Былое сквозь думы. Книга 1 [Виктор Евгеньевич Рябинин] (fb2) читать онлайн

Я окаменело стоял, всё ещё не приходя в себя.

– Пейте, мейнхеер, только что из-под коровы, – пропела вернувшаяся очаровательница, подавая мне добрую кварту молока в кувшине и большой кусок сыра.

Роняя ружьё, я потянулся за подарком, а когда наши руки соприкоснулись, словно молния прожгла меня от макушки до пят, и я понял, что лучше и прекраснее этого человечьего создания под нашим небом не было и быть не может. Проливая молоко, я с трудом сделал пару глотков и отдал кувшин, не приходя в сознание.

– Обязательно приходите завтра, – на прощание молвило неземное создание и прекрасным видением исчезло с моих глаз.

Долго ещё стоял я на прежнем месте с куском сыра в руках и пустой головой на плечах. Наконец силы вернулись ко мне, и я поплёлся восвояси, неся ружьё подмышкой и не разбирая дороги. А перед глазами носилось чудное видение в шерстяном платье строгого покроя и сером чепце на неброской расцветки кудрях. Иногда перед моим мысленным взором вставал её круглоликий, словно маслом расписанный портрет, с задорно вскинувшимся опрятным носиком и с умным блеском стальных глазок, проворно укрывающимися за подёрнутыми румянцем изобилия щёчками. Аккуратный ротик вновь беззвучно шлёпал алыми губками, как бы повторяя приглашение в гости, а на своих руках я продолжал чувствовать робкое прикосновение её мокрых пальчиков. Боже, я был влюблён с первого взгляда, как жаждущий потомства одичалый самец, хотя в то время об этом и не думалось.

Так, с сыром в руках и ружьём подмышкой, я и прибыл к своим друзьям. Наотрез отказавшись от выпивки, я отправился в палатку и, бережно уложив сыр под подушку, стал вновь и вновь возвращаться безумной памятью к кратким мгновениям обще¬ния с девушкой. Ночью мне приснился африканский крокодил кайман, питающийся прекрасной белой газелью.

Чуть свет я уже был на ногах и готов к дороге на ферму.

– Что с тобой, Дик? – спросил меня Дени, наблюдая не свойственную мне тщательность при совершении утреннего туалета.

– Я схожу за сыром, – только и сказал я, боясь грязных расспросов с последующими издёвками над светлым чувством.

– Что ж, сходи, – согласился Дени. – Мы задержимся ещё на пару дней. Придётся заменить ось фургона, что-то не внушает она мне доверия. А ты, действительно, познакомься с колонистами Кембпелс-Дорба. Они хоть и голландцы, но как осели здесь в начале века, так и держат свой нейтралитет, разводя скот и заслонясь от всего мира каменными стенами. Очень почитают бога и своих предков, а соотечественника, корабельного хирурга Антония Ван-Ризбека, считай, два века назад основавшего Кейптаун, чуть ли не возвели в ранг святого. В целом, народ не опасный, но диковатый и не любит чужаков.

Я не мог дальше выслушивать поношения Торнадо почтенных родственников своей возлюбленной, а прямиком направился к милой сердцу ферме с верным «роером» за плечами и с подарком за пазухой – купленном по пути кружевным чепцом.

Каким же дураком становится человек под шелест приглянувшейся юбки, ведь никакой каннибал не встретился на моём пути, чтобы суровым испытанием остановить безумный порыв больной плоти. Но, как говорится, на овцу и зверь бежит, а я прямо таки летел навстречу полоумному счастью, всей сутью своей нанизываясь на любовь, как опарыш на крючок.

* * *

Я сидел под коровой и сосредоточенно дёргал её за вымя, пытаясь добыть молоко. Животное, проявляя недовольство, лупило себя по бокам грязным хвостом, целясь мне в голову. Если бы не Наати, осыпающая корову ласковыми словами и придерживая её за рога, этот зверь давно бы пропорол ими моё брюхо. Так я учился доить. Откидывать навоз, давать домашним тварям корм и косить сено я уже умел, а вот процесс извлечения молока давался с трудом.

– Дик, не дёргай за сосцы. Просто сцеживай молоко пальцами. Какой же ты неловкий, – укоряла и поучала меня Наати, смеясь и пританцовывая от полноты чувств в своих деревянных кломпенах на босу ногу.

– Я ещё научусь, мой зайчик, – ворковал я, наконец-то выдавив из коровьей сиськи тонкую белую струю. – Дай срок и из меня получится хороший скотник.

Шёл всего четвёртый день моей жизни в семье Иохима Ван-Ласта. А все домочадцы фермерского хозяйства уже не могли нарадоваться, глядя на меня, как на богом посланного дармового работника и жениха. Матушка, почтеннейшая мевроу Гриэт, называла меня сынком и готовила к принятию протестантства. Старшая сестра Наати, богобоязненная юфроу Бетие, считала меня братцем и делилась девичьими секретами. Было ей лет под сорок, но она неплохо сохранилась на свежем воздухе, лишь несколько увяла своим греческим носом, приспустив его до нижней губы. В прыгающей походке юфроу ещё угадывался необузданный ток крови, а косящий левый глаз придавал взору фривольную игривость и непроходимую весёлость всему выражению лица. Одним словом, девица была в последнем соку, и мне думалось, что могла бы составить счастье Дени Торнадо. Я в эту пору расцвета светлых чувств хотел видеть вокруг одни счастливые семейные лица.

– Я познакомлю тебя с моим другом Дени, – уверенно обещал я Бетие. – И хоть он немного пустоват для сельской местности, но сочтёт за честь быть принятым в вашу семью.

– Если он и моложе, – открывала сердце зрелая юфроу, – то для скромной женщины это не помеха. Я сумею щедро поделиться с ним своим жизненным опытом.

– Иохим отдаст половину стада и кое-что из инвентаря, – встревала матушка Гриэт, – лишь бы наша постница прибилась к своему углу. То-то была бы радость и облегчение на старости лет.

– Всё уладится, добрейшая маменька, – я искренне верил своим словам. – Кто же будет отказываться от такого счастья? Мой друг Дени вовсе не дурак, да и стакан воды, поданный на смертном одре рукой родного человека, необходим любому.

– А дядя Дени даст мне пострелять из своего ружья? – косноязычно спрашивал смышлёный пастушок Жорис, третий ребёнок в семье. – Он будет брать меня на охоту? – милый паренёк уже зачислил Дени в родственники.

– А как же! – отвечал я, нежно поглаживая с рождения нечёсаную головёнку позднего отпрыска. – Мы вместе будем ставить капканы на зверьё и силки на птицу.

Так мы мило беседовали в редкие вечерние перерывы между работами, а когда с дальних пастбищ возвращался папаша, усаживались за общий стол и долго слушали, как он читает вслух Библию перед незатейливым ужином из кислого молока с луковой похлёбкой. Особо труднопонимаемые места из Писания глава семейства подробно и терпеливо разъяснял нам своими словами, доходя до всего сам крепким крестьянским умом.

Перед сном мы с мейнхеером Ван-Ластом выкуривали по трубке самосада и выпивали по оловянной кружке мутного, но питательного пива из сорго. Иногда Иохим вспоминал родину предков, славный город Хаарлем, ветряные мельницы, амстердамскую тюрьму «Скобильня», где не раз ошкуривал брёвна для плотин в тесном кругу сокамерников, а также близкие сердцу каждого голландца дамбы и наводнения. Временами, позволив себе вторую кружку пива, папаша затягивал старинную песню из двух запомнившихся ему строк:

– Вода, вода со всех сторон – ни капли для питья!

Без слёз слушать старого пня было невозможно. В сумеречный час его хриплые вопли разносились далёко, и вполне возможно, что в такие вечера рыдал не только я, но и вся округа.

А вошёл я в эту милую работящую семью очень просто. Второй раз отправившись за сыром, я уже беспрепятственно проник на ферму и, встретив свою даму сердца, впал в прострацию. Иохим Ван-Ласт, несмотря на груз своих замшелых лет, быстро смекнул что к чему и вместо сыра предложил мне погостить на ферме и принять посильное участие в ежедневных сельских праздниках труда на вольном воздухе, а там, глядишь, заняться возведением собственного дома с уже готовой к этому хозяйкой. Про Наати говорилось как бы в шутку, но с ясным намёком.

Я тогда с радостью согласился и, не чуя ног, бросился к друзьям в Дурбан, чтобы оповестить их о перемене моей жизни к лучшему. Однако, увидев по выражению белых и чёрных рож, что им не до моих радостей, поостерёгся будить в них зависть и скромно промолчал о своём намерении осесть на обильных фермерских хлебах. Наверное, сработало чувство самосохранения, иначе, выдай я свой секретный скотоводческий план, не обошлось бы без мордобоя и огнестрельных травм, и я бы и до сей поры сидел на навозной куче, разгребая её, как курица, в поисках алмазного зерна. Словом, в тот день я лишь мимоходом сказал, что до конца ремонта фургона поброжу с «роером» по окрестным рощам и поупражняюсь в стрельбе. Компаньоны не возражали, отмахнувшись от меня за ненадобностью, как от назойливой мухи, и пожелали удачи. Я гордо удалился, веселясь в душе, и за сутки надёжно привился на кряжистом фермерском корне под башмаком у Наати.

Мудрые родители заневестившейся дочери, к которой в ту пору уже подгребал двадцать пятый годок, не препятствовали моему общению с их ребёнком с глазу на глаз. Бетие, ежечасно находившая нас по делу, своей заботливой настырностью не всегда мешала нашим содержательным разговорам, а сорванец Жорис, вечно путающийся под ногами, был не в счёт. Да я и сам лишний раз боялся дохнуть на свою ненаглядную, не то что позволить какую-нибудь мужскую гадость. А когда на исходе вторых суток ляпнул, что не мыслю без неё жизни, Наати немедля оповестила об этом всё семейство и стала буйно готовиться к свадьбе, прямо предупредив меня, как самого близкого постороннего человека, что жить будем много и часто, но после свершения всех обрядовых таинств, а до той поры ей не до глупостей, тем более в разгар полевых работ. Возражать я не подумал, а как честный человек смирился с ожиданием будущего блаженства.

Все наши свидания проходили за общим трудом и весёлыми разговорами.

– Милая Наати, а каков приплод стада в урожайный год? – интересовался я, не сводя восхищённого взгляда с обнажившегося локотка с нежной ямочкой посередине.

– Как покроются коровы, – одёргивая рукав, отвечала Наати и рдела всей головой.

– А не случается ли падежа от бескормицы? – допытывался я, всей грудью вдыхая аромат её разопревшего от работы тела.

– Тогда скот пускаем на мясо и продаём англичанам, – разъясняла девушка, передёргивая плечами и как бы стряхивая мой липкий взгляд с груди.

– А сколько площадей занято у батюшки под парами? – не унимался я, убивая очередную муху пониже талии моей Наати.

– Давай перебросаем ещё одну кучу навоза, – в ответ радостно предлагала она, в шутку хватая меня по руке черенком лопаты.

И я набрасывался на работу, как будто век её не видел, стараясь тем самым показать свою хозяйскую хватку и удаль землепашца.

Спал я на открытом воздухе за хлевами в копне прошлогодней соломы. Обычно сон долго не приходил ко мне, и, глядя в небо, где коромысла созвездий опирались на плечи ночи, я начинал стихотворить и рифмострадать на мотивы известных мне песен, как самый обычный самородок. Стихи я посвящал любимой Наати, но по её же просьбе, вечерами читал их всему семейству, внушая им опасения за полноту моего рассудка. Я и сейчас, лишь стоит перебрать, вспоминаю одно из последних:

Если всунуть в воду руку

И позволить ей свариться,

Холодец получишь вряд ли

И не будешь этим сыт.

Если там же сваришь ногу

До колена или выше,

Суп получится, но станешь

Полноправный инвалид.

А в любовь бросаясь сходу

С головой и потрохами,

Ты навеки захлебнёшься,

Не оставив и копыт.

Но такая в этом радость

И такое счастье в этом,

Что любить согласен каждый,

Белый будь иль негроид!

Писать я перестал так же неожиданно, как в своё время и читать. Хотя поспособствовала скорейшему захирению моего поэтического дара юфроу Бетие, заявив после одной из публичных читок:

– Пойду повешусь. Одной всё, другой лишь пустые обещания.

Она намекала на мою нечаянную вольность, допускаемую во время мытья полов. Старшая сестрица кидалась наводить чистоту всякий раз, когда мы с нею остава¬лись наедине, что вообще-то случалось редко и было мне в тягость. Обычно, подоткнув юбки выше нормы приличий, юфроу начинала елозить тряпкой по полу в опасной близости, норовя прижать меня острым, как локти йога, задом к стене. На этот хитрый выпад я, будучи постоянно трезвым, реагировал лишь дружеским хлопком по костистому крупу, не распуская руки и остальные части тела вопреки её ожиданиям. Но Бетие хватало и этого участия. Она теряла равновесие и, оголяясь до полной готовности, валилась на пол, взбрыкивая худосочными ногами и теряя кломпены. Мы весело смеялись этому недоразумению, и я спешил под открытое небо подальше от греха кровосмешения. И вот такой невинной забавой я всколыхнул в созревшей в одиночестве юфроу зависть к Наати и нажил себе смертного врага.

Подготовка к свадьбе велась вовсю. Приходили толпами соседи, удивлённо разглядывали меня, жалостно цокая языками, но знакомства не заводили. Тесть стал полностью доверять мне, взвалив всю черновую работу на скороспелого зятя, а с тёщей мы и вовсе зажили душа в душу, ночи напролёт читая молитвы и распевая псалмы. Невеста смело покрикивала на меня и без ложного стыда гуляла по дому в простеньком будничном платье без рукавов, но с прорехами, порой позволяя ущипнуть себя за голое тело. И вся моя судьба у домашних котлов складывалась на редкость удачно и уравновешенно.

Гром грянул на шестые сутки моего ухаживания. Я нечаянно вспомнил про «роер» и решил убить какого-нибудь съедобного зверя, так как молочная пища уже не шла впрок. Отпросившись у папаши на полдня и пообещав далеко от фермы не отходить, я вышел за селение и медленно побрёл по берегу безымянного ручья, зорко высматривая добычу. Так как кроме дикобразов и термитников ничего путного не попадалось, я решил прилечь в тени баобаба в кои-то веки выдавшийся час праздности и лени. Освежившись сном, я, не долго думая, скинул тяжёлые от потной работы одежды и бросился в прохладные воды ручья, доходившие мне по самые кошельки. Я беззаботно плескался, как подгулявший рыболов в проруби, оттирая песком прикипевшие к телу коровьи отходы, а когда мокрый и розовый, как молочный подсвинок, склонив голову на плечо и подскакивая на одной ножке, чтобы вылить из уха набежавшую воду, наконец, допрыгался до места стоянки, своей одежонки там не обнаружил. Конечно, воровство процветает на любом континенте, но чтобы польститься на мою спецовку, нужно было быть совсем неимущим рабом. Я глупо вылупился на пустое место, тем более что исчезновение и «роера», пригодного для необученного человека разве что для самоубийства, вовсе ставило меня в тупик.

Однако вскоре всё счастливо разъяснилось. Когда я вновь начал свой дикий танец, словно петух на раскалённой сковородке, удаляя из уха мешающую думать воду, послышался громкий здоровый смех, а из-за ближайшего куста вывернулась юфроу Бетие. И тоже почему-то голая, точно только что сбежавшая из тифозного барака.

– Дорогой Дик, я никак не ожидала встретить тебя на моём берегу, поэтому извини меня за неприкрытый вид, – застеснялась она и вдруг вновь бешено захохотала.

Вначале, я не понял причину этого дерзкого веселья, но, перехватив её взгляд, сверлящий нижнюю часть моего дрыгающего тела, чуть было не развеселился сам. Мой телесный болван, скукожившийся от долгой стирки, меж тем выкидывал такие коленца в такт прыжкам, что ему позавидовал бы любой ужонок на муравьиной куче. Однако, я немедленно положил конец этому развлечению, крепко встав на ноги.

– Юфроу, – так же твёрдо сказал я, прикрывая гимнаста во всю длину, куда доставали руки, – я не знал, что это ваше любимое место отдыха, а потому покончим с шутками. Верните мне мою одежду и мирно разойдёмся, как члены одной семьи, – вполне официально закончил я.

– Дик, да не брала я твоих лохмотьев! – воскликнула Бетие и предложила: – Давай поищем вместе.

Я в уме прикинул, чем могут закончиться поиски в голом виде, поэтому сурово заявил:

– Бетие, кругом тысячи глаз. Ваша сестра будет крайне недовольна, а родители не переживут позора, умерев до давно отмеренного им срока.

– Оставь, Дик, сестру и стариков в покое, – уже без смеха произнесла будущая свояченица, приблизившись ко мне вплотную. – Тебе нужна ферма, а в жёны можешь взять любую из нас. А что до твоего богатства, то нам с сестрой за глаза хватит на двоих, – и она обеими руками ухватилась за мой мужской реквизит, как за собственный нос при насморке.

Не скрою, если бы эта вульгарная женщина, распустив руки, придержала бы язык, я бы не посмотрел на её сиротский вид, а, поддавшись временному безумию, так отходил бы эту искательницу сомнительных удовольствий, что одна мысль о блуде ввергала бы сластолюбицу в долгий эпилептический припадок. Но напрасное упоминание о ферме стало жестоким ударом по моим светлым чувствам и гордому самолюбию.

– Отпусти меня, сволочь, – совсем по-родственному заорал я, упираясь в её груди, низкосортной говяжьей вырезкой ниспадающие на живот.

– От сволочи слышу, – парировала целеустремлённая юфроу, усиливая своё рукопожатие. – Не зря я тебя выслеживала. Пойдём под баобаб, а не то умрёшь бобылём.

– Я всё расскажу родителям, – взвыл я, покоряясь грубому насилию, и засеменил под дерево, мелко перебирая ногами, как взятый железной рукой под уздцы жеребец.

– Нет, я всё расскажу, я всё расскажу, – вдруг раздался у меня за спиной радостный и звонкий до рези в ушах голосок.

От неожиданности Бетие перестала членовредительствоватъ, отпустив меня на волю, и мы вместе обернулись на этот визг.

Перед нами стоял проказник Жорис со вскинутым «роером» в ручонках.

– Я всё расскажу папе. И как Бетие следила за Диком, и как прятала его одежду, и как хотела его покрыть, – кивал юный следопыт. – А за это папа даст мне стейвер, а Наати целый гульден. Пошли скорее домой.

– Милый дружок, ты много выдумываешь. Покажи, где наша одежда, а мы забудем эту шутку, – мягко сказал я и, раскрывая объятия, шагнул навстречу будущему шурину.

– Стой, стрелять буду, – нагло заявила эта рано подросшая дрянь и прицелилась. – За одеждой придёте завтра, а то Наати не поверит, чем вы тут занимались. Так и идите, не холодно, – и он, как заправский конвоир, качнув стволом, поторопил нас в дорогу.

– Жорисик, – попытался я вразумить безмозглого пентюха, – я тебе дам целый фунт, если ты послушаешь меня. – Мне хотелось потянуть время и вывести на линию огня Бетие, так как недоносок вряд ли стал бы проливать родную кровь.

– Ты мне дашь два фунта, когда я вас выслежу в следующий раз, – перебил меня молодой негодяй. – Шевелитесь же, а то стрельну и мне ничего не будет.

В последнем, зная возможности «роера», я сильно сомневался, но ведь подлец мог и выжить.

– Дик, ты с этим выродком ни о чём не договоришься, уж я-то знаю. А за гульден он не постесняется пристрелить и меня, а потом ещё сказать, что это сделал ты. Пошли домой, а там соврём, что купались на разных берегах, – прошипела мне в ухо Бетие, предлагая свой выход из дурацкого положения.

Делать было нечего, и мы под присмотром мелкого, но жилистого хищника, которому даже «роер» не оттягивал рук, поплелись к ферме, словно караван беглых невольников с хлопковых плантаций американского Юга.

Редкие в предвечерний час обыватели, встречая нас на своём пути, пугливо шарахались в стороны, но признав в пленнице Бетие, пытались даже здороваться, без оказания нам какой-либо помощи или выражения соболезнования. Надо ли говорить, что наш убогий вид не внушал доверия даже коровам, не то что добропорядочным фермерам и их жёнам, а что до детей, то редко кто из них упускал возможности запустить в нас камнем, метко попадая, как правило, в меня. Никогда ранее я не испытывал подобного неудобства и унижения, но всё же, как ни прикидывался, точ¬но знаю, что в восхищённой памяти женской половины Кембпелс-Дорба навсегда остался настоящим мужчиной и завидным женихом.

Чета Ван-Ластов встретила нас пугающим похоронным молчанием, зато Наати, облив старшую сестру не только словесными помоями, но и свежими отходами прямо из жижесборника, нанесла мне многочисленные телесные повреждения той же самой деревянной бадейкой, которая подвернулась ей под руку при разговоре с сестрой.

Я оборонялся как мог, обвиняя в злобной корысти сопливого шурина и призывая в свидетели свояченицу, но мои родственные чувства лишь ухудшили положение. В ответ на мои правдивые показания, семейство сплотилось, а когда старшая дочь заявила, что я, пользуясь её любовью к ближнему, хотел учинить над ней глумливое насилие, то взбесилась и тёща. Своими окаменевшими когтями старая ведьма спустила с меня не один лоскут кожи, норовя дотянуться до самых потаённых мест, тогда как тесть давал ей дельные советы, бегая вокруг меня с острой мотыгой.

Человек не робкого десятка, но тихо помешанный на любви, я бежал от разъяренной родни на солому, проклиная всех, кроме Наати. И я бы встал на путь исцеления, не приди наутро моя суженая с одеждой в руках и слезами на глазах. Я утешил её, как мог ласковым словом и клятвенными заверениями в верности. С рассветом она назначила через три дня свадьбу, а утром мы снова плечо к плечу доили коров и весело переглядывались. На ферме воцарились мир и прежние родственные отношения, длившиеся ровно два дня.

* * *

Накануне дня свадьбы я, утомившись заготовкой грубых кормов, лежал в сторожке за кучей тряпья на дальних выгонах и считал часы до желанного мига брачного сочетания. Наати, шляясь где-то по покосам, должна была подойти с минуты на минуту, чтобы рука об руку со мной возвратиться на ферму. На душе было необременительно пусто и сквозило воспоминаниями о неуютном прошлом. И я вдруг, с какой-то прощальной теплотой вспомнил о неустроенности Дени Торнадо, и принял правильное решение. Если мои друзья ещё в Дурбане, то завтра с утра, ещё до того как я стану любимым мужем, обязательно нужно повидаться с товарищами и пригласить на свадьбу со своей стороны. Пусть и они порадуются моему безмерному сча¬стью. Подсовывать Дени юфроу Бетие, из-за её склочного характера, я передумал. Пусть мучается одна хоть до гробовой доски. С этими радужными мыслями в светлой голове я и уснул.

Приснилась мне невеста в голландских кружевах на нижнем белье, и я при ней в строгом твидовом костюме с орденом Почётного Легиона в петлице. Свадьба была в самом питейном разгаре. Старики произносили хвалебные тосты осушали бокалы, молодёжь просто пила, не закусывая. Пиво и кап-бренди лилось рекой и со звонким журчанием наполняли пустую посуду.

От этих звуков я и проснулся. Рядом с моим укрытием явно что-то бурно сцеживали на земляной пол. Заинтересовавшись явлением, я приподнял голову над кучей тряпья. В полумраке сторожки прямо перед моим изумлённым взором воссиял двумя головами свежего сыра ничем не прикрытый зад женщины, слегка присевшей для удобства отправления мелких нужд. По примелькавшемуся на ферме наряду, я сразу определил, что это моя Наати.

«Уходилась, малышка, до дому не донесла», – тепло и участливо подумал я и приветливо крикнул:

– Помогай бог, Наати!

Услыхав эти сердечные слова, моя невеста подпрыгнула расшалившимся козлом вверх на пару футов и с диким воплем кинулась к выходу.

– Дорогая, это я, твой Дик, – заголосил и я, вскакивая и устремляясь в погоню за своей газелью.

Стояла тихая погода, и я бежал быстрее ветра, но догнал свою резвушку лишь мили через две средь дикого поля у жидких молочаев и, увесисто получив несколько раз по облицовке головы любимой рукой, всё же остановил, придавив всем телом беглянку к земле.

– Моя голубка, ты не узнала своего страусёнка? Не сучи ножками, отдохни и пойдём домой, – успокаивал я подружку, едва справляясь с её тяжёлыми на удар ручками

– Дурак, как же я пойду мокрая? Выбрал время для шуток, – уже успокаиваясь, но продолжая заикаться, укоряла меня Наати.

– А мы сейчас на ветерке всё и просушим, – предложил я, выпуская птичку из плена.

– Что же, по-твоему я должна перед посторонним человеком зря голой стоять? – гневно спросила моя голубица, обретая плавность речи.

– Так ведь у нас с тобой завтра и так первая брачная ночь, – справедливо заметил я. – Что ты ломаешься, как послушница под монастырскими сводами?

Наати встала и, осмотрев свой подмоченный гардероб, скомандовала:

– Сиди здесь и не оглядывайся, пока не позову!

Я демонстративно сел в позе лотоса лицом к колючим молочаям, показывая, что не готов без приглашения покуситься на её целостность, как бы она этого не хотела. Наати плюнула почему-то мимо меня и пошла за скудную растительность приводить себя в порядок.

Видимость с моей стороны была хорошая, ни туману в глазах, ни песчаных бурь над молочаями, поэтому я и не думал вставать или как-нибудь иначе подползать поближе к объекту. Но вопреки ожиданиям, плутовка разделась неизвестным мне способом лёжа, а накинув на колючки платье, и вовсе лишила меня приятности времяпровождения.

– Наати, ты не звала меня? – крикнул я, не выдержав томления одиночеством.

– Нет, – рявкнуло из-за молочаев.

– Наати, я могу поделиться одеждой, – предложил я через минуту.

На сей раз ответа не последовало, и я, приняв приглашение, направился к жидким зарослям. В предсвадебной суете нравственные тормоза уже не срабатывали.

Наати лежала на спине и притворялась спящей, видимо догадываясь, что любая женщина в голом и сонном состоянии для мужчины как открытая бутылка – всё равно приложится, хоть чем наполняй. Вначале я не собирался немедленно срывать розмарины удовольствия, а лишь прикрыть любимое тело личной рубахой от возможного укуса мухой цеце, но горячая кровь предков взяла верх над холодным рассудком и толкнула меня от чистой любви к добрачным половым связям. Да и что могло измениться в наших отношениях за оставшиеся до законной половой повинности часы?

Я немедля разделся до пояса снизу и, подстелив портки, прилёг на бочок рядом с Наати. Но вместо того, чтобы ловким мужским приёмом с наскока ввести подругу в курс дела, я безответственно развалился трухлявой колодой и мучительно робел, как кобель-первогодок. Возвышенная любовь до того притупила мой основной инстинкт женопользования, что я не только утратил годами копленный опыт, но и опустился до душевных терзаний о праве замахнуться на девичье целомудрие, словно сам собирался впоследствии что-нибудь эдакое родить в муках и вне закона.

Кое-как взяв себя в руки воспоминаниями о боях и мысленным военным приказом о начале половых действий, я приступил к разведке основных точек соприкосновения с противником. Возложив осмелевшую руку на торс Наати, начал планомерно, но без грубого солдатского вмешательства, обследовать господствующие высоты её телес и остался очень доволен, но не столько их упругой упитанностью, сколько моментально созревшей под моими пальцами решимостью к жертвенности всего организма, если судить по взбухшим кофейным зёрнам их вершин. Сама же, моя белая лебедь, всё не подавала признаков пробуждения, утопая в скромности и розовея мочками ушных раковин. А во мне уже проснулись уроки прошлого, и любовь требовала практического доказательства, вознося своё орудие чуть ли не выше чахлого молочая. Я быстро шёл на телесную поправку.

Закончив подготовку верхней половины Наати, я начал осязать её нижнюю часть. Всё было до боли знакомо и уже сухо, но, вопреки ожиданиям, не столь густо, как должно быть у только что приобретённой дорогой меховой обновки. Прощупывалась некоторая потёртость изделия. Видимо, всё же полевые работы на открытом воздухе и ухаживание за скотом в провонявших стойлах пагубно сказываются на волосяном покрове и способствуют плешивости, о чём, кстати, свидетельствовала и голова мейнхеера Иохама, которую я так не вовремя вспомнил. Да и у меня самого, кажется, волос оставалось на пару хороших драк.

Тем не менее, я дружески потрепал Наати за эти жалкие кудряшки и, скользнув ниже, захватил всё её женскую отличительную особенность в свою широкую ладонь. А вот этого добра было уже богато. Такое разнузданное губастое излишество можно встретить разве что на лицах у диких модниц заблудших в океане островов, но зато руке было приятно чувствовать такое полное изобилие женщины. Я неторопливо перебирал этот повлажневший и полновесный бутон натруженными пальцами, вспоминая пышные соцветия Индостана и их росный аромат.

– Ты заснул, что ли? Кончай ковыряться, – вернул меня к суровой действительности требовательный голос Наати.

Я не замедлил исполнить желание возлюбленной стать полноценной женщиной и, уверенно взгромоздясь на близкого человека, погрузился в безразмерное счастье. От долгих душевных терзаний и умерщвления плоти кислым молоком, я износился по кроличьи быстро, несмотря на отсутствие внутреннего сопротивления сокровенных женских недр и полного безразличия к процессу тела. Зато, когда я отвалился от этого источника и уже отдыхал на спине, Наати, не советуясь со мной, вдруг прытко оседлала меня, как ведьма помело, и показала вполне зрелые половые знания, доведя себя до победного вопля, а меня до обильного потоотделения и одышки.

Счастливые и довольные возвращались мы домой, взявшись за руки. Наати мурлыкала под нос отцовскую песню из двух строк, а меня брало сомнение в девичьей цельности моей будущей супруги. И чем больше я размышлял над этим каверзным вопросом, тем меньше мне хотелось становиться фермером и тянуло посоветоваться с Дени Торнадо.

– Я завтра схожу в Дурбан и приглашу друзей на свадьбу, – уже возле дома сообщил я Наати. Она призадумалась, что-то решая про себя, а потом согласилась:

– Хорошо, но прежде расскажем дома, что у нас произошло.

– Зачем? – не понял я.

– Так надо. Порадуем родителей скорыми внуками.

– Нет, не надо. Набожные родители могут лишить нас за это своего благословения и наследства.

– Не надо, так не надо, – уже на пороге согласилась Наати.

Семейство сидело за общим столом и слушало стариковские бредни из Библии.

– Мой бедный отец, – вдруг заголосила блудливая дочь, грохаясь перед ним на колени. – Дик только что обесчестил меня и собирается покинуть, сбежав в Дурбан. Как ты будешь глядеть в глаза соседям и будущему внуку? – и она взревела белугой, стукаясь лбом об пол.

Всё дальнейшее происходило, как в кошмарном сне. Я был скручен оказавшимся не по летам жилистым Иохимом и при слаженной помощи всего семейного клана. Видимо сказалась их многолетняя практика обращения с бессловесными туземцами. Потом, спокойно разъяснив, что с рассветом прибудет священник и свидетели, меня заперли в какой-то чулан и велели хорошенько подумать, прежде чем пойти наперекор Ван-Ластам и всей общине, а, забивая дверь темницы гвоздями, старая карга Гриэт прокричала из-за неё:

– Сынок, не ты первый, но тебя искать не будут!

В душной и пыльной темноте своей клетки, в бессильной ярости кусая губы, я терял свободу и волю к жизни, приобретая через считанные часы жену, развесистые рога и будущие домогательства фрау Бетие.

Я прозревал, но очень дорого обходилось мне исцеление. А кому теперь потребуется моё здоровье? Разве что тестю во время полевых работ да тёще на молитвенных бдениях, не считая проворных сестриц.

Глава 3

НОГА К ЗАВТРАКУ

Земля слеплена богом на совесть, но не совсем удачно. Белому человеку почти негде жить. Приходится искать подходящие пространства с оружием в руках вдали от дома, натыкаясь на каждом шагу на океаны, горы и пустыни. Не говоря уже о туземцах всех расцветок, которых силой ума приходится приводить в чувство и сгонять с насиженных мест, развивая тем самым кругозор в их головах и любовь к ремёслам. Но не все аборигены идут на это с радостью. Самые отсталые вначале сопротивляются нашествию прогресса, но потом горько сожалеют об этом в резервациях, наблюдая, как их поумневшие соплеменники там и сям приобретают право голоса в приватных беседах с богом.

Я полностью согласен с модным учением старикана Чарли Дарвина, справедливо заметившего, что население земли произошло от обезьян. И процесс этот продолжается по сию пору. Достаточно бегло прокатиться по Африке, чтобы убедиться в правильности моих выводов. Вы встретите целые стада недавних мартышек, которые, взявши палки в руки, неумело добывают себе пропитание в виде диких корнеплодов и мелкой саранчи. И если этих обезьянообразных недоумков оставить без присмотра, они вымрут как динозавры, так и не успев принести обществу пользу на плантациях и копях. В этом-то и состоит великая просветительская миссия белого человека, которого сотворил сам господь и научил управлять цветными.

У меня с Бобом Слеем на эту тему даже произошёл от безделья научный спор. Капитан воспринимал Дарвинское учение слишком прямолинейно и обобщённо, но всё же, когда я попросил его показать хоть одну обезьяну белого колера и приятной наружности, он лишь беспомощно развёл руками, заметив, что легче из негра сделать президента, чем из меня поклонника точных наук. После этого неудачного выпада в мой адрес, капитан не приближался ко мне на револьверный выстрел суток трое, как и я к фургону, ибо Дени Торнадо выбросил нас из него сразу же после начала драки. Словом, произошла обычная научная перепалка среди джентльменов во время долгого пути. Ведь шёл уже третий месяц, как мы выправились из Дурбана вглубь континента в поисках слоновой кости.

Покинув гостеприимную Берейскую набережную, наша экспедиция миновала Драконовы горы, Оранжевую республику буров и вступила на Землю Бечуинов. Наш дальнейший путь лежал по восточному краю пустыни Калахари на север к Замбези. Проводник Гоза уверял, что именно в тех краях нас ожидает удачная охота, так как в далёкой колонии англичан южнее Калахари, в бурских республиках Оранжевой и Трансвааль восточное этой же пустыни в результате бурной промысловой деятельности белых вождей слоны почти не водились. Лишь по пустынным землям бечуинов эти животные ещё бродят целыми стадами, и возле водопоев мы сможем завалить не один десяток слонов.

Особых замечаний по выбору маршрута у нас не было, как, собственно говоря, и опыта по выслеживанию африканских гигантов, поэтому мы уверенно двигались куда глядели глаза проводника, попутно тренируясь в стрельбе по жирафам, зебрам куаггу и другой хорошо заметной дичи. Я же, кроме всего прочего, прямо в пути пополнял свой словарный запас из местных диалектов и оттачивал командное мастерство на слугах, отдавая приказы на их родном языке и проверяя точность исполнения, чем доводил черномазых до благоговейного трепета и попыток бунта.

За время путешествия я многое узнал об Африке и её обитателях и уже свободно давал советы, как тут жить, словно сам родился в каком-нибудь краале. С друзьями же я общался мало и неохотно, не желая лишний раз затрагивать болезненную тему моего сватовства. Ещё в Дурбане, когда я промахнулся из «роера» в Магопо, позволившего себе поинтересоваться семейным положением своего господина, всё общество поняло, что касаться этого вопроса в моём присутствии не следует, хотя белое меньшинство и не сделало правильного вывода. И частенько в пути, когда я отходил от оружия на приличное расстояние, испытывало моё терпение грязными намёками о превратностях любви в здоровой среде сельских тружеников. Лишь Дени Торнадо позволялось касаться запретной темы, да и только тогда, когда у меня было сносное настроение, и он сам был не прочь повеселиться. Ему я почти всё прощал, так как именно его стараниями утвердились в Кембпелс-Дорбе права человека, а мне удалось вырваться из цепких бюргерских объятий семейства Ван-Ластов.

В то далёкое уже время, отремонтировав фургон, друзья всё же хватились меня, а безрезультатно прождав пару дней, занялись поисками моего трупа. Обследовав окрестности Дурбана и не обнаружив моих следов, они переключились на Кембпелс-Дорб. Однако жители этого разбойничьего гнезда хранили привычное молчание.

Сия голландская община, находясь на Далёкой территории англичан, жила по своим законам и не ввязывалась в процессы выяснения отношений между упрямыми бурами, бравыми томми и несговорчивыми туземцами. Это позволяло им жить хоть и без размаха, но зато умирать своею смертью. Посторонних они допускали в свою среду лишь в крайних случаях. Такой случай как раз и был у старого Иохима. Хозяйство его приходило в упадок из-за нехватки рабочих рук, а на дочерей спроса не было. Тут-то и подвернулся я со своею любовью в опустевшей от долгих скитаний голове. И быть бы мне тягловым мерином у Ван-Ластов с семейным жерновом на шее в виде Наати, не услышь Дени от какого-то бродяги весёлую историю о голом придурке, которого водили под ружьём по улицам Кембпелс-Дорба на потеху обывателям. У Дени сразу же зародилось подозрение о моём участии в этом мероприятии, и, прихватив с собой пару капских полицейских, он, не мешкая, направился в посёлок, где обшарил каждую ферму. Чудом найдя меня в чулане у Ван-Ластов ещё тёплым, блюстители английских законов пресекли дальнейшее надругательство голландцев над свободой выбора человеком британской крови. Я был препровождён в Дурбан и отдан на попечение Торнадо.

Так Дени и закон помогли мне вновь обрести себя, но лишиться фермы. Дней пять я приходил в чувство, часто заговаривался, отказывался от уже забытой пищи и питья и без слёз не мог видеть крупный рогатый скот. Лишь на Земле Бечуинов я немного отошёл, занявшись делом воспитания слуг, и смог смотреть на мир в разные стороны прежним соколом.

* * *

Пустыня Калахари хоть и безводна, но почти сплошь покрыта травой, кустарниками и пересохшими большую часть года руслами рек. Лишь кое-где встречаются естественные водоёмы, вокруг которых и бурлит дикая жизнь природы и слонов. Такое заветное местечко мы собирались обнаружить с помощью опытного проводника Гозы. А пока что следовали в крааль бушменов, где собирались оставить упряжку быков под присмотром Твала и, наняв носильщиков, налегке пуститься на розыски слоно¬вьих угодий.

До знакомого нашему проводнику Пешпин-крааля оставался один дневной переход, когда мы расположились на ночлег под огромным баобабом. Дени и Боб занялись ревизией оружия и боеприпасов. Гоза и Твал щедро поили быков водой, запасов которой нам как раз хватало до стойбища бушменов. Мбурумбе и Мпендель готовили пищу, целиком зажаривая на вертеле тупорылого африканского кабана и стряпая местную закуску из дикой дыни мокоми и арбуза кэмэ, в изобилии росших вокруг. Я же, вооружившись револьвером и прихватив бездельника Магопо, решил до наступления темноты обследовать окрестности лагеря. Меня всегда удивляла беспечность занятых делом людей. Лучше лишний раз проявить бдительность и ничего не сделать, чем подвергать себя всегда возможной опасности!

Я уверенно шёл впереди по краю Калахари, своим охотничьим костюмом оливкового цвета, изящными гетрами и сапогами-вельдскунами из сыромятной кожи, но особенно солнцезащитным шлемом из сердцевины алоэ на высоко поднятой голове выгодно отличаясь от туземца в его скудном одеянии, и тем самым как бы говоря кто есть кто в этой пустыне любому встречному, если он где-то шатается поблизости.

– Инкоози, я вижу за кустарником каких-то людей, – вдруг подал голос, идущий за мной Магопо.

– Я уже давно это заметил, – уверенно ответил я и остановился как вкопанный. Кустов было действительно много, но присутствия народа не наблюдалось.

– Пойдём в разведку, – на всякий случай решил я и пропустил туземца вперёд. Умело повторив за Магопо все приёмы скрытого передвижения, мне удалось следом за ним незаметно подкрасться к колючим зарослям акации, росшим в стороне от пути моего следования. Поэтому, если бы не назойливость слуги, наши пути с предполагаемым противником вряд ли пересеклись.

Осторожно выглянув из-за укрытия, я увидел странную картину. Прямо передо мной в неглубокой ложбине неудобно скрючившись сидело штук десять негров. Они были разбиты попарно и забавно соединены между собой с помощью надетых на чёрные шеи двусторонних рогатин с перекладинами на концах. Это хитроумное устройство вполне позволяло крутить курчавой головой, но выдернуть её целой из такого ярма возможности не давало. Рогатины были толщиной с ногу буйвола, но длиной не более десяти футов, что не препятствовало чернокожим беседовать между собой, не перенапрягая голосовые связки, и перебрасываться съедобными кореньями. Эту живописную группу украшали две молодые негритянки, хотя их рогатина и была несколько тоньше. Пленники угрюмо сидели на горячем песке без признака мысли на чугунных лицах.

В стороне от колодников, развалясь в тени акаций, неспешно перекусывали трое вооружённых до зубов человек. Два мулата в немыслимых европейских обносках, а также белый джентльмен в куртке и штанах из кротовой кожи, в высоких чёрных сапогах со шпорами, которые явно говорили о хорошем вкусе и презрении к оседлости.

– Проклятые работорговцы, – отвлек меня от наблюдений Магопо, хватаясь за дротики.

– Лежи спокойно, – охладил я его пыл, – не высовывайся, а я пойду побеседую с белым господином. С этими словами я поднялся из-за кустов и смело пошёл к работорговцам узнать, почём нынче чёрная кость на мировых рынках. При моём приближении конвоиры схватились было за оружие, но видя, что я иду с миром, успокоились и продолжили трапезу.

– Приветствую вас на просторах Калахари, – обратился я к белому мистеру и представился: – Дик Блуд,охотник.

– Сеньор Диего да Гамма, частный предприниматель, – приветливо отозвался тот и пригласил меня к импровизированному столу.

Встретив столь радушный приём, я не отказал себе в удовольствии пообщаться с сеньором Диего, и скоро мы мирно беседовали, уплетая билтонг с лепёшками и запивая их банановой водкой помбе.

Диего да Гамма был чистокровным португальцем лет сорока с набольшим, но густая борода и свирепый вид делали его значительно старше и страшнее обычного негра. Во всём его облике чувствовалось, что кусок хлеба даром ему не даётся. Он горько сетовал на неразумную политику европейских государств по свёртыванию работорговли, в то время как местные власти, например царёк бечуинов Сикомо, всегда готовы уступить партию бушменов в обмен на гениальные достижения белого разума: огненную воду и стеклянные бусы, не говоря уже о зеркалах. Уходили в славное прошлое времена свободной купли-продажи живого, но необходимого свободной Америке товара. И в настоящее время негрооборот осуществлялся почти нелегально кружным путём через Анголу, вследствие чего имел место падёж и потеря товарного вида среди насильственных чернокожих переселенцев.

В основном, как я узнал, тяжким и неблагодарным промыслом неприхотливой рабочей силы занимаются деловые португальцы, вовлекая в это занятие полукровок-мулатов, которые по неутомимой злобности далеко превосходят коммерсантов чистых кровей. Всё же, это хлопотное, но живое дело приносило значительные барыши, и я невольно задумался о приобретении ещё одной прибыльной профессии.

С целью основательного изучения вопроса содержания негра в неволе, я внимательно осмотрел деревянные ошейники и нашёл, что некоторые из них чересчур свободны для столь тощих шей.

– Ниггеры усыхают в дальней дороге, хотя мы и не отказываем им в подножном корме, – с готовностью пояснил мне Диего, ловко перетянув подвернувшегося нам бушмена вдоль хребта шестифутовым чамбоком из носорожьей шкуры, обычно используемым погонщиками быков.

После второй бутылки помбе, мы с сеньором Диего да Гамма стали братьями, а после третьей я нанёс ему коммерческие убытки, приставив к виску португальца револьвер и потребовав освободить негров. Вовремя подоспевший на помощь Магопо не дал работорговцам время на длительные размышления и скоро чернокожие, несмотря на видимое истощение, уже скрывались за горизонтом.

Мой верный слуга предложил тут же прирезать Диего и конвоиров, но, помня их хлебосольство, ограничился изъятием оружия, отпустив на все четыре стороны.

После этого храброго поступка мы с Магопо двинулись к своему лагерю. Туземец всю дорогу восхвалял мою смелость и благородство, а я печально думал, какой дьявол дёрнул брата Диего за язык и надоумил ляпнуть, что янки никудышный и мягкотелый народ, так и не сумевший загнать на свои плантации своих же дармовых индейцев?

До Пешпин-крааля я ходил в героях. Чернокожие сбивались с ног, выполняя любое моё желание, а белые друзья поглядывали с завистью. Когда же, ещё толком не протрезвев, я в становище бушменов совершил ещё один подвиг, слава обо мне покатилась по всему чёрному континенту, достигнув экватора.

Крааль, несмотря на загадочность названия, представляет собой кучу шалашей из местного материала, огороженную чем попало со всех сторон и со стойлом для скота посередине. Когда мы прибыли туда, краалевцы были убиты горем. Женщины пронзительно визжали, а мужчины сумрачно стояли поодаль и внимали этому безобразию. На руках у одной из рыдающих бушменок громко кричал и бился в судорогах ребёнок. Одного взгляда на распухшую ногу малыша с двумя капельками крови на посеревшей уже коже, мне было достаточно, чтобы распознать змеиный укус.

– Это змея пикаколу, – сказал кто-то из наших слуг. – Никто не знает средства против её укуса. Ребёнок умрёт.

Тут-то мне и пригодились индийские познания. Приказав Магопо принести порох и зажечь трут, я выхватил негритёнка из рук ополоумевшей мамаши, распластал его на земле и, не обращая внимания на визг пострадавшего, сделал ножом два крестообразных надреза на местах укуса. Однако кровь из ранок не пошла. Тогда я впал в гуманизм и, припав ртом к местам надрезов, стал отсасывать яд, сплёвывая сукровицу куда попало. Затем у подбежавшего Магопо я взял немного пороха и, посыпав им ранки, поджёг трутом. Запахло горелым мясом, и несмышлёныш потерял неокрепшее сознание. Но я быстро привёл его в чувство назидательным действием и отдал родительнице, заверив всех, что малыш будет жить. Самое удивительное, что так оно и вышло. Через два дня, пока мы готовились к охоте, маленький бушмен уже был на ногах и готовился к новым встречам с животным миром Африки.

Племя ликовало и не мешало подготовке нашей экспедиции. Погонщика Твала и быков мы оставляли на попечение жителей крааля, а сами, в сопровождении четырёх носильщиков во главе с отцом спасённого негритёнка, расторопным бушменом Зуга, углубились в пустыню на поиски слоновьих троп и водопоев. Начинались настоящие охотничьи будни.

Охота на слонов не представляет опасности для надёжно вооружённого человека. В такую гору мяса не попадёт разве что слепой, а тот, кто охотился на более мелкого зверя, может смело отправляться в Африку и свежевать слонов направо и налево. Нам и в голову не приходило, что наше предприятие может потерпеть неудачу, поэтому уверенно надеялись на изобилие слоновой кости, а бушмены на слоновье мясо, которое они умело вялят на солнце, нарезая на полосы и развешивая по деревьям.

Через пару суток перехода вглубь Калахари нам стали попадаться деревья мачабель с большими жёлтыми плодами, являющимися любимым лакомством для слонов. Некоторые деревья были выворочены с корнем, что свидетельствовало о наличии в этой местности и самих животных.

– Баас, – как к негласно признанному руководителю отряда, обратился ко мне Гоза, – самое время разбивать лагерь, до воды совсем близко.

Я согласился и выбрал место стоянки, которое бушмены под руководством Зуги вкруговую обставили ветвями колючей акации, а в центре устроили удобные постели из сухой травы тамбуки.

Подкрепившись билтонгом, мы коротали время за чаем, благо запасов воды, которую носильщики хранили в скорлупе страусиновых яиц, у нас было достаточно.

– Инкоози, – робко обратился ко мне Магопо, заметив моё хорошее расположение духа, – после этой охоты белые вожди вернутся в Дурбан или пойдут дальше на север?

– Сын вождя Себитуане проявляет много праздного любопытства, – укорил я туземца, но всё-таки снизошёл до объяснений: – Мы будем продвигаться на фургоне от крааля к краалю до самой Замбези, осваивая всё новые охотничьи просторы. Таким образом и ты достигнешь земли макололов. И больше не утомляй своего господина глупыми вопросами, иначе выгоню из экспедиции, как паршивую овцу из стада.

Успокоенный Магопо тихо удалился к бушменам, расположившимся поодаль от нас и посасывающим свои трубки из рога антилопы, набитые опьяняющей травкой дакка.

Мы же, сидя у костра, продолжали чаёвничать и развлекаться пустыми разговорами на охотоведческие темы. Но скоро сон сморил меня, и даже грозный рык то ли льва, то ли страуса уже не мог помешать моему ночному отдыху.

Утром после завтрака, осмотрев свои тяжёлые двуствольные ружья и боезапас к ним, мы в сопровождении слуг с их привычным метательным оружием, направились искать звериный водопой, чтобы устроить там засаду. Бушмены, как непривычные к цивилизованной охоте дикари, остались охранять лагерь. Один лишь Зуга увязался следом, как верный пёс, следовавший по моим пятам от самого Пешпин-крааля.

Пройдя миль пять, мы действительно наткнулись на пересохшее русло реки, но с запасом воды на своём, когда-то глубоком, участке. У этого водоёма толпились мелкие животные, спеша утолить жажду до прихода более сильных представителей африканской фауны. Животный мир, как ни странно, соблюдает рациональную очерёдность при пользовании жизненно важными источниками существования, чего, к сожалению, не скажешь об ином человеке. Огромные и глубокие следы слонов по краям водоёма указывали, что мы на правильном пути. Время близилось к вечеру, поэтому наш отряд, не мешкая, занял удобные для отстрела животных позиции.

Я прилёг за развесистым баньяном у одной из звериных троп и

затаился. Ветерок поддувал в сторону водоёма, и мне не приходилось опасаться, что звери почуют меня раньше, чем я их увижу. Магопо и Зуга расположились рядом, готовые ко всему ради моей защиты. Потянулось время ожидания. Солнце уже начало садиться в своём багряном великолепии, и не хотелось думать, что скоро мирную тишину природы расколют ружейные выстрелы, а среди трав и кустарников забьются в предсмертной агонии огромные животные, орошая почву Калахари свежей кровью простреленных туш. Но такова жизнь с её неизменным плачевным исходом.

По прошествии некоторого времени со стороны недалёкой тамариндовой рощицы послышался треск ломаемых деревьев и шум работы гигантских мехов, сопровождаемые надсадным пыхтением паровоза. Всем стало ясно, что это слоны потянулись на водопой, а скоро из зарослей показалось и всё стадо о восьми головах.

Впереди шёл великолепный двенадцатифутовый самец с бивнями в восемь или девять футов. Это, несомненно, был вожак. Он гордо выступал впереди, хлопая громадными ушами и изредка останавливаясь, чтобы задрать хобот и принюхаться. Остальные особи были значительно меньших размеров, а сзади всех плелась старая, уже скинувшая бивни, самка.

Я искренне пожелал себе удачи, надеясь, что именно вожак стада выйдет на меня, а уж тогда-то я не растеряюсь и сверх прочих заслуг покрою себя славой великого охотника за бивнями.

Словно услышав мой призыв, красавец-слон направился в мою сторону, отбросив всякую осторожность. Великолепное животное неотвратимо надвигалось на меня, как гора на вооружённую мышь, с каждой минутой увеличиваясь в размерах, и всё моё естество до дрожи в коленях пронял охотничий азарт. Надёжно укрепив ружьё на заранее подготовленном бруствере своего окопа полного профиля, я начал целиться в наиболее уязвимое место слона между глазами и ухом, а когда до гиганта оставалось ярдов сорок, нажал на курок. Раздался выстрел, а взметнувшийся от него дымок, на миг ограничил и без того скудную видимость для моего слезящегося в напряжённом прищуре ока. Когда я вновь продрал глаза, слон уже валился на колени, трубным гулом сотрясая воздух, а телом землю. Это был отличный и достойный меня выстрел, а пуля попала, видимо, прямо в сердце, так как голова падающего слона не была повреждена.

Я непроизвольно вскочил, потрясая ружьём и издавая победный клич. Однако долго ликовать времени не было. Со всех сторон слышался рёв животных и беспорядочные выстрелы. Пора было выбирать очередную жертву, чтобы так же метко сразить её из второго ствола моего грозного оружия.

– Баас, – раздался над моим ухом отчаянный вопль бушмена, – инкубу жив и идёт сюда!

Только этого мне и не хватало!

Я быстро перевёл взгляд на убитое мною животное, и одного взгляда хватило на то, чтобы правильно оценить обстановку. Чёртов слон, навязавшийся на мою голову, уже встал с колен и, наклоня голову со страшными бивнями и грозно поднятым хоботом, умными глазами обшаривал пространство перед собой, явно выискивая обидчика. Я быстро нашёлся, поэтому он, не долго думая, на меня и устремился. Положение складывалось некстати боевое. Мои ноги намертво прикипели к земле, руки к оружию, а весь я был уже не в состоянии броситься по пустыне врассыпную. Охота близилась к концу. Ещё несколько минут, и я буду втоптан в Калахари по самую шею!

Но вдруг безмозглый гигант остановился и, взревев от боли, бросился в сторону от меня. Это мои верные туземцы, выскочив из укрытия и отвлекая слона на себя, успели бросить в его морду свои острые ассегаи и проткнуть чувствительный к боли хобот. И тогда-то, лишь только недобитый вожак повернулся ко мне боком, я спас своих черномазых от верной гибели, разрядив, не целясь, второй ствол ружья прямо в слоновье брюхо. На этот раз слон упал серьёзно и на бок. Тут уже и я не стал мешкать, а со скоростью гепарда переместился далеко в тыл этого мстительного животного и, перезарядив ружьё, наконец-то перевёл дыхание. Но чудовище на сей раз не поднялось. Значит, охота для меня продолжалась.

Полностью придя в себя от первого успеха и обозрев арену охотничьих страстей, я увидел четырёх, убегающих в заросли слонов. Ещё два их собрата в небрежных позах валялись на земле вдали от вожака, демонстрируя полную покорность. Последний же, восьмой, видимо раненый в ногу, прихрамывая, зачем-то бежал ко мне, как бы ища защиты. Но я, наученный горьким опытом, проворно укрылся за ближайшим деревом и приготовился к отражению полюбившего меня слона. Однако, приглядевшись внимательнее, я определил, что животное домогается близости вовсе не со мной. Раненый колосс, хоть и тяжело, но уверенно преследовал Мпенделя. Мгновенно приняв решение, я бросился на выручку слуги капитана, но прицельного выстрела, из-за постоянного перемещения цели, не получилось. Пули лишь слегка задели слона, прибавив ему ярости. Я вновь перезарядил ружьё и слегка выступил из-за укрытия навстречу угрожающей негру опасности. Но мне не дано было совершить очередное благое дело. Матёрый хищник уже настиг бедолагу. Он заботливо обхватил негра хоботом поперёк чёрного туловища и высоко поднял над землёй. Затем, глухо шмякнув жертву оземь и прижав её ногой, слон разорвал несчастного на две неравные половины, как обыкновенную тряпку, и отбросил ошмётки окровавленного тела с кучерявой головой далеко в сторону. Я, взмокший от ужаса, как раз в это время находился на расстоянии уже верного выстрела и не дрогнувшей рукой сумел всадить две разрывные пули ему под рёбра. Слон пал, даже не охнув, а я пошёл собирать друзей.

Дени Торнадо и Боб Слей были невредимы, но слегка, почти до синюшности, бледны. Зато Мбурумбе представлял печальное зрелище. Собственно говоря, ему уже нечего было представлять, так как от негра ничего не осталось, если не считать кучки кровавого месива как раз посередине слоновьей тропы. Мбурумбе был так тщательно перемешан с песком, что даже хоронить было нечего. Но мы всё же закопали его поглубже, присоединив к нему разорванного друга, и произвели прощальный салют над этой братской могилой.

Как впоследствии выяснилось, батоки Мбурумбе и Мпендель были сами виноваты в своей досрочной гибели, начав бегать на виду у слонов при первых же выстрелах белых охотников. Пока Дени Торнадо, уложив первого слона, добивал второго, Боб Слей надёжно ранил третьего кровожадного великана, который и расправился с чернокожими, не тронув, впрочем, белого человека.

Мы валились с ног от усталости и пережитых охотничьих страстей, поэтому, бесцельно потратив минут десять на поиски пропавшего проводника Гозы, решили вернуться в лагерь, чтобы с утра отправить носильщиков за бивнями. Наш сплочённый отряд уверенно возвращался по своим старым следам, далеко позади оставив Магопо и Зугу, тащивших на себе зачем-то отрезанную слоновью ногу. Вполне возможно, что для каких-то своих обрядовых целей. Дикари любят всевозможные жертвоприношения.

В лагере мне попался на глаза уже покуривший дакки Гоза, которого я, проходя мимо, перетянул шомполом за самовольную отлучку, но дальше разбираться не стал, а попив чаю, так как употреблять мясного уже не хотелось, залёг спать, настроившись увидеть во сне что-нибудь постное.

Утром я пробудился от раздражающе-аппетитного запаха жаркого, плотной струёй разносившегося по нашему лагерю. Этот великолепный аромат тушёного мяса немедленно напомнил о том, что желудок пуст как барабан.

–Джентльмены, – воскликнул я, прерывая сон Дени и Боба, – мне кажется, чернокожие подстрелили какую-то дичь и готовятся к поминкам.

–Весьма непривычный гастрономический запах, – заметил враз пробудившийся капитан.

– И очень соблазнительный, – добавил Дени. – Не заставляйте ждать свои желудки, господа, – и он первым вышел к завтраку.

Выскочив за изгородь, я ожидал увидеть тушу какого-нибудь экзотического животного, чьё приготавливаемое в пищу мясо так незнакомо-волнующе действовало на обоняние. Однако никаких свежих следов охотничьих трофеев не наблюдалось. В отдалении сидели и покуривали носильщики, а Магопо с Зугой раскапывали ещё тлеющие угли вчерашнего костра. И чем глубже они копали, тем явственнее чувствовался аромат жаркого. Когда я приблизился, они уже при помощи подоспевших носильщиков с величайшей осторожностью извлекали из ямы огромный цилиндр запечённого мяса, истекающий золотистым соком сквозь трещины местами подгоревшей корочки этого странного окорока. От жаркого поднимался душистый пар, забивая пряным запахом ноздри и вызывая волчий аппетит.

– Что это? – только и спросил я туземцев.

– Слоновья нога, баас, – ответил Зуга. – Вчера мы её засыпали землёй и развели большой огонь. Мы так делаем, когда удаётся убить слона.

В этой мясной колоде, даже при самой буйной фантазии, признать слоновью ногу было невозможно. Но это было совсем не важно. Столь вкусного блюда мне не приходилось пробовать никогда ранее, кроме разве что кукурузной похлёбки на своей милой родине, когда я однажды основательно оголодал по вине тюремной охраны.

Покончив с завтраком, но не с ногой, мы отправили Магопо с бушменами к месту вчерашней охоты на заготовку слоновой кости для нас и билтонга для них. Хотелось верить, что ночные хищники ещё не успели сожрать слонов, и туземцам повезёт с заготовкой пропитания. Так как охота в этих краях для нас закончилась, было решено отослать Гозу в Пешпин-крааль за фургоном и запасами воды, а уже загрузившись бивнями, следовать дальше на север до следующего крааля.

Правильное решение было принято, и нам не оставалось ничего другого, как прикидывать возможную выручку от продажи добытой кости и требуемое количество слуг для дальнейшей охоты, если дело пойдёт столь успешно и далее. Недостающую прислугу мы надеялись завербовать из числа носильщиков, и первым кандидатом был приглянувшийся мне Зуга.

День прошёл в праздном отдыхе. Вернувшиеся под вечер чернокожие сообщили, что восемь отличных бивней закопаны в надёжном месте, а оставшееся мясо слонов нарезано на полосы и развешано на деревьях. Все были довольны.

Весь следующий день я томился бездельем, но к вечеру не выдержал и, кликнув Магопо, отправился побродить по холодку в пределах видимости лагеря. За нами увязался Зуга, по-прежнему боготворящий меня, как великого колдуна и лекаря. Я не возражал его соседству и, спокойно гуляя под охраной туземцев в тени сикоморовой рощи, любовался буйным цветением альбиций и зизифусов.

Первым пропал Зуга. Зная необязательность негров, я этому ничуть не удивился. Ниггер ежедневно созерцал красоты родной ему природы и, видимо, найдя съедобные коренья, решил побаловать себя привычным лакомством.

Когда пропал Магопо, я вознегодовал. Слуга почти привык испрашивать разрешение, прежде чем удалиться по своим мелким надобностям. Теперешний поступок был неприкрытой наглостью и даже вызовом моему долготерпению.

Последним пропал я.

Глава 4

ПУТЬ В ПРЕИСПОДНЮЮ

Мы с Магопо, неудобно раскорячившись, сидели на самом солнцепёке и жрали что-то похожее на картошку, но менее съедобную. Мой чёрный товарищ выковыривал клубни из песка и перебрасывал мне, так как двусторонняя рогатина на наших шеях мешала нам сблизиться. Моё неприкрытое темя нещадно пекло, тело нестерпимо чесалось из-за грязи и песка, надуваемого в прорехи моего платья, а шея, покрытая от ярма струпьями, кровоточила и плохо держала голову. К тому же, не проходило и дня, чтобы ко мне не подходил брат Диего да Гамма и не пинал сапогом, не применяя, правда, чамбок. Может из уважения к белой коже, а, возможно, просто не желая иметь лишний досрочный труп. Зато доставалось Магопо. Бич уже оставил не один кровавый рубец на его спине, но сын вождя стойко держался, видя во мне пример для подражания.

Подлец Диего уже хвастался мне, как со своими головорезами выслеживал нас, чтобы достойно отомстить, и как поочерёдно скручивали нас, едва я притупил бдительность. А уж как гнали нас по пустыне трое суток со связанными руками до основного каравана с невольниками, я знал и без него. Да, напрасно расслабился я тогда среди зизифусов, иначе не сносить бы головы негодяю Диего и его извергам.

Зуги среди невольников я не замечал, а Магопо высказал в связи с этим здравую мысль, что бушмен ушёл в лагерь раньше нашего пленения, так как мерзавцы вряд ли стали убивать лишнего раба. И почти месяц по этой версии мы надеялись на помощь друзей, вероятно встревоженных моим долгим отсутствием.

Теперь же мы ни на что не надеялись, ибо давно стали полноправными рабами, причём Магопо стоил выше меня по цене, так как я даже не мог предположить, кому взбредёт в голову приобрести мои мощи и за полцены. А о побеге не могло быть и речи при столь строгом режиме содержания и скудном питании.

Наш караван состоял примерно из пятидесяти невольников, треть из которых составляли женщины, причём некоторые из них с детьми на руках. Жестокими порядками работорговцев никаких послаблений для негритянок не предусматривалось. Те же рогатины, те же плети, да ещё чёрное потомство у колен. Но как ни странно, негритоски неволю переносили относительно легко. Ни горьких стенаний, ни повального падежа! Видимо, сказывалась вековая отсталость африканской бабы в вопросах равноправия.

На невольниках были лишь мбузу – набедренные повязки из древесной коры, да кое у кого болтались на груди, пониже деревянного ошейника, амулеты из львиных зубов. Кстати говоря, эти воротники рабов основного каравана несколько отличались от тех, что я видел на шеях отпущенных мною страдальцев ещё при знакомстве с братом Диего. Здесь, вместо временных деревянных перекладин на концах рогатин были закреплены железные скобы, защёлкивающиеся в замок, ключи от которого болтались на поясе почти у каждого надсмотрщика. Кроме того, каждая пара рабов была скована одной цепью, опоясывающей их бёдра, но руки оставались свободными, поэтому рабы могли свободно переносить различные тяжести и личные вещи работорговцев.

Я не был обрамлён цепью, как и несколько других несчастных с белой кожей, но общения между нами не допускалось, так что каждый из нас умирал в одиночку.

Охраняли караван хавильдары, лишённые человеческого облика мулаты и арабы, числом до дюжины. Они, казалось, щеголяли друг перед другом способностями к садизму. Не проходило и недели, чтобы не была забита насмерть парочка возроптавших рабов или совсем обессиливший ребёнок. Кроме чамбоков и ножей, хавильдары были вооружены длинноствольными кремневыми ружьями, которые почти не пускали в ход по прямому назначению, предпочитая забивать невольника прикладами, нежели тратить на него порох. А в таких условиях даже попытка побега никому из рабов, кроме меня, в голову не приходила.

Раз в сутки нам давали по пригоршне маниоки, два-три батата и кусочек высушенной козлятины, позволяя, правда, и самим кое-что выкопать из земли на стоянках: разнообразные коренья, закопавшихся до периода дождей лягушек, а то и горсть личинок в период окукливания. Я этим подспорьем брезговал, так как мой рацион питания несколько отличался от общего стола. С какой целью меня прикармливали, я не знал, но, если мог, всегда делился с Магопо лишним куском билтонга или лепёшки.

От жажды мы не страдали, так как, передвигаясь на северо-запад, по всем приметам уже миновали Калахари. Местность стала лесистее, а ночами пошли дожди, и, видимо, наступил апрель. Но прелести увядающей природы не радовали уставший в неволе глаз. А среди дикой природы и ещё более диких нравов я потерял счёт времени и чувство пространства.

Заправлял всеми службами каравана братец Диего да Гамма, иногда отлучаясь на сторону, чтобы прикупить десяток-другой свежего товара.

– Ну что, мистер Блуд, – часто развлекал он себя разговорами со мной, – не надумал примкнуть к моему предприятию? При твоём сволочном характере и моей предприимчивости, мы очень не плохо смотрелись бы в одной компании.

– Ничтожество, – иногда отвечал я, – отброс человечества, хвост вонючего шакала, да я с тобой на одном поле и ногу жрать не стану, не то, что подам руку.

– Да ты ещё и каннибал! – непонимающе таращился на меня Диего и давал в зубы. – Погоди, ещё попадёшь на клыки настоящих профессионалов, тогда и своею ногой не отделаешься.

Вот так в редкие разговоры с мерзавцем я узнавал свою дальнейшую судьбу, и она представлялась не завидной.

Мы брели в Анголу. В фактории Сан-Паоло на берегах Кванзы существовал крупнейший невольничий лагерь, куда стекались караваны рабов с континентального юга Африки. Там они слегка выбраковывались и перегонялись на двести пятьдесят миль далее вглубь Анголы до невольничьего рынка Казонде, где часть рабов попадала в лапы перекупщиков и использовалась для нужд Египта и севера Африки. Основной же поток рабов направлялся в экваториальную часть чёрного континента на главный рынок в Ньянгве, где и раскупался уже заокеанскими агентами. Кто попадал на этот рынок, тот уже не мог и мечтать о родном краале. И хоть из Ньянгве мне было ближе и до Европы, и до Америки, дойти я туда не смог бы ни в коем разе. Отмахать пол Африки на своих двоих, да ещё с рогатиной на шее, белому не под силу. Иное дело черномазый. По своей земле и в знакомой компании добраться до обустроенных на других континентах рабочих мест вполне возможно. Главное – не пасть в дороге под кнутом хавильдара, этого безмозглого чернорабочего цивилизации.

Я всё же надеялся на силу закона, недавно вставшего на пути работорговли, и был намерен при первом удобном случае связаться с властями Казонде, чтобы поставить весь мир в известность о позорном факте торговли белым человеческим телом. Я об этом так прямо и заявил однажды Диего.

– Ты действительно не понимаешь, что никакой иной власти, кроме моей и мне подобных, ни в Казонде, ни в Ньянгве нет? – недоумённо спросил он тогда. – Ты теперь раб до конца дней своих и смирись с этим. На плантации попадут сильнейшие. Тебя же я продам на потеху какому-нибудь местному царьку, а скорее всего обменяю на пяток негров. Ведь только поэтому я терплю тебя, да ещё и прикармливаю. Какой же ты всё-таки болван, даже разговаривать противно, – отходя, заключил он, не забыв задеть меня своим высоким сапогом.

Таким образом, этот зверь лишил меня всяческой надежды на торжество справедливости. Его глумление над моралью и нравственностью не знало границ в пределах совести, которой у него не было и в помине. Человек, опустившийся до торговли себе подобным белым, не мог считаться членом общества. Его необходимо изолировать, линчевать и сажать на кол. Но в моём жалком положении свершить возмездие не представлялось возможным, и я таял на глазах, перестал пререкаться с Магопо, а частыми падениями своего тела на землю, даже мешал ему идти.

Бестелесной тенью доплёлся я до фактории Сан-Паоло, а когда весь наш караван расположился лагерем под гигантской смоковницей, решил уйти из жизни, подняв на восстание рабов и погибнув при его жестоком подавлении. И пусть ещё один героический след останется в истории после моего пребывания на этой земле.

А на рассвете хавильдары насмерть запороли полтора десятка рабов за попытку неподчинения приказам, так что вопрос о поднятии мною освободительного восстания отпал сам собой.

* * *

Хрипло протрубил рог, загрохотали барабаны, и ранним осенним утром огромный караван невольников покинул факторию Сан-Паоло, и двинулся в далёкий, а для многих последний путь, в Казонду. Пять дней, проведённых в фактории, пока сюда стекались невольничьи ручьи с юга Африки, чтобы слиться здесь в единый людской поток, конечно, не позволили мне полностью восстановить равновесие души, но всё же дали передышку телу. Поэтому я довольно уверенно ступал отдохнувшими ногами по пути в преисподнюю в общей людской массе. Сейчас наш караван насчитывал до тысячи человек вместе с охранниками и свободными носильщиками наиболее ценного груза, а Диего да Гамма стал просто одним из пяти начальников огромного стада рабов.

Наша колонна нескончаемой чёрной лентой змеилась по скорбной дороге то среди густых зарослей бамбука и хлопчатника, то, по мере удаления от фактории и берегов Кванзы, утопала в высоких луговых травах, то брела обширными затопленными равнинами по пояс в воде. Но где бы ни шёл караван, его со всех сторон плотно окружали надсмотрщики, без устали подгоняя рабов ударами бичей и окриками хриплых глоток, и покинуть общий поток разрешалось только мёртвым. Дневной часовой привал да короткое забытьё ночью – вот и всё время, когда раб был представлен себе. Идти с каждым днём становилось всё тяжелее, и всё больше невольников падало по краям смертной тропы на поживу следующим за нами по пятам четвероногим хищникам и пернатым стервятникам. Да и сама наша дорога, пропитанная человеческой кровью, привлекала к себе всё новые полчища трупоедов, которые, не обременяя себя охотой, полноценно питались ослабевшим человеком. Даже крокодилы успевали отхватить лакомый кусок от бессловесного раба при форсировании караваном рек в необорудованных местах. Там и сям слышался хруст человеческих костей, которыми была вымощена невольничья тропа за десятилетия существования работорговли. Женщины и дети, старики и молодёжь обретали здесь вечный покой, так и не дойдя до рынка и не узнав своей истинной цены. А работорговцы и их приспешники ни мало не заботились о сохранении ценного человеческого материала, плетьми и порохом уничтожая захиревших и заполняя образовавшиеся вакансии местным деревенским жителем.

Стон и плач до сей поры стоит по всей Африке, взывая к милосердию цивилизованный мир. И доколе можно терпеть столь бездушное обращение с необходимым прогрессу невольным переселенцем?

                                                                                                      ***

В пути мы уже три недели. Я механически перебираю ногами где-то в арьергарде колонны. Спереди слышится песнь невольников. Рабы очень музыкальны и часто поют, черпая в незамысловатых словах песни душевные силы.

Вы в рабство гоните меня,

Не зная в ранний час,

Что я умру к исходу дня

Ведь я хитрее вас.

Но сброшу лишь оковы я,

Простившись с головой,

Как жизнь настанет новая,

И я вернусь домой.

Но прежде, чем пуститься в путь

К богам родных долин,

Тебя прирежу чем-нибудь,

Мой белый господин.

С последними словами песни хавильдары, как правило, отправляют к праотцам парочку-другую запевал более короткой дорогой. Но тяга к фольклору южного человека настоль велика, что не проходит и суток, как песня зарождается снова. И я прошу Магопо не петь, так как в одиночку мне рогатину не пронести и милю. Из чужого опыта я уже знаю, что лишившись спутника, раб не долго выдерживает кандальную нагрузку, если к нему не примыкают такого же одиночку.

– Хорошо, Дик, – согласно кивает головой Магопо на привале, – я не буду петь, но и ты старайся сохранять равновесие, а то я скоро останусь без головы, – горько шутит он.

За время пути я так сроднился со слугой, что отбросил расовые предрассудки, развёл панибратство и даже сам почернел. Несчастье тоже красит человека, но в траурные тона.

По утрам обильно выпадает роса, предвестница африканской зимы. Скоро пойдут дожди, и пора бы подумать о сезонной одежде. Сейчас недостатка воды не наблюдается. Пьём любую жидкость, и народ колотит лихорадка, а меня по-прежнему араб Диего да Гамма. Иногда оба вместе. На очередном привале подобрал на долгую память белый цветок баобаба, но тут же потерял, так как руки заняты поисками пищи. Порой нахожу лимон, иногда два, но чаще всего свои грязные колени. Начали мучить кошмары и совесть. Женился бы на Сисинии и Африка стала бы второй родиной. Первую уже не помню. Кругом все куда-то спешат, как на престольный праздник. Одеты кое-как, но при галстуках. У меня накрахмаленная манишка слегка давит шею. Я вдеваю в петлицу зеленый пучок ньясси и смотрюсь франтом. На привале подходит мадам Амфу и справляется о здоровье. Отвечаю бойко, как и подобает бравому солдату. Она угощает старым вином. Гулять, так гулять. На неделю запил. Но тут пошли дожди, и я несколько освежился.

– Дик, как ты себя чувствуешь? – услышал я голос Магопо.

Мы сидели на какой-то кочке среди затопленной равнины. Это было одно из лучших мест невольничьего бивуака, так как большинство рабов каравана просто стояли по пояс в воде, а ослабевшие тонули прямо на глазах, увлекая за собой и товарища по рогатине. Дождь стоял стеной и щедро обмывал свежих покойников, держащихся на плаву, и прочие живые скелеты вроде меня. Африканская зима вступила в свои права.

– Дик, ты слышишь меня? – вновь подал голос Магопо.

– Отстань или иди туда, где был ещё совсем маленьким. Без тебя тошно, – едва вымолвил я, скосив глаза на чёрный призрак.

– Дик, смерть ушла от тебя! – не унимался радостный сын вождя.

– Посмотрел бы я на тебя с моим трупом на руках, – буркнул я.

–Теперь мы будем жить, – ликовал мой товарищ. – Наконец-то ты поправился. Шакал Диего несколько раз избил тебя, пока не убедился, что ты болен, – Магопо начал выкладывать новости. – Лишь после этого презренный португалец приказал носильщикам давать тебе лекарство и поддерживать в пути. И так все эти дни, пока ты был в бредовом состоянии. Хорошо всё же быть белым человеком!

– Не завидуй, друг мой, раньше времени, – оборвал я болтливого приятеля, отдирая очередную пиявку от тела. – Диего бережёт меня для более страшной доли. В Казонде он припомнит всё и продаст меня в самые грязные руки.

– Не успеет, Дик. До Казонде ещё неделя пути, а уже через два дня мы выйдем из этих проклятых болот и сумеем бежать.

Я чуть было не сломал шею, резко повернув голову к Магопо и забыв про ярмо. За время моего беспамятства, друг видимо лишился рассудка от горя, опасаясь за мою жизнь.

– Магопо, – заговорил я с больным как можно более спокойно, – конечно, мы сбежим, как только выйдем на сухое место и не нужно будет искать лодку. Мы дерзко сбежим от Диего да Гамма и как свободные страусы помчимся в Калахари к нашим друзьям.

– Не страусы, а львы, – поправил меня умалишённый. – Как львы гордо пойдём мы к земле моих предков, но сначала убьём ненавистного португальца.

– Конечно убьём, дело не хитрое, – легко согласился я и посоветовал: – Отдохни, друг Магопо, и не утомляй голову пустыми разговорами.

– Нет, – не унимался мой бывший слуга, – я скоро вспорю брюхо проклятому работорговцу и напущу туда красных муравьев.

– Лучше оставим связанным у термитника, – вопреки рассудку поддержал я безумного мстителя, но тут же пришёл в себя: – Заткнись, Магопо, и побереги силы до Казонде.

– Дик, мы не успеем дойти до Казонде, – у бедняги начинался горячечный бред. – Мы сбежим через пару дней. Так сказал Зуга,– и, кажется, я подскочил на пару футов, так как мой друг удавлено захрипел.

– Какой Зуга? – вскричал я, боясь, что ослышался.

– Преданный тебе бушмен Зуга, – вполне разумно заговорил Магопо. – Когда нас пленили подручные португальца, Зуга в стороне от нас охотился за цесаркой для подарка тебе, поэтому и избежал плена. А затем шёл за нами до Сан-Паоло, где нанялся к хавильдарам свободным носильщиком, чтобы и далее сопровождать тебя.

– Но почему же он не позвал наших друзей на помощь в ту сикоморовую рощу? – в страшном волнении перебил я сына вождя.

– Дик, для него ты не только мой господин, но и великий колдун. Он не мог подумать, что белый вождь нуждается в чьей-либо защите, тем более, что никаких приказаний от тебя не было. Он просто следовал за тобой и ждал, когда ты о нём вспомнишь. Только в фактории, когда он увидел других белых рабов, ему открылась истина, и бушмен сумел понравиться надсмотрщикам.

– И ты веришь, что этот тупоголовый поможет нам? – в сердцах воскликнул я.

– Напрасно горячишься, Дик, – спокойно возразил Магопо. – Хоть за носильщиками и присматривают, но прошлой ночью Зуга всё же отыскал меня и предложил план побега.

У меня челюсть отвалилась прямо на железную скобу. Ниггер предлагает план. Да узнай об этом сам Диего и то не пошевелил бы пальцем, чтобы воспрепятство¬вать затее черномазого. Какая наглость! Эдак низшая раса и до железной дороги додумается!

– И что же предлагает бушмен? – всё же поддался я любопытству. То, о чём поведал Магопо, было до безобразия просто и не требовало особых умственных напряжений. Чернокожий воришка наконец-то спёр ключ от ошейника у пьяного хавильдара и обещал передать его нам при первом удобном случае на твёрдой земле, когда я приду в себя. И я вовремя пришёл в себя и понял, что надо браться самому за руководство операцией и внёс свои поправки в так называемый план.

– Бежать будем вместе, помогая отстающим, – что такие будут, я со своей стороны не сомневался. – Никаких пререканий и самовольства не потерплю, а за неповиновение суд Линча, – сказал как отрубил и развил свою мысль дальше: – Магопо, хоть ты и сын вождя, но чернокожего, поэтому должен чтить белого господина и знать своё место в строю.

– Магопо понял, инкоози, – помолчав, смиренно отозвался туземец. Последующие трое суток прошли как один час. Я уверенно шагал вперёд, покрикивая на слугу и прочих павших духом рабов, чем неподдельно удивлял надсмотрщиков. И даже на какой-то выпад Диего ответил язвительной колкостью, за что немедля получил в челюсть, но не очень расстроился такой мелочи в предвкушении скорого надругательства над самолюбием португальца, а возможно и расправы над ним, хотя последнее вряд ли было осуществимо.

К исходу четвёртой ночи под сводами масличных пальм я уже стал готовиться к побегу, тем более что до Казонде оставалось два суточных перехода. Да тут ещё Диего днём туманно намекнул мне:

– Скоро, Дик, тебя посадят на усиленное питание, а то больно смотреть, как ты отощал. Но под присмотром новых хозяев ты быстро нагуляешь вес и будешь готов к употреблению через какой-то месяц.

Ближе к рассвету я внутренне запаниковал, а Зугой и не пахло. Воняло ванилью и прочими дикими специями, и запахи приправ несли безысходность и тупую тоску. На всякий случай я стал расспрашивать Магопо о способах возделывания хлопка на плантациях и припоминать свой скотоводческий опыт, но туземец посоветовал мне не надеяться напрасно на трудоустройство, полагая, что Диего слов на ветер бросать не станет.

Весь следующий день стояла отличная погода. Стражники, в предвкушении скорого отдыха и загула, веселились, как могли, но насмерть уже не забивали, а меня опять не обделил вниманием Диего.

– Мистер Блуд, – кривя пасть в подобии улыбки, заговорил он, – у меня в Казонде будет времени попрощаться с вами. Не пожелаете ли с одним из черномазых передать привет берегам вашей далёкой родины? Вы-то навсегда останетесь в этих, так полюбившихся вам краях.

– Мне тяжело верить, что я одной с вами расы, – с достоинством ответил я.

– Скоро ты пожалеешь, что родился от белой матери, – вновь зловеще предрёк он, а я, не выдержав, послал его к своей, за что вне очереди схлопотал сапогом по рёбрам.

А ночью приполз и Зуга с ключом.

Побег, как ни странно, прошёл гладко. Дисциплина у хавильдаров упала, поэтому мы легко, где ползком, где перебежками миновали их посты и споро углубились в джунгли. Свобода радостно приняла нас в свои бережные объятия, и мы уверенно продвигались вперёд, руководствуясь моим чутьём и предвидениями Магопо и Зуги. Чернокожие, чередуясь, бережно поддерживали меня во всех начинаниях, так как я не мог войти в новый ритм движения, но не бросали. В них проснулось чувство локтя, а во мне задремали расовые предрассудки. Воздух свободы пьянил без ал¬когольного дурмана, и ужасы рабства оставались в проклятом прошлом. Хотелось лечь и прижаться к земле всем своим истерзанным телом. Я так и поступил.

Скрутили нас на рассвете. Ослабленные организмы моих попутчиков не выдержа¬ли физической нагрузки, в результате мы не одолели и трёх миль свободного пространства. Моя мысль каменела от страха за организаторов побега, когда хавильдары бросили нас к ногам Диего. Однако разборка завершилась относительно благополучно. Так как до Казонде было рукой подать, португалец не довёл дело до смертельного исхода. С Магопо просто спустили чамбоками шкуру с плеч, а Зуге, как зачинщику, отрезали уши, лишив возможности ношения серёг, что считается среди черномазых верхом унижения. Меня никто не тронул и пальнем, за исключе¬нием самого Диего да Гамма, который долго упражнял свои ноги на моём теле, но так и не сумел повредить внутренностей, хотя я после этого долго скорбел головой, а до Казонде шёл вприсядку.

* * *

Невольничий рынок бурлил деревенским базаром. Глаз покупателя повсеместно радовали плоды урожайных земель, стада домашних животных, горы битой птицы, искусные изделия гончаров и ткачей и, конечно же, несметное количество рабов на любой вкус. Невольники, выведенные из бараков, окружавших торговую площадь читоке, оставались только в цепях, поэтому смотрелись более свободными и были вполне доступны для тщательного осмотра любопытствующим покупателем. А мы, трое беглецов и вовсе не были скованы по причине крайнего нездоровья.

Рабы раскупались охотно как оптом, так и в розницу. Самые большие партии крепких мужчин переходили в руки американских перекупщиков. Мелкие группы чёрного товара отправлялись в Египет, Маскат и на Мадагаскар. А женщин, восновном, приобретал мусульманский Восток, большой любитель покорного наслаждения. Словом, шло обычное перераспределение чернокожего генофонда по всему миру.

Покупатель был привередлив и надменен. Залезая пальцем в рот, придирчиво ощупывая тело и голову, он всячески старался сбить цену, особенно на женщин и детей.

Кандидаток в гаремы и в наложницы, после тщательного прилюдного досмотра, разбирали быстро, а что до кормящих матерей, то они шли лишь для любителя со скромными средствами.

Я настолько свыкся с неграми, что уже свободно отличал женщин от мужчин даже сзади, находя порой в негритосках свою экзотическую привлекательность, хотя мне, в целом, было не до изысков изобретательной природы.

Уже вторые сутки наша унылая троица понуро стояла на читоке, тупо ожидая своей участи. Кое-кто из обнищавших рабовладельцев пытался по дешёвке приобрести нас, но всякий раз Диего да Гамма или кто-нибудь из его помощников не допускали подобную торговую сделку. Подлый португалец, уже сдавший свой караван главному оптовику Казонде Цезарю-Гектору Барбассоне, шестидесятилетнему ублюдку с жёлтым одутловатым лицом, не ударился в загул, как прочие, а ревностно следил за покупателями, поджидая подходящего для его мерзких планов клиента.

– Ну, Дик, – порой подмигивал он мне, – скоро дойдёт черёд и до вашей компании. Останетесь довольны до конца своей жизни, хотя и короткой.

– Грязный шакал, – порой устало отвечал я, – есть и высший суд, и он тебя покарает, в какие бы дебри ты не заполз.

Мои праведные слова вызывали у этой сволочи приступы веселья. Он чуть ли не приплясывал вокруг нас, приглашая разделить телячью радость и окружающих.

– Вы только посмотрите, – орал он, – вот что значит белая кость! Его хоть режь, хоть ешь, а он всё угрожает!

Всякое упоминание о пищеприёме в последнее время у меня вызывало тягостные ощущения. Не то, чтобы я твердо верил в людоедство в наше время на столь обильной животной и растительной пищей земле, но перед моим мысленным и впечатлительным взором нет-нет да и вставали собственные мослы, торчащие из общего племенного котла дикарей. Я попытался расспросить Магопо о рационе питания черномазых на воле, но кроме того, что сожрать всё-таки могут, ничего светлого из этих разговоров не вынес. Думать же, что белый человек не съедобен, было самообманом, и оставалось надеяться, что на калеку не позарятся, коим я почти и стал после спла¬нированного Зугой побега.

А ярмарка-лакони шла своим чередом. Количество товаров на читоке уменьшилось, зато увеличилось число праздношатающихся ротозеев. Местные туземные богачи, весь капитал которых был вывешен для всеобщего обозрения в виде стеклянных бус на собственных шеях, важно прохаживались между торговых рядов в кожаных передниках до колен, украшенных латунными пуговицами. В мочках ушей, растянутых почти до плеч, состоятельные джентльмены демонстрировали остальную часть своей недвижимости: тыквенные бутылочки с табаком, ножи, верёвочки неясного назначения и, естественно, трубки, тогда как неимущие слои довольствовались разве что ношением разной длины и диаметра палочек. Зато татуировка-теммбо покрывала поголовно все тела, служа как бы удостоверением черномазой личности. У многих щеголей были красиво выдраны передние зубы, а у некоторых так искусно подточены, что напоминали змеиные. Но главная красота, конечно же была в причёске. Такого изобилия рукотворного уродства на головах я нигде, кроме Африки, больше не встречал. Крысиные хвостики, винтообразные рожки, почти жестяная стружка, бесчисленные хохолки и рельефные узоры венчали черепа чернокожих модников. А у женщин все эти замысловатые переплетения и построения из собственной шерсти были к тому же обильно смазаны жирной глиной, политы нколо – смолистым соком сандалового дерева и утыканы перьями, прутиками и осколками битого стекла. И их зелёные травяные юбки, разукрашенные лоскутами ткани и ракушками, так и просились на огородное пугало куда-нибудь на ранчо. Словом, посмотреть было на что, и если бы не моё печальное положение, впору было вести путевые заметки для любопытного домоседа.

Однажды, часов около трёх пополудни, в конце площади послышался грохот барабанов и визг рожков, и на читоке выплыл паланкин, окружённый многочисленной свитой. Здесь были воины, вооружённые копьями, разодетая по-африкански знать, сверх меры разукрашенные женщины и такие же чёрные, но голые, слуги. В паланкине же восседал какой-то местный царёк, весь в бусах, кольцах и браслетах, с лицом, утомлённой стадной жизнью гориллы. Обилие татуировки на его теле указывало на могущество и древность рода этого чернозадого монарха, а обилие свиты – на богатство. В руке он держал длинный бамбуковый шест с пикой на конце, а в другой шакалий хвост, используемый как салфетка. На нём был старый английский мундир с эполетами и набедренная повязка из шкуры леопарда.

Площадь сразу притихла, и толпа на ней рассыпалась. Даже постоянные драки, сопровождающие этот торговый праздник, как-то увяли, а пьяные хавильдары приумолкли.

Когда этот царский поезд остановился посреди площади, а облезлая обезьяна выползла из паланкина, к ней метнулся Диего да Гамма и, почтительно кланяясь, о чём-то с жаром начал говорить. Скоро они столковались, а когда царёк направился в нашу сторону, я понял, что португалец нашёл на нас покупателя, и моё сердце трепетно забилось в предчувствии беды. Этому гнусному примату с цепким взглядом оценивающих глаз вряд ли встанешь костью поперёк горла.

– Муани-Лунга, – горячо выдохнул у моего плеча Магопо. – Это идёт вонючий зверь, поедающий людей и продающий их в рабство. Магопо должен убить его.

Это значило, что мой товарищ узнал своего старого кровного обидчика и готов ценой своей жизни приблизить смерть вождя ненавистного племени маньема. Тело Магопо напряглось, глаза вспыхнули адским пламенем, и мой верный друг со скоростью выпущенной стрелы понёсся в сторону паланкина. В несколько прыжков он покрыл расстояние до главы нелепого кортежа и, выбросив вперёд руки, бросился на Муани-Лунгу, справедливо рассчитывая задушить эту гадину. И я почти увидел смертный оскал черепа и застывший ужас вылезших из орбит глаз, скрученной набок головы вождя племени маньема. Однако старый шелудивый пёс перед лицом смерти выказал необычайное проворство и хладнокровие. Пока его воины и вся свита растерянно осознавали происходящее, не в силах двинуться с места, Муани-Лунга сам позаботился о себе. Он не стал уворачиваться от надвигающейся на него смерти, даже не прикрылся рядом стоящим португальцем, а простым расчётливым движением отвёл под углом от себя свой жезл, на который до того опирался, направляя его металлическое жало прямо в грудь набегавшего Магопо. Мой бедный друг в своей справедливой ярости даже не обратил внимания на это мелкое движение Муани-Лунги, а, сосредоточившись на горле врага, в последнем движении рванулся вперёд, уже не замечая, что всею грудью насаживается на хрупкий с виду жезл так и не достигая глотки на вражеской шее. Удар его тела был настолько силён, что наконечник царского копья, пронзив Магопо, вышел наружу на несколько дюймов у правой лопатки, а сам жезл переломился пополам.

Муани-Лунга дико и победно захохотал, а пробитое тело моего товарища глухо упало в дорожную пыль под ноги мерзкого подобия человека. К моему великому горю, я ни словом, ни делом не мог помочь отважному Магопо, так как и сам с вновь травмированной головой валялся рядом в этой же пыли, ибо на меня за мгновение до этого со звериным рычанием подло набросился Диего да Гамма с ногоприкладством в святое место. Преданный Зуга был тут же, всё в той же пыли и с двумя охранниками на своём теле, безжалостно выкручивающим бушмену руки. Словом, мы все были вместе, и наша рабская жизнь стремительно близилась к завершению.

Глава 5

ВЕЛИКИЙ БЕЛЫЙ ПОЖИРАТЕЛЬ

СИНЕГО ОГНЯ

Я, как редкий экспонат в зверинце, сидел в просторной клетке из железного дерева багунии и воротил нос от пищи, благо её было вдосталь и самой разнообразной: от личинок и саранчи до свежего мяса антилоп и маисовых лепёшек. Порой я потягивал банановое пиво малфу и развлекался песнопениями. За месяц привольной клеточной жизни я поправился, отупел и со стороны смотрелся видимо прилично, так как чёрный народец, шатающийся возле клетки, разглядывал меня уже вполне одобрительно, а наиболее нетерпеливые даже пытались меня пощупать за окорочка и, если удавалось, одобрительно качали гуталинными головами, удовлетворённо причмокивая нижней развесистой губой. Посетитель был радушным и незлобивым, и все мои желания по части еды и питья выполнял незамедлительно и охотно. А у меня как раз был нервный срыв, вызывающий волчий аппетит, хотя я червяками и козявками, по возможности, брезговал. Словом, жилось мне хорошо, так что вспоминать об этой привольной жизни нечего. Одно угнетало ночной порой – откармливали меня для подачи к столу в отварном, а может и жареном виде.

Племя маньема, у которого я квартировал, человечиной не пренебрегало, скорее наоборот, ценило это блюдо за относительную доступность и питательность, но белого человека ещё не пробовало, а поэтому и относилось ко мне тепло и гостеприимно. И если бы не тревога за своё будущее, я прекрасно бы отдохнул среди этих истинных детей природы в их райском уголке земли.

Стойбище Таба-Нгу находилось в месяце неторопливого пути от Казонде к прибрежным холмам и скалам великой реки Замбези с водопадом Виктория. В этих краях джунгли редели, уступая место лугам цветастого разнотравья, не давили человека древесным буйством и непроходимостью. Огромные коленчатые султаны бамбука, широколистый древовидный папоротник, переплетающийся своими кронами с листвой диких финиковых пальм, ярко-красная гвиала, смешивающая свои плоды с распустившимися венчиками соцветий индиго, одинокие смоковницы с пятнистыми, словно покрытыми каплями засохшей крови листьями, гордо высившиеся над инжирными деревьями, гигантские мимозы и величественные багунии с опьяняющим запахом, словом, всё это растительное великолепие уже не теснилось на ограниченных пространствах, а росло вольно, перемежаясь с густыми коврами трав, расцвеченных яркими маками и амариллисами.

Мириады бабочек, стрекоз и кузнечиков резвятся в нижнем растительном ярусе, привлекая своим доступным изобилием целый мир птиц. Голубые и оранжевые зимородки, стрелой кидающиеся на добычу, суетливые ржанки, неугомонные зелёные попугаи, болтливые ткачи и общительные дрозды, бесстрастные ибисы и сосредоточенные цесарки, соблазнительные для охотника куропатки и фазаны – всё это пернатое царство беззаботно поёт, кормится и суетится над потомством. На глаза путника то и дело попадаются тучные стада травоядных и сытые одинокие хищники. И весь этот мир африканского Эдема радостно живёт и умирает по извечным божьим законам. Лишь низкий человек идёт наперекор природе, сотворяя из рая ад, и жрёт что попало, не пропуская и собрата, если не впрямую физически, то, обязательно, морально. Так что не успел я вдоволь налюбоваться красотами здешних мест, как был заключён в клетку для откорма на главной площади Таба-Нгу.

Народ маньема с ликованием встретил своего правителя, возвратившегося с ежегодной прогулки на ярмарку в Казонде. Удачно продав захваченных в набегах пленников, Муани-Лунга вернулся к соплеменникам не только с несколькими фунтами бесценных бус, ракушек каури, рулонами настоящей ткани и бочонками огненной воды, но и с отменной закуской из белого человека. Дикари не уставали восторгаться по этому поводу, с нетерпением поджидая праздника Жёлтой Луны, чтобы попробовать меня на зуб. Поэтому и приходили каждый день к клетке, определяя на глаз мой суточный привес. А я и впрямь здоровел и наливался соком день ото дня, ведя застойный образ жизни.

Таба-Нгу компактно раскинулось у подножья высокого и почти отвесного базальтового утёса, с середины которого бил родник, вначале образующий ручей, а затем и обширный водоём вдоль каменной подошвы. Одетая камышом плотина в конце рукотворного пруда, буйно разросшиеся лилии и ряска у дальнего среза воды ясно указывали, что ещё далёкие предки племени озаботились созданием запасов питьевой воды. Здесь же находилась и главная площадь стойбища, поэтому я был невольным свидете¬лем всех важнейших бытовых событий племени, хотя они меня мало волновали как будущую жертву их жизнедеятельности. С трёх остальных сторон стойбище было надёжно огорожено высоким частоколом из толстых заострённых брёвен, украшенных множеством лысых черепов. Глядя на эти бренные останки, я уверенно предположил, что в древности племя питалось человечиной чаще, и лишь развитие работорговли умерило аппетит дикарей. Но это меня не утешало. На внезапное нападение врагов на шалаши людоедов надежды не было, так как выходящий каждый вечер за частокол отряд воинов-дозорных делал Таба-Нгу и вовсе неприступным. И хотя стойбище находилось в милях пятидесяти от водопада Виктория, по-местному Мози-оа-Тунья. ибо рокот его слышался и здесь, а, следовательно, в непосредственной близости от родины предков Магопо, клетка с которым находилась ко мне ближе, чем загон Зуги, ждать помощи от макололо не приходилось.

– Плохо наше дело, Магопо, – не раз говорил я чернокожему другу из своего стойла. – Сожрут со дня на день, только нас и видели.

– Съедят конечно, но не раньше праздника Жёлтой Луны, а он ещё не так скоро, – слабо утешал меня Магопо и указывал на длинный ряд пустующих клеток. – Будем надеяться на милость богов, но ты всё же ешь поменьше.

Новая напасть стёрла грань субординации и сблизила меня со слугой на сколько позволяло расположение клеток. Но в помощь богов и удачу уже не верилось. Нам и так пофартило в Казонде, а постоянного везения не бывает даже у нищенствующих в рубище. Я с особым удовольствием вспоминал на постоянном досуге о нашем героическом акте мщения на ярмарочной площади Казонде. Ведь мыслимое ли дело было трём измождённым рабам броситься в рукопашную схватку с целым отрядом до зубов вооружённых воинов?

Но поспешил тогда Магопо. Можно было не раз умереть достойно и с пользой, он же бросился на врагов без команды и в результате напоролся на неприятность. Я-то побежал следом почти осмысленно, поддавшись мгновенному всплеску эмоций душевного срыва, хотя и не ведая зачем. В таком настроении и налетел, как коршун, на Диего, который с перепуга нанёс мне подлый удар сапогом в живот. А от удара я уже самостоятельно припечатался спиной к земле, вдвое сложившись и хватив себя коленями по подбородку, что оказалось, в общем-то, кстати. Потому как не отставший от нас Зуга, следом за мной наскочил на португальца и ударом безухой головы сбил его с ног прямо под мой разящий обеими ногами финт в омерзительную рабовладельческую рожу. Мой удар явился для всех неожиданностью, но был настоль великолепен и силён, что я и до сей поры мучаюсь вопросом: как он вообще мог так прицельно получиться у агонизирующего человека?

Однако лягнул я брата Диего почище любого мустанга. И не удивительно, что португалец после этого так и не смог оправиться, впопыхах упав левым глазом прямо на остриё жезла, торчащее из спины Магопо. Подлец Диего да Гамма, естественно, испустил дух, но и нам прибавилось хлопот.

Разборка шла до захода солнца. Подоспевший Цезарь-Гектор Барбассона с верёвками, требовал немедленной публичной казни всех троих, так как приспособленный природой к постоянным лишениям организм Магопо выдюжил, и он сам отделался сквозной колотой раной ниже правой ключицы. Верёвки уже было намылили, но на нашу защиту встал сам Муани-Лунга, заявив, что не будет разбрасываться своим имуществом на потеху всего базара, а так как покушение было совершено на его царственную особу, то только он и вправе распоряжаться судьбой террористов. А распорядиться, как теперь было очевидно, он решил как истинно рачительный хозяин и не совсем традиционным для свидетелей способом, но как, естественно, тогда умолчал. Наши хозяева долго спорили, но когда царёк подарил торговцу половину своей нерасторопной охраны, то все пришли к выводу, что смерть Диего да Гаммы наступила в результате несчастного случая, а мы полностью перешли в руки Муани-Лунга.

Последовавший за этим переход до Таба-Нгу прошёл без каких-либо осложнений, если не считать постоянного попирательства моих чести и достоинства со стороны чернокожих дам из свиты, которые, впервые видя рядом белого человека, назойливо и без тени смущения интересовались моим телоустройством и окрасом всех его частей, вслух обсуждая размеры того или иного органа и заранее выклянчивая у хозяина право на первоочерёдность в снятии с меня пробы. Все уже знали, что я пойду на десерт для знати. Магопо, как злейшего врага, сожрут военачальники, а Зуга будет съеден рядовыми членами племени. Но эта первосортность, любезно определённая дикарями, меня вовсе не радовала, поэтому ещё в пути я впал в меланхолию и стал терять остроту ума.

* * *

Однажды под вечер в стойбище вернулись с охоты воины. По поднявшемуся вою и визгу я понял, что набег не принёс удачи. Так оно и оказалось. Возвратившиеся из похода приволокли в травяных гамаках-китандах четверых убитых соплеменников. Настроение толпы несколько улучшилось, когда ещё из двух китанд воины вывалили на землю ещё четыре бездыханных тела, разрисованных знаками теммбо чужого народа. Племя сгрудилось у тел убитых, совершая над ними какой-то ритуал и мешая мне рассмотреть подробности действа. Вскоре все трупы были сброшены в водоём, а окровавленные головы чужаков воздеты на колья ограды. Курчавые же котелки соплеменников, обмытые и разукрашенные цветами, были аккуратно разложены на каменных плитах в дальнем углу стойбища, рядом с уже высохшими и обтянутыми сморщенной кожей черепами. Вероятно, это было кладбище дикарей, предназначенное для сородичей, зрелище со свежесрубленными головами на кольях было столь отвратительным, что с этого вечера я потерял сон, не говоря уже об аппетите.

А на утро следующего дня, молчавший со времени потери ушей Зуга, повредился рассудком. С восходом солнца он принялся безостановочно орать, осыпая племя маньяма проклятиями, рвал на себе волосы, раздирал до крови тело и с разгона бился головой о железное дерево своей клетки. Ни я, ни Магопо не могли докричаться до него с призывом вести себя подобающим мужчине образом. Зуга ревел смертельно раненым зверем и истекал кровью разбитой головы. У меня сердце разрывалось при виде мук несчастного бушмена и слёзы жалости невольно струились по округлившимся в неволе щекам.

К клетке Зуги подходили рядовые людоеды и начальники, что-то кричали и тыкали в него острыми палками, но бушмен продолжал неистовствовать и сотрясать клетку ударами своей крепкой головы. И лишь во второй половине дня, посоветовавшись с вождём, дикари выпустили Зугу на волю, чтобы отпустить свихнувшегося на все четыре стороны, как того требует неписанное правило обращения с придурками у неразвитых народов.

Это было хорошим уроком для меня. Ведь, прикинуться юродивым, при моём-то опыте никакого труда не составляло. Когда-то и я в сложной ситуации начинал заговариваться, если чувствовал выгоду. И как я раньше не додумался до умопомешательства? Инстинкт дикаря подсказал Зуге правильное решение, а моя очередная симуляция вполне может выйти мне положительным боком.

Между тем, бушмена выпустили на свободу. Однако далеко он не ушёл. Зугу тут же схватили и привязали между двух столбов непонятного мне назначения, торчащих посреди площади, а сбежавшееся население Таба-Нгу, включая матерей с младенцами на руках, расселось вокруг этого лобного места, явно в предвкушении какого-то любопытного зрелища.

И оно не замедлило состояться. В течение часа, попарно сменяя друг друга, к столбам выходили молодые воины и палками молотили с двух сторон беззащитного бушмена. Зуга перестал кричать уже после первого десятка ударов, но ещё долго жил, содрогаясь всем телом под градом хлёстких ударов. И даже когда он обвис выбитым мешком, мотаясь головой по груди в такт бешеной пляски палок и роняя сгустки крови из ушных отверстий и рта, истязатели с прежним рвением продолжали работу, не пропуская ни одного дюйма поникшего тела. Дикари наносили удары со знанием дела и не портили шкуру, превращая жёсткое мясо покойника в одну пухлую отбивную. Толпа же одобрительно гудела, подбадривая расходившихся бойцов, а детишки подбегали поближе, чтобы получше рассмотреть результаты свежевания знакомого им дяди.

Закончив с обработкой тела, от него отделили голову для украшения частокола и ловко, в один удар, выпустили кишки, выпотрошив тем самым бренные останки бушмена. Кровавое дымящееся месиво растеклось по земле на радость детишкам, которые весело запрыгали в нём, словно ребятня предместий Нью-Йорка в лужах дождя. Затем тело Зуги было отвязано от столбов и брошено для отмокания в водоём, как и вчерашние трупы. Лишь после этого, посчитав предварительную работу по приготовлению продукта законченной, дикари разошлись по своим неотложным делам. А у меня уже давно стояли дыбом волосы по всему телу, невпопад дёргались конечности и души¬ли рвотные спазмы. Но одно я понял – приобретённое сумасшествие не спасёт от кулинарного рвения людоедов.

– Завтра ночью маньема отметят праздник девственниц, но нас не тронут до Жёлтой Луны, – услышал я голос Магопо и упал без чувств.

Готовиться к вечеринке дикари начали с утра. Площадь разукрасили гирляндами цветов и зелени и подготовили места для костров, водрузив над ними треноги с огромными котлами, невесть откуда взявшиеся здесь. Но, видимо, цивилизация добра¬лась до отдалённых районов джунглей, и дикарь перестал питаться всухомятку.

Принаряженные в новые тростниковые передники-ламба. с прибранными ради праздника головами, словно с глазурованными горшками на плечах, женщины племени затеяли грандиозную стряпню. Они толкли в ступах рис для приправ, варили постную похлёбку мтиелле из маиса и батата, готовили холодное мучное блюдо касаву из маниоки, сдабривая его варёными бобами мозитвано. В принесённых кувшинах настаивался тягучий сок сахарного тростника и густая бойялоа – хмельная буза из забродившей мякоти арбузов и дынь. Бочонок с огненной водой приволокли мужчины и торжественно водрузили на возвышении в тени базальтового утёса. Словом, подготовка к празднику девственниц шла по первому африканскому разряду, хотя последних, в моём понимании честных девиц на выданье я до сей поры что-то не замечал, ибо едва оперившиеся молодухи появлялись перед моей клеткой всегда в сопровождении вы¬водка негритят. Но так или иначе, этот праздник близился и обещал привнести свой колорит в наши серые будни. Мне почему-то думалось, что это будет обряд сродни венчанию, но может быть и варварский обычай прилюдного лишения девиц невинности, как было мне известно из исторических справок о Египте. Однако, хотелось бы, чтобы представление было красочным и романтичным, как половецкие пляски славян или олимпийские игры древних греков.

Во второй половине дня приготовления к пиршеству в основном закончились, снедь уложена на пальмовые листья по краю площади, а сама праздничная арена чисто подметена и полита водой.

Скоро к площади начал стекаться народ. Женщины, обвешанные неимоверным количеством браслетов и обручей, чинно расположились по одну сторону арены вместе с детьми. По другую сторону торжественно сомкнули ряды свежеразмалёванные воины всех возрастов с латунными кольцами на руках и ногах, и с грозно сверкавшими наконечниками копий над головами. Их причёски, сооружённые с помощью клейкого сока нколо и красной глины, упрямо топорщились во все стороны, а в проколотых ноздрях торчали, на манер усов, иглы дикобразов. Последним к возвышению с бочонком огненной воды проследовал Муани-Лунга со свитой. Впереди него несли на шесте полуму – обезьянью шкуру, знак царского отличия. Сам же царёк был одет всё в тот же мундир, но старческие чресла обвивала свежая шкура леопарда. Вождь племени подал знак, и гульбище началось.

Из-за крайних хижин послышался звон бубенцов и удары в бубен, и на площадь выступил главный колдун-мганнга в сопровождении трёх рангом пониже знахарей-изанузи. Вся компания была в длинных до пят юбках из коры с многочисленными погремушками по поясу и в высоких кожаных колпаках со страусиными перьями. Их тела и лица были расписаны свежей кровью и белилами, так что вполне могли внушить страх любому робкому человеку. Мганнга нёс в руках деревянных идолов и различные священные амулеты, способствующие общению с богами-баримами. Грудь же его была украшена ожерельем из птичьих черепов и зубов человека. Изанузи неистово били в бубны и гремели погремушками, раскидывая во все стороны из нагрудных мешочков навозные шарики, наводя этим ужас на злых духов и демонов преисподней.

Выкатившись на середину площади, знахари устроили вокруг колдуна неистовый хоровод, а сам мганнга, положив предметы духовной власти на землю, начал общаться с баримами, воздев скрюченные руки к небесам и утробно замычав. Изанузи тут же начали взвинчивать плясовой темп, не забывая бросаться шариками даже во время исполнения своего зажигательного танцевального номера. Звуковая какофония всё нарастала, актёры с завидной скоростью носились по кругу, а прима мракобесия крутилась в центре, высоко подпрыгивая козлом, опасно вылупив безумные глаза и роняя клочья серой пены с губ.

Этот самодеятельный балет длился до неприличия долго. Наконец и зрители осатанели. Женщины самозабвенно хлопали в ладоши и по собственным ляжкам, мужчины приплясывали на месте, потрясая оружием. Лишь умудрённый вождь тупо смотрел на бесноватых, то ли мучаясь похмельем, то ли вспоминая молодость. В конце концов черномазые шаманы уработались и, с маху брякнувшись оземь, закончили обряд общения с богами. Только старший жрец ещё долго пытался вскочить на ослабевшие ноги и бился в конвульсиях, не в силах расстаться с сошедшей на него с небес благодатью. И лишь когда он полностью затих, вывалявшись в пыли, воины бережно отнесли его и остальную святость под утёс ближе к источнику.

После молебствия и разгона злых духов, начался долгожданный праздник целомудрия. Во мне живо проснулся практический интерес естествоиспытателя, и я, сжав прутья решётки, весь обратился в зрение. Но вопреки ожиданиям, праздник начался сухо и буднично, без игривой преамбулы и эротического ореола.

На площадь выползли две старые согбенные ведьмы с космами неприбранных волос и в грязных передниках. В заскорузлых руках они несли по замусоленному узелку и драному коврику. Остановившись почти напротив моей клетки, эти крючконосые, с провалившимися беззубыми ртами старухи, разостлали свои дерюги на земле и с отрешённым видом стали поодаль, застыв в тупом ожидании, а я потерялся в догадках.

Но вот из-за хижин вышли четыре завидного телосложения женщины. Каждая из этих двух пар, крепко держа за руки, вела по девочке. Юным леди было лет по десять-одиннадцать, они упрямились и сопротивлялись своим конвоиршам, видимо стесняясь предстать перед всем племенем и его гостями в нашем с Магопо лице такими беззащитно голыми. Они пытались приседать, как-то прикрыть свои едва оперившиеся соблазны, но надзирательницы упорно тащили их за собой, дёргая за руки и уши. Так их насильно и подвели к старухам и, разложив на ковриках, с разведёнными ногами ко мне, ещё и крепко прижали к земле. Девочки извивались на своих подстилках, невозмутимые женщины цепко держали их за конечности, а древние повитухи уже копошились в своих узлах, явно подготавливая какой-то гинекологический обрядовый инструментарий.

О, дьявол! Я плюнул и отвернулся от предстоящего постыдного зрелища прилюдного лишения невинности. Неужели будущий супруг, пусть и не будучи дипломированным аптекарем, не может самостоятельно проверить или нарушить целостность избранницы, а должен доверить старой карге столь интимное семейное дело да ещё в присутствии посторонних? А если у молодой особы проблемы? Тогда девке уже никогда не выйти замуж! Что-что черномазые, в иных племенах, не прощают ошибок молодости своим суженым. Хотя при голозадом и стадном содержании подростков, при их-то пытливой наблюдательности, весьма сложно не угнездиться греху на столь благодатной почве. Уж на что у белого человека всё укрыто за семью печатями с самого рождения, но и то, помнится, всегда находилась лазейка, чтобы к пятнадцати годкам успеть почесать блуд. Правда, не всем, и не поголовно.

Но тут страшный животный визг прервал мои воспоминания. «Неужели провинившихся режут?» – страшная догадка обожгла мой мозг, и я невольно повернулся лицом к площади.

Мне не дано было ошибиться. Девочек действительно резали по живому. Вернее, обрезали. Этот чудовищный ритуал, как, помнится, я слышал от Дени Торнадо во время моих с ним познавательных бесед, сохранился у многих диких племён и до сей поры. Таким варварским способом на всю жизнь калечили женщин в угоду мифу о ядовитости для мужчины её внешних полоотличительных органов, что тактично не признаёт современная наука. Собственно говоря, девушку такой неимоверно болезненной операции подвергали дважды. Первый раз обрезали на глазах у толпы, а уже в брачную ночь надрезали вторично, подгоняя под размер веретена разохотившегося мужа. Но какой интерес мужику, будь он даже негром преклонных годов, иметь дело с общипанным бутоном? Этого я так и не постиг, но то, что этот обычай прижимает бабам хвосты, было ясно, как белый день.

А старухи меж тем хладнокровно продолжали свою работу. Ближайшая ко мне эскулапка, зажав заскорузлыми пальцами все четыре лепестка и алый пестик девочки, уже допиливала их осколком стекла, тогда как другая, более расторопная целительница, сжав кровоточащие обрезки истерзанной плоти, заканчивала сшивать их шипами акации, предварительно вставив в невинное лоно страдалицы гладкую палочку, во избежание полного зарастания и без того хорошо и мудро сработанного при¬родой отверстия. Затем страшная рана смазывалась сырым яйцом, ноги девочки связывались на всё время заживления плоти, а сама она, прыгающая и кричащая, отпускалась до свадьбы на свободу. Такова была суровая правда жизни черномазой дамы. И как после этого слушать вздорные притязания белых представительниц слабого пола к мужчине и к своей доле вообще?

Плач и крики ещё долго висели над площадью, а я сидел в углу клетки, зажав уши, пока все подготовленные в этот день девочки не прошли через эту пыточную процедуру африканской женской консультации.

И вот на грешную землю полностью слетела ночь, принеся прохладу. Смолкли душераздирающие крики виновниц торжества, на площади запылали костры, и я стал свидетелем последнего акта мерзкого шабаша, открывшегося плясками дикарей. Суровые воины выстроились в два ряда лицом друг к другу по краям площади и начали злобно подвывать, пристукивая копьями о землю и суча ногами в браслетах. Зарокотали дуплистые барабаны, настойчиво возвестили о себе цимбалы, засверлили слух рога-маримбе. Музыка получилась громкая, но вредная для нетренированного уха. Однако танцоры находили в ней свой лад и вприпрыжку двигались по кругу, воинственно крича и демонстрируя опасные приёмы с холодным оружием. Их длинные тени метались по площади, переламываясь на утёсе и, скользя по моей клетке, раздражали взор постоянством игры светотени. От этого исступлённого танца дикарей постороннему наблюдателю становилось не по себе до холодного пота и мурашек под рубахой. Но я стойко переносил грубую фольклорную атаку агрессивных черномазых артистов на изысканный вкус белого человека, забившись в угол и уповая на прочность решётки своего загона.

Однако всё обошлось миром. Через какое-то время завывания и танец угасли, знаменуя окончание официальной художественной части. Всё дикое собрание осталось очень довольным представленной программой и долго выражало восторг бессвязными криками и хлопками. Затем, по знаку Муани-Лунга, из водоёма были выловлены тела убиенных и доставлены к кострам. Казалось, трупы своих людоеды должны были по крайней мере сжечь, но не тут-то было. Всех без исключения мертвецов ловко разделали на мелкие порции и заложили в котлы, добавив в варево для вкуса острый горох чилобе и ароматические коренья. Лишь сердца были розданы приближённым царька для пробы сырыми. Да и сам Муани-Лунга сожрал самый большой кусок, а запив его водкой, моментально оживился и предложил мужчинам по очереди подходить к бочонку, где самолично наделил каждого тыквенной чашей огненной воды. Женщинам же полагалось банановое пиво, а более выносливым – фруктовая буза. И началась дикая оргия в дебрях дикой же природа.

Содержание оргии понятно каждому образованному человеку. Белый в этот безудержный разгул на досуге вкладывает душу и прикладывает выдумку, разбавляя суточное пьянство женской вседозволенностью, а поэтому и воспринимает такое веселье как групповое развлечение и отдых. Оргия же черномазых – это тяжёлый и изнурительный труд, основанный на племенном психозе и тёмных вековых традициях.

В диком мире всё иначе. Едва тошнотворный запах варёной человечины поплыл над площадью, кашевары принялись за раздачу первого мясного блюда, вываливая полусырые куски на подставляемые пальмовые листья сородичами. Хватило всем. Не пропустили и нас с Магопо. Мой друг просто ударил ногой по протянутой щедрой руке с подношением, может быть вырезки из Зуги. Я же сумел облевать подходящего ко мне официанта ещё футов за десять до клетки. Муани-Лунга, наблюдавший за этой сценой, хохотал как сумасшедший, обгладывая чью-то берцовую кость между приступами смеха.

После скоромного, племя перешло на прочие закуски, запивая обильную пищу пивом и водкой. Но скоро регламент шабаша нарушился. Те, кто уже перекусил, пустились в дикий пляс, включая и женщин, а кто не доел, уже самостоятельно вылавливали из котлов то кисть руки, то целую ребрину, а самые перегрузившиеся колотили в барабаны, распяливая пасти в подбадривающих выкриках. Надравшийся вождь, напялив на рожу выскобленную изнутри тыкву с отверстиями для глаз, тоже вовсю веселился среди народа у костров, подпрыгивая и дёргаясь, как давешний колдун. Приближённые не отставали от своего царька. Они затевали свальные хороводы и самовыражались в сольных выступлениях, а что до женщин, то их неприличные для взора голозадые телодвижения и неритмичные колыхания распущенных до пояса бюстов, вызывали жалость своими потугами на привлекательность и соблазн. Молодые бабёнки пока что стеснительно жались во тьму, но поглядывали на своё будущее уже довольно смело.

Веселье не дожило до утра. Видимо, сказывалось отсутствие питьевого навыка и неумеренность в мясной жратве. По времени, я бы только входил во вкус, тогда как многие обожравшиеся дикари уже завалились под копыта ещё гарцевавших соплеменников. А скоро и вся площадь покрылась пьяными телами, и лишь один вождь, закалённый общением с белыми на торгах, продолжал хлестать водку, бараньим взором окидывая место пиршества. Но на рассвете и он впал в дремоту, одиноко торча навозной кучей на своём возвышении. Облезлая голова Муани-Лунга безвольно свесилась на грудь и вполне самостоятельно начало пускать обильную слюну на татуировку в перерывах между приступами оголтелого храпа. Праздник угас вместе с кострами.

«А ведь эта старая сволочь скоро будет меня жрать, – прожгла мой отупевший мозг справедливая мысль. – Пора решаться на побег из этого дерьма». Однако перед глазами продолжали стоять одни обглоданные кости, и никакого решения, кроме объявления голодовки самому себе, в голову не приходило, хоть я и напрягал её нещадно.

После праздника целомудрия положение моё крайне осложнилось. До Жёлтой Луны оставался месяц, а я в результате воздержания худел прямо на глазах, чем вызывал злобу всего племени. Женщины и дети умело плевали прямо в клетку и забрасывали меня камнями и песком, а однажды нанёс визит и сам Мауни-Лунга.

– Белый брат мой, – напыщенно начал он на тарабарском наречии, которое осилил и я в своё время. – Все мы родственники под этой луной, и кровь, которая течёт по жилам чернокожего, такая же красная, как и твоя. Зачем ты огорчаешь своих братьев и не хочешь поделиться своим телом с ними? Или тебе не радостно переселиться в мой народ, или ты захворал чёрной немочью?

– Презренный пожиратель людей, отвечал я, – ты точишь зубы на белого человека, посланника богов, и хочешь сварить его в общем котле. Знай, боги не простят тебе этого и ещё до наступления Жёлтой Луны призовут к себе твоего белого господина, чтобы он смог с небес покарать тебя и всё твоё племя.

– Успокойся, брат. Ты не будешь вариться в общем котле, а боги будут радоваться, видя как ты переселяешься в своих чёрных родственников, – разумно утешил вождь.

– Белый, пока жив, может переселить в чернокожего своё слово, чтобы тот стал умным и сильным, – попытался я втолковать облезлой обезьяне понятие о школьном образовании.

– Это я понимаю, но лучше, если белый вождь будет внутри каждого чёрного воина, чтобы всю жизнь сопровождать его в боях и походах, – терпеливо разъяснил мне основы людоедства старый идиот. – Вот поэтому и надо, чтобы белого вождя было много и хватило на всех. А ты, брат, начал усыхать, и от этого скорбь пополам рассекает моё сердце, – нагло солгал царёк, заботившийся лишь о своём брюхе.

Он жалостливо посмотрел на меня и удалился.

– Магопо, – тем же вечером пригласил я к разговору друга по несчастью, – надо что-то решать!

– Дик, – отозвался товарищ по несчастью, – я для себя давно всё решил. Когда нас поведут к столбам на площади, сын вождя макололо собьёт с ног стражника, гепардом достигнет утёса с родником и, как кошка, вскарабкается по нему вверх, пока маньема будут приходить в себя. Глаза Магопо различают уступы и трещины в камнях, которые помогут ему взобраться на такую высоту, чтобы броситься оттуда вниз головой прямо на острые камни у подножья и не позволить презренным жителям Таба-Нгу убить его палками, – закончил высоким африканским слогом мой приятель свою небольшую, но пламенную речь.

А ведь это была спасительная для любого самолюбия идея. И хоть мой глаз видел на утёсе лишь гладкий камень с пучками чахлой растительности, я незамедлительно поверил остроте зрения Магопо и, чуть не плача от радости, закричал:

– Верный друг, твои слова вселили в меня надежду на избавление от душевных и прочих мук. И я присоединюсь к тебе, когда пробьёт наш последний час!

На том и порешили, а я не спал всю ночь и часть следующего дня, мысленно тренируясь в скалолазании, но под вечер заявился Муани-Лунга и свёл на нет мой боевой задор. К тому же, он приволок с собой главного колдуна, якобы для моего исцеления.

– Великий мганнга Оукуса поможет отогнать злых духов от тела белого брата, – сообщил царёк. – И ты снова станешь круглым и розовым, как сердцевина арбуза кэмэ

Я не стал пререкаться со старым бараном, наблюдая, как чернорылый шаман раскладывает своих идолов вокруг клетки и собирает веточки для костра. Скоро приготовления к очередному спектаклю были закончены, и Оукуса привычно начал скакать, вскрикивать и звенеть погремушками, нагоняя страх на всю округу. Временами он бросал в костёр какую-то дрянь, распространяющую такую злую вонь, что в клетке стало нечем дышать. Спасибо, хоть не бросался навозными шариками, а то у меня этого добра, хоть и присыпанного песком, хватало с избытком, несмотря на то, что клетка временами убиралась.

Ничего нового в ужимках шарлатана не было, а когда он привычно рухнул на землю и заколотился в припадке, мне пришла в голову одна забавная мысль, и я решив переплюнуть мганнга в колдовстве, велел принести кружку спирта, что воспринялось как возвращение ко мне аппетита. Я встал посреди клетки и умело закатил глаза, а когда обрадованные дикари доставили требуемый продукт, обратился к ним с проникновенным вступительным словом:

– Черномазые выродки, – начал я по-английски, избегая нежелательных эксцессов от явной остроты речи, – паскудные ублюдки и мерзкие твари, – смело уснащал своё выступление яркими оборотами родной речи, – погань и сволота, так вас и эдак… – и лишь выплеснувшись, спокойно закончил на понятном наречии: – Ночью я беседовал со своим богом, и он не желает моей смерти. Бог хочет, чтобы во мне возгорелся огонь, который превратит в пепел любого, кто примет в себя хоть малую часть моего тела.

С этими словами я попросил поджечь огненную воду в кружке. Оклемавшийся Оукуса охотно исполнил просьбу, с интересом наблюдая за моими действиями, хотя и отбежав от клетки на почтительное расстояние.

Спирт в кружке выгорал коптящим синим пламенем, а я вперивался в небеса, якобы общаясь со Всевышним. Толпа затаилась, ожидая от белого очередной пакости. Но я не торопил события.

Горящую водку дикари видели не раз, поэтому не удивились моей выходке, хотя и продолжали проявлять первобытное любопытство к моим дальнейшим действиям. Я их не разочаровал, а протомив неизвестностью пяток минут, показал нехристям старый фокус портовых кабаков. Я запрокинул голову, раззявил во всю ширь свою пасть и, подняв кружку над головой, стал тонкой струёй вливать пойло в свою глотку. Спирт во рту гас и привычным путём катился в мою утробу, не причиняя вреда. Когда первый раз, да ещё в сумерках, видишь этот трюк тренированных пьяниц, он производит щекотливое впечатление на нервную систему и вызывает уважение к исполнителю, а я очень надеялся, что дикарям не приходилось отдыхать культурно по прибрежным притонам.

Эффект от моего балаганного номера превзошёл все ожидания. Первыми пали ниц прихлебатели Муани-Лунга. Да и сам царёк был потрясён увиденным и хоть не распластался на земле гадом, но согнулся почтительно, как это делает любой дикарь перед неприемлемым его разумом научным фактом. Последним меня признал за своего великий мганнга Оукуса.

– Мархаба, мархаба, – стал выкрикивать он словашаманского приветствия, а затем тут же и окрестил меня на свой лад: – О, Великий Белый Пожиратель Синего Огня, – заголосил он, – не отвращай более своего сердца от детей своих, они все повинуются тебе!

Привыкший к околпачиванию тёмных масс, Оукуса вряд ли до конца поверил в мои небесные связи. Скорее всего, старый лис решил извлечь пользу от моего возможного возвышения. И действительно, впоследствии он неоднократно просил любезно и не очень поделиться с ним тайной поглощения огня, но мы так и не столковались, находясь на разных культовых платформах.

С этого памятного вечера моя жизнь круто пошла на лад. Я покинул ненавистную клетку и поселился в отдельной хижине с видом на ограду с отрезанными головами. Мне позволялось днём шататься по стойбищу, не приближаясь к их священному роднику, и делать всё, что взбредёт в голову в пределах Таба-Нгу, так как змеемудрому Оукуса духи нашептали, что за частоколом Великого Белого Пожирателя Сине¬го Огня ждёт неминуемая смерть от рук местных злых демонов. Кроме этого, было и ещё одно неудобство – денно и нощно меня повсюду сопровождали четверо воинов. Они явно были приставлены царьком для догляда, хотя официально предназначались только для раболепного услужения. Лишь в хижину эти соглядатаи не совали свои чёрные носы, бродя ночами вокруг и мешая моему полноценному отдыху.

Очень скоро я вошёл в роль небожителя, умело благословлял воинов на ратный подвиг, терпимо относился к женщинам и не поднимал руку на детей, повсюду таскающимися за мною. Иногда, нагоняя страх на дикарей, я пил полыхающую пламенем водку, но чаще, охлаждённую по моей просьбе в роднике, чем доставлял удовольствие Муани-Лунга, до сей поры не допёршего понижать температуру огненной воды перед употреблением. Именно этот практический шаг навстречу вождю внёс в наши с ним отношения некоторую теплоту и взаимопонимание в беседах возле бочонка.

Через неделю моей вольной жизни Муани-Лунга, чтобы навечно привязать к племени, решил оженить меня на его рано сформировавшейся родственнице Фулате. По его коварному замыслу этот брак должен был улучшить их родовое древо моим здоровым потомством. Чтобы не вызывать кривотолков о моей полноценности и вменяемости, пришлось согласиться. Так рядом со мной появился ещё один сторонний наблюдатель, который был вхож и в хижину. А ещё через день вождь расщедрился не на шутку и решил одарить меня более опытной Гулагой, мужа которой недавно съели. Но вторичному бракосочетания я воспротивился, пообещав, что и от одной особы потомственных едоков будет предостаточно.

Вопреки ожиданиям, жена досталась мне хорошая, незаметная и трудолюбивая как моль. А когда я, посмотрев на её обструганные прелести и представив, какого труда будут стоить мне непривычные белому человеку удовольствия, благородно отказался от своих супружеских прав, решив перетерпеть до более подходящих времён, Фулата фригидно прониклась ко мне такой благодарной дочерней любовью, к которой вряд ли способна белая женщина даже после трудоёмкого медового месяца. Моё хорошее к ней отношение зашло так далеко, что девица начала поглядывать свысока на многодетных соплеменниц и даже перечить юным жёнам вождя, доказывая прелести платонического сожительства. И с каждой ночью, убеждаясь, что я не намерен приставать к ней с обломком стекла в потной руке, привязанность Фулаты становилась всё более собачьей в своей искренности. Стараясь не разочаровать супругу и в дальнейшем, я запретил ей спать в одном углу со мной, во избежание пьяного срыва.

Но не следует думать, что я прямо-таки почивал на лаврах. За это время мне удалось исследовать каждый дюйм территории стойбища, лелея мечту о побеге, но результаты были не утешительными. Если удрать через крышу хижины и выпустить Магопо из клетки при нечаянном везении труда не составляло, то одолеть частокол и проскользнуть мимо ночного дозора было весьма проблематично и чревато немедленной и безнадёжной изоляцией. Базальтовый утёс, мельком осмотренный мною, действительно имел кое-какие уступы и трещины, так что вскарабкаться по ним на высоту, необходимую для свершения самоубийственного плана Магопо, представлялось с земли вполне возможным. Но это был крайний и очень запасной вариант.

Тем временем праздник Жёлтой Луны подступал к нашему порогу с неотвратностью предзакатного климакса. Надёжного пути бегства из логова дикарей так и не находилось, поэтому мне день ото дня становилось всё тревожнее за незавидную судьбу Магопо. Сам же бедный мой товарищ уже не строил никаких планов, и в редкие минуты моих посещений лишь твердил о самоликвидации. Однако жалеть друга мне пришлось сравнительно недолго, так как вскоре настало время подумать и о себе.

Обиженный отказом раскрытия трюка с горящей водкой, Оукуса стал натравливать на меня вождя и требовать явления новых чудес и прочих доказательств моих панибратских отношений с небожителями. А так как кроме парочки карточных фокусов иного колдовства я за собой не знал, то мой авторитет в народе стал падать, и в воздухе вновь запахло нечищеной клеткой. Так что действительно пора было рисковать головой, напрягаясь в поисках выхода, или сводить счёты с жизнью пока я был относительно свободен и даже мог помочь Магопо в последнем шаге, хотя его и заклинило на прилюдном прыжке с утёса на зло врагам, и он напрочь отвергал любой более скромный и тихий выход из создавшегося положения.

Бежать нам помог счастливый случай. Дней за десять до праздника Жёлтой Луны выродок Муани-Лунга снарядил большой отряд охотников за свежениной к праздничному столу. Я, как обычно, сказал суровое напутственное слово, и воины ушли на промысел. За время их отсутствия, вождь и мганнга более обычного досаждали мне, требуя явления нового чуда. Муани-Лунга даже отверг моё приглашение к единоборству, ранее всегда принимаемое, так как до сей поры ни разу не выходил из него победителем. Я всегда довольно легко перепивал дряхлеющего людоеда, чем также вызывал восхищение всего племени. Но на сей раз царёк привычной схваткой не соблазнился: то требовал поджечь водоём и там искупаться, то пытался залезть пальцами в мой рот, чтобы самолично почувствовать негасимое пламя внутри Великого Белого Пожирателя Синего Огня. Я сопротивлялся, как мог, но чувствовал, что моя изворотливость тает на глазах, а поэтому весь следующий день, возможно и не только один, отчаянно глотал горящую водку и пугал дикарей как победными криками североамериканских индейцев, так и ритуальными плясками коренных жителей Индии.

В одну из ночей я пробудился от страшного рёва и душераздирающих криков, а выскочив из хижины, сразу правильно оценил обстановку, как не раз со мной бывало в безвыходных ситуациях. Неразбериху в стойбище и страшные женские стенания вызвали вернувшиеся охотники за дармовым мясом. Противники маньема наконец-то проучили это людоедское отребье. Из всего отряда вернулись лишь четверо, притащившие с собой штук двадцать голов своих же соплеменников, и всё стойбище бросилось искать родные черепа, убиваясь первобытным горем и невозможностью отведать лакомства из любимого тела. И как я понял, многие головы остались на поле брани в руках противника, так что было от чего впасть в расстройство и возрыдать.

В этой суматохе даже мои охранники оставили меня без надзора и смешались с толпой скорбящих. Я немедленно воспользовался роковой ошибкой надзирателей и со всех ног бросился к клетке с Магопо, чтобы затем вдвоём, под покровом ночи и негаданной удачи, прокрасться вдоль частокола к всего лишь на треть заложенному брёвнами выходу из стойбища и беспрепятственно преодолев его, рвануться в спасительную тьму джунглей. И вот мы уже мчались сломя голову и не чуя ног, навстречу освобождению и жизни, а моё сердце бешено колотилось под рёбрами, готовое выскочить из груди и не веря в обретаемую волю.

Сердце не обманешь. Схватили нас буквально в ста шагах за частоколом так и не утратившие до конца бдительности дикари. А уже через несколько минут мы были брошены в знакомые клетки даже не изувеченными.

Великий Белый Пожиратель Синего Огня с этого момента приказал долго жить так и не раскрыв миру всех своих богатых возможностей, а у Дика Блуда новых фокусов, как известно, в запасе не было. Пренебрежение к мудрости отца и школы далеко увели меня от родного порога. Неразборчивость в поклонении сомнительным авторитетам заставила спешно покинуть Индию. Любознательная же беспечность без усилий занесла к людоедам.

До самозабвения любит собственную дурь впечатлительный человек, повторяясь в своих же ошибках. Вот и вновь я оказался у разбитого корыта и, основательно помятый, готовился покинуть земную скорбную юдоль.

– Не печалься, друг, так как всё предопределено заранее и без нас, – утешал меня Магопо из своей клетки. – Богам не нравится, что мы пытаемся бежать от судьбы. Так пусть же свершится их воля и будет то, что будет!

Эти простые и мудрые слова на время успокаивали, и я начинал тренировать цепкость пальцев, подтягиваясь на перекладинах своей клетки. Как ни крутись, но на утёс карабкаться придётся. Не потакать же кулинарным планам каннибалов!

За трое суток до празднования Жёлтой Луны воины кровожадного Муани-Лунга совершили удачный набег на племя земледельцев матопо и, почти не понеся потерь, захватили человек двадцать пленников, среди которых были женщины и дети. Рассортировав добычу по клеткам, дикари полдня провели в ликующих плясках и песнопении, а под вечер принялись за заготовку мяса к празднику. Обработав обычным способом мужчин и сбросив их тела в водоём, любители человечины на этом и пошабашили. Женщин, детей и нас с Магопо в этот вечер не тронули, хотя я и отпел себя в полный голос. По позднее дошедшим от Фулаты слухам, которая иногда украдкой приближалась к моей клетке, стало ясно, что мясо представительниц прекрасного пола, а равно как и их юного потомства, было достаточно нежным и без механической обработки и вымачивания. Нас же, как злейших врагов племени, готовились есть без разделывая по частям по мере потребления, то есть вживую.

То, что нас не свежевали с первой партией, с одной стороны несколько увеличивало шансы на самоуничтожение, но так как под конец расправы с мужчинами вся площадь была залита кровью и завалена внутренностями, то, с другой стороны, резво бежать к утёсу по такому ковру с непривычки было бы затруднительно. Однако с третьих сторон, все шансы могли запросто свестись к нулю, если нами и впрямь порешат питаться в сыром виде, когда всё племя соберётся вокруг меня и Магопо с пальмовыми листьями в ожидании своего куска.

– Тогда Магопо бросится грудью на копья стражников, – скорректировал непродуманно свои действия мой друг, когда я высказал вслух грызшие меня сомнения по поводу самоликвидации.

Естественно, Магопо было легче, он уже провёл тренировку в Казонде, но каково мне? В здравом уме белой головы с чего бы бросаться на копьё чёрного недоумка?

Воля твоя, господи, но лучше позволь принять смерть прямо из твоих рук, если нельзя в этот раз обделить меня ею! Разверзни землю под ногами, порази громом и молнией или на худой конец хвати апоплексическим ударом по покорной голове. Всё вынесу, но не позволь быть переработанным желудками дикарей. Аминь!

Глава 6

РОГАТЫЕ МИНЫ

Ирландец О’Релли лежал у своей палатки неестественно запрокинув голову. Кровь на перерезанной глотке уже запеклась, а сбежавшая по шее на землю, успела впитаться в песок. Приисковые собаки обнюхивали труп, пробуя слизывать коричневые сгустки с раны. Мухи роились над отдавшим богу душу ирландцем, садились на перерезанную шею, залезали в рот и ноздри. Несмотря на сорокаградусную жару по Цельсию, смрада не чувствовалось. Смерть наступила сравнительно недавно, и труп ещё не начал разлагаться.

О’Рейли прирезали этой ночью возле его же палатки, стоящей несколько поодаль от общего лагеря старателей. Сейчас она была сорвана с кольев, а весь нехитрый скарб нелюдимого ирландца разбросан по земле. Половину личных вещей О’Рейли второпях перетрясли, а, найдя искомое, остальные пожитки в брезентовом мешке так и не тронули.

Нам всем было ясно, что именно искали. Ещё вчера вечером О’Рейли, перебрав лишнего, хвастал в заведении Хромого Джошуа, что на своём участке нашёл несколько алмазов весом никак не менее ста каратов каждый. Но вот кто прирезал и ограбил хвастуна, мы не знали.

Наш неповоротливый полицейский мастер Вель, глядя на эту печальную картину, грустно качал своей круглой головой на бычьей шее:

– Третье убийство за две недели. Многовато. Посторонних на прииске нет, не знаешь, кого и линчевать.

Он был прав, этот увалень. Это было действительно третье тёмное убийство на прииске Олд-де-Бирс в бассейне реки Замбези. Два покушения, случившиеся за это же время, в счёт не шли, хотя все преступления объединяло одно: крупные алмазы, найденные пострадавшими в разной степени старателями. Но всякий раз преступники бесследно исчезали, если это не было делом рук одного профессионального убийцы. Бандиты словно знали заранее куда отступить и где укрыться, а сотни две авантюристов, основавших Олд-де-Бирс, терялись в догадках и начинали подозревать друг друга. На прииске поселилось недоверие и подозрительность, а ссоры вспыхивали по пустякам, и это было очень печально для здешних условий вольного общежития.

Прошло немногим более месяца, как я обосновался в Олд-де-Бирсе с надеждой быстрого обогащения. В огромной брезентовой палатке Хромого Джошуа, обеспечивающего старателей спиртным, оружием и лошадьми, я несколько дней отпаивал себя сначала шампанским Клико и Монтебелло, а затем абсентом и ромом, пока не сошёлся с испанцем Гильермо Кипятильо и буром Полем Поттером. Тогда же, не отходя далеко от стойки, мы и организовали концессию. Мои новые товарищи ещё только начали разрабатывать свой участок, и поэтому с радостью приняли в компаньоны, отвечая на мою щедрую помощь в виде новой палатки и инвентаря.

Прииск Олд-де-Бирс напоминал каменоломню каторжанка и мне сразу понравился. Неприветливая скалистая местность, тяжёлые тучи пыли над копями, ручной труд до кровавых мозолей, да ещё страшная жара и нехватка воды – это и есть начало дороги к богатству. Если учесть, что, пойдя по ней до конца, можно так и остаться голым, то лучше тысячу раз подумайте, прежде чем хвататься за лопату или кайло.

Я-то за это дело взялся по привычке, и так как верил в свою счастливую звезду со времён первой отсидки. Наша копь, согласно заверениям смыслившего в минералах Поля, обещала быть щедрой на алмазы.

– Посмотри, Дик, на этот геологический пласт, – в первый же день, когда я спустился в нашу яму, доходчиво объяснил он суть и смысл землеройных работ. – Я уверен, что в нём скрываются алмазоносные трубки, заполненные кимберлитовой магмой или алмазосодержащей брекчией. Стоит только поглубже копнуть, и мы наткнёмся на настоящие камни, – и он тыкал своим грязным пальцем в дно ямы, где кроме песка и гранитных глыб я ничего путного не видел.

– А где же россыпи? – наивно недоумевал я.

– Копай глубже, кидай дальше, – практически советовал расторопный Гильермо и учил обращению с лопатой и киркой.

И мы начали работать в поте лица, словно других развлечений и не знали. Двое обычно ковырялись на дне ямы, а третий выволакивал из неё пустую породу с помощью брезентового ведра и верёвки и отвозил землю на тачке в отвал. Работа спорилась, но утомляла до слёз, и я был готов положить конец этим издевательствам над свободным человеком, но как раз тут-то Поль и раскопал сдуру несколько мелких камней. Сразу со мной всё стало ясно. Азарт игрока взял верх, и я уже не помышлял о свободе, рьяно копаясь в земле, как крот, и не приходя в ясное сознание весь этот месяц. Лишь по воскресеньям мы позволяли себе отдохнуть в заведении Хромого, но и там все разговоры крутились вокруг алмазов.

И так было поголовно со всеми. Европейцы, американцы, китайцы и прочий народ непонятных расцветок от зари до зари не вылезал из своих ям, не щадя себя и природу. Обросшие буйным волосом, зачастую грязные и в лохмотьях, авантюристы всех мастей жили в таком же запущенном как сами и захламлённом палаточном городке, называемом Олд-де-Бирс. В усмерть напиваясь по воскресеньям и надрываясь работой в будние дни, всех этих оборванцев подстёгивало то, что почти ежедневно по прииску разносилась очередная весть об удаче какого-нибудь Билли или Педро, нашедшего алмаз в сто, двести, а то и триста каратов. Зачастую так почти оно и было на самом деле, и поэтому работяги с ещё большим рвением налегали на кирки и лопаты, спеша поймать удачу за хвост.

Воровство на прииске случалось, и в зависимости от суммы краденого, отщепенца или пороли плётками, или там же линчевали, если прежняя порка не шла впрок, но грабежей с убийствами до сей поры не случалось. Слишком хорошо знали эти вселенские бродяги, каким трудом достаётся каждый алмаз, чтобы пойти на злодейское преступление против собрата. А тут произошло три убийства подряд, и прииск залихорадило.

Я вытаскивал очередное ведро из ямы, когда услышал хриплый вопль Гильермо:

– Наконец-то! Вот они, Дик!

Я кубарем скатился на дно, где на коленях стояли мои товарищи, а перед ними сверкала россыпь в десяток прозрачных алмазов, среди которых было несколько довольно крупных, отдающих желтизной камней. Это было не весть что, но убедительно доказывало правильность выбранного нами пути.

– Джентльмены, – заорал я с радостным подъёмом, – приглашаю вас к дядюшке Джошуа, – мне не терпелось спустить последние деньжата под столь благовидным предлогом, как открытие новой россыпи, хотя была ещё только суббота.

Всё же мы отошли от сурового правила, и уже с обеда засели в палатке у Хромого. Весть о нашей удаче мгновенно разнеслась по прииску, поэтому не прошло и часа, как под брезент Джошуа набилось порядочно народа, чтобы поздравить нас с удачей и по заведённому обычаю угоститься за счёт счастливцев.

Уже к полуночи веселье достигло известной точки кипения страстей. Прошумело несколько драк, причём одна свальная, в которой прикончили какого-то мексиканца его же навахой, но всё было честно и на виду отдыхающих. Затеял было небольшую стычку и наш ближайший по разработке сосед, француз Альбер де ла Моль, обвинив китайца Сяо Ху в ереси. Но так как экспансивный парижанин лез в драку только в отчаянно пьяном виде, то есть практически еженощно, то этот спор большого интереса у окружающих не вызвал, и скоро Альбер уже спокойно лежал на своём привычном месте у выхода на бутылочных осколках, несмело приходя в себя и робко требуя спиртного.

Огнестрельное оружие ещё не применялось, так как до утра было далеко, да и в палатке стрельба хозяином не поощрялась. Словом, обитатели Олд-де-Бирса отдыхали своим обычным порядком, кто как умел, но под крылом закона в лице мастера Веля.

Наша компания общалась без рукоприкладства за отдельным столом в углу палатки, запивая бренди отличным вином констанс, и пригласив к себе ближайших соседей по ямам. В кругу друзей за кружкой доброго кап-бренди, я, как обычно, любил вспоминать о днях, проведённых в Таба-Нгу. Время уже залечило душевные раны, и отсюда прошедшее не казалось кошмарным, а выглядело рядовым приключением. С каждым новым повторением повести, пережитое рисовалось всё белее красочным, и поэтому старатели не упускали возможности послушать меня лишний раз, только изредка поправляя, когда повествование уже не лезло ни в какие ворота.

Особенно слушателям нравилась концовка моего рассказа, где прославлялись ум и сообразительность белого человека. И я недалеко уходил от истины, хотя кое-кто и считал мои бредни пьяным вымыслом. Но после того как я пристрелил бродягу Корнелиуса Вентельфогеля, оборвав на полуслове критики, со мной уже никто не связывался и не высказывал недоверия прямо в глаза.

– …И вот до праздника Жёлтой Луны оставалось двое суток, – обычно так начинал я последнюю главу своего эпоса. – Мой слуга Магопо, сидя в соседней клетке, то плакал, как дитя, то отрешённо смотрел в одну точку, бледнея до цвета холодной золы, если рядом проходил дикарь. Я же спокойно разрабатывал план побега, надеясь на свой острый ум и природную смекалку. Много замыслов ютилось в моей холодной голове, но ни один из них полностью не устраивал меня своей неопределённостью. То требовал более длительной подготовки, то мне, как хорошему танцору, мешала какая-нибудь мелочь. Но помощи ждать было неоткуда и приходилось надеяться только на себя, да и то в пределах разумного. Между тем, предпоследняя будничная ночь кралась к концу, а я так и не остановился ни на одном из вариантов предполагаемого плана побега. И хотя время для деятельного человека было ещё предостаточно, чтобы лишний раз пораскинуть мозгами, но становилось не лишним определиться в какую именно сторону. Я вновь напрягся в думах, силясь игрой ума и плодом воображения зародить в своих извилинах хотя бы одну подходящую мысль, способную указать верный выход из этого ада.

– Ты покороче, Дик, – обычно в этом месте сбивал меня с плавного рассказа нетерпеливый Гильермо, – завтра всем на работу.

– Иди спать, – посылал я куда подальше испанца. – Так вот, сижу я за решёткой и требую адвоката…

– Дик, переложи руль к берегам Африки, – поправлял меня кто-нибудь из моряков, если я сбивался с курса.

Конечно, случалось, что бренди заносил меня и на другой континент, но новая порция непременно возвращала в действительность, а последующая и вовсе позволяла поймать утерянную нить и вполне связно продолжить повествование:

– Короче, сижу я в клетке, думать устал, голова работает вхолостую, но умирать не хочется. Дикари разбрелись по шалашам, вокруг ни души, пленницы рыдают по своим загонам и ни капли спиртного. Вдруг слышу, кто-то скребётся рядом с клеткой. Не приходя в ясность сознания, думаю, что мышь, но это оказалась любимая жена Фулата. Хоть и дикая женщина, но пришла проститься с супругом, так как я ничего ей плохого и хорошего не делал.

– Парни, а что она бы попросила у вождя в память о Дике? – не удерживался от игривого вопроса настырный Гильермо.

– Самый большой палец междуножья, – весело гоготал народ и торопил с рассказом. Я вдохновлялся новой кружкой и повествовал далее:

– И тогда приказал я верной спутнице жизни открыть клетку, чтобы навсегда проститься с нею, но без скандала и лишних слёз. Фулата повиновалась, ибо и для дикой женщины слово мужа священно. Выбравшись на свободу, я потёрся носом о Фулату и, погладив её по спине, направил домой, объяснив, что и мне пора к своему богу. Женщина не посмела возражать и мешать белому воину свершать свои обряды, а посему, безропотно удалилась. Я же бросился выручать Магопо, и через пару минут мы были у базальтового утёса. Посовещавшись, решили брать его штурмом, полагая, что время и дожди вполне могли сделать его преодолимым, так как вблизи он уже не выглядел таким угрожающе недоступным. Туземец уже начал восхождение, когда, взглянув на небо, я увидел первые признаки скорого рассвета и понял, что нам просто не хватит времени для осуществления задуманного. Людоеды перехватят нас менее чем на полпути и хорошо, если прикончат сразу, хотя это и не в их правилах. А укрыться до следующей ночи было негде. Положение вновь складывалось не в нашу пользу, и мои руки опустились. И вот тут, когда Магопо упал духом, рухнув со скалы, а я приготовился впасть в неуправляемую истерику и утопиться, мне на память вдруг взбрела мысль и меня, как глухаря на току, осенило. Я нечаянно припомнил, как индейцы охотятся на бобров на берегах Онтарио и, схватив Магопо за руку, потащил его к плотине дикарей. Не вдаваясь в разъяснения, сорвал две толстые камышины и одну из них сунул туземцу в рот. Магопо без слов догадался о моих намерениях и, схватив в руки здоровенный камень, поспешил к воде. Я быстро залепил себе нос и уши глиной и устремился за ним. Конечно, Магопо было значительно проще. Чернокожему затаиться среди чёрных отмокающих трупов было не сложно, я же надеялся только на везение и вековой возраст пруда. И наконец-то мне действительно крупно повезло. Глубокий ил прочно удерживал меня на дне, а густая ряска и лилии надёжно укрывали сверху. Я замер, дыша через зажатую во рту камышину, как последний ирокез. Скоро вода вокруг посветлела, разгорался день, и мне предстояло одно из тяжелейших испытаний в жизни.

– Дик, неужели ты просидел под водой целый день? – спрашивал кто-нибудь из новеньких.

– Когда знаешь, что тебя будут жрать на твоих же глазах, то запросто и неделю просидишь в дерьме, – заверял я искренне. – Конечно просидел, куда денешься? Вода прогрелась, но дышалось с трудом. А вот Магопо повезло больше. Он иногда всплывал между трупами и мог вести наблюдение. В последствии мне рассказывал, что людоедов охватила настоящая паника, когда утром нас не обнаружили на месте. Они перетряхнули всё стойбище, не обойдя вниманием и плотину, но так и не обнаружили наших следов, и лишь под вечер Оукуса разъяснил народу, что нас похитили злые духи, с которыми мы вошли в сговор, ведь после освобождения я не забыл закрыть наши клетки, чем и поставил тёмные головы дикарей в тупик.

– Но зато ты голова, Дик, – хвалили меня старатели. – С таким черепом далеко зайдёшь!

– Да уж, – заслуженно гордился я и вёл рассказ к концу. – С наступлением ночи Магопо выловил меня из пруда ещё живым, и мы, едва успев отдышаться, начали штурмовать утёс, а к рассвету уже покорили его вершину. Помогли нам в этом глубокая трещина выше источника, которая была неприметна с земли, да жуткие воспоминания о подводном сидении. Но я не могу сказать, что восхождение далось легко, зато теперь заткну за пояс любого скалолаза. Вот так мы с Магопо выскользнули из разверстой пасти племени людоедов.

– Уму непостижима такая одиссея Гомера, – ахал кто-то из грамотеев. – Умеет судьба схватить за живое и лягнуть ниже пояса, если этого заслуживаешь!

– Это точно, – заверял я и накладывал на свою акварель завершающий мазок: – А дальше всё просто. Хотя спуск среди валунов и скал занял у нас более суток, неспешная дорога домой не была в тягость. Мы шли на шум водопада Виктория, порой не веря своей удаче, и лишь когда вступили на землю макололо и Магопо нашёл свой крааль, наконец поверили, что обрели долгожданную свободу. Вождь Себитуане полюбил меня, как второго сына, и оповестил народ, что отныне я равен вождям во всех подвластных и дружественных ему племенах. После краткосрочного отдыха, Магопо проводил меня до прииска, так как я не захотел менять гражданство и засобирался на родину. Сам сын вождя поспешил с большим отрядом в Таба-Нгу навестить старых знакомых. Поэтому, я думаю, что в настоящее время племени маньема в природе не существует.

На этом месте я заканчивал повествование. Благодарные слушатели наперебой лезли ко мне с выпивкой, а полностью нагрузившись, мы отправлялись по своим палаткам отдыхать до утреннего похмелья.

Самое примечательное, что всё рассказанное было голой правдой, хоть мне и самому верилось в это с трудом. Но, как говорят французы, я вовремя нашёл свою женщину. Ясное дело, если бы не Фулата и моё воздержание, не топтать бы мне эту землю до преклонных лет.

Мне частенько приходилось пересказывать свою историю за чашкой чая, и она была так отшлифована моим языком, что и думать при этом не приходилось. Но всё же полностью её от меня никто не слышал. Дело в том, что когда мы с Магопо перевалили через утёс, то наткнулись на родник, который немного попетляв у подошвы, вновь скрывался под землю и, вероятнее всего, пробивался с другой стороны утёса, снабжая водой стойбище людоедов. Разгадав тайну родника, туземец принял своё решение, о чём я из-за гуманных соображений и умалчивал в своих рассказах.

На склоне утёса, среди светлых гранитных глыб, торчали твёрдые бело-зелёного цвета стволы, очень ровные и лишённые какой-либо листвы, но покрытые острыми колючками. Это был молочай эффорбия. Его сок смертелен для человека и, даже попадая на кожу, вызывает распад тканей и образование язв.

Магопо, ни слова не говоря, начал осторожно вырывать молодые деревца эффорбии и сносить их к роднику. Я, понял, что задумал туземец и содрогнулся, представив последствия страшной мести Магопо.

– Друг, – попытался остановить я его, – но в стойбище женщины и дети. Вправе ли ты лишать их жизни?

– Женщины рожают детей, а дети становятся воинами. Пожиратели людей не должны осквернять землю, – сурово ответил он. – Не мешай, брат. Но если тебе станет легче, то знай, что боги могут не допустить смерти маньема и послать им листья дерева мокун, а если их жевать, то смерть отступает.

Мне действительно стало легче. Если есть противоядие, то у людоедов есть свой шанс. Но может быть Магопо по-своему и прав? Бог ему судья!

Посчитав, что молочая заготовлено достаточно, туземец раскопал ямку вокруг родника и, уложив туда деревца, подходящим обломком скалы осторожно размочалил их верхушки. Источник начал вбирать в себя страшный яд и уносить его в Таба-Нгу. Очень скоро Муани-Лунга должен будет на себе убедиться, что обещанная мною кара небесная вовсе не пустой звук.

Не распространялся я и ещё об одном. На прощание Себитуане наградил меня наколкой на груди и некоторым количеством алмазов. Татуировке поддался по благодарной дури, а алмазы принял с удовольствием. Иначе на какие шиши купил бы я необходимое снаряжение для открытия концессии в Олд-де-Бирсе?

* * *

Глубоким утром в воскресенье, после достойного обмывания свалившихся на нашу голову камней, пробудившись первым от нестерпимой жажды, я поспешил из проспиртованного воздуха палатки на волю. В пьянке хорошо всё, кроме похмелья, убеждаюсь я в который раз, но всё неймётся. Эта расплата за отлично проведённый вечерок постоянно поджидает меня в начале дня. Однако заботиться о своём здоровье приходится постоянно. Язвы, лихорадки, несварение и прочий синдром со всех сторон давят на человека на прииске, и если от хворей не обороняться рюмкой-другой антибиотика, то нечего бродить по свету в поисках лучшей доли, а легче умереть до срока в своей постели от чахотки на руках наследных родственников, но в трезвом уме.

Не разлепив толком глаза, я шарился к выходу, как вдруг споткнулся босой ногой о что-то круглое и липкое, упав как срубленный дуб. Придя в себя, я ощупал попавшийся под ноги предмет, а продрав глаза, узнал в нём голову Гильермо.

Крик ужаса вырвался из моей пересохшей глотки, а свалявшиеся колтуном волосы зашевелились. Разбуженный криком Поль, увидев страшные останки друга, побелел как свежая простыня, с рёвом выскочил из палатки и, не помня себя, бросился бежать по прииску.

И снова всё население Олд-де-Бирса сошлось над трупом нашего товарища, теряясь в догадках о личности убийцы. Ответа не находилось.

Все наши алмазы были в мешочке с металлической цепочкой на груди у испанца. Грабителю пришлось отрезать голову Гильермо, чтобы похитить наши камни. Но главное, преступник знал, у кого алмазы и конечно видел их во время субботней выпивки, так как бесхитростный испанец показывал нашу добычу любому желающему. А к Хромому посторонние не заходят. Значит, убийца был среди нас и даже пил за деньги Кипятильо. Народ Олд-де-Бирса сурово безмолвствовал, назревала резня и срыв плановых работ.

– Проводимые мною расследования пока не приносят желаемого результата, – жаловался нам с Полем мастер Вель через пару дней после жестокого убийства. – Но я прилагаю все силы для поимки убийцы.

– А кого вы подозреваете, сэр? – хотелось мне ознакомиться с результатами следствия.

– Круг подозреваемых настолько широк, что в интересах дела я не могу назвать имён, – последовал ответ.

– Ты намекни нам, – без церемоний лез в разговор бур, – а мы сами разберёмся, кто виноват.

– Джентльмены, – взъярился полицейский, – прошу не переступать через закон и не мешать следствию, – и с этими словами он указал на дверь.

Так мы и уходили ни с чем, повторяя эту процедуру день за днём.

Разработку алмазной трубки мы забросили, так как горели желанием законного мщения. Да и весь прииск гудел недовольством и требовал от представителя власти конкретных результатов.

Как раз в это время с прииска Нельсонс-Фонтейн к нам прибилось несколько старателей, которые поведали оторванным от внешнего мира жителям Олд-де-Бирса о банде головорезов под предводительством каторжника Каймана, которая якобы бродит в окрестностях нескольких приисков, грабит одиноких алмазодобытчиков, нападает на фургоны переселенцев, проявляя звериную жестокость в отношении жертв.

Наш прииск начал усиленно вооружаться, а издёрганный народ готов был стрелять в кого угодно даже в трезвом виде. В ответ на милитаризацию населения мастер Вель позволил линчевать нескольких воришек из негров и азиатов, но напряжённость в обществе столь щедрым жестом всё же не снял.

А через два дня вечером, пока сыновья старика Макмерфи отмечались у Хромого Джошуа, в собственном фургоне был заколот и ограблен их папаша Джо. И тогда сыновья Фил и Патрик, близнецы и мои соотечественники, поклялись, что за смерть отца застрелят любого, кто им не понравится. И я понял, что дальше отсиживаться за чужими спинами нельзя, а необходимо немедленно брать бразды правления народным гневом в свои умелые руки.

В мой истребительный отряд, кроме многоопытного бура, горячих близнецов и изворотливого де ла Моля, вошли ещё три добровольца: юный итальянец Джокиаро Кафиеро, вечно носящийся из конца в конец по прииску и всё знающий, и два рассудительных немца – фон Труппеншток и Зигфрид Эленкоценбоген, между своими просто Зига и по повадкам еврей. Все парни подобрались надёжные и готовые на всё, лишь бы не сидеть в ямах без дела. Мы не стали афишировать создание и цели нашего отряда, а приобретя оружие и лошадей на средства прииска, обосновали нашу базу под крылом Хромого, чтобы не привлекать к группировке излишне любопытных глаз.

Днём мы ещё кое-как продолжали копаться по своим норам, а вечерами проводили организационные совещания за отдельным столом и делились наблюдениями за жизнедеятельностью Олд-де-Бирса.

– Проверяем всех на вшивость, – предлагали братья. – Кто стащит у пьяного ла Моля алмаз, на месте получает порцию свинца в лоб.

– Так мы перестреляем весь прииск, – сомневался Поль.

– Вряд ли стоит пользоваться моей простительной слабостью, – отводил дельное предложение и сам француз. – Да и откуда у меня возьмётся лишний алмаз?

– Подбросим, – уточняли братья, – а тебе лишь останется привычно прихвастнуть за стойкой, и дело кончено. Да ты не брызгай по углам, из-за одного камня пьяную глотку перерезать не станут.

– Я в этом не уверен, – не сдавался ла Моль. – Лучше отдайте свой камень фон Труппенштоку, он солиднее выглядит.

– Солидные люди не отдыхают по канавам, – резонно замечал немец.

– Друзья мои, – веско перебивал затягивающуюся перебранку Поль, – необходимо организовать патрулирование прииска в ночное время, тогда наверняка успеем на место преступления.

– Как же! Будут ждать дядюшку Поля бандиты, пока он им не свернёт шею, – встревал любивший поспать Джокиаро.

– Ты, Джеки, слишком молод, чтобы учить меня, – поворачивался к итальянцу бур. – Когда тебя лепили, на меня уже шили мундир. Заткнись и сиди тихо, иначе я за тебя возьмусь, и ты будешь страдать бессонницей до глубокой старости.

– Спокойно, Поль, мы здесь все равны, – рассудительно напоминал Зига. – Не стоит придираться к словам мальчика. Ведь мы организация свободных во мнениях людей, поэтому будем уважать слабости друг друга.

И мы начинали спорить о свободе и сопутствующих ей слабостях до хрипоты, будоража всю округу своею ночной деятельностью.

В пятую ночь наших дискуссий ударом топора был отправлен на тот свет Сэмюэль Траверси. В пылу организационной деятельности мы пропустили мимо ушей известие о найденных им алмазах. Но в палатке Сэмюэля камней, естественно, не оказалось.

– Над прииском висит проклятье, – констатировал мастер Вель, – и я склонен думать, что это дело рук черномазых. Многовато развелось этих попрошаек в Олд-де-Бирсе. Пора проводить зачистку местности.

Многие согласились с этим, и уже через сутки закон Джона Линча свирепствовал на прииске, уравнивая в правах с неграми и остальных цветных.

Мы же пошли другой стороной. По еврейскому совету Зиги, нам с Полем в своей же яме посчастливилось найти целую пригоршню отборных камней. Мы на радостях запили в заведении Хромого, поминутно показывая любопытствующим свою находку. Весь прииск радовался такому крупному везению, пропивая деньги нашего отряда. Лишь Поль Поттер мрачнел день ото дня, находясь постоянно возле меня трезвым, так как по нашему плану именно он должен был неусыпно бдеть, чтобы вовремя ocтановить руку убийцы, если она протянется к моей шее за кисетом с алмазами. Поль, несомненно, сделал бы это, не помешай я ему своей бессознательной тягой к жизни.

В ту роковую ночь мои ополченцы, как всегда аккуратно сгрузили меня в угол нашей палатки и, оставив трезветь под присмотром Поля, разбрелись по своим норам. Лишь француз, как выяснилось позднее, в поисках неясных приключений забрёл в пески за крайние палатки, где и прилёг отдохнуть до утренней зари.

Мне снились привычные кошмары, и я орал и метался по палатке, мешая Полю даже смежить глаза. Когда же бур ненароком разлепил свои очи, то к своему крайнему недоумению увидел сидящего на моём взбрыкивающем теле постороннего человека с колпаком на голове. Гость обматывал вокруг моей шеи верёвку, готовясь удавить спящего без лишнего шума и предсмертных хрипов. Поль тотчас же дико заорал и бросился на моего обидчика. Но бур не ходил в дозоры по тылам противника, не знал индейских хитростей на тропе войны, да и вообще первый раз вошёл в соприкосновение с противником, а поэтому и поднял излишний шум. Естественно, бывший в наших руках злодей дал дёру, а я, взбешённый криком, набросился на рванувшегося в погоню Поля и чуть не задушил его собственной рукой, не ведая в припадке самообороны, что творю. Пока мы с приятелем обоюдно разбирались что у чему, след грабителя простыл, и куда делась эта сволочь определить стало невозможно.

На шум сбежались соседи, затаптывая всяческие следы и ожидая увидеть свежий труп, но обнаружив нас в полном здравии, разочарованно разошлись по рабочим местам, а мы всем отрядом уединились на совещание. Не хватало только лягушатника. Француз в который раз уже нарушал дисциплину и пора было его наказывать, хотя бы шомполами, так как штрафы он никогда не платил. Но не успели мы как следует разговориться, чтобы принять верное решение, в палатку ввалился де ла Моль, хромая на обе ноги. Нос у француза был сворочен набок и кровоточил, а с правой щеки на шею сползал багровый синяк.

– Без нас наказали, – с одобрением встретили опоздавшего близнецы. – И на кого же ты нарвался в этот раз?

– Если судить по характеру повреждений, то пострадавший попал под копыта бездушной твари, – предположил основательный фон Труппеншток.

Однако, шепелявя разбитыми губами, де ла Моль поведал нам странную историю о ротозее, который наступив в предрассветном сумраке на мирно дремавшего француза, не извинился вопреки ожиданиям, а без шума избил лежачего коваными сапогами, не позволив обороняться хотя бы словесно.

– Кто же это был, ла Моль? – вскричал прыткий Джеки, всегда готовый подраться во втором эшелоне.

– Если бы я знал, – горько выдохнул француз. – Этот подонок был в карнавальном колпаке, а когда я почти бросился на него, он вскочил на лошадь, стоящую за кустом акации, и ускакал в вельды.

– Надо было стрелять! – загорячились братья.

– А я и выстрелил, – скромно ответил ла Моль, – и должен был попасть. Дальше выслушивать пострадавшего не было необходимости. Он, сам ещё того не ведая, вывел нас на след бандита, упомянув о маскарадном колпаке.

– К оружию! – скомандовал я и уточнил: – По коням!

Не прошло и часа как мы были в сёдлах, и наш отряд, вооружённый ружьями и револьверами с изрядным запасом динамитных патронов с фитилями, не говоря уже о продовольствии и воде, во весь опор скакал по следу грабителя, кое-где окрашенному кровью и уходящему за горизонт, но возможно и за ближайшую скалу. В нас горел огонь отмщения, а руки уверенно сжимали надёжное оружие. И лично я, кроме установленных мною норм, был, как командир, дополнительно вооружён дорогим нарезным ружьём Гринера и двумя револьверами «Бульдог», способными сразить любого за 25 шагов, если не промахнуться.

Скоро песок перешёл в твёрдый каменистый грунт, лошади побежали веселее, а мы потеряли след. Впереди и левее тянулась цепь холмов со скудной растительностью, кое-где меж ними громоздились скалы, что соответствовало пейзажу бассейна Замбези у водопадов, и лишь где-то вдали темнела полоса джунглей, куда преступник вряд ли успел доскакать, так как был ранен.

– Что вы думаете, джентльмены? – обратился я к своему народу.

Джентльмены думали разное и невпопад.

– Вероятно, бандит поскакал ущельем, – сделал заявление фон

Труппеншток, показывая на расселину между двумя скалами.

– Или обогнул вон тот холм, – справедливо заметил де ла Моль, указывая в противоположную сторону.

– Будем преследовать гада во всех направлениях и где-нибудь да пристрелим, – предложили братья.

– А если он не один? – засомневался Зига. – Можем попасть впросак или прямо под пули.

– Не занять ли круговую оборону? – задумчиво протянул Поль. Что ни говори, а в тактическом плане положение наше было затруднительным, но так как стратегические задачи оставались прежними, то всю ответственность за операцию я взвалил на себя.

– ФонТруппеншток под командой Поля Поттера следуют за холм, я с братьями Макмерфи буду пробиваться через ущелье, а Альбер де ла Моль с Джокиаро Кафиеро остаются на месте для прикрытия, – раздавал я команды направо и налево. – Встречаемся, если повезет всем, на этом же месте через час.

Истребители на сей раз приказ обсуждать не стали, а незамедлительно бросились его исполнять. Лягушатник с макаронником растянулись у ног лошадей и приготовились всхрапнуть, истинный ариец вступил в пререкания с буром, требуя раздела власти, а американцы галопом понеслись к ущелью, не дожидаясь моей команды. Даже второпях не учтённый немец с еврейским прошлым, не пытался выразить возмущение моей забывчивостью, а тихо затрусил на своей кляче к ближайшему укрытию. Словом, каждый знал свой манёвр и разумно не лез в самое пекло.

Яростно пришпоривая коня, я мчался по дну ущелья, держа палец на спусковом крючке «Бульдога» и ожидая града пуль из-за любой груды камней. Однако бог миловал, да и какой дурак, будь то хоть трижды преступник, полезет в каменный мешок? Но в военном деле главное – это точно и в срок выполнить любой приказ, а там уж хоть трава не расти. И мы летели вперёд аллюром в три креста, играя шенкелями, как заправские кавалеристы, а ветер рвал гривы лошадей и наши шевелюры.

Стрелять начали, когда мы выскочили на оперативный простор, то есть на голое место среди скал. Огонь был плотным, но не прицельным, поэтому, скатившись с седла без единой огнестрельной царапины, я начал умело отстреливаться, лихорадочно посылая пулю за пулей по врагу, таящемуся в складках местности.

Бой закончился обычной кровавой развязкой. Я ещё продолжал отстреливаться, войдя в истребительный азарт, когда Фил, как и его брат, не покинувший седла, крикнул мне, перекрывая грохот канонады:

– Дик, перестань переводить патроны, я ухлопал негодяя.

Отряхиваясь, я сделал подчинённым замечание о недопустимости пренебрежения маскировкой во время боя, и пошёл проведать неприятеля. За ближайшей скалой у крупа павшей лошади в луже собственной крови лежал незнакомый человек и пытался подать признаки жизни. Пообещав оказать ему первую помощь за правдивые показания, я приступил к допросу. Но на все мои любознательные вопросы раненый отвечал одним и тем же бредом:

– Якобсдоль… Воды… Якобсдоль… Воды…

Не знаю, на что он намекал, но мне наш разговор не понравился. Всё же напоив пленника водой, я стал подумывать об оказании ему первой помощи хорошо известным способом прижигания ран, но всё разрешилось само собой. Этот Якобсдоль неожиданно и не сходя с места нас навсегда покинул.

Обыскивал убитого Патрик, но кроме табака и трубки ничего полезного для нас не обнаружил. Зато в сумке у седла Фил нашёл кожаный колпак, и для меня всё стало ясно, за исключением пути следования бандита.

Внимательно осмотрев всё вокруг, мы пришли к выводу, что в этот тупик мог заехать только круглый дурак или настигаемый погоней беглец на раненой лошади, которому терять было нечего, кроме своего скакуна. Далее оставаться среди голых камней смысла не было, и мы пустились в обратный путь для воссоединения с основными силами отряда. Друзья приветствовали наше появление радостными криками, мы в свою очередь их тоже тепло поздравили с первым боевым крещением, а братья даже несколько помяли немцев.

– За холмом следов нет, – чётко доложил мне Поль, – но, кажется, где-то стреляли.

Снисходительно разъяснив причину стрельбы, я поделился с ним скудными сведениями, полученными при допросе бандита.

– Якобсдоль – не имя, – не дослушав меня до конца, перебил догадливый бур, – это название фермы. Она в милях пятнадцати отсюда. Видимо, там и находится логово бандитов, – смело предположил он в заключение.

Я моментально уцепился за эту идею и, выдвинув бура вперёд, увлёк за собой отряд в неведомую даль. Мы единой лавой накатывались на вельды, копытя земную твердь и сбивая чахлую растительность подковами резвых лошадей.

Вихрем промчавшись вдоль гряды утёсов и скал, мы вырвались на открытые пространства пастбищ и распаханной целины. И передо мной открылась знакомая по Кембпелс-Дорбу панорама старинных голландских хозяйств, а сама ферма Якобсдоль предстала точной копией усадьбы незабвенного тестя Иохима Ван-Ласта. Та же надменная неприступность строений, и всё та же обособленность от внешнего мира. При виде знакомого вражеского логова, я внутренне подтянулся и хорошо поставленным командным голосом окатил все поколения бюргеров таким кручёным слогом, что вогнал отряд в состояние повышенной боевой готовности.

– Дик, будем атаковать змеиное гнездо с ходу, – потребовали мои взвинченные соотечественники. – Раздавим гадину на её же пороге! – недавняя победа им явно кружила головы.

– Сдуру можно нарваться на неприятности, – охладил пыл американцев Зига. – Сначала за фермой необходимо установить наблюдение, затем сделать определённые выводы, а дальше видно будет, – мудро закончил он.

Я утвердил этот план. Стреножив коней и пустив их кормиться в апельсиновой роще, мы уже скрытно подобрались поближе к ферме и залегли в неглубоком рву в полумиле от неё. Время в дозоре тянулось липкой патокой, народ устал от напряжённого наблюдения и стал роптать, тем более, что результатов нашей бездеятельности налицо не было. Только уже в сумерках какой-то пастушок, схожий размером с недоноском Жорисом, пригнал на ферму с противоположной от нас стороны тучное стадо коров.

Бездеятельно провести всю предстоящую ночь во рву я посчитал воинским просчётом, поэтому, собрав подчинённых поближе, объявил, что вынужден лично пойти в разведку, так как не понаслышке знаю устройство наблюдаемого нами объекта и уклад жизни его обитателей, чем очень удивил свою рать. Пообещав не задерживаться до утра, я оставил вместо себя многоопытного Поля и, прихватив с собой юркого Джеки для связи, очень скоро уже безоружным странником стучался в ворота фермы.

Не открывали, по обыкновению, очень долго, а, открыв, облаяли почище цепных псов. Но я всё стерпел, лишь до лёгкого визга повысил голос, когда в десятый раз начал объяснять цель прибытия заблудшего путника в этот гостеприимный дом. Лишь тогда нас нехотя впустили и в совершенной темноте провели в помещение, где в свете тростниковых фитилей самодельных ламп из выдолбленный тыкв я увидел добрую дюжину вооружённых парней, сидящих за заставленным выпивкой и закусками столом.

Банда была налицо, и я принял решение возвращаться восвояси, спросив для отвода глаз дорогу на Кейптаун. Однако радушие хозяев не позволило нам немедля удалиться с честью и достоинством скромных бродяг.

– Подсаживайтесь к столу, джентльмены, – радушно пригласил нас к ужину одноглазый бандит, возглавляющий застолье.

– Благодарим, мы недавно откушали, – вежливо отклонил я предложение.

– Не огорчайте нас отказом, – настаивал кривой. – Мы, в нашей глуши, всегда рады свежему человеку, особенно если он с прииска.

– Увы, мистер, – скорбел я голосом, – моё хилое здоровье и юные года моего поводыря не позволяют нам браться за непосильную работу на копях. Мы странствуем по краалям и фермам, питаясь подаянием и уходом за скотом. Не огорчайтесь, но нам пора в долгий путь, а если вы укажите дорогу и одарите коркой хлеба, мы будем молиться богу за вашу доброту на протяжении всей нашей скорбной тропы, – и я шагнул к порогу.

– Сядь и не дёргайся! – перехватив меня и насильно запихнув за стол, грубо сказал один из бандитов.

Пришлось подчиниться грубой силе и воле случая.

Джеки усадили за другой конец стола, и в его карих глазах читалась некоторая растерянность, хотя всё складывалось пока ещё не так и плохо. По крайней мере ни кулаки, ни оружие в ход не пускались.

– Куда же вы от стола и на ночь глядя? – одинокий глаз главаря излучал участие. – Кстати, как вас? Ах, Дик! Весьма польщён знакомством. Я просто Смоки. Работяга Смоки, – бандит нагло втягивал в разговор. – Так куда же вы направляетесь, не зная дороги и без оружия?

– Кто позарится на убогий скарб странников? – продолжал сиротствовать я. – Мы с юным другом привыкли прогуливаться по ночной прохладе, когда спадает зной и в неге спит природа.

– Отчаянный вы народ, нищие! – восхитился одноглазый и гаркнул: – А ну-ка, всем налить кружки!

Пришлось, нехотя, пригубить до дна бандитское пойло. После третьей я провозгласил здравицу в честь хозяев фермы и перешёл с кривым на дружескую ногу.

– Смоки, – кипятился я, – алмазы надо искать у кафров, а не в земле. Это неясно только страусу.

– Но ведь находят их в Олд-де-Бирсе? И не мало! – по-змеиному лез в душу главарь.

– Не знаю, как в Олд-де-Бирсе, – защищался я, – но в Нельсонс-Фонтейне рудники давно иссякли.

– А ты давно из Олд-де-Бирса?

– Что до Нельсонс-Фонтейна, так я и там не бывал.

– Хотелось бы верить, Дик.

– Надо верить, Смоки.

– Проверим, Дик.

– Не уважаешь ты меня, Смоки.

Таким образом, наша беседа всё время вертелась вокруг приисков, но я достойно уходил от прямых ответов, ежеминутно собираясь в дорогу, несмотря на нежелание одноглазого расстаться с умным собеседником.

Далеко за полночь наше общение приняло столь острый характер, что в очередной раз в ответ на просьбу признать себя шпионом с прииска, я ответил неприкрытой грубостью, свалив с ног подвернувшегося под горячую руку одного из бандитов. В завязавшейся потасовке мне слегка повредили челюсть, и если бы не одноглазый, прервавший склоку на самом интересном месте, я не поручился бы за себя и свою целостность.

Заперли нас, с заснувшим за столом Джеки, в какой-то кладовке, где я до утра воевал сам с собой и горланил голландскую песню о наводнении, пренебрегая травмированной челюстью.

На свет божий нас выпустили к обеду, а так как я твёрдо вспомнил подробности ужина, то приготовился к худшему и без опохмелки.

– Дик, – серьёзно начал одноглазый бандит, – Дик, я понял всё. Шпионы так себя не ведут. Только истинный бродяга и пропойца может учинить драку прямо за столом в незнакомом месте. Прости за недоверие, садись к столу и давай выпьем мировую.

– А ты ещё сомневался, Смоки, – камень свалился с моей души. – Конечно, выпьем, но в меру. Нам пора и честь знать, скоро в путь.

– В путь, так в путь. Мои парни покажут дорогу до следующей фермы.

Немного перекусив, мы начали тепло прощаться. Джеки уже ступил на порог, а я продолжал принимать на посошок, и как раз в этот трогательный момент, отбросив итальянца от выхода, в дом ворвался пропылённый человек в живописных обносках старателя.

– Беда, Кайман, – заорал вновь прибывший, обращаясь к одноглазому. – Паркер убит в ущельи, а мастер Вель сказал, что против нас выступил хорошо вооружённый отряд приисковых добровольцев.

Это была очень неприятная новость для бандитов. Они в волнении повскакивали с мест, а из дальнейших разговоров я понял, что не дождавшись пристреленного нами бандита, Кайман этой ночью отправил в Олд-де-Бирс нового лазутчика, который встретился там с продавшимся полицейским, узнал от него о неудаче с ограблением и о создании отряда самообороны, а на обратном пути по нашему же следу обнаружил труп Паркера. Страх за собственную шкуру не позволил шпиону в одиночку выследить наш отряд. Он, сломя голову, примчался прямо на ферму, так ничего и не узнав о моих товарищах.

– Спокойно, парни, – перекрывая гвалт, заорал главарь, – мы немедленно выступим и передушим приисковых кротов, а их шкуры пустим на штаны.

Бандиты, воодушевлённые кровожадным призывом, оживлённо засуетились, забыв о каких-то бродягах, и я беспрепятственно протиснулся к порогу, готовясь вместе с Джеки покинуть под шумок этот разбойничий притон.

– Кайман, а откуда здесь этот пронырливый итальяшка? Я его неделю назад видел на прииске, – вдруг изумлённо закричал бандитский лазутчик, хватая Джеки за рукав.

Это было неожиданностью, и не только для меня. Головорезы, прекратив сборы, недоумённо вылупились на своего товарища, уже тащившего Джеки на середину помещения. Наша разведка грозилась перейти в бандитское опознание, однако мне повезло опомниться первым. Схватив с края стола бутылку, я расколол её о череп памятливого негодяя, а ударом сапога сбив с ног ещё одного мерзавца, образовал небольшую свалку у выхода.

– Беги, Джеки! – приказал я, жертвуя собой.

Юный соратник пулей выскочил за дверь, и я очень надеялся, что он легко сумеет преодолеть ограду фермы и подать сигнал опасности нашим товарищам, если только они не сняли наблюдение с этого объекта.

Из-за спешки меня били не долго и без усердия. С допросом Кайман тоже решил повременить до завершения разгрома нашего отряда.

– С тобой я поговорю не торопясь и в спокойной обстановке, ползучий гад, – пообещал он и приказал заточить в уже знакомую кладовку.

Меня даже не стали вязать, а мякинным мешком бросили в тухлую темноту, где уже поджидал расторопный Джеки. Я ему сделал серьёзное физическое замечание о недопустимости промедления при совершении побега и впал в тягостные раздумья о своей незавидной судьбе.

Под вечер нас приволокли на допрос. Кайман и его вонючий трибунал сидели за столом ощетинившимися псами, готовыми вцепиться нам в глотку, и поэтому встретили не так приветливо как днём, не предложив даже присесть. По всему было видно, что бандитская вылазка не принесла желаемого результата, и у головорезов явно чесались руки выместить всю скопившуюся злобу на нас.

– Собака с прииска, у тебя только два выхода, – даже не ударив, сразу предложил одноглазый. – Или ты расскажешь, что затевается против нас на прииске и начнёшь работать на меня как мистер Вель, или я тебя даже не буду вешать, а посажу в бочку с крысами, – и он указал в угол, где в клетках сидело несколько голохвостых тварей с голодным блеском в злобных глазах.

Я угрюмо молчал, невидяще впериваясь в сереющее сумерками окно, а моё сердце обливалось кровавой слезой отчаяния.

– И учти, – вновь заговорил палач, – если ты откажешься от сделки, то мы сначала на твоих глазах повесим итальяшку на ремнях из его же кожи, чтобы его смерть была на твоей паршивой совести.

– Я не смогу стать презренным предателем, а ты средневековым изувером, – наконец вымолвил я, цепляясь сознанием за мифы о благородстве разбойников.

– Ещё как сможем, и ты, и я, – заверил Кайман и поставил на стол клетку с крысой.

– Но есть же бог, – вспомнил я о вседержателе, – он не допустит невиновного до недостойной человека смерти.

– Если ты надеешься на вшивый отряд с прииска, то от него нет и следа на десяток миль окрест. Да и мои парии надёжно охраняют подступы к ферме. Так что не заставляй ждать своих маленьких друзей, а скорее выбирай рацион питания для них, да не забывай о макароннике, – и он, осклабившись и встряхнув клетку, длинно плюнул в сторону Джеки.

– Мне нужно подумать.

– Думать некогда, так как твой юный друг уже готов наложить в штаны.

Джеки действительно выглядел не совсем бодро, но ещё вполне опрятно, черпая силы в наглядном примере моей железной выдержки.

– В крайнем случае, я могу оставить итальяшку в живых и сделать из него связного между мной и полицейским, но, скажу открыто, мне хотелось бы заполучить в сообщники такого матёрого старателя как ты. Ведь макаронник для серьёзного дела пока не годится, а с полицейским не очень-то охотно делятся на прииске радостью по поводу найденных алмазов. К тому же он не расторопен этот Вель, и мы несём убытки, хотя регулярно платим ему кругленькую сумму, – довольно здраво рассуждал Кайман, не повышая на меня голоса.

Мне страстно захотелось вывернуться из щекотливого положения, но не упав в грязь лицом, а за счёт какого-либо компромисса, неизбежного при всяком переговори ном процессе.

– Сначала поговорим о безопасности юноши, – начал я игру.

– Я лучше умру, но не предам товарищей, – вдруг выкрикнул высоким гневным голосом мой неопытный, но храбрый друг. – Мама чао!

Этот всплеск юного максимализма мгновенно взбесил одноглазого и положил конец допросу.

– Гарри, готовь свои ножи, будем спускать шкуру с молодого осла, а ты, Санчес, вяжи старого мерина, чтобы не путался под ногами, – скомандовал Кайман, засучивая рукава.

И не успел я осознать всех последствий выступления неоперившегося итальянского орла, как был намертво приторочен к массивному деревянному креслу в углу комнаты, а Джеки брошен на пол со спущенной с плеч рубахой.

– Последний раз спрашиваю: согласен ли ты на моё лестное предложение? – зловеще обратился ко мне Кайман. – Ты не только сможешь спасти ваши сраные жизни, но и без особого труда сколотить состояние. Я ещё могу простить макаронника.

– Нет, – заорал Джеки, как будто спрашивалось и его мнение. – Грязные шакалы, вы никогда не купите нас!

Вот так торопливый молокосос распорядился и моей жизнью, лишив возможности первоначального словесного манёвра и выбив из рук инициативу.

– Приступайте, – скрипнул зубами одноглазый африканский крокодил, длинно и зло выругавшись по-португальски. – Но не торопитесь, пусть приятель Дик полюбуется на плоды своей несговорчивости, может поумнеет.

И два озверевших бандита навалились на мальчика, распластав его на заплёванном полу, а Гарри, сев верхом на тщедушное тельце, всадил нож в спину итальянского патриота и сделал первый надрез. Алая кровь брызнула из-под бандитского клинка и тонкой струёй стекла под ноги садистов. Стоны и рыдания заполнили эту камеру пыток, и я не смог далее спокойно взирать на чудовищное надругательство над незрелой жертвой героизма и преданности моральным устоям. Взревев разъяренным барсом, я пытался высвободиться из пут, но упав вместе с креслом как обессилившая муха в силках паутины, начал терять связь с действительностью и самим собой. Это тогда-то я и начал седеть и дёргать левым глазом в последующие критические минуты жизни.

* * *

Мастера Веля линчевали всем прииском. Народ принарядился ради такого праздника, а Хромой Джошуа сбросил цены на спиртное.

Тучное тело оборотня-полицейского вздёрнули на самой высокой мимозе Олд-де-Бирса, да так и не снимали трое суток, пока его поганые кости, очищенные от жирного мяса прожорливыми стервятниками, сами не осыпались с дерева осенней листвой и их не растащило по всей Африке голодное шакальё. Изменник сполна получил по заслугам.

Благодарные старатели взяли наш небольшой отряд на полное содержание, а мы, в свою очередь, сумели обеспечить спокойную жизнь Олд-де-Бирса. Правда, по-прежнему не проходило недели без драк и поножовщины, но лишь среди друзей и на виду всего общества. А мы судили хоть и сурово, но крайне справедливо, поэтому случались и такие периоды, когда излюбленные народом мимозы по краям прииска подолгу сиротливо стояли без праздничной мишуры из фиолетовых тел оборванцев.

В отряде я установил твёрдую воинскую дисциплину и уставной порядок, утвердив себя в звании капитана. Старине Полю Поттеру я присвоил звание капрала и полностью положился на него в вопросах несения службы. Себе же, как всегда, я оставил всю черновую работу: проведение строевых смотров и отрядных учений со скачками и стрельбой. К этому времени наш отряд пополнил свой арсенал новейшими ружьями систем «Винчестер», «Мартини-Анри» и «Уэттерли», поэтому мне много времени приходилось уделять пристрелке оружия в различных стадиях готовности собственного организма. Словом, как и у всякого заботливого командира, забот у меня хватало, и мой вестовой, Джокиаро Кафиеро, быстро оправившийся от ножевых ранений, сбивался с ног, едва успевая передавать мои приказы и распоряжения капралу Поттеру.

После разгрома группировки Каймана, новых бандформирований на контролируемом нами участке не появлялось, и мы спали спокойно, твёрдо уверенные в завтрашнем дне. Добрая слава о нас катилась от крааля и до крааля, и многие волонтёры жаждали встать под наши знамёна. Я, в принципе, не возражал, подумывая о продвижении по служебной лестнице наших ветеранов, но прижимистые старатели наотрез отказались увеличить ассигнование отряда, поэтому нам нехотя пришлось нести службу прежним составом. Но мы так свыклись с оружием и походной жизнью, что на земляные работы в копях уже не поднималась рука.

Однако мирная жизнь для нас скоро закончилась. Из Трансвааля и Оранжевой республики до Олд-де-Бирса стали доползать слухи, что между свободными бурами и алчными британцами началась настоящая война. Близко зная англичан, я нисколько этому не удивился и никак не мог остаться в стороне от настоящих боевых действий. Вопрос, на чьей стороне воевать? – был мною разрешён в приказном порядке, и хоть прямого принуждения не было, все мои подчинённые решили воевать в рядах добровольческой армии буров, люто ненавидя железную дисциплину регулярных войск Королевства.

В Трансвааль на помощь президенту Крюгеру мы выступали на рассвете. Я приказал своим орлам проверить вооружение и готовность лошадей к походу, а сам остался в палатке приводить в порядок секретную документацию отряда. Документация состояла из кипы чистой бумаги и одного рапорта, который я заставил написать Поля буквально через неделю после известных событий на ферме Якобсдоль, утверждая таким образом чёткую отчётность во вверенном мне подразделении. Капрал Поттер, правда, долго сопротивлялся нововведению и извёл не один фунт бумаги, переписывая непонравившиеся мне места, но всё же под конец, с божьей и эленкаценбогеновской помощью, выстрадал этот важный документ. И сейчас, после нашего объявления англичанам войны, я с удовольствием перечитывал скупые строки исторического донесения, написанного с требованиями строжайшей секретности, то есть без имён и дат.

«Капитану регулярных войск гарнизона

от капрала тех же войск

РАПОРТ

Выполняя последнюю волю командира, я принял командование на себя и пролежал с добровольцами во рву до глубокой ночи, ничего не замечая вокруг. Ночь мы коротали вместе с лошадьми в апельсиновой роще, горюя о судьбе начальника и напрасной гибели его молодого спутника. Утром я вместе с фальшивым немцем вновь посетил ров, где и залёг под предлогом наблюдения (в этом месте слово «фальшивый» было зачёркнуто и написали «некоренным»). Основные силы так и не выползли из рощи, чистя коней и оружие. Каждый понимал, что песенка командира спета, а если он к тому же ещё и жив, то завидовать этому не стоило. А когда со стороны прииска на ферму проскакал человек, мы и вовсе похоронили наших разведчиков, и я решил податься к дому за подмогой. Помешал задуманному мой немецкий помощник истинной национальности и я, вняв его совету, скрытно переместился со всем отрядом к дороге за фермой, по которой прошлым вечером гнал стадо коров пастушок. Где-то в полумиле от фермы, среди высоких трав и акаций мы обнаружили прохладный ручей и стадо рогатой скотины на берегу, которое взяли в оборот, связав надоедливого пастуха. В правильности дальнейших действий я сильно сомневался, но пошёл на поводу и у другого немца, горячо поддерживающего план своего земляка. Пьяный француз вылез на пригорок обозревать окрестности, а все остальные начали рубить колючий кустарник, который по-нашему называется «подожди немного». Мы все ободрались в кровь, но когда начали привязывать колючки к коровьим хвостам, то поранились и того значительнее. Только братья отделались лёгкими царапинами, так как крепили в это время к рогам скотов динамитные патроны. Совсем стемнело, когда из охранения приплёлся проспавшийся француз и сказал, что бандитская шайка кого-то искала в апельсиновой роще. Тогда и я понял, что пора вмешаться, к тому же почти совсем стемнело. Мы медленно погнали стадо к ферме, сдерживая коровью прыть до мелкого галопа и не позволяя животным особо распускать вооружённые хвосты. Лишь возле бандитского логова мы подожгли фитили динамитных патронов и пустили эти рогатые мины к родным хлевам. Коровы быстро поняли свою задачу и, погоняя себя колючими хвостами, так ударили по дороге к дому, что из-за пыли не было видно не только тлеющих фитилей, но и нас, смело прикрывающихся взбесившимся стадом. Всю дорогу я боялся, что глупые животные начнут рваться ещё до фермы. Но немцы рассчитали всё верно, несмотря на всю мою посильную помощь. Рогатые мины начали срабатывать только в воротах, а наиболее прыткие прямо во дворе. Пока мочалило скотину, мы не ввязывались в бой. Зато когда от стада осталось мокрое место, то вволю постреляли по недобитому противнику. Наши коровы много чего разнесли в куски, поэтому бандиты смело бросались под пули, предпочитая сохранить себя для могилы целиком. Догадливые близнецы вовремя надумали заскочить в дом, но ничего стоящего там не обнаружили, лишь прикончили главаря банды и его приспешников, а заодно освободили нашего дорогого командира и живого итальянца, правда, немного оцарапанного. Наш капитан вёл себя в плену достойно и несгибаемо. Когда его откачали, он снова принял командование на себя и довёл дело до победного конца, разорив ферму и пустив хозяина голым по миру. На этом и закончилось боевое крещение нашего славного отряда. И всё это истинная правда, видит бог!»

Глава 7

КОГДА МЕДИЦИНА БЕССИЛЬНА

Соединённое Королевство не первый раз лезло в драку с бурами. Как только голландцы обжили плодородные земли мыса Доброй Надежды, а в недрах Южной Африки обнаружились золото и алмазы, Англия без стеснения водрузила над Кейптауном свой цветастый Юнион-Джек и, образовав Капскую колонию, вытеснила переселенцев к Оранжевой реке. Упорные и жизнестойкие буры основали в бассейне реки независимую Оранжевую республику и взялись за оружие, но были биты при Бум-Плаатсе. Однако настойчивые первопроходцы и тогда духом не пали, а вновь продвинувшись вглубь континента, основали на реке Вааль ещё одну независимую республику Трансвааль. Королевство на это самовольство не стало смотреть сквозь пальцы, а решило более основательно разобраться с бурами и ударило по ним с истинно колониальным размахом. И буры изо всех сил начали сопротивляться, принимая в свои вооружённые ряды добровольцев со всего света – ведь по миру всегда шатается изрядное количество крепких парней, желающих подраться с кем бы то ни было.

Виной кровопролития явились алмазы на землях буров. Но можно понять и королеву Викторию, бескорыстно желающую прирезать в довесок к туманным островам кусок жирной заморской земли и не позволявшую сделать то же самое каким-нибудь голландцам или французам. Конечно же, будет справедливее, если старая и добрая Англия, уже имеющая опыт принудительного усыновления, возьмёт под своё крыло чужих детей, нежели, скажем, стеснительная Голландия, которой и без того хватает хлопот с собственными наводнениями. Примерно так думал каждый англичанин, не понимая глупого упорства буров и безрассудности иноземных волонтёров. Переселенец же смотрел на это дело со своей колокольни, а посему война являлась необходимой реальностью для обоих.

Прибыв в Преторию, столицу Трансвааля, я прямиком направился к президенту, и дядюшка Поль принял меня незамедлительно. Усталый глава республики произвёл на меня неизгладимое впечатление своим величественным обликом мудрого мыслителя. Неспешными движениями и атлетическим сложением он напоминал грозное животное с холодной кровью, гнев которого растёт медленно, но выплеснувшись, уже не знает границ. Высокая чёрная шляпа и простая, вышедшая из моды одежда, не вызывали снисходительной ухмылки, а, наоборот, вселяли доверие, подчёркивая целенаправленность и решимость президента, не отвлекающегося на внешнюю броскость показного впечатления. Он был прост, как земля.

– Кто вы и что вам угодно? – спросил президент, лёгким наклоном головы отвечая на моё приветствие.

– Американец Дик Блуд, желающий драться с врагами вашей республики, – лаконично ответил я и добавил: – Как и весь мой отряд волонтёров.

– Это похвально, но сражающаяся республика не сможет в данное время оплачивать ваши услуги, – вздохнул он.

– Моя кавалерия на первых порах будет сражаться и без звонкой поддержки конников Святого Георгия, – пошутил я, намекая на образ небесного всадника, оттиснутого на золотом фунте.

– Достойный ответ, мистер Блуд. Если богат, то честен, – улыбнулся президент. – Поступайте в распоряжение генерала Вильжуэна, и да хранит вас бог!

Таким образом мой отряд влился в армию буров и на полях сражений принял активное участие в конвоировании и охране обозов, покрывая себя славой тыловых гвардейцев.

В первых же боях под Ледисмитом я был ранен в бедро, невесть как залетевшей в обоз пулей, и направлен в полевой госпиталь. Капрал Поттер, принимая командование отрядом, тепло попрощался со мной:

– Дик, – опечаленно сказал мой боевой друг, – при теперешнем состоянии медицины вряд ли ты выживешь, но если вернёшься назад почётным инвалидом без ноги, мы вновь, как один, встанем под твою команду.

Я уронил слезу на носилки и ещё долго умилялся прямоте искреннего слова своего бесхитростного заместителя.

Военный госпиталь буров был расположен за грядой невысоких холмов и состоял из трёх больших палаток. На одной из них полоскался белый флаг с красным крестом, предупреждая неприятеля о мирном назначении объекта. В палатках на походных кроватях, носилках, а то и просто на одеялах стонали, бредили и тихо отходили раненые. Наряду с бурами и добровольцами, в госпитале оказывали помощь и английским королевским стрелкам, чья форма хаки, цвета дикого каштана с испанским табаком, непривычно резала глаза, и шотландским горцам, даже в Африке не изменившим своему национальному пристрастию к белым гетрам, башмакам с пряжками и клетчатым юбочкам-кильтам. Меж ранеными проворно сновали санитары из выздоравливающих и милосердные сёстры: жёны и сестры буров, подруги авантюристов, и женщины, чьи судьбы никак не вязались с домашним хозяйством. Они разносили чашки с бульоном, сосуды с карболовой кислотой, ставили компрессы и делали перевязки.

Госпиталем заведовал доктор Прост, хирург-голландец из Дортрехта. Он ампутировал конечности, извлекал пули и осколки, зашивал раны и накладывал швы с хладнокровием привыкшего к чужим страданиям человека. Прокалив на спиртовке инструменты, он проводил сложнейшие операции без наркоза, а из антисептических средств в его распоряжении были лишь раствор сулемы для обработки чужих paн да мыло для собственных нужд. Перевязочным материалом в основном служили голландские простыни да нижние юбки дам, а вместо порошков и капель доктор назначал одну и ту же диету:

– Лёгкие супы и сырые яйца, – уверенно говорил он, осматривая раненого, – и побольше сода-виски. Солдатский организм постоит за себя сам, не пройдёт и недели, как вы запроситесь в бой.

Несмотря ни на что, многие раненые действительно выживали и вновь уходили на передовую. Вселяемый хирургом оптимизм помогал встать на ноги, а закалённый суровой жизнью организм сам зализывал раны, не надеясь на достижения современной медицины.

Я лежал в палатке у выхода послеоперационным героем. Лекарь Прост довольно ловко извлёк пулю из бедра, а пока я находился в шоке, успел зашить рану. Он уже объявил, что я скоро буду бегать быстрее лани, а когда влил в меня изрядную порцию виски, в это поверил и я. Со временем боль отступила, и я сумел уснуть, крепко и без сновидений, но не навсегда. На другой день мне подали чашку бульона, и я начал восстанавливать свои силы.

Примерно через двое суток, я вдруг заметил, что за мной ухаживает одна и та же сестра милосердия. Ещё через сутки я начал узнавать её издали, а на следующие уже оценил как вполне здоровый мужчина. Сестре было двадцать с небольшим, но глухое чёрное платье и белый чепец, скрывающий каштановые пряди волос, делали девушку старше и богобоязливее. Милосердное создание относилось к раненым заботливо, но строго, не допуская грубых шуток и иных намёков солдатского толка со стороны подлечившихся. Её карие глаза излучали дружескую приветливость, а милое круглое личико всегда выражало озабоченность вашим состоянием. Гибкий стан легко склонялся над раненым, а ловкие руки умело поправляли то сползшую повязку, то размотавшийся бинт, не причиняя при этом ни капли боли. Сестра мне начинала нравиться, но вовсе не как родственница или, скажем, Наати на первой стадии знакомства.

– Скажите своё имя, милосердная сестричка, чтобы я знал за кого молиться богу, – как-то слабым голосом попросил я, бессильно откинувшись на соломенную подушку.

– Аньес Ка, – просто ответила девушка, слегка улыбнувшись мне, и заспешила дальше

– Милая Аньес, – в другой раз остановил я нашу милую сиделку не менее безнадёжным голосом, – не могли бы вы написать за меня письмо моим дорогим родителям?

– С удовольствием, – откликнулась девушка, подозрительно оглядывая мои руки, – как только выпадет свободная минута, я принесу вам бумагу и карандаш.

Я несколько приуныл, так как в боях и походах напрочь забыл, что письма не пишутся ранеными ногами. Тогда к чему мне писарские принадлежности, если оставит Аньес меня с ними наедине? Чуть ли не четверть века ничего кроме долговых расписок не писал, а тут решил прикинуться сочинителем. Лучше бы безо всякой романтики попросил утку.

Тем не менее, я стал следить за собой и даже подравнял тесаком свои усы и бороду, после чего моего ближайшего соседа унесли к доктору зашивать ещё раз, так как у несчастного при виде моей причёски от приступа истерического веселья разошлись швы. Когда же хирург любезно подарил мне осколок зеркала, я и сам чуть не сошел с ума, встретившись со злобным взглядом звероподобной морды с клочковатым волосяным покровом на черепе. Рыжая борода смотрелась овечьим охвостьем и являла пример хронически запущенного стригущего лишая. Мне стало нехорошо, и я вновь кликнул доктора.

Милый хирург отдал мне осколок скальпеля и дал на время свои ножницы, а с помощью санитаров я помолодел до уровня своих естественных лет. Голова моя теперь представляла мелкоостриженый круглый шарик, а голый подбородок, давно не видевший солнца, так неприлично блестел, что казался инородным телом на моём мужественном загорелом лице. И мне стало жаль себя. Вместо израненного в боях сурового командира, на койке валялся какой-то проходимец в самом расцвете своих розовых лет, способный разве что строгать детей, но никак не кормить их. В таком виде я мог вызвать у Аньес лишь тёплые материнские чувства, но ничего более.

Как я ошибался! Она примчалась без приглашения, едва стих смех в палатке, и принялась до срока перебинтовывать ногу, не торопясь и косясь на меня карим оком. Я лежал бревном, глядя на дырки в крыше палатки, и краснел, как нашкодивший в церкви юнец.

– А я думала, у вас куча внуков, – робко произнесла девушка.

– Чёртов доктор опасается холеры и принуждает всех стричься, – небрежно бросил я, пропуская внуков мимо ушей.

– Всё может быть, даже эпидемии, – согласилась Аньес с действиями врача, – надо слушаться доктора.

– Мы и слушаемся. Даже не знаю, как я выгляжу после такой обработки, – соврал я.

– Вы очень помолодели. Жена обрадуется такой перемене.

– Ни жены, ни внуков у меня нет, – позволил я коснуться своего семейного положения. – С пятнадцати лет то в седле, то в окопах. Никто меня не ждёт, кроме родителей, – вновь слегка приврал я.

– Правда? – повеселела Аньес. – А как ваше имя?

– Дик Блуд, капитан истребительной команды, – и я смело посмотрел на девушку.

– Очень, очень приятно, – защебетала она. – Такой молодой, а уже начальник коммандо, – она не удержалась от женской лести.

– Война не смотрит на возраст, – изрёк я истину, но не стал разглашать структуру армии буров, и хоть коммандо на тысячу человек больше моего отряда, но командир и при одной боевой единице всегда единоначальник и к женскому сердцу ближе

– И меня война неожиданно застала у брата в Претории. Он тоже где-то воюет, а я, как могу, ему помогаю, – с лёгкой грустью произнесла Аньес.

– Завтра-послезавтра и я буду на передовой. Мы дадим по шапке этим Томми!

– Что вы, что вы! Сначала нужно полностью поправиться, вы ещё успеете повоевать, – она даже испугалась моему быстрому исцелению.

– Ну, это как определит доктор, – согласился я охладить свой боевой задор и спросил: – А вы из Амстердама?

– Нет, из Парижа. Я француженка. Это мой брат служит советником у генерала Вильжуэна, а я так не вовремя приехала навестить его.

– А-а, генерал Вильжуэн. Знаю, знаю. Я тоже служу под его началом. Занудный старикан, но столковаться можно, – ни с того, ни с чего понесло меня.

– Но генерал вовсе не стар, – возразила Аньес, глядя на меня красивыми, но умными глазами.

– У нас, фронтовиков, свой отсчёт времени, – вывернулся я и перевёл разговор на мирные рельсы: – Вы каждый день ухаживаете за ранеными?

– Вообще-то да, но если много раненых, то приходится дежурить и ночью.

– Война не щадит даже женщин.

– Порою и детей.

– Не дай бог.

–И не говорите, – и так далее в таком же духе, так как наконец-то я нашарил её руку и стал нежно тискать, перебирая тонкие пальчики.

– Мне пора к больным, – очнулась Аньес, когда я попытался погладить её колено.

– Аньес, не оставляйте меня надолго, – заспешил я с просьбой.

– Я обязательно приду, Дик, – твёрдо пообещала девушка и упорхнула из палатки.

С этого дня мы стали видеться почти каждый день, и в условиях военного времени наши отношения стали развиваться без излишней сентиментальной волокиты и пошлого жеманства. Мы перешли на «ты», и я уже смело гладил её платье значительно выше колена, тем более, что у лежащего рядом со мной раненого в голову шотландца, по словам доктора, развивался страбизм, и бедняга окосел в противоположную от нас сторону.

Аньес усердно подкармливала меня, а я в ответ на заботу стал понемногу передвигаться на костыле, хотя раненая нога ещё плохо сгибалась. Порой в прогулках за палатками меня сопровождала нежная француженка, и я успел присмотреть укромное местечко под баньянами для более предметной беседы с девушкой, хотя ещё и не был полностью готов к естественному откровению телесной близости.

Не раз и не два касались мы с ней в наших долгих вечерних разговорах личной жизни, но никогда не строили планов на будущее, тем более, что мою подружку в Париже поджидал жених, а мне брать на себя лишнюю обузу было не к спеху. Мы просто подходили друг другу, как одного поля ягоды, но из разных корзин. А в военное время, когда пуля стережёт тебя за каждым углом, люди сходятся быстро, особенно, если подворачивается женщина. Причём, особенно везёт некрасивым. Они не попадаются на крючок долгой привязанности, а идут нарасхват, только давай. Но если природа наделила женщину лицевой частью несколько отличной от медного рукомойника, то начинаются осложнения, как и с любой частной собственностью. Не родись красивой, предупреждает народ, а родись хоть сопливой, но в нужный момент уступчивой, тогда и счастье огребёшь лопатой. Всегда найдётся такой жаждущий, что раз припав к доступному источнику, искать другой уже поленится.

В случае с Аньес было наоборот, но её счастье гнездилось уже в Париже, а в нашем госпитале шатающихся без дела было не так и много. Так что мы ворковали без постороннего завистливого глаза, и я советовал Аньес сменить форму одежды на более подходящую для наших южных широт. Девушка вняла моему совету, и скоро на прогулках я мог опереться рукой не только на складки строгого платья, а непосредственно на хорошо развитую мускулатуру кокетливо отставленных назад прохладных полушарий казённой части сестры милосердия. Для этого мне, правда, приходилось применять некоторую сноровку, залезая под юбку сверху, но зато, ощущая ладонью такую надёжную опору, я передвигался почти что строевым шагом. Аньес обычно первую четверть мили делала мне замечание о несдержанности, и тогда я лез к ней за пазуху, находя там не меньшее утешение и опору при ходьбе. Её упругие телесные гроздья так уютно помещались в моих ладонях, что мы немедля забывали о пользе моциона и долго стояли у какой-нибудь пальмы, хотя я и предлагал не терять зря времени и ненадолго прилечь. Аньес весело смеялась, но упорно водила меня за нос, не пуская под юбку снизу. Я, будучи раненым героем, обижался, но сломить сопротивление сестрички не мог, а догнать тем более.

– Аньес, – как-то начал я очередной серьёзный разговор, – что рвёшься как коза из-под ножа мясника? Время идёт, мне скоро в бой, а мы с тобой всё ещё топчемся на дороге в воскресную школу. Пора уже и причаститься.

– Дорогой, тебе вредно волноваться, ведь раненая конечность ещё не способна выполнять свою основную функцию, – полезла она в медицинские бредни, уходя от прямого ответа.

– Нога оставшимся членам не помеха, – здраво рассудил я. – И моего здоровья хватит не на один раз, если с умом.

– Милый, но я не могу в собачьих условиях. По крайней мере нужна постель или хотя бы кресло.

– Аньес, если бы наши предки ждали изобретения кровати, жизнь на земле так и не зародилась бы.

– А я и не хочу родить, – наконец-то девушка высказала наболевшее.

– Ну и не рожай, – просто посоветовал я, – к чему спешить. Но некоторые вставать не успевают, – я вспомнил педагогическую деятельность Сисинии, – а всё как в песок, никакой первородной радости.

– Бывает и так, – согласилась Аньес, – но я знаю свои репродуктивные способности, а поэтому не хотелось бы лишний раз преподносить будущему мужу нечаянный сюрприз.