Планка абсолюта [Сергей Супремов] (fb2) читать онлайн

Глава 1

– Когда буду тебя спрашивать, что ты видишь, называй только то, на чем держится твой глаз, уяснил?

– Да, папа, понял. Я и в прошлый раз тебе говорил…

– Не нервничай, легче… теперь целься!

Я натягивал тетиву и наводил мушку. Восьмая мишень, семь остальных пройдены, и, конечно, росло беспокойство. Ладони вспотели, пальцы неприятно скрипели по тетиве, и все оттого, что осталось каких-то три мишени. Будь их семь или пять, такого страха не было бы, но ведь восьмая, и промазать будет так обидно!

– Что ты видишь? – разогнал тревожные мысли голос отца.

– Мишень, кончик стрелы вижу… – помешкав, я добавил: – Палец свой вижу.

Отец ничего не ответил, а я выстрелил и – промазал. Так досадно, что не описать, а он мне снова:

– Целься, не хнычь! Перечислишь только то, что видишь… только, что видишь…

Девятая мишень уже дрожала, или это рука так, но мне не удавалось вернуть настрой, пригодный для хорошей стрельбы, к тому же, ныло предплечье – вероятно, от подтянутой накануне тетивы.

– Что видишь? – снова внезапно одернул меня голос отца.

– Мишень вижу, еще рука дрожать начала, гуляет наводка… еще неровная траектория, ветер мешает. – Я отпустил правую руку и сфокусировал взгляд на девятке – на этот раз я попал. Но былого трепета, радости уже не было. Оставалась самая ответственная, квалификационная мишень, и все прошлые достижения померкли перед этой целью.

Отец положил руку на мое левое запястье и силой опустил мой лук. Он стал призывать меня настроиться, перестать нервничать, поскольку это не последняя в моей жизни мишень. Папа долго говорил о вере, я должен верить, что попаду, верить в себя. Неважно, сколько будет промахов, вера в себя не должна пропадать, потому что проигрывает тот, кто сдался, а не тот, кто делает много ошибок. Я не понимал, что он говорит, и он догадывался, что до меня с трудом доходят его слова, и тогда он переиначивал и рассказывал то же самое, но в других выражениях. Одно я запомнил даже очень хорошо.

– Ты сомневаешься, что попадешь. Признайся!

– Да, боязно, осталась последняя цель.

– Видишь, ты уже проиграл – еще не выстрелив, промазал. Так нельзя, кто тебя так учил, я не учил сомневаться в себе. Целиться – учил, не смотреть по сторонам – учил, а сомневаться – нет. Кто тогда тебя надоумил?!

Я ответил, что не знаю, это само происходит, и я не виноват. На это папа строго возразил, что виной всему мое нежелание дружить с покоем.

– Ты зыркаешь по сторонам, волнуешься, видят или не видят тебя другие, и разбазариваешь все свое равновесие. Когда покой теряется, тебя захватывают сомнения: «Ой, последняя мишень, предпоследняя мишень, я смогу, я не смогу». Кто же так делает?! Мать твоя тоже волновалась, что расскажут о ней на работе, что глупой посчитают, не поверят, если она скажет правду. Но она же не учила тебя стрелять, учу я! Покой ушел – пришли сомнения, а появились сомнения – возникли тревоги, и твой настрой, прицел на победу – все это порушено. Скажи, ты понимаешь, о чем я говорю?

Я закивал головой, но повторить за ним не смог бы. Поупражнявшись в красноречии, отец стал по новой заставлять меня целиться, крепко сцеплять пальцы, держать спину и равномерно дышать – все то, что я уже слышал сотни раз. На каждом этапе он произносил: гони сомнения, не нарушай уравновешенность, а потом еще и еще раз повторял эти слова, пока, в конце концов, правая рука не прекратила слушаться и не стала бесконтрольно дрожать. Но вместо конца занятий отец разрешил полчаса отдохнуть и снова принялся пилить своей мудростью.

Сколько прошло времени, сейчас не вспомнить, только к концу дня он спросил, когда я одеревеневшими руками держал лук:

– А сейчас что ты видишь?

Из-за его гипнотических фраз типа «долой сомнения» и «держи внутренний баланс» я мало что видел и мало чем интересовался.

– Говори, что видишь.

– Цель.

– Что еще?

– Цель только…

– Хорошо, хорошо, может еще что-то?

– Цель… – мне уже ничего не было видно, кроме крохотной черной дырки в двадцати метрах от меня.

– Стреляй!

Я попал. Потом попал еще раз и еще, но почему-то от этого не ликовал, а продолжал целиться и попадать. Я не видел ничего, кроме цели, и, по мнению папы, именно поэтому не мазал.

– Никогда не сомневайся в себе, никогда! – после этих слов он отпустил меня в дом, а за ужином добавил: – Брось неверие в себя, тогда ни пацаны, ни занудные взрослые, ни царь, ни Бог не будут тебя донимать, и ты всегда на безопасной стороне; а стоит засомневаться, глядишь – тут как тут пожаловали несчастья: и царь тебя не любит, и Бог не жалует, и пацаны придираются.

Глава 2

Реле пряталось от меня и не находилось ни под одним кожухом, а до сумерек оставалось не больше двух часов. Было понятно, что ночь пройдет в зоне «D» и надо обязательно измотать себя какой-нибудь работой. Я никак не мог придумать, что же сделать, чтобы истощиться физически или умственно, – наверное, зона так влияла, что ни одно решение не задерживалось в голове дольше нескольких минут.

Я принялся бессмысленно стучать монтировкой по трубке, которая казалась мне главным контуром. Бил больше от отчаяния, нежели в попытке устать.

«Ну, что я делаю? – думал я, – ведь это глупость». Но я все равно, как упрямый ребенок, стучал по каналу, начиная подозревать, что он заполнен газом, а не пустой, как мне казалось сначала.

«Идиот, ведь газ может быть ядовитым или воспламеняющимся… В джунглях есть такие смеси, которые реагируют на изменение температуры в 40–50 градусов по Фаренгейту. Надо, по меньшей мере, надеть очки». Но из-за бестолкового исступления я не отдавал себе отчета в том, что делают руки.

«Бряк-бряк-бряк», – с тонким присвистом звякала железка о железку. Давно мне не было так мучительно неспокойно, как в тот первый день в зоне «D». Как только я представлял себе, что прекращаю стучать и наступает тишина, мне делалось неуютно и страшно, и я увиливал обратно в бездумный барабанный бой и проклинал себя за потерю самоконтроля.

– Сейчас стемнеет! – предупредил голос из динамика на высокой ветке дерева, приятный и даже дружеский баритон. Динамики попадались в разных частях джунглей и вещали для тех обитателей, которые могли услышать, и теперешнее послание касалось меня.

Сумерки наступили даже раньше обычных девяти вечера. Причем, если вглядываться в узкие фрагменты неба над головой, казалось, что оно уже черное, но стоило перевести взгляд на тени трубок-деревьев – и будто бы становилось намного светлее. Природа и сама не знала, заканчивать ли день или подождать.

– Приходится думать, – прогудел динамик, – настал ли час иль не настал, заканчивать мне свет и сумрак приглашать…

Похоже это было на чтение отрывков радиоромана, случайно выхваченных, однако в резонансе с моими мыслями. Но это наблюдение не оторвало меня от бесполезного стука. Будто пробираясь сквозь толстую стену, в мой ум стала просачиваться мысль: надо найти полость, место, где можно переночевать. День в джунглях – сплошная безысходность; какой же станет ночь? Время, когда все усиливается, принимает необыкновенные формы, удивительные даже для смелой фантазии.

Полостью могла оказаться любая отработанная трубка, которых в периферийных областях было предостаточно.

– Не призывай сон – если сна не будет, то зачем? – донесся до меня тот же баритон.

– Тогда мне надо уйти отсюда, – заупрямился я, – с минуты на минуту наступит ночь, и… я должен спать. Не соглашусь ночевать снаружи. Вдруг звери, пауки, кобры?

Ответа не последовало. Какой он негодяй, этот динамик!

– Ты почему не представишься? – заговорил я. – Вы заодно с охранником…

В рупоре что-то крякнуло.

– …Или ты сам охранник? Вот додумались… голосом стеречь! Экономия…

От отчаяния я что есть сил треснул по чертовой трубке, и пальцы ощутили неслабую отдачу. Я скривился от боли. Когда больно, я не засну. Есть еще плюс: стук не подпустит ни одно животное, это проверено.

Как капризный ребенок, я колошматил по бездушному железу – не то от злости, не то от ненависти. Потом пришла и безысходность, и я побил за нее. Моя монотонная чеканка была единственным постоянством в волнах разных настроений, накрывающих мое сознание. Говоря словами моего друга Мая, это была моя медитация, пронзающая изменчивость непостоянного мира. Зыбкую и, вместе с тем, монолитную в своем противостоянии высокой реальности. Я вспомнил про сад…

– Нарушителю достанутся не лавры, но лишь порицания, – заключил динамик назидательным тоном.

Я поджал ноги, чтобы сиделось поудобнее, и шрапнелью ударов стал расстреливать недовольство оппонента и неумолимые сумерки.

Глава 3

Ночь – самое оживленное время для всех областей необъятных джунглей. Повсюду материализуется мысль, рожденная жизненной силой зеленой стихии. Боковым зрением я видел тени животных, хищников и других несуразных существ, больше диковинных, чем страшных. Фауна джунглей в этой зоне не отличалась большим разнообразием.

– Порой поставить свою истину под вопрос – достойный поступок. Зачем считать незыблемым свое прошлое убеждение? – спрашивал динамик у всех обитателей. Но кто его понимал, и кто, кроме меня, мог ответить?

Вместо слов я послал бравурный марш монтировкой по призрачному дулу машины сомнений, текущих, как мне казалось, по этой трубе. Звери насторожились, и я, повысив голос, спросил, когда еще в эти края захаживал отважный барабанщик? Трепещите, презрите себя…

И в этот самый момент на меня накинулся прозрачный зверь сомнения, единственный, кто не убоялся моей канонады.

Его бросок я ощутил, когда внезапно стал брюзжать про себя, какую бессмыслицу я творю этой ночью и что нет кретина, равного мне по глупости и непоследовательности. Если бы мне довелось увидеть, как это безумие творит кто-то другой, я бы его запрезирал и даже оскорбил бы. Но тут я имел дело со своей головой, своими руками и с собственным рассудком – всеми теми, кто одобрял и исполнял эти несуразные удары. Поэтому ненавидеть я стал сам себя и не вспомню, чтобы прежде так неистово себя проклинал. Тут еще этот громкоговоритель:

«Когда птица в сердце начинает петь свои песни, мысли и сомнения не позволяют сердцу слушать. Берегись, этот вор хочет украсть подлинное золото сознания!»

В ночных джунглях, в зоне «D», мне стало понятным, что сомнения в конце концов порождают ненависть к себе, а если ненавидишь себя, все остальные тоже кажутся противными.

Через час зверь сомнения внушил, что уже поздняя ночь и я страшно устал, пора прекратить бестолковое занятие и прилечь прямо здесь, возле труб. Но, коварный, он бы первым набросился и сожрал меня.

«А ну, не унывать! Буду стучать и бить», – заговорил я вслух. Слипались глаза, и отнимались предплечья, от ударов звенело в ушах, к тому же отдача от каждого удара неприятно отзывалась во всем теле. Мне нужны были новые силы, и дать их мог только сон. И тут случилось неожиданное.

Будто лунный свет, с небес нисходило свечение. Мертвые железные трубки, причудливые животные, сама атмосфера – все, казалось, ждало необычного свечения и радовалось ему. Это явление удивляло своей приветливостью, – так запросто мерцающая кашица проникала через непролазные сплетения верхних ярусов джунглей, ласкала листья и траву, касалась моей кожи. Я, как умел, попытался раскрепоститься и впустить этот мягкий свет.

– Ты не похож ни на что в этой чаще! Говорить ты случайно не умеешь? – спросил я. – Ну, раз не можешь, так и скажи!

Мираж не обманул моего доверия. Минут пятнадцать-двадцать свет по-настоящему кормил клетки тела. Как мать кормит маленького: сунет ложечку в ротик и ждет, когда дитя проглотит. Потом еще ложечку. Но стоило напрячься или допустить хоть одно сомнение, как свет тотчас начинал обтекать тело, не проникая внутрь.

В голове всплыли слова Мая: «В тех краях (он рассказывал о Семизонье) человек может наблюдать одно из редких явлений – дождь светлячков. Необыкновенное явление нам, трусам, недоступно, поскольку происходит ночью. В вертепе кошмара светлячки – редкие посланники добра». Я стал догадываться, что это та энергия, которую дает космос, чтобы накормить людей во время их сна. Здесь, в «D», я смог ее увидеть, если слово «увидеть» подходит для описания.

Тем временем прозрачный зверь сомнения мешкал недолго:

«Может, я увидел свечение только из-за стука? Сумасшедшие всегда хвастаются необычными видениями в моменты припадков безумия. Прекрати я стучать, и никакого света не будет! Эти блики и галлюцинации вызваны моим сумасшедшим барабаном, вот и все… Наверное, это так! – стал подчиняться я, – сейчас остановлюсь, и наваждение уйдет. Дай-ка проверю это свечение!»

Мысль обрела силу и замедлила удары. Очень скоро я почувствовал, как крепнет хватка призрачного зверя. Боковым зрением я заметил, что остальные обитатели зоны «D» стали настороженно поворачивать ко мне морды.

Наверное, это бывает со всеми – некое безотчетное состояние, дрогнувшая бдительность, когда искушаешь себя: посмотрю, что будет, интересно, хоть и немного опасно. Ну, так вот поглядим!

В детстве я много лет поднимался и спускался на лифте и всегда видел кнопку аварийной остановки. Мать прожужжала мне все уши, говоря, что нажимать ее нельзя. Но где там – все время ездить и так ни разу не испробовать? Нажал-таки! Всю ночь провел в застрявшем лифте, боясь звать на помощь и получить нагоняй. Сейчас могло случиться кое-что похуже; зверь сомнения грубо напирал:

«Разве не большее сумасшествие – стучать в ночном лесу по железке, лишать покоя себя, невинных зверей, а потом еще и весь следующий день бороться со сном?!»

И, о Боже, как трудно стало ударить в следующий раз! Навалилась адская усталость. В моем размеренном бое если и не было смысла, то хоть присутствовала направленность, витальное упорство. Теперь же пришли безысходность и усталость, бороться с которыми невозможно.

– А как замерзают во вьюгу, о-о-о, – разбудил меня динамик, – тускнеет надежда, и ты баюкаешь себя мыслью, что все равно уже замерз до костей, – так не лучше ли перестать двигаться, все тщетно? Выхода нет, на сотни миль сплошная ледяная пурга…

Баритон стих, будто чувствуя себя виноватым в том, что разбудил.

Вокруг меня непролазные джунгли, довольно тепло, около 90–100 по Фаренгейту. Но если разобраться, то чем мой тупик отличается от леденеющего странника, оставившего надежду?

«Бряк!» – меня вывела из ступора вздрогнувшая кисть. Уже не контролируя движения, я уронил занесенную назад руку. Эта случайность невероятно помогла. Что было сил я поднял кулак с зажатой монтировкой и принялся колотить, будто пытаясь убить незримого зверя сомнения. Окружающее стало принимать привычные черты. Обитатели этого странного места занялись своими нехитрыми делами, будто не замечая моего грохота. Я же вслух выругался на себя и зарекся останавливаться, покуда во мне есть жизнь.

Глава 4

Ночь тянулась и тянулась. Я стучал, лязгал, порою бессильно ронял руку. В один момент я поймал синхронный ритм:

«Тук, друк, … тук, друк…» – удары сердца резонировали с боем монтировкой. Появились силы даже что-то напевать себе под нос. Животные, насколько я мог судить, представляли угрозу ровно настолько, насколько я ими интересовался. Меня все подталкивало разглядеть их морды, силуэты тел. И тогда животным также становился интересен я. Они смело приближались, и я должен был усиливать удары и внутренне заставлять себя думать о другом. Сила всей той ночи была запрятана в моих собственных способностях, равно как и в неспособностях.

Способность – это не сдаваться, колотить проклятую трубку. Я снова вспомнил про воду, которая точит камень, ведь что-то да выйдет. Неспособность выражалась в отсутствии навыка контролировать мышление – и зачем мне было думать о дурацких зверях?

«Почему нельзя обращать на них внимания? Они такие диковинные – где еще ты таких встречал?» – звучал во мне монотонный голос сомнения. И моя неспособность – то, что я слушал этот голос и начинал ему верить, хотя и знал: ничего полезного для меня он не нашепчет. Почему я слушал этого неотступного советника?

Ведь это он, наверняка он раздвоил здесь все трубки. Нашептал им, что поворачивать надо влево, через минуту – вправо, вот бедные и запутались, стали расти надвое. В этой зоне голос зверя сомнения – это повелитель. Голос фоновый, бесполезный, но заявляющий, что он столь же важен, как и здравый смысл…

Я стал нащупывать важный вывод, но тут заметил, что звери стали расходиться, скрываясь за раздвоенными стволами. Сквозь густые заросли стал пробиваться утренний свет. О, какая это была радость!

– Утренняя пробежка укрепляет мышцы ног и позитивно влияет на иммунитет. Кости приобретают эластичность и менее склонны к иссыханию, – начал баритоном динамик. – Рекомендуют…»

«…Рекомендуют поспать!» – закончил я. Убедился, что опять один, и для верности несколько раз громко стукнул по трубе, а затем поднял лицо кверху и свалился на злополучный железный ствол абсолютно без сил, заметив, что место, куда я бил, было теплым, даже горячим. Мое сознание провалилось в сон, как тяжелый камень, который с размаху бросили в глубокие воды. Но, кажется, уже минут через десять этот булыжник кто-то потянул наверх. Я открыл глаза от внезапного щелчка, будто прямо возле уха сломали толстый сук.

– Замолчи ты со своим гудением! – крикнул я динамику. Но вокруг было тихо. Никого. Подобные пробуждения были не новостью, а скорее свидетельством того, что кто-то рядом, а я сплю на чужой территории. Я открутил нижний колпачок электрофакела, вынул свиток и сделал в нем запись, как давно намеревался это делать, но часто забывал:

«Джунгли, если кто там еще не был…»

Меня послали заваривать трубу, и в ней нашелся клад. Его можно использовать, чтобы выбраться из джунглей. О том, что выхода отсюда нет, без конца говорят радикальные хранители этих мест. Но ходят слухи, что отважные выбирались.

Позже охранники пустили другой слух: что из зеленого омута хоть и есть ворота, только выход из них не освобождает от джунглей, поэтому рано или поздно все равно возвращаешься назад. К охранникам тут так привыкаешь, их манеры въедаются так глубоко, что начинаешь мыслить их понятиями.

В ранние годы я пытался решить головоломку из двух искривленных палочек, зацепленных друг за друга. Надо расцепить палочки, и сделать это можно, отказавшись от попыток дойти до разгадки умом. Крутишь железные стерженьки и так и сяк, обозлишься, дергаешь за концы, пробуешь разорвать силой, все нервы измотаешь – никакого толку. Но стоит успокоиться, как решение сразу тут как тут.

Из скупых пояснений охранника выходило, что сам он тайной не владеет, но слышал, что подлинный побег из джунглей выглядит так же, как мой случай с палочками, и ворота здесь не при чем. Проблема только в том, что такой необходимый покой приходит редко.

Сразу закончив писать, я мгновенно уснул, и меня разбудили, как мне показалось, через десять минут. Будил охранник:

– Почему спишь в рабочее время?!

Не своим от усталости голосом я выдавил: «Вы всех работников поморите, если ночлега не будет. Хоть полчасика…»

– Мне повторить? Обычно ясно с первого раза! – не унимался тип.

Понимая, что пререкания бесполезны, я сгреб свои кости, кожу, мышцы – все, из чего состоял, – и на шатающихся ногах направил эту кучу вглубь зоны «D».

Глава 5

Второй и третий день походили друг на друга, если не считать, что добавился еще больший дефицит сна. Я уже знал, как правильно устраиваться на ночлег, чтобы не нарываться на животных. Но от зверя сомнения спасения еще не придумано. Он, гнусный, говорил мне прямо в мозг, и, несмотря на усталость, я по три-четыре часа не мог уснуть. Он будто раскачивал меня, не давая застыть на той мысли, после которой погружаешься в дрему.

В один из дней я услышал из динамика:

«…После сорока они нередко страдают бессонницей. Причина в возросших жизненных противоречиях. Порой, как говорят исследования, несбывшиеся желания, к которым человек испытывал усиленное стремление…»

– Мне тридцать четыре, приятель, – крикнул я. – Ты меня рано списываешь. Лучше бы колыбельную спел, глядишь, я и перескочу «несбывшиеся желания» да закемарю пораньше…

Избитая мною в первую ночь трубка оказалась контуром, вернее сказать, она стала контуром после того случая. Она, металлическая, тоже сомневалась, да решила потом пойти навстречу. Растения, предметы, разнообразные твари в «D» быстро меняли функции, как только я концентрировался на них или приступал к работе. Мало-помалу дело двигалось, и даже охранник стал замечать изменения. Я после этого сподвигся сделать о нем запись в своем свитке:

Надзиратель

«Охрана – это производное самих джунглей, такое же, как ростки или вьющиеся лианы, из которых соткан непроходимый зеленый занавес. Я удивлялся, как охранники могут быть продажными, нарушать свои обязанности и, по сути, идти против самих себя – ведь они часть джунглей. Скоро в себе самом я распознал изъян – такую же слабость, как предательство охранниками своей природы.

Типичный, самый распространенный охранник по форме повторяет человека, с небольшими видимыми отличиями в теле. Май говорит, что надзиратель серый и внутри его оболочки постоянно движется дым снизу вверх вдоль позвоночного столба. Я не могу так сказать и вижу его как человека. Физиономию он может принимать каждый раз новую, но это редко. Обычно он похож на одного очень знакомого мне человека, очень знакомого… Охранник появляется из серых туманных облаков, которыми окутаны джунгли. В часы, когда светит солнце и облака становятся вялыми, можно вытворять пакости, поскольку охранник не настолько активен и может знать о нарушениях, но не реагировать сразу.

Будь его воля, он непременно отменил бы солнце, но без солнца какая жизнь? Здесь все умрет. На грани уничтожения джунгли оказывались несколько раз, если быть точным – каждый год. Хранители, спятив, начинали замыкать облака несколькими кольцами, так что делалось темно. Даже обычная ночь в джунглях отнюдь не романтическое времяпрепровождение. Темнота таит в себе только опасности. Логика природы: заключенные в нее спонтанность и гармония ночью прекращают свою игру, и с наступлением сумерек в силу вступает хаос».

– Ты проникаешься атмосферой этого участка? – внезапно заговорил цербер. – Может, тебе мало еды, которую я приношу?

– Еды, может, и вправду мало, вот только не думаю, что со мной что-то происходит. Неужели я похудел? – удивился я.

– Хватит дурачиться! Завтра примешь антидот, и следи за речью, у тебя через слово сомнения. Будь мужчиной! – взбодрил страж.

– Может, оружие поможет? Кабы мне пистолет, наверное, всех хищников пострелял бы, – не унимался я.

– Может, этим оружием лучше поправить тебе мозги?! В этом будет больше проку. Ну же, заканчивай быстрее, на эту зону тебе не больше недели. Я все сказал! – строго отрезал охранник и исчез.

– Он сказал «на эту», правда? – не поверил я. – Честной Господь, ведь верно, в каждом предложении вопрос… или нет? Может, врет он все, эксплуататор? Должно быть, в еду что-то сыплет, чтобы я запутался?

Внутри же ныла досада, оттого что предупреждение охранника было правдой. Надо следить за собой, а это вдвойне трудно, когда работа монотонная. После обнаружения контура мои действия походили на работу дворника – каждый день одно и то же. После пятого дня я совсем раскис и запереживал, смогу ли дожить и не сдохнуть среди раздвоенных стволов.

– Не сдавайся, тесни врагов и верь: сколько бы их ни пришло, внутри ты всегда сильней, – пробасил динамик и вдруг, впервые за все время, запел:

«Никогда не буду я падать в ночь небытия,

А-а-а-а, а-а-а-а,

И своим сомнениям я ни мгновенья не отдам.

Верю, что победит

Тот, кто отдает

И через жизнь смело идет.

О-о-о-о, О-о-о-о!»

Баритон пел очень музыкально, и я заслушался, а после этого воодушевился в свитке сделать запись о своем друге:

Мой лучший друг Май

«Май – парень той же специальности, то есть ремонтник. Он говорил про ночь в начале, как только мы познакомились: «Неподдающиеся никакому закону явления ночи могут гипнотически захватить все внимание. В следующий миг могут ввергнуть в кошмар до клеточного страха, когда тело сотрясается в полном бессилии, в параличе, который оставляет единственную возможность – идти глубже в ужас, прочь из человеческого сознания».

Май поучал меня, что чем человек счастливее, тем надежнее застрахован от кошмаров ночи. Поэтому, говорил он, будь счастлив, даже если несчастен, в судьбе есть подвох, который мог бы стоить жизни, но он не случился. Поэтому будь счастлив… Май – гений!

Я думал, говорить о счастье в джунглях может или гений, или круглый идиот. Работа нудная, но забирает все время, а потом сумерки. Надо непременно уснуть и не просыпаться до рассвета. Если не устанешь, на засыпание может уйти час или больше, и тогда вини себя сам. Бывало, лежишь в трубке – отработанной полости – и защищен, кажется, со всех сторон, но кошмар норовит разыграться исключительно для тебя – такой мини-спектакль.

«Надо добыть жидкость, которая действует, как снотворное, – говорил Май. – Ее в джунглях в изобилии. Обычно какие-то области джунглей спят, лучше сказать – ленятся. Вот ты – студент; вспомни, если надо решить задачку или просчитать ходы, думать порой не хочется – есть такое? Лень нападает, и просто не желаешь напрягать голову, хотя мог бы. А шевельнешь извилиной – вот все и получится. Но лень думать, у тебя так бывает?»

Я улыбался и кивал головой: конечно, бывает. Наверное, у всех так!

«Похожее твердолобие можно наблюдать в зонах джунглей, которые, по всем понятиям, должны активно работать. Ты чинил там что-нибудь?» – задавал он мне вопрос, и я отвечал, что, может быть, V-сектор.

««V» – еще функциональная область. Ты «D» и «I» не видел. Скоро пошлют, будешь там пыль стирать! Заразиться пара пустяков: пыль ядовитая, и первый признак инфекции – вялость. Лень – это вполне осязаемая пыль из «D» и «I». Придумывай работу потяжелей, респиратор на лицо, и вычищай пыль – чем больше, тем лучше. Потому что, если не устанешь, а забьешься на ночь в полость, тебе кранты. Тьма творит безумные фокусы, а ты бессилен, и твой свет не тянет даже на блеск светлячка».

Сам он схитрил и убрался оттуда до наступления часа тьмы, сославшись на то, что заразился пылью. Охрана не любит всяких заражений, болезней и любых последующих предлогов отлынивания от работы на следующий день. Поэтому Маю удалось слинять из зоны и провести ночь в тени охраны: на дурное дурное не липнет, как пошутил он потом».

Глава 6

Зона «Джей» в сравнении с обычными, не разгороженными джунглями была местом беспорядочным. Многометровые деревья здесь словно состязались одно с другим. Они непрерывно меняли высоту, стараясь обязательно возвыситься над соседями. Когда обгон удавался, я наблюдал интересное, невиданное прежде явление. Лианы, опутавшие только что подросшее дерево, начинали плотно обхватывать ствол и тянули выскочку назад. Лианы старались не просто вернуть ствол к прежней высоте, но сделать даже ниже и, будь их воля, вообще загнали бы под землю.

Динамик, так помогавший в прежней зоне своими песнями и высказываниями, здесь сменил голос на женский – противный и визгливый:

– Столько раз было говорено: зачем нужны кудри? Без них волос прямой и не вызывающий. Но мы все туда же! Кокетством и фасонами себе славу не сделаешь, вот попробуй добейся имени умом и трудом!

Такая тирада была непривычна для уха, и я сразу представил себе громкоговоритель в виде электрического колпака для сушки волос в парикмахерской, а из него раздается разговор немолодых дам, по косточкам разбирающих общую подругу.

Дух соперничества приводил в зону «Джей» животных из других областей – это было видно по окрасу их шкур. Меня удивило, что я могу понимать обезьян: то ли они через отбор пришли к способности говорить, то ли я сам так деградировал, что стал подобен зверю.

– Отступай, уходи! – слышал я от обезьян. Они кидали в меня ветки и несъедобные плоды с деревьев, а я орал обезумевшим макакам, которые принимались почем зря бить друг друга:

– Бестолочи, за что же вы своих лупите! Бога у вас нет!

Обезьяны прекратили драку и насторожились, услышав о Боге, и я сообразил, что для них Бог – это что-то похожее на обезьяну, только больших размеров.

– Думаешь, мы боимся Бога? – прочитал я в глазах старого павиана. – Нет и еще раз нет, мы Ему завидуем черной завистью. Ему под силу прыгать между далекими деревьями, забирать лучшую еду и к тому же держать в узде всех обезьян!

Мохнатый старик стал указывать на что-то в правой стороне, куда шла возвышенность, а потом сложил ладони домиком.

– Что, Бог живет на горе? – изумленно воскликнул я и вспомнил из инструкции, что эта часть джунглей лежит вокруг горы Джелоси Маунтейн.

– В той стороне? Старик, это туда идти к Богу?

На мои слова примат растопырил в стороны длинные ручищи и указал одной на запад, другой на восток.

– Безмозглый! – разозлился я, видя, как большие массы обезьян задвигались на верхушках и принялись наступать друг на друга с запада и с востока. На это было невыносимо смотреть, и я отвернулся. Взглянув под ноги, я увидел свои валяющиеся на земле инструменты. Среди них уже недоставало парочки.

– У-у-у, черти, растащили! – вырвалось наружу мое испорченное настроение. Ведь с самого начала все не заладилось, неуютно было в этом месте. Тут поодаль я увидел охранника и даже повеселел, что вижу хоть какое-то знакомое существо. Буквально накануне я почтил его новой записью в свитке и, видя его, припомнил свое повествование:

Еще раз охрана

«Если человека с улицы расспросить, как он понимает заключенного и охранника, он бы ответил: угнетенные и эксплуататоры. Положим, человек, которого вы спрашиваете, подкован в правоведении, тогда он добавит, что заключенные могут быть вполне виновны и сидят в заточении поделом, а охранники исполняют долг. Известен факт, что охранников можно подкупить. Встречаются также охранники правильные, не коррумпированные. Надзиратели джунглей не подпадают под эту характеристику; они проекция, плод самих джунглей и не идут в ногу с представлением о безопасности, долге, защите прав и подобными гуманными идеями. У этих есть оружие, и оно всегда верное, безотказное и приспособленное исключительно для тебя. Сегодня я задумываю одолеть зону «D», но в самом этом замысле уже обнаруживается противодействие. Главное, я, конечно, боюсь эту самую «D», про нее столько сказано, и кто только не пугал. Где-то внутри я хочу ее перебороть, встать над ней, победить ко всем чертям! Но как страшно: что меня ждет в том краю?

– Май, что именно в зоне «D», скажи все, что знаешь, все! – умоляю я. Он слушает мой вопрос, но слышит вот что: парень решил проверить, зачем ему? Он славный малый и специалист, но зачем спрашивает? Заметили? Наверное, нет, но я знаю, что эта мысль Мая – это охранник. И, пока вы не окажетесь в джунглях, в такое трудно поверить: как мой охранник вдруг оказывается в голове у славного малого, у товарища, кому одному только и можно верить? Может, мое повествование как-то прояснит суть этого надзора – неустанного, вездесущего и одновременно лживого и продажного. Так же и в самом человеке уживаются противоположные реальности, которые на первый взгляд противостоят одна другой.

Так вот, внешне Май ответит что-то вроде: не бойся, заберешься в полость, и будет все равно, что в «D», что в «J». Душа-человек Май не станет стращать, скажет что нужно. Можно выудить только, что в «D» все, к чему прикасаешься, источает сомнение, и понимайте это как хотите.

– Май, что значит сомнение? Я чиню трубы. Как отразится мое ремесло на починке, если трубы во мне сомневаются?

– Ты правда хочешь видеть? Пойди да посмотри. Трогай трубки свои… может, они не захотят, чтобы ты их трогал? – лукаво глядя на меня, спрашивает Май, и я вижу, что охрана в виде… да, в виде сомнения уже усмотрела мое любопытство.

Мне хочется думать, что я могу свободно болтать на любые темы, ан нет! Вот он – стоит, голубчик, видит меня и не пускает. Где стоит – да в друге моем, в Мае!

Такую штуку трудно понять с первого раза. Могу с другого конца; всегда полезно в здешних краях понимать, где другой край проблемы, и цепляться за него. Иду к стукачу, Трону, и жалуюсь: «Замучили сомнения. Только к «D» приближаюсь, так схватывает робость, почему? Объясни, Трон, зачем туда ходить? Ты ведь там был, скажи, может, не надо?»

– Не трусь, – говорит доносчик Трон, – ты что же, одичал, стал ерунды бояться? Это все пустота – сомневаешься, расстраиваешься, что не можешь решить, что правда, что нет. Пока ты в центральной «V», все определенно: вперед и с песней, ни на кого не смотри, жми под себя. И тебя, тепленького, в «D». Ты студент, по трубам специалист, а там много трубочек – каждая раздваивается, и нет ни одной, которая сплошная от начала до конца, все вилочки с двумя остриями. Кончики тоже растут да двоятся и троятся. Что же страшного, джунгли и только?!»

Стукач, а еще учит не бояться. Ведь Трон первый донесет, что я интересовался. Я студент, но соображаю, что он тоже правильный смычок и играет свою ритмическую постукивающую мелодию, и порой даже на пользу.

Через два дня меня засылают в зону «V».

– Страшно, студент, что, узнавая эти принципы, ты можешь легко стать похожим на охранников. Можешь превратиться в одного из них, – негодовал Май после того, как я раскрыл ему разговор с Троном, – ведь искусство сторожей в том, чтобы извлечь из тебя пользу и постепенно…

– Почему замолчал?! Сколько раз мы подходили к этому «потом»! Я не малыш, чтобы не понять, что не буду всю вечность ремонтировать трубы…

– Тебе же охрана сообщала, что бывает со всеми обслуживающими джунгли? Или ты им не веришь? – с наигранной наивностью спрашивал Май.

Когда Май говорит, это будто еще больше округляет его лицо, обрамленное кучерявой прической. Выглядит так, словно он каждый день делает химическую завивку или спит на бигудях. Но это неправда! Я видел, что он спит как младенец. В одной полости мы провели не одну ночь. Он медитирует, чтобы спать как убитый. Что-то повторяет вначале и затем замедляет дыхание почти до нуля. Глядишь, через три минуты сваливается, как подстреленный солдат, и так до утра. Сколько я ни пытался, как он, все не могу усмирить голову. Мыслюки, словно набравшие силу охранники, одна за другой приходят и теребят меня, и вместо того чтобы успокоиться и завалиться на бок, я прихожу к следующей невероятной идее, которая… да, всегда является мыслью о побеге из джунглей.

Вот здесь, в промежутке между навязчивой идеей о бегстве и дремотой, я вижу узкую полоску света. Потом засыпаю, и прокляни меня все подряд вплоть до маленького мизинца, если накануне я перебрал с жидкостями и вдруг захочу ночью в туалет. Буду терпеть и стараться спать даже с мыслью о неспокойном пузыре, который просит опустошиться.

Только друг, думаю я, мучаясь в полусне, может сказать, что я превращаюсь в охранника. Вот какой ласковый у меня приятель, а мне поделом! Перехитрить охрану – высокое искусство. Это понятно сейчас, в этом я нахожу подтверждения ежедневно, и только убежденность, что я не достиг мастерства обращения со стражами, предостерегает меня от подкупа. Почему-то я знаю, что от этого не будет большого толку, даже если вначале все пройдет без сучка и задоринки».

– Дай мне какое-нибудь оружие, того и гляди голову снесут! – взмолился я.

– Оружие в джунглях не нужно, – кратко рапортовал страж, – здесь заповедная зона «Джелоси Маунтейн».

Ответ про оружие я слышал не в первый раз, но никогда не мог согласиться с таким легкомысленным утверждением, но настаивать было глупо, и, чтобы сменить тему, я спросил, как пробраться к загадочному «Маунтейн».

– В инструкциях все есть. Особое предупреждение: быть чрезвычайно аккуратным на подходах к горе и особенно близ вершины. Там обитает божество, и строго запрещено подходить к храму ближе, чем на 500 ярдов, понятно?!

– В чем тогда мое задание, ассенизация храма? – ляпнул я то, что хорошо было придержать за зубами.

За излишнюю болтовню я получил два удара округлыми шишками откуда-то сверху. Было понятно, что охранник, воздействуя на бестолковых обезьян, таким образом объяснил все мне. Но одновременно я увидел, что свора хвостатых безобразников насторожилась. Им было небезразлично, что я отправлюсь на этот «Маунтейн», и в меня полетела еще одна шишка.

– Боже мой, подумать только, вы завидуете! – воскликнул я.

– Чур-р-р-банчик, – крякающим голосом произнесла макака, висевшая вниз головой. Ее морда напоминала воспитательницу моего детского сада. Что может быть общего между обезьяной и теткой из далекого детства, не пойму?!

– Чур-рбанчик, чур-рбанчик… – понеслось по джунглям. Макаки и павианы противно и с остервенением гоготали и выкрикивали мое новое имя. Тем временем охранник исчез, и до меня дошло, что хулиганов ничто не сдерживает.

– Ой, больно, негодяи! Вот я вас всех сейчас! – я припустил куда глаза глядят, укрываясь от шишек и жестких плодов, летевших со всех сторон.

Убежище обнаружилось под двумя полусгнившими деревьями. Их стволы образовывали шалаш, и ветхая хижина могла спасти от атаки с воздуха.

Я же отчего-то стал негодовать, и вот по какому поводу. В свое время я все неправильно понял про джнана-йогу, про тех людей, что уходят в горы для обретения себя. Откуда-то я знал, что, попав в эти самые горы, новоиспеченные йоги очень скоро отчаиваются. Мне, как и им, хотелось изведать джунгли, все представлялось таким чарующим: дух приключений, умопомрачительные внутренние открытия. Но, оказавшись здесь, я трясусь за свою жизнь, делаю рутинную работу, а теперь еще спасаюсь от примитивных обезьян.

Пока я был недосягаем для оголтелой толпы, меня не покидала мысль: чем же та крикливая макака так удалась в воспитательницу Норму? Ко мне вернулась мысль о толстушке-наставнице из моего детства. Ее звали Нормой, и за ней водилась одна досадная слабость: прямо-таки до мозга костей тетка была дико завистливой. Со взрослыми Норма не могла ужиться из-за своего дрянного характера и, не получая уважения, пошла отыгрываться на детях. Ведь ни одного плюшевого зайца она не пропускала! Все мягкие игрушки она держала у себя в подсобке, и все потому, что не могла вынести, как маленькие дети радуются и смеются, играя с куклами и медведями.

Я решился поманить эту макаку, поскольку что-то от ее характера жило и во мне.

– Норма, Норма, сюда! Смотри, смотри, чего дам! – я вытащил заслоночный ключ с хромированным набалдашником.

Хвостатая Норма была тут как тут, но, опасаясь придвинуться ближе, стала раскачиваться на ветке и каркать:

– Чур-р-рбанчик, чур-р-рбанчик! Ха-ха, ха-ха!

Макака дразнила и одновременно сгорала от любопытства.

– Норма, ты не изменилась! Хотя ошибаюсь: сбросила вес. Посмотрел бы я, как ты скачешь по веткам с такими отложениями, как раньше!

Мне хотелось установить связь хоть с кем-то, чтобы разузнать об этом месте побольше.

– Давай тебе вот эту блестящую головку отдам, а?! Бери!

Я отвинтил наконечник и подкинул в воздух. Макака с налету схватила штучку и припустила в джунгли. Тотчас же равновесие вокруг поколебалось, и тучи приматов ринулись вглубь зарослей отбирать блестящую безделушку.

«Попала Норма! – забеспокоился я. – Только бы не убили воспитательницу, ведь эти запросто! Из-за какой-то болванки разорвут, а потом побалуются блестящей штучкой и выбросят, а Нормы уже нет».

– Эй вы, я Бога вашего покажу, Бо-га! Слы-ши-те? Давай все сюда, длиннорукие. Все!

Но что им показывать, я не знал. Вдобавок день угасал, и проблема ночлега не терпела отлагательств. Однако отступать было поздно. Сделав невероятный зигзаг по зеленым трущобам, гикающая толпа рванулась в мою сторону, а недавняя деталь моего инструмента теперь поблескивала где-то в высоте, то исчезая, то выныривая. Поток обезьян наращивал скорость и направлялся к моему укрытию.

«Они разорвут из-за пустяка!» – мною овладело отчаяние. Я понял, что конечности одеревенели и я плохо справляюсь с собой. Под скрюченными ногами я нащупал полированную окружность болванки, по-видимому, оставленную кем-то до меня. Я намертво вцепился в нее побелевшими пальцами.

– Если мне здесь погибнуть, то хоть бы не даром, – выговорил моими губами неузнаваемый голос, – пусть одну, да уложу!

Я вяло и с большим оттягом замахнулся и пустил железяку в ближайшую морду – и промазал. Со свистом фунт металла пролетел дальше, проделывая туннель в куче безумных приматов. Мне на счастье, какой-то глупец из обезьяньей орды, повинуясь инстинкту, схватил тяжелый диск. Застыв на несколько секунд, недотепа сообразил ситуацию в свою сторону и что было сил стал удирать обратно в трущобы.

– Вот идиот, – с ликованием выкрикнул я тем же неузнаваемым голосом, открывшимся у меня в этой переделке.

Тут перед глазами мелькнула морда Нормы, и я был бы не я, если бы упустил такой момент. Изловчившись, я прыгнул, схватил ее за хвост и тут же получил больнющий укус в руку, но хватки не ослабил, а только вцепился крепче руками в ее змееподобный хвост.

Никогда не читал и не слышал, что хвост у макаки такой сильный. Вероятно, у завистливой макаки он мощный втройне. Норма подбросила меня над землей, и пришел бы мне конец, не держись я мертвой хваткой. Она зависла на высокой лиане, и я, падая вниз, застыл в пяти дюймах от земли. Взглянув наверх, я, помимо «воспитательницы», заметил, что наступила ночь и надо срочно придумывать спасение.

– Через минуту-другую сюда прибудут твои сумасшедшие сородичи, – крикнул я наверх, – меня они пожалеют, я могу показать им всякие фокусы, а тебе конец! Давай отсюда, быстрее!

Норма что есть духу припустила по лианам, ветвям, стволам прочь от этого места и, казалось, мой вес ее нисколько не тяготит. Но чего натерпелся я – банка, привязанная пацанами к хвосту обезумевшей кошки. Только ленивая ветка не ударяла меня в бок, и как все же ненавидело меня это местечко! Что я им сделал, этим сумбурным деревьям, плотоядным лианам и неугомонным обитателям сектора «Джей»?

– А ну, давай, забирайся повыше, а то я тресну от крепких приветствий деревьев, – застонал я в сторону перевозчика Нормы и добавил:

– Строго в сторону Джелоси Маунтейн. Слышишь?!

Свет полностью исчез, и над просторами зоны стали носиться завывания зверюг. Ночь входила в свои права.

Глава 7

В мою сторону извергались чьи-то нечленораздельные проклятия, а иное дерево, если ему не удавалось огреть спереди, старалось побольнее хлестнуть по спине. Краешком глаза я видел, как сразу за шлепком лианы в три силы принимались затаскивать моего обидчика вниз.

– Туда его, подземлю – подбадривал я, глупо считая лианы более гуманными созданиями.

– А ну, отстань, я на тебя пожалуюсь вашему главному… – в следующую минуту посылал я угрозу протянувшейся ко мне лиане, – чего прицепилась?!

Норма несла меня, невзирая на темноту и подчиняясь инстинктам. Я молился, чтобы только не спускаться на землю, там творилось невиданное.

Год назад Май говорил:

«Земля в «Джей» встает шипами, как исполинский еж. Бездушной почве становится завидно, что всякий топчет ее, как ему заблагорассудится, и, лишь только опускается ночь, земля берет свое».

Глупые макаки, которые бросились за нами в погоню, порой не удерживались на лиане, и та зловеще растягивалась до земли. Там бедняжку поджидал острый шип в три фута длиной. Происходил «шмяк», и… лучше не смотреть. Пару раз мне, как грузу в бреющем полете, приходилось увертываться от шипа, подставив сумку с металлическим инструментом. Но по пяткам я получил все припасенные для меня колючие сувениры.

Мы приближались к горе, и Норма сбавила скорость. Я взглянул наверх, в темноту, где блестели глаза макаки:

– Это и есть Джелоси Маунтейн?

«Воспитательница» отрицательно покачала головой. Она решительно не хотела говорить по-людски, хотя все прекрасно понимала, и не она ли давеча дразнилась «чурбачком»?

На холме земля не скручивалась в пики, не было заметно ни змей, ни пауков. Что меня всегда удивляло, так это некоторые участки в джунглях, очень напоминавшие природу, какой я помнил ее с детства, – лес, лужок или зелененький скверик. В джунглях редко попадались островки мира и покоя. Май говорил, что когда-то, в неизвестную пору, на заре творения этих мест, все вокруг было цветущим садом: прекрасным, невообразимо изысканным – таким, что увидишь и никогда никуда не захочешь уходить. «Могут тащить волоком, а тебе не хочется покидать дивный сад. Но потом, через сотни лет, природа медленно стала меняться…»

– Что, и…? – спрашивал я и видел, что Май не знает, как продолжить, и все, что он скажет, будет догадкой. – Твои рассказы, Май, как их ни назови, самое светлое, самое-самое прекрасное, что можно почувствовать в этом чуждом мире. Я ведь не умею так мечтать, поэтому скажи!

Но не дослушивал его одинаковые, давно придуманные рассказы и встревал:

– Как можно утверждать, что это место близко душе каждого человека? Этакая зеленая пропасть без дна и края, сплошь в сорных деревьях и зловонных порослях, а ты утверждаешь, что эти джунгли близки каждому?

– Недотепа, – грустно улыбался Май, – твой вопрос такой человеческий, рожденный теплом и уютом. Завтра или через день… ты узнаешь или вспомнишь, это как придется. Сейчас поверь в сказку, доказать и подтвердить я ничем не сумею, просто поверь!

Глава 8

Обезьяна прервала воспоминания:

– Где Бог, покаж-ж-жи! – мне показалось, что я услышал от нее такой вопрос, и растерялся от подобного требования. Глупая, она полагала, что Бог – это предмет, который достают из кармана, приобретают или меняют. Что же, я готов был показать ей один новый прибор – спиннинговый окуляр для наблюдения тонких полостей. На ободах он имел зеркальные отражатели и при поворотах поблескивал.

– Чур-р-рбачек! Бог-г-г-а… – не стала дожидаться моего обмана макака.

– Он у меня внутри, – не растерялся я и указал на грудь, – вот здесь!

Примат состроил злобную гримасу, в которой одновременно читались неверие и зависть, что у меня может быть вещь, значимая и ценная, а у обезьяны это отсутствует.

– Нет, правда, это твой Бог живет на «Джелоси Маунтейн», а мой проживает здесь, внутри меня. Этим люди отличаются от животных.

В последнем утверждении я был неуверен, но вырвались слова машинально. Я хотел продолжить проповедь, но над головой раздался треск, и на макушку упали опилки и кусочки расколотой древесины. Это буйствовала ночь. Она царила над всем, включая наш укромный островок; здесь было опасно. В темноте велась борьба, и, слава Богу, я пока не был участником сражений. Отовсюду неслись хрусты и трески. Видимо, деревья предприняли новую попытку доказать свое превосходство над лианами. Обыкновенно ночью только темно, но предметы не покидают своих мест, подсвети их – и непременно распознаешь знакомую форму. Тут, в лианах и связках неимоверных стволов, ночь искривляет форму, меняет ее свойства. Сравнимо это с проснувшейся фантазией скорбного головой художника, который в приступе помешательства перекраивает весь пейзаж по образу своего буйного миража. Причем художник выделяет контрасты, усиливает, сгущает противоположные тона, создает трение, борьбу. Из своего двухлетнего опыта пребывания в джунглях я понял, что территория «Джей» – номер один по части разнузданности выдумки.

– Тебе снятся сны, Норма? – услышал я свой вопрос, который даже не успел обдумать, ведь как-никак, а спрашиваю обезьяну.

По макаке было видно, что она боится происходящего не меньше моего, и спасибо ей, поскольку местечко, где мы остановились, такое одно. Шаг в сторону – и угодишь под падающий сук или закрутит лианой под землю. И почему охранник не оставил оружия? Боится… да, боится, трус, иначе почему бы еще?..

– Где Бог… – читал я в глазах Нормы, – он должен помогать!

– Так он и помогает! Не спит, все видит, иначе давно нас с тобой опилками бы засыпало, – начал я улавливать тон, в котором стоило разговаривать с «воспитательницей».

Та обеими руками схватилась за голову, прижалась к моим ногам и разжалобила меня.

– Постарайся уснуть, я подежурю.

Часто моргая, макака сделала вид, что закрывает глаза, но при любом треске широко распахивала веки, и все повторялось по новой. Ей важно было даже не спать, а просто не видеть кошмара ночи. Но я бы вздремнул, и пусть все вокруг хлопает себе на здоровье.

Глава 9

Всегда удивляет, как все-таки удается пережить ночь. Столько раз накатывает желание уснуть, отключиться, махнуть на все рукой и поддаться усталости. Но внутри сидит «жучок» и срабатывает слышной только мне сиреной в тот самый момент, когда я начинаю дремать. Вокруг меня необузданная фантазия «Джей» принимала формы, создавала существа и видения.

Я сам видел, как возникали призрачные деревья – буквально выстреливали в бездну лишенного звезд небосвода. Не проходило и секунды, как налетали птицы и ломали ветви этих гигантов. Дятлы-фантомы принимались выдалбливать отверстия в стволах с тем только, чтобы подкосить дерево, урезать его высоту. Остроклювые дятлы вызывали зависть у мелких пичуг, и те начинали кружить над крылатыми дровосеками, отвлекать, щипаться и слать обидные выкрики.

С наступлением утра все наваждения рассеялись, и я мог хоть немного поспать до появления охранника. Но как поспишь с обезьяной под боком, ведь убежит. «Воспитательница» выглядела сонной, однако макаки еще те притворщицы. Поразмыслив, я выдумал крепкую сцепку из своих инструментов и накинул Норме на шею. Та встрепенулась, быстро ожила и прыгнула вверх. Я взмыл следом за нею и через секунду шлепнулся на прежнее место. Тогда я пристегнулся к ближайшему дереву, хотя ствол и сопротивлялся моим карабинам. Древесный массив, по глупости или чтобы отомстить, втянул мою цепочку внутрь себя, сделав нас таким образом неразрывными.

– Тебе жалко?! От тебя не убудет. Я ведь тебе не завидую, и тебе до меня нет дела – подержались друг за друга и разбежались! Идет?

– Крях, крях, – дерево соображало, по-видимому, раздумывая, не соперник ли я ему, а мне было все равно, потому что я дремал на ходу. Но, как и раньше, через каких-то десять минут страж разбудил меня, наделав много синяков на пятках.

– Ничего не понимаю, – скулил я, – куда мы с макакой попали? Всю ночь меня полоскали по макушкам деревьев и бросили здесь. Где мы?

– Две мили от предгорья Джелоси Маунтейн. Вставай и иди!

– Что там за Бог?

– Тебе к нему не надо. Проверь гидравлику вокруг храма и все, задание закончено!

– Небось, опять на неделю работы?! Тут все так запущено. Вообще, гидравлика не сегодня-завтра посыплется ко всем чертям…

– Полегче с эмоциями. Не трать, они пригодятся. Все! Вперед!

Необыкновенно плодотворный диалог с охранником. Эти типы слова лишнего не скажут. Пока я негодовал, мой «тип» растворился за деревьями.

– Ну что, Норма, поскакали дальше? Бога проведаем…

– Не ври, – казалось, я слышал и видел от нее упрек: дескать, тебе не разрешено туда ходить!

– Но тебе ведь никто не запрещает?! Ты мелкая, незаметная…

Я нашелся, чем парировать макаке, потому как с ней можно хитростью на хитрость. Подобные «приемчики» прилипли ко мне в этой завидущей части джунглей. Прежде не замечал за собой, что увлекаюсь упреками или желанием принизить собеседника.

– Вперед, – скомандовал я, но обезьяна не пошевелилась.

– Шевели ногами. Тебе приказали! Слу-ша-йся!

Преданности от обезьянки я не дождался и побрел в одиночестве, досадуя. И на кой она мне сдалась, мелочь пузатая?! Воображает о себе незнамо что. Ах, опять! Умственное злословие – это вирус, который проник в меня в «Джей». И кто бы им в здешних краях не заразился?! Повсюду, куда ни кинь взгляд, – разбухшие стволы или скрученные в узел кусты. Эти местные обитатели только и смотрят друг на друга, только и стараются подмять под себя соседа, брата и недруга, а все для того, чтобы на минуту побыть королем, тем самым Богом:

– Эй, – мой голос загремел по джунглям, – я хорошо знаю вашего Бога. Это тот, кто всех вас заткнул за пояс!

Мне в ответ донесся гул и скрежет. Должно быть, я прав! Разве смогли бы обитатели зоны хоть кого-то уважать, не будь он наделен способностью всем беспрекословно доказать свое величие, причем не однажды, а раз за разом, непрерывно? Мои догадки неожиданно подтвердил громкоговоритель:

– У личности, имеющей глаза, – рассказывал неприятный фальцет, – непременно возникнет интерес сравнить себя с остальными. В результате такого сравнения вы дадите себе оценку: либо вы превосходите других по качествам и умениям, либо вы хуже других. Заурядная личность, единица общего числа, понимая, что недостойна и слаба, часто испытывает упадок духа, депрессию и презрение к своей жизни. Возвышающаяся над всеми личность понимает, как устроены униженность и превосходство. Кто на практике знаком с этими понятиями, может отрешиться и стать неуязвимым как для позора, так и для хвалы. Еще одна способность знающего: он управляет законом, который заставляет других завидовать и, как следствие, желать зла объекту зависти…

От удивления я присвистнул – умные люди тут поработали. Управлять законом, который заставляет всех в округе сгорать от презрения к сородичам, – это придумано лихо! Тут поработал этакий сатана, никакой не Бог. Должно быть, на «Джелоси Маунтейн» обитает это чудовище в теле или в духе, и, конечно, для местного зоопарка оно выглядит как Бог. Повелит Норме ненавидеть меня, презирать за каждый шаг – и та будет лезть из кожи вон, только бы мне досадить. Но какая от такой политики польза Богу?

Глава 10

Началось предгорье Джелоси Маунтейн. Глаз замечал чьи-то недобрые взгляды, и пару раз мне показалось, что я вижу знакомые черты. Это за мной следила Норма. Подъем делался круче, и, наконец, между деревьями я заметил резкий подъем. Начиналась гора.

«Сколько, он говорил? – полезли мучительные воспоминания. – Кажется, ярдов пятьсот от храма, но туда ведь так не долезть? Ох, был бы я Нормой». Я стукнул ладонью по лбу – вот, приехали, я уже начинал завидовать обезьяне! И она была тут как тут – кривлялась, чавкала губами, показывала язык, и с ней можно было только тем же оружием. С разворота я показал ей язык и прогундосил:

– Бр-р-р, др-р-р, шмяк!

Ловко так получилось, с чувством.

Реакция последовала незамедлительно – Норма приблизилась, начала неприятно скалиться и кидать в меня всякий мусор.

Я огрызнулся более убедительно:

– Тр-р-р, бяк, тр-р-р, бяк!

И откуда только я находил нужные слова? Норма начала цеплять мою кепку, которая крепилась к подбородку шнурком, как я догадался, специально против таких идиотских выходок. Я наконец изловчился и схватил плутовку за хвост.

Макака взвилась вверх на самый высокий сук и стала смотреть мимо меня, разглядывая что-то внизу. Ясно, что она хотела прыгнуть как можно ниже, чтобы я разбился о землю. Сегодня мы ни от кого не убегали, поэтому моя жизнь для нее ничего не стоила.

– Болевая точка у нее на кончике хвоста, – донесся до меня чей-то страстный шепот. Невидимка явно хотел отомстить Норме.

– Жми же! – кипела чья-то ненависть. Я нажал, и все стало так, мне этого хотелось.

Глава 11

Дренаж отыскался быстро, проблем с фиксацией гидравлики не возникло, но замешательство в уме не заставило себя ждать, как только я принялся размышлять о большой обезьяне, приписывая ей качества, которых в помине нет у меня, но у владыки «Джелоси Маунтейн» должны были быть в изобилии. Я думал о его безмятежности, величии и справедливости.

Справа мелькнула Норма, и я нарочито громко выкрикнул ее имя задом наперед: Ам-рон, Ам-рон! Обезьяна притихла. Она шпионила за мной и пыталась найти возможность отомстить.

– Вот ищу выход, – заявил я, желая удерживать макаку рядом, – только ворота так спрятаны, что, пока не обойду все земли злосчастных джунглей…

Я отводил душу, говоря макаке сложные вещи и ставя Норму вровень с собой.

– Чурбачок, го-го-го! – вот то немногое, что Норма могла сказать в ответ на мое откровение. Когда в разговоре я обращался к деревьям, Норма начинала завидовать, и это толкало ее подбираться ближе ко мне. Улучив момент, она кидала несъедобный банан или ветку и собиралась с мужеством, чтобы меня укусить. Тут с разворота я заехал ей ключом по зубам, не рассчитывая даже, что попаду. Подбитое животное с криками бросилось прочь, но через десять минут я снова лицезрел ее оскаленную пасть. Она висела на хвосте, и от этого перевернутая гримаса выглядела слишком странной. Нутром я чувствовал, что тварь она паршивая, но как-то не уходила она из мыслей, все крутилась рядом, и можно даже сказать, что мы стали коллегами на этой презренной земле. Я крутил головой, когда не слышал ее дразнилок или не видел ехидного оскала.

К концу дня я признался себе, что завидую. Непознанный пар или носящаяся в воздухе инфекция заставляли меня, человека, завидовать примату. Доделав проточку никому не нужного патрубка, я сделал признание, став лицом к дереву:

– Раз эта обезьяна так мне небезразлична, раз я хочу ее видеть и при этом всякий раз подчеркивать человеческое превосходство, что это значит? Лонда, Лонда, разве не так я относился к тебе – ты нужна была мне только для того, чтобы чувствовать, что я тебя превосхожу, да! Ни красотой, ни умом ты не была мне ровней, Лонда. Но мы прожили вместе месяц, и я понял, что как человек ты прочнее, надежнее меня. Ты не строила из себя идеал, а оставалась собой, что бы ни случалось. Я бесился, оттого что неспособен был разобраться, в чем ты меня обходишь! Мне хотелось быть рядом не из-за любви, не для того, чтобы убежать от одиночества. Я хотел тебя видеть, чтобы нащупать и уничтожить то необъяснимое различие – нюанс, который ставил тебя ступенькой выше. Зачем? Да, я тупо тебе завидовал, и блеск моих знаний мерк перед природой твоей простоты!

Но то бывшая жена; теперь же, абсурд, я завидую… обезьяне. Неужели ты так меня прокляла, чтобы я смотрел красным глазом даже на неразвитых божьих тварей?

Я стоял вплотную к дереву и с досадой колотил ребром ладони по стволу – так горько было признаться, вскрыть рану, которая давно зажила. С какого перепугу вдруг вспомнилась Лонда? Это все кривляние макаки – видно, Норма не только на воспитательницу, но и на «бывшую» чем-то смахивает. Какой бред! В сотый раз я стал шарить глазами, нет ли где поблизости Нормы. Нигде не было. Как же я не догадался: еще минута – и будет темно!

Глава 12

– Норма, Амро-о-н, – позвал я, надеясь разузнать, как проблему ночлега решает макака, она ведь тоже оказалась в незнакомом месте. Но проказница не собиралась спать и все хотела улучить возможность напакостить.

– Расслабься, – мне пришлось говорить вслух, дабы отогнать приближающийся страх, – я дальше не пойду. Надо устраиваться на ночь, и ведь каждый раз надо придумывать новый способ, ах, ах!

Норма свисала вниз головой и, должно быть, строила гримасы, но из-за темноты я не мог этого разобрать.

– Идея! – вскрикнул я, – повиснуть на ветке, только вдоль, горизонтально. Всю дорогу таскаю за собой эту сумку и никак не соображу, что внутри страховочная система для высотных работ, все время перекладываю ее с места на место.

Через пятнадцать минут я висел на здоровущем суку, подобно профессиональной макаке. Неожиданно, не в пример остальным дням, с неба стал струиться серебряный свет. Обильно, как во время густого снегопада, просто открывай ладони и лови! Так же, как и снег, небесные хлопья были явлением естественным, некий дождь, который может проникать внутрь. Струи света вымывали усталость, напряжение, суету, пресловутый страх. Под этим мягким ливнем казалось, что джунгли могут быть местом для жизни и даже по-своему красивы. Мне вспомнился Май:

«Вот бы тебе сюда! Зимняя сказка в тропиках – это райское зрелище для заключенных в джунгли». Незаметно я заснул и через час-два был готов двигаться дальше, несмотря на темень. Было ясно, что влияла энергия сильного места, – вершина «Джелоси Маунтейн» была в пределах часа ходьбы. Я все сложил и двинулся вперед. Без оружия, один, Норма где-то коротала ночь. Темное небо озарялось вспышками, будто от молний, слышались раскаты, и тогда по сторонам чудились фигуры людей и зверей. Призрачный человеческий мир был полон сражений из-за ревности, обид, похожим на него был и мир животный, и стоило заострить внимание на призрачном фантоме, как тот начинал замечать и тебя. Еще бы, эти нематериальные фантомы видели телесную форму, конечно, здесь обзавидуешься.

– Я вас не вижу, не вижу и иду дальше!

Мне не хотелось проверять, какой вред могут наделать привидения.

– Говорю тебе абсолютную правду, – я вздрогнул от неожиданного визгливого хрипа динамика, – наш сострадательный Бог предстает перед нами тем, в чем мы поистине нуждаемся.

– Спасибо за напутствие, только зачем пугать?

– По-настоящему тебе нужно что-то одно, и этим самым становится Бог Великой Горы…

Речь, по-видимому, шла о «Джелоси Маунтейн», до вершины которой оставалось совсем немного. Гора взяла резко вверх, и приходилось сперва цепляться руками, подтягиваться, и только затем ноги толкали тело выше.

Я споткнулся и неминуемо покатился бы вниз, если бы не проворная хватка правой руки, – все-таки правая у меня молодец! Мне показалось, я уцепился за корень, но, приблизившись, я смог разглядеть контурную трубу – основной передающий канал зоны «Джей».

Сделав зигзаг, та уходила вверх, и, следуя контуру, я взобрался на вершину, откуда открывался вид на ночные джунгли.

Вначале я не сообразил, что вожделенная высота покорилась, – настолько меня захватило зрелище внизу. Не только небо, испещренное протуберанцами, но и сами бесконечные заросли то тут, то там вспыхивали белым и бледно-фиолетовым. Готов поклясться: то, что предстало перед моим взором, напоминало… живой организм. С севера на юг с большим изгибом шла явно выпуклая s-образная полоса, образованная деревьями. Ее повторяла другая и третья. Попроси меня кто-нибудь сравнить увиденное с чем-то знакомым, я назвал бы это наглядным пособием из кабинета биологии, на котором изображена кора головного мозга.

– Чурба-ч-ч-ок! – послышался голос макаки.

Я не удивился тому, что Норма меня догнала, и показал ей пальцем на вспышки огней, похожие на цветомузыку:

– Что за явление такое? Мы пришли… я пришел из тех краев. Там что, стреляют?

Макака стала неистово чесать свою волосатую макушку, а потом свела указательные пальцы обеих рук так, что между ними сверкнул электрический разряд.

Мне сделалось нехорошо. Увиденное означало, что по всему контуру в тех местах, где я шел с проверкой, теперь вспыхивали короткие замыкания. Охранник меня изничтожит!

– Но, минутку, как вспышки возможны сразу в нескольких местах, тут что-то другое…

– Волненья прочь! – динамик заговорил совсем другим голосом, – твоя власть ни при чем!

Такого тона у динамика не было. Я давно люблю радиотехнику и могу разобраться в оттенках звучания стереосистем. То, что я услышал, не было звуком электрического происхождения. Слишком чистый тембр, пришедший ниоткуда, радиоприборы так говорить не могут.

Здесь, на вершине, не было ни Бога, ни короля, вообще никого, кроме нас с Нормой. Я стал разглядывать площадку вокруг. Ничего особенного, хотя специфика проявилась скоро. По неровной окружности были выложены камешки. Окружность меньшего диаметра повторяла первую, затем шла еще одна.

– Царственные особы привыкли отдыхать по ночам, – величественно произнес тот же голос, – часы трудной работы должны сменяться благодатным сном!

– Вон оно как? – меня очень изумило услышанное. Но расспрашивать радиоприбор – дело недостойное, как я уже понял.

Мне стало ясно, что Бога я не увижу. Во мне проснулся гнев, захотелось топать ногами и всячески выражать неудовольствие. Я задрожал от охватившего меня чувства и даже услышал, как у меня стучат зубы. Возникшая злоба была необъяснимой. Меня взбудоражили не призраки джунглей, не ужасные звери, не Норма – мной овладело некое безотчетное чувство, и следующий день стал казаться непроницаемым, хотя опасности я не видел. Могли напасть звери, но и это предчувствие притуплялось день ото дня. Но чего тогда я боялся, отчего у меня стучали зубы?

Надувательство с Богом не могло разозлить меня так сильно – каким же надо быть, чтобы поверить, что Творец сущего живет в окружении примитивных макак в заброшенных джунглях? Мне не было дела ни до Бога, ни до его подопечных, которые все это время так меня донимали. Оставалось объяснить свое состояние нервным расстройством и недосыпанием.

Когда Норма перестала на меня таращиться и закрыла глаза, я улегся на теплые камушки, надеясь немного поспать. Я погасил факел, и глаза перестали различать предметы, звуки отдалились, будто кто-то убавил громкость. Беспокойно возилась Норма, то шурша у меня в ногах, то копошась где-то позади головы, во всем остальном царило равновесие и тишина. Усталость и нервное утомление взяли свое, я погрузился в дрему и стал чувствовать, будто с меня спадает тяжесть, но сон не приходил.

Я поймал себя на мысли, что завидую местному Богу, – он-то спит себе, невидимый, и в ус не дует. Я тут два дня шел, не жалея себя, удирал от макак, ночевал как попало. Глупость, конечно, – я его и не видел, и не слышал никогда в жизни, но этому незримому и непознаваемому завидовал. И что за непонятное место?! Как эта инфекция влияет на рассудок: ведь и не нравится, и неуютно с этим чувством, и оно жжет и стрекает, будто крапива. Хочется почесать ожог, но когда почешешь, зуд становится еще сильнее; такова эта гора зависти «Джелоси Маунтейн».

«Ну, куда ты пойдешь, – заверещал во мне старый друг сомнение, – через три часа придет охранник и заставит работать. Ты не спал, ослаб, болен местной заразой… Постой, у тебя остался найденный клад, может, подкупить эксплуататора да нормально выспаться? Охранник только того и ждет. Хотя не буду…»

Глава 13

Не знаю, как оказался в шалаше из веток, как уснул и когда успел пройти ливень. Выпало много воды, и ручьи были даже на вершине горы. Но сон, сон был таким живым! Мне снился Бог «Джелоси Маунтейн», и, сколько я ни вглядывался в его лицо, все время видел физиономию Нормы.

– Норма?! – спросил я с недоверием.

– Бог Джелоси Маунтейн! – отвечала обезьяна, скалясь в точности, как Норма. – Ты хотел задать вопрос? Спрашивай!

Вместо вопроса я стал разглядывать, есть ли на Боге какая-нибудь одежда. Ничего особенного: немного пухлое тело и непонятный ошейник, или просто белая шерсть вокруг шеи. В остальном никаких отличий от Нормы.

– Я думал… Бог должен выглядеть по-другому. Он должен быть свободным от зависти, – мямлил я неуверенно.

– Бог ничего не должен! – помешало мне запутаться в собственных мыслях божество. Прозвучало это совсем не обидно, но меня стало грызть отчаяние, которое часто бывает в снах: спрашивать у макаки? Да кто она такая, эта завистливая Норма?

– Прости меня, – поклонился я в пояс, – динамик ведь говорил, он точно что-то похожее рассказывал. Я не помню слов: человеку нужно что-то, и Бог великой горы этим и становится. То есть, ты стала, вернее, Бог стал тобой. Я далек от местных поверий, но в моей ситуации не выбирают. Понимаешь… понимаете, сэр, я очутился в джунглях не по своей воле. Мне хотелось только посмотреть на джунгли издалека, но я не знал, что попаду в такую зеленую пасть. С расстояния это место кажется таким завораживающим, таким изобильным! Кажется, будто в джунглях возможно все: чего пожелаешь, того и достигаешь! Верно ведь, так оно кажется?

Бог горы молчал и улыбался, я слишком много говорил, а надо было по делу.

– Как мне отсюда выбраться? Умоляю, скажите!

– Джунгли нужно превзойти, это единственный выход.

– Как?

– Способов много, выбирай свой!

– Я не знаю ни одного.

– Неужели? Но ты ведь дошел до этого места! Твой друг Май никогда здесь не был. Все, кто хотят взойти на эту гору, легко могут взойти…

– Что с Маем? Он в порядке?

– Тебя интересует он? Я слышал, ты молился о том, чтобы узнать выход. Пожалуйста, определись!

Голос был мужским, уверенным и походил на то, как звучал громкоговоритель, когда я слышал его в последний раз, особенно эта фраза с забытым мною «волшебным» словом. Сказанное казалось близким не по смыслу, а больше по конструкции, по хребту. Я подумал, что, когда женщинам удается видеть, как завидуют мужчины, они испытывают шок: мозги у сильной половины изворотливы и умеют ударить наповал. Что я услышал, была завуалированная зависть, спрятанная в противопоставлении друга выходу. Несомненно, это была зависть. Бог «Джелоси Маунтейн» – горы зависти – сейчас ревнует меня к другу. Невообразимо!

– Достопочтенный, мне важно найти выход, – я склонил голову так, что увидел свои ботинки.

«…Бог становится тем, что тебе нужно», – проплыло у меня в голове. В месте, где мои ступни касались земли, стал появляться свет и проглянуло голубое небо – вот так, прямо под ногами, небо. Вдали, внизу, виднелась земля, но рассмотреть ее мешал ботинок. Я отодвинул ногу и поразился, что нога ни на чем не стоит. Подо мной светился великолепный сад, и не было слов описать его красоту! Ноги упрямо стояли на чем-то твердом, так что свалиться в этот рай я не мог. И тут произошел какой-то рывок, и все потемнело.

– Ты куда забрался, а-а-а?!

Я резко поднял глаза, и все зарябило. Потом вдали и много ниже меня, словно в тумане, забрезжил свет, в котором я различил щуплый силуэт. Охранник!

– Куда забрался? В задании написано: «кроме горы». Слезай оттуда немедленно, там смертельный вольтаж! Прибьет тебя, и кто «I» будет чистить? Вниз!

Вершина была некрутой, несколько сот метров, но при спуске с «Джелоси Маунтейн» меня удивили ноги. С самого начала я стал спотыкаться, и не прошло и десяти минут, как трижды я упал, в то время как раньше мог месяц и другой ходить, ни разу не падая. Поначалу я все списывал на корни, дескать, они специально меня изводят, но один эпизод заставил предъявить свои обвинения другому виновнику – правой ноге. С того самого времени, когда я в детстве учился стрельбе из лука, моя левая нога привыкла стоять впереди правой. Многие упражнения по правильной стойке требовали, чтобы упор приходился на левую ногу, а не на правую, и так постепенно моя левая нога стала сильнее соседки. Раньше это сильно помогало при играх, особенно в футбол.

Начинал я движение тоже всегда с левой и уже забыл об этой особенности, когда сектор «Джей» все мне напомнил. Незаметно для меня моя же правая ступня стала путаться под ногами и все норовила криво встать, поскользнуться или удариться о левую. Провоцировало падение нежелание правой ноги разделять поддержку тела – обязанность, возложенную на обе ноги с самого рождения. Когда два шага подряд работала левая, а изменница просто изображала из себя мою правую опору, я наконец терял равновесие и сваливался. После следующей такой выходки я озадачился, а на третий раз уже перестал думать, что все дело в противных корнях, судорогах или недомогании. Чем дальше я шел, тем больше козней учиняла изменница, и я решительно не понимал, как поступать.

– Что тебя не устраивает? – вслух спросил я. – Тебе надоело мне служить, ты устала?

Будь у ноги еще и рот, она должна была ответить на такой суровый вопрос. Но, к счастью, рот на все тело у меня один, и, будь их два, второй бы тоже что-то припомнил. Ответ от ноги я стал ловить в своих ощущениях и вот что поймал. Правая просто капризничала и злорадствовала. Теперь, впервые за много лет, у нее появилась возможность выразить недовольство по поводу своего постоянного второго места, ведь на пьедестал всегда сначала становилась левая. Правой же приходилось постоянно следовать, за ней был всегда второй шаг, роль заднего плана. Она устала волочиться позади и прислуживать сильной левой – такая вот простая и бестолковая ситуация. Попросту говоря, бунт на почве ревности, а я заложник. Быть и без того заключенным и вдобавок становиться заложником – неприятно, нужно было принимать меры. На помощь в усмирении ревнивицы была призвана большая сухая ветка, которую я всунул в правую штанину. Верхним концом ветка торчала из комбинезона, и правой рукой я мог управлять строптивицей, как ходулей. Дело заспорилось, и скоро я приноровился к неудобству ходульной ноги, но только пока к вечеру похожий фокус не выкинула левая рука. Так вот бывает, когда невнимательно изучишь ситуацию, не оценишь тенденций, не учтешь, что, будучи капитаном и сильным рычагом, правая рука вызовет зависть у более слабой левой. Это и случилось!

Только левая рука не стала капризничать и устраивать пакости. Она оказалась не в пример драчливой и сначала применила ногти – стала царапаться. Скоро на запястье, а также на фаланге большого и среднего пальца появились красные ранки. Порезы и ссадины вообще не редкость в работе чистильщика джунглей, но на этот раз получать новые ранки было вдвойне неприятно из-за измены, так сказать, в тылу. Последним выпадом левой руки стала попытка сломать мизинец моей правой, когда обеими руками я снимал с ветки коническую воронку со шлангом. Сначала мизинцы обеих рук просто коснулись друг друга, но скоро я почувствовал бесконтрольное движение среднего, безымянного пальца левой руки против мизинца – они устроили ему своего рода капкан на излом. Только ощущение резкой боли помогло отдернуть правую кисть, воронка с раствором кислоты выскользнула из рук, и я прожег штанину на правой ноге. Что и говорить, левая нога при этом ликовала и одобрительно подрагивала, будто танцуя вальс-соло. Моему терпению пришел конец. Происходящее нельзя было трактовать иначе, как дезертирство и членовредительство, направленное против меня моими же недавними подчиненными.

Я старался не пускать в голову дерзкие, пугающие мысли о том, какие другие органы могут иметь претензии друг к другу. Мне наконец стало понятно, почему перед сном всегда таким красным и горячим был мизинец на левой ноге. Он, вероятно, годами не мог спокойно спать и ночами горел и мучился от зависти и к большому пальцу, и к руке, я уж не говорю о голове. О родные мои органы, что же это будет, если все начнут требовать реванша?!

Закрыв глаза от неприятного предчувствия, я ощутил холод под ложечкой из-за того, что ни разу за все время, пока учился стрелять из лука, замерять расстояние в дальномере и подсматривать в дверные щели, ни единого раза я не целился, не подглядывал и не мерил… левым глазом.

Охранник все это время молча наблюдал и стоял как оловянный солдат, упершись сцепленными ногами в одну точку.

Запрыгав, как мог, вниз по буграм, я инстинктивно обернулся. На вершине горы восседала обыкновенная Норма, горделиво вздернув морду к небу и ко мне в профиль. Мне показалось, будто на ее плечах, сбившись набок, висела мантия. Из детских фильмов я помнил такую – белая с черными вкраплениями. Но откуда здесь горностай?

– Ишь ты, воображуля! – проворчал охранник, глядя в ее сторону. Оценки моему возвращению он не дал, но выпендреж обезьяны его явно задел. На охранника, абсолютно индифферентного типа, тоже оказывала влияние зона.

До меня донеслось далекое:

– Чу-р-р-б-а-ч-о-к!

Обезьяна безошибочно определяла мою фигуру с правой ногой-костылем и левой рукой-плеткой.

Глава 14

Не успел я осмотреться в новом месте, как свой характер стали демонстрировать глаза. С ними оказалось все не так просто. Тот, который был по левую сторону от носа, был по жизни типом довольным, ему приходилось меньше напрягаться и реже работать. Левый глаз был доволен своим положением, и, не в пример ногам, его устраивало трудолюбие его правого брата. Но одна деталь не давала ему жить спокойно. Сам я того не помнил, но однажды мой левый глаз, наверное, вместе с правым… другими словами, они оба увидели человека с невероятно глубокими голубыми глазами. Трудяга и послушник, правый глаз сохранил ровное отношение и посчитал, что, хоть и получился от рождения коричневым, зато несет службу, и это будет поважнее романтических голубых очей. Они не способны хорошо трудиться, думал правый, это не в их природе, потому что голубые глаза могут только созерцать, но не творить.

Но обленившийся к тому времени левый глаз воспылал завистью и непременно захотел изменить свой примитивный коричневый цвет на более возвышенный. Ему не было дано права своевольно выбирать цвета или вообще производить какие-либо незапланированные перемены, поэтому ничего другого, как завидовать всем голубым очам на своем пути, ему не оставалось. Позже левый глаз открыл, что ему доступен вот такой трюк: ослабив крохотные мышцы зрачка, он может лучше отражать другие цвета, а особенно его любимый голубой, и таким образом хоть на чуть-чуть приближаться к своему идеалу.

Разгадка того, почему мне так нравились оттенки синего и голубого цвета, оказывается, скрывалась в желании левого глаза видеть и отражать небесные цвета. Поскольку небо в джунглях было почти всегда затянуто облаками или скрывалось за сплетениями высоких ветвей, левый глаз чувствовал себя несчастным и не находил себе другого занятия, как попеременно завидовать то деловому правому брату, то верхним веткам деревьев. Правый глаз был виноват в том, что из-за его усердия левому было нечего делать, и еще в том, что правый был не обременен тяжелыми раздумьями, а работал и работал все время. Веткам романтик завидовал из-за их близости к небу.

– Какой же ты глупец, – недоумевал я, – даже если ветки могут смотреть, они увидят серое небо, се-ро-е! Как ты примитивен, о мой левый глаз; твоя зависть слепа и не соображает, к чему ревнует, – к пустому серому месту, к нулю!

Но и это бы ничего, пока в один момент у левого глаза не возник новый объект обожания. Выставленная на высокую мачту и спрятанная среди деревьев камера слежения не могла не зацепить внимания «пары». Правый принял информацию и передал дальше для анализа, а левый создал новый воздушный замок и увидел в блестящем объективе и бирюзу, и перламутр, думая про себя, каким скучным выглядел бы мир, не умей глаза так по-разному сообщать детали увиденного. Разнообразная палитра цветов и коротких приятных наблюдений всегда была заслугой пары глаз, одинаковых на первый взгляд, но, как оказалось, больших индивидуумов.

С прилежностью окулиста я разбирался в дотоле неизвестных тонкостях мировосприятия, а потом полез в конверт. В задании значилось «среда». Дат в джунглях не водилось, и новый день обозначался только днем недели. Когда я прочел про среду, в середине вторника все мелкие индивидуальности моего существа слились в единой радости: был еще вторник, а значит, каторга начнется завтра! Не разбирая, что написано дальше, я оценил ситуацию и, подыскав дерево потолще, полез на сук.

Местные особенности заявили о себе, когда я привязывался к ветке над головой. Будто живая, ветка стала выскальзывать из рук. Не успела у меня в голове оформиться догадка, как все это дерево, с таким же норовом, как у сука, на котором я сидел, загуляло из стороны в сторону. Я с трудом держался, пока не прекратилось раскачивание. Обхватив ствол на высоте человеческого роста, я повис, как на канате. Так продолжалось минут двадцать, во время которых сохранялся статус-кво. Делать нечего, местные обитатели приемлют меня только так, как им удобно, поэтому буду жить по законам джунглей! Я обхватил ствол веревкой, зацепил себя и стал похож на коалу, неразрывно соединенную с эвкалиптом. В медвежьей дреме я провисел до позднего вечера.

В новом секторе Семизонья – «I» – я продолжил наблюдения за поведением пары. При встрече с чем-то новым, пара начинала бояться, ее первой реакцией был слабый или сильный страх. Правый наблюдатель, назовем его Витязь, сразу стремился идти в бой. Витязь постоянно считал, что другой человек, зверь или неизвестное явление, придут и нападут на него раньше. Поэтому Витязь не ждал, когда на него нападут, а наносил удар сам. Нередко он проигрывал и, терпя поражение, сдавался сразу же. Когда Витязь был чем-то недоволен или впадал в подозрительность, он старался самую суровую, гнетущую новость передать прямо в ум и делал все, чтобы Командир дал приказ к нападению. Потом Витязь видел, что противник бесконечно сильнее, и смельчак сразу сдавался. Романтику же, левому глазу, требовалось еще меньше времени, чтобы пойти на капитуляцию. Такой вот способ борьбы в секторе «I» избрала себе пара.

В «I» водилась большая змея, питон. Как и в первой территории «D», где я имел дело со зверем сомнения, питон стал для меня соперником в новой области. Ночью мне показалось, что он меня обвивает, и от этого я проснулся. Питона поблизости не оказалось, но вокруг бродили дикие лани, которые меня не видели и ходили совсем близко.

В их позах, движениях, звуках чувствовалась неуверенность: лани не понимали, что шло им на пользу, а что во вред. Такое поведение было бы естественным для детей, которым можно дать камень, а потом золотой слиток, и они не отличили бы, что из двух ценнее. У хрупких животных была та же степень понимания. Они подходили к деревьям, чтобы пожевать кору, а затем шли нюхать питонов и больших ящериц. От хищных пресмыкающихся не приходилось ждать ласки, и лани начинали высоко подпрыгивать и удирать, но – увы-увы – такой урок не шел на пользу, и совсем скоро они повторяли свою оплошность.

В зоне, именуемой «I», царило неуютное чувство, словно здесь на страже была некая господствующая сила, не позволявшая чувствовать себя свободным, принимать решения без оглядки: а не будет ли за это хуже. Пейзаж и обитателей нельзя было назвать самостоятельными, завершенными элементами природы; будто неудачливый прохожий, оказавшись в сырую непогоду на улице, наблюдает зыбкий туман, размытые очертания улиц и деревьев, и такая картина оставляет ощущение чуждое, неприятное, когда и подумать-то о чем-то здоровом и полезном становится трудно. И так до тех пор, пока не доберешься до теплого дома и не увидишь свет. Казус неуверенности, этого сырого, туманного настроения, таков, что, когда жизнь призывает идти вперед, совершать следующий шаг, человеку на пути попадается зона «I» и становится его советчиком. Она шепчет на ухо: а ты сможешь, ведь ты мал и слаб? Питон неуверенности внушает путнику, чтобы тот всегда соизмерял, кто он такой и каковы могучие силы жизни. Эту игру размеров и величин, где путник оказывается щепкой, жертвой обстоятельств, существом, не способным брать ответственность за свою жизнь, этот контраст низшего и всесильного, питон неуверенности создает, чтобы держать в своей власти любого встречного на своем пути.

Большие глаза ланей будто говорили, что сами животные неповинны в том, что они трусливы, в том, что их гоняют и поедают крокодилы да змеи. Взгляд этих хрупких животных хотел меня убедить, что лани такими рождены и не вольны менять судьбу, это за пределами их сил, и они не смеют перечить местному укладу. По сути, лани признавались в своей глупости, покорности и отсутствии желания что-то менять. В юных особях мужского пола я еще мог разглядеть стремление покорить барьер неуверенности, но лани-девушки имели такой же взгляд, как все старшее безнадежное поколение.

Из своего свитка я вычеркнул запись о своем первом впечатлении, где я восхищался кротостью и смирением этих животных. Куда приведет такая покорность, кроме как к невежеству и страху? Но, замалевав строки, я заколебался и стал сожалеть, что уничтожил свою прежнюю мысль; я, что же, не люблю свои дела и запросто уничтожаю? Так не стоит, нет, не стоит! Но что вносить в свой список дальше, я не знал и застрял – ни вперед, ни назад. Я чувствовал, как неуверенность берет меня в свои объятия и мне не хочется менять и править, без этого спокойнее и нет суеты. Душу страшило незнание того, что же будет потом, и, может статься, все, что у меня сейчас есть, пребудет со мной, а будут ли хорошие записки в моем свитке дальше и встречу ли я что-нибудь стоящее описания? Ничего не понятно, мрак, неизвестность!..

«И где этот вездесущий динамик? Хоть какое-нибудь объяснение», – зашевелилась моя угнетенная мысль. Я висел, привязанный к стволу, да тут еще сумерки: надо ли искать что-то еще, а может, лучше снова заснуть?

– Вставай! – загремело снизу, и я обрадовался: динамик тут как тут!

Но внизу поджидал охранник, его всегда безразличное лицо сейчас выражало недовольство.

– В задании значится среда… – парировал я.

– Спускайся немедленно! – негодовал страж. – Можешь не успеть, даже если начнешь прямо сейчас.

Я выхватил из-за пазухи бумажку и впился глазами в строчки. Боже мой, три гектара с фитингами, крестовыми трубками да еще спецсооружение, которое могло оказаться чем угодно. В первой зоне спецсооружение напоминало железнодорожный вагон с тьмой-тьмущей трубок внутри, но тогда в задании не стояло с ним разбираться, теперь же вот оно.

– Переоценил себя, теперь нагоняй ночами, – злорадствовал охранник.

Я сам избрал эту эпопею постижения джунглей и не должен был роптать, даже теперь, в ситуации провокационной.

– Трубы и спецсооружения – это единственное, что здесь работает, так?! Остальные поросли – все сплошь сорняки? – вслух негодовал я.

– Знай свою работу!

Страж не хотел распространяться на эту тему, и я взбунтовался против такой несправедливости:

– Вы пишете задания моим же почерком, это чтобы никаких претензий. Дескать, я слабоумный, написал, поставил автограф и сам все делаю, хороша ситуация! Пришлите хоть Мая, тут мы вдвоем еле справимся…

– Ты проспал весь день!

– Но я не спал нормально целуювечность. Иначе я стану отключаться днем, и звери меня слопают. Тогда ищите другого сантехника-инженера.

– Май не годится тебе в помощь… некомпетентен.

– Он лучше меня! Пришлите, какая разница… я буду давать задания, а он откручивать гайки.

– Разговоры окончены. Приступай сейчас!

Я понимал, что пройдет не больше получаса, и совсем стемнеет, поэтому догадался спросить:

– Можно начать со спецсооружения? По-видимому, это самый крепкий орешек, перенеси меня…

Страж колебался, и я перевернул задание написанным к нему и ткнул пальцем в прямоугольник, к которому сходились сотни трубок. Даже школьник бы понял, что это самый центральный объект, и это сработало. Вжик – и мы оказались возле вагона наподобие того, что я уже видел. Охранник исчез, и я принялся отыскивать вход.

Технический люк располагался на крыше, и едва я залез, как следом стала проникать ночь, и я буквально отрезал ее, затворив массивную заслонку. Перед тем как исчезнуть в полумраке вагончика, в сгущающейся темноте моя «пара», а точнее, левый романтик зафиксировал тонкий блеск объектива камеры, направленной как раз в мою сторону. Люк захлопнулся, и почти сразу через массивный металл донеслось десятикратно усиленное карканье. За часы, проведенные в «I», вороны неоднократно попадались на глаза, но их время пришло только теперь.

В теплом полумраке спецсооружения я понял, что Высший Разум приложил руку и к сотворению этих мало проницаемых для его света глубин. Свидетельством этого божественного открытия были мерцающие лампочки в чреве вагона. Веселенькие огоньки принесли Рождественское настроение, и захотелось петь.

– Выгодно иметь, но лучше быть! – произнес крошечный динамик, примостившийся в верхней консоли приборной доски. Подумать только, громкоговоритель распустил корни повсюду, но, как и в другие разы, непонятно, что за мысль пытался донести этот рупор.

– Кем быть? – машинально поинтересовался я, но ответом было мерное потрескивание предохранителей.

Желудок и остальные внутренние органы этого спецсообружения на вид казались необычайно сложными. Будь я знатоком прогрессивной инженерии и электротехники, даже и тогда ум за разум заскочил бы. Опрометчиво посылать людей моего калибра разбираться с гиперсложной техникой.

Мой электрический факел выхватил из тьмы несколько труб, прикрепленных друг к дружке в ряд, ими я и решил заняться!

Но трубы не нуждались ни в чистке, ни в прозвонке. Идеальная конструкция, с какой стороны ни посмотри: ни одна из труб не похожа на инженерную конструкцию, и все вместе они напоминают кровеносные сосуды. Двоятся как попало, расщепляются на более мелкие, и для работы с такой арматурой требуется детальная карта.

– Кар-кар! – доносилось снаружи.

«Откуда в джунглях вороны? Все же это странно, – застряло у меня в голове. – В царстве непроходимых лиан все имеет значение, значит, и вороны к месту, но слишком уж громко орут ночью. Какой величины должны они быть?»

Я вел фонариком вдоль ответвления, нити которого уходили в консоль. Тут пруд пруди незнакомых мне терминов, взять хоть этот – «гипофиз». Понятия не имею, что за зверь…

За железной стеной опять каркали. На задворках ума шевелилось, что объем работы гигантский, что охранник теперь появляется утром и вечером, все стало сложнее и потеряло определенность, и сроки выдержать нереально.

Раздался скрежет железа по железу прямо у меня за спиной, как если бы по ангарной двери полоснул увесистый экскаваторный ковш.

«Да кто же тут такой исполинский?!»

В воображении мгновенно нарисовалась гигантская ворона со стальным клювом, и это скрежещущее приветствие предназначалось мне. Если такие жесты – это ежедневный ритуал, то вагончик скоро сложится внутрь.

Злобные звуки утихли, и начались щелчки и бульканье внутренностей моего убежища, лампочки мигали и навевали дрему.

«И без меня все работает и будет пахать сто лет. Но вернуться в эту катакомбу придется не раз: ночевать с железноклювыми воронами – это развлечение для героев».

Под утро сонливость прошла, а выходить наружу было страшно. Тут-то я обнаружил принципиальную схему «спецоборудования». Книжечка новая, явно никем не читанная. В свете фонарика зашуршали страницы с большими массивами слов. Зная язык, я мог читать буквы, но, как ни странно, текст не предназначался для чтения – это был язык программирования.

Правда, если не терять терпения, через полстраницы возникал понятный текст, но обрывался так же внезапно, сменяясь символами без порядка и смысла.

Машинально я стал выискивать слова разборчивого текста и нашел:

«…отвечает за:

1. Функцию ограниченности: непрерывно воссоздавать барьеры в формах ущемленной личности, обиженной личности, незащищенной личности. Результатом следует считать состояние неуверенности. В ходе суточного цикла неуверенность должна возникать в различных формах ограниченности.

2. Формы ограниченности: изначально обуславливаются положением астрономических объектов в момент рождения интеллекта и в обобщенном виде распределяются:

2.1. Первый промежуток цикла – непрерывное чувство уязвимости, вызываемое окружающим миром, инциденты в судьбе возникают для обострения мнимого, полностью сфабрикованного ощущения незащищенности. Крайняя форма – фобия одиночества, чувство заброшенности».

– Оригинальная замена гороскопа! – предположил я вслух, на что динамик отозвался:

– Судьба может быть изменена неизменной волей!

– Это правильно! – ответил я, выставив вверх указательный палец правой руки и ожидая, что, наконец, завяжется разговор. Но динамик был непреклонен, как и воля, о которой он говорил. Я скрыл свое неловкое намерение словами:

– Ну, где мы остановились? Так! Хотя зачем все читать, если мой месяц… восьмой. Итак:

«2.8. Восьмой промежуток цикла. Сомнение в приверженности собственной цели. Соотнося себя с целью, интеллект, рожденный при комбинации восьмой астрономической последовательности (8ап), понимает:

2.81 что равен в возможностях со всеми остальными;

2.82 что имеет все возможности познать цель и объединиться с целью;

2.83 что имеет с целью общий источник;

2.84 что, невзирая на вышеперечисленные знания, интеллект 8ап испытывает неуверенность в том, что достоин своей цели, что имеет с целью одно общее начало, что интеллекту 8ап предопределено слиться с целью.

2.9. Девятый промежуток цикла. Интеллект типа 9ап отчужден от настоящего времени. Отстраненность рождает страх и непонимание будущего…»

Это уже было не про меня, и я еще раз пробежался глазами по сточкам из параграфа 2.8.

Слишком сухо и замысловато все написано, надо бы для себя изложить попроще. Тишину опять прорвали удары по металлу, и я притаился, не зная, чего ждать.

– Вылезай! Если еще раз так долго будешь спать, введу тризол с кофеином.

От души отлегло, это был охранник.

– Тризол не надо! – запротестовал я, вылезая из люка. – Как я работать буду, это зелье капилляры в голове рвет, и боль адская!

– Пойдет на пользу! Ты, по-видимому, невнимательно смотрел задание. Калькуляция показывает, что тебе отводится не более четырех часов на спецобъект…

Я вскипел, и в очередной раз захотелось вбить охранника по пояс в землю. Я злился, что раньше случалось так редко, а теперь появлялось при каждом случае. Четыре часа спать, а?! Завтра – три, а потом, через неделю, с катушек слететь…

– Задания продиктованы джунглями, и ни у меня, ни тем более у тебя нет власти их изменять, я повторяю это уже в сорок седьмой раз. На пятидесятый прикреплю тебе к запястью вечную табличку.

Про себя я кипел: зачем же эта сволочь меня так выводит, ведь однажды я сорвусь!

Я ощетинился всем телом и в любую секунду был готов броситься на охранника. Прежде мои нервы не испытывали такого перегрева. Разум затянуло пеленой, и я себя уже не держал. Как вдруг, откуда ни возьмись, зазвучала флейта – это было так нежданно! Ясный, объемный звук с чистыми обертонами, волшебный такой звук. Мне не приходилось слышать такую флейту прежде, она быстро завладела эмоциями, как факир коброй. Моя спесь сдулась, и я стоял с опущенными руками, внимал, склонив голову набок, словно хотел поймать все ноты.

Охранник крутил головой, не понимая, кто этот музыкант. Играл динамик, и скоро охранник догадался:

– Надо разобраться с появлением непроизвольных звуков. Давно поступают сигналы, что система оповещения потеряла контроль. С чего она вдруг флейту запустила?!

После этих слов охранник исчез, а я отметил, что волшебные звуки подействовали благотворно: злоба стала меня оставлять и сменяться безразличием. Опять рутина с утра до вечера, опять усталость, ноющая боль в плечах и пояснице. К привычному букету ощущений добавился другой сорняк – опустошенность, отсутствие веры. Я с завистью вспоминал первую зону, когда приходили сомнения, но я понимал, что они есть пар, газы, действующие на мозг.

Теперь же будто неизвестный мошенник украл у меня уверенность в себе. Я заметил, что всякий раз, прикасаясь к трубам, я на несколько пунктов опускаюсь в собственной оценке. К полудню я уже зевал и одновременно по-зверски хотел есть. Все нервы! Возможно, задание так рассчитано, что быстро уходят силы и требуется смена работы.

– В часы отдыха он развлекал себя легким чтением, смотрел фильмы, от которых бы решительно отказался во время отчета. Очень нравились пустые комедии, от них голова легчала, и фантазия позволяла невероятно шалить с прозрачными образами… – произнес громкоговоритель.

Вправду, слишком свободный текст для системы оповещения… хотя постой, он что-то про книжку говорил?! Чтобы расслабиться, я полез за брошюрой, взятой из железного вагона. Открыл наугад, наткнулся на ряд ничего не значащих остроконечных значков и только через страницу обнаружил понятное:

«…устройство позволяет преобразовывать послания других интеллектов в импульсы защиты. Длительное противостояние приводит к возникновению большего числа опасных ситуаций. Неуверенный в себе интеллект можно отучить бояться первичных раздражителей, но взамен он возьмет столько же или больше новых. Так внутри интеллекта поддерживается ощущение изменчивости, зыбкости мира в противовес нерушимой устойчивости, существующей в реальности…»

В раздумьях я крутил гайки и прочищал муфты. Работа спорилась, я быстро переходил на новый участок и не обращал внимания на животных, сколько бы их ни ходило рядом. Но те очень даже меня видели, в особенности вороны. Они были главными на участке «I» и своим поведением символизировали местный уклад жизни. Большими гроздьями вороны скапливались на ветвях и каркали, стараясь привлечь мое внимание к себе. Когда это не удавалось, одна-две, что посмелее, начинали летать над головой и чуть не смахивать кепку. Бороться с выскочками было бесполезно, у ворон было очевидное численное преимущество. К тому же, пока я никого не трогал и вежливо обходился со сферами влияний, никто не трогал меня – так здесь повелось.

Мне оставалось только покрикивать и отпускать угрозы, но это плохо помогало. В отличие от тех черных ворон, которых я знал, эти были в полтора-два раза крупнее и смышленее. Они подмечали поступки и догадывались о мотивах. Где-то среди них, должно быть, живет тот гигантский предводитель с титановым клювом и по ночам скребет по железным стенам.

– Эй вы, крылатые-клювастые, давайте загадку решать: вот блестящий шарик, кому из вас он достанется, если его кинуть вон за те деревья?

Я махнул рукой, и все вороны посмотрели в том направлении. Поначалу я хотел показать им другой трюк, только он не приходил на ум и не хотел вспоминаться – все из-за пресловутой неуверенности.

Сказав «а», надо было продолжать, и я проделал памятный с детства фокус: запустил руку в стремительном броске вперед, а шарик незаметно скользнул назад, вниз под ноги. Четыре вороны наперегонки и с криками сорвались в сторону ложного броска. Как только они скрылись, шарик снова попал мне в руку. Снова на былой манер я швырнул его, и еще с десяток остроклювых улетели искать Эльдорадо. Несколько таких бросков – и на ветках осталось не больше пяти ворон, которые, как болельщики, сопровождали все мое представление шумным карканьем.

Путь расчищен, и я принялся за работу. Как ни странно, но до самого вечера бедные вороны разыскивали шарик, который преспокойно отдыхал в моем кармане.

«Др-ынь, др-ынь» – откуда-то издалека донесся звук телефонного вызова. Я подумал, что так динамик извещает о конце рабочего дня, но когда я вернулся в вагончик и задраил люк, этот же самый звук буквально взорвал замкнутое пространство каморки. Телефон звякал из динамика, и рядом мигала кнопка. Нажав ее, я услышал радостное:

– Студент, ты? Брат родной! Отвечай, что молчишь…

Я опешил. Это был голос Мая, сто процентов, его.

Глава 15

– Это я! А ты откуда взялся?

– На периферии, как обычно.

– Постой, так сюда можно позвонить?

– Как видишь! Я подсчитал, что ты должен быть в Cемизонье и где-то в «I». Дал охраннику взятку, и он сказал номер, вот теперь наговоримся!

Меня охватила радость, я не помнил такого восторга с давних-давних пор. Как мне не хватало его пояснений, его мудрости, наконец, обычного человеческого участия! Окажись сейчас у меня несметные сокровища, все отдал бы Маю. Какой он герой, что разузнал, как можно со мной поговорить!

– Ты! Надо же. Миллион раз благодарен, что не забыл! Чем занимаешься?

– Химия, как обычно. Я-то как рад, что тебе хоть какое разнообразие перепало, так что лучше ты рассказывай…

Зря он попросил, у меня язык так и чесался болтать и хвастаться. Рассказал про «D», про «Джелоси Маунтейн», но потом вдруг забеспокоился:

– Как думаешь, разговор прослушивают?

– Если и так, что плохого, нас не прерывают, помех не делают… Про слежение ты сам знаешь – всегда кто-то смотрит.

– Май, я и больше сведений накопал, но…

– Зачем сведения? Важно, что с тобой все в порядке, что третью неделю ты справляешься и научился переживать ночь. В Семизонье везде неспокойно ночью!

– Да-да, – отчего-то занервничал я, чувствуя, что первая радость ушла и внутри заклубились непонятные беспокойства, – лучше ты расскажи. Может, новый кто в периферии оказался?

Май стал понимать, что я сворачиваю свое повествование:

– Ты вообще можешь говорить? Никто рядом не мешает?

– Да кто здесь?! Я да вороны вокруг.

– Тогда ясно. Ты ведь в «I», insecurity* значит неуверенность.

– Как ты сказал? Неуверенность? Пожалуй, так. Даже в руководстве к спецоборудованию все про неуверенность написано.

– Но ты, друг сердешный, не поддавайся неуверенности. Я-то смотрю, раскисаешь на глазах. Держись!

– Ты что, совсем нет! – но сам подумал, что обычно я сразу всю душу выворачиваю, а сейчас осторожничаю. – Знаешь, – продолжил я, – сегодня я в руководстве вычитал про интеллект, который сам создает ограничения… и он поддерживает внутри себя чувство неустойчивости мира взамен нерушимой устойчивости, существующей в действительности… Это как расшифровать?

– В самое яблочко! – воскликнул Май. – Сегодня ты сам пример неуверенности, образец неустойчивости.

– Не понял?!

– Смотри, ты во власти ощущений, которые мешают тебе быть счастливым, пребывать в радости хоть сколько-нибудь, согласен?

– Какая радость? Первый раз вот порадовался… ты позвонил!

– Но через пять минут насторожился, замкнулся, на тебя это не похоже! Значит, неуверенность стала подменять реальность синтетическими, ненастоящими чувствами. Джунгли и свое собственное мироощущение ты поставил под сомнение, подумал, что если радость длится долго, то это неправильно. Вчера и позавчера у тебя не было радости. Сегодня она пришла, но она чужак, ей нет места там, где много дней торчала досада, ты не создал дома для радости в своей душе. Чтобы прогнать радость и чтобы ты не понял, что наделал, у твоего интеллекта есть трюк – сначала надо усомниться в подлинности реальности, поставить ей жесткий, каверзный вопрос.

Вникни, ты учинил своей радости допрос:

«Сколько ты собираешься гостить? Когда уйдешь?»

Я замешкался, ничего не поняв, а потом попытался возражать, но Май расставил все по своим местам. Друг продолжал:

– Охранник отправил меня на периметр, мы с тобой там много раз разбирали завалы, помнишь?

– Ага!

– Туда трудно добираться из-за широкой реки, и завалы по всем берегам…

– Не тяни, помню это… – я хотел уловить главное и торопил Мая, и он заспешил:

– Охранник увидел, что я быстро управился со своим берегом, и показывает мне на другой. В тот день река была бурной после ливней в Семизонье.

– Да, здесь поливало, как из ведра!

– Я говорю: давай завтра, сегодня слишком бурные воды. Тот мне: нет, и так ничего не делаешь, вперед! Но я вижу, охранник понимает, что мне никак не перебраться. И тогда он начал язвить: ты студенту все про садик рассказывал, такой сад и разэтакий, и цветы, и ароматы, и тайные силы. Если бы ты верил в этот сад, то для тебя пара пустяков через этот ручеек перескочить, прошел бы прямо по воде. Я отвечаю, что в Сад верю, что джунгли и есть Сад, но давным-давно брошенный, забытый и запущенный, сплошь в сорняках.

Охранник перебивает: дескать, что твой сад умеет? Вот джунгли всех держат, всех вас, колонистов, контролируют; а сад ваш – выдумка, фук, что он может, где находится…

Я отвечаю, что Сад живет, прежде всего, в вере. Я верю в сад, и для меня он по правде. Вот если в иной час мне осточертеет зеленая бездна джунглей или я изнемогаю, то нетрудно засомневаться – есть ли сад, любит ли меня, ждет ли. Но я гоню такие мысли! Эксплуататор дразнит, говорит: ты так в свой сад веришь, вот он и перебросит тебя на другую сторону. Но если нет никакого сада, то потонешь, и я тебя спасать не буду, туда тебе и дорога, а я спишу все на несчастный случай. Скажу, сам полез в водоворот без нужды.

Я собрался с силами, заглянул в свою душу и утвердился в том, что верю. Повеяло радостью. Там будто птичка светлая защебетала, ну, и зашагал, не думая, пусть как будет! Глаза даже не закрывал. Смотрю, а меня будто несет потоком, только не вниз по реке, а ровно на другую сторону. Я могу только наблюдать и, как немой, ничего себе не говорю, ничего сам не делаю. Почувствовал я ступню, когда та коснулась твердой глины, и оборачиваюсь. Стоит охранник на том берегу как вкопанный. Раз – и он по-свойски на моей стороне. Он-то думал, только церберу под силу перемещаться в пространстве. Оглядел меня с ног до головы и командует: работай, чего стоишь! Но его немало изумило, что я смог доказать силу Сада. Охранник – он же ничто, бездушная тварь, мыслишка…

На линии затрещало, я перестал слышать Мая, и в вагончике повисла тишина.

Я загрустил от пустоты и одиночества, всплакнул, и из этой меланхолии меня вывел шипящий из трубки голос Мая:

– Только ты сам молчи, тогда я смогу закончить, видишь, какая цензура! Так вот, на другой день речка поутихла, и я на лодочке обратно переправился. Но, причалив, краем глаза увидел, как охранник в кустах сидит. Ну, думаю, задание есть, пойду делать, а он сам себе хозяин. Хорошо! Взобрался на берег, где начинаются заросли, достал мачете и стал сечь заросли, но уголком глаза посматриваю. Прошло минут пять, охранник убедился, что я ушел, выбрался из кустов и зашагал к реке. Стоял долго как вкопанный. Я решил идти дальше, но тут цербер оживился и, смотрю, ногой воду пробует. Поболтал ступней, другой, зачем-то набрал воздух в щеки и двинулся в воду.

Несколько секунд его держала способность мгновенно перемещаться, но ты же знаешь – их перемещения только из точки в точку. Так вот уже через шаг он споткнулся и повалился в воду. Тут бы ему как раз и сделать свой «вжик», но помешало течение, подхватило, понесло… Не знаю, что во мне щелкнуло, только как был, бросился наискосок к реке, помчался выручать, размышлять времени не было. Когда подплывал, вспомнил – этих цац трогать нельзя. Но бедняга таращится на меня и глазами умоляет: спаси… Когда время прошло, то думаю – на кой?

Я чуть не вскрикнул от неожиданности: это же надо, Май полез спасать эксплуататора, какое у него сердце! Только потому, что такие, как Май, отбывают срок в джунглях, я могу переносить эту пытку. Увидел бы у меня охранник, где раки зимуют, уж я себя знаю, еще бы помог ему захлебнуться.

– Схватил за шиворот, гребу одной рукой, тащу к берегу. Но тяжело, как никогда, и относит нас к середине. Только и думаю, как бы вдвоем не сгинуть. Тебя вот тогда вдруг вспомнил, ведь не поговорили по-людски, не попрощались. Тут мне этот непутевый пловец пищит: ты, говорит, сад свой представляй, и мы на поверхность всплывем. Правильно советует, хотя и нельзя ему про сад говорить. Я сразу представил себе прекрасные деревья, идеальные зеленые дорожки и цветы, океан цветов. Только в следующую же секунду все образы рассыпались. Тянет меня вниз охранник, не могу из-за его страха ничего вообразить. Насилу выбрались.

Слова подступили к горлу, но я спохватился и промолчал. Почему не рассказывает подробно, как они спаслись?

– Он тотчас же исчез. Я же стою, не могу надышаться, с меня течет, я еще поперхнулся. Впереди работы невпроворот. Так повздыхал я и побрел, как мог. Тут мне спасенный является. Можешь, говорит, сегодня спину не гнуть, только ответь: ты и вправду цветочки представлял, когда по воде шел? Про цветы, знаешь, так тихо сказал. Я отвечаю: да! Охранник мне: тогда почему я представлял, даже шептал это запретное слово, но провалился под воду; значит ли это, что сад враждебная вещь и я пользуюсь опасной и разрушительной силой?

Я отвечаю ему, что он боялся, его сковал страх и добавил ему огромный вес, а вера… вера – она облегчает. К тому же, говорю, сад – это не слово из словаря, сад – это живое существо! Но если не веришь в сад, то сто раз повторяй слово, а все без толку. Незнакома охранникам такая вера, а они ее хотят, а не могут… но об этом не буду. Надеюсь, ты все услышал?! Только не отвечай, иначе канал засекут. Пожелай, чтобы получилось еще раз тебе позвонить. Счастливо!

Настала тишина. Не двигаясь, я сидел и силился не заплакать – так тронула меня история Мая. Почему он спас цербера, почему? Почему охранник спросил про сад? Ему нельзя произносить слова, принадлежащие Берегу Запредельного. Я понял, почему стал возможным наш разговор с Маем, – я этого хотел, этого желал и Май. Охранник легко может исполнять желания, и я это давно знаю. Больше того, он с готовностью исполняет обыкновенные желания – ведь тогда мы спускаемся до его уровня, мы больше не свободные душой люди. Я решил ничего не просить для себя в джунглях, но сторож подметил мою слабинку, устроил разговор с Маем – вот ловкач!

– Как только в джунглях мы перестанем желать чего-либо для себя, мы выберемся отсюда, – я сказал эти слова и удивился. После разговора я почувствовал себя сильнее. Значит, все правда!

Глава 16

Три вечера я возвращался в вагончик и пялился на лампочки, вслушивался в шорохи и крики за стеной. Скоро я так наелся неуверенностью, что стал думать, что Май вообще не звонил. Я помнил его историю, но как-то далеко, будто друг рассказывал ее с полгода назад. В четверг следующей недели меня разбудил стук по люку, и потом я услышал вжик. Охранник оказался внутри.

– Переезжаем!

– Куда? У меня еще день здесь! Я сегодня бы все сделал… наверное.

– Твоя неуверенность становится опаснее необходимости. Закончит кто-нибудь другой!

– Май?! Он здесь? Он снаружи?

– Сменщик придет, когда уйдем мы!

Цербер сказал, как отрезал, – в таком тоне вести разговор было бесполезно. Но как человек я хотел разузнать больше, расшевелить надзирателя, чтобы он дал больше информации. Попробовать извести его свой суетой:

– Я могу его увидеть, хоть на минутку… хотя нет, – спохватился я, настигнутый неуверенностью, – не надо, ни к чему! – Охранник едва заметно ухмыльнулся, дотронулся до моего плеча, и мы очутились в незнакомых джунглях. Рассеянный утренний свет заполнял большие пространства между стволами, теснил упрямые тени. Первое, на что я обратил внимание: ветви всех деревьев гордо смотрели вверх. Деревья почти не давали тени, позволяя мутному свету растекаться, словно кисель.

Охранник повернулся ко мне в три четверти и безразлично заговорил:

– В секторе, из которого мы только вернулись, люди слабеют. У таких, как ты, там возникает хроническая неуверенность. День за днем человек в секторе «I» теряет нити, которые изнутри привязывают его к собственному «я». Если задержаться надолго, то ты бы разуверился в себе, эго свело бы твою самооценку до нуля, и цена тебе тогда – ноль. Но эго нужная штука…

– Что значит «ноль»?

– Значит – ничто, ходячий труп. Он ходит, спит, жует, – всё, как ты, при этом полностью обезличенный. Идиоту все равно, что он делает, он равнодушен и к боли, и к удовольствию. Поэтому работник никудышный. Из одного сектора в другой хода нет. Но то для стандартных людей! Но эти… им боль нипочем, и шляются где попало. Отлежатся от силового удара, и давай бродяжничать.

Я стоял, опешив, – в Семизонье могут быть люди? Мой рот открылся, но охранник не обратил внимания:

– …если вдруг тебе встретится такой труп, я сразу об этом узнаю и быстро избавлю тебя от его присутствия. Не переживай!

– Но что мне…

– Повторяю, я сразу узнаю, если это произойдет. Сразу! – жестко отрубил охранник.

– «Избавлю» у тебя значит…?!

– Избавлю! Я достаточно ясно сказал… держи конверт с заданием. Место тут замечательное, всем нравится, и эго хорошо восстанавливается, растет как на дрожжах, так что проблем быть не должно.

Мне вспомнились давние слова Мая, что джунгли – это место, близкое каждому человеку. Тогда друг не пояснил, чем десятиметровые, многократно изогнутые чертополохи могут оказаться близкими. Всюду зеленые скрученные стволы, корни всегда подставляют подножку, в любом закутке может таиться хищник. Здесь, в Семизонье, вдвойне опасная территория, где сконцентрировано зло, и, как ни борись, инфекция проникает все равно. Чем этот ад может мне быть родным?

Я пошел вверх вдоль каскада сходящей трубы, стараясь визуально заметить дефекты. В одном месте я нагнулся, чтобы проверить замшелую заслонку.

«Скоро месяц, – начала зудеть мысль, – а я, как идиот, делаю одну и ту же работу, одну и ту же, каждый день. Хоть бы трубы раскрасили, так нет, все противная зеленка. Я был бы рад повозиться с серьезной пробоиной или побороться за свою жизнь. Дудки! Как ишак по кругу – инспекция, прозвон, прочистка. Вот пусть для этой работы отловят живой труп, ему, поди, все равно, а по мне, лучше разнообразная работа!»

Не успел я подивиться такому развороту в самооценке, как отхватил удар сзади, да такой крепкий, что перед глазами быстро выросли корни, которые секунду назад еще торчали под ногами. Кто-то крупнее меня держал мою заломленную за спину руку и локтем вдавливал меня в стиральную доску из корней и спутанных лиан.

– Не вздумай кричать. Получишь плюху на всю жизнь. Уяснил?!

– Отпусти! – нападающий должен был слышать по моему голосу, что я не стану сопротивляться, если он ослабит хватку.

– Как только твои глаза коснутся моего лика, возникнет шакал! Ты на него работаешь, несмышленый раб, а я свободный…

– Что я тебе сделал, кто ты? – прерывисто произнес я, заглатывая ртом воздух и стараясь таким образом приглушить боль.

– Тебе было сказано: я свободный! Мало? Тогда погнали: я самый сильный, я умный, смышленее всяких шакалов, и много лет меня ищут, но не найдут, потому что доверяют глазам и ищут глазами, глупцы! Я же иду чутьем. А ты из их прислужников, вша, тебе тоже глаза надо удалить…

Я понял, что Свободный пользуется иным лексиконом, и «шакал» должно значить крайнюю неприязнь к охраннику, которая у меня пока развиться не успела. Но сейчас кризис – я пришпилен к земле, и что у парня на уме, неизвестно. К тому же, по звуку я заключил, что он достает длинный нож или мачете.

– Приятель, давай по-деловому. Ты здесь главный, меня прислали… э-э-э, шакалы, один такой заурядный шакал. Так вышло, силы твоей пока у меня нет, вот я и в рабах. Но можно же договориться!

Какой сатана тянул меня за язык, когда я мямлил про «договориться»? Кроме инструментов да пары камней, у меня с собой ничего.

– Нейропетрид! В сумке, бери хоть все слитки!

– Что-о?! – изумился голос, который внезапно зазвучал заинтересованно.

– В кармане, боковом…

Тот уже шарил по сумке, и его хватка ослабла, но я не сообразил, что можно рвануться.

– Так это Субстанция «Пи», раб ты недоделанный. Там, где ты это взял, тебя бодро вспоминают, и если не я, то они…

Явственно лязгнуло железо.

– Давай, если ты, то они за тебя возьмутся! – не понимая, что говорю, я просто слеплял друг с другом слова.

– А это посмотрим! Даже десятерых будет мало меня завалить!

– Смотреть будет некому. Если меня не будет, то только десять бравых будут видеть твой конец.

– Ты, примитивный, нацелился мне на смену?! Умнее всех, на чувстве играешь?! Тогда полежишь до завтра мордой вниз, а ночью послушаешь, кто в Прайд-Роял главный.

Не успел я понять, что это значит, как толстущие лианы крест-накрест надавили мне на череп, вжимая в бугристую поверхность все лицо. Уголком глаза я все же увидел вымазанную грязью пятипалую руку.

«Дикарь! Сила есть, ума не надо», – посетила мою голову недовольная мысль, хотя в такой момент мне следовало быть благодарным, что остался в живых.

Глава 17

Я остался один, прикованный к зубастой земле и с кучей мыслей, не дающих покоя. Удивительно: при других обстоятельствах я был бы рад, что уцелел. Сейчас мне непреодолимо хотелось одного – увидеть поражение этого Свободного. Не так важно, от кого и как, хотя идеально – от меня!

Фоном зудело чувство долга – назначенную мне работу я не делаю, и завтра придется гнать как заяц. Потом, что такое Прайд-Роял? Никто про такое заведение мне не рассказывал.

«Какой все же статус у этого свободного разбойника?» – положение моего захватчика в этой зоне меня волновало больше всего другого. Если он проходимец с большой дороги, то надо обязательно наказать выскочку. Есть острый штуцер, есть мачете, есть шприц с иглой, и из концентрата ядовитых трав можно сделать инъекционный яд.

Другая часть меня удивлялась, что в таком незавидном положении я изобретаю схемы реванша и вообще думаю о таком пустяке, напрочь забывая, что эту зону надо пройти, как и все остальные: ровно, без привязанности. Тут вновь перл мысли, перечеркивающий весь здравый смысл:

«Прайд-Роял – это непременно царский атрибут! Надо бы попользоваться, как только представится случай…»

Было больно, томила жажда, и все же сильнее пресловутых нужд мне хотелось дождаться ночи и посмотреть или послушать, как Свободный будет доказывать свое превосходство. Заочно я уже был на стороне его противника.

Глава 18

Давно стемнело, но Свободный не появлялся. Я вслушивался, и, наконец, вдали резво зашелестели листья. Кто-то бежал в моем направлении. Краем глаза я в темноте различил переменные шаги сменяющих друг друга стоп. Правая ступня очутилась прямо возле головы, и я сжался: вот-вот наступит. Но бегун перепрыгнул, хотя от этого не полегчало. На смену одному мохноногому, судя по звуку, на меня бежали, по меньше мере, шесть пар ног, создавая удручающее ощущение быстрого конца.

– Вот он! – крикнул сзади Свободный.

– Да пропади он пропадом, прислужник, – прокричал женский голос.

– Сейчас с тобой поквитаемся и его до кучи щелкнем, – вторая женщина меня тоже ненавидела, хотя даже не видела в лицо.

Другие голоса принадлежали и женщинам, и мужчинам. Стоял такой галдеж, что не разобрать, сколько там было дикарей, а сколько дикарок.

Его грубая рука вмиг оборвала лианы, и я почувствовал, как кровь прихлынула к лицу. «Там будет синяк или опухоль. Охранник спросит…»

Я стал различать силуэты, лиц в такой темноте было не разглядеть.

Свободный комментировал:

– Здесь семь особей разного пола. У них сеть, и уже который раз они хотят меня изловить. Понимаешь, раб, когда на тебя семеро с сетью, ты пропал! Вот они, дикари, вокруг выстраиваются, целятся, но Прайд-Роял – мое место, а своя земля хранит! К тому же, эти презренные держатся рядышком только сейчас. Пройдет час, и они станут кидать сеть друг на друга.

Я услышал свист летящей веревки или сети и немного правее сзади – торжественный возглас Свободного. Сеть шустро потянули на себя много рук, и я зацепился, покатился навстречу новым врагам, оставляя всякую надежду выглядеть назавтра прилично.

– Мелюзга, не убивайте раба, это вам чести не сделает! – прорычал Свободный.

– Без тебя разберемся! – отозвался высокий женский голос, и меня схватило несколько рук, но бить не стали, а только наспех связали запястья за спиной.

Теперь я слышал обсуждения в строю противника. Как все же мы устроены, что даже оппонентов своего мучителя склонны окрестить собственными противниками!

Вдали маячил силуэт Свободного. Он был при оружии. В слабом свете блеснуло мое мачете.

«Охранник другой не выдаст, заставит этот искать. Ну и пусть сам ищет, вжикальщик!»

Какими все же глупыми были мои мысли в такой критический момент! За все две недели в джунглях я никогда не был так близко к смерти, как сейчас, а все туда же – пустые, надменные мыслишки!

Я пропустил, как Свободный изловчился и ранил женщину. Какой он подлец! На женщину с мачете.

Бедняжка верещала не своим голосом, и другие потащили ее обессилевшее тело в наш стан. На пути упал навзничь еще один силуэт. Свободный явно знал секрет искусства боя и не ждал, пока противник оправится и начнет думать, а просто и целенаправленно разил.

«Бесславный убийца! – опять вздулась моя мыслишка. – О, хвала Творцу, что хотя бы отдаю себе отчет в происходящем, веду наблюдение. Вот почему я, недотепа, все еще здесь, ноги-то мои свободны?!»

Бочком я стал удаляться от дикарей. У меня было опасение, что они лучше видят в темноте. Но язык мой – враг мой! Про себя я болтал не в пример больше, чем общался вслух:

«С какой стати мне бежать? Я не трус! У меня есть преимущество – я человек, и это звучит гордо».

Не разбирая зачем, я ринулся в свирепую кучку. Споткнулся, упал, но обнаружил под ногами свою сумку. Я высвободил ноги и все еще связанными руками стал шарить внутри сумки, пока не нащупал электрофакел. Совсем нетяжелый, пластиковый, но тогда что я соображал?

– Стоять! Всем стоять! – мой рев услышали все и от неожиданности приостановились. Передышка могла длиться только секунду. Но ее хватило на то, чтобы включить факел, и все вокруг озарилось ярким светом.

– Глаза! Глаза! Закрывай глаза! Бежим! – ревели возбужденные голоса. Я увидел фигуры мужчин и женщин, и все они, скудно одетые и взъерошенные, заслоняли теперь свои лица руками. На многих были шкуры и остатки человеческой одежды. Кто-то из них уже стал удирать сквозь лианы. Только раненая женщина не могла заслониться. Я посмотрел ей в лицо и увидел ее глаза, округлившиеся от ужаса. Она прошипела:

– Раб, презренный, принимать от такого смерть – ниже меня… – но женщина не закончила. Ее лицо исказилось от боли, будто изнутри несчастную раздирала сила, непомерная для ее оболочки. Из глаз ее хлынули слезы, а я просто не мог оторвать взгляд, не мог сдвинуться. Такой необъяснимой, странной и немыслимой была эта сцена. Перед тем как испустить последний вздох, ее лицо вдруг на мгновение озарила улыбка. Исчезла гримаса боли, кожа разгладилась и даже будто засияла. Улыбка была таким невероятным контрастом всей этой сцене, что теперь мне на глаза навернулись слезы.

Умерла дикарка с застывшей в уголках губ едва заметной улыбкой.

Остальные скрылись от меня и украдкой смотрели из-за деревьев. Я подошел к женщине, чувствуя, что должен сделать для нее последнюю малость.

«Что ее убило? Неужели мой взгляд?»

Я нагнулся, чтобы перетереть лиану, связывавшую мои руки, об ее нож и потом поднять бедняжку, но не успел я нагнуться, как тяжелый дротик или копье пронеслось над местом, где только что была моя голова. Я резко развернул факел, и Свободный, повернувшись ко мне боком, закричал:

– Ты дурно воспитан, раб! Это была моя жертва…

Не дожидаясь, пока дикарь закончит свою мораль, я прорвал воздух воплем:

– Убирайся! Ты будешь следующим! Кто еще хочет посмотреть мне в глаза?! Есть смельчаки?

Я услышал роптание, за которым последовал топот убегающих прочь ног.

– Прайд-Роял – моя земля. Никогда она надолго не отходила чужакам. Посмотрим! – были слова Свободного.

Повернувшись спиной, он зашагал прочь, и я смог рассмотреть его фигуру, широкие плечи. Он был без хвоста, но носил широкий выпуклый пояс вокруг талии. Верзила сутулился, но шел уверенно, хотя оглядываться избегал. Тем временем остальных уже и след простыл.

Женское тело оказалось очень легким, просто невесомым, будто это была шкурка без начинки.

Факел торчал в земле, и я не хотел выходить из круга света. Легкая улыбка и невесомое тело:

«Она освободилась! Улетела или, как верно отмечают, покинула тело. Какой внезапный разворот! Из этого места можно…»

– Добрый сердцем всегда говорит, что нет ничего, чего бы не знал Творец, придумавший все. Настоящий выход найдется, если переехать из джунглей, задыхающихся от сомнений в себе! – вещал динамик мужским баритоном.

– Проехали, дружок, – быстро отозвался я, – в первом секторе мы поквитались с сомнениями…

Но я осекся, ведь баритон говорил про сомнения джунглей в себе самих, и тогда джунгли должны быть чем-то одушевленным. Сейчас, с убитой на руках, было самое неподходящее время разгадывать головоломки, ее надо закопать по-людски, и чем раньше, тем лучше, ведь скоро рассвет. Мертвая дикарка, теперь невесомая и увядшая, в своей жизни научилась переходить из зоны в зону и за это поплатилась рассудком. Мне делалось легче, когда я оценивал ее низко, тогда я уже не казнил себя так за это убийство. Выкопав половину ямы, от бессилия я закемарил, но через полчаса опять взбодрился. Рядом сидела собака, но какая-то недобрая, дикая. За ней еще парочка. Хорошее дело: я мог проспать поедание убитой, а может быть, и лакомство из себя на десерт. Собака щетинилась, сверкала на меня своими поистине волчьими глазами. Зверь нисколько не страшился моего взгляда, который накануне убил женщину. Со стаей надо сражаться грамотно, у них был численный перевес, а у меня – бесполезный сейчас элетрофакел и мачете.

«Где моя не пропадала! Пара дворняжек, какой пустяк! – я упрямо недооценивал противника, – шандарахну мачете главаря, остальные по щелям рассыпятся…»

– Не глупи, студент! – послышался голос из-за спины. – Эта свора будет биться до последней твари. К тому же, они неблагородны и нападают все разом.

Охранник стоял сзади с ружьем наперевес. Тогда я не сообразил, что ему бояться нечего, – вжик, и он исчез! Мой случай более жестокий, но цербер стоял на моей стороне.

– По-о-нял!

– Кто к тебе приблизится – рубишь ты, я стреляю в следующего, и так по порядку, до последнего шакала, – со смаком произнес охранник, будто это был рецепт его любимого лакомства.

– То есть надо… убивать, так?

– Они не будут страдать от угрызений совести, если съедят тебя. Поэтому убивать! Зверье тут гордое, с дикарями соперничает за место в Прайде и помогает удерживать естественный отбор – все мне легче!

На этих словах первый крупный шакал прыгнул в мою сторону, но ловко увернулся от выставленного вперед мачете. Сразу следом раздался выстрел, и поблизости рухнуло рычащее тело с черной щетиной на загривке. Вожак снова готовился прыгнуть, и не знаю как, но я опередил его и через секунду почувствовал капли теплой крови на щеках и на лбу. Снова выстрел, следом еще один. Тут я полетел, сбитый с ног лапами собаки-волчицы. Мое мачете справилось с ней, признаться, с некоторым усилием. Потом выстрелы стихли, рычание прекратилось, и я, абсолютно обезумевший, поднялся на ноги и встал в оцепенении. Пять шерстистых тел и одно человеческое, все мертвые и разбросаны вокруг как попало. Никогда прежде я не видел в зоне убийств, а тут палачом оказался я сам.

– Поздравляю, – с прежней интонацией произнес охранник, – три трупа меньше чем за сутки! Ты становишься близок к окружающей тебя природе. Закон джунглей, не так ли?!

– Куда ты клонишь? – вспыхнул я. – Это нелепые убийства, непреднамеренные!

– Вы, люди, любите рассуждать и выгораживать себя. Мотив не имеет значения – всё это убийства! Но расстраиваться ни к чему.

– Зачем ты вступился за меня? Я бы справился и даже никому не повредил бы! – я начал чувствовать, что охранник задвигает меня морально. Старается унизить, дескать, чем я лучше здешних хищников.

– Верно. Ты отвечаешь очень сообразно этому месту. Конечно, ты бы справился! Случилось так, что я люблю пострелять, вот и развлекся! Теперь твоя гордость не задета?

Он врал, но моя сумасбродная мысль вела прочь от разоблачения:

«Кто он такой? Плебей. Племя дворников и сторожей! Еще его слушать…» Улыбаться охранник не умел, но злорадствовать – это пожалуйста.

– Самка тебе в глаза смотрела? – охранник кивнул на женщину. Хоть и мертвая, но она принадлежала человеческому роду и всяко была лучше эксплуататора.

– Глупая. Сама она не пришла бы на тебя пялиться, должно быть, кто-то заманил. Был вчера кто еще? – в голосе охранника почувствовалась струнка. Он непременно хотел услышать о ком-то, кого знал и, должно быть, не любил или давно не мог изловить. Во мне встрепенулся упрямый мозг:

«Дудки! Не скажу про Свободного. Он человек, даже если охотится за мной, даже если пытается меня убить!»

– Никого не было, – услышал охранник ответ, – только племя дикарей из женщин и мужчин. Сами прибежали… Но я вот что хотел узнать. Что, это из-за моих глаз? Дикарка умерла потому лишь, что посмотрела на меня?

– Ты страшила! Давно ты себя в зеркало видел? При случае загляни, мне безразличен твой вид, но человеческие существа, как видишь, мрут от страха. Держись осторожнее… особенно с незнакомцами!

Последняя фраза была выделена интонацией, но меня зацепил пассаж про зеркало. Боже мой, со дня расставания с Маем я ни разу не видел своего лица! Только стократно искаженная физиономия в никелированной болванке от инструмента да в ряби на ручьях. Кое-как я соскабливал щетину, потому что не люблю бороду. Но какой узор получался при этом на лице? В тот день рельефы на моей физиономии еще больше подчеркивались впечатанными следами корней, оставшихся после плена у Свободного.

«Хорош гусь! Расскажи ему про Свободного да сдай ему, лентяю, этого бравого дикаря! Ведь он сам его не поймает, а заставит меня носиться по сектору, выискивать отщепенца и заглядывать тому в глаза. Нет, у меня работа деликатная, а отловом пусть плебеи-охранники занимаются!»

Готов клясться, что прежде не знал за собой таких самолюбивых мыслишек.

Охранник окинул взглядом поверженные тела:

– Не занимайся ерундой, никого не закапывай, даже ее! Джунгли позаботятся о трупах. Ведь онадаже жила не по-настоящему, умалишенная особь. А у тебя работа плюс задание – взглянуть на зачинщика. По всем признакам, негодяй должен прятаться поблизости.

– Если так, то он опасен!

– Видишь, я пришел тебе на выручку. Будешь внимательным – не оставлю и в другой раз. У тебя ведь важная работа! – охранник подчеркнул мою собственную мысль о важности моего дела и потом сразу исчез. Грамотно!

Было непросто вот так уйти, оставив бедняжку на поедание жителям джунглей. Но вспомнились ободряющие слова цербера о моей уникальной работе, и мне понравилась такая его оценка. Росточек гордыни получил хорошую пищу.

Глава 19

– Проверять силу своего влияния на человека – это так увлекательно! С этим ничто не может сравниться, – динамик вдруг проснулся и стал захлебываться в красноречии. – Перелить свою душу в другого, дать душе побыть в нем, услышать отзвуки собственных мыслей и чаяний; передать другому свой темперамент, как тончайший флюид или своеобразный аромат, – это истинное наслаждение, и, быть может, самая большая радость, данная нам в век чувственных утех и примитивных стремлений.

– Ишь ты, радость! – изумились мои «мысли и чаяния». Но что за дурной тон – разговаривать с неодушевленным рупором? Вместе с тем про переливание души верно: охраннику нравится, как я лелею идеи об уникальности своей работы, а это изначально его мысль!

Я осмотрелся. Оставаться среди мертвых было жутковато. Я все-таки дорыл яму и скинул туда павшую воительницу, кое-как закидал землей, и на душе сделалось легче.

Первую половину дня я выполнял рутинную работу, зная, что если не сейчас, то скоро произойдет встреча со Свободным. Он, надо полагать, возникнет со спины, чтобы не встречаться глаза в глаза, и мне бы остерегаться его, быть осмотрительным, но только не здесь, в Прайд-Роял. Место, внушающее юношескую самоуверенность, когда не страшен ни волк, ни смерч, ни сам Бог.

«Пусть попробует напасть, я его быстро!.. Пока я здесь, пусть лучше Прайд-Роял будет под моим контролем!» Размышляя таким образом, я нагнулся проверить распрцилиндр, и то ли труба, то ли какое растение выплюнуло мне в лицо зеленую пыль. В глазах помутилось от противного запаха и обильного смога. Я зачихал, распустил сопли и под конец словил удар по голове. Очнулся уже привязанным к дереву с залепленными глазами. Как ни вертел я головой, глину с глаз сбросить не удавалось.

– Понимаешь, дружок, здесь всегда так, – поучал голос Свободного. – Если думаешь, что лучше всех, находится бандит вроде меня и дает тебе урок – ничего личного, приятель!

– Твой корпус, – он больно пнул меня в бок, – ни при чем, пусть болтается в Прайд-Рояле. Но отношение твое надо менять, оно несносное, смердит на всю округу, неправильно ты мыслишь! Твою гордыньку следует осадить, такой у меня долг!

– Угу, – неопределенно промычал я, не зная, как держаться в подобной ситуации.

– Мне хотелось, чтобы перед тем как исчезнуть за завесой жизни и отправиться вслед за глупой амазонкой, ты услышал этот закон Прайд-Роял. Ты ее вчера правильно…

– Мне показалось, что она даже обрадовалась, когда уходила из… корпуса?!

– Не удивительно, совсем не удивительно – за секунду слинять из джунглей, возвыситься в запредельный мир! Они считают это высокой честью, недоразвитые.

Я почувствовал, что Свободному охота поговорить и что моя подвешенная на волосок жизнь продлится настолько, насколько ему будет интересно общение со мной.

– Ты не веришь в жизнь вне джунглей? – состроил я искреннее удивление.

– Жизнь везде! Если бы не здешние дикари да такие, как ты, в Прайд-Роял стало бы лучше, чем на Берегу Запредельного. Возможно, лучше, чем на поезде… Раб, думаешь, охранник усердно смотрит за тобой из особой любви? Ха! Здесь, в Прайд-Роял, они добывают дурман, балуются понемножку, ага… .

Должно быть, глупое выражение отразилось на моем лице, и Свободный понял, что я ни о чем таком не знаю.

– Самолюбие – это естественный наркотик, тютя! Тебя ведь этот нелюдь предупреждал, что тебе здесь понравится?

Мне припомнилось, что такое было. В минувших событиях: расправа с шакалами, повергнутая амазонка, отступление Свободного – действительно скрывалось ароматное настроение превосходства, и давным-давно я не ощущал такого трепета, а прошло бы еще чуть времени, день-другой, и я сам бы стал искать способы подкормить свою индивидуальность. Прайд-Роял повелевал сильнейшей похотью – самолюбием, тщеславием. Это здесь, как нигде больше.

Мои мысли прервал непривычный звук. Где-то вдалеке за спиной мне послышался… стук колес. Я сгреб в кулак все мысли и целиком обратился в слух: так необычно услышать здесь поезд. Свободный, по всей видимости, тоже вслушивался.

– Хорошие новости: сегодня мой день, и я наверняка успею!

Уже издали он крикнул:

– Если заскочу в поезд, то ты спасен, раб!

Свободный убежал и, по-видимому, далеко, а я попробовал освободиться. Бесполезно! Свободны у меня были только ноги, и я принялся колотить ими по дереву. Должно быть, это выглядело нелепо, потому что вскоре до слуха стал доноситься женский смех.

– Эй! Лучше не смейся, а помоги.

Никакой реакции, ни слова в ответ. Но вдруг из динамика донесся глубокий мужской баритон:

– Истинное испытание дружба проходит, когда один из товарищей по-настоящему преуспел. Ему повезло, но другой оказался не столь удачлив. Одного превозносят до Небес, в то время как другой прозябает в тени. И тут происходит акт снисхожденья – счастливчик приходит к другу и успокаивает, внушая, что и на улице неудачника скоро наступит праздник. Жалость и зависть, игра гордости и униженья…

На меня слова динамика подействовали раздражающе, были совсем не к месту, и потом, могли спугнуть спрятавшуюся женщину.

– Известнейший бандит Роял Прайда – твой друг? – это был уже женский голос.

– Да… – секунду подумал я и добавил, – и нет! Видите, как мы дружим? Играем в прятки, а он в поезд побежал прятаться, додумался тоже!..

– Да или нет? – настаивал голос, и я понимал, что от моего ответа будет зависеть свобода моих глаз, рук, а может, и вся жизнь.

– Да-да и нет-нет – услышала она мой необычный ответ. – Да, потому что, видите, играем. Нет, оттого что нечестно в одиночку за поездами бегать.

– Раб, ты путано говоришь! Окажись ты его другом, неужели он не взял бы тебя в поезд? Не верю!

– Мисс, леди, пожалуйста, мне неловко говорить в таком виде…

– Если он тебе друг, то почему залепил глаза? – она не обращала внимания на мои намеки.

– Мы играли в прятки!

– И руки привязаны к дереву?

– Это чтобы вас развеселить, – не задумываясь, ляпнул я.

– Так ты меня знаешь?

– Совсем немного…

Я стал угадывать направление ветра.

– Как меня зовут?

– Он называл вас… Свобода!

– Свобода?!

В голосе звучало изумление. Прослушивалась в интонации и такая нотка, которая означала, что незнакомка польщена.

– Что еще? Он рассказывал про мои победы?

– Немного, говорю вам, Свободный… – я запнулся, – я называю его так, поскольку вы чем-то близки.

На этих словах женщина полезла развязывать мои руки, и я смог нормально сесть на землю и пощупать, чем замазаны глаза. Поверхность замазки напоминала засохшую глину.

– Говори, еще что?

Но я решил использовать политическое преимущество – у меня было что продать, а незнакомка хотела купить.

– Любезная Свобода, я скажу все, что знаю, и все же немного волнуюсь. Свободный погнался за поездом и больше часа не возвращается. Что могло случиться? Наша игра не должна быть такой долгой.

– Раб, это Поезд Желаний, который приносит счастье и утешение всякому в него попавшему. И ты не знаешь про такую райскую прелесть, – это, что ли, ты хочешь мне сказать? – от всего сердца изумилась Свобода.

– Просто этот поезд такой быстрый, – стал я жаловаться, – что с моим весом так просто туда не заскочишь. Вдобавок я не знаю, где остановки.

– Поезд редко останавливается. Видно, что совсем чужак!

Я пробовал протестовать, мол, в других частях джунглей есть регулярные станции.

– Сколько я здесь, а здесь я давно, я не видела ни одной такой остановки, я не видела также тебя, раб!

Не хотелось переводить разговор на мою личность. Вместе с тем, надо было молоть языком, узнавать незнакомку. Очевидно, что местное население любит разговоры о себе, о своей неповторимости, и для такого восхваления нужно было скопить побольше фактов.

– Ты сказала, что ты здесь давно. Как давно ты здесь?

– Что Свободный тебе рассказывал?

Ее интерес был очевидным, также был ее черед, и мне надо было отвечать.

– Он говорил, что Свобода не такая, как другие в Прайд-Роял.

– Так и сказал? Ты лжешь!

– Поверь, незнакомка, я даже не видел твоего лица. Окажись ты красивой, мне было бы только приятно сказать о твоей исключительности. Но если ты непривлекательна, то я, в моей незавидной ситуации, тебе бы польстил. И тогда бы ты меня запросто разоблачила и наказала, поделом наказала! Слепому что? Говорю как есть…

Ответ ее устроил.

– Если угодно, я больше расскажу о тебе, но взамен поклянись Прайд-Роялом, что снимешь эту дрянь с моих глаз.

– Как? Ты?.. Про меня?.. Что ты можешь знать?

– Что-то ведь знаю! У тебя голос тридцатилетней девушки. Верно про возраст?

– Дальше!

– Ты жила в стране… – произнес я и запнулся, поскольку не представлял, что говорить, в то же время внутри себя я заплакал, взмолился так, что, кажется, даже издал стон, так отчаянно мне хотелось узнать о судьбе незнакомки. Она же приняла мой возглас как признак искренности.

– Давай, давай!

– …Ты, м-м-м, тебя никто не любил!

Стало очень тихо, и этот вакуум толкнул вперед мои фантазии:

– Не было человека, которому ты была нужна. Твое племя одно из отсталых, и ты не можешь гордиться своим происхождением. От рождения у тебя было мало талантов, и сверстницы легко тебя обходили.

Она молчала, и было слышно, как поют птицы. Доносилось далекое рычание тигров, шорохи листвы в кронах деревьев.

– Хэй, ты! Ты здесь?

– Он все-таки сказал тебе мое имя? – возбужденно произнесла она.

– Когда глаза закрыты, у человека лучше обстоит дело с интуицией… – ушел я от ответа.

Значит, ее зовут, Хей! Уже что-то. Но как дальше?

– Продолжай!

В ее интонации для меня послышалась отгадка чего-то большого и значимого из ее судьбы, но в конкретных событиях можно запросто ошибиться!

– Ты рано потеряла даже то немногое, что составляет ценность человека в пятнадцать лет…

– Мне было семнадцать, несчастный чревовещатель, – не выдержала Хэй.

– Я не ошибся, – твердо вставил я, – в пятнадцать возникла предпосылка.

Она вспоминала что-то свое, и слышалось, как шевелились ее губы, а я тем временем продолжал:

– Ты видела, что рядом всегда кто-то превосходит тебя в красоте, в умении, в обаянии. Но родители не оставили тебе даже малости богатства, чтобы ты причислила имущество в строку собственных достижений.

– Врешь! Они завещали мне дом, только он отошел братцу.

– Признайся, – напирал я, – сними розовые очки: все было устроено так, чтобы брат получил имущество по праву. Мать любила брата больше…

– Презираю! – отозвалась Хэй.

– Себе в заслугу иные могут ставить свой уникальный внутренний мир, свою неповторимость, но не ты. Тебе рано стало ясно, что твоя начинка во многом сходна с другими и внутри нет ничего, что могло бы вызвать зависть или восхищение.

– Я никогда не смотрела на себя так! – возмутилась Хэй.

– Поверь, и я на тебя не смотрю, мои глаза залеплены. Верно?! Так вот, ты принялась искать, искать, искать… что выделит тебя из среды равных. Чем дольше длился поиск, тем меньше оставалось в жизни вещей, на твой взгляд, достойных и значимых. Верно?

И без ее ответа я чувствовал, что шью правильный узор. Но чем закруглить, что случилось в ее судьбе и привело девчонку в эту часть джунглей? Я стал догадываться, что, повествуя о судьбе Хэй, незаметно усиливаю свою самооценку, и начал опасаться, что женщину заденет мое высокомерие. Как это все же нелегко – соскочить с наркотика тщеславия!

– Настал день, и ты, Хэй, как и я однажды, поняла, что тебе нечего противопоставить этому миру. Но ты молодец, тебе хватило ума не разрушить себя, ты не опустилась до презрения к людишкам, которым повезло больше. Почему ты не возненавидела их?

– Глупец, – произнесла она снисходительно, – кто может пройти мимо соблазна проклинать всех? Не верю, что ты смог, – никто не может!

– Так все же ты стала ненавидеть…

– Еще как! До сих пор презираю. Но в Прайд-Роял порочный мир перестал раздражать меня своим безразличием, здесь я наслаждаюсь, живу как принцесса…

– В поисках принца! – вставил я, и, по-моему, это прозвучало весьма эффектно, так что я получил затрещину по шее. Не больно, а так, в назидание. Значит, в точку, значит, Свободный ей сильно нравился! Хотя и с начала было ясно… и как лестно нащупывать нить чужой судьбы, угадывать ее изгибы и тайники и убеждаться, что, черт возьми, прав! Пусть теперь хоть засыпает тумаками! И все-таки что же дальше? В это треклятое место попадают, наверное, не все. Потом мне самому стало льстить, что я оказался «счастливчиком» и угодил в джунгли.

– Прайд-Роял! – мой голос пошел эхом по джунглям. – Прайд-Роял, ты оказалась не в «D» и не в «I» – ты попала прямо в Прайд-Роял; в этом твой величайший успех!

Разгадка ее судьбы крутилась у меня на языке.

– Теперь сними эту ерунду с глаз, и я поведаю самое важное.

Хэй не ожидала моей просьбы, но после сказанного мной она изменилась.

Я почувствовал ее теплую руку возле своего лица.

– Дальше ты мне расскажешь, кто меня сюда привел.

– Хорошо…

Должно быть, нетерпение меня выдало, и Хэй замешкалась, не решаясь сдернуть бандаж.

– Смелее, – подбодрил я, – сейчас все услышишь!

Тут до меня дошло, что женщину сдерживает инстинкт. Она лучше меня знала, как воздействует Прайд-Роял и какой может произойти сюрприз.

– Ты, как все мужчины: пустые обещания, красивые слова.

– Бандит Прайд-Роял не был с тобою добр…

– Молчи! Его ты не знаешь. Если и друг, такому, как ты, он бы не открылся, не показал свою душу.

Досада! По-доброму и лаской не получилось. Хэй начала остывать и сердиться, и здесь нужен был контрастный душ. Получай же похолодней:

– С чего ты взяла, что у него есть душа? Разве может быть душа у того, кто по собственной воле сбежал в Прайд-Роял, а потом, струсив, укрылся на поезде? Не смеши!

Она стихла, не ожидая такого зигзага в разговоре.

– У меня совсем другой случай, я ни от кого не бегал, не искал места, где можно оторваться и побыть царем природы, распухнуть от важности своего эго…

– Замолчи! – она не крикнула, а прошипела, – из-за твоих криков я не слышу шагов.

Я вслушался, но нас по-прежнему окружали те же звуки: шелест листвы, цикады, рычание зверей, которые тоже напились из чаши гордыни и, не прекращая, рычали друг на друга. Но никаких шагов не было.

– Это он? – услышала Хэй мой взволнованный шепот.

– Ты еще и глухой! Идут трое…

И немного погодя добавила:

– Самец и две принцессы!

Про принцесс было добавлено с презрением.

– Что они нам сделают? – я хотел поставить Хэй на свою сторону.

– Мне – ничего, а тебе – посмотрим!

– Заступишься?! – прошептал я умоляющим тоном, но меня перебила собственная гордыня. – Да что от тебя ждать? Сам с руками-кулаками… только не плачь, если покалечу сородичей!

Прайд-Роял знал свою работу и скомандовал Хэй в том же духе:

– Они мне никто, но ты же – совсем ноль!

– Ноль? – не выдержал я, – вот бы мне мачете… и факел!

По правде, я думать не думал, что она всучит мне оружие. Но женщины есть загадка. Женщины в обители гордыни – загадка вдвойне. Она всучила мне все, что я просил, но сама отскочила на несколько шагов.

– Только глаза не открою, так будет поострее!

Дважды я делал безуспешные попытки сорвать пробки с глаз, но, по всей видимости, только кто-то со стороны мог справиться с искусной мастикой.

– Ну, ты и… – я сам не ждал от себя такого ругательства.

– Плебеи, – надменным тоном Хэй обратилась к остановившимся впереди, – этот раб…

– Раб… раб, в комбинезоне, видно, что раб – загудели голоса, заглушая Хэй.

– Он отважился бросить вам вызов! Он дерзок, считает себя новым хозяином Прайд-Роял и теперь хочет доказать, что корона принадлежит ему, и поэтому готов с закрытыми глазами отстоять свое имя и показать свою доблесть!

Я хотел было встрять, заявить, что это ложь, ни на что я не претендую и что Хэй – клеветница, а Свободный погнался за поездом и вот-вот вернется. Нужно было постараться обратить незнакомцев на свою сторону и освободиться, наконец, от замазки. Но наркотик тщеславия сворачивал кровь, и я входил в отвратительную фазу, требуя для продолжения пира большей дозы:

– К ногам! – что есть мочи заорал голос, который я за собой никогда не знал.

По-видимому, прежний хозяин был более обходительным – мой приказ на короткое время заморозил чужаков.

– Раб нам указывает?! Раб! Куда делся свободный бандит? Ты убил его, связал? – загалдели опешившие незнакомцы.

– Бросил его под поезд! И вас туда же отправлю, покрошу на кусочки!

Одна дикарка, что посмелее, наконец, вступила:

– Мы пойдем и посмотрим, так ли все, как ты говоришь! Раб, да чтобы одолел нашего злодея? Не поверим, пока не убедимся.

– Хэй отведет вас на то место, – прорвало меня, – а ну, ступай с ними и покажи!

Моя недавняя собеседница опешила. Она сама, видно, никогда не брала крутые виражи и поэтому притормаживала:

– Что? Как? Я ничего не знаю…

Тут, заглушая остальных, возник голос другой дикарки:

– А я верю новому хозяину и не стану унижаться и просить доказательств!

Повисла тишина, признание было очень в духе этого места.

– Идите, проверяйте, неверующие! – продолжал тот же смелый голос, – что встали?! Хэй покажет место.

И нарочито громко добавила:

– Вчера одним взглядом новый господин избавил нас от Элии, одним взглядом! Надо ли мне других доказательств?!

Я был готов расцеловать эту смелую охотницу и исполнить все, о чем бы она меня ни попросила! Не помню, чтобы за одну минуту я мог вознестись в глазах остальных на такую невероятную высоту.

– Это был он, неужели он? Никогда бы не поверил, что раб… – наперебой говорили мужские и женские голоса.

– Он все врет! – было вскрикнула Хэй, но осеклась. Кто ее поддержит, если даже никто не слушает? К тому же, могут и наказать.

«Так ей и надо, выскочке», – гордыня окончательно взяла меня в оборот. – А эта смелая заступница… надо побольше о ней разузнать».

– Храбрая воительница, – я поворачивал голову, будто оракул, стараясь угадать место моей спасительницы, – произнеси вслух свое имя, чтобы Прайд-Роял знал своих героев!

– Амрон-а, – перед коротким «а» на конце в голосе едва шелохнулись знакомые нотки, – Амрона, мой господин!

«Что за имя такое! Я, черт слепой, ничего не вижу».

– Это чересчур, Амрона. Если уж я господин, то быть тебе госпожой!

– Польщена, сверх меры польщена, – я почувствовал, как ее руки обвивают мои ступни. Мачете отправилось в сторону, и, держа факел одной левой, я взял Амрону за руку и потянул ее руку вверх.

– Отныне Прайд-Роял во власти нас двоих!

– Честь и хвала! – мощно и как-то даже не по-женски выкрикнула Амрона.

Вокруг раздался галдеж и чьи-то истерические крики.

Я включил факел и передал его Амроне, подчеркнув этим момент триумфа. Она не стала брать его себе надолго, а, скрепив наши руки, подняла факел над головой, так что оказалось, что мы оба держим яркий свет и возвышаемся над всем миром. Так мне казалось, так я в это хотел верить! Взлет из грязи в князи произошел в какие-то минуты. Только вот князь по-прежнему был незрячим. Но ведь слепая гордость – лучшая забава!

– Прайд-Ро-ял! Прайд-Ро-ял! – скандировал я под шум толпы.

– Мой господин, пришло много народу, надо развлечь толпу!

– Но как, я ведь ничего не вижу! Освободи мои глаза, Амрона!

– Тут не нужно утруждать глаза, – мягко ушла она от просьбы, – просто вспомни, мой господин, кто причинял тебе неудобства, и толпа будет рада проучить негодяя и заодно поможет тебе забыть о всяком расстройстве. Так всегда бывает!

В голову не шло ничего, кроме Хэй. Мне до жжения в груди хотелось ее проучить. Только я открыл рот в желании прокричать имя обидчицы, но в спасение несчастной на меня низошла мысль:

«Что дикари сделают с Хэй? Не придется ли завтра хоронить еще одну жертву моей глупости?»

Эта мысль была такой неожиданной и такой неуютной, угрюмой. В теперешнем положении мне не пристало думать о злосчастной неудачнице; жалеть, раскаиваться. Спесь все же стала сходить, и я произнес:

– Конечно, я бы назвал… охранника!

Не успел я договорить, как все стихло. Бодаться с охранником даже самым здесь отважным было не по плечу, потому что результат поединка – однозначная победа охранника.

– …Однако к чему сегодня поминать негодяев!

Заурчал одобрительный шепот, и кто-то крикнул – «Развлечений!»

– Я развлеку всех хорошей песней!

Многие удивились такому повороту, некоторые обрадовались, но Амрона явно расстроилась настолько, что ее огорчение я чувствовал, не видя ее лица. Я же хотел услышать, поняла ли Хэй, что я ее спас.

– Хэй, где ты, Хэй? Ты слышала, я пою… песню!

Несчастная все понимала, и слабым голосом сказала:

– Да, так велико-д-душно!

На последнем слове она сорвалась на слезы. Выждав паузу, я запел протяжный гимн, который знал с давних времен. Пение получалось трогательным, и в былые годы взрослые дяди и тети обычно плакали. В конце гимна был драматический пассаж на высоких нотах, рассказывавший о всплытии подводной лодки после месячного дрейфа подо льдами. Моряки, пережившие потерю герметизации, пробоину и глубоководные бомбы, в конце концов в порту выходят на трап под приветствия друзей, жен и детей. И тут внезапно налетают бомбардировщики и в минуту обращают красивую идиллию в трагическую историю, оставив в живых одного капитана. Но к чему ему теперь жить?

Толпу песня привела в оцепенение. Своим голосом я был доволен и раньше, но в этот раз мои связки выдавали исключительные переливы, и даже высокие ноты давались легко и протяжно, я просто влюбился в свой голос.

Между тем, песня была больше печальная, чем радостная, а толпа желала веселья. Мне всегда была симпатична моряцкая тематика, и я вспомнил песню про пьяного матроса, с которым сослуживцы не знали, что делать. В конце концов его нарядно одели и связали якорным тросом, на этом все и разрешилось. Мелодия была удалая и разухабистая, и под конец мне подпевали около десяти мужских и женских голосов. Радость покатилась и переросла в топанье и гиканье. Все засуетились, пошли разговоры, как лучше отметить предстоящую коронацию, и разговор завращался вокруг выпивки. Чей-то бас предлагал притащить сосуд немедленно, и я перестал участвовать в сценарии, пока Амрона не прокричала:

– Первым пьет новый хозяин Прайд-Роял!

Не успел я возразить, как бамбуковый ствол с пахучим зельем очутился возле моих губ.

«Как, однако, примитивно! Незрячему человеку тычут в лицо отраву, ну и манеры!»

В джунглях строго-настрого запрещалось пить. Охранник мог запросто уничтожить и не посмотреть на важность твоей задачи, на то, что ты незаменим, и тому подобное. Это очень серьезное ослушание, и в любом состоянии я остерегался на него идти. Май от всего сердца советовал ни при каких условиях не прикасаться к вину и иной выпивке. Из прошлого опыта я вынес, что вино на меня действует пуще всего иного, и мое похмелье ни за что не минует внимательного глаза охранника.

– Благодарю, Амрона, но…

Внезапно наступила тишина, и я запнулся, понимая, что сказал что-то не так.

Глава 20

Замолчали все: должно быть, отказ от выпивки – это совсем плохой тон в Прайд-Роял. Но ведь я даже не успел сказать «нет»!

Кто-то, наверное, Амрона, тронула меня за плечо. Этот жест явно значил сочувствие. Но что не так? Где промашка?

«Так вот же – «благодарю, Амрона», эти два слова… Бог мой, до меня дошло: «благодарю» – это что-то вроде оскорбления. Стало понятно, что в Прайд-Роял не используют вежливые обороты.

Однако сказанное произвело и другое действие. Откуда-то из-за спины я услышал голос Хэй:

– Ты пощадил меня, но можешь легко слететь, если продолжишь нести чепуху.

«Все понял, не дурак! А Хэй молодец, все же не стала меня презирать…»

Другой голос, оправившись, сказал нечленораздельно о благородстве нового предводителя Прайд-Роял, и после снова шепот Хэй:

– Будь погрубее – больше к тебе респекта.

Тут снова грянуло:

– Пьет хозяин!

Толпа завопила, и я успел шепнуть на сторону:

– Хэй, выпьешь за меня!

– Но… – было начала возражать женщина.

– Этот первый бокал, – провозгласил я, стоя с сосудом, меньше всего походящим на бокал, – я обязан отдать прислужнице. Не могу искушать публику отравить меня в первый же день правления!

Кто-то вспыхнул возмущением, но были и одобрительные возгласы. Хэй выпила, а я по-прежнему стоял трезвым и незрячим.

– Настал черед мне увидеть всех вас – Амрона, освободи мне глаза!

– Мой господин, уже темно, и ты никого не увидишь…

– Неважно! Ты оказала мне услугу, и я всегда буду помнить об этом. Сними повязку!

– Как прикажете…

Оковы спали с моих глаз, но мало что изменилось. Вокруг была ночь, и я даже не различал силуэтов. Слева стояла Амрона, я чувствовал только тепло ее тела, но ни лица, ни тела разглядеть не мог, да и не хотел. Вчерашнее несчастье с поверженной воительницей могло повториться.

– Пошли отсюда, – шепнул я ей. – Куда-нибудь!

– С радостью…

Она объявила толпе о завтрашнем пире, а я тем временем стал пятиться назад.

«Боже мой, сегодня я ничего не сделал, утром охранник будет метать искры!»

– Понимаешь, дорогая Амрона… у меня в Прайд-Роял особая миссия, – стал повествовать я по мере того, как мы удалялись, – охранник хочет видеть, что я хорошо справляюсь со здешней территорией.

– Охранники здесь не властны! Скоро мы сообразим, как их ловить, уже известно, как они возникают…

– Ты права… до некоторой степени, но пока, сама знаешь, охранник может уничтожить и тебя, и меня!

Днем я бы не признался, что охранник сильнее, – закон тяготения Прайд-Роял не допускал такого унижения, но ночью было проще стряхнуть гордыню, и я говорил как есть.

– Так вот, ты видела все эти бесполезные трубки под ногами?! Порой они замаскированы под корни и лианы.

– …В которых течет ток?

– Жизненная сила. Джунгли этим живут, а трубы надо чистить, все надо чистить!

– Но зачем? Ты не должен опускаться до этого…

– Я про то же, ты так меня понимаешь! Думаешь, мы можем попросить других сделать это за меня?

– Мой господин, доверься мне и отдыхай спокойно – завтра грандиозный день!

– Амрона, я полностью тебе верю. Спас…

Я вовремя затих: здесь надо было осторожно обходиться с вежливостью.

Глава 21

Амрона устроила мне место для отдыха, а сама исчезла. Я провалился в бездну без снов и падал бы глубже, не разбуди меня ее возбужденный голос:

– Побежали! Поезд идет, быстрее!

– Зачем? – спросонья я притормаживал.

– Еще далеко, но по твоим трубам уже слышно…

– Слушай, я которую ночь не могу поспать… завтра охранник… мне ну обязательно надо отключиться!

– Мой господин, когда еще вы увидите поезд? Может, нам повезет, и мы в него запрыгнем, уедем отсюда, уедем навсегда!

В это время мне подумалось, что если поезд исполняет желания, то я могу это использовать и загадать попасть в сад!

– Бежим!

Я не соображал, как я буду просить поезд, как он будет слушать и как исполнит мольбу. Казалось, по узкой тропе мы бежали целый час. Последние сто-двести метров пришлось продираться сквозь заросли, царапаться, без конца спотыкаться. Внезапно джунгли расступились, и в свете звезд открылась просека, по которой холодной блестящей лентой вились рельсы. Темный силуэт Амроны застыл. Она неподвижно вслушивалась в тишину, потом согнулась и прильнула головой к рельсам, а я соображал: как же получилось, что никто про железную дорогу в джунглях не говорил, и тут внезапно открылась тайна. Ну что, может быть, это выход?! Я затрепетал всем телом.

– Слышишь?

– Да. Минута, и вы услышите, господин.

– Как ты думаешь, поезд может… отвезти, ну, или переместить в сад?

– Такого места я не знаю, поэтому его нет, мой господин!

Из ее уст это прозвучало так убедительно, будто она сама искала сад, но убедилась, что все это вымысел.

– Ты уверена?! Может, мы говорим о разных садах?

– Может, и так, – ее слова стали заглушаться нарастающим стуком колес, – только, мой господин, я говорю о саде за пределами джунглей, о легенде! Вы, наверное, про другой сад?

– Нет, он один, не могут же джунгли тянуться бесконечно…

Поезд должен был вот-вот возникнуть перед нами, и инстинктивно я отступил с рельс, а Амрона не двигалась.

– Отойди!

– Мой господин, вам надо встать обратно…

– Ты что? Он сомнет нас, как скорлупу!

– Напротив, мы попадем внутрь, мой господин, – ласково произнесла девушка.

Я слышал, как тяжело гремели колеса, и у меня не было иллюзий насчет опасности. Эта махина скомкает нас и подомнет под себя.

– Амрона, я приказываю! – я схватил ее за руку и стал тащить на себя.

– Мой господин, прошу, умоляю, в поезд можно попасть только так! Становитесь рядом…

– Сумасшедшая! Мы, конечно, попадем, только не в поезд, а прямо в пасть смерти. Уходи же!

– Другой такой раз может случиться нескоро. Мы всегда слышим поезд, только когда он несется мимо. Разве вам не надоело все это рабство?

С меня было довольно. Я изо всех сил дернул Амрону за руку, но девушка-дикарка была равна мне в силе. Больше того, она ухватила меня за запястье и не хотела отпускать. Я чувствовал приближающуюся громаду металла, даже толком не видя ее. До столкновения оставались считанные секунды. Тут я вспомнил про одну болевую точку на ступне (в детстве я неплохо разбирался с обидчиками, наступая на это место). Я изловчился и тюкнул в темноту, туда, где должна была быть ее ступня.

Дикарка от неожиданности взвизгнула и отдернула ногу. Что было сил, я потянул Амрону на себя и повалил на землю. Мы покатились по траве, усеянной острыми кочками, и прямо за нами загрохотали и засвистели колеса, могучие колеса. Махина тормозила с полного хода. Уши оглохли от лязга, скрежета, запахло гарью.

Мое тело дрожало, в висках стучала канонада. Рядом тяжело дышала Амрона. Она не говорила ни слова и все чего-то ждала. Перед нами высился черный силуэт локомотива – истинный титан. Он замер метрах в десяти от места, где мы лежали, и пока ничего не происходило. Звуки постепенно утихали. Стало слышно наше тяжелое дыхание и привычные звуки джунглей. Я всматривался в поезд, ожидая, что выйдет машинист и на чем свет стоит пропесочит нас.

Никто не показывался. Мне казалось, локомотив смотрит на нас и досадует, что мы не садимся в поезд.

– Видите, – прошептала Амрона, – он встал. Поезд никогда не останавливается. Он ждет нас, пошли…

– Глупая, молчи, просто замолчи, – я стиснул ее запястье, пусть даже она сильнее меня.

Прошла минута или чуть больше, и поезд плавно-плавно тронулся. Когда мимо проплывали вагоны, в каждом окне поверх плотно задернутых штор зажигался яркий свет. В этом зрелище было что-то завораживающее. К тому же, краем глаза я видел профиль Амроны. Я по-прежнему опасался причинить вред своим прямым взглядом. Недолго, каких-то пять секунд – и она оправилась от оцепенения и сразу же отвернулась. Все, что я успел в ней разглядеть, напоминало о животном – примитивные эмоциональные линии, свидетельствовавшие о господствующем в ее жизни сильном желании, о неудовлетворении теперешним существованием.

Громыхая колесами, поезд убегал прочь. Ничего не говоря, Амрона развернулась и стала от меня уходить. Мне не хотелось рассуждать – слишком много несуразицы, сумбура, какого-то дикого, животного настроения было во всем случившемся; в минувшем дне с его триумфом и унижением, в поведении Амроны, в самом облике дикарки. Надо полагать, Хэй и остальные были того же сорта. И тот глупец, Свободный, тоже верил, что в поезд входят навстречу мчащемуся локомотиву. Хотя сильный дикарь мог бы быть и сообразительнее… все гордость, гордость.

За верхушками деревьев в невидимом небе занималась заря, и оставалось не больше двух часов до появления охранника. Я лег прямо на землю рядом с рельсами.

«Что мне будет за взбучка? – думал я, засыпая, а уже перед самым порогом сновидений мне привиделось, что поезд желаний и впрямь пускает в себя спереди.

Глава 22

– Ты что, работал с закрытыми глазами? – сухо осведомился охранник.

– Нет! Что бы я тогда увидел, и откуда такой вопрос?

– Потому что с открытыми глазами ты никогда так много за день не делал…

Я придержал язык. Умница Амрона сдержала обещание и прочистила трубки. Какая она…

– Или курнул что-нибудь здешнее? Нравится в Прайд-Рояле, признайся, что нравится?!

– Так… не лучше других мест!

– Все знаю про твои приключения, можешь не кривляться. Сегодня сделаешь столько же!

Охранник растворился, оставив меня думать, правда ли, что он знает мои истории. Его, нелюдя, по тону голоса не разберешь, но понятно, что врет он не меньше брата-человека. Не случайно ведь спросил про глаза… Должно быть, он все равно видит сквозь них, или где-то есть слежение. Мне припомнились камеры. Я поежился.

Амрона постаралась на славу, и только через километр я уперся в место, где кончалась чистая труба. Вокруг никого, даже трава не примята. Наверное, она, или сколько их там было, возвращалась той же дорогой.

«Какие мы все же сообразительные хозяева Прайд-Роял, – вертелась мысль у меня в голове, – сегодня я снова дам распоряжение, и с этой зоной можно покончить!»

Со вступлением в должность хозяина я стал про себя использовать множественное число. Такая форма добавляла больше самоуважения, нравилась.

«Глупый охранник, что он смыслит в самолюбии?! Уважал бы он себя хоть на грош, так не являлся бы донимать меня каждый день, без него понятно, что делать!»

Вместо того чтобы приступить к очистке, я стал ждать появления Амроны или кого-то, кто бы поработал за меня – негоже хозяину заниматься чисткой.

Мачете, которое болталось на поясе, добавляло мне внушительности, недоставало только короны. Я подумал, что буду от всех отличаться, если напялю какую-нибудь диковинную шляпу или фуражку. Из больших листьев папоротника я смастерил повязку на индейский манер, где вместо перьев вверх торчали остроконечные листья. И почему до сих пор мы не встречали зеркал? Пусть и джунгли, но зеркало быть должно!

Внезапно по левой ноге будто пробежал разряд тока, и от ступни до ягодицы сковало наружные мышцы. Я увидел отползающую змею и тогда только завопил не своим голосом:

– На помощь! Набросилась кобра!

Онемение постепенно поднималось по внутренней стороне бедра и грозило скорым отключением всей конечности. Я упал на бок, продолжая удерживать левую ногу выпрямленной.

«Это тебе за чрезмерную гордыню! – заработала против меня предательница-мысль. – Где же Амрона, где дикари, где Хэй, наконец?»

В теле постепенно разгорался неприятный жар. В голове беспорядочно кружились обрывки чьих-то слов, мне мешал и тревожил шум деревьев, резкие голоса птиц. Я упускал сознание и с каждой секундой слабел.

«Вот тебе – добрался до четвертой, и кранты!»

Темно-сизое небо мелькало из-за ветвей, кружилось перед глазами. Так длилось, наверное, часов пять. Только к вечеру, после провалов и всплытий в сознании, я стал приходить в себя и попробовал ощутить тело. Выше поясницы еще что-то жило, но ниже – как отключили. Глаза держал закрытыми, и даже если открывал, то видел то же грязное небо, только в монотонной пульсации. Бред!

Медленно я подтянул руку к лицу, но не видел ни ее, ни неба – только черноту. На глазах и на лбу лежала мокрая тряпка.

– Не двигайся, мой господин. Это моя вина – я должна была дать тебе знак, что в том месте ядовитые змеи.

– Амрона, милая… – я поперхнулся и сухо закашлял. Во рту не было и росинки – выжженная пустыня, – воды!

Глотнув дважды, я продолжил:

– Я выживу? Должен выжить. В сумке… смотри мою сумку. Там сильный внутренний антисептик.

– Анти… что?

– Постой! Просто красненькие капсулы в кармашке. Найди…

– Да. Есть!

– Теперь кинь мне в рот и сразу много-много воды. Только по-настоящему много. Литр… ну, много.

– Ага!

Она сделала все, как велел. Живот от воды раздулся, и теперь оставалось ждать худшего. Действие препарата обостряло все процессы, и требовалось много воды, чтобы тушить огни тканевых ожогов. Сознание меня покинуло, и только ночью я пришел в себя опять. Болело все! Даже ушные раковины, которые вообще ни при чем. Видеть я не мог из-за компресса, двигались только руки.

– Амрона, Амрона!

– Я здесь. Что болит? Я могу помочь?

– Сейчас ночь?

– Да.

– Сколько я здесь лежу?

– Пятнадцать часов, мой господин.

– Значит, скоро придет охранник? У меня ноги как бревна, работа не сделана…

– Я договорилась, все будет почищено.

– Но он не поверит. Я не могу двигаться! – возмущался я, как будто Амрона была причиной моего несчастья.

– Мой господин, охраннику не место в Прайд-Роял! Давно было решено отвадить его от наших земель, и наутро мы попробуем это сделать…

– Он убьет и тебя, и меня, и всех дикарей! Без вопросов и выяснений: чик, и трупы!

– Мы сделаем так, что он не успеет. У него не будет времени раствориться. Ты, великий господин, навел нас на ответ. Мы изловили кобру, которая тебя ужалила…

– Какая кобра? – я изумился, насколько неправдоподобным казался способ остановить охранника. Но, действительно, после укуса не прошло и минуты, как отнялась нога.

– Если у этого цербера… если он может и с немой ногой исчезать?

– Только если отрубит ее!

– Амрона, дорогая. Я вчера… ой! – у меня больно кольнуло в горле и отдало в голову, нервничать было нельзя. Спокойно я напомнил, как вчера она пыталась войти в поезд, и если теперешняя затея – что-то подобное, то она только угробит себя и других. В ответ она искренне рассказала о том, как много лет они искали и пробовали убить охранника. Они умирали, губили свои семьи и продолжали попытки. Им известно, что охранник не любит их гордый народ и что я, дескать, стал их новым оружием.

– Поэтому ты вступилась за меня перед Хэй? Получить преимущество перед соплеменниками? – я опомнился и закончил: – Но это нормально, я и сам поступил бы так же.

Она молчала. Я слышал, как Амрона обошла меня и встала позади головы, зажурчала вода, она окунула свои руки в жидкость.

– Закрой глаза!

– Я и так ничего не вижу…

– Закрыл? – не дожидаясь ответа, Амрона сорвала нагревшуюся повязку и шмякнула на ее место холодную мокрую тряпку. Потом еще раз и еще.

– Ты что делаешь? – захрипел я.

– Быстрее выздоровеешь, такой способ лечения!

Ее задела моя догадка, и побои тряпкой – это еще мягкий способ наказания. Потом я остался один. По первым крикам птиц я понял, что наступает утро, которое я встречаю с тяжелой головой, с парализованными ногами и без всяких идей, что сказать охраннику. Тут еще Амрона задумала покушение на охранника… Ох, беда!

Глава 23

«Амрона проста, наивна, как видно, о смерти не беспокоится», – я чувствовал в своем теле неловкость, которой не знал раньше. Собственные движения были мне незнакомы: двигался несмело, как ни крутился, локти упирались в землю, плечи дергались, исчезла всякая гибкость. Я то привставал с земли, то ложился с закрытыми глазами, то старался заговорить, то стыдливо замолкал. Я вслух проклинал себя, плакал, жаловался на джунгли, просил прощения, несколько раз в отчаянии закрывал лоб ладонью и шептал: «Май, Май. Может, и вправду все получится? Может, убьют его?!»

Но что толку, через минуту возникнет другой охранник. Перестреляет всех, такая бесславная смерть и недостигнутая цель…

– Уничтожить охранника невозможно. Мои друзья говорили, в прежние годы было много попыток, неудачных попыток. Амрона, охранник – это часть джунглей, как твоей частью является рука или глаз… – Бог знает почему, мне было тяжело говорить.

– Представь, что Хэй отрезала тебе нос. Через минуту-другую нос у тебя заново отрастает, как хвост у ящерицы. Но ты помнишь, что вред тебе принесла Хэй. То же и здесь – один охранник умрет, но джунгли запомнят, мгновенно сгенерируют другого охранника, и новый будет коварнее предыдущего. Никогда окаянного так не победить!

– Ты говоришь, его вообще нельзя убить! Мы хотя бы попробуем…

– Неужели не пытались до этого? Наверное, немало близких тебе людей полегло.

– Мы ошибались, оружие было неподходящим, мы были не готовы – все это вместе. Сейчас наверняка получится!

– Если у тебя есть уважение ко мне, послушайся и не иди на охранника боем – мотылек на огонь.

– Прайд-Роял не место подчинения…

– Прайд-Роял такое же место, как и остальные, только со своими заскоками!

Амрона меня не понимала, что не удивительно для обитательницы страны гордецов, которые полагают, будто их клочок земли – пуп вселенной.

– Я не вижу твоих глаз, но готов поспорить, что они станут большими от удивления, когда ты узнаешь, что джунгли имеют конец. Есть выход…

Произошла пауза, потом дикарка заговорила с негодованием:

– Только почему-то смельчаки, пройдя много дней, возвращались, откуда начинали!

– Ты можешь выслушать, гордая самоуверенная особа? Есть сад! Слышала, прекрасный сад, не чета этим трущобам.

– М-м-м, что такое сад?

– Остров красоты. Самые лучшие цветы со здешних деревьев ничто по сравнению с красотой даже самого маленького ситуруса.

– Мой господин… – казалось, тема для Амроны была сложной и пугающей.

– Теперь вообрази, что цветов много, сотни, тысячи прекрасных цветов, ты ходишь от цветка к цветку, вдыхаешь необыкновенный аромат, и тебе не хочется уходить из этого сада. Ни за что не хочется!

– Мне всего милее Прайд-Роял! – буквально взмолилась дикарка.

– Ты так говоришь, потому что находишься внутри Прайд-Роял. Из твоей маленькой страны кажется, что эта земля лучше всех. Потом ты вспоминаешь про охранника и тут же сжимаешь кулаки; ни твое предубеждение о Прайд-Роял, ни желание истребить охранника – ни одно настроение не является окончательной правдой.

Я стал задыхаться:

– Тысяча пиратов, не хватает слов, я на нуле!

– Мой господин, мне надо идти. Вас он все равно найдет, а мы выждем подходящий момент. О, как мы заживем потом, мой господин, все будет по-другому!

– Сколько перевидал я гордецов на своем веку, но не слышал, чтобы они к кому-то обращались «мой господин». Почему вдруг я оказываюсь выше тебя? Почему не называть меня другом, приятелем, мужем, наконец?

– Мой господин, я не могу называть вас именами, которые использует презренный охранник. Чем я тогда лучше него? Вы господин и в согласии с обычаем: вы, мой господин, должны чувствовать свое величие, тогда наша земля будет вас хранить.

– Что? – изумился я. – Земля будетхранить, если я выпячиваю себя перед другими, выдаю себя за кого-то, кем не являюсь, ты это хочешь сказать?

– У любого, даже у чужаков, попавших в Прайд-Роял, есть чем похвастаться. Наша земля каждому поможет увидеть, чем он может гордиться, истинно так!

– Будь по-твоему, но если я стану величать тебя «моя госпожа», то это нормально?

– Мне это польстит и увеличит мою силу!

Удовольствие струилось в ее голосе, Амрону в это время надо было видеть, но, даже не имея такой возможности, я хорошо понимал, как ей стало приятно. Разговор явно зашел в сторону ее интересов и ожиданий, и ее сила возрастала. Она продолжала:

– Я смогла бы умерить пыл других храбрецов Прайд-Роял. Если пророку с незрячими глазами, но с могучим зрением духа, сильному и смелому… если ему подойдет такая, как я?! Это так возвышенно, так… важно! «Мой Господин и Моя Госпожа» – это Роял Фэмили, королевская семья.

Я подивился смелой фантазии, но, поняв, куда развивается «сила Амроны», больше не пожелал ее увеличивать. Продолжай она в этом духе, скоро дикарка стала бы походить на местные деревья: неприглядные, вытянутые, чванливые стволы, не дающие тени и укрытия ветви. Что можно получить от горделивого дерева, под которым не укрыться ни от зноя, ни от дождя? И чего можно ожидать от самовлюбленного существа, которое ценит только мнение остальных о себе, но не знает, кто она сама такая на самом деле. Все слова Амроны, ее ужимки, поступки, тон речи, вздохи и возгласы говорили, что ее существо соткано из ложных представлений, из надуманного максимализма, и девушка ни на миг не понимает, что у нее есть душа. Амрона и понятия не имела о том, что существуют тысячи миров, куда она не проникнет, покуда основой ее самооценки будет дремучее эго. Я чувствовал эти миры и о прекрасном саде смог узнать лишь потому, что немного отодвинул такую неправду, не побоялся отказаться от описания мира, в котором крошечное, горделивое «я» есть точка отсчета.

Но втолковывать это нищей рассудком дикарке – занятие бесполезное. И когда, наконец, гордецы догадаются, что решить проблемы Прайд-Роял и избавиться от всех своих врагов можно, только прорвавшись за пределы зоны, победив закон тяготения тщеславия! А пока этого не случилось, охранник станет снова и снова рождаться в их стране, чтобы ломать гордыню ее самолюбивых обитателей. Этому не будет конца вовек.

Глава 24

– Чего разлегся? – голос охранника прервал мои досадные размышления. – Что, все сделал?

– Можешь проверить.

– Опять с закрытыми глазами? – спросил он, глядя на кусок мокрой ткани рядом со мной.

– Укусила змея, пришлось перехватывать ногу.

– Ты нарушил правила, иначе никакие твари не смели бы напасть. Ты пил вино?

– Нет. С чего бы?..

– Верно, не пил, – сказал охранник, будто сверившись с неким внутренним текстом, видимым ему одному.

– Спутался с недобитой аборигенкой?

Я растерялся. Можно ли назвать наше общение с Амроной связью? До последнего мне казалось, что ей нужна власть над Прайд-Роял и я для нее так, временная трость, хотя, признаться, она здорово помогла.

– Можно, я поясню? – заговорщическим голосом начал я. – Ты можешь нагнуться и взглянуть на мою рану, это поможет понять…

Я сомневался, боролся, сказать или не говорить. Но вот голова охранника опустилась к моей ноге, и я стал различать гладко зачесанные назад волосинки на его висках: один к одному. Вечно одинаковая прическа, занудно идеальная и опостылевшая манера держать себя со мной: недоверие, подозрительность в каждой черте лица.

– Только тихо, не делай резких движений, – мой голос хрипел, а не шептал. – Аборигены задумали на тебя напасть и используют меня как приманку.

Ни секунды не размышляя, охранник произнес:

– Имена, кто точно!

– Эй, не сейчас! Хочешь вечно отдыхать под лоном вечно зеленых джунглей, пожалуйста! Но мне не хочется. Так что давай дергать отсюда…

Охранник насторожился, стал вслушиваться, но мне поверил.

– Говоришь, змея? Похожая на эту? – он, не двигая головы, глазами повел вправо от себя.

Я видел, что кобра застыла и стала поднимать голову. Все могло разрешиться за долю секунды. «И как им удалось направить змею? Должно быть, путем воздействия на ее самолюбие», – подумал я перед тем, как охранник опустил руку мне на плечо и просвистело стремительное: «Вжик!»

Местность вокруг быстро изменилась, но я все время думал об Амроне: как необычно было увидеть в женщине сугубо мужскую гордыню. Я вспоминал, что, когда между собой беседуют равные по статусу мужчина и женщина и это обычный, не деловой разговор, сильный пол будет демонстрировать, как умело или даже великолепно он может справляться с любой задачей. В ответах на вопросы представитель сильного пола подчеркнет, что он сыграл заметную роль в достижении цели. Мужчина может даже с подробностями пояснить, где и как он блеснул своими талантами и силой. О такой особенности мужского поведения известно. Но теперь, повстречавшись с Амроной, я оценил, как «по-мужски» она себя держала. Ей бы уделять больше внимания эмоциям: она женская особь и должна чувствовать себя существом, оказавшемся в мире по чьей-то воле: случается счастье – она счастлива, приходит разочарование – она печальна. Во всех ситуациях прекрасная половина – словно пассажир поезда. Одна остановка поезда для нее приятна и увлекательна, другая – неприглядна или даже трагична. Женщина проезжает все остановки, не пропуская ни одной, поскольку поезд движется, и она не властна менять маршрут. Конечный же пункт, последняя станция, куда привезет поезд, для женщины – мистерия. Такой бы и следовало быть Амроне.

Но она другая! Если брать тот же пример с поездом, то она желает быть не меньше чем машинистом. Мужской гордости, так обильно положенной в характер Амроны, нравится думать, что она принимает решения, она им следует, и вся честь за сделанное должна достаться ей одной.

– Выбрось свою гордыню, она никому не нужна, кроме тебя самой! – в забытьи крикнул я, хотя вокруг никого уже не было.

Глава 25

Я по-прежнему лежал на боку, облокотившись на локоть. В отличие от непроходимых буреломов, в новом месте было холмисто. Ковер джунглей, как я мог судить, стелился по возвышенностям, повторяя их форму. С моего места было видно небо – крайне редкое явление. В верхнем ярусе других территорий его невозможно разглядеть. Надо сказать, небеса, увиденные здесь, меня не радовали: серые облака, если уж их с чем-то сравнивать, были похожи на очищенный грецкий орех, – мозговые извилины, только в постоянном движении. Будто плотные клубящиеся струи дыма, перетекающие друг в друга по зигзагам и буграм, – ничего приятного для глаза, совсем не поэтическое небо.

– Ты поступил, как подобает преданному рабу, – послышался лишенный окраски голос охранника. Звук этот напоминал робота, вещающего надиктованный текст с запаздывающей эмоцией: бу-бу-бу, без интонации и чувства.

– Впредь веди себя правильно, и не возникнет проблем, – продолжил бу-бу, но теперь я мог перевести эту речь на человеческий язык: я признателен тебе и в следующий раз буду рад узнать то, чего не мог знать до этого. Дождешься ты от охранника «спасибо»! Надзиратель так избегал всяких благодарностей, что я начинал думать, уж не оружие ли слова признательности?

В тот день мне было разрешено лечиться, и – большая неожиданность – охранник оставил мне телефон для звонка Маю. Его тактика включала в себя кнут и пряник, и для надежного повиновения он иногда прибегал к мелким, ничего ему не стоящим поощрениям. Я решил сразу проверить свою мысль о «волшебных словах» и произнес:

– Большое спасибо!

От моей фразы надзиратель как-то осунулся, отвернулся и сделал жест рукой, как взрослый порой отмахивается от ребенка. Обычно, когда малыш вручает взрослому незатейливый подарок, большой человек улыбается и своим видом показывает, что крайне признателен ребенку. Дитя счастливо, уверенное, что сделало взрослому приятно. Но большой человек выражает лишь снисходительность; для взрослого подарок малыша – сущий пустяк.

Только став старше, даритель поймет, сколько снисходительности было тогда в улыбке взрослого. Охранник одним взмахом руки выразил это отношение: для него я несмышленыш, и, что давно знакомо ему, мне кажется невероятным открытием.

Осталось что-то человеческое?! С какой стати он дал бы мне телефон? Вот что значит общаться с человеком каждый день – это на него влияет.

Как только охранник исчез, я стал разбираться с трубкой. Понятно, что номер мне неизвестен, на самом аппарате значился только телефон информатора, которому я и позвонил.

– Вас слушают! Представьтесь!

Я представился студентом. Называться рабом после Прайд-Роял – ниже моего достоинства.

– С кем будете разговаривать? – безразлично осведомился голос.

– С Маем, моим другом!

Мне было невероятно любопытно, что это за служба и кто эта информаторша – женская разновидность охранника или все же человек в плохом настроении.

– Разыскиваю доступные каналы связи. Время ожидания пять минут.

На другом конце воцарилась тишина, и я принялся рассматривать окружающий пейзаж. При тщательном наблюдении деревья отличались от обыкновенных и выглядели непривычно. Бугристый рельеф был все тем же опостылевшим зеленым омутом без конца и края. Но, приблизив взгляд, замечаешь, что каждое дерево растет, будто по своим законам – кто вкривь, кто вкось. Структура и порядок из других зон здесь были явно не в почете. И если объять единым определением эту новую страну, то вот оно, название: беспорядок.

Известные из биологии законы природы все шли насмарку. Каждое дерево, лиана или куст ослушались творца и задумали собственный сценарий эволюции. Я увидел даже дерево, растущее… корнями вверх: ветви и листья вместо устремления ввысь норовили дотянуться до земли.

Представители флоры: папоротники и длинные стебли с шипами – росли горизонтально, будто пригнутые к земле непрекращающимся ветром. Все друг другу мешало, спутывалось, и такая непоследовательность напоминала о некоем бунте – желании природы сделать все наперекор создателю.

Неприятной неожиданностью для меня стало присутствие большого числа макак. Нутром я чувствовал, что тут не обойдется без Нормы, хотя откуда ей здесь взяться?

– Друг Май обнаружен, разговаривайте!

Я вздрогнул от неожиданности, прошло больше пяти минут, и я засмотрелся. Пустяки! Вот уже мой милый Май кудахчет:

– Кто? Кто там, кто?

– Куль в пальто! – отозвался я и захохотал.

Едва я обрадовался удивлению Мая, как вокруг меня стала меняться ситуация. Злополучным приматам не понравился мой смех. Надо было что-то делать, а ноги не желали слушаться, да и с Маем не каждый день выпадало поговорить.

– Май, повиси на линии, тут, кажется, назревает драчка! – прокричал я в трубу и вытащил из-за пояса мачете.

«Цербер убеждал, что, если вести себя по правилам, животные не тронут», – вспомнилось неожиданно, и я принялся перечислять в уме:

1. Не спорить с охранником.

2. Не нападать на охранника.

3. Не вынашивать дурные мысли против охранника…

После десяти пунктов о «его превосходительстве» шли практические:

13. Не принимать алкоголь и одурманивающие вещества в любом виде (нарушение – казнь на месте!).

14. Не заигрывать и не вступать в контакт с аборигенами.

15. Не кормить животных.

16. Не трогать никаких животных, также не дразнить и не привлекать их голосом, мимикой или иначе.

Четыре последних пункта выпали из памяти, но, вероятно, тоже касались животных. Двадцать первый пункт стоял особняком: Не убивать животных.

Я чувствовал, что в этот раз не обойдется без того, чтобы прикончить пару обезьян в назидание остальным.

– Май, – прошипел я в трубку, – они обступают и настроены серьезно.

– Кто?

– Макаки…

– Только не убивай!

– Это ты такой добрый, а у меня нет выхода. Нога деревянная, убежать не могу. И с тобой поговорить хочется…

– Так уже было миллион раз: если ты спокоен, любые твари в конце концов отступают. Ты в какой сейчас зоне?

– Йо-о!..

– Ну, смотри по обстановке… ты вечно себе на уме…

Дослушать не удалось, потому что я получил первый укус от макаки и как раз в больную ногу. Штук шесть крупных тропических макак вдруг, выскочив точно из засады, с свирепыми воющими криками бросились мне навстречу. Все они, необыкновенно злые, с оскаленными мордами и с красными от злобы глазами, окружили меня и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев. Они ненавидели страстно и готовы были изорвать в клочья.

Я, любивший в детстве дразнить и побивать бездомных псов, сперва даже обрадовался нападению. Придав своему лицу свирепое выражение, я что было мочи подпрыгнул на одной ноге и рубанул мачете по первой попавшейся выскочке. Макаки захрипели отчаяннее. С трудом удерживаясь от необдуманного движения и глядя на глаза и зубы макак, я понимал, что, оступись я, меня моментально разорвут на кусочки. Благо меня не брал панический страх, и я был настроен так же решительно, как и противники.

– Получай! – проревел я и обрушил мачете на голову еще одной. Та беззвучно повалилась, и на этот раз волна нападавших схлынула. Макаки принялись галдеть и скалиться. Тут я поступил несообразно своей натуре: ударил еще одну, морда которой мне показалась слишком наглой. Орда отодвинулась еще на метр.

– Ты что там делаешь? – летел из трубки встревоженный голос Мая.

Как истинный друг он волновался о моей судьбе, а я, пройдоха, ни во что не ставил правила, и предохранитель, удерживающий от нарушений все предыдущие разы, внезапно сгорел. Если бы не Май и его своевременный оклик, я бы кокнул еще с пяток приматов. Пружинкой в голове торчала тщеславная мысль, что в конце концов я хозяин Прайд-Роял и убийства, таким образом, оправданы моим статусом.

– Ты там прекращай! Хватит! – неслось откуда-то с земли.

– Дружище, понимаю, ты за меня тревожишься, но здесь по-другому нельзя, это не периферия: тут или ты их, или они тебя. Закон джунглей!

Тем временем зверье, видя, что я не останавливаюсь на достигнутом, ударилось в панику. Я рассмеялся и вспомнил одно из последних правил: не смеяться в голос!

– Кто придумал эти правила?! Сплошная чепуха!

– Я понимаю, – отозвался Май, – каждая зона оставляет отпечаток на твоем характере. Но и ты пойми: правила написаны кровью! Такие, как мы с тобой, положили здесь жизни, и все, что осталось от предшественников, – это правила, пункт за пунктом. Только первые десять сочинил охранник, чтобы подчеркнуть свою значимость. А потом он просто согласился дополнить полезными советами свои десять заповедей. И то, наверное, чтобы рабочая сила понапрасну не вымерла.

– Позволь не согласиться, – мой голос накапливал азарт. – В правилах четко сказано: никого не убивать. Верно? Так знай, охранник хитрым образом убил женщину, используя мои глаза. Кто же убийца – я или он? До сих пор не пойму: лишь только я взглянул на нее, и бедняжка свалилась. Скажешь, я ее убил?

– Дружище, – говорил Май, – охранника черт рассудит, а тебя Бог. Пусть делает, что хочет, но ты держи лицо!

– Сто раз правда! Только бы Бог пометил, что дикарка пала не от моей руки.

Я принялся упоенно рассказывать Маю подробности похождений в земле Прайд-Роял, не забыв упомянуть, что главенствовал там. Поведал историю про необычный поезд. Ему пришлось меня унимать, когда я с сарказмом прошелся по ограниченности тамошнего люда: об Амроне, которая не верит в силу преобладающей массы металла над крохотным весом своего тела.

Какое удовольствие было чувствовать заинтересованность друга. Он не до конца мне верил, и это забавляло. Про свою горемычную ногу я забыл. С трубкой наперевес я, подпрыгивая, жестикулировал, плясал в окружении деревьев, ослушавшихся мать-природу. Мне отчаянно хотелось веселья, и Май определил мое состояние как эмоциональную разгрузку после пережитых приключений. Еще мне казалось, он смиренно, если не сказать сочувственно, принимал мои слова, хотя открыто не успокаивал. Его интересовало это чугунное корыто на колесах гораздо больше, чем мои славные похождения.

– Говорю же тебе, – хвастался я в трубку, – просто тормознул и ждал. Ни слов, ни звуков посторонних. Постоял с минуту и дальше себе покатил, а я остался, – что я, поезда никогда не видел?!

– Сколько было вагонов, и видел ли ты надписи или таблички?

– Не обратил внимания, не до того было!

– В детстве, наверное, ни одного поезда не пропускал, все вагоны пересчитывал?

– В детстве и времени целый вагон!

– Ты куда-то спешил, может, спасал человека или сам укрывался? Ведь это интересные подробности!

– Май, дружище, обещаю в следующий раз все сосчитать. Даю слово! – меня это начинало раздражать, хотя раньше на Мая я никогда не сердился.

– Другого раза может не быть, вот в чем штука!

Я, кажется, стал понимать:

– Ты думаешь, поезд ходит за пределы джунглей?

– Почему нет? У любого поезда есть конечная станция.

Разговор заходил о серьезных вещах и шел наперекор моему настроению. Состояние, в котором я пребывал, напрочь отвлекло меня от цели, я и думать забыл про освобождение из джунглей, про сад, про необходимость точить свой характер для броска за пределы. Сейчас, когда Май возвращал меня к этим мыслям, мне хотелось сопротивляться, с сарказмом острить и как угодно скрываться от подступающей правды.

На стороне своего ненастоящего «я» мне было неуютно, я чувствовал себя уязвленным!

– Что это за сад, если через него лежат рельсы? Если там носятся поезда, гудят, лязгают колесами, пускают пар? Думаю, не хочу я в такой сад! И потом, Май, ты же можешь различать, где уродливое, а где прекрасное. Сейчас мы говорим о чугунной махине – черной, злой. Желтыми глазами там светятся окна, но не показывают, что за ними спрятано. Амрона говорила, что это поезд желаний…

– Вот именно! Одни желают развлечься, покутить с ветерком, но другим, таким, как ты, как я, – нам нужно в сад…

На линии послышались помехи, и после щелчка я перестал слышать друга.

– Что это за тоталитаризм?! – разразился я вслух, – слова сказать нельзя. Девушка, девушка, соедините снова с Маем!

– Канал связи недоступен, попробуйте позвонить позднее! – официальным голосом заговорила оператор.

– С вами хоть можно пообщаться?

– Мне нужно обслуживать абонентов, – голос не церемонился.

– Вот я ваш абонент, обслуживайте!

– С кем вас соединить?

– Да хоть с охранником, если вы такая вся серьезная!

– Соскучились по надзирателю? Странно! – в ее голосе впервые прозвучало что-то человеческое. – Соединяю!

– Постойте, с ним я всегда успею…

– С кем соединить, говорите точнее, – в ее голос вернулся служебный цинизм.

– Давайте, – я готов был ляпнуть любую несусветицу, лишь бы продолжить разговор, – с машинистом поезда. Железного, который по «Прайду» ездит.

– Телефона машиниста в базе нет! – коротко отрапортовала она.

– Ну, с главным, должен ведь кто-то за такую технику отвечать!

– Соединяю, – неожиданно и подозрительно быстро произнесла она. Все звуки стихли.

Глава 26

– Кто там? – каким-то знакомым и хамоватым голосом спросила трубка.

Я понимал, что совсем недавно слышал этот самый голос.

– Хочу поговорить с начальником поезда, вопрос имеется!

– Ну?! – по-свойски отреагировал знакомый голос.

– Ваш поезд, куда он едет, какая конечная станция?

– Раб, должно быть, это ты? – тут я наконец узнал голос Свободного и сильно смутился.

– Я уже господин Прайд-Роял! – все, что я мог ему ответить на тот момент.

– Этого жалкого клочка земли?! Невелика заслуга.

Свободный развивал свою тему:

– Поезд – это все, что нужно, ни на что не поменяю. Я уже объехал все Семизонье и не встретил ни одного достойного места. Но здесь, внутри!..

– Так ты сейчас прямо в поезде? Едешь?

– На месте торчат одни неудачники! Поезд мчится вперед, здесь сбываются желания. Теперь у меня власти, как никогда. Захочу – и любую зону переверну вверх ногами.

Свободного понесло, он рассказывал небылицы и наивно полагал, что я буду верить.

Однако я не мог смириться с мыслью, что Свободный, дикарь и самовлюбленный проходимец, только попал на поезд – и вдруг уже начальник: все и сразу. Подтверждением его слов был непрерывный стук колес, наряду со звоном бокалов и столовой посуды.

– Кто докажет, что ты говоришь?

Вместо ответа Свободный прошипел в сторону от трубки неразборчивую фразу про свое имя. С того конца так постарались отчеканить имя начальника поезда, что я оглох на одно ухо.

– Прощай, неудачник, не до тебя! – с сарказмом произнес он и бросил трубку.

Мне стало душно от зависти. Внутрь стал проникать новый для меня дух вседозволенности и праздности, бесшабашного отношения ко всему. Захотелось прожигать время, отдаваться прихотям и наслаждаться тем, как другие тебе прислуживают, стараются угодить. Подумать только, всего через несколько дней после исчезновения Свободный так поднялся! Он и вправду казался пресыщенным, довольным и еще более амбициозным. Во мне зазвучали мириады желаний, и захотелось исполнить, по крайней мере, вот это, запрещенное: напиться вина! Пусть наказывают, пусть хоть убьют, мне сейчас – все равно!

Тут еще динамик проснулся от спячки:

– Жизнь так устроена, что ее можно только на что-то тратить, ее нельзя накопить. Большее, на что мы способны, – это два дня не поспать, а потом вырубиться на полсуток. Другого способа поднакопить время еще никто не придумал!

– В тему вещаешь, братишка! – развеселился я.

Во мне бушевало что-то шальное, непослушное. Я смекнул, что у макак должны быть запасы вина. Паршивки известны своим воровством и наверняка скопили целые погреба. Май рассказывал об обезьянах, которые обирают по ночам дикарей. Откапывают бамбуковые закупорки, которые, по их наблюдениям, люди накануне зарывали под землю. Потом обезьяны подвешивают закупорки к верхушкам деревьев или закапывают на свой манер. Теперь настало время установить справедливость!

Сколько бы я ни пялился наверх, взгляд только тонул в густых кронах лиственного океана джунглей. Макак я видел, и они нет-нет да и поглядывали в мою сторону. По правилам, я не должен без видимой необходимости вмешиваться в жизнь джунглей, но сегодня правила шли побоку. Выходной!

«Не идущую ногу можно заменить умом-проходимцем», – во мне созрел план, и не терпелось привести его в действие.

– Примите дар от Повелителя Прайд-Роял – блестящая диадема! – провозгласил я, доставая полукруглую отшлифованную шайбу с круглыми стеклышками, используемую обычно для проточного микрошлюза. Из-за деликатности конструкции шлюза деталь весила легче перышка. К шайбе я приделал самую тонкую из имеющихся с собой проволоку. У подножья дерева быстро нашелся бодрый муравей длиною с полпальца. К его задней лапке я привязал проволоку с шайбой, подсадил муравья повыше на ствол, усиками вперед, стукнул под ним кулаком по стволу и принялся ждать.

Побегав минут пять вверх-вниз, отсвечивавший муравей обратил на себя внимание птиц. Те стали подлетать, чтобы склевать «блестящего», но я отпугивал пернатых и обеспечивал трудяге путь наверх. С азартом игрока (азартные игры, к слову, были в джунглях также под запретом) я выкрикивал:

– Давай! Вперед! Куда пятишься?!

Для птиц все наоборот:

– А ну, отсюда! Не смей, брысь!

Ну, чем не скачки? Моим азартом быстро заразились обезьяны. Их внимание было поглощено блестящей безделушкой, которая непонятным образом то спускалась, то двигалась по стволу вверх. По-видимому, муравей понимал свою причастность к игре, но не спешил радовать болеющие за него стороны, а только добавлял хаоса в свои бега.

Наконец он добрался до необходимой высоты, и приматы начали оттискивать друг друга, чтобы овладеть блестяшкой: рывок – и одна отважная макака схватила невесомое колечко. Соперницы кинулись отбирать, а победительница напялила колечко с привязанной проволокой себе на палец и давай скакать по веткам. Проволока стала скользить из моих рук, угрожая в любой момент порваться. Пришлось гаркнуть:

– Эй! Тпр-р-р-р-ру! Стоять!

Мантра подействовала, и макаки разом уставились на меня. Я привязал к концу тонкой проволоки последнюю блестящую шайбу, рискуя остаться без запчастей. Это сулило неприятные оправдания перед цербером. К шайбе была прилажена толстая проволока, но обезьяны ее не видели.

Я подразнил шайбой, подергал за тонкую проволочку, и моя макака, легко отдав первую безделушку соперникам, принялась тянуть на себя новую драгоценность. Скоро палец макаки украсила новая шайба. Но усилилась и зависть со стороны соплеменников обеих полов. Медлить было нельзя, и я вступил в игру.

– Теперь давай ко мне! – я натянул толстую проволоку весьма неожиданно для модницы, так что она едва успела схватиться свободной рукой за сук. Надо отдать ей должное – даже одной руки макаке хватало. Но и я тянул пока не во всю силу.

– Спускайся в гости, поболтаем о жизни, выпьем за здоровье! – свободной рукой я сделал жест, похожий на запрокидывание в глотку жидкости из стакана.

Макака подключила ноги, и я с досадой вспомнил, что ноги у приматов похожи на большие ладони и обхватывают ветки даже лучше рук.

Проволока резала мне ладони и пальцы. Но я обмотал железную нить вокруг запястья и дернул что было сил.

Недавние соперницы тут почему-то стали заступаться за соплеменницу, и в меня полетели сучья и неспелые плоды. Я злился, но знал, что нужно перетерпеть. Наконец, в меня устремилась первая долгожданная бамбуковая закупорка.

Я повис на проволоке, рискуя обрезать себе кисть руки. Макака заверещала, и следом я получил по голове еще двумя закупорками. Внезапно всякое натяжение ослабло, и я повалился на спину. Героиня представления догадалась стянуть с пальцев «колечко» и осчастливить меня возвратом одной шайбы. Другую я не нашел.

Над головой бушевал гвалт, и меня по-прежнему осыпали хламом. Как бывалый медведь, я перестал обращать внимание на галдеж, пока в глазах внезапно не сверкнули тысячи искр и голова, вмиг налившись тяжестью, не ускользнула в неведомую пропасть без дна и края.

Глава 27

Я очнулся глубокой ночью, окруженный шумом и неразберихой. Задняя часть черепа, куда пришелся удар, чудом не раскололась. Чтобы оглядеться по сторонам, пришлось вращаться всем туловищем – шея не работала. Я кое-как вставил батарейки в факел. Местность озарилась белым светом, и что-то чужеродное попалось мне на глаза. «Нечто» лежало прямо рядом с ногой.

Это был металлический диск в полметра диаметром с большим отверстием в центре. По окружности шла надпись наклонной вязью, какой обычно украшают многозвездочные отели. Надпись гласила:

KeepWishing. TheTrainDoesTheRest.

Только минут через пять в гудящей голове вспыхнула догадка: передо мной лежало… колесо от поезда, того самого поезда желаний.

«Май интересовался надписями, и теперь они свалились мне на голову. Как, откуда в кроне деревьев запряталось тяжелое колесо?»

У меня не было ответа на этот вопрос.

– Проклятые макаки! – заключил я вслух. – Тащат к себе все, что плохо лежит!

Вокруг хозяйничала ночь, и оставаться на месте было небезопасно, но страх притупился, будто убегая от меня туда, за головную боль, чтобы спрятаться подальше от агонии тела. Страх исчез, но ничто другое мною не овладело. Помню, я стал без толку бродить кругами и всегда натыкался на ненавистное колесо. Жутко болела голова.

«Должно быть, поезд мстит, что я в него не зашел. Повелитель желаний сделал мне такое одолжение – остановился у меня перед носом, а я не соизволил войти!»

Раза три за ту ночь совсем рядом проходила большая кошка, но зоология и классификация видов напрочь вылетели из мозгов после удара. Так что я даже не вспоминал об опасности. Ночные протуберанцы, казавшиеся в нормальном состоянии чудовищными проявлениями ада, сейчас жили своей жизнью далеко в стороне от меня. Нигде не находилось покоя, ничто не убаюкивало боль, и было нужно принимать меры.

– Куда вы утащили мое вино? – глухо ревел я на незримых обезьян. – Сейчас напился бы и помер. Последнее у меня отобрали!

Все же одна закупорка нашлась, и я выпил до дна, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

Минут через пять боль сделала шаг назад, но подвела память – с того момента я вплоть до самого утра перестал помнить, что происходило.

Глава 28

Охранник не просто учуял от меня алкоголь, он еще стал свидетелем позорной сцены, в которой я валялся между чугунным колесом и бамбуковым сосудом в абсолютно невменяемом состоянии и со светящимся факелом возле головы. Охранник заметил, как серьезно повреждена моя башня, и ему не осталось ничего другого, как наложить мне повязку. Казнить мое убогое тело было ниже его достоинства – еще до его прихода мною хорошо наигралась судьба. Я стал бредить, и мне казалось, что некоим образом моя сохранность связана со стабильностью самого охранника, с его уверенностью в себе. Такая мысль появилась у меня еще в «D». Будто моя жизнь и существование охранника связаны воедино. Трус, ведь я боялся признаться, что мне туго в одиночку, поэтому-то хотелось думать, что я нужен охраннику.

Все это фантазии! Мы с Маем не раз видели, как не моргнув глазом цербер уничтожает провинившегося. Верно, мы с другом послушные, ходим по тонкой веревочке, осторожничаем, держимся за жизнь, и это хранит нас. Но говорить, что охраннику нужен я или что он симпатизирует Маю, – примитивный самообман!

– Не нагружай голову, – прервал мои раздумья страж, – у тебя дергается лицо, и я понимаю, что вслед за грубым нарушением правила об алкоголе ты засоряешь мозг скверными мыслями обо мне. Это за-пре-ще-но! Подтверди, что ты понял мои слова.

– За-пре-ще-но, – передразнил я, но охранник не уловил насмешки.

– Откуда у макак колесо от поезда? – простонал я свой вопрос.

Ответом страж себя не утруждал. Геометрически ровный причесанный бок его головы обратился в мою сторону, и до меня донеслось очень отчетливое:

– Убью!

После короткой паузы он добавил:

– Тебя, макак и любого, кто нарушает правила. Теперь о деле: прочтешь задание, когда начнешь соображать! Сейчас для тебя лучшее лекарство – это средство из человеческого арсенала: «клин клином».

С разворота в мою до тех пор целую челюсть охранник ударил, не глядя. Засверкали искры, потом туман и повтор недавнего сценария с пробуждением и непрерывным гулом. Но его урок меня взбодрил, и моя мысль понеслась быстрее.

Глава 29

Ночка выдалась на славу: закупорки с вином будто сами сыпались под ноги, и впервые за все время я негодовал по поводу отсутствия хорошей компании. Я был бы рад слышать женский смех, шутки, хотя для компании подошел бы и Май.

Макаки что-то про меня поняли и сочувственно подбрасывали бамбуковые трубки без прежних покушений на мою личность.

– Животное племя, – разносились по джунглям мои возгласы, – веди меня к людским дикарям, чего они прячутся по щелям? Я сегодня души добрее!

К моему изумлению, в этом краю обнаружился дикарь-человек. Настолько уникальный в своем роде, что ему даже не подходило определение «дикарь». Мужик средних лет с рыхлым лицом и в необычных очках-сетках, улыбаясь, сам вышел ко мне. Боже мой, как давно я не видел улыбки! Пусть и улыбался мне этот тип неискренне, мне нет дела. Я был рад, что человеческая раса наделена таким великолепным даром – улыбкой!

– Вам пришлась по душе моя настойка?

– Какая настойка? А-а-а, вино-то?! Хорошо отключает, благодарю. Как вас зовут? – мужик увидел протянутую руку и поспешил вытереть свою от пота.

– Ребел! – ответил мужик с той же улыбкой. От рукопожатия затряслись его бугристые щеки, и лицо сделалось похожим на желе.

– Ваше имя я слышал, когда вы бредили, – добавил он.

И что я еще наговорил? А этот тип не соизволил мне помочь, тоже мне человек.

– Бунтарь, что ли, – уточнил я и сразу перешел на «ты», – не похож ты на повстанца.

– Зеленые каски отошли в прошлое, в дремучую историю… – собеседник, похоже, был грамотным. – Да потом и мы с вами не в самом отсталом месте, так ведь?!

Толстощекий бунтарь подмигнул и улыбнулся еще шире.

Непонятно куда он клонил, и я предпочел смолчать. Вдруг он шпион или другая зараза, порожденная зеленой чащей. Слишком большим было отличие этой персоны от всех виденных мною в Семизонье.

Но через несколько минут я стал откликаться на его шутки, и подозрение ослабло. Парень умел быть приятным, к тому же, он многое знал о поезде и, как оказалось, даже поставлял туда свой напиток.

– Неужели прямо в поезд? Никто тебя до сих пор не поймал?

– Спрос рождает предложение! – ему было весело поговорить, должно быть, и он отвык от нормального общения.

– Скажи, Ребел, что это за местечко? Цербер доставил сюда, но забыл рассказать о местных нравах.

– О, ты, наверное, сам заметил?! Если нет, так только к лучшему, – при этом мужик указывал на свои необычные сетчатые очки.

Я сосредоточенно уставился на его очки, и приятелю пришлось объяснять. Очки снижают визуальное искажение местной дикой природы. На больную голову я пока не замечал, но в действительности деревья здесь не только растут как попало, но обладают еще одним свойством. Защищаясь от нежеланного контроля со стороны, флора зоны «N», ее видимый глазу покров научились выглядеть перфорированными. Картинка, открытая глазу, будто состояла из множества отверстий, равноудаленных друг от друга.

В пример Ребел привел телевизор с лучевой трубкой. Когда вплотную приближаешься к экрану, картинка на нем превращается во множество отдельных точек. С расстояния в несколько сантиметров долго смотреть такое изображение невозможно – начинает кружиться и болеть голова, в глазах рябит, и хочется немедленно отойти подальше и увидеть изображение с расстояния.

– Только здесь, сколько ни удаляйся, ничего не изменится, поэтому я придумал эти очки. Плевать на фасон, только бы дело свое знали.

– Я был во многих местах, – начал я издалека, – в одной территории я видел бешеные деревья, которые состязались друг с другом. Но способов защиты я так и не придумал.

– Ты ведь раб? – неожиданно произнес Ребел, но спохватился и быстро добавил: – В том смысле, что тебя… м-м-м, использует охранник.

– В этом смысле можно так сказать. Но предупреждаю, я был и остаюсь хозяином Прайд-Роял! – во мне заиграла гордыня. Но собеседник мастерски совладал с этим человеческим изъяном:

– Нет речи! Это несомненно! Что я хотел сказать – у тебя, может быть, осталась записка, ну, такой конверт от охранника? Там много чуши, знаю, но, может быть, посмотришь в самом начале?

– Ради тебя, приятель!

– Да, ради меня, пожалуйста! – винодел чувствовал человеческую природу. Божественно приятно было услышать «пожалуйста» – слово, почти забытое из-за охранника.

В первом параграфе задания содержалось предупреждение не рассматривать пейзаж более десяти секунд, а фокусировать внимание только на трубе. Массив трубы сделан из искусственного материала и не влияет на визуальное восприятие человеческого глаза.

Я читал эти строчки вслух, но не понимал ни слова. Неужели мне смотреть только на бездушные трубки и больше ничего не видеть?

Я поднял глаза на бунтаря и заметил, как его глазки поблескивают из-под сетки необычных окуляров.

– Если проще, то это так: когда смотришь на точки, ты с трудом видишь целое; явь предстает перед тобой разбитой на великое множество отдельных частиц. Они, эти частицы, сами по себе прекрасны. Каждая цветная единичка представляет собою мир с массой интересных явлений.

Человек глазами наблюдает эту диковинную картину и постепенно забывает свою принадлежность к целому. Ах, да что там – человек забывает, что есть правила, законы, условия. Его тянет к себе удивительный мир то одной, то другой частицы. Ты понимаешь?

– Я? Ну, да, наверное… по-своему…

– Да-да, это так и надо, «по-своему». Вижу, ты понимаешь! Когда ты выпил вина, частицы эти сливаются в радугу: все предстает взору совершенным, исполненным радости, только это обман. Понимаешь?! Залихватская эта радость – все обман, не больше! Обман и неправда толкают тебя грешить и совершать ослушания. Уяснил специфику этого района вселенной?

– К чему ты ведешь?

Но не успел я закончить эту мысль, как ее перебила другая: из-за этих своих очков винодел уцелел от моего взгляда, того взгляда, который открывает охраннику присутствие человеческих существ. Говорить мужику об этом или нет? Наверное, он и без меня знал. Я предпочел смолчать и расспросить об алкоголе, поезде и других интересных вещах, о которых ни охранник, ни Май никогда не расскажут. Помимо непонятных и в общем-то малоприятных земель, зона «N» обладала поистине взрывным духом. Здесь хотелось нарушить все, что до этого было запрещено, хотелось уничтожать любые ограничения.

Ребел пригласил меня угоститься своим излюбленным вином, которое он хорошо прячет от макак. Винодел также рассказывал, что точки, или пиксели, – это символы, которые надо понимать, а я совсем раздобрел и соглашался с каждым словом. Потом я сам заговорил:

– Здесь я потерял страх перед законом. Раньше я неукоснительно слушался правил. Тем и жил! Приятель, ты тоже должен знать, что есть предохранитель, маленький рычажок, который удерживает от ослушания, понимаешь? Слушаюсь – живу, не слушаюсь… – я провел пальцем по шее.

– Теперь предохранитель дымится и грозит перегореть! Вино ли твое или здешний климат… они, окаянные, шутят с моей бдительностью, будто мне назло… – я чуть не плакал. – За все надо платить, но моя пружина настойчиво гнется к удовольствиям, истосковался я, желания кричат, оглушают. Такие, брат, дела!

– Я знаю лекарство от твоей болезни, – проникновенно заговорил Ребел, – надо проехаться на поезде желаний!

Сказал он это изящно, будто ставил мне исключительно хорошую оценку за пройденные испытания.

Не понимая на пьяную голову, я буквально заорал в приступе хмельного задора:

– Давай же, давай! Прямо сейчас гони сюда махину!

– Не спеши! Здесь поезд только ночью и строго через день.

– Давай раньше! Не хочу ждать!

Ребел понял, что я начал буянить, и сделал шаг назад. Тут внезапно раздался протяжный гудок паровой сирены, и его лицо вытянулось от изумления.

Глава 30

– Не может быть. Сегодня?.. Не по расписанию.

Поезд будто ждал за кустом, чтобы появиться в этом месте, а я, оказывается, стоял прямо между рельсами. Хотя было еще не темно, я стал видеть свою удлиняющуюся тень от фонаря, свет которого бил в левую щеку. Пейзаж вокруг быстро менялся. Все вокруг становилось мрачным и бесцветным, но в луче прожектора бушевала жизнь. Откуда-то вырастали диковинные цветы, запорхали бабочки и птички. Цвета поедали друг друга, соревнуясь в яркости, и, впервые после долгого перерыва, я услышал голос динамика. Голосок был слабеньким и нервным и мог принадлежать несчастному, на которого наставили пушку и принудили говорить, что положено:

– Добро пожаловать в мир удивительных желаний, – и почти извиняющимся тоном: – Просто пожелай большего, остальное сделаем мы…

Динамик выполнял политическую роль. Одно время он был на моей стороне: поддерживал мои идеи, наводил на нужную мысль. В другое время эта говорящая коробочка вставала на службу невидимым господам. Тогда я слышал указания, советы и предупреждения, которые, впрочем, можно было истолковывать по-разному. За все время, пока я был знаком с динамиком, он успел побыть со мной в дружбе и в некоем нейтралитете. Я опасался, что однажды он займет сторону охранника и станет мне враждебным.

Голос оборвался, и повисла тишина. Яркий желтый свет не позволял мне видеть ни поезда, ни джунглей. С того времени в памяти сохранилась только моя длинная тень.

«Живой, – подумал я, – у меня такая здоровая тень!»

Глава 31

Из желтого мира меня вытащила рука винодела, она же стала толкать к открытой двери:

– Давай, приятель, не мешкай!

Голос звучал заговорщически и словно извиняясь.

– Поехали вместе, составь компанию! – замямлил я.

– О, в компании не будет недостатка. Я уже не тот, чтобы путешествовать по железке, – с наигранным сожалением признался Ребел.

За его спиной я внезапно разглядел женщину такого же примерно возраста, как и Ребел. Она сгибалась под тяжестью ящика, а ее голова была наклонена вперед, словно она шла тараном. Я хотел увидеть лицо, но Ребел схватил меня за подбородок и развернул мою физиономию к себе:

– Она не носит очков. Приедешь назад, и я покажу ее фото…

– Ты вечно не готов! – причитала женщина, пока я взбирался по ступенькам.

– Он должен быть завтра. Черт его знает, почему приперся не по расписанию. Наверное… из-за гостя!

Я было повернулся попрощаться, но картину опять заслонила фигура Ребела, который совал мне в руки ящик, полный бамбуковых закупорок. Из-за его спины неслась раздосадованная речь:

– Все, что успела собрать! Остальное на обратном пути…

– Короче, приятель, – винодел задыхался от волнения, – скажешь там, что мы отгружаем по расписанию, как договаривались. Сегодня пятница, поэтому только то, что есть… Будут возвращаться, дадим больше. Расчеты тоже на обратном пути. Удачи!

Он слегка пропихнул меня внутрь, потом перед моим носом захлопнулась железная дверь, в которой пронзительно брякнуло стекло.

Глава 32

Взвизгнул гудок, и поезд дернулся. Я невольно улыбнулся, наблюдая, как Ребел скачет между папоротников, стараясь заслонить от меня супругу.

– Да, еще одно, – доносился его приглушенный голос, – радуйся, бродяга: охранник в поезде не появится!

По этому ли поводу или по какой своей причине, Ребел неестественно захохотал и замахал мне обеими руками.

Я поставил ящик на пол и двинулся искать, кому вручить это сокровище. В хорошо освещенном вагоне никого не оказалось, а шторы, как и при первом знакомстве с поездом, были плотно задернуты. Дверь в соседний вагон была заперта, и, кроме стука колес, я ничего не слышал. Интерьер вагона показался мне старомодным, но изящным. Почему-то предпочтение было отдано открытому паркетному пространству посередине, а не индивидуальным купе.

«Странно… – моя рука сама потянулась к ящику, и зародившаяся мысль прервалась, – …ой-ой, так недалеко и до алкоголизма!»

После вина потянуло в сон. Вдобавок о себе напомнила ушибленная голова и нога, которая по-прежнему отказывалась как следует слушаться. За окнами царила темнота, и последняя мысль перед подступающим омутом сна была о том, что ночь хочет себе слишком много времени и наступает, когда ей вздумается.

На мой взгляд, сон и не длился совсем. Как-то бодро я встал: легкая голова, воздушные ноги, вокруг радость, и, откуда ни возьмись, целая компания девушек, молодых людей и двоих холеных стариков.

– Чего ты в первый раз проморгал? Для тебя ведь останавливались, – незлобно упрекнул чернявый подросток.

– Он своего счастья не знал… – заступилась девушка со знакомымголосом.

– Амрона?! – я уставился на симпатичное лицо.

Она не умирала и не корчилась от моего взгляда.

– Да, мой господин! – со смехом в голосе произнесла девушка. При этом она двумя пальцами указала на свои очи:

– Не действует твой шарм, мой господин!

Она рассмеялась, и другие тоже.

– Заклинания охранника – плач охранника, – пародировал другой парень, то сужая, то расширяя глаза.

– Молодежь, – я уставился на одного из стариков в сторонке, – вы мне одно скажите: здесь точно этот тип не объявится?

– Нет! Не будет! Кишка тонка! Нас самих достаточно… – загалдели голоса.

– Вы… это, хорошие, я смотрю, люди, – я хлопнул себя по лбу, – что же я стою, для вас тут передали.

Я заспешил к двери и приволок оттуда ящик. Что тут началось!

– Не зря за ним заехали!

– Говорила я вам, мой господин – добрейший человек.

– Добрый не стал бы отбирать у меня власть над Прайдом, – вставил Свободный. – Но что о прошлом… Постойте, уважаемый, что вы здесь пересчитываете, всем хватит!

– Даже на глаз видно – не хватит. Любое дело учет уважает! Ребел обещал раза в полтора больше, а теперь контракт срывает!

– Прошу прощения, – обратился я к возмущенному старику-счетоводу, – винодел сказал, что поезд не по расписанию прибыл. На обратном пути он обещал даже сверх нормы!

– Это по-нашему! Здорово! Сегодня разгонимся, а потом… оторвемся, – загалдели голоса.

– Кстати, надо бы внести!

Слова второго джентльмена были адресованы мне.

– Ну, чего вы своей бухгалтерией пугаете, Стив? Мы даже не чокнулись, – вступилась Амрона.

– Потом все будут пьяные – с кого брать?! – не унимался Стив.

– Вопрос улажен. Я внесу, – надменно произнес бывший хозяин Прайд-Роял – Свободный, который в поезде успел вырасти в статусе и приобрел даже некие благородные манеры.

Я хотел было запротестовать, но Амрона подняла тост за вновь прибывшего, и денежный вопрос скомкался и ушел на второй план.

– Только не надо, наш новый пассажир, думать, что вы чужой на этом празднике. Будто мы тут все знаем, а Ваша Честь только очутились и не осведомлены, – явно не своими словами заговорил второй парень.

– Надо не так! – вмешалась пока незнакомая девушка. – Безумно рады, что вы, как и наша скромная компания, оказались на Поезде Желаний.

Мне вспомнилось злосчастное колесо, повстречавшееся в своем падении с моей головой. Я инстинктивно поднес руку к затылку, чтобы ощупать рану. На том месте ничего не было и в помине.

– О, да вы почетный клиент. Вас поезд уже приглашал сам?! – услышал я от третьего молодого.

– В том месте… хе-хе, беленькие волосы появляются, – вставил старик, – смотрите, как я благословлен.

Старик был не то чтобы весь седой, а с проплешинами – точно и вправду от касания колес или иных тяжелых предметов.

Все засмеялись. По очереди понеслись тосты за оба поколения. Меня назвали «Благой» из-за многократного приглашения на поезд. Вокруг царило радушие и вольное слово, и я упивался давно забытым чувством свободы. Мне не приходило в голову, что вокруг джунгли, какие-то Зоны, хищники, борьба за жизнь. Охранник, до этого занимавший немалую часть раздумий, перестал посещать мои воспоминания.

Зазвучала легкая музыка. Кавалеры, стар и млад, стали приглашать дам на танец, а я застеснялся, вспомнив, что не обучен изящным па. Рядом очутилась Амрона, она-то меня и спасла. Можно было просто сгибаться вправо-влево в такт музыке, и это походило за танец.

– Моя госпожа, – вспомнил я, – а куда мы едем?

– Прогулка, мой господин. Просто прогулка!

– Не слушайте ее, – перебил проплывающий рядом юнец, – мы движемся к цели!

– Занятно. Амрона, что за цель?

– Будет вам, мой господин, какая цель? Когда бы трудность впереди – зачем бы мне сюда идти?

– У меня дурная голова и невдомек. Все же любопытно, где мы проезжаем. Такая темнотища за окном!

– Это уж совсем тривиально! – засмеялся тот же юнец. – Мы под землей. Метро, знаете про такое?

По-видимому, мое лицо выражало недоумение, и Амрона быстро вставила:

– Некоторые Зоны мы проезжаем под землей. Экономия времени!

– Вот почему я видел поезд только в Прайд-Роял и в…

– Верно! – заулыбалась Амрона, и я подумал, что она мне нравится все больше.

К нам подплыла пара: джентльмен с проплешинами и незнакомая девушка.

– Извините, но напомню, что зональность учитывается при тарифе…

Он остановился на полуслове, убоявшись взгляда спутницы. Никто не хотел трогать денежный вопрос, но меня это стало немного беспокоить.

– Эрик, – раздался голос Свободного из дальнего конца вагона, – все подобные темы ко мне, пожалуйста. У нас бал, в конце концов!

Музыка зазвучала сильнее, и я обнаружил, что наступаю на ноги какой-то незнакомке.

– Хэй, – улыбаясь, произнесла брюнетка.

– Хэй, – повторил я за ней приветствие, продолжая наслаждаться легкостью общения.

– Помнишь? – она округлила глаза.

– Что?

– Меня Хэй зовут!

– У-у-у! Без обид?

– Я тебя уже к Амроне успела приревновать…

– Хей, дорогая, ты-то как здесь, что делаешь? – память наконец вернула мне то, что я туда положил.

– Наслаждаюсь, Благой, наслаждаюсь!

– Как же Прайд-Роял?

– О, с нашей благородной землей ничего не случится!

– Ты изменилась: манеры, как говоришь, – удивился я, видя, как ей понравился комплимент.

Мне стало понятно, что в поезде царит одна только свобода – никаких прошлых обязательств, трудных дней, отчаяния и изнурительной борьбы за выживание. Тем временем бал набирал обороты, все шло кругом, веселье, беспечность, вино. Мужчины и женщины организовались в театральную труппу и тут же, на месте, сыграли какую-то романтическую сценку. Публика зашумела, оглушая друг друга аплодисментами. Затребовали продолжения, и молодые актеры тут же стали популярными. Швейцар, которого я прежде не видел, вынес цветы, и их тотчас же расхватали зрители, чтобы поднести новоиспеченной труппе. Опять пошли тосты, беспорядочные овации, крики: «Браво! Бис, бис!»

– Смотри, смотри! – тянула меня за руку Хэй, указывая в сторону от толпы.

Там сооружали экран, который минутой позже вспыхнул яркими красками. Кто-то выкрикнул:

¬ – Господа, синема! Пока актеры упражняются для новой пьесы, пожалуйте посмотреть журнал!

Джентльмен Стив размахивал руками, зазывая всех к обрамленному живыми цветами экрану. Толпа хлынула туда, и мне показалось, что дальше я стал все слышать и видеть не изнутри себя, а словно со стороны.

– Все хотят жить в этом престижном районе, где проходят съемки известнейших фильмов. Актеры появляются ежедневно в самых непредсказуемых местах. Вы запросто можете оказаться вместе с Андреей или Форенкой за одним столиком, обедая в ресторане «Эфир»…

Реклама предваряла какую-то кинокартину. Зрители расселись в кресла, и шум стих. Слышен был только гипнотический звук рекламного ролика. Я обнаружил, что только я один остался стоять в конце вагона. Мне захотелось сесть и понять, что же так приковало внимание этих людей.

Тут кстати оказалось и кресло для меня.

– День, когда мы родились, – это последний день, когда мы по-настоящему свободны. Прежде чем мы узнаем об этом, мы все время в заточении: маленькая люлька, ремни безопасности на заднем кресле машины. Кругом заслоны из дверей, перегородок; каждый день мы упираемся взглядом в стены, и даже когда путешествуем, предупреждающие и ограничительные знаки – наши неизменные спутники. Мы отсечены барьерами от других людей, которые следят за тем, как мы движемся. Мы ограничены мнением этих людей о нас, всю свою жизнь боимся, а что же другие о нас скажут…

Но что, если мы узнаем, что свободны? Что в нашей власти пойти выше, туда, где нет стен, нет потолков, нет ничего, кроме безграничных возможностей? Поезд желания – это больше…

Зазвучала музыка, и запел хор, выводя неразборчивый рекламный слоган, в такт которому в своих креслах закачались многие зрители. Меня удивило, как внезапно изменилось настроение. Прежде всем заведовал пир с букетом лиц, веселыми речами и тостами. Теперь, казалось, все слушали глупую рекламу. И, несмотря на вычурность слов и музыки, я чувствовал тяготение к этому шоу. Будто, отпив глоток ароматного кофе, следом хочешь сделать еще один и еще…

Сбоку ко мне подсела Амрона и, обхватив за руку, произнесла:

– Мой господин, вряд ли вы видели подобное. Не надо сопротивляться, пусть все пройдет как…

Ее слова перестали быть слышны, а музыка усилилась. Мною завладело то ли новое, то ли давно забытое чувство комфорта и благодати. Кофе становился ароматнее, и голова шла кругом. Появилась та жажда, которую можно утолить лишь на минутку, но которая вскоре вспыхивает с новой силой. В джунглях ничего подобного я не испытывал и даже мечтать о таком не мог. На экране мелькали картинки потешного охранника в исполнении комика. Охранник был выставлен глупейшим и крайне ограниченным существом, что не соответствовало правде, но все же было смешно.

Потом картинки странным образом стали цепляться за эмоции, да так, что при дневном свете я бы ощутил стыд. Новый глоток незнакомого удовольствия затопил и стыдливость, и положенный мне природой предел восприятия посредством чувств. Вместе с поездом я несся вглубь туннеля и чуть не визжал от кружащихся передо мной возможностей наслаждения новой жизнью. Вокруг возникали то аккуратные деревья, то прекрасные здания, и я мог легко обладать любым из них и по своему желанию менять их конструкцию до бесконечности.

Форма перестала быть незыблемой – я чувствовал в себе способность творить контуры, как мне того хотелось. Я мог восхищаться формой в ее новых, меняющихся очертаниях, и это росло, это ширилось. Я будто разглядывал журнальные картинки, где на белом фоне глянцевого листа соревнуются друг с другом изображения фасонных штучек и всевозможных аксессуаров, и при желании мог ощутить, как каждая безделушка ложится мне прямо в руку. Браслетики с бриллиантами не просто возникали перед глазами, но одновременно и…

– Вы чувствуете драгоценности своими, будто они всегда принадлежали вам. Хорошие вещи добавляют вам славы и непринужденно оттеняют вашу индивидуальность, – хорошо поставленный женский голос внятно передавал красивые установки. Трансляция не походила на то, как вещал «политический» динамик.

Часики, запонки, алмазные пилки для ногтей – блестящая мишура не просто мелькала перед глазами, но и тактильно ощущалась кожей, предлагая мне невероятный парад иллюзий!

– Любые радости чувств меркнут, когда рождается продолжение вашей индивидуальности, – за голосом диктора зазвучал трепетный детский голосок. – «Папа, поиграй со мной, пожалуйста!»

Мое сердце сжалось. Без лишних слов я понял, что речь идет о семье. Вот послышался голос жены – сразу стало понятно, что это жена! Но откуда? Память выбросила в рамку чувственного восприятия давнишнюю картинку женщины, с которой мне довелось быть в близких отношениях. Наверное, когда-то она и вправду была мне женой. Увы, память не пускала меня дальше, да было и ни к чему, теперь же все выглядело так взаправду. Казалось, вот-вот я взберусь на новую ступеньку своей судьбы.

Картины уютной и несуетной жизни мерно укладывались в абсолютную идиллию, соответствуя тону моих малейших пожеланий. Я видел, как мягкий солнечный свет касается лица моего ребенка, радостной физиономии мальчугана. Мне захотелось вечно жить так, как показывалось в этом кино: мое воображение, моя мечта, моя жизнь!

Под ноги легло зеленое поле, над головой распахнулось лазурное небо. Травка ровно покошена, а справа от меня давешний мальчуган протягивает мне мяч:

– Пап, кидай!

Я взял мячик, и тот показался мне тяжелым. Ухватить его было возможно, только уцепившись за три отверстия на верхушке.

– Кидай, а то соседи выиграют! Ну, давай же!

Я увидел, как слева быстро-быстро катился шар красного цвета, и инстинктивно качнул назад свой шар и пустил его вперед. Тот резво зашуршал по траве и даже вначале обогнал красный, но скоро стал отставать.

– Пап, беги за ним, толкай!

Меня охватила растерянность. Куда бежать, зачем? Тут я увидел, как какой-то тип погнался за красным мячом, портя этим весь прекрасный вид.

– Мой дорогой, давай за ним. Толкни наш мячик дальше!

Подозрительный тип уже утвердился на дальнем расстоянии и стал раскачивать свой снаряд. Во мне взыграл азарт. Я понесся, настиг свой синий мяч, ухватился за него и швырнул что было сил вперед. Тот устремился и вскоре поравнялся с красным. Я ощутил восторг – обошел-таки этого выскочку! Чтобы закрепить свое первенство, я побежал и нагнал свой мяч, который, мне показалось, стал чуть тяжелее. Собрал силы и вновь отправил его вперед. К изумлению, справа показался другой красный мяч, который шустро пролетел мимо, будто кидал его незаурядный силач. Я обернулся, но лучше бы я этого не делал.

С ехидной улыбкой рядом с моей прекрасной женой и ребенком стоял Свободный. Это он запустил нового красного конкурента. Мне почудилось, что мои глаза также наливаются красным, а тем временем сынок уже что-то говорил этому негодяю, и жена обратила на него свой взгляд.

– А-а-а! – прокричал я и понесся за своим мячом-неудачником. Пока я бежал, левый красный противник шуровал со мной наперегонки. Мой шарик все прибавлял и прибавлял в весе, и теперь пришлось цеплять его обеими руками.

– А ну, вперед! – пока я выкрикивал, правый мяч испортил все настроение.

Дальше память стала сохранять только фрагменты: я изо всех сил пытался двигать свой шар дальше, а тот только разбухал и отчаянно не желал ускоряться. В местах, которые память сохранила нечетко, кажется, я видел Поезд Желаний, и я словно несусь наперегонки с поездом, понимая однако, что обогнать его невозможно. Но железный хитрец тогда шел на попятную, замедлял скорость, порой останавливался, но лишь с тем, чтобы подзадорить меня. Только я добегал до локомотива, как тот улетал с места, будто сделанный из бумаги, а не из металлического сплава.

Когда я вконец измотался, я вновь оказался сидящим на покрытой сочной травой поляне, где мог опять «насладиться» игрой в мяч. Жена и сын болели за меня, подбадривали, переживали. Я был окрылен их поддержкой и готов снова состязаться в сумасшедшей игре, правил которой не понимал.

– Однако надо внести, – тот, кто кидал мяч слева от меня, оказался джентльменом Стивом. Ух, и раззадорил меня, проклятый!

– Мне кажется, вы нечестно играете!

– Вам ли меня упрекать, Благой! Вы здесь новичок, поднатореете еще.

– У вас же мяч легче, признайтесь!

– Каждый сам выбирает вес своего мяча, уважаемый! И, между тем, надо бы внести.

– Я вас не понимаю. Как это – сам выбирает?

Вместо ответа Стив обернулся и со слабой улыбкой посмотрел на мою жену и ребенка. За его спиной никаких болельщиков не было.

– Я-я-ясно! – промямлил я.

– В мои-то годы… – с наигранным сожалением произнес старик. – Так как насчет взноса?

Деньги в джунглях не водились. Были редкие занесенные монеты из драгоценных металлов, которыми можно было подкупить охранника, например. Но в остальном деньги были ни к чему. Поэтому до того момента я решительно не понимал, чего он хочет.

Стив в очередной раз замахнулся и кинул мяч досадно далеко:

– Вы спросите у жены. Она вам поможет!

– Мой дорогой, – без вопроса начала жена, уже спешившая следом, – давай, я отдам ему чуть-чуть. Нам с сыном должно хватить, не так ли?

– Наверное… – мною овладела растерянность.

Жена сунула мне в руку несколько шикарных по исполнению монет и добавила:

– Это больше половины того, что ты заработал, дорогой.

– Я заработал?

– Ты ведь кидаешь шары! – она искренне изумилась.

– Да, – растерялся я, – кидаю, но не за деньги, так…

– За это платят, кормилец наш! Теперь вперед, вперед!

Пока я замахивался для очередного броска, меня терзало противоречие: платить за то, что я кидаю мячи, и потом кидать мячи, чтобы за это кто-то платил?! Но я оставил эту головоломку нерешенной; еще бы, у меня новый стимул: плата за дело, которым я бы занимался и без денег!

Очередной бросок, приступ злобы за мяч Свободного, который всегда норовил оказаться впереди. Да еще вечно наступающий на пятки Стив.

Мои мысли и чувства безоглядно ушли в эту гонку, хотя я уже валился с ног, а мяч весил тонну. Но сзади жалобно смотрела милая сердцу дама, и ныл ребенок.

Когда тучи отчаяния раздвигались, я находил немного сил и толкал мячик от себя. У женщины, которая всегда смотрела в глаза и величала меня «дорогой», – у нее от моей изматывающей гонки оказывались деньги, и одно это приносило утешение. После глотка умиления в памяти снова возникал провал: то ли исступление, то ли рождающееся безумие. Когда я вдруг спотыкался, то, не ударившись о землю, чудом возвращал себе равновесие. Потом картина менялась, и я снова бежал наперегонки с поездом в неравной гонке. Мне хотелось вскочить внутрь, но дверь уходила вперед, или я не попадал рукой на поручень. Вот-вот поезд совсем убежит. Я терял надежду и сбавлял скорость.

Но тогда под ногами как ни в чем не бывало вновь веселилась зеленая полянка, на постриженных травинках блестело солнце, и сзади слышался крик мальчугана. Я поднимал глаза и в метре от себя видел своего синего круглого неудачника, который пялился на солнце тремя своими дырками.

– Не сдавайся, дорогой, ты почти выиграл!

«Понятно и ежу – в этом поле я никогда победы не одержу», – в голове грохотала рифма, и сознание съеживалось, желая причинить боль хоть кому-то, а лучше близкому человеку. Я разевал рот, чтобы крикнуть: «Замолчи, ты же видишь, здесь все не по правилам!» или «Что ты смыслишь в этой игре? Если такая умная – играй сама!» Но стоило коснуться взглядом жены, посмотреть на сына, и начинало щемить сердце: они бегут на выручку, у жены напитки, фрукты. Сын уже на велосипеде: «Спасибо, папа. Гляди, как я могу!»

Тогда мне оставалось думать: только бы дожить этот день и свалить побыстрее с этого поезда.

Глава 33

– Благой, – услышал я слева голос Стива, – вы хорошо выкладываетесь, браво! Не подумать ли нам о каком-нибудь месте поприятнее, чем эта лужайка. Как насчет сада?

Меня словно пробило током до самых стоп. За всю поездку в поезде мысль о саде ни разу меня не посетила, все забылось. Бывает же так!

– Да, да! Где же сад? Мы туда едем?

– Одному Богу известно, куда мы едем! – протяжно, с пафосом проговорил Стив. – Я вам, в общем-то, дело предлагаю!

Его тон сделался заговорщическим, и стало понятно, что дело стоит монет. Мне в ту минуту сад почему-то не казался сокровенным, был он не целью целей, а объектом, который можно купить, или же туда можно отправиться наподобие экскурсии. Ну, пусть так! Я ведь этого хотел?!

– Бинго! – произнес искуситель-джентльмен и прошептал следом: – Я иду к машинис-ту-ту-у! Вы же отдохните с женой; будьте ласковы с красавицей и уладьте все дела до моего возвращения.

– Дорогая, сколько у нас монет? – первым делом поинтересовался я и увидел, что женщина не хочет говорить на эту тему.

Монет, по ее признанию, было мало, только-только на жизнь. Но во мне проснулось упрямство, я не хотел упускать шанс. Жена мягко отказывалась, легко упрекала в невнимательности к ее персоне и к «нашему чаду». Ее красивая, но глупая голова думала о других вещах; какое жалкое создание! И ведь не хочется портить себе настроение накануне путешествия в сад, но я начал злиться на эту женщину. Это же надо, что за система, когда мои деньги идут ей в карман? Я теперь клянчу, унижаюсь!

– Я заработаю много больше! У-ве-ря-ю! – мой аргумент заставил ее защищаться.

– Мой дорогой, насколько больше?

«Еще улыбнись вдобавок, и я начну выходить из себя!» Она улыбнулась.

– Монеты мне нужны совсем ненадолго. Уже завтра я принесу тебе больше, чем взял!

– А-га! – она приоткрыла рот, подняла брови и тем показала, что мои слова мало чего стоят. – Ты так меня любишь, да-а?

Мне пришлось выдавить из себя кривую улыбку. Эта самозванка провозгласила себя моей женой каких-то несколько часов назад, и тут такие заявления. Но, к счастью, в ее руке засверкали монеты, и я произнес так нежно, как только был способен в тот момент:

– Какие вопросы?! Ведь это очевидно!

Я положил ладонь на ее запястье и надавил на точку по центру ее кисти. Женский кулачок ослаб, и в тот самый миг как нельзя кстати появился Стив.

– О! У вас все на мази! – начал он. – Я тоже все уладил. Вы можете поехать вдво…

Монеты со звоном ссыпались в мою ладонь, и я опередил:

– Премного благодарен, Стив! Надеюсь, этого хватит?!

По глазам старикашки стало ясно, что даже с лихвой. Стив взглядом указал на дверь, из которой вышел, и дал понять, что меня там ждут.

– Займитесь дамой до моего возвращения!

– Она разве не с вами? Спутник включен в путевку!

– О, она с трудом переносит чужие края. Вы же составите ей прекрасную компанию, уверен!

– Обманщик! – метнула в меня жена, когда я скрывался за дверью.

Как все же непостоянны эти существа…

Глава 34

Никто меня не ждал. Я оказался в другом вагоне, куда до этого дверь была заперта. Пол здесь был дощатый, даже не паркетный. Обстановка вагона была беднее, и это оскорбляло мое чувство покупателя.

«Должно быть, мои монеты чего-то да стоят. Ни за какие деньги в Семизонье мне не предлагали взглянуть на сад даже краешком глаза».

У меня появилось смутное волнение, что мы не прояснили со Стивом о самом саде. Я, дурак, должен был спросить, не является ли оплаченный тур прогулкой по палисаднику вблизи одной из станций. Как назло, поезд стал тормозить, и я бросился к окну, чтобы разувериться в своих опасениях.

Вокруг, справа и слева были одни только джунгли – сплошные заросли, не протиснуться, не дыхнуть. Можно сказать, это больше напоминало плетеное сооружение, где рядок к рядку росли лианы. Явно рукотворное нагромождение. В правом окне я увидел питона – гигантскую змею, которая ползла, попеременно обвивая вертикальные прутья. Инстинктивно я отшатнулся, испугавшись, что окна могут быть открыты. Напрасно! Все окна были плотно задраены – ни щелочки. Шторы все же кто-то раздвинул, поэтому мне открывалась панорама нижнего яруса.

Когда глаз попривык, я стал замечать, что откуда-то снизу проникает свет. Я бы его и не заметил, только нижние ветви давали длинные тени на кроны, будто пальмы и бамбуки снизу подсвечивают ночными фонарями.

Чтобы разглядеть интересное явление, пришлось вплотную подойти к окну и, упершись лбом в стекло, высматривать диковинное свечение.

«Мать честная! Ведь там что-то есть – не просто лампа. Что?»

Я забегал от окна к окну, стал возить лбом по стеклам, прищуривал глаза, прислонялся виском, вставая на цыпочки. Напрасно!

«Ну, и буржуй этот Стив, за такие деньжищи ползай тут по вагону», – негодовал я, чувствуя, что самое интересное как раз внизу.

– Поднимаясь по лестнице сознания, стойте справа – не мешайте идущим вниз…

Я вздрогнул:

– Ты, окаянный? Тебя и сюда вкрутили, шпик! – досадовал я, что приходится злиться на динамик. Занятно, как работает эта система на поезде, – ведь тут постоянное движение, может, есть радиосвязь? Но выяснить этот вопрос я решил в другое время.

– …Не мешайте идущим вниз… – что из этого? Опять несуразица.

Я оторвался от окна и посмотрел под ноги.

Половая доска. Отлакирована. По виду не новый пол, хотя по нему мало хожено. Под половицами что-то совсем близко застучало и стихло – некий технический звук, о котором я все же имел представление. Подтрубники давления с регулировкой, которым в инженерных конструкциях надлежало быть в непосредственной близости с… люком!

– Так-так, – я стал говорить в голос, – проверим. Инструменты, зараза, оставил!

К удивлению, половицы оказались на продольной гидравлике, и не стоило больших усилий, чтобы сдвинуть одну из них к двери. Соседняя доска, подчиняясь сцепке, стала отходить в противоположном направлении. Мне открывался вид на хорошо смазанные подтрубники и реле давления, все, как предполагал. Однако вместо запаха масла снизу заструился нежный аромат.

Глава 35

Я чувствовал запах десятков разных цветов и, посмотрев вниз, зажмурил глаза – слишком ярким оказался свет. Позади трубок и технической белиберды открывалось нежно-голубое, залитое солнцем пространство. Когда глаза привыкли, я, наконец, увидел сад. Все мои представления о том, каким он может быть, оказались недостойными. Я лег на пол и стал смотреть, не в силах насытить свой взор! Мой взгляд упивался красотой и всасывал ее, нос захлебывался в ароматах, и без всякого вина я запьянел, но не растерял внимания. Напротив, с каждой секундой я больше и больше осознавал, как все замечательно! Мое сердце рвалось из груди, от радости не находя себе места, – в джунглях не было и не могло быть ничего похожего на эту сказку.

Всякие желания ушли, хотелось только смотреть и пить восторг, упиваться и смотреть!

Я услышал, как гидравлика начала срабатывать назад, и понял, что вот-вот мое окно в подлинный мир света захлопнется. Все так же лежа на полу, я расправил руки в стороны и вытянутыми руками уперся в движущиеся навстречу друг другу доски.

Так я и лежал с распростертыми руками, словно Спаситель Христос, чье тело в страдании, а глаза созерцают Небесного Отца! Я буквально висел распятым над садом бесподобной красоты, равного которому по великолепию не только не видел, но и не представлял себе. Мое сердце по-детски ликовало, любило все-все цветочки, щебетание птичек, запахи и пряный ветер, хотело вобрать все это внутрь себя, сплести благоуханный венок и украсить свою мрачную жизнь, затопить ее от края до края надеждой!

От умиления я заплакал, и мужские слезы, подобно скупому дождю, летели к великолепной земле, добавляли ей соли. Я стал собственными слезами, падающими в землю, представил себе, как они достигают корней цветов и начинают свое движение вверх по стеблю к прекрасному цветку. Вот я уже сам цветок, который улыбается солнцу и небу. А где-то надо мной в синеве парит человек, лица которого не разглядеть, но чьи руки широко распахнуты и готовы обнять весь мир!

Я рыдал, как младенец. Всхлипывал, пускал пузыри. Из-за слез картинка стала кривиться. Я щурил веки, чтобы смахнуть капли вниз. Снова открывал глаза и опять плакал. Потом вконец раскис и перестал четко видеть.

Тут кто-то утер мои слезы, проведя по всему лицу шершавой ладонью.

– Это еще что? – послышался испуганный мужской голос, мгновенно прервавший всю песню сердца. Я мотнул головой, и глазам вернулся фокус. На меня смотрело худощавое небритое лицо, подробностей которого не было видно, – человек стоял против света. Секундой позже я рассмотрел, что незнакомец слеп. Он был обращен к земле не лицом, как я, а, наоборот, спиной и своими бельмами пялился в мою сторону, но будто бы смотрел сквозь меня. Я инстинктивно отпустил руки, и половицы стали медленно сдвигаться. Пока они сближались, я обратил взгляд на другое. Рельсы и шпалы пролегали по воздуху. Еще немного, и я стал различать, что они шли не по небу, а по железному мосту. Все это время я был так упоен неземной красотой, что не замечал наскучивших железок.

Небритый тем временем метнулся вправо и затрещал кому-то:

– Кажется, ребенка днищем подцепили? Откуда здесь дети?

Ему что-то неразборчиво ответили, должно быть, по рации.

– Что толку? Колесные пары, реле я проверил, неполадка надуманная. Дитенка глазами надо смотреть – я не полезу! Только быстрее, может, еще жив, изревелся весь, бедняга!

Еще один ответ.

– Только если жив, мне отдайте – я выхожу! Клянусь, я нашел, значит, мой – пусть кривой или без ног. Да чтоб ваш поезд… – детей уже давят, ироды!

Спинным мозгом я почувствовал опасность, где-то случилась нестыковка. В переднем вагоне послышались быстрые шаги в мою сторону, распахнулась дверь, и оттуда вышел высокий стройный мужчина средних лет в форме главного машиниста и с усиками на правильном лице. Усики смотрели вверх и создавали видимость улыбки даже на угрюмой физиономии. На блестящей нагрудной бляхе красовалась та же надпись, что и на колесе, которое однажды благословило мою голову. Одна рука у машиниста была занята револьвером, другая рацией.

– Вы… наш недавний пассажир, не так ли?

Я открыл было рот, хотя не понимал, что говорить, было неясно, на каких условиях Стив меня сюда пустил.

– Экс-хозяин Прайд-Роял, если не ошибаюсь! – поправился аккуратный машинист.

Манер ему было не занимать. Голос был бархатистым, как у швейцара.

– Все ли с вами в порядке?

– Ага!

– Тут механик беспокоился. Чудаку померещился задавленный ребенок под вашим вагоном. Какой абсурд, однако. Рабы так примитивны!

Машинист повернул голову в сторону и стал по рации убеждать, что ребенка нет и быть не может и что безглазый механик обнюхался вредных ароматов из-под моста и пора, дескать, его переводить в Прайд-Роял узловую, чтобы самооценка его поднялась и он перестал видеть воздушные замки.

Я в растерянности слушал диалог по рации, и взгляд невольно упал за фуражку машиниста, на его волосы на висках – безупречная стрижка, волосики назад.

– Извините уважаемый, за задержку поезда, – прервал мою догадку машинист, – нас проинформировали о неисправности, и пришлось заехать на мост. Там снизу естественный свет – лучше просматривается.

Машинист кашлянул, наверное, поняв, что для слепого работяги что свет, что тьма – одинаково, и все же продолжил.

– Газы, понимаете, ядовитые. Механик, бедняга, быстро ослеп. Но ничего, пусть он приходит в себя, а мы через минуту тронемся. Да, вот еще что, – поправился машинист, – ваш, кажется следующий вагон. Этот так… некомфортный. Однако не буду вас утруждать, сам выясню у этого Сти-ва.

Последнее слово звякнуло жестче остальных. Машинист, сохраняя дежурную усы-улыбку, распахнул дверь в соседний вагон, вышел и аккуратно прикрыл дверь, но до конца не захлопнул. Холеный тип спешил поговорить со Стивом. В соседнем вагоне послышались резкие голоса. Я подбежал к двери, чтобы послушать. Спор шел обо мне: дескать, в вагоне полно запахов, и значит, лазили под половицы. Многих слов было не разобрать, но казалось, машинист хотел вытребовать у Стива больше денег. Говорил, что раб-механик может пожаловаться куда надо и придется приложить немало усилий, прежде всего денежных, чтобы урегулировать вопрос.

Стив вспылил и заспешил в сторону моего вагона, бубня, что я только и годен, что кидать мячи и ходить под каблуком бестолковой куклы.

По-прежнему под впечатлением от прекрасного сада, я и думать не мог о безумной погоне за мячами, монетами, о тщеславной жене и плаксивом сыне. Страшно, что ближайшее будущее сулило мне эту судьбу! Стра-шно!

Выскочив в тамбур, я встал рядом с дверью в прежний свой вагон. Тут дверь с силой распахнулась, чуть не убив меня, и один за другим мимо пронеслись Стив и машинист. В этот момент поезд тронулся, и стало слышно, как две пары ног побежали в локомотив. В том, что сегодня такое происходит, машинист обвинял черта; поезд будто сорвался с цепи. За какую-то минуту мы разогнались до невиданной скорости. Издали я слышал потасовку – кажется, виной внезапного ускорения был слепой механик.

«Надо драпать, надо спешить, отворять наружную дверь. Уйдет минут пять, да и то, если замок немудреный, а в этой новой одежде аристократа всего одна булавка. Вот она, крепит галстук… давай, родная!»

Дверь поддалась, но прыгать на такой скорости я счел чистым самоубийством.

Глава 36

В тамбуре свистел ветер, врывался стук колес, лязгал очумевший металл. Мой галстук стало крутить во все стороны, захлестывало глаза. К двери в тамбур подходили, и надо было решаться. Я бросил взгляд на стены – может, какой-нибудь стоп-кран? Ничего. Царапанный рисунок черепа и костей, какая-то надпись. В эпицентре отчаяния, когда надо срочно решать, прыгать ли в объятия зеленому смерчу джунглей или оставаться прозябать в гонке за искусственным счастьем, – в этот самый момент меня озарило. Я спустился на ступеньку снаружи вагона, ту самую, что первой вела в тамбур, рукой ухватился за внешний поручень и так оказался снаружи. Едва я притворил за собой дверь, как в тамбуре загрохотали шаги, загалдели возбужденные голоса.

«Сколько времени им понадобится обнаружить, что я убежал: минут пять-десять? Обыщут другие вагоны, порыскают на лужайке, расспросят женщину, мальчика. Мне бы продержаться до станции и сразу, как только поедем тише, прыгнуть!»

Ветер рвал сюртук, издевался над волосами, и моя скрюченная поза становилась крайне неудобной из-за сильного встречного потока. В глазах мелькало черное и зеленое, а металл, к которому я прильнул, дышал мертвенным холодом! С того первого раза, когда я увидел эту махину, мне показалось, она живая. Пусть железная, пусть бездушная, но дьявольская жизнь не нуждается в таких абстракциях, как душа, – можно без нее, можно силой, ревущей скоростью!

Я ощущал себя висящим на загривке дракона, который вот-вот заметит меня, и тогда конец! Но если даже и не увидит, я отвалюсь сам. Пальцы, уцепившиеся за поручень, онемели и в любую минуту могли сдаться. Холод нырял под ребра, сверлил между лопаток, окутывал шею и намертво вцепился в скальп. Дрожь сотрясала все тело – но почему этот металл такой холодный? Мне вспомнилось, что не так давно у меня уже был мираж – то я гнался за поездом, то вдруг оказывался на зеленой лужайке. В этот раз получилось иначе.

Глава 37

Я перевернулся на бок и запустил озябшие руки под мышки. Вот как запросто разомкнул озябшие пальцы, отпустил поручни, и… никуда не упал! Я вмиг распахнул глаза: все тот же знакомый вагон, куда меня подсадил винодел. В глаза бил нещадный желтый свет, но от сердца медленно отступал страх, я выходил из состояния сна. Меня разбудил озноб, в прозябшем теле металось какое-то собачее чувство холода и одиночества. Вокруг никого не было, а ящик с закупорками стоял на прежнем месте.

«Ух, как тяжело дышу, – этак меня сон напугал. Надо бы вином согреться!»

Но как только я протянул руку за закупоркой, тут же отшатнулся. Все цилиндрики были пустыми. Ящик стоял здесь, чтобы «сдать тару». Значит, все виденное…

Я бросился в тамбур. Он такой же. На стене нацарапан череп с костями. Я стал рыскать по карманам, искать что-нибудь острое и длинное. В узеньком кармашке нащупал стержень, но слишком толстый для замка. Как и недавно, мне стали чудиться шаги с обеих сторон. Кто сюда войдет, как со мной поступят, и что, черт возьми, делать с замком?

Я прильнул к скважине, но за отверстием царил холод и темнота. Глаза скользнули к злосчастной черепушке с угнетающей надписью. Ведь чем-то ее царапали до меня, неужели тип проглотил свой гвоздь – йог этакий!

Между вертикальной стеной и откидной платформой пряталось искомое орудие кустарного производства.

Неизвестный художник, надо думать, пал духом! «Сам не успел сбежать, а теперь своими подписями подрывает мой настрой», – думал я, шаря гвоздем в скважине, все по большей части без толку.

«Растяпа, сконцентрируйся. Внимание, внимание!» – я вспомнил, как давным-давно меня учил стрелять из лука отец. Скоро мои движения стали продуманными, но по-прежнему суетными. Пальцы от чрезмерного напряжения слушались плохо. Тут поезд стал тормозить.

Надо было стараться изо всех сил: если я не справлюсь с замком, то скоро могу встретиться с нежданными гостями! Наконец замок звякнул, и я рванул ручку на себя. Первое, что я увидел, было лицо жены Ребела в чепчике или косынке. Она сразу отвернулась в сторону, но я отметил ее большой нос и глаза с опущенными по углам веками. Она заговорила несвойственным ее комплекции фальцетом:

– Тару пожалуйте назад. Взамен все, как обещано!

Теперь я очень четко слышал шаги из правого вагона и о таре решил не беспокоиться.

– Дай спрыгнуть! – скороговоркой скомандовал я.

Тут труженица встрепенулась и завопила во весь голос:

– Здесь сходить нельзя! С поезда нельзя, не здесь!..

Она силой пихнула ящик прямо мне под ноги и замахала руками. Ее сильно напугало мое намерение, даже как-то чересчур.

– Машинист, машинист! На помощь – пассажир сбегает! – орала жена винодела.

Я угрожал, жестикулировал, топал ногами, но баба ополоумела и кричала свое. Тогда я исхитрился схватить ее за руку и дернуть на себя.

В этот момент за моей спиной послышался скрип петель, и я без раздумий лягнул дверь ногой. Сзади взвыл чей-то голос!

Я стал тянуть тяжелое тело на себя, но она увернулась и вкрутила мне оплеуху.

– Слушай! – чеканил я. – Я сейчас высуну голову из вагона и загляну в твои прекрасные очи. Мне надо говорить, что потом произойдет?!

Тетка перестала кричать. Муж, по-видимому, объяснил ей про мою глазную телепатию с летальным исходом. Свободной рукой она заслонила лицо.

Удерживать пухлую тетку было выше моих сил, и я отпустил ее, спрыгнув вслед за ней с высоты. Так я надеялся смягчить падение. Но угодил под пулю, пущенную из вагона.

«Под лопатку!» – сверкнула мысль вслед за резким ожогом в спине.

– Хватай его, – лютовал голос машиниста, – глупая баба, чего встала?

Та замычала нечленораздельно.

– С поезда желаний так не выходят. Надо платить за проезд, а ты все профукал, бездельник! Отдавай свои совершенства, если нет денег…

Спинным мозгом я чувствовал, что в меня снова целятся. Даже первая пуля была непростой – она будто переключила что-то в мозгу, и там вмиг все опустело. Меня накрыло непонятное безразличие – что мне здесь делать, в этих джунглях? В вагоне было веселье, компания, жена и ребенок – эти картины захватили мою память и тянули назад. Готов поклясться, все это из-за пули, еще немного – и я сам полез бы в вагон.

Я встал и повернулся к поезду, навстречу наставленному дулу, и сделал шаг вперед. Женщина дрожала у меня в ногах, не в состоянии сдвинуться с места и все еще пытаясь скрыть свое лицо. Я поднял глаза и… посмотрел на машиниста. Тот сообразил слишком поздно, видно, пока держал прицел, все позабыл. Его зрачки расширились, и он попятился внутрь вагона – не упал, не закричал, а будто что-то понял.

– Вам будет стократно жаль, уважаемый, что вы покинули поезд!

Я не видел машиниста из-за темноты в тамбуре, но в этом последнем предложении скользнули знакомые интонации голоса.

«Работает на охранника. Вот почему он не сгорел от моего взгляда!»

Поезд тронулся, а женщина заревела, не отпуская ладоней от лица. С минуты на минуту мог появиться ее муж во «взглядо-непробиваемых» очках, и тогда силы бы резко перераспределились. Но мне было не до того – проклятая пуля под лопаткой словно тянула меня за поездом. Все краски пожухли, и если бы не адреналин, гуляющий по венам, то депрессия наверняка парализовала бы тело и мозг.

– Эй, ты, – я так и не знал ее имени, – сейчас ты обернешься ко мне спиной и пойдешь прямо через рельсы напрямую в джунгли. Я всегда буду сзади, не сводя глаз буду смотреть за тобой. Понятно?! Я буду идти след в след, а сейчас – вперед!

«Такая была жизнь, реальная жизнь, – сокрушался мой рассудок. – Ну, кто меня тянул сбежать? Зачем, зачем?»

Повернись сейчас пленница и ударь как следует своей ручищей, я бы не сопротивлялся: так тоскливо и несносно было на душе. Я отчаянно не понимал или не помнил, зачем я ушел из замечательного места, где внутри вагона умещался удивительный мир: веселая компания, поляна для игры в мяч, собственная семья, соседи, с которыми можно было так мило соперничать. У меня, в конце концов, была работа, за которую платили реальные монеты. Мне даже показали сад и могли показать еще… Хотелось завыть во весь голос. Я, идиот, вернулся к рабской жизни, без оплаты, без уважения, с риском быть изувеченным и вообще убитым джунглями. Cвой внезапный, скоропалительный выбор зеленой тюрьмы я не мог, не в силах был понять!

Женщина вздрогнула и покосилась. Наверное, я и вправду бредил вслух.

– Теперь будешь мучиться, аспид! – сквозь зубы процедила пленница.

– Дорогая… мисс, – зазвучал мой подрагивающий голос, и я не знал, надо ли утруждать себя всякими оправданиями и в итоге получить от жены Ребела какой-нибудь неприятный выкрутас, – короче, ваше дело малое. Отойдем подальше, и я вас подкину на дерево. Муж не сегодня-завтра найдет, а я тем временем пойду дальше.

– Ты трус! – не боялась меня здоровячка. – Нашел кого в заложники брать! И сгинешь на нашей земле, потому что трус; в эту сторону болота и плешивая земля, непослушная!

– Не надо мне… я и так получил под лопатку!

– Все едино сгинешь! Поезд будешь свой вспоминать, как райского посланника, и чем дальше, тем больнее. Ох, и незавидная для мужика смерть!

– Не надо, а! Что за пуля такая окаянная? Крови нет, но всю душу выжигает!

– Откуда у тебя душа, раб, – женщина повернулась ко мне полубоком и заслонила лицо, – при чем здесь вообще душа? Все в толк не возьму – зачем ты с поезда полез, ненормальный?!

– Иди, мисс, иди, – и вполголоса добавил, – другие разве не сходят?

– Нормальные люди туда в очередь стоят. Сходят… скажет тоже! Рос ты маменькиным сынком, да и терпеть не выучился. Неужели тебе красавицы там не нашлось? Пусть бы и жена капризная, так привыкнуть можно! Дитенка, поди, тебе выдали, что тебе еще надо? Для рабского племени этого выше крыши!

– Женщина, как тебя там…

– Беатрис!

– Вот, Беатрис. Больно мне, внутри все больно. Разве такое непонятно?!

– Будет хуже. Начал непослушание, забрался на поезд – так продолжай. Нет, он у нас умный, прыгать вздумал, исправляться решил! Теперь помучайся, тебя не жалко, нисколько не жалко. Глупых рабов и близко нельзя к поезду!

– Ты, Беатрис, как со мной разговариваешь?! Я тебя захватил, и если бы не боль, то не посмотрел бы, что ты слабого пола, – вернулась бы домой в синяках…

– Не смеши, – перебила она, – только твои глаза проклятые. Без них ты не страшен и мышам. Маменькин сынок, вот кто!

– А ну, пошла отсюда, – я чувствовал, что заливаюсь краской, – убирайся, не могу тебя видеть!

– Это как скажешь… – женщина проворно попятилась бочком и стала исчезать в джунглях.

– У, зараза! – я дышал тяжело и часто, и это возбуждение заглушало мою боль. Надо было посильнее злиться, поэмоциональнее. – Не-на-ви-жу, дура!

«Как лихо обхитрила?! Сначала вывела из себя, и теперь ее уже нет! Так и мужа своего в ежовых рукавицах держит… ах, зачем же я прыгал с поезда?! Моя супруга была куда деликатнее этой…»

Глава 38

Брел я, не замечая необычных деревьев, густых лиан и даже зверей, рыкающих и шипящих. По темноте, застывшей между ветвями, я стал догадываться, что скоро надо прятаться на ночь, а скрываться некуда. Если не соврала Беатрис, впереди болота, а это хуже всего. Назад тоже опасно. Жизнь, заметно потускневшая, – все равно жизнь, и надо найти смысл, найти, зачем прямо сейчас я живой: все потеряно, но я-то продолжаю дышать! Раньше хоть работа была, а теперь… вот я аристократ недоделанный! Ни титула, ни семьи, ни работы, даже инструменты пропали.

Я прильнул спиной к дереву и стал медленно сползать вниз, пока не сел на термитник или что-то подобное. Насекомыеоблепили ноги за несколько секунд и стали прорываться выше. Я же настолько застрял в исступлении, что ни желания, ни сил сгонять тварей не оказалось. Надо отдать им должное – далеко не все кусались. А те, кто отважились, сослужили мне пользу. Пулевое ранение словно нейтрализовалось частыми покалываниями в ногах и руках. Когда укольчиков стало много, я сполз с того места и ощупал ноги – они онемели и не двигались, а та, что была раньше повреждена, в тусклом рассеянном свете казалась синей и каменной на ощупь.

«Помру здесь, на болотах, – охранник и не сыщет. Он, наверное, на холодный мозг не реагирует. Вот бы в поезд сейчас – вино, компания, Стив – подлец, а все равно человек интеллигентный». Меня бросало в жар, потом бил озноб.

В ум возвращались мысли про характер Беатрис: как винодел с ней уживается, надо же?! Наверное, страдает, бедняга, вот даже искать нас не пошел.

Продолжая дрожать, я повернулся и запел песенку про жену-неумеху – куплет, знакомый с детства. Напевая дрожащим голосом, я начал крутиться со спины на бок, потом перевернулся на другой и вдруг увидел цветок. Готов клясться, я не видел, чтобы цветы росли так – просто из земли на ровной травке! Давно, кажется, на «Джелоси Маунтейн», я встречал что-то похожее. Среди зеленого бурелома и неразберихи – аккуратная полянка, цветочек!

Оттого, что смеркалось, я залюбовался нежным цветком, и он слабо засветился, по-настоящему. Вид нежно-голубого чуда отогнал мысли о боли, и я стал плавно погружаться в отстраненное состояние – не сон, не явь! Мысленному взору предстал образ сада, открывающийся с высоты. Нос снова почувствовал тонкие запахи, и я весь перенесся туда; замерцал свет, защебетали птички.

Аромат усиливался, и я вдыхал словно не воздух, а чистый нектар. Стебли кружились перед глазами, а иные гладили кожу лица, щекотали ресницы. Из узоров, выложенных творцом этой красоты, я мысленно достраивал замки, ворота и своды, воображал высокие зеркала и бассейны с лазурной водой. Тени стебельков шептали загадки, которые хотелось держать нераскрытыми. Пестики иных цветков, покрытые ворсинками, будто пухом, в воображении вырастали в страну летящих прозрачных одуванчиков.

Нежность и необычная чистота прошлись исцеляющей губкой по измученным нервам. Я знал, что за границами моей фантазии уже опустилась ночь, но здесь, в мире цвета и пьянящей красоты, дай же я напьюсь сладкого нектара! Дай чистоты, дай мне стать кристальным вовне и внутри: чистота, чистота, чистота! Одно твое касание исцеляет от жара желаний.

Я так ушел в фантазию, что на время позабыл про поезд. Все сделалось абсолютным и девственно величественным, совершенным по самой своей сути.

Ночь не пугала меня, упоенного и успокоенного светом. Я видел сад – он есть, он существует! Теперь в любой миг, когда тяжело, когда хочется поддаться желанию, я стану повторять про себя: я верю в твою силу, сад!

Мысленно я повторял эту фразу – «я верю в твою силу, сад» – и другие воспоминания в себя не пускал. Только одно это: я верю в твою силу, сад! Верю! В пространстве надо мной шелестела крыльями большая ночная птица. Я знал, что в другой раз непременно бы струсил. Должно быть, птица кричала страшным криком, но мне чудилось щебетание – громкое, напористое и счастливое.

«Я верю в твою силу, сад. Верю!» Настал черед сна нести меня на своих крыльях.

Глава 39

– Итак, мы в Зоне неподчинения, и ты, повинуясь примитивной природе, полагаешь себя особенным! У тебя есть непокорная мысль, ты мнишь, что прошел так далеко и все еще цел, не убит и не съеден зверьми. Неоднократно я тебя убеждал, что эта идея вредная. Посмотри правила и найди там, что такое мышление люди величают «свободой»; и ты думаешь, что твое теперешнее состояние – не свобода. Ты в заточении, и неволя обрела в твоей голове образ – это мой образ, охранника, защищающего от неповиновения. Ты так мыслишь, но говорю: образ неверный, ты ошибаешься. Свобода в противоположном – слушаться команд и исполнять команды. Припомни, все шло нормально, пока ты не ослушался, не повелся за дикаркой, – и тебя сразу укусила змея!

Вторая ошибка – стремление ускользнуть из-под присмотра и потом надеяться, что выходка пройдет незаметно и безнаказанно. Опрометчивая надежда! Моя роль – следить за исполнением твоей задачи, я санитар джунглей. В действительности то, что ты здесь делаешь, делаю я с твоей небольшой помощью. Это моя работа, но никак не твоя. Ты следишь за логикой?

– Какая логика? Ни разу не видел… – я потер ушибленное ребро, которое теперь добавляло в голос присвист, – чтобы ты работал. Есть здесь логика или нет, я говорю, что знаю!

– Нелогично, поэтому неправда. Люди – фантазеры, придумали себе наркотик и представляют себе в голове разное, упиваются небылицами. Есть правда и ложь, и между ними – ничего! Это логично?

Я открыл рот, чтобы возразить, но схлопотал палкой по другому боку. На лице цербера не было злобы или мстительного настроя, ничего. Воистину, машина наказания преподает урок с наглядными примерами!

– Боль от удара, она логична? Конечно! Есть удар и реакция нервной системы, это логика. Согласен?

Я неубедительно вздохнул – в полную грудь дышать было невыносимо.

– Моя задача и в том, чтобы следить за тобой, и в том, чтобы считать все сделанное тобой своим. Не надо рассуждать об этом, все всецело логично!

Голова шла кругом, и эта утренняя драма походила на допрос с пыткой. Парадокс заключался в том, что у меня выпытывали мое мнение.

– Если тебе все логично, то при чем здесь я? Какая разница, логично в моей голове или нет, – я делаю дело, и ты считаешь это своим, пускай будет так! Но до моего мнения… до него кому какое дело?

– Размышление твое, раб, непоследовательно и коренится в непослушании. Ты много раз читал правила, но так и не дошел до смысла.

– Там все коротко и ясно…

– Но тебе неясно! Наркотик фантазии замутняет ясность. Очнись и избавься от зависимости. Ведь суть правил одна и никогда, никогда не была другой.

Охранник сделал паузу:

– Суть правил – их исполнение. Это все, другой сути нет, и не надо искать. Формулировка эта логична и безупречна. Настолько же, насколько логична и безупречна боль от удара.

Последовал показательный удар по плечу, после чего я стал склоняться к точке зрения надзирателя.

– Когда есть непонимание, надо немедленно спросить. Ты ни разу не спрашивал, в чем суть правил, но все время старался их нарушить – это нелогично. Правильная последовательность: прочитать, понять и восполнить непонимание вопросом – это логично! Но прочитать, не понять, затем не спросить и вдобавок действовать как взбредет в голову – это против всякой логики.

Возражать, чтобы получать удары, не хотелось: цербер мыслил линейно и не сворачивал со своей прямой ни на миллиметр.

– Я так не могу думать. Никто меня не учил: раз, два, три – и все правильно!

– Вздор! Это лень и фантазии. Ты сам сказал: раз, два, три. Ты ведь не стал считать обратно от трех к одному?! Значит, зачаток логики присутствует, следовательно, есть семя рациональности, и ты способен следовать правилам. Следовательно, можешь чувствовать, что эту работу делаю я, а ты только исполнитель. Логично?

Мне нужна была другая тактика. Его дурно написанная программа – это пластинка с царапиной.

– Знаешь, санитар джунглей, есть граммофоны такие. Песни играют с пластинок. Пластинки стареют и… ну, плохо работают. Это логично, ведь так? Дойдет до определенного места пластинка, игла соскакивает и возвращается обратно, играет один и тот же участок, и так сто раз, тысячу раз!

– Пример, не сообразный с ситуацией.

– Это наглядный пример. Ты ведь бьешь меня нещадно, все показываешь пример. Вот и я стараюсь показать, как умею, демонстрирую словом.

– Нет связи: пластинка, царапина, сто раз, тысячу раз. Нарушена последовательность. Вложи себе в голову такое: пластинка должна работать – воспроизводить звук. Если она не работает и имеет царапину, значит, она не исполняет своей функции; следовательно, должна быть:

а) исправлена;

б) если неисправима, уничтожена.

Совершенно глупо играть ее сто раз, не говоря уже о тысяче.

– Опять двадцать пять!

– Раб, ты говорил о ста! Двадцать пять – это четвертая часть от ста, где последовательность? Запомни, наконец: все неприятности происходят из-за того, что в тебе нет последовательности. Ты получаешь удары от меня. Эти удары – звенья последовательности, которую запустил ты сам, понятно? Хотя ты думаешь о моей злобе или ненависти, при чем здесь эти отжившие способы?

Говорить что-нибудь поперек было глупо, некоторые тумаки я и вправду заслужил, и пусть это будет ценой за билет на поезд, в котором я прокатился.

– Ты думаешь, – продолжал цербер, – вина, то есть, по сути, еще одна фантазия, стала сейчас поводом для моей дисциплинарной корректировки. «Провинился», «грешник» – это пустые фантазии. Нет греха, есть непослушание. Чувство вины – это фантазия, наркотик, которым ты глушишь боль от непоследовательности и ее результатов. Что является результатом непоследовательности?

– Другое непосл…

– Верно! Сейчас правильно, – без всяких эмоций промолвил охранник.

– Но невозможно в каждую минуту думать такими цепочками…

– Вранье! Все лень и фантазии.

– Никакая не лень! У меня нормальная человеческая голова. Ее устроили так, а не иначе…

– Полагаешь, и здесь я следую твоей логике, что твою голову кто-то сделал. Следовательно, кто-то вложил туда много неправильных мыслей. И последнее следствие: этот кто-то должен понести наказание. Логично?

Это становилось чересчур:

– Я будто беседую с автоматом для разлива воды, и он поучает: поставь стакан, опусти монету, нажми выбор, дождись, пока остановится струя воды, возьми стакан, выпей, переверни стакан, надави им на спредер, вымой стакан, убедись, что стакан чист. Но если лимонад не попал в стакан по причине самого автомата, то все заново: возьми вымытый стакан, опусти монету…

– Еще более неблагоразумный пример. Не стоит на нем задерживаться, пример ошибочный. Итак, субъект, который вложил в твою голову неверные мысли, – он виноват? Он должен понести наказание?

– Если по логике, – отчаялся я, – то да!

– Поскольку ни в каком обозримом пространстве творца твоих неверных мыслей нет, но мысли рождались в твоей голове, кто должен нести наказание?

– Никто!

– Ты. Пластинку можно или исправить, или выбросить. Если тебе достался неисправный ум, ты должен или по мере сил стараться его исправить, или выбросить.

– М-м-м…

Пролетела птица, похожая на ворону, громко закаркала, и я сбился с мысли.

– Как действующий в тебе, я могу принять решение выбросить твой ум! – провозгласил охранник.

– Ну, это пожалуйста, он только вот не отделяется, не вынимается, я хотел сказать.

– Нелогично, поэтому неправильно. Все кем-то сделанное можно разобрать. Ты сказал, что твою голову сделали. Совершенно точно, что все собранное можно разобрать!

– Тогда выходит, что я абсолютный, если во мне все точно. Если голова запросто откручивается, детали оттуда можно вынимать и менять. То есть, меня можно бесконечно совершенствовать?…

– Если следовать логике, да! Ты ценен тем, что тебя можно улучшить. Из-за непослушания ты оттягиваешь процесс, но я знаю свою работу!

Последний удар был мощным и швырнул меня в упругую стену из лиан на метр. Охранник быстро подошел, поставил меня на ноги, положил руку на плечо и…

Глава 40

Вж-ж-жик! Я невольно протянул руку к подбородку и укололся пальцами о щетинки. Челюсть была свернута вправо.

– Непослушание лечится так, если ты не понимаешь на словах, – слышался голос мучителя.

Следующий удар вернул челюсть в исходное положение, и сразу же следом я почувствовал охлаждающую мазь на висках и щеках. Запахло новыми бинтами.

Философ и мастер кулака теперь работал медсестрой и тщательно устранял последствия нанесенных им же самим побоев.

«Все логично – сам сделал, сам исправляй!» – металось в моей неспокойной голове.

– Прошлая зона нехороша для тебя – слишком много лени и потакания желаниям. Здесь не будет скверных поездов! Приступай к заданию прямо сейчас, думать здесь особенно не нужно.

Охранник передал мне конверт. Соглашаться или возражать было больно, равно как что-либо вообще сказать. Я показал пальцем на свою челюсть и услышал только:

– Лень и фантазии!

«Непонятно, – думал я, бессмысленно шаря глазами по строчкам задания, – такой конкретный дядя: логика, последовательность, послушание. Но предложи я взятку, он возьмет. Да, возьмет и сделает все так, как его попросишь! Но ведь потом опять шлепнешься в его ловушку. Как я теперь понимаю, в этом-то и подвох. Парень все продумал: захотелось тебе за пределы джунглей – пожалуйста. Плати золотом, монетами, синими камнями – и ты за пределами. Но дальше-то что? Кто знает, может, за пределами еще хуже – какой-нибудь всепожирающий огонь или исполинский охранник-монстр. Начнет несчастный бороться с силами запредельного и быстро сообразит, что в джунглях было лучше. Вот как я: выскочил из поезда и сразу пожалел! Там тебя и кормят, и поят, и жена с сыном. А здесь? Побои и унижения, да зеленая униформа джунглей из края в край.

За пределами та же ситуация – стоит туда попасть, как потянет назад. Вернулся, и тебя встречает охранник, все по новой».

Глава 41

Голова, оказывается, – разборный механизм, и эту мысль мне хотелось с кем-то обсудить.

– Есть здесь люди? – мой голос заглох в пустотах между деревьями. Страшно хотелось общения, надо было высказать свое мнение о логике, поспорить. Вокруг стояла тишина, и я собрался было заниматься поисками контурной трубы, когда внезапно услышал слабое жужжание. Такое не могло принадлежать гидравлике и больше походило на звук миниатюрного электродвигателя. Взглядом я стал искать источник звука. С высоты около четырех метров на меня смотрел… окуляр. Я сначала не понял, что это за черный кружок, но, приглядевшись, разобрал объектив видеокамеры. Это она жужжала, поворачиваясь вслед за моими движениями. Кому, как не охраннику, нужна такая слежка? Ему нужны доказательства моих проступков.

Зачем-то церберу понадобилось собирать на меня компрометирующие материалы. Я занервничал, а потом решил проверить догадку.

– Знал бы ты, абсолютный мучитель, – заговорил я в голос, – что без «фантазий» этот мир не переваривается. Джунгли в рот не помещаются и не проходят в горло! Жить здесь нельзя – и точка, это не человеческое место, скверная земля. Я читал, что воображение – это мир сам по себе и этот мир подлинный и существует высоко в душе у каждого человека.

Невольно я запрокинул голову кверху. Как и везде, небо было крепко зарешечено густыми ветвями. Проникал только слабый рассеянный свет.

– Вот судьба, – пугал я себя вслух, – никогда и не доведется посмотреть на небо. Здесь шестая зона, да, кажется, шестая, и, если это Семизонье, значит… где-то после седьмой, где-то рядом… Но что, если за этим безобразием и восьмая, и девятая – они просто без названия! Вот, положим, я вообще бы не родился, забыли меня сделать! Были бы тогда эти джунгли? Для кого? Для охранника? Ха-ха! Кто тогда будет для него работать, да так, чтобы негодяй потом утверждал, что вся работа – его рук дело? Друг Май? Допустим! Но если и Май бы не возник на этом свете?

Оттого что стоять было невыносимо, я побежал. Перед глазами замелькали джунгли. Никакого поезда, вообще никого, с кем бы я состязался, но хотелось мчаться во всю силу. Вперед меня гнала мысль о беспощадном будущем – оно наступает, ни на миг не сбавляя оборотов. Поэтому надо жить, бежать, потому что, пока двигаюсь вперед, я живу. Но когда замру, меня накроет волнами прошлого и будущего. Дабы пребывать в настоящем, я бежал!

Трудно сказать, сколько длилась эта гонка за временем – полчаса или полтора; в конце я упал. Шлепнулся и заплакал, как ребенок, – так сильно не хотелось снова встречаться с беспокойством, обитающим во временных стихиях.

Глава 42

Окажись я на далекой звезде, и там, среди песков и минералов, обнаружилась бы Норма. В момент моего бегового изнеможения она оказалась тут как тут: дразнила и хихикала, оборачивалась ко мне задом. Я чувствовал себя ослабевшим и не сердился. Несмышленая обезьяна, она, по крайней мере, не обременена идеями о долготе жизни.

Я скорчил умоляющую физиономию, будто просил о помощи, но своим ответным взглядом она показала, что не надо было использовать ее как извозчика!

– Ты, это… прости, что ли, – мой голос звучал неубедительно и даже с упреком, – тебе все равно, а я ночью боюсь. Дикая здесь ночь. Да что тебе рассказывать…

Макака изображала, что занята вычесыванием подмышек, но боковым взглядом я видел, что она то и дело стреляла глазами в мою сторону.

«Она ведь может мне отомстить! На что ее соображения хватит – предаст, расскажет охраннику правду или выдумает небылицу. Может, за ее спиной та непонятная камера…

Будто в ответ на мою мысль Норма прыгнула в мою сторону и быстро дернула конец узелка на голове, так что слетела повязка. Меня охватило негодование.

– Хе-хе-хе, чур-бачок.

– Держись у меня, – я стал рукой нащупывать что-нибудь поблизости. Попалась кривая палка, которая тотчас же полетела в проказницу, но Нормы и след простыл. Палка провалилась в заросли. Сразу за этим оттуда медленно выползла змея. Между нами было метров тридцать, но кобра зигзагами устремилась в мою сторону и быстро сокращала расстояние. Я онемел, лишившись способности двигаться. Когда нас разделяло шагов пять, я, наконец, преодолел себя и кинулся прочь, глубже в джунгли, в чрево зеленого плена. Столько, как в тот день, я в жизни никогда не бегал. Мне мерещилось, что змея не отстает, но убедиться в этом не позволял страх. Моим испуганным рассудком управляли ржавые шарниры, которые забыли, где лево, где право. Норма ловко меня обгоняла, и я заподозрил, что со змеей все подстроила она, хотя и для нее это был немалый риск.

– Зачем, зачем так вредить, чего ты этим добьешься?! Да что там… у нее извилин нет, и она пакостит по глупой своей природе. С такими существами никогда не ужиться. – Внутри все клокотало, и градус беспокойства был на пределе, когда я, наконец, понял, что так сильно меня тревожит. Такое бывает, когда во внутреннем диалоге замечаешь посторонних гостей, словно ко мне забрели мысли какого-то другого человека. Беговое откровение объясняло мне, что всякому делу я устанавливаю временные рамки: за сколько нужно обработать контур, к какому часу закончить, сколько времени займет пройти все Семизонье и много других временных ограничений. Сроки достижения своих задач я не раскрываю себе явно, не объявляю охраннику, и только моя потаенная часть знает и держит под контролем намеченный день и час. Если случается, что я запаздываю и не успеваю все к отведенному сроку, нападает беспокойство. Как ни странно, но такое же беспокойство приходит, и когда я заканчиваю раньше срока. Эта догадка освободила меня от сковывающего страха, и я осмелился повернуть голову.

Сзади качались заросли, потревоженные моим пришествием. Змеи не было, и можно было не убегать. Трава казалась необыкновенно мягкой, и место, куда меня занесло, отличалось от остальных; овальная площадка, окруженная деревьями, была свободна от упавших веток, кустарника и древесных побегов. Стояла там только трава высотой по пояс. Я сел, над головой сомкнулась зелень, и сразу сделалось темно и тихо. Я мог смотреть перед собой, не моргая:

– Боже, убереги от призраков ночи и от суеты, разъедающей мой рассудок! Всю дорогу меня донимают тревоги. Спаси меня от них, прошу, спаси! Окаянное прошлое подбирается к моей памяти, а потом, не спросив, заходит. Когда молчит прошлое, я помимо воли тороплюсь в будущее, но и там не находится ничего дающего покой. Мне нужен мир внутри; утоли мою жажду покоя!

Глава 43

Ночь выдалась светлой. Темноты, какая царит в джунглях по ночам, не было. Мне повезло проснуться, когда на землю нисходил свет и своим касанием растоплял темноту. Пейзаж мне нравился: мягкое свечение приходило ровно сверху каждого растения, и от этого на земле выкладывались узоры теней, которые не перехлестывались друг с другом и не выглядели мрачными. Шумели цикады, ночные птицы покрикивали, будто тоже удивлялись такой ночи. Их силуэты порой мелькали в крошечных отверстиях крон деревьев. Там, выше крон, тоже царило свечение, и вся сцена походила на таинственный лунный праздник для обитателей этих мест.

«Зона W, должно быть, предпоследняя. Боже, дай мне не сдвинуться рассудком, пока я в Семизонье! Лишь только до конца – сегодня ночку, завтра, да еще одну. Там, глядишь, в Джи. И должен же там, о боже, быть ход в сад! Если не там, тогда где?

Остаток ночи прошел в размышлениях о поезде и о недоступном саде. А как только засветилось утро, я принялся отыскивать трубу. За этим занятием меня и застал охранник. Он издал звук, означающий удивление, он не ждал так рано увидеть меня за работой. Этот тип не мог ничего добавить или упрекнуть, поэтому быстро скрылся, и все же час после этого меня не покидало чувство, что цербер поблизости и подглядывает из-за деревьев.

– Откуда ты возникаешь? – нетерпеливо спросил я вслух. – Есть ли у тебя дела помимо этих бесполезных визитов? Хочется знать, как я здесь? Справляюсь, не жалуюсь… однако мне отсюда пора, по правде, пора. И не в скупую степь, не в пустыню какую-нибудь, а в сад, только туда! Я его видел, и не надо переубеждать.

– Его я видел, хе-хе!

Норма демонстрировала свою способность повторять слова. Макаку скрывали от меня заросли. Это неразумное животное преследовало меня, не принося пользы, но и не делая большого вреда, а беспокойства вновь командовали в моей голове, и это уже длилось который день. Мне надо было работать с усердием, чтобы не растить беспокойств, трудовая дисциплина одна только и помогала. Чистка водной и электро-нейронной системы джунглей в полной изоляции от людей давала для тирании мыслей обширное поле. К концу шестого дня в «W» от волнений и слепых страхов у меня разыгралась боль в пояснице. Враги-беспокойства сгруппировались в малые отряды, два из которых я сумел различить еще в начале. Это отряд воспоминаний из прошлого и отчаяние по поводу упущенных возможностей. Второй отряд стращал будущим и связанной с ней неопределенностью. Возник и третий отряд – посекундный самоанализ, в котором я пытался понять, как текущая секунда способна помочь убежать, скрыться, исчезнуть из Семизонья. Умысел ли это другого человека, охранника, или все же результат моих давних ошибок?

Из пройденных вольных, самовлюбленных и угнетенных территорий я вынес урок об устройстве этих уголков природы. Как только попадаешь в любую из этих зон, быстро становишься частью здешнего микромира со всем присущими ему безумием. На мысли влияет незримый транслятор и повелевает завидовать, бояться, ненавидеть или лопаться от гордости.

Вот бы рассказать это Маю – он милый мне друг и совершенный человек! Такой, как Май, не бродит по покинутому Богом Семизонью, а наблюдает всю игру со стороны. А студентов типа меня посылают на черновые работы!

– Тр-р-р! Тр-р-р!

Я подтвердил:

– Вот и я говорю то же самое: совершенным надо быть, сделаться наблюдателем.

В тот день я сделал задание целиком и ночевать остался в ямке, которую нашел под трубой. Нейронный ток все же не давал глубоко забыться. В этой среде тревог существовала вибрация, не совпадающая со здоровым сном. Но вылезать наружу я не хотел и кое-как дождался утра, а в районе десяти утра увидел охранника.

Глава 44

«Зализанные височки» в тот день медлил и, похоже, не знал, что делать дальше, а нерешительность ему не шла, лицо кукожилось в непривычных местах, и былая серьезность оборачивалась неуклюжими гримасами.

– Если я ни в чем не ошибся, – надавил я на последнее слово, – сегодня последний день здесь, впереди последняя зона.

– Со счетом у меня все в порядке! – отстраненно ответил охранник.

– Тогда что ж, надо двигаться…

– Это я определяю, что надо, – на мне такая задача, и не стоит пытаться отнимать, очень не рекомендую!

– Даже не думал…

– Ну и хорошо, хотя думать надо, следующее место не для пустоголовых. Придется собрать в кулак всю концентрацию… Территория «Джи» хотя тоже предусмотрена для санации, но по поводу тебя есть сомнения.

– Я победил сомнения еще в первой территор…

– Хватит! Ты не знаешь, о чем говоришь. Человеческий интеллект делает ошибку на первом же утверждении. Твоя высшая мудрость в том, чтобы сразу замолчать, быстро и незаметно для других, особенно для женских особей… они мгновенно видят такие оплошности. Соберись с духом, студент!

Я понял, что от моего поведения сейчас зависит, отправлюсь ли я в «Джи» или произойдет нечто другое. Мне хотелось в «Джи», поскольку там могли быть вещи, которые были скрыты. Никак иначе осмотрительность надзирателя не объяснялась.

– Ты ведь знаешь мои мысли! Если ты пользуешься именно логикой, то все должно быть известно.

– Да, известно все! Интеллект просчитывается, а поведение предсказуемо, потому что подчиняется рассудку.

– Тогда просчитывай, довольно обсуждений… считай!

– Я хорошо определяю, что должен делать в данный момент. Таким, как ты, свойственно давать советы, к которым сами дающие никогда не прислушиваются.

– Ишь ты, как…

– Сейчас необходимо решение, а не расчеты, и не волнуйся, твое поведение никак не связано с отправкой в следующую Зону.

Он снова принялся кивать головой, будто хотел оттуда что-то вытряхнуть, потом стал вполоборота, и я перестал видеть его физиономию – неужели так там все не по-детски, в этой Джи?

Потом охранник выпрямился и подошел вплотную, и через секунду мы были в новом месте. Бесплатный перевозчик сразу сделал мне знак не двигаться, а сам возобновил свои мыслительные потуги. Я повернулся посмотреть пейзаж.

Часто бывало, что в первые часы на новом месте приоткрывался намек на то, чего здесь можно ждать. В глаза бросались странные деревья или дикие лианы с гроздьями обезьян. Здесь все было нормальным, если не сказать аккуратным. Растения выглядели сочными, а плоды на деревьях спелыми и хорошо налитыми природной силой. С ветвей, игриво раскачиваясь, свисали упитанные змеи, и я дорисовал в воображении, что пристрой к одной змеюке рядом другую, то вышли бы качели. К тому же, нередко змеи сцеплялись друг с другом, словно в поцелуе. Змей можно было разглядеть и в траве – они кружили, как волчок, оставляя ровные примятые окружности, что и придавало земле ухоженный вид.

– Неизвестно, сколько тебе еще впереди, – раздался наконец голос охранника, – сейчас сосредоточься на этой зоне. Задание будет готово рано утром завтра. Очень рано утром, так что ты должен быть во всеоружии.

Наверное, у меня был удивленный вид.

– Привыкай к меняющимся обстоятельствам. Встать придется в четыре утра – я не дам проспать. У тебя новый электрофакел, темнота тебе будет нипочем. Сегодня, прямо сейчас, подыщи место для отдыха и найди открытые коммуникации – все, что есть поблизости. Вот флажки!

Охранник протянул мне пакет со светоотражающими тряпочками, их было немало. Зачем это все?

– Укрепишь на стыках и возле пульп! Возьми еще вот это большое мачете – маленького будет недостаточно.

Мурашки пробежали у меня по спине.

– Здесь опасная зона; если завтра твоя работа не удастся… произведем возврат. Да, и никаких поездов, самолетов, ни на чем не ездить – все фиксируется.

Я понял, что камера слежения где-то рядом. И точно: на дереве в десяти метрах от нас что-то блеснуло на высоте первого сука. Так бликует оптика на снайперских ружьях… или камера.

– Не надо вопросов – они только запутывают, но не проясняют, а ясность тебе пригодится. Еще вот змеи: если увидишь, что они любезничают друг с другом, обходи подальше. Те, что кружатся на земле, безопасные. Вся остальная информация будет тебе мешать. Подъем в 4.00.

Цербер растворился в зелени.

– Будет только мешать, – огрызнулся я, – тебе не мешает, а у меня значит, голова не логическая, и все лишнее в ней мешает. Кретин!

– Ну, как тебе? – спросил голос откуда-то сверху.

Я пожал плечами:

– Так себе…

Над головой никого не оказалось, и я поинтересовался:

– Что значит – ну как?

Покрутив головой, я наконец увидел звуковую колоночку – мой старый приятель динамик! Давненько его не было слышно. Но минутку, он ведь раньше не задавал вопросов! Поучал, афоризмы всякие подкидывал.

– Приятель, ты забыл свою работу, – начал я с ним, как с другом, – нужны намеки, как здесь себя вести, что делать; посуди, информации мало, охранник пугает размытыми предупреждениями. Как в такой неопределенности прикажешь работать?

– Следуй одному пути, говорил Конфуций, наставляя искателя, – когда же возникнет у тебя желание попробовать путь другой – попробуй, скоро убедись, что для тебя он пуст, и возвратись на дорогу, которую предстоит пройти тебе одному. Если ты мудр, то вовсе не станешь пробовать чужой путь…

Динамик замолчал, оставляя непонятным, было это наставление высказано мне, или то была часть радиопостановки? Голос чтеца был очень драматичным – люди между собой так не беседуют.

Я медленно поплелся по своему пути в обход шевелящихся в траве кругов. Свое длинное мачете я использовал как трость и предупреждал каждый шаг тычком в траву или в пространство между корнями.

Хотелось понять это место, почувствовать, что тут необычного, есть ли здесь люди. Надо понимать, что если такие и водились в этом краю, то были дикими, а то и вообще людоедами. Поэтому-то «доброжелатель» и вручил мне настоящее оружие.

– Ишь ты, как тебя, бедного, – я мысленно дорисовал остальное туловище и ногу к белой, очевидно берцовой, кости, прислоненной к толстому стволу. Как бы здесь не оказалось жучьей западни! Май говорил, что в дальних джунглях водятся жуки, питающиеся плотью. Май сравнивал плотоядных насекомых с уколами отчаяния в человеческом уме – будто те, и другие одинаково изгладывают живое: одни поедают плоть, другие разъедают волю, и человек становится как тряпка.

Вокруг дерева ничего не встретилось, однако положение кости словно указывало направление – так ее оставил владелец или поедатель владельца. С возрастающим возбуждением я двинулся по указателю: меня волновало незнакомое чувство, предвкушение необычного, к чему я не был готов, – такое чувство усиливалось с каждым шагом. Тут я увидел ее – Амрону. Это было так внезапно, что пришлось фокусировать взгляд несколько раз, чтобы в конце концов поверить, что это девушка, которую я уже знал. Мне вспомнилось, что последний раз я видел ее в поезде. Теперь я мог спокойно смотреть на неподвижную фигуру, и мой взгляд не ранил ее безукоризненное тело, которое продолжало казаться оцепеневшим.

– Амрона, Ам-ро-н-а-а, – позвал я нежно, – это ведь ты?

Меня захватывало необъяснимое волнение, и мысли отказывались объяснять, что все это значит. Тем временем, девушка не издала ни звука – ее будто коснулась волшебная палочка и заморозила плоть. Но я чувствовал, что тело живое. Мертвые или мумии – они не так пахнут, от них не то настроение, и мысли они вызывают не такие.

– Амрона, что с тобой сделали? – проговорил я тихо и аккуратно стал подводить свой взгляд к ее глазам. Разрази меня гром, но в ее застывшем лице я видел большое сходство с обезьяной. Да, у девушки были рот и нос, остекленевшие глаза смотрели далеко сквозь меня, но… Есть же что-то, делающее одного человека похожим на свинью, другого на собаку, а третьего – на лису или на молодого теленка. Можно попробовать объяснить это широким носом, плоской переносицей. Можно сравнить острые, узкие глазки и вытянутый носик с обликом лисы!

Амрона походила на обезьяну без объяснения подробностей – все в застывшей физиономии напоминало много раз виденную мною макаку.

– Спасительница, – пролепетал я, – не ты ли столько раз меня выручала! Как я могу тебя расколдовать?

В тот самый момент мне отчаянно захотелось заглянуть девушке за спину. Там должен, там обязан быть обезьяний хвост!

– Человек, – раздался хорошо поставленный дикторский голос, – Встань с колен, поднимись! Прекрати подсматривать в замочную скважину.

Я вздрогнул и машинально обернулся на сплошные заросли позади меня.

Посмотри-ка, этот динамик-Конфуций, невероятно, должно быть, проницательный тип! Мне стало неловко, будто я пробрался в чью-то комнату и подглядываю. Не буду смотреть: есть там хвост, нет хвоста, какая разница! Пристыдил меня динамик.

– Ам-ро-на! Дорогая моя, что же здесь делается? – я рассматривал ее дикарскую одежду и юбку из шкурок, от наряда из поезда на ней не было ничего.

Даже если есть хвост, я его не увижу – в конце концов надо разобраться, почему из девушки устроили скульптуру.

План был такой: обойти Амрону вокруг и убедиться, что она не подвешена или не прицеплена иным образом.

«Все же какой нахал, – клеймил я себя, – лишь бы найти оправдание своему любопытству. Нет, не буду обходить!»

Я аккуратно вытянул вперед мачете и ребром стального оружия слегка коснулся ее плеча – никакой реакции.

– Да что тут происходит? – услышали джунгли мое негодование, – людей ни за что замораживают. Вот я разберусь, кто здесь так обошелся с моей женщиной!

Во мне проснулась ярость, и я чувствовал, как горячая кровь разливается по жилам и начинает стучать в висках. Гнев нечасто посещал меня, но теперь я чувствовал, что еще минута – и из-под мачете полетят щепки деревьев, разрубленные змеи, порванный папоротник.

Так и случилось: я пустился вразнос, не веря, как быстро мною целиком овладело варварское чувство. Хотелось изничтожить всю зеленую мглу. Мачете летало направо, налево – повсюду свистел тяжелый металл. Досаднее всего, что я никак не контролировал себя, ярость двигала моими руками, как куклами-марионетками. В таком исступлении я потерял чувство времени и остановился, только когда вконец выдохся. В просеке, сотворенной моим безумием, что-то едва слышно шумело – это вслед за мной сыпались подрезанные мачете суки. Потеряв силы, я опустился на землю, и тут вдруг на глаза кто-то накинул замазку, и та моментально затвердела. Мой кулак, отправленный на отражение нападающего, утонул в пустоте.

– Мой господин, это Амрона!

– Ты? Как? Зачем…

– Извините, мой господин, ваши глаза – они такие прекрасные, но я умру, как только…

– Понял, понял… но что дальше? Что с тобой?

– Все будет хорошо, следуйте за мной, – она мягко толкнула меня в спину, и я медленно зашагал, готовый в любой момент споткнуться.

– Куда мы идем?

– Вам будет хорошо, вот дойдете, мой господин, и посмотрите сами.

– Но я могу не оборачиваться на тебя – зачем залеплять мне глаза?

– Нам обоим так лучше. Я поняла это после… в общем, вы меня напугали, – Амрона помедлила, – когда вы наткнулись на меня, это была неожиданность, и я увидела, что вы настоящий зверь. Самый что ни на есть хищник, – вот мне и пришлось замереть.

– Как ты очутилась в этих краях?

– Очень скоро будут все объяснения, они совсем рядом… а ну, пошла прочь! – Амрона прогнала змею с моего пути. Под ногами чувствовался склон, мы спускались, и в какой-то миг Амрона подала мне свою руку, чтобы преодолеть крутой спуск.

«Какая холодная! Наверное, так действует ее онемение… и все же, как далеко мы уходим».

Мы оказались в туннеле, а мои вытянутые руки наконец уперлись во что-то гладкое, твердое и холодное, наподобие камня. Я стал шарить ладонями по идеальной поверхности, пока, наконец, не нащупал ряд полукруглых выступов, идущих один под другим. Все это время Амрона молчала. Во мне вспыхнула догадка – ведь передо мной поезд. Здесь? Каким образом?

– Это…

– Да, ведь вы его хотели, наверное, жалели, что в прошлый раз ушли?!

Замешкавшись, я произнес:

– Не знаю даже, наверное, жалел…

– Мой господин, ну как можно не хотеть поезда, что может быть еще? Поезд есть предел мечтаний!

«Ого, как заговорила дикарка!»

– Ты, наверное,… впрочем, полезли внутрь – не видя тебя, мне трудно разговаривать.

– Из-за любви к вам я привела вас к поезду, но я появлюсь там позднее. Скажите мне все, что хотели, прямо сейчас.

– Не понимаю! Ты не пойдешь внутрь?

– Пойду, позднее, но…

– Хорошо, ты, должно быть, общаешься с господами, со Стивом, с остальными, так?

– Они все мои друзья.

– Тогда прежде объясни мне, какая цель у всех этих людей, зачем они ездят по джунглям?

– Радоваться жизни, только в поезде радость!

– Тогда для чего все остальное: эта нескончаемая зелень, джунгли, звери, охранники, трубки, наконец… Все это для чего-то нужно? Для мук, для борьбы?

Амрона ждала от меня признаний или благодарности, но никак не философии, и ее молчание могло означать, что она то ли не знает, что сказать, то ли не хочет меня расстраивать.

– Говори!

– Я не знаю. Но поторопитесь внутрь, вот, ступеньки здесь.

– Амрона, – сбавил я голос до шепота, – в прошлый раз я сбежал с поезда и не уверен, спасет ли он меня теперь. Мне запрещено заходить. Если я зайду, то уже никогда не вернусь в джунгли, или по возвращению охранник меня казнит.

– Зачем покидать рай, я буду всегда с вами там, внутри.

– Ты не поняла: я не знаю, как долго мне захочется быть в поезде. Если оттуда нет выхода за пределы джунглей, если он только катается по кругу, то мне он не нужен.

– В прошлый раз вы чудом спаслись, благодарите Амрону! – скороговоркой произнесла девушка.

– Так это ты помогала… Спасибо! Но ответь, куда идет поезд?

Внезапно взвизгнула сирена, и ноги обдало горячим паром.

– Надо спешить!

– Я достаточно нарушал правила, и мне все сходило с рук. Знаешь, на этот раз мне не поздоровится – это будет грубым ослушанием. Вдобавок, я не уверен, что сам хочу…

– Дорогой мой, – сверху послышался голос моей жены из поезда, – я все уладила, давай быстрее назад! Люди неверно поняли твой поступок и подумали, что ты хочешь бежать. Но я объяснила, что ты обременен долгом, ты был нужен в джунглях, ты незаменимый предводитель целого народа и порой должен их навещать. Не мешкай, давай быстрей, и зачем тебе эта повязка на глазах, какая дикость!

Она протянула свою теплую руку, схватилась за мою кисть, а Амрона меня подсадила, я же, тряпка, даже не сопротивлялся, шел куда ведут.

Бандаж слетел с моих глаз, и в свете тамбура я увидел свою жену-брюнетку, сына с заискивающим лицом, и сзади них маячил Стив с какой-то скверной улыбкой. Потом все дернулось, поезд тронулся, а я резко обернулся к закрытой двери. За стеклом я успел заметить объектив камеры, смотрящий прямо на меня из амбразуры зеленых зарослей. Путь в мир охранника был отрезан, теперь я навсегда его враг.

– Где Амрона?

Жена зашипела на ухо:

– Забудь эту дикарку, она тень прошлого! У нее свой вагон, свои дружки. У нас же много дел, – если ты так о ней печешься, то увидишь ее позднее на маскараде, – пошли же, тебе надо привести себя в божеский вид.

«Откуда эта женщина выучилась так мною рулить? Я ее совсем мало знаю – так, вместе в мяч играли, а она уже из мною крутит и поучает».

– Вы простите мое занудство, – вмешался Стив, – вечно я со своей оплатой, так устроен, и годы, понимаете. Ну, полно, об этом больше не буду!

– Все нормально, Стив, – механически произнес я, еще не решив, радоваться мне или сбежать, пока не поздно, из этого заточения. Тут, в красно-коричневом чреве вагона, действовал иной наркотик – здесь царил обман. После инъекции наступает эйфория, и боль утихает. Благодаря внутреннему зову, который вырвался из глубины моего существа в прошлый раз, я сбежал с поезда, но даже и тогда жалел. В этот раз, переступив порог железной машины, я понимал, что скоро забуду свои стремления, идеалы, из памяти выветрится все, что я искал.

– Мы еще будем играть в мяч? – так начал свое действие сладостный наркотик.

– Так ведь прямо сейчас! Пойдемте! – отозвался Стив.

В вагоне умещалось бескрайнее поле, но, как и раньше, это меня не удивило. Я подумал, что, наверное, сам усыхаю, и от этого поле кажется таким огромным. Чего только не происходит в джунглях, особенно в поезде желаний!

Мы пустились в игру, и я стал забывать, кто я, зачем я здесь и для чего играю. Перестали существовать всяческие мысли, и слышались только подбадривающие голоса жены и сына.

Глава 45

О, как они за меня болели! В жизни не приходилось получать такой горячей поддержки. Они оба заставляли меня забывать об усталости, не обращать внимания на отчаяние от проигрышей и дрожь перенапряжения в мышцах. «Как это прекрасно – иметь такую семью! Как я жил без такого счастья?»

Стив поддавался, а Свободный хоть и пыжился, но обыграть никак не мог – за время моего отсутствия на вине и сдобах он сильно поправился. Его нерасторопность, запоздалая реакция и растерянный вид необыкновенно меня радовали, если не сказать большего, – я ликовал. Мой мяч катился впереди других, и соперники только поспевали. Наконец я увидел жену, которая забежала вперед и выкрикивала: «Давай, не раскисай! Последний рывок!»

Я навидался чужих жен, но ни разу не встречал такого единства с достижениями мужа.

– Давай! Давай! – неслось спереди, заглушая пыхтение Свободного и старческие упреки Стива. Еще минута, и я очутился в объятиях жены. Я подхватил ее и закружил, а в ногах запрыгал радостный сын.

«Это может быть недолго, счастье может оборваться», – полоснула меня внезапная мысль, но я тотчас же изгнал из себя эту правду.

– Какая ты замечательная, какая молодец!

– Чувствую, нам необходимо подкрепиться, – тяжело дыша, произнес Стив, – вы явно набрались мастерства, пока были со своим народом в Прайд-Роял, ваша супруга рассказывала, – это же надо, бросали, как черт, это же надо!

Меня радовал этот старикан и его своевременное предложение отобедать. Честным мыслям было запрещено подступать близко, потому что тот день претендовал на то, чтобы стать одним из лучших в моей жизни.

У жены в руках появилась коробка с подарочной лентой – неужели так велика моя победа?!

– Мы хотели поздравить тебя еще вчера, но ты был у себя в Прайде!

– Постой, а что вчера?..

Я стал понимать, что время сузилось для меня до дней недели, и крупные части, месяцы и сезоны, напрочь затерялись в зеленом плену.

– Сейчас… май, – произнес Стив.

– Ха, так зовут моего самого близкого друга, и вам надо с ним обязательно познакомиться, о-бя-за-тельно! Но о чем это я? Да, май! Числа, батюшки, боже мой, совсем не знаю!

– Тринадцатое!

Меня аж потом прошибло: мой день рождения! И она знала, она помнила, а я… как отрезало!

– Ты все время помнила?

Милая мордашка только застенчиво кивнула.

– Просто мы не могли тебя найти!

У меня не было слов, на глаза навернулись слезы. Я взял коробку руками, дрожащими от переполнявших меня чувств, по-прежнему не понимая, как эта женщина могла знать то, чего не знал ни Май, ни охранник, никто, включая, как оказалось, меня самого. О дне рождения за два годав джунглях я не вспоминал ни разу…

Что бы ни оказалось внутри, я не хотел открывать подарок при Стиве и Свободном, и жена все поняла. Она взяла меня за руку и мягко сказала, что я перевозбудился, и сейчас же, не откладывая, надо последовать совету мудрого Стива.

Через минуту в моей руке сверкал фужер, и Стив бубнил тост за мое здравие и что-то невнятно о достижении максимума в моей власти над другими. Болтовня плыла мимо ушей, а я зачарованно смотрел на жену.

Видывал я лица и красивее и благороднее, но вся красота перечеркивалась, блекла в сравнении с умом и обаянием такой проницательной женщины. Жена кротко улыбалась и опускала глаза, понимая, что своим знаком внимания попала в самую точку – в сердце сердец.

«Ведь никто на всем свете не знал!» – повторял и повторял я про себя.

– Может, ты угадала? – я впадал в шутливое хмельное настроение.

Жена бросила быстрый взгляд из-под бровей и опять заулыбалась то ли застенчиво, то ли хитро.

– Что прекрасному полу стоит узнать, драгоценный вы наш именинник: у мужчин все цифры на лбу написаны! Включая и размер месячного жалования.

Я непроизвольно посмотрел на лоб Стива, на котором не обнаружил ничего, кроме морщин, и из них, конечно, можно было составить букву или две.

– Написано, написано, я вас уверяю, – не прекращал старик, – дамы смотрят на меня и видят, что я образован, начитан и не простак, а с признаками внутреннего голоса.

– Чего, простите?

– Голос, он подсказывает верные решения, – самодовольно заулыбался Стив, – положим, я не знаю, как кого зовут, а внутренний голос велит мне: взгляни на его лоб, и его подлинное имя там.

– Вы говорите загадками…

– Отнюдь!

Стив пустился объяснять, как много лет упражнялся глядеть на лоб и читать с него, как с табло о прибытии поездов. Будто точно так же там меняется информация: что-то в жизни человека идет по графику, что-то задерживается из-за ошибок.

– Поезда иногда вовсе исчезают, и означает это: нашему герою пришел конец. Ну да не будем о грустном! Только со лба исчезает имя…

– Стив, расскажите о себе что-нибудь, – вдруг вмешалась моя жена, а мне при этом захотелось рассмотреть ее лоб, но она смахнула челку темных волос до самых глаз.

«Все же, как ее зовут? Я не помню имени своей жены – все милая да дорогая. Имя, какое имя? И ведь никто здесь ее по имени не величает, надо же…»

Стив стал рассказывать о детстве, при этом хмель брал его с каждой минутой все больше.

«Имя, имя», – вращалась мысль, не давая мне покоя.

– …на веселых конях.

– Может, то были лошади, – перебила Стива моя безымянная.

– С дамой не спорю… – Стив еле заканчивал мысль.

– Пусь имени-ик скажет теперь, – пролепетал Стив, и в его пьяной речи занозой застряло слово «имени».

– Наш Стив упоминал о детской мечте, – нежно произнесла жена и кивнула мне головой: дескать, твой черед.

– Так и не вспомнить. Но про карусели могу. Мы с отцом на чертовом колесе любили. Бывало, заберемся на самую высоту, а он руки расставит вширь и мне рассказывает: все, дескать, твое! Вырастешь, станешь владеть, управлять этим миром. Ты хочешь, спрашивает, а мне боязно… но, конечно, хочу.

Из глубокой памяти, недоступной мне в джунглях я смог достать приятное воспоминание об отце, а мама почему-то не запомнилась.

– Ведь иначе сюда не попасть, на наш-то поезд, – более трезво задребезжал Стив, – управлять и властвовать, вот каков наш герой! Как, дорогие мои, я вам завидую… – старик заулыбался своими искусственными зубами.

«Сейчас, – мелькнула у меня мысль, – будто исполняется мой детский каприз: через опасения и страх я иду к тому давнему ощущению силы и власти, которых давно втайне желал. Вот, значит, каково быть на поезде!»

Мне стало тяжело думать, и мысль стала вязнуть в дурмане, а из помутневшего сознания вновь всплыло: имя, какое же у нее имя?

Я стал спрашивать Стива о его жене и постарался, насколько было возможно, подвести к моменту, чтобы он назвал по имени и мою супругу. Но плохо старался; Стив меня не понимал и всю дорогу называл ее «милашкой» и «женой достойного человека». Потом меня повели спать, и в роскошной спальне я только успел подумать: откуда такие хоромы, неужели все мяч?

Сон был глухим и глубоким, а разбудил меня резкий толчок и неприятный скрежет металла. Пространство вокруг меня резко сжалось, а потом увеличило нагрузку на мое тело. Предметы полетели от стены к стене, что-то зазвенело и разбилось вдребезги. Сам я стал тяжелее, а жена сидела в постели со страдальческим видом человека, которому на плечи взвалили мешок. В коридоре послышались беготня и шум голосов.

Жена слезла с кровати и, хватаясь за мебель, пошла к двери. До меня донесся голос:

– Дикари! Проклятый Прайд-Роял!

Жена что-то спросила, и ей в ответ:

– Не берем их, они неразвитые, мадам, желания у них дикие, хотят перещеголять себе подобных, и потому под колеса бросаются.

Я стал пробираться по обломкам мебели, а в это время поезд то трогался, то резко тормозил.

– Настоящая беда, – причитал Стив, – сегодня они всей кучей высыпали, массовое помешательство. Теперь из зарослей выскакивают самоубийцы. Дикое племя! Как из Прайда возьмешь одного – пошло-поехало, все пьянеют от ревности. Все из-за Свободного, тащите его сюда, пусть усмиряет самоубийц.

– Точно, он ведь был там главным! – донесся чей-то голос.

– Стой, – загремел я, – стоять, говорю! Я был тут главным, я и разберусь.

И дернул же меня черт, во мне взыграл основной аккорд Прайд-Роял – мотивчик, который невероятно усилился, когда я оказался в поезде.

– Я разберусь, тот был дезертиром. Свободный – это толстяк, его не признают.

Жена оказалась рядом и тревожно смотрела на меня.

«Как ее зовут, о боже мой»?

– Не надо, дорогой, это дикари, у них оружие, – говорили ее губы, но я слышал шепот ее сердца: «ты завоюешь нам славу, навечно станешь героем и предводителем людей!»

Я подарил ей сухой поцелуй, похожий на героическое прощание из пафосных фильмов местного кинотеатра «Эфир». Запутываясь в собственных ногах, я очутился в тамбуре и бросил взгляд назад – да, меня видят, следят за каждым моим шагом, действовать можно. О великая природа, о Прайд-Роял, о Поезд Желаний!

Мои движения превращались в шоу, а в поезде будто работали исключительные профессионалы шоу-бизнеса. Темноту ночи разрезал светильник – самый главный, тот, что впереди локомотива. Какой-то невероятной силой он был повернут вспять ради моего представления!

Глава 46

Я стоял на самом краю приступка вагона. Яркий свет, задевая меня, выхватывал из темноты стоящие вплотную к путям деревья, тени которых прятали дикарей, но со своего места я их видел. Казалось, там были все обитатели Прайда. Краем глаза я также заметил, что кто-то спрыгнул с поезда и присоединился к повстанцам. В это время за спиной стал реветь сын, а жена принялась его успокаивать.

«Неужели меня любит этот ребенок и на самом деле переживает, или это часть спектакля? Как бы я хотел, чтобы это было правдой».

– Это раб! – вырвалось откуда-то снизу. – Тащи его! Не успел я глазом моргнуть, как вокруг левой руки обвилась праща, все тело дернулось вперед от натяжения веревки, и только крепкая стойка левой ноги и мертвая хватка правой кисти за поручень помогли удержаться.

«Вот бы посмотреть в глаза смельчаку!»

Я дернул веревку на себя, и незнакомая фигура выскочила из тени. Дикарь отворачивал от меня свой взгляд и только обеими руками крепко держал веревку.

– Будем перетягивать канат!

Он не ответил, только сильнее потянул на себя. Как раз в этот момент я умудрился перекинуть веревку через головку поручня, и образовалось плечо сопротивления, еще один виток – и дикарь проиграл. Тут внезапно противник ослабил хватку, и я увидел, как, скрываясь в тени, сверкнул его лук. Сейчас все решали секунды.

Я упал на пол тамбура и хотел отползти назад, но еще больше хотелось проучить мерзавца.

«Пусть только прицелится, и я не останусь в долгу». Я направил всю силу взгляда на тень, ожидая увидеть блеск глаз дикаря. Тогда бы ему пришел конец. Откуда-то справа наперерез лучнику выбежала фигура, и я испугался, что не успею прикончить лучника, что ему идет помощь. Бегущей была женщина, и я видел только спину. Откуда-то из-за спины раздался возглас жены:

– Амрона!

От неожиданности, а может, чтобы что-то проверить, Амрона обернулась в мою сторону, и наши глаза встретились. Мне казалось, я вижу эти глаза совсем рядом: каждую ниточку капилляра, каждый блик, медленно расширяющиеся зрачки. Лицо исказил ужас, и фигурка со стоном рухнула на землю.

– Ам-ро-на! – страшным голосом я разорвал ночной воздух.

Кто-то схватил меня сзади за брюки, но я уже приготовился к прыжку вниз, не рассчитал, и при приземлении больную ногу поджидал вывих. Превозмогая боль и волоча увечную ступню, я устремился к фигурке, которая, мне казалось, быстро ужимается, словно скомканная бумага, съедаемая огнем.

– Ам-ро-на, не-е-ет! – мой крик перекрывал зовущие и требующие моего возвращения голоса. Я подхватил фигурку с травы, она оказалась легкой – так весят только дети.

– Прекрасные глаза, мой господин!

– Ты выживешь, выживешь! Почему я не бросился тебя искать, как только зашел в этот дурацкий поезд? Ты же должна была ехать в другом вагоне. Но нет же, не-ет!

Тут я вспомнил, как кто-то спрыгнул с поезда, когда я только высунулся. Мне сделалось еще хуже, только тут я стал замечать, что держу в руках… обезьяну, только с настоящими человеческими глазами.

– Произнеси мое имя наоборот, исполни мою последнюю прось… – жизнь ее покидала.

– А, что? Оставайся со мной, Амрона. Значит – А-нор-ма. Боже мой, Норма?!

Я перестал соображать и непослушной рукой нащупал ее хвост.

– Возвращайся, тебя ждут!

– Не уходи, – мое сердце сжималось в точку и ухало в пропасть. Граница между человеком и животным стала неразличима – я страдал и чувствовал, как внутри меня зашатались стропила, державшие в равновесии этот жуткий мир.

– …поезд тронется и возьмет самую высокую скорость, не остановить. Тебе не придется оттуда возвращаться. Нет, мой господин, никогда…

Бедняжка редко дышала, и я знал, что она сгорает изнутри. На языке у меня вертелись нелепые фразы: ты будешь жить, я тебя не отдам, долой смерть, но слезы не позволили сказать эти глупости.

Я вдруг понял, что все вокруг искусственное, но смерть Амроны – это по-настоящему, этого не вернуть. Она, она одна провела меня через столько территорий! Жизнь маленького существа улетала прямо из моих рук, и вместе с ней спадала пелена с бездушной игры: был поезд с вкусной начинкой и гарантированной старостью на манер Стива. Другая сторона – это зелень джунглей, бескрайние заросли и никому не нужные трубки, зоны с вредными парами зависти, тревоги и страха, необузданные желания и боль. Наконец, Амрона и Норма, ставшие такими близкими моему сердцу. Я понял эти истины, только когда держал в своих руках остывающее тело, когда мир треснул, и мне остался выбор нищего.

Избрать можно только из двух. Каждый нормальный и уважающий себя человек не поступился бы здравым смыслом, он дарован нам Богом. Но я не слушал логику, не внимал смыслу.

– Прощай, безымянная! Нам не по пути, я ухожу, – выкрикнул я, ничего не видя перед собой от слез.

Раздалось шипение, поднялся пар, и поезд резко взял вперед, заглушая другие звуки. Дикари было пустились бежать за вагонами, но уже не догнать, скорость росла невероятно. Мое сердце залилось тоской: я остался ни с чем, без единой близкой души. Со мной были только охранник и зеленая бездна – так же, как тогда, когда все начиналось.

– Амрона!

Тельце покрывалось моими слезами, и я решил непременно ее похоронить. Положил ее на землю, воткнул рядом факел и руками принялся сражаться с корнями, прутьями, колючей грязью. Перед внутренним оком стоял выдуманный мною купол мироздания, и он разлетался, поскольку не мог оставаться прежним. Смерть женщины-обезьянки горячим пульсом проходила по всем чувствам. Амрона олицетворяла прекрасную часть этих проклятых джунглей. И даже цветок теперь упал, оставив только зеленый стебель, – презренный цвет моей ненависти.

Руки капризничали. Я понимал, что сейчас отдам Амрону неприглядной и безразличной земле, которая не достойна хранить в себе такие светлые души. Амрона-Норма: моя симпатия и ненависть к ней спеклись в одно целое, и этим единым была любовь.

«Почему только сейчас, зачем так поздно стали понятны эти простые слова: любовь и ненависть, и все равно любовь! Ведь я даже не знаю ее настоящего лица, но любовь выше лица».

Из-за непослушной ноги и упрямых корней закончить погребение удалось только к утру. Когда замерцало утро, мне на минутку, то ли во сне, то ли в бреду, привиделся Май с печальным лицом – он всегда мне вспоминался, когда я думал о любви.

Потом мой взгляд уперся в возникшего охранника. Его ровненько зачесанные назад волосы на висках никогда не менялись и производили впечатление проводов сложной машины – логической, правильной и от этого незнакомой с расстройствами и потерями, посещающими человеческую жизнь.

– Зарыл дикарку! Смерть поджидает любого, кто родился. Убери эмоции – они тебе понадобятся в Джи Даун. Не стоит тратить силы на прошлое.

– Что ты понимаешь?! – завыл я. – В твоей логике нет любви, нет сочувствия…

– Ты хотел сказать, привязанности? Есть такое понятие! По логике, привязанность ведет к разочарованию, которое ты же сейчас и воплощаешь, все доказательства сейчас на твоем лице!

Я махнул рукой, внутри скребли кошки, и было не до споров, я чувствовал себя кругом виноватым.

– Назад в Джи?

– Серьезное ослушание, назад вернуться невозможно, – охранник смотрел в сторону.

– Ты сам говорил в Джи…

– Джи Даун! Будь внимателен, есть большое отличие. По названию – это словно меч с двумя остриями. Одно – острые приятные чувства, и редко какой смертный не хочет поразвлекаться с мечом жизненной силы. Но есть и другое лезвие меча, про него сейчас речь – Джи Даун, нижнее пространство.

– Туда люди не хотят, но всегда норовят попасть… – охранник включил свою пластинку. – Это так понятно: можно пройти по чужому дому и не трогать вещей, ничего не брать, и тогда никаких претензий, но в «Джи» люди полагают, что все принадлежит им. Странно, не так ли? Люди поддаются искушению и хватают то одно, то другое. Ты, студент, даже далеко не зашел – шасть в поезд, хотя я предупреждал: ни поездов, ни контактов. Я исполнил свою задачу и предупредил, ты своей задачи не выполнил и ослушался. Нам надо повторять разговор, который уже был? Или ты снова все взвалишь на человеческие чувства, в которых я даже не желаю разбираться? Заметь, человеческие чувства всегда ведут либо к ошибке, либо к ослушанию. Потом страдают и страдания принимают на себя они же, эти самые чувства. Объясни мне, зачем на них полагаться, зачем им верить, зачем доверять свою жизнь эмоциям?

Что я мог сказать существу, к которому чувства даже никогда не заходили?

– Однако ошибка не конец, ее можно исправить обратной эмоцией – для этого существует Джи Даун.

Охранник протянул руку, чтобы коснуться меня, но я испуганно отдернул плечо:

– А поточнее можно, что за два лезвия?

– Одни чувства дают тебе неверное, иллюзорное представление, будто что-то одно ты любишь, а что-то другое не любишь. Принимаешь одну вещь и отказываешься от другой, и виной всему неразумные эмоции, мы о них говорили.

Разумные эмоции обязательны к исполнению и не относятся к «люблю – не люблю». Кто же виноват, что порою неприятно? Зато это лечащая, отрезвляющая эмоция, вот попробуешь, и должно пойти на пользу!

Охранник коснулся меня, и вечная зелень исчезла.

Глава 47

Вокруг воцарилось желтое и коричневое, и я сразу увидел трубы. В отличие от моих подопечных, маленьких трубочек, эти были гигантскими, лежащими на песке цилиндрами, уходящими вдаль, Бог знает куда. Под одной, самой толстой, пристроились две поменьше, и со всех них капал горячий конденсат. Совсем рядом из изогнутого колена вырывался пар, и тут и там – повсюду – смотрела наружу халтура строителя этого сооружения, работа, которую кто-то пустил на самотек. Разглядеть, куда уходят трубы, было невозможно только оттого, что пар бил из десятка отверстий.

– Руки поотрывать! – вырвалось у меня. – Тут работы на годы.

Передо мной лежала сумка, и выпавшие из нее инструменты расположились причудливо, будто части конструктора. «Как интересно: отвертки и ключи, оказывается, могут собираться в головоломку. Дай попробую!»

Кончик накидного ключа так и тянулся к втулочной шпильке – когда еще сложишь такой ребус! Шпилька скользнула в нахлестную головку и со смаком щелкнула. К концу накидного присобачилась монтажка, да так, будто они вместе родились.

Каким надо быть невнимательным, чтобы еще раньше не увидеть такую связь инструментов! Можно верить, можно нет, но через три минуты я держал в руках… рукотворный череп, собранный из всех знакомых деталей и замусоленных инструментов.

Справа прямо в висок ударила струя пара, да так, что я свалился с ног, а «череп» покатился за мной.

– Иду, иду, – я начал разбирать инструменты обратно, чтобы извлечь щуп, но тот, как змеиный язык, выпулил в меня из открытой челюсти.

Я стал догадываться, что место непростое. Череп стал издавать скрежеты и завывания, и я не понимал, какой инструмент может так ругаться.

– А ну, двигай назад, кому сказал!

– Чих, – тр-р-р-р, чих!

– Отдавай щуп, гад. Трубу вот-вот прорвет, а ну…

В подтверждение моих слов бочковидная труба обдала меня новой струей нестерпимо горячей субстанции. Местечко меня не полюбило.

Я прорезинил, завулканизировал и подключил массу на всю трубу. Но вот незадача: тотчас же произошел прорыв в другом месте, и даже еще крупнее. Я заговорил с собой:

– Паршивые трубы, надо менять! Бесполезно ставить заплатки, вдобавок пропускают какую-то кислоту. Все горит и дымится. Никакой ответственности, тут трехконтурку надо или выше параметр…

Меня некому было слушать, и говорил я потому, что становилось боязно. Место глядело неприветливо – даже животных, и тех не было видно. Зато трубы пели на все голоса, где хрюкали, где гудели, а вдалеке будто даже били дробь. От этого оркестра становилось не по себе. Вокруг трубных консолей все сплошь желто-коричневое. Коридор труб позади меня озарился фиолетовой вспышкой, будто кто-то включил ксенон предельной мощности, и мне почудилось, будто собака или волк выпрыгнула из света и побежала в мою сторону.

Я бросился наутек. Сзади раздавалось клацанье: это стучали одна о другую челюсти, не иначе как сделанные из стали. Из-за панического страха я и помыслить не мог, чтобы обернуться, и оставалось только бежать. Откуда этот зверь и что ему надо, я выяснять не стал и просто несся так быстро, как мог. Трубы закончились, уйдя под землю в мокрый песок, и сразу за лужами пошли зыбучие почвы без всякой растительности. Сзади раздался… храп. Неприятный, такой, что режет ухо. Животное, должно быть, неправдоподобно быстро уснуло, но смотреть было страшно, Бог его знает.

Смесь песка и глины под ногами делала шаги тяжелыми, и, не слыша за собой преследования, я заметно сбавил шаг. Джи Даун было местом пугающим, и я бы держал здесь только преступников. Отовсюду доносился храп, так что содрогалась земля.

Остаток дня я или бродил между трубами, ища укрытия, или убегал: очень спортивный вышел денек. Я чувствовал, что день покажется прекрасным в сравнении с ночным шоу. Собака, или кто там за мной бегал, может оказаться безобидной в сравнении с ночными актерами. Я начал паниковать и отчего-то вспомнил про смерть.

Май говорил про существо-смерть, будто оно избирательно, как дама. Я так себе и видел смерть, как даму: степенную, в пенсне, поверх которых она изучающим взглядом смотрит на меня, – подойду, не подойду… Я чуть не упал с валуна, на который присел, – он был мокрый, и все Джи Даун было пропитано сыростью и непригодно для жизни.

«Должно быть, смерть легче призвать, чем Бога, только как к ней обращаться? Дорогая смерть, уважаемая жрица или иначе…»

Незаметно для себя я стал молиться смерти. В голове собрались все невзгоды прошлых недель и месяцев и убедили меня, что лучшего решения от безысходности не придумать. Смерть, приди и забери! Хватит мучиться, хватит страдать, бояться, ненавидеть! Коснись меня своей десницей и успокой навеки.

Перед глазами всплыла великолепная картина – однажды я ее видел где-то в музее. Покуда хватает глаз, видны дали и просторы. В бесконечность убегает река и там, в необозримом, сливается с лиловыми призрачными горизонтами лесов и полей.

Весь вид дан будто бы сверху, с холма, а на переднем плане, совсем близко, нарисована часовня, и, по виду, в нее давно никто не заходил, может, лет десять или больше. Вид неухоженный, стена покосилась, и вся часовенка осела, сильно накренилась в сторону бескрайней долины и выглядит так, словно завороженно смотрит на разверзшуюся беспредельность. Смотрит и молчит, а рядом, совсем близко от этого домика с кривым боком, клонят голову кресты. Наверное, могилки, но не страшные, не назидательные. Этим крестам хорошо видна речка, дали и синева с голубизной. И думают себе кресты, что их удел не конец. Собой они отмерили аршин и остановились тут, подле часовенки, на берегу. Бескрайность распахнула перед ними свой затвор, и кресты бессильны возразить ей и молчат, как их кривой страж, и все смотрят вдаль, хотят угадать или испросить прощения. Такая вот веха быстрой человеческой жизни от вспышки рождения до океана с неизведанным краем. «Вот, мол, мы, – и ты решай, куда тебе надо: хочешь – отдохни здесь, а если смелый, то давай дальше, за горизонт, где облака обнимают невидимую землю».

Вечный покой обладал притягательной силой, да такой, что я взмолился сильнее и громче:

– Забери меня, смерть, все я здесь видел, все, что дано, видел даже сад, но сейчас все словно сон. Остальное мне не интересно. Кому я должен, думается, все отдал и не обязан. Если мой долг был пройти Семизонье, разве его я не выполнил? И если все так, то не держи меня здесь, пора мне к тебе, в вечный покой!

Так сладко, кажется, я никогда не молился. Хотелось повторять и повторять слова признания, рисовать образ дамы, которая должна уступить моей мольбе. Я понимал, что могут быть условия, но загодя был с ними согласен.

Слезы падали на колени и добавляли сырости тлеющей мгле. Справа опять вспыхнул ксенон, но не убедил меня бежать. Вместо стальной собаки я увидел ее… даму. Весьма изящно одетую: черное платье (каким еще ему быть у смерти), волосы распущены и цвет светлый, возможно, даже блондинка, только в сумерках не разглядеть. Глаза сильно подведены и брови в раскос, как у совы, и когда улыбается, а она улыбалась, то на пухлых щеках виднелись ямочки.

Смотреть в глаза я опасался, хотя дама совсем не стеснялась и глядела пронзительно. Она услышала мое «здрасьте», но ничем не ответила.

«Воспитание, наверное, хромает или немая. Тоже может быть».

– Ага, – произнесла дама, – молишься?

– Нет… да. Я звал смерть.

– Ага!

– Вот вы, наверное… и пришли.

– Два Бога, значит, у тебя, странник?

– Один, у меня один, – я отчего-то испугался: голос говорящей не был противным, хотя в конце фразы и восходил на взвизгивание.

– Кому ты молишься, тот Бог! Ты молился мне, значит, я твой Бог?

Непривычно, что женщина задавала много вопросов. Но эта была серьезной дамой, и ей следовало отвечать.

– Ну, вы, должно быть… смерть, а Бог – это другое.

– Что другое, существо другое? Можно объяснить?

– Если Бога позвать, то Он просто так не придет…

– Ты пробовал?

– Знаете, – я растерялся, – весь мой опыт показывает…

Я начал путаться.

– …так просто Бог не приходит.

– Значит, смерть – это просто, а Бог, ты говоришь, непросто. Другими словами – сложно!

– Я не это хотел… так получилось, сказалось. Вы ведь спрашивали, молюсь ли я двум богам, и я ответил, что одному. Ну, а вы мне про смерть…

– Значит, все-таки двум. Ужели ты думаешь, я приду, если мне не молиться, в твои-то тридцать семь?! С крепким здоровьем, закаленными нервами, неплохой кармой. С какой стати навещать таких отличников. Только если зовут…

– Простите.

– За что, молодой человек?! – улыбалась мне дама.

Я вконец растерялся: смерть вела беседу, заваливала вопросами и не спешила тащить в свой ад.

– Вы, это… меня куда хотите определить?

Дама расхохоталась до того искренне! Смех заполнил звоном и разбавил наступающую темноту. Ее улыбка открывала ровные белые зубы, и, когда она хохотала, я видел, что рот у нее тоже нормальный, как у людей.

– В ад? – она опять сорвалась на смех, какой бывает после заразительных анекдотов. Веселье захватило меня, и я заулыбался и даже хихикнул.

– Люди такие забавные, – не унималась дама в черном.

Я принялся смеяться следом, просто за компанию.

– Ты уже в аду, ты хочешь в какой-то другой? – хохотушка не могла договорить от приступа радости, но мне стало невесело, и я принялся осматривать местность. Кругом темнота и те же бесконечные текущие трубы.

– Приходилось быть в местах и похуже…

– О, школа и манеры Прайд-Роял! Мы гордимся, что нам хуже всех…

«И как женщины умеют свести жизненные вещи на несерьезность, а пустякам придать недостойную важность?!»

– Вы, простите, смерть, или посмеяться пришли?

– Наше тщеславие затронуто, – иронично вытянула лицо дама, и от этого ямочки на щеках превратились в длинные канавки.

– Да, я смерть, – с улыбкой проговорила дама.

– Заберите меня отсюда!

– Не получится, очень у тебя незрелое отношение к смерти. Но искренность потрясающая – я, видишь, даже пришла и даже повеселилась! Побольше бы таких в Даун, а то все только неудачников шлют. Увидимся! Припаси что-нибудь веселенькое.

Дама спокойно развернулась и зашелестела своим платьем, уходя от меня в темноту.

– Постойте, постойте, дамочка… хорошо, смерть! Что значит: я в аду?

Дама не реагировала или перестала слышать. Еще секунда, и она слилась с темнотой, а я остался ждать, поскольку если все так, как она сказала, то охранник рано или поздно придет, он в этом аду на правах управленца, как я стал понимать.

Глава 48

Из объяснений явившегося охранника я узнал про другое место, где можно пройти наказание, а поскольку в том месте нет таких болезненных ощущений, то надо заплатить. Еще когда не началась вся эта кутерьма с Семизоньем, я нашел клад и еще тогда хотел использовать найденные камешки для подкупа охранника, наивно полагая, что надзиратель выведет меня из джунглей. С тех пор камешки были спрятаны в откидную крышку компаса, а тот, в свою очередь, висел на груди, как кулон, – и ни одна передряга не лишила меня этого тайника.

Я предложил сделку, и сперва охранник изобразил на лице равнодушие, но в конце согласился. Он объяснил, что надо переместиться к колодцу, о котором раньше я ничего не знал, и внутри колодца придется быть до тех пор, пока не будет найден ответ.

– Какой ответ? – осведомился я, не понимая, что за ответ может храниться в колодце с водой.

– На страницах книг, – пояснил охранник. – Там много знаний, разных знаний. Люди вроде тебя написали книжки, и все они в колодце. Ты должен найти имя того, кто повелевает всеми необъятными джунглями.

– Бог-создатель, кто же еще?! Или Бог «Джелоси Маунтейн»?…

– Ты не уверен, а ответ должен быть точным. Я объясню почему, объясню, даже несмотря на то, что ты не спрашиваешь. Чтобы понять суть джунглей, необходимо иметь представление о том, кто повелевает ими, кто управляет всеми местными законами. Пройдя семь зон, ты не осознал, кто здесь главный, – в каждом месте главным тебе казался кто-то другой. Уместно предположить, что Главный, Хозяин, хотел бы, чтобы о нем знали. Как смышленый хозяин, он не делает надписей на каждом углу, поскольку, если просто прочитать его имя, никто не отнесется всерьез. Ты же набил себе шишек в Семизонье, и велика вероятность того, что примешь все правильно, должен принять. Но взамен… я не знаю, что повелитель захочет взамен…

– Но я ведь отдал самое ценное тебе, мне нечем будет платить этому повелителю!..

– Ему не интересны безделушки. Когда в твоем распоряжении власть над миллионами творений, какой смысл хотеть горстку камней? Итак, мы отправимся к колодцу, и ты начнешь искать, но скоро я сообщу об оплате, будь храбрым! Жизнь у тебя не попросят, она и так…

Охранник не договорил, то ли из-за скоростного перемещения, то ли просто не захотел.

Через мгновение мы очутились в неизвестной части джунглей, у края ямы абсолютно круглой формы. Внутри я ожидал увидеть, как в воде плавают книжки, но оказалось, что колодец без воды, и, сколько хватало взгляда вниз, стены его состояли из ярусов, каждый примерно в высоту человеческого роста, хотя первый к поверхности был выше. На ярусах стояли… книжные шкафы, вернее, подобия книжных шкафов, состоящие из хитроумных сплетений лиан. На нерукотворных полках стояли книги, много книг, очень много книг.

– Тебе сюда, – охранник указал на лиану, свисающую с дерева возле края колодца, – там будет приступок, спустишься и начинай читать; ищи, раб, все время твое!

Я по-прежнему не понимал, что именно надо найти, о чем и спросил охранника.

– Имя, название, можно так сказать, – ответил тот, будто я спрашивал о чем-то обыденном, на что я возразил, что в книгах могут быть сотни тысяч имен – и как выбрать нужное?

– Обычные, ничего не значащие имена тебе ни о чем не скажут, имя повелителя джунглей ты должен найти, вычислить, правильно угадать, понять, наконец; оно должно пройти через тебя, в этом разница между пустыми названиями, которыми люди награждают все и вся. Имя будет на хорошо известном тебе языке, ты его поймешь.

Выходило, что охранник знает имя, и почему бы тогда с ним не договориться и не решить вопрос просто и быстро, – на что цербер возразил:

– Нет никакого смысла в том, что я знаю имя. Нет никакого смысла, если я тебе скажу его, – ты станешь сомневаться, ты не поверишь.

– Поверю! – искренне запротестовал я.

Охранник по новой пустился рассказывать, что имя надо узнать, прочувствовать, и тому подобное, и чем больше он втолковывал, тем менее понятным становилось, какое такое имя я должен откопать в этих тоннах книг. Когда цербер исчез, я бесповоротно осознал, что понимаю задачу еще меньше, чем до того, как попросил объяснений. Это таким образом надзиратель строил свою логику – чем больше объяснений, тем меньше здравого смысла.

Глава 49

Что бывает, когда тебе предлагают невыполнимую задачу и дают понять, что она невыполнима? Приступаешь к делу с неуверенным сердцем, непрерывно повторяя себе, что это невозможно, этого никто до тебя никогда не делал. И в итоге… заваливаешь эту работу! Искать непонятное имя, не имея представления, чье оно. К тому же рыться в сотнях тысяч книг и гадать, когда закончится эта каторга. Мне понадобилась неделя, чтобы хоть немного уложить в сознании величины гигантских объемов информации и перестать обжигать себя мыслями о невозможности. Прочитано было, может, каких-нибудь пятнадцать-двадцать книг, которые я выбрал указательным пальцем, стоя с закрытыми глазами лицом к первой полке. Пара романов, историческая новелла, сборник рассказов и техническая литература, испещренная терминами, – ясно как белый день, что это все не то, и читал я скорее от отчаяния, чем в надежде что-то найти.

Была задумка наткнуться на какую-нибудь религиозную или эзотерическую брошюрку – литературу, которая славится своим толкованием малообъяснимых вещей. Но эта тяга длилась неделю, – в тот период, когда надо было совладать с данностью моей безвыходности, – охранник не появлялся, а побег из колодца усложнялся, поскольку лиана исчезла, а я постепенно уходил глубже и глубже вниз. Весь свет факела уходил на чтение, а когда я уставал, я уносил его заряжаться от света к краю шахты колодца. Всю неделю меня не оставляло разочарование: несмотря на возрастающее число записей в блокнотике, я ни к чему не пришел. Со всей этой кучей имен должно произойти какое-то волшебство, чтобы они дали в результате, как я понимал, одно или два слова.

На следующую неделю в книжке я наткнулся на описание устройства динамика и простейшего приемника радиосигнала. Потом я начал следующую книгу и, только укладываясь на ночь, подумал: что, если собрать динамик? В других зонах эта бормоталка наводила меня на разные мысли, каких не водилось в моей голове. В моем распоряжении был электрофакел и несколько фиксаторов с датчиками для труб: вполне достаточно, чтобы смастерить динамик. Сам элемент мембраны я решил сделать из кожаной обложки одной книги. К концу ночи прибор был готов, однако он предательски молчал. Следуя теории из книжки, сигнал для приемника мог идти только с поверхности, оттуда, где были джунгли.

На следующий день у меня была готова катапульта, которая отправила наверх антенну для моей самоделки, но я по-прежнему не был уверен в своей затее. И почему это должно сработать?

Безмолвная библиотека отозвалась эхом от пуска антенны, и с верхних полок по спирали вниз закружились выпавшие страницы каких-то книг, а мне показалось, кто-то недовольно буркнул. Потом снова воцарилась тишина: молчали книжные стеллажи, молчал мой кустарный агрегат, я тоже молчал, не находя подходящих ругательств. Невзирая на то, что я часами читал, расстройства следовали одно за другим. Имена и названия – это все, из чего состояли книги, и какое к этому всему может подойти одно, общее имя?

Той ночью я проснулся от непонятного высказывания:

– Я знаю то, что ничего не знаю…

Эти слова предваряли шипение и хрип, из-за них-то я и потерял глубину сна, и сразу за этим пришла фраза про «знаю, что не знаю». Я стал оглядываться: в ночной тьме едва проступали силуэты книжных стеллажей, а ближе ко мне лежал динамик. Я посветил факелом и прямо напротив кожаной мембраны увидел полоску побеспокоенной пыли: было похоже, что динамик наконец послал первый голосовой сигнал. В ту ночь еще дважды я просыпался от такого же странного высказывания. Эти слова не из моей головы и, возможно, могли быть только чем-то прочтенным прежде. Утром я окончательно убедился, что фраза принадлежала динамику, – он еще раз низким голосом произнес про «ничего не знаю» в момент, когда я смотрел прямо на него.

Такая радость, что наконец у меня появился собеседник, пусть и ничего не слышащий! Бывает порою так, что, будучи в счастливом расположении духа, мы увидим собаку, перебегающую дорогу, и подумаем, что это нам хороший знак на весь оставшийся день. В другое время, когда будь оно все неладно, на душе гнусно и досадно, мы увидим туже псину и скажем про себя, что она, окаянная, виновата в злой судьбе, приключившейся с нами. То же самое и с динамиком: когда я был в хорошем настроении, мне были понятны его подсказки, я смотрел на жизнь бодро, и миллион непрочтенных книг казались пустяком. Но стоило подуть холодному ветру сомнений, и динамик становился подозрительным, будто некий засланный шпион и дезинформатор, цель которого – сбить с пути, запутать и заставить сдаться.

Всю следующую неделю динамик не сказал ни слова и только изредка покрякивал. Мне стоило отыскать вопрос, который я мог ему задать, тогда, я полагал, он взбодрится и подвигнется на помощь. Но, как ни странно, чем больше я читал, тем меньше понимал, что ищу. Книги, попадавшиеся мне в результате «ненаучного тыка» с закрытыми глазами, были такими разными и не совпадали мыслями друг с другом, не срастались в логическую нить, и требовался другой трюк, чтобы совладать с нарастающей массой знаний.

В одну из ночей мне приснился сон, в котором я стою перед побитыми бурей джунглями. Покуда хватало взгляда, громоздились смятые в гигантские клубки деревья и лианы, земля была усеяна поломанными ветвями. Я понимал, что должен расчистить завал, чтобы устроить место для жилья и открыть путь дальше. Но, имея маленькое мачете и пару не самых сильных рук, я не представлял, как управиться со всем этим хаосом. Тогда внутри головы зазвучало указание, что все возможно, если не размышлять о предстоящих трудностях, а прямо сразу мало-помалу начать работать. Я принялся освобождать пятачок земли от поваленных веток, пока наконец не расчистил площадку, пригодную для будущего жилища. Вокруг по-прежнему громоздились кучи туго сплетенного меж собой бурелома, и я стоял в середине, окруженный стенами хаоса. Я стал вырубать из сплетенных веток бревно, показавшееся мне подходящим для первой кладки.

Высвобожденный мною ствол был все еще корявым, с множеством подломанных веток и свисающей корой, поэтому немало времени ушло на его очистку, но у меня появилось первое бревно. Мечтать о следующем уже не хотелось – слишком большой выглядела работа. Но снова голос изнутри: дескать, продолжай.

Появилось второе, потом и третье бревно. Когда я перестал в себя верить, к тому самому моменту я заканчивал с четвертым. Когда я разложил бревна прямоугольником, возникло некое подобие фундамента.

«Это же надо, в хаосе возникла первая структура!» – подумал я. Откуда-то взялись силы, и я принялся за второй ярус. Но стоило бросить взгляд на непроходимый бурелом вокруг, как энтузиазм исчезал, и предстоящая работа буквально гнула к земле. Потом картинка поплыла, и я проснулся.

Сколько ярусов я возвел в своем сне, не помню, однако во мне ожила надежда, незримый знак, как действовать дальше: шаг за шагом высвобождать стволы из завала, очищать бревна, равнять их и потом создавать форму. Когда я пересказал динамику свое новое открытие, он отреагировал:

– Вдохновение – это солдат, а сила воли – его командир. Когда нужно вдохновение, просто пойди к его командиру и порадуй его, тогда сам собой будет доволен и солдат.

Я ничего не понял, но моя радость подхватила и эту фразу. Со свежими силами я взялся за чтение книжек. Не прошло и часа, как я нашел в книге по рациональной психологии определение, которое почти совпадало с моими собственными взглядами. А сам я чувствовал вот как: в каждой зоне из всех, где пришлось побывать, я не просто страдал от неких сил сомнения, разочарования, зависти и подобных, – рано или поздно я понимал, что заводил дружбу с этими изъянами. Иначе бы они не прилипали ко мне так навязчиво: я подпитывал гордыню, когда был в Прайд-Роял, обедал с завистью на Джелоси Маунтейн, потом же выступал в роли обвинителя этих пороков. Становясь прокурором, я отгораживал себя от преступления, словно не являлся его частью. Я указывал преступнику, как себя вести, навязывая мораль, по которой не жил сам. Такой вот подвох, и это новое признание мне не нравилось: из жертвы безжалостных джунглей я превращался в… соучастника. Почему? Все из-за дружбы с ложным, с незавершенным и, по сути, несовершенным.

В детстве я слышал, что, если дружить с хорошими мальчиками, я вырасту хорошим, а знакомство с дурными пацанами превратит меня в их подобие. Из-за этой страшилки в детстве я водился исключительно с правильными мальчиками. Позже взрослые обучили другой истине: что если не принимать вызов долга и ответственности, то невозможно уйти далеко в плане совершенствования личности. В юные годы было так очевидно, что мне надо взять шефство над плохими и сделать из них послушных и прилежных. В итоге я крепко сдружился с плохишами, потому что с ними было легче водиться и во всем они оказывались интереснее «ботаников». В то же время, я не забывал о долге – из грязи сделать князей. Мои юные глаза видели изъяны в неблагополучных друзьях, и из-за этих своих наблюдений я мало-помалу делался таким же: грубил, плевался на тротуар и совершал поступки, за которые ругали и ставили в угол. И все же внутри я помнил, что надо сломать каверзность в себе и научить этому моих братьев по улице.

Интересно, что скоро мне перестали нравиться хорошие мальчики, – в них я видел скверные качества, каких не знал в то время, пока с ними дружил. В одних только взрослых не было несовершенства, для меня они были сплошь святыми и благонравными. Тогда, в детстве, взрослые выглядели большими совершенными людьми, словно исполины, держащие землю, а мы, плохие и хорошие дети, – их тень. Однажды дети вырастут из тени и превратятся в совершенных взрослых, как из невзрачной куколки в один день возникает прекрасная бабочка.

В каждой зоне джунглей я дружил с «плохими» и всегда полагал, что стоит мне захотеть – и я превращусь в чистое и идеальное сознание. Из детства я вынес урок, что стать совершенным означает победить «плохих», а не водить с ними хороводы, также научить «хороших» не зазнаваться и понимать других, словно братьев одной семьи. В этом заключалась суть «абсолютного я», как в детстве, так и теперь.

В тот самый момент, когда я читал нечто похожее, в колодце-библиотеке произошел выброс листьев. Несколько десятков пожелтевших страниц выпорхнули из нижних ярусов, будто схваченные внезапным ветром. Я подбежал к краю своего уровня и увидел, как кружатся листы бумаги, то поднимаясь вверх, то падая в глубину. Существовал восходящий поток теплого воздуха, дувший снизу, и от этого кружение было долгим и завораживающим. Мне нравилось наблюдать подобие жизни в мертвой тишине библиотеки.

– Есть там кто-нибудь?! – закричал я вглубь шахты. – Отзовитесь!

Эхо повторило мои слова, но ответа не последовало – я был один с миллионами молчаливых книг. Где-то капала вода, но этот звук я слышал все время. Порой сверху доносились голоса животных, бродивших возле колодца, и это все. Единственным убежищем мне было скрываться в размышлениях, вникать в суть своей задачи, но, как всякий человек, я устал это делать – ведь нельзя все время только читать! Так, на вторую неделю я опустил руки и решил оставить это занятие. Я валялся на полу яруса, наблюдал за динамиком, дразнил его, придумывал ругательства, чтобы хоть как-то расшевелить молчуна. В другой день я спал, но последствием безделья стала депрессия, которая могла переродиться в разрушительные сомнения. В первой зоне я имел с этим дело и помнил, как невыносимо пребывать в сомнениях, – и я снова засел за книжки.

Читая, я перестал замечать имена и названия, но стал все больше смотреть, как я себя чувствую. Ощущение, что чем больше я знаю, тем меньше знаю, все больше во мне усиливалось. Любая книжная новость оказывалась неполной: будь то детектив или кулинарная брошюрка, учебник химии или любовный роман. При чтении любой из них я только удалялся от смысла, вместо того чтобы приближаться к нему. Окаянный охранник хотел, чтобы я отчаялся, а ничего другого произойти и не могло! Поэтому сначала я стал копить обиду на надзирателя, а потом перестал стесняться и в своей плачевной судьбе обвинил Бога. Характер мой от такой скверной критики раскис, и я стал вслух жаловаться книжкам на своих обидчиков, аккурат, как это делают некоторые пожилые люди, которые к седым волосам наконец обнаруживают, что много лет им мешали жить непутевые дети и деградирующее общество. Чем я отличался оттаких стариков?

Глава 50

Конец третьей недели стал поворотным – у меня началось умопомешательство. Я почти не читал, а то немногое, что попадалось на глаза, вызывало неестественное раздражение. Угнетенному сознанию стало казаться, что герои всех книг единодушно ополчились против меня и набрасываются на мой бедный рассудок. Часто и поучительно заговорил динамик, будто подбрасывал дров в костер моего безумия.

Когда болезнь перекинулась на тело и я почувствовал недомогание, явился худой дядя, представившийся библиотекарем. Он объявил, что здесь по просьбе охранника.

– Убирайся прочь: когда надо было, ты не приходил, а теперь явился… – мне не хотелось видеть этого опрятного типа в шляпе-котелке. В правой руке он держал треногу с укрепленной на конце кинокамерой.

– Видишь, мне плохо, а ты мешаешь, любитель-кинематографист, уходи, откуда пришел!

Вместо ответа сухой интеллигент установил треногу и навел объектив на меня, а потом внезапно отвесил мне удар в челюсть, совсем не соразмерный с его хилой конституцией. Я не думал драться, но тут заиграла обида, и я размахнулся правой, чтобы ответить грубияну, но сразу был сбит с толку ударом в левое ухо. В глазах на темном бархатном фоне заискрились огоньки.

– Да как ты смеешь, я человек, а ты… отродье, нелюдь, червяк книжный…

Наверное, мои ругательства были излишними, поскольку стоили мне дорого: в ключицу, в печень и под дых. Я стонал, понимая, что даже охранник так со мной не обходился.

– Что тебе надо… – захрипел я. Все понятнее становилось, что я не могу его стукнуть даже слегка.

– Если будешь мне еще отравлять атмосферу своими депрессиями, пулей полетишь отсюда вверх, а потом обратно на полной скорости. Гравитация – сильная штука, даже закапывать тебя не придется – так, мокрое место, испарится быстро.

– За что такое обращение? Я, может, просто глубоко задумался…

– Так получи еще…

В районе шеи у меня что-то щелкнуло, и я повалился с ног.

– Думай, да не воняй. Тут все божественно – храм знаний, а он гниль в голове развел. Только попробуй мне подепрессировать, тут я тебя даже между страниц найду… смотри у меня, Диоген!

Грубиян развернулся на каблуках и стал было уходить, но что-то себе сообразил, развернулся и с разбегу пнул меня по голове, так что разом все потемнело, и наступил покой.

Глава 51

Очнувшись, я стал реветь, как мальчик. Все болело, а в каждой новой мысли таилась обида, что я ничегошеньки не смог сделать этому хаму. Слезы лились еще оттого, что некому было пожаловаться, а это мучило пуще побоев. Мне казалось, я мал и ничтожен, а еще, что тип мог так запросто явиться и учинить побои.

Сделалось страшно, что мое хныкание спровоцирует его новый приход, но слезы давили и отказывались подчиняться воле. Пересилив себя, я стал пялиться в очередную книжку, не разбирая ни слов, ни смысла. Послышался шум, и с яруса надо мной, как и в прошлый раз, вылетела стопка пожелтевших книжных листков, и эти кусочки чьих-то литературных шедевров, подчиняясь незримым потокам воздуха, стали танцевать в слабо освещенном пространстве шахты. Я невольно засмотрелся на это явление. Оно напомнило приход осени в лесу, когда деревья сбрасывают пожухлые одежды листьев, а хитрый ветер не дает желто-красному хороводу прильнуть к земле и носит и кружит по своей прихоти.

Какие-то пятнадцать-двадцать лепестков старой бумаги творили простую, но завораживающую красоту полета, когда закон тяготения на минуту уходит на перерыв и дарит мимолетную свободу, последний вздох счастья перед темной пропастью внизу.

Мысль о быстрой развязке затянувшейся драмы, о рывке в Вечность вслед за этими лепестками появилась внезапно, но тут же обрела силу: что, если прыгнуть вниз? Окончить все разом, ведь я не буду долго кружиться… только мокрое место, которое скоро исчезнет.

Я попробовал встать, чтобы приблизиться к краю шахты. Мною по-прежнему двигала романтика, навеянная сценой опавшей листвы. И вдруг от плеча до колена меня ошпарило чем-то пронзительно огненным. Зловещий библиотекарь возник из-за стеллажа и молча замахнулся на меня веником из крапивы.

– У-у-ух! У-у-х! – вырвалось из моего рта, и тысячи новых огоньков обожгли тело, будто комбинезона на мне вовсе не было.

– Будешь у меня крапиву жрать, холерик, – выкрикивал интеллигент. Камеры у него не было, и это предвещало неконтролируемую пытку.

– За что? – вырвалось из моей глотки.

– Смердит тут, суисайдер*, всю природу портит, задавлю! Не смей на себя руки накладывать, грехи здесь разводить, а о твоей меланхолии лучше всего позаботится крапива.

Интеллигент-библиотекарь ловко скрутил охапку крапивы и обеими руками принялся душить меня этой огненной удавкой, но скоро ослабил хватку и рукой в перчатке оторвал солидный шмот крапивного каната, а свободной рукой оглушил меня ударом в ухо. Я непроизвольно разинул рот, куда мгновенно влетел кляп из жгучей крапивы.

– Жуй и глотай! – загремел мучитель.

Я что-то промычал, и он со злобой бросил в ответ:

– Ах, не хочешь жевать, тогда глотай сразу, так быстрее дурь прожжет…

Описываемое кормление стоит за пределами ощущений и впечатлений. Мучитель буквально впихивал в меня скомканные клочья крапивы, так что через минуту глоткой было не только невозможно кричать, но и дышалось с большим трудом. Мне казалось, что место, где голова соединяется с телом, превратилось в один раскалённый шар, который вот-вот лопнет.

Сознание покинуло меня быстрее, чем красный взрыв, но кошмар не кончился. Возвращаясь в мир обыденности, я видел кровожадного библиотекаря с готовой порцией крапивного салата. Листья этого жгучего сорняка были много крупнее обыкновенного и нещадно поджаривали глотку и пищевод. Я давился и поглощал дьявольскую микстуру, пока библиотекарь не произнес:

– Довольно, посмотрим, насколько этого хватит…

Сказать ничего не получалось, какое там – невозможно было даже промычать. Всю ночь я мучился в агонии и к утру отключился. Но даже и во сне явился кровожадный библиотекарь и ругал меня последними словами. Проснувшись, я хоть и страдал от боли, но заметил, насколько поздоровели мои мысли. Думать о самоубийстве или подпускать отчаяние было невозможно – между мною и этими мыслями пролегала полоса красно-зеленого крапивного огня. Казалось, я помолодел и стал смотреть на все яснее, проще. Мне не вспоминались грустные происшествия, а вся нудная кутерьма раздумий, бежавшая за мною следом все прежние дни, отвалилась и исчезла. Также я не помнил, что мне надо делать в этом странном месте, для кого я здесь и что ищу. Поминутно я вспоминал детские дни, стеллажи маминых книжных полок с загадочными корешками увесистых книг. Давным-давно мне думалось, что с годами я вырасту и впитаю все мудрости из толстых томов, – стану большим и важным. Промчались годы, и книги снова стали поучать меня, рассказывая, как познать свой мозг и заставить его работать на сто процентов. Кто же знал, что мозг сам кого угодно заставит работать на всю катушку, что у него есть свой мир с законами и правилами, о которых мы и не подозреваем…

Одни книги вершили революции внутри, задавали непростые вопросы, другие давали разъяснения прежним загадкам, но ставили перед тобой новые проблемы. Умом ты бросался решать задачи века и все время рос и рос на новых огнях знаний.

Так славно было, что в тот день я был свободен от чтения, выискивания, сравнения, – я отдыхал и спокойно себе болел. В иное время можно было устрашиться размеров ожогов и травм, подумать о месяцах, которые уйдут на восстановление. Спасибо Богу, это страхи не подходили и близко, вероятно, остерегаясь новой крапивной взбучки. Чистка удалась, и пусть, кроме повсеместного жжения и распухшей глотки, я ничего не ощущал в своем теле, дух мой был преисполнен умилением. Я уж точно не «смердел депрессией», как выразился интеллигент с крапивным кнутом.

Глава 52

На меня смотрели корешки нескончаемых книг, а я плюсовал давно известные мне вещи о жизни и убеждался, что знаю массу всякого разного: пуды и центнеры знаний покоятся в голове, и больше класть некуда.

Когда ты мал, голова пуста, и жизнь летит вперед, как поезд, полным ходом, – ее запустили, и движение не прекращается. Все идет само собой от рождения и до поры, когда все про все известно. Яркие краски и веселье со сверстниками, такими же, как ты, длинные дни и игры, без конца и повсюду. Я смотрел на мир много лет назад и не сомневался, что все так, как я вижу. Повзрослев, я стал сомневаться, без доверия относился к себе и еще больше к другим. Детством и остальной жизнью управлял один и тот же закон – его-то и надлежало разгадать. Он был плох, но в нем находились такие части, которые устраивали всех.

Отложив очередную книжку, я задумался: мой милый Май, как я его люблю, и никто другой мне не нужен! Однажды друг спросил, чем заслужил он мою привязанность. Я отвечал, что он замечательный друг, понимает меня, у него чуткое сердце, он океан щедрости и для меня ему ничего не жаль.

Май щурился и отвечал:

– Выходит, твоя любовь держится на всем, что я для тебя делаю, или, может, я ошибаюсь?

Я возразил – не только: ты милый, любишь всех людей, а в целом трудно сказать, из-за чего любят, – объяснение всегда неказисто.

Тогда Май меня обнял, будто хотел услышать такой ответ. Теперь же в колодце-библиотеке у меня не шло из головы, что причины моих чувств были неправдивы. Я не знал, почему люблю, и не интересовался этим. Я не ведал, почему люди любят одних и ненавидят других, – из книг получалось: любовь сидела на голове у ненависти и ненавистью заканчивалась каждая вторая любовь, но ни одна книжка не отвечала, почему все так. В реальности, в зеленом омуте Семизонья, жил охранник, который не любил меня, однако и не испытывал ненависти. Это и понятно, ведь он не человек. Значит, только люди могут менять одно чувство на другое и при этом оставаться слепыми, почему и зачем происходят такие крайности. Из всей массы печатного слова не нашлось ничего для ответа на вопрос – кто повелитель джунглей. Все истории из книжек были не о том. Все, что я понял, – что есть отсутствие главного знания, знания о правде. Мне доступна только тень от правды, но сама истина тонким волосом струится внутри и поэтому не видна, сколько ни всматривайся.

– Невежа, так неуклюжим и вырастешь! – вспомнил я отчаянные слова матери, когда сделал чернильную лужу в тетрадке. Расплесканная жижа выглядела черной, блестящей пуговицей, если взгляд падал на нее, и, напротив, когда в фокусе была белая бумага, клякса казалась несовершенством, помехой, ненужным пятном.

Маме казалось, что белый лист такой прекрасный, и она жалела, что он испачкан чернилами. Но я смотрел на лист и восхищался: сколько чернил, блестящая грязь, такая красота!

– Сама невежа, – огрызнулся я, – смотри, сколько тайны!

Помню, мама застыла от неожиданности, но потом вместо упрека обняла меня и шепотом сказала:

– Мы оба невежи: ты и я! Пойдет?

Я безропотно согласился, поскольку уже жалел о необдуманной реплике.

Теперь разговор о двух невежах обрел новый смысл. Когда мне было восемнадцать, мать призналась, что мой дед называл ее в детстве «невежей», – слишком беспутной она была, училась еле-еле и с трудом доползла до профессионального училища, где ей наконец дали специальность, с которой она прошла всю жизнь. До старости она кроила и шила и другого делать не умела. На удивление деда, я рос смышленым и учился легко, но мать то и дело называла меня невежей, чтобы я боялся любой оплошности и не делал одной и той же ошибки несколько раз.

Отчего, не знаю сам, я, находясь в колодце, вспомнил, что малограмотная мама и ее образованный сын – оба были невежами, несмотря на то, что мать не смогла бы понять ни одной из этих книжек, не говоря уж о том, чтобы найти в них запрятанное имя. Я перекопал уже добрую сотню, замучил себя анализом и сравнениями, отведал крапивного лекарства от депрессии, но все так же оставался слепым и невежественным, какими были моя мать, дед, отец и сотни других, не постигших, что за невзгода засела во всех нас и мешает видеть весь мир целиком, знать все и про всех, а не подозревать и сомневаться.

Мне сделалось смешно оттого, как по-разному слагаются судьбы, но все мы одинаково не знаем, уродство ли клякса или творение красоты, для удовольствия ли мы испытываем дружбу и любовь или у них есть какое-нибудь иное, небесное предназначение. Мы не ведаем, нужна ли нам ненависть или она есть изъян, а если так, то почему ее не бросают прочь от себя?! Мы презираем мучителей, всех этих охранников и надзирателей, но от них только и получаем убедительное воспитание, пилюлю от невежества.

И в тот самый миг, как мелькнула последняя мысль, сотни, а может, тысячи страниц со всех ярусов подземной библиотеки выпорхнули из своих гнезд, подняли беспокойный шелест и стали кружиться в колодце, словно стая желтых и белых птиц. Моя грудь вздымалась, я испускал восторженные возгласы, – столь дивно парили, взметаясь вверх, и пикировали листы, их шепот был подобен пересказу истории всего мира, застывшему на их страницах. Представление длилось несколько минут, и в голове все время крутилось одно слово – невежество, невежество!

Когда листопад поредел, на противоположной стороне своего яруса я увидел ненавистного интеллигента в жилетке и с охапкой крапивы в руках. Его физиономия не оставляла сомнений, что мое дело – труба. Добраться до меня у него заняло бы минут двадцать.

Глава 53

В своих мышцах я почувствовал прилив бодрости и очень правильно сообразил, что надо делать ноги. Над головой было около пяти ярусов, и, забыв об осторожности, какую необходимо соблюдать в библиотеках, я обрушил стопку книг, вскочил на книжный стеллаж и стал карабкаться вверх. Сил хватало, чтобы ухватиться за потолок моего уровня и подтянуться на другой. Оглянувшись, я не заметил погони, только в глубине шахты прощально мелькали последние плывущие вниз листы былого фонтана восторга.

Каждый следующий уровень давался мне с большим трудом. Клетками тела я чувствовал сзади преследователя – крапивный дьявол мог знать обходные пути.

– Цербер, охранник, где ты? – заорал я. Без посторонней помощи выбраться с первого яруса на поверхность было невозможно.

Глава 54

Что имеет регулярность, что имеет предсказуемость в изменчивости и фальши джунглей, так это охранник. Его физиономия уже свисала надо мной, но руку протягивать он не спешил.

– Раб, а ты мастер эффекта – раздул библиотекарю все хранилище, он, должно быть, разъярен…

– Вытащи меня, я, кажется, понял имя повелителя!

– Все еще нет уверенности, понял ты или нет. Но наверняка поймешь, если оплатишь…

– У меня ничего нет… сейчас не время, потом договоримся!

– Сейчас как раз подходящее время…

Подлец не спешил и тянул слова.

А библиотекарь тем временем пользовался неизвестными мне лестницами; подтягиваться и прыгать, как я, он не мог из-за своего сюртука. Но, несмотря на его длинный путь, я уже слышал тяжелое дыхание.

– Дурацкие игры в шантаж…

– Этим и живем, – с пониманием в голосе произнес цербер. – Но времени и впрямь мало, условие не мое и себе я ничего от твоего выкупа не получу. Итак, даешь обещание?

– Что-о-о?

– Он просит обещание…

– Кто, повелитель?

– Да, он.

– Что я должен пообещать: буду покорным, правильным, что-то еще?..

– Любите вы, люди, играть словами, это бессмысленно. Главное обещание, самое главное, даешь?

Очевидно, моя физиономия убедительно говорила, что я не представляю, о чем идет речь. Не дожидаясь умножения непонимания, надзиратель пустился в пространные объяснения. Из его слов следовало, что люди, когда они еще не совсем люди, а, как охранник, в каком-то промежутке и у них нет мозга, а только чистая сущность, душа или свет, – в этом вот «безобличном» состоянии люди дают обещание. Они будто бы клянутся, что никого не обидят, когда придут к другим людям, никого не станут ненавидеть и только любить божье творение неоскверненной любовью. Я выпятил глаза, не понимая этой метафизики, и, в частности, что я такого наобещал, пока не облачился в земные одежды.

– Как-то неправдоподобно…

– В таком случае, ведь совсем не жалко дать «неправдоподобное» обещание. Что, по рукам?

Мне вдруг захотелось узнать, в чем именно мое обещание, но охранник этого не знал или заявлял, что не знает. Я поставил вопрос иначе: чем мне грозит передача в чужие руки своего обещания? Тут стал удивляться охранник:

– Чужие руки… ты о повелителе хочешь сказать, как о чем-то чужом? Ты, должно быть, не приблизился к разгадке его имени, раз утверждаешь такую нелепость. Просто сейчас обещание – это то единственное, что представляет в тебе ценность… а вот теперь можно оглянуться, наш заботливый архивариус!

Я быстро крутнулся и сразу пригнул голову. В миллиметре от меня пронесся интеллигентский кулак. Библиотекарь стоял рядом с каменным лицом.

– Что тебе надо, идиот, иди дежурь в свой книжный отстойник…

– Поговори у меня… – интеллигент замахнулся для следующего удара и на этот раз точно бы попал. Я бросился бежать по кругу яруса, но через шаг своей торцевой стенкой на пути встала книжная полка, шедшая вровень с внешним диаметром шахты.

Я выхватил несколько книг с полки и швырнул в библиотекаря, это его разозлило пуще, и он изловчился и пнул ногой. Удар вышел крепким, так что я закричал:

– Невежество, повелитель джунглей есть невежество, невежда… как и я!

Спиной я упирался в книжную полку, образованную стволами вьющегося растения, – что-то сдвинуть было нереально, и отступать было можно, только упав вниз, но даже этого не позволил бы проворный библиотекарь. Тут моего плеча коснулся чужеродный сук, и я задрал голову. Охранник стоял прямо надо мной и шипел:

– Хватайся быстрее, имя правильное. Обещание дашь все равно…

Не раздумывая, я вцепился в кусок древесины и взлетел вверх, получив прощальный пинок.

Глава 55

Когда охранник меня обхватывал, то снова произнес:

– Обещание надо дать, иначе будет нарушен закон!

Прозвучал вжик, и мы переместились в новую неизвестность, осматривать которую охранник не дал. Он вперил в меня взгляд и заладил, что спас меня только в обмен на обещание. После таких доводов и дитя бы поняло, что обещание – ценная штука, пусть я об этом многого и не знал.

– Положим, я его дам, что со мной будет?

– Ты останешься человеком, все так же, как то, к чему ты привык.

Не зная того сам, я заманил цербера в ситуацию, когда впервые ему что-то нужно от меня, и предметом торга можно воспользоваться. Мои уговоры, что обещание я могу передать в любой момент, что за мной не станет, охранника не убеждали. Но игра стала интереснее – в ней возник конфликт интересов, что в сто раз лучше подчинения и беспрекословной работы на грубого дядю. К тому же, я теперь узнал и имя местного правителя – Невежество, а этого открытия охранник от меня не ожидал.

– Хорошо, если ты не можешь отвести меня в сад, тогда доставь меня к его границам, откуда я смогу дойти.

– Это возможно, но я должен знать, что ты вернешься назад, – твоя работа не закончена.

– Очень просто, я дам тебе обещание, о котором просит Невежество, но ты должен будешь его вернуть при исполнении моего условия: возвращения из сада к тебе.

– Нет. Я передам Невежеству то, что возьму от тебя, и у меня этого больше не будет, не так ли? Это логика.

– Раз логика такова, и ты будешь не в состоянии вернуть то, что я тебе отдам, то сделка невозможна, мне жаль!

Я был чрезвычайно рад, что проехался по логике. Мой реванш в споре с цербером приносил даже больше восторга, чем я ожидал, – парень не знал, как себя вести в нестандартной ситуации. Еще минута, и он бы начал лебезить передо мной.

– Логика никогда не подводила: ты даешь обещание, я доставляю тебя на границу, ты идешь смотреть свой сад, потом возвращаешься…

– Стоп! С какой стати мне возвращаться, у меня нет стимула…

– Тогда назад к архивариусу с крапивой. Это тоже вариант.

Охранник сделал ход ферзем. Но минутку, у меня тоже должен быть ферзь: с какой стати безумный библиотекарь примет меня обратно? У него была камера, он меня снимал, – для чего? Если не для охранника, то?..

– Этот полоумный джентльмен-садист делал снимки для повелителя, для Невежества!

В моем голосе чувствовалась сила, ее воспринял и охранник.

– Он… для своего архива, для внутреннего использования.

Я с ходу возразил, что это нелогично – снимать свои преступления на пленку. Пришлось соврать, что библиотекарь сам сказал, что отдаст снимки повелителю, так как каждый в джунглях должен что-то ему платить.

Последним аргументом я попал в точку. Бог его знает, этого шельму-охранника, что он там задолжал невежеству, что теперь хочет откупиться моим обещанием.

Вторая нестандартная ситуация ненадолго обесточила охранника: все в его облике говорило, что он не знает, как поступать. Ему оставалось применить силу, но и тогда бы он проиграл! Грубая сила нелогична, вдобавок я замкнусь, сделаю вид, что поранен, и уж точно не отдам обещания.

– Пойдет, ты даешь обещание и идешь в свой сад… После возвращения я отдаю тебе обещание назад…

– Верно, ты доставляешь меня к Маю, и я окончательно расстаюсь с обещанием в твою пользу!

– Мая не было в начале…

– Постой, приятель, как раз в начале он и был – это от него ты забрал меня в Семизонье, вспомни.

Возникла пауза: насколько мне пришла охота торговаться, настолько же непривычным был этот спектакль охраннику. Должно быть, он высчитывал, опасаясь остаться в проигрыше, и я решил вмешаться:

– Ты всегда просчитывал все мои ходы, так что все у тебя на глазах. Делаем первое – первым, а второе – вторым.

Мое заклинание сработало, и в голове надзирателя шестеренки вновь совпали: первое переместилось к первому, и он решился:

– Ты сразу отдаешь обещание, как только окажешься у границы. Все так?!

– Ага, уже столько об этом толкуем…

Он коснулся моего плеча, и мы переместились.

Глава 56

Я был о себе слишком высокого мнения, когда полагал, что все получится так запросто. Охранник вернул меня обратно в Джи Даун, и я понял почему. Когда я заговорил о Мае, он все смекнул, – такая жертва ему ничего не стоила, а получить от меня «обещание» можно позже. В конце концов я измучаюсь и отдам его так, без всяких условий.

Раскрыть весь сложный план хитреца я не успел, поскольку скоро передо мной выросла чья-то фигура. Доверять в Джи Даун было слишком опрометчиво, и я спросил имя незнакомца, хотя по походке понимал, что это мой Май.

– Это ты, дружище?

Давешняя собака, несшая меня на своем загривке через этот ад, оказалась рядом и, зарычав, встала на дыбы. Май быстро взглянул на меня и сразу все внимание обратил на животное. Зверина, казалось, хотела куснуть Мая, а я так сжился с болью, что страха перед такой мелочью не испытывал. Май стоял близко и был без оружия, и чугунное животное это понимало.

– Отставить, – я уставился на хищника с чувством, что теперь могу им повелевать, и тогда непонятная собака зарычала на меня. Закрывшись локтем, я прокричал:

– Что за штучки? Вылетишь у меня к чертям собачьим!

Угроза подействовала, и зверюга принялась лязгать челюстями, но ни на кого не покушалась. Но даже на секунду я не хотел спускать с нее внимания, – последствия могли быть плачевными.

– Пойдем отсюда, – проговорил я, – она сейчас не должна трогать, а если нападет, я встану первым!

Май молча кивнул головой, и этот жест развеял сомнения – передо мной мой друг, Май! Мы удалились с того места.

– Как тебя сюда занесло? – услышал он мой вопрос.

– Наверное, так же, как и тебя. Меня охранник доставил.

– Тебя? За что? Это ведь худшее из худшего, в Джи Даун энергия жизни проходит чистку. Кроме боли, я ничего здесь не чувствовал.

Меня захлестнуло жалостью: как это было нелепо и чудовищно – попасть из спокойной периферии в самое пекло ада! Май тоже состроил горемычное лицо. Наверное, у него был нешуточный конфликт с охранником, – что еще мог сотворить этот большой ребенок?

– Охранник?

Друг кивнул.

– Май, – прорвало меня, – они искусили мою человеческую природу, выставили напоказ Невежеству, и я пал к его стопам. Поезд, понимаешь?! Я дошел до того, что хотел там остаться, хотел там жить, забыть про цель, про все. Но ты? Ты всегда был святым, ни на миг не прекращал лить свет, быть светом. Неужели Невежество слизало и тебя? За тебя не зацепиться, какой выступ оно нашло в самом лучшем из всех людей?!

Во мне заныли все раны, голова пошла кругом, и я стал задыхаться. Несправедливость казалась такой жестокой.

Май кротко улыбался, как улыбаются дети, застенчивые и невинные. Рыжеватые волосы солнышком окаймляли его круглое лицо, и под добрыми глазами мирно сплелись морщинки. Он мог улыбаться и понимал, смотрел, видел меня, сквозь меня и все время светился на меня глубокой, незримой субстанцией.

Он на миг сделался серьезным и посмотрел не мигая.

– Дело во мне? Ты мало говоришь, а я хочу знать, – я стал догадываться.

– Друг, дорогой друг, я только могу представить, сколько выпало на твою долю! Теперь я здесь и рад, поверь, рад, что мы свиделись.

– Да, наконец-то! Так давай придумаем, как отсюда бежать, должен быть выход. Я видел высоко в желтом небе серебряные полосы. Там точно лучше – что блестит, то лучше.

– Отсюда выводит охранник, или надо быть в Джи Даун слишком долго, пока, наконец, ты не минуешь барьер «я». Мне доводилось слышать, что Джи Даун прекращает приносить страдания, когда тот, кто страдает…

– Говори, почему замолчал?

– Он должен перестать чувствовать, что мучается именно он.

– Как так? Я не понял.

Май видел мое недоумение, но не мог объяснить лучше:

– Кто страдает? Ты, да? Представь, дорогой мой студент, что страдаю я, а ты смотришь со стороны.

– Я никогда не смогу так сделать. Боюсь, так!

– Понимаю, хорошо понимаю…

– Объясни, наконец, ты же тоже бьешься в агонии…

– Нет, мне выпала печаль.

– Выходит, здесь мучаются все, но по-разному, так?

– Здесь место страданий, но они неразрывны с тем, что на периферии мы называем любовью. Кому-то надо всего день, чтобы миновать этот мир, у другого это займет вечность или близко к тому.

– Но вечность – это абстракция, у нее тоже есть конец!

– Боюсь, ни ты, ни я не знаем правды.

Меня не оставляла мысль: как он сюда угодил?

– Я стал спорить с охранником и изобразил покушение. Я знал, что он отвез тебя в Джи Даун и почти наверняка сошлет и меня.

– То есть? Ты что, специально?

– Могло случиться, что мы больше не увидимся. Когда, как не сейчас, глянуть друг другу в глаза? Я тебе хотел еще сказать…

– Зачем ты пошел на такое безумие?

Горячая слеза просилась из груди, – ну, где на всем свете найдешь такую душу? Самопожертвование было и есть выше моего понимания ценностей жизни и смерти.

– Нет, не говори, ты убьешь меня раньше презренной вечности. Ты сделал это ради меня, но кто я такой… из-за меня в ад?

– Мы уже начали об этом, и я рад, что мы приближаемся к правильному ответу. Может, ты и не понимаешь, но я толкнул тебя к разгадке. Кто ты? – это правильный вопрос. Как твое имя?

– Май, зачем, ты же умрешь, я этого не переживу. Эй, эй, пес, скотина стальная, иди ешь меня, куда ты запропал!

Я стал суетиться, надеясь отойти на тот свет быстрее, чем друг!

– Обожди, дорогой, пусть все по-твоему, только дай сказать.

– Конечно, говори…

– Твоя цель осталась такой же – сад, прекрасный сад! Да, сто раз да! Не паникуй, не сравнивай ценности одной бесполезной жизни и другой. Эти жизни не стоят и сотой доли аромата сада. Веришь? Но пока молчи, – вступил опять Май. – То другое: зоны, территории, поезда и что ты здесь видел…

Май резко посмотрел в сторону и зажмурился. Приближалась песчаная буря, которая в прошлый раз нанесла мне в рот и глаза пуд жгучей массы. Вокруг нас стали кружиться песчинки, нарастал свист.

– Руби себя, руби себя любовью, – донеслось до меня, – не принимай ничего, где будет отсутствовать любовь! И ад превратится в сад…

Между нами стала возникать стена из летящего песка.

– Какой любовью, кого любить? Кого я любил, тех уже нет, и ты, ты… держись за меня, слышишь?!

Я тянул вперед руки в попытке ухватить его за одежду, но получал острые уколы раскаленного песка.

Ветер с песком немилосердно толкал в сторону.

– Май, Май! – с каждым новым криком в рот набивался раскаленный песок. Ноги подвели, и ветер снес меня к здоровой холодной трубе. Я был зажат между жаром и стужей – вечный контраст Джи Даун.

Пока по щеке расползался леденящий холод, в голове то сужалось, то разрасталось с удвоенной силой: Мая я больше не увижу, они отобрали у меня все, все на свете!

Не получалось впасть в обморок или другое измененное сознание, и я мог только существовать: и то, кем я был, и что со мной происходило, мне отчаянно не нравилось.

Бывают в жизни «люблю – не люблю», «нравится – не нравится». Ничего общего не имели эти охи с тем днем в Джи Даун. Я просто не мог оставаться в прежней шкуре, в оболочке человека, которого я знал, который кого-то любил и кого когда-то любили…

– Дама-смерть! Прошу, теперь я готов. Приходи…

Мои вопли утонули в песчаной буре, в голове крутились слова черной Дамы: ты молишься двум богам – Всевышнему и смерти. Да, одного Бога я знать не знал, а в смерть теперь верил, успел пообщаться, и все оттого, что я отчаянно хотел избавиться от реальности, а эта проклятая Зона – «Джи Даун» никуда не уходила и была живее живых. Май завещал, что я должен рубить себя любовью, и эти слова хороши, очень хороши, когда сказаны перед смертью или на прощание. Материя любви отсутствует в концлагере «Джи Даун». В природе бабочки любят цветы, а цветы любят солнце. Животные сколько угодно любят друг друга и поедают любимых собратьев тоже, наверное, из любви. Но если кому-то доведется попасть в «Джи Даун», то трудно вообразить, что сумасшедший песок и сочащиеся кислотой трубы без ума от высокого чувства. Это местечко создано не для любви, оно и не для ненависти, а такой небольшой образовательный центр: ничего личного – просто получи, что заработал! Если надкусил запретное яблоко, про которое было сказано – «не касаться!», то какая здесь любовь? Думал ли я найти любовь в муках и страданиях? Или в раскаянии, что я такой плохой? В этом вихре противоречий моей памяти коснулось крылом одно воспоминание. Случай, который был в моей жизни еще до джунглей. Эпизод запечатлел день, когда меня задержала полиция. Все было из-за небольшого скандала. Я был невиновен, я просто заступился за жену, хотя и немного жестко, – вот и все, что произошло.

Глава 57

В следственной камере сидел лысый мужик. Бронх, так его звали, встретил меня улыбкой и этим расположил к общению, а мне было что сказать. Я принялся описывать драку, убеждать, что вся правда на моей стороне, и тому подобное, а лысый только поддакивал и качал головой.

С его слов выходило, что он был судим, но ни разу не отбывал срок. Хотя парень дрался, вступал в жесткие споры, клеветал и ненавидел, по его уверениям выходило, что он никогда не обманывал. Если приходилось с кем-то грубо скандалить, он прибегал к искажениям фактов и неприлично и дерзко обзывал оппонента, но в суде вел себя честно, изливал на присяжных всю гущу правды, и ему верили. Пусть и давали условный срок, но зато не прятали за решетку. Поскольку это случилось дважды, Бронх был спокоен и насчет следующего случая.

Когда мой знакомый отдыхал в изоляторе, один бывалый заключенный обучил его борьбе за правду и, в частности, дал совет «рубить себя любовью и не оставлять в своей жизни ни единой пяди земли, где бы отсутствовала любовь». Бронх научился, что если любить его или ее, то из такой индивидуальной любви никогда не вырастить любви ко всему миру, никогда не дотронуться до корней, а это как раз цель.

«Если выучиться любить всех, – открывал секрет наставник Бронха, – тебя никогда не посадят. Все эти судьи, адвокаты, уголовно-процессуальный планктон будут понимать так: несмотря на улики по твоему делу, ты вроде как их сын, родной человек, и тебя нельзя запускать на срок».

Бронх добавил, что правосуды отремонтируют дело и будет, что ты вроде как свидетель, проходил мимо и попался – с кем не бывает! Сам ничего не докажешь, а грамотные прокуроры сделают все по науке… Но поначалу надо выучиться любить корень, не ветки там и стволы. А кореш, то есть корень, – это кто? Тот, кому ты свечку в церкви ставишь и кому молишься, чтобы тебя не взяли. Но тебя-то берут – несоответствие вырисовывается!

Возникает вопрос – почему ты наверх апелляцию шлешь, а Небеса не отвечают? Все потому, что свечку ты соблюдал, молитву соблюдал, а любви-то в тебе не было, ты не любил, а, как нищий, клянчил. С этой нищетой надо кончать, кончать, пока ты еще молодой, студент!

Жизнь построена таким образом, что в ней без драк, без ссор, без ненависти ну никак. А ты и не строй из себя – ненавидь и, коли надо, по морде дай, это полезно для вправления мозгов. Однако всех надо втайне любить, да. Ты погладишь кого по морде, но нос не покалечишь и зубы на месте оставишь, и все почему? Все потому, что ты любишь источник этого негодяя – заметь, не его самого. И этот самый источник тоже того, ну, то есть, этого пройдоху, любит, поэтому зубы на месте, аккуратно все! И ты хама проучил, и все в ажуре осталось. Вот как с ненавистью надо, грамотно.

Смотри, какой расклад: нас создали боги, но не наоборот – это не мы их состряпали, сечешь?! Значит, кто крайний? Конечно, кто стряпал. Но здесь такая засада, изначально мы хорошо спаяны, сварщик знал свое дело. Но со всякими недалекими типами, с прокурорами там, полицейскими мы стали меняться в нехорошую сторону, мы нахлебались всякой мерзости от этого грешного, преступного мира. Ты следишь, да? Но все равно мы должны любить, поскольку не можем жить без любви! Это воспитывай в себе отношение, никакого другого.

Тогда придет день, это в писаниях еще сказано, придет день, сгниют гвозди, двери отвалятся, и мы выйдем на свободу от всякого там невежества окаянного, от судов, от процессов и других канителей. Любви не нужен меч, чтобы править этим миром, любви не нужны наручники, чтобы сковать мир, ей даже не нужна сила, чтобы освободить мир, – все это чушь! Этой прекрасной Царице надо только твое приглашение, ты должен ее пригласить и угостить хорошо, обставить все как положено, по-царски, понимаешь?

Но что бывает? Любовь приходит, а ты ей честолюбиво так заявляешь, ничего, мол, мне не надо, я сам по себе, мир сам по себе, у нас разные дорожки. Погодя до тебя доходит, что это любовь пришла и это про нее самую тонны романов написаны. И ты вторую ошибку делаешь – ты хвать эту любовь с порога да в клетку. Что тогда получается, студент? Выходит, что внутри клетки ты получил лов-лав*, но ты же не рыбак, ты же в цари наметил, уже Царицу пригласил, зачем тебе лов-лав? Только в тебе всякая скверна вдруг зашевелится, грех первородный: твой котелок соображает себе, что любовь – это лов-лав. Похоть твоя дремучая тешится: для нее, наоборот, лов-лав – это и есть любовь. Одно только сердце понимает, что любовь – это любовь, а для кишок, костей и кожи любви нет вообще, близко не стояло. Но ты, ты должен уяснить абсолютный закон законов – нет ничего, кроме любви, вообще ничего!

Руби себя любовью, не оставляй отростков и пеньков – все в щепу! Клетку эту смрадную сломай, выкинь – пусть птичка летит. Тогда, по понятиям, этот лов-лав канительный переделается в небесную любовь, а ты, соответственно, пилотом будешь, и все небо твое! Таким вот приемчиком мы, так сказать, высвобождаем любовь, и вся следственно-судебная орава перестает нас блокировать. Мы для них вроде как дети станем несовершеннолетние. А на малявок суда нет, они в законе.

Когда с мое поколдыбаешься по залам да по следствиям, то до тебя, студент, дойдет, как до меня сейчас, что ловить здесь нечего, что ты не рыбак никакой, вообще! Я скоро-скоро местный закон улажу, и закон небесной любви испытаю уже на свободе, и тогда посмотрим, кто поважнее будет в этом курятнике. Вот только за этого оскорбленного и униженного (кого он побил неделю назад) задаток отдам, и в путь! Сюда больше ни ногой, а то так все время профукаю. Пользуйся советом, студент, пока бесплатно!

И всегда помни: чтобы все было в ажуре, в абсолютном, так сказать, виде, ты любовь не держишь, как все люди держат, жмут, она и издыхает скоро. А ты сделай так, чтобы любовь летала, пусть себе. Но одновременно она твоя! Тебе еще стоит поразмыслить над этим вопросом. Давай!

Глава 58

Пройденные испытания сделали всю работу за меня, и я уже не раз «поразмыслил» на тему любви. К тому же, после того как Май высказал свое завещание, получалось, что я не плохой, я и не хороший, и не презренная серость, но с добавлением любви я – абсолютный, а это гораздо интереснее любой другой навязанной категории.

От такой догадки сделалось хорошо: что-то в ней было нереально счастливое и гигантское:

«Я – абсолютный, и такая правда открывает, что я могу стать одним целым с тем, кто страдает, с тем, что причиняет страдание, и с тем, кто задумал этот «Джи Даун». Причиняет боль не песок, а сгусток отвратительного во мне самом, и таким необычным образом оно учит мой ум и плоть. Если бы не любовь, то зачем кого-то учить – тогда никто никому не нужен». Чем дальше я продвигался в этой мысли, тем тише становилась стихия.

«Следуя логике охранника, получалось, что если стать одним общим со страхом, болью и ненавистью, которые сейчас направлены на меня, то я узнаю чего от меня хотят. Чего добиваются от меня злодеи или доброжелатели, зачем колют меня, истязают, из-за чего я боюсь и ненавижу. Но вот я стану тождественен со всем, и вопросы закончатся, настанет ясность».

Появилась Дама-смерть и объявила, что я готов и имею честь последовать за ней. Но я смотрел на нее глазами абсолютного себя и полагал, что ей будет честь однажды получить меня, пусть даже очень не скоро.

После отбытия Дамы появился охранник:

– Как ты используешь логику? Это не место для умозаключений, нет! «Джи Даун» – это чистка…

Он начал перечислять, какие преимущества дает пребывание здесь, и с каждым новым пунктом я живо представлял тело, многократно разрушаемое, и мозг, страдающий от непомерных пыток. Однако это видение отстояло на сантиметр от сознания, а сам я попеременно становился огнем, острием или кислотой и переживал опыт прикосновения к собственному же телу, а в поле восприятия непрерывно присутствовал охранник. Помимо своих наставлений, он смотрел на мою новую способность и недоумевал, что не может сам играть так свободно. К этому времени я перестал страдать, погрузившись в состояние безмятежности.

– …пора уходить из Джи Даун, можешь продолжить в Джи, – донеслись до меня слова.

Мое изувеченное тело нисколько не смущало охранника, он, должно быть, в душе садист и не до конца понимает, что, если перебиты руки-ноги, работать невозможно. Однако я качнул головой.

– Твое согласие логично – кому бы понравилось здесь оставаться.

Ясность, нашедшая вдруг на меня, изменила порядок, поведение и речь. Я легко распознал ловушку: если вернуться в Джи, можно бесконечно ходить по территориям и в конце этого кругового движения встретиться с Дамой-смертью. Тогда она с радостью поведет меня, и тогда ни охранник, ни какая-либо иная сила не предложат альтернативы.

– Я бывал в Джи…

– Мало. Ты ничего там не сделал.

– Логика шепчет, что мне надо двигаться дальше.

– Это определяет не логика. Я справляюсь с задачей распределения куда лучше, – запротестовал охранник.

Молчаливая ясность застыла передо мной и сковала губы. Я молчал.

Охранник вперил в меня глаза, и это оказалось тем, что нужно. Для меня он стал видимым насквозь: сочетания сложных алгоритмов действия во главе с эго – точной копией моей собственной личности.

– Хорошо. Какое место ты полюбил?

Май предстал передо мной: «Любовь, не принимай ничего, где не будет любви», и я сказал про сад.

– Из этого места нет дороги в сад.

– Пойдем туда, где это место есть.

– Это вне джунглей – там нет твоих полномочий, там оканчивается созидающая мысль.

– Однако это место создано! – возразил я.

– У него нет плана – сад случайное творение, и там скучно, в месте, куда ты рвешься, не может быть интересно, а потом, тебе нельзя в сад, – наконец прозрел охранник.

– И не надо, мы говорим о месте, близком к саду.

Он с трудом отвел взгляд, и я почувствовал, что мои глаза, скованные его заклятием, теперь свободны. Я могу запросто смотреть на людей. Я догадался, что последним, кого я видел этими глазами, был Май. Охранник опередил мою мысль:

– Твой друг поступил опрометчиво. Он мог спокойно дождаться смерти в периферийном раю. Может, он догадался бы попробовать поезд…

– Не надо о Мае. Он достоин самых лучших слов, ни ты, ни я не имеем таких. Поехали!

Произошел вжик, и я оказался… в пустыне. Ветер не дул, как в Джи Даун, ничто не пекло и не морозило. Просто не было ничего, будто проклятое Джи Даун сгорело дотла, и пепел разнесло на все стороны света. Я обернулся – может, охранник ошибся, но он уже исчез.

Глава 59

Всем доводилось слышать выражение: «выжженная пустыня». Тогда, в детстве, я представлял, что пожар оставил черный пепел и кругом торчат остовы деревьев и домов. Но ничего подобного. Выжженная пустыня обманула меня своей непредсказуемостью. Про ту пустыню память оставила короткие, секундные обрывки. Как поломанный диктофон записывает фрагмент каждой фразы, так и тут.

Безжизненная пустыня не лишена жизни. Просто потому, что есть кто-то, наблюдающий за пустыней, она живет. Без свидетеля пустыня может предстать какой угодно. Час или больше я собирал по крупицам одну мысль: «Мне надо идти» – и понял, что «идти» предназначено для переживаемого мною сознания. Но только приставив, наконец, «мне», я почувствовал некий сигнал в мозгу.

Стояла ночь, когда я добрался до края пустыни. Над головой низко мерцали светящиеся точки.

«Как прекрасно видеть звезды. Давным-давно не видел нормальных звезд!»

Мне нестерпимо захотелось пить, будто следующий вздох застрянет в глотке, если ее не промочит вода. На счастье, вдали журчала вода: так близко утоление моей жажды и несравненная сладость воды. В таком вот месте и должен быть мой дом.

Возле ручья я провел около суток. Проснувшись наутро, я принялся осматривать тело и нашел все признаки обезвоживания. Я стал беспокойно крутить головой, оглядываться и увидел вдали силуэт охранника – всегда одинаковый, постный и все же какой-то близкий. Лица его было не разглядеть, он стоял на вершине бархана, но кожей я чувствовал, что он смотрит на меня.

– Что, друг, кончилась твоя власть! – неестественно громко прозвучали мои слова. – А то давай со мной, скинешь свою маску.

Охраннику ничего теперь не принадлежало, и его стало жалко. Я в детстве читал, что все, что препятствует движению вперед,необходимо отбросить, а в охраннике были сосредоточены мои проблемы. Он мешал, он вредил, из-за его прихоти и непонятной логики я покинул периферию и спокойную работу, из-за него потерял всех, кого любил. Правильнее всего было выкинуть его сейчас же из памяти, но не тут-то было. Как вырванный зуб, который мы засовываем в карман, я так же тащил в своем сознании этого типа.

Мои ноги пустились повторять все изгибы ручья, я попадал на неровные камни, спотыкался. По сторонам торчала скудная трава, выцветшая и сухая, и словно жаловалась, что она не виновата, что такая невзрачная и блеклая.

По течению дальше вода шумела сильнее, возмущалась, будто с кем-то спорила. Мой нос стал улавливать свежие запахи – осока или иная водная растительность. Запах приносил свежесть и воспоминание о далеких утренних часах раннего детства, о том времени, когда мечты отправлялись в высокий полет и казались такими подлинными и живыми.

Бедное измученное тело в потрепанных лохмотьях не могло двигаться быстрее и плелось черепашьими шагами. Я снова прильнул к ручью, желая набраться жизненной силы и пойти, наконец, быстрее. Мне вспомнилась Дама-смерть, в тот миг я бы ее отверг, появись она здесь, а сам бы убежал! Воспоминание о беге добавило сил, я затопал быстрее и скоро стал чувствовать другие цветочные запахи, – наверное, приближался сад! Цель сама стремилась ко мне, поскольку я полз, как улитка, – ведь должен был я однажды понять, что цель не монолитное изваяние – она живая и может без труда двигаться как от человека, так и в его направлении.

«Что, если я остановлюсь? Не пойду, а встану на месте». Ноги замерли. Я застыл, и вокруг все притихло, даже ручеек зажурчал как-то про себя, неслышно. Я осмотрел место: жидкие кусты, осока, в которой засела птичка и смотрела на меня испуганно. Я представлял, как пернатый изучает человека, удивляется.

Справа вверх уходил все такой же песчано-каменистый склон.

– Как в таком климате может быть сад – на песке все растет, что ли? Остановка повлияла на то, как я думаю, и в голову проникли сомнения, стало казаться утопией дойти до сада. Эти сомнения я послал подальше – знаем мы таких пройдох, мне нужно просто идти. Движение, действие всегда доказывало свою правоту. Я просто бы умер на первой территории, не бей я тогда по трубе. Поступок, что и говорить, несуразный, но, как оказалось, значимый. Хотелось пить, но я решил дойти, а остальное после. Продвигаясь, я стал замечать признаки встречного движения сада. Как угодно можно описывать или представлять этот феномен, но в чувствах, в своем восприятии я наблюдал движение сада в моем направлении: незаметно, без шума цель шла мне навстречу. Скорость такого своеобразного парения сада заметно превосходила мою, но вот напасть: стоило мне чуть замедлить шаг, как сад также прекращал двигаться.

Наступало утро, рассветало, но солнце не показывалось из-за облаков. Заночевать пришлось на берегу, у самой кромки бегущей воды. Поскольку это были не джунгли, температура менялась резко, и в четыре-пять поутру я проснулся от холода, поднялся и заставил себя идти. Меньше чем через час моему взору открылся обширный вид с туманными далями. То был обрыв, возле которого ручей расширялся и громко шумел. С рокотом и клубящимся паром низвергался водопад. Справа возвышалась почти отвесная стена с небольшим пологим уступчиком. На нем стоял спящий аист. Эта большая птица обычно спит стоя, запрятав голову в пух туловища.

– Как она засыпает под такой шум?

Вместо того чтобы пугаться и улетать, аист, уставившись на меня, шагнул длинной ногой влево. Крылатый повелитель, казалось, уступал мне место. Я приблизился, но из-за пара не видел, что делается внизу. Бочком я подошел почти вплотную к большой птице, а та сохраняла спокойствие, – удивительное мужество! Я сделал шаг, еще один, и уступ стал уходить терраской вниз, так, что на нижней площадке можно было встать. Сесть было бы лучше, иначе закружится голова.

За облаками вставало невидимое солнце, и туман начал свое ритуальное движение вниз. Он поравнялся с падающей водой, а та порвала его и разбросала на мелкие клочья. Моему взору предстала долина и пробуждающийся в ней сад. Вот он!

Ровно над моим левым плечом сидел аист и так же, как я, созерцал это великолепие.

«Почему он не улетает? Вот странная птица!»

Я столько шел на встречу с садом и сейчас пришел – до него несколько сот метров. Цветы, которые были ближе ко мне, я мог рассмотреть, другие представали взору как разноцветный ковер с преобладанием нежно-салатовых бутонов. Они распускались прямо на глазах.

Вся ширь пространства стала наполняться ароматом. Поначалу мне нравились запахи, и я мог отличить один от другого. Потом парфюмы принялись состязаться друг с другом – каждый на минуту брал верх, потом просыпался другой и быстро становился лидером. Продолжалось состязание до тех пор, пока цветы, наконец, не обрели общее для всех благоухание – букет ароматов, в котором собрались все оттенки обонятельных деликатесов.

Чарующий запах повлек меня в транс – состояние неизученное и новое. Тело и ум замерли на этой точке, и отсчет потек в координатах другого времени. Волны блаженства накатывались без малейшей работы с моей стороны. Все шло и лилось, и когда оказывалось, что мой сосуд наполнен, сознание переворачивалось, и в вакуум устремлялся новый нектар.

Сад стоил всех мучений, на него истраченных. По правде, он стоил и сотни таких испытаний. Семизонье могло быть тысячезоньем, и все равно такой ад стоило пройти ради несравненной цели.

Моя голова была к такому не приспособлена, и сердце не вмещало всей красоты. Захотелось прерваться, и я перевел взгляд на дальний край сада, где глаза едва различали очертания.

Глава 60

Взгляд притянула деталь, выпадающая из гармонии окружающего пейзажа. Сад выглядел ярким еще оттого, что на другом конце контрастом ему стояла гора. Высоко, почти у вершины, я разглядел мост. То был совсем небольшой участок железнодорожного пути, выходящий из одного туннеля и входящий в другой. Там-то останавливался Поезд Желания и я любовался этим садом впервые. Кто-то не хотел допускать побега из поезда и старательно позаботился о безопасности. Место выглядело пустынно, и железный мост висел в этом забытом углу чужеродным телом, Бог весть как занесенным в эти края.

Когда я стал скользить взглядом вниз, пытаясь понять расстояние от рельс, я заметил другую странность. Гора с поросшими склонами и черным туннелем явно принадлежала джунглям – тот же оттенок, чувство неприступности зеленого безбрежья. Но ниже, под рельсами, парила еле заметная дымка. Когда возвращалась четкость картины, видны были признаки иной, более изящной природы – утонченной, красивой и связанной единой гармонией. Только в контрасте было заметно, что крохотная часть джунглей, доступная взору, не имеет слаженности: ствол дерева, ветвь, листва – все, что находится позади, – будто элементы аппликации, и нужно фокусировать глаза, чтобы увидеть лиану, потом разглядеть ствол или листья.

Внизу же взгляд отдыхал, пейзаж не заставлял заострять внимание или перескакивать с одного на другое. Все воспринималось единым, скругленным, ласковым. Пейзаж был достоин кисти лучшего художника. Сидеть в этом месте можно было целую вечность, однако глазами всего не испить, и хотелось добраться до цветов, окунуться в них. Я желал слиться с этим неземным ароматом и красотой, никогда от них не уходить. Там, в этом цветнике, начать работать над собой день и ночь, пока не стану таким же простым, откровенным и чистым, как эти цветы, пока яд, выпитый в джунглях, не исчезнет из меня навсегда.

Я заспешил, стараясь найти спуск к долине, и на глаза опять попался аист. Он смотрел в ту же сторону, что и я. «Птица не меньше моего любит этот вид. Как славно ей, должно быть, здесь живется! Аист может перелетать в сад и купаться в цветах. Там, внизу, у него, должно быть, гнездо». Аисты всегда желали высоты – всех видеть и, надо полагать, чтобы быть видимыми другими.

Птица с любопытством смотрела на меня; мой длинноногий друг был по всем признакам типом необычным. Один глаз аист держал закрытым, но другим следил за мной. Я мог прочитать настроение, написанное то ли на клюве, то ли в одиноком глазе. Подобно светофору, аист отрыл другой глаз и погасил первый.

«Это он так разговаривает?! Разберусь с этой азбукой позднее»

– Приятель, ты не находишь, что вид замечательный? – у меня получилось как-то поспешно и скомканно. – Я тороплюсь, хочу посмотреть вблизи, – добавил я, – ты туда часто летаешь, а я в первый раз пойду. Если ты хорошо ходишь, ну, или небыстро летаешь, то давай со мной.

Аист вместо этого отступил на шаг назад.

– Не хочешь?.. Никто не заставляет, но мне кажется, там… Ты, дружище, не бывал в Семизонье! Тебе не с чем сравнивать.

Аист попеременно просемафорил глазами, и из этого я понял, что он бывал везде.

– Должно быть, там мыши, грызуны: ты интересуешься, так сказать?..

Я сознавал свои недочеты в мастерстве общения с разумными животными. Норма меня понимала с трудом, я в этом не раз убеждался. Аист тоже понимает, но молчит. В чем-то я не дотягивал. Большая птица склонила голову набок и стала рисовать в воздухе клювом. Аист рисовал упавшую восьмерку. Я вспомнил, что еще это знак бесконечности.

– А, ты сидишь здесь бесконечно долго?! Ну, наверное, не совсем бесконечность… верно… просто долго, я угадал?

Мигнул правый глаз, левый глаз, – похоже, я прав.

– Получается, вниз ты того… не летаешь. Напрасно!

Тут я стал подозревать неладное и посмотрел, наконец, куда я предлагал птичке спуститься пешком. Падающая вода уходила вниз в расщелину, которая была куда ниже уровня сада. Я присвистнул:

– Туда только на крыльях!

Аист смотрел, не мигая, и я окинул взглядом свой наряд. Одни ошметки от одежды и кровоподтеки – память о Джи Даун.

– Мне надо туда, птичка!

Собеседник словно чуял, что я ранее эксплуатировал животных в своих целях. Аист поднял большущее крыло внутренней стороной ко мне. У бедняги был перелом, и крыло походило на неудавшуюся, кривую модель воздушного змея.

– Как же тебя? Должно быть, неаккуратно летаешь, или виной всему то, что ты спишь на высоких камнях, я бы тоже с такого свалился.

Птица ответила неопределенным сигналом.

– Может, тут пещера или туннель какой, ведь спускаться напрямую вниз невозможно.

Длинный клюв указкой повернулся в сторону далекого моста.

– Там? Ты что, ты знаешь, что там? Плохие люди, да. Они ничего себе, только цель у них другая. Я больше не хочу ни в поезд, ни даже рядом стоять.

Я стал всматриваться и отметил, что долина мало-помалу то ли уходит, уплывает вдаль, то ли закрывается легкой дымкой, и от этого становится менее яркой и лишенной контура.

– На тот край тоже надо добраться. Верно? Я-то летать не умею!

«Друг» слушал с пониманием, он тоже был не в форме.

– Вот мы с тобой попали. Но мне ведь надо очень, я знаешь сколько прошел? Может, единственный из ремонтников, который вообще сюда добрался.

На всякий случай я поискал глазами тут и там на предмет возможных останков предшественников: ничего, чистая природа.

– Почему ты снова показываешь на мост? Говорю тебе – там не пройдет. Я уже был, меня в поезде не ждут. Если и ждут, то с другими целями, ты не поймешь… Но я противоречил себе – птица все понимала не хуже меня.

В отчаянии я побрел к обрыву. Лезть или прыгать вниз, после того как выжил в сотнях передряг, неблагоразумно. Можно пойти влево, обогнуть холм и посмотреть, как дальше. Сколько на это уйдет, день, неделя? Так ли важно! К тому времени сад укрылся туманной дымкой, и я только мог вдыхать благоухание цветов, вид же был слишком размытым.

Мне стало ясно, что недостаточно увидеть цель или почти дойти до нее; возможно, не хватит даже прийти в сад. Чего я ожидал, так это стать таким же, частицей этого сада, быть тождественным с ним, почувствовать на своей шкуре, что есть единство. Каково быть неотделимым от красоты и радости. Тогда, верил я, мне откроется полнота любви – то, чего так желал мне Май.

Ко мне движется новая цель, еще труднее, чем предыдущая, и от этого тела, от уставшего разума потребуется теперь идти, шагать, маршировать к этой цели, и для этого я должен вернуться к месту, где ручей огибает холм, и повернуть за холм. Это значило, я могу увидеть охранника, и он подумает…

«У него голова большая – пусть думает. Вперед, студент, вперед!»

Глава 61

На прощание я кивнул аисту, и тот наклонил голову в мою сторону.

– У нас с тобой много общего, приятель. Я бы скрасил твое одиночество, но, вижу, ты от него не страдаешь…

Птица смотрела на меня, не мигая.

– Когда я дойду до сада, я тебе дам знак. Ты увидишь, что туда можно добраться несмотря на то, крылья у тебя или ноги. У меня были сломаны кости, и я не уверен, что они хорошо срослись, – буду идти с палками, ползти… Видишь, птичка, я так тебе говорю и тем сам себя подбадриваю, ведь не представляю, что там, впереди, кто живет за холмом, добрый или злой…

Аист взмахнул здоровым крылом, и ему удалось даже пролететь полметра.

– …Не говори, не надо. Сам узнаю!

Аист стал подавать знаки – не суетливо, но так, чтобы я понял. Сначала он водил клювом вправо-влево, затем, подогнув длинные ноги, присел и завалился набок. Закрыл глаза, но сразу же встал и изобразил, что ему хорошо: с вытянутой шеей и задранным клювом он заходил туда-сюда.

– Предлагаешь здесь отдохнуть?

В этом месте чувствовалось благоухание – хоть и слабое, но ощутимо приятное. Тронуться в путь я мог и ночью – здешние края не пугали безобразиями ночных видений. К тому же, я хотел избежать возможной встречи с охранником.

– Правда твоя, дружище! Здесь хорошо.

Попив воды, я улегся на камни, и не прошло минуты, как заснул, но очень скоро проснулся. Надо мной стоял аист и раскрывал свое больное крыло. Оно было бесформенным и, как оказалось, еще больше по размеру, чем я представлял. Аист тянул и тянул крыло, и я подумал, что ему, должно быть, больно. Наконец, крыло раскрылось, и перья стали выпрямляться. Все небо надо мной закрылось крылом, и я стал различать свет только в промежутках между длинными перьями. Свет становился нестерпимым – ведь из-за полосок-перьев я не мог защитить глаза.

– Что ты мне хочешь показать? – послышался до боли знакомый голос.

По телу прошел ток, и все члены многократно выросли и отяжелели. Такая перемена наверняка повергла бы меня в ужас, и только приятный аромат цветов на давал нервам сорваться на панику.

Мои глаза обрели другие способности. Их пришлось сузить в щелку, но когда я их открывал, то видел уже очень длинные прямые перья и яркий свет за каждым пером. Крыло, казалось, закрывало от меня весь божий свет.

Следствием бурного роста стало качественное изменение мыслей. Они шуршали в голове и казались в сравнении с огромным телом маленькими-маленькими, но я так и не вымолвил ни слова. Окружающий мир, его цвета и формы изменились. Меня окружали большие, светлые предметы, отбрасывающие прозрачные тени, и я принялся часто мигать, понимая, что очутился в необычном сне. Настолько необычном, что изменилась даже физическая константа, которая всегда казалась мне незыблемой.

Снова я уставился на перья, их трудно было разглядывать из-за сильного света за ними.

«Какие, однако, длинные и прямые», – прошебуршало в голове.

– Друг, – прошипел непривычный голос, который исходил из моих губ, – ты что это делаешь?

Но аист не убирал крыла. Он защищал меня от беспощадного света.

До меня донесся звук перезарядки, так убиралась одна пуля и на ее место в дуле вставала другая. Я напрягся и зажмурил глаза – охранник!

За какую-то секунду в голове промелькнуло с десяток мыслей, и все закончилось одной:

«Зачем я остался, а не ушел дальше?»

Выстрела не последовало, вместо этого кто-то на обуви с подковой или острым шипом проследовал совсем рядом с моими ногами к крылу аиста. Я сжался, чувствуя, как сердце начинает танцевать в груди, еще секунда – и друга не станет.

«Нет, я знаю этого мерзавца – пусть убьет меня, а птицу оставит!» Я распахнул глаза, ожидая встретить безразличную морду охранника. В этот момент перья будто развернулись ко мне под прямым углом, и в лицо со всей силой ударила волна света. Глаза резанула боль, я зажмурился и почувствовал, как по щекам текут слезы, но произнести ничего не мог. Даже за закрытыми веками я видел неимоверный свет, но побоялся раскрыть глаза, испугался беспощадного света.

«Как он быстро… аиста. Живодер!» Внутри глотки рос ком гнева, досады, и эта смесь вот-вот бы вырвалась, но тут раздался звон, и, точно электричество, от уха к уху пробежал разряд. Никогда в джунглях я не слышал таких мелодий: раскатистых, ритмичных и взвизгивающих.

– Да тише ты! – вскрикнул охранник не своим голосом. – На что тут нажать?

– Ага, привет! Новый, а ты как узнал? Звенит, зараза, всех пугает, не знаю, куда нажать, чтобы потише.

Долгая пауза, и дальше:

– Сам придешь и разберешься, – сложно ты объясняешь.

Охранник разговаривал с кем-то незнакомым. Место страха и ненависти заняло любопытство. Из всех стихий оно оказалось сильнейшим и заставило чуть-чуть приоткрыть правый глаз.

Глава 62

В ослепительном свете силуэтом темнела фигура с занесенной вверх рукой. Я снова зажмурился. В висках, на шее и в запястьях бешено билось сердце:

«Сейчас убьет!.. Прими, Господи, душу мою!..»

Шаги направились в мою сторону.

«Боится промахнуться… Сейчас крикну напоследок…»

Но связки залились тягучим клеем, и боевой настрой растаял – так и быть, приму смерть тихо.

Охранник необычно бубнил себе под нос. Может, попробовать убежать?

Тут в локоть больно кольнуло, и сразу по венам потекла теплая волна, снимая на своем пути всякое напряжение. Веки стали наливаться тяжестью, и сквозь подступившую дрему послышались удаляющиеся шаги. Внезапно охранник остановился, а я подумал:

«Какой все же здесь на земле камень, глотает шаги, и не услышишь, как нелюдь придет посмотреть, добил или нет!»

Но вместо повторного укола я вдруг почувствовал запах цветов.

«Все лучше, умру рядом с садом! Как все же я близко подошел, почти, почти…»

Время стало течь непривычно: шагало протяжно, непонятно. Я пробовал отрыть глаза, но сразу встречал удар света, и под веками начинали плыть круги, а ресницы были мокры от слез – вот бы одолеть невыносимые лучи! Так или иначе, но навязанный мне сон я преодолел.

Ум работал, и это значило, я жив и, наверное, перемещен в другую зону с расчищенным пространством. Но откуда цветы, где в джунглях взяться такому аромату?

Мало-помалу я расшевелил руку и стал тыкать ею наугад, стараясь попасть в лицо, но шлепал то в плечо, то по какой-то материи и, наконец, заехал по подбородку.

«Жив! Чувствую лицо, и это хорошо, это замечательно!»

Глаз коснулся холод: это наполовину немые пальцы решеткой опустились на веки. Я сделал новую попытку осмотреться. Свет рвался укусить, но я удерживал его заслонкой из пальцев-прутьев.

Прошла уйма времени, пока, наконец, отгибая один за другим пальцы, я стал привыкать. Вдобавок сам свет стал терять интенсивность: все время что-то мерцало, выдавая, что между мною и источником света в удалении есть другие тела.

Потом я стал различать звуки. Вдали шумел ручей, но, прислушавшись, я определил, что где-то далеко идет разговор; может, это ручей общается с соседями-берегами?

Медленно уходящий свет стал показывать предметы, которые я мельком видел до вспышки. Прямоугольные, ровной формы шлифованные камни теперь проступали и давали сиреневатые блики. Тени ложились длинно, по-вечернему. Только я приноровился к спокойному наблюдению, как новая вспышка прямо над головой.

«Что за чертовщина! Убьет меня световой удар, а не ружье или стрела».

Щеки горели – по-видимому, источник света был совсем близко. Тут раздался знакомый щелчок, и я инстинктивно замер: пусть все думают, что я мертв!

Послышались уже известные мне шаги, потом зашуршало справа, и свет исчез, остался только верхний дремлющий фонарь. Охранник подошел ко мне, теплой влажной рукой схватил мое запястье и цыкнул языком. Потом склонился к моей голове. Я почувствовал на виске жгучее дыхание и сжался.

«Сейчас все кончится!»

Но вместо гранд-финала раздалось гудение телефонной трубки, и быстрые пальцы охранника зашуршали по клавишам. Потом послышался сильно охрипший и дотоле незнакомый мне голос охранника:

– Але, главного пригласите.

Повисла пауза.

– Добрый вечер, это из «Джи Санториум». Да! Я дежурю, спасибо.

«Оп-п-а! Охранника кто-то обучил вежливости»

– …Нет, все в порядке, но пульс стал отчетливее, есть функциональные изменения, и, полагаю, надо сделать анализ крови… Нет, сегодня он ушел… Наверное, завтра с утра… будет дежурный, а я сейчас поставлю сенсор на запястье. Все сразу вам на пульт, а также в мой мобильный при экстренном синусе… Внешних?

Пауза.

Я чувствовал, что охранник изучает меня взглядом.

– Все как и раньше, вроде… Приходят раз в три-четыре дня… Что вы, не дадим умереть, парень еще жизни не видел, он у нас танцевать будет, ха! Правда, седина, кажется, прогрессирует…

Мой ум стали штурмовать вопросы: что стало с моим телом, откуда появились новые персонажи в джунглях, не иначе как охранник прибег к помощи! Я стал подозревать, что это сговор с поездом – больше же не с кем? Что им сейчас от меня надо?

За неразрешимыми загадками я пропустил, как появился еще один персонаж, и на мою правую руку накинули наручник. Потом узкая шершавая ладонь опустилась мне на лоб. Это была явно женская рука. Даже запах, я не мог ошибиться! Так захотелось взглянуть хоть краем глаза. Охранник принял новую форму – невиданное явление, до этого он выбирал только мое лицо. Я выждал момент, когда шаги стали удаляться, и осторожно приоткрыл один глаз. В приглушенном рассеянном свете стоял облаченный в белое охранник… женского пола. Он ступал плавно, направляясь к какой-то двери, которой до этого я не замечал.

«Женщина!.. Бог ты мой, ну и заваруха!»

Охранник вышел в полумрак и защелкнул за собой дверь. Через каких-нибудь пять секунд свет стал медленно меркнуть, сжавшись до тусклого уютного блика где-то под крышей моей камеры.

По ощущениям, я снова был на территории «D», оставалось только отыскать трубу и колошматить по ней всю ночь. Все собственные догадки я поставил под сомнения – такой своеобразный привет из Зоны «D».

«Почему назад, почему опять в «Семизонье», что за коварный план? Они хотят таким образом выудить из меня «обещание», точно! Но я и так бы отдал, поскольку так и не понял, что это значит. И к чему эти наручники? Бесчеловечно!

Размышляя об охраннике, я вспомнил, что он переговаривался по телефону где-то за моей головой.

«Надо бросить притворство и позвонить, что в конце концов все это значит?!» Возмутившись своей ленью, я решил встать, но, кроме правой руки, члены меня не слушались. Мозг отдавал приказы, но те глохли, едва достигнув грудной клетки.

«Мерзкие уколы! Вот их результат!»

На поверку оказалось, что подчиняется всего одна рука. Вот так дела! Левая могла приподниматься с ложа только на сантиметр, а затем бессильно падала назад. Благо немного вращалась шея, хотя при этом в позвоночнике отдавалось тупой болью. Но я мог делать записи, а это все для меня. Молюсь, чтобы их не нашли раньше времени, не отобрали. Будет жаль, если о моем опыте не узнают те, кто рвется исследовать джунгли.

Рукой-помощницей я стал водить над головой – как и прежде: ткань, фактура нитей, твердый прямой угол, непохожий на камень именно тем, что слишком прямой. И вот, наконец, витой телефонный шнур.

Я спохватился: ведь позвонить в таком положении не удастся. Набрать непонятно какой номер, позвать Мая, но ведь он… мертв. Мне сделалось душно – все напрасно на фоне этой голой, бездушной мысли.

Я внутри каменного мешка, и моя парализованная плоть – его начинка. Мы были где-то на первой территории, и голову атаковали нескончаемые сомнения. Вездесущая нестабильность – вот в чем настоящая смерть. Та Дама-смерть – просто ягненок в сравнении со все отрицающим, безглазым сомнением. Словно газ, сомнение проникало внутрь, подползало, вертелось рядом и отравляло жизнь. Я лежал и не мог двигаться, но этот враг не знал пощады, я чувствовал, как кругами ходят звери, готовые поглотить меня в момент, когда я сдамся сомнениям. Стучать, барабанить, шуметь – вот единственное спасение. Но как стучать, когда все онемело?

«Надо в голове воспроизводить подобия стука – бом, бом, бом!» Через минуту я вспомнил древнюю мантру, которую вычитал, когда был в колодце-библиотеке. «Аум», которая при многократном пропевании звучала как «Ом». Повторения создавали мощную стену из Ом-кирпичей, и за этот бастион можно было не волноваться, сквозь него прохода для мыслей не было.

– Ом, Ом, Ом, – едва слышно бубнил мой голос, но в голове звук был гораздо громче. Я понял, что надо считать, когда без счета, повторения становились монотонными, и защита давала брешь. Тысячи стали сменять друг друга, и сознание погрузилось в уже известную мне отрешенность. Несколько недель назад меня спасло бессмысленное стучание по металлической трубе. Здесь меня выручали возвышенные звуки – удары пульса древнейшего заклинания.

Глава 63

Может случиться, это моя последняя запись. Скажу вкратце: дни здесь, в заточении, повторяют мои чувства в джунглях. Будто мою тюрьму возят по территориям, и я впадаю то в страх, то в зависть и неуверенность или борюсь с нечистыми мыслями. Все происходит в голове – в месте, где я побывал и где сейчас, после того необъяснимого заточения, я снова оказался в грубой форме, в тяжелом, малоподвижном теле.

Отмечу один момент: силы, нападающие на меня, – точно такие же силы, с которыми приходится иметь дело и другим людям. Май, мой друг, тоже не был от них избавлен. Читающий эти строки может поставить себе вопрос: приходят ли ему на ум мысли о собственном превосходстве над другими, чувствует ли он необъяснимый страх? Как часто одолевают его беспокойства, которые на поверку не стоят и секунды бесценного времени? Если все это находится в умах людей, то любой человек по сотне раз на дню также бывает в джунглях, и не обязательно выворачиваться наизнанку и дышать на пределе сил, чтобы очутиться в этом малоприятном месте.

Но, несмотря на все это недоразумение, знайте: каждый из нас обладает садом, он настоящий! В него можно прийти, в нем можно остаться жить. Только найдите этот сад, – если это смог сделать я, вы тоже сможете, я уверен!

Окончание

«Городской курьер» от 25 мая

«Святой» больной в саду психиатрической лечебницы

Ранним утром 24 мая на прилегающей территории клиники «Санториум» больничный персонал нашел спящего на клумбе больного, который до этого случая более года пролежал в коме. Его нашли лежащим в цветах на территории сада – дендрариума, принадлежащего корпусу психиатрии.

Предварительное расследование показало, что некто пробрался в палату больного и попытался унести несчастного с собой. Но похитителю не удалось завершить задуманное. Вероятно, в саду его спугнул внезапный свет, сработавший на реле движения. Неизвестный похититель скрылся через забор, оставив жертву все в том же беспамятном состоянии.

Обыск в палате дал вескую улику, указывающую на возможного похитителя. На кровати больного была найдена записка, которая предположительно составлена преступником. В следствие объявлен инструктор по дыхательным техникам реберф. Подозреваемый около двух лет назад обучал больного особым дыхательным упражнениям как раз перед тем, как его подопечный впал в кому.

Первичное следствие, инициированное по случаю внезапного отключения сознания у молодого человека, до последнего дня не могло доказать причастность дыхательных тренировок к травматическому исходу. Но у службы безопасности «Санториум» есть особое мнение. Одна из сотрудниц утверждает, что тренер неоднократно пытался проникнуть в палату, но существует строгое предупреждение: пускать только близких родственников. Весь персонал в лицо знает и отца, и невесту больного, а недавно позволили пускать одного только отца. Главный врач настаивал, что с больным, несмотря на бессознательное состояние, необходимо разговаривать, потому что молодой человек – живой.

Сейчас инцидентом, помимо следствия, заинтересовались и эксперты министерства здравоохранения. Последние не исключают возможности частичного возвращения сознания к молодому человеку. Персонал больницы утверждает, что когда больного переодевали после обнаружения в клумбе, казалось, что он слабо стонет.

Отец молодого человека недоумевает по поводу инцидента с похищением. Сейчас он находится в палате постоянно.

– Я считаю, с этим диагнозом он легко может лечиться дома! Я в силах обеспечить безопасность сына, чего не могут сделать здесь… – утверждает отец молодого человека.

Все же из соображений безопасности мужчине не разрешают перевести сына на домашний режим.

Есть и еще одно обстоятельство, которое ставит случай в разряд исключительных. Многие сотрудники «Санториум», в числе которых есть персонал, не занимающийся обслуживанием больных, не желают, чтобы молодой человек покидал стены клиники. Причиной особой симпатии к молодому человеку в коме называют необычное благотворное влияние, которое якобы оказывает на них само его пребывание в больнице.

Одна уборщица призналась, что «выкупает» у сменщицы право убираться в палате больного. С ее слов, молодой человек лицом напоминает икону и всегда улыбается едва заметной улыбкой, «будто живет в раю». Также она и другие работницы, посещающие палату, говорят что чувствуют «благость и отсутствие скверны в мыслях» во время пребывания рядом с больным.

– Порой на его лице такое страдание… Это не от боли, он, бедненький, борется с дьяволом внутри, но побеждает, потому что жив и не сдается, – утверждает одна из сменщиц.

Наряду с любителями мистики, необычным больным сейчас интересуются и криминалисты. Все хотят знать, сможет ли молодой человек благополучно вернуться к жизни и рассказать свою необычную историю. Также стали просачиваться слухи о записках, которые якобы отец больного пока не хочет передавать следствию, но которые, по его словам, проливают свет на природу болезни сына.

Мы будем следить за развитием событий с необычным пациентом отделения «G» клиники «Санториум».

От автора

Не могу сказать, что согласен со всеми утверждениями главного героя, но хочу добавить несколько строк о природе ума.

1. Мне кажется, герой не отступил от истины, сравнив ум с джунглями. Те из вас, кто бывал в джунглях, согласятся, что многие участки этого уголка природы по-настоящему непроходимы. Растения сплетаются и преграждают путь. Попытка навести порядок в джунглях – задача невыполнимая. В уме привести все к равновесию и стабильности – задача одинаково сложная.

2. Трудно сказать наверняка, встречаются ли в джунглях ума все те зоны, о которых рассказывал в своем дневнике наш герой, это надо проверять экспериментально. Однозначно, что данная область познания человека не исследована даже на десять процентов. Психология, хотя и предлагает некоторые интерпретации феноменов сменяющих друг друга страхов, сомнений, зависти, в целом не объясняет причины этих явлений.

3. Утверждения о том, что изъяны нашей морально-этической природы есть врожденные дефекты, наследуемые из поколения в поколение, – это лишь гипотезы, не подкрепленные опытом. Такая трактовка не может удовлетворить наш пытливый ум: что же, поскольку мы рождены с недостатком веры в себя или избыточными сомнениями, то это наш крест до конца дней? Нет, мы можем и должны бросить вызов несовершенствам, пришли они к нам по наследству или укоренились в результате неправильного образа жизни!

4. Наш герой не предложил достаточно убедительного способа покорения отрицательных сил, с которыми встречался в «Семизонье». Но это его методы, а методы других людей могут оказаться более эффективными. Я с радостью приму к рассмотрению сходные истории и вступлю в соавторство с теми, кто пересечет Семизонье и сможет поделиться своим успехом.

5. Не хочу сказать, что каждому стоит изобретать свою дубинку для борьбы со страхом, с тревогами и беспокойствами, – нет! Скорее всего, вступая в прямое противостояние с этим злом, мы получим могучий отпор. Прежде чем идти в бой, надо изучить противника. Для первичного ознакомления и предлагается эта книга.

6. Необходим специальный курс, который будет преподаваться отдельно в программе средней или высшей школы. В семинарах опытный преподаватель сможет давать конкретные упражнения. Надо обязательно учитывать особенности психики каждого человека. Наш герой еще до путешествия по «Семизонью» прошел непростую школу самодисциплины в спорте и в упражнениях по технике дыхания – во многом он был подготовлен.

7. Чтобы упредить образование псевдонаучных и не квалифицированных школ, важнейшим условием должно быть, чтобы преподаватель сам, что называется, «прошел джунгли» и крепко утвердился в жизни самодисциплины. Со временем во многих странах мира образуются профессиональные институты, разрабатывающие программы совершенствования личности. Появятся и признанные эксперты по вопросам исцеления от «невежества» – основной болезни нашей внутренней жизни (возможно, появится другое название этого недуга, поскольку термин «невежество» содержит и другие значения).

8. Наш герой указал на «невежество» как на повелителя, что может быть правдой, если рассмотреть другие источники, говорящие на эту тему (вкратце – пока мы не избавлены от контроля зависти, подозрительности, страха и нечистоты, наша внешняя природа принадлежит повелителю-невежеству). Его корни ушли глубоко в мотивы поведения и в образ нашего мышления. Так это или нет, покажет эксперимент, профессионалы со временем должны сказать свое слово. Но как люди XXI века, мы не можем позволить над собой такой тотальный контроль. Во многих государствах всех континентов земли на смену тоталитарных режимов пришли прогрессивные формы управления обществом. Как мы можем допускать над собой несправедливый, к тому же постоянный контроль, навязанный этим изъяном?

9. Но важнее всего: гораздо больше внимания мы должны уделять радости. По разным причинам мы стали изолированы от источников подлинной радости. Прекрасный способ поддержания великолепного тонуса и радостного настроения – это улыбка. Порой мы не относимся к ней серьезно, и она удалена из нашей среды. Ей надлежит вернуться.

10. Желаю удачи всем, кто отважится пересечь «Семизонье»!

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Окончание

От автора