Свадьба вампира [Евгений Бугров] (fb2) читать онлайн

Евгений Бугров Свадьба вампира

Сон разума порождает чудовищ.

«Капричос». Гойя.

Глава 1

Кот

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей,

И тем ее вернее губим.

«Евгений Онегин». Пушкин.

(Тетрадь Драмы)

Драма – моя кличка, профессия сутенер. Впрочем, обозвать меня можно и аферистом, и шантажистом, и даже негодяем. Но это не так! Я – Драматург, сокращенно – Драма.

Путь к вершинам моей профессии или, если хотите, к глубинам нравственной пропасти, начинался с невинного хобби, незаметно переросшего в пагубную страсть. А именно – с увлечения прекрасной половиной человечества. Хочется, конечно, спросить, что же в этой половине прекрасного, если приводит она к столь печальным последствиям? Но не будем торопиться.

В то далекое и юное время я уже открыл, что пресловутая женская психология со всеми ее тайнами и загадками – просто миф. Никаких тайн и загадок, а тем более сложной психологии, там нет и быть не может. А есть одна голая физиология, прикрытая для приличия очаровательным кокетством. Желание! Точнее, масса желаний постоянно бушует во чреве каждой женщины. Мы смотрим на нее, и изумляемся: как она идет!? А она не идет – она кипит. Кипит, и при этом думает – как она идет! Любовь и измена, нежность и коварство, невинность и продажность, и еще много чего. И все это сплелось в один клубок, и все это в весьма неустойчивом равновесии находится. Пойди-разберись невооруженным глазом, какое желание вдруг взыграет, и какую штучку она выкинет. И, сделав очередную глупость, женщина мило пожимает плечиками и благоразумно отходит в сторону, а голову ломать над всем этим приходится нам, мужчинам. Она непонятная! Она не такая как все! Единственная и неповторимая… Тьфу ты, напасть. Поразмыслив над этой нехитрой механикой, легко сделать вывод: человек, научившийся разжигать желания дам по своему усмотрению, добьется многого.

Экспериментируя в заданном направлении, я и сам не заметил, как переспал с женами и подругами всех своих друзей и знакомых, причем делал это не для получения удовольствий, а исключительно в исследовательских целях: а что у тебя внутри, спрашивал я, раздевая очередную пассию. Библейские заповеди нравственность мою не обременяли, тем более, что во всех грехах я винил исключительно женщин. Три струны, три могучих желания – любопытство, жадность и порок, подогретые словами, что поделаешь, если я такая сволочь, – толкали жеманниц в мои презренные объятия. Но хобби есть хобби! Растущее увлечение, точнее, мои дамы уносили немало денег. Естественно, я начал думать, где их взять? Заработать честно просто невозможно, не тот масштаб. Значит, надо зарабатывать другим способом. Но как? Конечно, существуют еще не старые дамы, охотно воздающие за постельные услуги, но весь мой юный организм против этого взбунтовался! Продаваться молодым и красивым женщинам еще куда ни шло. Но беда в том, что молодые и красивые скорее сами продадутся, чем отдадут хоть рубль. В таком вот крайне затруднительном положении я стал впервые задумываться о драматургии, и однажды мне в голову забрела странная мысль. Мир напичкан трагедиями! Если бы, скажем, все обманутые мужья-рогоносцы вдруг разом прозрели, началось бы неслыханное побоище. В этих, пока еще не свершившихся трагедиях кроется огромный потенциал: потенциал человеческих страстей. И как всякий другой потенциал, он должен иметь свое денежное выражение.

Итак, мои первые шаги на поприще профессиональной любви. Начну сначала, с выбора клиенток. Размышлял я, примерно, следующим образом. Ориентировочный возраст: от двадцати до тридцати лет. Поясняю. С молоденькими девушками возиться смысла нет, а с пенсионерками – душа не лежит. Кроме того, к тридцати годам большинство советских женщин проходят такую артподготовку, что напугать их практически невозможно. Профессионалки и особы легкого поведения восторга моего также не вызывали. Первые были не по зубам, а вторым терять нечего, все богатство они сами. Короче говоря, я пришел к выводу, что самые лакомые кусочки – это прекрасные замужние провинциалки. Почему прекрасные? Уродин терпеть не могу. Почему именно провинциалки? Боятся сплетен, скандалов и прочей чепухи, это у них в крови. Но муж их главное достоинство! В деревнях мужики полюбовников топорами рубят, это вам не инженеры. Значит, есть кого страшиться. Это – во-первых, а во-вторых: есть что терять. Дальше, где знакомиться и как? В окрестностях Оперного театра, после спектакля. Как правило, к этому времени я уже находился на боевых позициях, прогуливаясь по бульвару в ожидании «жора». Ошибался я редко, тем более, что Оперу посещает великое множество провинциалок, среди которых немало заблудших. Их видно сразу: по широким обручальным кольцам, по нарядной одежде, по марширующим походкам, но главное – по блудливым взглядам исподлобья. Что означает: вырвались на волю женщины порядочные, мучит и сжигает жажда приключений!

Обычно я представлялся драматургом, пишущим либретто к опере без слов. Не знаю почему, но эта плоская шутка им ужасно нравилась. После первых оживленных улыбок я скромно спрашивал, понравилась ли им моя опера. В немом восторге распахивались глаза, а я уже на правах маститого автора бросал на спутниц циничные взгляды. Дамы для вида слегка смущались и не верили в свою удачу. Впрочем, при знакомстве я заимствовал имя автора из театральных справочников текущего репертуара или прямо с афиши. Если даже недоверчивая особа догадывалась заглянуть в программку, то всего-навсего убеждалась в моей кристальной честности, хотя порядочность в данных случаях как раз и не котируется, в конце концов, не так уж важно, драматург я или нет. Если да, то вопросов нет. А если нет – тоже хорошо, и даже лучше! Провинциалки приезжают в город отнюдь не для посещения театров, толчеи в гостиницах или досаждения родственникам. Они приезжают развлекаться! Им порядочность еще дома надоела.

Техника простая. Побольше комплиментов, лучше двусмысленных, типа: ах, какие чудные глаза! Особенно левый. Любая глупость лучше натянутого молчания, а обилие комплиментов создает иллюзию стихийного бедствия и служит даме главным оправданием. Дескать, что она могла поделать, было некогда думать о приличиях! Не все и не сразу. Не сегодня, так завтра. Но соглашаются. На бокал шампанского. А что здесь такого? Это же не измена. В коне концов, имеет она право выпить бокал шампанского с приличным человеком? Имеет. А дальше все как по нотам. Приходит в гости, ставлю на стол бутылку водки. Она: как, а где шампанское?! Шампанское, мадам, в этом доме пьют в полночь, такова традиция! Вежливо и романтично. И даме приятно: она чувствует, что попала в настоящее приключение, ее завлекают. Разве она виновата, что ее обманули? Настаивать неприлично, традиция есть традиция. В конце-то концов, живем один раз!

Через час дело на мази. Глаза провинциалки сверкают как электросварка в метро, тормоза отпущены, муж далеко. И потом, да ну его к черту! Надоел противный. В общем, дама выпадает из действительности и попадает обратно в оперу. Она рассказывает скабрезные анекдоты, открыто кокетничает, истерически смеется и водку запивает шампанским. Выключаю лишний свет, врубаю аппаратуру и, поклонившись, приглашаю потанцевать. Лазеры, блики и прочие световые эффекты, излучаемые в ритме западного рока, производили на блудниц сногсшибательное впечатление, в прямом смысле этого слова. Наступало состояние эйфории, предвестницы экстаза. И тут я шел на штурм! Впрочем, чаще штурмовали меня.

Молодо-зелено. Элементарные знания драматургии давали свои первые незрелые плоды. Но я не хотел ждать, возможность легкого шантажа искушала неопытную душу. Вся будущая трагедия моих доверчивых клиенток заключалась в автоматическом фотоаппарате «Никон». В световую установку была вмонтирована фотовспышка, срабатывающая от контактного реле. Когда доведенная до сладкого изнеможения партнерша засыпала, я принимал освежающий душ и закрывался в лаборатории. Утром наступала развязка. Ласковым голосом я просил взаймы. Рублей хотя бы двести. Срочно надо выкупить одну вещь, а гонорар получу только завтра. Развратницы понимали плохо. Вздыхая, я показывал свежие фотографии и деликатно намекал: подумала бы о муже, рожа бесстыжая!?

Сейчас-то я понимаю, почему это их так шокировало. Им жалко было не денег. Рушился сверкающий мир. Это не был звон стекла! Это был звон разбившейся мечты.

Глава 2

Пума

Свою любовь я продаю,

Скажите: кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

«Египетские ночи». Пушкин.

Зазвенел телефон. Пума чуть вздрогнула и посмотрела на часы. До условленного времени оставалось 5 минут. Немного помедлив, сняла трубку, через паузу услышала сиплый голос:

– Пума?

– Да, – она не выказала страха. – Кто это?

– Валет, – голос хрипло рассмеялся. – Помнишь такого?

Пума закусила нижнюю губу. Однажды летом четверо молодчиков окружили ее и бритвами срезали одежду. Платье, бюстгальтер, трусики, все подчистую. Сели в машину и уехали. И было это среди бела дня, прямо на проспекте Ленина. В одних модальных туфлях голосовать пришлось.

– Опять исподнее понадобилось?

– Не остри, киска! Поговорить надо.

– Все стрелки на Драму.

– На два слова, киска, всего на два слова, – уговаривал Валет. – Спустись на пять минут, я внизу дожидаюсь.

– У киски кот, а у меня полон рот. Некогда мне!

– Хана твоему коту, Пума, – просипела трубка. – Хочешь, сам к тебе поднимусь? Хуже будет.

– Усохни, Валет! Не такие пугали, – Пума презрительно рассмеялась. – Один звонок, и тебя перьями набьют, под завязку. Понял?

Трубка умолкла. Пума уже хотела положить ее, как послышался свистящий шепот:

– Тебе привет от Федора Ильича.

– От кого? – автоматически переспросила она, однако руки и ноги начали цепенеть. – Что же ты сразу не сказал.

– Спускайся! Жду тебя в фойе, – развязным тоном заключил Валет и повесил трубку…

Гостиничное фойе было немноголюдно. Несколько человек томились в низеньких креслах, расставленных по периметру вестибюля, несколько сгрудились возле стойки, преданно заглядывая в глаза рыжей администраторше. Красная табличка с надписью – «мест нет» – намекала, что взятка норма жизни и без нее тут никак не обойтись. Видимо, из соображений экономии в фойе царил печальный полумрак. Время от времени стеклянная дверь, завешанная с обратной стороны бархатной портьерой, приоткрывалась. В фойе врывался ресторанный шум, музыка и оживленные парочки, которые, сладострастно смеясь, устремлялись на этажи. Этот предвкушающий фантастические удовольствия смех вызывал естественное раздражение и зависть у гостиничных неудачников, тщетно ожидающих поселения. Впрочем, скука и уныние скоро вновь овладевали кроткими, бесправными душами, глаза тускнели.

Створки одного из трех лифтов раздвинулись и в ярко освещенном проеме показался силуэт Пумы в роскошной шубке, незамедлительно привлекший к себе рассеянное внимание присутствующих. Парень лет тридцати незамедлительно покинул кресло и валкой походкой двинулся навстречу Пуме, остановившейся в самом центре фойе.

– А ты ништяк телочка! – одобрил он, приблизившись вплотную, и мотнул головой в сторону выхода. – Пойдем.

Пума не подчинилась.

– Здесь говори, я слушаю.

Валет, криво усмехнувшись, повел глазами. Они находились под перекрестными и неравнодушными взглядами.

– Пойдем! Нечего тут базар устраивать. Федор Ильич в тачке ждет.

– Если нужно, пусть сюда зайдет, без тебя договоримся.

Пума стояла, как вкопанная, посреди фойе. Валет придвинулся и ощерил рот, показав при этом целый ряд золотых зубов. Брызгая слюной, он злобно зашипел:

– Хиляй за мной, шалава! А то на месте замочу.

Пума отшатнулась, но Валет не выпустил жертву, собираясь силой тащить ее к выходу.

– Эй! Супермен. Отпусти девушку, – негромко сказал чей-то уверенный голос.

Валет лениво повернул голову. Рядом с ними стоял мужчина в клетчатом пальто с дипломатом в руке, очевидно, командировочный. Валет покосил взглядом, небрежно процедил:

– Продерни, козел. До трех считаю. Раз! – и сунул руку в карман.

Напряженная сцена, разыгравшаяся в гостиничном фойе, завладела всеобщим вниманием. Хотя действующие лица говорили негромко, зрители чувствовали, происходит нечто любопытное, а чего тут еще делать. Какое-никакое развлечение! Все видели, как «клетчатый» примирительным жестом положил ладонь на плечо хулигану, как тот резко дернулся навстречу, на мгновение замер, и вдруг неловко завалился набок, и рухнул. Никто не понял, что произошло, только Пума, стоявшая в непосредственной близости, успела заметить, как Валет, разворачиваясь, наткнулся на палец незнакомца, который угодил ему куда-то пониже уха. Бандит упал и лежал неподвижно.

Самые отчаянные поднялись с мест.

– Смотрите, нож! – храбро воскликнул один.

– Не трогайте, – предостерег другой, видимо, более опытный. – Всем оставаться на местах, до прибытия милиции.

Не обращая внимания на попутные комментарии, мужчина в клетчатом пальто протянул Пуме свой дипломат и ободряюще улыбнулся.

– Будьте добры. Подержите мой кейс. Хорошо?

Пума подчинилась, а ее спаситель ухватил лежащего в беспамятстве парня под мышки, оттащил к ближайшему креслу и усадил, вернее, уложил в горизонтальном положении. Голова в спортивной шапочке безжизненно откинулась на спинку, на лице застыл золой оскал, ноги в белых кроссовках вытянулись, вывернувшись носами врозь. Пока зрители разглядывали поверженного бандита и делились сомнениями, защитник Пумы подошел к стойке и обратился к рыжей администраторше.

– У вас найдется нашатырный спирт?

– Зачем вам, – подозрительно спросила та, но тут же сообразила, достала аптечку, подала пузырек и, поджав губы, посмотрела сердито. – Милицию вызывать?

Оглянувшись, он заметил, как Пума отрицательно мотнула головой, пожал плечами.

– Думаю, не стоит, – открутив на ходу колпачок, он вернулся к нокаутированному противнику, одну руку запустил Валету под затылок и приподнял голову, другой рукой приставил открытый флакончик к носу и стал им массировать верхнюю губу. Зрители затихли. Через пару мистических пассов Валет встрепенулся, ошалевшими глазами уставился на своего врачевателя. Тот отступил на пару шагов.

– Живой? А теперь считаю до трех, – передразнил он хулигана. – Раз…

Валет подскочил в кресле, словно его пнули из преисподней, и кинулся к выходу. Зеваки запоздало переглянулись.

– А нож-то забыл! – растерянно заметил один.

– Администратору отдать, – откликнулся второй. – Милиции не дождались. Зачем вы его отпустили? Мы бы в свидетели пошли! Правда, товарищи?

– Милиция занята, – прокомментировал третий. – Мало дел у них? Борьба с пьянством, виноградники вон рубят. Рэкетиры голову подняли…

Публика рассосалась по окраинам полутемного фойе, обсуждая происшествие, нож остался лежать на полу, никто к нему не притронулся, все были умными: мало ли кого этим ножом резали, пришьют отпечатки, не отмоешься.

– Спасибо вам большое! – от пережитого волнения на глазах Пумы выступили слезы, кажется, она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

– Не стоит благодарности, – герой инцидента смутился. – Все хорошо, правда? Подождите, я сейчас.

Он подошел к стойке, вернул нашатырь администраторше, вернулся обратно. Ножа на полу уже не было. Пума платочком как раз промокнула слезы. Он с любопытством глянул на нее и молча протянул руку за дипломатом. Она неправильно истолковала его жест и всунула свою хрупкую ладошку.

– Илона, – дрогнувшим голоском представилась она.

– Сергей Петрович. Можно Серж, – неуклюже пожав дамскую ручку, он смущенно улыбнулся. – А кейс вы мне все-таки отдайте, а то неудобно получается. Вас проводить?

– Нет, спасибо, я… в порядке, – она одарила его улыбкой, рассчитанной на роман с продолжением.

– Тогда всего хорошего, – попрощался новый знакомый и на секунду задержался. – И все же вам не мешает в милицию обратиться. До свидания!

– До свидания, – упавшим эхом откликнулась Пума вслед своему спасителю, который откланялся с нетактичной торопливостью и убежал по лестнице вверх, хотя имелись целых три лифта. Проводив его клетчатую фигуру взглядом, исполненным сожаления, она повернулась и, ступая с цокотом на высоких каблучках, под алчущими взглядами горящих в полумраке мужских глаз направилась к выходу.

Смеркалось. Февральский ветер мгновенно растрепал копну вертикальной химии. Запахнув шубку поплотнее, Пума покосилась на вереницу машин, припаркованных вдоль гостиничного комплекса. Не сомневаясь, что за ней наблюдают, она вынула из сумочки «кнопарь». Щелкнув, выскочило хищное лезвие. Осторожно взяв нож за острие двумя пальчиками, она демонстративно опустила его в мусорную урну у входа и, не оглядываясь, возвратилась в гостиницу.

Следующие полчаса Пума провела в мучительном ожидании. Когда она окончательно потеряла терпение, телефон наконец-то зазвонил. Выдержав несколько секунд, она сняла трубку и как можно спокойнее произнесла:

– Да?

– Это я.

Услышав голос с мягким акцентом, она рассердилась:

– Я просила не звонить!

– Мне плохо.

– Мы договорились! Как только все решится, я сама зайду. Звонить не надо! Ты понимаешь русский язык? – она хотела положить трубку, но в последний момент услышала тонкий всхлипывающий звук. В ее душе шевельнулось нечто, похожее на жалость. – Дорогой. Все будет хорошо, мы поженимся. Надо немного потерпеть, и мы будем счастливы.

– Мне плохо без тебя, – канючил телефон. – Приходи.

– Возьми себя в руки, дорогой.

– Я хочу тебя! Сейчас, немедленно.

– Мне должны позвонить, потерпи.

– Сейчас! – голос прозвучал требовательно, почти угрожающе.

– С ума сошел, – Пума сдерживала досаду. – Увидимся через час! Всего один час, потерпи.

– Приходи сейчас! Или прощай, – взвизгнул телефон и отключился.

– Кретин, – она положила трубку. Задержавшись у трюмо, она поправила прическу, оглянулась на молчащий телефон и, не выключая свет, вышла из номера. Пройдя по коридору, остановилась у двери 308 номера, прислушалась, легонько стукнула. Знакомый голос с акцентом отозвался:

– Кто там?

– Кто еще, – фыркнула она. Тут же стерла с лица брезгливую гримасу. – Это я!

Дверь начала открываться в темноту, потянуло ледяным сквозняком. Пума торопилась уйти из ярко освещенного коридора, который просматривался насквозь, сразу шагнула в номер. Ноги тут же оторвались от пола, хрустнули суставы, дверь захлопнулась. Чьи-то руки стиснули ее тело железной хваткой. Пума не успела даже пискнуть, задохнувшись от боли. Вспыхнул свет. Она увидела распахнутое настежь окно, чернильное небо и своего черного друга, привязанного к стулу посреди комнаты.

– Мы выбросим ее в окно! Не убьется, но хромать будет, – из-за угла выступил Валет. – Привет, киска! Давно не виделись. Я же говорил, хуже будет!

Ее цепко держал кто-то третий.

Глава 3

Народный артист

Я, командор, прошу тебя прийти

К своей вдове, где завтра буду я,

И стать на стороже в дверях.

«Каменный гость». Пушкин.

Близ ресторана «Центральный» остановилось такси. Из машины вышел начальственного вида мужчина в коричневой дубленке. Швейцар, доселе маячивший в глубине застекленных врат, поспешил к выходу. Массивная дверь, несмотря на табличку «Спецобслуживание», торжественно распахнулась навстречу посетителю.

– Здравствуй, Борода! – вошедший улыбнулся.

– Многие лета вам! – нараспев протянул швейцар, густой бас которого вполне соответствовал окладистой бороде, что бывает нечасто.

– Интуристы или совдеп?

Ресторанный служитель презрительно махнул рукой.

– Наши! Нехристи.

– Коммунисты оккупировали?

– Хуже! Театр жидовский на гастроли пожаловал, – швейцар щурился. – Комплексы кушают. Их при гостинице поселили, а у нас столоваться будут. – Использование старинных словечек было его коньком, сам Борода считался городской достопримечательностью. – Не токмо целковым, гривенником даже не одарят! Ироды и есть.

– Непорядок, – согласился посетитель и, сунув червонец швейцару, прошел в вестибюль…

Водитель такси, убедившись, что пассажир надежно скрылся в ресторане, развернул машину и медленно поехал прочь. Снежная поземка весело понеслась по дороге, но машина остановилась. Грузная фигура таксиста покинула салон, съежилась на холоде, и короткими перебежками на полусогнутых приблизилась к телефону-автомату. Повернувшись спиной к ветру, толстяк вставил монетку, набрал номер. Занято. Чертыхнувшись, нажал на рычаг, через несколько секунд повторил набор. Монетка провалилась.

– Драма в Централе! Спецобслуживание, – таксист повесил трубку и поспешил к машине…

В зале было шумно, почти все столы занимали люди артистической наружности. В вечерних нарядах и украшениях, они сопровождали полуденную трапезу оживленными беседами. Официантки носились как угорелые, мечтая поскорее отделаться от невыгодных клиентов. Драма, расположившись за угловым столиком, пропустил пару рюмок и, в ожидании горячего блюда, ковырял вилкой салат. Он иронично посматривал на собственное отражение в зеркале на боковой стене. Бледное одутловатое лицо, сбитый набок нос и круги под глазами вызывали болезненное ощущение. Если добавить залысины, бесцветные глаза и солидный живот, то нерадостная получалась картина. Никак не скажешь, что этому молодящемуся пижону в кожаном пиджаке исполнилось тридцать три года. Кого-то в эти годы к кресту прибили. Пора подводить итоги, пусть промежуточные, а у него конь не валялся. Жизнь катилась под откос и ничего хорошего не предвиделось, в стране грядут перемены, и Драма не верил, что к лучшему. Точнее, он верил в людские пороки, которые неизменны. Он усмехнулся несвойственным в обычное время мыслям и смотрел на артистов, поглощающих дешевые комплексы. Можно сказать, коллеги, сочувственно вздохнул он, и потянулся рукой к хрустальному графину, наполненному холодной водкой.

– Извините. Не помешаю?

Голос поставленный: тоже артист, кто еще. Драма поднял голову. Перед ним стоял мужчина благородной наружности, и с вежливым любопытством ждал ответа.

– Не помешаете.

Драма не собирался сегодня работать, все-таки день рождения, но привычка взяла свое. Он не просто был любопытен от природы, но в каждом незнакомом человеке видел потенциального клиента. Пока новоявленный сосед изучал меню и объяснялся с официантом, Драма получил возможность рассмотреть его подробней. Лет сорок пять или немногим больше. Крупное рубленое лицо, волевой подбородок, раскосые глаза с цепким взглядом, стриженые волосы с проволокой седины, все это говорило о крутом и решительном характере. В то же время манерность поведения, подчеркнутость жестов, расчетливо выпущенные манжеты с брильянтовыми запонками и галстук-бабочка говорили об артистической принадлежности. Крепкие короткие пальцы, золотая печатка и обручальное кольцо завершали портрет незнакомца. Драма ощутил легкий кураж.

Официант принял заказ и, высоко вскинув голову, как только что подкованный жеребец, стремительно ускакал в свои прерии. Драма выпил налитую рюмку, ткнул вилкой, символически закусил и открыто поднял глаза. Сосед рассеянно барабанил пальцами по столу и смотрел по сторонам. Убедившись, что в зале курят, вынул из кармана пиджака роскошный золотой портсигар, поймал заинтересованный взгляд Драмы, дружелюбно улыбнулся.

– Угощайтесь! – украшенная вензелями крышка открылась с мелодичным звуком. На скатерть прыгнул золотой зайчик. – Пожалуйста, прошу вас.

– Дорогая игрушка, – уважительно протянул Драма, наклонившись, заглянул в портсигар и вынул коричневую сигару с красным ободком. – Кубинские?

Вообще-то сигары он не любил, но разговор требовал взаимного расположения.

– Так точно! Кубинские, – отозвался владелец портсигара и щелкнул, опять же, золотой зажигалкой: похоже, стремился произвести впечатление, но излишняя доброжелательность портила мужественный облик и внушала подозрение. Глубоко затянувшись, Драма кашлянул, покачал головой и неожиданно признался:

– Не умею сигары курить. Николай Николаевич! У вас какое звание?

– Пауза, наполненная сизым дымком, повисла над столом, вежливые улыбки окаменели. Вопрос застал собеседника врасплох.

– Мы разве знакомы?

Как раз возник официант с нагруженным, как крестьянская телега, подносом. Он поставил перед Драмой блюдо с огнедышащим цыпленком, горшочек с острым соусом, перед собеседником выставил трехсотграммовый графин с коньяком, закуску ассорти, какой-то салат и предупредил:

– Говядина с грибами будет готова минут через двадцать. Приятного аппетита!

По-белогвардейски щелкнув каблуками, официант испарился. Молчание слегка затянулось. Драма чувствовал себя на грани провала, как Штирлиц в кабинете Мюллера.

– Николай Николаевич, – смущенно сказал он. – У вас на портсигаре дарственная надпись имеется. Извините, если оказался нескромен.

– А насчет звания, как понимать?

– Думаю, если вы артист, то народный. Другие звания по заграницам редко разъезжают и золотые портсигары им не дарят. Вы оперный трагик, верно?

– Допустим, – каменное лицо собеседника прояснилось. – А как догадались, что я артист?

– Того проще. Ресторан закрыт на Спецобслуживание. Следовательно, тут все артисты. Кроме меня, разумеется, я по другой части. Могу добавить, что у вас молодая красивая жена и великое множество завистников.

– Гениально! – патетически воскликнул артист. – Вероятно, вы следователь.

– Боже упаси. Разрешите представиться. Константинов! Валерий Петрович. Кандидат наук, психолог. Работаю над докторской диссертацией.

– Рад знакомству! Волошин. Остальное вы уже знаете…

Словно гроссмейстеры перед началом игры, они привстали и обменялись рукопожатием. Усевшись, оба схватились за свои графины. Разумеется, первый тост выпили за знакомство.

В течение следующего часа новоиспеченные приятели пили за удачу и успехи, рассказывали анекдоты, ругали политиков и взаимно исподтишка приглядывались. Обсудили упадок культуры, поделились музыкальными вкусами и, наконец, почувствовали себя закадычными друзьями, выпили за дружбу. Симпатия и расположение были вроде обоюдными, но чересчур натуральными. Каждый раз, поставив очередную рюмку на стол, они взаимно вскидывали глаза и убеждались, что собеседник абсолютно трезв. Игра шла втемную. Наконец, артист Волошин расслабился, и по праву старшинства предложил перейти на «ты», что послужило сигналом к более решительным действиям. Драме фамильярность была на руку, он перешел в наступление.

– Ну что, Коля-Николай. Может, по девочкам ударим?

– В смысле, – тот не понял.

– Говорю, классные «брошки» есть, высший сорт.

– Золотые? – артист Волошин, погрузнев от обеда, тупо смотрел на собеседника.

– Сам ты золотой! Я имею в виду путанок пощупать. Можно в сауну. Как у тебя с деньгами?

– Не.

– Что «не»?

– Не могу, брат. Я свою жену люблю.

Волошин демонстративно провел ребром ладони по горлу, что означало, видимо, клятву супружеской верности.

– Любовь? – Драма сморщился.

– Точно.

– Друг дружке не изменяете? Не верится.

Вместо ответа Волошин распрямил ладонь и повернул к свету, любуясь обручальным кольцом.

– Давай, брат. За любовь выпьем!

– Не, – передразнил его Драма.

– Что «не», – парировал тот.

– За любовь не пью. Все бабы шлюхи, а кто им верит – осел! Причем рогатый осел.

– Не согласен, брат. Все женщины разные, – артист был настроен миролюбиво.

– Разные! Но все шлюхи, тут они одинаковые.

– Моя не такая, – заявил Волошин, как будто этим все сказано.

Драма непринужденно рассмеялся.

– Думаешь, она у тебя лучше всех? А хочешь, такую девочку подарю, ты о жене позабудешь? На одну ночь. Это эксперимент, психологический. Я в этом деле разбираюсь?

– Не требуется, брат, – Волошин снова открыл свой шикарный портсигар с вензелями. – Извини, но лучше любимой женщины женщин нет, просто не бывает. Угощайся.

Драма вздохнул и развел руками.

– Слепой не увидит, глухой не услышит, а влюбленный муж хуже обоих! Ты Шекспира читал?

– Обижаете, гражданин начальник! – Волошин снова прикуривал. – Завтра спектакль, и называется он «Отелло». Приглашаю на премьеру. Между прочим, я в главной роли, в гриме не узнаешь.

– Спасибо за приглашение, тогда вопрос. Зачем Шекспир задушил Дездемону?

– Отелло задушил, и совершенно напрасно! Она была верна.

– Вот, – победно воскликнул Драма, словно объявлял противнику шах. – Единственный способ добиться верности: вовремя задушить свою возлюбленную. Шекспир не дурак был, знал, что делает. Потому и рыдаем, что умерла непорочной. Осталась бы жить, таких дел наворотила! Вместо трагедии, комедию смотрели.

– Не обязательно, – артист сидел с непробиваемым видом, как скала на берегу моря, возле подножия которой волны разбиваются пенными брызгами. – Полно счастливых браков! Живут люди и радуются семейной жизни. Что плохого?

– Плохо то, что одни изменяют да посмеиваются, а другие глаза закрывают, предпочитая не видеть, не слышать, не знать!

– Мужчина, не доверяющий своей избраннице, сам себя обкрадывает, – артист с сожалением и даже сочувствием смотрел на Драму, не желающего понимать очевидных истин. – Лично я, например, жене не изменяю, и не вижу причин сомневаться в ней. Логично?

– Женщины логике не подчиняются. Неверность – их сущность, природа. В верной жене есть что-то монашеское, унылое, как запах ладана. Ее и любить-то не хочется!

Волошин снисходительно улыбнулся, располагаясь в кресле поудобней.

– Я бы так не сказал.

– Ты собственник, сразу видно. И это само по себе причина для измены, вот женская логика. Обман у них песней зовется, блуд праздником, а измена доблестью. Ввести награды за постельные подвиги, бабы с ног до головы в орденах ходить будут, грамоты над кроватью развешивать, дипломы почетные. Как им верить? Лучшая из них – змея.

– Ошибаешься! В любом случае, если изменит, я первым узнаю.

– С чего ты взял? – Драма искренне опешил.

– Она сама расскажет, мы так договорились.

– И ты поверил!? – Драма всплеснул руками. – Простота хуже воровства. Напрасно ждать будешь! Мужиков она на себя перетаскает, знакомых и незнакомых, а вот рассказать забудет. Наивная твоя душа! Извини за прямоту, такой уж я человек. Мужья последними узнают! Весь мир шептаться будет, кулисы рвать, животики надрывать. И жены смеются громче всех!

– Моя не такая. – Волошин достал платок и промокнул вспотевший лоб, было душно. Глянув по сторонам, он отцепил «бабочку» и спрятал в карман. – Стала бы она со мной по гастролям мотаться? Если бы не любила. Ни одного спектакля не пропускает, я на сцену, она в зал. Измена времени требует. Когда? Мы не расстаемся.

– Предлагаю тост за твою жену. Ей богу! Даже завидно.

– Святая женщина, – Волошин отнюдь не шутил. – Коньяк кончился, я пас.

Драма привстал, налил водку в обе рюмки вровень с краями.

– За святых женщин!

Они выпили… Волошин закусывать не стал, партия переходила в эндшпиль. Драма не унывал, даже наоборот, он поймал кураж, и готовил решающую атаку.

– Смотрю на вас, артистов, и удивляюсь! – Драма запланировал торжественную паузу, чтобы вызвать повышенное внимание, но икнул. – Пардон… Смотрю на вас, и удивляюсь. На сцене вы можете все! Трагически любить и величественно ревновать, стреляться на дуэлях и душить возлюбленных. Вы умны и бесстрашны, вы красивы даже в уродстве. И мы, публика, восхищаемся вами, готовы носить на руках, потому что вы человечны! Но эффект имеет место, пока вы на сцене, когда вместе со светом рампы на вас падает отблеск гения, его сияние. Но стоит столкнуться лицом к лицу? И полное разочарование. Ваши истинные чувства мелки, и напоминают картонную бутафорию. Кто сказал, что слава – синоним счастья? Кто сказал, что деньги гарант верности и любви? Не сомневайтесь, вы рогаты давно и навсегда. Скажи, что согласен, и кончим с этим. Аминь!

– Зачем ты так, – укоризненно сказал Волошин: раскосые глаза округлились от столь откровенной тирады. Черты лица утратили монументальность, кадык прыгнул и застыл. Казалось, артист готов встать и уйти, но тем самым докажет правоту собеседника. А Драма уже мотал головой, собираясь препарировать душу клиента, вскрыть язву до печени.

– Жалко смотреть, как ты лапшу хаваешь, нахвалиться не можешь.

– Лапшу?

– Макароны флотские. Это ты думаешь, что она в зале сидит, глаз не сводит, а на самом деле в гостинице тазобедренным суставом работает. Жену твою не знаю, говорю про жен и мужей в целом. А после спектакля встретит, расцелует и клюкву развесит. Сегодня ты был великолепен! Я не могла сдержать слез. Особенно удался финальный акт. А сама хохочет про себя, птичкой заливается. Да ее тошнит от Оперы, она же не артистка. На измену время требуется? Хочешь, расскажу, как моя бывшая женушка в обеденный перерыв со своим начальником успевала? Все сотрудники в кафе отправлялись, а они в кабинете закрывались, любовью обедали. И никто не знал, думаешь? Вся контора хохотала. Как я узнал? Подруга ее рассказала, когда по пьянке трахнул, можно сказать, нечаянно. Она хвасталась, понимаешь? Перед подругой своей хвалилась, как успевает в рабочее время мужу рога наставить. Доблесть, хитрость, отвага женская. А мне каково? Противно вспоминать, как боготворил, на руках носил. Одно утешение, сам не безгрешен. Если бы не та подруга, до пенсии рогами стучал: моя не такая, моя не такая! Еще хватало наглости сцены мне закатывать, если хотя бы на полчаса с работы задержусь. Нет у них логики!

Рассказ Драмы, похоже, произвел на артиста Волошина сильное впечатление. Он было задумался, но потом, словно стряхивая наваждение, произнес как заклинание.

– Нет, не может быть!

– Как хочешь.

– Но, если женщина любит, она не будет изменять!

– Да кто тебе сказал? Заладил свое, любит не любит. Без разницы…

Прискакал усталый официант, выложил счета тому и другому.

– Просим извинить, господа, начинается санитарный час.

Артист Волошин, все еще пребывая под впечатлением, механически взял счет и начал изучать. Зал опустел, только несколько официанток сервировали столы, готовясь к вечернему наплыву посетителей. Драма, не притрагиваясь к счету, вынул две 50-рублевые купюры, протянул официанту.

– Бутылку водки, пару салатов, и мы в расчете, за двоих.

– Позвольте! – Волошин достал объемистый бумажник. – Я рассчитаюсь отдельно.

– Николай Николаевич, сегодня я угощаю, день рождения у меня, а ты распоряжаться в следующий раз будешь. – Драма кивнул официанту.

Тот умчался, через минуту вернулся с запотевшей бутылкой водки, выставил пару салатов, и молча ушел. Артист смотрел укоризненно.

– Мы так не договаривались. Завтра премьера, надо быть в форме.

– Отоспишься! Разговор интересный, прерывать не хочется. На чем остановились? Ах да, любит не любит. Выпьем, – Драма свернул пробку.

– За несуществующего именинника?

– Жене веришь, а мне нет? Могу паспорт показать.

– Не надо, – Волошин махнул рукой.

Задел артиста разговор, еще как задел! Они выпили, символически закусили, взялись за сигары. Под ароматный дымок Драма продолжил:

– Мы их не понимаем, и женщины этим пользуются. Хочешь знать, как женщина превращается в патологическую шлюху?

Артист неуверенно кивнул.

– Тогда слушай! Представь, супруги разругались. Обиженная жена выбежала из дома в чувствах. Она рассержена, хочет излить душу, звонит из ближайшего автомата. Кому? Бывшему однокласснику. Или однокурснику, бывшему любовнику, без разницы. Да хотя бы случайному проходимцу! Зачем? Ей надо поднять самооценку, которую муж растоптал, оскорбил грубым словом. Это ей так кажется. Она идет по улице и готова отдаться первому встречному, который сделает комплимент, и заманит в гости. Там они выпивают и, чтобы ускорить процесс, проходимец предлагает руку и сердце. По пьянке все получается легко и стремительно! Чуть с кровати не падают. Да, они играют в любовь. Иллюзия страсти. Через пару часов она возвращается домой, кроткая как овечка, муж ранен в самое сердце и просит прощения. Какая тонкая психика! Ушла мегерой, вернулась рыбкой, эти женщины! Существа с другой планеты. Они легко примиряются, и она шепчет, что он у нее самый любимый, самый-самый! Он усмехается и не замечает, что «самый-самый» вовсе не означает единственный. Она поначалу раскаивается, но утешает себя словами: сам во всем виноват! Не зря же он просил прощения?..

Драма замолчал, словно сомневаясь, стоит ли продолжать.

– Все? – Волошин усмехнулся.

– Нет. Вначале была трагедия. Измена, падение в пропасть, с кем не бывает. А вот ночью начинается комедия! Рогатый супруг вдруг принимается рьяно доказывать, что он супермен, и очень-очень ее любит. Неутомимо трахая супругу, доводит ее до животного состояния. Она вскрикивает, ахает и громко стонет, но никак не решается сказать, что сегодня он безнадежно опоздал. Наконец, пытка кончается, супруга откидывается на подушки: как здорово, я чуть с ума не сошла. Муж смотрит, и вдруг хватает за ногу. Она пугается, но поздно. Все повторяется! После акта жена начинает хихикать. Знаешь, почему? Пышущий страстью рогоносец имеет неотразимо глупый вид. Именно в тот момент она начинает ощущать прелесть измены. С этой минуты рога мужа будут расти не по дням, а по часам, и ни одного случая женщина не упустит! Она их будет копить на старость. В этом их секрет, вот и вся история.

– Какой секрет? – Волошин тяжело дышал.

– Жена запросто может любить, и при этом изменять, еще и ревновать, поскольку считает, что муж – ее собственность. Ты любишь свою дачу, машину? Но мечтаешь купить еще лучше. Так и женщина. Она любит мужа, но с великим удовольствием ему изменяет, при этом еще воспитывает, дрессирует. Он стал такой милый, домашний, я его еще больше люблю, никому не отдам! И она думает совершенно искренне, без угрызений совести.

Волошин перевел дух, справился с эмоциями, хмыкнул.

– Тебе откуда знать? Не повезло в жизни, вот шлюхи и мерещатся.

Сюда Драма и вел свою комбинацию.

– Рогат я был, но я развелся. А ты чему радуешься? Думаешь, миновала чаша сия.

– Представь себе, радуюсь.

– И думаешь, жена тебе верна?

– Сто процентов! Голову даю на отсечение.

– Тогда предлагаю пари. – Драма для вида разгорячился. – Мажем на сотню, что пересплю с твоей верной супругой?

Улыбка артиста стала походить на сморщенный блин.

– Перепил, брат, – глаза его недобро сверкнули.

– А чего ты плечи поднял? Ты не голову на отсечение даешь! Или для красного словца побрякал, так и скажи. Тогда извини, я думал, тебе стольник не лишний будет.

– Плевать я хотел на твой стольник.

– На тысячу спорим. Или слабо?

– Просто смешно.

Драма не унимался, дрова летели в топку страстей.

– 10 тысяч! Или ты лжешь, закрывая на измены глаза. Мне десять штук не жалко, десять косарей, только бы убедиться, что не все они такие. А ты в собственной жене усомнился, как до дела дошло. Какой Отелло? Одна бутафория. Правды боишься, так и скажи.

– Боюсь в дерьме изваляться.

– Ты в нем по уши сидишь! Знать не желаю, лишь бы любить дозволяла. А потом удивляемся, почему бабы нас не уважают, веревки вьют. Обещаю. Застукаешь жену в чужой постели, другим человеком станешь. Чувства пережить надо, измену и ревность, в реальности испытать, на сцене пригодится. Зрелище, достойное богов, не сомневайся! Это стоит 10 тысяч.

– Не может этого быть.

– Честь не трону! Только в кроватку уложу, чтобы тебе показать.

– Она не такая.

– Фирма гарантирует!

– Вы даже не знакомы.

– Вот Фома неверующий. Завтра же увидишь! Своими глазами.

– Да она с тобой разговаривать не захочет.

– Не твоя забота. Значит, проиграю пари и принесу извинения.

Волошин молчал, обдумывая дерзкое предложение. Драма мешать не стал, молча налил рюмки и стал ждать. Наконец, Волошин решился.

– Допустим. И как это устроить?

– Элементарно. Рядом с театром, за углом гастроном. Там я живу, над гастрономом, вход со двора, квартира 148. Дверь будет открыта, милости прошу. Гарантирую, самой измены не будет. Премьера, когда кончается?

– Вечером, примерно в одиннадцать.

– Чудно! Сразу дуй ко мне, тут два шага. Она будет голая, в моей постели.

Волошин тяжелым взглядом испытующе рассматривал Драму, тому стало неуютно. Кто их знает, народных артистов. Он поежился. Нет, и не надо. Развлекся, поболтали душевно.

– Шустрый ты мужик, Валерий Петрович. Договариваемся так. Если моя жена окажется в квартире, этого достаточно, получишь 10 тысяч. В постель затаскивать не надо. Применишь силу, жить не будешь. Понятно? А если ничего у тебя не выйдет, что вероятнее всего, купишь на сто рублей цветы, она розы любит, в ножки ей поклонишься и ручку поцелуешь. Идет?

– По рукам. Только без обиды, старик! Для тебя стараюсь.

– Да уж постарайся. И кстати, я не старик, голову на раз оторву. – Волошин криво усмехнулся. – Тогда увидишь, какой из меня Отелло. Кандидат наук, психолог? Проверим тезисы на практике…

Они допили водку, артист сообщил свой гостиничный телефон, желательно звонить после 5 вечера, он сам будет уже в театре, и все. Они разошлись довольные друг другом.

Спектакль обещал быть интересным.

Глава 4

Ежов

Что ты ночью бродишь, Каин?

Черт занес тебя сюда.

«Утопленник». Пушкин.

Оглушительная телефонная трель подбросила Ежова на кровати. Он включил свет. Ровно час ночи. Взял трубку:

– Да?

Ответом послужила тишина.

– Я вас слушаю, говорите…

Легкое потрескивание мембраны. Снова тишина. Он положил телефон, не успел выключить свет и лечь, телефон снова загремел. На этот раз послышались приглушенные всхлипывания то ли ребенка, то ли плачущей женщины. Звуки были ненатуральные и раздавались в недрах эфирного пространства, как будто шел спектакль. Ежов защелкал кнопками приемника, расположенного в изголовье гостиничной кровати. Все линии молчали. В трубке послышались короткие гудки, связь прервалась. Он перевернул телефонный аппарат и повернул рычажок, убавив громкость вызова до минимума. В ожидании новых звонков Ежов развернул газету и перечел статью, которая накануне привлекла его внимание.

«Найти вампира. Городская общественность взбудоражена очередным убийством. На этот раз жертвой насилия оказалась тридцатилетняя женщина, проститутка по кличке Багира, обескровленное тело которой обнаружили на загородной свалке. По просьбе органов следствия публикуем приметы возможного убийцы или сообщника. Рост выше среднего, плотное телосложение. Глаза темно-карие, нос широкий с горбинкой, волосы темные, коротко стриженые. Особые приметы: на правой щеке шрам. Предположительно, носит усы…».

Телефонный звонок, пусть и негромкий, заставил его вздрогнуть. Ежов механически потер указательным пальцем зачесавшийсяшрам на подбородке, отложил газету, снял трубку.

– Серж! Умоляю. Серж… – женский голос захлебнулся рыданиями.

Телефонная трубка заскрипела, мембрану на том конце провода плотно прикрыли ладонью, плач исчез. Ежов молчал. Наконец, чей-то искаженный голос пискляво произнес:

– Триста восьмой номер! – и снова короткие гудки.

– Странно, – подумал он вслух…

Через минуту, облачившись в спортивный костюм и кроссовки, Ежов вышел из номера. Пока он дожидался лифта, дежурная по этажу, сидевшая за отгороженным столом, выразительно взглянула на часы, покачала головой.

– В гости направились?

– На тренировку.

– Ночью?..

Лифт открылся. Если звонили, назвали по имени и сообщили номер без объяснений, скорее всего, номер гостиничный. Лифт остановился на третьем этаже, в холле никого. Вероятно, дежурная спит в служебной комнате, спросить некого. Ежов бесшумно зашагал по длинному коридору, застеленному красной ковровой дорожкой. Вот он – 308 номер. Дверь прикрыта неплотно, щель. Прислушался – ни звука, в номере темно. Он бесшумно открыл дверь, вошел готовый к неожиданностям. Свет падал в номер из коридора, Ежов нащупал выключатель. Свет! Никого. По комнате разбросаны вещи, мужская одежда, открытый чемодан. Заглянул в туалет, ванную – пусто. Никого в номере не было. Ежов вынул носовой платок, быстро протер ручки дверей, к которым прикасался, выключатели, вышел, аккуратно прикрывая дверь. В это время далее по коридору громко щелкнул замок соседнего номера, рука дернулась, дверь захлопнулась. Из номера за спиной кто-то выглянул, но он, не оглядываясь, быстрым шагом удалялся прочь, лифт был на месте. Дежурной на его этаже не оказалось, он проник в свой номер незамеченным.

Минут через пятнадцать к нему в дверь постучали. Он не ложился, поэтому открыл сразу. Перед ним стояла Пума. Она светилась. Черные, блестящие от возбуждения глаза, искрящееся черное платье, очень короткое, и ослепительно красивые ноги. Одной рукой она прижимала к груди полиэтиленовый пакет, в другой – держала небольшой магнитофон.

– Можно к вам, Сергей Петрович?

Ежов молча отступил, пропуская ночную гостью. Постукивая высокими каблучками, Пума прошла в номер, остановилась посреди комнаты.

– Я вас не разбудила?

– Нет, – он был сильно смущен, даже откашлялся.

– Что же вы, Сергей Петрович? – насмешливо сказала она. – Закрывайте дверь, проходите. Будьте как дома!

Пума поставила на тумбочку магнитофон, вытащила из пакета сразу две бутылки коньяка, баночку черной икры и шутливо, но вполне торжественно объявила:

– Праздник, посвященный дню нашего знакомства, можно считать открытым!

Лакированный ноготь коснулся магнитофона, зазвучал марш Мендельсона. Довольная выдумкой, она повернулась к хозяину номера, который стоял с растерянным видом, совершенно не понимая, что происходит. Она выключила магнитофон.

– Сергей Петрович! Теперь вы не сбежите. Что же вы такой бука! Не рады меня видеть?

– Почему. Присаживайтесь, – скованным жестом он указал на кресло.

– А в фойе вы ловким были! Если сейчас же не улыбнетесь, я заплачу.

Пригрозив таким странным образом, она опустилась на краешек кресла, рекламируя и без того потрясающие ноги, один вид которых мог свести с ума кого угодно, даже каменную статую, а Ежов статуей не был. И он сел на кровать, тщетно пытаясь скрыть свою беспомощность.

– Илона. Это вы мне звонили?

– Надо же! Хотя бы имя запомнили. – Пума наслаждалась. – Я звонила. Напугать хотела! У вас стаканы имеются?

– Вначале расскажите, что произошло.

– Господи, да ничего не произошло. Я вас разыграла.

Она приняла скучающий вид и отвернулась к окну, за которым светились огни ночного города.

– Разыграли?

– Вы убежали от меня. – Пума повернула обиженное лицо. – Будто я прокаженная, ни капельки не заботясь, что со мной будет. А вдруг меня бандиты похитят? Вот и похитили.

– Бандиты, – от обвинений он растерялся. – Я же предлагал вас проводить.

– Ах, оставьте! – она состроила гримасу. – Вы предложили таким тоном, будто делали одолжение.

– А как вы узнали номер телефона? – он покосился на аппарат, разбудивший его среди ночи.

– Какой зануда. Я хочу выпить! Несите стаканы. Почему не ухаживаете?

Он молча ждал ответа, не шевелился.

– Господи! Проще простого. Спросила внизу, у этой рыжей коровы, где проживает мой спаситель. Что непонятного? Мужчина! Лучше о закуске подумайте. И стаканы. Накрывайте стол!

– А триста восьмой номер. Как объясните?

– Что? – она вскинула на него измученные глаза. – Сергей Петрович, миленький. Я так устала, день был ужасным. Думала, обрадуетесь, а вы допрос устроили. Как не стыдно? Красивая девушка сама пришла, с музыкой и закуской, с коньяком, вы пылинки сдувать должны. Благоговеть, а вы пытать вздумали? Не понимаю мужчин.

– Вы там были?

– Где.

– В 308 номере.

– А что там, – Пума спросила равнодушно, однако глаза отвела в сторону. – Я шла по коридору, мой номер в конце. Вижу, одна дверь приоткрыта. Случайно номер запомнился, цифры отпечатались. Надо было вас разыграть, вы бы туда прибежали, начали разбираться, а они знать не знают! Глупо. Я очень виновата? Пожалуйста, простите меня, я больше не буду.

– Кто они. Бандиты?

– Да откуда я знаю. Честное слово! – Пума и в самом деле заплакала. Молча, без единого звука, она сидела в кресле, смотрела на мучителя, а из глаз ручьями потекли слезы. Как из крана.

– Да что вы, – Ежов мгновенно раскаялся. – Разве можно так переживать? Илона!

Она молчала и смотрела, ручьи превратились в водопад.

– Извините меня, пожалуйста, – он заметался по номеру в поисках носового платка, вспомнил, что он в кармане, достал, но усомнился в свежести, бросился в ванную за полотенцем. Когда он вернулся, Пума смеялась. Как он перепугался! Слезы еще сочились, а она уже хохотала, не в силах вынести его глупого вида. Ошарашенный взрывом эмоций, он беспомощно улыбался посреди комнаты и комкал в руках вафельное полотенце. Обстановка разрядилась, ситуация стала контролируемой. Тумбочку развернули и покрыли салфетками. В холодильнике нашлась бутылка минеральной воды, сыр, два вареных яйца, полбулки хлеба. Пума с нескрываемым удовольствием наблюдала за приготовлениями. Наконец, появились и два граненых стакана.

– Кажется, все? – Ежов вопросительно посмотрел на гостью. – Будем приступать.

– И немедленно!

Он открыл коньяк и аккуратно налил, едва покрыв донышки.

– Сергей Петрович, так мы с вами до утра сидеть будем. Не жалейте! Лейте на треть, а лучше по полстакана! Закуски все равно мало.

– Если бы я знал заранее…

– Не оправдывайтесь! Если убежали, все равно виноваты. Не бойтесь, я вас тут не изнасилую. Или вы только драться умеет? Наливайте. Если женщина просит, грех отказывать.

Ежов подчинился, налил по полстакана.

– За знакомство?

– Разумеется, – она встала с кресла, чуть прошлась перед ним, показывая фигуру. Глаза его тут же ослепли, он боялся смотреть на нее, и она подсела к нему на кровать. – И обязательно на брудершафт.

Он пытался что-то сказать, но она придвинулась вплотную, подала ему стакан и взяла свой, после чего заглянула в глаза так ласково, что деваться стало некуда. Не бежать же из номера. Они выпили, символический поцелуй затянулся, закусывать не пришлось, и так было сладко. К трем часам ночи они превратились в сомлевшую парочку, самца да самочку. Прикроватный светильник оснащен полотенцем, в комнате царил полумрак, из магнитофона лилась саксофонная ностальгия. Кандидаты в любовники сидели на кровати и без устали целовались. После того, как очередной платонический акт завершился, Пума отодвинулась, поправила растрепанную копну на голове, и невзначай поинтересовалась:

– Серж, а ты кем работаешь?

– Я художник, – скупо ответил он. Его мысли витали вокруг гораздо более приятной процедуры, чем рабочий процесс. Но партнерша не спешила его осчастливить.

– А сюда: в командировку приехал? Ты не похож на художника.

– По семейным обстоятельствам. – Ежов убрал руки, выпрямился и отвернулся.

– А! – Пума вздохнула. – Ты женат.

Он не желал комментировать, взял бутылку. Пума не отставала.

– Хорошо. За твою жену выпьем! Кто она?

Он молча наполнил стаканы. Они ополовинили уже вторую бутылку.

– Ее убили, – выдавил он, голос дрогнул. – Год назад. Вечная память.

Выпили не чокаясь. Пума почувствовала себя виноватой.

– Извини, Серж. Я же не знала. Ты ее очень любил?

– Очень. – Ежов уставился невидящим взглядом куда-то в одну точку, и продолжил в порядке информации. – Мы были созданы друг для друга. Когда встретились, не могли поверить своему счастью. Ты понимаешь? Что ты понимаешь. А вот она понимала, по-настоящему понимала. Мы любили друг друга, такое раз в жизни бывает, только раз. Я за ней год ухаживал, пальцем не смел притронуться. Она не то что ты.

– Ну, знаешь, – Пума хотела обидеться, но он не услышал.

– Я свадьбы ждал, как манны небесной! Думал, это сказка, сон несбыточный. – Ежов вдруг тяжело задышал. – А на следующий день пропала. После свадьбы, как расписались. Исчезла без объяснений. Я не понял. Кто-то ей позвонил, она вышла из дома и не вернулась. Через три дня нашли. Ни кровинки не осталось, горло зубами разорвано, на волка подумали. Бывает, собаки людей рвут, экспертиза показала. Зубы человеческие.

– Ужас какой! – Пума представила и содрогнулась.

– Я этого урода достану. – Ежов повернулся, глаза сверкнули звериным огнем. – Никакого суда, я его лично на куски порву. На части.

Слишком страшен был его взгляд. Пума поспешила сама налить коньяк.

– Серж, миленький! Выпьем, легче станет.

– Легче мне никогда уже не станет. Первая жена с братом спуталась, вторую убили, а третью даром не надо! Хватит. Поганая штука жизнь. Верно?

– Менты у нас поганые, это точно, – заявила Пума. – Взятки брать они могут, а как маньяка поймать, кишка тонка. Мою знакомую недавно убили. Наверно, тот же самый гад! Что и твою жену. Это пятое или шестое убийство, с таким почерком. Может и больше, кто знает. Несколько лет продолжается. Кого-то поймали «вышку» дали. Вдруг новое убийство, говорят, подражатель. Ненавижу ментов!

Ежов достал из тумбочки газету, показал статью:

– Найти вампира! Проститутка Багира. Твоя знакомая?

– Учились вместе, в институте.

– А ты?

– Что я.

– Тоже проститутка?

Пума без лишних разговоров залепила пощечину. Левой рукой, но получилось звонко. Он растерянно потер скулу, виновато кашлянул.

– Понял, прошу прощения. Выпьем на мировую?

– Я и так пьяная.

Она привстала и повернулась к нему задом, чтобы перевернуть в магнитофоне кассету. Он покосился на пикантно обтянутое место. Очень выразительный зад! Но взяться за него не решился, можно еще пощечину схлопотать. Пощечина не страшна, обижать не хотелось. Пума включила музыку, сделала чуть потише, выпрямилась, с любопытством посмотрела на кавалера.

– Хочешь, погадаю? Моя бабка цыганкой была, научила. Могу порчу навести, приворожить. Боишься меня?

– Нет, – он протянул руку, надеясь обнять, усадить, снова целоваться.

Пума истолковала по-своему. Наклонившись через него к стене, он чуть сознание не потерял. Но она только сняла полотенце со светильника, и села рядом. Обеими руками взяла его голову в ладони, и повернула в профиль. Он поймал ее руку, хотел поцеловать пальцы, она рыкнула, и он подчинился, затих и сидел смирно, пока она наблюдала его черты.

– Серж! А ты страстный мужчина, – она коснулась ноготком шрама на подбородке, он вздрогнул как от удара током. – Ты драться любишь, водку пить и за женщинами подглядывать. Ах, забыла. Ты художник? Это одно и то же. Рисовать, подглядывать, – она перехватила его руку, которой он пытался ее обнять, развернула ладонью к свету. – Тебе 37 лет, на сердце роковая тайна. Так-так, дорогой! Никакой ты не художник! Ты военный начальник. Точно? Ага, сейчас посмотрим на семейную жизнь. Ты холост, это хорошо. Попался?! – она так обрадовалась, что он дернул рукой, она удержала. – Ты на мне женишься! Ура, ура, – она деловито разглядывала его ладонь, водила по ней пальчиком, ногтем царапала, словно расправляла невидимые складки. Вдруг расстроилась и отпустила руку.

Он недоуменно посмотрел на свою ладонь:

– Что-то не так?

– Брат у тебя есть, ты сам говорил. Так вот! Очень опасный человек, бойся его.

– Выпьем лучше.

– Я тебе серьезно говорю. Слышишь? Он убить тебя хочет.

– На брудершафт, – с трудом выговорил он.

– Я не хочу, пей.

Он повернул к ней лицо, посмотрел в упор, осторожно ткнулся губами в щеку.

– Я люблю тебя, понимаешь. Ты не уйдешь?

– Если не выгонишь. Не спеши, Серж, успеем, – она отвела его руку, соскочила с кровати, подала ему стакан с остатками коньяка. – Все у нас впереди, ты выпей пока. Мне в ванную надо.

Он выпил, она ушла в туалет, потом в ванную…

Ежов прилег и перевернутой ладонью прикрыл глаза от лампы. Когда та, о которой мечталось, приняла душ и вернулась, опоясанная одним лишь полотенцем, ее встретил могучий храп. Раскатистые звуки вырывались из приоткрытого рта, рука Ежова висела над полом, и чайная ложечка дребезжала в стакане, словно они ехали в поезде.

– Уснул дьявол, – пробормотала она и осмотрелась.

По-кошачьи она скользнула в прихожую, и первым делом обшарила карманы клетчатого пальто, висевшего на вешалке, ничего не нашла. На цыпочках вернулась в гостиную, и отворила скрипнувшую дверцу стенного шкафа. На миг замерла, прислушиваясь к обертонам и переливам, несущимся с кровати. Это надо так храпеть, словно гром гремит без остановки. Она достала с верхней полки дипломат, знакомый кейс, осторожно положила на стол возле окна. Пума стояла спиной к кровати, но контролировала ситуацию по храпу. Недоверчиво попробовала замки, они открылись, мягко щелкнув. На пару секунд снова замерла. Помедлив, подняла крышку, и сразу заинтересовалась красными корочками, торчащими из кармашка. Вынула, рассмотрела надпись, и облегченно вздохнула. Союз художников СССР! Она сунула удостоверение обратно. Электробритва, одеколон. Бумажник в глубоком кармане? Достала, но открыть не успела. Меж голых лопаток ей словно горчичник прилепили. Она застыла в неловкой позе, склонившись над дипломатом. Краем глаза показалось, что по стене скользнула тень, но храп не прекращался, звучал ровно и мощно. Она повернулась и вскрикнула.

Ежов сидел на кровати и смотрел на нее, продолжая храпеть. В такт дыханию верхняя губа приподнималась, обнажая крепкие ровные зубы, нос морщился в переносице, глаза пьяные, почти безумные. Возникло полное ощущение, что он рычит. Пума выронила бумажник, и повалилась в обморок.

Глава 5

Дуэт

Нина

О, сжалься! Пламень разлился

В моей груди, я умираю.

Арбенин

(смотрит на часы)

Так скоро? Нет еще.

Осталось полчаса.

«Маскарад». Лермонтов.

(Тетрадь Драмы)

Ненасытные провинциалки превратили меня в инвалида труда. Мне было плохо. Бледный, худой, не выспавшийся, я шатался по квартире и с дрожью вспоминал ночь минувшую. Дело дошло до того, что без отвращения и ужаса я не мог приблизиться к собственной кровати. Каждая женщина казалась мне последней, роковой. Не в том смысле, что они могут кончиться, а в смысле – я кончусь. Эксплуатацию надо прекращать, я забастовал. Наступил кризис перепроизводства.

Итак, профессионального альфонса из меня не вышло. Необходимо подвести итоги, чтобы смело выбирать путь грядущий. И положил я нравственность свою на мраморный стол, взял скальпель и провел вскрытие. Каковы перемены? О, ужас! Я стал циничен. Даже одна женщина способна вытоптать душу, а когда их много? Будьте уверены, даром денежки никто не платит. Но нет худа без добра! Я стал вынослив, как мул в горах или верблюд в пустыне. Постельная каторга выработала иммунитет, нечто вроде автопилота. Я научился отдыхать прямо во время акта, иногда даже дремал. Как говорится, солдат спит, а служба идет. До анекдотов доходило. Однажды сплю, вижу, немцы окружают. Я их из автомата – не помогает, гранатами – лезут, собаки. Встал в полный рост, заорал и в рукопашную. Самого здорового повалил и метелю его, метелю. А он трепыхается, мерзавец, бока мне царапает. Сука! И как хрястну его по морде. От всей страны нашей врезал. Тут он и заверещал, друг сердечный, жутко так. Я-то проснулся, а фашист голой женщиной обернулся. Конфуз. Со временем я оценил автопилот по достоинству.

Короче говоря, прекрасные провинциалки начисто уничтожили мою нравственность, зато развили технические и деловые навыки, своего рода, школа менеджеров. И стал я наблюдать жизнь глазами профессионала. Шел по проспекту, а мне казалось – по саду-огороду. Смотрел на хорошеньких женщин, а видел – дойных коровок. Говорил изысканный комплимент, а мысленно уже за титьки дергал, молочко доил. И ничего поделать-то не могу! Она еще по улице идет, меня знать не знает, а на самом деле, уже лежит. Только приостановилась и улыбнулась, а я уже прикинул, каким способом она больше любит. И так все время, в том и беда. Кошмар какой-то. Хобби стало второй натурой, хобби достигло мастерства. Весь процесс обольщения, от первой улыбки до постельного вздоха, я укладывал в час-полтора. Поначалу мне нравилось знакомиться, наблюдать, как холодные глаза зажигаются любопытством, я запоминал черты лица незнакомого, будил страсть, и она меняла эти черты, происходило чудо, лицо чужое становилось близким. Самое забавное, что в сексе я вовсе не стремился к общепринятому финалу. Выработав привычку экономить, я часто вспоминал о себе на третьем или четвертом дубле, иногда на другой день и совсем на другой женщине. Получался парадокс. Я возводил женщину на пьедестал и творил из нее божество. Но едва богиня входила во вкус, как пьедестал оборачивался эшафотом, а ласковый раб – палачом. И все равно. Даже в роли жертвы они бывали благодарны, а некоторые умудрялись влюбиться. И в этом нет ничего удивительного!

Женщины всегда любили и будут любить тех, кто заставляет их страдать, испытывать всю гамму переживаний, от тщеславия и восторга до уничижения и ненависти, потому и обожают всяких негодяев. Превратившись в матерого кота-профессионала, я с усмешкой вспоминал добрых провинциалок, молодость, которая отошла вместе с ними, и свой первый кризис. Еще не поздно было стать примерным семьянином, нарожать детишек, обернуться честным тружеником, трясущимся над каждой копейкой, и с утра до вечера мечтать об одном: поскорей бы эта советская власть кончилась. Но я предпочел другой путь. Жестокая борьба за рынок, когтистая лапа рэкета, мир отпетых негодяев и продажных женщин, авантюры за гранью закона наложили на меня суровый отпечаток. От юношеского романтизма не осталось следа. Времени и обществу требовался не романтик, им требовался сутенер. Прошли годы.

– Девушка, милая! Как же так? Скоро свадьба, а мы не знакомы, – я обратился к стройной брюнетке лет двадцати, стоящей на обочине в ожидании такси. Был теплый летний вечер, я решил устроить себе выходной.

– I don’t understand, – и она отвернулась.

Услышав такой наплевательский ответ, я несколько опешил.

– Ты что, сучка. Американка, что ли?

Я знал, что она не выдержит, а если иностранка – не поймет, интонация была дружелюбной. Последовал обратный поворот, стрельнула глазами. Не ожидала хамства от приличного на вид гражданина.

– Какой чудный вечер… – томно начал я, льстиво улыбаясь.

– Отвали, козел, – оборвала мою песнь «иностранка».

– I don’t understand, – не растерялся я, и посмотрел бесцеремонно, как бык Буян на корову Машку, даже облизнулся. В ответ она презрительно фыркнула.

– Тебя как зовут, крошка, – я едва удержался, чтоб не хлопнуть ее по симпатичному заду. – Новенькая? Что-то не припомню.

– Я тебя тоже не припомню, – бровки у нее встопорщились.

– Меня зовут Валера, – мое лицо смягчилось, давая понять, что разговор неофициальный, никто ее в багажник засовывать не собирается. – А тебя?

– Илона, – представилась она, взгляд оставался настороженным. Интуиция ей подсказывала, что меня следует опасаться. Тут она заметила приближающееся такси и поспешно взмахнула рукой. От меня так просто не отделаешься. За ее спиной я сочинил зверское лицо, и посмотрел на водителя. Чуть притормозив, машина рванула прочь. Таксист оказался знакомым, вот ему со мной, действительно, связываться опасно. Для души, не для работы. Студентка?

– Илона, не сердитесь. Дело в том, что я давно вас искал…

Тут я нарочно замешкался. Женщины чувствуют интонации, через них угадывают содержание и составляют образ, которому верят или не верят, а говорить можно что угодно. В замешательстве я вытащил пачку фирменных сигарет, выронив при этом десяток хрустящих купюр. В отличие от таксиста, она моего настоящего лица не видела и, когда повернулась на голос вполне безопасный, десятирублевки красными птичками уже порхали в воздухе. Не обращая на деньги внимания, я щелкнул зажигалкой. Заинтригованная не столько вступлением, сколько внезапной переменой в голосе, студентка с любопытством наблюдала. Три струны! Любопытство, жадность и порок.

– В общем, люблю. Много лет люблю, – заворковал я, как голубь на помойке.

Чушь и глупость. Какие много лет? Неважно. Она думает, что я несу вздор, потому что потерял соображение, красота сводит с ума. В это они верят сразу, это их катехизис, молитвослов, способ существования. Признание получилось нелепым и потому убедительным.

– Даже так? Приятные новости, – на прехорошеньком личике отразилось сомнение, белоснежные зубки матово блеснули, зато зеленый огонек такси проплыл мимо нас незамеченным. Это радует и окрыляет, вдохновляет на подвиги. Куда без женщин? Жить не интересно.

– Мучился, мучился, и вот, решился. Посвятить вам жизнь…

Алые паруса, заморские принцы и несметные богатства мерещатся им с пеленок и до гробовой доски. Если не скупиться на комплименты, из женщин можно веревки вить или до нитки обобрать, кому что нравится. Мы стояли на краю тротуара, как над пропастью. Гудели машины, звенели трамваи, а мы пребывали в другом измерении. Деньги валялись под ногами, а нам было наплевать. Романтический удар достиг цели, леди к джентльмену прониклась симпатией. Какой-то мужик шел мимо и, уловив нашу лирическую отвлеченность, замедлил ход и потянулся к червонцу, отлетевшему чуть в сторону. Я не реагировал. Мало ли, человеку бумажка понравилась, многие люди этикетки собирают, марки коллекционируют или значки. Кому червонцы нравятся, бывает.

– Чего надо?! – грубо обратилась она к мужику, напугав его до смерти.

Он отпрянул, пожал плечами, глянул на меня с обидой, и продолжил путь. Защитница моих финансов, которые она теоретически уже считала своими, изящно присела и собрала деньги. Жаль, лукошка нет, в деревнях так огурцы с навозных грядок снимают. Сложив купюры пачкой, неохотно протянула мне. Помогла, спасибо. Плохо ориентируясь во времени и пространстве, думая только о неразделенной любви, которая рядом, только руку протяни, я принял червонцы.

– Выходи за меня замуж?

Одно как-то не соответствовало другому. Мой голос волновался, а глаза смотрели насмешливо. Это для нас шутки, а для женщин – естественный отбор производителя, отца будущих детей, такими вещами не шутят.

– Замуж! А ты не слишком торопишься?

Она улыбнулась, и ахнула.

– Что случилось? – обеспокоился я.

– Деньги, – выдохнула «студентка». Она уставилась на мои руки, которые бездумно разорвали пачку пополам. Я держал порванные червонцы, сигарета дымилась в зубах.

– Что «деньги»?

– Вы их порвали, – сообщила она.

– Ну и что, – я взмахнул руками, половинки разлетелись, порхнули в воздухе красноперыми стайками. Как загипнотизированная, она присела на корточки и начала собирать обрывки с тротуара, как землянику на поляне, разве только в рот не складывала. А колени какие? Ум отъешь и пальцы отгрызешь. Блеск и нищета куртизанок.

– Тебе что, делать нечего? – пытался я урезонить. – Брось! Не пачкайся.

– Отнесу в банк, обменяют. Или сама склею.

Она головы не подняла, пока не собрала их все. Выпрямилась и посмотрела. Вдруг затребую добычу! Понять можно. На 10 рублей влюбленной парочке можно в кафе посидеть, коньяка грамм по сто выпить и закусить вполне прилично.

– В банк не ходи, – я протянул руку. – Отдай, я их в урну выброшу.

– Нет, – она готовилась бежать, пока не отняли.

– Неудачная партия, – я вздохнул. – Ерунда, новые напечатаю. Ты что сегодня делаешь?..

Эффект был потрясающий. Девушку закачало, как пьяного матроса на берегу, чуть не свалилась с высоких каблучков, соскребай потом с тротуара.

– Не хочешь спешить, понимаю. Предлагаю посетить ресторан и обсудить. Что скажешь?..

Ошеломленно рассматривая половинки самых настоящих червонцев, стройная брюнетка кивнула головой. Пожертвовав незначительной для себя суммой, я провел изумительную ночь, которую ни за какие коврижки не купишь, но главное – приобрел незаменимую партнершу. Утром наше знакомство продолжилось в реальном времени и пространстве. Мы возлежали на моей широкой кровати и опохмелялись холодным шампанским, которое она с готовностью принесла из холодильника, хозяйка. Они быстро осваиваются в чужих квартирах. Горел ночник, из-за неплотно задернутых штор пробивался дневной свет. Залпом осушив запотевший бокал, я сардонически усмехнулся. Соблазнил девушку, нечем гордиться. Надо к делу приступать, пока не испортилась. Это у них быстро, глазом моргнуть не успеешь, она дворцы строит, замки хрустальные, рушить потом хлопотно и обидно. Она сидела на кровати, скрестив ноги по-турецки, в дежурном кимоно, для того и приобретенном, чтобы гостьи чувствовали себя гейшами. Негромко хрипел саксофон, исполняя восточную тему. Красавица и в самом деле походила то ли на японку, то ли на неведомого зверя, попавшего в западню. Она безмятежно тянула шампанское через соломинку, чувствуя себя счастливой.

– Должен тебя огорчить, дорогая. Деньги вчера были настоящими. Червонцы я не печатаю и воровать не умею.

– Знаю, – сказала она равнодушно. Это огорчило, я ждал удивления.

– Да ну? Скажи еще что-нибудь.

Японка распахнула ресницы и навела на меня прекрасные очи, черные как омуты. Словно две пропасти, всю жизнь можно падать. Опасная девочка, влюбиться можно запросто. Это я не про себя. Нужна девочка, которая клиентов будет с пол-оборота заводить.

– Ты лурикан.

Она издевалась надо мной?! Так называют фотографов, промышляющих порнографией. Вот сучка. Я нехотя приподнялся и влепил ей пощечину. Сам не люблю радикальных методов, но надо. Можно долго объяснять, доказывать и убеждать, чертить схемы, ей по барабану. Пройдут годы, а то и жизнь, причем напрасно. А тут один миг, и девушка приземлилась. Остатки шампанского выплеснулись на кровать, соломинка улетела на пол, но бокал не выпустила. Ого! Побелевшие пальчики сжимали кровавым маникюром запотевшее стекло, глаза сверкали, зверек разгневался? Я принял исходное положение, взял сигарету и, холодно глядя сквозь ее пылающее, как пожарная машина, лицо, проинформировал:

– Еще раз так пошутишь, уйдешь хромой, кривой и беззубой.

Спрашивать, поняла или нет, не стал. Лишние вопросы мешают, подумает, что раскаиваюсь. Она справилась, поставила на поднос пустой бокал, взяла зажигалку, в руке вспыхнул огонек, приблизился к моему лицу. Не дура, это хорошо! Я прикурил.

– Спасибо, – это она сказала, благодарила за воспитание. Черт!

Она мне нравилась. Таких женщин не бывает. Не верю. Слишком умна. Или шампанское легло на старые дрожжи и закипело в мозгах. Мечты сбываются внезапно. В знак примирения я сам налил ей шампанское. Для приличия мы помолчали, прислушиваясь к джазовой импровизации, бьющейся в припадке синкопированного ритма. Наконец, саксофон угомонился, я поинтересовался:

– Кто тебе про меня рассказывал?

– Сима, которая Монро.

Точно. Была такая блондинка, вылитая Мерлин Монро. Клиенты от нее балдели, только она была бестолковая. Кое-что ей показывал, пытался обучить, но не в коня корм. Считала, что ноги раздвинула, и все мужчины счастливы, и платят деньги, зачем что-то выдумывать. Красота товар скоропортящийся, но женщины обнаруживают это слишком поздно, а характер не исправить, вот и получаются стервы с амбициями принцесс. Мужья терпят, куда деваться, носятся лохи со старыми кошелками, как расписными торбами, еще и ревнуют. Оно надо? Ничего путного из нее не вышло, пришлось выдать за капитана очень дальнего плавания. Я же не зверь, бывает. Мужик в рейс, она в бордель, на подработку. Монро было за тридцать, если не сорок, а тут молодая девчонка. Как познакомились? Впрочем, мир тесен.

– Постой-постой, – в голове мелькнула догадка. – А ты случайно не Пума?

– Здравствуйте! – она не обиделась, удивилась. – Я думала, ты вчера это понял, когда ко мне подошел. А я зачем тут стараюсь?

Забавно. Выходит, она еще вчера сообразила, кто я такой, высший пилотаж показывала, значит, хочет со мной работать, я не въехал. Слышал, что девочка шустрая, будто любовница самого Барина, тут бы я остерегся, про него легенды ходят, но никто в глаза не видел. Туфта все это, байки криминального мира. Можно спросить напрямую, но палка о двух концах. Потом разберемся. Пока я размышлял, она встала на кровати, выгнула спинку, по-кошачьи широко зевнула, облизнула губки, потянулась. Кимоно соскользнуло вниз.

– Классный станок, – одобрил я. – Что просишь?

– Твоей заботы.

– А в процентах?

Она переменила позу, и посмотрела сверху-вниз.

– Фи, – она выражала презрение к процентам, и ко мне заодно.

– Мы не сойдемся, – я говорил сухо. – Мне нужна актриса, а не проститутка, и даже не фотомодель. Кривляки без надобности.

– Я буду стараться, – она аккуратно переступила мои ноги, сошла с кровати, завернулась в кимоно, присела рядом. – «Fifty-fifty». Тебя устроит?

– Нет.

– Это почему?

– С проститутками дел не имею. Хочешь зарабатывать телом, флаг тебе в руки и скатертью дорожка, нам не по пути. Приятно было пообщаться.

– Не понимаю, – она хмурила бровки, ждала пояснений.

Так ей все и расскажи.

– Давай по душам, откровенно. Сколько ты зарабатываешь? Без рекламы.

– Сто пятьдесят.

– На ставке, значит. Это плохо, нет стимулов для роста.

– Почему? Премиальные до 30 процентов.

Мне стало смешно. Я сдержал улыбку.

– Еще скажи, клиенты на чай дают.

– Дают.

– Молодец, качественно работаешь, – я разговаривал, сам не понимая зачем. Детский сад какой-то. Мне нужна матерая девочка, хищница. Ремеслу обучить можно, а вот характер, как и мозги, либо есть, либо их нет. – Допустим. А сколько обслужить можешь?

– За смену? От настроения зависит.

– Назови предел.

– Мужиков двадцать запросто делаю! Двадцать пять могу.

– На общак пускали, – я посмотрел на нее с жалостью… и расстроился. Сломанная психика, обидно. Совсем юная девушка. Вот звери, нравы бандитского мира. За чьи-то долги отдувалась. Так и быть, денег дам побольше, старалась все-таки. Она заметила мое разочарование.

– Почему «на общак», – заявила она бодро. – Половина клиентов мальчишки и пенсионеры. Я с ними не церемонюсь. Чик-чик, и готово! И вообще с мужиками проще. А вот с бабами морока.

Моя челюсть упала, чуть сигарету не проглотил. Во избежание пожара не стал докуривать, и сердито ткнул бронзовую голову Мефистофеля, словно хотел окурком выткнуть ему глаз.

– Ты лесбиянка.

– Ты что? Нет, конечно, – для убедительности она помотала головой. – Бабы дешевки, ненавижу. Впрочем, вы тоже хороши.

– Ага, – я не стал возражать. – И что делать?

Вообще-то я себя спросил. Это не детский сад, это сумасшедший дом. Ее и деньги могут не устроить. Вдруг свадьбу затребует или нотариуса?

– Хочу уволиться, – делилась она служебными секретами. – Надоело все. И заявление уже написала, не отпускают. Просят до осени поработать.

Голова пошла кругом, захотелось лечь понадежней, я проверил подушку. Вроде на месте.

– А кто не отпускает. Барин, что ли?

– Барин, – она безмятежно кивнула, словно речь шла о сущей безделице. – Директор наш. Сейчас, говорит, пора отпусков. А ты откуда знаешь, как его зовут? – она надула щеки и обеими ладонями хлопнула по ним с двух сторон, словно шарик лопнула. – Он толстый.

– Ты где работаешь, детка? – спросил я зловещим голосом.

– В парикмахерской, – ответила она растерянно.

– В парикмахерской, значит, – я наливался гневом, как атомная бомба на полигоне. – Двадцать мужиков за смену делаешь!

– Вообще-то я дамский мастер, а что?

Мы смотрели друг на друга со взаимным недоумением.

– Что же ты, ворона, мне тут мульки крутишь, – внутри меня булькало и клокотало, того и смотри, лава пойдет с выбросами огня и пепла. – Так ты не Пума!?

– Нет, – она хлопала ресничками. – А кто это?

Это был удар ниже пояса. Самолюбие профессионала, обманутое самым беспощадным образом, провалилось под кровать, проломило пару этажей и скорчилось среди посетителей гастронома от стыда и позора. Рушились все мечты, взлелеянные в связи с этой идиоткой.

– Зачем ты выдала себя за Пуму? – простонал я, сдерживая бешенство.

– Пошутила, – пролепетала она. – Тебе хорошо было со мной, правда?..

Сейчас она меня любимым назовет, и я ее убью. Задушу в кровати. Идиотка, слабоумная. Ее губки дрожали от страха, на ресничках повисли слезинки. Мои зубы заскрипели, как ржавые петли на воротах ада. Ум зашел за разум.

– Пошла отсюда! – прошипел я, зажмурившись, чтобы не видеть безобразия. – Глухая!?

– Ты сказал, тебе актриса нужна, – сказала она грубым тоном.

Глаза открылись. Она стояла на фоне светлой шторы, все еще в кимоно.

– Сдерни, девочка! Оденься, и сумочку не забудь, чтобы не возвращаться. Или я выброшу шмотки с балкона, будешь в гастрономе одеваться. Уснула?

И тут! На меня обрушился отборный мат, да еще голосом старого пропойцы. Повторить невозможно, джаз. Буйство красок, пиршество смысловых импровизаций. Глаза закрылись от удовольствия, я млел и наслаждался. До меня только тут и дошло, что ни в какой парикмахерской она никогда не работала. Это была Пума, настоящая! Просил актрису, и она показала способности. Наконец, у нее перехватило дыхание, умолкла. Снова открыв глаза, я наблюдал чудо перевоплощения. Сорванное кимоно яркой кометой мелькнуло в воздухе. Разъяренная фурия стояла предо мной в естественном своем облачении, она уже сделала шаг и подняла когти, собираясь прыгнуть на кровать. Предо мной стояла хищная самка, человеческая тварь в первобытной красе. Я не стал ждать.

– Пума!! – свалившись с кровати, я встал на колени и поднял руки. – Прости дурака!

Слезы умиления бежали по моим небритым щекам, но мне не было стыдно. Наконец-то я встретил женщину, о которой мечтал долгие годы скитаний по душам пустотелых женщин. Мечты сбываются внезапно! Надо только дождаться.

Первая премьера. Я нагрянул в тот самый момент, когда незадачливый клиент, доведенный Пумой до отчаяния, пытался ее изнасиловать. Этого торгаша она качала целую неделю. Он забросил семью и безумствовал, осыпая подарками царицу своего сердца, покорял и не мог покорить. Она была лукава, заставляла целовать свои ножки, отвергая более существенные притязания. Изнемогая от страсти, он решил проявить характер и повел себя настойчиво. Чувствуя растущую агрессию, Пума показала острый язычок и невзначай приподняла подол, засветив трусики. Клиент взревел как носорог, теряя остатки благоразумия, и набросился на возлюбленную, срывая одежды. Крик несчастной заметался по квартире, вызывая парализующий эффект. Прохожие застыли с авоськами, трамваи заверещали, паника всегда заразительна, автомобилисты ударили по тормозам, сотрудники ГАИ схватились за кобуры. Замешательство было недолгим, движение постепенно восстановилось, а вот в квартиру зашел прокурор соседней области. Старший брат приехал повидать сестричку, соскучился. И как назло, она все уши ему прожужжала про героического братца, задержавшего однажды целую банду головорезов. Я зашел и застыл, пораженный картиной насилия.

Несчастная сестра сидела на кровати, прижимая к груди остатки бюстгальтера, ее хрупкие плечи содрогались от рыданий, на невинном личике застыла гримаса боли и обиды, по полу разбросаны предметы дамского туалета. Насильник, мерзкий толстяк с расцарапанным до крови лицом, стоял посреди комнаты, спешно застегивая брюки. Со лба струился пот, ему было страшно. Поруганная честь сестры взывала к отмщению! Я двинулся на него, вращая белками. Увидев дикие глаза прокурора, толстяк пал ниц к стопам возлюбленной, умоляя немедленно выйти замуж. Я выдерживал паузу, с шумом раздувая ноздри. Кто знает этих женщин, вдруг любовь? Не следует карать с плеча. Пума тоненько всхлипнула:

– Он женат! – и залилась рыданиями. Немезида в моем лице сняла трубку с телефона:

– Милиция? Срочный вызов.

Толстяк униженно запричитал.

– Я… мы с вами. Договоримся. Я готов возместить ущерб! Пожалуйста.

Моя рука положила трубку. Он пустил слезу, просил не губить детей, помянул тещу и больную жену, брат и сестра выжидающе молчали.

– Если соблаговолите принять в дар…

Да что он мямлит? В нетерпении я топнул ногой, закачалась люстра.

– 5 тысяч, – заключил толстяк упавшим голосом.

– Что?!

– 10 тысяч! – горячо заверил толстяк и посмотрел на Пуму, боясь продешевить.

– 20, – сказала она, промокнув платочком остатки слез и высморкалась. Вообще мы рассчитывали на 5-7, зачем крайности? По тем временам «Жигули» или квартира однокомнатная. И это без грязного секса, и это только начало, проба пера. Но пострадавшая есть пострадавшая, ей решать. Толстяк начал торговаться, я отошел к окну, чтобы не мешать возлюбленным. Он просил сбавить до 15, стенал и канючил, жена с детьми по миру пойдут, он всенепременно повесится. Признаться, растрогал! Прокурорское сердце смягчилось, зачем доводить советскую торговлю до суицида. Я готов был пожурить его и отпустить с миром восвояси. Но Пума даже бровью не повела, стояла на своем: 20, и все тут.

– Вампиры! – с ненавистью сказал он. – Будьте вы прокляты!

Вот и делай добро. Премьера прошла блестяще, а мое хобби вступило в новую, творческую стадию. К сожалению, только на этом этапе я начал постигать смысл и разумность бытия, но… поздно. Законы драматургии, которыми я нещадно оперировал своих клиентов, предписали мне суровый конец. Раскаяние и приговор меня ожидали, а пока? Жизнь продолжалась.

Глава 6

Мэр

Для них не скажешь: «Ленин умер!»

Их смерть к тоске не привела.

Еще суровей и угрюмей

Они творят его дела.

«Ленин». Есенин.

В Приемной председателя Горисполкома было людно. Пышнотелая секретарша в зеленой блузке посмотрела на стремительно возникшего из коридора мужчину. Темный костюм-тройка, подтянутая фигура и решительная походка подсказали ей, что посетитель попытается проникнуть в кабинет мэра без очереди. Действительно, тот с ходу взялся за массивную ручку полированной двери, но, услышав негодующий возглас секретарши, задержался и неучтиво произнес:

– У себя?

– Петр Тимофеевич занят, срочное совещание, – высокомерно изрекла секретарша. – Вы по какому вопросу?

– По личному, – сообщил посетитель, отпуская ручку. – Надолго?

– Совещание не запланированное, могу записать на конец рабочего дня или на понедельник, – секретарша выразительно покосилась на добрый десяток разных посетителей, которые смирным рядком сидели на стульях, ревниво прислушиваясь к разговору. – Как вас записать?

– Я сам представлюсь, – посетитель широко распахнул дверь, и вошел в кабинет. Секретарша ахнула и, не смотря на тучность, подпрыгнула зеленым мячиком и поспешила следом.

Сидевшие за длинным Т-образным столом чиновники, человек двадцать, дружно воззрились на вошедшего без предупреждения мужчину. По пятам возникла возмущенная секретарша, однако по реакции сидевшего во главе стола хозяина города поняла, что ее участие не требуется, и тихо исчезла, аккуратно прикрыв дверь снаружи. Наглец поздоровался общим кивком и застыл в ожидании, словно ватага чиновников должна немедленно прервать заседание, вооружиться лопатами и заняться делом. Присутствующие обратили преданные взоры на хозяина кабинета. Морщинистый невысокий лоб переходил в плоскую, похожую на блюдце, лысину; седые волосы, подстриженные ровным газончиком, напоминали одуванчик; бифокальные очки в модной оправе; дряблые щечки вокруг рта. Председатель горисполкома вполне бы сошел за стареющего профессора, ему было лет семьдесят, если бы не ледяной взгляд водянистых глаз и не крючковатые цепкие пальцы, которые вызывали ассоциации с пауком или осьминогом.

– Здравствуй, Сережа, – будничным тоном сказал мэр, обратившись к посетителю. Как по команде, присутствующие закачали резиновыми улыбками в знак приветствия. Хозяин кабинета кивнул на мягкие стулья, расположенные вдоль стены. – Присаживайся, мы заканчиваем.

Ежов, а это был он, с независимым видом опустился на один из стульев, в сомнении осмотрелся. Кабинет был отделан в стиле советских времен. Коричневые панели из мелко тисненой кожи матово светились, их хотелось потрогать. Простенки меж окнами были скрыты портьерами цвета запекшейся крови, на полу раскинулся традиционно красный ковер, предназначенный для промывания мозгов и прочих экзекуций. Мебельная стенка с множеством створок, наверняка, скрывала в себе полезные шкафчики, например, тайный сейф или бар, ход в бомбоубежище или дверь соседнюю комнату, где имелось же самое со всеми удобствами, еще и постель для отдыха с секретаршей, недаром же она блондинка, еще и пухлая. Думалось не от скуки, но, чтобы сократить время ожидания, а скучать Ежов мог и в гостинице. Совещание подходило к концу, хозяин кабинета давал последние указания, а за его спиной щурил бронзовый глаз вождь мирового пролетариата В. И. Ленин. Аж три хрустальные люстры висели над длинным столом, угрожая жизни заседающих в случае своего неожиданного падения. Наконец, совещание кончилось.

Присутствующие поднялись и, наступая друг другу на пятки, покинули кабинет начальника. Мэр поднялся последним, оказавшись невысокого роста и весьма щуплой комплекции. Провожая подчиненных, он естественным образом приблизился к посетителю, одновременно тот двинулся навстречу и протянул руку.

– Здравствуй, папа.

– Какими судьбами? – мэр рукопожатием не ограничился, обнял Ежова за крепкие плечи, получив тем самым родительское удовольствие, заулыбался, но, заметив мрачное настроение сына, посерьезнел. – Что-то случилось?

Прервав семейную сцену, в кабинет зеленой тучкой заплыла секретарша.

– Петр Тимофеевич! Извините. Какие будут распоряжения? Посетители ждут приема.

– Сколько человек?

– Записалось одиннадцать.

– Четверых на завтра! Остальные после обеда.

Секретарша с подозрением смотрела на Ежова.

– Петр Тимофеевич. Разрешите напомнить. Завтра расписано по часам.

– Сережа, поскучай пару минут, я сейчас!

Стремительным шагом мэр вышел из кабинета,секретарша выкатилась следом. До Ежова донесся отцовский голос, который решал вопросы по-ленински картаво, легко и просто. Кому-то дал текущее поручение, кому-то что-то подписал, кого-то перенес, а кого-то без стеснения послал матом. Вот и все. Вернувшись, как и было обещано, через пару минут, мэр закрыл дверь поплотней, присел рядом с сыном.

– Я тебя случаю, Сережа. Выкладывай.

– Это я тебя слушаю. Ты просил помощи, я приехал.

– Я просил помощи? – мэр улыбнулся. – Поясни, пожалуйста.

– Следует понимать, что ты ничего не писал и не просил меня срочно приехать.

– Разумеется, нет. Ты недавно был в гостях.

– Вот как?

– Это не значит, что я тебе не рад!

Вместо объяснений Ежов достал из кармана аккуратно вскрытый конверт, протянул отцу. Тот сразу посмотрел обратный адрес, хотел что-то сказать, но промолчал, потом вынул листок писчей бумаги, сложенный вдвое, развернул, и хмыкнул. Письмо было напечатано на машинке. Он кинул взгляд на сына поверх очков, и стал читать.

«Здравствуй, Сережа! У меня неприятности, серьезные. Желательна твоя помощь. Приезжай, как только сможешь. Не хочу доверять подробностей письму, телефону тоже, все объясню при встрече. По приезду остановись в гостинице «Центральная», номер будет забронирован. Свой приезд постарайся оставить втайне, домой не приходи и не звони, все очень серьезно. Жду тебя на работе с 11 до 12, буду на месте, в приемной не задерживайся. Жду тебя! Твой отец».

Мэр закончил чтение, снова глянул на сына поверх очков.

– Ты из-за этого приехал?

– А разве мало?

– Теперь более чем достаточно, – не отдавая письмо, мэр легко встал, вернулся к своему столу и взялся за телефон. – Вызову начальника милиции, пусть займется.

– Папа, не спеши, – остановил Ежов. – Вначале объясни.

Мэр положил трубку. Поразмыслив, сел в кресло.

– Это не мое письмо, – он показал конверт. – Оно не подписано. На машинке я печатать не умею, а если попросил секретаршу, то подписал бы. Пусть милиция займется! Безобразие.

– Вначале я тоже всерьез не принял, но есть одно «но». Это письмо отпечатано на твоей старой машинке. Я отыскал образец и сравнил. Обнаружилось полное совпадение, сомнений быть не может. Это именно наша машинка, домашняя. – Ежов подошел к отцу и вынул из кармана еще один листок. – Помнишь, я как-то рапорт составлял, это черновик. Можешь сравнить. Буква «р» слабо пропечатывается, «с» подпрыгивает. – Он положил листок рядом с первым письмом и, взяв карандаш из канцелярского набора, стал показывать отцу. – Видишь? Литер «б» вообще из другого шрифта.

– Глазам не верю, – мэр, поправив очки, следил за карандашом. – Это точно?

– Ошибка исключена. Литер «б» я собственноручно когда-то с другой машинки переставил.

– Но письмо-то я не писал! – мэр в расстройстве снял очки и потер уставшую переносицу. – С утра бумагами завалили. Линзы менять надо.

– Лучше объясни, что тут вообще происходит? В городе.

– В городе порядок! Старая машинка, значит. Не хотел тебя вмешивать, придется, раз уж приехал. В общем, недели две назад отравили собак. Ты в гости приезжал, после этого. Дня через два, кажется. И что странно. Ты же знаешь! Жанна и Боцман. Дрессированные овчарки, их охрана боится, не гавкнули, отравы нажрались. Утром как бревешки лежали. И в тот же день, прямо в Исполком, письмо доставили дикого содержания, – мэр выдвинул ящик стола, достал похожий конверт, положил рядом. Рисунки на конверте, марки одинаковые, и адрес тоже на машинке отпечатан. – Читай, сынок, до чего дожил твой папа на старости лет.

Письмо гласило:

«Старый хрыч! Убирайся на пенсию, приготовь банк и архив к изъятию. Даю 2 недели со дня, как сдохли твои собачки. Если обратишься в милицию, тебе кишки выпустят. Привет от Багиры. Фауст».

– Та же машинка, – Ежов вопросительно поднял глаза.

– Скажешь, тоже я написал? Старый хрыч, убирайся на пенсию, кишки выпущу. Нет, этого я так не оставлю! Пусть милиция разбирается.

– Только дров наломают. Тут дело личное!

– Это служебное дело. Архив, пенсия… Пусть профессионалы работают.

– Не забывай, я тоже профессионал, хотя и бывший, – Ежов сел на ближайший стул. – Я задам тебе несколько вопросов, а потом решим, как быть. Договорились?

– Спрашивай, Сережа, – мэр надел очки, глянул на часы. – Предупреждаю сразу, времени мало, в 12 надо быть в Обкоме.

– Начнем с обратного конца. Кто такой Фауст?

– Понятия не имею, – мэр посмотрел с иронией. – Не общался, не знаком, никогда не слышал. Вот только читал про него. Доктор Фауст, договор с дьяволом. Может, Гете позвоним?.. Извини, шутки тут неуместны. Предположений не имею. Что еще? Спрашивай.

– Проститутка Багира! Тоже не слышал?

– С данным контингентом не общаюсь, – сухо сказал мэр и неожиданно подмигнул. – Возраст.

– Весь город знает, – Ежов не принял шутку, на скулах играли желваки – В газетах пишут. Ее убили как раз 2 недели назад, а тело обнаружили на городской свалке, на днях. Очередная жертва маньяка. Понимаешь?

– Понял, – мэр обеспокоился. – Пусть милиция разбирается! Тебе не надо ввязываться.

– Что значит, не надо? Письмо я получил. Проститутку убили, собаки отравлены. И отравил их, судя по всему, кто-то свой, во всяком случае, хорошо знакомый. Из чужих рук они не ели, сам знаешь. Если ты письмо не писал, кто забронировал номер? А он был забронирован! Опять же, пишущая машинка. Кто имел доступ, бывал в доме? Про какой архив идет разговор, какой банк? Вопросы требуют ответа, тогда вычислим преступника, хулиган это или что похуже. Это не шутки!

– Понимаю, осознал, – мэр глянул на часы. – Впопыхах ничего не решим.

– А навскидку? Нужны зацепки. Может быть, домработница? Кто-то из охраны имеет доступ. Это близкий человек. Дарья Семеновна, ее знакомые? Ты можешь не знать.

– Что ты, Сережа. Мачеха твоя святая женщина. Она и домработница, хозяйка и повариха. Никто не бывает. Как же я забыл? – мэр хлопнул ладонью по столу. – Этой машинки давно в доме-то нет! Валера как-то попросил, у него электрическая машинка сломалась, отдал в ремонт, тут понадобилась, да зачем она? Хлам старый, потом выбросил, наверно. Это года два назад было, я и забыл.

– Братец мой сводный, о нем речь?

– Послушай, Сережа, – мэр постучал пальцем по часам. – Наверно, у тебя дела в городе?.. У меня предложение. Ты вечером приезжай домой, не спеша посидим и все обсудим, под пельмени. Дарья Семеновна обрадуется! Старка припасена, твоя любимая, водочки выпьем. Без повода не разрешает, заботится. Решено? Ставлю на голосование.

– Принято единогласно. – Ежов поднялся. – До вечера дел хватит.

– Отлично, – мэр тоже соскочил. – Тебе куда? Если по пути, подброшу. Или доедем до Обкома, потом Юра тебя доставит, куда скажешь.

– Думаю начать с Валерки, Центральный гастроном.

– Поаккуратней, пожалуйста, – мэр уже открыл стенной шкаф и облачался. – Он хороший парень. Собака меж вами пробежала. Прямо Каин и Авель. Может, его позвать? Заодно и помиритесь.

– Это вряд ли.

– Как тебе? – мэр стоял в сером пальто с каракулевым воротом и такой же папахе.

– Кокарды не хватает, – усмехнулся Ежов. – Хоть сейчас на трибуну Мавзолея.

– А что, – в тон ответил мэр. – Я подумаю. Были предложения, но! Здесь я хозяин. А что Москва?.. Отказался, в общем. Ты в гардеробе разделся или в приемной?.. По коням.

Они вышли из здания Горисполкома и по широкой лестнице спустились на грешную землю, где ходят и живут обычные люди. Против вчерашнего значительно потеплело, сыпал реденький снежок. Мэр покосился на клетчатое пальто сына, явно демисезонного покроя, без теплого воротника, ничего не сказал, решив при случае сделать подарок. Черная «Волга», хищно вывернув широкие колеса, сыто урчала на холостых оборотах, поблизости старательно пыхтел трудяга-самосвал, скребком вылизывая исполкомовскую стоянку. Мэр по-хозяйски приблизился к «Волге», распахнул переднюю дверку, перед тем как сесть, обернулся к сыну, протянул ему свой портфель.

– Возьми, положи там. Знаешь, в чем разница? Раньше ездили на заднем сиденье, а теперь рядом с водителем, вот и вся Перестройка. Зато машина новая. Здравствуй, Юра.

– Здравствуйте, – толстяк Юра растянул холеную физиономию в улыбке. – Куда едем?

– Добросим товарища до Центрального гастронома, и сразу в Обком. Учти, опаздываем.

– Сделаем, Петр Тимофеевич.

Водитель дождался, пока пассажиры захлопнут дверки, повернулся, вдруг подпрыгнул на сиденье, и начал яростно давить на клаксон. Прямо на них задом пятился самосвал. Массивный зад грузовика с заляпанными грязью номерами замер в каком-нибудь полуметре от их капота. Мэр города с веселым любопытством рассматривал полукруглый борт, нависший над лобовым стеклом. Юра перестал давить на клаксон и ревел мотором в ожидании, пока грузовик освободит проезд. Но самосвал вдруг дернулся и заглох.

– Ездюк! – выругал шофер Юра незадачливого коллегу. Сам он был в костюме с галстуком, тут сбоку выскочил чумазый парнишка в ватнике и брезентовых рукавицах, мельком глянув на озверевшего Юру, схватился за металлический трос, прикрепленный к станине, начал разматывать.

– Этого еще не хватало. Сломался, – мэр начал волноваться.

«Волга» стояла под углом к тротуару и оказалась запакована между бордюром и грузовиком. Паренек, взявшись за стальной крюк на конце троса, отступил в сторону и поднял руку. Самосвал дернулся и завелся, выплюнув отработанные газы. «Волга» окуталась черным дымом.

– Что он делает?! – воскликнул мэр.

Паренек нырнул к передку исполкомовской машины, лязгнуло железо.

– Не смей!! – закричал Юра, выскакивая на улицу.

Но самосвал уже тронулся, а паренек сиганул в сторону стоявшего неподалеку такси. «Волгу» резко дернуло и потащило со стоянки. Шофер Юра остался стоять с разведенными в стороны руками. Никто не ничего понимал. Ежов сообразил первым. Перегнувшись через спинку водительского кресла, он дернул ручник. «Волга» визгнула, их потащило юзом, тут раздался хруст, ручной тормоз сорвало. Мэр в панике завертелся, папаха слетела на колени, газончик седины растрепался, лысина сверкала как бильярдный шар, глаза достигли размера бифокальных очков.

– Не мешай! – рявкнул Ежов, пытаясь протиснуться между креслами на водительское сиденье, но в болтающейся из стороны в сторону машине это было невозможно. Тогда он налег всем весом, рванул кресло на себя, спинка упала. Опершись на руки, он бросил ноги вперед, и тут же ухватился за баранку. И вовремя! Самосвал, почти не сбавляя ход, совершил правый поворот, прицеп по инерции вынесло на встречную полосу, Ежов нащупал ногами педали. Машина не слушалась, они едва избежали встречного столкновения с автобусом. Кое-как он выровнял движение.

Бешеная езда продолжалась. Ехали как раз не быстро, центр города все-таки, но движение было не управляемым, потому и казалось бешеным. Мимо проносились фасады, деревья и машины, пешеходы. Мимо проносилась обычная жизнь. Она была мирной и удивительно счастливой, чужой и недоступной. Шагавшие по тротуарам люди даже не подозревали, как они в сущности счастливы, им дела не было до черной исполкомовской «Волги», ни до ее пассажиров, до перепуганного насмерть мэра. Их волокли по улице как старый ненужный хлам, как допотопную пишущую машинку, которой самое место на свалке. Кто написал? Да плевать миру на это письмо с угрозами. В стране Перестройка, старье тащат на свалку, вместе с его начальниками. Казалось, их сцапало какое-то жуткое чудовище и, хрюкая, тащит в бездны мироздания.

Впрочем, философствовать Ежову было некогда. Очередной перекресток проскочили с запозданием на красный свет, водитель самосвала не пытался затормозить, его мало заботило самочувствие прицепа. Мелькнуло изумленное лицо инспектора ГАИ, бедняга хотел свистнуть и чуть свистульку не съел, распознав мэра, точнее, номера машины. Понеслась беспорядочная толпа народа, штурмующего винный магазин. Очередь занимала целый квартал и напоминала гигантского ящера с чешуей из человеческих голов. Потянулся зеленый забор строительный площадки.

– Приготовься! – крикнул Ежов. – Сейчас выйдем! Слышишь?

Глаза сверкали, он был в азарте. Тело мгновенно реагировало на указания мозга, который даже не успевал осмыслить обстановку, но посылал импульсы. Прыгающий перед самым носом зад самосвала заслонил всю прожитую жизнь и почти все небо, но вот ход бешеной гонки замедлился, близился большой перекресток, который нахрапом не проскочишь. Ежов, по возможности сохраняя дистанцию, нажал бесчувственной ногой на тормоз, еще раз. Снова. Все! Остановились.

– Выходим! Папаху не забудь.

– Портфель! – мэр поднял из-под ног свой каракулевый убор, с которым не стыдно подняться на трибуну Мавзолея. – Портфель! Там папка…

Едва они покинули горемычную «Волгу», как самосвал злобно зарычал, и потащил свою жертву. Ежов проводил его взглядом. Такой прицеп без водителя далеко не уедет. Он присоединился к отцу, стоявшему на обочине с непокрытой головой. Сыну показалось, что тот не в себе, иначе не понять, почему ярый коммунист, перед тем как водрузить папаху, истово перекрестился. Глаза под очками были совершенно дурными, зрачков не было. Они сократились до булавочного укола.

– Скорую? – Ежов искал глазами телефон-автомат.

– Волки, – не своим голосом сказал мэр, безумными глазами глядя на сына. Это был не голос, а скрип железа по стеклу. Похоже, пережитый стресс не прошел даром.

– Какие волки, ты что. Пап! Может, в больницу. Как себя чувствуешь? – Ежов приподнял портфель, поводил им перед носом мэра, надеясь, что вид важного предмета приведет отца в чувство.

– В Обком, Сережа! – мэр забрал портфель. – Поймай машину.

Ежов вышел на дорогу и поднял руку, останавливая любого частника в потоке машин. С обочины неподалеку тут же отъехал оранжевый «Москвич», и остановился перед ними.

Глава 7

Макс

Принц Уэльский

Я мертвых дядей вовсе не боюсь.

Глостер

Ну, а живых, надеюсь, тоже?

«Ричард III». Шекспир.

– Здесь остановите, – сказал пассажир в клетчатом пальто, и сунул руку в карман. Макс, нижнюю половину лица которого скрывал широкий шарф, угрюмо кивнул. В последний момент они проскочили перекресток, желтый свет уже мигал. Глянув на знак, запрещающий остановку, Макс прижался к тротуару возле гастронома, и резко затормозил. Старенький «Москвич» от такого обращения дернулся и заглох. Клетчатый пассажир сочувственно вздохнул.

– Три рубля устроит?

Макс в ответ что-то буркнул и, не удостоив клиента взглядом, взял протянутую купюру и небрежно бросил в бокс на панели. Пассажир с любопытством глянул на неразговорчивого водителя и вышел из машины. Макс проводил его пустым, ничего не выражающим взглядом, заблокировал двери. Когда спина пассажира скрылась за углом, Макс тяжело повернулся, отчего сиденье под ним жалобно скрипнуло, взялся обеими руками за увесистый кофр, какими обычно пользуются киношники, и переставил его на соседнее сиденье. Огляделся.

Снег усиливался, начал валить крупными хлопьями. У винного отдела толпа прессовалась в шевелящийся массив, от которого тянулся безнадежно длинный хвост черной очереди. Падающий снег превращал мир в кадры старой кинохроники. Подавшись корпусом вперед, через облепленное снежинками лобовое стекло, Макс глянул круто вверх, на окна объекта. Затем достал из бардачка баллончик с аэрозолем, и тонким слоем запылил стекла специальной эмульсией, вздохнул. Теперь салон машины и сам водитель защищены от взоров случайных зевак. Народу возле гастронома толклось множество, и меры предосторожности могли оказаться не лишними.

Макс снял шапку и сдернул с шеи основательно надоевший шарф, бросил маскировочный антураж на заднее сиденье и рукавом куртки вытер вспотевший лоб, на котором отпечаталась багровая полоса. Закурив, он с наслаждением затянулся. Чуть приоткрыв боковое стекло, выпустил клуб дыма, после чего взялся за дело. Откинув крышку, извлек диктофон и наушники, вытянул антенну и, склонившись над кофром, где находилась профессиональная аппаратура, защелкал переключателями. Появилась возможность описать Макса поподробней.

Это был массивный темноволосый мужчина лет сорока. Угрюмое лицо с выпирающими надбровными дугами, кустистые брови и нечитаемые глаза с неподвижным взглядом производили тяжелое впечатление. Бесформенные уши, приплюснутый нос с разбитой горбинкой, жестко очерченный рот, на правой щеке шрам, упрямая челюсть с черной щетиной, он только что начал отращивать бороду, одним словом, милашка. Мрачное лицо Макса несколько оживилось, мясистые пальцы, испещренные белыми шрамами, зависли в воздухе над сумкой, оставив в покое кнопки и регуляторы. С минуту он выжидал, прислушиваясь к голосам, доносящимся из наушников, потом проворчал что-то себе под нос и нажал на диктофоне клавишу записи. После этого он отодвинул кресло и устроился поудобней, собираясь провести в этом положении немало времени, во всяко случае, сколько потребуется. Так хищный зверь, устроив засаду на тропе, проводит долгие часы в абсолютной неподвижности.

Несмотря на свою, мягко говоря, неинтеллигентную внешность, Макс был умен, точнее, хитер, так как ум его был скорее звериный, чем человеческий. В настоящее время он выполнял обязанности шефа службы охраны, так обозначил его должность босс городской мафии, человек, которому он был всецело предан до последнего времени. Сейчас, записывая на пленку разговор, происходящий на квартире своего знакомого, Макс выполнял указания Хозяина. Впрочем, на то имелись и другие причины, личного характера. Например, ему очень хотелось ответить на вопрос: каким образом его, Макса, приметы оказались опубликованы в газетах? Маньяком он, конечно, никогда не был, но к этой истории, тем не менее, имел отношение самое непосредственное. Вот и пришлось в срочном порядке сбривать усы, отращивать бороду и ездить по городу на чужой машине, кутаясь в широкий шарф и натянув меховую шапку, опасаться каждого встречного и поперечного. От неприятностей Хозяин его, конечно, избавит, но тут, Макс это чуял сломанным носом, нечто другое, более сложное. Отсиживаться нельзя, обстоятельства вынуждали действовать.

Чтобы понять ситуацию, в которой Макс оказался, надо знать предысторию его жизни. Родился в тюрьме, уже весело. Мать воровка, умерла при родах. Отец неизвестный солдат ВОХРы. Воспитывался в детдоме, где голод и побои обычное дело, обучался на малолетке, в колонии для несовершеннолетних, куда угодил за покушение на жизнь Кобры, очкастого директора детдома: зарезать не сумел, слишком мал был и худ. Завершил образование в ИТК строго режима, отбывал срок за ограбление сберкассы. Откинулся жестким парнем, с дубленой душой и уверенностью, что эта жизнь не для слабых духом. Работать не собирался, да и при всем желании устроиться с его биографией невозможно. Что дальше? Без вариантов. Сколотил банду из молодых уголовников: доили проституток, барменов, пивных жуков, прочую шваль, но случалось, что кидали крупных фарцовщиков, перекупщиков машин, валютчиков и разных барыг, тут и начались неприятности. Пока партизанили по мелочам, в захудалых районах, их не трогали, хотя не раз предупреждали. Но аппетиты у начинающих гангстеров росли, они все чаще влезали в так называемый «котел», центральный район города, где находились лучшие рестораны, гостиницы и тусовки разного рода фирмачей. Этот район тогда считался вотчиной картежных шулеров, держащих под контролем теневой бизнес.

И вот однажды случилось так, что Макс со своей бандой помог взять и отбить большой банк заезжему гастролеру. Тот нанял бригаду Макса на сутки, заплатив 10 кусков до игры, и 10 после. Оно, конечно, 20 тысяч вещь приятная, если бы рассерженные шулера не кинули Максу предъяву в 100 тысяч и не включили счетчик, добавляющий каждый день по штуке. Вооружить своих парней он бы сумел до зубов, но воевать вчетвером против всей мафии и многочисленной банды Шипилова, нанятой для выбивания долга, не говоря уж про силовые структуры, которые несомненно вмешаются, было чистым безумием. Отдавать половину, меньше или больше, также не имело смысла, их бы все равно убили, поскольку война шла не за деньги, дело попутное, а на полное уничтожение. Один из четверки не выдержал, прихватив долю, бежал на юга, другой переметнулся к Шипилову, надеясь заслужить прощение. И зря. Перебежчику отрезали голову, и прислали в качестве весомого аргумента Максу. Скоро пришла точно такая же «посылка» с юга. Макс запил. Кончался последний срок, объявленный для отдачи выросшего как снежный ком долга, а он беспробудно пил и, честно говоря, прощался с жизнью, прогуливая остатки денег с проститутками. И вот одна из них, еще юная Багира, посоветовала обратиться к Драме. Макс никогда о нем даже не слыхивал, справки наводить было некогда, а утопающий, как известно, хватается за любую соломинку. Встреча состоялась.

Вначале Драма ему не понравился. Холеный тип, каких на зоне, мягко говоря, не любят. Но после довольно продолжительной беседы Макс начал трезветь, более того, появилась надежда. В общем, они договорились до следующего. Драма с лучшей стороны его рекомендует сильному человеку, который не только спасет жизнь и свободу, но обеспечит работой до конца дней своих. Разумеется, Макс должен будет подтвердить свою готовность служить честно и преданно. Для себя же Драма выговаривал скромное и приемлемое условие. Услуга за услугу, когда потребуется, он к нему так же обратится без денег и дополнительных обязательств. Что и говорить, Макс согласился с радостью. Правда, он не представлял тогда, чего это будет ему стоить. Через пару дней должна была состояться встреча с нынешним Хозяином. Макс волновался и, что для него было делом непривычным, привел себя в порядок. Надел купленный специально для этого случая костюм, белоснежную рубашку и даже галстук, чего не только никогда не делал, но презирал тех, кто на это способен. Наодеколонившись, он посмотрелся в зеркало, и решил, что стал походить на жениха, идущего делать предложение.

Он сидел в боковой аллее в парке культуры и отдыха, на третьей от центрального входа лавочке, где была назначена встреча. Была пятница, предвыходной день, погода хорошая, люди прогуливались, пенсионеры читали газеты, все было мирно, но он опасался, что знакомство может сорваться в результате какой-нибудь непредвиденной случайности, примерно так и вышло. За пять минут до назначенного времени привязался высокий парень, явно подшофе, который попросил закурить, потом предложил выпить, и показал зеленое горло бутылки, торчащей из кармана.

– Отвали, дорогуша, – вежливо посоветовал Макс, сдерживаясь, чтобы не послать как положено. Но парень оказался настырным и, нависнув над ним фонарным столбом, задышал перегаром.

– Брезгуешь, гнида?

Алкаш выхватил бутылку и замахнулся. Обстоятельства, что называется, неодолимой силы. Макс, откинувшись на спинку, носком одной ноги захватил его щиколотку, а другой ногой толкнул под колено. Долговязый, как стоял столбом, так и упал во весь рост, затылком об асфальт стукнулся, и бутылка разбилась. Бормотуха растеклась лужей под лежащим неподвижно телом. Неподалеку остановились гуляющие. Зеваки боялись идти мимо. Какая тут встреча! Макс с досадой посмотрел вокруг, на соседней лавочке мужик прикрылся газетой. Остановилась молодая пара, боясь пройти. Девица при виде парня в красной луже вскрикнула и нырнула за очкарика. Из кустов выскочили два бравых молодца с повязками на рукавах. От кого не хватало! Активистов. Кто их ждал, кто просил? Одна дура вскрикнула, двое на помощь бегут. Сидел мирно, никого не трогал. Макс поднялся.

– Стоять! Милиция! – кричали дружинники, храбро наступая. Ладно бы, милиция! Он знал, что бежать бесполезно, еще хуже будет, озвереют-засвистят, поэтому повернулся навстречу и приподнял ладони. Здесь он, на месте. Они и размечтались, надеясь с ходу взять под белы руки. Если выходка алкаша огорчила, то сытые рожи разозлили, и деваться некуда. Не теряя времени на уговоры, Макс с разворота пнул одного молодца в пах, тот сделал ноги буквой «X» и схватился за покалеченные органы, закричать не успел: ударом локтя в лицо Макс отправил его отдыхать в кусты. Второй, видимо, был начинающим боксером с чубом на голове. Прическа полубокс, а кто еще подскочит и будет наносить удары в живот? Макса в детском доме так били пацаны постарше, тренировались на малышах. Он не стал отбиваться и схватил за чубчик одной рукой с поворотом пальцев, удары прекратились. Боксер вскинул руки, больно. Этого и надо. Второй рукой Макс взял его за нижнюю, оттопыренную губу и дернул вниз. Пальцы соскользнули с мокрого, дело сделано. Кровь хлынула из порванного рта на подбородок, на грудь, брызнула на землю. Макс отстранился от водопада, похлопал боксера по плечу и, не оглядываясь, пошел к выходу из парка. Никто его преследовать не будет, от него шарахались, как от бешеной собаки, пенсионеры прятались за газетами. Драма нагнал его у самого выхода.

– Ну ты даешь! Это была проверка. Хозяин хотел посмотреть, на что ты способен.

Макс остановился и смерил Драму злобным взглядом, сказать ничего не успел, мог и убить под горячую руку, раздалась милицейская трель. Драма воскликнул:

– Быстро в машину.

Они сели в тачку, ожидавшую у входа, и уехали. Встреча с Хозяином состоялась через полчаса. Драма отослал водителя перекусить, велел Максу пересесть вперед, и не оглядываться, сам исчез. Несколько минут он провел в ожидании, наконец, дверка за спиной открылась.

– Не оборачивайся, – предупредил чей-то суровый голос.

Макс промолчал, чего ерепениться. На заднее сиденье кто-то сел, дверка захлопнулась, он не шевелился. За спиной слышалось мерное дыхание. Человек, устроивший ему проверку, не спешил начинать разговор. Что-то не так? Молчание затягивалось, на лбу Макса выступила испарина. Пот скапливался в бровях, глаза щипало, а незнакомец продолжал испытывать его терпение. Сопляка нашли, мальчика для битья? И тут сообразил, это тоже проверка. На лояльность, как сказали бы в Комитете. Вербовали однажды, и тоже мариновали. Ничего не вышло, не сломали, а что теперь?.. Наконец, сопение прекратилось, и совсем другой голос, не который дверь открыл, сказал:

– Здравствуй, Макс, – голос не строгий. Высокий, чуть дребезжащий. Таким разговаривают пожилые люди, уверенные, что их внимательно слушают. Они как бы изображают немощь, самые опасные люди. Им рисоваться не надо, строгость изображать, кричать или воспитывать, зачем. Для этого подчиненные есть. Они шутить любят, по душам поговорить, а потом приговор подпишут. Нет, Макс дураком не был. Со слухом у него полный порядок. И он тоже выдержал паузу.

– Привет, – буркнул он в ответ, решив не очень-то заискивать.

Голос чуть удивился, не ожидал ответной твердости.

– Что же ты, Макс, моих ребят покалечил? Одного «Скорая» увезла.

– Фуфло ваши ребята.

– Драться умеешь, – задумчиво размышлял голос. – Вроде не дурак. Терпение имеется. Тогда зачем картежникам карты спутал? Жадность фраера сгубила. Так?

– Другая причина.

– Какая?

– Я не один, у меня команда. Была. Требовалось дело, не из-за денег. Уважение, авторитет. Без этого нет команды. Духа нет.

– Значит, лидер? – смешок за спиной. – И где твоя команда. Карасей в пруду кормит? Это не авторитет, Макс. Это колосс на ножках. Если не сойдемся, что делать будешь?

Опять пауза. И что ответить? Все очевидно. Дальше ничего не будет, дальше смерть. Против системы не попрешь, даже убей Шипилова, конец предрешен. Ждет, что он начнет молить, просить, унижаться? Да пошел он. Макс начал злиться.

– Не твое дело, дорогуша. Нет так нет.

– Не хами. Обращайся на «вы». И мне до всего есть дело. Если спрашиваю, значит, есть причины.

Макс мысленно обрадовался. Голос его воспитывал, проверки окончены. Это главное! Он достал носовой платок и, не делая резких движений, промокнул лоб, затем вытер влажную под воротником шею. Костюм чертов. Рубашка синтетическая. Недооценил его Хозяин, слишком умным быть тоже не следует. Пусть думает, что он волнуется, впрочем, так и есть.

– Извините. Я ждал делового разговора, а вы активистов натравили. Теперь мозги парите. Будет разговор или решить не можете?

– Будет разговор, а как же, – голос подобрел. – Стоит тебя из беды выручать?

Пошло воспитание, значит, порядок. Макс контролировал ситуацию.

– Нет, – буркнул он.

– Что?

– Не стоит.

– А ты не так глуп, – голос перешел на отеческий тон. – Возможно, мы сработаемся.

– Поживем-увидим.

– Не подведешь?

– Лишний базар! Испытайте.

Сидящий сзади человек протянул ему через плечо листок бумаги. Макс его взял. Голос пояснил:

– Это первое задание. Запомни адрес.

– Запомнил. Что дальше?

– Верни.

Не поворачивая головы, Макс вернул исток обратно, через плечо. Голос продолжил:

– Завтра, ровно в 12 часов дня. Ты должен прибыть по этому адресу. Там будут находиться двое мужчин, их надо убрать.

– Убрать. В смысле убить?

– А ты думал, я работу уборщицы предложу? Шофер у меня есть, телохранители тоже. Не задавай глупых вопросов.

– Я по мокрым делам не работаю.

– Это сделка. Я предлагаю тебе жизнь, твою собственную, поменять на чужую.

– Там две жизни.

– Своя жизнь дороже двух чужих. Бригады нет, но у тебя есть товарищ. Нельзя быть эгоистом, Макс. Привлеки друга по несчастью, он не откажется. С ним знакомиться не буду. Справишься?

Макс скрипнул зубами. Недооценил он Хозяина, цепкий дядя.

– Подумать могу?

– Ты видел адрес, – голос поскучнел. – Назад хода нет. Завтра, в 12.

– А долг? Мне нужны гарантии.

– Гарантия полная. С картежниками я решу. Считай, долга нет. Кроме того, если сработаешь чисто, получишь круглую сумму, и твой товарищ тоже, это будет премия.

– А Шипилов? Он получил аванс, не отступится.

– Макс. Если я беру человека, то и проблемы его решаю. Единственное, мне тоже нужны гарантии, что ты не предашь, я должен быть уверен, – голос сделал паузу. – Для этого такое задание. Я знаю, ты умнее, чем кажешься, у тебя отличные рекомендации, справки я навел. Ты мне нужен для других дел, а убрать этих двоих? Как два пальца. Ты меня понял?

– Да.

– Отлично, тогда по делу. Один или вдвоем? Могу дать помощника.

– Кореш у меня есть, с ним и сработаем, вдвоем.

– Разумно. Теперь рабочая информация. Дом, куда вы завтра пойдете, обкомовский. В подъезде дежурит милиционер. Завтра с 12.00 до 12,30 его не будет. Полчаса достаточно, даже с запасом, надо уложиться, в ваших интересах. Если попадетесь или засветитесь – не обижайся, сделка отменяется, я говорю, чтобы иллюзий не возникало. Понял?

Макс угрюмо молчал. Хозяин не намекал, он прямо сказал. Вообще-то правильно, лучше так, чем обман или ложные надежды. Все жестко, так и должно быть.

– Не понимаю, Макс. Что тебя смущает?

– Валить обкомовцев – это беспредел.

– Я думал, мы договорились, – голос за спиной потускнел. – Да? Или нет.

– Да, – прошипел Макс, и обернулся. Кто бы мог подумать?

Видел он его в парке: на скамейке газету читал…

На следующий день была суббота. Две девицы по обслуживанию партийной номенклатуры прибыли по телефонному звонку на квартиру, где их должны были ожидать два слушателя Высшей партийной школы, намеренные расслабиться после тяжелой учебной недели. Квартира оказалась открыта. Девицы зашли в прихожую, игриво позвали: мальчики, ау, мальчики? А в ответ – тишина. Прошли в апартаменты: стол накрыт, хозяев нет. Решили подождать. Одна расположилась на софе, другая отправилась в туалет, но скоро вернулась весьма побледневшая. Оба функционера были зарублены топором. Секретари райкома лежали в ванной, плавая в собственной крови. Буквально на следующий день, в воскресенье, началось нечто, потрясшее преступные устои города. Двойное убийство несчастных райкомовцев было воспринято городскими властями как прямое покушение на коммунистический режим. За отсутствием признаков ограбления и других видимых причин, это преступление приобрело политическую окраску в глазах основательно перетрусивших партийцев. Как учил Ленин, на террор ответили террором. Первым делом была проведена крупнейшая войсковая операция на денежно-вещевом рынке. Огромная территория барахолки была внезапно окружена автоматчиками ВВ и боевыми группами Комитета госбезопасности. Впускали всех, не выпускали никого. Перепуганная толпа жалась к высокому забору, глядя на вооруженных солдат и не понимая, что происходит. Паника рождала слухи один ужасней другого, от военного положения и химического заражения до расстрелов: всех расстреляют из пулеметов и зароют бульдозерами в овраге, благо барахолка находилась в окрестностях города. После долгого ожидания началась повальная проверка. Взбудораженных людей пропускали через контрольно-пропускные пункты, тщательно обыскивая, конфискуя товары и проверяя документы, которых при себе у большинства не оказалось. Составлялись протоколы и акты изъятия, проверялись адреса и прописки, автозаки и автобусы заполнялись сомнительными личностями разного пола и возраста, все без объяснений, под вымышленными предлогами.

Эта неслыханная по масштабам облава забила до отказа городские тюрьмы, следственные изоляторы и вытрезвители. Устанавливались личности, выяснялись преступные связи, сотрудники ОБХСС, уголовного розыска, прокуратуры и привлеченные специалисты работали круглосуточно, падая от усталости и засыпая прямо в кабинетах. Через три дня основная масса задержанных была выпущена, но тут же прокатилась новая волна арестов. Во вторую сеть попалась крупная рыба, серьезные дельцы и махинаторы. В городе наступил мертвый сезон, криминальный мир замер в ожидании третьей серии обысков и арестов. Невиданная по оперативности и масштабу акция уже принесла немалые плоды и результаты. Сдвинулись с мертвой точки множество старых дел, пойманы опасные преступники, находившиеся в федеральном розыске, всплыли и попали в поле зрения новые имена, о существовании которых правосудие даже не подозревало.

Паханы и авторитеты вели свой, куда более жестокий розыск, стремясь найти беспредельщиков, из-за которых поднялся такой кипеж. Но все было тщетно, убийцы партийных функционеров как в воду канули. Неделя относительного затишья, во время которой проводились уже допросы с пристрастием, закончилась настоящей войной. В городе начались беспорядки, спровоцированные ворами в целях противодействия властям, в ответ было объявлено чрезвычайное положение, введен комендантский час, из соседних областей стягивались войска, по ночам и даже среди бела дня гремели выстрелы, мафия без боя позиции не сдавала. Начались новые аресты. Улов был немногочислен, однако на этот раз за решетку угодили акулы, дельцы республиканского уровня, и обычные крюки, милицейские и судейские чины, на этот раз бездействовали, не смотря на огромные взятки им предлагаемые. Все объяснялось просто. Следственные дела находились в ведении особых бригад под управлением московских специалистов, региональные схемы оказались в коллапсе.

Именно тогда на авансцену криминального мира выступил Макс, и от имени своего босса, который продолжал оставаться в тени, повел переговоры с представителями различных группировок, обещая покровительство Хозяина в обмен на безоговорочное подчинение и солидный процент с оборотного капитала. Путем кадровых перестановок и отдельных акций монополия была установлена, несогласные были арестованы или попали в розыск, оплаченные дела прекращены, а банда Шипилова, например, целиком и полностью разгромлена, и сам Шипилов убит при задержании. Все закончилось как нельзя лучше, райкомовское убийство списано на мертвых, город очистился, множество преступников были осуждены и понесли наказание, сотрудники органов получили награды и звездочки, столичные специалисты отозваны не солоно хлебавши, но их начальство, конечно, внакладе не осталось. Макс, благодаря Хозяину, чьи интересы представлял, быстро поднялся по лестнице криминального мира, даже те самые картежники, что обложили его и загнали в западню, отстегивали долю с бизнеса.

Макс открыл глаза и поправил наушники. Разговор, который он записывал в машине, коснулся интересующей его темы. Драма и его гость обсуждали убийство Багиры и других жертв маньяка. Кто-кто, а он знал подоплеку этих преступлений. Тогда, десять лет назад, Багира родила ему сына. Макс, не подозревавший в себе склонности к семейным заботам, тем не менее, был взволнован этим событием. Все-таки, до встречи с ним Багира была проституткой, он оказался в щекотливом положении, хотя не сомневался в главном – ребенок его. Решил посоветоваться по этому поводу с Хозяином, опасаясь, что тот не одобрит его отцовство. Но сомнения оказались напрасными, босс от души поздравил и даже вызвался быть крестным. После крестин они напились, празднуя данное событие, растроганный Макс клялся в любви и преданности. Глядя на счастливого папашу, тот вдруг залился слезами. Не понимая в чем дело, Макс на всякий случай тоже пустил пьяную слезу и попросил Хозяина открыть душу. Лучше бы он этого не делал! Тот долго не соглашался, но, в конце концов, излил свое горе, не забыв при этом пригрозить смертью в случае несоблюдения тайны. В общем, выяснилось, что у босса есть взрослый сын, больной ногами, парализованный, который медленно и мучительно умирает. От чего?

Неизвестная болезнь крови. Что врачи? Разводят руками. Неужели безнадежно, может, за границей? Нет, не помогут. Но есть одно средство. Какое? Свежая кровь… Макс посмотрел в водянистые глаза босса и содрогнулся. Пожалел, что вызвал на откровенность, но отступать было поздно. Между тем, семейная жизнь его разладилась, застал он Багиру за старым занятием. Раз такое случилось, ее не исправить, заставил отказаться от прав на ребенка, она нимало не расстроилась, подписала все документы и напоследок посмеялась, сделала ручкой. С тех пор прошли годы, и вот совсем недавно Багира позвонила и настояла на встрече. Случилось то, чего Макс опасался: в ней проснулись материнские чувства. На требование увидеть сына он ответил решительным отказом, никакие адвокаты ей не помогут. Багира плакала, умоляла, а потом начала угрожать: она, мол, знает, кто настоящий маньяк и вампир. Макс только посмеялся, намекнув, что, если она хочет жить, пусть выбросит глупости из головы. И тут Багира заявила, что у нее есть приятель, хороший знакомый, который всю их мафию вместе с боссом на уши поставит, и из штанов вытряхнет, если не вернут ее кровиночку. Макс отмахнулся, а зря. Очень скоро после их разговора Багира умерла. Хозяин категорически отрицал свою причастность к этому делу, мало того – в газетах оказались опубликованы приметы маньяка, которые вполне подходили Максу. Кто-то вел сильную игру, но кто?

Сегодня, с 11 часов Макс по приказу босса пасся в окрестностях Горисполкома. Произошло там нечто любопытное. Следуя на «Москвиче» за буксируемой «Волгой», Макс засек в такси Хряка еще и Валета, которые точно так же наблюдали за происходящим. За маскарадом они его не узнали. Когда мэр и его попутчик выскочили из машины и проголосовали, Макс воспользовался случаем, разумно полагая, что Валет и Хряк никуда не денутся. Мэра отвезли в Обком, а пассажир в клетчатом пальто изъявил желание ехать к Центральному гастроному и, как Макс убедился, посетил не кого-нибудь, а именно Драму, их разговор он сейчас записывал, сидя внизу под окнами. Он вздрогнул, услышав глухой стук.

Макс поспешно снял наушники и, повернув голову, увидел перед носом белую портупею гаишника, который жезлом настойчиво барабанил по стеклу «Москвича».

Глава 8

Братья

Разве я сторож брату моему?

Бытие 4, 9.

Они расстались при сомнительных обстоятельствах, не виделись много лет, поэтому и встретились настороженно, руки друг другу не подали. Драма замаскировал удивление широким зевком, впрочем, абсолютно натуральным, и, предложив гостю раздеваться, скрылся в ванной. Очевидно, не смотря на обеденное время, он только что встал и не успел умыться. Пока хозяин приводил себя в порядок, Ежов быстро осмотрел квартиру. Интерьер большой комнаты, начиная с громадной кровати и заканчивая шторами цвета корриды, напоминал бордель. Массивные кресла с бархатными чехлами, антикварный столик с изогнутым торшером между ними, матерчатый абажур с кисточками, зеркала, где надо и не надо, даже на потолке над кроватью, все это говорило об испорченном вкусе и низменных склонностях хозяина. Брезгливо усмехнувшись, Ежов приоткрыл дверь в смежную комнату, его встретила темнота и запах химикалий. Фотолаборатория? Он нащупал выключатель, вспыхнул свет.

Настоящий павильон! Посреди комнаты старинный аппарат на треножнике, штативы с мощными лампами, кабеля, на месте, где должно быть окно, белый экран с драпировками, низкий подиум. На боковой стене фотографии обнаженной женской натуры, в глубине комнаты сдвинутая в гармошку ширма, за которой виднелась внушительная профессиональная аппаратура. В лаборатории царил тот особый творческий беспорядок, где занимаются любимым делом, где нет посторонних предметов и быть не должно посторонних людей.

Хлопнула дверь ванной и Ежов, выключив свет, поспешил ретироваться. Не успел опуститься в кресло и принять вид пассажира в зале ожидания, появился бодренький Драма. Влажные волосы, зачесанные назад крупной расческой, напоминали колхозную пашню, только грачей не хватало, махровый халат сменился спортивными брюками и белой футболкой, обтянувшей живот. Он напоминал футбольного тренера, который всю ночь праздновал нечаянную победу, а утром требовалось вести запланированную тренировку.

– Что будем пить? – светлые глаза Драмы азартно блеснули. – Коньяк, виски, вермут. Амаретто не предлагаю. Или ты при исполнении? Наша служба и опасна, и трудна, ты не думай о секундах свысока! Ваш выбор, Штирлиц. Или сразу в подвал, будем пытать радистку?

– Я по делу зашел, – сухо сообщил Ежов. – Поговорить надо.

– Ты пока поговори, мешать не буду, надо голову поправить, – озабоченно сказал Драма, удаляясь на кухню. Захлопал холодильник, застучал нож, громыхнули тарелки, цыкнул рюмки и через пару минут в комнату заплыл большой поднос, уставленный бутылками и закуской.

– Товарищ, дремать не время! Сдвинь телефон, – Драма, присев с прямой спиной, водрузил поднос на столик. – Извини, горячего супа не предлагаю. Свобода холостяка чревата бутербродами и прочими неудобствами. – Он поставил гостю рюмку, высокий фужер, положил вилку. – Стол накрыт! Желаете музыку или девочек? Стриптиз с утра, пиши, день пропал, – усевшись в кресло, Драма остановился взглядом на трех разнокалиберных бутылках, выбрал коньяк, глаза увлажнились. – Может, все-таки виски? – не дожидаясь ответа, вытащил пробку, помедлил, вдыхая щекочущий ноздри аромат, потом дрожащей рукой наполнил рюмки. Ежов наблюдал за ним с явным пренебрежением. – Закуску сам выбирай, подносить не буду!Водочку пей, рябчиков жуй, день твой приходит последний, буржуй. – Драма осторожно, боясь расплескать коньяк, поднял рюмку. – Ну что, брат. За встречу? Спасибо, не забываешь. Раз в десять лет, это обязательно, как штык. Что сидим? Не поминки. Тамаду вызвать! Мужиков с гармошкой… Или в табор поедем? Повеселимся! Вприсядку походим, и стенка на стенку, вспомним молодость, масленица, чучело запалим! Бери рюмку. Чокаться не будем, уроню.

Ежов нехотя взял рюмку, пригубил. Драма выпил залпом, сморщившись, отломил кусочек хлеба, понюхал, прислушиваясь к организму, облегченно вздохнул, закусывать не стал.

– Да, Серега. Давно не виделись, – задушевно начал он.

– Соскучился, – Ежов иронизировал.

– А что. Мы с тобой не люди, фашисты какие-нибудь? Конечно, соскучился. Даже во сне видел! А проснулся, нет братика. Под кроватью искал, в кладовке. Весь день плакал. Чуть не удавился.

– Я по делу пришел.

– Потом, – отмахнулся Драма, поймал рукой коньячное горлышко. – Вот, уже лучше. Надо резкость навести, диафрагму поправить, а то я дальше стола не вижу и не соображаю, – тут он заметил полную рюмку Ежова, возмутился. – Это что, бунт на корабле? Свистать всех наверх. Ты почему не пьешь?

– Я выпил.

– Как бритвой отрезал. Кремень. Мужик, бригантина, маузер. Зашился, что ли? Бедняга. Учти! Пока бутылку не хлопнем, ты меня не расколешь, никаких дел. Или помогай на равных, или один халкать буду. Напьюсь как скотина. Что делать будешь? Завтра придешь.

– Алкаш.

– Ага, – весело согласился Драма. – Вы с пьянством боретесь, а кто сопротивляться будет? Товарищи, не на того напали. До коммунизма все равно не дожить, лучше умру героем, со стаканом в руке.

– Ты паясничаешь, а разговор серьезный.

– Это ЦК ваше паясничает, а я лечусь. Погубили страну, довели до ручки, а теперь удивляются, почему люди пьют.

– И почему.

– На вас работать не хотят. Партийные бонзы, паразиты народные.

– Для информации. Из партии я вышел.

– Да ну тебя! Циник, – Драма округлил глаза. – Бегут крысы с корабля? Значит, тонем. Откуда такие сведения? Ах, да! Ты же разведчик. Майора получил?

– Из органов я тоже уволился.

– Удар прямо в печень, – удивлению Драмы не было предела. – Порадовал, так порадовал! За что тебя, так жестоко? И папа не помог. Сочувствую отставникам.

– Сердце, инфаркт перенес. Не возражаешь, если я «Белую Лошадь» попробую?

– Только копыта не откинь, надо же. А на вид почти здоровый. Ты меня на пять лет старше! Пора готовиться, таблетки пить, по утрам бегать. И на что живешь, пенсия выручает?

Ежов взял прямоугольную бутылку, свернул пробку, понюхал. Плеснул себе в фужер.

– Пенсия, конечно, выручает. Плюс художник, хобби. Редко, но кое-что продается. Выставку готовлю. А ты чем занимаешься?

– А что я, как все, безработный, – Драма пожал плечами. – Сценарии для кино, пьесы для театра, пока мимо. Драматург, в общем. Выпьем, брат! За перемирие.

– И поговорим.

Они чокнулись и, наконец-то, выпили дружно, как и полагается.

– Только начнем разговор со свадьбы, – заявил Драма, поставив рюмку.

– С какой свадьбы, – Ежов нахмурился, на скулах заиграли желваки. – Я все забыл.

– Зато я не забыл. Если не дашь оправдаться, то говорить не о чем.

– Зачем оправдания? Ты был пьян, залез в постель. У отца неприятности…

– Не желаю знать! Или ты выслушаешь, или встретимся еще лет через десять, пятнадцать! Спасибо, что зашел.

– Хорошо, выслушаю, – Ежов поднялся, снял пиджак. – Есть плечики? С утра в Исполкоме был, одел старый костюм, под мышками жмет.

– В шифоньере есть плечики.

Ежов отворил шифоньер, повесил пиджак и тут заметил большую пишущую машинку, стоявшую внизу гардероба.

– Электрическая. Работает?

– Моторчик крякнул. Надо в ремонт отвезти, руки не доходят. Да я не пишу сейчас.

– Механические машинки надежней. – Ежов закрыл шифоньер, вернулся в кресло. – Отец сказал, что ты на его старой машинке работаешь.

– Чего-чего? – Драма искренне удивился. – Как-нибудь без Петра Тимофеевича обойдусь. Это тебе отец, а мне он никто, и звать никак. Вернемся к свадьбе!

– Вначале выпьем. – Ежов понял, что иначе Драму на разговор никак не вызвать, легче сыграть по его правилам. Они выпили, несколько минут сохранялось молчание. – Что молчишь! Расскажи, как ты моей невесте в постель забрался.

Драма закурил.

– Нет моей вины, – твердо сказал он. – Она сама.

– Так я и думал. Все?

– Нет, не все. После обеда я хотел выйти на улицу, покурить. Тут Галя нарисовалась. За руку меня взяла, говорит, срочный разговор. Откуда я знаю, что там у вас стряслось? Ничего худого даже в мыслях не было! Завела в спальню, дверь на ключ сама закрыла. Понять не могу, разыгрывает, что ли. Пьяные все. Думаешь, мне она нужна? Да этих баб девать некуда, буду я брату подлянку делать! Она меня к окну подвела и начала платье расстегивать, а глаза дурные. Сбежать хотел, чтоб не связываться, дуры они, а дверь закрыта и ключ у нее. Тут ты и постучал! Галя, открой, ты где? И что мне делать, а?! Можно было отмолчаться, ты бы ушел дальше искать, так она голос подала. Вот что на уме? Некогда нам! Крикнула. Некогда нам? Хотел ключ отобрать, она его в окно выкинула, я сам чуть не выпрыгнул. Ты в дверь барабанишь, а она меня обхватила руками и на кровать повалила. Да я в сапогах был, на улицу собирался. Вырываюсь, а сам боюсь ей больно сделать. Больше всего за постель испугался, что сапогами испачкаю. Ужас прямо.

– Вы под одеялом как голубки лежали, – лицо Ежова пошло пятнами. Может, от виски, но скорее от неприятных воспоминаний.

– Да мы в штаны от страха навалили. Она со своего края одеяло закинула, вцепилась, не вырваться! Еще ногу закинула, дура. Я трепыхался, пока ты дверь не выломал. Все, думаю, амба! И биться сердце перестало. Ты глянул, разбираться не стал, повернулся и уехал. Откуда мне было знать, какая кошка меж вами пробежала? Только я ни при чем. И ничего не было!

– Чего теперь. Как расскажешь, так и будет.

– Серега. Я не люблю и не умею оправдываться. Грехов у меня на сто человек хватит, одним больше, двумя меньше. Я должен был рассказать, а верить или не верить – это твои проблемы. Мне без разницы, и прощение твое не нужно. Я не виноват перед тобой, вот и все.

– Было. Прошло. – Ежов протянул брату ладонь, усмехнулся. – Будем считать, не было.

– Хоп! – Драма откровенно расцвел.

Братья обменялись рукопожатием, выпили, закусили бутербродами. Ежов отмахнулся от табачного дыма и перешел к делу.

– Все началось с того, что отравили собак. Две недели назад, во дворе. После этого отец получил письмо агрессивного содержания. Некий Фауст, угрожая расправой, потребовал ухода на пенсию, а также банк и архив. Передал привет от Багиры.

– Багиры? Любопытно.

– Привет от последней жертвы маньяка. К тому времени она была мертва, но тело нашли только сейчас, на городской свалке. Еще как любопытно. – Ежов помолчал. – Ты не в курсе, наверно. У меня была еще одна невеста, расписались лет пять назад, ее убили. Судя по всему, тот же маньяк. Кого-то поймали, осудили, расстреляли, почерк один. Возможна ошибка следствия. Или подражатель.

– Из-за этого ты приехал. Отец позвал?

– В том-то и дело, что он отрицает. Однако я тоже получил письмо, отпечатанное на той же машинке. Оба письма написал один и тот же человек. Получается, Фауст написал отцу, а потом уже мне. Ошибки быть не может, я сравнил образцы.

– А тебе не кажется, что он тебя разыграл? Соскучился, маразм. Из ума выжил.

– Отец утверждает, что эту машинку ты у него одолжил.

– С чего вдруг? Мы не общаемся. Ты же видел, машинка в шифоньере.

– Он так и сказал, что твоя машинка сломалась.

– Купил бы новую машинку, буду я старую просить! Да еще у Петра Тимофеевича? Нужды такой нет.

– Собак отравили, и Багиру убили, это реальность, не маразм. Еще. В общем, я приехал, в гостинице остановился, на меня был номер забронирован, и представь себе. Там я познакомился с одной девицей, зовут Илона. Не слышал? – Ежов говорил буднично. – Имя редкое.

– Пума? Проститутка бывшая. И что?

– Среди ночи напросилась в гости. Я притворился, что сплю. Она начала в номере шарить, обыск устроила, с проверкой документов.

– Да уж, – Драма хмыкнул. – Опустилась девочка! Ты ее сцапал?

– Сказала, что голова болела, начала таблетки искать, в обморок упала.

– Артистка, – Драма усмехнулся. – Искупила вину сексом? И ты ее простил.

– Без секса. Ей было плохо, ушла в свой номер. А утром я к отцу на службу приехал, там тоже история приключилась. Машину его угнали, служебную. Ты мне про Пуму расскажи.

– А что рассказывать? Когда-то были знакомы довольно близко, но интимные стороны Пумы, надо думать, разведку не очень интересуют.

– Интересует другое. Чем она промышляет?

– В настоящее время отношений с ней не поддерживаю, и тайных сношений тоже. Видел около года назад, встретились в ресторане. Она была не одна, мы не здоровались, зачем настроение портить? Ничего сказать не могу, – заключил Драма.

Испытующий взгляд Ежова сверлил безмятежное лицо собеседника.

– Я знаю, ты был сутенером, – вкрадчиво начал Ежов. – И эта самая Пума…

– А ты был чекистом, – прервал его Драма. – Напомнить тебе 37 год? Ваши руки в крови. Я раскаялся, вы тоже, на этом закончим. С органами дел не имею.

– Вот как! – Ежов не отступал. – Под угрозой находится жизнь отца. Помочь не хочешь?

– Насколько я понял, под угрозой находится его карьера, это не одно и то же. Пусть идет на пенсию, пора и честь знать, и никакой Фауст не страшен. И потом! Фамилии у нас разные, напомнить, почему? А потому, что он мою мать, кстати, твою тоже, беременной из дома выгнал. Ты с папашей вырос, а мы в коммуналке жили, пока она диссертацию не защитила. Квартиру, вот эту самую, нам дали, когда мне аж 16 лет исполнилось.

– Не нам родителей судить, – Ежов не ожидал такой бурной отповеди, но сдаваться не хотел. – Я тоже напомню. Она ему изменила, факт! Сама призналась.

– Правильно сделала! В любом случае, не вижу причины становиться стукачом на том основании, что ему, видите ли, угрожают. Он мэр, глава города! Ему подчиняется милиция. Он советская власть! А я кто такой? Бывший сутенер, мелкий жулик. Смешно говорить. Пусть поищет помощи в другом месте, да я уверен, он ни в чьей защите не нуждается! Ты его просто плохо знаешь, в детстве он тебя берег, ныне ты живешь в другом городе, а мы с ним сталкивались. Та еще акула.

– Не ему! Ты мне помоги, – Ежов не терял надежды. – Мы-то с тобой все равно братья, мама одна. Ради нее помоги! Мне нужна информация. Кто такой Фауст?

– Понятия не имею. А насчет мамы ты зря напомнил! Где вы были с папашей, когда меня по башке молотком ударили?

– Когда? – Ежов поднял брови.

– Вскоре после твоей свадьбы, я даже на тебя думал! – Драма несколько опьянел, начал горячиться. – Сидел себе в кабаке, никого не трогал, мирно ужинал. Вдруг сзади подошел какой-то псих, и прямо по темечку молотком! И спокойно вышел. Говорят, мозги на тарелке валялись. А какой-то доброжелатель, сука, позвонил матери и сказал, что убили сыночка, убили родимого, – на глазах Драмы выступили слезы, он заморгал, поискал сигареты, лежащие прямо у него под носом. Закурил. – Я ничего, очухался, а она так и не оправилась после приступа. Дождалась, увидела, что я жив, и успокоилась.

Драма взял бутылку виски, сдернул пробку, и сделал два больших глотка, чтобы затушить пожар в груди. Закусывать не стал, просто медленно выдохнул воздух и затянулся сигаретой. Ежов отвел глаза, давая время прийти в себя. Драма немного успокоился, по-мальчишески шмыгнул носом.

– Между прочим, того психа так и не нашли.

– Может, это связано с твоей работой? Мстил кто-нибудь.

– Какая работа. Мне 17 лет было, весной в армию собирался, Родине послужить. В то время я ничем таким еще не занимался, криминала не было, конкурентов тоже, сутенером позже стал, когда понял, что никому в этой жизни я не нужен, в том числе и Родине. Разбили человеку голову, мать в могилу уложили, и никому заботы нет. Где вы тогда были с Петром Тимофеевичем? Почему не дали пинка следствию? Ты в органах, он во власти. Почему официантов как следует не допросили, и очевидцев в вечернем ресторане только двое? И те близорукие оказались.

– Честное слово, Валера. Я даже не знал ничего, первый раз слышу.

– Вот именно. И к матери на похороны не приехал. Начальство не отпустило?

– Отец не сообщил. Я через полгода узнал.

– Вот пусть и катится куда подальше! – Драма наполнил рюмки. – Фауст, говоришь. Организация это. Не человек. Слухи только, ничего конкретного. Дальше ты сам. Связи имеешь, папа тоже. Зла не держу, но и любви не имею. Никакой машинки я у него не брал, он что-то напутал.

– Как можно напутать. Вы общаетесь?

– Общались несколько раз, по делу. Интересы не мои, поэтому без подробностей. Чай, кофе?

Ежов понял предложение как намек: пора и честь знать. Взял рюмку.

– Спасибо за откровенность! Я тебе тоже кое-что скажу. Мою вторую невесту тоже убили, как Багиру. Я ее любил, очень, и дела этого не оставлю! Маньяка найду, и кровь выдавлю. За это и выпьем.

– Поддерживаю. За то, чтоб ты его нашел!

Они чокнулись. Драма глянул в расширенные зрачки Ежова и содрогнулся, выпили.

– Кстати, о приметах! – Ежов поставил рюмку. – Разумеется, со следствием я пообщаюсь, но вдруг? В газетах приметы опубликованы. Он высокого роста, плотное сложение, на правой щеке шрам, темные волосы. Никого не напоминает? Глаза карие, усы носит.

– Напоминает! Только у тебя сложение не очень плотное. Шрам на подбородке есть, и рост средний, усы отрастить плевое дело. Свидетели близорукие, могли напутать. Значит, кофе? Сейчас сварю. – Драма помассировал ладонью живот, встал и пошел на кухню. Ежов тоже поднялся.

– Мне покрепче! – сообщил он, и пошел в туалет.

Драма сполоснул грязную кофеварку, наполнил водой, поставил на газ; в ожидании, пока закипит, подошел к окну, распахнул форточку. Холодный воздух коснулся разгоряченного лица. За окном валил снег, отдельные снежинки умудрялись со смехом ворваться в квартиру и в безумстве таяли на лету, не успевая достигнуть подоконника. Что наша жизнь? Те же снежинки. Черные фигурки на заснеженном тротуаре казались отсюда не до конца забитыми гвоздиками, они сновали, куда-то спешили, им надо было в магазин, наверно, они мечтали о детях, женах и деликатесах, как молекулы сталкивались и разбегались, а чем все кончится? Растают на подоконнике. Бессмысленное броуновское движение. Или не бессмысленное? Завороженный черно-белой картиной, он не заметил, как сзади приблизился Ежов, поэтому вздрогнул, когда тот возник рядом.

– Вот это номер!

Ежов смотрел на грязно-оранжевый «Москвич», одиноко прилепившийся к тротуару, на крыше и капоте образовался приличный слой снега. Сварливо зашипела кофеварка, разбрызгивая вскипевшую воду.

– Ты это о чем? – Драма отвлекся.

– Кажется, тут остановка запрещена, – Ежов продолжал наблюдать. – Это он меня подвез.

К машине, пересекая проезжую часть, направлялся инспектор ГАИ. Драма колдовал над плитой, остро запахло кофе.

– Тебе сколько сахара?

– Нисколько.

Драма налил кофе, понес в комнату. Ежов продолжал с интересом наблюдать, брови нахмурились. Инспектор постучал жезлом по стеклу «Москвича», наклонился к окошку водителя, выпрямился. Вдруг поднял голову и глянул вверх, обводя глазами окна, натолкнулся на встречный взгляд Ежова, и тут же опустил голову, отдал честь нарушителю, и отправился восвояси.

– Странно. – Ежов вернулся в комнату.

Драма словно протух, его тело безвольной массой растеклось по креслу, казалось, земные радости и заботы оставили его навсегда. Ежов молча за ним понаблюдал, включил и выключил свет. Глаза Драмы не реагировали, смотрели в одну точку. Ежов налил коньяка, сунул рюмку ему под нос.

– Что? А? – Драма очнулся, взглянул на брата. Тот стоял над ним с рюмкой в руке.

– Прими вот. Лекарство.

– Спасибо.

Ежов сел на место, соблюдалось молчание. Драма закурил, Ежов маленькими глотками пил кофе, за окном незаметно смеркалось. Наконец, Драма заговорил:

– Вот что я тебе, Сережа, скажу. В это дело я вмешиваться не буду. Не подумай только, что я кого-то или чего-то боюсь. Поверь на слово, в этой жизни нет ничего такого, что бы могло меня испугать. Сама смерть стала для меня понятием если не очень желанным, то вполне приемлемым. Я просто не хочу впутываться в драку, как не хотел бы вязнуть в болоте. Не моя это история! На свете существует только одна вещь, за которую не стыдно в грязи изваляться, даже напиться. Но просто так я в дерьме копаться желания не имею, сами разбирайтесь.

– И что это за вещь такая?

– Драматургия.

– Поясни. Не понял.

– И не надо. Достаточно того, что я сам понимаю. Когда-то был сутенером, каюсь, грешен. Много всего было, но у меня есть принципы, которые никогда не были нарушены.

– Звучит серьезно. – Ежов чуть иронизировал. – Например?

– Я не участвую в делах, которые мне неинтересны.

– Всего-то.

– Это много. Очень много! Я никогда не был и не буду, скажем, рабом, поскольку мне это попросту неинтересно. Не люблю, когда меня водят за нос. Я никогда не работал, и не буду работать ни за какие деньги, пусть очень большие, поэтому никогда не убью, не украду, не возжелаю жены ближнего своего. Ты понимаешь, о чем я?

– Прямо Иисус.

– Не иронизируй. Заповеди соответствуют моему чувству прекрасного, это заложено в каждом человеке, но мы этим пренебрегаем, потому и живем дурно, что ищем наживы. Мне противны те и другие, которые дураки и которые ими правят, и вешают лапшу про светлое будущее. Семьдесят лет дурят народ. А на самом деле? Одни наживаются, другие им служат. Честность стала убожеством, потому что честный раб хуже, чем просто раб, это убожество, инвалид души. Уж лучше быть жуликом. Понимаешь? Не ради денег, ради интереса! Тогда и жизнь в радость.

– Жизнь ради удовольствий? Старо. А как же справедливость?

– Закон и порядок, – Драма усмехнулся. – Удовольствие разным бывает. Стражи порядка получают удовольствие, избивая заключенных в камерах, и берут взятки, чтобы отмазать виновных. А я живу, не насилуя природу, никого не эксплуатирую и в государственный карман не лезу. Разве мало?

– Все равно за чей-то счет, иначе не бывает.

– Я живу за счет драматургии, за счет головы и вдохновения. Мне хватает.

– За счет гонораров?

– Можно сказать. Помнишь «Маленькие трагедии»? Пушкина. Дон Гуан соблазняет вдову на могиле им же убиенного супруга. Кощунство, парадокс? Он-то мне и нужен. Это же интересно! Соблазнителю плевать на вдову, его манит возможность осуществить невероятное. В этом энергия жизни. Ему важно не только наблюдать, но управлять грехом, процесс интересный. Его вдохновляет не тело, но соблазнение. Понятно?

– Это литература, не жизненно.

– Еще как жизненно! Просто не видим, пользоваться не умеем. А Пушкин гений, он это видел и понимал. Жить за гранью добра и зла, вот что интересно. Вчера, например, я заключил пари на крупную сумму. С одним мужем, что трахну его жену. Я в глаза ее не видел, но сегодня должен уложить в постель. Невероятно? Муж сомневается в ее верности и готов рискнуть, тоже ради интереса, деньги ему не важны. Кто выиграет, неизвестно, но адреналин будет точно. Словом, в своем деле я Пушкин и Дон Гуан в одном лице. Разве плохо!

– Ты тщеславен, это грех. – Ежов взглянул на часы. – Спасибо за угощение, мне пора.

– Может, еще посидишь?

– Толку от тебя мало, – гость поднялся, отправился к шифоньеру. – Надеешься в стороне устоять? Попробуй, только секи поляну, могу прибить ненароком. Если окажешься на пути, сочувствия не жди, тогда посмотрим, кто был прав. Понял?

– Учту, – поблагодарил Драма. – И горжусь, что ни одного рубля в жизни честно не заработал.

– И еще один совет, – Ежов надел пиджак. – Никогда не думай, что ты умнее всех. Это опасно и глупо, не говоря о том, что совершенно не соответствует истине. Я предупредил, а дальше сам.

Зазвонил телефон, Драма снял трубку.

– У аппарата… Кого-кого? – Драма удивленно смотрел на брата, протянул трубку. – Спрашивают Сержа. Не тебя, часом?

Ежов взял трубку.

– Слушаю.

– Серж! – просипел мужской голос. – Тебе привет от Илоны. Она просит тебя подъехать.

– Куда?

– К Крупскому. Она подойдет сама, – послышались гудки.

– Ничего не понимаю, – Ежов опустил трубку, посмотрел на брата.

– Что-то случилось?

– Просят подъехать к какому-то Крупскому. Кто это, не знаешь?

– Знаю, – Драма кивнул. – И ты знаешь. Мужик стоит на площади. Памятник Ленина, рядом сквер, куда он рукой показывает. Место встречи фарцовщиков, барыг, и вообще. Излюбленное место свиданий. И поосторожней там. Пума девочка хищная, голову откусит и не подавится. Если прижмет, ты звони, не стесняйся. Петру Тимофеевичу пламенный привет, а на алименты пусть не рассчитывает.

Ежов быстро оделся и, попрощавшись, вышел во двор дома, стемнело. Снег еще сыпал, но как-то лениво, без энтузиазма, снежинки падали тихо. От соседнего подъезда как раз отъезжало такси. Он махнул рукой, привлекая внимание, зеленый огонек погас. Рядом с водителем силуэт пассажира. Машина мигнула фарами, притормозила. Ежов подошел, водитель открутил окно.

– Тебе куда? – у таксиста было мясистое лицо с опухшими веками.

– До площади.

– У нас их много, площадей. Из деревни?

– В центр. К памятнику Ленина.

– Садись, – таксист мотнул головой. – С той стороны.

Ежов обошел машину, сел на заднее сиденье. Такси тут же тронулось. Сидящий впереди пассажир обернулся, в полутьме он его не сразу узнал. Валет! Поздно. Паралитический газ со змеиным шипением струился в лицо. Ежов потерял сознание.

Глава 9

Марина

Ты перед сном молилась, Дездемона?

«Отелло». Шекспир.

(Тетрадь Драмы)

Первое время дела шли успешно. Пума имела кураж и смелость, адреналин дает радость бытия. Не жалея сил и времени, я натаскивал подопечную на клиентов, как собаку на дичь, разъяснял тонкости мужской или женской психологии, разницу в подходах, терпеливо вдалбливал в ее красивую головку азы ремесла. Ее талант и мой опыт приносили ощутимые плоды, мы отрабатывали схемы, как бы прогоны, тренировались на обычной публике, но уже имели больше, чем можно выжать из целого отряда честных проституток. Сутенерскую ниву, кстати, я полностью оставил, чтобы не разбрасываться по мелочам. В бандитском мире как? Только зазевался, хлоп! Дырка в башке, похоронный марш. В любой бухгалтерии желающих оттяпать ваш кусок пирога всегда предостаточно, готовы оторвать вместе с пальцами, а тут профессиональные головорезы с кастетами и пистолетами, ножами и бритвами в рукаве. Нет, лучше дать дорогу молодежи, уйти под крики браво и аплодисменты, чем плыть на руках бывших товарищей под поминальный перезвон в направлении кладбища.

Про женщин я знал немало, про их слабости и пороки, как ими пользоваться, и это звучит цинично, однако мы, советские сутенеры, только кажемся негодяями, а по сути такие же лохи, как большинство мирных граждан. Пума мое все! В это я поверил незыблемо, иначе бы не рискнул привязаться. Мы стали неразлучны, как сиамские близнецы, как самые верные и любящие молодожены, которых объединяют не только брачные узы или гармония жаркой ночи, но общее дело и планы на будущее, и деньги тут вовсе не главное, но сам процесс, любовь к авантюрам, игра. Я уже планировал переход на более почтенную публику в виде подпольных миллионеров, начал объяснять тактику длительного контакта, и тут Пума вдруг заупрямилась.

– Чего это ради я должна какому-то идиоту хранить верность! Еще прикажешь пироги печь, или носки стирать, из дома не выходить? Я в рабство не нанималась.

– Пойми, детка, все окупится сторицей. Но при одном и непременном условии. Клиент должен тебя любить по-настоящему, доверять как родной матери, и даже больше. Лучше работать редко и метко, чем суетиться по мелочам.

– А ты! Ревновать не будешь? – она язвила. – Скучать без меня?

– Что ты, дорогая! Все прощу, – я беспечно обнимал гадюку за талию, не понимая, что играю с огнем. – Это просто работа, за которую платят деньги, и деньги хорошие.

– Вот и работай, женись на старушке с брильянтами, будешь с нею спать, а деньги поделим.

– Не дури, милая, – я шутливо печалился. – Обязательно женюсь! Есть одна старушка на примете, только слишком молода и красива. Я жду, пока ты состаришься, тогда погуляем от души, шторы оборвем и пододеяльники в клочья. Слезать с тебя не буду. А пока идем в магазин! Пора брильянты покупать, а как? Выберу, а вдруг тебе не понравятся, деньги на ветер…

Она кидалась на шею с детской непосредственностью. Господи, как они глупы, это приятно. Тут-то они и ловят нас. Так, или примерно так, заканчивались разговоры на тему подпольных миллионеров, которых надо культурно ограбить, но сделать это могла только Пума. Понятно, девочка набивает цену и, опять же, я тупо верил, что деньги не важны. Мы договаривались работать пополам, разумеется, за вычетом всех расходов, и чего надо? Это я был глуп. Ей надо было все! То есть, она играла по-крупному, а я доверчиво выкладывал ей все секреты мастерства, которые копились годами, выстраданы опасной жизнью. Душа моя от рождения была черной, как антрацит в преисподней, а со временем, пройдя через горнило сутенерских лет, уголь спекся и стал походить на отработанный шлак. Пума это поняла, и воспользовалась, вернув меня к жизни, и она это знала. Тут женский расчет, и безумец влюбился. Она мечтала взять меня полностью, поработить оружием, которое я сам дал ей в руки. Это я понимал, но был уверен, что отчаянная борьба закончится в мою пользу, никуда она не денется. Я же кремень! Без меня ее красота ничего не стоит. Дебил.

Квартиру ей купил отдельную, отчасти из благородных побуждений, любой женщине нужно логово, от этого много зависит. Как она держится, как разговаривает! Игра предстоит крупная, чего мелочиться, пусть обустраивается. Хотел нанять дизайнера, но девушка экономила. И что она там устроила? Квартиру для встреч. Проститутка. Она заявлялась к обеду усталая и гордая, навеселе, и швыряла засаленные сотни на кровать, закатывала истерику. Репетировала? Меня не проймешь. Я собирал бумажки, тщательно пересчитывал, как жадный эксплуататор, рвал на глазах, и спускал в унитаз. Потом доставал новенькие хрустящие купюры из старых запасов, и выдавал ей положенную половину. Договор есть договор. Дура! Я надеялся, что она рано или поздно образумится, поверит в серьезность отношений, но она играла в свою женскую игру. Угрозы и внушения не действовали. Силу применять не решался, мне нужна умная помощница, пусть с дерзкими выкрутасами, а не психопатка с реакциями бешеной собаки. Я надеялся на случай, который расставит все по своим местам и выстроит отношения, как полагается, по ранжиру. Такой случай представился: нарвалась она на левых рэкетиров.

Пума девочка с гонором, моя вина: избаловал. Она послала их, при этом умудрилась мое имя не упоминать. Гордыня! Они ее окружили, достали бритву, и срезали всю одежду, пообещав в следующий раз шкуру содрать. И оставили в центре города, как говорится, в чем мать родила. Сообразила, бросилась ко мне, опять слезы: еще и упреки посыпались.

– Хватит борзеть, детка, – сказал я, подавая кимоно. – В следующий раз тебе не лифчик с трусами, а титьки отрежут, или носик. Совсем дура?.. Приведи себя в порядок.

Я позвонил Максу, в тот же вечер состоялась экзекуция. Пума привела меня в ресторан, на выходе из которого ее рэкетировали, указала на шумную компанию парней, сидевших в центре зала. Один из них помахал рукой, приглашая Пуму к столу, заметив меня, отвернулся. Я отвел даму к стойке, ненадолго вышел, Макс ждал в машине. Через пару минут в ресторан зашли серьезные ребята, чего там, сидевшие мужики с ломиками, окружили компанию. Никто с ними не разговаривал, никто не объяснял, но пауза была впечатляющая, чтобы успели сообразить. Похватав со стола ножи и вилки, парни повскакали с мест, оркестр с визгом умолк. За десять секунд им переломали руки и ноги, реально переломали, тут вам не кино со Шварценеггером. На Пуму этот эпизод произвел сильное впечатление.

– Больше половины получать не будешь, как договаривались. Не хочешь головой думать, работай задницей, ищи на жопу приключений. Нарвешься еще раз, продам Университету дружбы народов. Пусть тебя негры эксплуатируют, а с меня достаточно.

– А что! Это мысль…

Чего она там надумала, не знаю, только на следующий день Пума исчезла, с концами. Нет, не искал. Тут кто кого переждет, чей характер крепче, тот и бал правит. Куда она денется!? Прошла неделя, другая, вот и месяц на исходе. От Пумы ни слуху, ни духу. Признаться, загрустил, и даже тосковал. Бастует крыса, беззлобно думал я, слоняясь по квартире. Ничего, воздух выйдет, деньги кончатся, на цырлах прибежит, шелковая киска. Вряд ли рискнет работать сама, урок получила, а замуж выходить – не в ее стиле. Вдруг звонок из Парижа. Как, что! – не чужая все-таки. Как мысли прочитала, сучка. Замуж она выходит, за дипломата, квартиру могу забрать, больше не нуждается. Сколько времени и сил! Псу под хвост. А сколько надежд? Пожелал ей счастья, посоветовал не возвращаться. Интонацией дал понять, что убить не убью, но покалечу. Вслух не сказал, зачем свадьбу портить.

Наступил очередной кризис, я намертво охладел к жизни, словно перенес любовный катаклизм. И зачем жить, если жить не интересно? Прав был Пушкин! Сладостное внимание женщин – едва ли не единственная цель наших усилий. Исчезла Пума, пропала жизнь. Я готов был переломать мебель и выброситься в окно, выпрыгнуть и переломать ноги, лежать возле гастронома! Все готов перенести, муки и унижения, лишь бы вернулась Пума, сидела возле кровати и шептала: бедненький. Курам на смех, сутенер влюбился в проститутку. Что со мной такое? Расставанье маленькая смерть… Запил, конечно.

С пьяных шар начал писать стихи, умора. Небритый сутенер, заливаясь горючими слезами, кропает вирши про листья осенние, и вдруг осенило. Африка, пожар в груди! Вот так, дорогая Пума. Покусаешь себе локти в Париже, не ожидала? Идиот, кретин. Но возвращаться в мир негодяев и проституток я решительно не хотел. Где был счастлив, туда не возвращаюсь. Пусть будет бедная, но честная жизнь. Буду бродить по улицам в свитере с заплатами. Не буду рассказывать, как бегал на почту и рассылал рукописи по редакциям, как мучительно ждал ответа, суета и тлен. Жить стало не на что. И все-таки держался, чего-то ждал, к промыслу не возвращался, одалживал суммы у соседей, квартиру ее сдавал, рента выручала, даже голодал, почему нет? Однажды свершилось. Позвонила Пума. О, это тяжкое испытание. Замуж не вышла, что-то там не сложилось, в их сраном Париже, я молча наслаждался. Извинилась за прошлое, спросила про квартиру, я молчал. Плакала, просила прощения, предлагала сотрудничество.

– Умерла так умерла, – резюмировал я. И положил трубку.

– Ты об этом пожалеешь! – завопила она, позвонив снова, и без малейшего перехода начала клясться в любви. И я снова положил трубку. Дважды в одну реку не войдешь, а на грабли наступать, извините, не так я воспитан. Моя душа алмаз, кремень. Шлак, антрацит. Углеводороды, в общем. Переболел. Плюнув в когорту маститых писателей, не захотевших принять меня в свои продажные ряды, я предпочел труд честного артиста, но уже без Пумы. Впрочем, я не в обиде, получил прививку от любви. Даже заочное ее возвращение совершило чудо, я возродился из пепла, как птица Феникс. Шкурки лягушачьей не оказалось под рукой, а то бы сжег. Одна мысль, что она где-то тут рядом, ходит по городу или с кем-то спит, согревало душу и сердце, огонек любви теплился. Не хватало личной встречи, и Пума бы добилась чего ей угодно, свила из меня веревки и накинула удавку. Именно! Поэтому я старательно избегал контакта. Скоро дела поправились, сейф хрустел банковскими упаковками, я присматривал современную модель, надоело ключом по ночам бряцать, засовами тюремными соседей пугать.

И вот, отмечая день возрождения из пепла, я познакомился в ресторане с артистом Волошиным. Это знакомство оказалось первой ступенькой лестницы, на которую я ступил, не подозревая, куда приведет. А вела она на эшафот. Об этом речь пойдет дальше, а пока я, проводив своего братца по фамилии Ежов, посмотрел на часы. Ровно шесть! Пора звонить супруге народного артиста, который должен быть уже в театре. Итак, гражданка Волошина, ваша порядочность под угрозой. Готовьтесь к операции без наркоза, вам предстоит оказаться в моей постели, до 23.00 куча времени. Я взялся за телефон, ощущая волнение, знакомое всякому артисту, набрал номер, записанный на ресторанной салфетке. Я знал, что она молода и красива, зовут Марина, и больше ровным счетом ничего.

– Але? – послышался приятный женский голос, чуть с трещинкой. Да мы скучаем! Очень хорошо. Я выдал заготовленную тираду, а дальше пойдет по ситуации.

– Ниночка! Ты где пропала? Я выиграл 20 тысяч. Представляешь? Поставил на зеро. Ты советовала! Делим пополам. Если не приедешь, я выброшусь с балкона, раздавлю пару прохожих, несчастные, нашли, где гулять. Ты почему молчишь, бессовестная?

– Это не Нина.

– Простите, ради бога, – мой голос переключил тембр, тронул бархатные ноты. – Я перепутал номер? Извините за беспокойство, мадам! – и положил трубку.

Сейчас на том конце провода кусают губки, обидевшись на «мадам», и завидуя мифической Нине, которой звонит ухажер, выигравший кучу денег. А ей скучать, тянуть унылый вечер, пока муж цветы принимает и автографы раздает. Через минуту я повторил маневр.

– Это гостиница? Ниночка, это ты?

– Нет. Вы опять не туда попали.

– Девушка, не вешайте трубку! Я вас умоляю, – мой тон приглашал к легкому телефонному флирту. – Ваш голос прекрасен.

– А как же ваша Нина? – уже кокетничала трубка.

О, женщины. Как не подложить свинью Нине! Это их хлебом не корми.

– Какая Нина?.. Ах, Нина. Это сестра моя, двоюродная, – несколько смутился я, намекая, что врать совершенно не умею, а потому опасаться меня нечего.

– Вы всегда такой… легкомысленный? – кажется, она уже переживает, что положу трубку и больше не позвоню.

– Что вы! Как вы могли подумать. Я примерный семьянин, семеро по лавкам. А ваш голос звучит, как музыка Глинки, решил отвлечься. А вдруг это судьба? Денег много, девать некуда.

– А дети?

– Какие дети. А! Не мои. Это племянники. Вас как зовут?

Она засмеялась. Празднует победу. Ей время убить, а мне Волошина ограбить. Подельники.

– Я вам не скажу, – она открыто флиртовала, процесс пошел.

– А вдруг любовь? Не отвергайте влюбленное сердце художника, и оно будет биться только для вас, на мелкие осколки. Вы уедете, а я останусь! Может, вместе махнем? В Японию, весной там красиво, сакура цветет, все сиреневое, как белье гейши.

Она хихикнула, но сдержалась, чтобы не спугнуть неожиданное развлечение.

– Вы художник?

– Что вы! Это брат у меня художник, а я поэт. Нет, еще хуже. Я ученый! Настоящий книжный червь. Всю жизнь точил гранит науки, и в лабиринте Минотавра встретил вас. Назовем вашим именем планету? Вы моя судьба, богиня, свет в ночи… лампочка Ильича, – добавил я неуверенно.

Пока она незнакомка, то как бы в домике, в крепости. А имя – это уже доверие.

– Лампочка, – она заливалась колокольчиком. – Первый раз такой комплимент слышу.

– Гореть вам в геенне огненной, если не назовете имя свое. Большая Медведица! Буду летать вокруг вас привидением, как призрак ночи. С ума сойду, увидеть хочу, бледнеть и гаснуть! У ваших ног. Кстати, вы блондинка?

– Почему, – она смеялась. – Я шатенка.

– Спасибо партии. Слава КПСС!

– А причем здесь партия?

– Горничные подслушивают, им лучше не знать. Встретимся на маяке. Когда-нибудь, или где-нибудь. Я не вынесу разлуки. Кто знает, как сложится жизнь. Может, сегодня? Миллион алых роз. Я стану знаменитым, диссертацию защищу и умру от любви, вы будете плакать. Хотите быть моей вдовой? Я готов писать завещание, пойдем к нотариусу? Зовут Валера. А вас?

– Марина, – сказала она. – А вы, правда, ученый?

Есть! Наручники щелкнули, капкан захлопнулся, привод неизбежен.

– Еще какой. Про работу скучно. Знаете, что? А давайте в Париж. Через неделю улетаю на Конференцию. Мне будет приятно, оппоненты сдохнут от зависти. Вы любите путешествовать? К вашим ногам весь мир положу, – я сделал паузу. – А ножки у вас прямые? Мечтаю поцеловать! Решайтесь.

Если откажется от встречи, будет выглядеть, будто ножки подвели. А ножки-то, небось, идеальные, никто не ценит. Артист, еще и народный, вкус имеет. Сейчас на том конце провода мучительно думают, как бы показать неизвестному мужику свои ноги. Еще бы! В ногах усомнились, даме обидно. Такая духота в гостинице, почему не прогуляться.

– А в какой области ваша диссертация? – она еще не решилась, раздумывает.

– Теория поля. А духи любите? Я вам привезу флакончик, если из Бастилии сбегу.

– Вы физик.

– Ядерщик. Меня могут выкрасть! Только не говорите, что замужем.

– А что. Это имеет значение?

– Никакого значения, мадам. Я вас выкраду, поедем в табор.

– Валерий. Вы слишком легкомысленны.

– Ерунда! Какие звания? Подумаешь, кандидат наук. Я же с вами запросто разговариваю! Посидим в кафе. Деньги с неба свалились, скучно жить без любви. Не губите, помогите потратить.

– Может, вы не ученый вовсе, – протянула она.

Прекрасно знает, что не ученый, а последняя сволочь. Лучшее и надежное средство от скуки. Зачем серьезные отношения? Эту тему надо развить, чтобы оправдать надежды.

– Мариночка. Или вы решили, что я гинеколог? Изнасилую прямо в снежном сугробе? Не надейтесь. Я давно инвалид, женщины меня очень интересуют, но исключительно в качестве собеседниц.

Она захихикала.

– А вам сколько лет, Валера?

– Молодой, но талантливый. Мариночка! Я вам понравлюсь, не сомневайтесь. Впрочем, как хотите. Через 5 минут буду в гостинице с собаками, все этажи подниму, а вас найду. Впрочем, зачем этажи?.. Номер телефона есть, буду звонить ночами, пока вы не согласитесь на рандеву.

– Нет, – испугалась она. – Если настаиваете, встретимся в городе, ненадолго.

– Отлично. Где, когда?

– Я как раз собиралась прогуляться, перед ужином, – запоздало оправдывалась она. – В восемь часов. Где-нибудь возле Главпочтамта. Мне письмо отправить надо. Хорошо?

– Поужинаем вместе! – воскликнул подлец, сладострастно потирая руки. Мы уточнили место свидания, первый этап завершился. Господин артист, готовьте ваши денежки! Все шло по маслу. Поезд тронулся, придет по расписанию, и завернет в мою квартиру.

В районе восьми часов я топтался под широкими ступенями Главпочтамта, сжимая букет красных тюльпанов. Большие электронные часы мигали на другой стороне проспекта голубым глазом. Опаздывает! Я стоял лишние пять минут. А вдруг не придет? Придется бежать из страны, просить политического убежища, хотя вряд ли артист Волошин снарядит погоню, ему деньги без разницы. Я гипнотизировал случайных женщин, пытаясь издалека угадать избранницу Волошина. Сколько ей лет, я понятия не имел. А вдруг обезьяна? Спать с ней не надо, а домой затащу, это как два пальца. Букет я держал повыше, чтобы привлечь внимание. Один тут, как тополь на Плющихе. Целлофан переливался отраженным светом фар проезжающих машин и фонарей, я уж замерзать начал, и вполголоса матерился…

– Здравствуйте, Валера!

Она подошла с другой стороны, вовсе не от гостиницы. Я повернулся и почувствовал себя обманутым. Голос ее, ошибки нет, но это не Волошина. Лет двадцать пять, ростом мне до плеча, чуть повыше. Что-то тут не то, не может быть у артиста такой супруги. Мысленно я нарисовал образ дамы поинтересней, лет тридцати пяти. Голосом она соответствовала, реакциями. Со мной ладно, но Волошин мужчина импозантный, ему нужна жена под стать, породистая. Да это любовница!? И все встало на свои места, пасьянс сошелся. Горничная, домработница. Конечно, скрывают связь. Костюмерша, гримерша, что-нибудь в этом роде. А мне-то какая разница, хоть черт лысый. А глаза! Глаза зеленые, с ума сойти. Ядра чистый изумруд. Хватит молчать. Пальто скромное, сапоги на манной подошве. Да он скряга? Симпатичная девушка, подбадривал я себя, пробуждая инстинкт охотника. Да мне хоть зайца деревянного! С лаем помчусь по кругу.

– Так и думал! – воскликнул я, протягивая букет с опешившим видом. – Вы красивы. Безумно красивы! Я замерз, ослеп, оглох. Что вы наделали? Вы наделали мне харакири. Зарезали! Придется все-таки ехать в Японию, брать уроки любви, а как защищаться? Займусь икебаной.

Продолжая в том же духе, я делал вид, что замерз, подготавливая спутницу к спонтанному предложению зайти в гости. Марина смеялась, пряча лицо за букетом. Глаза, глаза! Нет, она не проста, очень непроста. Не зря Волошин влюбился. Опоила его? Ведьма, точно. Есть что-то такое в ней, конспиративное. Была у меня одна студентка. Хорошо еще, вовремя распознал. Студентка с юридического института, на практику менты заслали. Маленькая собачка до старости щенок. А кто сказал, что ей двадцать лет? Просто хорошо выглядит. Вечерний свет, косметика творит чудеса. Параллельно я молол всякую чепуху. Ей было весело, она смеялась, подбадривая мое токовище. Женщинам нравится любая чушь, если в их честь. Знают, что глупость, а все равно приятно.

– Извините, меня трясет. Нет, не от холода. Что со мною будет? Вы уедете, я останусь. Где вас искать? Буду ловить поезда, тормозить на перроне! Вы уедете, а я погибну. Упаду на асфальт, простыну насмерть, прохожие будут ругаться и обходить стороной. Не надо утешать! Вы обманули. Я думал так, мимолетная встреча, а тут смертельная опасность, любовь до гроба, яд и гильотина. Кушать что будем? Есть коньяк с конфетами. Как вы спите? Вначале погубят, а потом утешают. Ах, он застрелился, пьяный был! Он так любил, а я не знала. Есть предложение, Мариночка. Прямо с утра, как выспимся, сразу в Загс, у меня там блат, распишут без очереди. Зачем три месяца ждать?

– Опоздали, – судя по стеклянному взгляду, она была в легком гипнозе. – Я замужем.

– Какое горе, какое непоправимое горе! И кто счастливец? Я вызову мерзавца на дуэль.

– Зачем же, – голос мягкий, как у врача над постелью больного, и трепет в локте, – у меня хороший муж. Любящий.

– Брильянтов гору насыпать, – я продолжал атаку. – Извините, я бешено ревную! Вы любите изумруды? У меня колье есть. Купил заранее, как знал. Вам очень подойдет.

Еще бы она изумруды не любила. С такими глазищами. Да она ела бы их! Будь их много. Муж у нее любящий, сама встречных мужиков глазами распиливает, думает, я не вижу. Знаю по реакции мужиков, тормозят, оглядываются. Не из-за меня же! Будьте уверены, если встречные мужчины на вашу подругу оглядываются, значит, она глазками стреляет. Она так провоцирует, мол, все столбенеют от красоты ее, завидуют, и вы гордитесь. Как же! Прогулочным шагом мы неумолимо приближались к моему родному гастроному.

– Валера, вы меня пугаете. Изумруды?

– Марина. Вы хотите горячий кофе, – мои зубы выбили короткую чечетку. – А что изумруды? Вашим глазам гарнитур подойдет, а я человек холостой. Мне зачем? Выброшу, если не возьмете. Я рядом живу, в этом доме.Заодно примеряете, кофе попьем с коньяком. Шоколадка тоже есть. Вы стройная девушка, вам можно конфеты, а мне нельзя, буду облизываться. Кстати, насчет ног, – я озаботился и чуть отстранился, окинул взглядом. – Вы обещали! Не кривые?

– Хотите в гости пригласить, – она загадочно улыбалась. – Замужнюю женщину?

– Вышли замуж, меня не спросили, и я же виноват, – я взял ее за руку. – На что намекаете! Надеетесь, приставать буду? Не дождетесь. В гости могу, это пожалуйста, милости просим, а насчет всего прочего не рассчитывайте. После Загса пожалуйста, марш Мендельсона, белое платье, галстук бабочкой. Нет, у меня с женщинами строго, а то по рукам пойду. Что я могу сделать, это ручку поцеловать!

– Всего-то? – голос Волошиной тихо звенел, как ручеек на весеннем солнышке. Они, когда слышат про изумруды там или брильянты, они их примеряют заочно, автоматически, силой воображения.

– Не только ручку, могу и ножку, даже лучше.

– А еще?

– А еще от вас зависит, – после двусмысленных слов я остановился, решительно, но не грубо, обнял спутницу за талию. А талия! Под пальто не видно, прямо осинка. Притянул к себе, и поцеловал. Ласково. Прямо в губы, напомаженные. Удовольствие так себе. На холоде замерзли, но поддались. Ага, не такая она! Вот и все, букет чуть не упал на грязный снег. Она несильно меня оттолкнула, как бы шутя.

– Ты чего? – перешла на «ты», волосы поправила. Жмот! Это я про Волошина.

– Вкусная ты женщина, Марина. Муж тебя не заслуживает, пора его в расход, под трибунал. Так как насчет кофе, – мы стояли на углу. – Зайдем? Теорию поля расскажу.

– Интересно, – она требовательно посмотрела. –В одиннадцать я должна быть дома, в гостинице.

– Будешь, моя сладкая! Если сама захочешь.

Через пятнадцать минут мы пили коньяк, закусывая шоколадом. Как? Не может быть, она не такая, с незнакомым мужчиной? Собственно, свои деньги я заработал. Волошин просил доставить в квартиру, я это сделал, получите с улыбкой, распишитесь. Но у него спектакль, и что делать? Пятилетку в три года. Тянуть до 23.00? Два часа баклуши бить! А что теряю? Надо трахнуть ее. Она сама пришла, эти женщины. Чем я виноват? Напросилась в гости, изнасиловала. Люблю их довести, это гораздо интересней, чем самому домогаться.

– А у тебя мило, – безмятежно сказала она, ее зеленые глаза мигали, как светофоры.

– Мариночка, прости. Я тебя обманул.

– Да? А что такое, – она насторожилась.

– Я про колье, изумрудов нет.

Она рассмеялась, надо же! Хорошая девочка, не обиделась. Наклонившись, я достал из-под барного столика коробочку, открыл. На черном бархате малахитовый гарнитур, в специальных гнездах. Колье в виде сердечка, кольцо и серьги.

– Малахит в серебре. Нравится? Думаю, подойдет к твоим глазам.

Терялась недолго, соскочила, побежала в прихожую, а я тем временем выключил верхний свет, оставив торшер над столиком. Интим располагает. Или я пьян? С братом пузырь хлопнули, еще добавил перед свиданием. Включил музыку, японский саксофон, обожаю. Я работаю или как? При исполнении. Она позвала в прихожую. Пока шел, соображал, соблазнять все-таки или нет? Нравится она мне. Жена она или любовница, а я катком пройдусь, судьбу ей испорчу. Какую судьбу? Сволочь, на жену поспорил. Артист, тоже мне, эскимос мороженный, Отелло недорезанный. А я режиссер, имею право. В прихожей было светло и празднично. Марина была в черной водолазке, кофточку сняла. Красота! Талия, рукой обхватить, и умереть, бедра тугие в брючках. Меня слегка штормило. Она стояла перед настенным зеркалом.

– Как тебе? – глаза в отражении были темнее малахита. И грудь маленькая, обожаю.

– Марина. Немедленно! Коней запрягаем, едем к цыганам, – я подошел, но трогать не смел, как в музее, не лапать. – Очень красиво! Изумруды не надо, малахит лучше, тебе идет, честно, глаза еще лучше. Не снимай! Будешь вспоминать одинокими зимними вечерами. Ах, да. У тебя есть муж. Прости, напомнил, – голос мой хрипел, ситуация провоцировала.

Она повернулась, ожидая продолжения поцелуя. Как бы не так, я пошел в комнату. И что?.. Думал, она догонит, накинется сзади, повалит в кровать, и начнется? Ничего такого. Спокойно села в кресло, с ногами забралась. А малахит? Сняла гарнитур, разложила по гнездам.

– В чем дело, милая. Не понравился набор? Скромный, конечно.

– Мы мало знакомы, не могу принять. Все равно спасибо.

– Какая прелесть, – я наливал коньяк. – Бросай мужа. Я сделаю тебя счастливой. Ты кого хочешь, мальчика или девочку?

– В смысле, – она слегка растерялась. Это у нее кнопка!

– Да вот, размышляю. Сейчас будем делать или отложим? Вообще пацана хочу, наследника. Чемоданы денег, куда все складывать, хозяйки нет, порядка нет. Годы идут, старею. За тридцать, скоро сорок, а там и восемьдесят не за горами, надо успевать. Дети это все! Зачем? Зачем тебе красота. Чтобы в гостинице мужа ждать. А он? Царевна, а он молчит. Где цветы, шампанское? Нет, он тебя не любит, болтается по кабакам, проституткам коленки гладит. Наверно, старый муж, иначе бы ревновал. И дети у него взрослые, да? Ты ему до лампочки, душа твоя не нужна, ему тело нужно молодое. Годик попользуется, и заведет себе любовницу, не одну. Он богат? Давай его отравим, будем жить припеваючи. Я художник, ты ослепила, лишила разума. Послушай, радость моя! Есть идея. Я тебя нарисую. Прости, нет! Рисовать долго. Сфотографирую! Голой? В смысле обнаженной, на память. Раздевайся.

– Чего? – она засмеялась. – Я замужем, Валера. Как голой?

– Очень просто. Иди в ванную, халатик дам. Кимоно, можно без трусиков. Ноги блеск! Не обманула. Кого стесняться? Художник как врач. Только нарисую! Поцеловать могу, это правда. В коленку.

Нет, я пока не рассчитывал, что раздеваться начнет, хотя?.. Такие вот шуточные разговоры разогревают, кровь гонят, хотя кажутся безобидными. Юмор, обижаться нельзя, а глаза сверкают. Воображение рисует самые смелые и развратные картины. Она смотрит и думает: как бы сдаться поприличней.

– Расскажи мне о своей теории! Пожалуйста, ты обещал.

– Еще чего, – я опешил. – Любовь и наука не совместимы! Никакой я не ученый. Обманул. Сама виновата, заинтриговала! Но я могу сказать нечто, что ученым не снилось. Мир спасет красота, это ты слышала. Все слышали, а не понимают. Мир совершенен в своем несовершенстве. Каково? Это не мог сказать ученый, ум плавает в суете, а сердце прозревает суть. Ты ослепительна, как жизнь и смерть поэта, нельзя вырваться, можно только погибнуть. Мы стремимся к красоте, в этом и есть смысл. Напряжение! Сила тока, разряд, дуга. Появляются дети. Код гармонии! Музыка Вселенной.

– Это сложно, но звучит интересно.

– Еще как интересно, и ничего сложного. Природой заложено несовершенство, но мы вас любим, и стремимся переделать мир, сделать совершенней. Воюем и умираем, делаем хуже, творим хаос, но это так и задумано, правильно. Красота не в гармонии, а в стремлении к ней. Это энергия, жажда любви и жизни, в познании смыслов. Разве это не физика? Если мир будет идеален, исчезнет зло, и стремиться будет некуда, женщины растолстеют, а мужчины выродятся, разучатся убивать и умирать из-за женщин. Мир зачахнет в сытости, станет однополым. Парадокс в том и заключается! Совершенство – смерть, а несовершенство – жизнь. Для того и смерть, чтобы карась не дремал. Понимаешь?

– Мне трудно дается философия…

Ей нравится, чувствую. А чего терять, я чувствовал себя искусителем. Трахну ее, и что? Придет Волошин, морду набью, и вытолкаю! Коньяка много выпил, меня несло.

– Ничего сложного нет. Смотрю на тебя, и что вижу, как думаешь? Не просто женщину, а вселенную. Представь космос, тьма бездонная, холод вечный. И звезда горит! Во тьме. Ты звезда, Мариночка, среди мрака и бездны. Я чувствую твое притяжение и падаю из темноты, как коршун. Попадаю на твою орбиту. Запахи, солнце, свет! Погиб, сгорел, но я счастлив. Что происходит?

– Хочешь меня.

– Точно. Это есть гравитация. Любовь, притяжения душ, пространства! Причем тут массы?.. Ученые глупости. По образу и подобию, так и сказано. Все написано, только не понимаем.

– По образу и подобию?

– Солнце мама, космос папа! Пространство и ядро, матка и пчелиный рой. Это и есть то, что понять не можем. Мы привязаны к Солнышку, оно кажется самым добрым, и самым умным существом на свете, так и есть. Это наша мама, мама нашей цивилизации, а как же. Как все малыши, мы привязаны к маме, мы беззаветно любим ее, мы от нее зависим. Планеты вращаются, и мы с ними, не подозревая, что придет время, и придется с мамой расстаться, снова космос, вечный холод и пустота. Космос разумен! Мир не совершенен, и в этом его совершенство.

В глазах Волошиной блеснули слезы. Или показалось?

– Валера. Почему люди умирают?

– Ошибочка, смерти нет. Люди не умирают, но переходят из одного состояния в другое. Биологическая жизнь лишь этап. Земля – планетарная матка. Гусеница умирает, превращается в кокон, но из него появляется на свет легкокрылая бабочка, у которой вся жизнь впереди. Короче, человек имеет гораздо больший смысл, чем просто жить и умереть. Не зря тосковал Есенин! Не зря хрипел Высоцкий, поэты страдают, и гибнут раньше. Не зря я себя плохо чувствую.

Гостья улыбнулась, юмор выручает. Стихи читать не буду. Раздеть женщин после поэзии трудно, они становятся не доступны суете, надо быть попроще.

– В настоящее время работаю над конструкцией идеального общества.

Она мельком глянула на часы.

– Без двадцати одиннадцать, – подтвердил я. – Как жаль. Тебе пора?

История с 10 тысячами перестала мне нравиться. Как дурной сон.

– Кто-то мне кофе обещал.

– Да, конечно. Сейчас, – я неохотно встал. Перевернул на магнитофоне кассету, включил систему. Реле в режиме «30». Теперь каждые 30 секунд будет срабатывать «Никон». – Ты не останешься?

– Нет! Но у нас есть время.

Какое время? 20 минут!? Я поплелся на кухню, размышляя, что нет на свете человека сволочнее. Зачем? Неужели из-за денег. Они у меня есть. Поломаю семью или разорву связь, легче будет? Да, она его не любит. И что? Играть чужими судьбами можно на бумаге, а в жизни это драма, трагедия. Если бы я эту Марину любил, другое дело. Так ведь почти люблю! Сейчас, сегодня. И что делаю? Нет, это какой-то кошмар. Надо выгнать ее! Вместе уйти, объясниться с Волошиным, извиниться, признать поражение. Да! Только так. Поставив чашки на поднос, вернулся в комнату, и чуть не упал. Марина уже разделась и сидела на кровати голышом, призывно надув губки. Этого не хватало! Что девки творят, а? Нет у них мозгов, где возьмешь. Я сутенер, аферист, негодяй. Сейчас придет муж! Черт. Я спешно поставил поднос на столик, подсел на кровать, сделал музыку тише. На прикроватной тумбочке стояли полные рюмки с коньяком.

– Выпьем! – Волошина предложила мне рюмку.

– Марина, я должен сказать одну вещь, очень неприятную.

– Вначале выпей, – настоятельно сказала она.

– Сейчас придет твой муж. Сюда придет. Слышишь? – я хотел поставить рюмку.

Но она удержала мою руку. Курица пьяная! Не понимает.

– Не шути так. Пей!

– Я не шучу. Надо уходить, срочно.

– А кто обещал сделать меня счастливой! А коленку поцеловать?

– Марина, милая. Сделаю. Обещаю! Но сейчас надо уходить. Пожалуйста…

– Пей, иначе слушать не буду.

Она крутанула ручку, добавила звук. Комната задрожала от барабанов, басов и световой артиллерии, глаза ее горели зеленым огнем и обнаженное тело переливалось цветами радуги. Галлюциноген, это не реальность, картинка из дурдома. Я выпил залпом, и понял, что накачался. Пили-то без закуски, да еще когда начал, с утра. Торшер с красным абажуром изогнулся, поплыл в сторону, голова как гиря, сейчас перевернусь и упаду на пол. Мир сверкал и переливался. Лучше прилечь.

Марина обняла меня за плечи и опрокинула на спину. Будет насиловать, дождался дурачок своего счастья. Начала расстегивать джинсы, я вяло сопротивлялся. Да куда! Сил не было, и пальцы ватные. Ее лицо начало принимать причудливые формы, нос размылся, остались зеленые глаза. Ведьма! Я смотрел снизу. Музыка гремела, огни пульсировали, виски стучали барабанами, сейчас глаза лопнут. Она что-то там говорила, губы шевелились, я словно оглох. Музыка гремит. Во мне зрел какой-то ужас. Сейчас что-то произойдет, нечто страшное, но что? Я не мог сосредоточиться.

Вдруг она резко повернулась и разинула рот. Она кричит? Дико кричит, но я не слышу. Что? Что? Я с трудом повернул голову, словно гирю, вот-вот шея порвется. Негр!? Он стоял на пороге комнаты. И откуда взялся? Да это же Отелло! Он пришел в гриме. Кто-то кричит. Это Марина. Я же говорил, надо уходить. Я не мог пошевелиться, уши заложило ватой. Опять кто-то кричит. И тут произошло убийство. Отелло навалился на Марину сверху и начал душить, оскалив громадные зубы, как у бегемота. Частокол! Ничего я не мог поделать, лежал как парализованный. Сверкали краски, поливая окрестности сиренами. Синие, красные, желтые вспышки, глаза зеленые, ядра чистый изумруд. Она дернулась, высунулся язык, вывалился как галстук. Негр отпустил жертву, повернулся ко мне, протянул руки. Рев саксофона, черная морда, и нос приплюснутый. Чего он? Фиолетовые губы, как баклажаны, он схватил меня за горло, и начал душить. И надолго? Надоело все. Где Марина? Иду к тебе, моя любовь. Глаза полезли из орбит, это конец. Деньги? Какие деньги. Я поднял руку… и все. Черная темнота в глазах! Аут.

Глава 10

Баня

«Как он умен! Как он в меня влюблен!»

В ее ушах нездешний, странный звон:

То кости брякают о кости.

«Пляски смерти». Блок.

К Ежову медленно возвращалось сознание. Было жарко, пахло березовым листом, кто-то тихонько всхлипывал. Прежде чем открыть глаза, он оценил самочувствие. Голова заполнена наркотическим дурманом, затылок и поясницу ломит, руки онемели, но вроде не связаны, он долго пробыл без сознания. Сохраняя неподвижность мертвеца, он лежал на чем-то жестком, и сквозь неплотно сомкнутые веки наблюдал за человеком, за его смутными очертаниями. Тот наклонился, навис сбоку. Ежов еще медлил, пытаясь по звукам определить, сколько людей поблизости. Он ощутил острый запах на его голый живот упала капля жидкости, что-то острое скальпелем резануло по коже. В тот же момент он рубанул хирурга по печени, стремительно поднялся. Не тут-то было! Огненный столб пробил Ежова от темени до копчика. Повалившись набок, он соскользнул на пол, и отскочил в сторону, к ближайшей стене. Избегая повторного удара, вскинул руки, стреляющими глазами осмотрел помещение.

На длинной деревянной лавке корчилась Пума, больше никого. Обычная деревенская баня. Печка, кадка с водой, высокий полок, с которого он соскочил, ударившись головой о потолок, низкая скамеечка у входа, никаких лишних вещей. Тусклая лампочка висела на корявом проводе, небольшое окошко забрано снаружи ставнями, забито досками. Ежов раздетый, в одних черных трусах, стоял в бойцовской стойке у бревенчатой стены и рассматривал свой живот, на котором не имелось ни единой царапины. Смущенный, он приблизился к пострадавшей и присел рядом на корточки. До него только теперь дошло, что она уронила на него слезу, хотела поймать ее, или просто смахнуть, зацепила ногтем живот, а ему почудилось, будто заживо резать начали. Страсти Франкенштейна, а что думать? Он помнил, как в лицо хлынул поток газа, и все. Пума повернула к Ежову побелевшее от боли лицо.

– С ума сошел? Псих, – жалобно простонала она. Кроме черной коротенькой комбинации, на ней ничего не было.

– Извини. Не думал, что ты. Нечаянно. Ты бы прилегла, легче будет.

– Тошнит.

Он виновато кашлянул. Удар по печени, хорошо рубанул, в расчете на мужика. Черт, неловко получилось. Он взял ее под колени, легко поднял, и осторожно пересадил на полок.

– Не напрягайся, надо расслабиться. Слышишь?

– Больно, – из черных глаз сочились слезы.

– Не напрягайся, – повторил Ежов и, придерживая ее за вздрагивающие плечи, свободной ладонью осторожно помассировал пострадавшей печень. – А теперь надо полежать. Хорошо?

Он помог ей лечь. Пума затихла и смотрела на него жалобными глазами. Убедившись, что девушка приходит в себя, он подошел к низенькой двери, плотно сидевшей в дубовых косяках. Толкнул, она не шелохнулась. Дважды ударил кулаком, прислушался, никакого ответа… Что-то слишком жарко, не угореть бы, он на всякий случай вытянул печную заслонку до отказа. Ни совка, ни кочерги. Присев, он березовой щепой, валявшейся на полу, приоткрыл чугунную дверцу. Дыхнуло красно-малиновым жаром. Угли, подернутые белой бахромой, мерцали, тихонько потрескивая. Происходящее казалось нереальным. На лбу Ежова выступили бисеринки пота, он забылся и, как завороженный, смотрел в открытую печь, на раскаленные угли, почти не сомневаясь, что все это снится. Деревенская баня, печь, как он тут оказался? Похитили.

– Серж! Иди сюда, – донесся до него слабенький голосок. Он выпрямился, подошел.

– Тебе лучше?

– Лучше. Серж, слышишь, я тут ни при чем, – закусив нижнюю губу, она смотрела на него взглядом мученицы. – Серж, ты не буянь, пожалуйста, если кто придет. Слышишь?

– А кто должен прийти?

– Это страшные люди, Серж. Если не послушаешься, нас убьют. Обоих. Слышишь?

– Что им надо?

– Не знаю, честно, – Пума вновь готовилась плакать, глаза блестели озерами, наполняясь слезами. – Обещай, что не будешь драться? Серж, обещай. Пожалуйста!

За дверью лязгнуло железо.

– Успокойся, – Ежов не спешил поворачиваться, хотя по ногам пошел холод. Пальцем он коснулся мокрой щеки Пумы, и ободряюще подмигнул. – Все будет хорошо, обещаю.

За спиной послышался мужской голос.

– Как здоровье, Сергей Петрович? Надеюсь, не пострадали.

Ежов повернулся к вошедшему мужчине. Тот прикрыл за собой дверь, в руке пистолет. Рост выше среднего, лет сорок шесть, крепкое сложение. Осанист. Волосы русые, с проволокой седины, прическа аккуратная. Серый костюм, галстук, скуластое лицо, квадратный подбородок. Серые стальные глаза смотрели с прищуром. Ежов сделал шаг в сторону, отступив от полка с высокой ступенькой.

– Здоровье нормальное. Курить хочется.

Вошедший, не поворачивая головы и не сводя глаз с пленника, властно сказал:

– Валет! Дай закурить.

Дверь отворилась, из-за спины «седого» показалась знакомая личность. Блеснув золотой улыбкой, Валет опасливо шагнул вперед с пачкой в руке. В тот же миг Ежов качнулся влево, его правая пятка молнией сверкнула в воздухе. Хрустнули челюстные кости, Валет рухнул к порогу под ноги своего хозяина. Отчаянный визг повис в воздухе, закупорив уши. Пума уже стояла, заслонив собой Ежова, и голосила так, что пожарным машинам тут делать нечего. Мужчины, как парализованные, поверх ее головы вперились глазами друг в друга.

– Не стреляй, Федор! Не стреляй! – вопила Пума.

– Заткнись, падла! – рявкнул квадратный подбородок. – Заткнись, а то прикончу.

Пума умолкла. Но с места не сходила, прикрывая Ежова руками, как наседка своих цыплят.

– Он у тебя бешеный, что ли. По-человечески не умеет разговаривать?

– Умеет-умеет, – заверила Пума, чуть повернула лицо, скосила глаза на Ежова, стоявшего за спиной. – Сереженка, миленький! Я тебя умоляю. Пожалуйста, Серж!

– Считаю до двух. Если он не встанет лицом к стене, пристрелю обоих. И руки за голову! Повторять не буду. Раз!

Ежов повернулся, руки приподнял на высоту плеч. А что делать? Если бы она не выскочила, он бы его как родимого сделал, моргнуть бы не успел, не то что ствол поднять.

Мужчина, которого Пума назвала Федором, приоткрыл дверь.

– Кранц! Вытащи это мясо.

Под головой лежавшего на полу Валета собралась темная лужица. В открытую дверь сильно тянуло холодом. Пума села на лавку и ухватила стоящего рядом Ежова за локоть, тот невольно опустил руку, она поймала ладонь. Громко топая, сопя и отдуваясь, в баню ввалился белобрысый верзила, подхватил Валета под мышки и выволок в предбанник. Федор прикрыл дверь, придвинул ногой низкую скамейку, раскинул полы пиджака, тяжело опустился, ослабил галстук. Навалился спиной на косяк, и только тогда разрешил:

– Можешь повернуться и сесть. Без происшествий! Стреляю сразу.

Ежов повернулся и сел рядом с Пумой на лавку, закинул ногу на ногу. Пистолет черным зраком равнодушно наблюдал за раздетой парочкой, сидевшей в дальнем от входа углу.

– Курить больше не желаете?

– Не курю.

– Так и думал, – мужчина покосился на пачку сигарет, оброненную Валетом. – Шутить мне с вами некогда, Сергей Петрович, сразу представлюсь. Полковник милиции! Краснов Федор Ильич. Прошу любить и жаловать. Вопросы есть?

Ежов обвел глазами помещение.

– Зачем это я милиции понадобился. В таких условиях?

Вместо ответа Краснов достал из внутреннего кармана пиджака газетный сверток, показал издалека. Затем, качнув в воздухе, ловко бросил прямо в руки Ежову.

– Взгляните.

Ежов развернул газету, поднял голову.

– Доллары. Что дальше?

– Посмотрите, не стесняйтесь.

Ежов повернул зеленую пачку к свету тусклой лампочки, поднес к глазам, рассмотрел, тронул пальцем, усмехнулся. Краснов внимательно наблюдал.

– Верните валюту, Сергей Петрович!

Ежов небрежно завернул деньги в газету, сверток перелетел обратно. Пума встревоженно молчала.

– Доллары-то доллары, – сказал Краснов. – Вы их узнали?

– Сотенные банкноты. Кого я должен узнать? Президента США, наверно. Нет, не знаком.

– Вы остряк, Сергей Петрович. Не могу понять, как вы до воровства опустились.

– В смысле?

– В прямом. Могу напомнить. Вы их украли в 308 номере, прошлой ночью.

– Я украл. А деньги у вас?

– Их нашла горничная во время уборки вашего номера. Вы их засунули за смывной бачок, выпали во время уборки. Неосторожно, и совсем не оригинально. Мы бы их все равно нашли. В номере дежурят оперативники. Засада, так сказать. Поэтому приходится здесь беседовать. Я ответил на ваш вопрос?

– Нет. Никаких долларов я не крал. И будьте добры! Предъявите удостоверение.

– Понимаю. – Краснов кивнул. – Пума, иди сюда. А то мужчина буйный. Тебе он поверит?

Он вынул удостоверение, раскрыл. Пума опасливо приблизилась, взглянула.

– Все верно, Серж! Полковник Краснов, – она выпрямилась.

– Место, Пума, – полковник указал пистолетом на лавку, убрал удостоверение.

Она отошла, села. Снова взяла Ежова за руку, тот соображал.

– А как докажете, что эти доллары имеют ко мне отношение? В номер я заселился накануне, их мог оставить предыдущий постоялец.

– Факты вещь упрямая. Есть показания дежурной по этажу. Она показала, среди ночи вы покинули свой номер на тренировку. Юмор запомнился. Случайный свидетель из 309 номера. Он видел вас со спины, но можно не сомневаться, на эксперименте опознает. Есть отпечатки пальцев, которые вы оставили на выключателях и ручках дверей в обворованном номере. Есть заявление от потерпевшего, деньги он видел вечером, исчезнуть и попасть в ваш номер иначе они никак не могли. Есть протокол изъятия, мало? Есть ваши отпечатки на долларах. Возможно, вы их оставили только что, экспертиза разберется. – Краснов говорил очень уверенно:

– И наконец! Есть показания вашей случайной знакомой, по кличке Пума. Она пошутила, заманив вас именно в 308 номер. Шутка глупая, но глупее, что вы ей поддались. Доказательства надежные, можете мне поверить.

– Моих пальчиков на дверях 308 номера остаться не могло. Я стер их носовым платком.

– Ваше чистосердечное признание перевешивает отпечатки, – Краснов рассмеялся. – Вы только что признались, что там были, любой домушник поступил бы точно так же! Стер свои отпечатки. Человек, не имеющий дурных намерений, в поисках своей подруги мог заглянуть в пустой номер, но отпечатки стирать ему бы в голову не пришло. Логично?

– Нет, не логично, – Ежов наклонил голову. – Доллары не могли оказаться в моем номере.

– Могли, – негромко вмешалась Пума. – Это я их подсунула. Серж! – она заглянула Ежову в глаза. – Меня заставили. Ты мне веришь? Иначе бы меня убили.

– Вот, товарищ полковник. Вы слышали. Девушку заставили путем угроз. Это сговор, фальсификация улик. Меня хотят скомпрометировать, это очевидно.

– А я не спорю, – легко согласился Краснов. – Про то и речь. Кому это нужно?

Ежов неприязненно покосился на Пуму, пытался забрать свою руку, но она вцепилась в нее, так утопающий хватается за соломинку, по лицу ее опять покатились слезы. Краснов наблюдал.

– Она ничего не скажет, Сергей Петрович. Каждому человеку дорога своя собственная жизнь, это естественно, просто так никто вас выручать не будет. Я могу вам помочь, вопрос решаемый, но и вы должны постараться.

– Вербуете?

– Если угодно, предлагаю сотрудничество. Это в общих интересах.

– Вначале шьете криминал, подводите под статью, подкидываете деньги, потом похищаете, теперь говорите о сотрудничестве? Это походит на шантаж, минимум, превышение полномочий.

– Сергей Петрович, – Краснов покачал головой. – Что вы себе вообразили? Благодарности не жду, однако, поймите простую вещь. Если бы не мое вмешательство, вы были бы покойником, и мы бы не разговаривали сейчас, а увиделись в морге, причем в одностороннем порядке, на опознании. Не я шью вам криминал, и не я вас похищал, и не мне вас уговаривать.

– Хотите сказать, что Пума, – Ежов снова покосился на нее, но руку вырывать не стал. – Валет, Франц и другие подручные, работают не на вас.

– Наконец-то! Начали думать. Полковник милиции имеет штатное расписание, есть подчиненные, зачем вся эта шатия. Разумеется, они работают не на меня.

– Значит, вы на них? Если действуете заодно.

– А вы мне нравитесь! – Краснов кивнул. – С юмором у вас порядок. Конечно, они работают на мафию, некоего посредника, назовем так. А меня держат в курсе, в том и проблема. Чтобы поймать хищную рыбу, приходится идти на компромиссы, пренебрегая моралью. Цель оправдывает средства.

– Опасная философия.

– А у вас нет выхода, – Краснов помолчал. – Для информации. Жизнь вашего отца висит на волоске. Конечно, я в курсе, что вы сын Петра Тимофеевича, но даже он в этом деле вам не помощник, он сам жертва. Вы угодили в котел. Только не спешите обвинять меня в угоне «Волги». Чтобы сократить время на долгие уговоры, некоторые карты могу открыть, только прежде должен быть уверен, что вы мой союзник. – Краснов глянул на наручные часы. – Даю ровно минуту, она пошла. Что скажете?

– Ничего.

– Дамы и господа! – Краснов не стал ждать. – Вы мне надоели.

Он поднял пистолет и начал целиться Пуме в голову.

– Серж! – завыла она. – Серж!

Шрам на подбородке Ежова начал белеть.

– Тут вам и конец, мои дорогие, – Краснов выстрелил.

Пума с лавки сползла, упала на колени. В воздухе запахло порохом, в ушах звенело.

– Серж, – стоя на коленях, она теребила его за руку. – Убьет ведь. Серж!

– Не убьет, – верхняя губа Ежова вздернулась, обнажив крепкие клыки. – Я в гости не напрашивался. Если надо чего, пусть предлагает, а мы послушаем.

– Серж, миленький! – Пума отпустила руку и обхватила колени Ежова. – Убьет, я знаю. Серж!

– Пусть говорит. Не унижайся, – Ежов подхватил плачущую Пуму под мышки, усадил на лавку.

Краснов наблюдал за ними с показной усмешкой.

– Сергей Петрович, не доводите даму до истерики.

– Какого черта, – процедил Ежов. – Я приехал в город, никого не трогал. Говорите! В конце концов, ничего не теряете. Если не соглашусь, застрелите после. Какая разница? Мертвые молчать умеют.

– Определенно, я в вас не ошибся. Убедили! В подробности вдаваться не буду, опишу ситуацию в целом. Итак, вы приехали в город, и влипли в историю. Дело касается вашего отца. Скажем так, некто, назовем его Хозяин, намерен убрать мэра с должности. Вы только пешка в большой игре.

– И при чем тут я?

– В гостинице обокрали иностранца. Он написал заявление, и сразу исчез. Возможно, его похитили или убили. Даже если для вас лично все окончится хорошо, вашему папе мэром не быть.

– 10 тысяч долларов? Похищение, убийство. Не понимаю.

– Дело не в долларах. Этот иностранец курьер мафии. Слепой курьер, его использовали втемную. Из гостиницы исчез чемодан героина. Теперь понимаете?

Ежов повернулся и в упор посмотрел на Пуму, она спрятала лицо, уткнувшись ему в плечо.

– Значит, Валет и Кранц работают на Хозяина?

– Именно. Но держат меня в курсе, но официальных показаний никогда не дадут. И никто не даст. Я могу их арестовать, еще десяток «шестерок», но толку мало. Вы понимаете?

– Вам нужен Хозяин.

– Приятно иметь дело с умным человеком.

– Что от меня требуется? Конкретно.

– Вот это деловой разговор. – Краснов помолчал, чтобы придать значение следующей информации. – Наши интересы совпадают. Ваша жена погибла от рук маньяка, и кажется, вы мечтаете отомстить? – полковник указал глазами на Пуму, которая сидела спиной и не видела подсказки. – Хозяин и маньяк. Есть основания полагать, что они близкие родственники, может быть – один лицо. Мне нужен Хозяин, вам нужен маньяк. Почему не поработать вместе?

Глаза Ежова зажглись нехорошим огоньком.

– Вы уверены, что окажусь полезен?

– Не сомневаюсь, – Краснов улыбнулся. – Не знаю, какой вы художник, а вот в вашей конторе вы имели репутацию. Здоровье подвело, бывает. Источники у меня надежные, поэтому я уверен.

– Хозяин не по зубам, судя по всему, даже органам, а вы полковник. Мои шансы ничтожны.

– Наоборот. Милицейский аппарат неповоротлив, что греха таить? Полно осведомителей от мафии. Действительно, очень серьезная структура, и тут вы правы. Официальному расследованию не по зубам, вот и приходится действовать не лучшим образом. Одиночка имеет шансы подобраться к главе мафии. Действия будем координировать, – Краснов снова посмотрел на Пуму, чьи плечи перестали вздрагивать. – Если структуру обезглавить, нейтрализовать лидера мафии, остальное будет делом техники и доступно официальному расследованию. Видите, я с вами очень даже откровенен. Что теперь скажете?

– Не вижу выбора.

Краснов и Пума одновременно вздохнули.

– Тогда ознакомьтесь! И сразу подпишите, – полковник вынул свернутый листок бумаги, расправил и, привстав, передал через Пуму. Ежов взглянул на текст, и застыл. Текст был отпечатан на той самой машинке. Черт возьми, что все это значит? Делая вид, что вникает в содержимое, прочитал вслух:

– Я, Ежов Сергей Петрович, делаю заявление. По просьбе своего брата Константинова В.П. я принял от него на временное хранение чемодан, в котором, с его слов, находится героин. Считаю своим долгом поставить правоохранительные органы в известность. А также по доброй воле и своей собственной инициативе передаю чемодан в распоряжение полковника Краснова Ф.И.

– Поставьте дату и подпись, – ласково сказал Краснов, доставая авторучку.

– Причем тут мой брат?

– Именно Драма, ваш брат, является посредником, под чьим руководством работает Пума, Валет и прочие фигуранты данного дела. Это он впутал вас в грязную историю, это по его распоряжению вас похитили, и хотели убить. Как видите, я вмешался вовремя. А вы еще упираетесь!

– А чемодан?

– Что чемодан.

– Где он? Прежде чем передать, как минимум, я должен его увидеть. Не так ли?

– Формальность, – Краснов поморщился. – Требуется документ, чтобы вещественное доказательство обрело юридическую силу. Чемодан получен в результате оперативных мероприятий. Вы же понимаете, ваш брат отопрется, а при подключении адвокатов, получится пушечный выстрел по воробьям. А с этим документом за вашей подписью мы прищучим Драму. И он сдаст Хозяина. Возьмите!

Краснов сидел с протянутой ручкой, но Ежов не спешил.

– Сотрудничать с официальным следствием я готов, а подобные бумаги подписывать нет. Это не в моих правилах. И замечу, товарищ полковник. Ваши методы мне не нравятся. Вынужденные они или нет, это не законно. Даже если мой брат причастен, ваш рассказ не вызывает доверия. Чемодана нет, а вроде как есть. Партию героина украли, но она у вас. Иностранец был, но исчез. А был ли мальчик? Не хочу вас расстраивать, но доллары иностранца, которые вы мне подсунули, вообще фальшивые. Как я могу вам верить?

– Да ну! Фальшивые доллары? С чего вы взяли, – Краснов полез в карман, вынул сверток.

– Там краска наложена потеками, могу показать, – Ежов привстал.

– Сидеть! – пистолет навострил вороненый глаз.

– Да не бойтесь вы. – Ежов сел ближе к печи, на ступеньку рядом с полком. – Передайте через Илону. Я вам объясню. Там полутона горячие, а должны быть холодные.

Зеленая пачка поплыла из рук в руки, и вдруг исчезла в зеве раскаленной печи, моментом вспыхнула, труба загудела, пожирая добычу. Физиономию Краснова перекосило. Ежов не сдержал улыбку.

– Пальчики мои сгорели, это на всякий случай. Никаких денег за смывным бачком не было, после ее ухода, – Ежов кивнул на Пуму, – я проверил номер. Вы тут огород городили, чтобы я бумагу подписал, и тут же пристрелили бы, а убийство повесили на брата. – Ежов небрежно скомкал заявление, и тоже бросил в печь. – Вот и все, товарищ полковник.

Краснов поднялся, держа Ежова под прицелом.

– В Зою Космодемьянскую решили поиграть? – он приоткрыл дверь. – Кранц! Принеси дровишек. Штук пяток, им хватит.

Пума с ужасом наблюдала за развитием событий. Верзила с охапкой дров, согнувшись вдвое, едва протиснулся в низкую дверь. С шумом вывалил на пол рядом с топкой.

– Бросай в печку! – приказал Краснов. Сухие дрова, попав на раскаленные угли, с треском запылали. Воздух гудел, вытягиваемый в открытую Ежовым трубу.

– Значит, так! – в голосе полковника звучала сталь. – Даю вам минуту на размышление. После этого Кранц залезет на крышу и закроет трубу ведром. Ясненько? Дела никто заводить не будет. Жарились, парились и угорели. Любовники городские, несмышленые. Желаю здравствовать, а долго или недолго, зависит от вас. Вероятно, больше не увидимся, – полковник вышел, следом вывалился громила Кранц. Дверь плотно захлопнулась, железо звякнуло.

– Серж, – Пума не плакала, бесполезно. – Он не шутит, я знаю.

– На кого же ты работаешь. На Драму?

– Какая в баню разница. Серж, соглашайся. Потом что-нибудь придумаем. Надо выйти отсюда. Это душегубка, – не выдержав, она подскочила к дверям, забарабанила кулачком. – Федор! Выпусти меня. Федор, открой!

– Осталось 30 секунд, – издалека откликнулся Краснов.

– Вот зараза, – она повернулась к Ежову. – Вот что с вами делать? Психи, придурки.

– Поплачь, – Ежов осматривал помещение. – Легче будет.

Он встал, попробовал оторвать лавку от пола, ржавые гвозди держали крепко, попытался раскачать, не поддалась.

– Комсомольцы! – приглушенный голос Краснова. – Все, время вышло.

Шиферная крыша затрещала под тяжестью Кранца. Ежов усиленно соображал. Пума, безнадежно махнув рукой, плюнула с досады, взяла сигарету из пачки Валета, зажгла щепку в печи, прикурила, стала ждать развязки. Ежов схватил скамеечку, на которой сидел Краснов, выбил стекло в окошке, попытался сильным ударом высадить ставни. Скамейка рассыпалась, ставни не шелохнулись. Огонь вдруг заглох, печь зачадила, желто-белый дым повалил во все стороны.

– Рехнулся!? – Пума истерично расхохоталась. – Нашел время!

Но Ежов уже снял трусы, обмакнул их в кадку с водой, обмотал руку, и начал выдергивать из печи чадящие поленья и окунать в воду прежде, чем успевали разгореться. Баню заволокло густой пеленой. Пума закашлялась, у нее заслезились глаза, она легла на пол, внизу еще можно было глотнуть воздух. Ежов, задыхаясь и скрипя зубами от адской боли, шарил рукой в раскаленной печи. Пума вскрикнула, приподнявшись, оттащила его от губительной амбразуры. Он упал, выронив последнее полено, оно тут же вспыхнуло, начало разгораться. Зарычав, он оттолкнул спасительницу, отчего она вновь растянулась, схватил полено и сунул в воду. Все, печка утихомирилась. Слабая лампочка беспомощно покачивалась, тыкаясь слепым светом в молочную пелену, редеющую только на уровне пола. Пума зашевелилась, но Ежов дернул ее за ногу.

– Лежи и не двигайся, что бы ни случилось, – шепотом сказал он. – Ясно? Не откликайся.

Она закашлялась, не в силах удержать спазмы в легких.

– Тсс! – зашипел он.

– Эй, вы? На яхте! – послышался голос Краснова. – Любовники! Живы еще?

Ежов поднялся и, не дыша ядовитым маревом, выкрутил скрипнувшую лампочку, и залег слева от двери. Звякнуло железо, дверь приоткрылась. Холодный воздух рванулся в задымленное помещение. Чад нехотя, извиваясь как большая змея, через низкую притолоку начал вытягиваться прочь.

– Эй. Сдохли? – Краснов не решался зайти. – Кранц, ну-ка, просмотри, что там.

Свет из предбанника наискосок пересекал пол. Кранц засунул голову в дверной проем, разглядел ноги лежащей неподвижно Пумы.

– Подохли, – по-деревенски окая, сказал он. – Валяются на полу.

– Зайди. Разберись, что там со светом, – приказал Краснов. – Выключатель справа.

Кранц, пригнувшись, переступил высокий порог. Загородив корпусом свет и ничего не видя, он в нерешительности шарил рукой по стене, закашлялся. Воспользовавшись моментом, Ежов неслышно поднялся, и ткнул левым локтем ничего не подозревающего громилу под ложечку. Кашель прервался. Детина с грохотом обрушился на пол. Краснов забеспокоился.

– Кранц! Что случилось? – А в ответ тишина. – Кранц?

Силуэт полковника возник в дверном проеме. Держа пистолет наготове, он вглядывался в темноту, смутно различая груду Кранца и светящиеся в отдалении ноги Пумы. Она не шевелилась.

– Ты что там. Надышался?

Ежов решил не терять и так не слишком выгодное положение. Низкий и узкий дверной проем не давал возможности напасть внезапно, а поверженный громила в любой момент мог очухаться. Ежов поднял с пола лампочку и, не выходя из темной зоны, резко метнул ее между широко расставленных ног Краснова. За спиной полковника хлопнул выстрел. Он молниеносно развернулся, и выпалил в поленницу, сработали рефлексы, думать некогда. Ежов точно, хоть и несильно, лягнул его в опорное колено. Нога Краснова подломилась, и он рухнул как подкошенный, затылком ударившись об косяк. Ежов подхватил грузное тело полковника, затащил внутрь, уложил рядом с Кранцем, который уже приходил в себя, начинал шевелиться. Ежов спешно вышел, поднял пистолет.

– Уснула там? Быстро выходи!

Получив разрешение, Пума ожила, вскочила как ошпаренная и, наступив в темноте на чье-то тело, как коза выскочила в предбанник. Ежов тут же затворил дверь, припер ломом. Пума заулыбалась, ну и вид! Голый, вымазанный в саже с ног до головы, с пистолетом в руке, он ей нравился все больше.

– Одеваемся! – сказал он. – Быстренько.

Их одежда была аккуратно сложена на двух стульях, словно и в самом деле любовники приехали, и решили помыться, в бане попариться. Похоже, их убийство заранее планировалось.

Вышли во двор. Лунная ночь, зима, плохо расчищенные сугробы. Безжизненный дом, похожий на сторожку, на дверях висячий замок. Вокруг дома с дровяной пристройкой невысокий заборчик, далее распахнутые ворота. За воротами две «Волги». Такси и черная машина, видимо, полковника Краснова. Светло как днем, хотя кругом лес, полнолуние.

– Не знаешь, чье хозяйство? – поинтересовался Ежов, направляясь к машинам.

– Я так поняла, что лесника. Кажется, он в отпуске.

Только что пережитый стресс и близость смерти, чудом их миновавшей в совершенно безвыходной ситуации, впрыснули в девичью кровь дозу адреналина. Пуме хотелось смеяться, кричать на весь мир, что они живы, ее зашатало от радости земного бытия. Она догнала Ежова, ткнулась губами в щеку.

– Что? – он не понял ее восторга.

– А ты парень что надо, – воскликнула она, как пьяная. – Я люблю тебя!

Он отстранился и подошел вначале к такси. На заднем сиденье, свесив ноги в приоткрытую дверку, полулежал и стонал Валет. Ежов открыл дверку водителя. Пума закричала:

– Серж! Давай черную угоним!

– Заводи, я сейчас.

Пума кинулась к черной «Волге», а Ежов нашел в боковом кармане двери, что искал, что-нибудь острое. Выпрямившись, он услышал рев мотора. Пума завела машину и махала рукой, дескать, давай быстрей! Не обращая внимания на стоны покалеченного Валета, Ежов обошел по кругу такси, пробив заточенной отверткой все четыре колеса. Машина, шипя и охая, как старуха, легла брюхом на рыхлый снег. Удовлетворенный такой своей работой, Ежов хмыкнул, выбросил отвертку и поспешил на свет зажегшихся фар.

– Сиденье сломано, – пожаловалась Пума, когда он открыл водительскую дверь.

– Что?

– Кресло сломано.

– Пересаживайся, я поведу.

Пума переместилась на соседнее сиденье. Ежов нажал на спинку водительского кресла, она откинулась. «Волга» мэра? На заднем сиденье лежал объемистый чемодан. Осматривать не стал, сразу сел за руль, надо срочно уезжать. Машина мягко двинулась по выпавшему снегу, словно плыла по воздуху. Фары высветили лесную дорогу, свежие колеи от проехавших машин и стройные ряды сосен… Таксист по кличке Хряк, похожий на толстого борова, про которого они даже не вспомнили, это он садил Ежова в машину, из дровяника наблюдал за беглецами.

Едва отъехали, Хряк кинулся в баню.

Глава 11

Граф

– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.

– Ваша дама убита, – ласково сказал Чекалинский.

«Пиковая дама». Пушкин.

Граф танцевал румбу. Жирное тело, опоясанное полотенцем, колыхалось в бешеном ритме босановы, живот подпрыгивал, по сократовскому лбу струился пот, медвежьи глазки свирепо блестели. Четыре девицы, в одних набедренных повязках, вертелись вокруг него, изображая страстных негритянок. Хохоча и взвизгивая, они дразнили Графа, зазывно крутя сверкающими попочками. Его руки, словно крокодил из заводи, время от времени выпрыгивали из тучного тела и покусывали бесстыдниц, хватая за голые бедра крепкими пальцами. Вилла дрожала от музыки, топота Графа и восторгов перепивших шампанского девочек. Рахит, телохранитель с азиатскими скулами и поджарой фигурой, невозмутимо готовил коктейли, в такт ритму тряся миксерами как маракасами. Он невозмутимо поглядывал на одуревших от собственного визга девчонок. Веселье только разгоралось, вся ночь была впереди.

Когда-то, очень давно, Граф был студентом Юридического института, чересчур умным студентом, поэтому учился недолго, года два, пока не понял, что закон всего лишь орудие беззакония. Изучив этот вопрос до тонкостей, Граф сделал вывод. Лучше стоять вне закона, но оставаться человеком, чем быть винтиком чудовищной машины, именуемой Правосудием. В этом городе он оказался случайно. Лет двенадцать назад Граф ехал в поезде дальнего следования. Была пора отпусков, расписание нещадно нарушалось, «скорый» тащился медленно, подолгу застревая на каждой станции. Его попутчиками, соседями по купе, оказались капитан второго ранга с супругой, довольно потасканной на вид бабенкой, и лысый доцент, очень похожий на артиста Броневого. Как водится, чтобы скоротать время, стали играть в карты, вначале в дурака, но быстро надоело. И тут присоединился из соседнего купе инженер-строитель, и научил всех незнакомой игре со странным названием рамс. Для хохмы ставили по копеечке, иначе игра теряла смысл, постепенно освоились, втянулись, и незаметно захватил такой азарт, что сходить поужинать ввагон-ресторан не было сил. Скинулись на пару бутылок водки, подходящую закуску, и послали Сонечку, так звали жену капитана, за провизией. Графу везло.

В первый день рамса он выиграл 400 рублей. Доценту тоже подфартило, а вот инженер и капитан проигрались. Особенно не повезло инженеру, обучившему их этой игре, бывает. На второй день ставки выросли. Все были при немалых деньгах, все ехали в отпуска, а тут такое невиданное ощущение после вынужденного безделья, что жить хотелось весело и широко. Это ли не счастье – удача игрока? Масть Графу шла. Вначале он спустил вчерашний проигрыш, но к ночи взял около 2 тысяч. Сонечка начала было рычать, но, увидев в руках мужа 800 рублей, полученных так, больше игре не препятствовала и только ахала, и охала, так разошлась, что ее отослали в соседнее купе, на место инженера. На того было жалко смотреть, ему упрямо не везло, и он беззлобно материл своих удачливых учеников. Выяснилось, что все, кроме Графа, едут до одного города, и спать с общего согласия не ложились. А к утру ситуация изменилась. Граф проиграл 10 тысяч, по тем временам, считай, две машины. Капитан тоже сел на мель. Когда вышли из поезда, Сонечка потащила мужа в линейный отдел жаловаться на жуликов, выглядело это отвратительно. Графу пришлось отложить дальнейший путь, надо было отдавать карточный долг, и он отправился в ближайшую сберкассу получать деньги по аккредитивам. После расчета инженер повел Графа и доцента в ресторан, чтобы угостить на прощание. Настроение у Графа, как ни странно, было боевое и расстроен он не был.

Дело в том, что попутчики Графа, в том числе и «капитан дальнего плавания», были поездными шулерами. Маркел, якобы инженер-строитель, был бригадиром, а Сонечка обычной проституткой, нанятой для известных потребностей бригады. Они возвращались с гастролей, как им подвернулся нефтяник Костя, это Граф так представился, ясное дело, клиента раскрутили, и очень удачно. Костя оказался денежным и покладистым. Но что смешно! Он захотел отыграться. Маркел усмехнулся про себя. Руки-крюки, карты держать не умеет, а за стол садится, да еще отыграться надеется. Впрочем, тем они и живут, что лохов обувают. Маркел договорился с директором привокзального ресторана, и они расположились в банкетном зале. Перед игрой решили подкрепиться. Пока официанты накрывали стол, Мюллер привел объявившегося «капитана», который сплавил супругу и тоже мечтал отыграться. Его встретили приветственными возгласами. Маркел подмигнул подельникам и воскликнул:

– Держись, ребята! Скоро жарко будет! – и пошла игра.

К закрытию ресторана Граф проиграл еще 20 тысяч…

На следующий день бригадир Маркел недоумевал. Чудак этот нефтяник! Просадил 30 штук и в ус не дует, целое состояние, и снова желает отыграться. Обычные люди за всю свою жизнь столько денег не заработали и в руках уж точно не держали. Продал с себя костюм заграничный, золотые часы, погасил все аккредитивы, кому-то звонил, у кого-то занял, полностью рассчитался. Если дальше играть, где он деньги возьмет? А он – не ваше дело, нефтяники народ дружный, зарабатывают не чета инженерам, в беде не оставят, если что, выручат. И точно, проторчал Костя на переговорном пункте весь вечер, а на следующий день напринимал переводов со всего Советского Союза. Крепко его забрало, если в такие долги влез. А отыграться-то ему не дадут! Таких гусей, не ощипав, не выпускают.

На этот раз катали в гостинице, церемониться не собирались, сразу составили крупный банк, и Костя с одного кона взял 9 штук, глаза загорелись, воспрянул духом, решил, что удача вернулась. Но это была только затравка. Маркел действовал наверняка. Снова сдали карты, и Костя, бедолага, поставил все, что имел. Маркел с Мюллеров переглянулись, «капитан» подал условный знак, объявляя масть. Нефтяник был обречен, бригада шулеров прокатывала отработанный вариант. Но произошло нечто невероятное: Костя выиграл?! Каким образом, никто не понял. Маркел тупо смотрел в свои карты. 60 тысяч! Разом продули 60 тысяч? Идиотизм. Он разразился уличной бранью, выражая свой гнев и даже презрение к партнерам. Такая ругань на игре считалась признаком хорошего тона, выражение сильного азарта на развод клиента, но в эту минуту Маркел вкладывал в нее отнюдь не символический смысл. Он одарил Мюллера неласковым взглядом. Свинья! Выпил много, вот и напутал. Но разбираться было некогда, счастливый нефтяник сдавал карты, от волнения роняя из рук. Без паники. На то они профессионалы, и на старуху бывает проруха. Сейчас они его сделают, если что, живым не выпустят. Маркел тусклым голосом предложил ва-банк. Мюллер и Капитан согласно кивнули. Костя пошмыгал носом, партнеры затаились, момент решающий. Костя почесал затылок и, была не была, махнул рукой. Есть! Лица плавали в сигаретном дыму, ночь была душная, игроки обливались потом, четвертый час утра, за окном светало. Развязка потрясла на долгие годы, обросла легендами и вошла в анналы русской мафии. Костя взял банк! Но это было еще не все.

– Что, малыши. Поучить вас в карты играть? – насмешливо спросил Костя.

– Ах ты, гнида! – закричал Мюллер, поднимаясь со стула.

Во все стороны полетели осколки бутылочного стекла, Мюллер рухнул на место, лысая голова уткнулась в стол, с нее ручейками засочилась кровь. Маркел отрешенным взглядом обвел полутемную комнату. Что происходит? Обернувшись, он увидел угрюмую личность с черепом неандертальца и «розочкой» в руке. Капитан также находился под надзором. В комнату зашли еще двое и остановились в ожидании. Маркел перевел опешивший взгляд на Костю. Тот сидел, засучив рукава белой сорочки, и одной рукой небрежно тасовал колоду, да так ловко, что у бригадира Маркела мурашки побежали по спине, до него начал доходить смысл происходящего.

– Будем знакомы, я – Граф. Может, слыхали?

Они слыхали. Бригада Маркела две недели отрабатывала долг. В то время Граф был гораздо моложе и стройнее… От воспоминаний его отвлекла новенькая, Лиза. Совсем еще девчонка, лет семнадцать. Испорченная молодежь, никаких идеалов, в коммунизм никто не верит, а шлюхи тем более: не успевают с горшка встать, а туда же метят, в проститутки, и фильмы такие снимают. По опросам школьников, кем мечтают стать? Рэкетирами и проститутками. И что делать с такой страной? Грабить или воровать, кто что умеет, от портного до секретаря ЦК, и он, Граф, в этом деле не последний человек. А девушки слабы, они не виноваты, что продаются.

Развалившись на диване, Граф добродушно смотрел на нескладную девичьи фигурку, выпирающие ключицы, на голубые глаза. Голубые-голубые. Как небо глаза. Он немного жалел Лизу: зачем в гарем напросилась? Камилла с Монтаной ее напоили, раздели, танцуй! Куда там, сжалась в комок. Монтана ей кулаком по лицу съездила, чтоб не брыкалась, когда старшие уму-разуму учат. Когда-то у Графа была женщина, тоже девочкой взял, и тоже глаза голубые, прямо копия. То ли спилась, то ли на иглу села. Он и не помнил, хоть режь его, куда делась, стерлась из памяти начисто, а вот глаза запомнились, никак не выковырять. Новенькая упала, сбитая оплеухой. Монтана пьяная, разве можно так? Напугала девочку, плакать будет, настроение испортит. Но та вскочила и, покраснев, приблизилась к возлежащему на диване Графу. Черт их знает, может, и правда так лучше, бабам виднее, как воспитывать поколение, сами прошли. Две хищницы уселись рядом, бесстыдно предвкушая забавное зрелище. У новенькой на нижней губе выступила капелька крови, на ресницах дрожали слезы. Граф цыкнул на проституток.

– Чего пялитесь? Займитесь делом, не мешайте.

Граф приподнялся, усадил Лизу на колени, она сразу обняла его за шею, словно защиты искала. А Монтана с Камиллой тут же расположились на соседней софе, наглядное пособие для начинающих. Голубые блюдца, расширившись, смотрели недолго. Лиза отвернулась от них, начала целовать Графа. Он снисходительно ждал, давая освоиться, куда спешить, зажмурился, умиротворенно посапывая, и вдруг скривился от сильной и резкой боли. Очевидно, Лиза прокусила ему кожу на шее, и как раз, где сонная артерия. Ух, ты какая! Граф неожиданно возбудился, и даже обрадовался столь острому ощущению. Она, чувствуя, что ему понравилось, прилипла губами к ранке, словно собираясь высосать из тучного Графа всю его кровь. Ему стало не по себе, он грубо оттолкнул девчонку.

– С ума сошла?!

Лиза, с растрепанной головой и блестящими от возбуждения глазами, смотрела на него, облизываясь и прерывисто дыша. Графу показалось вдруг, что это очень важный миг в его жизни. Почему, понять он не мог, но сердито закричал:

– Убирайтесь!

На соседней тахте из клубка переплетенных тел поднялись две головы.

– Прочь! – рявкнул Граф. – Кому сказал? Брысь отсюда. Все убирайтесь! – грозно зарычал он, видя, что проститутки не могут прийти в себя.

Оставшись один, он обхватил голову руками. Тоска. Опять тоска и безысходность. Почему, откуда, зачем? Всю жизнь он держал удачу за хвост, словно это была не жар-птица, а обыкновенная курица, и всю жизнь фортуна была к нему благосклонна. Почему именно теперь, когда у него есть все, к чему он стремился и о чем мог мечтать, именно теперь тоска берет за глотку и не отпускает? Никогда еще Граф не чувствовал себя таким пустым и неуверенным, как в последние дни. Он всегда презирал очкариков, как он называл интеллигентов, за то, что они мучаются разными и бесполезными вопросами, будто бы человеку заняться нечем, как размышлять о смысле жизни, и вдруг осознал всю тщетность и зыбкость своего существования на свете. Зачем? Раньше отвлекался женщинами, то теперь даже неограниченное их количество не приносило разрядки и спокойствия. Он имел достаточно ума, силы и влияния, чтобы выставить Хозяину новые условия, недаром тот его побаивается, но зачем? Граф запросто мог спустить накопленные миллионы, сами по себе они мало значили, и снова их взять, как из ларца, где бы ни жил и ни находился, мог сделать это десять раз подряд, люди везде одинаковы, и пороки их тоже. Но никогда он не ответит на вопрос – зачем! Зачем живет? А значит, никогда не обретет душевного спокойствия, и никогда не будет счастлив.

Запищал телефон. Граф посмотрел на часы. Половина третьего ночи? Долго он ждал этого звонка, кто посмеет? Только тот, кто должен. Он взял трубку, услышал писклявый голос с акцентом. Мавр от волнения картавил и путал слова больше обычного, прервал его кваканье.

– А теперь еще раз. Помедленней!

– Меня обокрали, – рубка всхлипнула.

– Не понял, говори внятно. Что сделали?

– Граф… – очевидно, негр не мог собраться с духом. – Вся партия пропала.

– Что? – Граф не поверил ушам. – Ты соображаешь, что несешь?

– Это страшный человек, – заклокотала трубка, глотая окончания слов и захлебываясь от ужаса. – Я не могу говорить, за мной следят.

– Кто следит?

– Драма! – трубка булькнула, словно гимнастка нырнула в воду.

– Какая драма, – Граф даже выдохнул воздух и снова вдохнул. – Мавр! А теперь утри сопли и говори внятно. Забыл, с кем разговариваешь?

Мавр что-то пискнул и повесил трубку. Вначале Граф взбеленился, как! Сперли чемодан героина, а этот африканец, ублюдок черный, трубки бросает!? Он его с того конца света достанет, на шею кишки намотает, удавит его же потрохами. Мавр не перезванивал, чем отрезал все шансы на прощение. Покипятившись минут пять, Граф успокоился неожиданно для себя. Вот теперь он знает, что делать.

– Рахит! – крикнул он.

Он чувствовал, как к нему возвращается энергия и уверенность в себе. Может, даже хорошо, что его, Графа, обокрали. Драма? Он вспомнил, кто это, война так война. Он ощутил вкус жизни. Не в этом ли причина тоски, что он перестал рисковать, стал излишне благополучен.

– Оглох там?! – Прислушавшись и убедившись, что слуга покинул свой пост, Граф взялся за телефон, набрал номер гарема. – В чем дело? Быстро ко мне.

Не дожидаясь ответа, положил трубку. Мавр напутал, плохо понимает по-русски. Драма? Нет, это не его уровень. Смелый парень, но теперь ему не позавидуешь. Война с Графом, это война со всем городом, война с системой. Мавр, обезьяна! Ему жирафов в саванне пасти. Денег на канал ухлопали немало, да и не в деньгах дело, а в механизме, который не должен давать сбоев. Тут колесики крутятся на силовой подаче, все зацеплено. А он трубки бросает. Граф вдруг обнаружил, что Рахита все еще нет. Из рук вон. Никогда такого не было, чтобы его приказы не выполнялись мгновенно, что в мире творится? Непонятно.

Наконец, дверь бесшумно отворилась, возникла фигура китайца.

– Какого черта? – спросил Граф, не желая срывать гнев на слуге. Рахит был не просто слуга, но доверенное лицо, причем в самых щепетильных вопросах. И он явился не один. Следом за ним в комнату втолкнули Лизу. Граф расстроился окончательно. Это ни в какие ворота. Зачем девчонку притащили? Мир безобразен, отвратителен. Все срывается, идет как попало. Лиза была не просто бледна, она была белее сметаны, и держалась за горло обеими руками.

– Что случилось? Зачем она здесь.

– Повеситься хотела.

– И что теперь! Я врач, скорая помощь? – Граф помолчал, опять эти «блюдца» перед ним. – Зачем?

Как будто нет других вопросов! Зачем, зачем, зачем.

– Она в ванной закрылась, – зачем-то объяснял Рахит, и смотрел виновато, что на него совсем не похоже. – Монтана достучаться не могла, меня позвала. Еще немного и все, из петли вынули. Вот, она записку оставила, предсмертную.

Рахит держал в руке листок бумаги, собираясь подать хозяину. Граф пытался изменить ход всей этой истории, внести оживление.

– У нас новости. Слыхал? Мавр объявился! Поднимай свою команду, поедете по адресу, я знаю, где искать. Чего ты стоишь? Давай сюда.

Граф с отвращением принял лист белой бумаги, включил дополнительный свет над головой. Надо очки заказать, дожил до старости. Предчувствие чего-то очень нехорошего заставило Графа зевнуть, развернул листок, читать никак не хотелось. Лиза стояла перед ним босиком, завернутая в простыню, прическа, сделанная вечером кокетливой укладкой, вся сбилась, локоны перепутались. Не зря же она хотела повеситься, не зря Рахит ее сюда приволок, письмо это! Надо прочитать. Письмо было написано ровным детским почерком, еще и с завитушками. Он читал, шевеля губами.

«Граф, извините, вашего настоящего имени я не знаю. Вы не помните мою мать. Вы ее приучили к наркотикам. Когда она умерла, я воспитывалась у бабушки, потом умерла бабушка. Утомлять рассказом не буду, я повторила жизнь и судьбу своей матери. Я очень плохая девочка, с 15 лет я жила в том мире, который погубил ее, теперь меня. Мир наркотиков, мир продажной любви, это ваш мир. Ваше сиятельство, говорю это с горькой иронией, потому что имела детскую надежду вас найти! И заглянуть в глаза. Мечта исполнилась, теперь я могу умереть спокойно, без мук и страданий. Знайте же, чудовище. Вы мой отец. Я хотела с вами непременно переспать, чтобы заразить, получилось проще. Вы больны Спидом. Самой страшной формой. Помните мой кровавый поцелуй? Спасибо скажите Монтане. Своим ударом она придала мне сил. Стучат в дверь! Прощайте, на этом заканчиваю. До встречи на том свете! Еще раз целую, как родного отца. Ваша любящая дочь, Лиза».

Глава 12

Мавр

Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

«Заговор Фиеско в Генуе». Шиллер.

Мавр повесил трубку и, чуть помедлив, вышел из будки. Это был крупный афроамериканец лет 30-ти, с запросами взрослого мужчины и разумом ребенка, большего от него не требовалось. Курьер мафии, он разъезжал по миру под дипломатическим прикрытием, перевозя в своих чемоданах разные полезные вещи, которые принято называть контрабандой, но это его не волновало. Он получал очень приличные деньги, папа его проживал в Африке и занимал в своей стране весьма высокий полицейский пост. А вот в России все было сложно, пора отсюда мотать. Все, последнее указание выполнено. Ему осталось заехать на съемную квартиру, точнее, съемный дом, про который никто не знал, ни одна живая душа. И все. Переодеться, билет на самолет в кармане, вылет через 2 часа. И поминай как звали. Утром будет в Москве, а вечером вылет на Париж, где ему никакой Граф не страшен. А здорово толстяк взбеленился. Вообразил себя пупом земли, а его надули. Он и надул! Не он, конечно, есть умные люди.

Негр расплылся в отработанной рекламной улыбке, хотя никто его тут не видел, половина третьего ночи, надо спешить, самолет ждать не будет. Он любил улыбаться и заглянул в стеклянное отражение телефонной будки. В свете фонарей улыбка сверкала! Лицо черное, почти не видно, а зубы – состояние можно сделать, в рекламе сниматься на Западе, милое дело, зубную пасту рекламировать. Всю жизнь, и никакой мафии. В Америке можно жить, а тут работай на русских лентяев. Лежа на диване, хотят всем миром командовать, они бы только деньги считали, не выйдет.

Мавр подошел к стоянке такси. Днем здесь всегда многолюдно, почти центр города, а сейчас только две девушки стоят, ножками постукивают на морозе. Да, в России холодно, а вот девушки красивые, и как они терпят такое отношение? Наверно, студентки. Пальто короткие, ножки в капроновых чулках, ужас. Щеки и носы красные, и ничего, даже смеются. Не любят русские женщин. Красивая девушка состояние, драгоценность, а они тут среди ночи стоят на морозе и мерзнут, здоровье теряют.

Девицы, поглядывая на важного негра в лайковом пальто и меховой кепке с опущенными ушами, с кожаным дипломатом в руках, зашептались между собой и громко рассмеялись, делая вид, что заняты собственными заботами. Хохотушки. Мавр не спеша приблизился и заговорил с улыбкой, чтобы зубы показать.

– Девушки, здравствуйте. Кто последний?

– Ты что, папаша, ни разу ни грамотный! Девушки женского рода, а последний – мужского.

Девицы расхохотались. Мавр был доволен, что так непринужденно болтает по-русски.

– Я грамотный, и я не папаша. Мне есть тридцать один… года. Лет. Девушки, вам нелегко жить. Я тоже был студент. Институт Лумумба, дружба народов, – он не стал уточнять, что не учился никогда, диплом ему купили, мафия может все, за папины деньги, конечно, но девушкам этого знать не надо. – Вы имеете телефон, могу вам… позвонит, – это он сказал, чтобы не молчать. – Завтра я в Париж улетаю, мой папа в Африке живет. Большой пост занимает, в полиции.

– А в Африке есть телефоны? Страсть как хочу в Африке побывать, особенно на Гондурасе.

Девицы прыснули. Мавр укоризненно поправил.

– Гондурас распложен в Центральной Америке. А в Африку могу вызов сделать, адрес или телефон давайте. Папа будет рад гостям, у нас даже дирижабль есть.

– А пальмы есть? – студентки пританцовывали, озорно улыбаясь. Глядя на их веселые мордашки, негр за компанию переминался с ноги на ногу, притаптывая свежий снежок финскими сапогами.

– Пальмы есть. Много пальм!

– А ты по пальмам лазить умеешь?

– Зачем? – толстые губы Мавра озадаченно сложились в трубочку. Тут подъехало такси.

– Как зачем! За симпатичными макаками! – девицы, отчаянно хохоча, уселись в такси и, махая в окна руками, уехали. Он не обиделся, глупенькие, что они понимают. Нищие, живут в рабстве, хуже некуда, а еще смеются. А вот невеста у него умная. Мавру стало грустно, когда еще увидятся? Про Илону он не забывал ни на секунду, даже когда с вертихвостками разговаривал. Она в сердце, всегда рядом, но если прямо думать, то щемит, и грустно, плакать хочется. Он ее очень любит, потому и пошел на эту сделку, чтобы много денег заработать. Она к нему приедет, в Париж, и все будет хорошо.

Подъехало такси. Мавр сел, аккуратно пристроил дипломат на коленях, назвал улицу.

– Куда конкретно? – спросил таксист, рыжеватый крепкий парень в кожаной летной куртке и кепке, надвинутой на лоб.

– Где лесопарк. Надо быстро, я тороплюсь. Платить буду хорошо, много. Валюта.

Таксист кивнул, машина резво тронулась…

Мысли Мавра вернулись к любимой. А здорово она придумала. Обокрали! И все тут. И человека нашла, который весь товар купит, всю партию оптом. Деньги большие, ему не вывезти столько, все рассчитала. Деньги ей на счет, а ему она свои деньги дала. Ему надо скрыться, она позже приедет, и свадьба будет. Это здорово! Папу позовут, в Африку ехать она не хочет. Франция прекрасна, тепло. Купят виллу на южном побережье, с бассейном. Мавр погладил кейс. 100 тысяч долларов! Он боялся, но она убедила, и все получилось. Вспомнив минувший вечер, он снова расплылся в улыбке. Сам бы он ни за что не решился, но Илона сказала, за «шестерку» она замуж не пойдет. И правильно! Какой смысл возить героин за копейки и рисковать ради какого-то Графа? Так хорошо. Любит она его, иначе бы деньги не доверила. Вдруг мелькнула забавная мысль. А что если перед самой посадкой позвонить Графу еще раз и сказать, кто ему нос натянул? Они тут друг другу глотки перегрызут. Нашли дурачка, он им покажет!

Мавра охватило радостное возбуждение. Он начал подпрыгивать на сиденье, как ребенок в ожидании лакомства. Таксист покосился. Ужаленный пассажир? Хлопот с таким.

– Здесь налево, пожалуйста! – негр указал на боковой, совсем не освещенный проулок. Таксист затормозил, пискнули тормозные колодки, лениво пояснил:

– Туда не поеду. Там тупик, дорога узкая, не развернуться.

– Разворот не надо. Можно задом выехать, тут рядом. – Мавр дружелюбно улыбнулся. Пешком идти ему не хотелось, таксист уедет, здесь машину не поймать. – Мне, товарищ, в аэропорт надо. Я хорошо заплачу! 100 долларов. Это много!

– Ты рассчитайся вначале, там видно будет.

Мавр пошарил по карманам пальто, набрал 2 рубля с мелочью, посмотрел на счетчик.

– Там у вас меньше, полтора рубля. Это аванс.

– Что?? – таксист от такой наглости опешил. – 100 долларов не надо, четвертак гони.

– Мистер. Деньги дома! На минуту зайду, переоденусь, и поедем в аэропорт. Понимаете, да? – деньги имелись при нем, в дипломате, но там целые пачки, открывать не хотелось, а в доме был тайник, за ним сюда и приехал. – Я вас не обману.

– Знаю, – таксист достал из-под ног монтировку. – Я доллары по твоим ребрам пересчитаю. Подельники ждут, выручка нужна, машина? Заманили в лесопарк, бритвой по горлу, труп в колодец. Три трупа уже нашли. А ну, выходи, – таксист выскочил, обошел машину, распахнул пассажирскую дверку.

– Зачем сердиться! – Мавр перепугался. – Я не сбегу. Не хотите в проулок, я пешком схожу, пальто оставлю, оно кожаное. Хорошее пальто. Только не уезжайте!

– На хрен мне твое пальто ворованное. Дипломат оставишь, тогда поедем.

– Я не могу дипломат. Там бумаги ценные.

– Вылезай, чернота. Я тебе нарисую ценные бумаги! – таксист показал монтировку. – Ну!

Мавр в панике завертел головой, не смея звать на помощь. Но и кейс открывать страшно. Таксист увидит деньги и убьет. Он за 100 долларов убить готов, за четвертак. Это 25 рублей, всего-то! А в чемодане сколько? Кто угодно убьет. Вон какой страшный, все русские такие.

– Хорошо, мистер! Хорошо, оставлю дипломат, – заторопился Мавр. – Только учтите, я ваш номер запомню. Если уедете, вас найдут по номеру.

– Нужен мне твой дипломат, – таксист захлопнул дверку, обошел машину, сел за руль, монтировку положил между сидений. – Мне четвертак больше нравится.

Такси влетело в проулок.

– Вот, этот дом, – Мавр проверил на кейсе замки, сдвинул цифровые коды, положил дипломат на заднее сиденье. – Пусть там лежит, я быстро-быстро. Пять минут! Не уезжайте, пожалуйста. – Мавр вышел из машины. Водитель проводил взглядом блестящее в лунном свете кожаное пальто, оно скрылось за воротами, он засек время. Скоро во всех трех окнах вспыхнул свет, желтые шторы были задернуты…

Мавр включил свет, скинул пальто и сразу поспешил в спальню. Вытащил из шкафа цивильный костюм и новую сорочку в упаковке, бросил все на кровать, начал переодеваться, по пути соображая, как бы чего не забыть. Наверно, уже и регистрация началась! Стянул через голову теплый свитер, швырнул на пол, туда же полетела грязная рубаха, расстегнул джинсы, спохватился. Вначале тайник! Там деньги и золото, прикупил украшения, наверняка, ворованные, в Москве оптом продаст, есть кому. Он засуетился. Когда торопишься, вечно все из рук валится. Стащив брюки, запнул их под кровать, чтобы не мешались, поспешил на кухню. Сдвинул ногой половик, встал на четвереньки, засунул руку в кошачий лаз, нащупал сверток сбоку на приступке. Тут показалось, что скрипнула входная дверь. Таксист? Негр замер в неудобной позе. Нет, показалось, все тихо. Граф про этот дом знать не может, вообще никто не знает, кроме Илоны, она и сняла убежище, чтобы в гостинице не встречаться. – Мавр выпрямился со свертком в руке, вышел в комнату. И заорал! Перед ним стоял высокий парень в белом халате и медицинской шапочке, с закатанными рукавами и громадным скальпелем в руке.

Негр выронил сверток и бросился к выходу из дома, но проворная рука незнакомца поймала его за трусы, резинка лопнула, толку мало. Рука с ножом прижала негра к стене, задрав локтем подбородок. Мавр от ужаса завизжал по-поросячьи. Вообще они были примерно одного роста, негр даже крупнее, шире в плечах, он занимался спортом, но парень в халате действовал так жестко и умело, что сопротивление не замышлялось. Одной ладонью убийца прижал голову негра к стене, разом перекрыв нос и рот, не давая дышать, а нож ткнулся под ребра. Ощущение холодной стали парализовало. Глаза Мавра стали походить на шарики от пинг-понга, казалось, они выскочат из орбит, и запрыгают по комнате в разные стороны, попробуй-поймай! Без теннисной ракетки. Парень в белом халате явно наслаждался безграничным ужасом жертвы.

– Давно мечтал негру печенку отрезать.

Белки Мавра покрылись красными прожилками, шарики от пинг-понга могли треснуть и прийти в негодность.

– Хватит, ниггер, а то описаешься, – убийца отпустил свою руку. Мавр судорожно вздохнул, и вскрикнул в последний раз…

Докурив сигарету, таксист выругался. Все так говорят! Минута, пять минут, сами по полчаса, а то и больше валандаются. Он вышел из машины, чтобы размяться, а то кемарить начал. Ночь глубока, смена к концу, отвезет в аэропорт пассажира, и все на этом. Четвертак будет достойным завершением смены. В 100 долларов ему не верилось, тут ночью 5 рублей в порт – за глаза хватит, такса. С валютой лучше не связываться, хищение или мафиозные разборки, показания давать, если выяснится, потом греха не оберешься, ментам повод. И тут он услышал первый вопль. Решил даже, что из лесопарка, там бывают истории, но, взглянув на желтые шторы, почувствовал, что в доме творится неладное. Тени мелькнули, две. А клиент был один, и никто вроде не заходил, разве со двора. Тут раздался поросячий визг. Таксист был парень не робкий, мало ли. Прихватив из машины монтировку, он оставил дверь открытой и пошел к окнам по чьим-то свежим следам, стараясь не начерпать в ботинки снега. Шторы задернуты, но щель нашлась. Он приник к окну. В щелочку виднелось что-то белое. Он передвинулся в сторону, увидел в щель выпученные глаза своего черного пассажира. Еще не понимая причины столь отчаянного ужаса, таксист взялся рукой за ставень, чтобы встать на цыпочки, и одновременно с третьим криком, точнее, всхлипом увидел взмах чей-то руки. Черное стало красным. Таксист кинулся к своей машине, дверка хлопнула, мотор взревел, такси задним ходом полетело прочь.

Минут через десять, когда люди Графа зашли в дом и включили свет, они невольно оторопели. На полу алели большие пятна и целая россыпь кровавых брызг, словно дождь прошел.

– Стой здесь! – приказал Рахит Бандере, который был из разряда громил, сам с пистолетом заглянул вначале на кухню, потом двинулся в спальню.

Мавр лежал на кровати под одеялом, натянутым до подбородка. Изо рта сочилась розовая пена, глаза пялились в потолок. Рахит откинул одеяло и отшатнулся. Мавру словно провели вскрытие, зрелище было ужасным. Китайца замутило от запаха вспоротых кишок. Его внимание привлекла рука убитого, протянутая к стене. На светлых обоях были запечатлены кровавые иероглифы, но написано по-русски. Склонившись над парным трупом, Рахит терпеливо разбирал букву за буквой. Агонизируя, негр написал только одно слово: «драма». Что бы это значило? Вряд ли покойник собирался в театр.

Глава 13

Визит

Мальбрук в поход собрался.

Из песни.

(Тетрадь Драмы)

Утро!?. Все тело налито свинцом. С трудом двигая конечностями, включил лампу. 6 часов. Кряхтя и охая, как столетняя старуха, поднялся и сел на кровати. Голова гудела как колокол, по которому какие-то сволочи бьют кувалдами. Что же вчера произошло, почему так празднично на душе?.. Вспомнил! И похолодел. Медленно, оттягивая кошмарное зрелище, повернулся и закричал. Кровать пуста, трупа нет. Никаких следов присутствия, смылся труп. Что тебе снится, крейсер Аврора? Допился до чертиков. Надо бы опохмелиться. Кое-как перебрался в кресло, дрожащими руками вылил остатки коньяка в фужер, и содрогнулся. Только не это! Но выпил. С минуту сидел каменным изваянием, почувствовал боль в желудке, поплелся в ванную. Вывернуло наизнанку, зато полегчало.

Что лучше похмельной головы под краном?.. Она прояснялась. Холодная вода привела в чувство. Ноги подгибались, сердце скакало, но становилось легко и празднично, хотелось петь и плакать. Стоп, вчерашнее не сон. Неужели? И тут я чуть концы не отдал. Деньги! Он спрашивал про деньги. Как раненый слон, я побежал в комнату, натыкаясь плечами на стены. Так и есть! Сейф только прикрыт. 100 тысяч долларов, как корова языком! Все подчистую вымел Народный артист, герой Советского Союза.

Хорошенькое дело! Я упал в кровать, как Александр Матросов на фашистскую амбразуру. Отмочил номер артист. Жену задушил, сейф взял, труп сунул в прорубь и пошел себе на премьерный фуршет, автографы раздавать. Стоп. А где ключ от сейфа? Я свалился с кровати, отогнул край паласа, вынул плитку паркета. А ключ на месте. И как же он сейф открыл? Взлома не видно. Не артист, фокусник какой-то, грабитель с большой дороги. Вспомнилась черная рожа. Брр. Теперь я оперу уважал, рисковые ребята там работают. Идиот. Надо проявить пленку. С похмелюги я совсем забыл про «Никон»! Пока пленка проявлялась, потом закреплялась, я сильно нервничал, ожидая увидеть нечто вроде фильма ужасов. Наконец, когда пленка была готова, я взял ее в дрожащие руки и слезящимися от волнения глазами просмотрел на свет. То, что я увидел, меня доконало. Не доверяя негативам и своему ослабевшему зрению, я решил напечатать фотографии, поскольку все было наготове.

Сомнения рассеялись. Я бегал по квартире. Меня прокрутили как лоха, убийства не было, потому и трупа нет. Фотоснимки все рассказали. Во-первых, когда я ушел на кухню готовить кофе, эта ведьма Марина всыпала мне в рюмку какую-то гадость. Рюмка маленькая, она боялась просыпать, тут ее «Никон» и запечатлел. Сестрица Аленушка травит братца Иванушку. Это с моим-то здоровьем, так и угробить можно. Дальше. Как муженек душит верную супругу, никогда не забуду, но следующие кадры. Вы когда-нибудь видели, как покойницы одеваются? А я видел. Они одеваются по-солдатски. Раз, два и готово. А муж ее в это время у сейфа стоит. С ключом! Следующий кадр: покойница салфеткой рюмки протирает. И чего это покойнице вздумалось? Ах, да. Отпечатки пальцев. Опытная попалась покойница, рецидивистка, следы заметает. И последний кадр: Волошин склонился над пультом, догадался систему выключить. Шутите, товарищи артисты? Не на того напали.

Я стал готовиться к походу. Вообще-то мне редко приходится участвовать в ковбойских переделках, для этого есть специальные люди, но здесь дело особое. С такими шутниками надо держать ухо востро, мало ли. Начал с обмундирования. Вдернул в джинсы узкий кожаный ремень необыкновенной прочности, по виду и смыслу напоминающий гарроту, испанскую удавку. Надел немодные лакированные штиблеты, в которых наверняка замерзну, но они имели неоспоримое преимущество перед всей остальной обувью, бронированные носы. Однажды, запугивая несговорчивого клиента, я пнул по ножке письменного стола. Дубовая ножка подломилась, стол упал, а клиент отдал все, что имел. На всякий случай напялил белую рубашку с жестким, но легко отрывающимся воротничком. Очень эффектно действует на дам. Представляете, мужчина в темпе раздевается, но в самый неподходящий момент заедает пуговку, в порыве страсти воротничок отрывается напрочь, с треском. После такого внушительного жеста женщины сопротивляться забывают, и часто оказываются раздетыми раньше партнера, опасаясь, что участи воротничка подвергнется их нижнее белье. Достал с антресолей наплечную кобуру и фирменный стартовый пистолет, очень похожий на американский кольт 45-го калибра, копия. Стрелять не надо, достаточно показать и в ухо сунуть. А главное, статьи никакой. Грабить я не собираюсь, но и себя обманывать не дам. Если же дело дойдет до исключительной меры, для этого есть дорогуша Макс. Перед зеркалом примерил сбрую, а ничего видуха. Держись, Отелло! Скоро сам себя душить будешь. Облачился в свободный кожаный пиджак, чтобы ствол не выпирал, а худеть некогда. Сунул в карман пачку свеженьких фотографий, улики должны быть под рукой, накинул дубленку, шапку енотовую и, чувствуя себя коварным басмачом, вышел из дома навстречу приключениям. В восьмом часу утра я прибыл в гостиницу, хорошо бы, Лидка дежурила. Тогда все будет проще, как два пальца, размажу артиста по асфальту.

Лидия Аристарховна моя старинная знакомая. Сейчас ей далеко за сорок, старая вешалка, а когда-то, лет пятнадцать назад, была очень даже сексапильна. Будучи совсем сопливым пацаном, я познакомился с ней, когда она работала администратором в одной захудалой гостинице, вроде дома свиданий, где парочки могут снять жилплощадь на пару часов, не в парке же мужьям да женам рога наставлять. Узнав, что Лида замужем, проделал с ней ту самую фотосессию, сдуру, конечно, ну и влип. Она вначале расплакалась, не ожидала подлости от юноши, который галантен на людях и неутомим в постели, муж узнает – убьет. И согласилась на предложенные условия, рублей 200, точно не помню. На следующий день Лида принесла деньги прямо ко мне домой, забрала фотографии и негативы, и нежно так поцеловала на прощание, я открыл ей дверь, дерзко улыбаясь, и чуть на пол не сел. Передо мной, как лист перед травой, стоял милиционер в форме и двое в штатском. Мой муж, представила его Лида. Короче, я отдал 4 тысячи, еще хорошо отделался, зато подружился с очень интересной женщиной, и наше последующее знакомство принесло выгоду нам обоим. Я подошел к стойке администратора, по счастью, дежурила именно Лида, она сразу провела меня в свою бытовку.

– Лидия Аристарховна, как всегда, очаровательна! – не скрывая лести, молвил я, и поцеловал старой бандерше ручку. Мое поведение и визит в столь ранний час означали, что мне срочно требуется ее помощь.

– Что случилось, Валера? – спросила чуткая душа. Люди смежных профессий понимают друг друга без лишних слов.

– Лидочка! Меня ограбили самым хамским образом, – пожаловался я.

Перед кем другим я бы такого тона не допустил, а с Лидой наоборот. Ей льстила сама лесть. Монстр и чудовище, каким я казался со стороны людям случайным, ведет себя с ней доверчиво, даже жалуется, такое поведение вызывает у женщин материнские чувства, желание заслонить грудью, поддержать морально. А участие такой светской львицы, как Лидия Аристарховна, с ее генеральскими и номенклатурными связями, стоит всех вооруженных танками и ракетами полков НАТО, и то обстоятельство, что она работает в гостинице простым администратором, означает всего лишь, что она не хочет уходить на покой, предпочитая оставаться в среде своей юности, а то и поучаствовать в низовой работе. Адреналин нужен не только парашютистам и взломщикам сейфов. Такой вот я подлец, что играю на тонких чувствах, и она это прекрасно знала. Я достал из кармана пакет с фотографиями и положил на стол. Она опустилась на стул, одела очки, и весьма долго рассматривала снимки.

– Чем я могу быть полезна? – Лидия Аристарховна смотрела на меня поверх очков, как учительница на нерадивого ученика.

– Если возможно, дай мне ключ от номера артиста Волошина. У вас есть дубликаты?

– Есть, – она кивнула, явно чего-то не понимая.

– Мне важно застать его врасплох. Он в гостинице?

– Артист Волошин должен быть у себя. Я видела его с женой, когда они вечером возвращались со спектакля. Почтенная парочка.

– Они возвращались не со спектакля! – трагически воскликнул я. – Они вернулись со скачка, почти с мокрухи. Представляешь? 100 тысяч зелени взяли, как с куста, сейф подломили.

Когда я озвучил свое обвинение, сам удивился, как нелепо оно звучит.

– Так много? – удивилась Лидия Аристарховна и снова взялась за снимки. – Я должна тебя огорчить, дружочек.

Она вздохнула и сняла очки. Собственно, она могла не продолжать.

– Ты не можешь дать мне ключ? – с надеждой спросил я, отгоняя от себя нехорошие мысли. Она сочувственно молчала, прочитав в моих глазах именно то, что я отказывался понимать.

– Это не Волошин и это не его жена, – наконец сказала Лидия Аристарховна, разбивая вдребезги мои последние иллюзии.

– Он в гриме! – не сдавался я. – Присмотрись. Может, все-таки Волошин?

Безжалостная бандерша отрицательно покачала головой. С обреченным видом прямо в дубленке я плюхнулся на диван. Этот негодяй Волошин такой же народный артист, как я член Ку-клукс-клана. И самое смешное, он поймал меня моим же приемом, представился именем, взятым с афиши. Портсигар с дарственной надписью, самая убедительная деталь, легко делается в любой граверной мастерской, изобразят надпись, какую угодно, хоть «Отче наш» или молитву за упокой. Золотой портсигар по сравнению с содержимым сейфа стоит копейки. Но в таком случае получается, что к ограблению готовились тщательно, а с учетом якобы случайной встречи в ресторане, заключенного пари и ключа от сейфа, охота велась именно и конкретно на меня. Выходит, он со своей Мариной работает, как я когда-то с Пумой. Ловко, ничего не скажешь. Этого не может быть, но факт, это случилось. Асы, профессора Голливуда. И это в нашем городе?.. Гастролеры какие-то. Фантастика.

– Лидочка, дорогая, у тебя не найдется выпить?

– Найдется, – она легко встала и совсем еще не грузной походкой подошла к серванту. – «Наполеон» тебя устроит?

– Вполне, – жалобно сказал я. – В самый раз! Пора на портвейн переходить.

Мне стало душно. Я скинул дурацкую шапку басмача, попытался расстегнуть воротничок, пуговку заело, псих ударил в голову, и – воротничок с треском полетел в дальний угол.

– Ты неотразим, – старая львица улыбнулась и налила мне почти полный фужер. – Это варварство, пить французский коньяк такими дозами, но меньшее тебе не поможет.

Покачивая пышными бедрами, она пронесла фужер через комнату весьма выразительной походкой. Я кивнул и вылил содержимое внутрь, даже не поморщившись. Если хотите покорить женщину, не будьте французами, пейте по-русски. Дамам пижоны не нужны. Где негритянка, я пожму ей лапу? Вспомнился старый анекдот. Русскому мужику предложили бутылку водки с похмелья, и чтобы доказать, что он в порядке: удовлетворить негритянку, зайти в клетку и пожать лапу медведице. Он выпил и все перепутал. Ввалился в клетку, трахнул ошалевшую медведицу, а потом искал, негритянку, чтобы лапу пожать. В таком вот я был состоянии.

– Ты бы снял свою шубу, да прилег, – она взглянула на часы. – Время еще есть.

Я послушно отдал дубленку. Пока она устраивала ее на вешалке, стащил порядком надоевшие штиблеты. Со страшным стуком они упали на пол, напугав жителей подвала. С хрустом потянувшись, коньяк уже снимал головную боль, я улыбнулся верной подруге и беспечно лег. Лидия Аристарховна присела рядом и положила ласковую руку мне на грудь.

– Ты бы рассказал, дружочек, как все получилось, с самого начала, – она смотрела на меня, грустно улыбаясь. – Я только внешне сдала, может, что и посоветую.

– Скажешь тоже, сдала, – запротестовал я. – Фигурка у тебя, любая девочка позавидует, а портрет, что делать, я тоже уже не мальчик.

Услышав такие речи, Лидия Аристарховна решительно встала и закрыла двери на ключ. Я тоже не терял времени и скинул пиджак. При виде кобуры и кольта, она слабо вскрикнула и чуть не упала в обморок. Успела ухватиться за мой кожаный ремень-удавку, опустилась на диван и притянула меня к себе. Любовники-профессионалы разыгрывали любительский спектакль. После того, как я доказал свою дееспособность, счастливая партнерша сняла с меня рубашку и начала на скорую руку приметывать оторванный воротничок. Я лежал на диване и, почесывая голую грудь, рассказывал ей историю своего пари с мнимым артистом Волошиным.

Вдруг в дверь кабинета негромко постучали.

– Лидия Аристарховна! – послышался взволнованный женский голос. – Тут из милиции пришли, вас просят.

Лида спешно перекусила нитку, бросила мне рубаху и сверкнула очками, дескать, одевайся быстрей.

– Света! – откликнулась она. – Проводи товарищей в кабинет директора, я сейчас.

Рубашку-то я быстро одел, а вот в кобуре с портупеей запутался.

– Сейчас, Лидочка, сейчас! – я справился с ремнями, всунул ноги в скрипнувшие штиблеты, накинул пиджак, нахлобучил шапку, подбежал к вешалке, схватил дубленку и, махнув на прощание ручкой, уже хотел выскочить за дверь. Лида с любопытством наблюдала.

– Куда! – она поднялась, огладила юбку. – Совсем очумел. Сиди здесь, я тебя закрою. Узнаю, в чем дело, вернусь. Если есть желание, выпей еще, только не увлекайся, а то расклеишься, смена скоро. – Она подошла к трюмо, поправила прическу, помаду из сумочки достала, губы обвела, языком лизнула. Вот выдержка?.. Пусть мир валится в тартарары, бомбы падают, милиция окружает, ничего страшного, подождут, пока женщина порядок на лице наводит.

Она вышла, щелкнула снаружи ключом, я сделал несколько лунатических шагов, и обнаружил, что меня, как магнитом, притянуло к серванту. Пожалуй, выпить и в самом деле не мешает. Голова уже на месте, а вот желудок сосет. Отравили меня, повод уважительный, дезинфекция души и тела, лучше бы чистый спирт, но что есть, и на том спасибо. Я налил полфужера, жадничать не стал, некрасиво, если пустая бутылка останется, а так вполне прилично, поставил на место, а сам с фужером сел за стол. Вот теперь можно не спешить. Еще бы занюхать чем-нибудь? Я в сомнении снял шапку, понюхал мех и швырнул на диван, выдвинул ящик стола. Вдруг там бутерброды или сухарик завалялся. Ба! Да тут Лидкины фотографии. Я вытащил толстый фотоальбом, положил перед собой и в сомнении размышлял. Это не письма чужие? Женщина всегда рада, когда ее рассматривают. Некоторые в модели метят, чтобы в журналах себя показывать. Разрешение спрашивать? Вот еще. В конце-то концов, мы не чужие. Когда Лидия Аристарховна вернулась, я встретил ее недружелюбным взглядом. Разумеется, фотоальбом она увидела, но удивилась не этому. Она решила, что я ревную, иначе почему взгляд такой суровый, требующий объяснений.

– Что случилось? – спросила она мягко, подходя ко мне и прилегла высокой грудью на плечо. Она видела раскрытый альбом и перевернутую фотографию, на задней стороне которойбыло написано: «Ялта 1968. Царице моего сердца стихи на память…» Вирши приводить не буду.

Я угрюмо молчал.

– Тебе стихи не нравятся? Вот чем занимаюсь на старости лет, – Лидия Аристарховна выпрямилась и положила ладонь на мое плечо, словно мы позировали в ателье. – Собираю в альбом и подшиваю свое прошлое. Когда-нибудь и у тебя от жизни останется такой вот альбомчик. И все.

Меня было не разжалобить:

– Говно стихи.

Я перевернул снимок лицевой стороной. Там была пальма, море на горизонте и загорелая парочка в плавательных костюмах. Вот мода? Смотреть страшно. Но вовсе не костюмы меня расстроили. Я ткнул пальцем в сияющего соперника, который выглядел раза в два меня стройнее и моложе.

– Кто он?!

– Как тебе не стыдно, Валера. Ты был еще совсем маленький, – Лидия Аристарховна засмущалась, она еще и кокетничала. Фужер был пуст. Я поднял пьяные глаза и вперил в ее бесстыжие очи.

– Это он!

– Кто?

– Народный артист Волошин.

Лидия Аристарховна покачнулась, как бригантина на волнах, и начала оседать, рука превратилась в чугунный утюг, я спешно вскочил, уступая место, и бережно усадил подругу, придерживая локотки. Она опустилась, словно Титаник сел на риф. Сердечных приступов не хватало. Я-то решил, что она причастна, вот и нагрубил в запале, уже раскаивался.

– Ты не ошибся? – она дернулась, словно стул под ней был электрический. – Слушай меня, дружочек, плохи твои дела, – от ее похоронного голоса у меня оледенели внутренности, кожа покрылась инеем, а сам я превратился в импортный холодильник. Или она разыгрывает меня?

– Лида, не шути.

– Я не шучу. Негра, который тебя ограбил…

– Это грим! Откуда тут негры?

– Сам подумай. Если артист фальшивый, зачем ему гримироваться.

– Чтобы в заблуждение меня ввести, – неуверенно ответил я.

– Зачем заблуждение тому, кто должен умереть.

Это было логично, если бы не множество возникающих вопросов. Зачем тогда маскарад, шлепнули бы где угодно, хоть в подъезде, ключи вытащили и зашли в квартиру. Зачем конспирация, и все такое, это сколько хлопот. Все это я не высказывал, поскольку причина была, и Лида ее знала.

– Сдается, что порошок на тебя не подействовал. Или подействовал слабо. Возможно, это лекарство, которое должно убить медленно, чтобы время смерти сдвинуть на пару часов. Нужна экспертиза, кровь сдать на анализ, если, конечно, ты будешь писать заявление.

– Лида, о чем ты! – я махнул рукой. – Ты знаешь мои правила. Какие заявления?

– Сейчас в гостинице находится следственная группа, работают в 308 номере. Мне показывали фото негра, который там проживал, иностранец. Так вот, дружочек. Сегодня ночью его зверски зарезали. Но дело еще хуже. Скажи честно. Или я тебя сдам. Ты ко мне откуда приехал?

– Пешком пришел. Из дома. Очнулся, фотографии сделал, и сразу к тебе.

– Решил алиби подготовить. На меня не рассчитывай! Как есть, так и скажу, тебя видели, когда ты пришел, не впутывай меня.

– Лида! В чем дело?

– Спрашивали, знаю ли я, кто такой Драма. Если бы не это фото, – она положила руку на альбом. – Я бы тебе ничего не сказала, разбирайтесь сами.

– Чего? Опять шутишь.

– Это не я шучу, это негр написал кровью на стене, – она устала от моей тупости. – Убитый негр у тебя на фото возле сейфа стоит. С ключом в руке. Мотив понятен? Он тебя ограбил, ты его убил. Если не понял, в милиции тебе объяснят, – она взяла в руки Ялтинскую фотографию. – А ты уверен, что не ошибся? Он сильно изменился.

– Обижаешь. Я же фотограф, профессиональная память на лица.

– Чем ты ему насолил?

– Ничем! Я видел-то его один раз, – я начал сердиться. – Лида! Лопухнулся, с кем не бывает. Что ты мне мозги паришь? Скажи, кто это, и кончим с этим, сам разберусь.

– Хочешь знать, кто это, – она взяла меня за лацкан пиджака, и притянула к себе неожиданно, я чуть равновесие не потерял. Обнять пришлось старушку, а что она шепнула, я даже не услышал.

– Что?

– Барин, – повторила она в самое ухо. – Понял?

– И что, – я не мог взять в толк, чего она так взволнована. – Где его найти?

– Дружочек, – она отпустила пиджак и смотрела на меня, как на потерянное поколение. – Тебе не его искать, тебе самому скрываться надо. На время, пока не утихнет вся эта история. Все бросай, и даже мне не говори, куда поедешь.

– А деньги, – тупо спросил я. – Мои деньги?

– Не до денег. Если хочешь жить, садись на любой поезд и уезжай в любом направлении. Поверь на слово, не раздумывай.

– Смеешься! Да у меня ни копейки при себе. И с какой стати я должен дарить 100 тысяч какому-то Барину. Если потребуется, заплачу еще столько же, но то что он взял, артист принесет в зубах, еще и хвостом вилять будет, пока не прощу. Или подохнет.

Лидия Аристарховна покачала головой, расстегнула сумочку и вынула два зеленых полтинника.

– Уезжай, Валера. Потом позвонишь, я тебе еще вышлю. Когда уляжется, сообщу.

– Лидочка, я тебя очень ценю и уважаю, – я спрятал руки, и отодвинулся от стола, чтобы не вздумала деньги в карман сунуть. – Не надо денег, только намекни, где его искать?

Громко зазвонил телефон. Лида оторвала листок календаря и что-то на нем черкнула.

– Все, Валера. Тебе пора. Вот телефон, думай сам. Больше ничем помочь не могу, – она взглянула на часы, взялась за трубку. – Это смена, мне работать надо. Храни тебя Господь!

Бандерша в Бога верить начала? Когда гонят, надо уходить.

– Мадам! Спасибо за коньяк, – я забрал бумажку, поцеловал увядающую руку. Щелкнул каблуками, прихватил шапку и быстрыми шагами удалился прочь. Из рабочего коридора, минуя все официальные залы и помещения, сразу на улицу. И чуть не попался. Так вот оно и бывает.

Заехав колесами на тротуар, возле служебного входа стоял желто-голубой «уазик». Будь я трезвым, меня бы парализовало, или того хуже, мог кинуться наутек, но выпитый коньяк подсказывал, что вряд ли ориентировки разосланы по всем округам и постам. На вид я пока приличный гражданин. Был бы в телогрейке и кирзовых сапогах, с номером на груди, тогда бы несдобровать. За рулем сидел сержант, который поймал меня в прицел милицейских глаз, другой курил с другой стороны машины. Чего уставились? Я похлопал себя по карманам, испугался, что клапан на кобуре может быть не застегнут. То-то будет потеха, если кольт вывалится, объясняйся потом, что ствол стартовый и угрозы обществу не представляет. Я приблизился к водительской дверке «уазика», по пути рассеянно пнул по колесу, проверяя надежность, а носы-то у ботинок? Забыл! Стальные. Машина вздрогнула, однако покрышка выдержала, не лопнула. Хорошо еще, не в диск угодил, а то погнул бы, ремонт оплачивай, вместо тюремного ларька.

– Слышь, водила! Огоньку не найдется? – спросил я голосом заправского шофера, и опять прокол. В дубленках и шапках енотовых водители бывают, но только у высокого начальства. А может, я генерала вожу в свободное от отдыха время. Я вытащил пачку американских сигарет. – Угощайся, братишка. Кого ловим?

– Мафию, – сержант сострил, не подозревая, что близок к истине. Глянув на мое лицо, он вытащил сразу две сигареты, одну сунул за ухо, достал спички, прикурил, отдал коробок. – Оставь себе, у меня еще есть. Проходите, гражданин! Не положено.

– Благодарю, – прикурив, я автоматически направился в сторону гастронома. На душе было пакостно, но тут по крышам брызнуло солнце, и сразу потеплело. А ведь сегодня первый день весны, подумал я и невольно улыбнулся. Две встречные девушки, наверно, десятиклассницы, расцвели в ответ. Я остановился, пораженный их юностью, безмятежностью и красотой, проводил взглядом. Девушки, шушукаясь между собой, медленно удалялись и пару раз оглянулись.

Боже, как они похожи. Нет, между собой они, конечно, разные, это для меня одинаковые. Обе смеются, и обе счастливые, тем и похожи, и знать не знают, что с ними будет через пару лет, сколько неразрешимых вопросов поставит жизнь. И любить будут, и страдать, и одна из них, возможно, станет балериной, а другая шлюхой, одна выйдет замуж и проживет порядочную жизнь, родит детей и будет ругать единственного мужа, который на всю жизнь, а другая будет болтаться по кабакам, менять своих ухажеров, и смеяться над супружеской верностью. И встретившись вот здесь же, на этой улице, они не будут здороваться, обливая одна другую презрением, грязью и сплетнями. Но так или иначе пройдет время, они состарятся, и снова сделаются похожими, как две капли воды. И опять начнут здороваться, встречаться в парке и сидеть на лавочках, вспоминать юность и первых кавалеров, которых тогда не поделили, вздыхать над пожелтевшими фотографиями и души друг в друге не чаять. Стоит ли биться над неразрешимыми вопросами, как жить и кого любить, что делать в эту минуту или следующую? Все это неважно. Важна сама жизнь: вот эта беспечная юность, эта неотвратимая старость. То и другое прекрасно. А середина только кажется бурной и бесконечной, как море. Нет, жизнь не море. А всего-навсего ручеек, тонкий, чистый и очень прозрачный. Какая разница, шлюха или балерина, если они одинаковые? Какая разница между мной и Серегой? Да никакой, хотя он бывший комитетчик, а я бывший сутенер, мы же братья. Мы похожи меж собой как эти две девочки, которые прошли мимо, не зная, что они счастливы. Смешно, когда люди ненавидят друг друга, и грустно, когда убивают. Все равно что палец на одной руке ненавидит и мечтает убить палец на другой, или соседний. Мы одно целое, мы родные.

Как странно действует солнце. Я неожиданно полюбил жизнь, стал испытывать мысли и чувства, которые были не доступны ранее, даже в голову не приходили. Вдруг захотелось повидать мир, поехать в Европу или Америку, да хоть к черту на рога. Только бы слинять из родного города. Да, это было малодушие, длилось оно недолго. Вопросы надо решать, какими бы неразрешимыми они ни казались. Я зашел в телефонную будку и набрал свой домашний номер, не вставляя монетку, у меня ее просто не было. На четвертом или пятом гудке трубку сняли. Лида была права, путь домой заказан. Милиция или мафия? Какая разница, усмехнулся я, и повесил трубку. Они одинаковые, как эти две девочки. Ай да Барин! Меня ограбил, чуть не убил, и на меня же всех собак повесит. Достойный противник. Я уже чувствовал, что к делу причастна Пума. Она знала мои повадки, и слепок ключа могла сделать без проблем, и не так давно было, когда доверял ей целиком и полностью. Потому что любил. Научил на свою голову. На кого пенять? В руке оказался клочок бумаги, который на прощание дала сердобольная Лида. Номер телефона без опознавательных знаков. Чей? Надо полагать, это телефон Барина. Ах ты, дьявол. Но это шанс.

– Молодой человек! – окликнул я проходящего парня. – Двух копеек не найдется?

Мир прекрасен. Парень без разговоров пошарил в карманах и подал монетку.

– Спасибо.

– Пожалуйста, – он улыбнулся и пошел своей дорогой.

Вот так должны жить люди. Спасибо – пожалуйста. Никаких тебе пистолетов, удавок, ботинок с бронированными носами. Да, жить без 100 тысяч долларов, а нужны ли они в морге?.. Я вставил монетку. Спросить ничего не успел. Женский голос равнодушно произнес:

– Приемная начальника Управления МВД, здравствуйте. Представьтесь, пожалуйста…

Трубка сама упала на рычаг. Лидка! Что ты подсунула? Знакомого генерала, который по блату или за процент поможет взять Барина за грудки и вытрясти 100 кусков зелени? Знает ведь, что с ментами дел не имею. Баба есть баба. Прогулочным шагом я двинулся по проспекту, тупо соображая, что делать, и кто виноват? Вечный вопрос русской интеллигенции. Еще есть дураки и дороги, и один ответ на все проблемы – воруют, ничего тут не поделаешь. Кто виноват, я уже догадался, Лидка помогла, а вот что делать? Тут сложнее. А что скажет драматургия. Что делать? – взывал я к небесам, пугая трамваи влюбленным взглядом. Воительницы трамваев, амазонки на красных конях, жали на свои педали, улыбались сверху и грозили пальчиками с небес. И драматургия ответила парадоксом.

– Делай то, что делать нельзя, и сделаешь то, что нельзя не делать.

Это я сказал вслух, просто повторил. Гениально. Лидка говорила то же самое, но я не поверил, а вот если драматургия, тут я готов нарушить все правила и запреты. Через полчаса я зашел в неприветливое здание ГУВД. И чего бродил? Вышел бы из гостиницы, карета подана, с ветерком бы довезли.

Дежурный на входе потребовал пропуск.

– Нет у меня пропуска, – я опечалился.

– Повестку предъявите.

– И повестки нет! По телефону вызвали.

– Кто вызывал?

– Начальник Управления, генерал.

– Минуту, – дежурный нажал кнопку на рации. – Товарищ капитан, тут гражданин на пропуске. К начальнику Управления. Говорит, по телефону вызвали.

Рация что-то хрюкнула, он ее тут же отключил. Зато из боковой двери явился щеголеватый капитан кавказской национальности. Ему бы на рынке торговать арбузами, а он тут судьбы вершит людские, я не за себя расстроился, за народ. Мне-то что? Закон не писан, могу повернуться и уйти.

Капитан махнул рукой дежурному, одновременно подзывая меня к себе.

– Документы, – затребовал он.

– Неожиданно вызвали, дело срочное. Документы забыл.

Он смотрел недоумевая.

– По какому делу?

– Убийство, ограбление, наркотики.

– Вот как! Идите за мной.

Ага, заведет сейчас в подвал, наручники наденет, и на дыбу. И повесит все глухари. Однако я был не настолько пьян, чтобы вслух сомневаться. Мы зашли в дежурку. Капитан по-хозяйски расположился за столом, мне жестом предложил присаживаться, но я не спешил. Неподчинение его удивило.

– Садитесь, гражданин.

Сесть я всегда успею! Шутка старая, озвучивать не стал.

– Меня вызвал начальник управления, – напомнил я. – От вас требуется выписать пропуск.

– Генерал вызвал? – капитан рассмеялся. – Выкладывай! Фамилия, адрес, место работы.

Говорить правду не хотелось. Я же сам пришел, зачем такие строгости. Если нет документов, на слово не поверит? Хотя паспорт есть. Может, пистолет ему показать? Нельзя. В штаны наложит.

– Фамилия, – строго спросил я.

– Чего?

– Ваша фамилия, капитан. Пока еще капитан, – со значением добавил я.

– Капитан Каримов, – выдавил он, и даже привстал, поправил китель.

Осталось вытянуться и отдать честь, я не стал унижать.

– Вот с этого, товарищ капитан, и следовало начинать. Не забывайте, что вы офицер и находитесь на службе у трудового народа. Представляете, так сказать, лицо и честь мундира. Или вы зять министра, – намек был на министра МВД, которого посадили, а тон у меня был аппаратного работника, выпившего, но знающего себе цену. Запах-то учуял, иначе бы не дерзил, а тут кто меня знает, перемены в стране.

– Фамилия моя Константинов, зовут Валерий Петрович. Паспорт в кармане. Предъявить? Садитесь.

– Понимаете, Валерий Петрович, – капитан не спешил садиться. – Генерал сейчас в Москве, вызвать по телефону вас не мог. В Москве еще 7 часов утра.

– Генералы встают рано, а дело срочное, если из Москвы звонил! – Жаль, забыл, как зовут генерала, а назвать по имени-отчеству было бы сейчас уместно. – Он так и сказал: Петрович! Дуй в Управление, обратишься к моему заму. Еще он сказал: привет капитану Каримову! Вернусь, я его на овощном рынке поставлю, арбузами торговать.

Такие шутки людям в погонах недоступны. Каримов побледнел, схватился за телефон.

– Марина Сергеевна? Капитан Каримов. Федор Ильич на месте?.. Тут товарищ Константинов. По срочному делу. Говорит, убийство и ограбление. Наркотики. Начальник Управления из Москвы звонил, лично. Сам генерал, да… – капитан поднял голову в недолгом ожидании. – Пропустить? Так точно.

Бедолага выдохнул воздух и только потом сел, заполнил бланк пропуска.

– Второй этаж, налево. 210 кабинет. Пожалуйста.

Кивнув отзывчивому капитану, я взял пропуск и отправился пешком по лестнице. Кто знает, чем эта история закончится, может, вывезут на воронке, в наручниках, пистолет еще за пазухой… Но я верил в драматургию, никогда не подводила. В Приемной никого не было, но я был тверд и решителен, спасибо Лиде за коньяк, чего ждать милости от погоды? Без секретарши обойдусь. Я распахнул дерматиновую дверь, и шагнул как в прорубь. Спиной ко мне, под открытой форточкой, стоял настоящий полковник. Он отчаянно дымил сигаретой, повернулся на шум.

– Здравствуйте! – бодро начал я, и заткнулся.

Пронизывая клубы дыма, на меня смотрели раскосые глаза артиста Волошина.

Глава 14

Портрет

Не в моде

Теперь такие песни! Но все ж есть

Еще простые души: рады таять

От женских слез и слепо верить им.

«Пир во время чумы». Пушкин.

Забрезжил рассвет, Ежов не спал. Он лежал на спине, прислушиваясь к ровному дыханию Пумы, и разглядывал постепенно светлеющий потолок. Кисть обожженной руки ныла. Хотя боль притупилась, события, произошедшие накануне, не давали покоя. После того, как выбрались из леса и посетили травматологический пункт, где Ежову обработали руку и наложили повязку, ехать в гостиницу не решились, слишком опасно. Пума предложила переночевать на квартире ее знакомой.

– А она не будет возражать? – усомнился Ежов.

– Ее нет в городе. Наоборот, она оставила ключ и просила присмотреть за квартирой, а я там даже не появлялась, заодно и проверим. Поехали?

Ежов согласился, почему нет. Чемодан, набитый пакетами с белым порошком, оставить в машине не решились, взяли с собой. В квартире ничего съестного не оказалось, среди ночи не купишь. Легли спать голодными, но не рука и не голод мучили Ежова. Широкая кровать сулила близость, которой он ждал с нетерпением, и спутница высказала горячее желание, увы. Видимо, в результате физических и нервных перегрузок, он оказался не способен. После нескольких попыток Пума разочарованно вздохнула, отвернулась, и скоро уснула, а Ежов, ненадолго провалившись в черную яму, очнулся и встретил рассвет с открытыми глазами и неприятными мыслями.

Пума вдруг судорожно задышала, заелозила ногами, что-то пробормотала, но не проснулась, затихла. Ежов догадывался, что ей снится дурной сон, тронул ее за плечо, она вздрогнула от прикосновения, но так и не проснулась, только застонала.

– Илона, проснись, – негромко позвал Ежов, держа руку на ее плече.

– Не надо! – вскрикнула Пума и, оттолкнув руку, заметалась в лабиринтах сна. Прерывистое дыхание вырывалось из груди вперемежку со стонами.

– Илона, – Ежов приподнялся на локте. – Это сон. Слышишь? Проснись.

Пума открыла, наконец-то, свои темные глаза, непонимающе уставилась на него, явно не узнавая, но вот облегченно вздохнула и медленно выдохнула, расслабилась.

– Кошмар, ужас.

– Страшный сон? Расскажи, – Ежов возвращал ее в реальность.

– Маньяк приснился, – Пума доверчиво повернулась, приподнялась, на мгновение прильнула к нему всем телом, тут же отодвинулась, посмотрела требовательно. – Серж. А у тебя много было женщин?.. Ты избалован? Так и знала.

– Обвинила, – он усмехнулся. – Меньше, чем у тебя мужчин.

– Еще бы! Я красивая, – она зевнула. – Ну правда, Серж. Мне же интересно! Много?

Ежов завороженно смотрел на ее губы в упор. Ее красивое лицо так близко, вот совсем рядом, он отвернулся. Чтобы сдержать искушение заключить ее в объятия, откинулся на спину, здоровую руку засунул под голову, и уставился в надоевший потолок, с разводами. Соседи затопили.

– Ты лучше о себе расскажи, – он помолчал… – Как проституткой стала.

Прозвучало грубо. Пума фыркнула.

– Импотент!

– Шлюх не люблю.

– Посмотрите на него, – Пума язвила. – Много вас таких, честных! В постель пустишь, они в душу лезут. В душу пустишь, они в сердце норовят! Похоть справят, перышки почистят, мораль прочитают, все, гуд-бай, девочка! И поминай, как звали. Хочешь трахнуться на халяву, изволь, а не хочешь или не можешь, твои проблемы. Кто ты такой, чтобы судить! Партсобрание устроил, проститутку нашел? Фу.

– Можно подумать, я у тебя прошу что-то. Я чисто по-человечески.

– Ага. По-человечески, это когда предложение делают, в Загс идут, свадьбу играют, а потом уже в постель ложатся. Понял? Мне порядочной быть нетрудно, тебе же боком выйдет! Обломишься.

– Ничего, я потерплю, – Ежов хмыкнул. – В загс она захотела, подумаешь, какая цаца.

– Вот и терпи, ловлю на слове! – она ущипнула его за бок, он дернулся. – Больно?

– Щекотно. Плоскогубцы в машине. Принести?

– Вот за это люблю, – она сложила руки у него на груди, и легла головой, как на парту. – Хорошо с тобой. Ты извини, Серж, за импотента. Я же понимаю, стресс. Мир?

– Мир, – он положил руку сверху ей на спину, как кошке на загривок, не решаясь погладить. – А все же. Расскажи о себе? Пожалуйста. – Ежов помолчал. – Ты тоже извини, я не хотел обидеть. Полковник столько наговорил, обидно. Ты такая красивая, а спуталась. С ним ладно! Разберемся. Мне интересно, как ты жила, училась, в школу ходила. Маленькая была, не верится. Как такие девочки получаются?

– Зачем тебе это знать, – Пума перевернулась, легла боком, положив голову ему на плечо. – Много обид, много грехов. Думаешь, я плохая? Время плохое.

– Не так плохо, – Ежов боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть диковинного зверя, примостившегося на его плече. – Обидчиков твоих выведу, и заодно свои дела сделаю. Только мне надо кое-что понять, а главное, хочу в тебе разобраться. Очень хочу. В тебе разобраться. Понимаешь? Чувствую, ты хорошая, просто запуталась. Вместе и разберемся, а для этого надо знать и доверять. Не бойся. Ничего плохого я тебе не сделаю, наоборот. Защищать буду. Веришь?

– Верю, – Пума вздохнула, погладила его пальцы на левой руке, сжала, отпустила. – Больно? Я очень в детстве мечтала, чтобы у меня старший брат был, и защищал. Только, Серж, договоримся! Ты меня просто так не перебивай, хорошо? А вот если спрошу, так и скажи, только честно. Где я была не права, где ошиблась. Ты умный, а я же девочка. Мы слабые, поэтому и подлые бываем, это правда. Так мне и скажешь, вот здесь ты поступила неправильно. Хорошо?

– Хорошо. Договорились.

– И сразу, Серж! Заруби себе на носу и запомни. Я не проститутка. На свете нет таких денег, чтобы меня купить. Еще чего! Да мне легче убить себя и всех вокруг. Понял? Я храбрая.

– Понял. И даже приятно слышать. Но полковник этот говорил…

– Полковник, – Пума фыркнула. – Мало ли, кто что говорит? Сволочь он вообще. Ты мне веришь или полковнику своему? Да. Я могу выглядеть как проститутка, одеваться и разговаривать, маска защитная, так удобней, и безопасней. А кто что думает или говорит, плевать я хотела.

– По-моему, выглядеть порядочной женщиной лучше и безопасней.

– Ха! Много ты знаешь про порядочных женщин. Выходят замуж по расчету и живут не по любви, разве это не проституция? Вот где гадость. Притворяться каждый день и каждую ночь, целовать того, кто противен, обманывать и лгать годами? Да ты что, Сережа. А потом говорят, почему мужиков нет? Суки потому что, жены их. Пилят и пилят, денег он мало зарабатывает, и все такое. Вот и пьют, или бегут от них, а кто терпит, тот их достоин. Ты же не такой?

– Речь не про меня. И вообще мне другие женщины не интересны, ты про себя рассказывай, почему тебе безопасней и удобней, – Ежов помедлил, – выглядеть проституткой? Извини.

– Ничего, прощаю. Допустим, актриса играет роль падшей женщины, выглядит и одевается так, но она не такая? Нет, сложнее. Или разведчик в тылу врага. Штирлиц, он хороший? Говорит по-немецки, форму носит, и руку вскидывает вверх, а как? Так удобней и безопасней.

– Ты разведчица. – Ежов улыбнулся. – В тылу врага. И кто враг?

Пума кивнула.

– Не смейся, Серж. Все очень серьезно! Да, я авантюристка. А за проституток я тебе так скажу. Они лучше и честнее тех, кто их осуждает. И потом, ты пойми. Это вам хорошо, вы сильные! Голова и руки есть, взяли и заработали, а нам что делать, у станка стоять? То не женщины, лошади рабочие. Реальная жизнь проста, надо пить и кушать, одеваться красиво, чтобы вам нравиться, полюбить, замуж выйти, а где деньги взять? Вот и приходится, кто как умеет. Я не оправдываю, объясняю. Как удержаться, если вот оно, тело красивое. Проститутка за час зарабатывает, как инженер за месяц! А за ночь, при умении, как тот инженер за год. Противно, а куда деваться? Пять минут ада, и деньги твои. И чем мы виноваты, что такая жизнь? Вы платите, ваше дело мужское, а наше дело – зарабатывать телом. Или за него муж платит через загс, и всю жизнь, либо клиент за час, и свободен, либо гуляйте лесом! А вот осуждать не смейте. – Пума приподняла голову и посмотрела в упор. – Понял?

– Да я не осуждаю, – Ежов осторожно, чувствуя сопротивление, притянул ее голову к себе, ткнулся мимо губ, символически. – Больше не буду! Извини. Расскажи про себя.

Пума отстранилась, изучила его лицо, осталась довольна.

– Извиняю, – она легла, уставилась в потолок. – Что рассказывать? Детство как у всех. В небольшом городе тоска. Училась легко, отличница. Комсомолка, спортсменка. Мальчишки за мной бегали, парни постарше, но нет. Даже не целовалась. Веришь? И я верила. В любовь, как же, чтобы один раз и на всю жизнь. Серж, пожалуйста! Сигареты принеси. Они в сумочке! Раздраконил ты меня.

Ежов послушно сел на кровати, прикрываясь одеялом, дотянулся до брюк, лежавших на стуле. Пума хихикнула, вспомнив, что мокрые трусы Ежова достались полковнику Краснову в качестве трофея.

– И зажигалку. Сумочка в коридоре.

Ежов отправился выполнять поручение, она прислонила подушку к стене, села поудобней, взглянула на настенные часы, внимательно осмотрела комнату, словно была здесь в первый раз. Вернулся Ежов с сигаретами и пепельницей, щелкнул зажигалкой, давая прикурить, устроился рядом.

– Рассказывай.

– Приехала в институт поступать, поступила без проблем. Все шло неплохо, до первой сессии, пока один сморчок, преподаватель по истории КПСС, не намекнул, что учиться я буду в его постели, иначе никак. Меня это потрясло, я же девочкой была, а выглядела на все сто. Наверно, решил, что я путана, а иняз мне нужен для профессии. Да, Сережа, да. Кто-то из вас, может, хороший, но в основном, мужики – это сволочи. Предложения делают каждый день, красивая ты или нет, большой роли не играет, всегда найдется тварь, которая что-нибудь да выскажет, вслед или прямо в глаза. Это вы так самооценку свою поднимаете. Поэтому, чем оправдываться и объяснять, предпочитаю выглядеть хуже, чем есть на самом деле, чтобы не связывались.

– Это я понял. Бросила институт?

– Бросила, не то слово. Влюбилась я, Сережа. Виновата? Хоккеист. Игорем звали, красавчик. Мечта любой девчонки, кто в жизни не понимает. Мечты виноваты, а реальность? Если бы вы знали, мужики, что творите с нами, чего лишаетесь. В каждой девочке, любой из нас, заложена любовь и преданность своему избраннику, это же клад! Как свиньи залезаете в сердце, как в корыто с копытами, хрюкаете от удовольствия, пожирая нежное блюдо, жрете как пойло, как отбросы помойные. Вам дела нет, что это блюдо изысканное, и готовилось с раннего детства, когда мама читала сказки про любовь и принцев с алыми парусами. Девочки мечтали, а вы жрете, хрюкаете, и мордой к стене потом, спите довольные, время хорошо провели. – Пума сверкнула глазами. – Ненавижу красавчиков.

– Чего ты разошлась. Люди разные, мужчины и женщины, я не красавчик.

– В том и беда, что ты лучше. Хорошо, что не такой. И не моя вина, что этот Игорь оказался вовсе никаким не хоккеистом, а бандитом, грабителем, отсюда и деньги, швырялся ими. Откуда мне знать? Можешь ли упрекнуть, что не донесла? Их целая шайка была, меня бы убили. В общем, не предала. Жила с ним, какой тут институт, мальчики-девочки, преподаватели. Другой мир! Но я любила, вот и все, что тут скажешь.

– А дальше?

– Вначале скажи, ты обещал. Правильно сделала, что не донесла?

– Правильно.

– Вот. Я тоже так думала. И оказалась сообщницей. А дальше в действие вступает Краснов, тогда он еще майором был. Вот кого ненавижу. Жизнь бы отдала! От него зависело, кем пойду, свидетелем или членом бандитской шайки. Если бы изнасиловал, хуже, он меня унизил, душу сломал. Либо тюрьма, и тогда все, жизнь кончена. Либо его покровительство за остренькие ласки. И не каторги я испугалась, а женской тюрьмы. Знаешь, что это такое?

– Нет.

– Вот именно, лучше не знать Скажи, что я должна была выбрать, тюрьму или майора Краснова? Только честно. Это же по цепочке идет: преподаватель, там я устояла. Хоккеист, там любила, а вот майор, с ним что делать?

Ежов молчал.

– Вот и ответ. Пакостить вы умеете, а честно сказать не можете. Я пошла на компромисс. Сделаю, что просит, потом покончу с собой. Показания ничего не решали, подписала. А вот умереть не смогла, не так просто оказалось. Решила, всегда успею. Виновата?

– Нет, – Ежов на нее не смотрел, на скулах играли желваки.

– Спасибо, Серж. Правда, твое мнение очень важно, не поверишь, каждую ночь мучаюсь, а тогда я просто жила. Жила как мертвая. В душе пустота, на сердце мрак. Краснов слово сдержал, от тюрьмы спас, банду посадили. Из института, конечно, исключили, да и наплевать, все равно бы бросила. Очень тяжело было. С кем-то спала, с кем-то жила, что-то ела. Мужики, как кобели за сучкой, со всех сторон сбегаются. Выбирала, кто получше, или кто менее противен. Попадались и неплохие мальчики, замуж звали, боготворили, только не до них. Там поспишь, тут поешь, везде отдашься.

– Вот как, – Ежов хмыкнул.

– А как! Как ты думал? – Пума взвилась. – Вы смотрите: девушка по улице идет, молодая, красивая, на каблучках. Почему не подойти, не познакомиться? И начинается канитель. А где вас видел, как зовут, а что вечером делаете? Ее тошнит от комплиментов, ей ночевать негде! Какая любовь!? Она ищет безопасности, ей нужно сочувствие. Это как минимум! В такой момент, конечно, многие попадают в истории, одной никак. Нужен сутенер.

– А на работу устроиться? Или замуж выйти?

– На приличную работу нужна прописка, а замуж без любви? Того хуже. Квартиру снять, и то деньги требуются, и как быть, на вокзале ночевать?

– В родной город уехать!

– А там что делать? Да и совестно. Перед судом адвокат характеристики собирал. Город маленький, все знают. Матери позор, она бы приняла, я сама не захотела. Больница еще, ей сообщили.

– Больница?

– Ну да, больница. Вендиспансер. – Пума увидела, как у Ежова дернулась бровь, поспешила заверить. – Нет, у меня ничего не было! Это у Игоря обнаружили. Как я умоляла, чтоб матери не сообщали, чуть на коленях не ползала. Господи, за что? Полюбила, первый мужчина, единственный. Не изменяла ему, верна была, как собака предана. Откуда знать, что у него скрытая форма сифилиса?

– Что?? – Ежов даже подпрыгнул.

– Ага, ты еще отодвинься от меня! Вещички собери, и беги бегом. Защитник, братик старший. Могла не рассказывать! А ты прилип, как репей, расскажи да расскажи.

– Продолжай.

– А чего продолжать, – голос Пумы стал бесцветный. – Моя это квартира. Вот Драма, брат твой, это человек. Сутенер, но он человек. Вернул меня к жизни. А вы, хорошие да порядочные, только в трусы норовите залезть, а как до дела, сразу в кусты! Это я дура, не понимала. Предала его, он даже квартиру вернул, и не попрекнул ни разу, только работать вместе не захотел. Он лучше в тысячу раз…

Она умолкла и загасила сигарету. Ежов наоборот, оживился.

– И что дальше?

– Ничего, рассказ окончен.

– В чем дело, Илона. Опять обидел?

– Нет, не обидел. Просто я забыла, кто ты есть.

– Кто?

– Комитетчик бывший, майор. Мне Краснов сказал. Как дура, распинаюсь тут, а он сидит, на ус себе мотает. Ты домой уедешь, а мне тут жить, между прочим. Ты перед бывшим начальством выслужиться хочешь, откуда мне знать? А мне перо в бок.

– Так, значит?

– Значит, так, – отрезала Пума. Ежов только крякнул с досады.

– Скажи хотя бы, кто меня в это дело впутал. Драма или Краснов. Может, еще кто-то?

– Откуда мне знать. Я выполняла указания Краснова. С ним ты ничего не сделаешь.

– А что за иностранец, из 308 номера?

– Мой жених бывший, уговаривал во Францию ехать. Хотела, но передумала. Тебя встретила, а ты такой же как все. Да ну вас всех! Спать хочу.

– Почему передумала?

– С наркотиками он связался. Не здесь, так там сгорит.

– Понятно. – Ежов глянул на часы, поднялся с кровати. – А ты, случайно, не в курсе, кто заявление печатал?

– Какое заявление.

– Краснов просил подписать. Якобы чемодан с героином я от Драмы получил.

– А. Какая разница? Ты сжег его, и правильно. Я печатала.

– Кто?? – изумился Ежов.

– Краснов текст дал, я напечатала. А что?

– Ничего, – Ежов осторожно застегивал рубашку. – А на какой машинке?

– Машинка, – Пума равнодушно зевнула. – Здесь она, под кроватью.

Ежов тут же стремительно наклонился, вытащил машинку. Наспех оглядев, удовлетворенно хмыкнул.

– Она самая! Откуда она у тебя?

– У хозяйки спрашивай.

– Ты же хозяйка?

– Квартиру я сдавала внаем, машинка не моя, хозяйка уехала. Что ты пристал, как банный лист! – Пума поставила пепельницу на пол и демонстративно отвернулась к стене. – Уходи, я спать хочу.

– А кому сдавала?

– Отвали.

Ежов прошелся по комнате. Остановился перед зеркалом, висящим на стене, тронул шрам, провел пальцем по подбородку. В отражении увидел картину на противоположной стене. Изображение было закинуто серой тряпкой, только рама торчала.

– Эта твоя знакомая, которая уехала. Она кто?

Пума сердито сопела, ничего не отвечая.

– Мне надо знать, ты просто скажи. Она проститутка?

Пума молчала. Ежов снова потрогал щетину.

– Если такой сервис, станок не найдется? Бритвенный.

– В ванной на полочке, – пробубнила Пума. – Лезвия и крем в шкафчике.

Ежов загнул несвежие манжеты и отправился в ванную приводить себя в порядок, а когда вернулся, Пума лежала в прежней позе, лицом к стене. Он повязал галстук, надел пиджак, пригладил влажные волосы.

– Вставать не собираешься? Вставай, ты же голодная. Вместе позавтракаем, отвезу тебя в надежное место. Здесь оставаться опасно. Слышишь? – Ежов подошел к зеркалу, снова взгляд упал на картину, повернулся.

– Оставь меня в покое. Спать хочу.

– Квартира твоя, Краснов в два счета найдет, в покое не оставит. – Ежов подошел к картине, двумя пальцами приподнял край мешковины, ожидая увидеть репродукцию или низкопробную мазню.

Услышав сильный грохот, Пума подскочила на кровати. Ежов в своем черном костюме с галстуком лежал, вытянувшись на полу. Она накинула халатик, приблизилась.

– Серж! – позвала она. – Что с тобой? Серж! Не пугай меня.

Он лежал на спине, откинув забинтованную руку в сторону, с лицом белым как мел. Рот приоткрыт, губы посинели, кажется, он и не дышал. Она присела на корточки, боязливо притронулась, похлопала ладошкой по каменной, только что выбритой щеке.

– Серж, – она чуть не плакала. – Что с тобой. Скорую надо, да? Серж!

Веки Ежова затрепетали, последовал глубокий вдох, лицо ожило, кожа принимала нормальный цвет. Он открыл глаза и посмотрел на склонившуюся над ним Пуму осмысленным взором.

– Серж, миленький, – она сама почти не дышала. – Что с тобой?

– Ничего… Сердце. Бывает иногда, клапан заедает, – он пару раз осторожно вздохнул. – Не волнуйся, уже проходит.

Отвергнув ее помощь, он самостоятельно поднялся. Она еще с испугом за ним наблюдала. Делая вид, что ничего особенного не произошло, Ежов подошел к картине, и освободил от тряпки. Пума тоже выпрямилась, они стояли и смотрели. Это был портрет женщины, и портрет весьма странный. На высоком троне, как бы парящем над бездной, на фоне черно-синей пустоты сияла роскошная дама. Края пышного подола кусал адский ветер, в атласных складках играли багровые отблески пожара, скрытого внизу, за рамой. Там происходило нечто ужасное, на лице ее застыл высокомерный интерес. По растрепанным волосам скользил холодный лунный свет, и вся она светилась в преломлении божественных лучей и огней ада.

– Кто это? – наконец, спросил Ежов.

– Где.

– На портрете. Кто?

– А, это. – Пума вернулась на кровать и улеглась. – Это Багира. Последняя жертва маньяка.

– Интересно. Значит, она не уехала, она умерла. – Ежов подошел и сел рядом. – Ты пойми, Илона. Я не просто так спрашиваю. Это важно. Кто автор?

– Понятия не имею, – Пума широко зевнула и демонстративно закрыла глаза. – Все, Серж! Я спать.

Ежов посмотрел на ее искусственно безмятежное лицо, молча поднялся, вышел в прихожую, там на тумбочке стоял телефон. Набрал номер.

– Отец? Доброе утро.

– Наконец-то, – проворчал мэр. – Что-нибудь случилось? Я всю ночь не спал. Не мог позвонить? Мы пельмени приготовили, тебя ждали.

– Извини. Действительно не мог. За городом был. Есть новости?

– Есть, – мэр понизил голос. – Ночью мне звонили. Сказали, что срок вышел. Представляешь? Якобы скоро явится Фауст. Надо телефон поставить на прослушивание, в милицию обратиться, а ты запретил.

– Ни в коем случае. Расскажу при встрече. Кстати, сюрприз. «Волга» твоя нашлась.

– Где?

– Не по телефону. Просьба будет. Ты можешь без машины обойтись? Временно. И в ГАИ сообщить, чтобы не арестовали. Мне колеса нужны.

– Конечно, Сережа, конечно. Сейчас же позвоню. Обязательно.

– Еще вопрос. Требуется убежище. Не мне. Девушку надо спрятать, пока все не прояснится.

– А ты времени зря не терял, – мэр хихикнул. – Ничего нет проще. Вези ее домой. Дарью Семеновну предупрежу, комнату приготовит. Что-то еще?

Ежов понизил голос.

– Папа, я машинку нашел, пишущую. Очень много всего интересного, сказать не могу, только при встрече, еще раз. В милицию не обращайся, там… засада. Ты понял? Около дома желательно охрану выставить.

– Уже сделано. Сережа, прошу. Ты там не гарцуй, знаю тебя. Будь осторожен, пожалуйста. – Мэр кашлянул. – Я человек пожилой, ты о себе думай.

– Все, папа. Вечером увидимся.

Они попрощались. Ежов тут же набрал номер Драмы. Один за другим раздавались длинные гудки, вот трубку сняли, мембрана щелкнула. Тишина. Он молчал, на том конце провода тоже молчали. Ежов положил трубку, вернулся в комнату. Пума по-прежнему лежала в постели.

– Вот что, дорогая. Быстренько одевайся! Некогда разлеживаться. Я тебя отвезу к отцу домой, тебе комнату выделят, там выспишься.

– Никуда я не поеду.

– Разговорчики. Подъем!

– Отвали.

Ежов с досадой посмотрел на часы.

– Хорошо. Даю тебе ровно два часа, не больше. К моему приходу, чтобы как штык. Ясно?

Ежов вышел в прихожую, одел пальто, нащупал в кармане пистолет, заглянул в комнату.

– Я поехал. Слышишь? Закройся за мной. Когда вернусь, постучу вот так! – он побарабанил по косяку пальцами. – Если начнут открывать, сразу звони 02, вызывай милицию. Это бандиты. Поняла? Илона! Слышишь меня?

– Серж, – сонно сказала она и, не открывая глаз, поднялась. – Поцелуй меня.

Он поцеловал ее в лоб, и вышел.

Она закрыла дверь, легла и сразу уснула, организм требовал покоя. Ей показалось, что уснуть не успела, как раздался условный стук. Она очнулась, посмотрела на часы. Прошло всего полчаса, а он сказал, вернется через два. Она встала, завернулась в халат, на цыпочках подошла к двери, посмотрела в глазок. Там стоял незнакомый мужчина в пальто и шляпе, мрачное лицо в оспинах. Бандит бандитом.

– Кто?

– Я от Сергея Петровича. Вы Илона?

Она открыла дверь. Длинное пальто не скрывало квадратной фигуры, неприятный тип.

– А где Серж?

– Сергей Петрович сам не мог, обстоятельства. Очень беспокоится. Просил отвезти вас к отцу. Надо взять чемодан и пишущую машинку. Я ничего не напутал?

Пума впустила незнакомца, указала на чемодан, вынесла машинку.

– Мне одеться надо.

– Буду ждать в машине! Постарайтесь недолго.

Неприятный тип забрал машинку и чемодан, вышел. Пума начала одеваться… Выйдя на улицу, она увидела оранжевый «Москвич» недалеко от подъезда, и знакомого незнакомца в пальто и шляпе, который предупредительно открыл заднюю дверку. Пума села, поздоровалась с водителем, который повернулся, показав заросшее щетиной лицо, глаза прятались под темными очками. Она заметила шрам на щеке и обмерла. Дверка за ней захлопнулась. Мужчина в шляпе сел впереди, «Москвич» тут же тронулся.

– Остановите, – попросила Пума, стиснув сумочку. – Я косметичку забыла.

Машина набирала скорость.

– Остановите! – выкрикнула она, собираясь выпрыгнуть на ходу. Она искала ручку, которой открывают дверь, но тщетно, ручки не оказалось. Макс понял, что она его узнала.

– Колтун! Заткни ей пасть, – приказал он.

Глава 15

Рахит

Галантерейное, черт возьми, обхождение!

«Ревизор». Гоголь.

Рахит вместе с двумя подручными находился на квартире у Драмы более двух часов. В душе его копилось раздражение. Он покосился на Бандеру, который сидел в кресле, свесив голову на грудь. Изо рта громилы повисла тягучая слюна, он дремал. Это был рыжеватый мужчина, лет сорока, фигурой и повадками напоминающий медведя. Несмотря на мнимую неповоротливость, Бандера обладал реакцией и страшной физической силой. Если, скажем, требовалось высадить дверь, он просто налегал плечом, и дверь вылетала вместе с косяками. На этот раз в квартиру зашли с помощью отмычки. Малой открыл оба замка за пять минут, это был чернобровый парень с орлиным носом и блатными манерами. Вначале он заинтересовался сейфом, но, поскольку тот был не заперт и совершенно пуст, перерыл квартиру, не поленившись вспороть матрац и разворошить в ванной тюк с грязным бельем. Убедившись, что поживиться тут нечем, Малой потерял к жизни всякий интерес, валялся на кровати в сапогах и, зевая от скуки, скоблил пилкой ухоженные ногти.

Рахит состоял на службе у Графа немало лет и, как ни ценил своего босса, чувствовал, тому конец. И дело не в том, что босс обрюзг, погряз в разврате и обленился, это полбеды. Гораздо хуже, что из-за своего завышенного самомнения, основанного на прежних заслугах, Граф никак не мог допустить самой мысли, что ему может прийти конец, а значит, не будет драться по-настоящему. То, что его обокрали как деревенскую бабу на вокзале, Графа скорее удивило и раззадорило, чем всерьез обеспокоило. А тот, кто это сделал, знал, на что идет. Графу объявлена война не на жизнь, а на смерть. Это как революция. Либо пан, либо пропал, а Граф об этом не подозревает, точнее, не хочет подозревать. На его месте Рахит не стал бы тратить на Драму времени. Это подстава. Реально свалить Графа мог только Хозяин, либо человек, заручившийся его поддержкой. Зачем? Одному Богу известно, но Граф и думать запретил на эту тему, даже накричал. Вместо того, чтобы опередить события и брать Хозяина за кадык, босс клюнул на яркую приманку и приказал доставить Драму. Тренькнул дверной звонок.

Бандера моментально поднял голову и обвел комнату мутным взором, смахнул слюну, вытер ладонь о штаны. Рахит жестом указал ему на кухню. Малой, как и было условлено, скрылся в лаборатории. Китаец вышел в коридор, прикрыл поплотнее стенной шкаф, куда они сложили верхнюю одежду, и широко распахнул входную дверь. Мужчина в клетчатом пальто смерил фигуру Рахита взглядом.

– Здравствуйте, – сказал Ежов. – Валера дома?

– Здравствуйте. Проходите, он скоро будет.

Ежов, не вынимая руку из кармана, зашел в прихожую, повернулся.

– А вы, собственно, кто будете? – спросил он, не вынимая руки.

– Его друг, хороший знакомый. Проходите,раздевайтесь, – Рахит запер входную дверь, никак не проявляя настороженности, приглашающе поднял руку. – Пожалуйста.

Ежов заглянул в комнату, не заметив ничего подозрительного, снял пальто. Посмотрев на ноги Рахита в кроссовках, разуваться тоже не стал. Кажется, он вполне расслабился, и вел себя естественно. Когда уселись в кресла, Ежов, поправляя повязку на руке, поинтересовался:

– У него неприятности?

– У кого.

– У Драмы. – Ежов кивнул на кровать, небрежно закинутую пледом, из-под которого торчал угол вспоротого матраца. Рахит вздохнул, не доглядел за Малым.

– Бандера! – позвал он. – Иди сюда, у нас гости.

Пол на кухне угрожающе заскрипел, в комнату заплыла бочкообразная туша, запечатанная в тесный костюм. Гангстер остановился перед Ежовым, ощупывая последнего бледными глазками, похожими на бельма, и чуть наклонился, вроде как поздоровался. Его толстые пальцы шевелились где-то на уровне колен, он примеривался к пришельцу, и ждал только команды, чтобы вытащить того из кресла и взять в оборот. За спиной Бандеры показалась физиономия Малого. Покачивая в воздухе шипастым кастетом, надетым на руку, он прислонился к дверному косяку, с гаденькой ухмылкой дожидаясь развития событий. Он был уверен, что его вмешательство не потребуется. В принципе, он свое дело сделал, когда открыл замки, а сейчас исполнял роль декорации, ну и благодарного зрителя заодно. Рахит посмотрел на Ежова.

– Ты кто?

Криво усмехнувшись, Ежов снял трубку с телефона, стоящего на столике. Рахит кивнул, Бандера взмахнул кулаком. Хруст. Брызнули телефонные осколки, столик переломился надвое. Ежов сидел с телефонной трубкой, соединенной проводом с пластмассовой лепешкой, валявшейся на полу среди обломков столика. Равнозначный эффект произвел бы удар кувалдой.

– Не слабо, – признал Ежов, настроение которого заметно испортилось. – Документы в пальто.

Он хотел встать, но Рахит остановил.

– Отвечай. Ты кто?

Ежов молчал, краем глаза наблюдая за нависшим громилой. Рахит снова кивнул, «кувалда» снова вспорхнула, на этот раз, очевидно, собираясь сломать кресло, на котором сидел Ежов.

– Я брат Драмы, – поспешил сказать он. – Хозяина квартиры. А вы его друзья?

– Нас интересует чемодан, – Рахит следил за лицом Ежова.

– Какой чемодан?

– Ты знаешь, какой, – китаец был психологом, и мгновенное замешательство в глазах, не заметное кому-либо другому, от него не укрылось. – С героином.

– Понятия не имею, – сказал Ежов. Фальшь в его голосе также не укрылась.

– Лучше сказать, – посоветовал Рахит. – Ты нам не нужен. Нам нужен чемодан. Будешь упираться, переломаем кости. Я не пугаю, информирую.

– Попробуйте! – огрызнулся Ежов.

Он уловил агрессивное движение Бандеры, сразу откинулся назад, сгруппировавшись, поджал колени к груди, и выстрелил ногами вверх. Получив удар в лицо, который для другого человека оказался бы калечащим, Бандера отпрянул, ошалев на мгновение. Воспользовавшись его замешательством, Ежов вскочил; забыв про забинтованную руку, отработал серию в корпус, и отпрыгнул на середину комнаты. Бандера засмеялся, как будто его пощекотали. Ежов выкинул ногу с разворотом. Бандит пригнулся, нога прошла мимо головы. Ежова по инерции развернуло, и тут же мощный удар кулаком по хребту свалил его на пол. Громила шагнул следом и занес ногу, собираясь обрушить ее на поясницу соперника, Ежов успел откатиться вбок и, кувырком назад через спину, оказался на ногах. Он был ошарашен могучим натиском, и отскочил к окну, чтобы перевести дух.

Рахит и Малой наблюдали за схваткой, не сомневаясь в исходе поединка, даже не пытались вмешаться, им просто было любопытно. Громила, раззадоренный сопротивлением, двинулся на Ежова, которому деваться было некуда и, отступая по кругу, коснулся спиной стены. Бандит сделал стремительный выпад, бросил кулак. Ежов едва успел отклонить голову. Колоссальной силы удар потряс комнату, посыпалась штукатурка, зазвенели стекла. И тут же пошел другой кулак, ловя корпус ускользающего противника. Промахнуться было невозможно. Смяв блок, удар достиг грудной клетки. Ежов поплыл по стене, ноги подогнулись. Гангстер отступил, как бы давая жертве прийти в себя. Но едва Ежов остановил падение и осознал, что стоит на коленях, Бандера тут же шагнул, взял его руками за голову и, крутанувшись, словно метатель молота, швырнул его через всю комнату. Ежов, распластавшись в воздухе, шмякнулся всем телом о противоположную стену и рухнул на пол в бессознательном состоянии. Бандера издал грозный рык, подошел к поверженному сопернику, взял его сзади за поясной ремень и ворот пиджака, легко поднял и, как нашкодившего щенка, бросил на середину комнаты. Дело сделано. Рахит встал с кресла и пнул Ежова под колено, проверяя его состояние, тот не пошевелился.

– Малой, принеси воды!

Малой, нанеся пару ударов кастетом воображаемому противнику, отправился на кухню. Бандера с важным видом сел в кресло. Рахит вышел в коридор и обшарил карманы клетчатого пальто. Пистолет удивил. Похоже, не ожидал нападения, если не воспользовался и попал впросак, тогда и про чемодан может не знать. А вот «корочки» Союза художников заставили призадуматься. Когда Рахит вернулся в комнату, Малой поливал из чайника голову пленника. Тот лежал лицом вниз. Малой хихикал, изображая пьяного, который, покачиваясь из стороны в сторону, мочится на мостовую.

– Хватит, – одернул его Рахит. – Отойди!

Ежов от воды начал приходить в себя, зашевелился. Рахит скомандовал:

– Бандера, подними его на ноги, больше не трогай! Он живым нужен.

Громила что-то проворчал и, поднявшись с кресла, подошел к лежащему телу со стороны окна, широко расставил ноги и, наклонившись, взял Ежова снизу за плечи, рывком поставил на ноги и, как куклу, удерживал в вертикальном положении.

– Веди его в кресло.

Но Ежов, казавшийся совершенно беспомощным, вдруг схватил Бандеру между ног одной рукой, а локтем другой руки уперся ему в горло, начал валить назад. Не ждавший нападения громила потерял равновесие и попятился к окну, набирая скорость. Туша тяжелая, попробуй, удержись. Всей массой он высадил двойное стекло. Рахит и Малой увидели, как тело Бандеры завалилось спиной на подоконник, подставив открытое горло падающему со звоном стеклу. Гильотина сделала свое дело, брызнула из артерий кровь, почти отрезанная голова свесилась на улицу, с той стороны окна. Тело Бандеры пару раз дернулось и обмякло. Ежов, тяжело дыша, отступил назад, не в силах оторвать взгляд от дела рук своих. Когда он, наконец, опомнился, кастет уже летел. Чуть отклонившись, он дернул руку Малого в направлении удара, тот потерял все ориентиры и грохнулся на пол.

– Сергей Петрович, – сказал Рахит, направляя пистолет. – Не время драться.

Ежов, все еще не в себе, двигался как сомнамбула, наступая на китайца, и не видел, что Малой за его спиной уже поднялся и замахивается кастетом, чтобы ударить в затылок. Грянул выстрел. Ежов замер и повернулся. Малой с кровавой блямбой во лбу и удивленными глазами свалился на пол. Не ожидал, что сегодня придется умереть, впрочем, как и Бандера. Ежов перевел взгляд на странного азиата.

– Сергей Петрович, – не повышая голоса, сказал Рахит. – Менты сейчас приедут, надо уходить. Теперь мы в одной упряжке. Вы сын мэра?

– Да. – Ежов решительно ничего не понимал.

– Хорошо, – Рахит протянул пистолет рукояткой вперед. – Возьмите, детали потом. Уходим!

Едва они сели в «Волгу» мэра и выехали со двора, послышался вой милицейской сирены. С внешней стороны дома, возле гастронома, собиралась толпа. Головы смотрели вверх.

Глава 16

Убийцы

У тебя на шее, Катя,

Шрам не зажил от ножа.

У тебя под грудью, Катя,

Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!

Больно ножки хороши!

«Двенадцать». Блок.

«Свалка – 5 км». Проехав указатель, машина свернула с трассы, и помчалась навстречу солнцу. Макс опустил солнцезащитный козырек и, поправив зеркало заднего вида, бросил на Пуму очередной взгляд. Пленница сидела на заднем сиденье, судорожно сжимая в руке безопасную бритву, вынутую из потайного карманчика шубы. По радио передавали модный шлягер. Колтун добавил звук и захлопал ладонью по колену в такт музыке, у него было прекрасное настроение. Казалось, они едут на пикник. Далеко впереди показалась встречная машина, грузовик-мусоровоз.

– Сверни в объезд! – забеспокоился Колтун. – Чтобы тачку не светить.

– Ерунда, – Макс криво усмехнулся.

– Тачка не казенная, вдруг номера запомнит!

Вчера весь день снег валил, застрянем. Толкать будешь, – Макс повернул голову, через темные очки взглянул на озабоченного помощника, который в шляпе с полями походил на гриб-мухомор, и вдруг, почти не сбавляя скорость, свернул с грейдера на полузанесенную дорогу. Машину закидало на ухабах и рытвинах, скрытых под рыхлым снегом, под днищем брякнуло железо.

– Полегче нельзя? Недавно подвеску поменял!

– Все равно рухлядь, как ты ездишь. Ведро с болтами.

Макс снизил скорость до приемлемого минимума, и «Москвич» поплыл как на волнах. Миновав густой подлесок, добрались до городской свалки. Дорога запетляла между высоких дымящихся куч, похожих на сопки, черными стаями кружило воронье. Выпавший накануне снег не скрывал гниющих залежей человеческих отходов, удушливый смог пеленой стелился над черными язвами цивилизации, пряча их от солнечного света, тяжелый запах заполнил салон, полумрак сгустился. Было такое чувство, что они въехали в кулуары преисподней. Пуму заколотил озноб, но вот сверкнуло солнце.

– Прибыли, – Макс заглушил мотор, машина покачнулась, и встала.

Они находились в самом дальнем конце свалки, куда никакая случайная душа попасть или забрести не могла. Роща мертвых берез тянула уродливые сучья к солнечному небу. Бандита вышли из машины, хлопнув дверками одновременно. Пума завертела головой, затравленно озираясь. Бежать тут некуда. Макс расстегнул ширинку и, не стесняясь пленницы, помочился на чахлый кустик. Все обыденно и просто, сейчас ее убьют, иначе зачем привезли. Колтун тем временем открыл багажник и вытащил зеленую 20-литровую канистру. Макс открыл заднюю дверку.

– Вылезай, дорогуша! Твоя станция.

Пума отпрянула вглубь машины, отказываясь подчиняться. Но тут распахнулась противоположная дверка. Колтун схватил девушку за копну черных волос. Она вскрикнула и махнула раскрытой бритвой над головой. Колтун охнул и выпустил жертву из рук. Пума вскочила, побежала, тут же подвернула ногу и растянулась на снегу, подвели высокие каблучки. На запястье наступил мужской ботинок. Макс наклонился, поднял выпавшую бритву, сложил и убрал в карман. Ненадежное оружие, и того не стало.

– Вставай, далеко не убежишь.

Пума поднялась, автоматически отряхнула шубку, поправила сбившиеся в беспорядке волосы, даже перед убийцами она должна выглядеть. Может, это единственный шанс. Она видела свое отражение в темных очках Макса, туда и смотрелась.

– Иди за мной, – Макс направился к высохшей березе.

Пума осторожно пошла следом, боясь оступиться. Колтун прикладывал к лицу комья снега, пытаясь остановить кровотечение, и чертыхался. Через минуту Пума была пристегнута к дереву. Заломленные назад руки обхватывали ствол, запястья скованны наручниками.

– Макс! Что же это, а?! Вот сука, – Колтун повернул обезображенное лицо, рассеченное от брови до верхней губы. Кровь смещалась со слизью, глаз вытекал. Макс вставил в рот сигарету, равнодушно щелкнул зажигалкой, прикурил.

– Не будешь подставляться.

– Надо в больницу, Макс! – просительно сказал Колтун.

– Поздно, дорогуша. Быть тебе одноглазым, медицина бессильна. Перед красотой. Да, Пума? – Макс повернулся к девушке, прикованной к дереву, ласково улыбнулся. – Что же ты, красавица, из мужика циклопа сделала? Он тебе не простит.

Холодный ветерок, приправленный гнилым запахом свалки, заставил Пуму захлюпать носом, но она вовсе не плакала. Расстегнутая шубка не грела. Макс толстым пальцем приподнял ее фарфоровый подбородок, идеальной формы губы, нос, глаза. Он выпустил ей в лицо клуб дыма.

– Догадываешься, зачем сюда приехали?

– Догадываюсь.

– И зачем? – Макс цинично усмехнулся, развел полы шубки и запустил руку под платье. Она дрогнула от грубого прикосновения.

– Не в любви же признаваться, – Пума старалась не выказывать животного ужаса, что ею владел, в среде хищников самообладание ценится. – Спрашивай, Макс.

– И не боишься?

– Страшнее смерти зверя нет. Боюсь, но убивать не советую, много потеряешь.

Ее твердость позабавила Макса, он повернулся, приглашая приятеля.

– Колтун. Хочешь побеседовать? За жизнь, за любовь.

Тому удалось, видимо, остановить кровотечение, носовым платком Колтун осторожно вытирал лицо, прислушиваясь к разговору. Макс вынул бритву, протянул подошедшему бандиту. Тот убрал платок, раскрыл лезвие и подступил к жертве вплотную, свирепо вращая единственным глазом. Увидев перед собой вытекшую фиолетово-красную впадину, Пума обреченно забилась. Что она наделал? Прощения тут не жди. Колтун ухватил ее за волосы, заломил голову вбок, обнажив беззащитную шею, приставил бритву и легонько провел по коже. Из тонкого пореза выскочили бордовые бисеринки, но ей казалось, что кровь льется ручьем.

– Вначале я отрежу тебе ушки, – зашептал бандит в самое ухо. – Потом носик. Страшнее смерти зверя нет! Вот он я, смотри. Сейчас познакомишься, – он подставил лезвие к ее носу.

Из глаз Пумы хлынули слезы. Эти слезы были настоящие.

– Минуту, Колтун! Зададим пару вопросов. Шанс дадим, на откровенность. Не захочет, она твоя, – Макс стоял сзади. – Да отойди ты! – Колтун неохотно повиновался. – Итак, дорогуша. Ты обещаешь говорить правду, и только правду?

Пума поспешно кивнула, сквозь слезы заглядывая в непроницаемые очки Макса.

– Просто отвечай на вопросы. Откуда ты знаешь Ежова. Сергея Петровича?

– Сержа? Мы случайно познакомились, в гостинице.

– Откуда у него чемодан с героином?

– Он в машине оказался.

– В какой машине? – Макс не давал время на размышления. Пока ему важны не столько ответы, он и сам их знал, сколько искренность, как она отвечает.

– Черная «Волга», машина мэра. Ее угнали, мы нашли.

– Кто угнал?

– Хряк, Валет…

– Это понятно. На кого они работают?

– Полковник сказал, что на Драму.

– Полковник?

– Полковник Краснов. Он во всем винит Драму.

– А Драма на кого работает?

– Не знаю, Макс. Краснов сказал, на какого-то Хозяина. Якобы Хозяин хочет свалить мэра, он его не устраивает, поэтому и Сержа впутали, а я прицепом. Мне все это не надо, я же девушка!

– Чей героин?

– Я так поняла, что Графа. Краснов партию перехватил, хочет на Драму свалить. Мне кажется… – Пума осеклась.

– Что тебе кажется? Говори.

– Драма ни при чем. Он наркотиками не занимается.

– А кто занимается?

– Мне кажется, это Краснов. Он просил план нарисовать.

– Какой план?

– План квартиры, где Драма деньги хранит, ключ от сейфа прячет. Краснов заставил Сержа впутать, заявление на Драму написать. Макс, я тебе как на духу, что думаю, а знать? Я не знаю.

– Это понятно. А зачем ему Драму подставлять?

– Они же братья. Ежов и Драма, а отец кто? Мэр. Вот и получается, что Краснов хочет свалить мэра. Может, он и есть Хозяин? Полковник Краснов. И все сходится!

Пума победно смотрела на мужчин, кажется, она совсем забыла о своем незавидном положении, и стоять прикованной наручниками к березе для нее самое обычное дело. Была на свалке, человека без глаза оставила, пустяки. И кто поймет женщин? Макс нехорошо усмехнулся.

– Скажи лучше, как мои приметы в газету попали?

– Откуда мне знать, – Пума потупила голову, замешательство не укрылось.

– А если подумать? Ответишь честно, будешь жить, а если нет? Тебе решать. Ты подругой Багиры была. Тебя это тоже касается. Ты дала мои приметы? Все равно узнаю, дорогуша.

– Багира у меня квартиру снимала, но подругами мы не были. Знаю, она хотела у тебя сына забрать, и рассчитывала на какого-то Фауста. Наверно, любовником ее был, иначе зачем помогать? Макс, ты очень сильный человек, все знают, – Пума говорила очень искренне. – Приметы следствию я не давала, я не самоубийца. Тут что-то личное! Не знаю, Макс, – она смотрела в темные очки преданными глазами.

Макс задумчиво отошел.

– Колтун!

Тот сразу кинулся к дереву, подступил к Пуме и приставил бритву под грудь.

– Макс! – заверещала она. – Не надо, Макс!

– Дорогуша, оставь ее! Неси канистру.

Колтун заворчал и тайком от Макса бритвой полоснул ее поперек груди, неглубоко. Пума задохнулась от боли, крик сдержала. Садист, как ни в чем ни бывало, застегнул ей шубку на одну пуговицу, чтобы скрыть рану от главаря, и потрепал девушку по щеке.

– Скрываешь ты что-то! Нехорошо. Мы тебя живьем сожжем, шашлык будет, – злорадно пообещал он, и отправился за канистрой. Макс тем временем разомкнул наручники. Вернувшись, Колтун увидел, что Пума свободна. Он поставил канистру и недовольно заявил:

– Макс! Ты это. Шалаву мне отдал!

– Мы ее с собой заберем. Пригодится еще.

В руке Макса словно ниоткуда появился пистолет, Пума замерла.

– Нет. – Колтун скривился. – Я ее здесь порешу! Она мне шнифт выпустила. Ты обещал!

– Не надо спорить, дорогуша!

Выстрел ударил по ушам и отскочил в заоблачную высь. Березы тянули сухие сучья, по небу плыли облака, а Колтун схватился за грудь, широко зевнул и вдруг упал навзничь. Шляпа слетала с головы. Макс убрал пистолет, открыл канистру и стал неспешно поливать своего помощника с головы до пят. Бензин булькал в горловине, плескался, растекался, розовыми пятнами прожигал снег, впитывался в одежду. Пума пошатнулась, ей стало дурно. Бензиновые пары колыхали воздух стеклянной пеленой. Она боялась отпустить березу, держась, чтобы не упасть, стояла и наблюдала за происходящим. Макс старательно, словно делал ответственную работу, поливал голову, вокруг проступила прошлогодняя трава. Колтун единственным глазом таращился в голубое небо, и не мог напиться. Вдруг хрипнул, изо рта плеснулся бензин. Пума тихо ахнула.

– Он жив!

– Воздух вышел, из легких, – Макс вытряхивал остатки бензина. – Иди в машину, дорогуша!

Пума сделала десяток шагов, оглянулась. Убийца делал свою привычную работу. Он закрыл канистру, отнес ее подальше, вернулся к березе, обошел кругом, осмотрелся, подобрал окурки, шляпу Колтуна, положил все это на грудь мертвеца. Бандит, который несколько минут назад наводил на нее ужас, напоминал памятник самому себе. Лежал в пальто и шляпой на груди, как гранитный монумент, поверженный наземь. Макс почистил снегом ботинки, вытер руки носовым платком, достал из кармана спички. Пума зачарованно наблюдала, дышать было больно. При малейшем движении платье, прилипшее к краям раны, наждаком рвало кожу. Раздался сильный хлопок. Огонь скакнул высоко, тут же осел и стал пожирать добычу, разбрызгивая искорки. Макс убрал пустую канистру в багажник, окинул внимательным взглядом место преступления, потом они сели в машину. Оранжевый «Москвич» не спеша тронулся в обратный путь.

– Макс, можно спросить? Один вопрос.

– Задавай.

– Как ты узнал про условный стук в дверь? Чемодан с героином. Мы же его только ночью нашли, а утром ты все знаешь. Как так?

Вместо ответа, Макс свободной рукой дотянулся до бардачка, вынул портативный магнитофон, отмотал пленку назад, включил. Она услышала голос Ежова:

– Я поехал. Слышишь? Закройся за мной. Когда вернусь, постучу вот так!

Прозвучала знакомая дробь. Макс выключил магнитофон и молча сунул его обратно в бардачок. Оказалось, все очень просто. В ее квартире подслушивающее устройство? Пума не стала спрашивать, и так все ясно. Багира – подруга Макса! Конечно, он микрофон установил. Сам или его помощники, а Пума? Чего она только не болтала там. Все прослушивается, ей стало дурно.

– Радиомикрофон, – Макс кивнул, словно услышал. – Вещь удобная. Я его в последнюю встречу установил, – он покосился на пассажирку. – Багира мать моего сына. Могу убить кого угодно. Ее нет. Ты понимаешь, что к ее смерти я отношения не имею? Вот что, дорогуша. Расскажи о своем Серже. Что он из себя представляет?

– А что рассказать, – Пума пожала плечами, поморщилась от боли. – Художник, бывший оперативник. Вроде в КГБ работал, с сердцем проблемы, приступы бывают. Вообще он добрый. Но странный. Нервный очень, говорить может ласково, а иногда так взглянет, мороз по коже.

– Импотент? – Макс спрашивал деловито, чтобы получить информацию.

– Нет. Что-то другое. В нем бешеная энергия, захлестывает его целиком. Мысли все время чем-то заняты. Это с женой его связано, убили, как Багиру. Смотрит на меня, а сам думает, как того маньяка поймать. Это его бзик. За жену отомстить.

– Понятно. А мэр, отец его. С ним знакома? – Макс повернулся. – С мэром.

– Откуда! Нет, конечно. Мы с Сержем только познакомились…

Машина с боковой дороги выехала на трассу. На горизонте показались высотные дома, город был рукой подать. Пуме не верилось, что она жива, и возвращается в город, а человек, который обманом ее похитил, догорает на свалке, наверно, одни головешки остались. Рано обрадовалась! Макс прижался к обочине и остановил машину.

– Вот что, дорогуша. Нам надо заключить деловое соглашение.

– Вначале хотел убить… – недоверчиво начала Пума.

– Хотел бы, убил, – оборвал Макс. – Не сомневайся. На свалку заехали, чтобы Колтуна замочить, а ему об этом знать не обязательно было, да и тебе тоже. Разговорить не мешало.

Пума была потрясена таким расчетом.

– А за что ты его?

– Стучал Краснову. Теперь слушай! Колтун получил задание тебя замочить, я ему помешал. Это понятно? Жизнь спас. Кто приказал? Барин. Тебя надо спрятать. Наши желания совпадают, насчет Ежова. В городе намечается заварушка, полетят головы, и Сергей Петрович пойдет в гору, в стране перемены. Твое дело бабское, постарайся за него уцепиться, выйти замуж. В этом наш с тобой договор. Я помог тебе, придет время, сочтемся. Со своей стороны, я буду тебе помогать, содействовать.

– Это каким, интересно, образом? – не удержалась Пума от язвительного замечания.

Макс без разговоров схватил ее одной рукой за волосы, другой вынул пистолет и засунул ей в рот. Пума в ужасе только глаза выпучила, запах пороха и горький вкус металла перевернули мир за один миг с ног на голову.

– Чуешь, чем пахнет? – она только моргнула. Макс не спешил, дожидаясь, пока она усвоит каждое слово. – Я буду помогать до тех пор, пока ты держишь свой язычок за зубами. В том числе и от Сергея Петровича, наш договор касается только нас. Если нарушишь, мозги твои вылетят в форточку, если захочу, то прямо сейчас. Это моя помощь, что ты живешь. Понятно, дорогуша?

Она снова моргнула, он убрал пистолет, и взялся за руль. Болтать ей больше не хотелось. Скоро они были в городе, миновали пост ГАИ, свернули под «кирпич», и по липовой аллее подкатили к высокому забору с будкой КПП. Макс посигналил. Дверь приоткрылась, показался охранник в бронежилете, на плече висел автомат. Пума ничего не понимала. Воинская часть, закрытый объект? Макс махнул рукой, железные ворота начали отъезжать в сторону. «Москвич» заехал на территорию и завернул к большому гаражу-ангару с несколькими выездами. В глубине двора за вековыми соснами виднелся особняк, туда вели обсаженные стрижеными кустами аллеи. Парень в спортивном костюме расчищал снег широким скребком. От непокрытой головы шел густой пар, он явно работал не за страх, а на совесть. Впрочем, завидев подержанный «Москвич, он заработал в два раза быстрее.

Гаражные ворота открылись, Макс заехал внутрь, они вышли из машины. К ним подошел парень в рабочем комбинезоне, поздоровался, с интересом поглядывая на Пуму.

– Стас, гостья тебе! Накормишь, спать уложишь, – Макс помолчал. – В багажнике чемодан, не трогай. Девушку не обижай, – он повернулся к Пуме. – Хозяин пока не в курсе.

– Хозяин?? – она округлила глаза.

– Кажется, мы договорились. На въезде в город? Вот что, Стас. Глаз с нее не спускать. Сбежит, кастрирую. Все понял? Вот так, Илона. Не подведите молодого человека. Мне надо ехать, а вы тут сами.

Пума вдруг застонала и, покачнувшись, оперлась рукой на капот.

– Что с тобой? – Макс поддержал ее, шубка распахнулась, он увидел разрез на платье и запекшуюся полоску крови, сочащуюся свежими каплями. – Вот сука. Стас! Вызови врача, пусть осмотрит, зашьет, не знаю. Паразит, когда успел? Отведи ее на кровать, пусть ляжет.

– Спасибо, Макс, – она оперлась на руку Стаса. – Все нормально, я дойду. Куда?

Макс не ответил, потеряв к пленнице всякий интерес, вышел из гаража и поспешил на КПП, вошел. Угрюмый тип в бронежилете сидел за радиопультом, и смотрел мультфильмы, уставившись в портативный цветной телевизор. Увлекшись, он не обратил внимания на вошедшего Макса. Остановившись за спиной, Макс бесшумно вынул пистолет. Выстрел грянул, как гром среди ясного неба. Капитана Врунгеля вместе с яхтой смело пульта: опять не повезло. Любитель мультфильмов повернул голову.

– Что ж ты, падла, наделал? – зло сказал он. – Я за телик косарь отдал.

– Будешь рычать, я его в твою шкуру заверну. – Макс говорил сдержанно. – На работе надо работать. Вызови Клопа, быстренько.

– Иди ты… на хрен.

Рукоятка пистолета с хрустом вломилась охраннику в рот. Вместе со стулом тот грохнулся на пол. Макс наступил ему на голову ботинком, не давая подняться. Отпустил.

– Ты не на зоне, Хасан, здесь другие порядки. Субординация. Знаешь такое слово? – Макс склонился над пультом, защелкал тумблерами, послышался треск радиоэфира. – Вызываю Клопа! Прием.

Макс поправил микрофон, в ожидании ответа покосился на поверженного охранника. Тот сидел на полу и пускал кровавые слюни, выплевывая осколки зубов. Макс повторил вызов.

– Клоп на связи, – откликнулся динамик.

– Где подопечный?

– В конторе.

– В конторе? Доложи по порядку.

– ГУВД. Городское управление. В 7 утра вышел из дома, 2 часа провел в гостинице, потом в контору пошел. Пешком. Минут сорок назад. Пока не выходил, жду.

– Продолжай наблюдение, скоро подъеду. Конец связи.

Макс отключил рацию, взялся за телефон. Длинные гудки следовали один за другим, трубку не снимали.

– Стоять! – сказал Макс, заметив, что Хасан начал обходить его, намереваясь добраться до автомата. – Неймется, дорогуша?

Хасан по-волчьи сверкнул глазами и выпустил кровавую жижу под ноги.

– Все равно ты не пахан. Ты ссучился, властям служишь.

Макс тем временем набрал другой номер, трубку сняли.

– Привет, Джексон. Жду вас на базе, работа есть, срочно. Нет, не все, – Макс покосился на охранника. – Передай Мамонту, я его протеже уволил. Пусть пистон ему вставит в одно место. Все, отбой.

За время разговора Хасана словно подменили. Он сник, кисти рук заелозили в воздухе, как будто он потерял дар речи и пытался перейти на азбуку глухонемых.

– Макс, ты чего, – выдавил он. – Прости, Макс.

– Мамонт простит. Я тебе не авторитет.

– В натуре, Макс. Пожалуйста, извини!

– На колени.

Хасан исполнил приказание… В это время зазвонил телефон, Макс ответил:

– Слушаю.

– Дорогуша Макс, – шипящий голос был искажен дополнительным устройством. – Твой ублюдок у меня. Слышишь? – в трубке раздался детский голос, и тут же оборвался.

– Игорь? – лоб Макса мгновенно покрылся испариной.

– Игорек хороший мальчик, – голос был дружелюбен, не смотря на технические помехи. – Бормана пришлось убрать. Вот так, Макс! Прежде чем делать глупости, хорошенько подумай.

– Ты кто? – правое веко у Макса задергалось, нервный тик. В жизни не бывало. – Ты кто?..

Но трубку уже повесили. Хасан смиренно стоял на коленях.

Глава 17

Реванш

Долг платежом красен.

Поговорка.

(Тетрадь Драмы)

– Здравствуйте! – сказал я, ожидая ответного приветствия, но полковник словно лягушку проглотил. К вам покойники на прием, часом, не приходили? А задушенные младенцы, мужики с топорами да вилами? Вам его не понять. Наконец, столбняк прошел, сыворотка не понадобилась. Слегка прихрамывая, полковник приблизился к массивному столу, похожему на бульдозер.

– Здравствуйте, – нехорошим голосом сказал он и сел за свой «бульдозер» с таким видом, словно собирался меня переехать, глаза пялились куда-то выше головы, как будто не узнавая. – Вы по какому вопросу?

И он еще спрашивает!?

– Как прошла премьера, что газеты пишут, – поинтересовался я. – Вы меня не узнаете?

Он с отвращением опустил взгляд на мою распахнутую дубленку, и сморщился, как Змей Горыныч при виде Павки Корчагина.

– Почему я, собственно, должен вас узнавать, – он выплюнул струю дыма в мой адрес. – Вы сюда шутить пришли, гражданин?

Я поспешно снял шапку, и начал в руках ее ломать. Могу и вприсядку пойти! Лишь бы извинился, да деньги вернул, дело принципа, и дело с концом, нам еще жить в этом городе. Точнее, как-то уживаться.

– Как здоровье супруги, Николай Николаевич?

– Меня зовут Федор Ильич. И не забывайте, где находитесь, – полковник сделал серьезную паузу. – Кстати, вы не представились.

– Константинов. Валерий Петрович, кандидат наук, – бодро отрапортовал я. – В ресторане, помните? Коньяк вместе кушали. Присесть позволите?

– Молодой человек. А вы часом не пьяны?

Не без этого, мысленно согласился я, но зачем же хамить. Сделав вид, что обиделся, я повернулся к выходу:

– Знаете, товарищ артист. Я, пожалуй, пойду. Засиделся тут у вас, а мне еще в КГБ надо, – я надел шапку и сделал ему ручкой. – Кланяйтесь Нижнему Тагилу, вас там с собаками ищут. Пока, начальник.

Кажется, я нечаянно попал в больное место, полковник даже привстал:

– Валерий Петрович! Зачем же сразу КГБ. Может и я смогу быть полезен?

– Еще как сможете.

– Прошу вас, раздевайтесь! Вешалка в углу, – его облик переменился. Из бюрократа, который только что без отбойного молотка стены буравил, полковник превратился в Снегурочку, раскосые глаза рассыпались морщинками, а каменный доселе лик словно сливочным маслом намазали, аж засветился весь. Так и быть, на первый раз прощаю. Повесив дубленку на крюк и накрыв ее енотом, я деловито потер руки, слегка волнуясь, как хирург перед ответственной операцией.

– Проходите, Валерий Петрович! Располагайтесь, где вам удобней, – полковник напоминал радушную хозяйку, не знающую, как рассадить и чем угощать дорогих гостей. – Что там у вас стряслось, рассказывайте!

Я сел в кресло для посетителей с краю стола.

– У меня ничего не стряслось, – бодро сказал я.

– То есть, – он опять нахмурился.

– Так, небольшие неприятности, а вот у вас действительно стряслось.

– Это в каком смысле?

– В прямом. Я остался жив! Хотя ваши люди вели себя не очень корректно, я зла на них не держу, и готов простить, но с одним условием.

– Вас кто-то обидел?

– Если считаете, что, ограбив или убив, меня можно обидеть, то заблуждаетесь. Ограбили – да! Обидели – вовсе нет. Наоборот, я получил громадное удовольствие! Приятно сознавать, что наш советский театр перешагнул рамки казенного искусства, и двинулся в массы, в народ. По домам, квартирам, по спальням. Чудесно провести вечер с Дездемоной! Испугаться настоящего Отелло, наблюдать, как он душит свою супругу на вашей собственной кровати, какой взрыв эмоций, эффект достоверности! Ощутить себя отравленным, потом задушенным и ограбленным, а потом круглым идиотом. Какие тут могут быть обиды? Что вы. Кажется, вы мне контрамарку обещали? А лучше постоянный абонемент. Приобрету.

– Значит, вас ограбили, – полковник был само терпение.

– Пустяки, – я беззаботно махнул рукой. – Ограбили, хотели отравить, не тут-то было.

– Валерий Петрович, давайте по порядку, – он изобразил на лице рвение докопаться до истины. – Вы меня совсем запутали. Кто, когда, где?

– Ваши люди, у меня дома, вчера. Но вы забыли главное: сколько. По самым скромным подсчетам, а мог и прибавить, но я честный человек! 100 тысяч долларов.

– Вы шутите?

– Это для вас шутки, а для меня большие деньги.

– Я не про деньги, Валерий Петрович. Вы сказали: мои люди, – полковник сдвинул брови и покачал головой. – Должен разочаровать. Не все, кто носит форму и служит в милиции, мои люди. Есть пока и недостойные в наших рядах. Вы кого имеете в виду?

– Я имею в виду негра и вашу мнимую жену.

– Негра. Мнимую жену, – полковник смотрел с сожалением.

– Конечно, мнимую. Полковник не будет рисковать женой настоящей, толкать на ограбление банков и мирных граждан! Не в Америке живем, слава богу. Или у вас другое мнение?

– Другое. Вы алкоголик, Валерий Петрович?

– С чего взяли, вы не нарколог, – грубо ответил я.

– Несете какую-то несусветную ахинею. Вам необходимо лечиться, и чем раньше, тем лучше. Белая горячка до добра не доводит. Вначале галлюцинации, потом голоса услышите, лаять начнете, на людей кидаться. Со здоровьем шутить опасно.

– Значит, горячка?

– Белочка, – утешающим тоном сказал полковник.

– Но я негра своими глазами видел! В своей кровати.

– А вы себя слышите? Негр в вашей кровати. Представить страшно.

– Он задушил Дездемону, потом меня, потом сейф открыл.

– Померещилось.

– Но денег-то нет!? – воскликнул я. – Сейф пустой.

– И трупов нет, ни вашего, ни Дездемоны. Значит, и денег не было.

– Были, – я не хотел сдаваться.

– Не было, Валерий Петрович. Пить меньше надо, – полковник залихватски щелкнул себя пальцем по горлу, наркологи, они с подходцем. – Слушать страшно, что вы говорите. Полковники по ресторанам гуляют, за артистов себя выдают, жены их с неграми сейфы громят, людей на кроватях душат, это же бред сивой кобылы.

– Никакой надежды?

– Никакой.

– Значит, сумасшедший?

– Именно. Вы сами это сказали, значит, не все потеряно, – полковник смотрел изучающе. – Помните, Валерий Петрович, однажды вас по голове молотком ударили?

– Это были… вы?! – закричал я в ужасе. Он даже опешил.

– Вы и в самом деле. Сумасшедший.

Меня затрясло, окосевшие глаза сошлись на переносице, из груди вырвался странный смех, меня скрючило, как Квазимодо при виде Эсмеральды. Полковник испугался, и даже схватился за телефон, собираясь вызвать психиатричку. Но не успел. Я выложил на стол снимки, веером. И посмотрел на него этаким чертом.

– Что это, – он близоруко сощурился.

– Это? Бред сивой кобылы. Как раз, что померещилось. Негры, сейфы, полковничьи жены, пушки заряжены, сцены удушения.

Половник надел очки и стал внимательно рассматривать снимки. Минут пять любовался, если не больше, я даже скучать начал без его нападок.

– У вас нет «Мурзилки»?

– Чего, – он поднял задумчивые глаза.

– Журнал какой-нибудь, – робко попросил я, – с картинками. Люблю, знаете…

Он понимающе кивнул, открыл папку на углу стола, вынул пару фотографий, молча подал. Кажется, сегодня День фотографа? Вот черт. Настал мой черед. Мурашки забегали по спине, пятки вдруг зачесались, намекая, что пора драпать, а нос вспотел, как лысина Мефистофеля. Вспоротое брюхо с разошедшимися краями и красным маревом внутри, белки глаз размером с футбольные мячики, вот и все, что осталось от ночного обидчика. Убили негра. Кровавые каракули на обоях.

– Драма, – сказал полковник.

– Что? – я вздрогнул, чувство юмора стало мне изменять.

– Он написал на стене перед смертью «Драма». Надо полагать, кличка убийцы. Кстати, где и как вы провели минувшую ночь? Ограбление, как я понял, произошло вечером. Кстати. Алиби у вас есть?

– Ночью я был без сознания.

– Да вы что! Всю ночь напролет? Звучит неубедительно. Одним словом, алиби у вас нет. Еще. Помощь следствию зачтется. Вы не знаете, кто такой Драма?

Я жевал глазами фотографию:

– Надпись сделал убийца, кто еще! Человек с такой раной физически не способен оклеветать ближнего.

– Оклеветать не способен. А вот правду написать, чтобы отомстить, вполне.

– Но это не есть правда, – вяло заспорил я.

– Почему так решили? Вы явно что-то скрываете, Валерий Петрович.

– Вы прекрасно знаете, что Драма это я. Но Драма не убивал, его самого чуть не убили.

– Шутите, – полковник издевался. – Вы – Драма?!

– А что тут дурного. Драматург.

– Подарок судьбы! – полковник ухмыльнулся, достал из папки листок бумаги. – Сейчас зачитаю. Начальнику милиции. От гражданки Граниной И.А. заявление. Прошу оградить меня от угроз сутенера по кличке Драма, в скобочках Драматург. Он втягивает меня в авантюры, заставляет заниматься проституцией. На попытки обратиться в милицию угрожает расправой. Если со мной что-нибудь случится, знайте, это дело рук Драмы. Дата, подпись. Написано не очень грамотно, но суть понятна, – полковник поднял глаза. – Не желаете ознакомиться? Прошу! Это копия.

– Это фальшивка! С гражданкой Граниной мы не виделись больше года.

– А вы уверены, что ваша бывшая знакомая жива и здорова? А, Валерий Петрович? Этот бедняга, которому вы живот разрезали, был ее женихом. Он отнял у вас Пуму, лучшую вашу добытчицу, вы отомстили жестоко. Да вы страшный человек, Валерий Петрович! Руки ваши по локоть в крови.

Зазвонил один из телефонов на столе. Полковник взял трубку, что-то выслушал, удивленно вскинул брови и уставился на меня. Закончив разговор, он сообщил:

– Валерий Петрович. У вас на квартире произошло двойное убийство. Да вы маньяк.

Я похолодел. Лидия Аристарховна была права, когда советовала убираться куда подальше.

– Федор Ильич, вы подтвердите мое алиби? – заискивающе спросил я. – Разрешите закурить, что-то я нервничаю.

Полковник понимающе кивнул, двинул пепельницу и пачку сигарет с зажигалкой. Пока я закуривал, он что-то соображал, тут запищал селектор, он придавил клавишу, послышался голос секретарши:

– Федор Ильич! Я подготовила документы. Вам занести?

– Я занят, – отрубил полковник, на миг задумался. – Вы свободны, понадобитесь после обеда, – и он отключился, бросив на меня беспокойный взгляд.

– Нет уж, позвольте! – запротестовал я.

Прежде, чем он успел остановить, я вскочил и выбежал из кабинета. В приемной, за большой пишущей машинкой сидела она, Марина! И сережки от малахитового гарнитура были на ней: ай, да сюрприз! Мое внезапное появление ее шокировало. В милицейской форме она показалась мне краше всех женщин на земле, я почти влюбился.

– Здравствуй, моя ненаглядная! Головушка не болит?

– Здравствуйте, гражданин, – сухо отвечала она, зеленые глаза ядовито блеснули.

– Ядра чистый изумруд. Помнишь? Мое предложение в силе. Бросай мужа и выходи за меня, я слов на ветер не бросаю! Мерси, что не угробила.

Поскольку она сидела каменным изваянием, я наклонился, поцеловал ее задорный носик, и ринулся обратно в кабинет, где предстоял очередной раунд без правил. Трупы брызгами летели в разные стороны, битва чемпионов, куда деваться.

– Срочно, Иван. Немедленно, – полковник закончил разговор, положил трубку и уставился в мою сторону рассеянным взором.

– Неосторожно, Федор Ильич! Ваша карта бита, – сообщил я, усаживаясь на место, взял из пепельницы брошенную впопыхах сигарету. – Угораздило секретаршу впутать. Доверенное лицо? Это я так интересуюсь, вдруг не договоримся.

– Щенок, – процедил он, нажал клавишу. – Дежурный! Конвой в кабинет.

И воззрился на меня с нескрываемым любопытством.

– Федор Ильич, не делайте глупостей. Если я через час отсюда не выйду, то Сергей Петрович, мой брат, перейдет к активным действиям. Да и мэр будет недоволен.

Болевые точки я нащупал, и теперь аккуратно надавил. Полковник словно мышь зубами схватил, так его скривило. Улыбка на лице превратилась в сморщенный блин. Я выпустил струйку дыма, и колечки нимбами поплыли над его грешной головой. Полковник не сдавался.

– Что ты хочешь?

– Вот. Наконец! Что мы в самом деле. Конвоем друг друга пугаем! Попросите Марину, пусть кофейку приготовит.

– А чай не устроит?

– Устроит, если с лимоном.

– Так и быть, уважу напоследок, – он опять ткнул пальцем в измученный селектор. – Марина, еще не ушли? Будьте любезны, чаю нам сделайте.

– Про лимон не забудьте.

Полковник огрел меня чугунным взглядом, и как раз, коротко стукнув, в дверях возник верзила-сержант, доложиться не успел.

– Отставить конвой! – полковник взмахнул рукой. – Свободен.

Сержант медлил. Это в кабинете, чуть зевнул, и жизнь кувырком насмарку. А у сержанта? По расписанию. Точнее, по приказу. Полковник закрякал, как лебедь-шипун, и замахал руками, поднимая ветер, еще чуть-чуть, и взлетит. Сержанта смыло ураганом. Марина внесла нагруженный поднос, расставила чашки, взглянула на полковника, ожидая распоряжений.

– Спасибо, родная, – обнаглев, я хлопнул ее по тугому милицейскому заду. Она подпрыгнула и выбежала из кабинета. Своим отчаянным блефом я показывал, что на руках у меня сильная карта, и плевать я хотел на все казенные порядки.

– Давай к делу, – полковник звякнул ложечкой. – Зачем пожаловал?

Чайная церемония окончена. Какой чай? Стакан водки был бы в самый раз.

– За своими деньгами.

– И все?

– Пока все.

– Почему ты решил искать их здесь? Глупо.

– Федор Ильич, не будем кружить. Если я пришел, значит, все просчитал. Зачем тратить время. Мы не в суде, разговор тет-а-тет. Мои деньги у вас. Возвращаете целиком и полностью. Если нет, ситуация может из-под контроля, за брата не отвечаю. Несчастные мои доллары. Вы миллионами ворочаете, а тут дело принципа.

– И причем тут твой брат?

– Вопрос не по адресу. Угнали «Волгу», разве я это сделал? Наехали на мэра, ему угрожают расправой, город шумит, тревога в округах. Некий Фауст, он до всех доберется. Хозяин на измене.

– Хорошо, получишь свои деньги! Вечером.

– Почему же вечером? – я капризничал.

– Я отдам собственные деньги. 100 тысяч.

– Мне ваши деньги ни к чему, я не вымогатель. Устроите засаду? Отдайте сейчас.

– Твои деньги вещественная улика. Таксист, который милицию вызвал, сдал дипломат. Есть протокол изъятия. Какая тебе разница?

– Объяснять долго! Отдайте деньги, и дело в шляпе.

Полковник повернулся, открыл свой сейф, вытащил дипломат. Поставил на стол.

– Это дипломат негра, которого ты зарезал. В нем твои деньги.

Он озвучивает совершенно ненужные детали, значит, записывает разговор на магнитофон. Ну и что? Это его слова, не мои. Отступать нельзя, пойдем до конца.

– Пересчитывать не надо? – я поднялся с самой дружелюбной улыбкой.

Как только возьму дипломат и выйду из кабинета, меня арестуют за покушение на жизнь полковника МВД. Это терроризм, греметь костями до Магадана, и это еще мечты, убьют в камере, тут вариантов нет.

– Не надо! – злорадно сказал полковник. – Можешь проваливать, и побыстрей.

Этого следовало ожидать, только это еще не финал.

– Руки на стол, – тихо сказал я и прицелился ему в лоб. Мой стартовый пистолет 45 калибра вступил, наконец-то, в игру. Полковник округлил глаза, положил руки на стол и как-то обмяк. Еще бы, он понял, что я придурок и готов на все, лишь бы освободить мир от такого чудовища. Я зашел ему за спину и сунул ствол в полковничье ухо, он конвульсивно дернулся.

– Совсем рехнулся.

– Ты подписал мне смертныйприговор, терять нечего.

– Пошел к черту, – глухо зарычал он по своей милицейской привычке, а я начал нажимать на спуск. Это движение, когда ствол упирается в перепонку, нельзя не почувствовать, он замер. Тут одно неверное движение, и мозги вылетят из черепной коробки, и залетят в открытый сейф.

– Вот теперь, Барин, начнется разговор по существу.

Глава 18

Лиза

И ты, Брут?

«Юлий Цезарь». Шекспир.

Лиза с отрешенным видом сидела на диване, курила сигарету за сигаретой, и слушала пьяные излияния Графа. Он пил всю ночь напролет, расспрашивал про мать, но Лиза, пережившая душевное потрясение, вызванная попыткой суицида, упорно молчала. Несколько рюмок водки, выпитых по настоянию Графа, сняли нервное напряжение, и она с вежливым любопытством внимала его несвязной болтовне. Шериф, тибетский дог пятнистой масти, лежал у тлеющего камина, положив лобастую голову на передние лапы, и переводил умный взгляд с Лизы на Графа, словно удивляясь, чего это хозяин так взволнован и почему уделят какой-то девчонке столько внимания.

– Ты моя дочь! И такая дуреха, – Граф сокрушенно качал лысиной. – Разве я враг? Отец не может быть врагом. Пусть я непутевый отец, всю жизнь со шлюхами прожил, но я не враг. Ты моя дочь, этим все сказано. Молчишь. Не бойся, дуреха, я на тебя не в обиде. Спид – ерунда, вылечим. В Америке лечат, значит, поедем в Америку. Ты за маму на меня не сердись, я же не знал, что у меня такая дочь. Лиза, голубушка, да ты просто красавица! Честное слово, я тебе очень рад. Очень! Ты веришь папе? Молчишь. Правильно, я тоже никому не верю. Все сволочи! Все люди скоты.

Граф ударил кулаком по низкому широкому столу, уставленному пустыми бутылками и грязными блюдцами. По каким-то причинам он отпустил весь персонал, и они в доме находились вдвоем. Шериф встревоженно поднял голову и негромко визгнул.

– Меня, Графа! Посмели обворовать. Крысы! Да я их передавлю, как тараканов. Ты веришь? – Лиза кивнула. Граф сразу успокоился. – Правильно, мне можно верить, я папа. Дуреха, что выдумала, в петлю полезла. Ты у меня принцессой жить будешь! Жениха тебе найду, не дерьмо какое-нибудь. Прости папу, Лиза, доченька моя. Осел старый, дожил до старости, лысый уже, – Граф хлопнул себя ладонью по лбу. – А не знал, что у меня такая дочь, да еще красавица, – он пьяно улыбнулся. – Но теперь все будет замечательно, исправлюсь. Не веришь? Зря, доченька, зря. Твой папа не из последних людей, он – сила! Хочешь, дочь, на коленях ползать буду, прощения просить? Перед тобой. Сейчас еще рюмку выпью и буду просить.

Граф наполнил рюмку вровень с краями, осторожно поднял.

– За твое здоровье, доченька, – выпил, закусывать не стал, осоловевшим взглядом посмотрел на Шерифа. – У, песья морда. Иди ко мне! – он хлопнул ладонью по бедру. Пес с шумом поднялся и подошел, оказавшись едва ли не выше сидящего хозяина. В припадке нежности Граф облобызал холодный нос Шерифа, обнял его за шею. – Сидеть, зверюга! Ты почему такой большой вырос? Не отворачивайся, собака такая.

Шериф сонно посмотрел на Лизу и широко зевнул, показав пасть невероятных размеров, на выгнутом языке, похожем на детскую горку во дворах, тоже были черные пятна. Граф умилился:

– Нет, ты не пес. Ты лев! Скотина безрогая.

Пес снисходительно принимал ласки мертвецки пьяного хозяина, трепавшего ему загривок, и вдруг глухо заворчал, повернувшись к окну. Во дворе остановилась машина, хлопнули дверки. В открытую форточку донеслись скрипучие шаги. Граф икнул.

– Ребята Драму привезли, – удовлетворенно сказал он. – Сейчас посмотришь, доченька, что мы с ним сделаем. Ты должна учиться. Пока я жив, а как же. Ты моя дочь, царица! А, Шериф? Покажем Драме кузькину мать? – ласково спросил Граф. – На дыбу повесим, обязательно, а как же! В казематы его.

Короткая шерсть на загривке поднялась дыбом, пес вскочил, повернулся к двери, сморщил нос и вдруг оглушительно гавкнул. Звук был таким громким, что Лиза от испуга закрыла уши.

– Сидеть! – сердито приказал Граф. – Девочку напугал. Не стыдно?

Шериф сел, спрятал зубы, виновато глянул на хозяина и снова уставился на дверь. Граф трепал его могучую шею, пес делал вид, что успокоился, однако шерсть на загривке стояла торчком, напоминая испачканную щетку для обуви.

Дверь, украшенная фамильным гербом, распахнулась. В дверном проеме стоял незнакомый Графу мужчина в клетчатом пальто, с пистолетом в руке, агрессивный облик которого не предвещал ничего хорошего. Шериф вскочил и глухо зарычал в ожидании команды, глаза налились кровью. Как бы ни был пьян Граф, он всегда соображал быстро.

– Фас!

Одним прыжком Шериф преодолел комнату. Ежов увидел пятнистую массу мышц, отпрянул назад. Пес вытянулся во втором прыжке, и в следующий миг его шея была стиснута между дверью и косяком. Яростное рычание превратилось в жалобный вой. Ежов тянул дверь на себя, упершись ногой в косяк. Оскаленная пасть с острыми клыками придавала сил. Слюна ручьем полилась на пол, выпуклые глаза, похожие на маслины, подернулись стеклянной поволокой, хриплое дыхание замерло. Граф и Лиза видели, как задние лапы пса беспомощно елозили по паркету, как хвост, поначалу выгнутый саблей, вдруг обвис, зад завалил набок. Тело Шерифа задергалось в предсмертных судорогах.

– Не сметь!! – заорал Граф.

Не поднимаясь с софы, он выхватил из-под стола небольшой пистолет, лежавший в тайнике на такой вот крайний случай, бог знает, сколько времени, и открыл огонь по двери. Перепуганная Лиза забилась в угол и обхватила голову руками. После шестого выстрела механизм защелкал вхолостую, в запале Граф не оставил ни одного патрона. После шума наступила какая-то звенящая тишина, наполненная запахом пороха. Дверь отворилась, бездыханное тело пса шмякнулось тяжелой головой об пол, лапы все еще вздрагивали. Незнакомец показался из-за косяка живой и невредимый, только на клетчатом пальто повисли несколько мелких стружек, выбитых пулями из двери. Граф перевел взгляд на Шерифа, не желая поверить, что пес мертв.

– За что, – просипел он.

– Легко посылать друзей на смерть, тяжело их потом оплакивать, – переступив тело мертвого пса, Ежов вошел в комнату, окинул обстановку взглядом, уставился на Лизу.

– Твоя пассия? Пусть выйдет, есть разговор.

В руке Ежова был пистолет, который пока не выстрелил ни разу, но спорить трудно. Граф положил свой ствол, запахнул белый махровый халат, перепачканный следами женской помады.

– Она останется здесь.

– Несовершеннолетних растлеваешь?

– Это моя дочь!

– Ей лучше уйти.

– Она останется здесь, – уперся Граф, вперив в Ежова бусинки черных глаз, блестящих от выпитого алкоголя. – В своем доме я распоряжаюсь сам. Ты знаешь, кто я такой?

– Знаю, Граф.

– Тогда брысь отсюда.

– Надо поговорить.

– Ты принес горе в мой дом, – Граф посмотрел на пса. – Ответишь потом! А сейчас уходи.

– Нет, Граф. Вначале поговорим. Это в твоих интересах.

– Ты, глупый человек, убил Шерифа, и сейчас споришь. Не заставляй повторять. Мне нет никакого дела до чьих-либо интересов. Пошел вон!

– Будь справедлив, – Ежов покосился на Лизу. Неким странным образом двое мужчин соревновались перед юной девушкой не столько в красноречии, сколько в установках на жизнь, им обоим было важно этот спор не проиграть, Лиза оказалась третейским судьей, хотя никто ее мнением не интересовался. – Граф, ты скомандовал «фас», я защищался.

– Ты зашел без спроса! Пес защищал дом, это его долг.

– Представь, у меня тоже есть долг.

– Ты кто?

– Сергей Петрович. Ежов. Майор безопасности.

Граф даже бровью не повел.

– Что тебе надо? Майор, сын мэра, – он усмехнулся, посмотрел на Лизу. – Удостоверение не спрашиваю. Наслышан. Это майор в отставке, Лиза, видишь, как все не просто в этом мире. Все хорошо, не бойся. Мы немного побеседуем. Если хочешь, можешь идти к себе, ты устала?

Лиза посмотрела на пятнистую груду Шерифа, отрицательно помотала головой.

– Видишь, майор. Вся в меня! Не вовремя ты пришел. Что у тебя, выкладывай.

Ежов под взглядом Графа, продолжающего сверлить его буравчиками глаз, отошел в угол комнаты и сел в кресло, пистолет держал в руке, положив на колени. Лиза, ее отец, и вход с телом Шерифа, теперь находились в общем секторе обзора.

– Хочешь знать, кто у тебя героин увел?

Лиза бросила взгляд на отца, насупилась. Граф отмахнулся:

– Я и так знаю. Драма! Это все?

– Нет, не Драма. Барин.

– Не может быть, – Граф презрительно рассмеялся. – Во-первых, мы с ним друзья, а во-вторых, кто такой Барин? Вообще не знаю. Был дружок в детстве, про него речь?

– Друзья предают, и не так уж редко. Барин тот самый, из детства.

Граф озадачился. Информация была личной, конфиденциальной, и, если этот человек в курсе, значит, его речи имеют значение. В любом случае, Графу надо было выиграть время, он не мог понять, почему Рахит медлит? Как этот Ежов сюда проник, почему ведет себя столь наглым образом? Но все эти мысли он хорошо прятал, оставляя на момент, когда жизнь повернет в нормальное русло.

– Чем докажешь?

– Чемодан с героином у меня. А взял я его у Барина.

– Насмешил! – Граф деланно рассмеялся. – Если Барин увел чемодан, то тебе бы он никак не отдал. Героин вообще не моя тема, засунь свой чемодан, сам знаешь, куда.

Ежов приподнял пистолет, покачал им в воздухе.

– Это «Макаров»: между прочим, табельное оружие. У него есть номер. Позвони Барину и продиктуй, он обрадуется. Предупреди, что из него человека убили. На квартире у Драмы. Твой китаец убил, Рахит, которого ты, как Шерифа, послал, сам не ведая куда.

Граф запутался, пьяные мозги не справлялись.

– Выпить хочешь?

– Спасибо, нет. При исполнении.

– Майор вернулся в строй. И зачем прибыл?

– Арестовать тебя, если, конечно, не договоримся.

– Так я и думал, – Граф посмотрел на Лизу и развел руками. – Не я плохой, доченька, жизнь такая. Хорошо! Свои люди в конторе не помешают. Лиза, закрой уши, – строго сказал он и тут же хмыкнул. – Шучу я, шучу. Говори, майор. Сколько? Можешь не стесняться, моя дочь умница.

– Ты не понял, Граф. Я предлагаю натуральный обмен. Захотел говорить при дочери, твоя проблема. Ты даешь мне один адрес, я оставляю тебе свободу. Сделка разовая, и ни к чему более не обязывает.

– Я и так свободен, сделка не равноценная.

– Ты свободен, пока не принял решение. Попадешь за решетку, маленьким сроком не отделаешься.

– Сынок. Тебе стукач нужен? Не там ищешь. Даже если арестуешь, дольше трех суток не удержишь. Против меня ничего нет.

– Наркотики статья серьезная.

– Кому как. Даже если случится невероятное, небо на землю упадет, и ты меня упрячешь, лучше на зоне быть человеком, чем на свободе стукачом. Это невозможно. Я на тюрьме буду жить лучше, чем ты на воле, тем более, что жить ты вообще не будешь. Посему не ты, а я тебе предлагаю сделку. Стоит ли умирать ради карьеры и служебного рвения? Сдается, ты парень с головой, и мог бы найти ей лучшее применение, чем совать в петлю, – тут Граф осекся, посмотрел на Лизу. – Извини, доченька. Разговор взрослый, это образное выражение. Я покупаю дяденьку, а он не понимает своего счастья.

– Все можно купить, но не все продается. – Ежов посмотрел на часы. – Нельзя купить дружбу и любовь, а если продаются, то суррогаты. И верность нельзя купить. Шериф служил не за деньги? Но ты, и тебе подобные люди, пользуетесь суррогатами, думая, что так и должно быть. Разврат принимаете за любовь. Лесть за верность. Выгоду за дружбу. Деньги заслонили мир, и весь мир для вас деньги, вы сами суррогат. Вы ради денег преступаете не только закон, но честь и совесть, любовь и уважение близких. Твоя дочь не понимает, но чувствует, что прав я, а не ты, великий Граф, и ты сделаешь все, чтобы ее испортить, сделать подобной себе, и это хуже всего.

Граф бросил взгляд на Лизу, которая слушала, раскрыв свои синие блюдца.

– Ты не прав, парень, – сердито сказал он. – Деньги дают власть, дают свободу жить, как ты хочешь. Я могу позволить себе то, что другому не знать никогда. Это счастье – обладать всем, что пожелаешь. Не прогибаться под мир, а его гнуть под себя. Это право сильных людей, подобных мне, это мы правим миром, и мы выше закона. Ваши законы ложь, они существуют для устрашения баранов, для их обмана. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь! А у нас, кого вы называете преступниками, свой закон – волчий. Мы покупаем ваших пастухов, и они послушны нам, а не вашему овечьему царству. Наш закон – сила. Нарушителю – смерть, и позор. А ты что предлагаешь? Сучий обмен – свободу за адресок. Нет, майор. Да я быстрее могилу вырою и сам в нее лягу, чем соглашусь.

– Мафия всемогуща, мафия бессмертна, а на самом деле – пустота, обман, пустышка.

– Пустота?? – Граф рассмеялся. – А хочешь, майор, я подарю тебе миллион! Миллион долларов, вот прямо сейчас. С одним условием. Ты будешь работать на меня год. И делать ничего не надо, я сам все делаю, но – ты будешь знать, что сидишь в моем кармане. А там посмотрим. Если понравится, будем работать конкретно. Что тебе дает КПСС? Лапшу на уши, язву желудка и пенсию отставника? А я вот, предлагаю реальную вещь. Не шучу. Миллион наличными. А вот адрес не дам.

– Миллион не нужен, – с достоинством сказал Ежов. – Адрес!

– Два миллиона, – не растерялся Граф и посмотрел на Лизу. Он словно бы играл в карты, взвинчивал ставки, шел ва-банк, блефовал. Такая была натура, а деньги приложатся. Ему надо было сейчас победить упрямого майора, который свалился ему на голову, и даже убил Шерифа, но такая игра ему нравилась. Это настоящая игра, как русская рулетка. Азарт всему голова? Нет. Как раз голову Граф не терял никогда, он только играл в азарт, мошенничал, рассчитывая, что противник потеряет ее первым. Из ситуации надо выбраться, все остальное решаемо.

– Нет, – Ежов поправил повязку на руке, поморщился. Не просить же у Графа, вместо миллиона или двух, обычный бинт. – Мне деньги не нужны.

– Умрешь по-царски! Позвать девочек? – Граф искал его слабое место. – Миллион в кармане, водка в стакане, смерть на дыбе! Или на плахе, тоже не плохо.

– Плаха, дыба? В Средневековье тебе родиться, был бы человеком.

Граф плеснул водки в стакан.

– Погуляем на твоих поминках! Хорошая мысль? Люблю местами переставлять. Вначале поминки, водка и девки, а потом казнь, можно сразу казнить, – он выпил, крякнул. – Лучше работать на мафию, чем на червей. Соглашайся, майор!

– Не люблю мафию. – Ежов как будто заскучал.

– Понимаю! Тебя в детстве хулиганы напугали. Вот и пошел служить, карьеру делать. Мафию любить не надо, она не женщина, а вот считаться и уважать, будьте любезны. Доченька, я золотом тебя осыплю. И грехи свои отмолю. Слышишь?

– Тебе их вовек не отмолить, – сказал Ежов.

– Кто кается, тому прощено будет. И доченька меня простит. Да, Лиза?

– Если каешься, переведи миллионы на счет детского дома, где она воспитывалась.

Это был удар. Граф прикрыл глаза ладонью, чтобы скрыть замешательства. Откуда майор может знать? Про Барина, про дочь из детдома. Он сам про нее не знал.

– Детям помочь святое дело, – пробормотал он. – Миллионы до детишек не дойдут, вы их по дачам обкомовским растащите. А переведу! Лиза, честное слово. Кстати, майор. Чей адресок спрашиваешь? Вдруг интересы сходятся.

– Хозяина.

Граф удивился.

– Что в мире творится, майор! Контора не знает Хозяина? Бред…

Наконец-то! В коридоре хлопнула далекая дверь, послышались шаги. Присутствующие повернули головы, ожидая появления одного и того же человека. На пороге возник Рахит с дорожной сумкой на колесиках. Он оставил ее в коридоре, сам равнодушно переступил Шерифа. На плече висел «УЗИ», короткоствольный автомат израильского производства.

– А вот и Рахит! – воскликнул Граф. – Драму привезли?

– Нет, – односложно ответил слуга, не считая нужным вдаваться в подробности.

– А где ребята, что за сумку ты приволок?

– Кончились ребята.

– Как это. Малой и Бандера?

– В морге, оба.

– Говори внятно. – Граф хмурил лоб. – Что произошло?

– Порядок, шеф. – Рахит обращался к Ежову. – Какие будут указания?

– Этот парень, – ухмыльнулся Граф. – Представляешь! Хочет меня арестовать.

– На его месте я бы тебя замочил.

– Что ты сказал?

– Я работаю на него.

– Ты с ума сошел, – Граф вдруг понял, что это правда. Вот откуда гость знает про Лизу, что она из детдома, и здесь появился не случайно, и ребята в морге с его помощью оказались. И все же не мог поверить. – Это комитетчик! Рахит. Ты что творишь?

– Я знаю, что делаю. Твое время кончилось, – Рахит направил автомат на Графа. – Может, порешим его?

Лиза закрыла лицо ладонями, ожидая новой стрельбы. Она была в ужасе и не понимала, что тут сейчас происходит.

– Рахит, я предательство никому не прощаю. – Граф терял жизненные опоры. – Опомнись.

– Ты говорил, подвал у него надежный, – Ежов смотрел на Лизу, задумчиво потирая пальцем шрам на подбородке. – Запри его там, и свяжи покрепче.

– Понял. Вставай, Граф!

– Забыл, откуда я тебя вытащил? Урод.

Удар ногой в лицо опрокинул Графа на софу. Лиза взвизгнула.

– Заткни пасть, ублюдок. Это ты меня уродом сделал. Вставай!

Граф сел, рукавом промокнул кровь, сочившуюся из разбитой губы.

– Что же ты делаешь! При родной дочери. Ты труп, Рахит, – Граф вытянул руки, как бы предлагая надеть наручники, подмигнул дочери. – Мечи карты, майор! Вызывай, докладывай, кто там главный. Ничего, Лиза! Папа твой повоюет. Майор, девочку не обижай. Дайте одеться, мусора! Голым повезете?

– Вставай, – Рахит толкнул его стволом автомата в плечо. – В подвале не замерзнешь, там настоящая душегубка.

– Какой подвал, парни! Нет уж, везите в Управление.

– В подвал, – сказал Ежов. – Свяжи как следует.

– Что-то нехорошо. – Граф смотрел на Ежова. – Майор! 5 миллионов. Отпусти! Помру я в подвале, чую сердцем.

– Еще бы, – Рахит ждал решения командира. – На дыбе помрешь.

– Адрес Хозяина? – Ежов встал с кресла. – Последний раз спрашиваю.

– 8 миллионов! Долларов. Прямо сейчас! Отпусти.

– Опоздал с миллионами, – Рахит кивнул Ежову. – Они в этой сумке.

– Крыса! – Граф не терял надежду. – Тем более, майор! Ты обещал.

– Адрес?

– Комсомольская 5.

– Что это?

– База Хозяина. Комсомольская улица, дом 5. На окраине города.

– Веди его в подвал.

– Ты обещал свободу, – Граф поднялся. Он готов был кинуться в драку, и будь что будет, но близкое присутствие Рахита отнимало все шансы. – Дочь не трогайте! Христом богом прошу.

– Ты совсем ума лишился. Никто ей ничего не сделает. Проверим адрес, потом отпустим. Через час, максимум. Уводи его! Сумку оставь, жду тебя в машине.

– Пошел, – Рахит подтолкнул Графа к выходу.

Переступив лапы мертвого Шерифа, Граф наклонился и похлопал пса на прощание по мертвой шее, которую столько раз обнимал при жизни, и даже не знал, что так вот все закончится. Как только они удалились, Ежов выволок тело Шерифа в коридор, прикрыл дверь, вернулся к Лизе. В простенькой блузке, линялых джинсах, девушка казалось совершенно чуждой тому миру, где находилась волею судьбы. Как говорится, родителей не выбирают. Он сел рядом.

– Лиза, так получилось. Я просил, чтобы ты ушла. Он, правда, твой отец?

– Мама так сказала, перед смертью. Наверно он. Фотография у нее была, старая. Там они совсем еще молодые. Она у меня в сумочке, могу принести.

– Не надо, пусть так. Не бойся, я сейчас уйду. Будет просьба. Ты понимаешь, что твой отец опасный преступник? Сама все слышала.

– Да, понимаю, – голос у нее был едва слышный.

– Ты молодая, все у тебя впереди. А сейчас надо помочь, ничего сложного. Слышишь? Мы уедем на час, может быть, вернемся, может быть нет. Дом закроем на защелку. Ты его выпустишь через час, не раньше. А потом все, ты свободна. Сделаешь, не побоишься?

– Сделаю. А почему не арестуете?

– Прямых улик нет, у нас тоже проблемы. Мы разберемся, но важно выиграть время. Один час, всего лишь час. Знаешь, где подвал?

– По коридору, и вниз. Там лестница.

– Значит, договорились, – Ежов встал в сомнении. – Может, Рахита оставить?

– Нет-нет! – она испугалась. – Я справлюсь. Не надо.

– В общем, увидимся. Если какая помощь нужна, поможем. До свидания, Лиза!

– До свидания, – эхом откликнулась она.

Ежов махнул рукой на прощание, прихватил сумку на колесиках, и удалился. Лиза подошла к окну, увидела клетчатое пальто с сумкой, к нему присоединился Рахит, что-то обсуждая, они сели в черную «Волгу» и уехали через открытые ворота. Никого в доме не осталось, кроме нее и Графа, запертого в подвале. Лиза посмотрела на каминные часы, выпила водки, закурила, собираясь коротать время, и вдруг ей послышался слабый крик в глубине дома. Она замерла, прислушиваясь. Крик не повторился, и ничего похожего, может, ей просто почудилось. С момента ухода Ежова минуло минут пятнадцать. Еще три раза по столько, и она может освободить Графа. Или сейчас выпустить? Нет, она чувствовала, что этот Ежов прав. А вот Рахит? Предатель. Водка успокоила нервы, Лиза легла и задремала, а проснулась ровно через час, словно будильник сработал.

Она спускалась по лестнице в подвал, где ни разу не бывала. Свет падал на лестницу через окно под самым потолком, она предпочла включить свет. Пугаясь собственной тени и шороха шагов, она на цыпочках спустилась вниз. Граф по каким-то причинам дал отпуск персоналу. Лестница имела два пролета, и вот она кончилась. Металлическая дверь, как вход в банковское хранилище, была заперта на поворотный механизм. Прислушалась, изнутри не доносилось ни звука. Колесо по центру двери, как на подводной лодке, она видела по телевизору, четыре засова в разные стороны. На центральном засове имелись скобы для навесного замка. Она взялась обеими руками за массивное колесо. Сумеет ли повернуть? Оказалось, без проблем, при этом раздался легкий скрип. Не этот ли звук она слышала, когда осталась одна? Лиза потянула дверь на себя, она поддалась. Внутри горел яркий свет, волна горячего воздуха коснулась лица. Она зашла, глаза расширились.

Граф висел на дыбе в испачканном красной помадой халате, с вывернутыми руками. Босые ноги чуть оторваны от пола, тапочки валялись рядом с опрокинутой табуреткой. Он был задушен проводом от паяльника, а на выпуклом лбу было выжжено клеймо в виде латинской буквы F.

Глава 19

Альбинос

Нас уверяют медики, есть люди,

В убийстве находящие приятность.

«Скупой рыцарь». Пушкин.

Считается, что первый – самый трудный, у Ивана было не так. Первого он вспоминает с удовольствием, а дальше уже серятина, никаких особых ощущений. Возможно, это объясняется тем, что Мишку Боксяра он резал за удовольствие, а не за деньги. Боксяр был грозой медицинского общежития: подвыпив, начинал глумиться над первокурсниками, ну и вообще – кто под руку попадет. А в тот раз попался Альбинос, так звали Ивана за белокурые волосы. А Иван в то время хиловат был против Боксяра, сейчас-то он и без пера бы его уделал. А тогда просто послал подальше. Кругом телки институтские, ребята, стол накрыт, праздник в разгаре. Ну, ясно. Боксяр: давай, выйдем! А выходить Альбиносу резона нет. Толпа смотрит, всем интересно, как Альбинос выкручиваться будет, а он и говорит: здоровых, Миша, не бьют, а убивают. И спокойно так закусывает. Телки заржали, заводят Боксяра, им что? Им скучно, развлечение. Ах, вы поганки, думал Альбинос, намазывая ножом икру кабачковую. Боксяр решил, что он струсил, и поставил ему фофан на голову, щелобан, который ставят презираемым личностям. Телки прыснули. Альбинос, не поворачивая головы и не вставая со стула, взял и пырнул стоящего рядом Мишку под ложечку, вытащил окровавленный нож, вытер о свой бутерброд с икрой и засунул в разинутую Мишкину пасть. Тот рухнул под стол, а Иван продолжил трапезу. Что тут началось!

Альбинос, вспоминая прошлое, невольно улыбался. Все было как в кино, и даже лучше. Переживать он, конечно, переживал, но не за убитого наповал Мишку, а за то, сколько дадут. И тут Альбиносу крупно повезло: судебно-психиатрическая экспертиза обнаружила у него какую-то редкую болезнь, в него прямо клещами вцепился сам шарахнутый профессор, и дал такое заключение, что на суде все за головы схватились. Короче, вместо пятнашки в колонии, прожил полтора года в клинике у профессора, как у Христа за пазухой. Отдельная палата, прогулки каждый день, жратва как на курорте, и даже иностранцам, борющимся за права человека, его показывали. Сытый и довольный, Альбинос смотрел на них, как на мух, мешающих полноценному отдыху. Смущенные, они ретировались. Он выпросил у профессора штангу, гантели, и все свободное от процедур время, а его было навалом, занимался качкой. Так накачался, любо-дорого взглянуть. Вышел на волю, знакомые аж не узнавали! Об институте речи быть не могло, устроился санитаром в морг. Многие почему-то отказывались, а вот Альбиносу там понравилось. Ну и взгляд у него стал через полгода! Прохожие шарахаются, собаки взвизгивают, ментов столбняк прошибает. Тут-то и подвернулась первая настоящая халтура.

– Вот он! – Хряк тронул Альбиноса локтем, кивнув на Драму, вышедшего из здания МВД на противоположной стороне улицы. Сжимая в руке дипломат, Драма завертел головой по сторонам, перебежал проезжую часть перед большим потоком транспорта и, смешавшись с толпой пешеходов, устремился в направлении ЦУМа.

– Двигай за ним, – приказал Альбинос, стараясь не упустить из виду мохнатую шапку клиента. Хряк включил передачу, машина тронулась, они медленно подъехали к перекрестку и остановились, горел красный свет.

– Уйдет, – сказал Альбинос. – Поворачивай за ним.

– Не могу, менты сзади, – ответил Хряк, глянув в зеркало заднего вида.

– Припаркуешься на стоянке за ЦУМом, – Альбинос выскочил из машины…

Он убивал легко, без малейших угрызений совести, и при этом получал удовольствие от самого процесса, начиная со слежки, открытой погони и заканчивая агонией, когда жертва трепещет на ноже. Подобный азарт испытывает охотник, выслеживая зверя, или рыбак, когда удилище выгибается под тяжестью большой рыбины, леса натянута как нервы, а нервы – как струна. Адреналин, в общем, это как наркотик. Негр, которого Альбинос замочил прошлой ночью, на его личном счету был девятым. Драма, значит, будет десятым. Тоже, своего рода, юбилей.

Драма, видимо, чувствуя за спиной неумолимую смерть и поддавшись панике, расталкивал кейсом плотную толпу. ЦУМ гудел как потревоженный улей. Альбинос с ходу врезался в людскую массу и, распихивая руками возмущенных покупателей, помчался за клиентом, как щука за карасем. С высоты своего роста он увидел, как енотовая шапка метнулась к боковому выходу. Какая-то девка запуталась в ногах, выронила сумочку, покатились дамские побрякушки. Альбинос ее оттолкнул и двинулся было дальше, тут очкарик занюханный, видать, пассажир этой девки, схватил за рукав. Хрясть! Приняв горизонтальное положение, очкарик отправился в полет. Альбинос поспешил к выходу.

Драма уже договорился с какой-то старухой, усаживался в такси. Машина тронулась. Выскочивший на стоянку Альбинос махнул рукой. Тут же подлетело такси, стоявшее до этого в стороне, он запрыгнул в машину.

– Вперед, Хрюша! За ними.

В это время дверка распахнулась.

– А ну вылезай, гнида! – заорала красная харя, дыхнув перегаром. – Здесь очередь!

Альбинос, видя, что переднее такси уже сворачивает за угол, схватил харю за воротник и вытащил финку. Харя заверещала бабьим голосом и вырвалась.

– Вперед, Хрюша! – снова скомандовал Альбинос, убирая финку в ножны. Хряк газанул, и машина, затрещав клапанами, устремилась в погоню. Выехали на проспект. Скоро такси шли друг за другом практически вплотную.

– Закурить можно? – сиплым голосом спросил Хряк. Он знал, что у подельника на табак вроде как аллергия. Альбинос поморщился.

– Ты же знаешь, я дыма не переношу. Спортом надо заниматься, здоровье беречь, пузо до колен. Не мог на стоянке покурить?

– Я курил, – виновато сказал Хряк. – Снова хочется.

– Кури, – смилостивился Альбинос. – Только окно шире открой. В следующий раз попрошу другого напарника. Квелый ты какой-то, не энергичный. Щеки наел, из-за спины видно, а толку никакого, одни понты, что толстый. Зарядку надо по утрам делать.

– Старый я, – Хряк закурил, виновато взмахнул ладонью, выгоняя дым в окно. – За вами, молодыми да прыткими, все равно не угонишься, только грыжу заработаешь.

– Поспевать надо. Барин ленивых не любит.

Хряк помолчал, отдавая дань умному совету.

– Слышь, Иван. Попроси Барина, пусть снимет меня с мокрухи. В натуре, не гожусь я для таких дел. А, Иван.

– А капусту тоннами кушать ты годишься.

– Так куда деваться, не отказываться же, если дело сделано. Жене, стерве, все мало! Не понимает, дура, всех денег не заработаешь, а срок схлопотать в два счета. Она дома останется, а мне на старости лет парашу нюхать, там и сдохну. Поговори с Барином?

– Сам его проси, не институтка из благородных девиц.

– Он тебя послушает, ты парень крутой, он тебя уважает, – заискивающе хрипел Хряк. – Водителем я завсегда пожалуйста! Подстраховать, на подхвате.

– Вот дает! – восхитился Альбинос. – Наглая твоя рожа. Ты и так из-за руля не вылезаешь, а капусту, считай, чуть не поровну делим. Барин так распорядился, ты еще не доволен.

– А если заметут? Под вышку загреметь можно. Тебе-то все ни почем, в психушку – и все дела, с твоей справкой, сам бог велел, по мокрому работать, отмазка, а мне нельзя, у меня инфаркт был.

– Тебе сколько лет?

– Пятьдесят пять, – с готовностью ответил Хряк. – Мне на пенсию скоро. В натуре, Иван. Поговори с Барином. Так и скажи, жалуется дед, сердце подвести может. Поговоришь, я тебя отблагодарю.

– Сколько?

– Как скажешь.

– Червонец.

– Десять тысяч?!

– Как хочешь, – Альбинос зевнул. – Я не навязываюсь, сам канючишь.

– Ладно, Иван, – уныло сказал Хряк. – Согласен я. Значит, можно на тебя рассчитывать?

– Заметано, – Альбинос хлопнул напарника по плечу. – Можешь свечку в церкви поставить, и гроб заказать.

– Кому?

– Себе, не мне же, – Альбинос наклонился, наблюдая за перестроением машин. – На вокзал они едут. Решил на поезде от меня слинять, стремный чувак. Жми за ними!

Переднее такси повернуло налево, проскочив на замигавшую стрелку светофора. Хряк вырулил на перекресток уже на красный свет. На привокзальную площадь заехали почти одновременно. Драма выскочил из такси почему-то без шапки и, зажав дипломат под мышкой, помчался к центральному подъезду вокзала.

– Думает, замаскировался, – засмеялся Альбинос.

– Денег нет или забыл, часто оставляют, – Хряк остановился. – Здесь пойдет?

– Жди меня, и я вернусь, Хрюша! Только очень жди.

Альбинос выскочил из машины и, нимало не смущаясь, побежал следом за Драмой. Ворвавшись с разбегу в фойе вокзала, он остановился, вытянувшись, прострелил поверху глазами тоннель, ведущий к поездам. Среди спешащих на посадку пассажиров Драму было не видать. И тут, повернувшись, он заметил коричневую дубленку клиента, скакавшего по лестнице на второй этаж. Молодца! Альбинос перепрыгнул через кучу рюкзаков и, провожаемый взглядами туристов, поспешил следом за Драмой.

Громадный зал ожидания представлял собой безрадостную картину. На длинных лавках, стоящих рядами, словно воробьи на жердочках, сидели нахохлившиеся пассажиры, сонными глазами наблюдая за своими чемоданами. Драма, стуча деревянными подошвами, вихрем мчался по сквозному проходу между лавками. Пассажиры, привыкшие за время ожидания к неспешным перемещениям, волной футбольных фанатов вскидывали головы, и оборачивались ему вслед. Альбинос бежал легко и упруго, по-спортивному, непринужденно улыбаясь. Разглядев его добрую физиономию, пышущую здоровьем, граждане тут же успокаивались и клонили головы, как подсолнухи на закате. Надоело сидеть, вот и бегают парни, как кони ретивые, разминаются. Драма, перед тем как свернуть за угол помещения, обернулся. Альбинос взмахнул ладонью, дескать, подожди! Все равно не уйдешь.

Драма выбежал на перрон, Альбинос следом, расстояние неумолимо сокращалось. Первый путь был свободен, по второму медленно двигался товарняк. Драма закинул дипломат на площадку проходящего вагона, уцепился за поручни, вскочил на ступеньку, снова оглянулся. Альбинос без малейшего усилия догонял вагон. Еще немного, и песенка юбилейного клиента будет спета. Драма не стал дожидаться, пока его схватят за пятки, и вскарабкался на площадку. Альбинос ухватился за лесенку, вскочил на первую ступеньку и получил оглушительный удар. Небо перевернулось. Драма пнул ему стальным ботинком в лоб, для того и предназначенным, чтобы ломать мебель. Белые кроссовки Альбиноса сорвались со ступеньки и заскакали по шпалам, он едва не упал под прибывающую на первый путь электричку. К счастью для Альбиноса, его тренированные пальцы не разжались и через мгновение, оттолкнувшись от земли, он одним рывком вскочил на площадку. В груди кипела ярость. Драмы там уже не было, а товарняк набирал скорость. Альбинос не стал медлить и, спустившись по лесенке с другой стороны, спрыгнул по ходу поезда и покатился кубарем по платформе. Далее уже начинались стрелки, пересечения путей, и выполнить такой маневр без риска покончить жизнь самоубийством, было затруднительно. Он убийца, а не каскадер. Что выдумал, а?

Альбинос, оглушенный ударом в лоб, еще и акробатикой, вскочил на ноги совсем не тем человеком, каким отправлялся на веселую охоту с вертолета по сайгакам. И где же клиент? Драма был высоко и далеко, как мечта юной девушки. Он бежал по воздушному мосту-переходу назад, обратно к вокзалу. Выругавшись, Альбинос побежал по платформе, надеясь, что товарняк вот-вот пройдет, и он опередит беглеца, встретив его внизу. Товарняк действительно миновал, но оставалась электричка, начиналась посадка, двери с этой стороны, конечно, были закрыты. Не долго размышляя, Альбинос нырнул между вагонами, прополз под сцепкой и выскочил на перрон, напугав мирных пассажиров. Драма спустился с моста, но до него было рукой подать.

Альбинос потер огнем горевший лоб, и ринулся вдогонку. Клиент явно выдохся, вокзальный кросс по пересеченной местности его вымотал. Из последних сил он затрусил в подземный переход, как заяц, прыгая между тележек усталых грузчиков, снова выбежал на привокзальную площадь, смерть шла по пятам уверенно. Драма растолкал очередь за пирожками из десятка голодных пассажиров, чем надеялся привлечь внимание. Внимание-то он к себе привлек, очередь заворчала на него самого. Альбинос уже подходил. Драма встал спиной к газетному киоску, прижимая к груди дипломат.

– Не подходи! – выкрикнул он, доставая пистолет. Троллейбусы кинулись во дворы, путаясь в оборванных проводах. Так показалось Драме. Альбинос приближался спокойно, ничем не вызывая страшных подозрений, с финкой, спрятанной в рукаве, и улыбался, правда, взгляд имел страшный.

– Отдай, – негромко сказал Альбинос и, протянув руку, взялся за кейс.

Драма не хотел отдавать! Зачем бегал, людей беспокоил? Чтобы вернуть деньги, всю жизнь их копил, а тут подходит сопляк выше на голову и просит отдать. На то и расчет, что клиент отвлекся. Альбинос легким и незаметным со стороны движением всадил заточенную финку ему в живот пониже печени, повернул, там и оставил, чтобы кровью не запачкаться, и обеими руками взялся за чемоданчик. Кругом были люди, но кто им сказал, что убийство? Они только видели, как один мужчина неохотно отдал свой дипломат другому. Финку под полами распахнутой дубленки никто даже не заметил. Драма отпустил дипломат и пополз спиной по киоску, сжимая в руке пистолет, их продают на каждом углу. На вокзале полно киосков, балуют детей игрушками. Альбинос, никем не задержанный, под возгласы сердобольных женщин, выбежал на проезжую часть, сел в подъехавшее такси.

Машина помчалась с вокзала прочь.

– Меня узнают, видел кто-нибудь, – долдонил Хряк, толстые губы вздрагивали. – Не мог где-нибудь в туалете зарезать? Обязательно не площади надо!

– Он не дурак со мной по толчкам обжиматься. Номера грязные, чего ты боишься, – весело заметил Альбинос, пытаясь открыть дипломат, замки не поддавались. – Знать бы что там! Барин рисковать зря не будет, прямо к Управлению вызвал.

– Номера грязные, и что, зато рожа чистая! Узнать меня могли, все друг друга секут. Это же вокзал, место хлебное.

– Не гундось! Очки надо одевать, усы приклеивать, не на прогулки ездишь! Барин прикроет, не ссы в трусы, – Альбинос оглянулся, наблюдая, нет ли за ними погони. – Ну-ка! Сверни во дворы, вон ту тачку проверим.

Хряк послушно повернул. Машина, о которой шла речь, повторила маневр. Альбинос зло выругался и бросил кейс на заднее сиденье.

– За нами хвост, сворачивай в проулок, может, отвяжется… Знакомый «Форд». Да это же Макс? Его тачка. Жми, Хрюша! Их там полное корыто.

– Я так и знал, я так и знал, – в панике засипел Хряк, выполняя отчаянные пируэты под самым носом встречных грузовиков. Все было тщетно, «Форд» шел как приклеенный.

– Ныряй в частный сектор, по закоулкам, там потеряемся. И не стони, надоел уже. Сколько просил у Барина пару лимонок на такой вот случай. Жмется гад.

Они свернули в тесный проулок, чуть не зацепив бабу с коромыслом, пустые ведра закачались, баба ахнула вслед, но они проехали, а вот широкий и приземистый «Форд», уткнувшись в бабу, значительно отстал, появился шанс оторваться от погони.

– Плохая примета, – Хряк совершил очередной поворот. – Баба с пустыми ведрами.

– Не каркай, Хрюша! Язык отрежу, – Альбинос, обернувшись, смотрел назад.

– Как бы самому чего не отрезали, – огрызнулся Хряк.

Они петляли по проулкам, «Форд» отстал почти на целый квартал, на плохо расчищенных улицах иноземец чувствовал себя не в своей тарелке из-за низкой посадки. И вот, забуксовал! Преследователи высыпали из машины, чтобы вытолкать ее общими усилиями.

– Давай на кольцевую! – воскликнул Альбинос.

– Смеешься. На трассе в пять секунд достанут.

– Не вечно тут болтаться. В город нельзя, на светофорах встанем, а на кольцевой дороге развязок много, авось, потеряемся! Рви копыта.

Хряк глянул в зеркало, «Форда» не было видно.

– Помоги нам, Господи, – почти не сбавляя скорости, он заложил вираж и, подпрыгнув на обочине, такси вылетело на автостраду.

– Полный газ! – скомандовал Альбинос.

– Без сопливых как-нибудь.

«Волга», вырвавшись на просторы загородной трассы, уверенно набирала обороты. Когда стрелка на спидометре достигла 150, Хряк вздохнул с облегчением, преследователей не наблюдалось. Он рукавом вытер пот и закурил, не спрашивая разрешения. Альбинос возражать не стал, да и что говорить, в такой обстановке не до здоровья, нервы водителя важнее.

– Нам до развязки добраться. Там заметем следы, – Хряк не отрывал взгляда от зеркала заднего вида. Асфальт за городом был сухой и чистый, шоссе стрелой стелилось под колеса, стоял самолетный гул, солнце весело заскакало по верхушкам сосен.

– «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!» – незатейливый мотивчик вдруг вырвался из осипшей глотки Хряка, Альбинос ему вторил. Но радовались они рано. Хряк глянул в зеркало, и бессильно выругался. Сзади, на самом горизонте шоссе, показалась точка, которая неумолимо стала расти. Они сами шли на пределе, а так нагонять могла только иномарка и, скорее всего, именно «Форд». Альбинос завертелся.

– Жми, Хрюша!

– Пропадите вы пропадом со своим Барином, и вашими деньгами, – Хряк обошел попутный КамАЗ, и продолжал держаться левой стороны. «Форд» приближался. – У тебя под сиденьем обрез, готовься!

– Что ж ты молчал, Хрюша? – Альбинос вытащил промасленный сверток.

– Дробовик, толку мало. Два заряда. Я буду идти по левой стороне, начнут обходить справа. – Хряк словно взял команду на себя. – Стреляй первый раз в стекло водителя. Второй раз по колесу. Водителя сменят, а колесо менять долго, уйдем! Открывай окно, они на обгон собираются.

Хряк продолжал вести машину по левой стороне трассы, «Форд» шел вплотную, чуть справа. Альбинос открутил окно, холодный ветер ворвался в салон. Жмуря заслезившиеся глаза, Альбинос выставил в окно обрез, стараясь прицелиться. Хряк закричал:

– Куда?! Рано еще. Впустую уйдет! Будут обходить – тогда в упор.

«Форд» начал сигналить и мигать фарами, призывая остановиться. Альбинос вдруг положил обрез на колени, посмотрел на Хряка.

– Может, остановимся? Силы не равны.

– Нет, – категорично сказал Хряк, на лице которого проявилось упрямство. – Нас убьют.

– Что мы с одним обрезом. У них автоматы, в окно машут! Их четверо, Хрюша. Тормози. Все беру на себя, договоримся.

– Нет. – Хряк взял левее, давая место для обгона.

– Кому говорят! Я главный!

– Не нравится – выходи.

«Форд» начал обходить справа. Хряк понял, что на Альбиноса рассчитывать не приходится, включил правый поворот и вильнул вправо, перекрывая обгон. «Форд» поспешно притормозил и сразу отстал.

– Ага! – Хряк утопил педаль акселератора и увеличил разрыв. Но ненадолго. «Форда» подтянулся, начали стрелять, видимо, по колесам. Ни одна пуля не попала в цель, стекла оставались целыми. Две машины летели по шоссе, словно играли в догонялки.

Альбиноса как подменили. Лицо побелело, зрачки сузились, он стал походить на маляра, опрокинувшего на себя ведро с белилами. Рот открывался и закрывался, он кричал:

– Хряк! Умоляю, Хряк! Остановись!

Но Хряк его не слышал и не слушал, все внимание сосредоточив на зеркалах заднего вида. «Форд» предпринял новую попытку обойти беглецов, и Хряк снова упредил их маневр.

– Хряк!

– Заткнись. Мы им живыми нужны, иначе бы уже скосили. Сиди спокойно! Нам до Северного шоссе дотянуть, немного осталось, а там движение, посты ГАИ. Прорвемся, Ваня!

И тут, совершенно обезумев, Альбинос начал хвататься за руль, требуя немедленной остановки. На такой скорости это было непростительно. «Волгу» резко развернуло, ткнуло носом в утрамбованный сугроб, и машина закувыркалась по шоссе, подскакивая как бешеная табуретка, во все стороны посыпалось битое стекло и детали кузова. «Форд» по левой стороне проскочил мимо, притормозил, начал пятиться.

Покореженное такси стояло на колесах, вполоборота к обочине, вид был жалок. Всего несколько мгновений превратили «Волгу» в металлолом. Смятая крыша, скрюченные стойки, полу-оторванные дверки… Альбинос валялся на обочине, его выбросило при аварии. Хряк сидел за рулем, лицо было в крови. Он находился в шоке и бессмысленным взором смотрел на людей, вышедших из «Форда». Один приблизился, шепеляво спросил:

– Живой?

Хряк молчал, ему было не до разговоров.

– Хасан! Волоки его в багажник, – скомандовал массивный мужчина в темных очках, в котором Хряк узнал Макса. – Поторапливайся!

Макс и еще двое направились к лежащему Альбиносу. Хасан схватил Хряка за шиворот:

– Вылезай. Приехали.

– Не тронь, – с трудом ворочая языком, сказал Хряк. – Больно.

Хасан схватил его за плечи двумя руками, пытаясь вытащить из машины, но тщетно. Хряк был тяжел и слишком грузен. Хасан ударил его по голове кулаком.

– Вылезай!Козел.

И тут дуплет из обреза разорвал Хасану грудь, отшвырнув бандита на дорогу. Хряк уронил голову на баранку, потерял сознание. Макс подошел к Хасану, лежащему посреди шоссе, грудь превратилась в кровавые лохмотья, он был мертв. Макс повернулся к подручным:

– Хасана в такси, этого кончайте, – он кивнул на Хряка. – Джексон.

Заработал Калашников, со звоном вышибая мозги Хряка на капот.

– Джексон! Хорош. Отойди.

Бандит отодвинулся в сторону. Макс осмотрел покореженный салон, достал злополучный дипломат, стряхнул с него белое стекло. Хасана засунули на заднее сиденье. Мимо, отчаянно сигналя, промчался давешний КамАЗ. Бандиты вовремя отвернулись, чтобы не показывать лица. Альбинос, очухавшись, сидел на обочине, держась руками за голову. Макс подошел, вынул пистолет, приставил ствол прямо к его глазу.

– Где мой сын? Если не знаешь, выстрелю. Ну?

– Макс! Прости. Про сына ничего не знаю, – заверил Альбинос, смотря мимо ствола в темные очки. – Век воли не видать, клянусь, Макс. Мамой клянусь!

– Она у тебя была? Вставай.

– Не убивай, Макс. Это Барин приказал Драму замочить. – Альбинос поднялся, не выпрямляясь до конца, все заглядывал в очки. – Макс, клянусь! – атлетическая фигура Альбиноса имела жалкий вид, колени дрожали.

– Садись в машину, – Макс указал стволом на такси.

– Не убивай, Макс. Псом твоим буду! – бормотал Альбинос. – Не убивай, Макс.

– Джексон! Неси канистру.

Через минуту Альбинос сидел рядом с мертвым Хряком, прижимая к груди канистру с бензином, по щекам его катились слезы. Он и не знал, что умирать так страшно.

– Последний раз спрашиваю, где мой сын? – ласково спросил Макс. – Я жду, дорогуша.

Губы Альбиноса беззвучно шевелились, возможно, он впервые в жизни читал молитву, впрочем, он их никогда не знал. На горизонте показался автобус. Макс махнул рукой и направился к «Форду», где его дожидались подручные.

– Джексон, зажги его.

Джексон, плотоядно улыбаясь, быстро заменил магазин в автомате. Трассирующая очередь прошила такси, словно макет на стрельбище, внутри находился живой человек. Был живой. В руках Альбиноса что-то хрюкнуло, и вдруг взорвалось. Крыша такси повисла в воздухе. «Форд» поспешно покинул место происшествия.

Глава 20

Барин

Берегитесь лжепророков, которые

приходят к вам в овечьей одежде,

а внутри суть волки хищные.

Евангелие. Матфей 7, 15.

Детство Федора Краснова выпало на послевоенные годы. И хотя отец его был директором военного завода по строительству, сладким это детство никак не назовешь. Отец был жестким, старой партийной закалки человеком, воспитывал ремнем, а то и нагайкой. Кроме Федора, в семье было двое младших детей, за которых ему часто и весьма основательно перепадало. Голодать тоже приходилось если не долго, то довольно часто, хлеб был радостью. В то время Федор и познакомился с Костей, щуплым пареньком по прозвищу Граф. Отец Кости был окончательно спившимся алкоголиком. На поселке говорили, что он бывший граф и картежный шулер. Жили их семьи в одном доме, так что понемногу восьмилетние пареньки сдружились, особенно после одного случая. Они возвращались из очередного набега на каменоломни, как их окружила толпа «химиков», детей ссыльных заключенных, работавших на строительстве завода. Ожидалась неминуема расправа. Федор поднял с земли увесистую палку, собираясь оказать посильное сопротивление. Шпана не торопилась, их было человек шесть или семь, и каждый на два-три года старше, до города не близко, спешить некуда. И тут Костя удивил.

– Здорово, пацаны! – развязным голосом обратился он к «химикам». Те опешили от такой наглости, а Костя, воспользовавшись замешательством, вытащил из кармана колоду карт. – Покалечить вы нас успеете, на это ума не надо. Может, скатаем партийку, а потом уже бить будете. А, пацаны! В двадцать одно умеете?

Еще бы они не умели. Среди них были и мастера, поэтому идея понравилась: проучить наглецов в карты, а потом проучить по морде. Трое сразу вызвались. Однако Костя выиграл.

– А в буру? – коротко предложил он.

Сыграли и в буру. Костя снова выиграл, «химики» бить не торопились. Получилось бы, что мстят за поражение. Наконец, выиграли, хотелось закрепить успех, и тут же два раза проиграли.

– Чего без толку зря карты мусолить, деньги есть у кого-нибудь? – небрежно спросил Костя, достал складной ножичек. – Ставлю на кон.

Нашлись и деньги. Короче, резались до темной ночи, зато домой вернулись целыми и невредимыми. Косте-то ничего, а вот Федору от отца досталось похуже, чем могло достаться от «химиков». С той поры пошла у них развеселая жизнь. Шпана приняла Графа и Барина в свою компанию. Костю прозвали Графом как бы по наследству, а Федора – Барином, тоже понятно, сын начальника. Карточная мания захватила всю округу. Никто из уважающих себя пацанов уже не играл в футбол или другие дебильные игры. С утра до вечера, а то и до ночи сидели по кустам, подвалам и чердакам, резались в карты, самые опытные осваивали "пульку". В школе Графа и Барина теперь боялись не только ровесники, но ученики старших классов. Даже учителя предпочитали их с утра выгнать с уроков, иначе весь класс отбивался от рук. Родителей в школу не вызывали, еще бы! После того, как однажды сходивший в школу отец Федора отстегал его нагайкой, и сказал, чтобы вызовов не было, их и не было. На следующий день, правда, шпана выхлестала все окна в школе. Намек был понят. Больше директора по строительству не беспокоили, и он был уверен, что козья нога пошла на пользу.

После школы Граф пошел в армию, а Федор сумел поступить в Юридический институт, без приятеля взялся за ум, и был на третьем курсе, как вернулся сильно повзрослевший и возмужавший Константин. Федор уговорил его поступить в этот же институт. Тот подал документы вначале на рабфак, через год стал студентом, и снова потянулись у друзей веселые деньки. Правда, у Федора денег было не густо, отец помогал только подросшим любимчикам, а вот у Кости деньги водились, и немалые. Несмотря на то, что старый и спившийся граф давно умер, он сумел-таки оставить сыну недурное наследство. Как-то во время очередной студенческой попойки Костя открыл другу секрет своей удачи в карточной игре, какой-то сногсшибательный шулерский прием. Федор был пьян и ничего не понял.

А Граф больше ошибок не повторял, никогда и никому ничего не рассказывал. Он постоянно совершенствовался в мастерстве, покупал секреты у попавших в нужду картежников, денег на это не жалел, и постепенно поднялся на недосягаемый для большинства уровень. А вот учился он плохо, был в вечном конфликте с преподавателями и решил бросить институт. А тут еще произошла одна очень неприятная история. На какой-то вечеринке, как туда Костя попал, неизвестно, только он на глазах отцов города и их холеных дам заставил декана своего факультета лезть под стол и кукарекать. Бедняга не рассчитал финансов и не мог расплатиться немедленно. Раз так, лезь под стол и делай арпеджио. Костя уехал.

Федор с красным дипломом закончил институт, получил распределение в крупный индустриальный город, обзавелся семьей и начал восхождение по лестнице карьеры. Служил он честно и добросовестно, характеристики имел безупречные, умел работать и с начальством ладить, только вот денег не хватало, но это уж как у всех. И вот, получив звание майора, он с друзьями и коллегами отмечал это событие в ресторане. В самый разгар веселья двери банкетного зала распахнулись и оттуда вышел… Костя. В белой рубашке, бледный, гордый и прямой, он шел через весь зал, не глядя на расцвеченную пьяную публику. Его сопровождали два подозрительных типа, один нес Костин пиджак, другой прокладывал дорогу.

– Граф!! Родной!! – заорал подвыпивший Федор и с раскрытыми настежь руками бросился навстречу другу. Майор, черт побери, имеет право обниматься со старыми друзьями! Одна из темных личностей сунула руку в карман и встала на дороге непонятого майора в штатском, и тут же отлетела в сторону.

– Федор! – просиял Костя… Друзья встретились после долгой разлуки.

До этой встречи Краснов вел хоть и не очень праведную жизнь, но все же семья и служба обязывали. Изредка пил, тайком погуливал, но при этом сохранял репутацию семьянина и безупречного офицера. Репутация эта стоила немалых усилий, однако была залогом успешной карьеры и он, конечно же, ею дорожил. После этой встречи все пошло наперекосяк. Его старый друг не придерживался никаких правил, кроме своих собственных, не соблюдал никаких приличий, жил широко и весело, окружая себя массой молоденьких шлях, и только забавлялся, когда видел кислую физиономию приятеля. Краснов не мог не позавидовать его независимости, свободе в исполнении желаний, а главное – шальным деньгам, которые давались Графу без малейших усилий, стоит щелкнуть пальцами, и они сыпались на него, как из рога изобилия, словно манна небесная. Если раньше Краснов не сомневался в своих принципах, которые казались незыблемыми, то тут невольно задумался, а стоит ли блюсти невинность, если она лишает радостей жизни? Наблюдая за его хмурой рассеянностью на гусарских попойках, Граф только посмеивался и подставлял ему одну девочку краше другой. И вот однажды произошел скандал.

Его устроила Краснову жена. Причина была банальной, он подарил ей триппер. Не стесняясь дочери, благоверная обругала его последними словами, пообещала пожаловаться начальству и выгнала из дома, вплоть до развода. Расстроенный Краснов явился к другу и вылил на него свою обиду, зачем подсунул порченую телку? Жена не простит. Граф рассмеялся:

– Ты уж извини! В следующий раз сам трахать буду, неделю выдерживать, потом тебе предлагать. Не желаете ли, любезный Барин, девочку проверенную? Не сомневайтесь, я ее попробовал спереди и сзади, показания прекрасные. Только учти, никто не гарантирует результата, она за неделю может роту солдат коленками пересчитать, прикажешь со всех анализы брать? Ты вот что, брат, не маленький. Пользуйся презервативами или заведи любовницу, какие проблемы? Гусарская болезнь, бывает. Да плевое дело! Вылечил и забыл.

Краснов понимал беспочвенность своих претензий, но не мог совладать с досадой.

– Тебе шуточки, – сказал он. – Начальство прознает, неприятностей не оберешься.

– Глупое у тебя начальство, если такие пустяки во внимание берет. Подумаешь, налево сходил?

– Ты не понимаешь. Доброжелателей много, завистников разных, дойдет до продвижения, характеристика понадобится, в один момент таким вот пустячком моральный облик испортят, не отмоешься. Даже не представляю, как с женой мириться. К начальству грозилась.

Граф с улыбкой смотрел на озабоченного приятеля.

– Вряд ли. Зачем мужу карьеру портить?

– Разводиться решила.

– Да ну? Не может быть. – Граф посерьезнел. – Это плохо, но выход есть. Подарил заразу, теперь подари что-нибудь приятное. Шубу, например.

– Шубу?

– Норковую. Можно песцовую. Не устоит.

– Смеешься? – заподозрил Краснов.

– Ничуть.

– Дорогая девица выйдет! К чертям такие удовольствия.

– Не удовольствие дорого, а возможность его иметь. Свобода стоит не только шубы, но всех жен на свете. За свободу надо платить, и платить не торгуясь. Впрочем, можешь развестись, – Граф пожал плечами.

– А где деньги взять, – Краснов обдумывал предложение. – Из семейного бюджета никак, это общие деньги. А сколько шуба стоит? Минимум три заплаты, если не больше, а жить на какие деньги? Разве в кредит шубу взять.

Оба играли в одну игру. Краснов не хотел просить, и не требовалось. Граф пожал плечами, достал из кожаной сумки две пачки в банковской упаковке, небрежно бросил на стол.

– 20 тысяч. Держи! Это с запасом. Как-никак, я виноват.

– Возьму в долг, – Краснов в мнимом смущении уставился на деньги.

– Пустяки, – отмахнулся Граф. – Отдавать не надо. Для того и друзья!

Денег хватило не только на шубу, но и на машину, жена была счастлива. Шулер есть шулер. Даже если он верный друг. Не догадался Краснов, что злополучную девицу Граф не случайно подставил и деньги на шубу заранее приготовил. Процесс начался.

Очень скоро обратился Граф с просьбой, и Краснов не смог отказать. Требовалось отстранить от ведения дела одного следователя и назначить другого. Такое действие не было в компетенции майора, он был начальником оперативного отдела, но мог влиять на ход следствия. В розыске находился некий Якудза, который подозревался в убийстве и был в розыске. Он убил спонсора, точнее, организатора боев, свернул ему шею. Следователь честно вел дело и хотел разобраться, интересы в данном случае мафии и правосудия совпадали, только мотивы были неясны. Краснов ознакомился с делом, и нашел другой выход, но прежде решил поговорить с Графом начистоту.

– Послушай. Я не хочу быть должным, но вслепую действовать не могу.

– Федя, ты чего, – приятель даже обиделся. – Какие долги? Не можешь, и не надо.

– Граф, ты не понял. Я сейчас говорю, как Барин, а не твой приятель, которому можно лапшу на уши вешать. Я тебя уважаю, но и ты постарайся. Мне подачки не нужны, а дело есть дело. Дружба дружбой, а денежки врозь. – Краснов говорил весомо, Граф слегка удивился.

– Не ожидал, – он тоже сменил тон. – Тебе нужна доля?

– Об этом рано говорить. Но я должен знать, в чем участвую. Вслепую играть не хочу и не буду. Это мое условие, а с деньгами определимся, когда выясним цену вопроса. Так пойдет?

Граф кивнул. Коротко, история такая. Якудза, еще молодой парень, был фанатиком боевых искусств, и выработал некий смешанный стиль, что позволяло одерживать верх над признанными бойцами. Проблема заключалась в том, что в легальных соревнованиях он не мог участвовать, а в подпольных поединках все решают деньги. Якудза не хотел с этим согласиться. Графу такие парни по душе, вот почему в эту историю вписался. На парня поставили большие деньги, он должен был лечь в полуфинале, а сам уложил соперника на второй минуте.

– У него своя философия, – пояснил Граф. – Он вообще не за деньги дерется. Иначе бы не мог побеждать. В общем, организатор попал на деньги, парня покалечили.

– Каким образом?

– Письку отрезали. – Граф покачал головой. – И тут тоже расчет. Если кастрировать, то бойца не будет, а так пипка есть, и ладно, тренируйся, злее будешь.

– Ни хера себе, – Краснов был потрясен. Граф зевнул и закончил рассказ:

– Счет выставили, отрабатывать надо. Для вида он принял их условия, подлечился, иначе бы его сразу замочили, а потом башку свернул организатору. Короче, я спрятал его. С кодлой этой я сам разберусь, против меня не попрут, а вот от следствия его прикрыть надо обязательно.

Краснов пожал плечами.

– Свидетелей возьмешь на себя?

– Там не было свидетелей.

– В деле нет фотографии, только фоторобот. Откуда он родом, японец, что ли?

– Отец был китайцем. Мать работала на КГБ, медовая ловушка, под иностранцев ложилась, и тут любовь приключилась, родила. Дружба народов кончилась, китайца выгнали, мать спилась. А парень выжил, и побеждать научился. Так что, поможешь?

– Подставим другого китайца, без проблем. Если свидетели на него покажут, следователя менять не надо, даже лучше, он честный. Если с мафией разберешься, дело в шляпе.

Граф озадачился.

– С мафией решу, а где ты другого китайца возьмешь?

– А их полно, Костя. Не обязательно китаец, можно корейца, калмыка, любого азиата, чтобы кличка соответствовала. Сфотографируй Якудзу, а рожу похожую подберем. В любой диаспоре криминала хватает, многие в розыске, тоже без фотографий. Какая разница, за наркоту сидеть или за грабеж с убийством. Короче, подставной согласится. Денег добавишь?

Граф улыбнулся.

– Как сказал один китаец, все русские на одно лицо! Хороший вариант. А фото зачем? Сразу притащу тебе пару китайцев, хоть десять. И ты тоже, кого вы там ищете, сообщай. Мы тебе карьеру сделаем. Теперь о деньгах. Сколько?

– За китайца мы в расчете. Тут услуга за услугу. А так – пополам.

– Чего? – Граф обалдел от такой наглости.

– В шулерские дела я не полезу, – Краснов развел руками. – А где наркотики или другой криминал, там извини. Пополам. И никак иначе! Или посажу.

Граф не поверил ушам.

– Ну ты волк! Меня? Посадишь?

– Легко, Костя. – Краснов улыбнулся, смягчая пилюлю. – Разумеется, пополам за вычетом твоих и моих расходов. Материал на тебя есть, поэтому не сомневайся. Я свои деньги отработаю.

– Это я уже понял. – Граф протянул руку, и Краснов ответил ему на равных.

Так Граф обрел Рахита, своего слугу и помощника, выправил ему чистые документы, а в тюрьму сел другой человек, взял на себя убийство. Правда, шулер и тут оставался шулером. На самом деле, именно Граф был владельцем тотализатора. Якудза свернул башку организатору, проблем не возникло и не могло возникнуть, все завершилось к взаимному удовольствию сторон. Круг замкнулся. Друзья детства связали свои судьбы воедино. И чем дальше, тем круче шли дела, тем жестче становились их отношения, тем меньше дружеских симпатий они испытывали не только друг к другу, но и ко всему миру. Друзья-хищники матерели. И вот пришло время, когда один предал другого.

Узнав о смерти Графа, Краснов был расстроен, не более. Угрызений совести он также не испытывал, жизнь есть жизнь, выживает не сильнейший, а более приспособленный. Ситуация не стоит на месте, она развивается, эволюцию не остановить, это есть естественный отбор. Дарвин! Теория подлецов. Граф умер, Барин жив. Только и всего. Рано или поздно в жизни каждого человека, кем бы он ни был, наступает момент, когда надо примерить костюмчик Дарвина, обезьянью шкуру. Влезешь – будешь жить, не влезешь – похоронный марш. Краснов сделал свой выбор. Граф сам не раз повторял, что нет такого друга, который не может предать. И оказался прав.

Краснов находился на своей холостяцкой квартире. С женой у него давным-давно установились деловые отношения, и это устраивало обоих. В полосатой пижаме он сидел на кухне и пил виски, поминая погибшего друга. Он не хотел его смерти, никак не хотел, но вынужден был признать, что это лучший выход из положения. Он метил на генеральскую должность, хвост из прошлого надо сбрасывать вовремя, иначе КГБ за горло возьмет. Бутылку он выпил без закуски, так горько было на душе, словно воду пил шоколадную. Или фальшивку подсунули? Во всяком случае, он казался себе трезвым, сидел за столом на кухне и, подперев ладонью голову, невидящим взглядом смотрел перед собой. По какой-то своей причине мигнул свет. Все-таки он пьян. Желтый абажур люстры пульсировал, множился, расплывался в глазах лучами. В глазах полковника Краснова стояли слезы? Значит, он еще способен чувствовать.

В комнате коротко звякнул телефон. Так бывает, когда подключают параллельный аппарат или телефон берут на прослушивание. Странно. Краснов поднялся, и нетвердым шагом направился в комнату. Снял трубку, поднес к уху и услышал… Нет, ничего не услышал. Ни гудка, ни щелчка, ни шипения. Он похлопал по рычагам, тщетно. Телефон был мертв. Как его друг. Краснов вдруг увидел голое тело на столе для вскрытия. Граф молчал так же многозначительно, как этот телефон. Краснов понял, что стоит с закрытыми глазами. Он стоит в комнате и спит. Он открыл глаза и… ничего не увидел. Как так? А, все понятно. Отключили свет. Краснов положил трубку, нащупал выключатель торшера, пощелкал. Понятно, свет отключили. Он ощупью дошел до окна, отдернул глухую штору. Улица была залита светом. Не сделав выводов, тем не менее, он испугался. Это был инстинкт. Умом понимал, что свет могут отключить выборочно, в том или ином квартале, подъезде, отдельном доме. Или в квартире? Выбило пробки. Замыкание. Почему же так страшно? Потому что Графа убили. Зверски убили. Поставили на табуретку, он видел однажды, как люди Графа это проделали. Руки захлестывают петлей сзади, поднимают лебедкой, и выбивают опору. Суставы с хрустом вылетают. Паяльником клеймо выжгли, и не просто задушили, вначале руки вывернули. Как он ловко с картами управлялся, лучше всякого фокусника. Краснову было жаль Графа, а руки особенно. Сегодня надо выжить, пережить горечь. Вместе с Графом умерло детство, и все воспоминания. Или нет? Воспоминания останутся. Говорят, пожилые люди живут прошлым, все старое и дела, давно минувшие, помнят лучше, чем вчерашний день. Да ведь он не старый? 48 лет – не возраст, все еще впереди.

Он отправился на кухню, отыскал подсвечник с оплавленной свечой, зажигать не стал. Вспомнил, что электрический щиток находится на лестничной клетке. Квартира досталась даром, ремонт сделали, для интимных встреч достаточно, роскоши не надо. Чего шиковать? Донесут. А конспиративная хата не укор, это плюс. Оставив подсвечник на кухне, он на цыпочках прошел в прихожую, придерживаясь за стены, выглянул в дверной глазок. На площадке тоже темно, однако у соседей слышалась музыка, на перилах играли отблески с верхних этажей. Получалось, света нет только в его квартире. Промаявшись возле глазка в ожидании минут пять, он решился. Вынул из кобуры пистолет, поставил на боевой взвод, стало веселее. И чего он трусит? Как барышня. Будь Граф жив, он бы высмеял, пошутил. Нет больше друга, некому шутить. Краснов открыл замок, отворил дверь, и замер наизготовку. Музыка у соседей, голоса. Детский смех. Вот именно, дети уже смеются. Он сделал шаг, вышел за порог. Точный удар в сонную артерию опрокинул Краснова в темноту. Во мрак.

Очнулся Краснов, сидя на стуле, со связанными за спиной руками. Подняв голову с груди, мутным взором уставился на свечу, зыбким пламенем горевшую на подсвечнике. Сознание возвращалось с запозданием. Вначале он вспомнил, где находится, что умер Граф, и он поминал друга на кухне, потом звякнул телефон и отключили свет. Так вот почему он связан, его выманили из квартиры. Отключили с лестницы свет и телефон, он попался. И пистолет сейчас у них? Пистолет личный, не табельный. Эти люди убили Графа, теперь пришли за ним. Он сидел на стуле связанный, лицом к окну, шторы опять задернуты. Почему они молчат? И где они? Надо сохранять спокойствие. Он сдвинул глаза с пламени свечи, увидел отблески. Это люстра. Дурацкая хрустальная люстра, она досталась от старухи. Да, это квартира черных риелторов. С люстрой секретарша Марина полдня возилась, от копоти отмывала. А с ней что будет? Его убьют, это он сознавал. Сейчас осознал, а раньше никогда не думал, что такое вот может случиться. Все было под контролем, и вдруг стало зыбким, как эта свеча. И даже в смерть ему не верилось. Как это так, чтобы его на свете не было? Человек спит, но он живет, ощущает себя так или иначе, а если потом не помнит, то и ничего страшного, все равно знаешь, когда засыпаешь, или, когда просыпаешься, поэтому не страшно. Кошмары бывают. Смерть похожа на кошмар? Этого не знает никто. Оттуда не возвращаются. Почему люстра на полу? Он поднял голову и ужаснулся. С крючка вместо люстры свисала веревочная петля. От нее через потолок шла черная тень, узкая как змея. Как кобра. Голова выгнулась капюшоном, смотрит сверху и ждет, когда его повесят. Как Графа.

– Добрый вечер, – послышался голос. – Как самочувствие?

Человек сидел в низком кресле. В полумраке Краснов разглядел фигуру в темном костюме, монолитную массу, и голова была черной, как шар от боулинга. Нет, чугунный шар, только глаза блестели. Пожалуй, шанс. Если прячет лицо, значит, не хочет быть узнанным, а зачем стесняться? Мертвецов никто не стесняется. Значит, не убьют. И тоже не факт! Зависит, как он себя поведет, что скажет или не скажет, но шанс есть. Краснов взбодрился. Если бы хотели убить, убили бы, а петля – для острастки, воздействия на психику. Лучше притвориться напуганным. Эти игры знакомы, сотни раз проходил, только обычно пугал сам, и хорошо изучил приемы, как защищаются подозреваемые: блефовать, либо давить на жалость, вызывать сочувствие.

– Кто ты? – спросил Краснов. Странный у него голос, хриплый. Захотелось откашляться, кашлянул, стало больно. Его по горлу ударили, кадык зацепили. Глупо попался.

– Совесть твоя.

Э, братцы! Детский сад. Если так допрашивать, никогда ничего не добьешься. Обращения к совести не действуют. Какая совесть? Ее нет, ни у кого. Разговоры есть, это сколько угодно, взывания, а самой совести не встречал ни разу. А может, он спит? В реальной жизни так не разговаривают. Совесть твоя? Надо же, напугал. Краснов напрягся, попытался пошевелить пальцами рук и ног. Нет, не чувствовал, затекли. В пижаме сидит. И что? Человек во сне одет и обут, как в жизни, а тело не чувствует. Часто бежит, а убежать не может, тело вроде как есть, а его и нет, одно воображение.

– Что вам надо?

– Много ты зла натворил, полковник, пора ответ держать, – сказал незнакомец. А голос-то как раз и знакомый? Шутит он. Краснов усмехнулся.

– Перед кем?

– Перед Господом.

Плохо у них с фантазией, опыта нет. Перед Богом? Это не действует. Ответственность перед законом пугает. А перед Богом? Это когда еще будет, может, его нет. Дилетанты, поддержать надо бы разговор. Душевные темы располагают.

– Служба такая, – он говорил искренне. – Кого-то обидеть мог, не со зла. Компенсирую, только намекните. Сколько?

Деньги, это хорошо. Он и сам, бывало, пугает и пугает: смысл в том и состоит, чтобы тот, кого пугают, созрел и осознал, прочувствовал вину, а виновен ты или нет, никого не волнует! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, басни для того и сочиняются. Незнакомец поднялся, подошел ближе. Громадная тень метнулась от колыхнувшейся свечи, заслонила всю комнату. Черный человек, это как у Есенина. Смерть? А вдруг он не спит. Вдруг умер? Смерть похожа на кошмар, да. Вероятно, вполне, очень даже. В это он мог поверить. Даже перчатки черные.

– Приготовься, Барин. Сейчас состоится казнь.

А вдруг это не сон? Краснова бросило в жар. Во сне не бывает, это телесное ощущение. Пот. Почувствовал, как под мышками стало горячо. Он потерял самообладание.

– Кто ты? Чего тебе надо? – громко спросил он, пытаясь отогнать наваждение, проснуться.

– Фауст, – незнакомец поддернул рукав и повернул запястье к свету. – Вот знак.

Татуировка. Буква F? Как у Графа на лбу.

– Фауст, – Краснов обрадовался, рассмеялся. – Что же ты сразу не сказал? Свет выключил, телефон обрезал. Я не пацан, зачем эффекты. В общем, я согласен!

– Согласен?

– Вступить в общество, я все выполнил. Волгу угнал, партию героина увел, все по-честному. И миллион отдал.

– Миллион?

– Первый взнос. Развязывай, руки затекли.

– Кому ты отдал миллион?

– Драме, кому еще. Тоже шутник! Пистолет в ухо сунул, чуть перепонку не порвал. Откуда мне знать? Он забрал дипломат. Развязывай!

– И где Драма?

– В больнице отдыхает. Ты бы сразу сказал, а я думаю! Голос знакомый. Он заявился ко мне прямо в Управление.

– А деньги где?

– Альбинос его на площади подрезал, я же не знал. Завтра отыщу, и порядок. Графа жалко. Могли не убивать. Я условия выполнил, друга кинул. На Хозяина замахнулся. Это не шутки. Развязывай! Договор дороже денег.

– Фауст в переговоры с мафией не вступает.

– Я не мафия, я полковник милиции. Получу генерала. Начальником управления стану, я уже на его месте. Вам нужен такой человек?

– Ты хуже мафии, ты предатель. Мы вас уничтожаем. Деньги на вашей стороне, власть, даже закон. Вы само зло. А на нашей стороне совесть и вера. Фауст – трибунал совести. В открытом бою вас нельзя уничтожить, действуем тайно. Но справедливо. Идет война между добром и злом.

Фразы из фантастического романа. Интересно будет рассказывать. Кому? Маринка любит истории про схватки добра и зла, про торжество справедливости, а этот?

– Очевидно, вы на стороне добра, – ухмыльнулся Краснов.

– Приступим!

Бред, бред, фантастика. Кошмарный сон. Или не сон? Уснуть и видеть сны.

– Может, договоримся? – хихикнул Краснов.

– Смертная казнь через повешение. Приговор обжалованию не подлежит.

– Э, так не пойдет! А где прокурор, обвинение, где защита, прения сторон?

– Мы сами выносим приговор, исполняем на месте. Заказные убийства, коррупция. Героин.

– Это еще доказать надо, вы что. Нарушение процессуальных норм. А права человека?

Черный незнакомец вынул из кармана… губную помаду. Снял колпачок, выкрутил тубу. Краснов запаниковал. Детали убеждают сильнее слов. Фауст свободной рукой взял пленника за шею, чтобы не дергался, и мазнул три раза. Лоб запылал. Словно паяльник приложили. Краснов забился в истерике, отклонился и упал вместе со стулом. И все равно не проснулся.

– Полковник Краснов! Ты отнял не одну жизнь и не одну свободу. Значит, заслужил не одну смерть. Друг, которого ты предал, вел себя достойно. Лежи смирно.

Незнакомец достал нож, склонился. Веревочные путы, стягивающие ноги, по очереди ослабли, вот и руки свободны. Можно жить. Краснов медленно поднялся, и метнулся к выходу. И получил встречный удар в солнечное сплетение. В прихожей был еще один. Краснов согнулся, разинутым ртом хватаясь за жизнь. Боль была слишком сильной, спазм не давал дышать.

– Барин! – позвал из комнаты знакомый голос. – Полезай на стул.

Краснов обреченно повернулся, поплелся обратно, держась руками за живот. Болит желудок, точно, как при отравлении. Пока сон не кончится, он не проснется. Надо досмотреть до конца, так бывает. Кто же этот человек?.. Он знает, только вспомнить не может. Виски выпил много, вкус шоколадный, пьется легко, все равно дерьмо, отравился. Такие кошмары мучают, не приведи Господи. Краснов, взявшись за спинку, взгромоздился на стул. Ноги не отошли, держали плохо, он пошатнулся, ухватился за веревку, поймал равновесие. Интересно, есть ли жизнь на том свете? Или поповские выдумки. Он механически просунул голову в петлю, проверяя, пролезет голова или нет. Хотел только проверить, и тут вспомнил! Он повернулся, отыскивая обладателя знакомого голоса. Да это же… Стул вылетел из-под ног.

Глава 21

Кома

Грехов юности моей и преступлений

не вспоминай… Господи!

Библия. Псалтырь 24, 7.

(Тетрадь Драмы)

Когда мне проткнули мочевой пузырь, я стал идиотом. Не то, чтобы стал, но обнаружил, что был. Мне хотелось смеяться и показывать на себя пальцем. Люди, видали идиота? Он изнасиловал начальника милиции. Думаете, получил удовольствие? Что вы, что вы. Нож в брюхо. Я лежал на операционном столе, голый как младенец, и страшно матерился. Вокруг меня суетились люди в белах халатах, они никак не могли меня усыпить, наркоз не действовал. Словно собираясь меня задушить, советские медики по очереди прижимали маску с хлороформом к моему хлебальнику и весело переглядывались. Их лица в зловещих марлевых повязках меня не пугали. На их счастье, мои ноги и руки были заранее стянуты ремнями, оставалось только мычать в тряпочку, выражая свое неудовольствие. Когда врачи устали и отступились, я открыл один глаз и громко сказал:

– Дайте водки, сволочи!

Они дружно застонали.

– Была бы водка, сами бы выпили, – процедил худой и длинный, похожий на практиканта, хирург. – Что ж, будем резать без наркоза.

Я заволновался.

– Без наркоза нельзя, товарищи! Где это видано, чтобы человека живым резали. Попробуйте еще раз, может, усну.

– Эфира мало, – подала голос толстая тетка в очках. – Мы и так на него тройную дозу израсходовали. Потерпит, не маленький.

– Я боль не переношу, умереть могу. Вас же ругать будут. Может, спирта найдете? И режьте тогда на здоровье.

– Спирт не для этого предназначен, – мрачно сказал «практикант». – Вот умрешь, тогда и выпьем, мы тоже люди, нам тебя жалко будет. Думаешь, легко, когда больной умирает?

– Жалко, конечно, – согласился я. – А мне каково?

– А тебе все равно будет.

– Нельзя же так, товарищи, – взмолился я, преданно заглядывая в суровые глаза медиков, толпящихся вокруг. – Если выживу, я вам ящик водки поставлю! Честное слово, товарищи.

– Обманет, – пискнула какая-то пигалица, хлопая накрашенными ресничками. – Он подлец, сразу видно. И глаза голубые.

– Не обману! Ей богу, не обману. А глаза у меня серые.

– Светло-серые, – возразил кто-то. – Это лампы отражаются.

– Нет, голубые! – заспорила пигалица. – У моего жениха…

– Дрянь глаза, – заметил «практикант». – И жених твой тоже дрянь, сбежал.

– А вот и не сбежал! Я сама его выгнала, – пигалица фыркнула. Полемика разрасталась, я заскучал, и стал проваливаться в небытие. Глаза мои закрылись сами собой.

– Умер, – сказал кто-то. – Поздравляю.

– Притворяется, на жалость бьет.

– Нет, умер! Видите, судороги начались, – холодная рука схватила меня за ногу. – Теплый еще. Отмаялся.

– Несите спирт.

Что за дурацкая болтовня! Я открыл глаза, собираясь их смутить. Голоса умолкли. Однако вместо созвездия ламп, висящих над операционным столом, я увидел белый потолок и жалкую люстру на тоненькой ножке. Поддавшись панике, врачи лебединой стайкой кинулись прочь. Когда я повернул голову, их уже не было, и тут полыхнул огонь. Пожар! Пожар в больнице?

Вот чего они испугались. Куда же вы, товарищи. Я попытался встать, и не смог. Врачи не успели меня отвязать, бросили на произвол судьбы. Пожарники! Где пожарники?! Вся надежда на вас, ребята. Огонь обступил меня со всех сторон, загорелись волосы. Поздно, не спастись. Я лежал словно в кипящем котле, кости плавились и горячей смолой вытекали из пор. Глаза от жара треснули и кузнечиками прыгнули в озеро. Откуда здесь озеро? Да это же потолок. Он казался голубым и прохладным, как лесное озеро. Мне бы туда! Я закричал, но не услышал ни звука. Кожа моя чернела, трескалась и сворачивалась в мелкие трубочки, как пепел. Ад? Я понял это, и сразу огонь погас, вокруг сгустился серый полумрак, черная воронка завертелась перед глазами. Странный отдаленный звон, напоминающий свист, раздался в стороне, я ощутил необычный запах, вроде паленой шерсти, и стал падать в пустоту.

Первое, что я увидел, были чьи-то глаза, наполненные мукой. Это же мои глаза. Душа отделилась от тела. Ничего себе, новости. Я парил под потолком больничной палаты, куда мечтал прыгнуть, и смотрел сверху. А хорошо тут! Палата была двухместной. Кроме меня, в ней находился еще один больной. Мой сосед, выставив загипсованную челюсть, старательно храпел. Это показалось обидным. Если я умер, храпеть западло. Если еще нет, тем более, пусть зовет на помощь. Я подлетел поближе, собираясь щелкнуть его по носу. Этакий шнобель с веснушками. Между змеиных губ блеснуло золото. Ба. Да это Валет. Какая встреча. Старый знакомый. Я передумал его будить и вернулся к своему бренному телу, запутавшемуся в смятых простынях. Глаза мои по-прежнему таращились в потолок. У изголовья стояла капельница с двумя тубами, полиэтиленовые трубки тянулись к моей бывшей руке и ключице с воткнутыми катетерами. Зачем покойнику лекарства? Никакой экономии. Эй, раззявы! Люди дохнут. Крикнуть я не сумел. И ладно, и хрен с ними, я работать за них не собираюсь. Я свысока смотрел на того, кем я был когда-то, не испытывая к мерзавцу ни симпатии, ни сострадания. В палату, качая бедрами, зашла очень симпатичная медсестра, грудь и ножки, прямо статуэтка, услышала-таки, почувствовала. Сейчас обрадуется свежему трупику. Она склонилась над моей кроватью. Я увидел нежный пушок на шее, вязки медицинского колпака, талию, обтянутую хрустящим халатом, поза была умопомрачительной. Эх, раньше бы не растерялся. Несмотря на то, что я умер, мне очень хотелось взять ее за соблазнительную часть тела пониже спины. Хотя бы подержаться. Не успел приникнуть. Медсестра резко выпрямилась и прямо сквозь меня выбежала из палаты. Какая досада, рук не было. Раньше бы так просто не отделалась. Я разочарованно подумал, что женщин на том свете не бывает. А если бывают, то они какие-нибудь не такие, и совсем не для этого. Тут стало не до флирта.

Снова звон в ушах, палата провалилась, черный коридор полетел, воронка вращалась. Душа моя затрепетала, и вот – ослепительный белый шар воссиял предо мной, как огромное солнце. Движение прекратилось, все звуки исчезли. Бог ты мой! Это не солнце, это живое Существо. Свет и тепло, тепло и свет – лучами струились и пронизали меня. Я готов был раствориться в этих лучах и купаться. Да это есть любовь! Счастье и благодать кутали и баюкали меня в невесомости. Неужели умер? Если это смерть, то она прекрасна. Вот она, жизнь на том свете, только заслужить надо.

– Готов ли ты умереть?

Голос не прозвучал, он возник в моей голове, хотя головы не было. Я замешкался, не зная, что и сказать. Тут произошло нечто, о чем я когда-то слышал и где-то читал. Вся моя жизнь от первого крика до последнего вздоха пронеслась передо мной за одно мгновение. Об этом следует рассказать, чтобы запомнить. Картины детства и мамочка, которую я нежно любил, вызвали в душе моей слезное умиление. В ту пору я был ангелом воплоти, взрослых уважал, без нужды не врал, мозги людям не парил, а в общении с девочками так и вовсе краснел, и даже представить, что из меня вырастет, себе не мог. Сексуальные подвиги в юности и самоуважение, с ними связанное, удостоились легкой усмешки, зато первые мысли о драматургии, которым я не придавал серьезного значения, вызвали определенную симпатию. Я сам оценивал себя как бы со стороны. Полная переоценка ценностей. Стыд начался, когда я занялся провинциалками. Позор. Стыд и позорище, хотелось провалиться в тартарары, только бы не смотреть. Сцены шантажа резали душу на куски и рвали в клочья. И не спрячешься. Я был потрясен своей подлостью. Существо, преподавшее мне урок, как бы посмеивалось. Я даже усомнился в его великодушии, еще подумал, что злорадство не делает чести никому. Если уж грешен я, снимавший провинциалок на пленку в момент супружеской измены, то как назвать это кино?! Если заранее знать, мы бы и жили иначе. Существо вовсе не обиделось, я услышал кроткий ответ.

– Мы равны в грехе, как и в добродетели.

Бог ты мой, я устыдился еще больше. Он разделял мой позор и делился добродетелью, а я тут еще ерепенюсь и защищаюсь. От Кого?

Нет смысла пересказывать весь дальнейший сюжет, скажу только, что Существо переживало вместе со мной, и даже больше. Меня волновали собственные несчастья, его заботило человечество в целом. Я чувствовал его огорчение по поводу России и нашего города в частности, хотя, возможно, это были его мысли и чувства, но одновременно и моими, наши общие. Так опытный учитель спрашивает совета у непоседы, добиваясь, чтобы он обеими ногами встал на пути истинный. Конец фильма я встретил в полном изнеможении, но что странно. Вся жизнь моя, показанная целиком, длилась не долее секунды. Один миг. Я даже подумал, а есть ли время на этом свете? В смысле – на том. Я искренне поблагодарил учителя за урок и услышал, что меня ждет сюрприз. Тут вокруг как бы сгустился туман, большое облако, которое медленно ко мне приближалось. Без сомнения, наступал решающий момент. До соединения с этим туманом я еще мог вернуться к земной жизни, но теперь? Ничего себе, сюрприз. Не успел я пошутить по этому поводу, как среди тумана возникла светящаяся точка.

– Мама! Мамочка моя! Родная, – детская любовь полыхнула во мне, и я слепо устремился к ней навстречу. Это же мама!

Но она меня остановила. Наш разговор проходил без слов. Подробности не для вас, скажу только, мама хотела, чтобы я вернулся. Зачем, мама? Так надо. Оказывается, я еще не выполнил задачи, мой путь не окончен. Что от меня требуется? Я должен сам это понять и решить, на то и задача. Мама, мамочка! Я не хочу тебя покидать! Мы скоро увидимся, ответила она, и растворилась в тумане. Не успел ей даже сказать до свидания. Я так расстроился, что слезы брызнули из глаз. И затрещали ребра. Мне делали закрытый массаж сердца.

– Плачет! – воскликнул кто-то.

– Слава богу, очнулся, – ответил кто-то другой.

Ясно кто, практикант и пигалица. Толчки прекратились. Вот именно, слава Богу, вы тут совсем ни при чем, бандиты, чуть ребра не сломали, подумал я, и хотел сарказма добавить, но тут же, вспомнив про Существо, устыдился своей неблагодарности. Они мне жизнь спасли. Я открыл глаза, увидел головы, размытые слезами, и сказал:

– Спасибо, ребята.

– Ну-ну, батенька, все позади. Сейчас поставим укол, и вы, как следует, поспите.

Мои веки умиротворенно сомкнулись, и я с готовностью отдал себя во власть этих самых лучших на свете врачей. С моим телом что-то делали, куда-то перевозили, все это как бы не имело ко мне прямого отношения, я даже радовался. Душа моя все еще пребывала между небом и землей. Помню, испытывал легкую досаду, хотелось побыстрей освободиться от процедур и остаться наедине с собой. Наконец-то меня оставили в покое, я почувствовал тошнотворную слабость, и провалился в забытье. Но оно было недолгим, скоро я очнулся.

Палата, сумерки. На соседней кровати ворочался… Валет. Мирно так, по-домашнему. Странно, как будто ничего и не произошло за это время. И все-таки изменилось многое, изменился я сам, а со мною весь мир. Я любил эту палату, сумерки, люстру на тонкой ножке. Даже Валет, сам того не подозревая, стал мне братом. Пусть спит, у него все впереди.

Зачем же я родился, что мне предназначено? Особо неприятных ощущений я не испытывал, наоборот, обрел ясность мыслей и спокойствие. Земные заботы мной не владели, смерть не пугала, и я отдался решению философских вопросов, которые единственно меня волновали. В чем смысл жизни, что такое человек? Зачем он? Не решив глобальных вопросов, я не мог перейти к своим, личным проблемам. Философия, никуда от нее не денешься. Что ж, делать все равно нечего. Всякая научная работа требует оппонента. А что, они есть у меня. Вон. Валет на соседней койке, ему тоже скучно. Итак, приступим.

Откуда же ты взялся, человек! Человечище?.. Валет перестал храпеть, задумался, помолчал. И вдруг издал неприличный звук. Вот и оппонент вступил в работу. Мерси, веское замечание.

Однако, я не знал, с чего начать, за что уцепиться, чтобы распутать клубок. Неразрешимые вопросы, которые человечество задает себе с первого дня существования, навалились на меня всей неподъемной тяжестью. Глаза мои начали слипаться, мысли разбегались в стороны, как мыши в темноте, я поплыл в туманную даль, как бригантина. И вдруг мяукнула кошка. Протяжно и отчетливо. Откуда кошки на корабле? Пардон, я хотел сказать, в больнице. Кошка снова мяукнула, поскребла когтями по паркету, подзывая мышей, и вдруг запрыгнула ко мне на кровать. Меня шибануло потом. Докатился, кошек боюсь. Два светящихся глаза пристально следили за мной. Дурочка, я не мышь! Не надо. Я заелозил ногами. Брысь! Нечистая сила… и проснулся. Была ночь. Над дверью горел синий фонарь. Очевидно, я проспал несколько часов.

Это не страшно, я всю жизнь чуть не проспал. Живем, а зачем живем? Не знаем. Неутомимый Валет сладко посапывал, а я словно стометровку пробежал за себя и за того парня, или залпом стакан выпил. Сердце колотилось, предчувствуя прозрение, сна ни в одном глазу, в животе горячо. Это анестезия отходит. И вдруг понял. Нет, я не проснулся, меня разбудили. Кто? Светящееся Существо. Ученик был на этом свете, учитель – на том, но мы были рядом. Не для того я родился, умер и вернулся к жизни, чтобы бездарно дрыхнуть. Теория поля, конечно. Вот с чего надо начинать. Эх, Марина, тебя не хватает, длявдохновения, твоих чудных зеленых глаз. Брысь, нечистая сила. Эти женщины, они вечно мешают, мозги от них набекрень.

Сколько ученых, начиная с великого Эйнштейна, сломали зубы этим орешком. Хотя, почему бы и не рискнуть здоровьем, которого нет. Все равно, считай, в долг живу. Итак, теория поля, гасите свет, воздушная тревога. Без паники, товарищи ученые, я на ваши лавры и пенсии не претендую. Если скучно, читайте Маркса. А я понадеюсь на чувство прекрасного, и кинусь в прорубь. Что есть «поле»? Система противоречий, напряжение. Довольно обтекаемо, но большего и не требуется. Я не собираюсь совать пальцы в розетку и кричать от восторга. Мне нужна не физика, а философия. А что есть «единое»? Нечто целое, что нельзя разделить ни ножичком, ни боеголовкой, ни молотком разбить, ни возражениями опровергнуть. И это целое должно быть вечным. Бессмертие, жизнь вечная. Единым называется поле, способное восстанавливать самое себя. Сам не понимаю, но звучит! Это есть система бессмертия. Приплыли, товарищи ученые, сливайте воду. Философский камень, эликсир бессмертия, вечный двигатель, и голова вроде не болит. Едем дальше, видим мост. Всякое поле должно иметь, как иначе, два основных полюса, плюс и минус. Попробуем нарисовать общую картину Вселенной… Валет, собака такая, затих. Наверно, оппонент собирался возразить, что рисовать он не умеет, а главное, не хочет. В детстве не приучили, папа пил, мама гуляла, воровать начал. Добро бы, бабу голую рисовать, а то Вселенную. Так ведь это одно и то же. Пришлось вступить в полемику, для разрядки международных отношений. Поэтом можешь ты не быть, но человеком быть обязан. Сказал Маяковский и застрелился. Все беды из-за баб. То Дункан, то Гончарова, то Пума с Маринкой. Не переживай, дружок. О женщинах речь тоже будет. Валет довольно засопел! Оппонент называется, я продолжил.

Существует звездное поле. Звезды – женское начало, энергия со знаком минус, материя в чистом виде. Почему минус? Да потом что стремится к покою, подавляется гравитацией, но порождает плюс, вокруг звезд образуется вакуум. Космос – мужское начало, дух в чистом виде, энергия пространства, где мчатся бешеные младенцы вроде меня, нейтрино и разные свободные частицы, которым хочется все понять и обязательно кого-нибудь трахнуть, желательно звездочку покрасивее, и погибнуть геройски, зато дети появятся. Тут и продолжение рода, и вечная память. Напряжение между звездами и космосом образует родительское поле, еще не единое. Единое – это когда все вместе, родители и дети в одной кастрюле парятся. Я не декабрист, прошу не путать. Трубецких нас было полсела, может быть, в сомнениях и муках – от князя прапрабабка родила. По образу и подобию.

Солнце мама! Космос папа. Целовались не зря, получилась Земля. Как вышло? Жила себе звездочка, молодая и красивая, звали ее Солнышко. Космос-удалец мимо пролетал. Зацепило, начал круги мотать, стихи читать, поэмы про любовь и райское блаженство. Все ближе, ближе… Вдруг бац! Выброс энергии. Как? Что? Позовите врача! Караул, мы беременны. Обрюхатили Солнышко. И пришлось добру молодцу бросать живопись и поэзию. Конфетный период закончился, началась семейная жизнь. Родительское поле затратило часть энергии, образовалось сложное поле. Солнечная Система. А детей? Их семеро по лавкам, куда деваться. Папаша, гони денежки! Алиментики, так сказать.

Земля, как всякое дитя женского рода, стремится к гармонии. Смена дня и ночи, то в жар ее бросит, то в холод, кометы и астероиды, ужас. Родителей не выбирают, суровые попались. Особенно мамаша строгая. Ни в кино, ни на танцы, только и знает: отцу скажу, ремня получишь. В подвале закроем, будешь рукавицы шить. Бегай вокруг дома, как коза на привязи. Ура! Папа приехал! Папа, дай денежку! И скажи матери, чего она! Папа стакан накатил, ему надо с мамой уединиться, за жизнь поговорить, держи, дочка, все не пропивай. Молодежь ныне! А папа расщедрился. И создал доченьке защитный слой. Если планета энергия со знаком минус, вокруг, ясное дело, энергия со знаком плюс, уголок райский, Эдем называется. Другое дело! Атмосфера, мягкий климат, облака плывут, юбки-оборочки, мальчики торчат, на астероидах гоняют, прикид солидный. Весна пришла, любовь, ритмы бьют ключом, успевай, поворачивайся… Короче. Образовалось биополе. Рожай, не хочу! Девка созрела, кущи райские. Как, что? Не может быть. Может, товарищи ученые. Это вам не Дарвин с его обезьяной. Опустите плечи, бить не будем. Биополе Земли есть напряжение между ее гравитацией и антигравитацией, притяжением Космоса. Земля – это планетарная матка. Жизнь результат напряжений, а не случайных катаклизмов, и вовсе не естественный отбор мутантов. Эволюция не случайна, но развивается в точном соответствии и заданном направлении, что приводит к появлению Человека! Его не занесли с других планет, но он результат энергетических процессов. Деревья стоят прямо, а не валяются на тротуарах, как пьяные. Лежали бы, но есть напряжение в пространстве, и по струнке весь мир живет, киты плавают и стада кочуют. Травинка асфальт пробивает, человек ходит прямо, потому что позвоночник тянется вверх. Космос зовет! Рождаться еще предстоит, а пока мы в животике барахтаемся, пуповины сосем, за скважины боремся, воюем. Естественный отбор для обезьян, а человек – звучит гордо. Валет, мерзавец. Ты слышишь?! Что, что. Вращаться тебе в колесе Сансары, от таракана до баобаба, пока думать не начнешь. Знание – вот где сила.

Материалистов просим выйти из зала! Ваши мозги весят 3 кило? Натужьтесь, и спустите их в унитаз, и будьте счастливы, ровно столько стоят ваши убеждения. Человек умирает в материи и рождается в духе. Христос воскресе. Божий Сын… В воспаленной башке завертелась цифра 7. Что такое, почему кричат? Понедельник, вторник, пятница, суббота. Ба! Да это код бессмертия, период. Батюшки светы! Вселенная, Солнце, Земля, Биополе, Человек, Сын, Бог Отец! Вот они, 7 светильников, 7 субстанций единого поля. Семь уровней сознания, семь счастливых нот. Гармония – путь к бессмертию, мир спасет красота. Любовь движет миром! Перед глазами возник сияющий шар. Ба, это Христос?!

– Господи, спаси и сохрани, – зашептал я запекшимся ртом. – Господи, спаси и сохрани…

Чертики закопошились в черепной коробке, как шахтеры, побросали молотки, и пошли на митинг, повыпрыгивали на подушку, заскакали по кровати, потащили одеяло. Семь рождений – семь смертей, семь сознаний – семь чертей. Сердце ухнуло, я стал проваливаться в преисподнюю, и вдруг. Я прозрел! Драматургия, господа. Танцуйте, товарищи ученые! Пилите, Шура, пилите.

Ремарка: чертики, взявшись за руки, танцуют. Некоторые пилят гири.

Глава 22

Карлуша

В семье не без урода.

Поговорка.

Пуме снился необычный сон. Будто бы церковь, венчание. Она и Серж в свадебных нарядах стоят на коленях, священник читает молитву, помахивает ладанкой и брызгает на новобрачных мочальной кистью со святой водой. Вдруг Пуму сзади трогают за плечо, она оборачивается и видит здоровенную тетку в зеленом клеенчатом фартуке, с большим кухонным ножом в руке.

– Пора ужинать, деточка! – тетка смотрит алчно, ее губы похожи на красных гусениц, они шевелятся сами по себе. Пума в смятении отворачивается, священник продолжает читать молитву. Серж тоже смотрит назад, и вдруг начинает самозабвенно целовать страшной тетке руку с ножом. Пума вскакивает, кидается к священнику, но тот чернеет лицом и смеется, на глазах превращаясь… в черта. Да это Драма!?

– Просыпайся, деточка, пора ужинать…

Пума слышит ласковый голос и, наконец, кое-как соображает, что все ей только приснилось. Облегченно воздохнув, она открывает глаза и… вздрагивает: все та же тетка в фартуке. Но это уже не сон, фартук другого цвета и вполне домашний, кухонный.

Приходя в себя, Пума боязливо выглядывала из-под одеяла. Перед ней стояла женщина лет пятидесяти или чуть больше, странной наружности. Белые волосы завиты крупными локонами, алые губы сложены бантиком, ресницы густо накрашены, она явно стремилась выглядеть моложе своих лет, однако кожа на лице, не смотря на полноту щек, была дряблой, глаза утопали в морщинах. Бордовое старомодное платье поддерживало оплывшие формы, горжетка скрывала шею, при этом голубенький фартук выглядел аляповато и чересчур легкомысленно. Женщина казалась потрепанной куклой, которая не утратила надежды на привлекательность.

– Здравствуй, дорогая. Как себя чувствуешь, деточка? – дав себя рассмотреть, спросила женщина, деланно умильным взглядом подбадривая гостью.

– Здравствуйте. А вы кто?

Женщина, спохватившись, спрятала руки за спину, развязала там тесемки и сняла фартук через голову, поправила ладонью локоны, и тогда заявила:

– Я твоя мама, – наверно, это была шутка, женщина приторно улыбнулась, словно кокетничала с маленьким ребенком. – Будущая мама. Когда вы с Сережей поженитесь, ты будешь называть меня мамой. Хорошо?

Пума, все еще под впечатлением сна, не очень обрадовалась появлению самозванки, хотя сама тема была приятной.

– Хорошо, – сказал она. – Только мы не решили… Насчет свадьбы. Значит, вы Сережина мама?

– Меня зовут Дарья Семеновна. – Женщина вытянула губы трубочкой, словно ожидала, что Пума от восторга выскочит из постели, повиснет на шее и полезет целоваться. Когда этого не случилось, та поджала губы и с достоинством не оцененных чувств вздохнула. – Я больше чем мама. Я кормилица, нянчила Сережу, пока его биологическая мать в институте дни и ночи проводила. Я жена Петра Тимофеевича вот уже тридцать с лишним лет. Сережа с детства зовет меня мамой, на людях предпочитает по имени-отчеству. Так уж повелось. Ты голодная, деточка, а мы все болтаем. Как грудка, не болит?

Пума пощупала повязку под одеялом, и на всякий случай поморщилась. Она еще не решила, как себя вести с этой довольно милой, но неприятной женщиной. Фальшивая она какая-то. И что? Пума мысленно усмехнулась.

– Выспалась, вроде не болит. Когда шевелюсь, щиплет.

– Заживает, – уверенно сказала Дарья Семеновна. – Я фартук не снимала, хотела вначале спросить, может, ужин сюда принести, в постели покушаешь? Больным полагается.

– Да нет, я встану. А Сережа что-то рассказывал? Про меня. Мы с ним недавно познакомились. А вы сразу про свадьбу.

– Нет, ничего не рассказывал, мы с ним не виделись по приезду. Отцу он звонил, очень сильно за тебя переживал, беспокоился. Меня не обманешь. Петру Тимофеевич некогда, работа партийная, ответственная, а я неужто не знаю ребенка своего, грудью выкормленного? Очень он у нас хороший, ты его не обижай, деточка.

Пуме стало смешно, она даже рассмеялась, вспомнив, как он в бане орудовал! Сам без трусов был, а трех мужиков, вооруженных, запросто уложил!

– Его не очень-то у вас обидишь.

– Мужчина он самостоятельный, художник, выставки у него бывают, и зарабатывает прилично, – она его как бы сватала. Да она из деревни! Пуме стало понятно, почему женщина странно выглядит, просто старается перед ней, платье бордовое, небось, нацепила старое, локоны. Да это парик? Ну, конечно же. Волосы пластмассовые. Баба деревенская строит из себя даму, кормилица бывшая.

– А Сережа звонил, не сказал, когда будет?

– Он еще вчера обещался, ждали его, ждали. – Дарья Семеновна покачала головой. – По секрету скажу, он в органах работал, в покое не оставят. Не могут без него, очень ценят. Вот, даже ночами, операции у них, преступников ловят. Только ты, деточка, не подведи. Никому, молчок. Думаю, ночью заявится, а то утром. Так что, не жди его напрасно, наждешься, все глазоньки проглядишь, глазища чернослив прямо. Ох, и доченька у меня будет, всем на зависть. Ну, если выспалась, пойдем ужинать, а то Петр Тимофеевич заждался. Ты уж умойся, причешись тут, – Дарья Семеновна глянула на всклоченную копну химии на голове Пумы. – Какая мода ныне. В ванной халат, полотенце. Платье-то твое ремонтировать надо. Ванная рядом, выйдешь в коридор, первая дверь направо, туалет следующий. Не буду смущать, – Дарья Семеновна подмигнула. – Успеем еще, нашепчемся с тобой, в гостиную потом спустишься.

Ужин проходил по-домашнему обыденно, что Пуму несколько разочаровало. Она ожидала скользких вопросов, скрытых ловушек, на худой конец готовилась к прямому допросу и угрозам. Петр Тимофеевич ни о чем спрашивать не спешил, даже, как показалось Пуме, заискивал перед супругой, которая сдержанно ворчала на него по всякому пустяку, то он супом швырнет, то горчицу не закроет, то пьет без меры. Действительно, за ужином он выпил практически один, дамы только пригубили, бутылку «Старки». На нем это, впрочем, никак не отразилось, только глаза под стеклами очков заимели блеск не совсем натуральный. Вообще он казался милым старичком, безобидным пенсионером-подкаблучником, и Пума невольно усомнилась, тот ли это Хозяин, что держит всю городскую мафию за кадык костлявой рукой? Интересно, догадывается Сергей, кто его папаша? Вряд ли. Она постепенно успокоилась и даже позволила себе за компанию пару рюмок. Дарья Семеновна отправилась за чаем, и Петр Тимофеевич, словно того и ждал, невинно улыбнулся.

– А что Макс, уже заручился твоей поддержкой?

– Что? – Пума якобы не поняла, вспомнив о пистолете Макса, и даже сглотнула слюну, ощутив во рту привкус металла и пороховую горечь. Ее замешательство не укрылось от внимания визави.

– Замуж советовал выйти. Счастья пожелал? – Петр Тимофеевич улыбался добродушно, однако в глубине его серых зрачков проглядывала нехорошая пустота. Откуда знает, что Макс сказал? Или так, гадание на кофейной гуще, случайное предположение. Дарья Семеновна даже не сомневалась, что они поженятся. Или Серж им сказал. По такой вот пустоте в глазах, какая была в глазах собеседника, а она сталкивалась, можно определить скрытого садиста или маньяка. Пума не хотела пугаться и холодеть, малейшая ошибка, одна неверная интонация, вызванная испугом, могла стоить жизни. Ответила почти не задумываясь.

– Советовал, – Пума поддалась интуиции.

Макс опасен, но он не здесь, а старичок вот он, руку протяни. А может, они в сговоре, может, еще тысяча причин, кто их знает, а ей ошибаться нельзя. Петр Тимофеевич удовлетворенно хмыкнул.

– А мне Багира про тебя рассказывала. Вы подругами были, – вопрос как бы риторический, но задан с подтекстом. Если Багира проститутка в прошлом, то и она, как подруга, недалеко ушла, а как же тогда замужество? Макс одно, а сын совсем другое. Он ее прощупывает.

– Можно сказать, и подругами, – скованно ответила Пума. Отрицать, если он в курсе, бессмысленно, а вот сама она может и не знать, женская дружба понятие растяжимое. Мурашки стайками забегали по спине. Пусть не открытый допрос, но результат может быть тот же самый. Багиру нашли на свалке. А ее где найдут? Если Макс опасен, а он служит Хозяину, надо полагать, что этот божий одуванчик опасней в десять раз.

– Багира была любовницей Фауста, – старичок сделал паузу. – И ты тоже?

– Я… – у Пумы стучало в висках. – Фауст. А кто это?

– Как же! Это же ты на машинке печатала? Письма с угрозами. И не знаешь, кто такой Фауст. Очень смешно. – Петр Тимофеевич тихо смеялся, показав мелкие острые зубы.

– Это Краснов, полковник. Он давал текст, а кому, куда… Честное слово, я даже не знала. Потом уже, когда Серж… Сережа сказал. Тогда поняла. Извините, я не хотела.

Можно сказать, она сдавалась на милость победителя, лгать бессмысленно, этот милый старичок видел ее насквозь. Мысленно она попрощалась с жизнью, актерский трюк. Переживание отразилось на лице, в глазах, в интонациях.

– Что ты к гостье привязался?! – накинулась на него Дарья Семеновна. Не успев зайти в гостиную с подносом в руках, она сразу заметила смертельную бледность, словно льдом сковавшую лицо Пумы. – Не обращай на него внимания, деточка. Я вот его сейчас подносом. Хрен старый! Ты не в кабинете своем, устроил допрос барышне. Она раненая, врач сказал не волновать, а ты что тут надумал? Я вот Сереже нажалуюсь, как ты с его гостьей обходишься. Злыдня! Деточка, тортик кушай, – ругаясь на мужа, она разгружала поднос. – Я сама стряпала, ты не стесняйся, он поужинать спокойно не даст. Пьяница. Я вот в милицию позвоню, угомонят дебошира. Тиран домашний.

Пуме было дурно и смешно одновременно. Какой тортик? Какая милиция? Конечно, откуда бедной женщине знать, кто ее муж. Баба деревенская, кормилица, а тут минотавр, главарь мафии, пожирающий собственный хвост и свои соседние головы. Пришлось кушать. Она сидела каменным истуканом, водя чайной ложечкой в бокале с подстаканником, и вдруг почувствовала, как на ее голое колено под столом легла горячая сухая ладонь. Петр Тимофеевич, получивший укорот от жены, снова превратился в пенсионера-подкаблучника, поддакивал супруге, возмущавшейся ценами на колхозном рынке, а рука тараканом ползла по бедру все выше и выше, еще немного, и доберется до трусиков. Вот так. Мечтала девочка о свадьбе. Кто он считаться будет! Свекор, папа, любовник? И попробуй, откажи. Пума сидела ни жива, ни мертва, уставившись в свой бокал. В глазах закипали слезы, вдруг она чихнула. Рука отдернулась. Надолго ли?

Несмотря на попытки Дарьи Семеновны разрядить атмосферу, ужин закончился на пике неловкости. После ужина Петр Тимофеевич отправился к себе, а его супруга не отказала себе в удовольствии познакомить гостью с большим домом. Сюда они переехали недавно, и хозяйке не надоело делиться планами по обустройству, и выслушивать советы и отзывы. Пума, утомленная событиями и особенно ужином, не посмела отказаться, чувствуя в хозяйке свою единственную защитницу, пришлось уважить. Они перемещались с одного этажа на другой, из бильярдной в кабинет, потом далее по спальным, лестницам и коридорам, Пума совсем потеряла ориентацию, где тут и что находится, проходили мимо отведенной ей комнаты, и она уже искала повод, чтобы задержаться, потом сослаться на самочувствие и откланяться.

– А здесь у вас что? – она показала на дверь в противоположном конце коридора, от которой гостеприимная Дарья Семеновна старательно ее оттирала, тут и вовсе сквасилась.

– Здесь у нас родственник один живет, – туманно пояснила хозяйка дома. – Инвалид. У него ноги парализованы. Вообще-то ему готовят комнату, с приспособлениями и тренажерами лечебными, пока оборудование не привезли, ждем. Из-за границы везут, долго. Мы его отдельно кормим, стесняется. И врачи говорят, так лучше. Психика, комплексы детские. Свет не любит, извини, деточка. Пойдем, а то побеспокоим, плакать будет.

– А, конечно, – Пума забыла про намерение откланяться. Этот инвалид заинтересовал ее больше, чем весь дом с его прочими обитателями. – Пойдемте. А куда?

– Я тебе картинную галерею покажу!

Дарья Семеновна схватила ее за руку и потащила вниз, через гостиную в зал чуть поменьше, почти сплошь увешанный картинами.

– Это все Сережины работы, – не без гордости сообщила хозяйка. – Ты, деточка, не спеши. Картины требуют внимания и одиночества, как их рисуют, так и смотреть надо, в тишине проникать, а я пойду, посуду помою.

– Вам помочь? – из вежливости спросила Пума, мысленно посылая хозяйку ко всем чертям.

– Что ты, что ты! Деточка, сама управлюсь. Не везет нам с прислугой. Дом большой, не справляюсь, кого попало не возьмешь, а на него и не угодишь, привереда, – Дарья Семеновна сложила губки ярким бантиком, хоть ниткой их перетяни и котенку на забаву, тронула локоны. – Пойду фартук одену, а ты смотри себе, дорогу потом найдешь?

– Да, спасибо.

Хозяйка степенно удалилась, и Пума, проводив ее глазами, хотела тут же прокрасться к себе, но решила выждать, пока та займется посудой. Неожиданно картины ее заинтересовали. Это были весьма мрачные полотна. Разных размеров, в рамах и без них, разные по тематике и колориту, картины отличались манерой письма, очевидно, художник пробовал разные стили и направления, конечно же, и написаны были в разное время, и все же их объединяло нечто общее. Этим общим была личность автора, и личность очень мрачная. Она проступала в каждом мазке и каждом сюжете, в каждой картине, казалось, сам автор незримо присутствует в этом зале, и сейчас за ней наблюдает. Пуме стало неуютно, она даже завертела головой, опасаясь, как бы не схватили сзади. Но постепенно успокоилась, увлеклась и стала переходить от одной картины к другой, спешить и в самом деле некуда.

Ее внимание привлекла «Кормилица». Крупная женщина в белом халате, доярка или ветеринар, да и не суть, держала на руках годовалого младенца. На заднем плане в голубой дымке паслись на пригорке овцы, целое стадо. Сюжет почти классический, деревенская матрона, кормящая грудью. Картина написана в пастельных тонах, однако впечатление производила жуткое. У кормилицы были желтые волчьи глаза, направленные на зрителя, при этом злорадная торжествующая улыбка, напоминающая звериный оскал, придавала ее лицу отнюдь не благостное выражение. Халат на одной груди разодран, из прорехи выпирает молочная железа, расцарапанная до крови, брызги и пятна на белой ткани, но не это пугало. Розовощекий младенец. Задрав голову и заливаясь смехом, он казался маленьким дьяволом, потому как, не смотря на возраст, имел острые зубки. Как у взрослого Петра Тимофеевича. Кормилица, конечно же, имела сходство с его женой, Дарьей Семеновной. Это страшно. Пуме стало не по себе, она перешла к соседней картине, успокоения не получила.

«Рынок. Мясной отдел». На переднем плане внизу большое корыто, наполненное парным, только что нарубленным мясом. Плаха для разделки туш, воткнутый топор с кривой рукояткой. Сбоку прилавок, весы с гирями. Все прописано в деталях, почти в натуральную величину. За прилавком, по ту сторону от зрителя выстроилась очередь, видимо, ждут продавца. Исхудалые лица, истощенные живые мертвецы, их взгляды направлены на корыто с мясом, получается, что смотрят на зрителя. Центром композиции служит жалкая рыжая собачонка. Скосив глаза на терпеливо ждущую очередь, собачонка тянет за палец… человеческую руку, торчащую из корыта. Пуме стало дурно.

Ее чуть не стошнило и, желая забыть про эти жуткие картины, она покинула галерею, прошла через гостиную мимо кухни, где звякала посуда, поднялась на второй этаж, вот и коридор с отведенной спальней, вспомнила. Остановившись на пороге, она посмотрела в конец коридора, и заметила ключ, видимо, забытый в двери комнаты, где, со слов Дарьи Семеновны, проживал некий инвалид. Раньше ключа не было, она бы заметила. Пума подошла ближе, прислушалась. С кухни доносилось мерное бряцанье, посуда успешно мылась, а любопытство разгоралось. За таинственной дверью также слышались звуки, деревянное постукивание и чавканье. Кого они там держат? Любопытство очень коварное чувство, чем больше борешься, тем оно сильнее. Она тихонько застонала, так ей хотелось разгадать эту загадку, и повернула ключ.

Взявшись обеими руками за ручку, потянула дверь на себя. Не к месту вспомнилась рыжая кудлатая собачонка. Готовая в любой момент отпрянуть и убежать к себе, она медленно засунула голову внутрь. Комната была неярко освещена настольной лампой. Около стола, боком к двери, в инвалидной коляске сидел мужчина. Он ел нечто вроде манной каши, стукая деревянной ложкой о дно и края пластмассовой миски. Вот и все, ничего интересного, укорила себя Пума, и уже хотела ретироваться незамеченной, тут бы и делу конец, но мужчина поднял голову и, обернувшись, посмотрел на дверь.

– Серж! – обрадовалась Пума, и зашла в комнату. – Когда ты приехал?

Она приблизилась в возбуждении, хотела обнять его, но тут у мужчины ручейком потекла слюна, каша размазалась по подбородку, он с натугой замычал и схватил ее за полу халата. Пума взвизгнула, дернулась назад, раздался треск материи. Она вывернулась плечами, выскочила из халата и, оставив его в цепких руках, кинулась к дверям, подвывая от ужаса. Инвалид с проворством развернул кресло, крутанул колеса и помчался за ней. Дверь распахнулась вовремя, и Пума с налета очутилась в объятиях Петра Тимофеевича, который вместе с нею отпрянул назад. Коляска с разгона ударилась в закрывшуюся дверь. Петр Тимофеевич едва успел повернуть ключ. Изнутри раздался бешеный рев. Пума дрожала в объятиях мэра, и только осознала, что стоит в кружевных трусах, почти нагишом, а снизу поднималась Дарья Семеновна.

– Петя! Что случилось?

От пережитого ужаса у Пумы подкосились ноги, пусть без нее разбираются со своими инвалидами, картинами, бандитами, ей это не под силу. Она упала в обморок, очнулась в своей кровати. Рядом сидела Дарья Семеновна, с сокрушенным видом гладила ей руку и укоризненно качала головой.

– Пень старый, ключ забыл. Сам его кормит, никому не доверяет. Бедная деточка, – добавила она, заметив, что Пума приходит в себя.

– Кто это был?

– Это Карлуша. Ты не бойся. Он из комнаты своей не выходит. Свет ему вреден.

– Карлуша. Карл? – она все еще дрожала. – А почему он так на Сережу похож?

– Когда-то они были близнецами. Даже я, кормилица, поначалу путала. А потом с Карлушей что-то случилось. Осложнение после скарлатины, но это вряд ли. Может, упал, позвоночником ударился, повреждений не нашли, врачи сказали, на нервной почве. Разговаривать перестал и ноги отнялись. Лечили, показывали, все без толку, куда только ни возили. Мамаша их загуляла, сказала, это наказание за грехи. Это Петру-то Тимофеевичу? Она решила, что это он ребенка ударил. Ее бил, врать не буду, было за что, – Дарья Семеновна сложила губы трубочкой. – Вот и ушла совсем. Потом они развелись, секретарь райкома, это сейчас легко, а тогда не так. Не та мать, которая родила, а которая воспитала. Верно, деточка? Вот, посмотри, специально принесла. Мальчики мои.

Дарья Семеновна вынула из кармана небольшое старое фото. На снимке была изображена она сама, молодая и вполне красивая женщина, возлежащая на кровати с двумя младенцами, каждый сосал свою грудь. Она напоминала кошку или собаку. Или свинью. Фото, конечно, постановочное, для домашнего пользования, но Пуму снимок сразу успокоил. Все встало на свои места. Хозяйка поднялась.

– Спи. Когда проснешься, Сережа уже приедет.

Дарья Семеновна спрятала фотографию, заботливо поправила одеяло, улыбнулась на прощание, пожелала спокойной ночи, выключила свет и вышла. Чего в этой жизни только не бывает? В каждой семье, если поискать, найдутся скелеты в шкафу. Прошлой ночью она чуть в бане не угорела, утром на свалке грудь хотели отрезать, потом Макс пистолет в рот засунул, а на ночь глядя инвалид набросился. Веселая жизнь. Но утомительная. Она задремала.

Глава 23

Розыск

Да был ли мальчик-то?

«Жизнь Клима Самгина». Горький.

Слово «Коммунист» он произносил как взрослое ругательство, при этом каждая буква до краев наполнялась презрением. Если, к примеру, стояли долгие морозы или шел бесконечный дождь, он поднимал голову от надоевших шахмат и цедил сквозь зубы: «Коммунисты». Можно было не продолжать, и так понятно, кто виноват. Во всех бедах, своих или чужих, случился природный катаклизм или мировой скандал, он безоговорочно винил коммунистов. Война на Ближнем Востоке – они виноваты, двойка по математике – кто же еще, автобус опаздывает или в угол поставили, цены подскочили – они, проклятые. Во всем, что выходило за рамки разумного, он винил коммунистов. Игорьку недавно исполнилось 10 лет. Это был круглолицый плотный мальчик в очках, имевший внешность отличника. Он был не по годам смышлен, обыгрывал папу в шахматы, читал заумные книги и при этом люто ненавидел коммунистов, и презирал. Сын – единственное, что любил Макс в этой жизни.

Прошли сутки с момента, как некто сообщил Максу о похищении сына. Вспоминая тот телефонный звонок, искаженный голос и возглас ребенка, Макс бесился. Постепенно слепая ярость, душившая его, уступила место глубокой растерянности, а сутки беспорядочного розыска, не давшие единой зацепки, довели его до панического страха за жизнь Игоря. Он не мог себе простить, что, увлекшись собственными делами, не удосужился обеспечить сыну безопасность. Максу не раз приходилось убивать, и он презирал людей за нестойкость перед лицом смерти. За себя он был спокоен, потому что давно не боялся, но при чем тут ребенок? Уверившись в себе, он и мысли не допускал, что сыну может что-то угрожать. Макс мог убить, распилить или изрезать себя на куски, но даже представить себе не мог того страха, который сейчас им владел. Этот страх унизил, растоптал его, уничтожил. Коммунист, обозвал себя Макс излюбленным ругательством сына. Самый жалкий обыватель, овца безропотная, выше его, Макса. Потому что обыватель, каким бы жалким ни был, не подвергает опасности своих детей. Он же, ослепнув от гордыни и мнимого права умереть достойно, тем самым подставил сына под удар. А это самое последнее дело. Судьба наказала его. Грош цена твоей чести и свободе, если они создают хоть малейшую угрозу твоему ребенку. За прошедшие сутки Макс проклял свою жизнь. Но менять ее было поздно, и сетовать тоже. Надо было спасать сына.

Действовать нахрапом бесполезно. Тот, кто похитил Игоря, прекрасно знал, на что идет. Требовалось вести тщательный и осторожный розыск. Какие-то следы, нити должны остаться, люди бесследно не исчезают, такого опытного телохранителя как Борман, в прошлом боксера-тяжеловеса, убрать по-тихому было невозможно. Однако убрали.

Макс начал с осмотра детской. Он не знал, что искать, поэтому искал вслепую, перебирал игрушки сына, вещи, учебники, перелистывал тетрадки, рылся в ящиках письменного стола, надеясь наткнуться на нечто необычное, незнакомое, какую-нибудь деталь, которая позволит уцепиться и выведет на след похитителей. С сыном у его были доверительные отношения, а Борман, который находился рядом, не подпустил бы людей со стороны. Был вариант, что подкупили Бормана, тогда все просто, но думать так преждевременно. Макс искал, и каждая вещица, вроде складного ножа, подаренного сыну на день рождения, резала по живому, а Игорек с фотографии на стене хмурил брови. Коммунист, говорили его глаза.

Почти без всякой надежды Макс вытащил из-под кровати большой ящик со старыми, дошкольными игрушками, не стал их перебирать, а просто вывалил содержимое на пол. Сразу обнаружилась широкая плоская коробка с фирменными наклейками. Озадаченный Макс поднял крышку. Конструктор? Новый. Игорек давно мечтал о таком наборе, в магазине не купишь. Макс нашел бы и купил где угодно, но как-то забывал, а тут? Откуда-то взялся.

– Наташа! – позвал он.

В дверях появилась худосочная девушка, затравленный взгляд которой не смел подняться выше ног Макса, в глаза смотреть она просто боялась. Наташа была домработницей несколько последних лет и заслужила его доверие. Стирала, готовила, убирала квартиру, словом, выполняла всю хозяйственную работу, без которой не может обойтись ни один дом и семья. Вчера, узнав о похищении сына, он ее допросил излишне сурово, запретил выходить из дома и вообще основательно запугал.

– Откуда это? – Макс пальцем указал на коробку.

– Не знаю. Первый раз вижу.

– Хочешь сказать, он им не играл? – спросил Макс, не понимая, как Игорек, заполучив «конструктор», о котором мечтал, даже не похвастал им, не стал играть, а запрятал подальше.

– Не знаю. Не видела, – из потупившихся глаз готовы были брызнуть слезы.

– Понимаешь, дорогуша, – Макс говорил по возможности мягко. – Это важно. Вспомни, как следует, может, звонил кто-нибудь незнакомый, приходил?

– Звонил.

– Кто, когда?

– Раза три или четыре звонили по телефону и молчали. Накануне.

– Что же ты сразу не сказала?

– Я думала, номером ошиблись.

– Четыре раза подряд, – Макс опять начал злиться, но взял себя в руки. – Дорогуша, я же просил сообщать обо всех звонках, молчат или не молчат. Сейчас расскажи еще раз, вспомни каждую деталь. Может, что упустила вчера. Во сколько ты встала?

– Как всегда, в 6.15… Умылась. Приготовила завтрак, чайник поставила. В начале восьмого часа разбудила Игоря. Мне показалось… – Наташа умолкла, впервые подняв глаза.

– Что показалось?

– Он совсем не капризничал.

– Он никогда не капризничает.

– Не капризничает, если вы дома, а так он обычно оттягивает подъем. До последнего. А тут сразу встал, даже улыбался, радовался.

– Не понимаю. Радовался?

– Он так встает, когда его ожидает подарок, день рождения, что-нибудь приятное.

Макс понял, кивнул.

– Дальше.

– Оделся, умылся сразу, без напоминаний. Поел хорошо. Портфель еще с вечера собрал, а вообще в последний момент, тетрадки на ходу запихивает.

– Понял. Дальше. Борман: когда заехал?

– Борис… Без двадцати восемь, как всегда. Тоже веселый, в домофон шутил. Букой обычно смотрит, а тут? Подмигнул, ущипнул. Извините, что я подробно, вы сами просили.

– Все правильно, именно так. Ущипнул?

Это было странно. Макс предупреждал Бормана, чтобы никаких шалостей в доме. Не хватало еще, чтобы телохранитель с домработницей шашни крутили, да еще при Игоре.

– Никогда не было. Вы ему не говорите. Получится, что донесла.

– Не скажу, я ему руки-ноги вырву. Если без меня не вырвали. Дальше?

– Он на такси был. Чуть-чуть опоздал. Сели и уехали.

– Почему на такси?

– Сказал, тачка забарахлила, пришлось срочно мотор ловить. Уехали, больше я их не видела, никто не звонил и не приходил, только вы.

– Ладно. Ты тут прибери, игрушки. Из дома не выходи, никому не открывай. Если будут звонить, записывай на магнитофон. Всех подряд записывай, я потом разберусь. Если насчет Игоря позвонят, разговаривай как можно дольше, и расспрашивай подробнее, сколько, когда и куда. Макс, мол, на все согласен, что передать. Где я, ты не знаешь. Я приеду через час, или позвоню. Учти, что бы ни случилось, милицию не вызывай. Поняла?

Наташа молча кивнула…

Остановив машину неподалеку от школы, Макс посмотрел в зеркало и только тут сообразил, что с такой физиономией в школе появляться не следует. Подросшая щетина отдаленно напоминала бороду, однако рваный шрам на щеке имел чересчур неопрятный вид. О приметах, опубликованных в газете, и думать не хотелось. Макс нацепил темные очки, закурил сигарету и, покинув машину, двинулся вокруг школы, зашел во двор. Очевидно, началась большая перемена, на улицу высыпала толпа ребят разного возраста. Внимание привлекла компания пацанов, примерно ровесников Игоря, с заговорщицким видом направившихся за угол. Засунув кулаки в карманы брючек и ежась на ветру, они были в форменных костюмчиках, ребята по очереди озирались, явно собираясь учинить нечто недозволенное. Макс дал им скрыться за углом, сам, не спеша, двинулся следом.

– Мочи его! Мочи! В глаз ему, в глаз!

– Не по правилам. Так нечестно.

– Заткнись! Мочи, мочи его!

Голос, призывающий к расправе, бал не по-детски груб и агрессивен. Завернув за угол, Макс увидел деревянный пристрой, за которым, видимо, и происходила драка. Не торопясь, он обогнул строение и оказался в закутке, предназначенном для сведения счетов. Снег на пятачке чернел от шелухи семечек, раздавленных окурков и плевков. Четверо мальцов тузили одного, мешая друг дружке, тот стоял у стены сарая, и храбро отмахивался. Еще один сидел на корточках в сторонке.

– Ногами! По яйцам ему. Валите его, салаги сопливые! По сопатке! – он был постарше и походил на беспризорника. Заметив Макса, ничуть не испугался. – Тебе чего, дядя? Дай закурить!

Макс выбросил недокуренную сигарету, собираясь взять его за шиворот, но тот отскочил:

– Атас, пацаны! Кому говорят! Поучили и хватит, – малолетний хулиган небрежно сплюнул. В рваной телогрейке, в ломаной фуражке, натянутой на уши, он явно пользовался авторитетом. Пацаны прекратили потасовку, за малолетством, не нанеся друг другу увечий, да и дрались, скорее, по принуждению. Они воззрились на Макса, на детских лицах проступило общее виноватое выражение, только у того, кто отбивался, глаза горели возмущением.

– За что они тебя? – поинтересовался Макс.

– Юрка стукач, – заявил один из четверки. – Завучу настучал, что Славка курит.

– Нет! – возразил Юрка, который до этого отбивался. – Я только сигарету попросил, попробовать. Танька подслушала, она настучала.

– За базаром надо следить, когда и где просишь. Получил правило, умнее будешь. Пацан из-за тебя пострадал. Сечешь, баран?

– Трусы, – Юрка обращался к Максу, как третейскому судье. – Четверо на одного? Да я вас любого уделаю. Басика послушали!

– Ты полегче, – беспризорник поднялся, оказавшись на голову выше учеников. – В зубы получишь. Или челюсть лишняя? Оборзел, понимаешь, при посторонних. Смотри, фраерок, башку откручу.

Неожиданно Юрка, присев, провел мастерскую подсечку, Басик, не ожидавший дерзкого нападения, плюхнулся наземь. Юрка тут же оседлал его и заработал кулаками. Басик пытался вывернуться, но Юркины колени держали крепко, а град ударов был таким плотным, что беспризорник взвыл, забыв о приличиях. Остальные пацаны с благоговейным ужасом наблюдали.

– Проси прощения!

В ответ раздался мат. Тумаки не прекращались. Донесся школьный звонок.

– Хватит, дорогуша! – наклонившись, Макс похлопал Юрку по плечу. – Будет с него.

Воспользовавшись паузой, Басик вывернулся, вскочил, отбежал в сторону.

– Я тебе зарежу, козел. Понял? – вытирая сопли, крикнул он. – Не попадайся.

Юрка сделал вид, что кидается вдогонку, тот бросился наутек, нырнув за угол сарая.

– Уважуха! Поговорить надо, – Макс протянул ему ладонь, тот вытер ладони о брюки, с достоинством ответил на рукопожатие.

– Юрка, звонок. Пошли! – четверка пацанов ждала.

– Идите, догоню.

Ребята ушли, оглядываясь на Макса. Разгоряченный Юрка ждал вопросов, шмыгал носом.

– Только не долго. На урок надо.

– Я отец Игоря Рябова. Знаешь?

– На соседней парте сидит.

– Он был вчера в школе?

– Нет, не было. Мы думали, заболел.

– Наш разговор в секрете. Договорились?

– Базара нет. Могила!

– Ты торопишься, я тоже, просто ответь на вопросы. Идет?

– Спрашивайте.

– Сюда, в школу, к нему никто не приходил? Из взрослых.

– Мужик на «Жигулях» вроде вас, здоровый такой. Каждый день.

– Это я знаю. Может, его на улице кто поджидал? Во время перемены.

– Женщина недавно приходила. Мы думали, мама. Она ему конструктор подарила.

– Когда?

– Во вторник, физкультура была. Мне пора вообще-то.

– Юра, вспомни. Как она выглядела: высокая, худая, старая? Черненькая, светлая?

– Молодая. На цыганку была похожа, только красивая, и одета дорого. Шуба коричневая, волосы такие модные. Во все стороны! Клевая тетя. Я пошел?

– Спасибо, Юра. – Макс протянул руку. – Уговор. Никому.

Они обменялись рукопожатием. Юрка сделал пару шагов вразвалку, потом побежал… Подозрение крепло. Под описание женщины подходила Пума, не факт. В любом случае, она под присмотром, и никуда не денется, а вот почему сын спрятал конструктор, почему Борман ничего не сказал? Коробка большая, в портфель не влезет. Впрочем, Игорь мог замаскировать подарок под домашнее задание по трудам или что-нибудь в этом роде. Макс взглянул на часы и поехал к Борману домой. Вчера заезжал, никого не застал, звонил по телефону, не отвечали. Тамара, жена Бормана, ночью сняла трубку, про мужа ничего не знала, сегодня обещала быть дома. Открыла почти сразу, не успел звонок нажать, словно за дверью стояла. Рыжеволосая баба, габаритами Борману под стать. Лет пять назад она была тощей студенткой с лошадиным лицом. Борман купил ей место в винном магазине, и она растолстела, как кабаниха.

– Здравствуй, Тамара. – Макс снял очки, убрал в карман. – Зайти можно?

– Отчего же нельзя. Прошу! – она сделала приглашающий жест рукой, напоминающей свиную ляжку. На пальцах было целое ожерелье золотых колец и перстней.

Макс зашел, не разуваясь и не раздеваясь, не вынимая рук из карманов пальто. Ступая по толстым ворсистым коврам, скрадывающим шаги, сразу обошел все комнаты, не забыв проверить и подсобные помещения. В квартире царило мещанское изобилие, серванты ломились от хрустальных сервизов, стены увешаны коврами, мягкая мебель разных фасонов теснилась в каждой комнате. Он повернулся.

– Прямо дворец, – похвалил он Тамару. – Императорский.

Она скрывала тревогу за вызывающим видом, руки в боки уперла.

– Разгулялся тут. Мог бы и снять сапожищи. Ковры кругом, в чистку отдавать.

Она даже не предлагала сесть.

– Борьку твоего потерял, – Макс невозмутимо открыл ближайший сервант, выбрал самую большую вазу, взвесил на руке. – Тяжелая. Где Борька?

– Я вам не московская сторожевая, тебе лучше знать, – Тамара с беспокойством следила за вазой, которую Макс задумчиво покачивал на руке.

– Не знаешь?

– Нет.

– А если подумать? – Макс бережно поставил вазу обратно в сервант, прикрыл дверку. – Может, он на дачу поехал, или к родителям?

– Откуда я знаю, – успокоившись за вазу, Тамара осмелела. – Мы с ним в разводе, гоню его. Надоели вы мне хуже горькой редьки. И где дружков находит? В пивной наверно.

– Он не пьет, Тамара. Совсем не пьет.

Неужели думает, что он не знает про Бормана все, иначе бы не приставил к сыну? Впрочем, знай все, никогда бы не допустил.

– Откуда тебе знать, Макс! Дружки у него, голь перекатная. Уголовники проклятые, вонючие. Того и гляди, сопрут что-нибудь. Коньячком их напои, балычком накорми, еще и спать уложи. Комнат много, жалко, что ли? А пошли вы все, не боюсь я вас.

Одним движением Макс уронил сервант на пол. Звона не было, был хруст. Резкий, короткий и очень тяжелый. И странное дребезжание. Это Тамара, оцепенев, лязгала золотыми зубами. Макс поставил ногу на поверженный сервант.

– Успокоилась? Еще раз. Где Борман?

– Ах, ты змей! Ах, ты пес. Да я тебя сейчас! – крупная рыжая женщина, привыкшая управляться с толпами алкашей, обезумела. Может, она вообще не знала, кто такой Макс? Должна. Она двинулась всей своей массой, золотой кастет нацелился ему в лицо. Макс взял ореховый стул, выставил перед собой.

– Угомонись.

Тамара уставилась на выгнутые ножки стула, не зная, как быть.

– Змей, – с ненавистью прошипела она.

В ту же секунду стул разлетелся вдребезги. Макс держал обломок вычурной ножки и нехорошо так на нее смотрел.

– А теперь, дорогуша, мы твой хребет на прочность испробуем.

– Макс, ты чего, – в глазах его она увидела решимость, губы задрожали. – Успокойся, Макс.

– Ты что, тетка Тамара. Думаешь, я просто так по гостям гуляю, лай твой слушать? Цацкаться мне некогда. – Макс с силой швырнул обломок стула в импортный телевизор, экран лопнул, выпустив на ковер струйку битого стекла. – Борман моего пацана выкрал и продал. Ты сейчас мне все расскажешь. Не заставляй прибегать к крайним мерам, – он вынул из кармана цилиндрический предмет. – Что это? Правильно: корова, – он достал пистолет и начал наворачивать глушитель. – Садись в кресло.

– Макс, прости меня. Я погорячилась, – из глаз Тамары, как по команде, одновременно выкатились две крупные слезы. Разом обмякнув, она опустилась в кресло. – Отвечу на все вопросы, спрашивай.

– Когда ты последний раз Борьку видела?

– Два дня назад, случайно.

– Где?

– На улице издалека. Он с какой-то лярвой в такси садился.

– Чернявая, молодая. На цыганкусмахивает, химия на голове?

– Нет, Макс. Блондинка, лет тридцать. Крашеная.

– Он что, дома не ночует?

– Месяца два назад ушел, хату снимает. – Тамара с досады махнула рукой. – С молодыми телками кувыркается.

– Девок водит? – Макс смотрел недоверчиво.

– А зачем ему квартиру снимать! При таком-то доме.

– Адрес. Телефон.

– Не знаю.

– Как найти? Думай, Тамара, думай.

– Через девку. Их видела в кафе одна знакомая.

– Что за девка?

– Шлюха гостиничная. Да ты ее знаешь, наверно. Собачья кличка. Пума.

– Как?

– Пума.

Макс медленно вдохнул и выдохнул воздух. Конструктор сложился. Надо же, как просто. Он сделал пару шагов к выходу, повернулся, встал перед хозяйкой. Тамара заглянула в его зрачки и содрогнулась. Он поднял пистолет.

– Макс, пожалуйста, – тихо завыла она, мясистыми руками прикрывая грудь.

Смерть кровавым плевком пробила Тамаре лоб. Жизнь в последний момент вспыхнула в ее глазах, и угасла, как свечу задули. Миг – и все, нет человека. Макс играл последнюю игру, поэтому свидетелей не оставлял.

Глава 24

Бунт

Не приведи бог видеть русский бунт,

Бессмысленный и беспощадный.

«Капитанская дочка». Пушкин.

Вообще-то мэр никогда не обедал дома, но сегодня изменил правилу, потому что хотел поговорить с сыном. Однако, несмотря на обеденное время, тот еще не проснулся. Петр Тимофеевич плотно поел. Дарья Семеновна занялась посудой, а он, расположившись на диване, просматривал газеты, когда в гостиную вышел сын. Ежов, в рабочем трико и мятой рубахе, видать, найденных в старых одежных запасах, имел не выспавшийся вид и весьма мрачное расположение духа. Петр Тимофеевич, не отрываясь от газеты, приподнял голову.

– Здравствуй, Сережа. Выспался?

– Здравствуй… Хозяин.

Услышав такое обращение к себе, мэр поначалу набычился и смерил сына пристальным взглядом поверх очков. Опустив газету, вдруг улыбнулся.

– Докопался, значит. Похвально, делаешь успехи. А теперь марш в ванную, умываться и завтракать. Друг твой где, спит еще?..

Ежов ответить не успел. В дверях показалась Дарья Семеновна. Вытирая руки о фартук, она ласково улыбалась.

– Доброе утро, Сережа!

– И вам того же, – неприязненно ответил Ежов и, оправдывая свою холодность, добавил. – Не такое уж оно доброе! Поговорить надо, отец.

– Придерживаюсь, – мэр шутливо поднял руку, словно голосовал на общем собрании.

– А завтрак как же? – встрепенулась Дарья Семеновна. – Я пирожков настряпала, беляшей, как же? Пусть Сережа поест, и разговаривайте потом!

– Оставь нас, Даша! – Петр Тимофеевич взглянул на часы. – У меня мало времени.

– Пока горячие…

– Позже поест.

– Вечно у него времени нет, покушать ребенку не даст, – поджав губы, Дарья Семеновна удалилась на кухню.

– Слушаю тебя, сынок, – Петр Тимофеевич похлопал ладонью по дивану. – Присаживайся, сынок. Поговорим, как мужчина с мужчиной. Совсем большой стал, даром, что майор.

Ежов предпочел стул, оседлал его и, стараясь не смотреть на отца, предупредил:

– Разговор серьезный.

– Как у судьи с прокурором?

– Закон есть закон, – Ежов не желал принимать шутливого тона.

– А! Павлик Морозов… На папу решил донести? Только некому доносить, я тут хозяин.

Ежов поморщился, вытянул поверх спинки стула руки ладонями вверх, одна была забинтована.

– Я вот этими руками человека убил!

– Да что ты, – Петр Тимофеевич сообщением не очень расстроился. – И кого?

– Бандита одного. Головой в окно засунул.

– Несчастный случай? Бывает. Сильно порезался?

– Это ожег, – неохотно пояснил Ежов. – Прошлой ночью с полковником поцапались. Красновым. Знаешь такого?

– Наш пострел везде поспел! Краснов повесился.

– Как повесился, – удивился Ежов.

– Тебя надо спросить. Сильно ты с ним поцапался, если он в петлю прыгнул! МВД в панике, генерал в Москве, в отставку собирается, Краснов временно замещал. Такие вот пироги, Сережа. Замначальника Управления повесился! И мало этого. Твой брат в реанимации.

– А с ним-то что?

– С хулиганами на вокзале связался, ножом пырнули. Непутевый он какой-то. Аферист. Его занятия до добра не доводят! Дал Господь родственников, – мэр вздохнул, притворно сетуя на судьбу.

– Твои занятия не лучше, – заметил Ежов. – И что делать будем? Папа.

– А что особенного? Справимся, не в первый раз. Теперь у меня помощник есть. Дела передам, и на покой. Вот, раскидаем кучу малу, выборы скоро. Пойдешь на хозяйство? Пока я жив, помогу. Молодым у нас дорога.

– Ты понимаешь вообще обстановку? Меня, между прочим, милиция разыскивает.

– Это пустяки. Ты через кого на меня вышел? Вопрос поинтересней.

– Граф раскололся. Адрес дал. Ищу Хозяина, главаря мафии, людей смешу, а это мой папа.

– Как же ты сумел Графа расколоть? – мэр смотрел с любопытством.

– По душам поговорили. Интересный человек.

– И за это ты его на дыбе подвесил, паяльником пытал?

– Чего?! – возмутился Ежов.

– И проводом задушил. Душевный разговор называется. Методы у тебя!

– Шутишь.

– Это ты шутишь, сынок, а мне дерьмо разгребать. Графа с Барином прикончил, очередь за папой? – мэр показал острые зубы. – На меня не рассчитывай, другие планы. А то придется сани запрягать, и в лес везти. Павлик Морозов.

– Чего ты несешь!

– Ты хотел прямого разговора?.. Не нравится. Хочешь по закону? В два счета улетишь без пересадки, сразу в камеру для смертников. Принимай жизнь, какая она есть, сын. Или она тебя в порошок сотрет, и костей не выплюнет. Родителей не выбирают, я – отец, ты – сын. Либо – мы вместе, либо – война. Пора ножками по земле ходить, а не в облаках витать. Художник.

– Я защищался! Самозащита, следствие докажет. Стекло сверху упало, я не убивал.

– Да, конечно, – мэр иронизировал. – Графа повесил, а девочку пожалел.

– Девочку?

– Лиза, кажется, да? Спидом она болеет, сбежала, товарок допросили. Тебя не видели, но ты признался, что с Графом беседовал. Кто еще, если не ты? И Барин! Полковник милиции, между прочим. Камера смертников, если по закону. А чего ты хотел, Сережа. Орден на грудь?

– Лиза меня видела, больше никто.

– Вы, кажется, вдвоем были. Кто он, твой друг, долго спящий?

– Подручный Графа. Рахит. Он молчать будет.

– Внедренный агент, значит. А за девчонку не беспокойся! – мэр развел руками. – Наверно, на свалке ее найдут. Такие вот дела, Сережа. Все решаемо в этом мире, если между собой порядок.

– Почему на свалке. Ее убили?

– Скорее всего, наводчица. Ворота настежь, соседи позвонили, наряд приехал, пес мертвый, хозяин на дыбе замучен, девиц отыскали. Они на Лизу показали, в доме с Графом оставалась, якобы дочь. Графа ограбили, два сейфа открыты, надо думать, миллионов десять взяли. Это вы с другом?

Серые глаза мэра сочились отеческим любопытством.

– Мы не грабители, – ощетинился Ежов.

– Жаль! Деньги хорошие. Если она навела, ее зачистят подельники. Сумма большая, да и сам Граф человек системы. Кто это сделал, будем выяснять.

– Думаешь, Фауст?

Мэр согласно кивнул, глянул на часы.

– Это проблема. Некогда. Постараюсь вернуться пораньше, вечером обсудим. Убедительная просьба к тебе будет, вместе с твоим другом. Из дома ни на шаг, здесь вы в безопасности, надеюсь, понемногу все утрясется. Наломал ты дров, хоть баню топи. Это тонкий механизм! Человеческие судьбы, отношения, это годами строилось, а ты примчался, как с дуба рухнул, свалился на голову. Ты с Пумой этой разберись! Только без насилия, сынок, просто побеседуй, душевно, как ты умеешь. Если не расколется, тогда все, извини. Слишком много знает.

– Вот что, папа дорогой. – Ежов сверкнул глазами. – Хозяин ты или нет, всем башку оторву. Ее не трогать. Это моя девушка. Понятно?

– Ой-ой, боюсь. Ты что, сынок! Из-за какой-то шлюхи шум поднял.

– Не говори так, очень прошу. Она не шлюха.

– Из зоопарка сбежала, – мэр приподнялся. – Отложим до вечера.

– До вечера ничего не изменится! Я женюсь на ней.

Мэр всплеснул руками, и снова сел.

– Что за комиссия, создатель! Быть взрослой дочери отцом. Совсем ребенок сдурел.

– Хочешь или нет, женюсь. Или всем будет плохо. Жить без нее не буду, и никому не дам. Всех утоплю. Или передушу. Дай слово, что ее не тронете. Или мы уезжаем.

– Куда. В тюрьму? Ей там самое место! Я тоже был молодым, понимаю. Женщину хочется красивую. Пойми, и не обижайся. Не надо путать публичный дом с Загсом. Побаловался, бывает, но жениться-то зачем? Это твой дом, будет семья, дети. Внуки мои будущие! И шлюха. Мать моих внуков. Это горе, сынок.

– Папа! Я ее люблю. Этим все сказано.

– Нет, не все, сынок. Она тебя не любит. Жениться он решил, герой. А ее не спросил?

– Мы разберемся, – Ежов наклонил голову. – Дай слово, что не тронешь.

– Ты забыл про Карлушу, – тихо сказал мэр. – Она его видела.

– Что? – Ежов перепугался.

– Он ее чуть не порвал. Вчера вечером, еле успел спасти. Знал бы, что жениться собираешься, мешать бы не стал. Думаешь, захочет рожать от тебя? Генетика вещь серьезная. Вспомни родную мать, царствие ей небесное. Всю жизнь с пробирками в институте возилась, не помогло.

– Причем тут мама, – Ежов засопел, желваки играли на скулах. – Я поговорю с ней начистоту. Не захочет – ее право. Ты ее просто не знаешь. Она лучше всех.

– Это ты ее не знаешь. Или не хочешь знать! Ты ей вообще не нужен. Ей нужен я. Понимаешь? Она работает на Фауста. Они подбираются ко мне, тебя просто используют. Вот, уже проникли в дом, в душу твою, в сердце, мозги. А завтра ты на меня кинешься, и не поймешь: тебя за нос водят, потом вышвырнут за дверь, как тряпку половую, только кровь затрут отцовскую. Этого хочешь?..

В прихожей хлопнула дверь. Послышался топот многих сапог, на пороге гостиной возникла массивная фигура Макса в темных очках, с пистолетом в руке. Из-за спины выплыло еще несколько физиономий неинтеллигентного вида, глаза смотрели сурово.

– Что-то случилось! – встревожился Петр Тимофеевич. – Макс, в чем дело?

– Где Пума, – темные очки сканировали помещение скрытым взглядом.

– Если врываешься целой оравой, будь любезен. Объясни причину.

– Где Пума, – Макс не повысил голос, интонация ничуть не изменилась, но повторение риторического вопроса прозвучало, как угроза. Мэр посмотрел на сына, развел руками.

– В гостевой спальне. Второй этаж, в самом конце. Теперь понимаешь, Сережа?

– Джексон! Тащи ее сюда. Клоп на вход, никого из дома не выпускать.

Джексон с гнусной улыбочкой на лице и с автоматом наперевес кинулся вверх по лестнице. Клоп, низенький мужичок с пустыми глазами наркомана, скрылся в прихожей. Третий держал под прицелом гостиную, он походил на питекантропа с лицом, густо заросшим щетиной. Макс вышел на середину зала. Петр Тимофеевич смотрел на него, словно видел впервые. Ежов, тот наоборот, щурился, припоминая, где он мог его видеть. Водитель «Москвича»? Внимание привлек шрам на щеке. Макс стоял с пистолетом, в очках отражались окна.

– Хозяин, пришла пора посчитаться. Мамонт, дорогуша! В коридоре есть щиток, ты обрежь телефонные провода, и возвращайся. Есть непыльная работенка, как раз для тебя.

Мамонт сунул пистолет под куртку, вынул нож, и направился в коридор, по пути столкнулся с Дарьей Семеновной.

– Это что такое? – возмутилась пожилая женщина. – Почему в обуви! Петр Тимофеевич, что это тут происходит, ты куда смотришь!?

Макс чуть заметно кивнул. Питекантроп ткнул Дарью Семеновну кулаком в грудь. Хозяйка ахнула не столько от боли, сколько от грубого обращения. Она даже не успела испугаться, как скользящий удар костяшками пальцев от скулы в нос выбил из ноздрей сгусток зеленой жидкости. Нападение произошло мгновенно, без предупреждения, никто ничего не объяснил, не заступился. От унижения в глазах бедной женщины вспыхнули слезы, мир расцвел цветными фонтанами, она закрыла лицо, и выбежала прочь. Мамонт пошел следом искать телефонные провода. Мэр сидел на диване с осознанием, что революции случаются всегда неожиданно. Ежов медленно поднялся со стула. Макс направил на него пистолет.

– Куда, дорогуша, – он даже головы не повернул, но ствол в руке следовал за Ежовым, пока тот шел по кругу. – Карлуша беспокоит? Мы ему Пуму скормим. Ты что тут, майор! Танцевать собрался?

Ежов замер в боевой стойке. Макс видел все.

– Сережа, – пискнул мэр, пытаясь предупредить. – Не надо!

На лестнице послышался шум, в гостиную втолкнули Пуму. Макс сделал вид, что отвлекся, поднял голову. Ежов прыгнул, и тут же грянул выстрел. Пуля сбила Ежова на лету, он упал на спину, дернулся, и замер в неподвижности. Макс повернулся, увидел на груди поверженного противника алое пятно. Рубашка стремительно намокала.

– Плечо, – Макс комментировал свой выстрел. – Раньше лучше получалось. Привет, Пума! Как жизнь? – он указал стволом на диван. – Садись к папочке. Нарушила договор, это плохо. За это наказывают.

Джексон подтолкнул девушку автоматом. Пума, с растрепанными волосами и фарфоровым лицом, села рядом с Петром Тимофеевичем, они походили на близких родственников, сидящих на поминках. Оба смотрели на неподвижно лежащего Ежова.

– Макс, что ты наделал, Макс… – губы мэра шевелились сами по себе. – Ты его убил.

– Скоро увидитесь… Джексон! Прочеши дом, всех кончай. Там урод один есть, – Макс покосился на Пуму. – Эта девушка твоя будет, вечером позабавишься. Урода тоже в расход. Понял? Действуй. Мы тут с товарищами побеседуем.

Оторвав от Пумы вожделеющий взгляд, Джексон скрылся в коридоре, зато вернулся Мамонт, в руке он держал пучок телефонной лапши, показал, отбросил.

– Макс, одумайся. – Петр Тимофеевич ерзал на диване. – Одумайся, Макс!

– Мамонт! Стукни ему в нос.

Питекантроп двинулся к дивану. Макс расстегнул свое пальто, отодвинул стул с разворотом, важно сел, словно расположился на лучшее место в партере.

– Макс! – взвизгнул мэр, откинувшись назад и прикрывая лицо руками.

Пума на всякий случай отодвинулась подальше. Мамонт помедлил секунду, вдруг с силой топнул ногой, угадав пяткой в ступню мэра. Тот вскрикнул, инстинктивно опустив руки, и подался вперед. Точный удар костяшками пальцев, и нос Петра Тимофеевича раскрылся как гороховый стручок, кожа лопнула от переносицы до основания, кровь брызнула на подбородок. Он снял свои бифокальные очки, достал носовой платок, откинул голову назад. Питекантроп отступил в сторону.

– Ты за это ответишь, Макс! – сказал мэр с французским прононсом.

– Отвечу, дорогуша. Но вначале душу из тебя выдерну. Где Игорь?

– Какой Игорь, – мэр простонал. – Макс, ты сошел с ума. Игорь? Бред какой-то.

– Мой сын. – Макс посмотрел на Пуму. – Твоя очередь. Где Игорь?

– Его Борман спрятал. На съемной квартире.

– Адрес?

– Могу показать, адрес не знаю.

Макс поднял пистолет. Пума поспешила заверить:

– Игорь в порядке! Борман с ним. Я покажу!

– Хорошо, дорогуша, прокатимся. Если обманула, – он погрозил стволом, как пальцем. – Тебе никто не позавидует. Вначале из этого мешка дерьмо вытрясем. Где бабки? Пока еще можешь откупиться.

– Ничего не выйдет, – отчаянным голосом заявил мэр. Он смотрел в потолок, придерживая нос намокшим от крови платком.

– Еще как выйдет! Клизму поставим, ручьем побежит. Мамонт специалист по выбиванию дерьма.

– Деньги в банке. А банк Швейцарский. Без меня не взять. Лучше остынь, – мэр приподнял голову, посмотрел. – Что ты творишь, Макс? Все решается, но не так.

– С Игорем вы промахнулись.

– Я не знаю ничего про Игоря. С нее спрашивай! Сучка в доме, так и знал…

В глубине помещений раздался женский крик, его прервала короткая очередь.

– Кончилась Дарья Семеновна. – Макс смотрел на мэра. – Даю шанс. Я нотариуса привезу, напишешь завещание, на кого скажу…

Снова раздалась очередь, новый звук был сухой и мелкий. Макс поднялся. Совсем рядом, в прихожей, загремели выстрелы. Он кивнул Мамонту.

– Посмотри, кто там балует.

Питекантроп вынул сзади из-под куртки пистолет, двинулся к дверям.

– Давай, дорогуша! – подбодрил его Макс, заходя сбоку. Мамонт толкнул дверь, и вдруг задергался. Очередь из автомата прошила тело насквозь. Серая куртка на лопатках вспучилась, из прорех забили красные гейзеры раньше, чем он повалился, дверь закрылась. Макс стоял сбоку от входа, прикрывшись широкой портьерой. Пауза затягивалась. Чьи нервы крепче?

– Игорь!! – вдруг закричала Пума. – Папа здесь, за углом!

Макс вздрогнул, оглянулся на крик. Игорь? Когда он повернулся обратно, Рахит стрелял снизу. Макс ухватился обеими руками за портьеру, повис. Тело было тяжелым, штора оборвалась, и он рухнул, завернувшись в ткань, как в саван. Перекатившись в сторону, Рахит вскочил на колено, обвел помещение автоматом наизготовку. Пума хлопотала над Ежовым.

Рахит наклонился, снял с Макса очки, ему было любопытно, кого завалил. Макс невидящим взором смотрел в лицо убийцы. Это последнее, что он видел в своей жизни.

– Игорек, сынок, – прохрипел он, – прости…

Глаза Макса начали стекленеть.

Глава 25

Чудовище

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду,

Как тень, он гонится.

«Моцарт и Сальери». Пушкин.

(Тетрадь Драмы)

Третьи сутки меня загоняли в гроб. Причем не просто, молотком. Когда я просыпался, то, убедившись, что лежу пока не в гробу, а в больничной палате, облегченно вздыхал, затем щупал голову, мне чудилось, что это шляпка от гвоздя, и потом только понимал, что мне все приснилось. Это был реальный фильм ужасов, сон из прошлого. Сижу якобы в ресторане, кругом музыка, люди, смех, я все чего-то жду. Уныло так сижу и жду. Вот музыка смолкает, люди исчезают, а за спиной моей стоит человек. Нет, не официант. Мне бы оглянуться, но не могу, нет у меня права повернуться. Я смотрю в зеркало и вижу человека в черном пальто, в занесенной руке молоток. Лицо скрыто под карнавальной маской. Правильно, дело-то под Новый год было. Молоток опускается раз, другой, голова начинает плющиться. Я превращаюсь в гвоздь, и вижу похороны, себя в гробу, крышку опускают, молоток все работает, работает. Стук, стук, гвозди забивают в крышку, я проваливаюсь в могильную темноту и просыпаюсь в холодном поту. Хороший сон, к добру. Но самое страшное, я должен был угадать, кто этот человек, иначе кошмар будет длиться вечно, а сон продолжаться снова и снова.

Мне сделали операцию, а с утра начался приемный день, прямо как у министра культуры. Первым через заслон врачей прорвался следователь по особо важным, за ним пожаловал сам прокурор, ему на пятки наступал инспектор уголовного розыска, а на следующий день приперся сам Петр Тимофеевич с заклеенным носом, мой несостоявшийся папаша. Приходил кто-то еще, всех не упомнишь. Они что-то спрашивали, я скучно отвечал, дескать, идите вы все куда подальше. Они сердились, мяли блокноты, кусали авторучки, а я улыбался как самый настоящий покойник, которому могила дом родной, и сонно моргал, намекая, что организм у меня слабый, пора и честь знать. За одни сутки я стал самым махровым бюрократом. Приятно, когда всем от тебя что-то надо, а ты плевать хотел! Весело, но не очень.

Третий день начался вполне благополучно, я даже самостоятельно сползал вдоль стенки до туалета. Было очень больно, но уткой пользоваться еще больнее. С утра посетителей не было, отчего появилось даже смутное беспокойство, никому я не нужен. В обед я как аист из широкого блюдца поклевал манной кашки и, обожравшись с непривычки, три дня ничего не ел, завалился спать. И опять приснился черный человек. Наваждение какое-то. Нет, чтобы красивая женщина приснилась, и даже не обязательно голая, а то похороны, и опять – стук, стук, стук. В очередной раз провалившись и нащупав голову, я открыл глаза. И снова закрыл. Не может быть! На моей кровати сидела Пума.

– Свят меня, свят, – грубо сказал я, пытаясь отвернуться к стене. Хрен редьки не слаще. Молоток даже приятней, к нему я привыкать начал, а тут такое испытание, что сердце екнуло.

– Здравствуй. Валера? – услышал я ласковый и когда-то родной голос. И что я маленьким не умер, зачем достиг, чего хотел. Зачем она пришла, рваные кишки из сердца вытаскивать? Молчу, не отвечаю. Может, уйдет злодейка, душегубка. – Как ты себя чувствуешь?

Отлично я себя чувствую. Как чемпион мира на очень длинную дистанцию, по бегству на тот свет.

– Спасибо, плохо.

– Нам надо поговорить, ты сможешь?

Я могу всегда и везде, хоть на Эйфелевой башне, но только не с ней, она убила и растоптала меня как мужика, видеть ее не могу.

– Говори, – я приоткрыл один глаз и зевнул. – Если усну, ты ущипни, а то прослушаю.

Она смотрела на меня, как дура на идиота, не понимая моего безразличия к своей прекрасной особе. Куснула губу, улыбнулась. Какая загадочность. И что мы сейчас скажем? Риторика женская.

– А ты помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Ты заблудилась в горах, пошла лавина, я тебя спас. Мы развели костер и целовались до утра. Потом приехал твой муж, мы его закопали… Так было?

– Ты невыносим, – она сказала это как комплимент. – Я ловила такси, был летний вечер, и ты порвал деньги, десятки. Помнишь? Потом ресторан, а ночью ты учил меня драматургии.

– Спереди или сзади? Ничего не помню.

– Это были лучшие дни в моей жизни, – она говорила нежно, словно запускала пальчики в нагрудный карман. – Ты мне открыл целый мир, и я в тебя влюбилась.

Мне было горько это слышать, звучало как настоящая правда.

– У тебя нет молотка случайно, вдруг носишь в сумочке? Если есть, убей сразу, не мучай. – Уходи, взмолился я мысленно, уходи прочь, мечта. Не буди былых воспоминаний. Она любила, а я что наделал? Не уберег подлец. И вслух. – Хочу умереть и запомнить тебя молодой и красивой.

– Вот-вот. И я тебя!

– До сих пор? – глаза мои открылись настежь. – Спасибо, сдачу не надо. Пропью.

– Все можно вернуть, – она состроила глазки, как будто видела первый раз и не знает, кто я такой, прислушалась к храпу, что доносился с соседней кровати. Мы снова с ней стояли на тротуаре, и снова был летний вечер. Я вяло махнул рукой.

– Больница все-таки. Вдруг врачи? Да и живот у меня раненый, не до секса.

Подлюка эта наклонилась и коснулась губами моей небритой щеки. Боже! Какое счастье. Запах ее помады, ее духов. Это невозможно вынести. Я ранен, я убит, что ей надо? Кошелек, деньги. Ничего у меня нет, все отняли. Издеваться пришла.

– Ты был чудесен, – она уже примостилась на моем теле, прилегла так невесомо, что только ее грудь ножом вонзилась в сердце. Оно таяло, текло горючими слезами.

– Ничего особенного в постели не было. Подумаешь. Со всеми так.

Она тут же выпрямилась. Ага! Меня на понт не возьмешь. Придумай еще что-нибудь.

– Я тебя бросила, – сказала она злорадно, зацепила ее постель, вздохнула. – В Париж сбежала. Представляю, как ты локти кусал!

– Ничего подобного. Жил не тужил.

– Оно и видно, – она невзначай положила свою когтистую лапку на мой живот, чуть пониже раны. – Сильно болит? Бедненький. Докатился, ножом пырнули.

Это было невыносимо. Что она делает? Словно бы хозяйка вернулась домой, взяла котенка на руки и посадила на колени. А коленки у нее, свихнуться можно, вот они, под самым носом, так бы и положил голову. Мне хотелось забыться, отдаться в эти ручки, замурлыкать от счастья, и трава потом не расти. Это же гипноз женский! Хрен ей, а не котенка.

– Вашими молитвами, девушка, – вида я не подавал, что фактически сдался, но она и сама понимала, сняла руку и небрежно поправила волосы.

– А я замуж выхожу.

– Скатертью дорожка, – я улыбнулся. – Засиделась в девках, давно пора.

– Тебе неинтересно, за кого?

– Негра вроде зарезали, ума не приложу.

– За Ежова. Сергея Петровича!

– Это кто. Президент Эфиопии? Поздравляю! Будем с бананами.

Она опять куснула губу, злилась все сильнее.

– Ты не ревнуешь?

– Еще чего. Совет вам да любовь. Когда с негром спала, переживал. По кабакам мужиков снимала, тоже страдал. А замуж? Святое дело. Вдруг человеком станешь.

– По-твоему, я не человек! – она начала выходить из образа обольстительной сучки, превращаясь в обычную кобру, осталось зашипеть, укусить в шею и плюнуть ядом. То царевны они, то лягушки. А я превратился в бюрократа.

– Так я не понял, девушка. Вы по какому вопросу?

Она погасила злые огоньки. Прелюдия окончена, празднику любви шабаш, обиды побоку, погасли свечи. Начинаются суровые будни.

– Я пришла тебя спасти.

Мир спасет красота? Да ничего подобного. Красота может только погубить!

– Не спрашиваю, кто. Спрашиваю, сколько? Даром не работаю.

– Труды будут оплачены, котик.

Она меня нанимает? Вот и вся арифметика, раскололась. Красоте нужен умный дурак, сама она не справляется. Спасать пришла, как же! Жар пришла загребать чужими руками.

– А в процентах?

– Я буду твоя, – она мило улыбнулась. Надо понимать, что ради нее я должен ограбить весь мир, умереть счастливым, а ей достанется все целиком, какие тут проценты.

– Ты замуж выходишь, не слишком благородно. Я с пропоротым брюхом на больничной койке, а ты верхом на осле Сергее Петровиче. Что ты затеяла?

– Об этом после, детали потом. Мне требуется твоя помощь. Согласен?

Браво, девочка. Почему я такой умный, самому противно. Знаю раньше, чем скажет.

– Пума, ласточка моя, красавица. Ты уже взрослая, все умеешь и все знаешь. Прекрасно обойдешься без меня, не хочу путаться под ногами. Хотя такие ноги! Как гильотина, режут насмерть. Деньги меня не интересуют, любви твоей не достичь. Она недосягаема и прекрасна, как звезда в ночном небе, пусть остается мечтой. Не буду даже пытаться, будь счастлива. С кем-нибудь другим. Заходите вместе, как распишитесь. Поздравлю матерными стихами, больше нечем.

– А ты… – она поняла главное, что я не согласен. – Не боишься умереть?

Вот так вот, без перехода. От пряников к расстрелу.

– И не стыдно? Я и так одной ногой в кровати, а другая – на том свете.

– Дурачок. Я тебе жизнь хочу спасти, а ты упрямишься!

– А зачем?

– Что зачем, – она хмурила бровки…

Вот почему они такие красивые? Я про женщин. Обалденная красота. Особенно, когда они естественные, не корчат из себя, не воображают. Терпеть не могу носов задранных! Когда вот так что-то не понимают и теряются, забывают про кокетство, тут и красота настоящая. Как-то мы лет несколько назад говорили с ней по лунное затмение, у меня есть интересные выводы. Луна как бы внутри Земли, земная твердь только ядро, а вся карусель включает в себя Луну, как эгоцентрик, принцип центрифуги или пращи. Короче, силовая установка, а вовсе не падение по инерции, как у Ньютона. И почему я не ученый? Погиб поэт в трущобах золотых. Впрочем, не я один. Весь мир, особи мужского рода тем и занимаются, что плутают в женских лабиринтах. Царство небесное у них между ног, переход в иное измерение, вот и бродим, ищем счастье, а они как церберы! Сами не знают, что охраняют, завлекают красотой, и только сунь пальчик. Моментом хлоп, ножки захлопнулись, голова покатилась в сумочку, аут, ты их добыча. Хорошо, мозгов у них нет. Ладно, речь не о том. Тогда выяснилось, что Луна у Пумы существует, но что вращается вокруг Земли, ей было неведомо. Впрочем, ученым тоже до сих пор непонятно, почему Земля вертится. И вот также она растерялась, глазками захлопала.

– Радость моя, зачем жить? – я пил ее красоту глазами, вполне достаточно.

– Как зачем, – философия не ее территория. – Просто: жить хорошо, а хорошо жить – еще лучше, для этого нужны деньги, чем больше – тем лучше. Мы их вместе заработаем.

– А потом что?

– Как что. Вместе жить будем, любить и наслаждаться.

– Идиоты самые счастливые люди. Только я не из их числа. Предпочитаю быть глубоко несчастным. Жизнь тогда хороша, когда имеет смысл. Деньги, власть, слава – ничто. Игрушки для дураков. Представь, получили мы с тобой кучу денег, страстно полюбили друг друга, так и состарились в роскоши, это же мерзость? Богатый старик с богатой старухой лежат в кровати и стонут от страсти. Этого хочешь? Ну нет! Предпочитаю лежать на больничной койке, болтаться между жизнью и смертью. Быть на грани – вот счастье. Только умирая, человек познает истину. Она не для сытых, она для погибающих. Нищий старик и нищая старуха, они прекрасны, потому что мудры, а сытые – омерзительны. Люди бы не спивались, не гибли зазря и не устраивали войны, если бы в этом не было смысла. Он есть всегда, просто мы не видим его, не понимаем.

Она слушала завороженно, и у меня закралось подозрение, не в этом ли расчет? Она прекрасно знает, что взять меня можно, обольстив не телом, но опьянив разум, тогда я бессилен, вот и провоцирует.

– И в чем смысл жизни? – спросила она недоверчиво, почти уверенная, что ответа нет.

– У каждого свой. Если ты чувствуешь себя счастливой, живя свиньей, значит, быть свиньей – твой смысл.

– Фи.

– Правильно, философия. Но тебе об этом рано.

– Хочешь сказать, я свинья? – она поправила юбку, не без умысла округлив колено.

– Не я это сказал.

Проглотила слюнку. Как она умна, прямо не верится. Или это ад дает ей силы? Ад у нее там же, где рай, между ног все замешано.

– А драматургия. Она тебя еще интересует? Или ты спекся.

Да что такое. Пошла на новый заход? Самолет в юбке.

– Интересует, но не в плане авантюр, – я понимал, куда она клонит. – Видишь ли, моя драматургия вышла за рамки этого мира, ей здесь тесно. Потусторонний мир – вот загадка.

– Крыша поехала, – она поняла, что подача за мной, фыркнула.

– Ты спросила – я ответил. И прощай! Желаю счастья.

Пума не сдавалась, помолчала, перешла в лобовую атаку:

– Барин тебе миллион оставил. Это правда?

– Откуда сведения?

– Он сам сказал! А потом умер.

– Не успел родиться, только расцвел! Тут же старость, и смерть. Скоропостижно? На днях здоровым был. А кому он сказал?

– Неважно. Так как насчет миллиона?

– Какой миллион, что ты. Он отдал дипломат, где были мои кровные денежки, всю жизнь копил. И мечтал дурак, вот Пума вернется, заживем припеваючи. Сто тысяч – мелочи. Ты замуж выходишь, за отца и сына Ежовых! Весь город ваш.

– Где миллион, котик?

– Вот упрямая девчонка! Обманул вас Барин. Или меня обманул? Вместо миллиона 100 тысяч подсунул. Ах, негодяй! Не знаю. Вообще я в «дипломат» не заглядывал, некогда было. Неужели миллион там был? Его парень забрал, убийца, который меня подрезал. У него спросите!

– Спросили. Нет его больше, и миллиона нет. 100 тысяч есть, это правда. Тебе же деньги не нужны? Скажешь, где миллион, получишь свой «дипломат»! – она вдруг наклонилась и зашипела в самое ухо. – Тебя удавят, котик. Сегодня же ночью. Если не скажешь, где миллион.

Вот. Что я говорил? Зашипела, укусила, яд в вену впрыснула. Пума выпрямилась, заботливо поправила на мне одеяло, подоткнула, как на покойнике в гробу, со всех сторон.

– Это ошибка, милая! Честное слово, не знаю. Дипломат парень забрал.

– Альбинос, его убили. И Граф умер, и Макс.

– Макс?!

– Да, котик. И Барин тоже.

– Ужас какой. И Мавр, жених твой липовый. Ты что творишь, девочка?

Она ни капли не смутилась, и ровным тоном перечисляла:

– Джексон, Мамонт, Клоп. Тебе это ни о чем не говорит?

– Из зоопарка сбежали?

– Бандера, Малой. Хряк, Альбинос.

– Кладбище целое! – порадовался я. – Матереешь, девочка. Кто следующий?

– Следующим будешь ты.

– Надо полагать, идет очищение народных масс. От преступного элемента!

– Ты умный мальчик.

– А Фауст! Твой любовник?

– Тсс! – она приложила пальчик к губам и покосилась на Валета, который перестал издавать звуки Титаника, напоровшегося на айсберг. Храп, похожий на скрип железа по борту, прекратился.

– А брат мой зачем? – я спросил тихо.

– Это отдельный разговор, – сказала она еще тише. – Я тебя рекомендовала. Или ты соглашаешься, или тебе конец. Жду ответа прямо сейчас.

– Нельзя же вот так! Прямо за горло. Я должен знать…

– Да или нет?

– Нет! Нет у тебя приемов против Драмы.

– Есть.

– Например?..

Валет повернулся на кровати и посмотрел на нас опухшими со сна глазами.

– Здравствуй, Валетик, – ехидно сказала Пума. – Зубки не болят?

Мой сосед что-то промычал, напрягся в лице, и вдруг шумно испортил воздух. Пума тут же встала, поправила на плечах белый халат, не забыв эффектно выгнуть спинку.

– Пока, ребята! Душно тут у вас, – она повернулась выйти, но я поманил пальцем.

– Что? – она склонилась, и я зашептал ей в ухо, впрыскивая ответный яд:

– Я вспомнил! Он мне дал бирку от камеры хранения. На вокзале. Я хотел посмотреть, но этот. Как его? Альбинос! По следу шел. Короче, не успел я. Наверно, там миллион.

– А бирка где? – она жадно впитывала яд.

Вот, все они тут! Любовь, философия, драматургия. А на деле? Я откинулся на подушку, изображая слабость.

– Не знаю. Меня подрезали. Был без сознания. Операция, наркоз, все смешалось в доме Облонских. Ты еще пришла, с ума сводишь. В гардеробе. В дубленке? Не помню. Может, на вокзале обронил. Мы там по поездам скакали. Искать надо. Все! Спать хочу. Приходи завтра, буду ждать.

Валет целился загипсованной челюстью и смотрел, как белогвардеец в щель станкового пулемета, не понимая, что за разговоры обсуждаются в его присутствии. Пума выпрямилась.

– Это, котик, уже лучше. Хорошо, я завтра приду, а ты подумай, как следует. Поправляйся!

Пума на прощание хлопнула ресничками, прямо ангел воплоти, и вышла.

– Сука, – заключил Валет. Оппонент не догадывался, как он прав.

– Мягко сказано, товарищ. Она чудовище…

В палату нагрянула медсестра с подносом, начались процедуры, тихий час окончился. После ужина Валет отправился смотреть телевизор, а я остался один на один со своими мыслями. Что ни говори, как ни хорохорься, а Пума опасный противник. Все следователи мира против нее гроша ломаного не стоят, у нее чутье звериное, и все же, будем надеяться, что я обыграл. Пума уверена, что достигла своей цели после изнурительной психологической борьбы, на самом деле, все было проще и сложнее. Она сыграет свою партию виртуозно, и при этом даст мне тот единственный шанс, ради которого я вернулся к жизни. Со мной, понятно, расправится Правосудие, а с ней?.. Да бог с ней. Я занялся просчетом множества вариантов, удел гроссмейстеров и драматургов, правда, разница в том, что в отличие от шахматистов в случае победы – расстрельная статья, в случае поражения – крах прожитой жизни, и самоубийство, как признание поражения. Веселенький выбор, но он меня грел. В отличие же от обычных драматургов, я завершал сценарий, в котором главное действующее лицо как бы я сам, причем финал для этого лица должен быть трагичен, и это смысл всего произведения, иначе теряется задача. Я переключился на теорию поля и сам не заметил, как задремал. Даже не слышал, как вернулся мой сосед. И снова снился мне сон, черный человек. Опять стук, стук… Кошмар продолжался.

Я проснулся среди ночи с глухо бьющимся сердцем. Валет мирно посапывал, а я вдруг подумал, что эта ночь вполне может оказаться последней. Чудовище, которое я когда-то вырастил и обучил, может наделать глупостей, допустить ошибку, брякнуть лишнее. Ночные страхи овладели мной без причины. Я пялился в потолок, слабо освещенный синей лампой, висящей над входом в палату, прислушивался к шарканью тапочек в коридоре, и проклинал писателей, придумавшим своим произведениям памятные заголовки. Дожить до рассвета, завтра не наступит никогда. Часов у меня не имелось, поэтому я даже представления не имел, сколько времени остается до этого самого рассвета. Неопределенность мешала собраться с мыслями, обуздать нервы и расстроенную психику, чтобы противостоять ужасной ночи. Если переживу, все будет, как было задумано, а если нет, полечу белым лебедем в туман, на встречу с матушкой. На нет и суда нет, не смог. Незаметно глаза мои сомкнулись, я начал проваливаться в свой любимый до боли сон. Но последняя мысль, мелькнувшая в голове, заставила вздрогнуть и проснуться. «Не проспи час своего убийства!» А что? Хорошее название для фильма ужасов. Я принялся жевать свой пересохший язык, чтобы случайно не забыться.

Сколько это продолжалось, трудно сказать. Мое сознание качалось, как на волнах, то всплывая, то угасая и проваливаясь в пучину. И я почти не соображал, где явь, а где сон, они мало различались. Эти волны так меня укачали, что когда я в очередной раз увидел черного человека, то отнесся равнодушно. Надоел приятель, чего надо? И вдруг обнаружил, что сон изменился. Обычно я сидел в ресторане, а тут лежу в больнице, на соседней кровати кто-то сопит. Мама родная, это не сон! Я чуть не заорал благим матом. Возле дверей стоял черный человек, тот самый – из сна.

Мрачный силуэт, освещенный сзади синей лампой, был неподвижен как статуя. Отчаянно струсив, я наблюдал за ним через полуприкрытые веки, не зная, что лучше предпринять. Кричать я не рискнул по той причине, что мой вопль только спровоцирует активные действия и ускорит развязку. Человек простоял неподвижно целую вечность. Если вначале меня чуть не парализовало, то постепенно я начал мечтать, что все мне мерещится. Бывает, что сны меняются, и тут… в руке его холодно и беспощадно блеснул металл.

Сердце у меня захолонуло, дыхание перехватило, я напрягся, как забитая кляча в оглоблях, и душа моя со звоном вылетела из тела, не дожидаясь, пока ее оттуда вышибут молотком, или что там у него в руке. Я прошмыгнул мимо злодея. На голове его был черный колпак, натянутый до подбородка, или вязаная шапочка с прорезями, чего разглядывать? Он сделал шаг к кроватям, а я выпорхнул в коридор прямо сквозь закрытую дверь.

– На помощь, милиция! Караул!! – хотел кричать я, не тут-то было. Отсутствовал голос, не было ни рук, ни головы, а то бы я побежал по коридору, сломя голову или ломая ноги. Где медсестра?! Звонить надо в милицию, или пожарным. Пусть ребята помогут. За дежурным столиком никого не было. Вечно их где-то носит, шляются по уборным, чаи распивают. И как раз в конце коридора открылась дверь, и сказочной феей появилась медсестра. Спасительница! Я пропеллером завертелся вокруг ее головы, внушая, чтобы она немедленно шла в нашу палату, и вдруг спохватился. В таком случае несчастная девушка тоже погибнет, это в мои планы не входило. Я затосковал. Медсестра села за свой столик, освещенный настольной лампой, широко зевнула, показала кому-то язычок, открыла толстую книгу, типа медицинского справочника, и начала читать. Идиллия ночного дежурства. А там сейчас убивают. Меня убивают! Кому расскажешь, не поверят. Что делать?! Поздно.

Из нашей палаты под номером 13, вот и не верьте после этого в приметы, вышел мой черный человек и медленно, как привидение, проплыл мимо нас. Медсестра подняла голову, проводила его удивленным взглядом, окликнуть не посмела. А вы окликнете человека с черным колпаком на голове, с прорезями для глаз? Ночью, в больнице, где все спят? И правильно сделала. Когда человек вышел на лестничную клетку, сестричка почуяла недоброе дело, вскочила с места, и чуть не бегом помчалась к палате номер 13. Я трусливо следовал за ней по пятам, заранее зная, что зрелище будет не очень приятным. Она зашла в палату и сразу включила верхний свет.

Больничные покои разорвал женский крик. Она кричала, не в силах остановиться. Наверно, в тот час восстали мертвые в морге и запрыгали по столам. Я ее понимаю. Закричишь тут, когда из головы больного торчит топор. На стене кровью была начертана латинская буква F.

Глава 26

Хозяин

Le roi est mort, vive le roi!*

*Король умер, да здравствует король! (Франц.)

Похороны Дарьи Семеновны прошли в удручающей атмосфере. Похороны вообще вещь неприятная, а когда в такую минуту видишь недоброжелательные лица и натыкаешься на косые злорадные взгляды исподтишка, горько вдвойне. Петр Тимофеевич был взбешен, тем более что вынужден был скрывать настоящие чувства под маской супружеской скорби. Среди провожающих Дарью Семеновну в последний путь не оказалось ни его лучшего друга, городского прокурора, ни одного из секретарей обкома, ни председателя облисполкома, которого кормил долгие годы, ни начальников управлений, ни их замов – никого. Это означало сговор, он обречен на заклание, и пенсия это в лучшем случае, может быть кое-что похуже. На кладбище приехали только рядовые работники исполкома, да и тех было немного, сопровождающие автобусы шли пустыми, поминальный обед, заказанный в кафе, съеден едва на четверть, зато пили вволю. А напившись, начали петь песни, кто-то даже умудрился станцевать. Поминки выродились в спонтанное гулянье. По счастью, Петр Тимофеевич этого безобразия не видел, поскольку, сославшись на здоровье сына, покинул кощунственную вакханалию в самом начале, когда официальная часть была закончена. Рана Ежова оказалась не опасной, хотя и болезненной. После операции раненый лечь в больницу отказался. Для ухода хотели нанять опытную сиделку, но Пума воспротивилась, она сама справится. Ежов поддержал, и Петр Тимофеевич вынужден был согласиться.

Следствию, по общему согласию, представили следующую картину. Четверо гангстеров ворвались в дом и, угрожая расправой, стали требовать деньги и драгоценности. Сын мэра оказал сопротивление, его тяжело ранили, хозяйку дома убили. Самого Петра Тимофеевича начали избивать. Неизвестно, чем бы тот грабеж закончился, если бы не вмешался товарищ сына. Он находился в соседней комнате, услышав выстрелы, затаился, а при обыске, который учинили бандиты, сумел обезоружить одного из них, и всех перестрелял. Рассказ звучал туманно, детали не стыковались, следователи крутили носами, было видно, что они сами не прочь учинить обыск, «товарища сына» арестовать, и как следует взять в оборот. Однако мэр есть мэр. Прокурор санкции на обыск не давал, начальство радикальных мер не одобрило и «копать» по-настоящему запретило. Пока запретило.

Когда расстроенный похоронами мэр вернулся домой и зашел в комнату сына, его чуть инфаркт не хватил. Ежов, бледный как смерть, лежа на кровати, играл в шахматы с Рахитом, а тот, развалившись в кресле, курил!? Не смотря на открытую настежь форточку, комната была полна табачного дыма. Петр Тимофеевич от гнева чуть не задохнулся. Он замахал руками:

– Марш отсюда! Наглость какая. Совсем совести нет!

Рахит оторвал взгляд от шахматной доски, расположенной на столике между игроками, пустыми глазами посмотрел на Петра Тимофеевича, поднял руку и ловким щелчком «выстрелил» окурок в форточку. При этом движении рукав джемпера задрался, из-под него выглянула татуировка. Ежов уставился на отца, на лице которого проступило растерянное выражение.

– Мне не мешает, – буркнул сын. – Пусть курит.

– Молодой человек, – снова обратился Петр Тимофеевич, на этот раз подчеркнуто вежливо, – будьте любезны, оставьте нас вдвоем?

Однако, Рахит пропустил просьбу мимо ушей, передвинул на доске фигуру и продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Удивляясь такому хамству, мэр продолжал стоять возле порога, пауза затянулась. Наконец Ежов не выдержал.

– Выйди, – сказал он.

Рахит тут же подчинился. Когда остались вдвоем, Петр Тимофеевич занял освободившееся кресло и саркастически заметил:

– Я уже не хозяин в своем доме?

– В доме, может и хозяин, – двусмысленно сказал Ежов и откровенно улыбнулся. Петра Тимофеевичапередернуло, но он сдержал эмоции:

– Не время ссориться.

– Что, Хозяин! Рухнула твоя империя?

Петр Тимофеевич стерпел, день такой.

– С чего ты взял? Все в порядке.

– Слишком ты нервничаешь, лица нет, – Ежов поморщился, видимо, беспокоила рана. – Многовато трупов, плохо работаешь. Или думаешь, даром пройдет?

Вместо ответа Петр Тимофеевич покосился на дверь.

– Он не подслушивает?

– Рахит? Исключено.

– Ты знаешь, кто это?

– Знаю. Он дважды спас мне жизнь. И тебе, кстати, тоже.

– Вот именно! Это Фауст.

– Да ну! – фальшиво удивился Ежов.

– Ты обратил внимание на татуировку? Вот здесь, – Петр Тимофеевич задрал рукав, оголил запястье, и вопросительно посмотрел на сына.

– Ну и что.

– Такой знак оставил убийца Графа и Барина.

– А Рахит здесь при чем?

– Это Фауст или его сообщник.

– Ерунда, – усмехнувшись, Ежов взял со столика синий фломастер и демонстративно показал отцу. – Он только что нарисовал эту «татуировку», на моих глазах.

– Зачем?

– Он видел такой трафарет дома у Драмы.

– Не может быть, – Петр Тимофеевич вскочил с кресла, постоял в смятении. – Ты хочешь сказать, что Валера, твой брат, и есть Фауст?!

– Я сразу его подозревал. – Ежов кивнул. – Подметные письма, пишущая машинка, Пума и так далее, все это в стиле афериста. Вспомни собак, их отравить мог только свой человек.

– Не может быть, – Петр Тимофеевич плюхнулся в кресло, его серые глаза, увеличенные стеклами очков, вперились в сына. – Тебя водят за нос! Этот Рахит, он мне не нравится. Когда убили Барина, Валера уже был в больнице.

– Есть сообщники. Да он сам сказал, что Фауст не человек, организация. Откуда у него такая информация? Взять того же Бормана. Драма его подкупил, чтобы похитить сына Макса.

– Зачем делать такую глупость, – мэр застонал. – Макс громила.

– Затем, чтобы всех стравить. Стоит отнять самое дорогое, и человек теряет голову, слепнет и кидается на тех, кто рядом, в данном случае – на тебя.

– Это слишком сложно. Это же Макс!

– Ничуть. – Ежов прикрыл глаза, глубоко и осторожно вздохнул. – Вспомни, с чего началось.

– С убийства Багиры.

– Раньше. Намного раньше.

– Ты имеешь в виду маньяка? – мэр сидел в кресле на фоне окна и был почти невидим.

– Теплее, – Ежов открыл глаза, и посмотрел на отца странным взглядом. – Я имею в виду тебя, папа. Молодость свою вспомни.

– Не понимаю, – руки Петра Тимофеевича предательски дрогнули, и он сцепил их на животе в замок. – Причем тут молодость.

– А ты взгляни на мои картины. Они многое тебе расскажут. Я сам не знал, пока…

– Что, пока?

– Макс знал про тебя, про семью. Дарья Семеновна, Карлуша. Наверно, ты сам ему рассказал? Он презирал нас, потому и решил, что это мы. – Ежов говорил натужным голосом, морщился от боли. – Взгляни на «Кормилицу». Или у «У лошади не женское лицо», кто ее кнутом бьет, не узнал? Я эти картины подсознанием писал. Художники всегда рисуют, что им дорого, или что мучает, рука сама выводит. Видения, детские кошмары. Откуда они? Помнишь, ты заставил меня, пятилетнего ребенка, козленка за ноги держать, а сам ему голову топором – тяп! Она в тазик – стук. Кровь ручьем. А копыта, ножки мохнатые, в руках дергаются. Я гладил этого козленка, я кормил его из бутылочки, он мордочкой тыкался. И ты приказал держать. Ты сказал, он сейчас уснет. И топором, с размаху. Папа. Ты называл это мужской закалкой. Если б ты знал, какие ужасы я вижу. Взрослый мужик. Боюсь темноты. Это наказание за грехи, за твои грехи.

– Кто прошлое помянет. – Петр Тимофеевич не чувствовал себя виноватым, или умело скрывал. – Время было такое. Возможно, я был излишне суров, но ты вырос мужиком.

– А мать чем виновата? Ты ее кнутом бил. Скажешь, не было?

– Не было, я ее пальцем не трогал.

– Я видел это в кошмарах. Ты стоишь в больших сапогах, жилетка, из рыжей собачьей шкуры. Мне эти собаки снятся. С бородой стоишь, кнут в руках кольцом держишь, потом пустишь по земле, кольцо летит, а в конце щелк, как выстрел. Ты носил бороду?

Разговор тяготил Петра Тимофеевича, но куда деваться.

– Сережа, ты просто фотографию описал. На ребенка человек с кнутом произвел впечатление. Да, я одно время носил бороду, и жилетка была. В деревне жили, председатель колхоза. Все так ходили, все так жили. Руководить надо было строго, иначе бардак.

– Ты папиросками ей руки прижигал, маме. А сейчас, видите ли, дым не переносишь. Правильный стал, щепетильный.

– Что ты выдумываешь? Чушь. Врачу тебя надо показать, стресс пережил, ранение. Я не обижаюсь, и ты не обижайся. Воспаленное у тебя воображение. Могло же такое в голову прийти, папироски.

– А почему у Дарьи Семеновны плечи в отметинах. С детства помню волдыри. И всю жизнь платья с закрытыми рукавами носила. А?

– В молодости оспой переболела. Только и всего.

– А почему ночами, как резанная, кричала? Ты садист, папа.

– Подглядывать и подслушивать нехорошо, – сухо заметил Петр Тимофеевич. – Пора тему сменить, хватит.

– Поэтому и мать с тобой жить не захотела! А ты ее в дурдом упрятал, чтобы не болтала. Кто слушать будет сумасшедшую?

– Она больна была, – лицо Петра Тимофеевича походило на гипсовую маску. – И тебе от нее, видать, передалось. Вам с Карлом досталось ее генетика. Это не моя вина.

– Дарью Семеновну в жены взял, кормилицу. Толстушка, еще и донор. Хорошая пара получилась. Садист с мазохистом. Папиросок мало стало, на кровь перешел?

– Прекрати, Сергей. Жалеть будешь.

– Драма первым просек, что за маньяк объявился. Это ты убийцу подослал в ресторане? Молотком его ударили, по голове. Одним ударом жену бывшую и сыночка ее. Валерка очухался, но молчал, знал, что голыми руками тебя не возьмешь, даже отношения поддерживал, деловые. Да? Ты успокоился. А я-то дурак, – верхняя губа Ежова вздрагивала, казалось, вот-вот зарычит, в глазах тлел огонь. – Невесту мою ты убил, папа. Она мне рассказывала перед свадьбой, как ты в гараже к ней приставал, на диван повалил, еле вырвалась. Молодой крови захотел? Багиру, жену Макса, тоже ты оприходовал? И на свалку ее. Макс догадался, вот и причина.

– Карлуша! – не выдержал мэр.

– Причем здесь Карлуша?

– Твой брат, – мэр умолк, смотрел с жалостью на сына. Тот не услышал.

– Драма долгие годы месть вынашивал, притворялся! И дождался. Знал, что рано или поздно ты не удержишься. Десять лет ждал! С Максом он тебя свел?

– Это Пума тебе рассказала.

– Нет. Я догадался, когда на портрет ее наткнулся. Этот портрет я написал, собственными руками. Ты нарочно? Я с ней встречался, только не знал, чья подруга. Я же не знал Макса, не знал Хозяина, обещал ей помочь, она сына хотела вернуть. А ее убили. Вы убили. Ты или Макс. Драма так закрутил колесо, что не надо никого убивать, перетравил всех. Письма, наркотики, миллионы долларов, а ему главное посеять недоверие, и отлаженный механизм пошел в разнос. Кто кого убьет, неважно, началась цепная реакция… – Ежов дернул рукой, и задохнулся от боли.

Петр Тимофеевич слушал внимательно. Когда Ежов сделал паузу, он прервал его:

– Никакой Драма не Фауст, я не маньяк, своим рассказом ты это подтвердил. Можешь дальше не продолжать. Ловко тебе девица мозги запудрила. В общем, я сегодня вылетаю в Москву.

– Что так, – утомленный эмоциями Ежов прерывисто дышал.

– Фауст существует, только Драма ни при чем. С дворнягами местными я сам управлюсь, а Фауст – столичная штучка, мне не справиться. Пока я не вернусь, тебя не тронут, они дожидаются указаний из Москвы. Теперь выслушай. В первую очередь выброси бред из головы, поговорим после. Не знаю, как убедить тебя, что Пума и Рахит… Что с тобой?

Глаза Ежова закрылись, челюсть отвисла, руки судорожно вцепились в одеяло.

– Убирайся. Маньяк, убийца… Лучше бы я, как Валерка, без тебя рос. Ты сеешь кровь и смерть. Все вокруг тебя пропитано кровью. Я хочу умереть.

Перепугавшийся мэр вскочил, наклонился над кроватью.

– Сынок. Успокойся. Сейчас я вызову врача, только не волнуйся.

– Я спокоен… папа, – лицо Ежова перекосила судорога боли. – Пожалуйста, уйди. Я в порядке.

– Не падай духом, сынок. У тебя большое будущее. Есть планы, – Петр Тимофеевич не знал, как взбодрить сына, отвлечь от переживаний. – В депутаты пойдешь? Съезд в мае планируется, как раз поправишься…

В это время без стука открылась дверь, на пороге стояла Пума. В одной руке она держала большой пакет, в другой – средних размеров чемодан, который, судя по всему, был увесистый.

– Что случилось? – неприязненно спросил мэр.

Пума, не отвечая на вопрос, прошла в комнату, поставила чемодан, затем вытряхнула содержимое пакета. Мятые окровавленные джинсы, кожаный пиджак, дубленка, испачканная белая рубаха. Глаза Ежова расширились. Пума присела, щелкнула замками на чемодане, разом перевернула. Рядом с одеждой вывалилась целая гора денег в банковской упаковке.

Петр Тимофеевич удивился.

– Что это?

– Чемодан Краснова. Драму зарубили. – Пума разрыдалась. – И букву F нарисовали.

Отец и сын уставились друг на друга…

Петр Тимофеевич прошел на посадку в самолет в числе последних пассажиров. Заняв свое место в первом салоне, он бережно устроил на коленях старый тощий портфель, в котором находилась на вид невзрачная серая папка. Он и сам выглядел невзрачно, пожилой худенький пенсионер, одет скромно, ему помпа ни к чему. Эту папочку он извлек из бронированного сейфа, где хранились самые ценные бумаги архива. Сегодня вечером ему предстояло нанести визит одному очень высокопоставленному чиновнику из военного ведомства. В папке лежала копия секретного документа, подписанного этим самым чиновником. Петр Тимофеевич имел веские основания полагать, что сделка, ради которой он пустился в перелет, непременно состоится. Фауст не дух святой, управа на него найдется.

– Уважаемые пассажиры, внимание! Застегните привязные ремни, спинки кресел приведите в вертикальное положение…

Во время полета Петр Тимофеевич продолжил мысленный разговор с сыном. Это была своего рода репетиция. Он знал, что такой разговор нужен, необходим. Если бы он видел человека, зашедшего на посадку после него, поостерегся строить планы. Тот человек летел во втором салоне, видеть его Петр Тимофеевич не мог. Впрочем, если бы и увидел, из самолета не выпрыгнешь.

«Понимаешь ли, сынок. Сейчас время перемен, и вы, молодые, легко судите нас, стариков, во всех грехах виноваты мы, своего виноватого ты нашел во мне. Козленка вспомнил, расплакался. Тогда ребенком был, а ныне офицер, и должен смотреть правде в глаза. Это обыватель, что водку пьет и пельменями закусывает, воротит нос от хладобойни, знать не желает, откуда мясо берется, а котлетки ему подавай телячьи! Ругает власть и закон, ныне все позволено, а в карман к государству залезть не стесняется, только отвернись. Как не украсть, если все крадут? Конечно, я в твоих глазах партийный функционер, главарь мафии, матерый преступник, ты готов меня осудить с праведным гневом в глазах, а то и к стенке поставить. Но спроси меня, мог ли я прожить по-другому? Отвечу – нет. Дай мне жить сначала и в тех же условиях, получится то же самое. И не потому что я плохой. Просто каждый человек, до одного на земле, живет так, как должен жить, и никак иначе. Для этого надо, как минимум, родиться в другое время, в другой семье и другим человеком. Ты скажешь, значит, виновных нет? Именно, Сережа! Нет. Рад бы обрадовать, но их нет, потому что все соответствуют. Народ винит правителей, правители народ, кто-то систему, кто-то организаторов системы, но это все глупости. Никто не виноват, ибо виноваты все до одного, это равносильно. Нельзя винить волка, что он волк, или овцу, что она овца и дозволяет волку себя кушать. На палаче и на жертве – одна вина, общая. Сталин, тот соответствовал духу времени и своему народу. Кто на него собак вешает и ругает, тот яму себе роет. Хочешь, я коротко расскажу свою жизнь?..»

Петру Тимофеевичу нравилось вот так говорить, когда никто не мешает, не спорит и не возражает, и сам себе он казался мудрым стариком, наставляющим сына на путь истинный. В самолете, между небом и землей, хорошо думается, он задремал и в полусне продолжал беседовать.

«Вот ты козленка вспомнил, да. А на моих глазах, три года было, беляки отца шашками зарубили, он тоже партийным был, дедушка твой. И представь, я их не виню, у каждого своя правда. Отец не ангелом был, матушка рожала меня в чистом поле, на тачанке, умерла при родах. Кого винить? Карл Иосифович рассказывал, это в его честь Карлушу назвали, что папа и сам суров был, попадись ему те казаки белые, ни секунды бы не раздумывал. А я конюхом с пятнадцати лет, потом армия, пролеткульт, институт агрономический, тут война началась, по партийной линии тылы оборонял, и к стенке ставил врагов народа, без суда и следствия, тоже время такое. Жалеть нельзя, и воровать нельзя, все понимали, кто на что идет, кого тут винить. Сталин – отец народа, порядок был, и немца победили, а сейчас что? Под эту Европу с поклоном ложимся. Нет сынок, это потому что лицемеры, и как спорить? Спорить не надо, но руководить желательно, возглавить систему. Все с умом, иначе сожрут, желающих много на чужом хребту в рай заехать. Нет, не козленочком я родился, тут уж извини. И ты тоже не козленочек, сам знаешь, только принять не можешь, правды стесняешься.

После войны направили в родной колхоз, председателем. А ты не знаешь, что такое председатель колхоза? Откуда, ты и представить не можешь. Сталин-то умер, и что в народ хлынуло? Из лагерей воры и бандиты, все с замашками блатными, вольнодумцы разные, и поселения целые, в столицы их не пускали. Это в городах оттепель, а на селе грязь и воровство, правительство требует продовольствия, ударными темпами, вынь да положи урожай в закрома, а какой ценой, никого даже не волнует. И как спорить? Только возглавить можно, тогда порядок. Понял я, что из председателя на хозяйстве надо в район перебираться, партийный стаж имеется, биография позволяла.

А как? Не захочешь, вором станешь. Приписки, махинации по мелочи, взятки райкомовцам, пьяные оргии с начальством, очень они любили приехать с проверкой, в баньке попариться, и на охоту, и в дорожку их собери и про подарочки не забудь. А забудешь, труба тебе как председателю, ни кормов тебе, ни семян отборных, ни техники. Либо честным будь и жилы рви, либо рискуй, и карты в руки. Они-то, глупцы, думали, что я вор обычный, и буду их рабом на веки вечные, только все меняется. Крепко я тогда пил, каюсь, и матушку твою обижал, и бороду носил, чтобы соответствовать образу мужика недалекого. На душе погано, начальству зад не лизал, но так выглядело, а главное, что сам понимаешь, люди эти дерьмо, и не умней тебя, но правила игры. Будь Сталин во главе, я лично бы к стенке их поставил, и расстрелял, секретарей этих.

Однажды выбрал момент. С первым секретарем райкома сложились неплохие отношения, колхоз передовой, по пьянке вели с ним душевные беседы, симпатизировали, доверяли друг другу. В итоге провернули мы крупную аферу со строительством животноводческого комплекса. Суммы большие, просто громадные, а никто ничего и не узнал. Короче, дал я ему в лапу, очень хорошо дал. Не прошло и полгода – раз! И в дамки. Стал я «вторым», как раз производством и строительством по всему району заведовал. Крепкой рукой я их в хвост и в гриву, но район поднял, «первый» во мне не ошибся, но мужик он старый был, трусливый, хоть и с головой. Делишки мы крутили, конечно, но не так чтобы очень, развернуться не могли. Начальник милиции, прокурор, судья, район мы держали, жили душа в душу, а вот председатель исполкома кровь портил. Он сидел до войны, и руки татуированные, все уразуметь не мог, что время мелких воров, уголовников, прошло. Пару годов с ним помучились, выбрали момент, посадили, бытовая ссора, жену пырнул. Не насмерть, но хватило. Кого на его место? Правильно, Сережа, меня. Кадр проверенный, вот тут и развернулись.

Райком, это идеология, исполком – это хозяйство и торговля. Круговая порука, пошло дело, поехало вагонами во все края необъятной Родины, и за границу. Вот где рождается мафия, а выше идут, до Москвы поднимаются, кто на местах утвердился, доказал умом и хваткой, кто дело делать умеет, и руководить способен. Тут, Сережа, жестко. Кто-то позавидовал, стукнул в обком или сразу в Москву, нам же и спустят, тут проверка на вшивость. Пожалеешь козленочка, сам им станешь. Это дураки, кто обыватели, думают, что есть закон. Закон – это мы и есть. На посадку его любой ценой, оклеветать, оплевать, чтобы чисто за спиной было. Район – это хорошо, для кого-то потолок, а для меня – начало. Кто счастлив, тот остается, но тут опасность. Если колесо не едет, оно падает, всегда есть желающие хлебное место занять и тебя скушать, везде так, лучше не тормозить. Молодежь она жадная и прыткая, короче, снова дал в лапу, перевели меня в Облисполком. Должность невысокая, но ответственная, живи скромно, и не воруй. Шишек над головой – любая башку разобьет. Знай свое место, паши до пота, да еще по вечерам в ВПШ учись. Высшая партийная школа, куда без нее, кузница кадров. По сравнению с периферийным раздольем – мрак. Но есть перспектива, если зевать не будешь.

Заведовал я хозяйственным отделом. Можно было и там мутить. На канцелярских расходах, не поверишь, сколько списывают. Бензин, мебель, капитальный ремонт, а сколько учреждений, а ЖКХ, дороги, это все наше ведомство. Миллионы, только они растекутся на взятки ревизорам, и все, запачкан ты, не поднимешься. Толкали меня, подкатывали с разных сторон, а я дурака из себя строил, как можно. Однако – контактировал я по своей должности с торговыми организациями, вот где размах. Всякие торги, тресты, общепит – вот где советский Клондайк, но сектора поделены меж номенклатурой повыше меня росточком. Торговые люди без труда высоких чиновников, как поросят, на рынке покупают. Облисполком – это область, все хозяйства под их наблюдением, а я был мелкой сошкой, меня не замечали. Честная козявка – и все тут, а у них все повязано, как у нас на районе. Но я-то их сек внимательно, всех на заметку, кое-какие документы припрятывал, копил на будущее. Надо сказать, была у торговой мафии, сейчас такого нет, одна слабость. Боялись они как огня уголовной братии. Презирали, но боялись до жути! Там свои законы, тюремные, а ума мало. Тут наоборот, ум есть и власть, деньги делать умеют, а в руках только органы МВД, хвостами вертят, кто больше даст, чьи связи сильнее, тот и в козырях, а в целом водица мутная. Как было не сыграть? Я не спешил, укреплял позиции, и к моменту окончания ВПШ оказался на коне. Денег было не густо, но были связи, момент я не упустил…»

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на посадку, просьба пристегнуть ремни. Спинки кресел приведите в вертикальное положение. Температура воздуха…

«Конечно. Ты можешь меня осудить, но это дело неблагодарное. Ты был в Афганистане, там был враг, и ты тоже убивал. Война, приказ, это понятно. И мне приходилось отдавать приказы на устранение, как иначе, и знаешь, не жалею. Это тоже враги, только внутренние, мелкие и жадные. Это они страну сейчас разваливают, к этому идет, продаются Западу. Что будет, сказать трудно, но это враги. Я их знаю от сохи, от колхоза, нюхом чую предателей. Коммунизм плох, а деньги еще хуже. Наверно, я был не лучшим Хозяином, но старался управлять грамотно, чтобы все работало и был порядок. Есть умная фраза. Деньги хороший слуга, но плохой хозяин. А сейчас деньги правят умами, на них молятся, отсюда вся беда. Убийства случались, но не были целью, только необходимостью, общество должно очищаться либо по закону, либо по личному приказу, иначе развал системы, это и произошло. Я не собираюсь втягивать тебя в уголовщину, и раньше уберегал, не стоит меня винить. Грядут новые времена, можно делать легальный бизнес. Мне поздно, мои винтики сломались со старым аппаратом, новых людей под новые схемы собрать не успею, желания нет. А деньги есть в Швейцарском банке, десятки миллионов, и они будут в твоем распоряжении. Наверно, ты думаешь, что страной управляют генсеки разные, ЦК, политбюро? Нет, правим мы: я и такие как я. А министры делают, что мы укажем. Каким образом? Архив. Вот где настоящие бразды правления, вот куда тянется Фауст. Досье на высших руководителей, они не с неба свалились, они из нас выросли, из райкомов и обкомов, из комсомола. Копятся эти досье долгие годы, покупаются за больше деньги, и цена им – вся жизнь. И не одна.

Свой архив я начал собирать еще председателем райисполкома. Построили новое здание, сотрудники бросились занимать кабинеты, воевать за них, а исполкомовский архив оставили в старом строении, да куда он денется. Я не поленился, лично сам председатель, никому не доверил, разбирал бумаги и, представь себе, выбрал массу интересных документов, про которые все давно забыли, а люди-то выросли, и занимали места в высоких кабинетах. Конечно, они вспомнят, когда предъявят, а в тот миг, извини, остатки архива я поджег. Хулиганы деревенские, кто еще? И те, кто легли в мои папочки, были уверены, что все сгорело. Позже я разжился бумагами крупного деляги, который имел компромат на Внешэкономбанк, потом высокого чина МВД, и пошло-поехало. Везде есть продажные люди, и даже архивы КГБ не исключение, а там компромат на самый верх тянется. История очень любопытная, но долгая…»

Самолет совершил посадку. После нудного и душного ожидания подали трап. Вначале покинули самолет пассажиры второго салона, затем первого. Петр Тимофеевич, зажав тощий портфель под мышкой, спустился по трапу самым последним. Уже стемнело, сыпал реденький снежок. Через зал прибытия он вышел на привокзальную площадь. На стоянках такси, маршруток и междугородних автобусов стояли очереди. Прибыл очередной рейс, и толпа прибывших пассажиров с баулами и чемоданами, руководствуясь общим инстинктом, устремилась на железнодорожную станцию, на электричке быстрей. Петр Тимофеевич не любил пользоваться услугами таксистов-парильщиков, заламывающих несусветные цены. Не денег жалко, скотов кормить не хочется. Он прибыл налегке, прогуляется с обычными пассажирами, он человек не гордый, а что его министры уважают, так оно заслужено. Давно ли конюхом работал? Он усмехнулся.

Электричка только что прибыла, пассажиры штурмовали вагоны, стремясь занять сидячие места, и тут Петр Тимофеевич испытал острую нужду по малому. Общественный туалет находился на платформе. Укорив себя, что не удосужился справить это дело в самолете, предпочел дремоту и разговор с сыном, он чуть не бегом бросился к спасительному строению. За ним тенью последовал еще один бедолага. От писсуара отвратительно пахло мочевиной, понизу тек ручей, ступить некуда, и Петр Тимофеевич заскочил в ближайшую кабинку, благо сортир был абсолютно пуст, успеет. Это он так думал, расстегивая ширинку. Дверь за спиной распахнулась.

– Занято! – раздраженно сказал он, сражаясь с нижней пуговицей своего гардероба, мешал портфель под мышкой. И вдруг стало пронзительно больно, свет померк. Под лопатку точным ударом вонзился нож. Как глупо, подумал Петр Тимофеевич, оседая на вмонтированный вровень с полом унитаз. И как это получилось? Некрасиво. Портфель выпасть не успел, его подхватили. Дверь в кабинку с мертвым телом аккуратно прикрыли.

Глава 27

Картина

Жена Цезаря должна быть выше подозрений.

«Гай Цезарь». Плутарх.

Обнаженная Пума лежала на леопардовой шкуре и хихикала. Ежов стоял возле мольберта и, сделав пальцы рук квадратом, смотрел через них как в объектив, заставляя ее то заложить руки за голову, то вытянуть вдоль тела, то прикрыть ими самые живописные места, но всякий раз оставался недоволен. Как ни вертелась Пума на шкуре, какие позы ни принимала, получалась из всего этого одна пошлость. Он никак не мог выстроить композицию будущей картины, дни и ночи напролет проводил в мастерской, и все-таки работа не клеилась. Хотя он вполне оправился от ранения, с тех бурных событий миновал почти месяц, состояние его напоминало горячку. Он плохо спал, аппетита не было, перестал бриться, начал курить, осунулся до такой степени, что Пума, которой он сделал предложение, всерьез за него беспокоилась. Однако понимала, что против горячки есть только одно средство – написать картину, поэтому старалась всячески содействовать и с готовностью выполняла все прихоти и задумки. Ежов переделал массу эскизов, исчеркал набросками гору бумаги, в поисках натуры выезжал с этюдником на пленэр, работал в лесу, все было не то. Потом ему пришла идея, и он целый день провел в ботаническом саду, делал наброски в оранжерее, потом посетил зоопарк, где зачем-то рисовал мартышек, накопленного материала, казалось, хватило бы на десяток картин, лишь одна, задуманная, не получалась.

– Хватит на сегодня, одевайся, – буркнул Ежов с таким видом, будто она во всем виновата, и кинул Пуме халатик, словно видеть не мог ее обнаженного тела, после чего закрыл злополучную картину холстом и раздраженно закурил.

– Серж, не кури! Тебе не идет, – Пума накинула халат и села на скрипнувшую софу эффектно, чтобы лишний раз продемонстрировать свои ноги. Уставившись на них, как щенок на мясную косточку, Ежов неумело затянулся.

– Не идет, когда невеста дымит как кочерга, а жених пылинки с нее сдувает, – заметил он.

– Могу бросить! – с вызовом сказала она.

– Напишу картину, вместе бросим.

– Когда это еще будет, – по-детски протянула Пума. – Ты знаешь, твой ненаглядный Рахит опять, – она сделала паузу. – В кабинете Петра Тимофеевича шарил. Тебя это не беспокоит?

– Я разрешил ему. – Ежов, приблизившись, отставил сигарету и осторожно, словно боялся напугать, обнял невесту за плечи. – Может, пора покончить с холостым положением? Живем вместе, а спим врозь. Вроде не маленькие, как думаешь?

– Не стряхивай пепел на пол, я не уборщица, – Пума мягко, но решительно отстранилась. – Серж, однажды ты упрекнул меня, еще и обозвал, помнишь? Я не хочу, чтобы это когда-нибудь повторилось.

– Больше не упрекну. И обзывать не буду, честно. Я же люблю тебя.

– Правильно, не упрекнешь. Потому что повода не дам. Понял, миленький? С прошлым покончено, в постель – только после свадьбы. У меня будет или законный муж, или не будет никакого. Исключений я не допущу, даже с тобой, – Пума нахмурила бровки. – Ты же сам этого хотел?

– Хотел, – согласился Ежов. – Скоро распишемся, формальность.

– Это для тебя формальность, а для меня дело принципа. Дай сигарету!

Ежов передал свою сигарету, смотрел в ее точеный профиль.

– Ты красивая, а наказание придумала страшное. Видеть тебя! И нельзя прикоснуться.

– Почему нельзя, можно. – Она затянулась, отдала сигарету. – Только осторожно.

– Не боишься, что изнасилую? – в его глазах сверкнули злые огоньки.

– Серж, миленький. – Пума сама прильнула к нему, обняла за шею, поцеловала в щеку. – Я люблю тебя, не сердись. Я сама хочу, но нельзя. Это необходимо для будущего, чтобы отношения правильно строились, бережно. Мне надо оторвать от себя прошлое, понимаешь? Чтобы оно тебя не касалось! Я твоя, и только твоя, потерпи. Если начинать новую жизнь, так с самого начала. Будь умницей, Серж, милый, любимый мой! Я тебе такой праздник устрою, на всю жизнь запомнишь. Хорошо? – ее голос дрогнул, а на ресничке повисла слеза. – Береги меня, не обижай.

Ежов отвернулся, ноздри вздрагивали.

– Если с ума не сойду.

– Бедненький, – она погладила его по щеке. – Бородатенький мой жених, совсем зарос, ты заканчивай свою картину. Выставку устроим! Пир закатим. Вот только Рахит, – она умолкла.

– Что Рахит, – раздраженно сказал Ежов. – Что ты к нему цепляешься? Только и слышу. Рахит – то, Рахит – другое. Мало того, что он жизнь спас тебе и мне, всем нам, еще и замять сумел. Он умный парень, со связями. По кабинетам милицейским не таскают. Чем он тебе не угодил?

Пума фыркнула.

– Подумаешь! За такие деньги.

– Глупо мелочиться.

– Спасибо, дурой не назвал. Какого черта я чемодан сюда волокла? Села бы в поезд, и пока! Сидите тут со своим Рахитиком, в шахматы играйте. По ресторанам гуляйте! Не расстаетесь, зачем он тут вообще нужен. Хорошо устроился, поближе к деньгам, гребет и гребет.

– Пусть гребет. Он дело делает.

– Какое дело! – Пума сердилась. – Он тебя за нос водит.

– Я ему доверяю. – Ежов улыбнулся. – А ты жадная? Не волнуйся, денег всем хватит.

– На шалаш в лесу, спасибо.

– Почему на шалаш. По секрету скажу. Я нашел выписку со счета, там большие нули. С карандашом считал! 30 миллионов, это минимум. Хватит на первое время?

Пума обеспокоилась.

– А деньги точно тебе достанутся?

– Конечно, завещание есть.

– А Карлуша?

Ежов помрачнел, лицо потемнело.

– Я же сказал, всем хватит.

– А Рахит?

– Что Рахит!! Что Рахит!! Что, – взорвался он, вскочил. – То Карлуша, то Рахит, что он тебе сделал?.. Твердит как попугай. Рахит, Рахит, Рахит! Он жених твой, ты беременна?! Заладила, и никак не выключить. – Ежов опомнился, выдохнул, сбавил обороты. – Надежный парень. Чего ты его невзлюбила?

– Этот надежный парень, – Пума понизила голос до шепота, – вовсе не такой уж надежный. Помнишь день, когда твой отец в Москву улетел?

– Еще бы.

– Его там убили!

– Без тебя знаю. Что дальше?

– Рахит в ту ночь не ночевал. Где он был?

– Тебя не поймешь. То он тебе мешает, то дома не ночевал. Взрослый мужик, не ребенок. Причем тут отец? – Ежов посмотрел на нее с сожалением, сообразил. – Тьфу ты. Что за чушь в твою голову лезет?

– Как сказать, как сказать, – защебетала Пума. – Петр Тимофеевич его насквозь видел. Вот и убрал он его подальше от дома, не поленился в Москву слетать. Извини, что напоминаю, только мне страшно. Не удивлюсь, если завтра и меня где-нибудь найдут с перерезанным горлом. Или ножом в спине. Ты тогда раскаешься, только поздно будет. Невесту убьют, и не вернешь. Будете с Рахитиком жить в обнимку! Весело будет, денег много, – она уже чуть не плакала. – И совсем тебе меня не жалко.

– Убийцу нашли, по горячим следам. Что ты сочиняешь? Москвич, наркоман.

– Ага! 17 лет ребенку. Зачем ему старика убивать.

– Дети разные бывают, наркоманы тем более, крышу сносит. Нож с его отпечатками, крупная сумма в карманах, его там видели, есть свидетели, он сознался.

– Менты заставят, кто хочешь, признается. Тебе не жалко мальчика?

– Жалеть убийцу своего отца, – Ежов покачал головой. – Ты слишком многого хочешь.

– Нет, это не он убийца. Зачем ты разрешил Рахиту пользоваться архивом? Ключ от сейфа дал. Ты на картине свихнулся, ночи не спишь, а он дела проворачивает. Это уму не постижимо. Деньги ему отдал, архив отдал, а завтра меня отдаст. Да, Серж? Ты такой щедрый.

– Господи, вот вредная девчонка. Это старый ненужный хлам. Пусть разбирается, если найдет что-то важное, то всем на пользу. Я ему доверяю, и не обязан перед тобой отчитываться. Отстань от него.

– Вот как он заговорил, посмотрите, – Пума зашлась от негодования. – Я невеста, жена будущая, а он тут заявляет, отстань? Пусть деньгами и бумагами какой-то китаец заправляет, а я, значит, пикнуть не смей. Это как понимать? А если он убийца, живет тут, а может, и маньяк. Если так, то и на здоровье, Сергей Петрович. Вовсе я не собираюсь замуж! Зачем это мне. Живите тут, сколько хотите, и рисуйте друг друга голыми, перевязки делайте. Зачем я буду мешать? Если я в тягость, какие проблемы, до свидания! – Пума надула губы.

– Господи, вот что с ней делать. Ну, извини.

– В порядке информации, Серж. Рахит вчера стоял у дверей Карлуши. То ли вышел от него, то ли входить собирался, просто подслушивал. Вот что ему надо? Я не знаю, тайны у вас какие-то. Что с тобой?

Никакое другое сообщение не могло произвести на Ежова большее впечатление. Он перепугался.

– Ты видела, как Рахит стоял у дверей?..

Надо сказать, что Ежов никого близко не подпускал к своему несчастному брату. Сам кормил, сам ухаживал, даже вставил в дверь добавочный замок и оба ключа держал при себе днем и ночью. Пума женским чутьем угадывала какую-то страшную тайну. Ночью, когда Петр Тимофеевич улетел в Москву, Карлуша плакал. Тоскливый вой раздавался по дому, наводя страх на обитателей. Ежов, не смотря на боль в раненном плече, тогда поднялся с кровати, отверг постороннюю помощь и, держась за стены здоровой рукой, добрался до комнаты Карлуши. Вой прекратился. Ежов провел там всю ночь, а когда вышел, на него страшно было смотреть, он как будто поседел. Однако с той ночи взял за правило проводить с Карлушей не менее часа. Если кто-то проявлял к Карлуше даже поверхностный интерес, он терял самообладание и впадал в бешенство. Вот и сейчас побелел как стена. Пума хлопала ресницами, он повторил вопрос.

– Ты видела, как он стоял у дверей и слушал?

– Да.

Пума лгала. Она сама, когда Ежов работал в мастерской, подкрадывалась к запретной двери, но кроме ворчания и странного бряцанья, ничего важного услышать не смогла. Ни речи, ни разговоров, ни радио, словно там жил не инвалид, а какой-то дикий зверь.

– Значит, Рахит стоял у двери, – утвердительно повторил Ежов. Верхняя губа при этом вздернулась. Пума не выдержала злого взгляда, опустила глаза.

– Я же говорю.

– Или ты лжешь?

– Вот еще, с какой стати! Подумай лучше, кто Драму убил, – она благоразумно перевела разговор на более безопасную тему, интересовавшую обоих. – Рахит, наверно.

– Придется с ним поговорить. Слишком много он себе позволяет.

– Вот-вот. Это он Драму пришил!

– Причем здесь Драма. Они были не знакомы.

– Как будто убивают только знакомых, – Пума фыркнула. – Ты же видел, он профессионал. Всех тут перестрелял, а тут топором.

– С чего ты взяла? Это не он.

– А ты вспомни. Помнишь, я тебе рассказывала, как Драму навещала в больнице, насчет Краснова его спрашивала. Драма раскололся! А про бирку я умолчала. Вот и думай. Рахит рядом с тобой находился, когда я рассказывала, номер палаты назвала. Откуда мне было знать? Вечером рассказала, а ночью его убили. Тебе не кажется это странным?

Ежов задумался.

– Но зачем, не понимаю.

– Как не понимаешь. Подумай! Драма выдавал себя за Фауста, блефовал, однако до многого догадался. Настоящий Фауст жив, и точно связан с Рахитом. Кто убил Графа, Барина и Макса. Петра Тимофеевича. Мне кажется, ты нужен, пока деньги за границей, добраться не могут. Ты наследник, вот и все. Через полгода вступишь в права, тут тебя и возьмут в оборот. Соображать же надо, Серж! Это тебе деньги до лампочки, ты герой, за это люблю, а им миллионы нужны, они не отступятся. Драму убрали, чтобы хвосты оборвать. Он знает, кто такой Фауст…

– А ты?

– Что я, – Пума раскрыла глаза.

– Это ты письма печатала. Загадка. И когда-нибудь я ее разгадаю. Даже женюсь для этого.

– Вот как? – Пума рассмеялась. – Только для этого! Письма Краснов приказал написать, его спрашивай. Скушал? А меня ты не разгадаешь, потому что я женщина, это тайна природы, а вот почему я тебя полюбила, ума не приложу. Веришь? Сама не знаю. Ты самый-самый, а вот почему… Поцелуй меня!

Ежов наклонился к ней, раздалось вежливое покашливание. Оба вздрогнули и оглянулись одновременно. Перед ними стоял Рахит, он вошел бесшумно.

– Вообще-то стучать полагается! – заявила Пума. – От испуга чуть не умерла.

– Есть новости? – сухо спросил Ежов, указывая Рахиту на табурет.

– Две.

– Плохая и хорошая, – съязвила Пума.

Рахит сел на табурет. В руке он держал сложенную газету.

– Я слушаю, – сдержанно сказал Ежов.

– Здесь, – Рахит протянул газету. – Обе новости.

– А своими словами? – спросил Ежов, разворачивая прессу.

– Ему образования не хватает, – никак не унималась Пума. Тут из газеты выпал конверт, она наклонилась, но Рахит оказался проворней, хотя сидел дальше. Перехватив конверт, он подал его Ежову с комментарием:

– Не для нее.

– Я его жена! – взвилась Пума.

– Будущая жена, – заметил Ежов, разглядывая письмо.

– И личный секретарь, – она в шутку пыталась отобрать конверт, но он отвел руку.

– Ежову С.П. лично в руки… Та же машинка!? Это становится интересным. Невеста и секретарша! А где машинка, она должна быть в доме. Где она?

Пума фыркнула.

– Понятия не имею! Ее Макс забрал, когда на свалку поехали. И чемодан с героином.

– Там был не героин, – заметил Ежов. – Краснов куклу подсунул, обычный алебастр. Письмо потом… Ого! Интересно, – пробежал глазами статью. – Кандидат в народные депутаты!

– Дай пока письмо! – Пума протянула руку.

– Успеется, – Ежов убрал конверт в карман. – Вот, лучше статью почитай, вслух.

Она неохотно начала читать, комкая или пропуская куски фраз.

– Краткая биография… Родился в нашем городе. Это про тебя? Ого, ты в форме. Красавец! С золотой медалью окончил школу. А мне не дали, медалей не хватило. Я тоже отличница, Серж… Занимался парашютным спортом. А дети у нас умные будут… И красивые. Служил в ВДВ. Афганистан… Так ты воевал, с ума сойти, Серж, ты герой, награжден! Высшая школа КГБ… Серж, я влюблена. Проведение боевой операции по задержанию, контузия… Член Союза художников. Персональная выставка состоится… Серж, это круто. – Пума подняла глаза на китайца. – А ты молодец, – признала она. – Рахит. Что за кличка такая. Вот, значит, чем занимаешься. А мы гадаем, куда деньги наши идут.

– Дальше читай, – Ежов подмигнул Рахиту, тот невозмутимо смотрел на ерзающую от возбуждения Пуму. Она продолжила:

– Отец кандидата, ныне покойный… Ежов Петр Тимофеевич. Много лет занимал пост Председателя Горисполкома… Серж? Это скучно. А, вот. Объявил беспощадную войну городской мафии, коррупции, за что жестоко поплатился. Редакция готовит специальный очерк. Все уверены, что Сергей Ежов, кандидат в народные депутаты, оправдает доверие избирателей. Это круто, Серж! Еще бы знать, сколько это стоило. Рахит? Ты расписки бери! С журналистов.

– Помолчи, – Ежов отложил газету, вынул из кармана конверт, вскрыл одним движением, вынул сложенный тетрадный лист, развернул, и уставился в него невидящим взором.

– Что там, Серж? Чего ты молчишь.

Он молча подал ей письмо, там была всего одна строчка.

Твоя невеста спит со мной! Фауст.

– Серж, ты же понимаешь? Это дурацкая шутка. Провокация! С кем я сплю? Вот гады. Рахит, это ты придумал? – Пума в негодовании не могла найти слов. – Серж, умоляю.

– Если это шутка, я приму ее всерьез. А если это правда, то оборву голову Фаусту и тебе заодно. Да, милая жена? И секретарша. Этого я не прощу… Рахит, ты где это взял? Письмо.

– В почтовом ящике.

– А штемпеля нет! Принес не почтальон. Экспертизу устроишь? Отпечатки.

– Сделаем. – Рахит взглянул на Пуму. – Не надо было ей давать.

– Гнусная клевета! – взвилась Пума. – Он написал. Серж? Не верь ему, он ко мне приставал. Гад, руки целовал, за коленки хватал, я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать. Серж, пожалуйста. Каждую ночь скребется, кто бы еще? Под дверью. Давай вместе спать, я боюсь! Это он написал, машинку нашел, и все. Экспертизу подделает. Специально, чтобы отомстить. Понимаешь теперь, почему я так настроена? Гад ползучий, китаеза. – Последовала целая серия нецензурных ругательств, которую Ежов выслушал с удивлением, а китаец с абсолютным спокойствием. Пума выпустила когти и вскочила, чтобы сделать своего недоброжелателя глухим, слепым и навеки несчастным, но Ежов крепко взял ее за руку и заставил сесть.

– Проведем собственное расследование, – предложил он. – Собственно, выбор небольшой. Машинка в доме, требуется определить автора. Какие будут соображения?

– Это он, – зашипела Пума. – Разве неясно?

– Или ты сама, – усмехнулся Ежов.

– Я похожа на идиотку?

– Вот именно, что не похожа. Тебе надо оклеветать моего друга, вот его. – Ежов кивнул на китайца, хотя и так было понятно. – Мотив убедительный, провокация. Какие варианты? Либо я, либо ты. Либо Рахит. Нас трое? Четвертого не дано.

– Карлуша, – негромко сказал китаец.

– Что, – глаза Ежова метнули молнию. – Что ты сказал?

– Карлуша, – отчетливо повторил Рахит.

Пума замерла, возникла немая сцена. Все смотрели друг на друга, переводили глаза. На лице Ежова отразилась внутренняя борьба, он расхохотался и смеялся истерично. Пума и Рахит переглянулись, не понимая причины такого смеха. Вероятно, беспокоились за его душевное здоровье. Однако истерика прекратилась так же неожиданно, как и началась.

– Эврика, – сказал Ежов. – Композиция должна быть вертикальной.

Он решительно поднялся, обошел китайца, изваянием сидящего на табурете, сдернул занавес с мольберта, посмотрел на Пуму прищуренным глазом, отступил на шаг, еще раз глянул. Затем взял и поставил натянутый холст на попа, счастливо улыбнулся, и немедленно взялся за работу, все прочие проблемы были забыты, через неделю картина была готова.

Последнюю ночь он не спал, наносил только видимые глазу автора завершающие мазки. Не в силах ждать, пока краски окончательно высохнут, аккуратно одел картину в раму, хотя и временную, однако необходимую для показа. Сам он побрился и надушился, привел себя в надлежащий вид, надел костюм, и только после пригласил Пуму и Рахита, своих единственных зрителей, в выставочный зал. Картине он отвел место на торцевой стене, где имелся порядочный отход и удачное боковое освещение. Все прочие картины он просто снял и составил в углу, чтобы не отвлекали.

Когда настал торжественный момент, и взволнованный Ежов освободил картину от занавеса, у Пумы вырвался крик ужаса, смешанного с восхищением, даже у Рахита отвисла челюсть, которую он тут же прикрыл ладонью. Он мало разбирался в живописи, но почел уместным в данном случае из уважения к автору изобразить ценителя, так и стоял, прикрыв рот ладонью. Наверно, где-то видел, что так стоят и смотрят. Трудно описать словами то, что глаз охватывает в одно мгновение. Казалось, то не картина на темной стене, а распахнутое окно в яркий мир. Нет нужды разбирать технику, потрясала панорама.

Они находились в джунглях, словно неким образом весь дом с его обитателями очутился на другом конце света, и они смотрели в окно. Посреди вытоптанной поляны жертвенный столб, вокруг джунгли, лианы, на ветках расположились серые обезьянки. Их апостольские лики, некоторые с пальцем или даже хвостом во рту, с любопытством наблюдают за происходящим. Возле столба стоит обнаженная девушка в набедренной повязке с поднятыми над головой руками, кисти рук связаны. Полузакрытые глаза, на лице маска сострадания. Конечно, это Пума, но ужасало не это. Перед девушкой, спиной к зрителю, стоит на коленях зверь, мохнатое чудовище, лапы разведены в стороны, голова задрана в экстазе, лица не видно. Точеная фигурка девушки изогнута в танце, на шее рана, из нее струится кровь, и непонятно. То ли она танцует, а палач хлопает в ладоши, то ли это предсмертная агония, и он сейчас набросится, чтобы алкать кровь, или просто разорвет, пальцы его торчат крючками. Или он приносит жертву неведомым и страшным богам. Тогда почему у нее жалость на лице? Или это богиня, а он ее раб, и это ритуальное действо, и сейчас они сольются в экстазе соития? На ликах обезьянок не было стыда, как не бывает его у животных, только острое любопытство. На лицах зрителей в зале возникло такое же любопытство.Интригующий сюжет, чем дело закончится? Девушку узнать не трудно, жаль, лица чудовища не разглядеть, только задранный к небу лоб. То ли зверь, то ли монстр, или человек, но одно ясно, шутки плохи. Ежов был доволен реакцией, зрители молчали.

– Знаете, как называется?

Пума даже не услышала вопроса, она находилась там, возле столба.

– Как, – почему-то вдруг осипнув, спросил Рахит.

– «Свадьба Вампира».

У Пумы подкосились ноги.

Глава 28

Свадьба

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах.

«Борис Годунов». Пушкин

Звезда Ежова стремительно всходила. По предварительным опросам населения, рейтинг его был самым высоким, особенно по воинским частям, где преимущество было подавляющим. По всему городу пестрели сочные предвыборные типографские плакаты с его портретом, несравнимые с агитационными листками других кандидатов. Ежову был дан зеленый свет. Кроме встреч с коллективами заводов и предприятий, ему предоставили возможность выступить несколько раз по местному телевидению и радио. Кампания набирала обороты, можно было не сомневаться, он обречен на победу. Сам Ежов чувствовал свою популярность, люди узнавали его на улицах, улыбались и дружески хлопали по плечу. Он изменился внутренне и внешне, стал весел и энергичен, начал носить модные галстуки и костюмы, не осталось и следа от былой угрюмости. Новые знакомые, деловые и случайные приятели, шампанское, женский смех и даже политические дебаты, в которых он поднаторел с помощью профессиональных риторов, наводнили пустынную ранее гостиную, дом ожил и уже не казался холодным и просторным, теперь было в самый раз. Ворота почти не закрывались, функционировал гараж, по дому сновали горничные, на кухне суетился повар с поварятами, одним словом, жизнь кипела. Близился день бракосочетания, сразу состоятся выборы, два знаменательных события, а кроме того, готовилась персональная выставка в картинной галерее, скучать не приходилось.

По сравнению с женихом, невеста выглядела, пожалуй, бледно. Пума держалась в его тени, стараясь в меру сил подчеркивать великолепие будущего супруга. Несмотря на то, что вокруг стали увиваться неизвестно откуда берущиеся молодые девицы, а замужние дамы строили ему глазки в присутствии мужей, Пума упорно не делала Ежову никаких замечаний. Не ревновала и не упрекала, хотя поводы имелись, не устраивала сцен. Чужая губная помада не раз обнаруживалась на его белых воротничках, сорочки благоухали «бульварными» духами, но Пума была сама кротость. Жених наглел все больше, как будто, так и надо, а в ночь на четверг, за день до свадьбы, умудрился заявиться под утро, был сильно навеселе, якобы случился мальчишник, проводы холостяка в семейную жизнь. Он свалился в кровать, даже ботинки не снял. Проснувшись с похмелья, а уикенд предстоял хлопотный, Ежов начал оправдываться и неумело лгать. Заметив, что его жалкие россказни никого тут не интересуют, он раздраженно махнул рукой и открыл бутылку шампанского, которого было вдосталь.

– Ты сама этого хотела! Сколько можно издеваться, живем вместе, а спим раздельно, я пока еще не евнух, – он выразительно умолк, наполнил бокалы. – На мировую?

– Милый, я ни в чем тебя не укоряю. Можешь не оправдываться, это моя вина. До свадьбы ты волен делать… спать… – она не договорила. Закусив губу, взяла бокал и отошла к окну.

Ежов сделал глоток, приблизился, рассматривая сзади завитки ее волос.

– Прости меня. Больше этого не повторится, я полный дурак. На брудершафт?

Пума повернулась, подняла на него полные слез глаза, он окончательно раскаялся, нежно притянул девушку к себе, бережно обнял, она уткнулась ему в плечо. Постояли примиряясь, выпили, поцеловались. Жизнь наладилась. Предвыборная кампания практически завершилась, участие Ежова не требовалось, он был свободен. Но хлопот и без того хватало, свадьбу собирались играть персон на пятьдесят, скромно и со вкусом. В предчувствии счастливых перемен вся страна дурела, и они тоже.

В четверг дяде Мише, симпатичному увальню с пистолетом, было велено в дом никого не пускать, дабы случайные гости не мешали готовиться к торжеству. Все занимались своим делом, повара салатами и тортами, прочими закусками, горничные – генеральной уборкой, Пума – свадебным нарядом. Ежов побывал в закрытой для всех комнате у Карлуши, накормил его тюрей, мясной похлебкой, приправленной сухарями, которую тот очень любил, а после занялся каталогом картин, отправляемых на выставку. За жизнь он написал немало, большинство полотен хранилось в подвале и, хотя многие представляли интерес, требовалось немало времени и усилий, чтобы привести их в порядок. Главной проблемой был дефицит приличных рам. Даже хорошая картина в плохой раме – то же самое, что красивая женщина в тряпье, вызывает если не жалость, то сочувствие. Мастеров, делающих рамы, практически не осталось, одни халтурщики, которые гонят ширпотреб. До чего докатились: богатая рама в салоне стоит дороже самой картины. Ежов подумал, что без Рахита не обойтись, он что угодно раздобудет, причем в любых количествах, надо только снять точные размеры, откладывать нельзя. Ежов надел рабочий халат и принялся перетаскивать нужные картины из подвала наверх, расставлять по периметру зала. В самый разгар работы возникла Пума в свадебном платье.

– Тебе что, заняться нечем! – она улыбалась. – Смешной какой. Ну как?

– Что, ну как, – Ежов поставил очередную картину к стене.

– Как платье? – Пума крутанулась на каблуках вокруг оси.

– Сойдет, – он вытер рукавом вспотевший лоб и уставился на картину.

– А невеста, – Пуму задело его равнодушие. – Тоже сойдет?

– Блеск, – он посмотрел отвлеченно. – Как думаешь, эту картину стоит показывать?..

Пума сдержала ярость, но сделала вид участия. Картина была ужасной. Детишки играют на природе. Лужайка, качели, неподалеку лес, речка утекает и скрывается за утесом, в тумане. Все красиво, но, если приглядеться, мороз по коже. Река полна трупов, они текут и плывут по воде, замаскированы под волны, а дети беспечно резвятся на лужайке, качаются на качелях, наверно, зарисованы в детском саду, явно с натуры, а вот речка – безумная фантазия автора. Как бы его уязвить, но не обидеть.

– Хорошая картина, – одобрила Пума. – Философская. Сегодня дети, а завтра течем по реке забвения, а тут уже идет смена поколений. Да? Другие дети подрастают, и ни о чем не подозревают. Это Лета, да?

Ежов был потрясен. Он посмотрел на нее свежими глазами, словно увидел в первый раз, наконец-то и платье разглядел.

– Ты самая умная и красивая женщина на земле, платье такое чудесное. Извини, мозги себе свернул. Я тебя люблю. Обожаю!

– Ага. Даже не заметил, когда вошла.

– Как не заметил! Да я ослеп.

– Не верю, – Пума оттаяла. – Поклянись?

– Клянусь, – он бухнулся на колени и раскрыл руки, собираясь ее обнять.

– Не трогай! – взвизгнула она и отскочила. – Руки грязные!

Он посмотрел на свои серые от подвальной пыли ладони.

– Пардон. Забылся с этими картинами.

– Ой! Я тоже забыла, – спохватилась Пума. – Тебя в гостиной адвокат ждет.

– Сказал ведь, – Ежов поморщился, вставая с колен. – Сегодня никаких гостей. Завтра свадьба, в конце концов. Что ему надо?

– Не знаю, Серж. Он с вахты позвонил, я разрешила. Интересный такой дядечка.

– Надо было меня позвать.

– В подвал бежать? Не сердись, мне кажется, он по важному делу.

– Да, – Ежов улыбнулся. – А сама тут платье демонстрируешь. Ладно, показывай своего адвоката. Я только руки помою…

Через пару минут Ежов стремительным шагом вошел в гостиную, разумеется, уже без халата, всем видом показывая, что он человек занятой и времени даром терять не привык.

– Здравствуйте, – сказал он еще на ходу…

Человек, сидевший на диване, не сделал попытки подняться. Это был обрюзгший мужчина, вероятно, за пятьдесят, лысоватый, с лицом пропойцы. Последнего в нем выдавал нос с красными прожилками, набрякшие мешки под глазами и плохо выбритый вялый подбородок с отдельными волосками. Одет он был в светлую рубашку с коротким рукавом и линялые джинсы, вытертые чуть не до дыр. Однако, не смотря на рыхлость фигуры и не внушающую доверия внешность, в нем угадывался характер. Одно то, что не торопился вскочить и здороваться, говорило о многом. Выпуклые глаза смотрели прямо, без малейшей тени смущения. Такой взгляд бывает у больших собак, знающих себе цену. Наверняка, каким бы делом ни занимался, адвокат или нет, его коньком была мертвая, бульдожья хватка.

– Здравствуйте, Сергей Петрович, – мужчина только обозначил, что готов подняться, однако вставать не спешил, дескать, он человек пожилой и скакать вверх-вниз не намерен даже перед депутатами. – Я к вам по делу. Много времени не займу. Позволите.

– С кем имею честь, – Ежов не спешил присаживаться.

– Лев Ильич, к вашим услугам, адвокат, – гость понимал все без лишних слов, это было видно по легкой усмешке в уголках глаз. – Мои соболезнования, Сергей Петрович, что вторгся в ваш дом без предупреждения, хлопоты у вас, понимаю. Если подружимся, будете звать меня дядей Левой.

– Ну, я пошла, – робко сказала Пума из-за спины Ежова.

– Милочка! Одну минуту, – окликнул ее Лев Ильич. – Знаете, умираю от жажды, здесь душно. У вас не найдется глотка шампанского? Извините, я без церемоний.

– Я лучше окну открою, – недружелюбно сказал Ежов.

– Что вы, что вы! – воскликнул адвокат, обрывая попытку на взлете. – Не люблю сквозняки. И зачем столько работы. Лучше шампанское, можно советское.

– Или коньяку, – Ежов начал злиться.

– Серж, я принесу! В холодильнике бутылка шампанского.

– Вот-вот. Холодное очень кстати. А коньяк в такую жару вреден для печени. – Лев Ильич закинул ногу на ногу, словно размещался тут навсегда. – И потом, что сейчас делают, это не коньяк! Это дуст. Сам не пью и никому не советую. А на свадьбу пойдет. После борьбы с пьянством такую дрянь пьют, что химическое оружие бессильно.

– Какого черта… – зарычал Ежов, он все еще стоял. Гость упреждающе поднял руки.

– Не жалейте спиртного! Жалейте душевные силы, они вам скоро пригодятся.

Ежов повернулся, сердито посмотрел на Пуму, желая осадить пришельца.

– Адвокат. Да это проходимец какой-то. Зачем пустила?

– Не вижу противоречия, – возразил Лев Ильич. – Все порядочные адвокаты – проходимцы, увы, такова профессия. Но далеко не все проходимцы – порядочные адвокаты. Каламбур. Не буду упоминать громких имен, от некоторых имею аллергию, однако, Сергей Петрович, вынужден вас огорчить. Адвокат, к помощи которого вы прибегли, не самый лучший способ избавить свои карманы от наличных денег, лучше бы вы их выбросили вместе с пиджаком.

Ежов для вида заинтересовался.

– Вы имеете в виду… кого именно?

– Караул! Не надо имен, – напомнил Лев Ильич и потер ладони. – Видите, у меня чешутся руки, я бы с удовольствием набил негодяю фэйс. На его счастье, я немолод и хорошо воспитан. Так как насчет шампанского?

Ежов кивнул, Пума исчезла.

– Ваш многоуважаемый папа, Сергей Петрович, был выдающимся человеком. Если бы вы успели, и спросили, к кому обратиться в трудную минуту, он бы вам обязательно ответил. Конечно, к дяде Леве! И он бы вас не обманул. Никогда не верьте дорогим адвокатам. Они дороги только потому, что умеют продаваться. Есть одна умная истина. Кто умеет продаваться, тот умеет и продавать, – Лев Ильич дал время осмыслить фразу. – Вас продали, Сергей Петрович, и гораздо дешевле, чем вы о себе думаете.

– Откуда такая информация?

– Сергей Петрович. – Лев Ильич укоризненно качал головой. – Я не выдаю источники даже своим клиентам, не то что их сыновьям, иначе бы не дожил до седин. Память о старой дружбе вынудила меня прийти с визитом, но не требуйте слишком многого. Я намекнул, кто вас продал, могу сказать – кому.

– Кому? – Ежов сел, наконец-то, на стул.

– Одному из соперников по предвыборной борьбе, которого поддерживает одна радикальная партия, якобы патриоты, денег у них мало, а злости много, поэтому не гнушаются грязных приемчиков. Выборы не есть борьба кандидатов, выборы – борьба будущих режимов. И знаете, не хочется проснуться однажды в стране, где правят бал молодчики в мундирах. Компромат на вас очень серьезный. Как известно, кто предупрежден – тот вооружен. Я просто исполняю долг.

– Если есть компромат, почему они не воспользовались во время кампании?

– Помилуйте. Не в обиду вам будет сказано, Сергей Петрович, но вы просто ангел, младенец. Я имею в виду политику, а не ваш весьма мужественный образ, который вызывает уважение. Если вас устранить до выборов, то они оказали бы услугу другому кандидату, но никак не своему ставленнику, для этого у них слабы позиции, он все равно не пройдет. Да и что такое – разоблачить кандидата, одного из многих? Выстрел по воробьям, скандал не получится. А вот когда вы станете депутатом, другое дело. Тут уж извините, полетят перышки. Они подключат прессу, которая ищет сенсаций, ныне гласность, обольют вас дегтем, вываляют в тех перьях и подожгут фитиль. Хлеба и зрелищ, ничто в этом мире не меняется. Хлеба они дать не могут, а вот на зрелище да, тут очки заработают, и не только очки…

В гостиную вернулась Пума, она уже переоделась в весеннее платье, с двумя бокалами и бутылкой шампанского в ведерке, поставила поднос на журнальный столик.

– Спасибо, уважили больного человека, – Лев Ильич от предвкушаемого удовольствия даже крякнул.

– А ты? – спросил Ежов невесту.

– Мне некогда, извините, – Пума с некоторой тревогой кивнула гостю и удалилась. После того, как шампанское было налито в бокалы, разговор продолжился.

– Вы хорошо знали моего отца. Я правильно понял?

– Как выяснилось, не очень-то хорошо. Мы проработали почти 25 лет, четверть века. Срок большой, сейчас столько не дают. Если бы знал хорошо, то смирил бы свою гордыню, и не допустил его до позора. Смерть в общественном туалете, пусть в Москве, не интеллигентно, дурной вкус. Разумеется, я был в курсе не публичных аспектов его деятельности, но от опасных поступков уберечь, как видите, не смог, в чем себя сегодня укоряю. Сколько раз он мне говорил: Лева, не пей, ты кончишь в сортире! Накаркал Петр Тимофеевич на свою голову. И кто, скажите, из нас прав?

– Не забывайте, его убили.

– А я про что! Если бы мы не разругались. Если бы он пощадил мою одну-единственную слабость? – Лев Ильич щелкнул ногтем по искрящемуся бокалу. – В конец концов, я трачу собственное здоровье, а не государственное достояние. Если бы он слушал меня, алкоголика, то умер бы на пуховой перине, как полагается, в окружении детей, внуков и правнуков!

– Оставим это, – Ежов осушил бокал залпом.

– Хорошо, перейдем к делу, – гость поспешил сделать то же самое, выпил, поставил бокал на стол. – Не откажите повторить. Блаженны страждущие, ибо они насытятся.

Ежов выполнил просьбу. Лев Ильич принял бокал с улыбкой.

– Мне кажется, мы сработаемся. Благодарю за доверие.

– Конкретно. Что вы предлагаете, о чем речь?

– Помилуйте, я старый больной еврей. Это вы будете предлагать, а я могу только вам советовать, – Лев Ильич смотрел на Ежова холодно, рыбьим взглядом. – 70 миллионов хорошая сумма, как видите, я не адвокат с улицы, но доверенное лицо вашего папы, душеприказчик. В наследование вы вступите через полгода после смерти вашего завещателя. Если доживете, если не разоблачат, если не отнимут или не конфискуют. Извините за прямоту. Вы должны это понимать, и это главное, что я хотел сказать, но вы можете на меня смело рассчитывать. Но прежде решите вопрос. Вы хотите быть настоящим политиком или, заполучив деньги, бросите город, чтобы вкушать райские блаженства с молодой женой на берегу океана? Не хотелось бы тратить усилия. Я пожилой человек, Сергей Петрович, и мой опыт чего-то стоит.

– Я понял, дядя Лева, уверен, мы сработаемся. Мне нужен опытный адвокат и надежный человек, и уж конечно, доверенное лицо моего папы лучшая кандидатура.

– Отлично, – Лев Ильич протянул руку. – Вот теперь можно и поздороваться. Вы далеко пойдете, Сергей Петрович, и в моем лице обретаете весьма ценного и опытного проходимца, проводника в мире зла и насилия.

Ежов ответил на рукопожатие. Кто бы мог подумать минут пятнадцать назад, что они так скоро найдут общий язык и взаимопонимание, будут строить планы на будущее? Лев Ильич достал из нагрудного кармана листок бумаги и положил на стол.

– Сегодня первое знакомство, визит вежливости. Я прибыл налегке, чтобы не внушать подозрения. Понимаю, вам некогда, ознакомитесь на досуге, это черновая смета. Предлагаю учредить газету, для начала боевой листок. Печатный орган необходим, чтобы ваши злопыхатели не оставались без ответа. Когда будут лить грязь ушатами, следует быть во всеоружии.

– Мне некогда этим заниматься, – Ежов в недоумении смотрел на бумажку.

– Ваши только финансы, все заботы я беру на себя. Штат, помещение, оборудование, средства связи, ну и так далее. Суммы терпимые, а расходы необходимые. Избиратель оценит, поддержка масс значит многое, если не все. Грядут перевороты не только в стране, но скоро во всем мире, и с правильным отношением вы сделаете мощную карьеру. Не сомневайтесь! Информация – оружие будущего.

– Хорошо, я ознакомлюсь. – Ежов убрал листок. – Вижу, вы человек дела.

– Сережа, по такому случаю предлагаю перейти на «ты». Дядя Лева – родственник, окружающим будет понятно, это снимает массу лишних вопросов. А что за дядька, что он тут делает? Адвокат, а что ему надо. Мне удобней посещать вас запросто, неофициально.

– Я понял, дядя Лева. – Ежов усмехнулся. – Приходи запросто. Кстати. Завтра свадьба. В 12 часов бракосочетание, потом едем на природу. Пикник за городом, а вечером, часов около шести, застольная программа здесь, в этом доме… Милости просим, – Ежов поднялся и протянул руку.

– Спасибо за приглашение, – Лев Ильич встал, и с чувством пожал протянутую руку. – Сдается мне, дорогой Сережа, ты пойдешь гораздо дальше своего отца. Дай-то бог!

Ежов проводил гостя до самой проходной, где дал указание пропускать этого человека в любое время. Когда вернулся в дом, Пума встретила вопросом:

– Ну что, как?

– Нормально, – Ежов рассеянно вынул листок. – Предлагает учредить газету.

– Так и знала. Денег просит? Мне этот тип ужасно не понравился, вел себя по-хамски.

– Он с отцом работал, в курсе разных дел, будет полезен.

– Сомневаюсь. Знаешь, где я его видела? Не могла вспомнить, время прошло.

– И где?

– Дома у Драмы. Пили они как-то, и тоже что-то обсуждали. Нельзя ему доверять, слышишь? Газета чушь, ему деньги нужны, вот и все. Хитрый он очень, глаза видел какие?

– Тебя послушать, никому доверять нельзя. Ты прямо стражник на воротах рая, – Ежов улыбнулся, спрятал листок. – Потом посмотрю, надо картинами заняться…

Наступил долгожданный день бракосочетания. Пума исподтишка наблюдала за счастливой физиономией Ежова. Он так волновался, что на регистрации едва сумел расписаться. Кроме пары свидетелей, Рахита и одной из новых знакомых Пумы, на церемонии присутствовал Лев Ильич и бородатый фотограф, представленный им как будущий корреспондент печатного органа. Никого из тех, кто последнее время бывал в доме, на регистрации не оказалось, что Ежова явно озадачило, но поскольку он был взволнован самим событием, то детали отошли на второй план. Приглашениями и организацией свадьбы занимался Рахит, поэтому, когда вышли из Загса и садились всего-навсего в две машины, Ежов посетовал:

– Почему никто не приехал?

– Все идет по плану, – ответил Рахит, на азиатском лице которого ничего не отражалось.

– Ага, – заметила Пума. – Сколько денег потратил, и все по плану.

– Если вечером гостей не будет, на себя пеняй, – Ежов любовался невестой. – А наплевать! Нет гостей, и не надо. Одни гулять будем. Куда едем?

– Шеф, это сюрприз.

– Пикник отменяется? – встревожилась Пума.

– Все по плану.

Скромный свадебный кортеж из двух машин, украшенных ленточками и шарами, выехал на загородное шоссе, с музыкой и ветром в открытые окна помчал молодых навстречу счастью, подальше от города, поглубже в лес. Примерно в получасе езды свернули с трассы на проселок, выехали к реке, и вдоль русла добрались до облюбованного заранее места. Это была поляна на лесном пригорке, окруженном с трех сторон речной излучиной. От дороги мыс был отделен молодым ельником, идеальное место для задуманного пикника. Природа создала здесь естественное уединение, а удаленность от города гарантировала пиршество от случайных пьяниц или пеших туристов. Каково же было огорчение молодоженов, когда за стволами сосен они увидели дым чужих мангалов, играла музыка, а далее на берегу виднелись легковые машины и большой автобус, народу и без них было навалом. Ежов выругался.

– Рахит! Это что такое?

– Сворачивай, – приказал тот водителю. – На середину.

Завидев подъехавшие машины, разрозненные до этого кучки слились в единую шеренгу, размахивая руками и предлагая убираться.

– Выходим! – Рахит первым выскочил из машины и распахнул дверку молодых.

Грянул марш Мендельсона. На привезенных подмостках сверкал медью настоящий духовой оркестр. Ежов вывел ошеломленную Пуму из машины, она поняла: сюрприз был исключительно для нее, а как разыграли? Жених подхватил ее на руки и под бурные аплодисменты сделал круг почета. Нет нужды описывать детали, все свадьбы похожи, как и пикники на природе. Когда волна восторгов спала, Рахит отозвал молодых в сторону, и представил трех гостей, державшихся особняком. Это были городской прокурор, друг покойного Петра Тимофеевича, секретарь какого-то райкома и председатель избирательной комиссии. Они поздравили жениха с невестой, вместо подарков вручили свои визитные карточки, вроде оказались тут случайно, обещали содействие и пророчили Ежову победу на выборах. Тут произошел конфуз. Подскочил бородатый корреспондент и начал щелкать фотоаппаратом. Забыв попрощаться, чиновники спешно покинули поляну через ельник, треща ветками, как напуганные лоси. На повороте их поджидали машины с шоферами, моторы взревели и унесли их прочь под смех в кустах. Лев Ильич справил малую нужду, шампанское требовало свободы, и бегство официальных лиц он воспринял как личную победу.

– Чего это они, – удивилась Пума. – 50 километров от города.

– Мимо ехали, животы заболели. – Ежова интересовала невеста, он полез целоваться. Рахит тут же деликатно удалился, оставив молодых наедине. Порядочно устав от музыки, шума и пьяных гостей, они направились к реке, желая побыть вдвоем, вышли на берег. Вода негромко бурлила внизу, подтачивая обрыв под ногами молодых, солнце еще высоко, день в разгаре, птицы трезвонили, до вечера далеко, а до брачной ночи еще дальше.

– Хорошо, – вздохнула Пума грустно, словно юная девица, которой предстоит расстаться с невинностью, а мир так прекрасен. – Ты меня любишь?

Вместо ответа Ежов снял с нее фату, озорной ветерок налетел с реки на пригорок, растрепал сосны и волосы невесты заодно привел в легкий беспорядок.

– Очень люблю, – сказал он, наклонился, и вдруг замер.

– Я тоже, Серж, – она сама его обняла, приникла, подняла лицо и закрыла глаза в ожидании поцелуя, которого не последовало. Жених стоял как истукан, совершенно окаменев.

– Что случилось, Серж?

Он молчал и смотрел куда-то вдаль. Она повернулась в направлении взгляда. Он смотрел на другую сторону реки. Ничего интересного не было, какой-то бородатый мужик в телогрейке собирал сучья, там тоже дымился костерок.

– Серж, – сказала Пума. – Ты меня разлюбил, да? Жалеешь. Так и скажи! Отдай мою фату.

Он отдал головное украшение, и снова уставился на тот берег.

– Противный жених попался, – она водрузила кисею на голову. – Совсем от счастья обалдел?

– Валерка, – сказал Ежов мертвым голосом.

– Какой Валерка.

– Драма.

– Не смешно, Серж – она готова была заплакать. – Не пугай меня.

– Видишь того мужика? – он указал рукой. – Это Валерка.

– Этот с бородой? Похож. Ну и что, – не понимая причины его тревоги, она вдруг громко крикнула. – Эй!! – и замахала руками, стараясь привлечь внимание мужчины, заготавливающего дрова для костра. Услышав крик, мужчина поднял голову, выпрямился и помахал в ответ топором.

Ежов стал белеть, и дышать перестал.

– Что с тобой, Серж? – испугалась Пума, взглянув на него.

Он ее не услышал, глаза закрылись. Челюсть вдруг отвисла, а потом захлопнулась, зубы клацнули, он повалился наземь. Начался припадок. Пума истошно закричала, призывая на помощь. Когда гости подбежали, судороги уже кончились. Белый как мел, он поднялся, мол, споткнулся, за реку больше не смотрел, да и мужик куда-то делся. Пума была разочарована и напугана одновременно. Пикник был испорчен. Половина гостей откланялась, не ожидая от дальнейшего празднества ничего хорошего, так все наелись и напились. Пума и Рахит предложили Ежову перенести развитие банкета на следующий день, и ничего тут особенного, здоровье, но он воспротивился, уверяя, что прекрасно себя чувствует. Вероятно, опасался, что бюллетень освободит невесту от обязанностей брачной ночи, а кому интересно лежать с градусником под мышкой и слушать заботливые вздохи, когда есть законное право порвать эту ночь, чтобы запомнилась до глубокой старости.

Вечерний стол ломился от деликатесов, повара постарались на славу. Подъехали новые гости, и все наладилось. Ежов в доказательство своей бодрости хлопнул полный стакан водки, закричали горько, и веселье возобновилось. Что описывать? Тосты, танцы, шутки и смех, конкурсы. Неутомимый Лев Ильич хлестал шампанское бокалами, словно лил за воротник, часто отлучался позвонить в прихожую, где имелся телефон и сортиры, а бородатый фотограф без остановки трещал фотоаппаратом, слепил вспышками, и азартно менял кассеты, как рожки в автомате, создавая иллюзию боевых действий. Настал вечер, затем поздний, стемнело к полуночи. Гости перепились вдрызг и в сиську, кто как умеет, облевали все кусты и полили углы, праздник есть праздник, кто-то легко подрался, кто-то поскандалил, кто-то прикорнул прямо под забором. Дядя Миша был трезвенником, тем более на посту, покушал от души, и ничуть не обижался, однако пора и честь знать. Но не гнать же? Сильно захмелевший жених плюнул на приличия, депутаты тоже люди, поднял невесту на руки и, не смотря на сопротивление, понес в спальню. Все гадали, куда это они вдруг? Шутки известные, повторять не будем, а отправимся вслед за молодыми, там назревал конфликт. Оказавшись за пределами гостиной, Пума вдруг начала сопротивляться по-настоящему. Выпила невеста лишнего и забыла, зачем свадьбы бывают, что по закону отлынивать невозможно. Удивленный грубым отпором на грани пощечин, жених выпустил ее из жарких объятий. Они стояли возле самого счастья, на пороге брачного ложа, осталось его переступить и упасть в кровать, срывая одежды по ходу дела, но они вздумали выяснять отношения.

– Кажется, мы муж и жена, – пьяно сказал он. – Или я что-то пропустил?

– Вот именно! Ты ничего не понял, – она подобрала подол и села на кровать, пребывая вне себя от возмущения.

– Ты моя жена. Я имею право…

– Быть свиньей, – перебила она. – Зачем выставлять себя кретинами. Взял на руки и потащил! Что я тебе кукла? Или баба резиновая. Купи в магазине, сейчас продают, и таскай по городу. Или ты решил, что приобрел меня в собственность. Да? Не нужны мне твои миллионы. Только посмей меня попрекнуть прошлым, только вот ты посмей! И ты увидишь, что будет.

– Что с тобой? Я тебя люблю, – он стоял перед ней с опущенными руками и поникшей головой, как второгодник, и не понимал, в чем провинился. – Я женился. Все же хорошо?

Пума молчала с разгневанным лицом, на него не смотрела. Он попытался коснуться ее плеча, что-то сказать нежное, но она крикнула:

– Не смей ко мне прикасаться! Ты будешь это делать, когда я тебе скажу. За кого я вышла замуж?! Это же тиран, собственник, хам какой-то, приобрел и сразу в постель тащит. А может, я не хочу вот сейчас. Права он качает, он, видите ли, зарегистрировался. Или будешь галантным, каким был до свадьбы, или я уйду. Да лучше на панель! Там по-честному. Деньги на стол – получи, и отвали. Мораль он будет читать. Проститутку нашел, подобрал, женился. И теперь попрекать будет до самой старости?

– Какая муха тебя укусила, – он начал злиться. – Извини, конечно, если обидел. Гости, подумаешь. Все рады, все смеются. Пустяки.

– Это я-то пустяки?! Моя любовь для тебя пустяки? Ну, знаешь, – Пума прямо задохнулась от негодования, повернулась, рухнула лицом на подушку и затряслась от рыданий. Ежов совсем растерялся. Да что с ней такое? Прямо тупик на ровном поле. Он присел на краешек кровати подальше в ногах. Ее крутое бедро вздрагивало перед его носом, а с другой стороны соблазнительной горы доносились всхлипы и рыдания. Как дотянуться до сердца этой женщины, он совершенно не понимал.

– Любимая, прости. Я был не прав. Что ты в самом деле?

Плач только усилился. Черт. Он начал бормотать ласковые слова, надеясь лишь, что она услышит и поймет, что он ее любит и вовсе не собирается обижать, ни тем более обладать, да, он согласен, он дает слово, что никогда к ней не прикоснется, пока она сама ему не разрешит. Подействовало?.. Всхлипы прекратились, она села и посмотрела так виновато, что он сам чуть не расплакался, и очень бережно ее обнял. Первый поцелуй был осторожным, второй смелым, а третий уже страстным, вот-вот одежды полетят на пол. Любовное томление достигло апогея, и вдруг где-то совсем рядом, в углу спальни раздался шорох.

– Крыса! – вскрикнула Пума, вцепившись ногтями ему в плечо. – Не уходи, пожалуйста.

– Я не ухожу, – он ослеп от страсти и оглох. Весь мир пусть рухнет или поднимется вулкан, никуда он не уйдет, с места не встанет, так упоительна невеста. – Здесь крыс не бывает. Поцелуй, пожалуйста, – он попытался ее обнять, притянуть крепче, тут шорох повторился.

– Серж! Я боюсь!

На этот раз он тоже услышал. Звук был громкий. В углу, за шкафом. Неужели крыса? Или мышка. Пришлось вставать. Пума не хотела его отпускать, словно он был соломинкой, а бедная девушка тонула в пучине, вот и цеплялась за него. Инстинкт самосохранения. Он оторвал от себя ее хрупкие пальчики, ободряюще улыбнулся, смелым пионером подошел к шкафу и распахнул. Он хотел ее позвать, чтобы убедилась, нет никакой крысы, но возглас застрял в его глотке. Отшатнувшись, он захлопнул створку. Покачнувшись, схватился за спинку кровати, повернулся, глаза у него лезли из орбит. Опять приступ?

– Крыса, да? Большая! Серж, не молчи, мне страшно.

– Там… – Ежов хватал ртом воздух. – Там Валерка.

– Опять, да? Серж. Не надо, не пугай меня, – Пума захныкала. – Это не смешно. Пожалуйста!

Ежов вдруг засмеялся, вначале тихо, потом громче, как в мастерской, когда Рахит сказал, что это Карлуша мог написать письмо. Он хохотал во все горло, это мужская истерика. Пума наблюдала за спятившим женихом, не зная, что делать, звать на помощь? И снова смех прервался, как и в прошлый раз, внезапно. Ежов выпрямился, словно кол проглотил. Лицо позеленело, вероятно, затошнило. Он зажал ладонью рот, и чуть не бегом – стремительно покинул спальню. Не хватало ему наблевать прямо в спальне, на глазах невесты. Следовало ожидать, что Пума последует за ним, вряд ли рискнет остаться наедине со шкафом, вместо этого она сказала сама себе:

– Все нормально.

Пума сидела на кровати в свадебном платье, как сидят на вокзале. Наверно, так ожидают конца света, а его все нет и нет. Или в очереди на флюорографию, ерунда, а волнительно. Или очередь на прививку, или к стоматологу. Губы шевелились, словно она мысленно повторяла текст. Да, больше похоже на ожидание перед экзаменом. Вроде бы знает, всю ночь учила, а повторить не мешает, вот и сидит, чертей гоняет по лабиринтам мозговых извилин. И вот, дождалась. Дверь без стука открылась, в комнату, не спрашивая разрешения, бесшумно зашел Рахит, это за ним водится. Постоял, привыкая глазами к полумраку, и так же бесшумно направился мимо нее к стенному шкафу. Пума вскочила, и храбро преградила путь.

– Убирайся! – зашипела она, нацелив когти ему в лицо.

Китайца женщиной не напугаешь, недаром участвовал в боях без правил, но ведь это невеста шефа. Нельзя. Он поймал ее руки, рывком развернул и несильно оттолкнул. Она упала в кровать, а он продолжил путь, словно взбирался на Гималаи. Ох, уж эти китайцы, упорные они, работяги, а русских женщин не знают. Она прыгнула ему на спину, как рысь на загривок, обхватила руками и ногами, и опрокинула в кровать, прямо на брачное ложе. Рахит пикнуть не посмел, молча барахтался в женских объятиях, пытаясь вывернуться, как уж на сковородке, удалось перевернуться. Дверной замок тихо щелкнул. Рахит лежал на невесте в естественной позе, при этом ее пятки были сцеплены у него за спиной, а головы соприкасались лицами. В панкратионе такое бывает. Мутузят друг друга, болевые приемы, удержания, но то мужики дерутся, а тут баба лежит, и мужик на ней сверху, руками в ложе уперся. Самое обычное дело, и кому докажешь, что это именно сражение, почти драка? Она схватила его за голову, приподнялась и впилась в губы поцелуем, застонала сладко, и отпустила. Вот ведь сука, подумал Рахит, вскакивая с кровати. Но ужас был впереди. Посреди спальни стоял человек в черном колпаке с прорезью для глаз. Пума хихикнула. Нарочно?

Рахит вытянулся по стойке смирно, слова излишни. Он проник в спальню, пытался изнасиловать невесту, и попробуй оправдаться, если факт налицо, и что она его сама повалила, еще хуже. Человек в черном колпаке указал на дверь. Рахит двинулся мимо, зачем спорить, и уже бы вышел, но сзади на плечо легла ладонь. Вторую руку человек положил на темя, словно собирался благословить. Раздался хруст шейных позвонков. Китаец повалился бесшумно, как и ходил при жизни. Человек повернулся всем телом к Пуме, выставил руку и поманил всей кистью, так в кино вызывают на бой. Но там кино, а тут невеста. Она поднялась в гипнозе, как мартышка, которую зовет удав, медленно приблизилась. Человек скрюченным пальцем залез ей под воротничок кружевного платья, грудь ее вздымалась. Она вздрогнула от пальца и замерла, не сводя глаз с прорези, где жарко блестели зрачки. Вторая рука присоединилась с другой стороны груди, она подалась назад, но тут от рывка в стороны платье с треском разорвалось надвое. Шелковые лоскуты распались, как лепестки на розе. Как кожура на банане. Попробуй закричать, он ее разом убьет, даже Рахит пикнуть не успел. Но она имела оружие, роскошное тело. Пума ладонями, изогнувшись, освободила бедра, и выступила из распавшейся кожуры, как Дюймовочка из тюльпана. Только бюстгальтер и трусики остались на ней. Она прекрасна! А что чудовище? Как в сказке испытание, надо чудо-юдо поцеловать, и да обратится чудовище в расколдованного принца. Но то в сказке, а в жизни бывает, что деваться-то и некуда. Это как на экзамене: знаешь или нет, отвечать надо. Пума отступила на шаг и призывно улыбнулась.

– Хочешь меня? – еле слышно прошептала.

Он услышал или понял по движению губ. Может, глухонемой? Молчит и дышит.

– А если муж придет, – прошелестела она, и завела руку за спину, лифчик упал. – Ты закрыл дверь? – странный стриптиз продолжался, поползли трусики. Чудовище сглотнуло слюну, не смея пошевелиться, чтобы не спугнуть столь прекрасное зрелище.

– Иди сюда, – позвала она, отступая еще на шаг, за спиной была кровать.

Снизу донеслись возгласы пьяных гостей, Лев Ильич кричал тосты. Человек с усилием перенес ногу, словно парализованный, шагнул боком, подволок вторую ногу. Внизу затянули песню, а в спальне шел экзамен на выживаемость.

– Карлуша, – ласково подбодрила Пума. – Иди ко мне!

Ему словно подрубили ноги, он грохнулся на колени и воздел руки, пытаясь ухватить обнаженное тело, но она ускользнула, опустилась на кровать и легла. А он был еще далеко. Для здорового человека один шаг сделать, а ему ползти надо, ноги не слушались.

– Иди ко мне, – она звала всем телом, маня обещанием блаженства.

Человек замычал, преодолел на коленях расстояние, и положил голову в черном колпаке на край кровати. Вдруг она тихо засмеялась.

– Карлуша. Я хочу видеть твое лицо, ты красавец? Чудо-юдо невиданное, – она двумя пальчиками приподняла нижний край колпака, ноготком коснулась шрама на подбородке.

– Совсем как у Сержа, вы же близнецы. Ты его боишься или любишь? Или меня. Я тебя тоже, – и она сняла колпак, и вдруг щелкнула его пальцем по носу. – Дурачок, иди ко мне. Быстрей!

Провокация, но откуда бедняге знать. Он подпрыгнул прямо с колен, и мощные руки забросили тело на кровать. Пума запищала в жестоких объятиях, в ответ раздалось рычание, зубы впились в ее нежное тело, челюсти стиснули плоть, и тут она заорала уже в полный голос, чего ждать. Предсмертный крик жертвы и рев зверя слились воедино. Раздался выстрел!

Дверь в спальню затрещала под ударами и распахнулась. Ворвались возбужденные гости, крики и выстрел не оставляли сомнений, что произошло нечто страшное. Вспыхнул верхний свет, тут стеснения ни к чему. Брачная ночь с выстрелами и криками – это уже чересчур романтично. Как бы ни были пьяны гости, картина привела всех в чувство. Посреди комнаты лежал труп с вывернутой шеей. Рахит удивленно смотрел на гостей стеклянным взором. На полу разорванное в лоскуты свадебное платье. На кровати двое. Мужчина в костюме жениха, и под ним невеста дергается в конвульсиях. В изножье кровати грустно стоял Драма с пистолетом.

Невеста приходила в себя. Замигала вспышка, щелкал фотоаппарат. Бородатый фотограф дождался своего часа, папарацци – все они одним миром мазаны. Драма демонстративно положил пистолет на тумбочку, намекая, что стрелять не собирается, подступил к кровати и, освобождая невесту от объятий, обеими руками стащил мертвеца, тело с грохотом упало на пол. Пума всхлипнула, на шее и голых плечах багровели страшные укусы, но она не стеснялась, давая фотографу шанс выполнить работу. Мутными глазами, все еще переживая события, она заметила гостей и запоздало прикрылась руками, но что это? Опять любопытство брало верх. Пума наклонилась, и через край кровати заглянула вниз.

Обнажив зубы в кровавом оскале, на полу лежал Серж, ее законный муж и супруг, сомнений быть не могло: их не осталось. Пуму вытошнило на подушку.

– Финита ля комедия, – Драма развел руками.

– Всем оставаться на местах! – Лев Ильич достал красные корочки. – Милиция.

В это время по дому разнесся жалобный вой.

Глава 29

Каин

О звезды, с неба не струите света

Во мрак бездонный замыслов Макбета!

«Макбет». Шекспир.

(Тетрадь Драмы)

Камера-одиночка, нары, унитаз. Допрыгался. О переживаниях убийц написано много книг, фильмов снято еще больше, триллеров, детективов. Но почему-то нигде и никогда я не прочел, не увидел и не услышал того, что потрясло меня. Писатели не докопались, им в голову не пришло, а сами убийцы не склонны к откровениям. И все же специалистам, которые ловят тех маньяков, им полезно понимать одну простую вещь. В момент преступления между убийцей и жертвой возникает прямая и незыблемая связь. Кто отнимает жизнь, так же близок, как и тот, кто ее дарит. Убийца любит свои жертвы! Звучит кощунственно. Да, он их может жалеть, бояться, видеть в кошмарах, постоянно думать о них, стараться забыть, ненавидеть, и все рано это сродни чувству, которое принято называть любовью. Точно так же мы ненавидим непутевых родителей, неверных жен или пьяных мужей, и детей, бывает, которые выросли и предали родителей. Не случайно большинство убийств совершено на бытовой почве, в семейном кругу, статистика: около девяноста процентов, чуть выше или меньше, факт. Профессиональные убийства – лишь крохотная часть всеобщего зла, речь о других случаях. Человек, обделенный любовью, находит ее в убийстве. Полученные эмоции так сильны, что могут сравниться с наркотическим эффектом. Именно в этом кроется феномен маньяка, которому психологи не находят объяснений, кроме как патология. Да, уродливая форма, болезнь, замыкание в мозгах, но, чтобы ловить, надо понимать корни, откуда что растет. Возможно, их надо расстреливать, истреблять, но прежде надо понимать.

Мой брат Сергей, убиенный мною! Я сейчас обращаюсь к тебе. Знаю, ты меня слышишь, и прощаешь. Я убил тебя, чтобы освободить от кошмара, в котором ты жил. Грех Каина – тяжкий грех. Я погубил свою душу, чтобы облегчить освободить твою, сам бы ты не остановился. Наверно, для этого и нужна смертная казнь, как акт милосердия. Ты уже находишься там, где скоро буду я, это неизбежно. Но прежде чем перейти в мир иной, я должен ответить на все вопросы, и подвести общую черту. Для этого необходимо вернуться в прошлое. Твой земной путь окончен, мой тоже, но кому-то наша история покажется любопытной, поймут, когда настанет их черед. Хочу оговориться. Все, что расскажу ниже, составлено как мозаика, из отдельных и разрозненных фактов, случайных наблюдений и откровенных домыслов, которые в общей своей цельности не вызывают сомнений, во всяком случае, для меня, а если кого-то не убеждает, это уже их собственная проблема.

Все началось много лет назад, когда не только тебя или меня, но даже Петра Тимофеевича на свете не было, но гулял по просторам Сибири бывший каторжанин, Тимофей Ежов. Каким он был человеком, никто не знает, но можно полагать, что убивать доводилось, лихое дело иначе не бывает, и Революцию он встретил с удовольствием, поскольку характером соответствовал, и стал комиссаром Красной армии. И нет смысла перечислять, времена были такие, только зарубили комиссара белые на глазах его сына, а мать еще раньше умерла. Родителей не выбирают, однако Петр Тимофеевич был властью не брошен, и вполне даже самостоятельный мужчина вырос, а если кнутом нашу матушку учил, то дело случайное. Как сказано в Писании, будет проклят сей род до четвертого колена, может и до седьмого, пока каторжанское семя не выветрится и не разбавится людьми порядочными. Мало времени прошло, мало. И родила наша мама Петру Тимофеевичу двух близнецов, Сережу и Карлушу.

Копать можно от сотворения мира. Каин убил Авеля, брата своего. Несправедливость ему почудилась. Или Авраам, патриарх всех народов, чуть не зарезал Исаака, сына своего, в жертву хотел принести. Исаак, лет семи был, разве забудет потом, как папа его связал в лесу, на жертвенник положил и нож занес? Или как Авраам выгнал старшего сына, Измаила, с матерью его, служанкой, те умирали в пустыне от жажды и голода, а почему? Сару, жену престарелую послушал, ревновала. Или близнецы, дети Исаака, еще в утробе боролись, папа и мама общие, но мама любила одного сына, а папа другого, и вот результат: от одного сына еврейские колена пошли, а от брата его – арабские племена, до сих пор воюют, а ведь близнецы были! В чем тут дело?

Свидетелем, понятно, я не был, но мама рассказывала. Любили близнецов, тебя и Карлушу, вроде одинаково, только вот беда, у твоего брата обнаружились звериные повадки, кусал он мамину грудь чуть не до крови. Зубок,правда, не было, но молоко исчезло, и Петр Тимофеевич подыскал кормилицу, у которой родился мертвый ребенок. Даша без мужа, дура деревенская, и всем было хорошо. Однажды мама заметила на пеленках пятна крови, зубки у Карлуши росли, а кормилица полнокровием страдала, сошлись интересы. Карлуша стал любимчиком, полнел как на дрожжах. Сережа носился по двору и говорить начал, а братик его, толстячок, с четверенек не вставал и только мычал, слюни пускал, врачи руками разводили. Больной ребенок к пяти годам на ноги так и не встал, а Сережа рос шустрым пацаном, никому и в голову никому не приходило, что ему ласка требуется, наоборот, ему постоянно доставалось. Брат чашку разобьет, лужу напрудит, в штаны навалит: во всем Сережа виноват. И сколько это продолжалось? Родительская любовь и забота к братцу-уроду, а ему наказание за двоих!

Не каждый взрослый человек способен смириться с несправедливостью, а в пятилетнем возрасте и малая обида имеет размеры вселенской катастрофы, в сердце Сережи копилась злоба, подогреваемая атмосферой, царящей в доме. Петр Тимофеевич, не стесняясь жены, спал с молодой кормилицей, а та наглела и смеялась, как служанка над престарелой Сарой, и мама терпела ради детей. Кто знает, в пылу какой ссоры, вспыхнувшей между родителями, в голове Сережи созрел план, только однажды, когда он с мамой шел в магазин, к ним привязалась цыганка. Она выманила все деньги, нагадала скорый развод, а напоследок, глянув на сына, заявила, что погибнет он от руки своего брата в возрасте 37 лет. Сергей не знал другого брата, кроме Карлуши, и решил опередить судьбу. На следующее день Карлуша найден был мертвым в своей кроватке. Сережа смотрел на синюшное лицо братика и, насупившись, не отвечал на вопросы родителей. Они догадались, конечно, что он задушил его. И вдруг Сережа жалобно замычал и упал на четвереньки: отнялись ноги, началось раздвоение личности. В обычное время был нормальный ребенок, но случится приступ, и появляется Карлуша, а когда «вернется» Сережа, то ничего не помнит. Семейная тайна за семью замками, только Даша знала, и заимела власть. Матушка стала заговариваться, жизнь в доме стала невыносимой. Петр Тимофеевич упрятал ее в лечебницу, потом развелись, конечно. Отделавшись от кошмара, мама родила от другого человека, но брат, которому суждено убить Сережу, таки родился, это был я, будущий сутенер по кличке Драма.

Жили мы в одном городе, однако не сообщались, поэтому о твоих школьных годах, брат Сергей, я ничего не знаю, но могу угадать, что ты рос замкнутым мальчиком, страдающим от страшной тайны, которую вынужден был скрывать. Ты знал, что убил брата, но понятия не имел о последствиях. Наверно, Петр Тимофеевич позаботился, ты пил таблетки, как средство от возможного приступа, не зная, чем он может быть вызван, как не возникнуть комплексам. Ты сторонился сверстников, утешением был спорт, он давал тебе уверенность в себе, и учеба. Отличник и спортсмен, гордость школы, а под столь блестящей оболочкой таился убитый Карлуша. Позже ты увлекся еще и живописью, где давал волю своей фантазии. Но кто поймет, не зная причин?

Мы познакомились, когда ты пригласил меня на свою первую свадьбу: начинается наша совместная история. Ты был вполне взрослым человеком, отслужил в армии, а мне было 16 лет, совсем еще пацан, я радовался, не зная, чем дело кончится. Это позже все сопоставил, а тогда? Мама ничего не рассказывала, так, общие сведения, это уже после ее смерти я нашел старый дневник, где почерпнул детали, которых не доставало для понимания. В нашу последнюю встречу я рассказал, как Галина, твоя невеста, затащила меня в кровать, но умолчал, почему. Ты ее зверски искусал в брачную ночь. Насытившись, ты уснул, а невеста от боли всю ночь с ума сходила. Утром ты проснулся, целоваться полез, и она, естественно, тебя оттолкнула, ты обиделся и ушел, а когда вернулся, решив помириться, я оказался в ее кровати. Не по своей воле там оказался, но что тут поделаешь, наши судьбы переплелись до кровавой развязки.

Ты уехал, поступил в военное училище, но пророчество старой цыганки, нагадавшей смерть от руки брата, не давало тебе покоя. Ты однажды приехал, стукнул меня молотком по голове, и уехал, не забыв позвонить матери, убили сыночка. Узнала она тебя, хоть изменил ты голос, и перед тем как умереть, она умоляла держаться от тебя и Петра Тимофеевича подальше. Лишь спустя годы я разгадал эту загадку, одно время грешил на папашу, даже втерся к нему в доверие, но вскоре убедился, сволочь он порядочная, однако к покушению дела не имел. На всякий случай я свел его с Максом и через Багиру немало узнал о так называемом Хозяине. В то время объявился в городе маньяк.

Убийства происходили редко, и другие маньяки случались, кого садили, кого расстреляли, кто подумает на офицера, служившего на другом конце страны. Я долго не мог представить, как же ты стал маньяком? Думаю, все просто: комплекс неполноценности, болезнь, да и наследственность. Ты и раньше боялся женщин, а после выходки невесты возненавидел. Организм требовал, психика страдала, таблетки били по мозгам, характер суровел, твои попытки завязать с женщинами отношения оканчивались либо конфузом, либо состоянием Карлуши. Первый опыт ты приобрел неосознанно, скажем, приехал в отпуск и нечаянно задрал горничную, однако со временем выводы сделал, и скоро по самочувствию определял, когда пора. Однако в Афганистане папы и таблеток не оказалось, случился припадок, который списали на контузию. Так было, или примерно так, неважно, то мои догадки. В отставке ты стал художником, и решил снова жениться в надежде, что официальный брак и регулярная половая жизнь вылечат болезнь, но все кончилось, опять же, в первую брачную ночь. Последней жертвой оказалась проститутка Багира. С нее-то и началась бойня, которую учинил Фауст. Тут уже, брат Сергей, ты не отопрешься болезнью, незнанием или беспамятством, действовал ты хладнокровно, как подобает профессиональному убийце.

Идея Фауста родилась еще в бытность нашего содружества с Пумой, но я считал ее неосуществимой, и название придумал не я, а услышал по западному радио, передавали спектакль. Теоретически такая организация могла существовать, но тут важна идеологическая составляющая. Это пахло покушением на режим! Советская власть породила дракона о трех головах. Граф возглавил криминал, Барин в лице полковника МВД – правоохранительную систему, Хозяин – административный ресурс. Свалить такого монстра, или хотя бы покуситься на него, было просто невозможно. Схему я просчитал, и выкинул, а вот Пуме идея запала. Что там творилось в ее хорошенькой головке? Она решила взяться сама, возомнила из себя режиссера и драматурга. Мы с ней до этого расстались, возобновить отношения я категорически отказался, и девочка воспользовалась идеей, понятия не имея, какие последствия она вызовет, первой погибла ее подруга, Багира. Как это было? Наверняка, они воспользовались моими наработками. Суть идеи проста. Выйти замуж за вампира, то есть, за тебя, брат Сергей. Для затравки похитить сумму денег, перессорить всю мафию, и выдать жениха за Фауста, представителя тайной организации. Поскольку ты сын Хозяина, папе придется заварить кашу, из которой спасения не будет никому. Влюбленный вампир будет верить невесте, и не пощадит никого. Разумеется, ты тоже был обречен, но чем бы та бойня ни кончилась, Пума унаследует состояние Хозяина.

От страшных замыслов я отказался по соображениям, которые отношения к делу не имеют, возможно, придумал бы нечто другое, а вот воспитанница закрутила мясорубку. И две красивые девушки, две курочки, вообразив себя хищницами, прыгнули на раскаленную сковородку. Если Пума чувствовала запах больших денег, ее не остановить. Она рассорилась со мной, уготовив мне роль козла отпущения, познакомилась и окрутила негра, курьера мафии, прокатилась с ним до Парижа, обещая выйти замуж, что тот понимал? Да ничего, он был игрушкой в женских лапах, а Пума жалости не знает. Ей нужен был чемодан героина, который следует похитить. Багира по плану познакомилась с тобой на кладбище, на могиле убитой тобой же невесты, которую ты любил как Ежов, но убил как маньяк. Багира действовала вслепую, по наущению Пумы, не подозревая о замысле в целом. Она в тебя якобы влюбилась, детали значения не имеют, ее ключиком оказалась живопись, она тебе позировала на своей квартире, ты написал портрет, царица ночи, летящая над бездной ада. Ты почти влюбился, и готов был помогать, но! Багира поспешила. Она встретилась с Максом, и потребовала вернуть сына, угрожая разоблачить всю городскую мафию, встретились они на квартире. Макс оставил жучок, чтобы выяснить, что за поклонник объявился у сожительницы, и доложил Хозяину, что возникла угроза. Тут Багиру и убили, и сделал это ты, брат Сергей.

Возможно, твоя натурщица, желая ускорить процесс, заявила, что знает, кто на протяжении лет убивает девушек, это сын Хозяина. Бедняжка не подозревала, кто перед ней! И тут уж ты не раздумывал, убил холодно, перерезал ей горло в ванной и выпустил кровь, полагая, что очередная жертва особого шума не вызовет. Но то была не случайная горничная, а бывшая сожительница Макса, мать его сына. Вероятно, ты сам, а кто еще, вывез тело на свалку на ее же машине, и улетел в свой город. Найдут ее спустя почти две недели, к тому времени тело изъели крысы, сошло бы за правду. Пума не испугалась, наоборот. Как только напарница исчезла, а связь поддерживали регулярно, она приехала на квартиру, и обнаружила портрет, забытый тобой впопыхах, и это была очень весомая улика. Портрет забрала, чтобы не попал в руки следствия раньше времени. А дальше что? Пума напечатала письмо с угрозами в адрес Петра Тимофеевича. И машинка тоже играет роль! Действительно, я брал ее у твоего папы, отношения были фальшиво дружеские, но прошло время. Ее забрала Пума, она уже тогда все задумала и готовилась заранее.

Чтобы угрозы звучали убедительно, надо отравить собак, а собаки-то дрессированные, как?.. Борман! Конечно, собаки его знали, он был своим, имел доступ в дом, а Пуме нужен был человек в окружении Макса. Тем более, охранник сына. Борман охранял Игорька от матери, а против Пумы был беспомощен. Конечно, обольстила его красотой и деньгами. Нашлись кнопки, да чего искать? Боксер-тяжеловес, горилла, а жена рыжая корова, вся в золоте, видеть ее не мог, а Пума ласточка, ее красота всегда при ней, а денег можно обещать сколько угодно. Похищение сына, да еще у Макса, страх и ужас, но есть дополнительные рычаги. Чемпион по боксу на старости лет нянькой работает. Макс не ценит, а если большие деньги, то почему не рискнуть? Собак отравили. И сразу же, второе письмо от имени мэра сыну с призывом о помощи. Каково же было удивление, когда ты примчался и выяснил, что папа тебе не писал, а письмо напечатано на той самой машинке. В игру ввязался кто-то посторонний, но это был не я, а всего-навсего Пума. Ты приехал, бронь в гостинице, и тут в дело вступает полковник Краснов.

Как она сумела Барина захомутать? Его красотой не возьмешь, деньгами не соблазнишь, мозги не запудришь. Как решился кинуть Графа, своего старого друга, как замахнулся на Хозяина? Наверно, страх разоблачения – кнут, и перспектива стать начальником Управления – пряник. Нет, она не кинулась к нему с предложениями, но позвонила. Федор Ильич, так и так, что-то происходит, надо встретиться, разговор не телефонный, сижу в гостинице, трясусь от страха, жду звонка, когда удобно? Он послал Валета. Ты сидел в гостиничном фойе в засаде. Кто-то же номер забронировал? Ты вступился за девушку, и спешно ушел, не желая знакомство продолжать, но куда ты денешься! Краснов послал Валета и Кранца в номер к Мавру, того прижали, он вызвал Пуму, ее взяли в оборот. Конечно, она все выложила. Якобы на нее вышел Фауст, кто такой, не знает, операция, вероятно, под колпаком КГБ, вот и обратилась за помощью к Барину. Краснов не стал докладывать Графу или Хозяину, вначале решил разобраться: что за Фауст такой объявился, и сделал вывод. Если вышли через Пуму, это либо Драма, либо Ежов. Сыновья Хозяина, однако.

Пума играла якобы на стороне полковника Краснова. Она посоветовала запутать нас обоих в дело с героином, тогда при любом раскладе Хозяин не вывернется, перед Графом будет оправдание, а Мавра надо убрать. Дел-то на пять копеек! Но вначале Барин встретился с Драмой в ресторане, ожидая реакции, выдал себя за народного артиста. Впрочем, я принял его за Волошина, он только подыграл, и убедился, что я не Фауст, тот бы не стал ерундой заниматься, а почему бы и нет? Ограбили, 100 тысяч на дороге не валяются. Пума нарисовала план, где ключ от сейфа лежит. А вдруг я все-таки Фауст или с ним связан? Краснов учел и это. Достаточно взять заявление от Пумы, затем и от Ежова, что все затеял именно Драма, тогда чемодан можно изъять, сшить громкое дело, получить генерала, и стать начальником Управления, и Граф счастлив будет разом от Хозяина отделаться, и заодно с Фаустом завязаться, наверняка думал: отставники КГБ, кто бы еще на мафию замахнулся? Мне уготована была роль козла отпущения.

Прежде чем до меня что-то дошло, я лежал в больнице с пропоротым брюхом. Правда, сдуру сумел выудить у Барина бирку от камеры хранения, его промашка. Я хотел лишь забрать свои жалкие гроши, передал привет от Фауста, а он чуть в штаны не наложил. Пума обтяпала все сама, надо отдать должное. Никому в голову не могло прийти, что какая-то потаскуха может затеять что-либо подобное на свой страх и риск. Я разгадал ее по безжалостности и масштабу. Только безумец мог отважиться на такое, или Пума. Впрочем, она подстраховалась. В роли подсадной утки я должен был не раз умереть, а главное, она прибрала к рукам тебя, все остальное дело техники. Подробности ты знаешь лучше меня. Ваш неожиданный союз с Рахитом превзошел все ожидания. Интересно, ты сам его завербовал или его инициатива? Хотя без разницы, ты вошел во вкус и стал Фаустом. Вы прикончили Графа, Барина, перебили шайку Макса, и папашу тоже китаец пришил, небось, по твоему приказу. Хотелось тебе стать наследником миллионов, только извини, Пуме хотелось этого не меньше. В Загс она тебя затащила отнюдь не по любви, и мне стыдно признаться, на последнем этапе я ей помог.

Когда она заявилась ко мне в больницу и предложила сотрудничество, я отказался. Но пришла ночь, и мне в голову воткнули топор. Ты пришел по мою душу в третий раз. Ох, уж эта старая цыганка, будь она трижды проклята. Первый раз за это гадание поплатился Карлуша. Во второй раз вместо меня ушла наша матушка, своим звонком ты убил ее. Случайных жертв маньяка даже не считаю, но ты в третий раз пришел за мной. Не смотря на тяжелое ранение, ты приехал, чтобы поставить точку. Пума – эта сатана в юбке, – назвала тебе номер палаты, но нарочно перепутала кровати. Я лежал справа от входа, а Валет слева. Ты зарубил его в состоянии горячки. А меня перевели в другую палату, утром заявилась Пума, куда деваться от таких аргументов, я согласился помочь, и отдал ей квитанцию от больничного гардероба, она забрала мои вещи, бирка нашлась. Ты успокоился.

Вместе со свадьбой наступил финальный акт трагедии. Я знал от мамы, что никакого Карлуши не существует, он умер в детстве, а в тайной комнате Петр Тимофеевич держал обычного пса, объяснение, что там кто-то живет и что-то кушает, но иногда в той комнате оказывался ты сам. Для тебя важным было сохранить инкогнито пса, ибо ты боялся, что Пума, узнав о болезни, откажется выходить замуж. Но, во-первых, она сама догадалась, а во-вторых, твоя страшная тайна была нам на руку. Мы разыграли все как по нотам, а иначе как тебя обличить? Надо было взять с поличным, убить прямо на месте преступления. Она разжигала твою любовь и распаляла страсть. А когда регистрация состоялась, мне достаточно было помахать с другого берега топором, нервы у тебя сдали, и ты созрел. Потом я сидел в шкафу и ворочался, пока Пума не закричала и не довела тебя до белого каления. Наконец, ты открыл шкаф, увидел меня, и аут. Человек, которого ты сам лично зарубил топором, сидит в спальне новобрачных, в шкафу прячется. Тут и здоровый рехнется, а тебе много ли надо? Ты выбежал, и послал Рахита, чтобы проверил спальню. Китаец, наверно, очумел от твоих приказов, тут в игру снова вступила Пума, завалила его в кровать. Пока он с ней барахтался, ты не вытерпел и вернулся в спальню, на всякий случай напялив шапочку, ноги уже отказывали. И что увидел? Застав невесту в объятиях Рахита, ты окончательно свихнулся, и свернул ему шею. Пуме осталось спровоцировать тебя на окончательное превращение в маньяка. Ты порвал ей платье и набросился, вцепился зубами в горло. Пума знала, что этим кончится, но пошла на риск и нарочно провоцировала…

В камере залязгали запоры, железная дверь отворилась, в камеру вошел дядя Лева, в руках держал кожаный чемоданчик, наверно, с документами. Старого алкоголика было не узнать, только прожилки на носу просвечивали сквозь пудру.

– Здравствуй, Валера, – сказал он голосом подпольщика и оглянулся на лязгнувшую зубами дверь, после этого протянул руку. – Крепко мочили?

– Чего?

Он взглядом патологоанатома осмотрел мое лицо в поисках тяжелых побоев, ничего не обнаружил, конечно, разочарованно вздохнул и сел рядом, положив чемодан на колени.

– Или ты читать не умеешь, что подписываешь, – с одесским юмором спросил он. – Такой стал стеснительный, что чужую фантазию обидеть боишься? Так бы и писал под протоколами: фантастика! И только после этого автограф ставил. Исключительная глупость! Муравьев-Апостол, декабрист хренов, в Сибирь захотел, обломки самовластья перетаскивать, лес валить. А на урановые рудники, в шахту не хочешь, под расстрельную статью?

– Наплевать.

– Ты в рожу себе плюнуть успеешь, утрешься еще соплями-то кровавыми.

– Дядя Лева, ты сюда с лекцией пришел? Лучше сигарету предложи.

– Ах, ты черт, – спохватился он. – Я не курю, бросил.

– Ну и вали отсюда, здесь не место для спортсменов. Закуришь, тогда приходи, погрустим на закате, чего зря душу травить.

– Хм. Меня пригласили, и очень настаивали. В общем, дорогой клиент, требуется подписать документ, это формальность, но она развяжет мне руки, и карманы богатых спонсоров.

– Я уже подписал, что адвокат мне не нужен.

– Правильно, какой попало ни к чему, – дядя Лева погладил свою лысину. – Я на тебе такой процесс забацаю, такую защиту построю, она в учебники войдет.

– Не войдет.

Он снова начал искать лысину, но уже на моей голове.

– Тебя сильно ударили! – озабоченно сказал он.

– Я не желаю защищаться. Я родного брата убил.

– Да что вы говорите. Он твой брат? – дядя Лева возмутился. – Ты тигра саблезубого в родственники запиши, племя африканских людоедов. Вот это родственники, гордиться можно.

– Я сказал.

– Прямо Чингачгук. Большой Змей! – дядя Лева не выдержал, бросил чемодан на шконку, вскочил и сделал два шага с таким видом, словно с утра бегал по камере. – Ты мою карьеру не губи, только-только жить начинаю. Валера, херувим ты мой брильянтовый, нельзя же так на себе крест ставить! Тебе делать-то ничего не надо. Зачем ты написал, что много лет убийство планировал?

– Я не писал. Меня спросили, я ответил.

– Ты в детстве гранатами не баловался? Лучше бы тебе руки оторвало, потерь меньше. Ты кто такой, чтобы планировать. Госплан? Фельдмаршал Кутузов?

– Так и было.

– Нет, вы посмотрите на него, – дядя Лева всплеснул руками. – Человек-пароход, товарищ Маузер, ледокол Ленин. Граждане снимите шляпы, а то сдует ветром – идет герой! Знаете, что вам не хватает, юный господин Крузенштерн? Скромности. Если вы герой, то не кричите об этом на каждом углу, ходите мимо следователя, не стучите во все двери. Зачем написал: из корыстных побуждений. Будто бы хотел наследство получить. Это юмор? На сцене можно животики надорвать, когда поклонницы букеты несут, а не венки на кладбище. Кому ты что доказал?

– Может, я хочу, чтобы расстрел дали.

Дядя Лева совсем расстроился.

– У тебя был пистолет, – простонал он. – Почему ты не застрелился? Дал бы мне. Я бы тебя надежно застрелил, и уговаривать никого не надо. Если жить не желаешь, зачем голову морочишь? Сунь ее в петлю. И головные боли достанутся другим.

– Самоубийство грех.

– Кремень, скала. Дуб дремучий! – дивился дядя Лева. – Вот братец твой, действительно, был герой, и попробуй доказать, что не так. Депутат без пяти минут, афганец раненный, медали на груди, а ты его бац! Из невесты вдову сделал, не заходя в кассу. Хоть бы на ревность сослался, или состояние аффекта, беспамятство, а он, видите ли, много лет зубы точил, – адвокат прищурился. – Жениться на ней не думаешь? Раны вдовьи зализывать. Вставай! Пошли, – дядя Лева поднял свой чемодан, погладил заботливо, словно очищал от лагерной пыли.

– Это куда еще?

– В комнату для свиданий. Будем в ножки кланяться. Не бойся, они красивые. Вставай!

– Никуда я не пойду.

– Дон Гуан недорезанный. Марш вперед, вдова зовет!

Я не пошевелился. Дядя Лева укусил чемодан за кожаный угол.

– Она и так много сделала, меня пригласила, чтобы компетентный адвокат, работавший в милиции, мог снять показания. И фотографа пригласил. Докажем, что ты не в депутата целился, в маньяка, честь невесты защищал. Вставай, а то ноги гудят.

– Разве надо что-то доказывать?

– Чудак-человек. Если заявление от пострадавшей не поступило, никто ее укусов считать не будет. Убийство есть убийство. Ты же не таракана застрелил. От нее зависит, по какой статье суд приговор вынесет.

– А свидетели?

– Им рот заткнули.

– Кто?

– Или тебе это интересно. Идешь или нет?

– Нет.

– Между прочим, это свидание мне в копеечку влетело, я не альтруист, молодой человек, а всего лишь старый больной еврей, зачем тратить деньги на самоубийцу?

– Претензии не по адресу.

– Черт полосатый, матрац надувной, чтобы хуже не сказать, – он в сердцах стукнул по двери кулаком, железное эхо полетело по коридору. – Если Магомет не идет к горе, так и быть, я сюда ее приведу. Будь поласковей, она добрая девушка.

– Сучка она добрая! – крикнул я вслед.

Через пару минут дверь снова открылась, и защемила сердце. Походкой газели, неземным видением в камеру зашла Пума. Лучше бы она была усыпана алмазами и стеклорезами, было бы не так больно – на ней было то же платье, что и в день нашего знакомства. Я такие мелочи обычно не помню, забываю, а тут – ее точеная фигурка разрезала меня пополам. Но я не согнулся!

– Вы тут покалякайте, а мы с сержантом, будущим лейтенантом, о футболе поговорим, – дяди Левина голова качнулась одуванчиком и скрылась за дверью. Пума переступила с ноги на ногу, как норовистая кобылица в загоне для крокодилов.

– Фи. Как пахнет.

– Наверно, вы ошиблись адресом. Оранжерея в другом доме, здесь тюрьма.

– Здравствуй, котик.

– Привет, – грубо сказал я. – Закурить не найдется? Или вы с дядей Левой вместе бросили.

– Найдется, – Пума открыла сумочку, протянула пачку.

– Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, спасибо, – вытащив одну сигарету, остальное богатство я спрятал под тюфяк. – Спички.

– Зажигалка.

– Сойдет, – вздохнул я, и увидел собственную зажигалку, утерянную давно. Пума била точно в цель, как киллер. От первой же затяжки свет померк в тумане, хотелось петь и плакать. Что наша жизнь без пачки сигарет.

– Ну и как? – робко спросила она.

– Замечательно.

– Я не про это, – она огляделась по сторонам. – Крутую хату оторвал.

– Вашими молитвами. Как шейка, кошмары не мучают?

– Нет, – она мило улыбнулась. – А помнишь, как ты в любви признавался?

– Не было этого, – я даже удивился, хотя под ложечкой заныло. – Умру, не дождешься.

– Люблю, много лет люблю, – передразнила она меня.

– Это не в счет! Я снимал тебя.

– Это я тебя снимала…

Разговор тихо увял. Мы напоминали двух пенсионеров, вспоминающих молодость.

– Что, котик, – она сменила тон. – Утерла я тебе нос?

– Состаришься, тогда поймешь, что не права.

– Ха. Не дождешься. Признайся! Умею без тебя работать? Пополам не желаешь? Может, в Америку прокатимся, через Швейцарию. Ах, я забыла. Тебе нельзя. Я вот собираюсь, одной скучно.

– Негра убили, маньяка тоже. Найди другого жениха.

– А может, я с тобой хочу. Дядя Лева тебя вытащит. Что ты упираешься? Деньги мои.

– Счастливого пути.

Она вздохнула, и ткнула шпильку, надеясь залезть по кожу.

– Как драматургия. Не кашляет?

– Нормально.

– Как нормально! Тебе вышка светит.

– Так задумано.

Она фыркнула, прошлась, показывая фигурку, повернулась.

– Умереть хочешь. Не рано? В расцвете лет.

– А зачем жить. Спасибо, что навестила, умру счастливым. Ваш светлый образ унесу в могилу, буду трахать старуху с косой, и представлять тебя. Все веселее.

– У нас был честный поединок, и ты его проиграл. Рядишься под мученика, а сам зубами скрипишь. Не хочешь признавать, что я лучше тебя в драматургии разбираюсь.

– Тебе видней, – я усмехнулся.

– А разве нет, – насмешка ее задела. – Я включила тебя с потрохами в собственную игру, у тебя не было выбора. Я тебе одну щелку оставила, и пинка дала. И ты согласился. Разве нет?

– Это было самое трудное.

– Что?

– Поступать по чужому сценарию. Для этого надо забыть, что он часть твоего произведения, а твое – часть единой драматургии. Что бы ты, крошка, ни натворила в этой жизни, из гармонии не выскочишь, будешь вертеться как белка в колесе. Счастлива? И прекрасно. Вали в свою Америку, оставь печали, и забудь про меня, несчастного владельца зоопарка, в котором ты сидишь, где бы ни находилась.

Она ничего не поняла, решила, что я бью на жалость.

– Котик, не все потеряно, я тебя спасу, – она блеснула глазками. – Ты меня любишь?

– Безумно.

– И это правда?

– Люблю тебя, как гроб могилу, со стуком тяжким упаду.

– Да ну тебя! Успеешь умереть, надо жить, котик, – она подошла вплотную, пришлось убрать руку с сигаретой, чтобы не прижечь ее живот горячим поцелуем. Боже, как она красива. Так бы и обнял! Но я отодвинулся назад, затянулся.

– Отойди, свет загораживаешь. С тобой жить опасно. Все умирают!

– Не нравлюсь?

– В том и беда, что трудно отказаться.

– А ты не отказывайся, и все будет хорошо.

– Я задумал такой финал, что меня расстреляют, и ты раскаешься. Иначе получится, что ты победила. Мужчина должен выбирать. Либо смерть в любви, либо жизнь в объятиях куртизанки.

– Я куртизанка?

– Не только ты. В каждой женщине есть две, одна – любимая, другая – сука. Они между собой дерутся, то одна победит, то другая, а мы путаемся. Полюбим одну, женимся, а внутри – другая. Предпочитаю тебя любить издалека, пусть с того света, а ты уж тут… сама-сама.

– Глупенький. – Она наклонилась и, уловив паузу, поцеловала мои безжизненные губы. Опять сука пометила. Оттирай потом запах этот, она отняла губы, меня как током пробило. – Неужели думаешь, я такая гадкая? Доверься, и мой плен будет приятным.

– Чего, – я отодвинул ее в сторону, вытер рукавом рот. – Ты меня ни с кем не путаешь? Дай покурить спокойно.

– Я люблю тебя, – в ход пошли козырные тузы.

– Поздравляю, ты любишь мертвеца. Что будет дальше? Хорошо, отдамся в твои руки, а потом ты потеряешь интерес. И начнется.

– Что начнется?

– Не хочу очередь занимать.

– Очередь. Какую очередь?

– За Есенинской похлебкой. Лижут в очередь кобели истекающую суку соком. Кто крайний? Финал известен, петля или пуля в лоб. Зачем откладывать, порочить чувства? Я должен умереть, как написано, иначе получается пошлость. Жизнь потеряет смысл. Между куртизанкой и смыслом – я выбираю смысл.

– Глупости.

– Это для тебя глупости, а для меня расстрел дороже всех миллионов на свете, даже вместе с тобой в придачу.

– Ты сумасшедший. Не понимаю!

– Обвела ты меня вокруг пальца, и не только меня. Мужиков накосила, штабелями в морге лежат. А толку что? Получила, чего добивалась, мошенничать больше не надо. Состаришься и будешь тягостно и долго жить, каждый день смотреть на себя в зеркало, и водку пить. Где мужчины, кого дурить? Ах, их нет, разбежались по кладбищам. И что? Когда денег нет, их можно зарабатывать, а если их много, как у тебя? Будешь для интереса обманывать – это клептомания. Скучно, девушка. Вашу старость украшать? Да лучше тюрьма и расстрел на месте.

– Каждый решает за себя.

– Вот. Наконец-то! Умные слова. Мой смысл за пределами этого мира, здесь мне скучно и противно жить. Был аферистом, был сутенером, все – дошел до точки.

– Какой точки?

– Не замечаешь, дышать легче стало, город очистился. Карфаген должен быть разрушен. Латинская поговорка. Я свой Карфаген разрушил. Человеку от природы даны три вещи. Жизнь, смерть и любовь. А какими они будут, зависит от смысла, каждый выбирает сам, ради чего жить и умереть. Каждый сам, хочет или нет, пишет свой сценарий, повесть или роман, кому что нравится, я выбрал последнее.

– Ты написал роман? – она запуталась в потоке слов.

– Представь себе. В нем вся моя жизнь, и твоя, кстати, тоже.

Это я закинул такой крючок, что Пуме не соскочить, сейчас заглотит.

– Очень интересно. И где же он?

– Это и будет моим завещанием. Мы все умрем, роман останется. И ты будешь вечно молодой и красивой, и обольщать мужчин. В тебя будут влюбляться молодые и старые, юнцы и скупердяи, они будут о тебе мечтать, сравнивать со своими скучными женами, и так сто лет, двести, пятьсот, тысячу. Тысячелетия пройдут, а ты будешь жить вечно, и вечно сводить с ума. Я тебя создал умной, красивой, совершенной, воплотил свою мужскую мечту, и готов умереть, чтобы ты жила! Разве моя смерть твоего бессмертия не стоит? А жизнь со старушкой – тьфу. Оставь это дурачкам.

– И где же он? – нетерпеливо спросила Пума. – Твой роман.

– У меня в голове, – я засмеялся, и протянул ей окурок. – Впрочем, черновики есть… Выброси вон туда, пожалуйста. Поухаживай.

Для приличия брезгливо поморщившись, она осторожно взяла окурок, выбросила в унитаз.

– Где черновики?

– На квартире. Она опечатана, я под арестом. Попроси дядя Леву, он поможет. Издайте роман после смерти, авторство оставляю вам.

– Зачем ты так говоришь, – забеспокоилась Пума, реснички дрогнули. – У тебя все впереди!

– Мое будущее позади. Прочитаешь, сама поймешь. Там есть все, как познакомились, как расстались, как я страдал, все есть.

– И смысл жизни?

– А как же. Фокус только в том… Ладно, это долго. Пусть останется за кадром, не успел. Почитаешь, что есть. Там все про нас написано. Есть Барин, Граф, Валет. Твой Серж, конечно, и как ты всех обвела вокруг пальца. Даже дядя Лева есть. Конечно, герои носят другие имена. Я этот роман давно начал, когда ты в Париж уехала, с негром своим.

– Ничего не понимаю.

– Еще бы, – дьявольская усмешка обезобразила мое лицо, люблю эффекты. – Весь твой гениальный, как ты думала, сценарий там тоже есть. Когда мы с тобой познакомились, ты голосовала на дороге, а я рвал деньги, именно для этого я тебя готовил. Одновременно работал над романом, конечно, вносил по ходу коррективы. Не переживай, со своей ролью ты справилась даже лучше, чем я ожидал. Все прошло – как и было задумано, я ошибся только в мелочах. Скажем, в больницу я попадаю ночью, а на самом деле днем. Ранили ножом, а не подстрелили, ну и так далее, легко исправить.

– Не может быть, – воскликнула Пума. – Ты не мог все знать заранее.

– Почитаете с дядей Левой, убедитесь. Фауст есть, свадьба, мужик с топором на берегу. Я же говорю, все знал заранее. Корректировал, пока в шкафу не спрятался, арестовали. Тут не могу, только в голове правлю. Что есть и что будет, я все знаю, а вам никогда не узнать, – я мстительно улыбался. – Хватит вам черновиков.

Она несколько раз беззвучно открыла и закрыла рот.

– Сволочь, негодяй! Подлец, – покачнувшись, она прислонилась к моей пылающей голове – нашла себе опору в высоковольтных проводах. Моя небритая рожа с наслаждением ткнулась во французскую грудь. Женские ароматы закружили давно не тренированную голову, волосы шевелились, ее взволнованное дыхание щекотало затылок, как ураган лесную сопку.

– Там даже описан вот этот наш прощальный разговор.

– Я люблю тебя.

– И это есть. И есть, что за этим последует. Сейчас начнется.

– Что начнется? – томно спросила она, собираясь присесть на мои колени. – Это?

– Ошибся, значит. Извини.

– А что начнется? Скажи.

– Твоя истерика.

– Дудки! – она подпрыгнула и отпрянула, как от прокаженного. Вот что за прелесть эта Пума. Ловит идеи на ходу, где я такую найду. Она поправила платье с таким невинным видом, как будто тут сидела банда уголовников. – Это все, что ты можешь сказать?

Холодно спросила, эмоций не хватает. Сейчас добавим.

– В романе нет только Эпилога, – я смиренно смотрел в пол. – Читателю будет интересно знать, что стало с героями. Не беда, сами напишете.

– Что предлагаешь?

– Напишите коротко, почти документально. Драме дали вышку. Пума получила наследство, уехала в Америку, вышла замуж за крупного негра, живут хорошо, он старается. Иногда она вспоминает родной город, несчастного Драму, немного грустит.

– Я тебя вытащу!

А куда она денется.

– И все испортишь, – я равнодушно пожал плечами. – Тогда придется застрелиться…

Из глаз ее хлынули слезы, она замотала головой, волосы растрепались на ветру, из груди вырвался скрипучий звук. Началась истерика.

Эпилог

Встает с одра

Мазепа, сей страдалец хилый,

Сей труп живой, еще вчера

Стонавший слабо над могилой.

«Полтава». Пушкин.

Редактор задумчиво полистал рукопись, лежавшую перед ним, и поверх очков воззрился на посетителя. Перед ним в потертом костюме стоял очень худой мужчина, среднего роста, с рыжеватой бородкой.

– Что же, не буду скрывать, я с интересом прочел ваш… труд. Это ваша первая работа?

Посетитель молча кивнул, сжимая в руках полиэтиленовый сверток. Редактор сложил губы трубочкой, словно хотел сыграть мелодию, снисходительно помолчал.

– Для первого раза неплохо. Вы что-нибудь заканчивали?

– Нет, – хрипло выдавил посетитель.

– Чувствуется. Шероховатости, натянутости, скачки сюжета. Стиль хромает, герои плоские, почти карикатурные. Диалоги не отточены, это дело поправимое. А в целом… сами что думаете? Считаете рукопись законченной?

Посетитель снова кивнул, редактор пребывал в раздумье.

– Материал у вас богатый, развитое воображение. Побольше правдоподобия, достоверности, было бы совсем хорошо. Слишком легко у вас убивают, в жизни, поверьте, все сложнее. Хм. Убийца любит свои жертвы?.. Оригинально, смелая находка.

– Не знаю. Вам виднее.

– Хорошо, – редактор, кажется, принял решение. – Эпилог допишите? И мы поговорим об условиях Договора.

– А что дописать-то надо, – вяло сказал посетитель.

– Хотя бы несколько строк. Что стало с Пумой?

– В Америку уехала.

– Допустим. А Лев Ильич?

– В Израиль.

– Логично. Вполне логично, – редактор перевернул несколько страниц. – А вот. Игорек, сын Макса. С ним что?

– Его Борман, – посетитель кашлянул. – Борис усыновил.

– Ему позволили? – редактор вскинул брови. – Маловероятно. Без жены, бывший уголовник.

– Бывший боксер, – поправил посетитель. – Он женился.

– Все равно. Это сложный юридический процесс.

– Моя жена помогла.

– А кто ваша жена?

– Марина, которая вместо яда снотворное всыпала.

– Хм, – снова сказал редактор, побарабанил пальцами по столу. – Позвольте спросить, если не секрет. Вы сами к этому делу отношение имели?

– Я Драма. Драматург.

– Вы?! – редактор расплылся в недоверчивой улыбке. – Значит, вас помиловали?

– Присяжные оправдали.

– Хэппи энд! – совсем развеселился редактор. – Не боитесь, что читатель разочаруется?

– Почему?

– Я, лично, за высокую литературу. Но в детективном жанре господствует конъюнктура. Тут ничего не поделаешь, – холеное лицо редактора вдруг вытянулось, а глаза, наоборот, округлились. – Мужчина! Что вы делаете!?

Посетитель достал пистолет, и поднес к виску. Его мрачная улыбка заставила редактора встать со стула.

– Я делаю конъюнктуру, нужен эффектный Эпилог.

– Не надо! Не смейте!!

– Поздно, – сказал посетитель и нажал на курок.

От выстрела вздрогнули стекла, секретарша подпрыгнула в Приемной и вбежала в кабинет. Редактор с лицом, белым как сметана, стоял, вытянувшись в струну.

– Это стартовый, – сказал посетитель. – В жизни все проще.

Редактор мановением руки отослал секретаршу, опустился в кресло.

– А Лиза, – ошарашенно сказал он. – Дочь Графа. Умерла или убили?

– Она в порядке. Спидом не болела, на Драму работала. Что написать в Эпилоге?

Потрясенный редактор выложил на стол бланк Договора.

1991