Алекс Аргутин
Некоторые, наиболее правдивые, истории моего раннего детства.
1
Говорят, в тот день, впервые за последнюю неделю февраля, выглянуло уже весеннее солнце, и повсюду зажурчали ручьи. Так ли это – не знаю. Но идея мне нравится. Уверенно припоминаю лишь влажную от росы еще юную зелень кустов и деревьев, кривоногие мать-и-мачехи на бурых газонах и цветные тесемки на головах бесцеремонных хиппи, которые иногда проплывали мимо моей скрипучей детской коляски.
Потом были, конечно, первые шаги, неказистый трехколесный велосипед, голуби, клюющие крошки булки, брошенные им морщинистой рукой моей бабки, и пруд, до сих пор именуемый всеми Серебка. Отчего-то уроки английского в группе для дошкольников вспоминаются теперь менее ярко, чем осенние походы за грибами в тогда еще совсем дикую часть парка Сосновка, но тоже вполне естественно, словно нечто на самом деле некогда происходившее со мной.
Интересно, как сознание делает акценты на определенных вещах, когда думаешь особенно о самом раннем этапе своей жизни. А некоторые обстоятельства, казалось бы очевидные, вообще отсутствуют в реестрах воспоминаний. Понятно, их можно переместить в прошлое с более поздних позиций или воссоздать искусственно. Но спустя десятки лет соглашаешься, что в принципе, это не обязательно. Достаточно, чтобы события те действительно однажды происходили.
Помню, мне уже исполнилось года три, когда появилась на свет сестра. И это отличный исторический ориентир. Наверно, у каждого есть в прошлом подобные зацепки. Именно тогда я впервые начал задавать себе вопросы. При чем, ответы оказались не так и важны. Само появление вопроса вызывало новые, еще не испытанные ощущения, порой настолько сильные, что это требовало немедленного вмешательства.
Как раз в тот год родители раздобыли где-то домашнего питомца, вполне достойного моего интереса, – черепаху. Очень вероятно, и скорее всего, – чтобы отвлечь любопытствующий детский разум от новорожденной. Шершавый на ощупь, узорчатый панцирь, отзывавшийся на постукивание глухими щелчками, твердые чешуйки на лапах, хвосте и морде, которые втягивались внутрь при любом беспокойстве. К черепахе, естественно, я сразу же привязался, и родительская цель, казалось, была достигнута. Но однажды она сбежала от меня прямо на улице. Благодаря этому воспоминанию, я теперь понимаю, что рос еще и весьма задумчивым ребенком.
Потом, конечно, были разные другие привязанности – морская свинка, котики, жуки, которые жили в спичечном коробке. Но век их тоже оказался крайне короток и финал порой неожиданен и печален. От чего уже тогда, еще смутно и очень осторожно, я начал исследовать мысль о конечности всего сущего, и это стало наполнять происходившее еще большим, но не до конца осознаваемым смыслом. Или надеждой, что наконец пойму, отчего все постоянно меняется, и то, что было вчера моим и важным, сегодня вообще отсутствует, сколько не три глаза, просыпаясь по утрам.
Однако, разные неожиданные неприятности, бывало, случались и со мной. Так, однажды, я разбил люстру выстрелом из ракетницы, подаренной мне на четвертый день рождения, и, пытаясь замести следы катастрофы, порезал осколком палец. Чуть позже я засадил огромную занозу в живот, ползая по плохо отполированному паркету. Как-то раз вообще забросил монету между не до конца вставленным штепселем и розеткой, чем чуть не спалил квартиру. А однажды воткнул отцовские радиотелефоны от геологической рации в 220 вольт и был очень удивлен густому дыму, от которого у меня закружилась голова, а также низкому характерному звуку. Потом старшие объяснили мне, что это оказались те самые 50 герц, равные 50 колебанием мембраны динамиков в секунду, и что переменный ток в электрической сети колеблется именно с такой частотой.
Поэтому, можно смело добавить, что рос я не просто задумчивым и любопытным, но и весьма дотошным ребенком. С огромным интересом я бывало подолгу наблюдал из окна за лужами на асфальте во время затяжных осенних дождей, за водомерками на поверхности Серебряного пруда летом, за птицами, каждую осень улетавшими куда-то на юг. Я словно вел дневник наблюдения за природой, но как бы в своей голове, не записывая на бумагу. Писать и читать я еще не успел научиться. Я даже не понимал, что это называется дневником, но аккуратно фиксировал в нем все явления, которые на меня производили впечатление.
При чем, всякие там утренники в детском саду, хрестоматийные сказки, стишки и рассказы оказывались для меня не настолько важны, и тут же вылетали из головы. Но вот журчание воды в ручьях, первая капель, шум ветра в густой листве, березовый сок, стекавший по острым щепкам, воткнутым в стройные стволы, вкус клейкого молока одуванчиков и еле уловимый аромат клевера у поребрика во дворе сами собой складывались в целые истории.
Возможно, поэтому, когда в возрасте примерно пяти лет из моей жизни где-то на год исчез отец, я почти ничего не почувствовал. Слишком много вокруг еще оставалось всего неизведанного. Мне, конечно, говорили, что он геолог, и мы скоро присоединимся к нему в Африке, но для меня эти объяснения ничего не значили. Африку из окна и во время прогулок было не увидать. Но даже когда я впервые увидел настоящих негров – на борту самолета Боинг, который наконец оторвался от земли, унося нас с матерью и сестрой на другой, понаслышке очень жаркий континент, – я почти не был шокирован. Даже не смотря на то, что отчего-то места для нас троих в одном ряду не нашлось, и меня посадили отдельно. Важнее, чем внешний вид моих неожиданных соседей, для меня оказался их запах, который я запомнил с первого раза – запах совершенно иной жизни, если не физиологии, как мне тогда показалось.
Но негры доброжелательно улыбались, и я ощутил себя в безопасности. Даже гроза, в которую самолет попал где-то над Средиземным морем, меня совершенно не испугала. Ведь пахли африканцы сухими ветвями неизвестных мне еще видов растений, землей, согретой лучами невероятно яркого солнца, глиняными стенами хижин, в которых они родились.
2
Это было примерно начало весны 1972 года. Мне только исполнилось шесть. Дома снег еще не везде сошел, а в аэропорту города Лагос, где приземлился Боинг, вовсю цвели акации, пронзали небо похожие на позвоночники рыб стволы пальм, алые цветы с длинными тычинками свешивались с ярко-зеленых рододендронов вдоль дороги, по которой нас вез отец в пыльном геологическом газике, в первую нашу африканскую квартиру.
Ехать было недалеко, и вскоре мы остановились около четырехэтажного серого дома, ничем не выделявшегося на фоне остальных, в районе с очень густой застройкой, в самом центре тогдашней столицы Нигерии. В комнатах ничего толком не было, за исключением вьючного ящика, пары шкафов и кроватей под пологом, чтобы ночью не закусали малярийные комары.
Окна выходили на узкую и очень суетливую улицу. Там во всю сновали чернокожие люди, то и дело проезжали всякие тележки, прикрепленные к велосипедам или толкаемые вручную. На соседнем перекрестке громко сигналил грузовик с плотно набитым кузовом, прикрытым местами сетью, а местами выцветшим брезентом. Ему мешали проехать высыпавшиеся на неровный асфальт из опрокинувшейся повозки то ли фрукты, то ли какие овощи.
Лагос я запомнил шумным и каким-то бестолковым, очень суетным и пыльным, но пробыли мы там недолго, потому что уже на следующий день в том же пропахшем бензином и дермантином газоне мы отправились дальше. Я только-только успел ощутить откуда-то из недалека прилетавший густой, пропитанный портовыми шумами, воздух Гвинейского залива, как сумасшедшая зелень и багровая земля вдоль дороги снова захватили мое воображение. Выкрашенные белым у корней причудливые деревья, невиданные ранее иностранные автомобили и всякие лавки с плетеными и глиняными стенами, соломенными настилами вместо крыш и чернокожими людьми в национальных африканских одеждах замелькали за лобовым стеклом.
Я сидел на переднем сиденье рядом с отцом, а мать с сестрой устроились позади и тоже прилипли к окнам. Выложенные на прилавках ананасы, бананы, плоды папайи и кокосовые орехи то и дело заставляли их восхищенно ахать. Меня же больше удивляли выжженные на потрескавшихся досках рисунки женских причесок около придорожных парикмахерских. Эти изображения выглядели совершенно инопланетно, и никакой горячий ветер, то и дело залетавший в приоткрытые окна нашего транспорта, ослепительно-голубое безоблачное небо и струящаяся под колеса разметка не могли отвлечь меня от размышлений о том, сколько же времени надо провести негритянке в неподвижности, чтобы ее волосы оказались заплетены подобным образом. А как спать с таким на голове – было вообще не понятно.
А потом мы выехали из населенной местности и оказались посреди саванны. Сестра и мать задремали. Неровный, поросший высокой травой даже рядом с дорогой, этот пустынный ландшафт изредка нарушался торчавшими из серо-зеленого ковра черными стволами каких-то деревьев, скалистыми выступами темных пород, иногда огромными валунами. Но диких животных не было видно ни где. И я решил, что наверно их уже съели львы и крокодилы, и отдыхают теперь где-нибудь в прохладе медленно текущей речки. Поэтому, чтобы не думать о голоде и отдыхе, да и не мешать отцу вести машину, я тоже прикрыл глаза и откинулся на сиденье.
Все оставшиеся несколько часов поездки до города Кадуна, от африканского слова «када» – крокодил, где мне предстояло провести почти год, я шуточно раздумывал о том, как с помощью, например, палки буду отбиваться от диких животных в этом огромном мире, который уже начал приоткрываться мне с убедительностью 60-ти километров в час и тряской на многочисленных ухабах.
Но вот за окном снова замелькали деревни, тростниковые крыши и рукотворные стены сменились на городской тип строений, и мы наконец остановились перед невысоким глиняным заборчиком, за которым в глубине небольшого сада высился трехэтажный дом из бетонных блоков с одной парадной. Все квартиры на втором и третьем этаже смотрели во двор просторными лоджиями, на первом же – двумя верандами, симметрично расположенными относительно лестницы. Похоже, это была самая окраина, потому что кроме еще одного такого же дома позади нашего, рядом с которым играли негритянские дети, других городских строений поблизости не наблюдалось.
Помню, как я выпрыгнул из газона и тут же подбежал к первому дереву в саду. Еще горячее вечернее солнце уже нависло над пальмовой рощей неподалеку, бросая длинные тени к моим ногам. Я протянул руку и дотронулся до ствола, покрытого шероховатой, но тонкой и почти белой кожицей. Это прикосновение напомнило мне те, так называемые «денежные деревья», которые росли из горшков на кухонном подоконнике на родине. Только это дерево оказалось значительно крупнее, размером с наши яблони или рябины и, соответственно, толще стволом.
Ничего странного, что именно слово «родина» пришло мне на ум тогда, – я его не раз уже слышал за тот и предшествовавший ему день. И, глядя на необычно толстые листья размером в ладонь взрослого человека, которые можно было надломить, и тогда выделялся полупрозрачный сок, я вдруг осознал, как же далеко забросила меня работа моего отца.
В этот миг по стволу дерева пробежала огромная оранжевая ящерица. Заметив меня, она на пару секунд замерла в ожидании, как я поведу себя. Ящерица действительно была ярко-оранжевого цвета. Только кончики лап, хвоста и самый край змеиной морды плавно переходили в привычный зеленый.
Моя реакция не заставила себя долго ждать. «Кто же поверит в такое без доказательств?», – промелькнуло в моей голове, и я крепко схватил ящерицу за хвост. Хвост оторвался и выпал из моей руки на красную землю. Ящерица же перепрыгнула на соседнюю ветку и скрылась с глаз. Я растерялся, не зная что делать с хвостом, который продолжал извиваться под деревом, и решил осмотрелся.
В саду росло еще несколько похожих деревьев с белыми стволами и пять-шесть пышных акаций со стручками, свисавшими с них подобно длинным черным мечам. И почти на каждой ветви, греясь в лучах вечернего солнца, сидели такие же оранжевые ящерицы. Это меня от чего-то успокоило, и я побежал к своему семейству – матери и отцу с сестрой на руках, уже подошедших к нашему новому жилищу.
3
Оказалось, что мы живем на первом этаже. Справа. И вход в апартаменты, как их хочется называть теперь, по сравнению с тесными комнатами наших новостроек, был устроен через веранду. Мне до сих пор иногда снится этот не очень новый, но вполне добротный дом, с местами чуть облупившейся штукатуркой, сыроватой тенью парадной, пожелтевшей пластмассой кондиционеров, широкими лопастями вентиляторов под потолком и огромными африканскими тараканами, выползавшими поживиться чем по ночам.
У порога нас встретил стюард. Уже не молодой негр, одетый по европейски, улыбчивый и обученный не привлекать к себе внимания. Мы зашли внутрь. Там нас поджидали коллеги отца и их родственники, еще раньше прибывшие из Союза. Это были загорелые мужчины средних лет в шортах, майках или рубахах, и женщины – в цветных просторных платьях, разных комплекций и возрастов. Все они жили в соседних квартирах, и собрались, чтобы отпраздновать наш приезд.
Я вообще не очень-то любил взрослых, поэтому они мне особенно не запомнились. Советские геологи, водители, врачи, какая-то администрация. И у них были дети, примерно моего, дошкольного возраста. Но тогда я сразу прошмыгнул мимо стюарда и остальных, лишь наскоро поздоровавшись, и отправился на поиски комнаты, предназначенной для нас сестрой. Она охотно последовала за мной, так как тоже очень устала. И вот, преодолев пару просторных холлов с крашенными коричневой краской дощатыми полами, мы наконец оказались в спальне с двумя монументальными и заположенными марлей постелями и темно-коричневым шкафом.
Отчего-то мне сразу захотелось раскрыть дверцы и выдвинуть нижний ящик. Так я и поступил, и прямо обмер от неожиданности. Ящик оказался полон целыми блоками жвачки всевозможных сортов – начиная от классической пеперминт вриглис до прямо невероятных разноцветных кубиков, шариков и пластиков всевозможных ароматов, вплоть до черных лакричных жевательных конфет, вкус которых и по ныне ассоциируется у меня именно с тем временем и возрастом. Это был подарок от уже изрядно заскучавшего по нам отца. Мы, правда, так тогда этого и не поняли, но жвачек там было столько, что запас подошел к концу лишь через несколько месяцев.
Торопливо перекусив бутербродами с апельсиновым соком, которые вскоре были принесены нам родителями, и нажевавшись досыта ничтожной частью этого внезапного богатства, под шумок небольшой вечеринки через пару комнат, мы залезли в свои кровати и мгновенно заснули.
Думаю теперь, что в то время мало кто даже из взрослых по настоящему осознавал, какое это было прекрасное время, и что все происходившее, осуществлялось как-то автоматически, без какого-нибудь надрыва. Никаких особых усилий ни для чего не требовалось. Заканчиваешь институт, распределяешься по месту жительства, растешь профессионально, соглашаешься на командировку, в профкоме получаешь документы и билет на самолет. Все по плану, все заранее продумано, подготовлено и вполне осуществимо.
Да и почти во всей Африке, совсем недавно освободившейся от колониального гнета, царил тогда мир надежд и свершений. И уж точно, предреки этим краям кто-нибудь в те времена те кровавые этнические и религиозные конфликты, которые обрушатся на них спустя всего несколько лет, никто бы ему не поверил. Ни что подобное в те годы внешне никак себя не проявляло, разве что зрело где-то внутри, или в верхах демократической иллюзии, на самом деле насквозь пропитанной жадностью и эгоцентризмом тех, кто рвался к власти над этой страной, народом, который в далеком Советском Союзе увидел отзывчивого друга, может даже наставника, способного почти бескорыстно, если это было даже не так, помочь в решении самых разных проблем.
Нигерийцы действительно любили своих советских товарищей, приехавших помогать им налаживать экономику и поднимать производство. Приезжим почти ничего не угрожало, разве только змеи и ядовитые пауки, но от этого их ревностно стерегли ночные охранники-туареги. Днем их никогда не было видно и появлялись они исключительно по ночам. Впоследствии, если мне не спалось от каких новых впечатлений или раздумий, я научился угадывать их за окном по горящим в ночи белкам глаз.
Эти бывшие кочевники, возможно и беженцы от чего-то, в то время мне совершенно неведомого, как правило, – уроженцы пустынь Ливии и Аравии, – обычно одевались во все черное, пряча худые пронзительные лица под широкими повязками. На ремне они носили длинные кривые мечи и кинжалы, у некоторых были даже древние кремниевые ружья, и при свете дня они легко могли бы сойти за опасных злоумышленников. Но появлялись туареги только по ночам, видя во тьме как кошки, и никакая змея или что еще не проскользнули бы мимо них.
Поэтому, в первую ночь, также как и во все остальные в этом доме, наш с сестрой сон ничто не обеспокоило. Кроме, разве что, подвывавших над пологом пары-тройки огромных малярийных комаров.
4
Так было это или не совсем, но если судить по оставшимся у меня впечатлениям, советские геологи в Нигерии действительно обустроились неплохо. Им явно хорошо платили, дома всегда было полно еды. Огромные холодильники вечно ломились от тропических фруктов, но некоторые из них, например манго и папайю, вообще можно было рвать с деревьев.
Мы с матерью и сестрой часто посещали местные лавки, немного общаясь с аборигенами – как правило с высокими и худыми, но добродушными африканцами, очень услужливыми, улыбчивыми, явно довольными своей независимостью. Покупали немного, в основном всякую зелень, и потом медленно возвращались прогулочным шагом, с опаской заглядываясь на жалких прокаженных, присевших для отдыха на краю пыльной дороги, с интересом изучая статных негритянок-молочниц, проносивших мимо нас свою нелегкую ношу в огромных емкостях над головой.
Прогулки эти мне очень нравились. Во время общения с продавцами в лавках я мог попрактиковаться в своем дошкольном английском, и порой это у меня получалось. А еще я наконец повнимательнее разглядел рисунки на рекламных досках у парикмахерских, которые встречались и здесь. То количество косичек, которое оказывалось возможным заплести и уложить особым образом на голове за какие-то три-четыре часа, было действительно невероятным. Но отчего-то сестре эта идея не очень понравилась, и эксперимент так и не состоялся.
Раз в неделю, как правило, мы ездили в оставшиеся нетронутыми независимостью английские супермаркеты, в которых затоваривались более основательно. Иногда родители позволяли нам с сестрой углубляться в отделы с игрушками, в безнадежной тоске о которых потом пройдут все мои школьные годы. Машинки, большие и маленькие, резиновые индейцы, ковбойские пистолеты и ружья, наборы с маленькими водолазами, пожарными, астронавтами, космические бластеры, мигающие лампочками космолеты, да и вообще – чего там только не было, о чем я и до сих пор имею довольно смутное представление, так как родители явно берегли финансы.
Иногда, после покупок, мы отправлялись в какой-нибудь, опять же бывший английский клуб, где взрослые непринужденно общались и выпивали, стараясь подражать европейским манерам, насколько они их себе представляли, ну а дети смотрели американские фильмы про индейцев и мультики про разных маусов. Особенно я полюбил героического Майти-мауса, который подобно Черному Плащу спасал своих мультяшных сородичей от всевозможных врагов из породы кошачих.
А были еще и книжки с английскими и американскими детскими комиксами. Откуда они появлялись, мне до сих пор неясно. Скорее всего, родители подбирали их на кассе в супермаркете вместе с другими иностранными журналами, до кучи к покупкам. А потом, вернувшись домой, вытаскивали их из сумок, и тогда они уже попадали в мои руки. И я засматривал их до дыр. Ни на «Мурзилку», ни на «Веселые картинки» эти издания совсем не были похожи. В них не чувствовалось ни грамма морали, а лишь увлекательные приключения говорящих животных, крылатых лошадей, принцесс, похищенных драконами, супергероев и суперзлодеев.
И, конечно, был еще бассейн под открытым небом – при местной гостинице. По сравнению с преобладавшими в Кадуне малоэтажными постройками этот, можно даже сказать, – отель – казался чем-то величественным, будучи девяти этажной бетонно-стеклянной конструкцией, построенной чуть ли не по чертежам самого Корбюзье. Родители приезжали туда пообщаться с неким явно продвинутым русским переводчиком, который вел с ними скучные для меня с сестрой беседы о политике и местной экономике. Тогда мы уходили на балкон, откуда разглядывали стоянку с крохотными автомобилями, игрушечными пальмами и целым рядом мачт с флагами разных стран. А потом все отправлялись купаться и загорать.
Бассейн располагался тоже внизу, но уже с другой стороны, на специально огороженной территории. Именно там я научился плавать, – благодаря ярким надувным нарукавникам, о которых в Советском Союзе в те времена не было смысла даже мечтать. А так же очень пристрастился к Кока-Коле и трубочкам, через которые употребление этого напитка вообще превращалось в какой-то культ. Потом уже, оказавшись за партой в начальной советской школе, я был конечно очень удивлен, узнав, что это невероятно вредный напиток, специально созданный империалистической продиндустрией, чтобы советские дети прогуливали школу и вообще росли недоумками.
5
Впрочем, тогда о Советском Союзе я забыл довольно быстро. Напоминало о нем не много. Разве что детские сандалии, в которых я бегал по бардовому суглинку тропинок в саду у дома, письма от бабки, их иногда вслух зачитывали нам с сестрой родители, и хрустящие зеленые яблоки, приходившие в посылках. Но яблоки были какими-то кислыми на вкус и ни в какое сравнение не шли с местными апельсинами.
Раз в месяц по почте мы получали музыкальный альманах фирмы «Мелодия», и тогда родители доставали синего цвета проигрыватель со скругленными углами и динамиком внутри крышки, ставили на него гибкие голубые пластинки, и слушали «березовый сок» и «под крылом самолета о чем-то поет». На музыку иногда подтягивались соседи. И тут вдруг выяснялось, что в этих квадратных переплетах из полупрозрачного пластика и тонкой цветной бумаги есть еще и песни в исполнении Рея Чарльза, и Клэш, и даже Роллинг Стоунз. При чем, обычно эти записи сопровождались печатными комментариями, которые кем-нибудь обязательно зачитывались, о борьбе творческого пролетариата с эксплуататорами и капиталистами. Однако, прослушивание обычно не вызывало ни у кого бурных эмоций. Ну, может, конечно, кто и пританцовывал слегка, разливая тропические соки по высоким бокалам, или насвистывал, вскрывая штопором кокосовый орех.
Другое дело когда кто-то из коллег отца привез в Нигерию советскую «Победу». Тут вот было много сразу и чувств и удивлений, потому что по сравнению с жуками и тайотами, к которым все уже привыкли, этот автомобиль выглядел просто танком. Негритянские дети из соседней трехэтажки сразу облепили его со всех сторон, мешая нам, белым, полюбоваться детищем отечественного автопрома. «Победа» выглядела действительно монументально. Светло-бежевая эмаль кузова, серебристый никель вокруг округлых фар, металлические ручки дверей и блестящее кольцо клаксона. Особенно все это хорошо смотрелось на фоне пальмовой рощи и банановых зарослей позади спортивной площадки у соседнего, африканского дома. На радостях было решено устроить волейбольный баттл между местными и приезжими. Кто-то приволок сеть, пара наиболее активных чернокожих соседей бросилась оживлять разметку сильно подвытоптанного поля. Ну, и понеслось. К сожалению, мы проиграли. Негры оказались слажанней и быстрее.
Еще, однажды, вроде как на Майские праздники, меня нарядили советским космонавтом, сшив мне комбинезон из простыни, постиранной в оранжевой краске. Шлем соорудили из тыквы, выкрасив ее в серебристый цвет и написав над прорезью для лица гордое «СССР». На таких тыквах, но еще большего размера, местные жители обычно переправлялись через мутные воды речки, протекавшей неподалеку. Раздевшись до набедренной повязки, они складывали внутрь выпотрошенной оболочки свою одежду и, закрыв отверстие животом, гребли руками и ногами, пока не достигали противоположного берега.
Помню, как на утро после костюмированного веселья, на котором я весь вечер проходил этаким оранжево-серебристым покемоном, потягивая через трубочку спасительную прохладу Кока-Колы, мы всем семейством отправились на эту реку рыбачить. Идея, похоже, была спонтанной. Удочки мы соорудили из тонкой бечевки, которая обнаружилась среди всякого геологического скраба в хозяйстве отца, крючки выгнули из маленьких гвоздиков, за которыми в ближайшую придорожную лавку был послан наш стюард, а удилища вырезали из длинных прутьев, наломанных в высоких кустах, росших позади дома.
Закончив приготовления и преодолев довольно густые камышовые заросли, мы наконец вышли к берегу из огромных плоских валунов, по которым уже не трудно было подойти к самой воде. Здоровенных, очень аппетитных червяков мы накопали там же, прямо из прибрежного ила между камней. И не успел я забросить наживку в мутную неизвестность плавно струившегося у ног потока, как почувствовал, что клюет. Дернув удилище, я подсек небольшую рыбку, которая при первом же касании ударила меня током. Не так чтоб сильно, но достаточно ощутимо. Искры из глаз, конечно, не полетели, и я не сделался супергероем. Но рыба та действительно оказалась электрической.
Как-то странно, но у нас с собой был припасен эмалированный таз. Вероятно, отец заранее верил в удачу этого предприятия, а другой посуды, пригодной для улова, в хозяйстве отчего-то не нашлось. Так что мы сразу же набрали в тот таз воды и бросили туда пойманную мной рыбу.
К сожалению, на этом рыбалка и закончилась, потому что наш стюард, все время неодобрительно качавший головой и державшийся позади компании, вдруг закричал «Када, када!»,– и нарочито поспешил обратно через камыш. Поэтому нам тоже пришлось срочно ретироваться, хотя никто из нас никакого крокодила не видел. Но все очевидно решили, что лучше не рисковать. А электрическая рыба еще несколько дней прожила в том тазу, удивляя всех соседей своими суперспособностями.
Камышовые заросли около речки оказались замешаны еще в одной истории. Однажды утром меня разбудили крики со стороны соседнего здания, где обитали недавние победители волейбольного матча. Я вылез из под полога и подбежал к окну. Там, по небольшому пустырю между нашими домами, шли чернокожие полицейские, направляясь к уже не молодой и очень полной африканке, которая, заламывая руки, громко причитала на родном наречии. Рядом в растерянности расхаживал ее, видимо, супруг – в майке без рукавов, семейных трусах, но тоже вполне обеспеченной комплекции.
По началу, особенно из окна, было совершенно непонятно, что же произошло. Но вскоре выяснилось, что ночью воры забрались в квартиру через незапертое окно и похитили телевизор. Это было, безусловно, очень неприятное происшествие, особенно здесь, в бывшей колониальной стране, где требовалось не мало усилий, чтоб заработать на этакое чудо техники. Но, к счастью, все закончилось благополучно. Телевизор оказался настолько тяжел, что у воров хватило сил дотащить его только до тех самых камышовых зарослей, где они его и бросили.
6
Иногда, по выходным после обеда, когда дневная жара уже шла на убыль, отец водил нас на прогулки на расположенное неподалеку поле для гольфа. Я не очень-то понимал тогда, что это за игра – гольф, но мы брали с собой бадминтон, немного еды, и устроившись под какой-нибудь развесистой акацией прекрасно проводили светлую часть вечера на стриженной африканской траве. Изредка прислушиваясь к негромкому пиликанию каких-то маленьких птиц в густых ветвях над головой и стрекоту неугомонных цикад, мы то поедали аппетитные сэндвичи из консервов «тулип» и английского хлеба для тостов, запивая их папайевым джусом, то пробовали сочные плоды манго, сбитые по дороге, то подпрыгивали и перебегали с места на место, пытаясь попасть по воланчику, – пока солнце не пряталось за густые мангровые заросли на далекой стороне поля.
Бывало, обратно возвращались уже затемно, и тогда огромные акации и банановые кусты в свете наших фонариков начинали мне казаться какими-то фантастическими монстрами, прятавшимися в засаде или нависавшими над тропой, по которой мы шли.
Однажды отец подозвал нас с сесестрой в сторону от тропинки и посветил на землю. И мы увидели там маленькую норку, затянутую полупрозрачной паутиной. Внутри что-то шевелилось. Очень тихим и серьезным голосом отец объяснил, что это тарантул. Страшно ядовитый африканский паук, укус которого практически не излечим. Я так и не понял, зачем нам было об этом знать, но чувство, которое мы с сестрой испытали тогда, запомнилось надолго.
А потом случился первый на моей памяти тропический ливень. Вероятно, мы зря задержались около норки тарантула. Потому что вдруг в воздухе ощутилось какое-то влажное перемещение, небо в течении минут десяти заволокло густыми облаками. И вместе с первыми каплями дождя мы бросились бегом в сторону уже показавшегося дома. Бежали мы быстро насколько могли. Но все равно вымокли буквально до нитки.
И все же, нам повезло, потому что по-настоящему стихия разгулялась только когда мы были уже в безопасности. Первый же гром сразу заставил меня прильнуть к окну, забыв даже о мокрой одежде. И тут я увидел, как сквозь стены воды бьют в землю непрекращающиеся молнии, все кругом шипит, грохочет, а тучи, как живые, движутся в небе при почти постоянном свете от молний, набрасываются друг на друга, взрываются и низвергают на земь океаны дождя. Ну, так мне это все тогда показалось.
Ночью, уже засыпая, я долго ворочался, вздрагивал, то и дело просыпался и снова подбегал к окну. Но к утру буря унялась, вода впиталась в почву и испарилась в лучах восходящего солнца. И все пошло своим чередом. До следующей ночи.
До этого дня все происходившее вокруг мне казалось чем-то порой волнующим, порой забавным, но совершенно неопасным для жизни. Даже крокодил, возможно шевельнувшийся в зарослях на другом берегу реки, тем самым положив конец той рыбалке, лунки муравьиных львов, пожиравших своих сородичей на песке рядом с волейбольной площадкой, прокаженные, иногда в компании с маленькой обезьянкой, проходившие толпой загадочных оборванцев в лепрозорий, находившийся за рекой, – все это до встречи с тарантулом казалось мне просто декорацией, безобидным спектаклем, который не содержал в себе практически никакого подтекста. Но с этого момента я стал догадываться, насколько все вокруг не просто. И что летучие мыши-вампиры, которые по слухам жили на черной лестнице нашего дома, подвывавшие где-то в ночи дикие псы, и даже малярийные комары, – все могло навредить, нанести неожиданный ущерб моему здоровью или кому-то из близких.
Думаю, поэтому я даже с каким-то детским фатализмом воспринял новость, что на пару недель, пока отец будет работать в буше, меня, чтоб, матери было полегче с домашними делами, отправят в африканский детский сад.
Я долго не понимал, что такое буш, но впоследствии узнал, что так называли обыкновенный выезд на полевые работы в дикую местность примерно на неделю. И что советские геологи помогали нигерийцам отыскивать железнорудные месторождения. Эти выезды происходили под строжайшим наблюдением опытных африканских товарищей, которые всегда шли впереди, прорубаясь сквозь колючие кусты, расчищая дорогу, спугивая диких животных, разбивая лагеря, занимаясь приготовлением пищи, и вообще, следя за тем, чтобы ничто не мешало выполнению интернациональной миссии подопечных.
Детский же сад находился примерно в получасе езды от нашего дома. Это был огороженный чахлым растительным заборчиком небольшой пустырь на краю глубокого оврага. У обрыва высилась примерно дюжина хлопковых деревьев, бросавших густую тень к корням, у которых непринужденно резвилось десятка два негритят. Рядом с хлопковой рощей был натянут небольшой навес с циновками и кожаными пуфами. Сидя на одном из них за детьми наблюдала воспитательница, вероятно из английских волонтерок. А около сучковатой длинной палки перекрывавшей въезд на пустырь, игравшей роль сублимированного шлагбаума, просиживала штаны пара чернокожих охранников.
Естественно, именно хлопковые деревья с их округлыми коробочками, полными сыроватой ваты вперемешку с семенами, которые оказалось нетрудно сбить, заинтересовали меня в первую очередь. По всей видимости, в Африке уже наступала осень, ночные дождливые бесчинства постепенно сошли на нет, и вот уже близился сезон сильных ветров «харматтан» и песчаных бурь. Но только по дневной температуре трудно было уследить за переменами времен года. И, вероятно, это как раз и был тот идеальный момент, когда со стороны погодных условий на протяжении недель ничто не могло угрожать пребыванию геологической экспедиции на дикой местности.
С негритятами я очень легко нашел общий язык. Оказалось, стоило поймать в траве какого-нибудь жука, и это сразу привлекало всеобщее внимание. И мой английский на уровне дошкольной группы вообще не пригодился. Все что-то лепетали нечленораздельное, обильно жестикулировали, постоянно хихикали или громко смеялись. И мне показалось, что все, что говорят эти дети, элементарно понять даже не зная слов. Да и воспитательница не просто так сидела под навесом. Поэтому все дневное время мы проводили в играх и развлечениях, которые в сущности одни и те же, не зависимо от языка и места на земном шаре.
Однажды вечером, наверно день на четвертый или пятый моих ежедневных поездок в детский сад для негритят, моя мать, составив очередной список покупок на завтра и передав его нашему стюарду, вдруг поинтересовалась, чем же мы там занимаемся. И я не задумываясь стал рассказывать о том, что мы как раз разучивали песенку про «травка зеленеет, солнышко блестит». И когда она попросила меня ее исполнить, я выпрямился и гордо запел – «Эй-би-си-ди, эй-эф-джи», – и так далее.
Так пролетела еще неделя. И когда отец вернулся из буша, еще сильнее загорев, чем прежде, и отрастив небольшую бородку, как это принято у геологов, в садик меня отправлять перестали. И дни мои опять потекли уже привычным образом.
7
Ежедневно, гуляя во дворе, играя с сестрой и соседскими детьми, которых я от чего-то не могу толком припомнить, лазая по деревьям, поливаясь из садового шланга и сражаясь на стручках акаций, я краем глаза, порой невольно, но всегда с большим интересом наблюдал медленно текущую, размеренную жизнь африканцев, происходившую в непосредственной близости от меня. Иногда это были пастухи в узнаваемых издалека плетеных шляпах с высоким конусом и отверстием для проветривания головы, гнавшие стада своих бледнобоких коров мимо нашего дома. Или местные женщины с грудными детьми, переносившие за спиной огромные вязанки хвороста, по дороге к хижинам на другом берегу реки. Порой, изнывая от жары, мимо медленно брели всяческие торговцы, – кто с тележками, полными какого-то добра, а кто и просто с огромными тыквами на голове, которые для чего только не использовались. А иногда это были даже какие-то явно паломники, следовавшие, скорее всего, в районный религиозный комплекс, находившийся в центре города, да и просто одинокие бродяги.
Конечно, такое случалось не каждый день, но все равно в итоге у меня сложилось ощущение, что мы живем фактически на краю очень оживленной пешей магистрали, по которой перемещаются все слои беднейшего населения Нигерии. И всегда в их взглядах читалось некоторое удивление при виде светлокожих обитателей нашего дома. Было похоже, что как и я, они тоже не очень-то понимают, зачем мы здесь, откуда и чем существуем. Но откровенных проявлений их любопытства я не припомню. Скорее всего, у них действительно были какие-то дела, а на своем нелегком пути они чего только уже не навидались.
Наша же жизнь, в сущности, тоже протекала совершенно неспешно, а порой оказывалась даже скучна и банальна. По крайней мере для взрослых. Побывав один раз в буше, все остальные будни отец с утра отправлялся, как он это для нас озвучивал, работать в офис – вместе с другими рядовыми сотрудниками геологической экспедиции, жившими по соседству. Мать, конечно, занималась всякими делами по дому, потому что, как говорила она, совесть ей не позволяет сваливать стирку и готовку на плечи пожилого стюарда. Ему она разрешала лишь мыть посуду после еды и порой прибираться в комнатах.
Поэтому, чтобы развеяться и пообщаться в неформальной обстановке, иногда все наше небольшое сообщество в количестве человек пятнадцати, включая соседей, набившись в темно-зеленый отечественный уазик, отправлялось в гости к товарищам из руководства. Может, это были чьи дни рождения, или просто, как теперь говорят, корпоративные праздники. И это были уже не многоквартирки с небольшим участком при доме, а полноценные виллы с гаражами, большими дворами, охраняемые теми же туарегами, с высокими заборами, защищенными сверху почему-то битым стеклом.
В таких гостях для детей всегда была готова отдельная программа. Обычно супруга хозяина дома с другими женщинами, например, готовила или самодельное мороженное, которое тут же и замораживалось, или это могло быть фруктовое желе всевозможных цветов, или какие другие сладости.
Мы, дети, всегда радовались такому. Дома, в России, никто ничего подобного никогда и не пробовал. Думаю, это была дань зарубежным изданиям и телепередачам, доступ к которым здесь можно было получить значительно легче, чем за железным занавесом. А потом, когда взрослые раскуривали сигары, попивая из маленьких стопок ароматное шери-бренди, мы усаживались на заднем дворе или внутри гаража перед аккуратно отштукатуренной стеной и смотрели всякие советские мультики со стрекочущего кинопроектора. Помню с тех пор и Шайбу-шайбу, и Шпионские страсти. Впрочем, по сравнению с цветными мультиками и фильмами в английских клубах, это, конечно, воспринималось как компромисс.
Но иногда, примерно раз в пару месяцев, значительно превосходя масштабами все мною виденное ранее, в самой Нигерии тоже случались праздники. И по этому случаю во всех населенных пунктах местная администрация обязательно организовывала масштабные народные фестивали. При огромном стечении коренного населения, всевозможных артистов, этнических музыкальных групп, танцевальных ансамблей и, конечно, полиции, в пестром гомоне и суете оживали тогда все дороги, концертные площадки и даже футбольные стадионы. Одетые в нарядные рубахи с характерными африканскими орнаментами, широченные юбки, держа за руки непоседливых своих черных деток, широко улыбающихся солнцу, пальмам и предстоящему веселью, огромными толпами люди шли на звуки трещеток и барабанов, выкрики и шелест тростниковых юбок танцоров.
Помню, преодолев какие-то шаткие ступеньки, протиснувшись между тележкой продавца попкорна и целой толпой ожидавших своего выхода смеющихся школьниц, мы оказались на трибуне огромной арены, по которой ритмично пританцовывая, уже двигалась целая процессия с копьями и плетеными из толстой соломы щитами. Отбивая ритм в маленькие там-тамчики, шумя пестро разукрашенными маракасами, они медленно перемещались вдоль длинной шеренги военных, которые отделяли центральную часть арены от ликующей толпы.
Эти молодые служащие Нигерийской национальной гвардии явно изнывали от невыносимого полуденного зноя. Поэтому их не занятые в оцеплении товарищи постоянно подносили им то соки и воды, а то даже фруктовое мороженное в пластиковых тюбиках. Но все равно некоторые из них не выдерживали жары и падали, теряя сознание от солнечного удара. Помню, как меня это удивило. До этого я думал, что кто-кто, а уж негры-то жары не боятся. Но это ничего не меняло. Выпавших из строя тут же подбирали санитары и куда-то утаскивали на носилках, а место их тот час занимали сослуживцы, до этого ожидавшие под навесом неподалеку.
А в центре арены одни артисты продолжали сменяться другими. То плясуны в удивительных масках, то акробаты на ходулях, то воины или охотники с луками и стрелами, то костюмированные инкарнации диких животных. От жары и полного безветрия все это перемешивалось в моем сознании в безумное завихрение образов и звуков, вызывая в душе постоянно нарастающий восторг. Отчего мне пришлось еще крепче вцепится в запястье отца, чтобы окончательно не потеряться.
А тем временем до центра арены наконец добрались несколько африканских слонов в богато украшенных сбруях. Направляемые погонщиками, они исполнили серию синхронных поворотов, словно тоже танцуя, и наконец преклонили колени в направлении к дальней от нас трибуне, где в самом плотно заполненном секторе, на подобающем возвышении, в окружении многочисленной свиты со своего трона поднялся, может быть, мэр города, или даже губернатор провинции. И изо всех динамиков грянул над стадионом национальный гимн.
Налюбовавшись зрелищем, мы потом долго и неторопливо шли к дому пешком, разглядывая бесконечную вереницу народных поделок – масок, скульптурок, музыкальных инструментов, циновок, маек и рубашек, шляп и сумок, колец, бус и кулонов, выставленных на продажу. Встречая по пути другие, менее глобальные очаги всеобщего веселья, как во сне, под полуденным солнцем, в белых панамах, с наслаждением поедая сладкую стеклянистую вату, только часа через два, усталые но довольные, мы добрались домой.
8
И все было бы хорошо. Но во дворе нашего дома, под тенью раскидистых акаций и огромных денежных деревьев, которые теперь, зимой, вдруг покрылись большими розовыми цветами, жили две собаки. У них были, как это ни странно, русские имена. Егор и Муха.
Откуда они появились иотчего получили такие прозвища – неизвестно. Это были типичные гладкошерстные африканские псы, светло-коричневого окраса. Особо о них никто не заботился. Только иногда жены долговременных постояльцев нашего дома подкармливали их. Поэтому были у них и миски, и даже подстилки в тени парадной под лестницей, где они прятались в самое жаркое время дня.
Мы, дети, иногда любили поиграть с этими собаками. Бросали им палки, чтобы они приносили, требовали лапу. Но это не всегда срабатывало. Вряд ли кто специально занимался их дрессировкой. Поэтому, собаки эти вели себя довольно непринужденно, убегали, когда хотели и возвращались, проголодавшись.
И вот, однажды, Муха понесла. Все, конечно, с большим нетерпеньем ожидали потомства. Но когда она разродилась щенятами, при нас остался только один, остальные сразу куда-то исчезли. То ли их продал кому туарег охранник, которому эти собаки скорее всего и принадлежали. То ли просто щенков забрали обитатели соседней, негритянской трехэтажки. Оставшегося щенка я упросил родителей взять под нашу опеку.
Щенок был пушист, резв и весел, как это обычно случается со щенками, и постоянно путался под ногами. И как-то раз это очень взбесило нашего стюарда, который возьми и пни его в сердцах ногой прямо в живот, и так, что тот отлетел на пару метров и ударился о стену.
Это был уже другой, не тот пожилой стюард, который ходил когда-то с нами на рыбалку, а потом в конце лета уволился в связи с переездом его семьи в соседний город. Нет, этот новый стюард был довольно молод, круглощек и очень самоуверен. Он сразу мне не понравился. Но, возможно, он ничего такого и не хотел, только вот песик был еще очень юн, и от такого удара так и не смог оправиться. На четвертый день жалобных поскуливаний он внезапно исдох.
Я даже плакал, никак не мог понять такую неоправданную жестокость этого молодого африканца, но стюарду, казалось, было совершенно наплевать, и он никак от этого не переживал. Оставался все так же бодр и противно услужлив, как и требовали от него формальные обязанности. В конце концов я стал делать вид, что больше не замечаю его.
Это помогло, и через пару недель я снова вроде как стал прежним ребенком. По крайней мере снаружи. Снова начал бегать по двору, дурачиться и безобидно задирать Егора, подшучивать над сильно похудевшей Мухой. Но на душе повисла какая-то щенячья грусть. И это сказывалось во всем. В быстроте реакции, находчивости, в ловкости. Я начал вспоминать прежние свои потери – жуков, сдохших в спичечном коробке, сбежавшую черепаху, морских свинок, отданных в другую семью из-за аллергии сестры. И вот, как-то раз, улепетывая от Егора с палкой в руках, я то ли замешкался, то ли просто споткнулся, и Егор по инерции подтолкнул меня носом. Так что я упал на бегу и даже перекатился через голову.
Поднявшись на ноги, я сразу понял, что у меня что-то не так с плечом. Было трудно двигать рукой, даже дышать. Родители, узнав о происшествии, немедленно посадили меня в машину, сестру оставили под присмотром соседей, и мы отправились в какой-то госпиталь, который находился далеко за городом. Вероятно, это тоже было наследие английской колонизации, возможно, при бывшей военной базе, или что-то вроде того. Но суть в том, что во всем городе не оказалось ни одного медицинского учреждения, которому можно было бы довериться в такой ситуации.
До госпиталя мы добрались только во второй половине дня. Врача долго ждать не пришлось. К нам вышел высокий африканец полный чувства собственного достоинства, в белоснежном халате, от чего кожа его рук и лица казалась еще темнее. Он выслушал нашу историю, осмотрел меня, и направил на рентген, который тут же был сделан.
Ознакомившись со снимком, врач сказал, что это лишь трещина в ключице, нужна только повязка, покой и через пару недель все заживет.
Родители облегченно вздохнули, и на обратном пути решили посетить небольшой национальный парк-музей, где вдоль дорожек были выставлены всевозможные африканские скульптуры то из черного дерева, то из глины, но тоже выкрашенные в черный цвет. Эти изваяния часто выглядели довольно высокими, как бы вытянутыми и неестественно деформированными, от чего лишь отдаленно напоминали людей. Никогда ничего похожего я не видел. Народные ремесленники, вдоль дорог выставлявшие на продажу традиционные маски, жанровые статуэтки, резные орнаменты и открыточные гравюры, обычно старались больше подражать реальности. А тут создавалось впечатление, что мыслимые кости этих скульптур также выломаны или повреждены, как моя ключица, и от этого, если бы они были живы, то могли испытывать сильнейшую боль. Если не физическую, то внутреннюю, как будто у них были искорежены не части тела, а области чего-то внутри, нечто такое, что заставляло меня когда-то давно надеяться, что черепаха вернется, а жуки проснутся и снова заскребутся в спичечном коробке.
И тогда я вдруг понял. Это и есть главная цель времени – увлечь все в прошлое, исказить, сделать чем-то другим, а потом изменить все так, чтобы от прошлого вообще ничего не осталось. И только человек способен этому противостоять, создавая, например, такие вот скульптуры, не обязательно на яву, порой лишь в душе, но иногда в лучах заходящего солнца.
Теперь я думаю, что вероятно это был специально расположенный неподалеку от бывшей военной базы англичан мемориальный музей, посвященный колониальной истории. Не знаю. Но впечатление у меня осталось странное, почти физиологическое, вполне созвучное моему общему болезненному состоянию.
Вернулись домой мы уже за полночь. Сестра нас не дождалась и соседи ее уложили сами. Родители сделали мне бутерброд и тоже отправили в постель. Плечо болело меньше, но все равно я снова долго не мог заснуть. Все вспоминал эти черные, искалеченные то ли души, то ли разумы жертв многолетнего насилия и рабства, восставшие из небытия в том небольшом парке в виде скульптур. И я уже больше не думал о том несчастном песике, о молодом и таком бесчувственном стюарде. Все это теперь казалось не настолько существенным.
И даже когда на следующий день мне рассказали, что Егор, подтолкнувший меня на бегу, тем же вечером удрал в тростниковые заросли у реки, и там на него напал крокодил, – я кажется пропустил это мимо ушей. Хотя на протяжении следующих дней не раз видел над руслом реки кружащихся грифов.
Ну, а Муху же вскоре после этого до смерти покусали летучие мыши вампиры, что все-таки действительно жили на черной лестнице нашей трехэтажки. Помню, я только снова подумал то, что осознал еще около норки тарантула. Да, Африка, Африка… Не ходите дети в Африку гулять!
9
Вскоре после этого наступил новый 1973 год. Все советские геологи опять собрались на вилле товарища из руководства, вели себя празднично, украшали какое-то колючее дерево, по их словам, специально доставленное сюда на самолете из Москвы. При чем, наряжали его какими-то забавными игрушками из папье-маше, стеклянными шарами и гирляндами с лампочками. И когда на верхушку этого дерева была надета блестящая красная звезда, откуда ни возьмись прямо на середину холла выбежал здоровенный дед, в валенках, в стеганном ватнике, с огромной седой бородой и в красной шапке. Зазвучал бой кремлевских курантов, загорелись лампочки горлянд…
И тут ко мне начали возвращаться воспоминания, при чем скорее как слова, такие как «снег», «зима», «холод», но пока еще не как сами явления. Оказалось, что примерно за год жизни в этой жаркой стране, я совершенно забыл, что на свете бывают такие деревья как ели, что новый год – это чаще всего сугробы, длинные ночи и короткие морозные дни, согретые лишь батареями центрального отопления и специальной одеждой, вроде шапок ушанок, вязанных рукавиц и колючих шерстяных носков. Здесь же, среди вечно зеленых пальм, бананов, акаций и кактусов все это стерлось из моей памяти и потеряло всяческий смысл.
К сожалению, не прошло и месяца, как мы вернулись на родину. Что было дальше, как мы летели назад, холод и снег по прибытии, слякоть и весенние дожди, бесконечные пасмурные и даже погожие дни как-будто наступившего лета – я не помню. Словно этого не было вовсе. Вплоть до 1-го сентября, когда я пошел в первый класс начальной советской школы. Но это уже была бы не настолько правдивая история.
