, окромя туризма?
Юлька назвала свою специальность. Старик довольно кивнул:
— Подходяще. Правда, не похожа ты на токаря, щуплая, хоть и под мальчишку острижена. А куда же ты следуешь, Юлька?
— Уволилась я.
— Уволилась?.. Почто?
Юлька пожала плечами и промолчала.
Старик больше не спрашивал.
За окном застрекотал мотоцикл.
— Андрюха, — обрадовался Каллистратыч.
В дом вошел высокий, лет двадцати трех парень в коричневой куртке, с гладко зачесанными назад темными волосами. «Да это же Андрей Малахов, токарь-расточник, за которым Зинка бегает. Вот попалась!» — ахнула Юлька и торопливо встала из-за стола.
— Спасибо вам за привет, за угощение. Я пойду.
Андрей узнал ее.
— Вот, оказывается, где ты, у моего деда в гостях! Ну и наделала переполоху. Наташа Березина всех на ноги подняла. Жорку Бармашова ругает вовсю. А «колючку» сняли.
— Сняли? — на глаза Юльки навернулись слезы. — Опозорили, а потом сняли.
— Не так все страшно, — улыбнулся Андрей, и от этой улыбки смуглое лицо его сделалось простым и приветливым.
— Ведь я же совсем не виновата, — сказала Юлька. Ей очень хотелось, чтобы Малахов поверил ей. Перескакивая с одного на другое, она принялась рассказывать. Андрей не перебивал, и Юлька впервые за эти дни выговорилась до конца. Она даже успела всплакнуть и, смешно швыркая носом, вспомнила и про сломанные резцы, и про болты со шпильками. Худенькая, ожесточенная, с припухшими полудетскими губами, она сейчас выглядела моложе даже своих семнадцати.
— Вот она, история-то, — задумчиво протянул Каллистратыч, когда Юлька замолчала. — Не одна, стало быть, у тебя причина. Но ты, девка, духом не падай. Садись-ка на мотоцикл и с Андреем — обратно. Там сама разберешься!
Андрей разочарованно посмотрел в окно, но согласился:
— Что ж, можно, пока не стемнело.
2
Юлька впервые ехала на мотоцикле. От быстрой езды у нее захватывало дух, она крепко держалась за плечи Андрея, обтянутые кожаной курткой, и все время видела его руки. Без перчаток, сильные, загорелые, они удобно лежали на руле.
От встречного ветра у Юльки мерзли колени и лоб, она старалась спрятаться за спину Андрея, а он даже ни разу не отвернул от ветра лицо.
Быстрая езда, стремительно несущаяся навстречу дорога, и этот холод, и то, что она уже выговорилась впервые и до конца, и то, что она наплакалась, — все это как-то отодвинуло Юлькину обиду.
В Хасановке возле углового дома Юлька попросила остановиться. Андрей, не сходя с мотоцикла, отвязал ее вещи от багажника, потом коротко тряхнул ей руку и уехал. Остался запах отработанной смеси, голубой дымок, который рассеялся у Юльки на глазах. Стрекот мотоцикла, удаляясь, растворялся в монотонном шуме поселка.
Юлька осталась одна. Ей нужно было пройти несколько шагов, открыть калитку, пересечь двор и постучать в знакомую Наташину дверь. Сколько раз она легко делала это, а сейчас не могла: самое трудное — возвращаться вот так.
Она втайне надеялась, что Наташе Березиной что-нибудь понадобится во дворе, она выйдет, и их встреча произойдет сама собой.
Но Наташа не выходила, и Юлька приоткрыла калитку.
Потом помедлила, оправила косынку и постучала. Никто не отозвался. Юлька потянула на себя дверь.
Наташа сидела за кухонным столом, что-то писала.
— Здравствуй, — тихо сказала Юлька.
Наташа повернулась. У Юльки упало сердце: Наташа смотрела на нее не то чтобы строго, а всерьез, точно изучала ее. Юльке хотелось крикнуть: «Ну что же ты молчишь? Ты хочешь, чтобы я ушла? Да? Тебе надоело со мной возиться? Да?!»
— Здравствуй, — сказала Наташа. Она подошла к Юльке, молча отобрала у нее вещи. Юлька брела за ней по вытертой ковровой дорожке в столовую и видела, как шевелятся голубые цветочки на Наташином халате. Из спальни за Юлькой следила исхудавшая тетя Маша.
Юлька остановилась. Ноги отказывались повиноваться. Она едва добралась до старенького с гудящими пружинами дивана, опустилась на него и закрыла лицо руками.
Кто-то тормошил ее, заставляя раздеться, кто-то снимал с нее ботинки. И Юлька нелепо улыбалась, не открывая глаз, и сквозь забытье думала: «Наташка, это неправда, что я тебе надоела…»
Наташа сунула ей под голову прохладную подушку, сказала:
— Спи.
И Юлька уснула, глубоко, сразу, словно провалилась.
Когда она проснулась, в комнате горел свет. В кресле с высокой спинкой сидела тетя Маша. Она сказала:
— Спи, Юленька, спи…
Юлька спустила с дивана ноги.
Наташа спросила из кухни:
— Есть хочешь?
— Хочу, — ответила Юлька.
Они поужинали. Юлька окончательно успокоилась и повеселела.
— Ты понимаешь, Наташка, я шла, шла…
Но Наташа сказала:
— Потом. Ты все расскажешь потом. А сейчас собирайся. В клуб, на репетицию. Дорогой и поговорим. Если хочешь, конечно.
Конечно, Юльке хотелось. Она вспомнила, как шла по шпалам. «А ведь я же могла потерять ее. И у меня не было бы друга, Наташки».
Они долго шли молча по вечернему поселку. Наташа думала о чем-то своем. Юлька еще несколько минут назад готова была рассказать все, и ей казалось, что на это не хватит ночи, а тут вдруг оказалось, что рассказывать-то, собственно, нечего. Нечего совсем! От событий в общежитии, в цехе, от этого бесконечного дня остались только весенний прозрачный лес, ощущение быстрой езды, руки Андрея на руле мотоцикла, ожидание, что вот-вот он обернется (а он так и не обернулся), чувство одиночества на тротуаре перед Наташиным домом и пробуждение.
Юлька сказала:
— Все кончилось, Наташа. И никогда больше не повторится.
Наташа ответила не сразу.
— Я понимаю, Юлька. Ты хочешь, чтобы все началось по-другому. И это уже хорошо… — Потом она засмеялась и добавила: — А с Цыганковым тебе предстоит веселый разговорчик. От него-то ты не отвертишься.
3
Кружок деповской самодеятельности организовался месяц назад. Руководил им Мишка Егоров, машинист маневрового поезда. Местком намеревался пригласить специалиста из городского музучилища или из театра оперетты. Но на заседании вдруг кто-то вспомнил о Егорове. Парень несколько лет занимался в вечерней музыкальной школе по классу баяна. Потом, на четвертом курсе, у него что-то застопорилось, но по-прежнему вечерами можно было услышать в поселке его баян.
Мишка играл здорово: его игру невозможно было спутать с игрой кого-нибудь другого из деповских. Знакомые, заигранные мелодии у него словно обретали неведомую до сих пор новизну.
Позвали самого Мишку. Он явился прямо с паровоза, в комбинезоне. На чумазом лице — только зубы блестят. Большой, неторопливый, он сразу занял собой маленькую комнатку месткома. Когда ему предложили кружок, он посмотрел поверх голов присутствующих, подумал, улыбнулся, сверкнув зубами, и согласился.
Еще ни одного концерта кружок не давал. И тот, на репетицию которого шли Наташа с Юлькой, должен быть первым…
Участники хора были уже выстроены в два ряда на освещенной сцене, и Миша, сидя впереди всех, что-то тихонечко наигрывал на баяне.
В сером отлично сшитом костюме и белой рубашке с жестким воротничком он казался торжественным и подтянутым. Во всяком случае, Юльке непривычно было видеть Егорова таким.
Он поднялся со стула, подал Наташе руку и поставил ее в первый ряд с такими же, как она, тоненькими девчатами. А Юльку кто-то потянул за руку в темный зал. Это был Пашка Куракин. Усадив ее рядом с собой, он кивнул на сцену:
— Послушай, ничего, черти, поют…
После хора две молоденькие девчонки из промывочного довольно удачно спели частушки. Потом Наташа и хорошенькая пухленькая Симочка из бухгалтерии пели лирическую песенку. Голос у Наташи был мелодичный, хоть и не очень сильный. А у Симочки не выходило. Ее тоненький дрожащий голосок даже в первых рядах был едва слышен.
— Нет, не пойдет, — окончательно сказал Миша.
— А ну-ка, я попробую! — услышала Юлька знакомый голос. И не успела она моргнуть глазом, как на сцену поднялась Зинка Огнева в полосатом, спортивного покроя платье.
«Вырядилась», — брезгливо подумала Юлька, в упор разглядывая свою недавнюю обидчицу.
Миша заканчивал вступление. Наташа кивнула Зинке, и обе они запели:
При долине куст калины,
В речке синяя вода…
Пели вроде ничего. Если закрыть глаза, чтобы не видеть их, можно слушать, но стоило увидеть Наташу и Зинку рядом, поющих одну песню, сразу начинало казаться, что и голос у Зинки другой, и поет она не так, как нужно бы петь эту широкую и грустную песню. И Юлька не удивилась, когда Егоров вдруг оборвал их.
— Понимаете, Зиночка, не так, — с мягкой горечью сказал он.
Зинка с чуть заметным вызовом ответила:
— Я брала уроки вокала. И все говорили, что у меня сильный голос…
Егоров поморщился и вздохнул:
— Сильный, не спорю… И слух у вас, Зиночка, в наличии. А это песня с тайной, с надеждой… Понимаете? С такой робкой, несмелой надеждой… Что там дальше? Слова дальше какие?
Зинка молчала. И Миша, подождав немного, сам нараспев произнес слова песни.
— С первой строчки вы должны настроиться на то, что будет потом… Должны подготовить слушателя к этим словам, и он вам поверит… А вы, Зиночка, простите, вы ведете свою партию так, точно обязываете того, о ком поете… Понимаете?
— Нет, — отрезала Зинка.
Егоров снова вздохнул.
— Вы поете, Зиночка, простите меня, как-то самонадеянно, не для него, а для себя. Чутье…
Зинка не дала ему договорить.
— Чутье, — подхватила она, — развивается постепенно, так же, как память и все остальное…
Пашка Куракин фыркнул в зале:
— Все остальное у тебя уже развилось — будь здоров!
Зинка обозлилась, хотела что-то сказать, но Миша попросил:
— Давайте, Зиночка, еще раз.
— Не стану! Пусть он выйдет! — она указала пальцем на Пашку.
Егоров резко сдвинул баян.
— Попробуй-ка ты, Юлька… — неожиданно предложила Наташа. — У тебя выйдет… Миша, мы с Юлькой попробуем, ладно?..
— Что ж, попробуем, — безнадежно сказал Егоров.
— Тоже мне! — Зинка гневно и презрительно смерила Юльку взглядом с головы до ног.
Миша угрюмо молчал. Юлька, замирая от собственной смелости и злорадства, прошла через всю сцену, отодвинула Зинку плечом и встала рядом с Наташей.
— Начали, — качнул головой Миша.
Когда Юлька запела, он вдруг насторожился, чутко приподнял голову. Баян его зазвучал иначе. Песня захватила Юльку. Она забыла о своей досаде на Зинку, пела просто оттого, что пелось.
И было жалко, что песня кончилась.
Отставив баян, Егоров вежливо сказал:
— Ну вот, Зиночка, видите? Человек, можно сказать, музыкально не образованный и уроков вокала не берет…
— С твоей стороны, Егоров, это просто хамство!
Покрасневшая от злости Зинка выбежала за кулисы, сердито стуча каблучками.
Наташа, проводив ее ироническим взглядом, шепнула Юльке:
— Она поклялась, что лопнет, но завоюет Андрея Малахова…
Под конец репетиции на сцену вышел Куракин.
Весельчака и острослова Пашку Куракина любили в депо. Ему сходили с рук выходки, за которые другому бы досталось на орехи. Когда он молчал, он не производил особого впечатления. Лицо у Пашки было длинное, с крупным носом и большим ртом, с мрачными, неподвижными бровями. И только глаза, узкие, наивные, наперед выдавали его желание сказать что-то смешное, и жили они, казалось, своей особой мальчишечьей жизнью. И стоило Пашке заговорить или только приготовиться сказать что-нибудь, как он весь преображался, глаза его, синие до черноты, светлели так, что казались голубыми, и уже невозможно было, глядя на него, не улыбнуться. В свободную минуту возле длинного, в неизменной кепочке набекрень, внешне невозмутимого Пашки собирались деповские, и то и дело на весь огромный сводчатый зал грохотал крепкий мужской смех.
Пашка прочитал две басни Михалкова.
— Ты, Пашка, талант, — сказал Миша. — Я мало что понимаю в декламации, но ты талант! У тебя природный юмор.
— Ну, за юмор не мешало бы выпить, — весело заключил Пашка. — Вчера зарплата была — раз! У меня талант — три! Буфет работает — восемь! А как вы, девочки? — обернулся он к Наташе и Юльке.
Те наотрез отказались. Пашка подмигнул Мише, они тихо поговорили и пошли за кулисы.
— Сейчас мы баян отнесем и вернемся! — крикнул Миша.
Юлька с Наташей вышли на улицу и неторопливо направились вдоль шоссе.
Было холодно. Навстречу из темноты изредка выплывали фары автомобилей.
У автобусной остановки ребята догнали их. Пашка, махнув рукой, вскочил в автобус и уехал, Егоров принялся уговаривать Наташу идти гулять, пытался обнять ее за плечи. К остановке подходил народ, на них стали обращать внимание.
— Чего это он? — встревоженно спросила Юлька.
— Пьяный, — ответила Наташа.
Юлька вдруг увидела, как губы Наташи задрожали, а в глазах заблестели слезы.
— Где это он успел? — возмутилась Юлька.
Только когда миновали перекресток, от которого шла дорога в депо, Наташа тихо сказала:
— Захочешь найти — найдешь…
4
Под ногами похрустывали льдинки. Небо остренькими звездами мерцало над головой. Юлька изредка поглядывала на Наташу, и от жалости и нежности у нее сжималось сердце. Досада на Мишку все более разгоралась.
— Подумаешь, музыкант! Ты такая, Наташка! Лучшего в сто раз найдешь!
Наташа грустно улыбнулась:
— Глупенькая ты, Юлька…
— Пусть, — страстно сказала Юлька. — Пусть я глупая, но я правду говорю!
Юлька умолкла, не в силах высказать всего, что сейчас обуревало ее.
— Понимаешь, Юлька, — после долгой паузы сказала Наташа, — я не знаю, что это такое…
«Что там не знаю! Любовь, конечно», — подумала Юлька. К слову «любовь» она относилась еще так, как когда-то, давным-давно, когда прочитала на лестнице в детдоме: «Юлька + Федька = любовь».
Наташа, видно, догадавшись, о чем думает Юлька, взяла ее под руку:
— В прошлом году я познакомилась с ним… До этого — Мишка и Мишка. Знакомый машинист. На баяне играет, выпить не прочь. А потом… Знаешь, Юлька, потом был вечер… были танцы, и мы возвращались поздно, чушь какую-то пели… Прощаясь, Мишка сказал мне… тихо-тихо, необыкновенно сказал: «Неужели вам и вправду нравится эта ерунда?» Я долго помнила его слова. Потом уже догадалась — пошлую песенку мы пели. А ведь мне она нравилась! «Поверь, что ты один, любимый…» — вполголоса начала она и сразу же оборвала. — Не могу… Как раньше я этого не замечала!
— И это все? — обрадовалась Юлька.
— Нет… — Наташа покачала головой. — Бывает так, что в одну минуту человек вдруг откроется тебе весь. И ты поймешь, что настоящий он не такой, каким часто бывает, а другой — и чистый, и светлый, и сильный. И он не прячет от тебя души. Играл он мне. Точнее не мне, а всем… Но я-то понимала — для меня играет. «Вьется ласточка сизокрылая под окном моим одинешенька…» Вот что играл… А потом напился… как сейчас…
Наташа остановилась, обеими руками повернула Юльку к себе, и Юлька увидела в полумраке, как светятся ее глаза.
— Что мне делать, Юлька?
Еще минуту назад Юлька смогла бы ответить ей. А сейчас растерянно молчала… И вдруг заплакала.
— Ну вот, — Наташа обняла ее. — Эх, Юлька, Юлька, дуралей ты мой…
Уткнувшись в Наташино пальто, Юлька говорила:
— Наташка… Хочешь, я пойду к нему скажу… Хочешь?
Наташа поправила ей косынку, застегнула пуговицу на пальто и неожиданно спокойно сказала:
— Идем ночевать ко мне.
В дом они вошли тихо, чтобы не потревожить уснувшую тетю Машу. Наташа начала стелить — себе на диване, а Юльке на кровати, но вдруг предложила:
— Давай спать вместе…
И, думая о своем, сказала:
— Помнишь, у Чехова: «В человеке должно быть все прекрасно…»
Юлька на цыпочках пошла по ковровой дорожке к выключателю… Она хотела выключить свет, да так и застыла с протянутой рукой. Из небольшого овального зеркала на стене на нее глядела худенькая девчонка в одной рубашке. У девчонки смуглое, обветренное лицо, блестящие, дерзкие глаза, черные волосы всклокочены, а густые неровные брови упрямо лезут куда-то вверх. Юлька послюнявила кончики пальцев, попыталась выправить их, но они все равно лезли вверх.
«Насчет лица Чехов определенно загнул, — решила Юлька. — Не могут все люди быть красивыми», — и, скорчив рожу, показала себе язык.
Глава третья
1
Утром первой проснулась Юлька.
— Ой, боюсь, Наташка, в цех идти…
— Бойся, бойся, дрожи, это тебе полезно.
— Резцов у меня нет, работать нечем, — ныла Юлька по дороге в депо. — Вчера два последних сломала. Цыганков акт напишет… Как ты думаешь, напишет или нет?
Они вошли в цех. Наташа ободряюще улыбнулась Юльке и свернула в конторку, которая располагалась в углу цеха за стеклянной перегородкой, а Юлька пошла прямо, к своему станку. Еще издали она заметила, что в патроне ее «семерки», поблескивая бронзой, торчит какая-то деталь. «Паровой клапан инжектора! — удивилась она, подойдя ближе. — Кто же это работает на моем станке?»
Впервые за многие месяцы работы в депо ее обожгло ревнивое чувство.
В цехе почти никого не было. Ночная смена уже разошлась, а дневная только начинала собираться. Но вот показалась коренастая фигура Гаврилы Чекмарева. Токарь шел, сгибаясь под тяжестью стальной болванки. Остановился, пригнул плечо — раздался глухой удар. «Из кузницы хапнул заготовку вала. Калымная работа», — обозлилась Юлька и хотела было идти искать мастера, но Чекмарев остановил ее.
— Это клапан мой, — сказал он, по-медвежьи подойдя к «семерке», и хрипловато кашлянул. — Закончу — освобожу твою машину.
— Какое ты имеешь право занимать мой станок?! — возмущенно крикнула Юлька.
У него было осунувшееся лицо, покрасневшие угрюмые глаза. Юлька сообразила, что ночью Чекмарева вызвали в цех для срочной работы. Ее «семерка» хорошо подходила для обточки инжекторных клапанов, и Чекмарев, воспользовавшись этим, стал делать еще и клапаны.
Прищурясь, он смерил Юльку недружелюбным взглядом и нажал кнопку привода. У Юльки от обиды на глазах выступили слезы.
— Это что же творится? — звенящим голосом произнесла она, распахнув дверь цеховой конторки. — Одного станка ему мало, мой занял!.. Клапан точит, а мне болты и шпильки всю мою жизнь?!
Цыганков, сидевший над нарядами, даже не взглянул на Юльку.
— По Сеньке и шапка, — буркнул он.
— Можно повежливей, Сергей Иванович, — предостерегающе заметила Наташа.
Мастер поднял голову.
— А ты знай свое — нормируй, а в чужие дела не лезь!.. Я разрешил занять станок. На таких, как Чекмарев, все депо держится. А эта… — Цыганков презрительно покосился на Юльку, — резцы ломает, за станком не смотрит… Истерики закатывает. Болты и шпильки! «Колючка» кольнула! Ах-ах!.. А то что паровозы на срочном ремонте стоят, ей наплевать, ушла, и все. Не допускаю тебя к работе, — решительно заявил он Юльке, — иди к начальнику депо, жалуйся!
Цыганков отвернулся и достал портсигар.
Оставалось одно — искать Быстрова. Юлька обошла кузницу, промывочный цех. Она увидела начальника в подъемочном. Сухощавый, в серой спецовке, он ходил вдоль стоявшего на путях паровоза и молотком на длинной рукоятке простукивал его экипажную часть.
— Товарищ Быстров, — начала Юлька, стараясь перекричать грохот, но в этот момент к начальнику депо подошел Бондаренко, бригадир подъемочного цеха. Она подождала, пока тот уйдет, но тут Быстрова позвали к станку, где обтачивались бандажи колесных пар. Когда он освободился, Юлька, вцепившись в его рукав, успела сказать, что она Гранина, токарь, и ее послал мастер Цыганков. Но Быстрова срочно позвали к телефону. Вернулся он с главным инженером. Озабоченно посматривая вверх, на мостовой кран, они пошли вместе вдоль цеха.
Юлька уже потеряла надежду поговорить с ним, как вдруг он сам подошел к ней.
— Слушаю вас, — сказал Быстров, посмотрев на Юльку из-под густых темных бровей. — Зачем вас послал ко мне мастер Цыганков?..
Юлька удивилась. Ведь Быстров совсем не слушал ее, а в цехе стоял такой грохот, что Юлькин голос терялся в нем. И все-таки он расслышал и запомнил.
— Вчера после обеда… я ушла, — уже совсем тихо сказала Юлька.
— Я не совсем понимаю вас, — сказал Быстров, но тут его опять отвлекли: появился Бондаренко, и не один, а с Андреем Малаховым. У Бондаренко в руках была втулка из ЦАМа, и он что-то горячо принялся объяснять Быстрову, поглядывая на Андрея.
— Вот что, — посоветовал Юльке начальник депо, — идите ко мне в кабинет, я сейчас туда приду. Идите, идите, — требовательно повторил он.
Быстров явился не один. Вместе с ним, приглаживая пятерней жесткие волосы, вошел Цыганков.
Предложив Юльке сесть, Быстров выслушал до конца ее путаный рассказ.
— А за что тебя в «Горячую промывку»? — неожиданно спросил он.
— Да ни за что, — ответила Юлька, но тут вмешался Цыганков.
— Правильно поместили. А вы спросите ее, Николай Иванович, сколько она резцов ломает. Если, согласно вашему последнему приказу, высчитывать — ей получать было бы нечего!
— А ты поучи ее затачивать резцы, обращаться с ними…
— Кто ж этому учит, — искренне удивился мастер. — Смекалку надо иметь!
Начальник депо закурил и задумчиво посмотрел на Юльку:
— На техминимуме бываешь?
— Я в вечерней школе учусь — не успеваю.
Быстров помолчал, стряхивая с папиросы пепел. Потом сказал, чтобы она отправлялась в цех.
От начальника депо мастер вернулся злой.
— Эй, Гранина! — крикнул он. — Иди бери резцы.
— Мне не дадут их, пока вы акт о старых не подпишете…
— Подписал. Иди бери.
Юлька сходила за резцами и принялась было работать, как к ней снова подошел Цыганков.
— Вот ты жаловалась там… Болты да шпильки тебе дают. — И вдруг, прищурившись, он спросил: — Паровой питательный клапан инжектора берешься выточить?
Юлька растерялась.
— Чертеж у тебя на станке, по нему Чекмарев работал. Бери заготовку. Валяй, точи.
Цыганков говорил спокойно, но Юлька понимала, что это значит. С виду простой, инжекторный клапан требовал особого внимания. И самое трудное — выдержать угол конусного поля.
Цыганков стоял, привалившись боком к станине «семерки», ждал. Длинный, с расстегнутым воротом рубашки под форменным промасленным кителем, он показался ей в эту минуту особенно неприятным.
— Хорошо, я попытаюсь, — неуверенно сказала Юлька.
Она вставила бронзовую болванку в патрон. Из-под резца рассыпным золотом посыпалась стружка. Бронзовые кусочки кололи руки, путались в волосах, но Юлька не замечала ничего. Под лучами утреннего солнца засиял обточенный ею бронзовый поясок. Теперь надо было сделать, выточку, уменьшить с другого конца диаметр. Чистовым резцом довести все до нужных размеров. И только тогда уже браться за конус.
Время летело. Юлька отводила резец, включала и выключала скорости. Она сумела отсчитать положенное число градусов на поворотном лимбе, но резца, пригодного для отточки конуса, у нее не было, их обычно делали из простых резцов, по-иному затачивая грани.
Обратиться бы к кому-нибудь из ребят, но Цыганков мог вернуться, и Юлька решила сама заправить резец.
Грани получались бугристыми, режущая кромка истачивалась и, ломаясь, отлетала с наждачной пылью.
Возвращаться к станку с незаправленным резцом было стыдно: Цыганков ждал ее у «семерки».
Выручила Наташа. Она позвала мастера закрывать наряды.
«Молодец, Наташка…» — благодарно подумала Юлька и направилась к карусельному станку, где работал Куракин.
— Паша, милый, помоги, — протянула она ему резец, и в глазах ее была такая тревога, такая мольба, что Пашка, не сказав ни слова, пошел и заправил ей резец.
Юлька выточила конус клапана. Осталось только удалить с его поверхности последние сотые миллиметра. Раза два она легонько прикоснулась к вращающемуся конусу бархатным напильником, но вдруг ее охватила робость, и она выключила станок.
— Ну, чего ты? — тихо спросил Куракин, подходя к ней. — Запорола?
— Нет… Боюсь я, Паша.
Куракин взял из Юлькиных рук напильник.
Через пять минут инжекторный клапан был готов. Сияющий золотом, весомый, он лежал на раскрытых ладонях Юльки.
2
До обеденного перерыва оставалось четверть часа. Юлька сгребла со станка стружку, вытерла руки и направилась за Наташей.
Из открытой двери конторки доносились громкие голоса.
— Я этот наряд не подпишу! На паровозе всего две крейцкопфных втулки, а ты Чекмареву три подписал! — с возмущением говорила Наташа.
— Только попробуй! Человека ночью подняли!.. Аварийная работа!.. Межпоездной ремонт! — кричал в ответ Цыганков. — Зря ты, Березина, гнешь козыря, надо сначала выяснить!
— Правильно, выяснить, — поддакнул Цыганкову Пашка Куракин. Он тоже был тут.
— Пойми ты, — продолжал мастер. — Чекмарев почти выточил вторую втулку, а там раковина. Брак металла при литье. Пришлось делать еще одну, и получилось три, а не две.
— Факт! — снова поддакнул Пашка. — Ты узнай, Наташа, где эту заготовку отливали, и пошли им туда письмо с претензией. Так, мол, и так, нахальство с вашей стороны брак выпускать.
Юлька обозлилась: «Вдвоем голову ей морочат». И шагнула в конторку.
— Пусть Чекмарев покажет дефектную втулку! — выпалила она.
— Ты что, с луны свалилась? — опешил Пашка.
— Откуда бы ни свалилась, а она права, — сказала Наташа. — Не мешало бы на третью втулку взглянуть.
— Пожалуйста, — пожал плечами Цыганков, — смотри. — Он сидел за столом, нервно постукивая карандашиком. — Ищи ее, эту втулку. Я лично не намерен в ящиках с отходами рыться.
— Ничего, иногда это полезно, — заявила Наташа.
— Давай сейчас искать, — предложила Юлька.
— Давай! — согласилась Наташа.
Девчата съели в буфете по паре горячих пирожков, запили газированной водой и приступили к делу.
В цехе у окна стоял ящик с бронзовой стружкой.
Они притащили железный лист и опрокинули на него ящик. Стружка была мелкая, тяжелая. Втулки среди нее не было.
— Ну, девочки, как? — подошел к девчатам Пашка Куракин.
— Никак.
— Поразительно! — развел своими длинными руками Куракин. — Может, в общем ящике?
— Посмотрим и там, — упрямо ответила Наташа.
По лицу Пашки пробежала ухмылка.
Девчата вышли из депо и направились к небольшому сарайчику за котельной.
— Ой-ой, да тут же ее целая гора, — разочарованно протянула Юлька, увидев объемистый ящик, доверху наполненный цветной стружкой.
— Не беспокойся, всю перебирать не придется, — сказала Наташа. — Только свежую, ночную.
Но, изрядно повозившись, они так ничего и не нашли.
В сарайчик заглянула Зинка Огнева.
— Ну, как дела? — поинтересовалась она, осторожно ступая на порог остренькими каблучками.
— Не было втулки, — сказала Наташа.
— Факт, не было. Кому охота даром по ночам не спать? — Зинка пожала плечами. — И правильно. Я бы ни в жизнь не пошла, да еще в такую непогодь, как сегодня. А Чекмарев знаете где живет? За пустырем. Еще хорошо, что ему телефон провели. А то раньше за ним кого-нибудь из депо посылали.
— Что ты болтаешь! — перебила ее Наташа.
— Брось ты, — ответила Зинка. — Смотри проще. Помог Чекмарев государству в эту ночь? Помог. Втулки на паровозе в момент сменили. Паровоз на линии. И, значит, зря вы в сарае сидите. Весь цех над вами смеется.
Насчет того, что смеялся весь цех, Зинка явно преувеличила. О «раскопках» знали всего несколько человек. Но Цыганков клокотал.
— Срамите?! — заорал он на всю конторку, увидев Юльку с Наташей. — Старатели!.. Много золота намыли!
— Не психуй, — спокойно ответила Наташа, усаживаясь за свой столик. — Третью втулку в наряде я зачеркну, и спор закончен.
— Нет, не закончен! — взвился Цыганков. — Ты ответь мне, Березина, чем я, мастер, могу поощрять таких рабочих, как Чекмарев?
— У тебя есть чем — фонд мастера, — ровно ответила Наташа. — Ты можешь давать отгулы за ночной вызов.
— Отгулы, фонд мастера!.. Человеку деньги за работу нужны, а не подачки…
— Ну что ж, требуй повышения расценок. А это очковтирательство.
— Затвердила! Побыла бы хоть день в моей шкуре… Все требуют. А я что, бобка — за все отвечать?.. Ну и вычеркивай, черт с тобой! Нас-садили вас тут!..
Цыганков сорвался с места и выскочил из конторки, хлопнув дверью.
3
Надо научиться затачивать резцы… Да, надо наконец научиться. Занятий в школе не было, Юлька сбегала в столовую и снова вернулась в цех.
В маленькой шестиметровой комнатке для заточки резцов стояло три наждачных станка. Юлька выбрала крайний справа. Сквозь прозрачное стекло предохранительного щитка было видно, как дрогнул круг, набирая обороты. Под ноги брызнули искры.
Резец, прижатый к наждачному кругу, задрожал, запрыгал в руке, Юлька изменила положение резца, но и так не получилось. Часа два билась она над этим резцом и вконец загубила его.
— Почему ты здесь? — услышала Юлька и оглянулась. Сзади стоял Андрей Малахов. — Твоя смена давно ушла…
— Я учусь резцы заправлять, — смущенно призналась Юлька и выключила станок.
— Понятно. — Он посмотрел на нее. — А ну, давай-ка попробуем…
Он прикрыл ладонью маленькую Юлькину руку и, слегка сжав ее вместе с резцом, включил наждак.
— Видишь, так резец не прыгает.
Андрей стоял сзади, слегка прижимаясь твердой грудью к Юлькиному плечу.
— Смелей, смелей, — подбадривал он. — Не жалей резца, у меня есть запасные.
И Юлька вдруг почувствовала всю нелепость своего положения. Руки, которыми несколько минут назад она плохо ли, хорошо, но владела сама, стали беспомощными. Щеки ее пылали. И она не выдержала: в какое-то мгновение она резко повернулась и посмотрела в лицо Андрея. Он был значительно выше, и ей приходилось смотреть на него снизу. Она смотрела с требовательным отчаянием, почти с гневом, она близко видела его глаза — прищуренные от усталости, под темными бровями, видела его губы — сухие, какие бывают у человека, целый день простоявшего над горячим станком, увидела все его лицо — смуглое, с резкими морщинами от крыльев носа и у глаз (возможно, так падал свет!) и не увидела того, что боялась увидеть, — насмешки. Просто Андрей удивленно, чуть оторопело глядел на нее, точно хотел спросить: «Что это с тобой?..»
Юлька шумно вздохнула и снова обернулась к наждаку. Ничего в сущности не изменилось — Андрей стоял так же, и так же плотно продолжал держать ее руки, и так же она слышала его дыхание, но что-то сковывающее ее стало уходить. И она уже сама попыталась управлять резцом. Он почувствовал это, потому что сказал едва ли не сердито:
— Ты учись, пока учу. Я скажу, когда тебе самой… Следи. Видишь, я совсем тихо держу резец. Слушай руки мои, слушай.
Андрей ушел к своему станку, где у него растачивался цилиндр, и, возвратясь, внимательно наблюдал за всеми движениями Юльки.
Прошло часа полтора.
— Хватит, — сказала Юлька, вытирая со лба капельки пота. — Руки устали… — Выключив станок, она посмотрела на свои тонкие, темные от наждачной пыли пальцы.
— А у тебя они быстрые, — сказал Андрей. — Если в день по часу так — через месяц научишься.
Юлька спрятала руки за спину.
— Спасибо, Андрей, — тихо ответила она.
…Оставаться после смены у Юльки вошло в привычку. Укрепив в патроне «семерки» стальную болванку, она тотчас отправлялась к наждачному кругу и принималась готовить резцы: проходные, отрезные, галтельные… Затем принималась обтачивать болванку. По едва уловимым признакам — гудению шпинделя, усилию, с каким приходилось поворачивать рукоятку суппорта, — она уже могла определять, как заточен резец. Если неправильно заточен, то быстро перегревался, тупился и ломал стружку. Приходилось выключать станок, опять идти к наждачному кругу.
Как-то Пашка с Жоркой, проходя мимо заточной, заметили там Юльку.
— Смотри-ка, наша малявка хочет взрослой рыбой стать, — сказал Пашка.
Подошли Зинка и Цыганков.
Цыганков иронически сказал что-то.
— Вы думаете, она из-за резцов остается? — вмешалась Зинка.
Юлька вспыхнула, но промолчала и только еще ниже склонилась к станку.
— Ну уж, с больной головы на здоровую, — вступился Жорка. — А кто Андрея в кино вчера приглашал?
— Ну и что ж, он ведь не отказался, — с легким вызовом ответила Зинка.
Жорка многозначительно переглянулся с Пашкой. Зинка усмехнулась:
— Ты, Куракин, опять сегодня только в обед бирку повесил! Запишу прогул, будешь знать!
— Зиночка! В последний раз, — приложил руку к сердцу Пашка. Но Зинка уже не слушала его. Постукивая каблучками, она направилась в подъемочный цех.
— Вот цыпа-дрипа, — рассмеялся Пашка. — Своего добьется, оторви мне голову! — Он даже присвистнул, а Юлька подумала: «Неужели Андрею нравится она — эта нахальная, раскрашенная?» Она не раз видела Зинку с Андреем в кино и на танцах. Тут же отмахнулась: «А… какое мне дело». В руках у нее был резец — черный, продолговатый, с неровными краями. Этим резцом Юльке предстояло обрабатывать завтра еще один клапан. Она нарочно отложила резец на вечер, чтобы остаться вот так, сама с собой.
Зажмурив глаза, она попыталась представить грани заточенного резца. Они должны быть ровными, очень ровными.
Гудящий круг, заключенный в железный кожух, вдруг показался ей смерчем. В одно мгновение он мог слизнуть с резца драгоценную пластинку победита, тогда как требовалось снять тончайшую пленку. Но теперь-то Юлька уже знала, как ей поступить…
…Когда она выключила токарный станок и, взявшись за готовую, еще теплую деталь, осмотрелась, то увидела, что в цехе она одна, совсем одна.
4
В девятом часу она вышла из ворот депо. На улице было темно. Эта вечерняя темнота была особенной — прозрачной и глубокой.
Щебенчатая дорога с редкими тополями по краям и нитями железнодорожных путей по левую сторону просматривалась далеко вперед, до самого перекрестка, над которым красной капелькой повис светофор.
Тут к ногам Юльки что-то упало и с легким хрустом разбилось о камни. Сосулька… Мокрая, не сумевшая удержаться под крышей. Юлька стряхнула с чулок ледяные крошки. Вот так неожиданно, внезапно, пока она убирала свою «семерку», мыла под краном руки, пока медленно брела по просторным цехам депо к выходу, пришла весна.
Только сейчас Юлька поняла, как она устала. Все тело заполняла тяжесть, в голове стоял шум станка. Она осознала, что вокруг тишина, только когда медленно пошла по дороге и услышала свои шаги.
Юлька не заметила, как оказалась на перекрестке. Влево и вправо от него разлеталось шоссе. Днем оно всегда забито машинами, а сейчас пустынно. Гладкий асфальт местами еще не просох от недавно выпавшего дождя и влажно блестел. Шоссе убегало к городу. Громадный, размахнувший огни на полгоризонта, он своим заревом словно приподымал небо.
На большой скорости прошел наполненный светом автобус с немногими пассажирами.
Юлька знала, что в городе шоссе растворится в десятках асфальтовых речек и ручейков, а дальше дороги нет, там Амур. Но ей так захотелось, чтобы шоссе никогда не обрывалось, что даже показалось, будто она видит его и над могучей рекой и дальше, летящим через степи и Забайкальские горы, о которых совсем недавно говорили на уроке географии.
Юлька оглянулась на Хасановку, мимо которой только что прошла. Среди огней слободки светилась квадратами окон школа. Ее, Юлькина, школа, где сейчас, наверное, шел уже третий урок. Она не собиралась сегодня идти туда — днем было столько работы, что даже на мысли о школе не хватило сил.
Конечно, Жорка Бармашов прицепится, если узнает, что она пропустила еще пять уроков. На этот счет у него есть поручение секретаря комсомольского комитета Сени Лебедева. Да что Сеня Лебедев!..
После истории с фотографией Юлька старалась не замечать Жорку Бармашова. Но вскоре все забылось: на простодушного Жорку долго сердиться нельзя. Он был всего на год старше Юльки и учился в десятом классе. В неизменной вельветовой куртке с застежкой «молния», вечно взъерошенный, он был всегда чем-нибудь занят: выпускал «Горячую промывку», следил за доской Почета, подкрашивал бронзой рамки с фотографиями передовиков. Он не расставался с ФЭДом, и его прозвали Жоркой-корреспондентом.
Юлька немного постояла, раздумывая, и пошла обратно.
Освещенные окна школьного здания деловито и строго глядели в ночь. В окне нижнего этажа Юлька увидела Бондаренко. Бригадир ремонтников сидел ссутулившись над партой. Большой, с тугой бычьей шеей, с багровым лицом и седеющей щетиной на висках и подбородке, он всегда с трудом влезал на свое место. Сколько раз Юлька была на занятиях и все не могла привыкнуть к тому, что за школьными партами сидели взрослые люди…
Школьный коридор и каменная лестница на второй этаж осторожно и чутко повторили ее шаги. Она взглянула на школьные часы — заканчивался третий урок. Это должна быть алгебра… контрольная.
Юлька остановилась у двери, за которой слышался густой бас математика. Снова все стихло.
Без единой книжки и тетради, не имея с собой даже карандаша, стояла она и ждала, когда кончится урок. Первый порыв, приведший ее сюда, схлынул, она начинала испытывать неловкость и беспокойство, и ее старенькое бобриковое пальтишко, казавшееся на улице даже чересчур легким, мешало ей. Мешали руки — сбитые, с затвердевшей на пальцах кожей, темные от металлической пыли, с обломанными ногтями. Всего лишь час назад этими руками она сделала самое трудное — заточила недоступный ей прежде резец. А еще раньше эти руки держал в своих твердых шершавых ладонях Андрей…
«Ну чего я сюда явилась?» — с горечью подумала Юлька.
Затарахтел звонок, начали открываться двери. Из класса вышел математик и, скользнув по Юльке рассеянным взглядом, прошел мимо.
Коридор стал заполняться людьми. В спецовках, пиджаках, в свитерах, в платьях, неторопливо и негромко стуча сапогами, каблуками туфель, они разбрелись по коридору. Со стороны лестницы потянуло табачным дымом.
Первым из девятого «А» вышел Пашка Куракин. Увидев Юльку, он хотел по привычке сказать ей что-нибудь озорное, морщинки уже собрались возле глаз — Пашка как бы прицеливался. Но Юлька виновато и нерешительно улыбнулась ему, и Пашка только спросил:
— Опоздала?
Юлька кивнула.
— Сейчас за мной в класс войдешь. Прикрою… Давай свое пальто: за моейпартой полежит.
Контрольная была не из легких. Бондаренко бродил по классу, понуро спрашивая:
— Нет, хлопцы, честно: ответ — два «а» квадрат корень из трех?
Ему отвечали со смехом, и он, махнув рукой, подошел к Пашке Куракину.
— У меня же другой вариант, Федотыч, — ответил Пашка.
— Верно, — пробормотал Бондаренко. — Дай тогда закурить.
Пашка молниеносно достал металлический портсигар и щелкнул крышкой.
— Это тебе не буксы навешивать, Федотыч, — сказал он бригадиру.
На работе зычный голос Бондаренко мог перекрыть любой грохот в подъемке. А вот тут… Пашка, поглядев вслед уходившему Бондаренко, сказал Юльке:
— Перед алгеброй все равны… Трудно старику, но он упрямый.
Куракин провел Юльку в класс, спрятал пальто, и, когда прозвенел звонок, ее запоздалое появление не вызвало пересудов.
Куракин нарочито серьезно сказал:
— Столики-скамеечки — детский сад! Замолви, староста, словечко за Федотыча, ему парту надо особую, с вырезом. Мучается человек, а тебе хоть бы что.
Бондаренко обернулся, несколько мгновений смотрел на Пашку и вдруг рассмеялся зычно и свободно, как смеялся в депо.
Глава четвертая
1
Сквозь серое кружево деревьев проступали дома. Сколько бы ни белили их стены, сколько бы ни красили железные крыши и штакетник вокруг сквера, все равно поселок носил на себе неистребимый отпечаток близости депо и железной дороги. Раз и навсегда, словно в кожу потомственного машиниста, въелась в него паровозная гарь. Она еле заметна, еле уловима, но она всюду. Утренний воздух припахивает горьковатым паровозным духом, и низкие облака, медленно ползущие над депо, над сырыми крышами складов, над поселком, кажутся дымом, который паровозы клочьями оставляют на порыжевших сопках.
…Из переулков и калиток по одному, по два выходили деповские. Людскому потоку не хватало места на дороге, и он выплескивался за обочины, запруживал дощатые тротуары по обеим сторонам. Над поселком стоял шорох шагов, сквозь который изредка прорывались громкие восклицания, словно люди после ночи пробовали свои голоса.
Юлька знала, что это продлится считанные минуты: потом толпа начнет редеть, редеть, наконец иссякнет, и лишь изредка за окном прозвучит топоток девчонки, которая до рассвета просидела с парнем и теперь что есть духу летит к огромным, видным издалека коричневым воротам депо.
Вместе с толпой Юлька дошла до высокой железнодорожной насыпи. Здесь людской поток разбивался на плотные ручьи. Одним надо в промывочный, другим — к недостроенному корпусу котельной, третьим — и с ними пошла Юлька — шагать прямо через бесчисленные, веером расходящиеся подъездные пути. Тут народу было больше всего: токари, кузнецы, слесари-ремонтники. Покачиваясь, глыбой двигался Бондаренко. На фоне темных замасленных телогреек мелькала яркая шапочка Наташи. Заложив за спину руки, шагал Пашка Куракин. Его очень хорошо видно, какой бы густой ни была толпа рабочих. Не только высокий рост делал заметной его голову в сдвинутой назад кепочке, не только то, что где бы он ни оказался, во все стороны от него брызгал смех. В куракинской фигуре — долговязой, с несколько сутулой спиной и опущенными плечами, в его манере ходить, пританцовывая и помахивая длинными сильными руками, было что-то, что делало его всегда заметным.
Догоняя Наташу, Юлька прибавила шагу. Ее заметил Андрей. На нем телогрейка, воротник рубашки не застегнут. Но, небрежно одетый, он все равно оставлял впечатление подтянутости, как солдат, которому лишь застегнуть воротник — и хоть в строй, хоть в отпуск.
На пути — лужа в пятнах мазута. Юлька не успела глазами моргнуть, как сильные руки парней подхватили ее и перенесли на другую сторону.
— Да ну вас! — краснея, отмахнулась Юлька.
Теперь она оказалась впереди Андрея.
2
Уже гудел, набирая обороты, мощный поршневой Андрея Малахова. Охнул и завыл карусельный Пашки Куракина. Зажужжал ДИП-200 Жорки Бармашова, заскрежетал строгальный станочек «шепинг». Еще в двух-трех местах зажглись лампочки над станками. Юлька подошла к своей «семерке», достала из тумбочки инжекторный клапан и остановилась в нерешительности. С самого утра, с той минуты, как она проснулась, ее не покидало смутное беспокойство. Оно росло, чем ближе подходила Юлька к депо. Страшно было подумать, что вот возьмет она в руки резец, и окажется — все вчерашнее исчезло, словно ничего и не было. Словно это чудесное утро, поток рабочих депо, частицей которого она себя чувствовала, лужа, через которую ее перенесли ребята, улыбка Андрея, молчание Наташи — все досталось ей незаконно, по ошибке. Никто, никто, даже Наташа, не сможет тогда ее защитить. Нельзя ведь защитить человека от него самого!
…Цыганков, принимая инжекторный клапан, придирчиво осмотрел его, сделал замеры и, исподлобья взглянув на Юльку, сказал:
— Отнесешь к Бондаренко в подъемку. И вот тебе новый наряд…
На этот раз Юльке достались фигурные валики.
Юлька отнесла клапан, на обратном пути в кузнице получила поковки. Красноватые от окалины, они были еще теплые, когда Юлька грузила их на электрокар.
Возвратившись к своему станку, Юлька невольно улыбнулась. Со стороны «семерки» на нее глядел кем-то нарисованный мелом смешной человечек. Ни шеи у него, ни живота. Прямо из круглой головы с выпуклыми глазами и улыбающимся ртом-щелочкой в разные стороны торчали руки и ноги. Человечек бодро шагал по крутой дорожке, и его голова была похожа на солнце, а на самой макушке лучами торчали четыре волосины.
Юлька не стала стирать рисунок. Все еще не доверяя себе, она сходила в заточную, заправила резец и только тогда приступила к работе. В движениях своих она проявляла ту же точность и осторожность, что и вчера.
С изумлением и радостью смотрела она на вращавшуюся деталь. Твердейшая сталь марки 5 вдруг сделалась податливой, как воск. Стружка синеватыми пружинками скатывалась в железный противень под станиной. Юлька увеличила обороты. Стружка покорно потекла журчащим ручейком.
Первый валик она сделала за сорок минут и, снимая его со станка, подмигнула меловому человечку. Ей стало весело, и она пальцем стерла у человечка одну волосину.
После четвертого валика человечек стал совсем лысым, и Юлька пожалела его. Отыскав кусочек мела, она снова пририсовала ему четыре волосины.
— Нравится? — издали спросил Юльку Пашка Куракин.
— А где у него живот?
— Это человек будущего! Он будет питаться таблетками. Все соки прямо к мышцам и в мозг. Ведь совершенствованию предела нет! Так или не так?
— Иди, иди, — прогнала Пашку Юлька.
«Веселый парень Куракин», — вспомнила она слова Лизы.
3
К вечеру Первомая в общежитии готовились как никогда. В кухне у единственного стола, на котором можно было гладить платья, толклись полуодетые, не причесанные еще девчата, пестрело от штапельных, креп-жоржетовых, шелковых платьев, юбок и кофточек.
Взгляды всех прикованы к голубому с блестками Зинкиному платью.
— Ох, Зинка… Все парни — твои, — раздавались возгласы.
Зинка, не отвечая, осторожно водила утюгом, и все внимание ее было сосредоточено только на платье.
У Юльки тоже было новое платье. Еще вчера она принесла его из мастерской и раскинула на столе. Оно было такое же пышное, как у Зинки, но не голубое, а белое. До концерта оставалось еще уйма времени, но Юлька не убирала платье в шкаф.
Она отправилась в душевую. Как и на кухне, там было много народу. Тогда она вернулась к себе в комнату, налила в таз теплой воды, помыла лицо и плечи и радовалась, ощущая тонкость своих рук и упругость кожи.
Солнце, по-апрельски блескучее, лилось в два окна, и впервые за зиму прогрело крашеный пол. Даже Лизина кровать сегодня не казалась такой сиротливой.
Умытая, чувствуя на шее холодок от влажных волос, Юлька в трусиках и лифчике постояла над платьем, достала из коробки в шкафу туфли, осторожно поставила их рядом с платьем на стол. Эти туфли прислал Гриша в прошлом году, когда Юльке исполнилось шестнадцать лет. «Приятно сознавать себя старшим братом такой взрослой дамы, как ты, — писал он. — Вся наша рота завидует мне. Я решил подарить тебе туфли на тоненьком стальном каблучке. К нам приезжали девчата — шефы, на одной я видел такие же. Но я не знал, где их купить: на шестьдесят верст вокруг — два ГУМа: наша военторговская палатка и магазинчик сельпо. И вдруг привезли!..» Туфли молочно-белые, с теплым отливом. Совсем новые, без единой царапины, стояли они на столе.
Юлька долго надевала чулки. Они плотно охватили ее длинные ноги. Она осторожно сделала несколько шагов по согретому солнцем полу. В общежитии становилось тише. Мимо Юлькиных окон стайками пробегали девчата, Она не могла больше ждать. Если Наташа, как они договорились, не зайдет за ней, Юлька сама пойдет ей навстречу. Она дотронулась кончиками пальцев до платья и, зажмурясь, надела его.
Потом надела туфли. Каблучки осторожно и отчетливо цокнули. Юлька шагнула, и снова цокнули под ней каблучки. А когда обернулась, в дверях, прислонясь спиной к косяку, пряча руки в карманчиках бежевого плаща, стояла Наташа.
Юлька хотела сказать: «Смотри, Наташа, у меня еще никогда не было такого платья. И я никогда, никогда не чувствовала себя так, как сейчас… Мне страшно…» Но что-то мешало ей произнести это вслух. Она молча глядела на подругу большими, расширенными глазами.
— Юлька, здравствуй.
— Ты давно здесь? — спросила Юлька.
— Я только что вошла…
Юлька помолчала и нерешительно спросила:
— Ну как?
— Все очень здорово, Юлька.
— Ты находишь?
— Да. — Наташа не отходила от двери и не меняла позы. — Не хватает сущего пустяка.
— Я знаю, — торопливо и неловко проговорила Юлька, заслонив рукой открытую грудь. — Очень большой вырез. Но я стяну тут ниточкой…
— Что ты… — Наташа покачала головой. — Я о другом. Торопись, Золушка. А то карета снова станет обыкновенной тыквой…
Юлька несколько мгновений вглядывалась в бледное лицо подруги, не понимая, о чем та говорит. Потом рассмеялась и подхватила шутку:
— А какой масти кони в упряжке?
— Лошади под цвет платью. И у них золоченые копыта.
Они вышли на улицу. Солнце плавилось в лужах. Над дощатыми тротуарами поднимался парок.
Наташа погрустнела. Юлька уловила перемену в настроении подруги.
— Ты боишься, что я плохо спою? — спросила она.
— Нет, этого я не боюсь, — сказала Наташа.
— Тогда что нее?.. Думаешь, он может подвести?
Наташа, закусив нижнюю губу, молча кивнула. Юлька вспыхнула:
— Пусть попробует! Пусть только попробует!
Все эти дни Егоров приходил на репетицию с опозданием и под хмельком. «Бутылочку пива только!» — оправдывался он. А однажды опоздал на целый час. Все разошлись. Юлька с Наташей встретили его уже в подъезде. Егоров был навеселе. Пальто распахнуто, галстук набок, черная фетровая, шляпа сбита на затылок.
Наташа не удержалась от резкого замечания. У них началась ссора, и Юлька вмешалась в нее.
— Ты еще пожалеешь об этом! — крикнула она, схватив Мишку за лацканы пиджака.
Егоров с силой отбросил ее руки.
— Что ты понимаешь, малявка! — Потом он попытался исправить положение. — Ну чего ты дуешься, Наташка?
— Отстань! Видеть тебя не хочу, — четко произнесла Наташа.
Егоров нахмурился и, не прощаясь, ушел.
— Подумаешь, — сказала тогда Юлька.
Наташа промолчала, но Юлька видела, как она украдкой вытирала слезы.
— Юлька, я сама не знаю, что происходит, — и с ним и со мной. Все это не так просто. Я не знаю, что делать…
Наташа говорила тихо, глядя себе под ноги. Она точно хотела рассказать Юльке все, о чем думала в эти дни и ночи, что тревожило ее постоянно, но не решалась.
— Знаешь, Юлька… — сказала Наташа. — Представь, тебе страшно хочется пить. Ну вот, кажется, минута еще — и умрешь. Ты находишь воду, наклоняешься к ней зачерпнуть… А она, капля за каплей, вся протекает сквозь пальцы. И невозможно задержать ее и нечем.
— Это тебе-то нечем задержать, Наташка, тебе?! — изумленная Юлька остановилась.
— Милый ты мой, дурачок… — улыбнулась Наташа.
— Нет, постой, — наступала Юлька. — Я все поняла. Ты вправду считаешь, что тебе нечем его удержать?
Наташа не ответила.
— Да если бы во мне хоть вот столько было твоего — весь мир лежал бы у моих ног!
Юлька таким широким и уверенным жестом показала, как лег бы к ее ногам этот мир, что Наташа через силу засмеялась:
— Юлька, ты сумасшедшая.
— Ничуть. Я никогда так ясно не соображала, как сейчас. — Юлька ни на минуту не могла допустить, чтоб у Наташи было грустно на душе. Она нагнулась, подняла с тротуара щепочку. Неподалеку, возле столба с фонарем, была небольшая песчаная площадка. Юлька потащила туда недоумевающую Наташу, не выпуская ее руки, присела и с маху нарисовала на песке такого же человечка, какого начертил на станине ее «семерки» Пашка Куракин.
— Вот, — убежденно сказала она. — Этот парень будет весь концерт торчать здесь, и он сделает так, чтобы все было хорошо. Я приказываю ему это!
4
В клубе Егорова не было. Юлька побывала в гримировочной, в репетиционной, заглянула даже в кабинет директора. До начала концерта оставались считанные минуты.
— Ну где твой Егоров, Наташка? — спрашивал то и дело Куракин, сердито вышагивая по сцене. Черный галстук-бабочка на его белой манишке съехал набок.
Наташа стояла, прислонясь спиной к стене.
— Не знаю, Паша, ничего не знаю.
Куракин пожал плечами и отошел.
Участники хора — девчата в белых платьях и ребята в черных костюмах — уныло бродили по сцене.
— Может, без дирижера споете? — с надеждой спросил Куракин.
— С ума сошел, пой сам!
— Да не орите вы! — простонал Пашка, хватаясь за голову. — Зачем я влип в это дело!
А в зале, за тяжелым плюшевым занавесом, слышался говор, скрип стульев, смех. Нетерпеливые зрители лезли за кулисы. Пашке пришлось поставить двух здоровенных парней у входа. Они уже загримировались, прицепили себе седые бороды. Так и стояли бородатые на страже, бесцеремонно выталкивая чересчур любопытных. Только живые с блеском глаза и сильные руки выдавали их возраст.
Паника на сцене разрасталась. Появился наконец Сеня Лебедев:
— Это безобразие! На комитет всех вытянем! — сурово пообещал он.
Шум в зале походил теперь уже на грозный морской прибой.
Юлька тихонько раздвинула занавес. Все ряды были заполнены. Зрители толпились в проходах и у дверей. Сердце у нее похолодело: во втором ряду посередине сидели Цыганков и Чекмарев. А чуть в сторонке от них — Андрей.
Сзади что-то загрохотало, загремело — это оборвались и упали установленные уже декорации. Заклубилась пыль. Все бросились поднимать и заново приколачивать задник. Торопливо застучали молотки.
Послышался пронзительный звонок.
— Какой идиот это сигналит! — завопил Пашка.
А в зале хлопали все настойчивей. Вот уже затопали, засвистели.
— Будем начинать! — Пашка махнул рукой. — Первым номером — девушка-каучук, вторым — русская пляска, третьим — вы с Юлькой, — повернулся он к Наташе. — Занавес!
Занавес нерешительно дрогнул и, зашелестев, раздвинулся.
Пашка вынул расческу, зачесал светлый чуб, поправил галстук и вышел на середину сцены. Поздравив всех с первомайским праздником, он сообщил, что программа концерта сегодня пойдет задом наперед.
— Это как же? — удивился кто-то в зале.
— Примерно так, как наш Егоров заводит на промывку маневровый паровоз. Почему мы должны все делать по стандарту? — с самым серьезным видом продолжал Куракин. — На всех концертах обычно сперва выступает хор, а потом идут сольные номера. Мы решили сделать наоборот. И почему это артисты обязательно должны петь под музыку? Музыка заглушает голос. Наши солисты сегодня поют без музыки… Вон на втором ряду сидит Василь Федотыч Бондаренко… Все вы его знаете. Вы думаете, завтра за праздничным столом он будет «Рябину» петь под музыку? Да и все вы дома без музыки поете и правильно делаете!
— А вот ты завтра как — сначала выпьешь, потом закусишь или наоборот? — громко спросил из зала тот же шумливый, видно бывший уже навеселе парень.
— Сначала закушу, а потом выпью, — нашелся Пашка, — и тебе советую. Наверняка в вытрезвитель не попадешь.
Зал одобрительно загудел.
— А сейчас начнем наш праздничный концерт!
— Что он делает, какую чушь городит? — услышала Юлька позади себя свистящий шепот Сени Лебедева. — В зале второй секретарь горкома комсомола, еще целый ряд ответственных товарищей…
А на сцене уже свернулась кольцом девушка-каучук. Концерт начался.
Удачно выступила танцевальная группа. Когда дали занавес, Пашка подбежал к Наташе с Юлькой:
— Ваш номер! — крикнул он. — Приготовьтесь! Я пошел объявлять.
— Без баяна? — оторопела Юлька.
— Попробуем… Ты только не забегай вперед, — шепотом ответила Наташа.
Юлька одернула платье и вдруг увидела, что ниточка, которой она стягивала воротник, распустилась и вырез на груди опять разошелся.
Замирая от страха, она вслед за Наташей вступила на освещенную сцену. Свет ослепил ее. Юлька стыдливо прикрыла руками вырез на груди и окончательно растерялась.
— Опусти руки, — услышала она Наташин шепот. — Начинаем.
Наташа тихонько, будто для себя, взяла ноту. Юлька хотела запеть и… не смогла. Она с ужасом глядела в многолюдный, зловеще притихший зал. Она уже хотела бежать, но тут Наташа запела:
Там, где рельсы сбегаются синие,
Где над стрелкой горит огонек…
«Это же я должна петь!» — Юлька вцепилась рукой в Наташино платье и с отчаянной решимостью подхватила припев:
Если девушки, если девушки
Позабыли про наших ребят,
Это стрелочник, это стрелочник,
Новый стрелочник виноват.
Потом снова запевала Наташа, а Юлька подхватывала припев. Им аплодировали. Кто-то крикнул «бис». Андрей бросил на сцену букет подснежников. Юлька подняла букет и вдруг увидела, что рядом с Андреем садится Зинка. Сказав что-то Андрею, она не мигая уставилась на Юльку. «Смотри, смотри, может, чего и высмотришь», — почти весело подумала Юлька.
Пашка, подмигнув девчатам, объявил следующий номер.
Юлька запела:
При долине куст калины,
В речке синяя вода.
Переполненный зал уже не пугал ее.
Наташа вторила:
Уезжает мой любимый,
Остаюся я одна…
Юлька пела и видела эту воду, до самого дна пронизанную голубым светом, и в ней колебалось ее собственное, Юлькино, отражение. Зал, скрытый светом рампы, точно исчез, и в мире, огромном до необъятности, оставалась только песня.
Но в тот момент, когда последняя ее нота еще звенела где-то в бездонной вышине, на сцену ввалился Мишка Егоров. Он еле держался на ногах. Взлохмаченные волосы его торчали из-под фетровой шляпы, костюм был измят.
— Привет, девочки! — пробасил он, помахивая шляпой. — Вот я вас и наш-шел!..
В зале раздались смешки.
— Нашел, черт возьми! — еще громче и радостнее заявил Егоров.
— Занавес! — заорал Пашка.
Занавес, как назло, заело. Наташа с Юлькой пристыли к месту. Пашка потянул Егорова за рукав со сцены, но тот продолжал свое:
— Я л-люблю тебя, Наташка! Вот т-такую, курносую, с веснушками! Л-люблю!
— Бис! Повторить! — крикнула со своего места Зинка.
Из-за кулис выскочили седобородые парни и подхватили Егорова под руки.
Никогда еще зрители железнодорожного клуба так не смеялись, как в этот вечер…
Егоров, видно, пробирался в клуб по оврагам, не разбирая дороги, локти его светлого пиджака и брюки были в глине и в репьях.
Юлька, с ненавистью взглянув на Егорова, вдруг увидела его сухие, горящие глаза. Она перевела взгляд на Наташу, та тоже, не отрываясь, смотрела на него.
Куракин, засунув руки чуть не по локоть в карманы, вышагивал вокруг них.
— Морду тебе за это надо набить, служитель искусства! Дерьмо ты, а не служитель! — Пашка с досады плюнул, хотел увести Егорова домой, но тот тяжело отстранил его рукой:
— Уйди с глаз!
К нему подошла Наташа. Губы ее слегка дрожали.
— Пойдем, — мягко сказала она. — Возьми себя в руки, и пойдем.
Мишка с трудом поднялся, и они ушли.
— Чтобы я еще когда-нибудь согласился… оторвите мне голову! — горестно вздохнул Пашка. — А Мишка-то, Мишка! — вдруг расхохотался он. — Привет, говорит, девочки! Ничего себе привет, шесть на восемь!.. Пойдем взглянем, как они там передвигаются, — вдруг предложил он Юльке.
Вышли через черный ход. Проходя мимо фонаря, Пашка увидел на песке нарисованного Юлькой человечка.
— Знакомый портрет, — присвистнул он. Остановился. Поднял прутик и подрисовал человечку хвост — длинную извилистую линию.
Начал накрапывать дождь.
— Слушай, Юлька, иди-ка ты в клуб, — предложил Пашка. — Я один прослежу, как они дойдут.
5
Юлька вернулась в гримировочную. Артисты торопливо переодевались и один за другим исчезали в фойе, где приглушенно звучал вальс.
Придерживая рукой накинутое на плечи пальто, Юлька вышла на сцену. Но странно: тогда заполненный, грозный в своем нетерпении зал не имел границ и простирался, казалось, до самого Амура и в обе стороны, насколько хватало Юлькиного мужества представить себе. А сейчас он опять обрел свои размеры, и в его темной глубине Юлька видела самые обыкновенные стены.
Она попробовала запеть, но голос не летел, не рвался ввысь, он словно сделался много слабее.
Юлька по ступенькам спустилась в зал и пошла на луч света, проникавший сквозь неплотно прикрытую дверь. У самой двери на спинку стула она положила пальто.
В просторном фойе, подхваченные потоком вальса, кружились пары. Юлька, держа в сжатом кулачке уже поникший букетик, медленно шла вдоль стены и чувствовала на себе взгляды девчат и парней. Она не оглядывалась, только щурилась навстречу свету.
На лестнице, ведущей вниз, в курилку, Юлька столкнулась в Цыганковым. Торжественный, в темном бостоновом пиджаке и в желтой рубашке с голубым галстуком, он посмотрел на Юльку тем же изучающим взглядом, что и в цехе, и сказал:
— Ничего. Можешь, девка. Вот это твое дело и есть. А токарь ты все-таки хреновый. Металл — мужское дело, не девичье. Это я тебе говорю.
Юлька не обиделась. Она внимательно оглядела его всего, неуклюжего в своей торжественности, с впалыми щеками, и вдруг, усмехнувшись, подумала: «Вот почему ты не снимаешь в цехе кепку. Лысеешь, Цыганков!..»
Вальс кончился, наступила заполненная шумом и говором пауза. В фойе появился Куракин. С его плаща стекала на паркет вода. Он постоял, точно кого-то отыскивая, и вдруг крикнул громко и радостно:
— Гроза!.. Товарищи, на улице гроза!
В этот момент грянул гром. Все на мгновение примолкли, потом поняли и, увлекая за собой Юльку, хлынули к дверям.
Над Амуром, над поселком, над городом развернулась во всем блеске первая майская гроза. Молния вспыхивала почти беспрерывно. Гремел, раскатывался гром. Целыми потоками на пылающие голубым пламенем железные крыши, дорогу, тротуары рушился дождь, плотный и прозрачный. Когда гасла молния, он сам светился голубым. Хотелось закрыть глаза и подставить ему лицо, плечи, руки, все тело.
Те, кому хватило места под бетонным козырьком клубного подъезда, замерли: двумя ступенями ниже клокотал и кипел поток. Водяная пыль оседала на лица.
Юлька нараспев прочитала:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром…
И вдруг услышала голос Андрея:
— Черт возьми, и верно гроза, да еще какая!
Зинка Огнева — Юлька даже не предполагала, что она находится здесь, — с едва заметным раздражением произнесла:
— Сколько их будет еще, этих дождей! Идем, Андрей, я хочу танцевать…
Андрей подставил ладонь под дождь. Крупные капли осыпали его пальцы, запястье, упали на черный рукав пиджака.
— Идем, — настойчиво повторила Зинка.
— Да… Идем, — сказал Андрей.
Глава пятая
1
Две недели шли дожди. День и ночь, день и ночь. И ребята добирались до депо мокрые. Но луж не было: земля с ненасытной жадностью впитывала потоки теплой воды, точно предчувствовала, что лето будет необычно сухое, и набирала про запас влаги.
Каждый раз, выходя на улицу, Юлька подставляла ладошку и думала: «Опять дождь». Точно так же она радовалась бы и солнцу и просто серому, мягкому дню… Может быть, это шла весна? А может… Может быть, это все еще колыхалась, синевато посвечивая прозрачными волнами, та самая «в речке синяя вода»?
В один из таких дождливых вечеров — была уже середина мая — Юлька пошла к Наташе. Но, постояв около ее дома, так и не вошла: в окнах не было света, только в комнате тети Маши тускло мерцал ночник.
Юлька приподнялась на цыпочки и осторожно заглянула в окно. В кресле дремала старуха соседка, на кровати смутно вырисовывалось лицо тети Маши.
Больная лежала спокойно. «Спит, — решила Юлька. — Не буду беспокоить. Наташки нет дома, на занятиях в институте, наверное. У нее бы обязательно горел свет».
Подождав еще немного, Юлька побрела домой. В общежитии ее ждало письмо. Юлька даже закрыла от волнения глаза, прочитав адрес на конверте. «От Гриши. Наконец-то!..» Сбросив мокрые ботики вместе с туфлями, она в одних чулках пробежала к кровати.
Да, Гриша долго не писал. И не потому, что некогда было. На письмо домой у солдата всегда найдется пять минут.
…«Не писал — значит, не мог. Я даже не знал, смогу ли я написать тебе вообще. Помнишь, Юлька, туфли? Точно такие же были на одной девчонке. Шефы у нас есть — швейная фабрика. С концертами к нам приезжали. Вот и приметил я эту девчонку в светлых туфельках. Никак договориться не мог — ребята кругом. А мне нужно было поговорить во что бы то ни стало. Демобилизуюсь, думаю, уеду, а там попробуй за тысячи верст списаться. Вечером, как уехали шефы, я к ребятам: «Хлопцы, к двум ночи вернусь». Командир машины говорит: «Ты, Гришка, имей в виду — я тебя прикрывать не буду. Это армия, а не общество защиты животных». Но я все равно пошел. А у нее — смена. Вахтерша, добрая тетка оказалась, все же позвонила. Вижу, идет она, в туфельках которая. Я к ней. Отвел за локоток в сторону и доложил по всей форме: так, мол, и так. «Днями демобилизуюсь — и нам необходимо решить… Завтра я командиру обязан сообщить, куда поеду после службы. Необходимо поэтому знать, поедете вы со мной в мои края или мне тут оставаться?»
Смеется, туфелькой землю чертит. А я прошу ответить по возможности срочно, в связи с тем, что нахожусь в самовольной отлучке. У меня времени не то что в обрез, вообще не оставалось ни грамма.
«Я, — отвечает, — как вы, Гриша. Мне, безусловно, жаль подружек оставлять. К тому же у вас там сестренка есть.
— При чем тут сестренка? — спрашиваю. Я даже вздрогнул от ее слов. Какая ты, Юлька, можешь быть для нас с ней помеха? А она молчит, опустила глаза. И так мне что-то неприятно сделалось.
— Так как же вы все-таки решаете? — говорю.
— Так вот и решаю, — ответила она не задумываясь, — что подожду пока ехать с вами.
— Вот как!..
Она промолчала, только туфелькой чертит.
И тут я подумал: а не играла ли она все это время со мной, не посмеивалась ли? Ведь я простой солдат, а у нее, может, кто другой есть на примете? И почему-то мне показалось, что это так и есть.
Не сдержался я тогда, Юлька, наговорил ей такое!.. Хотел тут же дать тебе телеграмму, мол, на днях выезжаю. Одумался уже на второй день. Ведь в самом деле кто я ей, какое имею на нее право?
А потом все это и началось, началось, не могу места себе найти, хоть что со мной делай, не могу. Прикипела она к моему сердцу. И решил я, Юлька, никуда отсюда не ехать. Остаться здесь, где она. Поступлю в бригаду на стройку. А там видно будет. Вот так… Не думал, что такое со мной случится».
Кто-то постучал в дверь.
— Ты чего, Юлька? — спросила, входя, Наташа, с удивлением рассматривая растрепанную, заспанную Юльку с припухшими от вчерашних слез веками.
Юлька не ответила.
Наташа разделась и стояла перед ней тоненькая, светлая, в сером штапельном платье. На голове у нее чудом держалась голубая газовая косынка. Казалось, дунь, и она улетит, как легкое облачко.
— Я к тебе из аптеки. Лекарство приготовят через сорок минут.
— Опять у тети Маши приступ? — спросила Юлька.
— Ослабла она. Почти все время лежит. Ноги сильно отекли. В больницу ложится не хочет. А ты чего так долго спишь?..
Наташа читала письмо долго. Юлька успела за это время навести в комнате порядок, нарезала хлеба, поставила на стол сливочное масло, банку сгущенного молока.
— Неприятная вышла история, — Наташа отложила в сторону письмо.
— Он, конечно, не виноват, — начала Юлька. — Это все она…
— А откуда ты знаешь?
Юлька промолчала.
— Ничего, Юлька, Гриша твой — человек мужественный. Сейчас ему тяжело. Ты чаще пиши ему.
— Я буду писать, обязательно буду писать, — быстро согласилась Юлька. — Сегодня отправлю ему письмо.
Губы у нее дрожали. Наташа нахмурилась.
— Я понимаю — он твой брат. Но и тебе, Юлька, тоже многое для себя решить надо. Это письмо важнее для тебя, чем для него.
Наташа ушла, и Юлька задумалась. В окно кто-то бросил камешек. Зазвучал знакомый тенорок Пашки Куракина:
Исполнен отвагой, окутан плащом,
С гитарой и шпагой я здесь…
Пашка в новом сером костюме, с выпущенным на пиджак воротником шелковой лазоревой рубашки, в сдвинутой на затылок кепке, из-под которой выбивался светлый чуб, с гитарой наперевес стоял в скверике перед Юлькиными окнами.
— А где шпага? — спросила Юлька, распахнув створки окна.
Пашка растопырил свои длинные пальцы и сжал их в кулак. Кулак получился плотный.
— Не робей, если кто нападет, отобьемся. Шпагу в получку куплю.
Ловко подпрыгнув, он уселся на подоконник, едва не задев кепкой за верхнюю перекладину рамы, и сразу загородил все окно.
— Хочу тебе предложение сделать, — сказал он, устраиваясь поудобней. — Воскресный денек, солнышко, воробушки чирикают. А ты замуровалась в четырех стенах…
— Какое предложение?
— В кино — на восемь тридцать.
Юлька отрицательно покачала головой:
— Не хочется.
— До чего же мир обезлюдел, — вздохнул Пашка. — Андрей к своему Каллистратычу укатил. Жорка тоже куда-то смылся. Э-эх… Вот из-за чего не люблю я выходные дни. И выспишься, и двести граммов с прицепом протянешь, а все равно, скука… Будто неприкаянный ходишь.
Он скользнул взглядом по Лизиной кровати и словно нечаянно спросил:
— Пишет?
— Нет, ни одного письма, — ответила Юлька.
Она не стала рассказывать, что два раза уже приходил комендант и спрашивал, когда вернется Елизавета Орлова: ремонтируют общежитие вагонников, и ему надо срочно расселять людей.
Пашка принялся наигрывать на гитаре.
Из окна хорошо просматривалась поселковая улица. По обеим сторонам ее возле домиков в розовом кружеве цветущих вишен зеленели сады. В комнату долетал шум молодой листвы. Дальше за поселком и за светлой полосой реки синел Хехцир.
— Смотри, к нам приближается сам Георгий Александрович Бармашов со своим ФЭДом! — вдруг сказал Пашка, легонько подтолкнув локтем задумавшуюся Юльку.
Жорка был, как всегда, озабочен.
— Что, опять общественная работа? — невозмутимо спросил Пашка.
Жорка снял очки, старательно протер их платком и снова водрузил на нос.
— Да, клумбы надо вскопать. Завтра рассаду привезут, а никто не хочет. Отлынивают под всякими предлогами.
Пашка лениво потянулся и спрыгнул с подоконника.
— Я тебе сочувствую, Жора. Несчастный ты человек. Ни сна, ни отдыха измученной душе… — Он незаметно подмигнул Юльке. — Слушай, отказывайся ты от таких поручений. Сердцебиение какое-нибудь придумай, расстройство нервной системы и мозговых извилин.
— А может, все-таки вскопаем вон те три клумбы, у штакетника? — помолчав немного, нерешительно предложил Жорка. И с надеждой посмотрел на Юльку и Пашку.
— Неси лопаты, — сказала она, — я сейчас выйду.
— Вы там оставьте немного целины, я вечером докопаю! — крикнул вдогонку Куракин.
Там, где Юлька перевернула первый пласт, комья словно тронуло сединой: земля подсыхала. Юлька переворачивала новые пласты, и вдруг вспомнила свое детство, словно заглянула в длинный тоннель. Где-то на другом его конце в маленьком солнечном квадратике начиналась ее жизнь: было там распаханное, выпуклое, до бескрайности огромное поле, от которого вот так же томительно тянуло духом земли. Юлька стояла на краю этого поля и смутно предчувствовала, что все это, до самых синих сопок, ей предстоит пройти.
Только что отгремела война. По дороге через Дмитровку тяжело скрипели подводы с семенным зерном. Возле них, слегка пошевеливая вожжами, мерно и неторопливо вышагивали запыленные, уже успевшие дочерна загореть бабы и мужики. Юльке тогда казалось, что эти люди не могут и не должны улыбаться. Но они, разлепив серые от пыли губы, изредка улыбались. И Юлька чувствовала, что у нее готово разорваться сердце… По вспаханному полю, где слышался неумолчный стрекот «Универсала», прыгая через перевернутые плугом пласты, как через кочки, бежал маленький худой мальчишка — ее брат Гришка Гранин.
Его не было до самой темноты. В детдоме привычно говорили: «А Граниной опять нет». Гриша возвращался лишь вечером, и его рубаха и руки пахли солнцем, соляркой и землей. А лицо казалось осунувшимся еще больше.
Юлька копала и видела себя и Гришку так отчетливо, словно она и впрямь вернулась к истокам своей жизни. Она видела все, как это было тогда, и в то же время не так — ведь ей минуло семнадцать и она знала, что с ними обоими случилось потом.
Да, оказывается, это было не просто поле, которое еще нужно было перейти, — это была правда, которую ей предстояло понять и осмыслить.
Рядом старательно переворачивал лопатой землю Жорка Бармашов. Он что-то говорил. А Юлька в это время видела себя посередине шоссе, перед Наташкиным домом, с чемоданчиком и узлом. И это было: стояла растерянная девчонка, ошеломленная своим поступком, подбирала слова, которые скажет в свое оправдание, и страшно боялась осуждения. А где-то затаилась оскорбленная гордость и жалость к себе.
«Я напишу ему. Про все напишу, — подумала Юлька. — И про поле, и про Наташку… и про себя. Обязательно напишу».
Она еще не знала, как, какими словами начнет свое письмо. Тут не подходили привычные слова, нужны были особенные, которые обозначали бы ее чувства, как в рисунках она линиями и штрихами обозначала лес, землю, небо, дом, тропинку к нему от колодца и облака…
2
Вечером, когда в общежитии умолк шум и Юлька раскрыла учебник, в комнату ввалилась краснощекая полная женщина лет тридцати пяти в синей форменке проводницы. В одной руке она держала узел с вещами, в другой — чемодан.
— Эта, что ли, седьмая? — спросила проводница, деловито оглядывая комнату.
— Эта, — ответила Юлька. — А вам кого?
— Алевтина я, Макарова. Жить с тобой будем вместе. Общежитие у нас ремонтируют. Вот направление от коменданта.
Юлька рассеянно прочитала бумажку и хмуро сказала:
— Что ж, если временно, пожалуйста. Вот с белым покрывалом койка Лизы Орловой. В отпуск она уехала.
— Ну так я на ее койке и устроюсь. Покрывало сложу да в чехол заверну. А подушку ее ты себе возьми. У меня своих две.
Говоря это, Алевтина развязала узел, вытащила подушку в цветной наволочке и взбила ее. Затем достала кружевное покрывало.
— Сама вязала, — почему-то вздохнув, сказала она. — А ты что — учишься где?
— Учусь, — сдержанно ответила Юлька.
— И работаешь?
— Да, в депо.
— Вот дуры-девки, и погулять то вам некогда.
Сняв платок, проводница села на стул возле кровати и принялась расчесывать длинные русые волосы, Делала она это с удовольствием. Затем не торопясь, лениво скрутила их узлом на затылке. Лицо ее, круглое, с ямочками на щеках и маленькими хитрыми глазками, без платка показалось Юльке моложе и миловиднее.
— Я вот тоже пять классов кончила, — снова заговорила Алевтина. — А кухня здесь есть?
— По коридору налево, — ответила Юлька и опять уткнулась в книгу.
— Не больно ты разговорчивая, — усмехнулась Алевтина и, загремев чайником, вышла.
«Свалилась ты на мою голову», — с досадой подумала Юлька.
Вернувшись, Алевтина пригласила Юльку попить чайку, соблазняя медом и вишневым вареньем. Но та отказалась.
— А ты, девка, не вороти нос-то от простого человека, — обиделась Алевтина. — Я тебя не краденым угощаю — на свои трудовые куплено.
Юлька не хотела чаю, но, чтобы не спорить, подсела к столу.
— Не стесняйся, — угощала Алевтина. — Насчет продуктов я обеспечена полностью… Вот только в жизни мне не повезло.
— Почему? — спросила Юлька.
— С мужиками не везет. Три раза замуж выходила и все без толку.
Юлька с удивлением посмотрела на нее, готовая прыснуть.
— Поживешь с мое, узнаешь, почем фунт лиха, — вздохнула Алевтина.
Раскрасневшись от выпитого чая, до которого, видать, была большая охотница, она стала прибирать со стола.
Заниматься Юльке уже не хотелось. Она набросила на плечи жакетик и вышла на улицу. Стояла теплая майская ночь. Таинственно шелестели тополя. У забора целовалась парочка. Далеко за домами слышался шум поезда, вскоре и он затих.
Пройдясь вдоль палисадника, Юлька вернулась в дом.
Алевтина, сидя за столом, вязала кружева. Белые, видать, подвенечные и, может, кому по заказу.
— Нагулялась? — добродушно сказала она. — Ишь, щеки-то раскраснелись. — И неожиданно, не отрываясь от вязания, добавила: — В молодости я страсть как любила целоваться.
Она отложила кружева, мечтательно улыбнулась:
— Ох-хо-хо! Пролетели мои молодые годочки. — И тут же, взглянув на будильник, зевнула, лениво потягиваясь: — Смотри-ка ты, первый час. Как время-то идет. Завтра опять в поездку.
Вскоре она мерно посапывала на своих пуховиках.
Глава шестая
1
Пологий песчаный берег с легким шелестом леса, с волейболистами на отмели медленно уходил назад и вправо. Он словно поворачивался к Юльке другой, незнакомой еще стороной. И только тут она поняла, что течение здесь действительно сильное, как крикнула ей вдогонку Наташа.
Да, оно не быстрое, а сильное. И таким оно было не только у острова. Везде — во всю ширину реки до самой кромки другого берега, над которым в разноцветных крошечных кубиках домов сверкали в лучах полуденного солнца стекла окон.
Всего два часа назад Юлька вместе со всеми деповскими садилась на теплоход.
Сеня Лебедев много раз собирался организовать выезд на левый берег и наконец организовал. А погода эти дни стояла таская хорошая, что поехали почти все — и Быстров, и парторг Шлыков, и ремонтники во главе с Бондаренко и его женою Горпиной и с внуком их, и девчата из промывочного. Здесь были и Цыганков, и Куракин, и Жорка, и Зинка, и Андрей, и Наташа, и Мишка Егоров.
Пока теплоход пересекал Амур, Егоров стоял в стороне один, держась за поручни. Он не примкнул ни к одной изкомпаний, которые тотчас возникли на палубе, едва убрали сходни. Но ни для кого не было секретом, что присутствует он здесь исключительно из-за Наташи Березиной.
Когда теплоход острым носом уткнулся в песок левого берега и пассажиры хлынули к сходням, Егоров оказался рядом с Наташей. Так они и пошли вместе, отстав от всех, не прикасаясь друг к другу и не разговаривая. Наташа глядела себе под ноги и изредка помахивала зажатой в руке алой косынкой.
Получилось так, что Егоров, Наташа и Юлька — третий лишний — расположились возле семейного костра Бондаренко. А по берегу задымило множество других костров.
Вода мягко и властно охватывала тело. Юлька видела свои руки и ощущала тревожный холод глубины.
«Ничего, еще немного и поверну к берегу». Она лежала на воде, вытянув руки, едва шевеля ногами. Через несколько секунд она действительно повернула к берегу, гребла сильно и размеренно. Но берег не приближался, течение несло ее дальше, река даже не почувствовала ее усилий.
Людей на берегу Юлька уже не видела. Только над тем местом, где она бежала к воде, вверх и вниз летала черная горошинка волейбольного мяча. Чуть повыше кромки леса он на мгновение застывал в воздухе и медленно падал вниз.
Юлька поняла, что ее относит на середину реки, и ей сразу стало не по себе. Вода, ласково принявшая десять минут назад ее опаленное солнцем тело, показалась теперь тяжелой и вязкой. Совсем рядом был стрежень.
Опасность заставила Юльку подобраться. «Так у меня ничего не выйдет», — подумала она, заставляя себя успокоиться. Никаких сил не хватит, если плыть навстречу течению. В лучшем случае можно держаться на одном месте, пока хватит сил. Юлька повернулась так, чтобы течение било ей в бок, — река легко понесла ее вдоль берега. Было страшно смотреть, как ее относит все дальше от лагеря, и в то же время это было единственно правильное решение. Она плыла и отдыхала, поворачиваясь на спину и глядя в насыщенное солнцем небо с редкими синеватыми волокнами облаков. Расстояние между нею и берегом, подмытым местами, с грудами прошлогоднего плавника, сокращалось так медленно, что Юльке показалось, будто никогда она уже не сможет приблизиться к нему. Сердце замерло от страха, она отчаянно забарахталась, безрассудно растрачивая последние силы…
Она хотела крикнуть, но не смогла разжать рта. Юлька читала, что в такое мгновение перед человеком проходит вся его жизнь, вспоминаются дорогие лица. Ничего этого с ней не произошло. Отяжелевшая, полузахлебнувшаяся, она бессмысленно загребала воду непослушными руками. И вдруг увидела, что ее несет на косу. Нужно продержаться еще минуту, две…
Коса приближалась: течение, словно нехотя набегая на нее, поворачивало к середине реки. Упускать момент нельзя — дальше река разливалась во всю ширь, и уже не было видно берегов. Юльку несло над отмелью, она чуть не задевала руками песок, но боялась встать. Поджав ноги, она коснулась наконец коленями песка и погрузилась с головой. В следующее мгновение она поднялась. Вытянув вперед руки, сделала несколько шагов и ничком упала на раскаленный песок.
Солнце скоро высушило ей спину. Юлька села. Амур опять сделался таким, каким она видела его до этого, — неторопливым, и немереным… Она заставила себя подняться и снова войти в воду — знала, если уйдет отсюда не оглядываясь, то всегда будет стоять за ее спиной его опасное дыхание. Она вымыла руки до плеч, потом грудь и лицо — все было в песке. Капли падали с нее, стекали по спине между лопаток.
По-прежнему за рекой сверкал оконными бликами далекий белый город. И оттого, что солнце уже клонилось к западу, река налилась синевой, город стал еще белее.
Юлька пошла по нетронутому песку, оставляя неглубокие, бесформенные следы. Подумав, что, может быть, здесь не ступала еще нога человека, рассмеялась.
Она попыталась вспомнить, что заставило ее бежать через весь лагерь к реке и совершить этот бездумный заплыв.
Сойдя с парохода, деповские расходились по берегу, подыскивая места. Зинка, идя вслед за Андреем и Куракиным, нагруженными сумками, удочками и гитарой, обернулась и недобрым и в то же время ликующим взглядом окинула Юльку, стоящую на коленях возле шалаша Бондаренко. Тогда ее взгляд хлестнул Юльку, как удар бича. А сейчас все это уже казалось ей маленьким и незначительным.
— Ну и пусть! — сказала она вслух.
Где-то справа за кустами послышались голоса. Юлька свернула в ту сторону. Если бы она могла предугадать, что увидит, когда раздвинет ветви, она бы кинулась сломя голову прочь, куда угодно — хоть обратно в воду.
На одеяле, разостланном посреди небольшой приречной полянки, среди груды редисок, первых огурцов, лука, ломтей нарезанного хлеба стояли три стакана. Чуть поодаль в ленивой позе, спиной к Юльке, почти обнаженная, если не считать узеньких полосок купальных трусиков и лифчика, лежала Зинка. На ветке ивы висели ее розовая атласная юбка и белая полотняная кофточка. В отдалении под кустами виднелась неподвижная фигура Куракина: Пашка удил рыбу и время от времени свободной рукой отмахивался от комаров.
Вещи и вся обстановка говорили, что тут были сначала трое, потом двое, а потом ушел еще один — самый главный: Зинка не просто лежала и загорала, а ждала, когда он вернется, Юлька знала, кого она ждет, — Андрея.
Юлька повернулась и побежала прочь. Ветки хлестали ее по лицу, ноги путались Среди корней и травы. Солнце, светившее прямо в глаза, слепило ее, и она ничего не видела перед собой.
За кустами начиналась низина. В паводок здесь стояла вода, но сейчас, в середине лета, лишь кое-где между высоких кочек остались еще горячие илистые лужицы. Юлька несколько раз оступалась в них.
— Стой… Юлька! Ты что, Юлька?
Посреди тропы стоял Андрей и загораживал ей дорогу. В руке он держал здоровенного, только что пойманного сома.
— Да что это с тобой? — улыбаясь, спросил он.
Юлька, закрыв лицо, бессильно опустилась на кочку и заплакала.
Андрей растерянно топтался возле нее, что-то негромко говорил. Слезы у Юльки текли и текли сквозь пальцы и капали на исцарапанные кустами колени.
Наверно, Андрей забыл, что рыбу можно положить, — он одной рукой поднял Юльку с земли, той же рукой отвел ее ладони от лица, больше не спрашивая ни о чем, и повел ее к лагерю.
Солнце клонилось к закату. Над низиной, перемежаясь с длинными тенями от прибрежных кустов, протянулись вечерние багряные лучи. Поперек низины бежал неширокий ручей. Обломок дерева, переброшенный от одного бережка к другому, осклиз, и по нему трудно было идти. Андрей подхватил Юльку свободной рукой, и так, полуобнявшись, вместе они и перепрыгнули через ручей. Но и на той стороне он не отпустил ее. Юлька подняла глаза. Она видела, как что-то изменилось в лице Андрея, оно показалось ей усталым. Сом выскользнул из его руки и упал в траву.
— Тут, наверно, уже осталось недалеко, — тихо сказала она.
— Ничего… Я провожу тебя.
Опустив руки, Юлька стояла и ждала. Он поднял сома и коротко глянул на нее, она отвела глаза.
Юльку уже разыскивали. Наташа ходила от одного костра к другому. Жорка и еще несколько парней из кузнечного отправились искать ее вниз по берегу.
Когда они наконец появились в лагере, Наташа изучающе и настороженно перевела взгляд с нее на Андрея. А тот без слов положил пойманного сома к ногам Горпины и сел перед костром, обняв сильными руками колени.
2
Сом пришелся кстати — на ужин. Горпина, Наташа и Юлька отправились к реке чистить рыбу и картошку.
Был поздний вечер, правый берег сиял ночными огнями. Слышалось потрескивание костров, смех, песни. Пели мужские голоса. Всплескивал, похрапывал, шуршал галькой, шевелился накрытый темнотой Амур.
Юлька все время помнила, что сзади за ее спиной сидит, глядя в огонь, Андрей. Ей от этого было спокойно и легко.
Потом, распространяя вокруг аппетитный запах, варилась уха. Возле шалаша, собирая ужин, неслышно двигалась Горпина, позвякивая посудой. Курил самокрутку ее молчаливый Федотыч и время от времени пошевеливал палкой затухающий костер. Наташа постелила на траве семейную бондаренковскую скатерть. Где-то вокруг, не находя себе места, бродил в темноте Егоров; все так же, сцепив руками колени, задумчиво сидел Андрей.
А Юлька устроилась на пригретой костром траве и, покусывая травинку, глядела в темное небо. Хорошо было так лежать и чувствовать, как под тобою неторопливо кружится земля.
В шалаше захныкал внучонок Бондаренко. Горпина попыталась его укачать, потом пришла к костру с ребенком на руках и отдала его Федотычу, сказав при этом ласково и насмешливо:
— На, старый, понянчи.
Бондаренко, принимая ребенка в свои огромные руки и усаживаясь с ним на обломок дерева, с добродушной ворчливостью ответил:
— Мало своих вынянчил…
Когда Горпина объявила, что ужин готов, Бондаренко выразительно покосился на шалаш. Горпина усмехнулась и принесла оттуда бутылку водки, разлила уху по мискам и нарезала хлеб и лук. Бондаренко передал ей внука и, тронув Андрея за плечо, кивнул на разложенную еду:
— Давай по маленькой.
Он налил себе, Андрею и Мишке в граненые стопки, жестом предложил выпить и Юльке с Наташей, но те отказались. Егоров, поглядев на замкнутую Наташу, не притронулся ни к чему, встал и опять ушел к берегу.
— Ну что, Андрей, выпьем? — проводив Егорова взглядом, сказал Бондаренко.
— Выпьем, Федотыч…
— За что же мы с тобой выпьем?
У Андрея на лице было такое выражение, будто он хотел сказать: за что хочешь, ты — хозяин.
Бондаренко потянулся к нему со стопкой:
— Давай тяпнем, Андрюха, за молодое поколение, чтобы оно изжило иждивенческое отношение к нашему брату. Уж больно вы привыкли, чтобы мы, старики, всю тяжесть на себя брали.
Андрей при последних словах Бондаренко опустил руку и отставил стопку.
— Я за это пить не буду, Федотыч.
— Не обижайся, — Бондаренко произнес это таким тоном, что стало ясно: неспроста он предложил свой тост, он обдумал все и, может быть, давно искал повода высказаться.
— Нет, я пить за это не буду, — решительно повторил Андрей и усмехнулся: — Иждивенческое отношение…
— Как хочешь, — пожав плечами, ответил Бондаренко. Одним глотком выпив водку, он деловито принялся есть, сочно хрустя огурцами и луком, будто, кроме еды, ничто другое его сейчас не интересовало.
— Странный вы народ, — как бы между делом вдруг заметил он. — Прижмешь вас (тут Бондаренко выдал себя движением — резко поставил руку на ребро ладони), так вы и лапки кверху. Я, мол, тут вообще ни при чем.
— Чудак ты, Федотыч. Не понимаешь, что из твоих слов наружу торчит.
— Что торчит? Что? Говори! Я рабочий человек и люблю, когда все начистоту!
Андрей выпил и закусил.
— А вот что, — сказал он. — Это не мне изживать надо, а тебе. В депо мы одной дорогой ходим… А по двум пижонам возле «Гастронома» нельзя судить о всех нас, тебе такого права, Федотыч, никто не давал и не даст. Ты трудную жизнь прожил, я знаю. Если хочешь, трагическую жизнь… И не я тебе не верю, а ты в меня поверить не хочешь. Странно одно. Я твою трагедию своей считаю, боль твою — своей болью. А тебе, как говорится в математике, соответственно в моей жизни ничто не интересно.
— А если я начну ваши молодые грехи перечислять? Ты упадешь и не встанешь, — сказал Бондаренко.
— Перечисляй…
— И перечислю. Пусть не тебе, но некоторым твоим одногодкам на все плевать. Были бы гроши, да харчи хороши, да штаны поуже, и девки попокладистей…
— Я согласен с тобой, Федотыч, есть такие ребята. Точно. Только тут их одних трудно винить. Живем мы как-то не так. И формы работы нашей в депо устарели. Сегодня ДИП и завтра ДИП, двадцать лет один и тот же ДИП — пусть и усовершенствованный. Ты этот ДИП ремонтировать будешь, полжизни в него угробишь. Для производства его, может, и хватит, для меня — человека по имени Андрей Малахов — мало. И Юльке через год мало будет. Приходит время ЦАМов, стекла и точных расчетов!
Юлька знала, что ЦАМ взбудоражил депо: трудно было поверить, что легкие сплавы алюминия с цинком и медью с успехом могут заменить тяжелую, испытанную, дорогостоящую бронзу. Только сейчас до Юльки дошло, насколько предметен сегодняшний спор Андрея с Бондаренко — никто так не защищал бронзу и вообще всю устоявшуюся организацию труда ремонтников, как Бондаренко.
— Ну, насчет ЦАМа доложу я тебе, — ожесточенно заговорил бригадир, — тут еще время свое слово скажет. И насчет стекла тоже. Коммунизм на стекле не построишь, хрупкая больно материя. А то, что мы построили, стоит и стоять еще будет долго. Я начинал с веры, а вы с критики да с узких штанов, воробьи.
— Э-эх, Федотыч, — огорченно вздохнул Андрей. — У меня было много в жизни трудного. Но самое трудное — твое недоверие.
В разговор вмешалась Горпина и заставила Бондаренко замолчать:
— Твои философии мне дома надоели, старый. Дай людям воздухом подышать и сам подыши.
Вскоре Бондаренко захмелел, и Горпина увела его спать в шалаш.
Андрей подбросил в костер сухую валежину, спросил, где Мишка, и тоже ушел к реке.
Потрескивал костер, скрипела под сапогами Андрея прибрежная галька, вздыхал Амур, изредка всплескивала в нем поздняя рыба, прокричала в кустах ночная птица. Постепенно смолкли людские голоса. Потом где-то далеко-далеко за серединой реки зататакала моторка, и Юлька подумала, что, когда этот звук оборвется, она уснет.
Глава седьмая
1
Душным июльским днем Наташа с Юлькой отвезли тетю Машу в больницу. Ее положили в маленькой двухместной палате с большим окном. В палате лежала совсем еще молодая, очень бледная женщина. Медсестра шепотом сказала, что женщина скоро умрет. У нее тяжелое заболевание крови. Потом санитары внесли и поставили в свободном углу еще одну койку, и Юлька поняла, что Наташа останется здесь.
Уходя, Юлька приложилась губами к дряблой щеке тети Маши. Но у той даже не нашлось сил сказать что-нибудь Юльке на прощание.
— Отпуск возьму, буду возле нее сидеть, только бы она поправилась, — сказала Наташа, провожая Юльку.
Грустная, задумчивая шла Юлька домой. Она хорошо понимала душевное состояние своей подруги. Тетка воспитывала Наташу с восьми лет, заменив ей мать.
…Ключа в ящичке над столом у дежурной не оказалось.
«Неужели Алевтина вернулась? Да нет, ей рано. Поездка на две недели», — удивленно подумала Юлька. Она вошла в комнату, включила свет и опешила: у окна, скрестив на груди руки, стояла Лиза.
Лиза медленно повернула голову, губы ее шевельнулись. Она хотела сказать что-то, но лишь молча поправила на плечах платок.
— Ну и хорошо, — почуяв беду, тихо сказала Юлька. — Правда, у нас тут хорошо?..
— Кто на моей кровати расположился? — спросила Лиза.
— Проводница одна, их общежитие ремонтируют. У нас сегодня душ работает. Иди помойся с дороги, а я в магазин сбегаю.
Юлька говорила быстро, проглатывая отдельные слоги. Она разыскала авоську и накинула на голову косынку. Пока она металась по отделам магазина, покупая все, что попадет под руку, перед ней все время стояло чужое, опустошенное лицо Лизы.
Потом они сидели за столом, почти не разговаривая. Лиза помешивала ложечкой в стакане.
— А где эта проводница сейчас? — спросила она.
— В поездке. Раньше, чем через неделю, не вернется.
Лиза, все такая же замкнутая, встала из-за стола, аккуратно свернула Алевтинину постель и сложила ее на стуле.
— Где моя подушка?
— Вот, держи, — ответила Юлька, кидая ей подушку. — Она все время была у меня.
Лиза легла и отвернулась к стене.
Юлька хотела подойти посидеть, как прежде, на ее кровати, но не решилась. После долгого молчания Лиза сказала:
— Была сегодня в кадрах. Берут на прежнее место с завтрашнего дня. — Она еще помолчала и спросила: — Как вы тут без меня?
Юлька пожала плечами.
— Живем, — неопределенно сказала она. — Нюрка Столярова твой кран гоняет.
— Я видела Бондаренко, — сказала Лиза.
— Значит, завтра на работу пойдем вместе.
Убирая со стола, Юлька поглядывала на Лизу, ждала, что та скажет еще что-нибудь. Но Лиза не произнесла больше ни слова.
Утром по дороге в депо Лиза прятала глаза от всех встречных. Кто-то в толпе окликнул ее, кто-то поздравил с приездом. Лиза отвечала вымученной, натянутой улыбкой.
У ворот депо толпились парни: Пашка Куракин кого-то подначивал. Но, когда увидел Лизу, голос его сразу оборвался.
Лиза, пригнув голову, прошла мимо. Пашка не мигая смотрел ей вслед.
— Видела Куракина? — спросила Юлька.
— А что мне Куракин, — нарочито небрежно ответила Лиза.
Они вместе вошли в подъемочный цех. Бондаренко помогал слесарям заводить тяжелую колесную пару под паровоз.
Увидев Юльку с Лизой, он сам подошел к ним.
— Можно мне приступить к работе? — спросила Лиза, глядя мимо него.
— Можно. Идем, — сказал он и повел ее в глубину цеха к лестнице, ведущей на кран, У самой лестницы Бондаренко положил руку ей на плечо и словно подтолкнул к ступенькам: «Ну, иди».
Лиза начала подниматься, и Юлька заметила: не как всегда, а словно ей не хотелось работать.
В обеденный перерыв Юлька зашла за Лизой, и они вместе отправились в столовую. Девчата за столиками, увидев их, зашептались. Лиза смотрела прямо перед собой, плотно сомкнув губы. Кто-то хихикнул: «Невеста без места, жених без штанов…»
Домой после смены возвращались тоже вместе. По дороге их догнал Куракин и молча пошел рядом. Лиза заторопилась, чтобы скорее дойти до переулка, где Пашке надо было свернуть к виадуку. Но он, все так же молча, прошел с ними до самого общежития и только тут сказал:
— Ну что ж, Лиза, с приездом…
2
Все чаще случалось так, что когда Юлька с Лизой выходили из депо, возле них оказывался Куракин. Или догонял их по дороге и шел рядом так же молча, как в первый раз. Иногда пытался шутить. Юлька молчала, а Лиза улыбалась одними губами — какой-то всегда одинаковой улыбкой.
Однажды вечером он пришел с гитарой, но так и продержал ее часа два на коленях, ни разу не тронув струн, и разговаривал только с Юлькой.
А на другой день за несколько минут до перерыва на обед Пашка выключил станок, вытер ветошью руки и подошел к Юльке.
— Чего это с ней? — спросил он. — Она точно с похорон.
— Я ничего не знаю, — ответила Юлька.
Она и в самом деле не знала, что же именно произошло. Лиза, приходя домой, сразу ложилась в постель и, устремив глаза в потолок, думала о чем-то своем. «Хоть бы заплакала она, что ли, а то все молчит и молчит», — переживала Юлька. Когда они вместе ходили гулять, Лиза выбирала пустынные улицы или тянула ее на линию. Там они и бродили в одиночестве.
Как-то Юлька и Куракин ждали Лизу в подъемке. Ей пришлось задержаться в кабине крана, так как в этот момент подали на подъемку еще один паровоз. Остановив кран, Лиза стала спускаться по лестнице. И делала она это не как прежде, а осторожно, бережно ставя ноги на каждую ступеньку. Вдруг она пошатнулась и замерла, всей грудью припав к поручням. Юлька видела, как она побледнела, и тут же кинулась на помощь.
— Пойдем-ка на улицу, на свежий воздух, — угрюмо сказал Пашка. — Разбаловал тебя стольный город Ростов: степь, просторы…
Он не взял Лизу под руку и даже не прикоснулся к ней, но, как и всегда, проводил до самых дверей и все время шел рядом, будто Лиза должна была вот-вот споткнуться и он готовился поддержать ее.
— Ты ведь, Лизка, чуть не упала сегодня, я все видела, — сказала Юлька, когда они остались одни в комнате.
Лиза кинулась на кровать и зарыдала.
— Беременна я, Юлька…
— А я знаю, — сдерживая внутреннюю дрожь, вдруг отчетливо ответила Юлька. И вспомнила, что с первой минуты возвращения Лизы, она ожидала этого. Ей тяжело было слушать Лизино признание, и она выкрикнула это «я знаю» даже несколько раньше, чем Лиза успела договорить. Странным было чувство, какое Юлька испытывала сейчас. Ей было и скорбно, и тревожно, и невыразимо жалко Лизу.
В депо бывали такие случаи. О них говорили долго, мусолили, называя вещи своими именами. Но те случаи проходили сквозь сознание Юльки, как вода через песок, не оставляя следа.
— В больницу ходила — уже поздно. Надо было сразу, как приехала. В депо скажут: съездила в отпуск!
Лиза металась по подушке. Все ее тело вздрагивало от рыданий. Тяжелый узел рыжеватых волос распустился по плечам. Подушка потемнела от слез.
Прошел час, два или десять минут — Юлька не знала. Лиза, всхлипывая, лежала, уткнувшись лицом в подушку.
— Ты теперь насовсем разлюбила его? — спросила Юлька.
— Ничего ты не понимаешь…
— Я почему-то с самого начала думала, что ты вернешься. Он сразу мне не понравился. Как из вагона спрыгнул, так и не понравился…
— Вначале все было хорошо. — Лиза поднялась, вытерла косынкой лицо, поискала вокруг себя шпильки, заколола волосы. — Какая я была счастливая!.. Приехали к моим родным, свадьбу справили. Вся деревня собралась. Отец денег не пожалел. Почти два месяца прожили у наших. Потом — в Ростов по Дону. Двухместная каюта. Берега там красивые. Я веселая, радуюсь. А Володька чем ближе к Ростову, тем тревожнее становится. Задумчивый какой-то, все молчит. Приехали вечером, никто нас не встретил.
Домик у его родителей уютный. Черемуха в саду, сирень. Открыла дверь ему мать — сухонькая такая старушка. Потом и отец вышел — степенный, бородка с проседью.
Володька говорит: «Это жена моя, Лиза. Прошу любить и жаловать». Мать ко мне не подошла даже. А отец — ничего. «Ну, — говорит, — проходите, гостьей будете». Володька пальто мне помог снять, показал, где умыться. Я вижу — неладное. «Скажи, — говорю, — Владимир, может, староверы родители твои или нелюба я им?» — «Я виноват перед тобой, — говорит Володька. — Сразу хотел сказать, да побоялся. Ты ведь знаешь, что я подводником служил. Славой овеянный, в героях ходил. И оказалась девчонка под рукой. Я уж после, во Владивостоке, тебя встретил, когда из дому вернулся… Рассказывать тебе ничего не стал. А о том, что сын у меня, отец написал. Только поздно, я уже билеты на поезд купил. Если бы я тебе на перроне об этом сказал, поехала бы ты со мной? Вот и суди, как хочешь…»
Я всю ночь не могла уснуть, сидела у окна. Володька тоже долго не спал, а потом уснул. Я подошла к нему, он лежал на спине. Посмотрела на него — чужой. Все, что было мне дорого в нем, все стало чужим. И щетина на подбородке, и одной пуговицы на рубахе не хватало. Все я заметила. Долго смотрела, а он даже не шевельнулся.
Утром постучали. Старуха дверь открыла. По всему дому покатился детский голосок. Это она пришла — с ребенком. Ее я и не разглядела. А мальчишка — вылитый Володька: такой же чернявый, глазастый. Владимир вышел. Увидела она его: «Что ты, — говорит, — наделал? Я тебя три года ждала». Он то на сына смотрит, то на нее — молчит. Потом схватил ребенка, поднял вверх. Мальчишка смеется… Старуха в голос плачет, платочком утирается. Постояла я, посмотрела, собрала чемодан — и на вокзал.
Старик меня догнал, мы вместе пошли. Билет мне он сам купил, спросил только — куда. «Мальчонку, — говорит, — ты пожалела, да и ее тоже…» А у самого руки трясутся. «Ты, — говорит, — если что, пиши обязательно!» И адрес дал. Вот и вся моя история…
— Хороший старик, — сказала Юлька, вытирая ладошкой слезы. — А Володька твой сволочь.
В эту ночь они долго не могли уснуть. Лиза жаловалась на кратковременные обмороки. Два дня назад ей вот так же сделалось плохо, и она на несколько секунд потеряла способность управлять краном: колесной парой смяло стойку на паровозе.
— Боюсь я, станет мне плохо и трахнет кого-нибудь скатом по башке. Нельзя мне работать на кране.
— Переходи к нам в цех! — предложила Юлька. — Ты ведь ремесленное железнодорожное кончала.
— Не переведут, — усомнилась Лиза.
— К начальнику сходи. Быстров только с виду строгий.
3
К Быстрову Лиза сходила — и на другой день появился приказ о переводе крановщицы Елизаветы Орловой в механический цех токарем второго разряда.
Лиза очень волновалась в это утро.
— Не смогу я, Юлька, наверное, на станке. Забыла все.
— Не впадай в панику, — рассердилась Юлька. — Как измерять штангелем, ты знаешь, устройство станка тебе знакомо. И главное, если плохо станет, то на земле.
Цыганков с головы до ног оглядел Лизу. У Юльки даже дрогнуло сердце: показалось, что он обо всем догадывается, знает.
— Чего это тебя в токаря потянуло? — после многозначительной паузы спросил он.
Лиза промолчала.
— Ну, дело твое. У меня план. Не посмотрю, что ты там… ездила.
Лизу поставили к станку «16-16», рядом с Жоркой Бармашовым.
— Правильное решение, Орлова, — одобрил Жорка. — Здесь ты повысишь свою квалификацию, станешь токарем-высокоразрядником. И труд будет приносить тебе радость!
Лиза долго стояла, опустив руки, и не включала станка. Отведя суппорт «семерки», Юлька подошла к ней, взяла ее холодную покорную руку и положила на кнопку пуска.
— Ну, давай! Давай же, я рядом, — тихо сказала она.
Лиза очень старалась, и брака у нее не было с самого начала. Но то, что Юлька успевала сделать за час, Лиза делала за полдня.
— Ничего, — успокаивала ее Юлька. — Руки вспомнят. Только рукам своим вспоминать не мешай.
Если бы на месте Лизы оказалась Юлька, Цыганков давно бы устроил ей разнос за такую работу. Лизу он почему-то не трогал. Иногда только останавливался возле нее, заложив руки за спину, смотрел, как она работает, и лицо его мрачнело.
Месячный план провалился… Что он провалился окончательно, Юлька поняла, когда Цыганков, однажды войдя к себе в конторку, так хлопнул фанерной дверью, что стекла перегородки едва не вылетели. И со всего маха швырнул на пол тяжелый разводной ключ.
В этот день Юлька задержалась в душевой. Она беспокоилась о Лизе и, наспех надев платье на мокрое еще тело, побежала в цех.
Прошло всего двадцать минут, но ни по дороге, ни в цехе Юлька не встретила Лизу. «Ушла», — подумала она и вдруг заметила, что на станке «16-16» кто-то работает. Это был Куракин. В патроне станка был зажат тот фланец, который Лиза не успела закончить: Пашка доделывал его.
Почувствовав на себе Юлькин взгляд, Куракин поднял голову, пробормотал что-то насчет цехового плана, который оказался под угрозой, да и заработок у Лизы никудышный… Он смешался и замолчал.
— Ну, я пошла, Паша, — сказала Юлька тихо. — Ты придешь к нам сегодня?..
Куракин тряхнул чубом.
И не пришел.
…Через неделю вернулась Алевтина. Когда она вошла, Юлька пила чай, а Лиза, полулежа на кровати, вяло наигрывала на гитаре.
Поставив у порога тяжелый чемодан и не обнаружив своей пышной постели, проводница сразу направилась к Лизе.
— Твоя работа?
— Моя, — безразлично ответила Лиза, продолжая перебирать струны.
— По какому праву?
— А по такому… Я на этой кровати два года спала.
— Спала… У меня на руках бумажка комендантская! Ездишь, ездишь, как проклятая, а тут…
Лиза нисколько, однако, не испугалась грозного вида проводницы. Громко бренча на гитаре, она запела:
Бывают такие минуты,
Что даже не хочется жить,
И хочется только лишь плакать,
И хочется только грустить.
Юлька изумилась: в голосе Лизы прозвучала не замеченная раньше разудалость. Но еще неожиданнее была реакция Алевтины. Та села на табуретку, осторожно, словно боясь помешать петь, и сказала, скорее выдохнула:
— Верно поешь, девонька…
— Елизавета Николаевна!.. — насмешливо бросила Лиза.
Когда песня кончилась, Алевтина краешком косынки смахнула слезу и высморкалась, а Лиза запела снова — теперь уже о судье, который вынес приговор собственному сыну.
И сама эта песня и то, как Лиза пела ее, а проводница, расчувствовавшись, подтягивала: «Я же мальчишка, мальчишка, я с голоду стал умирать», — возмутило Юльку.
Она в сердцах хлопнула ладонью по столу:
— Ну чего хорошего вы нашли в этой песне! Слушать тошно!
— Ты, девонька, не горячись, — допев куплет, ответила Алевтина. — Для кого эти песни плохие, а для нас они душевное успокоение.
И неожиданно закончила:
— Занимай, Лизавета, мою койку, раз уж ты спала на ней. А завтра мы третью кровать поставим.
Она принесла мокрую тряпку, вытерла пол в углу и стала устраиваться спать.
— Тронула ты, Лизавета, мое откровенное сердце, — проговорила Алевтина, сидя на своей временной постели, придвинула к себе чемодан, достала зеркальце и гребень, распустила волосы и принялась их расчесывать. Она чесала их долго, по всей длине. Видно было, что делает она это с удовольствием: с лица у нее не сходило выражение умиротворенности. Она собрала волосы в узел на затылке и, сложив руки на полных круглых коленях, долго сидела молча, улыбаясь чему-то, полузакрыв глаза. А Юлька в эту минуту ненавидела ее.
Но блаженная улыбка на лице Алевтины постепенно уступила место деловитой сосредоточенности. Снова, открыв чемодан, она вынула две пуховые косынки — белую и розовую. Подержала их перед собой и сказала:
— А ну, примерь, Лизавета. Тебе белая будет к лицу. Оренбургская, из козьего пуху.
Лиза накинула косынку на плечи, подошла к зеркалу и, не поворачивая головы, спросила:
— Сколько?
У Юльки опять дрогнуло сердце: в Лизином голосе был тот же надрыв, с каким она только что пела песню.
— Богу пятак да в кабак четвертак, — беззвучно засмеялась Алевтина. — Со своих шкуру не дерем, не привычные.
Юлька решительно сдернула с кровати одеяло и стала укладываться спать.
— Мы, Лизавета, с тобой подружимся, — немного погодя добавила Алевтина и погасила свет.
Глава восьмая
1
На Дальнем Востоке полыхало лето.
Та самая робкая травка, что появилась после майских дождей, теперь густо зеленела всюду и шла в рост, а обожженные солнцем тополя ждали дождя. Утрами, в тихие минуты пробуждения поселка, поражала прозрачность неба. Днем, сквозь стекла деповской крыши, покрытые налетом копоти, Юлька видела небо, побелевшее от зноя.
К тому времени, когда заканчивалась смена, жара спадала, остывали пропитанные мазутом шпалы подъездных путей. Тяжело проходили мимо груженые составы. Далекие очертания Хехцира — четкие и ясные утром — были размыты образовавшейся за день дымкой.
Юлька нарочно шла медленно. Не хотелось расставаться с улицей, не хотелось опять видеть Алевтину и рядом с ней Лизу.
Впрочем, ей не всегда казалось, что есть нечто опасное в начинающейся дружбе Алевтины с Лизой. Когда Алевтина возвращалась из поездки, у девушек меньше времени отнимала суетная домашняя работа. Они приходили домой, пили согретый Алевтиной чай, болтали о разных малозначительных вещах. Но потом Алевтина и Лиза затевали свой, понятный только им двоим разговор. И доверие, возникавшее между ними, как бы выключало Юльку из их жизни.
Юлька чувствовала, что под нарочитой добротой Алевтины, словно уголь под пеплом костра, таится алчность. Юлька теперь внимательнее присматривалась к Алевтине, и многое не нравилось ей: и ее подчеркнутая забота о своем теле, и постель, которую Алевтина аккуратно накрывала белым покрывалом, и зеркальце, перед которым она причесывала на ночь волосы. Невозможно было маленькую зубную щетку Алевтины с золотым ободком на ручке назвать щеткой, а хотелось назвать «щеточкой», круглое зеркало, в которое она подолгу разглядывала себя, — «зеркальцем», носовой платок — «платочком». Алевтина прикасалась к своим вещам бережно, сознавая, что это ее «собственные» вещи.
Как-то Юлька стирала. Когда она развесила белье и вошла в комнату, Лиза с Алевтиной не заметили ее.
— А может, все-таки подыскать тебе женшчину, — вполголоса сказала Алевтина (она произнесла именно так «женшчина»). — На что он тебе? Вся молодость пройдет, и кому ты нужна будешь с хвостом?
— Страшно и поздно уже, — вздохнула Лиза. — Такое бывает: прямым ходом на тот свет.
Алевтина с той же легкостью, с какой только что предложила Лизе избавиться от ребенка (Юлька поняла это с первых же ее слов), согласилась:
— Это верно. Женшчина на тот свет спроворить может, свободно даже.
Юлька молча прошла к своей кровати. Алевтина с Лизой умолкли. Юлька чувствовала, каким колючим взглядом проводила ее Алевтина. Теперь уже ее глазки не могли обмануть Юльку. «Гадина, — стиснув зубы, подумала она. — А Лиза тоже хороша: в депо молчит, с Пашкой тоже молчит, а тут — разговорилась! Нашла подружку сердобольную».
Каждое слово их разговора было оскорбительным, тяжелым, грубым, и о них обеих не хотелось думать.
Утром, избегая встретиться с Лизой взглядом, Юлька быстро собралась на работу. Лиза, полуодетая, не торопясь ходила по комнате, долго закалывала перед зеркалом волосы. «Нет, — глядя ей в затылок, думала Юлька, — я тебе сегодня все скажу». Она дождалась Лизу и, как только они вышли на улицу, спросила:
— Значит, Алевтина знает? Из наших, деповских, никто не знает, с ними ты боишься говорить, а с ней — нет?
Лиза нахмурилась.
— Это мое дело. Кому положено знать, тот знает, а отчитываться я не собираюсь ни перед кем.
— Нет, Лиза, так нельзя. Вот Пашка…
— Что Пашка? — с вызовом перебила Лиза, и в ее голосе послышалось откровенное раздражение. — Он мои фланцы точит? Я не просила его об этом и просить не собираюсь. Хочет — пусть делает!
Юлька не узнавала Лизу. Ее прежняя замкнутость и гордость были Юльке куда понятней и казались честнее. Неужели она не понимала, что над Пашкой смеялись? Недавно Чекмарев, уходя с работы, сказал ему: «Может, и мне поможешь, Куракин? Я дом строю…» — «Не лезь!» — ответил Пашка.
И сейчас Юльке стало обидно за него. А Лиза шла, покусывая травинку, и вдруг сказала вкрадчиво и осторожно:
— Вот ты меня упрекаешь за Пашку, Юлька. А знаешь, что вчера в конторке сказал ему твой Андрей? — Лиза искоса глянула на Юльку.
— Он такой же мой, как и твой, — буркнула Юлька.
— Э, нет.
И Лиза рассказала Юльке о случайно подслушанном ею разговоре Андрея Малахова с Пашкой Куракиным. Захватила она только конец разговора, но воспроизвела его в лицах и со всеми интонациями.
«— Но ты, Пашка, понимаешь, — это не помощь. Не помощь это! Ты ее унижаешь и себя, и смотреть на тебя со стороны больно», — говорил Андрей. «Мне не больно было, когда ты Юлькины пальчики в своих лапах держал», — огрызнулся Куракин. «Дурак ты! Я же резцы ее учил затачивать». — «Вы резцы затачивали, а мы фланцы делали…» — «Да не вы!.. Ты делал! И что толку от такой помощи? Ну на три рубля больше она получит, а дальше что? Так всю жизнь и будет точить фланцы?»
Чем дальше говорила она, тем больше настораживалась и не доверяла ей Юлька. Уж слишком бесстрастно передавала Лиза то, что говорил про них обеих Андрей.
«— Что, что ты предлагаешь?» — взорвался в конце концов Пашка. «Научи ее работать, — посоветовал Андрей. — У тебя вон каждый день сто двадцать процентов, а у нее семьдесят от силы». — «Так учить, — взбеленился Куракин, — как Юльку ты учишь, как Зинку учишь?!» — «А я Зинку не учу!» — угрюмо ответил Андрей. «Неточно выразился, — с издевкой сказал Пашка. — Ты у Зинки сам учишься, а потом Юльку учишь…»
Юлька вспыхнула и остановилась.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
Но Лиза будто не слышала.
— Самое главное потом было, — сказала она. — Андрей Куракину говорит: «Я скоро ухожу экзамены сдавать. Вы останетесь вдвоем с Жоркой. Трудновато вам придется. Но есть у меня наметочка одна — помнишь, мы на маевке с Бондаренко схлестнулись?..»
Нет, не для того Лиза затеяла этот разговор, чтобы сообщить о «наметочке» Андрея. Юлькино лицо горело от слов Куракина: «Ты у Зинки учишься, а потом…»
— Юлька, — вдруг хрипло выговорила Лиза, взяв Юльку за рукав и словно прося остановиться, — прости меня! Слышишь, прости… Я совсем запуталась. Сама не знаю, почему обидела тебя. Но вот тут, вот тут… — Лиза с силой прижала руку с растопыренными пальцами к своей груди. — Тут такое…
У нее не хватило слов. Слезы потекли по ее щекам. Юлька, высвободив рукав из цепких Лизиных пальцев, бесстрастно сказала:
— С чего ты взяла, что я сержусь…
2
На четвертом курсе заочного отделения железнодорожного института начиналась сессия. Андрей Малахов накануне работал весь день, а когда закончилась смена, стал прощаться с ребятами.
Юлька не подошла. Она видела, как Андрей пожал руку Куракину, улыбнулся Лизе, хлопнул по плечу Жорку Бармашова. Жорка торжественно продекламировал:
— Учитесь, товарищ Малахов! Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни!..
Цыганков, стоявший несколько поодаль, с деланным равнодушием смотрел на эту сцену, потом безнадежно сказал:
— Иди, иди, учись… И ты можешь идти, Бармашов, и ты, Куракин, подучись малость… Все учитесь, вон Гранину с собой прихватите. Мы вдвоем с Чекмаревым, нам не привыкать. А то еще кто из вас в декрет пойдет. Так идите разом. Паровозы подождут. Перейдем на автотранспорт. Верно, Гаврила?
— Баба с возу, кобыле легче, — отозвался Чекмарев.
Юлька видела, что Андрей ищет ее, и заторопилась уходить. Но у ворот депо он догнал ее.
— Юля, я ухожу…
Она пожала плечами.
— Юлька, у тебя что-нибудь случилось? — дружески спросил он.
— Все нормально. Ты напрасно беспокоишься, Андрей.
Андрей пытался заглянуть ей в глаза, но она отвела взгляд и нетерпеливо спросила:
— Ты что-то мне хотел сказать?
Малахов чуть повел плечами:
— Я хотел проститься.
— Тогда — счастливо!
Пройдя несколько шагов, Юлька обернулась. Андрей все стоял на том же месте. Она испуганно подумала, что пожалеет потом, но сказала как можно более бодро и холодно:
— Счастливо, желаю удачи.
Через несколько дней в цехе выдавали зарплату. Лысоватый кассир дядя Ваня на большом столике у входа разложил пачки денег, достал из портфеля и выложил тут же платежные ведомости.
Не успел звонок возвестить конец смены, как перед столиком кассира образовалась очередь. Жорка первым получил деньги и тут же принялся рассортировывать получку.
— Маме, — произнес он и спрятал несколько кредиток в карман вельветки. — Коечные, — объявил он затем и положил три десятки в задний карман брюк. — А это — на мороженое, на хлеб насущный и на вас, девочки.
— Жорочка, не перепутай! — под общий хохот посоветовал Пашка Куракин. — Вдруг отдашь маме то, что на девочек отложил…
Тщательно пересчитал деньги Гаврила Чекмарев. Сложив пухлую пачку кредиток пополам, он тут же спрятал ее в карман. Заработал он больше, чем обычно, и дядя Ваня выдавал ему получку с подчеркнутой почтительностью. Но зато когда, почти переломившись пополам над низким столиком, в ведомости расписывался Цыганков, кассир сочувственно покачал головой: премиальных мастеру не полагалось. План по цеху был недовыполнен. А Юлька подумала, что по тому, как человек берет заработанные деньги, можно судить о его характере…
Алевтина уже поджидала Лизу с Юлькой. На столе стоял чайник, закутанный в телогрейку, стакан для Лизы, кружка для Юльки и аккуратная Алевтинина чашечка.
— Я совсем заждалась, — сказала Алевтина. — Непривычная одна-то. В поездке все с напарницей…
Лиза швырнула на стол смятые в кулаке деньги. Алевтина поглядела на нее, на Юльку, на разлетевшиеся по столу трешницы и рубли, сгребла их в кучу, аккуратно разгладила ладонью каждую бумажку отдельно, сложила их стопкой, пересчитала и присвистнула:
— Нешто это деньги? Как ты жить-то собираешься? Человеку и сладенький кусочек, и вещичка удобная требуется.
— Да перестаньте вы, ей и так не по себе! — перебила Юлька.
Алевтина, поведя в ее сторону глазом, продолжала:
«Ты сама этим делом занимаешься», — зло подумала Юлька. И в тишине комнаты отчетливо прозвучал ее голос:
— Этому слову есть название… Спе-ку-ля-ци-я! — Трясущимися руками она для чего-то поправила постель. — Присылают тут всяких!..
Несколько дней они не разговаривали. Потом Алевтина собралась в очередную поездку. Но это не принесло Юльке облегчения. Лиза снова замкнулась. Юлька понимала, что осталась одна. Одна против двух.
Иногда вечерами Юлька ходила в больницу. Еще издали находила она окно той палаты на втором этаже, где поместили тетю Машу. Посетителей в это время не пропускали, да Юльке и не хотелось лишний раз тревожить Наташу. Но иногда дежурная няня вызывала Наташу в подъезд, тогда им удавалось побыть вдвоем. Разговор, однако, не клеился…
Как-то в сумерках у больничных ворот Юлька повстречала Мишку Егорова. «Ходишь… Все ходишь», — с жалостью подумала она. И спросила:
— Ты ее видел?
— Нет.
— Скучаешь?
— Тошно. Пойдем, Юлька. Я хоть тебе на баяне поиграю.
— Подожди, Миша, вот выпишется она из больницы…
Юлька думала о скором приезде Алевтины. Опять она Лизу с толку сбивать будет. Она понимала, что одной ей с ними не справиться. Но Пашке рассказать об этом не могла: догадывалась, что как раз ему-то и нельзя говорить о Лизиной беде.
Иногда у Юльки мелькала мысль — пойти в комитет комсомола. Но, представив себе Сеню Лебедева за секретарским столом, в комнате, увешанной плакатами и графиками выполнения плана, она тут же терялась — какими словами говорить с ним? И что он может посоветовать в таком щекотливом деле? Будь речь о субботнике — другое дело. «Вот, Юлька, — сказал бы он, — к субботникам ты относишься с холодком. Соцобязательство тебе надо переписать да рамочку подкрасить…» И еще она представляла себе, как Сеня поднялся бы ей навстречу: «Проходи, садись, Гранина. Ну, как у тебя дела?»
«Нет, Сенечка разлюбезный, никаких у меня дел к тебе нету», — сама себе ответила Юлька. Странно все-таки устроен мир: так много хороших людей, а вот пойти по душам поговорить — и не к кому.
3
Посредине комнаты стояли чемоданы, перетянутые ремнями, и громадный, плотно увязанный узел. Алевтина, видимо, хотела затискать их под кровать, но не успела. Юлька смерила ее взглядом:
— Привезла?.. Розовые, белые или есть еще что-нибудь, для брюнеточек? Может, опять не твое, а твоей догадливой товарки?
— Не трожь ты меня. Ох, не трожь! — зашлась Алевтина. — Лизавета, не обращай внимания на эту свистульку. Ты женшчина солидная, тебе жить всерьез.
— Я знаю, что делать, — в сердцах сказала Юлька, повернувшись к Алевтине. — Сейчас пойду в проводницкий резерв и расскажу, чем ты занимаешься.
— Юлька, какое тебе дело? — устало поморщившись, сказала Лиза. — Ну что ты во все лезешь?
Юлька с удивлением посмотрела на Лизу, и ей сделалось страшно.
На следующее утро с полпути Лиза вернулась домой, сказав Юльке, что плохо себя чувствует — ее тошнит и кружится голова.
— Ты скажи там мастеру, какая я сегодня работница.
Юлька весь день тревожилась за нее. Куракину на вопрос, почему сегодня нет Лизы, она ответила, нисколько не задумываясь:
— Мороженого наелась, горло болит.
Вечером ни Лизы, ни Алевтины дома не оказалось. «Какой же сегодня день?» — подумала Юлька. И ответила сама себе: среда…
Она опустилась на табуретку у окна. Отсюда хорошо была видна остальная часть комнаты с кроватями Лизы и Алевтины. На глаза ей попался Алевтинин чемодан. Юлька поднялась, подошла поближе, нагнулась. Узла с оренбургскими платками не было. Юлька вспомнила: среда — базарный день.
В двадцати минутах ходьбы от поселка по средам и воскресеньям открывалась барахолка. Тут торговали всем — от поношенных армейских сапог, шинелей, старомодных шапок и шляп до наскоро выстиранных и кое-как реставрированных детских пальтишек. Под ногами хрустела подсолнечная лузга. И в любое время года над всем этим царил запах нафталина, лежалого материала, прелой кожи, пережаренных семечек и махорки, угрюмый запах старья. Но время от времени среди лежалых вещей мелькала какая-нибудь дорогая вещица и тут же бесследно исчезала.
Как-то на этом базаре Юлька покупала себе варежки. С чувством стыда и неловкости смотрела она, как ее новенькая пятерка исчезла во внутреннем кармане пальто мордатого парня, торговавшего варежками любых размеров и расцветок.
Юлька боялась обнаружить у Лизы повадки того самого мордатого парня. Ей было наплевать на судьбу Алевтины, на все, что связано с нею. «Спекулянтка несчастная! А тихоней прикидывается», — со злостью думала она, стоя над ее кроватью. Юлька даже в сердцах пнула ногой чемодан, угол которого нахально высовывался из-под кровати. Но Лиза оставалась для нее чем-то светлым и тревожным, нуждающимся в защите.
Она менялась на глазах. Тяжелела поступь, и во всей фигуре Лизы, в ее движениях — и когда она подносила ко рту стакан или неторопливо расчесывала перед зеркалом светлые с неярким бронзовым отливом волосы, и когда умывалась над тазом посреди комнаты — появлялась какая-то ленивая бережливость к себе.
Юлька представила, как Лиза толкается сейчас в этой толпе, и вспомнила, как в столовой Лиза попросила подать ей стакан сметаны. Она просила стакан сметаны, а Юлька увидела в ее глазах иное. Словно Лиза прятала что-то от всех, берегла, радовалась и видела такое, чего никому и никогда не увидеть…
Юлька чуть не заплакала от сознания своей беспомощности.
Она опомнилась, когда была на полпути к больнице.
Смеркалось. В поселке то тут, то там начинали загораться огни.
Дежурная сестра не поняла сначала, чего хотела Юлька, но потом смягчилась и позвала врача.
— Ну, хорошо, — сказал высокий, костлявый, с лошадиным лицом мужчина в белом халате, — а на завтра вы отложить не можете?
— Не могу, — сказала Юлька.
Он еще помедлил и послал медсестру за Наташей. Юльке казалось, что прошло несколько часов, пока в тихом больничном коридоре прошелестели шаги. Наташа вышла бледная, в нелепом байковом халате, обняла Юльку, прикоснулась к ней щекой, и они вышли на пустынный больничный двор, где стояли садовые скамейки.
Юлька хотела сказать Наташе прямо, сразу, сказать приблизительно такими словами: «Наташка, с Лизой беда… сейчас, вот в эту минуту с Лизой беда, и я без тебя больше не могу».
Наташа зябко куталась в халат, придерживая его у горла.
— Ну как ты тут? Я звоню каждое утро из проходной. Всегда отвечают одно и то же: «Состояние средней тяжести».
— Да, — отозвалась Наташа и, помолчав, спросила: — Юлька, ты когда-нибудь видела, как умирают люди?..
Наташе было холодно, и она все крепче стягивала у горла воротник халата.
«Нет, это не о тете Маше, — подумала Юлька. — Она бы не так говорила».
— Ты помнишь ту женщину в нашей комнате?..
Юлька помнила: выражение отрешенности на белом лице больной, ее неподвижное, накрытое простыней тело, вытянутые прозрачные руки. И ничего не сказала о Лизе.
4
За столом, подперев щеку рукой, перед тарелками с солеными огурцами, колбасой, нарезанным крупно хлебом сидела Алевтина. Лиза, бледная, разметав по подушке волосы, лежала на кровати. Она дышала тяжело и трудно, и кофточка ее была расстегнута вся — сверху донизу.
Юлька сразу поняла, что здесь произошло: на столе стоял Лизин стакан с недопитым вином и наполовину опорожненная бутылка.
Как Юльке хотелось подойти и ударить по сытой, пьяной физиономии Алевтины. А та отняла от щеки руку, взяла бутылку, нараспев, перевирая, прочитала надпись на этикетке: «Азерабайджяна…», налила вина в свободный стакан и щедрым жестом протянула его Юльке:
— Пей, ученая! Мир с тобой заключить желаю. Добрая нынче я!
Юлька резко оттолкнула протянутую руку со стаканом. Темно-розовое пятно портвейна расползлось по столу.
— Краденым угощаешь? Что… Что ты с ней делаешь? — крикнула Юлька. — Уматывай ты от нас! Жили мы без тебя не богато, зато честно!
Несколько мгновений Алевтина тупо смотрела на Юльку, и пьяные глаза ее наливались злобой.
— Ишь ты… раскудахталась… Да против меня ты сосулька лядащая. Гляньте на нее, люди добрые!
Лиза пошевелилась и вяло махнула рукой, прося их замолчать. Юлька бросилась к ней.
— Плохо тебе, да? Плохо? Сколько раз я тебе говорила: не связывайся ты с этой спекулянткой. Угробит она тебя и меня угробит. Любого, кто под руку попадет, угробит!
Алевтина, опираясь руками о стол, поднялась и подбоченилась:
— Я спекулянтка? Это я-то, трудящая женшчина, спекулянтка?
Лиза, болезненно морщась, выдохнула:
— Алевтина, выдь на минутку.
— Почему я выйти должна? Здесь хочу быть. Нынче много сказать ей положено.
— Да выйди ты, картошка пережарится.
— Картошка? — переспросила Алевтина. — Верно, картошка, — добавила она и, задев бедром за край стола так, что звякнула посуда, вышла.
— Лизка, Лизонька, — быстро заговорила Юлька. — Ну зачем это тебе, зачем? Ведь это же позор! Неужели ты не понимаешь?
— А что мне делать? — глухо спросила Лиза, глядя в потолок. От нее пахло вином, и это было для Юльки самым тягостным. — Тебе легко рассуждать, — добавила Лиза. — Ты одна, одна и будешь. А мне на черный день обязательно надо. Приданое, одеяльце теплое, костюмчик, ползунки. Что ты в этом понимаешь?.. Учишь, учишь, душу мне измотала. Вон валенок на зиму нет, а ведь ребенка я жду, ребенка, пойми ты! Или тебе все равно?
Она приподнялась на локте, заглянула Юльке в лицо, и Юлька почувствовала, что Лиза вот-вот заплачет. Но не столько слова Лизы, сколько отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, не оставили от Юлькиной уверенности ничего.
— Можно в кассе взаимопомощи взять. Профком даст.
— А ты бы смогла пойти и сказать: «Дайте мне, я в отпуске была и теперь ребенок у меня?» Ведь люди так и думают, хоть расколись я, доказывая, что замуж выходила. Ведь чужие люди-то. А ты все на Алевтину… Она добрая. Вон платок мне дала пуховый.
Лиза сорвалась с постели к вешалке, сдернула платок, накинула на плечи и, скрестив на груди, завязала концы за спиной.
— Вот, грудницы не будет. Мать моя носила такой, когда беременна была.
Лицо ее некрасиво сморщилось, и она заплакала.
— Ты все учишь и учишь, — повторила она сквозь слезы. — А я что, неживая?
Неся перед собой сковородку со шкворчащей картошкой, вошла Алевтина.
— Спекулянтка, — продолжала она недосказанное. Пока ходила на кухню, она придумала, как побольнее ударить Юльку. — Спекулянтка. А сама-то ты кто? Мне про картошку рассказывали… Воровка. Воровка ты и есть.
Юлька стиснула кулаки так, что ногти врезались в ладони. Она двинулась вперед, обогнула Алевтину и, не ощущая в душе ничего, кроме пустоты, пошла к выходу.
Глава девятая
1
Трое мужчин в проходе возле карусельного приковывали внимание всего цеха. Они не повышали голосов, не размахивали руками: образовав небольшой кружок, они просто стояли друг против друга и разговаривали. В депо подавался паровоз на межпоездной ремонт. Его привели с дальнего разъезда — выплавились дышловые цамовские втулки. Всего лишь два часа назад он вышел на линию из подъемочного ремонта — на нем были сменены колесные пары, буксы, трубы котла. Запрессовку втулок из ЦАМа, выточенных в механическом цехе, и центровку дышл выполняла бригада ремонтников Бондаренко.
— А что же вы хотите? — угрюмо спрашивал Бондаренко, глядя мимо Быстрова. — ЦАМ есть ЦАМ. Ни люди к нему не привыкли, ни паровозы…
Всегда выдержанный, спокойный и даже, на первый взгляд, очень спокойный, начальник депо отвечал ему нервно, подгоняя одну фразу к другой:
— Я не буду тебе объяснять сейчас, Бондаренко, нет времени. Весь Советский Союз ЦАМу верит, и только твой паровоз вернули с линии: видите ли — выплавились дышловые втулки.
— Слабый металл, — упрямо твердил Бондаренко.
— Слабый он потому, что ты ему не веришь!
Длинный, сухощавый Цыганков, возвышавшийся над ними, по-птичьи поглядывал то на одного, то на другого, и было видно, что на этот счет у него свое мнение. И он высказал его, как только замолчал Бондаренко.
— Я, Федотыч, тебя понимаю. Но и ты меня пойми. И вы, товарищ Быстров, разберитесь. Я свое сделал: выточил втулки. Федотыч их принял. Так, Федотыч?
Бондаренко молчал.
— Втулки не были прослаблены? Не были. Натяг был в норме? В норме. А хорош ЦАМ или плох ЦАМ, по мне дайте наряд хоть на деревянные…
Юлька слышала, о чем говорили между собой Быстров, Бондаренко и Цыганков. Для депо — это настоящий скандал. Теперь пойдет шум по всей дороге. Вон и Пашка Куракин, растачивавший буксу, поглядывал на спорящих — тоже, видать, переживает. «Семерка» посвистывала на высоких оборотах, гудел Пашкин карусельный, временами заглушая слова говоривших. Да в конце концов Юльки это прямо и не касалось. Мало ли было аварийных ремонтов?
Вчера, когда она ушла из комнаты, оставив за собой плачущую Лизу и торжествующую Алевтину, в ней словно что-то надломилось. Она даже почувствовала, как это произошло. Спокойно и ровно забилось сердце, в сознании образовалась пустота. И эта пустота отгораживала сейчас Юльку от Пашки Куракина и от той беды, что нежданно-негаданно свалилась на депо.
День выдался пасмурный. В механическом и в ясные-то дни не хватало света, который давали три высоких узких окна, а в такую погоду, как сегодня, здесь стояли серые, как туман, осязаемые сумерки. Лампочки в цилиндрических абажурах над шпинделем каждого станка излучали желтый маслянистый свет. Такой же свет падал и на Лизу, стоявшую за станком справа от Юльки. Тонким светящимся шнурком он обводил Лизин профиль. И Юлька не испытывала ни злости, ни обиды, ни даже беспокойства за то, что уже случилось, и за то, что может произойти с Лизой завтра…
С аварийного паровоза снимали дышла. Через цех взад и вперед сновал электрокар. Несколько раз приходил в механический и возвращался к месту разборки Цыганков. В конторке часто трещал телефон, его тоненькие слабые трели тонули в мощном гуле депо.
Наконец провезли тяжелые паровозные дышла. Снова появился Цыганков с аварийной втулкой и двумя эскизами в руках.
Фактически только одна втулка вышла из строя, но так как причины аварии не были выявлены и предполагали, что виной всему некачественное литье, было решено сделать обе втулки из другой партии отливок.
Цыганков остановился возле Юльки, пятерней пришлепнул эскиз на лоснящийся от масла кожух ее «семерки» и сказал хмуро:
— У Чекмарева шток с поршнем. Малахов — сама знаешь — уровень повышает. Придется одну втулку точить тебе. Смотри!
Другой эскиз мастер положил на станину станка Жорки Бармашова.
Это был второй случай, когда Юльке поручали такую работу. В первый раз (всего несколько дней назад) она волновалась, переживала, обдумывала каждое свое движение. А сейчас сама удивилась своему спокойствию…
Стружка тянулась тоненькой серебряной лентой: признак того, что мягкий, вязкий металл сплава скоро «засалит» резец. Вот над резцом появился синеватый дымок, раздался скрежет, и кончик резца будто оплавился. Юлька спокойно остановила станок, вынула резец, потрогала «оплавленное» место. Оно напомнило ей осколок метеорита, который нашли в детдоме в Дмитровке давным-давно. В тот год особенно много падало метеоритов, и Вера Андреевна сказала, что такое бывает и что это называется метеоритным дождем…
На заправку резца ушло минут пятнадцать — двадцать. Но Юлька все еще не торопилась, хотя отлично знала, что всего ей отпущено около часа. От нее втулка пойдет к ремонтникам, а через два часа паровоз должен уже выйти на линию.
При аварийном ремонте каждая минута на счету. Недаром начальник депо ходит сейчас из корпуса в корпус, глубоко засунув руки в карманы, и, должно быть, чувствует, как на его запястье тикают, торопятся часы.
А Юлька не торопилась. Она поставила щитки, чтобы стружка не разлеталась слишком далеко. Мелькнула мысль, что не мешало бы сделать замер втулки. Но тут же она решила, что еще рано.
Появился Цыганков.
— Ну как, Гранина?
Юлька, занятая своими мыслями, не отозвалась.
— Да ты что, не выспалась, что ли? — обозлился мастер. — Бармашов работу закончил десять минут назад, а ты копаешься!
Юлька молча сняла втулку, промерила штангелем: наружный диаметр оказался меньше заданного на четыре десятых миллиметра.
— Ну, чего? — спросил Цыганков.
— Кажется, прослабила… — Юлька подала ему штангель и втулку.
— Да ты ш-што? — оторопел Цыганков. — Четыре десятых!
Лишь теперь, глядя на Цыганкова, Юлька поняла, что случилось непоправимое. Аварийный паровоз выйдет из депо с большим нарушением графика. И виновата только она одна.
Юлька стояла у станка, опустив голову, касаясь кончиками пальцев станины.
В цехе появился начальник депо. Мастер доложил ему о случившемся, и Юлька услышала раздраженный голос Быстрова:
— Гранина?.. А ты где был? Все начальниками заделались? Где Чекмарев?
— Поршень со штоком у него установлен, — ответил Цыганков.
— Снять!!! — Быстрое рубанул рукой воздух. — Повторную установку оплатить как срочно аварийную.
2
На другой день Юльку вызвали в комитет. За столом, покрытым новеньким кумачом, сидели знакомые ей ребята.
— Ругать будете? — хмуро спросила Юлька.
— Зачем ругать, поговорить надо, — ответил Сеня Лебедев. — Да ты садись, чего стоишь-то? — Он провел рукой по жесткому ежику волос.
Вдоль стен было много свободных стульев, но посредине комнаты на самом виду стояла табуретка. «Для меня приготовили, как для подсудимой. Пожалуйста, сяду, если хотите. Подумаешь, воспитатели». Шумно вздохнув, Юлька села.
Сеня словно угадал ее мысли.
— Вот ты сидишь, Гранина, и злишься на всех нас.
— С чего ты взял? — Юлька пожала плечами.
— Видно. Ты как считаешь, случайно это произошло или не случайно?
— Что произошло?
— Ну, со втулкой. И… вообще…
В это время открылась дверь и вошел Бондаренко. Не выбирая места, он сел на ближайший стул, справа от Юльки. Сеня Лебедев удивленно посмотрел на него и снова перевел взгляд на Юльку.
— В соревновании не участвуешь, на субботники по сбору металлолома не ходишь! Другая пришла бы да вину свою признала, а ты задаешься! — затараторила хорошенькая Симочка из бухгалтерии.
На Симочке белоснежная, тщательно отглаженная кофточка, очень обдуманно открывавшая нежную шейку. У нее белые пухлые ручки с маникюром и модная прическа «домиком».
Юлька зло передразнила ее:
— Трах-тах-тах! А ты пришла на субботник да наверняка ни черта не делала! Где тебе с таким маникюром лом собирать!
Симочка вспыхнула:
— А вот и была и работала не хуже других!.. С ней по-хорошему, а она…
— Ты лучше нам ответь, — сказал Сеня, — почему не напишешь нового социалистического обязательства? Все комсомольцы имеют индивидуальные соцобязательства, а у тебя пожелтевшая бумажка второй год висит на тумбочке!
— Потому… Надоело мне все, понятно?
— Ну зачем ты так? — поморщился Лебедев. — Я уверен, ты думаешь совсем не то, что говоришь…
— А ты не пой перед ней соловьем! — возмутилась и одновременно удивилась Симочка.
Юлька смотрела на знакомые лица и думала: «Ну чего они ко мне привязались?»
— Что же ты молчишь, Гранина? — спросила Вера, старшая нормировщица депо, но с таким равнодушием и отчужденностью, что, Юлька окончательно вспылила:
— А вам все равно, Вера… Я вижу! Что вам какая-то Юлька Гранина!
— Безобразие, какое безобразие, — вознегодовала Вера.
Все в комнате заволновались, заговорили.
— Тише, спокойнее, товарищи! — Сеня вышел из-за стола, хлопнул крышкой пластмассового портсигара, доставая папиросу, чиркнул спичкой, затянулся. Пустив вверх струю дыма, он сказал:
— Права Сима, злая ты какая-то, колючая. Втулку вчера запорола. Срам на всю дорогу — межпоездной ремонт сорвали.
— Знаю, — перебила его Юлька. — Знаю и вины с себя не снимаю!
— Так почему ты это сделала?
— По невнимательности. По рассеянности, — с вызовом ответила Юлька.
— Ничего себе — рассеянность! — развел руками Сеня. — Тебе доверие оказали, на тебя надеялись… «По рассеянности», — передразнил он.
Юлька опустила голову.
Если бы они знали, как тяжело ей сейчас!.. И дома и на работе. Но у нее и в мыслях не было рассказать им про Алевтину, про историю с Лизой, с Наташей, про беду брата, про все, все…
— Нет в тебе чувства ответственности, — громил ее тем временем Сеня Лебедев. — Нет чтобы лишний раз штангелем к детали приложиться — она на глазок! Теперь вот Цыганков и слышать о тебе не хочет.
Упоминание о мастере доконало Юльку. Она со злостью и с презрением оглядывала замкнутые лица сидевших перед нею ребят. Только здоровяк Сазонов смотрел на нее с немым вопросом. «Ну чего же ты?» — словно хотел сказать он. Юлька поднялась и, улыбнувшись ему одному, сказала:
— Виновата. Исправлюсь. И нечего мне здесь больше делать. — Она быстро вышла, хлопнув дверью. И, кажется, вовремя вышла, потому что на лестнице не выдержала и разрыдалась.
— Юлька! — услышала она сверху голос Бондаренко и еще быстрее заспешила к выходу.
Долго шла Юлька вдоль линии, потом взобралась на железнодорожную насыпь и села в раздумье.
Стоял прохладный августовский вечер. Где-то совсем рядом лязгали вагоны и пыхтел паровоз. Цепочка поселковых огней, мерцая, бежала вдаль, и там, где маячила темная громада Хехцира, подступая к реке, эта цепочка как бы перебиралась на левый берег, возвращалась по нему обратно и здесь сливалась с россыпью городских огней.
Вот по такой же замкнутой кривой проходила и вся Юлькина жизнь. Юльке казалось, что она все время идет вперед, к чему-то стремится, а она, если приглядеться, как бы возвращалась к началу.
В просвете между домами за редкими деревьями расстилался Амур. Сюда не доносилось ни шороха его, ни всплеска, под каждым огнем далекого левого берега дрожали размытые мощным течением длинные блики.
Юлька спустилась с насыпи и пошла по безлюдному переулку Хасановской слободки. За высокими заборами лаяли собаки. На темной разъезженной дороге и дощатых тротуарах лежали неподвижные пятна света из окон.
За Амуром вспыхнула зарница и погасла. Немного погодя вспыхнула вторая, и снова наступила темнота. Юльке вспомнилась Дмитровка. Вот так же перед тем как двинуться в степь комбайнам, стояли тихие ночи — настолько тихие, что слышно, как звенит каждый колос.
Кто-то шел навстречу, но не по тротуару, а по колее, ступая мягко и четко. Вот человек вступил в полосу света, и Юлька узнала его: Андрей!
Настолько неожиданной была эта встреча здесь, в переулке, который за давностью лет сам не помнит своего имени, что Юлька вздрогнула и остановилась. В следующую секунду она метнулась с тротуара и прислонилась к темным воротам.
Но Андрей заметил и узнал ее.
— Юля! — позвал он, останавливаясь. — Ты что здесь делаешь?
Юлька молчала.
Андрей сошел с дороги и безошибочно двинулся к ней, маленькой, почти невидимой в темноте, прижавшейся к щербатым доскам старых ворот. Он взял ее обеими руками за плечи и повернул к свету, падавшему из окон ближнего дома на тротуар.
Юлька с нерешительным сопротивлением поддалась и стояла теперь перед ним, чуть запрокинув голову, полузакрыв глаза. Если бы кто спросил ее: «Что ты чувствовала, когда Андрей всматривался в твое лицо, отыскивая твой взгляд? Что ты чувствовала, Юлька, когда стояла перед ним, маленькая, еще раз проигравшая сражение девчонка?» — она ничего не смогла бы ответить, потому что нельзя было найти этому названия.
Спустись она по насыпи на другую сторону, и Андрей прошел бы мимо.
— Юлька, что случилось? — уже встревоженно спросил Андрей.
Она сделала движение, чтобы высвободиться, но он только крепче сжал ее плечи и слегка встряхнул.
— Тебя кто-нибудь обидел?
Юлька рванулась и крикнула:
— Оставьте меня! Не надо мне вашего сочувствия!
Андрей удержал ее.
— Давай сядем. Садись здесь. — Он первый сел на скамью у ворот и принудил Юльку сесть рядом. — Я, правда, немного устал, — сказал он. — Третий экзамен сегодня сдал. Еще два осталось. — Он тихо, почти беззвучно, засмеялся.
— Чего ты смеешься? — спросила Юлька. — Ты надо мной смеешься?
— Нет. Федотыч мне рассказал и про втулку и про комитет… Я только что оттуда, — сказал Андрей. — Не отчаивайся, Юлька. Всем нам чего-то не хватает, — голос его звучал задумчиво и серьезно. — Я — сам по себе, ты — сама по себе, Пашка — тоже. Мы соберемся и подумаем, как нам быть… Я последнее время много думал над этим.
Юлька слушала его и не понимала, к чему он клонит, чего хочет. Что он за человек? И не могла разобраться.
Она подумала, что он говорит так только потому, что надо было сказать что-то необязательное, как бывает, когда один человек хочет утешить другого и не задумывается глубоко над причинами его горя.
3
Она не пошла на работу, как обычно, вместе с Лизой. Та ждала ее, нервничала — они ведь могли опоздать. Юлька нарочно тянула время, и Лиза, не выдержав, ушла первой с девчатами из подъемки.
Юльку сегодня пугала встреча с цехом. И чем ближе подходила она к депо, тем невыносимее становилась ее мука. Она представила себе сострадательный взгляд Лизы, осуждение Цыганкова — и еще более замедлила шаги. Уйти бы и никогда больше сюда не возвращаться! Что ее держит здесь?..
Юлька шла через пути. На стрелках в обе стороны от нее разбегались рельсы, раздваивались, расходились. Некоторые из путей упирались в тупики, другие уходили вдаль и, казалось, им не было конца.
И вдруг пришла другая мысль, отчетливая, будто она читала ее. «Если я сейчас уйду, у меня никогда в жизни ничего не будет. Ни-че-го…»
Внутренне сжавшись, готовая защищаться, она вошла в цех.
Пашка, не отрываясь от карусельного, кивнул ей. Жорка тоже поздоровался взглядом. На ее «семерке» рукой Цыганкова пришлепнут наряд. И это даже чуть-чуть разочаровало Юльку: как будто ничего не случилось — не было ни испорченной втулки, ни нарушения графика выхода паровоза, ни заседания комитета.
Но сама эта обыденность была необычной. Вспомнилась сцена из увиденного недавно фильма. Табун обезумевших лошадей, сметая все, несется по степи. Еще несколько минут такой скачки, и гибель: впереди обрыв. И вот один из табунщиков, пригибаясь к седлу, слившись с конем, скачет наперерез табуну. Сто метров, пятьдесят, десять… Наконец всего три метра отделяют его от громадного, запылившего всю степь, обезумевшего табуна. Всадник пристраивается, несколько мгновений скачет рядом с табуном, обходит его… И вот он уже впереди. По-прежнему опасен путь, по-прежнему безумная скачка, но уже направление диктует всадник.
А потом тишина. Низкий степной ветер шевелит стебли травы, медленно распрямляется ковыль, смятый конскими копытами. Пройдет час, другой, и ничто уже не напомнит о смятении.
Так вот и в Юлькину жизнь в эти дни вошло что-то новое, еще не осознанное ею до конца.
Работа ей предстояла несложная: выточить несколько валиков с тремя канавками на каждом. Послушный резец коснулся металла, заструилась блестящая стружка.
Бывают в жизни минуты, когда тебе вдруг покажется, что еще одно усилие — и ты поймешь, во имя чего пришел на землю. Не так, как это объясняет с потрясающей ясностью Сеня Лебедев. А поймешь «изнутри».
Андрей сказал: «Я сам по себе, Пашка тоже… Вот соберемся все вместе и подумаем». Только сейчас до нее начал доходить смысл того, о чем он вчера говорил.
Юлька остановила станок, замерила валик: ровно сорок миллиметров. Она поставила резец, которым надо было пройти канавки, и перед тем как снова пустить «семерку», осмотрелась. Куракин закончил буксу и готовился ее снимать, сутуло гнулся над ДИПом Чекмарев.
…В далекой Дмитровке жили дружно. К самым огородам подступало поле, о котором в колхозе начинали думать еще с зимы. Даже покрытое снегом, безмолвное, без единого тракторного выхлопа, открытое всем ветрам и снегопадам, оно жило в сознании каждого, кто хоть раз приложил к нему руки. И невозможна была бы жизнь села без этого поля.
Но Юлька помнила и то, что общее поле от индивидуальных огородов отделяла изгородь; она была невысокая, ее нетрудно было перешагнуть, но можно было и зацепиться.
«И цех наш, как то поле, — подумала Юлька. — У всех общая цель, общая задача. Но смена кончится, все разойдутся по домам — и точно стенами отгородятся друг от друга. У каждого своя жизнь».
Юлька снова включила станок, он взвыл, набирая обороты. Наметилась первая бороздка. Юлька не отрывала от нее взгляда. А мысли неслись и неслись.
«Ты, Гранина, о долге забыла», — вспомнились ей слова Сени Лебедева. Удивительно произносит слово «долг» Сеня. У него в голове, наверное, все по полочкам разложено: «район чуткости», «квадрат внимания», «улица Заботы», «проспект Требовательности». А я не хочу так! Не хочу!..
Цыганков принимал работу. На куракинскую буксу он только посмотрел, прищурясь, расписался в наряде тут же и сунул его в карман спецовки. У Чекмарева взял наряд, даже не взглянув на работу. Выточенную Бармашовым деталь замерил, еще дольше задержался возле Лизы. Потом Цыганков подошел к фрезеровщикам, а не к Юльке, как делал это прежде, покурил, вполголоса переговариваясь о чем-то с рабочими. В затихшем цехе их голоса звучали густо и устало.
Пять Юлькиных валиков, похожих один на один как близнецы, стояли на станине «семерки». Цыганков бросил докуренную папиросу под ноги и растер ее носком сапога. Длинный, хмурый, он приближался к Юльке, на ходу вынимая штангель. Юлька на раскрытых ладонях протянула ему первый валик.
Цыганков замерил его, отставил. Юлька подала ему следующий также на раскрытых руках.
Беря последний валик, Цыганков чуть помедлил и взглянул на Юльку, может быть, только тут догадавшись о том, что происходит с ней. По молчанию мастера Юлька поняла, что с заданием она справилась.
4
В субботу из поездки вернулась Алевтина. Случись это за день-два до встречи с Андреем, Юлька, быть может, прокоротала бы ночь у плиты на кухне, чтобы избежать неприятных разговоров с проводницей. Теперь же она спокойно улеглась спать и проснулась лишь утром, когда занялась заря.
Открыв глаза, она увидела собирающихся на базар Алевтину и Лизу. Вытащив из-под кровати чемодан, они набивали «товаром» клеенчатую кошелку. Юлька прикрыла глаза, но из-под ресниц продолжала наблюдать. Потом в окно смотрела на них, пока они не свернули за угол складского забора.
Общежитие еще спало, лишь из мужской душевой слышался плеск воды.
Юлька поднялась на второй этаж и постучалась в комнату Пашки Куракина. Никто не отозвался. Она толкнула дверь и вошла.
На ближайшей к дверям кровати, подмяв под себя подушку и придавив кровать своим грузным телом, спал кузнец Сазонов. Одеяло свесилось, и из-под нижнего его конца были видны большие, с желтыми пятками ноги. Дальше, натянув на голову одеяло, лежал, сладко посапывая, Жорка Бармашов: на тумбочке блестели Жоркины толстые очки. Сам он, маленький и хрупкий, чем-то напоминал Юльке ее брата Гришку — щуплого, детдомовского, с тонкой шеей и острыми лопатками.
Слева у стены лицом вверх спал Пашка Куракин. Одна рука у него лежала так, словно он только что вытирал со лба пот, другая свешивалась с кровати. Юлька подошла к Пашке. Наверное, он уже проснулся, лицо его постепенно обретало жесткие дневные черты, и морщинки у глаз, стертые сном, проявлялись все отчетливее.
Она осторожно дотронулась пальцами до его плеча.
В следующую секунду Пашка открыл глаза и повернулся к ней. Несколько мгновений он молча разглядывал Юльку, потом рывком сел на постели.
— Паша, ты сейчас одевайся, я подожду тебя внизу, — тихо сказала Юлька. — Мы с тобой пойдем. По дороге я тебе все-все расскажу. Ты даже не знаешь, как ты мне нужен…
— Хорошо, — ответил Куракин, — я сейчас.
Барахолка, когда они пришли туда, гомонила, двигалась, переливалась из одного края в другой. Граммофон хрипло играл старинный полузабытый вальс. Возле него, как солдат на параде, неподвижно стоял коренастый старик с прокуренной неряшливой бородой. Когда мелодия обрывалась, дед переставлял пластинку, крутил ручку, и опять из потертой до рыжины граммофонной трубы неслась непонятная, никому не нужная музыка.
— Где они могут быть? — отрывисто спросил Куракин. — Где они обычно стоят?
— Не знаю, где-то здесь.
— А чем торгуют?
Ощупью он взял Юлькину руку, и они двинулись через колыхавшуюся перед ними толпу.
— Прошлый раз торговали платками, — неуверенно ответила Юлька.
Пашка наконец отпустил ее руку. Закурил, прикрывая ладонью спичку.
Они прошли наискосок всю барахолку. Лишь намертво вбитые в землю прилавки заставляли Пашку сворачивать. Сквозь живые человеческие ряды, сквозь толпу он лез напролом, прокладывая себе дорогу плечами.
Они несколько раз пересекли барахолку из конца в конец, обошли ее кругом, то удаляясь от граммофона, то приближаясь к нему. Юльке казалось уже, что они не найдут Лизу и вообще не выберутся отсюда.
Вдруг Пашка остановился. И по тому, как напряглась его спина, Юлька догадалась: он увидел Алевтину и Лизу. Они действительно стояли тут. Рядом на земле лежали ржавые болты и гайки, грубо обтесанные топорища, кучкой разложены на подостланной газете подозрительно новенькие радиодетали.
Лиза в одной руке держала серый «оренбургский» платок, в другой — черную хозяйственную сумку. Чуть поодаль от нее Алевтина бойко разговаривала с какой-то женщиной.
Куракин, не оборачиваясь, поманил Юльку. Он остановился шагах в трех за спиной Лизы. Невысокая старушка покупательница трясущимися руками примеряла пуховый платок. Видно, не первый раз она возвращалась к приглянувшейся ей вещи.
— Ну, уступи, молодка, — шамкала она. — Мерзнуть я стала к старости.
— Дешевле не могу, — ответила Лиза, глядя поверх ее головы.
— Уступи, век за тебя буду бога молить, — просила старуха, стараясь заглянуть Лизе в глаза.
На скулах Куракина заходили желваки. Помедлив немного, он решительно шагнул к Лизе.
— Привет, Лизок! Чего это ты такой хороший платок продаешь? Самой бы сгодился…
Лиза вздрогнула и резко повернулась к нему.
— А то мало их у нее! — вмешалась старуха. — Креста на ней нет. По рублю ведь я с пенсии-то откладывала. И не хватает пустяк… Так не уступит. Сама, поди, и половину не платила.
Лиза медленно заливалась краской.
— Сколько, бабушка, тебе не хватает? — спросил Пашка, запуская в карман руку, — десять, двадцать рублей?
— Да всего-то пятерку, — ответила старуха.
— Прими, бабушка, от рабочего человека, — сказал он, протягивая ей деньги.
— Ой, да что ты, касатик! Что ты! — суетливо заговорила старуха. — Был бы жив мой сыночек, не убили бы его на войне…
— Бери! — почти приказал Куракин.
На выручку Лизе спешила Алевтина.
— О чем разговор? Берешь, что ли, платок-то? — спросила она старуху.
— Беру, беру, — засуетилась та.
— Возьми ты все это! — не выдержала Лиза и сунула Алевтине сумку. — На, держи, — повторила она и быстро скрылась в толпе. Среди разноцветных косынок, кепок, платков несколько раз появились и исчезли ее золотисто-рыжие волосы.
Растерявшаяся старуха стояла, прижимая к себе платок, и с недоумением поглядывала то на Пашку, то на Алевтину.
— Ну, прощай, бабушка, — сказал Куракин. — А с тобой, стерва, мы еще встретимся! — зло добавил он, погрозив Алевтине пальцем.
Юлька едва поспевала за ним, стараясь держаться рядом. Ей было и легко и грустно. Легко оттого, что она считала — теперь все самое главное сделано, на ее плечах уже не будет лежать этот груз. А грустно оттого, что все так получилось нескладно — Лиза сейчас где-нибудь в углу плачет, и Пашка думает о ней невесть что. А Юлька все знает и не имеет права сказать ему правду.
Она осторожно взяла Куракина под руку.
— Все. Не пойдет она больше с этой бабой, — сказал он вдруг.
Юлька промолчала.
— Никогда не думал про Лизу такое, черт! — Пашка остановился, закурил. — Ну, не хватает. Так не голодная же! В депо узнают — вышибут в два счета. Быстров церемониться не станет. Да моя воля — я бы ее к станку больше не подпустил! — Пашка, говоря это, распалялся все больше. — Ну, Лизка! Вот видишь, Юлька, какая бывает оборотная сторона медали. Ходит человек на работу. План худо-бедно тянет, разряд имеет, за руку с тобой здоровается! Обязательство вывесит в красивой рамочке! А выйдет за проходную — черт его знает что…
Пашка яростно выплюнул окурок.
— Рабочая честь… Вот тебе и рабочая честь!
Юлька подумала, что если не остановить сейчас поток Пашкиных обвинений, то уже никогда нельзя будет восстановить то, что когда-то зарождалось между этими двумя людьми. Да разве только между ними?
А он говорил и говорил. Юлька уже не различала слов, только слышала его голос.
— Паша…
Куракин замолчал и повернулся к Юльке…
— Вот ты говоришь, говоришь. А ничего ведь не знаешь… Для ребенка это. Она ведь ребенка ждет, — прошептала Юлька.
Загорелое лицо Куракина медленно становилось серым.
— Врешь! — хрипло выдохнул он. — Врешь!
— Нет, не вру, — так же тихо прошептала Юлька.
Уже в следующую секунду она поняла, что сказала не то и не так, но поправить ничего уже было нельзя. Пашка бессильно опустил руки.
«Что я наделала! Что я наделала!» — ужаснулась Юлька.
— Иди, — бесцветным от внутреннего напряжения голосом сказал Куракин. — Иди. Меня ребята здесь ждут. Обещал.
Отойдя несколько шагов, Юлька оглянулась. Пашка стоял посреди тротуара, широко расставив ноги, и никак не мог прикурить.
Остаток дня она пробродила одна вдоль берега реки. Долго сидела на старой перевернутой лодке. Слушала, как тарахтят моторки, как, пыхтя и отдуваясь, шлепая по воде плицами, идут вверх широкобокие коричневые буксиры. За ними тянулись тяжелые длинные баржи. Амур нес бревна, серые шапки сена, подмытые с корнями кусты. Воду густо пятнали ржавые круги пены. Начинался осенний паводок.
После полудня с левого берега потянул ветерок, принес горьковатый запах перестоявшейся полыни.
Юлька зашла в магазин, купила себе печенья и не уходила с берега до самого вечера.
Зажглись первые огни. Начали возвращаться рыбаки. Их лодки, выныривая из сумерек то слева, то справа, с тихим шуршанием притыкались к берегу.
В общежитие Юлька вернулась не сразу. Она еще посидела на скамейке в скверике, пока в окне ее комнаты не погас свет. Со страхом она ждала, что Лиза окликнет ее, и нельзя будет уйти от тягостного для обеих разговора.
Лиза, однако, не заговорила с Юлькой и утром. Похоже было, что сама стыдилась. В обед они столкнулись в столовой в очереди. Лиза покраснела и отвернулась.
За дальним столом сидел Куракин. Он цепко, непримиримо следил за Лизой, и руки его лежали на столе так, точно он собирался немедленно встать.
Прошло два невыносимо тягостных дня. А на третий в общежитии появилась Наташа.
Юлька бросилась к ней с радостным криком, плача и смеясь, обнимала, целовала ее бледное, застывшее лицо, говорила какие-то слова и не могла остановиться.
Она понимала: у Наташи горе — умерла тетя Маша. Неизбежность этого Юлька предвидела. Но что же, что жеделать? Она усадила Наташу на своей кровати, а сама принялась собирать ужин.
Она заставила Наташу выпить чаю, сама сделала ей бутерброд с маслом. И боялась только одного — Наташа может подняться и уйти. Но Наташа сказала:
— Я останусь у тебя, Юлька. Можно?
В ответ Юлька только прижалась щекой к Наташиному плечу.
Тетю Машу хоронили на другой день. Юлька обещала Наташе помочь. Надо сообщить в цех, что она не придет сегодня на работу. Проще всего — попросить об этом Лизу. Но та тоже сама не своя. Несколько раз бралась расчесывать волосы и откладывала гребешок. Шла на кухню и возвращалась оттуда с таким отсутствующим видом, что на нее жалко было смотреть.
Юлька догадывалась, что сейчас испытывает Лиза. Она одинока оттого, что нет Алевтины и она осталась одна со своей бедой.
А Наташа и Юлька ведут себя так, будто Лизы совсем нет в комнате. «Да ведь она же думает, — мелькнуло у Юльки, — что мы ее презираем!»
— Послушай, Лиза! — заговорила Юлька, торопясь, не договаривая до конца слова. — У Наташки беда. Скажи Цыганкову, что я не приду сегодня. Ты ведь понимаешь, Лиза, ей надо помочь.
— Да, Юлька, я понимаю, — грустно сказала Лиза. — А ты… Ты на меня не сердишься? — вдруг спросила она.
— Ну что ты, Лиза!
Лиза помолчала, вглядываясь в Юльку, и ушла.
Потом Наташа с Юлькой молча сидели в громыхающем кузове трехтонки, стремительно летящей по шоссе. Постояли вместе над могилой…
Наташа так и осталась жить в общежитии. Ее поселили на втором этаже, в комнате Зинки Огневой, где оказалась свободная койка.
5
В воскресенье утром они все трое сидели у стола. Прогремев в коридоре тяжелыми сапогами, вошел Куракин. Лиза, сидевшая спиной к двери, испуганно оглянулась и замерла. Куракин снял с плеча гитару и остановился перед ней. Тяжелым взглядом он пересчитал их всех. Юлька никогда не видела Пашку таким: он был пьян.
— Сидите? — сквозь зубы спросил он и добавил, далеко расставляя слова одно от другого: — Что вы здесь сидите?.. И ты сидишь? — Это уже относилось к Лизе. — А мне можно присесть?
Пашка, не сходя с места, вытянул руку, нашарил стул, рывком пододвинул его и сел.
— Значит, съездила?..
Лиза не поняла. Пашка повторил:
— Съездила в отпуск, говорю? А сюда, стало быть, на кисленькое потянуло?
— Что тебе надо? — смертельно бледнея, спросила Лиза.
— А ничего… Посидеть с тобой. Полюбите нас черненьких, как вы беленьких любили — с погончиками…
Юлька молча глядела на Пашку, и у нее почему-то мелькнула мысль, что мичман Володя уже был без погон, когда увозил Лизу.
Наташа, опираясь ладонями о стол, поднялась.
— Ты зачем сюда явился? — медленно спросила она. — Ты! — Голос ее прозвенел и оборвался.
Куракин поднялся тоже. Несколько мгновений они стояли друг против друга. Наташа за это время словно набралась сил.
— Любить изволите? А ты ударь ее за любовь свою поруганную, неузнанную, — сказала она тем же звенящим голосом. — За то, что в беду она попала! За то, что такому же, как ты, красавцу поверила! За то, что счастья ей хотелось! За то, что дите она не твое носит… Не можешь? Так чего же ты явился сюда?
С минуту Куракин осатанело смотрел на Наташу. Потом поднял над головой гитару, со всего маху ахнул ею об угол стола — в его руке остался только гриф со струнами — и медведем пошел к двери. Струны с кусками фанеры волочились за ним по полу.
— Стой! — снова зазвенел голос Наташи. — Я тебе говорю — стой!
Куракин, сбычившись, остановился. Он словно стал ниже ростом. Наташа, указав на обломки, потребовала:
— Собери…
Может быть, голос ее подействовал, может быть, Пашка неожиданно протрезвел, но он покорно опустился на колени и непослушными руками стал собирать обломки. Лиза, уронив голову на стол, рыдала.
Куракин ушел. А Наташа глядела в дверь до тех пор, пока в отдалении не затихли его шаги.
Глава десятая
1
Падал, падал снег… Ранний, медленный, он весомо ложился на ресницы и губы, и, подставив руку, Юлька чувствовала, как снежинки оседают на варежках. Снег пошел вчера вечером, валом валил всю ночь и к утру закрыл все: дома, дороги, голые тополя на шоссе. А давно ли она сидела над Амуром, каждой клеточкой впитывая и чувствуя тишину, и солнце, и шелест воды о серую береговую гальку?
Снег падал и падал. Он смягчал гул голосов, рокот бульдозеров — смягчал, но не глушил. Хасановка доживала последние минуты.
В депо знали, что начнется штурм; знали, что подтягивается техника; знали, что на месте старого поселка запланирован железобетонный завод-гигант: в красном уголке депо на столе уже месяц стоял макет новой Хасановки.
И все-таки, когда утром в спящем еще общежитии кто-то ликующе закричал: «Ломают!.. Хасановку ломают, братва!» — это прозвучало сигналом тревоги. Одевались стремительно, не попадая ногами в сапоги, нахлобучивая на ходу шапки, вываливались на улицу… До начала рабочего дня оставалось еще более часа…
Стоя на обочине дороги, вглядываясь в шеренги притихших машин, Юлька видела два деповских поселка: этот, обреченный на слом, растекающийся рябью старых крыш, и тот, что за ее спиной, — четырех- и пятиэтажный. Охристые стены его проглядывали сквозь снег. Казалось, что новый поселок вырос внезапно за одну ночь, пока они спали. А может быть, это снег, покрыв все ровным слоем, разделил оба поселка так же, как он разделил и очистил звуки: людской говор не смешивался с рокотом бульдозерных двигателей и торопливым скрипом шагов.
Шли последние приготовления. Люди ждали, растянувшись черной неровной цепью вдоль дороги.
От дороги старый поселок отделяла узкая, ничем не засаженная полоса. У крайнего дома, в нескольких метрах от которого, опустив тяжелые бивни на землю, похлопывал дизелем бульдозер, по щиколотки в снегу стоял сутулый человек. Позади него — женщина в платке и черном старомодном пальто. Юлька давно заметила их, но только сейчас узнала: это были Бондаренки — Федотыч и Горпина. Стояли они перед своим домом, доживавшим последние минуты: печь не топилась уже несколько дней — на трубе шапкой лежал снег, на крыльце была нетронутая белая пелена.
Среди машин возникло движение: кто-то из водителей нетерпеливо добавил газу. Толпа колыхнулась и вновь застыла.
Бондаренко пригнул голову и вдруг пошел прямо в незакрытую калитку своего дома. Шаг его был сбивчив и неровен. Он поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь, забыв, что сам же напоследок воткнул в пробой вместо замка палочку. Заторопился, подхлестнутый начавшимся движением в гуще машин, с отчаянием рванул дверь. Он не рассчитал усилий: пробой легко вышел из косяка.
Через минуту Бондаренко появился на крыльце, держа в руках перекошенную табуретку и какую-то рамку — может быть, ту, в которой на стене висели фотографии его погибших на фронте сыновей и повзрослевших, разлетевшихся в разные концы страны дочек. Он только теперь понял, что его видят все, улыбнулся — неловко и неумело.
На свободное пространство перед бульдозером вышел человек в брезентовой куртке с откинутым на спину капюшоном, в ватных штанах, втиснутых в кирзовые сапоги. Повернулся к машинам лицом, поднял над головой обе руки. Никогда еще Юлька не видела, чтобы к стройке приступали именно так. Было в этом что-то военное, и это волновало и тревожило.
Сразу взревели дизели. Бульдозер перед домом Бондаренко часто застрелял дымом. Человек в брезентовой куртке опустил руки. Машины двинулись. Хрястнул, покосился, рассыпался старый сарайчик в бондаренковском дворе. Еще через несколько, секунд тупое лезвие бульдозерной лопаты уперлось в угол опустевшего дома. Посыпался с крыши, с наличников снег. Заскребли землю, выбивая позади себя черную пыль, гусеницы. Секунду-другую дом еще стоял. Потом лопнули и вылетели стекла из окон, перекосились рамы, внутри об пол ахнула штукатурка, и из пустых провалов окон клубами поползла седовато-коричневая, как после взрыва, пыль.
Снег таял на горячих капотах машин.
Нестройной гурьбой деповские парни и девушки прошли между машинами, пересекли чей-то двор с упавшим забором, миновали тупичок, в конце которого две женщины укладывали на салазки узлы с последними вещами.
Наташа пошла к своему дому, и Юлька поспешила за ней — этот обреченный на слом дом был когда-то и ее домом. Она сейчас не могла уже вспомнить лицо тети Маши, но, когда подумала о ней, на душе стало тепло и грустно.
К дому Наташи подошел тягач. Водитель и его напарник спрыгнули на снег и принялись заводить трос вокруг дома. Водитель, сверкнув белыми на перепачканном машинным маслом лице зубами, спросил девчат, обращаясь ко всем сразу:
— Ну что, жалко?
Юлька испуганно поглядела на Наташу. Та улыбнулась, пожала плечами:
— Конечно, жалко…
— Не горюй, молодая. Новый построим!
— Вам дай волю, вы построите… — прозвучал сзади хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.
Юлька не видела, когда он подошел сюда. Водитель взглянул на него и ничего не сказал. Блеснув промасленными штанами, он полез в кабину. Тягач взревел, тронулся, и трос, петлей перехлестнувший дом у завалинки, натянулся.
— Красота! Да здравствуют коммунальные услуги! — закричал Жорка Бармашов.
— Во-во, — снова вмешался Чекмарев. — Не забудь уборную обновить. Вы же без теплой-то не можете…
— А тебе кто мешает теплую иметь? — рассмеялся Пашка. — Сам ведь дом строишь. Парок проведи туда, батарею поставь. А еще лучше — с электроплиткой!
— Да, строю! Я-то дострою! — почти выкрикнул Чекмарев и начал шарить по карманам, отыскивая папиросы. Он еще что-то сказал, но слов уже не было слышно: тягач поднатужился, дом крякнул и косо сдвинулся с места. Через минуту, когда тягач остановился, то, что было Наташиным домом, стало просто грудой полусгнивших бревен, пересохших досок, дранки, штукатурки и обрывков толя.
Дома больше не было. На том месте, где он стоял, остался неровный темный квадрат. На него падал снег.
В этом доме, после того как похоронили тетю Машу, Юлька была с Наташей. Пыль ровным слоем покрывала пол, стены, стол, стулья, пузырьки с лекарствами на тумбочке перед кроватью. Но больше всего Юльке тягостно было видеть овальное зеркало на стене: его словно затянуло холстиной.
Пока Наташа собирала книжки, белье, укладывала их в небольшой чемодан, Юлька стояла посреди комнаты, боясь прикоснуться к чему-нибудь. Когда они уходили, Наташа задержалась в дверях, долгим взглядом обвела комнату и вздохнула. Дверь она прикрыла за собой осторожно и плотно, навсегда.
На улице тогда их ждал Егоров. Он молча взял у Наташи чемодан и зашагал рядом. На нем была рабочая спецовка — он только что сменился, — и от него пахло паровозной гарью.
2
Поселившись наверху, Наташа каждый вечер приходила к Юльке и Лизе. Юлька знала, что она придет, и ждала ее.
Однажды Наташа появилась у Юльки раньше обычного в своем ситцевом будничном платьице, в рабочей куртке с подвернутыми рукавами, без косынки. Юлька увидела ее сразу всю — от поцарапанных носков туфель до буйной копны светлых волос, увидела и поняла: с Наташей что-то случилось.
Глаза у Наташи необыкновенно синие и большие. Впервые после смерти тети Маши Юлька видела ее такой.
— Слушайте, девчонки, — сказала Наташа. — Аврал! Бери, Юлька, ведро и марш за водой! Лиза, давай тряпки, сейчас будем переворачивать вашу келью вверх ногами!
Два часа они втроем с веселой яростью скребли и чистили комнату. Они передвигали кровати и тумбочки, трясли одеяла, убирали скатерти и кружевные занавески, которые всюду понавесила Алевтина.
— К черту! — бушевала Наташа.
Юльке ее жилище всегда казалось уютным и чистым. И вдруг — столько мусора, пыли, ненужного хлама. Она дважды выносила мусор в ведре на улицу.
Наведя окончательный лоск, Наташа умиротворенно сказала:
— Эх, всю бы жизнь вот так перетряхнуть!
Юлька вспомнила это, пока они стояли с Наташей у разрушенного дома…
Снег падал и падал. Чекмарев зашагал прочь. Андрей, молчавший все это время, проводил токаря долгим взглядом, пока фигура его не затерялась в снегопаде.
Водитель тягача вместе с напарником освободили трос. Тягач, разбрасывая гусеницами ошметья снега, загрохотал к следующему дому.
Толпа на дороге не убывала. Наоборот, казалось, она даже росла. Наверное, не нашлось ни одного человека, который не был бы связан с Хасановкой.
Полвека назад здесь, среди таежного редколесья, рядом с небольшим, на два паровоза, кирпичным депо вцепилась в землю всеми четырьмя углами первая хата. По соседству поднялась вторая, третья… Редела вокруг тайга, рос поселок, рождались дети. Поселок разрастался в ширину, но от города его по-прежнему отделяла тайга.
Потом появились первые каменные дома, еще с узкими окнами и низкими дверями, со своей печкой в каждой квартире, со своим дымом над крышей, с дощатыми сараями в тылу двора. А эти здания, в одном из которых разместилось общежитие и куда теперь с такими хлопотами переселилась старая Хасановка, здания с широкими окнами, в которых рамы не загораживают света, возникли уже при Юльке. Может быть, ей надо было глядеть во все глаза, а получилось так, что только сегодняшнее утро заставило ее увидеть рядом с Хасановкой, через дорогу от нее, новый прозрачный от окон поселок, достойный этого могучего, не затихающего ни на минуту депо с бесчисленными огнями по ночам, с металлическим голосом сортировочной горки.
Дом за домом с годами вырастала Хасановка-Вторая, кирпичная. И если сегодня рушили Хасановку-Первую, то это должно было отозваться смятением и болью в чекмаревском сердце — он строил за железнодорожной насыпью собственный дом. Другим тесна была уже Хасановка, как старый пиджак на плечах. Они расставались с ней, может быть, с грустью, но легко, как Наташа.
У Андрея тоже был здесь дом, он жил в нем со своей матерью. Но по тому, как он смотрел на строителей, Юлька догадалась, что Андрей давно рвался отсюда и рад, что это наконец совершилось. Ей тоже было немножко грустно. Ведь в этой слободе вошел в ее жизнь памятный глухой переулок с побрехивающими во дворе псами, пятнами света на дороге и щербатыми воротами… Помнит ли Андрей об этом переулке?
Юлька посмотрела на Андрея. Она даже не предполагала, что он так много места занимает в ее жизни. Он сдавал экзамены, Юлька воевала с Алевтиной, хоронила тетю Машу и не догадывалась, что ждет, с нетерпением ждет, когда он появится снова в депо. Цыганков, хмурый, измятый, первым пошел навстречу Андрею из конторки, добрея с каждым шагом. В это мгновение Юлька простила мастеру все: все резкие слова, которые он сказал ей, и даже то, что он по-прежнему не признавал за Юлькой права зваться настоящим токарем.
Андрей здоровался с ребятами, шутил. Он похудел за время экзаменов, и Юлька с незнакомой ей болью видела его запавшие щеки и резкие морщинки у рта. Поздоровался он и с ней, бережно встряхнул ее руку и улыбнулся. Ничего, кроме искренней доброты и участия, в его глазах Юлька не нашла. «А что ты хотела?» — сказала она тогда самой себе. Юльке вспомнился пляж и Зинка, обдуманно лежащая на траве. «Неужели ему может нравиться эта вертлявая, крашеная Зинка?» — подумала Юлька и все-таки понимала, что Зинка Огнева красива — чернобровая, с черными глазами, с кошачьей вкрадчивостью в движениях, когда на нее смотрели, и несколько вяловатая, если оставалась одна.
По мнению Юльки, у Зинки Огневой было два недостатка. В минуты волнения или злости голос у нее становился неприятно резким, слова выходили вульгарными, какими-то пронзительными, и тогда от Зинкиной красоты ничего не оставалось. Юлька считала также, что Зинка не умеет одеваться. Но в этом она не была уверена до конца. Может, это не у Зинки слишком короткие юбки, не у Зинки слишком высоко зачесаны волосы и не у Зинкиных туфель чересчур высокие и тонкие каблуки, а сама Юлька привыкла к дешевеньким чулкам, к платьям с глухим воротом, к полудетским туфлям на венском каблучке…
Андрей получил наряд и запустил станок. А Юлька думала, думала, думала. Перед ее глазами стояла Зинка, то такая, как в цехе, когда Юлька училась затачивать резцы, то в день перед концертом, когда Юлька столкнулась с нею на кухне у гладильной доски.
Едва прозвучал гудок, Юлька лихорадочно собрала инструменты и детали, затиснула их кое-как в шкафчик и, не заходя в душевую, умчалась в общежитие. Сегодня, сию же минуту, она должна была увидеть Зинку, узнать, какая же она на самом деле. Юлька птицей взлетела на второй этаж.
Зинка всегда возвращалась с работы раньше всех. Ей не нужно было прибирать станок, выстаивать очередь в душевую. Десять минут Юлька маячила в коридоре перед ее дверью, когда наконец в тихом еще общежитии четко простучали каблучки. Зинка поднималась по лестнице, а у Юльки оглушительно билось сердце. Зинка равнодушно окинула ее взглядом, отперла дверь и скрылась.
Минут через пять она появилась в голубом нарядном платье с желтыми металлическими пуговицами и небольшими разрезами на подоле.
— Ты чего это тут околачиваешься? — спросила она.
Юлька, чувствуя, что бледнеет, выдержала ее взгляд.
— Да так, на тебя посмотреть пришла.
— Ну, ну, посмотри, — усмехнулась Зинка подкрашенными губами. — Поучиться всегда полезно. — Она заперла дверь на ключ, подергала, хорошо ли закрыта. — Часика в два ночи вернусь. Приходи, опять посмотришь. — И, красивая, уверенная в себе, пошла по коридору.
Юльке стало душно, всю ее сотрясала мелкая дрожь. «К нему пошла…»
Снег падал и падал…
Глава одиннадцатая
1
Лизина беременность становилась заметной. Вот-вот заговорят, затреплют Лизино имя. Во время перерыва Юлька ни на шаг не отходила от Лизы, стараясь прикрыть ее от взглядов, но так и не уберегла. Цыганков однажды, перед тем как принять у Лизы работу, постоял подле нее, и губы его тронула усмешка:
— Что, голубушка, пожалуй, скоро в законный отпуск пора…
Лиза опустила руки, пригнула голову. И вдруг между Цыганковым и Лизой встал Куракин и сказал, четко выговаривая каждое слово:
— Мастер, твое дело наряды… Ты меня понял?
Цыганков вынул руку из кармана. Юлька подумала, что он сейчас оттолкнет Пашку, но Цыганков просто переложил штангель в нагрудный карман спецовки. Пашка упрямо повторил:
— Ты меня понял, мастер?
— А, идите вы все… — выругался Цыганков. — Привязался… Страдатель!
В комнату к девчатам Пашка больше не приходил. Но как-то Лизе нужно было поставить тяжелую заготовку в патрон. Юлька не могла отойти от станка — заканчивала резьбу на клапане. Пашка молча поднял заготовку, вставил в патрон и ушел к своему станку.
Лизу мало занимало то, что в цехе говорили о старой Хасановке. Все, что ожидало ее после рождения ребенка, было связано с новым поселком — молочной кухней, возможностью получить квартиру, устроить ребенка в ясли. По вечерам она говорила об этом с Юлькой и Наташей.
А сегодня получилось так, что со смены они пошли все вместе, гурьбой. Уже стемнело, и снег перестал падать. На том месте, где прежде стояла Хасановка, холодным пламенем пылали прожекторы, в их свете ковши экскаваторов носили землю. Над стройкой стоял ровный рабочий гул, сквозь который слышалась частая дробь пневматических молотков. Один за другим, шаря по снегу лучами фар, тянулись тяжелые самосвалы.
Юлька шла рядом с Андреем, когда Куракин кинул в Наташу рыхлым снежком. Другой снежок угодил Юльке в спину. Андрей, нагнувшись к ней, заговорщически сказал:
— Юлька, отомстим?
Он зачерпнул в обе руки снегу, сдавил его, чтобы комок был поплотнее, и, не разгибаясь, ловко сбил с Куракина шапку. Пашка закрывался, увертывался, но скоро вся телогрейка его была густо испятнана снежками.
Завязался настоящий бой.
Вдруг Пашка перестал защищаться, взял Лизу за руки и повел ее в сторону. Случись это два месяца назад, Лиза осталась бы стоять и не подчинилась Куракину. На другой день, после того как Наташа выгнала его из комнаты, Пашка снова напился и далеко за полночь шумел у себя в общежитии. На работу он явился опухший, с нездоровым цветом лица, угрюмый. В таком состоянии пробыл еще дня три.
А Лиза вела себя так, словно не замечала его. И вот теперь в сумерках они отошли в сторону, подальше от снежков…
Андрей выбрал себе мишенью Жорку. Но и тот в долгу не остался: один снежок угодил Андрею в лицо, другой в грудь. Жорка бился, как лев, и прикрывал собой Наташу. Потом он переместился так, что прожекторы стройки оказались у него за спиной. Теперь он хорошо видел Юльку и Андрея, а тех слепил свет.
Андрей постоял, тяжело дыша, перекатывая готовый снежок из руки в руку. Потом выронил его и пошел прямо на прожекторы, словно растворился в их холодном свете.
Юлька двинулась за ним, они остановились в нескольких шагах от работающего экскаватора…
Когда экскаватор поворачивался и опускал ковш в яму, от него знакомо веяло жаром работающей машины. В полосах света, неподвижно лежавших на освобожденной от снега земле, медленно ползали бульдозеры. А за границей стройки горели костры. Дым от них, светясь, поднимался в темное небо.
— Знаешь, Юлька, ведь я служил в подразделении разведки, когда в армии был, — сказал после долгого молчания Андрей. Он произнес это тихо, как будто припоминал что-то, потом неожиданно повернулся к ней и заговорил быстро и сбивчиво: — Пойдем! Сейчас же пойдем ко мне. Мать чаю нам вскипятит. Зови всех!
И Андрей потянул ее за собой туда, где только что играли в снежки. Ребят они догнали у дороги.
— Айда ко мне! — сказал Андрей.
— Нет, пойдем лучше к нам, в общежитие. У нас колбаса есть и сыр…
Пашка раскатисто рассмеялся:
— Ну, раз сыр да еще колбаса, двигаем!
Юльке показалось, что он ее неправильно понял.
— Да и Лиза устала, — сказала она. — Андрей далеко живет. А общежитие почти рядом.
Магазин еще работал. Они были чуть ли не единственными покупателями.
Стуча каблуками, они шумно ходили от прилавка к прилавку, выбирая, что купить. Ввалились в общежитие, нагруженные пакетами и кульками. Пашка не рискнул довериться Юлькиным запасам — из кармана его телогрейки торчал толстый, как полено, хвост чайной колбасы.
Дежурная заставила их вытереть ноги, стряхнуть снег.
У дверей Пашка с любопытством посмотрел на Андрея:
— Какой-то ты сегодня, Андрюха, — и неопределенно покрутил растопыренными пальцами у виска.
— Какой? — смеясь, спросил Андрей.
— Ударенный, что ли…
2
Стол оказался тесным для шестерых. Не хватило тарелок. Колбасу и сыр резали прямо на бумаге. Посуду собрали со всех тумбочек. Секунду Юлька колебалась — брать или не брать Алевтинину чашечку, но взяла ее и тоже поставила на стол.
Юлька, сняв ботинки, уселась на кровати и поджала под себя ноги. Ей было уютно и хорошо. Рядом села Наташа. По другую сторону от нее оказалась Лиза. Андрей сел напротив.
— Я подозреваю, — сказал Пашка, — что кто-то припрятал именины на сегодняшний день.
— Нет, — в раздумье сказал Андрей. — Это я затеял. Зверски захотелось посидеть вот так, чтобы все вместе. Когда я служил в армии, у нас было подразделение. Его знала вся дивизия…
— Ну конечно, его узнавали по твоей фигуре издали, — язвительно заметил Пашка.
— Нет… — Андрей отрицательно покачал головой. — Мы дружили. В армии знаешь как? Все вместе. На учениях посмотришь — один за всех, все за одного. А в нашем взводе ребята дружили особенно крепко. Понимаешь, Пашка, все дружили. Может, служба такая: подразделение разведки. Темень не темень, болото не болото, жара не жара. У нас никто ничего за душой друг от друга не держал…
По тому, как Андрей говорил, было ясно, что он не просто вспоминает. Когда вспоминают о прошлом, всегда немного грустно. Юлька знала это по себе. Стоило ей подумать о Дмитровке, или вдруг что-то напомнит запах смоленых лодок, шелест камыша в пойме узкой речки, — и безотчетная грусть овладевала ею. А Андрей не грустил. Ей показалось, что он говорит специально для нее, вкладывает особый смысл в каждое свое слово.
— Ну вот, вернулся я на гражданку, — продолжал Андрей. — Сначала без ребят скучно было, потом привык. А все-таки нашего взвода мне не хватает. Честно говорю… Сам над собой иногда издевался: дескать, вот, мол, армейский парень, без казармы жить не может. Потом…
— Да ты не тяни. Чего ты хочешь? — неожиданно серьезно спросил Куракин.
— Не торопи, Пашка. Год собираюсь сказать. Думаешь, просто? Помните, на острова ездили, чуть не до утра я с Федотычем говорил. А сказать так и не сумел.
Пашка отставил стакан, снял с него руку.
— Говори прямо: чего ты хочешь?
Все посмотрели на него. И тут Юлька вспомнила недавний разговор Андрея с Федотычем, свидетелем которого случайно стала. Тогда смысл спора ускользнул от нее, а сейчас она как бы заново услышала весь разговор.
После смены Юлька с Наташей шли домой. Наташе был зачем-то нужен Андрей, и они догнали его за воротами. Он шел рядом с Бондаренко.
На какую-то реплику Андрея Бондаренко сказал:
— А вам все не нравится…
— Кому это «вам»? — спросил Андрей.
— Вам, которые на готовенькое пришли сюда… Знаешь, что на этом месте было, вот где ты стоишь сейчас? Кочки, да мошка, да комарье! Это депо мы с палаток почти начинали, с землянки.
— Ну и что? Ты напрасно думаешь, будто мне наплевать, что тут прежде было. За каждую каплю пота, что ты здесь пролил, спасибо. За это я своей кровью заплатить готов. Но жизнь-то идет! Вот у нас теперь и ЦАМ, и бетон, и стекло… И расчет! Нельзя нам все с девятьсот тринадцатым годом равнять.
Андрей затянулся, и папироса осветила его лицо.
— Ты в «Правде» вчера проект Дворца съездов видел? Ничего лишнего — стекло, сталь, алюминий. Однако доведись строить такому, как ты, там, где балка сечением в двадцать сантиметров нужна, он двести закатит… Для дорогой твоему сердцу прочности.
Бондаренко слушал его, пригнув лобастую голову.
— Это, Федотыч, оттого, что не веришь ты нам. Только мы докажем, что верить нам можно.
— Ну-ну, докажите, — насмешливо сказал Бондаренко и серьезно добавил: — Я только рад буду. Вам жить…
— Чего я хочу? — Андрей повернулся к Пашке Куракину. — Изволь. Старые формы… так сказать исчерпали себя… Новые нужны. Я хочу не только видеть, как ты работаешь рядом со мной за станком. Хочу знать о тебе все: как ты живешь, о чем думаешь, на что надеешься, о чем мечтаешь в конце концов! Я хочу, чтобы и ты знал обо мне все.
Юлька опустила ноги с кровати на пол. «Если бы у нас так было, — подумала она. — Все бы иначе получалось. Может быть, я и втулку не запорола бы тогда, и с Лизой ничего не случилось бы…»
И еще Юлька подумала: «Ну, хорошо. Куракин помог вытянуть Лизу. Наташка вытащила его. Андрей меня за уши тащит и тащит. И все это случайно как-то, не обязательно. Пошел бы он по другой улице, и не было бы того переулка. Задержись Наташа в больнице на одни сутки — и страшно представить, что могло бы произойти между Пашкой и Лизой… Нехорошо, когда все случайно…»
— Ты говоришь, нельзя, как в армии? А я тебе и не предлагаю, как в армии. Я дружбу тебе предлагаю в бригаде, — сказал Андрей.
Жорка, до этого молчавший, вдруг вскочил из-за стола и заходил, забегал по комнате. Взъерошенный, блестя толстыми стеклами очков, он остановился против Андрея. Тот, скрипнув табуреткой, повернулся к нему.
Едва не сбиваясь на крик от восторга, Жорка проговорил:
— Черти! Этого же я ни в одном первоисточнике не встречал!.. Это же здорово! Будет у нас бригада, ребята. Новая бри-га-да!
Он неуклюже поправил очки и рванулся к двери.
— Ты куда, Жорка? — спросила Наташа.
— Звонить! — смеясь, сказал Пашка. — Быстрову звонить и в райком! Куда же еще…
Андрей поднялся, вернул Жорку к столу, усадил, приговаривая:
— Что у тебя за манера, Жорочка, всегда звонить? Тут еще думать и думать надо.
3
В Юлькином паспорте местом рождения названо смоленское село Рукавишниково. Она ничего о своей родине не знала и не помнила. Но иногда Юльку вдруг особенно остро начинала одолевать неожиданная нежность. Она подкатывала к горлу оттого, что вздрогнет и замрет голая тополиная ветка, скрипнет под ногами снег.
Почва заледенела раньше, чем лег снег, и он не смерзся. За ночь колеса самосвалов начисто согнали его с дороги, и до самого депо она тянулась темной лентой, а по бокам лежали невысокие рыхлые сугробы. Пахло прогорклым угольным дымом депо и паровозов. Но сегодня к этому запаху примешивался тонкий, напоминающий о весне запах гаснущих костров.
Лиза с Юлькой шли мимо Хасановки. У строителей как раз пересмена: машины замерли. Ближайший к дороге экскаватор, точно от усталости, положил облепленный глиной ковш на груду припорошенной снегом земли. Пятнами чернели костры, было тихо, и только где-то в глубине стройки четко, словно дятел, простукивал тишину движок.
Лиза немного отстала, и Юлька остановилась, чтобы подождать ее.
— Лизка, ты сердишься, что я тебя так рано подняла?
— Нет.
Юлька взяла Лизу под руку, и они пошли рядом.
— Не сердись, Лизок. Вчера столько наговорили, что я сама не знаю, почему проснулась ни свет ни заря… Понимаешь, Лизка, все только начинается…
— Что начинается?
Юлька не уловила в голосе Лизы скрытой горечи.
— У меня такое состояние — мне ничего не страшно. Всю жизнь чего-то боялась, и вдруг перестала бояться. Цыганкова даже не боюсь, ну совершенно, что бы он обо мне теперь ни сказал. Теперь нас будет пятеро. Всегда пятеро! Вот мы идем с тобой двое, а нас пятеро.
— Нет, — глухо перебила Лиза. — Это не для меня…
Ее слова прозвучали так неожиданно, что Юлька даже остановилась:
— Ты с ума сошла… Что ты говоришь! Почему не для тебя?
Лиза усмехнулась:
— У меня своя жизнь.
Юлька взволнованно заглянула ей в лицо и встретилась с ее спокойным взглядом.
— У меня своя жизнь, — упрямо повторила Лиза. — Кому нужно возиться со мной? Разве что от бригады выделите кого в няньки. А знаешь (в голосе Лизы прозвучала усмешка), из Жорки нянька бы вышла!
— Лизка, да что ты говоришь! Ты думаешь, когда вчера говорили о бригаде, не помнили, что у тебя ребенок будет?
— Ох, Юлька… — Лиза помолчала и вдруг неожиданно резко сказала: — Может быть, и в метриках запишем, там, где отца пишут, — «Молодежная бригада А. Малахова»?
Юлька уставилась на нее.
Лиза отвела взгляд и безразлично пожала плечами:
— И понимай как хочешь… Не для меня это.
Юлька и сама не очень ясно представляла, как они будут жить и работать бригадой. Может, ничего и не выйдет. Но она еще никогда не испытывала такого чувства единения с людьми, как вчера вечером.
Вчера на бурный Жоркин возглас: «И работать по одному наряду!» Пашка Куракин, подумав, ответил: «Это обмозговать надо». Андрей согласился, тряхнув головой.
И то, что ребята согласились не сразу, не вдруг, особенно взволновало Юльку. Вначале она верила им не до конца, а в это мгновение поверила. И тогда, упрямо стиснув зубы, она подумала: «Пусть ничего из нашей затеи не выйдет. Пусть! Но я буду помнить, всегда буду помнить и этот разговор и этих людей».
«Я завидую вам…» — сказала вчера за столом Наташа. Порывисто прижавшись к ее плечу, Юлька ответила ломким от волнения голосом: «Все равно ты всегда будешь с нами, все равно!»
Весь вчерашний вечер Лиза молчала, и Юлька не заметила этого. А сейчас догадалась: и тогда Лиза думала о своем, о себе думала. И, может быть, невесело посмеивалась над Юлькиной наивной верой, и над Наташкиной грустью, и над ликующей взбудораженностью Жорки, над Андреем, над Куракиным.
Словно подтверждая эти Юлькины мысли, Лиза тихо сказала:
— Брось ты. Ребята просто отличиться хотят, а ты свое сердце мучаешь.
— Не смей! — горячо заговорила Юлька. — Не смей, слышишь! И все равно ты никуда не денешься! Ты в себя, как улитка, лезешь!.. Тебе добра хотят, а ты…
— А мне не надо добра. — Лиза встала перед ней бледная, сверкая глазами. — Я добра насмотрелась!
Юлька вдруг почувствовала себя намного старше Лизы. Она снова взяла Лизу под руку и, не говоря ни слова, пошла рядом. Когда они были уже у проходной, позади зазвучали голоса и скрип шагов: шла на работу дневная смена.
4
Они так и не решили, когда начнут работать по-новому. Андрей сказал: «Не будем спешить. Надо сделать точный расчет».
За все полтора года пребывания в цехе Юлька не знала ни одного случая, чтобы кто-нибудь что-то рассчитывал, принимая социалистическое обязательство. Просто на глазок определялся процент выполнения месячного плана и вписывался в обязательство. Но по мере того как Андрей раскрывал свой план работы бригады, Юлька все больше задумывалась над его словами.
До этого в цехе работали так: получал токарь на обработку поршень со штоком, долго, прицелившись рейсмусом, устанавливал его на своем станке, а смена кончалась, громоздкую деталь приходилось снимать, чтобы освободить станок сменщику, выполнявшему свой план. Наутро опять начиналась установка… И так несколько дней подряд, пока поршень обработают окончательно.
Бригадная работа позволила бы тому же Андрею передавать поршень со штоком «из рук в руки», не снимая его со станка. В этих условиях работу шестого разряда вполне мог бы выполнять и токарь четвертого, например Жорка Бармашов. Кто-то, может, Андрей, а может, и Юлька, стал бы работать одновременно на двух станках — на своем и Жоркином ДИПе. К тому же обороты Юлькиной «семерки» можно повысить еще процентов на сорок. А если изготовить приспособление к карусельному станку Пашки Куракина, то удастся заметно ускорить расточку букс.
Юлька понимала, что создание в цехе бригады обязательно повлечет за собой перестановку людей, изменения в технологии работы… Для этого и требовался расчет!
«Мы ремонтники, — говорил Андрей. — В цехе годами складывалась безбригадная работа. Представьте, сколько сложности мы внесем. Нас много — нам подавай больше работы. Придется ущемлять и милого цыганковскому сердцу Гаврилу Чекмарева. А уж он разделает нас под орех, если мы где-то промажем…»
Все понимали, что работа бригады, если она возникнет, должна изменить всю их жизнь. Но как изменится ее, Юлькина, жизнь и в чем именно, Юлька не могла себе представить.
Пока, однако, они работали по-прежнему — каждый на своем станке, каждый по своему наряду.
Когда в школе были занятия, Куракин, держа под мышкой книги, заходил за Юлькой и молча ждал, пока она соберется. Юлька боялась заговорить с ним о бригаде и все-таки однажды спросила:
— Ну, как?
Пашка хитровато улыбнулся, как умел он улыбаться, и сказал, склонившись к самому Юлькиному уху:
— А ты девочка зоркая… Андрей-то твой, брат, голова!
Петляя меж станков, чистенькая, нарядная, нарочито медленно шла к Андрею Зинка.
Андрей нарезал поршневые кольца. Он не мог сразу оторваться от работы, и Зинке пришлось несколько минут простоять перед его станком на виду у всего цеха. Юлька видела, как она недовольно хмурила брови.
Но вот Андрей, поймав левой рукой готовое кольцо, выключил станок. Зинка что-то сказала ему. Он улыбнулся, пожал плечами. Неожиданно слева умолк «шепинг». Стало слышно, как Зинка сказала:
— Ну, хорошо, сегодня в восемь, на старом месте…
Андрей включил станок, заскрежетал и «шепинг». Рядом с Юлькой остановился Куракин. Он тоже слышал разговор.
— Вот баба! — сказал Пашка.
Юлька не ответила. Куракин постоял еще немного и добавил:
— А ты не вешай хвост. Никуда Андрей сегодня не пойдет, последние расчеты делает…
Юлька еще ниже склонилась над резцом. Ей было грустно и немного смешно слушать все это. Человек свободен выбирать себе друзей…
Вернувшись домой после смены, она не знала, чем заняться. Неожиданно в общежитии появился Андрей. Прежде чем подняться на второй этаж, к Пашке, он заглянул в Юлькину комнату.
— Ты никуда, Юлька, не пойдешь сегодня вечером? — спросил он.
— Нет, — тихо сказала Юлька.
— Хорошо. И ты, Лиза, не уходи. Сегодня соберемся. Ладно?..
Он старался не встречаться с Юлькой глазами и в то же время будто караулил ее взгляд.
Когда Андрей ушел, потянулись томительные, долгие минуты. Юлька принималась читать, выходила в коридор, возвращалась.
— Знаешь что, Юлька, — предложила Лиза. — Давай картошку варить. Картошки хочется. Вареной!
Юлька моментально согласилась. Вдвоем они начистили картошки. Плита на кухне топилась, но конфорок свободных не было. Юлька подождала, пока ребята из соседней комнаты доварят гороховый суп, и поставила кастрюлю на освободившееся место.
Гомон на кухне постепенно смолкал. Вскоре Юлька осталась совсем одна. Картошка была почти готова. Юлька посолила ее и вдруг замерла — в коридоре появилась Зинка.
Она прошла мимо дверей, вернулась и медленно вошла в кухню.
— Варишь? — с тихим бешенством спросила она.
— Варю…
Зинка налила в чайник воды, с грохотом поставила его рядом с Юлькиной кастрюлей.
— Он у тебя? — вдруг резко спросила она.
— Кто? — не поняла сначала Юлька.
— Маленькая, не знаешь кто? Андрей!
Зинка повернулась к ней всем телом. Лицо у нее побелело, глаза сузились.
— Послушай, милая Юленька, слушай и запомни… — тихо-тихо сказала она. — Мы с тобой на такой тропинке встретились, где вдвоем не ходить. Таких, как ты, он на своем веку напробовался… Ты об этом меня спроси, у меня глаз наметанный… Всем вашим секретам, да шепоточкам, да собраньицам конец будет.
Первые Зинкины фразы оглушили Юльку. Словно сквозь туман прорисовывалось перед ней бескровное Зинкино лицо, ее нервно подергивающиеся губы.
И вдруг Юлька успокоилась. Непобедимая Зинка Огнева стояла перед ней и требовала справедливости!
Юлька почувствовала, что в эту минуту она сильнее Зинки — не красотой, не умением одеваться (она была в своем зеленом платье с глухим воротничком), не женской опытностью. Она была сильнее тем, что сознавала: того, что требует для себя Зинка Огнева, ей, Юльке Граниной, мало.
Не дослушав Зинку до конца, Юлька сняла с плеча полотенце, взяла кастрюлю с картошкой и пошла к себе в комнату.
Ребята уже поджидали ее. Даже успели в комнате надымить. Жорка подлетел к ней, принял из рук горячую кастрюлю и бухнул прямо на клеенку посредине стола.
— Ну, Юлька, не передумала?
Юлька догадалась, о чем он спрашивает, и покачала головой:
— Нет.
— Лизку мы тоже распропагандировали! — торжественно провозгласил Жорка.
Лиза, задумавшись, сидела на своей кровати. Пашка, накрыв ладонью стопочку бумаг на столе, сказал:
— Решено и записано. Завтра идем к Быстрову.
Глава двенадцатая
1
Быстров появлялся в депо за час до начала утренней смены. У себя в кабинете он выпивал стакан крепкого, почти черного чая, который готовила для него уборщица тетя Варя. Несколько минут стоял, глядя в окно. Потом его уже невозможно было застать на месте. То он в подъемочном, то в промывочном или в инструментальной кладовой, у диспетчера. В двенадцать начиналась планерка. А часам к четырем он, как правило, уезжал по другим делам.
Вот эти-то несколько свободных минут до начала работы ребята и выбрали для того, чтобы поговорить с начальником депо.
Сбор назначили у ворот депо. Андрей сказал, что будет ждать их в семь часов. В сумраке раннего утра они издали увидели его плотную фигуру.
Пашка достал мятую пачку «Прибоя». Ребята закурили от одной спички и двинулись мимо вахтера, удивленного их ранним приходом.
Пять минут ходьбы, двадцать три ступени на второй этаж. Первые слова, которые скажет Андрей Быстрову (они договорились, что разговор начнет Андрей), и дороги назад не будет. Юлька на мгновение представила себе, как они будут возвращаться, если Быстров не захочет их выслушать. Воттак они уже не смогли бы идти.
— Вы чего в такую рань? — раздался откуда-то сверху голос Сени Лебедева. Он стоял на верху пожарной лестницы, собираясь прибить к стене длинное, свешивающееся до самого пола красное полотнище.
— Да дело есть, — ответил Андрей. — А вот ты зачем туда взгромоздился?
Сеня ответил что-то невнятное.
— Чего, чего? — переспросил Пашка Куракин.
Сеня ударил молотком по гвоздю, промазал и, мотая ушибленной рукой, сердито сказал:
— Радио надо слушать!
Жорка подошел к подножию лестницы, взял полотнище и, пятясь, растянул его во всю длину. Юлька увидела первые слова лозунга: «Все под знамена…» Лозунг в Жоркиных руках провисал, и других слов Юлька разобрать не смогла. Но по тому, как Андрей и Куракин переглянулись, присвистнули, а Жорка выпустил лозунг из рук и вяло прислонился плечом к воротам, Юлька догадалась, что случилось что-то необычайное.
— Ты объясни толком, — хрипло попросил Андрей.
— Подробности на митинге. В шестнадцать ноль-ноль по местному… Начала Москва-Сортировочная, — сказал Сеня и стал спускаться вниз.
— Помогите лестницу переставить.
Андрей и Куракин двинулись к нему, а Юлька спросила у Жорки:
— Что случилось?
Бармашов снял очки, дохнул на них и, протирая стекла перчаткой, ответил:
— Доподсчитывались… Поздно, девочка. Завтра таких бригад, как мы затеяли…
— Каких бригад? — не поняла Юлька.
— А вот таких… «Все под знамена…» Мучились, мучились, расчеты производили…
С помощью Андрея и Куракина Сеня установил лестницу с другой стороны ворот и, зажав зубами край полотнища, снова полез вверх.
Жорка, обращаясь к Андрею, бесцветным голосом произнес:
— Поздравляю, товарищ Малахов, с первооткрытием. Вы на верном пути.
— Ты еще заплачь, — грубо оборвал его Пашка.
— Новаторы! — Жорка безнадежно махнул рукой и отправился в цех.
Андрей вдруг рассердился:
— Да разве в том дело, кто начал первый?.. Из-за этого я бы и связываться не стал!
В обед в цехе появилась газета. Она была вся перепачкана маслом и потерта так, словно по крайней мере месяц ее носили в кармане. С фотографии на первой странице спокойно и внушительно смотрели семь бравых парней в белых рубашках с галстуками. Фотограф снял их на фоне электровоза. Бильдаппарат где-то по дороге растерял живые черточки их лиц, и парни были похожи друг на друга. Ниже снимка через всю страницу напечатано: «Жить и работать по-коммунистически!»
Юлька прочла подпись под фотографией и обязательство первой бригады коммунистического труда, но в мыслях своих не связала это с тем, что они сами тут затевали. Вернула газету Жорке.
— Поняла? — спросил тот, блеснув стеклами очков.
— Ты, Жорочка, напрасно тревожишься. Ведь это совсем не то, о чем мы говорили.
— То, именно то. То самое!
Юлька умолкла. Ей вдруг тоже стало обидно, что кто-то опередил их.
Андрей, стоявший рядом, рассмеялся:
— Вот школяры! Чего вы носы повесили? Раз не только мы, значит, дело верное.
Его спокойные, до этого строгие глаза смотрели сейчас на Юльку внимательно, с немым вопросом. Почувствовав, что краснеет, Юлька опустила голову.
2
— На митинг, товарищи, на митинг! — торопил всех Сеня Лебедев.
Просторный подъемочный цех уже был забит народом. Люди стояли на деревянных платформах, на верстаках, на лестнице, ведущей к мостовому крану. И над толпой плакат: «Все под знамена бригад коммунистического труда!»
Стоял приглушенный гул голосов.
На паровозной площадке появились Сеня Лебедев, Быстров, секретарь партийной организации депо Шлыков.
Шлыков прокашлялся и открыл митинг.
Первым выступил Сеня. Говорил он долго, размахивая газетой, зачитывая обязательства бригад, которые уже начали создаваться по примеру коллектива депо под Москвой. Но речь его не тронула Юльку. «Неужели то, о чем мы столько времени говорили, из-за чего волновались, на самом деле так неинтересно?» — удивленно подумала она. Сеня выбросил вперед руку, и Юлька догадалась, что сейчас он закончит лозунгом. И он крикнул: «Все под знамена бригад коммунистического труда!» Рядом с Юлькой кто-то досадливо крякнул, она оглянулась и увидела Бондаренко.
По одному начали всходить на паровозную площадку подготовленные Сеней ораторы. Протрезвонила написанное заранее хорошенькая Симочка из бухгалтерии. Размеренно, завершая каждую фразу, выговорила положенное ей Вера — старшая нормировщица, Наташина начальница. И только кузнец Сазонов — последний из подготовленных Сеней ораторов — замешкался на полуслове, переступил с ноги на ногу и под общий гул полез с площадки.
— Да, — насмешливо протянул стоявший сзади Чекмарев. — Это точно… Это верно…
Может быть, эти реплики и подхлестнули Бондаренко. Пробивая себе дорогу плечами, он пошел к паровозу, и Юлька видела, как багровела его могучая шея. Он остановился в дверях будки машиниста.
— Сеня, ты ничего не замечаешь? — спросил он и, не дождавшись ответа и даже не глядя в сторону Лебедева, а обращаясь к людям, толпившимся в двух шагах от паровоза, сказал: — Этак, брат, можно угробить любое дело… — Подумал, склонил голову набок, словно что-то прикидывая в уме, и подытожил: — Да, можно…
Махнув рукой, он спустился с паровоза.
В подъемочном наступила тишина.
— Ну вот, вы знаете все, — раздался голос Шлыкова. — Это дело касается всех нас. — Он помолчал немного и спросил: — А знаете, с чего начинали мы с вами, товарищи? С «овечки»…
В толпе раздались смешки.
— Были когда-то такие паровозы Ов. Низенькие, с высокой трубой, с большим фонарем.
Шлыков улыбнулся. Костлявый, сутулый, в черном пальто, из-под которого выглядывал лохматый свитер, он стоял, держась обеими руками за поручни, и терпеливо ждал, когда в толпе успокоятся.
Юлька немного знала о нем. В сорок первом (в год Юлькиного рождения) Шлыков сопровождал в эвакуацию состав с оборудованием Киевского депо. Когда поезд проходил мост на Днепре, его бомбили немцы. Взрывной волной Шлыкова выбросило с тормозной площадки. Только чудом не задев стальной фермы моста, он спиной ударился о воду. Пришел в себя и выплыл, с тех пор болел.
— Да, мы начали с «овечки» за номером 7024, — снова сказал Шлыков: — Я тогда мальчишкой был. Отец у меня в депо работал, под Москвой. В восемнадцатом году на фронт ушел. Одни мы с матерью остались. Голодухи хватили, как сейчас помню.
Шлыков говорил негромко.
— Я бы никогда не запомнил этого дня, если бы не случай. Мать велела мне снести корзину белья в красноармейские казармы, что рядом с депо были. Назад я двинулся прямо по линии. Думаю, уголек какой попадет — очень холодный апрель выдался. Нас, пацанов, охрана никогда не задерживала. Мы и шатались «меж двор», как тогда говорили. Иду мимо депо, а там свет — колышется по стеклам да по рамам, словно внутри костер горит.
Зашел в депо, а там паровозов мертвых видимо-невидимо. В углу люди факелы жгут, работают. Что меня дернуло, не знаю, может, долго один шел, по людям соскучился, а может, родным, отцовским запахло. Словом, пошел на факелы, к огню поближе.
— Вот приди такой мальчонок к Бондаренко, когда он над паровозом колдует… — Шлыков пошарил глазами по толпе, нашел Бондаренко и улыбнулся: — Ты бы его, Федотыч, прямым ходом домой отправил, с провожатым… А со мной знаешь как было? Слез с паровозной будки человек, присел передо мной на корточки. В сапогах, перетянутых бечевкой. Лицо от холода и копоти — сизое. Кондукторскую фуражку по самые уши нахлобучил. Руки красные, настывшие. Взял он меня этими руками за плечи, повернул к свету: «Ты чего, говорит, сюда залетел, воробей, замерз?»
Я ответил, что замерз, конечно. Домой иду. А он засмеялся: «Погрейся, — говорит. — У нашего огня скоро вся Россия греться будет. Подрастешь, вспомнишь».
Это было, ребята, девятнадцатого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года…
Когда Шлыков сказал «ребята», голос у него дрогнул, словно споткнулся. Наверное, он хотел сперва сказать «товарищи», но почему-то не сказал.
— Мать меня выпорола. Я только под утро из депо-то ушел. Все смотрел, как кувалдами втулки в дышла загоняли. Колесные пары на руках переносили. Года три спустя, когда в ячейку комсомола вступил, узнал, что это был первый коммунистический субботник. А железнодорожника того, что в кондукторской фуражке был, и сейчас бы узнал. Отца в лицо вспомнить не могу, а его помню.
Шлыков закашлялся, достал платок, вытер им лоб.
— Тут вот говорили: «Все под знамена»… — Шлыков покосился на Сеню Лебедева, и на лице его появилась чуть заметная усмешка. Не улыбка, не смешок — именно усмешка: непрощающая и жестокая, и Юлька подумала, что лишь сейчас увидела Шлыкова настоящего. — Я не зову вас, товарищи, сегодня же срочно организоваться в коммунистические бригады. Мне самому еще не все ясно, — сказал Шлыков. — Но здесь есть над чем всем нам подумать. Думайте… Пусть каждый осмотрит себя со всех сторон, пусть все взвесит…
Расходились не торопясь. Оживленно толковали между собой.
Поток пронес Юльку мимо дверей механического. Тут к ней протиснулся Чекмарев.
— Ну что, Гранина? — спросил он. — Теперь ты, брат, живешь!
— Почему? — удивилась Юлька.
Гаврила усмехнулся и, не ответив ей, стал пробираться к выходу.
В цехе Юлька огляделась, увидела возле карусельного станка Андрея и Бондаренко и направилась к ним.
— Я не хотел говорить, пока здесь были ребята, — сказал Бондаренко Андрею. — А теперь скажу. Не закончен наш спор, Андрей, не закончен, если по-большому говорить. Вот дай-ка мне газетку…
Андрей вынул из кармана спецовки вчетверо сложенный газетный лист и подал Федотычу.
— Помнишь, ты попрекнул меня, будто я не верю тебе и товарищам твоим?.. Помнишь?
— Помню.
— Я согласен с этими бригадами, — продолжал Бондаренко. — Это в производственном отношении шаг вперед. Тут и производительность, и процент, и рационализация. И я, Андрей, целиком «за». Больше «за», чем Сеня Лебедев. Но спор наш, Андрей, не закончен.
— Так, Федотыч. А почему?
— Ну что же я должен думать, читая вот такие слова: «Свои знания и опыт не держать в кубышке», «Покончить со сквернословием», «Уважать старость на улице», «Быть вежливым»?
— Я не понимаю, что здесь плохого? — перебил Андрей.
— Так я не говорю, что это плохо. Но я с этого начинал сорок лет назад. И Шлыков с этого начинал. Вон сколько прожили — депо какое отгрохали! На электровозы вот-вот перейдем. Уже уходить нам пора приходит. И остаешься, допустим, вместо меня ты — Андрей Малахов. Вместо Шлыкова — Сеня Лебедев. Так скажи, Андрей, стоило ли нам столько думать, столько вкалывать, чтобы оставить вас… — Бондаренко поднял руку, в которой была зажата газета, — …перед тем, с чего мы начинали когда-то? — И он снова с горькой усмешкой прочитал: — «Не держать в кубышке… Не проходить мимо хулиганства… Быть вежливым…» Выходит, за столько лет не научили мы вас быть вежливыми?
Волнение, с каким он произнес эти слова, обезоружило Юльку.
— Эх, Федотыч, — сказал наконец Андрей. — Ты перепутал меня с Симочкой из бухгалтерии. Быть вежливым? Уважать старость? Да, уважать! Книжки читать? Да, читать книжки! Учиться? Да, да, Федотыч! Я могу это повторить тысячу раз.
— Говори проще, — перебил Бондаренко.
— Хорошо. Ты еще в семнадцатом году добыл свое право быть культурным и образованным. Право, Федотыч! Это — первая стадия. А вчера началась вторая стадия, стадия обязанности. Теперь мы все обязаны быть такими. И сердцем ты это почуял раньше, чем дошел умом. Ты ведь в пятьдесят лет сам-то учиться пошел…
Никогда Андрей не говорил так взволнованно и горячо. Юлька была убеждена, что мысли эти пришли к нему сегодня, может быть, только сейчас.
— Мы начнем с немногого, — продолжал Андрей, — вернее, с немногих. Но те, кто начнут это движение, будут не только иметь возможность, но и считать для себя обязанностью жить так… Я не собираюсь, Федотыч, утверждать, что среди нас нет брака. Есть брачок. Ну что ж, «бракованным» обязанности прививать будем.
«Интересно, — подумала Юлька, — к которым он меня отнесет? И усмехнулась про себя: — Мне, наверное, прививать будут…»
Глава тринадцатая
1
— Хорошо, я согласен вас поддержать, — сказал начальник депо Быстров, когда они все пятеро пришли к нему. Он бесстрастно оглядел их и попросил позвать Шлыкова и Цыганкова. Пока те не появились в кабинете, Быстров смотрел в окно, легонько постукивая карандашом по стеклу, и молчал.
Андрею пришлось повторить все с самого начала. Юлька ожидала, что Шлыков поздравит их или хотя бы обрадуется. Но он только обернулся к Цыганкову и спросил:
— Ну, что скажешь, мастер?
Цыганков отвечал осторожно, с непривычной для него обстоятельностью, перебирая пальцами кепочку, и Юлька поняла, что поддержки от мастера не жди. Он говорил, что дело, конечно, затеяно стоящее, что почин москвичей — явление положительное (он так и сказал: «положительное») и он, Цыганков, всей душой готов поддержать бригаду. Андрей Малахов и Куракин — ребята надежные. Мастер положил кепочку на край приставного столика, помолчал, собираясь с мыслями, и добавил, что, по его глубокому убеждению, начинать работу по-новому методу нужно в другом цехе. Например, в промывочном. А еще лучше в подъемке, где паровозы собирают из уже подготовленных узлов, но никак не в механическом цехе.
— Структура работы механического цеха, — говорил Цыганков, — сложилась не сегодня и не вчера, устоялась. Отработаны смены, да и практические возможности станков выбраны до конца (и за свой двенадцатилетний опыт он, Цыганков, немало видел всяческих начинаний). Новая ломка может разрушить эту привычную, надежную организацию труда. Полетят графики выхода паровозов, а кому, как не товарищу Быстрову, отвечать за это?
— Что же ты предлагаешь? — хмуро перебил его Шлыков.
Цыганков пожал плечами, и Шлыков усмехнулся той понимающей усмешкой, которая поразила Юльку на митинге.
— Ты, Цыганков… — Шлыков помедлил, — трусишь. Носишь в кармане партийный билет и трусишь. Ты прекрасно понимаешь, что происходит сейчас в стране вообще и в нашем депо. Но ты, Цыганков, не за производство болеешь, ты за себя болеешь, за свое спокойствие. Вспомни тот день, когда тебя назначили мастером цеха. Единственной гарантией, что ты не завалишь работу, были тогда глаза твои и твой энтузиазм. Но тебе поверили.
Быстров нахмурился, но промолчал, предоставив Цыганкову одному отвечать парторгу.
— Вы можете думать обо мне что хотите, Константин Михайлович, — нервничая, возразил Цыганков. — Но ведь работать-то они собрались по общему наряду? Через месяц все это дело развалится. Вы первый же с меня три шкуры сдерете! «Трусишь…» — с обидой выдохнул он.
— Правильно, — сказал Шлыков. — Так я и сказал: «трусишь». И спуску тебе не дадим. Производство есть производство. А то, что они предлагают, — это не во имя производства? Да, им трудно будет сначала, и всем нам будет трудно. И если бы речь шла об одном-двух процентах к плану, я бы тоже поосторожничал. А речь идет о гораздо большем — о человеке… новом человеке, какого ни ты, ни я еще не знали.
Он замолчал.
— Хорошо, — сказал Быстров. — Попробуем.
Пока бригада работала в одну смену, в механическом цехе все время толклись люди. По одному, по два, а то и целыми группами приходили сюда из кузницы, подъемки, арматурного, промывочного, электроцеха, подходили к станкам и подолгу простаивали за спинами ребят. Казалось, даже в самом процессе обработки деталей они искали чего-то нового, необыкновенного и, не найдя, вполголоса обменивались между собой замечаниями, посмеивались, пошучивали, покуривали, перечитывали обязательство, вывешенное Жоркой Бармашовым на самом видном месте у дверей.
По дороге в депо, в столовой, когда шли со смены, все пятеро чувствовали на себе взгляды. Андрей переносил это спокойно, как будто ничего не произошло, Куракин на чью-нибудь шутку отвечал острым словом. Жорка принимал все с важным видом. Лиза прятала глаза, а Юлька волновалась, и время от времени у нее замирало сердце.
Цыганков иногда, не выдержав, выходил из своей конторки и, постояв, покачиваясь на носках, нарочито громко обращался к посторонним, толпившимся в цехе:
— Нечего, нечего! Проваливайте… Люди работают, понимаешь, а они… Заведите у себя такое же и глазейте сколько влезет.
Постепенно в депо начали привыкать к тому, что существует бригада Малахова. Появилась и новая графа на доске показателей дневной выработки:
«Бригада, борющаяся за право называться бригадой коммунистического труда (бригадир А. Малахов)».
2
В расчетах Малахова и Куракина самым важным была спаренная работа на поршневом станке. И именно с этого начались неприятности.
Малахов рассчитывал, что все детали, поступающие для обработки на тяжелых станках, будут передаваться бригаде. Но Цыганков делил их по-прежнему: сначала — Чекмареву, потом — бригаде.
— Мастер, нам этого мало, — заявил как-то Андрей.
— А что же, по-твоему, Чекмарева — токаря наивысшей квалификации — я должен держать на болтах и шпильках? Он тоже советский рабочий, а не кустарь-одиночка.
Андрей не стал спорить. Но ему и Жорке Бармашову пришлось по-старому работать на своих станках в одну смену.
Каждое утро Наташа выписывала мелом на доске показатели прошедшего дня:
«120 % — Чекмарев, 103,6 % — бригада, борющаяся за право называться бригадой коммунистического труда (бригадир А. Малахов)».
Потонуло в ворохе бумаг в производственном отделе и предложение об увеличении оборотов на Юлькиной «семерке». Андрею сказали, что «семерка» почти выработала свой ресурс и увеличить обороты на ней — это значит пойти на заведомую аварию.
Юлька по-прежнему работала на мелких деталях. Но, может быть, оттого, что она очень старалась и ей все чаще приходилось помогать Лизе, привычная работа выматывала Юльку к концу смены так, что уже не хватало ни сил, ни желания делать уроки. И она со страхом думала, что сегодня опять надо идти в школу и четыре часа слушать там рассуждения о сумме квадратов двух катетов, о плотности населения Африки и о том, как Иван Грозный взрывал крепостную стену Казани.
Вечером к ней приходил Пашка. Он не говорил: «Пойдем. Пора…» Он просто останавливался посреди комнаты и ждал, пока Юлька соберется. Только однажды он сказал хрипло и приглушенно, словно это вырвалось у него против воли:
— Думай, Юлька, думай. И Лизе скажи, чтобы думала. Буксы заедают… Мы на буксах можем выскочить. Приспособление к карусельному нужно.
Этот станок с громадной, медленно вращающейся планшайбой был мощным сооружением. Многопудовая букса, установленная на нем для обработки, казалась игрушечной. Уже одни очертания станка говорили о том, что, создавая эту махину, люди рассчитывали на смекалку тех, кто станет к нему.
О приспособлении к карусельному думали все. Юльке казалось, что оно рядом, стоит немного подумать, и схема его станет ясной и понятной до последнего болтика. А пока буксы, предназначенные на расточку, складывались штабелями возле Куракина, и каждое утро Наташа писала на доске показателей одни и те же цифры.
Хотя по утрам Андрей получал один общий наряд на всех, работа шла так, будто ничего не изменилось. Каждый работал сам по себе. Только изготовленные детали теперь принимал не Цыганков, а они сами друг у друга, всей группой, переходя от станка к станку.
Первым начал сдавать Жорка. Как-то незаметно он сник и притих. Однажды, позабыв о том, что включен станок, он распрямился и долго стоял, уставясь сквозь очки в пространство, не обращая внимания на то, что резец, дымя, уже не снимал стружку, а просто рвал металл. Потом Жорка снял очки, подышал на них, протер стекла грязными от эмульсии пальцами, аккуратно сложил дужки, положил очки на край станины и пошел к выходу.
Юлька переглянулась с Куракиным. Когда Жорка поравнялся с карусельным, Куракин резко дернул его за рукав и, повернув к себе, свистящим шепотом сказал:
— Забуксовал, мальчик?.. Думал, все тебе на блюдечке подадут с золотой каемочкой? Иди на место и не позорь мою седую голову. Ну!..
Жорка покорно вернулся к станку.
В этот же день, после перерыва, Пашка Куракин нос к носу столкнулся с Чекмаревым у доски показателей. Чекмарев что-то насмешливо сказал ему. Пашка ответил.
Юлька с Лизой, возвращавшиеся из столовой, захватили конец перепалки. Надо было здорово задеть Пашку, чтобы он стал так кричать.
— Ты понимаешь, сволочь, над чем смеешься?.. Я согласен три месяца вообще ни копейки не заработать, только бы таким хапугам, как ты, решку навести!
Пашка вытянул руку с растопыренными пальцами, покрутил ею перед лицом Чекмарева.
— У тебя, Чекмарев, две дороги: или с нами, или… Имей в виду, ты не устоишь. Не устоишь! Все равно, как теленку в паровоз упереться! Понял!
Чекмарев трясущимися руками достал папиросу, закурил, постучал прокуренным ногтем по фанере:
— Здесь, между прочим, написано «не хамить»…
— Иди, иди! — оборвал его Пашка. — На том свете горячими угольками рассчитаемся!
Бригада Малахова могла бы наверстать упущенное неурочной работой. Такие возможности были даже при плановом ремонте, выявлялись непредусмотренные работы — то надо сменить поршневые кольца, то обработать сам поршень со штоком или другую сложную деталь.
В цехе уже обратили внимание, что на такие работы мастер никого из бригады Малахова не вызывал. Ребята злились, но молчали. Труднее всех доставалось Лизе — она не справлялась с заданием. Куракин однажды чуть не запорол буксу, но вовремя выключил станок. Андрей хмуро поглядел на него, вытер руки ветошью и пошел к Цыганкову, машинально засовывая грязную ветошь в карман.
Сквозь стекло конторки Юльке было видно, как Цыганков размахивал руками, бил себя кулаком в грудь. Андрей, не глядя на него, слушал, упрямо склонив голову.
— А черт его знает, — говорил Цыганков, идя вслед за Малаховым к начальнику депо. — Кого из вас вызывать? Был Куракин, был Малахов, был Бармашов, а теперь — бригада. Как я буду вызывать всю бригаду? Пока ваши девки глаза продерут да умоются…
От начальника депо мастер вернулся мрачнее тучи, и уже на следующую ночь внеочередную срочную работу выполнял Андрей.
Тот же неизменный поршень со штоком, и та же работа в одиночку. Юлька шла на работу, когда Андрей после ночной уходил домой. У проходной он молча пропустил мимо себя бригаду, кивнул всем и пошел. В открытые ворота хорошо была видна его ссутулившаяся фигура. И Юлька остро, до слез пожалела его.
Часов в десять утра в цехе появилась Зинка. Она пошарила по цеху глазами и, поджав губы, пошла прямо к Пашке.
— Где Малахов? Почему он сегодня не вышел на работу?
— Он свое отработал ночью, — ответил Пашка.
Зинка, повеселев и в то же время насторожившись, исчезла.
После обеда Лизе вдруг сделалось дурно. Неловко цепляясь за станок, она стала мягко оседать на пол. Юлька подхватила ее в последнее мгновение. Ей на помощь подоспел Куракин. Он повел Лизу к выходу из цеха, на воздух. Юлька выскочила следом за ним. С трудом ей удалось уговорить Лизу пойти в общежитие.
…В комнате Юлька помогла Лизе раздеться, уложила ее в постель, тепло укрыла одеялом. Лизу знобило.
Оставить ее одну в таком состоянии было нельзя. Юлька вспомнила, что Наташа взяла отгул, чтобы готовиться к зимней сессии в институте. Может быть, она сейчас у себя в комнате?
Тонкие двери комнат общежития легко пропускали звук, и когда в общежитии было тихо, разговор становился достоянием всего коридора. Можно было слышать даже, как перелистывают книжку. Юлька, поднимаясь на второй этаж, еще издали услышала голоса в Наташиной комнате. Она обрадовалась, заспешила. Но потом круто остановилась, узнав говоривших по голосу. Это были Андрей и Зинка.
Качнулась и поплыла перед Юлькиными глазами крашенная шаровой краской безликая стена коридора. За дверью, переплетаясь и сдваиваясь, звучали негромкие голоса, и не было для Юльки звуков в мире, кроме этих двух голосов. Она подумала, что мерзко стоять вот так у двери и подслушивать, но ноги точно пристыли к полу.
— Я заходила к тебе домой, — сказала Зинка. — А потом побежала тебе навстречу по той дорожке. Я же знаю, где ты ходишь…
Несколько секунд в комнате стояла тишина.
Мягко прозвучали за дверью чьи-то шаги. Прошелестела и замерла ткань.
— Ты молчишь?
Зинкин голос доносился теперь из другого конца комнаты. Юлька вспомнила, что там, в переднем углу, висит Наташкино круглое зеркало, и представила себе, как Зинка неторопливо расчесывает гребнем свои распущенные волосы.
Андрей что-то сказал глухо, Юлька не разобрала.
— Ты сердишься, что я притащила тебя к себе?..
Так могла говорить женщина, хорошо знающая мужчину, с которым осталась один на один.
— Нет, Зинок. Я не сержусь.
Опять послышались шаги и замерли.
— Какой ты колючий да жесткий, давно не брился, что ли? — совсем тихо сказала Зинка.
Потом заговорила быстро и сердито:
— Ты не послушал меня, не послушал… Посмотри, какой ты стал! Измотался. Разве всех научишь?
— Ты ничего не понимаешь…
— Я все понимаю, Андрюша. Все!
— Глупая, — сказал Андрей. — Ничего не получается… — Он произнес это с удивительной для него беззащитностью, оборвав на полуслове.
— Андрюша, Андрюша… Милый ты мой… Брось ты это все, зачем тебе? — А я-то… — Зинка не договорила.
— Мне трудно, Зинок. И жалко смотреть на ребят, — сказал Андрей тем же усталым голосом. — Шлыков сегодня приходил, спрашивал. А что ему ответишь? Растерялись? Сдрейфили?
«Я сейчас уйду отсюда, я не имею права этого слушать», — твердила Юлька про себя и… не двигалась с места.
— А ты знаешь, что им от тебя нужно, знаешь? — задыхаясь, сказала Зинка.
— Что? — машинально спросил Андрей, и тут Зинка сорвалась на визг, который так портил ее.
— Они едут на твоем горбу! Они на тебе выскочить хотят, а ты…
Дальше Юлька слушать не стала, она повернулась и пошла. Теперь она знала, что за этой дверью ничего страшного для нее, Юльки, для Лизы, для Жорки не произойдет.
Глава четырнадцыатая
1
Вечернее неяркое и, может быть, от этого особенно желанное солнце ломилось в окно цеха. Теперь впереди Юльки не стояла Лиза, и это пустующее место все время притягивало взгляд Юльки.
Поднимая глаза, она видела окна, Лизин станок и за ним стеклянную стену конторки. Положив на стол крепко стиснутые кулаки, там сидел задумавшийся о чем-то Цыганков. Он не чертил, не писал, не разговаривал по телефону. Лишь иногда сдувал со лба свисавшую прядь волос, но она снова падала ему на лоб, и, казалось, не было у Цыганкова другой заботы, как приучить волосы держаться ровно.
Фигура мастера и особенно его руки, лежащие на столе, все больше и больше раздражали Юльку. «Какой он ко всему равнодушный», — с досадой думала она. Справа от нее, сгорбившись, устанавливал на своем карусельном буксу под расточку Пашка Куракин. Рядом с ним с эскизом в руках сидел на ящике для деталей Андрей. Юлька знала, что с приспособлением к Пашкиному станку у Андрея не клеилось, и Цыганков посмеивался над эскизом Андрея. «Изобретатели! — сказал он вчера. — Гидравлика! Пневматика! Станок на станке хотите построить. Да какое же начальство на это пойдет?..»
И в этом потоке обидных слов мастера Юлька смутно угадывала его правоту. Приспособление в самом деле получалось сложным. Но что могла предложить она, Юлька?
В механический на расточку поступали буксы с паровозов разных марок. Буксы паровоза Еа отличались размерами и весом от букс паровозов серии Су. Приходилось протачивать буксы совсем старых выпусков. Встречались и совершенно нестандартные буксы с паровозов иностранных марок. Тем, кто занимался проточкой букс, приходилось затрачивать уйму времени на установку их в планшайбе карусельного станка, и Пашка Куракин всегда злился. Но как, как помочь ему?
Когда-то Юлька читала книжку про одного изобретателя. Речь шла о рессоре. Принятые в то время пружинные рессоры не везде подходили. Инженер перепробовал десятки сплавов, испытал бесконечное количество пружин, комбинируя их диаметры и сечения. Однажды, измученный бесплодными поисками, он стоял над рекой неподалеку от железнодорожного моста и курил. По мосту шел поезд. Мост прогибался под тяжестью поезда и пружинил. И одной догадки оказалось достаточно, инженер понял: нужен обыкновенный стальной лист. Тысячу раз он видел это, тысячу раз ходил по мосткам, переброшенным через ручьи, они прогибались под его тяжестью, пружинили, а он не придавал этому явлению никакого значения…
Вспомнив все это, Юлька поймала себя на том, что втайне завидует инженеру. Она остановила станок, вставила в патрон ключ. Привычно повернув его, освободила обточенную деталь. Затем вложила в патрон новую болванку и, когда зажимала ее, посмотрела на кулачки. Сходясь от поворота ключа, они плотно обхватывали стальную болванку, закрепляя ее по центру. Сколько Юльке приходилось зажимать в патроне болванки и детали, и только сейчас она почему-то подумала, как просто у нее на станке. Вот так бы и у Пашки — поставить буксу, сжать ее кулачками, и никаких хлопот… «А почему бы и нет?..»
И вдруг отступило все то, что мучило Юльку в последние дни. Она с холодной отчетливостью поняла, что ухватилась именно за то, что нужно им для приспособления, — кулаки.
«Только кулаки», — еще раз подумала Юлька. Медленно выключила станок и пошла к Куракину, робко взяла его руку возле запястья и поднесла к его же лицу.
— Ты что? — не понял Пашка.
— Кулак… Ты можешь сжать кулак?
Пашка сжал пальцы.
Встретив удивленный взгляд Андрея, Юлька замолчала.
— Ну чего ты, Юлька? — сказал он.
— Может, это смешно, Андрей, — медленно проговорила она. — Как просто… На «семерке» у меня кулаки. Вот так бы и здесь… просто.
— Сравнила! — хмыкнул Пашка. — «Семерка» и карусельный!
Но тут Юлька увидела, что глаза Андрея радостно засветились. Он схватил ее за плечи, приподнял и осторожно поставил на пол.
— А что? Кулаки. Гидравлика и кулаки. Есть о чем подумать.
Все еще растерянная, Юлька не испытывала ни гордости, ни ликования…
Конечно, от Юлькиной догадки до изготовления окончательного варианта приспособления был долгий путь. Но крепкий орешек неожиданно дал трещину.
Остаток смены Пашка проспорил с Андреем у карусельного. Когда Юлька уже убирала инструмент, он подошел к ней и хитровато подмигнул. Не заходя в душевую и даже в общежитие, чтобы переодеться, Куракин отправился к Андрею домой.
А Юлька весь вечер провозилась с Лизой. То ее тошнило, то она мерзла, то принималась беззвучно плакать.
— Ты что? — спрашивала Юлька, и Лиза сквозь слезы отвечала:
— Боюсь. Умру я.
Юлька утешала ее, как могла, и чувствовала, что получается не очень-то убедительно: она сама смертельно устала. Но тут, прямо с мороза, неся в волосах и на воротнике иголочки снега, появилась Наташа. «Удивительно, Наташка умеет всегда приходить в такую минуту, когда она больше всего нужна!»
Юлька устроилась на кровати, пригрелась и не заметила, как задремала. В комнате еще долго горел свет, шелестели Наташины шаги, ее одежда. Потом Наташа включила настольную лампу.
Юльке еще раз удалось победить дремоту. Настольная лампа горела, но Наташа накрыла ее сверху полотенцем, и в комнате был полумрак. Сама Наташа уснула на Алевтининой кровати, не разобрав ее и не раздевшись, укрывшись своим пальто. Одну ладонь она подложила под щеку. Лицо у нее было спокойное, как у ребенка. Может быть, это слабый рассеянный свет размыл его черты, но оно показалось Юльке трогательно девчоночьим.
Юлька с радостью вернула бы назад последние двое суток и прожила их иначе: она не пошла бы искать Наташу, а просто договорилась бы с дежурной, чтобы та присмотрела за Лизой. Тогда не было бы этого ужасного чувства неловкости, словно она была поймана в момент, когда подглядывала в замочную скважину.
Наверное, Андрей начал о чем-то догадываться. Он несколько раз обращался к Юльке, что-то говорил ей (Юлька не поднимала головы), и в его голосе звучало беспокойство.
2
В субботу — день короткий. Юлька постаралась уйти сразу после смены: беспокоилась за Лизу и не хотела встречаться с Андреем.
Наташа собралась ехать в город. Готовясь к экзаменам, она все эти дни работала в краевой научной библиотеке.
— Ешь суп. Не знаю, как получилось. И чай горячий. Лиза уже поела, — сказала Наташа.
Юлька только села обедать, как в комнату вошла полная, пышущая здоровьем Горпина Бондаренко. После выезда на острова Юлька видела ее один раз, в день, когда ломали старую Хасановку.
Горпина развязала шаль, сняла пальто и оказалась в сиреневом с мелкими голубыми цветочками фланелевом платье. Ее каштановые поседевшие волосы были плотно уложены в узел на затылке.
— Ну, как вы тут живете? — певуче спросила она.
— Живем, тетя Горпина. Ничего живем, — ответила Юлька.
Горпина села прямо к Лизе на кровать.
— Ну-ка, я на тебя посмотрю, — сказала она, откинув одеяло от ее лица. Поглядела на серо-землистое с пятнами возле губ и на висках лицо Лизы, покачала головой и, обернувшись к Юльке, сказала:
— Иди-ка ты сейчас, голубушка, в душевую. Есть у вас душевая?
— Есть, — подтвердила Юлька.
— Подготовь там все, чтобы тепло было, но не жарко. Постели на пол простыню, ей простуживаться нельзя. А пока мы там будем, комнату проветри. Давай, милая, вставай, — сказала она Лизе, нежными и сильными руками помогая ей сесть.
Лиза опустила на пол отекшие ноги. Ее валенки сушились возле батареи. Горпина взяла их так же легко, как все, что она делала, встала на колени и обула Лизу.
Юлька подготовила душевую и вернулась в комнату.
Горпина, собирая Лизе белье, говорила:
— Нельзя до такого себя доводить… Нельзя.
Голос у Горпины звучный и негромкий, идущий из самой груди. Когда она наклонялась, платье обтягивало ее мощную спину, и сквозь фланель явственно проступали пуговицы широкого лифчика.
— Ребенок в доме — радость, — как бы про себя продолжала Горпина. — Это ж надо, маленький человечек появится! И все у него есть, как у взрослого: и ножки, и пальчики, и ноготочки.
— Умру я.
— Это ты сейчас так говоришь, — нисколько не удивляясь, сказала Горпина. — Я их на своем веку нарожала, ой-ой! Первый раз тоже боялась. Федотыча своего извела…
Горпина усмехнулась застенчиво и лукаво.
— Родишь как миленькая! Да еще радоваться будешь. Ну-ка, в доме солнышко появится! А помощников у тебя — хоть пруд пруди. Еще ссориться станут, кому пеленки стирать.
Лиза виновато улыбнулась. Горпина помогла ей встать, понизив голос чуть не до шепота, сказала:
— Резинки твои не годятся. Туго же. На тебе все должно быть свободно, просторно — чтобы удобно было.
Юлька открыла форточки и двери.
Минут через сорок обе женщины вернулись из душевой. Горпина помогла Лизе устроиться поудобнее.
Потом они втроем пили чай. Говорили о чем-то совершенно незначительном. Лиза вскоре задремала, а Горпина молча сидела у нее в ногах. Когда Лиза уснула, Горпина поправила одеяло, подоткнула его с боков и, сказав, что зайдет еще вечером по пути в магазин, ушла.
Наташа на этот раз вернулась из библиотеки рано. За их окнами мерно поскрипывал снег. Кто-то ходил от крыльца общежития до угла, потом поворачивал обратно, изредка останавливаясь против окон.
Юлька с любопытством поглядела на Наташу.
— Ты позови его, — сказала она.
У Наташи от смущения порозовели уши.
— Третий вечер у библиотеки встречает. Ты не думай…
— А я и не думаю, — засмеялась Юлька. — Но ты позови его, холодно ведь.
— Да нет уж, поздно.
Наташа подошла к окну, постучала в стекло. Но снег еще минут двадцать скрипел под сапогами Егорова.
Ночью Юлька проснулась оттого, что в темноте кто-то громко жевал.
— Алевтина!
Алевтина отозвалась не сразу, ей надо было проглотить кусок.
— Ну чего тебе? — Голос ее прозвучал хрипло и сердито.
— Ничего. Ешь громко.
— Не твое ем, не бойся.
Юлька поднялась, шлепая босыми ногами, подошла к выключателю и зажгла свет.
Алевтина ела, примостившись на краешке стола.
— Та-ак… вернулась? — протянула Юлька.
— Вернулась, — ответила Алевтина, готовая к отпору.
Юлька редко видела ее в форменном платье — с суконным глухим воротником, с тусклыми металлическими пуговицами. Алевтина показалась ей уставшей, похудевшей. «Удивительно, — подумала Юлька, — а ведь она меня боится. Честное слово, боится!»
— Ты куда ездила? — спросила Юлька.
— За Урал…
Алевтина с опаской глядела на стоящую перед ней полураздетую Юльку. Понимая, что та не собирается ни ругаться с ней, ни спорить, как-то сразу сникнув, сказала:
— С опозданием на три часа пришли. В Сибири-то заносы снежные. Метелица.
Юлька улеглась в постель, отвернулась к стене и, уже засыпая, спросила:
— Опять привезла вещички оренбургские?.. Или что там у тебя?
— Ничего у меня нет, — буркнула Алевтина.
— А то смотри, — пригрозила Юлька. — А Лизку ты больше не трожь, слышишь? Не трожь!
Все воскресенье, чуть ли не до девяти вечера, Куракин и Андрей работали над эскизом. Они даже охрипли от ругани и табачного дыма. Девушкам об этом рассказал Жорка Бармашов, заглянувший к ним на минуту.
— В депо пошли, на натуре прикинуть, — сообщил он последнюю новость. — Если получится. Пашка останавливает станок и будет делать приспособление.
— Ой, как хорошо-то! — обрадовалась Юлька.
Горпина приходила в этот день еще дважды. Лиза при виде ее оживлялась, с радостной покорностью позволяла Горпине поить себя чаем с вишневым вареньем, успокоенная, засыпала.
На все это из своего угла угрюмо глядела Алевтина. Она не раскрывала рта и за весь день не сдвинулась с места — сидела, как деревянная, не переменив даже платья.
— Ты умылась бы, что ли. Не бойся, не займу твоей койки, — сказала Наташа.
Алевтина исчезла минут на десять, вернулась в халате, умытая, с каплями воды в волосах.
К вечеру Юлька с Наташей одели Лизу и вывели ее погулять. Идти куда-нибудь далеко от общежития не решились, посидели в скверике рядом, дыша обжигающим морозным воздухом.
Почти в полночь к девушкам в комнату ввалился восторженный и возбужденный Жорка.
— Порядок, — шепотом сообщил он. — Теперь сталь «полумагнитка» нужна. Иду к Быстрову, будить его иду!
3
Быстрова Жорка, конечно, не разбудил: на улице был крепкий мороз, и, пока Жорка бежал до быстровского дома, жар его поостыл.
Утром начальник депо сам пришел в механический. Чтобы решить вопрос о гидравлике, надо было снять со станка планшайбу. Да и вообще без инженерного заключения усовершенствование станка не могло быть осуществлено.
Дело осложнялось еще тем, что кончался год, с планом было по-прежнему туго, и начальник производственного отдела уперся. Он, правда, говорил, что приспособление ему нравится.
Быстров своей властью распорядился снять планшайбу. Направляясь к выходу, он задержался возле Юльки.
— Честно говоря, не ожидал от тебя, Гранина, — сказал он, изучающе поглядев на нее. — Если выйдет — деньги получите. Конечно, уже в новом году.
В обеденный перерыв бригада задержалась на несколько минут. Решили, что Малахов и Куракин займутся приспособлением, а Бармашов и Юлька будут выполнять работу по нарядам.
— Если мы все будем тыкаться возле карусельного, как телята, — сказал Андрей, — то полетит месячный план в цехе. Так что ты, Юлька, и ты, корреспондент, жмите на всю железку.Жмите так, будто завтра свету конец! — Он посмотрел на часы. — Пятнадцать минут на обед, пять на перекур, и «по маши-и-нам!»
Потом Юльке эти двое суток вспоминались каким-то сплошным потоком. В бешеном ритме работы у нее появилось то, чего ей прежде так не хватало, — автоматичность движений. Уже не приходилось задумываться над тем, как снять резец, какой рукой лучше брать заготовку. Даже на замер готовой детали времени теперь уходило вдвое меньше, чем прежде.
Андрей занимался корпусом, Пашка — гидравликой и зажимными кулаками. Бармашову с Юлькой после смены предстояло выточить кучу разной мелочи по эскизам, которые вычертил Андрей. Тут были и болты, и шпильки, и шайбы, и еще всякая всячина, непривычная по размерам. Юлька первые детали для приспособления запорола. У Жорки дело пошло лучше, хотя значительно медленнее, чем на дневной работе.
В половине девятого Юльку разыскал вахтер и сказал, что на проходную доставлена для них еда. Ее принесла какая-то женщина, пухленькая, в платке, — вахтер не знал ее. Юлька взяла с собой Жорку, и вдвоем они принесли в цех кастрюлю борща и чугунок с картошкой и мясом. Все было плотно укутано одеялом.
Ни Наташа, ни Алевтина так готовить не могли, и Юлька подумала: «Это Бондаренчиха сварила и отнести в депо заставила Алевтину».
Пришла вечерняя смена. Жорку согнали с его ДИПа. Побродив с час по депо, он нашел себе свободный станок у ремонтников. Андрей ушел в заготовительный гнуть корпус приспособления. Куракин в арматурном подбирал детали к гидравлике.
Домой Юлька ушла в двенадцатом часу ночи, вместе с вечерней сменой.
На другой день повторилось то же самое, и на третий. Когда слесарные работы были закончены, принялись растачивать гнездо корпуса. И тут электросварной шов дал трещину. Пашка, оказывается, варил его сам, и шов получился некачественный, не выдержал динамических ударов. Три часа Пашка зубилом вырубал брак. Теперь корпус варили электросварщики — и шов наконец получился.
В этот день Юлька вернулась домой особенно поздно. В коридоре рядом с дежурной сидел молоденький лейтенант милиции. Юлька прошла мимо, но дежурная ее окликнула:
— Возьми ключ! В вашей комнате никого нет.
— А Лиза? — замерла Юлька.
— Ее отвезли в роддом. Бондаренчиха и ваша жиличка. Врача вызывали…
Юлька не в силах была выговорить ни слова. Тетя Даша поспешила успокоить ее:
— Ничего страшного. Такое бывает…
Юлька взяла ключ от комнаты.
— Вы из седьмой? — поднимаясь, спросил лейтенант милиции. — Если позволите, пройдемте к вам.
Войдя, лейтенант сел на предложенный ею стул.
— Что-то у вас яблоками не пахнет, — усмехнувшись, сказал он.
— Какими яблоками? — удивилась Юлька.
Лейтенант расстегнул кожаную сумку, вынул бумагу, положил на стол:
— Когда придет Алевтина Макарова, передайте ей это уведомление. До свиданья! — браво козырнул он, щелкнув каблуками, и ушел.
Юлька машинально взяла повестку.
Дозвониться до роддома не удалось, все время слышались короткие гудки. Когда Юлька в очередной раз опускала трубку на рычаг, уличная дверь распахнулась, потянуло холодом, и в клубах морозного пара на пороге появилась закутанная до самых глаз Алевтина. Сразу же в дверях она заплакала, причитая и всхлипывая.
— Что случилось? — Юлька потрясла ее за плечи.
— Положили Лизавету в больницу. Еще с утра ей плохо было, — стала рассказывать Алевтина, грузно усевшись на кровать.
Говоря, Алевтина раздевалась. Делала она это долго, и, когда разделась, на кровати вырос целый ворох кофт, платков и платочков, которые она надевала, выходя на мороз.
Юлька следила за ней сухими сердитыми глазами.
— Вот тебе письмо заказное, — сказала она.
Взгляд Алевтины метнулся к белому квадрату на столе. Не читая, она догадалась, что это такое, по штампу на конверте.
— Достукалась, — сказала Юлька. — Теперь яблоками торгуешь? Собирай-ка ты свои манатки да проваливай отсюда.
Алевтина растерялась.
— Да ты что? Некуда мне идти! Совсем даже некуда, — запричитала она и трясущимися руками принялась прятать повестку под кофту. — Штрафанут теперича, как пить дать.
— Иди к своей товарке, — грубо оборвала ее Юлька. — С ней яблоками торговала, туда и валяй!..
— Торговала… Забрали они мои яблоки. Чтоб они подавились! И никуда я не пойду, хоть гони ты меня. Куда мне уходить в мороз, на ночь глядя, да под самый Новый год… — всхлипнула она. — Сама уеду в Армавир, как потеплеет. Сказывают, и жизнь там полегче, и мужчин свободных много. Куплю домишко, хозяйство будет, и мужик найдется… А теперича куда же мне уходить, когда Лизавета в больнице. Комендант не дозволит ей жить с ребенком в общежитии, а на казенные квартиры, сама знаешь, какие очередя. Как выпишется Лизавета, отпуск возьму, помогу ей первое время.
Юлька молчала. Ей было удивительно в слезливом потоке слов Алевтины уловить нотки тоски одинокого, ушибленного жизнью человека. «Черт с ней, пусть живет», — устало подумала она.
Второго января у Наташи начиналась сессия в финансово-экономическом институте. Она только изредка, по пути в библиотеку, могла заходить в родильный дом с передачей для Лизы.
Раза два Юлька встречала вместе Бондаренчиху и Алевтину. У них царило полное согласие. Горпина что-то рассказывала своим певучим голосом, распоряжалась. Алевтина поддакивала и с необычной для нее старательностью выполняла любое распоряжение Горпины. Каждый вечер Алевтина, нагруженная тяжелыми сумками, ходила к проходной. Вахтер не пропускал ее на территорию депо, но относился к ней снисходительно и сам отправлялся в механический цех отыскивать Юльку.
Не из особой привязанности к ребятам из бригады таскала Алевтина каждый вечер эти сумки. Все дело было в Горпине. Алевтина прилипла к ней своим переменчивым, нестойким сердцем. Бывают такие люди, которым нужен более сильный по характеру человек, и они ищут его.
А ребята жали вовсю. Уже опробовали гидравлику, собрали корпус, изготовили несколько запчастей на всякий случай. Оставалось выточить и обработать зажимные кулаки. Сталь «полумагнитка» для них была получена, но обыкновенные резцы не брали ее. Быстров сказал, что в инструменталке есть специальные резцы, и приказал Цыганкову выдать их бригаде.
Андрея, не спавшего две ночи подряд, Куракин и Жорка уговорили идти домой. В инструменталку отправился Пашка. Цыганков подписал требование, но Куракин вернулся без резцов.
— Вы же сами распорядились отдать их, — оправдывался перед мастером кладовщик.
— Да ты что, спятил? Кто приказал? Кому отдать? — изумился Цыганков.
Кладовщик нес какую-то чепуху. Цыганков разозлился не на шутку:
— Ты, старый хрен, хоть роди, но резцы чтобы были через десять минут!
— Да я что… — заморгал кладовщик. — Пришел, говорит: «Дай, дед, резцы. Работа встала». Ну, а я что, зверь, что ли? Пол-литра, правда, он сунул мне. До сих пор стоит, если не усохла.
— Какие пол-литра?! — заорал в бешенстве Цыганков. — Кто это пришел к тебе? Что ты мелешь?
— Я не мелю… — кладовщик обиделся, подозвал Чекмарева, сказал нараспев: — Гаврила, а Гаврила, отдай резцы. Куда ты их девал?
Пашка не выдержал:
— Сволочи!.. Ну и сволочи!..
Цыганков, рукой отодвинув с дороги кладовщика, подошел к Чекмареву:
— Сколько ты резцов у него взял?
— Ничего я не брал! — огрызнулся Гаврила. — Болтает спьяна!
Цыганков, брезгливо пятясь от Чекмарева, сказал Куракину:
— Идите. Я найду вам эти резцы. Самое большее через час.
Юлька с ненавистью смотрела на плоский затылок Чекмарева, на его прыщеватые, побелевшие от волнения уши. Вспомнила, каким было его лицо, когда он недавно ругался с Куракиным, и подумала: «Гадина».
После смены в цехе выдавали зарплату. Чекмарев получил деньги и старательно пересчитывал их. Юлька, стискивая в кулаке получку, подошла к нему вплотную. Чекмарев безразлично посмотрел на нее.
— С самого начала я не верила тебе, Гаврила. С первых дней моей работы здесь не верила, — сказала она.
Но Чекмарев, вместо того чтобы обидеться или выругаться, вдруг улыбнулся и подмигнул Юльке:
— Сколько ты получила сегодня?
Юлька, не ожидавшая такого оборота, машинально ответила:
— Шестьсот пятьдесят…
— А аванс?
— Четыреста.
— Итого, стало быть, тысячу пятьдесят за месяц. Гаврила не переставал улыбаться. Он и в хорошие-то дни никому так не улыбался.
— А выработку вашей бригады ты не помнишь? Процент какой?
— Сто один и восемь, — чувствуя, как кровь отливает от лица, ответила Юлька.
— Ты извини меня, — еще шире улыбнулся он. — А когда по одному работали, сколько ты за месяц получала?
Словно загипнотизированная его улыбкой, Юлька совсем тихо, одними губами ответила:
— Семьсот сорок… семьсот семьдесят.
Как ей могло показаться, что Гаврила улыбается? Это же оскал, злой, беспощадный. У него были желтые от табака зубы, редкие и крепкие, как дубовые пеньки.
— Так что же ты, барахло, мне мозги полощешь?! Энтузиастка на чужой счет! Если я зарабатываю, — он поднес к самому Юлькиному лицу руки, — так вот ими… А тебе подачки дают, и ты их берешь!
Он рассмеялся, резко оборвал смех и широко зашагал из цеха.
4
Метель началась еще утром. С Амура потянул пронзительный ветер. Тревожно дымилась снежной пылью дорога. Стройка тонула в белесых вихрях. Ветер поднимал поземку все выше, захватывал первые этажи зданий, по стеклам заструились белые змейки. А сейчас, в сумерках, на деповском дворе, залитом светом юпитеров, метель металась и злилась, позванивая железом и гудя в брошенных паровозных котлах. Медленно, будто с трудом преодолевая ветер, прополз маневровый паровоз. Из его трубы вырвался сноп искр, и метель вместе с дымом и снегом швырнула их в окно, за которым стояла Юлька.
Отправился в кузнечный доделывать корпус приспособления Куракин. Позади Юльки, за стеной, встал к ДИПу с новыми резцами Жорка. А за этой метелью, где-то в глубине нахохлившегося поселка, спал смертельно уставший Андрей и ничего не знал.
У Юльки на «семерке» закреплена последняя деталь к приспособлению — хомутик. Но Юлька не могла работать. А может быть, Андрей вовсе и не спит? Может быть, его голос трудно и устало звучит за дверью Зинкиной комнаты, так же как неделю назад, и вся Юлькина судьба со всеми радостями и бедами, с Дмитровкой, с Гришей, с разрушенной Хасановкой опять висит на волоске?
Тогда она слышала все. А сколько могло быть таких случаев в жизни, сколько могло их быть, когда Юлька и не подозревала и не догадывалась, что вот в эту минуту решалась ее жизнь и даже то, в какую сторону она сделает следующий шаг? Неподвижно глядя в окно, осыпанное снегом и вздрагивающее под напором ветра, Юлька мысленно произнесла те же самые слова, которые сказала ей когда-то Лиза: «Нет, это не для меня». Ей некого было винить.
Правым, убийственно правым оказался Чекмарев. «Он нехороший человек, — думала Юлька. — Но он прав». С холодной ясностью, как ей казалось, она сейчас видела и понимала людей и не находила себе места среди них. У всех жизнь как жизнь: учатся в школе, ходят в депо, создают свои семьи… А она только пытается догнать остальных, пристроиться как-то, хоть с краешку. Но ничего не получается.
Только что разошлась по домам смена. Юлька машинально дошла с группой рабочих до середины коридора и задержалась здесь. Она не чувствовала, что от окна дует. «Да, с этим ничего нельзя сделать».
Она оделась, повязала платок, натянула варежки и вышла на улицу. Брела поперек беснующейся метели, не замечая ее. Вокруг бесстрастно светились окна завьюженного поселка.
Ветер чуть было не сорвал с ее головы платок. Она подхватила его, но не завязала, а стала придерживать руками у подбородка.
Улица заканчивалась тупиком. В конце ее стоял новый дом, настолько высокий, что верхние этажи его терялись в снежной мгле.
Юлька остановилась. «Вот здесь живет Андрей». Постояла с минуту и вошла в подъезд. «Скажу ему все. И уйду». Внезапно ее обожгло: «А вдруг он в общежитии у-нее?» Но она уже стояла перед дверью.
Ей сразу же открыли, будто ждали.
Седая женщина, держась одной рукой за косяк, отступила, пропуская Юльку. Не отряхивая снега ни с валенок, ни с пальто, Юлька шагнула в полутемный коридор. Дверь в дальнюю комнату была открыта, из нее падал свет. Юлька пошла на светившийся квадрат.
Чертежный столик, настольная лампа на нем. Еще стол, заваленный книгами, этажерка, стеллаж. Диван. Его край освещен настольной лампой, все остальное погружено в теплый, коричневый полумрак. На этом диване спал опрокинутый навзничь усталостью человек, к которому она так долго шла.
Он проснулся, сел, согнув под одеялом ноги. Юлька не видела его лица, оно было за кругом света…
Он повернулся к ней, а ей нечего было сказать ему, у нее просто не было слов. Ей не было дела до того, что ее приход сюда сейчас нелеп и непонятен ему, и его матери, и всякому, кто увидел бы ее, Юльку, в эту минуту. Ей на глаза попалась оранжевая Зинкина кофта, висевшая на гвоздике справа от двери. Она видела все до малейшей подробности: оттопыренный кармашек, и засученный рукав, и даже шляпку гвоздя в стене.
Юлька пошла обратно.
Ей показалось, что Андрей крикнул вслед, но она не оглянулась.
На улице метель подхватила ее и потащила в темноту. Она не сопротивлялась ветру. Ей было легко идти, она не чувствовала тяжести своего тела.
Только возле насыпи Юлька поняла, что ей надо надеть платок.
Выйдя к путям, она подумала, что в такой вьюге не услышишь шума поезда, и пошла не между рельсами, как обычно, а рядом с насыпью, по бровке.
Ветер дул ей в спину, гнал все дальше и дальше от огней и жилья.
Вдруг сзади, из темноты, вырвался и загрохотал рядом тяжелый вагон, за ним катились длинные платформы. «С сортировочной горки», — успела подумать Юлька, останавливаясь, чтобы пропустить вагоны мимо…
Глава пятнадцатая
1
Юлька шла и шла. Кругом все было погружено в непроницаемый зыбкий мрак. И только впереди скупо брезжил рассвет.
Качалась под ней земля, кружилась голова. Ей казалось, что она взбирается вверх по такому крутому подъему, что если остановиться на мгновение, то увлечет вниз. Там холодная вода, которая тотчас сомкнется над ней.
«Я выберусь, — думала Юлька, — выберусь». Свет впереди дрогнул, медленно стал приближаться к ней. Вместе с ним приближался гул, словно в отдалении проходил поезд, слышался шорох веток, звон падающей воды.
Она сделала неосторожное движение и снова провалилась в темноту. Но ненадолго.
Юлька собралась с силами, снова потянулась к этому свету, открыла глаза и увидела прямо перед собой стену — белую, ровную стену с лампочкой посредине. «Это потолок!» — угадала она. Вместо гула поезда она услышала голос: кто-то говорил с ней. Лампочку вдруг заслонило человеческое лицо. Юлька еще не различала всех его черт, но это было вполне реальное лицо. И чьи-то громадные серые глаза, наполненные слезами.
Соленая капля упала Юльке на уголок рта. Губы человека, склонившегося над ней, дрогнули, и знакомый Наташин голос сказал:
— Ну вот… будешь жить, Юлька!
И другой, мужской голос в отдалении:
— Теперь пусть спит. Не мешайте ей, пусть она спит.
Юлька уснула. Уснула, а не провалилась опять в темноту.
Она думала, что спала недолго — может быть, полчаса, час. На самом деле с того момента, как миновал кризис, прошло трое суток. Но об этом она узнала потом, а пока, прикрыв веки, вслушивалась в полновесные, отчетливые звуки, наполнявшие комнату, весь дом. Вот кто-то прошел по коридору, звякнули кольца штор — кто-то открыл окно. На карнизе застучал клювом о жесть воробей. Урчала за окном машина. Наверху уронили на пол что-то тяжелое, ложка в стакане на тумбочке отрывисто звякнула.
Юлька думала, что она откроет глаза и увидит Наташу. Но вместо Наташи к ней подошла медсестра со шприцем в руках. Даже боль от укола была радостной. И звуки, и вечерний свет из окна, и боль, и запах йода — все означало жизнь.
— К вам пришли, — сказала медсестра. — Но вы не должны разговаривать. Доктор сказал, что вам еще нельзя разговаривать…
Юлька, соглашаясь, прикрыла глаза. А когда она снова открыла их, возле кровати стояла Наташа, предупреждающе приложив палец к губам. Юлька улыбнулась.
— Потерпи еще денек, — сказала Наташа. — Завтра все узнаешь. Я расскажу тебе.
На стене погасли последние блики солнца. Включили свет, неяркий, ровный — горела одна настольная лампа. Юлька, не отводя взгляда, всматривалась в милое до боли Наташино лицо.
Когда Наташа ушла и Юлька осталась одна, она попыталась вспомнить, что же произошло с ней? Был цех, Чекмарев. Была лестница на третий этаж. Метель. Выдвинувшийся из тьмы вагон…
Но что дальше?
В палате Юлька была одна. Вместо обычной тумбочки сбоку стоял небольшой столик, весь заваленный пакетиками, заставленный бутылками с уже свернувшимся молоком. По одному этому она догадалась, что лежит здесь давно.
На другой день врач — длинный, худой человек — разрешил ей говорить. Но недолго, не утомляя себя.
И когда пришла Наташа, Юлька почувствовала, как много хочется сказать ей. Отдыхая после каждого слова, она спросила:
— Я давно здесь?
— Да. Ты здесь вторую неделю.
— Как там наши? — спросила Юлька. — Карусельный работает?
— Все в порядке.
Юлька глубоко и осторожно вздохнула. Она хотела спросить еще, нет ли ей писем от Гриши. Но Наташа сказала:
— Мы будем разговаривать так: я буду рассказывать, а ты показывай мне глазами, поняла или нет. Андрей нашел тебя у сортировочной горки и на руках принес в депо. Туда и скорую помощь вызвали. Тебя ударило.
— Да, возле самых путей, — подтвердила Юлька.
Наташа помолчала и сказала:
— Андрей почему-то себя виноватым считает. Так мне кажется.
Что могла сказать на это Юлька? Да, да, да… десять раз, сто, тысячу раз виноват! Виноват в том, что брал ее руки в свои, когда учил ее затачивать резцы; виноват, что встретился на острове, что нашел ее в заброшенном переулке; виноват, наконец, в том, что всегда, когда ей было трудно, он оказывался рядом…
Но сейчас она не могла так ответить Наташе. Все пережитое за минуты метели сделало Юльку старше. Она боялась, что Наташа не поймет ее, да и она-то сама не могла еще ответить себе: чего больше в ней сейчас — благодарности или обиды? Благодарности за вдохновение, за то, что поверила в себя?.. Или обиды?
Наташа не дождалась ответа.
— Знаешь, Юлька, если бы Мишка подавал вагоны на горку быстрее, не разговаривать бы нам с тобой…
На немой вопрос Юльки Наташа ответила:
— Он подавал платформы с лесом. Одна доска свешивалась, и тебя ребром…
Движением руки Юлька попросила не продолжать.
— Как у тебя с ним?
— Он сейчас на улице, — не сразу сказала Наташа.
— Сколько лет ты еще будешь держать его на улице?
— Иногда я готова сама пойти к нему, — тихо ответила Наташа. — А потом вспомню все — и не могу!
Юлька накрыла ладонью Наташину руку.
— Если придешь в следующий раз, позови Мишку сюда.
Наташа помолчала, слегка улыбнулась и уже совсем другим голосом сказала:
— А у Лизы сын! Человек с серьезным мужским именем — Игорь! Весит четыре кило и успел Алевтине испортить юбку. Алевтину не узнаешь. Нянька. Отпуск специально взяла. А впрочем, черт ее знает, к прокурору вызывали…
— Зачем?
— «Уголовное дело по обвинению Макаровой Алевтины Петровны в преступлении, предусмотренном статьей 107 УК РСФСР». Так и записано. Может, пойти к прокурору поговорить? Ушибленный она в жизни человек… — Наташа опять помолчала и добавила: — На той неделе ваши переходят работать в ночную, так что днем жди гостей.
…Сквозь громадное умытое окно в палату смотрел солнечный день. На столе стояли цветы. Кто их принес и где можно было достать в середине февраля живые цветы? Они стояли в стакане, и пожилая няня каждый день меняла воду.
Юлька осторожно опустила голову на подушку и тихо засмеялась.
— Ты чего, худо тебе? — тревожно наклонилась над ней няня.
Юлька отрицательно покачала головой.
— Нет. Мне очень хорошо. Замечательно! А один злой человек сказал, что я никому на свете не нужна. И я было поверила ему…
Она не договорила и подумала вдруг: «А если бы Чекмарев сейчас сказал мне эти страшные слова, а? Я бы не поверила ему… Разве только эти цветы сделали его слова нестрашными? Мол, вот приносят — значит, я нужна тем, кто приносит их. Или компот… абрикосовый с косточками?.. Или то, что ребята ко мне сюда приходят?.. Нет. Ой, нет! И сказать так он мог лишь оттого, что сам слабый и жалкий очень».
Няня ждала, что Юлька скажет что-то еще, склонялась к ней с тревогой, но Юлька молчала.
«Живут люди. Строят дом. Сегодня дом, завтра дом, послезавтра — опять дом. И все? И точка? Но это же не так…»
И Юльке казалось, что сейчас она найдет слово, очень важное слово. Перед ней вставали в каком-то смешении то лицо Андрея там, в депо, когда он что-то придумывал к приспособлению, то Жорка, то замаячило перед нею, расплываясь, полное ожидания, неуловимой тревоги и счастья лицо Лизы и залитые слезами ее глаза.
«Нет, — усмехнувшись, покачала головой на подушке Юлька. — Так не живут. Живут, когда не просто строят, а создают, создают все, к чему прикасаются. Дом. Паровоз. Хасановку… Человека — его создают тоже…»
В воскресенье пришли вдвоем Андрей и Жорка. Волнение охватило Юльку, как только она услышала в коридоре их шаги. А что это именно их шаги, она не могла ошибиться.
Стараясь не греметь сапогами, Андрей двинулся к Юльке, сел, одной рукой взял Юлькину руку, другой дотронулся до ее лица.
— Одни глаза остались… — сказал он.
Больше всего Юлька боялась заплакать.
— Я здорово подвела вас, — сказала она, неловко усмехаясь.
— Ты об этом не думай, Юля, — ответил Андрей. — Мы тебя ждем… Пусть он подтвердит, — Андрей кивнул головой на Жорку.
— Точно, — сказал Жорка. — Подпись А. Малахова заверяю…
Когда они ушли, Юлька все-таки заплакала.
Были у нее Сеня Лебедев, Бондаренко с Горпиной. Лиза забежала мимоходом, передала записку. Приходили люди, которых Юлька знала только понаслышке.
Долго просидела у нее учительница Нина Павловна. Она была так же причесана, в том же платье, в каком ее привыкли видеть на уроках, и с той же усталостью в темных глазах.
— Вы ничего не знаете обо мне, Нина Павловна. Два-три раза в неделю на уроке видите меня. А я вам сейчас расскажу о себе… Все расскажу.
Юлька рассказала о Дмитровском детдоме, о том, как провожала брата на службу и осталась одна. Рассказала о том, как ее впервые заставила задуматься о человеческих отношениях дружба Егорова с Наташей. Как умерла тетя Маша, не оставив после себя ничего, кроме предметов и вещей, необходимых только ей самой. Так Юльке показалось вначале. А потом, поразмыслив, она начала смутно догадываться, что человек — это не только то, что он после себя оставляет людям.
Юлькина откровенность нужна была ей самой. Она не смогла бы так говорить ни с кем другим.
Рассказывая, Юлька приближалась к месту, опасному, как узкая дощечка, переброшенная через весенний поток — к метели, к седой женщине, открывшей ей дверь квартиры на третьем этаже, к комнате Андрея. И она помедлила.
Она подумала: «Ну, хорошо — кофта Зинкина, кофта. А если ко мне придут и скажут (сам же Андрей скажет), что ничего страшного в этом нет? Допустим, я вошла в его комнату лишь через пять минут после Зинкиного ухода. Допустим, ей стало жарко, и она сняла эту кофту. А когда Зинка ушла, Андрей сам повесил кофту возле двери. Допустим! А это изменит что-нибудь? — И ответила сама себе: — Нет, не изменит!»
— Я шла в метель, Нина Павловна, не думала ни о чем и не понимала, для чего и зачем я иду. Мне казалось: я просто иду, и все. А сейчас я поняла: мне нужны были его глаза. Гаврила ударил меня в самое больное, и никого, кроме Андрея, я не могла и не хотела видеть. Ведь он вел и вел меня, тащил за собой все выше, я не искала у него утешения или подбадривания, но он мог сказать мне правду.
Юлька помолчала.
— Вы понимаете меня?
— Да, я тебя хорошо понимаю.
— Но это еще не все… — Юлька никогда еще ни про себя, ни вслух не говорила того, что сказала сейчас Нине Павловне, сказала раздельно и ровно, как о давно решенном и выверенном:
— Я люблю его, Нина Павловна. И что бы ни случилось, я все равно его буду любить… Я теперь смогу…
Нина Павловна долго смотрела в окно, за которым мерцали звезды и редкие дежурные огни.
— Я завидую тебе, — сказала Нина Павловна. — Не молодости твоей, нет. Ты, Юлька, говоришь о своей сумятице, а я завидую. Это зрелость твоя, самая настоящая человеческая зрелость, трудная и ранняя. Этому просто нельзя не завидовать. — Нина Павловна улыбнулась и добавила: — Человек рождается дважды.
2
В солнечный февральский день за Юлькой приехал Андрей. Из стеклянного большого окна вестибюля она видела, как у подъезда остановилась голубая «Волга» с шашечками такси и как он вышел из машины. Темно-коричневая кожаная куртка его была расстегнута, из-под нее виднелась белая рубашка с черным галстуком. Шапка сдвинута на самый затылок, на лбу — выбившаяся прядь темных волос. Он стоял посреди тротуара и смотрел вверх. У его ног лежали блики от никелированных колпаков на колесах «Волги».
Широкая улица поселка из окна просматривалась до самого Амура. Чернели на берегу перевернутые лодки, по ледовой дороге редкой цепочкой тянулись грузовые автомобили. За рекой, будто нарисованной голубой акварелью, вставал Хехцир. И стены домов, и сияющие солнцем окна, и два пестрых людских потока на тротуарах — все излучало свет.
Юлька всю жизнь будет помнить и этот февральский день, и улицу, залитую солнцем, и машину у подъезда. И то, как Андрей идет сейчас по широким каменным ступеням наискосок.
Она сделала ему навстречу шаг, другой… Спустилась на одну ступеньку… Там они и встретились.
До этого ей всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, а сейчас, когда он стоял двумя ступенями ниже, его лицо было на уровне ее лица.
Так бывает: ты привык к человеку, он стал тебе дорог. Ты изучил его привычки. Ты знаешь, что его правое плечо чуть ниже левого, тебе знакома его манера резать хлеб, прижимая буханку к груди, и когда он берется за стул, ты знаешь, как он сядет, как будут лежать его руки. Но вдруг возникнет его лицо, обращенное прямо к тебе. И у тебя забьется сердце оттого, что резки морщины, опустившиеся от крыльев носа к широкому подбородку, что выгорели под солнцем кончики бровей, что открытый всем на свете ветрам невысокий лоб открыт и твоему взгляду, что от уголков глаз к вискам уже разбежались паутинки тоненьких морщинок. И еще оттого, что нет в этих глазах прошлой спокойной твердости. Теперь их трепет, полувопрос и надежда обращены к тебе.
— Я, кажется, немного опоздал, — проговорил Андрей. — Тебя уже выписали?
— Да, — сказала Юлька. — Меня выписали, но ты не опоздал.
И перед тем как спуститься к нему, она на секунду зажмурилась, а потом раскрыла глаза и, сама не зная почему, посмотрела поверх головы Андрея торжествующе и гордо, так, как может смотреть человек, долго взбиравшийся в гору и наконец поднявшийся на самую вершину.
Он взял ее под руку и спустился с ней по лестнице. И когда она вступила на тротуар, солнце и воздух, который горьковато, едва ощутимо, но уже пахнул весной, гул людских голосов, стеклянный шорох снега, шуршание автомобильных шин, чвиканье воробьев на карнизе больницы (такое звонкое, словно в горле каждого из них было что-то металлическое) — все это оглушило Юльку, и у нее начала кружиться голова.
Андрей усадил ее на заднее сиденье. «Волга» тронулась. Но после того, что Юлька пережила на ступеньках крыльца больницы, ей было тесно и душно в машине. Она сказала:
— Я так давно не ходила пешком.
Андрей внимательно поглядел на нее и, дотронувшись до плеча водителя, попросил остановить машину. Они медленно двинулись к перекрестку.
Показался поселок. По левую сторону от него открылась стройка. Но там уже ничто не напоминало о старой Хасановке: посередине пустыря над землей поднимался бетонный фундамент завода.
Когда взошли на крыльцо общежития, у Юльки от волнения перехватило дыхание. Она даже пошатнулась, и Андрей поддержал ее.
— Что с тобой?
— Да так… — попробовала улыбнуться Юлька.
Сколько раз она бралась за медную, сотнями рук отполированную ручку входной двери, делая это машинально, а вот сейчас…
Андрей, кажется, понял ее. Сильным движением руки он распахнул дверь. Юльку обдало теплым запахом жилья с чуть заметной примесью паровозной гари, которую всегда вносили с собой деповские, и она переступила порог.
Охваченная тревожным ожиданием чего-то нового, что она должна еще узнать, пошла Юлька по коридору, слыша за собой четкие шаги Андрея.
Свою комнату она охватила одним взглядом: конверт на тумбочке — письмо от Гриши. На двух табуретках возле Лизиной кровати — большая плетеная корзина: первая кровать маленького человечка. Юлька, затаив дыхание, приблизилась к ней. Ребенок спал.
Через несколько минут, когда вернется из детской кухни Лиза, Юлька узнает, что корзину, в которой лежит Игорек, достала Алевтина. Она тащила ее через весь город, потому что с такой ношей ее не пустили в битком набитый трамвай.
У Юльки никогда не появится любовь к Алевтине. Но придет такое время, и оно придет очень скоро, когда Юлька увидит в Алевтине не только женщину со злыми глазами, готовую на грубость, едва ей покажется, что кто-то посягает на ее права, на ее собственность. Юльке станет жаль Алевтину, страшно жаль, и в этой жалости будет что-то мягкое, слезливое.
Узнает она, что разобранную детскую кроватку, прислоненную к стене (Юлька ее сразу увидела, как вошла), сегодня днем принес Куракин. Лиза, пряча заалевшее лицо, скажет: «Он сам. Я его не просила».
Все это будет потом. А пока… за спиной Юльки снимает кожаную куртку и кашне Андрей, а Юлька стоит над ребенком, спящим в корзине для белья. Тень от его ресниц падает на щечки. Алевтина сбоку глядит на Юльку опасливыми, настороженными глазками. Юльке очень хочется потрогать ребенка, но она не смеет.
Теперь она знает, что написать Грише. Она напишет о том, как много солнца здесь в марте и как пахнет талый снег, как в старой бельевой корзине спит маленький человек и что у него длинные ресницы.
Ей захочется сказать брату, что она долго цеплялась за землю ее и его детства — Дмитровку, а теперь обрела новую, продолжающую дмитровское поле, такую же желанную и знакомую, всю, от тополей вдоль дороги, ведущей в депо, от ровного рокота механического цеха до лица человека, который пришел сегодня за ней в больницу.
Может быть, она и не сумеет так написать. Скорее всего не сумеет — громкими и бледными покажутся ей слова, потому что невозможно втиснуть в них солнце, запах весны, металлическое чвиканье воробьев на больничном карнизе, зеленые крапинки в глазах самого дорогого ей человека. И ту спокойную радость, которая вспыхивает всякий раз, стоит лишь вспомнить, что завтра утром по дороге, обсаженной пробуждающимися после зимы тополями, густым потоком пойдут деповские, и шаги, и голоса их будут царить над поселком.
ДРУГ МОЙ ОМГОЛОН
Повесть
Герману Яскевичу
Сколько лет прошло, а как сейчас помню: мы с коноводом Угрюмкиным чистили конюшню, когда к нам вошел старшина эскадрона Подкосов. Медленно и весомо ступая тяжелыми сапогами по подсохшему, избитому лошадиными копытами полу и сосредоточенно глядя на козью ножку, которую сворачивал из клочка газеты, Подкосов, не доходя до меня шага четыре, остановился, вынул из кармана гимнастерки свой видавший виды монгольский кисет и так же, не поднимая головы, расчетливо двигая крупными, загрубелыми пальцами, стал набивать козью ножку махоркой. Его сурово-задумчивый и словно чем-то придавленный взгляд из-под густых нависших бровей не предвещал ничего доброго.
— Вот так-то, браток, — сказал Подкосов глухим, надсаженным простудой голосом и, чиркнув спичкой, закурил.
Услышав голос старшины, лошади в конюшне зашевелились, а Омголон, у станка которого я стоял, тихонько всхрапнул. Повернув к нам свою черную, лохматую морду, он уставился на Подкосова блестящим глазом.
— Вот так-то, — сказал еще раз Подкосов, обращаясь не то ко мне, не то к коню, и сердце мое тревожно ворохнулось. Старшина, кажется, явился сюда с каким-то важным известием и не решался объявить его сразу. Это заметил и всегда молчавший Угрюмкин.
— Чего тянуть-то? Можа и не тянуть, — сказал коновод ворчливо, по-стариковски, но дубленое ветрами и солнцем лицо Подкосова осталось невозмутимым. По-прежнему думая о чем-то своем, он направился дальше по конюшне. Синяя лента дыма вязко тянулась за его плотной приземистой фигурой. «Что могло случиться?» — задавал я себе вопрос. К выезду на фронт мы с Угрюмкиным были готовы. Омголон на тренировках вел себя превосходно. Чем же был недоволен старшина? Хотелось спросить, но военная субординация не позволяла.
Я стоял не двигаясь, наблюдая за Подкосовым. В дневном полумраке конюшенного коридора отчетливо выделялась его широкая спина. И по мере того как она удалялась, все сильнее нарастало беспокойное движение лошадей. Вздергивая головы, постукивая копытами и фыркая, они по-своему, наверное, приветствовали старшину. А он, как генерал, принимающий парад, шагал торжественно и строго. Нет, серьезно, Подкосов в ту минуту напоминал генерала. Да и как ему не быть генералом этого «войска», подумал я, когда добрую половину стоявших у кормушек коней пришлось объезжать ему, этому точно вылитому из металла человеку с длинными, цепкими руками, строгим взглядом, который мог усмирить не одну строптивую лошадь.
Подкосов нигде не остановился. Пройдясь по конюшне из конца в конец, он вернулся к нам с Омголоном, и этого времени ему как раз хватило на то, чтобы выкурить козью ножку. Старшина растер между пальцев окурок, хотел швырнуть его себе под ноги, но, осмотревшись, бросил мне на лопату.
— Вот так-то, браток, — сказал он, обращаясь теперь уже прямо к Омголону. — Неказист ты, самый, можно сказать, плюгавый конь на конюшне, да еще толком не объезженный!
— Зачем вы так, товарищ старшина? — заступился я за Омголона.
— А то нет! Самый низкорослый, факт. Шерсть длинная и лохматая — тоже факт. Гриву постричь нельзя, потому как на загривке следы медвежьих когтей. Факт?
Мне ничего не оставалось делать, как только молча стоять и слушать.
— Факт! — наконец, не выдержав, вскипел я. — Но Омголон в этом не виноват. Вы же знаете, товарищ старшина, при каких обстоятельствах и кто повредил ему загривок!
Подкосов с удивлением взглянул на меня:
— Разговорчики, Коркин!
Я умолк. Вступать в пререкания со старшиной рядовому не положено. Тем более мне, молодому. Не прошло еще и двух месяцев, как я добровольцем пошел в армию прямо со школьной скамьи.
Да, Подкосова я сегодня не узнавал. Зачем он пришел? Зачем говорит так об Омголоне? Ведь он же сам, своими руками вынянчил и выходил этого молодого монгольского коня. Помню, с каким интересом я слушал его рассказ об этом. Потом, встречаясь со мной, он всякий раз подробно расспрашивал об Омголоне. А вот сегодня…
— Вот так-то, браток, — повторил Подкосов, обращаясь к коню. — Разве только что ты вороной масти. Черный. По ночам в разведку ходить с тобой не опасно.
Низкорослый, лохматый Омголон стриг ушами и, казалось, понимал все, что говорил ему старшина. Напряженно вытянув шею и косясь на него блестящим на свету выпуклым глазом, он беспрерывно двигал своими острыми ушами, время от времени помахивая хвостом.
— Жаль, конечно, что ты такой. Не видный. Боюсь, Шмотин того… забракует тебя, дружище, — неожиданно и с горечью закончил старшина.
— Как? Шмотин? — испуганно спросил я.
— Да, да, тот самый Шмотин, главный ветврач. Завтра в шестнадцать ноль-ноль комиссия по отбору лошадей. А ты как думал? Фронту нужны добрые кони.
Подкосов говорил что-то еще, отпустил какую-то шутку, очевидно, желая подбодрить меня, но я стоял, словно побитый. «Шмотин… Неужели Шмотин?..» Еще совсем недавно Подкосов говорил, что кони для фронта отобраны окончательно, что я поеду на фронт с Омголоном, а теперь Шмотин… Выходит, до этого старшина сам толком не знал, что и как.
С некоторого времени фамилия полкового ветеринарного военврача Шмотина не выходила у меня из головы. Первым назвал ее Подкосов, когда две недели назад Шмотин появился в полку. «Контуженный. Злой. Только что с фронта. С Пинских болот. Любит лошадей чистокровной буденновской породы». Этим, собственно, сказано было все. «Случись комиссия по отбору коней, прощай, Омголон», — еще тогда подумал я. Но Подкосов успокоил: кони для фронта отобраны. И вот завтра, в шестнадцать ноль-ноль…
Когда Подкосов ушел из конюшни, я рассказал обо всем Угрюмкину. Старый службист, всю жизнь пробывший в кавалерийских частях, он понял меня с полуслова.
— Н-да, конечно, — сказал коновод, поглаживая свою рыжую бороду. Потом подумал и заговорил о том, что не мешало бы еще раз как следует почистить Омголона, окоротить ему хвост, подстричь гриву, однако так, чтобы не обнаруживать рубцов затянувшейся раны. Угрюмкин принес ножницы, скребницу, конскую щетку, и мы, не говоря больше ни слова, принялись за дело.
Много хлопот причинила нам грива. Как только раздалось лязганье ножниц, Омголон дернулся, намереваясь встать на дыбы, и встал бы, не будь чембура, которым он был привязан к кормушке. И все остальное время, пока шла стрижка, конь вел себя беспокойно. «Это когда мы с Угрюмкиным, ты ведешь себя так, а что будет, когда к тебе подойдет Шмотин да еще хлопнет по загривку? — тревожно думал я, поглаживая Омголона щеткой. — Вот что натворил проклятый медведь».
…О том, как это случилось, существовала целая легенда, рассказанная мне Подкосовым. В первый год Великой Отечественной войны один из госхозов Народной Монголии выделил в подарок фронту коней. Отобрали из табунов лучших, приставили арата, и тот погнал их через Забайкальские горы. В табун попал и Омголон — трехлетний конь вороной масти. Был он среди других лошадей самым непослушным. Еще бы! На нем ни разу никто не сидел верхом. Хлесткая петля урги коснулась его упругой шеи всего лишь один раз, когда стали отлавливать коней в табуне. С самого рождения Омголон жил в родной Хангайской степи, деля радости и невзгоды с такими же, как и он, лошадьми вольного табуна. И вот наступила иная пора.
Стояла морозная, снежная зима. Над степью проносились сильные ветры. Но, несмотря на холод, на снег и ветер, пока шли степной стороной, Омголон свободно добывал себе корм копытом из-под снега, резвился, но от табуна не отставал.
Кончились горы, пошли леса. Снег стал глубоким, доставать траву стало труднее. И Омголон заскучал. Понуро опустив хвост, нехотя брел он за табуном, и только свист и щелканье арапника, нет-нет да раздававшиеся над его ухом, заставляли вздрагивать и мчаться вперед.
Однажды Омголон отстал слишком далеко. В сумерках зимнего дня постепенно скрылись табун и тропа. Конь остановился, вслушиваясь в подозрительные шорохи леса. Однако пустой желудок требовал своего. Чтобы утолить голод, Омголон стал срывать с деревьев мох, потом, поднимаясь на задние ноги, обгладывал ветки. И тут на него с ревом набросился медведь-шатун. Ухватив когтистой лапой шею коня, могучий зверь повалил его на землю, стремясь сломить своей жертве шейные позвонки.
Казалось, участь Омголона была решена, но в жилах монгольского коня текла кровь диких скакунов, умевших постоять за себя. Опрокинувшись на спину и бешенокрутясь на земле, Омголон с храпом и визгом стал кусать наседавшего медведя, стараясь сильными ударами ног отбросить его от себя. Меткий удар острого копыта оглушил хищника. Он повалился в снег. Конь вскочил и пустился догонять табун. Из разорванного загривка по шее стекали струйки крови.
Когда я смотрел на рваную рану Омголона под гривой, то вспоминал, сколько хлопот она принесла Подкосову.
Омголона, как явно бракованного, отделили от остальной партии монгольских коней и отправили не на Запад, а на Восток, где в глубоком тылу формировались новые воинские подразделения. Так он попал на Амур, в одну из стрелковых бригад.
Больного коня поместили в старом низеньком сарае с небольшим окном. Когда Угрюмкин открывал туда дверь, чтобы налить, в корыто воды и подбросить овса, черный конь отбегал в дальний угол и тотчас принимал воинственную позу.
— Что я тебе, медведь, что ли? — мрачно острил Угрюмкин.
Все чаще коновод замечал, что овес остается несъеденным. А главное, конь ни за что не подпускал к себе человека.
Когда в сарай пришел ветфельдшер, чтобы осмотреть кровоточащую рану на загривке коня, тот так отчаянно залягался, что фельдшер вынужден был уйти ни с чем и доложить об этом начальству. Тогда-то и пришел старшина эскадрона Подкосов.
Опытный кавалерист, участник боев на Халхин-Голе, он хорошо знал повадки монгольских коней.
— Вот так-то, браток, в темницу, значит, тебя заточили, — сказал он, войдя в сарай. И долго стоял возле коня, пока не выкурил козью ножку. — Конечно, откуда тут аппетит? Да и к овсу ты не приучен. Не те, браток, запахи, вкус не тот. Тебе бы степной травы, верно? А ну, валяй! — вдруг решительно произнес Подкосов и настежь открыл дверь.
— Ты что? Да ты чего? — замахал руками Угрюмкин.
Но старшина был неумолим.
— Валяй, говорю! — приказал он коню.
Вороной конь пулей вылетел на рыхлый снег и радостно заржал. Не прошло и минуты, как он уже мчал во весь дух по улице, только развевалась лохматая грива. Он привел в бешенство поселковых собак. И вскоре исчез в белом вихре снега.
— Просил не поминать лихом, — мрачно съязвил Угрюмкин и ушел.
А Подкосов, не теряя времени, направился в конюшню, оседлал своего серого в яблоках иноходца и помчался тем же путем.
Вороного коня он нашел на косогоре за околицей. Сбивая копытом снег с промерзшей земли, конь с наслаждением выщипывал прошлогоднюю траву.
— Так я и думал, — рассмеялся старшина. Он дал коню возможность спокойно пастись весь остаток дня. А вечером, выехав на своем иноходце, поймал «монгола» самодельной ургой и водворил в конюшню.
Надеть на коня уздечку с трензелями для бывалого кавалериста не составило особого труда. Сложнее оказалось осмотреть рану. Стоя на привязи, конь по-прежнему брыкался, не подпускал человека на близкое расстояние. Но это отчасти и смешило Подкосова.
— Монгол, чистейшей породы монгол, — потешался Подкосов, наблюдая за тем, как лягался вороной конь. Стоило Подкосову сделать к нему шаг-другой, как конь немедленно поворачивался и, подогнув заднюю ногу в колене, «стрелял» копытом, точно пулей. — Так и надо степному коню, — одобрял действия «монгола» Подкосов. — Нападет, скажем, волк, бей его в черепок сразу, насмерть! Ты ведь и спишь по ночам стоя, и уши во сне держишь навострив. Так, правильно делаешь, — приговаривал Подкосов, а сам размышлял, как бы к нему подступиться, посмотреть рану под гривой.
Задача сначала состояла в том, чтобы суметь схватить коня за «стреляющую» ногу. Для этого надо было прежде всего проявить изрядное терпение. Приблизившись к коню на безопасное расстояние, Подкосов присел и стал ждать, пока конь «отстреляет» положенное.
— Ярый ты, ох какой ярый, — приговаривал старшина и, выждав момент, схватил ногу коня мертвой хваткой. — Вот так, ярый, так. Теперь я положу тебя на лопатки, — спокойно сказал он и рассмеялся: — А ведь тебе, браток, самое верное имя — Ярый… Постой-ка, постой, а как это по-монгольски? — Старшина на минуту задумался: — Омголон! Ну да, Омголон… кажись, так… Мы тебя теперь и станем называть: Омголон.
С этими словами Подкосов сдернул с плеча веревку, набросил ее на задние ноги коня и крепко их стянул. Теперь можно было вызывать ветеринара.
Удар медвежьей лапы пришелся как раз посередине загривка, и ветфельдшер подозревал повреждение сухожилия.
— Вероятно, не сможет поворачивать голову направо, — сказал он. — Что ж, определим на хозяйственные работы, в тыл.
— В тыл?.. Да с таким конем в бои ходить! — категорически возразил Подкосов.
Он помог ветеринару промыть и зашить рану и заявил, что берет Омголона под свою ответственность.
С той поры Подкосов почти не расставался с монгольским конем. Встав спозаранку, он спешил в конюшню, стреноживал Омголона и, напоив его свежей водой, которую приносил с собой в ведре, отводил на выпас. Закончив все дневные дела, он мчался на иноходце туда, где гулял его подопечный, и тот встречал его тихим ржаньем.
Потом отпала необходимость стреноживать. Омголон сам уходил на заснеженный луг и возвращался оттуда к вечеру. Подкосов терпеливо приучал его есть овес, конь позволял чистить шею скребницей и щеткой. Был у старшины какой-то особый нюх на коней: никогда он не ошибался в них. Не сделал ошибки Подкосов и на этот раз. С весенними днями, как только затянулась рана на загривке «монгола», он оседлал его.
Трудно передать мое состояние, когда подошли эти злополучные «шестнадцать ноль-ноль». Мы, группа молодых конников, будущих разведчиков, держа своих лошадей за поводья, стояли у ворот обширного плаца. Мне хорошо был виден низенький прихрамывающий человек с палкой. Прохаживаясь вдоль стола, поставленного посередине плаца, он отдавал приказания своим помощникам в белых халатах. Те куда-то уходили, потом возвращались. Это был, конечно, Шмотин, полковой военветврач.
На этом ровном плацу, где предстоял сегодня «экзамен» нашим коням, проходила вся боевая подготовка солдат. Здесь командиры взводов и старшины учили нас владеть клинком, метать гранаты и ползать по-пластунски. Здесь же в углу двора, возле казарм, под деревянными навесами мы в спешном порядке изучали устройство винтовки, пулемета, миномета, противогаза.
Слева от плаца виднелся манеж со всеми препятствиями для верховой езды: херделями, трипельбарами, рояльными стойками, чухонским забором. Целыми днями здесь раздавался конский топот, ржанье, звон сабель, отрывистые команды. А по вечерам, когда манеж был свободен, Подкосов выезживал на нем молодых лошадей.
На этом манеже старшина эскадрона вместе с клинком вручил мне Омголона. «Передаю тебе, Алексей Коркин, золотого коня… Конька-горбунка», — подумав, добавил Подкосов.
Помню, как он тут же заставил меня расседлать и заново оседлать Омголона. Придирчиво проверил, как я затянул подпруги, хорошо ли положил на грудь коня подперсие. Ну, а проверять верховую езду не стал. Мы торопились. Враг рвался к Сталинграду, и наша стрелковая бригада готовилась к выезду на фронт.
С конями, в общем-то, я умел обращаться, старшина это приметил сразу. Родился я и вырос в деревне. Отец работал животноводом, мать — на парниковом хозяйстве. С мальчишеских лет довелось мне вести дружбу с лошадьми. То навоз подвезешь к парникам, то воду к телятнику. А летом, бывало, посылали в ночное, на луга.
Вспомнив, как было на лугах летом, когда небо светлое-светлое, и дым от костра сливается с ним, и наши ребячьи песни летят туда же, ввысь, и трава пахучая, прохладная, — вспомнив обо всем этом, я даже пошатнулся: ведь сейчас было то же время — начало июля. Только ехать нам предстояло не в ночное.
Стоя вот так у ворот казарменного плаца, я держал Омголона за уздечку, а он, каким-то десятым чувством понимая меня, положил мне на плечо свою лохматую голову и тихонечко посапывал. Как мы привязались друг к другу за этот месяц!
Когда до нас донеслась команда и началась наконец выводка лошадей, пошли сначала ребята с настоящими строевыми лошадьми. Кони все видные, выхоленные, так и взыгрывают. У Шмотина, любившего красивых, сильных коней, складывалось, по всему видать, неплохое впечатление о лошадях, с которыми поедут на фронт ребята бригадной разведки. «Фронту все только хорошее. Хороших солдат, хорошее оружие, хороших коней», — услышал я его слова, сказанные моему другу, здоровяку Свенчукову. Что по сравнению с его длинным, широкогрудым, подбористым буланым был мой, приземистый, лохматый монгольский конь!
— Следующий! — услышал я резкий и неприятный голос Шмотина.
Санинструктор замерил у Омголона температуру, пульс, дыхание. Все было в норме. «Помните, боец Коркин, — обращаясь ко мне, пока Омголону делали замеры, наставительно говорил Шмотин, — здоровый конь всегда выполнит задачу при любых обстоятельствах. Конь в Отечественной войне должен сыграть свою роль!»
Я не сразу уловил смысл этих слов. Уже потом, спустя много времени, вспомнил о них. А тогда я стоял, держа Омголона под уздцы, и с ненавистью смотрел на полкового врача. Опираясь на свою сучковатую палку, заглядывая моему коню в зубы, он стучал молотком по копытам, коленям и, казалось, не знал, к чему бы еще придраться. И тут он сделал то, чего я все время боялся: он провел рукой по загривку Омголона. Не похлопал его, не стал ворошить гривы, а просто провел рукой. Но этого оказалось достаточно, чтобы Омголон, покорно переносивший все шмотинские «пытки», вдруг зло оскалил зубы и чуть не укусил Шмотина за плечо. Потом взвился свечой, звонко заржал и рванул с такой силой, что я не устоял, упал к нему под ноги, а он, перескочив через меня, поскакал прямо к забору казарменного плаца. Он перемахнул его с той же легкостью, с какой брал чухонский забор на манеже, и тотчас скрылся из виду.
Что оставалось делать мне? Лицо и руки горели от ссадин. Я поднялся из пыли на виду у всей комиссии, сидевшей недалеко-за столом. Все, что мы с Подкосовым так тщательно скрывали от ветеринарного начальства, теперь стало известно несокрушимому в своих убеждениях Шмотину. Возможно, когда он гладил Омголона, он не только почувствовал рукой, а и увидел под гривой рубцы этой проклятой медвежьей раны.
В один момент все было кончено. Разве Шмотин разрешит послать на фронт такого коня? И кто из членов комиссии не согласится с его мнением? С Омголоном нам уже не быть вместе…
Никого не слушая, хотя мне что-то сказали, ничего не видя перед собой, хотя кто-то пытался схватить меня за руку, я побежал. Бежал, наверное, долго, потому что, когда увидел Омголона в лучах вечернего солнца на косогоре, далеко за поселком, я упал на траву и долго не мог отдышаться. Разгоряченный конь не сразу подбежал ко мне. Но когда я услышал над собой его шумное дыхание и поднял голову, в глубине его больших круглых глаз увидел теплые ровные огоньки.
Мы отправились в часть. Понуро опустив голову, Омголон шел за мной по пыльной улице поселка, не обращая внимания на крик мальчишек и злой лай собак.
Недалеко от конюшни, возле старенькой деревенской изгороди, мы остановились, я в последний раз обнял Омголона за шею и, что скрывать, заплакал.
Медленно угасала вечерняя заря. Небо прочертили ночные тени. А воздух был такой спокойный и теплый, что когда со стороны поселка, на краю которого размещалась наша бригада, донеслось мычание коров, мне показалось, что я нахожусь дома, в своем родном колхозе «Заречный», что вот сейчас скрипнет калитка и раздастся голос матери: «Алешка!.. Санька!.. Григорий!.. Куда вы, чертенята, запропастились? Ужинать шагайте!»
Я закрыл глаза и не сразу понял, что мы с Омголоном уже не одни.
— Комарья-то сколько, а им хоть бы что… — раздался чей-то ворчливый голос.
Только сейчас я почувствовал, что меня действительно кусают комары, что их много и мне больно от их укусов. Рядом со мной, обмахиваясь березовой веткой, стоял Подкосов.
— Милуетесь, значит, братки! Ну, милуйтесь, а война идет. — Старшина перешел на строгий тон. — И как ты, Коркин, на виду у всех командиров, товарищей своих сбежать мог и не являться в часть столько времени! Если бы не завтрашний выезд на фронт, быть бы тебе в наряде! Вот так, браток! — Подкосов помолчал, делая глубокие затяжки своей любимой козьей ножкой, и сказал уже несколько примирительно: — Иди, тебя командир бригады зовет.
— Командир бригады?..
Я вытянулся, оправил гимнастерку. Но Подкосову этого показалось мало.
— Поставь в конюшню коня, иди помойся и почисть сапоги. Грязный ведь, в пыли валялся. Явишься по всей форме.
Слова Подкосова как-то сразу привели меня в то собранное состояние духа, какое должно быть у бойца. Я не медлил ни минуты.
— Рядовой Коркин явился по вашему приказанию! — отрапортовал я, когда мне разрешили войти к командиру бригады.
Как сейчас помню, яркий свет настольной лампы освещал усталое лицо командира и его седые виски. Сбоку от него навытяжку стоял старшина эскадрона Подкосов.
«Ну, сейчас начнется, — со страхом подумал я. — Влетит и мне и Подкосову. Хоть бы уж только мне…»
Командир бригады медлил. Он заговорил необыкновенно тихо.
— Тяжелая война идет, Коркин, ох, какая тяжелая. — Он поднялся со стула и сурово посмотрел на меня. — Зарвавшийся фюрер делает ставку на Сталинград. Завтра будем грузиться в вагоны… Ну, а как твой «монгол», выдюжит?
Ноги мои словно вросли в землю. Я не сразу понял, о ком идет речь.
— Молчишь? — комбриг неторопливо прошелся по кабинету. — Старшина Подкосов говорит, что конь у тебя добрый, хотя и имеет отметину. С медведем он, что ли, воевал?.. Подкосов ходатайствовал, чтобы тебя отправили на фронт вместе с «монголом», — добавил он, хитровато посматривая в сторону старшины.
Я, наверное, покачнулся, потому что командир сказал: «Вольно, Коркин» и предложил сесть. Но говорить я все равно бы не смог, хоть стреляй в меня.
— Волнуется, товарищ комбриг. От радости волнуется Коркин.
— Ну что ж, тогда решено…
Командир бригады снова подсел к столу и углубился в свои бумаги, а мы с Подкосовым вышли. В темноте вечера я отыскал его большие шершавые руки и крепко сжал в своих. Какая же, оказывается, душа был этот Подкосов!
Когда прошли изрядное расстояние, старшина сказал своим хрипловатым голосом:
— Вот что, браток. Может, и свидеться уже не придется. Завтра в эшелоны. Тебе на Запад, а я еще здесь останусь, хотя в тех краях появлюсь обязательно, тыл не мое дело. А потому вот что: попрощаюсь-ка я с твоим коньком-горбунком.
Подкосов прямым ходом привел меня в конюшню, отвязал Омголона, и мы втроем отправились за поселок.
Было тепло и тихо. Кругом стрекотали ночные кузнечики. Сапоги наши мягко шуршали по траве. Радостно мотая головой и пофыркивая, за нами шагал Омголон. Неожиданно над горой засияла луна, и я отчетливо увидел скуластое лицо Подкосова. Не изменяя своей привычке, он и на этот раз смотрел куда-то вниз, под ноги, и думал о чем-то своем.
— Ну вот что, Алешка, будем сейчас делить с тобой коня, — сказал он вдруг необычно задорно. — К кому он пойдет — к тебе или ко мне?
Приказав мне остановиться, он провел Омголона по траве еще шагов на пятнадцать, дал знак стоять на месте, а сам прошел дальше.
— Теперь давай звать коня. Ты по-своему, я по-своему. Увидим, чей зов сильнее. Зови, — негромко сказал Подкосов.
Еще не совсем понимая старшину, я крикнул:
— Омголон! — Конь продолжал спокойно щипать траву. На мои слова он, казалось, не обратил никакого внимания.
Теперь очередь была за Подкосовым.
— Омголон, ко мне! — тихо, с каким-то особенным волнением в голосе произнес старшина.
Конь поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к Подкосову, потом постоял немного в раздумье и вдруг, взбрыкнув, повернул назад и маленькими шажками побежал ко мне.
Подкосов, не скрывая обиды, махнул рукой и, отвернувшись, сел на траву.
Несколько минут он не подавал голоса. А потом, как будто ничего не случилось, сорвал травинку и, размахивая ею, подошел к нам с Омголоном.
— Вот что, браток, под мою ответственность… Да так, чтобы душу отвести… Садись на своего вороного — и скачи на луга, на всю ночь. — Он прислушался к звону кузнечиков. — Таких ночей на фронте не будет.
Я не сказал Подкосову ни слова. Хмельной от радости, я вскочил на коня, изо всей силы натянул повод. И Омголон, казалось, только этого и ждавший, понес меня, как на крыльях. Это было в самом деле похоже на полет. Ни топота копыт, — они тонули в густом шелесте травы, — ни звуков, кроме свиста ветра в ушах. А под ногами — лунным серебром расшитый ковер. Почуяв степное раздолье, Омголон готов был скакать без передыху.
Опасаясь запалить коня, я наконец остановил его. Спешился, расседлал и пустил на волю. По притихшему в ночи зеленому лугу прокатилось заливистое ржанье. Оно раздалось сначала рядом со мной, потом повторилось где-то вдалеке и замерло. А я упал в прохладную траву, обнял ее руками и долго не мог надышаться. Мир на какое-то мгновение точно исчез из моего сознания.
Я знал, что как бы далеко конь ни убежал, он все равно отыщет меня. Так и случилось вскоре. Снова послышалось ржанье. Оно повторилось где-то совсем близко и снова замерло. Я притаился, наслаждаясь этими беспокойно-зовущими звуками в ночи, и так и не откликнулся, пока конь сам не пришел ко мне.
Эшелон уходил на запад в двадцать один с минутами. В полночь он должен быть на станции Ягодная, где предполагался забор воды. Так мне сказал наш командир взвода Панин. Я дал телеграмму отцу, чтобы он сумел с братьями и матерью как-то добраться до станции. О Нюшке — сестренке — уже не просил. Ей шел всего пятый годок.
Как только тронулся поезд, я занял место на верхних нарах переполненного вагона-теплушки.
Кто-то сразу же растянул гармошку. Свенчуков горласто подхватил:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если грозные силы нагрянут…
Но война уже шла. И ребята, уставшие за день с погрузкой эшелона, скоро умолкли, а мы с Угрюмкиным слезли с нар и стали у открытых дверей.
Так же, как и вчера, полная луна серебрила своим светом все вокруг, делая еще нарядней и таинственней и без того прелестную благоухающую июльскую ночь. Привычно стучали колеса вагона на стыках рельсов, ветер пахучими струями омывал наши лица. И все это ощутимо принималось каждой частью, каждой клеточкой моего тела. Казалось, вот сейчас, когда я, мои товарищи по взводу разведки и наши боевые кони находились все вместе в одном эшелоне, когда до цели, к которой мы так упорно стремились весь этот месяц, остался последний шаг, мои мысли должны быть там, где рвутся снаряды, пылают города и села, где на головы безвинных людей обрушиваются горе и смерть, где ждут нас с такой надеждой.
Да, казалось, должно быть именно так. Я даже заранее приготовил слова, которые скажу при встрече отцу, матери, братьям.
Но произошло нечто странное. Когда раздался прощальный гудок паровоза и наш длинный, пестрый, гремящий на стрелках железнодорожный состав наконец покатился по рельсам, все то, о чем я столько передумал за время своей боевой учебы, как бы отодвинулось в сторону, а в голове вдруг, точно наяву, встали лица отца, матери, Нюшки, братьев. Я смотрел в светлый проем вагонной двери, но видел только их. Тогда мне еще не было известно, что старший брат Григорий, работавший трактористом в МТС, был призван в танковый батальон, а Сашку взяли сапером. Тогда я думал, что на станцию Ягодная они прибудут все, я увижу их всех сразу, обниму, стану расспрашивать, до мельчайших подробностей, как идут дела дома. Трудно было им всем, очень трудно, я это хорошо понимал, особенно — матери, у нее последние годы так болела спина. Но чем я им мог помочь? Разве только Нюшке…
Держа правую руку в кармане, я сжимал в кулаке небольшой сложенный вдвое конверт, где были собраны мои солдатские рубли, почти все до единого. Зачем солдату деньги? Купить махорки? В ту пору я еще не научился курить, да и где ее купишь, махорку-то? На сбереженные рубли решил приобрести Нюшке леденцов. Но и это оказалось только мечтой: на полках вокзального буфета стояли одни пустые банки из-под конфет. Эх, Нюшка, Нюшка…
Но если я не мог им ничем помочь, то я мог их обрадовать: на фронт я ехал не один. В конце состава в одном из вагонов, двухосном, таком же, как наша теплушка, постройки еще тридцатых годов, привязанный поводком к кормушке, стоял в ряду с другими конями и мой Омголон.
Выводка коней из вагонов предполагалась утром, когда эшелон подойдет к какой-то большой станции, а на Ягодной, пока паровоз набирал воду, мы с Угрюмкиным успели бы напоить закрепленных за ним лошадей. Да заодно и показать Омголона родным. Вот разохаются братья, увидев, что я еду на фронт с персональным конем!
Этой минуты, остановки состава, я ждал все сильнее и сильнее. Все отчетливее на фоне лунного пейзажа проступали лица родных. А потом как-то вдруг в голове все перемешалось. Наверное, оттого, что где-то рядом в соседнем вагоне грянула гармошка. Звук ее резанул по сердцу, да так резанул, так дохнуло родным, знакомым, что я еще крепче вцепился в деревянный брус поперек дверного проема. А гармошка пела, бесилась звуками, и луна, казалось, еще ярче засеребрила вершинку бегущей навстречу горы. Отец… Мать… Гришка… Санька… Сестренка… Сейчас я всех вас увижу!
Скрестив на груди руки, я старался приглушить ладонью удары сердца. Ведь шел уже двенадцатый час ночи, пройдет еще полчаса, и вспыхнут огни станции. А вдруг… Нет, я даже не допускал мысли, что отец не получит телеграммы. С транспортом он тоже устроится, возьмет в колхозе полуторку.
Чтобы обмануть медленно текущее время, я спрятал за край рукава гимнастерки свои блестевшие при лунном свете штампованные часы. Ведь надо же, как они разошлись сегодня! В первый день своего знакомства с Омголоном я упал с него и здорово стукнул часы о землю. Они остановились, потом неожиданно снова пошли, но тикали вяло, с перебоями. Если бы не память от колхоза, я бы, наверное, оставил часы в казарме. Но вчера вечером, когда, готовясь к отъезду, я стал перекладывать в вещмешке свои пожитки, часы упали на пол и вдруг затикали бойко и уверенно, напомнив день, когда на знойном колхозном току мне вручил их сам председатель колхоза. За ударную работу по обмолоту пшеницы многие ребята нашего класса получили тогда именные часы.
А поезд с шумом врывался в ночь. Дробно стучали колеса, паровозная гарь врывалась в уснувший, точно опустевший вагон, и едкий запах ее щекотал ноздри.
Свет луны стал постепенно блекнуть, вдали мелькнули огни. Вот гибкая цепь вагонов вильнула куда-то влево, огни исчезли и долго не появлялись; потом они снова засветили — коротенькая зовущая цепочка огней. Это, конечно, Ягодная.
Глухо кашлянув, Угрюмкин закурил трубку. Простой он был человек и вместе с тем какой-то загадочный. А в общем, добрый, и главное — коней любил. Всю жизнь до старости прожил бобылем. На станции Ягодная он не нужен был никому. Почему же стоял, не ложился спать? От волнения в ту минуту я даже забыл, что мы должны были с ним поить лошадей.
Спрыгнули с нар и подошли к дверям Свенчуков и Карпухин. Им, видать, не спалось. Свенчуков попросил у коновода огонька и тоже закурил. Был он рослым, широким в плечах, с простым, открытым лицом. Работая кузнецом в нашей МТС, еще задолго до войны Свенчуков отслужил действительную, но на фронт не был взят. Всякий раз, когда дело доходило до его призыва, правление колхоза слезно просило военкомат дать кузнецу отсрочку, хотя бы до посевной… Свенчуков позарез был нужен обезлюдевшему колхозу. А потом наступала уборка урожая, и так это тянулось до той поры, пока не подошел Сталинград. Теперь уже никакая сила не могла задержать в МТС Свенчукова, и, если б даже из военкомата поступил приказ об отсрочке, кузнец все равно ушел бы на фронт. Сталинград решал исход войны.
Невысокого роста молодой электрик из той же МТС Карпухин в сравнении со Свенчуковым казался сейчас особенно маленьким и тщедушным. Но Карпухина ценили у нас за ловкость, и командир взвода разведки Панин возлагал на него большие надежды.
Огни станции снова скрылись — проезжали густой сосновый бор, и появились сразу ярко, приветливо. Вот они!.. Но что это? Поезд шел, не сбавляя хода. «Что случилось? Почему эшелон проходит мимо?» Я повернулся к Угрюмкину, крикнул ему, коновод продолжал молча курить. Может, он что и сказал, да я не расслышал. В висках у меня стучало. Поезд шел. Теперь уже стало ясно, что он не остановится. Я схватился за поручни, повис над бегущей внизу землей и увидел их сразу. Их было трое: отец, мать, Нюшка. Растерянные, оглушенные грохотом мчащегося состава, они промелькнули всего в нескольких шагах от меня.
— Ню-у-шка! — закричал я.
И тогда они побежали. Первой бежала Нюшка, протягивая в своих тоненьких ручонках какой-то узелок. Я даже услышал ее громкий плач. Потом закричала мать и вдруг рухнула на землю.
Что было дальше, помнится смутно. Помню бородатое лицо Угрюмкина и пахнущие потом солдатские нары. Угрюмкин как-то сумел затащить меня туда, на второй ярус, и при тусклом свете висевшего под потолком керосинового фонаря я смотрел на его рыжую бороду.
…Целые сутки потом я находился в состоянии какого-то безразличия ко всему. Лежа на нарах, я смотрел в одну, только мне видимую точку. Она, как магнит, притягивала к себе нити всех мыслей. Как они там теперь? Что с матерью? А Нюшка-то, Нюшка, она ведь хотела передать какой-то гостинец. Может, камушки-корольки, а может, пряник, который берегла специально для этого дня.
Командир взвода Панин пробовал растолковать мне, как все получилось на Ягодной. «Что же поделаешь, Коркин, война…» Он говорил что-то еще, слова его успокаивали, и я вдруг подумал об Омголоне. Ведь здесь, в эшелоне, он был мне сейчас самым родным.
Помню, ребята обедали, и кто-то протянул мне котелок со щами. Я есть не стал: поезд тормозил ход. Вижу, разъезд какой-то. Я — из вагона и, пока поезд стоял у закрытого семафора, успел отыскать теплушку с лошадьми нашего взвода.
Их стояло восемь, по четыре в ряду, все головами к середине вагона. По обе стороны неширокого прохода висели кормушки, брезентовые ведра для воды. Омголон стоял крайним, у самого входа. Можно понять мою радость, когда после всего того, что произошло со мной, я увидел своего любимого коня. Да и Омголон не ожидал моего внезапного появления, громко заржал, застучал копытами.
Лежавший на сене Угрюмкин сказал, чтобы я принимал дневальство, а сам пошел отдыхать.
Особенно радостно было с Омголоном на выводках. Коням, чтобы не застоялись, через день-два делали разминку. Приставляли к вагонам сходни, выводили их на перрон, седлали и выезжали куда-нибудь на станцию. Поили, даже давали попастись, в зависимости от того, сколько стоял эшелон.
Однажды, а это случилось на Байкале, все, кто был с лошадьми, забрели вместе с ними в воду и пригоршнями пили прямо из самого сибирского моря. Угрюмкин потом всю дорогу уверял, что такой вкусной воды ему нигде не приходилось пробовать.
Так прошло дней десять — двенадцать.
Помню, где-то, уже за Волгой, проснулся я после очередного дневальства от непонятной тишины. Поезд не несся как прежде, а шел тихо, осторожно, словно выбирая себе дорогу. Нары были пусты. Откатив дверной щит, ребята столпились у вагонного проема и молча смотрели в степь. На искореженной взрывами земле виднелись полуобгоревшие дома, освещенные заходящим солнцем, стлались дымы по ложбинам. Здесь бомбили.
Угрюмкин, прихлебывая из железной кружки кипяток, сказал, что едем к Воронежу. «Воронежский фронт». Я придвинулся поближе к проему, и тут меня словно полоснуло каленым железом. Недалеко от насыпи железнодорожного полотна валялась груда истерзанных конских туш. Лужи багровой крови зловеще поблескивали на солнце. Видно, налет вражеской авиации был совершен недавно, может быть, только что перед подходом нашего эшелона.
«А что если вот так же с Омголоном? — подумал я. — Завтра, сегодня, сейчас… Налетят стервятники!» Решение созрело мгновенно. Как только поезд застопорил ход, сказав командиру отделения, что мне надо к лошадям, я побежал в хвост эшелона. Но не успел открыть дверь. Поезд тронулся. Боясь отстать, я запрыгнул на буфера, потом, хватаясь за скобы, вскарабкался на крышу вагона. Где-то тут, сразу под крышей, должно было быть окно. Зацепившись ногой за какой-то угольник, я свесился с крыши и позвал:
— Омголон!
Сначала черный квадрат окна оставался безмолвным. Но вот раздалось негромкое ржанье. «Омголон, Омголон!» — позвал я громче. Теперь уже забеспокоились все лошади. Донесся голос дневального: «Что такое? Кто там?..» Я сделал попытку дотянуться до окна, но чуть не сорвался с крыши, отполз от ее края и стал раздумывать, как же быть дальше.
Когда эшелон, замедлив ход, продвигался мимо какой-то степной станции и я в надежде на то, что он сделает остановку, приготовился спускаться с крыши, раздался гул авиационных моторов. Инстинкт подсказал, что это вражеские самолеты. Они летели прямо к составу. Тогда я еще не умел определять их названий, уже потом, вспоминая свое первое боевое крещение, я понял, что это были «Мессершмитты-109», я хорошо видел их акульи туловища и распростертые, как у стервятников, крылья. Мгновенье — и они с ревом пронеслись над эшелоном. Донеслись запоздалые звуки пулеметной стрельбы. Потом пошли бомбовые разрывы, их грохот был ужасен. Прижавшись к крыше вагона, я закрыл от страха глаза. Мне казалось, что меня несет в черную-черную бездну.
Но тут раздались голоса людей. Послышался топот бегущих. Эшелон остановился, зашевелился, как муравейник.
Я слез с вагона. Тем временем «мессершмитты», сделав глубокий разворот, заходили уже с хвоста эшелона, и, когда мы ставили сходни для лошадей, они второй раз пронеслись над нами.
Со стороны паровоза раздался взрыв. Эшелон дернуло. Кони, минуя сходни, стали выпрыгивать уже прямо на железнодорожную насыпь.
Угрюмкин тем временем выкидывал из вагона седла. Подхватив свое, я накинул его на Омголона, затянул подпруги и, усевшись, дал шенкеля. По приказу командиров солдаты быстро покидали состав. И только мы с Омголоном успели выскочить за дорогу у насыпи, как снова раздались бомбовые разрывы. Оглянувшись, я увидел пламя на вагонах и упавший с насыпи паровоз.
Рассыпавшись по полю, солдаты залегли. Каждый старался замаскироваться, как мог. Лишь бойцы нашего разведвзвода, пригибаясь к гривам коней, мчались в сторону ближайшего леса. Туча пыли поднималась им вслед.
Я направил коня за ними, но вдруг опомнился. Со мной не было ни карабина с патронами, ни клинка, ни шинельной скатки. В суматохе я забыл заскочить в вагон, взять свое оружие, и теперь надо было что-то предпринимать.
На всем скаку я развернул коня, и Омголон, словно понимая, что ему делать, помчал к эшелону.
Мы не сразу нашли окутанную дымом и пылью теплушку. Ушло время и на то, чтобы попасть в нее — вагонную дверь защемило. И когда снова выехал в поле, я увидел, что мы с Омголоном одни. Те, что полегли на землю в начале бомбежки, нашли для себя места более скрытные и притаились, а конников и след простыл. Гонимый страхом, я направил коня наугад к лесу.
И тут случилось то, чего я так опасался. «Мессеры», сделав еще один заход над эшелоном, беспорядочно разбрелись по небу, и вдруг один из них заметил меня. Я понял это сразу, как только за моей спиной раздались угрожающие повизгивания пуль. Омголон дико заржал и еще быстрее понесся по полю. Но не зевал и «мессер». Тяжело развернувшись, он шел к нам теперь уже спереди. Он походил на огромную хищную птицу, которая, опускаясь, знала, в какой момент ей прикончить жертву. Самолет спикировал так низко, что под плексигласовым колпаком его кабины я ясно увидел лицо немецкого летчика.
Я что-то скомандовал коню. Нет, тогда я, наверное, просто закричал, не отдавая себе отчета, и конь сделал такой резкий скачок в сторону, что «мессер» буквально проскользнул над нами, обдав ревом и вихрем воздушного вала. Где-то уже позади себя я услышал пулеметную пальбу.
Омголон во весь опор летел к лесу. Я уже думал, что опасность миновала. Однако это оказалось не так. Откуда-то сбоку «мессер» посылал очередь за очередью, и вот пулеметная дробь раздалась совсем рядом.
В тот миг я круто осадил коня. Летчик-фашист снова промахнулся. Но теперь мы скакали уже не к лесу, а в открытое поле, и было ясно, что «мессер» не отстанет от нас.
И он действительно не отставал. Делая развороты, он снова пикировал. Пули взвизгивали то справа, то слева, то спереди, я видел, как землю вспарывали серые фонтанчики пыли. Мой черный конь, каким-то чутьем угадывая, откуда нападет крылатый враг, на скаку шарахался то в одну, то в другую сторону и усилием ног мгновенно гасил движение, когда надо было остановиться.
Обезумевший от ярости фашист сбросил на нас остатки бомб и открыл беспорядочную пальбу из пушки. Он гонялся за нами до тех пор, пока не врезался в землю и не взорвался в подсолнуховом поле где-то метрах в двухстах позади нас. Немецкий летчик не смог вывести самолет из пике.
…Сознание того, что немецкого самолета над нами уже нет, пришло ко мне не сразу. Взрыв «мессера» походил на бомбовый удар, и мне показалось, что за нами гонятся уже не один, а несколько самолетов. Я инстинктивно пришпорил коня, и только когда над степью заполыхало яркое пламя и его отсветы легли на нашем пути, стало ясно: это «мессер». «Туда тебе и дорога», — подумал я и остановил Омголона. Над безмолвной, уходящей в предвечернюю мглу степью пылал окутанный черным дымом гигантский костер.
Я спешился. Омголон стоял, широко расставив ноги и тяжело вздымая взмыленные бока — они, как кузнечные мехи, учащенно, даже как-то лихорадочно сходились и расходились под седлом, ноги нервно дрожали, а в глазах затаился ужас.
Я отпустил подпруги и стал выводить коня. Он еле волочил ноги, а потом и вовсе остановился. Я потянул за повод сильнее: надо было, не теряя времени, идти искать затерявшийся в степи эшелон. Конь, оскалив зубы, яростно мотнул головой и не сдвинулся с места. Не только бешеной скачкой, но и страхом он был обессилен. Дрожь не проходила, и он вдруг припал на задние ноги. Из бабки левой передней ноги сочилась кровь, на ней не было подковы. Протяжно вздохнув, Омголон лег на бок, и мне пришлось тут же снять с него седло.
— Омголон! — Я смотрел в глаза коня и не знал, что мне делать. Бросить его и идти к эшелону одному, а потом вернуться? А дальше?..
Напрягая зрение, всматривался я в бугристую порыжелую степь, надеясь увидеть хоть одну живую душу, но, выжженная солнцем, она казалась мертвой. Только клубы густой черной гари живыми призраками расползались по холмам. Омголон, лежа у моих ног и вытянув шею, ловил ноздрями непонятные ему запахи. Разве мог я оставить его, такого беспомощного?
Мгла над степью сгущалась. Над горизонтом нависли темные тучи. Не в силах преодолеть усталости, я сел рядом с конем и вдруг почувствовал, как на меня точно навалилась каменная тяжесть.
Омголон издал глухой, протяжный стон. Я не сразу понял, что это он. Глаза его были закрыты, и он стонал во сне. «Бедный, бедный, сколько же тебе пришлось вынести в этом страшном поединке? А если б не ты?..» Я припал к шее коня и вдруг ясно, во всех подробностях вспомнил зеленый луг и ту тихую, ласковую июльскую ночь на Амуре. Теперь этого уже не вернешь.
Невольно веки мои сомкнулись, и, когда я открыл глаза, стоял уже вечер. В сгустившейся мгле неясным пятном проступали обломки сгоревшего «мессера».
Надо было что-то предпринимать, но что? Немецкий самолет загнал нас с Омголоном неведомо куда, и в эшелоне, наверное, считали меня погибшим. Заметили и пламя в степи, да разве время сейчас разбираться? Все, кто остался в живых, наверное, приводили в порядок эшелон, чтобы двигаться к фронту. А может, они уже двигались туда?
Но тут Омголон неожиданно приподнял голову, и в темноте я увидел, как «застригли» его уши. Что это означало? Преодолевая усталость, я приподнялся, вслушиваясь в степную тишину, но ничего, кроме шорохов ветра, не услышал. Но вот донесся далекий конский топот… С каждой минутой он нарастал, становясь громче, отчетливей, и уже вскоре можно было понять, что это всадники и скачут они прямо на нас. Сколько их — двое, трое? Не все ли равно. Может, это ребята из нашего взвода, и они разыскивают, нас с Омголоном?
Показались два силуэта. Всадники. Один повыше, другой пониже. «Да это же Свенчуков и Карпухин!» — мелькнуло в голове.
— Сюда… Сюда-а! — крикнул я и, видно, так громко, что тотчас услышал ответный голос нашего эмтеесовского кузнеца:
— Алешка-а?.. Живо-ой?
— Живой, ребята, живой! — продолжал я кричать, не помня себя от радости, шагая навстречу всадникам.
Свенчуков подъехал первым. Спрыгнув с лошади, он подбежал ко мне и схватил за плечи.
— Живой, черт, живой! — Он тряс меня со всей своей неуемной силой и, когда убедился, что я невредим, но стряслось что-то с моим конем, заговорил потише: — Сначала думали, куда податься, где тебя искать? Если бы не второй заход «мессеров», успели бы засветло.
— Что, опять налетали?
— Еще как! Если б не наши «ястребки», не видать бы нам эшелона.
— Точно! — тихо сказал Карпухин.
Затягиваясь махорочным дымком, Свенчуков во всех подробностях стал расспрашивать про «мессер» и про нас с Омголоном. Вдруг из темноты донеслось негромкое ржанье.
— Твой конь? — удивленно спросил кузнец.
— Мой, — обрадованно ответил я.
— А ты говоришь!.. Раз заржал, значит, ожил! Взяв своего буланого за повод, Свенчуков отправился вслед за мной.
— Ну вот, а ты говоришь! — увидев Омголона на ногах и не скрывая своей радости, снова сказал он: — Кони монгольской породы, они знаешь, брат, какие кони!
Включив электрический фонарик, Свенчуков внимательно осмотрел Омголона.
— Подкова? А ну, «монгол», подавай ногу, — сказал он, вставая перед конем на колено. И когда передняя нога Омголона оказалась в его руке, он сказал удовлетворенно: — Подкуем. Вынимай ухнали и подкову, Коркин, да побыстрее!
В эту минуту Свенчуков чем-то напоминал Подкосова.
Пока я возился с седлом и вынимал из сумы все необходимое, Свенчуков не выпускал ногу Омголона. Свободной рукой он отсоединил примкнутый к карабину коротенький штык и стал выдергивать из копыта застрявшие в нем плоские гвозди — ухнали. Потом положил на копыто подкову и с помощью другой вогнал в отверстие новые ухнали. Загнуть их концы штыком для опытного кузнеца не представляло никаких трудностей.
— Вот так, Коркин, — по-старшински сказал Свенчуков, поднимаясь с земли. — Доскакать до эшелона твоему «монголу» хватит, а там ротный кузнец проверит. — Да ты не торопись, — добавил он тут же, — дай коню отстояться. Пробудь здесь с ним до утра. А с рассветом вон прямо так, — И Свенчуков показал ребром руки на потухший костер. — Эшелон к утру будет готов.
Темной июльской ночью на какой-то станции между Доном и Волгой нас загнали в тупик. Поступила команда разгружаться. И пока мы выводили коней, скатывали с платформ орудия, хозяйственные и санитарные повозки, подошло еще несколько эшелонов.
Никакими осветительными средствами пользоваться не разрешалось. В густой тьме, нарушаемой лишь редкими вспышками фар, двигались люди, кони, машины, урчали моторы, раздавались команды и едкая солдатская ругань. И все это — и люди и вещи — сливалось в какую-то бесформенную живую лавину до тех пор, пока она не вытянулась и не покатилась колонной по дороге к фронту.
Орудия тащили лошадьми. Пулеметы и минометы везли в бричках. Легкое снаряжение пехотинцы несли на себе. Над колонной висела густая, хрустящая на зубах пыль.
Нам, конным разведчикам, было немного легче, чем пехоте. Мы ехали верхами впереди, где было не так пыльно и не так тесно от людей и повозок. Покачиваясь в седле рядом со Свенчуковым и Карпухиным, я вслушивался в неясный, но ощутимо мощный гул позади себя.
Иногда при мысли о том, что вот уже совсем скоро я увижу фашиста с металлической каской на голове и автоматом в руках, увижу его не в кино и не на снимке в газете, а вот так, с глазу на глаз, окунусь в грохот разрывов и клубы порохового дыма, я вдруг начинал явственно ощущать холодок на спине. Это было какое-то еще не осознанное чувство страха и своей неумелости и одновременно желание поскорее освободиться от всего этого. Сейчас, когда за моими плечами столько прожитых лет, мне, наверное, легче передать те мысли и чувства, которые обуревали меня в ту далекую июльскую ночь…
За двое суток, что прошли с момента встречи с немецким «мессером», Омголон окончательно оправился, шел в строю бодро и уверенно, временами отфыркивался, как и все лошади взвода, от удушливой степной пыли да нет-нет норовил куснуть Свенчукова жеребца, шагавшего слева. Что ему дался именно этот послушный буланый конь, не знаю. Во время, таких агрессивных действий Омголона я изо всей силы натягивал повод, мой вороной заносил голову назад и, звеня удилами и храпя, выражал этим своекрайнее неудовольствие.
А линия фронта все приближалась. Над темным, скрытым в ночи горизонтом сверкали бледно-розовые сполохи. Они были и тогда, когда мы начинали свой поход от станции. Редкие и трепетные, вспыхнув, они тут же угасали и вдруг точно затевали между собой игру. Небо, давившее на нас своею спокойной темнотой, будто оживало. И тогда слышались глухие раскаты артиллерийской канонады.
Под утро, когда орудийный гул стал реже, а потом и совсем утих, мы устроили привал в березовой роще. И только подъехала ротная кухня, как раздалась команда маскироваться. До переднего края оставалось километров пятнадцать, и проходить это расстояние днем даже по лощинам было опасно.
Коней свели в овраг, потом поили водой из ручья, протекавшего в низине. Заботливый Угрюмкин, не теряя времени, взялся за косу. Звонко провел по ней оселком и стал скашивать траву поблизости на лужайках. Косил он размашисто, быстро, заражая своим примером остальных коноводов.
Охапками носили мы пахучую траву лошадям, стоявшим на привязи у берез, и я видел, как радовался Омголон зелени, особенно сочной здесь, на дне оврага. С каким упоением внюхивался он в нее. И если бы не запахи пороховой гари, пришедшие сюда по лощинам с передовой и застрявшие с ночи, многое в этой картине напоминало бы что-то родное, мирное, от чего начинало щемить на сердце.
— Видать, дали наши по зубам немчуре, — отставив косу и вслушиваясь в тишину фронтового утра, высказывался, разговаривая с самим собой, удовлетворенный Угрюмкин. Такая же приподнятость во всем его облике чувствовалась и тогда, когда, примостившись на телеге с накошенным сеном, он хлебал из миски солдатские щи.
Вся первая половина дня прошла у нас в ничем не примечательных хлопотах: чинили снаряжение, скребли и мыли после дальней дороги лошадей, помогали артиллеристам натягивать над орудиями камуфляжные сетки.
После запоздалого обеда разрешено было поспать. В тревожном ожидании чего-то важного лег я у ног Омголона, подложив под голову седло, и, хотя от усталости ломило все тело, я так и не смог заснуть. В тяжелой дреме провалялся до самых сумерек. Мерещились лица отца, матери, Нюшки и какая-то большая, серая, с острым клювом и крестами на машущих крыльях птица.
В сумерках к нам явился новый командир взвода разведки — молоденький, туго перетянутый широким с портупеей ремнем и быстрый в движениях лейтенант Ложкин, назначенный вместо погибшего при налете «мессеров» Панина. Приказав построиться, он затем подвел нас к большой воронке от авиабомбы, и пока мы, все сорок солдат взвода, рассаживались вкруговую по сыпучему земляному скату, Ложкин поджег на бледном язычке трофейной зажигалки папиросу и не спеша стал курить. Пуская изо рта тоненькие струйки дыма, он сосредоточенно всматривался в каждого из нас, словно пытаясь понять, чего же мы сто́им.
Молодое, наскоро побритое лицо лейтенанта казалось очень усталым. Из-под бровей смотрели строгие, умные глаза. И в то же время во всем его облике было что-то лихое, мальчишеское, что сразу вызвало к нему симпатию. По крайней мере, у меня. Может, от пилотки, сдвинутой набекрень, или светлых кудрей, упрямо выбивавшихся из-под нее. А может, от озорной улыбки, однажды мелькнувшей на его смуглом лице. «С таким воевать не страшно», — подумалось мне, когда Ложкин, дополняя слова скупыми жестами, стал рассказывать о делах на передовой.
Стрелковая бригада, из которой он только что прибыл, отбила все атаки немцев, но за последние дни сильно поредела и нуждалась в срочном пополнении. Фрицы готовились к новому наступлению, вероятно, более мощному. К сожалению, об истинных силах немцев наше командование почти ничего не знало. Требовались «языки». Эту фразу Ложкин повторил несколько раз.
…Стояло редкостное затишье, когда в полночь, подойдя к фронтовой полосе, оставив лошадей под надзором коноводов, мы заняли окоп на левом фланге бригады. Лейтенант Ложкин привел на передовую весь взвод разведки, чтобы каждый из нас смог хорошо сориентироваться в обстановке. Спустя некоторое время часть людей он отпустил в блиндаж отдыхать, а мне, Свенчукову, Карпухину и еще троим велел остаться для наблюдения за противником.
Припав грудью к брустверу, пахнущему глиной и чем-то горелым, подавляя вдруг охвативший меня страх, смотрел я сквозь стекла полевого бинокля на бугристое, изрытое взрывами и опаленное огнем поле. При свете немецких ракет, вспыхивавших в ночной темноте то слева, то справа, то прямо предо мной, оно напоминало кусок какой-то странной безжизненной планеты. Но так казалось вначале. Стоило вглядеться пристальней, и метрах в трехстах от нашей передовой, сразу за лощиной, обнаруживалась линия немецких траншей. Обозначенная чуть заметной насыпью бруствера и валом колючей проволоки, она виделась недолго, минуту, может быть, две, пока осветительная ракета маячила над лощиной, и этого времени было достаточно, чтобы понять: там затаился враг.
— Гляди, блеснуло! Это стереотруба, — услышал я шепот Ложкина. Я не слышал, когда он подошел и стал за моей спиной. — Ниже, ниже держи голову, Коркин, пуля — она ведь не дура!
Я еще плотнее прижался к земле, поправил на голове каску и продолжал смотреть в бинокль. Ракеты бесшумно вспарывали небо по всей линии фронта, создавая бесконечную, то гаснущую, то снова загоравшуюся светлую полосу.
— Это от страха они, Коркин, светят. Боится нас немчура. Гляди, сейчас снова пальнет!
Он просунул руку в выемку бруствера, возле которого мы стояли, и направил вдоль нее мой бинокль:
— Смотри, откуда ракеты вылетают…
Шли томительные минуты. И вдруг за лощиной небо прочертила тоненькая пороховая ниточка, раздался взрыв, и повиснувший в воздухе, светящийся шар стал торопливо опускаться на землю. Не дойдя до нее, он погас.
— Простая осветительная, — пояснил Ложкин. — А есть ракеты с парашютом. Те долго маячат…
Не успел Ложкин досказать, как из того же места у линии немецких окопов выскочила вторая пороховая ниточка и, растянувшись по небу, тут же исчезла, точно сгорела в ослепительно ярком свете вспыхнувшей ракеты. Потом, спустя некоторое время, появилась третья, четвертая… Я стал считать. Ракеты взмывали в небо через разные промежутки времени, но я уже ясно видел маленький бруствер, из-за которого выскакивали эти тоненькие, бледные ниточки. Он высился на холме впереди немецких траншей.
— Там окоп, и там сидит фриц-ракетчик. Этого фрица можно запросто накрыть минометом, но мы поступим иначе. Мы с тобой должны взять его, Коркин, живьем. И не позднее чем завтра ночью, — сказал Ложкин с какой-то яростью в голосе. — Наблюдай! — Он исчез в темноте. Больше я его не видел в ту ночь.
Слова лейтенанта всколыхнули мой и без того тревожные чувства. «Завтра ночью…» А как? Надо ползком пробираться по освещенной лощине… Мои пальцы впились в бинокль, и в груди под ложечкой неприятно засосало.
В этот момент я, наверное, забыл про осторожность. Хотелось получше рассмотреть бруствер на холме. И тотчас «тиу… тиу-тиу» раздалось со всех сторон. Вот как поют фронтовые пули!
В немом оцепенении я сел на дно окопа, глядя на светящийся лоскут неба над головой. «Видно, почуяла что-то немчура…» «Тиу-тиу», — неслось вдогонку моим мыслям. Потом застрекотал пулемет.
Поднявшись, я снова навел бинокль на бруствер. Над ним опять протянулась тоненькая пороховая ниточка. Немец действовал нагло и уверенно. А что ему? Его окоп находился в почти неприступном месте на высоте. Позади — траншея своих, впереди — колючая проволока… «Завтра должно все свершиться».
Пулемет утих, и снова над полем воцарилась тишина. «Завтра…» Лейтенант Ложкин должен, конечно, разработать подробный план действий и сообщить его нам. Так нас учили там, в нашем далеком краю, когда готовили к фронту. А что сейчас там? В памяти всплыл пустынный железнодорожный перрон…
Стараясь отогнать невеселые думы, я вспомнил про Омголона. Мой черный конь был где-то здесь, рядом, за линией траншей. Угрюмкин, наверное, постарался накормить его как следует и укрыть вместе с другими лошадьми где-нибудь понадежнее. Я представил, как стоит сейчас в темноте Омголон, навострив уши…
Подошел Свенчуков. Навалившись на бруствер слева от меня, он сделал рукой в земле ложбинку и положил в нее бинокль. В его ровном дыхании не было ни тени тревоги.
— Вобьем ему в глотку кляп, и точка, — немного погодя сказал кузнец.
— Когда?.. — спросил я.
— Завтра ночью. Приказ Ложкина.
— Значит, поползем вместе…
— Выходит, что так.
Свенчуков застыл с биноклем на бруствере. Я как-то безотчетно поддался внушительной силе его спокойствия. Мне показалось, что и фриц на той стороне тоже стал спокойней, он что-то медлил с ракетой. В лощине стало темнеть.
— Смотри, смотри, что, сволочь, делает, — не то с досадой, не то с радостью заговорил Свенчуков.
Я напряг зрение. Что-то темное, еле уловимое глазом, ползло от окопа к немецким траншеям.
— Это он, гад, ползет. Видать, ракеты кончились, а может, это у них пересмена. У тебя нет закурить? — неожиданно обратился ко мне кузнец и тут же сплюнул: — Некурящий. — Немного помолчав, он снова заговорил: — А это ведь нам на руку, Алешка. Ты бы засек по своим штампованным, за сколько эта тварь сползает туда и обратно.
Подготовка операции по захвату «языка» началась в тот же день к вечеру, когда, отоспавшись после ночного дежурства в окопе, мы, по выражению Ложкина, обрели наконец «божеский вид».
Построив всех шестерых перед блиндажом, Ложкин, подтянутый и тоже, видать, отдохнувший, подбадривая нас шутками, стал объяснять задачу.
— Честно говоря, ребята, так в разведку не ходят, — начал он как бы между прочим. — Нужна подготовочка. Время, одним словом, нужно. А командование требует «языка». Вынь да положь. Поэтому и проводим все в ускоренном темпе. Но вы не думайте, что Ложкин посылает вас на погибель. Группу захвата поведу я сам. Впереди — саперы, они народ опытный. Ну и, конечно, минометчики создадут нам некоторую обстановку.
Сев на корточки и чертя палочкой по земле, Ложкин стал объяснять, когда и откуда будем заходить в лощину, где остановится группа прикрытия, какие знаки он будет подавать…
— Главное — выдержка, ребята. Не так черт страшен, как его малюют. Запомните это!
Сказав, что считал нужным, Ложкин отложил палочку, закурил и предложил папиросы нам. И эта простота в обращении лейтенанта так, оказывается, нужна была нам в эту минуту! Ведь и я, и Свенчуков, и Карпухин, и те трое, знакомые мне только по взводу парни, и с ними Ложкин — все мы представляли сейчас как бы одну семью и все были равны перед целью и той бедой, если она случится.
Последующие наставления Ложкина были такими же простыми и точными. Ни у кого не вызывало сомнений, что молодой, только чуть-чуть постарше возрастом многих из нас лейтенант — человек хорошо осведомленный, и тот план, который, быть может, созрел у него еще задолго до того, как он завел со мной разговор в окопе, был продуман им и тщательно взвешен.
Да, в первые полчаса нашего движения по лощине черт действительно был не страшен. Наши минометчики справа по фронту открыли беглый огонь. Немцы ответили. Завязалась та, ставшая потом хорошо мне известной, фронтовая «перебранка», увлекаясь которой, один из противников всегда что-то упускает из виду. Нам было важно, чтобы немцы ослабили наблюдение за лощиной. И это, кажется, удалось.
Выбирая моменты, когда свет над нами гас, мы, пригибаясь, делали стремительные броски вперед и замирали на скатах воронок от авиабомб. Камуфляжные пятна маскхалатов помогали нам «слиться» с пейзажем, когда над лощиной взмывали ракеты.
Ложкин назначил меня с Карпухиным в группу прикрытия. «Салага еще», — сказал он с дружеской иронией, когда при распределении кому с кем идти я вышел из строя вместе со Свенчуковым. Кузнеца и двух парней-«тяжеловесов» лейтенант взял с собой в группу захвата и шел с ними впереди.
«Шел» — это означало, что, пригибаясь в темноте, делал бросок за броском. Авиация здорово поработала над лощиной, и недостатка в воронках от бомб мы не ощущали.
Справа от нас стоял беспрерывный вой и грохот. Вслед за минами вступили в действие пулеметы, и временами, лежа в воронке, я вдруг начинал терять ощущение земли, самого себя. Все, что было вокруг, состояло из сплошных угрожающих звуков.
Но вот наваливалась темнота. И от сознания того, что вот тут же, сейчас она может кончиться, я словно получал удар в спину. Я устремлялся туда, куда ушел Ложкин. Таким же чувством, наверное, были охвачены и Карпухин и третий, самый нетерпеливый из нас, Крякин, которого все во взводе называли просто Крякушей.
В руках мы держали наготове автоматы. Где-то уже скоро придет конец нашим броскам. Мы должны будем залечь и в случае необходимости взять под защиту группу захвата. Карпухин, которого Ложкин назначил старшим, подполз ко мне и сказал, чтобы я не торопился. Вот-вот должны появиться кусты. Там мы заляжем, а Ложкин со своей группой начнет пробираться к холму, где засел немецкий ракетчик.
Еще тогда, у блиндажа, разбирая боевую задачу, Ложкин сказал, что мы должны залечь в кустах. Росли, оказывается, еще где-то здесь, в лощине, кусты, уцелели, несмотря ни на какие передряги, и они должны были сослужить нам верную службу.
Но кустов мы не видели, хотя прошли уже изрядное расстояние. Может, они были где-то впереди?
Мы приподнялись над воронкой, силясь в темноте рассмотреть предметы. Кустов не было видно. Свет над лощиной снова заставил нас припасть к земле. Так продолжалось несколько раз.
— Надо б идти, — подсказал Крякуша.
— Лежать! — приказал свирепо Карпухин. Почему он был уверен, что именно здесь мы должны остановиться, не знаю. Я тоже, как и Крякуша, начинал злиться на нашего старшего. «Неопытный. Зачем такого было назначать?..» Но тут Крякуша увидел кусты. Они оказались далеко позади нас.
— Э, черт!.. — только и смог сказать Карпухин. — Пробежали!.. Промазали!.. — долетали до меня обрывки его последней фразы.
Прижавшись друг к другу, лежали мы на скате большой земляной воронки, подавленные и злые. Все, казалось, было потеряно. Ведь где-то совсем рядом находился противник. Как мы не заметили этих злополучных кустов?
Потом, уже много дней и ночей спустя, когда прошла острота этих переживаний, я понял, почему мы пробежали кусты. Нас подвели нервы. Они были настолько напряжены, что ничего другого, кроме команды внутреннего голоса: «Вперед, только вперед!..» мы не воспринимали. Это было непростительной нашей ошибкой. Но что поделаешь, все трое мы шли в разведку впервые.
Бой справа не утихал ни на минуту. Под его прикрытием Ложкин, Свенчуков и с ними еще двое наших товарищей двигались к немецкому окопу, а мы в случае необходимости ничем не могли им помочь. Первое же наше движение будет тотчас замечено противником, и нас уничтожат.
Без схватки с врагом не обойтись. Еще там, у блиндажа, строя разные предположения о том, как будет взят ракетчик, лейтенант говорил, что схватка будет даже в том случае, если ракетчика они возьмут «глухо», то есть без всякого шума. В небе не станет ракет, и немцы забеспокоятся.
А мы лежали, как слепые котята, уткнувшись носами в землю.
Конечно, можно было постараться исправить ошибку, перебежками начать возвращаться к кустам. Но Карпухин молчал. Молчали и мы с Крякушей.
А между тем Ложкин действовал точно и напористо. Свенчуков потом рассказывал, как это у них получилось. В окопчик к немцу-ракетчику они проникли вдвоем с Ложкиным, как только фриц из него вылез. Парни-«тяжеловесы» притаились за бруствером. Стоило немцу вернуться и прыгнуть в окоп, один из них тут же навалился на него сверху и помог лейтенанту и Свенчукову бесшумно взять «языка». В рот фрицу воткнули кляп.
Вытащить из «норы» впавшего в шок немца не представляло особых трудностей. А когда Свенчуков и парни поволокли его в лощину, Ложкин остался в окопе.
Зачем он это сделал, стало ясно позднее, когда ракетчика удалось перетащить за колючую проволоку, где саперами был проделан ход. Из окопа взмыла ракета. Прочертив ниточкой путь по небу, она вспыхнула где-то далеко справа, где продолжала идти перестрелка. А здесь, где лежали мы, нужна была темнота. И то, что сделал Ложкин, выручило нас. Карпухин это сразу учел.
— Лежать… Лежать! — прохрипел он свирепо. Мы взяли автоматы на изготовку.
Шли минуты тревожного ожидания. Ракеты по-прежнему уходили вправо, появляясь через значительно большие промежутки времени, чем положено, но все же взлетали, окоп действовал, и это окончательно сбило с толку немцев. Выигрыш во времени оказался по крайней мере минут в двадцать, за которые Свенчуков и «тяжеловесы» унесли ракетчика на изрядное расстояние: А когда после ухода Ложкина из окопа немцы наконец опомнились и открыли стрельбу, это было уже не так страшно. Плотными очередями из автоматов накрывали мы пути их возможного появления и, как говорил потом Ложкин, хорошо прикрыли группу захвата. Кратчайшим путем по лощине «язык» был доставлен к нашим позициям, где его уже ждали солдаты из боевого охранения.
Первым моим желанием, когда наконец я пришел в себя после этой, в общем-то успешной, но оказавшейся для меня такой сложной и трудной операции по захвату «языка», было увидеть Омголона. Ложкин дал нам сутки отдыха, и, воспользовавшись этим, я отправился проведать своего черного коня. Мне пришлось пройти километров пять, а то и все семь по пересеченному лощинами полю, прежде чем я нашел «тылы» бригады.
Кони взвода разведки стояли отдельно от хозяйственных коней, но не в земляном укрытии, как почему-то все время думалось мне, а в деревенском сарае среди одиноких домиков опустевшего хуторка. Наверное, до войны здесь находилось отделение зернового совхоза — во дворе перед сараем, в зарослях полыни и лебеды, виднелись поржавевшие части плугов, жаток, а на задах, в запекшейся на солнце грязи, лежал опрокинутый набок старенький трактор.
— Пришел? — встретил меня придирчивым взглядом Угрюмкин. — А я думал, что не придешь. — Коновод сердито пошевелил кустистыми бровями. Сидя на корточках, он прилаживал новый обод к колесу армейской брички. Двое других коноводов на лавке возле сарая чинили хомуты, и, если бы не мелькавшие по улочкам хуторка военные гимнастерки да не окрашенные в болотную зелень санитарные, кухонные и разные другие повозки, скрытые за домами, ничто не напоминало бы здесь о близости фронта. Но это, конечно, только казалось. Угрюмкин поднялся, поправил сбившуюся на лоб пилотку и, не зная, что сказать еще, стал теребить заскорузлыми пальцами свою густую рыжую бороду.
— Как он там? — нарушил я молчание.
— Да так…
— Ну, а все же?
— Иди смотри своего беса, — пробурчал старик.
Услышав в его голосе недовольные нотки, я быстрым шагом направился к сараю и, как только вошел в открытую дверь, услышал радостное ржание.
Омголон стоял в глубине сарая на привязи, отдельно от остальных лошадей взвода, и деревянный столб, к которому он был привязан, порядочно пострадал от его зубов. Увидев меня рядом, конь заржал еще громче и заметался вокруг столба, глухо стуча копытами.
— Что зверь лютый, — услышал я за спиной голос Угрюмкина. — Всех коней покусал.
Я ничего не ответил старику и подбежал к Омголону. В нос дохнуло едким потом. Омголон замер под моими руками, и в глубине его черных с глянцевым блеском глаз затеплились ровные огоньки.
— Скучал… — Я похлопал коня по шее.
— Скучал, куда больше, — согласился Угрюмкин, и в голосе его уже не было прежней злости.
Я обошел коня вокруг, погладил брюхо, проверил подковы. Омголон был в полной исправности. Я с благодарностью посмотрел на коновода.
— Седло далеко?
— Седло? — Угрюмкин подошел к свободной части стены, где на длинных крюках аккуратными рядами висела конская амуниция, и подал мне седло.
— Только недалеко, слышь, — предупредил старик.
Я выехал за хутор, поддал шенкеля, и конь понес меня по пыльной дороге. Однако долго нам скакать не пришлось. На повороте к лесу я был остановлен сержантом-регулировщиком.
— Ты что, солдат? Не видишь?..
На опушке леса под болотными пятнами камуфляжных сеток торчали короткие стволы гаубиц.
Наступление, к которому все эти дни готовилась бригада, началось на рассвете. Еще с вечера Ложкин предупредил нас, что разведчикам приказано сидеть в блиндаже и в атаку идти, когда поступит приказ из штаба. «Наша работа впереди», — лаконично и как бы оправдывая нас, пояснил Ложкин.
Подложив под себя вещмешки, с противогазами и шинельными скатками на плечах, стиснув в руках карабины, сидели мы на земляном полу, а кто и на таких же земляных, только покрытых слоем соломы нарах, и в тревожной дреме ожидали, когда начнется «это». Все, что было позади — налет «мессеров» на эшелон, поединок с немецким летчиком, захват «языка», — теперь представлялось мне маленькой прелюдией, за которой должно начаться самое главное, самое важное. И вот оно начиналось…
Орудия с нашей стороны ударили таким дружным залпом, что дверь блиндажа открылась, и в тусклом свете зачинавшегося утра было видно, как вздрагивали бревна наката, просевая на наши головы комочки земли. Единственная мерцавшая на столе коптилка погасла.
Залп следовал за залпом. Потом, вперебив с этим, одинаково мощным сотрясением земли и воздуха пошли то частые, то с длинными, неровными паузами оглушительные разрывы снарядов. Это ответила артиллерия противника. Один из снарядов взорвался где-то совсем рядом, и мне почудилось, что у меня лопнули в ушах перепонки.
Так продолжалось с полчаса. И вдруг в минутном затишье раздался нарастающий гул голосов: «А-а-а-а-а…»
— Пошла матушка-пехота, — громко объявил Ложкин. — Подыма-айсь!
Мы вышли из блиндажа, встреченные мощной взрывной волной. За ней прокатилась вторая, пригнувшая всех к земле. В нос ударило гарью и запахом взрывчатки. Горело, кажется, все, даже голая земля. Но когда прошел первый страх, стало видно, что по этой земле среди черных столбов дыма двигались люди, машины, санитарные повозки. К блиндажу стали подносить раненых.
Нам приказано было сесть в подъехавший грузовик, ехать до хутора и там, оседлав лошадей, следовать за наступающей бригадой.
Приказ штаба выполнялся точно и быстро. Ложкин строго следил за тем, чтобы не было промедлений, и, когда мы добрались до хутора, первым вскочил на коня.
Немцы, видать, не ожидали столь мощного удара. По пути нашего следования, где только что шли бои, валялись оставленные в панике орудия, ящики со снарядами, трупы гитлеровских солдат. Темнели рваными пятнами воронки от артснарядов, пылали дома, и траурный чад пожарищ навис над низинами.
Враг отступал. Это было заслугой наших славных артиллеристов, пехотинцев, даже связистов, прокладывавших телефонные линии под ураганным огнем, но только не нас, разведчиков. В жаркую пору боя мы отсиделись в блиндаже.
Видно, понимая, о чем мог сейчас думать каждый из нас, Ложкин где-то в середине пути еще раз сказал: «Наша работа впереди, ребята». Задумчивый, слегка гарцуя перед строем, он ехал на доставшемся ему от Панина гнедом жеребце и, чуть сбочившись, плотно сидел в седле.
В конце июля нашу стрелковую бригаду перебросили на другой фронт. Мы стояли на пологой возвышенности перед поймой реки, впадающей в Дон, когда нам, разведчикам, пришла наконец «наша работа». Все, что делалось до этого, за исключением немногого, не принималось как-то в расчет. Наблюдение за противником в стереотрубы, перископы, бинокли, засечка его огневых точек, выяснение обстановки на переднем крае и в ближних его тылах — все это становилось для нас уже делом привычным. «Топографы», — сострил как-то Свенчуков, нанося карандашом на планшетку лес, овраг и между ними замеченную им в перископ пулеметную точку. Противник стоял по другую сторону широкой поймы. Нас разделяли болота, река, и только далеко за холмами виднелись соломенные крыши небольших деревень. Там предполагалось скопление живой силы и техники врага, отступившего под нашим натиском и ставшего в оборону.
Но что было «там», командование точно не знало. Так и сказал нам Ложкин, когда принес из штаба приказ раздобыть «языков».
Разработкой плана операции занялся сам начальник бригадной разведки майор Смирнов. Мы редко видели Смирнова у себя в окопе, большую часть времени он проводил в штабе. Но тут Смирнов, что называется, зачастил. Он появлялся в самое неожиданное для нас время, приносил карты и, привалившись к стереотрубе, о чем-то долго говорил с Ложкиным.
Немцы применяли тогда тактику опорных пунктов. Занимая деревню или хутор, выгодные в тактическом отношении, они обносили свою «крепость» густым валом колючей проволоки, минировали вокруг, расставляли огневые средства так, чтобы держать под контролем всю местность по фронту. Однако сплошной линии обороны между опорными пунктами не получалось и, если знать проходы, можно было под покровом ночи проникнуть во вражеский тыл на конях.
Такой план действий и предложил нам майор Смирнов — совершить конный рейд в тылы врага с целью захвата «языка». В одну из групп этого рейда были назначены Свенчуков, Карпухин и я.
Времени для подготовки к выходу на задание оставалось в обрез. Надо было проверить все, вплоть до крепления каждого ремешка, не говоря уже о запасах гранат и патронов к карабинам. Тщательно оттачивали мы и ножи: могло случиться всякое.
На столе, посередине землянки, где жили разведчики, Ложкин разложил карту. Синяя кривая, проходившая по ней, обозначала линию фронта. К ней, помеченные пунктиром, тянулись тайные тропы. Сначала зигзагами по степи, потом по кустам и болотам. В каких-то неведомых нам местах они пересекали реку, снова шли по топям и лишь где-то вблизи от противника сливались с сеткой проселочных дорог. По одной из таких стежек нам предстояло идти. По ней уже прошагали саперы с миноискателями. Нам оставалось только не сбиться с пути.
Последнее особенно волновало Свенчукова. Он был назначен старшим группы. Все время, вплоть до самой отправки на задание, кузнец ходил задумчивым, очевидно, рисовал в своем воображении все эти путаные стежки-дорожки, и только когда стали выезжать, сказал: «Ладно, как-нибудь выпутаемся».
Отправлялись поздним вечером. Свенчуков впереди на своем буланом, мы с Карпухиным следом за ним: сначала Карпухин на рослом коне орловской породы, потом я — на Омголоне.
Узенькая тропка, пробитая в холмистой донской степи, в темноте терялась под копытами лошадей. Можно было бы и спрямить путь, но Свенчуков действовал строго указаниям майора Смирнова.
Сравнительно легко удалось пройти болота. Свенчуков часто останавливал коня, дожидался, пока мы соберемся вместе, и, вклинившись между мной и Карпухиным, вынимал планшетку с картой и компасом. Накрывшись плащ-палаткой, включали электрический фонарик.
Судя по отметкам на карте и тем предметам, которые служили нам ориентирами на местности, двигались мы правильно. В полночь, по перекату, минуя карьеры, где когда-то брали речную гальку, мы перешли реку и топями добрались до проселочной дороги.
Стояла глухая тишина. Притаенно стрекотали в траве кузнечики, да где-то в темноте, в болотах, вдруг начинали громко квакать лягушки. У нас на Амуре так случалось перед грозой.
Свенчуков, осадив коня, прислушался. Донеслись отдаленные раскаты грома. Но, как бы не обратив на них внимания, он сказал:
— Пора надеть на коней обувку.
Спешившись, мы на ощупь стали развязывать переметные сумы, где у каждого из нас лежали куски кошмы. Не теряя времени, обмотали ими копыта коней. Потом вывели их на дорогу.
Теперь лошади двигались медленнее и беззвучнее. Казалось, они хорошо понимали нас. Омголон, «постригивая» ушами, часто поворачивал ко мне свою лохматую морду, словно намеревался о чем-то спросить. Натягивая повод, я говорил ему потихоньку: «Спокойней, спокойней, дружище». Ведь мы находились на территории врага. Густота ночи мешала нам точно сориентироваться в обстановке, но если считать, что топи мы перешли в том месте, что обозначено на карте, значит, дорога скоро должна свернуть влево и пойти на подъем. А там лог и за ним деревня.
По утрам эту деревню хорошо было видно в стереотрубу из окопа, и майор Смирнов, инструктируя нас перед выходом на задание, говорил, что здесь должен находиться опорный пункт немцев. А так ли это было на самом деле?
Свенчуков, придержав коня, велел мне спешиться и выяснить, что впереди. Передав повод от Омголона Карпухину, я пошел по дороге, сжимая в руках карабин. Опасность поджидала здесь на каждом шагу. Может, вон за тем кустом, одиноко маячившим в темноте, притаился враг? Он ждет меня, когда я подойду ближе, чтобы стрелять в упор. А может…
На всякий случай схожу с дороги и, пригибаясь как можно ниже, иду дальше. До куста остается несколько шагов. Сердце стучит так, что уже становится тяжело дышать. Там враг, в этом нет никакого сомнения, он видит меня, а я его нет! Вернуться, сказать Свенчукову? А если это все же не так?.. Только тогда прихожу в себя, когда убеждаюсь, что за кустом нет никого. Смешно и глупо. Опять нервы. Когда же это кончится?
Капли брызнувшего внезапно дождя окончательно отрезвили. Они коснулись лица, рук. Вдали по-грозовому прогрохотало. Но дождь, прошелестев по траве, исчез, точно сдунутый ветром. И снова — глухая тишина. И тревога. Есть ли тут немцы?
Дорога стала сворачивать влево, начался подъем. Значит, впереди опорный пункт. А так ли это?..
Я остановился. И вдруг мой напряженный слух уловил все нарастающий рокот. Не сразу дошло до сознания, что это мотоцикл. Он шел, то увеличивая, то убавляя скорость, это было ясно по звукам работающего мотора. И вдруг они стали гаснуть. Я долго не мог понять, что же случилось. Но вот раздался громкий визгливый рев. Мелькнул приглушенный свет фар. Мотоцикл вылетел из лога, который отделял нас от деревни. Сомнений уже не оставалось: впереди был опорный пункт немцев.
Теперь мотоцикл шел прямо на меня. Я хорошо видел его глазастые фары и слышал шум работающего мотора. Он шел с той ровной уверенной силой, которая говорила кое-что и о его хозяине. Немецкий мотоциклист, видать, не спешил. Он считал, что едет п о с в о е й земле, отделенной от нас — его противников — полосой реки и болот, и он в этом не сомневался.
Боясь оказаться замеченным, я отбежал от дороги в сторону и улегся в траве, держа наготове карабин. Мотоцикл прошел мимо. Неясно мелькнул силуэт человека в шлеме. Предпринять что-либо по его захвату? Об этом уже поздно было думать. Да и что я мог один? Вот если бы снять его из карабина, это удалось бы без промаха. Но кому нужен мертвый «язык»?
Обдало пылью и бензиновой гарью, и по мере того как шум мотора стихал, я все больше жалел об упущенной возможности захватить «языка». Как это просто было бы сделать, окажись мы сейчас все втроем! Возможно, это был связной при штабе и вез важную депешу? Да и вообще, захватить мотоциклиста! Эх, черт!..
Гонимый горьким чувством досады, я повернул назад и отыскал в кустах Свенчукова и Карпухина. Они были раздосадованы не меньше меня.
Но время шло, и надо было продвигаться к опорному пункту. Где-то там, поблизости от него, мы надеялись наткнуться на часовых или патрульных. Мы не знали, как бы стали действовать, подвернись нам удобный момент. У нас были карабины, ножи и быстрые кони. Была сила Свенчукова и ловкость Карпухина. Да и себя я со счета не сбрасывал. А не удайся заполучить «языка» где-то здесь, поблизости, двинули бы в тыл. Собственно, на это главным образом и рассчитывал майор Смирнов, отправляя нас на задание. В тылу врага выбор «языков» был более богатым. А что касается опасности, она была всюду. Одно слово: фронт.
Неожиданно слева плеснуло ярким фиолетовым светом. Вслед за этим ударил гром. Потом молнии пошли одна за другой, и небо долго не утихало от тяжелых раскатов.
— Эх, елки-моталки, — горячо выругался Свенчуков. — Гроза!..
Посыпал мелкий густой дождь. Торопя нас, Свенчуков первым выехал на дорогу, но тотчас отпрянул назад. Навстречу нам со стороны лога мчался второй мотоцикл. Свет фар от него, похожий на два длинных уса, струисто пронизывал хрустальную мглу.
— Карпухину бить по мотоциклу! Коркину за мной! — скомандовал Свенчуков, спрыгивая с коня.
Побросав лошадей в кустах, мы залегли на обочинах дороги. Но тут Свенчуков увидел бревно. Оно лежало рядом с дорожной колеей, и, если один конец его занести на другую сторону дороги, сразу перекрывалась вся колея.
Замысел Свенчукова я понял сразу, как только он крикнул мне. Мы успели с ним перекрыть дорогу. Сидевший за рулем мотоцикла гитлеровец увидел препятствие лишь в самый последний момент. Резко затормозив, он слишком круто вывернул руль, надеясь обойти бревно сбоку, но размякшая от дождя земля подвела. Мотоцикл шмякнулся боком и вместе с хозяином перелетел через бревно. Карпухину не пришлось стрелять. Грузный человек в шлеме недвижимо лежал перед нами, распластав в грязи громадные руки.
Но тут со стороны лога снова блеснул свет. Лучи его шли прямо по колее и в какое-то мгновенье осветили сразу нас всех.
— Сволочь! — сквозь шум дождя прокричал Свенчуков другому, не видимому нам мотоциклисту. И не успел он вскинуть карабин, как свет на дороге погас. Потом донесся удаляющийся шум мотора.
— Ушел, гад!.. Сейчас нагрянут!.. — тяжело вздохнул Свенчуков. — Быстрей, быстрей, — заторопил он и, взгромоздив на спину связанного немца, понес его к своему буланому. Очнувшись уже в седле, немец заорал, и я заткнул ему рот снятой с головы пилоткой.
Рев моторов за спиной подстегнул нас. Мы сразу пустили коней в галоп. Но и это не спасло положения. Маленькие юркие машины, похожие на разъяренных зверей, преследовали нас все ожесточенней. Лучи света, путаясь в дождевых струях, пугали и без того растревоженных коней. Когда раздались первые выстрелы, мы, не сговариваясь, свернули к болотам.
Топь и кусты на время приостановили гитлеровцев. Громко ругаясь, они бросили мотоциклы и, растянувшись цепью, побрели по воде. Теперь позади нас светили не мотоциклетные фары, а всего-навсего ручные электрические фонари. Однако их яркий свет пробивал пелену дождя, и надо было срочно менять направление. Свенчуков крикнул, чтобы сворачивали направо. Путаясь в болотной черни, мы все дальше уходили от злого посвиста пуль, и немцы, чувствовалось, теряли нас из виду. Голоса и выстрелы становились тише, отдаленней и все больше накрывались шумом дождя. Но это как раз и несло нам беду.
Дождь усиливался. Сейчас, когда мы находились вдали от преследователей, начался настоящий ливень. Холодные, упругие струи воды били нам в лица, в спины коней. Те, проваливаясь в трясину, испуганно ржали.
Не видя в темноте Свенчукова, я представлял, как туго сейчас ему. Лежавший позади седла лицом книзу верзила-немец мешал управлять и без того ошалелым буланым. Среди шума ливня я слышал тяжелый храп буланого и лязганье зубов по трензелям. Потом он все чаще стал останавливаться, отдыхать.
Стараясь быть ближе к Свенчукову, я думал, чем бы ему помочь, и наконец крикнул, что готов принять его тяжелую ношу. Старший не ответил. Он боялся доверить «языка» моему низкорослому Омголону.
Немного погодя в шуме ливня я все же услышал голос Свенчукова. Он что-то кричал Карпухину и, съехавшись в темноте, проклиная на чем свет связанного по рукам и ногам немца, они переместили его на спину карпухинского орловца.
Но Карпухину пришлось еще труднее, чем Свенчукову. И не потому, что мешал ливень. С той минуты, как Карпухин принял немца от Свенчукова, его сильный послушный орловец словно одичал. Беспрерывно брыкаясь и мотая головой, он делал все, чтобы сбросить груз в болото. Опасаясь, как бы немец не захлебнулся, Карпухин развязал ему ноги и усадил на круп коня позади седла. Я это хорошо видел при свете молнии.
Но потом снова наступила темнота. И вдруг в гуле громовых раскатов послышался крик Карпухина. Я не мог понять, что произошло, пока снова не блеснула молния. Свенчуков, свесившись с седла, держал обеими руками за шиворот отчаянно вырывающегося немца. Карпухин, быстро двигая руками, старался спутать ему ноги. Рядом с верзилой-немцем он казался совсем маленьким.
«Сбросил конь», — промелькнуло у меня в голове. Я кинулся на помощь, и мы быстро утихомирили «языка». Как выяснилось потом, он сам, намереваясь бежать, спрыгнул с коня Карпухина.
Связанный теперь по рукам и ногам немец был безопасен. Но что с ним делать дальше? К тому же он наглотался ила и его беспрерывно рвало.
— Отставить! — заорал Свенчуков, когда Карпухин попытался взвалить немца к себе на спину, чтобы нести к коню. — Коркин, твой черед!.. Вали его на брюхо, коль не хочет сидеть!
Я подвел Омголона к пленному и с помощью Карпухина стал затаскивать его на спину коня. Надо было положить его так, чтобы он больше не сорвался. Для этого мы накрепко приторочили его к задней луке седла.
Приняв на спину тяжелый груз, Омголон недовольно всхрапнул. Но когда я уселся в седло, он спокойно и деловито побрел по болоту. Казалось, он не шел, а плыл. Тем не менее все мы — и я, и Карпухин, и Свенчуков как-то вдруг воспрянули духом.
Так брели мы в струях ливня, в грохоте грома не меньше часа. Зловещие вспышки молний то и дело высвечивали наши сумрачные осунувшиеся лица. На душе было тягостно.
Нелегким делом оказалось преодолеть перекат реки. Вода поднялась от ливня. Немца пришлось пересаживать к Свенчукову — его конь был выше ростом. Но главное было сделано. К тому же кончился ливень, небо очистилось от туч, и где-то далеко на востоке прорезалась тонкая полоска зари.
Часов около четырех утра мы завершали свой обратный путь через пойму. Кони все выше поднимались над водой, приходил конец болотному царству. Где-то невдалеке должны были находиться и наши боевые охранения. Когда выехали на луг, Свенчуков спешился, подошел ко мне.
— В общем, спасибо, друг, — сказал он, погладив по шее усталого Омголона. Потом принес в каске воды и стал отмывать грязное лицо немца. Плеская на него воду, сказал: «Унтер». Видно, про себя Свенчуков жалел, что перед ним лежал не германский генерал, а всего-навсего унтер; слишком большой ценой достался нам этот «язык».
Курить было нечего: табак и спички подмокли. Свенчуков пожевал галету и, не удовлетворившись ею, голодным взглядом курильщика посмотрел на нас. Потом устало поднялся и снова подошел к пленному немцу. Глядя в его покрасневшие от натуги глаза, он крикнул Карпухину, чтобы тот живей собирался. А сам, усевшись на кочку, разулся, отжал от воды портянки. Потом так же сноровисто обулся, счистил пучком травы налипшие на брюки комья грязи и понес вместе с Карпухиным «языка» к его коню.
То ли от мокрой одежды, пластырем налипшей на тело, то ли от пережитых волнений меня начал пробирать холод. Затрясло вдруг, как в лихорадке. Надо было, наверное, размяться. И я стал бегать между кустами.
Отбежав от Омголона шагов на тридцать, я остановился пораженный. Мне показалось, что где-то рядом раздался стон. А может, это так, почудилось? Я осмотрелся, вслушиваясь в тишину летнего утра, и снова услышал стон. На траве за кустом лежала девушка. Ноги ее были босы. Цветное, насквозь промокшее платье плотно облегало ее тоненькую девичью фигурку. «Не может быть, откуда здесь человек?» — еще не совсем веря увиденному, подумал я и подошел ближе. Ко мне было обращено совсем юное мертвенно-бледное девичье лицо. Глаза незнакомой были закрыты. Мокрые светлые волосы налипли ей на лоб. «Ранена?..» Из-под коротенького рукавчика на правой руке виднелась потемневшая от крови повязка.
Я что-то сказал, девушка не ответила. Тогда я взял ее руку, стал прощупывать пульс, пульса не было. «Мертвая?.. Но я же ясно слышал стон… А может, это случилось вот только что, сейчас?..»
Я побежал к Свенчукову. Однако мой рассказ был выслушан старшим группы с какой-то даже злостью.
— Девушка… Какая тут девушка! — Свенчуков стоял возле свесившегося с коня немца и тер ему виски. — Унтер, видишь, загибается. Наглотался, гад, дряни болотной, когда деру давал, а теперь вот гладь его по головке… Чего ты, никак помирать собрался? — с каким-то даже испугом в голосе спросил Свенчуков немца. Тот не проявлял никаких признаков жизни. — А ну, давай живей, ребята!.. — заторопил нас кузнец, взвалил немца к себе на спину и перенес в свое седло. — Двигаем!
— А девушка? — напомнил я.
— Мало тебе трупов? Вот наш главный труп! — сердито ткнул Свенчуков в унтера. — Не дай бог помрет!
Свенчуков был по-своему прав. Мы выполняли боевое задание и отвлекаться на другие дела не имели никакого права.
Но девушка там, среди болотных кустов, не выходила у меня из головы. Вдруг я ошибся с пульсом, и она была жива? Ведь ей никто теперь не поможет. И вообще, кто она такая, как появилась там?.. Всю дорогу до боевого охранения эти вопросы одолевали меня.
Бойцы охранения, сидя внеглубоком окопчике с пулеметом перед бруствером, уже давно ожидали нас. Кто-то из них влил в рот унтеру спирту, и тот очнулся. Он даже сказал «шнапс», и Свенчуков оживился.
Тогда я снова напомнил ему о девушке. Кузнец, опекая немца, как курица цыпленка, заботливо поправил его в седле, уселся позади него на круп своего вороного и сказал:
— Ну, что ж, Коркин, валяй, коли взяло тебя сомнение, жива она или нет. Унтера мы дотянем вдвоем с Карпухиным. Только смотри, брат, не напорись ка немцев. Хоть и нейтральная полоса и болота, но смотри.
Я понимал, что Свенчуков, давая мне такое разрешение, брал на себя большую ответственность. Что ж, буду стараться. И я не стал мешкать.
Девушку я застал все в том же положении. Ничто не говорило, что она жива. Однако, когда я спрыгнул с коня, мне показалось, что густые ресницы ее дрогнули.
Я опустился перед ней на колени, осторожно взял за плечи, пытаясь приподнять, и увидел искаженное болью лицо. «Генуг, генуг!» — раздалось по-немецки. Девушка тяжело открыла свои большие глаза и испуганно посмотрела на меня. Потом она как-то вдруг обмякла, повалилась на траву и снова быстро и бессвязно заговорила по-немецки.
Я смотрел на нее и ничего не понимал. Кто она? Русская? Немка?.. Ясно было только одно: она жива и тяжело ранена. Проходили томительные минуты. Я осмотрел ее все до нитки промокшее платье, но так ничего, кроме багрово-красной повязки на правой руке, не нашел. Тогда, стараясь не причинять девушке боли, я снова приподнял ее и увидел под лопаткой справа кровяное пятно. Пуля, раздробив верхнюю часть руки, прошла через легкое.
Признаюсь, я не знал, что мне было делать дальше. Как ее, такую беспомощную, посадить на коня? Растерянно опустив руки, стоял я на коленях перед раненой, и прошло, видимо, так много времени, что девушка снова открыла глаза. Теперь она смотрела на меня долгим изучающим взглядом. Когда же я попросил назвать имя, по лицу ее пробежала хмурость и на глаза упали опушенные густыми ресницами веки.
— Лорка, — на мгновенье разжались ее воспаленные губы и судорожно сомкнулись. Она опять впала в забытье.
«Лорка…» Это непонятное для меня имя она произнесла совершенно по-русски. «Лорка, Лорка, — твердил я. — Лорка… А от какого имени — Лариса, Валерия? Ни то ни другое тут не годилось. Просто «Лорка»… На сердце стало немного легче.
Ресницы девушки снова тяжело поползли вверх, я увидел белки ее глаз и строгие зрачки. Приподняв здоровую руку, она провела ею по своему мокрому платью, и жест ее был понятен: она просила снять его с раненого плеча.
Преодолевая охватившую меня робость, я расстегнул пуговицы на ее груди и стал осторожно стягивать рукав. Я действовал, кажется, очень неумело, потому что Лорка зло посмотрела на меня и снова шевельнула рукой. Губы ее по-прежнему были крепко сомкнуты.
Я не сразу понял, что она требовала: надо было разрезать рукав. И когда я это сделал с помощью ножа, моим глазам представилось нечто ужасное. Вся верхняя часть ее руки походила на большой сгусток крови. Видимо, когда раздробило пулей кость у плеча, Лорка, преодолевая нечеловеческую боль, сняла с груди лифчик и перевязала им руку. С забинтованной рукой легче было передвигаться, и она еще долго шла и ползла по болотам, пока не очутилась на этом лугу. Здесь она потеряла сознание.
Сейчас Лорка лежала на моих неумелых руках, и от вдохов и выдохов мерно колыхалась ее маленькая грудь. Я снова и снова смотрел на ее красивое осунувшееся лицо, густые мохнатые ресницы, ярко очерченный рот и тонкий, чуть вздернутый носик, на ее беспомощно раскинутые на траве ноги, и меня мучил все тот же вопрос: «Кто она? Откуда взялась?..»
Мысль о том, что девушка может умереть, привела меня наконец в состояние того необходимого действия, которое появляется у человека в критические моменты жизни. Теперь мне уже было ясно, что делать. Лорку, какой бы она беспомощной ни была, надо было садить на коня и срочно отвозить в часть.
— Лорка, слышишь, надо ехать, — сказал я, легонько тормоша девушку. — У меня есть хороший конь Омголон, Лорка!
Сначала девушка не реагировала на мои слова. Но вдруг дыхание ее сделалось беспокойным, и она, не открывая глаз, стала показывать рукой, что надо было сделать перед тем, как ехать. Она просила размотать кровяную повязку. Потом она коснулась пальцами кружева своей рубашки и сделала рукой рывок вниз. Она просила разорвать рубашку на полосы и обмотать ими руку и плечо под лопаткой.
— Зачем, Лорка! Я все равно не смогу тебе помочь! — с отчаянием в голосе стал убеждать я ее. — Нам надо скорее ехать!
Лорка открыла глаза, и ее посуровевший взгляд впился в меня.
«Так нужно, действуй, — говорил он, — ты ничего не понимаешь!»
С большой осторожностью, стараясь не причинить девушке боли, я размотал на ее руке кровяную повязку и в глазах Лорки прочел благодарность. Ей стало легче, значительно легче, и она спешила сообщить мне об этом. Ведь сама она плохо, очень плохо перевязала себе руку.
Потом Лорка впала в состояние тяжелого забытья. Над ее тоненькой переносицей собрались тугие остренькие морщинки, как будто она ушла в свои, только ей известные и только ее мучившие мысли. Но и это продолжалось недолго. Глаза Лорки снова открылись и налились гневом: «Что же ты сидишь, медлишь, теряешь время!..»
«Да, в самом деле, что же я медлю? Ведь надо делать перевязку!» Я сунул руку в карман, другой — индивидуального пакета не оказалось. Тогда я содрал с себя мокрую гимнастерку и хотел разорвать ее на части, но Лорка протестующе двинула рукой. Может быть, ее напугал вид моей грубой мокрой гимнастерки, но Лорка была неумолима…
Мне пришлось ее раздеть. Дрожащими от волнения руками я снял с нее одежду, и у меня невольно затмилось в глазах при виде обнаженного девичьего тела. Но Лорка застонала, и правая рука ее, вся в пятнах крови, зловеще напомнила о войне. Превозмогая чувство стыда и злости, я разодрал на куски ее рубашку и стал бинтовать. Когда я делал это недостаточно умело, она приподымала тяжелые веки и презирала меня взглядом своих больших строгих глаз.
Я не успел забинтовать ей плечо. Где-то совсем рядом в кустах раздалась немецкая речь и хлюпанье тяжелых сапог по болоту. С быстротой, на которую был только способен, накинув на Лорку платье, я схватил ее на руки и, подбежав к Омголону, посадил в седло. Это удалось мне не сразу, потому что Лорка снова потеряла сознание.
— Вперед, Омголон, вперед! — Я вскочил на коня, осторожно обнял Лорку. Конь, напружинившись, сорвался с места и понес по степи.
Не знаю, была ли стрельба, погоня. Наверное, было все это, так просто гитлеровцы едва ли упустили бы добычу. Только я ничего не слышал и не чувствовал. В голове стояло: «Вперед!.. Вперед!..» Я беспрерывно погонял Омголона, и мы неслись во весь дух навстречу восходящему солнцу.
Не знаю, почему мне так везло в те сутки, такого не случалось больше никогда. За холмами я увидел березовую рощу, окопы, где расположилась наша стрелковая бригада.
Прошло несколько дней. Однажды к вечеру в землянку к разведчикам зашел Ложкин. Лейтенант был, как всегда, подтянут, побрит, и во всех его движениях проявлялась скрытая внутренняя радость.
Свенчуков и Карпухин, укрывшись шинелями, крепко спали после очередного дежурства, раскидав на нарах разутые ноги, а я спал и не спал. Все эти дни из головы не выходил образ удивительной Лорки. Кто же все-таки она?
Когда, доскакав до передовой, я снял ее с коня и принес в санпункт, до меня дошли отрывки телефонного разговора военфельдшера. Фельдшер, седой маленький старичок, докладывал кому-то о поступившей к нему неизвестной девушке, несколько раз подходил к кровати Лорки, смотрел, пришла ли она в сознание, и, возвращаясь к телефону, докладывал о ее приметах.
Буквально через четверть часа сюда, в палатку санбата, прибыли комбриг и майор Смирнов и срочно был подсоединен штаб фронта. О чем шел разговор по телефону, я не знаю, я посчитал нужным выйти из палатки. Потом приехало какое-то важное медицинское начальство и с ним хирург, и вскоре сказали, что Лорка пришла в сознание. Потом ее куда-то увезли в санкарете. Запомнились носилки, ее вытянутое под одеялом тело и большие глаза, устремленные в небо. Больше я ее уже не видел.
— Так, так, Коркин, отличился, значит? — неожиданно сказал Ложкин, подсаживаясь ко мне на нары. — Собирайся, солдат, к комбригу.
Слова лейтенанта в мгновенье согнали с меня остатки сна.
— Да побыстрей! — добавил Ложкин. — Коня не тревожь, поедешь на «виллисе».
Всю дорогу я раздумывал над загадочными словами лейтенанта: «Отличился, Коркин!» В чем же состояло мое отличие?
К командиру бригады меня провел майор Смирнов. Войдя в блиндаж и увидя комбрига, склоненного в раздумье над картой, я вспомнил тот, ставший таким далеким и уже таким призрачным вечер, когда к этому седому с суровым лицом человеку привел меня старшина Подкосов.
Услышав голос Смирнова, комбриг оторвался от карты, подкрутил фитиль керосиновой лампы, отчего она засветилась веселее и ярче, и внимательно посмотрел на меня.
— Коркин? — спросил он устало.
— Так точно! — Я вытянулся в ожидании.
Вошел невысокого роста лейтенант с папкой в руке и протянул командиру бригады маленькую коробочку.
— Именем Верховного Совета Советского Союза, — четко сказал комбриг и, выйди из-за стола, раскрыл коробочку. — Одним словом, спасибо, Коркин, за службу! — С этими словами он подошел ко мне вплотную и сильными, жесткими пальцами приколол к гимнастерке медаль «За отвагу». Потом взял за плечи и, уже отпуская меня, сказал: — Майор Смирнов, объясните бойцу Коркину…
Помню свой обратный путь от комбрига. Я ехал на том же «виллисе», сжимая в руке приколотую медаль, и думал о Лорке. Это за нее мне… А она умерла. Умерла, спросив, как сказал майор Смирнов, перед смертью мое имя.
Милая, удивительная Лорка с чистыми, ясными глазами. Ученица одной из московских школ. Хорошо знала немецкий язык, играла в спектаклях на школьной сцене. Уйдя с подругами на войну, была зачислена в разведку при штабе фронта. С «той стороны», из-за речной поймы, Лорка принесла что-то такое, о чем срочно доложили Верховному командованию…
Самым трудным для девушки оказалось возвращение из вражеского тыла. Переходя реку, Лорка попала под обстрел немецкого патруля, была тяжело ранена и смогла уйти только под покровом ночи. Нечеловеческая боль, потеря крови и начавшийся жар изнурили ее настолько, что если бы не этот ночной ливень, она бы так и не смогла прийти в чувство.
Особенно трудно было Лорке говорить, не давало перебитое пулей легкое. Если бы заговорила, непременно бы умерла. А ей надо было обязательно прожить хоть немножко, чтобы рассказать командованию фронта обо всем, что накопила ее острая память за время пребывания в тылу у немцев. Она берегла каждый грамм своих растраченных сил. Что значил девичий стыд в сравнении с тем, что она несла для победы!
Мысль отомстить за Лорку не покидала меня с той поры, как я узнал о ее смерти. Мое состояние нетрудно понять. Я видел страдания Лорки, сам страдал за нее. Но что значит отомстить? Это, наверное, сделать что-то такое, чтобы враг запомнил тебя на всю жизнь, навсегда. Так я понимал тогда поставленную перед собою цель.
…Это было где-то уже под Ольховаткой. Пошли в разведку боем — на лошадях. Противник тщательно скрывал свои огневые точки, и только дерзким, неожиданным налетом можно было заставить его расшевелиться. Но перед нами ставилась и другая задача — разгромить офицерский блиндаж. По данным, которыми располагал Ложкин, он находился недалеко от позиций немцев, в сосновом бору, который хорошо просматривался из наших окопов. Моей мечтой было влететь в этот блиндаж первым. С каким наслаждением я забросал бы его гранатами!
Никогда прежде так тщательно я не готовился к бою, как в этот раз. Было проверено все, вплоть до саперной лопаты. Кто знает, как могло обернуться дело, мы ведь шли прямо на огонь.
Атака началась к вечеру, когда по небу протянулись красные полоски зари. Услышав команду, мы пошли полем, в разорванной топотом копыт тишине, вздымая серую, едкую пыль. Впереди, лихо размахивая клинком, скакал Ложкин. «Не так черт страшен…» — повторял я про себя его любимую поговорку и, честное слово, не испытывал никакого страха. Лишь бы вперед, лишь бы скорей офицерский блиндаж!
Но тут случилось непредвиденное. Из леса, где находился этот блиндаж, выскочила конница. Каким образом немцам удалось скрыть ее в сосновом бору и подготовить к контратаке — не знаю. Большая группа всадников на сильных конях понеслась нам наперерез.
Где-то на середине нейтральной полосы скрестились наши клинки. Дико захрапели разъяренные кони, раздался звон стали. Потом все это сгрудилось, смешалось, и я очутился в гуще боя. Видя пред собой только озверелые лица да дергающиеся лошадиные морды, я с силой посылал клинок на врагов и вдруг почувствовал легкость в руке. Клинок сломался почти у самой рукояти. Наверное, его удар пришелся по луке чьего-то седла. В одно мгновенье я был обезоружен. Эта мысль как молния пронзила меня насквозь. Я рванул повод, намереваясь выскочить из окружения, и тотчас увидел занесенную над собою саблю. Она опустилась, не задев меня, и в то же мгновенье я увидел падающего с седла румынского офицера. В него вцепился мой Омголон.
Свирепо скаля сильные зубы, лягаясь передними и задними ногами, Омголон рвал и метал с такой яростью, что вскоре вокруг себя я словно почувствовал пустоту. Враги растерялись под натиском монгольского коня.
Потом всей лавиной мы покатились вперед, я увидел Ложкина. Он все так же скакал на своем коне. Контратака вражеской кавалерии была отбита.
Мы скакали напрямик к лесу. Вот уже показалась линия немецких окопов. Еще один хороший рывок… И тут заговорила вражеская артиллерия. Заухало, загромыхало сразу со всех сторон. На опушке леса мелькнули багряные языки пламени. Взрывы пошли один за одним. Потом громыхнуло где-то совсем рядом, и я упал с Омголона. Мне кажется, в тот момент я перестал слышать и потонул в вязкой, расплавленной мгле…
Пробуждение было томительным. Я долго не понимал, где я и что со мной. Прямо над головой чернело небо, светились звезды, и холодок прохлады омывал лицо. Время от времени по телу пробегала мелкая, противная дрожь. Я понимал, что дрожала земля от далеких орудийных залпов.
Взлетела в небо ракета. Засветились линии трассирующих пуль, на мгновенье перечеркнув звезды. Затратив немало усилий, я повернулся на бок. Но что это? Передо мной темным силуэтом лежал человек. Я окликнул его, он не ответил. Я сказал ему что-то, и он снова промолчал. Когда я подполз к нему, то в ужасе отшатнулся. Предо мной лежал Карпухин, лежал как-то жалостливо, подложив под живот скрюченные руки. Правая нога его была оторвана, и под нее натекло много крови. Карпухин был мертв. Только сейчас я понял, где я и что со мной. Тошнотно запахло горелым человеческим мясом. Кто-то плаксиво зарыдал и вдруг затих. Припомнилась картина первых минут боя… Удалось ли взорвать офицерский блиндаж? Я снова впал в забытье.
Меня разбудило щекотание под подбородком. Потом кто-то жестко схватил за гимнастерку и поволок по земле. Я открыл глаза и снова долго раздумывал над вопросом: где я? На меня глядели два черных блестящих глаза. Омголон?! Не может быть, это, наверное, приснилось. Омголон?! Откуда он мог быть здесь?
Я, должно быть, вскрикнул, потому что конь испуганно отпрянул, но тотчас над ухом я услышал его шумное дыхание. Омголон!.. Мне казалось, что я потерял ощущение реальности. Нет, на небе по-прежнему сияли звезды, и невдалеке лежал убитый Карпухин. Я обнял лохматую голову коня.
Теперь я был не один в этой мертвой, зловещей тишине. Со мной был мой верный друг Омголон. Где он пропадал с той поры, когда на эскадрон навалились вражеские пушки, не знаю, но, оставшись живым, он пошел искать меня, и нашел среди этого хаоса!
Все еще не веря тому, что рядом со мной был Омголон, я приподнялся и стал ощупывать коня. Левая нога его была поджата, над копытом в мякоти сустава сидел осколок. Вынув кинжал, я подрезал на ноге кожу и вынул острый кусок металла.
Почувствовав облегчение, Омголон протяжно вздохнул. Теперь я уже действовал энергичнее. Нащупав в кармане индивидуальный пакет, я распечатал его и перевязал рану. Омголон послушно вытерпел «операцию».
Когда все было готово, чтобы идти, мы постояли с ним, вслушиваясь в щемящую тишину фронтовой ночи. Потом я подвел Омголона к месту, где лежал Карпухин, взвалил его на седло, и мы пошли.
Однажды, а это было уже, кажется, в середине сентября, меня вызвал к себе лейтенант Ложкин. Повязка на голове, которую он носил после памятной всем нам атаки, была снята. На лбу под пилоткой обнажился розовый рваный рубец.
Разведка боем принесла тогда малые результаты. Удалось только засечь огневые точки противника, а офицерский блиндаж так и остался невредимым. Однако Ложкин имел на этот счет свое особое мнение. Еще лежа в санбате, когда мы пришли его проведать, он, вспоминая атаку, воскликнул: «Молодцы, ребята, сдюжили!» И этим, собственно, было сказано все.
Усадив меня на снарядный ящик возле входа в блиндаж и усевшись напротив, Ложкин спросил:
— Ты какой язык изучал в школе, Коркин?
— Немецкий, — ответил я.
— Так чего же ты молчал!
Ложкин так обрадовался и повеселел, что мне пришлось тут же объяснить ему, что иностранные языки изучали мы плохо, все больше на математику да на физику нажимали. И что, в общем, немецкого языка я не знаю.
— Но слова-то хоть помнишь? — упавшим голосом спросил лейтенант.
— «Вас ист дас?..», «Шпрехен зи дойч?..», «Хенде хох!» — с улыбкой стал перечислять я ходовые немецкие выражения.
— Это-то и мы знаем…
Ложкин был окончательно разочарован.
— Нет, Коркин, скажи, почему ты все-таки немецкий язык плохо учил? — немного погодя, снова принялся укорять меня Ложкин. Я молчал, смущенный его словами. — Ладно, все равно что-нибудь знаешь… Обязан знать, — добавил лейтенант, решительно встал и повел меня в окоп на передовую. Стоявшего у стереотрубы Свенчукова он попросил отойти в сторону и сам, плотно пристроившись у «глазка» прибора, долго и внимательно рассматривал какую-то точку на местности.
— Вон смотри, высотка… — Лейтенант жестом приказал мне занять место у стереотрубы. — Видишь? Или нет? Чего молчишь?
— Вижу, — ответил я, не находя в этой высотке ничего особенного. Потрепанная в боях наша стрелковая бригада стояла уже пятый день в обороне, и высотка за траншеями противника, на которую обратил внимание Ложкин, была всем нам знакома. С нее хорошо просматривались наши позиции.
— Так вот, Коркин, — выкурив папиросу, снова заговорил Ложкин. — На этой высотке должен обязательно быть наблюдательный пункт противника. Понял, разведчик?
Понимать тут особенно было нечего, я утвердительно качнул головой.
— Эх, Коркин, Коркин! Ну, почему же ты плохо знаешь немецкий язык? — еще раз сказал лейтенант и ушел, так и не объяснив мне, зачем ему понадобились мои познания в немецком.
Упрек Ложкина я понял потом, спустя двое суток, когда уже находился на этой высотке, в тылу у немцев. Скрытый в кустах, я лежал на каменистой земле, держа в руках телефонный шнур, от которого шел проводок к моим наушникам.
— «Штилль, штилль… Натюрлих», — вслушивался я в спокойную немецкую речь. Говорили двое: один — лежа на вершине высотки, другой — где-то там, в глубине немецких позиций, где стояли, прицелясь стволами на нашу оборону, их дальнобойные орудия.
Шел пятый час утра. Низко нависшие тучи мешали рассвету. Но он должен все равно наступить и тогда…
Ложкину удалось «забросить» меня и девчонку-переводчицу из штаба сюда еще с вечера. Я не представлял, где и когда проскользнул между немецких окопов. Меня и переводчицу «вели» саперы. В темноте, при слабеньком свете новорожденной луны, я видел перед собой только каблуки чьих-то сапог, и они служили мне ориентиром…
С вечера, подсоединив телефонный аппарат к этому проводу, попеременно с переводчицей я слушаю спокойную немецкую речь. Да, она очень спокойна. Немцы уверены в точности попаданий своих орудий, ведь на вершине высотки их корректировщик. Возможно, он не один, их несколько, и для того чтобы обезопасить нас с переводчицей, рядом, в кустах, лежит Свенчуков, а чуть повыше еще несколько наших ребят. Они подадут мне сигнал, если по линии вдруг захочет пройтись немецкий связист. Тогда два раза чирикнет вспугнутая птичка, и мы с девчонкой должны быстро отползти от провода.
Но пока все спокойно. За ночь только один раз прошел немецкий связист. Спокойна и немецкая речь. Один из тех, что на вершине, пробует даже острить. Из набора немецких слов я понимаю наконец, что есть на свете бог, это немецкая артиллерия, а над этим богом еще бог, который лежит сейчас на вершине горы. А может, он не лежит, а сидит, удобно устроившись в окопчике? Конечно, сидит, он много раз произнес слово «зитцен» — сидеть.
К тому, кто внизу, я и переводчица прислушиваемся особенно внимательно. Он должен обязательно проболтаться о начале атаки, и тогда по рации Свенчуков передаст условный знак нашему штабу. А может, атаки со стороны немцев не будет? Хорошо, если бы не было, приданный нам артполк не успел еще развернуться. Но если все-таки атака, мы должны упредить ее. Не немцы, а мы первыми начнем артобстрел, чтобы спутать им карты. Поэтому от нас с переводчицей зависит сегодня многие…
Старшим в этой двойке я, хоть знаю немецкий язык в сто раз хуже девчонки. Но она совсем еще не «обстреляна», первый раз на задании и может от страха что-нибудь напутать. Поэтому-то я и вслушиваюсь в немецкую речь, «изучаю» ее, стараясь вникнуть в смысл.
Девчонка мне явно в тягость. Когда начнем уходить, мне поручено ее охранять и доставить в штаб бригады. Это единственная «ученая» переводчица среди многих нас, «слухачей». Имя ее Светлана. Тоже, как и Лорка, закончила десятилетку в одной из московских школ, поступила в институт иностранных языков. Но куда ей до Лорки! Совсем еще «зеленая». Наушники дрожат в ее чуть видных в темноте руках. А немецкий язык знает отлично. Особенно разговорную речь. Вот бы мне так!
…Сейчас, когда после войны прошло столько лет, рассказывать об этом просто. Но что было тогда… Я не говорю о задании, оно было выполнено, Светлане удалось «выудить» из телефонного провода время начала немецкой атаки, и Свенчуков об этом радировал штабу. Но потом нам пришлось трое суток добираться до своих. Эх, если б я был один, не было б этой Светланы, а я бы знал немецкий язык!
Голодный, оборванный, уцелевший прямо каким-то чудом, явился я в расположение своей бригады.
«Где Омголон?» — было первым моим вопросом к кому-то из солдат. Но в ответ я ничего не услышал. Здесь только что прошел бой. Спотыкаясь об изрытую снарядами землю, я побежал в лощину, где было, устроено укрытие для лошадей — старый саманный сарай. Но то, что я увидел, привело меня в смятение. На самом солнцепеке, облепленный мухами, лежал убитый Угрюмкин. Чуть дальше валялись трупы других коноводов и убитые лошади. А Омголон, мой бедный Омголон, покрытый полчищами огромных фронтовых мух, метался в засаде — выход из сарая был завален взрывом.
Он узнал меня сразу, хрипло и радостно заржал и стал бить копытами о землю.
Он исхудал, взгляд его сделался диким. В сарае было все изгрызано его острыми зубами. Как он хотел есть и пить! Но Омголон жив, и это было для меня главным!
Угрюмкина надо было захоронить, я это понимал. Но сейчас, на жаре, когда рядом со мной находился голодный, истерзанный, лязгающий зубами от голода Омголон, я едва ли мог думать о чем-то другом. Прежде всего надо было накормить моего верного коня. Ведь он с такой надеждой ждал меня четверо суток. Воды я ему принес, вода была рядом в овраге. Но где взять корм?
Я огляделся. По земле словно прошел зловещий огненный вал. На далекое расстояние вокруг все было выжжено, исковеркано. Походный склад, где коноводы хранили овес и сено для лошадей, был сметен с лица земли. Попытка найти здесь хотя бы клочок зеленой травы, на которую можно вывести Омголона, казалась сейчас просто смешной.
Но трава была. Зеленая, сочная луговина, несмотря на сентябрьское дыхание, точно вот она, здесь, стояла перед моими глазами. И это не мираж. Когда, спасаясь от преследования гитлеровцев, я переходил нейтральную полосу, видел вдали эту луговину. Ее не сожгло степное солнце, не опалил огонь снарядов. Посередине нежной зелени синело небольшое озерко.
Возле трупа Угрюмкина стояла телега. На ней лежала лошадиная сбруя и крестьянская коса, которой подкашивал сено этот заботливый человек. И чем больше я смотрел на приготовленную коноводом утварь, тем ярче перед моими глазами рисовалась, сияя красками летней зелени, эта луговина.
Запрячь Омголона было делом пяти минут. К телеге он был уже немного приучен.
— Трогай! — крикнул я, запрыгивая в телегу, и конь понес меня по изрытой земле. За моей спиной раздались выстрелы из пистолета, наверное, нас пытались остановить, но в ту минуту я не обратил на них никакого внимания.
Когда мы домчались до луговины, я, не распрягая коня, схватил косу и, смотря только на нее, на ее сверкающую в движении сталь, широкими замахами пошел по траве. И вдруг я увидел справа от себя немецкие окопы. Леденящий душу ужас прошелся по мне. Луговина шла как раз посередине нейтральной полосы.
Немцев, конечно, ошеломило мое внезапное появление. Я слышал, как в их окопах раздалась громкая гортанная речь. Из-под руки мне были видны зашевелившиеся стекла стереотруб. Потом раздался треск репродуктора, и в тишине над степью веселый голос чеканно произнес: «Гуд, русс, гуд. Карашо. Пра-даль-жай!»
Я понимал, что на меня нацелены десятки автоматных стволов, что вот сейчас, сию минуту могут раздаться залпы. Но чем больше я об этом думал, тем злее становились мои руки, они точно наливались свинцом, подавляя страх перед смертельной опасностью.
Залпы не раздавались. Снова прохрипел репродуктор, и под хохот пришедшей в себя немчуры я услышал сказанное раздельно по буквам бранное русское слово. Оно было повторено, это слово из трех букв, с добавлением немецких ругательств. А я продолжал косить. За моей спиной образовался уже довольно длинный валик душистой травы. Пьянящий дух ее резанул мне ноздри, когда я понес первую охапку в телегу. Потом понес вторую… До сих пор не могу объяснить того состояния, которым был охвачен я весь в тот момент. Тут было и презрение к смерти, презрение к врагу и какая-то дикая юношеская лихость. Я должен был во что бы то ни стало накормить Омголона.
Уже потом, на исходе дня, когда я копал могилу Угрюмкину, я понял, почему немцы не хотели уничтожить меня сразу. Они готовили этот момент с тем наслаждением, какое испытывает, наверное, садист, терзая свою жертву. Что просто выстрелы по исхудалому коню и доведенному до отчаяния русскому парню? Ну, убили бы того и другого, как убивают тысячи. Они терпеливо ждали, когда я набросаю в телегу целую гору травы, когда, воткнув в нее косу, сяду на эту траву и взмахну вожжами. Тогда можно будет не десятками, не сотнями пуль из автоматов, а всего лишь одной-единственной разрывной из снайперской винтовки заставить кувыркнуться кверху ногами русского солдата. Как это мило и смешно, доннер веттер!
Они так и сделали, послали пулю, когда я, взявшись за вожжи, понужнул Омголона. Я слышал ее шмелиный пролет за ухом. Но кувырканья не вышло и смеху тоже. Промахнулся снайпер-фашист.
Не вышло и тогда, когда в ход пошел миномет. Несколько облаков взрывов взметнулись перед нами, когда телега неслась по лугу. Но не получилось у гитлеровского минометчика. Ах, доннер веттер!
Когда заработали немецкие пулеметы, мы с Омголоном были уже за бруствером наших траншей. Я слышал бешеный натиск пуль. Но Омголон с жадностью ел траву.
В середине октября сорок второго мне пришлось надолго расстаться с Омголоном. Случилось это вот при каких обстоятельствах.
Перед нашей разведывательной группой была поставлена задача достать «языка»-офицера. Трое суток мы вели подготовку, изучали оборону противника, а на четвертые в ночь пошли.
Нас было трое: я, Свенчуков и еще один боец из нашего взвода. Уже не один шрам имели мы под нашими полинявшими гимнастерками, не одну контузию пережили. Но живы остались, окрепли в боях. Не так ведь черт страшен!..
Стирала война в памяти события, словно сплющивала их, превращала в крохотные пылинки, и они как бы сами собой исчезали. Но Лорку я помнил всегда. Она была тем талисманом и той светинкой в груди, которые несли мне удачу. И всякий раз, идя на задание, я давал клятву отомстить за нее. Эх, война, не оставила даже фотографии Лорки!
Было так и на этот раз: шли, оставив лошадей коноводам, тревожились за то, как пройдет операция. Когда перебрались через линию фронта, пошли к немецкому штабу. Неслышно сняли часового. А когда приготовились ворваться в штабную землянку, в дверях появился офицер. Он выстрелил первым. Пулей из парабеллума мне раздробило челюсть.
Меня отправили в глубокий тыл, в госпиталь под городом Череповцом.
Никогда не забыть письма, которое получил я там от матери.
«Родной ты наш сынок, Алеша, — старательной рукой писала она. — Как ты там на фронте? Как здоровье твое, где спишь по ночам, чем тебя питают? Мы все хотим о тебе знать, а ты только про коня пишешь…»
Эх, знала бы мать…
Мое возвращение из госпиталя было, можно сказать, досрочным. Не смог я больше двух месяцев вынести без Омголона. Виноватый, с забинтованной головой явился к начальнику бригадной разведки и рассказал, как изнылась моя душа. Одним словом, добился. Оставили меня сначала на хозяйственных работах, а в конце декабря сорок второго нас, конников, направили на Ленинградский фронт.
По прибытии в город Тихвин нас снарядили к озеру Ладога на участок Войбокало. По тонкому льду на лошадях мы должны были пробиться к блокированному Ленинграду. Мать накануне прислала письмо и снова огорчалась, что я по-прежнему пишу им с отцом только о коне. Смеялась, видать, и плакала, когда корила меня. Доброе-доброе и такое непонятное ты, материнское сердце!
Ладогу форсировали ночью. По льду в глубь озера с интервалом полкилометра были расставлены дорожные посты — девчата в полушубках и валенках. В руках они держали зеленые фонарики. Вот по этой, чуть приметной на льду зеленой пунктирной нитке мы и пошли на своих лошадях.
Омголон, выйдя на лед, сначала остановился и к чему-то долго принюхивался, пуская из ноздрей тугие струи зимнего пара. Потом стал копытами бить по льду. И только немного успокоившись, задумчиво повернул ко мне свою лохматую в белом куржаке голову, качнул ею: пошли, мол, Алешка…
Шел он по льду осторожно, словно чувствуя под собой всю таинственную неизвестность ладожской воды. Давал обгонять себя другим коням, и уши его, ни днем ни ночью не имевшие покоя, «стригли» на этот раз особенно активно.
И вот тут-то и произошло то, что заставляет меня всякий раз, когда я рассказываю, остановиться и, может быть, не закончить рассказ… На середине пути нас начали бомбить немецкие самолеты. Налетело их сразу огромное множество. Бомбы, вонзаясь в тонкий озерный лед, взрывали его, то там, то здесь поднимая огневые сполохи. Группу конников как-то враз разбросало.
Оставшись в одиночестве, я спрыгнул с коня и сразу почувствовал под ногами воду. С каждым шагом она ползла все выше по валенкам и наконец добралась до колен. Ступни ног и икры охватило ледяным ожогом, и куда ни посмотри — всюду волновалось, гудело, ослепляя светом смерти, колышущееся водное царство. А под ним — изрешеченный бомбами лед. Куда идти?..
Стоя по колено в воде и держа в руках повод, я с надеждой смотрел на своего коня. А он, как всегда, проявляя свое мудрое спокойствие, неторопливо дотрагивался губами до воды, словно шептался с ней. Потом повернул ко мне голову. «Пошли, только строго следуй за мной», — как будто говорил он всем своим видом. И мы побрели в ледяной воде. Омголон — впереди, я — чуть сбоку от него, крепко держась за повод.
Иногда мой конь оступался, падал, фонтаны брызг осыпали шапку, полушубок, рукавицы. Потом стал оступаться я сам, туго натянутый повод от коня выволакивал меня из воды. А декабрьский мороз не зевал. Он тут же на лету сковывал и без того мои неловкие движения.
Идти становилось труднее. Не знаю, сколько времени продолжалось это изнурительное шествие по Ладоге. Ноги мои онемели настолько, что я даже не почувствовал, когда мы вышли из воды и продолжали шагать уже по каменистой кромке берега. Только шаг мой становился теперь еще замедленней, и наконец я уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Мороз окончательно меня сковал. Сковал всего, с головы до ног. Наверное, я походил на ледяное чучело, на которое страшно было смотреть. Мне стоило больших усилий держаться на ногах.
Вдоль берега шел высокий бугор. В рассеянной мгле утра я видел его снежную вершину. Возможно, за бугром, далеко или близко от нас, находились люди, и они бы помогли нашей беде. Но я не видел людей. Для этого надо было взобраться на бугор. А как? Что мог сделать я — недвижимое ледяное чучело? Но к моей правой руке примерз повод от Омголона. И вот, отдавая последние силы, вонзаясь копытами в мерзлую землю, конь потащил меня наверх.
Иногда он останавливался, тяжело отдуваясь, и тогда, весь обросший сосульками, он вызывал во мне чувство глубокой жалости. Но чем я мог ему помочь?
Собрав последние остатки сил, отчаянным рывком Омголон наконец вытянул меня на вершину бугра. Несколько минут я лежал ошеломленный и недвижимый, глядя в пепельное небо, по которому проползали какие-то белые струи. Сначала я не понимал, откуда они. Потом увидел раздувшиеся ноздри Омголона, его широко расставленные обледеневшие ноги, вытянутую шею и злые, устремленные на меня глаза. Конь дышал часто и трудно, он, конечно, не понимал, отчего я лежу. Мои попытки подняться были вялы и беспомощны. Опираясь всем туловищем на натянутый повод, я стремился подогнуть ноги, чтобы хоть немного привстать и осмотреться, где мы и куда мы с Омголоном попали, а ноги, как отяжелевшие в воде чурки, не хотели поддаваться никаким усилиям.
Наконец мне удалось дотянуться до шеи коня, и какое-то мгновенье, повиснув на поводу, с трудом разомкнув заиндевелые ресницы, я мог смотреть вокруг себя. Но то, что я увидел, окончательно привело меня в смятение. Туманная даль Ладоги расстилалась и слева, и справа, и впереди, и только снег, выпавший недавно и заметно выделявший береговую часть пространства, как бы подтверждал, что мы с Омголоном находимся не на льду, а на суше. Но где здесь хоть что-нибудь, пусть самое малое, что бы доказывало присутствие в этих местах живого?
Омголон, очевидно решивший, что я уже могу идти, дернул повод, и этого оказалось достаточно, чтобы я потерял точку опоры. Я упал как-то сразу, всем телом, ударившись о землю, и тут же потерял сознание.
Много ли, мало времени прошло с того момента, трудно сказать, но когда я снова открыл глаза, то почувствовал, что не лежу на месте, а кто-то медленно тащит меня по снежному полю. Это был мой верный конь. Напряженно вытянув шею, упираясь обледеневшими копытами в мерзлую землю, спотыкаясь и падая, он изо всей силы тянул повод, припаянный морозом к моей правой руке. «Куда же ты меня тащишь?» — хотелось спросить Омголона, как друга, как человека, сказать ему еще, что я ни в чем перед ним не виноват. И он, наверное, нашел бы способ ответить мне, по крайней мере так мне казалось в тот страшный, трагический момент.
Однако я точно онемел на морозе, не мог произнести ни звука, чтобы хоть как-то привлечь внимание коня.
Иногда, остановившись и приподняв голову, Омголон прислушивался к чему-то, тревожно стриг ушами и, постояв немного, снова принимался за свое нелегкое дело.
Или конь уже выбивался из сил, или перед нами появилась возвышенность, этого я не мог тогда понять, но Омголон, сделав очередную остановку, простоял на этот раз необычно долго и, когда затем, потянув повод, поволок меня, он делал это с необычайным напряжением. В его усталых и словно опухших от наморози глазах ничего не было видно, кроме страшного отчаяния. Вдруг он упал. Это лопнул повод, соединявший нас. Омголон дико заржал, вскочил на ноги, сделал попытку пробежать по снегу, потом вернулся ко мне и вдруг неуверенно, оступаясь, побежал прочь. Начинавшаяся поземка скрыла его из виду.
Это походило на предательство. Сознание того, что я остался один умирать в этой ледяной безмолвной пустыне, острой болью прошлось по сердцу. В глазах у меня потемнело, я впал в какое-то состояние небытия.
Очнулся я уже в лазарете.
Наверное, жар которым все эти дни была придавлена моя голова, отхлынул сразу, потому что я как-то вдруг увидел огонь в печурке посередине большой комнаты, наполненной густым храпом и шумным дыханьем крепко спящих людей, и девушку-медсестру в полушубке, бросающую в печурку дрова, и серый мрак, разлившийся в комнате. Девушка сидела ко мне боком, тихонько напевая что-то протяжное, и я увидел ее сразу всю, от непомерно больших валенок на девчоночьих ногах до челочки русых волос непокрытой головы.
— Пить, — попросил я девушку. — Попить можно?
— Можно, можно, солдатик, — с готовностью откликнулась медсестра и принесла мне кружку с водой. — Бредил ты, солдатик, ох, как бредил, — начала девчонка. — Все какого-то Омголона вспоминал. Дружок твой, что ли?
— Омголон?! — не ответив медсестре, я соскочил с койки, и вид у меня был, наверное, такой сумасшедший, что девчонка невольно хихикнула.
— Ты куда, солдатик, собрался? Ложись, ложись, — приказала она уже начальственным тоном.
Но в тот момент я не выполнил бы, наверное, приказа даже самого генерала. Мне надо было увидеть Омголона, припасть к его голове и просить, просить прощения. Было ясно, что это он спас меня от смерти. Как выяснилось потом, ему удалось добежать до солдат обогревательной службы, в задачу которых входило встречать всех, кто идет на помощь блокадному Ленинграду. Омголон привел их ко мне. Не теряя времени, они принялись прикладами винтовок сбивать с меня лед, а потом отнесли в лазарет.
— Принеси мне валенки и полушубок, — потребовал я от медсестры.
— Товарищ боец!.. — взмолилась она. Но вид мой и тон заставили ее быстро принести мне одежду.
Уже выйдя с медсестрой на мороз, я объяснил ей, что Омголон — это мой конь, с которым мы вместе воюем и что я люблю его больше своей жизни.
— Конь? — почему-то переспросила девчонка.
— Да, конь, — сказал я. — А что?
— Так тут есть чей-то конь.
— Где он? Где, спрашиваю?
Девчонка не ответила. Крупно шагая по снегу, она привела меня к какому-то разрушенному строению, и когда, чиркнув спичкой, я вошел под его каменные своды, оказалось, что это старая часовня.
Омголона я увидел сразу, но не поверил глазам своим, что это он. Предо мной на соломе из-под матрацев, низко опустив вытянутую шею, лежало животное со впалыми боками.
— Омголон!
Услышав мой голос, конь медленно поднял голову, повел ноздрями, хотел заржать, но из груди его вырвался хрип.
— Омголон!
Я встал перед конем на колени и схватил его лохматую голову. Девчонка подожгла лучину и стала светить мне. Глаза Омголона были грустными. Я ощупал его ноги, суставы походили на крупные шишки.
— Почему вы его не кормили? — закричал я на медсестру. Она поднесла лучину к полу, и рядом с Омголоном я увидел хлебные корки.
— Всем лазаретом откладывали от паек. А пайки сам знаешь какие, солдатик, — вздохнула она. — Да он и это не ест. Болен.
— Почему не вызывали врача?!
Я, должно быть, снова закричал, потому что лучина в руках девчонки вздрогнула, и она ответила не сразу:
— В Ленинграде люди гибнут, а тут конь… Нету у нас врача далее для людей. — Медсестра вытянулась и сказала уже построже: — Я тут самая старшая из всего медицинского персонала. Вот так, солдатик… — И ушла.
Я собрал в кучу валявшиеся на полу часовни куски дерева и зажег костер. Потом принес в ведре теплой воды, напоил Омголона. В лазарете оказались рваные матрацы, притащив их, я укрыл коня. Так мы и прокоротали с ним ночь у костра, под сводами часовни.
А утром прибежала та самая медсестра-девчонка и сказала, чтобы я шел к командиру.
— Зачем? — удивился я.
Девчонка была удивлена не меньше меня.
— Как зачем?.. Тебе же надо идти защищать Ленинград, солдатик!
Я стоял посреди часовни, сраженный жестокой правдой слов молоденькой медсестры. А Омголон, словно почуяв, что случилось что-то непоправимое, подался ко мне, но, видя, что не дотянется, стал подниматься на ноги. Он поднимался медленно, с трудом удерживая свое худое тело на шатких ногах, а в глазах горел такой неистребимый свет жизни, что девчонка не выдержала и с ревом выскочила из часовни.
Таким я его и запомнил на всю жизнь.
Повесть
Глава первая
ЛЮДИ НА ЛЬДИНЕ!
Начинался трудовой день девятого класса «А»…
В ожидании урока ребята раскладывали на партах тетради, учебники, ручки, чинили карандаши, между делом вели разговоры. Словом, все шло своим чередом.
Только Игорь Русанов, мой друг и сосед по парте, был какой-то особенно беспокойный.
В руках у Игоря — автоматическая ручка, новенькая, сияющая черной полировкой и золотым ободком. Не отрывая от ручки восхищенных глаз, Игорь чиркает по листку бумаги. Парта вздрагивает, это мешает наливать чернила в «непроливалку».
— Хоть бы не ерзал! — с укором говорю я.
Главное, конечно, не в чернилах. Мы с Игорем решили делать радиоприемник в складчину. Но вчера он увидел в магазине автоматическую ручку и купил ее вместо радиоламп. Правда, ручка куплена на двоих, но от этого не легче — деньги истрачены.
— Сиди спокойно! — прошу я еще раз.
Игорь, повернувшись, изучающе смотрит на меня.
— Зря ты, Лешка, сердишься! Ведь это же новинка. Высший класс техники!
Брови Игоря веселыми стрелками уходят вверх, голос самый добродушный. И спорить с ним сейчас бесполезно.
«Ладно. Разберемся после», — решаю я.
Впрочем, занимаясь авторучкой, Игорь не оставлял без внимания свою соседку сзади.
— Послушай-ка, Лешка! — Он ткнул ручкой через плечо. — Послушай, что наша киноактриса говорит…
За спиной я услышал восторженный шепоток Милы Чаркиной. Она убеждала соседку по парте Ольгу Минскую:
— Помогает страшно! Только пятак надо выбрать что ни на есть старинный, пусть совсем стертый, и класть под самую пятку… Не веришь? Тогда сама убедишься, хоть сегодня: Ковборин за сочинение мне меньше «удочки» не поставит. А то и высший балл схвачу!
Я оглянулся. На хорошеньком лице Чаркиной не было и тени сомнения — она верила в приметы. Разговаривая, Мила осматривала свое новое нарядное платье, снимая с него невидимые пушинки. Игорь тоже обернулся. Мила приподняла тонкие брови:
— Ах, Конструктор! Приветик!
Игорь, что-то буркнув в ответ, мгновенно занялся авторучкой. «Нет уж, — подумал я, — насчет этого дурацкого пятака надо что-то сказать…»
Но в это время в дверях показалась Тоня Кочкина. Улыбнувшись, она тихонько сказала «здравствуйте» и пошла к своей парте. Кажется, ничего особенного не произошло. Однако Игорь многозначительно подмигнул мне:
— Она ведь это тебе просияла!
Я не сообразил даже, что ответить.
Потом появился Вовка Рябинин. Маленький, юркий, он показался мне сейчас каким-то особенно взъерошенным. Вовка на ходу вытащил из кармана газету.
— Слыхали новость? — Он сказал это так торжественно, что все ребята невольно смолкли. Расправив газету, Вовка принялся читать: «В последний час. Северное море, 14 февраля 1934 года. Вчера, в 14 часов 30 минут, вследствие сжатия льдов в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэлен затонул пароход «Челюскин». Уже последняя ночь была тревожной из-за частых сжатий и сильного крошения льда. 13 февраля в 13 часов 30 минут внезапным сильным напором разорвало левый борт на большом протяжении: от носового трюма до машинного отделения. Одновременно лопнули трубы паропровода, что лишило возможности пустить водоотливные средства, бесполезные, впрочем, ввиду величины течи…»
— Ужасно! — вздохнула Милочка.
— Еще бы! — Вовка сурово взглянул на Чаркину.
— Читай, читай! А ты, актриса, молчи! — послышались сердитые голоса.
Вовка читал торопливо, словно горохом сыпал: «Через два часа все было кончено. За эти два часа организованно, без единого проявления паники были выгружены на лед давно подготовленный аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радио. Выгрузка продолжалась до того момента, когда нос судна уже покрылся водой… Живем в палатках, строим деревянные бараки. У каждого — спальный мешок, меховая одежда. Просим родных не беспокоиться, не посылать запросов — мы экономим аккумуляторы и не можем давать частых телеграмм… Настроение у всех бодрое. Заверяем правительство, что несчастье не остановит нас в работе по окончательному освоению Арктики, проложению Северного морского пути…»
Как только Рябинин кончил читать, в классе сразу заговорили, зашумели. Игорь выхватил у Вовки газету. Ребята повскакали с мест и кинулись к Игорю.
— Вы что, с ума сошли? — возмутилась староста класса Ольга Минская. — Сейчас Грачев войдет!
Учитель физики появился как-то незаметно. Он уселся за столик, молча перелистал классный журнал и поглядел на нас спокойными, чуть прищуренными глазами. Ребята быстро расселись по местам, притихли.
— Максим Петрович, вы слышали? — срывающимся голосом спросил Вовка.
— О «Челюскине»?.. — Учитель в раздумье взял указку, лежавшую в желобке классной доски, и подошел к карте. — «Челюскин» прошел вот сюда, в Баренцово море… Преодолел льды Карского… В море Лаптевых — помните? — его встретил шторм. — Кончик указки медленно передвигался все дальше на восток. — В Чукотском море судну опять пришлось бороться со льдами. Вышли в Берингов пролив — на самый край земли советской. До выхода в Тихий океан оставалось всего несколько километров, и вдруг… — Максим Петрович задержал кончик указки в правом верхнем углу карты, посмотрел на нас, как бы ожидая, что скажем мы.
— Тайфуны! — выдохнул Вовка.
— Да, тайфуны, — медленно опустил указку учитель. — Они вызвали течение, откинувшее пароход далеко на север.
— Ну и что же? — выпятив губу, посмотрела на карту Чаркина. — Потом что?
— «Что, что»! Газеты читать надо! — вспылил Вовка.
— Умник! Зачем мне читать, когда ты их читаешь?
— Эх, темнота!.. — Вовка хотел было еще что-то сказать, но увидел, что кончик указки уставился прямо на него.
— Так вот, Чаркина, — продолжал Максим Петрович. — Пароход «Челюскин» попал в сплошные льды, потерял ход и вынужден был дрейфовать. Льды раздавили его…
Наступило молчание. А потом как-то заговорили все сразу:
— Что же теперь будет с людьми? Одни остались на льдине!
— Людей надо вывозить! Немедленно!
— Чукотка-то вон где… как же добраться?
— Да, далеко, — снова повернулся к карте учитель. — Правительство принимает срочные меры. Создана комиссия под председательством товарища Куйбышева.
Максим Петрович положил указку в желобок доски, одернул свою защитного цвета гимнастерку и взял в руки мел:
— Прошу приготовиться к выводу формулы…
Всю перемену в классе шли горячие споры.
— На собачьих упряжках вывезут! — настаивал Вовка. — Чего вы смеетесь? Чукчи запрягут собак в нарты — и айда на выручку.
— Упряжки! — посмеивался Игорь. — Нашел технику! Самолетами надо! С них и людей видно, и радио на самолете есть. И на полярных станциях тоже…
— Там-то все есть, — заметил я, поглядывая на авторучку, торчащую из кармана Игоревой блузы.
Игорь перехватил мой взгляд.
— Слушай, Лешка, — тихо сказал он, — у нас ведь еще многое не собрано. Ты контурную катушку намотал?
— Тебя, что ли, ждать?
— Кончил? Тогда я радиолампы куплю завтра же! Все, Лешка, и не сердись! — Игорь вдруг растерянно-радостно взглянул на меня, потом на ребят и охнул: — Что я придумал! Надо быстро, в несколько дней, оборудовать в школе радиоузел, и тогда мы сами свяжемся с лагерем челюскинцев!
— Тоже придумал! — презрительно откликнулся Вовка. — Спасать надо, а не связываться! Дела поважнее есть!
— Опять маниловщина пошла! — махнула рукой Тоня. — Вы подумайте: разве просто связаться с лагерем?
— Ерунда! — пробасил, приглаживая пробивающиеся усики, Андрей Маклаков. — Действуй, Конструктор! Хочешь, я тебе на радиоузел тысчонок пять отвалю? О-го-го!.. — захохотал он, хлопая себя по карманам.
Игорь со злостью посмотрел на рослого Маклакова, которого мы все за глаза звали Недорослем, и ничего не сказал.
Пыл девятого «А» не угас и на следующем уроке. В классе стоял тот самый «пчелиный» гул, который сразу настораживает преподавателей.
— Прошу внимания! — сказал резким, тягучим голосом учитель литературы Ковборин. Стекла его пенсне холодно блестели.
Гул утих. Вовка Рябинин поднял руку.
— Что вам? — поджал тонкие губы Ковборин.
Вовка встал и заговорил, тщательно подбирая слова. Он привык говорить быстро, но перед Ковбориным всегда заикался и краснел.
— Такие, я бы сказал, исторические факты, как гибель «Челюскина», Владимир Александрович, привлекают, я бы сказал, большое внимание общественности, и миллионы наших граждан, я бы сказал…
— Безусловно! — оборвал Ковборин. — Я убежден, что кто-нибудь напишет героическую поэму… — Ковборин заложил руки назад. Был он длинный, прямо, как указка, и бледно-серое лицо его не выражало никаких чувств.
Класс затих. Поэму. При чем здесь поэма? Мы переглядывались, пожимали плечами. И всем стало как-то не по себе. Ведь Ковборин был не просто преподаватель, но и директор школы… А он как ни в чем не бывало, взяв со стола кипу тетрадей и прохаживаясь меж парт, стал раздавать домашние работы.
Мое сочинение было испещрено пометками. Ух и погулял же здесь красный карандаш!
— Не вздыхай, Лешка, — толкнул меня под локоть Игорь. — Полюбуйся, что у меня: «Очень плохо», «Мысль не сосредоточена», «Ересь», «Плохо», «Вопиющая неграмотность». За три-то ошибки?
— Чудак! — вмешалась Мила Чаркина. — Это же вам попало по всем правилам педологии. Ясно?
— А тебя что, обошли?
— Сейчас посмотрим… — Мила быстро-быстро перелистала тетрадь и мгновенно стихла.
— Ну? — повернулся к ней Игорь.
— Какое-то непонятное слово. Латинское, что ли? «Де-де-кус», — по складам прочитала Милочка.
— Дедекус? Ха-ха! Такое я себе уже отхватывал! Это же «срам», — прыснул Игорь. — В переводе с латинского. Не помог, значит, пятак…
— Одного пятака, видать, мало, — глубокомысленно вздохнул кто-то из ребят.
С соседней парты доносился ворчливый полушепот Вовки Рябинина:
— «Че-пу-ха»… Ничего себе отметочка! Ну и плевать! Что значит гибель моего сочинения в сравнении с катастрофой «Челюскина»? Че-пу-ха!
Спасение челюскинцев оказалось делом не таким простым, как думалось нам вначале. Ни собачьим упряжкам, ни самолетам полярных станций не удавалось пробиться к лагерю: мешала бесконечная северная пурга. Челюскинцы посылали бодрые радиограммы, но радиограммы не успокаивали. О людях, затерянных на далекой арктической льдине, шли взволнованные разговоры и дома, и в школе, и на улице.
Однажды, придя с завода, Павел, мой брат, развернул газету и, сведя короткие, жесткие брови, долго читал ее.
— Да, дела у них плохи, — сказал он.
Слова Павла, смелого и решительного человека, еще больше встревожили меня.
Ночью мне приснился страшный сон. Я отчетливо увидел огромную льдину и на ней людей. Вдруг льдина треснула, стала быстро расходиться в стороны… В темную, как пропасть, воду падали женщины, дети… Они звали на помощь, но никто не откликнулся. Я закричал и, проснувшись, долго не мог опомниться от страха.
В школе разговоры о челюскинцах не прекращались ни на один час. Какой силы прошел циклон? Где находится льдина с людьми? Сколько у них в запасе аккумуляторов? Этим интересовался каждый. Книг об экспедициях в Арктику нельзя было достать ни в школьной библиотеке, ни в городской.
Удивляла нас внезапная перемена с Вовкой Рябининым. Он вдруг стал необыкновенно тихим, в спорах не участвовал, как бы ушел в себя. «Подменили Вовку, — смеялись ребята. — Не парень стал — загадка…»
В один из последних дней февраля на уроке немецкого языка я получил записку, адресованную мне, Игорю и Филиппу Романюку:
«Ребята! После звонка останьтесь в классе — будет ответственный разговор. В. Р.»
На перемене Вовка подождал, пока все ушли, проверил, хорошо ли закрыта дверь и не прячется ли кто за партами. Потом вытащил из кармана «Комсомольскую правду», развернул ее и сказал:
— Решено. Еду в Арктику. Спасать челюскинцев.
— Кто, ты?
— Да, я.
Мы переглянулись.
— А что! — воскликнул Игорь. — Неплохо придумал!
— Не я придумал, — солидно поправил Вовка. — Раньше меня нашлись. Вот» — он ткнул пальцем в газету, — парень один пишет, — Вовка кашлянул и прочел: «В Ленинградский Арктический институт. Заявление. Товарищи! Парень я вполне здоровый, жигулястый, грудь сто сантиметров, построения крепкого, хороший лыжник, знаю слесарное дело. Могу сейчас же выехать в ваше распоряжение для спасения бедствующих товарищей…» Ясно? — Вовка бережно сложил газету.
— Да, но тот парень здоровый, а ты? — сказал я.
— Что я? — Вовка насторожился.
— И лыжник не очень…
— И не очень-то жигулястый, — добавил Игорь.
— Ну, ну! Не хуже других! — Вовка залихватски сунул руки в карманы и прошелся по классу. — Экзамены за девятый сдам, когда возвращусь с Чукотки.
— Хорошо, — сказал Игорь. — А как же ты, так сказать, доберешься до Чукотки?
— Запросто! — Вовка оглянулся на дверь. — С летчиками… Из Сибирска вылетают туда два полярных летчика, мои соседи по дому. Уговорю их взять с собой.
— М-да… Сильно! — сказал молчавший до сих пор Филя Романюк. — И с летчиками уже договорился?
— Договорюсь, возьмут!
— Сильно! — повторил Филя.
Огромный, широкоплечий, он стоял напротив маленького Вовки и внимательно рассматривал его через очки. Потом встряхнул густой гривой волос:
— Ты подумал, нужен ты спасательной экспедиции?
Филя невозмутимо вытащил из кармана рубашки гребешок и стал расчесывать свою гриву.
Это разозлило Вовку.
— Удивительный ты человек, Романюк! Тебе бы только сидеть да протирать штаны над задачками… Да оставь в покое свои лохмы! — Он выхватил у Романюка гребешок. — Ну, что хотел сказать? Говори!
Филя добродушно пожал плечами:
— Силенок у тебя не хватит, вот и все!
— Силенок! Хо-хо, сказанул! Да их еще, может, больше, чем у тебя!
Филя улыбнулся и с несвойственной ему быстротой схватил Вовку одной рукой за шиворот, другой — пониже спины, приподнял его над головой и тотчас же осторожно поставил на ноги. К нашему удивлению, Вовка спокойно сказал:
— Ну и что? Сила-дура у тебя, и все. А вот Седов с двумя собаками ходил…
— Так то же был Седов!
— И у Вовки есть знаменитые псы — Шарик и Малявка, — сорвалось у меня с языка.
Сказать по правде, меня разозлило, что Вовка, именно Вовка, ничем не отличавшийся от других ребят в классе, собрался на Чукотку. Чем он был лучше других? Я хоть спортом немного занимался, радиотехникой…
Упоминание о знаменитых псах распалило Вовку больше, чем проделка Романюка. Дело в том, что Шарик был обыкновенной дворнягой с отвислыми ушами. Малявка вообще была ничто: маленькая, на кривых ножках, она и лаем и всем своим видом напоминала велосипедный звонок.
— Собак вспомнил… — подступил уже ко мне Вовка. — Если по-серьезному, так я лучше любого из вас подготовлен для Чукотки. Морозов не боюсь — раз. На лыжах хожу отлично — два.
— Чемпион! Первый в мире, второй по Сибири.
— Чемпион не чемпион, а такому, как ты, дам десять очков вперед! Хоть сейчас на Ангару!
— Что же, пошли! — Я наотмашь провел рукой по ершику Вовкиных рыжеватых волос.
Звонок прервал нашу ссору.
— Ты, Рубцов, трус. Хуже, всякой Малявки! — прокричал Вовка мне вслед.
Сидя за партой, Вовка петухом поглядывал по сторонам. В классе уже знали о нашем разговоре.
— Вовка Челюскинец! — потихоньку острила Чаркина.
По классу перекатывался чуть слышный смешок. А мне было не по себе. Разговор с Вовкой получился грубый, и я ему ничего не доказал.
— Ты возьми да и обставь его на лыжах, — успокаивал меня Игорь. — Организацию соревнований я беру на себя!
Глава вторая
«ДУЭЛЬ»
Своенравна Ангара. Февраль на дворе, по озерам и рекам, скованным льдом, тянутся вереницы обозов, снуют пешеходы, а Ангара по-прежнему озорует. Из голубой сделалась синей, окаймилась белоснежными заберегами, точно разоделась в меха, и мчится, спасаясь бегством от лютого мороза. А тот уже разозлился не на шутку: крепчает, стелет по реке седые туманы, хочет обманом взять. Зверем бросается река на бой с ледяными оковами, дыбится торосами, и, не смиренная, ощетинившись своим заледенелым хребтом, так и остается коротать остаток зимы…
Я стою на краю отвесного берега. Передо мной Ангара, по-зимнему молчаливая, в холодном блеске солнца. На всем пространстве реки, куда хватает глаз, торчат ледяные скалы — торосы. Присыпанные снегом, они издали напоминают густой лес, поваленный бурей.
Дует шквалистый ветерок. Время клонится к вечеру.
Лыжня, на которой я остановился, круто сбегает вниз, вьется меж торосов и, уткнувшись в дорогу, идущую поперек реки, теряется из виду. На дороге люди, автомашины, повозки. А дальше снова ледяные скалы, и лишь где-то вдалеке виднеется ровное снежное поле. Это остров, залитый водой в ледостав и покрытый снегом. Там происходят все городские лыжные гонки, там сегодня и наше состязание с Рябининым.
Оттолкнувшись палками, я покатил вниз. Ветер свистел в ушах, ноги не чувствовали опоры. Подскочив на трамплине, забыл вовремя нагнуться, но ничего, устоял…
— Молодчина! — донесся чей-то голос.
Неподалеку, среди торосов, я увидел знакомый зеленый шарф и красную шапочку.
— Ты здесь? — спросил я, подъехав к Тоне.
— Странный вопрос! — Она опустила глаза. — У вас же дуэль…
На раскрасневшихся щеках Тони появились слегка заметные ямочки. У нее была привычка смеяться как-то молча, про себя. Иногда в середине разговора ей точно залетала в рот смешинка. Она плотно сжимала губы, а на щеках у нее проступали ямочки.
— Дуэль, говорю назначена, — повторила Тоня, — между двумя юношами.
— Что же здесь смешного? Ну, поспорили. Ну, решил ему доказать. Соревнование, вот и все, — попытался объяснить я.
— Если бы просто соревнование, ребят пригласили бы!
Опершись на палки, Тоня с усмешкой смотрела на меня, а я уставился на ее косы — русые, тугие, не умещавшиеся под вязаной шапочкой и лежавшие на плечах. «Дернуть бы тебя за косы, чтобы не вредничала», — со злостью подумал я, но тут же про себя усмехнулся: — «Попробуй-ка!»
— Между прочим, — продолжала Тоня, — вы все так тонко обставили, что нигде, кроме городского базара, о вашей дуэли не знают. В классе даже объявление вывешено с приглашением.
— Мы не вывешивали!
— Ну, не знаю… Маклаков прямо чернилами на газете расписал. — Тоня оглянулась. — Так где же твои секунданты — могучий Филя и верный Игорь?
Я молчал. Действительно, все было известно.
— Игоря я понимаю, — все с той же усмешкой говорила она, — обидели его закадычного друга. А Филя? Такая ученая личность, и вдруг… секундант!
Я все молчал. Тоня взмахнула палками и покатила к острову. Отъехав немного, обернулась, помахала рукавичкой:
— По правде говоря, люблю дуэли!
Я долго не мог двинуться с места. «Смеется, а все же пришла… Почему я так глупо с ней разговаривал?»
Мимо меня, быстро перебирая палками, пролетел Вовка. За ним, смешно задрав хвосты и заливаясь лаем, бежали Шарик и Малявка.
«Челюскинец», — усмехнулся я и не спеша тронулся за Вовкой. Неподалеку от острова дорогу мне преградила длинная фигура в белых бурках, добротной шубе и каракулевой шапке. Это был Андрей Маклаков.
— Рубчик, наше вам-с! Где мордобой устраиваете? — Черноватое, с широкими скулами лицо Недоросля расплылось в улыбочке.
На острове возле тальника жгли костер Филя и Игорь. Здесь же, подбрасывая ветки в огонь, со скучающим видом грелась Тоня. Вовка с собаками устроился чуть подальше. «В самом деле, как на настоящей дуэли»…
Вдалеке, где кончалась ровная, засыпанная снегом площадка острова, виднелся красный флажок.
— Дотуда и бежать, — деловито объяснял Филя. — Ровно километр. А если трижды сбегать туда и обратно, будет и все шесть… Ясно?
На голове у Фили шапка-ушанка, на ногах сапоги, стеганая отцовская тужурка распахнута. Зато Вовка вырядился, как на парад: раздобыл где-то пьексы, белую вязаную шапочку и серый байковый костюм. «Конечно, так легче бежать», — мелькнуло у меня в голове.
— Начинает Рубцов! — негромко объявил Филя. — Давай, Лешка, засекаю!
Замелькали кустики, торосы… Лыжня была старая, хорошо укатанная, насаленные лыжи скользили легко. Правда, на лбу под шапкой и за воротником телогрейки становилось все горячее, и я с завистью вспоминал о Вовкином лыжном костюме.
Вот и красный флажок… Я обошел его по кругу и вскоре повстречался с бегущим навстречу Вовкой. За ним по пятам, высунув от усталости языки, мчались его дворняжки. Вовка отстал от меня метров на двести. «Это хорошо!» Я приналег на палки.
Вот Игорь, Филя, Тоня, Маклаков. Я мельком взглядываю на них. У Фили, как у всякого порядочного судьи, на лице полная беспристрастность; он глядит на часы с секундомером и кричит, что первый круг пройден. Игорь прыгает и машет руками: «Давай, давай, жми, Лешка!» В руке у него булка — успел проголодаться! У Тони сползла на лоб шапочка. Маклаков гогочет, корчит страшные рожи. Единственное мое желание — вперед и вперед!
Вовка снова повстречался, и, как показалось мне, раньше, чем следовало. Бежал он легко и уверенно. «Держись, Челюскинец!» — подумал я со злостью и рванулся сильней. Перед глазами чаще, чем прежде, замелькали кустики, деревца. Все быстрее, быстрее…
И вдруг словно кто-то кинулся мне под ноги, сшиб — и небо, и деревья, и тропинка куда-то скрылись, а я очутился в снегу. Правая лыжа стремглав мчалась вперед, и за ней с веселым лаем бежали повернувшие от своего хозяина Шарик и Малявка.
И вот я держу эту чертову лыжу в руках. Гнилого ремня не заметил!
Сойдя с лыжни, я растерянно смотрел на лопнувший ремень: ехать дальше — потерять время, возвратиться на старт — заранее признать себя побежденным. Перед глазами проплыло насмешливое лицо Тони…
Кое-как стянув шпагатом ремень, я пошел дальше, Снова показался красный флажок. Обернувшись, я увидел приближающегося ко мне Вовку и остановился в нерешительности. Челюскинец, пролетая мимо, бросил на ходу:
— Чего стоишь, Малявка?
И Вовкины псы, промчавшись вслед за хозяином, протявкали в мою сторону.
Меня словно кто подтолкнул. Не отдавая себе отчета, я побежал вперед, все больше отдаляясь от старта, от ребят: «Что случилось со мной, куда я бегу?» — эти вопросы смутно мелькнули в голове. «Дуэль», «секунданты». Жалкий хвастун! Но вернуться я теперь уже не мог.
Тропинка вилась Меж торосов, уводя все дальше, на левый берег реки. Вот и знакомый железнодорожный мост через балку. В этих местах мы не раз бывали с Игорем. Пройдя под мостом, я очутился у подножия высокой заснеженной горы. Не раздумывая, стал взбираться вверх. Обходя пни, кусты, вышел на вершину и остановился. Внизу, по насыпи вдоль берега, пролегал железнодорожный путь. Дальше открывала свою снежно-ледяную ширь река, по-зимнему белая и лишь ближе к берегам начинавшая буреть. Вдали, в мутной дымке уходящего дня, виднелся город. Высились трубы, чернели старые каменоломни.
Я пытался разглядеть остров и тальники, откуда стартовал, но сумерки сгустились да и ушел я далеко. Пронзительными порывами налетал ветер, шумел в кустах.
Чем дольше стоял я один, вдали от товарищей, тем становилось горше: зачем ушел? Ребята, наверное, уже ищут меня. Струсил, сбежал… Нет, сейчас же домой! Скатываясь с горы, я ударился лыжей о пень и переломил ее.
При падении неловко подогнулась нога, стало больно ступать. Отыскав в снегу рукавицы и положив на плечо уцелевшую лыжу, я спустился к реке. Стемнело, ветер усилился. Он дул с каким-то неприятным подвыванием и пронизывал все тело. Начинался настоящий буран — один из тех, которые бывают в Сибирске перед весной.
С трудом передвигая ушибленную ногу, я шел по льду реки. Вокруг меня вихрилась и ревела белесая снежная тьма. Все скрылось из виду, моим ориентиром стал ветер, и я пошел прямо на него. Колючий снег хлестал по лицу. Ветер не давал дышать. Одежда на морозе заледенела.
Вдруг я обо что-то споткнулся и упал. Во тьме нащупал ледяную глыбу, скользкую, с острыми зазубринами и отвесную, как стена. Это был торос. Я пополз назад и снова уперся в такую же глыбу. Метнувшись в сторону, я опять не нашел выхода. Мне стало страшно.
Медлить было нельзя, надо выбираться из ловушки. Но в какую сторону? Можно сделать два шага, и выйдешь туда, где ты только что был. А если забредешь в глубь этих ледяных скал? Я приткнулся к торосу. Выла вьюга, где-то со стоном ломался лед. Стужа пробиралась за ворот, к ногам, коченели руки. Я с трудом поднялся, нерешительно сделал шаг, другой… Наткнулся на торос. Ощупав его, вскарабкался наверх, спустился, пошел дальше… Еще торос, еще — и вот я на ровном месте.
Порыв ветра свалил меня с ног, я пополз, пригибаясь к сугробам. Тело наливалось тяжестью, желание уткнуться лицом в снег и отдохнуть становилось все неодолимее. Но я полз вперед. Вскоре почувствовал под руками что-то твердое. «Дорога!» Я нащупал колею, сделал попытку встать, но ноги подкосились: из мрака надвигались два огромных светящихся глаза… Я закричал, рванулся в сторону. А светящиеся глаза, в упор рассматривая меня, замерли на месте…
Кто-то приподнял меня, с ожесточением стал тереть онемевшие руки, лицо, и сквозь рев бурана я различил человеческий голос:
— Эх, паря, еще бы немного, и каюк тебе. Шофер, подсоби-ка!
Глава третья
НА СЕВЕР!
…Тишина, только тиканье часов над головой. Тихо и за стенкой, у соседей: все на работе. Потом часы зашипели и пробили одиннадцать раз. «День в разгаре… Чего же я валяюсь в постели?»
Рядом на столике — листок бумаги. Знакомый размашистый почерк жены брата:
«Лешенька! В обеденный перерыв не приду, сбегаю за пайком. Горячее молоко в термосе на столике. Можешь походить. Только, смотри, немного! Зина».
«Смотри!..» Предупреждает еще… Да меня в постели не удержит сейчас никакая сила! Хватит, за неделю-то належался.
Я подошел к окну, раздвинул занавески и невольно зажмурился от яркого солнечного света. Ранняя весна развернулась по-хозяйски. Улица ожила от множества лужиц и ручейков. Канавы наполнились грязно-мутной водой. От сырых досок тротуара парило. Даже сквозь двойные рамы доносились крики ребят.
А щека и подбородок все же болят. Обморожены… Вовка, Филя, Тоня… Лыжня, торосы, буран… Эх, лучше не вспоминать…
На стене против окна — фотография отца. Шапка с красногвардейской ленточкой, щетинистое лицо. А глаза какие-то удивительно живые, беспокойные. Они словно следят все время за мною. Сейчас отец смотрит строго, с укором: «Хвастун!» Ведь это слово я бросил в лицо Вовке. Однако как кружится голова. Нет, надо прилечь. «Хвастун, хвастун…» Что думают сейчас обо мне ребята?
— Леша, что же ты!
Это голос Зины. На лбу я чувствую ее прохладную ладонь.
— Ты все спишь, не надоело?
— Как же, я недавно вставал, в одиннадцать.
— Недавно! — засмеялась Зина. — Уже шесть, мы с работы пришли. К тебе, кстати, гость.
В коридоре раздались шаги. Одни — Павла, другие — незнакомые.
— Он не спит? — донесся чей-то басок.
— Проходите, Лазарев, проходите! — приглашала Зина. Она отвинтила блестящую крышку термоса. — А почему молоко не выпил?
— Ладно! — отмахнулся я. — Где же Лазарев-то?
Зина со стуком поставила термос на стол и вышла из комнаты. Вот так всегда — сердится из-за мелочей.
Я, кажется, вовремя оделся. В дверях стоял Павел, а рядом с ним — широкоплечий приземистый паренек. Оба в спецовках — прямо с работы. Но Вани Лазарева с ними не было.
— Знакомься, Алеха! — подхватив под локоть паренька, брат подвел его ко мне. — Не узнаешь? Василий Лазарев, с нашего завода.
«Как же я могу узнать, если это не Ваня Лазарев, а какой-то другой Лазарев!» — подумал я.
А глаза у брата хитрые-хитрые.
— Да, Алеша, еще бы немного… — сказал Лазарев.
И сразу я узнал этот голос: «Эх, паря, еще бы немного, и каюк тебе…»
Так вот это кто!
Я протянул Лазареву руку:
— Если бы не вы…
— Проезжали на машине, тут ты и подвернулся. Только и всего.
Павел подставил Лазареву стул:
— Поговорите, а я по хозяйству…
Оставшись вдвоем с Лазаревым, мы долго не решались завести разговор: сидели, присматриваясь друг к другу. Волосы у Лазарева черные, жесткие. На обветренном лице голубые задумчивые глаза. Увидев на стене двустволку, он спросил:
— Павла Семеныча?
— Его, — ответил я.
— А ты… охотник?
— Бывает, езжу на зорьки. — Вытащив из-за шкафа свою бердану, я протянул ее Лазареву.
— Твоя? — Его ловкие пальцы прошлись от ствола до приклада, и затем он осторожно поставил бердану к стене.
Я снова протянул ружье Лазареву:
— Это вам, — сказал я. — Насовсем!
— Зачем? Была у меня такая. Продал, как в город поехал. — Лазарев решительно отставил бердану. — На охоту потянет, тогда попрошу. Да ведь недосуг: с завода-то не вылазишь!
— Давно вы на заводе?
— Больше года. А все не могу обвыкнуть. Эх, и леса у нас в Забайкалье! — Лазарев достал кисет, отсыпал на кусочек газеты махорки, стал завертывать самокрутку. — Если бы не Павел Семеныч, катанул бы обратно в деревню. Не нравится мне здесь. Да вот твой брат не советует завод бросать… Куришь? — дохнул он дымком.
— Нет.
— А я давно курю, как отца лишился. — Лазарев затянулся, продолжая хрипловатым баском: — Кулачье отца убило. Сиротами нас трое осталось. Ваньку-то, поди, знаешь?
— Как же, в одном классе… А он и не скажет, что брат у него!
— Мы с ним братьями по отцу приходимся. Мать-то Ваньки мне не родная… — Помолчав, Лазарев добавил: — А Ванька башковитый, не гляди, что щуплый. Все за шахматами сидит. Прославился…
— Мы его в школе чемпионом прозвали, — подтвердил я.
— Да, далеко пойдет! — Лазарев вздохнул. — Образование получит. А ж вот грузчиком. Да и кем я еще могу?
Мне стало как-то неловко, будто я виноват в том, что мы с Ваней учимся, а он не учится.
— А что вы делаете? — только и нашелся я спросить.
— Детали в цех подвозим, а когда и на железную дорогу ездим. В ту непогодь я как раз за чугуном ездил… Понимаешь, паря, — живее заговорил Лазарев, — вагранки у нас на заводе есть, печи такие… Да тебе чего рассказывать — твой отец литейщиком был. — Примяв пальцами окурок, он положил его в пепельницу. — Не хватает иной раз чугуна-то, вот и ездим.
В окно постучали. Один раз. Второй. Третий.
— Стук, паря, условный, — определил Лазарев. — Видать, товаришок?
— Игорь! — разглядел я в сгустившихся сумерках смеющееся лицо друга.
Игорь вошел как-то боком, держа под рукой знакомый мне лакированный ящичек.
— Фу! Лешка! Наконец-то! Как ни придем, все нельзя да нельзя. Твоя тетя Зина — что стена.
Искоса взглянув на Лазарева, Игорь поставил на окно приемник и отнял его заднюю стенку.
— Сам собрал? — подивился Василий.
— Ага! Вот катушка, лампы, конденсатор. — Игорь нетерпеливо пригладил ладонью черные вьющиеся волосы. — Собрал, а не работает!
— Может, батарея старая? — подошел я к приемнику.
— Ну, нет! — Игорь быстро отсоединил электрическую батарею и, как заправский радист, лизнул языком контакты.
— Дергает? — рассмеялся Лазарев. — Без языка останешься!
— Эй, радисты, пока языки целы, живо к столу! — позвал нас Павел.
Зина уже разливала по тарелкам уху.
— Достается, поди, — сочувственно заметил Лазарев, следя за быстрыми движениями хозяйки. — В цехе за разметочной плитой орудуй, дома — за кухонной.
— Вот и хорошо, — посмеивалась Зина. — Я нарочно две плиты захватила — больше власти!..
Невысокая, худенькая, с туго закрученной на голове косой, Зина, когда смеялась, удивительно молодела.
— Ну вот, — Павел придвинул к Лазареву тарелку, — ешь и рассказывай: чего это ты с завода бежать собрался?
Глаза у Павла отцовские — беспокойные. От уголков их, точно трещинки, расходятся ясно видимые морщины, в них въелось машинное масло. Темные волосы местами пробивает седина. Ему уже далеко за тридцать…
— Начальству не по нраву пришелся, вот и все. — Лазарев задумчиво подул на подымающийся из тарелки парок. — На днях Бойко опять стращал.
— А какое Бойко дело до тебя? — пожал плечами брат. — Он главный энергетик завода, а ты грузчик на складах.
«Бойко… — стал я припоминать. — Это же отчим Ольги Минской».
— Если ты начальник, разбирайся! — Лазарев сердито хлебнул и отложил ложку. — Третьеводни нефть качали в цистерны на склады. Трубопроводчик — Семкой зовут — вентиля перепутал. Нефть на землю пошла. Разлейся ее поболе — пожара не миновать. Я на Семку, а за него само начальство — Бойко. Кричит, будто во всем я виноват: мол, работник склада, а проглядел. Давай тюрьмой пугать. Где правда? Нет, с завода надо бежать… — Лазарев даже приподнялся со стула.
— Бежать? — Павел, посмеиваясь, погрозил Лазареву ложкой. — Бежать легче всего. Что ж, хороших людей на заводе нет?
— Поели бы сначала, — вмешалась Зина.
Но Лазарев снова с горечью заговорил о Бойко. Игорь, сидевший рядом со мной, вдруг подтолкнул меня локтем.
— Возьми-ка, — шепнул Игорь. — Я уж моргаю тебе, моргаю!
Он сунул мне в карман брюк вчетверо сложенный листок бумаги. Письмо? Я тихонько развернул листок.
«Леша, я очень соскучилась по тебе…»
В комнате словно светлей стало. И что говорили за столом, я уже не слышал.
«Леша! — писала Тоня. — Я во многом виню себя… Зачем я пришла тогда на Ангару? Надо было просто разнять вас, «маленьких», после ссоры, и все. А теперь еще новый конфуз с Вовкой! Игорь расскажет… В общем, Максиму Петровичу сплошные неприятности. А Ковборин изругал наш класс. Вы, говорит, «имперфектус» (то есть несовершенные существа!). Представляешь? Поправляйся скорее и приходи». И подписалась: «Кочка».
Кочка… Так переделали ребята на свой лад фамилию Тони еще в четвертом классе. Тоня Кочкина была тогда совсем маленькая. На коротенькой косичке у нее болтался пышный бант. Я дергал за кончик ленты, бант развязывался. Тоня плакала, а я хохотал на весь класс.
Да, но что же это за новая история с Вовкой? Я шепотом спросил Игоря.
— Не история, а фантастика, — громко ответил Игорь. — Он чуть не сбежал с летчиками на Чукотку.
— Чего, чего? — насторожилась Зина. — Кто это?
— А вы разве не знаете? — Игорь отодвинул пустую тарелку. — Весь город говорит о нашем Вовке Челюскинце. Значит, забрался Вовка в хвост самолета, где багаж, и сидит ни жив ни мертв, ждет отлета. Думает: «Уж в воздухе-то не выбросят!» А штурман его цап-царап — и к милиционеру. Что тут было!
— Он же говорил, будто летчики знакомые! — сказал я.
— Так это ведь не в кино пригласить — полет в Арктику!
— Да, — сказал Лазарев, — авантюрист он. Ишь ты, бежать из дому!
— «Авантюрист»! — засмеялся Павел, вставая из-за стола. — А кто с завода бежит?
Лазарев скосил глаза на нас:
— У меня причина на то есть…
Я почувствовал, что ему неловко, и сказал Игорю:
— Давай займемся приемником.
Мы отошли к окну, но невольно прислушивались к разговору за столом.
— И у парня причина была, — закуривая, спокойно говорил Павел. — На Чукотку, спасать челюскинцев… Ты скажи мне, Василий, хочешь настоящим металлистом стать? Например, токарем, а?
— Что вы, Павел Семеныч! Смеетесь! Когда я смотрю, какие вы вещички на станке работаете, у меня аж нутро жжет.
— Завидуешь?
— Завидую. Только не суметь мне этого!
— Почему же?
— Вы на заводе первый токарь, а я что… Прямо от плуга.
Павел расстегнул воротник рубахи, сгреб руку Василия и просунул ее за рубашку к лопатке:
— Чуешь? Рубец на спине. А под ним, внутри — пуля-стервятка. Колчаковец засадил, не вытащишь… Так вот, я с гражданки прямо на завод подался. Пять лет грузы таскал, как ты. А потом — в токаря. Понял?
— Понять-то понял, да ведь семья подмоги требует, Павел Семеныч. Ваньку в люди выводить надо.
— Вот упрямый человек! — уже горячился брат. — Понимаю, что из грузчиков в ученики переходить не денежно. Да ведь я сам учить тебя стану, как когда-то меня Петрович. — Павел встал и прошелся по комнате. — Слыхал о Петровиче? Старик такой у нас в цехе. Бывший токарь. Когда-то с нашим отцом на сходки хаживал…
Пока у них шел этот разговор, мы с Игорем возились с приемником. Я еще раз проверил батарею, схему присоединения аппаратуры. Все, кажется, на месте, можно было настраивать.
Установив приемник на табурете, мы присоединили к клеммам антенну, потом «землю» — кусок ржавой проволоки, уходящей наружу сквозь отверстие в оконных рамах. Игорь то и дело смахивал со лба пот, щупал руками обмотку, проводнички, зажимы. Но двухламповый молчал. Не помогли и мои старания. Стало ясно, что надо идти к учителю физики, и я сказал об этом Игорю.
— Максим-то Петрович сделает, а вот мы, безрукие, не смогли. Плохие мы радисты! — Игорь сокрушенно вздохнул. — Эх, Лешка, а какая мысль у меня была!
— Ну, какая?
— Да что уж теперь…
— Говори, — настаивал я.
— Лешка, — перешел Игорь на шепот, — нам с тобой скоро по семнадцати. Кончим девятилетку. А дальше?
— Пойду работать, — ответил я просто. — На шее брата сидеть не стану.
— А мне что?
— Смотри сам, у тебя дела получше: отец профессор… И мать есть…
— А я тоже не собираюсь на отцовской шее сидеть. Ясно? Давай, Лешка… — Для надежности Игорь осмотрелся. — Двинем радистами на полярную станцию!
— Куда, куда? — спросил я скорее от того, чтобы не выдать охватившего меня волнения. Полярная станция. Радист-полярник. Как мне-то не пришло этого в голову?
Вид у меня был, наверное, такой ошарашенный, что Зина несколько раз повторила:
— Ребята, пить чай!.. — С пыхтящим самоваром в руках она стояла перед нами и ничего другого не оставалось, как тотчас же сесть за стол.
Самовар, купленный еще когда-то отцом, ставился по особо праздничным дням. Пузатенький, сияющий затейливыми узорами на своих потертых боках, самовар стоял посередине стола, посвистывая, попыхивая парочком. Казалось, вот-вот он возьмет да и притопнет одной из своих четырех ножек.
Медные бока его блестели, и мы с Игорем не без интереса смотрели на наши искаженные самоваром изображения.
«Значит, согласен?» — прочитал я на отраженном в самоваре лице Игоря.
Я надул щеки и закивал головой. И вдруг между нашими лицами мы увидели нахмуренное лицо Зины.
— Ну, говорите, говорите, куда собрались…
Наши лица вытянулись. «Откуда она узнала?» Игорь спрятался за самовар и вдруг выпалил:
— На Чукотку, радистами!
Крышечка чайника, которую Зина придерживала рукой, наливая заварку, упала и звонко покатилась по полу. Игорь уткнулся подбородком в стакан.
— Исподтишка хотели, как ваш Рябинин? Тайком, значит, от родных? Нечего сказать, вырастили…
Голос Зины вдруг осекся и, закрыв глаза кончиком накинутой на плечи косынки, она вышла из-за стола. Наступило неловкое молчание.
— Вы чего это,в самом деле? — строго спросил Павел.
— Да не сейчас… — пытался выкрутиться я.
— Нет уж, — снова заговорила Зина. — Я ему покажу Чукотку!
— Тише ты! — косясь на молчавшего Лазарева, сказал брат. Он встал, прошелся по комнате. — Ну что же… Не маленькие, пусть решают сами. Радисты так радисты…
Павел, походив, остановился возле меня.
— Видишь ли, Алексей, отец, отправляясь в девятнадцатом на Колчака, давал мне наказ определить тебя по литейному делу, на инженера выучить. А ты вишь радистом на Север захотел… Запретить не могу, иди, куда душа зовет. Одного не пойму: как случилось, что завод, который вскормил всех Рубцовых, не близок и не дорог тебе? Нет, не пойму я этого!
Глава четвертая
ЧТО ДОНЕСЛИ РАДИОВОЛНЫ
Андрей Маклаков, развалясь за партой и поглаживая ершик волос своего великолепного «бокса», с ухмылкой смотрел на меня. Ворот его рубахи под бостоновым пиджаком, как всегда, был расстегнут.
— Тут по тебе, победитель, все белугами ревели, — произнес он своим баском. — И даже Филипп Могучий!
Филя Романюк, стоявший с Вовкой у карты, повернулся к Недорослю и угрожающе вздохнул.
— А-а! Понимаю! Ну, пожалуйста, пожалуйста! — лениво поднялся тот. — Нужно мне ваше п-полярное общество… как слону боржом! — Сунув руки в карманы, он, раскачиваясь, вышел из класса.
— Иди-ка сюда, Лешка! — подозвал меня Филя. — Поглядим на карту.
Чего глядеть-то, и так известно: циклоны, погода нелетная.
Но все же я подошел.
— Циклоны… Заладили одно и то же, как сороки! — сердито сказал стоявший у окна Вовка. — А если циклоны еще с месяц просвистят? Ждать ясна солнышка? Нет, какие это летчики! С Уэлена до льдины не могут долететь.
Распахнулась дверь, и в класс стремительно вбежала Тоня.
— Ты чего это, Вовка, своих собак распустил? — набросилась она на Рябинина. — Чуть чулки не порвали!
— А что я им, пастух?
— Хоть бы на дворе оставлял! С целой свитой в школу ходишь!.. Ой, Леша, здравствуй!
— Кому здравствуй, а мне вечно палкой по голове! — проворчал Вовка. — Все равно сбегу от вас!
— Опоздал, мальчик, — рассмеялась Тоня. — Пока вы тут у карты геройствуете, челюскинцев начали вывозить.
— Что? Что ты сказала? — Вовка был уже возле Тони.
— Только-только по радио передали. Вывезли с льдины несколько человек.
— Как — вывезли? Кто? — На Вовку было просто страшно смотреть.
— «Кто, кто!» Твои летчики! — Тоня отошла от ошеломленного Вовки и тихо спросила меня: — Тебе передали мою записку?..
Незаметно для остальных я пожал Тонину руку.
На уроке немецкого языка, усаживаясь, Вовка вдруг громко сказал:
— Подумаешь, вывезли несколько человек. А их сто!
— Ахтунг, ахтунг, геноссе! — добродушно успокаивала Мария Павловна. Волосы ее, затейливо причесанные, возвышались на голове монументальной башней. — Сегодня мы с вами займемся…
Но мы ничем не успели заняться. В классе вдруг раздалось собачье повизгивание. Затем послышался стук коготков по крашеному полу, и от парты Недоросля в сторону Марии Павловны побежала косолапенькая Малявка. На хвосте у нее, стоявшем торчком, подрагивал пышный бумажный бант с крупной чернильной надписью: «Полярная собачка В. Рябинина».
Раздался смех. Малявка тем временем добежала до учительницы и с подвизгом тявкнула на нее. Мария Павловна, обомлев, поднялась со стула. Малявка вцепилась ей в платье. Мария Павловна повернулась. Повернулась вместе с ней и собачка. Учительница повернулась еще и еще и закружилась, словно в танце; кружилась и Малявка.
— Что же это, ребята! — крикнул Филя и выскочил из-за парты.
Но проворней всех оказался Вовка. Он схватил Малявку за загривок и вышвырнул ее за дверь.
Мария Павловна дрожащей рукой поправила свою башню-прическу и вышла из класса.
Ольга Минская, бледная, взволнованная, выскочила вслед за ней, но вернулась.
— Рябинин! Это все из-за тебя! — крикнула она. — Зачем собак привел?
— А я их в класс не впускал!
— Все равно, твоя собака!
— Привязалась: «Твоя, твоя»! Меня же и осрамили!
— И верно, — громко сказал Ваня Лазарев, — ведь это же все Маклаков сделал!
— Маклаков, отвечай! — крикнула Ольга.
Недоросль, вытянув ноги, с победоносным видом сидел за партой.
— Встань! — снова крикнула Ольга. — Как староста класса я требую, чтобы ты встал!
— Еще чего захотела… — Маклаков ядовито ухмыльнулся: — Тут не завод и ты не главный энергетик!
Ольга растерянно глядела на него. Намек был слишком понятен. На красивом смуглом лице ее проступил румянец.
— Маклаков! — с отчаянием выкрикнула она. — Ты вел себя возмутительно, ты окончательно распустился!..
— Ха! Да мне подтянуться, что плюнуть! — Недоросль встал и без стеснения подтянул ремень на брюках.
— Ну, Маклаков, — сказал Филя, — это хамство тебе так не пройдет!
— Ребята, тише! Кто-то за дверью, — предупредила Тоня.
В это мгновение на пороге класса появился директор школы. Ковборин стоял, заложив руки назад, и смотрел на нас холодным, презрительным взглядом.
— Хоминес импудентес! — процедил он сквозь зубы и, повернувшись кругом, хлопнул дверью.
Вечером, захватив приемник, я направился в школу. В это время Максима Петровича почти всегда можно было застать в лаборатории физического кабинета. То он готовил опыт к уроку и ребята помогали ему, то чинил сломанный прибор; иной раз садился с кем-нибудь из нас за шахматную доску. Частенько Максим Петрович занимался, готовясь к сдаче экзаменов за институт. Он был заочником одного из московских вузов. В такие часы ребята молча подходили к дубовому верстаку, стоявшему у окна, и, стараясь не шуметь, принимались за свои дела: одни конструировали механизмы, другие — приборы по электричеству, а кто-то даже ремонтировал настоящий электромотор с пережженной обмоткой.
Года три назад в школе пронесся слух, что преподавать физику будет демобилизовавшийся из армии командир-пограничник Грачев.
«Был начальником заставы, два ордена. Ранен — пришлось демобилизоваться…» — перешептывались ребята.
А вскоре мы увидели и самого Максима Петровича Грачева. На нем была гимнастерка защитного цвета, темно-синие командирские брюки и до блеска начищенные сапоги. Подтянутый, загорелый, он уверенно вошел в класс, положил на учительский столик книги и, прежде чем назвать себя, улыбнулся — просто, серьезно и чуть задорно, и на наших лицах невольно засветились ответные улыбки.
— Что же это у вас. — ни кола ни двора, и приборов маловато. Нужна лаборатория!
— А мы не против, — откликнулся кто-то. — И комната подходящая есть, за стеной, только там парты ломаные хранятся.
— Комната? Отлично! Есть охотники помочь? Охотники нашлись.
С того дня и повелась у нас с Максимом Петровичем дружба…
Когда я вошел в лабораторию, Максим Петрович сидел за шахматами с Ваней Лазаревым. Щупленький, вихрастый «чемпион», совсем не похожий на своего брата Василия, старался держаться спокойно. Но его выдавали глаза, горевшие торжеством: он выжидал очередного хода учителя. Рядом с шахматистами пристроился Игорь.
— Да, «импуденс хомо», — конечно, обидно… — как будто разговаривая сам с собой, сумрачно произнес учитель и переставил пешку.
— А что это значит — «импуденс хомо»? — спросил Ваня.
— Я в словаре нашел, — отозвался Игорь. — «Хоминес» — люди, а это самое… «импудентес» — бесстыдные… Значит, получается…
— Ясно, что получается…
— Да уж, видно, очень плохо вели вы себя, если пришлось вас по-латыни ругать, — сказал Грачев.
— Мог же Ковборин разобраться, — заговорил я, — а он хлопнул дверью, и все. Ольга ходила к нему, извинялась от имени класса.
— Он директор, командир. — Максим Петрович, упершись подбородком в кулак, долго и сосредоточенно смотрел на шахматную доску. — Ну что ж, пройдемся слоном, — и передвинул фигуру.
Ваня, вздрогнув, схватился за пешку, с недоумением посмотрел на шахматную доску, потом на учителя:
— Это как же так? Мат?
— Выходит, что так.
Грачев улыбнулся, взъерошил Ванины волосы и молча поднялся со стула.
Мы вместе с ним подошли к верстаку.
— Контурную катушку дома, наверно, мотали? — спросил Максим Петрович, сняв стенку приемника.
— Дома, — подтвердил Игорь. — А что, неправильно?
— Неаккуратно… Но дело не в катушке. — Учитель задержал свой взгляд на межламповом трансформаторе. — Конец обмотки у вас к чему припаян?
— К земле.
— А надо?
— К аноду, — смущенно поправился Игорь.
— То-то же! Перепаяй конец проводничка.
Игорь стал нагревать паяльник. Подошли Романюк, Вовка, Тоня. Филя подключил приемник к антенне.
Сев за верстак, Максим Петрович попросил нас помолчать и не спеша стал настраивать приемник. Медленно накаливались радиолампы. Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло. Лица ребят, осветившиеся было надеждой, замерли в растерянности.
Но в тот же миг точно ветерок пронес по комнате отдаленные звуки музыки.
— Действует! Действует! — раздались голоса.
Ребята засуетились, теснее окружили Максима Петровича. Вдруг наушники снова умолкли, но учитель поднял руку, передвинул рычажок, и в наступившей тишине прозвучал знакомый голос диктора сибирской радиостанции:
— …Внимание трудящихся всего мира в течение многих недель было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить смелых людей, они вырвали челюскинцев и доставили их на материк… Советская авиация победила! Все ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, судовой журнал, научные материалы забраны и доставлены на материк. Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасению челюскинцев закончена. На льдине реет алый советский флаг!
— Ура героям-летчикам! — крикнула Тоня.
Максим Петрович выключил приемник.
— Как же это… лагеря больше не существует? — растерянно спросил Вовка Рябинин. — Закрылись лучшие страницы жизни!
Я думал о том же. Вот сейчас, в этот вечер, из школы уходило что-то очень родное, душевно волновавшее всех нас. И оно, быть может, уже никогда не вернется…
Глава пятая
В СТАРОЙ КАМЕНОЛОМНЕ
Картофельное поле заводских огородников у самой реки. За голубой ангарской ширью — зеленеющие луга с просветами озер, холмы, волнистая синева горизонта…
Отставив лопату, Павел вздыхает:
— Утиная пора, Алеха. Апрель на исходе…
Заметив, что я обгоняю его, брат начинает быстро и сосредоточенно копать, потом, схватив горсть земли, смеется. На ладони у него дождевой червяк.
— А ты сегодня веселый, — говорю я.
— На природе, Алеха, всегда хорошо. Только ты не думай, я с тобой все равно ругаться буду.
— За что?
Павел вытаскивает пачку папирос, но его неожиданно схватывает кашель. Отбросив лопату, он идет к костру.
Отдышавшись, он зовет:
— Иди-ка, Алеха, поговорим…
Присев на корточки, Павел выхватывает из пепла дымящуюся картофелину, бьет по ней кулаком и, взяв в пальцы чашечкой, долго и старательно дует на белоснежную мякоть.
— Слышь-ка, Алеха, говорят, будто нынче десятые классы откроют?
— Читали нам в школе такое решение.
— А ты чего же молчишь?.. Передай-ка соль, — снова заговаривает Павел.
Я передаю соль, беру сучок и копаюсь в горячем пепле.
Картофелина, вытащенная мной, дымится, я не решаюсь разбить Павел, кулаком.
— Не бойся, не сгоришь, руки-то, поди, не дворянские. Вот так, так. Еще раз ее по макушке. Ну!
А мне уже расхотелось есть…
— Так как же ты решил? — не отступает Павел.
— Работать пойду.
— Слыхал уж! — Брат сердито отшвыривает обугленную кожуру. — Так! Отец неучем век прожил — понятно, не те времена были. Я рано работать пошел поневоле — семья. Ну, а ты-то чего куролесишь?
— Тебе тоже надо учиться.
— Гляди, глава семьи выискался!
«Сказать разве ему все начистоту?.. Будь что будет!» — решаю я.
— Пойми, Павел! — начинаю я. — Учиться в школе стало неинтересно. Со спасением челюскинцев закрылись лучшие страницы жизни.
— Чего, чего? Какие страницы?… Подбрось-ка, парень, веток в костер.
Облокотившись на землю, брат вытащил папиросу.
— Говоришь, закрылись? Ты, выходит, и не рад, что челюскинцев спасли?
— Там, на Севере, — настоящий труд и романтика настоящая!
— Вот-вот… — задымил папиросой Павел. — А ответь-ка мне, Алеха, на такой вопрос: за что я свое токарное дело люблю? — Павел улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжал: — Вот я тебе случай расскажу. Подходит как-то к моему станку наш главный конструктор, не знаешь? — Товарищ Чернышев. Уважаемый инженер. Подает мне чертеж и говорит: «Вот, Рубцов, тебе задание: выточить эту деталь. Сделаешь — опытный образец машины войдет в строй, нет — значит, всю технологию перекраивать заново». И я взялся. Почти двое суток не отходил от станка. Одну деталь запорол, другую, пришлось в третий раз точить. И все же сделал: в машину мою деталь поставили. Народ собрался смотреть. А я места себе не нахожу. «Пойдет, — думаю, — машина или нет?» Пошла! В детальке весу-то всего граммов двести, а без нее экая махина — ни с места! Это как, не романтика?.. — Павел сделал последнюю затяжку и бросил окурок в костер. — Я, парень, свою романтику задешево не отдам…
Он помолчал, шевеля палкой угли в костре.
— Решил готовиться в техникум сразу, без рабфака… Как считаешь, в течение года осилю за седьмой класс? Без отрыва от станка. Поможешь?
— Павел! Ну как тебе не стыдно!
— Ну вот и договорились. А ты… ты поучись еще годок в школе — и на индустриальный факультет. А потом хоть на север, хоть на юг. Ты в инженеры подавайся, а я в техники. Василий Лазарев когда-то станки по картинкам знал, а теперь в токари выходит! Вот тебе и кончились «лучшие страницы…»
Снова принялись за работу. Рыхлая земля отдавала весенней прелью, легко рассыпалась под лопатой. Камни и стекло мы отбрасывали на межу. Вдруг Павел нагнулся, попытался поднять какой-то предмет, но не смог и подозвал меня.
— Обыкновенное железо. Да еще ржавое… — пожал я плечами.
— А вот и не железо, а чугун! — усмехнулся Павел. — Ступица вагонного колеса… Иди-ка в лесок, сруби палку, да потолще, — негромко приказал он.
Когда я вернулся, брат, докопав огород, сидел возле находки.
— Так… Палка подходящая, — повертел он в руках березину. — А теперь прикручивай к ней ступицу, вот тебе проволока.
Я молча выполнил его указание.
Пощупав, крепко ли привязано, Павел поднялся, взвалил на плечи лопаты, показал мне глазами на палку:
— Берись за тот конец, я за этот.
— Куда? Зачем?
— На завод. В вагранку.
Я взялся за палку. Молча, стараясь не раскачивать тяжелый груз, мы пошли по полю. Передохнули, снова взялись. Тропинка повела в гору к Заводской улице. Солнце припекало. Рубаха липла к спине. Заныли руки, ключица. Хотелось бросить проклятый березовый конец. Злость одолевала меня: ржавую железину переть через город. Выдумал тоже! Да я ему возле дома три таких найду! «Ребят бы не встретить, засмеют», — осмотрелся я при входе на Заводскую улицу.
Но Павел, как нарочно, свернул с тротуара на мостовую и так же размеренно шел, не обращая внимания на взоры любопытных. Только когда мы пришли на завод к литейному цеху, бросили в общую кучу металла ступицу, брат сказал:
— Ну вот, теперь пойдем домой, обедать.
Утром, перед уроком, ко мне подошел Андрей Маклаков.
— Утилье по дворам собираете? И как, выгодное дельце?
— Уйди, гад! — чуть не бросился я на него с кулаками.
— Но, но! — Маклаков загоготал.
Схватившись за полы своего широкого пиджака и махая ими, как крыльями, он пошел разносить новость по школе.
— Что случилось, Алеша? Что это к тебе Недоросль привязался? — удивлялась Тоня, когда мы возвращались домой из школы.
— Да так, ничего, — буркнул я.
— Нет уж, говори, — не отставала она. — Что это за «утилье»?
Пришлось рассказать, как мы с Павлом нашли на огороде чугунную ступицу и как Павел заставил нести ее на завод. Конечно, насчет разговора о романтике — ни слова.
Тоня, задумавшись, шла рядом со мной.
— Интересное совпадение, — в раздумье заговорила она. — Отец вчера пришел с завода — он там осмотр делал, — говорит, все без конца твердят о чугуне.
Тонин отец работал в больнице. В городе его многие знали. Высокий, могучего телосложения, с черной купеческой бородой, он говорил всегда громко, грубовато, насмешливо. Я побаивался его.
— Так вот о чугуне, — продолжала Тоня. — Раз он так необходим, почему бы нам не помочь заводу, не устроить воскресник, а? — Тоня заглянула мне в лицо.
— Капля в море! — рассмеялся я. — Павел говорит, что в вагранки ежедневно идет двенадцать тонн. Двенадцать тысяч килограммов! Понимаешь?
— Нет, Леша, давай все же посоветуемся с ребятами, — не согласилась с моими доводами Тоня.
Первый, кому мы сказали на следующий день о воскреснике, был Филипп Романюк. Он тут же произвел подсчет.
— Тонну, две чугуна может собрать каждая школа. В городе более тридцати школ… Выходит, пятьдесят тонн, не меньше, можно собрать в один воскресник.
— Вот видишь, Леша, — с упреком посмотрела на меня Тоня.
На следующей перемене я решил посоветоваться с Игорем.
— Эх, Лешка, мне не до чугуна!.. Смотри, чем я вчера занимался.
Игорь вынул из парты кусок ватманской бумаги, на которой были начерчены какие-то продолговатые с заостренными концами коробки.
— Понимаешь? Лыжи… по воде ходить. — Игорь медленно провел пальцем по чертежу. — Видишь два продолговатых каркаса? Они обтягиваются брезентом, потом красятся, становятся непроницаемыми для воды. Вот здесь киль, клапаны. Ремешками я прикрепляю лыжи к ногам и скольжу себе спокойно по воде.
— Ты что, сам придумал? — с недоверием уставился я на Игоря.
— Это неважно, — со скромной загадочностью ответил мой друг. — Но признайся, дело стоящее! Особенно при переходе со льдины на льдину во время охоты на моржей…
— Моржи моржами, а чугун чугуном!
— Леша! Друг мой! В воскресенье я начну делать каркасы. Это поважнее!
— Правильно, — вмешался Вовка. — Тоже мне, черепки, обломки собирать! Я думал, ты предложишь лететь на Южный полюс!
— Твое дело! А мы пойдем, — сказал Филя. — Мой братишка Петька рассказывал недавно, что знает места, где чугуна этого целые завалы!
Из-за горы, где были старые каменоломни, выкатилось яркое, приветливое солнце. Утренний ветерок доносил лесную свежесть. Вдали шумел просыпающийся город.
Тоня смеялась, на ходу осматривая каждого из нас.
— Ты, Лешка, похож на трубочиста, — она дернула меня за рукав старенькой братниной, спецовки, — а Игорь — на турецкого дипломата!
— Сама-то, — парировал Игорь, — цыганка не цыганка… Зачем-то и ведра взяла.
Тоня, смеясь, оглядела себя — свой ситцевый сарафан, физкультурные шаровары.
— Это я нарочно, чтобы тебе понравиться!
Домик, где жили Романюки, стоял на самом краю железнодорожного поселка. Выцветший от времени, с покосившимися стенами, он напоминал большой старый пень, вросший в землю. За ветхим забором заливчато лаяла собачонка.
Тоня храбро открыла калитку, и мы вошли. Навстречу нам, отчаянно тявкая, выбежала черная дворняга. В просторном дворе было пусто, из дому тоже никто не показывался.
— Эй, есть тут кто? — крикнул Игорь.
На крыше сарая, стоявшего в глубине двора, сначала показалась вихрастая голова, а потом и весь мальчуган в длинных штанах, рубахе без пояса, в картузе с лакированным козырьком. На груди у него болтался подвязанный на веревочке старенький «цейс» с дырками вместо линз.
— Ну, чего вам? Мать ушла на базар, отец уехал на паровозе.
— А ты кто? — улыбаясь, спросила Тоня.
— Петька я.
— Ты брат Фили?
— Ну, брат! Я на наблюдательном пункте, — ответил Петька.
— Ты что же, разведчик или командир? — снова заговорила с ним Тоня.
— Артиллерист я.
— Вот оно что! А где же твое орудие?
Петька, пошвыркивая носом, показал нам на большой глиняный горшок около сарая. Дно лежащего на боку горшка было выломано, из него торчало деревянное дуло.
— Тут и лафет и замок — закрывать снаряды, — объяснил Петька. — А вот панорама куда-то пропала… Эх, была бы у меня настоящая!
— Скажи-ка, какой бравый! — с восхищением поглядел Игорь на Петю. — Молодец! А теперь отвечай: где Филя?
— А вы кто?
— Товарищи Фили, кто же еще. И ты должен нам сказать, где он.
— А он не велел говорить, — хмуро ответил Петька. — И не скажу.
— Петя! Петенька! — ласково заговорила Тоня. — Филя нам очень нужен…
В это время Игорь, обойдя вокруг сарая, поманил нас к щелистой его двери.
— Ребята, поглядите, тут целая обсерватория!
В самом деле, на дощатом полу сарая высился стол, и на нем — тренога с медной трубкой. Верхний конец трубки уходил под самую крышу, где зияло отверстие. Возле треноги возился Филипп Романюк. Он оторопел, когда мы все гуськом вошли в сарай.
— Я сейчас, сейчас!.. — Филя стоял перед нами с виноватым видом.
— Это же телескоп! — заволновался Игорь, заглядывая внутрь трубки. — Кто его делал?
— Мы с отцом, — нехотя откликнулся Филя. — Ну, я-то уж так, помогал… А что в этом телескопе мудреного? Из депо отец трубку принес. В нее линзы вставили, и вся недолга.
Сквозь отверстие в крыше виднелся голубой кусочек неба. От дуновения ветерка в сарае шелестела солома, как бы оживляя нехитрую обстановку «обсерватории».
— И ты как же, Филя, — робко спросила Тоня, — смотришь на небо, изучаешь? Может, звезду неоткрытую найдешь?
— Черти вы этакие! — незлобиво сказал Филя.
Он достал с полки потрепанный журнал «Вокруг света» и показал небольшую заметку. «Наблюдайте за небом!» — призывал ее заголовок, а под ним рассказывалось об удивительном факте. Двое московских ученых Паренаго и Кукарин открыли недавно формулу, позволяющую предсказывать появление на небе новых звезд. Воспользовавшись этой формулой, другие советские ученые предвосхищали появление новой звезды в 1934 году.
— А где, в каком месте? — спросил я, передавая Тоне журнал.
— Вот здесь, — ответил Филя. Он уже открыл «Атлас звездного неба» и вел пальцем по Млечному Пути. — Вот, глядите: созвездие Геркулеса… отойдем немного в сторону… девять звездочек видите?
— Ну? — пожал плечами Игорь. — Ну и что? Чего же их открывать, если они на карте?
— Среди этой группы звезд должна появиться десятая звезда, новая, — терпеливо пояснил Романюк.
— А увидишь ты ее в свою трубку? — Игорь насмешливо покачал головой. — Ученые знаешь какие телескопы имеют!
— Ну, это посмотрим! А сейчас довольно прохлаждаться, — сказал Филя. — Надо дело делать… Петь, слазь с крыши. Покажешь, где чугун лежит.
— Ну еще! Далеко! И некогда мне.
— Слазь, говорю!
Петя спрыгнул с сарая.
— Ближний покажу, а дальний нет, — сказал он.
— Начнем с ближнего, — согласился Романюк-старший.
Напялив поглубже картуз, Петька командирски махнул рукой, и мы вышли на пустырь.
Солнце припекало. Ветер стих. Из кустов багульника пахнуло жарким смолистым ароматом. Вскоре извилистая тропинка привела нас к обрывистому краю заброшенной каменоломни. Петька, сняв картуз, показал вниз:
— Вон торчит железина, видите?
— Чугунная?
— А кто ее знает… Железина!
— И все? — разочарованно спросил Игорь.
— Чего еще вам надо?
— Маловато, — заметил Филя. — Ты же говорил, что железа видимо-невидимо.
— То не здесь, то за горой, — деловито пояснил Петька. — А думаете, эта железина махонькая? Ребята говорят, она из самого центра земли тянется.
— Вот это железина! — серьезно сказала Тоня. — Заводу на сто лет хватит!
Держась за руки, мы стали спускаться с кручи. Под ногами осыпалась земля, падали камни. В одном месте спугнули серо-зеленую змейку, и наш храбрый артиллерист, присмирев, долго поглядывал в сторону, куда она скрылась. Наконец достигли дна каменоломни, заваленного щебнем и глиной, заросшего бурьяном. Несло сыростью, где-то невдалеке журчал ручей… Прямо перед нами торчала из земли Петькина железина. То был обычный рельс, поржавевший от времени.
— Зачем нам эта штуковина? — разочарованно протянул Игорь. — Она стальная, а сталь в вагранку не идет. И возни сколько: откапывать да выволакивать наверх.
Я вспомнил, что на заводе будет пущена электрическая печь для плавки стали. В конце концов пригодится и рельс.
— Когда-то это еще будет… Да и чем копать? Ни лопат, ни кайл.
— Ерунда! — выкрикнул Петька. Глаза его хитровато блеснули из-под козырька фуражки. — Я с ребятами давно думал откопать эту железину. Инструмент у нас заготовлен! — Он побежал к темневшей невдалеке пещере и вскоре притащил кайло с лопатой. — Бежим, там еще есть! — позвал он Тоню.
Игорь, нехотя взявшись за кайло, стал долбить каменистую землю. Я отбрасывал лопатой сырые комки. Тоня с Филей работали ломами. Время шло, а яма углублялась медленно, каждый сантиметр давался нам с трудом. Игорь вскоре выдохся и, присев на бугор, стал смахивать рукавом пот со лба. Петька, поковыряв немного лопатой, тоже устал и побежал к ручью умываться.
«Стоит ли в самом деле из-за какого-то куска стали терять чуть ли не целый день? — подумал я. — Не проще ли пойти в другое место?»
Вдруг мое кайло стало при ударе отскакивать. Я нагнулся, но, кроме рельса, ничего не обнаружил. Тотчас же что-то звякнуло под ломом у Фили.
— Смотрите! — воскликнула Тоня и разгребла руками землю.
Откопанный конец рельса оказался скрепленным с железной рамой. Торчали проржавевшие заклепки, обод деревянного колеса… Дальше снова шел грунт.
Вскоре на дне ямы показался угол какой-то замысловатой части.
— Ей-ей, «ископаемое», да еще чугунное! — определил Игорь.
— Скорее, скорее! — торопил Петька. — Дайте я сам! Говорю — из центра земли!
— Не вертись под ногами! — отгонял его Филя.
— Я нашел, понятно? Все равно я нашел!
Филя, запустив под «ископаемое» лом, приподнял его и, косясь через очки, стал не торопясь разглядывать.
— Чугунное… Длинное… Пустотелое… Что же это может быть?
— Разве ты не видишь? — закричал изумленный Игорь. — Пушка! Пушка петровских времен!
Перед нами лежал ствол небольшой примитивной пушечки. Толстыми обручами ствол был скреплен с лафетом, сделанным из старых рельсов.
Пушка! Это открытие поразило нас. Чья она? Как здесь очутилась?
— Отдайте пушку! — захныкал Петька. — Знаете, как она мне нужна…
— Отстань ты! — пригрозил Филя.
Но это не помогло. Заметив, что мы поглядываем вверх на край обрыва, Петька снова захныкал:
— Ничего, что высоко! Я соберу ребят, вытащим!
Тоня притянула к себе Петьку, погладила его по вихрастой голове:
— Погоди! Мы после решим, кому отдать находку. А пока вот что, Петя. Дело есть. Ты знаешь, где наша школа?
— Еще бы! Я осенью поступаю в первый класс.
— Тогда вот что. Ты же артиллерист, человек военный, выполняй приказ: беги сейчас в школу и скажи завхозу, что мы пушку нашли. Пусть немедленно грузовик присылает с людьми и веревки. Понял?
Петька недоверчиво посмотрел на Тоню, напялил на уши картуз и скрылся в бурьяне.
Глава шестая
ОТКРЫТИЕ ТОНИ КОЧКИНОЙ
На школьный двор пушка была доставлена поздно вечером. Деревянные колеса пушки совсем развалились, и ее примостили у яблони под окнами нашего класса. В тусклом электрическом свете, падавшем из окон школы, она казалась еще более древней и загадочной.
Мы устали, проголодались, но расходиться по домам не хотелось. Петька, увивавшийся за нами целый день, оказался хорошим помощником. Он то исчезал, то появлялся снова, с военной точностью выполняя все наши поручения. Нам опять понадобились лопаты, потом обтирочные «концы». Потом Петька притащил из дому огромную кастрюлю горячих щей.
Поужинав, мы снова принялись за работу. Филя взялся чинить колеса, мы с Тоней соскребали лопатами грязь с лафета, а Игорь обтирал тряпкой ствол.
— Похоже, что пушка петровская, — настаивал Игорь. — Я помню по картинке. А может, ее еще Ермак привез, когда Сибирь покорял? Я такую пушку видел в Москве, в Историческом музее.
— Лафет-то у нашей пушки из рельсов, — заметила Тоня. — А разве при Ермаке или даже при Петре железные дороги были? Истории, Игорек, не знаешь…
— Ну и что? — возразил Игорь. — Лафет-то могли и потом приделать, верно ведь?
— Нет, — ответила Тоня, — не то, не то! — Она уже, наверно, в пятый раз обходила пушку кругом. — Партизанская это пушка, — внезапно сказала она. — Читала я, что у партизан были свои самодельные пушки.
— Где же партизаны их отливали? В тайге, что ли? — попробовал сострить Игорь.
— Вот и давайте выяснять где, — спокойно ответила Тоня.
…На другой день спозаранок мы снова были у пушки — продолжали счищать с нее грязь, ржавчину, скребли железо изо всех сил…
Возле пушки сгрудились ребята. Некоторые даже забрались на яблоню и глазели на пушку сверху.
Подошел и Вовка Челюскинец.
— Разве так грязь счищают? — с видом знатока сказал он.
— А как?
— Водой надо. Эх, вы!..
По всему было заметно — ему неловко и обидно, что не пошел вчера с нами. Он постоял с минуту, потом исчез и появился со старым пожарным шлангом. Размотав шланг, деловито посапывая, стал прикручивать резиновый рукав к торчавшей поблизости водопроводной трубе.
— Помочь ему, что ли?
Но Романюк придержал меня за плечо:
— Не мешай. Совесть парня мучает…
Наконец шланг был подключен к крану. Вовка, взявшись за брандспойт, направил струю на пушку. Вместе с водяными брызгами полетели кусочки глины, песок, мелкие камешки.
Вмиг возле пушки никого не осталось.
Вдруг откуда-то со стороны подошли Маклаков и Чаркина. Маклаков — в новом синем костюме, Чаркина — в светлом нарядном платье.
— Вовочка, — с деланным изумлением произнесла Чаркина, — ты что, на войну собираешься?
— Что ты, Милочка! Это он из полярников, да и в дворники, — пробасил Маклаков. — Поздравляю!
И тут же струя воды окатила обоих с ног до головы. Милочка, подхватив края платья, бросилась наутек. Маклаков попытался спрятаться за яблоню. Однако и тут настигла его струя. Тогда мокрый, всклокоченный Недоросль с кулаками бросился на Вовку, вцепился в шланг. Они вырывали друг у друга брандспойт, и то один, то другой оказывались под струями воды. Все же Маклаков, более сильный, оттолкнул Вовку и завладел шлангом.
— А, вы все против одного! — С победоносным видом он вскочил на пушку, направляя струю из-под пальцев веером на ребят.
Но в этот же миг деревянное колесо пушки подломилось, и Недоросль плюхнулся в лужу возле яблони. Под общий хохот, отряхиваясь, он поплелся к школьным дверям.
— Ну погодите, пушкари! — погрозил он кулаком на ходу.
— Ха-ха! — понеслось ему вдогонку.
И когда, казалось, все уже улеглось, кто-то крикнул:
— Ковборин!.. Максим Петрович!
Максим Петрович почти бежал, а директор школы шел не спеша, отмеривал ровные длинные шаги, как всегда заложив руки назад. В отдалении шел Маклаков.
— Любопытная штучка! — сказал Максим Петрович, подойдя вплотную к пушке. — Из таких в гражданскую войну по белякам палили.
— Я же говорила! — воскликнула Тоня. — А можно про пушку точно узнать, кто ее сделал и какой части она была?
— Вероятно, — ответил Максим Петрович, поглядывая на подошедшего Ковборина. — В архиве, должно быть, сохранились документы, воспоминания.
— Очень может быть, — холодно откликнулся Ковборин. — Только школьникам это ни к чему.
Он стоял позади ребят и точно окаменел, глядя на пушку. Я незаметно придвинулся к нему. Впервые в жизни так близко и не через стекла пенсне я увидел его глаза. Округленные, немигающие, они смотрели безжизненно, дико — мне даже стало страшно. Что с ним?
— Владимир Александрович, — обратился к директору школы улыбающийся Грачев, — не кажется ли вам, что эта пушка может выстрелить?
— Что… что вы сказали? — очнулся Ковборин. — Что вы имеете в виду?
— Многое… Начиная с поисков в архивах, — все так же улыбался наш классный руководитель.
Ковборин, видимо, пришел в себя, поправил пенсне.
— Вам мало недавних дурацких споров, лыжных дуэлей и попыток бежать на Чукотку? Учащийся должен учиться! Завхоз! — крикнул он в сторону школьного гаража. — Убрать на свалку!
Я посмотрел на изменившиеся лица Тони, Игоря, Фили…
Что же делать?
Не знаю, как мне пришла в голову эта счастливая мысль.
— Поручите вывезти пушку мне, — лихо, почти весело сказал я.
Ребята переглянулись.
— Вам? — недоверчиво спросил Ковборин, и я вдруг подумал: «Сейчас латынью обзовет!» — Ну что же, юноша, — усмехнулся Ковборин, — пожалуй, это вам по силам. — Он круто повернулся и пошел к школе.
Что-то обидное скрывалось за последними словами Ковборина, но мне в ту минуту было не до обид.
— Ребята, приходите вечером, поможете! — громко обратился я к товарищам.
— Что ты задумал? — спросила Тоня, когда мы гурьбой пошли в класс.
— Увидишь.
— Улыбнулась пушечка-то! — подмигнул нам Маклаков.
Никто не отозвался на эти слова.
В большую перемену я побежал на завод к Павлу.
Ровно в девять часов вечера за дощатым забором школьного двора раздался протяжный и сиплый гудок грузовика. Филя и Тоня открыли ворота. Сверкнули фары, шум мотора стал яснее и громче.
— Сюда, сюда подкатывай! — крикнул я.
Грузовик подошел вплотную к яблоне, где стояла наша пушка. Щелкнула дверца кабины, и из нее выпрыгнул Василий Лазарев. У меня отлегло от сердца. Все шло так, как задумано.
— Откуда вы? — осведомился у Лазарева Ковборин. Он вышел на шум из своей квартиры при школе.
— С завода. Тут у вас металлолом, говорят, есть.
— Есть, есть, молодой человек!
Вежливо и деловито попросив у Ковборина веревку и доски, Лазарев стал командовать погрузкой. Мы с трудом затащили пушку на площадку грузовика.
— Вася, — приставал к Лазареву-старшему Лазарев-младший, — верно, на переплавку?
— Отстань! — тихонько отозвался Василий.
Пушка наконец была погружена. Филя, я и Вовка прыгнули в кузов. Василий сел рядом с шофером, и грузовик, обдав ребят бензинным перегаром, двинулся к воротам.
— Налево, налево сворачивай! — начальнически крикнул Ковборин.
— Можно и налево, — хитровато отозвался Василий.
Грузовик быстро помчался, петляя по темным улочкам города.
Шли дни. Уже давно над городом пролетели караваны гусей, отгремели далекие охотничьи залпы, и моя длинноствольная бердана снова покоилась за шкафом. В раскрытые настежь окна вползала густая летняя теплынь. Кружа голову, она тянула в поле, на реку…
— Ты, парень, поменьше бы в окошко заглядывал, — покрикивала на меня Зина. — Испытания ведь… За девятый класс.
А я, сидя над учебниками, не в силах был отогнать назойливые думы.
К чувству тревоги — как-то пройдут экзамены! — примешивалось какое-то смутное, безотчетное беспокойство. Наконец я понял из-за чего. Пушка! Спрятав ее, мы как бы бросили негласный вызов директору.
По ночам, когда небо тревожилось заревом лесных пожаров и в окно влетал тягучий запах гари, воображение рисовало самые невероятные картины. Вот о нашей проделке узнает Ковборин и сообщает в уголовный розыск. «Зачем спрятали пушку?» — спросят…
Однажды, когда я чуть не в десятый раз представил себе эту картину, Павел как бы невзначай спросил меня:
— Слышал я, будто ваш Маклаков в гараж ходил.
— В какой гараж?
— Да в наш, заводской. Искал того шофера, что пушку вашу отвозил… К чему бы это?
Вот, вот, начинается…
Чего добивался Маклаков, сказать трудно. Последнее время он неожиданно подобрел и даже разговаривал с Вовкой. Разнюхал? Разузнал про нашу тайну? Может быть, пушки в том месте уже и нет?
Всю ночь я не мог заснуть. Как только пропели петухи и рассвело, я вышел из дому. Утренний холодок бодрил, я ускорил шаг.
Вот знакомая улочка, погруженная в сонливую тишину. В разрыве между домишками — длинный забор, в нем — меченая доска. Стоит ее отвернуть — и открывается нутро сарая, примыкающего вплотную к забору.
Метку на заборе я нашел без труда, огляделся, прилег. Все, кажется, шло, как и в те разы, когда подходила моя очередь проведывать пушку. Я взялся за нижний конец доски, потянул на себя, и вдруг в сарае послышались шорохи. Меня бросило в жар: «Кто-то есть!» Затаив дыхание, я прислушался… На другой стороне улицы по-утреннему задорно пропел петух… Золотистый луч солнца коснулся столбика забора. «Не век же лежать тут», — решил я и снова потянул доску. Зашуршала бумага, в которую была упрятала пушка, но тут же все стихло. Я вгляделся в открывшуюся мне темноту сарая. Вот вырисовывается краешек брезента, которым мы прикрыли лафет. Брезент на том же месте, значит, и пушка должна быть здесь. Но что это? Я всмотрелся пристальней и среди вороха старых вещей, принесенных в сарай с клубной сцены для маскировки пушки, увидел неподвижный человеческий силуэт. Я окаменел, как и тот неизвестный… Когда прошел шум в ушах и я овладел собой, опустил конец доски и поднялся. Надо было немедленно предупредить ребят.
В доме Русановых еще спали. Однако на мой стук из приоткрытой двери показалась седенькая бородка Виталия Львовича, отца Игоря. У профессора было твердое правило вставать рано поутру. Оказалось, что Игорь тоже давно уже встал и ушел испытывать свои водяные лыжи на ангарскую протоку. «Нашел время для опытов!» — подосадовал я и, не теряя времени, отправился на реку.
Мне по-прежнему не верилось, что из сумасбродной затеи Игоря может получиться толк. Однако то, что я увидел, отвлекло меня на короткое время от неприятных мыслей. Игорь проводил свои «опыты» в мелкой и тихой заводи Ангары. Стоя на длинных коробчатых поплавках, окрашенных в зеленоватый цвет, он пытался раскатиться по воде. Но получалось у него это плохо. Лыжи, напоминающие обрубки шпал, подвертывались или расходились в стороны, и изобретателю приходилось принимать самые невообразимые позы, чтобы как-то сохранить равновесие.
Увидев меня, Игорь хотел было сделать молодцеватый шаг, но чуть не нырнул в воду.
— Ну как? — спросил он, приставая к берегу. Лицо его горело — от возбуждения и от затраченных усилий.
— Молодец! — ответил я, придерживая Игоря за руку. — Только ты быстрее, дело есть…
Но Игорь не слушал меня. Отстегивая на ногах ремешки, он не переставал говорить о лыжах.
— Суть в том, Лешка, чтобы на таких лыжах можно было действительно ходить по воде. — Он, не торопясь, вытер лицо платком, потом прыгнул на берег, не обращая никакого внимания на моенетерпение. — Захотел путешествовать по Байкалу, надел лыжи и шагай!
— У меня же к тебе спешное дело, — уже сердясь, снова начал я.
— Погоди, Лешка!.. И еще хорошо, что я испытываю лыжи утром, никто не видит.
— Черт бы побрал тебя и твои лыжи! — заорал я. — Наша пушка в опасности! — И я сбивчиво, торопливо рассказал о том, что видел в сарае.
— Шорохи были сильные? — спросил Игорь, присаживаясь на кончик лыжи.
— Подходящие.
— А визг?
— Какой визг?
— Ну, крысиный, — пояснил он, счищая щепочкой с брюк пятна зеленой краски.
— Ты обалдел от своих лыж или смеешься? Я же говорю, что там был человек. Понимаешь, человек! Все пропало!
— Человек? — Игорь почему-то ухмыльнулся. — Он справа стоял или с другой стороны, твой человек?
— Справа.
— И смотрел прямо на тебя?
— Прямо.
— И на меня так же смотрел, — не проявляя никакого беспокойства, сказал Игорь. — Это Аполлон Бельведерский с отломанным носом. Его выбросили из клуба, а я подобрал и перетащил в сарай… Вроде пугала для таких, как ты.
— Что? — упавшим голосом спросил я. — Ну да…
— Вот те «ну да»!
— А шорохи?
— Шорохи крысиные. Тоже лично установил. Во время дежурства. А вообще, сказал бы я тебе и Кочке…
— Что сказал бы? — насторожился я.
— С ума вы сошли с этой пушкой! Кочка всю пыль из папок в архиве вытрясла. Максим Петрович, наверно, ради шутки помянул этот архив, а она всерьез взялась.
— Ну и что же, правильно! Ведь партизанская пушка.
— А Ковборин что сказал, слышал? Нет уж, лучше я своими лыжами буду заниматься — дело верное.
— А с пушкой как же?
— Ее на переплав, в вагранку. И хватит в детские игры играть.
— Ты… ты предатель! — сказал я и пошел прочь.
Обернувшись назад, я увидел, как Игорь, подхватив под руки лыжи, торопливо поволок их по гальке, стараясь догнать меня. А я шел и злился: на Игоря, на себя, на Аполлона Бельведерского с отбитым носом…
До косогора дошли молча. Тропинка повела вверх. И тут почти над головой раздался знакомый радостный голос:
— А-ле-ша! И-горь!
Тоня стояла на краю косогора и махала нам какой-то папкой.
— Ой, молодцы-то вы какие, что я вас нашла! — Тоня, выбежав вперед, заторопила: — Поднимайтесь быстрее!
Мы вскарабкались наверх. Кочка уселась на лыжину.
— Глядите! — раскрыла она папку.
Перед нами лежало два листка бумаги. На первом из них был нарисован круг с условно обозначенными деревьями, в центре — кружочек с черточкой, а пониже кружка стояла надпись: «Наводчик Степан Зотов». Второй листок был копией какого-то документа.
— Читай, читай! — уставилась на меня горящими глазами Тоня.
Я взял листок. Документ был короткий, всего из нескольких фраз. «Удостоверение. Настоящее выдано Степану Ивановичу Зотову из поселка Удыль. Товарищ Зотов избран делегатом на партизанский слет». Тоня скопировала неразборчивую подпись и дату: «1925 год». Сбоку приписка: «Зотов на слет не явился по причине безнадежного заболевания. Сдано в архив».
Перечитав еще раз удостоверение с припиской, я перевел взгляд на первый листок.
— Не понимаешь? — спросила Тоня. — Это тоже копия с какой-то военной карты. Меня привлекла фамилия наводчика и условный кружок с черточкой.
— Пушка?
Игорь взял листок у меня из рук.
— Да, так обозначают пушки.
— Ну вот, — обрадовалась Тоня. — А фамилия в документах одна: «Зотов». Вот мне и пришла в голову мысль: «Не из нашей ли пушки стрелял этот Зотов?»
— Гениально! — усмехнулся Игорь. — А может, Ковборин?
— Да не паясничай, ты! Честное слово, тут есть какая-то связь. — Тоня прижала к груди листки и задумалась. — Карта, с которой я рисовала этот круг, была очень старая, затертая. Но мне показалось, что это… что это район каменоломни. Вот посмотрите. Я выпросила на часок.
Склонившись над картой, мы стали внимательно вглядываться в еле заметные извилины речушек, очертания гор, но ничего понять не могли. Даже надпись на ней, истрепанной, выцветшей от времени карте — и та была неясной. «Полковая карта» — только-то и значилось вверху справа.
В одном из своих карманов Игорь, ко всеобщей нашей радости, обнаружил лупу. Но и лупа не помогла. Четко выделялся нажим цветного карандаша, обозначивший позицию пушки, но что это был за район, яснее не стало.
— Да, на каменоломню не похоже, — почесал затылок Игорь и сочувственно взглянул на Кочку.
Она молчала, теребя тонкими пальцами краешек карты.
— А ну пошли к нашей пушке! — предложил я.
Мы шли, и все трое, задумавшись, молчали.
Да, со времени того партизанского слета прошло почти десять лет. Зотов, по свидетельству надписи на документе, еще тогда был «безнадежно болен», и не зря его удостоверение сдали в архив…
Вот и знакомая улочка, погруженная в сонливую тишину. Длинный забор, в нем — меченая доска. Вот и полуразрушенный сарай, и в нем под ворохом бумаги и брезентом — наша пушка. Мы пролезли в сарай и сели рядом с ней.
— Где все же этот поселок Удыль? — спросила вдруг Тоня, снова разворачивая карту.
— Удыль? — переспросил Игорь. — На восточном побережье Байкала.
По Тониному лицу пробежала озорная улыбка. Она вынула из кармашка своей клетчатой блузки карандаш, коснулась кончиком карандаша карты — названия «Сибирск» и медленно повела отточенное острие вверх по Ангаре. Дойдя до истока реки, карандаш прошел влево по побережью, задержался на какой-то миг и быстро пересек озеро.
— Как видите, выход есть!
— Отправиться в гости к Зотову? — уже что-то прикидывая в уме, спросил Игорь.
— Но ведь его, может, и в живых нет? — заметил я.
— Есть, возможно, родственники, знакомые. Ребята! — волнуясь, сказала Тоня. — Сдадим экзамены и едем! В поход по следам истории. А командиром — Максима Петровича!
— Что ж, — согласился Игорь, — в поход так в поход! Я не зря лыжи насаливал… На Байкале их проверю!
Глава седьмая
«ПРОСПРЯГАЙТЕ ГЛАГОЛ «ФАРЕН»
Заботы о пушке и предстоящем путешествии за Байкал не покидали нас ни на один день.
— Подумаешь, переводные испытания! Сдадим! — бодро твердил Вовка. — Узнав о походе на лодке, он тут же согласился ехать, даже не моргнул глазом.
— Ты же в экспедицию собирался… На Север! — добродушно корил его Филя.
— Хо-хо! — Вовка сунул руки в карманы брюк. — Вспомнила бабушка девичий век! Уж неделя, как мне пришла резолюция. Отказали за малолетством.
Разговор этот шел вечером на лавочке возле дома Романюков. Посматривая в сторону каменоломни, Игорь удивлялся:
— Смотри, как заварилось! Начали с чугунного лома, а поплывем на Байкал.
— Так уж и поплыли! — грустно-насмешливо заметила Тоня. — Ты же, например, насчет лодки совершенно не беспокоишься…
Да, лодка — главная наша забота. Покупать новую дорого, да и нет денег. Недавно мы решили просить о помощи отца Игоря профессора-зверовода. У него на Байкале, на Мысовой, в клетках соболи. Туда он выезжает каждое лето на моторной лодке. Почему бы ему не взять с собой нас?
— Ну, чего молчишь? — затеребила Игоря Тоня. — С отцом говорил?
— Да ладно тебе! Говорю, лодка будет, — почти рассердился Игорь. — Дайте только экзамены сдать. Эх, скорее бы лето!
И вот почти промелькнули эти дни. Позади математика, литература, химия… Остался последний…
Преподавательница немецкого языка Мария Павловна сегодня наряднее, чем обычно, и очень довольная.
— Зер гут, зер гут, геноссен! — похваливает она Ольгу Минскую, Тоню, Филю…
С Вовкой же получился конфуз — схватил «удочку». Челюскинец, не смущаясь, признался, что он был занят подготовкой к походу на Байкал. Игорь только что получил «отлично» и не мог уже сидеть спокойно.
— Отец моторку дает. Ясно? — зашептал он мне на ухо. — Но, понимаешь, крупная неприятность… Ковборин запретил Максиму Петровичу ехать с нами.
— Ковборин узнал о пушке? — заволновался я.
— Да нет! Тогда бы нам совсем крышка. Просто запретил ехать в поход, а Максим Петрович сказал, что он все равно поедет. В учительской кру-упный разговор вышел!
— Вот так дело! — Я даже забыл, что меня вот-вот может вызвать Мария Павловна.
— Это еще не все, — шептал Игорь. — Максим Петрович сможет поехать только в июле, у него же государственные экзамены за институт… А отец едет раньше…
— Вот черт!
Мария Павловна взглянула на нас, нахмурила брови:
— Чаркина!
Мила быстро поднялась, по привычке прихорашиваясь.
— Прочтите вслух и переведите отрывок «Айнзаме киндер».
Игорь замолчал. Он настороженно следил за Чаркиной. Она, бледная, быстро листала страницы учебника и одновременно едва слышно шептала что-то Ольге Минской. Но та сидела, как каменная.
— Ин ден штрассе фон Парис конте ман офт айнен кляйнен юнген… — читала по складам Чаркина и все время косилась на Ольгу.
Лицо у Ольги пошло пятнами, но она не шевельнулась. Тогда Мила не нашла ничего иного, как пойти на рискованный, но единственно возможный в ее положении выход. Через три парты за нею сидел Филя. Филя уже безусловно знал перевод, но, как было всем известно, не выносил шпаргалок. Бросив на Романюка умоляющий взгляд, Мила быстро написала что-то на клочке бумаги и, ухитрившись привязать бумажку к нитке, ловко подкинула к ногам Романюка — и все это время продолжала читать.
Но «неподкупный» остался верен себе. Он с равнодушным видом поднял записку и, прочитав, тут же порвал ее.
— Вот черт очкастый! — возмущенно заерзал Игорь. — Ортодокс! Человек засыпается, а у него и сердце не дрожит!
Игорь с необыкновенной быстротой вынул из кармана авторучку, написал на листочке перевод, подтянул ногой нитку и, привязав к ней свернутую в трубочку шпаргалку, бросил на пол.
И тут началась потеха… Из узкого прохода между партами послышался непривычный шелест — это Мила левой рукой с воровским видом тянула на ниточке бумажку. Класс затаил дыхание.
Между тем непривычная тишина и подозрительный звук заставили Марию Павловну насторожиться. Не сходя со своего стула, она внимательно огляделась, как бы спрашивая себя, что случилось, и вдруг увидела… Между партами что-то ползло!
Щуря близорукие глаза, Мария Павловна с любопытством уставилась на белый комочек. Она не успела понять, в чем дело, как в классе раздался оглушительный крик Вовки: «Брысь, противная!» — и белый комочек мгновенно исчез. В классе поднялся смех. Когда шум утих, Вовка объяснил учительнице:
— Это, геноссин лерерин, крыса-альбинос. Повыпускали их юннаты, они теперь и бегают.
— Альбинос? Крыса? — переспросила растерянно Мария Павловна. — Знаю, знаю, по-немецки «альбине ратте». — Поправив свою прическу, она снова засияла улыбкой и стала слушать бойкий ответ ученицы.
Предложив Миле еще два-три нетрудных вопроса, учительница сказала: «Генуг, довольно», — и вывела отметку.
Сидящий за первым столиком Вовка провел рукой по волосам, показывая четыре растопыренных пальца. Это означало, что за ответ Чаркиной поставлено «хорошо». Улыбающаяся Мила посылала благодарные взгляды Игорю.
Последним вызвали Андрея Маклакова. Он заглядывал в учебник и судорожно выдавливал из себя каждое слово.
— Геноссе Маклаков! Вы читаете, как ученик первого класса!
— А я всегда так читаю, — невозмутимо отвечал Недоросль.
— Но это же зер шлехт! Очень плохо.
— Что поделаешь, как могу!
— Ну хорошо, хорошо! — поморщилась Мария Павловна. — Назовите предлоги, управляющие аккузативом и дативом, то есть винительным и дательным падежами.
Маклаков замялся.
— Цвишен, цвишен! Унтер! — раздалось позади Маклакова.
Беспомощно ловя руками воздух, Андрей покорно повторил:
— Цвишен… Унтер…
— Ну, а еще какие? — не отступала Мария Павловна.
— Фор! Фор!.. — несся шепот.
— Фор! — тяжело выдохнул Маклаков.
— А еще? — тянула учительница. — Отвечайте смелее!
— Небен, небен! — нарастал шепот, в котором трудно было что-нибудь разобрать.
— Ну, пожалуйста! — просила Мария Павловна.
— Небен, небен! — старалась Милочка.
— Ой, что же это у нас творится! — посмотрел на меня Игорь. — А вдруг Ковборин зайдет? Помнишь, как тогда на собрании.
— Маклаков сам виноват!
— Леший с ним, лишь бы директор не нагрянул. Небен, небен, — громко зашептал Игорь.
Я потянул его за рукав:
— Знаешь что, помолчи! Милочке помогай сколько хочешь, но этому дубине…
Игорь вспыхнул:
— А ты знаешь, что Недоросль становится лучше? Ты заметил, как он последнее время ведет себя с нами? Исправляться стал парень!
— Сказанул…
— Небен, небен, чтоб тебя… — подключился Игорь к общему хору.
— Мебель! — решившись наконец, брякнул Маклаков.
— Вас ист дас? Что с вами? — развела руками Мария Павловна. — Да вы же ничего не знаете! Садитесь! Зер шлехт! — Взявшись за ручку, она стала выводить отметку.
Над головой Вовки промелькнули два пальца. Все умолкли.
— Что же это, Маклаков, — кивнула своей прической Мария Павловна, — неужели я вас ничему не научила? Как нехорошо!
— Он готовится в поход! — крикнула Чаркина. — На Байкал!
— На Байкал? Это правда, геноссе Маклаков? — удивилась Мария Павловна.
— Совершенно точно, — переступил с ноги на ногу Недоросль.
— Это, конечно, похвально. — Смущенная неожиданным оборотом дела, Мария Павловна растерянно поправила свою башню-прическу и тихо произнесла: — Маклаков! Проспрягайте глагол «фарен» — ехать.
Недоросль чуть не подпрыгнул от радости. К нашему удивлению, а может, и к собственному, он знал этот глагол! Рука учительницы снова потянулась к журналу, и над головой Вовки показалось три пальца.
Тут уж и Игорь с негодованием посмотрел на Недоросля. А я даже глядеть не мог, до того было противно.
— Эх ты, чем заработал отметку! — сказал я Маклакову, — когда после экзаменов мы выходили из класса.
— А что, разве я не еду? Я еду — я фарен! — развязно ответил Маклаков. — Попробуйте не взять.
— Вот тебе! — Игорь смастерил фигуру из трех пальцев. — Видел Байкал?
— Но-но, поосторожней! — ощерился вдруг Недоросль. — Вы ведь все в моих руках… Знаю, где пушечку-то храните!
Меня точно стукнули по голове.
— Что ты сказал?
— То, что ты слышал! Так что выбирайте одно из двух…
И Маклаков ужом проскользнул между нами и выскочил в коридор.
Глава восьмая
КУРС НА БАЙКАЛ
Хорошо на берегу Ангары в жаркий летний полдень! Гладь реки голубая, струистая. Если прищурить глаза и долго смотреть на поверхность воды, облитую солнцем, кажется, что над водой, повиснув в воздухе, кружится бесчисленное множество спиральных хрусталиков. Веет прохладой и каким-то особым ангарским ароматом, его не вдыхаешь, а словно пьешь…
Возле берега, где помельче, бродят мальчишки, засучив до коленок штаны. В руке у каждого самодельная острога — палка с прикрученной на конце столовой вилкой. Высмотрев в прозрачной воде крупный камень, рыболов осторожно переваливает его набок и вонзает вилку в широколобку, притаившуюся на дне. Широколобки — смешные коротенькие рыбешки с головами, как картофелина. Смешные и мальчишки — вихрастые, увлеченные охотой. Но в ангарской воде долго не пробудешь, босые ноги быстро коченеют, и поэтому мальчишки, бросая свои «остроги», с гиканьем кидаются в горячие кучи песка у подножия косогора и подолгу там барахтаются.
К речному аромату примешивается запах вара — где-то поблизости смолят лодки. Стремительно плывут вырвавшиеся из плотов одиночные бревна. Вдали за островами вьется черный дымок парохода.
Мы сидим с Тоней рядом у самого края воды. Она в летнем ситцевом платье, на плечах у нее голубая косынка. Тоня кусает кончик косынки и молчит. А я бросаю камни в плывущее мимо бревно. Тоня поворачивается ко мне и долго с укором смотрит?:
— Хоть бы сказал что-нибудь на прощанье!
Невдалеке от нас приткнулась к берегу моторная лодка. На корме ее Игорь и Вовка склонились над мотором. Они в трусах, майках-безрукавках. Из-за наваленного в лодке багажа видна соломенная шляпа — это отец Игоря.
Виталий Львович беседует со своим закадычным другом доктором Кочкиным. Отец Тони, длиннобородый, рослый, подбоченившись, стоит на берегу. Он в белой чесучовой рубахе, перехваченной крученым пояском, в свободных, как шаровары, брюках, чуть свисающих на голенища сияющих блеском сапог. От всей его фигуры веет спокойствием и какой-то богатырской силой. Может быть, глядя на синеву речного простора, доктор вспоминает свою юность, когда он служил грузчиком на ангарских пристанях…
Виталий Львович — маленький, суховатый; он часто вскакивает и нервно глядит на косогор — опаздывает помощник.
Кто он, мы не знаем.
— Почему ты молчишь? — снова спрашивает меня Тоня.
— А что говорить? Столько времени просидеть в архиве, найти следы партизана Зотова и отказаться ехать с нами! Где логика? Доплыли бы с Виталием Львовичем до питомника на Байкале, занялись бы подготовкой к походу… Тем временем после своих экзаменов подоспел бы и Максим Петрович. В чем дело, Тоня?
— Леша, милый, не могу я сейчас ехать!
— Почему? Говорят, тебя опять видели в этом архиве. Что там еще?
Брови у Тони чуть сходятся:
— Не спрашивай, Леша, не скажу…
— Ну что ж, раз у тебя секреты…
Я порывисто встаю и иду к лодке.
Игорь с Вовкой уже перестали возиться с мотором и, лениво развалившись на корме, выжидающе посматривают на Виталия Львовича.
— Папа, где же твой помощник? Целый час ждем его! — не выдержал Игорь.
— Шут его знает! Придется, вероятно, самому мышей ловить! — Виталий Львович торопливо вышел из лодки и снова уставился на верх косогора.
Речь идет, разумеется, не о комнатных мышах, а о лесных — для кормления соболят.
— Каждое лето беру себе в помощники кого-нибудь из ребят, — продолжал Виталий Львович. — Тайга… Байкал… Для них это развлечение и в то же время труд. Правда, ловить мышей мог бы и мой сын, но у него другие интересы. Что поделаешь!
— А кто ваш помощник? — поинтересовался доктор.
— А я, признаюсь, и в глаза его не видал. Зашла ко мне на кафедру одна почтенная дама и предложила услуги своего сына. Уверяла, что он трудолюбивый, скромный… — Профессор пожал плечами и снова уставился на косогор.
Время тянулось томительно и скучно. Незаметно для себя я тоже начинал сердиться на добродушного Виталия Львовича. Из-за его оплошности придется, может быть, отложить сегодняшний выезд.
Но вдруг профессор оживился и приветственно взмахнул шляпой:
— Ну вот, наконец-то! Они!
Я ахнул: по тропинке, ведущей прямо к нашей лодке, шествовал Андрей Маклаков в сопровождении полной нарядной женщины. Виталий Львович пошел им навстречу.
— Вот так сюрприз! — оторопело посмотрел на меня Игорь. — Как же это получилось?
— Хитер! — сплюнул Вовка.
Доктор заметил наше замешательство.
— Знакомый?
— Еще бы… Недоросль! Маклаков!
— Это не тот, о котором ты мне рассказывала, Тоня? — спросил Кочкин.
— Он самый, папочка! — Тоня решительно встала и подошла к нам. — Нет, вы посмотрите, как он вырядился!
Андрей был разодет, как иностранный турист: клетчатые брюки «гольф», на голове красная ковбойская шляпа, за спиной рюкзак, в руках камышовая трость.
— Такой мышей ловить не станет, — усмехнулся доктор.
Виталий Львович внимательно, даже с некоторым удивлением оглядел Маклакова, о чем-то спросил его и подал руку.
— Здорово, комарики! — сказал, приблизившись, Недоросль, явно обращаясь к нам.
Сняв со спины рюкзак и волоча его, он направился к лодке.
— Ты куда? — Я загородил Маклакову дорогу. — Проваливай!
Недоросль замахнулся на меня рюкзаком.
Вовка, оказавшись рядом, ловко выдернул из рук Андрея рюкзак и пустился с ним наутек по берегу.
— Вернись! Вернись сейчас же! — крикнул ему вслед Виталий Львович.
Но Челюскинец уже скрылся за баржей.
— Это что ж такое! — пронзительно завопила Маклакова. Подбежав к Виталию Львовичу, она схватила его за руку: — Профессор! Что же вы смотрите? Андрюша, не бегай за ним — он изобьет тебя!
Рассерженный и возмущенный профессор крикнул:
— Что за хулиганство? Немедленно верните рюкзак!
Я помчался догонять Вовку. Он уже примостился за высоченным рулем баржи и категорически отказывался отдать мешок с вещами.
— Нет, братец, тут дипломатическими переговорами не возьмешь! — сверкал глазами Челюскинец. — Действовать надо! Видал, какой иудушка? Мать попросил… Хотел нас обвести вокруг пальца!
Спорить с Вовкой я не стал. Я думал так же. Из-за баржи хорошо было видно все происходящее у лодки.
Маклакова уже не кричала. Поддерживаемая Виталием Львовичем, она глотала из кружки воду, и доктор о чем-то внушительно ей говорил.
— Неправда! — снова раздался ее крик. — Мой Андрюша хороший, он заслужил! А вы, профессор, не сдерживаете своего слова.
— Лешка! Погляди! — вдруг закричал Вовка.
Сцепившись друг с другом, Игорь с Маклаковым катались по песку. Над ними суетилась Тоня, пытаясь их разнять.
— Ну чего… чего она лезет? — горячился Вовка. — Бей, бей его, Конструктор!
Так продолжалось несколько минут. С помощью доктора дерущихся удалось наконец разнять. Тоня махнула нам рукой, и Вовка согласился на «дипломатические» переговоры.
Когда мы подошли, бросив к ногам Недоросля рюкзак, у лодки было уже относительно спокойно. Маклакова, сидя на камне, прикладывала к голове мокрый платок. Возле нее со смущенным видом прохаживался Виталий Львович. Маклаков, выставив вперед ногу, нещадно колотил об нее шляпу-ковбойку, выпачканную в песке. Игорь ополаскивал лицо. Тоня уединилась в лодке и, опустив за борт руку, с грустным видом чертила на воде кружочки. Доктор стоял подбоченившись, усмехался в бороду, ожидая развязки. Наконец Недоросль закончил чистку своей шляпы. Сунув руки в карманы «гольфов», он обратился к профессору:
— Так что же, берете или нет?
— Вы же видите, — оправдывался профессор, — ваши товарищи не хотят.
— Так. Ну что ж, товарищи, мы еще встретимся! Все припомню: и пушечку и сегодняшний день!
Схватив рюкзак и напялив на голову шляпу, Маклаков вразвалку поплелся по берегу. Дойдя до баржи, он остановился и показал нам кулак. Сконфуженная мать шла сзади.
— Заводи! — скомандовал доктор.
Игорь с такой силой крутанул маховик, что мотор сразу взревел, и сизые кольца дыма покатились по реке.
Я уселся за руль, Вовка с Игорем — возле мотора. Виталий Львович, все еще хмурясь и покачивая головой, расположился в носовой части.
— Прибавить газку! — весело крикнул доктор, сталкивая моторку.
Лодка качнулась на воде, потом сделала плавный разворот и понеслась от берега.
— Счастливо! — махнула голубой косынкой Тоня, прижимаясь к отцу.
И мне сделалось грустно. Приход Маклакова помешал по-хорошему проститься…
Ангарская быстрина подхватила лодку. Все глуше становились голоса, стерлись расстоянием лица, и только голубая косынка, как флажок, еще долго виднелась на берегу. Тоня, Тоня… Почему она не поехала с нами?
Моторка уже вышла из мелководья протоки и шумливо шла навстречу течению. Знакомые места — островки, разводья… Здесь мы с братом не раз охотились на уток.
Лодка уверенно шла вперед, и вот уже справа замелькали темные лесистые сопки, у подножия их временами вились паровозные дымки. По левую сторону, за зелеными шапками островов, маячили чуть заметные очертания города. Он все удалялся, удалялся… А прямо перед нами расстилалась широкая синь Ангары, освещенная горячими лучами солнца.
Виталий Львович, придвинувшись к Игорю и Вовке, стал с увлечением что-то рассказывать. До меня доносились лишь отдельные слова. Но когда напротив небольшой деревушки профессор вскочил и энергично махнул рукой поперек реки, я понял: здесь в будущем ляжет могучее тело ангарской плотины. Когда это будет?
От воды и от зелени, от солнца и от неумолчного рокота мотора кружилась голова.
Вечерело. За лесистыми сопками багровел закат. По воде с берега потянулись черные тени. Показался мысок мохнатого острова. Решено было пристать на ночлег.
Я круто повернул руль. Лодка пронеслась еще вперед и плавно взлетела на шелковистую осоку…
С острова уезжали ранним утром. Снова речной простор, снова рокот мотора. Ангара здесь стала заметно уже, а течение сильней. Лодка с трудом продвигалась вперед, подолгу задерживаясь на перекатах. Во всем сказывалась близость Байкала: воздух стал прохладнее, по берегам потянулись высокие скалы. Нежную зелень березовых рощ и осинника сменила темная хвоя сосен и лиственниц.
Еще один поворот за остров… Здесь отвесные берега реки сблизились, поднимаясь ввысь и как бы образуя ворота. Из них, из этих каменных ворот-великанов, седой Байкал выпускал на просторы Сибири свою единственную дочь — Ангару.
Вот слева у берега над водой показался кусок мутно-зеленой скалы. Вершина ее плоская, как крышка сундука.
— Шаманский камень! — приветственно помахал своей шляпой Виталий Львович.
Возле истока реки течение было почти неодолимым.
— Не подкачай, милый! — хлопотал Игорь возле мотора.
Лодка то застывала на месте, то делала чуть заметные сдвиги и вдруг с силой рванулась вперед… Перед нами открылась равнина Сибирского моря. Под лучами солнца оно казалось даже не голубым, а каким-то прозрачным, как небо. И только чуть заметная дымка на горизонте напоминала о том, что и у этого простора есть где-то край…
Игорь выключил мотор. Сразу стало тихо-тихо, только пронзительные крики вертких ласточек нарушали тишину. Но так казалось поначалу. Вот откуда-то справа, из-за зеленеющих скал, донесся протяжный гудок паровоза, потом послышался шум пароходных колес. Судно, отойдя от пристани, повернуло прямо в открытое море. Где-то там, в далекой синеватой дымке, затерялось селение Удыль…
— На питомник! — скомандовал Виталий Львович, показывая рукой, куда мне рулить.
Мотор заработал как-то удивительно весело и легко, лодка стремглав понеслась к отвесным берегам.
Глава девятая
СЛАВНОЕ МОРЕ
Домик, принадлежащий питомнику, стоял на самом берегу Байкала. Рядом с ним на узкой песчаной полоске располагалось еще несколько строений. Эту крохотную деревушку молчаливым полукольцом окружал скалистый таежный хребет. Он как бы давил на домики, придвинув их к самой воде.
Неподалеку, в больших проволочных клетках, под кедрами жили соболи. Весной зверьки принесли приплод. Соболиные детеныши нуждались в свежей пище, и поэтому в тайге были расставлены капканы.
На второй день после приезда Вовка перезнакомился со старожилами питомника, высмотрел, где они ставят капканы, и предложил себя в помощники. «Конечно, до похода за Байкал», — предупредил он солидно. Мы с Игорем занялись мелким ремонтом лодки, шитьем палатки и пробковых спасательных поясов…
Дни, заполненные хлопотами, проходили незаметно. Утром, проснувшись, мы соскакивали с сеновала, бежали к озеру и, наскоро сполоснув лица обжигающей байкальской водой, ехали выбирать сети. Рыбы попадалось много, и с ней приходилось возиться чуть не до самого обеда. А потом принимались за свои дела. Так в дружной работе прошла у нас первая неделя…
— Скучища! — зевнул как-то раз Вовка, валяясь со мной на песке в послеобеденный час.
Набежавшая волна пощекотала его голые пятки, и Челюскинец сел, обхватив руками колени.
— Сколько дела, а тебе скука, — лениво ответил я.
— Вот именно! С утра — рыбы, днем — бурундуки. Никакой, как говорится, — Вовка тоненько сквозь зубы сплюнул, — романтики.
— Ладно, будет тебе и романтика, — вмешался в разговор Игорь.
Перед заходом солнца, когда на озере улеглось волнение, Игорь вытащил из сарая свои чудо-лыжи и стал, как тогда на Ангаре, проводить «опыты». Вовка, нахохлившись, сидел у самой воды — он о чем-то размышлял, поглядывая на медленно передвигавшегося по воде Игоря.
— Хорошо бы палочки приспособить, — наконец сказал он.
Вскоре я ушел, оставив их на берегу.
Ночью меня разбудил странный шум. Кто-то лез на сеновал, но, видимо, оборвался, поломав при падении ветхую лестницу. В темноте я разглядел Игоря. Согнувшись, он стоял на краю сеновала и махал кому-то рукой:
— Тише ты, черт! — шипел Игорь.
— Чего «тише», Когда вся шея ободрана! — ругался внизу Вовка. — Чтоб она провалилась, окаянная!
Отшвырнув обломки лестницы, он снова полез. Игорь протянул ему руку. Крадучись, как заговорщики, они проползли в угол сеновала и, прошуршав соломой, утихли.
— Как думаешь, Лешка слышал? — спустя некоторое время раздался шепоток Игоря.
— Отвяжись! У меня ухо вспухло, — буркнул Вовка, но тут же строго добавил: — Ты смотри никому не брякай!
Через несколько минут раздалось сонное храпенье обоих.
А я уснуть уже не мог. «Где они шатались столько времени? Что от меня скрывают?»…
— Что, дружба врозь? — не выдержал я, когда утром мы с Игорем ремонтировали мотор. — Куда ночью ходили?
Он виновато отвел глаза в сторону, продолжая молчать.
— Понимаю… «Не брякай»!
Игорь испуганно взглянул на меня:
— Не могу я тебе сказать, Лешка… Мне Вовка тогда язык отрежет.
Игорь торопливо помог мне оттащить в лодку мотор и шмыгнул под навес. Там уже ждал его Вовка, прибежавший из лесу. Ребята принялись что-то мастерить.
Мне было видно, как Игорь к концам двух сосновых палок приколачивал пустые консервные банки, а Вовка бегал в дом за котелком. Потом сбегал в дом Игорь и принес что-то за пазухой. Посоветовавшись, ребята берегом пошли в сторону видневшегося вдали мыса.
В котелке, который тащил Вовка, была, очевидно, недоеденная за обедом уха. Уха — им для ужина, понятно. Но для какой цели предназначались эти странные палки с набалдашниками из консервных банок?
Первым моим желанием было бежать за ребятами. Потом одумался: назовут шпионом! Взял книгу — и в лес, на горку. Тропинка привела меня на вершину высокой горы. Отсюда я мог наблюдать и за озером и за домиком. На склоне горы в окружении дремучих кедров зеленела поляна. В шелковистой траве узорами сияли цветистые маки. Порхали большие пестрые бабочки, разливался звенящий стрекот кузнечиков. Из кедровника шел жаркий смолистый аромат. А внизу, у подножия горы, бушевал Байкал. От горизонта, подернутого дымкой, непрерывной чередой катились лохматые волны. Приблизившись к берегам, они трясли сединой и разъяренно бросались на утесы. Грохочущий шум воды наплывал на тайгу, хоронясь меж деревьев, и смешным, по-своему отважным казался воинственный стрекот кузнечиков над поляной.
Вот поросший мхом камень, можно сесть на него, раскрыть книгу. А мысли о другом… Где ты сейчас, Тоня? Я бросаюсь на траву и долго лежу, смотрю на небо.
Ветер злой и неотступный разъяренно бьет в утесы…
Что это? Откуда? Словно кто нашептал мне… Потом так же таинственно пришли слова о волнах, трясущих сединой, о звенящем стрекоте кузнечика… «Да это же стихи! Мои стихи!» — Я чуть не закричал от удивления и, нащупав в кармане огрызок карандаша, стал торопливо записывать все на полях книги.
Домой вернулся поздно. Игорь, беспокоясь, поджидал меня на кухне. Вовка тоже был здесь. Он дремал, прислонившись к печке, а лицо у него было довольное-довольное. «Наконец-то, кажется, ты нашел себе геройское дело», — подумал я и, не сказав ни слова, отправился спать. От стихов, от всех дневных волнений голова моя сделалась точно чугунная.
Прошел день, другой… Ребята по-прежнему избегали со мною встреч.
Однажды, проснувшись утром, я не нашел на сеновале ни Вовки, ни Игоря… Не оказалось их и в питомнике. Может, ушли на озеро? Я посмотрел в сторону мыса.
После шумливых ветреных дней над Байкалом поднялось ясное, тихое утро. Таинственная синева морской дали как бы рассеялась, и на светлом фоне воды и неба отчетливо выделялась линия гор противоположного берега. Точно купола парашютов, белели их снеговые вершины.
— Что, брат, красиво? — услышал я голос Виталия Львовича. Он шел по росистой траве, размахивая биноклем, и улыбался. — Вот это утро! — Профессор взял меня под руку и показал в сторону снеговых вершин: — А там сейчас буран метет, ртуть в термометрах стынет… Да, вот что, дружок, не видел ли ты мою грушу?
— Грушу? Какую грушу?
— Ну, мою, парикмахерскую, которой я одеколонюсь после бритья.
— Н-не знаю, не видел.
— А ребят?
— Тоже не видел, — признался я.
— Может, сети выбирают? — сказал профессор.
Мы направились к озеру. Но ребят не было и здесь. Невдалеке, отражаясь в воде, как в зеркале, маячили сетевые поплавки.
— Странно… — потеребил бородку Виталий Львович. — Где же они? А ну-ка, Алеша, съездим, проверим сети, — кивнул он на поплавки.
Садясь в лодку, я обратил внимание, что на берегу не было одной из шлюпок. Сторожа питомника не могли уехать в такую рань. А впрочем, кто их знает… Я молча приналег на весла.
Профессор сидел на корме, с интересом посматривая за борт. Сквозь прозрачную, как стекло, воду ясно виднелось дно. Мелькали камни, обросшие тиной и ракушками, мохнатые губки, похожие на длинные зеленые пальцы. Эти пальцы тянулись вверх, к серебристым стайкам играющих рыбок. Но с каждым новым взмахом весел причудливая картина байкальского дна становилась все более смутной. Так мы доплыли до поплавков.
Бросив весла, я потянул веревку. В зеленой толще воды шевельнулись серебристые блестки. Вот уже и сеть в руках, мы потянули ее сильнее. В лодку шлепнулась пара омулей, хариус, и вдруг, запутавшись в нитяных ячейках, над водой затрепетали большеголовые рыбки, отливавшие перламутром.
— Широколобки! — изумился я.
— Нет, Алеша, это бычки, — поправил профессор и, продолжая выбирать сеть, начал рассказывать о необыкновенных бычках. — Этот вид рыб встречается только в южных морях и у нас на Байкале, заметь!
Неожиданно к ногам профессора упала белая рыбка с оранжевым ободком вокруг глаз.
— Голомянка!
Виталий Львович до того растрогался, что бросил выбирать сеть и склонился над рыбкой. Осторожно высвободив голомянку из ячей, он положил ее на ладонь.
— М-да… Чудо! Как она нам попалась? Ведь голомянки живут на огромных глубинах. Они так жирны, что просвечиваются насквозь. Смотри, видны даже трещины на моей ладони. Нет ли у нас здесь клочка бумаги?
Виталий Львович привстал, осматриваясь, потом, заметив что-то на воде, схватился за бинокль и замер. Недалеко от мыса, куда последние дни скрывались ребята, размахивая палками, шагал по воде на лыжах Игорь. Он держал путь в открытое море. За ним, держась в отдалении, слегка подгребая веслами, плыл в шлюпке Вовка. На светлой глади воды лыжи не были заметны. Казалось, Игорь просто шел по воде.
— Что такое? — Виталий Львович испуганно посмотрел на меня.
Профессор крикнул, махнул рукой. Но ребята были так увлечены своим делом, что не обратили на нас никакого внимания.
— Немедленно вдогонку!
Выдернув из воды остаток сети, я бросился к веслам. Лодка рванулась наперерез Игорю. Я греб изо всех сил, понимая, что каждую минуту может произойти любая случайность. Виталий Львович неотрывно смотрел в бинокль и, волнуясь, шептал:
— Торопись, торопись, Алеша! Игорь остановился… Принял из рук Рябинина резиновую трубку, вставил ее в рот и снова шагает. Рябинин гребет одной рукой и держит перед Игорем какую-то штуку. Шут их возьми, это же моя резиновая груша! Сумасшедшие! На чем он стоит?
Когда до беглецов осталось несколько десятков метров, Игорь, вдруг схватившись за горло, упал в воду. Вовка, как мышь, заметался в лодке.
Игорь, захлебываясь, бултыхался в воде. Мешали лыжи, привязанные к его ногам. Вовка, пытаясь схватить Игоря, сам вылетел из лодки и стал пускать пузыри. Тут, к счастью, подоспели мы.
Мокрые, дрожащие, сидели наши мореходы на рыбачьей сети и молчали. Рядом с ними лежала парикмахерская груша, сосновые палки с жестяными набалдашниками, лыжи. Вовка пытался пересесть на буксируемую сзади шлюпку, но Виталий Львович запретил ему даже шевелиться. Профессор был бледен и угрюм.
Так в молчании проделали весь обратный путь. Вовка, решив, очевидно, как-то развеять мрачное настроение, негромко заговорил:
— Конечно… Вроде морского инцидента вышло. Намокли малость. А в общем, пустяки! Еще пара-тройка таких тренировочек — и можно смело через Байкал. Мировой рекорд обеспечен!
— О каком рекорде ты говоришь, Рябинин? — очнулся Виталий Львович.
Челюскинец вежливо кашлянул и умолк.
Когда лодка причалила к берегу, Виталий Львович, не сказав никому ни слова, удалился в дом. Было слышно, как хлопнула дверь его кабинета.
— Ну вот, достукались! — сердито буркнул Игорь, стягивая прилипшую к телу рубашку.
— А кто виноват? — огрызнулся Вовка.
— Будто не знаешь… Кто совал мне в рот резиновый шланг?
— Дурак, я же о тебе, обжоре, заботился, кормил на ходу. Специально уху варил, цедил ее через сито, а он возьми подавись! Чего же ты раньше не давился?
Игорь наконец снял рубашку и выпрыгнул из лодки.
— Охота человеку героем стать, до чего же охота! — заговорил он с сердцем. — Р-раз — и на Чукотку собрался. Д-два — подавай ему мировой рекорд. Авантюрист!..
Глава десятая
В ЛУННУЮ НОЧЬ
Виталий Львович закончил «допрос». Он прошелся по комнате и, хмурясь, сказал:
— Мой сын — легкомысленный молодой человек. Ему нельзя доверять серьезное дело. — И уже обращаясь прямо к Игорю: — Вот так. В поход не пойдешь.
Игорь, оглядываясь на отца, медленно пошел к двери. Он еще надеялся, что тот передумает. Но Виталий Львович не сказал больше ни слова.
В распахнутое окно я видел, как болтнулись голые ноги Игоря под крышей сеновала.
Вовка, скребя затылок, вышел вслед за Игорем.
— Глупость! Безотчетная мальчишеская глупость! — вздохнул профессор. — Задаться целью на каких-то никому не известных лыжах перейти Байкал. Зачем?..
Игоря я с трудом раскопал в соломе.
— Конечно, — гудел он, зарывая лицо в желтые сухие стебли. — Когда Недоросля нам подсовывал — это ничего. А лыжи — тут легкомыслие.
Я успокаивал его, как мог. Взял за руку, чтобы вытащить из соломы.
— Не тронь! Уж ты отцу по вкусу. Какой умный, какой примерный! Уходи!
— Ах так! Ну, черт с тобой! — И я ушел с сеновала.
Под кедром возле соболиной клетки я наткнулся на Вовку. С мрачным видом Челюскинец швырял зверькам пойманных капканами бурундуков, приговаривая:
— Жрите, жрите, чтоб вы сдохли, твари мои, каторга моя!..
— Чего ты на них?
— А я не на них. Разве с такими, как вы, кашу сваришь? Один нюни распустил, другой пришел морали читать.
— А ты непонятый герой? Подвига тебе не дают совершить!
Я ждал, что Вовка огрызнется.
Вовка вытер о траву руки и сел в раздумье на пень.
— Разве это жизнь? — заговорил он с грустью. — Перед профессором авторитет подорван. От Максима Петровича ни звука. Полный разброд и шатание!
Мне вдруг стало скучно глядеть на него такого, и я ушел в лес на знакомую мне поляну. Так же, как и в те дни, трещали в траве кузнечики, шумно дышал Байкал. Япошвырял камнями в круживших над утесом чаек — надоело. Прилег в траву и стал размышлять.
Конечно, Вовка был во многом прав. Прошло три недели со дня нашего выезда из Сибирска, а вестей оттуда не было никаких. Неладно с экзаменами у Максима Петровича? Навредил чем-то Недоросль? Что же происходит там, в городе?
А Байкал расходился, свинцовой волной шумел у берега. Вдруг среди волн мелькнуло что-то белое. «Катер! — дрогнуло сердце. — Ведь Тоня и Максим Петрович могут приехать на попутном катере». Суденышко как-то беспомощно поболталось в волнах и скрылось из виду. «Нет, не на этом…»
С высоты донеслась убаюкивающая трель. Она повторилась громче, звонче: из облака выплыл самолет. Поблескивая стальным крылом, он летел над морским простором, направляясь к Сибирску. Эх, мне бы с ним!
Самолет, птица-сталь, славлю имя твое…
Снова, как в тот раз, закружились, зашептались звонкие слова.
Славлю Родину в крыльях твоих…
Голова тяжелела, заволакиваясь туманом, и вот я уже лечу на невидимых крыльях… Подо мною бурлящий Байкал, чайки, но как-то не страшно. Вдали Тоня. Она сидит на камне и машет мне своей голубой косынкой.
— Лешка! — раздался над ухом громкий голос. — Вставай, Вовка сбежал!
Я вскочил. Передо мною стоял Игорь, встревоженный, запыхавшийся.
— Кто сбежал? Куда?
— Вовка сбежал! Сторож питомника видел… Пошел берегом к Сибирску. С рюкзаком за плечами.
— Почему не вернули?
— Сразу не догадались. А потом я записку в дверях нашел, пишет: «Не беспокойтесь и не ищите». Бежим за ним! — Игорь, трясясь от волнения, показал в кусты. — Там овражек! По нему спустимся к берегу. Бежим!
Раздумывать было некогда. Стали спускаться к Байкалу. Вечерело. Мы то и дело натыкались на невидимые в сумерках коряжины и камни, цеплялись одеждой за сучья. К воде подошли в темноте.
Освежив потные лица и потуже затянув ремни, мы зашагали вдоль берега. Светловатая каменистая полоска, по которой проходил наш путь, то расширялась, то сужалась настолько, что приходилось раздеваться, и, стиснув зубы, брести по холодной воде вдоль отвесных скал. Если Вовка шел тем же путем, то у него было большое преимущество: он двигался засветло и намного опередил нас.
— Быстрее, быстрее! — поторапливал я спотыкавшегося в темноте Игоря.
Он молча повиновался. Но когда на нашем пути повстречалась еще одна скала и предстояло снова лезть в воду, мой друг в изнеможении сел:
— Не могу больше, Лешка. Ну не могу!
— Что с тобой?
— У тебя нет хоть крошечки хлеба?
Только сейчас я сообразил, какую ошибку мы допустили. Прежде чем отправляться за Вовкой, надо было забежать домой и взять чего-нибудь на дорогу.
— Затяни потуже ремень, — посоветовал я Игорю.
— И так уж на последней дырочке. Есть хочу!
— Знаешь что, — разозлился я, — кормись собственным жиром! Пошли!
Игорь нехотя сбросил одежду, вошел в воду, я за ним. Ощупывая ногами дно и держась руками за выступы скалы, мы брели, дрожа от холода, и казалось, нашему пути не будет конца. «Да, поступили опрометчиво, — с горечью рассуждал я. — Вовку догнать не просто». Невольно вспомнилась «дуэль» на Ангаре. История повторяется.
— Ох! — Игорь сделал неосторожный шаг и провалился с головой в яму.
Пришлось помогать вытаскивать его.
— Лезь на скалу! — крикнул я, поняв, что дальше идти опасно.
Ухватившись за корни какого-то дерева, мы вскарабкались на небольшую площадку в скале и стали выжимать одежду. Коробка спичек — единственная, что была у нас, — промокла.
— Как хочешь, а я больше ни шагу, — выстукивая зубами дробь, заявил Игорь.
— Вот что, — сказал я, снова уцепившись за корни, чтобы спуститься к воде, — ты посиди, я сейчас…
Мне казалось, что скала должна была вот-вот кончиться. Я спрыгнул в воду и поплыл. Сразу за площадкой начиналась тихая бухточка.
На узкой полоске берега горел костер, большой, яркий. Он пылал у края воды, освещая заливчик. Кто же там? Вовка не мог миновать этого места!
— Э-эй! — крикнул я и вернулся, чтобы позвать Игоря.
Обгоняя друг друга, мы побежали к костру.
— Лешка! Игорь! — донесся радостный возглас.
— Тоня?!
Да, это она, милая Кочка, бросилась к нам из темноты! Нас окружили какие-то люди, подошел Максим Петрович. И тут мы увидели Вовку. Он сидел у костра угрюмый и даже не шевельнулся, завидев нас.
Нам подали миски с горячей ухой, и, пока мы ели, Тоня рассказала о приключениях почтового катера, на котором они с Максимом Петровичем добирались до питомника. Катер попал в бурю. Его снесло в открытое море.
— Погоняло нас по волнам изрядно. Думали, захлестнет. Все же добрались до берега.
Значит, это был тот самый катер, который я видел с утеса.
…И снова берег и снова вечер. Мы сидим у костра, над нами нависли черные скалы. Чуть слышно шуршание сосен вверху. Рядом вздохи Байкала. Перед нами расстелена карта, мы склонились над ней.
— Красная линия, что пересекает Байкал, — путь нашего катера, — звучит голос Максима Петровича.
Грачев стоит на одном колене, выставив к костру ногу, обутую в простой солдатский сапог. Курчавые волосы и лицо его на свету отливают золотом.
— Итак, челюскинцы, по местам! — скомандовал он. — Наш путь — на Удыль!
— Что же, счастливого пути! — вздохнул Виталий Львович. — Буду сам ловить бурундуков. Скорее возвращайтесь!
Игорь подошел к отцу:
— Ну не сердись, папа…
— Я не сержусь ничуть! — И он крикнул учителю: — Максим Петрович, очень прошу: следите за этим легкомысленным юношей, или он вас всех утопит!
Мы, смеясь, побежали к лодке.
— Рулевой!, Держать так! — положил передо мной компас наш командир.
— Есть!
За кормой моторки вскипела вода. Все быстрее набирая ход, лодка понеслась от берега.
Несколько минут мы плыли в глубоком молчании, вглядываясь в темноту. Но вот из-за мыса вышла луна, освещая черную воду.
— Плывем в открытом море! — донесся сквозь рокот мотора голос Максима Петровича.
— Жутковато как-то, — поежилась Тоня, сидевшая рядом со мной. Она опустила за борт руку и вздрогнула: — Вода — как лед!
— А ну-ка, измерим, — сказал Вовка, доставая термометр. — Действительно, всего семь градусов. Хо-хо!
Тоня вынула из нагрудного кармашка под свитером блокнот и сделала какую-то запись.
— Ты чего пишешь? — приподнялся над мотором Игорь.
— «Путевая книга «челюскинцев», — улыбнулась Тоня. — Вот мы пересекаем Байкал, великое озеро мира… А интересно, чем заняты сейчас наши ребята в городе?
— Спят сейчас наши ребята, — ответил Вовка, — или на танцульках в парке.
— Маклаков — не спорю, — возразила она. — А Филя Романюк… Знаете, что сейчас делает Филя? — вдруг оживилась Тоня. — Сидит у телескопа и звезду высматривает!
Неожиданные слова Тони заставили нас невольно посмотреть вверх. Над нами серебристой дорогой пролегал Млечный Путь.
— Вон созвездие Геркулеса, — показал пальцем Игорь, — а вон и те девять звездочек… А может, их уже десять стало?
Пристально всматриваясь в небо, он стал считать.
— Нет, так просто звезды не открывают, — рассмеялся Максим Петрович. — А впрочем, в девятьсот первом году новую звезду в созвездии Персея открыл киевский гимназист Борисяк. Он хорошо изучил звездное небо и заметил на нем «лишнюю»… Но появление этой, Филиной, звезды будет событием особого значения!
Монотонно и ровно гудел мотор, врезаясь в тишину ночи. Шумела за кормой вода. Я держал руку на руле, следил за стрелкой компаса, думал о Романюках. За какое дело взялись отец с сыном! И как же мы, увлекшись пушкой, не сумели оценить этого?
Вовка, подливая масло в мотор, буркнул, что Филя вовсе не сидит у телескопа, а ездит с отцом на паровозе.
— Он же кочегаром устроился на все лето!
— Второе не исключает первого, — отозвался Максим Петрович. — И Ваня Лазарев пошел на время каникул работать. Руководит шахматным кружком при Доме культуры завода. У одного — астрономия, у другого — шахматы.
— Ну и хорошо… А вот что с Ольгой Минской? — снова заговорила Тоня. — Я приглашала ее поехать с нами — отказалась. Пришла провожать меня грустная-грустная.
— А! Наша староста всю жизнь такая, — усмехнулся Вовка. — Как монашка: засмеется и вдруг чего-то притихнет, словно смеяться грех.
— Хороша монашка! — возразил Игорь. — Английский изучает, музыкой занимается. Литературой теперь увлеклась… Нет, не в том дело!
— Дома у нее что-то неладно, — заметила Тоня. — Может, отчим плохо к ней относится?
Я сразу вспомнил тот разговор у нас за столом, когда выздоравливал после «дуэли». Вспомнил почти ненавидящее лицо Лазарева, когда он заговорил о Бойко. Но воспоминание пришло и ушло…
— Берег! — раздался громкий возглас Максима Петровича.
Мы все взглянули вперед и только сейчас заметили, что стало светать. Между небом и водой протянулась темная полоса берега. И где-то в глубине ее мерцала красноватая точка.
— Править на огонек!
Моторка, словно почуяв близкое пристанище, стремглав понеслась вперед. Огонек на берегу разрастался, и вскоре стало ясно, что это костер.
— Ура! Приехали, ребята! — воскликнула Тоня.
Она встала и направилась вдоль борта к Максиму Петровичу. Но в тот же момент под днищем лодки раздался сильный скрежет. Неожиданный толчок выбросил Тоню за борт.
— Сели на мель!
Максим Петрович, выскочив из лодки, помог Тоне подняться.
— Ты вся мокрая, укройся тулупом! — отрывисто бросил он.
Однако, как я заметил, Тоня не сразу выполнила приказ учителя. Очутившись в лодке, она схватилась за нагрудный кармашек под свитером, вынула из него какие-то бумажки и тихо вскрикнула.
Что это за бумажки? Я заметил, что чернила на них расплылись. Тоня расправила листочки и тотчас стала сушить их на еще не остывшем глушителе лодочного мотора. И только после этого надела тулуп.
Лодка плотно сидела на песчаной косе. Все наши попытки сдвинуть, ее на глубокое место оказались напрасными.
Между тем уже совсем рассвело. От берега, где бледно догорал костер, нас отделяла довольно широкая водная полоса. На песчаной отмели сушились рыбачьи сети, лежали перевернутые кверху днищами лодки. За сетями перед толстым кряжистым деревом стоял человек, попыхивая трубкой. На нем была длинная рубаха, меховые унты, шапка с отвислыми ушами.
Максим Петрович крикнул. Человек вынул изо рта трубку, сказал что-то по-бурятски и продолжал стоять. Легкий наплыв волны с моря чуть шевельнул нашу лодку, и мы поняли, что она сидит крепко.
— Вот что, ребята, послушайте меня, — сказал Максим Петрович. — Поплыву-ка я к берегу — пловец я неплохой — да привезу на подмогу рыбаков.
— Что вы? — всполошилась Тоня. — Вода — как лед, уже мне-то поверьте, а плыть далеко!
Грачев тем не менее сел на край лодки и начал снимать свои тяжелые сапоги.
— Стойте! Стой! — взволнованно крикнул Игорь.
С этими словами он выбросил из моторки свои чудо-лыжи, встал на них и, взмахнув палками, двинулся по воде. Все это Игорь сделал с такой расторопностью, что нам оставалось только одно: смотреть на него. Лыжи неслышно скользили по воде. Палки с жестяными банками на концах глуховато хлопали при отталкивании, а лыжник уверенно продвигался к берегу.
— Эх, жаль, профессора с нами нет! — горевал Вовка. — А то бы понял, поверил, раскаялся.
Фигура неизвестного у костра при приближении Игоря точно окаменела, даже дымок над трубкой исчез. Но стоило Игорю приткнуться к берегу и вытащить на песок лыжи, как человек укрылся за деревом. Это был старик бурят.
Игорь громко позвал его, но тот не шел. Снова позвал — никакого ответа. Тогда Игорь уселся возле костра и стал ждать.
Наконец старик, осторожно ступая, вышел из-за дерева. Над водой прокатились ясно слышимые слова с бурятским выговором:
— Однако, ты кто будешь?
Игорь рассмеялся. Это приободрило бурята. Тыча трубкой в сторону лыж, он стал медленно к ним приближаться. Не дойдя нескольких шагов, остановился. Из трубки обильно повалил дымок.
— Однако, эт сам, парень, делал или покупал?
— Сам, дедушка!
— Чудо! Какой чудо! А ну стань!
Но когда Игорь выполнил просьбу старика, тот замахал рукой в сторону моря:
— Ходи домой, хозяин, омуль пугать будешь!
— Что-о? — опешил Игорь. — Как так — домой?
— Ходи, ходи, — отчаянно замахал руками старик.
— Дедушка, там люди ждут! На мель сели!
— Какие люди? — Старик, казалось, только сейчас увидел нас.
Выбив из трубки пепел, дед столкнул в воду стружок и, приказав Игорю следовать на своем «чуде» впереди себя, поплыл к нам.
Да, это был старик бурят. С круглого морщинистого лица на нас смотрели узкие, с лукавинкой глаза.
— Здравствуйте, дедушка! — протянул ему руку Максим Петрович. — Вот хорошо, что вас встретили! Как ловится омуль?
— Омуль? — старик неодобрительно запыхтел трубкой. — Как ловится омуль. Бадма не знай.
— А вы сторож на рыбалке? — поинтересовалась Тоня.
Бурят, не отвечая, помог нам столкнуть с мели моторку, привязал за ее кормой свой стружок и пересел к нам, внимательно рассматривая наши лица.
— Откуда приехал? — спросил старик, набивая табаком трубку.
— Из Сибирска, — откликнулась Тоня.
— А зачем приехал?
Тоня посмотрела на Максима Петровича: «Сказать или нет?» Учитель кивнул.
— Ищем партизана Зотова… Не знаете такого? — Глаза у Тони разгорелись, и она даже привстала от волнения.
Но Бадма точно не расслышал ее голоса в шуме заработавшего мотора.
— Эт лева маленько сверни, — сказал он сидевшему за рулем Максиму Петровичу.
Тоня повторила свой вопрос и добавила:
— Пушку мы его нашли, Зотова.
— Пушка? Какой пушка? — Старик с недоверием смотрел на Тоню. — Ты кто сам будешь?
— Ученица.
— Мы все из одной школы, ученики, — пояснил я, видя, что Тоня немного растерялась. — А Максим Петрович — наш учитель.
— Теперь эт направо маленько сверни, — продолжал невозмутимо Бадма.
— Странный старик, — сказала Тоня и, свернув калачиком ноги, прислонилась к мотору.
Когда вышли на берег и подсели к костру, Бадма, снова засопев трубкой, как ни в чем не бывало спросил:
— Про кого эт меня спрашивал, девка?
— Про Зотова Степана Ивановича, — оживилась Тоня. — Он из Удыля, дедушка.
— Зотов? — Бадма молча отправился к сетям, принес котелок с рыбой и, устанавливая его на костре, вдруг, обратился к Игорю: — Однако эт, парень, ты худо сделал — омуль пугал, Байкал сердил! Ух!
— Что вы, что вы, дедушка! — возразил Максим Петрович. Он одернул гимнастерку, с улыбкой посмотрел на свои разутые ноги и быстро поднялся: — Становись! Смирно!
Мы, переглядываясь, выполнили приказ.
— За находчивость участнику похода Игорю Русанову выношу благодарность! Его водяные лыжи взять на вооружение экспедиции!
Все это Максим Петрович выговорил громко и отчетливо. Лицо его было серьезно, а глаза улыбались.
— Ура-а! — прокатилось над отмелью.
Бадма оживился и с интересом посматривал на Игоря.
— Смелый, однако, ты парень… Степан хвалить будет.
— Какой Степан? Вы знаете Зотова? — вырвалось у Тони.
— Конечно. На одной улице с ним…
— Ой, дедушка! — захлебнулась от радости Тоня. — Что же вы молчали!
— Я не молчал! Я не говорил. Ты, девка, не так вопрос задавал. Степан Зотов колхозник, рыбу ловит.
— Так это сейчас, а раньше был партизан.
— Эт, девка, ты у него сама спрашивай, — сердито запыхтел трубкой Бадма.
— Скажи, какой ядовитый старикан! — заметил Вовка.
— Бадма может действительно не знать, — возразил Максим Петрович, — был или нет его знакомый партизаном. Зотовых на побережье может быть не один десяток. И Степаны среди них могут быть.
— Но это же Удыль? — протянула Тоня руку к крышам избушек, чуть видневшихся из-за горы.
— Удыль, — подтвердил Бадма.
— Вот мы и пойдем туда, найдем Зотова и все узнаем.
— Э, нет! Степан рыбу не ловит. Степан нога лечит, — скороговоркой пояснил бурят.
— В больнице?
— Больницы нету. Строить нада. В тайге лечит нога.
— Да чего он нас путает? — всполошился Вовка. — Какое в тайге леченье?
— Ключи… Горячий ключи, — стал пояснять Бадма. — Шибко хороший вода! Далеко ходить нада в тайгу.
— А-а, вот оно что, — протянула Тоня.
— Проводника не найдется? — осведомился у бурята Максим Петрович.
— Весь колхоз омуль ловит. Одни ребята да старики дома.
— Ну, тогда покажите хоть, какой дорогой идти, — сказал учитель. — Давайте, ребята, собираться.
Бадма покормил нас ухой. Потом помог подтянуть к сетям моторку и молча побрел по песку. Вскинув на плечи мешки и ружья, мы двинулись за ним.
Позади нас синел Байкал, впереди расстилался широкий луг. Солнце, выйдя из-за гор, разбросало лучи по зеленой траве.
За лугом начинался березняк. А вдали, в синеве тумана, высились горы с ярко-белыми снеговыми вершинами. Туда и показал рукой старик.
— Смотри, самый высокий гора. Пойдешь к нему, бежит много-много ручей…
— Горячих? — спросила Тоня.
Бадма отрицательно качнул головой.
— Холодных… Такой, как Байкал. Найдешь один ручей, самый большой. На кедрах метка есть. Иди в гору, все иди, иди. Потом повернешь — вниз иди, в долину, там горячий ключи. Степана найдешь — от Бадмы гостинец передай. — И старик сунул в Тонин мешок узелок с солеными омулями.
Глава одиннадцатая
ТОНЯ ИСЧЕЗЛА
К подножию «высокой горы» подошли на третьи сутки. Ручьев здесь текло действительно много, но какой из них вел к вершине? Не нашли мы и меток на кедрах, о которых говорил Бадма.
— Выходит, что мы вышли не точно к указанному месту… — задумчиво произнес Максим Петрович.
Развели на пригорке дымокур. Сварили обед из подстреленной тетерки. Передохнули.
— Я предлагаю, — сказала Тоня, — добраться до вершины горы.
— А дальше что? — Вовка, переобувавший ботинок на стертой ноге, сердито посмотрел на поцарапанные руки Тони, на ее обожженное солнцем лицо.
— Залезем на высокую сосну и с нее все увидим.
— Что ж, — сказал Максим Петрович, — предложение дельное. Идем к вершине!
Недалеко от пригорка, в овраге, журчал ручей. Максим Петрович спустился к нему, осмотрелся:
— Собирайтесь! Пойдем вдоль ручья, — сказал он и поглядел на небо. — А ведь гроза собирается. Давайте солдатским шагом.
Дорога все время шла на подъем. Каменистое дно овражка прикрывал серый полумрак. На нашем пути то и дело попадались трухлявые валежины, обросшие мхом камни, вывороченные пни. Солнце уже садилось, мрак над тайгой сгущался, а сколько еще оставалось идти, никто не знал.
Вдруг где-то вдали прокатился гром. Раскаты его стали повторяться все чаще и сильнее. По темнеющему небу заметались зигзаги молний. Дышать становилось тяжелее. Быстро надвигалась гроза.
Максим Петрович распорядился ставить палатку. Но только мы сбросили с плеч свои мешки, впереди нас пролетела ослепительно яркая стрела. Оглушительный треск, и через минуту пламя пожара озарило тайгу. Огонь с гудением перескакивал от дерева к дереву, едкий дым застилал все вокруг. Схватив кто что мог из вещей, мы побежали, а вдогонку нам с треском летели пылающие головни.
Хлынувший ливень остановил пожар. При свете электрических фонарей мы стали натягивать палатку. Мокрые, усталые, укрылись под ней.
Гроза не утихала. Деревья словно сорвались с места и метались по лесу. С шумом проносились потоки воды по оврагам. Кое-как мы устроились и заснули.
Меня разбудили какие-то странные звуки за палаткой. В ночной тишине отчетливо раздавалось рычание и шум, похожий на борьбу. Я нащупал ружье, включил фонарик… Что такое? Тони, которая спала в противоположном углу, не было. Я разбудил Максима Петровича, мы выбежали из палатки. За нами — Игорь и Вовка.
Затемняя свет луны, клубясь и обгоняя друг друга, по небу плыли обрывки грозовых туч. Сомкнувшись темной стеной, высились деревья. Пахло лесной гнилью.
— Тоня! — позвал я.
В ответ донесся волчий вой. Максим Петрович дал залп из обоих стволов.
— Тоня! То-ня-а! — кричали мы.
Вовка направился в чащу, но, пройдя несколько шагов, отпрянул назад. Посредине небольшого замшелого болотца валялись какие-то клочья.
— Мешковина… — определил Вовка. — Кто-то разодрал наш мешок с продуктами.
— Как же он попал сюда? — вглядываясь в темноту, спросил Максим Петрович.
— Его, наверно, обронили во время бегства при пожаре, — заговорил Игорь. — Тоня меня все время спрашивала про какой-то мешок.
Держась недалеко друг от друга, мы двинулись по чаще.
Необычна тайга ночью. Простая и понятная днем, в темноте она словно преображается, становясь таинственной и страшной. Вот на моем пути встретилась лесина, поваленная ветром. Причудливо, точно щупальца осьминога, торчат вывернутые из земли корни. Я перелезаю прямо через ствол дерева и чувствую, что сзади кто-то держит меня за ремень ружья. Осторожно посвечиваю фонариком. Сук! Иду дальше. Направляю сноп света вверх, и ветви, обычные ветви сосны, днем такие прозрачные на фоне голубого неба, кажутся массивными, точно вылитыми из чугуна. Освещаю пространство меж стволов и слышу громкую возню. Оказывается, это пролетела разбуженная светом птица. Вон невдалеке затаилось чье-то вытянувшееся темное тело. Может быть, рысь, а может, просто кусок обомшелой валежины… Где же Тоня?
Справа и слева от меня хрустят ветки, мечутся светлые тени по стволам. Это идут Вовка и Игорь. Чуть дальше — Максим Петрович… Как бы не потерять то место, где стоит палатка!
Игорь предлагает развести костер и кричать по очереди, насколько хватит голоса. Даем выстрелы. Возвращаемся к палатке и кричим, кричим до хрипоты. Но никто не откликается. Где Тоня? Что с ней?..
В тревожном молчании встретили утро. Когда рассвело, я залез на дерево, осмотрелся. Вдали, озаренные ранним солнцем, блестели вершины снеговых гор. Внизу, под нами, точно на дне огромной чащи, темнела непроходимая тайга. Местами над лесом стлался туман. И в этой чащобе над небольшой ложбинкой поднимался едва заметный столб пара. Горячий ключ! Нам туда… Но как же без Тони?
Воткнув у потухшего костра ветку с привязанной к ней запиской, мы пошли вниз по ручью. Солнце взошло над лесом и стало пригревать. Все громче становилось пение птиц. На песчаных отмелях ручья были ясно видны следы зверей.
— Медведица ходила с детенышем, — определил в одном месте Максим Петрович.
Он низко склонился над отпечатком медвежьей лапы. Рядом со следом — кровь.
— Медвежья? — Я во все глаза смотрел на учителя.
— Да, вероятно. Но… раненого зверя в лесу лучше не встречать… — Подумав, Максим Петрович сказал: — Разделимся на две партии. Я останусь в этом районе. Алексей с Игорем отправятся вниз по ручью. Ты, Владимир, будешь связным. Сигналы — выстрелами.
Поделив поровну оставшийся хлеб, мы простились с командиром.
Исчезновение Тони вызывало у меня самые страшные мысли. Зачем ей понадобилось выходить ночью из палатки? Понятно, что Тоня беспокоилась за мешок с продуктами. Но ведь у нас есть ружья, прокормились бы! Правда, в мешке хранился гостинец Бадмы для Зотова… Нет, из-за омулей Тоня не решилась бы оставить палатку.
До поворота ручья с нами шел «связной» — Вовка. Мы попеременно кричали, вслушиваясь в отдаленное эхо, присматривались к следам.
— Лешка, смотри! — вдруг крикнул Игорь.
На сломанной ветке ракитника висел рваный голубой лоскут.
— Тонина косынка?
— Да, Тонина, — озираясь по сторонам, прошептал Игорь. — Тоня должна находиться здесь в лесу… Она бежала, ее кто-то преследовал.
Я выстрелил. Гремящий звук покатился к верховьям ручья, отозвался эхом, и вслед за ним прогремели ответные выстрелы. Это стрелял Максим Петрович.
День был на исходе, По небу пролегли малиновые полосы. Странными, почти неслышными шорохами наполнялся лес. Собравшись все вместе, мы стояли у сломанной ветки ракитника… Где ты, где ты, Тоня, что с тобой?..
— Тоня! Тоня!..
И вдруг в ответ на наш призыв — мой призыв — в ясном предвечернем воздухе раздался протяжный знакомый голос:
— Ребята, здесь я!
Мы бросились в чащу.
Глава двенадцатая
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Но как мы снова ни звали Тоню, нового ответа от нее не последовало.
— Стреляй же! — приставал ко мне Вовка.
Я показал ему на патронташ, где оставалось всего два патрона, заряженных пулями.
— Все равно стреляй, дай знать о нас!..
И когда мы прошли еще шагов сто и Вовка снова сказал, чтобы я дал выстрел, откуда-то сверху раздался испуганный голос:
— Что вы! Нельзя!
На вершине огромной ели сидела Тоня. Можно было понять нашу радость, когда мы увидели ее, но Тоня снова сказала:
— Тише… Медведи.
Мы молча переглянулись и стали карабкаться на деревья. Я — на Тонино, Вовка и Игорь — на ближайшую к ним березу. Добравшись до ветки, на которой, обняв ствол, сидела Тоня, я увидел внизу медведицу. Она бродила по прогалине, освещенной лучами заката, тыкаясь мордой в деревья, кусты. Рядом с ней бегал медвежонок.
— Медведицу кто-то ранил… — торопливо прошептала Тоня. — Я чуть не наткнулась на нее утром в малиннике, едва убежала и забралась вот сюда. Хорошо, что она не заметила меня…
— Почему же ты не кричала нам?
— Не могла: ведь медведица целый день пролежала в нескольких шагах от дерева…
У меня прошел мороз по коже. Допусти Тоня малейшую неосторожность, откликнись погромче на наши призывы, зашурши ветвями, и раненый зверь полез бы на дерево…
— На, поешь, — сунул я Тоне сбереженный кусочек хлеба. — А что случилось ночью? Куда ты делась?
— Тише, Леша!
— Ну и что, у нас ружья!
Тоня с жадностью ела хлеб. Лицо ее осунулось, глаза ввалились. Не спуская глаз с медведей, она начала потихоньку рассказывать:
— Помнишь, я сушила листки, после того как искупалась в Байкале. Для надежности я спрятала эти листки в мешок с продуктами, там был потайной кармашек. А мешка после пожара в палатке не оказалось… Ночью я вышла, стала его искать, нашла в кустах. Обрадовалась страшно… Вынула листки, только собралась идти в палатку, а кто-то с дерева прыг… Глаза зеленые, горят…
— Рысь?
— Откуда я знаю! Побежала не помня себя… А утром медведи.
— Скажи-ка, что это за листки, которые дороже жизни? Ты все время от меня что-то скрываешь.
— Потом, Леша, потом… Смотри, тебе Максим Петрович знак подает.
Я посмотрел вниз. Учитель стоял за толстым кедром и, сложив ладони трубочкой, отрывисто давал указания мне и сидевшим на березе Вовке и Игорю:
— Стрелять только в крайнем случае… Если побежит на нас.
Я проверил заряд и приготовился. Время тянулось медленно. Медведица то исчезала в лесу, то снова выбегала на прогалину.
— Смотри, как шерсть вздыбилась, разъярилась!..
Тоня не договорила. Медведица вытянула морду, будто что-то учуяв, и стремглав бросилась в нашу сторону. Руки мои невольно дрогнули, я оттянул курок, с секунды на секунду ожидая зверя. Вот раздался треск валежника, из кустов выкатилась темная туша. Почти не целясь, я нажал спуск… Медведица стала на дыбы, покачнулась и, взревев, пошла на кедр, за которым стоял Максим Петрович.
— Стреляй! — крикнул учитель. — У меня осечка!
Но не успел я перезарядить бердану, как откуда-то со стороны грянул выстрел. Медведица опрокинулась на траву, замерла, а медвежонок, метнувшись к первому попавшемуся дереву, вскарабкался по нему вверх.
Я стал было слезать с дерева, но меня остановил властный окрик:
— Погоди-ка, паря!
Из кустов прихрамывая вышел приземистый бородач с ружьем на изготовку. Обойдя медведицу кругом, он, постояв немного, крикнул:
— Выходи все. Дых пропал…
Он склонился над тушей.
— Моих пули две, — спокойно и просто сказал охотник. — Одной подранил вчерась, когда с собакой она сцепилась.
Поднявшись на ноги, бородач метнул на нас быстрый, внимательный взгляд:
— Откель будете? Из Сибирска? — Он достал кисет с табаком и закурил самокрутку. — Городние, значит… А зачем в наши края?
Немолодое уже лицо незнакомца поросло темной щетиной. Глаза пытливо прощупывали каждого из нас. Густые, сходящиеся на переносице брови как бы довершали его сумрачный вид. Не дождавшись ответа, он сплюнул на недокуренную самокрутку, положил ее в карман ватника, поправил висевший за спиной мешок и молча подошел к невысокому кедру. Верхушка дерева шевелилась.
— Медвежонок! — вполголоса сказала Тоня.
— Вижу.
Бородач быстро и ловко взбирался на дерево. Он добрался до медвежонка, выбрал удобный момент и набросил на него мешок.
— Вот это работа, класс! — восхищенно выпалил Вовка.
Когда охотник спрыгнул с кедра, мы склонились над медвежонком. Высунув из мешка свою пушистую мордочку, он плаксиво скулил, показывая нежно-розовый язычок.
— Что, нравится? — прищурился незнакомец, видя, с каким интересом рассматриваем мы мишку, — Для городних, конечно, диковинка… Берите его себе, добыча общая! — неожиданно добавил он.
Мы обрадовались подарку.
— Эх ты, плакса! — ласково погладила медвежонка Тоня. — Вот чем тебя кормить?
— Кормить просто, — сказал таежник. — Как к дому доберетесь, молоком коровьим поите, а пока так…
Незнакомец вытащил из кармана тряпку, положил в нее кусочек хлеба, завязал узлом и пошел к ручью. Вернувшись, он сунул хлебную соску медвежонку в пасть. Тот замотал головой и отшвырнул соску.
— Ничего, когда в животе заурчит — возьмет. — Он просто и открыто улыбнулся. — Сами-то небось тоже голодные. Что ж, если хотите отведать окорока, подсобите поднять медведицу. Будем шкуру сымать.
К шалашу охотника пришли на рассвете. Высокий, похожий на стог шалаш стоял под развесистой березой, и тропинка от него вела к небольшому озерку. Посередине озерка вода бурлила, поднимался пар. Тоня не утерпела и, разыскав в сумке термометр, побежала к воде.
— Ого! Семьдесят два градуса! — воскликнула она. — Это настоящий горячий ключ.
— В нем вот и лечусь, — сказал охотник. — Купаюсь каждый день, крепко помогает. Почти уж не хромаю!
Мы переглянулись — у каждого мелькнула одна и та же догадка.
От шалаша послышался лай, и к охотнику, припадая на переднюю ногу, подошла овчарка.
— Жена меня сюда приволокла на лошади вьюком, — продолжал таежник, гладя собаку. — Потом-то жене пришлось в обратную. Омуль вишь подошел, рыбачить пора.
— Омуль? — откликнулась с озерка Тоня. — Так вы рыбак?
— Экая невидаль! На Байкале кто же не рыбак?
— А вы, может, и Зотова знаете? Степана Ивановича?
— Не ошиблась, дочка, — погладил бороду таежник. — Хорошо знаю… Как же самого себя-то не знать?
Так и есть! И все же мы от неожиданности примолкли.
Тоня хотела спросить Зотова о чем-то еще, но вместо этого побежала к шалашу.
— Понимаете, Степан Иванович, — жалобно сказал Игорь, — мы гостинец вам несли… омулей соленых, да несчастье в дороге случилось.
— Ты, паря, на еду намекаешь, — засмеялся Зотов. — Погоди, сварим чай, и тогда медвежьим окороком попотчую!
— Я не об этом, — Игорь умолк. — Омулей мы от Бадмы везли.
— От Бадмы? От Жалсараева? Вот уж случай к случаю! Встрели его?
Мы начали было рассказывать все по порядку, но тут из шалаша выскочила Тоня, энергичным жестом остановила нас. В руках у нее была пачка листков и фотографий.
— Степан Иванович, вот поглядите хорошенько. Узнаете?
Зотов взглянул на фотографию, потом на нас, снова на фотографию.
— Шакал, за мной! — крикнул он овчарке и ушел. Ушел с фотографией в руках.
До самого вечера Зотов пропадал в лесу. Вернулся усталый, притихший. Сел к костру, закурил. Спросил, как прожили день. Потом бережно вынул из-за пазухи снимок, поднес к свету и долго глядел на него.
— Моя пушка! Моя, ребятки. Из нее по белякам палил. В каменоломне в ту пору позиция наша была…
Путь из долины ключей показался особенно трудным. Медвежонок, шкура медведицы, бутылки с ключевой водой — все это давало себя чувствовать. До берега Байкала шли четверо суток.
Бадма встретил нас на старом месте.
— Похудел! Штаны подрал, рубаха тоже, — говорил он, попыхивая трубкой. — Медвежонка поймал… Старому Бадме шкуру дарил… Воды с ключа привез! Молодец! Больницу в тайге открывать будем?
— Будем, обязательно будем, — отозвался Максим Петрович, — снимая со спины тяжелый груз. — Видишь, сколько воды несем? Врачам ее отдадим, химикам, анализы сделать.
Бурят кивал головой, подтверждая, что так и надо.
— А когда поедешь на та сторона?
— Сегодня же ночью.
— Э, нет, утром нада!
— Что вы, дедушка, нам дорог каждый час! — возразила Тоня. — Скоро занятия в школе.
— Нельзя ночью. Худой ветер будет, ух-х!..
Бадма оказался прав. На Байкале усилилось волнение. Проверив стоявшую возле сетей моторку, мы стали готовиться к ночлегу.
Был поздний вечер. Грозно шумел Байкал. Я лежал у костра и смотрел, как качается на ветру пламя, шипят и ласково потрескивают дрова. Перед глазами ясно всплывали события последних дней.
— Леша! — услышал я голос Тони. — Ты не спишь? Я должна тебе что-то сказать. — Тоня придвинулась к костру. — Помнишь, я не поехала с вами на Байкал? Ты спрашивал меня почему.
— Да мне и сейчас непонятно.
— Причина — вот… — Тоня протянула мне небольшую пачку листков, тех самых, с расплывшимися чернилами, которые она сушила на моторе.
— Это те, что дороже жизни? Ради них ты выходила ночью из палатки?
— Да, я очень берегла их. Это копии архивных документов, которые мне попались накануне вашего выезда из Сибирска. В документах факты, очень важные и очень дорогие тебе и мне, Зотов подтвердил.
— Какие факты? — насторожился я.
— А ты прочитай.
Тоня раскрыла передо мной свой маленький блокнот с надписью: «Путевая книга «челюскинцев».
«Было это, как помню, в тысяча девятьсот девятнадцатом году… — начал читать я. — По Сибири лютовал колчаковец. Наш партизанский отряд, кочуя по тайге, никак не мог пробраться к своим…»
— Постой, — повернулся я к Тоне. — Это же рассказ Зотова о пушке, который мы от него слышали. Что же тут нового для меня?
— Читай, читай, Леша, — ласково попросила Тоня.
Я придвинулся ближе к костру, и слова, освещенные пламенем, точно ожили на бумаге:
«У беляков — пушки, пулеметы, а у нас что? Берданы да гранаты ручные. Позарез была нужна нам пушка. И вот отправил меня командир с двумя ребятами через фронт, прямо в Сибирск-город. Наказ дал: «Ты, — говорит, — Степан Зотов, крестьянин. И, как крестьянский человек, обратись ты к заводскому люду, которые за Советы, пусть пушку достанут». А за городом тогда бои шли. Пробрался я с ребятами в Сибирск, с большими трудностями пробрался. Нашел кого надо. Задаю вопрос: «А что, если пушечку сделать партизанам? Такую, скажем, не по всем статьям, но чтобы пушка была и уваженье вызывала…» Поглядели на меня рабочие, отвечают: «Конечно, сделать все можно, но ты погляди: завод стоит. Вагранку пробило снарядом, коксу нет, воздух подавать нечем. Но мы, брат, помозгуем». И вот взялся за все эти дела один старый литейщик, молчаливый, хмурый, а дело знал крепко… Хороший был человек! И что бы вы думали? Собрал он вокруг себя, тот литейщик, помощников и пушечку отлил. Потом на станок ее стаскали — просверлили, как надо, ствол, лафет пристроили и недельки так через две отрядили меня к своим. А везти-то тоже надо знать как. Зима была снежная. Запрягли мы подводы, барахлишка всякого набросали, сенца и тому подобного — будто беженцы, от красных спасаемся, — а пушку подо все это спрятали. Ночь была темная. Проводили нас рабочие за шоссе, прощаться стали. А тот молчаливый литейщик и говорит: «Товарищи, жизни не жалейте за Советскую власть!» Сказал так-то да и обнял нас всех по очереди. А потом эта пушечка нас крепко выручала. Такой наводила на беляков страх, что, мы каждый раз добрым словом заводских поминали… Когда бои отошли за Байкал, я в город ездил, хотел от всего отряда поблагодарить литейщиков, да не нашел никого. «Все, — говорят, — с Красной Армией ушли». — «А вот, — говорю, — молчаливого такого седоватого из них не помните?» — «А как, — спрашивают, — его фамилия?» — «Фамилию-то я забыл, разве в этой суматохе упомнишь?..»
Запись рассказа Зотова на этом обрывалась.
Я стиснул зубы и, боясь почему-то посмотреть на Тоню, глядел на костер.
— Зотов не вспомнил фамилию того, седого?
— Нет. Фамилию мне назвали листки…
Тоня пошевелила сучья в костре, он разгорелся ярче, веселее. Красные языки пламени, точно флаги, вспыхнули в серебристом дыму.
— Пушку, Алеша, что мы нашли в каменоломне, отлил твой отец…
Глава тринадцатая
СНОВА ПУШКА
Вдали, за крышами домов, показалось здание школы. Вот из-за забора выглянули мои любимые яблоньки. Одна, вторая, третья… Все на месте, облазанные до самых верхушек, с поломанными сучьями, потускневшей корой.
Я привык видеть их из окна класса, встречаться с ними каждое первое сентября. Постоишь возле них и смело шагаешь в класс: кончилось лето, наступил новый трудовой год…
Сегодня, идя в школу, я вспоминал байкальский берег, задумчивое лицо Тони у костра, взволновавший меня рассказ партизана. Не было дня с того вечера, чтобы я не думал об этом. Мой отец своими руками отливал пушку, пушку, которая верно служила борцам за Советскую власть… А сейчас на том же заводе работает мой брат Павел… Я видел наводчика Степана Зотова… Как жаль, что мне не удалось познакомиться с этим человеком ближе, — ведь он знал моего отца.
Я открыл калитку школьного двора, прошел к тому месту, где не так давно под яблоней стояла наша пушка. Все было как и прежде… С тихим шелестом падали с деревьев листья, из раскрытых дверей школы доносился ребячий гам… Пройдет еще один школьный год, последний, и я не вернусь сюда. Где же я буду?
— Леша!
Обогнав Ольгу Минскую, которая несла, прижав к груди, свернутый трубкой классный журнал, Тоня торопливо сбежала по ступенькам школьного крыльца. Когда Тоня была уже совсем близко, я понял, что она очень расстроена.
— Что с тобой? Ольга, и ты не в своей тарелке? — Я с удивлением и тревогой смотрел то на одну, то на другую.
— Ах, Алеша, ты еще ничего не знаешь!
Тоня выхватила у Ольги классный журнал и, раскрыв его, протянула мне. Фамилию «Рубцов» перечеркивала красная жирная черта.
— Понял, Леша? Тебя исключили из школы.
— Исключили? За что? Кто?
— Ковборин. За обман с пушкой. За поездку на Байкал. Мол, он организатор и других подбил…
Я стоял столб столбом и никак не мог освоиться с тем, что произошло…
— Успокойся, Леша. Мы должны немедленно идти к директору и объяснить ему. Доказать, понимаешь? Хочешь, я с тобой пойду?
Тоня взяла меня за руку, но я вырвал ее и бросился в класс.
Я не сразу разобрался, что здесь творится. Посреди класса стоял Вовка с медвежонком. Вокруг толпились и орали малыши.
— Медведь, а боится, — заливался смехом вертлявый Петька Романюк.
В самом деле, нашбайкальский медвежонок трусливо скулил, тыкаясь мордой в Вовкины ноги. Вовка, придерживая его за ремешок, старался перекричать голоса ребят:
— Чудаки, это же наш подшефный мишка!.. Он будет жить в биологическом уголке.
И тут на мою беду появился Маклаков. Растолкав малышей, он с ходу пнул медвежонка и плечом подтолкнул Вовку. Тот отлетел в сторону.
— Ах ты гад! — Я подошел вплотную к Маклакову. — Это все ты… гад! — Больше ничего я не мог сказать.
Я схватил его за лацканы пиджака и поволок из класса. Он так растерялся, что даже пальцем не успел шевельнуть. Но в дверях блеснуло знакомое пенсне.
— Рубцов! — прозвучал ледяной ковборинский голос. — Мало того, что вы без разрешения появляетесь в классе, — вы снова устраиваете побоища. Вы исключены. Немедленно уходите!
Не помню, по каким улицам и закоулкам я блуждал, но оказался на Ангаре. У причала, возле университета, дымил пароход, сновали по пристани люди, несло речным холодком. «Зачем сбежал? Опять, как тогда…» Вспомнился буран, торосы на замерзшей реке, и тогдашнее смятение, и страх, и злость.
Поднявшись по насыпи берега, я пошел вдоль улицы. Река осталась позади, впереди высились трубы завода, сверкала на солнце стеклянная крыша механического цеха.
К Павлу в цех! Пойти и рассказать ему все! А может быть, прямо к начальнику цеха, просить, чтобы поставили к станку! Или к Василию Лазареву — он уже токарь. Ведь я же исключен, вычеркнут из списков. Куда мне деваться?
Вот проходная завода.
— Пропуск! — потребовал вахтер.
Я просил, умолял, требовал. Вахтер был неумолим. Я вышел из проходной и повернул в переулок к заводскому Дому культуры. Вот тихая улочка, серый забор, меченая доска сарая, исковырянная лопатами земля.
Припав к земле, я отвернул край доски… Что же это? Мне показалось, что сердце перестало биться! Сарай был пуст. Куда же девалась пушка? Неужели он, Маклаков? Конечно, это его козни! Встреть я его сейчас, избил бы до полусмерти, сбросил бы в Ангару.
Неожиданно я почувствовал на своем плече тяжелую руку.
— Что, парень, землю целуешь? Червей на рыбалку копаешь, что ли?
Я вскочил и не сразу узнал Петровича. Старый слесарь, товарищ брата, как видно, возвращался с ночной смены. Глаза у него были красные и усталые, от спецовки несло свежим запахом машинного масла.
— Что с тобой, Рубцов?
— Да вот… тут дело одно… с пушкой вот…
Петрович потянул меня на краешек тротуара, сел, снял кепку, вынул из кармана немного ветоши, вытер усталое морщинистое лицо.
— Вот что! Пушечку-то твоего отца сразу я спознал, — задвигал он седыми бровями. — Мы ее с твоим отцом на станок перетаскивали, колеса прилаживали и первый выстрел из нее вместе сделали. Ну вот… А здесь не ищи. Вчера вечером уволокли нашу пушечку…
— Куда же, Петрович? — вскочил я. — Кто?
— Ох, и горячий ты, Алексей! Отцовская кровь… Помню, молчит, молчит, потом вдруг закипит, как металл в вагранке.
— Петрович! — умоляюще сказал я. — Где пушка?
— Где? На месте она. Девица от вас была, командовала…
Тоня? Опять все молчком! Ничего не пойму…
В конце переулка раздался резкий свист в четыре пальца.
Сперва я увидел Вовку, потом Тоню.
— Сюда! — кричал Челюскинец. — Взять в окружение!
Шаткие дощечки тротуара заплясали под частым топотом ребят. С другого конца переулка навстречу бежали Игорь и Филя.
— Ага, попался! — уцепилась за мой рукав Кочка. — Весь город обегали. Удрать хотел? А портфель где?
Петрович с удивлением посмотрел на меня, на Тоню, на Филю. Потом пожал плечами, надел на облысевшую голову замасленную кепку и зашагал домой. Я рванулся за ним.
— Петрович, пушка-то, пушка где?
Петрович обернулся:
— Вон у девицы спроси, что тебя в окружение взяла. — Он засмеялся, махнул рукой и пошел своей дорогой.
— У нас, брат, не убежишь, — говорил между тем Филя, крепко держа меня повыше локтей. — Мы, брат, сейчас выкупаем тебя в Ангаре. Да, да! Водичка нынче что надо… Р-раз, два, взяли, — скомандовал Романюк, и не успел я опомниться, как очутился у него на спине.
Локти мои были крепко прижаты, и за ноги кто-то держал. Лежа кверху лицом, я видел одно только, одно голубое небо.
— Пустите! Что я вам, куль с картошкой?
— А будешь убегать? — добродушно-насмешливо, спросила Тоня.
— Ну, не буду, пустите, — почти с ненавистью сказал я.
Меня поставили на ноги.
— Чудак, дуб, недотепа! Пушку-то перенесли во Дворец культуры, — сердито улыбаясь, сказал Филя. — Хотели тебе сюрприз сделать, а ты…
— Итак, — сказал Павел, кладя на стол несколько чистых тетрадей, — у нас сегодня первый урок. Что так смотришь, забыл?
Я готов был провалиться сквозь землю. Только сейчас, в седьмом часу вечера, стоя перед братом, я по-настоящему оценил свою горячность. Зачем убежал из школы, не повидавшись даже с Максимом Петровичем? Только теперь я понял, что Ковборин просто припугнул меня исключением. А портфель? Сам не знаю где! Ведь в нем план урока…
— Ладно, учитель, готовься, а я пока маленько отдохну, — сказал Павел, заметив мою растерянность.
Когда он ушел, я кинулся к своему столу. А вдруг все же портфель здесь? Но портфеля с учебниками не было. Ну конечно же, забыл его в классе или потерял дорогой. Я никогда не говорил брату неправду, но что оставалось мне делать сейчас, когда, сбитый с толку событиями прошедшего дня, я не был готов к занятию? А Павел возлагал на меня такие надежды — ведь он решил на дому закончить семилетку… Нет, сдаваться было нельзя. Надо взять себя в руки, провести урок. Пусть это будет русский язык, грамматика, которые даются мне легче всего. «Диктантов побольше!» — вспомнил я мимолетный совет Максима Петровича, данный мне еще на Байкале.
Объяснять рабочему человеку науку — дело не простое, это я уже знал. Павел учился не по-нашему, не по-школьному. Когда весной, вскоре после разговора с ним на картофельном поле, я решил попробовать свои преподавательские силы и стал объяснять ему физику, то попал в смешное положение. Я рассказывал Павлу теорию механики, а он вдруг попросил объяснить «по-научному» работу токарного резца. Откуда я мог знать это?
Физику Павел любил. Геометрию считал наукой из наук. Выучив однажды несколько формул на вычисление объема, он принес из цеха комплект чертежей и стал сам производить подсчеты. К русскому языку относился хоть и уважительно, но занимался без особой охоты, писал медленно, с ошибками.
— К чему столько правил? — ворчал он, открывая учебник. — Кажется, ясно, как слово писать. Так нет, обязательно правило.
«Будь что будет», — подумал я про себя.
— Я готов, Паша!
Брат мгновенно поднялся с дивана. Он аккуратнейшим почерком надписал тетрадь, разгладил ее ребром ладони и обмакнул перо в чернильницу. Я стал ему диктовать отрывок на память:
Ревела буря, дождь шумел…
— Это, Алеха, из народной песни о Ермаке, — улыбнулся мой ученик, написав строку.
— Песня-то народная, но автор ее Рылеев, — заметил я.
— Рылеев? Декабрист? Не знал я этого. Интересно. — Павел отложил ручку, задумался. Минуту спустя сказал: — А хорошо эту песню в «Чапаеве» исполняют! Помнишь, когда Василий Иванович сидит со своими бойцами и все поют… — Брат закинул голову, и по комнате прокатился его негромкий бас.
— А ну-ка, давай, Алеха, еще чего-нибудь! — сказал он, снова берясь за ручку.
Я понял, что стихи ему понравились, и продолжал диктовать все, что приходило на память. А на сердце было тревожно и смутно: «Как поведет себя Ковборин дальше?..»
— Это Пушкин! Ну, а это Маяковский, — радостно узнавал Павел автора стихотворения и, поставив в конце написанного скобки, с величайшей осторожностью вписывал в них фамилию поэта.
— Еще, еще давай! — просил брат, исписав тетрадочный лист. — Ты скажи-ка, мимо какой красоты жизнь проходит!
У меня нечаянно вырвалось:
Самолет, птица-сталь, славлю имя твое…
Я приостановился.
— Дальше, должно быть, забыл? — спросил Павел, не слыша продолжения.
— Да нет… — смутился я и, набравшись духу, дочитал:
Славлю Родину в крыльях твоих,
А в душе нарастает и звонко поет
Бодрой трелью навеянный стих…
— Откуда это? Не знаю, не слыхал такого стихотворения.
— Пиши в скобках «А. Р.»
— «А. Р.»?
— Пиши, пиши, — окончательно смутился я, — потом узнаешь.
Павел недоверчиво посмотрел на меня и поставил под четверостишием «А. Р.»
Помедлив, я сказал:
— Только строго между нами. И чтобы Зина не знала… «А. Р.» — значит Алексей Рубцов.
Стул под Павлом скрипнул. Брат с удивлением уставился на меня:
— Неужели ты стихи умеешь писать?
— Тут ничего особенного. Я еще на Байкале начал. Не совсем, может, удачно…
— Да нет! Ты смотри-ка! Рубцовы стихи пишут! Знал бы наш отец! — Он отложил перо в сторону. — Ну, рассказывай, как у тебя прошел первый день в школе…
Глава четырнадцатая
ЗВЕЗДОЧЕТ
Весть о том, что Филипп Романюк открыл на небе новую звезду, с невероятной быстротой облетела всю школу. «В Москву запрос послали!» — «А может, старая, известная!» — «Да нет, совсем новая…» — шли разговоры. Меня, впрочем, звезда мало интересовала, у меня были свои земные заботы… Предстоял разговор с Ковбориным.
В директорский кабинет я был вызван не один, а вместе с Филей — его недавно избрали секретарем комсомольской организации школы.
Ковборин, прохаживаясь по кабинету, цедил слова сквозь зубы. Иногда он брал со стола перочинный ножик и, остановившись против меня, чистил свои длинные ногти.
— Итак, по просьбе некоторых педагогов, я оставляю вас, Рубцов, в составе учащихся десятого класса. Но предупреждаю. Предупреждаю в последний раз. Ясно вам?
— Да, абсолютно.
— Ступайте… Впрочем, погодите, — остановил меня и Филю директор. — Скажите, Романюк, вы в самом деле открыли звезду?
Филя помялся, переступая с ноги на ногу:
— Это не я, мой отец…
— Неважно. Но это факт?
— Вроде бы. Послан запрос в Астрономический институт в Москву.
Ковборин протянул руку за ножичком:
— Оставьте при себе эти жаргонные слова «вроде бы». Расскажите, как вам удалось совершить такое невероятное открытие.
— Летом я с отцом на паровозе работал. Он машинист, а я вроде… то есть помощник кочегара. Водили мы составы по маршруту иной раз днем, а то и ночью. Колеса стучат, перелески мелькают, огоньки, ветерок. Хорошо!
— Ближе к делу!
— Едем, значит, как-то ночью, — продолжал Филя. — Отец стоит у окна — путь впереди осматривает да небо не забывает: в бинокль глядит. Я уголь в топку бросаю. А ночь темная, звездная… Отец — любитель звезд, все книги, что я мог достать по астрономии, перечитал. И смотрит, конечно, больше в одно место: где девять звездочек мерцают. Вдруг отец как схватит меня за руку: «Филипп, — кричит, десятая зажглась!» Я не поверил. «Как же, — думаю, — так: вчера целую ночь просидел у своего телескопа и ничего не увидел, а сегодня загорелась?» Перестал бросать уголь в топку, встал рядом с отцом. «Смотри, Филипп, вдоль моей руки, повыше моста». Это отец говорит. Взял я бинокль, а сам не то что звезду — Млечного Пути не вижу, до того руки задрожали. Успокоился, навел бинокль в то самое место, где наши ученые предсказали звезду, и… вижу ее! Яркая такая, зеленоватая…
— Ну-с, дальше… — пренебрежительно улыбнулся Ковборин.
— После этого случая, — продолжал Филипп, — как нам с отцом в маршрут отправляться, так я на звезду поглядываю… А у самого в голове вертится: «Неужели и взаправду та звезда, открытие которой предсказывали ученые?» Достал атлас звездного неба. Но сколько ни рассматривал атлас, нашей звезды найти не мог. Решил сходить в астрономическую обсерваторию. Дошел до самого профессора, а тот тоже о звезде не знает. Решили послать запрос.
— Чепуха какая-то! — дернулся на стуле Ковборин. — Абсолютно новых звезд, как вам известно, вообще не бывает в природе. Это взрываются существующие, но еще не обнаруженные звезды. Взрыв придает им огромную яркость. Через стадию взрыва должна пройти каждая звезда, в том числе и наше Солнце… Так, по крайней мере, объясняет оксфордский астроном Милн. В общем, вам ответят, что вашу звезду открыл Гиппарх или Тихо Браге.
Филя сидел красный от волнения. Было видно по всему, что спорить с директором не так-то просто. Нелегко пришлось Филе и в классе.
— Почему, — спрашивали ребята, — ученые, у которых и телескопы и другие точные приборы, не смогли обнаружить звезду, а простой машинист паровоза, любитель астрономии, сделал такое открытие?
— Неужели люди, считающие звезды столько веков, составившие подробнейшие атласы неба, оказались такими простаками? — удивлялась Ольга Минская.
А Милочка Чаркина однажды откровенно при всех нажаловалась Максиму Петровичу:
— В нашем классе сплошь какие-то политические кампании. То челюскинская эпопея, то пушка… Наконец до неба добрались — звезду открыли. Ужасно! Когда на переменах можно будет спокойно отдыхать?
Учитель физики ответил с улыбкой:
— А вот придет ответ из Москвы…
Миновал сентябрь, но ответ из Москвы не шел. Впрочем, другие события отвлекли нас от Филиной звезды.
Вот уже в течение многих вечеров в коридорах раздавался беспрерывный стук молотков, по стенам тянулись провода и сыпалась известка, вызывая ворчанье уборщиц. Это Игорь с группой любителей занимался оборудованием школьного радиоузла.
Мне поручили редактировать школьную стенгазету «Ленинец». Вовка, к удивлению всех, стал посещать драматический кружок.
Трудно рассказать обо всем, что происходило в классе. Серьезно опять озадачило меня поведение Тони. Ее снова видели в архиве, но, когда я спрашивал, чем она там занята, Кочка делала таинственное лицо и уклонялась от ответа. Что она от меня опять скрывает? Вспомнился вечер на берегу Байкала, рассказ про отца…
Как-то в раздевалке, встретившись со мной, Тоня спросила:
— Что ты сегодня намерен делать, Леша?
— Дел много: стенгазету надо выпускать, к уроку с Павлом готовиться.
— Стенгазету отложи, к уроку за полчаса подготовишься. Идем на стадион!
— Нет, ты не сердись, не успею…
— Что ж, была бы честь предложена. А у нас сегодня волейбольная встреча… Интересней надо жить, Лешка! — Тоня взмахнула портфелем и исчезла в дверях.
Спустя несколько дней Милочка Чаркина, загадочно улыбаясь, спросила меня:
— Ты не знаешь, кто это… в кофейного цвета костюме? Ну, который на стадионе Кочке цветы преподнес!
Какой еще там в кофейном костюме? Какие цветы?
Может быть, Чаркина что-то не поняла или нарочно так, чтобы посмотреть, как я прореагирую? Но слова ее задели меня. А вдруг Тоня влюбилась? Вот почему она так весела, много смеется. Ну что ж, это ее личное дело. Да, но отметки по химии, математике! Они стали у нее снижаться! «Нет, — решил я, — это не по-комсомольски — видеть, что человек совершает ошибку и не сказать ему об этом». Я стал ловить подходящий момент для объяснения с Тоней. Наконец этот случай представился.
Как-то после занятий, когда я шел по коридору, из пионерской комнаты выбежала Тоня. Не сказав ни слова, она подскочила ко мне и, взлохматив мои волосы, убежала во двор. В коридоре поднялся хохот, и я почувствовал, что уши мои сделались горячими. «Так. Ладно. Не думай, что это пройдет тебе даром!» — сказал я, отправляясь ее искать. А Тоня уже успела взобраться на яблоню и, пригибая верхнюю ветку, срывала уцелевшие кое-где плоды.
— Как тебе не стыдно! — начал я. — Какой ты пример подаешь своим пионерам… Портишь такое дерево!
Тоня молчала и продолжала срывать яблочки.
— Ой, Лешка, — донеслось сверху, — яблочки такие спелые! Хочешь, я тебе брошу одна?
Круглая твердая ранетка ударилась о мою голову и отскочила в сторону.
— Слезай, говорю! — Я схватился за ствол и стал раскачивать яблоню.
На голову мне посыпались листья, кора. Тоня спрыгнула с дерева.
— Что с тобой, Лешенька?
— Мне нужно поговорить с тобой по серьезному делу, — начал я.
— По серьезному?
Тоня послушно отправилась за мной.
Мы сели на скамью у окна в опустевшем зале.
— Ну говори… — прошептала Кочка и стала беспокойно теребить ленту в косе.
— Видишь ли… — начал я и вдруг понял, что говорить-то мне, собственно, и не о чем. Вернее, не о том мне хотелось. Но я упрямо продолжал: — Видишь ли, через год мы все выйдем на трассы жизни.
— Куда, куда? — переспросила Тоня, и на ее щеках появились коварные ямочки.
— На трассы жизни… — повторил я, чувствуя, что меня бросило в жар. — Понимаешь, все ребята готовятся к этому событию. Становятся серьезными. Много читают. Возьми, например, твою подругу Ольгу. За лето она прочла Белинского, много других книг, думает над своим будущим. Правда, она по-прежнему какая-то индивидуалистка среди ребят, но хорошо играет на пианино, увлекается литературой, английским языком.
— Все это я знаю, а ты… — нахмурилась Тоня. — Ты зазвал меня сюда, чтобы расхваливать Ольгу Минскую?
— Нет, я говорю это затем, чтобы ты не имела недостатков.
— А какие, собственно, у меня недостатки, хотела бы я знать?
— Ты часто ходишь на стадион.
— Верно. Играю в волейбол, а ты отсиживаешься дома. Еще?
— Мало читаешь.
— Откуда тебе это известно?
— Мало. По сравнению с Ольгой, — убеждал я ее.
— Ну, допустим. Дальше?
Я молчал.
— Еще какие у меня недостатки? — повторила Тоня, начиная улыбаться.
— Ты не занимаешься общественной работой.
— Как? Я — пионервожатая четвертого класса «Б»! Мой отряд первый в школе! Не всем же быть редакторами стенгазет. Еще что?
У меня, должно быть, выступил пот на лбу. Но сдаваться было нельзя, и я тихо сказал:
— Ты много смеешься…
— Смеюсь! — всплеснула руками Кочка. — Да что же я, старушка столетняя? Вот не думала, что смеяться грешно! Ну, что еще скажешь?
— Все.
— Ах, все!.. — с насмешкой протянула она. — Я думала услышать от тебя что-нибудь поинтереснее, а ты нашамкал тут по-старушечьи. — Расхохотавшись, Кочка добавила: — В волейбол я все равно буду играть, смеяться мне тоже никто не запретит. О-не-гин! — И Тоня выбежала из зала.
А я? Я словно прирос к скамейке в тихом, безлюдном зале. Нечего сказать, внушил! Даже о плохой учебе ей не напомнил!
Когда на следующее утро я шел в школу, в голове теснились невеселые думы. Вспоминалась эта дурацкая проповедь в пустом зале. Разве об этом надо было говорить!
К тому же еще дождь. Порывами налетал ветер, беспощадно срывая с деревьев последние листья…
Тоня, как видно, решила не замечать меня. Увидев меня, она делала равнодушное лицо и молча проходила мимо. С другими ребятами и шутила и весело смеялась. Однажды в перемену она громко сказала:
— Ребята, давайте организуем волейбольную команду!
И все, к моему удивлению, как-то согласились: и Филя, и Игорь, и Вовка, и даже Ваня Лазарев!
На переменах я много раз подходил к окну, с грустью смотрел, как на холодном октябрьском ветру качались яблони.
За уроком мне кто-то подсунул записку. На листке бумаги, вырванном из тетради, было нарисовано окно, в него пялился долговязый юноша. Под карикатурой стояла подпись:
Смотрю в окно. Одет, обут.
Сырую осень проклинаю.
А тучи все идут, идут,
И нет им ни конца, ни края.
Недоставало, чтобы она еще подсмеивалась надо мной!
Я решил во всем признаться Игорю. Разговор с другом состоялся на «голубятне» — так Игорь прозвал комнатку над чердаком школьного здания, где размещался радиоузел.
Игорь расхаживал по комнате взад и вперед. Иногда он останавливался и, пощипывая черный пушок над губой, ударял носком башмака об пол.
— Вот сюда, Лешка, поставим наш двухламповый, в этот угол — усилитель со щитком распределения, а на столе — микрофон. Настоящий микрофон, чтобы вести собственные передачи. «Алло! Говорит школьный радиоузел…»
— Ты меня слушаешь или нет? — не вытерпел я. — Друг называется.
— Ясное дело, Лешка! Столько лет ты с ней дружишь, и вот — недоразумение.
Но не проходило и двух минут, чтобы Игорь не остановился, прижимаясь ухом к стене:
— Слышишь, Лешка, стучат молотки? Это мои помощники. А вообще, знаешь, правильно она тебя! Не будешь морали читать!
— Ну, знаешь ли, — поднялся я, — за этим, что ли, к тебе пришел?
— Да ты не обижайся! Вот тогда на Байкале уж очень не хотел я тебе говорить насчет лыжного перехода. И Вовка не советовал. А почему?
— Ну, почему?
— Потому что у тебя привычка: «опасно», да «не стоит», да то, да се… То вспыхнешь, как спичка, то в проповедь ударишься. Что за характер!
— Но тогда, на Байкале, ты и вправду чуть не утонул!
— Значит, и пробовать не надо? Сидеть да раздумывать?.. Вот и Филя. Он тоже вроде тебя рассуждает, — вдруг горячо заговорил Игорь. — Ты думаешь, о чем он меня просил, когда его избрали секретарем? О радиоузле. «Ты, — говорит, — поторапливайся, друг, радио имеет большое воспитательное значение». Видал? А помог? Ни черта!
Игорь с силой прикрыл открывшуюся дверь и остановился посреди «голубятни».
— Думаешь, откуда я взял это? — похлопал он себя по карманам, набитым роликами. — Выменял у Петьки на авторучку. Петька оказался куда сознательней своего братца: где-то раздобыл ролики и отдал мне.
Дверь снова скрипнула, Игорь сердито прихлопнул ее и продолжал изливать свои обиды:
— Никто мне не помогает. Для Ковборина этот узел — что пустое место, «голубятню» и ту с трудом отдал. А Филя совсем… Даже вступительную речь на открытие узла не напишет. Звездочет! Натрепался всем, а теперь в небо тычется.
В это время дверь, которую Игорь так сердито прикрывал, вдруг с шумом раскрылась, и на пороге появилась грузная фигура Фили Романюка.
Игорь от неожиданности даже присел. Но из кармана посыпались ролики, и это быстро привело его в чувство.
— Подслушивал? За дверями стоял? — говорил он, ползая по полу и подбирая ролики. — Ну и правильно! Наматывай на ус. А то где критиковать начальство? Комсомольские собрания не проводятся, школьная стенгазета словно побывала у дантиста и осталась без зубов.
Филя с молчаливой улыбкой прошелся по радиоузлу, пощупал руками усилитель, включил и выключил рубильник.
— Как ты сказал про меня? Звездочет? — Филя уселся на подоконник, снял очки и покрутил их за дужки. — Так вот, документы из Москвы пришли…
— Ну и что?
— А то, что звезда — новая, та самая, вспышку которой предсказывали советские ученые. Гиппарх не знал, Тихо Браге не знал.
— Я… я же, между прочим, так и думал! — радостно объявил хозяин «голубятни». — Вот и готовая речь для открытия радиоузла! Сенсация! Понимаешь, Филя, как ты кстати открыл звезду!
Глава пятнадцатая
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Однажды, проснувшись, я увидел, что за окном белым-бело. Снег облепил деревья, столбы, заборы. Деревянные домики точно выросли за ночь и походили на большие сахарные головы. Воздух с легким морозцем был напоен тем особым зимним ароматом, который ощущаешь даже на вкус. В утренней тишине звучно скрипел снег под ногами, отчетливо доносились птичьи голоса. Небо было голубое, ясное, на его бескрайнем просторе белой льдинкой висел месяц, не успевший скрыться за горизонтом.
В этот день вечером состоялось наше «небесное путешествие». Всем классом мы высыпали на школьный двор и окружили Максима Петровича.
— Поздравляю, друзья мои, с наступающей матушкой-зимой. Она нынче у нас ранняя, — начал учитель.
— И такая тихая, торжественная! — с воодушевлением подхватила Ольга.
Мы посмотрели вверх. На чистом вечернем небе мерцали звезды. Одни посылали на землю белый свет, другие горели синеватыми, красноватыми и зеленоватыми огоньками. Прямо над нами проходила широкая звездная полоса — Млечный Путь.
— Ну, а теперь предоставим слово Романюку, — объявил Максим Петрович.
Наш астроном смущенно кашлянул.
— Говорить-то, пожалуй, и не о чем. Вон она, — Филя протянул руку.
И, следуя за ней взглядом, мы отыскали на небе группу небольших, тускло мерцающих звездочек. Среди них находилась звезда, замеченная отцом Фили Романюка.
— Это какая же — та, мутноватая? — ядовито спросил Маклаков.
— Ну да, похожая на угасающий уголек, — подхватила Чаркина.
— А вам какую надо? — сказал Вовка. — Чтобы на гуляньях светила? Обыватели!
— Но-но! — протянул Маклаков. — Я ведь ничего не забыл, ни пушки, ни Байкала…
Они стояли друг против друга, маленький, в ватной курточке Вовка и рослый Маклаков, готовые вот-вот вцепиться друг в друга.
— Звезда Романюков — явление очень любопытное, — раздался в морозной тишине голос Максима Петровича. Он словно бы ничего не заметил. — Это так называемая «новая» звезда из породы звезд, страдающих «хронической» болезнью вспышек.
— Как… разве она уже взрывалась? — удивилась Милочка.
— Да, восемьдесят лет назад… Используя данные прошлого взрыва, советские ученые предугадали срок ее повторной вспышки. А скромный астроном-любитель машинист Романюк подтвердил это на практике. Он первый обнаружил вновь вспыхнувшую звезду!
Мы с Игорем, слушая учителя, все же на всякий случай придвинулись к Вовке — Маклаков не отходил от него.
— Буржуазные ученые, такие, как Джинс, утверждают, что Солнце также заражено болезнью взрыва, который произойдет неожиданно, как вспыхнула эта звезда. «Стоит ли тратить силы на борьбу за лучшее будущее человечества? — говорят они. — Стоит ли задумываться о недостатках капиталистического строя? Все равно ведь в один момент вся жизнь на нашей планете может пойти насмарку…» — Максим Петрович передохнул и отыскал взглядом Милу Чаркину. — «Да, — отвечаем мы, — стоит! Мы будем бороться за счастье человека на нашей планете, потому что ему ничто не угрожает со стороны небесных светил. Солнце не относится к «хронически» заболевшим светилам… За миллиарды лет своего существования оно ни разу не подвергалось вспышке и никогда не взорвется!»
Среди ребят поднялся шум, кто-то крикнул «ура», захлопал в ладоши. Воспользовавшись этим, Маклаков хотел было дать Вовке подножку, но я успел свалить его с ног.
Маклаков тотчас вскочил, и мы уже готовы были сцепиться друг с другом, но тут между нами стала Тоня.
— Вы с ума сошли — драться на уроке? — Тоня с любопытством глядела на меня. — Пошли бы хоть на Ангару!
Тоня была в шубке с беличьим воротником, в вязаной шапочке и белых пушистых варежках. Во всем этом наряде она казалась какой-то особенно милой.
— Ты похожа на Снегурочку, — не удержался я.
Тоня, помолчав, сказала шепотком:
— Между прочим, я на тебя уже не сержусь…
— Давно?
— С этой минуты. — Она засмеялась. — Нет, мне уже давно надоело сердиться.
Максим Петрович продолжал рассказ о созвездиях, говорил, что своими очертаниями они напоминают льва, ящерицу, оленя… Но едва ли я слушал его внимательно… Передо мной в голубом морозном воздухе стояли Тонина вязаная шапочка и Тонины губы…
По дороге домой Кочка о чем-то беспрерывно говорила, тормоша меня за рукав. Я молчал. Рядом с нами, согревая руки в карманах пальто, шагал Романюк.
— Филя, ну хоть ты скажи что-нибудь! — пристала к нему она.
Романюк, придерживая очки, поглядел на небо.
— Гиппарх, Тихо Браге… Новых звезд нет в природе…
— Ты это о чем? — спросила Тоня, не знавшая о нашем разговоре в кабинете директора.
— О своем! Глядите, друзья, на небо, ищите новые звезды. Может, и ваша объявится!
Мне было хорошо, и Тоне, наверно, тоже. Точно мы шли не по глухой улице, а плыли по этой звездной реке.
— Уж не хочешь ли ты променять свою математику на астрономию? — нарушила тишину Кочка.
— Тут и менять нечего, — спокойно ответил Филя. — Науки определенно родственные…
— Это он под впечатлением беседы, — заметила Тоня, когда Романюк ушел. — А что ты думаешь, Леша, вот увлечется наш секретарь астрономией и еще профессором станет. Честное слово, станет. Филипп — он ведь упрямый!
Тоня подняла воротник шубки и снова заговорила:
— Леша, когда Максим Петрович рассказывал о Большой Медведице, у меня были какие-то глупые мысли… Я подумала о нашем маленьком медвежонке… Ты, наверно, сейчас стихи сочиняешь, да? — вдруг спросила она.
— Какие стихи? — опешил я.
— Ты думаешь, я ничего не знаю?
— Кто тебе говорил? — спросил я сердито.
— А не все ли равно кто? Может быть, я иду сейчас с будущим Пушкиным!
Тоня с шутливой торжественностью взяла меня под руку. Я вырвался… мы оступились и полетели в сугроб.
— Замечательно! — рассмеялась Тоня вставая. — Ой, если бы видел папа!
Мы долго отряхивались от снега.
— Зайдем, Леша, к нам, погреешься, — пригласила Тоня.
В морозном воздухе сонно прокатилось десять каланчовых ударов.
— Поздно…
— Пошли!
Увлекаемый Тоней, я вошел за нею в дом. Из прихожей в раскрытую дверь виднелась огромная спина доктора. Сидя за столом, Кочкин что-то писал. Над лохматой его головой вился табачный дымок.
Разделись тихо, чтобы не мешать. Но доктор вдруг громко спросил, не поворачиваясь:
— Как здоровье Павла Семеновича?
— Да так… Кашляет, — растерялся я.
— Кашляет? — Кочкин загрохотал креслом, отодвинулся от стола. — Чего же он на прием не приходит? Пуля не дура, свое дело знает. — Пригасив в пепельнице папиросу, доктор, хмурясь, сказал: — Ты, Алексей, предупреди брата. Я с пациентами не церемонюсь, в милицию заявлю!
— Ой, папочка, не пугай! — засмеялась Тоня и, взяв меня за руку, провела в свою комнату.
Присев к ее письменному столику, я увидел на нем стопку бумаг. «Партизаны Сибири», — прочел слова, выведенные крупными буквами. Тоня, вспыхнув, прикрыла бумаги рукой.
— Нельзя читать? — удивился я.
— Да. Пока нельзя. Это выписки из архивных документов.
— Новые выписки? А разве Зотов нам не все рассказал? Зачем ты скрываешь от меня?
Тоня присела на краешек кровати.
— Прости, Леша. Но я могу говорить только то, что проверено и доказано. Таково правило исследователя. — Она помолчала и вдруг рассмеялась: — Здорово я себя — исследователем назвала!
Я не без зависти думал о том, что Тоня уже выбрала себе дорогу в жизни. Максим Петрович был прав. Пушка дала выстрел.
— Кажется, да, — ответила Тоня, когда я ей сказал об этом. — Но все требует проверки. — В глазах ее сверкнули веселые искорки. — А заметно, что я становлюсь историком? Я же меньше стала смеяться. — И она звонко расхохоталась. — Не сердись, Леша, я вот о чем хотела с тобой посоветоваться…
Тоня рассказала о предстоящем слете красногвардейцев завода и предложила, чтобы мы вместе с ней написали письмо партизану Зотову.
— Хорошо бы он приехал! — сказала Тоня, провожая меня до ворот. — До свиданья, мой поэт!
«Мой поэт…» Была зимняя, настоящая сибирская зимняя ночь, когда я возвращался домой. Взошла луна. Снег на мостовой и крышах домов переливался искрами. От домов падали голубые тени. Весь воздух был словно пропитан голубизной.
«Млечный Путь над нами… — закружились в голове еще неясные строчки, — искрится, горит…»
Я спешил, я летел домой, боясь растерять рождавшиеся слова, сочиняя новые и досадуя, что не было никакой возможности тотчас их записать. Дома я сразу бросился к столу, Зина остановила меня градом вопросов:
— Где был? Почему так поздно? Что случилось?
— Зина, оставьте меня!
Я оторвался от стола лишь тогда, когда было записано все, что пришло в голову по дороге.
Я торопливо ужинал и скороговоркой объяснял жене брата, что задержался на занятиях по астрономии, и потом снова сел за стол. Но мне было, конечно, не до уроков. Я писал стихи. Писал до изнеможения, терпеливо, выбирая самые красивые, самые звучные слова. И наконец облегченно вздохнул. Стихотворение было готово:
Млечный Путь над нами
Искрится, горит.
Любишь ты ночами
Арки лунной вид?
Я скажу, не скрою:
Кто-то был со мною
Озаренный, нежный,
Что хотелось жить,
Каждый вечер снежный
Астрономом быть!
Из заглавных букв каждой строки составились два дорогих для меня слова: «Милая Кочка».
Я переписал стихотворение начисто, перечитал его несколько раз и бережно запечатал в конверт. Когда лег в постель, стояла уже глухая ночь.
Что случилось со мной? С той минуты, как был вручен Тоне конверт, я лишился душевного покоя. Перед глазами в невероятном вихре метались рифмованные фразы. Я беспрерывно хватался за карандаш, перечитывал написанное, и мне представлялось, что лучше этих стихов никто никогда не писал!
Так длилось с неделю. Все это время я почти совершенно не спал и на уроках сидел с тяжелой головой. На контрольной по физике я с большими трудностями решил задачи, сдав свою тетрадь почти последним. Во время урока Максим Петрович несколько раз останавливался возле меня и отходил, вздыхая:
— Законы электролиза, друзья, применяйте как можно точнее.
Я понимал, что эти слова относятся только ко мне, хотя говорит их учитель как будто для всеобщего сведения.
Потом с Игорем сверили решение задач. Два ответа не сходились.
— Как же сойдутся, когда лирика сыплется из всех твоих карманов!
— Какая лирика? — не понял я Игоря.
— Ну, стихи, что ли. На вот, спрячь, — он протянул несколько исписанных листков. — То в парте их забудешь, то в коридоре выронишь. Я как сборщик утиля. Все дрожу, как бы в руки Недорослю не попало.
— Ну уж…
— Конечно, я, может, грубо выразился, Лешка, но ты хоть «Кочка» не пиши, а то влипнешь, и я с тобой. И еще эта самая «трель». Как увидал тогда самолет, зарядил «бодрой трелью навеянный стих», так и дуешь подряд: «трель станка», «трель соловья». А соловья живого ты слышал?
Игорь с таким добродушием вздергивал свои брови-стрелочки, что я не понял: нарочно он решил меня позлить или у него действительно это наболело? Во всяком случае, домой я пришел с испорченным настроением.
Мое огорчение стало еще большим, когда у себя на столе среди вороха листков со стихами я обнаружил клочок бумаги, на котором рукой Зины было написано:
«Впрочем, я, как всякий молодой человек, не был лишен этого глухого внутреннего брожения, которое обыкновенно, разрешившись дюжиной более или менее шершавых стихотворений, оканчивается весьма мирно и благополучно. Я чего-то хотел, к чему-то стремился и мечтал о чем-то; признаюсь, я и тогда не знал хорошенько, о чем именно я мечтал».
Это была выдержка из Тургенева.
Так вот оно что! Зина разведала мою сокровенную тайну. И как бы нечаянно подложила нравоучительную выписку из знакомой мне книги!
В первое мгновенье я обиделся. Кто дал ей право рыться в моих бумагах? Неужели надо мной, как над маленьким, нужен еще контроль? Но, рассудив как следует, я не нашел доказательств того, что запись адресовалась именно мне. В самом деле, ведь Зина много читала и могла делать для себя какие угодно выписки!
Но оставлять это просто так было нельзя. Не теряя времени, я отправился в школьную библиотеку и взял Куприна. На обратной стороне листка с записью тургеневской цитаты я нарисовал длинный нос, прищемленный ящиком письменного стола, а внизу сделал выписку из рассказа «Белая акация»:
«Она знает все на свете… Она читает потихоньку мои письма и заметки и роется, как жандарм, в ящиках моего письменного стола…»
Листок я положил на то же место, где он лежал.
Вечером Павел, сидя за уроками, спросил меня как бы между прочим:
— Чем ты, Алексей, Зину обидел? «Ага, клюнуло!» Но вслух я сказал:
— Ничем будто бы…
А назавтра меня и Филю вызвал к себе Максим Петрович.
Обычно при любом происшествии Грачев приходил в класс сам и начинал подробно разбираться. Этот вызов — первый. Уж не потерял ли я какое из своих стихотворений?
В висках у меня стучало, когда вслед за Филей я вошел в физическую лабораторию. Максим Петрович сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Он пригласил нас сесть и вынул из стола тетрадь, похожую на альбом. Я внимательно взглянул в сосредоточенные глаза учителя, но, что они таили в своей глубине, догадаться не смог.
— Вот, познакомьтесь, — раскрыл перед нами альбом классный руководитель.
Я вгляделся и узнал почерк Милы. На первой странице аккуратнейшим образом было выведено:
«Значение взглядов. Печальный — влюблен. Смотрит вверх — ревнует и страдает. Смотрит весело — обманывает вас…»
Филя вопросительно посмотрел на меня, я — на Филю.
— Удивлены? Этот альбом случайно подобрала уборщица в классе, — пояснил Грачев.
«Подобрала уборщица… Еще чего-нибудь она не подбирала?»
— А вот еще…
Я внутренне сжался.
Но Максим Петрович положил перед нами… фотографию Маклакова. Недоросль сидел, развалившись на скамейке в саду, с расстегнутым воротом, и раскрытый рот его точно выкрикивал: «О-го-го…»
Филя перевернул фотографию. Небрежной, размашистой рукой на обороте ее было написано:
«Моей брюнеточке. Сто поцелуев в твои рубинчики, Милка! Андрей».
— Об этом вы тоже не знали? — спросил Грачев.
Филя, которого явно бросило в жар, вытащил из кармана спасительный гребешок и сразу же пустил его в ход. Ничего не мог ответить и я.
— Так надо было и ожидать, — словно читая наши мысли, заключил Максим Петрович. — Комсомольцы не вникают в жизнь класса, заняты только личным, своим. А успеваемость с каждым месяцем ниже, дисциплина падает. Мало быть самим хорошенькими.
Слова Максима Петровича походили на спокойные, но веские удары, и от них становилось больно.
— Сколько сейчас комсомольцев в классе?
— Пятнадцать, — ответил Филя.
— Пятнадцать бойцов разбивали на границе отряды самураев. Пятнадцать — это сила! А у вас?
Глава шестнадцатая
СТРАННЫЙ ДНЕВНИК
На большой перемене мы собрались с Тоней в биоуголок кормить медвежонка. Но нас задержал разговор, который затеяла Чаркина.
— Не понимаю, зачем нужно всю жизнь учиться? — разглагольствовала Мила. Она сидела за партой в окружении девочек и маленькими кусочками откусывала от бутерброда. — В нашей семье есть такой дурной пример — моя старшая сестра. Закончила девятилетку, поступила на фило… филологический факультет. Зубрила дни и ночи. Превратилась в щепку. На пятом курсе, представьте, втюрилась в однокурсника, у которого и ботинок-то своих не было, и отправили их, дураков, в сельскую местность. Теперь сидят в глуши с коровами, курами, и ни театра тебе, ни кино, ни парка, ни веселого общества.
— А ты была там? — не вытерпел я. — Знаешь, какое там общество?
— А для этого и ездить туда не надо, в нашем Сибирске — областном центре — всего один театр, и тот драматический.
— Заладила: «театр, театр». Вся жизнь будто в театре!
— Брось ты с ней связываться, — шепнула мне Тоня. — Пошли скорей к медвежонку.
Я помнил разговор с Максимом Петровичем.
— Нет, Тоня,погоди, этого оставить нельзя.
Тоня махнула рукой и отправилась одна.
Я подошел к Чаркиной, которая, задиристо посматривая на меня, продолжала откусывать мелкими зубками от своего бутерброда.
— Ты, Мила, в актрисы готовишься?
— Хотя бы! — с вызовом ответила Милочка.
— Вот. А сама даже в драмкружок не ходишь.
— Зачем мне кружок? Был бы талант!
— А он у тебя есть?
— Во-первых, есть. Во-вторых, если нет — зачем мне драмкружок! В-третьих, закончу курсы машинописи и поступлю к какому-нибудь начальнику секретарем!
— Правильно. А потом выйдешь за него замуж, будешь есть огромные бутерброды и растолстеешь.
— Ну, это положим! Вот назло тебе не растолстею! — И Мила спокойно доела бутерброд.
Те, кто был в классе, окружили нас, с интересом ожидая, чем закончится разговор.
— Эх, Мила, Мила, отстаешь ты от жизни! — начинал уже я кипятиться. — Ты, наверно, и газет-то не читаешь, не знаешь, что делается вокруг.
— Что? Газеты? — Милочка подняла тонкие брови. — Вот уж верно, газет я не перевариваю. Когда мне не спится, я беру газету в постель и — р-раз — мгновенно засыпаю. А вообще, Рубцов, ты от меня отвяжись. Занимайся лучше воспитанием своей Тонечки. Пожалуйста, читайте с ней газеты! Вдвоем!
Взрыв хохота заглушил мои ответные слова.
— Отчего ты такой красный? — удивленно встретила меня в дверях юннатской комнаты Тоня.
— Так, ничего.
— Провел воспитательную работу с Чаркиной?
— Как видишь…
Тоня прошлась со мной по коридору, и я думал, что вот и она внутренне посмеивается надо мной.
Но Тоня задумчиво сказала:
— Что ж, Леша, может, и хорошо, что ты поспорил с Чаркиной. Если убежден, надо доказывать. С Чаркиной — одно, с Ольгой — другое. Но с Ольгой еще труднее.
— А что с Ольгой?
— Понимаешь, Леша, у Ольги какие-то странные взгляды на жизнь.
— Она индивидуалистка, вот и все!
— А отчего! Ну скажи, отчего? Вот что у тебя нехорошо, Леша: ярлык приклеил, а дальше ничего знать о человеке не хочешь.
Я попробовал отшутиться: мол, Ольга второй день не появляется в школе и судить о человеке за глаза трудно.
— Это все несерьезно, — с досадой сказала Тоня. — Никто из нас по-настоящему не хочет разобраться в том, что происходит с Ольгой. Давай сходим к ней вечером.
Двухэтажный особняк, в котором жила семья известного при своей жизни врача Минского, стоял в глубине пустынной улицы, за нефтяным складом завода. Мы с Тоней шагали навстречу ветру, отворачивая лица. Гудели провода на столбах, уныло покачивались редкие фонари. Вдруг Тоня вздрогнула и остановилась.
— Ты не слышал? Кажется, выстрел…
Я опустил воротник полушубка, но, кроме свиста ветра, ничего не услышал.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь в квартиру была не заперта. Никто не вышел и на наш стук в прихожей. Тоня осторожно прошла дальше, в комнату Ольги, и тихо вскрикнула.
Ольга, бледная как мел, стянув на груди пуховую шаль, сидела на полу, держа в руке куски стекла. Вокруг нее валялось множество мелких осколков, среди них лежал разбитый будильник.
— Что случилось? — спросил я.
Ольга повернулась лицом к окну. Тюлевая штора надулась парусом, и в комнату порывами залетал холодный ветер.
— Не знаю! Кто-то стрелял!.. — прошептала она.
Я подошел к окну. Вдали, над заводом, сияло багряное зарево. Ночная смена литейщиков вела плавку чугуна. А здесь, перед домом, темнела огромная территория нефтяного склада. Унылый свет фонаря падал на белую цистерну, и больше ничего не было видно. Пустынно и мертво. Кто же стрелял?
Я заткнул дыру в окне диванной подушкой и подошел к стоявшим в глубине комнаты девушкам.
— Вот здесь я сидела до выстрела, — сказала Ольга. — Вспомнила, что не заведен будильник, подошла к комоду. Только протянула руку, тут звон разбитого стекла, будильник свалился и завертелся, как волчок, на полу. И портрет отца вон, у двери, покачнулся и съехал на сторону… Самое интересное, — мрачно добавила Ольга, — что я читала в этот момент «Фаталиста» Лермонтова…
— Ну, это уж мистика, чепуха, — сказала Тоня.
Ольга, не соглашаясь, покачала головой.
— Странные истории творятся на вашей улице и на этом складе, — заметил я. — Надо что-то предпринимать.
— Говорил я Феоктисту Павловичу.
— Кто это?
— Ну, Бойко, отчим…
— А сейчас дома никого нет? — поинтересовалась Тоня.
— Мама спит, — Ольга показала глазами в комнату напротив.
— Опять больна?
— Все то же, — тихо вздохнула Ольга. — Его нет четвертые сутки. Мама слегла. Сердечный приступ. В сильной форме.
Из-за двери донесся стон. Девушки тотчас скрылись в соседней комнате.
Оставшись один, я задумался. Что произошло с Ольгой? На кружевной салфетке пианино стояла ее фотография. Оля года три назад, наверно, в спортивном костюме с ракеткой в руках. Такой вот жизнерадостной, веселой знал я ее всегда. Правда, уже и в то время она чувствовала себя какой-то одинокой среди подруг, но причинами могли быть музыка, английский язык — для нас у нее времени не оставалось. Но такой, как сегодня, я Ольгу еще не видел. «Фаталист», судьба… Да еще этот выстрел. Вот чертовщина! А мы, верно говорил Максим Петрович, ничегошеньки-то не знаем. Хороши!
Мой взгляд привлек портрет Минского. Стекло в уголке было пробито, и от пробоины расходились лучи. Не застряла ли там пуля? Я взялся за рамку, и тотчас же к моим ногам упала тетрадь, видимо, лежавшая между рамкой и стеной. Надписи на тетради не было. Машинально перелистав страницы, я прочел:
«О-м опять пришел пьяный».
Что за «о-м»? Торопливым, но довольно четким почерком было написано дальше:
«Пришел мрачный, ни слова нам с мамой. Заперся в комнате. У мамы снова приступ».
Я хотел было засунуть тетрадку за раму, но любопытство побороло стыд. И я листал страницу за страницей.
10 июля.
«В кафе-молочной за одним столиком я увидела Маклакова с Чаркиной. На руке у Людмилы большой блестящий браслет. Откуда он у нее?
Вечером гуляла в саду, сидеть дома было просто невыносимо. Снова видела Маклакова, на этот раз в обществе каких-то двух парней, Антона и Семки… Все трое курили сигары и приставали к танцующим девушкам. О-м снова пришел пьяный. Бедная мамочка, как мне жаль ее! Но ведь она любит его!»
10 августа.
«Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Истинным стимулом в человеческой жизни является завтрашняя радость» (Макаренко).
Выписку сделала в библиотеке и тут же спросила себя: «А какая радость ждет тебя, Ольга?»
Не явился домой о-м. Звонили с завода, он, оказывается, не выходил на работу. Где же он был?»
13 августа.
«Все необычно странно. О-м явился. Весь измятый, отвратительный. Говорит, что попал в аварию. С ним пришел… Ковборин! Вот уж глазам своим не поверила! Никогда не думала, что наш сухарь-директор может с кем-то дружить. Ковборин держался со мной подчеркнуто официально.
Разговор зашел о школе. Мама стала расспрашивать о Максиме Петровиче. Ковборин говорил о нем неприязненно, со скрытой насмешкой».
16 августа.
«Ковборин снова был у нас. Закрылись с о-мом в его комнате, о чем-то шептались. Я это сразу поняла, так как скрипел стул, отчим вставал и ходил проверять, плотно ли прикрыта дверь. Затем зазвенели стаканы, послышался хлопающий звук, — наверное, вылетела пробка из-под шампанского. Они расшумелись. Стали доноситься слова. Я даже услышала странную фразу: «А ведь это та самая пушка, черт бы их побрал!» О какой пушке у них шел разговор?»
11 октября.
«Сделала открытие, о котором боюсь сказать маме. О-м инсценирует свое «пьянство»…
— Рубцов! Как же не совестно тебе? — раздался за моей спиной возмущенный крик Ольги.
Вырвав из моих рук дневник, она скомкала его и со слезами бросилась ничком на диван.
— Что тут у вас случилось? — подбежала ко мне Тоня…
Ошеломленный, стоял я перед ней и ничего не мог сказать…
Глава семнадцатая
СХВАТКА У НЕФТЯНОГО СКЛАДА
«Внимание, внимание! Говорит школьный радиоузел. Сегодня в шесть часов вечера состоится открытое комсомольское собрание, посвященное речи Ленина на Третьем съезде ВЛКСМ. С докладом выступит директор школы Владимир Александрович Ковборин. На собрании будут представители завода. Приглашаются все желающие».
Эти слова разносились на каждой перемене из всех репродукторов.
То, о чем сообщал в своем объявлении радиоузел, я уже знал. Собрание проводилось по инициативе комитета комсомола и его секретаря Фили Романюка. Но я никак не мог представить себе в роли докладчика Ковборина. Заветы Ленина и… Ковборин! Особенно это было непонятно и дико после того, что я узнал из дневника Ольги.
Когда в зале уже не осталось свободных мест, Филя предоставил слово директору школы. Ковборин, подойдя к трибуне, положил на нее папку с докладом и пристально посмотрел в зал. Глаз его не было видно за стеклами пенсне, блестевшими, как осколки льда.
— Ленин завещал нам «учиться, учиться и учиться…» — начал свой доклад Ковборин.
«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество…»
Перелистывая страницу за страницей, Ковборин звучно, артистически читал одну цитату за другой.
Мы сидели в первом ряду. За Тоней, в следующем ряду сидела Ольга. Накинув на плечи пуховый платок, она с равнодушным-презрением глядела на трибуну. О чем сейчас она думала? Я знал одно: во всем этом надо долго и терпеливо разбираться… Что за человек Бойко? И опять налет на нефтяной склад в тот вечер, когда мы были у Ольги. Кто это сделал? Молодец все-таки сторож — отбился. Правда, пуля его чуть не стала роковой для Ольги…
— Педология как наука призвана быть на страже знаний учащихся, — донесся тягучий голос с трибуны.
«О чем он? Какая тут может быть связь?» — старался понять я.
— С помощью этой науки мы поможем вам, уважаемые воспитанники, определить свои дарования, чтобы стать достойными строителями коммунизма.
— А что это за наука все же — педология? — спросив, наклонилась ко мне Тоня.
Я пожал плечами.
После перерыва желающих выступать не оказалось. Филя долго и терпеливо упрашивал собрание. Наконец слово взял председатель учкома. Он сбивчиво прочитал свое заранее написанное выступление, и снова молчание.
— Плохо что-то вы разговорились, — упрекнул нас сидевший в президиуме представитель завода, — огонька молодого не вижу.
Это был главный конструктор завода Чернышев — седоватый, невысокий, с живой улыбкой на лице. Он вышел из-за стола, но направился не к трибуне, а в угол зала, где на возвышении стоял макет карты СССР.
Чернышев нажал на макете кнопку, и мало заметная до этого карта озарилась вдруг множеством красных точек. Все получилось так неожиданно, что ребята захлопали и стали приподниматься с мест.
— Каждый огонек — новостройка второй пятилетки, — объяснил Чернышев. — На Кузнецком металлургическом комбинате строится новый мартен. В Голодной степи прорыт оросительный канал. Забил фонтан новой скважины Эмбанефти. Начала выпускать ткани крупнейшая текстильная фабрика в Ходженте. В Москве состоялся пробный рейс первого в Советском Союзе поезда метрополитена. — Он протягивал руку то к одной, то к другой точке карты. — Советские аэронавты достигли стратосферы. Блестяще завершена челюскинская эпопея!
Говорил Чернышев просто, без всякой рисовки.
— Ведь все это — события только последних месяцев. А если взять годы? Какими образованными людьми надо быть, ребята, чтобы участвовать в этой гигантской созидательной работе! Великий вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин поэтому и говорил: «Задача состоит в том, чтобы учиться…»
Чернышев закончил свое выступление. И зал как-то вмиг пришел в движение. Захотелось похлопать в ладоши, подбежать поближе к карте, посмотреть на главного конструктора завода.
Заговорили о плохой связи школы с заводом, о том, что необходимо самим сделать такую же карту, какую принес из Дома культуры главный конструктор Чернышев. И вдруг внимание всех собравшихся привлек Маклаков.
Развалившись на стуле, он щелкал кедровые орехи и бросал скорлупу под стул. На него шикали, его дергали за рукава, но он не обращал ни на кого внимания. Тогда Вовка Рябинин вытащил из кармана газету и с невозмутимым видом расстелил ее под стулом Маклакова.
— Подумаешь, о ком заботу проявил! — с возмущением прошипел Игорь.
Но Вовка терпеливо ждал. Когда накопилась горка шелухи, он вытянул из-под стула газету, завернул сверток и, что-то написав на нем, отправил в президиум.
— Вот это да! — ахнул Игорь.
Под любопытными взглядами ребят сверток с шелухой благополучно прибыл в руки председателя.
Сняв очки, Филя осторожно развернул сверток, снова надел очки и, когда очередной оратор покинул трибуну, громко прочел надпись:
— «Я нахален, и при этом я наглядно бестолков. С приветом! Маклаков».
Зал задрожал от хохота.
— Маклаков! — тыча пальцем в сверток, сказал Филя. — Это как же? Зачем послал в президиум шелуху?
— А я не посылал! — крикнул Недоросль.
— Как же? Орехи щелкал, а скорлупу не посылал? Куда же ты ее девал?
— Да это же… да что вы…
— Отвечай! — настаивал Филя.
— А чего ему говорить! — крикнула Тоня. — Из-за него сегодня в школу не пришел Ваня Лазарев!
— Почему? Где Ваня? — посыпались возгласы. И взволнованная Тоня подошла к трибуне.
Оказывается, Ваня Лазарев одержал победу в городском шахматном турнире. На другой день после его окончания, когда все в классе поздравляли Ваню, Маклаков подошел к нему, смерил взглядом с ног до головы и вдруг загоготал: «Смотри-ка, чемпион, штаны у тебя из чепухового материала, а складки — как линеечки… Понятно: столярным клеем намазал и потом под утюг! Молодец, победитель!»
— Подлость это! — выкрикнул Вовка.
— Оскорбляют! — завопил Маклаков. — За что? Я ничего не знаю!
— То есть как это — не знаешь? — всплеснув руками, вдруг выкрикнула Чаркина. Красная от негодования, Милочка встала и повернулась лицом к залу. — Да я же все видела собственными глазами! Честное слово, видела! Да, и я смеялась, и мне сейчас стыдно. Как ты, Андрей, смеешь отпираться?
— Ай да Чаркина! Молодец! Что это с ней случилось?
— Давно пора за него взяться! Всю школу позорит! Барин здоровый! Бока ему намять! — кричали ребята.
Тоня, пораженная выступлением Милы, повернулась ко мне и как бы спросила взглядом: «Что между ними произошло?»
А зал все шумел и шумел, и разговор на собрании шел уже по большому счету.
…Работа над номером стенгазеты подходила к концу, когда в пионерскую комнату вбежала Тоня. Беличий воротник ее шубки был разорван, косы растрепаны, и по щекам катились крупные слезы.
— Что с тобой?. — бросился я навстречу. — Кто тебя так?
— Не знаю, — всхлипывала Тоня. — Налетели двое, столкнули в сугроб! И вчера тоже!
— И вчера?.. Что же ты молчала?
— Думала, так, простое озорство.
Вовка, рисовавший карикатуру на Маклакова, отбросил кисточку.
— А ну, ребята, пошли! Они, наверное, где-нибудь тут, рядом.
— Пожалуй, — сказал Филя.
Было темно, когда мы вышли на улицу. Начинался буран. Уныло гудели провода на столбах. Ветер с шумом и свистом сдувал с сугробов жесткий, колючий снег.
— Ноябрь — сентябрев внук, октябрев сын, зиме родной батюшка, — проговорил Вовка и зябко похлопал рукавицами.
— Погодка, прямо сказать, чукотская! — отозвался вынырнувший из темноты Игорь.
— Смотри-ка, не очень зубоскаль, — сердито ответил Вовка. — Ты откуда?
— С узла. Микрофон настраивал.
— Ну, раз пришел, пришвартовывайся к нам!
На углу Филя огляделся, спросил о чем-то Тоню и предложил нам с Игорем перейти на противоположную сторону улицы. Сам же с Вовкой отправился вслед за Тоней.
Некоторое время все было спокойно. Игорь, уже знавший о происшествии с Тоней, зорко всматривался вперед. Вдруг на повороте улицы он схватил меня за руку:
— Гляди!
Перед Тоней замаячили две смутные фигуры. Мы подбежали, Филя с Вовкой были уже здесь, и, включив фонарики, навели их на неизвестных. Это были парни в замасленных куртках.
— Они? — повернулся к Тоне Филя.
— А тебе чего? Что ты фонарем в рожу тычешь? — простуженным голосом прохрипел низкорослый вертлявый паренек.
— Хочу знать, откуда вы. Заводские? — спокойно спросил Филя.
— Заводские! Ха!
Парни, переглянувшись, сошли с тротуара на мостовую. И вдруг припустили от нас.
— Аллюр три креста! — закричал Вовка.
Мы бросились за ними вдогонку. Парни свернули в переулок.
— Куда они? — убавил шаг Игорь. — Переулок ведет к нефтяным складам и к пустырю. Да ну их! Гнаться в темноте, по морозу… Подкараулим теперь в другой раз.
Но предложение Игоря не получило поддержки, мы повернули следом за парнями. Переулок совсем не освещался. Окна жилых бараков еле-еле мерцали, точно в них были вставлены не стекла, а куски просаленной бумаги. Под ногами змеисто струился сухой снег. А преследуемые точно растаяли во мгле.
Мы остановились, решая, что же предпринять дальше. Мороз покусывал лицо, пробирался за воротник, в рукава… Я вспомнил, что где-то здесь, поблизости, живут Минские. Хорошо бы забежать погреться!
Неожиданно позади нас сквозь свист метели донесся рокот мотора. По переулку запрыгал ослепительно яркий луч.
Спрятавшись за высокий сугроб, мы смотрели на быстро приближавшийся грузовик. Вот он поравнялся с нами, осторожно переехал рытвину и помчался дальше, играя впереди себя веселым зайчиком света. Шагах в ста от нас грузовик осветил две пригнувшиеся человеческие фигуры. Постояв секунду-две на дороге, они тотчас метнулись к штабелям кирпича.
— Вроде они, — сказал я. — А ну, двигаем!
— «Они, они», — заворчал Игорь. — На кой черт им кирпичные штабеля!
— За штабелями нефтяной склад, — напомнил я.
— Ну и что же?
— А вот то! Их надо обязательно поймать! — сказал Вовка.
— А если у них ножи? — прошептал Игорь.
— Зато нас четверо.
— Пятеро, — поправила Тоня.
— Вперед! — скомандовал Филя.
Мы, крадучись, двинулись к штабелям. Кирпич, завезенный для стройки домов и сложенный вдоль складского забора, как бы сливался с ним в темноте. Вот край первого штабеля. Сказав Тоне, чтобы она оставалась на месте, мы с Игорем стали обходить его. Показался угол второго штабеля… Рывком завернули за него и невольно вздрогнули: навстречу нам из темноты двигались двое. Но это были Филя и Вовка.
Сойдясь вчетвером, мы начали обходить третий штабель — и результат оказался прежним. Обошли последний. Впереди, шагах в десяти от нас, забор нефтяного склада под углом заворачивал вправо, а дальше темнел пустырь. Вокруг ни души, только пурга посвистывала. «Куда же девались парни?»
Вдруг сверху донесся гудящий металлический звук. Он повторился, пройдя ледяным холодом по нашим спинам. Гудела колючая проволока на заборе нефтяного склада.
Поборов минутный страх, мы бросились к заборной щели. Склад стоял на широком заснеженном участке. Посредине его на высоком столбе одиноко маячил электрический фонарь, тот самый, что я видел из окна Ольгиной комнаты. Свет фонаря падал на цистерну, огромным цилиндром поднимавшуюся из земли. Чуть дальше темнели очертания других цистерн.
— В этих посудинах хранится нефть для дизелей электростанции завода, — начал объяснять Вовка, но умолк.
Проволока над головой снова загудела, и от забора со стороны пустыря отделилась человеческая тень. Она быстро поползла по снегу к цистерне и скрылась за светлым кругом от фонаря.
— Это же один из них! — ахнула Тоня.
Тем временем тень от цистерны отделилась и так же быстро скользнула обратно к забору.
— Ишь, как торопится! Теперь уж не уйдешь, голубчик, — заметил Вовка.
— А как ты предлагаешь их ловить? — спросил я.
— «Как, как»! Они пойдут той же дорогой, мимо кирпичных штабелей. Ну и подкараулить.
— Верно, — согласился Филя и снял с тулупа ремень.
Мы впятером притаились у штабелей.
Неизвестные, шагая со стороны пустыря, приближались к краю складского забора.
— Сейчас свернут в нашу сторону, — предупредил Вовка.
В самом деле, почти рядом мы услышали скрип снега под их ногами и голоса:
— Ты не перекрутил? — спросил один с хрипотцой в голосе.
— А черт его знает, — злобно ответил второй. — Надоело мне все!
— Болтай больше!
Из-за штабеля вышли двое. Один низенький, коренастый, другой долговязый. Прошли немного вперед…
— Стой! — крикнул Филя и прыгнул на длинного.
Вовка бросился помогать. Второго свалили мы с Игорем. Уткнув его лицом в снег и не давая опомниться, мы вывернули ему за спину руки и, как он ни бился, стянули их ремнем.
— Сволочи! Дышать дайте! — хрипло орал парень, вертя головой в сугробе.
Когда мы отпустили его, он вьюном повернулся на спину, хотел что-то крикнуть, но только сплюнул, увидев всю нашу компанию. Тут же рядом лежал его долговязый друг, но тот вел себя спокойнее.
— Что, влипли? — усмехнулся Вовка. — Зачем к цистерне лазили?
Парень, которого связали мы с Игорем, попытался вырвать руки, ему стало больно, и он заскрипел зубами.
— Вставайте! — посветил фонариком Филя. — Тоня, напяль-ка на них шапки, а то уши отморозят.
Пленники, неуклюже выгибаясь, поднялись на ноги.
— Куда вы нас? — спросил низкорослый парень. Он злобно глядел из-под сдвинутой на лоб шапки.
— В милицию поведем, а там разберутся, — отозвался Филя, стряхивая с себя снег.
— Может, к дежурному по заводу лучше? Мы заводские… — понуро попросил долговязый.
— И правда! — согласился Игорь, — Пусть на заводе разберутся!
По дороге к заводу низкорослый парень не переставал буйствовать и сквернословить.
— Ты чего, Антон, перед ними лбом тычешься? — хрипел он на своего напарника. — Школяры! Бандитов поймали! Ха-ха! Смотри…
— Молчи, молчи, Семка, — бубнил Антон. — Молчи! Молчи!
Но Семка не умолкал, и по всему было видно, что он считал себя за главного.
Антон и Семка… Эти имена показались мне знакомыми.
Да ведь о них же писала в своем дневнике Ольга!
Войдя в проходную, мы вызвали через вахтера дежурного по заводу. Навстречу нам вышел высокий, худощавый мужчина в кожаном пальто.
— Что случилось? — Он сощурил глаза.
— Товарищ начальник, разрешите высказать, — быстро заговорил Семка. — Они нам руки скрутили, а за что? Мы же для завода старались. Лазили смотреть, как закрыты вентиля после закачки нефти. Сутки на морозе собаками мерзли, нефть качали, а они руки крутить. Это что же? — И Семка с озлоблением задвигал руками.
— Перестань, разберемся! — властно прикрикнул дежурный. — Развяжите руки обоим.
Нехотя выполнив приказание старшего, Филя, хмурясь, посмотрел на парней:
— Зачем же вы на склад через забор лазили, а? Ворот туда, что ли, нету?
— Сторож складской ушел, — ответил Семка. — Понятно?
— А зачем ее трогали? — показал я на порванный воротник Тониной шубки.
— Кого? — удивился Семка. — Да вы что? Мы ее и не видели.
— Неправда! — вспыхнула Тоня. Она протянула на свет рукав, где виднелись масляные пятна. — Это от ваших тужурок нефть. И вчера были вы, только одетые в полушубки.
— Не мы, и все! — отмахнулся Семка. — Вот пристала! Вы уж, товарищ дежурный, утихомирьте их!
Нагловатые глаза парня устремились на дежурного по заводу. А тот молчал, с неприязнью поглядывая на нас.
— А вы кто такие? — наконец спросил он.
— Школьники мы, — ответил Вовка. — Вон наша школа, рядом с заводом… А вы кто? — в свою очередь спросил он.
— Я инженер Бойко, — сухо ответил дежурный. — Я во всем разберусь, можете идти.
Бойко! Вот он, оказывается, какой! Я снова вспомнил дневник Ольги, и недоброе чувство шевельнулось во мне.
Глава восемнадцатая
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РАЗГОВОР
Школьный зал переполнен настолько, что всем становится жарко. Идет комедия Островского «Без вины виноватые». Ольга и Тоня устроились с краю во втором ряду. Рядом с Тоней — первоклассник Петя Романюк, тайком пробравшийся в зал.
На сцене — лунная ночь. Площадка в большом барском саду, окруженная старыми липами; на площадке — скамейки и столики. Виден край террасы большого, ярко освещенного дома. На одной скамейке сидят Незнамов и Миловзоров, на другой — Шмага; он так умильно-укоризненно поглядывает на небо, что в зале стоит гул от хохота. Но Тоне наслаждаться спектаклем мешает Петя.
— Тонечка, а он тоже, как Филя с отцом, звезду открывает?
— Кто?
— Да Володька Рябинин… И зачем у него борода? — донимает вопросами Кочку Романюк-младший.
— Ой, Петя, это же Шмага… Шмага… — прерывисто шепчет Тоня. — Как ты не понимаешь?
— Да нет, это Володька. Я его хорошо знаю.
Впереди нас сидит главный режиссер городского драматического театра. Из-за сцены выходит руководитель кружка, наша Мария Павловна, и, подсаживаясь к нему, с волнением спрашивает:
— Ну как?
Пышная шевелюра режиссера делает небольшой наклон вперед.
— Значит, доволен, — определяет Ольга.
Скоро конец спектакля. Стрелка стенных часов подходит к десяти. На лице Минской оживление, ей нравится спектакль. Только почему она так старательно обходит меня взглядом? Даже поворачиваясь к Тоне, Ольга словно испытывает какую-то неловкость. Понимаю, Тоня рассказала ей о нашей встрече с ее отчимом.
Меня же мучает совесть: я что-то знаю, в чем-то подозреваю совершенно незнакомого мне человека, но, если спросить, что я знаю о Бойко точного, верного, — ничего. Даже Павлу об этом сказать неудобно. Вызвать на откровенность Ольгу? А что она в сущности знает? Она сказала Тоне, что сожгла дневник. Заводских парней — Антона и Семку — голыми руками, видать, не возьмешь: стреляные ребята. Вовка выяснил: нефть на завод поступала, и ее, действительно, качали целые сутки. А вентили про запас проверить не грех, вытечет топливо — дизельная станет. На Тоню нападали, уж это верно, но они ли — Антон и Семка, трудно сказать. Почему вот только Антон с такой неприязнью смотрел на вертлявого Семку? И их разговор между собой… Нет, все это не просто!
После спектакля мы с Игорем пошли провожать девушек.
— Может быть, этот спектакль откроет Вовке путь в театр? Пора пришла нам всем окончательно решать, кем быть, — задумчиво сказала Ольга.
— Вовка в театр не пойдет, — возразил Игорь. — Он до сих пор все о Чукотке, о героических делах мечтает.
— А если его опять не возьмут туда?
— Как же, он заявление в ЦК комсомола написал. А ты, Оля, свой путь выбрала? — спросил я.
— Я? — Ольга грустно улыбнулась.
— Конечно. Ты же так любишь литературу!
— Да, люблю. Но я все же сомневаюсь, — Ольга ускорила шаг. — Говорят, в нашу школу по приглашению Ковборина скоро придут педологи.
— Кто, кто? — переспросил Игорь.
— Педологи. Студенты-практиканты педагогического института под руководством ассистента. И вот они должны нам помочь разобраться в путях нашей жизни.
Когда подошли к дому Минских и Тоня поднялась с Ольгой, чтобы взять у нее забытую книгу, Игорь спросил меня:
— А кем, Лешка, ты все же хочешь стать? Полярником? Инженером? Или, может быть… поэтом? У нас ведь давно на этот счет не было разговора.
Я спросил в свою очередь Игоря о том же самом. Он признался, что мечта работать на Севере стала у него как-то бледнеть, гаснуть.
— Я люблю, Лешка, конструировать, понимаешь? И с каждым днем убеждаюсь в этом все тверже. Смущает одно: смогу ли только работать на заводе, на производстве. Там дисциплина, борьба за план и все такое прочее. А мне бы, понимаешь, сидеть за чертежным столом и конструировать все: радиоприемники, подводные лодки…
— Водяные лыжи, — подсказал я.
— Нет, этот этап уже пройден… Ну, а ты что думаешь?
Я сказал, что самое правильное следовать все же совету Павла: закончить технический вуз и отправляться работать хоть на север, хоть на юг.
— Лучше на север, — добавил я.
— Странно, — удивился Игорь. — Значит, ты после всех своих колебаний решаешь все же стать инженером?
— Да.
— Странно!
— А что тут странного? — не вытерпел я.
Вместо ответа Игорь снял рукавицу и пальцем начертил на снегу, под фонарем, где мы стояли, два кружочка: один маленький, правильной формы, а другой значительно больший, но с заметной впадиной. Над первым кружком он написал «Мозг Игоря», над вторым — «Мозг Алексея». Проделав все это с таинственным видом, Игорь начал читать мне лекцию о том, что голова у него хотя и поменьше моей, но устроена правильно, а моя голова выделяется объемом, но имеет дефект и потому для инженерной работы не годится. Дефект состоит в том, что я… пишу стихи.
— Только ты, пожалуйста, не волнуйся, — успокоил меня друг. — Тут ничего не сделаешь. Мой долг высказать тебе напрямик все свои сомнения.
— Уж не педолог ли ты? — обозлился я, вспомнив про разговор с Ольгой.
Выбежала из калитки Тоня и перебила наш разговор.
— Вы чего как петухи? — рассмеялась она и вдруг умолкла. Навстречу, нам шагал Ваня Лазарев.
— Здравствуй! Ты откуда? — спросила его Тоня.
Ваня кивнул и ускорил шаг, стремясь пройти мимо.
— Почему в школу не ходишь? — Тоня ухватилась за шахматную доску, торчавшую у Лазарева под мышкой. — В шахматисты-профессионалы записался?
— А вам-то что? — Ваня остановился и исподлобья посмотрел на нас.
— Пожалуйста, не гляди тигром! Ты пропускаешь уроки.
— Поздно учить взялась.
Запахнув свою рваную шубейку, Ваня почти побежал от нас.
— А ну-ка, догоним его!
Ваня отмалчивался, когда, окружив его, мы шли по улице. Не сговариваясь, все ввалились с ним в барак, где жили Лазаревы. Потоптавшись у дверей, Ваня пропустил нас в комнату.
Здесь было грязно и неуютно. Посредине комнаты — стол с немытой посудой. На свободном конце стола лежали открытая тетрадь и учебник по шахматам. Вдоль стен стояли неприбранные кровати. Топилась плита, заставленная котелками и ведрами, из поддувала ее вылетал удушливый дымок. На табурете у плиты сидела русоголовая девочка лет шести.
— Мать дома? — спросил я.
— В больнице, — тоненьким голоском ответила девочка.
— А Василий?
— В ночной, на работе, — буркнул Ваня.
— Ну вот, а ты молчал! — укоризненно покачала головой Тони и вдруг, осмотревшись, спросила: — Где у вас тут вода и ведра?
— Зачем тебе?
— Разве в такой грязи можно жить!
— Э, нет! — замахал руками хозяин квартиры. — Я и сам могу!
— А без тебя мы не обойдемся. Принеси-ка с Игорем воды, — распорядилась Тоня. — А ты, Леша, займись плитой.
Найдя ведра, Игорь выбежал в коридор. За ним вышел растерянный Ваня. Тоня тем временем подхватила на руки его сестренку и заходила по комнате.
— Знаешь, что мы с тобой сделаем, пока не поправится мама? — говорила она девочке. — Переселимся к нам в дом! Вот как приберемся, так я тебя с собой и унесу!
Часа через полтора в квартире Лазаревых стало чисто, уютно, тепло. Мы уселись возле плиты, где весело потрескивали дрова.
О том, почему Ване приходилось вечерами преподавать в шахматном кружке Дома культуры, мы знали. На скудный заработок матери-уборщицы и Василия, молодого еще токаря, трудно было прожить. Но все же школу он мог посещать.
— Выздоровеет мать, поедем обратно в деревню, — объявил Ваня твердо, как о давно решенном вопросе.
— И ты не закончишь десятого класса?
— А чего? Стану учителем в сельской школе. — Он пригладил вихорок на голове.
Трудно было поверить, что эти слова взрослого человека произносит щупленький паренек, почти еще мальчик.
— Да мы же тебя никуда не отпустим! — заволновалась Тоня.
— Нет! — Ваня сжал кулаки. — Пусть учатся те, у кого суконные брюки.
Мы переглянулись.
— Ты насчет Маклакова, что ли? — спросил я. — Так над ним вся школа хохочет.
— Хохочет? Мало этого! Он не человек, а подонок какой-то! — Ваня приподнял губу, показав два сломанных зуба. Глаза его гневно сверкали.
Не дожидаясь от нас вопросов, он стал рассказывать о том, как на днях в буфете Дома культуры Маклаков давал деньги двум парням.
— Они и тебя били? — быстро спросила Тоня. — Один длинный такой, а другой низенький, вертлявый?
— Вот вертлявый и привязался. Семка!.. А вы откуда их знаете?
На перемене Филя вызвал Маклакова в комитет комсомола.
— Чего вы меня? Имею я право отдохнуть? — развязно сказал Маклаков. — И вообще… я несоюзная молодежь… Ясно? Не имеете никакого права!
— Право! Ты еще говоришь о праве! — Филя вертел в руках свои очки. — За денежки нанимаешь чужие кулаки!
— Вы чего! Спятили? Какие кулаки? Да я вас привлеку!
— Семку и Антона мы уже накрыли. Факт! — ответил Филя. — Чего заморгал?
— Это провокация! — завопил Маклаков. — Я пойду к директору школы!
— Эх, ты! — гневно сказала Тоня. — Бессовестный, чем занялся. Ты что Миле Чаркиной предлагал?
— Я? Да что ты городишь?
— Будто не знаешь, почему она на собрании против тебя… Ты думал, за отцовские деньги браслет подарил, так уж купил девушку? Вот твоя записка! Вот! — Тоня провела запиской перед носом у Маклакова. — Не твой почерк? Не твой?
Маклаков вырвал у нее записку и тут же бросился к двери.
— Ну что, доказала? — злорадно засмеялся он, открывая дверь. — Документика-то нет! А вот твои записочки, Рубцов, я приберег! Тоже факт! — И он скрылся за дверью.
Судить Маклакова общественным судом решено было сразу после занятий. Пригласили Максима Петровича и открыли собрание. Выступая первым, Филя напомнил ребятам о поведении Маклакова за последние годы. Обеспеченные родители. Единственный сын. Никаких забот — что хочет, то и делает. Отец с матерью избаловали, заступаются за него, что бы он ни сделал, дают волю во всем.
— Помните, — говорил Филя, — еще в восьмом классе мы писали коллективное письмо его отцу, главному бухгалтеру завода. И что же? Хоть бы зашел! Но и мы, откровенно говоря, махнули на него рукой.
— И правильно! — крикнул Вовка. — Противно же на такого глядеть, не только разговаривать.
— Хватит, знаем! — закричали ребята.
— Мелкая душонка!
— Кто желает высказаться? — поднялась Тоня.
Она председательствовала на собрании.
— А зачем нам говорить? Пусть сам объясняется!
Маклаков, засунув руки в карманы, сидел и тупо молчал.
— Что он как воды в рот набрал? Пусть отвечает, — шумели ребята.
— Исключить его! — не выдержал я.
— Правильно! И я предлагаю просить педсовет исключить его из школы! — решительно сказала Тоня.
Наступила тишина. Маклаков пошевелился, но продолжал настороженно молчать.
— Есть другие мнения? — спросила Тоня. — Может, Маклаков, все-таки что-нибудь скажешь?
Но в этот миг открылась дверь и в класс вошла полная, цветущая женщина в сопровождении Ковборина. За ними следом стали входить незнакомые нам юноши и девушки с портфелями и папками в руках.
— Педологи! — ахнул Игорь.
Ребята потеснились, предоставив за партами место студентам-практикантам.
Ковборин, подозрительным взглядом окинув класс, спросил Грачева, что происходит. Максим Петрович объяснил ему.
— Ну, вот и замечательно! — подхватила цветущая женщина, усаживаясь за учительским столиком, рядом с Тоней. — Послушаем, как изъясняются между собой дети. Я ассистент кафедры педологии, будем знакомы!
— Имперфектус! — донеслось с задних парт.
— Что? — насторожился Ковборин.
И тут слово попросил Андрей Маклаков.
— Рубцов предложил исключить меня из школы, — привстал он за партой. — Но кто такой этот самый Рубцов? — Маклаков искоса взглянул на Ковборина и продолжал: — Рубцов был организатором лыжной «дуэли», позорно бежал с нее, чуть не погубив товарищей. Я видел все это своими глазами. Он получает «неуды». Он сочиняет глупейшие стишки про любовь…
Я вскочил с места и сжал кулаки.
— В качестве доказательства я прочитаю в присутствии всех одно из его любовных посланий. — Маклаков вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и, усмехнувшись, помахал им в мою сторону.
Меня бросило в жар: я узнал листочек из общей тетради, на котором было записано мое стихотворение «Млечный Путь».
— А где ты взял его? — раздался взволнованный голос Милочки.
— Нашел в коридоре.
— Врешь! Ты выкрал его из портфеля Рубцова! Ты сам говорил мне об этом.
Раздался шум.
— Позор! Исключить его! Он жалкий пережиток!
Мне показалось, что кричали и некоторые практиканты.
— Позвольте! Какой пережиток? — очнулся Ковборин. — Что здесь творится? — Он стоял у окна. Пенсне, блеснув, уставилось на Максима Петровича.
Но цветущей даме почему-то сделалось удивительно смешно.
— Дети! — заговорила она, улыбнувшись Ковборину. — Мы помирим вас, обязательно помирим! Педология — это такая наука!..
Глава девятнадцатая
«КЕМ БЫТЬ»
Да, разговор с Маклаковым не состоялся. С помощью Ковборина и дамы-ассистентки Недоросль снова ушел от ответа. И, может быть, именно это как-то сразу насторожило меня против педологов.
Мы, правда, добросовестно проходили медицинское освидетельствование, заполняли анкетки, отвечали на многочисленные вопросы студентов-практикантов. Но уже первые их выводы о способностях учеников породили у нас сомнения.
У Игоря в заключении, сделанном самим Ковбориным, стояло:
«Технические способности весьма посредственны. Склонен к наукам гуманитарным».
— Это как же — к гуманитарным? — возмутился мой друг. — Подсунул мне какие-то кружочки, ребусы, засек время по часам, молча забрал мои письменные ответы и ушел. Потом меня вызвал студент-практикант. Ты знаешь, что он от меня потребовал? «Скажи, — говорит, — Русанов, как можно больше слов в минуту сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми». Ух, я ему и порол! Сгоряча даже «черта» подсунул! А теперь, погляди-ка, такое идиотское заключение. Я живой человек или нет? Я же технику люблю! А меня теперь что, заставят стихи писать?
— Придется оправдывать заключение.
— Но я же ямба от хорея… Сам понимаешь!
— Понимаю, сочувствую!
— Нет уж, дудки! А у тебя что?
Я показал Игорю тетрадь. Рукою цветущей дамы в ней было проставлено: «75 %».
— Это как же понять проценты?..
— На столько процентов у меня ума, не больше и не меньше!
Игорь от удивления прыснул.
«75 %»… Сначала, как и Игоря, эти проценты меня веселили. Не был же я в самом деле идиотом! Но прошел любопытный слух… «Интеллектуальный уровень» ученика Маклакова оценили в девяносто девять процентов. По каким же данным?
Я обратился с вопросом к студентам. Мне ответили, что над Маклаковым «экспериментировал» сам Ковборин.
Когда в класс явилась цветущая дама, предложив нам писать последнее сочинение, меня охватила неудержимаязлость.
— Дети! Вот тема вашей литературной работы… — Предводительница педологов написала мелом на доске: «К у й ж е л е з о, п о к а г о р я ч о». Заметив удивление на лицах ребят, она доброжелательно улыбнулась: — Да, дети, вот такую тему мы вам предлагаем.
«Что ж, ковать так ковать! — с ненавистью подумал я. — Пусть буду до конца дефективным!»
Быстро обмакнув в чернильницу перо, стал писать. За все время работы я ни разу не оторвался от бумаги.
Положив свой труд под нос цветущей дамы, я тотчас же выскочил из класса.
Вечером, придя в пионерскую комнату выпускать очередной номер стенгазеты, я застал там Максима Петровича и Марию Павловну.
— Плохо!.. Прескверно! — Сидевшая за столом Мария Павловна взволнованно прикладывала ко лбу носовой платок.
— Правильно сделал! Молодец, Алексей! — говорил Грачев, быстро прохаживаясь по комнате и словно не замечая меня.
— А что здесь правильного? Он же ученик, — мягко возражала учительница.
— Меньше будут ходить, мешать! Разве можно таким вот бухгалтерским методом определять умственные способности школьников?
— Голубчик! Ведь это же все понятно… — Лицо нашей добрейшей Марии Павловны было полно сострадания.
— А раз понятно, так нужно действовать, а не сидеть сложа руки! — порывисто продолжал Грачев. — Послушайте, что трактует ученый лев педологии Бине! Я могу процитировать его наизусть, благо сдавал госэкзамены летом. «В своем методе, — пишет Бине, — мы отделяем природные умственные способности от приобретенных знаний учащимися… Мы пытаемся измерить только чистый интеллект, данный человеку от рождения, отвлекаясь от знаний, которыми он обладает…» Что это еще за «чистый интеллект»? Ерунда, фатализм!
«Недоставало, чтобы они из-за меня поссорились», — подумал я и вышел из пионерской комнаты. Из-за двери до меня донесся встревоженный голос Марии Павловны:
— Но ведь Ковборин затевает против Алеши скандальное дело. Нанесена пощечина представителям педологии. Завтра педсовет в экстренном порядке… Не проще ли пойти и извиниться?
«Педагогический совет? — опешил я. — Ну и пусть… По крайней мере, можно будет высказать все, о чем не дали говорить нам на классном собрании». Я быстро оделся и пошел домой.
Но чем меньше становилось расстояние до дома, тем настойчивее вставал передо мною вопрос: «Что же я скажу Павлу?» Припомнился день первого сентября, моя фамилия, перечеркнутая в списке класса. Теперь-то Ковборин ничего не простит, вышвырнет из школы, как собачонку.
Я стоял возле дома, не решаясь войти. Но дверь неожиданно отворилась. На крыльцо, гремя ведрами, вышла Зина.
— Ты что стоишь? — удивилась она. — К тебе гость приехал!
— Какой гость?
Я вбежал в комнату, а навстречу мне из-за стола поднялся бородатый человек в медвежьих унтах, черной сатиновой рубахе, подпоясанной кушаком.
— Степан Иванович! — бросился я к партизану, даже не обратив внимания на Павла: он тоже сидел за столом.
— Угадал, паря, он самый. Я ведь по вашему приглашению прибыл.
— На слет красногвардейцев завода?
— Так точно! Вы же с Тоней письмо писали.
От Зотова исходил чуть уловимый запах дыма, омулей, хвойной свежести. В памяти встали Байкал, костер на берегу, бурят с трубкой…
— А как Бадма?
— Здоров! Гостинец вам прислал, омулей. А из той медведицы, вишь, обувь мне сшил. — В уголках его пытливых глаз заиграла улыбка: — Разглядел я теперь, Павел Семенович, похож брательник-то на отца! В цех пойдем, где он пушку отливал?
— Пойдем, конечно, — ответил брат.
— Когда?
— Да хоть завтра, чего тянуть.
Я взглянул на Павла. «Завтра педсовет. Надо сказать ему об этом». Но тут Павел, схватившись рукой за грудь, вдруг сильно закашлял. Проклятая!.. «Нет, ничего я ему не скажу».
— В литейный пойдем, только во вторую смену, к плавке чугуна. Завтра же! — ответил я Зотову.
И вот подошло это завтра…
Усевшись в дальний угол учительской, я с волнением ожидал, когда соберутся члены педагогического совета. Однако слово «экстренный», добавленное Ковбориным в объявлении, очевидно, никого из них не волновало, потому что собирались они медленно и со скукой на лицах. Такими же скучными показались мне часы, висевшие на стене напротив.
Зато когда комната все больше заполнялась десятиклассниками — живая цепочка вдоль стены становилась все длиннее, — я почувствовал горячее дыхание друзей: Тони, Игоря, Вовки… Филя на правах секретаря комитета комсомола демонстративно уселся рядом со мной.
Вошли Максим Петрович, Мария Павловна. И хотя они скрылись за спинами других преподавателей, я почти беспрерывно ловил на себе их ободряющие взгляды.
С приходом Ковборина и дамы-ассистентки педагогический совет начал свою работу.
— Ну-с, что скажете? — опершись руками о стол, обратился директор к десятиклассникам.
Ребята молча и неловко переглядывались. Ведь никто из них не готовился произносить речи.
— Зачем явились? — с нескрываемым интересом продолжал допытываться Ковборин.
Приход класса на педагогический совет так его поразил, что он даже покинул свое председательское место и подошел вплотную к нам.
— Они явились извиниться за Алешу, — раздался добрый, взволнованный голос. Над головами сидевших качнулась знакомая башня-прическа.
— Нет, Мария Павловна, мы пришли протестовать! — Из ребячьей цепочки выдвинулся Ваня Лазарев и смело посмотрел в глаза директору.
Ковборин изумленно втянул голову в плечи и снял пенсне.
— Это в-вы произнесли, молодой человек?
— Да, я.
— Невероятно!
— А что здесь невероятного? — спросил Максим Петрович.
Ковборин повернулся к учителю.
— Такая эмоция с точки зрения педологии несвойственна Лазареву.
— Ах, вот оно что! — не выдержал Максим Петрович. — Почему?
— Незакономерно для его личности.
— Ясно!
— Что вам ясно, учитель Грачев? — Ковборин старался держаться спокойно, но в голосе его уже заклокотал гнев. — Меня удивляет воинственное настроение отдельных педагогов. Результат их постоянного заступничества за учащихся налицо. Мы не случайно проводим сегодня педагогический совет.
Взяв со стола пухлую папку, директор потряс ею в сторону Максима Петровича. «Дело», — прочел я на серой обложке, и под сердцем у меня кольнуло. Речь шла обо мне…
Перекладывая листок за листком, Ковборин не спеша стал читать.
— «Пятый класс. Рубцов выбил в школе стекло…»
Какое стекло? В раздевалке, что ли? Но ведь меня же тогда толкнули.
— «Шестой класс. Рубцов был освобожден от бригадирства за неуменье создать рабочую обстановку в учебной бригаде…»
Рабочая обстановка… Да кто серьезно занимался тогда при этом лабораторно-бригадном методе? Весь класс делился на группы, парты сдвигались, и вот, рассевшись кучками, мы самостоятельно изучали материал. Преподаватель с отсутствующим лицом прохаживался по классу. Бригадир читал вслух учебник, а остальные занимались кто чем мог. Игорь, бывало, всегда ковырял бритвочкой стол. Из-за него меня и сняли с бригадиров, да я и не жалел… Вскоре Центральный Комитет партии принял постановление по всем этим методам…
Задумавшись, я слушал, какие каверзы были совершены мною в седьмом и восьмом классах.
— «Девятый класс, — продолжал тягуче Ковборин. — Недозволенное состязание на лыжах… Проявленный эгоизм… Двухнедельный пропуск занятий…»
С безразличным видом смотрел я на страдальческое лицо дамы-ассистентки. От ее оранжевой кофты рябило в глазах.
— И, как результат, это ужасное, дикое сочинение.
— Прочитайте! — раздался тут же голос дамы-ассистентки.
— Да вот оно. — И Ковборин стал читать, голосом подчеркивая некоторые места: «Было это в далекие времена, на заре туманной юности, когда Филя Романюк не открыл еще своей звезды, — начинает ученик Рубцов свое сочинение. — В одной деревне жили два брата-кузнеца. Одного звали Иваном, другого Болваном. Что ж делать, всякие бывают имена. Иван ходил в парикмахерскую аккуратно, а Болван не ходил. Он отрастил себе бороду — черную-пречерную, до самого живота. Вот один раз Иван говорит Болвану: «Ну, брат, сгорит когда-нибудь твоя борода». А упрямый Болван отвечает: «Ништо-о!..»
Я услышал приглушенный смех. Ковборин на минуту прекратил чтение.
— «Как-то ковали братья топор. Иван нагрел кусок железа и только приготовился ковать, глядь — а Болвана нет. «Болван, а Болван, куда тебя черт сунул?» Болван кричит с улицы: «Погоди немного, я до ветру вышел». — «А чего так долго?» — «Да на солнце пялюсь, не взорвалось ли? Может, уж светопреставленье пришло?» Иван обозлился и давай Болвана по-всякому ругать: «Ах ты, болванище, ах ты, сатана распроклятая! Мало того, что железо стынет, так ты еще галиматью вздумал пороть!» — «Какая ж это галиматья? — заартачился было Болван. — Об этом и иностранные звездочеты пишут». Но возражать не стал, кинулся в кузницу. Кинулся, да не рассчитал, за порог запнулся и бородой прямо в горн угодил. Борода задымилась и вмиг запылала. Ладно, Иван из ведра водой плеснул, а то бы пожара не потушить! Поднялся Болван на ноги, хвать, а бороды нет. Как увидели мужики Болвана, так и ахнули: «А где твоя борода, Болван?» А Иван отвечает за брата: «Не ходи не вовремя до ветру. Куй железо, пока горячо!» Ну, и как все это назвать? — заключил чтение Ковборин. Учительская наполнялась смехом и гулом. — При чем здесь солнце? И вообще…
— А чего же вы от него хотите, Владимир Александрович? — откликнулся с места Максим Петрович. — Рубцов иного и не мог написать!
— Позвольте!
— Он же дефективный.
— Имперфект! — подхватил кто-то из ребят.
Ковборин стукнул по столу кулаком:
— Что это, бунт?
— А что это, когда все пятнадцать студентов, присланных для педологического обследования класса, сами признаны дефективными, — привстал Максим Петрович. — Да, да, я уже это уточнял в институте!
В учительской поднялся невообразимый шум. Продолжая стучать кулаком, Ковборин выкрикивал:
— Это беспрецедентный случай! В школе сговор между учениками и группой педагогов! Я снимаю с себя обязанности директора!
— Пошли, — кивнул Филя, направляясь к дверям. — Пусть разберутся без нас.
Мы потянулись за ним.
В коридоре я столкнулся с братом.
— Ты чего же, Алексей! Степан Иванович заждался в литейном.
— Ах да, ведь я обещал…
И хотя я был весь охвачен тревогой, где-то рядом с ней вдруг заиграла радость: на завод, на завод, конечно!
— Паша, — попросил я Павла, — а можно идти со мной всему нашему классу? Попроси Чернышева.
В литейном цехе в разных направлениях сновали люди. Мелькали лопаты, с них летела земля. Из сушильной печи вынимались готовые формы. Всюду сияли электрические лампы. Высоко под потолком с грохотом проносился подъемный кран. Как здесь было хорошо, просторно после душной атмосферы педагогического совета! Наверно, не мне одному, а всем ребятам не хотелось вспоминать о том, что было только час назад.
У вагранки, подобно часовому, прохаживался человек в брезентовом комбинезоне. Время от времени он с озабоченным видом наклонялся к печи. Тогда красным фонариком вспыхивало смотровое окошечко.
— Готовятся к розливу чугуна, пояснил главный конструктор завода Чернышев.
— А скоро? — встрепенулась Милочка.
— Да вот-вот… Но нам надо успеть побывать в старой литейке.
Гурьбой, не отставая от сопровождающего нас главного конструктора, мы пошли между опок и вскоре очутились в пустынном помещении с низким сводчатым потолком. Стены старой литейки были покрыты толстым слоем пыли, потолок закопчен. Всюду валялись обломки железа, кирпича.
— Как здесь неуютно! — поморщилась Милочка.
— Не нравится? — засмеялся Чернышев. — С новым цехом не сравнить! Но здесь-то как раз, друзья, и была отлита ваша знаменитая пушка.
— А где же вагранка? — удивилась Тоня.
— Вагранки той вы не увидите, ее убрали. А на месте, где она стояла, монтируется электросталеплавильная печь.
Инженер показал рукой в дальний угол на стальной цилиндр, окутанный густой сетью трубок. Возле него я увидел Зотова. Партизан, обнажив голову, задумчиво смотрел перед собой. Мы подбежали к нему.
— Вот тут ее, голубу, и отливали, — волнуясь, произнес Зотов. — А теперь, гляди, какой цех отгрохали! Сталь будут варить!
— Значит, не жалеете, что убрали вагранку? — улыбнулся Чернышев.
— Что ж… она свое дело сделала.
Зотов спросил, скоро ли пустят электропечь, и увидел на стене плакат.
— «Социалистический договор, — прочитала вслух Тоня. — Мы, рабочие монтажной бригады, обязуемся сдать сталеплавильную печь в эксплуатацию ко Дню Красной Армии. Просим администрацию цеха обеспечить нас всем необходимым для работы».
— А что задерживает монтаж? — поинтересовался Игорь.
— Не доставлена часть аппаратуры. Ну и разные мелкие неполадки, — пояснил инженер.
— Надо устранить эти неполадки! — воскликнула Милочка.
— Милочка — литейщица! — развеселились ребята.
— А что вы думаете? Правильно Мила говорит, — вступилась Тоня. — Давайте следить за выполнением договора монтажников. Ведь это так интересно!
— И поручим Чаркиной докладывать нам! — выкрикнул Вовка.
— Поддержать! Кандидатура самая подходящая.
Но в этот момент из литейного цеха донеслись удары в колокол.
— Начинается розлив чугуна, — погромче объявил Чернышев.
Не успели мы занять места возле вагранки, как над головами с шумом пронесся мостовой кран. Он остановился, затем двинулся снова и опустил перед вагранкой большой металлический ковш. Взмахнув ломиком, рабочий в комбинезоне пробил над желобком вагранки отверстие, и из него брызнул серебристый ручеек металла. Озарившись красным пламенем, ручеек этот полился по желобку в подставленный ковш, и вдруг… началась «бомбардировка»! Из ковша на нас полетело множество раскаленных точек.
— Искры! Искры! — заволновались ребята, пятясь.
Рядом со мной раздался писк. Это была Милочка. Она сидела в корыте с огнеупорной глиной, и глаза ее были полны ужаса.
— Милка! Да как тебя угораздило? — бросилась Тоня выручать подругу.
Кругом все смеялись. Но тут мы увидели Бойко. Главный энергетик завода быстро шел в нашу сторону.
— Кто это? — дернул меня за рукав партизан, кивая на Бойко.
Я объяснил.
— А давно он здесь? Откуда приехал?
Пришлось подозвать Ольгу.
Узнав о том, что отчим Ольги приехал в Сибирск лет пять назад, а до этого всю жизнь пробыл на Урале, Зотов спросил:
— А точно его фамилия Бойко?
— Конечно, — смутилась Ольга. — Вы почему так спросили?
— Так… почудилось, — неохотно ответил партизан. — Каких в жизни совпадений не бывает!
И до конца осмотра завода Зотов больше не произнес ни слова.
Глава двадцатая
ВРАГ ПРОСЧИТАЛСЯ
— Что такое инженер? — обратился ко мне Игорь перед началом урока физики.
— Не пойму, что тут неясного, — пожал я плечами.
— Значения этого слова точно не знаю и вот мучаюсь, — признался Игорь. Брови-стрелки моего друга виновато подскочили вверх. — Помнишь, Лешка, я нарисовал на снегу два кружочка и сказал, что твоя голова для инженерной работы не годится?
— Ну, помню, говорил. А теперь?
— Не знаю. А вдруг я ошибся? Пишут, Стендаль был инженером, Гарин-Михайловский, который «Детство Темы» написал, тоже, Короленко учился в политехническом институте. Вот только про поэтов я не знаю…
— Отстань!
— А чего ты нервничаешь? Ковборина теперь в школе не будет. Просьбу его удовлетворили. Директором, ходят слухи, назначается Грачев.
Новость, второпях рассказанная Игорем, была очень интересна, но Максим Петрович уже начал урок.
Он объяснял устройство двигателя внутреннего сгорания не только по чертежу, приколотому к стене у классной доски. На виду у всех стояла модель автомобильного мотора в разрезе. Стоило учителю повернуть заводную ручку, как начинал вращаться коленчатый вал, а вместе с ним ходили вниз и вверх поршни в цилиндрах, открывались и закрывались клапаны. Эту модель Максим Петрович взял из технического зала заводского Дома культуры. Следить за работой двигателя было интересно. Даже Чаркина, вечно имевшая «неуды» по физике, и та слушала и смотрела с интересом.
— Как вы уже знаете, — говорил учитель, — в цилиндрах происходит воспламенение горючей смеси. Вот и подумайте, головы: что же в конце концов определяет мощность двигателя — количестве поступающего топлива или количество воздуха?
— Конечно, топлива! — раздались голоса.
Я взглянул на Игоря — он сидел задумавшись. Но тут прозвенел звонок. Максим Петрович предупредил нас, что ждет ответа на следующем занятии.
Вопрос, поставленный Грачевым, как-то невольно заинтересовал меня. Даже по дороге домой я искал на него ответа. Не топливо ведь, рассуждал я, а воздух, точнее кислород, ограничивает мощность мотора! Топлива всегда сгорит столько, сколько имеется для него кислорода в цилиндре. И не больше! Значит… значит, если вгонять в цилиндр дополнительный воздух при всасываний, то можно увеличить мощность мотора! Может быть, поставить воздуходувку? Но чем ее приводить в движение? Эх, чудак же я! А если для этой цели использовать энергию выхлопных газов работающего мотора?
Я пришел домой и засел за чертежи и расчеты. Зотов, квартировавший у нас, часто подходил к моему столу и, глядя на непонятные для него «закорючки» формул, разглаживал седую, в черных нитях бороду.
— Ты, паря, ровно в инженеры готовишься. А мне на слет не терпится… Пойдем-ка поскорее, уважь старика!
В этот вечер открывался слет красногвардейцев завода. С трудом оторвался я от чертежа.
— Что не шел так долго, Лешка? — встретила меня Тоня. — Стихи, что ли, опять сочиняешь? Посмотри, сколько народу возле нашей пушечки!
Партизанская пушка стояла посреди вестибюля Дома культуры — начищенная, с исправленным лафетом. Весть о том, что возле пушки находится ее наводчик — партизан Зотов, быстро облетела все комнаты, коридоры, и в вестибюль стал стекаться народ. Отвечая на вопросы участников слета, Зотов часто кивал на портрет моего отца, висевший в простенке. Но мне не было грустно, как тогда на Байкале. Подходили какие-то незнакомые люди, знавшие отца, пожимали мою руку, дружески обнимали за плечи:
— Вон, Алексей, каков твой батька был!
Когда я зашел в зрительный зал, меня остановил Чернышев. Главный конструктор завода был так приветлив, что я не удержался и стал рассказывать ему о своих насосах. Мы уселись вдвоем в последнем ряду…
На трибуне появлялись ораторы. В зале то и дело вспыхивали рукоплескания. А я чертил в блокноте Чернышева схему нагнетания воздуха в цилиндр.
— Это называется наддувом двигателя, — потихоньку объяснял Чернышев. — Ты принеси мне свой чертеж…
Вдруг на трибуне раздался взволнованный голос Тони:
— Товарищи! Мы — ваша смена. Примите от нас боевой комсомольский привет…
Раздались дружные аплодисменты.
Тоня подняла над трибуной раскрытую тетрадь.
— Разрешите мне, товарищи, рассказать вам об одном историческом факте, он записан здесь. Мы нашли это в делах городского архива… — И Тоня стала рассказывать о том, как была отлита партизанская пушка. — Но это, товарищи, не все. Кому известна дальнейшая судьба литейщика Семена Рубцова?
«Что еще она знает про моего отца?» — уставился я на Тоню, забыв и о чертеже, и о Чернышеве. А она продолжала:
— Когда пушку отлили, ее переправили темной ночью через фронт. Семен Рубцов выступил с красногвардейским отрядом. Он пошел на защиту Сибирска. И случилось так, что в одном из боев литейщик Рубцов был ранен и попал в плен к колчаковцам. Семь суток подряд каратели мучили старого, израненного человека, добиваясь от него сведений о расположении частей Красной гвардии. Рубцов молчал. На восьмые сутки допрашивать взялся сам начальник банды, поручик Кронбрут. Он приказал подвести Рубцова к виселице, надеть ему на шею петлю… Литейщик и здесь не проронил ни слова. И только когда раздалась последняя команда палача, он поднял руку. «Ну что, сволочь?» — выкрикнул поручик. «Ваша взяла, — ответил Рубцов. — Я хочу жить, господин поручик!» — «То-то же… Говори, где красные?» — «Чего говорить! Я проведу вас к ним». Казнь отменили.
…Я стиснул карандаш, блокнот. Я чувствовал, как Чернышев взглянул на меня и отвел взгляд. Что она говорит про моего отца! Что говорит!
Тоня продолжала:
— Еле живого Семена Рубцова поставили впереди конников, навели на него пулемет и заставили идти. Каратели двигались вдоль реки, прошли Сосновую падь, верста за верстой продвигаясь к городу. Поручик нервничал. Надвинулась ночь. Дул холодный декабрьский ветер. Силы оставили Рубцова, он упал. Как его ни поднимали — плеткой, кулаками, пинками, — он снова валился с ног. «Погреться бы у костра», — выговорил он наконец.
Колчаковцы посоветовались, выставили дозоры и зажгли костер. А на рассвете по вражескому стану, где пылал костер, точной наводкой ударила пушка. Это стреляла с высоты каменоломни та самая пушка, что сейчас выставлена внизу в вестибюле. Каратели были уничтожены, но погиб и Семен Рубцов. Это произошло пятнадцать лет назад — второго декабря 1919 года. Вот записи допроса пленных колчаковцев. — Тоня подняла над головой свои листки.
Долго толпился народ в этот вечер вокруг старенькой пушки на рельсовом лафете.
Возвращались домой поздно вечером.
— Что же ты не сказала мне обо всем раньше? — упрекнул я Тоню.
— Ой, Лешка, милый! — Тоня придвинулась ко мне, коснулась щекой. — Долго обо всем рассказывать… Степан Иванович еще на Байкале навел меня на мысль начать розыски, но надо же было доказать… и я только накануне слета закончила всю работу. Леша, это же такой подвиг! Эх, большие мы должники перед делом наших отцов. Я на завод теперь гляжу другими глазами.
Несколько минут мы шли сохраняя молчание и не сразу заметили, как мимо нас пробегают люди.
— Киров… — сказал один из бегущих.
— Что такое? — испуганно переспросила Тоня.
Мы побежали вслед за человеком.
Декабрьское утро выдалось хмурым. С Ангары на город наплывал сырой, холодный туман. Тускло, как в матовых стеклах, горели уличные фонари. К заборам, афишным витринам, стенам домов стекался народ.
Я протискался сквозь толпу у какого-то кирпичного дома. Освещенный светом уличного фонаря, белел на стене лист правительственного сообщения:
«1 декабря, в 16 часов 30 минут, в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров…»
«Киров убит…» Да, я уже знал это. С той минуты, как была услышана страшная весть, меня не покидало чувство оцепенения. Перед глазами стояла улыбка Сергея Мироновича, с которой он смотрел на нас со школьного портрета.
Перечитав еще и еще раз слова в траурной рамке, я побежал в школу. Бледная, с растерянным видом, сидела Ольга, глубоко задумался Вовка Рябинин. Подперев рукой подбородок и слегка покачиваясь, сосредоточенно слушал Филиппа Романюка Игорь. Секретарь комсомольской организации читал экстренный выпуск последних известий.
— Как бы ни тяжела была утрата, — говорил на собрании Максим Петрович, — все советские люди, и в том числе мы с вами, ребята, перенесем ее мужественно. У могилы Кирова поклянемся еще теснее сплотить свои ряды вокруг великой партии Ленина!
Вовка Рябинин, Ваня Лазарев и многие другие ученики принесли заявления с просьбой принять их в комсомол. Вовка писал:
«Коммунизм надо уметь не только строить, но и уметь защищать. Желаю быть в передовых рядах борцов за счастье народа».
Придя домой, я узнал, что Павел с завода не возвращался. Не явился он и на следующий день. Зина забеспокоилась. Тогда я решил пробраться к брату на работу.
В механическом цехе, как всегда, стоял многоголосый гул станков, пахло металлом и маслом. За длинными рядами машин, теряющихся в дальней перспективе, трудились люди. Лица их были сосредоточены, угрюмы. Не выключая станков, рабочие подходили друг к другу, о чем-то тихо переговаривались.
Я разыскал Павла. Он стоял у станка. Рядом работал Лазарев. Глаза Павла от бессонницы провалились, лицо стало сумрачным.
— Таковы-то они дела, Алеха… — оторвавшись ненадолго от работы, проговорил он. И, помолчав, добавил: — Хорошо, что пришел.
— Почему ты не был дома? — спросил я.
Павел молчал.
Лазарев вынул папиросу и стал прикуривать у брата. Папироса не загоралась. Василий зажег спичку.
— Мы, Леша, — сказал Лазарев, — с твоим братом решили по-новому теперь работать. Понял? Больше делать, чем раньше… — Лазарев умолк, задумался и добавил: — Так вот… Павел Семенович говорит: «Мало делать одну норму. Я перед всем коллективом завода беру обязательство на своем станке давать полторы нормы!» Вот они какие дела, паря…
— Полторы нормы! — повторил я.
— Да! — откликнулся брат.
— А как же ты? А сумеешь?
— Пока рабочий день удлиню, буду чаще оставаться на сверхурочные. А там увидим…
— Сколько ты вчера выработал?
— Сто пятьдесят два процента.
— И днем и ночью работал?
— Как видишь. Но слово свое я должен сдержать! — Павел закашлялся и отбросил папиросу.
— Ты бы хоть, Паша, курить бросил. Надорвешь свою грудь, — услышал я за спиной строгий старческий голос.
— Ладно, Петрович, погоди, — отмахнулся Павел.
Вечером Зина говорила мне:
— Лечиться Павлу надо. Пуля дает о себе знать, особенно после простуды. А он, видишь, за полторы нормы взялся, да еще ученье тянет. Упрямый, послабления себе не дает. К хорошему врачу бы обратиться.
— Он же был у доктора Кочкина, — сказал я.
— Был, да толк какой! Не слушает он никого. Сейчас тем более… Скажет, не время. Все вы, видно, Рубцовы, такие.
…Этот день мне никогда не забыть. Над Сибирском сгущались сумерки. Крепчал мороз. В ворота школьного двора один за другим входили ребята. Разговаривали вполголоса. У каждого в руках была длинная палка с приделанной жестяной баночкой для факела. На бревнах, возле бидона с керосином, расположился Романюк.
— Факелы зажигать, когда построимся, — предупреждал он. — Не торопитесь! Будьте осторожны с огнем.
Посреди двора стоял Максим Петрович, окруженный ребятами.
— Хоронить Сергея Мироновича будут возле Мавзолея Ленина. Во втором часу дня там начнется траурный митинг, — кратко пояснил Максим Петрович. — По нашему времени это в седьмом часу вечера. Сегодня Красную площадь вся страна будет слушать, весь мир…
Мы быстро построились в колонну, зажгли факелы. Над сосредоточенными лицами юношей и девушек закачались оранжево-черные языки пламени. Из школы вынесли красное полотнище, обвитое крепом. Дрожащий свет факелов падал на него, выделяя слова: «Прощай, наш дорогой товарищ Киров!»
При выходе из ворот мы увидели, как навстречу нам текла широкая живая огненная река. Это шли рабочие механического завода. Впереди колонны несли большой портрет Сергея Мироновича, обрамленный траурными лентами. Пламя факелов колебалось, и лицо Кирова казалось подвижным, живым.
Огненная река вобрала в себя нашу колонну и вновь полилась — все вперед, вперед… Посредине городской площади высилась трибуна. Над ней полыхали на ветру траурные стяги, освещенные лучами прожекторов. Площадь напоминала большой костер, который разгорался все ярче.
Мы остановились недалеко от трибуны. Со всех улиц города на площадь текли и текли человеческие реки… В декабрьском воздухе неслись стонущие звуки оркестров… Вдруг площадь замерла. Из репродукторов раздался знакомый бой кремлевских курантов. Говорила Москва, Красная площадь.
Репродукторы смолкли, их сменили голоса с трибуны на городской площади.
— …Тебя нет среди нас, но дело мировой революции живет и будет жить…
Игорь тронул меня за плечо:
— Смотри, Зотов говорит от имени партизан.
Но я и сам уже видел Степана Ивановича на трибуне и с волнением слушал, как он, посланец тайги, сурово и громко говорил:
— Мы — как байкальский хребет, нас не сдвинешь! Колчака побили, через какие трудности прошли. Враг просчитался! Киров с нами!
…Снова Красная площадь. Затихали последние звуки траурного марша. Сливаясь с прощальным салютом Москвы, над городом пронесся рыдающий голос сирены. Его подхватили гудки паровозов, заводов, депо… Со стороны Ангары воздух разорвали орудийные залпы.
Вся страна, весь народ прощался в эти минуты с Кировым.
Глава двадцать первая
«СКВОЗНЯЧОК»
— Ну, как твои успехи, Алеха? — спросил Павел, необычно рано вернувшись с работы. — Скоро ведь каникулы?
— С завтрашнего дня!
— Хорошо! Мне тоже передышка.
Я подал ему табель за первое полугодие. Брат поудобнее уселся в кресло и стал внимательно рассматривать серую книжечку.
— Что же, выходит, ты круглый отличник? — сказал он, улыбнувшись. — Поздравляю! А ну-ка, взглянем в мой табелек…
Я достал тетрадь, в которой ставил ему оценки. Брат раскрыл тетрадку.
— Алгебра — «хорошо», ну и хорошо. Химия — «уд», физика — полугодовой оценки не выставлено, потому что не пройден материал. Справедливо, но плохо. География — то же. История — «уд». И ни одной отличной оценки? — Павел задумался. — Да, дела с учебой пошли у меня неважно.
Брат достал из кармана блокнот и, перелистывая его, стал читать:
— Второе декабря — 152 процента, десятое — 160, четырнадцатое — 135, двадцать шестое… Словом, вчера я выполнил свое обязательство — полторы месячные нормы уже есть.
— Но как же ты думаешь дальше? — спросила Зина, вглядываясь в усталое лицо Павла.
— Дал слово — выполняй!
— А с учебой? Ты дал и другое слово: пройти в этом году за седьмой класс, — напомнил я.
Павел не ответил. Он схватился рукой за грудь, задохнувшись в мучительном кашле.
— Господи! Когда же все это кончится? — запричитала Зина.
Брат, упрямо мотнув головой, подсел к столу.
— Ничего, вылечусь!.. Слышал я, ты, Алексей, с Чернышевым познакомился, — заговорил он, оправившись от приступа. — Одобряет он твой чертеж.
— Что одобряет? Наддувы в моторах уже существуют. Я ничего не изобрел.
— Тебе уж сразу изобретать… Похвалу от Чернышева не тяп-ляп заработать. Он человек серьезный. А вывод таков, как я и раньше думал: тебе на инженера надо учиться. — Брат потянулся к пачке папирос, но отдернул руку и сердито заговорил: — Конечно, и ты и Зина правы, нельзя мне так дальше работать. И здоровье гроблю и времени для учебы не остается. Да и какой толк, что я таким вот путем даю полторы нормы?.. А станок какой, Алеха!
Брат оживленно взглянул на меня.
— Выход есть. Гляди-ка! — Он придвинул к себе бумагу, взялся за карандаш и начал что-то рисовать. Линии рисунка получились у него неровные. — Коряга, а не рука, — ругался брат, но на листке бумаги я ясно увидел контур токарного станка. — Вот патрон, куда деталь вставляется, а вот резцовая головка, — стал объяснять Павел, подрисовывая неясные места. — Зададут в наряде сотню втулок главной оси — успевай только поворачиваться. А как тут развернешься, когда основное время тратится на закрепление этой втулки в патроне. Думал я, думал, Алеха, какой выход найти… Что если мне спариться с Лазаревым и обрабатывать деталь «сквознячком»?
— Это как же — «сквознячком»? — не понял я.
— А вот так, посмотри-ка! — Павел склонился над рисунком. — Вот чугунная втулка, которую надо обработать. По старому способу я должен ее обточить сначала с одного конца, потом с другого и каждый раз тратить время на установку в патроне. А если мне производить только одну операцию, а Василию, скажем, другую и не трогать патрона?
— Как же ты без него обойдешься?
— Патрон в станке останется! Но в него я намертво закреплю приспособление, чтобы быстрей устанавливать втулку. Слыхал про такое приспособление?
— Слыхать-то слыхал, а вот какой вид должен быть у него, не представляю.
— Об этом и надо подумать… — Брат откинулся на спинку кресла. — Начальнику цеха сказал — он только рукой махнул. Технолог прямо говорит: «Не трать попусту время, Рубцов, производственный процесс расстроишь».
— А к мастеру обращался? — спросил я.
— Он в ту же дудку. Технические нормы, говорит, есть, и работай. Нормы, мол, — закон производства, и ломать их никому не дозволяется.
— Дай-ка мне чертеж твоей втулки, — попросил я Павла.
Было еще светло, когда я шел на каток. Тропинка вилась через запорошенный снегом парк.
После ледостава на Ангаре установилась тихая морозная погода. Склонив заснеженные ветви, не шелохнувшись, стояли деревья. Но куда бы я ни смотрел, передо мною была огромная накидная гайка с крупной резьбой. Не знаю, как и откуда она появилась в моем воображении. «Но только с крупной, обязательно с крупной резьбой, чтобы не мялась, — думал я. — Надо поскорее увидеть Игоря».
Теплушка катка полна народу. Слышны шутки, смех, стук коньков по деревянному полу. А вот и Игорь… Он осторожно затягивает ремешок на ноге Милочки Чаркиной.
— Гайка с крупной резьбой! — кричу я ему, усаживаясь напротив.
— Алеша, какая гайка? — недоуменно спрашивает Тоня, поправляя на голове пушистый берет.
— Вот такая! Для приспособления! — показываю я рукой.
— Ничего не понимаю…
Коньки на ногах. Через раскрытую дверь нас обдает свежестью зимних сумерек. На просторном поле стадиона, точно подгоняемый музыкой, переливается бесконечный поток разноцветных свитеров, шарфов, шапочек…
— Где же наш «паровоз»? — смеется Тоня, прыгая на лед.
И, как бы услышав эти слова, пыхтя и отдуваясь, мимо проносится Игорь.
— Цепляйтесь! — кричит он, чуть-чуть сбавляя скорость и на ходу формируя шумный «состав».
Все быстрей, все стремительней движение. Мчится вперед веселый «поезд». Но на повороте «сцепка» одного из «вагонов» подвела, и весь «состав» кубарем летит под откос. Крушение! И только «паровоз» оказался хитрее всех: вовремя сманеврировав, он умчался по ледяному простору.
Отряхнув снег после «крушения», я догнал Игоря:
— Ты понял, о чем я тебе крикнул в теплушке?
— О какой-то накидной гайке.
— Ну да! Ты понимаешь, мы с Павлом придумали, как сделать приспособление!
— Стоп! — Сделав энергичный разворот, между нами вклинилась Тоня. — Довольно вам летать метеорами. Нам тоже интересно узнать насчет гайки. — Она показала в сторону скамейки под елками.
Я рассказывал и чувствовал, что Тоня радуется за меня.
— Ну вот, теперь затяни мне ремешок на ноге, — сказала она, — и… не скрывай больше от меня ничего!
Дома меня встретила плачущая Зина. Она ходила по комнате, собирая в узелок вещи Павла.
— Свезли в больницу. Прямо из цеха на операцию…
Операция? Вынимать пулю, застрявшую где-то у самого сердца?
Не раздеваясь, я сел на кровать.
— На вот, отнеси! У меня сил нет. — Зина протянула мне узел. — Тут белье чистое…
Не помню, как я очутился у дверей больницы. На мой стук вышла женщина в белом халате. Она взяла у меня узел, вынесла пальто, одежду и сказала, что больной Павел Рубцов в операционной у доктора Кочкина и что делать мне здесь больше нечего.
Она закрыла дверь. Откуда-то из глубины здания донесся крик. Мне показалось, что это был голос Павла. Я рванул за ручку двери — дверь была закрыта; прыгнул с крыльца, намереваясь найти другой вход, но не мог найти. Тоскливо светились окна больницы, и я стоял один среди пустынного двора. Так было и восемь лет назад, когда умерла мама… Но тогда рядом со мною находились Павел, Зина. Ласково обняв, они повели меня домой.
«Нет, я не могу уйти, пока не узнаю, что с ним. Вот бы доктора увидеть, спросить его, он хороший. Отец Тони в операционной… Да, но кто меня пустит в это угрюмое серое здание?» Поглубже запахнув полушубок, я сел на ступеньку крыльца.
Издали медленно наплывали звуки колокола с пожарной каланчи — семь, восемь, девять… В темноте за больничным забором лаяла собака. Стало клонить ко сну.
Вдруг я услышал рядом жалобное мяуканье. Котенок? Осторожно цепляясь коготками за шубу, он вскарабкался ко мне на колени и ткнулся мордочкой в рукав. Я сунул теплый комочек за пазуху, прижал его. Нам обоим стало теплее…
— Эй, проснись, замерзнешь! — раздался над ухом чей-то громкий голос.
Я открыл глаза. На крыльце стоял доктор Кочкин и тряс меня за плечо.
— Это ты, Алеша?
— Павел… как?
— Что Павел, сам ты чуть не погиб!
Подхватив под руки, доктор втащил меня в небольшую, ярко освещенную комнату и стал раздевать.
— Ишь ты какой! — хмурился он, растирая мои руки, ноги, лицо. — Да еще с котенком! Ладно, обошлось. Ложись, — показал он рукой на койку. — Спи до утра да не стесняйся, это мой кабинет.
— Операция была?
— Спи, Алексей, спи, — вздохнул доктор.
Надев больничный халат и белый колпак, он сразу вышел.
С тревожным чувством я закрылся одеялом. Замяукал котенок, но вскоре затих, а я так и не смог уснуть.
Когда рассвело, в комнатку вошла какая-то женщина в белом.
— Спишь? — погладила она меня по голове.
— Нет. А где доктор?
— В палате. Прислал тебя проведать.
— Операция кончилась?
— Да.
— Ну как?..
Я приподнялся, с трепетом ожидая ответа, но женщина сказала:
— Шел бы ты, голубчик, домой. Вечером все узнаешь…
В ногах мяукнул котенок. Я поднял его и, сунув под рубашку, стал собираться домой.
С котенком я и прокоротал весь долгий день.
В сумерках пришла Зина. Увидев меня, она разрыдалась.
— Потеряно много крови… Дали кислородную подушку…
Жизнь Павла находилась в опасности. Это было совершенно ясно. Когда совсем стемнело, я снова пошел в больницу.
И здесь у крыльца меня встретила Тоня.
— А я к тебе заходила… Я ведь только сегодня все узнала от папы!
— Отец твой был дома? — спросил я.
— Да, обедал… И снова уехал в больницу.
— Как Павел? Он ничего не говорил?
Тревожные глаза Тони уставились на меня прямо, открыто…
— Крепись, Леша… Не сразу ведь хорошо бывает. А раз папа взялся… Ой, да ты без рукавичек! — дотронулась она до моих холодных рук и тотчас сунула их в свои теплые варежки. — Теперь лучше?
— Да, — ответил я, сжав ее пальцы.
— Вот давно бы так. Ходишь один, переживаешь… Чем ты сегодня занимался?
Я рассказал про котенка.
— Ну вот, котенок… А чертежи приспособления, о которых ты говорил мне на катке?
— К чему они теперь?
— Ты не прав, Леша. Нужно взять себя в руки. Павел Семенович выздоровеет, вернется домой, вот увидишь… Он вернется! Как же ты в трудную минуту забыл о своих верных друзьях?
И вот потекли дни трудного и медленного выздоровления брата. Да, таких дней я еще никогда не переживал. С утра я садился за чертежную доску, которую раздобыл где-то Игорь. Потом, когда приходил мой друг, я уступал ему место, а сам отправлялся проведать брата. Чем радостнее приходили вести из больницы, тем быстрее продвигалась наша работа…
К середине каникул чертежи приспособления были готовы, и мы с Игорем принесли их в цех.
— Толково сделали. Должно получиться, — одобрил Василий Лазарев.
— Это что! — вмешался в наш разговор Петрович. — Надо не чертежи, а само приспособлениесделать к приходу Павла Семеновича. Вот сюрприз-то будет!
— А когда делать-то? — покачал головой Лазарев.
— Вот нашел о чем горевать! — посмеялся Петрович. — Да сегодня и начинать. Меня в бригаду берите. — И старый слесарь повел нас в свою мастерскую под лестницей.
Деревянный потолок мастерской просвечивал, и ходившие по лестнице люди могли свободно видеть все, чем занимался старик. Эта особенность потолка и послужила, очевидно, причиной того, что вскоре после нашего прихода в мастерскую в ней появился главный энергетик завода Бойко.
— Почему стоим? Работы нет? — спросил он придирчиво.
— Работы хватает, товарищ начальник, — объяснил Петрович. — Решаем, как «сквозной» способ внедрить…
— «Сквозной»? Что это за слово — «сквозной»?
Лазарев расстелил перед энергетиком чертеж и стал рассказывать о новом способе обточки втулок, предложенном моим братом. Инженер слушал токаря рассеянно, лишь изредка по его чисто выбритому лицу пробегала снисходительная улыбка. Не дослушав Василия, он раздраженно махнул рукой:
— Это в вас грузчик еще сидит, Лазарев, а техника не терпит наскока. Для выдумок существуют инженеры, дело рабочего — выполнять наряд.
— Какая ерунда! — не выдержал Игорь. — Люди вносят ценное предложение, стараются поднять производительность труда…
Бойко не без интереса перевел взгляд на Игоря.
— Я где-то видел вас, молодой человек… Вы инженер или техник? — Он иронически прищурил глаз.
Мне показалось, что в эту минуту главный энергетик очень похож на Ковборина.
— Я ученик десятого класса подшефной заводу школы, — ответил Игорь.
— Ну, знаете ли, это больше чем дерзость! Мальчишкам нечего делать в цехе! Как вас сюда пропустили? — Бойко повернулся и пошел прочь, небрежно сунув руки в карманы своего кожаного пальто.
Мы растерянно взглянули друг на друга, на Петровича.
— А вы бы, ребятки, молчали, и точка. От него это дело не зависит, — сказал Петрович. — Если задержка насчет пропуска будет, к Чернышеву пойдем. Тот поможет!
Донесся протяжный гудок. На морщинистом лице слесаря заиграла улыбка.
— Теперь спокойно поработаем, ребятки. Конец первой смены, начальство все поуходит из цеха.
Петрович присел на корточки, открыл дверцу верстака и стал подавать инструмент.
— Резцы победитовые тебе, Алексей. Корпус приспособления вместе выточим. Напильник бархатный Василию причитается, он всеми мелкими штучками займется. А тебе, — протянул он руку Игорю, — зубило и молоток, слесарить станешь.
Петрович смерил линейкой чугунное кольцо, лежавшее в углу мастерской, и велел мне катить его прямо в цех.
— Так, так, — подбадривал старик, идя за мной, — двигай прямо к станку Павла.
Вторая смена токарей уже приступила к работе. Мне казалось, что все рабочие смотрят на нас с Петровичем.
Василий с Игорем задерживались в мастерской, и, не дожидаясь их, Петрович приступил к делу. Взявшись за рукоятку станка, он проверил, все ли в порядке. Потом вынул из инструментального ящика специальный ключ, разжал им патрон.
— Подымай, Алеша, — негромко скомандовал слесарь.
Ставя чугунное кольцо в патрон, я предупредил Петровича, что мне еще не приходилось работать на станке.
— Знаю, что не умеешь. Поэтому и в помощники взял. Гляди, — потянул свои жилистые руки Петрович. — Четыре десятка годков они с резцом дружили, а под старость лет пришлось в ремонтники переходить, слесарить.
Склонившись над патроном, он долго и терпеливо устанавливал в нем кольцо, чертыхаясь, что на установку всегда идет много времени.
— Ну вот, теперь можно к обдирочке приступить. Где у тебя чертеж?
Я подал Петровичу свернутый в трубку лист ватманской бумаги. Он долго и сосредоточенно рассматривал чертеж, что-то тихонько напевая, потом зажал в суппорте резец и, сказав: «Дай-то бог», надавил кнопку. Раздалось монотонное гуденье станка.
— Ну, Алексей, начали!
С этими словами Петрович осторожно подвел резец к чугунному кольцу, и на темном теле отливки появился тонкий серебристый поясок. Он становился все шире, светлее. На жестяной противень под станиной станка градом сыпались стружки.
Обточив кольцо раз, другой, Петрович отвел резец и передал мне рукоятку:
— Пробуй-ка, парень!
— Я?
— Ну, конечно, ты.
Стараясь не выдать охватившей меня робости, я повернул рукоятку. Резец двинулся к детали. Еще поворот — он впился в нее, и в волосах моих запуталась горячая стружка.
— Не торопись, подачу убавь. Вот так, — густо задымил махоркой Петрович. — Еще проточи разок…
Но вдруг раздался треск, и резец вылетел из державки.
— Перепугался, поди? — Петрович выключил станок. — На первый раз всегда что-нибудь случается… Попробуй-ка еще. Вот так, так… А у тебя, Алексей, пойдет токарное дело!
Оставшиеся дни каникул мы с Игорем почти целиком провели в цехе. Работа над приспособлением двигалась к концу. И вот однажды…
— Начнем, что ли? — спросил Василий, бросая недокуренную папиросу.
— А чего ждать-то? Смена на перерыве, начальство из цеху повыходило, мешать некому, — отозвался Петрович.
С помощью Игоря я вставил в патрон корпус приспособления и попросил Петровича проверить установку.
По тому, как Василий засовывал руки в карманы и тотчас вынимал их обратно, по настороженным взглядам, которые он бросал вокруг себя, я чувствовал, что на душе у него неспокойно.
— Крепи! — отрывисто бросил Петрович и кивнул Лазареву, чтобы тот готовился.
Василий подошел к своему станку, взял из кучи литья втулку, которую надо было обточить, и уставился на часы в руке Игоря.
— Засекай!
Услышав команду Петровича, токарь вставил деталь в патрон, включил станок. Из-под резца брызнули синеватые стружки. Они то каскадами сыпались вниз, то вились ручейками, то, пыхнув дымочком, стремительно отлетали в сторону.
Движения Василия были почти неуловимы, но ведь обточку фланца втулки он проделывал сотни раз. Главное-то состояло не в этом!
Токарь остановил станок, быстрым поворотом ключа разжал патрон и крикнул:
— Держи, Петрович!
— Двенадцать минут! — засек Игорь.
Приняв в руки втулку, слесарь несколько секунд недоверчиво смотрел на нее, как бы решая, что же с ней делать, и вдруг протянул ее мне:
— А давай-ка ты, Алексей!
— Что вы, Петрович!
— Ничего, ничего, учись. С приспособлением легче пойдет, бери!
Слесарь почти бросил мне деталь. Подхватив втулку, я вставил ее фланцем в приспособление, набросил на нее накидную гайку и, схватив поданный Игорем ключ, с силой подтянул ее до отказа.
— Добре сидит, — проверил старик. — Пускай станок.
Не помню, как я нажал кнопку. Загудел мотор, резец двинулся с места, и по черному телу втулки пополз светловатый поясок. С каждым мгновением он становился все шире, и вдруг деталь как бы исчезла, растворилась в воздухе. Ее присутствие выдавала только сияющая дорожка света, вытянувшаяся вдоль оси. По спине у меня пробежал холодок.
— Выключай станок. Так. А теперь замерь, — командовал Петрович. — Смени резец. Растачивай изнутри. Да чего ты? Не теряй времени.
— Семнадцать минут! — объявил Игорь, когда я снял со станка готовую деталь.
Блестящая, принявшая ровные очертания, она казалась совсем не похожей на своих сестер в общей куче литья.
— Ну что, пот прошиб? — весело посмотрел на меня Петрович. — А руки-то, руки-то дрожат… Матушки!
Вытерев платком мокрое лицо, я от усталости присел на ящик у станка.
— Да, конечно, встряска серьезная, — продолжал подшучивать слесарь. — Ты, поди, думаешь, уже токарем стал? Черта с два! Приспособление всему причина. Ну что, сколько времени вкруговую затратили?
— Двадцать девять минут, — подсчитал Игорь.
— Вот… А если бы за станком стоял Павел? Еще меньше! Эх, братцы, какой мы ему подарочек приготовили! — радовался Василий.
С перерыва стали возвращаться рабочие. Они подходили к станку, разглядывали приспособление, задавали вопросы.
— А ну, показывайте, каким «сквознячком» вы решили продуть наше начальство? — спросил кто-то.
— Показать можно, за это деньги не берут, — рассмеялся Петрович и взглянул на меня: — Начнем, что ли, Алешка?
Глава двадцать вторая
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Подходил февраль. Как-то утром, вбежав в класс, Тоня подсела ко мне. Она вся сияла от радости.
— Лешка, папа разрешил тебе свидание с братом… Приходите вдвоем с Зиной.
— Когда?
— Да хоть сегодня!
Трудно передать словами охватившую меня радость. Письма, записки, которыми мы обменивались, разве могли заменить встречу? Сколько новостей мне нужно рассказать Павлу!
Но настроению моему суждено было вскоре измениться…
— Что это, твой брат в шкурники записался? — пристал на перемене к Ване Лазареву Маклаков. — Ладно, ладно, не юли, весь завод говорит.
— Мой брат не шкурник! — выкрикнул возмущенный Ваня.
— Го-го! Факт! Куда попрешь… Карточки на хлеб отменили, денежки становятся дороже, отчего не подработать?
— А ну, оставь его! Опять, Маклаков, за старое? — подскочил я к Недорослю.
— Нет, за новое! Вот, почитай! — Маклаков вынул из кармана пиджака измятый лист папиросной бумаги и швырнул его мне в лицо.
— «20 января, — прочитал я, — токарь третьего разряда Василий Лазарев, получив срочный наряд на изготовление штучных деталей к комплекту «Г», отказался выполнить работу и покинул цех. Известно, что Лазарев, несмотря на мое категорическое запрещение, скрытно от всех изготовил какое-то приспособление к станку и стал работать один за двоих. Отказ от выполнения ответственного задания вызван исключительно корыстными побуждениями Василия Лазарева.
Приказываю: за проявленную недисциплинированность токарю Лазареву объявить строгий выговор и понизить его в разряде сроком на три месяца. Осудить «сквозной» способ работы, как рваческий, создающий разногласия среди рабочих и нарушающий нормальный ритм технологического процесса. Начальник цеха…»
И далее шла неразборчивая подпись.
— Как попал к тебе этот приказ? — спросил я Маклакова.
— А ты что, прокурор? Допрашивать вздумал! — Вырвав у меня из рук листок, Маклаков, ухмыляясь, выскочил из класса.
Вот так «сюрприз»!
С замиранием сердца шел я по длинному больничному коридору, путаясь в неудобном халате. Доктор и совсем маленькая рядом с ним Зина шагали немного впереди.
— Леша! Зина!
Павел чуть приподнялся с кровати, благодарно взглянул на доктора.
— Уговор — не волноваться! — шутливо пригрозил Кочкин.
Он вышел, прикрыв дверь в палату. А мы с Зиной придвинули свои табуретки к самому изголовью кровати, точно собирались сказать Павлу что-то необыкновенное. Да так ведь было и на самом деле. Собирались!
— Ну как, Алеха, твои дела? — тихим голосом начал брат. — Ты что-то ничего не писал о чертежах. Помнишь, хотели делать с тобой?
Мог ли я рассказать брату то, что стало мне известно от Маклакова? Не знаю, как расценил Павел мою молчаливость, но он заговорил с Зиной о домашних делах…
Весь урок Чаркина вертелась, шуршала газетой, перешептывалась с подругами, поглядывала в мою сторону. В перемену Ольга на правах старосты класса сделала ей замечание.
— Да я же для всех старалась! — обиженно оправдывалась Милочка. — Специально многотиражку выпросила у библиотекарши. Вы почитайте, что тут написано. Статья-то какая! А Рубцов и Русанов скрывают от нас!
— Что скрывают? Да тише вы! — раздались голоса. — Чаркина, читай!
Мила подошла к учительскому столику, лукаво посмотрела на меня и, когда все немного успокоились, принялась читать:
— «Шире дорогу новому!» Это заголовок, — объявила она. — А дальше вот что написано: «На днях партийный комитет занимался разбором одного поучительного факта. Известный своей ударной работой токарь механического цеха, член партии Павел Рубцов предложил так называемый «сквозной» способ обработки деталей, имеющий важное значение для поднятия производительности труда. При участии токаря Василия Лазарева и учеников подшефной школы Алексея Рубцова и Игоря Русанова было изготовлено специальное приспособление, давшее заметный производственный эффект.
Однако этого не захотел понять начальник механического цеха. Под предлогом защиты технологической дисциплины он пошел против новаторов. Если бы не своевременное вмешательство главного конструктора завода товарища Чернышева, «сквозной» способ мог бы не увидеть света…»
Мила прервала чтение и строго повела бровями.
— Да, да, так и написано: «Алексей Рубцов и Игорь Русанов». Тише, сейчас кончу. — Чаркина продолжала читать: — «Напарнику Павла Рубцова токарю Лазареву, человеку творческому и бескорыстному, было предъявлено обвинение в шкурничестве. Но новый способ нашел себе дорогу, его одобрила рабочая масса…» Ну что, разве я неправильно говорила? — размахивала газетой Мила. — Делали чертежи? Делали! Скрывали от нас? Скрывали!
— Это конечно, — сказал Игорь. — Дело ведь нешуточное. Мы на завод пошли не для того, чтобы свалиться в корыто с глиной, как некоторые!
— Зазнайки вы! — крикнула Милочка.
— Нет, все-таки молодцы! — сказал Филя. — Объявим им от класса благодарность.
— Правильно! Благодарность!
«Эх, почему этот разговор не произошел на день раньше? Как бы обрадовался Павел!..»
— А теперь два слова о Чаркиной, — продолжал Филя.
— Что я опять натворила? — всполошилась Милочка.
— Ребята, вы заметили, Чаркина теперь постоянно читает газеты?
— Даже многотиражку! — прыснул Вовка.
— Если бы она еще «неуд» по физике ликвиднула! — мечтательно сказал кто-то.
— Что ж, я сама не знаю? — вспыхнула Милочка. — Вот обязательно сразу надо и похвалить и разругать! Что вы за люди?
— А как же! В том и самокритика. Вот ребята поручили тебе следить за монтажом электропечи, а ты хоть бы что, только Игоречком Русановым восхищаешься.
Филя, наверное, сказал так нарочно, чтобы подзадорить Чаркину.
И в самом деле. Спустя три дня в школьной стенгазете была обнаружена свежая вклейка:
«Внимание, внимание!!! Передаем сводку выполнения соцдоговора монтажной бригады литейного цеха на 12 февраля. Работы по электропечи близятся к концу. Вчера произведена футеровка (обкладка огнеупорным кирпичом внутренней части). Среди прибывшей аппаратуры не обнаружен трансформатор. Сделан телеграфный запрос заводу-поставщику. Записано со слов главного конструктора завода товарища Чернышева. Информатор Чаркина».
— Трансформатор-информатор, — смеялись ребята, читая заметку в газете.
Тогда Мила стала помещать сообщения покороче и без подписи.
Но через два дня снова осечка.
«14 февраля. С Уральского завода вернулась бригада литейщиков. Они прошли практику по стальному литью. Скоро можно печь затапливать, но нет трансформатора. Информатор Чаркина».
Эта заметка наделала особенно много шуму.
— Эй, трансформатор-информатор, чем будешь электрическую печь затапливать — дровами или хворостом? — смеялись ребята.
— Керосином! Бензином! Подсолнечным маслом! — неслось со всех сторон.
— Это оттого, что физику плохо учила, — назидательно выговаривала Чаркиной Ольга.
— А ты, чем ругаться, взяла бы да и помогла ей, — посоветовала Тоня.
— В чем же, интересно?
— Разумеется, в физике. Ну, хотя бы повторила с ней раздел «Электричество».
— Вот еще новости! — фыркнула Ольга. — У меня не хватает времени для музыки и английского, а тут извольте: заниматься с этой пустышкой Чаркиной! Не обязана я!
— Это не обязанность, Оля, — убеждала Тоня, — а товарищеская помощь. Миле плохо дается физика.
— Если неспособная, пусть не учится. Десятый класс — не детский сад. Есть известная истина, что в науке нет столбовой дороги, а нужно самому карабкаться по ее каменистым тропам.
— Оля! — сказал я. — Это пережиток индивидуализма. Ведь ты же староста класса, пойми.
— Пожалуйста, переизбирайте, сделайте такое одолжение!
— Ну что ж, не хочешь — не надо, — ответил я.
Тогда встал Игорь.
— Братцы, — заговорил он волнуясь. — Поручите мне… заниматься с Милой.
— На каком основании? — крикнул Вовка.
Все рассмеялись, а Игорь покраснел.
— Ладно, поручим! — великодушно согласился Филя.
На уроке я получил от Минской записку:
«Огорчена, что не имею настоящих друзей».
Когда прозвенел звонок, Ольга быстро вышла из класса, и в школе в этот день ее больше никто не видел.
— Почему нет света? — спросил я, войдя утром в школьную раздевалку.
— Да вот выключили. Может, неполадки какие, — объяснила сторожиха Матвеевна.
Школа освещалась от заводской электростанции. «Что же, могло случиться на станции?» — подумал я.
— Пуск электропечи сорван! — услышал я чей-то встревоженный голос. — На заводе вредительство…
Я побежал в класс.
— Электропечь должны были включить в одиннадцать часов вечера, — рассказывал Филипп Романюк, побывавший в числе приглашенных гостей в литейном. — Сначала, как обычно, шли приготовления… Потом инженер, руководивший пуском, подал команду. И сразу же погас свет. Позвонили на электростанцию, оттуда ответили, что дизеля стали. Вызвали главного энергетика, того самого Бойко, помните? — повернулся ко мне Филипп. — В последние дни он болел и на завод не явился. Пошли к нему на квартиру, а его и дома не оказалось.
— Куда же он девался? — спросила Милочка.
— Кто его знает! Стали выяснять причину аварии… Оказалось, что нефтяной бак, из которого в дизеля поступало топливо, наполовину заполнен водой.
— Вот так история!
— Директор завода распорядился дать горючее из запасной цистерны, прямо с нефтяного склада. Открыли вентиля, а нефть не идет. Пошли проверять, в чем дело, оказывается, цистерна пустая…
— Куда же девалась нефть? А сколько ее было? — загудели ребята.
Глава двадцать третья
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Солнечным весенним днем, когда плакали сосульки на крышах, Павел вернулся домой. Сидя в кресле перед окном и гладя мурлыкающего на коленях котенка, он говорил:
— Ну вот, наконец-то! Спасибо доктору Кочкину. Передохну денька два-три и в цех подамся.
— На работу?
— Да нет, пока еще так, в разведку…
— Куда тебе ходить, больному. Сиди дома, — сказала Зина.
— Ладно, ладно вам… — улыбнулся Павел. — Слышите, гудок с обеда зовет.
Брат в самом деле на третий день отправился в цех. Увидел дома я его уже вечером, когда, склонившись под абажуром лампы, он что-то писал за столом.
— Ну вот и сходил… — вздохнула Зина. — Началась карусель.
— Да, а как ты думаешь, зря сходил? — отложил ручку Павел. — Нет, правильно сделал! Нельзя допускать такой беспечности. Вот пишу в партком…
— А что случилось? — встревожился я.
— Песок… в станке, — хмуро повернулся ко мне брат.
— Какой песок?
— Наждачный… Кто-то подсыпал. В десять станков.
— И в твой?
— И в мой! — Павел тяжело вздохнул. — Петровича поранили… В больнице старик.
Потирая ладонью лоб, Павел коротко рассказал о происшествии на заводе.
Вчера в полночь, когда рабочие второй смены ушли домой, Петрович погасил огни и решил, как он часто делает, переночевать в цехе. Есть у него там любимое местечко — у батареи парового отопления. Но в эту ночь что-то не спалось старику. Ворочался он с боку на бок, а потом вдруг открыл глаза и видит, что кто-то, крадучись, ходит возле станков. Старик сначала подумал, что ему померещилось. Да нет! Петрович присмотрелся. Открывая крышки коробок скоростей, человек торопливо бросал туда что-то. Слесарь смекнул, что дело неладно. Кинулся к станкам, чтобы изловить неизвестного, но его опередили — ударили чем-то по голове. Когда старика обнаружили, лежащим у дверей цеха, он в бреду шептал о коробках скоростей.
Решили проверить и обнаружили в станках наждачный песок.
«Какой подлец мог это сделать?» — ломал я голову над рассказом брата.
…Максим Петрович созвал классное собрание по поводу предстоящих экзаменов. «Выпускных!» — подчеркивали ребята. Я пришел в класс довольно рано и стоял у окна, ожидая, когда соберутся остальные. Вдруг сквозь открытую форточку до меня донеслись встревоженные голоса:
— Медвежонок! Медвежонок!
Уж не выбежал ли из юннатской мишка? Тоня говорила, что с наступлением весны наш таежник стал скучать. К тому же он вырос за зиму.
Я мигом выскочил на улицу. В самом деле, по палисаднику, неуклюже перебирая лапами, мчался наш байкальский мишка, а вдогонку ему улюлюкали и свистели мальчишки с забора. За медвежонком, шлепая по грязи, бежали сторожиха Матвеевна и какой-то долговязый парень в замасленной куртке.
Я сразу узнал его. Перед глазами мелькнули заснеженные штабели кирпича у нефтяного склада и двое связанных парней. Один — вертлявый, боевой, другой — долговязый, мрачный. Антон. Я даже имя вспомнил. Но почему он здесь?
Не добежав нескольких шагов до медведя, Антон провалился ногой в яму, приготовленную под посадку дерева и заплывшую весенней жижей. Он упал, перепачкался, но сейчас же вскочил и продолжал погоню, и, когда мишка хотел перемахнуть через забор, парень ухватил его за ошейник. Я помог перевалить медвежонка через штакетник и затащить его в комнату юннатов.
— Ведь что за молодец парень-то! — приговаривала бледная от пережитого Матвеевна. — Не доведись его, убежал бы наш медведь. И как он ухитрился выскочить?
В юннатской стали собираться десятиклассники. Тоня сначала подбежала к медвежонку, погрозила ему пальцем, а потом, подойдя к молодому рабочему, пожала ему руку. Выпачканный в грязи, красный от смущения, Антон стоял, опустив голову, и мял в руках кепку.
— Мы, кажется, знакомы, Антон, — заговорил я. Парень приподнял голову.
— Да, вроде бы… Иду мимо, вижу — из окна медведь лезет. Школьный, думаю. В деревне-то жил, приходилось медведей ловить.
— А-а, ты, значит, из деревни на завод пришел? — спросила Тоня. По всему было видно, что ей хотелось вызвать Антона на откровенность.
— Батрачили мы с отцом, — угрюмо добавил парень. — Отец потом в колхоз вступил, а я вот сюда…
— А тот, второй, дружок-то твой? Семка, кажется? Он откуда?
У Антона сверкнули глаза. Напялив на голову кепку, он повернулся и пошел прочь. Вопрос остался без ответа.
Зайдя в класс и слушая Максима Петровича, я размышлял о случившемся. «Иду мимо», — сказал Антон. Может, не случайно шел он мимо?
— Думайте о своем будущем! — между тем говорил Максим Петрович. — Большая жизнь впереди у нас, у страны — готовьте себя к этой жизни!
Я знал, что Игорь и Филипп Романюк получили из вузов ответы на свои запросы. Им сообщали программы вступительных испытаний, описывались лаборатории, кабинеты, общежития. А что же я? Никуда не пишу, никого не запрашиваю.
Перед глазами встал цех. Станок Павла. Сыплющаяся из-под резца стружка. Дымящий махоркой Петрович, его слова: «А у тебя, Алексей, пойдет токарное дело!..» А Василий Лазарев, а инженер Чернышев? Почему же я должен бежать, словно одурелый медвежонок, от этих людей? В Сибирске нет индустриального института. Ну так что же? Павел сумел найти время учиться дома и, если бы не болезнь, уже заканчивал бы седьмой класс. Почему же не смогу работать и учиться я?
— Ты о чем, Лешка, задумался? — потянул меня за рукав Игорь. — Давай сходим после собрания в кино, мне так хочется с тобой поговорить.
— Зачем в кино? На завод пошли! — схватил я руку Игоря. — Пошли!
Я еще сам хорошо не знал, для чего мы должны были идти сейчас на завод, но мы должны быть там. Нет, не зря приходил Антон в школу, — именно приходил, а не очутился возле нее случайно. И, казалось, стоит только появиться нам с Игорем в цехе, как все станет ясным.
На завод нас не хотели пускать. После случая вредительства охрана строже относилась к пропускам, пришлось искать и просить главного конструктора Чернышева.
Так же, как и в те дни, когда шла наша работа над приспособлением, в цехе монотонно гудели станки, гулко катался над головами подъемный кран.
— Чего пожаловали? — удивился Лазарев.
— Да вот, Лешка затянул, — ткнул меня в бок Игорь.
— А ну, тогда, паря, становись к станку, — пошутил токарь. — Гляди, сколько втулок подвалило.
Я принял его приглашение всерьез и подошел к станку Павла.
— А я ведь с ним наловчился, — кивнул Василий на работающее приспособление. — Здесь пущу в ход и потом бегу к своему станку обтачивать фланец. Потом все сначала. Хлопотно одному только.
— Дай-ка резец, — попросил я.
Лазарев с нескрываемым удивлением открыл инструментальный ящик, вынул резцы, помедлил.
— Давай, давай!
Я взялся за рукоятку суппорта, сказав Игорю, чтобы он держал наготове следующую втулку.
Резец плавно врезался в металл, попыхивала дымком стружка, и я уже не испытывал прежнего страха, что он может сломаться или вырваться из державки. Вспомнился весенний ангарский берег, печеная картошка в костре и рассказ брата о какой-то хитрой детальке… «Это как понять? Не романтика?»
Приближалась полночь, а мы все не уходили с завода. Работа на многих станках прекратилась, и в цехе то там, то здесь стали гаснуть огни. Пройдясь меж станков, мы осмотрели, нет ли лишнего народа, и уселись возле батареи, где частенько ночевал Петрович. Игорь беспрерывно зевал, жаловался, что у него сосет под ложечкой. Но когда Василий рассказал какую-то смешную историю и вдобавок, сбегав за кипятком, угостил нас ужином, сон у моего друга прошел. Оставив Лазарева отдыхать у батареи, мы стали с Игорем бродить по цеху.
Ночная смена не была полностью загружена. Работали только карусельный и строгальный станки и светилась конторка мастера. Кругом стоял полумрак.
— Лешка, — взял меня под руку Игорь, — я тебе что-то давно хотел сказать.
— Говори.
Игорь смущенно кашлянул.
— Понимаешь, какая со мной история приключилась. Она ведь такая славная…
— Кто — она? — удивленно поглядел я на друга.
— Милочка Чаркина… Только ты, пожалуйста, не смейся, — предупредил Игорь. — Живет она сейчас на другой квартире, и ходить нам с ней почти по пути. И вот иду я как-то с занятий, гляжу — впереди меня шествует Милочка, идет и напевает. Я догоняю ее и спрашиваю: «Поешь, Мила?» — «Пою! — засмеялась она. — Когда идешь и напеваешь, то расстояние от школы до дома кажется совсем коротким…»
— И все?
— Все, Лешка.
Помолчали.
— Ты твердо решил стать инженером? — спросил я.
— Да, Лешка, в один институт с тобой, в Томск, — ответил Игорь. — Погоди, а чего это ты с таким вопросом?
— Так…
— Не веришь, что из нас инженеры получатся? Получатся! Куда же нам больше? Филя, тот наверняка по астрономии двинет, Тоня — по истории, Вовке из ЦК комсомола вызов пришел: на полярную станцию приглашают…
— В Томск не еду, — перебил я Игоря.
— Ты чего, Лешка? Обалдел?
В этот момент у стены, за которой находилась электрическая будка, раздалось подозрительное бренчание.
— Что такое?
Мы инстинктивно присели за станком. Прошла минута, две… Бренчание повторилось, но осторожней, тише. Походило на то, будто кто-то случайно зашел на лист железа и хотел с него неслышно сойти.
— Смотри! — прошептал Игорь.
В просвете между станками я увидел человеческий силуэт. Он медленно двигался вдоль стены по направлению к электрической будке.
Сердце мое заметалось. Крикнуть Лазареву? Но не успел я собраться с мыслями, как на пути силуэта выросла чья-то длинная тень и тотчас прыгнула, на неизвестного.
Мы с Игорем бросились туда же.
— Сволочь! — раздался знакомый голос Антона. — Вот ты меня на какое дело заманивал, златые горы сулил. Не выйдет!.. Не выйдет! — злобно приговаривал он. — Хватит того, что отец на вас всю жизнь батрачил!
Подоспевший Лазарев включил свет. На полу лежал Семка. Его давил коленом Антон. Неподалеку валялся финский нож.
— Берите, пока не придушил кулацкую гадину! Хотел электрические кабеля перерезать…
…Шли дни. По ночам небо стояло в зареве лесных пожаров. В открытые окна врывалась дымливая и какая-то вязкая весенняя теплота. Так же было и днем: жарко и душно.
«Среди соединений с замкнутой цепью углеродных атомов», — читал я, но меня отвлек от занятий говорок за окном. Подбежав к нему, я увидел Игоря и Милочку. Облокотившись на велосипеды, раскрасневшиеся и веселые, они держали в руках по огромной охапке багульника.
— Один из букетов — редактору школьной стенгазеты, — протянула мне цветы Мила. И тут же начала объяснять: — Сегодня мы с Игорем за физикой сидели, прямо обалдели — и вот решили прокатиться в лес… Погода такая чудесная! А тут… — Милочка рассмеялась, — физика!
— И химия, — вздохнул я.
— А вот тебе и физика и химия сразу, — сказал Игорь, — на заводе обнаружено нефтяное месторождение!
— Какое еще месторождение? — опешил я.
— Нефтяное, как в Баку, — серьезно подтвердила Милочка. — Если не веришь, спроси Вовкиного отца. Он и открыл это месторождение.
— Да как же это случилось? Ничего не понимаю!
— А вот слушай… Ты знаешь, что Вовкин отец работает на стройплощадке каменщиком? Это возле нефтяного склада, на пустыре, где мы зимой были. Помнишь? Так вот, недавно он обнаружил там масляное пятно. Пятно появилось как-то вдруг, и это его заинтересовало. На другой день пятно увеличилось. Тогда Вовкин отец принес лопату, выкопал маленькую ямку. И что ты думаешь?. В ней скопилась нефть.
— Нефть?
— Мы видели эту нефть сегодня у Вовки, отец в бутылке принес, — подтвердила Милочка. — Черная такая, маслянистая…
— Может быть, это с нефтяного склада? — допытывался я.
— Как же нефть попадет на пустырь? Трубопроводы ведь туда не проложены! — возразил Игорь.
— Загадка, действительно, — недоумевал я. — Да что у нас, в самом деле, Баку?
— Баку не Баку, а уже сегодня на том месте копают…
«Нефтяное месторождение на территории Сибирска! Предполагаются большие запасы нефти!» — услышал я наутро по школьному радио. Передачу эту организовал Игорь, который был еще не совсем в курсе дела, но все-таки было интересно… Чудеса, да и только! Однако находились и такие, которые даже не удивлялись этому. «Ведь есть нефть на Байкале, почему бы ей не быть в Сибирске? Это же рядом», — рассуждали они. «Интересно, что теперь будут делать с заводом — переносить на другое место? И когда начнется добыча нефти?» — гадали остальные.
После занятий мы всем классом отправились на пустырь, к нефтяному складу.
Там действительно была уже выкопана широкая яма. Возле нее толпился народ. Черные бока ямы лоснились на солнце. Пахло керосином. По дну ямы, утопая резиновыми сапогами в маслянистой луже, бродили рабочие. Одни из них прилаживали к насосу гофрированный шланг, другие прокладывали трубы по направлению к нефтяному складу.
— Сейчас я приведу своего батьку. Он растолкует, что к чему, — объявил Вовка и скрылся в толпе.
Через несколько минут он вернулся с пожилым мужчиной в брезентовом фартуке.
— Так что же, — сказал Рябинин, — интересуетесь нефтяным месторождением?
— Очень! — воскликнула Милочка.
— Так вот, — Рябинин вытер о фартук руки, — никакого месторождения нет.
— Как нет? — зашумели ребята.
— А так вот и нет, — подтвердил каменщик. — Видите вон те дыры, что с обеих сторон ямы? Это срезы подземного кювета, канавы такой, словом. Оттуда и пришла нефть.
— А как же она попала в эту подземную канаву?
— В том и загвоздка. Кювет тянется с нефтяного склада через весь завод к реке, — неторопливо начал рассказывать Вовкин отец. — Когда-то по нему стекали ливневые воды, потом кювет обвалился, его забросили и построили новый, бетонный. Но в одном месте старый кювет пересекается с нефтепроводом от цистерны. Кто-то, как видно, заранее разъединил там трубы. А потом, зимой, открыл на цистерне вентиль, и нефть потекла под землю. Разлилась она по всему кювету, он же длинный… А весной, когда земля оттаяла, нефть проступила наружу.
— Вот тебе и ответ на вопрос, куда исчезла нефть из цистерн, — нахмурился стоявший рядом со мной Филипп. — Не зря гремела проволока на заборе в ту ночь. Эх, понастойчивей бы нам да порешительней тогда действовать!
— Что же, теперь эту нефть выкачают из кювета? — спросила Тоня.
— Готовят насос, да где уж! В землю впиталась. Главное и не в нефти. Бойко завод сжечь замахивался.
— Бойко? — раздались со всех сторон встревоженные голоса.
— Ну да, бывший главный энергетик, — сердито сплюнул Рябинин-отец. — Хотел он этот кювет подпалить, а тогда сами знаете, куда бы пламя пошагало… Сначала бандитские налеты на склад делали, а потом решили тихой сапой. Арестован Бойко-то, как ни скрывался, нашли. Да и подручных его тоже, которых он обманом к себе завлек, отыскали. Один из них, Антон, — может, слышали? — помог разоблачить шайку. Прозрел человек!
Я оглянулся, отыскивая глазами Ольгу, и вспомнил: уже второй день, как ее опять не было в школе. Почему?
Глава двадцать четвертая
СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!
Выпускные экзамены начинались сочинением по литературе. Начинать всегда тяжело, поэтому добрая половина волнений и переживаний за все экзамены была именно перед письменной.
Утром, перед тем как зайти в класс, я встретился с Максимом Петровичем.
— Волнуешься?
— Волнуюсь, — признался я.
— Я, представь, тоже. Но это, кажется, в порядке вещей. А вот каково тем, кто не пришел сегодня на экзамен?
— Вы об Ольге Минской?
— Да. Такая способная ученица!
— Она болеет, потому и не пришла, — торопливо объяснил я.
— Ты думаешь, только в этом дело? — Учитель задержал на мне внимательный взгляд.
— Тоня Кочкина заходила к ней на днях.
— И что же? Ольга ведь решила бросить школу. Тебе, это известно?
Я стоял перед Максимом Петровичем, не совсем понимая его слова.
«Бросить школу…» Представилась пустынная квартира Ольги и она одна с больной матерью. Как ей, должно быть, сейчас тяжело!
Звонок прервал мои мысли. Вместе с другими учениками я вошел в класс. Еще накануне заботливые руки девушек придали ему особенно уютный вид. На окнах стояли цветы. Между столиками протянулись ковровые дорожки. На столе экзаменационной комиссии, покрытом сукном, стояли букеты сирени. Мы тихо расселись по местам, с волнением ожидая, когда откроется дверь. И вот наконец в класс вошли члены комиссии…
Максим Петрович поздравил нас с началом экзаменов, подошел к классной доске и торжественно снял лист бумаги, которым были прикрыты названия тем сочинений.
«Труд — дело чести, доблести и геройства», «Творчество великого русского поэта А. С. Пушкина», «Отечество, каким я представляю его через двадцать пять лет».
Какой будет наша страна через четверть века? Ведь это же очень интересно… А что, если взять да и написать мне об этом? Я увидел свою Отчизну в ярком убранстве садов… Я, точно наяву, шел по живописному берегу Байкала и видел огни Ангарской гидроэлектростанции. «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы…» Я стал писать.
«Счастье человека в пользе, приносимой обществу. Нам открыты все дороги…» Это все верно, очень верно, но ведь это лишь общие фразы, восторги. А наше место в жизни? И готовы ли мы к борьбе? Вот Ольга… Она же не сдает экзаменов. Кем хочет стать Чаркина? Я задумался, перечитал написанное, и оно мне не понравилось. Нет, не такого слащавого рассказа ждут от выпускника десятого класса. Жизнь — это борьба. И то, что совершится в предстоящие годы, будет завоевано упорным трудом, а может быть, и кровью. И мы, выпускники школы, должны стать беззаветными участниками этой большой борьбы. Я заново начал писать…
Свою работу я сдал одним из последних и, когда вышел в коридор, услышал голос Фили:
— Лешка! Ты слышал, что наделала наша Милочка?
— Смешное что-нибудь…
— Да нет, наоборот! Она, понимаешь ли, ходила проведать Ольгу!
— Ну и что тут особенного? Минская болеет. Почему бы не сходить.
— Как что! Разве ты забыл, как пренебрежительно относилась к ней Ольга? А Мила сумела побороть в себе обиду и пошла к ней. Ты почитай, что пишет Ольга всему классу. Ты почитай!
Я развернул протянутый мне вчетверо сложенный листок.
«Милые, дорогие ребята! — Ольга писала крупным нервным почерком. — От всей души спасибо вам. Только теперь я поняла цену вашей суровой и честной дружбы. Вы требовали от меня жить с коллективом, а я сторонилась вас. Помните, даже отказалась помочь в трудную минуту Милочке. А вот сейчас, когда стало мне трудно, она, оскорбленная, униженная мною, пришла. Она долго сидела у моей постели и говорила… Говорила так тепло, сердечно… Вот пишу и плачу и не могу собраться с мыслями. Почему я была так далека от вас? Конечно, тут были и другие причины. Жизнь моя сложилась не сладко. Вы, может быть, уже слышали, что мне пришлось разоблачить своего отчима. Узнав, что он скрывается на квартире своего друга по гимназии Ковборина, я сообщила об этом. Но ведь все это можно было сделать гораздо раньше, если бы я верила вам, своим товарищам. А я поступала, как мне вздумается, сожгла свой дневник, пыталась забыть все, что видела и слышала плохого, и даже разубеждала Алешу. Правда, все было так сложно, запутано, но почему я боялась заговорить с кем-то из вас? Мне представлялось — поднимется шум, разговоры, а я хотела жить спокойно, в стороне от всех бурь. Какая это ошибка! И когда в литейном цехе (помните, на экскурсии?) партизан Зотов обратил внимание на Бойко, заподозрив в нем кого-то, я уже не могла оставаться безразличной… Ольга.
P. S. Забыла написать самое главное! Мой отчим, имейте в виду, вовсе не Бойко, а поручик Кронбрут!»
Кронбрут? Командир карательного отряда? Это тот, который убил моего отца? Я долго не мог прийти в себя. Вот оно что! Вот какой выстрел дала наша пушка!
Шефы с завода преподнесли нам подарок: печатный номер «Ленинца». Школьную стенгазету, посвященную нашему выпуску, они издали как газету-многотиражку. «Ленинец» вышел перед самым торжественным собранием.
От него еще пахло типографской краской, когда, запыхавшийся, я вбежал в школу. Тоня встретила меня упреком:
— Где ты пропадал?
Я показал ей на пачку газет, торчавшую у меня под мышкой.
— Понимаешь, Тоня, их нужно срочно передать Максиму Петровичу.
— Он на сцене. Но через зал не пройти. Народу полным-полно! Беги с другой стороны коридора. — Кочка повела меня за руку.
На сцене, к моему удивлению, горела единственная лампочка. Пахло пихтой. Ребята гремели стульями, расставляя их для президиума.
— Почему здесь так темно? — спросил я суетившегося тут Вовку.
Челюскинец загадочно улыбнулся.
Я выглянул в зал. Недалеко от сцены сидели Павел, Зина, рядом с ними — Василий Лазарев. Доктор Кочкин что-то им рассказывал. Слушая его, Павел беспрестанно смеялся. Ведь сегодня он тоже был выпускником, только «домашним», как подшучивала Зина.
Чуть дальше сидели инженер Чернышев и Виталий Львович.
— Все готово! — Вовка поставил последний стул.
Мы пробежали с ним в зал. Люстра погасла. Медленно раздвинулся занавес. И в этот миг сцена вспыхнула яркими разноцветными огнями. Сразу видно, что над ее украшением потрудились десятки умелых рук. Длинный, покрытый красным бархатомстол обступали зеленые ели. Вершины их горели гирляндами малиновых, синих, голубых электрических огней. Слева от стола, обитая красным плюшем, возвышалась трибуна с гербом СССР. К ней из зала по ступенькам лестницы вела ковровая дорожка. Заиграл оркестр. За столом президиума разместились учителя, родители, шефы с завода, новый директор школы Максим Петрович Грачев. Он и сделал доклад о результатах учебного года.
— Партия направила школьную жизнь по новому пути, и мы будем твердо идти им… Отличное усвоение знаний… Сближение учебы с жизнью, с социалистическим производством!
Но вот Максим Петрович заговорил о нас, выпускниках, и голос его зазвучал как-то особенно проникновенно:
— Немногим более года назад наши сегодняшние выпускники загорелись мечтою ехать на Север — помочь челюскинцам. Благородная цель! Но ведь жизнь оказалась богатой и другими волнующими событиями. Они, эти события, врывались в стены школы каждодневно, ежечасно. И мечты наших друзей стали дерзновеннее, богаче. Первый выпуск десятого класса с честью оправдал надежды педагогического коллектива!
Слушая Максима Петровича, я смотрел на него и думал: чем заслужил такую привязанность ребят и особенно нас, десятиклассников, этот строгий и очень простой с виду человек?
Что-то говорили Тоня, Филя. Я плохо слышал… Дарили цветы учителям. Но вот из зала по ковровой дорожке на сцену вбежал ученик в пионерском костюме. Это был Петя Романюк. Подражая взрослым, он решил говорить с трибуны и, став за нею, исчез с головой.
В зале засмеялись.
— Петя, ты лучше выйди на середину сцены, — сказал Максим Петрович.
— Мне учительница с трибуны велела говорить. Только там табуретку не поставили.
— Вот, видишь, как, — посочувствовал Грачев. Опять все засмеялись.
Романюк-младший вдохнул побольше воздуха и громким голосом произнес свою заученную речь:
— Дорогие выпускники! Мы — младшая ваша смена. Мы желаем вам счастливого пути! Мы обещаем вам, что будем учиться так же хорошо, как вы, и даже еще лучше!
Выступающих оказалось много — педагоги, родители, шефы с завода.
Потом начался бал-маскарад.
Я ходил и не узнавал своих друзей: все были в масках. Вовка переоделся Хлестаковым. Игорь изображал надменного Онегина, Милочка — кокетливую барышню-крестьянку. Грянул оркестр. Замелькали костюмы, улыбки, взлетал серпантин.
— Скучать изволите, барин? — раздался за моей спиной голосок Милочки.
Я обернулся.
— А вы что, грибы изволите собирать, барышня-крестьянка?
Милочка рассмеялась:
— Давай, Леша, по-современному. Ты почему не танцуешь?
— Да вот куда-то исчезла Кочка, — сказал я растерянно.
— И я тоже одна! — ответила Милочка. — У Игоря стряслось что-то с этими… как их называли-то раньше… рейтузами! — Милочка взяла меня под руку. — Пойдем…
И мы стали танцевать.
— Сказать тебе откровенно, Леша, о чем я жалею сегодня? О том, что не вступила в комсомол. Обидно за себя. Столько лет была какой-то глупой девчонкой. Я ведь иду работать в военный госпиталь медицинской сестрой.
К нам подбежали Евгений Онегин и цыганка в широких одеждах. Она оторвала меня от Милочки и закружила. Сквозь музыку я услышал недовольный голос:
— Ну какой же ты невнимательный! Вертелась около тебя целый час, а ты даже не замечал.
— Прости, дорогая Кармен, но я тебя не узнал! Ты так здорово замаскировалась! Так искусно! — начал расхваливать я.
— То-то же!..
Голова шла кругом, ноги не чувствовали пола, а мы с Тоней все кружились и кружились.
— Который час? — спросила Тоня останавливаясь.
Я посмотрел на часы:
— Половина первого…
— Пойдем на балкон, послушаем, может, пароход подошел… Ой, да ты посмотри, кто явился! Нет, ты посмотри!
Недалеко от оркестра в белом нарядном платье стояла Ольга Минская и грустно смотрела на танцующих.
Мы подбежали к ней.
Все вместе вышли на балкон.
После шума и музыки темная летняя ночь показалась нежной и ласковой.
— Как чудесно здесь! — вздохнула Ольга. — Вы знаете, ребята, о чем я думаю весь вечер? Не о том, что мне не удалось вместе с вами закончить десятый класс. Экзамены мои перенесены на осень, и я, конечно, сдам их. Я думаю о том, что сегодня мы расстаемся.
— Но ведь часть десятиклассников остается здесь, в Сибирске, — сказала Тоня.
— Это, Тонечка, очень хорошо!
Несколько минут мы стояли молча.
— А что, Тоня, на пароходе и педагоги и родители поедут?
— Непременно!
— И будем кататься всю ночь?
— До самой зари!
— Ой, как замечательно!
С реки донесся протяжный гудок парохода, и мы стали собираться на прогулку.
Ангара встретила нас прохладой и тихим плеском воды на прибрежных камнях. И вода и небо казались черными. Вдали по горизонту рассыпалась цепочка мерцающих огней. Они то ярко разгорались, то трепетали, готовые вот-вот погаснуть… Над этими огнями изредка поблескивали сполохи.
— Дождем попахивает, — забеспокоился Игорь.
— А что нам дождя бояться! — весело хлопнул его по плечу Романюк. — Эх, какой красавец нас ожидает!
У причала стоял пароход. Над его трубой поднимался золотистый сноп искр. С палубы мигали зеленые и красные огоньки. Ярко светились окна кают. Слышалось мерное дыхание паровой машины.
Когда все разместились, раздалась команда капитана. Заскрежетала якорная цепь. Пароход, медленно покачиваясь на волнах, отошел, и за кормой зашумела резвая ангарская вода.
Мы стояли на палубе, всматриваясь в темень летней ночи. Свежий ветерок омывал лица. За бархатно-черной полосой воды виднелись переливающиеся огни родного Сибирска.
В этом море света где-то притаились и смотрели на нас огни родной школы…
— Проезжаем мимо Песчаного острова! — крикнул капитан. — Не причалить?
— Обязательно! Костер разожжем! — раздались голоса.
Когда по трапу сошли на обрывистый берег, Максим Петрович приказал:
— С каждого выпускника по охапке хворосту! Да по хорошей охапке!
— Есть набрать хворосту! — отозвались радостные голоса.
— Я с тобой, Леша, — тихо сказала Тоня, ныряя в густые заросли тальника. — Здесь очень страшно, — прошептала она.
Я сжал ее руку:
— Не бойся.
Мы пошли. Я — впереди, раздвигая густые ветви кустов, Тоня — за мной, доверчиво держась за мое плечо.
Как мне хотелось остановиться и стоять так, вместе, долго-долго… Но, не замедляя шага, я шел вперед, с ожесточением пригибая ветви. Вскоре кустарник стал редеть, и снова показалась вода.
— Как же так получилось — с берега и на берег? — рассмеялась Тоня.
— А ты думаешь, мы много прошли? Вон огни парохода…
Тоня огляделась вокруг:
— Леша, прогуляемся по бережку, мне нужно тебе что-то сказать.
— Что сказать?..
— Идем, идем…
Взявшись за руки, мы пошли по прибрежной гальке. Остановились у самой воды. Тихо шелестела волна. Где-то вдали певуче крикнула птица. Прижавшись плечом к плечу, стояли мы, всматриваясь в неясные очертания противоположного берега.
— Леша, — волнуясь начала Тоня, — ты не едешь в Томск, я все знаю! Ты собираешься работать на заводе. Это хорошо… Через несколько лет ты станешь инженером, я — учительницей. Встретимся мы с тобой и вспомним, как темной июньской ночью после выпускного вечера стояли на берегу родной Ангары и мечтали о своем будущем… — Тоня передохнула. — Но дай мне слово, Леша, дай обязательно, что где бы ты ни был, ты всегда будешь учиться, идти вперед!
Я не ответил. Я просто не знал, что сказать. Я обнял милую Кочку за плечи, с какой-то новой, для меня еще неизведанной силой приблизил к себе и долго, долго смотрел в ее темные и казавшиеся то строгими, то необыкновенно ласковыми и добрыми немигающие глаза, пока не ощутил на своих губах тепло ее нежных, трепетных губ.
РАССКАЗЫ
РЯДОВОЙ КОШКИН
Пробыв в пионерском лагере неполных две смены, прибавив в весе три кило и еще сколько-то граммов, Кошкин за неделю до окончания второй смены пережил, можно сказать, кризисный момент. Надоело сразу все: хождение строем в столовую, купание в реке под строгий окрик физрука, походы в лес за бабочками и листочками, бесконечные споры с вожатой по поводу несъеденной булочки в полдник. Надоели кислое молоко, яйца всмятку, хотелось чего-нибудь такого, например, вареной картошки с солью или оладий. Какие оладьи умела печь Ольга: пальчики оближешь!
Надоела даже рыбалка. Да и какая рыбалка в лагере… Вот в городе! Собираясь на рыбалку с ребятами, Кошкин знал, когда и в каком месте их ждет на берегу лодка. Он заранее копал червей в овраге за парком, проверял рыболовные крючки, покупал в булочной два кирпича пшеничного хлеба и, поднявшись с постели чуть свет, когда над городом еще только-только занималась утренняя заря, выходил во двор к ребятам.
Тут действовали свои, «железные», законы, и они нравились Кошкину. Отправлялись со двора точно в назначенное время. Тот, кто опаздывал, мог потом хоть кусать от досады локоть, все равно бы не помогло. Не ходили по квартирам, не будили и не ждали таких на берегу. С ходу садились в лодку и отчаливали.
На воде тоже было «железно». Дождь не дождь, ветер не ветер — истинный рыбак должен стерпеть все. Поэтому в любом случае — плыли.
Ну, а дальше, как водится: знакомый заливчик, уха у костра, полный день купания, загорания и никаких тебе «мертвых часов»! Лагерный «мертвый час» Кошкин всю жизнь считал предрассудком, и не было случая, чтобы во время такого часа он когда-нибудь сомкнул веки. Лежал и рассказывал ребятам разные истории или слушал, что говорили другие.
Что касается купания, тут Кошкин тоже придерживался своих «железных» правил: не стеснять душу. Купаться до дрожи, до синевы и тогда уж бросаться на горячий песок. На песке то же — лежать до пота в подмышках. Это называлось «термической» обработкой организма.
Зато Кошкин не любил, когда кто-нибудь из здоровенных ребят мешал ему нырять. Как Рамзя в пионерлагере. На три головы выше других, сажень в плечах, а дурак. Прикинет взглядом, где Кошкину выныривать, незаметно подберется к тому месту и стоит с поднятым кулаком. Если вынырнешь и успеешь крикнуть: «Сам дурак!» — простит. А нет, бьет по макушке. Последнее время Рамзя бил подряд: когда прав и когда неправ…
Э, да что говорить, разве можно было сравнить городскую свободу летом с лагерной жизнью?!
За истинную свободу, какая была дома, можно было простить все: и не всегда приготовленный матерью обед (мать работала в разные смены), и несправедливые придирки отца к нему — среднему в семье Кошкиных (кроме него были еще две младшие сестренки, два младших братишки и старшая сестра Ольга семнадцати лет). Неизвестно, за что, наверное, за дух свободы, Ольга страшно любила своего среднего братца и всегда заступалась за него перед отцом и матерью.
Ольгу очень-очень хотелось увидеть. Увидеть своих друзей — мальчишек со двора. Ощутить босыми ногами жар асфальта городских улиц. Не знаем, кто как, а Кошкин любил ходить летом босиком. Легко! Что там разные плетенки или, например, резиновые кеды в сравнении с загрубелой подошвой ног! Правда, кеды Кошкин ценил, считая их обувью удобной, особенно при игре в футбол. Но всякому овощу свое время.
Одним словом, под напором таких дум однажды нервы у Кошкина сдали. Следуя мудрому совету одного из бежавших в первую смену, Кошкин еще с вечера приготовил свой рюкзак: положил в него все до мелочи, включая старую зубную щетку с выдранной щетиной.
Ранним утром, в последний понедельник июля, когда в лагере все еще спали, Кошкин, крадучись, так, чтобы не скрипнуло ни одно звенышко сетки его пружинной кровати, встал, оделся, осторожно вытащил из-под кровати свой довольно объемистый рюкзак и, неслышно ступая босыми ногами по остывшему за ночь крашеному полу спального корпуса, где проживала мужская половина четвертого и пятого отрядов, вышел за дверь.
Стояло тихое июльское утро. Пахло цветущей липой. Рядом из лесу доносились радостные голоса пробудившихся птиц. Но на сердце у Кошкина было неспокойно. Как-никак, а то, что он задумал, называлось грубым нарушением лагерного режима. Кошкин помнил, с каким позором свершалось водворение в лагерь того, бежавшего в первую смену. Его привезли «под конвоем» на попутном грузовике отец с матерью. Они долго извинялись перед начальником лагеря за то, что у них такой неудачный сын, и находились на территории лагеря до самого поздна, пока горнист не протрубил отбой. А ребята в отрядах назавтра же стали петь: «Бежал бродяга с Сахалина» — и весело смеялись. Смеялся и Кошкин. А кто знает, какая участь ожидает его самого?..
Но что делать, задуманный план уже начал осуществляться.
Стараясь идти не по тропинке, а сбоку ее, между деревьев, он быстро спустился под гору, к изгороди из высокого штакетника, отодвинул в сторону помеченную красным крестиком узенькую, лишенную нижнего гвоздя дощечку-штакетницу и вылез прямо на берег. Этот тайный проход был известен ему еще с той поры, когда они с ребятами из отряда ходили на речку купаться. Был «мертвый час», и им здорово тогда попало от старшей пионервожатой. Вихлявую доску пришлось на время забыть. И вот, выручила!
Надев рюкзак и все еще боясь, чтобы его не окликнули, Кошкин быстро пошагал в сторону города.
Шел он по влажному песку у самой воды, с удовольствием чувствуя подошвами ног утреннюю прохладу реки, и страх, появившийся в минуту, когда он только поднялся с постели, начал постепенно исчезать. Кто мог теперь его остановить!
За плотной зеленью островов виднелись дымки пробуждающегося города. Город был точно подожжен лучами восходящего солнца. Это пламенели стекла бесчисленного множества зданий, обращенных к рассвету. Кошкин только что видел их, спускаясь с горы, и дойти до них казалось ничего не стоящим делом. Так казалось ему и вчера, когда явилась мысль о побеге.
Шел Кошкин легко, бодро, останавливаясь лишь затем, чтобы подкрутить до колен опускавшиеся от быстрой ходьбы гачи выцветших за лето коротеньких штанов да поправить на спине под рюкзаком бумазеевую рубаху, сшитую матерью специально для лагерей, на случай ненастной погоды.
Рубаху можно было не надевать, но тогда ремнями рюкзака резало бы плечи, и Кошкин радовался, что поступил предусмотрительно. Идти в такой экипировке можно было сколько угодно, хоть сутки, хоть двое.
Однако, пройдя еще с километр, Кошкин вдруг почувствовал, что хочет есть. Вчера за ужином он оставил недоеденной порцию жареного мяса с гречневой кашей и, вспомнив об этом, выругал себя.
Он вздохнул, осмотрелся и увидел цветы. Прекрасные желтые лилии росли у самого подножия горы, шагах в тридцати от того места, где проходил Кошкин, и они точно звали его к себе.
«Букет для Ольги!» — подумал Кошкин, сворачивая к лилиям. Но дело было не только в букете. Миска с гречневой кашей точно застряла в его голове, и надо было хоть как-то от нее отвлечься.
Когда Кошкин рвал лилии, он не думал ни о чем. Но стоило ему, размахивая букетом, снова зашагать по кромке воды, как проклятая миска с кашей — точно вот она, здесь, — замаячила перед глазами. Есть хотелось уже так, как после похода в лес или долгого купания в реке, и Кошкин снова пожалел, что не доел и кашу и мясо.
Он остановился, пристально посмотрел на далекие дымки города за островами. Дымки беличьими хвостами висели над зеленью островов слева, а дорога шла по-прежнему прямо, не заворачивая к ним. Это несколько озадачило Кошкина. Он знал, что река делала медленный поворот и как бы исподволь приближалась к городу. Но почему-то этого не было заметно.
Снова подкрутив гачи штанов и поправив рубаху, Кошкин зашагал с удвоенной энергией, но вскоре почувствовал, что ему становится жарко. Однако, убавив шаг, он не испытал облегчения. Наоборот, ему сделалось еще жарче. За то недолгое время, пока он шел от лагеря, из-за горы выкатилось солнце и сейчас так припекало, что Кошкин почувствовал, как прилипла к спине рубашка. Капелька пота скатилась со лба на кончик носа, и он с досадой смахнул ее. Но если бы только одна эта капелька! Уже вскоре не капли, а целые струйки пота потекли за воротник бумазеевой рубахи, и Кошкин не успевал вытирать их.
В который раз Кошкин остановился, сбросил с мокрой спины рюкзак и уселся с ним рядом. «Выкупаться бы», — подумал он.
Он уже принялся сдирать с себя потную рубаху, да остановился. Неподалеку от него, ниже по реке, трое мальчишек удили с бревен рыбу. Они будто не замечали Кошкина, то и дело взмахивали удилищами. Но Кошкин-то знал, нырни он сейчас в реку — штаны и рубаха могли исчезнуть, как на ковре-самолете. Ищи потом где-нибудь в кустах. А нет, дикарем являйся в город. Такие штучки он «отрывал» и сам на городском пляже. Интересно было смотреть потом, как голый человек ищет одежду.
Нет, купаться в таких условиях нельзя. Надо было пересилить свое желание. Поджав ноги и закрыв глаза, Кошкин стал прикидывать в уме, сколько ему осталось идти до города. Весь будущий путь представлялся ему в виде дуги. Дымки за островами — там, где заводы и городской пляж, до них по прямой километров двенадцать. Это как бы по диаметру. А сколько же будет по дуге?
В четвертом классе, который Кошкин закончил нынешней весной, таких расчетов еще не производили. Но он понимал, что будет больше. Потихоньку он уже ругал себя. Ведь можно было бы не пешком, а автобусом. Только сесть в автобус не у самых лагерей.
Впрочем, Кошкин тут же прогнал от себя эту мысль, у него в кармане не было ни копейки. Приходилось голодным и по жаре продолжать долгий, нелегкий путь…
Рыбачивших мальчишек Кошкин обошел стороной, на всякий случай, чтобы не придрались. С унылым видом продолжал он свой путь то по песку, то по мелкой гальке, чувствуя, как растет тяжесть рюкзака. Даже букет из лилий постепенно приобретал вес. Зато желудок казался невесомым.
«Раз, два, три, четыре… пятнадцать», — шагая и чтобы как-то забыться, стал считать измученный Кошкин. На шестнадцатом шагу у него и произошла встреча…
Если Кошкин шагал в сторону города, то бабка Серафима — совсем наоборот. Взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, где у нее были зеленый лук, редис и ранняя картошка, она шла в сторону пионерских лагерей. Так повторялось раз или два в неделю, в зависимости от того, как созревали овощи. До лагерей она не доходила, а сворачивала к дачным домикам. Эти домики, начиная с весны, заполнялись разным народом. Огородов многие не садили, все больше занимались садами. Вот таким-то Серафима и сбывала свой нехитрый товар. Сбывала по сходной цене, не жадничала, как некоторые. И дачники всегда с радостью ее встречали.
С коромыслом на плечах, жилистая и высокая, в косынке, подвязанной двойным узлом под самый подбородок, шла она своим не по годам шустрым, сбивчивым шагом по берегу.
В этот летний солнечный день Серафима нагрузилась как никогда. Поспела картошка. А кто ее не любит, молодую, в нежной кожурке? Серафима насыпала картошки целое ведро. Ну, а в другом, как всегда, — лук, редис. С огурцами в этом году что-то не выходило.
Сгибаясь под тяжестью коромысла, подошла к мосточку — широкой плахе, еще с весны кем-то заботливо положенной через ручей, и увидела мальчонку.
Решив опередить бабку с коромыслом, обалдевший от жары Кошкин с такой скоростью «рванул» по мостку, что лежавшая на камнях плаха неожиданно соскользнула с них, и Кошкин свалился в холодную воду.
Мокрый, несчастный, вылез он из ручья и сел на рюкзак. Получилось смешно, очень смешно, но стоявшая перед ним бабка даже не улыбнулась. Наоборот, она заботливо спросила:
— Зашибся?
— Нет, — отмахнулся Кошкин.
— Взопрел-то как…
— Чего-о?
— Взопрел, говорю, — убежденно повторила Серафима, в упор глядя на измученное, красное от жары лицо Кошкина. — За красками, поди, топаешь в город?
— Чего-о? — уже не сказал, а как-то прошипел Кошкин.
Серафима сняла с плеч коромысло и продолжала как ни в чем не бывало:
— А то вчера двоих таких же, как ты, мальцов повстречала. Вожатый послал их за красками в город. Для стенной газеты. Им надо бы автобусом сразу от лагерей, а они решили сначала пройтись берегом. Ну и растерялись, значит, не знают, как выйти на шоссе. Я им указала тропинку. Видать, хорошие ребята. Звеньевые оба. А ты, случаем, не звеньевой? Не звеньевой, говорю?
— Я-то? — У Кошкина на мгновение даже отнялся язык. — Я-то? — повторил он, захлебнувшись от горького смеха. — Рядовой я, бабка. Рядовой.
— А как звать?
— Кошкин.
— Нет, я хочу спросить, как имя твое?
— Кошкин. Меня так все зовут.
— Оттуда? — Серафима кивнула в сторону пионерских лагерей.
Кошкин промолчал: «Так я тебе и скажу!»
— Лет, поди, девять тебе, — прицеливаясь взглядом, продолжала Серафима.
— Девять… Одиннадцать скоро, — сердито пробурчал Кошкин.
— Одиннадцать? По росту можно дать девять, — простодушно сказала Серафима, не ведая о том, что маленький рост был самым уязвимым местом в биографии Кошкина.
— Тебе-то что, бабка? — огрызнулся он, берясь за рюкзак. Но тут же поправился: — Бабушка…
— Меня Серафимой Ивановной звать, — строго подсказала Серафима. Однако вежливость Кошкина тронула ее. — Хочешь лучку зеленого или редиски?
Показав взглядом на ведро, в котором лежали овощи, она присела рядом с Кошкиным на коряжину, достала из кармана юбки пачку «Беломора» и закурила.
— Редиска свеженькая, сладенькая. Ешь, — еще раз предложила она.
При слове «редиска» у Кошкина под языком появилась слюна: редиску он любил. К тому же он был голоден как волк. Но от угощения отказался — гордость не позволила.
— Не хочу портить аппетита, — проглотив слюну, сказал он.
— Как знаешь… А то ешь, редиски много.
«Добрая, видать», — подумал Кошкин. Маленькие круглые глазенки его из-под выгоревших на солнце бровей уставились на Серафиму, на ее туго затянутое косынкой морщинистое лицо, горбатый нос, дрожащую в руке папиросу… И тут пришла ему в голову мысль попросить у нее двенадцать копеек на дорогу, на автобус.
Расспрашивать о том, как пройти с берега к автобусной остановке, было глупо. Так могли поступать только уж очень неприспособленные к жизни звеньевые. Важны были деньги, к сожалению, редко когда водившиеся у Кошкина, и надо было суметь как-то подъехать к бабке. Лук, редис предложила сама, а насчет копеек могла ведь и заартачиться.
— Далеко до города, — устало вздохнул Кошкин.
— Далековато… — ответила Серафима. Пустив колечками дым (старая, а тоже хотелось позабавиться), она посмотрела вдоль реки и сказала: — Далеко. День поспать, два поспать, тогда дойдешь.
Таким способом исчисления расстояний Кошкин не пользовался уже с той поры, как покинул детсад. Но возражать не стал.
— Автобусом, пожалуй, лучше, — авторитетно подсказал он.
— Автобусом и разговоров нет.
Кошкин помолчал, надеясь, что бабка сама предложит ему двенадцать копеек, но она не предложила. Конечно, откуда ей знать, что Кошкин не имел денег. Подымаясь с коряжины, бабка взялась за коромысло, и тут уже нельзя было терять ни секунды.
— Бабушка, а вы мне двенадцать копеек не дадите на автобус? — дрожащим от волнения голосом заговорил Кошкин. — Хотите, я вам их потом лично доставлю или перешлю по почте.
Больше всего Серафиму рассмешило, что Кошкин пообещал переслать двенадцать копеек по почте. «Забудет ведь. Ох, малец! Да и почта не пришлет, какие же это деньги, двенадцать копеек!»
— Дам я тебе на проезд и так, — с необидной улыбкой, просто сказала Серафима.
— Вот и спасибо! — подхватил Кошкин. — А теперь вы мне разрешите искупаться?
— Купайся на здоровье, — спокойно, даже с некоторым удивлением ответила Серафима. — Чего тут спрашивать-то?
— А вы за моим рюкзачком с одеждой и букетиком того… присмотрите?
— Чего тут смотреть-то? Ну да ладно, ступай, купайся, присмотрю. Только побыстрее. — Серафима снова села на коряжину.
Кошкин, сбросив с себя одежду, побежал к воде, с ходу забрел в нее и нырнул. С этой минуты со спокойствием Серафимы было покончено. Кошкин над водой не появлялся.
— Батюшки, куда же ты девался? — запричитала она, срываясь с коряжины, и сердце ее зашлось от страха. Только сейчас, в момент, когда Кошкин ушел под воду, она поняла, что совершила ошибку. Ведь это она дала ему разрешение купаться. А как он плавает, этот малец? Вся ответственность теперь падала на Серафиму. Только на нее.
— Батюшки, — сказала она уже радостно, когда увидела над волнами мокрую, махорочного цвета голову Кошкина.
Подхватив подол своей длинной юбки, Серафима размашисто побежала к воде.
— Вылазь сейчас же, вылазь сейчас же! — не подобрав лучших слов, задыхаясь, проговорила она.
Но Кошкин будто не слышал ее. Всплеснув над водой ногами, он снова нырнул и снова — надолго. Сердце у Серафимы опять зашлось.
Размахивая руками, шлепая босыми ногами по воде, она пошла по берегу и, когда Кошкин вынырнул и, браво повернувшись к ней улыбающимся лицом, сделал рукой под козырек, закричала что было силы:
— Вылазь! Вылазь, говорю! Сейчас же!
— Не бойсь, бабушка-а! — с мальчишеской лихостью протянул Кошкин. Размашисто двигая руками, он отплыл подальше от берега, крикнул: «Ули-гули» и исчез под водой, как топор.
Это был самый затяжной нырок в его жизни. Тараща глаза в мутной воде, он зажал одной рукой нос, другой правое ухо, в которое частенько заливалась вода, и, не шелохнувшись, сидел на речном галечном дне, как кочка, до тех пор, пока его не саданула в бок какая-то рыбина. Кошкин хотел поймать ее, но неудачно, глотнул воды и, испугавшись, вынырнул. Захлебисто кашляя, он поплыл к берегу, где навстречу ему, все глубже забредая в воду, шла разгневанная Серафима.
Лицо ее пылало. Теперь, хоть гром разразись, она не отпустила бы Кошкина от себя ни за что на свете. Она уже протянула вперед дрожащую руку, чтобы схватить его за плечо, но Кошкин и сам не пошел бы теперь в реку. Посиневший, зайдясь в кашле, он покорно вышагивал из воды, и это разжалобило Серафиму.
— Жив, родненький, жив, — вместо грозных слов радостно сказала она. Сердце у нее громко стучало, ноги от волнения подкашивались. — Жив, — сказала она еще раз и остановилась, чтобы перевести дыхание.
Только теперь наконец Кошкин понял, что нельзя так бессовестно издеваться над старым человеком. Но что поделаешь, когда у него такой испорченный характер? Он вот и сейчас, откашлявшись, не сказав бабке ни слова, побежал одеваться.
Правда, когда Кошкин оделся, он предложил Серафиме свои услуги — помочь донести ведра, но та категорически отказалась.
— Что ты, малец, куда тебе такая тяжесть? Я уж сама как-нибудь, — сказала она.
Кошкин не сомневался, что обещанные двенадцать копеек она ему даст и так, без напоминаний и услуг, но все-таки сказал:
— Тогда, Серафима Ивановна, разрешите хотя бы одно ведро.
— Да я уж раздумала дальше-то идти. Домой вернусь. Куда я такая, вся мокрая? Только людей напугаю. Вон мой домишко, — кивнула она.
Не будем говорить, как хотелось есть Кошкину. Он взял ведро с луком и редисом, не удержался и, бросив на Серафиму извинительный взгляд, положил в рот луковое перышко.
— Есть хочешь, — сказала Серафима, подхватывая второе ведро. — Дойдем до дому, я тебе свежей картошечки отварю. Да нет, чего варить-то, готовая есть, сваренная. Поешь с маслицем.
При упоминании о картошке с маслом у Кошкина от радости точно расперло грудь. Даже идти стало легче.
Домишко у Серафимы был с виду неказистый. Однако низенькая комната, она же и кухня, где жила Серафима, сияла чистотой и порядком. У окна, заставленного горшками с геранью, стояла железная кровать с блестящими набалдашниками. Кровать и подушка были покрыты кружевным покрывалом. Чуть ближе к дверям высилась беленная известью широкая плита.
Напротив плиты, возле обеденного стола, и уселся Кошкин, как только вошел в избу.
Серафима затопила плиту и поставила в кастрюле подогревать картошку. Потом подлила в нее масла. Приятный запах, распространявшийся по комнате, вызывал в желудке Кошкина страшные мучения. Но он стойко переносил их. И только когда на стол была подана дымящаяся паром кастрюля, он, не дожидаясь вилки, за которой пошла Серафима к шкафу, схватил самую крупную, жирно политую маслом картофелину и, почти не разжевывая, проглотил. Не потребовалось вилки и для остальных картофелин.
Но гостеприимство Серафимы этим не ограничилось. Насыпав в эмалированную чашку муки, она, не отходя от плиты, замесила тесто, и не успел Кошкин съесть картошку, как на горячей сковороде весело зашкворчали оладьи. Появились чай с молоком, сметана к оладьям, мед и смородиновое варенье.
Кошкин не пренебрегал ничем, съедал все. Да и как было сдержать себя, когда все, что попадало к нему в рот, точно таяло на языке. «Вкуснятина-то какая», — сказала бы в этом случае Ольга.
Но наступил момент, когда говорят: «Сыт человек по горло». Утолил голод и Кошкин. И, как всякий насытившийся человек, он незаметно для самого себя поддался тому блаженному состоянию, когда хочется и поговорить, и получше познакомиться с тем, кто находится сейчас рядом с тобой.
Насчет того же — поговорить и познакомиться — не прочь была и хозяйка дома.
— Как все-таки зовут-то тебя, парень? — заинтересованно спросила она.
— Ленька, — уже не раздумывая, ответил Кошкин. — Ленька Кошкин. А этого? — показал он в свою очередь на портрет в рамке возле окна.
— Этого? Этого звали Тимофеем, — сделавшись вдруг задумчивой, ответила Серафима.
— В пограничной форме!
— Он и был пограничником, сынок-то мой…
— Это ваш сын? — с удивлением переспросил Кошкин.
— Сынок…
— А где же он сейчас?
Серафима отвернулась, пригибая голову, вышла за дверь, а когда возвратилась, глаза ее были влажными. Эх, если бы знал Ленька Кошкин, если бы он только немного знал о ее жизни, разве бы он задал такой вопрос!
— Вкусно вы очень готовите, — сказал он.
— Вкусно?.. — Серафима вдруг отчего-то закинула голову назад, и по ее щеке проползла медленная слеза. — Спасибо тебе, Лень, что так сказал. Спасибо.
И опять не знал Кошкин, что вот такие же, примерно, слова, какие вырвались у него сейчас, сказал Серафиме один уважаемый человек, директор школы. Это было несколько лет назад, в тот год, когда подошел срок уходить школьной поварихе Серафиме на пенсию.
— Где мы найдем такого повара? Может, еще повременим с увольнением? — упрашивал директор.
Но Серафима, хоть и жалко было школу, все-таки уволилась. Подошла пора, когда подношенный трудом организм потребовал тишины, покоя, свободного распорядка дня. А какой уж тут покой — быть поваром на школьной кухне?
Следуя совету добрых людей, Серафима купила на отшибе деревни, на самом берегу полноводной реки, старую избенку и поселилась в ней. Уезжать из родных мест не хотелось, хоть звали ее на Урал дальние родственники. Зачем? Здесь, на земле Амура, ей все было дорого. Отсюда она отправляла мужа на фронт. Здесь, на границе, погиб ее единственный сын Тимофей…
Если взобраться в гору над избой Серафимы, летним погожим днем можно увидеть речной перекат. Там шли когда-то жестокие бои. Там, храбро сражаясь за Родину, погиб Тимофей. Разве могла Серафима покинуть эти места?
Была она человеком трудолюбивым и не привыкла сидеть сложа руки. На своем маленьком огороде Серафима в первый же год стала выращивать лук, редис, картофель, огурцы. Сначала для себя, потом явились к ней хорошие люди с окрестных дач. Стала стараться и для них. И не заметила, как снова обрела хлопоты. Правда, только в летнюю пору.
Зимой Серафима отдыхала. То ходила к знакомым в деревню, то смотрела в клубе кино. А вьюжными днями, когда над ледяными торосами реки неслись снежные вихри, любила посидеть у плиты, включив репродуктор. Слушала песни, музыку, разные новости и подбрасывала в печку дрова. Смотрела, и никак не могла насмотреться, как пылают, потрескивают жаром в печи поленья.
А что касается дров, их было не занимать. Нет-нет да и нагрянут к ней в снежный зимний денек ребята с границы с зелеными погонами на плечах. Молодые, сильные; и пошутят, и посмеются, а между делом и дров нарубят, и прорубь ото льда вычистят, и полную бочку воды натаскают. Найдется среди них такой, что и крыльцо починит или крышу. А то возьмут ребята да и увезут Серафиму на заставу на целый день смотреть самодеятельность. Берегла граница память о Тимофее.
Но зима все же надоедала. Декабрь, январь еще куда ни шло, а с февраля уже не сиделось одной. Особенно когда по ночам завывала вьюга. С тоской на сердце вспоминала Серафима родную школу. А иной раз потеплее оденется после такой ночи, выйдет к шоссе, сядет в автобус — и в школу, к ребятам.
…Смотря на задумчивое лицо Серафимы, Кошкин сидел не шелохнувшись. Он только украдкой поглядывал на портрет ее сына в пограничной форме, и, когда, поднявшись с табурета, Серафима прошлась по дому, Кошкин понял, что не было у нее теперь сына, погиб, наверное, в бою. Она только не хотела об этом говорить. Вот, оказывается, какая это была бабка!
Серафима остановилась напротив Леньки и спросила:
— Куда же ты все-таки идешь, Лень?
Лгать уже было нельзя.
— Из лагерей иду пионерских, — сказал Кошкин, смотря на Серафиму.
— Бежишь, значит? — На бабкином лице не дрогнул ни один мускул.
— Надоело. — Кошкин вздохнул.
— А почему?
— Что почему?
— Почему, говорю, надоело в лагере?
— А… — Кошкин махнул рукой и задумался.
Сложна все-таки жизнь. Вот живешь, радуешься, горюешь, бываешь чем-то недоволен, а спросишь, чем именно недоволен, — не сразу ответишь. Но тут Кошкину припомнилось нахальное лицо Рамзи, и он рассказал, как тот давал ему подзатыльники.
— Хулиган, — сказала Серафима. — Вот из таких и получаются хулиганы, — добавила она с возмущением. И тут же строго спросила: — Ну, а ты-то чего молчал? Надо было вожатому сказать, а нет — самому начальнику лагеря!
— Фискалить, что ли?
— Нет, это не фискальство! За правду надо бороться!
Эти слова Серафима сказала с такой убежденностью, что Кошкин даже поежился.
— Что еще, какие недостатки в лагере были, говори, — требовательно допрашивала его собеседница.
Кошкин снова задумался. Говорить про то, что ему не нравился лагерный распорядок, было как-то неудобно. Мнение это в общем-то его, личное. Девчонкам в их отряде, например, все нравилось. Они даже булочки в полдник съедали и никогда не опаздывали на ужин. Нет, лагерный режим — это не его, не Кошкина, дело. А вот претензии к поварам он мог выложить все начисто.
— Оладий и блинов не пекут повара, — сказал он сердито.
— А ватрушки? — с интересом спросила Серафима.
— А что это за ватрушки? — Кошкин даже прищурился.
— Ну, шаньги такие с творогом. Вокруг хлеб, а внутри творог, — как могла, объяснила Серафима.
— Нет, таких у нас не пекли, — сказал Кошкин. — Творог подавали отдельно и хлеб отдельно тоже.
— Молодые, поди, повара-то, вот и не справлялись с ватрушками, — начала почему-то защищать поваров Серафима. — Ватрушка — она ведь внимания требует. И тесто чтоб не закисло, толкай его в печь вовремя, и ванили в творожец не забудь положи, и сахарку в меру. А еще лучше, если яичком сверху смажешь, чтоб подрумянилась ватрушка… — Присев к столу, она отпила из стакана глоток чаю. — Или вот, скажем, беляши. В беляшах что главное? Мясо. Его надо приготовить во всех пропорциях. И чтобы лучок был и перец…
Кошкин с удовольствием слушал рассказ Серафимы, однако коварная все же штука — послеобеденный сон. Не зря, видать, введены в лагерях «мертвые часы». Незаметно подкравшись к Кошкину, он начал обволакивать его сознание каким-то приятным туманом. Кошкин вдруг почувствовал, что не может поднять отяжелевшие веки. Но тут Серафима спросила:
— Большая у вас семья-то?
— У нас?.. — И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».
— Нет, то есть восемь, — поправился он тут же. — Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.
— Семья большая, — утвердительно покачала головой Серафима. — А отец строгий?
— Еще какой! — усмехнулся Кошкин. — Как чуть чего, так…
— Чего так?
— Да так, — пожал плечами Кошкин. — Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, — не без гордости хвастанул он.
— Борец он, что ли? — не поняла Серафима.
— Какой борец, — рассмеялся Кошкин. — Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.
— Ишь ты, сила, — удивилась Серафима. — А мать строгая?
— Мать? Да как сказать, — замялся Кошкин. — Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!
— Это как же понять, сильнее отца? — удивилась Серафима.
— А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и — на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!
Серафима заливисто рассмеялась.
— Боится, значит, за дело, — сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. — Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?
— Ольга, — даже не задумываясь, ответил Кошкин. — Ольга всегда жалеет.
— А что она делает, Ольга?
— Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, — поправился Кошкин. — Преподавательницей английского хочет стать.
— Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, — покачала головой Серафима. — Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.
— А чего мной заниматься? Я сам! — поднял голову Кошкин.
— Малый ты, оттого так и рассуждаешь, — сердясь, сказала Серафима. — Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.
— Поехали! — согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.
— А может, мне не ездить?.. — Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.
— Можно, конечно, и не ездить. — Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.
— Спать хочешь, — сказала Серафима. — Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.
— Нет, спать я не хочу, — ответил Кошкин и снова зевнул.
Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:
— Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.
Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.
Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.
«Ничего себе, сыпанул!» — ругнулся Кошкин, протирая глаза. Он сошел с крыльца, и Серафима, словно узнав, о чем он подумал, спросила:
— Что, отбыл «мертвый час», Лень?
— Отбыл!
Кошкин рассмеялся.
— А я тебе молочка приготовила, в крынке под полом. Девчонки из деревни только что принесли. Пей сколько хочешь. — Она присела на краешек лодки. — Хорошо-то как! — Серафима показала рукой на заходящее солнце. — Тимоша любил такую пору. Все, бывало, на берегу с удочкой.
— На закате карась очень хорошо берет, — сказал Кошкин.
— Карась, и лещ, и чебак.
Щурясь на солнце, Серафима сняла косынку, и Кошкин увидел, что наскороподстриженные сзади бабкины волосы были седые-седые, ни одного темного волосочка. Тут он почему-то вспомнил портрет на стене, и в его душе шевельнулось чувство неожиданной жалости. И не будь этого, не увидевши ее смешную старушечью голову, он бы, не задумываясь, ответил «нет», когда как бы невзначай Серафима спросила:
— Лень, а может, тебе сегодня уж и не ехать, в город, а?
Немного помолчав, она снова заговорила:
— Переночуешь, уже тогда? Хочешь, рыбку полови. Эвон они, удочки-то за домом.
— А закидушки есть? — не сразу, а погодя спросил Кошкин.
— Есть и закидушки, за дверями на кухне.
— Червей нет.
— Червей? Да что ты, Лень. В огороде, знаешь, сколько дождевых червей? И лопата там есть возле огуречной грядки. Лень, — как-то уже совсем по-другому заговорила Серафима, — ты не знаешь, почему повара не пекли вам оладьи?..
— Откуда мне знать? Загорали, наверное, оттого.
— Что ты, Лень, — Серафима нахмурилась. — Поварам в лагере, знаешь, сколько работы. Не хватает, наверное, поваров? Ведь, если бы хватало, отчего бы им не испечь ребятам оладьи?
— Не знаю я, — скороговоркой ответил Кошкин.
Он побежал на огород, быстро накопал червей, на обратном пути прихватил закидушку и, торопясь, чтобы успеть порыбачить еще до захода солнца, не пошел далеко. Размотав закидушку, он закинул в воду леску с крючками и грузилом почти напротив того места, где сидела на лодке Серафима. И не успел подставить под леску рогулинку, как заметил, что леска дрогнула, натужно пошла в сторону, и тут уж не зевай!
Действуя обеими руками, Кошкин энергично стал выбирать леску из воды. А на другом конце ее билась добыча. И не синявка-малявка это была, не касатка, а большая, настоящая рыбина. С приближением ее к берегу Кошкин чувствовал, как все больнее врезается в его мокрые пальцы капроновая леска. Кто это был: щука, сом? Карась так не мог сопротивляться. У Кошкина от радости даже защекотало в животе.
На двух крючках, что поближе, трепыхались желтобрюхие маленькие касатки. Кошкин даже не обратил на них внимания. Горящий взор его был устремлен туда, в глубину воды, где, делая красивые развороты, ходуном ходил попавший на крючок сазан. Да, это был, конечно, он, толстогрудый, лобастый, жирный сазан, с отливающей золотом крупной чешуей.
— Бабушка-а! Сачок давай! — крикнул Кошкин. — Скорее, скорее! — кричал он, испытывая острую боль в руке. Но какой рыболовный сачок мог быть у Серафимы?
Однако, услышав крик Кошкина, Серафима подбежала к нему, забрела по колено в воду и сумела как-то ухватить под жабры вертлявого сазана. Руки у нее были сильные, цепкие. Так они вдвоем и вытащили на песок добычу. Это был первый сазан, которого удалось поймать Кошкину за всю жизнь.
И вообще клев в этот вечер был удивительный. Правда, сазаны больше не попадались, шли караси, лещи, красноперки да касатки, но сколько же было наловлено рыбы! Больше половины бабкиного ведра! Пока Кошкин ловил, Серафима у лодки, на камушках, чистила рыбу. Потом, когда совсем стемнело, они развели на берегу костер. Кошкин вбил в песок две толстые рогульки, приспособил на них деревянную перекладину и посередине ее, над пламенем, повесил котелок.
Тихо было на реке. Только слышалось: неподалеку долбил свою вечернюю песню козодой да временами, всплескивая, шелестела вода у самой кромки берега. «Прибывает вода-то», — определил своим опытным ухом Кошкин.
Темнота сгустилась до черного бархата. На небе, ярко перемигиваясь, заблестели звезды, и, смотря на них сквозь реденькую кисею подымающегося от костра дыма, Кошкин, щурясь, видел, как прыгают, перескакивают с места на место золотыми кузнечиками звезды. А может, ему так казалось?
Когда уха была готова, Серафима, расстелив прямо на песке серую полотняную скатерть, поставила на нее алюминиевые миски, соль с перцем, положила горку аккуратнейшими ломтиками нарезанного хлеба и, умело действуя поварешкой, стала разливать по чашкам ароматную уху; Кошкин сквозь дремотно-счастливый настрой своего успокоенного духа услышал тихий голос Серафимы:
— Разбередил ты мне сердце, Лень, ох, как разбередил… А что делать, не знаю. Пойду-ка я, наверное, завтра утром в лагерь ваш, к начальнику, и скажу: «Принимайте на работу до конца сезона. Такие пышки ребятам стану печь!..» Ты, Лень, проводишь меня до лагеря, ладно? А там подумаешь да, может, и вовсе в город-то не поедешь. Что в городе? Духотища одна. А захочешь с ребятами из лагеря на рыбалку, прикатывайте на лодке прямо сюда. Здесь место рыбное, сам видишь. Уху для вас я ужо сама приготовлю.
Кошкин долго не отвечал, лежал на спине в раздумье. Потом сказал, тоже в раздумье:
— Засмеют меня ребята в лагере. Да и от начальника попадет.
— Не попадет, Лень, не попадет. Это я беру на себя, — принялась уговаривать Серафима. — Скажешь, что ты за мной приходил. А я тут как тут: повариха Быкова Серафима Ивановна. Ты думаешь, кто я? Меня тут по всему берегу знают!
Кошкин долго молчал, смотрел, как весело прыгают звезды в дыму, слушал, что шепчет тихая, теплая июльская ночь. И хотя он знал, что никого рядом нет, сказал так, чтобы услышала только одна Серафима:
— Ладно…
ВЕНЬКА-КОСМОНАВТ
Венька сидел на крыше дровяного сарая, когда скрипнула калитка и, поскрипывая по снегу калошами, во двор вошел человек в шляпе.
— Анфиса Петровна дома? — спросил он на редкость беззвучным голосом.
— Дома! — откликнулся Венька и, подобрав полы шубы, продолжал осматривать в бинокль небо.
Человек кашлянул, потопал ногами, сбивая прилипший к калошам снег, и скрылся в дверях неказистого бабушкиного домишки. На этом бы, казалось, и делу конец. Венька, задрав голову кверху, спокойнехонько продолжал бы шарить глазами по небу и, глядишь, увидел бы то, что хотел увидеть. Да не случилось так.
Едва только за неожиданным гостем захлопнулась дверь, на крыльцо вышла Венькина бабушка.
— Веньк, а Веньк! Подь сюда! — голосисто крикнула она.
Венька чертыхнулся и, засунув бинокль в карман, спрыгнул с крыши.
— Поможешь человеку вещи снесть, — тоном, не допускающим возражений, сказала бабушка, когда Венька вошел в кухню.
— Да, да, вот эти узелки, молодой человек, если сможете, — шевельнул пришедший роговыми очками, и его впалые морщинистые щеки разгладились в доброй улыбке.
Венька прикинул на руку вес двух туго набитых сеток, решил, что они не очень тяжелые, и утвердительно кивнул головой.
Человек в шляпе низко поклонился бабушке, пожал ей руку и, подхватив объемистый, перехваченный ремнями тюк, вышел на улицу. Венька выбежал вслед за ним. Доведись кто другой, Венька постарался бы как-нибудь отвертеться, но этот бабушкин знакомый был личностью явно интересной.
— Спутник, очевидно, решили посмотреть? — продолжая обращаться к Веньке на «вы», спросил приезжий.
— Ну да, — ответил Венька. — Там же собака!
— Да-с, Лайка… А вы любите собак?
— Очень! — признался Венька.
— Это хорошо… Ну, а почему же не заведете себе собачку?
— Собачку?.. Попробуй только! — усмехнулся Венька. — Бабка моя не переносит ни кошек, ни собак!.. А потом в Тобольске я временный жилец: мать завезла меня сюда, когда на Север с экспедицией отправлялась. Сами-то мы с Дальнего Востока.
— А кто, простите за вопрос, ваша мамаша?
— Геолог. А вы кто, простите за беспокойство? — невольно подражая собеседнику, спросил Венька.
— Я-то?..
С этими словами человек, глубоко заинтересовавший Веньку, остановился и, вынув из кармана ключ, сунул его в замочную скважину двери, подле которой они как-то незаметно оказались. Длинноногий, в коротеньком пальто, он неуклюже шагнул в дверь и сказал, чтобы Венька не отставал ни на шаг.
По темному холодному коридорчику они прошли к следующей двери, и, когда Венька юркнул в помещение, в нос ему ударило чем-то резким, лекарственно-кислым.
«Как в аптеке», — не разобрал вначале Венька, но, принюхавшись, установил, что точь-в-точь как у них в школьной лаборатории.
Когда хозяин квартиры включил свет, Венька увидел на столе множество колб, пробирок, спиртовок и удовлетворенно хмыкнул:
— Вы, наверное, химик!
— Отгадали, — улыбнулся тот. — А вы раздевайтесь, раздевайтесь! Чай сейчас вскипятим. Вы любите крепкий чай?
— Нет, я чай пить не буду! — запротестовал Венька. — Я лучше на крыше посижу. Посмотрю спутник с Лайкой.
— Опоздали, молодой человек, опоздали! Лайки, как таковой, уже не существует в природе. Погибла Лайка.
— Как?! — всполошился Венька.
— Да вот так. Принесла себя в жертву науке. Программа исследований была рассчитана на семь суток. В настоящее время эта программа выполнена.
Венька, потрясенный этими словами, растерянно сел на подставленный стул и долго не мог ничего сказать.
Кто знает, сколько бы продолжалось состояние Венькиного оцепенения, если бы из-за шкафа не донеслось жалобного тявканья.
— Собака? — очнулся Венька.
— Щенок, — поправил его химик. Он уже снял пальто, калоши и, сухопарый, как Паганель, хозяйничал возле электрической плитки. — Да, щенок, — задумчиво повторил он. — Но очень неказистый. Больной, одним словом. Месяц назад проездом в Москве купил его у одного любителя собак. Возил с собой, ухаживал, а вон что получилось…
— Покажите! — взмолился Венька.
— Щенка-то? Можно будет показать, если вы разденетесь и выпьете со мной стакан чаю. Шапку снимите… Шубу… Вот так, — одобрил действия Веньки хозяин. Повесив Венькину одежду на гвоздь у дверей, он шагнул за шкаф.
Тявканье повторилось. Потом раздался визг, и в длинных, с растопыренными пальцами руках «Паганеля» Венька увидел щенка. Бледно-желтая шерстка щенка топорщилась, уши висели, как увядшие листья капусты, глаза слезились, а сзади торчал коротенький, прямо-таки черепаший хвостик.
Сходство щенка с черепахой стало еще большим, когда его опустили на пол и он, лежа на животе, зашевелил своими кривыми лапками.
— Ишь ты, ходить даже не может, — огорчился Венька. — А отчего у него такой раздутый живот?
— А лапы… Вы обратили внимание на лапы, Вениамин?
Венька взял щенка на руки, перевернул его кверху лапами и увидел на месте суставов здоровенные шишки. Он дотронулся пальцами до одной из них — и щенок пронзительно взвизгнул.
— Бедненький! — вдруг проникся жалостью к щенку Венька и прижал его усатую морду к своей щеке.
— Не брезгуете? — удивился химик.
— Нет, дяденька.
— Это хорошо. Значит, действительно любите собак. А меня, между прочим, зовут Игорь Леонтьевич. Один как перст на всем белом свете. Думал, друга обрел. Верным назвал, а он рахитик. По пять штук яиц в сутки сжирает, а толку, сами видите, нет.
— Задохнется он у вас тут совсем, — сказал Венька, выразительно потянув носом. — Химия…
— Химия, — с необыкновенной теплотой в голосе подтвердил новый знакомый Веньки и, взяв у него щенка, потащил за шкаф. — Химия, — повторил он, вернувшись, — это вы точно сказали. Для кого — балет на льду, а для меня — химия-матушка. Езжу с завода на завод, материалы разные изучаю. Диссертацию, одним словом, пишу. И все это хозяйство с собой вожу. — Он показал на стол, заставленный приборами. — Так и отсчитываю по земле километры. Да вы, Вениамин, садитесь, садитесь, выпьем чаю. Только руки предварительно вымойте. Как-никак собака!
Веньке нравилось, что его называли по-взрослому. Нравился ему и этот чудаковатый немолодой человек в простом сером костюме. Вытирая руки, Венька осмотрел большую неуютную комнату, в которой к тому же было холодно, и подсел к столу.
— Да, жить, конечно, одному скучновато, — сказал он, прихлебывая с ложечки чай. — Я вот тоже мог один жить, пока мать в экспедиции ездит. А прикинул — с бабушкой лучше, хоть и временное здесь у меня житье.
— Продолжаете учебу? — спросил его Игорь Леонтьевич.
— Ага… В шестом, — ответил Венька.
— Хорошо! А бабушка строгая?
— Спрашиваете!..
Венька до того разговорился, что не заметил, как выпил подряд три стакана чаю, доел оставшееся у химика в поллитровой баночке варенье и лишь тогда, спохватившись, стал собираться домой.
Но тут за шкафом снова послышалось тявканье.
— Есть хочет! — заметил Венька.
— Есть, — закивал головой Игорь Леонтьевич.
Подойдя к стеклянному шкафу, он вынул оттуда сырое яйцо, разбил и вылил в тарелку. Потом притащил щенка и, ткнув его мордой в яичный белок, уселся рядом на корточки. Щенок, дрожа и повизгивая, отполз от тарелки.
— Не хочет яиц. Надоели, — вздохнул химик.
— Не хочет, — подтвердил Венька и тоже присел на корточки. — А дрожь у него от холода. Печь, видать, давно не топлена. — Помолчав с минуту, спросил: — Хлебом вы его пробовали кормить?
— Не ест он хлеба, — снова вздохнул Игорь Леонтьевич.
— А мясо?
— Не ест и мяса.
— Даже сырого?
— Никакого не ест.
— А молоко?
— Разве что сгущенное иногда…
Венька по-мужски, твердо пригладил ладонью свой хохолок на макушке и начал припоминать, чем же кормят собак еще.
— Третий месяц пошел сукиному сыну, — беззлобно сказал химик, встал и, заложив руки за спину, заходил из угла в угол.
Тем временем щенок, тычась носом, подполз к Веньке и лизнул его в руку.
— Ишь ты! — рассмеялся Венька. — Ласковый! Куда же вы его денете, когда в командировку-то поедете?
— Хотел взять с собой. А теперь… Да что говорить! — смешно растопырил руки Игорь Леонтьевич.
— Тем хуже для щенка, — заметил Венька, еще раз нюхнув пропитанный кислотами воздух. — Нездоровая у вас атмосфера, Игорь Леонтьевич. Продали бы лучше Верного мне, а? — неожиданно предложил он Игорю Леонтьевичу.
— Как это — продать? — опешил химик.
— Очень просто. Мать приедет и деньги отдаст, — объяснил Венька. — Вы же платили хозяину?
— Да что вы, Вениамин! — замахал руками Игорь Леонтьевич. — Я и так отдам, без денег. Только зачем он вам такой? Бабушка, поди, даже на порог не пустит.
— Пустит! — уверенно сказал Венька и посмотрел в добрые глаза ссутулившегося над ним человека.
— А волосы у вас такого же цвета — соломенные, как у щенка шерсть, — улыбнулся Игорь Леонтьевич. — И глаза одинаковые, купоросные. Вот только веснушки…
— Родственнички! — поддакнул Венька, видя, что с передачей щенка дело клеится. Он тут же надел шубу и сунул Верного за пазуху.
Очутившись в тепле, тот сразу умолк.
— Тепло ему перво-наперво нужно, — с видом знатока заметил Венька и шагнул к двери.
— Может, вы и правы… — растерянно пожал плечами Игорь Леонтьевич. — Да вы постойте, возьмите заодно и вот это… Вдруг да и выживет. — Химик порылся на книжной полке и протянул Веньке обыкновенную ученическую тетрадку в синей обложке. — Вот…
«Родословная», — прочел Венька старательно выведенное на обложке слово. — Тоже мне «родословная»! Но тем не менее ласково погладил щенка.
Игорь Леонтьевич, задумчивый, грустный, проводил Веньку до выхода и, прощаясь, сказал:
— Вот так, Вениамин, получилось… Не справился я со своей задачей. А уж вы не знаю как…
А разве Венька знал?
Дверь за ним захлопнулась, и сердце его тревожно заныло.
— Что же мы с тобой скажем бабке, когда она увидит тебя? — спросил он Верного.
Щенок безмятежно спал. И постепенно в голове Веньки стал рождаться план.
Явившись домой, он спрячет щенка под кровать. За печкой кровати не видно, а бабка будет сонная. Как только она уйдет за свою крашеную фанерную перегородку и, громко зевнув, погасит свет, можно прошмыгнуть в самый дальний угол кухни, где стоит большая клетка с курами. Там на полке в березовом туеске всегда найдутся яйца. Разбив одно из них и чуть-чуть присолив, Венька даст его Верному. Слегка присоленное он, пожалуй, станет есть. А утро вечера мудренее…
Венька ускорил шаг, проскочил калитку, взбежал на крыльцо и предстал перед бабушкой.
— Ну как, внучек, помог снесть вещи? — расплылась она в доброй улыбке.
— Помог, — буркнул Венька, боком пробираясь к кровати.
— Я так и знала, ты ж у меня хороший… Ну, снимай шубу да садись ужинать. Я тебе яичницу приготовила.
Бабушка сонно улыбнулась и уже хотела было идти ложиться спать, но вдруг прищуренные глаза ее широко раскрылись:
— Венька, а что это у тебя из-под шубы торчит?
Бабушка шагнула к Веньке — и ужас охватил его: в том месте на груди, где Венька никогда не застегивал шубу, торчал черепаший хвостик Верного.
— Щенок! Так я и знала!.. — подбоченилась Анфиса Петровна. — Носишь в дом всякую пропастину… Сей же час марш на улицу! Чтоб и духу этой заразы в моем доме не было!
Венька стоял не двигаясь.
— Ну чего уперся, как бык? Я тебе что сказала?! — перешла на свой обычный крикливый тон Анфиса Петровна. Сон ее как ветром сдуло.
А Венька стоял с опущенной головой и думал, думал. Думал о том, что у всех ребят бабки как бабки — старенькие, с тихими голосами, а у полной, цветущей Анфисы Петровны всегда засучены рукава и голос такой, словно она постоянно старается кого-то перекричать.
Но была у бабки одна слабость, которую Венька не раз уже использовал. Если долго стоять с опущенной головой, бабка не выдержит и спросит: «Придуриваешься, паршивец, что ли?» — «Нет, бабушка, — надо ответить, — голова что-то болит». — «Голова?..» И сразу Анфиса Петровна испуганно опускала руки и тащила Веньку к свету: «А ну, открывай рот, показывай горло». И, если послушаться, открыть рот, бабка тотчас сменяла гнев на милость. «Осподи, — начинала вдруг причитать она, — не дай бог, без матери тебя хворь возьмет… Ты бы, Веня, варенья малинового поел, прогрелся». И наступали счастливые минуты… Но для этого надо было долго стоять, а Верный, опущенный на пол, тыкался мордой в Венькины ноги и скулил все громче и громче.
— Кого приволок… Он же весь дом изгадит, — брезгливо морщилась бабка. — От цыпок еще не избавился, лишаев захотел? Смотри, напишу письмо матери! — грозилась она.
«Ну и пиши!» — хотелось крикнуть Веньке, но вместо этого он как-то нечаянно схватился за лоб.
— Что, голова болит? — всполошилась бабка.
— Да нет, живот, — догадался переменить руку Венька. — Как-никак две сетки пришлось нести…
Бабушка испуганно взметнула глаза вверх, на лампочку, намереваясь, очевидно, проверить Венькино горло, но передумала и сказала:
— Шел бы ты, Веня, ужинать. А щенка сунь к порогу до завтра.
Венька только этого и ждал. Схватив Верного на руки, он оттащил его к двери, наскоро переоделся, помылся и сел ужинать.
Отсюда, из-за печки, где стояли его кровать и стол, хорошо было видно щенка. Лежа на мягком половике, он только время от времени жалобно раскрывал рот, словно ему не хватало воздуха. Но Венька-то знал, чего ему не хватало.
Когда за перегородкой утихли шаги и бабка, громко зевнув, погасила свет, Венька принялся за дело. Прежде всего он перенес щенка к себе под кровать и положил его к самой печке. Потом отправился к курятнику. Отыскав березовый туесок, он вынул из него два яйца, разбил их, вылил содержимое в плоскую алюминиевую тарелку, а скорлупу от яиц бросил в клетку. Разбуженные куры закудахтали так, что бабка с постели крикнула:
— Смотри, осторожней со спичками!
Венька дрожащей от испуга рукой схватил с полки стеклянную банку, сыпанул из нее в тарелку с яйцами чего-то белого и только потом сообразил, что это был сахар, а не соль. Разбивать новые яйца было едва ли разумно, и Венька решил угостить щенка тем, что есть. К его удивлению, Верный не только не отвернулся, а, наоборот, вылизал содержимое тарелки дочиста и тявкнул.
— Что, понравилось? — удивился Венька. — Тебе, выходит, по вкусу яйца с сахаром, а не с солью? Здо́рово, брат!
Стараясь не шуметь, Венька выудил из туеска еще два яйца, приготовил из них гоголь-моголь, и Верньга уничтожил его с быстротой невероятной.
Венька и радовался и пугался, наблюдая за ним. Яиц в туеске оставалось всего с полдесятка: куры с наступлением холодов неслись плохо, но щенку это было безразлично. То ли тепло на него подействовало, то ли в самом деле смена воздуха, но аппетит у него разыгрался волчий. Он уже не просто тявкал, а, приподнявшись на свои кривенькие лапки, хрипло лаял, требуя пищи.
Венька скормил ему еще яйцо, но это не успокоило щенка. Хлебные крошки, каша, даже молоко его также не интересовали, — ему нужны были яйца.
Со страхом ждал Венька той минуты, когда от визга и лая проснется бабка и, выйдя из своего закутка, сонная, злая, схватит щенка за шиворот и выбросит на мороз. Но Анфису Петровну, к счастью, одолел крепкий сон. Даже переполох в курятнике, поднятый лаем Верного, ей не помешал.
Трудно объяснить, как так получилось, но, услышав храп бабки, Венька снова подкрался к туеску, вынул все яйца, разбил их, смешал с сахаром, а скорлупу теперь бросил в печку.
Наевшись досыта, Верный лизнул Веньку в щеку, подрыгал своим черепашьим хвостиком и улегся спать…
А утром, проснувшись очень рано, Венька не нашел под кроватью ни щенка, ни подстилки. Перед самым его носом на табурете стояла миска с яичной скорлупой, которую бабка старательно выгребла из печки.
Бабка в ярости могла натворить что угодно: бросить щенка под ноги прохожим, унести подальше на огород, сказав: «Пусть замерзает». И Венька, накинув наспех шубейку, выскочил во двор. Бабка счищала снег с деревянного тротуарчика возле дома.
— Отдайте моего щенка! — крикнул он. — Отдайте сейчас же!
Но бабка даже головы не повернула. Заткнув за пояс короткой куртки свой серый пуховый платок, она продолжала ловко орудовать лопатой.
— Вы что, не слышите? — снова крикнул Венька. Бабка не отвечала. Веньке показалось, что она тихонько смеется, уткнувшись в платок.
На снегу, выпавшем за ночь, не было никаких следов. Обежав вокруг дома, Венька прислушался, но, кроме стука бабкиной лопаты да шума такси, заехавшего спозаранок к ним на окраину, ничего больше не услышал.
— Что ты носишься как угорелый? — подала вдруг голос Анфиса Петровна. — Цел твой щенок. В сенях в корзине лежит. Пойдешь в школу, занесешь туда, где взял. Все яйца сожрал, проклятый. Чтоб духу его здесь не было!
Венька понимал, что бабка догадывалась, чей был щенок, портить отношения с Игорем Леонтьевичем ей не хотелось, и только это, очевидно, удержало ее от расправы с Верным. Но что было делать дальше? Ослушаться бабку, не уносить щенка?
Венька вспомнил, что через три двора от них, в таком же домике, как бабкин, живет хромой охотник Иван Кузьмич. Где-то в Сибири, в тайге, медведь искалечил его. Поправившись, переехал Иван Кузьмич с женой в город и стал работать сторожем на каком-то складе.
Охотник только-только вернулся с дежурства, когда к нему со щенком нагрянул Венька.
Расчет его оказался точным.
— Чудной пес! Ей-бо, чудной, — вертел щенка, как игрушку, охотник. — Вроде и лайка, а не похож. Хвост — что бобовый стручок. Правда, у собаки, как говорится, переходный период, но все же… хвост…
Охотник закурил и продолжал:
— Эх, кабы лайка! Породе этой цены нет! Медведя? Берет! Рябчика, куропатку? Тоже! Утку и всю, как говорится, водоплавающую? Аж хватает на лету!.. А выносливость, а понятливость, а чистоплотность, Венька! Пять с плюсом ставить можно. Так что ты, брат, правильно сделал — собаку решил в строй вернуть. Время покажет, какой такой она породы. А пока начни ему, Венька, давать рыбий жир, три раза на день по чайной ложечке, ровно младенцу. Помогает, как говорится, крепко. Потом подбери пищу по вкусу, больные — они все привередливые. Может, он рыбьего жиру, или сырой печенки захочет, или яблочка…
На рыбий жир у Веньки денег хватило бы, можно от завтраков сэкономить. Печенка тоже нашлась бы, бабка часто жарила печенку. Но где взять яблок? И где будет жить теперь Верный? Бабка ведь ни за что не пустит пса на порог.
— Да, бабка у тебя женщина сложной натуры. А все от тяжелой жизни, — сказал Иван Кузьмич, выслушав Веньку. — Говорят, будто муж у ней в первый год после свадьбы помер. С тех пор и стал портиться у Анфисы Петровны характер. Отгородилась она от людей… Да ты не робей, — улыбнулся он. — Жилплощадь твоему Верному найдется. Вон там, возле плиты. А что касается питания и ухода — это уж за тобой. Мы с Евдокией люди занятые. Согласен?
Добрые советы охотника воодушевили Веньку. Он купил в аптеке бутылочку рыбьего жира и стал поить Верного. Две первые ложки щенок выпил с явным неудовольствием. Зато третью и особенно четвертую… Впрочем, четвертую ложку Венька, по совету Ивана Кузьмича, просто влил в тарелку с мелко нарезанными кусочками сырой печенки, и, к великой радости Веньки, щенок печенку съел.
Труднее пришлось с яблоками. В магазинах они то появлялись, то неожиданно исчезали. С большим трудом, истратив остатки денег, Венька купил килограмм анисовки и пожалел об этом. Щенок, пожевав ломтик яблока, брезгливо выплюнул его.
— Не огорчайся, — успокоил Веньку Иван Кузьмич, — дела, видать, на поправку пошли. Вчера вечером мы с жинкой остатки борща ему скормили. И ел он, как говорится, с огромаднейшим аппетитом.
Да Венька и сам видел, что, прожив в доме охотника какую-то неделю, Верный мог уже не только свободно вставать, но и ходить и далее потихоньку бегать, стуча коготками по полу. Живот его заметно уменьшился, зато хвост сильно подался в длину.
— Первый признак здоровья — хвост! — не мог нарадоваться Иван Кузьмич, поглаживая остроконечный, с рыженьким оттенком хвостик Верного. — А на конце хвоста, Венька, кисточка! Ей-бо, гляди, кисточка! — умилялся охотник, и немолодое обветренное лицо его с глубоким шрамом на левой щеке сияло в улыбке. — Теперь подоспела пора загинаться этой кисточке вверх…
Полный радости и хлопот, Венька почти не бывал дома. Вернувшись из школы, он быстро проглатывал бабкин обед и мчался к Ивану Кузьмичу. Покормив щенка, Венька выводил его на улицу, валялся с ним в снегу, гонялся за серой жирной свиньей, частенько посещавшей двор. А возвратясь с прогулки, делал уроки, помогал по хозяйству сухонькой и вечно занятой Евдокии, снова кормил Верного и только тогда уже отправлялся домой.
Однажды, когда Венька вернулся поздно вечером, бабка, сурово шевельнув бровями, спросила:
— Где это ты пропадаешь? Я думала, ты к Игорю Леонтьевичу ходишь уму-разуму набираться. А ты…
Пришлось сказать правду.
— И щенок живой? — удивилась бабка.
— Еще какой! — воскликнул Венька, заметив, как подобрело суровое бабкино лицо.
— Так ты что же, паршивец, его в чужом доме держишь? Неси сюда, места всем хватит. Игорь Леонтьевич очень о нем спрашивал. Деньжат на пропитание подкинул…
— Деньжат?
В один миг Веньке стало все ясно. Видать, и сумма была подходящая, сумевшая размягчить твердокаменное сердце Анфисы Петровны. Венька не стал ждать повторного приглашения и тотчас сбегал за щенком.
С этого часа жизнь Веньки пошла еще веселей. Встав утром пораньше, он мчался с Верным на прогулку, кормил его из глубокой миски, которую поставила ему сама бабка, и отправлялся в школу. Во второй половине дня все как бы начиналось сначала.
Щенок был чистоплотным, послушным, особенно голосу бабки, и, если бы не куры, поднимавшие при каждом его появлении перед курятником гвалт, в доме Анфисы Петровны царили бы прежний мир и покой. Но, как всегда, неприятности приходят нежданно-негаданно.
Решила как-то Анфиса Петровна заняться сундуком, в котором хранилось ее девичье приданое. В доме запахло нафталином, старыми духами, оставлявшими во рту привкус меди; на спинках венских стульев появились какие-то полотенца, платки, куски материи, а на веревку у печки было вывешено для просушки белое с кружевами подвенечное платье.
Задумавшись, сидела Анфиса Петровна в своем закутке, перебирая хрустальные вазочки, слежавшиеся салфетки… Вдруг ее чуткое ухо уловило злобное рычание. Выйдя на кухню, она посмотрела за печку, охнула и, схватившись за сердце, опустилась на стул. А в это время под кроватью Веньки летели клочьями старинные кружева, трещал по швам и без швов еще крепкий батист. Остатки свадебного наряда щенок затащил на свою подстилку и, довольный, улегся спать. Там его и увидел Венька, когда, вбежав в дом и почуяв что-то недоброе, заглянул под кровать.
Впервые за все время пребывания у бабки Веньке стало искренне жаль ее. Не говоря ни слова, он подбежал к ней, обнял ее седую голову и поцеловал в мокрую щеку.
— Веня, — еле слышно сказала бабка, — убери эту тварь из дому. Я за себя не ручаюсь, Веня…
Венька понимал, что в жизни его наступил решительный момент. Смалодушничай он, отнеси щенка химику, и кто знает, что станет с Верным? Однако недаром же говорится, что не вечно бывает тень, обязательно появится свет. Этим светом явилась мама. Громыхая чемоданами, она шумно вошла и, как была в оленьей дошке, рукавицах, маленькая, румяная, с обветренным от мороза и северных ветров лицом, бросилась к Веньке с бабкой и разрыдалась от счастья…
Две недели в тесном домике на окраинной улице Тобольска шло нескончаемое веселье. Мама рассказывала об интересной экспедиции, восторгалась здоровым видом Веньки, говорила, что он подрос, и беспрерывно обнимала мать.
— А Верный у нас просто изумительный! — сказала однажды мама, любившая собак.
Пес и в самом деле резко изменился к лучшему. Некогда кривые лапы его с шишками на суставах выпрямились, стали стройными, пружинистыми. Уши, напоминавшие в прошлом увядшие капустные листья, поднялись и стояли навостренными уголками, оживляя и без того симпатичную мордочку с умными, доверчивыми глазами. Желтый с розоватым оттенком цвет шерсти переходил в чисто белый на груди, и только хвост, начавший загибаться вверх, по-прежнему оставался рыжим.
«Ну и что ж, что рыжий? Зато кисточка на конце какая!» — утешал себя Венька.
Пришло время возвращаться домой, на Дальний Восток. Маме хотелось лететь самолетом, это было бы быстрее и проще, но Верный ни за что не желал надевать намордник, рычал и кусался, а без намордника собак в самолет не пускали.
Правда, и с посадкой в вагон обошлось негладко. Высокий, тучный проводник, проверявший при входе билеты, тоже потребовал намордник. И только находчивость мамы спасла положение: буквально на ходу поезда она схватила Верного за ошейник и втащила в вагон.
В купе ехали сначала втроем. Потом подсела какая-то женщина. Вскоре ее сменил мужчина. Затем опять ненадолго села женщина. И каждый новый пассажир, узнав о том, что Веньке с матерью предстоит находиться в вагоне еще несколько дней и ночей, выражал свое сочувствие.
Верный, сидя на привязи под столиком у окна, вел себя исключительно корректно: ел, когда ему подавали, бегал с Венькой на прогулки во время остановок, ни на кого не лаял, не огрызался, если не считать одного случая.
Дня через три после отхода поезда из Тобольска в купе вошел проводник вагона, помахивая перед собой веником, дал понять, что он пришел делать уборку. То ли веник явился тому причиной, то ли сам проводник, неповоротливый и злой, но Верный зарычал. Выскочив, он схватил проводника за штанину и вырвал клок.
Все это произошло в одно мгновение, так что ни Венька, ни мама, читавшая книгу, не могли принять никаких мер. А проводник ушел.
Трудно сказать, чем бы кончилась вся эта история: удалением Верного в холодный товарный вагон или вообще снятием всех с поезда, потому что ни Венька, ни мама без своего любимца даже и не мыслили продолжать путь. Но опять выручила находчивость мамы. Извинившись перед проводником, она протянула ему деньги на полную стоимость брюк и сказала, что ничего подобного впредь не случится. Верный был оставлен под столиком у окна.
Этот случай произошел поздно вечером перед остановкой поезда на какой-то большой шумной станции. А когда поезд снова тронулся, в купе вошел человек с подстриженной квадратиком бородкой. В руках у него сияла лакированная трость. Посмотрев на трость, Венька подумал, что пассажир хромой и ему придется уступать нижнюю полку. Но вошедший сказал «здравствуйте», забросил трость на верхнюю полку и как ни в чем не бывало стал укладываться там спать.
Человек, очевидно, очень устал, потому что не прошло и пяти минут, как над Венькиной головой раздалось ровное дыхание спящего.
Венька подметил еще одну особенность в пассажире: его необыкновенную аккуратность. В купе не было специальной вешалки, но он ухитрился повесить свои брюки так, словно находились они в гардеробе. Эти тщательно отглаженные брюки долго маячили перед глазами Веньки…
Проснувшись утром, Венька не увидел брюк, хотя по всем признакам пассажир еще спал.
«Неужели кто стянул ночью?» — испуганно подумал Венька, осматриваясь вокруг; и тут сердце его тревожно сжалось: на скомканных брюках пассажира безмятежно лежал Верный.
— Ты что наделал, что ты наделал?! — закричал Венька.
Вопль этот разбудил пассажира. Тот заметался на своей верхней полке и в трусиках спрыгнул на пол.
— Вы не видели моих брюк? — спросил он.
Венька думал, что с мамой случился удар. В какую-то долю секунды лицо ее изменилось. Держась одной рукой за сердце, она другой выдернула из-под собаки смятые брюки и протянула их пострадавшему.
К удивлению Веньки, квадратная бородка пассажира не задрожала от ярости, а рука его не потянулась к кнопке, чтобы вызвать проводника. Извинившись перед мамой и сказав: «Какая милая собачка. Жаль, что я с тобой не познакомился раньше» — он исчез из купе: ему надо было сходить на очередной остановке.
И только после того как Венька увидел пассажира, взмахивающего тростью, на перроне вокзала, он понял, какая это была добрая душа. Но Венька не знал еще самого главного…
…Дальневосточный климат пришелся Верному по вкусу. Он с удовольствием носился с Венькой и другими ребятами по огромному двору, где стоял их пятиэтажный кирпичный дом, спокойно, не в пример прочим собакам, бежал на поводке, когда Венька с матерью совершали прогулки по городу. Но, как и все уважающие себя псы, не переносил кошек.
Однажды январским вечером мама с Венькой пошли в парк. Высокое чистое небо искрилось звездами. Не шелохнувшись, стояли покрытые инеем деревья, и кругом было так тихо, что с непривычки Верный заскулил. И тут из кустов, мимо которых они проходили, метнулся огромнейший кот. Не успел Венька и глазом моргнуть, как поводок выскользнул из его рук и Верный скрылся в темноте.
Минута шла за минутой. Мороз лез Веньке под воротник, в рукава, покусывал щеки. Мама, пряча лицо в теплый воротник оленьей дошки, с беспокойством посматривала на часы. А Верный как в воду канул.
— Пойдем искать! — сказала наконец мама.
Венька, бросившись вперед по аллее, миновал какой-то мостик, запнулся за что-то и кубарем свалился в овраг.
— Верный, Верный! — громко звал Венька, отряхиваясь от снега. Он уже пожалел, что вместо валенок надел ботинки.
Но в этот момент раздался радостный собачий визг, и к нему на всем скаку подлетел преданный лохматый друг. В зубах он держал какую-то птицу. Венька хотел схватить птицу за крылья, но Верный ловко вывернулся, и Венька упал.
— Тетерка!.. Венька, тетерка! — удивленно крикнула мама, когда Венька добрался до нее. — Залетела случайно в парк, а Верный ее сцапал. Да он же у нас охотник!
— «Охотник, охотник», — обиженно поддакивал Венька, потирая ушибленное колено. — Учить этого охотника надо, дрессировать.
— Да, это ты прав, — согласилась мама. — Я даже готова водить его в школу к собаководам. Я выкрою для этого время.
Но времени у мамы, как всегда, не выкроилось. Водить Верного на учебу два раза в неделю пришлось самому Веньке.
Делал Венька это, надо сказать, с превеликим удовольствием.
Правда, началось не совсем удачно. Дрессировщик, чем-то напоминавший Веньке химика Игоря Леонтьевича, такой же длинный и в очках, протянул Верному кусок мяса, но, когда тот, подбежав к нему, доверчиво разинул пасть, изо всей силы стеганул его плеткой. Верный взвизгнул и поджал хвост.
— Что вы делаете? Зачем бьете собаку? — закричал возмущенный Венька.
— Не бери у чужого! Не бери у чужого!.. — скороговоркой пояснил дрессировщик, подразнивая Верного мясом.
Однако, когда дрессировщик попробовал замахнуться плеткой вторично, Верный, оскалив зубы, бросился на него и так схватил за рукавицу, что до крови прокусил палец.
— Занимайся со своей дворняжкой сам, — обиженно сказал дрессировщик Веньке. — Мне с чистопородными овчарками возни хватит. Вон, одиннадцать ждут, — ткнул он окровавленным пальцем в дверь. — Дворняжки — это известная порода.
— Он не дворняжка! — возмутился Венька.
— Ну, беспородный! — с усмешкой поправился дрессировщик.
Венька хотел снова возразить, но сдержался. Еще в первый раз, здороваясь с дрессировщиком, он заметил, что его руки были покрыты следами собачьих укусов.
«Одним укусом больше, только и всего», — решил он и явился с Верным на второе занятие.
Когда они проходили по узенькому коридорчику, Верный по своей неопытности подхватил неприютно лежавший на полу кусочек сырого мяса, но тотчас, взвизгнув, выбросил его из пасти и в страхе прижался к Венькиным ногам.
«Не поднимай ничего с пола», — подмигнул сквозь очки Веньке тот же, похожий на химика, дрессировщик и согнул свою сухопарую спину над Верным.
— Ну что, квиты, браток? Сначала ты меня, потом я тебя. В этом кусочке мяса проводок под электрическим током. А ты и не знал. Не хватай ничего с полу, а то можешь нарваться… Понял? Ладно, посмотрим, как ты сделаешь упражнение на лестнице, — по-доброму сказал дрессировщик и так же, как химик, смешно растопырил руки.
С замирающим сердцем подвел Венька своего любимца к треугольной лестнице, которую надлежало ему перейти. Волнуясь так, что дрожала белая кисточка на хвосте, полез Верный вверх по ступенькам, опасаясь нового подвоха. Но не плетка и не удар электрического тока встретили его на земле, а похвала всех стоявших вокруг людей.
— Блеск!.. — сказал довольный дрессировщик.
«Блеск!» — повторял он каждый раз, когда Венька приходил к нему со своим любимцем…
…Ну что ж, рассказ о Веньке и его замечательной собаке подходит к концу. Однако о самом интересном еще и не сказано.
Стоял знойный летний день, когда по аллее городского парка шел Венька в окружении ребят своего двора. Впереди него, натягивая поводок, бежал Верный. Время, минувшее с зимы, не прошло для него даром: пес стал еще стройнее, шерсть его так и блестела под солнцем, а что касается цвета, то в «родословную» — в ученическую тетрадку с синей обложкой, которую Венька накануне сдал в комиссию по выставке, — рукою мамы было вписано: «Серо-палевый».
В парке в тот день проводилась выставка породистых собак. Аллеи парка были запружены людьми. Всем хотелось получше рассмотреть собак, которых привели их хозяева для обозрения, и услышать оценки комиссии. Каждому хотелось, чтобы его собака была признана лучшей!
Этот дух соперничества передавался, наверное, и самим собакам. Иначе зачем им было лаять одна на другую, унижать достоинство друг друга?
Скажем честно: Верный, несмотря на палевый цвет шерсти, белую кисточку на хвосте и великолепную осанку, все же не мог соперничать с красавцами сеттерами или чистокровными немецкими овчарками. Они, может быть, даже имели некоторое право его облаивать. Но уж кривоногой таксе лучше было бы не соваться.
«Тоже мне порода», — сердился Венька. Однако и таксы лаяли на Верного, когда он проходил мимо них, с каждым шагом приближаясь к столу, за которым важно восседала комиссия.
Но вот тут-то, у стола комиссии, и произошло то замечательное, отчего безусловно должны были сначала весело разлаяться, а затем закрыть свои рты все находившиеся в парке собаки.
— Это же беспородный пес, зачем его привели на выставку? — презрительно взглянув на Верного, спросила сидящая за столом полная дама. — Вид обычной дворняжки… Выхоленной, правда, — добавила она, не меняя тона.
Растерявшийся Венька потупился.
— А дворняжка — что, не собака разве? — неожиданно произнес знакомый голос, и Венька с надеждой поднял голову.
От стола комиссии отошел человек с квадратной бородкой и, прислонив к тополю свою лакированную трость, весело сказал:
— А ведь я этого пса знаю!
— Еще бы! — невольно улыбнулся Венька, вспомнив, как металсяв поисках своих брюк этот человек.
— Да нет, я не о том! — узнав Веньку, рассмеялся человек с бородкой и на глазах всей комиссии принялся листать Венькину тетрадку в синей обложке. — Я его знал, когда он был вот таким пузатеньким щенком. Хозяин, помню, жалел, что отдал его в неопытные руки. И вот — смотрите…
Человек с бородкой подошел к своей тросточке, отвернул от нее ручку и, вынув скрученный серпантином метр, стал обмерять и попутно ощупывать Верного.
«Интересная тросточка, — подумал Венька. — Может, там еще что-нибудь припрятано?»
Но вот человек поднялся, произнес: «Изумительно!» — потрясая «родословной» Верного:
— Друзья мои! Вам сие неизвестно… Дело в том, что родственницей этой собаки является знаменитая Лайка. Та самая Лайка, которая летала на спутнике вокруг Земли. Лайка-космонавт!.. А это вы воспитали щенка? — обернулся он к Веньке. — Вы, надеюсь, передадите его нам для научных целей?
Венька сделался красным, как вишня.
— Космонавт! — не то насмешливо, не то завистливо крикнул кто-то из ребят с Венькиного двора.
«Венька-космонавт!» — С той поры и пристало к Веньке это прозвище.
ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ
— Миш, пошли… — Белокурый веснушчатый Петька приподнялся на локтях. — Миш…
Мишка не отвечал. Положив под голову руки, он лежал и молча смотрел, как в прозрачной синеве неба стайкой неторопливо плыли снежно-белые облака.
— «Тучки небесные, вечные странники…» — дурачась, продекламировал Петька.
— А дальше? Небось забыл?
— Я и не старался это запоминать. Подумаешь, тучки!
— Зря. Хорошее стихотворение.
Миша повернулся лицом к Петьке. Тот исподлобья глянул на друга и с досадой сказал:
— Ох и любишь ты, Мишка, умничать! Давно бы уж выкупались.
— Нет, сначала дополем, — спокойно возразил Миша. Смуглый, скупой на улыбку, он казался старше своих тринадцати лет.
С бугра, где лежали ребята, был хорошо виден школьный опытный участок. Слева от посевов кукурузы начинались посадки помидоров и огурцов. Еще утром, встав пораньше, пришли ребята сюда по поручению бригадира школьной производственной бригады Саши Орлова посмотреть, не появились ли где сорняки. С ними увязался Мишин братишка, шестилетний Бориска, со своим неразлучным другом — псом Барсиком. Без особых происшествий дошли ребята до участка. Кукуруза была на славу. Стройная, высокая, с молодыми, но крупными початками и красиво развевающимися шелковистыми метелками, она стояла сплошной стеной.
— Вот это кукуруза! Не зря старались! — восхищенно ахнул Петька.
— Да, кукуруза ничего, — сдержанно ответил Миша. — А вот огурцы хуже — поздно посеяли. Видал, сорняков сколько? Надо прополоть. Да тут работы немного, до обеда управимся.
Но до обеда не управились. Помешала жара. Когда было прополото больше половины, ребята сделали перерыв и, съев по куску хлеба, легли под кустами отдохнуть.
Кругом, сбегая с холмов, зеленели поля родного колхоза. А чуть дальше, за лесом, переливался на солнце серебристыми чешуйками широкий Амур. Он-то и не давал Петьке покоя…
— Миш… — опять жалобно позвал Петька.
— Ладно, пошли! — сказал Миша, вставая.
— Куда, купаться?
— Допалывать, — улыбнулся Миша.
— Нет уж, дудки! — решительно заявил Петька. — И нечего тут командовать…
— А я и не командую. Я дело говорю.
— «Дело, дело!» — передразнил Петька. — Вечно из себя передового изображаешь, сознательного. И я знаю, что надо полоть, но не сейчас же. Ну пойдем, окунемся хоть разик. Не могу я в жару эту окаянную траву дергать.
Петька привстал на колени. Лицо его, всегда лукавое, с чуть задранным кверху носом, стало таким несчастным, что Миша не выдержал.
— Шут с тобой, — сказал он сдаваясь. — Пойдем. К вечеру жара схлынет — дополем. Куда вот только «пограничник» наш делся?.. Эй, Бориска-а-а! — громко позвал он.
Ответа не последовало. Петька, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. И тут же с кукурузного поля раздался заливистый собачий лай.
— А-а, вот они где!
Ребята сбежали с бугра и, раздвигая высокие кукурузные стебли, пошли разыскивать Бориску.
— Найдешь его тут, чертенка! В этих зарослях не то что пацан — дядя достань воробушка с головой упрячется… Ну, ладно, Бориска, хватит тебе! — крикнул Петька.
Бориска не откликнулся.
— И пес, как назло, перестал лаять, — заметил Миша.
Неожиданно совсем рядом раздалось приглушенное рычание.
— Вон он! — прошептал Петька, приседая, и беззвучно рассмеялся. — Ты смотри, что делает!
В междурядьях на корточках сидел Бориска и изо всей силы сжимал морду собаки.
— Тихо, Барсик, тихо! — весело поблескивая глазенками, уговаривал он пса. — Тихо. Пускай поищут. Здорово мы с тобой запрятались!
Но Барсик уже видел Мишу с Петькой. Вырвавшись из Борискиных рук, он радостно залаял и бросился к ребятам.
— Вылазь, пограничник, — смеясь, сказал Миша. — Пошли купаться!
— Тоже мне пограничник, — подмигнул Петька Мише. — Собаку и ту обучить не может. Тявкает она у него когда надо и не надо.
Бориска обиделся:
— Ага, прямо там! Я обучал, обучал… аж язык заболел.
Худенький, в выцветшей рубашонке и коротеньких штанишках, такой же черноголовый и смуглый, как его брат, он молча шел сзади, слегка прихрамывая. На глаза ему поминутно съезжала старая солдатская пилотка. Рыжий лохматый Барсик с белым пятном на груди время от времени подбегал к нему и, виляя хвостом, старался лизнуть в лицо. Но Бориска сердито отталкивал собаку.
— Чего ты захромал? — спросил Миша, когда, спустившись в овраг, они подошли к ручью.
— Пятку порезал, — пробурчал Бориска.
— Где ж это тебя угораздило?
Бориска промолчал.
Петька вынул из кармана платок, посмотрел, достаточно ли он чистый, и, хмыкнув, протянул Мише:
— На, перевяжи этого героя.
Промыв в ручье Борискину ногу и сделав перевязку, Миша усадил братишку себе на плечи. Бориска повеселел.
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо, —
запел он тоненьким голоском любимую песню.
— Вот именно — шли, — усмехнулся Петька. — Сидит, как на верблюде, и распевает. Пуд, поди, весишь?
— Не пуд, а двадцать пять килограммов двести граммов, — весело поправил Бориска. — Папка вешал на школьных весах вчера.
Но Петька уже не слушал его, он вприпрыжку бежал с бугра к Амуру.
Как хорошо было окунуться в прохладную воду, поплавать, понырять, а потом, слегка озябнув, полежать на горячем песке! Правда, Миша не мог заплывать далеко от берега — надо было следить за непоседливым Бориской, который, забыв про свою ногу, барахтался в воде. Зато Петьке было раздолье. Доплыв почти до самой середины протоки, он то исчезал в воде, то вновь всплывал на ее поверхность, делая размашистые движения руками. Наконец, утомившись, лег на спину отдохнуть. Быстрым течением его отнесло далеко вниз…
Когда Петька вылез из воды и подошел к лежащему на песке Мише, он весь дрожал, кожа покрылась пупырышками, а на лице застыло выражение испуганной растерянности.
— Смотри какой герой! До гусиной кожи доплавался, — взглянув на трясущиеся ноги приятеля, покачал головой Миша. — И чего ты, Петька, так воду любишь? Прямо как утка или гусь. Петька будто не слышал.
— Ох, Мишка, что я тебе расскажу-то… — начал он, пугливо озираясь и присаживаясь рядом с Мишей на горячий песок. — Плыву я это, значит, на спинке вниз. Порядочно меня отнесло. Перевернулся, чтобы плыть к берегу, и вижу… — голос Петьки вдруг прервался, — вижу, в тальниках за отмелью лежит на воде что-то синее, надутое…
— Ты чего мелешь? — спросил Миша и сел, удивленно смотря на Петьку. — Синее, надутое?
— Ага, — перешел Петька на шепот.
— А ты рассмотрел — что?
— Побоялся. А вдруг это мертвец! Ну, утопленник…
— Мертвец?..
Несколько мгновений ребята сидели молча. Слышно было только, как шумела вода на перекате да жужжала пчела над взъерошенной головой Петьки.
— Пошли посмотрим! — неожиданно выпалил Бориска.
— Кого это посмотрим? — с усмешкой спросил Миша.
— Да этого мертвеца. И Барсика с собой возьмем, — как ни в чем не бывало ответил Бориска.
— Только вас там с Барсиком и не хватало, — недовольно пробурчал Петька.
Но Бориска уже вскочил и крикнул собаку. Миша посмотрел на братишку, на Петьку, сидевшего на песке, и тоже поднялся.
— Вот что, друзья, сделаем лучше так, — начал он. — Ты, Бориска, останешься с Барсиком здесь охранять одежду, а мы с Петькой быстро обернемся туда и обратно. Да ты чего, никак слезу пустить собираешься? — добавил он, увидев, как повлажнели глаза Бориски. — Не годится, брат. Пусть девчонки плачут, а тебе это совсем даже ни к чему.
Бориска, насупившись, отвернулся.
— Ну все, сказано, — подхватил Петька, вскочив с песка и отряхиваясь.
С опаской оглядывая лежавшие на пути бревна и кусты с вывороченными корнями, друзья молча дошли до отмели, перебрались через небольшой заливчик и, углубившись в тальники, остановились.
— Ну, где ты видел своего мертвеца? — усмехнулся Миша.
— Там, у тех кустов, — шепотом ответил Петька, кивая в гущу затопленного тальника.
Придерживаясь за ветки, ребята потихоньку поплыли.
— Вон он, видишь, видишь синеет? — заволновался Петька.
Ухватившись за толстый сук, Миша подтянулся на руках и всмотрелся в предмет, лежащий на воде.
— Да это же резиновая лодка! В кустах застряла! — громко и весело рассмеялся он.
— Да-а? — оторопело протянул Петька. — Не может быть!
С необыкновенным проворством он заработал руками и через несколько минут был уже возле лодки.
— Вот это находка! Законненькая! — с восхищением ощупывал Петька легкие упругие борта плоскодонной лодчонки, чем-то похожей на плотик.
— Ты знаешь, того… Не торопись, хозяин найдется, — охладил Петькин пыл подплывший к нему Миша.
— А чья она?
— Кто ее знает. Мало ли сюда людей приезжает! Вчера был шторм на Амуре, лодку сорвало и занесло в тальники. История простая, — объяснял Миша, с удовольствием развалясь на мягком резиновом днище.
— Да, может, и так, — вздохнул Петька. — А если не найдется хозяин?
— Найдется не найдется, а надо ее отсюда вытащить.
— Это верно, — согласился Петька. — Вот только весел нет!
— Доведем на буксире, — спокойно ответил Миша и, нащупав под днищем веревочный конец, спрыгнул в воду.
Пока ребята добирались до лодки да выводили ее из тальников, прошло не менее часа. Бориска приуныл. Обняв колени, он сидел и с грустью смотрел, как по протоке, увлекаемые быстрым течением, плыли палки, бревна, а иногда даже целые деревья.
«Сами ушли, а меня бросили одного», — с горечью думал он.
Время от времени Бориска поглядывал на песчаный мысок, порываясь бежать в тальники к ребятам. Однако, вспомнив наказ старшего брата, снова садился и смотрел на реку. Пробовал разжигать костер, пробовал даже петь свою любимую песню, но и песня не ладилась.
Истомившись окончательно, Бориска подозвал Барсика.
— Лежать! Дай лапу!.. Служить! — начал командовать он.
И пес то сидел, смиренно прижав уши, то осторожно, словно боясь, как бы не спутать команду, протягивал Бориске свою лохматую лапу, то, усевшись столбиком, весело тявкал.
— Молодец! — похвалил Бориска собаку и, порывшись в кармане, бросил ей замусоленный кусочек сахару. Барсик проглотил его на лету. — А сейчас, — продолжал Бориска, — я тебе скажу такое слово — «фас». Как скажу — сразу беги. Понял?
Барсик громко тявкнул.
— Фас! — скомандовал Бориска.
Барсик тявкал и не двигался с места.
— Так я и знал! Ничего ты не понял, — огорчился Бориска. Прихрамывая, он сделал несколько шагов вперед и снова крикнул: — Фас! Фас!
Барсик сорвался с места и, задрав хвост калачиком, стал носиться как угорелый.
— Назад! Нога!.. — надрывался Бориска.
Но это лишь усиливало восторг собачонки. Смешно дрыгая лапами, она стала валяться в песке.
— Эх ты, тупарь! — вздохнул вконец раздосадованный дрессировщик, когда вдоволь набегавшись, Барсик подскочил к нему с высунутым языком. — Поздно я тебя учить взялся. Садись уж…
И снова сделалось скучно.
Вдруг на острове, отделявшем протоку от реки, Бориска увидел человека. «Никого не было — и вдруг человек. На чем это он, интересно, приехал?» Бориска поднялся и подошел ближе к воде, чтобы получше рассмотреть появившегося человека, но в этот момент донесся голос Миши:
— Бориска-а, иди сюда! Мы тебя на лодке прокатим!..
Бориска оглянулся, увидел ребят и, стараясь не опираться на больную пятку, поскакал к ним навстречу. За ним во весь дух летел Барсик.
— Ух ты-ы!.. — только и смог сказать Бориска, увидев лодку.
— Ну, чего оробел? — засмеялся Миша и, подхватив братишку, усадил его рядом с Петькой.
Процессия двинулась вперед. Миша, бредя по воде, тащил за собой лодку. Петька с важным видом восседал на корме и рулил какой-то доской. Рядом сидел Бориска. А Барсик, подпрыгивая и сердясь на невиданное чудо, заливчато лаял на берегу.
— А откуда эта лодка, кто вам ее дал? — допытывался Бориска, поглаживая надутые резиновые бока.
— Если б мы сами знали! — усмехнулся Петька. — Может, ты знаешь?
— Не знаю, — неопределенно ответил Бориска. — Если не отберут, вот здорово будет! — вдохновился он. — Мы из нее корабль сделаем, с парусами!
— «Корабль…» — передразнил Миша. — Это, брат, вещь дорогая. Хозяин лодки весь берег обыщет.
— Ну и пусть, а мы пока на ней покатаемся, — не унывал Бориска. — Да, ребята! А на острове человек ходит, — вдруг выпалил он. — Вон там, у черемухи, я сам видел.
— Чего ты мелешь? Там же запретная зона, граница! — начал было Петька и замер: на зеленом мыске стоял человек с чемоданом и махал ребятам рукой. — Вот так номер! — опешил Петька.
Процессия остановилась.
— Эгей, ребята-а-а! — прокатилось по реке. — Лодку давайте-е!
— Ну вот, и хозяин, кажется, объявился, — иронически улыбнулся Миша.
— Ишь ты какой! — обозлился Петька. — Лодку упустил, весла потерял и еще орет: «Лодку давайте!»
— Весла он, может, и не потерял, а только подальше от воды их оттащил, — спокойно заметил Миша.
— А лодку, выходит, не смог?
— Может, и не смог, а может, прозевал. Штормина-то вон какой был!
— Защитничек… Ну и защищай, подавай этому барину средства переправы! А я не намерен.
Петька сплюнул и выскочил на берег. «Отберет лодку этот дядька, — огорченно подумал Бориска. — Жалко, хорошая лодка».
Расстроенный Петька, не оглядываясь, побрел по берегу.
— Значит, Бориска, придется плыть нам, — сказал Миша и залез в лодку на Петькино место.
Длинная тонкая доска, которой только что рулил его друг, теперь превратилась в весло. Миша гребнул им с левого борта, потом перекинул на правый и направил лодку прямо к острову.
Человек с чемоданом стоял не двигаясь. «Интересно, кто он?» — подумал Миша. Зная, что за островом по реке проходила государственная граница, Миша удивился появлению человека в гражданской одежде. Граница есть граница, нарушать ее никому не позволим, говаривал часто отец. Он ходил когда-то в бой с японскими самураями и хорошо знал, к каким коварным хитростям мог прибегнуть враг. Правда, на остров по-прежнему, как и раньше, выезжали колхозники косить сено, собирать грибы и ягоду, но для этого им выдавали особое разрешение. «Значит, и этому выдали, раз он так свободно ведет себя», — подумал Миша, глядя на человека за протокой. Но тут же вспомнил, как зимой на пограничную заставу был доставлен такой же вот неизвестный. Рассказывали, он оказался матерым шпионом, проход искал в этих местах.
— Спасибо, ребятки, — сказал человек, помогая подтаскивать лодку к берегу.
Высокий, в сером плаще и темной кепке, с лицом, заросшим черной щетиной, он стоял в воде, широко расставив ноги, и улыбался. В том, что лодка принадлежала ему, Миша почему-то нисколько не сомневался. Но кто был этот человек?
Человек тяжело ступил в лодку, зачерпнув воды и накренив ее.
— Что ж, поехали, — сказал он, усаживаясь на корме. — Может, мне погрести?
— Не надо, — тряхнул головой Миша, — справлюсь. — «Где уж тебе, — подумал он. — Сесть как следует и то не сумел».
Лодка, грузно покачиваясь, повернула от острова.
— Тра́вы-то, тра́вы нынче какие! — вздохнул незнакомец, и Миша заметил, что глаза его, маленькие, острые, забегали по сторонам. — Ездил места выбирать для сенокоса. Пограничники разрешение выдали. — Он повертел в руках бумажку. — А вы откуда, ребятки?
— Из Ольховки, — ответил Бориска.
— Хорошее село, — похвалил тут же незнакомец. — Богатое.
— Вы разве его знаете?
— Как же, приходилось бывать.
— Ну, тогда и папку нашего знаете — учитель он в школе. Асеевы мы, — продолжал Бориска. — А у Петьки отец комбайнер, Софронов его фамилия.
— Так, так, — поддакивал незнакомец. — Хорошие у ваших отцов специальности. Ну, а я по землемерной части. Землемер я, из города. Имею поручение насчет сенокоса. А катер-то, видно, штормом повредило, — добавил он мрачно.
— Какой катер? — спросил Миша.
— Да наш, городской… Коли высадил — увези обратно. А вот не увез. Целые сутки прождал на берегу пустынных волн, — рассмеялся незнакомец.
— А вы разве не на этой лодке приплыли? — удивился Миша.
— Говорю ж тебе — на катере. Стало быть, лодка не моя.
— Не ваша? — Бориска даже в ладоши хлопнул. — Мы тогда ее себе возьмем!
— Пользуйтесь, пожалуйста, — повел плечами незнакомец. — Хозяин найдется — отдадите. А не найдется — ваше счастье.
«Здорово получается! — усмехнулся про себя Миша. — Петька-то как обрадуется!»
— А дружок-то ваш костер разводит, — взглянув на берег, сказал землемер. — По-доброму нас встречает.
Однако встреча на берегу оказалась далеко не доброй. Едва приблизилась лодка, как раздался громкий лай Барсика. Не обращая внимания на собаку, землемер прошел к костру, быстро снял плащ и бросил его в кусты. Потом стянул сапоги и, воткнув две палки, повесил сушить мокрые портянки. Барсик, улегшись в сторонке, продолжал глухо рычать.
— Ишь ты, какой ворчун, — добродушно заметил землемер, усаживаясь у костра. — Такова уж ваша собачья натура — ворчать на незнакомых.
Желая услужить гостю, Бориска вытащил из лодки чемодан. Заметив это, приезжий поспешно встал и грубо вырвал чемодан из рук растерявшегося мальчугана.
Сразу же, будто по сигналу, вскочил Барсик. Оскалив зубы и зарычав так, что вздыбилась шерсть на его рыжей спине, он бросился к землемеру. Подоспевший Миша с трудом оттащил собаку.
— Это он за Бориску заступился, — объяснил Миша. — Друзья.
— Не нуждаюсь в помощниках! — зло сказал приезжий. Но тут же, словно спохватившись, улыбнулся Бориске. — Ты прости, малыш. А если бы ты чемодан в воду уронил? Вещь все-таки…
«Смеется, а глаза злые», — отметил Миша.
Землемер раскрыл чемодан, достал несколько бутербродов, протянул их ребятам:
— Угощайтесь…
— А мы недавно ели, — за всех ответил Миша. Ему не хотелось быть хоть чем-нибудь обязанным этому человеку.
— Ну, было бы предложено, — сказал землемер, снова подсаживаясь к костру.
Когда с бутербродами было покончено, он сказал:
— Теперь можно в путь-дорожку. — Незнакомец снял еще не просохшие портянки, быстро обулся. — А вы, ребятки, оставайтесь, ищите хозяина лодки…
Стоило ему, однако, подняться и подойти к кустам, чтобы взять свой плащ, как раздался пронзительный визг: незнакомец не заметил лежащей в тени собаки и наступил ей на лапу. Барсик остервенело вцепился ему в сапог.
— Отстань, дуралей! — прикрикнул землемер, подхватил чемодан и зашагал по тропинке.
Но Барсик не отступал. Рыча и громко лая, он набрасывался на землемера и, казалось, не хотел его отпускать.
— Ну чего ты лезешь? Ну, отдавил тебе нечаянно лапу. Извини. — Землемер остановился и в раздумье посмотрел на собаку. — Может, угостить тебя, добрее будешь? — Он присел, вновь открыл чемодан, порылся в нем и вынул аккуратно завернутый в бумагу сверток. — Вот тут у меня колбаска от завтрака осталась. Лакомое для тебя блюдо. А ну, лови!
Голодный Барсик мгновенно проглотил кусочек колбасы. Гость нагнулся, чтобы погладить собаку, но Барсик неожиданно для всех вцепился ему в руку.
— Ах ты, сволочь этакая!
Землемер хотел пнуть собаку, но промахнулся. Барсик, отскочив, скрылся в прибрежных кустах.
— Бешеный он у вас какой-то, — зло сказал человек с чемоданом и, вернувшись к костру, стал выдавливать из пальца кровь.
В этот момент донесся визг. Барсик выскочил из кустов, подбежал к Бориске, лизнул ему руку и вдруг повалился на песок. Ноги у него конвульсивно дернулись, изо рта показалась пена.
— Так я и говорил, бешеная собака, — уверенно объявил землемер. — Не подходите к ней.
Ребята со страхом смотрели на подыхающего Барсика.
— Не может быть, чтобы бешеный, — усомнился Миша. — Бешеные собаки воды боятся, а он только что лакал, я сам видел.
Из пальца незнакомца продолжала сочиться кровь. Он покачал головой и озабоченно произнес:
— М-да, нужна прививка против бешенства. Срочно, очень срочно!
— В Ольховке у нас больница есть, — сказал Петька.
— Конечно, в Ольховку, — согласился приезжий. — Туда как короче — тропой?
— Тропой. А там поворот. Да мы вас проводим! — с необыкновенной услужливостью предложил вдруг Петька.
— Нет, зачем же? Занимайтесь своими делами, — запротестовал землемер, и в маленьких бегающих глазках его Миша увидел беспокойство.
«Ой, что-то тут не то», — встревожился Миша. Когда человек с чемоданом скрылся за кустом боярышника, он спросил Петьку:
— Ты куда его хотел проводить?
— На заставу. Подозрительный какой-то. Уж не отраву ли он нашему Барсику подбросил?
— Отраву?!
Миша, побледнев, подбежал к боярышнику и посмотрел вслед ушедшему. Почему землемер вырвал чемодан из рук Бориски? Почему он так на Барсика? Боялся, что собака своим громким лаем привлечет пограничный наряд? Миша вдруг представил, как этот человек пробирался ночью в резиновой лодке на остров. Что он там делал?.. А если б не шторм, если б не смыло лодку? Тогда человек так же тайно вернулся бы на берег и скрылся никем не замеченный?
— Петя, — негромко позвал Миша, — ты беги на заставу, а я пойду за ним.
— А Бориска? С ним, что ли, бежать-то? — спросил Петька, кивнув на больную Борискину ногу.
— Нет, один беги.
— А я… я не останусь тут, — вдруг заплакал Бориска и присел на корточки рядом с собакой. — Барсик, миленький, дружочек ты мой…
— Нашел время нюнить! — рассердился Петька. — Ну, все. Я бегу за ним, а вы пробирайтесь на заставу. — И он помчался по тропинке в глубь леса.
— Петя! Петька, постой! — крикнул Миша вдогонку, но Петька не ответил.
«Убежал!» — огорчился Миша. И в то же время он понимал, что Петька прав. Если человек с чемоданом враг, его нельзя упускать из виду.
Миша подбежал к Бориске. Тот все еще сидел на корточках возле Барсика. Лицо его, с грязными потеками, покраснело и припухло.
— Ну ладно уж, брось горевать, — начал Миша, обнимая братишку. — Понимаешь, на заставу мне надо бежать… Подозрительный этот человек. Барсика нашего отравил, в запретной зоне чего-то делал, А вдруг он шпион?
— Шпион? — протянул Бориска, повертываясь к Мише. — Этот дядька — шпион?
— Может, и нет, но сообщить пограничникам надо, и поскорей.
— Ну, тогда побежали, — оживился Бориска.
— А если тебе здесь остаться? До заставы далеко, три километра. А ты пятку порезал — бежать не сможешь, — стал уговаривать Миша.
— Ой, нет, я ни за что не останусь! — замотал взъерошенной головенкой Бориска. — Я боюсь. С Барсиком бы остался… — признался он. Губы его задрожали, а глаза снова наполнились слезами.
Миша растерянно осмотрелся. Костер угасал. У воды синела лодка. От боярышника к костру протянулись длинные тени. Скоро наступит вечер, станет темно. Врагу это на руку. Но как поступить с Бориской?
Не придумав ничего другого, Миша схватил братишку, усадил его на загорбок и побежал в сторону заставы.
Пока тропинка шла берегом, бежать с грузом на плечах было еще как-то можно. Миша даже ухитрялся на берегу говорить с Бориской. Но вот начался подъем. Стало трудно дышать. Напрягаясь изо всех сил, стараясь подбодрить себя, он принялся отсчитывать шаги: «Двадцать… Тридцать… Пятьдесят…» А сколько их еще впереди?
«Не дойду… Не успею…» — в отчаянии думал Миша, а сам еще крепче прижимал к груди босые ноги Бориски и бежал, бежал вперед.
Бориска, обняв брата за шею, сочувственно молчал. Но когда, миновав перелесок, Миша, запыхавшись, сел, чтобы передохнуть хоть минуту, Бориска не выдержал:
— Миш, ладно… Ты беги один, а то уйдет он…
— А как же ты? — не сразу сообразил Миша. Перед глазами его ходили красные круги.
— А я пойду назад. Я костер разожгу. Я не забоюсь…
— Молодец, Бориска! — Миша заглянул в ясные глаза братишки. — Я же знал, что ты храбрый. Ступай обратно, жги костер! И чтобы дыму было побольше, слышишь? Пусть шпион думает, что он обманул нас, что мы сидим себе спокойненько у огня…
В тот момент, когда Миша провожал тревожным взглядом убегавшего Бориску, Петька как раз добрался до того места, где тропа поворачивала на Ольховку, и, притаившись за кустом, оглянулся по сторонам. Человека с чемоданом не было. Петька поднялся на пригорок и снова посмотрел вокруг, однако по-прежнему никого не увидел. Тогда он перебежал поле и углубился в лес. Но человек с чемоданом как сквозь землю провалился.
«Куда он девался?» — недоумевал Петька, прислушиваясь. В лесу было тихо, лишь ветерок, долетавший с реки, изредка шевелил верхушки берез. Петька снова побежал.
Теперь тропа едва заметной полоской тянулась среди густой травы.
«Как быстро темнеет», — удивился Петька и вдруг остановился: навстречу ему из кустов вышел человек с чемоданом.
— Ты кого это тут высматриваешь? — спросил он.
— А это я… я беличьи гнезда примечаю. Осенью там всегда орехов много, — нашелся Петька.
— А где твои дружки?
— Сейчас придут. Бориска ногу порезал, быстро идти не может. А я вперед побежал.
— Вперед побежал? — недоверчиво переспросил человек. — Врешь ведь, стервец! Я давно за тобой наблюдаю. Отличиться решил? Ты что же, сопляк, за шпиона, что ли, меня сдуру принял?
Петька молчал и незаметно пятился назад.
«Удеру», — думал он.
— Что, стрекача решил задать? — разгадал намерения Петьки незнакомец. — Черта с два! Теперь со мной пойдешь.
— Не пойду я с вами! — выкрикнул Петька.
— Нет, пойдешь! — И человек, отбросив чемодан, схватил Петьку за шиворот.
Петька извивался вьюном, стараясь вырваться. Изловчившись, он вцепился зубами в руку незнакомца, и тот на какое-то мгновение выпустил его. Петька побежал. Но далеко уйти ему не удалось: незнакомец догнал его, сшиб с ног и стал избивать, не давая подняться.
Петька вскоре затих. В глазах потемнело, все куда-то поплыло.
Вдруг что-то остановило незнакомца. Он прислушался и, подхватив чемодан, бросился в березняк. В тишине все явственнее слышался отдаленный топот ног и повизгивание собаки.
— Сюда! Сюда! — крикнул старшина Смирнов.
Когда Миша подбежал, Петька уже лежал на руках у пограничника. Электрический фонарик освещал бледное лицо с закрытыми глазами.
— Петя! Живой? — испуганно крикнул Миша, обнимая друга.
— Жив, жив будет твой Петька, не бойся! Сто лет проживет, — ободряюще сказал старшина и передал Петьку своему помощнику. — Неси быстрее, товарищ Никифоров!
Рекс — огромный черно-серый пес — вел себя беспокойно. Он метался, взвизгивал и вдруг с силой натянул поводок, увлекая за собой проводника.
— Вперед! — отрывисто скомандовал Смирнов.
Миша бежал следом за ними.
— Не уйдешь, никуда ты от нас не уйдешь! — шептал он, кусая губы и вытирая навертывающиеся на глаза слезы.
Добежав до ручья, Рекс остановился и закрутился на месте.
— По ручью пошел! — сказал проводник. — Куда ж податься? Вверх?
— По логике надо бы вверх, — мгновение подумав, сказал старшина. — Железнодорожный разъезд, проходящие поезда… Может вскочить на подножку вагона. Но там дружинники из Ольховки. Крепкие ребята.
— Значит?..
— Значит, вниз по ручью!
И старшина не ошибся — Рекс опять напал на след.
Под ногами Миши хлюпала студеная ключевая вода, шуршала галька, цеплялась за ноги густая трава.
«Скорее, скорее!» — с волнением подгонял он себя.
В одном месте Рекс снова остановился и стал бросаться из стороны в сторону.
— Опытный гад, хитрый. Как петляет! — покачал головой старшина.
Вместе с Мишей он поднялся на край оврага и стал пристально всматриваться в темноту.
Здесь, на бугре, было значительно светлее. Запоздалая луна, выйдя из-за горы, озаряла неровные ольховские поля. Справа за рощицей, точно озеро, серебрилась пшеница, чуть ближе ясно проступали длинные борозды картофельного поля. А что это темнеет в низине? Миша вгляделся. Да это же школьный кукурузный участок! Припомнился полдень, разговор с Петькой, Бориска, носившийся с Барсиком по полю в поисках «взаправдашних» шпионов. Вспомнилось и то, как они нашли Бориску в высоких зарослях кукурузы и Петька сказал: «Тут не то что пацан — дядя достань воробушка с головой упрячется».
— Товарищ Смирнов, — тронул Миша за рукав старшину. — А если вон там, в кукурузе?..
— В кукурузе? Что ж… Можно посмотреть в кукурузе.
Смирнов подошел к проводнику собаки и что-то сказал. Рекс, натягивая поводок, побежал вдоль оврага, потом исчез в траве, снова появился на какую-то долю секунды в бледном лунном свете.
И вдруг в тишине ночи раздалась громкая, отчетливая команда:
— Фас!
Не успел Миша ни о чем подумать, как с кукурузного поля донесся лай разъяренного Рекса и вопли:
— Спаси-те-е!
— Спасем! Обязательно спасем! Теперь никуда не уйдешь! — коротко и спокойно подвел итог операции старшина.
…К реке спускались прямо с горы, минуя дороги и тропы. Еще издали Миша увидел небольшое зарево над водой. Это горел костер. Крикнув старшине, чтобы шли туда, на костер, Миша стремительно помчался вперед.
Вот и берег. Сквозь кусты боярышника уже видно, как ветер слегка колышет невысокое пламя. Но где же Бориска? Разве это не он жег костер? Дрожащими руками раздвинул Миша кусты, и по телу его пробежал холодок: Бориски у костра не было. Миша готов был уже позвать на помощь Смирнова, но тут услышал дрожащий голосок:
Средь нас был юный барабанщик,
В атаку он шел впереди…
Из темноты, пугливо озираясь, выглянул Бориска. Бросив в костер хворост, он сел, поджал под себя ноги и снова запел.
— Бориска! — внезапно охрипнув, позвал Миша и подбежал к костру.
— А я маленечко плакал, — признался Бориска, кулаком смахивая слезы. — Почему ты долго не приходил?
— Погоди, все узнаешь, Бориска. Сейчас узнаешь. Смотри!..
Миша приподнял братишку над головой, и в отблесках костра Бориска увидел того человека, которого они привезли с острова. Он шел, спотыкаясь и семеня ногами. Руки его были связаны, и чемодан нес старшина Смирнов. А за этим человеком шагала огромная овчарка. Когда человек запинался, собака глухо рычала, и он трусливо ускорял шаг.
— Ну, здоро́во, барабанщик! Я слышал, как ты пел, — сказал старшина, протягивая Бориске руку. — А ты, землемер, садись, набегался сегодня вдосталь. Тем временем мы посмотрим, что у тебя в чемодане…
Смирнов придвинул чемодан к костру, открыл крышку и вытряхнул на плащ-палатку все его содержимое.
— Так, так, бутерброды… Обыкновенное дело… А почему этот кусочек колбасы отдельно завернут? Проверим его в лаборатории. — Потом Смирнов постучал пальцем по донышку чемодана. — Гляди, Бориска, дно-то двойное, — сказал он. — Ну-ка заглянем, что лежит под этим дном у нашего землемера? Может, теодолит или еще какой землемерный прибор? Да нет, Бориска, аппарат лежит! Фотографический. Малюсенький-то какой, будто игрушечный! И микропленка спрятана… Понятно, землемер. Границу, значит, нашу снимать задумал. И для каких таких целей? Ладно, на допросе скажешь. А пока, Бориска, — продолжал рассуждать старшина, — мы выпустим воздух из резиновой лодки и аккуратно сложим ее в чемодан. И чемодан будто небольшой, а гляди, умещается! Лодка-то из тонкой прорезиненной ткани сделана. И как ты ее упустил, землемер? Бывает…
Смирнов, упаковав лодку, щелкнул замочком чемодана и весело сказал:
— Готово, можно идти на заставу!
Бориска смотрел на все происходящее широко раскрытыми глазами. Ему не верилось, что такой вот обычный с виду человек мог оказаться шпионом. Не верилось, что рядом стоит настоящая пограничная овчарка. Она дружелюбно вильнула Бориске хвостом и зарычала на «землемера», когда тот замешкался, подымаясь с земли. Может быть, долго бы еще размышлял Бориска, но старшина взял его за руку, прижал к себе и сказал, обращаясь к овчарке:
— Рекс, этого мальчика зовут Бориской. Он очень смелый. Он ждал нас один ночью на берегу, жег костер и пел хорошую песню про барабанщика. Но у этого мальчика большое горе. Сегодня погиб его лучший друг — Барсик — от руки врага.
«Землемер» исподлобья взглянул на старшину и усмехнулся.
— Смеешься, гад! — обозлился Миша. — Петьку чуть не убил, собаку отравил… — И Миша невольно шагнул к «землемеру», сжимая кулаки.
— Ничего, парень, он свое получит, — сказал старшина. — А теперь пошли. — И он посадил Бориску себе на плечо.
А над протокой еще долго пылал костер, озаряя красноватым светом черную воду и прибрежные кусты.
ПОДЬКА
Родька вздрогнул и остановился. Неизвестно, по какой причине качнулись ветки багульника шагах в пяти от него, чуть правее тропинки. «Может, там кто сидит?» — с опаской подумал он, всматриваясь в невысокий, с коричневыми веточками и маленькими продолговатыми листочками куст.
Осторожно шагнул Родька с тропы, раздвинул куст и невольно отшатнулся. Поджимая сломанное крыло, разинув огромный черный клюв с языком острым, как шильце, на него глядел вороненок. Шея у него была вытянута, и на ней явно недоставало перьев.
— Дрался ты, что ли, с кем? — Родька протянул к вороненку руку, но тот с таким шумом взъерошился, так задвигал клювом и замигал злыми глазами-бусиками, что Родьке волей-неволей пришлось отступить.
Ясно, что вороненок побывал в какой-то передряге. Может, без разрешения родителей стал учиться летать да стукнулся о ствол дерева, или дрался с кем-нибудь? Мало ли как бывает… Коршун мог налететь — и вороненок спасся от него чудом. А тут еще Родька…
Глупый вороненок не понимал, кто его друг, а кто враг.
Однако сидеть в таком взъерошенном виде было утомительно, а бежать вороненок не мог. Под здоровым крылом у него была еще сломанная нога.
— Бедненький, да кто же это тебя так? — Родька взял его на руки. Ощипанная шея, переломанное крылышко и подбитая нога — ну как тут не пожалеть птенца?
Задрав спереди рубашку, Родька осторожно положил туда вороненка и понес его показывать своему деду.
Был понедельник. Дед в такие дни, особенно после встречи с Бердниковым, находился в состоянии тягостного раздумья… Этот Бердников работал в каком-то строительном тресте, снабженцем, что ли. К деду Мохову ездил по выходным дням отдыхать на природе. Когда они встречались, перед ними на самодельном дедовом столике-одноножке, врытом в землю под раскидистой черемухой, высились горки соленых огурцов, хлеба, колбасы, жареной рыбы; стояли тарелки с недоеденной ухой и, конечно же, пустые бутылки, которые потом дед стыдливо уносил в ящик за сарай. В часы шумных бесед дед иногда вдруг радостно заявлял, что отдых у них с Борисом Семеновичем идет на полную катушку.
А назавтра молчаливый, уйдя мыслями в себя, сидя на берегу где-нибудь неподалеку от дома, он мог подолгу, не глядя на Родьку, обстругивать ножичком топорище, черенок для лопаты или затачивать бруском крючки на сазанов. Родька понимал: с похмелья деду тяжко небось, и хоть сердился на него, виду не подавал. В общем-то, добрый был у него дед. И жить тут было хорошо и привольно.
Здесь, на берегу большой дальневосточной реки, бакенщик Мохов вырастил всех своих детей, в том числе и младшую дочь Марию — мать Родьки. Сначала она работала на ферме в колхозе, потом вышла замуж и переехала в город вместе с Алексеем — отцом Родьки, там приобрела новую специальность — формовщицы, стала работать в чугунолитейном цехе, где рядом у вагранки стоял Родькин отец.
Можно было бы и деду Мохову уехать к ним на жительство, однако он не захотел переезжать ни к сыну на стройку, ни к дочерям. Так и продолжал жить у речных створов, издали похожих на зебр. Даже когда ушел на пенсию, не стал переезжать. Помогал новому бакенщику зажигать керосиновые фонари, а когда пришла автоматика, стало даже интересней. Как ребенок, радовался Мохов, особенно в первые дни, выходя на берег в сумерках. Словно чья-то невидимая рука одним махом зажигала огни по всей реке. Красота!
Летом Мохов рыбачил. С наступлением зимы отправлялся белковать. Ходил и на кабанов. Если охота не удавалась, он пристраивался к людям из колхоза, помогал заготовлять лес. Ну, а с конца апреля, как только вскрывалась река, он снова был на берегу. Каждый воскресный день к нему приезжал Родька. То с матерью и отцом, то один. Он уже знал дорогу.
Сейчас, когда его родители находились где-то на юге и Родька жил у деда, в город можно было бы не ездить, да вот Бердников… Пообещал ведь купить карасевых крючков. И не купил. Говорит, не было в магазине. Пришлось Родьке в понедельник ехать самому. Съездил и купил. А вдобавок еще нашел вороненка.
Увидев в подоле рубахи Родьки живность, дед нахмурился. Он сидел на камне у воды, затачивая сазаньи крючки. Потом что-то буркнул сердито. По голосу Родька понял, что дед недоволен находкой. Но расспрашивать не стал.
Мохов сам разговорился к вечеру. Когда поели и стали ложиться спать, чтобы еще с ночи плыть на остров за сазанами, дед неожиданно заговорил о воронах.
— Пакостная это птица, ворона. Только и пользы, что падаль подбирает. Да и не одну падаль…
Лежа на своем неизменном месте у печки, держа руки под головой, он стал рассказывать о том, как однажды зимой вороны чуть не уморили с голоду охотников.
— Бедная была в тот год тайга. Все снег да бураны, куда выйдешь? Помню, мы все сухари поели. А тут — на тебе, сохатый. Повалил его кто-то из наших ребят недалеко от лабаза. Ну, счастье, конечно. Освежевали, подкрепились. Остатки мяса уложили на ветки пихтача возле лабаза, чтобы волки не съели. А через день как раз хорошая погода выдалась, и мы снова промышлять ушли. Встали на лыжи, да и в разные концы. Дня через три собрались всей артелью подбить бабки. Может, кому и подфартило? Ну, собрались, значит, и вот ведь смехота: даже зайчишки никто не принес. Бескормица разогнала зверье. А что касается животов, у всех ремни на последней дырке. Голодные, злые, как волки. Пошли к лабазу за остатками мяса. И что бы ты думал, Радивон?
Дед умолк, а Родька присел на кровати. Полным именем «Радивон» дед называл его только в особых случаях, и надо было быть тогда наиболее внимательным к его словам.
— Не нашли мы на ветках пихтача мяса. Не нашли.
Дед снова умолк, а Родька спросил:
— Кто же его съел?
— Кто-кто, вороны! Я еще когда к лабазу подходил, слышал их карканье. «Неужели?..» — думаю. А оно так и случилось. Вокруг той пихты, где лежало мясо, мыпотом, когда очнулись, только вороний помет и нашли. Попировали кумушки всласть. Если какое мясо и осталось, так ведь оно все изгажено. Веришь, Радивон, я тогда со злости все патроны на этих ворон высадил. Кружили они, пакости, недалеко от лабаза.
В наступившей тишине Родька услышал, как за входными дверями мяукнул кот Васька. Тоненько, просительно. «Мяукай, мяукай, все равно в дом не пущу».
Родька давно усвоил повадки кота. Большой, пушистый, с дымчатой шерстью, как у голубого песца, Васька только с виду казался флегматиком. На самом же деле он был хорошим охотником. Сколько бурундучьих хвостов находил Родька около дома каждый день! Васька ловил бурундуков в лесу, а обедать и завтракать шел домой. Да что бурундуки! Однажды Васька подрался с енотом! Правда, как рассказывал дед, нападение было со стороны енота, но репутация Васьки от этого нисколько не пострадала. Как-никак, енот все же величиной с собаку…
Когда Васька мяукнул еще раз, Родька под кроватью услышал легкий шумок. Это зашевелился в корзине вороненок. «Неужели учуял кота?» И Родька сам себе ответил: «Конечно, учуял!»
Стихнет Васька — молчит и вороненок. Стоило Ваське мяукнуть — в корзине начиналось шевеленье. Чуял вороненка и Васька. Зачем же ему мяукать? Но удивительно, как учуял? Ведь кот до самого вечера пропадал сегодня в лесу. Он даже не видел вороненка.
«Теперь у тебя два врага — дед и кот Васька», — подумал Родька о вороненке и осторожно выдвинул корзину из-под кровати. Но в сумерках, да еще на дне корзины, он увидел только его разинутый клюв. Пришлось протянуть руку, чтобы убедиться, не сползла ли повязка, которую он намотал на сломанную ногу птицы. Повязка была на месте, а что надо сделать с крылом, Родька, не знал. Обращаться за советом к деду было бесполезно, он понял это с первой минуты, как только показал ему вороненка. А теперь, после рассказа про случай в тайге, Родька побоится даже сказать, что у него под кроватью «живность». «Но это ведь вороненок, а не ворона!» — попробовал затеять мысленный спор Родька с дедом. «А… все едино», — сказал бы дед; Родька уже предвидел, что он при этом ответит.
Но тут Родька вспомнил про волков, и у него появилось сразу много вопросов.
— Дедушка, — сказал он тихо, не зная, спит или еще не спит дед.
— Чего тебе? — раздалось у печки.
— Дедушка, — в волнении начал Родька, — а волк тоже вред наносит?
— Еще какой!
— И его надо убивать?
— А как же! Он тоже вне закона. И ворона, и ястреб, и волк. Всех их надо уничтожать, чтобы не мешали жить другим.
— А волчонка?
— Чего волчонка?
— Волчонка, когда в лесу найдешь, его тоже надо убивать?
— Зачем же убивать волчонка? Его надо домой забрать, — ответил дед как о вопросе, давно уже решенном.
— А вороненка?
— Чего вороненка?
— Ну, вороненка…
У печки заскрипела кровать, дед отрывисто кашлянул — и Родька понял, что неожиданно попал в точку. И как только ему пришло в голову заговорить о волках!
— Ты, Радивон, давай не хитроумь. Все одно любить ворон меня не заставишь.
— Да я не об этом. — Родька облегченно вздохнул и тут, словно определив, что разговор идет о нем, вороненок подал голос из корзины. Он, наверное, хотел каркнуть на деда за то, что тот так сказал о воронах, но не хватило уменья и сил. Вышло что-то похожее на «ка-а-а». Но все-таки вышло, и дед рассмеялся.
— А хитрый же ты, Радивон, вороненка в доме припрятал. Видно, в отца весь, Мария проще. Мария никогда бы отседова не уехала, если бы не Алексей. Сумел переманить как-то в город.
Вороненок снова каркнул, и теперь уже смеялись оба: внук и дед. И по тому, как дед смеялся, Родька почувствовал — не имеет он никакой злости на вороненка.
— Ну, показывай свою живность, — сказал дед, вставая с койки. Он подошел к столу, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.
Свет, падавший в корзину, напугал вороненка. Дрожа всем телом, он прижался к одной из сторон корзины и показался Родьке меньше, чем был на самом деле.
— Что, пакостная птица, трусишь? — сказал дед и, нагнувшись, взял птенца обеими руками. Тот не сопротивлялся. Дед осторожно положил его на крашеный пол и присел рядом с Родькой на краю кровати. — Вижу, все вижу, — сказал он, присмотревшись. — Крыло у тебя сломано и нога. А ногу, Родька, ты неправильно забинтовал. Неси-ка сюда лучины.
Родька быстро сбегал на улицу, приволок кедровое полено и стал щепать лучины. Тем временем дед оторвал от чистой тряпки тоненькую ленточку, снова взял вороненка и усадил его между колен.
— Смотри на него, пакостника, жить хочет!
Дед взял лучину, переломил ее надвое и обе половинки приложил к крылу: одну снизу, другую сверху.
— Это называется шиной, — поучительно сказал он Родьке. — Бинтуй.
Родька взял оторванную дедом тряпицу и стал обматывать ею крыло с лучинами.
— Постой, постой, не торопись, — останавливал его дед, на ощупь проверяя, правильно ли сложены косточки переломленного крыла. Но все, кажется, было в порядке. Дед показал, как завязывать на крыле конец тряпочки и, когда Родька выполнил это, перевернул вороненка кверху брюшком. Теперь можно было приниматься за ногу.
Кот Василий, пробравшийся в дом, когда Родька бегал за поленом, лежал тут же, у ног деда на боку и лениво наблюдал за всеми процедурами перевязки.
— Смотри, Васька, не вздумай тронуть, — строго пригрозил ему дед, показывая пальцем на вороненка, и снова уложил птенца в корзину. Потом, подумав, спросил: — А где у нас будет стоять эта корзина, Радивон? Под кроватью темно, надо бы к печке, на свет.
— А Васька?
— Так Васька и под кровать заберется. И чтобы он не забрался, подлец, в корзину, надо ее сверху зашнуровать шпагатом. Соображаешь?
Однако, когда Родька принес моток шпагата, дед долго не мог приняться за работу, все смотрел на вороненка, прицеливался к нему взглядом.
— А ну, отнеси лампу подале, — попросил он Родьку. — А теперь придвинь ближе… Так. Видишь, нет, крыло у него вроде бы синевой отдает?
— Есть немного, — согласился Родька, не понимая, однако, что этим хочет сказать дед.
— Чего немного-то? Отдает синевой как надо! — И вдруг сменил запальчивый тон на радостный: — Во́рон, ведь это, Родька, настоящий во́рон! Как это я сразу-то не разглядел? Мал он совсем еще, оттого, наверное.
Родька стоял и с непонимающим видом смотрел на деда, который схватил вороненка, поднес его к самому свету.
— Во́рон или воро́на, какая тут разница. — Он пожал плечами.
— Эх-хе, сказанул! — рассмеялся дед. — Сразу видать, городний. Да во́рон, ты знаешь, где летает? В самом поднебесье, где орел. Летит и клекочет, словно на какой трубе подыгрывает. Во́рон это не воро́на! — И, к удивлению Родьки, дед, снова водрузив себе вороненка на колени, один, сноровисто принялся перебинтовывать ему крыло.
Уже когда корзина с вороненком была зашнурована шпагатом и поставлена туда, куда и указывал дед — к печке, он, улегшись на свою койку, стал рассказывать:
— Во́роны, они и живут-то не стаями, как воро́ны, а попарно, подале ото всех. И гнездятся на скалах или в хорошем лесу. Птица эта гордость свою имеет, не станет настырничать, как ворона… Ух и артисты, скажу я тебе, эти во́роны! — Дед тихонько, про себя рассмеялся. — Иду я, Радивон, однажды по лесу с таким же городним, как ты. А из-за деревьев нас словно кто покликал. «Человек», — говорит мой товарищ. Я про себя смеюсь. Потом раздался лай. «Собака», — говорит мой товарищ. Я смеюсь. Потом как каркнет нам под самое ухо во́рон, тут уж мы оба рассмеялись… Вот так, Радивон, понимать надо природу…
Все дни до самой субботы Родька держал корзину в доме, кормил вороненка дождевыми червями, рыбой, мясом, поил свежей водой. И надо сказать, вороненок ел и пил с удовольствием. А утром в субботу он отнес его вместе с корзиной на чердак. Отнес, чтобы не показывать Бердникову. Заполошный человек… Чего доброго, еще схватит больного вороненка на руки. А руки у него были такие же бесшабашные, как он сам. Он даже и одевался в дорогу, не думая что к чему. Со старыми брюками мог надеть, например, белую капроновую сорочку и поехать в таком виде на острова с ночевкой.
Или еще лучше, в жаркий летний день приезжал к деду в толстом свитере и резиновых сапогах. Зачем, спрашивается? Сапоги все равно снимались и свитер тоже, и целый день Бердников ходил в плавках, как на пляже.
А как он орал, когда был на реке! Залезет в воду, хлюпается и орет что есть мочи:
— Водичка-то, водичка!.. Это не водичка, а Черное море! — И хохочет беспрерывно, бьет себя по груди и бедрам, словно здесь, на воде, выколачивает трестовскую пыль.
Родька понимал, что Бердникову нравилась теплая вода в реке, но зачем об этом шуметь? Приезжавшие на выходной в эти места горожане с брезгливостью смотрели в сторону Бердникова и пожимали плечами: что, мол, это за хват?
И еще. Родьке не нравилось, что постоянный гость деда не знал никакой меры, когда ловил рыбу. Клюет, допустим, карась, он ловит и ловит. Ведро, два. А зачем ему столько? Сам же говорил, что отправил жену к теще в Свердловск, кто ему станет чистить рыбу? Ясно, что рыба у Бердникова пропадала.
Нет, Родька считал, что человек должен поступать разумно. Вот, например, как Федор Иванович. Старый пограничный командир. Уже в годах, на пенсии. А поедут они втроем — дед, он и Родька рыбачить, поймает Федор Иванович малого карася и выпустит тут же в воду. «Пусть живет, — скажет с усмешкой, — набирает жиру. Какой толк из него, костлявого?» Изловив двух-трех «лаптей», как называл он крупных, побольше ладони карасей, Федор Иванович смотает закидушки, а сам ляжет в траву и смотрит, как плывут облака. Или соберет на берегу сухой плавник, костер разожжет. Чудной… Смотрит на огонь, а лицо у него такое радостное, радостное.
Или взять отца Мотьки, механика колхозной мастерской. Как он расшумелся однажды на берегу!.. Возвращались как-то в воскресенье отдыхавшие в этих местах горожане. Катер за ними пришел. А они… что ни взрослый — охапка веток черемухи. Дети, те поскромнее, нарвали полевых цветов, а взрослые — черемуху. Черемухи на берегу много. Не терпится, сорви маленькую веточку, поставь дома в воду, вспоминай о хорошем дне. Но к чему охапка? Мотькин отец увидел это и давай срамить тех, у кого большие букеты. Вроде бы и смешно, как с цепи человек сорвался. Угрожает за черемуху! Хохотали над Мотькиным отцом, когда катер отходил. А потом, когда их оштрафовали, наверняка одумались.
Жизнь в домике деда Мохова текла своим чередом. Прошло две недели с той поры, как в кустах багульника Родька нашел вороненка. Тот заметно окреп, повзрослел. Припадая на вылеченную ногу, с важным видом ходил по дому. Пробовал даже взлетать. И шея у него стала оперяться, да и весь он становился черным-черным с оттенком синевы.
Кот Васька признал нового жильца в доме сразу же при первом знакомстве. А почему это случилось, объяснить нетрудно.
Знакомство кота Васьки с вороненком произошло в тот день, когда вечером, при свете керосиновой лампы дед вынул из корзины «живность», осмотрел ее тщательно и посадил на пол.
— Подь-ка ко мне, — усевшись на табуретку, поманил он к себе вороненка. И — смехота, — вороненок пошел к деду! Он, конечно, не шел, а ковылял, с трудом передвигая больную ногу, но деда все это прошибло до слез.
— Подь-ка, подь-ка, — поманил он еще раз вороненка, и, когда тот снова к нему пошел, дед залился веселым смехом: — Да ты же, брат, ученый! Тебе в цирке выступать, а не перед Родькой и котом! Ах ты, Подька! — Дед схватил вороненка на руки и осторожно прижал к груди. Он даже не заметил, как нарек вороненка именем: «Подька».
Когда Подька снова оказался на полу, Васька для знакомства с ним проявил обычное кошачье лукавство. Мурлыча, он улегся на бочок и нежно коснулся его лапкой. Вороненок, раскрыв свой здоровенный клюв, произнес что-то вроде: «кра…а, кра…», и это окончательно умилило Ваську. Подвинувшись к вороненку еще ближе, он незаметно ухватил Подькину шейку острыми зубками. Но тут же увидел над своим глазом острый и крепкий Подькин клюв. Сожми зубки на шее Подьки — Васька в ту же секунду лишился бы глаза. Лишиться глаза из-за какого-то паршивого вороненка? Вежливо шевельнув хвостом, Васька откатился от Подьки, встал на ноги и как всякий кот, признающий в себе силу и гордость, отправился восвояси. Так между котом и Подькой с первого же раза установилось мирное сосуществование.
А вороненок все больше и больше потешал деда и Родьку. Как-то Бердников, изменив своей привычке, не приехал отдыхать к деду Мохову и тот, увлеченный Подькой, даже не заметил отсутствия на своем воскресном столе бутылки «московской».
Подьку в этот день посадили на крышу сарая и он как бы знакомился с миром. Приседал на коньке крыши, когда над ним пролетала стая ласточек. Выпрямлялся, прихорашивался и чистил клюв, когда вокруг все было спокойно. Не считаясь ни с какими обстоятельствами, вдруг начинал испытывать силу своего голоса: «карл… карл…» — раздавалось на крыше. И все это Подька делал с такими обезьяньими ужимками, что не хохотать было невозможно.
Родька в тот день чуть живот не надорвал, а дед до самой ночи сохранил хорошее настроение.
А еще через день Подька спас от позора Ваську. Он уже начинал немножко полетывать и как-то сумел перебраться с сарая на крышу дома. С этого более удобного для обозрения места Подька увидел существо, похожее на серую собачонку. Это был енот, пробегавший мимо дома деда Мохова, тот самый енот, который не прочь был при удобном случае оторвать голову коту Василию.
Подька замахал крыльями и поднял отчаянный крик. Енот, испугавшись, стал удирать в гору, и Васька, прыгнувший в этот момент на забор, мог видеть, как жалкий трус бежал по тропинке.
Крыша приносила Подьке много удовольствий. Но самым приятным, кроме, конечно, еды, было для вороненка сидеть на плече у Родьки, когда тот совершал путешествия по берегу.
Взяв в руки палку и посадив на плечо Подьку, внук кричал деду, что пошел прогуляться, и они чинно шли с вороненком вдоль реки.
— Счастливо возвращаться! — дед махал им старой кепкой и бормотал, смеясь про себя: — Родька-Подька. Ишь ты, складно…
Вороненок по-прежнему трусил, когда над ним пролетали крупные птицы. В такие минуты Родька терпеливо переносил на своем плече остроту Подькиных когтей. И удивительное дело: Подька боялся не только коршунов, но и своих родичей — ворон. Это-то как раз больше всего и радовало Родьку. Найдя тут же, под ногами какую-нибудь букашку, Родька клал ее на раскрытую ладонь и подносил поближе к Подькиному клюву. Букашка исчезала мгновенно, и в вороньих глазах-бусинах вспыхивал огонек одобрения.
Еще любил Подька, когда, очутившись в руках Родьки, он, подброшенный им вверх, вдруг получал возможность расправить крылья и некоторое время парить в воздухе. А потом сесть куда-нибудь в траву. В такие минуты Подька ощущал необыкновенный прилив сил и с благодарностью смотрел на Родьку.
Шли дни… подходило лето к концу. И однажды случилось то, чего не могли предположить ни Родька, ни Подька.
Был ненастный ветреный день. Шумела река, набегая пенистыми волнами на берег. Из темных лохматых туч струились косые белесые столбы дождя. Дождь хлестал по крыше дома, где у закрытого окна сидели Мохов, Родька, вороненок и кот.
В ненастные дни Родьке всегда становилось не по себе. А сейчас особенно — лето кончилось. Он с нетерпением ждал, когда пройдут косяки туч и выглянет солнце. Хоть на минуточку, хоть на четверть часа. И вот как только лучи пробивались на землю, Родька, схватив вороненка, бежал на берег. «Солнце, солнце, посвети еще немного! Скоро нам с Подькой ехать в город, учиться!»
Вороненок, сидя на плече Родьки, от ветра хохлился и в то же время прислушивался к голосу лучшего на свете друга.
Однажды Родька с вороненком решили прогуляться по берегу. Сначала все было так, как и в прошлые разы. Родька на ходу угощал чем-нибудь вкусным Подьку, тот, сидя на плече, смотрел вверх или по сторонам. Потом, когда дошли до знакомой лужайки, Родька подбросил вороненка. Тот, расправив крылья, понесся по ветру. И тут случилось непредвиденное…
Они точно давно поджидали Подьку — два черных ворона. Увидев его парящим над берегом, они вырвались откуда-то из кустов и, как разбойники, подлетели к вороненку. Не успел он одуматься, как они, подталкивая его крыльями, стали уводить все дальше и дальше от Родьки, потом заставили лететь в гору, благо им помогал попутный ветер. И скрылись в чаще на горе.
Случилось это все так неожиданно и быстро, что Родька уже спустя несколько минут закричал в отчаянии.
— Подька-а!..
Но вороненка точно и не бывало на свете.
Не зная, что делать, Родька побежал к деду. А тот только руками развел:
— Как же ты не усмотрел его, Радивон?
Они вышли на крыльцо. Родька чуть не плакал от досады — кто же знал, что это может случиться…
— Да, брат, неприятность большая, — расчесывая пальцами бороду, печально говорил дед. — Я же тебе сказывал, птица, она и есть птица…
— Но Подька-то наш!
— Вот тебе и наш. Уволокли его родители…
Неожиданно раздался отчаянной силы гром, похожий на пушечный выстрел. А потом, когда все утихло, с горы донеслось знакомое: «О-го-го!..» Конечно, это кричал Бердников. Родька хорошо знал его раскатистый голос.
Обрадованный дед, торопясь, вышел из дому и, глядя на гору, замахал рукой.
— О-го-го!.. — донеслось сверху, и Родька, выйдя вслед за дедом, видел, как уверенно ступает Бердников по каменистой тропинке косогора. На этот раз он был одет по погоде: в черный резиновый плащ, резиновые сапоги. На высокой его голове маячила, поблескивая в лучах брызнувшего солнца, треугольная шляпа, похожая на зюйдвестку.
— Так я и знал, на охоту собрался, — сказал дед, рассмотрев за плечами Бердникова ружье. Но что он тащил в руках и прятал за спину?
Бердников, казалось, не пришел, а съехал с горы. Бодро шагая средь высокой полыни, выросшей к концу лета на задах дома, он, улыбаясь во весь рот, подошел к деду и, став шагах в трех от него навытяжку, приставил свободную руку к зюйдвестке:
— Разрешите доложить, рядовой Бердников явился по вашему приказанию! Принимай подарочек, Семен Семеныч…
Расхохотавшись, Бердников вынул из-за спины руку, держа в ней черную птицу, и протянул ее Мохову.
— Что это? — оторопело спросил дед.
— Глухарь, ты что, не видишь? — громко сказал Бердников.
— Какой же это глухарь… Это же, это же… — дед от волнения растерял слова.
— Подька наш! — не своим голосом закричал Родька.
— Какой Подька? Чего вы мелете? Обыкновенная ворона, молоденькая притом! — Бердников продолжал похохатывать. — Иду, понимаешь, а ее две большие вороны гоняют по лесу. Она меня как увидела — и ко мне.
— А ты вскинул ружье да бац?
— Ну да, бац, — подтвердил Бердников. — Тут как раз гром грянул. Думаю, разнесло мою ворону.
— Ворону, ворону… На птенца малого ружье поднял?! Он к тебе защиты искать, а ты его бац?..
Родька не видел, как лицо деда наливалось гневом. Сжимая кулаки, он смотрел сквозь слезы на тоненькую, с поникшей головой, шейку Польки.
— Да что это вы, ворону пожалели… Ну, давайте, поминки по ней справим, — усмехаясь, заговорил Бердников и вынул из кармана бутылку «московской».
— Поминки?! — Дед задохнулся. — Вот что, товарищ Бердников, клади-ка ты свою пол-литру назад и иди-ка ты отседова на все четыре стороны! Понял? Вот так…
Дед, резко повернувшись, пошел от Бердникова все ускоряющимся шагом, а Родька, схватив убитого вороненка, заплакал и побежал за ним. Он бежал долго-долго, пока глаза его не сделались сухими.
ТИХО НА МОРЕ
Все началось как-то вдруг. В обеденный перерыв прибежал отец и, сбрасывая полушубок, крикнул:
— Давай, мать, что у тебя там горяченького! — И, когда хлебал щи, объяснял скороговоркой: — Как наперли, наперли! Две «мэ-рэ-эски» сразу, под самый праздник. Часть селедки решили на комбинат саввенским, как они нам свежей горбуши. Помнишь, весной горбуши у нас не хватило, и они сразу целый плашкоут. А что, выполнили план!
Мать, уставшая после ночной смены, подсела к столу.
— Чем повезете-то в Саввено?
— Плашкоутом, ясное дело! Селедку и заодно снасти вернем. Хорошо выручили нас в этом году саввенские.
— Может, машинами в кузовах? Льды, наверное, в Саввено.
— Звонили туда утром. Никаких льдов. И не штормит. Тихо на море.
Отец отодвинул тарелку с недоеденными щами, выпил короткими глотками стакан крепкого чаю и засуетился.
— Не ты ли уж собираешься с плашкоутом?
— А кому же? Петро Силин дни догуливает. Отпускник. Я дал согласие.
— Да ты что, Митя, — всполошилась мать, — такой морозище! Опять спину схватит! Давно ли?..
— Не бойсь, мать, полный порядок! — ответил отец весело, как отвечал иногда матери Санька. — До Саввено ходу сколько? Пара часов. Столько же на разгрузку. Подпишем документы и обратно. К пяти обернемся, это уж точно! Еще на вечер к Саньке в школу поспеем. Верно, Сань?
Санька, молча смотревший на отца, думал о том, что мать все-таки права. Куда сейчас отцу в море? Хватит, отплавал свое и матросом на сейнере, и шкипером на плашкоутах. Продуло ветрами основательно. Саввено, конечно, недалеко, да ведь ноябрь. В зеленой воде бухты уже комья «сала».
— Бать… Может, не плавать? — начал Санька, но тут же умолк. Отец, надевавший валенки, вдруг застыл с болезненно вытянутой шеей. Санька понял: в пояснице схватило. Ему даже показалось, что он услышал тихий отцовский стон. Но тут отец, подмигнув Саньке, с неожиданной быстротой обулся, сухонький, сутулясь, гладя ладонью свое покрытое рыжеватой щетиной лицо, бодрясь, прошелся по комнате, и Саньке вдруг стало жаль отца. Ведь не для себя же старается.
— Бать… Возьми меня с собой, я тебе помогать рулить буду, — с надеждой, что отец не откажет, сказал Санька. — Рулить сейчас просто, тихо на море.
Отец посмотрел на Саньку, потом с опаской поискал взглядом по дому и сказал негромко:
— Иди, спроси мать.
Издали, с прикатанной машинами снежной дороги, где шел Санька с отцом, плашкоут походил на плоский железный поплавок. Да это и был поплавок, похожий на баржу небольших размеров. Трюмов плашкоут не имел, рыбу грузили прямо на палубу. Разве что только кубрик в носовой части. Там была и койка, и железная печка. Все это Санька хорошо знал. Летом, в каникулы, когда отец еще работал шкипером, он часто плавал с ним в Саввено. Давняя, крепкая дружба велась между комбинатами.
Сельдь на плашкоут была уже погружена, когда Санька с отцом подошли к причалу. Отливающая и перламутром, и зеленью, с бесчисленным множеством глаз и хвостов куча, похожая на азиатское чудовище, лежала на толстом слое капроновых сетей, которые надо было вернуть саввенским. Куча была большая, расползалась до самых бортов, и, когда накрыли ее брезентом, Саньке сделалось страшновато. По этой куче, как по крыше шатра, можно было ходить только держась за веревку. А вдруг качка? Но в бухте было тихо, значит, тихо на море.
Санька огляделся. Тяжелая, как ртуть, вода медленными, угрюмыми волнами докатывалась до причала и также медленно отходила назад. И не будь в ее толще предвестников льда — комков «сала», вода казалась бы такой же серой, как небо.
С «жучка» подали буксирный трос. Отец, ловко орудуя у кнехтов, закрепил его надежной петлей. Теперь можно было отправляться в путь.
На катере торопились. Санька, стоя на корме у руля, видел из-за брезента, как на палубу «жучка» вышел капитан, одетый так же, как и отец и он — Санька, — в полушубок и валенки, и приставил ко рту мегафон с широким раструбом.
— На плашкоуте!.. — прокатилось по воде.
— Готовы! — Отец подал рукой отмашку.
— Отчаливаем!..
— Давай, давай!..
Держась за веревку поверх кучи с сельдью, делая размашистые шаги по брезенту, отец подошел к Саньке и взялся за штурвал. Санька, привалившись к борту, видел, как вылез из воды притопленный буксирный трос, как натянулся он, снова плюхнулся в воду, и плашкоут, дернувшись, оторвался от причала.
Теперь все перед взором Саньки точно поплыло назад: и длинные серые цехи комбината, и люди, катающие бочки у складов, и длинный кумачовый плакат над воротами: «Выполним годовой план добычи и обработки рыбы к 7 ноября».
За волнистой линией Лысой горы Санька увидел присыпанную снегом крышу своей школы. Там, наверное, уже полным ходом шла подготовка к праздничному вечеру. «К пяти обернемся», — вспомнил Санька слова отца, и ему отчего-то сделалось грустно.
А «жучок» все набавлял ход. Санька слышал, как зашуршала под высоким бортом плашкоута вода и как натужно тренькнул буксирный трос.
Санька встал рядом с отцом за штурвал, потом хотел оттеснить немного его, показать, что он тоже умеет рулить, но отец, поняв его намерение, сказал:
— Шел бы ты, Сань, в кубрик да затопил печку. Как-никак два часа плыть.
Отец закурил. И только сейчас Санька почувствовал, как пощипывает у него щеки и промозглый холод забирается под полушубок. «На воде всегда холоднее», — вспомнил он где-то еще давно услышанные слова.
Осторожно шагая по рыбной куче, Санька прошел к носовому люку, взялся обеими руками за железную ручку крышки, открыл ее и по вертикальной лестнице спустился в кубрик.
Глаза, привыкая к полумраку, постепенно различили небрежно застеленную койку, тумбочку на деревянном полу и напротив, в углу, железную печку. «А где же аккумулятор с лампочкой? — подумал Санька. — От него было так светло в кубрике». Он вспомнил, как они с отцом темными летними вечерами, когда плашкоут стоял где-нибудь у причала, сражались в шашки. Веселым, азартным был отец. И койка у него была всегда прибрана. А на печке Санька варил чай и уху в медном котелке, что дала мать. А вот Силин, принявший шкиперское место отца, видать, был не таким. Аккумулятора Санька что-то не видел, и лампочки тоже, вместо нее на крючке висел фонарь «летучая мышь».
«Есть ли еще керосин в фонаре», — усмехнулся Санька. Снял фонарь, проверил. Керосину в фонаре было много. А вот дров в ящике возле печки и каменного угля почти и не оказалось. Дров всего два полена. «Ладно, хватит подтопить печку», — решил Санька, нащупывая в кармане полушубка сунутый ему отцом коробок спичек. Топорик для колки дров лежал у печки. И вода была в чайнике на тумбочке рядом с железной кружкой. Можно нагреть и попить с морозу кипятку.
Конечно, если б отец не торопился, он бы и о дровах не забыл, и заварку для чая взял. Любил Санька пить чай в кубрике, когда плавал летом, видно, от отца привычку перенял.
Вскоре в печке заполыхало пламя, и, когда чайник нагрелся до того, что из носка его пошел струйкой пар, Санька вылез на палубу сказать отцу. Но то, что он увидел, испугало его. Впереди рокотавшего своим бойким мотором «жучка» плавали здоровенные плоские льдины. Сверху они были слегка присыпаны снегом.
Свет уходящего дня тускло подсвечивал их ломаные, точно из стекла, сколотые края, и Санька знал, что это означало. Льдины пришли из глубины моря. Вчера их нагнал сюда ветер, а сегодня они кружили здесь, увлекаемые прибрежным течением, и, кто знает, что сейчас было в Саввено.
Санька пробрался к отцу и увидел его мрачное, посиневшее от холода лицо. Санька знал, о чем сейчас думал отец. Его выдавал беспокойный прищур глаз, устремленных вперед, к темневшему у берега мысу. Там, за мысом, на скалистом берегу стоял большой рыбацкий поселок Саввено, и у самой воды — рыбокомбинат. Ну, а как там было, на море?
Словно в подтверждение мыслей отца, одна из льдин, которую вежливо обошел «жучок», неожиданно развернулась и острым краем шваркнула по борту плашкоута. Раздался скрежет. Потом снова стало тихо, и над ровной, чуть колеблющейся громадой воды раздавался лишь хлопотливый рокот «жучка».
— На плашкоуте?! — донеслось с катера.
— В порядке! — отбил условными взмахами рук отец.
— Пробоины нет?
— От такой-то?.. — Отец ругнулся, наверное, больше от холода, чем от никудышного вопроса, и отправился в кубрик.
Санька видел, как вскоре пошел густой дым из узенькой железной трубы над палубой, ощутил горьковатый запах угля. «Поджаривает отец, согреться хочет… Пусть», — подумал он, крепко сжимая штурвал. Сейчас, когда кругом белели островки этих коварных льдин, глядеть надо было в оба.
Берег снежным туманом тянулся слева по борту. До него было километров пять, не меньше. Капитан «жучка» нарочно шел мористей, чтобы спрямить путь и выгадать время. Но выгоды что-то не получалось. Санька глядел в море и видел, как там сгущается тьма. Валами серой ваты она катилась от горизонта, все приближаясь и приближаясь к берегу. «Когда придем в Саввено, будет уже темно», — заключил он и неожиданно подумал: «А как же со школьным вечером? Опоздаем, выходит?»
Но тут снова шваркнуло льдиной по борту, и из люка показался отец.
— Что, поджимает? — спросил он, подбегая к Саньке. — Иди погрейся.
— Ладно… — Санька с беспокойством смотрел на выступающий в море высокий скальный мыс. Еще с километр, может быть, полтора, и катер начнет обходить его. «Не уйду я никуда, пока не увижу, что там за мысом, — твердо решил Санька. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и хлопал рукавицами. — Скорей бы уж этот мыс».
Мгла на море стала сгущаться раньше, чем предполагал Санька. Когда «жучок» с плашкоутом подошли к мысу, валы темной ваты, катившиеся с горизонта, находились уже на близком расстоянии. Но льдов не прибавилось. Было немного их и за мысом. На сердце отлегло. Санька заметил, как и отец оживился. Даже с катера раздалось:
— На плашкоуте!.. Как вы там?
Это для бодрости, Санька понимал. Он с еще большим ожесточением стал переминаться с ноги на ногу и бить рукавицей по рукавице. Вгляделся пристальней и впереди увидел чистую полосу воды. Скоро Саввено. Вдали уже проглядывались домишки.
— Иди, Сань, погрейся. Иди, — сказал отец. Да Саньку теперь не надо было и упрашивать. Схватившись за веревку, он быстро перебежал рыбью кучу и скрылся в провале люка.
В кубрике было тепло и уютно. Бока раскаленной печи разогнали полумрак, и Санька, садясь на койку, подумал, что не надо зажигать фонарь. Он долго щурился на красный бок печи, думал, что тот здорово похож на румяное яблоко… И потом как-то вдруг оказалось, что это не яблоко, а люстра на потолке их школьного зала. Ребята, готовясь к празднику, подвесили к ней красные колпачки, и она засияла алым светом. Потом Санька услышал, как грянул за сценой школьный оркестр. Открылся занавес, и перед всеми, кто сидел в зале, появилась Метелкина из параллельного шестого «А». На ней были белые туфельки и платьице балерины. Метелкина разбежалась по сцене, закружилась, точь-в-точь как метель на улице, и удивленный Санька, сидевший с ребятами в пятом ряду, увидел, как она поднялась, полетела, кружась по залу, и опустилась на пол прямо перед Санькой.
— Саша Кротов, я приглашаю тебя танцевать, — сказала Метелкина.
— Меня? — опешил Санька.
— Да, тебя. Сегодня великий праздник трудящихся всего мира, и ты должен танцевать.
— Да я же не умею, — смутился Санька.
— А я тебя научу.
И не успел Санька опомниться, как снова грянул оркестр, и Метелкина, крепко схватив его за руки, понеслась с ним по залу.
В дверях появились Санькины мать и отец, они смотрели на танцующего Саньку и радостно смеялись. А потом кто-то в коридоре пережег электрическую пробку, и люстра погасла. И оркестр перестал играть. Только бил барабан: «бум… бум…»
Санька сначала не понял, где бил барабан, он просыпался с трудом. А когда открыл глаза, вскочил с койки. Это ударяли льдины об обшивку плашкоута.
На палубе Санька чуть не растерялся от страха. Кругом было темно. И в этой кромешной тьме он наконец увидел льдины. Они белели и спереди и по бокам. Санька побежал на корму и увидел их сзади.
— Беда, Сань, — тихо проговорил отец. Он точно врос в палубу и стоял не прямо, а как-то странно согнувшись.
— Что, папаня, схватило тебя опять? — встревоженно спросил Санька, берясь за штурвал.
— Беда, Сань, — тихим, тусклым голосом повторил отец. — Льдины.
Санька уже и без того понял, что они попали в ледяную ловушку. Вид воды спереди, когда они находились у мыса, обманул их. Наплывавшая с горизонта тьма скрыла тогда от глаз льды у берега. А когда катер с плашкоутом приблизились к этим льдам, отступать было некуда: льды поджимали и с моря.
— Не падай духом, Сань, перебьемся, — пытался утешить отец. — Вон оно, Саввено-то, недалеко, гляди, огни.
Но плашкоут уже почти не двигался. Санька это чувствовал по буксирному тросу. Трос то натягивался и гудел, как певучая струна, и это означало, что катер не может вытащить плашкоут из скопища льдин, то бешено прыгал по льдинам и по воде, когда катер, продвинув плашкоут вперед, вдруг застопоривал ход сам.
— Эх, была бы на «жучке» рация, сообщили бы саввенским, — с горечью произнес отец.
— Они и так должны знать… Увидят. — Санька угрюмо кивнул на огни «жучка».
— Могут увидеть, а могут и нет. Хорошо, если увидят, сообщат нашим, те меры примут. А сами они не смогут. Сами льдами прижаты. И откуда они взялись, эти льды, в такую рань?
И тут произошло страшное. Загудел всеми нотами стальной буксирный трос, заскрежетали по борту льдины, и вдруг воздух разворотило металлическим воплем. Санька даже не успел моргнуть глазом, как над их головами пронеслось что-то со свистом, и неведомая сила кинула отца на палубу.
— Эй, на плашкоуте! — донеслось в темноте с катера.
Лучик прожектора пробежал по льдинам и осветил стоящего Саньку. Только сейчас он понял, что лопнул буксирный трос.
— Санька, я живой, — простонал отец с палубы. — Санька, ты не бойся, я живой. — Санька припал к лежащему отцу. — Это меня тросом немного задело. Видишь, и ноги, и руки целы. Жаль только, спиной шмякнулся. Да ничего, Сань.
— На плашкоуте?! — снова уже встревоженней донеслось с катера.
В луче прожектора отец с трудом поднялся на ноги и, опираясь на плечо Саньки, махнул рукой:
— Живы… На плашкоуте живы!.. — Потом крикнул громко: — Саньку к себе возьмите! Саньку!
— Слышим!.. — донеслось с катера. — Будем пробиваться!
— Сань, они сейчас подойдут, и ты пересядешь на катер, — вяло, опадая на палубу, сказал отец.
— Без тебя? Что ты, папаня! Нет, тебя я тут одного не оставлю! — запротестовал Санька.
— Да я ничего… Отпустит. — Лежа на палубе, отец глухо простонал. — И как это угораздило меня тросом. Да это еще ничего. Могло быть хуже.
— Ты, папаня, иди в кубрик, нельзя тебе лежать на холодном. Я тут с ними поговорю, — помогая отцу подняться, стал уговаривать Санька.
— На плашкоуте!.. — донеслось с катера.
— Слышим! — что было сил крикнул Санька.
— На плашкоуте!.. Травите якорь!.. Пробиться к вам не можем!..
— Понял, Сань, чего они решили? Одни, стало быть, уходят. Без тебя. Пробиться к нам не могут.
Стравить якорь, на это только и хватило сил у Дмитрия Кротова. Усевшись на торчавший в темноте кнехт, он вдруг снова обмяк, и Саньке пришлось подхватить отца под руки.
Когда, с трудом оттащив его в кубрик, он снова вышел на палубу, «жучок» уже успел отойти на изрядное расстояние и что-то сигналил прожектором. Санька понял это так, что катер нашел себе путь между льдинами и пробивается в открытое море. И тут же подумал: «Когда-то еще «жучок» выйдет изо льдов, доберется до причала…» В эту минуту он особенно отчетливо представил себе, что вся ответственность за отца, за плашкоут ложилась теперь на него.
Прежде всего надо было растопить печь. Вернувшись в кубрик, он пошарил рукой по стене и снял с крючка фонарь «летучая мышь». В темноте не сразу зажег его.
Ящик для угля был пуст, поленья сожжены. Отец, когда приходил греться, недаром поддавал жару. Сейчас, лежа на спине и закрыв глаза, он болезненно шевелил губами.
Привалившись спиной к железной переборке, Санька прислушался. Сквозь зияющий над его головой черный провал люка в кубрик вливалась томительная тишина моря. Только слышался шорох льдин да глухое и какое-то особенно тревожное гудение якорной цепи. От нее шла дрожь по ногам, по спине, и эта дрожь добиралась до самого сердца. «Долго будут нас искать, наверное. Сумеют ли пробраться сквозь льды?» И тут Санька вспомнил, что старший брат отца Василий служит командиром военного корабля на Черном море. Он никогда не видел своего дядьку, знал только, что есть такой на свете; фотография его, где он в военной форме, висела у них дома в общей комнате, рядом с зеркалом. Но вот если б узнал сейчас Василий, в какую беду попали они с папаней… Он бы, наверное, принял меры. Позвонил по телефону или бы дал телеграмму кому-нибудь из здешних морских командиров, есть же у него, наверное, здесь знакомые. И этот командир на своем мощном красавце корабле пришел бы к ним с папаней на выручку.
Подумав так, Санька тут же ругнул себя за то, что мечтает о чем-то совершенно чепуховом. Ну как, например, Василий узнает, что они с папаней здесь? Кому он даст телеграмму? Да и пока телеграмма дойдет, их обязательно начнут искать. Заметят. А как заметят?.. Фонарь, что ли, на палубе поставить? — Санька задумался.
Но тут раздался голос отца:
— Как на море?
— Тихо, — ответил Санька. — А ночь?
— Черно кругом…
— Черно, говоришь?
— Черно, папаня.
— А чего это, будто цепь дрожит?
— Не знаю, папаня.
Отец приподнялся на локте, и тут где-то под самым днищем плашкоута Санька расслышал скрежет.
— Это якорем по дну скребет, — сказал отец. — Несет нас по морю.
— Несет? — переспросил Санька, и внутри у него все захолодело.
— Несет, Сань. Льды крутят. — Отец упал на изголовье.
Санька, схватив фонарь, вылез на палубу. В черноте ночи не было видно ни огонька. «Где же Саввено?» Санька осмотрелся. Нет, огней не было видно нигде. Значит, их в самом деле несло.
И Санька вдруг почувствовал, что он смертельно устал, что руки его в брезентовых рукавицах сделались словно чужие, что он давно хочет есть и что сетка с едой, которую им с отцом приготовила в дорогу мать, осталась висеть в прихожей на гвозде, куда папаня вешает свой полушубок.
Оставив фонарь на палубе, Санька спустился по лестнице в кубрик, на ощупь отыскал тумбочку Силина, надеясь найти хоть старый сухарь, но, кроме пустой бутылки, ничего не нашел. Саньку взяло зло на Силина: «Как жил человек?..»
— Сань, — услышал он дрожащий голос отца. — Что-то морозит меня, Сань. Ты бы подтопил, что ли?
— Нечем, папаня, нечем! — от злости крикнул Санька и, ползая, стал искать топор. Он злился на себя, на отца, на Силина, злился на то, что так нелепо все получилось.
Схватив, наконец, топор, он разворотил сначала ящик у печки. Потом с неостывшей яростью хватанул по тумбочке и, когда крошил ее, думал о том, что вот отправили в Саввено катер, не выяснив, как же на море. Успокоился, когда увидел в печи огонь.
Теперь можно было, сидя на корточках, протянуть к огню руки и слушать, как скрипит якорная цепь.
Иногда звук ее был такой заунывный, что у Саньки начинало мутить в животе. «Вот-вот цепь лопнет…» Санька затыкал пальцами уши, и цепь не лопалась. Потом становилось тихо, и снова начинала она скрипеть. «Значит, несет, — громко стучало в голове. — Несет, а куда?..»
Санька не жалел дров, подбрасывал и подбрасывал, и стало тепло. Стало бы еще теплее, если взять да закрыть крышку люка. Но он об этом только подумал. Сейчас его, разомлевшего у печки, казалось, не подняла бы на ноги никакая сила.
Он посмотрел вверх и увидел снежинки. В свете фонаря они, словно мотыльки, порхали над люком, и Санька представил, как бело сейчас на палубе оттого, что там светит фонарь. Так и пусть светит, пусть! Кругом темно, а он светит! — подумал Санька.
Снежинки падали в кубрик, кружась, долетали до Саньки, и в одной из них он неожиданно признал Метелкину. Да, это снова была она — тоненькая светловолосая и всегда дразнившая его девчонка из параллельного шестого «А». Изгибаясь, как балерина, она протягивала к нему руки, и в ее глазах Санька увидел что-то очень коварное. Конечно, Санька ясно же слышал, что она сказала ему: «Давай погасим фонарь».
— Ты что, Метелкина! С фонарем нас легче увидеть! Гляди, какая черная ночь! — возражал Санька, а Метелкина все приставала и приставала. В один момент Санька заметил, как она, кружась, подлетела к фонарю и хотела сама погасить его, но Санька так громко крикнул, что Метелкиной и след простыл.Санька увидел одни только кружащиеся снежинки.
Саньке показалось, что фонарь горит не так ярко, даже совсем не ярко. Как же такой слабый свет заметят в темноте? Сонно хватаясь руками за поручни лестницы и напрягая свои последние силы, Санька вылез на палубу, схватил фонарь и подкрутил фитиль. Потом, карабкаясь по скользкому брезенту, поставил его на самую вершину рыбьей кучи.
Санька не помнит, как опять оказался у печки, и к нему неизвестно откуда подлетела Метелкина. Он ни за что бы ее не отогнал, если б не явился брат папани, дядька Василий. Он сошел по трапу с красивого военного корабля во всей своей офицерской форме, подошел к Метелкиной и сурово сдвинул брови.
Но тут Саньке показалось, что лопнула якорная цепь, и он не расслышал, что сказал Метелкиной дядька Василий. Зато он услышал чьи-то другие голоса.
…Когда бережные руки матросов сторожевого военного корабля выносили из кубрика крепко спавшего Саньку Кротова, на палубу плашкоута по высокому трапу спустился капитан третьего ранга Голубкин. Не замедляя шага, он взошел по брезенту наверх, поднял перед собой еще светившийся фонарь «летучая мышь» и, что-то думая про себя, загадочно улыбаясь, осторожно понес его на корабль.
БРАТИКИ
— Э-эй, Намунка, Ваня!.. — раздался под окном звонкий мальчишеский голос.
Ивашка торопливо проглотил кусок юколы с пресной лепешкой и подбежал к окну.
— Куда соскочил, Ивашка? — крикнула мать. — Хорошо надо есть, мерзнуть будешь!
Но разве до еды было, если под окном, приплясывая на снегу и размахивая новенькими коньками, стоял друг, первоклассник Леня, сын недавно приехавшего в школу русского учителя Захарова.
— Ай-я кули![1] — радостно воскликнул Ивашка, быстро натянул мягкие ичиги на теплые меховые чулки, надел беличью шапку-ушанку и, застегивая на ходу ватную куртку, выскочил на улицу. — Ай-я кули! — приговаривал он, с завистью рассматривая новенькие блестящие коньки. — Откуда взял?
— Отец купил, — не без гордости ответил маленький, плотный крепыш Леня. — В прошлое воскресенье я белку убил, отец премию выдал… Давай, Ваня, пошли на Тумнин, — предложил Леня, и его голубые быстрые глазки прищурились от предвкушаемого удовольствия.
Ивашка не раздумывая достал из-под крыльца свои самодельные коньки-колодки с вделанными в них железками, свистнул Дымку, лохматую черную собаку, с которой всегда играл, и мальчики побежали к реке.
Быстрый таежный Тумнин, долго не замерзавший в эту зиму, наконец-то покрылся льдом. Но здесь, вблизи села, лед был неровный, торосистый и не давал разбежаться.
— Это не катанье, — с обидой сказал Леня, отвязывая коньки. — Пошли искать ровное место.
— Ровный лед там, у сопки!.. Где река шире, — показал рукой Ивашка.
— Вот и пошли туда! — предложил Леня. — Правда, пойдем!
До Синей сопки было не меньше трех километров, да и идти по рыхлому снегу. Но надо же Лене покататься на своих новеньких коньках! И Ивашка согласился.
Тускло, как сквозь заиндевевшее окно, светило солнце. Иногда ноги по колено проваливались в сугробы. Но все равно было весело. Беспрерывно вертелся под ногами игривый Дымка, смешил их, забавно барахтаясь в снегу. А блестящие Ленины коньки, висевшие у него на поясе, так приятно позвякивали, что Ивашка невольно запел:
У моего друга хорошие, новые коньки,
А у меня будут еще лучше.
Скоро наступят зимние каникулы,
Я пойду с отцом в тайгу.
Я настреляю много-много белок.
Смелый мы народ — орочи,
Много белок в нашей тайге,
Много рыбы у нас в Тумнине,
Ай-я кули, ай-я кули!..
— Ай-я кули! — подражая своему другу, громко крикнул Леня и, выхватив из рук Ивашки поводок, скатился вместе с собакой с берега на лед.
Это и был природный каток у Синей сопки. Лед — как зеркало, чистый, гладкий. Вот только полынья… Словно кто нарочно выдолбил посередине катка большую прорубь, прикрыв ее клубами сизого пара.
— Полынья, видишь? — крикнул Ивашка, заметив, с какой поспешностью надевал Леня свои новенькие коньки.
— Вижу, все вижу! — задорно отозвался Леня.
Прицепив к ошейнику Дымки ремень, он пронзительно свистнул. Собака, весело тявкнув, побежала вперед, а за ней, что-то напевая и размахивая рукавицей, заскользил довольный Леня.
Отломив ветку талины, Ивашка сделал из нее палочки, прикрутил ими свои коньки и тоже покатился. Однако ему приходилось труднее, чем Лене: на чистом, без снега льду ноги беспрерывно разъезжались. Но вскоре подъехал Леня.
— Держись! — крикнул он, на ходу передавая Ивашке поводок.
Дымка с заливистым лаем помчал по льду мальчугана, и тот точно взлетел на крыльях. Снежные берега, синий лед, остроконечная сопка над ним — все закружилось в волшебном круговороте. Морозный воздух холодил ноздри, покалывал щеки, но это было даже приятно. Один раз Дымка разбежался так сильно, что Ивашке стоило больших усилий отвернуть от полыньи.
Но ничего не случилось. Дымка продолжал добросовестно исполнять роль ездовой собаки, пока Ивашка сам не осадил его:
— Однако, отдохнуть тебе надо, Дымка.
Присев на торчавшую у берега льдину, Ивашка с завистью смотрел, как катается Леня. Новые, хорошо отточенные коньки позволяли ему свободно разбегаться по льду, выписывать, стоя на одной ноге, разные фигуры и мгновенно делать «стоп», когда это было необходимо. Но вот к Лене опять подскочил Дымка и помчал его по льду.
Новые коньки явно вскружили Лене голову. Иначе разве катался бы он по самому краю полыньи? Дымка же, наоборот, все время норовил отвернуть от воды — инстинкт подсказывал собаке, что там опасность.
— Эй ты, зачем так делаешь? Ты еще не знаешь, какой Тумнин! — крикнул ему Ивашка.
Но неугомонный Леня словно не слышал. Лед под его ногами потрескивал, а он и внимания не обращал.
Вдруг Леня поскользнулся и упал. И тут же до Ивашки донесся его отчаянный вопль:
— Тону-у-у!..
Бросившись на выручку, Ивашка увидел, как разошелся лед под тяжестью Лениного тела и они с Дымкой мгновенно оказались в воде.
— Ва-ня! — вновь испуганно прокричал Леня.
Ползком добравшись до края полыньи, Ивашка протянул Лене руку. Но мешали кружившие в воде льдины. Течением относило Леню с Дымкой все дальше, к нижнему краю полыньи. Когда же, перебежав на новое место, Ивашка снова пополз к Лене, чтобы бросить ему конец ремня, под ним раздался треск и выступила вода. Пришлось отползать, лед здесь был очень тонким.
Ивашка видел круглые от страха глаза Лени, его покрасневшие руки, которыми он хватался за лед. Но как, чем помочь ему? Не было даже палки. Дымка, барахтаясь в воде, заметив Ивашку, подался вперед, но вдруг жалобно заскулил и исчез в водовороте. Это же могло случиться и с Леней, случиться в любую секунду, как только ослабнут его руки и он не сможет держаться за край полыньи…
Ивашку охватил ужас. Он закричал. Но никто не отозвался. Мальчик еще раз посмотрел вокруг себя, и тут острый глаз его впился в талину, в то самое дерево, от которого он отломил ветку и сделал себе палочки для коньков. Что, если отломить ветку побольше, подлиннее?
Ивашка не помнил, как добежал до берега. Не помнил, как сломил ветку и приволок ее к полынье. Ветка топорщилась, но обламывать сучья было некогда.
— Лови! — крикнул он, бросая ветку Лене.
— Ой, Ивашка, ой, не могу, больно мне! — выкрикнул Леня. Лицо его посинело, пальцы вот-вот могли сорваться с кромки льда. Один раз он даже ушел под воду, но быстро вынырнул.
— Держись! Держись! — хрипло кричал Ивашка, подтаскивая ветку поближе к Лене.
Лед у края, полыньи стал ломаться. Ивашка чуть сам не ушел под воду. Но, отползая назад, он ни на секунду не забывал о друге.
— Держись, не отпускай! — приговаривал он, увидев, что Леня вцепился в ветку.
Ивашка пробовал тянуть ветку на себя, но, не имея точки опоры, скользил по льду, подаваясь вперед, к полынье. Тогда железкой конька он продолбил во льду ямку, уперся в нее ногой и с силой потянул, за ветку. Она медленно подалась. Вот уже показались Ленины плечи из воды. Поднатужившись, он закинул одну ногу на лед, под тяжестью тела лед опять затрещал.
— Не шевелись! — испуганно крикнул Ивашка. — Я сам тебя подтяну.
Леня замер. Перехватывая ветку, Ивашка медленно тянул ее к себе. Еще несколько усилий, и опасность миновала. Мокрый, обессиленный, Леня лежал на льду.
— Вставай, пошли! — кричал Ивашка, оттаскивая Леню подальше от полыньи. — Вставай, замерзнешь! Ты что как мертвый!.. — и вдруг испуганно умолк.
Перед ним, скорчившись на льду, сидел маленький плачущий человек и на глазах обрастал сосульками. Скованный льдом, он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Сдернув с себя шарф, Ивашка закутал им голову Лени, надел на него свои теплые рукавицы и, обвязав вокруг пояса ремнем, потащил по реке.
— Не плачь, не плачь, я дотащу тебя! Вот увидишь! — приговаривал он, отогревая дыханием свои голые руки.
Ровное ледяное поле вскоре закончилось. Все чаще стали попадаться острые ледяные глыбы, а между ними — снежные завалы. Леня, подпрыгивая на буграх, плакал и причитал, стуча зубами от холода. Но вскоре затих.
— Ну, чего ты? Говори хоть! — подбадривал его Ивашка. — Болит что-нибудь?
— Болит… Везде болит, — тихо ответил Леня и прикрыл глаза.
«Скорее, скорее!» — подгонял себя Ивашка и изо всей силы тянул за собой тяжелый груз.
Торосы становились все выше и неприступней. Пришлось выйти на берег. Но и здесь оказалось не легче. Скрюченное тело Лени зарывалось в снег. Сделав шагов пятьдесят, Ивашка в изнеможении остановился: «Что делать? Что придумать?»
Однако и здесь находчивость не оставила мальчугана. Он сломил несколько тонких веток тальника, связал их вместе, положил на них Леню. Теперь обледеневшая фигура уже не проваливалась так глубоко в снег.
«Эх, Дымку бы сюда», — с горечью думал запыхавшийся Ивашка. Сердце его билось глухо и часто. Ремень выскальзывал из онемевших от мороза рук. Он поднимал его и снова шаг за шагом двигался вперед.
Лежа на прутьях-санях, Леня тихо стонал, все реже открывая глаза.
«Хоть бы довезти. Хоть бы остался живой…» — пугливо оглядывался на него Ивашка.
Начинался подъем. Самодельные сани как-то вдруг отяжелели. У Ивашки закружилась голова, во рту пересохло, больно застучало в висках. Он проглотил горсть снегу — не дало облегчения и это. Ослабевшие ноги окончательно перестали слушаться. И тогда Ивашка решил пробираться вперед ползком…
Вот уже за сугробами показались первые избы, до ближайшей из них оставалось каких-нибудь, метров двести. А сил уже не было совсем.
«Надо в село, за подмогой…» С большим трудом Ивашка встал и шатаясь побрел по снегу. Иногда пытался кричать, но голос его, хриплый и тихий, гас в тишине морозного дня.
Вдруг он запнулся, больно стукнувшись обо что-то твердое коленом, и упал. Но навстречу уже бежали люди.
Затуманенными глазами Ивашка успел разглядеть мать, дядю Федора и еще каких-то женщин.
«Ну вот и дошли», — попробовал он улыбнуться, но голова его вяло уткнулась в снег.
Подбежавшие односельчане увидели на снегу две неподвижные детские фигурки. И только длинная снежная полоса, уходящая вдаль, к Синей сопке, поведала им о том, как боролся за жизнь своего друга Лени Захарова десятилетний школьник Ваня Намунка…
Проболев две недели, похудевший, бледный, Леня выписался из больницы. Друзья встретились снова на улице. Обнявшись, сидели они на завалинке, щурясь от солнца и яркого света.
Проходившие мимо люди, замедляя шаг, ласково поглядывали на мальчиков. А старая орочка бабушка Анисья долго стояла возле ребят, попыхивая своей прокуренной трубкой.
— Братики вы теперь, — улыбнувшись всеми своими морщинками, наконец сказала она.
notes
Примечания
1
Очень хорошо! (орочск.)
