С раннего утра лил нудный весенний дождик. На душе было тоскливо. Учебный год подходил к концу, школа надоела. В тетрадках появились тройки и неуд за поведение. Мне, ребёнку, переполненному здоровой энергией, просто было некуда себя девать. Под окном дома лежала куча ломаных кирпичей, сваленных после ремонта печки. От скуки притащила лопату, накидала на кирпичи земли и высадила ирисы. (Сорок лет прошло. Дом развалился, нету уже и бабушки с дедушкой, а ирисы так и растут, напоминание о беззаботном детстве.) Сходила до подружки, но та уехала в соседнюю деревню в гости к родственникам. Проходя мимо древней избы Вовкиной прабабушки, решила зайти посмотреть на часы с кукушкой. Только у их семьи были такие старинные ходики. Ребята, бывавшие в гостях, отзывались о диковинке восторженно. На стук отворила приветливая старушка. На вопрос про часики проводила в маленькую кухоньку и посадила на массивную табуретку с дыркой в виде ромба, возле жаркой русской печки. Бабулька на выходные затворила тесто для пирогов. Разглядывая бревенчатую тёмную стену, я краем глаза наблюдала за приготовлением наливных шанег. Подвешенный на гвоздь домик с циферблатом меня не впечатлил. Невзрачный, с маятником и облупленными шишками-гирями на концах цепочки. На картинках в библиотечных книжках были нарисованы другие. Расписные, сказочные, с римскими цифрами, затейливыми красивыми стрелками и золотыми аккуратными шишечками. Старушка пошаркала мимо меня и потянула за гирьку-шишку вниз. Объяснив, что таким образом часовой механизм заводится. Время было без двадцати двенадцать. Чтобы увидеть кукушку, нужно было подождать ровно до двенадцати часов. Я сидела на табурете, не сводя глаз с заветной дверцы, и изнемогала от жары. Двадцать минут ждала эту красивую маленькую птичку в серых перьях, рисуя этот миг в своих фантазиях. И вот часы загудели. Я встала и подошла ближе, чтобы рассмотреть это так расхваливаемое ребятами чудо. Дверцы распахнулись, и оттуда со звуком «ку-ку» вылетела… Пробка. Как мне показалось сначала. Залетела обратно и снова вылетела пробка. Сфокусировав взгляд на дверце, я сосредоточилась. Опять пробка, только с выстроганной головой и клювом, покрашенным красным лаком. Я спросила у старушенции: где птичка? Она удивлённо показала корявым пальцем на дверку, из которой целых двенадцать раз вылетела белая лакированная болванка, вырезанная шкодливой рукой хорошо опохмелившегося умельца. От разочарования я забыла попрощаться. По дороге домой думала про табуретку. Зачем там дырка? Чтобы пердеть? (Слова «пукать» я тогда не знала, в моём кругу общения оно не употреблялось.) Но за столом ведь нельзя. (Эта табуретка до сих пор под вопросом в моих мыслях.) Раздумья прервал оклик. Из подворотни ко мне спешил-торопился двоюродный брат Серёга с друзьями, ребятами тринадцати-четырнадцати лет. Местные оболтусы во главе с моим братцем: Вован, Василий, Саня, Мишка и Витёк, – заговорщически перемигиваясь, окружили меня кольцом и сказали, что есть дело. Какое дело, я уже знала. Стырить у отчима порох и пули для самопалов. Они, видите ли, собрались на Туманное озеро на охоту, с ночёвкой. Стырить так стырить, не впервой. Но я поставила условие, что иду с ними – и гоните, мол, персональный самопал. Ребята от радости закивали головами. Не от того, что я иду тоже, а потому что будет чем стрелять. За меня можно было не беспокоиться, в свои десять лет я была выше ростом доброй половины старшеклассников и быстрее всех бегала наперегонки. А зимой по сталкиванию со снежной горы мне не было равных. Придавал весу и двоюродный брат, которого в ребячьей компании очень уважали.
Слоняясь по улице, я прикидывала, когда улучить момент и сходить в дом к матери за искомым. Как раз была суббота, банный день. После бани отчим убредёт в общежитие к вербованным пить водку, мама к подругам. К трём часам подойдя к дому, где жила мамуля с новым мужем, увидела на дверях замок. Где ключ, знала. На веранде у Карлыча был оборудован кабинет. В различных ёмкостях насыпана тяжёлая дробь, порох чёрный и красный, точные маленькие весы. Короче, все причиндалы для изготовления патронов. Щедрой рукой обобрав дражайшего отчима, отправилась искать друзей. И вовремя. Мимо пропылил Пётр Карлович, поинтересовавшись, чего я тут ошиваюсь. Ответ его не интересовал. Он забыл закуску, в общаге, вероятно, со съестным была напряжёнка.
На озеро решили идти в шесть часов вечера и остаться в избушке с ночёвкой. Все разошлись по домам собираться. Меня терзали сомнения. Серёга запретил отпрашиваться у бабушки с дедушкой, так как ему они не разрешили идти с ночёвкой и меня не отпустят. Сказал, что уходим вороськи. Рюкзак он уже собрал и спрятал в дровянике. Мне очень не хотелось расстраивать дедок. Время приближалось к шести, я уже было решила остаться дома.
Тут из кладовки раздался бабушкин крик:
– Мать ети да проети ети! Кто с молока весь устой свинтил? Анна! Серёга! Рястаньски рожи! Да пальцами грязныма поди лазили!
Через минуту мы с братом были на месте сбора. Оказалось, что с нами идут две старшие девочки по четырнадцати лет, подружки старших ребят. Чернявая, грудастая, полностью оформившаяся к своим годам Галина съязвила:
– Эта мокрида тоже с нами идёт?
Вторая, Светлана, которой очень нравился мой брат, за меня заступилась: мол, чем больше народу, тем лучше. Тем более что двух пацанов не отпустили родители. «Мокриду» я запомнила. Тут же, на месте, разделили порох и дробь. Мне вручили моё оружие. Ремешок, на котором держалось самодельное ружьишко, показался знакомым.
Мишкиной сестре, моей ровеснице, родня из Москвы прислала в подарок сумочку. Хорошенький, небесного цвета ридикюльчик на длинном ремешке. Танюха ходила гордая и со мной не дружила. Она дружила с Леной (которая тоже со мной не дружила), у неё была сумочка доктора с красным крестом и игрушечным стетоскопом. Девочки днём играли в клетку («в клетку» называлась игра в домик) в маленьком сарайчике возле столовой. В уютном дровянике был сделан игрушечный стол, расставлена игрушечная посуда, стеклянные банки с полевыми цветами, висели, изображая занавешенные окна, яркие тряпки. Сумочки подружки после игры забирали домой.
Вот этот-то небесно-голубой ремешок и висел на моём самопале. Михаил вслух поинтересовался у самого себя, куда бы сходить посрать. Я показала на сарайчик, добавив, что там есть бумага. С ним за компанию пошёл Серёга. Как он объяснил, чтобы по дороге по мелочам не отвлекаться. К вечеру выглянуло приветливое солнышко, и мы ватагой из семи человек двинулись в путь. Дорога от деревни на несколько километров была разбита лесовозами. Залитые дождём глинистые выбоины приходилось перепрыгивать. Коротконогая Галина несколько раз поскользнулась и пустила слезу. Ей предложили вернуться одной в деревню, так как никто провожать не захотел. Покапризничав и надув губы на своего кавалера, девица продолжила путь. Начало смеркаться, а плохой дороге не было конца. Весёлые шутки стихли, все порядком устали. Про отдых не было и речи, нужно было добраться до избушки, пока совсем не стемнело. Проезжая дорога повернула в одну сторону, мы в другую, на тропу. Ветерок донёс одуряюще прекрасный запах цветущей черёмухи. Послышалось колыбельное пение птиц из густых зарослей ивняка, журчание полноводной по весне речушки, что впадала в озеро. Летом речка становилась тихим нешироким ручейком. Черёмуховый рём, растущий по обоим берегам простирался почти на километр. Солнце садилось за горизонт, редкие белые курчавые облака лениво плыли по вечернему небу. Вдруг облака стали светиться по краям ярко-красными вспышками-молниями. Короткими, но частыми. Я уже видела такое природное явление, когда ходила с дедками на сенокос. Бабушка говорила, что это зарница и сие предвещает хороший урожай. Поначалу перепуганные, налюбовавшись редким зрелищем, мы бодро зашагали через лес, по протоптанной рыбаками тропе, зная, что до озера осталось рукой подать.
Через несколько минут тропинка вывела нас к заветному водоёму. Увидев наконец избушку, все вздохнули с облегчением. Неказистая, потемневшая от времени и поросшая мхом постройка была срублена добротно. Ребята еле открыли отсыревшую дверь. Изнутри пахнуло деревенским чердаком, Серега включил фонарик. Эту роскошь он привёз из города, ни у кого в деревне фонариков не было. Тусклый жёлтый свет осветил тёмное помещение. Зажгли прилепленные на окошечко и стол огарки свечей, затопили маленькую печурку и стали осматриваться. Остатки энтузиазма испарились. Всем захотелось домой.
Вдоль стен стояли грубо отёсанные широкие лавки, покрытые старыми фуфайками и грязными ватными одеялами. Под лавками был сложен запас дров, куски бересты, двуручная пила, топор, пара громоздких валенок на одну ногу, плетёные «морды» для ловли крупной рыбы, ржавый серп, оселок, ящик с нехитрой посудой. Между лавками, которые занимали почти все пространство помещения, у малюсенького оконца стоял стол, на нём закопчённая керосиновая лампа. Под столом в закрытом деревянном сундучке лежали продукты: растительное масло в бутылке из-под «Столичной», наглухо закрученной пробкой из газеты, окаменевшим комком соль в бумажной коробке, пучок стеариновых свечей, кусковой сахар в когда-то красивой расписной проржавевшей жестяной банке, пара коробков отсыревших спичек. У трубы печь слегка дымила, все вышли на свежий воздух. Уже порядком стемнело, от избушки отойти далеко было боязно. Расселись кто куда: на крыльцо, еловое бревно, чурбаны. Вокруг стояла тишина, ветра не было, от озера по берегу поднимался, чуть колыхаясь, густой туман. Запах весеннего ожившего леса и долгая прогулка клонили ко сну. В то же время первобытный страх от непривычного единения с дикой природой держал настороже. Мы храбрились, нас было семеро и во всеоружии. Самый разговорчивый сочинитель Василий вдруг вспомнил жутковатую историю про бабку Манефу. Одинокий и потому проводивший почти всё время на рыбалке одноногий старик Степан рассказывал в магазине, что видел покойницу на озере – и не раз. Будто бы та появлялась в тумане и звала его по имени. Стали вспоминать истории одну страшней другой. Весёлого ничего в голову не приходило. Ребята старались смеяться и храбриться, незаметно придвигаясь поближе к крылечку. Решили развести небольшой костерок. Чтобы отсыревшие дрова быстрее загорелись, Вовка плеснул из банки керосинчику, припасённого рыбаками для керосиновой лампы. Васька сообщил Вовану, что за керосин одноногий ему здоровой ногой под «говно» напинает, если узнает. Галька что-то шептала Светланке на ухо, но та отрицательно замотала головой. Коровьими карими глазами, полными мучения, Галка уставилась на меня. Подсев поближе, шепнула –попросила сходить с ней в туалет. Она стеснялась и боялась. Пришло время припомнить за мокриду, но я была добрым и отходчивым ребёнком и согласилась сопроводить, прихватив Серёгин фонарик. Тут выяснилось, что Гала захотела в туалет по-большому, у неё резало низ живота. Пришлось топать подальше. Я предупредила новоиспечённую подругу, чтоб постаралась опорожниться на раз, так как по ночам шастать с ней по кустам не собираюсь.
Вернувшись к избушке, повеселевшая Галина защебетала и предложила спеть весёлую песню. Никто инициативу не поддержал, все слушали пересказ Василия про старуху Манефу. Одноногому старику та явилась в тумане и звала с собой, превращаясь постепенно из старбени в красивую девушку. Будто, когда Степан заперся в избушке, красотка царапала двери и стучала в окно. А мужика Зырягу из соседней деревни, утонувшего на озере в прошлом году, именно Манефа в речку утянула. Мужчину уж и искать перестали. Нашёл его другой рыбак, из той же деревни, что и пропавший.
Скандалист и пьяница Валерьян, державший в «ёрном теле красавицу жену Марину и детей, распоясался вконец. После очередного дебоша с рукоприкладством и битьём окон, прихватив две бутылки самогона, выпивоха укатил на новеньком мотоцикле «Минск» поудить рыбку. Отплыв от берега на приличное расстояние, плюнул на червячка и закинул удочку. Утопленник стоял в озере, шевеля раскинутыми руками, и смотрел из-под воды на Валерьяна пустым страшным взглядом. Выскочив из лодки, бедолага добежал до берега по воде и дальше без остановки до деревни. Жена не узнала в измученном блондине мужа-брюнета. Фельдшер осмотрел рехнувшегося мужика и увёз в районную больницу. На мотоцикле мы неделю по нашей деревне катались. Пронырливый Санёк, достойный сын своего прохиндея-отца, прикатил на нём с папашей с рыбалки. Притворились «валенками», мол, валялся, не знали чей. Потом приехал участковый – моцык забрал. Валерьян уж год как в завязке, баню поставил, второй огород распахал, два парника смастерил. На жёнку и детей перестал голос повышать и руки распускать. Марина в благодарность за такое «чудо» одинокому Зыряге знатную оградку справила и на все праздники, когда на могилку ходить положено, с детьми ходит. Как потом сказали милиционеры, проводившие осмотр места происшествия, криминала не было. Пьяный Зыряга в расправленных сапогах-броднях выпал из лодки, и те, набравшись воды, утянули его камнем на дно. Он, вероятно, цеплялся за борт, но лёгкая деревянная посудина, перевернувшись, тоже затонула. Криминала-то не нашли, но деревня есть деревня. Слухи нехорошие про покойницу Манефу поползли. Говорили, что понятые-мужики, присутствовавшие при опознании, видели на шее бедолаги следы от женских пальцев. Очевидцы с удовольствием рассказывали желающим подробности, но только за накрытым столом и с бутылочкой водки. Целый месяц сытые-пьяные ходили, отнимая тем самым хлеб у хромого болтуна Степана, имевшего грешок приврать и насочинять всякой неслыханной жути.
Все слушали с любопытством и страхом, мурашки пробегали по телу. Случай-то произошёл здесь, на озере, и совсем ещё недавно. Васька рассказывал интересно, меняя интонации в голосе и усердно жестикулируя. Брат подбросил в костёр поленьев, в небо взвился сноп ярких кружащихся искр. Лица, озарённые огнём, казались красными, пляшущие языки пламени отражались в смышлёных подростковых глазах. Туман стелился по воде, кустам, поднимаясь и опускаясь. То сгущаясь, то становясь бледным, как паутина. Лёгкий ветерок унёс с яркой полной луны тучку. Пейзаж стал выглядеть зловеще. Вдруг в белом мареве появилась человеческая фигура. Тёмная тень двигалась вдоль берега, на голове хорошо был виден капюшон. Василий замолк с открытыми ртом, продолжая размахивать руками. Девчонки, взвизгнув, метнулись в избу, парни зажгли спички и пальнули из самопалов в сторону привидения. Я стояла в оцепенении и не могла пошевелиться, брат, схватив меня за шиворот, затащил внутрь. Заскочившие следом ребята захлопнули массивную дверь и заложили засовом. Всех трясло от страха. Через несколько минут раздался стук в дверь. Мы молчали, боялись громко дышать, каждый про себя клялся, что больше никогда в лес даже за грибами не пойдёт. Кто-то подошел и постучал в окно. Некоторое время раздавались непонятные и, как мне показалось, с возмущённой интонацией вопли. Почему-то это возмущение меня привело в чувство и ободрило. Было удивительно, что привидение так недовольно. Я убедила друзей, что если это Манефа, то она старая и слабая. Раз уж одноногий Степан жив до сих пор и рыбачить на озеро ходит, то и нам ничего не будет. Ребята слушали мою речь и жались поближе. Во мне проснулось чувство ответственности, страх прошёл. Та скрытая сила, что заложена в человека Богом, вдруг проснулась во мне, маленькой десятилетней девочке. Так и просидели всю ночь, шёпотом переговариваясь и шикая на того, кто повышал голос. По свету в оконце и пению птиц стало понятно, что уже утро. Тут раздался отборный громкий мат. По заикающейся речи поняли, что это одноногий Степан. Снаружи послышались шаги и громкий стук. Открыть дверь получилось только с третьего пинка. В избушку ворвался свежий воздух. Помятый с похмелья старик стоял, опираясь на костыли, и с удивлением разглядывал нашу компанию. Мы по одному с опаской выходили наружу. Галина со Светланкой рванули в лес уже не стесняясь, всю ночь терпели в туалет. Старик присел на крылечко, достал папиросу «Беломорканал» и молча закурил. Все обратили внимание, что Степан босой. На вопрос, почему в такую сырость и босиком, спросил, какая кобыла опросталась под навесом. Он не спросил, какой конь навалял кучу, хотя ребят было больше. Он спросил – какая кобыла. Парни посмотрели в сторону леса, откуда уже порядком времени не выходили Галка со Светланой. Мне стало немножко неудобно перед калекой.
Намывшись в общей бане и хорошо приняв на грудь в компании с мужиками, дед Степан пошёл короткой, ему одному известной дорогой до избы. Он договорился, но не помнил с кем, в воскресенье ставить сети. Подходя ночью к своему лесному жилью услышал странные звуки, треск. Сквозь густой туман разглядеть что происходит было невозможно. В собственными руками построенное жильё попасть не смог, а на стук не открывали. Кричал, а ему не отвечали.
Деда мы ночью не поняли, так как он, выпивши, начинал сильно заикаться, да и страх придавал уверенности, что впускать никого не стоит.
Хорошенько отхлебнув из прихваченной на дорожку бутылочки водки, дедуля прилёг отдохнуть под небольшим навесом для дров. А проснувшись с утра, обнаружил, что извозгал новый кирзовый сапог дерьмом, что наваляла ночью Галина. Его-то отборный мат и привёл нас в чувство.
Степан выглядел плохо. Достав из-за пазухи бутылку «Столичной», допил остатки и вызвался проводить нас до деревни своей тайной тропой. Попросив принести из-под лавки валенок, одноногий, намотав портянку, обулся. Перед тем как отправиться в обратный путь, Степан велел отмыть сапог. Покрасневшая Галка покорно отправилась к озеру. Чистый, но вонючий кирзач дед закинул на тёплую ещё печь и захлопнул дверь своей хибары. Представив ароматы в маленькой душной каморке, каждый в душе содрогнулся. Собрались быстро и пошли гуськом по еле угадываемой в листве тропке за стариком. Мы разглядывали худую, сгорбленную спину калеки, слушали его свистящее дыхание. Валенок намок и отяжелел. Нам было стыдно за то, что этот старичок ночевал на земле, Вовка переживал за вылитый на костёр керосин. Галина замыкала шествие и злилась, а я всё время думала про дробь. Опасная штука, хорошо, не долетела до цели. Тропинка была еле заметной, ветки после впереди идущего ощутимо хлестали по лицу идущего сзади. Степан наломал молодых веток чёрной смородины и воткнул пахучий букет между пуговицами потрёпанного плаща. Звериная тропа уперлась в небольшой ручеёк, после перехода вброд валенок стал неподъёмным, потом и вовсе слетел с ноги. Неуклюже наклонившись, одноногий достал мокрую портянку, выжав воду, засунул в необъятный карман. Оставшийся путь топал, шлёпая о землю голой мозолистой стопой. Войдя в деревню, все разошлись по домам, договорившись вечером после восьми часов встретиться за старой конюшней. Очень хотелось пострелять, дробь и порох «жгли» карманы. Степан пошёл с нами. На высоком крыльце курил дедушка. Увидев нас, закричал в открытые двери в дом:
– Валенти-и-ина! Партизаны вернулись, пленного ведут! Готовь праздничное настроение!
Приняв в подарок букет смородиновых веток, бабуля начала собирать на стол. Дед стал смекать «праздничное настроение». Как фокусник, достал непонятно откуда бутылку рябиновой наливочки. Посмотрев на супругу, что та даже бровью не повела, выудил из-под скамейки шкалик водки и тут же получил между лопаток мягким жёниным кулачком.
Все расселись вокруг старинного круглого стола, накрытого цветастым полотном. Мы с братом накинулись на еду, хватая грязными руками вкусную снедь: холодец с хреном, пироги с брусникой, отварную картошку, селёдку. Немного насытившись, сходили помыть руки после жирной рыбы. Не было бы взрослых – вытерли б о скатерть либо облизали грязные пальцы. Деды пили водку, бабушка потягивала наливочку, а мы с Серёгой фыркали из блюдечка горячий чай со смородиновым листом, заедая похожими на патрон конфетами «Батончик». Усердно грызли невозможной твердости грильяж в шоколаде, коим перемарали все руки и скатерть. Я, расхрабрившись от того, что нас не отругали, спросила у Степана про Манефу. Старик вопросительно взглянул на деда с бабушкой, те одобрительно кивнули, сами, видать, захотели послушать.
Вечером все собрались за старой конюшней. Ребята почёсывали задницы, исполосованные у кого ремнём, у кого вицей. Но это были привычные мелочи. Мишку родители наказали дополнительно за испорченный ридикюль и дровяник. Про дровяник рассказала вездесущая бабка Селиваниха. Та видела, как Мишка с Валькиным сколотком (моим братом) выходили из сарая и спорили, кто больше кучу навалял. Я про себя подумала: хорошо, что нас решить спор не позвали. Вдоволь настрелявшись по консервной банке, расселись у костра. Жарили хлеб на прутиках, ждали углей, чтобы испечь картошки и репчатого лука. Мы с братом были в центре внимания. Наперебой рассказывали про старуху-девицу новые случаи, что слышали от самого хромого… Болтуна и сказочника, как примет на грудь. Копией которого подрастал совсем ему не внук, наш друг Василий.
