«Стужа листву деревьев острой иголкой колет.
Путник услышал колокол, путь домой отыскал».
Хо Ши Мин
Деревянное здание с треугольной крышей, куда их медленно, но неотвратимо вели, когда-то служило амбаром или стойбищем для скота, или и тем, и другим. Соломенная крыша, бревенчатые стены, плотно заколоченные узкие окошки. Две сгорбленные фигурки, попавшие в щупальца глухого к мольбам воинственного монстра, обреченно брели под низким пасмурным осенним небом, а охранники, двое верзил — автоматчиков в обтекаемых железных касках, непрестанно подталкивали обеих вперёд тычками и выкриками. После обильных проливных дождей просёлочная дорога даже на обочине превратилась в грязевое чавкающее месиво, и лишь у входа в сарай проложили несколько основательно замызганных досок. Одна из девушек, та, что носила чёрные мужские ботинки явно не по размеру, старалась аккуратно шагать по этим доскам, чтобы защититься от хляби, хотя юбка давно уже покрылась рельефными отвердевшими пятнами; другая, в резиновых галошах, безразлично топала по коричнево-серой жиже, будто намеренно погружая подошву глубже, чтобы с хлюпаньем вытащить наружу. Статные конвоиры в высоких сапогах негромко переговаривались, разглядывая спины девушек и пытаясь угадать очертания их фигурок.
Потом их ввели в помещение…
Внутри широченной комнаты в полумраке виднелся стол, неизвестно как сюда попавший, за ним сидел командир в эсэсовской фуражке, под потолком горела тусклая электрическая лампочка в конусообразным светильнике. Чуть подальше, почти у стены, ещё один стол, а над ним другой такой же светильник — там что-то отбивал на печатной машинке молодой человек в круглых очках и безупречный чёрной форме; в неосвещенных углах валялась какая-то трудно угадываемая рухлядь, солома, и, кажется, высохший или мёрзлый навоз. Рядом с мощной фигурой командира на кривом стуле расположился младший офицер в сером мундире — сержант или кто-то в этом роде. Девушки не особо разбирались в воинских званиях, но внутренним чутьем понимали, что тот человек являлся лишь исполнителем воли тёмного командира. Может быть, палачом. Первым делом командующий взводом велел выйти вон конвоирам, которые тут же исчезли, лишившись последних надежд на угощение. Допрос начался с Амандины.
— Встань под лампой, — приказал офицер, холодным взором как бы пронизывая её насквозь; так долгое созерцание отточенной до толщины волоса стальной бритвы уже внушает омерзительный ужас тому, кто хоть раз порезался.
Девушка в мужских ботинках вступила в круг света. Её платье и охристо-бурый вязаный жакет закрывали почти все тело, только рукава кофточки были слегка коротковаты. Для этого времени года одежда её не вполне годилась — просто второпях не успела накинуть телогрейку, когда за ней явились… Короткие узкие пальцы нервно мяли косынку. Спутанные темные волосы с ржавым отливом, кое-как перехваченные лентой, беспокойно пружинили на хрупких плечах; на милом растерянном лице испуганно хлопали отороченные паутинками ресниц зелёные глаза. Вторая девушка по сравнению с ней выглядела как грубая крестьянская торговка, полноватая и некрасивая, в сером тулупе, с боязливо выпученными бесцветными глазищами.
— Имя, — произнес негромко старший офицер.
— Амандина Оранж, — покорно ответила девушка. Уже через секунду она не смогла выносить направленный на неё взгляд и опустила взор к носкам своих ботинок.
— … господин унтерштурмфюрер, — поправил её хозяин положения.
— Господин унтерштурмфюрер, — повторила послушно она.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два, господин унтер…унтерфюрер.
— Кто твои родители, Амандина?
С первых звуков её голоса помощник командира, младший офицер в серой шинели, внимательно следил за девушкой, не отрывая от нее глаз, будто ловил каждое её слово. Он достал папиросу из блестящего портсигара, закурил, и вокруг него расплылись клубы пепельного, быстро тающего дыма.
— Мать — учительница, отец — доктор.
— Я спрашиваю, кто они: поляки? евреи? французы? — командир не повышал голоса, но в словах, произносимых им, явственно вибрировала угроза. Перед ним лежал паспорт девушки, откуда он мог узнать все первоначальные сведения. Но ему было интересно спрашивать. Отличать ложь от правды по концентрации страха в голосе.
— Мы из Франции. Французы.
Командир рассмеялся, и его гоготание походило на воронье карканье, такое же зловещее и скрипучее. Ассистент жадно затянулся. Человек за другим столом бесстрастно продолжал отчеканивать слова на клавиатуре портативной машинки.
— Французы, — выдохнул командир, успокоившись. — Позволь похвалить, ты отлично говоришь по-немецки. Да и по-польски, наверное, тоже. Они остались там, во Франции, твоя славная родня?
— Да, господин штурмфюрер.
— А что же ты тогда тут делаешь? — он, похоже, намеренно не поправлял её, будто забавлялся.
— Я студентка, учусь на историческом факультете. Сюда я приехала из Парижа собирать материалы для дипломной работы в К— й библиотеке. В самом начале сентября, когда город… когда город оказался под угрозой взятия рейхскими войсками, и о библиотеке можно было уже не думать, мы с подругой решили уехать дальше на восток. Подруга приютила меня здесь, в своей родной деревне, — француженка говорила, и теперь немецкий казался ей грубым, как камень, холодным, как штык-нож; слова с трудом связывались в предложения.
— Это она-то твоя подруга? — командир кивком указал на толстушку.
— Нет, господин… унтерштурмфюрер. Моей подруги уже нет в деревне.
Он что-то записал в блокноте и на несколько секунд замолчал.
— И давно ты здесь прячешься? — спросил вдруг младший офицер; его голос прозвучал как-то глуховато и сипло, словно простуженный.
— Около двух месяцев, — она уткнулась в пол, не зная, как обращаться к новому участнику допроса, напряженно схватив одной ладонью запястье другой руки.
— И надеешься вернуться домой, не так ли? — командир снова беззлобно рассмеялся, и на этот раз его помощник присоединился к смеху начальника; носок сапога втаптывал в земляной пол испускавший последний дымок окурок.
Человек в круглых очках сосредоточенно работал, не глядя на Амандину; щелканье клавиш напоминало короткие автоматные очереди; передвижения каретки на начало строки — звонок на двери в ароматную булочную, когда кто-то нетерпеливо входит.
— Отвечай, — приказал снова лейтенант, осклабившись.
— Не знаю, господин штурмфюрер, посчастливится ли, — сказала бывшая студентка.
— Скажи, тебе известно что-нибудь о партизанах? Может быть, ты слышала о лесных отрядах? Сколько их в окрестностях? По сколько человек в этих группах? А из этой деревни мужчины часто уходят в лес и не возвращаются?
Она молчала, потупив взор.
— Если поделишься с нами важной информацией, я отправлю тебя домой. Хорошо? Париж прекрасный город, ты же хочешь вернуться туда?
— Я ничего не знаю, господин…
— Лжешь! — он ударил кулаком по столу, и лицо его исказилось в злобной ухмылке. Потом он неожиданно громко расхохотался. Теперь он был похож на грифа. Одним взглядом он мог заставить её сжаться в комок.
— Французики, — надменно произнёс командир. — Они убегали, и им стреляли в спину. Похоже, только немцы чего-то стоят на поле боя.
— Так точно, — не к месту вставила Амандина, но её замечание теперь не вызвало даже улыбки.
— Скажи-ка мне, милая, — совершенно серьезно спросил командир, перестав кривляться, — ты же не держишь на меня зла? Не сердишься?
— Нет, господин оберштурм… унтерфюрер.
— Как они умеют лгать, черт возьми! — командир театрально вскинул руками и выпучил глаза, оглядывая комнату, будто вокруг него находились зрители.
Несколько секунд только выстрелы печатной машинки раздавались в комнате. Командир тщетно пытался поймать взгляд девушки: она упёрлась в носки, разглядывая потрескавшуюся грязь на ботинках.
— Герр обершарфюрер, успокойте её, — приказал он раздраженно, казалось, потеряв всякий интерес, и одним махом решив судьбу француженки.
Краем глаза Амандина увидела, как затряслась при этих словах её знакомая, поняв, что наступает её очередь, как задрожали её полные губы. Сама Амандина не ощущала никакого ужаса, не испытывая ни страха, ни злобы, ни каких-либо еще эмоций. Совершенно ничего. Она плохо соображала, что происходит. Происходящее слишком походило на сон. Смерть выглядела совершенно невозможной штуковиной. Помощник командира поднялся со своего стула и схватил Амандину за локоть, подталкивая к выходу. Командующий взводом уже перешел к допросу другой девушки. Злобно оскалился голый череп на скрещенных костях на кокарде его фуражки.
— Кто ты?.. Откуда?.. Кто твои родители?.. — до Амандины еще долетали вопросы, но не ответы: другая девушка что-то бормотала себе под нос, неотчётливо…
«Он пират, флибустьер», — почему-то подумала Амандина, когда обершарфюрер вывел её из сарая.
С другой стороны бревенчатого строения среди высокой высохшей травы вытянулась грязная тропинка, по которой они и шагали. Впереди стелилось только чистое поле, незаметно переходившее на горизонте в пасмурное небо. Слева приближалось еще одно неуклюжее строение, служившее хранилищем сена. Пейзаж оживляли лишь холмики стогов да частокол леса на горизонте. Пахло сырой землёй, сырым туманом и гнилыми картофельными клубнями. Палач велел ей двигаться вперёд, к ближайшему стогу сена. Ноги у неё внезапно ослабли, стали заплетаться. Она отчетливо представила себе, как младший офицер достает пистолет, как прицеливается и стреляет ей в затылок, как она сама вдруг повалится в грязь, рефлекторно дрыгая кончиками пальцев, словно обезглавленное животное ножками…
Пройдя чуть дальше, она увидела, что за ближним стогом была вырыта яма, на дне которой уже валялись несколько мертвых тел: жители деревни, бывшие евреями, подозреваемые в связях с партизанами или просто подвернувшиеся под руку. Они лежали тут уже два дня. У края ямы замерло ведро с известкой, рядом воткнута штыковая лопата. В воздухе висела влага, он весь был как будто пропитан мельчайшими водяными частицами, и из ведра поднимался едва заметный серый дымок. Амбар, где господин унтерштурмфюрер допрашивал жителей деревни, скрывался далеко позади и пропал из виду.
Солдат пододвинул девушку к краю ямы, рывком повернул её к себе лицом. Медленно извлек из кобуры новенький черный «Вальтер»: всё как она воображала. Как влитая лежала металлическая рукоятка в крепкой руке. Её же пальцы все ещё сжимали снятую с головы косынку, но она этого не замечала. Её полуоткрытые обескровленные губы выдыхали разреженный пар, дыхание участилось: неужели это последний вздох? Не этот, так следующий… Её бледное лицо излучало отчаяние и вопрос: это что, действительно по-настоящему? Она всмотрелась в безразличные голубые глаза солдата, теперь осознавая, что это последние глаза, что она видит. Сердце принялось разгонять кровь. Тело уже приготовилось принять пулю, но душа до сих пор не верила, что эта жизнь так закончится…
Вдруг черты лица солдата смягчились, в глазах проявилась свойственная людям сострадательная печаль. Свободной ладонью он прикоснулся к гладкой прохладной щеке девушки, погладил её висок и волосы. Ему очень нравились её зелёные глаза, будто умолявшие защитить, и в тоже время почти смирившиеся с предстоящей гибелью. Как она беспомощна, как не к месту здесь, у этой ямы, перед дулом пистолета… Его пальцы источали тепло. «Он пытается меня успокоить?» — спросила Амандина сама себя. Её было жалко убивать. Он казнил уже многих, но эта француженка заставила его остановиться и раздумать. Фельдфебель ещё немного полюбовался девушкой, затем направил безжалостное оружие и два раза выстрелил в яму. Резкие хлопки быстро растаяли в воздухе.
— Видишь тот сеновал? Нагнись и пройди в него, а я запру тебя снаружи. Если будешь шуметь или попытаешься сбежать, я убью тебя и всех жителей деревни, — сказал он спокойно и твердо сиплым своим голосом. — Не вздумай высовываться наружу, пока я не приду за тобой. Если нарушишь запрет и поведешь себя глупо, я расчленю тебя заживо, Schlampe. Хочешь жить, сиди тихо. Поняла? — спросил убийца.
Теперь она не верила своим ушам. Ведь она уже должна была рухнуть безжизненным трупом в яму!
— Спасибо, господин…
— Судьбу благодари. Пригнись пониже и — быстро к этому сараю. Спрячься хорошенько в сене и сиди молча.
Он вырвал из ее ладони косынку и швырнул ее в яму, и, пока девушка исполняла приказ, с помощью лопаты присыпал братскую могилу известью. Обернулся — никого. Не спеша подошел к сеновалу и запер его снаружи на маленький навесной замок.
Через несколько минут сквозь щель в ставнях на верхнем уровне, под крышей сарая, Амандина увидела из своего укрытия, как всё тот же офицер привел из амбара к краю братской могилы другую, менее везучую девушку, и на этот раз без всяких задержек расправился с крестьянкой. Один выстрел в голову, и толстушка, бросившаяся на колени, моля о пощаде, исчезла под землёй. Амандиной овладело жуткое отчаяние. Силы покинули её. Беспросветный мрак настоящего, чёрная дыра будущего, затопив сознание, парализовали орган, производящий мысли, и в мирной тишине она уснула в пахнущей летом куче сена.
Она проснулась от того, что кто-то звал её; не по имени — просто звал. Она зашевелилась, приподнялась стряхнуть с себя причудливую чешую только что увиденных грёз, высунула голову с верхнего этажа сарая, и оказалось, что уже вечер, и она с усилием разглядела его смутный силуэт. Она потрясла головой, скрипнула доска, и теперь стоявший внизу солдат заметил её. В волосах её застряли сухие травинки, вся одежда покрылась сеном, и она пропахла им насквозь. В шуршащем стоге она согрелась, но теперь почувствовала сильный голод. Солдат пошатал лестницу, испытал на прочность и велел ей слезать. Пока она отряхивалась, солдат не сводил с девчонки глаз, потом вернулся ко входу в сарай, выглянул наружу, нет ли кого; плотно закрыл дверь.
— Слушай внимательно, фройляйн, — процедил он неприветливо сквозь зубы, грубовато схватив её за плечо и хамовато наклонив голову. — Делай всё как я скажу, и будешь жить. Командование дало мне неделю отпуска, чтобы я успел съездить домой по семейным обстоятельствам. Хочешь со мной?
Она испуганно глядела в него, пытаюсь понять, к чему он клонит, и нет ли в этом предложении какого-нибудь смертельного подвоха.
— Да, месье.
— Ты будешь шагать за мной на расстоянии двух шагов. Если попытаешься дать дёру, получишь пулю в голову. Если решишь закричать, я заткну тебя выстрелом в лоб. Если ты хоть раз откажешься слушаться, я накачаю тебя свинцом. Тебе понятно, как себя вести, чтобы не разозлить меня?
— Да, месье. Я буду очень послушной.
— Тогда бесшумно выходим и тихо идём. Ты мертва, а мертвецы не ходят и не шаркают ботинками. Иди тихо. Нас не должны видеть вместе, иначе плохо будет обоим. Только угадай, кому хуже? Пока не выйдем за пределы деревни, пригнись и двигайся быстро и как можно тише. Идем к опушке, и не отставай!
Из-за толстого слоя облаков еле-еле пробивался лунный свет. Пока он давал свои наставления, совсем стемнело, и тропинку, по которой он вёл, уже почти не было видно. Она тупо следовала за человеком в шинели, пригнувшись как можно ниже, чтобы ее не разглядели в траве, гадая про себя, за кого его принять: за ангела смерти или за спасителя? Чем это все закончится?
Несмотря на тяжелые сапоги с налипшей к подошве грязью и набитый вещами ранец на спине, фельдфебель шагал почти бесшумно. Амандина смотрела на этот рюкзак и стала думать: что он содержит? амуницию? взрывчатку? одеяло? еду? книги? Когда они отошли подальше от последних жилых изб, словно в ответ на её мысли фриц вдруг повернулся и, достав из-за пазухи краюху хлеба, протянул ей. Зашли в сырой и холодный лес. Путь не освещался фонарём, и частенько ей приходилось выбрасывать в воздух руку, боясь упасть или ища точку опоры. Между тем она тщательно прожёвывала каждую кроху, чтобы впитать из хлеба как можно больше жизни.
Вот уже и хлеб доеден, и мысли все передумались, и страх почти исчез, а они все шли и шли в темноте, и всё отдалялись от деревни. Несмотря на темень, немец как-то подозрительно хорошо ориентировался в лесу и уверенно двигался вперед. Её внимание теперь сосредоточилось на щетинистом морозце. Ночной холод проникал под кожу рук, ушей, шеи, румянил щеки, и пар из ноздрей следовал за ней, как за паровозом. Лишь ноги грелись от ходьбы, ведь приходилось поспевать за офицером, повторяя его движения, перешагивать черневшие даже в адской мгле поверженные стволы, обходя сосны и кусты, шелестевшие сморщенной листвой при касании. Иногда в лощинах попадались клочки тумана, и двое плыли в нём, растворяясь, как большие птицы в низко стелящихся облаках. Иногда она наступала на сухую ветку, и хруст разносился между деревьями, и тогда солдат оборачивался со свирепым выражением на лице, и тогда Амандина думала, что ему ничего не стоит пристрелить её теперь. Плечи у неё начали мелко дрожать. “Скоро все закончится, — повторяла она про себя бестолково, — скоро все будет очень даже хорошо”. Сколько времени прошло с выхода из деревни?
Наконец он остановился в неглубокой лощине, со всех сторон окруженной молчаливыми стволами, упиравшимися прямо в небо. Низина, повсюду утыканная толстыми столбами сосен, хранила тишину: ни птиц, ни насекомых. Девчонке потребовалось отлучиться, и, когда она вернулась, фельдфебель уже расстелил на земле большое одеяло, видимо, извлеченное из ранца, и приготовил шинель, чтобы укрыться. Она медленно подходила, не зная, что делать дальше. Он нагло разглядывал её, дрожащую и безропотную.
— Иди сюда, ближе, — позвал он осипло и настойчиво.
Амандина оказалась прямо перед солдатом и второй раз внимательно всмотрелась в его почти черное в сплошном мраке лицо. Его можно было бы назвать красивым, если бы не жёсткость скул, не холодность и чужеродная отстранённость бесцветных арийских глаз. Сколько смертей они видели? Сколько неуклюже раздевающихся живых трупов, готовившихся застыть навечно в вырытых ими же могилах, наблюдали эти зрачки?
— Да не бойся ты. Ложись, — приказал он ей. — Вместе теплее будет.
Она послушно легла на одеяло, повернувшись к нему спиной, и через несколько мгновений солдат устроился рядом с ней. Он расстегнул мундир и одной половинкой накрыл её бок, а сверху накинул шинель и обнял её за талию. Большая тёплая рука успокоила и согрела девушку. Она даже стала засыпать, как вдруг через некоторое время с недоумением ощутила, что одна его ладонь легла ей на грудь, и пальцы щупают сосок, а вторая залезала под юбку, нащупывая там что-то.
— Что вы делаете? Нет. Прекратите!
Она принялась извиваться и вырываться из железных объятий, но он держал крепко и сейчас же заставил студентку утихомирится, до боли сжав плечи всем весом и отведя запястье за поясницу, а другой ладонью зажав ей рот.
— Перестань брыкаться. Не сопротивляйся, иначе будет больнее, — объявил он, хрипло шипя и брызгая пеной. — И помни: пока самое лучшее, что тебя ожидает, это заключение за пособничество полякам и трудовой лагерь.
Он повернул Амандину на живот, и, не переставая зажимать ей рот, производил какие-то манипуляции с собственными брюками и с девичьим нижним бельем. Послышался треск рвущейся хлопковой ткани, белой, нежной. Грубо тиская круглые ягодицы, он приказал ей пошире раздвинуть ноги, а потом стал исследовать щель под покрытым курчавым ворсом лобком. «Это моё тело, — подумала она. — Что он делает с моим телом?» Амандина отчаянно дышала, производя мычащие звуки, пытаясь забыться и зажмурившись.
— Ах ты маленькая французская подстилка, ты будешь моей шлюшкой сегодня. А ты хорошенькая! — он шипел ей прямо в ухо, и мочка стала склизкой от его слюны.
Боже, какой позор! Что-то твёрдое воткнулось в её промежность, обжигая болью, кровавой мукой; солдат с пыхтением остервенело и судорожно задвигался в ней, жадно впиваясь в мягкую плоть при каждом толчке и тяжело выдыхая. Вскоре все закончилось. Он застыл над нею на несколько секунд, потом рухнул рядом с её телом, более не прикасаясь к нему. Её отпустили, и теперь она не сумела сдержать слез. Амандина отвернула от него лицо, бесшумно всхлипывая, а с кончика носа срывались соленые капли.
— Так ты девственница? — спросил солдат. — Тебе давно уже пора детей рожать, а ты… Ладно, спи теперь.
Он отдал ей большую часть шинели. Его тепло все ещё грело её. Там, внизу, остро болело поруганное святое естество. Она желала возненавидеть солдата всей душой, но отчего-то получалось только жалеть себя. Боль стала понемногу утихать, её вспышки тускнели с каждым глубоким вздохом, и тогда она ещё несколько раз всхлипнула, глотая сопли. Потом и ручеек слёз иссяк, и глаза высохли. У неё больше не осталось сил. Её выпили без остатка за этот кошмарный день. Она сама не заметила, как канула в небытие.
Утром она проснулась от потрескивания хвороста и от щекочущего ноздри запаха дыма. Снов не помнила, разлепила веки с трудом: дурманящая чернота не желала её отпускать. Она с трудом заставила себя высвободить голову из-под шерстяной шинели. Солдат сидел на корточках в паре метров от неё. Перед ним горел маленький костер; держа в перчатке кружку над огнём, он что-то в ней кипятил. В другой руке испускала извивающиеся струйки табачного дыма зажжённая сигарета.
Увидев растрепанную девушку, он добродушно ухмыльнулся:
— Замёрзла, мэдхен?
Она кивнула. Воздух стал совсем свежий. Над головою покачивались сосны, кряхтя прямыми стволами, под ногами серая мягкая земля, усыпанная ковром опавших иголок, а над всем этим пасмурное небо. Немец вытащил из-за пазухи блестящую плоскую фляжку с выгравированной на боку нацистской свастикой и протянул девушке.
— Это водка. Глотни.
Она открутила крышку и опрокинула в себя сосуд. Сделала три больших глотка. Вонючая колючая жидкость обжигала горло, затрудняя дыхание, но Амандина даже не поморщилась. Потом она почувствовала, как в желудке становится тепло, как это тепло доходит до мозга, от чего нахлынуло приятное укачивающее головокружение. Она вернула фляжку.
— Иди сходи по своим делам, — сказал он снисходительно, — только гляди в оба, когда будешь вылезать из лощины. Если увидишь что-нибудь подозрительное, тут же назад, ясно?
— Вы мне вчера порвали нижнее белье, — вымолвила она укоризненно, ощущая, как под юбкой висят лохмотья.
Он опустил взгляд на огонь.
— Иди. Скоро будет готов кофе.
Она вернулась, и они перекусили хлебом с ветчиной и запили несколькими глотками кофе, сваренного прямо в походной кружке. Потом собрали вещи, немец уложил одеяло в ранец, смотав в плотный рулон, и двое двинулись дальше. Солдат отдал ей свою шинель, велев закутаться сильнее, а сам поднял воротник мундира и надел на руки черные кожаные перчатки. Похоже, впереди было безопасно, потому что он ни разу не напомнил ей, как себя вести. Они долго шагали молча. Интересно, что с ней сделают, если они наткнутся на один из партизанских отрядов, которые так ненавидел господин унтерштурмфюрер?
— Зачем вы это делаете? — спросила вдруг Амандина после долгих размышлений. — Вы используете меня, а потом убьете, да?
— Не желаю этого слышать, — солдат резко остановился перед дней и поднёс указательный палец к её лицу. — Попридержи язык, девочка. И не задавай глупых вопросов. Ненавижу идиотские вопросы и чёртов бред.
Она чуть не расплакалась, когда они продолжили путь. Не таким она представляла себе своего первого мужчину. Это не человек, а зверь какой-то. Солдат казался непредсказуемым. Всё что угодно могло вывести его из себя. Её жизнь находилась в опасности, будущее — далеко неясно. Она даже не могла спросить его, куда они идут, поскольку боялась, что этот вопрос попадет в категорию «идиотских», и это снова разозлит его.
Солдат все чаще смотрел на ручные часы, велел ей опять поторапливаться. Они сильно ускорили шаг. Через некоторое время они вышли к двухполосной лесной грунтовой дороге, возведенной насыпью по бывшей просеке: на ней виднелись следы от гусениц и колёс грузовиков. Дорога была усыпана мелким гравием и не боялась дождя: прямой линией тянулась она с востока на запад, и концы ее скрывались в тумане. Молодые сосны качали кронами на опушке. За ними взрослые стволы тянулись к небу темно-зелеными шапками. Земля на опушке была усыпана иголками и шишками. Кажется, ездили тут редко. Иногда слышалась частая трескотня дятла, похожая на стрёкот кузнечика… или автомата… или печатной машинки. За несколько метров до дорожной насыпи они остановились, давя сосновые ростки, вылезшие только в этом году. Затем солдат выбрался на обочину и осмотрелся.
— Нам надо перебраться на ту сторону, — сказал он, повернувшись к девушке. — Скорее, сюда.
Она перебежала на другую сторону дороги, как он и велел. Солдат приказал ей спрятаться за дерево потолще, а сам остался на обочине. Судя по всему, он ждал какую-то машину, которая увезет их отсюда: часто поглядывал на часы, всматривался в далёкий туман; время шло, а автомобиль всё не появлялся. Проехал военный немецкий джип, но это не то: при виде его фельдфебель пригнулся и спрятался в кустах под насыпью. Студентка снова стала замерзать. Над головой пролетела стая галок, протяжно каркая. Девушка ощипывала кору сосны, дивясь прямоте ствола, дивясь тишине в лесу. Наконец солдат подал ей знак, что пора выползать. Она быстро вскарабкалась на обочину и оказалась рядом с солдатом.
Офицер махнул рукой, и возле них, надрывно хрипя и скрипя тормозами, остановился коричневый грузовик с надписью «Почта» на брезентовом борту фургона. Солдат открыл пассажирскую дверцу и обратился к водителю.
— Sieg Heil! Мы немного заблудились в лесу, — сказал невозмутимо солдат. — Не подбросишь нас до города, друг?
Увидав две серебристые молнии на офицерский подшивке мундира, шофёр без особых раздумий согласился. Солдат забрался в кабину первым, за ним, оттолкнувшись от подножки, француженка. Хлопнула дверца, проскрежетала коробка передач, и машина тронулась. Девушка почувствовала себя крайне неловко. Она поняла задумку своего спасителя и опасную игру, в которую он ввязался: тот знал, что грузовик, везущий почту и часть припасов в немецкую часть, будет проезжать здесь обратно, пустой, что шофёр грузовика ни за что не вспомнит его лица среди сотни таких же лиц, но если все идёт по плану, то что ждёт их дальше?
Двигатель ревел, хрипел и тянул грузовик вперёд по дороге. Деревья расступались впереди, позволяя грунтовке стелиться дальше.
— Вот так едешь себе спокойно, — заговорил неожиданно шофёр. — И думаешь, я ведь у всех на виду: пролетит вражеский самолёт и сбросит на тебя какую-нибудь гадость, снаряд какой-нибудь, — ухмыльнулся он, — и нет тебя. А вам куда надо в городе?
— На вокзал.
— Это мне не по пути, шеф, — шофёр развел ладонями. — Я вас на окраине города оставлю, ладно?
— Нам надо на вокзал.
Шофёр замолчал, упершись взглядом сквозь стекло, не зная, как отреагировать. Он собрался было возразить, но тут заметил деньги в руке офицера. И осторожно взял сложенные как попало марки.
— Скажу, что машина сломалась. Значит, на вокзал? А почему твоя подружка так легко одета, приятель?
Офицер поправил фуражку и всем телом повернулся к водителю.
— Она мне не подружка, а ты мне не приятель, — сказал он резко и выдержал длинную паузу, чтобы реплика его как следует улеглась в голове водителя. — Её брат — офицер Третьего Рейха — пропал без вести, и она тут же отправилась на передовую, ни о чем не думая. Но там уже никто не мог ничем помочь. Я взялся её сопроводить обратно до её дома.
Мужчина за рулём больше ничего не спрашивал. Мотор хрипел, шофёр изредка переключал рычаг. Амандина не на шутку перепугалась. Она действительно выглядела подавленно. Но… Такая грубая ложь! Все это казалось невероятным, нереальным. Однако в кабине стало тепло, и вскоре она забылась, успокоилась. На блокпосте у въезда в город фельдфебель велел ей опуститься на пол, а сам пересел к окну. В левой ладони он держал «Вальтер», поставив ее на колено так, чтобы оружие было видно водителю, но не снаружи. Постовой отдал честь, увидев скрещенные кости на кокарде фуражки.
Въехали в город. На его улицах почти не наблюдалось следов осады и сражений, как и присутствия оккупантов, не было ни полуразрушенных зданий с выбитыми окнами, ни чёрных пулевых отверстий в стенах. Возле здания вокзала из красного кирпича грузовик остановился, и двое выбрались наружу. Водитель проводил их недоверчивым взглядом, развернул машину и уехал.
Привокзальная площадь была полна толчеи. По мостовой сновали автомобили, трамваи и даже коляски, запряженные усталыми лошадьми. Никто не обращал на странную пару никакого внимания. Солдат поглядел на круглые часы, встроенные во фронтон вокзала, и вошёл внутрь, велев Амандине оставаться ждать его у входа. Она принялась молча ждать, переминаясь с ноги на ногу, пододвинувшись поближе к углу, за колонну, чтобы не заметили нелепые громоздкие ботинки на её ступнях. Миновали несколько минут. Мимо прошагали трое немецких рядовых с винтовками на плече. Они жевали купленные у бабки-торговки пирожки и смеялись над чем-то; один из них окинул бедную одинокую девушку скользящим взглядом — и дальше. Женщины носили осенние коричневые и бежевые пальто и элегантные шляпки, придававшие им надменный и неприступный образ; мужчины ходили в кожаных куртках, плащах или солдатских шинелях. Желудок француженки забурчал от голода, руки замёрзли, а нацистский офицер всё не возвращался. «Он меня бросил, — подумала она, — оставил тут. Подонок! Хоть бы предупредил… Без ничего просто выбросил меня сюда, ни денег, ни документов, ничего, даже обуви нормальной. И что теперь делать?»
— Держи, — ответом на её мрачные мысли возникла вдруг рука солдата, протягивавшая буро-коричневую тощую книжицу; на сером рукаве шинели красовался плотоядный орёл. — Спрячь подальше за пазуху и не теряй.
Её губы заиграли, запели, явив блаженную улыбку.
— Вы достали его, да?
— Наш поезд отходит через сорок минут, — его голос всё ещё звучал простуженно, а на лице как всегда была нацеплена непроницаемая маска холодного безразличия. — Идём в зал ожидания. Не оглядывайся, не разговаривай, смотри под ноги.
Они вошли в здание. Зал был высокий, с мраморном в клетку полом. У стен выстроились ряды деревянных скамеек. Длинная очередь толпилась у кассы: на окошке висела надпись “обеденный перерыв”. Как ему удалось купить билет? Они присели на освободившиеся места, и он продолжил объяснять, не глядя на неё, губы едва заметно шевелились, пока он говорил:
— Вот твой билет. А это разрешение на пересечение границы, заверенное чиновником вермахта. Покажешь, когда потребуется. Поедем в разных вагонах, не хочу встретить какого-нибудь знакомого, пока ты со мной. Я периодически буду проходить мимо, проверять, всё ли в порядке. Когда подмигну, значит, наша станция. Тогда поднимаешься и идёшь со мной на расстоянии в пятнадцать шагов. И не делай глупостей. Постарайся сесть у окна. Вечером, когда приедем, поешь и помоешься. А пока терпи. Ну всё, дальше сама.
Он поднялся, пересёк зал, купил газету и стал делать вид, что читает передовицу. Их разделяли люди, сновавшие туда и обратно. Изредка она видела его короткий взгляд, направленный на неё. Через невыносимо долгие несколько десятков минут объявили посадку. Солдат поднялся и направился к выходу на перрон. Толпа вынесла её туда же. Порожний состав из дюжины вагонов с гудением и в облаках пара притормозил у станции. Образовалась давка: люди валили к входным дверям. Тут она потеряла его. Нужно было занять место, нельзя было оставаться тут, в этом городе, и она принялась протискиваться через толпу. А может сбежать? Но куда? А вдруг это её единственный шанс вернуться домой?
Занять место у окна она не успела. Ей достался лишь край деревянной скамьи в вагоне третьего класса, у прохода. Её окружали измождённые, хмурые лица. Крестьяне, бедные горожане, зачем ты едущие куда-то, зачем-то, студенты в очках, старики, бабы с детьми, группа нацистских рядовых в серых шинелях, громко смеющихся над чем-то и ведущих себя крайне вызывающе. Она изо всех сил старалась не смотреть в их сторону. Некоторые люди ехали стоя, держась за спинки лавок.
Поезд тронулся, медленно катясь вдоль городских кварталов. Постепенно паровоз набирал ход. Стыки рельс стучали все чаще. Мелькнул шпиль ратуши, за ним башни костела; с веток голого дерева сорвалась стая ворон или галок; на какой-то площади Амандина мельком увидела отряд немецких солдат из местного гарнизона, или из пополнения на передовую: выпрямленными правыми руками, вытянутыми перед собой, они приветствовали герра коменданта, вылезавшего из блестящего чёрного “Опеля «Олимпия»”. Бледно-серое небо беспросветно тянулось над крышами домов. Потом город растаял, превратившись в поля, наползавшие друг на друга покатыми боками. Взорванный польский танк 7ТР с поникшим стволом напоминал о военных действиях. Тут и там мелькали углубления от разрывов снарядов. Здесь проходил бой. Чёрная сырая земля, слегка припорошенная первым снегом. Серое небо. Серый мир. Этот странный серый мир. Вот уже почти сутки миновали с тех пор, как её должны были казнить. Надо вытерпеть. До вечера ещё много часов, но она будет терпеть и таращиться в прямоугольник окна. Ей не было холодно, но чувство тревоги и неловкости только усилилось из-за обилия стольких незнакомых людей вокруг.
Прямо перед ней сидели двое людей, чуть старше средних лет, кажется, муж и жена. Они не громко разговаривали между собой по-польски, и Амандина краем уха ухватила часть беседы.
— Я слыхал, они в одну деревню под Томашувом-Любельски собирались войти, а партизаны им оказали не самый приятный прием. Эти упыри встретили самое яростное сопротивление, — рассказывал тихо муж. — Много их полегло, пришлось вызвать подкрепление и танки. Они заняли неблагоприятную позицию, и только с танками им удалось прорваться сквозь оборону. Как оказалось потом, очень многих партизан им тоже удалось убить. Когда они вошли в деревню, — мужчина понизил голос, но Амандине всё равно удалось расслышать, — то стали зверски расстреливать всех жителей из автоматов, без разбору, хоть детей, хоть женщин. К счастью больше половины их успели скрыться в лесу. Они сожгли все дома, все амбары…
Остальные, те, кто сидели или стояли поблизости, сделали вид что ничего не слышали. Солдаты, гоготавшие через несколько рядов скамеек, продолжали веселиться. Кто-то из них закурил, и дым расплылся по вагону.
— Ужас!.. — воскликнула тихо женщина, покачав головой.
— Юрек писал мне на днях из Быдгоща, — продолжил её муж после небольшой паузы, — что сын его брата, сапёр, подорвался на мине: ему оторвало ногу по колено.
— Боже, что творится. Это тот самый Павел, который…
Амандине хотелось заткнуть уши и ничего не слышать. Мягкий стук колёс нравился ей куда больше, чем слова незнакомца. Мимо неслись назад тощие деревья, хилые кустики, одиночные покосившиеся избы, поля. Явился контролёр, проверить билеты. На немецких солдат он даже не обратил внимания. Взглянул на билет француженки (на нем было написано «Т-в — Л-г»), перевёл взгляд на её лицо, скользнул по волосам и двинулся дальше по проходу. Он возвращался через каждые две остановки. Примерно через два часа, после нескольких остановок, в вагоне стало свободнее. Те, кто стояли, сели. Немолодая семейная пара вышла. Амандина пододвинулась к окну. Перед переходом границы стало совсем свободно, и тогда по проходу прошагал фельдфебель, и даже не поглядел на неё; потом обратно, не обернувшись. От этого ей стало немного спокойнее. На границе с Германией поезд остановился, и по всему составу стали топать сапогами пограничники. Бритый детина с выдающимся вперёд подбородком посмотрел в её документы, на разрешение, что-то хотел спросить, но, видимо, передумал.
Состав опять тронулся и покатил дальше по рельсам. За окном пошёл снег. Она прислонила голову к слегка дрожащему окну; этот поезд, и стук колёс убаюкивали её; дрема опустила на неё лёгкие крылья, увлекая прочь из реальности, в настоящий сон.
Нелепый, диковинный и пугающий сон увидела она.
…ей снилось, что она неизвестно каким образом стала полячкой и жила в купеческом доме, и была она невестой местного паренька из крестьянской интеллигенции, и они собирались пожениться, но однажды в село ворвались воинствующие нацисты в серых униформах и заняли их крохотный городок у реки, показательно уничтожив нескольких жителей, уведя лошадей и скот из подворий. В бою шальная пуля пронзила её сердце, и она умерла на руках своего Михала, истекая кровью, а душа её поднялась над селом и стала наблюдать за происходящим…
…солдаты выстроились на небольшой площади для собраний, а потом прибыл роскошный тёмно-синий автомобиль с плавными линиями боков, за ним неотступно следовал болотного цвета грузовик с открытым верхом, где на лавках вдоль кузова сидел целый взвод вооруженных до зубов немцев. Их командир первым делом направился в приходскую церковь. За каждым его шагом из укрытия незаметно наблюдал её Михал, чью девушку, то есть её саму, они убили. Командир долго беседовал о чем-то с ксендзом: никто не знал, о чем именно. Потом священнослужителя вывели из здания и усадили в ту самую шикарную машину. Она же все продолжала наблюдать за ними сверху…
…немецкий командующий со священником прибыли к часовне рядом с кладбищем. Полковник явно торопился. У входа в храмик остались сторожить два охранника. Юноша наблюдал издалека, готовясь напасть. Когда-то он слышал, что под кладбищем есть длинный подземный ход, только никто не отваживался спускаться в него. Целый взвод коричневых скрылся в небольшом строении, явно не способном вместить столько людей, и это означало лишь существование подземелья под часовней. Юноша выждал немного; она увидела, что теперь он весь опоясан патронташами, а в руках у него ручной пулемет. Ему удалось подкрасться к часовым и бросить гранату к их ногам. Они задумчиво курили, потом раздался взрыв, разбросавший их в стороны. Михал бросился в подвал, и она уже не могла отчего-то последовать за ним…
…из-под земли глухо раздавалась бесконечно долгая стрельба, и она не смолкала несколько минут. Затем она с удивлением увидела, как некогда скромный и боязливый юноша, ставший теперь бесстрашным карателем убийц, поднялся на поверхность, появившись с отрубленной головой полковника в руках; следом за ним выполз задыхавшийся от пережитого ужаса ксендз. Парень поднял ту голову высоко над головой, будто показывая ей, что месть была исполнена…
…их убили, но они придут опять. Их будут убивать, но они снова возвратятся. И так будет повторяться всегда. Таковы уж эти люди. Такова уж природа зла…
Амандина очнулась ото сна. «Что за бред?» — подумала она с негодованием. «Что ещё за чёртов бред?» — разгневанно подумала она. Девушка протёрла глаза, взглянула в окно. Вечерело. Колеса быстро стучали: поезд разогнался на полную скорость. Равнодушно прошествовал контролёр. Кажется, она проспала долго. После дурацкого сна ей хотелось отплеваться. Давно ли здесь проходил офицер? Видел ли он её спящей? Весёлые наглые фрицы где-то сошли с поезда, и теперь людей в вагоне можно было пересчитать по пальцам одной руки. Она ощупала карман: драгоценный паспорт лежал на месте. В желудке правил дикий голод. Она так устала. Ей хотелось заплакать.
Она стала ждать своего солдата, всё внимание её теперь сконцентрировалось на двери, ведущей в вагон. Но он долго не появлялся. Он очень долго не появлялся. Фельдфебель не появился даже тогда, когда она почти перестала его ждать. Её сердце и разум затопили непостижимая печаль и отчаяние. Контролёр подозрительно покосился на неё, в очередной раз минуя её сидение. Не пропустила ли она свою станцию? Где ей выходить? Она не знала.
“Он бросил меня, — подумала девушка уже во второй раз за тот же день. — Наверняка он проходил мимо и увидел меня спящей. Ну, и подумал: зачем мне нужна эта дурочка? Оставлю-ка я её тут. Пусть сама соображает, как быть дальше”.
Может быть он оставил ей несколько марок, чтобы ей хватило проехать дальше? Но не тут-то было, никаких денег при ней не оказалось. Она все больше утверждалось в досадной мысли, неотрывно глядя на дверь; и тут ей стала безразлично, что с ней будет потом, когда разозлившийся контролёр высадит её из поезда. Буря мыслей улеглась, на неё снизошло абсолютное спокойствие и безразличие. Усталость захлестывала волнами, грозя утащить разум обратно в море грёз.
И тогда появился солдат. Серая шинель расстёгнута, ремень от ранца на левом плече. Он медленно, цепляясь за спинки сидений для равновесия, шагал навстречу, и Амандина ясно увидела, как он подмигнул ей. Её спокойствие не помутилось, не потревожилось ничем. Но она точно знала, что следует делать. Выждав немного, девушка последовала за фельдфебелем. В дверях она нечаянно наткнулась на него, и он извинился, поглядев сквозь её лицо, будто её вообще не существовало. Поезд начал тормозить. Солдат закурил сигарету. Дым был синий и очень пахучий. Как ни странно, это был приятный запах, хоть и горьковатый.
Стук колёс затихал, раздавался всё реже. Наконец состав полностью остановился, и из головы его послышалось шипение локомотива. Проводник открыл дверь, и двое вышли в город, в темноту. Стояла глубокая свежая ночь.
Девушка шагала позади, чуть в отдалении от высокой мрачной фигуры. Её безразличие перед настоящим лишь усилилось. Она переставляла ноги, одну за другой, целую вечность, в пустоту, в неизвестность. Несмотря на поздний час, в городе веселились и гуляли солдаты. То ли какой-то праздник, то ли целый полк готовился к передислокации, и войско отмечало прощание? На кого они собираются напасть в этот раз? На Бельгию? Голландию? Из уличного кабака вывалился пьяный нацистский сержант и наткнулся на её офицера, сперва вытянулся, но, видимо, оба оказались знакомыми, и из ничего завязалась хмельная беседа, и, кажется, она не собиралась закончится тут же. Студента проследовала мимо них, не разобрав ни слова, и остановилась на углу ближайшего перекрёстка, прислонившись к стене возле потухшей витрины аптеки, скрестив руки, склонив голову. Ни холод, ни голод не мучили её больше. Проходили совсем близко ночные прохожие, рядовые с дамами; они косились на неё, принимая, может быть, за больную проститутку, и никто не обратился к ней. Потом мимо угла прошагал её офицер, даже не повернув головы в сторону девушки, и тогдаАмандина снова последовала за ним на небольшом расстоянии («Будто собачка!» — подумала она с обидой). Они петляли по улицам, как ей показалось, слишком долго, пока не удалились от центра города и шумных компаний. Тут он неожиданно повернул влево и растворился в желтом прямоугольнике света от входа в уличное бистро. И она исчезла там же. Все посетители разошлись по домам. Заведение закрывалось, но офицер очень вежливо попросил официанта обслужить их. Принесли по кружке пива, а чуть позже говяжий рулет с картофелем для герра офицера, а фройляйн получила жареную сосиску с жареным картофелем и салат из квашеной капусты впридачу. Безразборчиво вилка поднимала что-то с тарелки и клала в рот, а зубы автоматически пережевывали пищу, золотистое пиво не могло утолить жажду, и она быстро осушила всю кружку. Вскоре она с удивлением почувствовала, как жизнь возвращается в тело. Она ела, пока не насытилась до отвала, и насыщение наступило удивительно быстро. Фельдфебель был не столь голоден. Он наблюдал за своей спутницей с любопытством в глазах и расслабленно, будто в награду за прежнее показное равнодушие. Солдат попросил у официанта бутылку мозельского с собой.
Вместе с бумажным пакетом они вышли обратно в ночь. На улице было свежо и прохладно — улицы в отдалении затопил плотный, почти осязаемый туман, подсвеченный расползавшимся пушком фонарей, будто готовивший город к снегопаду. Мужчина вдруг обнял девушку за плечи. Она не удивилась и не воспротивилась.
— Уже недалеко, — сказал он ей.
Она не смотрела на дорогу. Устало склонив голову к его плечу, Амандина позволяла себя везти. Они вошли в подъезд какого-то старого дома, поднялись в скрипучем лифте на четвёртый этаж, никого не встретив по пути. С металлическим скрежетом он провернул ключ в дверном замке и впустил её в свою квартиру.
В темноте прихожей она стащила с ног тяжёлую обувь и присела на край первого попавшегося кресла. В квартире было тепло; в воздухе висел душок, словно квартиру давненько не проветривали. Она услышала, как в ванную с журчащим эхом полилась толстая струя воды. Появился офицер. Он избавился от шинели и мундира, и ходил по дому в одних брюках и рубашке.
— Я так устала, чёрт возьми, — пожаловалась она, подняв на него влажный взор.
Он начал стягивать с себя сапоги, потом сказал:
— Надо бы открыть форточку… А завтра я где-нибудь раздобуду тебе одежду. Хочешь, я вскипячу чайник?
Она кивнула. Через несколько минут он велел ей принять ванную. Она закрыла за собой дверь на щеколду. Из чугунной ванной поднимался пар. «Какая горячая!» — чуть не воскликнула она, потрогав воду. Сбоку от зеркала на крючке висел купальный халат. Отражение явило ей лик измученной красавицы, с тоской в зелёных глазах, со сбившимися медными локонами. Вся одежда была запачкана грязью. Она разделась и медленно, сантиметр за сантиметром, погрузила свое тело в воду. А затем она испытала подлинное счастье, когда тепло стало проникать в неё со всех сторон. Возле крана лежал кусок мыла, был даже флакон с каким-то травяным шампунем. Это потом, потом. А сейчас надо согреться…
Она вышла из ванной в его купальном халате. Квартира погрузилась в полумрак. Единственный источник света находился на кухне. Проходя мимо тёмной гостиной, она мельком разглядела лакированный абрис пианино и книжные полки. Солдат курил на кухне. Перед ним на столе с белой скатертью дымились две кружки с чаем. На фельдфебеле осталась белая майка, а брюки висели на подтяжках. Он молча указал ей на стул рядом с собой. Она медленно отхлебывал из кружки, рассматривая обстановку на кухне. Газовая печь, подвесные шкафчики, набитые фарфоровой посудой, белая металлическая раковина с коричневыми подтеками. Не очень походило на жилище эсэсовца.
А немец в свою очередь разглядывал девушку: что-то в её милом хрупком облике тронуло его, но он не улыбнулся, никак не показал своих эмоций. Девушка в халате пила чай. Он смял окурок в пепельнице и раскурил новую сигарету.
— Эта квартира досталась мне в наследство от родителей. Я здесь довольно редко бываю, — счёл нужным поделиться личными сведениями солдат. — Моя семья теперь живёт в другом городе.
— А как называется этот? Л-г? Ваш родной город?
— Зачем тебе? — ухмыльнулся он, выдохнув остатки дыма.
— У вас большая семья? — осторожно поинтересовалась девушка.
— Тебе ведь не обязательно это знать, — отрезал он.
Она покачала головой. Допила чай, босыми ступнями подошла к мойке, ополоснула чашку под сильной струей воды.
— Теперь спать?
— Да. Теперь спать, — подтвердил он.
Солдат затушил сигарету, взял Амандину за руку и повел за собой в спальню.
У кровати он обнял её и тесно прижал к себе; она, подчиняясь, слабо обхватила его спину своими согревшимися ладонями. «Я очень устала», — прошептали её губы. Солдат принялся целовать её лицо, уши, шею: от него сильно пахло табаком. У девушки не осталось сил сопротивляться, да она и не могла. Отраженный отблеск уличного фонаря в растянутой на потолке трапеции, повторявшей изогнутым силуэтом оконный проем, тускло освещал спальню, точно луна ночную грешную землю. Солдат развязал узел на поясе махрового халата. Потянул вниз за отвороты, обнажив её плечи; халат соскользнул на пол. Он несколько секунд созерцал мерцавшее матовыми бликами тело, затем опять стал целовать девушку, её губы, впиваясь в них, стараясь раскрыть их.
— А ты хорошенькая. Ты удивительно хороша, мэдхен, — шептал он ей в ухо, подводя к кровати.
Она легла на постель и закрыла глаза, чтобы хоть на несколько секунд отвлечься от этого мира. Она услышала шорох его одежды: мужчина раздевался. Вскоре он оказался рядом с ней, совсем голый, его губы и руки заползали по её изгибам, ямочкам и выпуклостям. На этот раз солдат был почти нежен, но его ласки всё равно проявляли излишнюю нетерпеливость и требовательность. Амандина лежала на спине, и ощущала, как его пальцы гуляли по бёдрам, как щетина почёсывала кожу, как твердые губы целовали её грудь и шелковистый живот, и плечи, и лоб, и сомкнутые веки. Ей было почти приятно, она засыпала. Когда он проник в неё, необыкновенно возбуждённый, твёрдый и пахнущий потным самцом, сон ускользнул. Она удивлённо раскрыла глаза и стала наблюдать за таким близким теперь солдатом…
Вскоре он всё настойчивее и резче стал приникать к девушке, одной рукой крепко обхватил её за спину, движимый какой-то неведомой мýкой, сладостной и не отпускавшей его, врывался во влажную мягкость лона и отодвигался, кажется, забыв обо всём, громко дыша; и она вдруг захотела помочь, уступая истомному головокружению: впервые положила руки на его плечи, притянула к себе, и после нескольких толчков он изогнулся, подняв подбородок, хрипло простонал, испытывая мимолётную кульминацию эйфории, и, нависая над ней, вгляделся в её лицо. Грудь его быстро расширялась, сердце громко стучало.
Он выполз из неё и упал рядом, точно раненый. Сон окончательно ускользнул от девушки. Ей снова захотелось пожалеть себя, но во второй раз уже не очень получалось. Теперь она сама виновата — просто позволила ему залезть в свое тело… Некоторое время она лежала с открытыми глазами, затем поднялась и остановилась у окна, глядя на пустую ночную улицу. Она ничего не знала, ни название города наверняка, ни что случится дальше, ни даже имени пленившего её солдата.
Он заворочался, открыл глаза, приподнялся на локтях:
— Ты чего не спишь?
— Не хочу. И не могу.
Он рывком встал и вмиг оказался возле изящного силуэта. Обнял её, такой тёплый, сперва будто робко и виновато, затем опять требовательно. И снова большие руки поползли по ней, сжимая мягкие холмики, изучая линию талии, ущелье между половинами попки. Факел влечения вновь загорелся, заставляя его орган набухнуть и приподняться. Голый офицер настойчиво тискал её, подводя к комоду, распаляясь за её спиной.
— Стой вот так так. Я хочу так, — прохрипел он — простуда его еще, видимо, не совсем прошла.
Он нежно-грубо расставил её ноги, насколько требовалось. Пристроился сзади и, без особых усилий войдя, страстно заскользил в ней, запыхтел, и девушка вдруг ощутила, как и сама она стала таять, как боль, еще жившая в самой чувствительной точке, почти исчезла, как влага в её разорванном углублении вожделенно встречала его плоть; ей захотелось прикрыть веками уставшие вглядываться куда-то глаза и задышать так же порывисто. Комод зашатался от толчков, передние ножки слегка подпрыгивали и стукались о скрипучий деревянный пол.
— Мы разбудим соседей, — сказала она тихо, с неким затруднением выдыхая каждое слово…
Нити наслаждения окрепли, свиваясь в медово-сладкий канат, тянущийся от естества вдоль позвоночника, через макушку, — до самого неба, и горячий зуд все усиливался, предвкушая край страсти, и было приятно утолять желание, но тут солдат отпрянул, задыхающийся и взмокший, лишив её права на высшее блаженство. Она медленно осознала, как реальность возвращается, как материализуются вокруг предметы интерьера.
— Мне надо в ванную, — сказал офицер.
Она легла в постель, забравшись под одеяло. Краем сознания она потом уловила, как немец вернулся и улегся на другую сторону кровати, как сказал что-то. «На улице идёт снег», — кажется…
Перед рассветом он опять вырвал её из лап сна, набросился на неё с хищными ласками, будто впервые дорвавшийся до женщины юноша. Ему все было мало девушки, в ненасытности своей он будто готов был проглотить её. Она медленно очнулась, а потом не знала, смеяться ей или плакать: беспрестанные страстные домогательства могли казаться признаками влюблённости, но какая уж тут влюбленность, когда не знаешь, что ему вздумается в следующую минуту. Студентка попыталась остановить его, оттолкнуть рукой, однако же ладонь её не обладала достаточной силой для отпора.
— Послушайте, может, не стоит? — спросила Амандина пылкого немца, ища его глаза и натыкаясь взглядом на вздыбленную дубинку с округлым набалдашником, жаждущую вновь пронзить её.
— Я не могу, — тяжело произнес он, будто в опьянении, — не могу остановиться, просто поверь.
Амандина сдалась. Он долго гладил ее тело, оттягивая главную атаку, осыпáл артиллерийским огнём требовательных поцелуев её спину, бока и нижнюю часть поясницы, надеясь пробудить ответное пламя; особенно сдерживал он себя, когда языком скользил по её грудям, пока соски не заострились, затвердев и набухнув. Вот тогда он бросился на штурм размякшего тела, но она открыла ему ворота без боя, раздвинув колени, и фельдфебель слился с ней в любовной схватке, и сладко-медленно возбуждал женское хотенье; двигался то нерешительно, дразня её, то вдруг ни с того ни с сего рвал её изнутри, пока она не ощутила, что окончательного уступает, выгибается, точно дека скрипки, выпрямляется, как смычок, как дышит, слепо закатив глаза, тянет его грудь к своей, как томится от трения тел, соприкосновения мокрых покровов кожи и от сплетения языков, как всё внутри вспыхивает освободительным взрывом, как перехватывает дыхание, как стискиваются челюсти, как пальцы сжимают влажную простыню, как исходит счастливый громкий вздох, и отпускает с тяжелым плеском волна дурмана, а сердце по инерции бьётся в том же ритме, а потом успокаивается…
Они отвалились друг от друга, упившиеся друг другом всласть, будто гигантские пиявки, и она повернула голову к окну. Ей захотелось улыбнуться.
— На улице все ещё снегопад, — вымолвила она.
— Да, это так, — подтвердил солдат, лёжа на спине.
Мыслей не стало, беспокойство растворялось в дрёме, точно в кислоте. Ей не оставалось ничего другого, как оплести его руками и уснуть на волосатой груди, чтобы не замерзнуть, чтобы не потерять надежду…
Утром она очнулась одна в кровати и, как оказалось, совершенно одна в квартире. В комнате сияло позднее утро. Найдя халат на том же месте, где он сбросил его вчера, она прикрылась и отправилась на поиски своей одежды: сначала в ванную, потом в гостиную, в тесный кабинет, заставленный книжными шкафами, под конец даже на кухню. Грязные лохмотья исчезли без остатка. В прихожей не стояли её (чужие) ботинки. Она сварила кофе, позавтракала булкой из вчерашнего кафе и вымыла посуду. Затем приблизилась к окну и сквозь щель между занавесками поглядела на улицу. От ночного снега уже не осталось следов, лишь кое-где на сырой земле остались крохотные островки белого пушка. На проводах, тянувшихся от одного фонаря к следующему, поеживались несколько ворон. Дворник с метлой стряхивал наледь с тротуаров. Ветки деревьев уныло висели, но сквозь тучи проглядывал свет солнца, отчего на душе стало веселее.
Вдруг Амандина разглядела цветы в горшках на подоконнике, на которые она не обращала внимания ранее. Живые фиалки. Живые. Зелёные с бархатистой щетинкой листья. Значит, кто-то должен был их поливать… Она последовала к пианино: ни пылинки на полированной ореховой крышке. Кто-то прибирался в квартире солдата в его отсутствие…
Тут она ясно услышала, как кто-то вставил ключ во входную дверь и пару раз провернул его в замке. Амандина застыла на пороге гостиной, вглядываясь в полумрак прихожей, ожидая, что будет: босоногая, непричесанная, в одном халате, закрывая отворотом треугольник видимой части груди, надеясь, что это её спаситель. Дверь открылась, и в прихожую ввалилась заполняющая собою пространство полная женщина в домашнем платье, квадратная в плечах, с цветастым платком на голове, в тапочках на толстых волосатых ногах. Она медленно заперла за собой дверь, грузно, с одышкой, повернулась и только тогда заметила девушку. На её бесполом, почти старческом лице, словно сошедшего с гротескного полотна Отто Дикса, появилось выражение удивления и любопытства, отнюдь не дружелюбного. И к тому же её взгляд не выражал ни толики испуга, в отличие от девушки.
Женщина подобралась ближе, шаркая подошвами и щурясь, чтобы лучше рассмотреть незнакомку.
— Кто вы, барышня? — поинтересовалась сиплым скрипучим голосом толстуха, сузив глаза с налитыми кровью белками.
Амандина мучительно соображала, что ответить, как соврать этой сущей ведьме, ведь она даже имени солдата не знала.
— Я… Я… — она вдруг выпрямилась, опустила руки и ударила в лоб. — А вы кто будете, госпожа? Почему вы входите в эту квартиру без звонка, без разрешения? Кто вам дал ключ?
Тон её голоса прозвучал настолько убедительно, что танк-баба немного смутилась поначалу. Но только на мгновение.
— Я соседка снизу. Ночью я услышала какой-то шум и подумала, наверное, Михаэль вернулся. Я хорошо знала его родителей. Вот и решила, что надо навестить его утром. А у него гости, оказывается. Кто вы? — чуть более почтительно повторила она свой вопрос.
— А я его родственница, — не моргнув глазом, ответила девушка. — Кузина.
— Кузина? — женщина нахмурила брови. — Что значит кузина? Разве у него есть кузина? Постойте, у вас какой-то странный акцент…
— Так и есть, — продолжала гнуть свое Амандина, — Я его Кузина. Вы что, не понимаете?
— А ваша фамилия?
Счёт игры явно складывался не пользу растрепанной студентки. Старуха уже открыла рот, чтобы задать новые обличительные вопросы, но тут в замке снова повернулся ключ, и на пороге возник солдат с большим бумажным пакетом в одной руке. Он был в сером гражданском плаще, но цвет брюк все равно выдавал его за военного. И выправка. Он окинул сердитым взглядом обеих женщин, оценил положение французской заложницы и принялся вызволять её из этой ситуации.
— Фрау Вайсс! — воскликнул он, преобразившись в радушного хозяина, уронил пакет, откуда высунулись кусочки темной ткани, и кинулся обнимать старушку. — Как мы давно не виделись! Как поживаете, фрау Вайсс?
— Всё хорошо, Михаэль, — она несколько оторопела, но тут же расплылась в улыбке, — только ревматизм терзает меня немного, я ведь уже не та. Надолго ли к нам, наш славный солдат?
— Нет, к сожалению. Уже сегодня мы уезжаем.
— Как жаль, как жаль, — опечалилась фрау Вайсс. — А я пришла вот прибраться в квартире и обнаружила тут эту милую девушку, — палец толщиной с сосиску указал на Амандину, которая растерянно наблюдала из-за стены прихожей. — Естественно, мне стало интересно, кто она, и…
— О, это моя кузина, фрау Вайсс. Она у меня проездом, я сопровожу её до вокзала.
— Кузина, понятно, — согласилась старуха, ретиво кивая. — Ну что ж, я пойду тогда, не стану вам докучать.
— Да вы не мешаете, — возразил крайне натуралистично солдат. — Попейте с нами чаю, может быть… Роза, приготовь нам чаю, пожалуйста.
— Нет, нет, спасибо, — старая бочка уже семенила к выходу, переступая через порог на лестничную площадку, — у меня сегодня много дел.
— Спасибо вам за всё, фрау Вайсс, — солдат вышел её проводить. — Возьмите ваше жалованье, пожалуйста, — француженка, подглядывавшая из-за стены, увидела, как он протянул старухе деньги.
— Что ты, милый, — прокаркала жирная ведьма, — не стоит. Разве цветы полить да пыль протереть — работа? Мне ведь совсем не трудно. Я ведь из уважения к твоей…
— Возьмите-возьмите, это на несколько месяцев вперёд. Вы все ещё вышиваете? — поинтересовался фельдфебель учтиво.
— Да, когда бываю свободна, — женщина уже спускалась по лестнице, осторожно переставляя ноги.
— Я пришлю вам коробку алых атласных ленточек лучшего качества, — крикнул напоследок солдат, закрывая дверь.
Свирепым взглядом он упёрся в Амандину, оттащил её на кухню.
— О чем эта карга спрашивала? — процедил он, сжимая своими ручищами хрупкие плечи девушки.
— В основном, кто я такая, — её руки опустились, бессильно повисли вдоль боков, она выглядела беспомощно.
— Черт возьми, и что ты ей ответила? Ты не называла ей своего имени?
— Нет. Сказала, что я ваша кузина.
Его лицо немного просветлело и расслабилось, он даже отпустил её…
— Неплохо, — он отодвинулся ближе к окну. — Я слышал ваш разговор в замочную скважину, когда подошёл к двери, поэтому и подыграл тебе так удачно. Но нам все равно надо убираться отсюда. Она не оставит тебя в покое, пока не докопается до сути. Уж я знаю эту женщину, поверь. И тогда будет плохо. Всем. Я купил тебе новую одежду и обувь в универмаге. Оденься, ты должна выглядеть как немка. И веди себя как немка, а не как жертва войны. Мы — народ-победитель, понятно?
Он широким шагом переместился в гостиную, топая сапогами. Амандина бесшумно подняла пакет и скрылась в спальне, тихо затворив за собой дверь. Высыпала содержимое пакета на кровать. Одежда оказалась темно-землистых оттенков, самого простого покроя, но в пакете заключалось почти всё, что может пригодиться женщине: чулки, подвязка, две пары трусиков, бюстгальтер, чёрная в гармошку юбка из плотной ткани, тёплая шерстяная кофта, женская вязаная шапка, пара кожаных ботинок на толстом капроновом каблуке, даже тряпичная сумочка. Все вещи оказались ей по размеру. Как ему удалось подобрать их с такой точностью?
Одевшись, она вышла в гостиную, показаться солдату. Михаэль сидел в кресле, задумчиво поднося сигарету ко рту, в другой руке держа сложенную вчетверо газету. Увидев француженку, он поднялся с кресла и приблизился к ней, осмотрел со всех сторон, повернул.
— Ты даже в одежде… Так прекрасна, — сказал он, ловя её подбородок и пытаясь поцеловать. Она недолго уворачивалась. От него несло табаком, но он уже был гладко выбрит, и поцелуй скорее понравился, чем нет.
— Ты поела? Это хорошо. Теперь нам пора выдвигаться.
Офицер переоделся в свой мундир, облачился в серую шинель и перед зеркалом возложил себе на голову фуражку с нацистским черепом над переливавшимся бликами козырьком. Потом он залез в шкаф, порылся в нём и достал коричневого цвета женское пальто, явно вышедшее из употребления лет семь-восемь назад. Протянул ей:
— Надевай. Это пальто когда-то принадлежало моей матери. Но теперь не время привередничать.
Она безропотно подчинилась. Пальто оказалось слегка великовато, но это лучше, чем ничего. Выглядела она теперь как немецкая домохозяйка с низким доходом.
— Выходим, — сказал фельдфебель; у двери он в последний раз оглянулся и всмотрелся в коридор своей квартиры. Его похудевший ранец остался тут же, на полу в прихожей.
Щелкнул замок, ключ в карман. Короткий спуск по гулкой лестнице. Вытянутый вертикальный слепящий прямоугольник распахнутой двери из подъезда, выход на белоснежную улицу… Обычные краски быстро возвращались предметам.
Снаружи значительно потеплело; последние островки недолговечного осеннего снега растаяли. Девушка обернулась, и в окне третьего этажа, прямо над треугольным крыльцом, увидела фрау Вайсс, которая с интересом наблюдала за ними. Впрочем, любопытная старуха тут же скрылась с глаз долой, разоблачённая.
Солдат рывком заставил девушку шагать прямо и смотреть только перед собой. Они миновали липовую аллею, ступили на тротуар и молча прошагали несколько кварталов, пока он не оставил её возле какой-то продуктовой лавки, велев купить им еды в дорогу на пару дней.
— И постарайся как можно меньше раскрывать рот и не болтать попусту, — сказал ей немец и сунул деньги в ладошку. — Как закончишь, жди меня у порога лавки, поняла?
В магазине она набрала колбасы, хлеба, консервов, солёных огурцов в банке, три бутылки воды и одну с молоком. Мужчина за прилавком помог ей сложить всё это в бумажный пакет. Она выбралась на улицу, держа пакет обеими руками и придерживая животом. Мимо сновали серые угрюмые люди, жители города. Как и вчера, она вжалась в стену, пытаясь стать невидимкой, и посматривала по сторонам, разыскивая глазами своего спасителя-мучителя. Офицер как всегда долго отсутствовал, будто исчезнув навсегда. Мимо важно прошествовал усатый полицейский с дубинкой на поясе. «У них всё ещё есть полиция, не всех отправили на фронт», — подумала студентка. В небе ярко светило солнце; кажется, лето напоминало о себе вспышкой жёлтого пламени, топя снег и лед, заставляя зиму отступать, будто вражескую армию.
Вдруг у края проезжей части, едва не заехав на тротуар, остановился тёмно-серый двухместный автомобиль с круглыми фарами, гордым вытянутым капотом, плавными линиями подножек, мягкими перепонками натянутого над опущенными окнами откидного верха. Марку машины она не разглядела, зато с удивлением обнаружила, что за рулём находился человек, от которого теперь зависела её жизнь. Фельдфебель подал ей знак, чтобы она садилась.
Неловко девушка открыла дверцу автомобиля и забралась внутрь, пристроив пакет со снедью на коленях. Машина резко тронулся, и тут двигатель заглох. Солдат выругался, попробовал ещё раз завести двигатель, и только тогда они отправились в путь.
— Я не очень хороший водитель, — пояснил Михаэль.
Она испуганно кивнула.
— Откуда вы взяли это? — спросила Амандина.
— Что? Машину? Пришлось одолжить у одного хорошего друга. Он поделился с неохотой, но как видишь, я его уговорил.
В моторе что-то ритмично тарахтело, что-то, заставлявшее колеса вращаться и двигаться. Они ещё не выехали из города, и девушка растеряно глядела в окно, на разноцветные черепичные дома, на массивные блоки цоколей и вывески, витрины, лохматые голые деревья, на грохочущий трамвай, что они обогнали, на прохожих, на дымчатых галок, на синее сверкающее небо. В машине стало жарко из-за солнца, и она сняла шапку и расстегнула пальто. Водитель поинтересовался, чего она набрала в магазине. Вскоре городские пейзажи сменились подворьями, а дальше понеслись перелески.
Машина неслась по мокрой дороге между пустыми полями, чью чёрную жирную землю до сих пор прикрывал тонкий слой снега. Грязь на обочине со следами от шин военных грузовиков тоже была припорошена. Голые ветки осиновой рощи застыли в тупом ожидании зимы и морозов. С горизонта на юг поплыли первые облака. Моргая, девушка видела красные пятна. Ирреальность происходящего проявлялась так отчётливо, что она всерьёз подумала, не видится ли это всё во сне.
— Куда вы меня везёте? — спросила, не удержавшись, девушка.
— Подальше от того места, где я тебя нашёл, — пробурчал солдат; он вёл машину, сосредоточенно глядя на дорогу, почти склонившись над рулём. — Я везу тебя домой, девочка, хотя и не могу предсказать, что тебя там ждёт. Может, семья. Может, война.
Она попыталась вспомнить свой дом и родных, но прошлое казалось теперь таким далёким и зыбким, и у людей, которых она представляла, не было лиц, только тёмные, расплывчатые пятна на том месте, где обычно в строгом порядке выстраивались глаза, носы, губы…
— Зачем вы это делаете? — спросила она. — Зачем хотите меня спасти? Зачем рискуете собой?
Казавшегося совсем недавно добродушным немца будто подменили. Он свирепо поглядел на неё.
— Я же велел тебе не задавать безмозглые вопросы! — почти выкрикнул солдат, ударив кулаком по колесу руля. — Зачем я это делаю, тебя не касается. Если хочешь, сейчас же высажу тебя, а дальше — сама, понятно? Ты поняла меня?
— Да, — тихо вымолвила подавленная француженка.
— Не будь идиоткой! Курица! — рявкнул он.
Теперь из-за выпиравших скул и холодного острого взгляда он опять напоминал того человека, каким она его впервые увидела. Солдата Великой Германии, чья нахальная вседозволенность и вооружённое «Люгером» могущество не знают границ. Как они любят жестоко шутить над простыми жителями захваченных ими территорий, разбивать им лица прикладами, расстреливать дворовых собак, посмевших гневно залаять на них, приподнимать дулами автоматов широкие юбки крестьянок…
Через несколько километров по шоссе его лицо смягчилась, и он как ни в чем не бывало улыбнулся, рассказал ей какой-то немецкий анекдот, не сумевший, однако, заставить девушку рассмеяться.
— Ладно тебе хмуриться, — выпалил он как можно добродушнее. — Расслабься. Жизнь прекрасна. Скоро я довезу тебя до места, откуда ты сможешь перебраться через границу. Доберемся до Рейна, за ним Агно. А оттуда тебе хоть в Париж, хоть в Лион — решай сама, не знаю уж, куда тебе там надо дальше.
— Как я переправлюсь через реку? — недоверчиво спросила она.
— О, с этим особых проблем не будет. Всегда найдётся какой-нибудь местный Харон, который за хорошую плату доставит тебя на тот берег. Я посажу тебя на лодку и помашу рукой. Лучше расскажи мне, чего ты там изучала в университете. Историю? Давай, расскажи-ка мне какую-нибудь историю.
— То, что я изучала, не имеет отношение к басням. История — это наука, а не цикл сказок о легендарных королях, храбрых рыцарях и прочих замшелых персонажах, — заявила она с важным и серьёзным видом. — То, что я делала — это исследование; полное погружение в прошлое, попытка реконструкции событий и обстоятельств дней давно ушедших. Это скрупулезное восстановление их по обрывкам, запискам, полустёртым упоминаниям. Больше похоже на детективное расследование, чем на занимательное чтение на ночь.
— Вот как, — офицер тихо рассмеялся. — Что ж, признаю, я не столь образован, как ты, поэтому извини. Так что ты там исследовала?
— Я писала работу не тему «Миграции еврейской диаспоры в средние века», — произнесла она не без гордости в голосе.
— Тааак, — протянул он удивлённо, — уже за одно это тебя следовало расстрелять тогда, возле рва. Ну, ну, и что же ты там раскопала?
— В К-й библиотеке сохранились документы о приходе в этот город Казимира великого и его деятельности, связанной с его покровительством евреев, главным образом, я за этим туда приехала. Я слышала, всех преподавателей К-го университета отправили в лагерь теперь… Я не собиралась задерживаться в Польше надолго… А вообще я много где побывала. Собиралась даже в Каир, посидеть в местной «генизе», полистать материалы, с переводчиком, конечно, о египетской общине.
— Полагаю, достаточно было полистать учебники истории. И что ты можешь о них рассказать? — поинтересовался из вежливости солдат.
— Много чего, — она повернула голову к боковому окну, пальцы сильнее сжали бумажный пакет. — Во времена древних римлян было много подавленных восстаний, тогда и начались первые гонения, еврейские поселения растянулись чуть ли не по всей римской империи. Особенно много общин появилось в Малой Азии, в Греции, Южной Италии. От римлян они почти не пострадали, даже напротив, укрепили свою религию, запечатлели её положения в Мишне и Талмуде; у них возникали крепкие деловые связи со знатными гражданами, они оказывали влияние на экономику и политику целых государств, и тогда их опять стали бить. В 1290-м году их изгнали из Англии, веком позже из Франции, в год открытия Америки их заставили покинуть Испанию, через пять лет прогнали из Португалии, а всю первую половину XVI века их громили и учиняли над ними расправы и в Германии, прямо как в наше время… Они перемещались в Прагу и Вену, потом, с XVIII века, в Польшу и Литву, султанскую Турцию, из Германии, Дании и Швеции. Но самые богатые, учёные и образованные группы евреев продолжали жить и процветать в крупнейших городах Европы. Теперь…
— Постой, постой, ты сама случайно не еврейка?
— Нет, а что?
— Просто… Ты что, из сочувствующих?
— Только изучаю их историю.
— Что ж, скоро у них не будет никакой истории, — рявкнул солдат, дёргая рычаг переключения скоростей.
— Ах, вы о грандиозных планах по уничтожению евреев и всех прочих, кто вам мешает, да? Кое-что я слышала от знакомых людей.
— Речь идёт об очищении нации, и только, — сейчас он выглядел совсем не таким, каким она видела его ночью. — Это называется евгеника. Вот что тебе бы стоило изучить как следует. Слышала о Гвидо фон Листе? А о Йорге Лансе? Слыхала о Гиммеле?
— Вы призваны воплощать их фантазии, — она с вызовом посмотрела в его лицо.
— Нас отбирали, — прорычал разъярённо Михаэль. — Нас обучали значениям древних рун, священным законам возвышения расы. Нашу родословную изучали до середины восемнадцатого века, мы присягали на верность самому…
— Так чего же ради вы решили спасти бедную девушку, которой едва не прострелили череп там, у братской могилы? Почему вы убили другую, ту бедную крестьянку? Вы многих убивали, солдат? Этот человек в хаки со смешными усиками — он ведь бог для вас. Что он прикажет, то и делаете. А нет, так пуля. Ради чего спасли меня? Чем я была лучше другой девушки? Скольких вы ещё казнили с тем же хладнокровием? Как можно вообще жить после такого?
— Заткнись, идиотка!!! — проорал он в негодовании, резко затормозил, свернув на обочину, и поднял палец к её носу. — Ещё одно слово, — прокричал солдат, — и я тебя убью, клянусь, ты, дура несчастная!
Он схватил её за подбородок, заставив глядеть прямо в свои стальные глаза.
— Стреляй, герр обер-член-фюрер, — злобно выдохнула девушка, чувствуя себя победителем.
Он вдруг рывком отпустила её и откинулся на спинку водительского кресла, расхохотавшись.
— А ты любишь играть с судьбой, — он шутливо погрозил ей пальцем, обнажая фарфоровые зубы в ухмылке. — Только не забывай, что сегодня твоя судьба — я.
Солдат резко выбрался из машины и закурил, быстро выпуская из лёгких струйки полупрозрачного дыма. Кажется, эмоциональная беседа взбудоражила его нервы, но, конечно, значил не так уж и много. Будь то действительная ярость, он как минимум разбил бы это милое личико. Свинцовые тучи набежали на небо, и солнце выглядывало сквозь мелкие прорехи лишь изредка. Солдат спешно курил; Амандина сидела не дыша, прижав к себе пакет с продуктами, не веря собственной легкомысленной дерзости. Неужели это действительно она дерзила? Неужели это её жизнь за секунду пронеслась в памяти?
Солдат снова уселся за руль, сдержанно хлопнув дверью. Спокойно взглянул на наручные часы.
— Время обеда, — проговорил он привычным тоном. — Давай подкрепимся. Дай мне хлеб, я нарежу.
После трапезы машина покатилась дальше по дороге, в полную неизвестность. Заканчивались поля, начинался хмурый тёмный лес. Заканчивался лес, и начинались присыпанные тонким слоем рыхлого снега безжизненные пространства. Двое молчали. На некоторых перекрёстках Амандина наблюдала столбы с остроносыми табличками, на которых кто-то написал название городов и расстояние в километрах до них: Страсбург, Берлин, Гамбург. Она попросила у солдата папиросу. На ней крохотными буковками было напечатано название Дрезденской табачной фабрики. Закурив, она тут же с непривычки раскашлялась и выбросила сигарету в окно.
Они не успели проехать железнодорожный переезд до того, как опустился шлагбаум, и пришлось ждать, пока минует поезд. Это оказался военный поезд: на плоских длинных вагонах застыли неподвижно танки, самоходные орудия, грузовики, снова танки, зенитки, артиллерийские орудия…
— Куда их везут? — спросила студентка.
Солдат вместо ответа повернул к ней лицом и его глаза были выразительнее любых слов.
После они продолжили путь, и девушка немного вздремнула.
Ей привиделось война, которую она на самом деле ещё не видела, которая ещё даже не началась. Что-то кошмарное творилось там, мелькало перед её глазами, как в кадрах всяких разных кинохроник, склеенных сумасшедшим монтажёром в один бешеный, бесконечный фильм: земля дышала, она вздымалась вдруг мягким пористым бугром и неожиданно взметалась вверх брызжущими комьями почвы; какие-то вытянутые аппараты с обтекаемыми плавными формами, вооруженные глубоководными бомбами, атакуемые смертоносными железными бочками с судов на поверхности моря; ревущие орды бойцов в болотно-зелёных гимнастёрках, с винтовками наперевес несшиеся на железные танки, что-то кричащие по-русски — при чём тут русские? — они гибли под гусеницами и взрывали связки гранат; машины горели, массы густого прогорклого дыма не успевали растворяться в воздухе, заполняя улицы городов; другие рядовые подрывались на минном поле, в панике бежали, и, отбрасываемые разрывами, грохались оземь: кто-то без движения, иные — извиваясь; кому-то оторвало ногу по колено, и он истошно вопил, другой безумец зачем-то снимал с обугленной конечности невредимый ботинок; ястребы истребителей засыпáли землю ровными полосками фонтанчиков очередей; узкоглазые с белыми иероглифическими повязками на головах бросались на самолётах на корабли врагов, усыпавшие далёкое море; два взвода противников обстреливали друг друга из двух стен одного леса, за просеку, за грязную дорогу, пролегавшую между ними; дымящаяся, разрушенная до основания Варшава, укрывшая беженцев и наказанная за это; визг падающих бомб на хрустящие крыши домов, ужас её пленников…
«Что за бред опять?» — резко подумала девушка, выпрямляясь и шевеля затёкшими конечностями. Ровно и гладко тарахтел мотор, машина карабкалась в гору; смеркалось. «Что ещё за чёртов бред?» — снова подумала она. Немец спокойно смотрел на дорогу. Заметив, что его спутница проснулась, он даже улыбнулся ей. Она захотела спросить Михаэля (теперь у него хотя бы было имя), участвовал ли он в боях за Варшаву, но тут же представила себе его разгневанное лицо и передумала. Остановились передохнуть. Солдат закурил. Подъем закончился, и они поехали мимо каких-то завода: из их прямых труб за высокими оградами, увенчанными мотками колючей проволоки, валил тёмный дым. Потом снова через лес. Стало совсем темно, и офицер включил фары. Бегущие перед автомобилем фары ощупывали дорогу. Ни с того ни сего он свободной рукой взял и сжал её маленькую ладонь. Тихим голосом спросил что-то. Она ещё тише ответила… Куда они едут? Этого она не знала.
Время тянулось медленно и в тоже время незаметно бежало вместе с местностями, раскорячившимися силуэтами умерших на зиму деревьев, ноябрьской луной всходило на небо и то и дело укрывалось периной облаков, смешиваясь с вселенским хаосом мироздания, стремившимся к самоуничтожению, с мыслями и странными образами, царившими в уме растерянной Амандины…
Они остановились на автозаправке, и девушка наблюдала, как эсэсовец велел работнику заведения в коричневом комбинезоне залить полный бак, как он о чем-то разговаривал с рабочим и потирал зябнущие руки, чтобы согреть ладони. Потом они снова продолжили путь, молчаливо, как и до этого.
— У Леонардо есть такая басня… — начала она чуть охрипло после долгих раздумий.
— Что ты говоришь? Я ничего не слышу.
— Я говорю, у да Винчи есть одна басня — целая история. О том, как рыбак принёс домой улов, а в месте с ним раковину устрицы. Эта устрица сильно хотела выжить и стала просить крысу помочь. А крыса уговорила устрицу раскрыться и решила полакомиться мягким тело моллюска. Но только она сделала первый укус, как створки раковины захлопнулись, и крыса застряла в ней и не смогла пошевелиться. Пришла кошка и съела крысу. Мышеловка.
— К чему ты это рассказала? — спросил Михаэль.
— Не знаю, — она пожала плечами. — Просто так, пожалуй. Тоже самое происходит со всеми нами.
— С кем именно? Не понимаю.
— С людьми. В политике. В Европе.
— Да ты, я гляжу, любишь пофилософствовать, — офицер добродушно рассмеялся, будто взрослый над ребёнком, который пытается одолеть научный трактат.
«Что я знаю о страданиях? — мучительно подумала Амандина. — О жизни вообще? Ничего. Ровным счётом ничего».
Машина остановилась у двухэтажной маленькой придорожной гостиницы в долине между двумя крутыми холмами. Здесь еще работало кафе, где они поужинали, потом взяли двухместный номер на одну ночь и поднялись по узкой лестнице на второй этаж. Из окна была видна стоянка и их автомобиль. Солдат первым делом задвинул шторы — угрюмый портье за стойкой не вызывал доверия. Только потом офицер зажег свет и стремительно осмотрел комнату.
Довольно просторная. Широкая двуспальная кровать, два кресла, а ещё ванная за отдельной дверью. Стояло даже радио на четырёх ножках. Он присел перед ним на корточки, и, включив, стал вращать ручку настройки. Через шумы и помехи вдруг прорезался крикливый голос живой карикатуры на человека — того самого, с чёрными усиками. Трепеща, лилась из динамика резкая речь, часто прерываемая рукоплесканиями толпы, вещала о достижениях и дальнейших планах… Девушка подскочила к приемнику и стала крутить ручку дальше в поисках другой станции. Сквозь толщу шипения и свистов возникла плывущая песня — «Колыбельная» Брамса, а за нею по комнате поплыла шубертовская «Серенада»; звук чьего-то янтарного голоса стал чётким, карамельным, и офицер едва удержался от желания пригласить Амандину на танец. Он достал откуда-то купленную накануне бутылку мозельского и распечатал её.
— Завтрак к ночи ты будешь свободна. Завтра проедем Штутгарт, Аппенвайер, потом переберешься в Страсбург. За линией Мажино какое-то время ты в безопасности, но советую отправляться как можно дальше на юг вместе с семьей. Я слышал, в Финляндии теперь началась заварушка. Неизвестно, чем это всё закончится, — сказал он, разливая вино по стаканам, найденным в ванной.
— Война? — спросила она.
Он кивнул, вставая, подходя к ней ближе, пытаясь уловить аромат, исходивший от её гибкого тела. Один миг. Почему молодые женщины всегда так приятно пахнут? В чем прелесть их красоты?
Не успела она отступить, как солдат обхватил её руками, принялся искать её губы, жадно впился в них, но теперь много нежнее, без этой своей брутальной жестокости.
Она отдалась ему без жалости, целиком.
Конец
