Однажды я была собакой
Однажды я была собакой.
Это звучит глупо и, быть может, невероятно. Но это так. Не возьму в толк, как это случилось, но я оказалась большой, лохматой и , кажется, вполне дружелюбной дворнягой. За неимением дома я слонялась то тут, то там в поисках косточки или подсохшего куска хлеба.
К своему счастью или несчастью я встречала много людей, которые иногда меня угощали : реже лакомством, чаще тумаками или грубым словом. Так или иначе, мне приходилось о них думать.
«Какая милая собачка!» – восклицали одни.
«Пошла прочь, дикая зверюга!» – оскалившись, прогоняли меня другие.
Тогда я поняла, что люди очень разные.
Когда я впервые вышла на шумную улицу, они казались мне скучными и одинаковыми – все бесконечно бегущие куда-то, потухшие, тревожные и даже злые. Но коротая свое собачье время, я стала вглядываться в их лица. И вдруг обнаружила, что большой и грустный мужчина имеет грустные уголки губ. Полная, ворчливая тетка умеет искренне по-детски смеяться, а белокурая девочка с глуповатой улыбкой иногда поражает глубоким взрослым взглядом. Так мне открылась вторая правда человечества : люди довольно противоречивы и не столь просты, как мне подумалось сначала.
Я стала наблюдать ( занятие достойное дворовой псины!). И вдруг обнаружилось, что у людей на все есть причины, их истина ютится в скомканных деталях и не стремится быть обнаруженной.
Большого сильного мужчину все считали бесчувственным, а он, шагая на работу, за мохнатыми усами и пыльной фуражкой прятал комочки своих чистых слез и считал деньги, которых едва хватало на еду для жены и двух «оболтусов». Он беспрестанно курил и ругался, выбирая между сливочным маслом и апельсинами, потому что масло было необходимым, а апельсин был желаемым и символизировал праздник в семье. И покупал, конечно, масло, хотя каждый день обещал принести домой сочных оранжевых фруктов. Я звала его Бедняга Бо, а он звал меня Покоцанной.
Ворчливая тетка живет одна в старом доме на пересечении людьми забытых улиц и лишь изредка смеется, когда ее внуки рассказывают свои причудливые детские выдумки в глухую телефонную трубку. Я слышала, как она хлопает дверью магазина, как ругает соседских мальчишек, как чеканит в аптеке названия лекарств и никогда не благодарит. А еще я слышала тот самый смех. Через окно первого этажа, когда она слушала их вечерами, и на скамейке , когда она в одиночестве вспоминала их небылицы. Я звала ее Марго, а она меня Плешивой.
Белокурую девочку без устали наряжали в кокетливые наряды и хвалили, пока она совсем не потеряла желание быть красивой или хотя бы чуточку привлекательной. Она залазила на свой широкий подоконник и выписывала из любимых книг те самые цепкие слова, которые надеялась однажды сказать и сама кому-то, шептала их и смотрела мне в глаза, а я в ее, мы знали друг друга так хорошо в эти мгновенья. Я звала ее Софи, а она меня Корицей.
Летом мне стало проще. Я поселилась под старой облупленной скамейкой у первого подъезда. В полдень, блаженно потягиваясь, я подставляла свои лохматые бока солнечным лучам и отогревалась за всю суровую снежную зиму. Скоро люди сами стали приходить ко мне. Они садились на лавочку, смотрели мне в глаза и доверяли свои истории, открывая все закоулки души, оголяясь до самых ниточек.
Так я узнала и многих других изломанных и подкошенных обстоятельствами людей. В доме шестьдесят семь жил седой и дурно пахнущих старик. Он бегал за бутылкой каждый день и подолгу сидел на моей скамейке. Молчал почти всегда. Его жена лежала парализованной уже десяток лет, став экспонатом, став из любви обузой, став виной за дурные мысли, став причиной каждодневной бутылки, став извечным вопросом. Так пропали сила и интерес жить.
Была Катрина, девушка с дорогими сумками. Ее отец сидел в тюрьме, а мать, привыкшая к былой роскоши, продолжала лежать дома. Катрина пришивала к своим новым сумкам ярлыки старых, дорогих, переливала дешевые шампуни в дорогие бутылки и покупала себе и матери круассаны . Она очень не хотела слыть бедной, слыть разоренной и терять статус.
Был Джозеф, сын священника, презирающий Бога, отрицающий Бога, страдающий за Бога от отца. Влюбленная в учителя Дарья. Краснеющий врунишка с противоположного дома.
В субботу (я так жду этой субботы) на скамейку садится пожилая женщина в стареньком шелковом платье и вязаной шали с белыми кистями. Не в состоянии идти сама, она опирается на тросточку и медленно переставляет ноги в замысловатых батильонах. Актриса! Она и сейчас остается актрисой, несмотря на старость и одиночество. Забытая зрителем, она продолжает вспоминать монологи и сцены спектаклей. Морщинки у ее глаз разглаживаются, а глаза наполняются светом. Как я люблю эти мгновенья! Поигрывая свисающими кистями шали, я впитываю каждую ноту ее голоса и живу!
Я поняла, что я счастливая собака, ведь я вижу людей настоящими. Людям так нравилось, когда их слушают. Я слушала их всех. Они плакали и смеялись, злились и раскаивались, трепали меня за ухо и завершали: «Спасибо, друг.» А потом уходили.
А я оставалась одна. Ведь я была собака.
Мне нравилось ей быть, потому что люди открывали мне самое сокровенное, и мне не нравилось ей быть, потому что я ничего не могла дать им взамен и лишь тихо скулила, когда на двор, на подъезд и облупленную скамейку опускалась темнота.
И я заметила, что люди не говорят друг с другом. Но почему? Почему они приносят все самое важное мне – собаке, а ложь и маски оставляют друг другу? Было ли так всегда или они стали такими? Забитый ли зверь внутри каждого или сильный воин? Я вижу их, я знаю их боль и тревоги, и что есть счастье для каждого, но зачем мне это? Я хочу сказать им столь много, столь громко, но не могу. А они могут сказать друг другу все самое нужное, но не говорят ничего.
Люди оказались интересными, но очень несчастными. Они были друг у друга и не замечали этого.
А у меня есть двор. Луна. И облупленная скамейка. Я так хотела научить их говорить, дать им общий язык, дать свободу их предрассудкам и желаниям, и сделать их ближе, немного ближе. С этими мыслями, свернувшись калачиком, я мирно заснула.
А проснулась уже человеком.
Вы можете отрицать, что я была собакой и даже назвать меня сумасшедшей. Но я советую вам попробовать и побывать ей хотя бы разок.
Быть может, это что-то изменит в вас.
Морские пленники.
«Море.»
–Море? А что в нем такого? – неосторожно обронила Энни.
Глаза Брайана вспыхнули.
–Боже,да ты что,издеваешься?
–Красиво,приятно…Но твоего щенячьего восторга мне не понять.
– Это потому что ты смотришь на него поверхностно!!
– Неужели мы будем ругаться из-за огромной соленой лужи?
– Огромной соленой лужи…? Ты глупая,Энни!!
–Ну а что же ты в нем видишь?
–Источник вдохновения,например…
–Я не рисую,не пою. Зачем мне вдохновение?!
–ЭН-НИ,боже, вдохновение нужно не только тем,кто рисует и поет!
–Скажи еще,что КАЖДОМУ,КТО ЖИВЕТ!
«Воздух.»
– Энни, как думаешь, если бы мы могли потрогать воздух, то что бы было?
– Нам было бы крайне неудобно. – пробурчала она, склеивая вазу и даже не задумываясь.
–Все самое важное в жизни нематериально. А вот, допустим, я мог бы пощупать любовь, дотронуться до дружбы. Это ведь как погладить воздух. Понимаю, конечно, вещи разные. Ну а все-таки…
–Брайан, подай-ка салфетки…
–И тогда, знаешь, все бы было наглядней. Все бы было проще, да. Сам не знаю, почему я так решил. Но знаешь, что бы я сделал? Вот без лирики, честно! Я бы отдал весь воздух тебе. Чтобы ты дышала, ну или делала с ним что пожелаешь!
–Спасибо, но мне достаточно и салфеток.
– Вот вечно ты так, Энни ,ВЕЧНО!!!
«Люди.»
–Вокруг так много людей.
–Почему ты говоришь об этом?
–Но ведь много.
–Разумеется,много,Брайан.
–И у каждого своя жизнь. Свои страхи и свои желания, свои победы и свои поражения. Свой первый шаг и первый поцелуй. И у каждого будет своя смерть.
–Да. И у нас с тобой.
–А ведь если кто-то из нас умрет,всем будет абсолютно все равно.
–Но не второму из нас,верно? – улыбнулась Энни.
– Это уж наверняка. Честно сказать, я привык, что люди вокруг нас выглядят как декорации. Никогда не станешь вдумываться в судьбу каждого. А ведь у каждого есть своя Энни или свой Брайан. Умрет один из них и заберет с собой маленькую вселенную. Страшно это, должно быть.
Она сидела на морском берегу и думала. Думать было так отчаянно больно. Сколько дней она здесь просидела? Сколько еще просидит? Когда происходит нечто подобное, время теряет свою ценность. Перестаешь видеть настоящее. Перестаешь видеть будущее. Спасаешься от реальности, бегая по закоулкам прошлого, то и дело прикусывая губу. Глаза выдавали в ней наличие жизни: голубые и прекрасные, они смотрели на кричащих чаек. Ее одежда слиплась от грязи и соленых брызг. Волосы торчали в разные стороны, безжизненно колыхаясь на ветру.
«Ветер.»
–Энни!ЭННИ-И!
–Брайан, что ты кричишь? Я ничего не слышу!
–Ахаха,Энни, опусти платье! Ты слышишь?
– Что? Ветер дует против звука! Я НЕ СЛЫШУ ТЕБЯ.
–Твое платье! Опусти его! Я вижу все, что под ним.
–Простить его? Кого простить,Брайан?
–Ахах, ну ты и дурочка. А знаешь,иди так, мне так даже больше нравится.
–Красавица?? И вовсе она не красавица! Ты в своем уме? Сейчас кину в тебя песком.
«Песок.»
–Брайан,ты спишь?
–Ммм?
–Как думаешь, мы друг друга любим?
–Я сплю!
– Ну скажи,скажи!
–Мы с тобой слишком разные. Ты любишь море, а я чеснок. Какая уж тут любовь.
–Я сейчас плюну в тебя честно слово!-Энни рассмеялась.-А ЧТО ЕСЛИ МЫ ПРАВДА ЛЮБИМ? Что если все эти маленькие импульсы, что мы испытываем каждый день, стали частью одного большого чувства? Я думала об этом, когда смотрела на песок. Ты смотрел на песок,Брайан? Его так много. Песок – горная порода из мелких зерен разных минералов. Другими словами, безграничные песчаные пляжи – лишь миллионы маленьких камушков. Может, и у нас так? Посмеялись вчера, потанцевали во вторник, поругались в среду,а завтра не заметим и полюбим друг друга. Что ты думаешь?
– …
–Брайан,ты что, заснул?
Она рывками проматывала в голове фильм из собственных воспоминаний. Человек не может не стать другим, если в его окна на днях заглянула Смерть. Забирая одну жизнь, она невзначай выдирает куски и из других и уносит их с собой в мертвый мир. У людей много обличий. С ним ты один, с ней – другой, с ними – третий. Умер человек и умер ты. Тот ты,которым ты был рядом с ним. Вы умерли вместе,а остались порознь. Он– там, ты– здесь.
«Извиненья.»
-Брайан,ну не злись, слышишь?
–Я не злюсь.
–…
– Хотя нет, знаешь, я злюсь. Я даже сказал бы, я в ярости. Хотя какое нам дело до меня,когда есть ТЫ. Ты,ты,ты.
–Ой,да перестань, из нас двоих однозначным эгоистом уж точно была не я.
Энни неуверенными движениями мяла в руках какую-то бумажку.
–Ну а сегодня ты всех превзошла,верно? Даже смотреть на тебя не хочется, честно.
Тут же, проворным движением, Энни выскользнула из комнаты.
– А извиниться ты не хочешь,а?
На столике лежал маленький бумажный журавлик. Брайан аккуратно взял его.
« Никогда не умела извиняться. Но ты прости меня. Я даже журавлика тебе сделала.»
Брайан улыбнулся.
Настала ночь. Несмотря на жаркие будни, ночами все же было зябко. Соленый ветер дул ей в лицо, и даже птицы перестали кричать. Неожиданно, сквозь морскую тишину, раздирающим воем она закричала в никуда:
« Знаешь, о чем я думаю? Ты знаешь? Я думаю обо всем сразу и ни о чем одновременно. Ничего ужасней, признаться, я не испытывала. Подобно тому как, накладывая все краски, одну за другой, в результате получается черный гнетущий цвет, воспоминания атаковали мой мозг и породили пугающую черноту. Мне кажется, не найдется слова, произнеся которое, я бы не вспомнила какой-либо эпизод из нашей жизни. Ты думаешь, я жалуюсь,да? Так ты думаешь? Думай, как хочешь, понял? Ты ужасен. Из нас двоих ты выиграл в гонке эгоистов, это уж точно! Так уйти…так уйти…Как мог ты так безрассудно умереть? Зачем ты полез в это море,ну зачем? – Она захлебывалась слезами. – А что я? Ты думаешь, нужны мне моря и океаны без тебя? И вовсе нет. Так бы и кинула в тебя песком!..Однажды ты говорил что-то про возможность дотронуться до неосязаемого. Я все бы сейчас отдала за такую возможность. Ведь,я знаю, ты рядом. Вокруг и во мне. Как думаешь, мы друг друга любим?..Не отвечай. Ты любишь птиц, а я губную помаду. Разве мы можем любить друг друга?Если бы ты был рядом, знаешь, что бы я сделала? Я бы сказала,что ты дурак, и мы бы опять начали ругаться. И никогда бы и ни на что я не променяла эту ругань. Мы с тобой разные. И почему же мне так тебя не хватает? Я как-то спросила, что же такого в море. А теперь ты стал его частью, и оно навсегда стало особенным для меня. Хладнокровное одеяло, забравшее твою жизнь и нашу вселенную. Честное слово, я буду вечно смотреть в его глубь.Так у меня есть ощущение, что ты меня слышишь. Брайан. Как ты думаешь…мы друг друга любим?..»
Она побрела вдоль пляжа, наступая голыми пятками на сотни белых бумажных журавликов, разбросанных тут и там. Ветер дул несказанно сильно, до неприличия поднимая ее платье.
Когда люди засыпают и растворяются в морях и океанах, знают ли они, что мы растворяемся вместе с ними?
Море внутри
Это был черный город. В каком же это смысле? Разве город может быть черным, красным или каким-либо еще в подобном роде? Однако, этот глубокой мрачности цвет, цвет слепоты, грязи и страха, как нельзя лучше подходит для описания этого места.
Причина этой беды, как и всех бед в общем, таилась в людях: здесь они давно перестали быть людьми, отдавшись целиком и полностью лишь одному идолу – работе. Работа была началом и концом их жизней, ее смыслом, работа бездумная за недалеким пределом, механическая и вечная.
Каждое утро усталые, но настырные упругие тела тащились по идеально гладкой серой широкой дороге в корпорации и офисы. Запахи, вкусы и звуки покинули этот город, осознав свою беспомощность. Лишь иногда веяло пластиком и раздавался однообразный писк рекламных объявлений.
И здесь, по совершенно необъяснимой причине, здесь, среди удручающего противоестественного порядка родилась неправильная девочка. Прежде всего ее имя – оно было совершенно неуместным. Жители города называли друг друга сочетанием букв и цифр, что казалось абсолютно удобным для идентификации, а ее, эту странную девчушку, звали Лия. Три буквы и ни одной цифры, что же это значит? Но и это еще не самая большая беда. Лия грезила морем. Просторное и непредсказуемое оно составляло главный предмет детских мечт: чаще всего навещало во снах, а после воплощалось в рисунках и рассказах маленькой голубоглазой Лии. Чем же могли объяснить себе столь чудовищное поведение родители девочки?
–Это из-за астмы – говорил отец вечерами, предотвращая волнение матери, заметившей очередной рисунок на полу.
–Да. Она больна – вздыхала та в ответ. – Почему мы? Эта девочка высосет из нас все силы.
«Эта девочка». Ею и останется Лия, реформаторская душа в кольчуге детского тела в сознании своих родителей. Носитель хаоса, страсти и мечты – где же тут ужиться в существующих обстоятельствах?
Но как полезно порой быть молодым, незрелым, ребячливым и несознательным. Вот и Лия в свои робкие восемь лет совсем не замечала контраста с другими детьми, воспитанными и воссозданными по всем канонам, контраста с правильными геометрическими копиями родителей. Что может сделать такой человек? Да все, что угодно.
Морозный январский полдень лезвием полоснул ранее приветливую погоду. В жизни города такие незначительные погодные выходки не имели большого влияния. Однако, в детском восприятии это отличный знак: знак занимательной зимней прогулки.
Зашуршала меховая курточка и пара шустрых ног, и вот уже молодая ведьмочка шагает по сугробам. Одна за другой взрываются снежные сферы, преодолеваются негармонирующие с общей грацией идеальных линий волнообразные ухабы ( что поделать, зима – нарушительница порядка). Так, усердной поступью, спешит малышка Лия разрушить чей-то привычный день, распугать всех рыб-клише в чужом сознании. Знает ли она, как громки ее шаги в истории? Слышит ли их эхо?
За одним из поворотов в беспорядочном курсиве движений Лия заметила кучку детей, рисующих что-то вдоль снежной вуали.
–А что это вы делаете? Вы рисуете солнце? – со всей присущей ей непосредственностью звонко спросила она.
–Нет же, глупая. Это круг. – сердито ответил после удивленного шепота один храбрый паренек.
–Ой! А это что? Это, наверное, змея?
Дети возмущенно взглянули на незваную гостью.
–Это – прямая.
–Прямая?
–Что, никогда не слышала? Линия без начала и конца!
–Кто же этого не слышал? – возмутилась Лия.
–Вот и не задавай глупых вопросов! – грубо заключил все тот же паренек, после чего группа демонстративно отвернулась.
–Давайте лучше играть!
–Да о чем она говорит? –прошептала одна кудрявая малютка своей соседке.
–Как играть?– спросила другая.
–Хм…а давайте…Давайте мы будем птицами! Да-да! Большими такими и сильными птицами! А эта поляна…Она будет морем!
–Но ведь это снег. – чуть не плача, в полном замешательстве отчеканила пухленькая девочка.
–Конечно! А мы представим, что море.
–Но что такое «море»? – вдруг крикнула одна рыжая девочка в очках.
–Да, что это? – подхватили остальные ребята, как громом ошарашенные новым понятием.
–Вы что это? Никогда не были на море?
–Не-ет.-хором ответили дети.
Почувствовав свою силу и преимущество, Лия галопом понеслась в пучину собственных фантазий.
–Ууу, как неинтересно…-пристыдила она всех и покачала головой – Оно огромное и синее! Оно даже лучше, чем…чем все, лучше всего сразу, понимаете? В нем можно купаться и собирать ракушки! Оно переливается на солнце и шепчет сказки!
–Синее?
–Лучше всего?
–Ракушки?
–Сказки?
Лавиной обрушились возмущенные вопросы на маленькую выдумщицу. Дети хотели понять каждое слово, ведь они привыкли к довольно простым истинам, что круг – это всегда круг, снег – всегда снег, а тут к их статичному сознанию притянулись руки чужачки, призывающие представить(!) огромное синее море со всеми присущими ему причудами. Но если вы всю жизнь томились в темнице, то увидев и получив мир к своим ногам, не сразу поймете, куда бежать. С опаской слушали ее небылицы дети.
Как долго страдала пылкая душа, теша себя выдуманным миром, как отчаянно хотела она, чтобы сны стали явью. Зарываясь пятками в рыхлый желтый песок, глотая пропахший водорослями воздух, наслаждаясь ветром, гуляющим в волосах, как могла она не верить себе? Так, ни разу не услышав дивных криков птиц и плеска волн, Лия стала пленницей собственных фантазий и всерьез поверила в этот мир.
–Да-да! Ракушки! И камушки! Самые разные, какие только можно представить! Фиолетовые, голубые, красные и все в твоих ладонях светятся!
–Но там же, наверное, можно утонуть? – уже не очень уверенно прошептала рыжая девочка.
–Ах, не волнуйся об этом! Да, может и можно. Кто же знает, как все могло бы обернуться? Но там на берегу живет дедушка Альфред. Он за всем присматривает. Чтобы море не убегало из берегов, да чтобы дети оставались на виду. Он и меня однажды спас!
Дети, пораженные нахлынувшей информации, таращили на Лию свои разноцветные глаза. Не в силах поверить, что такая удивительная часть мира осталась сокрытой от них, они позабыли о времени и изучении геометрических фигур и несколько часов изумленно слушали о море, о рыбах, о старике Альфреде и о многом другом.
Наконец, темнота поглотила побелевшие от мороза кончики носов, похожие на светлячков, и дети, с трудом отрываясь от захватывающих историй, побрели домой. А Лия, слепив из снега упругий комочек, засмеялась, что было само по себе удивительным событием шестнадцатого января в городе М, провозглашающем стабильность нрава как абсолютный канон каждого во веки веков.
Итак, начало было положено. Посему, события следующего утра едва ли можно назвать неожиданными. Лишь Лия ступила во двор, как тут же стала центральным объектом вдвое увеличившейся компании пестрых детишек.
–Да! Это та девочка!
–Эй, иди сюда, мы все утро ждем тебя. – в своей угловатой манере, но максимально дружелюбно выкрикнул все тот же храбрец.
Неторопливо, заискивая со своими новыми знакомыми, отвечала Лия номер 42.
–Ну? Чего вам?
–Расскажи нам еще, расскажи, а!
–Про что рассказать? – нарочито выгнув брови в удивленные дуги, вопрошала актриса.
–Про море!
–И про чаек!
–И про Альфреда из старой хижины! – громче всех зазвенел голос рыжей девчущки.
–А я вот не верю ее сказкам! – чуть ли не с обидой крикнул пухлый мальчик в черных, как смоль, толстых варежках. – Где докозательства?
–Хм, – кивком приняла вызов бесстрашная Лия, – Ты, конечно, можешь не верить. Вот только у Альфреда есть старый желтый журнал на пружинах с трещинками от ветхости. Он отмечает в нем своих гостей. Ему ведь за всем нужно следить, понимаешь? Так вот. Знаешь ли ты, что мое имя там первое? Да-да! Сказать по правде, так мы ним вместе это море и нашли.
–Вот это да…
–Не может быть.
Отовсюду слышались восхищенные возгласы детей, до боли прельщавшие беспощадной рассказчице.
–А сколько ему лет, твоему этому Альфреду? – не унимался пухлый недоверчивый мальчишка.
–Лет сто. А может и двести. А то и вся тысяча, кто же точно скажет? Известно только, что он такой дряхлый, что из его штанин и рубашки то и дело сыпется песок. Я сама видела! Иногда на заре, когда у неба в ходу все краски сразу, а гостей все нет и нет, он медленно шагает в воду и исчезает, бог знает куда. Мне даже кажется, – заговорщицки прошептала Лия, – что он умеет это. Ну, это! Вы поняли?
Мириады вопросительных знаков стайками взлетели из детских глаз.
–Растворяться в воде.
–Ах…
–Не могу поверить…
–Это еще пустяки. Столько всего подвластно его всемогущим рукам, что и не расскажешь сразу.
–Но как попасть туда?
Поразительно банальный вопрос, главный для каждого в компании новоиспеченных слушателей, наконец-то был озвучен, и многим казалось, что тут-то Лия и оступится, не найдясь с подходящим ответом. Но чего чего, а ответов на этот вопрос ей хватало сполна.
–Конечно, не бесплатно.
–Эх…
–Ну вот! – кулаком стукнула рыжая девочка по озябшей древесной коре.
–Но сколько же нужно?
–У Альфреда своя система оплаты. Диковинки.
–Диковинки?
–Ну конечно! Ты что хочешь, чтобы он бесплатно пускал любую заблудшую душу?
–Но у меня нет диковинок…
–Что, ни одной?
Рыжая девочка обреченно и понуро кивнула головой.
–Знаешь, у меня ведь у самой не было ни одной. Но их не так-то трудно сделать! Хотя, конечно, и не легко…
–Ох, я хочу их сделать! Я справлюсь!
–Даже не знаю, – закусила губу Лия.
Но легкая дымка недоумения переросла в плотный шум неугасаемого любопытства и желания во что бы то ни стало создать «диковинки» и попасть на море.
–Нужно с чего-то начать, – твердо сказал упрямый мальчик в черных варежках.
–Пожалуй! – согласилась командирша в дутых ботинках, в душе невероятно счастливая от нахлынувших единомышленников. – Я вам покажу свои и мы что-нибудь придумаем.
–Как нам звать тебя?
–Лия. Просто Лия.
Но в мире, где имя не гамма звуков, дающая человеку элемент образа, не благозвучная радующая язык мелодия, а безликая череда букв и чисел, «Лия» – это много, чересчур много.
–Как это?
–Что же ты удивляешься? Альфред дал мне это морское имя. Не запишет же он в журнал «Эль 42»!
–Я тоже хочу такое красивое название, – заплакала рыжая Би 80.
–Тебе не стоит ронять слезы из-за такой ерунды. Совсем скоро каждый получит имя, соизмеримое с красотой диковинок. Не сдаваться!
После сумбурных и шатких рекомендаций Лии-вершительницы-судеб дети, ни минуты не остужая горящие глаза, прокрались в самые забытые уголки черного города, надеясь отыскать то самое.
Тот вечер сиял и счастливо смеялся над всеми вехами истории города М. «Не сдаваться! Не сдаваться!» – кричалось, шепталось, напевалось и молилось про себя по всем углам в домах, где были дети.
В доме №3 по правой улице кудряшка Ка 65 худыми ножками, своими хрустальными травинками взобралась на кривой табурет цвета стали и тонкими детскими пальцами нарисовала дерево отцовским кремом для обуви. « Выходит, и у дерева есть душа, – прошептала она, выводя ветви на потолок, – легкая, как моя!» А буквально через пару кварталов неуклюжий, нахмуренный, с бровями сапогами Эр 4 разливал воду по двадцати одинаковым чашкам, и капельки проворно отскакивали на его нос и губы. Затем кофейной ложечкой гладким и плавным жестом он прошелся по всем двадцати, воссоздав фальшивую, но серьезную мелодию.
А где-то на другом конце города в глазах огненной Би 80 разгорался пожар чуда. Под одеялом, подальше от каждого свидетеля, от комнаты, злой и пустой и похожей на гроб, где тепло от собственного дыхания, где легче себя понимать, где колется сквозь простынь кровать, здесь, здесь она создаст свое чудо, за которое получит свободу и настоящий мир , где можно дышать, мир с лакомствами и стекающим с подбородка мороженым, мир с шелестом и грохотом, с писками и топотом, с тишиной и рокотом, этот удивительный мир.
Скоро все это будет, вот-вот, только бы чуточку терпения маленьким настырным мышатам.
Странно и неожиданно возникло утро и слипшиеся глаза заморгали, пытаясь разогнать прочь туманы. Куда-то в пургу, в колкие холодки, вышли десятки коротких ножек и зашагали, сокращая дистанцию, разделяющую их с глубоким синим великаном, плюющийся пенными языками волн.
Лия встала раньше всех, раньше каменных взрослых и пластилиновых детей. Не спеша собрала вещи и мысли в общую кучу – день предстоял ответственный. Детские сердца, пылкие и горячие, ищущие иной жизни, пойдут за ней, как за предводительницей. Но прежде нужно тщательно рассмотреть их дары морю, их пропускные «диковинки».
Поспешно выскочила во двор морская странница, напустив самый серьезный вид из всех, что могут существовать в арсенале детей, чьи лица всегда сияют.
Темень, мрак, метель – природе чаще всего плевать на ваши планы – мертвый больной воздух и хруст мятого снега под сапогами. Январь хлестал щеки тех, кто решил этим утром порвать с монотонной реальностью.
Сугроб за сугробом, сминая без устали зимнее ночное безобразие, Лия вышла в пустой двор. «Что-то будет. Что-то важное.» – звенело в голове.
–Лия! Ты уже здесь! – кричала Би 80, семеня и спотыкаясь.
–Я уже давно здесь! – невозмутимо ответила она, еще не отдышавшись. – Все готово?
–Все, что было в моих силах.
–Дождемся остальных.
–Как холодно сегодня! Ресницы в инее!
–А ты только взгляни на свои белые локоны.
–И вправду! Только щеки краснеют.
Девочки замолчали.
–Лия.
–Да?
–Там, на море. Часто холодно?
–Всего два дня в году. На день рождения Альфреда и ровно через полгода. Берега твердеют и скользят.
–Волшебно. – робко прошептала Би 80 и снова смолкла.
Через некоторое время подтянулись и остальные. Встревоженные, красные и белые, с икрами на радужках. Лия достала толстую тетрадь.
–Мы не будем тянуть.
Раз, два, три. Три, четыре. Семь. И так далее. Номера и буквы.
–Кто будет первым? Кто хочет прослыть смельчаком и стоять третьим в журнале?
Но все топтались и рассматривали друг друга – страшно быть первым.
–Что же вы? Би 80, ты будешь первой.
–Но я…
–Ты здесь почти столько же, сколько и я.
Все сделали шаг назад – туда, где безопасно.
–Что у тебя за диковинка?
–Нуу. Кое-что такое.
–Какое?
–Ну, в общем, я кое-как придумала красиво говорить.
–Это как это?
–Я вам покажу.
Дрожа, она развернула листок и стала читать, протягивая гласные.
–Как она это делает? – закричал кто-то.
–Тссс, – Лия топнула.
Би 80 осеклась и захотела заплакать.
–Извините…
–Не останавливайся, прошу тебя! – закричала Лия с мольбой и нетерпением.
– И наследив большими бошмаками,
Он нас обнимет добрыми руками
И пальцами медузами обхватит
Пока душа моя не крикнет: «Хватит!
Мне слишком трепетно
У этих синих языков…»
Би 80 запнулась и смолкла.
–Это нужно…ну не совсем так! Как бы тянуть слова, это не рассказ. Я не знаю, как сказать.
–Ах, это чудесно! – захлопала в ладоши кудрявая малышка. –Как звучат слова! Лия, это похоже на диковинку?
–Это очень по душе! – воскликнула Лия.
Чему дивились малыши? Песня, конечно же это была песня. Но разве незнание слова может уменьшить производимый явлением эффект? В самом деле, никто и никогда не пел и не слышал пения в этих затхлых дебрях. Разве песня рождается не из души? Разве, дрожа голосовыми связками, вздохом и звуками создавая музыку, разве, слагая слова в иероглифы стихов, не рождается тут же, в это мгновенье, чудо?
–Ох, Би 80, на какое волшебство и коварство ты оказалась способна. Нелегко теперь выступить, после тебя!
–В самом деле?
–Можешь мне поверить!
Малышка улыбнулась сквозь набухающие росинки слез.
–Хороша планка, а? Кто следующий?
Дети переглянулись. Отчего-то диковинка Би 80 распахнула их сердца и оказалось, что это большая радость: явить свое творенье.
–Я!
–Нет, я!
Вопили наперебой ребята. Чего только не удалось увидеть в это утро! Рисунки на камнях, оригами из газет и документов, музыка созданная подручными материалами, кто-то даже отыскал сушеного жука. Рука Лии затекла, пока она выводила имена морских странников.
–Какой, однако, толстенный будет теперь журнал у Альфреда! Как бы еще дотащить все ваши диковинки!
–Уже завтра, уже завтра! Лия, а имена? Прямо с утра, вот так сразу, он даст нам имена?
–Разумеется, чего же тянуть?
Растирая красные носы, дети улыбались и хлопали друг друга от переизбытка эмоций.
–Я пошла! Соберитесь с духом и ждите завтра.
Ждать завтра казалось немыслимым. Ведь вот уже совсем на пороге стоит голубая вода, поющая о новых началах, но как многое может измениться всего за одну ночь, ведь детский мир – отличная глина, ей можно придать любую форму.
Трудно сказать, куда и как собиралась отвести Лия свою армию, да только план у нее был. Вечером она старательно складывала цветные осколки бутылок, смятые листки, перевязанные в пучок ветки деревьев. Улыбка, сияющая вместо солнца, красивая, детская, настойчивая , что же будет завтра, как же теперь все завертится, закружится, едва успеем вздохнуть, а соли, камушки, ракушки, капли, все вокруг будет другим! И мы убежим, улетим на чайках, помашем тем, кто на берегу, чьи глаза заштопаны, а в ушах солома. Мы станем совсем другими. Счастливыми мы станем.
–Ах, – вскочила с кровати, шагнула на холодный зимний пол. – Ты чего такой холодный? Наверное, ты не знаешь. Хах, – Лия засмеялась.
Варежки, сапожки, не забыть про мешок и блокнот.
–Я готова. –твердо, грандиозно и значимо кивнула девочка самой себе и выпорхнула на мороз.
Но где же все? Где Би 80, где Эм 135? Неужели она проспала? Белая и одинокая двумерная природа зевала холодным ветром. Лия шагнула в пустоту. Хрум.
–Ребя-ята!
Хрум.
–Где же вы все?
Усердно вдаль, по снежным буграм шла и шла она, хрум, хрум, хрум – один лишь снег нарушал проклятую тишину. Где-то далеко вырисовывался пухленький Эр 19.
«Ну, наконец-то!»
–Привет! А где же все?
Эр 19 нахмурил брови.
–Уходи, Эль. Нам не разрешают больше с тобой общаться.
–Но Эр 19…-оборвалось энергичное звучание голоса Лии .– Что случилось?
–Моя мама сказала, что ты врушка. Все мамы так говорят. Что нет никакого моря, никаких птиц и стариков. Все это глупости и верят в них лишь полнейшие дураки. А еще все взрослые говорят, что у тебя эта…дисфункция мозга, вот! Что ты больна, оттого и болтаешь всякую ерунду!
–Но… но я же видела, – от беспомощности Лия мямлила и зарывалась в варежки.
–И ничего ты вовсе и не видела. И вообще, что за глупое слово: «мо-ре». И слова-то такого вовсе нет. – с каждой фразой мальчик все сильнее сжимал снежок в ладони. Договорив, он кинул его в Лию и убежал, оставив ее одну в заснеженной пустыне.
Немного постояв с замершим взглядом, она пошатнулась и упала в снег. Волосы разлетелись в разные стороны, а слезы прожигали горячие ямки в сугробах. Как много всего погибло в ту минуту, как непростительно молниеносно снесли шатер надежд и изъяли отвагу воина из сердца той, что всегда знала, куда идет. Громко затрещал сердечный барабанчик в бледном хрупком теле. Он стучал энергично и четко, он пел каждую ноту. Повсюду в городе бились сердца живых организмов – чугунных людей, и вроде бы все так понятно: у каждого два желудочка, два предсердия, клапаны, какие-то круги обращения, тук, тук, все одинаково там, внутри. Но нет, нет! Ты не веришь в биологию, сухую библию сущего, ты видишь в сердце инструмент у каждого свой, ведь игра у всех своя, ты ведь слышишь, как оно надрывается, маленькое, с детский кулачок, как кричит громче прочих.
Лия вздрогнула – сухая ладошка взяла ее за плечо.
–Что случилось, маленькая? – спросило озабоченное морщинистое лицо.
–Я…я…я…– Лия заикалась от слез, – просто сказала, что море есть. Что оно красивое. Что большое, больше чем торговый центр и завод, я, я…а они говорят: « Не была!» Как же это? Ах, может и правда?
–Ах, ну-ну, постой. Что же ты такое говоришь? У меня есть твой талончик. – поискав в большом чемодане, старик достал желтую карточку – Ну-ка?
Красные веточки пальцев сжали бумажку.
–Это мое имя. – тихонько послышалось из снега.
–Конечно.
–Откуда она у вас?
–Долгая история! – заботливая рука вытирала слезы девочки. – Какие брызги на лице! Оближи-ка губы!
–Со…соленые.
Старик кивнул.
–Никак целовала прилив, а?
–Я знаю, кто вы. Вы – Альфред.
–Может и Альфред, – старик снял шляпу и надел на взлохмаченные волосы девочки – Что же ты такое держишь за спиной?
–А, это? Это для вас! Это ведь диковинки!
–Так много?
–Мы старались, ведь уходить уже сегодня. Да только я одна осталась, дядя Альфред. Никто не пришел.
–Не все сразу. Там, в этих детях, теперь моря внутри. Тебе не холодно?
–Нет, тут в снегу, оказывается, очень тепло. Да только я все поняла и сидеть теперь уж точно нельзя. – Лия решительно встала и отряхнула сапожки, – Спасибо вам! Соленые…подумать только!
Во времена безжалостные и квадратные, во времена расцвета технологий и деградации души мало кому есть дело до настоящих живых семян.
Люди проходили мимо искусственных деревьев на главной улице, шаркая начищенными туфлями по асфальтированной дороге. Все в отглаженных черных костюмах (впрочем, иногда в серых, ведь выбор есть у каждого), с кожаными портфелями, люди ли это были или всего лишь черно-серые фраки одной большой фабричной партии, шагающие ровным механическим шагом в сердце города – огромную корпорацию.
Никто и не заметил, как пару букв и цифр вычеркнули из городского журнала.
–Ли 19? Я вас поняла. Причина смерти – удушье астмы. Кашель от переохлаждения. Внесено. Спасибо за звонок, мы жалеем о вашей утрате.
В учительской вздыхали фарфоровые рты и пожимали плечами, старательно вычеркивая лишнюю строчку из документов.
Стоя у доски мисс Дуг 289 чертила на доске.
–Это окружность. Записываем: «О-круж-ность». – монотонно вещала она, продолжая стучать указкой. Где-то в углу, в тени школьного класса, Би 80 прятала в ладонях слезы и шептала: «Солнце. Она всегда говорила, что это солнце.» Оплакивая ушедшую подругу, она совсем не заметила, как губы покрылись плотной соленой пленкой. «Соленые. Мои губы соленые» – прозвенело в голове Би 80.
Нас учат, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, но, господи, если вы однажды наконец посмотрите вверх, то увидите, какие дивные птицы кружат у самых ресниц и как много из них способны стать вашими.
Нас было трое
Я слишком поздно осознал то, к чему мы пришли. Поздно понял, как разрушили наш общий мир, как упустили любовь. Друзья мои сказали, что это удел всех брачных уз: слабеть и исчезать, оставляя лишь общее имущество, штамп в паспорте и некую дымку былого очарования. Мы с Мэри Биссон стали такими. Чужими и раздраженными, крикливыми и недопустимо гордыми. Стали или же были всегда?
Я никогда не придавал особой значимости громким фразам вроде «Мы в ответе за тех, кого приручили» или «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Все въедается в нашу жизнь, становясь прозрачным.
Меня зовут Фрэнк Биссон, и я расскажу вам о своей жене.
Когда она умирала, все стало по-другому.
Все началось с простой истории: с истории нашего знакомства.
–Расскажи мне как это было,Фрэнки.
–А ты что, не помнишь?
–Я все помню. Но расскажи мне.
–Ты была в тот день удивительно красива…
–Я знаю,я знаю!-смеялась она-А ты был весь такой в костюме и с сигарой. А я накрасила глаза, как светская львица и громко смеялась, чтобы обратить твое внимание!
–Но мне сказали,ты крутишь с Грэгом.
–Да я и так крутила. Но он надоел мне, и я пролила вино на его рубашку.
И Мэри заплакала очень громко и странно.
–Родная,что с тобой?
–Оставь меня,пожалуйста.
И я ушел, впервые увидев, как плачет моя жена. Было в этом что-то, слишком меня испугавшее. Тогда я не знал, что мне будет страшно теперь каждый день.
–Фрэнки, расскажи мне историю.
–О том,как мы познакомились?
–Да. И о том, как я стала твоей женой.
–Мы играли в мафию с нашими друзьями. Я знал, что ты мафия, но ты слишком удивительно обманывала всех остальных.
–И ты обвинил Сару Гринфорд. Ты знал,что она мирный житель?
–Конечно, я знал.
–А потом ты сказал, что у девушки с такими хитрыми глазами, как у меня, должно быть много секретов.
–Я так сказал?
–Да,Фрэнки,именно так.
Я,конечно,помнил это,но мне было немного стыдно за свои дешевые методы.
Моя жена улыбалась.В последнее время она слишком часто улыбалась.
–Ты уже тогда полюбил меня?
–Нуу нет. Ты была слишком хитрой. И крутила с Грэгом.
–Возьми меня за руку.
Я послушно сжал ее ладонь.
–Что было потом?
–Мы встретились на улице. Случайно или неслучайно, уж не знаю. Ты помнишь это?
–Я все помню.
И Мэри заснула. Как легко было сделать ее сон счастливым. Несколько неуклюжих фраз о нашем прошлом позволяли ей чувствовать себя здоровой и здравомыслящей. Так я думал.
Я вышел на крыльцо нашего остывшего дома. Воздух был отвратительно вязким. Я поднес к губам ядовитый табачный огрызок. Общепринятая тенденция прятать страх и переживания за вредными привычками показалась мне в этот момент несказанно привлекательной. Но через минуту я закашлялся и отбросил окурок. «Мысли не спрятать так просто» – подумалось мне. Нет ничего хуже, чем видеть, как день за днем растворяются любимые люди.
Я стоял у комнаты Мэри. Моя умирающая жена отчего-то становилась все более счастливой с каждым днем. Это разъедало мое сердце. Она перестала вставать с кровати, редко ела, вдыхала удушливый воздух своей спальни и улыбалась. Когда я видел ее сумасшедшие глаза, на душе скребли кошки. Я отворил деверь.
–Мэри, не спишь?
–Какой уж тут сон. Поговори со мной, Фрэнк.
–Что тебе рассказать, любимая?
–Что там на улице?
–Удивительно. Знаешь, там сегодня прошел дождь и поразительно свежо. Улица угостит тебя, может, открыть окно?
–Не стоит, дорогой. Не хочу, чтобы наш воздух смешивался с уличным. Так мне спокойнее.
–Как скажешь.
–Напомни мне лучше, как мы познакомились.
Я тяжело вздохнул.
–А ты не помнишь?
–Не так хорошо, как хотелось бы.
–Это было на дне рождении Грэга. Я думал, между вами что-то есть и не решался подойти. Но надо признать, мы с тобой вырядились, как настоящие франты.
–Ох, и не сомневаюсь.
–Тогда нас всех привлекла одна игра. В ней простым мирным игрокам нужно искать убийцу.
–Надо же. Я совсем не помню.
–Тем не менее, ты отлично играла. Чтобы прикрыть тебя, я убрал Сару Гринфорд.
–А ты был старательным.
–Я,возможно, был влюбленным. Я сказал, что втвоих глазах много тайн.
–Так и сказал? – засмеялась Мэри.
–Да, именно так.
–Я люблю тебя,Фрэнк. Возьми меня за руку. Побудь сегодня моим кавалером.
Я поцеловал ее слабую кисть. Я стал чувствовать и понимать все слова. Только самое ужасное дало мне возможность увидеть самое прекрасное.
–Прости меня. Прости, что я такой.
Вечером этого же дня я поехал в Гринвуд. Если быть честным,я был рад уехать. В доме царила концентрация смерти и какой-то новой влюбленности моей жены. Это лишало рассудка. Незаметно для себя, я перестал чувствовать свою принадлежность к этому миру. Старался думать о неважном, о вещах и предметах, лишенных смысла. Все, что я хотел – заполнить голову мусором. Я не мог понять, как может существовать это дерево, распускаться этот цветок и бежать эта собака, пока в голове моей жены растет и пожирает жизнь опухоль.
В Гринвуде жила моя сестра. Единственный человек, с которым я мог и хотел сейчас поговорить. Я был неразумным и слабым, и очень хотел все бросить и сбежать. Я вдыхал дорожную пыль через открытое окно машины и мечтал врезаться в огромное красивое дерево или даже в проклятый скрюченный фонарный столб. Но дорога была слишком гладкой, ветер слишком приятным, а Бог слишком сильно любил развлекаться.
–Здравствуй, Рэйчел. Прости, что так поздно.
–Фрэнк? Ты вроде не говорил, что заедешь.
–Я и сам не знал. Но так уж вышло.
–Ну, проходи. – Рэйчел по-матерински улыбнулась.
Я прошел в теплую гостиную, радуясь, что внешняя бутафория еще способна немного меня отвлекать.
–Что-то случилось?
–Я не могу так больше, Рэйчел.
Моя сестра тихонько присела на поручень дивана, будто боясь спугнуть внезапный водопад чувств, нахлынувший на меня.
– Я больше не могу смотреть в ее больные глаза, терпеть ее улыбку, рассказывать одну и ту же историю и держать за руку. Я чувствую себя персонажем дешевой драмы, призванным вызывать жалость.
–Она хочет помнить. Ты же знаешь.
–Конечно,я знаю.Но я…
–Ты любишь свою жену,Фрэнк?
–Я очень люблю ее. Поэтому мне страшно. Я привык к тому, что она рядом. Привык, что она всегда негромко спрашивала, как мои дела, как целовала мои скулы и как рассказывала о своих цветах. Я не ценил этого, как и всего, к чему успел привыкнуть.
–Ты знаешь, что делать. Ты знаешь, что ей нужно.
Я обнял Рэйчел и, посидев еще немного, молча ушел.
–Любимый, скажи, я не отниму у тебя много времени, попросив посидеть со мной? Сон сегодня дается мне особенно тяжко.
–Что-то тревожит тебя?
–Да, есть кое-какие мыли.
Я сел рядом, сжав своей холодной рукой ее невесомую кисть.
Мэри улыбнулась.
–Ты знаешь, что мне нужно.
Я только молча смотрел на нее.
–Просто сиди вот так рядом и смотри на меня, как на живого человека. Как на свою живую жену Мэри. И держи мою руку, я очень слаба сегодня.
–Мэри…
–Нет, не говори ничего. Завтра, возможно, я захочу услышать наши истории, перемотать эти дни, как любимое кино, а сегодня я так трезво знаю, что со мной происходит. И что ты чувствуешь.
–Тебе нельзя много говорить, Мэри. Врач не советовал. – я старательно останавливал этот разговор.
–Да разве ж я много? – снова улыбнулась она – Я лишь скажу пару слов. Завтра я проснусь и почти наверняка стану другой. Тебе тоже придется стать другим, милый. Но сегодня я – твоя старая некрасивая жена и ты, пожалуйста, будь собой. Плачь, если хочешь плакать, держись, если так проще тебе самому – я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю тебя. И никогда не вини себя, даже не думай! Что слишком мало успел сделать и сказать. Вся прелесть и ужас жизни в ее незнании, и ты завтра расскажешь своей Мэри о том, как вы познакомились, о том, как стали мужем и женой, о том, как кидались картофельным пюре в кафе, как украли тележку из супермаркета и, конечно, о том, как сильно ты любишь ее. Скажи ей, какая погода, скажи, что снова будет рассвет и закат. Говори обо всем. Как там Рейчел? Не сильно переживает за нас?
–Больше за меня.
–Умная девочка. Передавай ей привет.
–Мэри, может еще обезболивающих? Тебе сильно больно?
–Я почти не чувствую рук и ног, в голову налили свинца, но я еще дышу и неплохо тебя вижу. А как насчет тебя?
–Мне тоже очень больно, дорогая. Очень.
–Я знаю. Я так хорошо знаю это. Ты только будь рядом, мне нужны твои мокрые грустные глаза и теплые ладони.
Она коснулась худыми пальцами моей щеки.
–Ты такой молодой, Фрэнк.
Внезапно я увидел в ней хрупкую девочку, прячущую шоколадки от взрослых по карманам, с бесстрашным и серьезным лицом и дрожащими руками. Так много было неловкого в ее нынешних жестах и мимике.
–Ты боишься, – сказал я.
–Ты тоже.
–Я тоже.
–И нам можно бояться. Поцелуй меня и не думай ни о чем. Сегодня мы можем быть сами собой.
Это был последний раз, когда я видел свою жену в здравом уме.
***
Утром я понял: сегодня выходной. Светило солнце, в котором мы все так нуждались, пахло геранью моей жены и мятой из моего стакана. И тогда я понял – сегодня она будет счастливой. Возможно в последний раз мы забудем о горе и смерти и об этом удушливом воздухе в ее спальне, мы вернем себе немного прежних нас. Я пулей ворвался к ней в комнату.
–Доброе утро, милая Мэри! Сегодня у нас такой день!
–Что значит «такой»?
–Сегодня мы сделаем все, что только захочешь!
–Ты, может, не замечаешь, но мы всегда это делаем. Давай лучше наоборот? Поиграем на гитаре, посмотрим фильм и создадим какой-нибудь шедевр.
–Надевайте свое самое красивое платье, мисс! Сегодня головокружительное утро!
–А вы сегодня головокружительный джентльмен, Фрэнк.
Я убежал к шкафу и надел фрак, затем нарвал садовых тюльпанов и постучал в дверь.
–Миледи готова?
–Миледи всегда готова!
Я отворил дверь. Моя жена сидела на кровати в платье, которое я подарил ей на годовщину нашего брака.
–Оно мне большевато отчего-то, наверное, раньше я была крупнее.
Я осмотрел ее костлявые очертания и поспешно отогнал прочь все плохие мысли.
–Должно быть я раньше больше баловал тебя сладким! Ну идем же! – я на колене преподнес букетик тюльпанов.
–Фрэнк, мне так нехорошо, когда я встаю. Давай останемся в комнате. Наверное, я приболела. Да еще так жарко…
Я подошел к окну и распахнул его.
–Сегодня улица старается для тебя, гляди-ка!
–Ты же знаешь, почему я не люблю открывать окно.
–Да. Но, ты помнишь? Сегодня другой день. Весь воздух наш и все улицы.
–Почему именно сегодня?
–А почему нет? Я принесу гитару.
Я уселся на полу возле ее ног и заиграл до боли родные нам звуки.
–Оу, Rolling Stones?
Я начал громко петь, не попадая в ноты.
–Живет в моем доме одна стрнная Мэ-эри! У нее две руки и две ноги, а вот голова, увы, одна! – Мэри громко смеялась, зарываясь в подушки, -Но что всего важнее, у нее есть большое сердце, и Мэри та – моя жена! И пускай ты рифмы не найдешь, но будь терпима, дорогая! Будь у тебя хоть сорок рук, любил б тебя, не отпуская!
–Вот надо же, в конце даже промелькнула одна рифма!
Крикнула Мэри, просмеявшись.
–Даа, случайно проскочила, не выдержав бездарности.
–Порадовала, однако.
Я даже не узнавал ее. Нам было по двадцать с небольшим, и мы шутили, не обращая внимание ни на что. Пускай, частичку Мэри уже покинула жизнь, пускай этот процесс ни на секунду не останавливался, сегодня я не знал этого. Сегодня мы играли в нормальную семью, где главная проблема, что готовить на ужин и кто заедет за детьми. Пускай, она не помнила, когда я подарил ей это чудесное неизъеденное временем, в отличие от нас, платье. Пускай, она забыла, что умирает, а я тоже забыл, и глаза наши были счастливы.
–Я хочу рисовать,– крикнул я.
–Я тоже!
–Но мы не умеем.
–А разве нам обязательно?
–У нас даже нет годной бумаги.
–Любимый, у нас четыре стены. Тебе мало?
Я заулыбался, как умел.
–Сейчас приду.
Я сбегал в гараж и принес краски, какие были: подсохшие и старые.
–С чего начнем? Принесешь кисти или поймешь наконец, что все, что нужно, у нас уже есть?
–Уже понял.
–Слава богу. – сказала Мэри и запустила руки в банки с красной и синей красками, – Никогда не делала этого раньше. Сначала почва под ногами. Затем наш новый дом на холме. И немного неба. Правда цвет, как у твоей утренней каши, но это ничего.
Мы беспорядочно махали руками, оставляя толстые разноцветные полосы.
–Теперь два окорока, чтобы не умереть с голода! И дождь, чтоб от него прятаться.
–Как думаешь, Пикассо рисовал окороки? – озадаченно спросила Мэри.
–В глубинах сознания очень может быть.
Мы засмеялись, и я понял, что наше творчество скорее напоминает беззубого мужчину в профиль, нежели пейзаж.
–Как мы назовем сие достояние?
–Наляпано с любовью?
–Отлично. Передает безграничность содержания.
–А может Окороки Биссон?
–Тогда полная версия звучит как «Наляпаные с любовью окороки Биссон в доме на холме под небом цвета каши»?
–Посмотри на свой фрак, Фрэнк.
–Лучше ты посмотри на мой фрак. Видишь, какой красивый у тебя муж?
–И грязный.
Я обнял ее.
–Ложись. Я сделаю нам кофе и принесу шоколадки.
–Я ничего не хочу, дорогой.
–Мы условились делать то, что хочу я, помнишь? Поэтому будь благоразумной. Тебе лучше?
–Мне лучше не бывает.
–То есть счастлива до кончиков ушек?
Она молчала и улыбалась.
–Я знаю, что да.
–Чуть-чуть разве что.
Я засмеялся.
Когда я принес поднос с фруктами, кофе и сладким, Мэри уже засыпала.
–Фрэнк. Возьми меня за руку.
Я послушно сел на острый край зловещего ложа, в котором растворялась моя жена, и погладил ее бледные пальцы.
–Я не хочу засыпать, – слишком грустно прошептала она.
–Ну же, это ничего. Завтра будет новый день.
–А мне так нравилось сегодня. Кто открыл окно?
–Я открыл, любимая.
–Ты ведь все время сидел здесь.
–Тогда, наверное, ветер.
–Да, он шумит, не переставая, уже который час.
–Я закрою. Спи, пожалуйста.
Не было ветра, как и не было шума. Были только я, Мэри и ее опухоль. И двое из нас соревновались в невидимой гонке за внимание. Увы, я начинал проигрывать.
–Фрэнк, не отпускай меня, пожалуйста.
–Я держу тебя, держу.
–Я не чувствую твоих рук.
Мы плакали. Оба тихо и очень сильно. Я посмотрел на часы. Четыре минуты после полуночи.
–Все верно,– прошептал я.
–Пожалуйста, держи меня за руку, любимый.
Я сжимал ее ладони до хруста костей, но она не знала этого.
Мы лежали в темноте. Воздух пах кофе, невысохшей краской и несправедливостью. Нас было трое: я, Мэри и ее опухоль. И двое из нас не увидели утра.
Идеальное свидание
Смеркалось. Ты сегодня уже не уснешь, Чарли, как ни старайся. Деревья шептали что-то о дожде, наивно чихал вечер. Что-то не так сегодня с огнем, словно атрофировались его выносливые мышцы. Мотыльки у костра кружат театрально медленно. Вот и мурашки. «Что-то не так сегодня со всеми вами, мне ведь не кажется?»Чарли то и дело закусывал губу и хмурил брови, не подозревая, как странно выглядит эта нескладная пляска лица. Липкие тени ресниц тревожно тряслись. Есть только один человек в мире, который знает, что делать во всех этих катастрофически странных ситуациях.
–Папа…
–Да,Чарли?
–Есть серьезный разговор.
–Серьезнее чем починка единственной газонокосилки?
–Серьезнее, чем все.
–Дело в твоей учебе?
–Дело в моей любви.
Мистер Гилмор вдруг сосредоточенно и обстоятельно взглянул в окно на старые острые доски и зачатки газона, словно среди прочего тут была и сердцевина любви или хотя бы ее аромат.
–В любви?
–Да,папа. Я пропал. Влюбился в настоящую француженку. В такую изящную, странную француженку, которая всегда сама себе на уме. Всего лишь однажды посмотрел, и то мельком. Почему-то захотел смотреть еще и еще, такая дурацкая привычка влюбленных. Ты спросишь «Красивая?». Конечно. Ты, наверное, захочешь узнать еще кучу всего, но лучше оставь это. Я еще не особо в ней разобрался.
–Француженки это серьезно, сын. Так просто из твоей головы не уйдет, уж я молчу о сердце. Что будешь делать?
–Я хотел спросить у тебя. Все бы ничего, но есть одна деталь. Она не очень броская, но все же немного смущает меня.
–Нет. Забудь эту деталь. Ты говоришь, что влюбился, так? Какая она? Только одно слово, пожалуйста.
–Серьезная.
–Настолько, что про нее хочется сказать «мэм» или «мадам»?
Чарли оживленно закивал. «Прямо в цель!»
Мистер Гилмор на секунду замешкался, отыскивая верное слово, а потом решительно произнес.
–Так завоюй ее, как настоящий кавалер.
–Для этого, наверное, нужны цветы?
–Для этого нужно терпение и фантазия. Девушки любят загадки, попробуй сыграть на этом. Понял о чем я?
Чарли кивнул. «О чем это он?» – подумалось ему.
–Она может сначала поведет носом, такие уж они, эти француженки, но ты будь чуть настойчивее.
Отец Чарли был суховатым на эмоции и строгим человеком. Редко он заговаривал с сыном первым. Но Чарли знал: перед ним самый добрый и мягкий человек , и ему казалось, что отцовскую теплую душу беспричинно обернули в загрубевшее тело.
Когда Чарли было 6 лет, он подошел однажды к нему весь в слезах и закричал
–Папа, там мальчишки сказали, что я похож на Крокобоклю и долго смеялись!
Отец вдруг очень удивленно на него посмотрел и спросил
–Сын, ты видел Крокобоклю?
Не зная, что ответить, Чарли заикался, теряя слова.
–Ну же? Хоть раз?
–Н-нет. – выдавил мальчик, пытаясь припомнить что-то подобное.
–Может, ты слышал истории о нем? Ну? Я так и думал.
Лицо мистера Гилмора покрылось налетом глубокого разочарования. Он схватил клочок бумаги и непринужденными штрихами изувечил белую поверхность.
–Смотри же.
На листке восседал рыцарь – затрепанный, но заслуженный идеал всех мальчишек.
–Это? – озадаченно спросил Чарли.
–Разумеется. И никто другой.
–Но папа…-недоверчиво начал тот.– Отчего же у рыцаря столь глупое имя?
–Ха! По-твоему «Чарли» чем-то лучше? Да в те времена тебя засмеяли бы, дружок!
Чарли вдруг сделался очень серьезным.
–Так значит, я – Кро-ко-бок-ля?
–Ну, это не я тебе сказал.-отвлеченно заметил отец, смахивая опилки.
Мальчик встал и ,деловито задрав нос к небу, вышел во двор.Теперь и он знал, что ответить.
Таких историй можно вспомнить сколь угодно много, правда – в одном : Чарльза воспитывал невероятно умный, внимательный человек, облаченный в диковатую кожуру беспристрастия. Не стоит удивляться, что парень вырос с чувством извечной любви и уважения, всегда звенящим изнутри.
Что же касается француженки (а о ней стоило бы сказать пару слов), так то была совершенно непонятная фигура. Она приехала в их тихий городок совсем недавно, во всяком случае, Чарли заметил ее всего как три недели четыре дня и девять часов. Работала в кондитерской лавке почти каждый день. Жаль, что существует пресловутое «почти». Всегда было довольно милой и в меру сдержанной с каждым, кто имел честь выбирать дивные французские булочки под ее покровительством. Красила губы алой помадой, а вечером съедала ее: за две минуты до закрытия. В уголках ее глаз были еле заметные морщинки. Вероятнее всего, она часто думала о них и склонялась к мысли, что они портят ее: предают ее молодость. Но нет, совсем нет. Подобно хвостикам проворных ласточек они улыбались вместе с ее глазами, а Чарли улыбался им вдогонку. Зачастую вместо «пожалуйста» она говорила «sil vo pluit», а потом смеялась и извинялась. Все эти детали Чарли буквально проглатывал и жадно искал другие. Ему хотелось знать все, и он неустанно прятался за витринами, разглядывая ее глаза, губы и привычки. Ему хотелось знать, кто за ними прячется. Ему хотелось. «У обычной девушки нет столько чар, чтобы не только захватить мой ум, но и похитить смелость. У такой – еще как!»
Они разговаривали лишь однажды. Заметив его незаинтересованность в покупке, миледи услужливо спросила:
–Может, вам нужна помощь?
Чарли уставился на нее испуганно.
–Кажется, так.
Ее глаза спрашивали, а он их не слушал. Зачем кого-то слушать, когда можно вот так любить ?
–Я немного не в себе.– наконец вымолвил он.
–Воды?
–Да. Пожалуйста.
Француженка заботливо налила воды из кувшина и протянула Чарли.
«Кисти! Какие невообразимые кисти рук!»
–Вензель?Буше?Птифуры?
«Я идиот. Обычные кисти. Как кисти могут быть невообразимыми?»
–Вы словно немного озабочены чем-то. – безуспешно пыталась она разворошить Чарли.
–Немного.
Эта дивная женщина благоухала своими горячо любимыми Chanel( что поделать, истинная француженка) и неким иным миром, взрослым и тягучим, словно мед. Обронив на Чарли очередной взъерошенный взгляд, она задумалась.
– Ты славный. – сказала она, и эти два слова связали в прочный морской узел мальчишеское сердце.
Чарли шумно сглотнул, как ему показалось, сотню остроугольных камней.
–Но знаешь, пора нам идти. Уже 20:03. Ну же, не смотри так грозно. – рассмеялась алогубая продавщица сладостей.
–Как Вас зовут?
–Аурели. Аурели Делоне.
–Аурели Делоне.
–Да.
Мальчик выбежал из магазина, оставив свою Аурели в замешательстве с пылинками любви на волосах. Он все бежал и бежал,пока не потерял запах Chanel и эклеров, шелест льняного платья, бархатный вопросительный взгляд и способность дышать. В этот миг он и принял свое решение.
Деревья купались в сумерках,а Чарли в раздумьях. Где взять те секреты, что пленят сердце Аурели. Откуда черпнуть мужество, необходимое,чтобы не впадать в летаргию каждый раз, когда ее раскосые глаза смотрят в упор?
–Вы,я вижу, все в той же лихорадке, Мистер? – В дверях стоял отец.
Кровать скрипнула под тяжестью окаменелых костей.
–Сигарету? – спокойно спросил старший Гилмор.
–Папа!-вскрикнул возмущенно Чарли.
–Что?
–Не курю. – Ответил мальчик, хотя совершенно точно не это хотел сказать.
–Это правильно. А я вот – курю. –Как-будто открыв свой секрет, сообщил он.
–Я знаю,– напомнил Чарли.
–Плохо?
–Курить? Пожалуй.
–Вот и я так думаю.
–Так чего же ты?
–Хотел заняться чем-то плохим. А людям вредить не хотелось.
–Решил вредить легким?
–Кто-то же должен за все платить.
–Верно. – Чарли все не мог понять, отчего отец столь странный.
–Ну. И о чем ты тут думал?
–О разном,– уклончиво, но крайне однозначно пробурчал мальчик.
–А по мне, так об одном.
Повисло молчание, но нет, не то неловкое, что разъедает беседы, делая их неуклюжими и неуместными. Благозвучное, мягкое молчание, которое так любили в доме Гилморов.
–Бабушка твоя сказала бы: «Эх, милый, не забивай ерундой голову. Главное сейчас – учиться!»
–Так бы и сказала,– кивнул Чарльз.
–А я вот не люблю бабушку в этих делах. Будет ли твой мозг исправен, коли душа бьется в муках? Ты не впускай предателей-сомнений в свою голову, сынок. Надо – значит, надо. А женщину эту понять не пытайся, с этим у них у самих проблем хватает.
–Я все понял, папа.
–А математику ты все-таки сделай! – бросил отец, прежде чем дверные петли прогудели свою грустную песню.
Лунный свет облизнул мальчишеские щеки, и где-то на стыке двух миров Чарли уже вел в кино Аурели, а там смеялась как-будто это ей исполнилось семнадцать.
Аромат печеной сдобы уже начал ласкать ноздри и щекотать нервы. Солнце сегодня не на шутку обнаглевшее. «Сегодня я скажу ей.» – повторял Чарли снова и снова, пока ноги его плелись по ступенькам «Boulangerie Francaise». Вот и мисс Делоне. Вот и она.
–Ах, вот и вы,– заулыбалась Аурели. Обязательно ей было улыбаться так медленно и очаровательно?– Убежали вчера, словно я обидела вас. – Говоря, она расставляла стаканы по местам, перекладывала то и дело с места на место все, что попадало под руку – словом: ворошила этот мир, не забывая при этом о самом главном: сердце Чарли по-прежнему в ее шелковых узах. И как она только все помнила?
–Я должен передать вам кое-что. Наверное, должен.
–Заказ?
–Нет. Кое-что лично для вас.
–Есть ли там что-то о любви? – спросила она, словно любовь – легкий анекдот, случайная фраза.
–Пожалуй. –Смутился Чарли.
–Читай же вслух. Хочу услышать каждое слово.
Робко, сухими мозолистыми подушечками пальцев парень развернул листок.
«Давайте не будем дышать так громко,
Ведь мне придется зажмурить глаза.
И снова в крови заиграют иголки,
И вновь в голове разразится гроза.
Давайте не будем стоять так близко,
Ведь я захочу унесть ноги прочь.
И снова застыну кривым обелиском,
Царапая небо и слушая ночь.
Давайте не будем моргать так синхронно,
Давайте не будем так громко молчать.
Ведь я захочу бормотать монотонно,
И снова глазами безмолвно кричать
Давайте не будем, прошу Вас, не будем!
Иначе придется мне Вас полюбить.
А строки( что выше), пожалуй,забудем.
Коль скоро безудержный пыл остудить
Еще нам не поздно.
Не поздно?»
Не решаясь поднять глаза, Чарли продолжал разглядывать плоды собственных трудов, в исступлении впериваясь в одни и те же строки. Признаться, последние строки он додумал на ходу.
–Ох. – Выдохнула, наконец, мисс Делоне. – Немного веет стариной, не находишь?
–Вам так кажется?
–Да! Мне нравится это. Ох, мне очень нравится. От кого это?
–Я не знаю.
–Не замечала я, что кто-то мог бы быть столь влюбленным. Это огорчает меня.
–Я не знаю.
–Чарли, как ты получил эту записку?
–Нашел у вас на пороге. Вы знаете мое имя?
–Ах. Я поняла. – Улыбнулась она резко. – Что? Да, знаю, вчера спросила у торговки брусникой. Сколько тебе лет?
–Не так уж и мало.
–В самом деле? – Иронично спросила Аурели.
–А вам?
–Не так уж и много.
–Насколько немного?
–Кажется, ты начал странную игру.
–Кажется.
– Так вот: настолько, чтобы тебя не смущать.
–Это верно, я не смущен.
Звучало, как ложь, но едва ли. Как только парень вошел в кураж, всякое стеснение, смущение и прочие оковы растаяли, как утренний туман. Ему хотелось спорить, пререкаться, а между тем просто смотреть и безвозвратно влюбляться.
–Не слишком ли «громко, близко и синхронно», Чарли?
–Чересчур для одного дня. – Улыбнулся он, и, прихватив кожаную отцовскую куртку, зашагал к двери.
–Придешь завтра?
–Приду завтра.
Аурелия Делоне засмеялась совсем как во сне и тут же отвлеклась на блики, играющие в волосах.
Что еще более прекрасное и странное ты можешь пожелать сегодня, милый Чарли?
Теперь, в чертогах своей тесной уютной комнаты можно было рассматривать собственные воспоминания, как камушки из шкатулки с детскими ценностями, и сладко смаковать каждым словом, ужимкой, взглядом и запахом. И совсем чуточку своей храбростью. Откуда она только в нем заплескалась? Но не это главное, конечно, нет. Наконец-то можно было жить. Ох, как приятно было проводить вечер в этом задыхающемся от счастья ожидании. Стоило подумать и о моральном аспекте этого общения, но не сейчас, потом, завтра, никогда. Однажды шоколад растает на твоих руках, мотылек растворится в свечи. Однажды стрелки часов безразлично дрогнут, обозначив конец жизни, чуда или мгновения. Однажды, но не сегодня.
На следующий день Чарли с самого утра караулил вход в кондитерскую. Уже издали заметив танцующий французский шаг, он в нетерпении затоптался.
–Доброе утро, Чарли. – Нежно сказала она.
–Доброе утро, Аурели Делоне.
–Сегодня ты рано.
–Сегодня я вовремя.
–Ждал продавщицу вкусностей, чтобы сказать что-то важное или же снова нашел записку на пороге?
–Спросите об этом меня или торговку брусникой?
Томное вкусное молчание будоражило обоих. Она достала ключ и потянулась к замочной скважине, когда Чарли вдруг закричал.
–Нет! Не ходите на работу! Не сегодня.
Аурели внимательно оглядела его с ног до головы, словно он швырнул в нее камень или поцеловал. (Какие еще безрассудные поступки делают в отчаянные «семнадцать»?)
–Предлагаешь поиграть в безумных безумцев, а, Чарли?
–Да, настаиваю, заставляю, предлагаю и прошу.
Она не отвечала.
–Ох, нет. Даже не пытайся смотреть на меня, как на ребенка. Это убьет меня. – Разорвав условную дистанцию, фамильярные, но чем-то приятные языку оттенки официального уважения, плюнув в очевидную недосказанность, Чарли сказал то, что сказал. – Если так – я лучше уйду.
Ее глаза по-прежнему ковали сталь, сейчас они, очевидно, принимали важное решение.
–Могу ли я взять плащ? – Наконец, произнесла она.
Парень облегченно кивнул.
Дни, которые выпадают из общей колеи, или же жизнь, которая была лишь предисловием к ним. Что люди находят друг в друге так внезапно, словно почуяли родной запах? Запах дома.
–С тобой мне тепло. Кажется, что сейчас кто-то заиграет на гитаре, принесет вареную сгущенку, и ты пропадешь в этом всем, забудешь собственное имя.
–Сперва я думал, ты очень серьезная. Этакая железная леди прямиком из Франции.
–Ты думал о лишнем. Мне двадцать девять, а не пятьдесят. Но все-таки и не семнадцать.
–Вот уж не стоит огорчаться. Всегда только топчешься на пороге жизни – той, о которой все говорят, о которой ты читаешь в книгах и мечтаешь. Всегда кажется, вот-вот закончится пролог, начнется самое главное.
–А потом вздохнул, задумался – тебе двадцать девять. Ты вроде та же, а все-таки половицы уже поскрипывают, цветы стоят в другом углу – что-то определённо поменяли местами, разбили, склеили, купили, создали и украли. И думаешь: «Больше не отвлекусь, не шелохнусь! Буду наблюдать за каждой вещицей.» Зевнешь – тебе сорок два. Этого я боюсь, Чарли.
–Почему ты пошла со мной?
–Слышал фразу «влюбился, как мальчишка»? Ты – тот мальчишка, из этой фразы. Она о тебе. А в меня никогда не влюблялись, ты знаешь. Вот так. Иногда мужчины говорят о любви, но мне всегда казалось, что они и слово то это помнят по случайности, а сущность и вовсе утеряли в иных возрастных границах.
–Я не хочу жить в тот день, когда мы почувствуем, что нельзя обойти стороной некоторые вещи. Пообещай, что мы не допустим этого. Этого дня не будет. В утро, когда люди отовсюду начнут кричать, и мы будем их слышать – в это самое утро мы прекратим.
Аурели вздохнула болезненно и гулко и протянула руку.
–Я так не хочу, Чарли.
–Я тоже.
Рукопожатие закрепило их слова.
–Тридцать дней.
–Почему же?
–Я все взвесила. Определенно тридцать.
–Мы превращаем все в какие-то игры, Аурели. Это, наверное, неправильно.
–Начать думать о них – уже не так-то легко и хорошо.
Чарли недолго помолчал, взвешивая завязавшиеся отношения и их последствия.
–Думала ли ты хоть секунду, что это неправильно?
Тонкими руками француженка обняла Чарли.
–Даже две. А потом плюнула. У моего сердца каникулы.
–И никогда больше я не встречу даже бледной твоей копии, ведь правда? – немного помолчав, спросил он.
–Было бы грустно, если бы встретил.
–Папа убьет меня.
–Папа, возможно, поймет тебя.
Две души, одинокие, в ожидании толчка развалились в листве у реки. Природе все равно семнадцать тебе или двадцать девять, вместе вы или порознь.
–Завтра возьми свой велосипед, поедем изучать мир!– Вдруг сказала Аурелия.
–Надеюсь, лучшие его стороны?
–Исключительно золотые жилы.
–Тогда я возьму велосипед прямо сейчас!
–Буду ждать тебя через час, – отряхнув листья с платья и уже убегая в водоворот города, кричала Аурели.
Казалось, все их встречи – это короткие урывистые перебежки, недосказанные слова и печальные прикосновения глаз.
«Что такое час? Что это такое?-спрашивал сам себя на ходу Чарли, собирая грязь ботинками и задыхаясь.-Шестьдесят минут? Или может три тысячи шестьсот секунд? Три! Тысячи! Шестьсот мгновений! Слишком много, любимая, слишком!»
«Ну что же «час»? В сутках их двадцать четыре, остальные будут наши,все, все двадцать три…» – шептала француженка, отпирая двери.
–Чарли? – послышался голос мистера Гилмора откуда-то издали, словно со дна колодца.
–Да, папа, я и есть! Где мой велосипед? Ах, вот только не говори, что нужен насос или еще какая дрянь!
–В гараже. Колеса в порядке, готов ко всему.
–Папа…-на секунду замер мальчик, чтобы выразить всю свою благодарность и признательность.
–Я знаю,знаю. –Кивнул отец. –Я тебя тоже. А мечта: она не ждет. Надо, значит надо. Ну, ты и сам знаешь. – Махнул он рукой.
«Он знает, всегда все знает! Каждый шорох мысли, толчок идеи – знает всегда!» – Чарли уже несся на поскрипывающем транспорте прямиком к условленному месту.
–Аурели-и-и – кричал он издали – Сколько тебе ле-ет?
–Слегка больше чем хотелось бы!А тебе?
–Чуточку меньше, чем исполнится в следующем году!
–А ты знаешь, кто я такая?
–Нет!
–А хочешь знать?
–Нет!
–Я тоже!
Они перекрикивались сквозь шумящую улицу, а люди удивленно окидывали взглядом обоих, и кажется, кто-то уже достал парочку разноцветных ярлычков из своей шкатулки с клише. Наконец, колеса легонько шаркнули друг о друга и выровнялись.
–Аурелия Делоне, вы очень взрослая, непозволительно для меня, но, клянусь, я люблю вас!
–Чарли Гилмор, сегодня ты и я вместе! Ненадолго, не навсегда, но у нас есть оно! Время! Ты слышишь? Время, чтобы жить!
Порыв простуженного ветра унес ее слова, нежные и горячие.
–А я бежал целыми днями на месте, а потом все понял: ничего людям и не надо неземного и невероятного! Вот только бы ветер все так же приятно дул в лицо, пока я мчусь за тобой на велосипеде!
–Ты прав, как же ты прав! Ты только сильнее крути педали, и, уж поверь, все так и будет.
Все так и было. Уж поверьте. Вот только дни имели свойство заканчиваться, за что их порой любили, а порой ненавидели. Время не слушало людей. Люди и сами себя не слушали.
И этот день настал. Ноги не слушались, а голова и того хуже. Кое-где уже слышались людские щебетанья об опрометчивой девице из Франции и глупом сыне мистера Гилмора. Чуть солнце облизнуло верхушки деревьев и шершавую гладь воды, отцовская фуражка уже скакала вместе с Чарли. Скорей, нужно успеть все сказать, все услышать, все понять и объяснить. Нельзя так много возлагать на юношеские плечи. С самого утра отец стоял у кровати.
–Сегодня, полагаешь, все закончится?
–Иначе быть не может.
–Надеюсь, все было не зря? Не отвечай, конечно, нет. Ничего не бывает зазря.
–Я, папа, и сам ничего не понял.
–А был ли счастлив?
–Ох, я был.
–Не этого ли ты искал в маленькой Франции?
–Да, все так.
–Куда она поедет?
–Ничего не сказала об этом.
–Что ж, ладно. Загадки – это хорошо, сын. Иди, времени все меньше.
И вправду катастрофически мало. Утекали минуты, посему Чарли несся, сбивая с ног прохожих и здравый смысл. Наконец, он поймал приятно поскрипывающую дверь «Boulangerie Francaise». Дверь к счастью.
–Привет, мой мальчик. – Обдало его фриссоном с головы до ног.
–Сегодня этот день. Остановка, помнишь? И я, пожалуй, хочу что-то сказать, знаешь? Я ведь должен что-то сказать, какие-то важные слова…
–Твой пылкий мир к ним крайне благосклонен.
–Знаешь, что я скажу тебе? – Чарли схватил ее за плечи. – Ты думаешь: «Ему семнадцать. Все для него сейчас в диковинку, особенно женщины. Особенно такие. Пройдут года, а с ними и части жизни рухнут безвозвратно в пучину прошлого.» В чем-то ты права. Но, понимаешь, через сорок лет ты возможно и не вспомнишь этот город, эту лавку, меня, но запомнишь детально каждый квадратный миллиметр этого чайного сервиза. Почему-то запомнишь, да, так бывает. Все-таки не все тонет в океане. А потом и причину поймешь. Ты любила этот сервиз. Или, может, ненавидела. Слишком сильно, чтобы вот так однажды забыть. Ты прости, я люблю многословие, а когда тебе семнадцать ты вправе любить и делать, что тебе угодно. Я знаю, я любил тебя, а ты позволяла себя любить. Ты была очарована юностью, а не мною, в этом правда. Но, кажется, мы оба вполне довольны и счастливы, не так ли? Тридцать дней, больше нам нельзя. Тридцать умножить на двадцать четыре. Семьсот двадцать часов. Я даже боюсь представить , сколько это мгновений. – Чарли взглянул на часы. – Тридцать минут. Больше я не приду сюда, обещаю. А потому как любовь вынуждает говорить красиво( по-другому просто не получается), то я так и скажу. Я выпил до дна этот терпкий сон Аурельских праздников, и хотел бы пить снова и снова. Не говори, куда уезжаешь. Может, ты и вовсе никуда не уезжаешь. Торговка с брусникой плюется, проходя теперь мимо твоей булочной – люди вокруг ничего не видят, не понимают, словно не любили никогда. Им кажется, что пора бы мне заняться математикой, а тебе ждать загадочного взрослого капитана. Но мне никогда не забыть эти дни.
–Чарли…– испуганно начала Аурелия, и Чарли сделал то, что полагается делать в конце хорошей истории.
– Я никому не скажу, каким ненастоящим, но прекрасным был ваш поцелуй, мисс.
Он не видел ее лица, но чувствовал дрожь ресниц.
–«Знаешь, пора нам идти. Ну же, не смотри так строго!» Хорошие были слова, а?
Гулкие мужские шаги трепетали как бабочки.
–Чарли.
–А?
–Настоящий. – Улыбалась и плакала волшебница из французской кондитерской.– Хоть в этом себя не обманывай.
Он взглянул в ее крылатые голубые глаза и простоял так несколько минут. Потом еле заметно кивнул.
«Раз. Два. Три.» – прошептал он и шагнул.
Стрелки часов издевательски дрогнули.
Завтра
Завтра мне двадцать пять. Снова пойду на скучную работу, нацепив отглаженный костюм. Вдохну поглубже воздуха и в очередной раз задумаюсь: «Для чего это все?»
Завтра мне тридцать шесть. Я мать двоих детей и хорошая жена. Мы с Джоном ругаемся время от времени, но такова семейная жизнь. Солнце щекочет занавески и мою спину, пока я глажу белье. Какие обои лучше смотрятся в спальне: синие или голубые?
Завтра мне сорок четыре. Попрошу Джона купить таблетки от боли в суставах. Повысили на работе до заместителя директора. Джени заработала диплом на танцах, а вот Бен совсем стал плохо учиться. Заварю-ка кофе.
Завтра мне шестьдесят. На даче дел невпроворот, так что никакого дня рождения, уж простите. Подарков не нужно, у меня все есть. Спина? Да, будто трещит по швам. «Мама, для чего все это?» – очень грустно спрашивает Джени. Для чего?
Завтра мне двадцать пять. Я щекочу пальцами шею от волнения. Вторые съемки, а ощущения все прежние. В Испании сегодня крайне жгучее солнце, надо бы купить минералки.
Завтра мне тридцать шесть. С чего вы взяли, что вы подходите, мистер? В вас есть заряд, но маловато профессионализма. Впрочем, заряд – главное, тут вы правы. Но вы задира! Позовите следующего. Нужно позвонить Джону, спросить, что там с визой. Ох, ей-богу, прекратите болтать о работе. Расскажите, как вам новый фильм Мэлинджиса? Чудный режиссер, что тут скажешь
Завтра мне сорок четыре. Отметим на природе, милый? Устала от людей. В воздухе витает аромат сирени и гордости за нас всех. Каждый из нас уже сделал большое дело. Хорошо, что все только так, а не иначе.
Завтра мне шестьдесят. Мы с Джоном поедем жить в горы, так мы решили. Много ли нам старикам счастья в воплях машин и бегущих рекламах? Думаю, мы все делаем правильно. Если телам нашим и суждено иссохнуть, то не в рутине повседневности. Уйдем счастливыми, Джон?
Как хорошо, что есть сегодня. Мое сегодня. Мне восемнадцать, и все мои завтра еще впереди. Как хорошо, что есть сегодня.
Паузы
Я полагаю, у этого выхлопа эмоций будет вторая жизнь, жизнь Произведения, он обогатится сюжетом и контекстом, фабулой, ничего не скрывающей, но немного пудрящей веки читающего. Однако это должно быть увидено тобой беспорядочным и хаотичным, чтобы не отвлекаться на «оболочку» и прочувствовать «содержимое».
Чтобы быть уверенным, что это не от ума, а от сердца.
Даже когда она молчала и глазами убегала на другие дороги, она следила. Следила, как он говорит другим людям слова или их коконы, как раздувает огонь. Следила, как он смотрит и как много любви в том взгляде. Не потому, что хотела в чем-то убедиться, а потому, что считала, что людей нужно исследовать.
Свою жизнь ей хотелось видеть как последовательность совершенных мгновений, не счастливых безликих вспышек, не вечных глубоких переживаний, а разных, несочетающихся, но совершенных. Ей хотелось видеть каждый день особенным, даже если он был проведен в складках толстого дивана. «Пока я боролась с ленью, я, кажется, придумала новую мелодию и поняла, что жизнь не прожить без сладкого печенья с малиной» – так ей хотелось бы комментировать даже самый незначительный день. Поэтому каждый миг она аккуратно вышивала в своей биографии, и каждое событие было чем-то неотделимым от контекста. Очень часто это сулило необъяснимые крайности в поведении, ведь, чтобы момент оказался «тем самым» приходилось многим жертвовать. Ведь это тонкое искусство – вершить свою жизнь.
Не хотелось получать что-то среднее и пресное, никакого пустого промежуточного звена. Наверное, поэтому, она ненавидела, когда он звонил ради двух слов или забегал на пять минут. «Как же это неверно, нехорошо. Как же ты не можешь понять, ведь я люблю тебя, я хочу диалога глаз( как же мне милы эти наши диалоги!), я хочу тебя весь день, или хотя бы несколько часов, или уходи совсем. Пускай желание настоится, как терпкое вино, только не эти жалкие минуты без счастья и участия» – так она говорила ему холодными жестами.
Он был другим человеком. Событий и людей хватало с лихвой на две жизни, так ощущалась полнота, бурлящая и пенная. В очах часто полыхал огонь, у которого, правда , не было цели. Готовый жить и побеждать, готовый учить и учиться, готовый, кажется, ко всему, он не понимал, зачем эти бочки знаний, хватаемых на лету, хранятся в погребах и понадобятся ли они. Ровно, как и люди.
Так жили они каждый в своей правде: она цедила капли через десять сит, возможно упуская самые ценные и становясь закрытой, а он жадно пил из ручья, вероятно заглотив вместе с живительной влагой немало лишнего.
И каждый раз ей казалось, что в общей гамме «объектов, субъектов и их связей» она важна столько же, сколько и рюкзак, новый знакомый или очередной вечер игры в боулинг, а он терялся под пытками ее исследующих взглядов, всегда пытаясь понять, где же за этим хмурыми настойчивыми глазами прячется его любимая нежная девушка. Конечно, он полагал, что мир она измеряет другими инструментами, но всю тину в ее голове и сердце постичь было невообразимо.
Часто, непозволительно часто, оба терзались и вместе, и порознь. Ее сердце плакало об одном, его о другом, а рты обоих молчали, улыбаясь обманом. Любя друг друга, они прятали проблемы в смирительные рубашки и продолжали молчать. Так рождались паузы.
Ах, до чего же они были невыносимы, эти странные замершие моменты отношений, когда они обсуждали глупости, а порой и гениальные вещи, но души задыхались от чувств. Это были те самые ослабшие звенья, они теперь проникли в каждый день. И осознав, что борьба – это большой труд и там, где есть два человека, пытающихся постичь друг друга, там будут множиться и недопонимания, ей захотелось разбить все в один миг и сделать понятным. Так страшно было оставаться непонятой и не иметь на то разгадки.
И паузы стали прочными и реальными, большими тугими узлами на струнах. Разлука и расставание объясняли любое недопонимание.
Прощаясь, он сказал : «Я так люблю твоих рыб»
«Еще никто не называл тараканов в моей голове так поэтично» – подумала тогда она, улыбнувшись и погрустнев, и сказала: « А я твоих. Но, кажется, они перестали ладить и убивают все тишиной.»
Уходить было легко – рывками бежать без сознания, слушая свист ветра в ушах, заглушающий ритм сбившегося с пути сердца. Остановки, напротив, своим спокойствием резали и полосовали все нутро. Он знал это и останавливал ее, крича: «Да пойми же ты, как больно! Попробуй только вдохнуть свой спертый и затхлый, гордый воздух одиночества. Ты задохнешься.» Она ударила его – таким был ответ направду.
Шло время и, оказалось, что, в самом деле, одиночество – плохой партнер, но хороший учитель. Оно ограняло мозг, как алмаз, шлифовало каждый его участок, и жизнь стала напоминать колыхания оголённых проводов. Вот только молчать они стали намного больше. Тела, порочные сосуды душ, старели и вздыхали, (впрочем, иногда даже смеялись), но все чувственное и эмоциональное продолжало стоять на вечной паузе.
Дома стали пустыми и, казалось, вся мебель не на своих местах. Зачастую приходилось искать уюта в чужих домах и на чужих улицах. Так мир походил на кино, где сюжеты сплетались удивительно просто, оттого что детали были зашифрованы кулисами, а настоящие фрукты пахли пластиком, хоть и хрустели во рту.
Находясь вблизи любимого человека долгое время, ты старательно вышиваешь в нем лоскуток абсолютно нового и изумительного и, уходя, ты можешь забрать чемодан и свои книги, фотографии и даже все, чего касался, но никогда не заберешь этот тонкий лоскут ручной работы, надежно запрятанный где-то в тенистых зарослях ребер или где-то ближе к горлу, а может на линиях ладони – каждый художник творит по-своему.
И, может, если бы удавалось удалять подобные заплатки, ни ей, ни ему не хотелось бы снова быть рядом.
<…>
Конец опущен по субъективным причинам
Учись играть на их органах
Мы никогда не поймем ее.
Мы никогда не поймем себя.
Мы никогда не поймем друг друга.
Внутри.
Я часто думаю о теле. Рассматриваю костяшки своих пальцев, лодыжки, запястья и другие эстетично привлекательные для меня черты. Что они говорят обо мне? Все или ничего? Что скажут мне чужие лодыжки и переносица? Читать чужое тело трудно. Я верю, что глаза то единственное, через что просвечивает душа. Не совсем «зеркало», но окошко к твоей сущности. Однажды я видела красивый дом: архитектура звала, словно благоухала, а я была довольна, пока не заглянула в окна. Мальчика ругал отец и пытался ударить его, пока тот прятался за шкаф и громко плакал. «Всегда смотри в окна. Только так ты узнаешь правду.» Я повторяла это себе всю дорогу, а потом нашла окна в людей.
Два стеклышка. Я и о своих думала, но они пугали меня. Подолгу смотрела в зеркало и плакала и, после, задавала предсказуемый вопрос: « Кто-нибудь еще плачет, когда видит свои глаза?» А затем я вспоминала, что не здорова.
Я никогда не поверю, что ты счастлив, печален, что тебе смешно, пока не увижу твои глаза. Со мной тяжело. Когда я разглядываю людей, им страшно, и они отворачиваются.
Небо притягивало меня столь же сильно, если вдруг случалось ухватить его прозрачными нитями взгляда. Небо – глаз Бога. Кто-то сказал мне это в детстве, и я решила, что по-другому и быть не может. Оно не убегало, не отворачивалось, всегда встречало бездонной воронкой безмятежности и сознания. Каждый, кто видел небо, забывал, что оно прекрасно. Земля была осязаема, имела границы, а в небе я растворялась. Я кричала : «Пока мы можем смотреть друг в друга, пока Я могу, не отворачивайся ни на секунду!»
Люди не знали, что я люблю глаза, небо и красоту человеческих конечностей. Так уж сложилось, что, заглядывая в мои окна, мало кто разглядывал печальное естество.
Сегодняшний день смеется: «Ты увидела то, что хотела?» Не увидела, но услышала. Моя голова раскалывалась от шума, наглого, сильного, раздирающего изнутри. Орган. Такая мощь. Играет, как ссора Бога и Дьявола.
Что-то случилось. Люди не узнавали Ханну, она и сама себя не узнавала. Девушкой она была своеобразной, но калейдоскоп ее странностей был интересен и завораживал. А теперь что-то произошло, какие-то помехи. Внутри или снаружи?
Снаружи.
Ханна в своей каждодневной рутине использовала два зеркала. В одном текла ее жизнь, печальная, полная тревог и истязающих мук, несправедливая и жалкая. В другом кружились в танце «другие» или (по формуле Ханны) «ВСЕ минус Я». Едва ли правда отражалась хоть в одном, но, привыкнув к их расплывчатым абрисам, поневоле забываешь о самом существовании «правды».
Она обожала улыбки. Иногда она олицетворяла людей с ними. В общем можно сказать она зависела от ярких божьих заплаток на теле: танцующие морщинки у глаз, пронзительный цвет радужки, изящные ключицы, мимические особенности. Эти детали пленяли ее в других людях.
Ханна смотрела на себя в зеркало и плакала. Самое ужасное, по ее мнению, быть обычной. Кто ты такой, если люди не уловили мелодию твоей индивидуальности? Если у тебя нет огромных небесных глаз, замысловатого изгиба бровей? И улыбки, конечно, улыбки. Она ненавидела улыбаться. «Моя улыбка никогда не научит летать.» Пряча, съедая ее, она надеялась, что никто не заметит ее неловкости в отношении к себе, своему облику.
Ханна рассказывает:
« Пример? Ммм…Кажется их слишком много. (Смеется немного нервно.) Допустим, знаете, я собирала деньги на благотворительность, хотела помогать детям, а у самой средств не хватало даже на себя. И я, помнится, с такой завистью поглядывала на тех, кто был обеспечен, завидовала их деньгам, все думала о несправедливости. Ну это так, единичный пример. ( Улыбнулась как-то неумело.) А еще всегда рассматривала людей дотошно и удивлялась их красоте, такой странной, такой своей. Что? Я? Скучная, я от себя быстро устала. Мне плакать хочется, если честно, это ничего? (Продолжает в полуплаче.) Мне кажется, люди не видят моего лица, вообще меня не видят, даже имя на вкус пробуют изредка. Голова у меня болит, когда об этом думаю. Еще эти звуки. Тааам. Тааам-та-таааам. Очень громко. Это еще одна причина им завидовать. Они этого не слышат словно…»
Внутри.
Сегодня снег. В моей голове не укладывается: «Для чего живет снежинка?». Только после вспоминаю, что я в таком же замешательстве относительно целесообразности своего существования.
–Красиво же.
Под ухом тихонько восхищается Виолетта.
–Вио, кто придумывает снежинки?
–Случайность. – пожимает плечами она. – Форма, полученная под воздействием процессов переохлаждения и перенасыщения.
–Случайная красота?
Мы в восхищении. В нашем родном городе снег идет кляксами, кидается на плечи противно липнет к каждому клочку поверхности. Мы в самом деле не видели снежинок.
Ханна заболела. Ей больно дышать, смотреть и слышать, ей больно жить. Внутри – целый оркестр демонических сил, снаружи – их возбудители. И снаружи, и внутри.
Снаружи.
Случается слышать звуки иного рода. Некоторых людей Ханна считала слишком прочно пришитыми к себе. Совершенно невозможно, чтобы они искали кого-то еще, чтобы им было мало ее полуулыбок, слов, признаний и идей. Ханна чрезмерно расчитывала на эти связи. Сегодня день пахнет гадко. На Ханну смотрят невидящие глаза, ее слушают неслышащие уши, рядом бьются нелюбящие сердца. В голове раскаты грома( Ханне кажется кто-то играет на каком-то инструменте), но это привычное явление для нее.
–Джесси!-Кричит она сквозь головную боль и стену второстепенных шумов. –Мы идем сегодня?
–Прости, сегодня не могу.
«Конечно. Я так и думала.»
–Почему?
–Пообещал друзьям приехать. Сходим завтра?– Весело подмигнув, спрашивает Джесси.
Ханна кивает. «Сходим завтра?» – эхом гудит где-то внутри. «Слово «завтра» отличная альтернатива для слова «никогда», Джесси.»
Дома она достанет потрепанную тетрадь и, агрессивно царапая ручкой мятые листы, выльет раскаты грома:
«Это моя слабость, моя неугомонная слабость! Я верю в свою нужность, незаменимость как ребенок, это никуда не годится. Ха, подумать только, хаотично набивают друзьями карманы, как орешками в супермаркете. Клянусь, они мясу на прилавке уделяют больше внимания, чем выбору людей. Хотя и то, и то, неизбежно попадет внутрь, оставляя свои язвы и питательные вещества. Уму не постижима легкомысленность, вы не друзья, вы – попутчики…»
Продолжив подглядывать, мы прочитаем трагедию, написанную в слезах и обидах и прочих муках, сопровождающих тлеющую душевную болезнь. Порой внешний импульс ничто по сравнению с внутренним результатом.
Внутри.
Люди меня окружают самые разные, но в сущности одни и те же. В чем причина постоянной смены моего к ним отношения, я не знаю и знать не хочу. Это интересно. Иногда я смотрю на Эшли и думаю: « До чего я люблю твою доброту, твой простой нрав, то, как ты лихо играешь на гитаре и даже то, как куришь.» Но минет пара дней и захочу сказать ему: «О боже,Эшли, как ты можешь оставаться таким простым? Как можешь сидеть и трепать струны в такое время? Прекрати улыбаться, всем уже тошно!» Как-то гадко от себя, словно я дочь Януса, двуликого римского божества.
Я жду настроения под человека. Сегодня я хочу тонко чувствующую мир Вио, завтра, кажется, славный день для колкого на язык Джесси, послезавтра я буду любить ту самую улыбку и беспечность Эшли. Они как мелодии, которые подходят к вибрациям дня.
Как же я мечтаю обрести одну мелодию на все дни, влюбиться в ее Ля и Фа. А пока мне даже своя опротивела. Со мной сложно, я предупреждала.
Снаружи.
«В последнее время она стала нелюдимой. Конечно, она всегда была диковатой. Со стороны это было не так очевидно, она умела производить напускное обманчивое впечатление. Так вот, диковатой-то была всегда, но все же мы ее знали, она была нашей, а потом словно пропала. Ходила рядом как приведение, задумывалась о чем-то и очень часто уезжала. В основном на природу. Меня удивляло это, я даже спрашивал ее, откуда в ней это тухлое жизнелюбие. Она тогда впервые посмотрела НА меня и сказала: «Я люблю жизнь больше вас всех вместе взятых. Люди вызывают противоречивые чувства, а природа однозначные. Когда я смотрю на оленей, дожди и ивы, когда я слышу водопады, птиц и ветер, когда я вдыхаю моря и душистость хвои ( хочу отметить, что она не просто «перечисляла», она с блаженством в глазах – вспоминала), тогда я чувствую себя счастливой заблудшей тенью, способной видеть великое. Извини, но когда я вижу вас, то, скорее испытываю обратное. Я уверена, мы – ошибки этого мира. Природа старалась воссоздать гармонию, сложную, но прекрасную, но она ошиблась, это правда.» Я был далек от ее идей, честно говоря. Она бежала от чего-то. Говорила, что от нас. Но, клянусь, было что-то еще. Она выглядела больной, может, и была. Но никогда не говорила о том, что с ней, думала, это сделает ее ниже в наших глазах. Ханна ненавидела осечки человеческой натуры. Ходила с подбитым крылом, как бы расправляя его, чтобы мы ничего не заподозрили. Да, она гордая. Но мы, правда, хотели помочь. Я тогда немного грубо сказал ей, что она обязана поговорить с нами, начал плести что-то про дружбу, значимость друзей,а она даже договорить мне не дала. Закричала, что ненавидит меня, что ничего не знаю о дружбе, что нет у нее никаких друзей. Обвинила меня в недалекости и сказала убираться. Ну, я, конечно, ушел. »
Внутри.
Сегодня я устала от своей головы, от своих мыслей. Я снова заплакала, увидев себя в зеркале. Накричала на Эшли. Я не смогу ему объяснить причины, потому что не знаю. Мне хотелось кричать, я ненавидела его в ту секунду, хотелось прогнать его, сделать больно. С каждым днем все хуже. Спасаюсь убегая. Он хочет знать, зачем мне природа? Ей плевать на меня, она для всех одинакова. Ей не хочется знать, делаю ли я кому-то больно, схожу ли с ума, сколько у меня скелетов в шкафу и как я выгляжу. Это ее козырь, но это же и ее недостаток. Ведь мне всегда было так важно, чтобы меня заметили.
Снаружи.
Ханна верила в Бога, потому что чувствовала себя слабой. Для нее вера – надежный телохранитель или, как уместней сказать, духохранитель.
–Что это? Чудо? Сила? Любовь? Но ведь для всего этого уже придумали наименования! Вчера мы верили в колдунов, домовых и вампиров. Сегодня у нас новое увлечение.
–Значит людям это нужно. – Тихонько прошептала Ханна скорее себе, нежели говорившему.
–Обманываться?
–Верить.
В церкви Ханне сказали, что каждый содержит в себе как божественное, так и демоническое, и отрицание для себя одной стороны не исключает вторую.
Мы часто замечаем плохое, игнорируя хорошее, едва ли это секрет для кого-то. Демоны играют громче Бога. Громче, но не сильнее.
Внутри.
Нелегко было оставаться собой в чужом северном мире. Я не отводила глаз от их проницательности: «Здесь понимают необходимость одиночества в этот непростой момент». Я сидела одна в этом странном религиозном камне: минимализм в нужной атмосфере. Казалось, я сижу в самой себе, вернее в том оставшемся удобоваримом моем уголке. Никаких священников, служб, советов и вопросов. Скамейки, свеча, книга, крест и ты – самое главное здесь. «Поговори с собой.» – сказали мне стены. Я знала, что мы в самом центре чужой столицы, окружены торговыми центрами, туристами, лавиной шума и эмоций. Но я и Бог имели свидание. Орган молчал. Почему-то сейчас тугие бесхозные аккорды перестали разъедать меня. Я будто наконец-то уснула. Иногда люди поодиночке тихо закрадывались и, облаченные в звуконепроницаемые тела, садились, целуя свечу. Я сбежала от своего безумства и надеялась, что оно забудет обо мне. Передо мной край нового мира, а значит, бесы обязаны отступить. Новизна пугает их так же, как меня.
Дома это непередаваемое чувство покинет меня, мне это известно. «Дома.» Где это?
Снаружи.
«Мы были близки, подруги с детства. С ней случалось такое, но не в таких масштабах. Говорила, что ей плохо, слышит шум. Я не очень понимала метафора это или нет, а она ненавидела, когда ее расспрашивают. Ммм, знаете, что-то вроде действующего на нервы скрежета. Когда окончательно достанет, можешь сорваться на кого угодно. Она плакала ночами, жаловалась на головные боли, чувствовала, что меняется. Все воспринимала в штыки, особенно самых близких. Это была ее особенность, в трудные моменты не подпускала тех, кто ее знал и любил, предпочитая далеких знакомых или даже случайных встречных. Ханна удивительный человек. Ее жизненный опыт служил отличным океаном для попутчиков. И, конечно, она умела им делиться. Если вдруг тебе перепадал краешек истории, то ты не смог бы уйти, не дослушав. Она бережно лелеяла их – каждая – фрагмент ее жизни. Чего ей не хватало? Мы не понимали этого и вряд ли поймем. Она в такие моменты шла в самые непредсказуемые места. Могла уехать в лес, лечь там и уснуть. Говорила, что ей нужна энергия. Иногда шла в храм, но не для себя, она не любила молиться. Приезжала счастливая и заплаканная. Кричала: « Они так верят! Они светятся! В жизни ничего подобного не видела!» Раз или два посещала детские дома. Причин не объясняла, только кивала и тихонько шептала «Я им нужна.» Меры у нее были странные, как и она сама, но, вы знаете, это срабатывало. Рано или поздно.»
Дни текли и болезнь отступала. Но след ее был необратим, нестираем. Возможно, были унесены ветром семена новой муки, новой вереницы разъедающих волнений.
На границе.
Заглянуть сюда было ужасной ошибкой. Необходимой и ужасной. Огромный, разивший гнилью, с деревенелыми коростами и червями, копошащимися в пустых глазницах, он сидел в несоответствующей внешнему виду позе. Деловито выставил ноги за устрашающих размеров инструментом. Из груди вырывался хрип, слюна с кровью капали
на пол. Он заиграл. «Чувствуешь меня?»-кричащий шепот царапал голову. «Больно, очень больно!» – Ханна зажала руками голову и уши и кричала. Рев органа и его смех раздирали нутро девушки. «Слышала сказки о бесах? Красивые истории с напускным
пафосом, где мы вселяемся в крохотные головы, дабы сеять зло. Выслушай мою сказку терпеливо!» Инструмент разрывал слуховые мембраны, проникал в самое сердце, раскалывал на части. Вонь наглухо забила ноздри Ханны, повсюду копошились твари, тьма съедала поле зрения, только вой, смех и грохот органа были повсюду и внутри. «Перестань играть! Прекрати это, прекрати!». Тело билось в судорогах, пока Ханна из последних сила кричала ему. Облизывая свои в отвратительной слизи губы, он яростно и неистово долбил по клавишам: «Слушшааай, девочка…Эту мелодию я написал для тебя. Нравится? Мы вместе написали. Там!ТамТАМТАМТАААММММ!!АХАХАХАХХАХАХААХХАХАХАХ!» Смех в унисон с беспомощным криком превысили допустимую частоту. «Сладкая сказочка, не так ли?»
Внутри.
Я смогла укротить их, мне так кажется. На время, конечно же, не навсегда. Такие вещи не проходят бесследно. Я видела сон, до боли напоминающий явь. Проснулась и не могла остановить поток соленых слез, разъедающих кожу. Этот паразит часть меня, жить нам суждено либо вместе, либо вовсе не жить. Я понимаю, как слаба. Чем тоньше чувствуешь мир, тем чаще слышишь орган. Схватка с ним отбирает всякие силы и любовь. Я кое-что поняла. Одиночество – их координатор. Рассаживает весь талантливый оркестр на надлежащие позиции и, ознаменовав взмахом палочки начало триумфа, начнет дирижировать лучше любого известного концертмейстера. Изумительный подход. Заслуживает аплодисменты.
Меня только одно мучает непрестанно. Один главный вопрос. Эти звуки. Их слышу только я?
Прошло немало времени прежде, чем я прикоснулась к правде.
–Элли.
–М?
Мы сидели в протестантской церкви, глаза наши были прикованы к изображению того, кто носил гордое звание, утратившее значимость в современном мире.
–Я должна спросить. Ты когда-нибудь слышишь его?
Элли молчала.
–Он когда-нибудь раздирал твою голову на части?
–Слышала ли я это?
Я молчала.
–О да.-Ее глаза проглотили мои. Мы точно поняли друг друга. – Чаще, чем ты можешь вообразить.
Уходя, Ханна обронила измятый листок, на котором были нацарапаны странные строки, выведенные с неукрощаемой силой и неистовством :
«Услышав гадкий зуд в горящих ранах,
Учись играть с своими бесами.
Учись играть на их органах.»
.
Состояние глубокого покоя
Негромкое шуршание занавесок и шелест бумаги погружали Джона Фритчела в состояние глубокого покоя.
-Вдохните глубже, Джон. Вижу, вы наконец-то готовы высказаться. .
Джон сделал глубокий вздох, на секунду задержал взгляд на Нэнси и нахмурил брови.
–Ох, ну и стара же ты стала, Нэнси. Даже взгляд не зацепить.
« А у вас все те же проблемы с чувством такта». –подумала Нэнси, не отрывая взгляда от своих записей.
– Мы можем начать? Итак, хорошо. Кто же сделал это с вами, Джон?
–Аа, чертова Китти Фрипп.
-Китти. Китти Фрипп.– ручка быстро царапала старенький желтый блокнот. – Значит, женщина?
–Нуу – старик лениво пожал плечами.
-Хорошо, Джон. «Даже очень хорошо, учитывая ваш характер» – пронеслось за кулисами слов в беззвучном потоке мыслей Нэнси
Сколько лет Китти Фрипп? Не подумайте, что я задаю лишние вопросы, просто мне необходима некая общая картина…
–Семь – прервал ее мистер Фритчел.
Брови Нэнси Оллман взметнулись к потолку.
-Семь? – переспросила она невозмутимо.
–Семь лет и пять месяцев, если быть точнее.
«Вам всегда нужны встречи с семилетними детьми, чтобы мотивировать на посещение сеансов?» – так и подмывало спросить Нэнси.
– Расскажите все по порядку. Что за человек – Китти Фрипп?
–Мне думается, у нее в голове ветер, как и у всех детей. Да и вообще кладбище мусора и глупых идей…
-Джо-он.
–Да-да. В тот вечер я лишь хотел немного спокойствия, знаете ли. Немного неуместного яркого солнца и свежего воздуха в этом поганеньком мире. И я отправился в парк, что на Эвен стрит. Там обычно не столь смердит суетой и можно купить вполне приличное пиво. Я сидел и думал о чем-то чертовски важном, когда эта малявка запнулась о мою трость и начала вопить, что есть мочи. Ну вы знаете, Нэнси, в детях будто вшит реактивный двигатель, а головы пусты, как бутылка рома из-под моей кровати. Она кричала, что-то об испорченном новом платье( будто есть кому-то хоть малейшее дело до этой детали) и плакала так, что глох весь мир со мной заодно. Тогда я сказал, что она, должно быть, моет глаза киселем, раз не способна заметить трость и старого больного человека. И тут началось. Она вдруг вскочила и рассмеялась, так же внезапно, как до этого заплакала. «Кисее-лееем, ки-се-ле-ем!»– кричала она, нараспев. Признаться, я не привык к такой поспешной смене эмоций и на секунду даже забыл, как она меня раздражает, пока разлитое пиво стекало в мой дырявый башмак.
–Так, знаешь что? Иди-ка, пожалуй, домой и попроси маму постирать свои платьица. – сказал я, обтирая ладонью бутылку.
–Как вас зовут, старый капитан? – захлёбываясь собственным энтузиазмом, закричала она, улыбаясь мне, между прочим, беззубой улыбкой.
–Ох,боже –я лишь закатил глаза, Нэнси, а что мне оставалось делать?
–Меня – Китти Фрипп! Но я люблю, когда меня зовут вымышленными именами.
–Я буду звать тебя Занзара.
–Звучит красиво.Это дикий цветок?
–Это «комар» по-итальянски .
Китти немного нахмурила брови и насупилась. Но ненадолго.
–Италия – страна любви и вечного солнца. Так мама говорит. У вас есть домашний телефон? Ну, знаете, с круглыми кнопками, по которым надо карабкаться снова и снова, все цифры! У нас есть! Это как приключение подушечек пальцев! Недавно папа провел кабель, но я пока разговаривала только с бабушкой Дженет, у нее довольно глупый номер телефона, если только на чуть-чуть о нем задуматься. А еще ее почти не слышно, наверное, потому что у нее вставные зубы. Папа говорит, что ими легко щелкать орехи, но я, если честно, не пробовала. Я уже почти запомнила наши цифры! 778654 или 3. До свиданья, старый капитан! Я опаздываю на рисование! Звоните мне, а то с бабушкой Дженет только и разговоров, что о школе.
И она унеслась, как один из этих диких Бангладешских циклонов. Вообще говоря, я надеялся больше не встречать ее.
-Было ли что-то еще, что вы тогда подумали о ней,Джон?
–Нэнси,у меня вместо сердца каменно-фиброзная дрянь, я не думаю о таких вещах.
Мисс Оллман улыбнулась и опустила глаза.
-Итак, Китти Фрипп убежала на рисование. Что же вы?
–Я отправился в свою конуру пить виски и смотреть бокс. Я веду не самую разнообразную жизнь, как вы знаете. Проблемы начались, когда я понял, что виски подошли к концу, а бой Джесси Бронкса и Дэвида Эрни был столь разочаровывающим, что я и не заметил, насколько пьян. Наверное, чертов Джек Дэниэлс неплохо вдарил мне в голову, потому как я взял свой телефон и набрал 778654. Ну, вы помните, номер этой малявки из парка.
–Добрый день,магазин свадебных украшений «Азалия», чем могу помочь?
–Оо,здрасьте,могу я услышать писклявую Занзару?
–Простите?
–Маленькая девчонка?
–Вы не туда попали, мистер.
–Да идите к черту!
778653
–Алло?
–Могу я услышать Китти Фрипп?
И хотя голос мой был пьяным, вежливость взяла свое.
–Вы ее школьный учитель?
–Ээ.Да.Срочное уточнение по домашнему заданию.
–Одну минутку. Китти, иди поговори со своим учителем.
–Алло-алло!-закричала она, впрочем, как и всегда.
–Эй,Фрипси,тут такое дело…
–Аа, старый капитан! У вас все-таки есть телефон с круглыми кнопками, как же это здорово!
–Кажется, ты порвала мои брюки своими заклепками.
–Как вас зовут?-очень таинственно прошептала она.
–Джон Фритчел.
–Дядя Джон, знаете, моя мама, возможно, подслушивает, а папа и вовсе не любит, когда я много болтаю. У меня завтра школьный спектакль на Битроу стрит, приходите посмотреть. Я буду кактусом, но ,клянусь, дядя Джон, лучшим кактусом в мире!
И она бросила трубку. И мне даже стало немного легче. Наверное, в моей голове так звенел голос известного вам персонажа, что я забыл, как ноет мое тело.
–Что же вы сделали утром?
-Я?-Джон замешкался.-Я пошел на дурацкий школьный спектакль. Ей-богу не знаю зачем, наверное, алкоголь не успел выветриться, и разум был отягощен.
«Ох,несомненно.» – подумала Нэнси и кивнула с ироничной улыбкой.
–Я не очень понял его суть, просто то и дело по сцене сновали дети в картонных разукрашенных костюмах и, забывая слова, читали глупые стишки.
–Что же Китти?
–Ах, малявка. Она исполняла заурядную роль. В самом деле: лишь кактус. Поющий кактус, Нэнси! Она пела про жару Сахары и неисчерпаемые запасы влаги внутри себя, кажется, спектакль был по биологии. Там был стишок
Когда вокруг тебя иссох песок
И сам похож ты на носок
Представь что ты цветущий кактус
Я даже стал склоняться к опасной мысли, что и сам спектакль чертовски неплохой.
–И что вы чувствовали?
–Я вдруг очень опечалился. Знаете, эти дурацкие детские праздники, а я сижу в задних рядах такой старый и невыносимый. Но потом подбежала Фрипси, и пришлось становиться самим собой:
–Старый капита-ан! Вы пришли! Как я вам,а? Хороша?
–Чертовски. Но ты порвала мои штаны, что, знаешь, не столь приятно.
–Я пока не умею шить брюки, капитан Джон, но вы знаете, тут за домом с большим окном продают мороженое со вкусом жвачки, вам стоило бы попробовать. Можно даже лишь однажды! Тогда вы поймете, что эти штаны и другие – это все ерунда! Пойдемте, я покажу вам.
–Эй, Занзара, я не ем сладкое. Я бы выпил немного виски и вздремнул.
–Не любите сладкое? В самом деле? – на мгновение она задумалась. – Знаете что у вас?
–Не понял?
–У вас трудный случай, капитан Джон. Человек, который не любит сладкое даже чуточку становится опасным для общества.Хмм… Тогда качели. Все любят качели. Те, что туда-а-сюда-а!
–Знаю,знаю. Не мое.
–Есть еще пруд с большими белыми утками.
–Лебеди.
–Что?
–Большие белые утки, о которых ты говоришь, – это лебеди.
–Ну-у,дядя Джон, вы совсем как мой папа! Беледи– это сложно, буквы путаются!
–Значит, хочешь, чтобы все было просто?
–Ну да. Просто! Но не так просто как у Джейси Стибса из параллельного класса. Он тупой. А просто как-то по-нормальному, по-человечески, по-приятному просто, понимаете?
–Джейся Стибс? Тупой?
–Чер-р-ртовски тупой, капитан Джон!
–Так все, с меня хватит! – я встал и поспешил отправиться домой. Но вы примерно поняли, какой липучей досадной шуткой оказалась эта девчонка.
–Дядя Джо-он, а вы сзади похожи на стог сена. Ха, вы бы видели! А еще на старого полководца. А еще на сироп от живота. Но это не сзади, это вообще. Кстати, слово «полководец» мне папа рассказал.
–Черт возьми, да причем тут сироп от живота?-закричал я, все больше выходя из себя.
–Нуу это ведь вообще…просто после вас люди морщатся! Вот так! –засмеялась Китти и сморщила нос.
–Аай! – я махнул рукой и пошел дальше, ускоряя шаг.
–Дядя Джон, не уходите,а. Вы мой самый-пре-самый лучший друг.
Джон вдруг замолчал. Он медленно вдыхал запах старых книг Нэнси и хмурился.
–Что вы сделали?-осторожно спросила Нэнси, поправив очки.
–Я развернулся. – будто разочаровавшись в себе, сказал старик.
Мисс Оллман утвердительно кивнула головой, словно это именно то, что она хотела услышать.
–Так куда идем, заноза Фрипп?– спросил я. Китти запрыгала.
–Смотреть на уток!
–Больших и белых?
–Да!
Я подошел к ней и аккуратно оглядел ее. Отчего у детей в глазах так много искорок, Нэнси? Не отвечай мне, я знаю ответ.
–Дядя Джон,а вы расскажите мне свои настоящие истории? Про то, как вы молодой, как мой папа, подписывали очень важные бумажки, и про войну,а еще про то,почему взрослые так много ругаются. И почему у вас усы такие грустные.
–За-мол-чи. – медленно произнес я и дернул ее за хвост. Знаете, что она сделала? Да,разумеется, она засмеялась, как над самой невообразимой шуткой. Я так и не понимал ни ее поступков,ни вопросов, ни рассказов. Я, признаться, вообще не знал, какого черта я сидел в саду,кормил лебедей и ел мороженое.
–Эй, малявка. Видишь этого носатого скрягу?
–Того, что смеется, как-будто лампочки лопаются?
–Именно его. Что скажешь?
–Должно быть, очень любит шоколадки с фундуком и самокаты.
–В самом деле? А женщина в красном?
–У нее точно есть две собаки. Тоби и Шэри. Но она больше любит Шэри, потому что Тоби сгрыз ее туфли.
–Так, значит?
–Совершенно так!
–Знаешь, Фрипси, пока не потухли искры в твоих глазах, переставай водиться со мной.
–Я буду водиться с вами, пока искры не будут прыгать и у вас в глазах, старый капитан. Я знаю, вы не верите, что так бывает. Вы верите в виски и бокс. Но я не обманываю. В семь лет очень трудно обманывать, сразу потеют ладошки, а мои, ну вы посмотрите!! Только в мороженом немного испачкались, но это ничего, можно облизать!
–Когда ты попробуешь все те неприятности, что ждут тебя от семи до семидесяти, то едва ли останешься прежней собой хоть на йоту.
–Вы только и твердите, что про неприятности. А случались ли от семи до семидесяти приятности? Вам дарили велосипеды или, может, вы любили кого-то? Вот представьте! Вы садитесь в велосипед и не в чей-нибудь, в ВАШ, дядя Джон, это ведь так важно, чтоб он был ваш, и пока вы едете по парку, допустим даже и за виски, вам навстречу вышагивает, ну, скажем, мисс Дардсли…
–Господи, только не мисс Дардсли!
Я засмеялся глухо, по-старчески.
–А чем плоха мисс Дардсли? У нее прекрасная трость, даже лучше вашей.
– У тебя Китти пока самые милые предрассудки. Ты еще не бывала на другой половине корабля, не дышала злом и несправедливостью.
–На моей половине есть мороженое и вы. Я очень хочу спать, дядя Джон, пойдемте домой.
Разумеется, я проводил ее и отправился к себе. Что-то было в этом. А что? Я не знал. Я просто гулял с глупой девчонкой и даже захотел бросить курить. Знаешь,Нэнси, как живут старики? Чужими жизнями. Внуки, дети, сериалы. Умирать не хочется,а каждый день – еще более тусклая копия предыдущего. Философские вопросы выветрились по молодости, а в голове сплошные бытовые черти. Живем, чтобы жить. И я спросил себя: «Джон,ты был ребенком?» И мне показалось, что это было в кино, старом и забытым, как и я. Видишь ли, Нэнси, если я и жил для чего-то семьдесят лет, то уж точно не для того, чтобы стать неодушевленным стариком. И все же: пока я спал,я старел,пока ел – старел. Я старел всегда, с каждым вздохом и взмахом ресниц.
Еще не раз я встречался с этим странным ребенком.(А может все дети странные?) Занимались всякой милой чепухой, которая так нравится детям, а однажды даже сходили на бокс. Как-то, помнится, она подбежала ко мне, когда я в гордом одиночестве сидел на скамейке:
–Я знала, что вы тут,я знала!
–Уходи, Фрипси, не до тебя сейчас.
–Почему же?
–Тебя стало слишком много. Я даже забыл когда последний раз курил.
–Только два словечка!Два!Дядя Джон, можно я вам станцую?
–Станцуешь? Зачем?
– У меня завтра выступление в кружке, а не перетировала.
–Ты хотела сказать «не репетировала»?
–Ну да,я так и сказала.
–Только один раз, и быстро уходишь!
–Совершенно неизменимо!Представьте:я – бабочка. А вы дуб. Старый и разваливающийся.
–Да уж, очень тяжело представить.– иронично подметил я.
–Я должна танцевать вокруг вас, ну-ка встаньте!
Я встал.
–Вы могучий и слабый. Мой последний танец для вас.
–Что?
–Ничего, это мои слова, не мешайте, старый капитан.
Китти разулась. Коснулась носком земли и подняла руку. Опустила второй носок и взмахнула другой рукой. Маленькие телодвижения не были отточенными, но очень грустными. Дети – проводники комкообразных эмоций, порой странных, но всегда настоящих. Теперь я это видел.
–Я похожа на бабочку? Мама сказала не слишком. Говорит плохо выходит, а я по-другому не могу.
–Она хочет, чтобы ты старалась.
–Почему?
–Мамы всегда хотят, чтобы все старались.
–А папы чего хотят?
–А папы, чтобы мамы и Китти не шумели.
Я улыбнулся криво и некрасиво.
–Вы что, и правда, умеете улыбаться?
–Я забыл как, – солгал я.
–Очень просто.– она подошла и начала тянуть мои щеки в разные стороны,из-за чего мой рот растягивался и напоминал улыбку.-Старый капитан, вы даже не стараетесь. Представьте, что я – ваша мама.
–Моей мамы давно нет.
–У меня нет больших старых туфель, но вы просто представьте, что я – она. Я даже могу покричать.
Я засмеялся, но глаза мои увлажнились.
–Фрипси, я очень дурацкий человек. Почему ты не отстанешь от меня? И не играешь с ровесниками?
–Я с вами не играю. Вы самый лучший старый капитан из всех, что я видела. И из всех, что не видела. Я больше всего хочу, чтобы, когда я стала большой и с морщинками, вы пришли на мой день рождения.
Я хотел ей сказать, что я рассыплюсь, наверное, уже через пару суток и не стал. Или же не смог.
–А вы почему не играете с ровесниками? – подозрительно спросила она.
–От них пахнет пивом и безнадегой. Лучше подыхать одному в этом парке.
–Дядя Джон, что значит «подыхать»? То же самое что «отдыхать»?
–Хах, абсолютно.
–Тогда, если вдруг соберетесь подыхать, непременно звоните мне.
–Ты даже не выучила свой номер до конца, – усмехнулся я.
–Пойдемте воровать конфеты!-вдруг выпалила она.
–Воровать? Мама учила тебя, что это плохо?
Китти стыдливо опустила глаза.
–Всегда мечтал это услышать!
В следующие часы мы уже наворовали три мешка конфет в разных супермаркетах. Китти подходила к кассе и, услышав цену, делала невероятно грустные глаза и плакала.
–Девочка, к сожалению, все обязаны платить. Если нет денег, оставляй конфеты и иди домой.
–Женщина,да вы в своем уме? – вступал я.– На бедном ребенке лица нет. Неужели ваш магазин столь захудал, что уже и думать забыли о человечности? Девочка, должно быть, уже несколько лет сладостей в глаза не видела.
Затем я демонстративно бросал свою фальшивую потребительскую корзину и выходил с восхитительным налетом омерзения на лице. А через пять минут вбегала Фрипси и пожимала мне ладонь свободной от сладостей рукой.
–В следующий раз, когда пойду за виски, возьму тебя с собой.Доброй ночи, коллега!
–«Коллега» – хорошее слово?
–Самое лучшее, Фрипси.
Она улыбнулась мне, а я ей.
Ночью этого же дня улица была горемычной и горчила. Было ли мое настроение таким же из-за этого факта или же напротив, улица подыграла моему состоянию – я не знаю, но нам обоим было невыносимо одиноко. Внезапно зазвонил мой дряхлый вещатель. Я молча поднял трубку.
–Дядя Джон, это вы?
–Фрипси?
–Сегодня очень плохой день, самый дурацкий, правда-правда!
–Ну что там?
–Мама сказала, папа на работу, там много…дядянька…и я не знаю зачем…
–Оо, господи, Фрипси, давай ближе к делу!
–Ма говорит, мы переезжаем.
–Оу. И что же плохого?
–Как же? А школа? А пруд? А вы? Как же я буду? А вы как?
–Это ерунда, будет меньше шуму и пустой болтовни.
Китти плакала в трубку и что-то бубнила.
–Эй, ну хватит. Слышишь? Хочешь, сходим завтра на твой пруд?
–Хочу! Я хочу!
–Ну все, только не кричи.
–До завтра, старый капитан. Напишите мне прощальное письмо.
Я положил трубку и оглядел свое пристанище.
–Чертовы дети! – заорал я и отхлебнул ром. Никогда в жизни не писал письма, тем более прощальные. Я взял ручку и закурил.
«Здравствуй,малявка.
Из-за тебя я потерял всякий покой, но, что важнее, мне, похоже, это нравится. Никогда не говори маме, что твой друг пьет, курит и что ты воровала с ним конфеты. Взрослые этого не любят.
Я, пожалуй, не особо талантлив, и письма не мой конек.
Маленький клопик, ты ненадолго напомнила мне, что я еще не подох.
Джон Фритчел.»
Скажу вам честно, мое письмо было на редкость ужасным. Особо отчетливо я это понял, когда развернул зажульканую серую бумажку, отданную мне Китти, в тот самый последний день.
«Старый капитан, все так быстро получилось. У нас с вами очень много общего. У вас тоже выпали все зубы, и вы плохо запоминаете цифры. Я никогда-никогда вас не забуду. Вы думаете, что вам ничего не нравится, но я видела, как вы едите мороженое. У вас еще все впереди. Шлите мне открытки, пожалуйста, и приезжайте на мои дни рождения. Когда мне будет 70, я обязательно приеду к вам сама. Вы мой друг и коллега. Я буду скучать. Кормите беледей за меня.
Китти Фрипп.»
Джон Фритчел вдруг замолчал, как будто не хотел делиться самыми важными в этой и любой другой истории словами.
–Знаешь, Нэнси, ты за свою жизнь наверняка слышала немало высокопарного дерьма о любви, о людях и их судьбах. Сотри этот вздор из своей головы и запиши куда-нибудь эту маленькую историю. Это – любовь. Я это знаю. Не та, что для слюнявых сопливых подростков, нет, не та.– Джон указал ладонью на сердце и зажмурил глаза. – Черт побери, да чувствуешь ты ее или нет, старая курица?
Нэнси засмеялась и отложила блокнот.
–Пойду-ка я. По делам! – сказал Джон и на лету схватил свое пальто.
–Интересно узнать, с каких это пор у вас появились дела, мистер Фритчел?- с улыбкой спросила Нэнси.
–С этих самых, Нэнси. С этих самых.
