заявил: «Арра, арра!». Родители умирали от смеха – им, как и Таньке, послышалось «Дурра, дурра».
Танька приходила из школы, наполняла кормушку зерном, меняла воду в поилке, убирала и чистила клетку – и угрюмо молчала. Общаться с попугаем не хотелось.
Та же мучка, да не те ручки
Верь – не верь в приметы, а високосный год он и есть високосный, то есть, хорошего не жди, жди неприятностей. Сапагины в приметы не верили, но вот – поди ж ты! – в доме, где жили Глинские, сразу после новогодних праздников взялись красить стены в подъездах. Это называлось «косметический ремонт». Краску рабочие не разводили, накладывали толстым слоем, она долго не высыхала, и в подъезде стояла ужасная вонь, просачиваясь в квартиры… Дабы продлить удовольствие жильцов, которые – дождались-таки обещанного ремонта, подъезды красили в несколько приёмов, словно нарочно подбирая мрачные, угнетающие психику цвета: сначала покрасили стены – серо-зелёным, потом плинтуса – густо-коричневым, потом стены и двери лифта – серым. После чего наступила очередь потолков. Ремонту не предвиделось конца… Двадцать третье февраля отмечали опять у Сапагиных, хотя была очередь Глинских.
Нина ворчала и злилась: у всех праздник, а она весь день на кухне, одна готовит праздничный ужин на шестерых. Из Таньки – какая помощница?
Это она зря: строптивая Танька послушно сделала всё, что ей было поручено: наколола орехов, почистила и выпотрошила рыбу (мама запечёт её с кизиловой подливой), натёрла на тёрке горку твёрдого сыра, истолкла в ступке целую головку чеснока, которым тщательно обмазала вымытые и обсушенные бумажными полотенцами тушки цыплят – в количестве шести. Ещё одну чесночную головку очистила и истолкла вместе с орехами – для соуса.
Потом прокрутила в мясорубке фарш (два раза, чтобы таял на языке). Вымытую под сильной струёй воды зелень мелко искрошила керамическим ножом. Раскатав тесто деревянной скалкой в тонкий пласт, резала его стеклянным стаканом на идеально ровные окружности и вместе с матерью лепила пирожки. При этом обе проклинали этот день и Глинских, ради которых и устроена эта возня и которые вряд ли это оценят: привыкли, понимаешь, в ресторанах… Вот туда и шли бы! (Проклинали, впрочем, беззлобно, радуясь в глубине души гостям, без которых – какой праздник, никакого!)
Доверить дочери процесс жарки (в кипящем оливковом масле, которое шипело и брызгалось, а пирожки приобретали коричневато-подгорелый оттенок, если их вовремя не перевернуть, или оставались анемично-бледными, если перевернуть слишком рано) – доверить Таньке пирожки Нина не могла ни под каким видом, да Танька и не просила. И была наконец отпущена на волю, чем и воспользовалась, исчезнув из дома с быстротой молнии.
Инна, как подруга, могла бы прийти пораньше и помочь, так нет – явилась под руку с мужем, при всём параде, ослепительная и красивая, а Нина, наспех переодевшись и распустив скрученные в тугой узел волосы, не успела умыться и совершенно забыла о туфлях. Так и открыла дверь – с испачканными мукой щеками и в стоптанных тапках. Инна посмотрела на её тапки и криво усмехнулась, и вот эту усмешку Нина ей не простила.
Инна вовсе не думала над ней смеяться, но уж больно комично выглядела Нинка – в серебряном вечернем платье, с серебряной заколкой в чёрных как ночь волосах и в рыжих тапках с собачьими вислоухими мордами. И бледная как смерть. Инна хотела поцеловать подругу в щёку, но испугалась – этой покойницкой бледности. Машинально коснулась рукой Нининой щеки – «бледность» осталась на Инкиной ладони, а щека обрела свой прежний вид.
Инна достала из сумочки платок, деловито на него поплевала и вытерла подруге щёки. Нина покраснела и сказала: «Я это… умыться хотела, а тут звонят, открываю – а это вы, явились не запылились». Инна подумала, что они-то не запылились, а запылилась как раз Нинка, да так, что напугала своих гостей…
Достигнутая с помощью «Макфы» аристократическая бледность Нинке не шла: ни дать ни взять – Пьеро из итальянской комедии масок! Инна попыталась сдержать улыбку, но не смогла, и улыбка получилась кривой.
Инна искренне завидовала подруге: безукоризненная фигура позволяла ей носить любую одежду, лицо с матово смуглой кожей не нуждалось в румянах и пудре, Нинка даже кремом не пользовалась, и над каталогом «Avon», который притащила ей Инна, смеялась до слёз. – «Я что, так плохо выгляжу?» – только и сказала Нина, возвращая журнал. О том, что является тайным предметом Инкиного обожания, она не подозревала, и Инкина невольная усмешка врезалась в крепкий, надёжный фундамент их давней дружбы, как инструмент стоматолога в больной зуб – подцепила и дёрнула, и ворочалась тяжело и больно, выламывая куски и превращая в крошащиеся острые осколки то, что раньше было монолитом. То, что раньше было дружбой. С тем лишь отличием, что у стоматолога вам дадут наркоз.
Нине – не дали, их дружбу удаляли без наркоза, и ей было тяжело и больно от этой кривоватой улыбки, смысл которой она
