Мартин М.: Цветы моего детства [И. Муринская] (fb2) читать онлайн

И. Муринская Мартин М.: Цветы моего детства

Господин Утьжевич

Господин Утьчжевич всегда носил очень мятую фетровую шляпу и очень длинный серый плащ. Мартин встретит его в парке, когда будет идти в музыкальную школу. Господин Утьчжевич сядет на лавку, достанет из правого кармана недоеденное яблоко в целлофановом пакетике, а из левого половину свежего батона. Голуби и утки соберутся вокруг него еще до того, как на асфальт полетят хлебные крошки. Когда птицы будут накормлены, господин Утьчжевич развернет целлофановый пакетик и застенчиво сгрызет недоеденное яблоко, очень аккуратно положив объедки обратно в пакетик, а пакетик – обратно в карман. Все это случалось с таким постоянством, что будет казаться столь же естественным и необходимым, как весенняя капель или октябрьский листопад. Однако в этот раз в господине Утьжевиче будет что-то необыкновенное. Его кругленькое, обычно равномерно-сероватое лицо в тот день будет словно нарумянено, из его петлицы будет торчать какой-то сорняк, а его шляпа будет выглядеть так, как будто была подвергнута попытке распрямления. На обратном пути Мартин впервые увидит господина Утьчжевича в компании кого бы то ни было, помимо уток и голубей, а именно – Матильды, которая облачится по этому случаю в чуть подпорченное молью шерстяное пончо такого же цвета, как и лапы черемухи, создающие здесь фантастические кроваво-красные лабиринты. Она будет держать господина Утьчжевича под руку и вращать головой, глядя по сторонам, а он будет смотреть прямо перед собой и шагать так, как будто только что научился ходить. Поодаль же, в зарослях, где даже трава будет казаться темно-алой под сенью зловещего цветения, Мартин обнаружит другую фигуру, чьи черные глаза всегда устремлены только на него, даже когда ничего и никого не видят, застывшую в терпеливом, но требовательном ожидании.

Однако все это случится позднее. Теперь же Мартин (Мартин М., если полностью) находился во дворе перед своим домом, позволяя матери держать его за руку, и ему с той ясностью, которая бывает только в сновидениях, вспоминался момент, когда он в точности так же стоял на этом самом месте и слышал гул пролетающего над ним самолета, стук паровозных колес и пение соловья одновременно, хотя ближайшая железная дорога и пролегала в десятках километров от их города, и еще не знал о том, что аномальное цветение черемухи огромными алыми цветами совпадет с другими, еще более необычайным событиями, которые произойдут в городе К. в мае 19…-го года.

Комната

Комната, в которой Мартин проводил так много времени, комната с тонкими розовыми занавесками, его комната, располагалась в глубине квартиры. Ее единственное окно выходило на задний двор, точнее сказать, пустырь. Эта комната будет часто сниться ему впоследствии, когда он почти позабудет ее обстановку, а дикие яблони перед домом зачахнут. В этих снах он будет пробираться сюда тайно, среди ночи, стараясь не потревожить незнакомых людей, которые теперь мирно спят здесь вместо него, а позади дома, вместо пустыря, будет широкое плато, с которого открывается вид на каньон и скрытые в длинных серых облаках горные вершины. Пробуждаясь от этих снов, он будет изумляться, что никогда в ней больше не побывает.

В этой комнате он спал, делал домашнее задание, сушил цветы в большой книге с офсетными листами, изучал созвездия в охотничий бинокль, а также, положив голову на подоконник с бегониями и фиалками, всматривался в отдаленные вершины деревьев и плакал от жалости к себе и другим.

Шнурки

Так получилось, что в детский сад он почти не ходил. Те несколько недель, что он там провел, оставили, однако, в его памяти чрезвычайно рельефные образы, от которых он не сможет избавиться, наверно, уже никогда. Например, удивление, вызванное принудительным укладыванием спать посреди дня в большой комнате с расставленным рядами кроватями. Сна у него в такие моменты было, как говорится, ни в одном глазу. Встать и заняться чем-нибудь было нельзя. Оставалось лежать и молча слушать тихое сопение других детей, которые, как ни странно, в отличие от него, действительно сразу или почти сразу засыпали. Иногда были слышны и другие звуки, те, что доносились из-за закрытой двери, тоже тихие, но отличающиеся от первых большим разнообразием и тем искажением, что привносило в них преодоленное пространство, – звон посуды с кухни, смех воспитательниц, цоканье каблуков по паркетному полу. Кстати, о воспитательницах. Мартин много раз впоследствии силился восстановить какие-то дополнительные подробности, помимо тех, что всплывали в памяти сами собой, и решить для себя вопрос – были ли они настолько жестоки только к нему, или таковы они были со всеми воспитанниками? Но на ум приходили всегда одни и те же вещи. Госпожа Птолема. Большая закругленная женщина с лицом добродушной бесхарактерной няньки из детской сказки, вполне возможно, приятнейший человек в каких-нибудь других ситуациях. Как-то раз он попросил ее завязать ему шнурки на ботинках, так как сам еще не научился этого делать, а, когда покачнулся от резкого движения, которым госпожа Птолема дернула к себе его левую ногу, и ухватился рукой за ее плечо, чтобы не упасть, воспитательница подняла к нему лицо, перекошенное такой жгучей злобой, какую Мартин еще никогда в жизни не видел, и громко, надзирательским басом рявкнула:

– Не держись за меня!

С другими детьми его отношения тоже не задались. Его никто специально не обижал, но и водиться с ним отчего-то никто не хотел. Казалось, уже тогда все вокруг были объединены чем-то таким, чего у него одного среди них не было.

И каша. Омерзительная пресная манная каша с густыми комками в сероватых тарелках со сколами на краях, вызывавшая у него рвотные спазмы, которую нельзя было не есть, как нельзя было не ложиться посреди дня в постель и как нельзя было не пытаться влиться в общую игровую возню, что оказалось для него так же невозможно, как и заснуть.

Вероятно, все это длилось бы до самой школы, так как родителям он никогда об этом не рассказывал и той привязанности к ним, которая заставляет детей хотя бы изредка и только поначалу устраивать истерику, когда их оставляют на попечение чужих людей, у него не имелось, если бы однажды он не попал в больницу с застуженными почками после длительного пребывания в сидячем положении на холодном детсадовском полу. Этого оказалось достаточно, чтобы, к его величайшему облегчению, детский сад был отменен навсегда. С этого момента для него начались дни полного чудес и событий домашнего затворничества.

Приключение

В декабре 19…-го Мартин уже умел читать, но еще не ходил в школу.

Мать брала его с собой, когда ей нужно было отправить письмо или купить овощей. Между почтой и газетным киоском, уже закрытым, она остановилась, чтобы почитать объявления, которыми был обклеен кусок кирпичного брандмауэра. Мартин тоже прочитал одно. Затем он повернулся и посмотрел на покрытую тонким слоем снега площадь. Только в нескольких местах гладкую сияющую поверхность нарушали чьи-то следы. Несколько фонарей делали различимым мрачный бронзовый силуэт. Было так тихо, как бывает только морозными зимними вечерами. Справа над площадью возвышалась башня с часами. Слева в густых сумерках светились желтые прямоугольники окон, похожие на пленку из слайд-проектора. Мартин посмотрел на мать, она была поглощена настенным чтением. Он двинулся вперед, по направлению к желтым окнам. Следовало идти быстро, но тихо. Он был готов к тому, что его остановят, но этого не произошло. До дома было двадцать минут ходьбы. Мартин слушал, как при каждом его шаге хрустит снег, и смотрел, как теплый свет из вечерних окон озаряет ржавые конструкции между домами, возведенные не то для детей, не то для собак. Никогда еще он не бывал в этих местах сам по себе. За весь путь он не встретил ни одного прохожего. Во дворе перед их домом тоже никого не было. Он присел на деревянные качели. Было по-прежнему очень тихо. Их окна светились так же красиво, как и окна других зданий. Каждое имело свой собственный оттенок желтого или оранжевого. В некоторых можно было различить хрустальную люстру под потолком или горшок с геранью на подоконнике.

Вскоре Мартин услышал торопливые шаги за спиной. Это была его мать. По ее голосу он понял, что сейчас случится что-то плохое. Она резко стащила его с качелей, ударила ладонью по спине и поволокла домой.

Холм

Пустырь позади дома, в котором жил Мартин, переходил в исчерченный тропинками лес. Между высокими елями, вязами, кленами и соснами там росли нежные лещины и алеющие в октябре бересклеты. На полянах трепетали осины. Мартин любил наблюдать, как солнце играет в их кронах. Он также любил хмурые безветренные дни лета, когда вся зелень вокруг излучает тихий матовый свет. Серое небо делало разные оттенки зеленого более различимыми, чем обычно. По кустам шныряли большие сизые птицы, похожие на крыс. Их переливчатые грудки отражали блеск невидимого солнца. Мартин думал, что их белесые глаза слепы, что они могут есть волчьи ягоды и не умирать и что они связаны неясным образом с цветением шиповника. В такие дни ему казалось, что вот-вот должен пойти дождь, хотя именно в такие дни он никогда и не шел. Было особенно приятно, если погода выдавалась свежая, почти прохладная и приходилось надевать теплый пудровый свитер. Тогда казалось, что серые птицы наконец запоют, а из низких облаков посыплются мокрые листья.

Одна из тропинок уходила вверх на холм. Там лес редел и заканчивался небольшой поляной, покрытой мятликом. Отсюда были видны стальные резервуары, обнесенные колючей проволокой огороды с теплицами и маленький темный пруд. И если в такой день, когда Мартин оказывался на вершине холма, низкие облака расступались и оживляли прозрачную даль, ему становилось больно дышать. Солнечный свет приносил с собой ветер, который заставлял лесную поверхность тревожно шелестеть и мерцать, и Мартину казалось, что от него ускользает что-то чрезвычайно важное, может быть, самое важное в жизни. В результате сильного волнения у него обычно случалось расстройство желудка, так что приходилось бежать домой или, если было уж совсем невмоготу, подыскивать укромное место в лесу возле лопуховых зарослей, листья которых можно было использовать в качестве туалетной бумаги.

Восьмое марта

В Доме офицеров, в зале с витражной стеной и скрипучим линолеумом, Мартина и еще дюжину дошкольников обучала искусству разнообразных поделок молодая госпожа Сесилия, носившая просторные кашемировые свитера, красиво сочетавшиеся с ее волнистыми волосами, похожими на клуб дыма. Накануне Восьмого марта они мастерили под ее руководством раскладные открытки с объемными тюльпанами внутри. Тюльпан Мартина был желтый. Госпожа Сесилия отметила его аккуратность. Вероятно для того, чтобы внушить им вдохновение, она произнесла наставительную речь о добродетельности матерей и завершила ее вопросом:

– Вы любите свою маму?

Вопрос был скорее всего риторический. Большинство дошкольников неуверенно промычали «да». Гартензия, девочка с очень громким голосом и двумя огромными передними зубами, прокричала: «Я – очень люблю!». Многие, как Мартин, продолжили молча склеивать лепестки тюльпанов. И только Джулиан, мальчик, у которого всегда блестела грязная лужица под носом, застенчиво, но решительно заявил неприятно-скрипучим голосом, какой бывает только у детей из неблагополучных семей и престарелых курильщиков:

– Нет. Я не люблю.

Госпожа Сесилия была к этому не готова. Дети притихли.

– Как это не любишь, Джулиан?

Мартин не слушал, что говорила еще госпожа Сесилия. Его сердце забилось быстрее. Он был восхищен смелостью и честностью Джулиана и досадовал, что сам не обладал ими в такой же степени. Он был очень счастлив, оттого что его смутная мысль (даже не мысль, скорее ощущение), за которую его бы резко осудили, как осуждала сейчас Джулиана госпожа Сесилия, обнаружилась в ком-то еще. Он бы и сам не понял, с чем связана тревога, которая была вызвана в нем вопросом госпожи Сесилии, если бы Джулиан не сделал своего удивительного заявления.

По окончании занятий мать встретила его и повезла на санках домой. Пересекая площадь, она остановилась, чтобы надеть перчатки. Спинки у санок не было, и Мартин должен был крепко держаться за передок. Однако во время остановки он расслабил руки, и когда санки дернулись, не успел ухватиться посильнее. С неожиданной быстротой, но совершенно безболезненно он упал назад в подтаявший слой снега. Лежа на спине и слушая удалявшиеся шаги матери, он решил полностью покориться судьбе и ничего не предпринимать. Прошло несколько минут. Он видел перед собой только черноту неба с несколькими тусклыми звездами. Сквозь шубку к его позвоночнику стал прокрадываться холод. Мартин оставался неподвижен и размышлял о том, как долго он сможет так лежать, пока что-нибудь не произойдет. Наконец, как будто из ниоткуда снова возникла мать, подняла его, отряхнула и посадила на санки. Она была взволнована и спрашивала, почему он не позвал ее. Мартин не знал, что ей ответить. На следующий день отец прикрепил к его санкам массивную металлическую спинку, что сделало их немного похожими на замысловатое орудие пыток.

Сад Суррексия

Любимой легендой Октавии была история одного малоизвестного, но выдающегося во многих отношениях древнеримского жреца и политического деятеля, который был знаменит преимущественно своей любовью к Флоре, которую он почитал как главную из божеств.

По некоторым противоречивым свидетельствам, принятия своего последнего и самого популярного закона великий понтифик Апиус Оцимус Суррексий добился за три дня до смерти, которую сам же предсказал незадолго до этого на заседании сената. В соответствии с указом, каждый свободный римский гражданин должен был завести собственное горшечное растение и никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с ним вплоть до его или его владельца гибели. Разумеется, никто, кроме эксцентричного понтифика, не относился к постановлению всерьез, и сразу же после кончины Суррексия оно утратило силу. Однако на целых три дня розы, лилии, фиалки, левкои, асфоделусы, мирты и розмарины обрели способность свободно передвигаться по городу, в некоторой степени даже наделенные даром речи:

– Как поживает ваш аспарагус, легат Паулус?

– Ваши настурции сегодня особенно нежны, префект Деметриус.

Люди подтрунивали над старым Суррексием, а он, тем временем, наблюдал из личного солариума за своей давней мечтой – кинетическим садом. Его похороны собрали процессию из многомиллионных глиняных горшков. Все ее участники, не сговариваясь, называли впоследствии свое растение «цветком доброго Суррексия». Говорили также, что вплоть до ритуального сожжения с его мертвого лица не сходила улыбка.

Мокрая сирень

Двоюродная бабушка Мартина жила за городом, в старом двухэтажном доме. Мартину нравилось отковыривать потрескавшуюся краску с деревянных перил у входа.

Перед фасадом дома раскидывался сад с обвитой чем-то засохшим аркой, а из сада шла тропинка. Куда, Мартин не знал. Ее продолжение скрывали серые стволы старых тополей.

В конце мая 19…-го года вся семья Мартина (отец, мать, Мартин и его старший брат Корнелиус) гостила у бабушки на протяжении целой недели. В один из тех дней Мартин проснулся очень рано. Он понял это по тишине вокруг и тусклому матовому свету за окном. Немного полежав, он подумал, что заснуть снова не получится. Тогда он поднялся с постели и спустился в прихожую. Там он стоял какое-то время неподвижно и вслушивался в тишину, затем надел ботинки и вышел в сад. Было слышно, как щебечут птицы и как ветер колышет верхушки тополей.

Он вышел из сада и двинулся вперед по тропинке, уходящей вглубь аллеи. Было свежо, но Мартин не чувствовал холода, только слегка переживал, что был так далеко от дома в одной пижаме. Постепенно с медленного шага он перешел почти на бег. Тополя над головой шумели трагично и беспокойно. Мартин как будто потерял всю массу тела, только сердце его билось сильнее обычного. Он подумал, что именно такой должна быть смерть. От нестерпимой красоты и драмы жизни. Он вообще часто думал о смерти и не мог понять, думают ли другие о ней так же часто и только притворяются в разговорах, что интересуются какой-то чепухой, или же все они знают нечто такое, что навсегда разрешает и страх, и отчаяние, которые должна вызывать ее неотвратимость, и оттого не имеют необходимости о ней думать.

В конце аллеи начинался пологий спуск. Здесь по обеим сторонам тропинки цвела сирень. Мартин замедлил шаг и приблизился к одному из кустов. От него веяло холодом и влагой. Мартин притянул к себе ветку и прижался щекой к мокрым цветам.

Солнце уже ярко сияло в тополиных листьях. Мартин выпустил из рук благоухающий куст. Он вдруг страшно забеспокоился, что его могли хватиться дома и пустился бегом обратно. Но дома оказалось все так же тихо. Мартин аккуратно снял ботинки и поднялся к себе в комнату. Перед тем как лечь в постель и снова крепко заснуть, он сделал запись у себя в дневнике: «1. Отчего цветочки плачут по утрам? 2. Изменится ли суть смерти, если она наступит в момент духовного озарения?»

Лис

Ему приснился небольшой пологий овраг, поросший высокой травой. Рядом был луг, а вокруг лес. Трава была мягкая, цветом словно после дождя, на лугу росли маленькие синие фиалки, а в небе висели тяжелые серые облака. Где-то в этом лесу жил лис. Иногда он выбегал к оврагу и застывал на месте, настороженно вглядываясь куда-то в темноту леса.

Мартин проснулся и ощутил острую печаль, оттого что это был сон и оттого что этот сон закончился. Он был готов отдать все, чтобы вернуться к оврагу с лисом. Ни одно место на свете не казалось ему таким же красивым и таким же родным.

Прошло много дней, и ему приснился другой сон. Он шел по городской окраине вдоль железнодорожных путей, слева возвышались мрачные индустриальные постройки, а справа через пустырь уходила тропинка в лес. Было пасмурно. Что-то шевельнулось в памяти Мартина, и он свернул на тропинку. Через несколько шагов он уже наверняка знал, куда она ведет. Мартин спешил, но старался идти осторожно, как будто любое резкое движение могло разрушить ясность пути и отдалить его от цели. Лес редел, и местность все больше походила на чудесный край, в глубине которого скрывалась что-то недостижимо прекрасное и немного пугающее, но какой-то внешний импульс заставил Мартина проснуться.

Еще не раз в своих снах он будет так же обретать уверенность, что овраг с лисом где-то рядом, или не рядом, но в точно определенном направлении, будет подбираться к нему с разных сторон, из самых разных отдаленностей, но каждый раз будет просыпаться до того, как достигнет его. Эта внутренняя география снов будет преследовать его в течение всей жизни.

Черви

Кто-то из мальчиков во дворе принес из дома шприц. Мартин и еще несколько ребят отправились с ним к тому месту позади дома, где были канава, ручей и много песка. Старший из них, Гарри, спустился в канаву, пробыл в ней несколько минут, вылез с полной пятерней дождевых червей и положил их на землю, все остальные присели вокруг на корточки. Гарри взял шприц, набрал в него воды из ручья и воткнул в одного из червей. Животное задергало обоими концами своего розового тела. Всех это очень развеселило. Только вода, выпускаемая шприцом, не раздувала червя, как планировал Гарри, а просто выливалась наружу. Расползавшихся червей сгребали в центр, а шприц передавали по кругу. Каждому не терпелось уколоть червя. Была предпринята попытка высасывать пустым шприцом из него внутренности, но этого тоже не вышло. Очередь дошла до Мартина. Он взял шприц и аккуратно ввел его в утолщение на теле червя (кто-то сказал, что там у него сердце). Мартину тоже было очень весело и немного противно. Вскоре эта игра всем надоела, и ребята разошлись по домам. Мартин остался очень доволен таким приключением.

Вечером, когда пришло время сна, он лег в кровать, закрыл глаза и вспомнил своего червя. Как игла входит в мягкое утолщение, как судорожно дергается длинное склизкое тельце. Но теперь от этого не было весело. Мартин заплакал. Он хотел вернуться к канаве и вылечить раненых червей, но побоялся, что не сумеет выйти из квартиры незаметно для родителей.

Первое сентября

Его первое первое сентября пришлось на теплый пасмурный день. Мартину достались бледно-розовые гладиолусы, обернутые в прозрачную пленку. Его тошнило от волнения и раннего подъема. Из горла в рот попадала кислая жижа. После парада на площади их повели в здание школы парами. Мартину пришлось идти за руку с красивым толстым мальчиком, сжимавшим перед собой на почти выпрямленной руке восхитительный букет из желтых роз и гипсофилы. В классе с прохладными голубыми партами они отдали свои цветы учительнице, госпоже Дездемоне. Мартин не понимал, почему. У госпожи Дездемоны были короткие кудрявые волосы и сильно оттянутые вниз огромными янтарными бусинами мочки ушей. Она с умилением улыбалась, глядя сразу на весь класс. Мартина посадили за четвертую парту в первом ряду, рядом с окном. Справа на стене висел плакат «Солнечная система». Плутон тогда все еще был планетой, а спутник в виде огромного пельменя еще не был открыт.

За окном показалось солнце. Учительница что-то говорила, но Мартин не слушал. Он слегка приподнялся одним боком, чтобы выпустить из себя лишний азот, подметив про себя, какой он симпатичный и нарядный, сидит здесь за прохладной голубой партой и слегка попукивает совсем не вонючими газами. Пожалуй, это был лучший из его школьных дней. Впоследствии он установит, что наслаждаться этим праздником можно только в двух случаях – в самый первый раз и тогда, когда уже не принимаешь в нем никакого участия (кроме самого главного, коим, собственно, и является неучастие). Он рассеянно блуждал взглядом по белеющему асфальту с побитыми бортиками и думал: неужели возможно, что б ты только что шел по улице, на которую теперь смотришь из окна?

Секретик

Следовало выкопать в земле ямку, положить в нее цветочки и листики, сверху – стеклышко и закопать. Затем надо было аккуратно расчищать поверхность стеклышка от земли, начиная с середины, так, чтобы края оставались скрытыми землей, любоваться, а потом снова закапывать. Если место было достаточно укромное, можно было пометить секретик палочкой без коры, чтобы не потерять. Бледные цветы на темной земле напоминали Мартину мрачные фламандские натюрморты, которые он видел дома в толстой уродливой книге с блестящими страницами. Но эти цветы, в магической комбинации с песком и стеклом приобретали для него сакральное значение. Одна из таких подземных картин с куриной слепотой в центре композиции долго (может быть два или три дня) оставалась для Мартина персональным алтариком, помеченная красной пластиковой ложкой рядом с бугристым стволом березы, пока однажды не затерялась в рыхлых песках навеки. Никто не стал свидетелем его тихого отчаяния тем розоватым утром выходного дня, когда обшарив все вокруг березы, он не нашел своего сокровища. Приняв вызов жестокой судьбы, он разбежался в намерении перепрыгнуть популярную в этих местах канаву (долговязому Заки это всегда удавалось), но скользнул вниз, шваркнув напоследок подбородком об мокрую землю. Той ночью он видел сон, в котором выводил в тетрадке для прописей: «Падение в канаву как цирковой прием».

Дорога

Лето было положено проводить в большом сельском доме у бабушки. Собирать вещи в дорогу было первой по очередности радостью данного обстоятельства. На этот раз в рюкзаке оказались ножницы для сбора гербария, две книги из летнего списка для чтения, прозрачный компас, тряпичный кролик, блокнот для рисования на замочке, ключик от замочка, синяя шариковая ручка, набор цветных фломастеров и самое главное – кулон-капля из прозрачного голубоватого пластика с маленькой красной розой внутри. Следующей радостью была сама дорога. В огромном здании вокзала стояли игровые автоматы с красивыми разноцветными кнопками и светящимися экранами с яркими вишенками и бананчиками, создававшими странный диссонанс между своим невинным внешним видом и своей мрачной, зловещей репутацией. Напротив вокзала располагались казино с темным непроницаемыми окнами, похожими на глаза мертвых.

Вареные яйца и холодные куриные ножки, которые его мать готовила с вечера и заворачивала в фольгу, казались в поезде чрезвычайно вкусными. Из окна вагона он видел мертвую собаку с черной шерстью, скульптуру мальчика без рук в коротких штанишках, лежащую на боку опору воздушной линии электропередачи, тряпичное чучело в огороде с теплицей, мусорную кучу с лошадкой на колесиках, маленькое кладбище, поросшее люпинами, и облако тумана, заволокшее целую деревню.

Слева от него, на боковом сидении, расположилась неряшливого вида старуха с глубоко ввалившимися щеками и выдающимися желваками, которые постоянно ходили туда-сюда, даже когда она ничего не ела. Корнелиус заметил, как он на нее смотрит, и прошептал ему на ухо, что она хочет его украсть. Мартин был очень напуган.

Хризантемы

В то утро он проснулся от петушиного крика. Было пасмурно и, кажется, никого дома. Он натянул халат, отчего в первые мгновения ему стало еще холоднее, спустился в прихожую и посмотрел в окно. В садике стояла Грета, двоюродная сестра Мартина. У нее было красивое круглое лицо с выпуклыми глазами и черные блестящие волосы. Неудивительно, что она всем нравилась.

Мартин смотрел на нее через окно, не приближаясь к нему слишком близко, чтобы оставаться незамеченным. В одной руке Грета держала плюшевую крысу, а другой указывала на хризантемы. Играла во что-то сама по себе, обращаясь к мягкому зверьку. Что она говорила, Мартину было не слышно. На ней было зеленое шерстяное платье, ажурные колготы и кожаные сандалии. Очень уютно надеть такие мягкие вещи прохладным утром и выйти в садик. Особенно когда так пасмурно и тихо, как сегодня. И Грете все это очень шло. Такой трогательной она была в этом теплом платье, в обнимку с плюшевой крысой, указывая маленьким пальцем на хризантемы, что у Мартина заболело сердце. Он завидовал Грете. Ему хотелось так же встать пораньше, надеть что-нибудь теплое и стоять в садике под хмурым небом в обнимку с плюшевой крысой, рассказывать ей о хризантемах, а главное – быть таким же красивым. Но таким же красивым он не был и знал, что никогда бы так не смог, ему бы наверняка оказалось нечего рассказать неживому питомцу, и вообще вовсе не этого он бы хотел, и совершенно нечему здесь было завидовать. Грета глупая, она понятия не имеет о том, как уютно надеть такие теплые вещи прохладным утром и выйти в садик, особенно если пасмурно и тихо, как ей все это идет, как трогательно она прижимает к себе плюшевую крысу, как может болеть сердце, когда стоишь в тихом доме, никем не замеченный и одинокий, и смотришь на эти хризантемы из окна.

Он вернулся в комнату, которая была чем-то средним между кухней, прихожей и коридором, объединяющим другие комнаты между собой, взял со стола большое зеленое яблоко и стал подбрасывать его перед собой, подставляя то левую, то правую ладонь, чтобы поймать его. Яблоко глухо ударялось об кожу всей тяжестью своих сочных кисло-сладких вакуолей.

Возвращение

Октавия работала в библиотеке. Самым большим преимуществом этого обстоятельства было то, что у нее оставалась масса свободного времени на чтение книг и переписку с единственным человеком, с которым она однажды достигла некоторой близости. Человек этот был совсем старик и жил в другом городе – отчасти поэтому Октавия и дорожила их отношениями так сильно. Перспектива более тесной связи с кем бы то ни было вызывала у нее панику.

Шагая вечером по улице в клетчатом платье до щиколоток, разглядывая сквозь потертые очки в бронзовой оправе первые осенние изменения скромной городской природы, Октавия вспоминала, как в детстве она возвращалась на поезде приблизительно в это же время года с юга, куда ее каждое лето возили «для оздоровления». Когда другие дети, да и взрослые тоже вокруг дремали, утомленные долгой дорогой, она единственная, в мягком холодном полумраке и тишине, нарушаемой только мерным стуком колес, не спала и наблюдала за трепетавшими на ветру зелеными кронами, подернутыми своим прекрасным возвышенным умиранием на фоне ее родного северного неба; ничто и никогда не волновало ее так сильно, как это воспоминание. Она боялась, что со временем оно затрется, как музыка, которая теряет эффект, если слушаешь ее слишком много. Поэтому она старалась не думать о нем очень часто. С другой стороны, ее беспокоило, что оно просто забудется, утонет в темных водах ее ненадежной памяти, если не думать о нем совсем. Поэтому иногда она все же возвращалась к нему, стараясь восстановить все значимые детали. Например, она точно знала, в какой последовательности располагались члены ее семьи в вагоне. Насчет деревьев за окном у нее не было такой уверенности. Ей представлялись в первую очередь серебристые тополя, которые по мере движения поезда с юга на север сменяли собой тополя пирамидальные, тоже красивые, но совершенно не трогавшие ее. И это вполне могли быть именно серебристые тополя. Но что, если сами картины, воспроизводимые ее памятью, не имели никакого отношения к тому, что она действительно видела тогда из окна своего вагона? Что, если те серебристые тополя, которые она правда тогда видела, были подменены совершенно другими серебристыми тополями, которые она видела в других местах и в другое время? То же могло произойти и со всеми остальными деталями, из которых собирался общий образ воспоминания. Оно представлялось ей оригинальной картиной, по мере выцветания заклеиваемой фрагментами других картин и, в конце концов, ставшей коллажем, который продолжает жить своей жизнью и меняться независимо от того, хочет этого Октавия или нет. И никто уже никогда не узнает, как выглядела эта картина в самом начале и насколько велика разница между ней и ее обликом на сегодняшний день. Октавия даже подозревала, что колоссальный эффект, вызываемый в ней этим воспоминанием, был связан именно с теми изменениями, которые привнесло в него время. Откуда эти изменения брались и почему они действовали на нее так сильно, сказать трудно. Она не могла уже установить, когда именно начала вспоминать о том раннем утре (а может, это был вечер) в поезде таким образом, каким делала это сейчас, но это почти наверняка было не на следующий день после того, как эти события имели место быть, хотя подмена, должно быть, началась уже тогда. Должно было пройти достаточно времени, чтобы они получили статус «воспоминания», а еще лучше – «далекого воспоминания», приобрели некоторые общие черты с ночными сновидениями. Но, в отличие от последних и от просто фантазий, воспоминание, каким бы ненадежным и далеким оно ни было, вменяло документальность, и что бы о себе ни думала Октавия, это обстоятельство действовало на нее самым основательным и неотменяемым образом.

Город

Мартин часто боялся спать в своей постели. Один, среди простыней, он оказывался беззащитным перед тем липким ужасом, который, подобно некоторым членистоногим, обитает обыкновенно в теплой темноте. Этот ужас не был связан напрямую ни с какой определенной опасностью, ни с какой из тех, что он мог бы назвать. Он не имел ничего общего с сюжетами из фильмов ужасов и смертью вообще. Он стоял, сам по себе, неопределимый и безликий, над всем ужасным, как свиноматка над свежим выводком. В самые тяжелые моменты Мартин вставал, подходил к приоткрытому окну, смотрел в ночное небо, затем стаскивал с кровати подушку и одеяло и устраивался на полу. Паркет был прохладный и успокаивающий, на паркете он был в безопасности. Иногда за окном был виден месяц. Мартин думал о сверкающей космической дали – и скоро засыпал.

Самая счастливая ночь в его детской жизни случилась в кровати старого гостиничного номера с высокими потолками, располагавшегося в самом центре огромного незнакомого города. Во время той поездки они много блуждали в бесконечных анфиладах дворцов, фотографировались с юмористическими памятниками, стояли, щурясь от солнца, в очередях вместе с другими прилежными туристами, обедали в непопулярных ресторанах – все это со временем смешалось в мартиновой голове в один утомительный колтун. И только та ночь в отеле легла нестираемым проблеском на нежную ткань его памяти. Вечер был теплый – форточку оставили открытой. А за окном к изумлению Мартина, который привык засыпать в гнетущей тишине своей полузаброшенной провинции, был как будто и не думавший когда-нибудь отходить ко сну город, полный чудес. Моторы автомобилей, приглушенный смех людей, голубые вспышки трамвайных токоприемников – все это наполняло тело Мартина праздничным волнением и спокойствием одновременно, и засыпать становилось нестрашно.

Другое достопамятное происшествие этой поездки случилось с ним в один из множества утомительных погожих дней, когда они шли куда-то по тротуару шумной улицы, задевая своими липкими от пота плечами липкие от пота плечи других людей, с досадной целенаправленностью, упуская по пути все то, что ему очень не хотелось бы упускать. Взгляд Мартина перебегал с одного загорелого лоснящегося лица в безвкусных очках на другое, пока не остановился на треснувшем стекле пустого автобуса, а затем – на широкой луже крови сбоку от него. В ее темной поверхности отражались спешившие куда-то, как и он, пешеходы. Ее гладкость нарушали только возникающие самопроизвольно там и тут пузыри. Больше всего ему запомнились именно эти пузыри.

Утренние окна

Путь Мартина от дома до школы пролегал через двор детского сада, поросший ракитами. Их длинные корни повсюду торчали из сухой земли. Каждый раз он осторожно перешагивал через них, как будто прикосновение могло причинить деревьям боль. В это же самое время вдалеке, за бетонным забором с колючей проволокой, начинала играть торжественная и печальная оркестровая музыка. Расстояние делало ее звучание мягким и красивым, а мотив едва различимым, и от этого она каждый раз звучала для Мартина по-новому.

Школьные дни, потянувшиеся вслед за первым сентября, оказались совершенно не похожими на его ожидания. Благоговения перед знаниями не обнаружилось ни в учителях, ни в других детях. В глазах одноклассников он каждый раз замечал короткий период застывшей неопределённости – как шар, поставленный на вершину конуса, на несколько секунд или долей секунд замирает, прежде чем резко скатиться вниз по одной из сторон, – каждый раз он улавливал эти мгновения зыбкости, после чего нейтральное, безобидное, даже иногда как будто предвещающее что-то хорошее выражение на их лицах вдруг резко сменялось самым гаденьким, самым зубоскальным, на которое только были способны их еще не вполне сформировавшиеся детские физиономии. Мартина завораживали эти моменты, в них была сконцентрирована вся его надежда, но отчего-то, сколько бы он о них ни думал, сколько бы ни напрягал все силы своей души, шар всегда катился в одну и ту же сторону.

Последние безболезненные для него мгновения проходили под огромными, ярко светящимися в утренних сумерках окнами школьного спортзала. Отсюда их свет не резал глаза, а красиво выделялся на фоне предрассветного неба. За ними начиналась шумная, суетливая, полная любопытно-оценивающих и насмешливых взглядов школьная жизнь. Но здесь, под этими окнами, в последние минуты перед звонком, Мартин был в безопасности. Каждый раз, когда ему встречались такие же большие, светящиеся в сумерках окна, он вспоминал свою тоску последних минут покоя. Дальше все было как в дурном сне. Раздевалка, лестница наверх, блестящие голубые стены, крючок для портфеля, резкая тишина в классе при появлении учительницы. А за окнами были все те же прохладные синие сумерки, которым Мартин снова и снова по капле отдавал себя, пока резкий окрик госпожи Дездемоны или взрыв смеха одноклассников не заставлял его насторожиться. После мягкого полумрака улицы флуоресцентные лампы резко били по нервам. Накатывала сонливость, Мартин думал про лес. Представлял, как ложится на мягкий сырой мох, накрывается ворохом жухлых листьев, и его друзья улитки медленно движутся вокруг него в магических ритуалах.

Крот

Мартин не мог вспомнить, откуда взялся этот образ – сверкающие вдалеке белые стены многоэтажных домов на фоне безоблачного голубого неба. Какие именно подобные стены заставляют его ощущать почти невыносимое блаженство каждый раз, когда это воспоминание в нем оживает? Может быть, никакие. Ему хотелось думать, что все лучшее в нем появляется откуда-то извне. Но скорее всего это были стены его же дома. Издалека и в свете яркого солнца они казались белыми. А вблизи, в свете не таком уж ярком они становились скорее светло-серыми. Он любил эти простые блочные панельные стены с темной грязью, особенно густой у краев и стыков, – даже не столько эти грязные стены, сколько саму эту грязь.

В лесу за их домом было кладбище для животных. А чуть дальше – для людей. То, что было для животных, ему нравилось больше. Однажды он похоронил там детеныша крота. Он очень смутно представлял себе, какого размера должен быть взрослый крот, но по глупенькой, воспаленной, как будто заплаканной мордочке определил, что этот крот был ребенок. Мартин похоронил его в коробке из-под чая. Положил туда вату, три красивые пластмассовые пули (пистолета у него никогда не было, но пуль он насобирал на улице много) и кролика из голубого велюра. Кролик был, как и мертвый крот-ребенок, несуразный и хлипкий. Таковы были все его игрушки, поскольку когда во время покупок ему предоставлялся выбор, он всегда делал его в пользу самого уродливого создания на витрине. Ему не было дела до блестящих мечей, радиоуправляемых автомобилей, анатомически безупречных динозавров и фантастических монстров. Вместо всего этого он всегда отыскивал самое жалкое, неприглядное и нелепое существо во всем магазине и, заходясь от нежности, указывал на него недоуменным родителям. Если они пытались его отговорить и привлечь его внимание к другим, ярким и веселым игрушкам, он начинал плакать. Но не так, как обычно плачут дети, которым не покупают того, что они хотят. Он плакал тихо и с невыносимой горечью, закрыв лицо руками, – от жалости к тому несчастному существу, которое так и останется пылиться на полке, если ему не позволят его приютить.

Закапывая небольшую ямку пластмассовой лопатой, Мартин думал о том, что вместе кроту и кролику будет не так уж и плохо – они будут вечно беречь друг друга, лежа в земле.

Тетрадь

Толстая голубая тетрадь в клетку была не подписана. В ней никогда ничего не исправляли и не ставили оценок. На первой странице было аккуратно выведено: «Птицы в шапках». Ворона в канотье, снегирь в шерстяном берете, синица в вязаной бини, свиристель в ночном колпаке, горлица в капоре с шелковым бантом, гагарка в кружевном чепце, клест-еловик в цилиндре, куропатка в траурной шляпке с вуалью, речная крачка в шлеме водолаза, пингвин в пуховом платке. Мартин рисовал их тонкой черной ручкой, преимущественно на уроках истории и литературы. Сегодня это была синица с медицинскими бинтом вокруг головы. Он видел такой утром, на высоком мальчике из параллельного класса. Тетрадь эта была не из тех, которые отнимают, чтобы высмеять перед всем классом. Но Вон с соседней парты все же попробовал. Схватил тетрадь, грубо пролистал и стал кричать: «Сю-сю-сю! Птички!». Однако даже его самый верный приспешник Габриэль не рассмеялся. Тогда Вон пнул Мартина ногой в живот и швырнул тетрадь в мусорное ведро, так что смог выйти из класса, не потеряв лицо.

Мокасины

Мартин знал, что вороны обитают на помойках, сороки – там где жутко и одиноко (бабушка говорила, что они предвещают смерть), чайки – там где много воды, воробьи – везде, а совы – в синих ночных лесах. Свиристели же всегда (очень редко) появлялись только там, где хотелось остановиться и долго рассматривать хрупкие ветки деревьев, по которым прыгают маленькие хохлатые птицы. Всего Мартин видел их три раза. Возможно, одних и тех же. В первый раз – белой ночью на озере. Во второй – возле дома как-то вечером. В третий – когда воздух запах весной, в круглом дворе, где между стволами тополей блестел на солнце тающий снег. Пожилая женщина в красном пальто кормила голубей перловой крупой, а свиристелям не было до этого дела. Они скакали по самым верхушкам высоких деревьев (даже издалека их было ни с кем не спутать) и заставляли Мартина пытаться запомнить каждую секунду своего присутствия. Было еще по-зимнему холодно, хотя днем уже и случались первые обманчивые весенние ремиссии. Мартин долго смотрел на птиц, потом опустил голову и обнаружил, что, собираясь после школы домой, забыл переобуться в уличные ботинки, которые остались где-то в коридоре, и стоит теперь в снегу в тонких кожаных мокасинах, которые он использовал вслед за выросшим из них братом в качестве сменки. Так вот отчего было так странно все это время, подумал Мартин. Сквозь тонкую подошву проникал покалывающий холодок, мягкая кожа впитывала и пропускала насквозь мокрый снег, но Мартину не было от этого нехорошо. Ему нравилась легкость, которую создавали мокасины на его ногах в такой непривычной ситуации. В школе так не было. И дело было не только в температурной разнице. Однако очарование быстро развеяла мысль о родителях, которые ждут его дома, и Мартин в ужасе помчался обратно в школу искать ботинки.

Вишни

Весна ….-го была самой пронзительной на его памяти, не считая, пожалуй, только ту, когда черемуха перестанет подчиняться законам ботаники. Повсюду цвели вишни и яблони. В один из этих дней Мартин шел домой из школы, радовался тому, что некуда спешить, что никого нет рядом, и тому, как солнце греет прикрытые веки. Во дворе с полузаброшенным деревянным домом ему встретились эти двое, которых он никогда не видел раньше и, вероятно, никогда не увидит потом. Первый был высоким и, кажется, косил на один глаз. В руках он держал большую палку. Второй был его на голову ниже. На нем были короткие шорты, белая, заправленная в шорты рубашка, сандалии, грязные носки и бейсболка с распустившимся лотосом над маленьким козырьком. Лицо под этим козырьком состояло из бугристой красновато-белой обожженной кожи с бесцветным пятном вместо левого глаза и черным, побольше, вместо правого, двумя дырочкамис кривыми краями вместо носа и перекошенным ртом без губ. Он шел позади своего спутника и странно махал согнутыми в локтях руками. Рукава его рубашки были пусты. Оказавшись под тенью вишен он остановился, перестал махать культями и слегка запрокинул голову. Благоухающие кроны зашумели от порыва ветра, и на него посыпались белые цветы. Он не шевелился. Мартин смотрел на него, пока приближался, на секунду оказался совсем рядом, почти незаметно замедлил шаг, затем шел до дома, не оглядываясь.

Электропоезд

К …-ти годам Мартин уже знал, что воспоминание – лучше того, что в действительности происходило в прошлом, зардевшиеся дома и облака – лучше осветившего их закатного солнца, а сны – лучше реальности. Поэтому когда пригородный электропоезд проносил его мимо залитых солнцем палисадников перед уютными дряхлеющими домиками, раскрашенными флоксами, мальвами, бархатцами, а иногда и плетистыми розами на перголах, он не испытывал зависти к обитателям этих мест, ему не хотелось сойти на ближайшей станции, пройтись между цветочными насаждениями и выпить горячего чаю из фарфорового блюдца, глядя на проходящие поезда сквозь кружевные тюли. Он знал, что не найдет в этом исхода своей тоске, что его мечта стремится не к этому, что в действительности эти дома пусты и нет ничего лучше, чем смотреть на них сквозь пыльные окна проносящегося мимо электропоезда.

Вечерами, в последние минуты перед тем, как в вагонах включали свет, городские пруды и небо над ними приобретали настолько нежный оттенок розового, что любой другой пассажир назвал бы его серым. Но Мартин знал, что только такой розовый делает неспешное движение людей по сумеречным аллеям самым меланхоличным и недоступным, что только можно увидеть из окна электропоезда.

Макака

В кинофильмах про детские лагеря мальчики и девочки были необычайно добры и вежливы друг к другу, носили одинаковые одежды и пели трогательные песни среди залитых солнцем прямоугольных построек и гирлянд из разноцветных треугольников. Эти фильмы вызывали у Мартина светлое чувство, похожее на ностальгию, хотя он никогда и не бывал среди этих мальчиков и девочек, не носил такой одежды и не пел таких песен. В детском лагере «Восход», куда Мартина отправили августом 19…-го на две недели, не было ничего похожего на то, что Мартин видел в кинофильмах, кроме разве что прямоугольных построек. Делить комнату ему пришлось с двумя мальчиками, которые в первый же день не то чтобы подружились, но не без энтузиазма объединились против Мартина. Его присутствие часто производило такой эффект на сверстников, хотя тогда он все еще старался изо всех сил оставаться незамеченным и как можно больше походить на других.

Питер был красивым брюнетом с матовой кожей и прозрачно-серыми глазами. Во время «знакомства», на котором каждому нужно было представиться и рассказать немного о себе, они с Мартином оказались соседями. Когда они рассаживались на старые деревянные стулья, Питер слегка толкнул Мартина локтем, отчего тот выронил карандаш. Питер быстро нагнулся, поднял его и передал Мартину, не глядя на него. Отчего-то ему казалось, что еще никто не делал для него ничего такого же доброго.

– Меня зовут Мартин, – поражаясь собственной смелости, сказал он.

– Питер, – буркнул в ответ мальчик.

На следующий день во время утренней зарядки он перехватил взгляд Мартина, и на мгновение ему показалось, что Питер улыбается ему, улыбается той нежной и доброй улыбкой, которую очень трудно вообразить и почти невозможно встретить в мире. Мартин робко улыбнулся в ответ. Он был так оглушен этим миражем, что не сразу понял смысл долетевших до него слов.

– На что смотришь, макака?

Все вокруг бурно рассмеялись, Питер был доволен своим успехом, а Мартин старался до конца лагеря ни на кого больше не смотреть. Впоследствии он будет вспоминать это происшествие много раз и почти всегда будет уверен, что Питер действительно улыбнулся ему, прежде чем сказать грубость.

Пимпочка

Границу между детством и взрослой жизнью Мартин мог бы обозначить там, где разбросанные по улицам вещи перестают быть сокровищами и становятся мусором.

Сокровищ в городе К. было много. Очень много. Позади Мартинового дома, рядом с заброшенными бараками, их была целая гора. Время от времени они снаряжали туда экспедиции. Микросхемы, блестящие шарики, баночки с белыми и цветными порошками, резиновые трубки, блестки, бусины, осколки цветного стекла, куклы без рук и ноги от других кукол – Мартин недоумевал, как можно было все это выбросить.

В одной из таких экспедиций он и нашел свою пимпочку, круглую металлическую пластину около шести миллиметров в диаметре с небольшим углублением в центре с одной стороны, превращавшимся в выпуклость с противоположной. Она не была одним из тех сокровищ, при виде которых кричат «Смотри!», и все сбегаются посмотреть находку и до конца дня завидуют счастливцу. Так что Мартин не стал показывать ее никому, даже Клелии, которая иногда собирала вместе с ним растения для гербария. (Остальные дети смеялись над этим занятием, а однажды Вон и другие мальчики окружили его, растоптали только что собранные образцы тысячелистника и сунули Мартину за шиворот.) Он убрал ее в верхний карман куртки, который закрывался на молнию, и за весь оставшийся день ни на минуту не забывал, что она там. Дома он первым делом достал пимпочку и долго рассматривал ее, поворачивая выпуклостью вниз и вверх. На ночь он положил ее в надежную ямку в кованой спинке своей кровати. Весь следующий день он все время держал ее при себе, в кармане или зажатой ладони. Смотреть на нее он позволял себе только украдкой, однако Корнелиус заметил, что Мартин «опять носится с чем-то» и попросил его дать посмотреть, что это такое. Мартин очень стеснялся своей привязанности к пимпочке, поэтому отказал брату, сжав ее как можно крепче в кулаке. Но Корнелиус был сильнее Мартина и легко разжал его пальцы, завладев пимпочкой. А когда Мартин запротестовал и попытался ее вернуть, Корнелиус швырнул ее прямо в узкий зазор между стеной и пианино, который был все равно что бездонная пропасть, из которой ничего никогда не возвращается. Мартину казалось, что ему вырвали сердце. Он бросился на пол и, обливаясь слезами, закричал: «Моя пимпочка! Моя пимпочка!», безуспешно пытаясь разглядеть ее в узкую темную щель под инструментом. Он так горько плакал, что даже Корнелиус испугался того, что натворил. Вечером, когда пришли родители, Мартин уже не плакал и не лежал на полу. Пимпочку он никогда больше не видел.

Матильда

Июльским днем с большими быстрыми тучами Мартин проходил мимо такого же, как у него, дома в несколько этажей, который выглядел, как и все вокруг, уютным и мирным в это время года, скрытый почти наполовину высокими кустами сирени и ольховыми листьями. Сначала он только услышал, как кричит огромная чайка, а потом и увидел ее, совершавшую странные цикличные движения где-то на уровне третьего этажа. В какой-то момент – все произошло очень быстро – она оказалась совсем рядом с одним из окон, может даже ударила клювом в стекло, а оттуда ей то ли помахали, то ли попытались ее отогнать. Чайка снова закричала и, сделав плавный разворот кругом, скрылась за домом. В окне застыла невысокая женская фигура. Это была Матильда. Когда она оказывалась рядом, Мартин всегда старался разглядеть указательный палец ее правой руки, ноготь которого рос не вдоль фаланги, как у всех людей, а поперек, как бы лежа на кончике пальца. И его, и все остальные свои ногти Матильда красила ярко-розовым лаком. Ее лицо было покрыто мелкими сухими морщинами, у корней между осветленными волосами проглядывала седина, а разговаривала Матильда голосом маленькой девочки. Она помахала Мартину. Он помахал в ответ. Чайка снова закричала из какой-то зеленой дали, а в следующие мгновение начался дождь.

Мартин немного постоял на месте, думая о том, что тяжелые капли, падающие на голову, особенно те, что попадают на линию пробора, похожи на чьи-то ласковые прохладные пальчики, и забежал в подъезд. Через полминуты раздался скрип, и наверху между лестничными пролетами он увидел голову Матильды. «Хотите чаю?» Мартин хотел. И смутно надеялся на сладкие угощения, которые часто прилагаются к чаю. Никто не обращался к нему на «вы», кроме Матильды. В ее квартире пахло домашним цветением, крепкими дешевыми духами и кофе. На стенах, обклеенных выцветшими обоями в мелкий цветочек, висели букетики из сухих роз и лаванды, перевязанные кружевными тряпочками, и старые открытки в деревянных рамах. В небольшой закругленной нише стояла фарфоровая статуэтка богоматери. Края ниши скрывала гирлянда из искусственных орхидей такого же цвета, как ногти Матильды. С развевающимися при ходьбе кружевами пеньюара она была похожа на белого мотылька.

Усадив Мартина за круглый стол, она разлила чай в перламутровые кружечки с маленькими неудобными ручками. Среди беспорядочно разбросанных по столу фотографий для них едва нашлось место. Матильда приподняла одну из фотографий и сказала: «Это мои родители». Ненадолго задумалась и взяла другую фотографию: «А это Гриша. За поросем погнался, поскользнулся в навозе и головой об арматуру трахнулся. Мы думали, дураком останется, а он помер. Мечтал сделать такой проектор, чтобы светить на облака. Алкоголик, конечно». Чай был крепкий, невкусный. Мартин представил себе такой проектор. Он подумал о темных тоскливых днях в конце осени, когда неделями небо заволочено серыми тучами, время от времени брызгающими холодной моросью. В такие дни в небе могли бы появиться звезды или птицы, которые улетели на юг, красивее, чем настоящие. Или, например, летним вечером целый город смог бы расположиться у распахнутых окон и смотреть кино, используя в качестве экрана огромные кучевые облака. Еще он думал о поросях. Об их нежных мокрых пятачках, о том, как выглядели бы их крылья, если бы они у них были. Наверно, так же, как у летучих мышей, только в розовом цвете.

Дождь закончился. Матильда продолжала перебирать фотографии, делая бессвязные комментарии. Она уже не помнила, что в комнате есть кто-то еще. Мартину стало грустно. Он встал из-за стола, вылил остатки чая в раковину, немного помедлил у открытой двери – Матильда улыбалась своим фотографиям – и отправился домой.

Фрагмент

И ты знаешь, что было самым ужасным? То, что на самом-то деле я любила эти голубовато-зеленые (или все же зеленовато-голубые?) стены, эти парты, эти правила, эти учебники, этих учителей, этот скрип мела по черной доске, эти потрепанные библиотечные книжки, эти прилежные записи в тетрадках (сначала были подробно разлинованные, с наклонными и дополнительными горизонтальными линиями, а потом появились «взрослые», без них, с тонкой красной чертой – за ней начинались «поля», заходить за которые было страшнее, чем красть конфеты в магазине), эти ручки, линейки, ластики, треугольники и карандаши в пластиковых пеналах, этот верещащий звонок, эти квадратные окна, эти оценки и росписи, это прикованное внезапно к чему-то новому всеобщее внимание, эти просьбы списать, эти шутки и кривлянья (не всегда злые) – все это. Я любила их так, как, возможно, ничего и никого никогда больше не любила. А они, они меня не принимали. Я тогда думала, это потому, что я плохо старалась. Но теперь я знаю, что дело не в этом. Я старалась как могла, а если б не старалась совсем, результат оставался бы тот же. И учителя, и одноклассники – они все были не так уж и плохи, понимаешь. Никто не желал мне зла. Никто вообще ничего мне не желал. Вся система сложилась таким образом, чтобы заставлять меня любить и ничего не получать в ответ, кроме холодного отторжения, бесстрастного и безличного. Я убеждала себя, что мне нет до этого дела, что я презираю всю эту чепуху. Я даже нашла довольно разумные причины, как будто бы обосновывающие мою неприязнь и мои неудачи. Но то говорила во мне обида. Бесконечная, неутолимая обида и неразделенная любовь. Вот, что такое для меня школа, дорогой Клавдий. Твоя Октавия.

Бегство

Разумеется, Мартин считал, что родители не понимают его. Его тонкой душевной организации.

Ему дважды снился сон о том, как он крадет дома деньги, собирает узелок с вещами (действительно узелок – на палке, чтоб класть на плечо), садится в пустой автобус на конечной остановке рядом с домом и навсегда покидает «все это». В первом сновидении его сопровождал потрепанный ласковый пес, которого ему никогда не позволяли завести, так как он требовал слишком много ухода и внимания (по этой же причине впоследствии Мартин и сам не станет заводить животных). Во втором он добирался до автобуса посредством героического усилия воли, так как почти все кости в его организме были сломаны, ложился на задние сидения автобуса, наполненного пыльным воздухом и солнечным светом, и слушал доносившуюся откуда-то издалека меланхоличную музыку. Автобус трясся, мчась по плохим дорогам, за окнами Мартин мог видеть только безоблачное небо и зеленые ветки деревьев. Куда он ехал, ему было все равно. Он вообще не задавал себе такого вопроса. Значение имело только само бегство. И легкое чувство жалости к себе, смешанное с захватывающим дух счастьем неопределенно долгой дороги в пустом автобусе.

Фотоаппарат

В семье обнаружилась старая бесхозная вещь, обладание которой представлялось Мартину таким блаженством и такой честью, каких он не чувствовал себя достойным, – механический пленочный фотоаппарат. В тот момент, когда удивительно равнодушный отец вручил его задыхавшемуся от волнения Мартину, его жизнь претерпела необратимые изменения.

Довольно быстро он освоил техническую сторону дела, нашел в городе подвального типа фотомагазин, где можно было купить и сдать на проявку пленку, и пустился тратить на нее все свои скудные средства, сбереженные на обедах и, в редких случаях, выпрошенные у родителей, которые не считали ее достойной таких, да и вообще каких бы то ни было трат.

Мартин любил свой фотоаппарат во всех отношениях. Он получал острое физиологичное наслаждение от ощущения натянутой на приемную катушку пленки, от ее идеально встающей на маленькие тупые выступы перфорации, от осознания того, как в момент взвода затвора она, спрятанная под крышкой, хитро и ладненько перетягивается на следующий кадр, и от звука спуска, резкого, но слегка расхлябанного, такого же, какой бы, наверно, могли издавать крыльями гарпии, если бы решили ими похлопать.

Ему нравилось то обстоятельство, что он никогда не знал наверняка, как снятое им будет выглядеть на глянцевых карточках, которых он всегда ждал с неведомым ему ранее трепетом.

Можно было бы сказать, что он фотографировал дома, деревья, стены, цветы и облака. Однако в действительности он вовсе не фотографировал дома, деревья, цветы и облака. Фотографировал он скорее пространство между ними. Впервые он понял это, когда утром перед школой, уже одетый и обутый, обернулся у выхода и увидел стены коридора в серо-голубой цветочек и кусок двери, перерезанной узкой полоской солнечного света, такими, какими он будет вспоминать их много лет спустя.

С самого начала он избегал в своих кадрах людей. Не потому что не любил их, как с усмешкой замечали, просматривая его фотографии, родители, а потому, что отсутствие людей в кадре казалось ему человечнее, чем их присутствие. Он был убежден, что пустынные пейзажи как бы хранят в себе что-то такое, что остается недосягаемым для неправильно выбранных слов и ошибочных действий. Что это такое, он не знал, но это убеждение заставляло его снова и снова приходить в те места, где избегать людей в кадре было не надо. Склады, сараи, гаражи и опоры линий электропередачи среди полей и деревьев казались ему в тысячу раз красивее всех дворцов и церквей, какие только можно себе представить. Больше всего, однако, ему нравилось снимать такие вещи, в которых не было ни чрезвычайной роскоши, ни чрезвычайной тоски, ни чрезвычайной меланхолии, ни какой-то еще другой чрезвычайности. Ему не просто открылась красота заурядности, это было не ново – он обнаружил в ней то, что, как ему казалось, никто до него никогда не видел. Он пока и сам об этом не догадывался, но эти скромные, никому не интересные предметы, которые он с непрекращающимся беспокойством постоянно высматривал сквозь видоискатель, станут одной из его главных духовных констант.

Каждый спуск затвора был теперь для него событием, а всегда иметь при себе фотоаппарат – необходимостью.

Морковка

Клавдий обнаружил себя в таком периоде жизни, когда время стало похоже на безвременье – нечем было его измерить, и необходимости в этом больше не имелось. Никто ничего от него не требовал. Совсем как в детстве. Только тогда у него не было прошлого, а теперь – будущего. Смерть его не пугала. Напротив, он опасался, что она уже никогда его не приберет. Когда-то он считал, что только те, кому не достает мужества, считают ее чем-то еще, кроме как концом всему. А теперь он не мог смотреть на нее иначе, как на чистейший, сверкающий невыразимой радостью сон, однако недостатка мужества в себе не ощущал. Религиозен он не был. Но в эту истину верил. Ему казалось, что уже сейчас она приоткрывается ему и просвечивает сквозь вновь обретшие смысл вещи. На долгие годы молодости этого смысла для него не существовало – надо было что-то делать со своей жизнью, куда-то себя девать. Теперь же не надо было делать совершенно ничего, но в этом не было ни скуки, ни тоски, ни тревоги. Ясности тоже не было. Недоумевал он сильнее прежнего. Но что-то сдвинулось в нем, сделалось более похожим сразу на все. В нем обнаружилось страстное влечение к самым простым вещам, как у слабоумного или поэта. Он проходил мимо кряжистого дуба в лесу, и ему хотелось прильнуть щекой к его шершавому телу. Он поднимал голову и поражался красоте перистых облаков, неуловимо меняющих форму. Он кормил бездомных кошек и заходился от восторга, когда гладил их шелковистые спинки. Собственная дряблость не казалась ему больше изъяном – в ней была какая-то новая нежность, особая чистота. Он смотрел на свое морщинистое отражение в зеркале, и не то, чтобы ему нравилось то, что он там видел, но той тревоги, которая всегда преследовала его при виде самого себя, больше не было. А иногда все-таки даже нравилось. Нравилось на отличный от прежнего манер – так же, как нравился ему, например, вид мхов и грибов в лесу. Была, конечно, еще и боль, и немощь, но он научился с ними обходиться. Не столько терпением, сколько лаской. Он выучился быть утешителем самому себе.

Время от времени у него появлялись довольно экстравагантные желания. Например, лизнуть стену дома, мимо которого он проходил. Ему самому не казалось это странным, но он знал, что другие бы с ним не согласились, и делал это, только когда никого вокруг него не было. Подходил к стене и проводил языком по грязной ноздреватой поверхности. Порой ему безудержно хотелось прилечь где-нибудь в неприспособленном для этого месте (хотя, конечно, если отбросить все церемонности, можно утверждать, что горизонтальная поверхность – условие, которого должно быть достаточно для любого места, чтобы делать его для этого полностью приспособленным). И не потому что он устал, совсем не поэтому, даже скорее по причине, близкой к противоположной. Ему хотелось прилечь от радости, от избытка чувств, от влечения к поверхностям разнообразных структур и свойств. Так, он успел полежать на главной площади под бронзовым бюстом, в канаве позади своего дома, в подъезде в трех шагах от своей квартиры, под турниками, вокруг которых в дневное время любили кувыркаться дети, на паркете возле своей кровати, на кладбище у заброшенной могилы, поросшей сорняками, на траве в лесу, на бетонной плите в заброшенном доме и на мокром снегу между гаражами. Однажды он обнаружил себя лежащим на противоестественно чистом белом песке у карьера. Было около четырех часов утра – зачарованное время летнего периода. Воздух был поразительно статичен, тишина стояла феноменальная. Его сморил сон. Когда он закрывал глаза, ему показалось, что на парапете сидят двое мальчиков и о чем-то беседуют, хотя он и знал, что вокруг него совершенно точно никого нет.

Он с изумлением понял, что помнит свое детство лучше, яснее, чем все то, что за ним последовало. Он любил рассказывать об этом в письмах Октавии, единственному человеку, с которым у него сохранялась в мире словесная связь. Хотя эта связь была исключительно эпистолярной, Клавдий знал, что без нее Октавия останется совсем одна. Отчего-то он будет уверен, что сказка о дереве – последнее, что он сможет ей отправить.

В городе К. он жил уже много лет. Когда он только сюда приехал, это место показалось ему унылым и неприветливым. Однако со временем он научился смотреть на него по-другому – глазами тех, кто провел здесь свое детство. Вот и сейчас маленькие люди создавали здесь, рядом с ним, свои миры. Он знал, что большинство детей жестоки и примитивны (как и большинство взрослых). Но ему было жаль их. Ему хотелось сказать им: друзья, вам нечего бояться. У него не было слов, чтобы объяснить им это. Все, что было сказано до сих пор относительно смерти, катастрофически устарело, думал он. Больше нет ничего такого, что непосредственно могло бы их утешить. Нужно было срочно найти слова, способные на это, правильные слова, расставленные в правильном порядке. Но стоило ему попытаться вытянуть из собственного опыта хоть букву, этот смысл ускользал от него, оставляя внутри только неясный, пустой туман. Напротив, чем меньше он говорил, тем лучше себя чувствовал. Хорошо писать у него получалось только в посланиях Октавии. (…ведь каждый, дорогая, абсолютно каждый должен оставить свой след, свое пятно, свою маленькую кривую морковку. Твой похож на изуродованную голубиную лапу с единственным скрюченным коготком. Береги его. Или не береги. Как хочешь. Только пиши мне почаще. Твой Клавдий.)

Он знал, что все вокруг считают его… да никем его не считают, и с тихой радостью понимал, что это его совершенно не волнует. После стольких мучительных попыток стать кем-то, его полностью устраивало быть никем. Если бы это только было возможно, он зашел бы в своей никейности еще дальше. Он довел бы свою жизнь до того, что она бы уже не смогла закончиться смертью, как любая другая жизнь. Он бы избавился от всего бытийного в своем бытии, скинул с себя все недуги, все обыденные желания, но не в буддистском смысле, нет, а в таком, что превратился бы в одно бесконечное соскальзывание в сверкающие вдалеке горизонты.

Чулан

Самым интересным местом в бабушкином доме был размером с небольшую комнату чулан с никогда не использовавшимися, но по каким-то причинам не выброшенными вещами. Преимущественно это были липкие от старости хрустальные салатницы и розетки, ситцевые платья в цветочек, выцветшие пальто и галстуки в огурцах. Маясь бездельем в жаркий июльский полдень, Мартин решил исследовать один из шкафов. Перебирая дряблые, но часто волнующие и нежные ткани разнообразных цветов и узоров, он гадал, хранят ли их здесь оттого, что никто их не желает, или потому, что они, напротив, слишком ценные, чтобы просто так их использовать когда вздумается, или, может, по какой-то третьей загадочной причине, которая никогда не называется, но всем, кроме него, известна.

Черное шелковое платье с розовыми цветами ему особенно приглянулось. Ткань была прохладной и гладкой, он перебирал ее руками, прикладывал ее к лицу, жадно вдыхал запах крепкого одеколона и затхлости. Сняв с себя все, кроме клетчатых трусиков, Мартин влез в платье, немного утонув в его воланах. Было приятно прыгать из стороны в сторону, ощущая тяжесть двойной юбки и ветерок между ногами. Он взмахивал казавшимися такими изящными в расклешенных рукавах руками, наклоняясь вправо и влево всем туловищем и до того забылся, что не услышал, как дверь в чулан отворилась. На лице его отца на секунду застыла бессмысленная улыбка, медленно опадая, как тающее мороженое, по мере осознания происходящего. Мартин еще никогда не видел его таким напуганным. В какой-то момент он даже дернулся назад, словно хотел убежать и сделать вид, что ничего не случилось. Но потом, вероятно, взял себя в руки и постарался придать лицу строгое выражение.

– Что ты тут творишь?… А ну-ка… а ну-ка убери все на место!

Мартин знал, что его волновало вовсе не то, что он раскидал вещи, но отцовские страх и неловкость передались и ему, так что он сделал вид, что все дело именно в этом.

– Да, папа.

С этими словами Мартин в первую очередь снял платье и надел свои скомканные на полу вещи, затем стал поспешно складывать все обратно в шкаф.

– Чтоб все повесил как было!

С этими словами его отец решительно вышел, закрыв за собой дверь чулана. За ужином он вел себя так, словно ничего не было. Обсуждать это они никогда не станут.

Одиночество

Кто-то на работе пошутил, что Октавия была не рождена, как все люди, а вылеплена из грязи, подобно голему. Наверно ей следовало хотя бы немного обидеться, но уж очень это было похоже на правду, и не на какую-нибудь скрытую, болезненную правду, а на ту правду, которую она сама вокруг себя построила, и в каком-то извращенном смысле ей польстило. Подоконники в ее скромной, но просторной квартире, располагавшейся на втором этаже старого обветшалого дома с высокими потолками и лепниной, едва выдерживали вес невообразимого числа самых разнообразных растений. Стены оплетали невероятно разросшиеся хедеры, ажурные кронштейны поддерживали мясистую пеперомию, на полу стояли впечатляющих размеров фикусы и лимоны. Летом цветение украшало не только ее комнаты, но и балкон, выходивший на оживленную улицу, на которой этот зеленый островок был единственным оазисом среди пыльных фасадов и асфальтированных дорог с вечно кружащим нам ними мусором.

Октавия росла в большой семье, и все детство мечтала о том, чтобы иметь свою комнату. Теперь в ее распоряжении была целая квартира, и ее комфортному одиночеству ничего не угрожало. Иногда она представляла, как приглашает сюда людей, и они проводят время так, как это показывают в кино, – беспечно, весело, добродушно поддразнивая друг друга. Но таких людей в ее жизни не было. Она и сама не была таким человеком. Она считала, что можно быть только по ту, или по эту сторону волшебного экрана. Так ей это виделось. А что ей еще оставалось? И дело даже не в том, что нельзя получить желаемое и продолжать желать. Желаемое просто вообще нельзя получить. Так, Октавия довольствовалась тем, что никто не мешает ей желать, попутно занимаясь всем остальным, чем приходилось заниматься.

Коты

Раз в несколько лет у его отца появлялся новый автомобиль, а у его бабушки – новый кот. Эти явления никак не могли быть взаимосвязаны – отцу не было дела до бабушкиных питомцев, а бабушка ничего не смыслила в автомобилях, это были замкнутые монады. Однако Мартину (вероятно, ему одному) они виделись параллелями, равноудаленными от экватора, которые вместе как бы делили все его время на периоды. Болезнь его матери началась в эпоху черного Ниссана и такого же черного флегматичного Барсика, которые появились в его жизни почти одновременно. Вместе с соседским Летицием они ставили вырывавшемуся в отчаянии Барсику клизмы и вызывали у него эрекцию, нажимая на определенные точки в области паха. Исчезли Барсик и Ниссан тоже почти одновременно и одинаково загадочно. С другими котами они никогда ничего подобного не делали, а о Барсике никогда впоследствии не говорили. Вместо них появились неновый минивэн и белая кошка, которую никто, кроме бабушки, не любил, потому что она никогда не была маленькой, не играла, не ласкалась и шипела на всех, в том числе на их простодушного дворнягу-пса. Затем были серебристая Хонда и два пушистых полосатых котенка. Относительно последних Мартин сразу понял, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вскоре одного из них загрыз соседский пес, а второй стал драть с тоски обои и гадить на кроватях, так что Мартина заставили идти с ним на птичий рынок. Свежим летним утром он нес его за пазухой под шерстяным кардиганом и молча плакал, глядя в огромные доверчивые глаза Филиппа Красивого (так он успел его назвать). На рынке им заинтересовалась неряшливого вида старуха: «Сука или кабель?» Филипп Красивый жалобно пищал и дрожал, когда Мартин, всхлипывая, отдавал его злобной карге. Он знал, что дома ему поплакать не дадут, поэтому отправился в заброшенную больницу неподалеку от рынка, забрался на крышу и плакал там минут сорок. Следующие несколько дней он подчеркнуто демонстрировал подавленность и обиду, но этого, вероятно, никто не заметил. Он думал о том, что, вероятно, никогда и никого не сможет любить так сильно, как любил Филиппа Красивого, о том, что пока не исчезнет Хонда, у бабушки не будет нового кота, а также о том, что ничего хорошего все это не предвещает.

Мята

На уроках физкультуры всегда следовало быть начеку. Мартин знал, что выглядит нелепо в ярко-голубом спортивном костюме, который ему приходилось донашивать за братом. Еще более нелепо – в белой футболке с маленькими розовыми клубничинами. Когда другие дети видели его в ней, они кричали: «Мартин как девочка!» Они вообще часто это кричали. Мартину было стыдно и стыдно за то, что стыдно. Он знал, что это оскорбление было хуже любого другого, но не знал, почему. Он краснел до слез, но футболку продолжал носить. Дома после стирки он аккуратно складывал ее и водружал на полку, в стопку с другими футболками.

Единственный человек в школе, который проявлял к нему доброту, Клелия, была тремя годами его старше. Мартин не был уверен, что она стала бы защищать его от насмешек одноклассников, но в ней было нечто такое, что заставляло всех в ее присутствии становиться добрее, так что Мартин не мог и представить подобных сцен с участием Клелии. Она принадлежала другому миру, такому, в котором у каждого человека есть неотчуждаемое достоинство, даже у него. У нее были прямые русые волосы и слегка мужеподобное телосложение, которое казалось ему признаком большой силы духа.

Когда она собирала с ним мяту после уроков, Мартин набрался смелости и спросил, почему другие дети называют его девочкой. Клелия перестала собирать цветы, немного подумала и заговорила с ним таким серьезным и доверительным тоном, каким с ним не говорил еще никто. Мартин был настолько этим взволнован, что никак не мог сконцентрироваться на смысле ее речи. Он уловил какие-то отдельные, загадочные для него слова на «ф», на «п» и на «л» и старательно пытался слушать, но неожиданно разрыдался. Клелия замолчала, поставила корзинку с мятой на землю и обняла его за плечи. Мартин чувствовал себя бесконечно недостойным общества Клелии, ему было мучительно стыдно за свои слезы. Но он так нуждался в утешении! Ему хотелось, чтобы ее рука гладила его по голове вечно. «Ну, ну… Ну что ты, что ты…», – тихо говорила она своим умным и добрым голосом. В нескольких метрах за ее спиной появилась Матильда. Она выпорхнула из мятных зарослей в небесно-голубом пеньюаре, совершила что-то вроде неуклюжего па, взмахнув полной ножкой, и побежала прочь по тропинке, двигая вверх-вниз руками, как подстреленная куропатка. Эта сцена успокоила Мартина. Когда Клелия отстранилась, он увидел мокрое пятно от своих слез на ее молочно-белом ситцевом платье. Он не смел посмотреть ей в лицо, и еще минут десять они молча собирали мяту.

Слепая Мария

В их классе было, однако, существо, которому приходилось еще тяжелее, чем Мартину, – Слепая Мария. Дразнить ее «девочкой» было невозможно, потому что она действительно ею являлась, а «мальчиками», как известно, никого не дразнят, потому что никто не видит ничего плохого в том, чтобы быть мальчиком, но лучше от этого ее положение не становилось. Слепая Мария посредственно училась, не имела в школе друзей и жила не в городе, а в прилегающей к нему деревне в несколько домов. По общему мнению у нее было слишком много волос на руках и ногах, что было, вероятно, естественным и не таким уж необычным следствием примеси каких-то экзотических кровей, и во многих других ситуациях никого бы не смутило или даже могло бы вызывать восхищение, но, к сожалению, в провинциальной школе города К. не вызывало ничего, кроме шквала злобных насмешек и обидных прозвищ. Ее маленькие зеленые глаза казались еще меньше из-за массивных очков с толстыми минусовыми линзами. Одной из любимых забав в классе было отнимать их у Слепой Марии и передавать друг другу, в то время как она, щурясь и шаря перед собой руками, пыталась вернуть их обратно. Все считали, что от нее воняет навозом, хотя Мартин никогда этого не замечал. Однажды он помог ей подняться с пола, когда кто-то из девочек поставил ей подножку в коридоре. Слепая Мария ничего на это не сказала, только покраснела и пошла прочь. Она вообще как будто никогда ничего не говорила. Другие девочки дразнили ее также за длинные ситцевые платья и вязаные кардиганы, которые она постоянно носила, а ему они казались очень красивыми. В тот день ему стало нестерпимо любопытно, как живет Слепая Мария за пределами школы. Он проследил ее путь до дома, который представлял из себя чуть покосившееся деревянное здание в один этаж, обнесенное хлипким забором. На крыльце сидел тщедушный мужчина неопределенного возраста с маленькими черными усами и круглой розовой лысиной и держал на коленях охапку пушистых цыплят. Рядом с ним лежала какая-то книга. Слепая Мария зашла в дом, а через несколько секунд появилась снова и набросила на плечи мужчины теплый клетчатый плед. Затем она села рядом, подняла книгу и стала читать вслух. Мартин был поражен тем, какой у Слепой Марии оказался полнозвучный и выразительный голос. Он так заслушался, что потерял равновесие и наступил на сухой сучок. Слепая Мария и плешивый мужчина повернули головы в его сторону. Хотя его вряд ли можно было разглядеть сквозь забор и малиновые кусты, Мартин страшно испугался и бросился наутек.

Инвенция

Серыми зимними днями, с грязным снегом на обочинах дорог, голыми деревьями одного цвета с неперелетными птицами, в тишине, нарушаемой только приглушенным гулом мотора машин, Мартин чувствовал себя немного усыпленным. С тех пор как умерла мать, завтрак он готовил себе сам. Ранним утром за окном стояли густые синие сумерки, а в доме было так тихо, что каждое его действие производило едва уловимое эхо. По дороге в школу он встретил бабку Пепиту в пуховом платке, кормившую на мокром асфальте рядом с трансформаторной будкой голубей хлебом. Голуби образовывали подвижный круг у ног бабки Пепиты, а над ними кружили толстые белые чайки, норовя вклиниться в голубиное копошение, но бабка Пепита по неведомым причинам их не любила и считала, что весь хлеб должен достаться голубям, так что когда одна из чаек опускалась слишком низко, она отмахивалась от нее пакетом и кричала беззубым ртом:

– Пофла! Пофла! Пофла!

После занятий Мартин отправился в музыкальную школу, находившуюся в соседнем здании. Учительница, госпожа Белакша, усадила его за пианино и ушла, пообещав вернуться через несколько минут. Она была к нему очень внимательна и даже добра, несмотря на свою преподавательскую строгость, и казалась ему очень красивой. Даже большая круглая бородавка на левом крыле ее носа обладала для него какой-то интеллигентной привлекательностью. Он открыл ноты с инвенцией Баха, которая чрезвычайно нравилась ему своей сдержанной, возвышенной трагичностью. Несколько часов подряд шел снег, но теперь перестал. Мартин посмотрел в окно. Низкое ольховое дерево было абсолютно белым, и на его фоне ярко выделялась стайка кругленьких черно-красных снегирей. Госпожа Белакша вернулась и делала ему так же много замечаний, как обычно, но Мартину казалось, что он еще никогда не играл так хорошо, как сегодня. Точнее, он впервые почувствовал, что исполняет музыку. Это ощущение было похоже на воздушную волну, проходящую насквозь через все его тело, которое становилось от этого легким, почти невесомым, управляемым не напряженным усилием воли, как прежде, а чем-то другим, чем-то новым, в то время как сам Мартин был одновременно здесь, в классной комнате, и там, за окном, под заснеженным ольховым деревом, безмятежно наблюдающим за самим собой сквозь двойное стекло школьного окна.

Карьер

Близнецы Сигма и Фи походили на ухоженных собак дорогой породы. Они никогда не смеялись слишком громко (возможно, не смеялись вообще), не участвовали в склоках, учились не блестяще, но стабильно хорошо, одевались в одинаковую одежду чрезвычайно опрятного вида и никогда не подвергались нападкам даже самых злых задир. В школе они всегда держались вместе, но на лучших друзей похожи не были, скорее как бы на единый организм. Так, Мартин был крайне удивлен, когда прогуливаясь после уроков у карьера, застал одного из них сидящим на берегу в одиночестве. Должно быть, близнец привык к тому, что никто не различает их с братом, поэтому поспешил представиться:

– Я Фи.

– О. Привет, – ответил Мартин.

И тут же покраснел. Но Фи не смутился. На костлявых коленях у него лежала открытая книга с какими-то стихами. А рядом на парапете – «Робинзон Крузо». Мартин долго переминался с ноги на ногу, не зная, куда себя деть, а Фи смотрел на него своими удлиненными, почти черными глазами. Наконец, Фи шевельнулся, как будто что-то вспомнил, и, достав из кармана какой-то предмет, протянул его на открытой ладони Мартину. Он приблизился и немного наклонился вперед. На ладони Фи лежал переливчатый кристалл сложной формы.

– Это опал, – пояснил Фи.

– О, – ответил Мартин.

Он подумал, что еще никогда не слышал, как Фи говорит о чем-то, кроме предметов школьных заданий. Он тоже сел на парапет – достаточно близко к Фи, чтобы продолжать разговаривать, и достаточно далеко, чтобы, если Фи решит уйти, можно было сделать вид, что Мартин сел не к нему, а просто так, сам по себе. Из книжек у него с собой были только школьные учебники и никаких предметов, которые можно было бы показать, кроме фотоаппарата, но Мартин не был уверен, что это интересно. Он постарался придать своей позе развязность, с которой держались многие старшеклассники, но только смутился еще больше. Чтобы скрыть это, он зачерпнул горсть мелких камушек у себя из-под ног и стал бросать их в воду. Фи вернулся к своей книге. Камушки в руке у Мартина закончились и ему показалось, что Фи больше не помнит о его присутствии, но внезапно, не отрывая глаз от книги, он снова обратился к Мартину:

– Ты читал «Робинзона Крузо»?

– Нет.

Фи протянул ему лежавшую возле него книгу, примерно так же, как прежде кристалл опала. Мартин взял ее, положил к себе на колени и снова так разволновался, что около минуты таращился на обложку, словно не знал, что ему с ней делать.

– Я дочитал сегодня, – как будто попытался дать подсказку Фи.

Мартин спохватился и открыл первую страницу, но еще какое-то время не мог сосредоточиться на чтении. Стараясь не шевелить головой, он перевел взгляд на Фи. Тот смотрел в книгу, быстро двигая зрачками. У него были удивительно густые ресницы и светлая, почти прозрачная кожа на лице. Мартину понравился «Робинзон Крузо», но еще больше ему нравилось, что они сидят с Фи на карьере вдвоем, в непривычной близости, и ничего друг от друга не ждут, каждый занятый своим делом. На голой коленке Фи с такой же нежной кожей, как и на лице, была небольшая рана с темно-бурой корочкой запекшейся крови. Глядя на нее, Мартин мысленно ощутил, какая она твердая и шершавая на ощупь.

Ревность

Его последнее воспоминание о матери было связано с Гретой. Сестра матери, Карла, приехала, чтобы помочь ухаживать за ней, когда та уже почти не поднималась с постели. Грета была ее дочерью, зачем приехала она – непонятно. Ей было всего на три года больше, чем Мартину, но вела она себя так, будто он младенец, а она умудренная жизнью взрослая женщина. Когда они с отцом втащили чемоданы в дом, Грета преувеличенно умильным тоном, наклонившись вперед всем туловищем (что было совершенно необязательно – они с Мартином были почти одного роста), воскликнула:

– Кто у нас тут такой взрослый!

В основном она занималась тем, что наносила на свои длинные черные волосы какие-то липкие субстанции, принимала ванны, смотрела телевизор и говорила по телефону. С собой она привезла целый чемодан одежды и толстую записную книжку с набранными курсивом буквами на обложке: «Все женщины по сути ангелы, но когда им ломают крылья, приходится летать на метле!» Всю работу по уходу за больной выполняла Карла. Однако Грета любила произносить фразы вроде «мы были так рады возможности помочь» или «что бы вы одни без нас делали». Она очень собой гордилась. Отца в те дни Мартин вообще не помнил где-то поблизости.

Состояние матери тогда очень резко ухудшилось. Приходилось без конца менять ей пеленки и делать обезболивающие инъекции, пока однажды на рассвете все в доме не проснулись от ее срывающегося крика. Карла сделала ей укол, но это было бесполезно. Грета встала на колени у ее кровати, и мать крепко сжала ее руки. Мартин сел на кровать рядом с Гретой и неуклюже погладил мать по голове, но она как будто вовсе не замечала его. Ее умоляющий, горестный взгляд был прикован к Грете, пока не потух после нескольких резких судорог, всколыхнувших ее измученное тело. Все, что чувствовал Мартин в тот момент, – ревность и злость к глупой Грете.

Похороны

Мартину было стыдно оттого, что он не мог заставить себя убиваться по матери. Еще более стыдно было оттого, что ему очень нравилось находиться ранним пасмурным утром на кладбище, смотреть на шелестящие деревья, чувствовать, как от покрытой росой травы веет свежестью. Людей на похоронах было не много. Ему показалось, что Карла – единственная, кто искренне горюет по умершей. Остальным как будто было просто скучно. И уж точно никто не думал, как он, о том, как хорошо, что мать хоронят в таком красивом месте. Ему стало еще больше стыдно, когда он забылся и стал с удовольствием размышлять о том, как хорошо было бы устроить сейчас пикник, выпить какао (они так редко пили какао!), съесть пирожок с вишневой начинкой. Его желудок откликнулся жалобным урчанием. Гроб был закрыт. Наверно, так было дешевле. Мартин понимал, что его матери больше не нужен кислород, но никак не мог отделаться от ощущения, что она задыхается и что ей крайне неудобно в этом маленьком тесном ящике.

Фантазии

Октавия снова и снова прокручивала в голове тот момент, в котором она и некоторый идеальный «он», минув огромное множествофантастических перипетий, впервые раскрывают друг другу свои самые страстные и возвышенные чувства. Детали внутри этого сюжета могли меняться – появлялись новые остроумные фразы, «он» становился то брюнетом, то блондином, они по-разному друг к другу прикасались, но фабула в общих чертах оставалась одной и той же.

– Я так долго этого хотел… – говорил он, и от этих слов у нее заходилось сердце.

Продолжения у этой истории не было. Иногда она пыталась представить, как они занимаются сексом, но все то, что казалось ей сексуальным, было недостаточно возвышенно, а все возвышенное оказывалось недостаточно сексуальным, так что эта линия всегда оставалась где-то на уровне неясных набросков, и ее мыль возвращалась обратно, к ее любимому моменту обнаружения взаимного желания. Как будто у каждого органа в ее теле был собственный способ любить, и между собой эти способы не только не сообщались, но и не очень удачно сочетались. И только в этом моменте, краткосрочном моменте признания, все они, наконец, объединялись в общем экстатическом трепете.

Были и другие сюжеты, уже не про «него» (хотя все же в основном хотя бы отчасти про «него»), много других сюжетов! Этот воображаемый мир вряд ли можно было бы назвать мечтами. Она вообще никак не связывала его с тем, что оставалось за его пределами. Это была ее параллельная, скрытая от посторонних жизнь, абсолютно самодостаточная и намного более ценная и захватывающая, чем та другая, «реальная», та, которую ей приходилось вести по необходимости. Она никогда не пыталась переносить пережитое ей там на бумагу. Хорошо писать у нее выходило только в посланиях Кдавдию. Эти мысли были ее самым сокровенным секретом – и самым постыдным. Она скорее бы призналась, как часто занимается мастурбацией и какие порнографические сюжеты ее возбуждают, чем раскрыла бы кому-нибудь детали этих фантазий.

Автобус

Школьный автобус вез их в Большой город на театральное представление. Спектакль был из программы по литературе, возможно хороший, но сам по себе интересовал Мартина очень мало. Что его действительно волновало, так это все те маленькие приключения и ритуалы, которые придавали событию праздничную торжественность, – пестрые наряды других детей, посещение перед спектаклем кафе, возможность находиться так далеко от дома без родителей. Он с замиранием сердца представлял себе таинственный полумрак театрального зала, бесшумное движение тяжелого занавеса и тот волшебный момент, когда вместе с плавным затуханием света наступает трепещущая тишина. А еще лучше всего этого была возможность сидеть в автобусе у окна и разглядывать проносившиеся мимо пейзажи – поля, леса, дачные поселки и, наконец, монументальные конструкции Большого города. В основном это были памятники прошлой эпохи, о которой у него были довольно смутные сведения: высокие здания, похожие на дворцы, гротескные скульптуры и неработающие фонтаны. То, что по замыслу создателей должно было, вероятно, внушать торжественный ужас и патриотический экстаз, вызывало у Мартина прямо противоположные чувства. Все эти огромные колоннады с колосьями и шпилями отзывались в нем тихой болезненной грустью, походившей на ностальгию по обширной и важной части прошлого, которое на самом деле ему не принадлежало. Это была еще одна даль, в которую его мучительно, трагически влекло, однако реальное достижение ее не представлялось ни желанным, ни возможным. В барельефах со свиньями и массивных белых стенах с пилястрами не было ни капли иронии – казалось, что все это построили дети, такие наивные, простодушные и жестокие, такие, каким сам Мартин никогда не был.

Хотя он и проводил много времени с Фи после уроков, в школе близнецы продолжали держаться вместе, и теперь сидели рядом. Клелия тоже была здесь, она сидела с одноклассницей. Мартин ни за что бы не посмел предъявить какие-то права на внимание этих людей. То, что хотя бы изредка, за неимением общества и занятия получше, они проводили с ним время, уже казалось ему гораздо большим, чем он заслуживал. Так что сидя у окна рядом с тихим незнакомым мальчиком, которого уже дважды за время дороги стошнило в прозрачный целлофановый пакет, он был вполне доволен.

Примечательным в таких поездках, случавшихся один-два раза в год, было то, что и школьники, и учителя как бы теряли то напряжение между ними, которое заставляло госпожу Дездемону сминать листок с контрольной Вона и бросать ему в лицо, а Вона – называть Мартина вонючкой и больно толкать плечом в коридоре. Во время этого всеобщего размягчения хотелось верить, что так теперь будет всегда, чего, конечно, не происходило. Казалось, например, возможным подойти к Вону и заговорить с ним по-дружески. Но Мартин не искушал судьбу. Да ему и не хотелось разговаривать с Воном. Самой этой возможности, того, что никто его не трогает, меняющихся картинок за окном и присутствия людей, которых он тайно и робко обожал, было достаточно, чтобы чувствовать себя головокружительно счастливым.

Руки

В первые холодные дни осени руки Мартина, на тыльной стороне ладоней, становились красными и затвердевшими. Иногда кожа трескалась и выступало немного крови. Это было похоже на ожидание праздника. Мартин сидел в ванной на корточках, смотрел на обветренную кожу и представлял, что он измученный странник. Он долго шел через пустынную, глубоко промерзшую землю, героически переносил холод и усталость, нашел краткое пристанище здесь и скоро снова отправится в дорогу. Потому что такова его судьба, так велит ему сердце, таков его путь.

Пират

Он приводил Фи в свои любимые места – окраины с гудящими линиями электропередачи и заброшенными складами, стал делать те же фотоснимки, что и раньше, только с Фи, в основном со спины. Стоял сырой ноябрьский полдень, когда они шли по одному из таких мест, тыча перед собой длинными палками, как будто слепые. Вдруг Фи остановился и указал клюкой на что-то впереди, между рядами гаражей и сараев:

– Смотри!

Мартин тоже остановился и увидел что-то черное и бесформенное. Прошло полминуты, он уже почти утратил интерес, как вдруг неопознанный предмет задергался. Мартин и Фи вздрогнули, убежать и подойти ближе хотелось одинаково сильно, но признаться в страхе друг другу было стыдно, так что они стали медленно приближаться к загадочному объекту, держа перед собой палки, как будто штыки для защиты. Подойдя достаточно близко, они смогли рассмотреть завязанный веревкой мешок, который не только шевелился, но и тихонько скулил. Фи слегка ткнул его палкой, отчего мешок взвыл и задрожал. Мартин отстранил палку Фи и развязал веревку. Из мешка выскользнул серый лохматый щенок с черными глазами-бусинами и прижатыми от страха ушами. Мартин не верил своему счастью. Он медленно наклонился и осторожно погладил щенка, который все еще дрожал и тихонько пищал, а потом взял его на руки и укрыл курткой.

У них еще оставались деньги от сданных в магазин бутылок, которые они собирали всю прошлую неделю. Этого хватило, чтобы купить кусок вареной колбасы и пакет молока для Пирата (имя придумал Фи, Мартин был не против). Вечером они устроили для него ночлег в заброшенном доме из старого покрывала, которое нашли на помойке. На следующее утро они встретились там перед школой, чего никогда не делали прежде, чтобы отдать Пирату половину своих пайков. Он выбежал им навстречу, радостно виляя хвостом. Примерно через месяц Пирата уже знали во всем городе. Его всюду подкармливали и ласкали как домашнего. Мартин много думал о его странном положении. Оно было вроде бы лучше, чем у любой другой выброшенной собаки, но и не так хорошо, как у собаки домашней. Еда и теплое место в любом подъезде были ему обеспечены. Но при этом он все же оставался бездомным псом. Было ли Пирату в самом деле от этого плохо, или плохо от этого было только Мартину, оставалось неясным.

Карандаш

Тоска по матери пришла к нему в виде воспоминания о скромном подарке, который она однажды сделала ему без всякого повода. В тот день отец повез его на хоккей в Большой город. Мартин не любил спорт, но отец с таким энтузиазмом преподнес ему эти билеты, что он стал радоваться предстоящей поездке вместе с ним, хотя получить удовольствия от игры все же не смог. Слишком большое беспокойство внушали ему буйные крики мужчин с перекошенными лицами на трибунах. Зато после матча отец повел его в торговый центр, в котором Мартин был одарен с большой щедростью, что случалось не часто. Он получил новый рюкзак, новый спортивный костюм, набор канцелярских принадлежностей и большую астрономическую энциклопедию с выпуклым пластиковым Сатурном на обложке. Домой они возвращались поздно вечером. Мать накормила их ужином. Когда перед сном Мартин рассматривал свои обновки, она подошла и, не глядя на него, протянула ему причудливый карандаш, состоявший из множества разных грифелей, которые можно было переставлять в зависимости от того, какой цвет был нужен.

– Купила тебе такую штучку. Не знаю, нужно тебе такое? – и перед тем как передать ему карандаш, она повертела его в руках небрежно и немного неловко, как будто смущалась или даже стыдилась своего маленького подарка без повода. Ее смущение передалось Мартину, и он тогда смог только едва заметно улыбнуться и пролепетать «спасибо».

Что она делала весь день, пока их не было дома? Ему хотелось вернуться в это мгновение и дать ей понять, что ее пустячный презент значил для него гораздо больше, чем все, что купил ему тогда уверенный в себе отец.

Дуэт

Мартин часто видел Клелию в компании подростков ее возраста, и каждый раз его удивляло и возмущало, что они так запросто пользуются ее компанией, непринужденно разговаривают с ней, заставляют ее улыбаться. Ему казалось очевидным, что они не достойны и секунды ее общества. Они со своей кошмарной музыкой и обезьяньей агрессией были обыкновенными подростками, то есть, пожалуй, самыми гнусными представителями человечества, и она никак не могла быть одной из них. Он и сам был ее недостоин, но хотя бы понимал это.

Клелия тоже училась в музыкальной школе (одной на весь город). Однажды, в результате какого-то немыслимого стечения обстоятельств, они были поставлены в дуэт играть сонату ми минор Моцарта. Мартин исполнял партию фортепиано, Клелия – скрипки. Мартин понимал, что он вообще-то далеко не худший ученик школы, но все же музицировать вместе с Клелией, чья игра казалась ему недосягаемо совершенной и представлялась священнодействием, в огромной степени превосходило то, чего он, как ему казалось, заслуживал. Однако в совместной работе это забывалось, удовольствие от положительных результатов как бы уравнивало их.

После репетиций они часто шли домой вместе, им было по пути. Иногда они могли не сказать за всю дорогу ни слова, и это было лучше всего, потому что если Мартину приходилось говорить, он страшно волновался о том, что скажет что-то не то. Клелия это понимала и ласково, немного снисходительно улыбалась ему, а он думал, что не достоин даже ее снисхождения.

Расставшись с Клелией в очередной раз возле ее дома, Мартин внезапно понял, в чем состоит уникальность их отношений: в ее присутствии он переставал бояться смерти.

Сервант

Мартин шел по самому оживленному месту в их городе – площади с бронзовым бюстом, слегка размахивая пакетом с батоном и десятком яиц. Снег еще не выпал, хотя была уже середина декабря. Моросил холодный дождик. Фонари отражались в лужах и создавали сумеречное зарево. В центре площади стояла конусообразная пластиковая елка с красными шарами и разноцветными огоньками. Другие люди тоже что-то несли в пакетах, пересекая площадь. Мартин ощутил себя частью каких-то общих праздничных забот, и на душе у него потеплело. Дома это чувство его покинуло. Отец сделал яичницу, которую они молча съели перед телевизором. На экране рассказывали про какие-то преступления под тревожную электронную музыку. Мартин помыл свою тарелку и вышел из кухни, оставив отца одного. В остальных комнатах стояла печальная тишина. Мартин застыл посреди темной гостиной и ему вспомнилось, как в это время, за пару недель до нового года, его мать всегда ставила здесь два таза с теплой водой – один с мыльной, другой с обычной, и два табурета. Вместе они перемывали каждый предмет в запылившемся за год серванте – хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из нескольких нарядных сервизов, которыми они пользовались только по праздникам.

Мартину стало настолько тоскливо в этой пустой комнате, что он решил вернуться на кухню, посидеть немного рядом с отцом, который смотрел передачу о каких-то преступлениях. Отец громко прихлебывал чай из большой кружки, сидя на диванчике с атлетически прямой спиной. Сложно сказать, следил ли он за происходящим на экране, или был погружен в свои мысли и ничего не видел перед собой. Мартин помыл его тарелку и сел рядом, прижав колени к груди. Передача о преступлениях закончилась, началась реклама. Отец все так же сидел, вперив взгляд в телевизор. Мартину хотелось спросить, будет ли у них на этот Новый год елка, у них всегда была настоящая елка на Новый год, но вместо этого продолжал молча смотреть рекламу, как завороженный.

– Уроки сделал? – отец как будто только сейчас заметил Мартина возле себя.

– Сделал, – ответил Мартин и почему-то понял, что не будет у них на этот новый год ни елки, ни сельди под шубой, ни бенгальских огней. По телевизору начались новости. Отец прибавил громкости. Он вовсе не был глуховат (Мартин проверял это несколько раз, специально обращаясь к нему чрезвычайно тихо), но отчего-то любил смотреть телевизор на почти болезненной громкости. Мартину сделалось еще тоскливее, чем было до этого одному в пустой комнате. Он немного посидел, надеясь, что отец что-нибудь скажет или сделает, но этого не случилось. Тогда он отправился в ванную, набрал два таза с теплой водой, один с мыльной, другой с обычной, поставил их в гостиной и тщательно перемыл все хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из запылившегося за год серванта.

Книга

Каждую неделю по четвергам около полудня в библиотеку являлась дама средних лет в шляпке-клош. Эта шляпка была на ней абсолютно всегда, в любую погоду. На ее лице, прикрытом наполовину сетчатой вуалькой, всегда можно было прочитать сразу несколько выражений, мерцающих, словно северное сияние. Никогда нельзя было наверняка сказать, усмехается ли она, или угрожает, или, может быть, кокетничает.

– Я оставлю вам здесь целлюлозу!

С этими словами она бросила перед Октавией потрепанный томик «Волшебной горы», с вызовом ткнув в него ноготком.

– Хорошо, – ответила Октавия и поставила книжку на место. Годы, которые она провела за этим местом, заставили ее привыкнуть к самым необычным человеческим проявлениям. От новых книг дама на этот раз воздержалась. Было видно, что прочитанное произвело на нее большое впечатление, хотя говорила ли она о содержании романа, или о картинке на обложке с поездом, живописно ползущим по железной дороге среди снежных гор, Октавия определить не могла.

– Там, где вы выходите, вы как бы визуализируете себя точно такой же выложенной объемностью, для того чтобы не искать никого и подняться наверх по грязным развалинам. То есть вы подходите и удивляетесь тому, что вы можете подниматься и видеть ступеньки и пойти сбоку, но не пойти по ним. То есть, видите, то, что объемно и графически изображается, – отражение возможности видеть уже то, что необходимо, и вы поднимаетесь по ступенькам уже на верхнюю часть этой площадки, там, где вертолетный вылет.

Дама замолчала. На несколько секунд она как будто впала в глубокую задумчивость, потом повернула голову к стене, на которой висело несколько старых фотографий с городскими видами, и заговорила снова:

– Это то, что касается переключения возможностей чугунных радиаторов на подставках-ножках для всех собственников дома без аренды квартиры и почасовой оплаты гостиничного класса, то есть я сделала эту замену для того, чтобы не портить интерьер и поставить много лет назад, в парадной, но к сожалению, это до сих пор не соответствует тому, как сделали укрепление двух отменных радиаторов, и, к сожалению, воспользовались какими-то муниципальными успехами, ну, такого легкого достоинства, достатка не соответствующего класса. Этот вход здесь не должен находиться, мы, как правило, должны лежать вниз. Это все закрывается внизу, для доступа невозможно, только для тех, кто может подъехать, пожарный автомобиль с улицы, посмотреть все, что находится внизу, и полицейские тоже, если необходимо, не беспокоят собственников. А здесь должны быть уже решетки обычного окна. Либо более удобная, комфортная, с каким-нибудь рисунком обычного стиля, без нагромождения не соответствующих состоянию каких-то дополнений. Жаль, что это надо было сделать сразу же, удобно, без всяких фантазий, и, в общем-то, это дополняет хороший стиль и хорошие манеры. Не носишь никакую грязь и хорошо чувствуешь себя…

С правой стороны мехового воротника ее пальто свисало что-то прозрачно-зеленоватое, скорее всего, имевшее органическое происхождение – производное внутренностей носа или, может быть, рта.

– А это амплитуда и критическое расстояние грунтовки. Всего хорошего!

– Всего хорошего и вам.

Дама скрылась за дверью. Октавия вернулась к своему письму. На днях у нее возникла идея издать книгу, посвященную единственно одному виду деревьев – prunus padus, черемухе обыкновенной. Согласно замыслу, у нее должен был получиться сборник из художественной прозы (поэзию Октавия не любила), своей и чужой, примечательных научных и культурологических фактов, фотографий, рисунков, картин и всего остального, что могло бы представить этот замечательный ботанический предмет в неочевидной ипостаси, а сказка Клавдия, которую он сочинил для нее в своем последнем письме, послужила бы ей в качестве предисловия. Каким-то образом это дерево было неразрывно связано с тем особым видом томления, которое вызывали у нее попытки вспомнить обстановку своей детской комнаты и всего того, что в те годы ее окружало. Первыми на ум приходили серые обои в мелкий белый цветочек (но не черемуховый, скорее что-то вроде подснежника), такие же серые, просвечивающие портьеры и стеклянные плафоны на люстре, тоже, конечно, в виде цветов. В комнате было довольно крупное окно, но его расположение было таково, что солнце почти никогда не попадало в нее прямыми лучами, и от этого казалось, что там никогда не наступал день; ночь сменялась утром, которое медленно перетекало в вечер, пока снова не приходила ночь. И, нет, в ней не бывало черемуховых букетов в хрустальных вазах и никто не написал по картону открытым жирным мазком, который всегда так нравится неискушенному зрителю с дурным вкусом, и не повесил здесь на стену цветущую белую лапу. Черемуха была связана с этим местом именно тем, что ее здесь не было. Это было похоже на то волнение, которое она иногда чувствовала и теперь, когда смотрела на улицу из окна и вдруг испытывала страстное желание куда-нибудь отправиться, или даже не тогда, а еще раньше, когда только намеревалась подойти к окну. Черемуха цвела где-то за пределами комнаты, которая отчего-то вспоминалась как способная производить гулкое эхо, хотя никакого эха в ней, конечно, быть не могло. Она цвела и благоухала в каких-то неведомых садах, на фоне грязных домов с высокими арками и покатыми крышами, и эти сады, если они в самом деле отыскивались, никогда не бывали и вполовину так же хороши, как мысль о них, возникавшая внутри комнаты, в которой никогда не наступал день.

Больница

Множество раз Мартин чувствовал себя гораздо хуже, но почему-то именно в этот, после двухдневного желудочного расстройства, его положили в больницу. Каждый день на протяжении двух недель у него брали кровь из пальца, всегда из одного и того же, из незаживающей ранки, с каждым разом немного увеличивающейся. Он не знал, сколько времени ему предстояло там провести, и боялся, что в конце концов он останется совсем без пальца. В палате кроме него лежало еще пять мальчиков. Утро начиналось с того, что их, едва проснувшихся, переворачивали на живот и вставляли им между ягодиц градусники. Все это делали некрасивые толстые женщины в белом.

Еда в столовой была пресная и жидкая. Он сел на случайный стул рядом с очень худым мальчиком с серыми волосами.

– Свалил с моего места, – сказал кто-то над ним сиплым голосом.

Это был Август, высокий подросток из детского дома. Мартин взял тарелку с супом и попытался встать, но Август толкнул его обратно, так что пол-тарелки расплескалось ему на штаны. Несколько человек засмеялись. Мальчик с серыми волосами обхватил руками голову и тихонько захныкал.

Больница располагалась недалеко от его дома. Из окна их палаты было видно дорогу, по которой Мартин ходил в школу. Он смотрел на детей и взрослых, шагающих по своим делам, и удивлялся, как можно вот так свободно куда-то идти и не быть заключенным, как он, и почему никто не освободит его или хотя бы не пожалеет. Однажды он хотел посмотреть в окно в конце коридора, но одна из сестер закричала: «А-ну не трогай занавески!» В эту часть больницы он старался больше не ходить.

На третий день к нему пришел Фи и рассказал, что Пират оказался девочкой и наверно скоро родит щенят. Перед уходом он вручил Мартину «Затерянный мир» и крафтовый конверт. Внутри оказался рисунок, изображавший Мартина, Фи и беременного Пирата. С оборотной стороны к листку была приклеена засушенная эустома.

Сидеть на своей кровати и читать было не так уж и плохо. Но иногда приходилось выходить в общий на весь этаж туалет. В этот раз он столкнулся с Августом прямо в узком проходе у раковины с треснувшим зеркалом. Август пристально посмотрел на Мартина, который изо всех сил старался держаться невозмутимо.

– Смотри не обосрись! – прошипел он и, разумеется, больно толкнул его плечом.

Еще через четыре дня снова пришел Фи.

– У Пирата щенята! Хочешь посмотреть?

Посещение разрешалось строго с двух до четырех. Когда он пришел, было два десять. Комната для посещений располагалась внизу, у выхода. Уличная одежда была наверху, в палате. Так что Мартин ушел прямо так, в пижаме и тапочках. Никто не заметил, как они вышли. Стоял солнечный ароматный май. Ему казалось, что он не был на улице целую вечность. Мартин засмеялся, Фи тоже засмеялся, и они побежали к оврагу, крепко держась за руки и не переставая хохотать. Мартину чудилось, что он спит и видит самый прекрасный сон в своей жизни. У оврага, на куче старых тряпок лежал Пират, а к его соскам присосались пятеро похожих на крыс щенят. Мартин осторожно погладил всех по очереди. Они сидели на врытых в землю автомобильных шинах позади дома Мартина, и он чувствовал себя очень счастливым и очень несчастным одновременно – в это мгновение все было так хорошо, но невозможно было забыть о том, что скоро придется возвращаться в больницу. Обратно они добирались снова бегом, но уже не смеялись.

Когда через неделю его выписали и за ним пришел отец, Мартин почувствовал гораздо меньше радости и облегчения, чем следовало ожидать.

День рождения Мартина

Пригласить на день рождения Клелию Мартин, конечно, не мог. Это было бы уже чересчур. Но он не хотел, чтобы Фи подумал, что он его единственный друг. А это было правдой, и наверняка Фи уже и так об этом догадывался. Поэтому Мартин все же решился пригласить Клелию. Она, конечно, согласилась, и даже как будто была рада, и оттого, как что-то мучительно сжалось у него в животе, Мартин понял, что подспудно надеялся на ее отказ под каким-нибудь хорошим предлогом – тогда с этой ужасной ответственностью было бы покончено. Он боялся, что его двоим гостям будет скучно и неловко. Он и не мог представить, что может выйти иначе. Но какая-то его часть отчаянно надеялась на то, что у него будет настоящий праздник, сопоставимый с ожиданием чуда.

Фи пришел первый. В белой рубашке с бабочкой он выглядел еще более свежим и выхоленным, чем обычно. Он подарил Мартину «Остров сокровищ» в красивом издании с иллюстрациями. Этот момент был так похож на его фантазию о настоящем празднике, что Мартин почувствовал резкое желание разрыдаться, но сдержался, и только сказал высоким от волнения голосом:

– Спасибо!

Они сели за накрытый специально по этому случаю в гостиной стол, и отец налил им яблочный сок в стеклянные стаканы. После этого он упер руки в бока и с постоянным смущением в обращении с детьми, которое он обычно пытался скрыть в напускной строгости, а сейчас – в развязном дружелюбии, спросил:

– Ну, что вам еще сделать, мальчишки?

«Мальчишки». Мартин и Фи не нашли, что ответить, и он, еще сильнее смутившись, ушел на кухню. Корнелиус, к счастью, ушел куда-то еще с утра.

Вскоре появилась Клелия. Она подарила Мартину книгу о Питере Пене и букет из нарциссов. Мартин отправился на кухню, чтобы поставить цветы в воду. Отец смотрел телевизор, на столе перед ним стоял граненый стакан и наполовину опустошенная бутылка коньяка. Мартин разложил по четырем тарелкам куриные крылышки и картошку из единственного в их городе ресторана быстрого питания, поставил одну перед отцом, остальные унес в гостиную. Клелия хотела помочь, но он уговорил ее остаться в комнате, надеясь, что каким-то образом получится сделать так, что они с отцом ни разу не пересекутся. Какое-то время они молча ели. Было слышно, как отец наливает коньяк в стакан. Когда они закончили ужинать, Клелия попросила показать один из фотоальбомов, стоявших на книжной полке. Мартин положил альбом на колени, сев на диван между Фи и Клелией.

– Это мы у бабушки… Это Барсик… Это первое сентября… Это мама.

Голос Мартина слегка дрогнул. На фотографии женщина средних лет держала в руках букет желтых роз и широко улыбалась, глядя в объектив. Клелия и Фи не спрашивали, где она.

– Что такие кислые сидите?

Отец, шатаясь, появился из дверного проема.

– Мадемуазель…

Он попытался поцеловать руку Клелии, но промахнулся.

– Я на минуточку…

Не переставая что-то бормотать, он ушел к себе в спальню.

Мартин похолодел. Он не смел поднять глаза, в которых стояли слезы.

– Давайте смотреть фильм! Я сейчас поставлю.

Клелия извлекла из рюкзака кассету. Это была полуторачасовая история о приключениях поросенка на ферме. Клелия снова села рядом с Мартином, с другой стороны продолжал сидеть Фи. Они не смотрели на него, ничего не говорили, и его слезы вскоре высохли.

Персики

Мартин раскачивался на тарзанке и шевелил шатавшийся за правой щекой зуб. Он беспокоился, потому что был уверен, что все молочные зубы у него уже выпали, пока не начал шататься этот. Однако было так приятно двигать его из стороны в сторону, просовывать под острое основание кончик языка и всасывать с клокочущим звуком сквозь образовавшийся тоннель слюну, что беспокойство его отступало. Он приходил покататься на тарзанке рано утром в выходной день, когда здесь не было никого, кто мог бы его прогнать. В такое время на улицах бывал только он, дворники и время от времени люди, выгуливающие своих собак. Неподалеку от него работала дворница Эсмеральда. С неба тихо падал снег.

– Болтаешься? – спросила она не то с укоризной, не то игриво.

– Угу.

Она улыбнулась золотыми зубами и оперлась об метлу. На ярко-малиновой шапке у нее было написано: «Here to break your heart». Мартин знал, что она не понимает значения этих слов, и чувствовал к ней жалостливую нежность. Ходили слухи, что Эсмеральда ловит кошек и варит из них суп, а еще – что она задушила своего восьмилетнего сына.

– Четыре года сегодня, как Ергарочка умер.

Она положила подбородок на руки, и ее лицо приняло тот отстраненный задумчивый вид, который бывает у всех стареющих людей, когда они обращаются к воспоминаниям, как будто весь опыт их жизни предстает перед ними разом.

– Вот такие персики собирали. Схватит и тянет в ротик. Я ему говорю, что же ты лижешь немытый? Дай вымою сначала. Так персики любил, солнышко мое, радость моя.

Мартин знал, что в их городе не растут персики, и ему показалось удивительным, что Эсмеральда не всегда была местной дворницей, которую считают ведьмой.

– А как заболел, все просил камешек ему под головочку положить. Камешки на море холодные были. Все повыбрасывали, когда сюда ехали. Так я ему капустный лист намочу и прижму к лобику.

Глаза Эсмеральды увлажнились. Мартин подумал про Матильду, как она так же при нем уходила в свои воспоминания, и как у нее так же, как у Эсмеральды, ничего в жизни не было, кроме воспоминаний о мертвых людях.

– Эй, а ну слезай, обедать иди!

Это был отец. Он стоял, одной рукой держа сигарету, другой подзывая Мартина, так далеко, как будто боялся подхватить от Эсмеральды какую-то заразу. Мартин хотел сказать ей что-нибудь, что излечило бы ее от горя, но таких слов у него не было. А еще больше ему хотелось дать ей понять, что он не такой, как его отец. Но все, что он мог сделать, это смотреть на нее, стараясь вложить в свой взгляд все свое сочувствие и продолжая по инерции слегка раскачиваться взад-вперед. Ее взгляд был направлен куда-то то сквозь него, сквозь все видимое. Мартин молча соскочил с тарзанки и поплелся к отцу. Эсмеральда осталась неподвижно стоять, опершись на метлу. На ее джинсах были вышиты голубые васильки, украшенные сверкающими стразами.

Туалет и ванная

В ванной Мартин переставал чувствовать ход времени. Стоило ему всего несколько минут постоять под струей горячей воды за закрытой на шпингалет дверью – и все болезненные связи с реальностью исчезали. Его мысли улетали туда, где им хотелось быть. Они вообще часто туда улетали, но в ванной с особым, бурным вдохновением. Как человека исключительно умного, всесторонне одаренного и неповторимо обаятельного, его интервьюировали восторженные журналисты, и его ответы превращались в долгие остроумные рассказы о своей удивительной жизни. Рассказы эти были про него, поэтому не могли не быть интересны. Иногда здесь начинались целые жизни, которые Мартин по несколько раз впоследствии переживал в различных вариациях. Безумный маньяк схватил его друзей и знакомых, привязал к стульям и уже почти начал убивать. Но вот Мартин, рискуя жизнью, ловко подкрадывается сзади и одним быстрым движением перерезает важную артерию на шее злоумышленника. В числе пленников – Клелия, Фи, Корнелиус, но в первую очередь он освобождает человека, которого по-настоящему любит, хотя он сам себе в этом еще не признается. Красивое, искаженное страхом и нежностью лицо Мартина красноречивее любых слов. Они ничего не говорят. Главное, что теперь они в безопасности. У них впереди уйма времени – целая вечность. Фи плачет. Клелия напугана, но сдержанна. Корнелиус, Вон и Августин молча признают его превосходство над собой. Мартин ведет себя скромно, как подобает герою. Если в такой момент кто-то стучал в дверь ванной, его всего передергивало. Это было похоже на пробуждение от пощечины.

– Ты уснул там, что ли? Давай выходи!

И он выходил.

Туалет, который находился в разных с ванной комнатах, также обладал для него особой притягательностью, связанной с уединением, но на другой манер. Если туда его звали сигналы, поступающие в мозг из пищеварительной системы, он всегда внутренне взбадривался и старался обставить все для себя наилучшим образом, что в основном заключалось в тайном проносе с собой в туалет какой-нибудь книги с большим количеством картинок. Книге следовало быть небольшого размера, чтобы ее можно было спрятать под футболкой, зафиксировав между животом и поясной резинкой трусов, и простого, умиротворяющего содержания, что способствовало облегчению и без того приятного процесса опорожнения кишечника. Краткие иллюстрированные энциклопедии «Деревья города» и «Цветы города» подходили для этого наилучшим образом. Стены в этом крошечном помещении были обклеены розовато-коричневыми обоями с абстрактными узорами, похожими на разорванную человеческую плоть или больную слизистую. В некоторых местах в этих пятнах и разводах Мартину виделись человеческие лица, фрагменты животных и фантастических существ. Непреднамеренность их бытия делала их значимость почти священной – они появились без его ведома, сами собой, и существовали для него одного.

Зазор

Сколько Мартин себя помнил, он всегда мечтал о велосипеде. Благодаря мальчику из первого подъезда, у которого, кажется, было все, он научился кататься. Мокля (так звали мальчика) был тучным курчавым человечком, который в свои …-ть лет больше походил на карлика, чем на ребенка. Его лоб выпирал из общей плоскости лица так сильно, что вместе с черными кудрями создавал у каждого, кто на него смотрел, стойкую ассоциацию с бизоном. Его пуговичный нос по какой-то причине не выполнял своей функции, так что дышал Мокля ртом, и его слюнявый пухлый рот всегда был задумчиво приоткрыт.

В один из первых настоящих весенних дней, когда снега уже почти нигде не было и асфальт в рытвинах был приветливо сух, Мартин увидел из окна гостиной отца верхом на зеленом «Аисте». Оказалось, он уже много лет лежал в их гаражном подвале. В тот же день они с Фи, у которого давно был новый «Астероид» с пятью скоростями, отправились в велотурне по любимым местам. У всех этих мест были кодовые названия, которые знали только они двое. Ноль ноль один – кряжистые дикие яблони рядом с домом Мартина, ноль ноль два – карьер, ноль ноль три – «стройка» (на которой никогда ничего не строилось), ноль ноль четыре – заброшенная промзона, ноль ноль пять – обычно пустующее футбольное поле с трибунами. Объездив все, они остановились отдохнуть на центральной площади. Кое-где еще лежал снег, сквозь который проглядывали размороженные собачьи фекалии. Город был безлюден и почти монохромен, если не считать нескольких мать-и-мачех перед Домом офицеров. Они положили велосипеды на землю и сели на лавку. Между ее деревянной серединой и бетонными подлокотниками серели грязные зазоры, в которые запихивали обертки, жвачку и семечковую кожуру. Мартин смотрел на такой зазор возле себя и думал, что никому не интересны подобные скромные малоприятные вещи. У этой грязной ямки с мусором даже нет настоящего названия. Он проникся такой нежностью к ней, что не заметил, как Фи встал и приготовился катиться дальше.

Коридор

Если бы Октавия уже не взялась писать книгу о черемухе, она бы написала книгу о слизнях. Однажды в детстве она услышала, как по телевизору в какой-то зоологической программе говорят о «секрете слизня». Она тогда ничего не знала о железах и секреции, и восприняла эти слова в том смысле, что у слизня есть какая-то тайна. Скорее всего, мрачная. Подобно улиткам, большинство сенсорных рецепторов слизней сконцентрированы вокруг головы.

Одним из самых ее светлых воспоминаний о матери были нарезанные кругляшками огурцы. Это до сих пор был ее любимый способ их есть. И она по-прежнему не могла себе позволить оставить на тарелке что-нибудь недоеденное. Так у них в семье было не принято. Вместе с герпесом и повышенным давлением мать наградила ее болезненным перфекционизмом. Удовлетворение от того, что в тарелке ничего не осталось и все было съедено точно рассчитанным образом, так что каждый ингредиент уменьшался в ней в одинаковом процентном соотношении, было гораздо важнее состояния желудка. Доли рта могут действовать как орган осязания, отличая различные поверхности. Все остальное в их совместной жизни, казалось, происходило таким образом, что ее родители всегда были в разных с ней помещениях. Вот канун нового года, Октавия смотрит из-за приоткрытой двери своей комнаты сквозь коридор на виднеющийся край елки в гостиной и слышит возгласы матери, колеблющиеся где-то между озабоченностью и раздражением. Вот утро выходного дня, и она смотрит на закрытую дверь той же гостиной, которая была по совместительству родительской спальней, и ничего не слышит, кроме легкого электрического треска в душном, пропущенным множество раз через легкие целой семьи воздухе. А вот летний вечер, все форточки в доме открыты, отец что-то читает, из кухонного окна льется теплый золотой свет, а она снова смотрит из своей комнаты, которую она делила с еще двумя сестрами, в конец коридора. С каждым новым подобным воспоминанием этот коридор становился все длиннее и длиннее, и ей приходилось спрашивать себя: как он мог быть таким длинным в такой тесной двухкомнатной квартире? Но отчего-то воспоминания от этого не только не теряли убедительности, а, напротив, утверждали себя как единственное, что в действительности имеет значение.

Октавия ясно помнила тот момент, когда она поняла, что родители ей чужие. Ей было около пяти лет. Тогда это пришло к ней в виде неясной бессловесной пустоты, пролегшей между ней и принадлежавшими почти всему остальному миру этими двумя, занимавшимися все время чем угодно, только не тем, что ее сколько-нибудь интересовало. Теперь она понимала, что лежало в центре этой пустоты – она не могла говорить с ними о смерти. Все детство она провела в ужасе от осознания собственной временнОй конечности. Она внимательно всматривалась в родителей, которых, казалось, это совершенно не беспокоит, и пыталась понять, что знают они такого, чего не знает она. Однажды она в отчаянии решилась задать этот вопрос напрямую матери, которую считала умнее отца.

– Что происходит с людьми, когда они умирают, мама?

Мать посмотрела на нее с изумлением и стала, к неожиданности для себя, сочинять что-то про «облака, на которых сидят старички и старушки и от счастья болтают ножками». Октавия была окончательно разочарована. Позже она, конечно, поняла, что весь фокус был в том, чтобы не думать об этом. Или думать, но не часто. Пусть это сквозит время от времени где-то на заднем плане бытовых забот, которые тоже, между прочим, довольно много значат. Может, даже больше, чем то, другое. Но она-то, она-то! Она не такая, как они. Она сознательная, обстоятельная, обреченная на осмысленное существование. Ей казалось тогда важным что-то для себя раз и навсегда решить и считать, что дела обстоят именно так и никак иначе. Так она и металась где-то внутри круга забытья, отчаяния и утешения, иногда испытывая все сразу, а иногда что-то одно в наибольшей степени, по той или иной причине, как правило, пустячной. Например, автобусный гул отчего нагонял отчаяние. А трамвайный звон, наоборот, утешал. Но и тогда, в лучшие из моментов, отчаяние всегда было где-то рядом, неизбежное, неотвратимое и чрезвычайно настойчивое. Октавия угрюмо скрывала от всех свои терзания и продолжала кое-как жить, то думая, то не думая обо всем этом. Что-то раз и навсегда решить и считать, что дела обстоят именно так и никак иначе, ей не удавалось. А иногда случалось что-то действительно другое. Парадигма сдвигалась, обдуманное прежде переставало иметь смысл, и ей казалось, что она поняла вообще все. Так бывало, когда, например, она думала о черемухе, о той черемухе, которой никогда не бывало в ее детской комнате. Или о нарезанных кругляшками огурцах. Или вообще ни о чем не думала, и это вдруг приходило к ней само собой, беспредметно. Эти просветы длились какие-то доли секунд. Спасительные доли. Были они и было все остальное.

Когда слизняк теряет одно из щупалец, они отрастают вновь.

Роза

Отец никогда не говорил о матери. Мартин вспоминал его лицо во время похорон и пытался понять, что оно выражало. Можно было подумать, что он вообще не заметил ее исчезновения. Корнелиус тоже ничего не говорил о ней, только стал еще реже появляться в квартире. Казалось, над их домом повисла какая-то мрачная тайна, о которой нужно молчать.

Тревожных воспоминаний о том, как он бывал недостаточно отзывчив, становилось все больше, и Мартин решил что-то сделать для нее хотя бы теперь. Он достал из шкафа большой пакет со старыми черно-белыми фотографиями и принялся отбирать те, на которых была мать. Потом он выбрал несколько удачных цветных фотографий с ней из альбомов и расположил их в хронологическом порядке. Он сшил тетрадки из плотной желтоватой бумаги, лежавшей в том же шкафу, и склеил их в один альбом. В качестве обложки он использовал картон от своего прошлогоднего школьного дневника, обтянув его ее старым кашемировым шарфиком, распустившимся по краям и поеденным молью. На первой странице он написал акварельными красками красную розу. Но этого показалось ему мало, и он отправился на рынок рядом с главной площадью. Здесь продавали настоящие розы. Стоили они дороже, чем Мартин ожидал. Если б он попросил денег у отца, тот поинтересовался бы: «Зачем?», – а это был сюрприз. Тогда он вспомнил, что Матильда выращивает розы у себя перед домом. Оказавшись возле ее маленького садика, Мартин замешкался. Можно было бы просто объяснить все Матильде, и она наверняка сама бы сорвала для него цветок. Но он был скован той мрачной тайной, которая висела над их домом, и ему было неловко говорить о матери с кем-то еще. Так что Мартин огляделся по сторонам и трясущимися руками не без труда оторвал маленькую кустовую розочку чайного цвета, стараясь не повредить остальные цветки. Он положил ее под рубашку, где она больно колола ему грудь, но меньше мялась, чем в кармане. Дома он положил ее между газетными листами под толстую кипу книг. Он знал, что чем более цветок крупный и мясистый, тем чаще следует менять газету. На засушку розы ушло три дня. Мартин вклеил фотографии в альбом, подписав там, где знал, даты и места. На последней странице он нарисовал ее портрет тем карандашиком с цветными грифелями, который она ему когда-то подарила. Розу он вложил между этой страницей и обложкой. Сразу после ужина, когда отец и Корнелиус еще были вместе на кухне, Мартин устроил презентацию альбома: положил его на стол и стал торжественно переворачивать страницы. Корнелиус, кажется, даже не посмотрел на него, вышел из-за стола и принялся собираться, чтобы снова куда-то уйти. Отец нахмурился.

– Лучше б уроки делал! Ерундой всякой занимаешься.

У Мартина защекотало в глазах. Он схватил альбом и бросился в свою комнату, громко хлопнув дверью.

– Похлопай мне еще!

Сперва Мартин был поглощен обидой. Потом он почувствовал злость, и внезапно ему открылась разгадка их мрачной тайны: отец не горевал по матери, он не любил ее, ее смерть была для него облегчением.

Фредерик М.

Каждый день Фредерик М. вставал в шесть утра, добегал до единственной в городе спортивной площадки и совершал свои регулярные ритуалы кручения, отжимания, подтягивания, сгибания, растягивания, поднятия и опускания. Все это он проделывал так, как будто это не тольконе требовало от него никаких усилий, а как если бы, напротив, только в эти моменты он и оказывался, наконец, в своем наиболее комфортном и легком состоянии. Чувство того, как под кожей сокращаются и напрягаются мышцы, вызывало в нем почти сексуальное наслаждение. Ему невыразимо нравилось ощущать, как его тело томится и изнывает, доходя до пределов своих возможностей. Он был весь эти мышцы – сильные, крепкие, красивые, потные. Он был счастлив.

Затем он добегал до своей части, принимал душ, переодевался и вспоминал о Мартине. И больше не чувствовал себя ни сильным, ни красивым, ни счастливым. Фредерику хотелось думать, что его сын просто испорчен, что ему не хватает дисциплины. Немного военной муштры – и вся это девчачья дурь выбьется у него из головы. Однако что-то все время пыталось просочиться сквозь эти, такие же крепкие и мужественные, как он сам, мысли, выползти против его воли на поверхность, к сознанию. Что-то темное, что-то мучительное, сидящее где-то очень глубоко внутри него, что-то неподконтрольное ему, что-то постыдное и неприличное. Это был страх. Фредерик боялся своего сына, и боялся этого страха, который тихонько клокотал и булькал, подобно маленькому смердящему болотцу, где-то в самой сердцевине его могучего туловища. Почему-то на этом месте ему всегда вспоминалась жена, а следом целая череда неясных, тяжелых, болезненных импульсов пробегала холодными волнами через все его атлетическое тело, и он решительно отпрыгивал от них куда-нибудь в сторону. Например, в сторону сальных шуточек в кругу любимых сослуживцев или в сторону веселого подтрунивания над самым нерадивым из них, что, если взглянуть с точки зрения последнего, было, конечно, совсем не весельем, а жестокой и бессмысленной травлей.

– Эй, Робби, как твое здоровье? Я у твоей жены вчера забыл спросить.

Единственной разницей между той травлей, которой Робби подвергался в школьные годы, и той, которую он переживал сейчас, было то, что отчего-то теперь ему приходилось притворяться, что все в порядке, что ему тоже кажется это забавным. Фредерик не задумывался о чувствах Робби. Работа была тем местом, где о таких вещах можно было не беспокоиться. Здесь он был очень важен, успешен и уверен в себе, и эта уверенность была для него жизненно необходима.

Первое сентября-2

Так повелось, что в каждом новом учебном году нужно было выбрать себе место за партой, которое останется за тобой по крайней мере до следующего года. Мартин начал думать об этом еще в июне. В августе, за два дня до первого сентября, он, ужасно сконфуженный, решился задать Фи вопрос:

– Может, будем сидеть вместе? Ну, в школе…

Фи задумался всего на секунду и к огромному облегчению Мартина спокойно ответил:

– Давай.

Они лежали на теплой крыше заброшенного склада, и не видели лиц друг друга, но Мартин знал, что Фи улыбается, как и он.

В последние месяцы Фи и Сигма уже не держались в школе все время вместе. В столовой Фи сидел рядом с Мартином. Иногда к ним присоединялась Клелия. Теперь Мартин никогда не смог бы спутать Фи с Сигмой. Кожа Фи была более тонкой, чем у его брата-близнеца, совсем прозрачной на веках. Его руки были немного тоньше. У него всегда был идеально ровный пробор и он всегда ходил и двигался со своей особой, немного аутичной грацией, которой не было у Сигмы. Особенно заметным это становилось, когда Фи проявлял к чему-то интерес или начинал нервничать. Тогда его правое плечо становилось выше левого, и вообще все его туловище как-то странно перекашивало, как старый платяной шкаф, перегруженный вещами.

Им досталась третья парта в первом ряду, возле окна. Они показывали друг другу новые рюкзаки, ручки, карандаши, ластики, точилки, линейки, пеналы, дневники, тетради и обложки для них, любовно выбранные на одном и том же рынке накануне. Все было красивым, чистым и праздничным, и Мартин страшно волновался, что чья-нибудь грубость разрушит их трепетную канцелярскую идиллию. Но ничего не случилось. Как будто на всех вокруг еще лежал отблеск долгого вольного лета, и они еще не успели войти в свои враждебно-оборонительные роли. Даже Вон казался мечтательным и добрым, а госпожа Дездемона все время улыбалась и нюхала завернутые в шелестящую бумагу астры.

Перфокарты

Мать постоянно приносила с работы неиспользованные перфокарты. Мартин рисовал на них шариковой ручкой антропоморфных кроликов и белок. Несколько раз она брала его с собой в большой кабинет, в котором за отдельными столами сидели еще пять или шесть женщин. Главной целью этих посещений был для него дырокол. Если он не был полон, можно было попросить еще неиспользованных перфокарт. Затем Мартину разрешалось выйти на балкон и устроить бумажный снегопад. Белые кружочки летели на землю с третьего этажа, а он стоял на цыпочках, едва доставая взглядом до края бетонной перегородки, и смотрел, как они кружатся, в неизменном восторге.

Теперь у него были листы для акварели и записные книжки, в которых можно было рисовать, а перфокарты никто больше не приносил. Но у него все еще хранилось около двадцати штук в шкафу с другими бумагами. Когда он увидел, как Корнелиус бросает их в корзину для мусора, он пришел в ужас, но виду не подал. Вечером, когда Корнелиус ушел, Мартин достал их и положил в большую коробку из-под обуви, в которой хранил свой дневник, альбомы с гербарием и рисунки. Сперва он хотел изобразить на них что-нибудь, посвященное матери, но, в конце концов, найдя все свои идеи недостойными такого случая, решил оставить их пустыми.

Грипп

Вон стоял между газетным ларьком и зданием почты в расстегнутой куртке и сжимал в голой руке снежок. Его серебристо-русые волосы казались зеленоватыми в свете фонаря. Все знали, что ходить зимой без шапки и вообще одеваться как можно легче – признак силы и независимости. Мартин этими свойствами не обладал. Мать всегда заставляла его одеваться теплее, чем ему бы хотелось, а теперь он одевался так по привычке и еще потому, что без шапки у него замерзали и болели уши. Он невольно залюбовался Воном, хотя и знал, что снежок предназначался ему. После первого попадания (в голову) он попытался утешить себя мыслью, что это всего лишь игра и ему не сделали ничего плохого, хотя он и не хотел принимать участия в этой игре, а от удара было очень больно. Он попытался ответить Вону тем же, но промахнулся, а когда попытался увернуться от следующего снежка, поскользнулся и растянулся на снегу, вызвав дружный взрыв смеха. К счастью, нашлись те, кому, кажется, эта игра нравилась, и внимание Вона переключилось на них, так что Мартин смог незаметно уйти, и до дома его не преследовали.

Фи вместе с Сигмой в это время болели гриппом. Посещать их не разрешалось. Каждый день Мартин звонил Фи по телефону, чтобы передать домашнее задание. Шестизначный номер он помнил наизусть, потому что набирал на диске только его. Обычно трубку брала мать Фи.

– Алло.

– Здравствуйте. Можно Фи?

– …Фиии!

Фи брал трубку и говорил «привет» немного в нос. Мартин находил это трогательным. После диктовки домашнего задания они обсуждали совместные планы на будущее. Например, где и как можно построить снежный тоннель, о котором никто не будет знать, кроме них. В этот раз Мартин рассказывал Фи о том, как во время болезни он всегда просил принести ему все его книги, и часами, лежа в постели, листал их, рассматривая картинки. Иногда говорить было не о чем, и они просто молчали в трубки, стараясь что-нибудь придумать.

Привычка

Наступал необычно теплый для зимы день. Один из тех, что обманчиво похожи на долгожданное весеннее послабление, которое случается как будто только для того, чтобы потом с новыми силами хлестнуть по лицу ледяной стужей. Октавия собиралась на работу. Она надела кашемировое пальто терракотового цвета, подобрала помаду в тон ботинкам и с удовлетворением посмотрела на себя в зеркало. Слегка выбивался из общего ансамбля только мясистый заусенец на большом пальце ее правой руки. У нее имелся прекрасный маникюрный набор в крокодиловом чехле, но использовала она в нем обычно только острые серебристые ножницы и пилку – чтобы под корень срезать свои мужиковатые широкие ногти и придавать им округлую форму. Расстаться с заусенцем было выше ее сил. Она теребила и мусолила его указательным пальцем той же руки, подносила к чувствительному хоботку на верхней губе, чтобы ощутить его шершавую остроту, иногда даже, когда никто не видел, слегка полизывала его твердый сухой край кончиком языка. Это был далеко не первый ее заусенец – пристрастие к ним она осознала еще в детстве. Но этот оказался особенно стойким и основательным. На его внутренней стороне уже образовалась довольно глубокая розовая ранка (они никогда отчего-то не болели до тех пор, пока заусенец не отваливался). Он был с ней уже пять дней. Октавия так к нему привязалась, что даже сочинила про него рассказ – «Я и друг мой заусенец».

Я и друг мой заусенец

В моей жизни всегда было много хороших вещей. К примеру, вкус весеннего льда или звук, который издает английский бульдог когтями, когда бегает по паркету соседской квартиры над моей головой. Но ничто не утешало меня в моем одиночестве так, как друг мой заусенец. Мы были вместе очень долго, так что я уже и не мог вспомнить себя без него. Со временем он стал таким большим, что было сложно сказать, растет ли он из меня, или я из него. Я даже придумал ему имя – Эллиот. Мне всегда оно нравилось, и я был рад, что наконец-то смог к нему приобщиться. Иногда мне казалось, что я слышу его голос, похожий на негромкий сухой скрежет. В нем не было ни одного слова, но было очень много смысла. Я бы даже сказал, что это был смысл в чистом виде. Тот смысл, который мы иногда улавливаем во сне, а проснувшись, не можем в своей косности вспомнить. Мне, однако, всегда чудилось, что я не теряю его полностью, что где-то он все-таки остается. И теперь я понял, где. Моя бабушка называла заусенцы заустрицами. Перед смертью она дала мне последнее наставление – жить “потихонечку” и “как получится”. Она говорила об этом очень серьезно. Мне кажется, я ему прекрасно следую. С годами я понял, что в этом чрезвычайно много мудрости. Незачем гнаться за истиной, ее следует терпеливо высиживать, как страусиное яйцо, пока она сама себя не покажет. Из меня она буквально проросла. Так мы с Эллиотом и жили, в согласии с космическим равновесием: он рос, а я уменьшался. Сегодня утром я проснулся и понял, что меня больше нет. Вместо меня на кровати лежал полутораметровый кусок кутикулы с влажным кожистым основанием и заостренным полупрозрачным краем.

Никто не знает, почему в мире все происходит так, а не иначе, а я ни о чем не жалею и никого ни в чем не виню.

Кухня

Мартин впервые побывал в квартире Клелии. Они возвращались с уроков музыки, и он разодрал колено, спускаясь по кривым бетонным ступенькам с отбитыми краями. Мартин застенчиво запротестовал, но Клелия настояла на том, чтобы обработать рану у нее дома, который был ближе, чем дом Мартина. Кроме них в квартире никого не было. Комната Клелии удивила и немного разочаровала Мартина. Она была похожа на его собственную, только книг тут было значительно больше. На полках между ними стояли фарфоровые куры и дешевые вазочки. Клелия протерла его колено сначала мокрой ваткой, потом зеленкой и заклеила пластырем.

– А теперь пошли пить чай.

Она привела его на кухню и поставила чайник. Яблочное варенье в хрустальной креманке было покрыто подсохшей корочкой. А может быть, это было грушевое варенье. Он не был уверен. На подоконнике стояли горшки с каланхоэ. Чужие кухни и гостиные при первом посещении казались Мартину улучшенными версиями кухни и гостиной в его квартире. В них отчего-то всегда было уютнее и наряднее, чем у него. Он еще не достиг того возраста (вообще-то говоря, он его никогда не достигнет), когда такие места, да вообще любые места, но в особенности такие оцениваются с помощью сформировавшегося и вполне осознанного вкуса. Искренне восхищаясь штампованными розами на флизелиновых обоях, салатовой бахромой на золотистых портьерах и стеклянными бусинами на люстре, Мартин принимал их как есть, с открытой душой, вообще не оценивая степень их красоты или уродства. Они существовали для него разом, все вместе, а не по-отдельности, составляя с внешним миром какие-то особые отношения, будучи одновременно изолированными от него и связанными с ним его собственным, трудно установимым образом. Они были даром, исключительным моментом, который принадлежал только ему, а не результатом чьих-то неправильных решений, до которых ему не было дела.

Он пил чай и смотрел в окно на неузнаваемый под новым ракурсом двор. С улицы веяло ласковой весенней свежестью. Сквозь кружевные занавески проникал яркий, но мягкий свет. Ему казалось бесконечно трагичным то, что он не может быть на этой кухне никем, кроме как случайным и не совсем уместным гостем, но это только увеличивало ценность проведенных им здесь минут. Это была самая уютная и нарядная кухня из всех, на которых бывал Мартин.

Клелия никогда не делала бестактных замечаний относительно его поведения или внешнего вида. Если бы в этот момент с ним оказался здесь любой другой человек, он обязательно сказал бы что-нибудь вроде ироничного "Какой серьезный!", насаждая свое превосходство над Мартином, которому ничего не оставалось в таких случаях, кроме как улыбаться и краснеть от обиды или смущения. Но Клелия была не такой. Она просто сидела рядом и пила чай, как будто все в порядке, как будто так все и должно быть. Чай был горячий. Мартин прихлебывал его большими глотками, и от этого его десны у внутренней стороны зубов ритмично пульсировали. Интересно, думал он, чувствует ли Клелия сейчас то же самое и получает ли от этого такое же сильное удовольствие, как он?

Альбом для рисования

На первом этаже их дома жил старик, который никогда ни с кем не разговаривал. Неизвестно, был ли он немой, или просто не хотел говорить. Он был так одинок, что никто не знал его имени. Время от времени его видели на пустыре позади дома. Очень медленно он пересекал небольшую поляну, поросшую низкой травой, садился на уцелевшую половину лавки без спинки, клал на колени одну из своих, таких же старых, как он, книг и сидел так часами, временами отвлекаясь от чтения и глядя куда-то в несуществующую даль. Иногда в его руках возникал листок, и старик что-то там ни то писал, ни то рисовал. Никто, даже дети, которые приходили на пустырь ловить жуков и строить шалаши, не обращал внимания на его присутствие. Как если бы он был курицей или кошкой. Однажды Мартин видел, как он выходит из леса, а позади него закатное солнце сияло так, как будто было спрятано прямо между деревьями. С тех пор Мартину казалось, что старик носит с собой повсюду туманный розовый свет.

Однажды он видел из окна своей комнаты, как старик сорвал несколько цветков ромашки и люцерны и унес с собой. В тот же вечер Мартин заглянул в его окно и обнаружил на подоконнике букетик в фарфоровой чашке с дикой розой на перламутровом боку. В глубине комнаты, за тяжелыми от пыли занавесками, можно было разглядеть клетчатый плед на кушетке и несколько портретов в настольных рамах из темного дерева перед сервантом, освещенным теплым ламповым светом.

Утром, по дороге в школу, Мартин заметил, что букет завял, а свет в окне горит, как и вчера. Вечером ничего не изменилось. Так продолжалось несколько дней. Мартин был заворожен этим светом и этим завядшим букетом, и смутное беспокойство, зародившееся где-то в глубине его сознания, не довело его до идеи что-то предпринять. Потом ему сказали, что старик умер. Свет в его комнате, наконец, погас. Рядом с дверью в его квартиру выставили кипы потрепанных книг и тетрадей. Мартин взял одну наугад. Это был альбом для рисования. На первой странице был портрет мальчика, заглядывающего в окно, и подпись: «Нет и не было прекрасней моей жизни».

Годовщина

Его мать похоронили на том самом кладбище, что располагалось позади их дома. До него было полчаса ходьбы через поле. У Мартина появилась привычка время от времени воровать на городских клумбах цветы и приносить их к ее надгробию. Никто, кроме него, туда не ходил. В первую годовщину ее смерти он пришел к ней с краденым гиацинтом. Ее могила была все там же, слегка запущенная, скромная, окруженная другими похожими друг на друга могилами. Нет, он не встретил рядом с ней загадочного незнакомца, который открыл бы для него мать с неожиданной стороны. Он вообще никого там не встретил. Солнце светило ярко и тепло, как и в любой другой летний день после ее смерти и до нее. Мартин уже свыкся с тем, что конец одного человека не означает конца всего мира, но ему казалась невыносимой обыденность, которая его здесь окружала. Он пытался, но больше не мог сковырнуть ту нежность, которую открыл в себе после ухода матери, связанную с потерей и чувством вины. В траве тихо стрекотали кузнечики, а его душа оставалась такой же тихой и ясной, как этот погожий день вокруг него. Над коваными оградами и каменными плитами кружила мошкара. Единственная протоптанная тропинка вела в лес. Мартин припомнил, как однажды они собирали в этом лесу грибы. Воспоминание это было таким далеким и пронзительным, как будто оно не угасало в нем постепенно все это время, как это обычно бывает, а, исчезнув в самом начале, возникло сейчас совершенно внезапно из неведомой, но живой темноты, как что-то новое, непохожее на то реальное, вполне заурядное событие, которое его продиктовало. Ему даже показалось, что это был какой-то совсем другой, не здешний лес, и только знание о том, что он провел в этих местах всю свою жизнь, и ни в каких других лесах бывать не мог, не позволяло ему в этом увериться. Его мать сидела рядом с ним на корточках, держа в одной руке огромный белый гриб, а в другой крохотный опенок, и разыгрывала импровизированный спектакль. На ней было белое ситцевое платье. Большой гриб говорил что-то грозное басом, а маленький жалобно пищал в ответ. Мартин не помнил больше ничего из того дня, но знал: он был счастлив, и этим счастьем он обязан ей, а значит, она заслуживает всех цветов, которые можно украсть в этом городе. И тут впервые он ощутил не одну только смутную вину перед ней, но и все то сочувствие, которое не далось ему, пока она была больна. Он с ужасом понял, как ей, должно быть, было страшно в ту ночь, когда она умирала. Он не знал, как мог быть так далек от нее, как мог не постараться сделать всего, что от него зависело, чтобы помочь ей. И как хорошо, если кому-то все же удалось хоть немного облегчить ее страдания в эти мучительные последние минуты, пусть даже этим человеком и была глупая Грета.

Корнелиус

У старшего брата Мартина был свой способ находить смысл в хаосе бытия. Ну вот я и пришел, говорил он каждый раз сам себе, приближаясь к местной лечебнице для душевнобольных. «Лечебницой» она являлось, вообще-то, довольно условно. Все понимали, что туда попадают совсем не для того, чтобы лечиться. Любому, кто бы предпринял попытку там кого-нибудь вылечить, рассмеялись бы в лицо. Это было бы все равно что лечить от смерти или от чего-то подобного, что было в порядке вещей, даже если и расценивалось как большая неприятность или необычайная крайность. В первый раз он попал сюда в наказание за взорванную в школьном туалете петарду. Невозможно было оставаться настоящим, бессмысленно-нигилистичным «крутым подростком» и хоть разок не подорвать что-нибудь из школьного хозяйства. Отец пожурил его почти что ласково. Корнелиус отчетливо разглядел гордость и признание в его глазах, когда они выходили из кабинета школьного директора, но в этом не оказалось ничего лестного. Вот они мы какие с тобой – настоящие мужчины, м?! Корнелиус был не склонен к отвлеченным размышлениям, но полоснувшее по какому-то мягкому месту внутри него отвращение при виде заговорщического прищура отца что-то в нем расшевелило, что-то, до сих пор едва ли его беспокоившее. А петарду-то он вообще подорвал не специально.

Господин Котосинский находился в «лечебнице» уже так долго, что только самая древняя из сестер, Жаклин-Франсуаза, могла бы рассказать, когда и при каких обстоятельствах он здесь появился. Могла бы, если б с недавних пор не начала страдать от кратковременных и долговременных провалов в памяти. Страдали, точнее сказать, от этого в основном пациенты. Особенно те из них, которые были уже не в состоянии воспротивиться, когда она вела их мыться шестой раз на дню. Жаклин-Франсуазе с ее не по годам крепким телосложением вообще не так легко было воспротивиться, когда она имела твердое намерение что-либо сделать. А намерения ее всегда были исключительно твердыми. Бывают такие люди – с исключительно твердыми намерениями.

В обязанности Корнелиуса входило посещение господина Котосинского дважды в неделю и развлечение его «легким чтением» или настольными играми, представленными в виде одного-единственного набора из шахматной доски и фишек, позволявших осуществлять состязания по шашкам и поддавкам, причем вместо одной из недостающих черных фишек приходилось использовать что-нибудь подручное, близкое по размеру – отвалившуюся от пальто пуговицу или, скажем, засохший изюм. Игроком господин Котосинский был неплохим, но рассеянным. Однажды вместо того, чтобы сделать свой ход, он положил засохший изюм себе в рот и наотрез отказался его оттуда доставать, так что пришлось звать на помощь Жаклин-Франсуазу. С чтением дела обстояли значительно лучше. Господин Котосинский улыбался, кивал, поддакивал, водил по воздуху указательным пальцем, а по окончании чтения всегда протяжно и на высокой ноте заключал:

– Дааа….

К основным положениям ньютоновских законов из школьного учебника по физике и греческим трагедиям он относился с одинаковым энтузиазмом. Сначала Корнелиусу показалось, что господин Котосинский не слушает, или, точнее, слышит все время что-то свое. Но когда он прочитал ему «Царя Эдипа», который, видимо, попадал, по мнению администраторов «лечебницы», под определение «легкое чтение», господин Котосинский оживился сильнее обыкновенного:

– Дааа… А знаешь, почему на самом деле Эдип сошел с ума, Джулиус?

– Меня зовут Корнелиус.

– На самом деле, Джулиус, Эдип сошел с ума, потому что его постоянно спрашивали: «Ну как ты, Эдип?» Он этого терпеть не мог. Ты думаешь, им правда было дело до того, как он себя чувствует? Как же. Они просто хотели помучить его, напомнить ему, какой он ничтожный. А если он просил их перестать, они злились и обижались, называли его неблагодарным. И ему становилось еще хуже. Понимаешь, Джулиус?

– Понимаю.

И он действительно понимал. Когда срок его «полезно-воспитательных работ» истек, он продолжил посещать господина Котосинского с такой же регулярностью, а потом и еще чаще. В общем-то ему некуда было больше пойти. Он читал ему все, что попадалось под руку, выбирая книжки свободно-интуитивным методом, исходя из привлекательности названия, обложки или смутных образных ассоциаций, которые связались с тем или иным автором вследствие его скудных знаний, полученных на уроках литературы. До этого он не читал почти ничего, так что почти все было ему одинаково интересно. Господин Котосинский никогда не оспаривал его выбор. Корнелиусу нравилось нахлынувшее на него в этих стенах чувство раскрепощенности. Казалось, не было ничего такого, что он мог бы, находясь в этой палате, сказать или сделать и вызвать этим в своем собеседнике враждебность, удивление или насмешку.

– Иди, иди, он не спит, – сказала Жаклин-Франсуаза, когда он появился в коридоре перед палатой.

– А! Джулиус!

– Добрый день, господин Котосинский.

Корнелиус приоткрыл форточку, чтобы разбавить крепкий запах мочи и скипидара, всегда стоявший здесь, когда он приходил. Ему самому запах не мешал, но ему хотелось сделать что-нибудь для господина Котосинского.

Пение горлицы

Мартин не сразу понял, отчего возникло в нем чувство, которое невозможно описать никакими словами – как отчетливое, но совершенно абстрактное воспоминание о некотором фрагменте сна, которое могло завладеть им на несколько мгновений и уйти, не оставив после себя ничего, кроме изумления. Лучшие моменты всегда были заключены для него между возникновением ощущения и осознанием, чем оно вызвано. Это ощущение было вызвано пением горлицы. В городе К. он никогда его не слышал. Зато много раз слышал у бабушки, к которой они больше не ездили, так как она умерла вскоре после матери – своей дочери, и теперь слышал здесь, на морском побережье. Он тогда не знал ни названия этой птицы, ни того, как она выглядит. И ее пение никогда раньше ничем его не привлекало. Но теперь, когда все то, с чем оно было связано, достаточно отдалилось от него, Мартин не мог представить себе более волнующего звука. Каждый день он искал его, и каждый раз, когда находил, испытывал такой тонкий душевный трепет, что не мог поделиться им даже с Фи, который тоже был здесь. Они ночевали в одной комнате, на двухэтажной кровати, Мартин на верхней полке, Фи на нижней. По ночам он слышал его мирное дыхание, когда засыпал, а днем на пляже они вместе искали ракушки и красивые гладкие камни. Это было хорошо, но не шло ни в какое сравнение с пением горлицы в тени сосен. Мартин вспомнил и другие звуки: звон цепи, на которой сидел бабушкин пес Джек, отдаленные петушиные крики перед рассветом, стук тяжелой калитки, жужжание бронзовок, перелетавших с цветка на цветок, протяжное «Молокоооо! Сметаааааана!» под гул медленно передвигающегося по улице грузовика. Перед ним сверкало море, на краю длинного пирса виднелся полосатый маяк. Но Мартин думал о пирамидальных тополях, покрытых пылью, сухой, не такой как здесь, жаре, от которой черные крыши сараев раскалялись и годились только для того, чтоб сушить на них яблоки, об угольных дорогах, из-за которых на пятках оставались черные трещины до самого октября, и о голубых елках, росших перед самым высоким зданием города Н. в три этажа.

Госпожа Петра

Урок английского начался как обычно. Примерно полкласса встало, чтобы поприветствовать госпожу Петру. Вон сильно ударил Слепую Марию ногой в пах, когда она нагнулась, чтобы подобрать тетрадки, которые сбросил с парты Габриэль. Слепая Мария покраснела от боли, но не извлекла никаких звуков, надеясь избежать дальнейших унижений. Вон и Габриэль громко заржали, а госпожа Петра вытянула шею в знак того, что она их слышит, видит и не одобряет происходящего. Дальше этого ее воспитательные приемы почти никогда не заходили.

Госпожа Петра была самой молодой учительницей в их школе. Необычным был не только ее возраст. Казалось, она так и не смогла войти в свою роль, как другие учительницы и учителя – в ее голосе никогда не звучало тех особых металлических нот, которые требовались для сохранения порядка в классе. Напротив, ее голос был тихий и мягко шелестящий, как луг из высокой травы ветреным летним днем. Выглядела она соответствующе – длинные русые волосы окаймляли ее кроткое овальное лицо с маленькими драконьими ноздрями, которому она в минуты кризиса безуспешно пыталась придать более решительное выражение.

Мартину давно хотелось спросить Фи, жалко ли ему Слепую Марию и госпожу Петру. Продемонстрировать такие чувства открыто было бы делом необычайным. Не принимать участия в травле, не изводить учительниц и учителей было уже довольно опасно, и Мартин мужественно принимал этот риск. Но ему казалось, что этого недостаточно. Ему было совестно оттого, что он не заступается за несправедливо обиженных. Однако и они за него никогда не заступались, когда его несправедливо обижали, и эта мысль его немного успокаивала.

Госпожа Петра была Слепой Марией из учительниц. Даже самые тихие, во многих случаях совсем не злые ученицы и ученики не считались с ней. Ее голос тонул в гаме всеобщего веселья во время всех ее занятий.

Мартин вспоминал ее первый урок. Разумеется, когда она появилась, прозвучало несколько унизительных звуков и комментариев по случаю ее молодости и половой принадлежности. Но по-настоящему невыносимым в этой истории был энтузиазм на ее лице. Она в самом деле верила, что доброе отношение и продуманная метода принесут здесь какую-то пользу. Мартину тоже хотелось в это верить, но уже в тот первый момент, когда она возникла перед ними со своим кротким воодушевленным лицом, ему стало тяжело и больно за ее горькое разочарование в самое ближайшее время. Заниматься на ее уроках едва могли даже те немногие, кто пытался это делать, из-за постоянного шума в классе. И госпожа Петра была вынуждена с этим примириться.

Но сегодня энтузиазм по какой-то неведомой причине к ней вернулся. Наверно, она прочитала накануне какую-нибудь вдохновившую ее книгу, подумал Мартин. Даже Вон и Габриэль на несколько минут забылись и притихли в лучах ее улыбки победительницы. Но уже ко второй четверти урока все вернулось на свои места, и голос госпожи Петры был снова с трудом различим на фоне полногласных возгласов и смешков. Однако в этот раз учительница не хотела с этим мириться. Она как будто решила во что бы то ни стало не провалить больше ни единого урока. И одним вытягиванием шеи в сторону источников безобразий в этот раз не ограничивалась. А класс, в противовес ей, особенно разошелся. Через парты летали жеваные бумажки, застревая в волосах Слепой Марии и вызывая шквал веселья. Воздержавшиеся от этой забавы громко обсуждали не имевшие отношения к уроку английского дела. На госпожу Петру почти никто не обращал внимания. Некоторые все же приумолкли, когда она, возможно, впервые в жизни, слегка повысила свой мягкий голос. Но в целом ничего не изменилось. Мартин видел, что она в отчаянии. Обычно в таких ситуациях учительницы и учителя грозили выгнать самых буйных нарушителей. Но госпожа Петра сделала по-другому.

– Если вы не успокоитесь, я уйду.

Ухмылок с большинства лиц это заявление не стерло, но многие были удивлены. Парта Вона раскачивалась как шлюпка, попавшая в шторм. Госпожа Петра вышла так тихо, что последние парты даже не сразу это заметили. Мартину было стыдно, грустно и тоскливо. Ему показалось, что когда она уходила, в ее глазах стояли слезы. В классе стало почти тихо. Все сидели на своих местах в замешательстве и ждали, что случится дальше. А дальше случилось невероятное. Фи встал и тоже вышел за дверь. За ним никто не последовал. Через минуту он вернулся вместе с госпожой Петрой. Мартин никогда не спрашивал, что он ей тогда сказал. До конца урока в классе сохранялась поразительная тишина, в которой было прекрасно различимо каждое шелестящее английское слово госпожи Петры.

Кошмар

Мартину снилось, что госпожа Лилия, новая подруга отца, протягивает ему с улыбкой маленькую дамскую сумочку, расшитую стеклярусом, и предлагает поместить в нее шифоньер из их гостиной. Он не знает, что ответить и как разрешить эту ситуацию, так что она длится бесконечно долго и кажется как-то связанной с картиной, на которой у слонов длинные тонкие ножки. А потом шифоньер вместе с сумочкой превращаются в огромную фигуру с кожей человека, но без лица и только с отдаленно напоминающими руки и ноги конечностями, скрученными и перепутанными между собой. Мартин смотрит на эту фигуру и одновременно сам является ею, он страдает, но не от боли, а чего-то такого, чему нет названия, и только предложение госпожи Лилии поместить шифоньер в маленькую дамскую сумочку могло бы описать это страдание.

Когда Мартин проснулся, он продолжал ощущать его, и не знал, куда ему от него деться. Он встал и пошел на кухню, выпил немного воды и прильнул лбом к прохладному оконному стеклу. Лампу он не включал, так что в слабом голубоватом свете нескольких фонарей были отчетливо видны турники и качели на площадке перед их домом. Мартин попытался представить, как днем он с Фи кувыркается вокруг этих турников; всего было два способа кувыркаться – вперед через пояс и назад через колени. Или как Клелия ищет их по всему двору, пока они сидят в канаве позади дома (играют в прятки). Ему стало легче от этих мыслей, хотя все это и казалось ужасно далеким, а качели с турниками выглядели сюрреалистично и даже зловеще. Он не мог заставить себя вернуться в постель, и к нему пришла отличная идея. Он закрыл на кухне дверь, чтобы никого не разбудить, зажег лампу, поставил на огонь чайник и включил телевизор. Следующие несколько часов он смотрел рекламу и очень странный фильм. Он был про женщину, которая любила наряжаться в экстравагантные наряды и, возможно, была как-то связана со смертью своего брата. И про мужчину, который случайно провел с этой женщиной ночь, а потом и день и так и остался жить в ее доме, представлявшим из себя промежуточный вариант между старым дворянским гнездом и современной дизайнерской виллой. Обои в этом доме были исключительно розового цвета, из стен прихожей торчали такие же розовые свиные головы, а ужин подавали за таким длинным столом, что сидевший с одного его края не мог различить лица сидевшего с другого. В каждом новом кадре на женщине менялись наряды, в основном пышные длинные платья, похожие на те, что девушки в его городе надевают на выпускной бал. Было совершенно неясно, задумывался ли этот фильм как комедия, или мелодрама, или триллер, или детектив или что-то еще. Нельзя сказать, что все эти жанры были в нем одинаково сильно выражены. Скорее ни один из них не был выражен почти никак. Мартин был уже достаточно искушен и понимал, что это «плохой» фильм. Гораздо позже он будет специально отыскивать такие «плохие» фильмы и смотреть их, наслаждаясь чувством безопасности, которое они ему внушают, а также испытывая вдохновение, подобное тому, которое открылось ему при виде зазора с мусором на грязной городской лавочке. Он вообще будет много чего смотреть. Банальные фильмы про любовь, небанальные фильмы про любовь, фильмы про дружескую любовь, фильмы про несчастную любовь, фильмы про счастливую любовь, фильмы про запретную любовь, фильмы про смерть, фильмы про смерть от любви, фильмы про смерть без любви, фильмы про спасение от смерти, фильмы без спасения, фильмы без смерти, фильмы о красивых людях в красивых костюмах с красивыми вещами, фильмы о смерти среди красивых костюмов и красивых вещей, фильмы о любви среди красивых костюмов и красивых вещей, фильмы о любви и смерти среди красивых костюмов и красивых вещей, фильмы о некрасивых людях в некрасивых костюмах с некрасивыми вещами, фильмы о смерти среди некрасивых костюмов и некрасивых вещей, фильмы о любви среди некрасивых костюмов и некрасивых вещей, фильмы о любви и смерти среди некрасивых костюмов и некрасивых вещей, веселые и смешные фильмы, веселые и смешные фильмы о любви, веселые и смешные фильмы о смерти, фильмы со счастливым финалом, фильмы с несчастливым финалом, фильмы с открытым финалом, фильмы-загадки, фильмы-аллегории, фильмы-путешествия, фильмы-пародии, фильмы-откровения и, его любимые, плохие-фильмы-непонятно-о-чем. Он будет смотреть их все, иногда по несколько штук за сутки.

В городе К. он обнаружил видео-прокат, в котором фильмы на любой вкус выдавала за вполне приемлемую плату госпожа Козетта, женщина-вамп преклонного возраста, очень умная и красивая – подметил про себя Мартин, всегда обвешенная таким количеством украшений, что каждое ее движение производило звонкое металлическое бряцанье.

Ваза

Это был один из тех дней, когда как бы ярко ни светило солнце, на душе у него оставалось беспросветно мрачно. Точнее, от солнца ему как будто и было нехорошо, если не принимать во внимание другие причины.

Фи куда-то уехал с родителями. Клелия почему-то больше не сидела с ними в столовой. Отец был либо на работе, либо с госпожой Лилией. Где был Корнелиус, Мартин не знал.

Он смотрел на улицу через пыльное оконное стекло и гладил по мягкой головке плюшевую собачку Соню (лысоватую и кривую). Гладил, и гладил, и гладил. Как будто от его ласк она могла стать ему настоящим живым другом. Мартин переворачивал ее на бок в кровати-коробочке, когда ложился спать, регулярно подносил к ее вышитому рту связку пластмассовых бананов. Если он ее любит, какая разница, живая она или нет? Мартин посмотрел в ее глаза-бусинки и почувствовал такую нежность, что продолжать сомневаться в подлинности своей привязанности больше не мог. Никакой разницы, решено. Он любит ее, а она его. Он оделся, засунул Соню в нагрудный карман куртки так, чтобы ее голова оставалась снаружи, и отправился на улицу.

Когда он вышел, там никого не было. И в ярком дневном свете эта пустота нагоняла тревогу. Как будто он остался один на всей Земле. Он и его Соня. Проезжающая вдалеке машина разрушила эту фантазию, но не сделала мир вокруг более приветливым. Ведь в машинах, даже когда точно знаешь, что ими управляют люди, нет ничего теплого. А в людях, которые управляют машинами, как будто становится меньше человеческого.

Мартин обошел дом и отправился к своим лугам и холмам. На кладбище он решил не заходить, но не мог не вспомнить о матери, когда был неподалеку. Ее могила словно посылала ему магнитные волны. Чем ближе к ней он находился, тем сильнее они на него воздействовали. Он понимал, что это просто одно из множества гниющих тел, лежащих под землей, но магнитные волны внушали ему совсем другое. Ему казалось, что там, в темноте, подсвеченной таинственным огоньком, приютилась ее жалкая, крохотная душа. И что без цветов, которые становилось все сложнее красть с клумб и рынков, она потеряет ту последнюю радость, которую способна теперь воспринять.

На этот раз ее близость напомнила ему о глубоко упрятанном, но уже давно отравлявшем исподволь его существование пятне на совести. А он был одним из тех людей, которых малейшее подозрение самих себя в обмане или предательской тайне делает больными. Осознание сути произошедшего могло приходить спустя любое количество времени с момента такого события, но если уж оно приходило, то вернуть его обратно к забвению оказывалось невозможно никакими силами.

Мартин еще не учился в школе, и много бывал дома один. Развлекаться он выучился сам по себе. Кажется, в тот раз комнаты были заполнены раскаленной лавой, так что им с тигром Эдуардом приходилось продвигаться, перепрыгивая с одного островка суши на другой, то есть по верхним частям мебели. Один из таких прыжков закончился падением с тумбы лиловой фарфоровой вазы, в которую обычно ставили небольшие по размеру цветы, например, веточки мимозы. Ваза разлетелась на несколько крупных и множество мелких частей. Мартина накрыл ужас гораздо более сильный, чем вызывала фантазия об извержении вулкана. Сперва он предпринял попытку собрать вазу из осколков, но из этого ничего не вышло. Мелкие детали не получалось как следует приладить, да и между крупными были заметны трещины. Мартин был в отчаянии. Оставался только один выход. Он собрал все в пакет, тщательно вычистив всю комнату веником, завязал его на два узла и выбросил в окно. Только через несколько дней, которые Мартин провел в состоянии мучительного беспокойства, его мать заметила исчезновение вазы.

– А куда вазочка сиреневая делась?

Никто в комнате ничего ей на это не ответил. Отец и Корнелиус – потому что им не было дела до наличия иди отсутствия в доме вазочек, а Мартин – потому что боялся разоблачения. Его сердце стучало как бешеное, в ушах стоял звон.

– Хм… Интересно…

Больше об этом никто никогда не упоминал. А мать умерла, так и не узнав правды об исчезновении вазы. Сердце Мартина забилось сильнее, чем в тот день, когда он оставил ее вопрос без ответа. Простила бы она его, если б узнала истину? Мартину стало дурно. Он закрыл лицо руками и затрясся от рыданий. Нужно было непременно рассказать все если уж не ей, то кому-то еще. Ему казалось, что он сойдет с ума, если проживет наедине с этим еще хоть один день. Не помня себя, он бросился обратно в город и сам не заметил, как оказался перед домом Клелии. Она была одна, впустила его, налила чай и выслушала очень серьезно.

– Мне кажется, твоя мама все знает и прощает тебе – таким образом, какой мы не можем себе представить, но от этого не менее действительным.

Мартин ничего не ответил. Он больше не плакал и, посапывая на высокой ноте, сосредоточенно всматривался в зеркальную поверхность чая. Клелия тоже молчала. Невыносимый солнечный день за окном наконец-то подернулся первыми сумерками.

Бессонница

Октавия ненавидела вечера. Они ассоциировались у нее со скоротечностью отведенного ей времени и подводили к необходимости погружаться в пугающее небытие сна. Ее всегда удивляло спокойное и благостное отношение других людей к этой необходимости. Потеря контроля, погружение в бессознательные опыты сновидений приводили Октавию в ужас, интенсивность которого могла быть время от времени сглажена только сильной усталостью и потребностью организма в отдыхе. Однако если усталость доходила до степени переутомления, ее эффект мог оказаться прямо противоположным – у Октавии случалась бессонница. Она никогда не могла сказать заранее, что в ней одержит вверх, когда шла в постель, – переутомление или перевозбуждение. Слизняки производят два вида слизи: один – жидкий и водянистый, и второй – густой и липкий. Ей случалось слышать, как люди, которые никогда не страдали этим расстройством, говорят, что во время бессонницы можно заниматься чем угодно, или, по крайней мере, думать о чем угодно. Октавия знала, что это не так. То, что происходило с ней на протяжении долгих мучительных часов в ставшей вдруг ужасно неудобной постели, вообще нельзя назвать размышлениями. Гораздо больше это походило на такую вариацию сна, в котором сознание теряется только частично, а тело и разум не только ничуть не отдыхают и не восстанавливаются, а, наоборот, изматываются сильнее, чем от любой другой нагрузки. Само перемещение в горизонтальное положение причиняло ей страдания. Жидкая слизь распространяется от центра ноги к краям. В этот момент в ней как будто что-то запрокидывалось. Какая-то фантомная внутренность. Какой-то клапан. Или сосудик с жидкостью. Состояние болезненного возбуждения в такие моменты имело свойство усиливаться в геометрической прогрессии. Чем меньше оставалось времени до утреннего подъема, тем сильнее Октавия переживала. Чем сильнее она переживала, тем больше отдалялась от возможности заснуть. Тревога порождала тревогу, а страх боялся самого себя. Густая слизь разворачивается спереди назад. Необходимость идти спать и вставать в определенный час представлялась ей в виде двух стен, которые медленно движутся друг на друга, пока она лежит между ними и терпеливо, превозмогая клаустрофобныйужас, ждет того момента, когда они ее, наконец, раздавят. Послабление наступало только тогда, когда время на сон, наконец, заканчивалось. Октавия вставала с кровати разбитая, но не без чувства облегчения. Больше не надо было пытаться сделать то, механизм чего был ей совершенно непонятен. Сну надо было отдаться, просто позволить ему наступить – загадка, как люди это делают. Октавии претила идея быть чем-то захваченной, она понятия не имела, как этого правильно добиваться и как можно получать от этого удовольствие. Звонок будильника клал конец ее агонии. Какой бы уставшей и заторможенной она ни чувствовала себя после ночи без сна, она была рада, рада тому, что кошмар позади. Что делать дальше, она знала.

Однажды она ляжет в постель, забыв погасить в коридоре свет, и, немного поколебавшись, решит его так и оставить. Она будет делать это каждую ночь. Она не будет об этом задумываться, но если б задумалась, то поняла бы: дело вовсе не в том, что он создает ощущение, будто в квартире есть кто-то, кроме нее, – тот, кто включил этот свет и вот-вот его выключит. Утешение, которое поможет ей лучше спать, будет заключено исключительно в той маленькой рутинной причине, которая могла бы заставить этого человека вылезти из постели и включить в коридоре свет. Может, необходимость справить нужду, или выпить воды, или принять таблетку от головной боли. Она будет смотреть на свет в коридоре из своей темной комнаты и ждать, когда он погаснет. Она будет знать, что никто его никогда не выключит, но это знание никак не повлияет на ощущение ожидания. Он будет означать, что кто-то что-то делает где-то рядом с ней, он будет означать бесконечную жизнь, спасительную будничность, череду ничего не значащих моментов, которые никогда не прервутся.

В исламе улитка символизирует сомнение, в буддизме – терпение, а её раковина – застывшее время.

Бабочки

Когда Корнелиус был помладше, он увлекался бабочками. Это увлечение состояло в том, что он ловил их большим самодельным сачком и препарировал. Однажды маленький Мартин заглянул в его комнату в тот самый момент, когда Корнелиус прокалывал крапивницу булавкой поперек тельца. Перед ним лежал толстый картонный лист с другими пришпиленными к нему чешуекрылыми. С Мартином случилась истерика. Он схватил коллекцию брата, стал вынимать из бабочек булавки, подбрасывать их в воздух и, задыхаясь от рыданий, кричать:

– Летите! Летите!

Но бабочки никуда не летели, вместо этого они падали на пол, а Корнелиус терпеливо подбирал их, стараясь не повредить чешуйки на крыльях. Мать тогда сказала, пытаясь утешить Мартина, что они просто спят. Но он знал, что это не так. К тому моменту он уже успел осознать неизбежность собственной смерти и все время колебался между ужасом настоящего конца и верой во что-то успокоительно-возвышенное и невыразимо прекрасное – сияющую вечность, которая приютит его в соответствии с его собственными представлениями о благе.

И теперь это смутное, но неотступное устремление всех его мыслей и желаний заставляло Мартина бродить по прилегавшей к их городу деревне и думать о том, что все котята, которых утопила бабушка, все слепые марии, все уродливые игрушки, которых никто не купит и никогда не полюбит, все нерасторопные матери, которыми пренебрегают, все учительницы, которых не слушают, все потерявшие самых близких, все пимпочки, все замученные дождевые черви, все погибшие в младенчестве кроты, все лисы из снов, все неперелетные птицы, все бессловесные старики, все выброшенные на помойку щенки, все грязные щели, на которые никто не смотрит, все сломанные велосипеды, все фильмы, которые никому не понравились, все зачахшие яблони, все увядшие розы, все уставшие странники, все ненаписанные книги, все уборщицы с васильками на джинсах, все заблудившиеся в темном лесу мальчики, все погибшие на космических кораблях обезьянки, все трогательные уродцы, которых он рисовал цветными фломастерами, все невзрачные цветочки и листики, все самые тусклые звезды, все мутные лужицы, все серые попугайчики, все препарированные бабочки – все они будут извлечены из ткани времени и пространства, и каким-то неопределимым образом всем им станет очень хорошо в неопределимом и неописуемом смысле.

Неожиданность

С некоторых пор Фредерик стал подниматься по утрам еще раньше обычного и вместо привычного маршрута через городские тротуары к спортплощадке бежал на кладбище. Почему законное желание посетить могилу собственной жены представлялось ему чем-то таким, что необходимо было держать от всех в секрете, в том числе от Мартина (особенно от Мартина), он не знал, но догадывался, что это как-то связано с тем возмутительным обстоятельством, что одна мысль о сыне отнимает у него последние остатки мужества. Сын. Ни вслух, ни про себя он никогда этим словом не пользовался. Сын, жена, муж. Что-то было не так с этими понятиями. Ему было от них неприятно, но не оттого, что жена его умерла. Отчего-то другого. Он старался не предаваться подобным размышлениям, но они оставались где-то в поле его зрения всегда. Обычно он присаживался на невысокую деревянную оградку, подпирал голову рукой и сидел так в течение неопределенного количества времени, разглядывая надгробия и прислушиваясь к пению лесных птиц. Ему нравилось чувство безопасности и меланхолии, которое наводило на него это место.

Чрезмерной наблюдательностью он не отличался, но все же не мог не заметить, что время от времени на могиле возникают свежие цветы, которых сам он никогда сюда не приносил. Обычно это были маленькие полевые букеты или анютины глазки, какие сажают перед домом офицеров, но иногда ему случалось видеть здесь и дорогие пионовидные розы, которые уж точно не могла притащить какая-нибудь чувствительная знакомая умершей. У Фредерика возникла фантастическая идея: а не было ли у его жены тайного любовника, который теперь ходит сюда поочередно с ним? Самая очевидная разгадка этой тайны почему-то так и не пришла ему в голову, пока случайно не открылась сама собой. Засидевшись как-то воскресным утром здесь дольше обычного, он вдруг услыхал приближающиеся к нему по тропинке, ведущей в город, шаги и отчего-то решил немедленно спрятаться в лесу за березами. Инстинкт его не подвел – в неожиданном посетителе он, выглянув из своей засады, узнал Мартина. Тот положил на могилу букет с голубыми головками и сел на то же место, которое Фредерик занимал минуту назад, вероятно, еще хранившее тепло его мускулистого зада. Что-то заворожило его в этой картине. Вот они – согласные во всем и любимые друг другом, его странный сын и его мертвая жена. А он – словно маленький мальчик, наблюдающий за весельем других детей из окна своей комнаты, которую ему запрещено покидать. Ему стало стыдно. Немного потоптавшись на месте, он углубился в лес и, сделав большой круг, чтобы уж наверняка ни с кем больше не пересечься, вернулся в город.

Поход в музей

Их класс отправился в очередное путешествие – в чей-то дом-музей или, может быть, просто музей. Этот город был больше, чем их, но меньше, чем тот, в котором они смотрели спектакли. Между дорогой и экскурсией было неизвестно на что отведенное свободное время, и Мартин в одиночестве прогуливался вокруг большого, давно не реставрировавшегося исторического вида здания. Внезапно перед ним открылась длинная наклонная улица, по двум сторонам которой стояли старые деревянные дома и такие же старые тополя с серебристыми стволами и пыльно-медными листьями. Он не был уверен, сколько у него в запасе времени, и нерешительно двинулся вниз по аллее. Когда он преодолел несколько метров, ему было уже неважно, успеет он вернуться к началу экскурсии или нет. Что-то резко изменилось в архитектонике неба, и низкое облако на востоке превратилось в огромную светоотражающую поверхность для движущегося к закату солнца. Тополиные кроны, облупившиеся деревянные фасады, небольшие лужицы на обочинах, даже земельная грязь и пыль словно загорелись изнутри тепло-розовым светом. Мартину казалось, что он попал в чужой сон или что его самое далекое, почти стершееся, а потом заново нарисованное временем воспоминание стало реальностью. Улица была совершенно пустынной. Было слышно, как мягко шелестят подсохшие тополиные листья. Только дойдя почти до конца, он встретил красивую толстую девочку лет шести в изумрудном шерстяном платье с красными цветами на воротнике. Она сидела на деревянной лавке возле калитки и что-то тихо говорила, глядя на разложенные вокруг игрушки. Заметив Мартина, она замолчала и уставилась на него таким пристальным и беззастенчивым взглядом, что он смутился. Тогда она встала с лавки, подошла к нему и протянула маленького плюшевого лиса. Обычно другие дети пытались, напротив, что-нибудь отнять у него силой или хитростью, так что Мартин был поражен такому ничем не обусловленному подарку. Несколько секунд он помедлил, предупреждая перемену в намерениях девочки, но она продолжала стоять перед ним с серьезным лицом и зажатым в пухлой ладони лисом на вытянутой вперед руке. Почему она выбрала именно это животное? Наконец, Мартин принял маленький дар, на секунду ощутив прохладу рук девочки.

– Спасибо.

Она ничего не ответила, немного еще постояла и вернулась к своей лавке с игрушками. Тепло-розовое свечение уже успело погаснуть. Мартину хотелось сделать что-нибудь для девочки в ответ, но у него ничего не было, а она как будто уже забыла о его существовании. Он побрел назад. Его класс толпился у входа в музей. Его отсутствия никто не заметил.

Сад Слепой Марии

Следить за Слепой Марией стало его новым увлечением. Из школы он выходил вместе с Фи, прощался с ним возле его дома и сворачивал на дорогу, которая вела к деревне. Слепая Мария всегда спешила уйти пораньше, чтобы за ней не последовали недоброжелатели. Мартин старался держаться на достаточном расстоянии, чтобы она не могла его заметить. Когда она закрывала за собой калитку, какое-то время он выжидал за деревьями, затем перебегал в кусты рядом с забором, чтобы можно было увидеть ее в окне или во дворе перед домом. На этот раз мужчины с усами там не было. Слепая Мария исчезла ненадолго за дверью, затем появилась снова, без рюкзака и в другой одежде. В руках у нее была большая металлическая лейка. Она спустилась по ступенькам и принялась поливать розы, ползущие по маленькой самодельной перголе. Затем она перешла к брахикомам, которые росли прямо возле забора с кустами. Следовало бы просто продолжать сидеть неподвижно, но Мартин запаниковал. Он дернулся было, чтобы бежать, но так и застыл в неловкой позе. Слепая Мария перестала поливать цветы, и выражение ее лица сделалось в точности таким, какое всегда бывало у нее в школе. Как будто улиточный слизень спрятался так глубоко в свою спиральную раковину, что она стала казаться пустой. Хотя их и разделял забор и густая листва лещины, они смотрели прямо друг другу в глаза. Потребовалось немало времени, чтобы моллюск в ее взгляде снова зашевелил рожками. Слепая Мария вернулась к своим брахикомам, а Мартин выпрямился за кустами. Они ничего не говорили. Она полила все остальные цветы, потом унесла лейку и стала разбрасывать между растениями какой-то вонючий песок из большого пакета. Мартину очень хотелось в туалет, но уйти, ничего не сказав, пока Слепая Мария во дворе, казалось ему невежливым. Говорить после такого долго молчания тоже было неловко. Наконец, она зашла в дом, и Мартин бросился бежать обратно в город.

На следующий день он отважился подойти к ней по дороге в деревню. Она покосилась на него боковым зрением, и он молча сопровождал ее до дома. Затем он занял привычное место у забора, а она, как всегда, занялась своим садом. Этот ритуал повторялся несколько раз. В школе они, как и раньше, друг для друга не существовали. Зато они существовали для Вона и его приятелей.

– Корову подоить не забыла?

Такие шутки над Слепой Марией пользовались большим успехом. Габриэль, который был не так остроумен, как Вон, отнял у нее портфель, а когда она попыталась его вернуть, с размаху ударил им ее по лицу. Слепая Мария удержалась на месте, но уронила на пол очки. Назревала новая волна веселья – Вон уже заносил ногу, чтобы запустить их в другой конец коридора. Но тут случилось то, чего никто не ожидал. Мартин, наблюдавший всю сцену из класса, бросился на Вона вперед головой, как бодливое животное, и, обхватив его руками за талию, повалил на пол. Тот был так ошеломлен, что какое-то время просто лежал плашмя на спине, а Мартин скрючился над ним, прижавшись головой к его животу. Но скоро Вон опомнился. В результате нескольких энергичных движений он оказался сверху и три раза ударил Мартина кулаком по лицу. Потом он встал и пнул его сначала в живот, затем в голову. Собравшаяся вокруг толпа галдела и подначивала Вона. Вероятно, он бы так и продолжил бить Мартина ногами, но прозвенел звонок, и все разбежались по классам. Мартин поднялся и тоже поплелся на урок. Слепая Мария оставалась в коридоре до тех пор, пока он не встал на ноги. Мартин, весь в пыли и сильно раскрасневшийся, сел за парту рядом с Фи, который провел всю перемену за книгой. По угрожающим жестам Вона и застывшим слезам в глазах Мартина он все понял и ни о чем его не спрашивал. Этот урок был последним. Когда прозвенел звонок, Фи сразу куда-то убежал, предложив встретиться у раздевалки. Вон пару раз толкнул Мартина и намекнул, что настоящая расправа ждет его на улице. Мартин спускался по лестнице и ощущал сильную слабость. Перед глазами у него мелькали пестрые звездочки, а в ушах стоял непрерывный звон. Он знал, что боялся не самой расправы, не боли и даже не унижения. Что-то другое, более основательное и страшное пугало его. Возле раздевалки кто-то подхватил его и посадил на скамейку. Когда его зрение восстановилось, он увидел Клелию и Фи. Он почувствовал небольшое облегчение. Вон не станет его бить при Клелии. Они проводили Мартина до дома, и он надеялся, что за выходные Вон успеет остыть и от угроз вернется к привычной травле. Так и случилось. После уроков Мартин снова увязался за Слепой Марией. На этот раз она оставила калитку открытой, подперев ее большим кирпичом. Мартин остановился и несколько минут стоял в проходе, наблюдая за Слепой Марией. Она удаляла засохшие листья секатором. Затем она срезала одну из своих пионовидных роз и сделала несколько шагов в его направлении. На крыльце снова сидел лысеющий мужчина с черными усами и гладил цыплят. Казалось, он не замечает Мартина. Слепая Мария подошла еще ближе и, глядя в сторону, словно тоже не замечая его, вытянула перед собой руку с цветком. Мартину пришлось зайти во двор. Стебель цветка был колючий и мокрый. От Слепой Марии действительно немного пахло навозом.

Расправа

Примерно неделю спустя, однако, Вон отчего-то вспомнил о своем оскорбленном самолюбии. Подкараулив Мартина после школы, он затащил его за гаражи и побил. Удары были достаточно сильные, но как будто неохотные. Мартин почти не сопротивлялся, только закрывал руками лицо и голову. Тот загадочный ужас, мучивший его накануне, покинул его. Он был почти бесстрастен, как будто это было чем-то вроде неприятной медицинской процедуры, которую просто надо перетерпеть. В какой-то момент Вон почувствовал себя неловко. Казалось, что ему вдруг стало страшно скучно исполнять свою злодейскую роль, и он задумчиво застыл, глядя куда-то мимо своей жертвы. Даже и сейчас Мартин отчего-то не пытался убежать или дать отпор. Он просто стоял, приподняв перед собой руки в оборонительной позе, и смотрел на Вона. Вон тоже посмотрел на него. Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Потом Вон словно бы вспомнил, зачем он сюда пришел, и грубо схватив Мартина за плечи, прижал его к дереву. Вон снова застыл, и Мартин почувствовал солоновато-потный запах его кожи. В его дыхании отчетливо распознавался апельсиновый леденец. Их продают в ларьке возле школы. Он не понимал, чего хочет от него Вон, и бессильно обмяк в его руках. Вон, казалось, тоже не понимал, чего он хочет, и, снова спохватившись, резко толкнул Мартина и торопливо пошел прочь, напоследок смачно плюнув ему в лицо, прямо в глаз. Тот немного выждал, и, убедившись, что Вон не намерен вернуться, вытер лицо рукавом и отправился домой.

Пение дятла

У Фи была такая же светлая и тонкая кожа на руках, как у его матери. Она позволяла чесать ее ногтями – это его успокаивало. «Чухать», как он выражался. Мартин думал об этом на уроке математики. Еще он думал о Слепой Марии, которая с недавних пор стала для него просто Марией. Из школы они теперь возвращались втроем, и Мартину было страшно неловко – перед Фи за Марию, перед Марией за Фи и перед Марией и Фи за себя. Без Фи становилось легче, но момент расставания с ним каждый раз разбивал Мартину сердце.

– Пока!

Он старался вложить в это слово всю свою преданность, все симпатию к своему милому другу. Если выходило слишком тоскливо, он боялся, что Фи решит, что надоел ему. А если – слишком весело, Фи мог подумать, что Мартин рад от него избавиться.

Мария посвящала его в тайны садоводства. Он помогал ей ухаживать за садом, а она позволяла ему время от времени срезать какие-нибудь цветы. Что он с ними делает, она не спрашивала. Мужчина с усами никогда ничего не говорил и не обращал внимания ни на что, кроме своих цыплят.

Однажды Мартин предложил Марии прогуляться с ним на кладбище. Мария не была удивлена. Казалось даже, что она ждала этого предложения. Он никого еще сюда не приводил. К этому моменту могила его матери была вся усыпана цветами, которые он приносил, в основном засохшими. На гранитной плите было несколько пластилиновых роз и венок из увядших одуванчиков.

– Здесь лежит моя мама.

Мартин был так растроган собственными словами, что едва сдержал слезы.

– Здесь очень красиво.

Мария смогла различить пионовидную розу из своего сада среди других засохших цветов, ставших теперь похожими друг на друга, как бывают похожи между собой очень старые люди.

Только сейчас Мартину пришло в голову, что он никогда не видел в доме Марии никого, кроме мужчины с усами, который, вероятно, был ее отцом. Задавать ей вопрос о матери прямо сейчас показалось ему неприличным, и он промолчал.

– Какие цветы она больше всего любила?

Мартин задумался. Он был слишком мал, чтобы дарить ей цветы, когда она была жива.

– Она выращивала фиалки в горшках. Когда она умерла, они исчезли.

Это было правдой. Он не знал наверняка, как это произошло, но был почти уверен, что их выбросил отец или Корнелиус.

– Мы можем вырастить новые фиалки для нее.

– Правда?

Вместо ответа она улыбнулась и посмотрела в сторону. Где-то невдалеке раздалась серия резких высоких звуков, похожих на писк резиновой уточки.

– Все думают, что дятлы умеют только стучать. Но это не так. Дятлы умеют петь.

Мартин поднял голову. На высокой сосне примостилась крупная пестрая птица с белой грудкой и красной шапочкой. На пение это было похоже очень мало.

Глория

Госпожа Лилия всегда обращалась с Мартином натужно дружелюбно.

– Ну здравствуй!

С этими словами она наклоняла к нему свое густо напудренное лицо и расплывалась в покровительственной улыбке. Мартин сдержанно отвечал: «Здравствуйте», – и уходил к себе в комнату. Корнелиус говорил, что она шлюха. Мартин не вполне понимал смысл этого слова. Также он не понимал, что могло привлекать ее в отце, но был благодарен ей за то, что иногда она избавляла их от его общества. К сожалению, в последнее время они оба все чаще проводили время здесь, в их доме. Несколько раз госпожа Лилия даже оставалась на ночь. В шкафчике над раковиной появилась пара загадочных стеклянных баночек. В одной из них можно было распознать туалетную воду. На ней была нарисована дама в черных чулках, а сверху наискосок золотыми буквами было выведено название – «Глория». Должно быть, подумал Мартин, где-нибудь еще живет госпожа по имени Глория, у которой в шкафчике хранится туалетная вода под названием «Лилия».

Все это вполне можно было бы терпеть, если бы госпожа Лилия не перешла черту. Придя однажды из школы, он застал ее на кухне облаченной в старый халат его мертвой матери и поливающей фиалки, которые он выращивал для ее могилы.

– Ну здравствуй!

Мартин ничего не ответил, сгреб в охапку три маленьких горшочка с розовыми и сиреневыми цветами и унес их в свою комнату. Вечером того же дня он слышал, как она говорит с отцом. Хотя он смог разобрать только отдельные фразы – «бедный мальчик» и «надо же заниматься воспитанием», – но этого хватило, чтобы понять, что она говорит о нем.

Все уже легли спать, когда Мартин совершал свой вечерний туалет. Он принял душ, почистил зубы и насухо вытерся большим махровым полотенцем, которое когда-то было белоснежным, но со временем приобрело желтовато-серый оттенок. Затем он открыл шкафчик над раковиной, взял в руки пузырек с туалетной водой, открутил колпачок в виде розы и аккуратно вылил содержимое в сток ванны. Удерживая пузырек в левой руке, он выпустил из себя решительную струю мочи, стараясь попасть в узкое горлышко. Когда «Глория» снова была наполнена, он закончил облегчаться в сток, закрутил колпачок и поставил ее на прежнее место.

Метафизика

Он любил фотографировать цветы вечером. Просто цветы, но непременно вечером. Чтобы на их фоне виднелись закатные всполохи, электрические городские огни или хоть просто поголубевшая без солнца даль. Ему виделась в этом какая-то своя, особая праздничность, такая, какая возможна только вечерами и только в такое время года, когда уже или еще можно встретить тут и там эти самые цветы.  В том отношении, которое устанавливалось между ними и воздухом, являвшим на фотографии привилегированные вечерние цвета и заставлявшим думать о теплом ветре (теплый вечерний ветер – апогей лета), открывалась даже некоторая собственная метафизика. Ему казалось, что это отношение как-то связано с его снами, а сны – со смертью, точнее с ее преодолением. Иногда ему именно так все ночами и грезилось: лето, вечер, цветы и эта спасительная городская праздничность, ничего не имеющая общего с теми праздниками, которые ему довелось наблюдать в действительности, без столпотворений, без парадов, без концертов на площадях, без мусора и без пошлой, дурной идеи, – только напоенный теплом и сладкими запахами город, создающий ощущение праздника, имея для этого гораздо более веские основания, чем все то, что принято этим словом обычно называть. Это ощущение происходило скорее из тишины, чем из шума. Порой оно возникало, когда такими теплыми вечерами допоздна не включали на улицах фонари – и вот они загорались. Согласно этой метафизике, в такие моменты он не жил, а переживал переход от жизни к смерти, и, очень  может быть, спасение состояло в том, что переход этот мог длиться, в отличие от жизни, сколько угодно долго, так как был лишен обычных пространственно-временных форм, свойственных жизни, но и небытием при этом не являлся. Так ему казалось. Он не знал, думает ли об этом же или о чем-то подобном кто-нибудь другой, кто смотрит на его фотографии. Да никто на них, собственно, и не смотрел. Почти никто. Иногда он показывал какие-нибудь из них Марии и Фи, но они, если и проявляли интерес, то в основном из вежливости, а если не из вежливости, если они действительно проявляли интерес, то это был такой интерес, который не совпадал с его собственным. При всей своей жизненной неустойчивости, он обладал абсолютной и предельной творческой уверенностью. Его не интересовала никакая критика в отношении того, что он фотографировал, так как он был убежден: то, что было им сделано, могло быть сделано только так и никак иначе, и единственной мерой этих вещей оставался он сам.

Прикосновение

Господин Удрилло всегда и везде стремился стать «своим».

– Дорогая моя, вещь ге-ни-аль-ная!

Возвращая Октавии очередную прочитанную книгу, он всегда старался прикоснуться к ее руке. Она ненавидела этот назойливо-фамильярный жест и всю его манеру держаться, но в то же время не могла не замечать, какая у него мягкая и теплая кожа, и думала о том, как бы ей хотелось, чтобы к ней прикоснулся кто-нибудь не такой противный, как господин Удрилло.

Госпожа Мильтон всегда улыбалась, когда встречалась взглядом с Октавией. В этой улыбке не было ничего нахального. Это была простая вежливость, которая, хотя уже и была сама по себе явлением почти необычайным для их города, не имела ничего общего с чувствами Октавии, когда та улыбалась в ответ. На вид госпоже Мильтон было около сорока пяти лет. Ее румяное, никогда не скрытое под косметикой лицо украшали тонкие обаятельные морщины, обнаруживающие в нем склонность к интеллигентным и жизнерадостным выражениям. Слизни обладают как женскими, так и мужскими половыми органами. Ее одежда всегда выглядела чрезвычайно непритязательно, почти неряшливо. Короткая мужская стрижка и ортопедические ботинки завершали ее образ женщины, у которой есть в жизни что-то поважнее, чем погоня за модой и внешним лоском. Что это было, Октавия не знала. Знала она только то, что как бы ни нарядилась госпожа Мильтон, она всегда будет оставаться самым восхитительным человеком на свете. В ее манере говорить Октавии слышалось что-то недосягаемое – что-то такое, чему невозможно подражать и на что невозможно ответить с достаточной степенью признательности. Каждым своим движением она проливала на все вокруг потоки безупречной тактичности и глубочайшей мудрости. Октавия не знала, чего бы ей хотелось от госпожи Мильтон. Обычно слизняк следует за слизью другого слизняка и может даже поедать эту слизь. Никакие варианты социальных связей не представлялись ей подходящими, чтобы удовлетворить ее тайное поклонение этой великолепной персоне. Так что приходилось довольствоваться редкими и короткими встречами в библиотеке, когда госпожа Мильтон неизменно приветливо, но без лишних комментариев сдавала прочитанную книгу или брала новую. В отличие от господина Удрилло она никогда не прикасалась к Октавии, но отчего-то ей казалось, что достаточно было бы только попросить, и бесконечно добрая госпожа Мильтон прижала бы ее к своему полному телу с той нежностью, на которую не способны ни дружба, ни материнство, ни романтическая любовь, ни что-либо другое. Затем слизняки находят друг друга и начинают кружиться вместе.

– Здравствуйте! Будьте так добры, еще вот это .

Эти слова она произнесла с легкой одышкой, которая, как и все остальное, показалась Октавии неотразимой. Хотя никаких очевидных семейных или профессиональных признаков госпожа Мильтон не демонстрировала, Октавия была уверена, что у нее самая интересная, наполненная и сложившаяся жизнь, какую только можно себе представить. Иначе и быть не могло. И ей было мучительно стыдно перед госпожой Мильтон за собственное жалкое, не имеющее веса существование. Она страшно завидовала тем людям, которым повезло попасть в число ее окружения. В ее присутствии Октавия переставала бояться смерти.

Гениталии слизней – одни из самых удивительных в мире.

Туалет

На переменах в школьном туалете всегда было полно учеников старших классов, которые делали там что угодно, только не справляли нужду. На серо-зеленой стене висело несколько ржавых писсуаров, а справа возле окна, ничем не огороженный, стоял унитаз, на закрытой крышке которого обычно сидел самый авторитетный из находящихся в туалете старшеклассников. Большой глупостью с стороны кого-то вроде Мартина было бы даже заглянуть туда на перемене, а о том, чтобы воспользоваться туалетом по назначению, и говорить было нечего. Поэтому в случае сильной нужды ему приходилось поднимать руку во время урока и при всех задавать вопрос, который уже сам по себе расценивался как проступок:

– Можно выйти?

В половине случаев ему довольно грубо отвечали отказом, ссылаясь на то, что «скоро перемена». Мартин, конечно, не мог объяснить, что ему необходимо выйти до того, как она начнется, что это его единственный шанс облегчиться до конца школьного дня. И ему ничего не оставалось делать, кроме как послушно оставаться на месте, надеясь, что следующие учительница или учитель окажутся к нему более благосклонны и что его одноклассники не обратят внимание на повторный вопрос. Госпожа Петра была единственной учительницей, которая не только всегда позволяла ему выйти, но даже не сопровождала свое позволение раздражительными или насмешливыми комментариями. В одном из таких походов Мартин встретил возле туалетов Клелию. Она полоскала лицо водой из-под крана. Ее глаза и губы выглядели так, как они выглядят у человека, который сильно и продолжительно плакал. Заметив Мартина, она улыбнулась, поздоровалась с ним и, опустив голову, чтобы волосы густо падали на лицо, пошла на урок. В последнее время он часто видел ее в компании других старшеклассников и старшеклассниц, особенно часто – одного конкретного старшеклассника, который позволял себе в обращении с ней немыслимые вещи. Например, объятие за талию или прикосновение к волосам. Все это он проделывал с невероятными непринужденностью и небрежностью, а Клелия не только позволяла ему это, но как будто даже поощряла его. Происходящее было для Мартина мучительно, но отчего-то каждый раз, когда ему предоставлялась такая возможность, он не мог отвести от них взгляд.

Обморок

Вскоре после случая в коридоре Клелия прекратила водиться с тем одним конкретным старшеклассником и всей остальной компанией и стала такой, какой Мартин всегда ее знал. Она снова время от времени сидела с ним, Фи, а теперь еще и Марией за одним столом в школьной столовой, а иногда и прогуливалась с ними после уроков. Казалось, не только на него, но и на всех остальных ее общество действовало целебно. Мартину почти не было больше неловко во время этих прогулок. Изредка ему становилось совсем спокойно и легко – как будто они четверо лучшие друзья уже целую вечность. Это чувство было слишком хрупким и никогда не длилось долго. Что угодно могло разрушить его – равнодушное пожатие плечами Фи, сумрачная задумчивость Клелии, которая возникала на ее лице все чаще, углубившийся в спиральной раковине слизень в глазах Марии. Он все время боялся того, что кому-нибудь из них станет скучно, если он будет слишком долго молчать, и того, что он кого-нибудь утомит, если будет говорить слишком много и невпопад. Ему хотелось, чтобы им было так же приятно, как ему, и чтобы они его не оставляли. Мартину было стыдно за это желание, он считал себя недостойным их дружбы.

Однажды во время подобной прогулки Мартин дошел до такой степени трепета и озабоченности, что у него потемнело в глазах. Он начал беспомощно оседать и цепляться за воздух. Его подхватили под мышки и отвели на газон, где он положил голову на траву и на мгновение провалился в небытие. Когда к нему вернулись сознание и зрение, он увидел, что все трое склонились над ним и с выражением крайней тревоги заглядывают ему в лицо. Мартин слабо улыбнулся. На спине и на лбу у него выступили крошечные капельки пота. Он приподнялся на локтях и, предупреждая возражения, сказал как можно бодрее:

– Все хорошо, мне уже совсем хорошо!

Клелия, Фи и Мария стали переглядываться и улыбаться. Потом они засмеялись. Мартин тоже засмеялся. Он чувствовал себя еще довольно слабым, но ему было очень радостно и весело. И немного жутко.

Имя

Примерно через пару недель после эпизода с избиением он внезапно повторился. На том же месте, что и в прошлый раз, Вон настиг Мартина и уволок за гаражи. Точнее сказать, утолкал. Это было похоже на плохое театральное представление – Вон как будто только делал вид, что пытается куда-то заманить Мартина, а Мартин как будто только притворялся, что тому это удается. Казалось, он в любой момент без особого труда мог убежать или позвать на помощь. А может, так оно и было. Но почему-то не делал этого. Как будто на него наложили заклятье. Оказавшись в укромном месте, Вон снова принялся неловко и с несвойственной ему нерешительностью поколачивать абсолютно не сопротивлявшегося Мартина. Длилась эта интерлюдия минут двадцать. Затем Вон, как и в прошлый раз, замешкался, словно хотел сказать или сделать что-то еще, но отчего-то не мог, и, шлепнув Мартина напоследок раскрытой ладонью по уху, молча, не оглядываясь, очень быстро пошел прочь, как если бы он был преследуемым, а не преследователем. Мартин остался стоять на месте. Он чувствовал, как мышцы под его кожей в местах ударов, распределившихся равномерно по всему его туловищу, рукам и ногам, наливаются мягким теплом и болезненно пульсируют. Он осторожно вышел обратно на тропинку, оглянулся вокруг, не то высматривая Вона, не то проверяя, не заметил ли их какой-нибудь прохожий. Убедившись, что поблизости никого нет, он пошел домой.

В третий раз Вон побил его неожиданно сильно. Мартин вел себя так же, как прежде, не предпринимая попыток ни убежать, ни защититься, а когда Вон исчез, лег в траву и стал ждать, когда шум в ушах прекратится, а перед глазами перестанут мерцать черные звездочки. Он никогда не бил его по лицу.  Для них обоих было крайне важно сохранять происходящее в секрете.

Между тем, в школе он стал для Вона невидимым. Насмешки и угрозы прекратились так резко и бесследно, что это могло бы показаться кому-нибудь подозрительным, если бы этому кому-нибудь было до них дело.  Иногда, во время уроков, Мартин с осторожностью вглядывался в лицо Вона, пытаясь разгадать, о чем тот думает, и содрогался от собственной дерзости. Если случалось так, что Вон не замечал его, и Мартин смотрел на его лицо достаточно долго, оно начинало отдаляться от всего того, что было с ним связано. Оно начинало казаться красивым, утонченным, мечтательным, лицом тихого и задумчивого литературного мальчика, которого ждет ранняя смерть и долгая память. Но любая подобная фантазия рушилась, стоило Мартину произнести, хотя бы даже про себя, его имя. Вон. Какое оно, если подумать, глупое и дурацкое. Однако подобные измышления не спасали его от того загадочного и острого ужаса перед чем-то неназванным, стоящим позади боли, страха и унижения, который внушал ему Вон, который внушало ему его глупое имя. Каждый раз, когда впоследствии, много лет спустя, он будет слышать или читать это имя или имена некоторых других своих бывших одноклассников и одноклассниц, та пелена устойчивости и всего, что успело нарасти в нем за прошедшее с тех пор время, обнаружит уродливые дыры в самых нежелательных и неудобных местах. Он будет  с изумлением  смотреть в эти дыры и наблюдать в них такое, что для внутреннего зрения тождественно наблюдению ничем не защищенными глазами солнечной поверхности в ее максимальной ослепляющей губительности. Оттуда, как двадцать пятый кадр, как страшное лицо в зеркале за спиной смотрящего, как черная дыра, как неизбежность смерти, ему будет являться сам корень зла, такой несоразмерный ему и такой ужасный, что его здравый ум на мгновение будет переставать быть таким уж здравым. Он будет ощущать, как внутри него словно бы происходит короткое, но сильное и разрушительное землетрясение. На какую-нибудь секунду он будет становиться безумным, беспомощным, будет выпускать из рук все нити, за которые надо держаться, и теряться оттого, как, оказывается, этот корень зла всегда остается близко.

Посуда

Госпожа Лилия теперь жила с ними, и у Мартина с Корнелиусом наконец-то появилось что-то общее. За ужином, который она исправно каждый день готовила, они старательно изображали на лице гадливость и с опаской ковыряли вилками в своих тарелках. Иногда Корнелиусу казалось, что этого недостаточно, и в ответ на пожелание приятного аппетита он отпускал какой-нибудь комментарий, приводивший отца в ярость.

– Это что, собачатина?

Мартин прыскал со смеху и впервые в жизни видел в лице брата дружескую признательность.

– Так, а ну ешь молча!

Как-то Мартин зашел за стаканом воды на кухню и застал госпожу Лилию за мытьем посуды. Оставаться враждебным к ней одному, без Корнелиуса, было сложнее. Особенно когда она выглядела такой жалкой и беспомощной, как в тот вечер. Мартину показалось, что ее лицо опухло от слез. Хотя возможно, и нет – оно всегда было немного опухшим. Она ничего не сказала ему после происшествия с «Глорией», но фиалки и вещи матери больше не трогала. Чтобы достать графин, ему пришлось протиснуться между ее широкими бедрами и столешницей, и он уловил тяжелый вздох и что-то вроде всхлипывания. Эти звуки, водянистый взгляд, опухшие веки и нечаянное прикосновение к ее широкому телу заставили его вздрогнуть. Он с особенной отчетливостью вспомнил мать, такую же несчастную, одинокую и большую, какой теперь была госпожа Лилия.

– Хотите, я помою?

В ответ она пробормотала что-то похожее на протест и потрепала его по волосам так ласково, что Мартину пришлось отойти к окну и смотреть в него до тех пор, пока не перестанут наворачиваться слезы. Во дворе стоял Мокля с еще несколькими детьми и бросался комками мокрой грязи в Эсмеральду. После каждого попадания они громко смеялись. Она не обращала на них внимания, продолжая невозмутимо орудовать метлой, и даже не стряхивала прилипавшую к одежде землю.

Зимние сны

Когда снова пришла зима и сухие цветы на кладбище покрылись толстым слоем снега, Мартин продолжал приходить и приносить матери засушенные бутоны из своего гербария. А по ночам ему снилось лето. Прозрачная легкость воздуха и нежный шелест зеленых деревьев над головой – каждую зиму он не мог поверить, что это не выдумка, что с ним это действительно случалось. Каждым серым промозглым днем летние воспоминания казались ему бесконечно далекими. Он мысленно оплакивал их, как покойника, а новая встреча с ними в будущем казалась такой же мистической и не укладывающейся в рамки обыденной реальности, как встреча с умершей матерью. Он засыпал, и видел, как вместе с Фи, Клелией и Марией идет по пыльной тропинке, которая приводит их к знакомому надгробию, а у его основания лежат огромные красные маки. Его ничуть не удивляет, что над гранитной плитой теперь возвышается белый каменный ангел. Все четверо так разморены солнечным жаром, что ложатся на мягкую траву прямо между могилами и погружаются в дремотное оцепенение. Воздух над ними – не просто теплее, чем зимой, он по-настоящему другой. В этом воздухе они, Мартин чувствует, действительно вместе – он, Фи, Клелия, Мария и его мертвая мать, которая наконец-то окружена должными вниманием и заботой. И смерть в этом воздухе кажется всего лишь продолжением той нежности, которая льется из невидимых серых щелей где-то между ними и ласковым июльским ветром, той действительностью, в которой нет и никогда не будет неприятных признаков реальности.

Тропинка

По причине, которую Мартин уже никогда не вспомнит, школы в тот день не было, но к полудню ему нужно было попасть на репетицию хора. В такое время на улицах бывает очень тихо, и если негреющее, как тогда, зимнее солнце освещает покинутые человечеством фонари, машины, турники и дома, становится особенно тоскливо, оттого что некому больше ждать, когда снег растает, и земля под ним оживет. Размышляя об этом, Мартин перебирал ногами в потертых нубуковых ботинках, пока ему не послышался невнятный шум, похожий на завывание ветра и на человеческий голос одновременно. Он замер на пару секунд, прислушался и зашагал дальше. В тот же момент шум повторился, на этот раз более отчетливо и более похоже на человеческий голос, чем на завывание ветра. Мартин снова остановился и посмотрел по сторонам. Справа от него белела однополосная дорога, вдоль которой стояли припорошенные снегом автомобили, а за ней проходил стальной трубопровод, окруженный редкими голыми кустиками, слева стоял пятиэтажный дом с квадратными окнами, сквозь которые ничего кроме узоров на тюле при дневном свете было не разглядеть. Когда шум повторился в третий раз, он уже наверняка был не завыванием ветра, а человеческим голосом:

– Помогите!

Мартин не мог определить, с какой стороны к нему приходит звук. Он приблизился к дому и пристально осмотрел все окна на первом и втором этажах. Никаких признаков присутствия или движения он не заметил. Ему показалось, что голос снова что-то произнес, но теперь он был дальше, чем вначале. Мартин перешел через дорогу и обследовал, нагнувшись, кусты под трубопроводом. Там не оказалось ничего, кроме нетронутого снежного слоя незначительной толщины.

– Пожалуйста, помогите!

Голос как будто снова удалился, и Мартин вернулся на тропинку между домом и трубопроводом, на которой он впервые его услышал.

– Пожалуйста…

Теперь голос снова казался близким и чрезвычайно отчетливым. Мартин посмотрел вверх. Над ним не было ничего, кроме ясного голубовато-белесого неба. Он снова оглядел все окна и все кусты под трубопроводом. А голос снова удалялся от него, и приближался только тогда, когда он возвращался на пустую тропинку. Мартин присел на корточки, обхватил руками колени и положил на них подбородок. За все это время в его поле зрения не появилось ни одного прохожего. Репетиция уже началась. Мартин встал, прошел немного вперед, опять прислушался. Голос молчал. Но Мартин не мог избавиться от ощущения, что он слышит и это молчание тоже, что оно где-то совсем близко, хотя и невозможно установить, где. Он постоял еще несколько минут, прошелся вперед и назад. Окна, в которых можно было различить только неподвижные занавески и кое-где листья комнатных растений, казались ему страшными и слишком большими. Мартин уже очень сильно опаздывал и, не зная, что еще предпринять, бросился бегом вперед, не оглядываясь.

Соломон

Издатели, с которыми сотрудничала библиотека, помогли Октавии собрать достаточно много материала для будущей книги – несколько нигде прежде не публиковавшихся рассказов, эссе, множество загадочных пленочных фотографий, акварелей и картин маслом. Ее знакомая учительница предложила десятому «В» написать сочинение на тему «Черемуха в цвету». Но Октавию не покидало чувство, что чего-то все еще не достает, чего-то неожиданного, может быть, даже сенсационного. Ей вспомнилось, как в …-ом классе она написала небольшой текст, посвященный пешеходно-урбанистическим проблемам своего города, и этот текст был опубликован в небольшой местной газете. Октавия была очень горда собой. Ее слова, напечатанные на мягкой бумаге грязного цвета, казались в таком виде по-новому убедительными, приобрели неожиданную солидность. Она принесла газету в школу и показала ее своей учительнице по литературе, госпоже Пульхерии. Для своей профессии онабыла поразительно равнодушна к чтению. После уроков она подозвала Октавию к себе и запанибратским тоном, который как бы давал понять, что мне-то ты можешь, дружок, довериться и сказать правду, спросила:

– Кто тебе написал эту статью, м?

Октавия не знала, что ответить. Предположение, что статью написала не она, было одновременно оскорбительным и лестным. С одной стороны, ее оскорбляло, что ее считали недостаточно умной для написанного, с другой, ей было лестно, что написанное считали настолько хорошим.

Прошло странно много времени с тех пор, как она получила последнее письмо Клавдия. Ее одиночество становилось все менее и менее комфортным. Однажды, по пути с работы, она подобрала у помойки грязного тощего котенка. Его мокрая шерстка торчала под мордочкой как седая бороденка. Октавия назвала его Соломоном.

Госпожа Мильтон появляться в библиотеке перестала. Октавия увидит ее еще только однажды, в гардеробе местной филармонии. Поймав ее взгляд, Октавия непроизвольно улыбнется, но госпожа Мильтон не ответит ей на этот раз даже улыбкой вежливости и отведет взгляд в сторону, не узнав Октавию или сделав вид, что не узнала. Через секунду к ней подойдет высокий мужчина среднего возраста и подаст ей пальто. Этим мужчиной окажется господин Удрилло. Он дотронется до локтя госпожи Мильтон тем же неприятно-навязчивым манером, каким обращался с Октавией в библиотеке. Госпожа Мильтон улыбнется в ответ так, словно ей это очень нравится.

Сочинение Кэнди из десятого «В» на тему «Черемуха в цвету»

Девяностодвухлетний Ромео знал, что дни восьмидесятивосьмилетней Джульетты сочтены. Он знал это еще до того, как один врач сказал: «Повезет, если протянет месяц!», а другой присвистнул и посоветовал радоваться, что она вообще до сих пор жива. Ромео радовался, а врач схлопотал тростью в ухо. Вообще-то старик был очень миролюбив и покладист, но к своим годам научился давать нахалам отпор.

Путь из больницы до дома пролегал через садик с буйно цветущей по весне черемухой, сейчас, как и все другие деревья, покачивающей сиротливо оголенными веточками. Джульетта попросила мужа остановиться. Он втайне этому порадовался – катить ее в инвалидном кресле ему было не так-то легко, хотя он и уверял ее в обратном.

– Помнишь, как здесь было красиво, когда мы только познакомились?

Ромео помнил. На следующий день он нанял бригаду рабочих и повез их на дачу, расположенную неподалеку от дома.

– Что будем строить, папаша?

Вместо ответа старик указал в сторону крепости из коробок с белой офисной бумагой, пары мешков ножниц и контейнера с нитками. Рабочие нерешительно приблизились к непривычным для них инструментам и в недоумении переглянулись. Бригадир покачал головой: «Спятил». Поднялся недовольный ропот.

Ромео замахал руками, призывая к тишине и вниманию. С таким выражением на лице, будто готовился продекламировать стихи, он поднял перед собой трость, словно дирижерскую палочку, и торжественно произнес:

– Мы будем делать цветы!

«Точно спятил», – решил бригадир, но аванс, довольно щедрый, был уже внесен, а по окончании работ было обещано еще столько же, так что отказываться было нельзя. Ромео достал лист бумаги, взял ножницы и, согнув лист пополам, вырезал несколько крошечных цветков с округлыми продолговатыми лепестками, затем вдел трясущейся рукой нитку в иголку и нанизал их все так, что получилось небольшое, удивительно изящное и реалистичное соцветие.

Все молчали. Лицо бригадира было мрачным, как дыра сортира, который им приходилось использовать. Ромео протянул ему новый лист и ножницы. Тот нехотя их принял. Громко пыхтя, он неуклюже проделал то же, что старик, и, положив свое соцветие в пустую коробку, велел всей бригаде приступать.

Две недели рабочие вырезали и сшивали бумажные цветы. Поначалу раздавалось много жалоб, как это бывает у детей, когда что-то не получается, но через несколько дней уже казалось, будто бригада только этим всегда и занималась. Коробок было столько, что их пришлось выставлять на крыльцо.

Ночью Ромео с рабочими заполнили ими дряхлый, но вместительный грузовик и отправились в город. У каждого черемухового дерева было установлено по несколько стремянок. Работать в перчатках было трудно, а без них холодно. Мужчины дышали в кулаки и согревались чаем в термосах. К утру все было готово. Ромео расплатился с рабочими и вернулся домой. Джульетта лежала в постели, мирно сложив на груди руки. От его прикосновения она проснулась.

– Который час?

– Еще рано. Я хочу кое-что тебе показать.

Ромео помог жене с привычными утренними процедурами, сделал инъекцию обезболивающего, напоил чаем, одел и повез ее на улицу. Оказавшись в зацветшем в ноябре черемуховом саду Джульетта не расплакалась, как ожидал Ромео. Она просто молчала и смотрела по сторонам. Было слышно, как она со свистом выдыхает воздух. Через две недели она умерла. Ромео прожил без нее еще год. Черемуха в их саду больше не растет, а любовь по-прежнему не спасает от смерти.

Ночная фиалка

Когда другие дети начали вытягиваться в длину, Мартин стал расти в основном в ширину. Очень толстым он никогда не станет, но и той неожиданной пухлости, которой он достиг к …-ти годам хватило, чтобы дать его одноклассникам новую пищу для издевательств. Впрочем, к этому времени общий градус травли уже ощутимо снизился. Над ним все еще, конечно, насмехались, но уже без прежнего энтузиазма. Враждебность к нему и ему подобным постепенно перерастала в незамечание. Что бы и как бы он ни сказал, его слова весили меньше и звучали тише, чем слова сильных, высоких и красивых мальчиков. Даже слова некоторых девочек имели более сильный эффект. Ему часто казалось это несправедливым, потому что свои мысли он почти всегда находил остроумнее, чем все то, что он слышал от популярных ребят. Тогда-то это и началось – ему стало гадко жить в мире этих популярных мальчиков и девочек, а таким и был почти весь мир вокруг. И он снова и снова возвращался к своим нежным цветам, к своим мирным улиткам, к своей тихо спящей в могиле матери, чье унижение никогда не перестанет терзать его и быть тем самым страшным и строгим свидетелем, который не позволит ему безнаказанно поступать дурно.

На новый год он получил от госпожи Лилии большую иллюстрированную книгу об уходе за комнатными растениями и теперь относился к ней так же, как к матери, когда та была жива, – доверительно и с раздражением. Он каждый вечер помогал ей готовить ужин, а Корнелиус снова стал ему чужим. Он знал, что, как женщина достаточно экстравагантная, она не откажет ему в помощи по внешнему преображению. Нужную краску для волос пришлось заказывать почтой. Его белокурые локоны прекрасно подходили для любых изменений. Госпожа Лилия назвала получившийся цвет «ночной фиалкой». В школе, конечно, не обошлось без неприятного внимания (Привет, Мальвина!» – это, кажется, последнее, что сказал ему Вон, сразу же смутившись; больше он не трогал его, ни в школе, ни за гаражами), но теперь Мартин был только рад лишнему подтверждению того, что еще сильнее отгородился от всех персонажей того мира, с которым он не хотел иметь ничего общего.

Школьный праздник

Но что-то общее все же оставалось. Как иначе можно объяснить хотя бы то, что проходили годы, а он не мог привыкнуть ко всем тем маленьким, обыденным пыткам, которые каждый день ожидали его в школе? Почему ему по-прежнему было важно преуспеть в том мире, который он теперь так гордо презирал? Он неуверенно шагал по заледеневшей утренней дорожке и прислушивался к отдающему эхом карканью ворон, которое смешивалось с искаженным далью гудением загадочных поездов и каким-то еще трудноуловимым, неопределимым звуком, который, казалось, исходил от самого воздуха, от каких-то спрятанных в нем материй, превращающих беспорядочные шумы в огромный слаженный оркестр. Мартин не понимал, как эта зазеркальная, магическая, сокровенная жизнь соотносится с необходимостью решать уравнения, здороваться с учителями и одноклассниками, прилюдно переобуваться (ступни были одним из самых интимных и уязвимых мест в его организме) в некрасивые поношенные кроссовки, снимать отвратительную пенку с молока в липком граненом стакане, который надо было брать с широкого металлического подноса в столовой под присмотром тучной, похожей на медсестру женщины, внушавшей ему ужас.

Он не понимал этого, пока однажды не остался вечером один в хорошо знакомом классе, изменившемся до неузнаваемости в отсутствии других школьников. Это был какой-то праздник – одно из тех мероприятий, на которых Мартин чувствовал себя еще более уязвимым, чем на уроках, так как единственная его защита, дисциплина, была по общему восторженному соглашению здесь почти полностью устранена. На улице шел снег и стоял аномальный холод. Отец должен был встретить его на машине, но отчего-то задерживался. Во всей школе кроме него только в отдаленной учительской еще оставалось несколько человек. В классе и коридорах был выключен свет. Мартину не было грустно или одиноко. Его завораживала тишина с легким камерным эхо, исходившим от каких-то щелчков и скрипов, доносящихся иногда из-за приоткрытой двери. Как будто кто-то, кто-то находящийся в темном углу одного из коридоров, ударял маленькой деревянной ложечкой по полым арахисовым скорлупкам. Было уже поздно. Каждый фонарь освещал небольшой участок снегопада с крупными, тяжелыми, оранжеватыми от лампочек, неспешно летящими по косой рыхлыми комками. Они появлялись из ниоткуда и туда же возвращались, существуя для него только в этих небольших световых промежутках, созданных изогнутыми, как голова гуся, головами фонарей. Так же возникла и пропала для него Кэти, девочка, проучившаяся в их классе всего лишь год. То же по сути происходило и со всеми (или почти со всеми) остальными людьми в его жизни.

Мартин вздрогнул, когда она вошла в темный класс. Она была такой маленькой, что умела передвигаться почти бесшумно. Наверно, ее родители тоже задерживались, и ее это, как и Мартина, скорее радовало, чем огорчало. Она подошла к окну и на некоторое время застыла. Он подумал, что сейчас, в этом странном месте, в это странное время, в темном пустом классе, свободные от необходимости что-то говорить, свободные вообще почти от любой необходимости, они похожи на забытых всеми и никому не нужных старичков или, может, на людей, совсем не имеющих возраста. Кэти взяла мел и стала что-то рисовать. Она водила по доске скрипучим острием очень уверенно, и Мартин ждал, что ему вот-вот станет понятно, что же она пытается изобразить, но никакие знакомые формы не складывались. Это продолжалось не долго, до тех пор, пока не послышался шум, после чего в класс вошли люди и увели Кэтти. На Мартина они не обратили внимания. Может быть, даже не заметили его. Можно было подумать, что этот вечер сделал его невидимым (по-настоящему, а не в социальном смысле). Но вскоре появился его отец, и стало очевидно, что это не так, потому что он смотрел прямо на Мартина, притом таким взглядом, будто тот был сам виноват в его опоздании. В дверях он оглянулся на доску и наконец понял, что пыталась нарисовать Кэти. Это были снежные хлопья, появляющиеся из ниоткуда и туда же возвращающиеся в небольших световых промежутках под изогнутыми головами фонарей. Глядя на них, Мартин вдруг понял, что и учителя, и одноклассники, и засохшая пенка на молоке в липких граненых стаканах когда-нибудь тоже станут частью этого зазеркалья, такие же красивые, как пустой школьный коридор вечером.

Прозрачные вещи

Чтобы выбрать подарок на день рождения Фи, Мартин, в сопровождении госпожи Лилии, поехал в другой город. Там был торговый центр с большим канцелярским отделом. Он знал, что Фи разделяет его страсть к ластикам с мутноватыми поверхностями, точилкам в форме глобуса, брелокам с водичкой, в которой плавают блестки, курсорам квартальных календарей и клеенчатым блокнотам с кремовыми страницами. Мартину эти вещи не просто казались красивыми, ему виделись в этих прозрачных субстанциях другие миры, по-настоящему другие. То есть такие, которые нельзя определить никакими словами. Можно только вглядываться в разнообразные формы, в которых они скрываются, и удивляться их притягательности. Он смотрел на них и думал о том, что магия прозрачных вещей состоит в том, что абсолютно прозрачными они не являются. Абсолютная прозрачность сделала бы их невидимыми. Так что более правильно было бы называть их слегка прозрачными или полупрозрачными, или, что то же самое, полунепрозрачными. Волшебство появлялось где-то посередине между двумя этими состояниями – абсолютной прозрачностью и абсолютной непрозрачностью. То, что в фантастических романах называли другими мирами, Мартина всегда крайне разочаровывало, потому что ничего по-настоящему другого в них никогда не было. Может быть, в ластиках и брелоках этого тоже не было, но по крайней мере они оставались безмолвны и не компрометировали себя пошлыми и унылыми сказками.

Родители Мартина всегда оставались людьми очень практичными и любили все «солидное», так что яркие, инфантильные, ненадежные вещи обладали для него также и привлекательностью запретного. Блестки и клеенчатые поверхности, за один взгляд на которые его могли осадить, теперь, благодаря его мачехе с более широкими взглядами, стали на несколько шагов доступнее.

У госпожи Лилии не было автомобиля, так что добирались они на автобусе. Мартин не видел в этом признака социальной ущербности или неудобства. Наоборот, он не понимал, почему этим неспешным, высоким, просторным машинам предпочитают такие мрачные клаустрофобные капсулы, как та, на которой всегда, даже когда это не было удобно, передвигался отец. Город, в котором они жили, был так мал, что необходимости во внутреннем транспорте почти никогда не возникало. Это делало их междугороднюю поездку еще интереснее. Когда с покупками было покончено, госпожа Лилия предложила зайти в куда-нибудь «выпить кофейку». Мартин бы никогда не посмел попросить ее о таком, так что был очень рад, что она сама этого захотела. Поход в кофейню не имел ничего общего с чаепитием дома. Это было беззаконным и безрассудным продлением знаменательных событий текущего дня. Это было праздником, трогающим до слез и незаслуженным подарком. Это было отсрочкой темного ночного забытья. Это было спасением от смерти.

Вечером, когда они возвращались, он стоял у окна и смотрел на другие автобусы. Все они были уютно освещены изнутри желтоватыми лампами. Когда один из них оказывался совсем близко, Мартин разглядывал сидящих в нем пассажиров и встречался с некоторыми из них глазами. И в этих пропущенных сквозь двойное стекло взглядах тоже было что-то другое. Оно было не в людях, не в автобусах и даже не в свете, а где-то между их заключением в этих притягательных прозрачных вещах и тем обстоятельством, что ничего, кроме краткосрочного взгляда, их не связывает и никогда не свяжет.

Кто-то из мужчин уступил госпоже Лилии место. Она была еще слишком молода, чтобы это можно было отнести к сострадательному уважению старости, так что, очевидно, ситуация имела гендерную подоплеку. На лице госпожи Лилии изобразилось замешательство. Принять этот жест с благодарностью казалось ей предательством своих убеждений, но и стоять рядом с освободившимся сидением было глупо, тем более что отдохнуть ей и правда очень хотелось. В конце концов она все-таки села, но с таким видом, будто чисто случайно оказалось рядом с незанятым креслом, не сказав «галантному незнакомцу» ни слова.

Куриный суп

Примерно в это же время Мартин пристрастился к долгим пешим прогулкам, компанию в которых ему составляли исключительно барочные композиторы. Он снова и снова слушал одни и те же треки из своей коллекции в шесть сиди-дисков. Среди них был один концерт для клавира и флейты с оркестром, который он слушал особенно часто. В нем было что-то жалкое, что-то почти непристойное в своей болезненной нежности и то самое серенькое, другое, о чем, казалось Мартину, знал только он и автор этого концерта.

Когда прогулка заводила его в людные места, ему всегда становилось неловко. Каждый прохожий, каждый случайный субъект в поле его зрения, даже самый неказистый, точно знал, куда и зачем идет. А Мартин знал это не всегда (вообще-то никогда не знал). Он «просто гулял». И было в этом что-то неприличное, почти постыдное. Ему приходилось заранее планировать все свои повороты направо и налево, все те маневры, которые позволяли добраться до пункта назначения, или точнее выбраться из мест, которые пунктом назначения не являлись, мимикрировать под всеобщую целеустремленность. Если ему это удавалось, всегда все же оставалась довольно высокая вероятность, что его выдадут глаза. Он слишком много им позволял. Вращал ими туда и сюда. Он был рассеян и неуместно заинтересован. По-настоящему целеустремленные люди, которые его окружали, рассматривали вокруг себя только отдельные предметы и только тогда, когда имели для этого достаточно веские причины – например, дыру в асфальте, когда возникала опасность в нее упасть, или ценники на витрине, когда возникала необходимость что-то купить. Мартин смотрел сразу на все, для него не существовало отдельных предметов. Иногда он тоже останавливался у стеклянных витрин и, напустив на себя серьезный вид, внимательно изучал ассортимент продукции, которая его совершенно не интересовала. Он слушал, как съежившаяся от старости бабушка с жемчугами на шапке угрюмо ворчит на вареную колбасу, и с пониманием кивал головой. Ему было приятно чувствовать себя частью чего-то большего, чем он сам.

Он исходил все улицы, все закоулки, все площади и все тупики в городе, и в его комоде сильно прибавилось фотографий с гаражами, сараями, дорогами, водонапорными башнями, линиями электропередач, резервуарами, брандмауэрами, деревьями и кустами. А точнее, фотографий того, как эти гаражи, сараи, дороги, водонапорные башни, линии электропередач, резервуары, брандмауэры, деревья и кусты расположились в пространстве относительно друг друга и некоторых атмосферных явлений. На одном из редких его кадров, в которые попадали люди, была выглядывающая из своего окна Матильда. На ней был лиловый пеньюар и засаленное боа. Она держала в руке с растущим поперек пальца ногтем засохшую розочку и едва заметно шевелила накрашенными губами, как будто что-то напевала или разговаривала с воображаемым собеседником. Она не видела, что он ее фотографирует. В тот день, когда Мартин сделал этот кадр, он вернулся домой и почувствовал с порога теплый куриный запах. Госпожа Лилия готовила суп.

– Голодный?

Мартин подумал, что, может быть, она тоже скоро умрет, и, перед тем как сесть со своей тарелкой за стол, очень хотел обнять ее или что-то в этом роде, но постеснялся и принялся молча хлебать суп.

Ко-ко

Одним из немногих воспоминаний о детском саде, которые Мартин сохранит на всю жизнь, было теплое летнее утро, когда он вместе с группой мальчиков стоял на заднем дворе и пытался как можно выше нарисовать на стене темное пятно струйкой мочи, но по неизвестной причине у него получалось значительно ниже, чем у всех остальных. Возможно, потом они будут учиться с ним в одном классе, а может быть, он никогда больше их не увидит, – в обоих случаях они навсегда останутся для него маленькими ухмыляющимися незнакомцами со спущенными штанами. Наверное, в тот момент он и потерял вкус к соревнованиям. Позднее он спрашивал себя: почему никто не замечает, что «веселые старты» веселы только для победителей? Почему их триумф важнее, чем его страх и его унижение? Почему никто не плачет от жалости к таким, как он? Эта мысль постепенно изменила те дали, в которые он уходил, когда терпел поражение или когда сидел один в ванной. Он больше не воображал себя героем, который всех спасает. Он мечтал о таком мире, в котором все одинаково слабы, и никому не приходит в голову считать это чем-то плохим. Он мечтал о таком мире, в котором герои невозможны. Он мечтал о том, чтобы культ героизма сменился культом нежности.

Он рассказал об этом Марии, когда они сидели в ее прохладной комнате на скрипучей кровати и пили пузырящийся черный чай. Мартин сделал фотографию с ее покрытыми маленькими темными волосками ногами, лежащими на бронзовой спинке и прикрытыми до середины щиколоток очередной ситцевой юбкой в мелкий цветочек. Она знала все это лучше него.

По старому лакированному паркету ее дома постоянно бегали цыплята, хотя ни одной взрослой курицы и ни одного петуха он здесь никогда не видел. Вся ее одежда была на несколько размеров больше, чем полагалось, так что когда Мартин решил примерить на себя белый свитер с рюшами на воротнике, он оказался ему впору. Мария спрыгнула с кровати и надела на себя растянутый горчичный пуловер Мартина. Они встали рядом перед большим мутноватым зеркалом и нервно захихикали. Мартин взял в руки массивную брошь в виде перекрученной ленты золотистого цвета и приладил ее к груди. Ему захотелось иметь целую коллекцию свитеров и брошей, только для того, чтобы каждый день совершать этот жест – прикалывать брошь к своему свитеру, чувствовать под пальцами, как она слегка провисает от тяжести на мягком, податливом трикотаже.

На следующий день они встретились там же, только теперь с ними был еще Фи. Мартин и Мария снова поменялись одеждой – на этот раз на нем оказалась мохеровая кофта с жемчужными бусинами, а на ней темно-зеленый кардиган с тремя большими белыми пуговицами. Фи принес с собой лист ватмана, приколол его кнопками к стене и написал малиновым карандашом: «Клуб несоревнующихся». Немного полюбовавшись заголовком, они решили придумать правила. Мария была среди них самой радикальной несоревнующейся:

– Никогда и ни при каких обстоятельствах не принимать участия ни в каких соревнованиях, конкурсах, играх на победителя и во всем, что по своей сути является таковым! Пресекать любые попытки спровоцировать ситуации соревнований, конкурсов, игр на победителя и всего, что по своей сути является таковым!

Фи занес над ватманом черный карандаш, но заколебался и повернулся к Марии:

– А если нам придется участвовать в школьных олимпиадах или на физкультуре придется бежать наперегонки?

Они принялись спорить, а Мартин молча сидел в углу между подушками и, не принимая участия в разговоре, слушал их одинаково сдержанные, но твердые и полные убежденности голоса с невыразимой нежностью. На секунду ему показалось, что они подходят друг другу гораздо лучше, чем он любому из них, ему стало грустно и захотелось раствориться в прохладном воздухе зимней комнаты, или, может, превратиться в прозрачное розовое облачко или в опавший лепесток георгина. Но сделать этого он не мог, так что только слегка приподнял правую сторону своего седалища и почти беззвучно выпустил из себя струйку газа, надеясь, что это не испортит атмосферу ни в буквальном, ни в переносном смысле (симпатичным он себе больше не казался).

В конце концов первое и единственное правило «Клуба несоревнующихся» стало звучать так: «По мере возможности и сил избегать всего, что заключает в себе соревновательный элемент любого рода». Президентом клуба было решено назначить Ко-ко, цыпленка с недоразвитой правой лапкой, сидевшего и днем и ночью в одном и том же месте между стеной с выцветшими обоями и глиняным горшком с увядающей монстерой.

Избавление

Признаваться в этом было тяжело, но в глубине души Мартин знал, что удерживало его мать и госпожу Лилию с отцом. Фредерик М. был определенно самым привлекательным мужчиной в их городишке и живым примером тлетворности соревнований – он был победителем всегда и везде, не приложив к тому же ни капли усилий для этого. С его мужественного, неизменно гладко выбритого лица никогда не сходило одно и то же маслянистое самодовольство. Даже абсолютное отсутствие вкуса не портило его. Интересно, размышлял Мартин, если бы отец не был красив, он бы не стал таким напыщенным придурком или, напротив, был бы еще хуже? Впрочем, в последнее время он как будто слегка образумился, или просто притих под властной, покрытой увесистыми перстнями, рукой госпожи Лилии. Иногда он представлял, как она прогоняет отца из дома, а вместе с ним уходит и Корнелиус. И они остаются с ней вдвоем, готовят множество изысканных блюд, выращивают прекрасные экзотические цветы, перешивают старую одежду (госпожа Лилия работала в ателье), красят стены, ходят по магазинам, а однажды, может быть, даже идут вместе на кладбище. Но нет, этого не могло произойти. И едва ли ему стало бы от этого лучше. Знать, что где-нибудь там, где-то еще этот человек с такими же, как у него, глазами продолжает с гордостью носить военную форму и разговаривать с официантками и вообще почти всеми женщинами фамильярно-непристойным тоном, из-за которого Мартин всю жизнь сгорал от стыда, было бы, возможно, еще более мучительно, чем продолжать быть частью этой жизни. Нет, должно было найтись другое решение, и это решение уже очень скоро подскажет ему Герман К.

Герман К.

Вообще-то Герман К. появился уже давно. На бесчисленных рисунках, которые Мартин делал при помощи карандашей и бархатистой бумаги, он танцевал, истекал кровью, оплакивал мертвых птиц и просто чего-то ждал – наверное, своей возможности высказаться. У него было тонкое субтильное тело, длинные стоячие уши и немигающие черные глаза. Формально он был кроликом. Поначалу Мартин встречал его только на кладбище, когда приносил цветы для матери. Очень робко он выглядывал из-за какого-нибудь надгробия, а когда понимал, что его заметили, убегал по-человечьи, на двух ногах, в лес. Да, Мартин понимал, что здесь что-то не так, что нельзя делать вид, что все по-прежнему и продолжать хранить это в секрете. Но в Германе К. было то, что не смогли бы понять даже Фи, Мария и Клелия. Он пришел к нему из тех мест, где среди маленьких синих фиалок жил лис, где в небе всегда висели тяжелые серые облака, готовые вот-вот разразиться ливнем, но поскольку времени в этих краях не существует, они просто оставались висеть как есть, тяжелые и серые. Он был с ним в больнице, он был с ним школе, он был с ним в самые тяжелые моменты жизни, хотя его и не всегда можно было увидеть. Он был с ним не для сочувствия и поддержки. Он просто был с ним. Он пришел к нему оттуда, куда Мартин никогда бы не смог никого отвести. И если бы вход туда оказался для него закрыт, никакая радость на свете не смогла бы удержать его в этой жизни. Потому-то он и не мог позволить себе что бы то ни было, способное отпугнуть Германа К.

И уже тогда Мартин знал, что готов ради него на все, абсолютно и безоговорочно.

Фасоль

На каждом школьном уроке музыки, который удивительным образом не имел ничего общего с музыкальной школой и всем тем, что в ней происходило, они неловко и невпопад исполняли выуженные из каких-то заплесневелых периферийных культурных областей песни под аккомпанемент мрачной и надутой госпожи Алалы, баянистки. Мартину не нравились эти лубочные баллады. Всех остальных они просто смущали. Но для него они были еще и оскорблением хорошего вкуса.

– В той бухте, где отважный Грей нашел свою фасоль,

В той бухте, где фасоль дождалась Грея!

Фи прыснул со смеху. Мартин был очень горд тем, что смог его рассмешить, такое случалось не часто. Мария улыбнулась. Госпожа Алала была на грани того, чтобы рассвирепеть, и от этого тоже было по-своему приятно.

День рождения Клелии

Мартин был немного обескуражен тем, что Клелия пригласила на свой день рождения его одного, без Фи и Марии, но, тем не менее, он чувствовал себя очень счастливым. Он начал готовить для нее подарок еще прошлой осенью, хотя и понимал, что у него может вообще не оказаться возможности ее поздравить. Всякий раз, когда она оказывалась неподалеку, но на достаточном расстоянии, чтобы ничего не заметить, и принимала удачный ракурс, Мартин делал снимок. На момент приглашения у него насчитывалось около сотни фотографий. Примерно половина из них никуда не годилась, а среди остальных были выбраны тридцать две подходящих. Каждая занимала отдельную страницу в собранном из крафтовой бумаги и картона альбоме, дополненная цветком из Мартиного гербария. Особенно хороша была та, на которой Клелия играла что-то на скрипке, наполовину освещенная ярким солнечным светом, льющимся из открытого окна. Рядом с ней он приклеил веточку мяты.

Дверь открыла сама Клелия. На ней было короткое черное платье. Из комнаты доносились громкие возгласы и смешки. Мартин, конечно, понимал, что он не может быть единственным гостем, но все же не ожидал такого оживления. Клелия приняла протянутый ей сверток и, не разворачивая его, повела Мартина в гостиную. Там, за большим раскладным столом, уже сидело человек восемь. Все они были примерно одного возраста с именинницей, а значит, на несколько лет старше него. Наедине с Клелией его никогда это не беспокоило, но теперь он почувствовал себя так, как будто зашел во время урока в чужой класс. Его посадили между двумя подругами Клелии, Ритой и Салли, которых он прежде видел только издалека, и положили ему на тарелку куриную ногу с салатом из крабовых палочек. Рита и Салли как будто не заметили его возникновения и продолжали начатый ранее разговор, только слегка подавшись по направлению друг к другу туловищами, так что Мартину пришлось придвинуть тарелку как можно ближе к краю стола. Клелия тем временем вернулась к другим гостям в противоположной стороне комнаты. Кажется, всем, кроме него, было очень весело. Он старался есть как можно медленнее, так как понимал, что когда еда закончится, у него не будет даже этого занятия, и ему станет еще более неловко. Ему захотелось, чтобы все эти люди исчезли, и они с Клелий остались в квартире вдвоем, как тогда, когда он разбил колено и она напоила его чаем. Один из старшеклассников сидел к ней очень близко и говорил ей что-то такое, отчего она постоянно смеялась. Этот персонаж олицетворял в себе то, за что Мартин ненавидел подростковую культуру, – непристойную развязность, грубость и плохой вкус. На нем была красная рубашка с двумя расстегнутыми у воротника пуговицами. Его рука лежала на спинке ее стула. От каждого случайного или неслучайного соприкосновения их тел через все нервы Мартина пробегала неприятная молния. Сначала он думал, что Клелия вообще все подарки откладывает в сторону, чтобы посмотреть их позже, но когда пришли еще двое гостей, и протянули ей большую коробку с розовым бантом, она открыла ее тут же. Там оказалась ярко-синяя сумка из искусственной крокодиловой кожи. Клелия повесила ее на плечо и картинно завертела бедрами.

Продолжать есть вечно было невозможно, и Мартин стал листать журнал, лежавший возле него на тумбе. На последней странице был гороскоп на текущую неделю. «Проведите время в обществе близких друзей. Хороший отдых пойдет вам на пользу». Старшеклассник в красной рубашке теперь сидел еще ближе к Клелии, а его рука была у нее на плече.

Пришло время торта. Именинница задула свечи и все захлопали. Когда стали раздавать тарелки, она, кажется, заметила, что Мартину не так весело, как всем остальным и, наконец, вспомнила про подарок, который он принес. Сперва это его обрадовало, но в тот же момент он обмер от ужаса, так как Клелия встала во главу стола и провозгласила:

– Внимание! Мартин тоже принес мне что-то!

Старшеклассник в красной рубашке хихикнул и приобнял ее за талию. Она развернула альбом и принялась его рассматривать.

– Ой… Это же… Когда ты… Когда это было?

Все собрались вокруг Клелии, чтобы узнать, что ее так удивило. Старшеклассник в красной рубашке притянул альбом к себе и, скорчив дурацкую гримасу, воскликнул:

– Влюбился парень!

Все засмеялись, в том числе Клелия. Она, правда, сдерживалась, и в ее лице можно было заметить тень жалости, но старшеклассника в красной рубашке она от себя не отстранила. Мартину очень хотелось уйти, но вместо этого он постарался сделать вид, что ему тоже очень весело и что все это просто шутка. Он подождал, пока им не надоест над ним смеяться, потом еще чуть-чуть, пока всеобщее внимание не обратится полностью к другим предметам, и, натянув улыбку, сказал Клелии, что ему пора идти.

Он проплакал весь путь до дома. Было уже темно, и он надеялся, что этого никто не заметит. Во дворе он все никак не мог остановить слезы, так что сел на качели и еще долго плакал, слегка шатаясь взад-вперед и низко опустив голову, чтобы со стороны казалось, будто он просто решил покататься. Когда он устал отталкиваться от земли ногой и качели остановились, к нему подбежал Пират и лизнул его в руку. Он не злился на Клелию, даже на старшеклассника в красной рубашке он больше не злился. Но утешение, которое она ему внушала, было утрачено навсегда.

Письмо

Иллюзию того, что все в порядке, дарили ему маленькие рутинные вещи, такие как полив цветов и регулярная проверка почты. Возвращаясь однажды из школы и мечтая о том, как польет сейчас свои дорогие фиалки, Мартин открыл маленьким ключиком неопределенно-ржавый почтовый ящик и среди рекламных листовок обнаружил письмо. В строке «Куда» значился его город, его улица, его дом и его квартира. В строке «Кому» было тонким наклонным почерком выведено – «Клавдию». Он думал, что знал имена всех живших не только в его подъезде, но и во всем доме, и никого по имени Клавдий здесь не было. С минуту он помедлил, раздумывая, как поступить. Конечно, следовало отнести письмо на почту, чтобы его отправили по обратному адресу, или попытаться там выяснить, кто такой Клавдий и передать письмо ему. И он уже было начал спускаться по лестнице, но с каждой секундой, которую он держал письмо в руках, мысль навсегда расстаться с ним становилась все более нестерпимой. Идея того, что регулярная проверка почты наконец-то приобретет настоящий смысл, казалась ему невероятно соблазнительной. И с быстротой, на которую только было способно его мягкое нерасторопное тело, он спрятал письмо в рюкзак, поднялся наверх, снял куртку, разулся и закрылся в своей комнате. Аккуратно надорвав край конверта, он достал тонкий, сложенный вдвое листок и стал читать: «Дорогой Клавдий. Прошел вот уже почти год с тех пор, как я не получаю от тебя ни слова, и я не нахожу себе места. Если я в чем-то перед тобой провинилась, пожалуйста, прости меня. Мне страшно не хватает твоих историй. Последнее твое письмо, в котором была «Сказка о серебряном дереве», я перечитала уже столько раз, что выучила его наизусть. Но я не прошу историй. Короткой весточки о том, что ты здравствуешь, было бы достаточно, чтобы сделать меня очень счастливой. Соломона пришлось кастрировать, потому что он все время кричал. С любовью, Октавия». Мартин перечитал письмо шесть раз, затем спрятал его в столе и отправился на улицу. Дойдя до площади с бронзовым бюстом, он повернул назад и углубился в унылые спальные пространства. В сгущавшихся сумерках он лежал внутри заржавевшей ракеты самого похожего на детскую площадку двора в их городе и думал о том, что настоящий полет в космос возможен только в том случае, когда ты не только никуда не летишь, но и знаешь, что этого никогда с тобой не случится. Он смотрел, как по мере наступления темноты в доме перед ним зажигается все больше окон, которые казались ему красивее и романтичнее звезд, и вдруг его осенило. На конверте значилась квартира номер восемнадцать. На двери квартиры первого этажа, которая с некоторых пор пустовала, висела цифра восемь. Вернувшись домой, он открыл шкаф, в котором хранил свои самые драгоценные вещи – фотографии и фотопленки, книги с гербарием, рисунки с Германом К., чистые перфокарты и некоторые другие важные предметы. Перебрав несколько беспорядочных стопок с бумагами, он отыскал альбом для рисования, который принадлежал бессловесному старику из восьмой квартиры, умершему около года назад. Кроме портрета мальчика, в нем было еще несколько картинок и коротких записей. Мартин осторожно вырвал лист, на котором были изображены голые верхушки деревьев, и на чистой стороне написал: «Дорогая Октавия. Пожалуйста, прости меня за долгое молчание и знай, что оно было гораздо менее долгим, чем ты думала. В октябре я отправлял тебе письмо, на которое не получил ответа, и решил тебе больше не докучать. Теперь я вижу, что то письмо до тебя не дошло. Наверное, потерялось где-то в пути. Я в добром здравии, хотя и чувствую себя иногда так, как будто выпал из космического корабля и навсегда остался болтаться в космосе. Ни одна зима еще не казалась мне такой долгой. Бедный Соломон! С любовью, Клавдий». Почти все буквы можно было найти среди коротких записей в альбоме, так что Мартину удалось, насколько он мог об этом судить, копировать кривоватый почерк старика. В конверт, который покупала еще его мать, он вложил также одну из своих любимых фотографий, сделанных с помощью монокля. На ней была высокая раскидистая сосна и проселочная дорога через пустошь. На следующий день он опустил письмо в узкий проем большого синего ящика на почте, а оказавшись снова дома, в необычайном оживлении полил, наконец, цветы.

Самолет

Мартин сидел в самолете возле иллюминатора и с нетерпеливым беспокойством ждал взлета. Слева от него расположился Корнелиус, обозленный, оттого что ему не досталось место у окна. Мать с отцом разделял центральный проход. Девушка с аккуратно собранными на затылке волосами, показавшаяся Мартину очень красивой, провела инструктаж по технике безопасности. Взлет его немного разочаровал. Было очень шумно. Когда привезли напитки, он попросил апельсиновый сок. На перевозном столике выстроились столбиками один на другом голубые, зеленые и розовые пластиковые стаканчики. Для Мартина вдруг стало чрезвычайно важно, чтобы ему достался именно розовый стаканчик. Конечно, он бы никогда не посмел попросить стюардессу об этом. То ли она догадалась о его желании, то ли ему просто повезло, но сок налили именно в такой стаканчик. Мартин был очень этому рад. Он приподнялся в кресле и посмотрел вперед, на перспективу голов и тусклых лампочек. Он знал, что некоторые люди боятся летать. А его уже тогда пугали совершенно другие вещи. Что плохого может произойти здесь, где собралось столько людей, одетых одновременно нарядно и по-домашнему просто? И никто его не трогает, никому не кажется его присутствие неуместным. Стюардессы очень к нему добры. Вся обстановка этого места – полная противоположность того, чего Мартин боялся. Это был особый род утешения, которое дарили ему все публичные, формальные ситуации. Ему казалось (хотя он и понимал, что это не так), что в таком месте он не может умереть, что вообще ничего по-настоящему плохого здесь не может с ним случиться. Зачем люди вообще занимаются чем-то другим? Зачем переодеваются в ночные рубашки, выключают свет, остаются наедине с самими собой? Иногда, если в такой момент ему становилось особенно страшно и тяжело, он старался вспомнить этот эпизод в самолете – мгновения абсолютного утешения. Он восстанавливал его в памяти во всех деталях: коралловые губы стюардессы, мягкий свет, льющийся из иллюминаторов, низкий голос пилота, который называл себя смешно «капитаном», розовый стаканчик с яблочным соком, притихшие в своих креслах люди, серый плед, который он уютно накинул себе на спину, хотя ему и не было холодно. Десять тысяч метров до земли не представляли для него ни малейшей угрозы. Настоящий ужас всегда оставался только в его кровати, под собственными закрытыми веками.

Ботанический сад

Госпожа Лукреция, учившая их биологии, организовывала школьную поездку в ботанический сад Большого города. Такого счастья Мартин себе и представить не мог. Заикаясь от волнения, он подбежал к смотревшему телевизор отцу и, стараясь, как мог, быть одновременно ласковым и рассудительным, изложил свое желание отправиться в «познавательную экскурсию».

– Вот сдались же тебе эти стручки…

Мартин был готов к насмешкам, он даже ждал их. Ради этой поездки он был готов на все.

– Это очень познавательная экскурсия. Госпожа Лукреция…

– Ты зарядку когда начнешь делать? Ты себя в зеркало видел? Я в твоем возрасте вставал в шесть утра и бежал километр.

Мартин был готов даже начать делать зарядку.

– Я… я могу начать бегать…

– Вот начнешь – тогда и поговорим.

– Но мне надо сдать деньги до понедельника…

– Так, все, хватит! Нет значит нет!

Мартин знал, что продолжать спорить после этих слов бесполезно. Он ушел в свою комнату, закрыл дверь и сел на кровать. Ему было известно, что Фи и Мария едут. В том, что он тоже поедет, не было никаких серьезных причин сомневаться. Взрывы неудовольствия отца отличались поразительной хаотичностью. Однако Мартин надеялся, что до таких пределов его жестокость не дойдет. Ему было так обидно, так стыдно за отцовскую тупость, что поплакаться никому он мог. Никому, кроме Германа К., который, он чувствовал, сидел сейчас прямо у него за спиной. Ему не надо было ничего не объяснять. Он молча положил свою велюровую лапку Мартину на плечо, а другой лапкой вложил ему в руку холодный металлический предмет, который, учитывая онтологический статус Германа К., был удивительно материален. Внезапно Мартин почувствовал себя гораздо лучше, как будто твердость этого нового, волнующего предмета передалась его бедному истерзанному сердцу.

Сказка Клавдия

Анубис-Второй-Великолепный никогда не видел ни деревьев, ни цветов, ни каких-либо вообще растений. В его стране земля была гладкая, как кожа дельфина, и бесплодная, как стены каменного дома, в котором он жил. Такой же она, вероятно, была и во всем остальном мире. На почте, где Анубис работал, на подоконниках стояли в качестве украшений замысловатые скульптуры из фольги и стекла, которые делал Клапаиньо, престарелый работник склада, которого все так уважали за его возраст и добрый, веселый нрав, что позволяли сколько угодно и где угодно расставлять свои поделки, хотя никто, или почти никто, их, по правде говоря, не понимал и не любил. Его искусство проникало во все уголки их невзрачного почтового быта. На кофейных кружках появлялись ажурные подстаканники, на женских шляпах – фантастические абстрактные композиции, и поскольку никому не хотелось обидеть Клапаиньо, там они и оставались. Однажды он не вышел на работу. Беды в этом не было, так как никто уже и не помнил, в чем состояли его служебные обязанности. Однако Анубису стало тревожно за старика, и вечером, по пути домой, он решил его проведать. Двери такого же чудаковатого, как и все, что делал Клапаиньо, дома, как будто скроенного из бесчисленного множества отдельных частей других,непохожих друг на друга, строений, были не заперты. Внутри были разбросаны куски металла, скрученные в удивительно тонкие формы листы фольги, обработанные и необработанные осколки разноцветных стекол и длинные отрезки толстой стальной проволоки в самых разнообразных формах. Анубис впервые за многие годы знакомства с Клапаиньо задумался, как ему, должно быть, было здесь одиноко. Никто не знал, была ли у Клапаиньо когда-нибудь семья. Казалось, будто он всегда был седоволосым эксцентриком, которого ничего не интересует и не должно интересовать, кроме своих безделушек. Пройдя через большую комнату, которая, по-видимому, служила Клапаиньо и мастерской, и спальней, и кухней одновременно, Анубис попал в короткий коридор, который вел во внутренний двор. Уже там, глядя наружу сквозь стеклянные двери, он заметил что-то необычайное. Немного помедлив, он толкнул хлипкие створки наружу и очутился на небольшом квадратном участке земли, обнесенном высоким забором. В самом центре располагался блестящий предмет, как будто врытый в почву, состоявший из одного толстого стержня в основании, нескольких расходящихся от него в разные стороны более тонких стержней и множества еще более тонких, расходящихся в свою очередь от них. Если бы Анубис не знал, как беден был Клапаиньо, то решил бы, что предмет этот вылит из серебра. Его плавные линии были выполнены с поразительной тонкостью и слегка покачивались от легкого ветра над головой Анубиса. При ближайшем рассмотрении он заметил, что поверхность толстого стержня была не гладкой, а покрытой сетью мелких бороздок и чешуек, немного напоминавших человеческое тело. Анубис прикоснулся к его поверхности и был удивлен тем, что не почувствовал ледяного холода металла. Шершавое покрытие было лишь немного холоднее его рук. Вернувшись обратно в комнату, Анубис решил ждать Клапаиньо, но что-то ему подсказывало, что тот не появится. Так он и просидел всю ночь в большом старом кресле с потертой кожаной обивкой. Половину комнаты занимали широкие котлы и валы на станинах, сообщавшихся между собой сложной сетью опор и рукояток. Неужели Клапаиньо смастерил все это сам? К утру Анубис задремал. Проснувшись, он снова вышел во двор. Загадочный предмет чудесно переливался, пошатываясь, в лучах утреннего солнца. Анубис подумал, что никогда не видел ничего красивее.

Прошла неделя. Клапаиньо так и не появился. Анубис шел по весенней улице и думал: как это печально, что человек исчез, а никому, в общем-то, и дела нет. Эта мысль казалась ему особенно мрачной оттого, что то же могло бы случиться и с ним. Незаметно для себя самого он снова оказался перед домом Клапаиньо. Блестящий предмет во внутреннем дворе словно притягивал его к себе. Он был не просто красив – он давал его усталым глазам какое-то блаженное отдохновение, которое можно было сравнить разве только с видом меняющих формы кучевых облаков. За прошедшую неделю в его конструкции как будто что-то изменилось. Анубис приблизил к себе один из тонких концов и обнаружил на нем какое-то овальное утолщение. Такие же наросты были на всех тонких стержнях. Он подумал, что, быть может, не заметил этого в первый раз, но, вернувшись снова через два дня, обнаружил еще большие изменения: вздутия как будто расслаивались на несколько нежнейших пластин, похожих на те, что Клапаиньо сажал на женские шляпы. Анубис стал проводить в доме старика больше времени, чем в собственном. За следующую неделю утолщения на загадочной скульптуре полностью раскрылись, а еще через неделю стали опадать на землю, создавая от порывов ветра сверкающий серебряный дождь. Анубис больше не мог хранить свое открытие в секрете, но и довериться кому ни попадя было нельзя. В конце концов он обратился к Тадеушу, другому древнему обитателю почтового склада. Кажется, ему было лет сто, а может быть, и все сто пятьдесят. Тот крайне недоверчиво посмотрел на Анубиса, когда он рассказал про чудо-фигуру, но отправиться с ним в дом Клапаиньо согласился. Шагнув во внутренний двор, Тадеуш замер. Его лицо приняло выражение, которого Анубис никогда на нем прежде не видел. Казалось, он даже немного помолодел. Очень осторожно прикоснувшись к основанию, Тадеуш торопливо развернулся и, жестом приглашая Анубиса последовать за собой, засеменил кривой походкой по улице. Через пять минут удивительно быстрой для своего возраста ходьбы Тадеуш, а вместе с ним и Анубис, оказались в ветхом здании библиотеки. Сделав несколько поворотов в лабиринте стеллажей, они очутились в самой темной и пыльной секции, где лежали самые старые книги и манускрипты. Вытащив внушительный том с некогда, вероятно, золотым срезом, Тадеуш принялся листать его желтые страницы, то и дело хорошенько облизывая пальцы, одинаково мало заботясь и о гигиене, и о сохранности реликвии. Наконец, он остановился и полушепотом воскликнул: «Вот!» Всю страницу занимала картинка, изображавшая предмет, чрезвычайно похожий на тот, что стоял во дворе Клапаиньо. Только его основание было не серебристым, а коричневым, а нежные образования на концах – белыми. Под картинкой стояла подпись – «Prunus padus». Никакой другой информации в книге не было. Выйдя из библиотеки, Тадеуш глубоко вздохнул и очень тихо, глядя своими выцветшими глазами куда-то сквозь все видимое, сказал: «Сынок, береги это дерево так, как не берег ничего в жизни, даже ее саму». Так он впервые услышал это слово – «дерево».

Вскоре о чуде во дворе Клапаиньо узнали люди. Анубис теперь жил в его доме, оберегая свое дерево, как наставил его Тадеуш. Каждый день перед его дверьми выстраивалась очередь из желающих прикоснуться к ожившей скульптуре. Анубис больше не мог работать на почте, поэтому собирал опавшие лепестки, плоды и листья и продавал их в качестве сувениров. Ходили слухи, что они исцеляют от болезней и даже воскрешают из мертвых, но Анубис считал, что все это чепуха. Клапаиньо он никогда больше не видел.

Ладно

– А я не хочу с тобой гулять, ни завтра, ни послезавтра!

Фи еще никогда не говорил с ним в таком тоне. Мартина поразил этот внезапный поворот. Ему показалось, что он летит вниз с огромной, быстро возрастающей скоростью, а внутри него поднимается какая-то волна, похожая на ядерный гриб. Он не мог и не хотел ответить ему тем же. Он ведь всегда знал, что недостоин этой дружбы, так чего же он удивляется. И обижаться не было причин, ведь Фи ничего ему никогда не обещал. Но эти рассуждения не помогали, и Мартин опустил зардевшееся лицо, стараясь скрыть навернувшиеся слезы. Фи очень испугался того, что сделал, и сразу постарался замаскировать всплеск раздражения под шутливую развязность.

– Ну ладно, чего ты. Я просто обещал отцу помочь с машиной. Погуляем на следующей неделе, ладно?

Мартину было неловко смотреть, как Фи привирает в поисках предлога, так что он покладисто улыбнулся и тихо ответил:

– Ладно.

Ария

Мартин, его отец и госпожа Лилия сидели в пышном зале на обитых красным бархатом креслах и слушали трагичную барочную арию в исполнении знаменитой зарубежной артистки. Концерт шел с аншлагом. В поле зрения Мартина оставалось только одно незанятое место, слева, у прохода, на пару рядов ближе к сцене. Свет над аудиторией был приглушен. В первое мгновение, когда боковым зрением Мартин заметил долговязую фигуру, беззвучно движущуюся по ковровой дорожке, он встрепенулся от раздражения, которое внушали ему люди, позволявшие себе во время представления ходить, шуршать, разговаривать, в то время как он даже дышать старался как можно тише. Но уже в следующую секунду его охватило чувство гораздо более глубокое, чем раздражение. Долговязой фигурой был Герман К. На нем был безупречный черный смокинг и красная бабочка. Он шел по проходу не спеша и ничуть не смущаясь оттого, что уж полчаса, как прозвенел третий звонок, в общем вел себя так, как будто был не Германом К., а по меньшей мере Марлоном Брандо. Дойдя до свободного места, он остановился, немного постоял в вальяжной позе, осматриваясь вокруг и как бы прикидывая – достойно ли это место его присутствия. Ария приближалась к своему кульминационному моменту. Герман К. сел в незанятое кресло, положил ногу на ногу и одним изящным движением поправил под собой фалды фрака. Музыка стихла. Раздались аплодисменты, похожие на звуки, которые создают голубиные крылья во время полета. Герман К. повернул голову и посмотрел на Мартина. Несколько секунд его лицо было неподвижно, затем он ухмыльнулся, кивнул в сторону его отца и невидимым ножом провел поперек своего горла:

– Кххх!

Мартин посильнее вжался в сидение. Бриллианты на шее певицы ярко сверкали в лучах софитов.

Мистификация

Фи смотрел на Марию, и она не казалась ему ни красивой, ни загадочной, ни каким-либо другим образом привлекательной. Особенно умной она, кажется, тоже не была. Однако было в ней нечто такое, что выделяло ее на фоне других совершенно необычайным образом. Казалось, будто Мария – не человек, а пустая ячейка в пространстве-времени, которую любой желающий может заполнить так, как ему захочется. Так нетребовательно было ее общество. Губы и щеки ее всегда были обветрены, под ногтями часто можно было заметить полосочки грязи. Но в этом не было ничего противного. Напротив, гладкая, почти нечеловеческая кожа других, веселых и популярных девочек и мальчиков, их постельно-пеленочная чистота внушали Фи омерзение. Ему хотелось взять Марию за руку – это должно было оказаться так же приятно, как прикасаться к морщинистым стволам деревьев или прелому лесному мху. И отчего-то он знал, что она не будет ни удивлена, ни раздосадована, если он это сделает, поэтому совершенно не волновался.

С Мартином он волновался постоянно. Он понимал, что тот желает ему только добра, ему льстила привязанность и восхищенно-обожающее выражение, которое читалось в каждом его движении, в каждом взгляде, но от его нервозности и чудовищной напряженности было очень, очень тяжело. Ему было мучительно жалко своего несуразного друга, однако он чувствовал, как с каждым днем желание ускользнуть из-под бремени его заботы медленно, но неуклонно возрастает пропорционально уменьшению жалости. А на дне этого ощущения оставался один только стыд – за себя и немного за него.

Однажды Мартин заболел и неделю не ходил в школу. Фи и Мария возвращались домой вдвоем и так, будто это была их давняя привычка, не только доходили вместе до ее двора, но и проводили там какое-то время, сидя на пороге с ее завороженным цыплятами отцом или в ее комнате, попивая крепкий черный чай. Им было хорошо, даже когда не о чем было говорить. Мария сама взяла Фи за руку, и от этого жеста полностью и окончательно превратилась в естественный и обязательный предмет его действительности. Он поделился с ней своими переживаниями по поводу Мартина. Как и следовало ожидать, она их полностью разделяла. Тогда-то они и придумали Октавию. Точнее, ее придумала Мария. Для «пустой ячейки» у нее была удивительно бурная фантазия. В том отдаленном северном городе, в котором они решили ее поселить, Мария провела несколько лет в раннем детстве. Фи понятия не имел, откуда она всего этого набралась, всего того, о чем писала. Наверное, прочитала где-то, думал он. Вообще он считал, что она чересчур увлеклась предысторией их персонажа, который изначально задумывался с единственной целью – переключить на что-то другое внимание Мартина, сделать ему подарок, который заставит его почувствовать себя не таким одиноким, пока они постараются плавно и незаметно высвободиться из тисков его дружбы. Что они будут делать потом, если этот план сработает, чем они заменят для Мартина Октавию, когда и эта ноша станет для них слишком тяжелой, они не знали. Они надеялись, что все как-то образуется само собой. Пока что они были страстно увлечены своей выдумкой – перепиской умершего недавно в доме Мартина старика Клавдия (который, насколько им было известно, никогда ни с кем не переписывался) с жившей в некотором недостижимом отдалении от него Октавией (которой в реальности никогда не существовало). Литературная ответственность лежала полностью на Марии, которая сочиняла и зачитывала для Фи небольшие зарисовки из жизни их персонажей и, принимая во внимание его идеи и советы, писала письма от лица Октавии, которые должен был получить Мартин. Роль Фи состояла в том, чтобы перехватывать послания Мартина на почте, где работала его мать, и доставлять их Марии, с которой они вместе читали их и обсуждали ответ. Мистификация эта захватила Марию гораздо сильнее, чем предполагалось. Она старалась не демонстрировать этого перед Фи, но ей ужасно нравилось быть Октавией и переписываться с Мартином, который претворялся Клавдием. Как она всегда и предполагала, у того был большой эпистолярно-литературный дар. Отказавшись от его дружбы, она оказалась привязанной к нему крепче, чем когда-либо прежде.

Друзья

Придя в школу, как обычно, около восьми двадцати утра, Мартин застал Фи и Марию сидящими за одной партой, там, где всегда сидели Мартин и Фи. Мария смеялась, что в стенах класса было для нее нехарактерно, Фи что-то говорил и как-то странно хихикал. Когда Мартин подошел ближе, они замолчали и бегло посмотрели в его сторону.

– Что смешного?

Вместо ответа они переглянулись и снова рассмеялись. Прозвенел звонок. Мария юркнула к себе на заднюю парту. Мартину хотелось тоже сказать что-то веселое, но все его реплики получались скучными и не вызывали у Фи даже тени улыбки. Мартин понимал, что ревность противоречит духу «Клуба несоревнующихся», но ничего не мог с собой поделать. Он так привык к тому, что Фи и Мария скорее его друзья, чем друзья друг друга, что и представить себе не мог ничего другого.

После уроков они так же, как и всегда, вышли втроем из школы. Никто ничего не говорил, что тоже было привычным делом, но Мартин уже знал – что-то изменилось, изменилось необратимо. Вместо того чтобы расстаться с ними у своего дома, Фи продолжил, не объясняя причин, идти дальше. Когда они достигли того места, на котором Мартин обычно сворачивает с пути домой и отправляется с Марией в деревню, он не сразу сообразил, чего от него ждут. Все трое остановились и в замешательстве уставились друг на друга.

– Мы с Фи хотели немного прогуляться.

Мартин едва не принял это за приглашение. Но что-то остро знакомое в их лицах разбило его надежды так, как не разбили бы их никакие слова. Ему вспомнилось, как он, совсем маленький, стоял с родителями посреди площади с бронзовым бюстом и смотрел на них снизу вверх, а они – друг на друга. На улице тогда стоял так же серый морозный день, как теперь, а у них в тот момент было в точности такое же выражение на лицах, как сейчас у Фи и Марии: они были счастливы.

Ответ

Мартин смотрел на группу детей, участвовавших в какой-то общей импровизационной игре с использованием снежков, турников и деревьев, и впервые чувствовал себя таким чужим. Ему казалось, что он физически не способен присоединиться к ним, как если бы он был невидим и неосязаем. Ему захотелось драматично рухнуть в сугроб и лежать так, пока кто-нибудь его не спасет. Но опыт подсказывал ему, что этого «кого-то» не существует, и если уж кто-нибудь и обратит на его отчаянный жест внимание, то это будет совсем не то внимание, которого он вожделеет. Так что, подтянув пуховые штаны на резинке, он вздохнул и побрел прочь. Единственным местом, к которому он по-прежнему ощущал отчетливую и утешительную принадлежность, оставалось кладбище. Приведя в порядок могилу матери, он двинулся дальше. Место общественного упокоения города К. было совсем не большим, так что уже через несколько минут он нашел то, что искал. Очень скромное, почти полностью скрытое под снегом, но, в отличие от других, почти нетронутое временем надгробие сообщало лишь имя и годы жизни умершего – «Клавдий С. 19…-19…». За все время, что они провели в одном доме, Мартин ни разу не слышал его голос. А теперь ему предстояло стать в определенной степени им самим. Днем раньше он обнаружил в почтовом ящике ответ на свое письмо. Он решил, что, открыв его здесь, он компенсирует ту часть его действий, которую он предпочитал называть благотворной мистификацией, но в глубине души считал обыкновенным эгоистичным обманом. Он вынул из конверта листок, на этот раз двойной и густо исписанный, и принялся читать вслух:

«Дорогой Клавдий. Я не могу подобрать слова, которые бы вполне выразили радость, доставленную мне твоим посланием. Рисунок очень красив, а фотография напоминает мне о тех днях, которые мы провели вместе. Мне очень жаль, что ты грустен, ведь я не знаю второго такого же великодушного и талантливого человека, как ты. В качестве утешения я бы хотела занять тебя небольшим рассказом, который, конечно, и вполовину не так хорош, как твои, но вдохновлен нашей дружбой, которая, ты знаешь, для меня священна».

Сказка Октавии

Хромому Гансу вот уже третий месяц каждую ночь снился один и тот же сон. Как будто он идет по улице и вдруг становится кругленьким и мягким, при этом какая-то непреодолимая сила заставляет его усаживаться в лужу на дороге. Лужа теплая и удобная. В луже он чувствует себя в безопасности. К нему подходят разные люди и ласково просят его перестать сидеть в луже. Но Хромой Ганс наотрез отказывается это сделать. С каждой минутой он становится все более мягким, а лужа – все более удобной. Так продолжается до тех пор, пока он не перестает понимать, где заканчивается он и где начинается лужа. В этот момент, который был чрезвычайно приятным и до ужаса пугающим одновременно, он обыкновенно просыпался.

Всякий день по дороге на работу Хромой Ганс замечал на тротуаре, по которому шел, небольшую канавку, заполненную мусором и отходами. Что-то пленяло его в ней, а что – он и сам не знал. Город, в котором он жил, отличался медицинской чистотой и маниакальной упорядоченностью. Каждая плитка в облицовке зданий сверкала. Каждая ветка на дереве была пострижена в соответствии с Госпланом. А канавку никто не трогал. Сколько Хромой Ганс себя помнил, она всегда была здесь, грязная и захламленная, как постыдная, но драгоценная тайна. Каково же было его изумление, когда, возвращаясь однажды вечером домой, он не обнаружил на ее месте ничего, кроме гладкого асфальта. Даже признаков ремонта он не смог найти, как если бы никакой канавки тут и вовсе никогда не было. Он наклонился и ощупал ровную твердую поверхность – ничего.

Квартира Хромого Ганса оказалась не запертой. Он жил один, так что это показалось ему подозрительным. С осторожностью пройдя по коридору, он распахнул дверь в гостиную и обнаружил сидящую на его кровати женщину. На вид ей был около сорока пяти лет. Может, немного больше. На голове у нее была намотана какая-то тряпка в качестве косынки, из-под которой торчало несколько прядей спутанных седых волос. Ситцевое платье в мелкий горошек доходило почти до пола, в нескольких местах белели дырочки, демонстрируя несвежее нижнее белье. Обуви на ее ногах не было вовсе, нестриженные ногти чернели от пыли. Голова женщины была слегка наклонена на бок, она опиралась на правую руку, поддерживаемую снизу левой.

– Ну здравствуй, Ганс.

Звуки ее голоса заставили замолчать все вопросы в его голове. Той ночью он спал без сновидений. К утру его гостья исчезла так же таинственно, как и появилась. На столе он нашел записку: «В луже хорошо, а в яме лучше». По пути на работу он обнаружил свою канавку на прежнем месте.

Кстати, хромым Хромой Ганс никогда не был, его грациозной походке могла бы позавидовать любая супермодель.

Могила

Тем временем, в город К. снова пришла весна. Каждый год Мартину казалось, что нарастающая вокруг зелень и бурное цветение словно разрывают внутри него какие-то сверхчувствительные мембраны, и он не понимал, как это агрессивное движение жизни может только в нем вызывать столько боли. Но на этот раз происходило что-то особенное. Может, он предчувствовал, что это последняя весна, которую он проведет здесь, а может, дело было в красноватой дымке, которая уже окутывала черемуховые кроны, ну а может, это было из-за Марии и Фи и того, что он задумал сделать в тот день, как только открыл глаза рано утром.

Мартин очень хорошо знал, что делать этого не следует, но таков уж был его характер. Что-то постоянно заставляло его выжимать из своего несчастья все, до последней, самой горькой капли. Выходя из класса, Мария и Фи оглянулись в его сторону, что с некоторых пор стало предвосхищать неловкую совместную прогулку до того пункта, в котором они оставались вдвоем, а он – в одиночестве, и все трое испытывали огромное облегчение. Но на этот раз Мартин задержался за партой и, стараясь придать своему голосу сколько было возможно беспечности, сорвавшись от этого усилия почти на визг, велел друзьям идти без него, так как ему якобы нужно было еще позаниматься. Они сделали вид, что поверили, он сделал вид, что поверил, что они поверили, и они ушли. Он немного подождал, и тоже осторожно вышел. Когда-то он абсолютно так же следил за Марией, как сейчас за ними двоими, только чувствовал себя тогда совершенно по-другому. Даже издалека по их фигурам можно было понять, как приятно им оставаться вдвоем, без него. С каждым шагом, который (как они думали – так как не знали, что он идет по их следам) отдалял их от его общества, их манеры, их движения становились все более свободными и непринужденными, а его рану – все более глубокой и болезненной. Оказавшись у дома Марии, они уже практически были другими людьми. Они зашли во двор, а Мартин занял стратегическую позицию в кустах.

Мужчина с цыплятами, как обычно, сидел на пороге. Фи присел рядом. Мария быстро полила цветы в саду и присоединилась к ним. Фи что-то сказал ей, и этот вопрос, как показалось Мартину, заставил ее тяжело задуматься. Затем она что-то ответила, и он тоже погрузился в свои мысли. Все это время Фи вертел в руках кусок бумаги – складывал ее в кораблик. Оглядевшись по сторонам, он не нашел ничего лучше, чем водрузить его на лысую голову мужчины с цыплятами. Мария прыснула со смеху. Фи тоже засмеялся. Засмеялся и мужчина с цыплятами – глупым смехом человека, который не понимает, почему смеются другие, но очень хочет быть частью общего веселья. Мартин почувствовал, как от этого смеха, особенно от смеха мужчины с цыплятами, в нем что-то надломилось. Его лицо скрутил знакомый ему спазм, из его глаз хлынули слезы. Он плакал, потому что ему было жаль не подозревавшего, что смеются над ним, мужчину, потому что ему было неловко и стыдно за него, потому что люди, которых он любил и обожал, оказались насмешливы и жестоки, а больше всего – потому что без него им было лучше, чем с ним, и никакие усилия уже не смогут этого изменить. Мартин крепко прижимал ладони к лицу, чтобы его не было слышно. Они продолжали смеяться, а он не мог перестать рыдать. «Глупый! Глупый! Прекрати!», – повторял он про себя, но не прекращал. Рыдания сотрясали все его тело, пока он не уткнулся лицом в землю, зажав голову руками. Почему он такой? Почему у других вокруг все так легко и хорошо получается, а у него нет? Что с ним не так? Почему даже Мария, которую раньше травили всем классом, теперь отвернулась от него? (За последний вопрос он сразу устыдился, но отогнать его от себя так и смог.)

Когда он, наконец, смог совладать с собой и подняться, Фи и Марии на пороге уже не было. Мартин встал и пошел прочь. Мысль о том, чтобы вернуться домой, казалась ему немыслимой. И он пошел на кладбище. Ему чудилось, что все происходит очень быстро, так что добравшись до места назначения, он очень удивился, что стоял уже поздний вечер. Густые синие сумерки стремительно сгущались, и он не сразу различил в рывшей справа от материнского надгробия новую могилу фигуре Германа К.

– Пссс! (На самом деле это было скорее чем-то вроде «Пфсзкфсссс!». Герман К. имел смешанную конституцию животного и неорганического предмета, так что когда его крохотный ротик, незаметный в закрытом состоянии, открывался в попытке извлечь какой-то сигнал, взаимодействие живой, слюнявой слизистой его остренького серого язычка и сухой матерчатой поверхности его рта создавали самые неожиданные звуковые эффекты.)

Велюровая лапка совершила пригласительный жест. Мартин приблизился к краю могилы. Она была не слишком большой, но и не маленькой, такой, в которую он бы уж точно прекрасно поместился. Закончив работу, Герман К. поднялся одним прыжком наверх и по обыкновению торопливо убежал в лес. Мартин положил под именем матери мать-и-мачеху и прыгнул в яму. Он почувствовал себя очень уставшим и решил прилечь. Земля была сырой и мягкой. Мартин свернулся калачиком и снова заплакал. Ему было жаль мужчину с цыплятами, мать, госпожу Лилию, Матильду, Эсмеральду и, конечно же, себя. Он вспоминал, как в школе Фи и Мария смеялись и переглядывались, а он в отчаянии попытался смеяться и переглядываться вместе с ними, хотя уже тогда понимал, что ничего из этого не выйдет, и они посмотрели на него тем удивленно-уничижительным взглядом, в котором читается вопрос: «А ты чего смеешься?» И в один момент этот взгляд уничтожил все, что Мартин успел вообразить себе относительно их дружбы. Он считал ее чем-то сакральным, буквально готов был умереть ради нее. А они, его друзья, считали его шуткой, незаслуживающим даже вежливости недалеким чудаком, «странным», таким же, как мужчину с цыплятами, только хуже, обременительнее. О, как он ненавидел это слово – «странный»! Что такое есть в других, что делает их «нормальными», и нет в нем, отчего его считают «странным»? К своим …-ти годам Мартин еще не знал, что для защиты от злых духов, которые тогда его терзали, достаточно передвинуть понятие «нормы» на то место, где теперь лежало его по-девичьи припухлое, раскисшее от всевозможных жидкостей тело, и все, что к нему не относится и что не кажется ему «своим», навсегда приобретет статус «странного», или просто другого.

Устав от слез, Мартин задремал, и ему казалось, будто чья-то прохладная рука нежно гладит его по волосам.

Переезд

Переезд в Большой Город был назначен на июль. К этому времени ремонтные работы в их новой квартире должны были полностью завершиться. Мартин узнал об этом случайно, от Корнелиуса.

– Как переезжаем?

– А вот так. У папаши новая работа.

– Навсегда?

– Да нет, как же, на недельку.

Мартин посмотрел в окно. Вдруг все, что он много раз там видел, стало выглядеть иначе. Как будто уже сейчас это было не взаправду, как если бы все это уже было у него заранее отнято. Из кухни доносились звуки включенного телевизора, который смотрел отец. Они смешались с шумом в ушах у Мартина, когда он понял: ему не сообщили об этом не потому, что жалели его чувства, ему просто не удосужились об этом сообщить.

– Почему мы должны переезжать?

– Потому что если кое-кто не будет работать, то кое-кому будет не на что покупать свои стручки и пленки.

– Мне надо школу закончить, ты это понимаешь?

– Закончишь там!

Ему хотелось объяснить отцу, что он не может расстаться с местами, которые стали дороги ему, с людьми, живыми и мертвыми, которые, хоть и не так, как ему бы хотелось, но стали ему близки, с пиратом, с обветшалым подоконником, на котором цветочные горшки были расставлены особым образом и гармонировали по цвету с портьерами, что ему страшно снова пытаться встроиться в новые реалии, когда он и в старые не может толком встроиться, хотя всю жизнь только этим и занимался, что ему смертельно одиноко, и еще больше одиночества он может не вынести, но вместо этого он сказал:

– Тебе плевать на всех, кроме себя!

– Так, еще раз со мной так заговоришь – по шее получишь, понял?!

– Я тебя ненавижу!

С этими словами он вернулся в свою комнату. Его трясло от бессильной ярости (хотя он и не преминул взглянуть на себя со стороны и рассудить, что слегка драматизирует). Герман К. подошел к нему со спины и заботливо обхватил его обеими лапками.

Распад

Сидя на корточках под струей горячей воды, согревавшей его колени, Мартин грезил о том, что в другой школе у него появятся новые друзья, такие, которые будут любить его больше, чем кого бы то ни было на свете, восхищаться его умом и талантами, проводить с ним уйму времени и внушать зависть тем, кто не попал в этот круг избранных. Словом, он опять мечтал стать героем.

После поездки в ботанический сад Фи и Мария стали постоянно держаться за руки, а Мартин перестал присоединяться к их прогулкам, даже если его приглашали. Он не знал, в самом ли деле они звали его с собой только из вежливости, в действительности надеясь, что он откажется, или это внушали ему ревность и обида, но на всякий случай отвечал отказом. Делал он это, конечно, с таким видом, как будто ему все равно или его ждут очень важные дела. Наверное, Фи и Мария тоже не знали, отвечал ли он "нет" из гордости, или потому что не хотел больше с ними водиться. Как бы то ни было, теперь даже в школе они держались отдельно от Мартина. "Клуба несоревнующихся" больше не существовало. Ко-ко начал превращаться в обыкновенного откормленного петуха.

Мартин подставлял под кран руки, сложенные лодочкой, и наблюдал, как вода пузырится с приятным шипящим звуком. Он не мог бы сказать, был ли это шепот Германа К., сидящего на полу за шторкой, или его собственные мысли.

– Мы не будем носить ему цветы он будет одинок в своей грязной

темной могиле мы просверлим ему дыры в гробу много-много дыр чтобы черви съели не только его тело чтобы они добрались и до его гадкой мертвой души и некому будет пожалеть о ней некому будет удобрить жесткую землю над ним даже сорняки не будут расти в ней он никогда не увидит больше небо он забудет как оно выглядело у него не будет даже воспоминаний он будет видеть только темноту ему будет там так тоскливо что он пожалеет обо всем обо всем что сделал нам…

О том, что будет потом

Мартин не убьёт своего отца. Даже ни разу не попытается. Герман К. перестанет преследовать его вскоре после переезда в Большой город, когда обыкновенно очень бодрая госпожа Лилия сделается вдруг чрезвычайно бледной и пожалуется на тошноту. Отец станет вести себя с ней неуклюже заботливо, а его непривычная обходительность как будто прольется заодно и на собственного сына. Позже он узнает причину недомогания госпожи Лилии, а когда, еще позже, отец впервые на его памяти расплачется, стоя в больничной палате и держа в руках похожую на сморчок Магдалену, Мартин поймет, что он плачет не только от радости, он плачет так, как не смог заплакать на похоронах матери, как не смог заплакать при рождении своих старших детей и как не смог заплакать из-за множества других, скрытых от него явлений. Девочка родится очень слабой, врачи даже выскажут сомнение в ее жизнеспособности, но все обойдется. А у Фредерика случится настоящая истерика. Придется увести его в отдельную палату и уложить на кушетку, чтобы сделать какую-то инъекцию. Впрочем, уже на следующий день он снова вспомнит, что он Великий Воин Великой Державы, и вернется к некоторым своим прежним повадкам («Теперь у меня две дочери, хе-хе!»). Но Мартина это больше не будет тревожить. Он научится у госпожи Лилии смотреть на отца как на затейливое экзотичное растение с высокими декоративными свойствами и некоторыми антропоморфными признаками, вздорное и требовательное, но слишком красивое, чтобы можно было его убить.

Но пока что он этого не знал. Он прошел мимо господина Утьжевича, ведущего под руку Матильду, сорвал несколько веток красной черемухи и направился туда, где мертвые люди и мертвые цветы так же, как он, не могут присоединиться к отвергшему их празднику жизни. А может быть, думал Мартин, только они-то одни, оставленные и заброшенные, и знают, что такое настоящая весна, только у них, жалких, бессловесных, ненужных, рассованных по грязным серым щелям, она по-настоящему и есть. Эта мысль перешагивала через рефлексию, которая вообще-то не была ему чужда, так же свободно, как его ноги через редкие лужицы, оставшиеся после вчерашнего ливня.

Дьявол

В городе К. не было ни своей газеты, ни телевизионного канала, ни даже радиостанции. Неизвестно, были ли среди местных жителей ботаники, разве что считать таковой госпожу Лукрецию, так что относительно развернувшейся флористической аномалии самое широкое распространение получило мнение бабки Пепиты, которая считала, что «это дьявол крови ваших предков насосался и деревья ваши проклял, а как лепестки кровавые посыплются, так и кровь ваших детей вместе с ними польется». Никто не воспринимал бабку Пепиту всерьез, но втайне все были очень напуганы. Мартина эти слова глубоко впечатлили. Он представил себе дьявола в виде огромного комара, просовывавшего свой длинный хоботок сквозь землю к его мертвой матери и высасывающего ее остывшую кровь. Придя в очередной раз к ее могиле, он застал ее такой же, как всегда, нетронутой, покрытой сухими и свежими цветами. Между оградами и деревьями проникал теплый закатный свет. Мартин сфотографировал чье-то покрытое мхом надгробие, прошел дальше, сел на перевернутое ведерко у могилы Клавдия, достал листок и ручку и, положив на колени учебник по биологии, стал писать.

Сказка Мартина

Два года назад Катарина вышла на пенсию, и теперь все чаще бывала за городом, на заросшем сорняками дачном участке с обветшалым домиком и теплицей. В теплице Катарина выращивала мелкие водянистые огурцы, а на улице перед домом – морковь, базилик и немного красного лука. У подгнившей деревянной лестницы стелилась желтая настурция. На порожке стояло красное клеенчатое кресло, скрипучие доски были завалены газетами с разгаданными кроссвордами. Работы на участке было не много, Катарина приезжала преимущественно затем, чтобы отдохнуть от соседского и уличного шума маленькой квартиры, в которую все время просачивался острый жареный запах из вьетнамской закусочной снизу.

Дорога до участка занимала около тридцати минут. За годы работы на заводе Катарина привыкла вставать рано, так что всегда уезжала на первом поезде, отходившем от вокзала в пять сорок утра. Вагоны, следовавшие из города, были в такое время почти пусты. Редкими, равномерно рассаженными в них пассажирами были в основном такие же, как Катарина, одинокие старики.

Она сидела у окна и смотрела на проносившиеся мимо деревья, поля с высокой травой, чужие участки с теплицами, придорожные магазины и печальные полустанки. Раньше эти виды волновали ее, особенно в такие ясные утренние часы, когда солнце заставляет предметы отбрасывать длинные глубокие тени. Но с годами пейзажи примелькались, и теперь Катарина смотрела на них таким же безучастным невидящим взглядом, каким изучала зазор между сидениями напротив, забитый пылью, обертками ларечной еды, использованной жевательной резинкой и прочим мелким мусором. (Даже утренние поезда в этих местах не отличались чистотой.) В то утро Катарина впервые подумала, что у ее жизни гораздо больше общего с этим грязным зазором, чем с залитыми солнцем пейзажами за окном. Мысль была мрачная, но в то же время Катарина почувствовала что-то вроде тепла близости, как если бы эта расщелина была живым существом, одарившим ее ответным вниманием.

Она жила одна много лет. Никто никогда не сделал ей предложения, детей у нее не было. С тех пор как она обнаружила свою молодую рыжую кошку с переломленным позвоночником между узкими досками забора, животных она также не заводила. С таким положением она давно смирилась, изменить ничего не пыталась, но с выходом на пенсию выяснилось, что раньше ее изоляция не была завершенной. Снисходительный тон коллег и непристойно-шутливые замечания страдавшего одышкой сварщика С. были последней нитью, непосредственно связывавшей ее с обществом. Теперь, когда и она оборвалась, а работа не занимала бОльшую часть времени, одиночество Катарины стало тотальным.

Вечером людей в поезде было несколько больше, но Катарине удалось занять то же место у окна, что и утром. Она знала, что это то же место, потому что имела привычку садиться в последний вагон и потому что в расщелине напротив был тот же комок ярко-розовой жевательной резинки, что и утром. На примыкавших к ней сиденьях устроилась пара неопределенного возраста – тучная беременная женщина в золотистых брюках и краснолицый мужчина в поношенной кожаной куртке на молнии. Катарина смотрела между сидениями и размышляла о том, что никто не приглядывается к этому зазору с его содержимым, никто в этом вагоне и во всем мире никогда не обратит на него внимания, как никто никогда не обращал внимания на нее.

Ночью Катарина видела сон. В квартире было тихо и не ощущалось никаких запахов. На улице не оказалось ни машин, не пешеходов. Город был пуст, как, может быть, и весь мир. Она вышла из дома и дошла до площади с высокой стелой. Здесь тишина и пустота были особенно приятны. Катарина остановилась и прислушалась к движениям воздуха. В небе что-то едва различимо зашелестело, и на нее посыпался мелкий серый мусор. Катарина проснулась. На секунду ей показалось, что за окном действительно все вымерло, а с неба сыпется что-то серое. Но вскоре она различила гудение моторов и мерное мельтешение дождя.

Совершая свой утренний туалет, Катарина нащупала в спутанных волосах что-то твердое. Расположившись между двумя зеркалами, она приподняла седой колтун. В его сердцевине виднелся розовый комочек. По тому, как ноготь утопал в вязкой субстанции, она поняла, что это жевательная резинка. Сама не зная, почему, вынимать ее из волос Катарина не стала. Это вовсе не было типичным для нее поступком. Никто бы никогда не обвинил ее прежде в неопрятности.

Катарина машинально зашла в последний вагон и проследовала к вчерашнему месту. Расщелина между сидениями была пустой и чистой. На мгновение Катарина засомневалась, то ли это место. Вставать и обследовать вагон было неловко. Она заглянула между сидениями позади себя, затем, убедившись, что никто не замечает ее, встала и осмотрела сидения спереди. Везде было пусто. Вероятно, вагон почистили. Катарина вернулась на прежнее место. За окном проплывали все те же солнечные пейзажи, до которых ей не было дела. Она подперла рукой голову, нащупала комочек в волосах. Ей показалось, что он стал немного больше.

Ночь Катарина провела в домике на участке. Оказавшись в кровати, она почувствовала, как к обнаженной коже на руках и ногах липнет мелкий песок или крошки. Она выбралась из постели, нажала на выключатель, но свет не зажегся. Однако темно в доме тоже не было. Комнату наполнял тусклый серый свет, не дававший теней. Как будто его излучали сами предметы в помещении. Катарина вытряхнула покрывало и простынь и легла обратно. Песок никуда не делся. Она призналась себе, что и в первый раз ее это не беспокоило. Напротив, еще никогда ни в одной постели ей не было так комфортно. Она заснула почти мгновенно.

Весь день было пасмурно. И в доме, и на улице стоял такой же серый свет, какой был ночью, только интенсивность его немного усилилась. Катарина сидела бог знает сколько времени у окна в каком-то забытьи. Она не решалась потрогать затылок, но чувствовала, как волосы с их содержимым отяжелели. Она вышла из дома, прошла через калитку. На соседском участке за невысоким заборчиком окучивала свои грядки Зельда. Подругами они с Катариной никогда не были, но всегда при встрече обменивались приветствиями, а однажды Зельда даже подарила Катарине саженцы фиалок, которые у Катарины почему-то не прижились. Поравнявшись с Зельдой, Катарина поздоровалась. Зельда подняла голову и застыла, молча глядя на Катарину. Та знала, что с ней произошло что-то необычное, поэтому молчание Зельды не показалось ей грубым. Она виновато улыбнулась и продолжила идти вниз по улице. Там, где заканчивались участки, начиналось поле с узкой тропинкой, ведущей через сосновый бор к большому темному озеру. Катарина присела на мягкую травяную подушку. Воздух был совершенно неподвижен. Ни птичьи крики, ни какие другие звуки не нарушали тишину неопределенного времени Катариновых суток. Она положила голову на колени и закрыла глаза.

Придя в себя, Катарина почувствовала, как ее руки утопают в чем-то мягком. Она попыталась встать, но волосы на затылке не давали поднять головы. Выдернув спутавшиеся седые пряди, Катарина выпрямилась и огляделась. Справа и слева от нее возвышались белые пластиковые стены. Над ними виднелось огромное человеческое бедро в золотистых брюках с одной стороны и гигантская, вдвое больше Катарины, застежка-молния на черной коже с другой. На темной обивке незанятых сидений напротив лежал косой луч света.

Прощание

– Мартин! Подожди!

Обычно окрик со спины ничего хорошего не предвещал. Однако ни удара по голове, ни какого-нибудь изощренного оскорбления на этот раз за ним не последовало, и Мартин обернулся. Фи и Мария бежали за ним, махая руками.

– Ты правда переезжаешь?

Он не стал спрашивать, откуда они узнали.

– Ага.

– 

Когда?

– Летом.

Мартин надеялся, что они скажут что-нибудь еще. Но они только постояли еще немного молча и пошли прочь осторожными, виноватыми походками. Дома его встретила госпожа Лилия. По выражению на ее лице он сразу понял, что она наблюдала за ними из окна. Положив Мартину на плечо руку, она сказала, глубокомысленно прищурившись:

– Расставанье – маленькая смерть…

Мартин поежился. Люди, которые любят поговорки и присказки, всегда его раздражали. Может быть, подумал он, для госпожи Лилии так дела и обстояли. Но для него расставание было не маленькой, а самой настоящей, большой смертью. Они никогда с ним больше не увидятся. А если и увидятся, это будут уже не они. Да и сейчас они уже не те они, о которых он мечтал, когда еще не узнал их получше. Или, точнее, пока они его не узнали получше. И послевкусие у всей этой истории было какое-то неловкое, неудобное для пересказа.

Никаких «необычайных событий», собственно говоря, в городе К. так и не произошло, если не считать таковыми череду явлений, поставивших Мартина М. на это странное и неудобное относительно других вещей место –место, похожее на самую середину стоячей площадки переполненного автобуса, там, где не за что держаться и даже расставить ноги достаточно широко для преодоления инерции возможности нет. Ну и Германа К. И, конечно, кровавую черемуху.

Господин Котосинский

– Здравствуйте, господин Котосинский.

– А! Джулиус!

– Я переезжаю.

– А! Я тоже скоро уеду.

– Куда вы уедете, господин Котосинский?

– Мы с твоей мамой, Джулиус, скоро уедем на море, а ты пока у бабушки поживешь.

Корнелиус попытался выведать другие подробности, но господин Котосинский как-то сразу поник и на короткое время как будто очень ясновсе понял – где он находится, кто перед ним сидит и что на самом деле с ним происходит. Он уставился перед собой, чуть опустив голову, не фокусируя взгляд ни на чем определенном, с легкой виноватой улыбкой и широко распахнутыми глазами, ни то с навернувшимися в них от смущения слезами, ни то с по обыкновению водянистыми белками. Корнелиусу стало больно за него, такого несуразного, такого маленького и слабого, и он замолчал. Ему еще никогда ни за кого не было так больно. Особенно невыносима была эта легкая виноватая улыбка, которая так и застыла на лице старика на все то время, что Корнелиус просидел у его кровати. На этот раз они читали «Антигону». Как обычно, Корнелиус не знал, слушает ли его господин Котосинский или думает о чем-то своем. Он провел с ним весь день. За окном было уже совсем темно, когда в палату вошла Жаклин-Франсуаза и сказала, что пациентам пора готовиться ко сну. Он так и не узнал, что случилось с Джулиусом и как господин Котосинский оказался в лечебнице. После переезда в Большой Город он никогда его больше не увидит.

Как связать ажурную летнюю шляпку

Как получилось так, что никто, или почти никто, за пределами города К. так и не узнал о случившемся здесь весной 19…-го, сказать сложно. Сами к…-чане если и придавали этому сколько-нибудь ощутимое значение, то исключительно такое, которое они бы и сами не смогли для себя растолковать. Уже следующий май будет таким же, как обычно, черемуха распустится маленькими белыми цветочками, а бабка Пепита своего предсказания даже не вспомнит. Вообще-то она многое к тому времени не будет помнить. Например того, что кормила кошку уже четвертый раз за утро. Говорили, впрочем, будто в роддоме в том году действительно умер какой-то новорожденный, но едва ли это не совпадение. Воспоминание о кровавых аллеях останется для местных жителей чем-то вроде общего сакрального опыта, не только не требующего объяснений, но даже и не желающего их. Мартин навсегда сбережет в своем гербарии несколько удивительно хорошо сохраняющих краски алых цветов, видовую принадлежность которых не смог бы определить ни один флорист. У входа на кладбище он попытался сделать секретик с несколькими лепестками, наклеенными на газетный лист, но нечаянно положил его наоборот, вверх ногами, так что получилось «как связать ажурную летнюю шляпку», кусочек пухлого женского локтя и никаких лепестков. Даже если его секретик кто-нибудь когда-нибудь и найдет, то все равно никто не узнает, что в действительности там скрыто.

Книга

– Думаешь, не надо ему рассказывать?

– Не знаю.

Что Мария знала точно, хотя и не понимала, почему, так это то, что после переезда Мартин писать Октавии перестанет, а значит и раскрывать их секрет, если не принимать во внимания муки совести, не было необходимости.

– Ведь ему же только и будет хуже, если он все узнает. Скажет, что мы его предали, выставили его на посмешище. А так – никто не пострадает, всем хорошо.

Хорошо никому не было. Фи знал, что его рассуждение хромает на обе ноги. Но ему не хотелось признаваться ни себе, ни Марии, что главными причинами, по которым он не желал ничего рассказывать Мартину, были страх и неловкость.

Мария рассталась с Мартином, но не с Октавией – ее история только начиналась. Перед Фи она свои записи больше не зачитывала. Они вообще стали редко встречаться. Он ее разочаровал. Взросление стремительно убивало в нем его тихую, загадочную, хрупкую мальчиковую приятность, за которой, как оказалось, не скрывалось ничего такого уж интересного. Она никогда не вглядывалась в его отношение к ней до того момента, когда с изумлением обнаружила, что он как бы слегка снисходит до нее – так, показалось ей, он считал. Октавия станет центром жизни Марии еще на много лет вперед. Когда она закончит, на ум ей придет Мартин. Ей станет горько. Ей покажется, что он был самым необыкновенным человеком из всех, что она встречала. Она почувствует себя виноватой и снова спросит себя, следует ли дать ему знать, как все на самом деле было. Впрочем, ей в любом случае будет неизвестно, где он теперь. Сперва она захочет указать его имя в посвящении, но позже подумает, что этого недостаточно, и даст своему роману название, которое твердо решит ни при каких обстоятельствах не менять, – «Для Мартина М.». В случае если, рассудит она, он зайдет в книжный магазин и станет рассеянно разглядывать стеллажи, эти слова могут привлечь его внимание, он прочитает книгу и сам все поймет. А случится это когда-нибудь или нет, от нее зависеть больше не будет.

Октавия узнает правду

Октавия проснулась в необычайно хорошем настроении. Солнце за окном ярко освещало фасады домов, казавшиеся в таких условиях менее ветхими и унылыми, чем обычно. У нее был выходной. Она позавтракала за недавно появившимся в библиотеке романом о бродячем старике (она все время искала романы либо о стариках, либо о детях, люди своего возраста ей не нравились), надела новое шерстяное платье с большим белым воротником школьной учительницы и отправилась на улицу в смутном предвкушении созерцания больших и маленьких, вульгарно-ярких и трогательно-убогих деревьев с теплыми осенними листьями разных оттенков, длинных теней, которые они отбрасывают на милые заурядные тропинки, бессмысленные и беспорядочные предметы, торчащие тут и там из ее родной земли. Больше всего ей нравились именно эти бессмысленные и беспорядочные предметы. Какие-то штыри и балки, торчащие из утоптанного песка, недостроенные сооружения, ничего ни от чего не отгораживающие заборы. Что-то было в них щемящее, что-то такое, что определяло ее жизнь в большей степени, чем многое другое. Из деревьев ей больше всего нравились тополя. Они вписывались в этот бессмысленный и беспорядочный антураж лучше других.

Сбегая по лестнице, она заглянула в почтовый ящик и обнаружила там, к довершению своей вдохновенной радости, письмо от Клавдия. Аккуратно уложив его в свою нарядную крокодиловую сумку-сундучок, она решила прочесть его на летней веранде кофейни за чашкой капучино, что через какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут и сделала. Начиналось письмо как обычно, с приветствия и комментариев к написанному ей накануне. Официант с бриолиновым пробором принес кофе. Октавия улыбнулась ему улыбкой счастливой и успешной взрослой женщины. Она очень нравилась себе в этот момент. Ей показалось, что официанту она тоже очень понравилась. Вообще все люди в кофейне, все прохожие были как будто освещены ее благородной красотой и счастьем. Она дочитала письмо до конца, умышленно оставляя самое интересное напоследок. Картонная фотография с фигурным краем все это время лежала лицом вниз у нее на коленях. На бледно-желтом обороте было написано: «Я, совсем молодой». Она перевернула картинку и застыла в изумлении. С фотографии на нее смотрел очень юный молодой человек, совершенно не похожий на Клавдия, фотографий которого у нее скопилась уже целая коробка. У Октавии закружилась голова. Голоса людей за соседними столиками слились в едином тревожном гуле. Долгий перерыв, миф о потерянном письме, перемена стиля – все теперь сложилось воедино. Она расплатилось за кофе, покидала вещи обратно в сумку и отправилась домой, стараясь сохранять на лице невозмутимое выражение и не встречаться глазами с прохожими, которые наверняка смотрели на нее хорошо знакомым ей подозрительно-неприязненным взглядом. Добравшись до своей комнаты, она скинула на ходу туфли и прямо в одежде забралась под одеяло, свернувшись в позу эмбриона. Ей вдруг стало мучительно стыдно за свое манерное платье, за адресованную официанту улыбку, да и заодно за всю свое неудавшуюся жизнь. Зачем кому-то было так зло шутить над ней? Она заснула. Ей приснилось, что она сидит на летней веранде кофейни, а люди за соседними столиками и официант с бриолиновым пробором вдруг начинают оборачиваться, тыкать в ее сторону пальцами и смеяться. Она вглядывается в их недобрые лица, опускает голову и тут, конечно, понимает, что ниже пояса на ней совершено ничего нет. Когда она проснулась, в ее комнате и за окном было темно. Это мог быть недавно наступивший вечер (в это время года темнело уже довольно рано), а могла быть и глубокая ночь или даже раннее утро. Октавия села и почувствовала, как подмышки встречаются с мокрыми от пота швами платья. Спина тоже была влажной. Ненадолго она застыла, прислушиваясь к приглушенным звукам с улицы и на отяжелевших ногах побрела в ванную. Там к ней пришла немного ободрившая ее идея. Не снимая платья и колгот, она встала под душ и включила воду. Она вдруг осознала, что хотела сделать это всю свою жизнь – принять душ в одежде. Совершенно невинное желание. Но как бы не понравилось это ее матери! И даже теперь, много лет спустя после ее смерти, Октавия содрогалась, воображая себе ее реакцию. Вовсе, кстати, не гневную, даже не раздраженную, а просто ту особенную, холодно-брезгливую, столько раз разбивавшую ей в детстве сердце.

На письмо она ничего не ответила. В следующем и последнем конверте, который она получит с этого адреса спустя какое-то время, будет содержаться запоздалое признание, которое если и не примирит ее с таинственным обманщиком, то, по крайней мере, развеет ее сомнения в реальности Клавдия, и кое-что еще – нечто странное, неожиданное, не похожее ни на что другое.

Хотя слизни не могут различать цвета, они могут легко отличить свет от темноты.

Отъезд

Расположившись на заднем сидении синего Форда (эпоха Хонды, наконец, закончилась, а бабушкину смерть можно считать появлением нового кота в некотором предельном смысле) и провожая взглядом умиротворенные, не дававшиеся прогрессу утренние улицы города К., Мартин уже знал, что это навсегда останется тем единственным местом, по которому он будет тосковать так, как можно тосковать только о том, чего ни при каких обстоятельствах нельзя вернуть. Еще много раз в будущем он будет переезжать из города в город, из дома в дом, но никогда больше от этого ему не будет так тяжело, как сейчас. Он также знал, что вообще-то ему невероятно повезло. Будучи насильно отсюда вырван, он получил уникальную возможность сохранить нетронутым и ничем не замутненным то, что в отличие от диких яблонь и поросшего васильками кладбища, никто и никогда не сможет у него отнять – свое детство. Воспоминания каждого дня, предшествующие этому, окажутся наглухо запечатанными в последовавшей за ним разлуке. Возможно, он уже понимал даже то, что предметом его будущей тоски будет вовсе не город К., а все то, что случилось с ним здесь впервые. До этого момента он и сам не знал, как много для него значат эти перевернутые урны, дыры в асфальте, загадочные бронзовые бюсты, заброшенные и недостроенные объекты, типовые панельные дома и заржавевшие складские крыши. А может быть, только с этого момента они и начали для него так много значить. И чем больше времени будет проходить, тем ярче в его памяти будет вырисовываться каждый прожитый тут день. Только много лет спустя он решится вернуться и одновременно узнает и не узнает это место. Стоя перед канавой позади своего бывшего дома, он вспомнит лиса, живущего в зачарованном лесу, из тех давних снов, которые и поныне преследуют его внезапными вспышками невыразимого счастья, и поймет: единственное, что разделяло его тогда с этими краями, были годы, которые ему предстояло провести вдали от своей единственной настоящей, тополино-резервуарной родины. Положив конец его детству, они впервые для него это детство в действительности создали.

P. S.

В день перед отъездом он в последний раз посетил местное почтовое отделение. В тонком конверте, который он опустил в пузатый синий ящик, не было ничего, кроме двух свежих глянцевых фотографий. На одной было запечатлено серое гранитное надгробие с гравировкой – «Клавдий С. 19…-19…», на другой – аллея из кроваво-красных крон с надписью на обороте – «prunus padus, черемуха обыкновенная».

Оглавление

Господин Утьжевич

Комната

Шнурки

Приключение

Холм

Восьмое марта

Сад Суррексия

Мокрая сирень

Лис

Черви

Первое сентября

Секретик

Дорога

Хризантемы

Возвращение

Город

Утренние окна

Крот

Тетрадь

Мокасины

Вишни

Электропоезд

Макака

Пимпочка

Матильда

Фрагмент

Бегство

Фотоаппарат

Морковка

Чулан

Одиночество

Коты

Мята

Слепая Мария

Инвенция

Карьер

Ревность

Похороны

Фантазии

Автобус

Руки

Пират

Карандаш

Дуэт

Сервант

Книга

Больница

День рождения Мартина

Персики

Туалет и ванная

Зазор

Коридор

Роза

Фредерик М.

Первое сентября-2

Перфокарты

Грипп

Привычка

Я и друг мой заусенец

Кухня

Альбом для рисования

Годовщина

Корнелиус

Пение горлицы

Госпожа Петра

Кошмар

Ваза

Бессонница

Бабочки

Неожиданность

Поход в музей

Сад Слепой Марии

Расправа

Пение дятла

Глория

Метафизика

Прикосновение

Туалет

Обморок

Имя

Посуда

Зимние сны

Тропинка

Соломон

Сочинение Кэнди из десятого «В» на тему «Черемуха в цвету»

Ночная фиалка

Школьный праздник

Прозрачные вещи

Куриный суп

Ко-ко

Избавление

Герман К.

Фасоль

День рождения Клелии

Письмо

Самолет

Ботанический сад

Сказка Клавдия

Ладно

Ария

Мистификация

Друзья

Ответ

Сказка Октавии

Могила

Переезд

Распад

О том, что будет потом

Дьявол

Сказка Мартина

Прощание

Господин Котосинский

Как связать ажурную летнюю шляпку

Книга

Октавия узнает правду

Отъезд

P. S.