ТОМ ТРЕТИЙ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В поле, что под Ржевом, рожь шумит, шумит; она колосится, и ее пыльца по ветру видимо летит, распыляется облачком летучим, тающим на глазах. Нужно это видеть.
С благодатью Антон Кашин помнил, вспоминал о малой милой родинке своей, к сердцу льнувшей, чувства тешущей, давшей ему понимание что-то в жизни лучше понимать и принимать в душе. Но словами-то не объяснить, не показать любовь тайную. А слухом притупленным уже не услышать ток полей умиротворяющий, ибо неторопко-торопливо идет твое время и ты еще плутаешь в верности своей в городе Петра, белокаменном и независимом, не играющим с тобой в жмурки, в перебежки, – плутаешь, вынужденный ему подчиниться. В том, как, куда тебе ступить – он тебе диктует, а не ты ему.
Так думалось Антону. Он, неисправимый-таки пенсионный однолюб, аккуратно, можно сказать, жил-доживал в Ленинграде-Петербурге и при нынешней квазирыночной экономике с нещадной обираловкой неимущих, трепотней либералов; доживал без всяких излишеств и рублевом накопительстве, не то, что при долларах или евро (с чего их иметь ему?). Однако вот жил так, странно и совестно, не чувствуя больших лет своих, в расположении своего еще какого-то способного разума и духа, духа своего.
Потому он, наверное, вопреки всему, и продолжал писать (чаще маслом) пейзажи натурные, как повелось у него, – от восхищения перед неизменной живописностью природы, ее даром, озарением людей. И как только распалась его творческая связь с издателями – когда шустрые, небитые голубые мальчики, вскормленные на хлебах комсомольских, по-живому перекроили все в стране, хотя их было меньшинство, – он стал устраивать выставки своих работ в тех приятных заведениях культуры, где все охотно его привечали с ними, сотрудничая.
Впрочем, и раньше, бывало, его некоторые друзья и приятели, издательские художники-графики, систематически имевшие заказы на оформление художественных изданий, откровенно удивлялись ему:
– И ты, друг, еще этюдничаешь, что ль!? Ну, уволь-ка нас от этого. Мы-то уж отпрактиковались век. Чай, и достаточно уже имеем и умеем что проиллюстрировать и за то получить на лапу кровные – на хлеб. Касса – вот – за углом коридора.
Что говорилось даже как-то поэтично. Хоть записывай.
Да и дома жена Люба всеобычно приварчивала:
– И когда ты только уймешься с красками? Все плодишь свое добро? Ну-ну! И куда деть его потом? Скажи! Ты хорошо подумал? Кто станет возиться с ним? Наша дочь? Боже упаси!
Тут ее не переспорить: бесполезны его несогласие, его доводы. У них с давних пор уже было взаимное расхождение по многим вопросам бытия, искусства и политики. Уж она-то, Люба, которая хорошо занималась домашними делами и осенней заготовкой варенья, – она все видела и все знала в особенной степени наперед, а еще нравоучительствовала, главное, толково, просвещенно. И вот Антон находился как бы в некой тихой оппозиции к ней – стороной, защищающий свою правоту. Но в репликах он лишь спокойно обозначал чуть-чуть ответную защиту. Ведь нелепо и смешно оправдывать, точно ты мальчик, свои серьезные увлечения в конце жизни и вместе с тем жалко обижать ее, Любу, жестко говоря ей, что она неправа. Да и на это у него попросту не хватало времени. Он-то был вот как уверен в себе, в своих действиях, в своих творческих возможностях.
Люба особенно ужасалась при виде скопившейся сотней-другой картин, готовившихся к очередной выставке. Советовала:
– Говорю тебе: теперь-то просто поживи и отдохни в свое удовольствие. Купи куда-нибудь путевку… В тот же санаторий…
Был знойный июльский день. Антон, побывав на выставке своих картин в библиотеке, в здании, что на 6-й линии Васильевского острова, вышел прямо на площадь к станции метро, на автобусную остановку, и стал ждать подъезда нужной маршрутки. Хотя поначалу уже засомневался чуть: был разрыт Светлановский проспект – здесь ремонтировали какие-то серьезные подземные коммуникации – на нем-то – в отведенном коридоре – стопорилось продвижение колесного транспорта. Зато маршрутка доезжала до самого дома, до угла его. Прямая выгода.
Солнце золотило лица горожан, беззаботно снующих с питьем и едой туда-сюда прогулочным шагом по площади и примыкающей вылизанной пешеходной улице – линии, напичканной кафе, магазинчиками (не то, что в грязном дворе), или сидящих кто где любителей покрасоваться на людях, тренькающих на каком-нибудь инструменте и напевающих романсы. Играющих на публику. Раскрепощающихся.
Умелый старый гармонист в серенькой кепке сидел вблизи на складном стульчике и пиликал себе на гармони разные мелодии.
«Ну, у каждого здешнего посетителя свои игрушки, которые он выставляет напоказ – имеет право; гармонист развлекает прохожих музыкой, а я пишу картины – тоже занимаю людей, любителей живописи; вроде бы тоже хвастаюсь на склоне лет своей умелостью, своим художническим мировидением и мастерством, – подумал Антон. – Музыкой-то не владею нисколько, сожалею о том (слон на ухо мне наступил); хотя мои сестры – отличные певуньи были с самого их детства, особенно старшая сестра, которая уже покоится на подмосковном кладбище – рядом с матерью нашей; отлично пел (и даже в ансамбле был) и старший брат, который уже покоится на Ржевском кладбище… Нас всех война разбросала по земле…»
Антон стоял в тени какого-то стенда. Подошла очередная (не его) маршрутка. Из нее вышла с родителями юркая девочка лет девяти и тут же живо запрыгала в такт услышанной музыки.
«Вот так начинает кто-то молодой, как эта девочка», – подумалось Антону. И он ярко вспомнил балерину в Мариинке и свою первую любовь.
Кто-то, проходя вблизи, художественно проговорил:
– Чего тут чирикать? Мы из разных профсоюзов… Проснись!
Антону ночью слышалось: рожь в поле шумит. И дорога снилась. Вроде бы в подземке – езда в метро, в вагоне, среди толкучки людской. Он сидел на месте. И вдруг – как с неба упал – какой-то верзила плотного телосложения и крупной бычьей физиономией (похожий на того спортсмена, который давным-давно увел у него Оленьку) вперся сюда же, навалившись на него, хилого (по сравнению с ним) Антона, всей тяжестью своего плотного мясистого тела, и еще спросил с ехидцей:
– Я не мешаю тебе?
– Я лучше уступлю Вам. – И Антон встал.
И упитанный наглец довольный воссел на его место, больше ничего не говоря и не выражая своим лицом ничего, кроме тупого самодовольства, что ныне стало свойственно – после либеральной революции – таким уверенно самодовольным и нахрапистым толстякам.
А стоило ли им уступать? С моральной точки зрения. Ведь в 1941 – 1945 годах мы, русские люди, бились, старались не уступать наглым захватчикам. Ценой жизни…
На этой Василеостровской выставке молодой корреспондент расспрашивал у Антона, как и когда он начал рисовать, и когда решил, что будет художником. И жаловался: почему-то те фронтовики, которых он просил рассказать о себе, отказывали ему.
– Стал рисовать спонтанно, – сказал Антон. Как все в жизни человеческой: все необъяснимо совершается с малых лет. Чаще вопреки всем предугадываньям и желаниям. Видите: мои картины красочные, но камерные, домашние, а не выставочные. Раз в манежном зале я ужаснулся, увидав свой пейзаж, – ужаснулся его ничтожности на фоне полотен других художников. Работы других живописцев всегда кажутся мне лучше, проработанней. Только время рассудит. Все.
Он не стал больше ждать маршрутку. Пошел ко входу в метро.
II
К тому времени как Антон Кашин попал в военно-медицинскую часть, обслуживавшую раненных фронтовиков непосредственно в зоне боевых действий, он почти не брал в руки ни карандаш, ни краски: с началом войны и немецкой оккупации у него начисто пропала жажда рисования. Он даже и не думал о том. Правда, за исключением тех недавних моментов, когда по освобождения от оккупантов его попросили односельчане срисовать с фотокарточек портреты погибших сыновей. И это у него получилось прилично, он увидел так.
Но и теперь, в июне 1943 года, он не помышлял ни о каком-то таком своем даре в рисовании. Стало нужно еще вжиться в быт военный. Для него, мальчишки, это не сразу далось.
В разгар Курской битвы сам подполковник Ратницкий, командир, предложил Антону навестить родных, пока находились вблизи Ржева, – несомненно, с профилактической целью: чтобы облегчить для него, юнца, добровольное вживание в непривычные условия и быт военной службы среди военнослужащих. А еще, понятно, ввиду ожидаемой вот-вот новой передислокации куда-то к Западу. Это чувствовалось по всему.
Холеный сержант Пехлер, хозяйственник, устойчиво расставив на мягкой траве возле палатки длинные ноги в галифе и в добротных сапогах, объяснил Антону коротко следующее: домой его попутно подбросит на бричке ездовой Максимов, но назад уже пешком нужно вернуться. Спросил:
– Сумеешь ли?
– Спасибо Вам! – От радости Антон говорил вполне уверенно, без всякого хвастовства. – Приду… Не сомневайтесь! Здесь чуть больше десяти-то километров – пустяк; оттуда сначала во Ржеве возьму вправо, потом – за ним – с шоссейки сверну налево, тут, где торчит стрелка-указатель «Хозяйство Ратницкого». Проще же простого…
– Ну, порядок! Давай!
– Кругом здесь все голым-голо после длительных боев – далеко видать… Не прогляжу…
– Ну, так валяй, коли не шутишь. Счастливо! Ждем! Привет матери…
– Спасибо!..
Мать и Наташа Кашины уже навестили Антона здесь, в березнике; они возникли возле армейской палатки в момент, когда он, залезши наверх ее и маскируя ее, укладывал на нее зеленые ветки. Его очень обрадовала неожиданность свидания. И теперь – еще предстоящее, новое. Были новые волнения. Как все произойдет?..
К сожалению, солдатскую форму под его мальчишеский росточек, как обещали, еще не подобрали – он был в прежней сатиновой рубашке и ботинках. Впрочем – имел на то свое понятие.
– Но-о, мои лошадки ми-и-илые! – тронул поводья да прицокнул языком немолодой костистый солдат Максимов, и потрепанная бричка, на ящиках которой Антон воссел рядышком с ним, мягко выкатилась на зеленый разлив полей с петлявшей проселочной дорогой под неранним уже солнцем.
Пик лета. Незаметно подошел. Зрели высокая тимофеевка, полынь, а где и рожь; жирнел бурьян на месте сплошных пепелищ, окопов, бесчисленных воронок; фиолетово краснели кашка повсюду и Иван-чай на канавах, буграх; гроздьями зажелтела сильная пижма. Однако сейчас его мысли больше занимала предстоящая встреча с домашними: что он вскорости скажет своим? И что они скажут ему? Как обрадуются? И он от волнения даже мало разговаривал с ездовым, кстати, тоже малоразговорчивым, – под мерный, мирный скрип колес он как-то ушел весь в себя, лишь глядел перед собой. Так что они вдвоем почти молча ехали – каждый всяк по себе.
Как скиталец, отсутствовавший дома полный месяц, подъехал к тетиной избе, давшей после освобождения им, многочисленной родне, временный приют. И, радостно встреченный всеми домочадцами – матерью, сестренками, братом и тетями с бабушкой, скоро сидел в переду в их окружении… словно бы на углях: право, испытывал нечто похожее на угрызение совести, с одной стороны, и на чувство жалости, с другой, за то, что предстояло ему сделать дальше – вслед за тем, что начал он сам сознательно. Случилось, что он попал-таки, нет, вернее, запутался-таки в сложнейших противоречиях.
Вот тетя Поля более других могла его понять. Она была издавна его лучшим, понимающим другом. Вон еще когда.
Залатанные кое-как (нечем было и латать их) избяные окна выходили по фасаду на север. Под ними, на ковре плотно стелющейся лапчатки с желтевшими, точно покрытыми лаком, цветками, густела тень с прохладой. И сюда-то с оживленным говорком невзначай подошли три подружки (одногодки Антона) с мужицкими косами на плечах: они направлялись на послеобеденную косьбу трав вместе с его старшей сестрой – и, поджидая ее и серьезно поздоровавшись с ним (он, кивнув в окно, ответил им, в то время как разговаривал с матерью), подсели на завалинку, как-то притихли. В их числе была красивая чернявая, цыганского вида Катя Панина, его бывшая одноклассница, которой он всегда, сколько помнил, стеснялся почему-то.
В избе между прочим уже взвинтился никчемушный разговор. И самый что ни есть неподходящий для дальнейшей репутации Антона – провалиться ему от стыда! Никак уж и не думал-то он заводить его на столь слезливую, по его понятию, тему; но он само собой завелся, дернуло Антон за язык некстати: стало жалко всего (расчувствовался), связанного с его детством здесь, и жалко оставлять вдруг все и мать – словно бы бросать на произвол судьбы. И, не зная, что сказать, он об этом только робко заикнулся было… Этак сплоховал, изменил чему-то верному… Виновато он понурился – и тем хуже было.
– О, погонишься за двумя зайцами – ни одного ведь не поймаешь, говорят, – убежденно сказала, как отрезала, тетя, энергично сверкнув, ему показалось, серьезными глазами.
Антон хотел лишь уточнить, а не то, что возразить ей, чтобы как-то выпутаться с честью из неловкого момента.
– Я понимаю все… – Говорил, естественно, потише, до противности пискливо, верно.
Но она-то, знавшая наперед не то, что прямую выгоду, а необходимость таким образом посмотреть на мир, продолжала, доканчивала свою мысль:
– Поступил ты так, как нужно, и это единственно правильное решение для тебя, пойми. Потом тебя, наверное, направят в какую-нибудь школу – ты молод. Ну, приобретешь специальность, может. Война-то, чай, скоро кончится, раз уж наши вовсю колошматят немцев везде… Мы снова обживаем, налаживаем все…
И это самое – что именно тетя, которую он очень уважал и которая могла ему дать совет даже дельнее, чем мать, и теперь давала без всяких обиняков – по-мужски трезво, убедительно, да еще в присутствии затаившихся там, под окном, девчонок, все слышавших наверняка, – это устыжало его больше всего.
Она говорила совершенно справедливые слова, и тут Антону отчего-то вспомнился тот эпизод, как однажды холодной снежной зимой отец спилил толстенную березу напротив, у колодца. Тогда и было голодно, болел братик-малыш; требовалось чаще топить лежанку для поддержания тепла в избе, а привезти из леса дров было не на чем. И тогда-то к немалому огорчению Антона отец вздумал свалить березу, росшую перед домом, и попросил помочь соседа. Следовало в точности уложить ее на дорогу под наклоном (поскольку береза росла вкривь), чтобы не зацепить эту новую тетину избу; поэтому, подпилив до нужного предела, в березовый ствол толкали длинной жердью. Береза затряслась и тяжко рухнула, ухнув, подняв белую снежную пыль, – казалось, без всякой борьбы, с пониманием того, зачем то нужно. После этого опилили ветви, а ствол распилили на кругляшки. И они, малые ребятишки, суетились возле – тоже работали до большой усталости, перетаскивая и укладывая все порядком ко двору. Он, Антон, помнил, как сдирал тонкими отслаивавшимися листами бересту, очень теплую и нежную по цвету, и видел на ней какие-то таинственно-нежные оттенки и рисунки, и рисовал на ней свои, так как не было бумаги… Потом весь березняк оккупанты начисто низвели, стало совсем-совсем голо, пусто, непривычно…
– Я все понимаю тетя, но первым делом… – делал Антон отчаянные усилия быть услышанным и в пальцах мял пилотку.
Однако она не слушала Антона – уже завелась, что называется, села на конька своего и будто нарочно усугубляла и без того щекотливый вопрос для него, говоря:
– Вон видишь, как девчонки и ребята колхоз поднимают, рук не покладая… Как все это тяжело для взрослых-то, не то, что детей… голодных…
– Я этого не боюсь, знаете, – так работал тоже и могу… – Антона отчасти как-то смущало то, что недавно и он сам участвовал в тяжелейшей копке земли вручную, а теперь вроде бы смалодушничал. И еще было совестно за то, что вроде бы его уговаривают в чем-то, а не самолично он решил все.
– Вот то-то и оно-то. Но не забудь: у тебя здоровье слабей… И учиться надо. – Она понимала все так, будто его нужно было еще в чем-то уговаривать, – ей было все видней, чем кому бы то ни было.
«А ведь она права, – вдруг подумалось ему. – В ней то же отцовское упорство во всем. Не погиб бы он – точно также советовал бы. Да, конечно, жизнь показала, что она, тетя, тоже отцовской породы, хоть и не родная ему. Чувство любви и уважения у них друг к другу было взаимно». И ее слова и звучавшая в них убежденность вызывали у Антона память об отце. Слушая ее, он опять мысленно отметил с жалостью, что отчасти отвыкал уже от всего здешнего, что прежде окружало его (и без деревьев все казалось совсем голым), вероятно, потому, что он мысленно уже простился с родными местами на время. Надо – и жалко, а надо было.
III
– Не знаю, сынок, смотри сам, – тревожно-обеспокоенно и тихо, сложив усталые руки на коленях, сидя прямо, в вылиняло-сереньком наряде, приговаривала тем временем мать. Относительно своих детей она была слишком заинтересованным советчиком, не всегда объективным, разумным, потому что всегда жалеющим. Естественно: ведь, следует учесть, через какое пекло все прошли (никому не пожелаешь), – и старалась не обидеть его, чтобы впоследствии он не обижался на нее. – Нам не сладко пока, видишь все. Не утаиваем. Вон хлеб-то какой еще едим – знакомый тебе. – Она ткнула рукой на стол. – С картофельными очистками, листьями буряка и травой – всего намешано. И, как видно, не скоро будет такое, что будем есть один ржаной, чистый, каким уж кормят тебя в части.
– Да разве в этом дело, мам?..
Получалось, что она тоже словно уговаривала Антона по-своему. Навыворот…
– Ты только не обижайся, сынок. Никогда.
– Да что ты, мам, говоришь!! За что же?
– Может, тебе стыдно за меня? – Она будто что почувствовала. Потупила глаза.
– Отчего ты так, мам, думаешь? Вот взяла невесть что!.. Я не понимаю тебя…
С пониманием, затихнув, тетя коротко взглянула на нее. Мать снова подняла на Антона сухое пристыжено-закрасневшееся лицо, васильковые глаза – ровно с покаянием:
– Вишь, разок я хлеб для вашей части плохо испекла, загубила – тесто-то не поднялось: не было закваски, да и разучилась, видать, печь хороший нынче. Стыд какой, сынок! И перед тобой… – Теребила фартук.
– Полно, полно же тебе… – Антон коснулся ее рук. Была острая жалость к ней. – Ну, не вышло – что же мучиться?.. Время-то прошло…
А она, бывало, почти ежедневно выпекала для семьи такие душистые хлебные караваи с поджаристой корочкой на капустном листу и такие вкусные блины.
– Да, ваш Пехлер сильно ругал меня: подвела его и оставила всех бойцов без хлеба… Ой, как!.. Осрамилась…
Надо же случиться неприятности! Но ведь все потому, что мама испокон века старалась все переделать, услужить. И вот такой срыв… Она после большого перерыва в печении хлеба просто потеряла практику. И Антону обидно было за нее, – она не была виновата в том, а только одна война. Ее же упросили, видимо, – и ей хотелось сделать как можно лучше для всех.
– Ты больно-то не волнуйся, не тужи… – В мыслях его тотчас и связалось с этим значение тогдашней ночной поездки сержанта с ним за хлебом под Зубцов. – Тогда они привезли хлеб из-под Зубцова – взяли, может, заняли, в каком-то подразделении там. И сержант не сказал ему ничего оскорбительного.
Антон сказал:
– Да, сегодня – я чуть было не забыл: Пехлер просил передать тебе привет. Лично.
– Даже так?.. – Расстроенная мать недоумевала. Она сама судила себя за свою неудачу в пекарном деле.
«А я-то никак не мог догадаться, с чего же он, сержант, изредка в то время странно бросал на меня короткие косые, сердитые взгляды, словно хотел мне сказать что-нибудь нелестное, на что не решался, однако, чем-то останавливаемый», – соображал Антон и успокаивал мать:
– Да не думай уж об этом, право! Все прошло. Наверное же, срочно он просил – сам время упустил сначала…
– Как же, очень просил – приехал взъерошенный, а я поначалу отказывалась. Без протвеней, квашни, считай… Уступила… Опростоволосилась. – Ой, нехорошо.
«Чудно все-таки! – Поразился тому Антон. – Втихомолку от меня приезжал сюда – и после не открылся с этим происшествием»…
– Так что насчет себя – как знаешь, сынок… – говорила напоследок мать.
IV
Когда Антон позавчера, еще полусонный, сел в крытом кузове посреди светлевшей глуши леса – где-то восточнее Зубцова, где пришлось им троим заночевать, и когда он, обхватив руками и прижав к подбородку колени, продолжал еще не то дремать, не то думать о чем-то, не то созерцать все по-мальчишески в дреме, – в его сознании строились видения будто бы подлинных событий прошлогодних. Да, именно: из лета сорок второго. И он даже порадовался сам с собою оттого, что они, стало быть, уже давно прошли и что самое тяжелое окончилось. Так определенно верилось. Но, впрочем, оттого Антон не встрепенулся, не вскочил на ноги, не закричал самому себе: «Солнце, солнце всходит»! – едва сверху, навстречу ему, золотистыми брызгами окрасились вздрогнувшие тучные макушки деревьев, точно живительный ток пробежал по ним вместе с пахнувшей волной рассветной прохладой, и когда еще веселей вокруг засвистали, защелкали птички.
Руководивший с вечера разворотистый, уверенный в себе сержант Пехлер сразу не сказал, зачем едут; он только сердито-сумрачно бросил на ходу, когда брал его с собой:
– Собирайся, Антон, машина ждет! – Он словно хотел (и вполне мог) за какую-то неизвестную покамест ему провинность – сбыть его куда-то с глаз долой, не иначе, – вроде б дулся и косился на него целый день беспричинно. Поди, догадайся, отчего… Правда, и разок все-таки прорвалось у него сквозь зубы: – Ну, и подвела ж меня мать твоя, а я понадеялся!.. – Но больше ничего определенного не сказал – молчок. В чем же суть всего, что он посумрачнел?
Здешний лес, куда они заехали вчера почти затемно, был заселен военными частями; кое-где за стволами сосен, берез и елок виднелись грузовики, начиналось редкое движение людей.
– Сергей! А Сергей! Это я! Погоди! – отчетливо услыхал Антон из своего чудного прибежища приглушенный ранний, но свеже-юношеский голос, позвавший, вероятно, товарища. И вслед за тем увидал, как худенький темноволосый, в шинельке боец легко-подвижно и как-то любовно переступая через сучки и мелкую поросль, приблизился к ожидавшему его вблизи их крытой автомашины высокому, большеголовому и светловолосому здоровяку в фуфайке с солдатскими погонами. Поздоровался с ним торопливо:
– Наконец-то! И как мы разошлись накануне? Ну, мы не договорили…
И удивительный, между прочим, разговор повели, для чего названный Сергеем, расставив шире, вывернув наружу носками, свои крупные ноги в ботинках и обмотках, ровно создавая себе большую опору на земле, уставился с некоторой ухмылкой на остановившего его:
– Извини, Павлуша, я-то думал: ты увлекся там – сестричке Миловой помогал, – кивнул он в сторону темневшей палатки. – Что, ошибся? – В силу ли своего внушительного вида или полученных когда-то званий, или молодости с ее бескомпромиссным суждением обо всем, или же каких иных умственных способностей, он, видимо, все же был не лишен тщеславия и отчасти проявлявшейся надменности.
– Нет, почему же… Верно: помогал я… Только по-товарищески…
– Ох, зря это!.. Говорил ведь: да, девчонке тяжело быть на войне, среди мужчин… Немудрено. Тут в одном даже походе пока допрешь заячьей прытью, куда нужно, – с тебя сто потов сойдет… – Сергей, по всей видимости, любил всегда на людях поучать и морализировать открыто, громко, чтобы все его услышали. – Притом она сейчас геройствует, может быть, из-за тебя, запомни. Поскольку нравишься ей.
– Сергей, прошу я…
– А ты, знай, ладишь свое: товарищеская дружба… Знаем, знаем мы ее!..
– Опять прошу тебя, Сергей: давай не будем говорить о том. Как можно?! Ведь не закажешь сердцу своему. Повторяю: у меня невеста Нина дома есть, часто переписываемся с ней; не рассудочно, как ты говоришь, – нормально любим мы друг друга. И пока я… – Павел перевел дыхание, – пока я тут, не изменит она мне…
– Да то не увидишь, дорогой Павлуша! Не ручайся. – Сергей улыбнулся сожалеющей улыбкой. – Сколько времени дружил-то с ней?
– Почему «дружил»? И сейчас… Четвертый год.
Сергей присвистнул удивленно. И спросил, почему же не женился? Она не взяла? Ведь не убыло б ничего…
Однако Павел стойко защищался. Произнося слова, он и закрывал на мгновение глаза (верно, не хотел видеть пафос друга в выражении его лица – достаточно было слышать), мотал головой и разводил даже руками, как будто этим самым говоря тому, что ему-то наперед известно его неодержимое упрямство в споре, но что, несмотря на уговоры бросить свое фантазерство в жизни и хотя бы поухаживать всерьез за Леночкой, которая почти без ума от него, Павлуши, – он отказывался поступить не по совести. Нет, нет, не в его манере это. И было что-то естественно-милое в его негромком, но решительном отказе сумасбродным идеям товарища. Он, должно быть, чувствовал себя с ним и как более взрослый с ребенком и в то же время как ребенок со взрослым, но только славный такой ребенок.
– Позволь, завтра, может быть, убьют нас, – привел как бы неотразимый аргумент Сергей. – Так отчего же не воспользоваться напоследок тем, что рядом с тобой находится? – И он засмеялся баском наигранно. – Ты слишком интеллигентен весь, во всем, я замечаю. А надо бы за горло брать, не отпускать… Лишь тогда и сам выстоишь в этой неслыханной кутерьме…
– Для чего, не понимаю, говоришь? Сам-то понимаешь что-нибудь? Отчего ты так раздражен? – Уже запротестовал Павел против грубых, вывороченных наизнанку чувств советчика и чуть не задохнулся от подступивших к нему негодования и волнения.
– Потому что так было у меня: дали от ворот поворот, – сказал тот яростно, с дрожью в голосе, – так что на собственном опыте, так сказать, проверено. Далеко за примерами ходить не нужно.
– Я тебе, конечно же, сочувствую… Но за что же обижать других?
– Они, по-моему, все такие, стоят друг дружку; невеста, попомни, посмеется над тобой, и ты с ума сойдешь…
– Нет, никогда того не будет.
– Извини, да она, она, должно быть, как и эта твоя Леночка, друг, может ответить при случае взаимностью не тебе, а какому-нибудь еще суженому… – И Сергей, бледнея, пошел себе.
– Да это ж подлость, что ты сказал! А я-то впрямь дурак, что еще разглагольствовал с тобой обо всем. Нет, ты… посмотри на него, пророка…
Но тот, мрачно насвистывая что-то, уже уходил размашистым шагом прочь, в чащу. И тут во сне вскрикнул, промычал обычно спокойный солдат-шофер Терещенко, спавший сбоку Антона в кузове, как и сержант. Павел, не договорив, с удивлением обернулся на вырвавшийся вскрик, было осудительно глянул на Антоново лицо, глазевшее в брезентовом проеме, но только приветливо махнул рукой и удалился тоже. Растворился в чаще леса.
Деревья тревожно затрепетали листвой в вышине.
Озабоченно-хмуроватый Пехлер, проснувшись, зевнул, встал, выбрался наружу и деловито засновал туда-сюда, в новеньком ватнике; он ворча подгонял поднятого Терещенко, велел заводить мотор, испытующе-неодобрительно поглядывал на Антона. Но Антон ни о чем не спрашивал у него: что спрашивать напрасно? Все равно не скажет ему, почему сердит. Да и решал он сейчас вопрос с самим собой – очень важный. А именно спрашивал у себя: «Смогу ли я прикрывать собой других? Не испугаюсь ли, главное, когда нужно будет действовать? Сколько в моей жизни небольшой уже было довольно неприятных минут – и ведь не могу не признаться себе, что мне было очень-очень боязно порой, а порой азартно-весело на краю, считай, обрыва, только и всего. Но главное же чувство – желание во мне было то, что не хотелось мне со стороны смотреть на все, а скорее самому участвовать в самом деле совершавшегося – самого значительного, что я видел, и увидеть все то до конца победного, когда все останутся жить, – все ждали того, ощущали в нем первую потребность, торжество свершения наивысшей справедливости».
– Ну, теперь порядок полный, можно жить, – удовлетворенно проговорил Пехлер, вытирая ладонью пот со лба из-под фуражки, после того как они погрузили в кузов мешки с буханками пахучего, только что испеченного хлеба, который получили по договоренности из воинской пекарни. И, показалось Антону, разом согнал с лица хмурость, больше не косился на него и миролюбивей был с шофером. Как же, ведь надо было ему накормить людей, – он за это отвечал.
Да, хоть мать и говаривала Антону обыкновенно так, она все-таки, чувствовал он, полагалась теперь целиком на его правильный выбор. А это, в свою очередь, заставляло его собрать свою волю, собраться с решимостью, духом. Недаром он оставался за старшего мужчину в семье. Без него ничего бы дальнейшего и быть и не могло. Как бы то ни было, закончился первый период его испытания в новом для себя качестве – он его выдержал-таки, можно сказать; ему должно быть впредь легче, проще. Он значительно повзрослел за короткий период – может быть, чувством дома, родины и чувствовал каким-то особым чутьем, что у него уже нет возврата к прежней жизни в семье. К лучшему ли или худшему то было, неизвестно. А междупутья не было. Более чем месячный срок отделял его от первого разговора о том, ехать ли или не ехать ему с прифронтовой военной частью; за это время многое улеглось, определилось как-то само собой. Пусть и не безболезненно для него. Он сам шел навстречу своей судьбе – и будет за нее в ответе; и больше никто – даже тетя Поля, его друг, и взрослая сестра – не могли быть ему советчицами и успокоителями.
Да, мудр человек, по-отечески устроивший для Антона эту последнюю проверку – свидание с матерью.
Обратно он шел уже с убежденно-твердым решением, более чем когда-либо убежденный в том, что поступил совершенно верно.
V
Затянутый в портупею, чопорный рослый капитан Шведов, штабной работник, уверенно подошел к автобусу «ЗИЛ», уже стоявшему загруженным на исходной для выезда из привычного березника позиции. Он заметно был тоже в слегка приподнятом настроении – оттого, что, главное, начинались существенные фронтовые перемены, что вследствие их наконец стал возможен новый переезд Управления и что он, серьезно-строгий капитан, назначен ответственным за предстоящий рейс поближе к фронту. Радость вполне естественная для всех. В салоне автобуса, полузаполненного разным имуществом сослуживцев, было несколько человек. И, садясь в свободное переднее кресло, Шведов для начала охотно объяснил, что все автомашины – поедут порознь. Ради наибольшей безопасности в пути. Такой приказ командира. Потому-то и делается скрытно ночной переезд – чтобы не попасть под прицельную бомбежку…
– Ну, двигай, – сказал он шоферу Чохели.
Да, так случалось часто, первая же заминка тотчас, не успели с места стронуться, приключилась с автобусом, потяжелевшим от загрузки: заведенный, с включенной скоростью, он на маленьком пятачке среди березок буксовал колесами и увязал в сочно-рыхлой, чересчур податливой почве, которая качалась, пружиня, под ним. А вокруг оплывшие окопы, воронки, рваная колючая проволока… Так что все снова вышли из автобуса. И, кстати, вовремя. Так, мужчины, подкидывая под его задние колеса сучья, палки, заметили рядом в траве (словно специально подложенную), темную дисковую противотанковую немецкую мину. Значит, при недавнем прочесывании здесь саперами подорваны были не все заложенные мины – остались еще незамеченные. Они могли при неосторожности взорваться в любой момент. Тем не менее ни Чохели и ни Стасюк, увидавшие коварную мину, отнеслись к этому спокойно, как к самому заурядному явлению на войне. Только Чохели тихонько сказал:
– Без паники! Без паники, ребята! – И, негромко насвистывая, старался аккуратно вывести автобус из опасного места.
В эти минуты женщины – Анна Андреевна вместе с розовощекой дочерью Ирой, майор медицинской службы Игнатьева и капитан, стоя в сторонке, как ни в чем не бывало, разговаривали весело.
Антон слышал голос Игнатьевой:
– Внешне каждый может быть очень приятным, симпатичным. Но только глаза выдают какую-то черточку характера. Помню, у нас в школе один учитель – историк был – страшный, просто-напросто безобразный, нос у него расплылся во все лицо, насупленные сросшиеся брови. По-первости, когда он взглядывал, нам, ученикам, страшно становилось; потом, когда весь класс привык к нему, таким чудесным человеком он оказался, с каким чудным, ослепительным взглядом из-под густых бровей! И наоборот: знала я другого мужчину. Был он прекрасно сложен: торс, высокая шея, бицепсы, походка – все есть, на месте, – ну, красавец! Но вот глаза-то у него были непереносимы – рыбьи, и только. И по-рыбьи блестели. И это все портило. Понимаете?..
Удачно вырулил Чохели автобус из кустов, остановил его и пригласил всех снова в салон.
– А что ж с миной будет? – спросил я у Стасюка. – Может, еще минеры взорвут ее? Ведь кто-нибудь и не заметит…
Стасюк прокашлялся.
– Теперь всю землю надо чистить, вычищать от этого добра… Постой-ка, ты куда? Назад! Не тронь!
– Да я хоть траву вокруг нее пригну – открою дуру… – сказал Антон.
– Напугал меня, стервец, – отходчиво проворчал на него Стасюк после.
– Малость знаю, что к чему, – оправдывался Антон. – Уж научен…
Березки, расступаясь и блестя листвой, промельтешили перед окнами автобуса, ветки слышно проскользили по его обшивке, и очень скоро он очутился на открытой накатанной грунтовой дороге. Поездка началась.
Антон испытывал особенное нетерпение: словно на иголках сидел или, точнее, полулежал позади всех, на сложенных матрасах и мешках, занимавших пол-автобуса. Переговариваясь во время движения с Ирой, со все возрастающим волнением следил за дорогой, стараясь определить по всяким признакам, в нужном ли ему направлении они едут – на абрамковский ли тракт… Почему-то он предположил, что наверняка последуют под Вязьму через Ржев, именно по большаку, проходившему близ родной деревни. И в таком заблуждении пребывал сначала, пока с огорчением не обнаружил, что наивно ошибся. Судя по всему, автобус катил по иной – незнакомой ему местности; стало быть, сразу же направились – фактически из-под города Зубцова – южней, по другому большаку, верно, более безопасному для них.
Вечерняя заря, полыхая и медленно угасая из-под барашек неразогнанных облачков, играла над густевшим синью лесом, над холодно мерцавшей речушкой и меж близких коряво-кряжистых переплетений чернеющих стволов и суков деревьев, выбегавших гурьбой либо одиночно навстречу автобусу (Антону иногда мерещилось, что они точно так же, как и люди, могут, если это нужно им, принимать тот или иной образ и даже свободно передвигаться, и уж, конечно, так же поглощено думать о чем-то, подремывая). Тени сгущались, заволакивая все в сказочной задумчивости, таинственности и бесконечной глубине.
Сбился счет времени, и пропало чувство реальности.
Наступавшие сумерки быстро поглощали все вокруг, скрадывалось расстояние; светозамаскированные фары автомобильные почти не выхватывали из темноты ничего, лишь неровную, разбитую всю дорогу. Все в салоне колыхавшегося автобуса уже подремывали, сладко позевывая, а кто и откровенно посапывал. Но Антону еще не спалось, и он все также полулежа на тюках, одеялах и матрацах, по которым помаленьку – под влиянием инерции и их утрамбовки – сползал, почувствовал себя будто даже в одиночестве.
VI
На одной из вынужденных ночных остановок, сблизившись, впритык встали за крытой полуторкой. Снаружи послышался из-за равномерного шума двигателя чей-то хрипловатый густой голос. Дверь автобуса открылась и, всунувшись в нее наполовину, Терещенко, шофер этой полуторки, громче обратился с вопросом:
– Может, кто желает пересесть ко мне? Желающие есть?
Разбуженные пассажиры молчали недовольно, ничего не понимая толком.
– Может, разве что Антон, – сказал кто-то.
– Ну, давай, Антон, дуй ко мне в кабину, а? Место у меня освободилось.
– Да, – обрадовался Антон возможности продолжить путешествие непосредственно в кабине: его как магнитом тянуло в особенности к военным шоферам, людям, причастным к столь благородному и мужественному своему ремеслу, к которому ему тоже хотелось приобщиться. Но с беспокойством он как бы испросил разрешение и совет у своих возможных опекунов, с кем находился в автобусе: – А это можно будет?
– Если только тебе хочется, Антон; ты иди – ты от нас не потеряешься, – спросонок разрешил его сомнения бывалый солдат Стасюк, чтобы побыстрей с этим кончить. – Лезь сюда! Что, пролез?
– Все в порядке. – В момент Антон вполощупью вышел наружу.
Над чутко задремавшей местностью выкатывалась круглая медная луна, светившая призрачно, красноватым светом, что из-за чего он вблизи уже различал черты Терещенко.
– Идем, залезай, – оживленно говорил ему новый покровитель. – Капитан мой, понимаешь, перебрался в кузов – лег на боковуху. А мне одному негоже ехать. Собеседник нужен. – Непонятно, шутил он или нет. – С тобой, глядишь, повеселее станет, так? Ну, забрался? Дверцу хорошо закрыл? Дай проверю…
Прильнув к ветровому стеклу и зорко, как ночница-сова, всматриваясь вперед, Терещенко хватко держал и крутил мускулистыми руками руль и одолевал, где нужно, невеселые разводья российской дороги. И клял ее при случае. Незлобливо. Привычным уже образом. Про себя.
Его полуторка была изрядно изношенной, помятой, латаной не раз: она вместе со своим хозяином, не страхуясь, перебывала уже в многочисленных военных похождениях; в кабине ее пахло бензином, а пообтертое расшатанное сиденье прыгало под Антоном и скрипело разболтанными пружинами. Но она, и груженая, довольно легко преодолевала все препятствия. Служила ему. Слушалась его.
– Бачишь, яка езда? – словно думая о том же, проговорил, не отрывая взгляда от дороги, Терещенко. – Вот дурна.
У Антона ж невольно вырвалось, напротив, с восхищением:
– Вижу. Как же вы – вы все шоферы – ночью водите машины? Я не представляю… Зрение кошачье нужно ведь.
– Не кошачье, а обыкновенное человеческое. Такая уж привычка выработалась в нас, водителях.
– И здоровье нужно. Ведь недосыпаете…
– И к недосыпанию привычны мы. Пока еще молод, еще силы есть. Но война же и не век, поди, продлится? Будет праздник и на нашей улице. А як же… Будет! На гражданке шоферить – крутить баранку в односменку – куда ни шло. Добре дело. Каждый скажет. И я его не променяю уже ни на что. Ни трошки. Руль из рук своих не выпущу, пока жив. Это точно. Везде ты на колесах быстрых колесишь – любо-дорого; мигом туда-сюда скатал. Столько видишь всего! Кругом друзья-товарищи. Ни с чем не сравнишь нашу профессию. Всюду и всегда мы людям нужны. И робишь себе все равно что вольный казак. Себе в удовольствие.
– Понимаю… На совесть. – Антон ему завидовал, его профессии.
– Однако ж в нашем деле нема мелочей. Треба очень тонко применять сноровку и осторожность, где проскочить, а где и уступить – трошки ставить глаз: среди нашего брата тоже есть лихачи. – И он тут же взвился, что ужаленный: – Вон, бачишь, как он пронесся мимо нас, сломя голову. Куда? Пошел вдруг в обгон. Чего он? Чи шальной? Сдурел? Як бык бодучий попер…
Так по-бывалому, рассудительно, незлобливо комментировал – с хрипловатым певучим тембром голоса – Терещенко за рулем, комментировал все, что ни касалось его и разговора с Антоном, текущего, как и дорога ухабистая, медленно, будто в рассрочку. Антон с ним договорились уже до того, что он может, только захоти, также научить его вождению автомобиля.
Диковинно под желтоватым лунным светом белели в отдалении какие-то большие наземные шапки, выросшие здесь, посреди черной взрыхленной земли и зелени, кажется, совсем недавно. Лунный свет увеличивал их размеры. Но постепенно Антон догадался, что это были доты, расставленные с промежутками, ровно стражники.
В эти августовские дни 1943 года, он заметил, между прочим, и по разбитому дотла Ржеву – и тем был поражен – усиленно строились укрепления, амбразуры, доты, оборудовались огневые точки. Верно, на непредвиденный случай: ведь это было все-таки в двухстах километрах от Москвы… В войне, затеянной сильным и жестоким врагом, приходилось очень многое учитывать…
Его еще печалила смерть трех невинных мальчишек от взорвавшейся мины. Он был свидетелем падения немецкого бомбардировщика «Юнкерс», сбитого нашими зенитчиками.
Он в ранний час добежал до околицы снесенной в прах деревни, где – из колодца – армейцы брали воду для кухни. Мелкие красноватые язычки огня лизали брюхо распластавшегося хищника. По-хозяйски двое бойцов, взяв в руки заступы, обкладывали землей чужой металл, – гасили пламя; они будто занимались привычным будничным делом – спасали какое-то общественное добро, что было для них естественно, разумно. Здесь же, среди кустарника, под охраной сидели на траве в какой-то прострации трое немецких летчиков в комбинезонах – они только лупали глазами. Четвертый их летчик, выбросившись из бомбовоза при его падении, не успел раскрыть парашют – и остался лежать бездыханным на российском поле, в двух тысячах километрах от дома своего.
Для чего же продолжает побоище тупой маниакальный враг – гнетет Россию? – Все шныряет над ней по-за облаками…
– Нате вам, приперся сюда брюхатый – и вот напоролся на плюху, – удовлетворенно-твердо проговорил для себя вставший обок Антона красноармеец в летах в бывалой выцветшей гимнастерке.
– Но зачем? – не выдержал Антон. – Здесь у нас бомбить-то уже нечего. Абсолютно. Они в сорок первом всерасколошматили. В сорок втором – сорок третьем добавили…
– Да, известно, уж такая чертовская закваска, то есть философия, в голове у фрицев; нужно подавить, поставить нас, русских, на колени, – пояснил красноармеец. – Я учительствовал историком и знаю это очень хорошо. Но мы достаточно научены, чтобы больше не бывать терпимыми. Пусть все знают.
Приказ есть приказ. Только если ты гражданин – собственная совесть должна стучать у тебя в груди. Разве ее-то заслонишь чем-то другим, если ты человек?
VII
После освобождения Ржева, за несколько тихих месяцев, Антон тоже отвык от бомбежек и обстрелов. Теперь среди тарахтенья мотора грузовика неожиданно послышалось вновь насторожившее гуденье самолетов, явно неприятельских; уже забухали где-то недалеко зенитки, там-сям заполыхали вспышки снарядов и сотрясавшие мощью разрывы бомб. И это давно знакомое мерцание рваных вспышек и грохотанье все усиливалось, становилось беспрерывней. И порой – настолько мощным, точно это палили и хотели попасть именно в грузовик. Таким, значит, было приближение военной части к фронту, к опасности; очевидно, они въезжали в самую живую полосу ночной бомбежки, так что Терещенко временами притормаживал автомашину, чтобы не быть разбомбленным случайно, по глубоким, что траншея, колеям большака. У Антона возникло странное впечатление, будто не с ним такое было – что он плыл вместе с Терещенко в кабине по мрачно исполосованному пространству навстречу неизвестности – плыл под раздирающе-оглушающие звуки пальбы и разрывов, перекрывающих гул самолетов и то мерный, то натужный шум мотора полуторки и других встречающихся на большаке автомашин. В какой-то миг он даже потерял ориентировку, и ему определенно показалось, что теперь они развернулись и ехали обратно на север.
Постепенно у него само собой стали смыкаться глаза, несмотря ни на что; глаза его слипались, но он их еще протирал и, зевая все тыкался лицом в переднее стекло и высовывался в боковое окно кабины – надеялся еще увидеть нечто единственное, что заслуживало бы его внимания: не хотел заснуть и тем самым подвести шофера. Но он все же заметил это.
– Что, поуморился, значит? – и предложил участливо: – Иди в кузов, не томись. Заснешь там. – И остановил затем полуторку.
– А вы как же? – растерянно спросил Антон.
– Мне не впервой. Не беспокойся, друг. Идем.
– А там местечко есть?
– Припас. Там только двое. Третьим будешь. – И он будто хмыкнул от особенного удовольствия услужить всем.
– Ну, спасибо, – сказал Антон на радостях, отчасти снимая с души тяжесть своего стыда.
В крытом кузове, куда он залез, спали стойко двое мужчин, лежа на плотных тюках, наложенных примерно вровень с бортами; он присоединился к ним – лег посередине, еще некоторое время вслушиваясь в близкие гремящие разрывы, подкидываемый при езде и раскачиваемый в стороны, как на корабле. И так сладко, оказалось, было торнуться плашмя и свободно вытянуть наконец ноги и погрузиться в желанный сон даже под гул вражеских бомбардировщиков, бабаханье зениток, свист и разрывы бомб – дальние и близкие, под их молниевые всплески, под феерический свет чадящих фонарей, при качке и основательной встряске на перепаханной вяземской дороге. Никто из сослуживцев сейчас, как видно, и не прятался пугливо от сбрасываемых бомб, уже узнав в полной мере, что это такое. Так чего же, спрашивалось, ему, закаленному не меньше любого, он считал, в самом пекле бесчисленных бомбежек – сначала немецких, потом наших и еще добавочно артобстрелов – чего же дурака какого-то валять?..
И, засыпая, только думал: «Интересно, по кому же они молотят так интенсивно? Нагоняют страх. Ведь невзначай чего доброго, и могут зацепить…»
Антона разбудили тут будничные голоса разговаривавших и ощущение полного покоя. Автомашины стояли в тишине. Что такое? Испугался он: «И это сделалось без меня?! Ну, я – соня!» Поспешно сел на вещах, почти упираясь в верх брезентового кузова; но его попутчики, как он увидал уже в свете нового утра, лишь заворачивались во сне, не проснулись: они были с очень крепкими нервами. Осторожно выскользнув из кузова, он нашел, что полуторка и автобус уткнулись под могучей мшистой елью на опушке тенистого и тихого леса, к которому восточней подступало сочное нетронуто-спелое поле. А дальше за ним виднелась деревня. К ней вела отсюда проселочная дорога.
– Ну, теперь я полезу соснуть на место твое, – с улыбкой сказал ему усталый Терещенко, направляясь к кузову. – Выспался?
– Что, привал? – спросил Антон.
– Да, передых.
С детства, сколько Антон ни помнил себя, он никогда днем не спал ни минутки, да и подымался с постели, бывало, по обыкновению ежедневно раным-рано, почти одновременно с матерью, примерно тогда, когда она вставала, доила корову и затапливала печь; тогда изба еще пахла теплым парным запахом, а утром только еще разгоралось и порой крупно блестела невысохшая роса на траве и курился, колыхаясь и расходясь, теплый туман. Поэтому один вид спящего днем человека обычно навевал на Антона скуку. И не потому ли тогда он и в детский сад не пошел, как ни уговаривали его родители и няни, видевшие его каждый день и пристававшие к нему и зазывавшие сюда: тот находился в соседней избе…
– Ну, если тебе, приятель, не хочется, никто тебя и не неволит, – сказал ему как-то сержант Пехлер. – А я вот служил действительную и меня там приучили к дневному сну. Нынче я даже с удовольствием, особенно, когда наломаюсь, принимаю мертвый час. Отчего же не поспать лишний часок, если не в ущерб делу и очень хочется.
Пехлер был одним из спавших еще в кузове полуторки.
Между тем как у Антона возникло радостное настроение от всего, что он переживал, те, кого он увидел, уже бодрствовавшими, – Анна Андреевна, Ира, Стасюк, майор Игнатьева и капитан Шведов, – были какие-то вроде бы обычно-равнодушные ко всему. Они почти и не приветствовали его появление среди них.
Отчего? Может, что-нибудь не так со мной? Он, слегка недоумевая, и сразу же сделал открытие, поразившее его реальностью увиденного. В автобусе везли незнакомого бойца, раненного осколком во время ночной бомбежки, как раз тогда, когда Антон, забравшись в кузовок, уже крепенько спал себе, – и никто из возившихся с раненым не разбудил Антона и не сказал ему об этом ничего! Теперь это чуть расстроило его: все виделось ему вроде б в свете своего благодушного поведения – проявления, что ли, собственной негероичности, неучастия в чем-то очень важном.
– А я все проспал… – признался он, не то хвастаясь, не то винясь, Ире.
Она щурилась под ярким солнцем:
– Ах, мы поспали тоже – под бомбежкой удалось.
– Как же нашли его?
– Кого?
– Ну, бойца.
– Не искали. Солдаты нас остановили с просьбой: нет ли среди нас врача или санитара. Майор Игнатьева его перевязала (у него ранение в руку) и распорядилась взять его с собой. Попутно в госпиталь доставим.
– А-а… Взгляну-ка на него…
– Может, он пить хочет? Чай собрались вскипятить.
Тщедушный, небольшенький, с забинтованной рукой от плеча и торсом боец – совсем еще ребенок – сидел, привалясь, в кресле. Взглянув на Антона, новое для него лицо, он устало улыбнулся, как будто прощая какую-то незначительность и суету. Точно для того, чтобы рассеять у людей обманчивое о себе впечатление, он, назвав себя Виктором, сказал, что ему восемнадцать лет уже и что он участвовал в боях, да вот споткнулся на ровном месте, считай.
Антон было подумал, что рана причиняет ему невыносимую боль; но, оказалось, он хмурился, переживая больше от того, что так глупо опростоволосился на переходе – и попал под осколок то ли бомбы, то ли зенитного снаряда и что вследствие этого теперь будет лежать в каком-нибудь прифронтовом госпитале и поэтому может отстать от своих товарищей. А за него так беспокоился напоследок взводный старшина. Безвыходность вынужденного бездействия, на какое обрекало его это дурацкое ранение, его ужасало. И то, что вокруг него сейчас в автобусе суетились все, помогая ему в недуге, к чему он явно не привык, его совсем обескураживало. Недаром он спрашивал у всех нервно: а скоро ли его вылечат примерно? А найдет ли он после этого свою часть? А далеко ли находится госпиталь, куда его везут? А нельзя ли отпустить его – ведь он ходячий еще и вылечится как-нибудь сам по себе: его же перевязали, дали попить, он отдохнул – чего же еще? Ведь ему крайне нужно скорей попасть вместе с ребятами на фронт, да и только. Одна задачка у него.
Беспокойство раненого предалось Антону, и возникшее было прежнее сострадание к нему, отступило вдруг. Ему даже совестно стало сострадать тому в чем-то. Ведь он, Виктор, мечтал лишь о том, как бы побыстрее залечиться, чтобы снова встать в строй со своими товарищами по оружию и пойти в бой. И не одной его молодостью, как возможной причиной, объяснялось такое его состояние.
– Вон сейчас мы под елью устроим ему постельку, – приговаривал при нем о нем же, ровно о маленьком, нуждавшемся в ласковых руках взрослых, хлопочущий Стасюк, снуя туда-сюда с вещами. – Поможем ему, он перекусит, выспится, тогда другой разговор пойдет. Не правда ли?
Виктор молчал и взглядывал на всех. Точно обреченный.
Поэтому мы с Ирой также старались его успокоить.
– Спасибо! Спасибо! – благодарил он. И прикрывал в утомлении глаза. Потом неожиданно спросил у Антона: – А ты в госпиталь ко мне придешь? – Показалось, будто хотел спросить это именно у Иры.
– Приду, если будем стоять недалеко, – ответил Антон готовно.
– Да не обязательно… Я просто так спросил…
Привычная жизнь для всех, устроивших себе этот временный передых – пережидание в лесу, ничем не нарушалась, даже без привычного для каждого дела.
Приятно тонули голоса и шаги в мягкой прохладной и пахучей тени угрюмо насупленного мшистого леса, в котором преобладали ели с обросшими плесневелыми лишайниками стволами.
Анна Андреевна, налаживая чай, вскипяченный на костре, весело пожаловалась всем, что ей в сегодняшнюю ночь приснилось то, как сибирский кот все хотел ухватить ее за ногу. Что майор Игнатьева немедля и расшифровала уверенно:
– Это оттого, Андреевна, что у тебя, вероятно, не было поступления крови к мозгам.
– А что, разве я уж катастрофично старюсь? – воскликнула та с непридуманным ужасом.
– Не знаю. Наверное, к тому у нас идет, а не в обратную сторону.
– Вот тебе твоя дочка лучше скажет, стареем ли мы…
И опять был смех.
– Над чем вы смеетесь? – разулыбалась, сияя и подходя сюда, к компании, Ира.
Однако Игнатьева уже подошла к Шведову, несколько погрустневшему, осунувшемуся, – он собрался бриться. Глядя прямо в глаза ему своими выпукловатыми карими глазами, она заговорила с ним с веселостью, а он не знал, видимо, что делать, – смотрел и в глаза ей и на ее высокую грудь, и, поддерживая разговор с нею, чувствовал какую-то неловкость… Ему было, видимо, просто грустно отчего-то. Так нередко бывало с людьми на войне. И это, показалось Антону, объясняло все. Но иные взрослые люди, в том числе и Игнатьева, не замечая этого, может быть, старались выведать у него, почему он грустен и тем самым как бы выразить ему сочувствие.
– Игнат Стасович, далеко ли мы уехали за ночь? – спросил Антон у хлопотливого Стасюка.
– Километров этак девяносто проползли по-черепашьи.
Антон присвистнул разочарованно. Хотя все же так далеко от дома еще не заезжал никогда.
Наконец, вылезли на свет – ко всеобщему удовлетворению – заспанно-помятые капитан Ершов, автоначальник, бывший завсегда с очень мирной физиономией и в миролюбивом настроении, и деловой снабженец Пехлер:
– О, не худо: едой уже запахло! Значит, вовремя поспели! И кто-то новенький здесь…
Все перекусили, сев кружком, с консервами, попили чай. А потом фактически слонялись кто где и поделывали что-нибудь – так коротали время. Дневное. Потом, после полудня, как вышла вся принесенная вода питьевая, Ира и Антон направились за ней с бидоном и ведром в деревню, к колодцу. Антону было интересно находиться в обществе с ненарочно восторгавшейся всем виденным Ирой, натурой более, чем он, чувствительной, воспитанной, без всякого жеманства и кокетства.
– Ой, незабудки! – воскликнула она и, живо опустившись к ручейку в канаве, сорвала несколько иссиня-голубых незабудок, словно оттенявших сильнее ее смеющиеся темно-карие глаза. – Странно в природе. Почти как Игнатьева вчера про глаза говорила… Такие красивые, нежные цветы – и растут среди самой грязи, выбирают такие места.
– Потому что они – влаголюбивые, – пояснил Антон.
Воздух был тепл, густ. Уже зацветала кое-где белым и нежным блекло-сиреневым цветом картофельная ботва.
Какой-то сумрачной просторностью и непохожестью на привычную для Антона отличалась местная заросшая деревьями малолюдная деревня: круто возвышались над строениями соломенные крыши, колодец был с длинным журавлем, и встретились им порознь лишь три женщины – обутые в лапти. Одна из них остановилась, озадаченная появлением гостей и, заметно якая, спросила с любопытством, кто же они такие и откуда. Они назвали себя. Она еще больше удивилась. И тут Антон как-то вдруг осознанней задумался над тем, что вплотную началось для него это новое: безвозвратно он уже входил в круг интересов и забот коллектива и учился жить в нем. Каждый час.
Они, радуясь чувству своей молодости, возвращались с водой назад, когда уже на прямом отрезке деревенской дороги, шедшей к месту их привала, увидели, что навстречу им полным ходом катились автобус и полуторка. Поставив ведро и бидон с водой наземь, они замахали руками и закричали: потом побежали вместе с ней, невольно ее расплескивая. Однако на повороте обе автомашины встали: едущие все же поджидали их… Из автобуса даже вышел капитан Шведов и нетерпеливо прокричал:
– Да воду-то вылейте! Не волоките зря!.. Ой-ой!
– Что случилось, товарищ капитан? – Антон и Ира добежали сюда запыхавшиеся.
– Что? Решили дальше ехать. Ну, скорее ж выливайте воду.
– Нет, дайте сначала напиться. – Прямо к ведру, с краю его, приложился, нагнувшись Терещенко. Напился досыта. – Вкусная, черт! Спасибо! – И еще подмигнул им.
За ним напился и вышедший из автобуса Чохели.
– А в бидоне, пожалуй, оставьте, дети, – велела высунувшись в окошко, Анна Андреевна. – Отлейте до половины.
Еще не завечерело, когда по пути доставили Виктора в госпиталь: собственно, спешили из-за него. Две автомашины, уже не теряя одна другую из виду, резво разбежались среди других военных грузовиков по выпрямившемуся большаку, окаймленному с востока лесным лиственным урочищем с деревьями средней величины, когда впереди справа показался с веточкой в руках щеголеватый, улыбавшийся ефрейтор-связист Аистов.
– Вон, видишь, наш неизменный женишок вышел на свиданьице с нами, – пошутила для дочери Анна Андреевна.
Он молодо-весело поздоровался со всеми, только полуторка и автобус притормозили возле него, у едва приметной развилки, уводящей в урочище, впрыгнул на подножку полуторки и стал указывать направление дальнейшей езды; автомашины свернули влево, затем вправо, проехали по лесу примерно с километр, прежде чем остановились окончательно – завершили переезд.
«Что, и всех-то делов? Разместимся теперь в этом неприветливом лесу? Чем же он лучше только что покинутого ими? Чему же все радовались накануне?» И видел Антон точно, что и все будто бы с недоверием отнеслись к новому местоположению, где всем предстояло по-новому обустраиваться на неизвестно какой срок.
Где-то слышно погромыхивало.
VIII
В четырнадцать лет, откровенно признаться, Антона очень восхитил американский фильм «Очарован тобой», такой невоенный, развлекательный для просмотра в августе 1943 года. Влюбившийся герой фильма с завидной легкостью и изяществом делал с очаровательной девушки карандашный набросок, вместе с ней бил посуду, барахтался в пруду, потом пел одну песенку веселую, причем ехал в повозке на сене, болтая ногами, и другую – серьезную – объяснение в любви. Кинопередвижкой демонстрировался этот фильм в большой палатке, только что устроились лагерем западней Вязьмы, под густым зеленым пологом – в целях маскировки (из-за близости к фронту) – олешника и осинника.
Назавтра вечером, на новом месте, Антон в жилой одноматчевой палатке доустраивал свою кровать – ивовыми прутьями привязывал (ни единого гвоздя не имелось) нетолстые ольховые стволы, настланные на перекладины, что держались в свою очередь на вбитых в землю колышках. Когда в палатку зашел милостиво разговорчивый усатый сержант Вилкин, друг молодежи, и сам молодой – еще двадцативосьмилетний: но казавшийся Антону степенно бывалым, независимым ни от кого, и спросил:
– Что, справился – сладил сам от начала до конца?
– Отчего ж не справиться? – удивился Антон вопросу. – Это ведь пустяк совсем.
– Вполне, – поддержал сержант, оживляясь. – Тут особенный какой-нибудь – скажем, вокальный – дар и не требуется вовсе. Ни к чему. Не арии же исполнять и скакать на ножке одной… Кстати, тебе-то понравился вчерашний кинофильм? Хорош?
– По-моему, он всем понравился. – В смущении воспитанник тоже присел на кровать.
Вилкин вздохнул:
– Да, мы очень уже соскучились по миру. Но в жизни, ты запомни, все равно нет ничего подобного, легкого, что давалось бы людям запросто… Стоит только захотеть… Ничего похожего… Обольщаться нечего… Для примера я могу рассказать одну близкую мне историю, если хочешь… Ну, послушаешь?
– Конечно, я хочу. – Антона очень привлекало все необычное в людях или случившееся с ними.
– Только давай, Антон, пройдем куда-нибудь подальше, чтобы нам не помешали, а? – встав, сказал сержант. И он тоже встал и пошел рядом с ним. Напрямик по леску, еще светлому, несумеречному.
Вилкин начал сразу на ходу:
– Родом я из-под Владимира, а смолоду жил по протекции дяди, оторвавшись от родных (поссорился с деспотом-отцом), в Москве; жил нетрудно, но и все-таки нелегко, потому что малость свихнулся (да поздновато) на инженерно-техническом поприще. – Он явно недоговаривал чего-то, и Антон не переспрашивал его и не уточнял ничего. – Хотя из меня не ахти какой новатор мог получиться, зато оторвался от крестьянствования; впитывал вершки городской культуры и гордился, что научился быстро молоть языком, да выгодно выглядеть, как молодой человек.
В деревне вся моя родня уже колхозничала, и я наезжал сюда – по первости меня тянуло сильно: все не мог отвыкнуть от приволья природы и ласки материнской. Это должен знать ты по себе, Антон. Сестры мои невестились, бегали по гулянкам, и я с ними за компанию нет-нет и показывался там, хотя к танцам и певучим гуляночным страданиям был абсолютно равнодушен почему-то. Но в последний раз бес все-таки попутал меня, свихнутого балбеса.
Старшая сестра моя, Маша, как водится, подружилась – и потому и я познакомился – с молодой помощницей агронома. Было такое опытное хозяйство, а возглавлял его неловкий и оттого краснеющий немолодой Фома Кузьмич. Значит, как-то июльским вечером летящей походкой шел я куда-то мимо изб, да и увидал ее, Лиду, она вместе с этим агрономом, в доме кого и жила, убирала сено во двор – и я ввязался ей помочь. Так мы втроем сначала весело убирали под крышу свежее сено, сваленное у двора, а потом с неменьшей веселостью пили чай в добротном пятистенном агрономовском доме. Собственно, чаевничали уже впятером. Угощала нас – пирожками да печеньем своего приготовления – скучливая Зинаида Андреевна, вторая жена бездетного Фомы Кузьмича; она удивительно походила всем существом своим на убежденную монахиню, – была вечно неприступно строгая и в мыслях, и в одежде. И еще присутствовала, но точно отбывая некую повинность, приехавшая погостить ее дочь Валентина, студентка, крупная (в отличие от нее) и пышноволосая. Она-то держалась отчужденно, даже нелюдимо – игнорировала не только отчима, но и всех присутствующих, словно все отравляли ей само существование. Однако и за столом я был неуемно и безбоязненно говорлив и, балагуря как иногда, веселил всех. Это свойство приходило ко мне тогда, когда мне становилось особенно легко, радостно.
Вилкин вывел Антона к тихой полноводной, извивавшейся в зарослях речке, за которой открывались кусочки простора, и, спустившись под деревца, на пахучую траву, продолжал:
– Мне просто нравилась (без всяких задних мыслей) милая, по-домашнему уютная Лида с ее загадочной полуулыбкой, ее кокетливо-женственно косящий взгляд; мне нравились ее горловой голос, ее прелестная выточенная шея, ее прелестные гибкие руки; мне нравилось, наконец, быть рядом с ней и видеть ее, ее разрумянившееся лицо и ласково и благодарно блестевшие глаза. В таком полувлюбленном к ней состоянии я был в этот вечер. К тому же, надо сказать, по-молодости я считал, что уже многое узнал из книг, из кино и от людей. И ведь многое удавалось мне, чего греха таить, сравнительно легко. Может быть, поэтому я и привык уже смотреть на все, в том числе и на сложные человеческие взаимоотношения, с некоей покровительственной легкостью: мне казалось, что люди сами порой необдуманно усложняют себе жизнь, усложняют безо всякой на то необходимости.
Правда, над этим я мало еще задумывался – не было причин; я не начал еще жить вполне самостоятельно, своей семьей, – о том, если думал, то думал будто вскользь, невзначай и как о совершенно непохожем на все виденное или узнанное мной.
Вероятно, все объяснялось прежде всего моей молодостью и свободой. И точно воодушевленная моим неравнодушием к ней Лида поддерживала меня тоже весельем, как единомышленница или заговорщица. Поддаваясь нашему буйному нетерпению, хоть и сдержанно, но все-таки смеялись с нами заодно за чаем и хозяева.
Неместная Лида, приехав в наш колхоз, за неимением квартиры пока жила у агронома, в просторном его доме находилось и управление опытного хозяйства, хранились пробы выводимых сортов зерновых культур. От своей сестры, работавшей на опытном звеньевой, я хорошо уже узнал, каково же Лиде приходилось быть под началом несносного, привередливо-капризного и вдобавок еще ревнивого начальника. А я почему-то считал до этого, что у них родственные отношения, и тот пользовался как бы правом старшего. Теперь я с удивлением наблюдал за ним, не веря глазам своим: этот старый, беззубый и смешной хрыч, еще чего-то хотел от нее! И скалился, показывая вставные зубы. Возможно ли? Лида, точно забавляясь, прямо не отвергала его ухаживаний, а только румянилась и косила игривые глаза свои. И в этот раз я только ради нее вышучивал его подобные слабости. Смехом отомщал ему за все оскорбления и уничижения, которые она испытывала, будучи невольно меж огней: с одной стороны – приставания этого старого безумца (он ревниво-пылко опекал ее и в то же время выбранивал, что заботливый отец, в особенности за гулянье допоздна), с другой – постоянно настороженный взгляд надменной и пресной Зинаиды Андреевны, а еще вот Валентины, недоброй и холодной, что мрамор…
А когда сад за террасой расплылся в сумерках (уже зажгли керосиновую лампу) и на небе стали слабо вспыхивать отдаленные зарницы, и послышались затем легкие толчки грома – в деревне заиграл баян «страдание». Под звуки его наперебой в два голоса заливисто запели девушки. Пелись неизменные частушки, начинавшиеся в куплетах с припева: «Ой!» или «Ах!» или «Ох!». Для меня уже странен стал этот мир, хоть я и вышел из него: я уже воспринимал его как-то не так, что все; я мысленно жил уже иными интересами. Но стоило мне тут поймать глаза Лиды, косившие на меня из-под ее разлетных бровей, благодарные и просящие о чем-то еще, как я понял все и, вставая из-за стола, предложил: «Может, мы сходим туда – прогуляемся?» – «Ведь утром рано вставать, Лидия Петровна», – пытался возразить агроном. «А как же, Фома Кузьмич: ведь мы молодые», – точно сказал я. «Уж лучше бы ты не говорила этого вслух, моя милая. – Вера также встала из-за стола. – Вот как сразу скажешь – сразу бунт. Так жду тебя – будем спать на сеновале».
И я еще раз подивился сложности ее положения здесь: со всех сторон глаза.
Незаметно Лида разоткровенничалась со мной, пока мы шли, и я узнал, что в ее родной деревне, откуда она приехала, жила ее мать с малым сыном, второклассником, и что еще один – старший брат – скитается где-то по стране. Он что-то строит и пишет стихи, сообщила она мне по большому секрету. Вот он-то полезный член общества, знает это. А она нисколько не чувствует себя такой. Смеется сама, а на душе все неспокойно… Как ей все же поступить: то ли остаться здесь, в колхозе, где нет для нее никакой перспективы, или уехать в какой-нибудь город, подобно Вере, и родительскую избу продать, и увезти с собой мать – изменить всю жизнь?
Что же мог я посоветовать? В ту пору идеалом для меня служила типичная сельская патриархальная жизнь со всеми связанными с нею заботами и интересами; в такой жизни, облагороженной природой, мне виделись тысячи преимуществ и удобств. Я говорил ей именно об этом – горячо и страстно, что проповедник; говорил, хотя и понимал отлично, что она просто хотела избавиться от покровительственного ухаживания своего начальника, а может быть и еще от чего-то попутно…
Гуляющая молодежь собралась у штабелей бревен, навезенных для стройки избы. Бревна служили вместо скамеек. Подойдя сюда, мы остановились чуть в сторонке от танцующих и продолжали разговаривать; мне чудилось, что она с большим вниманием слушала меня, ибо я видел в темноте ее задумчиво завороженные глаза, она точно ждала еще что-то очень важное, существенное.
На баяне залихватски играл высокий узколицый и чернявый заезжий щеголь. Красавин, кто знал себе цену и с особым шиком носил модные хромовые сапожки. Вот он сыграл очередной вальс – и передал баян другому парню на колено, а сам решительно поднялся и вместе с тем нерешительно как-то, к моему удивлению, подошел к стоявшей со мной девушке. И несмело позвал: «Идем-ка, Лида, потанцуем».
В ответ она отрицательно помотала головой. «Идем!» – попросил Красавин вновь.
Она вежливо, но твердо опять отказала – сказала, что не хочет. Тем самым явно дала ему понять, что не хочет именно с ним.
Робко он переминался перед ней: «Ну, почему же, Лида?» «Видишь, с человеком разговариваю…» – она не принимала его явного ухаживания и, более того, старалась как-то наказать его за эту надоедливость. Даже отвернулась от него, непреклонная.
Только после этого он покорно отошел прочь от нее, опять сел и взялся за баян.
Она лишь со мной потом потанцевала дважды.
Глубокой уже ночью, кляня себя в душе за то, что вроде б ненароком оказался на пути преданно влюбленного парня, я вел Лиду с гулянки, неловко прикасаясь к ней, за ее мягкую, податливую руку. До меня дошло, что я, наверное, своим отношением сегодняшним, дал ей, Лиде, повод, вот что. Повод подумать обо мне бог знает что. А когда я выходил уже из агрономовского палисадника, то и увидал возле калитки подпиравшего оградку – черной молчаливой тенью – этого баяниста Красавина. Значит, он следил за Лидой! Он еще надеялся на что-то…
«Ах, черт!» – проговорил я, поравнявшись с ним. – Сандалетка свалилась с ноги». Нащупал тут же ногой ее и снова надел. И зябко передернул плечами с накинутым пиджаком, который только что грел Лидины плечи. Было дивное состояние у меня, и хотелось мне заговорить с Красавиным, чтобы подбодрить его по-дружески, сказать, может быть, что я ему не враг.
Но только он мучительно молчал, раскуривая папироску. Будто бы не замечал меня.
IX
– На другой же день, – рассказывал Вилкин, – неожиданно приехал откуда-то отыскавшийся старший Лидин брат, поэт, – с пышными, что у гусара, вьющимися бакенбардами и с какой-то провинциальной молодцеватостью во внешнем облике.
Спустя два дня и он вместе с радостно сиявшей Лидой провожали меня на действительную службу.
Из военной части, стало быть, из-под Москвы, я написал Лиде для приличия несколько веселых, забавных писем, и больше ничего; никакого намека на любовь к ней либо на какое-нибудь сильное мое влечение к ней не было в них, хотя она в своих письмах, адресованных мне, жаловалась на девичью судьбу, но не навязчиво, с достоинством и тактом. Раз прислала она мне фотографию, с которой она, стоя среди моей сестры Маши и брата своего на фоне плакучих деревенских берез, снова косила на меня глазами и загадочно полуулыбкой улыбалась мне. А однажды Лида сообщила мне о том, что вся ее семья, купив дом вместо проданного в ее глухой деревне, перебралась на житье под Москву. То есть ближе ко мне. Представляешь!.. Теперь она работала на московской фабрике ткачихой.
Только не помчался я к ней тотчас. Вяло шедшая между нами от случая к случаю переписка сама собой прекратилась: никто из нас не поддерживал ее. Она уже знала, что у меня появилось серьезное чувство к одной девушке, на которой я и намеревался жениться. Но, демобилизовавшись, я, еще не женатый, вольный парень, все же вспомнил о славной Лиде и летним солнечным днем навестил ее.
Сидя со мной на простой скамейке, стоявшей возле избы, Лида тихо и мило ворковала со мной. И не отнимала свои дрожащие руки, вложенные ею в мои ладони. Обрадовано улыбалась.
Она, по-видимому, снова обрела надежду на нечто невозможное, что я не мог дать ей, о чем и не мог сказать. Дурацкое положение! Из-за этого я вновь клянул себя в душе: зря приехал к ней – этим самым ее обнадежил… На ее девичью долю и так много забот выпало… Она ежедневно ездила за сорок километров на электричке в город и еще в автобусе и выстаивала столько за ткацкими станками, среди оглушительного их грохота, помимо непрестанной черной работы по домашнему хозяйству. Оттого на лице ее – со знакомым добрым лисичьим выражением – и на шее заметней обозначились морщинки, а руки ее точно уменьшились.
Успокоило меня лишь одно: я тут же узнал от нее, что тот баянист Красавин, что ухаживал за ней надоедливо, приезжал к ней сюда, но что она окончательно отвергла его – и вовсе не из-за меня.
– Что же ты? – спросил я сочувственно, как будто отступнически – ради нее же самой. Ее счастья.
– За его пристрастие к водке, – сказала она, вздыхая. – Всем он хорош. И услужлив. Знаю: любил меня. Но закладывать любит. Ругается тогда матом. Нехорош… Боюсь!
– А может, остепенился бы, если бы был с тобой?
– Нет, я его уже не раз испытывала. Это бесполезно. Да и что говорить! Он уже женился, как мне написал. И сын родился у жены.
– Вот как скоро, нетрудно, – я усмехнулся. – Легкая жизнь!
– Нет, у тебя, я вижу, легкая жизнь, если все воспринимаешь весело, – кольнула она меня с обидой. Заслужил…
Так ли? По сравнению с ее жизнью – может быть…
И вот я, разговаривая с ней, мучительно думал: «Зачем же жизнь дает нам мнимые обязанности, от которых нельзя освободиться просто так?» Четыре года назад я не думал ни о любви, ни о женитьбе, еще меньше, хоть и любил, – что я мог бы славно подойти для этой роли. Я считал, что только-только начинаю свою жизнь. Что ж ругать себя за то, что так начинают жить?
В обычной чистенькой избе, стоявшей на краю села в тени деревьев, приветливо, из-за Лиды радуясь нежданному гостю, суетилась ее согбенная, как и все деревенские женщины, и мудроглазая, все понимающая, мать; исподлобья, настороженно, не понимая и не признавая ничьей радости и суеты, следил за всем упрямый лобастый мальчик лет двенадцати, ее младший брат. А в это время ее любимый старший брат с бакенбардами, Саша, умом и обаянием которого она так гордилась, неотвратимо умирал, прикованный уже второй год к постели. Весь посеревший и высохший до неузнаваемости, он, не шевелясь, лежал в одном положении – до тех пор, покуда его не переворачивали – в темном углу на кровати и никого уже не узнавал почти, бредил; за время болезни руки его (лежавшие поверх одеяла) исхудали столь, что стали тонки, как палки.
Мне, живому, ходящему, рассуждающему и что-то еще желающему для себя человеку, стало очень неудобно за себя, когда я увидел перед собой умирающего так – казалось бы, ни от чего. Но Лида чего-то хотела, ждала от меня, раз я приехал к ней; она воспряла от этого ожидания, я видел. В своем доме она мной руководила. И я ей подчинялся. Чуть только остановившись на месте, словно запнувшись при мысли о том, не будет ли это корыстным, оскорбляющим для брата, она тихо, осторожно подвела меня к больному – как видно, с одной-единственной целью: чтобы тот все понял и в своей душе большой простил ее. Она представила ему меня, напомнила, кто я есть, – брат ее и даже не моргнул при этом. Он, пожалуй, уж не узнал меня; он лишь издавал какие-то гортанные звуки и выкатывая глаза, явно бредя и еще борясь всеми силами с подступившей к нему вплотную смертью, подступившей на глазах всех родных – здоровых, озабоченных, бессильных тут.
Жил ли вообще этот человек, о чем-то думавший когда-то, любивший что-то и кого-то и делавший что-то человеческое?
В небольшой кухне, отгороженной переборкой от светелки, куда Лида принесла несколько тетрадей, мелко и довольно аккуратно исписанных стихами, я их читал. И был в смятении. Пронзительная грусть и сила воображения в основном о неразделенной любви, любви настоящего поэта жила в его строках, лившихся рекой; он, вероятно, предчувствовал свой скорый конец и торопился довысказать все, чтоб не унести с собой какую-то таинственность. В любом из нас живет, наверное, своя таинственность.
«Вот и еще один безвестный и истинно русский, чистый и честный и горячий поэт гибнет, – подумал я. – Сколько ж их – бескорыстных, добрых и ясных? Как не похож я на них». – В минуты, когда я копался, что говорится, в себе, я стыдился и этого. Это не давало мне покоя так же, как и то, что вроде бы дал повод увериться в чем-то очень милой, неплохой девушке, у которой неудачно складывалась жизнь.
– И я опять исчез с горизонта, – признался сержант тоскливо, был как раз период моего отчаяния, когда становилось нужным жить в городе и устраивать заново свою жизнь. Но тот самый трудный для меня период прошел – и я все равно уже не показывался больше перед Лидой. Все внушал себе: потом съезжу; внушал больше затем, чтоб отогнать навязчивые мысли. Но потом показалось, что объяснить такое Лиде еще стыдней, бесчеловечней. И так я не смог уже поехать к ней, чтобы поклониться ей и объяснить причину этого.
Все закончилось у нас. То, чего, собственно, и не было. И быть-то не могло, я отчетливо все понимал.
Да, уже я встретил и полюбил другую, женился на ней. Но думал с грустью иногда: в самом деле, а могла бы стать для меня хорошим, близким другом Лида, та, перед которой мне в душе вроде бы было стыдно? И снова видел ясно ее лисичью полуулыбку и устремленный в небо изумленный взгляд ее брата. А еще мне представлялось, как где-то, затаившись, торжествующе оскалялся Фома Кузьмич, – от него-то я недалеко ушел со своим рационализмом – все делал словно нарочно, так, чтобы меня меньше беспокоило что-нибудь. Но что больше всего мне теперь хотелось бы – это еще раз (внимательней) прочитать стихи о любви того неизвестного никому поэта. Сбудется ли? – И сам себе Вилкин ответил: – Не знаю, не знаю… Ведь мы не всегда находим то, что нам нужно – одно могу уверенно сказать теперь. Себе самому. Многое теряем необдуманно.
И встал с травы примятой.
– А сколько же святых поэтов и вообще святых людей пожирает это чудовище – война? И подумать страшно. Ну, пошли! Слышишь, фронт рычит, оскаляется? На ночь глядя…
Вскорости сержанта Вилкина перевели куда-то.
X
По обыкновению военная часть устроилась в лесу.
– Антоша, проводи меня, пожалуйста, к палатке. В этом диком олешнике боюсь… и заблудиться можно… – ласково зашептала ему, мальчишке, в полутьме припозднившаяся в столовой смугловатая сержант Катя Горелова, очень милое существо, явно паникуя, зашептала в присутствии мужчин.
Он кивнул, удивленный несколько.
Уже при сумерках густых, августовских внезапно погас в палатках электрический свет, что бывало нередко, – перестал тарахтеть движок. И зажженная спичкой плошка не спасала положение.
Пройти-то лесом – прямиком – до семейного палаточного строения Кати – сущий пустяк! Она преувеличивала страх – было главное открытие для Антона; нет, не бомбежки или обстрелы пугали ее, а именно окружающая тьма и то, что немного расшумелась листва; больше от этого волновалась, вздрагивая. Разговаривая с Антоном и при зажженной свечке, она не отпускала его даже из двухместной, особо поднятой – до роста человеческого – палатки, до тех пор, покуда вновь не засветилась лампочка при заработавшем слышно движке. Тогда и отпустила:
– Ну, спасибо тебе, иди. Сейчас Гриша мой придет. Усталый…
Мягкая и приветливая ко всем без различия, Катя простушкой не была; она не выходила за пределы простого поведения, и в представлении Антона ее образ почему-то ассоциировался с образом Катюши из знаменитой песни. Хотя, однако, тут противоречило одно существенное обстоятельство: Катя Горелова была служившей женой при старшине Горелове, немногословном и даже насупленном вечно, скуластом, мощном механике. Каким-то образом в нашем Управлении ужились три такие семейные пары. Горелов был, судя по всему, отменный мастеровой. Всегда со сбитыми, в ссадинах и ожогах, либо испачканных в смазке и мазуте огромными ручищами, в комбинезоне, он без конца в своей подвижной кузне-мастерской что-то ковал, паял, сверлил, собирал и ремонтировал до седьмого пота, до редкого самозабвения. Безусловно, привычная жизнь рядом с ним страховала Катю от лишних напастей, не то, что было у наших женщин, матерей. Тем не менее Антону все-таки непонятно было, что могло объединить ее и его – они такие были разные…
Когда Антон вошел в спальную палатку, лежавший на самодельном березовом топчане ефрейтор Аистов (ему присвоили звание) читал потрепанную желтую книжку. Отвлекшись от ее страниц, он спросил с интересом:
– И как ты прогулялся, друг?
– Обыкновенно. По кустам, кочкам.
– Но, позволь, я мельком видел: ты ведь некую дамочку провожал..
– Разве она дамочка – Катя Горелова? По-моему…
– Ах, ее!… У нее же муж… – Он привстал с изумлением будто… Или это он так шутил натурально?
– Что ж такого? – не понял Антон его озадаченности. – Она побоялась…
– Нет, я-то о чем, – заговорил миролюбивей ефрейтор. – Если он, Горелов, узнает, чего доброго, – он шею тебе свернет за такие проводы, не потерпит, пойми! Страсть ревнучий. Я б не согласился.
Что, может быть, Аистов сам испытывал подобное и поэтому предупреждал так?
– Ну, кого ж тут ревновать? Меня-то? Не свернет.
– Смотри!
На следующий день Антон проходил мимо кузни старшины Горелова, где тот возился с металлом, и старшина закоптелый, распрямившись, хмуро позвал Антона.
– Вот возьми, приятель, – тебя угощает моя жинка. – Протянул он Антону бумажный кулек. – Папироской бы охотнее угостил тебя, да ты – пацан и еще не куришь.
– А это-то мне зачем?
– Так Катю мою провожал? Не испугался? – Он улыбнулся.
– А чего ж бояться? Это только некоторые женщины трусят – пугаются темноты.
– Вот и благодарю тебя. Бери.
– Ну, что вы, право! Не стоит…
Глядь, из-за его широкой спины, из-за кустов, сама Катя выплыла – улыбчивая, излучавшая один лад, покой. И Антону кстати подумалось, как же они оба ухитряются в таких условиях, на виду всех, любить и доверять друг другу. Видна была нежность обоих. И он уже не удивлялся тому, что они были рядом друг с другом, коли была такая возможность.
Кстати, увидав вновь Аистова на лесной тропинке, Антон показал ему кулек:
– Хочешь? Меня угостили.
– Кто? – удивился ефрейтор.
– Гореловы.
– А что?
– Конфеты, кажется. Карамельки.
– О, конфеты я люблю. Давай.
– А я не очень – не сластена, видно. – И Антон на радостях отдал ему почти весь кулек.
– Ну-ну! Удивительно! – Аистов подмигнул ему и рассмеялся – белозубый, вихрастый, тонкий, что жердь.
– Не веришь – пойди, спроси.
Все запуталось у Антона с ним насчет того, кто кого разыгрывал.
– А съем все – еще принесешь?
– Если мне удастся в следующий раз.
Да, Антону становилось легче жить. Вследствие простой случайности его кругозор сразу расширился, будто он прикоснулся к какой-то заветной тайне, открывшейся ему отчасти, – прикоснулся к чужой судьбе с совершенно неожиданной стороны. Очень многое значило для него то, что взрослые доверялись ему просто и говорили с ним доверительно, ровно, уважительно.
Это был признак того, что он уже принят, как свой, в этой армейской семье, и ему было так приятно и лестно знать такое.
ХI
Вскоре поближе придвинулись к гудевшему фронту, стали обживаться в белоствольном березовом урочище; восточней к нему примыкала поляна, на ней базировались наши боевые истребители – мотались, звеня, над головами. Зато заметно усилились немецкие обстрелы и бомбежки, причем доставалось иногда и от наших ошибочных бомбежек, проводимых У-2. До 11 раз в ночь выбегали из палаток, чтобы залезть в какую-нибудь земляную щель и переждать налет очередной. Чтобы спастись от обстрелов, сержант Хоменко порой, даже по ночам, когда безопасней, ползком доставлял в часть почту. И так изо дня в день.
Но были и приятные просветы.
Анна Андреевна из Ахтубы, неизменный шеф-повар в белом фартуке и косынке, словно признанный командир, вдруг возгласила в нетерпении:
– Что ж вы, родненькие, не спешите?!… Я просила ж вас пойти – пособирать грибков к обеду… а вы… вы забыли об этом, что ли? Сделаю деликатес дляребят… Очень хочется мне накормить всех повкусней – свежей домашней едой.
Ее призыв в равной степени касался основательного солдата Стасюка, крепко сбитого и с красновато обожженным солнцем лицом, а также Антона.
– Мы уже идем, – сказал Антон.
– Да, Андреевна, сейчас топаем, – виновато подтвердил и несуетливый Стасик. И тоже взялся за душку ведра. – Только маленько затянусь махорочкой.
– Только, смотрите, съедобных наберите, – наказала Анна Андреевна.
Ребята для нее были бойцы, кого она, хоть и молодая еще женщина, баловала, можно сказать, с любовной нежностью, словно собственных детей, – она пеклась о них по призванию сердечному, готовя пищу, не иначе. Все прекрасно видели это.
Стасюк жадно докуривал окурок:
– Сейчас… Ножичек возьму… Чтоб по-настоящему… Подрезать… И вот курево притушу. А то никак нельзя с ним туда, в пущу… Сушь…
– Позвольте, что вы всерьез поищите грибов? – изумилась, замедлив шаги, военврач капитан Суренкова, такая явно невоенная женщина, хоть и была к гимнастерке.
– Да, взаправду пойдем по грибы, – подтвердил Антон, будучи в каком-то приподнятом настроении оттого, что находился здесь и путешествовал так с военными по прекраснейшим местам России, о чем с малых лет мечтал, – приходите пробовать жаркое.
– О, обязательно приду, – ответила весело капитан.
– А куда пойдем, парень? – спросил Стасюк.
– Наверно, лучше углубиться к западу. Куда ж еще? – прикинул для себя Антон.
– Так считаешь?
– Там вроде бы почище и грибнее, сдается мне, лес. А туда, северней, куда мы ездили на колодец за водой, – бесполезно, сами знаете: там – былая стоянка немецко-фашистской части. Доты, ходы сообщения, колючая проволока, покореженные деревья… Могут быть и мины.
– Ну, пошли сюда! Согласен… Веди… Как разведчик… Доверяюсь.
Было тепло. И благоуханно, терпко-смолисто, тенисто в пуще. С хрустом ломались под ногами сухие веточки. Но уже опять разом взорвана тишина: поднялся артиллерийский тарарам. И странен был разговор у грибников под это буханье снарядов.
Сначала им маслята попались – они не стали их собирать. Потом волнушки пошли.
– Волнушки… Все серые. Сразу их надо вымочить как следует… – говорил Стасюк. – Холодной водичкой залить. Так… Два-три дня постоять дать. Потом, значит, варить, обязательно посолить. Хорошо прокипятить, потом, значит, холодной водой промыть через ситце, дуршлаг. Сюда укропчик, чесночек заправить. Потом опять слой грибков…
– И водой уже не заливать? – спросил Антон.
– Не надо. В них, грибках, хватит собственной воды, – сказал Стасюк. – И хорошо еще, значит, – добавить листочков с кустов черной смородины, для душистости…
– Знаю, Игнат Стасович: мой отец, бывало, – и Антон вздохнул, – так огурцы засаливал. Любил повозиться с ними…
– Сверху заложить тяжелым чем-нибудь: груз! И – готово!
Затем им рыжики попались. Дальше больше. Так что далеко идти им не пришлось.
Антон не хотел брать маленький боровик – решил: пусть подрастет.
Его напарник засмеялся:
– Дело в том, что никто не видел и не знает, как грибы фактически растут. Когда я жил в панской Польше, я знал хорошие грибные места и ходил туда и приносил одни белые, хотя не очень люблю есть грибы в любом виде – они для меня, значит, ничто. Я очень люблю их собирать. Такое это удовольствие. Вот идешь ты, а он стоит, играет с тобой в прятки… Так вот было как-то и со мной, значит, вижу, небольшенненький белый грибочек, думаю: «Нет, не стоит рвать, погожу до завтра – вырастет». Назавтра прихожу на старое место – он опять такой же. Ничуть не прибавил. Послезавтра – опять: не прибавился в величине. Говорят, не любят грибы человеческий глаз: если посмотришь, то перестают расти. Как они растут? Это ж химия… Когда влага. Газом вмиг надуется, выскочит из под земли. И какой гриб надулся за раз, такой и будет – больше уже не прибавится. Больше, значит, запаса газов нет.
Но Антон все же не сорвал этот маленький боровичок: Стасюк его не убедил.
На диво здесь лес, росший не скученно, был еще более чист, подборист, трава негуста, низка (мешали грибникам ходить разве что только сухие, веерообразно отходившие от стволов сосняка веточки – можно было напороться на них) и надутые в основном мраморно-коричневые шляпки боровиков с желтоватой как бы подкладкой и упругой белой ножкой весело торчали из нее повсюду, группками. И все-то они являлись, как на подбор, – сочные, нечервивые, точно кто нарочно наставил их столько, чтобы изумить. И Антон изумлялся (такого количества их еще нигде не видывал). Он даже испытывал в душе уже и некоторое разочарование от небывалой простоты их сбора: не пришлось буквально ползать под кустами, ветками и разгребать лесную подстилку из травы и опавшей листвы, порой похожей на грибные шляпки. Но, главное, хотелось брать грибы больше и больше, сколько могли руки унести, – общая болезнь всех грибников.
Быстро ведра были полны добычей…
– Молодчина, ты шустро грибки собираешь, видишь! – похвалил Антона бывалый Стасюк, когда их уже некуда было больше класть.
– А они и не прячутся тут – все на виду, – нашелся Антон.
– Много, значит, что ты молод – скор на ногу; скачешь, что вьюнок, туда-сюда. Зырк-зырк. За тобою не угонишься. Ты много грибничал, скажи?
– Нет, только до войны… И все…
– Да, стало всем не до грибов: собирать-то некому…
В небе нарастал неровный самолетный гул. Он заставил Антона вскинуть голову. На его глазах шедший на посадку истребитель «Як» вдруг, чихнув мотором и неловко клюнув носом, и перевернувшись, начал падать; комочком выбросился из него пилот, плеснув шлейфом парашюта. Вот и раскрылся парашют – белый, легкий, грациозно закачался он, снижаясь, в просторной синеве, над зелеными макушками деревьев, почти в тот же самый момент, как содрогнул землю тупой удар упавшего истребителя.
– Может, помощь там нужна? – спохватился Антон после некоторого оцепенения. – Сбегаю туда?
– Давай тогда свое ведро, – сразу предложил, посумрачнев, Стасюк. – Мои-то кочелды уже не так быстры – не угоняться, не обессудь.
– Ну, что ты, что ты! – И Антон помчался в направлении падения истребителя и вероятного приземления летчика, куда его сносило упругим ветром.
Да, сколько раз особенно прошлым летом подо Ржевом Кашин наблюдал падение сбитых, объятых пламенем немецких и наших самолетов, в том числе и прекрасных бесстрашных «Илов», и видел их, упавшие, вблизи; но он еще не видел очень близко спасшихся летчиков, так что каждая связанная с этим человеческая трагедия представлялась ему неполной, как бы несколько обезличенной, что ли.
Что это так он почувствовал тотчас же, когда в конце-концов, разгоряченный, выскочив из лесных зарослей на этот край солнечной поляны, увидал прямо и непосредственно в лицо уже спустившегося на парашюте героя – живого, невредимого. Заметный сразу среди сбежавшихся людей, товарищей своих, у островка кустарника и берез, в высокой спелой траве, он, в темном шлеме и комбинезоне, стоял в их окружении мрачный и чумазый.
Все его мысли, должно, еще кипели внутри борьбой, только что происходившей там, в воздухе, и его словно какое-то пристыженное в то же время состояние поразили Антона больше всего из того, что он уже привычно видел прежде; несмотря на вроде бы застыло-отрешенный вид летчика, его дрогнувшее скуластое лицо выражало скорей всего отчаяние от случившегося и невыразимую боль и досаду на себя, как будто он один был виноват во всем, кругом один, – что не сумел-таки дотянуть до аэродрома и спасти подбитую боевую машину – истребитель. Ведь почти уж дотянул! И в этом ему сейчас никто не мог помочь ничем, понимали все.
Набежавшая в основном с аэродрома толпа, бессильно обсуждая случай, волновалась, жила. А летчик внешне неподвижно и бесстрастно уставился только прямо туда в кромку леса, куда – среди трех сосен – рухнул носом его истребитель и вовсю горел, треща, сжигая и деревья в заполыхавшем жирном факеле – в некотором отдалении отсюда. И, казалось, даже и при ясном дне жаркий и черный отсвет отражался в глазах летчика, на его лице. Там слышно уже рвались неизрасходованные боеприпасы, мог взорваться и сам самолет. Поэтому ближе никто не подходил. Лишь один смельчак, на которого поначалу шикали, приблизился зачем-то…
Точно не замечая никого и ничего, и никакой природной благодати, летчик, видно, действительно еще был весь там, наверху, в небе, где только что, пронзая, подобно огненно-красной стреле, облака, разил проклятого врага, нагло покусившегося на чужое. Понятно, для таких бойцов, падающих с неба, хуже нет того, чтобы в самый разгар боев остаться без боевого друга – машины, послушной, не подводившей никогда; хуже нет похоронить ее неожиданно и почувствовать себя, хоть и временно, не у настоящего дела. В этой потере горе было невозместимым – он на какое-то время выбывал из общенародной борьбы.
Только через состояние летчика, которое Антон увидал, он увидал трагедию по-новому: что говорится, вживь – такой, какой она бывала для всех летчиков, для всех смелых настоящих воинов.
Возвращаясь, Кашин не сразу заметил на опушке капитана Суренкову, затихшую в каком-то ожидании. Она тоже, значит, прибежала сюда!
– Догорает, ничего не сделаешь, – по-взрослому рассудительно проговорил Антон, подходя. – А мы-то все-таки грибов насобирали – много, товарищ капитан…
И осекся. Невзначай сорвавшиеся нелепые, глупейшие слова, никак неуместные здесь теперь, в такой момент, замерли на его губах. Какие тут грибы? Причем они? До них ли?.. Опять он невпопад? Чувство возникло такое, будто опять он был в стороне от чего-то главного, большого. Благо то, что она его не слышала и, больше того, не видела, кажется. Отсюда, из-под свесившейся густой, тенистой кроны раздвоенной сосны, она наблюдала, а вернее, созерцала, затихнув, все происходившее перед ней широко открытыми грустными глазами.
Говорил кто-то, что ее родной брат служил то ли моряком, то ли морским летчиком на Балтике. Она не получала от него никаких вестей уже с осени 1941 года. Как и Кашины – от отца. Из-под Ленинграда.
В послеобеденный же час приехали на конной повозке с квадратными цинковыми баками за водой в северный край урочища. Где, казалось, глохла тесно, хмуро – угрюмо лесная чаща, мало пропускавшая солнечный свет; здесь никакая птичка не порхала, не свиристела – царила настороженность во всем, хотя и близко отсюда снаряды рвались. В этой части леса гитлеровцы долго пребывали и обстоятельно, с неким комфортом для себя оборудовали целый земляной укрепленный городок с вырытым колодцем на окраине. Рядом с местоположением служак – управленцев никакой реки не протекало, не было никакого водоема. Так что управленцы стали пользоваться водой из этого колодца, который открыли; медики, взяв пробы, проверили и убедились в том, что вода в нем не была отравлена. Немцы поспешно убрались отсюда под натиском советских войск.
Да, здесь только что гнездилось кровожадное немецкое воронье, и еще мрак от него расходился в округе, пугал приходящих сюда; Антона, да и Стасюк тоже, испытывали состояние, близкое к тому, будто за ними, безоружными, внимательно следили из-за укрытий холодные вражьи глаза.
И с холодком же в груди Антона вспоминал один случай. В январе же этого 1943 года он и младший брат Саша лазали в своем заказнике по немецким, вроде бы уже покинутым землянкам, и когда в одной из них на радостях крушили портрет Гитлера в рамке под стеклом и что-то еще среди поднятого звона им послышался звук подъехавшей легковушки, а затем голоса немцев:
– Was ist das? (Что такое?)
Да и увидав в окошечном проеме вдруг черные немецкие офицерские сапоги, мигом сиганули вон – вверх по ступенькам. Немецкий офицер был со свитой. Ладно, что немцы почему-то поленились спуститься вниз. А то было бы худо братьям, успевшим как-то улизнуть от них с ребячьей проворностью.
Сколько же было смертельно опасного каждый день для советских людей во время немецкой оккупации! Все ли просто так отодвинется в памяти у них в прошлое под зеленым сводом дороги, как сейчас у Антона?
Повозка с полными водой кубами прыгала на проступавших узлами корней деревьев.
XII
С самого утра снова бухало-рвалось на фронте под Смоленском – вон за синевшим гребнем леса; наши бойцы мало-помалу, выбивая с позиций отступавших немцев, продвигались вперед. Следом перебазировалось и прифронтовое Управление госпиталей. Определилось уже в селе. Антон здесь спешил вниз, к речке, когда перед ним возник солдат Стасик, негласный его наставник. Он шел озабоченно-печальный. Его темное небритое лицо покрывали мелкие капельки испарины. И он было совсем прошел мимо идущего почти навстречу ему Антона, прошел по тропке, как если бы сразу не признавая, либо не замечая его, подростка, и не поздоровавшись с ним намеренно или позабывчиво. Лишь затем – в последний момент повел на него глазами, полуобернувшись и попридержав свой шаг, – взглядом как бы заранее осуждающим за могущую быть в нем легкомысленную, не подобающую случаю юношескую веселость.
И Стасюк приостановился на миг:
– Ах, ты, парень, значит, ничего еще не знаешь?! – сказал резковато, характерно по-польски пришепетывая, в ответ на вопрошающий взгляд удивленного Антона. Он был широкоплеч, но вместе с тем костист, в застиранной добела гимнастерке и в облезлых армейских ботинках с обмотками. В общем уже распространенный тип служаки-работяги на все руки.
– А что? – Антон стронулся назад – к нему. – Что-нибудь случилось?
– Да, несчастье… Капитан Ершов убит… И Егоров Сашка, ездовой… – сообщил Стасюк, что ошеломило Антона:
– Как убиты?!
– Они ехали вечером в фурманке и подорвались на мине…
– Где же, Стасыч?
– Недалече. На лесной дороге. Я поеду за ними. Мне старший лейтенант приказал. А ты уж помоги Андреевне на кухне… с водой, с дровами… Ладно?
– Ну, не беспокойся Стасыч, сделаю это… Езжай…
И тут где-то невдали снова грохнул взрыв.
Заросшая кустарником и затравеневшая речушка журчала водой. Две перекинутые над ней доски заплясали под ногами Антона, и затем тропинка повела его к стоявшему у картофельника старому сараю, из-под соломенной крыши которого вился горьковатый дым. Тянуло отсюда запахом варева.
В этом пустовавшем сенном сарае, срубленном на венец, разместили армейскую кухню: в одной его половине наспех сложили печь-времянку – для пятиведерного котла, чтобы варить супы, борщи, и плиту, а в другой – установили три примитивнейших стола, положив на колья, вбитые в землю, доски, что служило походной столовой.
В сарае послышался женский смех, и Антон отчаянно вошел туда. И почувствовал себя очень и очень маленьким. Да, там, где присутствуют женщины, всегда уютнее быть. Но не теперь это следовало чувствовать.
Анна Андреевна, повар, в белом фартуке и в серой вязаной кофточке с закатанными рукавами, хлопотала у плиты, держа в руке чашку; около нее, в двух шагах стояла Рая, вольнонаемная из штаба, прелестная блондинка, по возрасту годившаяся ей в дочери, и, разрумянясь, заговорщически рассказывала ей про что-то, должно быть, весьма занимательное, интересное. Они пока еще не видели, что Антон вошел, и, продолжая необычный для последнего времени интимно-оживленный разговор, смеялись так непринужденно.
Ему было как-то неловко присутствовать при сем. А они обе, казалось, и ничуть не понимали этого или же не придавали этому абсолютно никакого значения.
– Ну и он, капитан, пришел? – торопила Раю Анна Андреевна.
– Да как же ему не придти ко мне, когда я сама хотела этого, – возбужденно отвечала Рая. – Пришел голубь… Глаза горят в темноте… Мне даже страшновато стало. Но несчастье вдруг свалилось – усатый черт, дежурный офицер, засветил фонариком…
– Ну, пройдошливый какой: все унюхал!
Анна Андреевна, очевидно, не умела спокойно-равнодушно смотреть на молодежь – завсегда покровительствовала ей во всем. В ней проявлялся подлинно глубинный интерес к жизни окружающих людей, нуждавшихся очень часто если не в чьей-то помощи, то хотя б в простом сердечном участии, и она-то обладала в большой степени таким бесценным качеством. Она вечно опекала дочь Иру, гордясь ее умом, ее непосредственностью и какой-то южной красотой. Относилась и к Антону по-матерински. Покровительствовала многим девушкам, принимая живое участие в их судьбе. Очевидно, ее желанием помочь, осчастливить своим житейским опытом руководило отчасти еще чувство прошлой собственной неудовлетворенности, либо тоска по неузнанному ею счастью в замужестве: ее насильно в шестнадцать лет выдали замуж за коневода, и он увез ее в глухую заволжскую степь (там впоследствии убили его бандиты), и она впряглась в семейную жизнь, так и не увидела своей молодости, признавалась она как-то.
Рая прибегала к ней пошептаться. Обычно в послеобеденное время или вечерние часы, когда Анна Андреевна была посвободней. Причем она мало замечала Антона.
Было в Рае что-то бесовское. Она, веселая, жила и дорожила безмерно чем-то личным и ничем другим. Но когда она, например, стеснялась чего-нибудь или кого-нибудь, – тоненький нежный голосок ее дрожал и быть чуть слышен, а краска огнем заливала ее премилое лицо. В последние же дни в ее поведении было что-то радостно-совестливое, потому она и чаще краснела при встрече с сослуживцами.
– И что ж дальше? – спросила ее снова Анна Андреевна.
– Слышу: фонарик щелк! Засветил мне в лицо. А я, сама понимаешь… Дрожу… Молчу… Он, разумеется, сказал мне нагло гадость… – И Рая, подвинувшись ближе к Анне Андреевне, зашептала что-то ей на ухо, и Анна Андреевна подхмыкивала.
«Какой же это капитан с горящими глазами? – еще машинально подумал Антон. – Может Веселов? Ведь именно к нему она теперь подходит часто и особенно ласково заглядывает ему в глаза». – И шагнул к женщинам, здороваясь.
Слегка прищурившись на него, Анна Андреевна причмокнула, пробормотав нечто вроде: «Ай!» и покачала головой не то на себя, не то по поводу его неожиданного появления.
– Ах, это ты?! – сказала она, непритворно удивляясь. – А я думала: Игнат. Куда-то он запропастился нынче. – Она переглянулась тотчас с Раей, и та, порозовев под цвет своей кофточки, недвусмысленно развела руками, улыбаясь.
Антон, собравшись с духом, выпалил:
– Вы знаете… капитана Ершова, автоначальника, убило. Вместе с ездовым Егоровым. Стасюк за ними едет.
Услышав это, Анна Андреевна вмиг изменилась в лице и первоначально не знала куда ей руки деть. Но они бессильно опустились. Чашка выпала из ее руки. И она не поднимала ее с земли: казалось, она до конца осмысливала сама с собой все значение случившегося.
– Нет, не может быть, Антон! Нас же не бомбили, кажется, ночью… – Она, как и все, наверное, уже привыкла к тому, что хотя все кругом гремело, но здесь никого не задевало – миловало.
Со страхом она взглянула на Раю. Та, побледневшая и сразу ослабевшая, обеими руками оперлась о стол, и точно слепая, уставилась на Антона и вроде бы мимо него.
– Они на мине подорвались где-то по дороге. – Антон поднял чашку, поставил на стол.
Анна Андреевна мгновение молчала. И спросила извинительно:
– Но, Антон… Почему они попали вместе?
– Очевидно, капитан поехал с ездовым…
– То-то я припоминаю, да: вчера он, Ершов, был незабываемо веселым, разговорчивым, чего я давно за ним не замечала. Ты знаешь, голубчик, – Анна Андреевна будто обращаясь к забывшемуся ребенку, пытаясь привлечь внимание Раи к своему рассказу, – я, задумчивая, шла к себе и наткнулась на него, – ну, буквально нос к носу, – на самой перекладине через речку. – Она обняла за плечи Раю, став с нею рядом и заглядывая в ее сухие немигающие глаза. – Ну, что ты, Раечка! Рая!
Та подняла на Анну Андреевну сухие глаза и только.
– Я хотела уступить ему дорогу (я никуда не торопилась); но он вдруг засмеялся и сказал мне, что никак нельзя: если я вернусь назад, то дороги мне не будет. Это плохой признак. Весело схватил меня за руки, и так мы с ним разминулись над самой этой речкой. Я думала, что в ручку угожу. Голова у меня закружилась и я уже потеряла было равновесие. Да только он удержал меня вовремя. Ну, Рая! Раечка! Посмотри на меня… И потом шутливо говорил мне какие-то комплименты. Он даже в краску меня вогнал. Нет, видно, предчувствовал свою гибель: был такой необыкновенный, как никогда. А этот Егоров мне всегда казался сыном, робким и доверчивым. – И она, не в силах более сдержаться, проронила первые выкатившиеся слезы и поднесла подол фартука к глазам.
Рая между тем оставалась в том же положении, как замерла; она не плакала и не двигалась и, вероятно, ничего не слышала сейчас. Поэтому Анна Андреевна суетилась около нее, пыталась расшевелить ее.
– Раечка, голубчик мой, присядь, присядь сюда. – Усадила ее к столу.
Усаженная Рая онемело, сидела минут десять: ничем нельзя было ее растормошить, да и трогать ее было нельзя.
– Где ж они погибли, ты не знаешь? – зашептала, плача и наблюдая за ней краем глаза, Анна Андреевна.
– То, видимо, Горохов знает, – зашептал и Антон в ответ ей, увидев шедшего сюда начальника хозяйственной службы.
Горохов был еще сравнительно молодой, однако обыкновенно расхаживал с таким видом, как будто что-то потерял по чьей-то вине, потерял уже давно и теперь продолжал везде искать потерянное. И поэтому-то он как раз забрел сюда – невозможно мрачный и насупленный; так, и без видимой причины, он любил напускать на себя сердитость, озабоченность – единственно ради того, чтобы казаться всем начальственней, а значит, и серьезней, чем был на самом деле. Есть такие люди.
– А-а, вы о несчастье уже знаете, – сказал он непривычно тихо, приблизившись и не здороваясь, по-видимому, от волнения. Анна Андреевна всхлипнула опять и хотела сказать что-то, но лишь торопливо кивнула в ответ головой, глотая слезы. Помешала кашу. И потом спросила у него:
– Как же все случилось, Павел Дмитрич?
– Они наехали на мину – она сработала под самой бричкой, понимаете! – он пошевелил своими пышными рыжими усами. – Все там, по дороге, ездили вдоль и поперек. На грузовиках… А тут легковесная, нагруженная подвода ехала – и вдруг рвануло…
– Видно, невезучие…
– И я тоже услужил, называется: предложил им – проще, безопаснее – на лошадях добраться, а не на машине. За частями запасными. Кто же знал! – Горохов волновался: у него в карманах брюк и гимнастерки было полно всяких бумажек, вплоть до писем-треугольничков, они даже торчали наружу, и сейчас, во время разговора, он начал вытаскивать их по очереди; мельком просматривал он их и то рвал, а то и так бросал в огонь под плиту, наклоняясь над ней. – Машин свободных нет – все развозят раненых по госпиталям, то, се. На фронте-то жарко. Наши бойцы уже вошли во вкус наступления, тузят и турят вражину из нашего гнезда.
Да, был действительно уже заметный поворот в действиях советских войск, что сказывалось на всеобщем настроении наших бойцов, энергично рвавшихся в бой с подлым врагом. Так при переезде сюда, в селение, служившие из Управления встречались по-дорожному с ранеными в боях: те, получив в медсанбате первую медицинскую помощь, самостоятельно направлялись в ближайший госпиталь – и очень неохотно. Они жаждали лишь подлечиться малость и скорей опять сбежать на передовую, чтобы бить и своротить оголтелого врага с советской территории.
– А такой приветливый он был накануне, – проговорила Анна Андреевна тихо.
– И вот до чего же умные лошади, – сказал лейтенант: – их что бритвой отрезало взрывом от брички – остались целехоньки и невредимы, без единой царапинки, и как они отошли немного от места взрыва, – как вдруг обнаружил в сарае еще одно лицо, безучастное к разговору, – так и простояли почти рядом с погибшими всю ночь. – И сердито засопел, наконец узнав посетительницу.
После чего Рая вдруг выпрямилась и, все также ни на кого не глядя, медленно встала со скамьи и пошла вон; но едва она, натыкаясь на углы, достигла выхода, как рванулась, тонко всплакнула и, точно легкий ветер, понеслась отсюда прочь.
– Вот до чего доводится. – Горохов нервно дернул опять усами. – Ладно… Что же я хотел сказать? Зачем пришел? Да… Сегодня похороны. Так что обед готовьте попозже обычного. Понятно, Анна Андреевна? – повернулся и отправился себе. Целеустремленный.
XIII
Антон Кашин наряду с другими, пришедшими отдать воинам последний долг, переступил высокий выбитый порог крестьянской избы, в которой на возвышении лежали погибшие, споткнулся обо что-то и замер в людной тихой полутемной горнице. Здесь был мир вечного покоя. Спокойно-величавы лица убитых.
Смерть, наверное, страшна самой таинственностью. Но двое убитых недвижно лежали с таким безучастным выражением на лицах, будто говорили всем открыто и понятно: «Что бы вы ни говорили, хотите верьте, хотите нет, а наше дело сделано». И Антон уже без прежнего страха смотрел на них. Тем сильнее чувствовал, хоть и не понимал, несовместимость чего-то: они и цветы; темнота помещения и солнца за окнами; тишина, стрекот кузнечиков и взрывы снарядов; Горохов и Рая, возникшая рядом с ним.
У хозяйки избы глаза тоже красные. И она, простая русская крестьянка, мать нескольких детей, иссушенная горем и невыносимыми тревогами за самых меньших, трепетно стояла, почерневшая, в обвислом горошковом сарафане, с покрасневшими мокрыми глазами, в изголовьях погибших мужчин – молилась над обоими, шевеля бескровными губами.
Две новые пирамидки со звездами наверху встали над свежими холмиками могил под раскидистым придорожным вязом с пораненным стволом фугасными осколками. Трижды сухо прогремел салют из винтовок. Ему аукнулся невдали новый звучный взрыв.
Вечером, позднее других, уже когда ушел из столовой и лейтенант Горохов, офицер упрямый до жестокости и въедливый не по-мужски (Антон в этом успел убедиться), сюда пришли с тем, чтобы поужинать, затихшая Рая с приклеенным к ней гладковатым капитаном Шестовым, имевшим не лицо, а почти картинку. Сладкое лицо!
Так вот что означали ее слова, сказанные ею утром Анне Андреевне! Теперь Антон понимал их значение. Шестов, весьма довольный – ему, по-видимому, очень нравилось быть вместе с Раей, служить ей, виляя хвостиком, – сел за стол напротив ее, улыбался с превосходством и нежно спрашивал у нее:
– Что ты, ангел, заболела?
– Нет, откуда взял? – Она кротко, но дичилась.
– Так. И голос нынче у тебя какой-то.
– Ты хочешь сказать: чужой?
У нее, точно, на некоторое время изменился голос.
– Ну, так что ж, дружочек? – говорил он, наклоняясь к ней, тоже почти женским, но изворотливым голосом, в котором слышалась одна нежность и, разумеется, участливость. – Ну, скажи мне, я прошу. – Ему, по всей, стало нужно – и он испытывал эту потребность – повторить то, что он ей говорил всегда с какою-то значительностью.
– Не знаю. – Она как-то повела плечами, ежась, словно озябла. – Или я уже разочаровалась во всем этом, а?
– Может быть. – Он хохотнул неестественно, пристально глядя на нее, такую юную и настроенную на философский лад. – Все тут может быть. Покой не загадаешь.
В налете вечернего августовского полусумрака в сарае выделялось бледнотой ее печальное лицо и чернели глаза.
– Ну, так что же, Раюшка? – допытывался он негромко.
– А можно я потом, потом скажу? – напротив, громче проговорила Рая.
– Хорошо: скажи потом. Только обязательно скажи. Ведь ты по обыкновению потом забываешь вовсе.
– Что – укор? Нет, я постараюсь помнить.
– Ох, смотри!
После этого Рая как-то скованно, не поворачивая головы, привстала, двинулась вдоль стола, да обессилела, побледнела, раз-другой глотнула приоткрывшимся ртом воздух и, теряя сознание, стала падать-валиться набок, как подкошенная. С завидною проворностью Анна Андреевна успела поддержать ее, бесчувственную. Подбежала только что вошедшая стройненькая Ира:
– Мама, мама, что такое с ней?
– Тихо, не кричи, – вполголоса сказала Анна Андреевна. – Она ждет ребенка. Обморок. Пройдет. Вот сюда давай ее усадим.
И Ира с нескрываемо – растерянным удивлением уставилась в лицо Шестова. Тот пыхтел, краснел. Жадно закурил папироску. Молча встал и смылся восвояси.
– Видишь ли, ему, капитану, уж присваивают звание майора, – проворчала Анна Андреевна, – и поэтому, дескать, он не намерен и ослушаться начальства и приказа относительно ее. А ведь интеллигентный с виду.
– Да, более или менее, – сказала Ира.
– Глаза бы не глядели на него. Ну, голубушка, пришла в себя? Слава Богу…
– Аннушка, пожалуйста, научи меня, как мне лучше поступить, – исступленно взывала ожившая снова Рая, с легким румянцем смущения на щеках, но не стеснялась уже говорить в открытую. – Ведь ты поумней меня – и можешь научить. Ну, новое направление мне дадут, снимут его… а я не хочу такого: я немедля уеду домой. И мне будет, вероятно, радостно.
Уезжать теперь, когда война еще не кончилась, да еще и с радостью – это Антона удивило сильно.
– Я не умная, Раечка, просто у меня опыт жизни больше, – невесело говорила Анна Андреевна. – Я уж старой делаюсь. Смотрю на все проще.
– Ну, дай хотя бы горсточку твоего неумного ума.
– И этого дать нельзя. Тут нужен свой, чтоб увидеть главное. Отделить его от пустяков.
– Но отчего же он меня не понимает? Перестал… Он – мужчина или лишь одно название? Почему Ершов понимал меня? Понимал, предупреждал…
Но Анна Андреевна, уже смеясь над нею добро, чуть откинув голову:
– До чего ж мы все похожи друг на друга. Мы – женщины. Все девки какие-то ненормальные незамужние. Дочь моей одной знакомой, заявляла ей: «Мужчин я ненавижу и не выйду никогда за них, буду одинокой жить». Многие, невестясь, рассуждают так. И вот Вера Павловна сказала дочери: «Нет уж, милая моя, удачно, не удачно ли, но ты должна будешь пройти через замужество, – не ради счастья одного, а именно через замужество, – чтобы быть нормальной». Не горюй! Тебе твой малыш радость принесет. Очень редкий человек душевно понимает, кто ты. Нужно показать и проявить еще себя. – И тут заметила Антона: – А ты что слушаешь нашу женскую болтовню? Иди, иди себе, сынок, дай-ка нам поговорить. И так намучался, небось…
Она вздохнула удрученно.
Антон послушался ее – покинул сарай в сложных размышлениях. Странные казались ему все женщины или некоторые из них. Разве ж так не видно, кто из окружающих мужчин есть кто на самом деле? Однако почему-то, увидав опять Раю печальной и мятущейся, он мысленно совсем не осуждал ее, лишь жалел за что-то. Ему, право, было очень жалко всех страдающих невесть за что людей. И хотелось им помочь хоть чем-нибудь. В меру своих сил, способностей.
В раздумье он стоял над сонливой речкой. Над ним синел небосвод, блистал точечками звезд.
Вот в нем косо прочертилась световая вспышка – от «падающей» звезды. И еще. И в той выси заскользил звук моторов пролетавших бомбардировщиков – и лишь виднелись слабые тени. Огней не было видно. Звук их моторов скользил то явственней, то пропадая, какими-то разливами, словно его сбивал там, в вышине, упругий ветер, не стихавший никогда.
Антон был уверен в том, что за его спиной продолжали разговор Анна Андреевна и Рая и Анна Андреевна вновь вспоминала вслух тот момент, когда капитан Ершов встретился ей на мостике.
«А вдруг сейчас здесь мне тоже встретится он – живой и невредимый?» – подумалось отчего-то Антону.
И он поспешил к мосткам.
XIV
И вот вновь, только что переехав на новое место, напоролись на мину.
– Да, нам, хлопцы, крепко повезло, или мы – трошки везучие; смерть нас маленько пуганула, чтобы мы не забывались, верно. На третий-то год войны, – говорил с веселостью окружившим его товарищам, как о досадном пустяке, габаритный и смешливый солдат – шофер Илья Маслов, сидя на бревне сентябрьским вечером в лесной смоленской деревне. Илья Маслов, уже ставший новым другом Антона, был тем удальцом, кто раз в сорок первом году, спасаясь от фрицев, удирал на полуторке в левобережном приднепровье и кто затем колесил на ней в огненном аду Сталинграда и оттуда теперь доколесил до смоленщины – обратной военной дорогой. – В общем, называется, поживились, – говорил он, –трофейными запасными частями к своим поизношенным подругам… Каково! Ведь еще день назад, как перебрались сюда, засекли там, на дороге, свалку немецких грузовых. Но вот поплатились по-глупому: сами потеряли машинку! На фрицевской мине. Да Яшку шибко тряхнуло. Напрочь ничего не слышит.
– Что контузило его настолько? – спросил сержант Коржев.
– А, до свадьбы заживет! – заверил Маслов.
– Но как же она зацепила вас?
– Верней, мы сами ее зацепили. Хотя ехали вслед за Шиловым. Колесо в колесо.
– Странно: и твоя тачка попалась?!
– Ну, просто его санитарная легче моей. Значит, дорога идет ненакатанная, довольно сносно колеи видны. Уже километра три отъехали отсюда, когда – на тебе! – ни с того ни с сего моя коляска зачихала: мотор забарахлил. Ну, стой! – остановил ее. Ребята – их четверо было в кузове, – спрыгнули на землю. Да пешком пошли вперед. До трофеев-то дойти пустяк осталось. А Яша был со мной в кабине с самого начала. Он что-то клевал носом. Он помог мне снова завести мотор; завели его, когда ребята уже отдалились достаточно. Дорога вроде б ровная была. И очень осторожно – след в след, оставленный Шиловской машиной, – повел я опять полуторку. Только вдруг все закачалось почему-то впереди. Не почувствовал и не увидел я земли и леса. Даже вроде память поотшибло на какое-то мгновение, помнил лишь, что был почему-то в воздухе, меня крутануло здорово и куда-то бросило. Какая-то карусель. За руль ухватился крепче. Толку что!
Я уже под перевернутой кабиной пришел в себя. Собственно, ее, кабины-то, уже не было в помине: верх сорвало начисто – лишь ее костяк уперся в землю; руль погнулся сильно, и меня заклинило. Ну, вы, увидите, когда костяк сюда притащим. И когда я, ухватившись, наконец, за что-то, выглянул из-под днища, – сверху еще падало на меня все, что взметнуло взрывом. Теперь только догадался я об этом. Поскорей опять в свое убежище сховался, в плечи голову втянул. Хорошо отсюда видел: на суку сосны повис и качался бензиновый бак, который я всегда держал за своим сиденьем; там же опустилась и моя пилотка, сорванная с моей головы… Радуясь, однако, тому, что сам-то уцелел, вмиг затем похолодел: «А где же мой напарник Яша»? Не видать его. Снова вылез, распрямился. Огляделся повнимательней: соображение отбило. Вижу: он на пригорочке валяется, раскинув руки. Этак метрах в десяти, если не больше. Ужаснулся я, ноги подкосились; думаю: «Ну, все! Конец!» Ведь как-никак противотанковой нас хватануло. Все расколошматило. Нет нигде живого места. Представляете, аж покрышки закинуло на ту сосну – содрало и закинуло, висят на ней…
Подбежал я к Яшке, давай тормошить его – он не шевелится. А потом ребята подоспели, взяли его. Понесли… Да вот и Климов с нами был – может засвидетельствовать, – сказал Маслов в заключение, едва тот подошел к сидящим.
Также военный шофер Климов, широкоплечий и небрежно-степенный, даже несколько важный – вероятно потому, что был все время командирским шофером и что поэтому как бы чувствовал себя несколько выше своих собратьев по профессии, – подсев тоже, воспользовался паузой и досказал:
– А мы, вылезли из кузова, шли себе, дольные, по мягкой травке. Калякали обо всем на природе. Когда толкнул нас в спину недальний взрыв. Что такое? Оглянулись: дым вскинулся там, где только что ехала наша полуторка, и она уже вверх тормашками торчит. Стало быть, была судьба, что у ней заблаговременно мотор заглох. Словно мы предчувствовали что… Повылезли… Спаслись…
На другой день было почти веселое представление: обшарпанный грузовичок тащил за собой на тросе то, что осталось после минного взрыва от Масловской полуторки, – фактически одну только раму, поставленную на колеса. И на этой-то раме, за погнутым рулем, с улыбкой восседал тощий, мускулистый Маслов и показывал всем зубы, отвечая на ходу на всевозможные шутки встречающих. По обыкновению своему он держался превосходно, весело, словно на каком-нибудь спектакле.
Но его товарищ по несчастью, Гончаренко, поправлялся медленно. Видимо, морально чувствовал себя неважно. Он встал с постели лишь на третий день, к концу его, и приковылял на кухню, чтобы поесть, – такой маленький, обросший, пожелтевший и болезненно-подавленный. Последнее, возможно, и в немалой степени было связано с его временной потерей слуха: он пока почти не слышал ничего, что говорили ему сослуживцы. Приходилось либо кричать ему сильнее то, что нужно, или как-то показывать на пальцах. И поэтому он больше хмурился и сердился. Антон стал замечать: он даже сторонился всех, чаще стал курить. И едва появлялся на виду у него, Антон стремился подбодрить его и ходил за ним, как нянечка. Так сильней привязывался сам к нему. По-детскости, наверно.
Как-то они сидели вдвоем на солнечной стороне избы – снаружи ее. Было очень много мух. Они жужжали везде и кусались зло. Не хотели умирать. Яша курил, едкий табачный дым лез Антону прямо в глаза, отчего они слезились. Антон смотрел на него, несчастного, и оттого ему становилось страшно и смешно. И нет-нет и он улыбался через силу, морщась. Палкой пошевеливал желтую, опавшую листву. Той, с которой он еще ковылял, приволакивая ногу.
– Ты не тужи, – обнадежил он Антона. – Как очухаюсь, опять займемся с тобой шоферской практикой. Идет?.. Если хочешь…
– Я хотел бы, что ж… – сказал Антон.
Антона, следует сказать, восхищали ершистые и терто-обязательные трудяги-шоферы, которых он узнал получше; они заметно выделялись на фоне других своей естественной стойкостью и значимостью на войне, своим умением делать нужное дело для всех людей без хвастовства и без всяких ненужных сетований. И ему хотелось в чем-то походить на них. Потому-то, наверное, при появившейся в голове мысли о выборе своей будущей профессии он (еще не думавший нисколько о художничестве) согласился для начала пройти некие шоферские курсы. У того же Гончаренко.
Тот и другие водители веско говорили ему не раз: мол, пользуйся пока моментом, пока служишь, – изучай автовождение, мы советуем. Это тебе пригодится завсегда, поверь, – в жизни будет верный кусок хлеба…
И вот Гончаренко как раз накануне случившегося взрыва мины закатил после рейса свой замызганный грузовик под тополь и предложил с вызовом:
– Ну, так если ты готов, бери ведро, зачерпни воды из ручья и тащи сюда. Начнем прежде с мытья моей посудины… старушки…
Яша и Антон усиленно мыли-отмывали кабину, радиатор, крылья, кузов и колеса полуторки, облепленные великой грязью. А на лицах проходивших мимо сослуживцев сквозило явное недоумение. Доброжелатели вроде бы тут же осуждали или урезонивали ретивого Яшу:
Ты, мастак, аль эксплуатируешь мальца? Он ведь, знать, и на своей работе наломался.
– Да, негоже ты выдумал, умник!
Видно, не того они хотели бы для Антона, было ясно.
И он сам уже испытывал неловкость от того разлада, какой вызвало его согласие на некое ученичество профессии, разлада даже у других шоферов – его друзей: выходило так, что не все из них были дружны с Яшей. Антону же не хотелось ни с кем обострять из-за этого уже установившиеся и понятные ему самому отношения со всеми.
И был очередной прифронтовой переезд, условия все ухудшались, лили осенние дожди, были повальная распутица и месиво на дорогах. На них автомашины завязали по самую ось – и тогда приходилось выволакивать их тракторами… До какого же учения было тут кому?
А может быть, и Антону самому просто не хватало в этом деле настырности и нужного желания.
XV
По-осеннему туманилось и стыло все вокруг среди глохших смоленских полей, взгорков, огородов с паутинкой серой, скелетов сараев, разбросанных кое-где. Автобус с военными катился по проселочной петлявшей дороге точно наощупь, спотыкаясь. И вновь остановился почему-то. Сослуживцы, выйдя из салона, стали ждать чего-то известно-неизвестного, как бывает на войне. Красочно в лиловой пелене кучились деревья – их шапки, кусты и высокие растения с рыжей подпалиной и жгуче краснели, клонясь, гроздья рябины, бузины; свежий морозец и иней пробелили траву, дорожки, колья, изгороди, крыши.
Не видно было жителей села – понятно. Лишь маячили тут, там на привале бойцы, которые еще пойдут в бой, – как знак сурового военного времени.
Но вот автобус ушел. Антон и другие оставшиеся военные пока слонялись праздно, без дела. И даже грелись почти безмолвно какое-то время в какой-то рабочей конторе. Потом, наконец, все вспомнили: о, пора бы, братцы, и обедом заняться! Время уж!
– Отчего… Давайте! – было общее согласие.
Да тут не поверилось глазам своим: на дороге возник – спешил сюда увалисто-сутуловато – широкоплечий солдат Стасюк, в вытертой фуфайке, в пилотке, в неизменных обмотках и с тощим вещмешком за плечами. Какой-то спокойно-капитальный и радостный, с изменившимся красноватым лицом в морщинках, он еще издали светился улыбкой. Все заговорили приветливо, обрадовавшись ему:
– Откуда?
– Оттуда, из окопов, – махнул он, подходя к сослуживцам, рукой в западном направлении. – И после лечения в госпитале.
– Что, был ранен?
– Немножко зацепило в атаке.
Антон и его друзья очень скоро, присев кружком – на ящики и бревно около костра,поглощали из одного котелка желтоватую, крутую, но действительно вкуснейшую кашу. Поблизости дымились и другие костры, и возле них толпились бойцы. Будто и не было на свете войны – просто солдаты попали в неожиданный, казалось, мир и была у них между собой случайная встреча на родной земле. Поэтому все и разговаривали как-то вполголоса, как бы понимая друг друга и так – не разговаривая вовсе. И одинокие серые вороны, по-хозяйски каркая, спрашивали: и когда же это все кончится? С явной неохотой перелетали с места на место.
– Глянь-ка, – тихонько толкнул Антона локтем в бок Стасюк и повел глазами в бок. – Понимаешь что-нибудь?
– Как не понять: она ищет кого-то из своих, – сказал Антон.
Вблизи-то солдатиков тенью ходила-перемещалась одна крестьянка в зипуне и платке; она пытливо-беспокойно вглядывалась в лица бесприютных молоденьких и постарше мужичков, умевших, когда нужно (и всегда), мириться с неудобствами и невзгодами, что выпадали на долю их, всего народа.
– Сколько ж наших жен и матерей разыскивают так родных! – И Юхниченко по привычке шумно вздохнул и выдохнул воздух.
Солнце уже угадывалось, проявлялось над головой; оно начинало чуть-чуть прогревать и разгонять туманную дымку, но еще слабо. Точно эта дымка бережно охраняла людской покой. Именно здесь. Временно.
Один раз Антон сам, возвращаясь в приречной долине, уже забеленной снежком, вдруг привидел будто бы брата Валеру, угнанного немцами из дома. Привидел неожиданно для самого себя.
Они, управленцы, по обыкновению работали и ночевали в больших армейских палатках, обложенных понизу вокруг для утепления сено-соломенным валком. В палатках протапливались железные печки-буржуйки, но воздух выстужался скоро; ночной холод пронимал всех ночлежников, как ни кутались они во все подходящее из одежды, кроме одеял; потому они бесконечно ворочались, кашляя и скрипя пружинами раскладушек.
И здесь тоже не было никакого земляного укрытия для спасения на случай налетов немецких бомбардировщиков. Сюда же частенько залетали и «Мессеры» попарно – поливали все свинцом. Разбойничали еще… И тогда Антон, тоже хоронясь от шалых пуль, как все, забегал за толстенный ствол раскидистого дуба-защитника.
Была пронзительная пора с тонкой красотой окрест. В долине выше темнели срубы, а в низине, в пожухлых зарослях – главным образом ив – проблескивала, петляя, речушка и южнее ее черным шлейфом пропечаталась раскисшая дорога, и по ней денно и нощно ползли-волоклись, что муравьи, наши солдатики с боевой техникой. Катили, наплывали. А над сей местностью низко стлался многополосный войлок облаков, подтушевывая всю видимость.
И легок был мальчишеский шаг Антона, мысли его спокойны, ясны.
Только будто что внезапно толкнуло его в грудь, когда он, минуя ближайший кружок очень молодых бойцов, расположившихся, видно, на привал у костра (прибыло, наверное, новое пополнение), невзначай скользнул взглядом по голому затылку одного неказистого на вид бойца-паренька, сидевшего на корточках спиной к нему, проходившему мимо. И он аж приостановился, почти остолбенев: «Да неужто Валера, старшенький брат мой?! Не может быть!..» Да, порой в нашей психике происходят какие-то совсем необъяснимые вещи – казалось бы, ни с того, ни с сего; поди, разберись моментально в чем-то противоречивом…
Антон попытался получше вглядеться в лицо солдатика – и уж готов был порывисто кинуться к тому… Ведь они не виделись с февраля этого года. Как, откуда ж тот мог сейчас оказаться рядом с ним? И что: подсознательно вмешалось в его разум желание видеть брата живым, невредимым да смешалось с преждевременной радостью за него и щемящей жалостью к нему, незащищенному? Однако, пока он накоротке решал, обознался или нет, словом, мешкал, – солдатик встал и, не оглянувшись, так что его не видно было худое лицо паренька, пошагал прочь куда-то туда, откуда Антон шел. Пошагал уверенно – на порывистом колючем ветру, от которого отворачивался, лишь располыхивались полы серой его шинели. И потому оставил Антона в совершенном недоумении. Он не смог разглядеть наружность бойца, хотя машинально и поторопился было опять за ним, как привязанный, – прошел некоторое расстояние (а дальше уж преследовать и обгонять его не мог). И очень сожалел потом об этом, хотя и не был уверен в том, что не обознался случайно. Ведь в военной форме все пареньки похожи друг на друга.
Вот терзающие дни!
А спустя неделю его очень обрадовало присланное письмо матери: она сообщала ему, что Валерий вернулся домой; они, лагерники, убив немецкую охрану, вырвались из лагеря под селом Красное. Это произошло именно здесь, где Антон и находился теперь. Поразительно, что вовсе не случайно вышло совпадение с тем, что ему привиделось. Стало быть, он только чуть-чуть разминулся где-то с братом. Но отчего же все-таки неожиданно возникло у него такое предчувствие? Само сердце все почувствовало так?
И запомнилось Антону, кроме всего, в эту пору раскисшие от дождей и размешанные грунтовые дороги, непролазная грязь, что геройски преодолевали, главное, водители в частых поездках. Он восхищался ими.
Да, осенние смоленские дороги были совсем непредсказуемы в неглубоком тылу. На них терялось пространственное ощущение и легкость понимания самого себя, невзрослого, – отчего потом каешься в душе и ругаешь себя по-тихому за непростительную легкомысленность в поведении.
Итак, они, служивые, на трех полуторках полдня уже ползли, а точнее плыли – буквально по самые кузова – по желтой липкой глинистой разливной жиже, одолев от силы километров десять с небольшим. Они простаивали еще из-за бесчисленных заторов, когда благополучно и объехать-то завязший грузовик нельзя: настолько все вокруг размешано, хлипко, неустойчиво, что можно в ходе объездного маневра насовсем застрять – и не заметить как.
На Антоне были еще легкие брезентовые сапоги (других покамест не было у него). Так что с каждой минутой ноги у него коченели все сильней. Да и самого его, сидевшего с сослуживцами на верху кузова, на пожитках хозяйственных, пробирал осенний неутихающий ветер с бесконечно сеявшимся дождем. И нарочно бодрившийся – наперекор погоде – сержант Пехлер, в фуражке, высовываясь из кабины справа, опять настойчиво допытывался у него:
– Ну, совсем закоченел, небось? Вижу, вижу: посинелый…
Антон, подрагивая мелко, почти пролепетал уже:
– Отчасти… Ноги… Но я выдержу еще…
– Давай, ступай вон к Маслову, в тепло, – уверенно настаивал Пехлер. Он ведь предлагал уже.
Сзади приблизилась крытая санитарная полуторка – с удобным кузовочком.
Антону сильно не хотелось на полпути расставаться со своими дорожными попутчиками и попасть к другим, и в то же время было приятно, радостно сознавать то, что кругом его находились такие отзывчивые люди, готовые всегда помочь.
– А как? Можно теперь перейти? – И Антон, неохотно сдавшись, беспомощно глянул вниз, на дорожное месиво. Пройти даже и к приблизившейся автомашине невозможно: вокруг нее – желтая река шире самой дороги, а его грузовик, на котором сидел, всего лишь островок здесь. Как же пробраться?
Но пока он ломал голову над этим, Пехлер разрешил все довольно быстро:
– О! Маслов и перенесет тебя туда, пока стоим. – Он – в сапогах-непромокайках. – и тут же громко попросил шофера санитарной автомашины: – Эй, Маслов, друг! Возьми Антона и перенеси к себе. Замерз совсем.
И тот, долговязый, приветливо-улыбчивый, – не успел Антон запротестовать и сказать, что как-нибудь сам спуститься и переберется, – запросто-послушно, с большим удовольствием, точно только и ждал этой команды, вылезши из кабины, вперевалку подошел к кузову полуторки и подставил ему длинные сильные руки.
– Ну, хлопец, Антошка, валяй сюда. Я мигом тебя… отбуксирую…
Антон подчинился. Тут же Маслов, хлюпая сапогами, перенес его без особенных усилий и всунул в спасительное, вызывавшее зависть, тепло кузовка. Здесь его приняла так же радушно маленькая молодая черненькая старший лейтенант Полявская, жена чинного начальника одного из отделов подполковника Дыхне, ехавшего сейчас в кабине, рядом с Масловым. Эта очень милая женщина, мягкая, ласковая, укутала одеялом застуженные ноги Антона (по ее совету он снял сапоги и прилег на вещи в тюках) и находилась при нем, ровно при больном, нуждавшемся в уходе медицинском; она, что терпеливая сиделка на часах, сидела подле него – берегла его полусон; он же чувствовал, что начинал дремать, проваливаясь куда-то помимо своего желания (что с ним бывало крайне редко), и пытался как-то отогнать от себя подступившую сонливость, которая позорила его, тогда как машина рывками все тащилась по жидкому бездорожью. А он ведь был для Полявской ровным счетом никто. И поэтому испытывал в душе чувство, похожее на раскаяние в том, что малость сплоховал (как перед ней, так и перед всеми, кто возился с ним и кому он непредвиденно доставлял такие хлопоты), хотя, если признаться честно, и желанна – приятна ему была ее женская ласка. Но какое-то физическое бессилие у него, как он ощущал, продолжалось против его воли. Будто простудился он. Все могло быть. Но что же, что же делать?
Между тем случилось то, что обычно уравновешенный подполковник Дыхне заревновал к нему, как он невольно почувствовал, свое милейшее существо. Уже дважды при остановках открывалась дверца кузовка, впуская внутрь ветреную непогоду, и подполковник ревниво заглядывал сюда. И на правах-то обеспокоенного мужа негромко выговаривал столь непослушную жену – просил ее о том, чтобы она прежде всего сама отдохнула, не маялась. Тяжелый переезд.
– Зачем же тебе столько возиться с мальчишкой? – слышно шепнул он ей, видя его в забытьи. Но она мягко успокоила его. И отослала снова.
Антон не смел и видом своим показать ей, что догадывался о чем-то подобном, – было бы тогда все вовсе скверно, глупо. Только уж наконец как-то собрался с духом, может, отогревшийся вполне, – совладав с собой, перестал дремать, докучать славной попутчице.
Как раз кстати завернули – с тем, чтобы отдохнуть и перекусить – в какое-то село, убавленное войной тоже зримо. С потемнелыми распотрошенными постройками. О, сколько ж их, таких печальных сел уже встречалось на пути! Не упомнить…
Опять в привычно прежнем окружении сослуживцев, вместе с деловитым Пехлером и разговорчиво-веселым Масловым, Антон окончательно отогревался уже в избе, сидя на толстой пристенной скамье. Здесь, несмотря на светлый еще день, весело трещала огнем топившаяся лежанка, пахло чем-то съестным и шел степенный разговор военных мужчин с немолодым хозяином в поддевке – со впавшими глазами, он лишь косился на Антона пытливо-печально, но ничего про него не спрашивал ни у кого. Что-то и без слов ему было понятно. Об этом можно было догадаться. И, глядя в плакучие окна, на тоскливо шевелившийся под ветром и косо хлеставшими дождинками пожухлый бурьян у серой изгороди и полуоголенные ветки деревьев над деревенскими крышами, и слыша серьезный мужской разговор о том о сем, Антон с острой болью вдруг вспомнил свой прежний дом, мать, отца, такие же почти скамейки с сидящими нарядными по праздниками бабами, тетками и дядями, и какую-то безмятежность, чистоту, уют деревенской избы – все, безвозвратно ушедшее от них, погубленное завихрившимся над Европой смерчем.
Прошло после этого более полутора лет. В апреле 1945-го года они находились уже на Одере, когда старший лейтенант Полявская, отболев тифом, вновь вернулась из госпиталя в Управление. Она сильно изменившаяся в чем-то – вроде б более юная, чем прежде, и прелестно утонченная, с будто поширевшими глазами и в цветастом платочке, вошла в комнату к маленькому подвижному солдату-художнику Тамонову во время посещения его Антоном: по договоренности с ней тот приступал к карандашному наброску с нее. Она сама об этом попросила.
Полявская поздоровалась тихо-торжественно и, приблизившись к Антону, подала ему нежную, слабую руку. «Похудела так? – подумал он. – Что же изменилось в ней?.. Да, только на портрет ее сейчас… Вся светится…» Ей словно мигом передалось волнение Антона, и она, казалось, этим не меньше его была смущена и также растрогана сочувственно-любовным вниманием к ней всех. И затем, усевшись на стул, чтобы позировать настоящему художнику, бывшему преподавателю – профессору, она даже пригрозила Антону дрожащим пальчиком, веля ему замереть и, может быть, даже не глядеть сейчас на нее, чтобы не мешать. И вот ловким движением сняла с головы платок.
Боже! Да у нее была коротенькая стрижка – «под нулевку», и новый черный бархат густых волос еще только подрастал бобриком; это делало ее лицо совершенно мальчишеским почти, с тонкими линиями. Тотчас же Антону нежно вспомнились ее мягкие руки, некогда касавшиеся его, продрогшего, ее терпение и святость беспокойства о нем, узнанные им так счастливо на разбрякшей осенней дороге под Смоленском.
Но, может быть, явственно-отчетливей теперь он находил Полявскую более нежно-хрупкой, прелестной и потому, что все-таки немножко повзрослел за минувшее время? Не дано ему знать…
О, сколько же сил верной женской любви отдавали они, прекрасные самоизбранницы, везде бойцам, мужьям, детям и таким чужим мальчишкам, как он, в дни тягот войны! Низкий им поклон!
XVI
Еще многажды этой осенью они перебазировались в прифронтовой полосе.
Зима же 1943-1944 годов для всех армейцев, служивших в Управлении госпиталей, показалась долгой вследствие того, что в направлении белорусского города Чаусы велись долгомесячные бои и не было никакого продвижения наших войск вперед на Запад. Оно застопорилось. Немцы, умело укрепившись, огрызались; они даже бомбили наши тыловые части и выбрасывали малые десанты да раскидывали по наезженным дорогам новые кассетные мины-ловушки, которые при падении зарывались в снег и взрывались под колесами.
Весь состав управленцев привычно квартировал в просторном лесном селе, затерянном среди снегов, и нормально питался, в диковинку разучивал текст первого советского гимна и даже регулярно парился в местных сельских банях, топившихся по-черному. Они с автоматами ходили и на прочесывание леса – в поисках диверсантов. Однако наблюдалось у служивых людей и какое-то бездействие в чем-то нужном, повседневном. Расхолаженность. Так, тут и твердохарактерный сержант-повар Петров не обеспокоился никак из-за отсутствия при кухне хороших дров. И едва Антон напомнил ему об этом, он вскинулся на него, будто кровно разобиженный его неуместным напоминанием:
– Ты, Антон, сам видишь не хуже меня, что к чему, – не десятилетний, чай; тебя это беспокоит, так и действуй самостоятельно… Ты сходи к подполковнику Дыхне, если больше никто сейчас у нас не может скомандовать, коли он замещает улетевшего куда-то командира части, – и скажи, потребуй! Тебе-то, мальчишке, – что!.. Пошел – сказал. Пускай разберутся!..
– Да я и сам бы съездил в лес за дровами с кем-нибудь… – сказал Кашин. Но сержант одернул его с неудовольствием:
– Ну, вот еще! Пусть нам привезут-обеспечат… Еще будем сами пузыниться… корячиться…
– Но я ведь и так дрова накалываю и таскаю…
Он недовольно зыкнул на Антона глазами, и Антон поскорее ушел.
Зимний день был бело-лучистый, тихий.
Кашин, смущенный, что некстати так заявился к подполковнику Дыхне, квартировавшему в избе вместе с маленькой женственно-мягкой черноглазой женой, старшим лейтенантом медицинской службы Полявской, – они завтракали, – извинился и объяснил цель визита к ним.
– Майор Рисс ответственен за хозяйство, – не замедлил подполковник с решением и, точно он сам только и думал о том, но некого, кроме Антона, послать с приказом, сказал ему серьезно-строго, как он делал все: – Ступай сейчас же – передай приказание майору. Пускай привоз обеспечит.
«Вот еще наказание!» Антон уже знал некоторые странные порядки в субординациях, царивших в Управлении. Но с радостью оттого, что настолько легко могла сейчас разрешиться проблема дров, он направился в дальнюю избу, занесенную сугробами. Хотя и тот и другой возглавляли равные отделы, но старший по званию – подполковник Дыхне все-таки замещал теперь самого командира Ратницкого. Да и сам Антон не ослышался – он велел: «Передай приказание…» «Ну, не передашь его, как велено, – и не будет опять дело выполнено», – думал Антон, пока мерил ватные сугробы, – село-то в двадцать дворов, а раскинулось на целых полтора километра.
Антон с мороза, нашарив дверную ручку, с усилием открыл тугую дверь и попал в третий штабной отдел – прямо на колючие с желтоватым отсветом глаза круглолицего и круглотелого майора Рисса. Был он рассеян, думал о чем-то, изморщив лоб и, привстав из-за стола, в упор хмуро спросил у него:
– Ну? Зачем пожаловал?
Антон, простак: тут и выложил ему с ходу, в тон его обычных по отношению к нему шуток и подтруниваний, что он должен был, по его разумению, понять:
– Подполковник Дыхне приказал… – считая, это произведет магическое действие, но в то же время замечая по обратившимся вдруг на него испуганным лицам штабников, что сейчас произойдет что-то непоправимое – .... распорядиться насчет привоза дров…
– Что?.. – переспросил седовласый майор, зайдясь в гневе.
И Антон, бледнея, повторил приказ, уже не в силах был остановиться.
– Что?! – багровея, вскричал взбешенный майор и отшвырнул прочь из-под ног табуретку. – Мальчишка! Не знаешь, что…
Поток обидных слов разгневанного начальника обрушился на голову Антона, и он больше ничего не слыша, лишь стоял в оцепенении. Он ничего не понимал – был не в состоянии понять; ему было досадно и обидно до слез оттого, что он чем-то вызвал столь великое оскорбление человека, которого очень уважал. Ужасные были его слова. Но, видно, справедливые в своей основе. Хорош себе! И от невозможности тут же исправить все, а также оттого, что он чувствовал, какими жалеющими глазами в эту минуту глядели на него притихшие сослуживцы, Антон нагнул голову, повернулся и выскочил вон из избы. Только на морозном воздухе опомнился мало-помалу, побрел себе. В заботе своей переусердствовал, должно.
– Ну, как, добился ты чего-нибудь? – наигранно-браво справился у него сержант Петров, потирая в нетерпении крепкие волосатые руки.
– Да, – ответил Антон угрюмо и немногословно, – сказали, что будут дрова. – В этом он был теперь почему-то уверен.
Этим же днем сущее позорище устроили ему двое местных балбесничавших парней.
Он, навестив в доме заболевшую простудой Анну Андреевну, спеша, нес обыневшей деревенской улицей кастрюльку с молоком (где-то раздобытом) – для того, что его вскипятить, когда посреди дороги два подростка преградили ему путь и стали толкать его в грудь – осаживать назад – ни с того, ни с сего. Они, одетые в тулупчики и в валенках, были рослей и здоровей его, притом с совершенно свободными руками, в отличие от него; они возвращались издалека со школьных занятий с болтавшимися на ремнях с плеч портфелями.
– Постойте, отстаньте, ребята! – Антон был обескуражен наглостью такой. – Пустите!.. Я лекарства для больной несу… разолью…
Но они лишь лыбились и гоготали от удовольствия дозволенной себе шалости, граничившей с издевательством, с провокацией.
– Перестаньте же! – просил Антон. – Вы видите: у меня руки заняты… Говорю по-хорошему вам…
Антон никогда не понимал дурашливости тех мальчишек, кто задирал товарищей, избивал младших, нападал вдвоем, втроем на одного, – дурашливость и насилие были в его глазах переходом грани нормального, естественного поведения. Он принимал только открытые, ровные товарищеские отношения – что говорится, без подвохов, начистоту.
Ну, и наивен же был тут он, увещеватель добрый!
Парни не слышали его никак. Они продолжали куражиться над ним, все пихали его назад, заставляя только пятиться и не давая ему даже нагнуться для того, чтобы хотя бы поставить кастрюльку на снег и так освободить свои руки. А вокруг было безлюдно, тихо. Пышный снег покрывал все, слепил белизной своей; редкие сероватые избы, бани тонули под ним, точно в белых шапках и воротниках.
– Да я вижу: вы же – детки полицайские! Бестолочь!..
Но они, не внимая ему, отступились от него лишь после того как втолкнули его в сарай. И был их удовлетворенный смешок в ответ:
– Ха-ха-ха! – оттого, что они позабавились так. В полной безопасности для себя.
И как же Антон, досадуя, изумился вдруг, когда заглянул вперед вновь с дороги и хорошенько разглядел в окне крайней избы, в которой помещалась армейская кухня, маячившее лицо сержанта Петрова: он спокойно, значит, наблюдал за неравной забавой парней! И даже не вышел на крыльцо, не сделал шаг, не крикнул им, чтобы усмирить их! Вот стыд и позор! И недоумение…
– Что же ты сдачи им не дал? – Сытый, благополучный крепыш Петров покраснел, покашлял. – Я бы… Сумел…
Антон смолчал. «Ничего себе позиция! Он, как старший здесь, выставил меня в хлопотах перед начальством о дровах, подвел под удар, – и был таков. Лишь красуется собой, своими мышцами, самодовольствуется… И не помог мне хотя бы окриком против парней. Дескать, выпутывайся, малец, сам: ты мужчина или нет? Ничего себе сильная мужская позиция!»
Так сразу качнулось у Антона доверие к нему и подверглось сомнению.
А вечером Антона вызвал к себе новый замполит части майор Голубцов, чему он сильно удивился. Было подумал, что, видно, сейчас крепко влетит ему за мальчишество, непонимание чего-то важного. Однако корректный суховатый замполит, прежде еще не беседовавший с ним, усадив его перед собой в кабинете отсутствовавшего подполковника Ратницкого, начал уважительно расспрашивать о том, доволен ли он службой и отношением к себе сослуживцев, часто ли он пишет письма домой.
Затем майор, сухо откашлявшись, стал осторожно выяснять, чем возмутился майор Рисс – не обидел ли его? Неизвестно, каким образом это происшествие дошло до Голубцова, кто успел доложить ему об этом – явно из-за проявления сочувствия к Антону; но все чувства в нем тотчас как-то натянулись, враз воспротивясь такому выяснению, Антон даже задосадовал. Как же, он ясно понимал, что во власти замполита было не только выяснить подлинную истину в этом случае, а и сделать ее последствием каких-то незаслуженных мер по отношению к достойному командиру. Да, был страх у него из-за того, что вследствие чего-то сказанного им, может пострадать, или будет обижена как-то совершенно неповинная ни в чем и ни перед кем личность, а не просто взрослый человек. И поэтому он уперся и только твердил непробиваемо, взволнованно:
– Честно Вам говорю, товарищ майор: я сам виноват! Я понял! Может быть, забылся малость… Я честно признаюсь…
Антон не то, что запирался отчаянно, и не то, что страшился за себя; он говорил правду сущую, единственно верную для себя, вкладывая в свои слова искренность и чистосердечность, чего Голубцов, быть может, и не ждал. Он, ровный, степенный по характеру, держа перед собой тонкие руки, проникающе заглядывал в глаза Кашину…
Что же он мог увидеть в них?
И теперь Антону было жаль напрасных усилий замполита, искавшего внеслужебное отклонение в чем-то?
Он давно и хорошо знал майора Рисса, чувствовал его характер: накоротке познакомился с ним с самого первого дня пребывания Полевого Управления под Ржевом; они обычно подтрунивали друг над другом вопреки возрасту своему, но симпатизируя друг другу. Майор Рисс, известно, был живым человеком, хоть и в возрасте, пусть и импульсивным, вспыльчивым, но нисколько ни мелочным, ни злобным. Просто Антон малость забылся перед ним в неподходящую для этого минуту, и тот накричал на него, сорвавшись, не поняв неожиданно его словесной игры. Вот что. И злоключение свершилось. До обидности. По стечению каких-то обстоятельств.
Антон уходил от Голубцова довольный собой, тем, что повел себя по-мужски, и удовлетворенный поэтому тем, как сладился с ним весь щекотливый разговор – без какого-либо урона для кого-нибудь. Что есть самое главное. А не что-то другое.
XVII
Как бы там ни было, все же вышло так, что назавтра поутру жилистый, измятый и угрюмоватый солдат Усов, в потрепанном ватнике в валенках подкатил в розвальнях к тыльной части избы – к выходу. Спросил хмуро-недоверчиво, кто еще пойдет в паре с ним лес валить, – пила-то длинная, двуручная, а дерева валить, известно, не простая ведь забава. Наломаешься.
– А я, товарищ начальник, поеду с Вами, – обезоружил Антон его.
Есть сорт особых людей – с будто неизменным характером при всех обстоятельствах и мировых событиях, даже удивляющих тем особенно в крутое военное время; причем они так ведут себя или по крайней мере делают такой вид, как будто им ровно в тяжесть любая профессия и даже собственное дело, которое они отлично делают, или набивают зачем-то себе цену, чтобы возвыситься в глазах окружающих. К их числу, по мнению Антона, несомненно принадлежал и Усов, неприветливый, несловоохотливый. Но, может, ему почему-то это только мнилось? Как то знать…
– Я смогу – да, да! – и пилить, и таскать, – сказал Антон. – Не впервой ведь мне. С отцом, бывало, езживал. Возьмете или что?
– Екши, екши, – закивал головой довольно плотный старшина Абдурахманов, жмурясь подслеповато. Никаких забот больше нет у него с подыскиванием напарника… Но кого еще послать подсобником? Да вроде бы и некого: кто в поездке какой, кто болен. Народу-то в части – раз-два, и обчелся.
Кашин сам напросился – к удовлетворению других взрослых. Ему очень хотелось поехать. Да и это же не прочесывание леса от немецких десантников, когда его не взяли дважды, ссылаясь на нехватку оружия для всех желающих…
И основательно-медлительный Усов, глянув на того, на другого свидетеля разговора и не найдя поддержки, словно в нерешительности принял его услуги и велел собраться поскорей.
– Одну минуточку… Погодите… – Антон перво-наперво по ступенькам влетел на кухню и вынес оттуда кусочек хлеба для лошади. – На, поешь!
Она потянулась к нему, захватила губами полоску хлеба, заработала челюстями.
С нескрываемым блаженством Антон сел в дровни на солому, и сани мягко – при легкой пробежке лошади – понесли их по накатанной извилистой дороге.
Под солнцем – оно проблескивало из-за пепельной пелены – мелкие снежки, искрясь, кружили в воздухе; глубокий снег всюду розовел, слепил, на нем нежно голубели тени; кусты, сосны, ели и березы, опушенные в инее, как мраморные, стояли величаво, сказочно.
Хрупкая стена леса почти сразу поглотила их еще больше глухотой, настороженностью, туманностью и нетронутостью. Здесь, сказывали местные, водились даже волки, наведывавшиеся по ночам во дворы деревни, хотя во дворах теперь было мало что от живности. Но Антон видел на снегу лишь чьи-то петлявшие следы и стрекочущих сорок, жавшихся поближе к жилью.
Казалось, то же самое уже было и это ты с отцом мчишься, так же мелькают перед тобой лошадиные копыта, выбивают комочки снега, бренчит сбруя, – все связывалось у Антона с воспоминаниями о нем.
Забравшись в лесную глубину – с пестревшим нежным березовым царством – съехали здесь с дороги и развернулись для удобного выезда опять на нее. Хотя рубка была грустной – по-необходимости, но, довольные, свалив несколько стройных, почти без сучьев, белоствольных деревьев и распилив на части для удобства перевозки, а потом, подтаскивая, накладывая и увязывая воз, очень распарились и устали от физической работы на глубоком снегу. Но зато даже угрюмый Усов заулыбался и разговорился с Антоном, которому оттого подумалось теперь, что он совершенно зря придирался в своих чувствах к нему. Был человек как человек. «Может, я еще мало что смыслю в жизни?» – задал он себе вопрос.
На обратном пути в лесу, не имевшем существенных перепадов местности, дровни с березняком катились ровно, и Антон сначала шагал за ними. Только что-то вдруг случилось, и ездовой, сидя на передке, велел живо и Антону тоже сесть на воз. Что он и сделал, не мешкая. Немедленно замелькал кнут, отчего все быстрей и быстрей понеслась вперед лошадь с возом. И, расступаясь, побежали мимо – назад – обснеженные деревья.
Что такое? Зачем? Антон с немалым удивлением взглянул на шального возницу. И тут-то увидал какого-то мужчину, которого они миновали, проскакивали с лету, не останавливаясь, вроде бы не старого еще на вид, но обросшего, воздевшего руки в рукавицах – то ли с просьбой, то ли с мольбой о чем-то. Он кричал что-то им, даже пробежал за дровнями. Однако Усов погонял кобылу с лесом до тех пор, покуда растопыренная эта фигура не отстала насовсем и не скрылась затем за поворотом.
– Он еще худо может сделать нам, – пробурчал он после в объяснении такого спурта. – Возьми его на дровни – и сам будешь пропащим. Научен уж горьким опытом…
Ужасно!
Вот повторение худшего, огорчительного для Антона. И снова заскребло на душе у него оттого, что, выходит, они взяли такой грех на себя – и он поучаствовал в том, что не помешал ездовому, – и оттого, может, человеку в беде не помогли…
Правда, уж менее километра отсюда оставалось до опушки, и пешеход шагал и держался вроде бы устойчиво…
Нечто подобное случилось в ноябре сорок первого года: тогда трое братьев, ехали на дровнях в лес за дровами. Двоюродный брат Толя правил Гнедой. И вот из прилеска, что за развилкой, навстречу им вышла, что призрак, серая фигура будто бы красноармейца. Явно изможденная. Она попыталась вроде бы их остановить на всем ходу, жестикулирую, прося. Рядом пробежала сколько-то шагов. Да куда тут! Толя, словно спохватившись, стал нахлестывать кнутом Гнедую; он подгонял ее, не давая братьям опомниться.
Они боролись с ним в санях во время гонки, пытались выхватить возжи у него. Да толку что. Они промчались уже далеко.
– Гад! Какой же гад ты! – Негодовали Антон и Валера.
– Ну, я сдрейфил,.. – говорил Толя после, – с кем такого не бывает. Подсадить его – так он отнимет у нас лошадь или нас убьет… И ведь он не в лес, а к городу шел… Непонятно…
А назавтра браться, как ни страшно им было, снова ехали в санях мимо этой развилки и видели на пригорке лежавший навзничь почернелый труп в красноармейской шинели. Но неизвестно, был ли это тот красноармеец, который пытался их остановить вчера. Они как-то видели, оказавшись случайно в некой лесной засаде и заслышав шум мотора автомашины, что проезжавшие по большаку немецкие солдаты, заметив вблизи какого-то прохожего, вмиг остановили свою автомашину, вышли из нее с карабинами и стали стрелять в него – живую мишень…
«Что же это – подлость? Свинство? С нашей стороны, – думал теперь Антон. – И прав ли Усов, отвечающий сразу за лошадь и меня, еще неопытного парня. Ведь мы были безоружными, а немцы нередко по ночам выбрасывали сюда десантников…» Однако что-то важное при всем этом все-таки мешало ему в мыслях своих спрятаться за спину старшего.
«Вот в следующий раз я уже ни за что та не поступлю, – решил он. – Буду знать…»
Как-то меркло у него впечатление от такой дивной лесной, хоть и чисто деловой прогулки; у него упало настроение столь, что смотреть в глаза никому не хотелось, словно сам он совершил нечто безобразно постыдное.
В ушах отдавалась-слышалась траурная музыка, производимая оркестром, и прозвучали выстрелы при салютовании: на опушке, под соснами, военные хоронили двух офицеров, подорвавшихся на немецкой кассеточной мине – боевой новинке.
Сейчас же с запада и низко залетели досюда, два тонкотелых «Мессера»; они, развернувшись (никем не атакованные и никем не обстрелянные), накинулись со стрельбой на что-то находившееся там, за лесным гребнем, и очень скоро там над ним поднялись султаны жирного дыма.
Антон отчасти был потом удовлетворен в другом. Спустя день он, идя к шоферам с поручением, почему-то, не минуя, зашел в дом, занимаемый командиром части, который, как оказалось, еще не вернулся сюда, куда Антона словно что-то позвало… И он не обманулся в интуиции своей: в прихожей, перед молоденькой блондинкой Женей, секретаршей, сидящей за столом, въедливо торчал, сторожа ее, один из недавних обидчиков Антона.
Тот – в знакомой куртке и шапке – лишь полуобернулся лицом к Антону, услыхав его приход и голос, и Антон узнал противную физиономию наглеца, мигом потухшую при столь неожиданной встрече. «И он-то, выходит, уже женихается! – обожгло Антона открытие-догадка к некоему смущению, или замешательству, служивой девушки – женихается этот вымахавший на бульбе под потолок школьничек! Ничего себе! Типчик… Он девушку уже обхаживает петушком, перед ней красуется, а парня незнакомого, оказавшегося перед ним на дороге, ни за что и ни про что берет в штыки… Исподтишка… О, порода скотская!»
– Женя, это, что, твой новый друг? – спросил Антон тотчас же.
– А что? – Она лишь передернула плечами. Недоуменно.
Парень молчал, хмурясь.
– Смешно! Как ты можешь?!
– Да что тебе?
– Он ведь законченный уже паскудник по нутру своему. – И Антон, гневясь, дернул парня за полы куртки. – Что же вы, братцы, вдвоем-то поперли на меня?.. В чем таком я провинился перед вами?
Девушка начала сердиться:
– Ну, и ладно вам!.. Мне работать нужно… Командир сейчас приедет. И вы оба – оба! – Уходите…
– Все Михей затеял, а не я, – уверял ответчик трусоватый: он валил на друга… Но держался и теперь с какой-то наглостью.
– А тебе понравилось? – И Антон опять дернул его.
Они сцепились друг с другом.
У них разгорелась жестокая борьба, не похожая на драку, и была она примерно равной; они крутились в схватке, как волчки, насколько позволяло помещение: валили друг друга с ног, а падая, снова вскакивали и схватывались непримиримо. Антон временами все-таки одолевал соперника, оттого, наверное, что чувствовал правоту свою и так добивался какого-то торжества справедливости, что ли, и что соперник сильный был будто бы обескуражен этим его непреклонным вызовом задиры…
Вокруг них суетилась пухленькая Женя и, пытаясь их разнять или унять, старалась повысить голосок:
– Слышите… Сейчас же прекратите! Вот уже прибудет командир… Ну, кончайте, я прошу!
Она не понимала ничего. И даже закипала от возмущения и девичьего бессилия.
Да Антон, отчасти успокоенный и довольный тем, что хоть так потрафил своему самолюбию, уже кончил волтузиться с обидчиком своим, как раз послышался гул прилетевшего «Кукурузника»: этой зимой на нем обычно летал командир Ратницкий.
После этого Антон уже ни разу не видел того парня возле Жени, и она будто сердилась на него, отчего ему было жаль ее.
А фронтовое противостояние, решавшее судьбы людей, здесь длилось все зимнее время.
И что в чем-то сыграло свою роль, Антон не знал, но полагал, что брать свою вину на себя, – это твое достоинство, что не ущемляет чувства других людей, и это-то, возможно, впоследствии и сопутствовало тому, что майор Рисс взял его в свой отдел и по-прежнему был дружен с ним, а потом и свел с художником Тамоновым. По обычной приязни к нему…
От тебя самого может многое зависеть.
XVIII
Суровел лес – с сосной и елью – вокруг завьюженной деревни, что под Починками. К западу же снежно блистало, пленяя взгляд, поле с чистым строем красноватых метелок – березок; Антон, часто поглядывая сюда, словно бы невольно привечал в них своих еще невзрослых ровесников. Всю-то зиму это бело-сахарно сверкавшее поле завораживало – тогда, когда по нему гуляли белые паруса метелей, застилая на отшибе деревни и редкие серевшие баньки с клубившимся иной раз паром (а парились-то в них местные жители по-настоящему – с березовыми веничками!) и когда золотилась снежная пыль под солнцем, что пробрызгивало лучами весь молодой лесок и желтило, и румянило роскошные снега, и лежало почти нетронутым, неисхоженным никем, только чуть-чуть плавясь и больше блестя тогда, когда уже по-весеннему закапало с крыш и повисли на них сосульки.
Антон, открывая наружную дверь крайней избы, всегда видел этот пейзаж перед собой; но ему виделось в его неяркой простоте красок нечто прелестно естественное, лиричное, единственное в своей красоте, которая его очень трогала и ни за что ему не надоедала день ото дня, сколько он ни любовался ею. Какая-то незащищенность и доверительность этого простора и одновременно несоответствие в нем чему-то сурово военному, что совершалось отныне повсюду, маяли его душу. И было бы ему стыдно признаться кому-нибудь в этой своей привязанности и чувствительности к обыкновенному пейзажу: да не чудачество ли это какое?! Однако и другие, даже вовсе взрослые сослуживцы, примечал он, как-то тоже щурились, что примериваясь к несказанно дивному мирному покою на таком просторном поле.
За многие-многие дни пребывания здесь Антон будто познакомился с ним столь близко, что потом – по отбытию отсюда – аж заскучал по нему, притихшему среди большого леса, где водились даже волки, и еще открывшихся больших родных просторов.
На снежную поляну уже классно садился и взлетал с нее двукрылый тихоход «У-2», снабженный лыжами; на нем летал по служебным делам (фронтовых госпиталей было достаточно) командир Управления – подполковник Ратницкий. Безопасности и надежности ради. И для этого сюда был прикомандирован боевой молодой летчик – грузин, независимо державшийся черняво-броский красавец. Сосланный сюда за некую провинность. Оттого он, видно, и пошаливал виртуозно в воздухе, закладывал вираж, пикировал и проныривал у почти самых верхушек сосен. Он так, словно готовясь к тому, чтобы сманеврировать, учитывал то, что в округе еще вольно рыскали «мессершитты». Нужно было быть каждую минуту начеку.
Да однажды вышел курьез не по его воле. Сослуживцам довелось наблюдать, как при сильном ветре и метели самолет, в который влез грузноватый Ратницкий, не смог сразу оторваться от земли при тяжести – он взлетел лишь с третьего забега. Над чем все очевидцы этого лишь любовно, незлобливо подтрунивали. Как же: командир при всех подчиненных батькой был.
Боевой же пилот был уверен в том, что скоро защитит свою честь – все равно добьется отмены его отчуждения от своей боевой эскадрильи, от своих боевых товарищей. Он переживал так приключившееся с ним одиночество без них.
Что ж, все армейцы-управленцы переживали тоже – оттого, что под Чаусами фронт, хотя гудел-урчал, не переставая, но никак не продвигался вперед, на запад; немец здесь намертво оборонялся – наши все не могли выкурить его отсюда.
Впрочем было так, что крайнюю избу, ставшей как бы смотровой для Антона Кашина, срубили еще в довоенное время, подвели под крышу – и только; не успели сложить в ней даже печку, уж не говоря о том, что не построили двор для живности, как положено. Так что она пустовала до этого. В ее переду разместилось трое медиков – майоров, а в кухне кухарили, готовили завтраки, обеды для личного состава Управления – соседство вынужденное; но так применились к непростой обстановке, к друг другу. Как в тесном кафе. Ели стоя, почти на ходу; брали еду с собой, в котелки.
И этой зимой из-за недопоставок нужных круп постоянно манная каша, либо биточки на завтрак, на ужин так поднадоели в питании.
Между тем местные крестьяне, жившие, что хуторяне, просторно, казалось, не отягощались так теперешней бедой, как те несчастливцы, которых опалила война и которые попали в немецкую оккупацию; тяжелая судьба их явно меньше задела – выходит, она поровну не раскладывалась на всех окрест. В отличие от родных Кашину Ржева и Ромашино, как и других мест, где жители голодали и даже сейчас голодают (он не случайно сетовал в душе на то, что вот здесь, на задворках кухни, выросла целая гора картофельных очисток, а дома этого добра еще не хватает), здешние дома, дворы, даже сараюшки не были порушены, точно определенно стороной отсюда прополыхала война, хотя оккупанты в этом краю и долго гостили. Недоставало только мужчин, мало было живности. Но хозяйство существовало. Хозяева ели бульбочку, была у них ржица и другие съестные припасы – капуста, огурцы – то, что они вырастили в огородах; были и лесные ягоды, грибы. Антон ночевал в доме у местной матери небольшого сына, расстилая постель на большом сундуке в кухне перед печкой, у самых окон (а с утра скатывал постель и убирал). Женщина была малоразговорчива, сурова. Но отходила лицом, едва только видела мужчину – сержанта Пехлера, ночевавшего тоже в ее доме. И Анна Андреевна приревновала к ней его.
Антон уж навидывал всего все сравнивал, непроизвольно думал обо всем.
Вон местный старик, босой, неспеша потопал по снегу в мороз – надо же! А рядом с ним – не внук малолетний, а сынок его шлепает себе. Это зрелище занятно всем, удивляет всех. Да, после парной баньки можно и босиком пройтись неспеша по снежной целине, как этот старик, завидую ему, говорил Коржев, называя стариком еще пятидесятилетнего бородатого и жилистого мужика. И его товарищи, армейцы молодые, так удивлялись тому, что тот шел домой лишь в лаптях, насунутых на голую ногу. А также и тому обстоятельству, что тот еще был способным на отцовство.
Да, жизнь нигде не прекращалась ни за что, несмотря на смерть; она лишь притаивалась до поры – до времени и была способна вмиг раскрыться, как бутон цветка. Никто от нее не застрахован.
Антон самолично натаскал дров и воды в хозяйкину черную баню, натопил печь-кладку из камней-булыжников; едкий дым плыл, завивался, поднимаясь, в открытую дверь и окошко. В восторге вместе с ним друзья – Коржев, Аистов и Маслов – мылись, парились, визжали и фырчали от удовольствия. Уф! Как здорово! Стоило лишь плеснуть на камни ковш воды как она мгновенно превращалась в пар; после нескольких ковшей, в бане становилось жарко столь, что тяжело было дышать. И уж невозможно залезть на верхнюю ступенькупарилки, чтобы там, наверху, попариться, постегать тело веником! Да и на второй ступеньке посидеть нельзя… Была такая жара. И ведь еще и еще подбрасывали парку больше любители на потеху. Резвились отчаянно. Друзья с жары голышом выскакивали наружу, бултыхались в глубокий роскошный снег (какого больше нигде нет) и, полежав в сугробе, поболтав руками-ногами, вновь заскакивали в парную.
– Антоша, зайди, пожалуйста! – позвала его Ира в дом.
Он зашел в избу следом за ней и наткнулся на другие девичьи глаза – Любины.
– Что, из бани идешь? – Ира сияла, радуясь ему.
– Да, только что там были, – сказал он, смущенный вниманием девушек.
– Какой же ты чистенький, хорошенький, – не удержалась Ира. – Правда, Люба?
Они, девушки, вогнали его в краску, хваля его. Причем в присутствии пришедшего к ним в отдел солдата – письмоносца, доставлявшего в Управление нужную почту.
Антон уже видел его не раз. Небольшенненький рядовой боец, уже в летах, всегда вежливый, исполнительный и многознающий, видно, как школьный историк, исхаживая многие километры даже в непогоду, заявлялся сюда как некое открытие для всех штабистов, встречавших его как давнего знакомого с радостью.
Война между тем гуляла, и какое-то спокойствие – что комфортность – в этой долгой зимней стоянке уже утомляла дух управленцев. Это чувствовалось так. Хотя служилось им прежним заведенным образом. Между делами разучивали и пели текст нового гимна Советского Союза, только что опубликованного. Разговоры шли о подписке на «Большую Советскую энциклопедию», рассылаемую армейским подписчикам через военторги. Кинопередвижкой демонстрировались фильмы: «Они сражались за Родину», «Валерий Чкалов», «Чапаев». Антон же и Ира под опекой ефрейтора Аистова ездили в Починок (в Политуправление): там получили комсомольские билеты.
Да, именно успокоенность претила совести людей. Грех какой! Оттого еще, видать, и летчик-грузин «шалил». Он словно испытывал служак на прочность, на обычную боевую готовность. Не зря.
Для Антона же тут, главное, было открытием то, что он в эту зиму обнаружил разноликость окружающих его людей не только по их характерам, но и по тем качествам, насколько кто из них нравился ему или нет.
И вот уж апрель. Теплынь. Наконец дана команда на выезд. По-быстрому происходит сбор всякого армейского имущества, оно грузится, укладывается в кузова грузовиков. Все радостно хлопочут; дельны, подвижны, услужливо-приветливы. А яркое солнце, бликуя, лучами золотит ниточки в ручейках, в лужах, снеговые изломы, пластинки льдинок, металлические части автомашин, лица и руки хлопочущих армейцев. Горизонт тает в плывущее-дрожащей розовой дымке.
Постепенно выбрались на шоссейку, пролегшую за березовым мелколесьем; она была уже разъезженна, в разливных лужах, ошметках снега, нагруженные сверх грузовики угрожающе раскачивались на выбоинах из стороны в сторону и часто застревали, останавливались. Приходилось всем даже спускаться из кузова или вылезать наземь и подталкивать даже дорожную избитую технику.
– Ну, прощайте, – заговорщически Антон шепнул на прощание провожающим березкам, когда за ними перед полуторкой открылся новый простор.
XIX
Бом! Бом-бом! Плыл-разливался опять в соседстве сладко-мелодичный колокольный звон – над зелеными гущами садовыми и нагретыми крышами Климовичей – с высокой колокольни светлокаменной церкви, обнесенной неразрушенной стеной краснокирпичной. Бом! И плывущий звук пленял сочно золотой красотой своей. За спиной недвижного покамест в передышке фронта, собиравшего для нового удара по врагу силы свежие и возмужалые теперь, после трех военных лет. В храм молельный тянулись преимущественно пожилые женщины, в платочках темных, – многолюдно здесь было по субботам, воскресеньям; возле него же, с внешней стороны ограды, там, где свободно от раскидистых яблонь (уже плоды видно зрели), само собой шумел базар: в рядах разложены главным образом ранние овощи и зелень – всего понемногу. Мир людской жил, соседствовал себе привычно.
Несомненно, вследствие трагических событий войны вновь немалое число испуганных жителей, а не то, что набожных, обратилось к религии – поверило в давние библейские сказания.
Толпясь под вознесенными церковными сводами и снаружи помещения и молясь, и прогуливаясь, верующие и любопытствующие участвовали в богослужении и соприкасались только с ним. А после сокращенно (обновленцами) в духе времени церковной службы прихожане с готовой поспешностью совали бумажные купюры и монеты на поднос, с которым по широкому кругу обходили всех пришедших сюда церковнослужители в черных рясах – неторопливо, чинно. По заведенному тут ритуалу. Так попадала на поднос и часть базарной выручки. Ведь дверь в церковь была для каждого открыта, не заперта: заходи, что говорится, с богом, – ну и веруй на здоровье, сколько хочешь. Никто не воспрещал.
Антон Кашин вышел к сослуживцам на террасу деревянного двухэтажного дома, обращенную к зданию церкви, когда к ее ограде изнутри легко приблизился бородатый быстроглазый батюшка, бывший в темном сюртуке и в черной шляпе, и, поздоровавшись с ними как со старыми друзьями-знакомыми, сказал без всякого предисловия:
– Вот молимся благодати, что погода установилась благодатная. Чай, на пользу делам фронтовым пойдет. Веруем…
– А то и будет, батюшка. – Иного и не ждем теперь, – уважили его солдаты.
Известно, наша православная церковь не сторонилась общего патриотического движения соотечественников: тоже жертвовала денежные средства на выпуск грозного оружия для скорейшего разгрома фашистских захватчиков. И, как пример, этот здешний поп, говорили, был даже награжден орденом Ленина за активную помощь местным партизанам во время немецкой оккупации: он искусно превратил действующую церковь в надежное место для их явок, укрытий, совещаний. Он – патриот и поэтому нынче правил церковную службу в согласии с местной властью.
– Видим, батюшка, у вас нынче много яблок уродится, – сказал старшина Юхниченко.
– Да вы их соберите потом, – сказал он с живостью. – Для питания солдат…
– Ну, наверное, нам уже не успеется…
– А-а, понятно все… Успехов вам! – И батюшка скрылся в саду.
И уже стемнело. Однако вход в белевшую церковь был открыт, и было видно, как туда пробиралось двое неких полуночников.
– Может, то воры забрались? – обеспокоился Антон.
– Нет, какое! – Сержант Петров фыркнул. – Я подметил: то влюбленные сюда повадились… На свидание, и поп не препятствует им – терпеливый самодержец.
У Антона, только что возвратившегося из отпуска в часть, было ощущение, что он вовсе и не отсутствовал в ней эти прошедшие три недели. Все сослуживцы были рады ему, расспрашивали его обо всем и о матери, и он не успевал отвечать на все их добрые расспросы.
– Ну-таки ты вернулся, отважный?! – Казалось, лишь старшина Юхниченко, кругленький кот, только не мурлыкающий, явно не разделял общего радостного настроения. – Ах ты мать моя старушка…
– Отчего же… – сказал Антон. – Ведь я вам сразу твердо говорил…
– Да мы ж не думали все-таки (он так и сказал: «Мы ж не думали…»), что ты вернешься к нам обратно, – зачем-то он уколол опять мальчишку.
После чего Анна Андреевна посмотрела на старшину осуждающе-недоуменным взглядом. Однако он, словно, и не замечал за собой ничего дурного в сказанном, не видел в своем прилюдном рассуждении ничего предосудительного. Есть сорт таких людей – некоммуникабельных и глухих к движениям другой души.
Тут Ира тоже, появившись, тотчас же восхитилась им, Антоном; она нашла его возмужалым, загорелым – увидела своими счастливыми по-детски глазами. Однако он-то знал доподлинно, что это она говорила ему комплименты от свойственной ей доброты, унаследованной ею, безусловно, от матери, дочери степей заволжских.
– Мамочка, я умираю, до чего есть хочу! – Обратилась она к Анне Андреевне. – Ой, я так спешила сюда на ужин – представьте, не шла, а буквально летела, мама, что, представьте, столкнулась с капитаном Шелег и сбила его с ног, ну, чуть было не сбила…
И только довольный и счастливый Антон решил для себя: «Ах, как хорошо, что я снова вместе со всеми! Я во всех влюблен… Славные люди!..
Как Юхниченко пробасил:
– Вот что, Кашин: ты давай-ка завтра дуй к лошадкам. Усек? Там помочь нужно.
«Ну, если бы не вернулся назад – кое-кто и не заметил бы этого, пожалуй. – Подумал Антон – Но кому же было бы хуже?»
Лошади, принадлежавшие Управленческой части, содержались на зелено-травяной окраине Климовичей, где легче было их кормить, выгуливать и пасти: на полном-то приволье.
Старший конюх Усов, тощий и усатый пятидесятилетний солдат, чинивший, сидя возле палаточки, амуницию, когда Антон подошел к нему с объяснением, что назначен в помощники, его назначение и его самого встретил без восторга, кисло. Был он вообще угрюмого склада человек, недоверчивый, не расположенный ни к кому в особенности. Однако сразу дал охотно распоряжение на тот счет, чем Антону следовало заниматься: велел поймать, привести и впрячь в бричку пасущегося вороного мерина.
С обротью Антон шел целиком кочковатой долины, когда из густой травы, почти из-под самых его ног, подняв уши торчком, выскочил серый лоснившийся комочек – заяц; он на миг присел, скосился на Антона, тихо сказавшему ему, чтобы не боялся он, и затем легкими прыжками, петляя, лениво пустился наутек.
Не без некоторой сноровки, полученной в детстве, и хитрости он обротал жеребца. Подведя его к остову разбитого грузовика, взобрался на него даже верхом и прогарцевал, чтобы побыстрей доехать. Но дальше на пути торчали какие-то большие кочки, и жеребец перешел на шаг. Антон не подгонял его – с наслаждением глядел по сторонам. Только лошадь напоследок вдруг рванулась вновь, скакнув и взбрыкнув; так что, не удержавшись от ее норовистого рывка, он, к стыду своему, скатился с ее гладкого крупа и упал – шмякнулся о землю. Отчего, разумеется, ушиб бедро и локоть. Но большого стыда не испытал от этой неудачи, так как не видел рядом зрителей. И снова, потирая больное тело, отправился в отдаление, стал излавливать лошадь, убежавшую уже с обротью. Причем она еще агрессивнее норовила стукнуть его задними ногами и, не даваясь, вертелась перед ним подобающим образом или отбегала дальше. А он приговаривал настойчиво:
– Ты метишь, чтобы ударить меня копытами. Не выйдет, дорогая. Ничего-то у тебя не выйдет. Но, но, не балуй!
Когда же наконец он вел ее под уздцы, над ним зажужжала разгневанная пчела, и он, отмахиваясь, крутя головой, аж чуточку присел в мягкую, как шелк, траву. Да было-то напрасно все: тотчас он почувствовал острую боль в шее – пчела, видимо, запуталась в его волосах и напала все-таки, ужалила.
С чуть зудевшим пчелиным укусом, правя в запряженной бричке норовистым мерином, Антон уже нерадостно думал: «И зачем я только согласился работать с этими лошадьми и нелюбезным Усовым, к которому нельзя привыкнуть?» Но потом остановил себя: «Стоп! Стоп! Я же ведь возвратился к военным будням – ни к чему иному! Добровольно, между прочим…»
Так возобновились они – его армейские будни.
XX
Вскоре все ожидаемо вновь пришло в движение.
6 июня 1944 года англо-американские войска высадились в северной Франции, открыв поздний второй фронт в Европе, а затем и советские войска двинулись в Белоруссии на запад – и был тут обратный сценарий маршу сюда немцев летом 1941 года. Прифронтовые госпиталя принимали раненых и перемещались вперед по освобожденной территории.
Уже ввечеру Саша Чохели, шофер, припозднившись, въехал по пути в Климовичи, вошел в столовую с дорожным металлическим кувшином.
– Саша, давай поешь обед, ты же голодный весь день, – встретила его Анна Андреевна, засуетилась.
– Нет, Аннушка, – оговаривал он. – Мне только котлетку дай или что еще… По-быстрому проглочу. И, главное, воды набрать – для питья. Я раненных немецких офицеров везу в госпиталь. Полный автобус… Некогда…
Ну, конечно же, сослуживцы, любопытствуя, вышли посмотреть на пленных легкораненых немцев, сидевших в салоне на креслах, и те очень услужливо предлагали кому-то сигарету и прикурить, протягивая в открытые окна и зажигая зажигалки. Такое занятное явление! Превращение…
Нет, неверящий в чудеса Антон Кашин нисколько не был очарован теперешним услужительством их, невольных знакомцев. Он смотрел на все по-юношески строже всяких превратностей судьбы, которые ничто-ничто не могло стереть из его памяти – никакие чудесные метаморфозы. Он ясно сознавал: ведь кровавые нацисты, напав на нас, советских людей, несли нам только погибель. Нужно это помнить. И не забывать.
И как-то картинно, неправдоподобно казалось то, что Стасюк, поднявшийся в салон автобуса, по-польски спросил у немецких офицеров, есть ли среди них говорящие по-польски. Промолчали все.
И когда по-хозяйски Саша Чохели внес в автобус кувшин с водой, кружку и включил панельный свет, немцы вдруг залопотали в изумлении – оттого, что у русских в автобусе это есть – действует такое электрическое освещение! Вот открытие для них!
Антон же дивился тому, что безоружный Саша открыто и в одиночку доставлял их в госпиталя, чем проявлял свое обычное солдатское бесстрашие и уверенность в успехе, что было совсем небезопасно в военное время.
– Может быть и ты, Антон, пойдешь с нами, а? – предложил ему дружески в душный обеденный час лейтенант медицинской службы Скосырев. Он увидел его на балконе, а держал под мышкой полотенце. – Давай!..
– А куда, товарищ лейтенант? – больше по инерции спросил Антон, хоть и догадался сразу, куда тот звал: ведь поблизости, внизу, текла настоящая река с ее прохладою…
– Думаем в Днепре искупаться, – сказал, улыбаясь, лейтенант.
– Ой, тогда пойду… – У Антона даже захватило дух от такого предложения: шутка ли! Он не купался нигде с лета сорок первого… Тем более, что на Днепр он еще ни разу не ходил, а с того момента, как они переехали сюда, под Могилев, уже прошло три жарких дня. Немедля он закрыл дверь кабинета командира части изнутри, используя обычную доску вместо задвижки, засунул под ремень полотенце и спустился с балкона второго этажа по привязанной веревке, после чего конец ее забросил обратно на балкон.
Скосырев с любопытством наблюдал за его упражнениями.
– Да, техника спуска, парень, у тебя премудрая.
– Сам додумался до этого, – разоткровенничался Антон, радуясь его расположению к нему и предстоящему купанию. – А иначе нельзя. Кабинет начальства – подполковника Ратницкого. Нет замков и ключей. Он велел мне его покараулить, а сам уехал куда-то на несколько дней. Я все перечитал… Ни туда и ни сюда…
Действительно, он почти безотлучно находился при его служебном кабинете, как бессменный часовой, и здесь теперь фактически и жил, и ночевал на балконе (поскольку в комнате было жарко). А ему хотелось побольше увидать всего, что было, делалось вокруг. Ведь до войны здесь был большой завод автомобильный. Только в первый день он еще съездил на лошадях к одному разбитому корпусу: оттуда они привезли кирпичи (для кладки времянки-плиты). Правда, он выходил из кабинета завтракать, обедать, ужинать; но при том он чувствовал себя неловко за свое невольное бездействие, потому спешил уйти долой с глаз людей.
– А как ты подымаешься опять туда?
– Приставная лестница, и все. Потом выхожу нормально, через дверь – и бегом уношу ее…
– Премудро это все! Пойдем! – скомандовал лейтенант: к ним подоспел сержант Коржев.
Здесь повсюду росли сосны. Был вездесущий песок. И крутой, великий, полный малинника, береговой спуск, в котором нарыли немцы сквозные подземные тоннели, недоступные для бомбежек, вел на широкую зеленую приречную долину. На ней поднялись госпитальные палатки. Под этой горой один за другим часто кружились и садились незаменимые на войне двукрылые «Кукурузники». Они доставляли раненых – их извлекали из кабины, а также из люлек, подвешенных под крыльями, и тотчас же несли в палатки для оказания врачебной помощи.
А ниже по течению Днепра форсированно воздвигался в эти дни деревянный железнодорожный мост, высоченный и длиннющий. Строители там ползали, точно муравьи, по наложенным крест-накрест спичкам-бревнам; на нем шла работа и ночью при ярком электрическом освещении, получаемом от движков. Едва же подлетали немецкие бомбардировщики (уж так пытались немцы разбомбить этот строительный объект), – свет мгновенно выключался.
Когда они втроем подошли к реке вплотную, Коржев, осмотревшись, вдруг торжественно сказал:
– Вон, товарищи, и трос натянут. С берега на берег.
– Ну и что же? – удивился Антон, подобно лейтенанту расстегивая на ходу гимнастерку, чтоб скорей раздеться.
– Очевидно, в этом месте была переправа наших, и ходил паром, – объяснил ему лейтенант. И его моложавое румяное лицо, и его спокойные мягкие глаза светились сейчас одним дружелюбием ко всем.
И как же Антон не замечал того в нем раньше!
– Слушайте! Идем к мосткам. Все безопаснее… – Насчет мин…
Сержант уже гимнастерку снял.
Спешно-спешно, как будто за ним гнались, они разделись подле мостков; побросав одежду, взбежали на просторные мостки, вдававшиеся в реку, и разом шумно бултыхнулись в воду. Антон решил не отставать. И когда вынырнувший лейтенант, захлебываясь от восторга, некстати поинтересовался у него, умеет ли он плавать, он хотел все доказать ему на деле. Что-то прокричал ему и прыгнул в воду. Но, словно в подтверждение его запоздалого опасения, отчаянно забарахтался в ее глубине. К ужасу своему совсем потерял ориентир, касался даже дна – и никак не мог выплыть на поверхность. Это продолжалось, наверное, долго; был уже момент, когда он знал, что окончательно тонул, и точно знал, что надеяться уже не на кого. Однако до конца не верил этому, не испугался все-таки – и где-то – где-то выплыл наконец.
Потому-то Скосырев тяжело блеснул глазами на него и, видно, от волнения из-за него, напружив свой красивый сильный торс, тяжело вздохнул. И отвернулся невольно в сторону. А Коржев пошутил:
– Скажи, пожалуйста! Ты глубоко нырнул, Антон?..
– Э-э, полно вам злорадствовать, фу! – говорил он, вылезая вслед за ними из воды. – Я отдышаться не могу. Просто не купался я давно – три года (последний раз – нырял в двенадцать лет) – вот теперь просто запутался… где дно, а где поверхность… Сразу не нашел, и все…
Оба они засмеялись, подобрели к нему чуть. И Скосырев сказал:
– Да, не скажи гоп, пока не перепрыгнешь.
Потом еще окунулись. Только Антон уже вошел в реку по илистому дну и поплавал недалеко от берега. Тем более, что неожиданно на самой середине Днепра, метрах в пятидесяти отсюда, рванулась какая-то мина, взметнув высоко белый столб воды: заплывать подальше было все-таки опасно.
Иногда они спускались сюда и вечером. И каждый раз Антон подсознательно отмечал, как предельно быстро поднимался новый мост над Днепром: сложенные из бревен быки росли буквально на глазах. И когда темнело, ярко вспыхивала там иллюминация огней – зрелище еще внушительней и красочней.
И однажды удалось ему наблюдать как на возведенный мост замедленно вползал первый эшелон, очень длинный эшелон, составленный, казалось, из совсем-совсем крохотных, игрушечных вагонов – по сравнению с громадными размерами моста! Вот эшелон вполз на мост, и полностью на нем уместился! Потом, постояв, пополз назад.
Антон даже затаил при этом дыхание.
– Да, не скажи гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал Скосырев.
И сказанное им Антон применил к себе, а также и к юному сверстнику, который был старше его лишь на год и который, было, тоже пристал к ним, как воспитанник, прошлым летом в пыльном селе под Смоленском. Но, пристав, не ужился почему-то в военной части. А ведь он метил сразу попасть почти в ординарцы. Сметливо-бойкий, разбитной, лобастый, не тихоня. Он быстро понравился всем. И целый день провел в кабинете подполковника. На другой же день исчез дикарским образом, ничего не сообщив о себе никому.
Каково-то пришлось командиру Ратницкому! Пугала неизвестность: где беглец? Что с ним? Немедленно помчались на легковушке к дому матери, отстоявшему отсюда десяток верст; приехали сюда – и он оказался уже дома. Тем не менее, мать умолила Ратницкого (и его доброта и терпение были исключительны) вновь взять в часть сына. И его снова привезли. Со вторичным обещанием вести себя подобающе послушно, смирно. Что ж…
На другой день по случаю Антон зашел в избу, где квартировал командир, и, увидав там вихрастого русоголового мальчика со смелым взглядом, познакомился с ним. Его звали Павлом. Нужно сказать, что Антон еще накануне, размышляя, решил: «Все мы пострадали от войны и равны между собой. Так что будем дружить. Лично я готов. Действительно, если уж он здесь волею судьбы, то буду с ним дружен, если он захочет – мне больше ничего не надо».
– Что, будешь служить у нас? – спросил Антон у него.
– Может, и буду, – неохотно-беззаботно протянул парень, но поглядывал на него ровно свысока, уже определенно осознав свое якобы превосходство, свою исключительность в чем-то. Он будто делал ему какое-то одолжение! – Еще посмотрю. Не привык я, знаешь… Как-то пыльно здесь, а?..
Смеялся тот, что ли, над ним?
Во вторую их встречу третьего дня Павел странным образом засомневался – выпытывал у Антона, нужно ли ему вообще когда-нибудь быть в военной части. Выходило, что у него самого на этот счет ничего пока еще не определилось, не решилось ясно: сильно колебался он. И Антону-то что же оставалось: уговаривать его решиться? Да зачем умасливать? То невозможно. Его опыт нахождения среди военных был лишь собственный, т.е. малопригодный для кого-нибудь другого. Это очевидно всякому.
А четвертого дня Павел, обмолвившись кое-кому о том, чтобы его больше не искали, опять сбежал домой – теперь уж окончательно. По-видимому, был настолько все-таки непоседлив, вертляв и избалован (удивительно для деревенского подростка), что не испытывал никакой нужды – охоты в строгой армейской службе без всякой экзотики; он не мог ее выдержать и лишний час, даже в роли наблюдателя, – все воочию проверилось. Только к лучшему. И покамест поначалу было ему еще интересно – было что-то новое и то, что его почему-то обихаживали все, – он еще мирился несколько с неудобствами какими-то; ну, а дальше этого не пошло – вот не хватило у него верного характера, нужной собранности и тихой жажды увлеченности на жертвенность собой. Не каждому она дана. Не с каждого и спросится. Проще, разумеется, дать обратный ход.
Итак, страсти по приручению улеглись. Наглядно разрешились.
Происшедшее и также недавний выбор Антона без раскаяний потом, то, как остро сам переживал раннюю разлуку с близкими, по-новому показывали ему со всею очевидностью, что в любом значащем поступке важно твое устремление первоначальное; мало нам надежды на случайное везение, надо приучать себя к стойкой последовательности во всем (и в суждениях) и учиться знать, что можно позволять себе, а что нельзя совершенно, и уметь по чувствам своим судить о чувствах других людей. Ведь ничто не дается даром.
Вскорости все забыли о Павле. Будто бы и не был он. Да и скоротечной случилась остановка при селе, чтобы о том помнить как-то.
XXI
Дорога вела в Белоруссию.
Позади остались Днепр и освобожденный Могилев с раскрашенными зелено-пятнисто (под окружающий летний пейзаж) фасадами еще уцелевших зданий – попытка изощренных насильников-немцев маскировкой сбить с толку, и так задержать наступавшие советские войска. Да все тщетно оказалось: уже ничем не сдержать их неудержимый натиск. Враг отступал ускоренно. И несколько армейцев вместе с Антоном радостно катили вперед по шоссе в старом дребезжащем автобусе. Да вдруг остановились на дорожном подъеме по причине важной. Здесь, под зелеными шатрами придорожных лип; громоздилось несколько наших тяжелых танков, самоходок; они, выведенные из строя, – на салатного цвета броне у них виднелись следы – отметины от вражеских снарядов, – они ремонтировались сразу в полевых условиях. И тут солдатня, споря об их мощи, даже лезли к башням танков и с уважением измеряли шириной ладони, приложив ту к стали, толщину лобовой и боковой брони. Проявляли свою заинтересованность. Ничего себе – она, броня, толстенная! И так обстоятельны, степенны измазанные мазутом танкисты в черных комбинезонах. Также с оживленным, лихорадочным блеском в глазах – оттого, что дела фронтовые теперь шли успешно. Лучшего и желать нельзя.
А на покатом шоссе с азартом катались-сновали на самокатах, в просветах среди пробегавших военных автомашин, местные мальчишки возраста Антона и поменьше. Замурзанные, но несказанно счастливые. Да, было это рядом: война, танки и детство, хрупкое и неистребимое, прорвавшееся опять в мальчишеских сердцах. Вместе со счастьем обретенной вновь свободы. Самокатчики вольно разбегались, катились под уклон горки; они не хотели играть в войну – ею, настоящей, были сыты. Понять можно. Лишь в одном Антон чуточку позавидовал им, так мимолетно встретившись с ними, – что он сам-то уже был далек от чего-то подобного, от возврата к нему детских забав. В то же время и очень гордился, что находился сейчас здесь, в потоке советских перемещающихся войск, в самой гуще событий, куда стремились и они, его сверстники, побыть вместе с радостью своей. И ведь никто не запрещал им кататься на дороге, никто не ругался из-за этого на них: радость была всеобщей – они тоже дополняли ее своим оживлением, своей суетой, словно были ее особенной приметой этих ясных дней.
Это было наяву. И на виду.
На фоне мрачных завалов разбитой военной немецкой техники и машин брели в плен кучки манекенов – серых зачумленных вояк-немцев; дымились их стоянки обугленные – кладбища оружия и лесные угодья – с оборванной их жизнью; в спело-желтых, ломких для глаз разливов ржаных полей кучно застыли навсегда черные пугала – десятки заползших танков. Они осели под ударами фугасов. А нежные хрупкие ржаные колоски, качаясь, клонились к шафрановой земле.
XXII
Все автобусные пассажиры сразу стихли в напряжении, когда ехали по Минску: перед их глазами он явил гордо свой горький лик – обезлюденный, обескровленный, разваленный немецкой военщиной за три года его оккупации. Уже слишком знакомая картина по освобожденным советским городам и поселениям, которые приходилось видеть. По обе стороны минских улиц горкой торчали одни каменные развалины, нагромождение руин, осыпи, норы и хаос; вдобавок витки колючей проволоки и заборы опоясывали кварталы и уцелевшие еще здания, было занимаемые нацистами. Неужели же подобный ад возможен? Да также не придумаешь нарочно, если только в здравом уме находишься. Кто-то из армейцев, сожалея, комментировал въявь увиденное, а кто-то от того лишь прицокивал языком, как бы осуждая твердолобость немецких крестоносцев, уверовавших в способность какими-то колючками и заборами обезопасить себя на нашей территории и выжить, уцелеть. Они сами себя загнали в западню. И ничто уже не спасет их от полного разгрома.
Перед летящим по Минскому шоссе автобусом, – выползли откуда-то из-за зелени кустов – несколько немецких замызганных солдат. На, тебе! Они словно бы голосовали. Знаками не то велели, не то просили остановиться; неизвестно, что замыслили; однако видно: шмайсеры у них в руках опущены с покорностью. В худшем случае, все равно уже не успели бы проскочить мимо них без всякого урона для себя… При двух-то имевшихся у офицеров пистолетов… Да, известно, было-то пока небезопасно здесь, ибо фанатичные до конца гитлеровцы из числа окруженных и еще не выловленных полностью, случалось, даже нападали теперь и на наши тыловые санитарные автомашины. Убивали, грабили. Всего полчаса назад, как рассказали, совсем курьезная история приключилась в одном здешнем селе за полночь. Хозяйка пустила на ночлег в свой дом молоденьких бойцов; они пристроились на полу, заснули. А ночью снаружи в окно застучали подошедшие эти незваные гости. И потребовали: – «Матка, яйки! Млеко!» Ненасытные прожоры. Видишь ли, лопать им подай! Оголодались, поди. Ведь всю войну напролет они только и долдонили перед русскими бабами: яйки, млеко, сала! Хотя сами мигом всю-то живность вокруг слопали. Итак, немцы-окруженцы в окно: тук! Тук! Тук! Матка, млеко, яйки! Шнель! Услыхали этакое ночевавшие в избе бойцы – да и началось невообразимое: они с полу повскакали, полусонные, поначалу и не могут, значит, все понять – сообразить. Крикнули команду, кинулись куда-то в сторону – вон из избы. И те прожоры в другую сторону дали деру. Так, видать, и разошлись. Без единого выстрела.
Ну, а эти фрицы чего ждали-поджидали? При подъезде к ним шофер Авдеев тормознул.
И вот запыленная, серая, во френчах, солдатня с почернелыми физиономиями, почти масками, охотно побросав под ноги карабины, ясно жестами показывала, что сдается в плен. Мол, берите их.
Старший лейтенант Папин вышел из автобуса и велел им теперь самим топать дальше в тыл – там обязательно возьмут их в плен. Да, да! И он для пущей убедительности махнул рукой в восточном направлении. Тем не менее, солдаты, несомненно, столь привычные к немецкому порядку, тотчас не могли, наверное, взять в толк, возможное для них такое шествие свободное, без всякого конвоя; они в нерешительности побрели самостоятельно дальше, зацокали сапогами, но еще оглядывались беспокойно на ходу, точно проверяли, правильно ли поняли команду, которую отдал им русский офицер.
Однако, не успокоившись, и на этом, они вскорости остановили тоже встречную полуторку – верно, обратились с прежним своим предложением. Только и те военные, кто ехал в ней, также отмахнулись от них напрочь – показали на восток.
Вот какая незадача вышла на дороге. Что же получалось: они, вояки, выбывшие из войны, больше никому и не нужны? Совсем не опасны? Полное им доверие? Ну-ну!
Перед Березиной-рекой пошла местность низинная, болотистая, и автобус уже натужно втянулся в зыбкую езду по неровному и хлипкому бревенчатому настилу. Технически мыслящие немцы положили для себя здесь бревна (из разобранных тоже изб) на всем дорожном протяжении – похоже, среди топкой обширной, белесой под солнцем низины с осоковой растительностью и цепким кустарником. Чернели по сторонам рыхлые провалы и месиво: следы от разрывов снарядов и мин. Но, к удивлению едущих, сколько ни тащились, ни тряслись в автобусе, вдали все еще не просветливала ожидаемая глядь реки. И только явственней, определенней и настойчивей, чем дальше ехали, потянуло отовсюду сладковато-приторным запахом. Не сразу и сообразили, что это такое. Капитан Никишина, еще поморщившись, проговорила удрученно:
– Как неприятно пахнет, товарищи! Слышите?..
– Трупный это запах, – сведуще сказал, покусывая губы и не оборачиваясь с кресла, старший лейтенант Папин. Ведь жара: разлагаются убитые в бою…
– Неужели? – И платочком некоторые дамы нос зажали. Больше подзатихли.
Кто-то предложил:
– Так давайте пока все окошки закроем – уж как-нибудь перенесем, думается, духоту…
– Извольте, пожалуйста! Можно…
Защелкали закрываемые верхние окошки.
Тем не менее, по-прежнему воняло приторно, а двигались медленно, настил пружинил, прыгал под тяжестью автомашины; значит, нужно просто смириться с этим – выдержать, коли пришлось. Не иначе.
«Ну, скоро ли, – росло у Антона нетерпение, – скоро ли проглянется она, река, знаменитая известным бегством некогда наполеоновских войск из России, а теперь – и гитлеровцев; их, безумных завоевателей, одинаково осилила река нашего народного гнева – смыла позором, и они бесславно покатились, сломя и теряя голову».
Наконец-то впереди, за зелеными мазками деревьев, проблестело, обозначась четко, плоское однообразное водное пространство, какое-то незыблемое, неказистое на первый взгляд, совсем не величавое.
«Что и все?! – всматривался Антон в реку с разочарованием: надеялся увидеть что-то исключительное, несравненное. – Ну, разумеется: Березина – всего лишь приток Днепра. А Днепр, начинаясь на Смоленщине, и сам в здешних местах еще невелик».
Обыкновенная, без особенных примет, Березина текла спокойно и извечно по избранному ей руслу, как и сотни лет назад.
XXIII
В предвечерний час воинский автобус с управленцами уже катился за пыльным белорусским городком Негорелое – известном пункте прежней, проходившей здесь до 1939 года, государственной границы СССР. Оттого и ехавший в запыленном салоне автобуса солдат Стасюк, первый советчик и доброжелатель Антона Кашина, все никак не мог смолкнуть – вел себя невоздержанно, как одержимый, но вполне нормальный все-таки человек, если разобраться. Он после осеннего ранения на передовой все безраздельно хозяйствовал при кухне. И сейчас, показывая свои желто-прокуренные зубы, что-то говорил и говорил – целые цитаты и фразы по-русски и по-польски. Словно всем напоминал, что еще не забыл чего-то и даже чуть ли ни пел вслух. Когда он с волнением называл города – Столбцы, Мир, Турец, Кореличи, которые предстояло теперь проехать в освобожденной вновь западной Белоруссии, казалось, что в этих названиях звучала сама музыка. Понятно все. На то были у него свои веские причины. Он именно здесь родился и жил, батрача, до 1939 года – времени освобождения территории Красной Армией; отсюда он подался на Кубань – и до войны жил там одиноко. Из родных же у него осталась в здешних краях одна сестра, и все. И он очень надеялся – если она жива, здорова – свидеться с ней вскорости. Сколько – целых пять лет – не видел ее и не знал ничего о ней!
Оставалось совсем немного ехать.
В долгом, перемещающемся на запад, потоке советских войск и кочующего туда-сюда народа, когда разбиты дороги и мосты и только наведены временные узкие переправы, нередко возникали скопления, заторы, а то и обычные казусы и перебои в работе автомашины, вследствие чего длились всевозможные остановки. Полдень давно наступил: немыслимо пекло солнце над самой головой; влажный воздух дрожал от испарений – было душно. Стлалась от движения пыль. Вокруг тарахтели военные грузовики; лязгали колесами брички, телеги; слышались довольные то русские, то польские, то приглушенные немецкие – пленных солдат – голоса. И заманчиво прекрасные, чистые сосновые и еловые боры обступали там-сям шоссейки.
Автобус мчался.
– А вот, пожалуйста, и Кореличи мои! – возбужденно Стасюк заглядывал в автобусные окна.
Въехали в уютно-красивый городок, утопавшей в зелени, – к нему вплотную подступали поля желто колосившейся ржи. В нем белел камнем костел, красовались разные небольшие тротуары, фонарные столбы… Однако не успели еще развернуться, как автобус вдруг резко замедлил ход – оттого, что звучно – выстрелом – хлопнуло что-то. Он заметно осел. Светлолицый шофер Авдеев чертыхнулся слышно: случился непредвиденный прокол шины. Он тут же несколько отрулил от дороги на площадку, под развесистый дуб и почти радостно (что же делать?) объявил всем:
– Все, вылазти, хлопцы! Приехали, можно сказать… Перекур.
Все сослуживцы послушно вышли наружу и стали бесцельно ждать момента, когда он залатает прорезанную острым снарядным осколком камеру. Тем временем, пользуясь подвернувшимся случаем, что Авдеев мог и провозиться долго с колесом, Стасюк умолил (и все поддержали) старшего лейтенанта Папина, финансового работника, назначенного ответственным за рейс, отпустить пока его – ему не терпелось повидать сестру. И так уговорились, что Стасюк может при благополучном исходе прибыть завтра прямо в Новогрудок – и адрес ему дали.
Солдат благодарно просиял: в кои-то лета отпуск получил! Он аж прямо распрямился на глазах, расправил плечи. С суетливостью почистил блекло-мятую амуницию, привел себя в порядок. И, сказав:
– Ну, на любой попутке доберусь с закрытыми глазами, вы не беспокойтесь. Счастливо вам! – с нетерпением заждавшегося, не теряя зря ни минуты времени, уверенно пошел своей спорой, переваливающейся крестьянской походной вдоль желтого клина густо клонившейся ржи, по тропке. Все дальше и дальше – к совершенно не видневшейся за городской окраиной деревне.
Затем сюда подвели со шкробаньем подошв об горячий асфальт и камни колонну обмызганных пленных немецких солдат в характерных серо-зеленых мундирах с накладными карманами. Испачканные копотью чужие лица сникло-хмуры, подавлены, насторожены. Да, это уже не 1941-й год, когда гитлеровцы с превосходством новейшего оружия, своей грубой силы, лучшей военной организации и большого практического опыта разбоя (не шутка – всю Европу поставили на колени) давили всех и им уже осталось, мнилось, лишь чуть додавить на Москву и головы у них, крестоносцев, кружились уже от ощущения близости победы. Да только не вышло…
Вояк контролировали трое верховых молодцеватых партизан в пилотках с отличительной красной косой лентой. Таких – сильных, уверенных и гордых молодцов, по-победному сидящих в седлах на бывалых, послушных лошадках – уже доводилось видеть, на марше в лесах. Один плотный наездник остановил конвоируемых на площади, легко соскочил с коня и, ведя его в поводу, открыто-приветливо пробасил:
– Товарищ старший лейтенант, примите группу пленных. Триста человек. Взяли нынче…
Смущенный этим предложением, Папин сожалеючи отказал: пояснил сбивчиво, деликатно:
– Понимаете, мы проездом вот – передислоцируемся дальше; вам надлежит, вероятно, к коменданту местному обратиться.
– А он, что ль, назначен? Где?.. – Усталый конвоир метнул темными глазами по домам. – Должно, здесь?.. Ну, хорошо. – И тотчас же, повернувшись, остановил с пристрастием троих подозрительно молодых ходоков – гражданских с узелками: – Местные вы, али что?
Те испуганно повиновались:
– Не-е… Сбегли, тикаем мы до дому. Сами – могилевские, считай…
– Так. Предъявите документы!
– Да какие ж, право?.. То – бумажки, знаете… Немцы силой угоняли нас…
– Отчего ж не партизанили?
– Не могли уйти…
– Что за бредни! Другие-то смогли?! А ну-ка, станьте в строй – там, в комендатуре, хорошенько разберутся, что к чему, – не церемонились нисколько верховые. Вели себя как истинная власть, наводившая должный порядок. – Эй, пошел, пошел…
И опять зацокали копыта и зашкробали сотни людских ног.
Поврежденная камера была залатана, накачана и колесо опять поставлено – готово все; минул условленный час – Стасюк не возвратился, и его не стали уже ждать. Мотор затарахтел привычно. Автобус тронулся.
XXIV
Ранний свет летнего дня залил окна. «Какое же сегодня число?» – соображал Антон, проснувшись и покамест лежа на полу на соломенной подстилке. Кто-то слышно рубил и колол дрова. Нужно подыматься ведь! Все-таки не на курорте, чай; надо помогать – нет же еще Стасюка, наверное. И Антон вскочил на ноги.
Пока оделся, поблизости, на улице, чихнули; вслед за тем прямо-таки заворковали незнакомые женский и мужской голоса:
– Ты слышишь, что это я иду?
– Да, по чиханью твоему услышал.
– Фу! С ума можно от тебя сойти… Совсем не считаешься с моим мнением.
– Нет, я только бренчу, как колокольчик. А тебе хоть бы что, голубушка. Ни жарко, ни холодно.
– Ладно, не солнце. – Женщина тихо смеялась. – Ты только не жалобься слезно, прошу! – И тотчас же: – Ой, что бы люди делали, если бы солнца не было, не знаю! Господи! Что будет, когда его совсем не будет? Ведь это когда-то будет: кончится все. Через миллиарды лет! И чтобы люди также делали без цветов – не знаю! О, здесь в большом почете георгины: насажены в огородах всякие. А вот я их не люблю. В них что-то купеческое, яркое: хотя так, в садике, они и нарядны… Очень… Ишь ты, какие они самолюбивые, взгляни! Характеры…
– А мне, знаешь, все-все понравилось. Я пораньше прогулялся – малость обошел кругом. Чудесный этот городок. Постройки со шпилями, башенки, терраски, тротуары деревянные, заборы легкие, крашеные, полисаднички – будто и впрямь мир наступил для нас.
Да, знакомые голоса. Так разговаривали капитан Цветкова и старший лейтенант Папин.
Для всех-то тем привлекательней, особенной казалась мирная жизнь, с которой соприкоснулись, в образе почти мирного городка.
Чудилось, сама безмятежность царила в тыловом Новогрудке, будто заслоненном лесопарком. В нем функционировала небольшая деревообделочная фабрика, существовал даже рынок, вполне сносный. С железнодорожной станции доносились паровозные гудки и перестук колес вагонов. В соседстве же с Управлением госпиталей, буквально через улицу, располагалось какое-то большое моторизованное подразделение: все время моторы ревели. Отсюда, из висевшего на дереве репродуктора, то и дело, а особенно по вечером, разносилась то музыка, то раскатистый дикторский бас (Левитана), когда зачитывались очередные приказы Верховного Главнокомандующего фронтом и соединениями и перечислялись вновь освобожденные нашими войсками города. Ближайшее небольшое здание, что было в стиле замка, занимал штаб: сбоку него был завал из остатков деревьев, земляной насыпи, торчало убежище. И обычно перед ним, на площадке, или ниже на лужайке, в вечерние часы собирались группками военные и местные жители, фланировавшие парами, и под баян или аккордеон возникали стихийные гулянья с плясками и танцами. А наутро их участники весело делились впечатлениями. Как, собственно, и о толкучке на рынке, если там кто-нибудь бывал ради интереса, – никто не чурался неизведанной, свалившейся прямо с неба, прелести пожить вольготней – в общем приподнятом настроении от успешного ходавоенной кампании, близившейся, наверное к завершению.
Тогда же Стасюк нашел свою сестру живой, вполне здоровой. По прошествии еще двух дней он выхлопотал себе у командира части трехдневный отпуск – намеревался ей помочь в хозяйстве, кое-что подремонтировать. Купил у управленческом военторге красные женские сезонные туфли для подарка – и, радостно преображенный, отбыл себе вновь. Как и не было его. Так что у Антона невольно увеличились рабочие заботы и нагрузка.
Когда Кашин таскал ведром воду из колодца, перед ним возникла поджарая фигура старшего лейтенанта Папина, финансиста, поклонника, можно сказать капитана Цветковой, и услышал от него призыв – определенный, не терпящий отлагательства:
– Я за тобой, дружок, пойдем со мной… давай… поможешь тоже. Всех вот собираем… По договоренности с начальством. Оставь все. – Он был собран и серьезен.
– А куда? – удивился Антон.
– Недалеко – на станцию. Там узнаешь все… Идем… Некогда…
На тротуаре их ждало несколько человек, в том числе и Ира:
– И ты тоже идешь, Антон? Ну, и хорошо. Говорят, что сено будем в вагоны грузить.
– Там все уточним, – бросил Аистов, их комсомольский вожак, на ходу.
Да, будто вернулось для них старое, мирное время. На станции им пришлось действительно лезть в огромный сарай и кидать туда и уминать сено, видно, накошенное солдатами и подвозимое сюда автомобильным транспортом. Убиралось все, разумеется, на случай дождливой погоды. Сено предназначалось главным образом для подстилки в вагоны и автомашины, чтобы отправлять в тыл раненых. Но и также, вероятно, для корма лошадей, которых находилось очень много во всех воинских частях.
Работалось всем на уборке сена споро, весело от необычного ощущения прикосновения к крестьянской работе; был живой коллективный крестьянский труд, знакомый почти каждому, не в диковинку; пряно пахучие сенные охапки на вилах подавали и закидывали на укладку, и армейцы их уминали, утрамбовывали равномерно, прыгая еще вниз с перекладин кувырком – бывшее любимое мальчишечье занятие в сезон сенокоса. Только и следи за тем, чтобы не зацепили тебя вилами. Да и каждый работник тут, верно, с приятным чувством вспоминал не раз свое пахучее летом детство, участие в сенокошении, близость к земле (у кого такое было). А где-то еще вовсю грохотали пушки, взрывались бомбы, кипели неистовые бои – на всем протяжении огромного фронта.
XXV
Так они убирали сено еще следующий день.
– Может, пойдем искупнемся? – предложил Антон солдату Сторошуку после работы. – На речке.
На окраине Новогрудка, за сосняком, небольшое картофельное поле спускалось вплотную к неширокой, но стремительно текущей речке с довольно холодной (что ключевой) водой – наверное, потому, что текла она среди леса. Антон уже купался здесь вместе со своими товарищами.
– Нет, я пойду-ка в другое место, – сказал важно Сторошук.
– Куда? Не секрет?
– Хочешь в душ?
– Как же здесь душ? Наша-то душевая установка еще не действует.
– Не удивляйся. Там, за речкой есть. В том белом здании санатория.
– Но там же будто заминировано все…
– Зато горячая водичка есть. Не отключенная.
– Здорово!
– Не бойся. Я уже мылся там с Коржевым.
– А я и не боюсь.
– Тогда айда, небось. Бери полотенце, мыло.
С согласия смотрителя сего заведения, на парадной которого красовалась красноречивая надпись «Не разминировано», Антон и Сторошук с бокового входа проникли в пустые помещения четырехэтажного корпуса, минуя бесчисленные стеклянные двери, и поднялись в душевые кабины, облицованные внутри, как водится, кафелем. Точно: вода горячая и холодная под большим напором из-под колпачков веером лилась, разбрызгивалась вниз – красота! Установив удобней под ноги деревянный мат, мылись с великим удовольствием, с шумным всплеском. Это было несказанным блаженством.
– Ты знаешь, – фыркая, рассказывал Сторошук во время мытья. – Я очень люблю белорусскую парную баньку. Все боли залечивала – пар изгонял прочь из тела.
И Антон видел его сильное молодое тело с зарубцевавшимися шрамами от ранений. Ого!
– Ну, как, примерно, под Починками у нас было, – говорил Антон тоже весело. – Раз – голый, распаренный в снег. И окунешься…
– Ну, там топили по-черному. Интересно, кто ж тут поправлял здоровье последнее время? Какое начальство нацистское?
Разговаривая о том, о сем, они неспешно шли в часть по дощатому настилу тротуара. И только что Антон подумал об одной незнакомке своей, попадавшей уже на глаза ему – поднял глаза: она была рядом. Он сбился с шага. Она тоже, видно, смутилась. От неожиданности. Она была в розовом, нарядная.
Зыркоглазый предприимчивый спутник заметил что-то такое:
– Приятная девочка. Что, знаком?
– Нет-нет, – открестился он испуганно. – Откуда?
– Познакомиться хочешь? – И он, не дождавшись ответа, уже решил: – Будет просто. Надо пойти на гулянку. Придет наверняка. Давай вместе сходим ради интереса. Не бойся, по меньшей мере здесь не будет точно мин. – И рассмеялся.
Отчетливо стуча по стволу дерева дятел: тук-тук-тук. Стучало слышно в сердце у Антона. Как отзвук.
– Ну, как здоровье молодое, Антон? – спросил вечером старший лейтенант Папин, стоявший на террасе. – Значит, ты еще не познакомился здесь ни с какой барышней? Свободный?
– А что ж я, разве не могу? – хвастливо слетело с Антонова языка.
– Смотри, только не попади под новый закон об алиментах.
И это, в шутку сказанное, было как-то неприятно слышать от него. – Зачем это он?.. Мне, мальчишке… – подумалось ему.
«Я тоже – гусь хорош! Уподобился Сторошуку. Ишь ты – расхрабрился!.. Вот и получил зато».
Танцы, на которые Антон направился вместе со Сторошуком, проводились у бора; там солдаты играли на баяне, и под звуки его танцевали в кружке военные вместе с подходившими сюда местными девушками.
Его «избранница» уже явилась сюда с подругой. А он-то не умел танцевать, к стыду своему.
Но как же при знакомстве напустить на себя решимость? Взрослым проще: они понимают один другого с полувзгляда, полуслова, полуулыбки.
Перед этой местной девушкой Антону было страшно стыдно за себя, свои слова, за свою изношенную военную форму, лопнувшие на задниках сапоги, которые он кое-как залатал самостоятельно, чтобы не краснеть; перед нею он хотел бы выглядеть как-никак молодцеватым, чтобы все на нем сидело ладно и блестело, пусть он и недостаточно еще взросл, к сожалению.
И вот, набравшись отчаянной храбрости, Антон выждал удобный момент, когда она оказалась рядом. Подталкиваемый (в буквальном смысле) Строшуком, который сам-то – удивительно! – робел, но прилепился к нему для придания ему смелости, он, наконец, приблизился к девушке и с усилием отважно спросил, можно ли познакомиться с нею. То, что немедленно последовало за этим, было ужасно. Да, словно ушат холодной воды окатил его.
– У меня есть муж – лейтенант, – в упор, с вызовом сказала «избранница» весело-кокетливо, как показалось ему, этакое хрупкое создание лет семнадцати, ежели не моложе. И он никак не мог понять того, что она сказала: ее юная внешность так не соответствовала ответу; его тихие случайные встречи с ней, ее поведение не подтверждали этого. Что она, говоря ему неправду, испытывала его или защищалась своеобразно от ухаживаний?
Словом, был полный постыдный провал. Такой пассаж! Вот тебе раз!
– Муж? Лейтенант? – машинально, даже запнувшись и не спросив, как ее зовут, переспросил Антон, уязвленный самолюбием. Сам виноват: беспричинно обнадежился.
– Да, а что? – ответила она решительно.
– Да ничего. Я не лейтенант, как видите, – сорвалось у него с языка. Ни к чему.
Исчезла тотчас же робость перед ней. И Антон, собираясь с мыслями, тогда как Сторошук еще выспрашивал, как ее зовут, он тихонько отходил в сторонку. Да, незнакомка явно сторонилась его, не мужчину. Поделом ему!
И напрасно он тужил. В последний раз – для пущей важности, словно желая удостовериться в действительном значении сказанного ею, – он глянул прямо ей в мягкие карие глаза. Они светились с каким-то вопрошающе-досадливым выражением, видным и в сумраке: нет же, не была она замужней, тотчас определил он для себя. Какой-то мотив у нее. Лишь туман на себя напустила. Зачем-то…
И как-то сразу прошло его мечтательное увлечение этой беззаботной девушкой, нечаянно попавшей раз ему на глаза.
А ночью, когда усталый Сторошук спал глубоко и шумно, Антон все ворочался на матрасе, видел лунное сияние за окном, в парке и светлые дорожки в комнате и все-таки почти вздыхал над собой. Зарекался: «Ну, в другой-то раз, надеюсь, уж умнее буду – да, да, да…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Перед выездом из Белостока (в августе 1944 года) так сочли, что Антон Кашин должен ехать ездовым; это значило: отдельно от своих товарищей, с кем он служил в штабе, у майора Рисса. В Управлении фронтовых госпиталей, кроме нескольких автомашин держали еще и лошадей с повозками. Однако третий конюх, худенький старый солдат Назаров, кому Антон симпатизировал, был как раз госпитализирован. Замены ему не нашлось. И старший лейтенант Манюшкин, новый начальник АХЧ, с ведома непосредственного его начальства, назначил вместо больного Антона.
– Тебе, парень, шибко повезло, что ты так прокатишься на вольном воздухе, – говорил ему Манюшкин. – А то, небось, уж засиделся здесь – никакой физической нагрузки, да? – И, тяжело поведя головой, будто приросшей прямо к туловищу (шея у него была до странности коротка), зачем-то еще подмигнул.
– Товарищ старший лейтенант, сразу ведь сказал: пожалуйста, – отвечал Антон самолюбиво.
Майор Рисс, отпускавший его как если бы с его согласия, но определившей то своей справедливостью во всем, безусловно тоже слышал Манюшкина, – он, обладавший достаточно острым слухом, просматривал здесь, в отделе, за столом, какие-то штабные бумаги и слегка подкашливал характерно: явно выражал неудовольствие услышанным. Майор покровительствовал ему во всем и, вероятно, всегда воспринимал несколько ревниво все, что ни касалось его, его службы, его жизни.
– В пятнадцать лет я также вкалывал на полную катушку. Да и девушек уже вовсю провожал. – Манюшкин победительно взглянул на общительную Любу, машинистку, улыбнувшуюся на его занятное признание, и в его светлых навыкате глазах взыграл бес странного воодушевления: – Но поэзию я уж не променяю ни на что на свете, нет.
– Интересно, да? – моментально вступила Люба в как бы предложенную ей словесную игру.
– Вполне серьезно говорю: ни за что! Не верите?
– Что ж, похвально… Ведь я тоже одну дружбу признаю, а не любовь, за которую впоследствии расплачиваются некоторые… И не время любить теперь…
Сильней послышалось какое-то недовольное и старческое покашливание. Манюшкин заспешил, говорил уже уклончиво:
– Что поделаешь… Бывает… Для меня поэзия – мой крест. – И опять проговорил зачем-то: – Ну, Антон, ты выручил меня – мой спаситель… – И вышел из помещения.
Майор звучно крякнул, стулом заскрипел, вставая. Взглянул на Антона все равно с заговорщически-подбадривающим видом, хотя взгляд его был по-прежнему откровенно грустен.
Этот человек по должности своей занимался обеспечением всех вверенных ему госпиталей необходимым имуществом. Он по складу своего характера беспокойно вникал во все, вечно торопился, много разъезжал, бывая везде на местах, чтобы самому получше выяснить нужду снабжаемых и своевременно получить все необходимое.
Едва все сослуживцы выехали из большого трехэтажного дома, застучали молотки: заколачивались опустевшие помещения – бывшие меблированные комнаты, сдаваемые до войны хозяйкой-полькой внаем. Степенная эта полька, как наседка, стерегла возле своего гнезда трех взрослых сыновей, удивительно несхожих характерами и явно безразличных друг к другу, – вчетвером они обитали наверху деревянного двухэтажного дома, ютившегося во дворе большого, в тени тучного каштана. Сюда, в уютный и деревянный, и перебирались на последний ночлег Люба, два сержанта – Коржев и Хоменко, которые тоже отбывали завтра – с повторным рейсом, и вместе с ними Антон, завтра же выезжающий ездовым на лошадях.
Оживленная Люба и ухоженный Коржев тотчас, заинтересованно уединившись у плиты за приготовлением из сухого пайка ужина, подзадоривающее зажурчали голосами. Опять с бесконечным шептанием, нервным смешком, разговором иногда и вслух, но с какими-то туманными, либо иносказательными недомолвками – чтоб замаскировать на людях полный смысл говоримого ими, трогающего их. Как свойственно, очевидно, молодым людям, между ними возникли чисто товарищеские отношения; у них установился близкий взгляд на многие вопросы, очень волновавшие их. И хотя их обоюдная откровенность в чем-то исключительном для них сама собой предполагала особую тайну от других, все сослуживцы относились с простительным для тех пониманием и сочувствием, ровно к легко больным той известной и понятной всем болезнью, что зовется молодостью, только и всего.
Взволнованная чем-то полька вздохнула и, плотно опустившись в удобное массивное кресло, стоявшее подле угловатого массивного стола, взялась за вязание; спицы, быстро мелькая, побежали в ее белых послушных натренированных пальцах. Однако она внезапно остановила руки и глуховато-строго, осекаясь голосом, спросила у гостей, скоро ли они, русские, освободят, наконец, Варшаву. Уже невмоготу. Сколько лет поляки под немцами.
Подобно большинству поляков-патриотов своей страдающей родины, она страстно ждала скорейшего освобождения столицы от немецких захватчиков, изождалась вся. Да всерьез и опасалась теперь за отдаление того момента, очень сомневалась в том, что русские сумеют уж освободить Варшаву, укрепленную, должно, вдвойне. Она говорила, что ошибку, верно, допустили: не вступили в нее зараз, во время летнего наступления. Немцы сильно укрепились. В Варшаве же в тридцать девятом году остались ее krewni – родственники, и она не знает ничего о них.
Глаза ее увлажнились. Она достала батистовый платочек.
Светловолосый Хоменко с рыжеватой (потому малозаметной) растительностью на щеках и подбородке, заторопился, краснея:
– Нет, неверно и не можно, пани. – И с убеждением и превосходством бывалого тридцатилетнего фронтовика попробовал все разъяснить неверующей хозяйке-польке, поудобнее вытянув со стула еще раненую ногу. – Для нового большого наступления, чтобы всю Польшу, а не только Варшаву, освободить, нам нужно вновь собраться со всеми силами, подтянуть поближе танки, самолеты, артиллерию, продовольствие подвезти, дороги наладить, мосты навести… Глупо без подготовки атаковать мощно вооруженных немцев. Ударить уж наверняка…
Полька уточнила для себя, готовится ли этим часом наступление.
– Наступать сейчас – все равно как пытаться выстрелить из незаряженной винтовки, – сказал сержант.
Хоменко обычно почтальонил, хотя нередко ему приходилось доставлять почту по ночам, под непрерывными неприятельскими бомбежками да обстрелами, – ползком по-пластунски, а где пробежками, совсем как не передовой, достаточно уже знакомой ему. Он вновь на фронте побывал в конце этой весны, после очередной перекомиссии, ходил там в разведку, а уж после третьего ранения и затем выздоровления опять вернулся в свою часть.
Прискорбно полька покачала простоволосой головой: сколько же всякого народа погубили немцы. И поляков также. Насунулся Хоменко:
– Известно. В подвале вашего дома – картотека, тысячи каких-то номерных удостоверений, карточки, пробитые нацистскими печатями и с отпечатками пальцев. Кто же эти люди?
Хозяйка сказала, что это для всех поляков, жителей Белостока, гестапо готовило – индивидуальные номера.
– Ясно. Гестаповцы хотели всех загнать в резервацию. Ну, до конца войны недолго ждать осталось все-таки; как только подготовятся бойцы к прорыву, там уже ничто-ничто не сдержит их. Никакие укрепления. Поверьте…
Однако с недоверчивостью та вздохнула, неразубежденная.
За ужином Хоменко еще больше посуровел. Но только Люба, ухватившая суть хозяйских расспросов, со своим всегдашним задорством заявила, что в таком неверии и щепетильности поляков есть что-то местническое, – он почти с горячностью заметил:
– Между прочим, поляки очень обязательны. Поверьте, в беде не бросят товарища. Я имею в виду единомышленников.
– Вон как обкорнали меня сегодня – похвалился Антон, покрутив головой.
– А что – годится, – сказал на это Коржев.
– Молодая паненка лишние волосы ловко сняла, височки подравняла бритвой. Подушила.
– Смотри, Андрюша, безответно влюбишься… – И в веселых Любиных глазах невозможно было прочесть истинную правду.
Одним вечером Антон одиноко забрел по белостокским улицам западней. И он поежился при виде столь знакомо мрачной картины разора, опустения после многолетней немецкой оккупации. Здесь его теснили в буквальном смысле ущелья – осыпи раскрошенных улиц с лохмотьями листвы деревцев и, словно в давно заброшенной всеми пустыне, вдали от цивилизации, удручала их окаменелая безмолвность, один сплошной их тупик; лишь залетный откуда-то ветерок, играясь, шуршал бумажным и всяким мусором, завивал и плескал в лицо кирпичную пыль; изломанные тени чернели, проваливались куда-то; и никто-никто не выползал наружу ниоткуда, не щурился по-привычке на ясный божий свет – тут уж было некому. Тогда как всего в нескольких кварталах отсюда, восточней, где уцелели дома, уже само собой утверждалась жизнь вызволенных из неволи польских семей – открывались мелкие лавочки, парикмахерские, кафе, аптека и становилось все оживленней. Так, например, молодые паненки даже наряжались ярко и модно, щеголяли в плиссированных юбках. Тем временем по сквозной автомагистрали почти беспрерывно двигались на запад колонны армейских грузовиков – подтягивались вперед советские фронтовые подкрепления и обеспечение…
Итак, вот зияла эта пустошь в центре города, ужасающий памятник насилию немецких нацистов – бывшее еврейское гетто. Именно сюда и забрел Антон. Этот городской квартал фашисты обнесли изгородью и, согнав сюда всех белостокских евреев, а потом угнав одних куда-то в лагерь, не церемонясь, просто-напросто сожгли с частью жертв. Кое-где еще торчал забор со спутанной колючей проволокой; виднелись какие-то разделенные переходы, загоны, точно для скота… Все у вермахта годилось для тотального уничтожения народностей и наций.
«Скрип-скрип-скрип» – мерно поскрипывал на гвозде висящий обломок доски, покачиваемый ветром.
Да, разве воскресишь теперь безвинно убитых, сожженных? Мальчишеский разум Антона отказывался понимать такое. И как нужно было бы сильнее воспрепятствовать тому, чтобы такое не случилось?
В оглядке Антон увидел лишь немощного старика в сером сморщенном зипуне и обвислой шляпе – тот ковылял за тихой рыжей дворняжкой (откуда-то та взялась), ковылял на непослушных, спотыкающихся ногах в истертой обувке. Антон, раскрыв было рот, хотел у него спросить о чем-то; но он подслеповато, хлопая красноватыми глазами, глядел непонимающе оцепенело, точно из под слоя кирпичной пыли. Бескровные губы его заведомо шептали что-то – может, он ласково разговаривал со своей понятливой животинкой (а больше никого у него не осталось) и уж не замечал ничего вокруг. И вскоре завернул куда-то и исчез на глазах, как некое вполне реальное привидение. Как будто уже так сторонился этого места что проказы.
«Скрип-скрип-скрип» – слышалось по-прежнему. Вокруг по-вечернему все уже схмуривалось. И было пора Антону вернуться в часть.
Ночевал же он обычно в одиночку фактически на голубятне – прилепной деревянной каморке к третьему этажу дома, державшейся на кронштейнах. Сюда он залезал по навесной лестнице из сарая наощупь в полной темноте, либо подсвечивал себе зажженной спичкой, так как не было у него никакого подручного фонарика. Но в эту ночь светила рано зависшая над крышами луна. Только казалась она ему какой-то ущербно-тревожной, временами черные тучки застилали ее; сердце его гулко колотилось в груди, когда он поднимался по шатким ступенькам, совершенно безоружный, малый… А ведь в городе еще совершали бессмысленно-дикие вылазки экстремисты-сторонники «польского лондонского правительства».
II
Наутро Антон присоединился к ездовым – несуетливому пожилому Максимову и резковатому носатому Кузину; вслед за ними влез на ящик, предназначенной для него повозки, с непривычностью (отвык) взял в руки вожжи, потянул чуть-чуть и коренная и пристяжная лошади, томимые, должно быть, ожиданием, легко пошли. Зацокали по каменной мостовой подковы; запрыгали три повозки, неистово тарахтя окованными колесами.
Очень скоро они заскользили в общем потоке передислоцирующихся войск. Развлекая Антона, открывалась совершенно малолюдная городская улица; показывались всевозможные дома, особняки, огрузневшие деревья, бездымные фабричные трубы, редкие зеваки.
И все-таки, сидя на передке и осваиваясь прилежно, он правил лошадьми невнимательно, из-за чего, к досаде своей, оплошал. Так, на повороте вместо левой части мостовой уступил встречной подводе правую; а сам, как ни в чем не бывало, объехал ее слева, причем еще понукал крайне удивленную возницу, старого солдата, чтобы тот проехал побыстрей. Да, Антону явно не хватало опыта вождения лошадей в городах. Однако назначенный у них старшим Максимов этого не разбирал – он незамедлил обойтись с ним сурово, без какого-либо снисхождения; обернувшись с брички и сдвигая кустистые брови, он нелюбезно, громко выговаривал ему:
– Что ж ты, парень, никогда не ездил на телегах? Аль заснул нечаянно? Держись справа! Да не отставай! И скотину тоже, чай, не гони напрасно…
Кузин при этом сочувственно хмыкнул, но держал пока нейтралитет. И Антона, нужно сказать, огорчила и расстроила непонятная неприветливость ездовых – с самого начала. Ведь он ничего плохого им не сделал, хлеб у них не отбирал. Отчего же они так неприветливы?
«А Манюшкин ведь говорил, что я ничуть не пожалею… – подумал он – Пусть считает он, Максимов, что я никогда не ездил на телегах…. Но что было, то прошло…»
Впрочем, по булыжнику трясло неимоверно, даже щелкали от непривычки челюсти.
Выбрались за Белосток, и дорога пошла мягче – не булыжная, земляная. Из-за белесых расплывчатых облаков начинала припекать все выше поднимавшееся солнце. Пыль клубилась из-под копыт мерно идущих лошадей, из-под колес и неподвижно – не было ни единого дуновения спасительного ветерка – висела в воздухе, и все покрывала серым слоем. Придорожные насаждения никли листвой.
Ездовые беспрестанно въезжали в общий поток войск, разъезжались с ним (для гужевого транспорта стрелками была указана параллельная основной, но с мягким покровом, дорога), снова съезжались с какой-нибудь насыпи в сторону – и двигались дальше.
Попив водички и напоив лошадей возле желтого тесового домика с колодцем и созревшими на кустах черно-синими сливами, поехали веселее понизу, в тени, вдоль насыпного прямого шоссе, густо обсаженного деревьями.
Вскоре Кузин развесело запел. Он очень верно схватывал какой-нибудь мотив и повторял его с большим удовольствием, не обращая внимания ни на что. Гимнастерка темнела пятнами на его спине – от выступившего пота, а он заливался так, будто был один-одинешенек:
Где ж вы очи голубые,
Где ж ты, прежняя любовь?
Всю-то я вселенную проехал –
Нигде милой не нашел…
В этот момент Антон заслышал чьи-то зовущие его крики. Повернувшись влево, взглянул наверх, на шоссе. По нему неслась полуторка, а в кузове ее, на горке нагруженных штабных вещей, сидели Люба и Коржев и приветливо махали и кричали что-то им, ездовым. Хоменко, возможно, ехал в кабине; во всяком случае, в ней находился кто-то еще, кроме шофера. Эта мимолетная встреча с товарищами по службе (их, видно, отличное самочувствие) почти вернула Антону душевный покой.
Кузин пел себе с наслаждением. А Антон, трясясь на повозке, посматривал в широкую костлявую спину поющего и неотвязно представлял себе простую недавнюю смерть на передовой перекомиссованного ездового солдата Блинова (тоже молодого), того Кузин заменил еще раньше. Вчерашним вечером, когда он попросил рассказать Хоменко о гибели Блинова (все случилось на его глазах), сержант был немногословен, хмур:
– Как там на фронте, погибают? Ночью мы втроем ползли в разведку. И нас нащупали немцы. Накрыли огнем. На ничейной полосе. Двоих убило, меня ранило, да контузило. Потом меня свои вытащили. Вот и все.
– Их похоронили? – спросил Антон осторожно.
– Тоже вытащили, сказывали. У тебя носового платка, что ли нет, Антон? Носом серпаешь ты…
– Серпаешь… Я не слыхал этого еще.
– Народное выражение… Надо бы знать тебе. – И на том кончился разговор.
Непредвиденно передняя повозка стала. Бледный, страдающий Максимов слез с козел и, стоя подле нее и держась за сердце, жаловался напарникам, подоспевшим к нему, на жару; ему было душно – он задыхался.
– Потерпи, отец: дождь, наверное, будет. – Кузин не замедлил поддержать его, поглядел придирчиво на небосклон: – А! Я точно говорю? Спадет духота…
Взглянув тоже не небо, Антон обнаружил, что там, будто что-то в облике его изменилось, перестроилось и даже потемнело слегка. Или так потемнело у него в глазах от ослепительно белых шапок облаков, и закружилась отчего-то голова?
– Первое, это надо б снять напряжение – искупаться, – нереально загадывал Кузин – А потом уж дальше плестись… Я чую, что близко река, да и лошади также поторапливаются сами – верный знак.
Действительно, вот впереди блеснула разлившаяся водная поверхность, окаймленная камышами и кустарником. Повеяло некоторой прохладой. И видно, что последний километр, а то и меньшее расстояние, отделяло их от Немана: шоссейная дорога, с которой они свернули на боковую, насыпью, обсаженной деревьями, становилась все круче и круче, так что почти не видно им снизу проносящихся по ней автомашин. Наконец они снова въехали на шоссе и уперлись в хвост колонны, дожидавшейся очереди съезда вправо – на понтонный мост, наведенный через Неман сбоку взорванного. Здесь колонна уже продвигалась очень медленно, так как пропускались партии автомашин и повозок попеременно – то отсюда, то оттуда (встречный поток – правда, меньший). И пока они дождались своей очереди переезда по этому временному мосту, Антон разглядывал широководную реку и свежие копны сена, темневшие кое-где не ее островках и торчащие перед нею колышки с натянутой колючей проволокой, старался прикинуть для себя, где же и как сумели наши солдаты форсировать ее – с такими-то болотистыми берегами…
К понтонной переправе вел крутой спуск от шоссе, и только пришла их очередь для проезда, регулировщик резко-повелительно взмахнул им флажком; они друг за другом подогнали лошадей своих и галопом, так что звенели колеса, преодолели спуск и за ним мост, чтобы не задерживать здесь никого.
А сразу за Неманом, выбрав подходящую зеленую поляну, распрягли и пустили лошадей: нужно было напоить и накормить их, а также дать им необходимый отдых.
Когда они присели на траву, чтобы перекусить, шумно покряхтывающий Максимов, вроде бы добрея к Антону и точно принимая его в какое-то особое братство ездовых, к которому он сейчас принадлежал, спросил у него:
– Ну, что Антон, тебе знать, непривычно с нами париться? Впервой, знать?
– Как же – не впервые вовсе, – к удивлению своему спокойно сказал Антон. – Ведь я деревенский все же.
– Что, и приходилось иметь, значит, дело с лошадьми? – с некоторым недоверием Максимов смерил его взглядом и притронулся к еде – хлебу с консервами.
– Чего ж, пришлось. В смысле ездить, а не ходить за ними постоянно. Но и то последний раз в сорок первом, осенью, тогда немцы ломили на Москву. Целыми лавинами. Во всеоружии. Я близко видел это. Рядом.
– Что, шел через вашу местность фронт?
– Дважды он перекатился. Но обратно – со значительной задержкой.
– О! Отдать всегда проще, парень, чем вернуть, понятно. Еще в такой адской щеподралке. Все перемололи, пощипали.
Кузин, жуя, проговорил:
– Да, фашисты много всего позволяли себе; вот как они – теперь будут прыгать у себя, в Германии. Допрыгались…
– Их, немцев, при Гитлере как капусту заквасили в кадушке, – сказал Максимов. Он, закусив и потом раскурив самокрутку, залез под повозку в тень, прокряхтел:
– Ох, так и тянет на боковую. – И лег спать.
– Что ж, раз тебе, бедному, не дадут дыхнуть… – Кузин тут подмигнул.
– Да, на меня все можно наложить.
– А чего ж ты лежишь – дурака валяешь? Чего ж не спишь еще?
– Вот оса! – вскипел неожиданно Максимов. – Не мешай! Я ведь о ней вспоминаю: как она там одна?
– Да о ком?
– О своей старухе – о ней. Ох, как скоро время скачет. Не разглядишь. Никак не угонишься за ним. Поспеем ли мы, мужики, домой и новому посеву? – Он вздохнул. – Навряд ли.
Следом за ним Кузин тоже устроился, покряхтывая:
– Ну, как, помогать тебе охать или нет?
– Я не охаю. Не подкушивай.
– Да ведь нарочно дразню… Шуток ты не понимаешь.
Максимов не отвечал напарнику, вскоре захрапевшему.
Солнце еще пекло, распряженные лошади спокойно паслись на виду, и Антон, подойдя по лугу к самому Неману, разлившемуся широко, сел на низкий травянистый берег и засмотрелся на водную гладь, на солнечные блики, игравшие не ней. Шелестела, качаясь, осока зеленая; оранжевые отражения стволов камыша, горя, словно огненные, плясали на голубой воде, и белели повернутые к солнцу его острые листья.
III
– Ну-с, командир, по козьей ножке скрутим, выкурим – и айда дальше, – вслух говорил себе или Антону проснувшийся первым Максимов, обходя бричку и проверяя ее, колеса, хорошо ли лежит – не разболталась ли в пути всякая кладь.
И вот снова на задке брички моталось, бренчало пустое ведро, стлалась пыль.
На рыжем пригорке употелый польский пахарь вспахивал на коняге клин. Максимов, завидев того, остановил лошадей: он хотел не то покурить, не то потолковать о чем-то с ним, и пошагал к нему размашисто по сухой тонкой траве нескошенной. В облысевших казенных ботинках.
Подойдя к распрямившемуся над плугом крестьянину, он любезно попросил для начала дать провести борозду – попробовать, чтобы снова почувствовать в руках плуг. Заметно волнуясь, как на экзамене, повел он легкую, рассыпчатую борозду – руки привычно держали плучьи рукоятки, еще не отвыкли вроде бы. А затем он и Кузин, дымя цыгарками, толковали меж собой по душам.
Ввечеру они завидели справа от шоссе просторную зеленую долину, несколько домов и завернули сюда на ночлег под открытым небом. Остановились недалеко от крайнего сарая и распрягли, наконец, лошадей, желанно почувствовавших хороший корм и отдых. Дневная жара спала, потянуло приятной свежестью с лугов, но было тепло и, пожалуй, прелестно тихо. Лишь в стороне, на шоссе, не прекращалось движение автомашин, слышалось их шелестение и тарахтение моторов; да где-то отдаленно – не то погромыхивала фронтовая канонада, не то зарницы – урчало что-то. В разливах спелых трав клонили книзу свои чашки и шапки позднелетние цветы, надоедливо подзвинькивали над ухом редкие комары; отфыркивались лошади, пущенные пастись на приволье. За поляной тянулась делянка желтого уже, так и полыхавшего огнем, овса, а дальше просеребривалась речка, за которой декорацией смыкался лес. Синяя полоса тумана там тянулась – поднималась…
Антон дежурил и приглядывал за лошадьми в первую смену. Потом, передав дежурство Кузину, для чего растолкал его, он полез под свою повозку, под которой что-то постлал, укрылся фуфайкой – и вскоре с блаженством уснул, позабыв про все на свете.
В середине ночи Антон проснулся и сел в удивлении, вследствие чего – из-за своей поспешности – основательно ударился головой о дно повозки. И сразу пришел в чувство, вспомнив почему он здесь. Этот непредвиденный ушиб стоил ему, конечно же, досады, чертыхания. Ослепительно вокруг сверкали молнии и оглушительно раскатывался гром – все смешалось; но ужасней всего, разумеется, было то, что он уже весь до ниточки промок – вовсю усердствовавший ливень, припускавший все сильней и сильней, казалось, после каждого нового разряда молнии и грома, уже насквозь пробил повозку. И ему было боязно вылезти из-под нее и в тоже время жутко весело.
В свете сверкавших молний он увидел метавшихся ездовых, которые, видимо, пытались собрать разбежавшихся испуганных лошадей; мокрая одежда облепляла ездовых, мокрые волосы у них прилипли к темени; с них ручьями стекала вода и блестели их желтые лица и руки. Под косым ливнем дождя, заглушавших своим шумом, чудилось, все, они что-то прокричали Антону, показывая на темневший рядом сарай с соломенной крышей. Он вскочил и зачем-то понесся туда, повинуясь их приказу, и приник поначалу к бревенчатой стенке сарая – стал под спасительную застреху. Однако это его нисколько не спасло: ливень все косил и доставал его, и вдобавок лило с ветхой, продырявленной крыши. Тогда-то он обежал сарай и, с усилием растворив покосившиеся ворота, влетел в него, на прошлогоднюю соломенную подстилку. Да оказалось, что и внутри его невозможно спрятаться от потоков воды: крыша настолько обветшала и прохудилась, что светилась вся насквозь при вспышках молний; она протекала, точно решето. Оставалось только положиться на милость стихии – и уж как-нибудь переждать ее в открытую – было все равно где стоять под таким небесным душем.
Когда он снова вынырнул из сарая и обежал его в обратном направлении, перед ним возникли снова Кузин и Максимов, тяжело дышавшие.
Они возбужденно говорили:
– Ну, братики-солдатики, такой буланки непослушной, проказницы, я еще не видывал.
– Лошадь – на редкость сообразительная, такая умная. А мы за нее боялись больше всего. Вообще, быстро лошадок собрали.
– Ох, так это чисто у нее получается. Бряк – и уже готово, лежит смирно. Головой к земле. Думает: бомбежка. Кто-то приучил ее. Ох!
Откуда-то сверху на землю упал воробей. Сбитый дождевым потоком. Он отчаянно запрыгал у стенки сарая, пытаясь укрыться от дождя, – и никак не мог ни спрятаться и ни взлететь. Антон стал ловить его. И он словно сам искал в нем спасение – дал поймать себя, прямо-таки прыгнув в его руки.
Дождливая туча прошла, растворилась; восточный край неба засветлел все значительней и значительней, и сон уже не приходил. А потом– с притоком утреннего света – кругом засвистали птицы. Антон дремал, поеживаясь от утренней свежести, и перед его глазами зримо плыл над долиной туманец, и все в нем будто двигалось само по себе. Наконец показалось солнце.
Запрягая снова лошадей, Антон с неудовольствием ощупывал обнаруженную шишку, вскочившую у него на голове после удара о дно повозки, и оба ездовых теперь подсмеивались над ним:
– Ничего, до свадьбы заживет.
И посмеивались над ним местные веселые девушки, которые засыпали воронки и выбоины на обсаженном фруктовыми деревьями шоссе, где они проезжали. Они, видя его, мальчишку в военной форме, на повозке, весело подмигивали и покрикивали, чтобы он объехал их, не мешал им работать, делом заниматься.
– Ишь как молодежь взгалделась! Больно, знать, ты, ездок, им понравился… Девчатам… – прокричал ему, обернувшись, Максимов.
Скрежет окованных колес по гравию да цокот копыт заглушали его слова.
Духота еще не спала, как брички, густо пыля, въехали в польское село Ковалевщизну.
В яблоневых садах, тронутых желтизной, утопали белые мазанки, и в воздухе уже витала грусть тихая, предосенняя.
Лощину, выбранную ездовыми под стоянку с лошадьми, окаймляли сады, огороды, ивы, изгороди и небольшая речка. За нею распласталось голое выпуклое поле, оно светилось под горячечным солнцем, а в ночные часы – под холодной пронзительной луной, заглядывавшей к ним в палатку, в которой они ночевали.
По приезде сюда Антон заикнулся о своем желании вернуться снова в отдел, так как считал свою задачу выполненной до конца. Но старший лейтенант Манюшкин был донельзя увертлив: нет, вдвоем Максимову и Кузину накладно осуществлять разъезды, поить, кормить и караулить лошадей, и вдобавок ремонтировать повозки, сбрую; ты уж помоги Антон, еще немного им, просил он его умоляюще. И, главное, в такой необходимости он сумел полностью убедить и майора Рисса.
Оттого Антон досадовал на себя и различные обстоятельства, мешавшие ему распорядиться собою иначе.
Так, на третий день по приезде в Ковалевщизну, когда он, подменившись у лошадей, пришел пообедать на кухню, размещавшуюся в мазанке, коренастый шеф-повар Петров оговорил его презрительно-грубовато, как ему послышалось в интонации его басистого голоса:
– Ну, уж ты, Антон, мог бы взять еду самостоятельно, а не ждать, когда ее на подносе поднесут тебе; сам отлично знаешь где она. Подходи – бери! – и глядел на него со строгостью, молодой, крепко сбитый. Будто он еще сердился на него из-за того, что он помешал рассказать за обедом что-то интересное друзьям?
На выручку Антону поспела погрустневшая и поскучневшая Настя, повар: она молча подала ему миску с борщом. Этим самым она словно смягчила обстановку – настолько, что сержант возобновил свой прерванный рассказ:
– Однажды тот дежурный офицер, любитель проверок, захотел поймать меня на какой-нибудь оплошности. А был он дока по этой части, всем, кто на посту стоял, насолил. Ну, я и подготовился толком к его провокации, так что думаю, навсегда отбил у него охоту провоцировать… Загнал патроны в ствол и положил его до рассвета…
Затем, подобрев, подошел к Антону:
– Ты извини… Управляешься теперь с конягами?
– Да пока не совсем, – сказал Антон. – Вы же видели, как Манюшкин вильнул от меня прочь.
– Ой, разговорчики, брат… Негоже… – Неодобрительно шеф-повар головою покачал.
– Но поймите: он же точно обещал освободить меня от этого кучерства, как только прибудем на место. Да и там, в отделе майора, – тоже дожидаются меня. А мне приходится слоняться возле лошадей. Ничего не ясно.
– Так ты требуй, коли он, Манюшкин, обещал тебе. Настаивай перед ним решительней. Кто смел, тот и съел.
– Если б не безделье какое-то…
– А ты побольше читай покамест.
Антон не сказал ему всего. Главное, он все-таки неуютно, отчужденно чувствовал себя среди ездовых: не мог никак сблизиться, сдружиться с ними. Это еще его мучило, томило.
Да, и тем более, что согласия, не то, что союза душ, не было меж Максимовым и Кузиным; они чаще спорили, хоть и беззлобно, ненастырно – слишком отличались жизненный уклон и закваска каждого, а также их лета. Пожилой Максимов как бы весь был на виду – совестливо-честен, прям, ершист и непокорен; молодой же Кузин славился своей некоторой пройдошливостью, удачливостью, ловкостью. И поэтому-то незаметный примитивный спор по пустякам (точно бесконечное брюзжание двоих) у них иногда переходил в весьма существенный – о том, как надо жить. Каждый понимал это по-своему.
Еще падал ленивый утренний дождь, когда Антон после сна вылез из палатки. Капли дождя, срываясь, с шумом скатывались по листьям яблонь; висели на стебельках травы, на бельевой веревке, натянутой между деревьев.
Сочно жикала коса Максимова по мокрой напруженной траве. Антон поспешил к нему, в вдвоем они долго работали молча, заготавливая корм для лошадей.
Зато ватага местных польских ребятишек сама нахлынула к нему в лощину. Они отлично понимали друг друга, и польские мальчишки даже помогли Антону накормить и напоить лошадей. А затем по их настойчивой просьбе он показал им, как нужно стрелять из винтовки, – к их общему удовольствию всадил две пули в расщепленную грозой вершину толстой ивы, стреляя прочь от деревни, в сторону пустынного поля.
Потом он, как бы выказывая им и другие свои способности, нарисовал на четвертушке бумаги какую-то девичью головку с локонами. И один из ребятишек, как и подобает в его возрасте, в присутствии своих однолеток, с презрением скомкал рисунок, лишь сказав: «Фи!» И бросил его.
Новые знакомые Антона, в особенности нравившийся ему чистоглазый Пташек, как нельзя лучше разнообразили дни своим постоянным присутствием рядом с ним, дружбой, участливостью и просто ребячьей болтовней. Они угощали его яблоками, сбивая с яблонь оставшиеся после сбора урожая, и еще чем-нибудь; водили к себе домой и по-детски непосредственно хвастались все, что у них было (велосипед или детская комната или книжки).
А он пригласил их всех посмотреть кинофильм «Два бойца», который привезли для кинопередвижки. Собралось полдеревни народу загодя.
Когда достаточно стемнело, фильм проецировался прямо на побеленную стену мазанки, в которой помещалась армейская кухня. И этот фильм, очень человечный и поэтично трогательный – о войне, о любви двоих друзей, и блокадном Ленинграде, сразу взволновал всех собравшихся зрителей высотою чувств, близких и понятных каждому, пусть и выраженных на чужом языке. Антон видел: польские крестьяне и крестьянки ясно улыбались тому, как мило оба бойца ухаживали за девушкой, и печалились тогда, когда с редкой душевностью и грустью один из них пел о темной ночи, и тепло смеялись, если те попадали в смешное положение, и снова напряженно затихали, следя за событиями на экране. Его польские соседи даже прицокнулиязыком от удивления, что фронт вплотную приблизился к городу (бойцы ехали на фронт трамваем). Все было поразительно. Фильм словно открывал душу всем.
Антон решил немедля же поговорить со старшим лейтенантом и хотя бы выяснить у него, когда же, наконец, он отпустит его; тем более это было необходимо сделать, как он считал для того, чтобы он по рассеянности попросту не забыл о нем и помнил, что он находится в неопределенном положении…
Но Манюшкин буквально в упор не видел и не замечал Антона.
– Каждый по-своему с ума сходит: как хочет, так и делает, – внушал ему Кузин, с которым он чудным образом вечером съездил за три-четыре километра за ничейным овсом (они накосили его для лошадей). – Не горюй. Ты оглянись вокруг.
IV
Вскоре Манюшкин сам пришел и подошел к Антону. Непредвиденно. Без излишнего предисловия распорядился:
– Антон – друг, ты возьми буланку. Запряги-ка в тарантас. – Он был взволнован.
– Ехать далеко? Не доедет – еле дышит.
– В комендатуру. Надо выручить людей и лошадей. Черт их дернул!
Оказалось, что прошлым вечером Кузин сагитировал Максимова – они снова поехали на двух подводах за овсом. Однако их зацапали в комендатуру и посадили под арест. Вместе с лошадьми. Так что этой ночью Антон один стерег оставшихся лошадей, по-существу отвечал за все лошадиное хозяйство части.
– Ты туда махнешь с парторгом… Он сию минуту подойдет… Отвезешь его…
– А на кого я тут брошу все? Это ж не оставишь просто так.
– Человека временно поставлю. Поживей-ка запряги. Ты учти: мы срочно в Белосток возвращаемся.
– Что, на старые квартиры? – Это Антона озадачило.
– Нет, не на старые. Но такой приказ.
До обид ли на Манюшкина, до своих ли огорчений ему теперь – уже вспомнить было совестно, неловко, дико.
Комендатура размещалась в соседнем селе, недалеко от тех немецких посевов овса и поляны с разлапистым кленом. Дорога была сплошь песчаной, и лошадь, несмотря на отчаянные усилия Антона, еле-еле тянула старенький тарантас, увязавший в глубокий песок по самые спицы. В нагретом воздухе струилась и оседала пыль. Лошадь копытами выбивала каскады песка и швыряла в едущих, – ее ноги не удерживались на сыпучем грунте. Капитан Шведов сидел на сиденье прямо, хмуро. Он вертел головой на длинной шее, точно ему жал воротничок гимнастерки, и как-то пренебрежительно причмокивал, явно недовольный Антоном, своим возницей, который еще никогда не возил начальство – и хотел бы провезти его умело, искусно правя лошадьми, тем более, что в третьем отделе капитан был его начальником…
Тот не заговаривал с Антоном. Лишь поинтересовался сухо:
– А ты комсомолец?
– Да, товарищ капитан.
А потом еще наказал, чтобы он непременно постоял у плетня в тени, а то могут, чего доброго, и эту лошадь заарканить. И, прямой, как жердь, горделиво двинулся в дом, занимаемый комендатурой.
Комендатурная охрана – двое бойцов – издали с нескрываемым любопытством поглядывала на Антона.
Когда высокий Шведов возвратился, в нем заметней выделились усилившаяся сумрачность и волнение. Разве только с неизменной прежней аккуратностью и неспешностью, отличавших его, он, отводя черные лихорадочные глаза, опять воссел в легкую коляску – она колыхнулась под ним чуть.
– Поворачивай, пожалуйста, скорей! – была его просьба.
Но Антону не терпелось – поскорее хотелось узнать, выпустят ли незадачливого Кузина и Максимова, – то, за чем они ехали сюда. И, пустив назад буланку, резко затрусившую домой, он спросил недипломатично:
– Что, товарищ капитан, их не отпускают?
– Что? Кого не отпускают? – Он будто только что очнулся.
– Ну, арестованных ездовых.
– Сейчас их отпустят. Наш отъезд не терпит отлагательства… Но вот что худо… – Он попридержал дыхание… – В Белостоке, говорят, убит сержант Хоменко. Коменданта известили…
В первое мгновение, едва Антон услышал от расстроенного Шведова то, что он услышал, повернувшись на козлах к нему, тупо смотрел на него – силился умом своим понять, что же значили его пугающе непонятные слова про смерть и что же означает эта смерть, вдруг каким-то образом соединенная со знакомым именем Хоменко. Не Хоменко ли не далее как позавчера дружески передал ему материнское письмо.
– Как же так… убит?.. – голос Антона упал.
– Сообщили: вышел из кафе – и замертво упал. Неладно… Нужно срочно выехать туда… Ну, ты подгони кобылку-то свою. – И Шведов легонько дотронулся до плеча Антона, напоминая ему о его теперешних обязанностях кучера.
– Он, что, там почту получал, товарищ капитан?
– Да. И еще подыскивал для нас квартиры новые… Я прошу: живей гони. – Капитан поморщился, снял фуражку и, глянув на сиявшее в белесоватом небе солнце, платком вытер лоб.
Тем неожиданнее для Антона прозвучал, когда он уже довез его обратно и тот поблагодарил его, вопрос:
– Ну, ты видно, уже в Белостоке снова в наш отдел перейдешь?
– Ой, конечно, да, – ответил Антон скорее машинально: при несчастье грех носиться с собственной персоной…
Все, удрученные случившимся, вернулись в Белосток.
Многие предполагали лишь одно – умышленное отравление; факты все сходились – налицо. Как узнали, в тот час сержант Хоменко точно вышел из кафе и, сделав несколько шагов, упал на тротуаре; успел только подоспевшему к нему прохожему солдату назвать номер своей части и себя. При нем уже не было ни воинских документов, ни свежей, только что полученной им, почты. Просто его подвела излишняя доверчивость и открытость души с теми, с кем он встречался на своем пути.
На окраинной белостокской улице, где Управление госпиталей расположилось вновь, Антона ничто уже не радовало. Хоть и появилась опять у него новая мальчишеская компания.
Его все сильнее угнетала нецелесообразность делаемого им – он сиднем сидел целыми днями на выгоне и караулил пасущихся лошадей. Вдобавок же к тому еще ловил на себе косые, как ему казалось, взгляды сослуживцев, как будто говорящих ему недвусмысленно: «Загораешь? А другим-то каково!» А однажды Анна Андреевна, которая больше не возилась на кухне, напрямик посетовала ему, что ей жалко Настю: там теперь совсем тяжело – ворочать бачки одной…
– Отчего… одной, Анна Андреевна? – поинтересовался он.
– А ты еще не слышал? Да нашего Петрова сегодня шальной пулей ранило. В плечо. Когда он сел к окну позавтракать. Пуля пробила стекло…
– Ну, напасти посыпались. Где же он?
– В госпиталь его отправили. Легкое ранение.
На самом деле кухарничать одной Насте было нелегко, – Антон, обедая, убедился в том достаточно: она ни с чем не управлялась, вследствие чего жутко суетилась. Между тем желающих ей пособить почему-то не было, словно солнце не затмилось – ничего в том необычного, серьезного не находили. И ему стало искренне жаль ее, беременную, беспомощную, суетливую. Он вознамерился как-то облегчить ей тяжкое бремя.
Случай способствовал осуществлению его намерения.
Максимов и Кузин разъехались. На поляне паслись, выщипывая позднюю травку, лошади, и Антон, вновь окруженной галдящей толпой польских мальчишек, с удовольствием болтал с ними обо всем. Как насторожился почему-то, завидев, что к ним приближается скорым шагом плотный и ладно одетый мужчина-поляк. Едва он увидел, что его заметили, – он грубо, с осознанием своей грубой силы, властно крикнул, разгоняя мальчишек от Антона, и прямо, самоуверенно-нагло двинулся к нему с какими-то намерениями. Как ни парадоксально это может показаться, но Антона спасла от могущей быть неприятности именно алчность, горевшая в маленьких глазах поляка, и какая-то его самоуверенность, а также сказанное кем-то из ребят полушепотом, что он – очень злой и опасный человек. А главное, Антона донельзя озлил его окрик, с каким он разгонял мальчишек. Ему что-то было нужно. И только потом он, обнаружив, верно, что насторожил Антона, громко сказал ему на ходу, чтобы тот продал ему винтовку. А сам, как ни в чем не бывало, не сбавляя шага, продолжал идти вперед с тем же недобрым огоньком в глазах…
Антон опомнился. Поблизости никого из сослуживцев не было в этот момент и ему приходилось верно действовать самому. Тут пришла на ум трагическая смерть Хоменко.
– Здесь пост. Не подходить! – сказал он, взяв оружие на изготовку, и повторил: – Стой! Не подходить!
Самоуверенный незваный гость все продвигался к нему, игнорируя предупреждение, с самодовольно-иронической ухмылкой и твердил еще, что хочет осмотреть винтовку.
– Стой! Стреляю! – вскричал Антон и немедленно дал выстрел в воздух – над его чернявой головой. В мгновение ока снова загнал в патронник патрон, клацнув затвором.
Поляк ступил еще шаг.
И Антон уже наставил на него винтовку:
– Еще шаг – и я стреляю!
Тот остановился в нескольких шагах от Кашина. Глаза его бесновались.
– Назад! – скомандовал Антон тотчас. – Считаю до трех: раз! Два!
И самоуверенный поляк, более не мешкая, попятился послушно; он отступал на безопасное, по-видимому, расстояние, потому как лишь после этого он разразился площадной бранью. И ушел ни с чем, восвояси.
В частности, удаляясь от Антона, грозился пожаловаться старшему лейтенанту, кого знал хорошо, и пугал, что добьется того, чтобы его наказали. Однако, Антон, радуясь тому, что так благополучно отделался от нахала, без урона, уже не вступил с ним перебранку – для чего?
Окружаемый опять галдящими мальчишками, которые затихнув, издали следили за этим поединком, он только приговаривал возбуженно-разгоряченно, разряжая винтовку:
– А то «передай мне… да продай…» Ишь чего захотел! Я, пожалуй, продам… – И закинул винтовку опять за спину.
Назавтра зашел в большой полутемный и несколько покосившийся деревянный дом – к квартировавшему в нем Манюшкину. И застал старшего лейтенанта в тот момент, когда он наедине с собой расхаживал из угла в угол по желтым половицам и читал проникновенно в полуголос:
Жди меня,
И я вернусь,
Только очень жди.
Он с неудовольствием, даже замешательством оглянулся на Антона. И заговорил в такт только что произносимого им стихотворения:
– А! Пришел… Пришел опять… Просить… И я помню… знаю…
– Вы же обещали мне только на два дня, – говорил Антон проникновенно, стараясь пробить его, – а прошло их – я уже со счета сбился. Ведь прошусь не на безделье (здесь, наоборот, бездельничаю, вроде, получается); лучше я пойду пока на кухню – бедной Насте помогу…
– Подожди минутку, я спрошу (хотел специально тебя вызвать), – и в голосе начальника прозвучала какая-то недобрая решимость: – а зачем ты стрелял сегодня из винтовки и прогнал прочь вполне солидного поляка?
– А, уже нажаловался, субчик-голубчик…
– За это надо наказать тебя. Распустился ты…
– Это почему же?
– Потому что поляки – дружественный нам народ. А ты…
– Ну, народ совсем другое дело. Ведь я вижу… Разбираюсь в этом. – Антон чувствовал себя полностью правым. – А он вам сказал, что хотел купить у меня винтовку? Это он сказал?
– Нет, впервые слышу. – Старший лейтенант заколебался.
– Ну, так я и повернул его… Для чего он провоцировал меня, когда я был на посту?
– Ну, не знаю… Может, он хотел купить для будущей охоты?
– Боевое-то оружие?! А не из тех ли националистов он? Это ж наглость – еще жаловаться, когда сам виноват кругом! Ишь ты, как его заело!..
«Это очень хорошо, когда жалуются на тебя в подобных случаях; значит, твой противник был бессилен, а не ты против него, – с удовлетворением подумал Кашин, глядя на уютное домашнее лицо Манюшкина, не умеющим быть строгим и сердиться, и отчитывать кого-то. – Ты предугадал, наверное, его намерение и сделал единственно верное в создавшейся ситуации. Ведь что было бы, если бы этого не было; если бы он успел приблизиться ко мне, он бы мог свободно отобрать у меня винтовку силой среди бела дня: он мужчина крупный, сильный, ловкий, и, должно быть, непростой, – и, поди потом… доказывай всем, и в том числе непонятному Манюшкину, как все глупо вышло… Хорошо, что я вовремя почувствовал грозящую мне опасность. В караул, как Петров, я никогда не ходил, и меня никто никак не инструктировал на этот счет…»
– И все-таки зачем стрелять и так бесцеремонно обходиться с ним?
«Да, зачем? – думалось Антону невольно в тон словам Манюшкина, – для него, видать, напрасно все. Зачем стрелял? Зачем сторожил коней? Для него совсем неважно это. Сейчас он не слышит меня, читает наизусть стихи. И арии поет. Раз невзначай слышал, как пел он арию Германа. Но нисколько не держит слова своего, ему не верен, – теперь-то я проверил. Да и мой любимый майор Рисс не больно-то беспокоиться обо мне… Так… Когда увидит, все заигрывает. Так чего ж я молчу?..»
– Ну, ладно, ты про то забудь.
– Нет, товарищ старший лейтенант, я Хоменко еще не забыл, его внезапную смерть.
Старший лейтенант поморщился слабо и устало согласился с ним:
– Ладно, ты иди, иди, Антон.
Но Антон уже разошелся не на шутку:
– Нет. Я снова прошу вас подыскать мне замену. Я серьезно не могу, не могу сидеть возле лошадей… пасти их… сторожить… запрягать и распрягать… загонять в сарай… Вон на кухне теперь такая пробка стала… Одна Настя там ни за что не управляется… Ей ведь очень тяжело…
– Настя, говоришь?
– Да, ей очень тяжело. Вы ведь знаете…
– Знаю, тяжело. Еще б! Ребенка ждет. На сносях, – сказал он грубо. – И та, Анна Андреевна, ушла.
– Отчего же?
– Бог их знает, этих женщин, что у них на уме. Невзлюбила отчего-то Настю. – Манюшкин, стоя, загляделся в окно и тонкими пальцами выстукивал по подоконнику: кажется, его внимание привлекла идущая по двору молодая разодетая паненка.
– И знаете, я сейчас туда пойду, – совершенно твердо решился Антон. – Я хоть ей помогу. Нельзя же ей, действительно, одной…
И с бешено колотящимся сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, шагнул от него на улицу, даже не дожидаясь какого-либо разрешения: считал, что это было правильно, естественно для мужчины.
К счастью, тут же повстречал сутуловатого старшину Абдурахманова и, еле переводя дыхание, сказал ему, что с согласия начальства временно поработает на кухне, пока Петров в госпитале. Как? Идет? К лошадям приставь кого-нибудь сидячего. Ей-право.
Смешной старшина! Он почесал в затылке, поморгал своими подслеповатыми глазами и обрадовался вроде, так как за кормление наличного состава части отвечал он в первую очередь:
– Екши. Екши. Давай. Молодец! – И пожал Антону руку.
Как бывает, все устроилось само собой; осложнений не возникло никаких. Напротив! Настя несказанно обрадовалась его добровольному приходу к ней на помощь, разрумянилась и повеселела. А особенно доставляло ему удовлетворение то, что этому не меньше радовались за обедом все его друзья, увидев его снова за живой работой. Главное, он видел, что от этого его престиж нисколько не упал – он только повысился среди сослуживцев.
V
Рядом с пристройкой, где обосновалась кухня, темнел сарай; в нем хранилась рожь – лежаток. Каждый день, выволакивая из него ржаные снопы, старая одинокая полька с задубевшим лицом и руками, обтянутым тонкой, словно прозрачной кожей, медленно и мучительно бельевым вальком вымолачивала их, ползая на коленях. Кашин всегда в свободные минуты подходил к ней на ток и помогал молотить. И, естественно, удивлялся ее такому способу молотьбы. Она, как молодая, интересовалась решительно всем, что делалось в России. И высказывала ему только боязнь, такую, что если теперь и в Польше колхозы будут, то она не сможет работать наравне со всеми: вон валек уж валится из рук.
– Да, но это ж в вашей власти – как будете вести свое хозяйство, – говорил он ей. – Вы ведь хозяева себе.
И она сказала, что нема хозяев. На войне погибли все. Фашисты загубили.
После ужина Антон опять вознамерился подсобить старухе, так как все равно ему некуда было пойти. В последние дни он был совсем один – не с кем поделиться чем-нибудь, поговорить. Он почти не чувствовал ничьей дружеской поддержки, потому испытывал все-таки тоску. Только вдруг его загадочно позвал к себе некрасивый солдат Вадим Казаков, тихо служивший в первом отделе. Он как раз начищал свои сапоги у дома, стоявшего наискоски через улицу, и делал это, как всегда, с редким самозабвением.
Антон немного подождал, пока он разогнется над скамейкой. И поскольку, не был дружен с ним, озадаченно спросил:
– Ну, зачем ты звал?
– Садись – посиди, – пригласил он. – Я сейчас… Только щетки кину на крыльцо. – И вернулся к нему, не то улыбаясь глуповато, не то ухмыляясь отчего-то. Опустился первым на скамейку. – Ну, садись.
– А зачем? – все еще сопротивлялся Антон.
– Так сейчас сюда придут девчонки польские. Вот чудак! – он как будто нуждался в нем, его присутствии.
– Это что же… на свидание? – Антон, пораженный, поглядел по-новому на него, на его гладкое лицо, пытаясь для себя определить его неопределенный возраст. Сколько ж лет ему? Двадцать пять или сорок?
Он его до крайности заинтриговал. Антон подсел к нему.
Но когда сюда явились две розовощекие паненки лет по тринадцать, в чистеньких белых кофточках и коротких плиссированных юбках, когда они, чересчур подвижные и шумливо развязные, срывали разлапистые листья каштана, и кидали их за ворот гимнастерки Вадиму и Антону, пищали и ахали, – Антон еще сильнее почувствовал себя опустошенно, участвуя в такой постыдной игре. Взрослый же Казаков принимал это нормально, даже старался резвиться тоже. Антон либо еще ничегошеньки не понимал в свиданиях, либо просто у него было не такое уж податливое настроение. Так оно и не улучшилось.
– Слушайте, пойдем-ка лучше туда, – предложил он, кивнув в сторону соснового бора.
Русая полечка согласилась. Вскочила со скамьи, запрыгала.
– Там летчики. Кино посмотрим.
– «Жди меня»? Добже. Глядели мы. И я.
И смеялась она, легкая, как бабочка, противная полечка:
– А ты, Антон, жди меня?
Ее подружка прыснула со смеху, зажала рот ладошкой.
– Жду, – сказал Антон, веселея. – Что еще ты скажешь мне?
И тут увидел на противоположной стороне улицы сутуловато-щуплого Назарова, спешащего с вещмешком за плечами, и кинулся ему навстречу:
– Вы?! Голубчик вы мой!.. А я было заждался вас совсем. Как вы долго!..
Кроткие глаза солдата засветились как-то молодо и радостно:
– Отчего ж заждался?
– Да, случилось так. Потом поговорим, да? Сейчас, как видите, я не один…
– Обязательно, сынок. Уж я-то подлечился малость.
– А поправились хотя бы?
– Вроде бы из кулька в рогожку, – тихо засмеялся он. – Но отлежался чуток. Полегчало. Здесь и повар наш пораненный лежит. Говорит: еще несколько деньков уйдет на поправку.
– Ой, как хорошо, голубчик мой… – говорил Антон, видя, как этот пожилой человек моментально почувствовал, видно, прилив сил оттого, что он мог кого-то любить, и держась за рукава его старенькой гимнастерки. – Ну, пойду.
Антон и Вадим вместе с юными паненками, трещавшими без умолку, шли по белостокской улице, и прохожие поляки поглядывали осудительно на них, когда их догнали Люба и Петр Коржев, направлявшиеся также к бору. Поздоровались друг с другом:
– Привет!
– Привет!
– Когда же к нам в отдел вернешься, Антон? – спросила Люба.
– Еще, должно быть, пару дней Насте помогу… – ответил он серьезно.
Она неожиданно остановилась и застыла, тревожно глядя вглубь палисадника. Проговорила:
– Не здесь ли поджидала Хоменко смерть?
И сколько еще жизней людских унесет война, желание и нежелание быть свободным?
Сердце у Антона сжалось.
VI
«Уж лучше все-таки я пойду, пойду, спокойно спущусь в метро и спокойно же поеду домой – решил Антон Кашин, – чем буду ждать-поджидать на сей остановке появления неведомой маршрутки; видит бог: у меня-то нет ни лишней минутки ни на что, кроме, естественно, писания картин красочных, домашних, желанно приемлемых, и возни с ними на выставках, делаемых для людей неравнодушных и приветливых. Оттого и не стыжусь ничуть дел своих, удовлетворенный этим своим подвижничеством. По всякому не бесполезный еще тип для общества. По крайней мере небо не копчу, отнюдь…» – И так вступил в людской поток, движимый толпой и устремленный к гладким ступенькам станции «Василеостровская». И подумал дальше: «Вон впереди меня молодежь, не зная никаких печалей творческих, – с пожизненной соской – культуромобильничает на ходу в свое удовольствие… Все доступно… Не то, что раньше. Репортер сегодня спросил у меня, как я стал художником? А так и стал – непонятным себе образом… Да отчего ж ты все-таки самолично иной раз не можешь ни за что предугадать свои желания, а проявляя их, поступаешь только как бы по наитию – поступаешь в чрезвычайных обстоятельствах, складывающихся для себя безоговорочно, непредугаданно, не зная исхода этого, не думая о том, и действуешь вслепую, спонтанно или стихийно, или будто некий путеводчик твой диктует тебе то, что ты должен сейчас сделать и даже будто ведет тебя за руку целенаправленно и говорит уверенно: «Иди и поступи вот так! А главное, верь сердцу своему! Делай все не вопреки ему!»
Это-то совсем-совсем не зря. Человечество бередит мнимым геройством. Тиражирует картинки извращений, насилия, непристойностей. Разум зашкаливает. Герои из шкуры хотят выпрыгнуть голышом…
«И откуда же в голове моей взялась она, какая-то убежденность в чем-то, – началась и осознавалась стойко мной? Еще, считай, с мамолетства, когда, кстати, наотрез не захотел посещать детский сад – и лишь потому, что в нем принуждали детей спать в дневные часы – в самое-то интересное время. И ведь наши родители не глупили тут – не настаивали на обратном. Держали такт, хоть и были простыми крестьянами…»
И все же Антон Кашин потом иной раз, признаться, будто слышал, чувствовал в себе некие движительные токи, будто бы говорившие ему в трудный момент, что ему нужно, а что никоим образом не нужно делать. Как бы покамест заранее охраняя его от чего-то не суть стоящего для него в этой жизни, такой случайной, бестолковой.
Вот что приключилось с ним в том же 1943 году. Под Смоленском.
В притуманенно-осенней лесной чащобе, где расположились только что их прифронтовая военная часть, Антон вдруг услышал, что мягко и близко затарахтел мотор автомашины, сбавившей скорость на травяной дороге. И он машинально взглянул сюда из-за столов деревьев. За цветистой каймой ветвей деревьев стала, развернувшись, армейская зеленая полуторка-трудяга; в ее кузове покорно сидели рядком – затылками к Антону (потому его никто не видел) – несколько русоголовых, кажется, ребят примерно его возраста и поменьше, а не просто военных бойцов. Что такое?.. Опешил он. И мгновенно же при виде этих притихлых ребят в кузове – сработала у него мысль догадливо – защитным образом. Он интуитивно прежде всего замер на месте, хоронясь за толстые стволы и свисавшие ветки, чтобы не выдать свое близкое присутствие, еще не успев хорошенько разглядеть прибывших и додумать до конца, кто они и что бы это значило: «Да, постой, это ж, верно, за мной, по душу мою – так объезжают все части фронтовые и собирают подобных мне военных воспитанников для того, чтобы отправить их в Москву – во вновь открытые суворовские училища. Вот в чем шутка! Меня же недавно агитировали быть суворовцем наши женщины-медики. А я-то чуть не забыл… Ну-ну!»
Антон ужаснулся с гневом тому, что могло статься с ним вот-вот, только согласилась быть послушным; у него уже нисколько не оставалось ни минутки для того, чтобы как-то опомниться: его могли сейчас же позвать и заарканить… Нет, не бывать сему подвоху! Ведь все-то знали о его нежелании офицерствовать потом на службе. Надо было улизнуть. И он, тихонько пригнувшись и крадучись, что зверек, за деревьевым заслоном и побегами, немного отошел в сторону, а затем опрометью сиганул подальше – в самую глубь леса, где, он хорошенько знал, и травостой в человеческий рост высотой, густой мог надежно укрыть его от глаз людских, укрыть временно.
Ветви, листья били его по лицу, рукам; ноги натыкались на выступавшие коренья, сучья, бугры; пилотка сбилась с головы, и он подхватил рукой ее. Однако он бежал, не обращая ни на что внимания, – хотел уйти незамеченным и как можно дальше. Почти немедля он вроде бы и слышал с замиранием сердца, колотившемся бешенно, как сзади кликали – искали – его. И жалко ему было тех искавших его людей. Они ради блага его старались. Но, что поделаешь, так ситуация сложилась; вынужденно он пустился теперь в бега – против своих же правил.
Потом Антон, дрожа от промозглого холода (в одной гимнастерке унесся) и не в меньшей степени – от неожиданно исключительного характера происшествия (своего невольного, понимал, позора перед сослуживцами), прилежно затаился, ровно заяц, в чащобе, среди зарослей желтевшего папоротника, где не было видно и слышно никого, никакой человеческой деятельности. Лишь обнаружила его сорока – и тут же шумно протрещав, улетела прочь, оставила опять в полном покое.
По-прежнему пасмурнело. И вроде бы накрапывало изредка. В стойко насыщенной лесными запахами глухой тишине, такая бывает в большом осеннем лесу, то тут, то там шелестели опадавшие листья, сквозившие ярко свежими – до боли в глазах – красками. Разве даже вот такое уединение с природой и ощущение всей ее невообразимой прелести можно было променять на годы пребывания в каких-то стенах училища? Нет-нет. Антон осознавал для себя: без общения с природой можно только высохнуть и умереть преждевременно.
«Хорошо, что я дальновидно сразу не дал согласия, несмотря на сильнейшие сердобольные женские, в основном, уговоры, – оправдывался он сам перед собой, присев на изогнутый комль черемухи. – Конечно, мои доброжелатели тем самым еще стараются уберечь меня от опасностей войны и от всяческих будущих лишений. Возможно. Но все-таки лучше мне сейчас не показываться им на глаза, чтобы не случилось непоправимое для меня…»
Нынче, в самый разгар военных событий, Антону казалось совершенно непростительным, во-первых, отдаться целиком учебе, а, во-вторых, учебе именно тому, к чему он не чувствовал абсолютно никакой склонности. Он хотел бы стать исследователем чего-нибудь, историком, математиком, наконец, путешественником или художником. И сейчас, сидя в своем убежище лесном, он тужил лишь оттого, что действовал вроде бы воровски перед теми ребятами-одногодками, которые заехали за ним в полуторке – словно недостойно, некрасиво обманул их ожидания зачем-то. Они-то тут причем? Все виделись ему рядком их затылки ребячьи… как в осуждение собственной заячьей прыти, своего малодушия…
Сколько времени Антон так просидел в одиночестве, он не знал: часов не было у него. Прикинув приблизительно, что пора ему выходить с повинной, сконфуженный и расстроенный больше всего тем, что убежал, не спросясь ни у кого, и оставил порученную ему работу, он вернулся к ней. Никто не ругал, не корил его за мальчишество, легкомысленность, словно ничего серьезного и не произошло, хотя в глазах иных сослуживцев он читал какое-то новое понимание всего им известного. Только прилетевшая и щебетавшая, что ласточка легкокрылая, непосредственная и живая в силу своей юности и обаяния Ира Хорошева неподдельно спросила у него в присутствии других:
– Ой, а где ты был? Все тебя искали, кликали… Недавно вот. И он, уже не таясь, ответил ей угрюмо:
– Был вон там. – И кивнул себе за спину.
– А-а, понятно… Что-то холодно становится…
Точно: ввечеру подморозило. После ужина старший лейтенант Полявская, жена подполковника Дыхне, носившая прическу по-мальчишески коротко, зазвала Антона к себе на чай, – она его привечала все-таки. Была мягкая характером. В деревянном, перевезенном сюда (срубили немцы для себя) домике, было тепло, уютно, и он за чаем оттаял немножко, развязал язык. Как понимал, Полявская негласно возглавляла общественное женское мнение в части, и для нее еще представляла интерес его несовершенная, на ее взгляд, психология – поскольку он отказался от такой заманчивой перспективы, как быть хорошим офицером. Почему же? И тут он разговорился с ней начистоту. Однако они так и не смогли переубедить друг друга решительно ни в чем.
Вместе с тем после этого дня все уговоры Антона внезапно стихли, что принесло ему несказанное удовлетворение и облегчение. Он уже нисколько не чувствовал себя лишним человеком, от которого хотят почему-то избавиться.
И никто больше не вспоминал о его сюрпризе с исчезновением.
Думается, что и без побега все бы ладно обошлось. Но тогда ему было не до раздумий…
VII
Антон поверил своему сердцу? Ну, наверное.
Все тогда совпало несомненно. Все имело, верно, смысл для Антона, пятнадцатилетнего подростка, служившего опять в штабном отделе.
Здесь, западнее Белостока (пока еще шли бои под Варшавой), Управление полевых госпиталей вместе с ними, подопечными, устроились в бывшем польском военном городке, красно-кирпичные здания которого тонули – по обеим сторонам шоссе – среда живописной россыпи деревьев, уже понявших пожелтелый лист. Антон желанно, с мальчишеской готовностью, вращался в столь разноликом обществе военных взрослых людей, живших своей особенной жизнью. А любимое осеннее великолепие в природе находило в его душе близкий отзвук. Оттого еще, наверное, наступившие дни новых хлопот, действий и впечатлений заряжали его, несмотря ни на что, какой-то необъяснимой энергией и верой во что-то необыкновенное.
Да однажды и послышалось ему, просто так послышалось, будто кто-то позвал его с привычностью (по старшинству) в смежную большую комнату. Но когда он вшагнул сюда, то застал здесь какое-то смутившее его великолепие в том, что увидел незнакомку (в защитной форме), ее открытый лик. Она стояла перед высоким стрельчатым окном, вся высвеченная солнцем из-за плескавшейся золотом листвы, впрямь некий розовый цветок, завороживших мужчин-штабистов, и прелестно говорила что-то им.
– Что, не звал меня никто? – соскочило с языка Антона. И сразу осекся он в присутствии ее настоящих покровителей.
Однако гостья приветливо взглянула в глаза Антона. Она точно вмиг признала и его, а может быть, особенно его; она как если бы своим бесконечно ласковым и чуть извиняющимся взглядом сказала лишь ему одному: «Ах, это ты, Антон, пришел?.. Славно! Ну, тогда чуть подожди, прошу тебя… как избавлюсь от такой мужской любезности…» И он, пораженный в душе, вспыхнул лихорадочно, с трепетным испугом: «Нет же, невозможно то никак! Да заблуждение мое…» Да оттого – от мысли такой негожей – даже почувствовал неловкость перед самим собой, будто уличенный кем-то в чем-то недозволенно постыдном.
Он вместе с тем был убежден в том, что девичьи глаза в точности доверили ему единственному, больше никому, нечто очень-очень важное. И ему отчаянно же, к его стыду, захотелось вновь хотя бы убедиться в этом, только в этом, чтобы успокоиться, прийти в себя и чтобы больше не придумывать для себя чего-то невозможно фантастичного.
Потому как многое теперь казалось ему вовсе не случайным.
– Очень милые глаза, милое лицо. В уличной толпе я увидал ее. И все. Так однажды продекламировал в штабном отделе новоприбывший лейтенант Волин. – Блеснул серыми глазами. И опечаленно вздохнул, пряча вздох в окладистой русой бороде.
Безусловно он, бородач, зато и выглядел внушительно-импозантно, и привораживал к себе всех, с кем общался, простым обхождением. Держался он без малейшей рисовки или надменности, или хвастовства, был сердечно открыт, оптимистично настроен, раскован. Так что вследствие этого сейчас, во время разговора, сержант Коржев и солдат Сторошук почти в рот ему глядели…
– И, что ж, не познакомились вы? – бойко, с лукавинкой спросила у него Люба Мелентьева, машинистка. Для нее-то сразу все вынь да и положь: была с острым характерцом. – Мне несколько не верится.
– И мне, знаете, самому… до сих пор. Мы чуть поговорили дружески. Да скоро разошлись. Увы, даже имени друг друга не узнали – не спросили. Встречи не назначили. Был мой грех, винюсь.
– Отчего же: интересно?
– Не хотел этим связать ее. – Лейтенант помедлил. – Показаться сразу заурядным приставалой, что ли, в ее глазах?… Нежелательно бы…И я к тому же торопился по делам киношным.
– Ну, такое может быть, – вставил Сторошук. – Я вон знал одну, дружил с ней, да и то…
– Еще потому и сделикатничал, что было это в Ленинграде (сам-то я москвич) в предвоенную весну, – рассказывал лейтенант. – Да, в конце апреля шел через Фонтанку по Чернышеву мосту – весь он был запружен народом. Увидал я, значит, толпу и услышал вокруг возбужденные голоса: «Она упала за парапет, представляете! Ей, бедняжке, искусственное дыхание делают».
– «Да разве можно спасти – столько она проплыла… Обессилела… Она долго боролась за жизнь». Кинулся в гущу толпы – не пробиться с ходу. А юркие ребятишки знай себе под ногами лезут, кричат: «Вон, вон она лежит! Искусственное дыхание ей делают…» Еще я подумал с недоумением: «Отчего же «Скорой», врачей нет?» Повернулся к женщинам: «Скажите, пострадавшая – девушка?» Те переглянулись меж собой как-то странно, засмеялись: «Кошка это, милый!». «С ума сойти можно!» – Проговорила вдруг рядом та, с которой я незамедлительно и разговорился по-хорошему. В то время, как собравшаяся публика ждала результата – оживет ли выловленная из Фонтанки кошка. Нет, только в Ленинграде могло быть такое.
– Поэтому и выстоял он, город, несмотря на ужасную блокаду, – заметила Люба.
– А я приехал тогда сюда как раз на съемки фильма. Очень торопился, значит. Вот и теперь, похвастаюсь, отращиваю бороду с такой же целью – чтобы сняться в роли одного народного мстителя…
– А сейчас, видать, жалеете о том несостоявшемся знакомстве?
– Такое впечатление произвожу? – продолжил серьезно Волин. – Увы, вы правы: точно знал ее всю жизнь. Выжила ль она в страшной блокадной переделке?..
– Так вы простите, что выпытываю: еще не женаты? – Люба покраснела чуть.
– Нет. Чести не имел, как говорится, быть представленным. Еще потерплю. Пока полжизни прожил.
– Неужели?! На вид больше вам. Из-за бороды, видать…
– А меня, знаете, что спасло раз… – доверительно сказал опять Сторошук.
– Что, тонули тоже, извинилось? От чего спасло?
– Спасло от женитьбы этой… Что нет малых в случае чего….
– С ума можно сойти! Извините, присказка эта привязалась и ко мне с того дня.
– Меня же, к счастью, спас ее какой-то страстный, безумный шепот, когда я рядышком с ней сидел в темном кинозале на сеансе… Слушайте…
– Ну, брат, погоди, после оправдаешься, – повелительно перебил его лейтенант Нестеров, молча сидевший на табуретке до этого со слегка ироничным выражением на красивом лице. Он, новый кумир Антона (так же недавно переведенный в госпитальное Управление), в кого уже влюблялись и мужчины, не только иные женщины, выделялся крепкой фигурой, общительностью и решительностью. И подлил масла в огонь. – Все хвалитесь своим холостяцким житьем-битьем, а проку-то что! Вот я, похвалюсь, женат – и нисколько не жалею. Двое малышей. И жена у меня – грузинка.
– Вот не представляла себе. Не вяжется как-то с вами…
– Влюбился, Любочка, – и конец. Что тянуть резину. – Нестеров встал и заходил туда-сюда по комнате. – Все произошло в Тбилиси. Там работал. И пришлось из-за женитьбы, разумеется, выдержать долгую осаду со стороны местных парней – грузин. Они больно горячи, скоры на расправу, коль считают, что затронуты их традиции, привилегия, уклад жизни; встречали и провожали меня на узкой улочке – направлялся ли я с Ниной на прогулку, в кино, или еще куда. Хотя при ней меня не трогали. Из глубины веков такое зло идет. Национализм… все чужаки – неверные по их понятию…
– Да какое! – сказал Волин. –И в российских деревнях, если чужой парень пришел погулять, местные ребята ополчаются против, петушатся, хватаются за колья. Дикость это! Ну так что ж?..
– А я не могу уж отказаться, – говорил Нестеров, – по-настоящему влюбился. Тем более, что Нина отставку дала одному кавалеру, Рамазу. Предпочла меня. Вот они и поднялись табуном. С угрозами. Захотели меня взять измором, выжить. Только уж и меня задело крепко. Страсть! Я решил не уступать, хоть и был кругом один. Что же делать? Увезти Нину из Тбилиси? Но ведь здесь были ее корни, была вся ее родня. Бог миловал меня каждый раз.
Обстоятельства меня заставили – стал, значит, увертлив и предусмотрителен; вел себя везде настороже, как зверь. То, сё. О, и надоело же все! Ведь ненормально это. Уж подумывал от лиха: а не завести ли оружие какое? Для страховки. Чтоб оборониться в случае чего. С одним рассудительным знакомым, значит, покалякал насчет этого. Он и вник во все с сочувствием: но, ты, Николай, не тушуйся, я устрою тебе штучку подходящую – она похлеще, гарантирую, сработает. Люкс! И никакого криминала. Будешь благодарен мне. И вот изготовил же он для меня, знаете, точнейший макет пистолета (точнее некуда)… Ну, взял, всунул я макетик тот в задний карманчик брюк – красота, полный ажур: и не догадаешься, что это есть обман, хитрость; этак и продефилировал разок, значит, мимо подкарауливавшей меня компании грузин – с оттопыренным от оружия карманчиком. Затем – и еще. Вроде в невзначай. Ну, представляете… Все, что нужно мне, засекла их братия. И чую, вскорости стала она отдаляться от меня. Таким образом избавился от измора, напряжения.
Из рассказанного Нестеровым всем впечатлительно понравилось, главное, его проявленное мужество и верность женщине. Тем с большей критичностью – наглядный повод для Антона сравнить – находил он покамест весьма незаметными, ничтожными свои возможные юношеские качества и способности. он их еще пока что не знал в себе. Еще робость или, может быть, мнимая деликатность, отличала их, если в себе сомневался, внушал себе: «Да куда же мне тягаться в этом с кем-то по-мужски! Бесполезно».
Зато недаром он вновь пристрастился к рисованию, именно здесь в Замбруве, к чему примерно с лета 1941 года, знать, под влиянием несчастий и невзгод было начисто охладел; отныне оно наконец нашло свой выход, приносило ему нежданное чувство удовлетворения. Все вновь началось у него с удачно нарисованного портрета Валерия Чкалова. Листок с его изображением он принес в столовку и прикрепил к стенке над столами. Отобедав же, хотел снова снять рисунок, чтобы унести с собой; однако сержант Петров, повар, баском пристыдил его:
– Э-э, отставь, Антон! Ведь любуется на него ребята. И ты людям служишь все-таки… Коли есть способность, – нарисуй что-нибудь еще…
После этого и повелось в охотку: в свободные минуты он стал рисовать портреты русских полководцев и советских маршалов и героев, благо под рукой были и бумага ролевая, и простые карандаши, – все, чем он мог располагать пока.
Впрочем, интересно: теперь, Антону обычно – в процессе его тщательной прорисовки и детализации форм на бумаге ли, на ткани ли, – лучше и спокойней обдумывалось за этим занятием все происходящее вокруг него или только занимавшее вдруг его настроение. Он ведь никак не собирался подражать кому-нибудь в поступках – мог лишь позавидовать чему-то по-хорошему, и все; ему что-то просто нравилось – было по душе, либо не нравилось совсем. Такой расклад.
VIII
Да вскоре Антон неожиданно опять увидал в отделе ее, таинственную незнакомку, смутительницу его спокойствия. И он, хоть и взволновался от того, прежде всего постарался не попасть впросак по-новому: увидав ее, поздоровался с ней. И однако она очень приветливо ответила Антону певучим голоском. Да и вновь взглянула ему в глаза (их взгляды встретились), показалось ему: взглянула весьма значаще – с той же узнаваемой им ласковостью и с тем же готовным светом расположения, внимания, добра и даже будто явного подбодрения его в чем-то истинном, правдивом. Оттого он, вновь несколько смущенный, незамедлительно прошел к себе – в рабочую комнатку, доставшуюся для работы ему и Любе – им на двоих.
Он злился на себя: девушка опять приветила его, а он непростительно терялся перед нею на людях!
Она явилась сюда с очередным служебным поручением из госпиталя. Она тем немало уж и порадовала обходительных кавалеров истинно: они опять увивались около нее с привычной молодцеватостью.
А в следующий раз сослуживцы уже ввели Валюшу – так любовно ее все называли – в Антонову «портретную» комнату, увешенную по стенам в основном карандашными портретами советских военноначальников.
– Вот, взгляните на работы его, Кашина, – как бы хвастались перед ясной девушкой его творчеством. – «Второй Третьяковкой» это люди окрестили. Наезжали посмотреть. Соскучились по искусству…
– О, новенький портрет?! – завосклицал говорливый солдат Сторошук. – Уже дорисовал? Сегодня? Да тебе скоро не хватит места в казарме этой? Нужна галерея!.. Факт!
Он, чернявый, большелобый и скуластый, с ястребиными глазами, был всюду смел, невоздержан, нетерпелив; но он и, несмотря на свою молодость, иногда знал, как иносказательно сказать что-то так, чтобы все подумали, что он знает кое-что существенное.
Антон никогда не рассуждал и не спорил ни о чем с ним.
Между прочим Валя, оглядев портреты и похвалив его, сказала, что в их госпитале тоже есть художник-сержант. Настоящий. Он красками рисует все. Красиво.
– Ну,это годится для нас, Валюша, – подхватил старший лейтенант Шаташинский с оживлением. – Мы ему покажемся, Антон. Не так ли? – И весело подмигнул ему, благорасположенный всегда к нему.
Да, теперь, когда в нем, юноше, наконец ожила острая тяга (было притупленная войной) к настоящему рисованию, когда он попробовал все снова начать и начатое это дело сладилось и спорилось вроде б с видимым успехом и когда он испытывал еще смятение перед чем-то более значительно торжествующим (и не ложным) в своей душе, – теперь в его воображении уж рисовался рядом учитель-друг, который сможет помочь ему советом и открытием необходимых истин в художественном мастерстве. Он очень мечтал познакомиться с хорошим профессиональным художником, кто стал бы по-настоящему учить его искусно владеть карандашом и кистью.
И сделалось ему почему-то грустно. Перед необъятностью – ширью какой-то в пространстве, которую и ощущать-то мысленно нельзя никак. И что не стелется перед человеком удобной видимой дорожкой.
Увы, и не думал он о том, несколько же длинен и труден предстоял избранный путь, по которому предстояло ему пройти пожизненно, ничего не минуя, – конечно же, не от одной соседней парадной до другой, и сколько же еще неизвестных истин откроется ему впереди.
А пока, еще веря в особые, возвышенные чувства человеческие, Антон ощущал в своем сердце сидящую и так саднящую занозу и размышлял: «Ну, почему вот так? Ты мечтаешь о добре, а рядом красавчик, кого ты только что поэтизировал по-ребячьи за ум и физическую красоту, деловито-знающе уничтожает твою мечту и саму жизнь… От чего? Какой-то распространенный садизм в сообществе людей? И не избавиться от него никак?».
Был им невзначай подслушан один вечерний разговор. В полупотьмах.
Лейтенант Нестеров из первого отдела попыхивал папироской перед досужими Коржевым и Сторошуком. Говорил:
– Нам не стоит заблуждаться шибко. На Кубани прошлым летом когда мы быстро – с дивизией – наступали, попалась нам в руки парочка необычных влюбленных: немецкий франтоватый офицер и наша девушка Маруся, представляете, блуждали они где-то, вольные, все до фени им; тот, ариец блондинистый, аккуратный весь, аж отстал намного от полка своего – и хоть бы что ему. А Маруся, смазливая девочка, напрасно все высовывалась – молила на допросах о том, чтобы мы сохранили ему жизнь. Она, значит, о себе не беспокоилась нисколько, глупая; она, видать, не считала случившиеся изменой. Ну, пофинтила, мол, с хорошим человеком, и что из того? Ерунда какая!… Что же, вразумлять ее?… Зачем? Она нам надоела: все твердила, как попугай – он хороший. Ну и дали команду особисту соответственную… Тот повел ее впереди себя. Будто бы на новый допрос. В общем она так ничего и не поняла и не узнала. Так вот что насчет наших заблуждений…
– А что же с офицером тем? – промедлив, спросил Коржев.
– Не знаю я, не знаю, – признался Нестеров.
И неведомо всем было; да зачем же лейтенант похвастался таким ужасным эпизодом – так разоткровенничался на публике? По инерции? Или же искал дешевой популярности, полностью уверенный в том, что мог безошибочно карать заблуждающихся сограждан и что все разделяют его умозаключения и действия судьи-палача?
После этого Антон стал решительно избегать его, не общаться с ним. При случайной встрече с ним отводил свои глаза в сторону.
Антон со своим рукоделием (скатал листы с портретами трубкой) сразу с улицы спустился в клубный зал госпиталя, украшенный плакатами, панно. Здесь буднично суетилась троица девушек санитарок – они прибирались и мыли пол, и упитанный моложавый сержант, стоя за грубым столом, докрашивал кистью броский заголовок стенгазеты на ватмане. Это был художник Самсонов. Он, не прекращая свою работу, когда Кашин представился ему, деловито велел:
– Ну-с, парень, показывай, что принес. Посмотрим…
– Вот… – Развернул Антон на полу свои рисунки.
– Так… А других-то нет у тебя? – разочарованно огорошил специалист Антона. – Да это все не то, что нужно для тебя. Понимаешь, братец, нужен живой набросок, не замалеванный. Хорошо бы: с натуры. Ты рисовал что-нибудь еще?
Антон в замешательстве лишь отрицательно помотал головой.
– Ну-ка, накидай примерно… – Сержант протянул ему листок бумаги и дал карандаш.
– А что именно? – озадачило Антона его сейчасное предложение.
– Что сумеешь… Найди свой мотив. Любой… Трудновато? А ты хочешь, чтобы работать с красками – и не было бы трудно? Не жди тут легкости никакой…
– Я и не рассчитываю на это…
– Попробуй-ка хотя б такой набросок сделать.. – Самсонов на листке бумажном стал словно прорисовать мягким карандашом лицо некой красивой девушки, глядящей вполуоборот. Да, чем больше он размашисто-умело, просто играючи, водил карандашом по листу ватмана и растушевывал, воссоздавая все точнее и характернее овал девичьего личика и высветляя его обрамляющей тенью, тем все уверенней Антон узнавал, что это проявлялось Валино лицо. – Вот изобрази по памяти и ты, что сможешь.
Бесспорно, он только время занимал у него, делового человека. Чем-то неприятен был для него сержантский ровный, равнодушно-менторский тон. И в провидящих серых глаза художника, без искорок, въявь отражалось его превосходство умения и познания перед ним, неумехой младшим, просителем.
Антон, разумеется, не справился с заданием: действительно был плох наспех нарисованный им зимний пейзаж с оленями. Он тоже не удовлетворил строгого экзаменатора
– Не следует тебе копировать – себе губишь; натурные рисунки делай – твое спасение, – наставлял Самсонов. – А когда из этого что-нибудь получится у тебя, тогда и приходи ко мне – посмотрим, что к чему. Потолкуем. Ладно?
Антон растерянно пообещал. Он, сумрачный и озабоченный выскользнул из клуба: не умел покамест рисовать! Ну и ну! Позор!
Но он полностью прав, наверное…
Антон заспешил отсюда с белым своим рулоном еще и потому, что испытывал – сам-то ходящий, здоровый – неудобство быть в самой атмосфере госпиталя, когда видел озабоченных врачей в белых халатах, носилки, раненых, ковылявших в коридоре и около санитарной машины, стоявшей наготове у входа. Как будто в этой зоне каждый спрашивал у него совершенно безулыбчивыми глазами: «А ты, малец, зачем здесь? Чем таким, приятель, занимаешься?»
Было хмуро, ветрено, продувало; оголенная тропинка, пересыпанная опавшими листьями, влажна и оттого скользка под подошвами прохудившихся сапог – поскользнуться можно; редкие прохожие, в основном военные, спеша, поеживались зябко.
Прошлепавшая мимо него неловкая фигурка старой польки вдруг поразительно напомнила ему неприметно тихую и вместе с тем шуструю старушку, временно учительствующую в начальной сельской школе. Маленькая, сухонькая, в старомодных пальто в ботах, с палочкой, приходившая в школу города, с особыми словечками, она вначале всех, можно сказать, обескуражила (ждали же вовсе не такую!); зато очень быстро они, школьники, привыкли к ней и успели полюбить ее за то, что для них сорванцов, которых она помнила по именам и привычкам, у ней находилось столько неистраченной душевности, тепла и так молодо сияли ее глаза. И никто из учеников не был плох для нее. Она любила всех. Как-то по весне, помнится, они запускали змей. Так она мимоходом подошла к Антону и, погладив его рукой по голове, прежде всего поинтересовалась тем, как ему рисуется, – она отмечала его способность рисовальщика и желала ему успеха, в художестве.
Видимо, эта подвижная лучезарная старушка видела в невинных ребячьих набросках нечто достойное чуткого уважения, уважения и похвалы. Она-то была, как теперь Антон понимал, индивидуальна, личностью, хоть и говорила, как жила, неприметно-тихо, почти извиняюще за то, что жила.
IX
Короткий осенний день все заметней убывал, темнело рано. Торчали под ногами грубые почерневшие стебли осота с расклеванными наскоками ветра белым пухом склоняющихся шапочек. Между тем было далеко не безопасно расхаживать здесь поздно: участились нападения экстремистов, сторонников польского лондонского правительства и переодетых власовцев, на советских офицеров и солдат с целью заполучения оружия, формы и документов. И поэтому рекомендовалось по вечерам-ночам ходить хотя бы вдвоем. Тем более мало у кого имелось при себе оружие. Лишь у офицеров…
Хозяйство же военной части – жилые помещения, склады, столовая, гараж и пр. – занимало большие дощатые бараки; они отстояли в стороне от главного – штабного – здания на километровом примерно расстоянии, за бесхозными капустным полем, принадлежавшим раньше какой-то немецкой части. А заниматься чем-то в штабе приходилось далеко допоздна: хватало снабженческих дел для подопечных госпиталей, в которых врачи лечили и спасали раненых.
В бывшем местном клубе – виадуке с блестевшей под солнцем металлической крышей совещались трое командующих снежных фронтов. По периметру от него, в метрах трехстах было расставлено плотное оцепление автоматчиков наизготовку и те строго делали отмашку управленцам на обход прямо по капустному полю, когда те шли на обед в барак и после возвращались обратно. Антон проходил здесь в момент, когда маршалы вышли из клуба, видно, в перерыв, наружу, чтобы подышать свежим воздухом и размяться и хорошо различил – по росту и телосложению – Г. Жукова и К. Рокосовского. Эта встреча командующих очень обнадежила всех добрых знаком: она несомненно могла, как водится, предварять начало нового наступления.
Вечером праздничного дня – 7 ноября – Люба приструнивающе-строгим тоном, не допускавшим возражений, скомандовала Антону и Вале, успевшей сдружиться с ней:
– Вот сейчас Антон проводит тебя, Валя, туда в барак. Идите вы вперед! А я – чуть позже… У меня есть попутчики…
В обступившей их густой холодно й непроглядности ночи они шли, неловко касаясь рук друг друга, и бессвязно говорили о каких-то пустяках, не о главном чем-то. Скользила под ногами многослойная никлая трава, листва; редко доносился, проносился звук бегущих автомашин с шоссе. И прерывисто стучало у Антона сердце. Ведь около него пел бархатный голосок Валюши:
– Ой, слышишь – падают плоды каштанов! Была я с родителями в Крыму перед войной. Там спелые абрикосы, вишни, ежевика падали на землю и чернили – пятнами ее, что кровинки, что ни пройти по тропинке. И их никто не брал, не собирал, представляешь! Этой беззаботности ведь уже не будет больше никогда! – И она вздыхала. – Я не потеряюсь, нет? Где ты, Антоша?
И он слышал ее дыхание рядом с собой: дескать, провожая ее, проявляю вежливость – обычное дело, только и всего, но ему-то самому было очень радостно, волнующе-смятенно. Был же и холодок в груди – а должным ли образом он вел себя? Ведь еще не умел-то, понимал, и сказать своей девушке что-нибудь приятное, хорошее, а не то, что значительное что-нибудь.
– Валя, а художника Самсонова ты знаешь хорошо? – почему-то не давало ему покоя самодовольство сержанта – прежде всего. – Он нарисовал при мне твой портрет…
– А-а, пускай рисует бездну их, – сказала она беззаботно.
– Мне он… В общем, не пойду я больше к нему…
– Значит, душа так велит. – Она снова прикоснулась к руке Антона ладошкой. – И не нужно объяснений, если душа есть, понимает.
Незаметно разговор их в пути упорядочился, выровнялся.
Вступив же в жилой барак, они враз – словно береглись от всех – расстались.
Антон с надеждой постучал в дверь к Шаташискому – захотел его увидеть в этот день. К счастью, оказалось, он уже прибыл из командировки: был у себя. И, обрадованно усадив его в своей комнатке на вторую койку (напротив себя), только начал расспрашивать о том-сем, как сюда шумливо пожаловали также Люба и Коржев, а с нами заодно и Валя. После приглашения хозяина, в то время как сержант подсел на кровать к нему, старшему лейтенанту, Валя, выбирая мгновение, куда сесть, опустилась рядышком с Антоном, между им и Любой, севшей на противоположный край койки. Оттого-то все они пуще заголдели-расшутились, ровно малые, без ума:
– О, смотрите-ка, куда она нацелилась, а!
– Нет, мы не отдадим ей его! И не думай, милая!
Смешинка напала на всех.
Конечно, непросто быть под сущей пыткой, сидя бок о бок с милой девушкой и уже физически ощущать ее близость, и краснеть оттого по-глупому, когда для взрослых окружающих, он знал, все это могло казаться лишь чем-то любопытным, забавным, эпизодом, сопутствующим их случайно веселому времяпрепровождению, только и всего.
После, когда все уже разошлись по углам своим, Кашин вспомнил, что хозяйственный сержант Вихорев, кладовщик, обещал ему дать александринскую бумагу, прибереженную им. Но, завернув в слабо освещенное лампочкой вместительное помещение, что было перед складским, внезапно замер на пороге, едва отвел рукой занавеску: услыхал здесь названным свое имя! В дальнем конце комнаты капитан – медик Михишина рассказывала о том, как накануне он, Антон, очень учтиво провожал ее сюда, в барак, и как любезно уговаривал ее не бояться темноты. Никто не почувствовал присутствия здесь Антона, еще помедливавшего с уходом (хотя знал, что негоже было подслушивать чужой разговор) – он затаил дыхание, так как Микишина следом и спросила:
– Валюша, ты-то молодая… А тебе-то он, Антон, понравился в роли провожатого? Или кто-то другой есть у тебя?
И Валин голосок за шторкой ответил с заметной заминкой:
– Ну, есть – не есть. И, знаете, о нем, наверное, следует судить тогда, когда он станет мужчиной, например, таким, каким был мой отец. Все, что я могу Вам сказать.
О, до чего ж Антон тут возненавидел себя в свете ее неприкрытой правды, очевидной, ясной и логичной, тотчас разрушивший его хлипкую и несбыточную надежду на что-то исключительно романтичное. Он самому себе был противен. Итак, потерпел поражение везде…
Он, по обыкновению подсвечивая себе спичкой в темной комнатушке, узрел свою постель, разложенную на матрасе, кинутым прямо на полу у стенки, наощупь разделся и забрался под одеяла с великой думкой. Ему предстояло по-новому жить.
И к какому же выводу он пришел в конце-концов? К самому простому и естественному: главное, не суетится и не носиться впредь с собственной персоной – ни к чему. Потом ему показалось такими плоскими и нудными шутки и смешки окружающих взрослых над чем-то значащем, подобном тому, что он переживал, и сами сослуживцы обыкновеннее, чем думал о них, в том числе и Валя, которую он уже видел все реже, неохотнее и от которой уже отдалялся мысленно. Чтобы уступить ей не привязанность.
Везде уже пустел, сквозил простором Замбрувский краснокирпичный городок; все снимались с мест – повсюду возле зданий были накиданы всякие вещи в ожидании погрузки и вывоза отсюда; возле немногих грузовых и санитарных автомашин сноровисто сновали хозяйственники, командиры, шоферы, экипированные тепло, по-дорожному.
Задувал холодный ветерок. Белели обсыпанные мелким снежком, как синеватой крупой, доски, палки, крыши и блеклая трава, обращенная прерывистой, что рябь на воде, поверхностью к северу; прихваченная морозцем, осыпалась шелухой с кустарников последняя листва.
Антон возвращался сквозящей липовой аллеей к себе в часть. Когда взглянув попристальней вперед, вдруг заволновался и нахмурился невольно. Навстречу ему мягко шла она, Валюша, в шинели и беретке. Точно маленький, либо напроказивший, он нагнул голову: ему стало страшно и отчего-то стыдно быть наедине с ней. Было неудобно также, как всегда, и за свой допотопный вид в фуфайке и в порванных брезентовых сапогах. Он лишь поздоровался несмело, все же надеясь на то, что умом Валюша все поймет и остановит его своим чудным голоском, и замирая в ожидании того самого. И так было уж совсем прошел мимо нее. Чужой. Какой-то заколдованный. Однако, чувствовал, и она, удивленно онемевшая не менее чем он, проговорила на ходу потушенно:
– Здравствуй, Антоша! – словно тоже стыдилась чего-то теперь – и не могла первой опомниться, остановиться.
Тогда он глухо, сделав усилие, позвал ее:
– Валя, до свиданья, что ли? – сказал к спеху подвернувшиеся слова, а хотел бы сказать-попросить, чтобы она простила его за что-то скверное, за что ненавидел себя в эти дни. Да, было нечто нежеланное, насилие над собой. – Ведь мы тоже уезжаем. Знаешь?
Она развернулась к нему:
– Что, сегодня же? Готово? – не сдержала вздох.
– Все. Упаковались. Транспорт ждем.
И Антон с ней, было разошедшиеся на несколько шагов, вновь сблизились на холодной дорожке, засыпанной хрупкими мертвевшими листьями.
Сблизились под негреющим солнцем. Он подал руку ей. Она задержала его ладонь в своей. Казалось, оттого, что он позвал ее, она вновь преобразилась вся; она улыбалась ему, и ласковость светилась в ее теплых глазах с искринками. А солнечные лучи золотистые, как и тогда, когда – в первый раз – он увидал ее, били ослепительно из-за нее, играли в ее волосах, что ему опять было ломко глядеть в лицо ей. Но они были одни на тротуаре. И тут он особенно остро почувствовал вдруг ее всегдашнюю хрупкость и беззащитность.
Им никто не мешал. Никто не видел их вдвоем. Благословенный же был момент – тот самый удобный, когда им можно бы было поговорить друг с другом о чем-то самом главном. Ему все-таки нравилась Валя – она была очень мила, особенна… Да, как на грех, откуда ни возьмись, на шоссе, шедшую параллельно аллеи, выкатил на телеге согбенно сидящий поляк с бочкой. Рыжая его лошаденка как-то сама собой вкопанно стала с тоской вечной покорности в глазах – как раз напротив Вали и Антона; полусонный возница, держа в руках вожжи, и не подгонял свою лошадку, а с передка телеги уставился на них, стоявших среди осеннего запустения; он словно видел нечто диковинное, невиданное им здесь еще прежде. Там что вследствие этого сызнова скомкалась последняя встреча Антона и Вали: он по-прежнему засмущался, стал поскорей прощаться. То – немыслимо!
– Ну, надеюсь, еще увидимся с тобой, Валя? – сказал он робко.
– Я тоже надеюсь, – присказала она с легкой грустью. – До свидания! – Она, медля, сделала шаг в сторону от него.
– Пока!
– До свидания, Антон!
Он запнулся и потом пошел быстрей, быстрей.
Вдруг его слух уловил захватывающе-чарующую песню.
«Неужели вот этот – такой редкостный певец?» Он вгляделся пристальней. И увиденная им картина была для него столь необычной, бесподобной. По шоссе шагал прямо, даже величественно, положив на голову длинное двадцатидвухкилограммовое противотанковое ружье и не придерживая его руками, а лишь словно балансируя телом, стройный и сильный, видно, грузин-боец в серой шинели, истребитель фашистских танков, и так красиво – мужественно пел на грузинском языке о неиссякаемой любви к своей матери, к своей невесте, к своей Родине. И его гортанные звуки чарующе разливались и таяли в морозном воздухе под чужим небом.
Ничего естественней и величественней этого Антон еще не слышал и не видел. Его ожидание в душе чего-то еще неизведанного прекрасного вполне соответствовало этим подаренным ему звукам песни. Да, если бы он мог, он тоже так бы запел – пусть все слышат вокруг; ах, как здорово было бы, если бы он мог так петь и мог так любить. Несомненно же все, что было с ним хорошего, вместе с этой прекрасной песней, было для него сказочным подарком судьбы. Он знал это.
Х
Минуло еще несколько месяцев. Кашин урывками – между штабными делами – также занимался прежним рисованием портретов. И еще увлекся почему-то и тем, что с жадностью почти выслушивал правдивые исповеди о самих себе простых работяг-бойцов, с кем сближался в дружбе и кто так открывался ему. Иные рассказы их, как правило, отличались поразительно колоритной правдивостью, что и в книгах порой не сыщешь; а хорошие книги Антон любил всегда читать, читал их с сызмальства. Услышанные от рассказчиков яркие истории точно пробуждали и обогащали больше его воображение. Это был такой узорный калейдоскоп событий всяких – таких разнообразно насыщенных, цветных!
Уже шел апрель. Сырые дни. Теперь Управление занимало здание в приграничном с Германией польском городке. И здесь, мимо дома, уже тек поток изможденных европейских жителей, освобожденных из нацистских концлагерей; они, и полуобтрепанные, шествовали с каким-нибудь скарбом, с мешочками, с колясками и с тачками, обозначив себя различными флажками. Шли к вокзалу: хотели поскорей вернуться из плена к себе на родину.
Как обычно в третий отдел бодро, вкатился начальник-майор Рисс, в распахнутой шинели: он только что вернулся из поездки. И сазу же с порога направился к столу Антона, сообщил:
– Ну, теперь порадуйся, художник Кашин. Еще не догадался? Нет?
– Нет, никак, товарищ майор, – Привставший Антон лишь пожал плечами отрицательно: он терялся в догадках. Майор любил иной раз и пошутить над ним.
– Ты пляши: я нашел для тебя хорошего учителя.
– Да? – Но вначале Антон все-таки не понял: какой такой учитель. К чему? Однако ж желтоватые не смеющиеся глаза майора и все его естественные поведение сейчас красноречиво говорили о том, что и ему самому небезынтересна предпринятая им такая акция. – И Антон уж догадался: – Вы, что, художника нашли?
– Вот именно его. Ведь нужно?
– Нужно, нужно… – обрадовался Антон такой приятной неожиданности – и вмиг воскресла в нем надежда на внимательного советчика-портретиста или пейзажиста. Должен же он все-таки оправдать свое призвание и назначение, а также доверие таких благорасположенных к нему людей!
Вследствие доступности и простоты майора Антон давно уже считал его своим старшим другом и не находил ничего предосудительного в его тоже дружеском расположении к нему. Только, сколько ни помнил, не пользовался этим корыстно в военной обстановке; довольствовался тем, что было, – выгод никаких не искал и ничего не выбирал из того, что попроще. Без скидки принимал сложившиеся коллективные обычаи и нормы наравне со взрослыми. Майор же по собственной инициативе приготовил ему сюрприз.
– Так где же этот художник? – спросил Антон в волнении.
– А у меня сидит. Привез его. Идем – познакомлю с ним. – И майор уже засеменил шажками к двери.
Антон последовал за ним.
В тускловатом коридоре худенькая, в годах, полька – единственная из поляков, кто еще обретался в этом бывшем казенном здании, приветствуя, успела сделать приседание – так называемый книксен, отчего майор отшатнулся, разумеется, от неожиданности такой. Сказывали, что это милая полька, делавшая книксен перед всеми, будто бы давным-давно приживала здесь на правах горничной, или прислуги, а нынче она прижилась больше возле шоферов Управления, бойцов, ребят, жалевших и принимавших ее у себя в общежитии, ровно близкого и равного себе товарища. Они давали ей еду, высказывали ей сочувствие, поскольку она сказалась совсем одинокой. И она платила им тем, чем нередко что-нибудь делала для них, стирала. В общем при взаимной симпатии и привязанности (на войне нередко бывало подобное) перевода чувств на язык и не требовалось нисколько – сердце и так все прекрасно понимало. С несколько нарушенной, может быть, психикой полька была покладистой, общительной, услужливой; она явно радовалась при встречах тому, что не одна на свете живет.
В комнате начальника железная раскладушка, заправленная серым байковым одеялом, была отгорожена у самого входа двумя простынями, висящими на шнуре; возле окна стоял стол, на полу постелена матерчатая дорожка в цветную полоску. К этой виденной Кашиным прежде обстановке прибавилось еще нечто незамеченное сразу: на стуле скромно-робко, даже испуганно полусидел, лишь прислонившись слегка к спинке, небольшенненький солдатик с рыжеватыми вислыми усами.
При входе майора и Кашина он суетливо вскочил с места и застыл перед ними в какой-то готовности. Что-то излишнее было в его поведении.
Майор представил Антона ему.
– Солдат Тамонов, Илья Федорович, – чрезвычайно учтиво назвался тот, словно именно его привели к Антону учеником. И с какой-то необычайной неспешностью пожал руку Атону – правда, твердо, обрадовано как-то.
Кашин совсем обескуражен был: видел бог, он ждал чего-то иного.
Назавтра дверь в отдел тихонько приоткрылась, из-за нее протиснулась, спросив с хрипотцой разрешения войти, вчерашняя невесомая солдатская фигурка в длиннополой шинельке и кирзовых сапогах, в которых вошедший, можно сказать, буквально тонул: так незначителен был он на вид или форма на нем несообразно велика.
– А-а-а! Это вы?.. Входите! Входите! – Майор Рисс, на миг оторвавшись от подписываемых бумаг и повернув к посетителю седую, почти безволосую голову, удовлетворенно издал какой-то всегдашний торжественный крик, выражавший нечто среднее между желанным принятием чего-то к сведению или сообщением чего-то. И затем скороговоркою проговорил: – Ну, Антон, держись теперь. Не подкачай!
Солдатик, действительно невеликий и вдобавок смешной в обмундировании, мешком висевшим на нем, костлявом, стеснительно и манерно раскланялся со всеми.
По лицам сослуживцев Антон заметил, что и все они встретили Тамонова без особого энтузиазма.
Но Тамонов пока зашел только с незначительной просьбой к Кашину: помочь ему перенести его вещички, красочки. И Антона немедля отпустили с ним, куда нужно. Только и всего пока.
– Благодарю, идемте, друг, – позвал он. – Мы быстренько все сделаем. Тут недалеко.
Он радовался, вероятно, перемене места, новым предстоявшим знакомствам.
Госпиталь, в котором он лечился после пулевого ранения и впоследствии служил несколько месяцев, находился примерно в километре отсюда, под спуском. Был сухой ветерок, задувавший пыль, прошлогоднюю труху, солому, обрывки бумаги. Тропка была неровной, скользкой. И солдатик этот ведомый всякий раз любезно предупреждал Антона:
– Осторожно! Здесь не прыгайте!
По дороге Кашин вкратце рассказал ему о себе и о желании рисовать, а он сообщил ему, что вел лекции в институте живописи и графики и оформлял различные книги в издательствах. Словом, художничал – не ленился. Ленивых в этом поприще ждет неминуемый крах. Поэтому учиться никогда не поздно ничему – присказал он знающе и подбодряюще.
Когда же за полуразбитым кирпичным зданием с оборванными лестничными пролетами они, переступая куски железа, груды искромсанного кирпича, какие-то торчащие металлические каркасы и перепрыгивая траншеи, подошли к еще одному строению и нырнули в него, две пожилых медсестрички внимательно взглянули прежде на Антона. А затем одна другой сказала:
– Марьюшка, видишь, наш Илья-то Федорыч желанный, убывает, значит, от нас. Наверно, за пожитками пришел?
– Да, списываюсь с корабля, – ответил Тамонов. – А где кладовщик?
– Сейчас, значит, придет, милый. Потерпи малость.
– Потерплю, как же.
– А в какую же часть такую направлен, Илья Федорыч? В хорошую?
– Переводят в Управление госпиталей.
– А-а, если молодец оттуда, то хорошая, – медсестра имела в виду Антона.
– Оттуда. Тоже художник. Поможет мне все сразу донести.
– И, что ж, мою просьбу не успел-таки выполнить, душа-человек? Так ты Петровну изобразил – одно загляденье.
– То ведь недалеко, не тужите – может, еще нарисую Вас. Прискачу… А вот и Афанасий Никитич пришел…
– Ко мне? – внешне сурово спросил тот, всходя на горку свежих стружек и щепок: здесь что-то надстраивали, строгали.
– Отчитаюсь напоследок кое в чем, если это Вас не затруднит, – заторопился Тамонов. – По необходимости убытия…
Кладовщик-сержант значительно помолчал, бренча связкой ключей перед закрытым складом и отыскивая среди них нужный ключ.
– Продался, выходит? Мы чем-то не понравились?
– Ну как можно меня обвинять, Афанасий Никитич! Грешно…
– Пошутил, конечно, я. Чур не забывать.
– Постараюсь, безусловно.
Чувствовалось, что Тамонов составлял с этими простыми людьми нечто единое целое. Был среди них как любимый ребенок, право, – возраст его не являлся помехой для этого.
Очень скоро Тамонов освоился на новом месте. По первости Антон помог ему лучше сориентироваться в местонахождении управленческих служб: рассказал – показал ему все. А что он – настоящий художник, чрезвычайно общительный, любезный, приветливый – стало сразу ясно всем.
Тамонову отвели пустовавшую комнату. И для начала он сделал с натуры два карандашных портрета, уловив удивительное сходство с натурой. Это стало для всех как-то ново, необычно, интересно. И поэтому вскоре к нему началось своеобразное паломничество: всем хотелось увидеть, насколько удачно он запечатлел кого-либо, как это выходит у него, – ведь прямо на глазах свершалось таинство – под его рукой возникал набросок, удивительно схожий с оригиналом; другим хотелось просто поговорить о том – о сем, что было связано с искусством, доступной не для всех в силу разных причин, но таким заманчивым. Оттого он, как Антон заметил, как-то расцвел, был всегда одухотворен, подвижен.
Тамонов, работая, что-нибудь рассказывал из того, что было связано с профессией художника, и всем нравилось бывать у него; отбоя не стало от тех, кто хотел его послушать, поговорить с ним или хотел быть срисованным на портрете. И обычно он, такой безотказно-предупредительный, не мог никого обидеть и срисовывал всех подряд. Бумагой он был обеспечен вследствие предприимчивости завскладом.
На каждый натурный рисунок у Тамонова уходило поболее часа.
Конечно же, для Антона, впервые видевшего подобное как бы изнутри, присутствие на его натурных сеансах рисования, когда это получалось, давало ему неоценимую пользу: наглядно виден был желаемый принцип работы над моделью – выбор поворота или наклона головы, освещения, компоновка на бумажном листе, построение и соразмерность частей лица, сочетание света и тени, постепенное выявление деталей, углубление и обобщение рисунка. Такая школа была несравненна, представляла откровение для него. Тем более, что художник, имея большой практический опыт, не испытывал, видно, никаких неудобств при наблюдателях, никогда не нервничал, не волновался, не пыжился и не изображал час драматических мук творчества, а лишь терпеливо, последовательно наносил карандашом рисунок, что дано, Антон знал, не каждому. Несомненно, это качество он воспитывал в себе.
Антон лишь удивляло его настороженное отношение ко всему.
Все он делал с какой-то оглядкой, как-то опасливо и с оговорками; сам с собой советовался по пустякам и часто передумывал то, что только что надумал. Он себя контролировал так ежеминутно, и невольно окружающие становились свидетелями его колебаний и раздумий; он даже как бы преохотно делился этим со всеми – смотрите, дескать, ничего особенного, все по-человечески! С кем не бывает? Но сходился с людьми довольно быстро и в проявлении своих чувств был очень искренен.
XI
– Вот что, Антоша, я вам скажу: вам нужно обязательно начать, если хотите настоящим образом работать карандашом, углем, сангиной, пером, кистью, – стал с воодушевлением Илья Федорович перечислять, беря над ним шефство – начать с самого простого. Хотя бы вот с этого. – Он коснулся пальцем пресс-папье. – Поставить перед собой, изучать – и вдумчиво рисовать; сначала, разумеется, верно построить (я буду показывать, как следует); найти направление штриха, не стараться отделывать набросок сразу, в один присест, и все обозначить в полную силу. Главное – увидеть объем вещей в пространстве и точно изобразить их на плоскости листа, вписать в него, чтобы они не выпадали. Потом постепенно перейдешь к вещам посложнее. Ну, хотя бы к рисованию посуды, такой бутылки. Это самое трудное – нарисовать просто предмет. Должна быть основа рисунка. Только тогда будет толк.
– А разве можно в точности срисовать, например, эту заляпанную бутылку из-под чернил? – засомневался Антон.
– О, для художника нет ничего невозможного, – подивился Тамонов его наивности. Тут же взял лист писчей бумаги, простой карандаш, присел на краешек табуретки и стал набрасывать линии.
Через четверть часа Антон уже видел, как им вырисовывалась точно эта, стоящая перед ними однобокая бутылка, как шло необыкновенное превращение линий и штриха в нечто осязаемо-предметное.
Тамонов схематично ему показал, как нужно последовательно строить весь рисунок, определять его границы, проводить основные и вспомогательные линии; он советовал – чтобы не грубить его свежесть, сочность, строгость – не прибегать к помощи резинки и не растушевывать тени пальцем – не вырабатывать в себе дурной вкус. И с этих пор, ежели выдавались свободные минуты, Антон ставил перед собой самые неожиданные предметы: кружку, миску, кирпич – рисовал все, хотя это ему отчасти, если признаться, и не нравилось, было скучновато выполнять, так как хотелось создавать что-нибудь необычное, большое, заметное. Хотя бы те же портреты. Все объяснялось, конечно же, нетерпеливостью Антона, присущей юному возрасту.
Безусловно, по молодости и наклонностям, а также обстоятельствам Антон уже привык к подвижной, деятельной жизни. Иного и не мыслил. Однако прямо заставлял себя отныне, когда понял, что нужно так, – заставлял приноровиться, или приспособиться, к усидчивости над работой первоначальной, незаметной, черновой, однообразной, не дающей вроде б сердцу ничего существенного, кроме навыков. Почему-то знал определенно: лишь освободи себя от таких забот, прикрой хоть маленькую щелочку подмывающим тебя желаниям – и уж распахнется вовсю дверь свободе ложной, и тогда уплывут куда-то все твои лучшие намерения.
То, что Тамонов, как рассказывал, имел уже своих учеников, взрослых художников, что он рисовал мастерски и что вместе с тем держался с людьми без всякого высокомерия, душевно-просто – это успокаивающе действовало на Антона, вселяло в него уверенность. С каждым днем у Тамонова увеличивалась галерея нарисованных портретов, хотя он раздаривал их и нередко бывал недоволен получившихся рисунком. Без всякого позерства. Среди новых позирующих друзей у него уже объявились молодые женщины, в том числе из комсостава, но выявились тоже и противники, подмечавшие в нем мало-помалу непростительные с их точки зрения слабости. Что и говорить, ведь в себе лично человек редко когда видит их.
Да, вначале его вежливость, пожалуй, нравилась всем. Однако же неисправимая черта в нем – вроде бы желание заискивать перед всеми и преувеличенно кланяться в почтительности – в дальнейшем стала претить сослуживцам; это выглядело нарочито, вызывало и во Антоне какую-то досаду. Он старался отгородиться от всех рождавшихся о нем людских пересудов, тем более, что окружающие соответственно (из благих, безусловно, побуждений) уже донимали и его вопросами:
– Но ты-то, Антон, не станешь же, наверное, таким угодливым?
– Постараюсь быть самим собой, – Антон не понимал и не принимал никакого иронизирования по поводу привычек своего негласного учителя.
«По-особенному он воспитан, только и всего, – думал он о нем, – не допустит хамства по отношению к другому. Все, что ни делается им, делается очень естественно, привычно, и не может задеть чье-то самолюбие». И нужно принимать его таким. Уж более искренне-теплого и любовно-честного отношения ко всем и ко всему, чем проявлялось у него, Антон еще ни у кого не встречал. Один раз даже застал у него эту польку, любительницу книксена; она сидела – позировала – на стуле, и Илья Федорович, разговаривая с ней, срисовывал ее. Оттого она буквально вся расцвела, сияла, как какой дикий, полузабытый цветок, – поразительно! – Он, стало быть, не чурался водить знакомства ни с кем, что говорило о широте его души. С ним можно было толковать на равных – и не почувствовать никакого превосходства над собой. Иногда Антону хотелось даже оберегать его от злых языков.
Но людское мнение влиятельно и может сбить, что говориться, с толку. Так случилось и с Антоном. Хотя он нередко поступал вопреки чужому мнению, и никому не подражал, но сам не сдержался как-то. Правда, ничего не наговаривал; только взял не тот тон – вышел грех с ним. Непростительный.
Нацисты еще повсеместно огрызались до последнего, но уж отчетливо ощущалось приближение победного часа.
Тамонов, освоившись с ролью волшебника, по приказу начальства подготовил эскизы предполагаемого оформления клуба – просто большого помещения, где теперь иногда проводились политинформации, и на оклеенных бумагой панно, условно раскрашенных под мраморные доски, красной гуашью выписал известные цитаты. Шрифт для них выбрал строгий, классический. Их развесили по простенкам. Все было нормально, уместно. Однако дотошное начальство в лице суховатого майора Голубцова, замполита, нашло, что, во-первых, в цитатах встречались прописные и строчные буквы и, во-вторых, у некоторых букв – перемычки и хвостики несколько игривые; Антону тоже показалось, что Илья Федорович кое-где не соблюдал расстояние между буквами, а иные из них были широки по сравнению с другими, не так стройны. И об этом он ему сказал. Он спокойно согласился с его мнением: что делать? Нет времени, удобства далеки от совершенства, и приходится шить шубу из ситца. Понимаете? Антон понял его.
После состоявшегося здесь концерта грузинских артистов, выступивших дивно, виртуозно, в компании, расходясь, почему-то упомянули имя Тамонова, и Антон заметил друзьям, что, кажется панно не совсем удачно выполнены им.
– А может, ты, голубок, того: заелся чуток, что тоже критикуешь зря? – резко ополчился вдруг на него, отчитывая, его хороший друг шофер Маслов. – Чужое-то ведь не свое. Со стороны всегда видней. Это, брат, пусть пенкосниматели треплются, а тебе-то не пристало…
– А я разве против? Только сказал… – Не ожидал Антон подобного.
– По-моему, великолепно, что человек своими руками может сделать то, что другой (и завистник!) ни в жизнь не сделает.
Антон уже хмуро смолчал. Словно ушат холодной воды обдал его. И поделом: не треплись понапрасну; и впрямь – еще молод, зелен.
Другое событие, увы, имело более важное последствие.
Нужно сказать, что Тамонов не был женат. Очевидно, поэтому он так церемонно и обращался с дамами, – сказывал, что жил главным образом в обществе тети, весьма любившей оперу, филармонию, книги. Его откровения на этот счет были признанием достоинства в его самоотдаче целиком искусству. Но подобное лишь заинтриговывало все: вопрос спорный – всем хотелось докопаться тут до полной истины. Ведь весь мир человеческий делился на две неравные половины: большая – были семейные люди, не осуждаемые обществом нисколько, а меньшая, незначительная часть, – были почему-либо закоренелые холостяки, осуждаемые всеми публично, потому как не совсем ясны и убедительны были мотивы и доводы в пользу их холостячества.
Илья Федорович откровенно признавался сослуживцем, что он дал себе зарок не любить женщину; любовь к ней, по его понятию, могла пагубно повлиять на судьбу художника в творческом плане – затормозить его рост; он был всегда уверен, что женатому в наше время почти невозможно достичь каких-то вершин в искусстве: поглотят семейные заботы, добывание денег и пр.
– Так зачем же тогда жить? – искренне удивился кто-то.
– А возможно, я уже и привык к такому положению, – понесло его на большую откровенность. – Рисуя частенько обнаженых натурщиц, которые запросто стояли перед нами на возвышении, я ничуть уж не стыдился их обнаженности, их тела, того, что часами глядел на них – глядел, как… на гипсовые статуи. Одно время, еще в дни молодости, мы заядлые рисовальщики, постоянно ходили на такое рисование. Кто-нибудь из нас, рисующих, вздохнет над планшетом оттого, что не получается нужно, и с треском порвет лист бумаги, берет новые, приспосабливает, и натурщица, не шелохнувшись, не меняя позы, называет по имени вздыхателя и говорит: «Ты, Борис, чего вздыхаешь? Брось! Я сегодня утром тоже повздыхала напрасно, а потом перестала». Заговорит о том, что ей очень нужно завести для себя альбом поз натурщиц – будто б есть такой альбом знаменитых натурщиц; о том, что она это дело – позировать – очень любит и что натурщицкий стаж у нее уже десять лет. Вот повстречался ей вчера известный художник и просил ее уважить их клуб. Но не могла же она разорваться… И тут же натурщица уточняет: «Ну, говорите, как вам встать еще для набросков? Какую позу изобразить? Этак, что ли?» «Нет, так вы уже стояли, – говорим мы. – Так сидели тоже. Что-нибудь экстравагантное, новенькое, но чтобы было движение. Да и в движении вся прелесть». И послышался снова шелест бумаги и вздохи-муки творческого преодоления себя.
– Нет, что, прямо голая, или как, она позировала перед вами? – изумленно спросил у Ильи Федоровича сержант Волков.
– Именно разденется догола, выйдет к нам в халате, чтобы напрасно не мерзнуть. Влезет на помост, снимет халат и пожалуйста – традиционный вопрос: «Ну, как вам встать? Скажите».
– Для чего же это нужно, Илья Федорыч?
– Для того, чтобы суметь точней нарисовать женскую фигуру и чтобы полней ощущался объем тела под складками одежды.
– А, как в скульптуре?
– Похожая задача. Мы же пишем бесконечные этюды. И каждый раз природа новая. Надо успеть схватить и передать ее состояние, характер, пластичность, что и в портрете. Так же. А художники – народ интересный, надо сказать. Был, например, у меня один знакомый, Колесов. Умный собеседник, помимо всего прочего. Болтали с ним при встречах о судьбах человеческих, различных веяниях, модах, вкусах, литературе, различных случаях. Образованнейшая была личность. Жив ли он? Так смерть косила ленинградцев в блокаду!.. Ну, так вот он десять лет примерно писал пьесу.
– Что,сам по себе? Никто не просил его об этом?
– Разумеется. Труд художника, писателя таков. Никто не заставляет. Кто ж станет просить, если еще неизвестно никому, в том числе и самому творцу, что из задуманного выйдет, будет ли толк? Нечто стоящее или сплошь глупость? Ведь многие пробуют… Да не у всех получаются шедевры. Бывало, увидимся – спрошу: «Как идет у Вас?» (он был порядком старше меня). – «А что?» – уточнит он. – Но мы-то, посвященные, об этом его увлечения уж знали – он сам хвалился, без радости, правда. – «Ну, конечно, самое главное». – «Ах, пьеса! Да это уже выходит драма. На нее повернуло отражение эпохи. Я хотел бы дать тебе на прочтение немного – картины две, узнать твое мнение». – «Принесите, буду рад». – «Начало у меня еще не сделано. Самое трудное в произведение – начало и конец; их надо потом делать, когда все написано. Воистину они должны стрелять. Это кто-то Чехова обвинил в том, что у него в каждой пьесе герои стреляют. Однажды даже Лев Толстой сказал ему – наклонился к уху и сказал: «Зачет Вы пишете пьесы? Ведь даже Шекспир не всегда писал их хорошо» – старик не любил Шекспира. Вот у Шоу, я считаю, очень интересные пьесы – крутит, крутит вокруг какого-нибудь одного события; у Шоу трагедия и смешное рядом, как в жизни переплетены». Но я уже перевожу разговор на иное: «Сегодня погодка ладная, день красивый». – «А вчера как чудно было», – не отстает Колесов. – «Нет, – говорю, – превосходен день для этюдов». – «Вчера так мотало тополи, еще зеленые (они не хотят сдаваться), – ветер с первым снегом, уф! Я люблю такую забубенную погоду. Помнишь, это как у Достоевского, когда Сдвиригайлов шел стреляться – было точно такое ж светопреставление, – понесло опять по кочкам Колесова. – А ты все-таки пишешь этюды?» «Не бросаю. И сегодня поехал бы – написал бы с удовольствием первый снежок». – «Как же, надо, сразу свет прибавляется. В бездну осени. А ты не пробовал записывать, какие видишь краски?» – «Да, иногда записываю на полях своих акварелей. Когда не успеваю, скажем, передать небо, насколько оно изменилось, – посинело или полиловело»… – «И я вот в молодости записывал. Для памяти великой. Знать, от того и пошла у меня страсть к писанине, изложению чего-то словами. Но и помню: наш педагог Таршанский говорил нам, студентам: «Мне, ребятки, не обязательно писать этюды. Я всегда держу при себе маленький блокнотик; взгляну на пейзаж, на натуру и записываю, где какие краски и, конечно же, крохотный рисуночек карандашом накидаю. А дома спокойно пишу пейзаж. Так некоторые художники ухитряются писать, быть на уровне». – Я говорю: «Но это же профанация творчества. Природа-то подсказывает почти все: не только ритм, краски. Важно и состояние твоей души. Сейчас дерево стоит царственно, но подул ветер – и оно упруго взогнулось, листья блестят, повернулись другой стороной, трепещат, рябь по траве бежит…» – «А, все дело, Федорыч, в том, что есть художники, которые раскрашивают холст красками, и есть художники, которые пишут своей кровью. Их следует различать. Я не о себе, конечно, говорю; я-то давно конченый человек, потерявший свою жизненную стезю». Начну разубеждать его: «Ну что вы, дорогой…» Перебивает: – «Да, да, не говори, пожалуйста…» Этак переговорим с ним где-нибудь на ходу, в коридоре того же издательства, где зарабатывали хлеб насущный, – и разойдемся. До новой встречи. Уйдет он, сгорбленный, побитый жизнью, с кожаной папкой под мышкой – несет к себе домой фотографии для ретуширования, чем был вынужден тоже заниматься, чтоб кормить свою семью. Идет и попыхивает папироской.
XII
– В общем, жизнь сложна, – разговорился Илья Федорович. – Каждый день приносит что-то новое. Трудно с ходу ухватить все. Как же художнику не практиковаться в своем ремесле – да я не представляю! Это все равно что велосипедисту, не учась, сесть за руль автомашины. Но не в этом еще суть. Все нужно испытать самому. На меня, например, в осенние дни находило какое-то смятение, я испытывал небывалый внутренний подъем. Мокро ли, не мокро ли, но какие краски вокруг – одно загляденье! Делая этюды, я становился как бы богаче и счастливее. Был у меня как раз такой период жизни, когда чувствовал все на подъеме; как будто предчувствовал, что больше уж не будет подобного времени и нужно им дорожить. Хотелось послать ко всем чертям все жизненные мелочи. Я видел, понимал как никогда, знал, как сделать что, – позволяло мастерство. И с каждым разом, работая лучше и уверенней, наблюдал краски земли все особенней – и хотел нарисовать ее попроще и родней… Измокнешь весь под дождем, устанешь, закоченеешь на холоде; зато несешь с собой (и в душе) нечто выдающееся для себя и только ждешь другого раза, чтобы написать все уж так, как никогда еще до этого. Бог знает, для чего.
Видимо, у нас, живописцев, душа такая неуемная. Мы все равно что завещаем людям красоту увиденную…
Нередко с этюдником проходил мимо прелестных уголков на Каменном острове с кирпичными кладками еще петровского времени (Петр Первый обязывал каждого, кто ехал в строившийся Санкт-Петербург везти камни), какими-то построечками, крохотными забытыми улочками, аллейками, тонувшими в листопаде.
Как-то я залез поближе к проточной воде, по которой лениво гоняли лодочки (от праздношатаек иногда спасаешься ровно от дикого нашествия). До меня-то никому не добраться, и можно только посмотреть на то, что я делаю, через кусты, с берега. И все равно пришло чувство, к сожалению, что потерял в работе какой-то стержень, нет в ней желаемой свежести – пора сворачивать всё. А вечереет уж. В этюдник укладываю кисти, тюбики, разбавитель, тряпки, вытираю руки. И вот слышу из-за спины отчаянно-озорное:
– Непохоже!
Оглянулся – это хрупенькая девушка сказала. Она добавила:
– Ведь в натуре все слабее, не так ярко.
Я захлопнул этюдник и – наверх, на тропку. Только девчушечка смутилась вдруг – была, по всей вероятности, разочарована моей внешностью – и быстро пошла прочь. Но я поспел за ней. Сказал: позвольте, мол, не то, что возражу на ваши замечания, а кое-что объясню вам. Великий Леонардо да Винчи в своем трактате по искусству писал, что нельзя войти дважды в одну реку – вода окажется в ней разной по ряду признаков. Так и с состоянием природы. Пишешь-то этюд не секунду, а минимум час – обобщаешь увиденное; да и важно передать красочное сочетание в небольшом формате, исходя из своих настроений. Это ж не фотография. Слово за слово – мы познакомились. Звали ее Оленькой. Потом я даже брал ее с собой на этюды. Давайте, я в другой раз доскажу. А то увлекся и сам сбил себя – что-то рисунок мне не нравится. Я переделаю завтра-послезавтра, хорошо? – спросил он у позировавшего ему сержанта Волкова.
Тот согласился вновь позировать.
Снова Антон заскочил в комнату Тамонова тогда, когда тот сосредоточенно молча уже почти заканчивал набросок с сидевшего перед ним на стуле полнолицего Волкова. И тут он то ли под влиянием того, что рисунок сейчас удался, то ли на него дунула стихия, или почему-то – опять разговорился. Предложил:
– Так, если вы возражаете, я доскажу ту историю, помните?
– С интересом послушаем, – сказал сержант.
– У меня ведь тоже был свой профессор живописи, – начал Илья Федорович, дорисовывая портрет. – О, я думал, что заберусь к нему на чердак – и мне откроются тотчас все таинства искусства живописи. Ничего похожего! Пришел к нему в мастерскую, где он и жил, а у него почище, чем у меня, – все в папках, навалом завалено, пыль несусветная… вытереть, убрать некому… Холостяцкая жизнь… Во всю стену – книги. Стол – не стол… Завален… Корректура книжки на краешке. Тут… На полу чайник – зазвенел, покатился… Я не замечал – зацепил его ногой. На краю же стола – бутерброды… И это как-то неприятно бросилось мне в глаза. Сжалось сердце. Я спросил: «Василий Васильевич, вы когда-нибудь любили?» Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, только и сказал: «Было дело». Так и я скажу: было дело – мы с Оленькой встречались.
Однажды я почистил ножом морковку, как картошку (при возвращении откуда-нибудь домой всегда заходил попутно на Кузнечный рынок, чтобы купить себе всякую снедь), и стал хрустеть морковкой. Хрустел – приходилось доедать ее, правда, еще повкусневшую от того, что полежала она день-два на столе, и ходил взад-вперед по большой пятиугольной комнате, рассуждая о чем-то с собой. Окна у нас выходили во двор-колодец с преотличной слышимостью. Думаю, что когда у меня колотилось сердце сильней, – там оно отчетливо слышалось; только не до этого было всем жильцам, чтобы устраивать театр. Было кое-что поинтересней где-то в доме. Пьяный буйствовал – и звенели, сыпались вниз разбитые стекла. И вот под этот знакомый житейский аккомпанемент, расхаживая, я внезапно решил, что жил до сих пор не так. Захотел понежней поболтать с Оленькой.. Обязательно…
Но фокус, как говориться, не удался. Мой знакомый Нефедов, видный, симпатичный, говорун, заморочил ей голову… И ему-то все не нужно, а другим вред… Как собака на сене. Он литографией занимался. Офортами. Вы знаете, у Рембрандта что такое офорты? Симфония! Каждая веточка дерева есть именно веточка, непохожая на другие. А тут – он показывал мне работы – смотрю: все сплошь дохленькие штришки, штришок на штришок – и отобрать-то нечего для заставок к книге. Хотя все это в художественном беспорядке, с претензией на значительность. Кому такое-то эстетство нужно? Это – выламывание наизнанку. Прав был Колесов. – И Тамонов вынужденно опять прервал рассказ: вошли дамы – офицеры медицинской службы Цветкова и Суренкова, и он, отдав портрет Волкову, усаживая и занимая их разговором, засуетился около них.
Даже об Антоне он мгновенно забыл.
XIII
Был на исходе 1944 год.
Снег усыпал все белым-бело, шапками навис на скученных пышных темно-зеленых елях, и старинный седой особняк, который они неизменно сторожили, был таинствен, загадочен; казалось, он молчаливо хранил свой гордый дух, недоступный еще мальчишескому пониманию Антона Кашина. В этом обезлюженном польском имении теперь, с ноября, находились одни они, военные. После долгих лет гитлеровской оккупации и хозяйничанья в нем нацистов его законные владельцы канули неизвестно куда. Восточнее усадьбы – поле кочковатое; стыли, темнели амбразуры куполообразных вражьих дотов. Пахло печалью.
Залиловел вечер. Пугающе шелестели на ветру высокие, разросшиеся заросли акаций, окаймлявшие дорожки, когда Антон заспешил в большой сарай за углем; нужно было протопить камин, чтобы нагреть помещение, в котором они работали. Он, насилу столкнув примерзшие к наледи ворота, проник в глубокий неподвижный мрак сарая. Наощупь лихорадочно накидал в плетеную корзину гладкие брикетовые плитки еще немецкого завоза. Да еле выволок ее наружу, притащил в отдел. Только принесенного угля могло не хватить на топку, и он поневоле вновь скользнул в сарай за углем. Настороженно в синей темноте приглядывался ко всему…
Зато после он сидел подле топившегося зеленого камина и чувствовал на лице и руках теплое дыхание огня.
С мороза впорхнула к ним в отдел капитан-медик Цветкова, миловидная женщина со спокойными светлыми глазами и спокойными, полными обаяния и достоинства, движениями. Она зашла не одна – вместе с провожатым, щеголеватым капитаном Шелег, начальником автохозяйства. К его характеру – несколько беспокойному – Кашин не мог привыкнуть, а потому в его обществе испытывал некоторое неудобство и беспокойство. Цветкова, завидев весело горевший камин, сразу от дверей подошла сюда; она распахнула плотный теплый полушубок и, подсев к Антону на скамейку, протянула вперед – к живому огню – тонкие гибкие руки, и расправляя их, застывшие на холоде, пошевелила пальцами. Доверительно улыбнулась ему, отчего на ее припухловатых щеках обозначились ямочки-двойники, ровно у девочки-подростка, и заговорила с ним. Сопровождавший капитан не перебивал ее. Он явно ухаживал за нею, или, может пытался ухаживать. Подобно другим офицерам.
– А-а, почитываешь тут роман? Небось, начал с середины? Разве нет? Признайся уж, Антон, – со свойственной ей мягкостью сказала ему Цветкова. – А что именно? Я пока около тебя, у печечки, погреюсь чуточку. Зябну на морозе – прямо дикий ужас. Сущая мерзлячка.
Кашин обычно тушевался перед ней слегка, не знал, о чем таком с ней говорить, вернее, как, чтобы не сфальшивить.
Она с самого первого раза их знакомства, как увидела его в военной части (полтора года назад), шагнула прямехонько к нему и, с ласковостью коснувшись ладонью его лица, сказала вслух при всех: «Славный мальчишечка!» И так навсегда определилось его особенное отношение к ней – неизменно восхищенное, благородное. Вероятно потому она всегда улыбалась ему, что своему хорошему знакомому.
Молча, чуть смутившись, он приблизил к ней страницу книги, которую она ж сама дала ему почитать, – с рассказом Льва Толстого про любовь полячки Альбины.
С привычностью искушенного читателя Цветкова, скользнув взглядом по истрепанным книжным страницам, внимательно опять поглядела на Антона, чем привела его в еще большее смущение.
– Значит, повесть о поляках? Их страданиях? – Старший лейтенант вздохнула.
Привалившись к камину грудью и разогреваясь, Шелег поводил ладонями по глянцево-зеленоватым кафельным плиткам, и, в свою очередь, подступил к Кашину без всяких околичностей – спросил напрямик:
– Ну, ты-то как, Антон, надумал или нет?
– А что, товарищ капитан?.. – Он в сильнейшем замешательстве глядел на него, должно быть, глуповато, – сразу не понял, о чем тот спрашивал его.
– Да, учиться… в школе… на художника… Или ты забыл наш разговор? Я ведь предлагал тебе…
И Кашин простодушно кивнул ему – вполне утвердительно, витая в данную минуту в своих мыслях где-то далеко-далеко.
– Вот напрасно, скажу тебе, Антон: нужно время не терять – золотые его дни, заспешил Шелег высказаться. – Ведь прекрасная художественная школа есть и в Одессе. Если ты не хочешь поехать в Москву, чтобы там учиться, поезжай, пожалуйста, в Одессу. Приглашаю ведь… Поживешь, как родной сын, у моей жены Фроси; у нас двое детей, мальчишек, так ты третьим в семье будешь, самым старшим.
Когда Антон отказывался поехать в Москву для того, чтобы получить образование художника, этого, хоть убей, не было. С чего капитан взял? Должно быть, у него такая странная манера: как бы отвечать самому себе на свои же собственные умозаключения.
– Разве есть в Одессе? – засопротивлялся Антон слабо, досадуя на себя за то, что оказался втянутым в никчемный и бессмысленный разговор в присутствии Цветковой. Нет, никоим образом он не усомнился в честности и искренности намерений капитана, но ему было бы трудно, если бы он и захотел принять честь по чести его предложение в обмен на свою бесспорную свободу. Ему в высшей степени было неловко отказаться от услуги капитана – и в то же время жаль его за что-то, точно опрометчиво он своим отказом лишал его какой-то человеческой радости. И все-таки Антона сильней всего останавливало чувство долга перед сослуживцами, мнением и отношением которых он очень дорожил. А поэтому он и ни за что не мог принять во внимание очень разумные, казалось бы, доводы, капитана. – Но в Одессе школа еще вряд ли действует: город-то совсем недавно освободили… Все в нем, наверное, разрушено…
– Великая оказия: напишу домой и попрошу узнать. Сегодня же!
– Ну, напишите, – согласился Антон. – Только я, наверное, все же не смогу…
– Что не сможешь?
– Да поехать уж туда.
– Опять двадцать пять! – И Шелег, досадливо морщась, отвернулся от него. Затем он, откачнувшись от камина, размеренно двинулся вглубь гостиной; там за столом, весело споря, играли сержанты, заядлые шахматисты – Коржев и Юхченко. Они переговаривались меж собой по ходу игры:
– Что мне ставить коня, когда у меня других фигур еще достаточно. Вот так!
– Не согласен. Я ничью предлагаю.
– Давай! Давай! Испугался?
– А чем ты угрожаешь? Подскажи…
– Как-никак у меня две лишние пешки…
– Ишь ты! Значит, так?
– Я не могу так играть уже. Атака у меня иссякла.
– Отлично! Но я считаю, что тебя еще надо погонять.
– Я в гробу все это видел.
Сверху, с антресолей, по деревянной лестнице скатился, что бильярдный шар, майор Рисс в накинутой на плечи шинели. На мгновение остановившись внизу, он повертел туда-сюда круглой головой и отрывисто велел Кашину сходить к шоферам и передать солдату Шарову приказ о том, чтобы он завтра утром выехал на новое место, за Острув-Мазовецкий.
Шоферы размещались примерно в километре от усадьбы.
– Но ты, кажется, занят, брат? – сощурился он на Цветкову, подмигнув. – Тогда извини. – И резко повернулся, как на шарнирах, к капитану Шелег, опять оказавшемуся тут как тут.
– Пусть, товарищ майор, и Антон поедет вместе с ним. Все-таки вдвоем будет как-то понадежнее. Больше послать некого. А нужно. – Шелег, видимо, не мог уняться: все хотел определить Антона куда-нибудь! И при этом он исходил, возможно, из самых искренних своих желаний.
– Нет, серьезно, капитан! Вы не обижайте моего подопечного! Да! – Майор по своему обыкновению мерил короткими шажками гостиную и вздыхал, сосредоточенно обдумывая что-то: он, расхаживая взад-вперед, оценивающе взглянул на Антона, привставшего с места и ждавшего дальнейших его распоряжений, и он понял, главное то, что тот понял, как он любит его.
– Что ж, он отказался от суворовского училища и не хочет поступать в художественную школу, сколько я ни предлагаю ему, – ну и пусть себе возится на службе, а? – полушутя-полувсерьез говорил ему Шелег.
– Прав, капитан; ты прав: непорядок – Майор хмурился, сдвинув на переносице жесткие, торчащие пучком, брови. Развернулся к Антону корпусом. И уже с сопутствующими строгими наставлениями разрешил ему поехать тоже. Для подготовки места очередной стоянки.
А минутой позже по-старчески сипло и как-то ненатурально рассмеялся: Цветкова во всеуслышание призналась, что боится шума ветра в деревьях, и попутно попросила Антона (а не Шелег) проводить ее до другой парадной особняка. Всего-то!
Порывистый ветер и вправду дико свистел в вышине, над ними, раскачивал султаны елей, и Кашин, проводив Цветкову, давшую ему последние наставления – одеться завтра потеплее, под этот свист вприпрыжку пустился в ночь.
Очутившись в одном из длинных бараков, в котором поразительно бедно, тесно и жалко ютились местные поляки, и поднявшись с их помощью (они ему посветили) по приставной лестнице на чердак, который занимали шоферы, он застал Шарова, прослывшего молчальником, в необычной роли рассказчика. Здесь так же тускловато, как и внизу – у поляков, светила керосиновая лампа возле горящей печурки, а шоферы, рассевшись кружком кто на чем, трапезничали. Он тоже подсел к ним, но, к сожалению, Шаров уже кончил свой рассказ, улыбаясь грустно.
Находясь под впечатлением от чтения повести Льва Толстого «За что?» и теперь еще от посещения этого захудалого жилища, испуганно теснившихся в нем поляков с детьми, Антон при возвращении в ночной особняк всю дорогу, не переставая думал о причинах общих людских мучений – отчего они? Отчего насилие злобствует, бесчинствует над отдельной личностью и над целыми народами? Отчего же скверненькие люди испокон веков жаждут так уничтожения себе подобных и охотно участвуют в убийствах? Неужели, думал он, и теперь, будучи освобожденными, поляки жмутся потому в плохих, малопригодных для жилья бараках и не занимают опустевшее, например, имение, что настолько напуганы могущей быть расправой со стороны закоренелых бандитов?
XIV
Уже голубело позднее зимнее утро, Кашин с надеждой еще дальше почитать в пути начатую накануне книгу засел в кабину старой трехтонки, груженой железными печками-времянками и трубами к ним, тридцатипятилетнего Матвея Шарова, божьего человека, как уважительно-почтительно его величали товарищи, – и грузовик вынес их на застыло-звонкую дорогу.
Все-таки Кашину везло на исключительных в доброте своей людей. Несмотря на их естественно-простительные слабости в характере, он привязывался к ним. А особенно тянулся к таким великим работягам, каким был Матвей Шаров с его открытостью души.
И сегодня, виделось ему, было ласково-серьезное выражение на его крупном загрубелом лице и неторопливо-неуклюжи, как и весь он сам, движения его сильных голых рук, словно не боящихся несильного прибалтийского мороза. Он жил с утра в своем обычном душевном равновесии, а не то, что был просто в расположении к Антону, своему младшему товарищу, – жил как будто в отблеске своего обычного настроения. Антон, едва обменявшись с ним несколькими малозначащими словами, снова почувствовал себя его единомышленником, и ему стало на душе легко и радостно.
Было легко потому, что он, юноша, завсегда откровенничал, доверяя Шарову даже свои личные планы, и что солдат отвечал такой же взаимностью; стало быть, платил ему той же симпатией, не делая скидки на его юный возраст. А интересно с ним было потому, что он, бывалый человек, превосходно знавший свое шоферское искусство, успел в жизни испытать немалое. Он как бы уже сросся со своей трехтонкой – она была в его руках тоже неустанным работягой, выполнявшим самую что ни есть черную и тяжелую работу, очень нужную для всех.
Когда они поехали по дороге с относительно небольшим движением автомашин, Антон вслух прочитал – Шаров попросил – несколько страниц повести. Однако изрядно-таки машина тряслась, из-за чего книжные строчки сильно мельтешили перед глазами, и еще тарахтение мотора заглушало голос Антона (нужно было напрягать его). И, устав от чтения, он отдыхал. Наслаждался видом ослепительно чистого рассыпчатого снега, лежавшего повсюду на равнине с перелесками, с селениями; на нем нежно голубели тени, следы и всякие углубления; темнели седые обыневшие деревья, кусты и высокая устоявшая трава, которая все еще кропила по снежному наносу семенами. Грузовик мчался ходко. Лишь веселое красное солнце поспевало за ним – низко-низко плыло в сплошном густом седом тумане.
– Слушай, Антон! – взволнованно проговорил Шаров. – У меня ведь была своя история, когда я в Одессе жил…
– Шелег, капитан, меня туда сватает – в художественную школу, – поделился Антон. – Говорит: езжай – там не пропадешь.
– Вот что, – Шаров загорелся вдруг, его глаза заблестели, – мы давай-ка после войны, когда нас распустят по домам, закатимся туда вместе, а? Вдвоем нам было б очень кстати… У меня-то там было что…
– Что, любовь? – спросил Антон, всерьез, как взрослый.
Он усмехнулся как-то криво, горько-сожалеючи:
– Эта моя любовь окончилась быстро. Вернее, мы разошлись друг с другом после первого же вечера. Я к ней не вернулся.
– Отчего ж, Матвей? Если так жалеешь…
– От трусости, Антоша. От своей необразованности, бескультурья.
– Это именно о ней ты, Матвей, помянул вчера? – Его признание Антона весьма заинтересовало – еще и потому, что он говорил о ней с какой-то особенной печалью.
– Да, была видать, чудная, душевная на редкость женщина. Я не хвалился никому о встрече с ней. Боже упаси! А она, Сима, и теперь светится в моих глазах, хожу ли я, еду ли в кабине за рулем, сплю ли где. У меня ведь никого почти из родных, кроме тетки, уже не было, когда я нечаянно встретился с Симой. И что касается женщин, то я, молодой, таким робким был в обращении с ними. Мне казалось, что они – существа высшего порядка, ангелы небесные: я стеснялся неуклюжести своей, не смел подойти к ним запросто… А ведь есть такие-то ребята удальцы…
Слушать взрослых собеседников Антон любил – их, пусть, не сногсшибательные, незатейливые, но по обыкновениям колоритные рассказы о себе, разные истории и приключения занимали его интерес не меньше любых книжек. Таким образом для него лучше открывались сердца его старших друзей.
Матвей говорил медленно, он как бы просеивал все через сито своей перекатно-нескладной судьбы.
– В молодости, знаешь, я мечтал стать летчиком, – признался он с усмешкой. – Авиацией тогда все парни бредили. Но туда, выходит, мне была заказана дорога: сначала по сердцу прошел, да по зрению не пропустили (хотя вижу-то неплохо); потом – наоборот дали мне поворот. В общем, знай, сверчок, свой шестой. Я смирился со своей долей. И уже подался в шоферы. Прикинул так и сяк: чем не специальность. Верно?
– Ну, конечно же! – сказал Антон с горячностью.
– Это даже здорово: сидеть за рулем, водить машину, хоть работа и накладная, требует внимание. На это еще подбил меня один мой приятель (завелся у меня). Ну, стал я учиться на шофера. Курсы были. Сесть за руль, однако, не успел: взяли меня на действительную службу в армию. Пообвыкся, знаешь, малость там среди однолеток. И свободно было. Гуляй сколько хочешь, только к отбою в свою часть приходи, чтобы при проверке тебя досчитались. Всякое бывало со мной. Кое-что вспомнить теперь совестно. Потом появилась у меня одна зазноба – Клава: я сошелся близко с ней, наведывался к ней. Она-то на язык была огонь, дай бог. Из-за этого в последние дни я перестал к ней заглядывать; не то, что бывало прежде. Но, стало быть, снова пожалел ее, вертушку, – как демобилизовался, так и остался в ее родном городе Николаеве, у нее под боком, под присмотром. У знакомого, Петрухи, поселился. Пошел на завод работать. Разнорабочим. И уж вроде стало для меня очень хорошо, что я по-прежнему к ней захаживал. Глядишь, она то винца тебе припасет – даст, то поджарит вкусненькое что-нибудь на сковородке – веселее как-то жить холостяку (я не решался на женитьбу с Клавой, и такая моя роль ее вполне, знать, устраивала). Зажил я в своей удовольствие, новых товарищей приобрел. А из-за них вконец испортились мои дела с Клавкой. Она, знай, свое толкла. По-сорочьи. И мамашенька ее, – голова, что кулачок, а ухватистая и крутая по части денег – ужасть: не упускала ничего.
И говорит между прочим:
– Эва, прискакал! Больно ты нужен нам! Свет в окошке. Ты, Матвей, не столько пьяный, сколько наглый; лезешь, будто генерал заслуженный. Мы и так замучавши с тобой, как собаки. Вот откель расходы образуются: щелк, щелк, щелк…
Во, артистки сущие! Совсем ошалели бабы. Рубль свой оплачут. И скандалили мерзко. Совсем не в счет им то, что я приносил; это так – бог послал по милости. Так что через пару лет после демобилизации решил я мотать отсюда, дернуть подобру-поздорову, покуда вконец не пропал у них. С ума сойти можно, когда с ножом к горлу пристают, и не то сделаешь и скажешь. А я не привык к плохому обращению. Все внутри меня взвивается само собой. Гордость подымается…
Махнуть в Одессу, славный город, вознамерился. Но вот задачка: как уйти с работы? Знаешь, ведь существовало положение (или закон), что работников не отпускали с предприятий – могли, в лучшем случае, только выгнать. Прогулять день-два? Могли б судить. Пораскинул я своим умишком – и удумал (что?) фонарь «летучая мышь» украсть, так, чтоб меня заметили, схватили, выгнали за воровство. Долго, между прочим, не решался красть фонарь, духу не хватало. Было очень стыдно, непохоже на меня. Но потом все-таки украл. Меня и, точно выгнали с завода. С происшествием таким. И подался я в Одессу.
Потом моя Клавка хорошо определилась замужем. И зла никакого не имела на меня. Проезжал я однажды мимо ее дома, так что видел ее… – Матвей на минуту замолчал, свободной правой рукой достал из кармана фуфайки бычок самокрутки, зажигалку, одной же рукой зажег зажигалку, и, поднеся пламенек ко рту с папиросой, жадно затянулся табачным дымом.
XV
– Сколько ж лет тебе тогда было? – спросил Антон, дождавшись этого момента.
– Ой, Антон, молчи! Салаженком еще был. Неопытным. Хоть и стукнуло мне полных двадцать пять. – Он опять затянулся цыгаркой и продолжал. Все время глядя вперед, на дорогу, притормаживая или убыстряя бег грузовика: – Долго ли, коротко ли – в Одессе стал водить машину. Но главное, о чем хочу рассказать я, – здесь как-то повстречал малознакомого мне инженера, Сашку, с которым где-то мы уже встречались. Пьющий, он, конечно ж, сразу поволок меня в дешевенький кабак, где можно пить до бесконечности. В те годы никто не возбранял: бери пиво, бери водку – и пей, сколько влезет. До упаду. Инженер уж до меня был хорош. Язык заплетался у него. Но ему все было мало: бойкий был. Ну, еще выпил со мной. Все выламывался передо мной, салагой, поучал меня. Сиплым, пропитым голосом. Как же, он, инженер, почти вдвое старше меня… Он знал в жизни смысл.
И тут-то я узрел ее, мои глаза навострились на нее: она слепила своим невиданным полосатым голубым платьем и чудесной улыбкой. Она одиноко притулилась в уголке за столиком и оттуда будто половчей приглядывалась к нам, я каждый раз ловил и перехватывал ее взгляд устремленный.
Я говорил тебе: ее Симой звали. Она исключительно была сложена. Не девушка, а загляденье одно. Это самое я увидел, когда со своим приятелем сиповатым заказывали еще раз у стойки (мне уж стало все равно, напьется он или не напьется) водку. Она тут подошла к нам. Обратилась вежливо, культурно:
– Можно мне маленько с вами посидеть? Одной – невозможно скучно…
Инженер – волк стреляный – вмиг почуял дичь. Он, известно, бывший чернофлотец, женский сердцеед. Хоть и накачался водки и несет околесицу, а соображает стройно, точно. Не собьешь. Она направилась обратно к своему столику. За кружкой или стопкой (уж не помню). А он подмигнул мне, просипел: «Годится баба!» Сама она была блондинка. Смуглая, с загаром. Очень интересная. И одетая со вкусом, не пестро.
Ну, подсела она ловко к нам за столик, малость посидела, поболтала с нами. То да се. А держалась, знаешь, прямо царственно. Видно было сразу: цену себе знала. И, главное, оберегала меня всячески – прижимала, чтоб я сдуру тоже не напился. Это я тотчас же понял, все сообразил… и старался ее слушаться беспрекословно, что мальчишка, – она взяла меня чем-то… Но ей, верно, уже наскучило здесь; она вдруг поднялась с места, предложила.
– А теперь, мои кавалеры хорошие, если вы не против, айда кой-куда, где поинтереснее, я вас угощу. – И величаво встала, поплыла вон из нашей забегаловки прокуренной.
Мы с инженером, больше удивленные, чем обрадованные, пустились вслед за ней. Минут, верно, двадцать шли втроем. И затем вкатились в настоящий ресторанчик – со швейцаром, с зеркалами, с позолотой, с музыкой удалой, с приглушенным чадом голосов. Опять плюхнулись за стол. Было здесь и по публике культурней. Несравненно. Инженер со знанием дела снял с себя пиджак, на стул повесил. Как уселись, Сима извлекла отсюда, – Матвей рукой с папиросой показал на грудь свою, – пачку денег; столько денег сроду я еще не видывал ни у кого, не видывал и после – никогда.
– Ну, соколики, что пить-то будете? – спросила запросто.
Странный чад стоял в моей голове. И какой-то радостный вопрос мучил меня беспрестанно – пытался, знаешь, разрешить его с самим собой. Обо всем же остальном не думалось, или мало думалось: все отошло на задний план, как измельчалось, поуменьшилось. А вот у инженера моего глаза повылезли на лоб, только он увидел кучу денег; язык даже заплетался у него, но он все-таки сипло бормотал, жадный до питья:
– Я – коньяк… Я – коньяк… Давай коньяк… – И еще кулаком по столу стукнул. Решительно.
Сима налила ему; он выпил рюмку, среднюю величиной, – еще подлила ему. Кажется, был уже десятый час вечера. И я испытывал кое-какое неудобство: ведь как-никак старший товарищ был со мной, а он подклинивал ее и косящими глазами незаметно для нее подмигивал мне – показывал и просил меня, чтоб я не мешал ему сейчас.
Ну, все кончилось тем, что инженер налакался и еле стоял, бледный, а меня еще в бок толкал снова: мол, ступай домой, я сам провожу ее. А Сима меня держала около себя, не отпускала ни на шаг. Да и я уже не простофиля будто. Подкатил нужный нам трамвай. И при посадке она вдруг поддала Сашу задницей. Тот упал на мостовую, а трамвай уже пошел по улице. «Зачем она так?» – подумал только я. – Матвей опять пыхнул папиросой, глядя вперед, на дорогу. – Что ж ты думаешь, остановки через три-четыре она высадила меня из трамвая, сама тоже вышла. Повела меня куда-то. Я спросил:
– Ну, домой? – А ведь весь дрожал. И о брошенном товарище уже не думал.
– Да, Матвеюшка, ко мне, – сказала она опять ласково. – Глупенький, а чего же ты боишься – так дрожишь?
– Я вел ее под ручку, все, как полагается, и она учуяла.
– Да нет, что-то зябко мне. – И мне уже казалось, что у меня у самого аж пятки отчего-то красные, а лицо так горит…
Мы брели к ней глухими городскими районами. Надо сказать, что порой боялись мы, парни, простого финского ножа из-за угла. Ведь в открытую врага, шпану не боишься никогда; страшно, если кокнут тебя в спину. Я поэтому квартирный теткин ключ здоровый носил в кармане наготове. Мало ли что. Мог и пригодиться.
В сквере я остановился, чтобы оглядеться все же.
– Нет, я не умею целоваться в подворотнях, – объявила мне Сима. – Воспитание не то, не взыщи.
Наконец, зашли в какой-то обомшелый дом. На второй этаж поднялись. И она открыла дверь входную и меня впустила в комнату. И всерьез проговорила:
– Поскольку, видимо, ты наслышан, что любовники подчас сигают с этажей… можешь осмотреть все, чтобы убедиться в том, что я здесь нигде никого не прячу. Заходи! Вот тебе и кухня, ванная… Взгляни!
Снимала она у кого-то, знать, отдельную приличную квартирку.
– Пожалуйста, воды мне принеси, – попросил я гнусно.
Пошла она за водой на кухню, а я тем временем – шасть под кровать и в шкаф – действительно, никто не прячется. Но подумал, что в соседней, может, комнате…
Как в романе диком, да? Ты не смейся. Собственно, знаешь, дальнейшее нельзя тебе рассказывать: ты еще молод, чтобы эти вещи знать, – сказал он, и показалось Антону, что он слегка покраснел.
Назавтра мне новое свидание она назначила. И что ж ты думаешь – я герой? Ничуть не бывало. Сдрейфил: не пришел я. Засомневался кое в чем. В том, что, конечно же, подхватил заразу… К врачу подался виновато. Будь что будет. Пропадать, так уж с музыкой, как говорится. Заглянул к нему, начал объяснять ему: доктор, дескать, так и так… со мной что-то… кажется я влип…
Он поднял на меня жгучие глаза, уточнил:
– У вас это было, что ли?
– Было третьего дня…
– Это еще ничего не значит. Раздевайтесь!
Осмотрел меня. Весело сказал:
– Ну и продолжайте, молодой человек, в том же духе… Вы свободны.
А я пропустив свидание с Симой, и к ней домой больше не пошел – стыдился глупой своей трусости; и соврать бы для приличия ничего не смог: не такой я ловкий и пронырливый, как другие парни.
Вот что приключилось со мной в Одессе. Я потому, знаешь, Антон, и говорю тебе: а давай-ка вместе мы закатимся туда после войны, а? Постараюсь там разыскать свою Симу, – может быть, жива она. Хочу увидеть ее сейчас.
И Антон уже мечтал под влиянием его рассказа: ему виделась то Альбина, придуманная им, то шумная Одесса, то счастливый его теперешний спутник – в кепочке, в рубашке белой.
XVI
Короткий зимний день угасал, когда по накатанному, желтоватому от множества следов шин, шоссе они въехали в просторное нетронутое зимнее польское село с садами, амбарами, калитками, крылечками, заборами и возвысившимся, как водилось в здешних местах, костелом. Они этому немало поразились: чаще попадались везде разбитые города и села. Здесь и даже Пехлера, сержанта, было не узнать: весь распухший от теплой одежды, в полушубке и в валенках, он, начальственно распорядительный и подвижный, вдруг перехватил их на повороте дороги и немедля определил на окраину села, к одному зажиточному пану, если судить по большому двору с домом, обнесенному еще забором в несколько сот метров…
Пехлер вскочил на подножку, и автомашина доехала, завернула к указанному дому.
Казалось, довольный решительно всем на свете хозяин-поляк, еще не старый, хорошо и ладно одетый, вышел к ним с дорогой сигарой во рту; понимающе и дружелюбно выслушав военного квартирмейстера, завел их ко двору и отвел им для ночевки какую-то полутемную хозяйственную пристройку со сложенной в ней посредине плитой; устоявшиеся в помещении запахи свидетельствовало о том, что оно предназначалось, очевидно, для варки пищи домашнему скоту, который еще наверняка сохранился у хозяина. И дрова во дворе валялись.
Печки вместе с трубами можно было сложить под навес. Это – на час работы.
– Ладно, поживей благоустраивайтесь. – И Пехлер, потоптавшись на месте, исчез.
Провозившись с разгрузкой трехтонки значительно больше предполагаемого часа, Антон и Матвей, измученные и проголодавшиеся, так как не ели полный день, затопили плиту, чтобы сварить чего-нибудь и нагреть помещение. У них была мука, выданная в счет сухого пайка, но спечь оладьи было не на чем. Что же делать? Обратиться опять к хозяину? Но тут внезапно дверь открылась и возникла на пороге остроглазая молоденькая светлоликая паненка в темной шали. Слабый желтовато-теплый свет от двух зажженных плошек падал на красивое продолговатое лицо девушки с продолговатым разрезом глаз, и она, как видение, окруженное сумрачной вечерней синевой, свежая с мороза, с тайным любопытством разглядывала русских солдат. И тихо-строго поздоровалась. Антон ответил так же, точно загипнотизированный. Потом спохватился, пригласил ее зайти и попросил у нее какую-нибудь сковородку.
– Паненка, только испечем оладьи и вернем в сохранности, – разговорился он. И еще горячими оладьями вас угостим. Чи можно? Правда, приходите в гости к нам? Добже? Добже? Ну як?
Он не расслышал, что она сказала ему в ответ, так увлеченно приглашая ее. Тут же она нажала на дверь, спустилась со ступеньки на снег, оглядываясь на гостей с веселым нетерпением, и густая синева поглотила ее совсем. Как будто паненки не было вовсе, а это Антону лишь пригрезилось.
Пока он, возясь у плиты, медлил, Матвей, к удивлению, достаточно проворно юркнул за нею. Сказал:
– Я схожу. Заодно и попрошу табачку. Может, разживусь…
А вскоре, вернувшись со сковородкой, говорил с воодушевлением:
– Вот увидишь, Антон, я познакомлю тебя с ней поближе. Она тебе понравилась?
Она – девочка что надо. Лет шестнадцати. У ней точеная фигурка… И на личико она мила на редкость. И там же я другую – ее сестру – наглядел… для себя. Пропадай моя телега, все четыре колеса. – Он закраснелся невиданно, как ребенок малый. И чувствовалось, что сейчас испытывал большое удовлетворение, подъем в душе. – Она сидела дома за пианино и играла, когда я пришел… Тоже девушка пригожая.
– Да?
– Ту, которая постарше, зовут Ганна, а другую, помладше, которая приходила, как называется в твоем рассказе полька?
– Ну, Альбина.
– … другую – вот Альбина, значит. Эта –помоложе.
– Интересно. – Антон с благодарностью верил в серьезность намерений Матвея, в его искренность, простоту и естественность в общении и при обсуждении очень деликатного вопроса…
– Я их тоже позвал… угостим оладьями, если придут, – сказал Матвей.
– Не дай бог: оладьи плохо пропекаются… – Испугался Антон.
– А хозяйские хоромы чистые, отменные. Богато живут…
Но паненки не пришли, и Матвей после ужина попросил Антона почитать еще про Альбину. Лежа на тряпках, слушал рассказ, и, засыпая, ахал над бедной любовью пани и Мигурского.
На улице разгулялся ветер. Ставни бились, скрипели за окном.
Антон еще долго лежал под теплой одеждой в темноте чужого помещения и думал тут, заброшенный среди чужой жизни, о свете чьей-то любви, заглядывавшей им, солдатам, в душу. Заглядывавшей каждому. Отчего же тогда, непонятно, еще торжествует мерзкая людская жестокость? И когда же она сгинет с глаз долой?
«Нет, не зря, совсем не зря мне выпало быть и сдружиться с такими людьми, как Матвей», – почему-то думал он уже сквозь дрему. И уже куда-то прорывался.
Когда он прорвался сквозь дремучие ели, перед ним выросло величаво белевшее в зеленоватой тьме высокое сооружение из камня. Он чем-то влекло к себе, и он приблизился к его решетчатым окнам, но они располагались высоко от земли, и он подошел к темному проему в светлой стене (но дверей не видел), ступил на чудно пахнувшие еловые веточки у входа, перед маленьким порожком, и открыл этот проем в толстенной стене. Сторожко зашел в огромный зал. Здесь, внутри, было полусветло – светился тот же зеленоватый, словно лунный свет, проникший в высокие окна, гудевшие каким-то особенным мелодичным звоном – может, оттого, что были такие высокие, стройные и все залитые светом. И вдруг бесшумно пол разверзся под Антоном, и он полетел вниз так, как летают лишь во сне, – плавно, тихо, медленно и далеко, но только вниз. Приземлился он опять во тьме. В каком-то бесконечном подвальном помещении со всевозможными переходами, заваленными какими-то разбитыми и сдвинутыми каменными стенками и заборами. Музыка пропала. Но зато возникли и все собой заполонили звуки, похожие на беспрерывное открывание и хлопанье то тут, то там огромных заржавленных железных дверей и мерно бегущие от этого туда-сюда по подземным переходам различные отголоски. Неожиданно звуки эти, устрашая, либо лихо догоняли его и обгоняли, либо бежали ему навстречу; он летел и летел на них, обегая препятствия и спотыкаясь впотьмах, и так надеялся как-нибудь добраться к выходу из лабиринта, – ведь кто-то же распахивал здесь двери вполне уверенно и несомненно даже забавлялся теперь беспомощностью Антона… В конце концов он выбежал на простор – впереди смутно различил уступы каменных ступенек, которые вели наверх. Но едва он туда рванулся, как в этот самый момент его остановил раздавшийся оттуда раскатисто-громкий голос: «Ты – славный мальчишечка…» И кто-то невидимый издевательски засмеялся на самом верхуступенек. И будто какая-то высокая фигура в длинном темном одеянии там двинулась, исчезла. Вслед за этим послышалось уже знакомое ему дребезжание и знакомый ужасающий стук закрываемой двери – последний, там он увидел лишь полоску голубовато-зеленого света, мелькнувшего на мгновение. Эхо отозвалось где-то в дальних уголках каменного подземелья, и, множась, тотчас вернулось обратно. Все стихло затем. Совершенно. А сквозь те двери, что закрывали лестницу вверху, все отчетливей и явственней стала проникать знакомая и приятная, как звон хрусталя, музыка. И Антон, легко прыгая по ступенькам вверх, подгоняемый уже ее звуками, взлетал все выше и выше – к стройному играющему свету. И вот последняя кованная дверь уже сама собой с шелестом разъехалась, как занавес перед ним. Он снова был на воле. Испытание его закончилось. И он с облегчением вздохнул…
Утром, когда он, готовя завтрак, возился у дымной плиты с дровами, к ним весело внырнули на минутку, красуясь добротными зимними нарядами и стуча каблуками сапожек, обе паненки хозяйские, быстроглазые. Очень женственные, в меру вежливые, сдержанные, они будто даже выказывали своим визитом должное гостеприимство; да как показалось Антону – они явились неспроста: желали лучше посмотреть на русских гостей. И только видел он их приманчивые любопытствующие глаза, которые выглядывали из-под серого меха шапочек…
XVII
Раззадоренный Шаров сам точно захмелел в ожидании чего-то – даже про жизнь опять заговорил с Антоном:
– Если откровенно, то мне раз пять, если не больше, по-серьезному грозила смерть. Да покамест миловал бог. Вот живу себе, мечтаю обо всяком… ох-хо-хо!
Спустя день и весь состав военных, служивших в Управлении, переехав сюда, в польское село, расселилось по домам удачно – казалось, без излишних хлопот в зимний период. Очередные события шли, не останавливаясь день за днем, и Антон уж ничуть не надеялся на Матвея в осуществлении тайного желания познакомиться с паненкой Альбиной – и испытывал явное разочарование в том. По собственной глупости… По недомыслию… У него никакого контакта более на происходило ни с отцом паненок, ни с ними и даже с самим Матвеем, бывавшем в разъездах. Однако тот раз попал в сей заветный дом: его пригласили для того, чтобы он наладил электропроводку. И после поляк усадил его за стол, угостил вином. И Альбина разговаривала с ним, Матвеем. Так он и выяснил случайно, что исполнилось ей двадцать семь лет, а ее сестре Ганне было и все тридцать. И об этом он обескураженный поведал Антону с веселым недоумением перед тем, насколько он ошибся с определением их возраста. В особенности искренно сокрушался он из-за Антона. Ведь все это он затеял. Обнадежил… Нет уж, друг, призывал он его, давай лучше подождем победного конца войны: и тогда в России выберем своих паненок. Там уж не обманемся никак.
А однажды майор Рисс послал Антона к капитану Шелег, квартировавшему в том самом польском доме.
Он, чужой порог переступив, приветливо поздоровался.
– День добре! – мягко повторила встретившая его Ганна, в длинном черном платье. Величественная. И втроем полячки – вместе со светившейся улыбкой Альбиной и чопорной хозяйкой – воззрились на него, как на редкого зверька, забредшего к ним за чем-то. Дескать, что изволите?
– К капитану, – сказал он уверенно и повернулся на расстроенные звуки бренчавшего фортепиано, за котором восседал Шелег и уныло клевал одним пальцем клавиши. Он был в плотной темной гимнастерке. С расстегнутым воротом.
– Нет, слишком тонкое для меня, бесталанного, занятие, – признался капитан, вставая. – Сыграйте вы, Альбина, что-нибудь. Антон вас послушает. А ты присядь, кивнул он ему. – Не бойся, не дичись. Здесь никто тебя не съест.
Как-то обычно прозвучало в его устах это имя – Альбина. Даже вздрогнул Антон. И напрягся. Но едва Альбина, сев за фортепиано, заиграла, как объявила, ноктюрн Шопена – и полились прозрачные, неподражаемые звуки музыки, – его волнение улеглось. Да, безмятежен здесь почти мирный уют и спокойствие, сквозящее на лицах, в то время как виделись ему несчастно-запуганные лица у других поляков. Или ему так просто мнилось.
На следующий день Шелег за обедом обронил:
– Слушай-ка, Антон, я писал домой. Еще не работает действительно одесское училище. Не взыщи, ты оказался прав. Заходи опять послушать музыку.
И на сердце у Антона стало несравненно легче, легче оттого, что все само собой разрешилось так естественно: никаких несбыточных надежд ему пока не предлагалось больше. Ни в чем.
Прошло еще недели три. Одним январским вечером, только начало темнеть и, сгущаясь, засинели тени на глубоком чистом снегу, Антон шел от окраины села к центру вдоль большой дороги. Оранжево-красный закат зажигал в селе окна и бодрил его: было морозно, тихо, сказочно. На фоне его красиво вырисовывались заснеженные, фиолетовые крыши домов и дворов, деревья и отточенный шпиль костела; к костелу спешили отовсюду на богослужение, поскрипывая снегом и закрывая лица от колючего ветерка, сельские жители. Они спешили молча, сосредоточенно. Среди них были и молоденькие девушки то с бледными, то с разрумянившимися лицами; их живые глаза выглядывали из воротников пальто, шубок, из-под шалей, шапок и платков – и снова прятались. Обгоняя всех, ходко промчался на дровнях немолодой задумчивый поляк, которого Антон где-то уже встречал; дровни скользили, плавя накатанными полозьями снег, и за ними оставался серебристый след, отражавший гасшее зимнее небо.
А по той стороне улицы брел в обратном направлении Шаров. Последнее время Антон с ним виделся изредка. Обрадованный, он окликнул его и хотел перейти к нему, тем более что направлялся в столовую, которая и помещалась на той стороне, в доме с большим крыльцом, или, скорей, верандой. Но тот не слышал и не замечал его – был в каком-то ожидании.
«Да это ж оттого такой он, что взгляд его прикован к Ганне, которая спешит в костел молиться – плавно шествует ему навстречу» – вдруг уразумел Антон, просветленный, увидев и узнав ее подвижную грациозную фигурку в малиновом пальто и серебристой шапочке. Вот они нечаянно сошлись, приостановились. И Матвей нелепо разводил перед ней своими голыми руками, тогда как она очень вежливо, держа руки в муфте, слушала его и что-то отвечала ему. Антон еще раздумывал перейти ли тут шоссе и подойти к ним, как внезапно точно нарастающий гром раздался, покатился по шоссе, что их разделяло: один за другим с небольшими интервалами с оглушительным ревом моторов и лязганьем гусениц понеслись наши тяжелые танки-громадины.
Это ускоренно готовилось советским командованием зимнее наступление. Его с нетерпением ждали и поляки, видевшие как в лесах, вблизи передовой, скапливались советские танки, самоходки, броневики, которых, они говорили, становилось уже больше, чем грибов, – натыканы почти под каждым деревом.
Обыкновенно танки громыхали по ночам, сосредоточиваясь для нанесения удара скрытно. Из-за этого шоферам отменили все ночные рейсы, ибо, уступая путь грозной технике, все равно с автомашинами простаивали где-нибудь в кювете, оттертые с дороги. А сегодня танки двинулись еще засветло. Заслонили от Антона Матвея. Нужно ждать просвета, чтобы перебежать туда, к нему. Около Антона нетерпеливо переминались с ноги на ногу и польские жители, спешившие на молебство в костел, возвышавшийся по ту сторону шоссе, и назад поглядывали – туда, откуда тянулась эта танковая колонна, преградившая им дорогу: она казалась нескончаемой…. Вот незадача! Там, в конце сельской улицы, серела какая-то постройки с будками, похожая на Бастилию… В ней содержались военнопленные немцы.
Тем временем, Антон заметил, Ганна и Матвей, уже разминулись друг с другом, и огорченно Матвей поглядел ей вслед. Он побрел дальше – еще более медлительной походкой, а Антон тут ничем не мог утешить его, да и – откровенно признаться – не знал, как, каким образом.
Для них, непростительно наивных фантазеров, это вышло как досадное, но, к счастью, благополучное падение на ровном месте, лишь усовестившее их. Пожалуй, примерно так и случившееся с ними накануне синим вечером. Падение физически. На заснеженном Острув-Мазовецком тракте. Они везли имущество, предназначенное для госпиталя, – одеяла и матрасы; грузовик, управляемый Шаровым, ходко катил по шоссе, а Кашин и солдат Стасюк лежали ничком в кузове на большой горке мягкой поклажи. Встречные мелькавшие автомашины то и дело мелькали огоньками – здоровались подсветками. Жик! Жик! – и пролетали мимо. Она за другой. Жик! – и снова поглощала бездна синевы вокруг. На какое-то время соблюдалась светомаскировка.
Да вот некая дура неслась встречь, слепя фарами, ровно водитель ее ослеп или заснул; оттого шоферу Шарову было совершенно не видно, насколько тот взял влево на встречку – не было видно границ заснеженной дороги. Он, страхуясь и притормозив, посторонился правей – и уж через мгновение грузовик полетел набок и плюхнулся в свеженаметенный придорожный сугроб. Сюда же сковырнулись и попадали Стасюк и Кашин вместе с кипами одеял и матрасов. Они словно скатились на них с горки, сброшенные толчком; они даже не ушиблись, не покалечились при падении – настолько мягок и глубок был январский снег.
Когда же летуны пришли в себя в целости и встали на ноги, то кое-как сориентировались в темноте; они разглядели, что торкнулись на обочине в сугроб и машина завязла в нем на боку. Нешуточное происшествие.
И потому Шаров, вылезая с трудом из набекреневшейся кабины, негодующе костил того промчавшегося неведомого брата-шоферюгу. Да и как не возмущаться, ежели служивый человек вел себя на войне столь безответственно: он так негоже нес – исполнял свой долг перед людьми, перед товарищами. Не служил тут для их благополучия. Хотел побыстрее проскочить. А ведь для того, чтобы бедолагам выбраться на шоссе и продолжить езду, нужно стало первым делом доразгрузиться, дабы вытащить сначала грузовик на дорогу, для чего найти подмогу, трактор и потом снова погрузить все вещи в кузов. Так что требовалась лишняя трата сил.
А все такое важное, от чего зависело все на земле, Антон уже предполагал, шло от поведенческой определенности каждого человека, настроенной с детства. Идущей исподволь само собой.
XVIII
Их застал уж февраль прибалтийский, шалый в Броднице. На севере Польши.
– Эх, вставай, мой друг юный, просыпайся, дело срочное, – отечески журчал еще задолго до рассветной рани неуемный майор Рисс, отдельческий начальник, – журчал над Кашиным, у изголовья, только что, считай, юркнувшим под одеяло (далеко за полночь) – чутко спавшим, тотчас просыпавшимся, почти шестнадцатилетним юношей. Понимающим ответственность.
Они недавно уже проехали освобожденные Варшаву, Млаву, Пултуск.
А майор Рисс был счастливо-проворный хозяйственник, снабженец госпиталей.
Итак, Кашин осознанно потеплей оделся – и в фуфайке, сразу потолстев, выкатился по ступенькам лестницы вниз; он устоял – добрый знак – под наскоком ветровым с мокрым снегом, стегающим в лицо. Завернув в каптерку к Пехлеру, получил паек командировочный – трехсуточный; вновь присоединился к троице солдат, ожидающих отъезда в затишке у машины санитарной на ходу. Все делалось почти вслепую по привычке. Вот дошел досюда и майор – скомандовал: садись! Ребята ловко запрыгнули в кузов с носилками двухъярусными по бортам, присели. И так все покатились в ночной непрогляди, спотыкаясь, клонясь и раскачиваясь на тракте, растолченном военной техникой и фугасами.
Даже дождь проливной захлестал. Плыли как по бездорожью.
Только вдруг остановились. То – в легковушке возвращался в часть старший лейтенант Манюшкин, как нарочный; он знал, куда ехать за имуществом трофейным. С тем-то он и пересел в кабину санитарного грузовика – чтобы показать туда дорогу. А майор, перебрался, в кузов, на носилки.
Непогода унялась с рассветом.
Тормознув, встали на неком пустыре, у одиночно торчавшего почернелого здания, как увидали все, спрыгнув из кузова, разминаясь, – перед глазами возникли соты мокро-серых приземленных домов Торуня. И прямо за пустырем простерлась ровная льдисто-взмокшая поверхность Вислы. Вот так близко!
– Да, идем, Антон, – кликнул майор его, Кашина, будто личного адъютанта, и они вслед за старшим лейтенантом – втроем вошли в парадную неприветливого дома, поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Постучали в дверь.
Их готовно впустил в квартиру почтенный поляк, провел в опустелую (слева) комнату; все устроило майора, он ключ от нее попросил.
– Лада! – позвал хозяин.
Из-за открывшейся светлой двери вышла тихая девушка – его дочь, тихо поздоровалась и протянула ему ключ. Она, видно, тут же хотела и уйти, но подняла на неожиданных гостей темные и какие-то дрожащие глаза – и чуть помедлила с уходом, словно своим взглядом говоря: «И что вы тут смотрите на меня? И ты, русский мальчик, тоже…»
Ее тихая печальность, отрешенность сразу вызвали в душе Антона молодеческое сочувствие, внимание к ней; что оттого он непроизвольно стал, волнуясь, думать о том и о ней потом. И когда уже они, сослуживцы, въехав в складской квартал, грузили через окно в машину брошенные немецкие пестроклетчатые одеяла, матрацы, белые простыни – трофеи, прежназначавшиеся для госпиталей. Такое имущество они перевезли и, выгрузив, сложили в съемную польскую квартиру. Взамен же хозяину завезли столовую посуду, какую подарили и польке, живущей на третьем этаже. Ну, а в третий заезд на склад машину загрузили постельным бельем для завоза его прямо в Управление.
Когда покончили с делами, присели в комнате на матрацах и наскоро перекусили бутербродами с консервами.
Майор Рисс распорядился:
– Итак, браток Кашин, ты за старшего останешься – вместе с Усовым. Все охраняйте аккуратно. Завтра-послезавтра пришлю транспорт.
– Не влюбляйтесь в здешних девочек, – съязвил несдержанный Сторошук.
И двое усталых славян, оставшихся при таком добре, которым была доверху завалена комната, кое-как устроились на покой в полутьме. Подсвечивая себе фонариком карманным.
Поутру Антон долез до окна, заглянул в него. Внизу, во дворе, длинными рядами вытянулись деревянные сарайчики с решетками; в них и возле них прыгали худые с провалившимися боками, разномастные кролики; множество их – дохлых – валялось вокруг. То было, вероятно, брошенное кроличное хозяйство. Удручающее зрелище!
– Что ж, махнем опять на трофейный склад, Назар Никитыч? – спросил Антон, только они позавтракали. – Хотя бы, может, свечей раздобудем. Побыстрей…
– Пойдем, хоть оглядимся в городе, – согласился солдат Усов, конюх. – И винтовку с собой возьму.
Еще было пустынно на городской улице при слабом морозце с завивавшимся снегом с крыш зданий и заборов. Около же самого дома приветливо поздоровалась с Антоном и Усовым моложавая полька, жившая на третьем этаже.
Ворота, что вели на складскую территорию, были уже закрыты. На толстой цепи. Так что подошедшим к ним армейцам, пришлось перелезть через высокую чугунную ограду. Однако и нужный им барак был уже на замке. Никакого персонала не было видно. Снег припорашивал уйму немецких тупорылых легковушек, уткнувшихся между построек, последствие окружения нашими войсками здешнего немецкого гарнизона. И здесь, в четырехэтажке с нарами в комнатах-казармах все было брошено вповалку три дня назад: каски, шинели, мундиры с крестами, противогазы, белье, банки с консервами. Пахло застойным воздухом, гнилью, дустом.
А на складе же, куда напарники затем проникли – через окно, – хранились многие вещи, даже ярко-красные фашистские знамена с черной свастикой и еще гора портретов Гитлера в рамках под стеклом.
Антон и Назар, как квартиранты, первоначально рассчитывали на короткий срок пребывания у хозяев-поляков; присутствие чужих, посторонних в доме хозяев всегда нежелательно. Однако все сложилось иначе. В отношениях с ними. Хозяин – степенный мужчина и его дочь Лада казались словно потерянными от происходящих событий и нисколько не тяготились пока присутствием гостей – русских военных; даже напротив: искренно с самого начала тянулись к ним с общением. И между ними завязывался разговор, как бы разряжавший обстановку.
Лада куталась в темный шерстяной шарф (в квартире выстыло) и зябко поеживалась. Она, будто безучастная ко всему, не могла быть успокоенной, общительной; в ее настороженных серых глазах все время дрожал какой-то нерв – они то лихорадочно вспыхивали светом, то тускнели, гасли. Будто чувства в ней сжимались и прятались куда-то глубже. Недостать их. Поймав ее взгляд, Антон вставал со стула из-за массивного дубового стола; он расхаживал по кабинету, поглядывал на серевшую по-за окнами застывшую Вислу и осторожно – незапальчиво рассуждал о скорой возможности окончания войны и страданий. О наступлении западных союзников. И Лада с видимым удивлением, слушая, следила за ним.
XIX
Они, разноязычные люди, понимали друг друга с помощью жестов и похожих иных слов и вовсе без слов – по интонации в голосе и выражению на лице. Пан Броневский, как он назвался, постоянно опекал вниманием дочь – оберегал ее спокойствие. И это гости видели, учитывали и осознавали само собой. Оберегали спокойствие в доме. В подробности не вдавались. Вели себя потише. Так понятно: у всех была общая судьба.
Но раз Назар, бывший хлебородом, зашивая свои порванные рукавички, озабоченно сказал:
– Сегодня же зима с летом встречаются. Аксинья – полухлебница. Скоту надо еще половину корма. А много ль его запасли одни бабы? Нынче они без помощи маются в тылу, землю бьют. Мужички-то на фронтах дерутся, падают; головы свои кладут, как твой батька. И бабы не все их дождутся, ох-хо-хо! – И, повздыхав так, напел строчки песни, которую некогда напевал отец Антона: «Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой…»
Тут послышались из-за двери прерывистые звуки, похожие на кашель. Антон, привстав с матраца, приоткрыл дверь – за ней-то, утыкаясь в коридорную стену, всхлипывала Лада, а в кабинете виновато – беспомощно застыл – стоял ее отец – Броневский. От неожиданности Антон застыл перед ними. Потом, спохватившись, стал успокаивать Ладу. Она вполоборота взглянула на него, не мигая, мокрыми глазами и, всхлипнув еще, быстро ушла к себе в спальню. И было слышно, как плакала там. Да, слезы всегда наготове стояли у нее в глазах; ее пугало решительно все: чьи-нибудь шаги и голоса, звонки или стук в дверь. Ей мерещилось что-то ужасное. Возможно, и потому, что фронт еще качался северней в разборках и что здесь покамест была пугающая пустота, как ничейная полоса, и было ничего не слышно.
– Nie woino, nie moge. – шептала она с мокрыми глазами, и, хотя ничего страшного уже не происходило, плакала нервно, расстроенная, что печалило всех.
На следующий день она смущенно позвала Антона и сунула ему в ладонь некий подарок:
– Prosze! – И легким шагом ушла обратно к себе.
Это были леденцы в обертке с немецкой маркировкой – дар ее. Слова благодарности: «Дзенькую, панна!» замерли у него на губах; он не успел их высказать ей – так стушевался от ее милого внимания к нему.
Ему вспомнился эпизод из фильма «Жди меня», виденный им вместе с польскими девчонками в сосновом бору Белостока, – тот эпизод, в котором героиня потерянно сидит на диване, поджав под себя ноги, с думами о любимом фронтовом летчике. Именно на нее Лада походила чем-то внешне. Это ему казалось.
И пан Броневский позже также преподнес курильщику Усову несколько сигарет. У поляков – добрые сердца.
Прошло три дня. За вещами и посланцами никто не приезжал. Связи никакой не было.
Вдруг в квартиру позвонил кто-то. Пан Броневский открыл дверь, и в коридор ввалился какой-то пьяный сержант. Чудак и сам не разобрал, зачем и куда забрел; он стоял, ничего не спрашивая, только лупал глазами на всех. И только когда армейцы Усов и Кашин стали выпроваживать его вон, добродушно забормотал, говоря, что ищет своих друзей. Отчего Лада вновь расстроилась и расплакалась. И Антон опять успокаивал, говорил ей:
– Ну, видите, пани, ничего же не случилось.
Пани согласно кивала сквозь слезы.
Антон испытывал чувство, не похожее на обычную влюбленность, хотя для него стало необъяснимой потребностью видеть ее счастливое лицо, ее глаза, знать, что и она тоже замечает и понимает его, его беспокойства о ней; ему доставляло радость дружески покровительствовать ей в том, чтобы она спокойней воспринимала реальные события, нашла себя. Собственно они, русские солдаты, и пришли сюда, в Европу, как освободители, для того, чтобы уничтожить кровавых немецких нацистов и помочь народам выжить, прийти в себя, стать на ноги. Видно, им, русским, высший их разум так повелел в этот решающий раз: жертвовать собой. Пока никто не отважился на это. Кто-то бережет себя. Предпочитает измену стране, долгу.
– Ну, начальник, что будем делать? – подал голос Назар. – Забыли про нас, что ли? Ведь продукты кончились. И с табачком я подбился.
– А сходим-ка снова туда, к складам, – там должна быть наша военная интендантская часть с походной кухней. Нас, может быть, и покормят. Нужно взять с собой котелки. – Антон так предположил. Он ладил с напарником пятидесятилетним. Они понимали друг друга.
И сразу отправились туда.
Безлюдная улица тонула в голубизне февральского воздуха. Впереди внезапно послышались голоса и оттуда – из-за желтого строения и поворота улицы – выбежали с торжествующим криком польские ребята. Они бежали неуклюже, наперегонки; на ногах у них болтались немецкие соломенные бутсы для солдат – насапожники, какие Антон видел зимой 1941 года. Следом женщины тащили то же самое в охапках, что дрова. И уже знакомая полька, соседка с третьего этажа, остановившись, объяснила по-польски и с помощью жестов, что они несут это добро из немецкого склада для того, чтобы им топить печи. Ее сопровождала ее дочь лет восемнадцати, по-мальчишески подвижная и общительная и очень похожая на нее, – с таким же доверчиво-улыбчивым взглядом. А когда Антон объяснил им, куда они и зачем он и Назар идут – что у них не осталось продуктов, добрая женщина с пониманием сказала, что поляки – должники русских солдат, и пригласила запросто к себе на обед назавтра. Сказала, что завтра нарочно будет готовить обед для всех и непременно ждет их у себя.
В просветах решетчатых ворот перед складскими бараками виднелась армейская походная кухня, перед ее котлом возился дюжий боец – повар, но главный вход сюда охранял уже поляк в национальной форме, с четырехугольной конфедераткой на голове; он отказывал подошедшему Антону и Усову в пропуске внутрь базы, говоря, что ему не велено никого впускать.
К счастью, там на виду проходил старшина-интендант. Он без лишних слов их впустил за ворота и сразу подвел к кухне. Повар молча налил им суп и дал кашу – то, что осталось от армейского обеда, дал буханку хлеба.
Повеселевший оттого Назар еще присказал Антону:
– Знаешь, когда я уходил на службу еще при царе, мать наказывала мне, чтобы я не очень стеснялся: «Ложки нет, кружкой ешь, кружки нет – рукой». Эх, хорошо всему я научился тогда в армии.
На обратном пути к дому – их пристанищу – их нагнал шум мотора. Огромный неповоротливый автобус, не доехав до них, медленно развернулся и уполз куда-то назад.
ХХ
Они вдвоем – вольные ж армейцы – вышли из дома под солнце, уже ощутимо пригревавшее. Назар неизменно жевал курево – самокрутку. Из подъезда вдруг выскользнула, бренча ведрами, Ружена, дочь доброй польки Казимиры.
– Ружена, погоди! – Антон сорвался с места. – Я помогу. – Забрал у нее ведра.
Водопровод в домах бездействовал, и жители брали воду в колонках внизу. Было по весеннему тепло, все блестело, пронизанное солнечным светом: тающий снег, лужи и летевшие вразбрызг с крыш капли, ветки лип, которые качались на слабом ветру и проглянувшая из-под снега прошлогодняя трава. Широкая Висла темнела полосами, словно лед уже вот-вот собирался тронуться. Далеко справа клонились над рекой фермы взорванного моста.
Ружина привычно – ловко спускалась на непросохшей, петлявшей вдоль берега тропке, и Антон, стараясь не поскользнуться, спешил за ней. Иногда она останавливалась, когда они оба не понимали что-нибудь из того, что они говорили друг другу, и нужно было что-то повторить понятнее. Почему-то она спросила про Москву: какая она?
– О, Москва – совсем большая, – сказал Антон. – Я был в ней однажды.
Она взглянула на него как бы заново и сказала, что он счастливый: видел Москву. И она так хотела бы побывать там.
Они незаметно очутились в узенькой мощеной улочке с рустованными домами. По ней сновали оживленные жители. У какой-то лавочки выстроилась очередь. Кое-где уже подсыхала обнаженная чистая мостовая. И это, видно, тоже радовало всех.
Антон почувствовал здесь на себе вопросительные взгляды поляков, наверняка старавшихся определить, кто он на самом деле и зачем здесь; он оттого и оттого еще, что был одет в рабочей фуфайке – совсем невыигрышно – испытывал некую неловкость; он потому старался свободней разговаривать с Руженой – от смущения. Здесь иные жительницы знали ее, здоровались с ней, и она останавливалась, чтобы с кем-нибудь поговорить. Так подошли к колонке. Набрали воду.
Обратно, в гору, она несла лишь коромысло с крючками на цепи. И все уговаривала его от дать ей тяжелые ведра, которые он нес в руках за дужки, как было ему сподручней. И донес их до самой квартиры, как бы демонстрируя, как он понимал, галантность и юношескую силу, готовность услужить.
Так вот познакомились они, забытые армейцы, с семьей польки Казимиры, по-душевному выручавшей их. Всегда приветствовавшей. Она и дочь ее, Ружена, угощала их, как своих, свежеприготовленным кроличьем бульоном, бегавшем, как Казимира пошутила, вон у них во дворе, на бывшей кроличьей ферме, принадлежавшей немке. Не сбежавшей. Живущей в доме рядом с перекрестком. И было очень интересно польским и русским взаимное общение и разговор обо всем, чему абсолютно не мешало обоюдное незнания языков, но выручало звучание и интонация произносимых слов у народов – соседей. Свет не меркнет. Души не сгорят.
Польки мило велели армейцам и назавтра придти к ним – они сварят такой же обед. Замечательные люди!
А этажом ниже – в своем кабинете – по-прежнему задумчиво вышагивал пан Броневский; его дочь Лада будто понемногу приходила в себя – успокаивалась, но по ночам во сне еще вскрикивала и звала кого-то по имени. Они завтракали и обедали на кухне так же тихо, как и все, что они делали; это было очевидное последствие гитлеровского нашествия: в семье погибли сын и мать. О том обмолвилась Ружена Кашину.
– Окна заплакали: вдруг похолодало на улице. Может, дров принести – камин разогреть? – предложил Назар пану Броневскому. И тот кивнул ему в согласии.
Был седьмой день их пребывания в Торуни.
Назар и Антон заспешили за дровами, валявшимися за домом. У его подъезда стояла Казимира и, не замечая холода, восторженно-любовно глядела вслед удалявшейся паре молодых людей: Ружены и молодого рослого парня в блестящих сапогах, какие носили польские полицейские. И счастливая Казимира сообщила армейцам, что вот сынок Яцек вернулся, жив. Сбежал от немцев. Вот и дождались его.
Горевшие в камине дрова – еловые, нет ли – потрескивали, точно порохом обсыпанные, и раскаленные угольки прыгали во все стороны. На что Назар присказал:
– Ну, нынче гости будут. Наконец!
Лада, сидя на стуле, штопала. Видно, штопка и шитье успокаивали ее.
В это время раздался несильный стук в дверь. Лада, услышав его, бросила штопанье и, побледневшая, сжав кулачки, поднесла их к лицу и с ужасом смотрела на русских постояльцев, ожидая, что же будет. Она еще жила прежними страхами и потерями.
То доехал по делу сержант Коржев. Завез ожидавшим армейцам немного продуктов и весть о том, что за ними прибудет машина послезавтра.
Но назавтра случилось нечто непредвиденное: в квартиру вломились вооруженные незнакомые лейтенант и сержант, заявив Броневскому, впустившему их, что они из комендатуры и что им необходим велосипед – на их велосипеде спустила шина. А им нужно срочно добраться в свою часть.
– А ну, выйдите! – потребовал от них Антон, став перед ними. – Здесь охраняемый военный склад. Назар, давай сюда винтовку! – В висках у него стучало. Он не слышал звука собственного голоса.
Однако странный молодцевато-бойкий офицер, какой-то слишком правильный, слоновый, отстранив рукой его, прошел в коридор и снял с вешалки кладовки ладный дамский велосипед – ухватил его, несмотря на рыдания Лады. Проговорил:
– Вот этот нужен нам! Взамен я оставлю совсем новенький…
Поляк растерянно-горестно смотрел на плакавшую дочь.
– Позорно Вам, товарищ лейтенант, врываться так в чужой дом и отбирать добро, – говорил Антон. – Мы ж – не немцы, не грабители… А Вы, Назар, зачем их впустили?..
На что Назар насупился, сказал, что нечаянно заснул; не знал уж, как это получилось.
– Да, пойми же, парень: мы торопимся, – тащил офицер велосипед. – Замену отдаем первоклассную. Только накачайте шину…
– Да я посмотрю еще на классную вашу. – И Антон спустился вниз. Убедился в том, что лейтенантский велосипед был новенький. Затащив его в кладовку и повесив на штырь, он подошел к Ладе, сидевшей на диване, уже затихшей (слезы на глазах у ней высохли почти), и покаялся – залепетал о том, что растерялся вначале: сам не ожидал такого нашествия: наверное, лейтенант действительно спешил… Да, да, ему было стыдно перед нею и за бодрого лейтенанта и за себя, слабого перед нею… И прибавил вполне осознанно, что будь он взрослым, то уж, наверное, лучше бы защитил ее. Она благодарно взглянула ему в глаза и ладошкой ласково дотронулась до его руки.
В предотъездный вечер (за имуществом и товарищами прибыл Саша – грузин на длинном зиловском автобусе и чернявая медсестра Клара) квартира Броневских враз наполнилась шумом. Приехавшие стали готовить ужин, используя сковородку и другую хозяйскую посуду. Потом ели, весело разговаривали; даже напевали ходовые песни, в которых так пронзительно повествовалось, казалось, именно о том, что происходило с ними всеми – что-то неразрывно-всеединое, исповедальное. Невиданная военная катастрофа и битва с вселенским злом-адом вызвали в России такие невиданные нигде, ни в одной стране песни, пронизывающие всю душу. Мы, русские, живем постоянно в сострадательном наклонении; нас хваленым европейцам не понять: для них важнее всякие побрякушки. Потому они и кричат, что им непонятно, как Россия любит страдать, выражать страдание.
Так вот Ладу занимало это. Ее интерес занимала и сноровистая Клара.
И тут-то будто в комнате, заваленной бельем, поярчало: она впервые ясно улыбнулась. И затем, увлекая Антона, в коридор (он последовал за ней), она круто обернулась и поцеловала вдруг, прошептав на прощание:
– Dziękuję!
Спозаранку шумно собирались в отъезд, укладывали вещи в салон автобуса, и эти сборы для всех были радостны.
Окончив погрузку, Антон и Назар поднялись сначала на третий этаж и попрощались со знакомыми польками, а затем опять зашли к Броневским. Антон, точно в чем-то провинившийся перед ней юнец, с трудом взглянул на нее, стоявшую в коридоре в темном домашнем платье, увидел ее внимательные серые глаза, гладкие длинные волосы по плечам… «Как уже?!» – словно растерянно-удивленно говорила она про себя в то время как внешне не показывала ни растерянности, ни удивления.
Что он сказал ей?
– Ну, вот и до свиданья.
И только. Пожал ее холодную руку. Она ее протянула ему и опустила рассеянно. Он видел: она уже не жила одним только страхом, а думала о чем-то со слабой улыбкой, светлевшей не ее неулыбчивых прежде губах. Он тихо вышел от них, Броневских, почти радостный, как выходят оттуда, где находится трудно, но все же выздоравливающий больной.
Они уселись в салоне автобуса. Торчащий черный дом искрасна тлел под лучами солнца. И вот полетели назад еще пустынные городские улицы. Клара прислонилась к кабине Саши, они оба довольные, оживленно переговаривались о чем-то.
«Вот же как просто все, – подумал Антон. – Вон какие у них счастливые лица; я не хочу им мешать своей серьезностью, ее выражением…» – Машинально он сунул пальцы в карман за платком носовым и неожиданно нащупал ключ к своему удивлению – ключ от комнаты, которую они снимали в Торуни.
Он подошел к кабине, посетовал на свою оплошность.
– Не горюй, друг, – утешил Саша, крутя баранку. – Может когда-нибудь проедем… отдашь. Если не забудешь. – И стал опять слушать Клару.
Они в конце февраля переезжали у Быгдощь. Через Торунь. Антон до самого Торуня сидел в салоне того же Яшиного автобуса, рядом же с майором Риссом, Коржевым, Сторошуком и, слушая насвистывая Яшины, маялся от возникавшей проблемы с забытым ключом. Прямо просить майора о том, чтобы заехать ради этого к Броневским, – у него духу не хватало.
И все-таки он позвал вслух:
– Товарищ майор, а товарищ майор!
Тот подозрительно оглянулся на него.
– Может, завернем к торуньским знакомым? Я ключ забыл им отдать… – Он вытащил его из кармана.
Но майор, старый человек, – верно, занят был чем-то важным, – лишь помотал головой отрицательно, как если бы он отказывал ему в игрушке какой.
И так Антон проезжал Торунь, и почти все здания, которые они миновали, казались теперь ему похожими на тот гостеприимный дом, где он встретил Ладу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Тогда же Антон, странствуя вдали от дома и беспокоясь о родных, по сыновному долгу писал матери, слал ей весточки о себе в воинских треугольничках; взаимно мать сообщала ему всякие подробности об их нынешней, еще не налаженной деревенской жизни, заботах. Однако она ему открывалась не во всех своих переживаниях и домашних заботах, словно оберегая его от напрасных волнений из-за этого. Потому-то иные из них оказались неизвестными для него – из-за отсутствия дома в этот период.
А здесь, известно, нелегко налаживались будни.
И покамест не оттого, что божья предсказательница в ту февральскую стужу внушала выселенцам, загнанным немцами в скотный загон:
– Попомните – еще взыщится с нас за внуков и с внуков за нас. Дела людей длятся и людьми же продолжаются.
Как в театре каком…
– А ты, Поля, сходила? – справилась вернувшаяся из Ржева Анна в июле 1943 года. Опустилась на скамеечку сбоку ее избы, у крыльца. – Уф! Устала…
– Куда? – спросила Поля.
– Ну, куда следует. По вызову дознавальщиков.
– А-а, сходила. Туда, в Алешево. Прогулялась, значит. – Поля подсела к Анне.
– И что ж ты сказала о пустобрешках? Что и я?
– Сказала, что не знаю ничего, никакой крамолы. Что тут говорить: получается как вроде б наговор, напраслина – никто же не видел этого ничего, окромя лишь нас, чего недостаточно. Да и после всего…
– Ну и ладно. Я тоже не хочу брать грех на душу. Мне легче простить. Я сказала военному следователю: вы уж сами тут решайте по совести, что сделать. А я – мать. Мне жалко всех людей, не только детей своих.
Вот как-то решилось все по-христиански: они по добру пожалели балаболку языкастую, трепливую, которая безжалостно, например, выдала немцам на расправу невиновного Валерия, Анна это помнила хорошо.
– Но Наташа и теперь, спустя целый год после того случая, еще сердилась на них, сестер Шутовых, за брата – не могла им простить ничего; она-то, вызванная повесткой в военную разведку несколькими днями раньше своей матери и тети Поли, и показала там против Лидки Шутовой персонально. На ту вроде бы дело завели…
Наташу трижды туда вызывали – приходил какой-то нарочный военный и приносил строгие повестки: «Срочно явиться в дер. Алешево». Она их проигнорировала. До деревни Алешево, из которой в последний раз гитлеровцы обстреляли Кашиных и других ромашинских возвращенцев, около семи километров, если не более. Пойти туда ей даже не в чем. Наконец она собралась. И насколько она была обычно смелой, звонкоголосистой, настолько внезапно струхнула, ушла в себя. Когда вошла в кабинет вызвавшего ее начальника, сидевшего за столом, в кителе с погонами. Это был сравнительно молодой капитан с пронзительным, бьющим в упор взглядом, под которым невозможно скрыться и испытывать который не хочется долго. И когда тот взглянул на ее повестку, то накинулся на нее распаленно.
– Что же не являетесь, гражданка Кашина? – стал он отчитывать ее, поднявшись из-за стола и прохаживаясь перед нею по избе. – Ведь я могу заарестовать и посадить вас за неявку, за отказ подчиниться советским органам. Ишь, какое легкомыслие! Значит, так нужны вы нам. Мы вызываем всех на допрос и знаем все про всех, кто как вел себя в период оккупации и кто сотрудничал с немцами. Но нам требуется помощь от населения. И мы на вас остановились – выбор пал… Будете нашим агентом. – Выговорившись так, капитан успокоился, стал более корректно-обходительным.
Наташа отказывалась наотрез, мотала головой. А он заставлял с угрозами… «Ну, попала как кур во щи», – думала она с ужасом, разгоряченная. Тем более, что ей запретили рассказывать об этом даже матери, не то, что другим: полная конспирация должна быть. Чтобы комар носа не подточил… Однако она не стала доносчиком, несмотря ни на что.
Полина продолжала между тем:
– На ком же у нас война выехала? Ты скажи мне, Аннушка.
– На всех, – сказала Анна. – Всем достало, достается.
– Нет, не поровну. Когда тянешь воз, тебе еще подкладывают сверх всего прочего. Если бы все у нас поровну делили меж собой меру несчастья, выпавшего на нашу долю, героев нигде не было бы. Незачем было б геройствовать. И враг бы не дошел досюда. Да кое-кто ждал его, учти!
– Может быть, Поля. Чувствую себя неважно. Хотя теперь верно, уже годы знать дают. Года да и время. Вот как зимой болит все, – думаешь: все, не доживу до весны; а вот как приходит весна-красна, – и как будто оживаешь опять в ожиданиях – себя чувствуешь лучше. А так надоело это все. Ой! Даже жить не хочу. Жизнь свою нам и вспоминать-то нечем. Была она вся в переживаниях, сколько ее помню. Да и сейчас все держит так. Только бы дождаться тех, кого ждешь… А там…
– Ай, Анна! – Полина вздохнула и замолчала. Это значило все, что угодно. – Право, ты святая…
– Наверно, мое сердце твердое: сколько оно перетерпело – и все до сих пор меня держит. Думала: ну, помру быстрей, чтобы никому не надоедать, а выходит, смерть от меня убегает, отступилась от меня, и я все живу, глаза мои все смотрят по-прежнему. Я скучаю, хотя и некогда вроде разогнуться мне, а о ком, сама не знаю. Что-то охота все время плакать неудержимо, помолиться совсем одной, на могилку Маши тянет – захаживаю.
– Родятся такие в сорочке, которые всю жизнь свою великомученицы. Ты, Анна, наверно, одна из них. Сдается мне, как я послушала тебя. Человек обязан делать только добрые полезные дела – он не один живет на белом свете, создан думать. А ничтожное добро невзначай у него получится в море лжи, зла, и гадости – он на весь мир кричит о небывалом прогрессе человечества и своей причастности к этому. Как же, мы поверили… А ты ходила в город?
– В военкомат. Чай, думала, исправят документ. На Василия.
– Ну и что ж, переписали?
– Дали от ворот поворот. С чем пошла, с тем и вернулась.
Анна потому отправилась в военкомат, что ей присоветовали переправить мужнину похоронку на ее имя, а то, так как извещение было послано на имя Наташи, получалась, будто Наташа, а не Анна, являлась женой Василия. Из-за этого могла потом возникнуть серьезная путаница; ходи тогда везде, доказывай всем, как должно быть по правде.
Но опять Анна пришла сюда, знать, не во время. На нее накричал здесь такой хрипатый начальник: мол что у нас и так дел много, а вы приходите сюда со всякими документами и еще указываете нам, что делать. Так она поплакала здесь, и он в конце концов обошелся и сказал ей, что этого мы исправлять не будем, коли из самой Москвы прислана бумага. Москве виднее было. И ничего не посоветовал, как быть дальше.
«Вот люди! – подумала Анна. – Ты пришла за делом – и нет ответа тебе, не способствуют ему. А мечутся по пустякам таким, – вспомнила она допрос. – Но мы еще живые. А он, Василий? Я плачусь вот… А какая жизнь была у него? Погиб в сорок пять лет. Почти десять лет провел в войнах. Работал в колхозе, как вол, а его подозревали в чем-то; члены ревизионной комиссии цеплялись, посадить хотели – был он поперек им горла…»
– И ты ему ничего не сказала? – спросила Полина.
– Ну, что я скажу? Пожала плечами – и повернулась к выходу.
– Ну и зря спустила…
– За то, наверное, таких людей – работничков помахивал Василий мой.
Так на том и кончилось ее, Анны, замужество, кончилось без почестей, наград и памятников – обычная история.
– Я вот о чем хочу поговорить с тобой, Аннушка, – приглушенно между тем сказала Поля, наклоняясь поближе к Анне. – Ты уж извини, не бросай мою мать, хоть она и сильно досадила тебе, – ты терпеливая, я знаю, да и сына не оставь, если что…
Анна тихо ахнула, раскрыв рот и прикрыв его рукой:
– Что ты, что ты, Полюшка, родимая… Может это тебе показалось так?
Вроде б она не случайно тогда, при угоне, на большаке смерти себе желала: то вновь повторилось; даже не желала она ее, а просто исживала, с достоинством могла встретить ее.
– Не, я знаю, Аннушка… Точно знаю…
– Ты хочешь сказать: скрипучее дерево больше живет? Что я всех переживу?
– Что ты! Я скажу тебе, что нас закалила жизнь. Но за нее-то ты плати когда-нибудь. Платии… не греши…
В золовке было что-то от брата Василия. Теперь Анна могла лишиться своей последней опоры. Это было бы ударом для нее.
Отчего же можно умереть в полжизни? В самом расцвете лет своих. Все – причина и следствие. Женщина эта, как никто, все принимала близко к сердцу своему, болела, голодала, тащила все физически; и она прошла через такую жизнь во время немецкой оккупации – с игрой смерти… под дулом пистолета или карабина. Отчего ж еще ей умереть? Она как дерево была – крепкая. Сухопарая. С ухваткой мужичьей и бесстрашием, точно воин. И все тянула, тянула на себе.
«Печально, – думала Анна. – И кому ж она передаст жар сердца своего?»
И словно в подтверждение ее мысли Поля сказала, что жаль: не воспитала сына как следует. Сказала дальше:
– Пальцы сводит. Как понервничаю.
– Господи!
– Их вывертывает у меня. У-у! Руки отключаются, и все.
– Так что же: спазмы сосудов?
– Сердце… Колит, как иголками. И вот оттираю их. Не знаю… Наверное, ревматизм тоже… Все время от плеча правая рука болит. Сейчас на работах почувствовала.
– Может, от копки этой?
– От выселения эта заработала в наследство. А может, оно и раньше было, да прибавилось что-то еще… Кто знает.
Мимо шел куда-то Голихин. Как ни в чем не бывало, не помня ничего из старого, поздоровался, спросил:
– Две кумушки сидите и судачите?
– Ишь заважничал как: устроился на заработки на железную дорогу.
– Что? – переспросила Полина.
– Я говорю: две кумушки сидите – и судачите себе?
Ни Анна, ни Полина уже не ответили ему, занятые таким важным разговором друг с дружкой.
И самим существованием их ныне.
II
Они вынесли уже и тяжесть первоначального восстановления колхозного хозяйства.
Обязательная копка земли вместе с обработкой ее вручную, хотя все от мала до велика и втянулись уже в нее, изматывала до предела возможного – нету сил. Намахаешься, накидаешься и накланяешься за день – о-о! Гудят, ломят спина, плечи, руки, ноги – не разогнуться всласть; ладони – в мозолях сплошных от лопаты, пальцы загрубели, что наждачные стали; в глазах красные круги плывут, жучки прыгают; горят лица, накаленные земным паром, – нечем смазать их, чтобы защитить их от горения; побаливал живот – от того, что надрывались, и от пищи худой, отрубной. А дома – что? – еще свой план вскапывали, сажали картошку, свеклу (откуда-то семян понавезли – мешками), капустную рассаду, рожь посеяли. И Анна, Дуня, Поля ждали-считали дни, когда подымется зеленая ботва, чтобы ее можно было в варево пустить. Для подспорья.
– Бедненькие, до того устали вы, – сжаливалась Анна, как всегда, около своих, наработавшихся ребят, с готовностью подхватиться и бежать куда-то для того, чтобы сделать для них что-нибудь облегчительное. И когда ж только обзаведется колхоз лошадьми да тракторами? Будет же, наверное, возвращено что-то за тот колхозный скот, что был эвакуирован тогда, в сорок первом? Ненароком вы не слышали?
Саша только засмеялся:
– Мама, тебе бы председателем самим работать – не пойдешь? Все ты знаешь!
– Ну, так это, небось, каждому известно. – Анна не обиделась. – Для того же скот эвакуировали: возврат должен быть какой-нибудь. Так тяжело!
«Да, видно, назло это все, – подумала она, уверовываясь уж в закономерности всего происходящего. – Как мне говорил боец пребойкий, хоть и чахлый: «Да ты даже и внимания на себя не оборачивай, все норови – на других, в том кроется истинный смысл жизни. Другим еще тяжелее, чем тебе, учти; об этом нужно думать денно-нощно – тогда станет легче всем. Тяжести поровну разделятся, как и кусок хлеба. А мы, родненькая, всех переживем, что ты! Вон мое сердце с двадцать седьмого, нет, раньше – с двадцать шестого года, уже бьется-бьется, как мышь пойманная, а я все живу; представь себе, я еще не брыкнулся долой с катушек – прыгаю. Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось. Дружно – хвори одолеешь все».
Анна только и сказала ему, что у нее в двадцать шестом году первяшка – дочка Наталья – родилась и что с тех пор она была занята детьми. Бессменно при них. Никуда не отлучалась. Ни на фронт, ни в тыл. Увольнительных никто ей не давал.
Часто моргая глазами, Полина сказала, что взялись они вчетвером – три площадки там, за выгоном, и мотанули. Чуть пробороновали.
– Я, пожалуй, сделаю плужок самоходный, похвастался Саша. – Чтобы он пахал.
– Как ты сделаешь? – спросила Анна. – Какой умный!
– Не бери меня на пони, мам. Моторчик и колесики прилажу – будет люкс.
– Ну-у, какой ты шустрый, погляжу. Надо б раньше делать – не ломалась бы.
– А что, строил же наш батька всякие-превсякие такие механизмы и приспособления, и даже круподерки, мельницы…
Все: слетела с его языка растрава матери; сейчас тенью на нее хмурь опять найдет – вспомнится ей он, а также то, что с ним. Антон испугался за нее и чтоб заговорить ее – перебивчиво проговорил, как кидаясь в омут:
– Фу-у, мне жарко!
Тетя Дуня подхватила понимающе, хотя и сама была в переживаниях – не было ей слышно ничего о Станиславе, сообщений о нем никаких.
– Ну, жар костей не ломит.
– И кости наломало тоже, – сказал Антон дальше. Преготовно.
– А тебе не тяжело, как сидишь склоненный ты подолгу над рисунком?
– Об этом и не думал я еще. Не уставал с карандашом.
– Пашню пашут, так руками не машут.
– А где ж это видано, – опять заговорила с дрожью Анна, – чтобы жареная рыба и жареные птицы сразу – без труда – подавались бы на стол?
– Ну, ты, мам, загнула больно. Что мой плуг тут! Я что-то ничего из этого не пробовал еще.
– Может статься, и попробуешь когда-нибудь. Может, все вознаградится.
Пронесло, кажись.
– Если плуг свой сконструируешь, мой братец.
– А что, бляха медная! – И Саша, поднявшись, весело показал всем язык.
– Фу, нелюбязь! – Анна перед ним отпрянула, отмахнулась от него. – Лопату-то свою вывернул. Во весь рост. Нет тебе уема никакого.
– Вы пока сидите тут, в избе, я схожу-ка по своим делам. – Пошел он вон.
– Саш, ты, по каким? – вдогонку спрашивала Анна.
– Я сказал ведь: по своим, – огрызнулся он.
– Ну, неверный дух. Сказать еще не хочет толком.
– А скажи вам – запретите мне…
– Разве запретишь тебе? Ты у нас – беззапретность полная…
– Подумаешь! – и Саша вышагнул на улицу.
Да, если было в ком пристрастие к тому, чтобы что-нибудь мастерить отменно, так это было особенно в нем. Но только еще негде было ему развернуться с этим, а не то, что ему больше нравилось раскупоривать снаряды. Его выдавала стойкая тоска по плугу ли или по чему-то еще такому, приходящему к нему на ум. И он бередил всем этим еще чисто по-ребячьи. Как бередила, например, Таня. Помнившая спиленные деревья до того, как они были спилены, и жалевшая их и то, что их теперь не было, она приговаривала, когда заигралась где-то около пней, что она будет поливать водой тот отросточек, какой листочки пустил от пня тополиного, и тогда из них вырастит тополек большим-пребольшим, еще больше и сильнее прежнего. И она тогда будет гулять под ним, и у нее будет маленький жеребеночек, нет, не жеребеночек, а лошадка большая, настоящая лошадка будет бегать и летать. Как Таня и сама летает во сне.
Оживленная этим детским оживлением, Танечка в избу проюркнула – едва Саша вышел. Сообщила всем тоненьким голоском:
– Слушайте, я стих сочинила. Пло лошадку.
– Ну, давай, рассказывай.
– Вот. – И она стала читать его, стоя посреди комнаты:
– Бежит лошадка.
Прямо цветы помялись,
Будто бумажки помялись,
А облака кличат:
«Сюда, сюда, лошадка!»
И вот летит лошадка
Плямо в облака.
– Что, холесе? – спрашивала она тут же. – Я еще могу насочинять. И налисовать.
III
Сыновей Анна Кашина, конечно же, ждала домой (и спасшийся из лагеря Валерий уже больше года служил в войсках). Она регулярно слала им и также получала от них солдатские письма-треугольнички; она неотложно ждала их хотя бы потому, что вследствие всего перенесенного под фашистскими колесами еще трудно складывалась жизнь с малыми ребятками, хоть и улучшалась медленно: требовалась постоянная помощь в делах, чтобы как-то развернуться, выправиться. Но – само собою – она еще надеялась дождаться своего хозяина-мужа: в ней всколыхнулась и прибавилась опять надежда на то оттого, что неожиданно нашелся и нашел свою жену Дуню, прислав им письмо, воевавший Станислав, – и все-таки она думала вопреки всему, что и Василий ее вот-вот тоже объявится где-нибудь; думала так вопреки даже приговору наотрез одной нездешней молодой, но притягательной гадалки, которая ей запомнилась. Это – еще с лета 1944 года, с конца августа; тогда только что Кашиным поставили за счет государства избу в два оконца из отрытых бревен прежней их избы – отрытых из немецкого блиндажа.
Как-то одним ласковым предвечерьем Анна и молодежь – девчата, рассевшись на травке, перед уже новой кашинской избой и рядом с цвевшей, благоухавшей геранью, насаженной Наташей, вели тихую беседу. Вот любила Наташа и попеть, и повышивать, и с цветами повозиться, и поговорить душевно. Незадачка только та была, войной заданная, – просто же несчастье не только для нее одной: что такие, как она, девушки, сами цвели-невестились, а не было достойных им женихов вокруг, куда ни глянь, только одни подростки; рассчитывать можно было лишь на каких-нибудь застрявших на тутошних квартирках тыловников – уж без особенного выбора. И тут девичья беседа прервалась: царственно подошла сюда подвижная вся цыганочка, как картинка. Она попросила подать ей что-нибудь. Наташа сбегала в избу и вынесла ей большой кусок хлеба – примесного. Отдала. Как возблагодарит ее цыганочка (верно, дети были у самой) ! Быстро глянула в правдивые Наташины глаза, сказала ей:
– Давай за это погадаю. Так уйти я не могу. – Засмеялась.
Наташа стушевалась и отнекивалась:
– Нет, я никогда еще у цыганок не гадала; лучшей жизни все равно не выгадаешь ведь.
– Но я не цыганка, а сербиянка, – доверчиво пояснила неизвестная. Вынула колоду карта, на корточки возле всех присела и велела ей: – Нет, тяни любую карту, что приглянется.
Наташа вытащила карту, на которой значилось лишь слово «Москва». И тогда-то сербиянка сказала, обращаясь к Анне:
– Ну, береги, мать, ее: она – временная гостья у тебя, будет скоро жить в Москве. – И к Наташе снова: – У тебя сейчас двое ухажеров, но никто не будет с тобой; один через бумагу не будет, а с другим – не сойдетесь просто. Ну, не поладите… А будет у тебя девушка, чернявый молодой король и проживете вы с ним в согласии; и будет у вас мальчик и девочка, а больше никого.
И потом поразительно, но с какой-то неохотой, сказала она Анне, запросившей погадать и ей:
– У тебя одна дума – о молодом короле и старом. Молодой король вскорости придет к тебе, а старый – нет: его нет в живых, не жди его. – Вот что она выгадала Анне. На этом она споткнулась нехотя.
Сербиянкино пророчество действительно сбывалось. Что касалось Наташи, то первый ее ухажер, с которым она переписывалась, погиб: пришла похоронка на него, а со вторым она разругалась вконец; а что касалось молодого короля – Валерия, то он бежал осенью 43-го из немецкого лагеря – в селе Красный Бор (это под Смоленском) и вернулся в Ромашино в захолодившем ноябре.
Лагерь просто разбежался однажды утром. Проснулся в бараке Валерий, протер глаза и стал в испуге будить Толю и еще двоих товарищей: что такое? Лишь они остались за колючей проволокой, а весь лагерь и все село налегке бежит в лес, – уже в самом лесу мелькают платья, рубашки, зипуны. Подхватились мигом и они туда – подалее. Все перемешались, толклись в лесной гуще день, а есть что-то нужно. Добрый здешний мужичок попросил ребят найти его бродившую где-то здесь телочку, чтобы мясо сварить – в этих-то краях еще и животинка припаслась. Только телочкин след давно простыл: ее уже нашли, видать, и мясо съели другие бегуны из лагеря. Тогда нарыли неубранной картошки.
На следующий день владелец телочки пропавшей снова с предложением подстроился. Мол, немцы дают деру, кругом ездят, жгут все, а уже вроде бы вступили наши в Красный Бор. Пойти бы на разведку, что ль? Но ему опасно. А вот лагерникам все сподручнее как-то. Точно: им, ершистым молодым парням, было все равно, фашисты ли или наши там, убьют ли их или они уцелеют – абсолютно никакого страха не было у них. Как затмение нашло. Стало все трын-травой.
Все такое с ними стало, что жизнь сделалась для них сущим пустяком, только потому, что не единожды уже они, молоденькие, травленные и прозакаленные по-своему вершителями судеб с автоматами, не единожды уже седевшие, и среди них Валерий в неполные семнадцать лет, умирали мысленно и наяву после всех команд, построений и экзекуций лагерных, после всех неинсценируемых или отложенных в последний миг расстрелов – все похожее на то, что у гитлеровцев было также с пленными красноармейцами. Один адов круг.
И так легко, не сумняшись, пошли в разведку трое добровольцев: Валерий и еще один юнец, а с ними – согласившийся бывший наш сержант. Сказал он, что знает, как осуществлять такое дело, как разведка, – ведь разведчиком он был в Красной Армии до плена. Но, попав в окружение, сменил фамилию – другим назвался и поэтому в конце-концов стал таким же цивильным лагерником, что и все они, ребята, с которыми он был здесь.
Вообще, очень скоро, выйдя из-за оголившихся зарослей к селу (притаившись, было невозможно различить, что за конники там), счастливые разведчики встретились с советскими кавалеристами; она рассказали о себе, кто они такие, а кавалеристы в свою очередь сказали только, сожалеючи, что они были бы здесь еще раньше – окружили бы немецкий гарнизон (потому он драпанул, паскудный), да вот вражья авиация мешала им с конягами, хотя и не наносила она им большой урон. Кавалеристы эти были щеголи. Известно: не пехота; пеше они не ходили, не отмеривали километры.
И вот враз, лишь посланные опять в лес дошли с таким известием, все местные жители стремглав дали из леса стрекача опять в свое село; немедленно они потащили красным всадником из домов и погребков своих сало, мясо, булки и яички – все, что у них еще было, сохранилось непонятным образом. Ну, а лагерников, даже рисовавших все-таки собой в разведке, уж никто совсем не замечал. Наступила самая пора навостриться им домой, не откладывая ни на час того.
Меньше месяца они побыли дома (и Валерий тоже) – попризывали на действительную их. Кого на фронт направили.
А Валерий угодил под Улан-Батор, как с удивлением узнал из его первого же письма Антон; догадался он просто по маленьким цифиркам, что проставил брат над буквами, в обход цензуры: выписал в таком порядке эти буквы – и тогда прочел название этого монгольского города. Прочтя, сильно удивился. Не ошибся ли?
И отсюда уже долго – полные семь лет –протянется, протянется без всяких отпусков (как и у отца его, Василия, и потом продлится у Антона также), дальневосточная служба Валерия, включая дни его участия в сражениях с японскими милитаристами в Манчжурии, на Сахалине, на Курилах и при освобождении Китая.
Да, служба тогда была долгой, потому как это были и такие годы для нас всех. Потому как неистощенная и не напрягшаяся и в сто раз против нашего в этой мировой войне, не напрягшаяся даже никаким воображением, милитаристская военщина США, желая сама везде господствовать и разбойничать – не хуже усмиренных только что, уже подвесила за хвост над миром атомную бомбу и пугала нас. И по этому сценарию даже правительство Великобритании, тоже наш союзник по антигитлеровской коалиции, разрабатывало, как известно теперь, точные планы атомной бомбардировки 56 крупных советских городов.
В письме материнском не про все напишешь и поведаешь, как на духу сыновьям.
“Видно, перегружаю себя, оттого болею: часто печень мучает, но выходит смерть все убегает от меня и я все живу… А праздники у нас до войны бывали шумные с плясками, а нынче шуметь больно некому. Отшумелись и большого шума 1 Мая не было, а были дураки из молоденьких. Они ни один другого не умнее и ничего-то не подействует уже на них. Словно ветеран какой за столами уже председательствует Голихин Семен – смертью сына заслонился. Мне ведь давно еще в выселении такое снилось, не поверила я. А председательница наша тоже нос воротит, важная вся, в партию вступила…»
Пока Анна писала так, она раздумывалась обо всем; ее одолевала дремота, зевота, был вечерний час, и ручка падала из рук ее. Но все прошлое и нынешнее, само по себе соединяясь в ее разуме, в голове у ней гудело, пред глазами ее явью представало, хоть давно и отошла в небытие оккупация немецкая – и навечно отдалился отсюда гул войны.
– В Ромашкино сейчас вы не попадете – там запретная зона у немцев, – с такой определенностью говорил им, беглецам-выселенцам, в феврале 1943 года бывалый, приставленный к лошадям, военнопленный красноармеец.
Он не уточнял, как они не попадут: не имело то значения.
А они все-таки пошли, фронт переползли, но пришли к себе домой. Так и тут – с гаданьем этой сербиянки – она всякое навыскажет! Нет, Анна ей не верила, едва вспомнила ее и нагаданное ею – что не нужно ждать Василия. И в ушах у ней, кажется, прорвался вновь ветровой вой пурги, как и тогда, когда они путались, гонимые, под колесами у оккупантов.
Как же звали ездового-то? Федором, кажись? Где-то он теперь? До самого Берлина с немцами отпятился? По какому-то расчету, что ль? И где, Анна, остро вспомнила, тот сердешненький боец, отставший от своих осенью, тот, который не смог даже выпить поданную ею кружку молока – его настолько колотила дрожь и которому расчетливый Артем Овчинин сдаться врагу присоветовал? Сдаться присоветовал – и сам поплатился за расчетливость.
А ведь они, сирые, сидючи в окопишках под бомбежками, бывало, мечтали о немногом – лишь о том, что после войны уж не будут покупать ничего из тряпок, мебели, а будут только есть получше. Вот как.
Почти сразу после освобождения откуда-то в избытке поступили сюда семена сахарной свеклы. Это было дело. Свекла была всюду: ее сеяли все. И потом сушили. Девятилетняя Верочка, хотевшая есть, говорила Анне:
– Мам, можно я на печку влезу, полежу?
– Ну, иди, залезь, – разрешала Анна.
Залезала та на печку; дырочку в мешке с сушеной свеклой проделывала, таскала ее потихоньку и жевала там.
Анна окликнет, окликнет ее:
– Спишь ты, Вера? А, Вера?
Молчок. Та притихнет чуть – и потом опять за свое занятие.
А в колхозе и лошади, что появились (больше было, разумеется, волов, которых прежде и в помине тут не было), только слушались матюгов. Слышит председатель: молотилка в шоре встала, а на молотилке этой с завязанными глазами лошади-доходяги по кругу гоняются, но вдруг стали, – летит сюда на тарантасике своем, исходит блажью. Как трехэтажным матом заложил – конь так понес его, что за полверсты сразу вынес, только кудри председательские соломенные развеваются. У молотилки же четыре девушки управлялись. Посмотрели она на такое горячее руководство своего председателя – и давай пробовать по-председательски тоже ругаться на безвинную скотину, когда останавливалась та. А скотина и вправду вроде б мата боится, а больше ничего. Договорились они меж собой по очереди сквернословить. Вот веселая работа пошла! Ни тпру, ни ну не надо говорить. Одна что-нибудь пульнет – и все остальные надрывают животы, лежат, смехом давятся.
И другие последствия также сказывались. Кое-что шло наперекос, не развертывалось, как лепестки в цветке, естественно – правильной формы, потому как кризис в руководстве. На местах – порой были поставлены случайные руководители, орастые, с лужеными глотками, – тоже было вследствие разорительной войны и нехватки кадров и их расстановки. Как всегда это везде было и есть; так было и в начале войны, за что многие люди своими жизнями расплачивались.
Так, Наташа учительствовала целый год в сельской школе. Дети льнули к ней. Она любила возиться с ними. У ней не было пальто и ничего такого из одежды – она ходила и зимой в суконном костюме, а туфли сама мастерила, – верх из парусины, а низ – как попало. Но в январе РОНО посылало всех недипломированных учителей на полгода на курсы повышения квалификации в Калинин. И Наташа, придя в РОНО, попросила ей помочь – для того, чтобы ей было в чем-то поехать на такие курсы (а поехать она хотела), – выдать валенки, либо еще какую-нибудь обувь. А здесь взглядом ее смерили работники РОНО, культуропроизводители. И ответили с чиновничьим бездумством ей, девчонке: знаете, мы здесь помогаем в первую очередь тем учителям, кто не был в оккупации. Как приклеили тотчас порочащий ее какой ярлык, что с ним уже ни в какую следующую очередь не становись – везде дадут отбой. Ждать нечего. Наташа покраснела, повернулась, тихо удалилась. Ей не помогли. А через некоторое время прислали ей замену – дипломированного учителя. На те же 46 рублей в месяц. А ее перевели работать избачом (где у ней, кстати, больший заработок был), и одновременно она работала также и на опытном участке, где была гарантированная оплата: 2 рубля денег и 2 кг хлеба на трудодень. Опытный участок сдавал государству хлеб и по договоренности с колхозом, на чьих землях все экспериментировалось, так оплачивался труд колхозников, приданных этому участку.
IV
И все бы ладно, да сельсоветом единолично вовсю заправляла разбитная, гремущая и курящая безмужняя Уланиха, под хвост которой частенько попадала шлея и распитием с которой водки и другой крепкой отравы не стеснительно хвастались близкие ей, или точней, приближенные к ней товарки. И то правдой было, не прибавлено ничуть. Так вот однажды она, получив разнарядку на выделение колхозников для отправки на рубку леса, в бригаду таких рубщиков назначила и Наташу также. Ехать же Наташе было не в чем, а тут и мать еще слегла сильно. Тогда Уланиха прислала ей повестку на стекольный завод по вербовке – в Ивановскую область. И от этого Наташа отказалась. Принесла обратную повестку в сельсовет Уланихе:
– Не могу. Мать лежит больная, в доме еще трое маленьких на мне.
Уланиха бесовски стрельнула глазами на нее, оскалясь:
– Езжай! Мы тебя телеграммой вызовем, если что…
– К холодным ногам матери? – сказала Наташа. – Нет уж! Спасибо…
В отместку Уланиха тогда отобрала у Кашиных хлебную карточку, которую выдавали на малолетнюю Таню – положено ее было выдавать. А Лидка Шутова после этого выпила разок с председательшей, вышла от нее и похвасталась всем запросто:
– О-о, я выпила с ней, она мне и карточку хлебную вручила – наверно, Танину. О-о, как!
Тут задетая за живое Наташа написала письмо в Верховный Совет СССР на имя Сталина, оттуда быстро запрос сюда, в исполком, дали. Уполномоченный по сельсовету Мушкин вызвал виновницу всего в исполком и в присутствии Уланихи отвесил пощечину Наташе – якобы за клевету на органы власти. Потом состоялось общее колхозное собрание в неполном сборе. Все на нем, как водится, молчали. Один дядя Афанасий (из рядовых колхозников) выступил, сказал:
– Ну что вы, это по глупости девочка написала… Не трогайте ее…
Так и отписали в Верховный Совет СССР.
А Наташу в суд поволокли – за клевету. Уланиха всех везде переговорила. Со своею глоткой прокаленной, проспиртованной. Наташа не пошла туда.
Очень кстати вовремя повезло: Уланиху, как председателя сельсовета, уже замещал дослужившийся до этого Миронов, совсем иного замеса человек, верный, приветливый, знавший всех и Наташу с пеленок. Он-то и присоветовал ей отечески:
– Послушай меня, дочка: уезжай куда-нибудь на время. Ну, исчезни пока с глаз долой Мушкина да этой парашютистки. Она – черт здоровая, как камень, что лежит поперек дороги; она взбалмошная баба, жертва своего характера. Ведь сожрут тебя, не ерепенься. А так… На нет и суда нет. Поняла?
И для этого он выдал ей справку, удостоверяющую ее личность в том, что она в таком-то колхозе работает, – натуральный документ на всякий случай.
Матери заметно полегчало – она стала с кровати подниматься, по дому опять хлопотать, и Наташа снова – во второй раз поехала в хлебную Латвию, в которой многие отсюда, доезжая и работая, даже проживали понемногу, а некоторые так и оставались насовсем, но в которой, к несчастью, было очень неспокойно из-за бандитизма националистов, вырезавших, случалось, целые семьи коммунистов. Как пустилась Наташа на такое в даль неведомую – на подножках вагонов ведь ездила! Потому вся раздрызгалась тоже до хвори. Кофточка у ней хорошая, синяя была – из последних – да и ту отдала за краюху хлеба. И работали там. И по миру ходили. Вернее, одна из них, трех, просила милостыню; Наташа не могла подаяние просить: ей было очень совестно за это.
Видел бедственное положение приезжей девушки один положительный такой старик – латвиец, кому она, Наташа, приглянулась еще в первый свой приезд в здешнее село; он страстно захотел на ней жениться: сделав ей предложение на этот счет, торопил ее с ответом. У него-то был отличный ухоженный дом, целое хозяйство, сад, коляска выездная; только замуж выходи – будешь полновластной хозяйкой всего. На всем готовеньком, – уговаривал он. – Однако, каким ни заманчивым казалось предложение старика, Наташа не могла не отказать ему, хоть и огорчила его, не желая того нисколько.
Так как Наташа не показывалась в суд городской, к Кашиным приехала сама прокурор и у них заночевала; любезно она порасспросила ее как следует обо всем, что касалось судебного дела. Затем она вызвала ее к себе в прокуратуру и здесь объявила ей:
– Ты вот что, Кашина Наталья, скажи этому уполномоченному Мушкину – пусть он больше не трогает тебя. – И сделала глубокую затяжку папироски.
Так и затихло все. Без него – и суда. И без публичных, конечно, извинений Мушкина.
Над своим письмом, в котором Анна ничего про это не писала Антону, она один раз даже вспрыгнула из-за стола: чуть задремала – сразу сон. И вдруг ей показалось, что дождь сейчас как лупанет, так все стекла в их двухоконном доме разобьет. Потому она и вспрыгнула так – испугалась.
Смеялись над ней Саша, притомившийся у печки, и Наташа; Таня тоже заливалась колокольчиком: смешно – у ней температура уползла куда-то, уползла, и все. Где ее найдешь?
А пришедшей ночью, в 3 часа, через все Ромашино бежала Полина – скорей к пожарному колоколу! И забила вот в него, будоража, подымая всех односельчан:
– Война кончилась! Кончилась! Мир!
V
В те дни и бывалому Косте Махалову были знакомы могущие быть перипетии в военной службе. Он это на себе испытал. И помнил всякое.
В знойном, как спелое, налившееся соком яблоко, августе 1944 года особый батальон морской пехоты, в котором Костя, воюя третий год, служил старшим матросом, вышел, наступая, к Днестру через Овидиополь – маленький, подобно табакерке, типичный южный городок, лежащий как раз против Аккермана, который еще безрассудно удерживал отступавший неприятель. Теперь им, морским пехотинцам, предстояло форсировать здесь широкий – почти двенадцатикилометровый лиман, чтобы высадить за ним десант.
Задача была предельно понятной, как дважды два, если не сказать тут большего; для них, молодых ребят, побывавших уже в разных схватках и не раз уже высаживавшихся в Крыму, особенно под Керчью, а потому почти не ведавших никакого страха в ратном деле, это стало какой-то обычной привычностью, никак не исключением. Собственно без этого все они, молодцы, похоже, и скучали, изнывали как-то иногда, словно знающие кое-что профессионалы, оказавшиеся вдруг без своей привычной работы, хоть и вынужденно они совершенствовались (и на занятиях даже) постоянно в навыках десантников. Несмотря на то, что Махалов, как он справедливо считал, познал в совершенстве на практике и строевую подготовку (занимаясь еще в морской школе в Ленинграде) и штурмовые приемы в атаке. Раз он было не пошел тренироваться на некую высотку – у него дыхание что-то сбилось, стало спотыкаться; а врача, или медсестры, не оказалось рядом, чтоб определиться с недугом. И за такую самовольность отлучки он отделался пятнадцатью сутками гауптвахты. Сущий пустяк для него, так как с ней он, ершистый, познакомился накоротке еще в той же спецшколе. Не без этого.
В немилость к начальству он попадал не раз. И сопротивлялся перед ним. Всяким. Он отстаивал справедливость, свое достоинство, где то бы ни было. И кем бы он ни был, в каком качестве ни являлся. Прекрасная черта характера. Еще не сломленного ничем.
Но могло быть и хуже. Его предупредили, что возиться с ним не станут больше, ибо уровень дисциплины в Советской Освободительной Армии должен быть высоким. Однако ему снова повезло: последний раз его неожиданно выпустили из гауптвахты досрочно.
Весь батальон придвинули к Днестру. Десантники вошли днем в пустующую деревню и на следующую ночь остались в ней.
– Эй, Махалов! Костя! К лейтенанту! Живо! – позвал сверху сочный хрипловато-властный сержантский голос, донесшийся до недавно отрытой траншеи над водной гладью.
Нагретый летний воздух был по-южному густ, с горьковатым запахом полыни. Стояли солнечные дни, какие лишь бывают в августе на юге: раскалено-звонкое небо, белый нагретый камень и белые стены полуразрушенных городских домов (аж глаза слепит), и совсем мирный покой прозрачной речной воды, полыхавшей ослепительной сыпью и указывавшей на близость Черного моря.
Но Махалов, присевший на камень, и не шевельнулся даже. Подверженный какой-то быстрой, неуловимой смене настроения – от беспричинного веселья до непонятной, терзающей грусти по чему-то или отчаяния даже (он сам иногда не понимал себя, своего загадочно-неясного состояния, не понимал хорошо, что именно творилось у него в душе), он то ли ничего не слышал сейчас, то ли сейчас решительно ничто на свете не касалось его, или, по крайней мере, если касалось, могло подождать. Как будто он не должен был бы быть здесь, а где-то ждало его что-то настоящее, неотложное.
Он сидел на берегу Днестра, среди розоватого известняка и островков с травяным покровом, – перед ним качались под горячим полуденным солнцем и налетавшим порывами ветерком уже сухие, омертвелые былинки; он задумчиво, скосив клейкие зеленоватые глаза, глядел и глядел на мерцавшую синь поверхности полноводной реки. И чувствовал терпкую горечь былинки, которую перекусил и держал во рту.
Впрочем Костя слышал и ласковый ветерок, приятно шевеливший его жестковатые густые черные волосы, и пытался вспомнить, где похожее уже было когда-то с ним – похожее чувство. Он третий год находился вдали от родного дома. И хотя был вторично ранен чуть более полгода назад, но чувствовал себя физически твердо и уверенно; стоял крепко, как вон тот развесистый каштан, под которым играли в домино его товарищи; полный сил и соков. Только эта рана, полученная глупо им от фрица под Новый год, будто еще чуточку саднила и ныла, что и довоенный косой порез на подошве, заживший длинным швом; он порезался однажды при купании с отцом – отличным пловцом – в Черном море, под легендарным городом Севастополем, во время последнего отцовского отпуска. Иногда нога в месте пореза ныла тоже, и от этого ему становилось приятней и грустней всего: порез напоминал вдруг ему те безвозвратные давние дни юности, тишину, и теплое и шумливое море, которое он полюбил, и лодки, и шлюпки, на которых он теперь ходил в десанты, и веселый гомон и гвалт ребятишек, и шум и плеск, и брызги волн под ослепляющим-таки солнцем, а главное, ту беленькую девушку, которая у моря оставила в нем навеки неизбывную грусть по чему-то такому тайному, чего раньше в нем, казалось, не было нисколько, нет, не было ни за что и быть не могло. Никак не могло. При его-то характере. Смешно!
Там, под каштаном, играли в морское домино. Долетали отдельные слова друзей:
– Дуплись!
– Эх, дупель обрубили!..
– Вот как я! Зашел с общевойскового… И твой засушил.
– Ну, сто зе, сситай! Пустышка…
– Сухой козел! Трудовой! Полезай под ящик!
И тут Костя вдруг повернул лицо: его кто-то тронул за плечо.
– Эй, Костя, – над ним возник большой добродушно-насмешливый Коновалов, сержант. – Ты не слышишь меня, что ли? Очнись. Тебя лейтенант Рыжков зовет. Вызывает. Быстро! Быстро!
VI
– Да? – «Так и есть!» – Махалов чуть поморщился – был недоволен лейтенантским вызовом: у него происходили с ним, как только тот появился в их роте, бесконечно-неприятные столкновения; но, не поворачивая головы, скосив лукаво-внимательный и пристальный взгляд, оглядел разыгравшихся поблизости своих товарищей, с кем предстояло в шлюпке плыть к тому берегу. – Что же, что же ему нужно снова от меня? Он не сказал? Может снова засадить на губу?
– Ты поди к нему – быстренько узнаешь сам; потерпи пока, не мучайся, – отвечал меж тем сержант небрежно – весело, свойственно своей натуре и удивительной находчивости. – Я-то только понимаю так, что тебя не на свидание зовут, синьор. – И еще прихмыкнул, видимо, от доставленного самому себе удовольствия тем, что он сострил над сослуживцем – возвратил причитавшийся ему с утра должок.
И после этих слов Махалов выпрямился, но только быстрым, колючим взглядом, каким мог одаривать окружающих, одаривать, правда, изредка, зыркнул на неуязвимого насмешника и подтолкнул его в плечо, прося его посторониться с тропки, дать ему дорогу. Больше говорить он не хотел с ним ни о чем. Затем, молодцевато надвинув старенькую пилотку на шевелюру (в их обмундировании была какая-то смесь – полуматросская – полусолдатская форма) и удачно ударив носком сапога по валявшейся консервной банке, загремевшей по откосу (он страшно любил когда-то футбол и бывало до упаду гонял мяч с дворовыми мальчишками), вразвалку направился наверх, в хату, в которой – возле запыленных акаций и трех пирамидальных тополей – квартировал помкомроты, лейтенант Рыжков, их сравнительно новый командир.
Город был начисто опустевшим пристанищем: жителей заблаговременно из него эвакуировали, чтобы не было напрасных потерь в случаях боев, неприятельских обстрелов и бомбежек. Ведь здесь фактически проходила сейчас линия фронта.
– Ишь как смело пошел, храбрый зайчишко… – проурчал вслед Махалову знакомый голос.
И кто-то еще поддержал голос вдогонку в той же шутливой манере:
– Ну, с такой бандитской физиономией – это прямо уголовная личность среди нас. Я б на месте лейтенанта просто побоялся связываться с ним. Себе дороже. Где ж тут уважение?
Однако шедший вперед Махалов уж им не отвечал: пускай по-зряшному потреплятся и позабавятся ребята. В этом нет ничего плохого для него. С него нисколько не убудет, он так понимал. Главное, в жизни нужно все делать по-своему и не поддаваться никаким уговорам и ни на чьи авторитетные суждения, чтобы впоследствии тебе не было слишком больно, больно за себя, почему-то подумалось ему. Будто он сам с собою разговаривал. Вот диво-то!
Ранее вот какой инцидент произошел. При возвращении в казарму с тренировки морские десантники сорвали с наклонившейся над забором увесистой яблоневой ветки несколько забуревших яблок, и лейтенант Рыжков, успевший заметить их вольность, мигом засвистел в милицейский свисток, который носил при себе, – надо же, здесь, в только что освобожденном от немцев городе! Во время-то войны! Поэтому все ребята-десантники дружно засмеялись: они понимали юмор! Кто-то из десантников вопросил:
– Это кто же так свистнул в свистульку?
– Да наш офицер-милиционер, – громко сказал бесстрашный, как черт, Махалов. – Кто же еще может быть, кроме него, всевидящего… – Никто!
– В тылу ведь, известное дело, – поддакнул кто-то. – Можно пустяками заниматься, быть бесстрашным со свистком.
– Разговорчики! Отставить! – накинулся лейтенант на них, говорливых.
И с этого дня – как что – всякий раз придирался к балагуру Махалову, чувствовалось больше, чем к кому бы то ни было из подчиненных, наперед считая его зачинщиком всего дурного в батальоне. Тем более, что такое положение еще усугубил побег Махалова с тренировок на фронт.
Теперь, когда Махалов вошел в хату, которую занимал лейтенант, тот, измученный, тихий, сидел на скамейке с расстегнутым воротом гимнастерки, без фуражки. У него было по-мальчишески круглое и грубоватое лицо, ничем особенно не выделявшееся, с обыкновенными глазами и губами, еще не приобревшими твердую складку в уголках; некоторая суетливость движений выдавали его неуверенность, что ли, в его командирских возможностях или еще в чем-то. Но не исключено, что такое воздействие на него оказывал сам вид матроса Махалова. Да, открытая физиономия Махалова, его бесшабашность поначалу всегда не располагали к нему с первого взгляда, вызывали скорее подозрение у тех, кто не знал его хорошо. По-первости думалось: уж не пьян ли он? Однако душевнее парня не было на свете. И это тоже знали все, кто знал его хорошо, ходил с ним в десанты.
Лейтенант, привстав слегка, протянул Махалову плоскую руку, твердо поздоровался с ним. И смущенно тут же зачесался, морщась от боли: хотя в домах не было никого из жителей, так как они были выведены из города на время боев, здесь, во всех хатах водилось невиданное количество блох, и они-то жутко донимали каждого квартиранта. И вот этому-то обстоятельству Махалов вдруг улыбнулся при виде ротного командира – улыбнулся не без некоторого удовольствия – в самый неподходящий для этого момент.
– Все ребята измучались, не горюйте, – вырвалось у Махалова от всего сердца.
Но лейтенант прямо сказал, что у него, должно быть, какая-то дурацкая кровь: ни у кого после блошиных укусов не остаются такие красные пятна, как у него.
Острый на язык матрос немедленно воспользовался оплошностью своего командира:
– Товарищ лейтенант, родительская кровь не может быть дурацкой.
– Да, не может быть, – миролюбиво, не желая замечать его колкостей, признался тот. – Я родителей любил и люблю… Я тоже городской житель, как и ты, и редко встречался с этой насекомой пакостью, как и с комарами. Лишь тогда, когда из Москвы выезжали на дачу, попадали в лес, когда отец охотился или бродил, что турист. Он был большой любитель природы, – сказал он грустновато, и Махалов посмотрел на него внимательно, ожидая, не скажет ли он что-нибудь еще. Но он больше ничего не сказал по этому поводу. Только показал ему обнаженные по локоть руки, все в красных пятнах. И стал их чесать.
– О, действительно, – подтвердил Махалов. – Только не расчесывай, ведь хуже будет. Нет, а у меня почти ничего не видно, хоть кусают иногда тоже чувствительно. Уж скорее бы отсюда дальше пойти.
Подготовка к операции по форсированию Днестра была уже закончена три дня назад, были сделаны замеры шлюпок этого лимана.
– Ты водку получил? – спросил затем Рыжков, поправив рукава гимнастерки и застегнувшись.
– Да, получил.
– Ну-ка, возьми еще мою. – Он встал и, взяв со стола флягу, протянул ее ему. – Тебе мало, может быть. Ванов подвернул ногу и сказал, что ты заменишь.
Давали им перед атакой по 250 грамм.
– Ненужно. Перед боем я не пью, чтобы голова была светлая.
– Ну, тогда так возьми, чтобы не мешала мне. А после боя опрокинем, если останемся в живых.
– Товарищ лейтенант! – весело воскликнул тут Махалов и заговорил с ним, как личность, хоть немного и нахальная, но все же не без царя в голове. – А почему бы не остаться нам в целости и сохранности, а? – И, послушавшись, небрежным, но ловким движением взял фляжку у него и подцепил ее к своему широкому тугому поясу, как бы выполняя, прежде всего его приказ, а никак не личную просьбу, – он был отходчив, но отнюдь не с таким человеком, говорил он себе. Он только теперь заметил, что командир писал письмо – лежало перед ним.
– Матери?
– Да.
– А матери не годится печаль описывать.
– Да, наши личные счеты должны быть сведены на нет; перед нами общий враг, – примирительно сказал Рыжков, дрогнув голосом.
– Есть? – Махалов взял под козырек по уставу, словно бы теперь соглашаясь с ним в том, что перед ним был общий враг, а его нужно было одолеть до конца во что бы то ни стало. И он был точно такого же мнения относительно своего главного занятия, из-за чего и находился здесь. Главное его занятие теперь было служение Родине в трудный для нее час, непосредственное участие в боях за ее освобождение от врагов; и, как патриот, он не мог остаться в стороне от того; и то, что осложняло это, он считал, было проходящим явлением, временным налетом, и только.
– Ты плаваешь хорошо? – спросил дальше лейтенант – еще миролюбивей.
– Вроде б на воде держусь.
– А я, признаться, слабо; я боюсь воды: раз всерьез тонул. Люди спасли. – И он улыбнулся беззащитной улыбкой детской, показывая ровные белые зубы.
И Махалову опять вспомнились довоенный Севастополь, море и улыбка одной кареглазой девушки. Почему она вспоминалась так ему в трудные моменты. Она являлась перед ним. И он вдруг говорил себе с удивлением: «Вот она! Вижу ее». И уж после этого легко преодолевал свои сомнения в чем-то. Так было всегда с тех пор. Ему было странно, как будто стыдно (он еще стыдился своих чувств, старался не выказывать их) и в то же время радостно в высшей степени.
– У тебя-то что с родителями?
– Не знаю. Мать эвакуировали.
– А отец?
– Погиб в сорок первом. На фронте.
VII
После дополнительного дневного сна как-то легко и быстро ходилось, думалось и делалось все-все под влиянием, должно бытьопьянения своей лихостью и молодостью от предстоящей вскорости боевой операции.
К форсированию лимана, назначенного в полночь на двадцать первое августа, все успели, хотя и не без накладок, заблаговременно, не в спешке; ниже по течению Днестра произвели, как водится в подобных случаях, соответствующие замеры шлюпок, чтобы наиболее точно определить время подхода к цели – главным образом для взаимодействия с десантниками авиации и бронекатеров и затем прорыва катеров с танками. Предполагался как бы обхват Аккермана. Шлюпки, числом свыше четырехсот, предназначенные для проведения этой важной десантной операции, были складные фанерные плоскодонные; их, быстро рассредоточенные вдоль берега, подтянутые к воде, и развернули, как только завечерело и начали сгущаться вечерние тени. Каждая шлюпка брала экипаж в количестве двенадцати человек. Это значило: десант включал более четырех тысяч бойцов – автоматчиков – довольно внушительную десантную силу. Надо при этом учесть, что почти все участники его были уже обстреляны, обладали опытом высадки.
На воде за все и всех отвечал шлюпочный командир: он считался старшим, как капитан. И поскольку на Махалова теперь были возложены такие обязанности, он лишний раз – напоследок, перед самым выступлением – придирчиво проверил готовность своей шлюпки: хорошо ли она скреплена крючками в том месте шва, где она обычно складывалась пополам и где была резиновая прокладка, надежно ли вставлены в борта банки для сиденья, в исправности ли планширя – уключины для весел, в комплекте ли весла, и не дает ли днище течь. Так же слышно (и отчасти видно) хлопотали в последние минуты возле распластанных шлюпок и все остальные их командиры: ведь какой-нибудь недосмотр чего-нибудь мог бы дорого всем обойтись на воде да еще в жестоком ночном бою. Участия в нем, казалось, ждали слишком долго: была непростительная пауза тогда, когда десантники снова и снова тренировались в тылу, на высотке, которую всю излазили вдоль и поперек и которую возненавидели за это на всю жизнь.
Махалов, как и все его товарищи, уже был в одной тельняшке. Это было славной матросской традицией не нарушаемой никем: когда морская пехота ходила в атаку, она сбрасывала фланельки или гимнастерки, или робы, и оставалась в одних тельняшках и бескозырках, чтобы вызвать больше панику у гитлеровцев, смертно боявшихся лихих матросских атак, и в маскхалатных брюках – с еще пучками торчащей зеленой мочалки – под цвет травы (для маскировки); за широким поясом-ремнем торчали рожки автоматные, простой наган с барабаном, гранаты. Вид вполне внушительный. Как-никак могущий внушить агрессору должное уважение…
Помкомроты – лейтенант Рыжков – был с расстегнутым воротом гимнастерки, из-под нее виднелась тоже тельняшка; на нем надеты были брюки-галифе и легкие брезентовые сапоги, и был он подпоясан также матросским ремнем, как и все десантники. 18 августа вся подготовка к десанту была закончена. 20 и 21 августа наши вели обстрел к югу от гирла.
Эта теплая августовская ночь, как нарочно, выдалась очень тихой и звездной. Тишина разливалась над водой, лишь над ней плыло урчанье кукурузников, которых привлекло командование для маскировки шума весел, когда четырехсотшлюпочный десант, стараясь не шуметь или шуметь как можно меньше, погрузился при полном вооружении на шлюпки и, тихо гребя веслами, отошел от берега, направляясь как бы двумя потоками в обход Аккермана. Из района Каладлея и Роксаллея. Летчицы-женщины, кружа на кукурузниках, вдоль противоположного берега, изредка сбрасывали маленькие бомбочки.
Шлюпки, как полагалось в такого рода операциях, следовали в три колонны – в фарватер первой, чтобы потом, на подходе к берегу, занятому неприятелем, развернуться веером и немедля рвануться вперед, к цели. Еще при подготовке (или, вернее, изготовки) в шлюпку Махалова впрыгнул штурман с компасом, объявил:
– Мы будем направляющей!
Так что головная шлюпка, которой правил Махалов, шла крайней справа, и он – один из экипажа – сидя лицом к берегу, следил за темной береговой линией и за тем, чтобы ребята дружно и тихо гребли веслами, и правил, чтобы течение речное не сносило их южней, влево. В его шлюпке, кроме штурмана, были лейтенант и еще совсем щупленький на вид парнишка в каске – минер. И в шлюпке все подчинялись только ему, матросу. Он, рулевой, являлся командиром шлюпки.
– Сколько ж у тебя патронов, друг? – спросил кто-то из десантников у минера. – Что-то мало.
– Да в этот раз дали много.
– Сколько же?
– Тридцать.
– Тридцать?! – удивились ребята. – А у нас на каждого по две тысячи – целая коробка. Без патронов – верная смерть. Что ты, брат!
– Но у меня еще две гранаты.
– А у нас, кроме патронов, по двенадцать гранат на брата.
– Да, у меня и все. Вот дали патроны да щуп для нахождения мин, если делать проходы в минных полях. Так всегда бывало.
И Махалову вспоминалась вдруг санинструктор Настя, которая бегала перед десантом матросским и кричала:
– Матросики, вперед, тут мин нету! Не бойтесь!
Матросы бесстрашно и усиленно гребли к темному берегу.
Вдруг шлюпка, ведомая Махаловым, треснула посередине – видимо от перегрузки, и вода полилась в нее. Лейтенант, увидев это, не выдержал и с испуга балмошно закричал вслед идущим шлюпкам:
– Спасите! Тонем!
Махалов, как сидел на корме, инстинктивно веслом саданул в него, чтобы тот замолчал: ведь противник мог услышать его выкрик. Десантники мигом на ходу связали матросскими ремнями было разъединившиеся борта шлюпок, сжав их. А минеру Махалов велел вычерпывать каской воду из лодки. Каска была единственной посудиной. В это время шлюпки уже приближались к затаившемуся берегу, лодки стали расходиться веерообразно вдаль выраставшего берега. Тотчас же наш кукурузник, поддерживавший эту высадку десанта, поджег единственный деревянный дом, стоявший здесь, в зоне немецкой обороны, чем, кажется, облегчил немцам задачу отражения ночной атаки: огонь пожара осветил ряды черных шлюпок, выползавших из темноты. И немцы разом подняли усиленную пальбу, ударили трассирующими пулями крест-накрест по штурмующим матросам. Однако уже припоздали.
Махалов, сидящий в шлюпке лицом к берегу, и видел этот разверзшийся огненный ад, обрушившийся на наезжавшие шлюпки. Ему даже показалось, что в какое-то мгновение светящаяся трасса прошла между первой и второй парами гребцов – настолько близко она прошла. Просквозила. Чрезвычайно. Махалов тут только вскричал, правя рулем:
– Да гребите же быстрей! Быстрей, ребята, к берегу!
Важно было поскорей вплыть в мертвую для обстрела зону.
Было известно всем, что справа по фронту три раза ходили в атаку румыно-германские части фронтовые и опрокидывали наши десанты. Не хотелось бы иметь повторения тех неудач. А здесь ребята теперь десантировались более успешно: они вбили клин, опрокинули вражескую оборону. И пошли дальше.
Было, что с флагманской лодкой сблизилась вторая, на нее на ходу вспрыгнул штурман, но уже пора становилась выпрыгивать всем в кипящую пучину и бежать, бежать наверх, стреляя на ходу. Дорога была каждая секунда.
Наконец днище лодки заскребло о песок, и она, толкнувшись, встала. Здесь был низкий берег, на нем были какие-то заросли – не то камыша, не то кукурузы, не то подсолнечника, и по стеблям этих высоких зарослей метались отблески от огня с горевшей постройки и пронзали их трассирующие пули. И были видны замаскированные окопы, изрыгавшие огонь. И здесь было то, что быстро сдавались в плен немцы, подымали вверх руки, и небывалое – по три раза контратаковала десантников румынская пехота. Справа, южнее Аккермана, румыно-немецкая пехота даже опрокидывала десант, прижимала его к воде. А на этом фланге все было удачливей: десантники вбили клин в немецкую оборону и уже вошли с боем в предместье Аккермана.
Вот какая-то запустелая улочка. На ней возник некий осевший амбар на пути Махалова. Рванувшись к нему, он закричал:
– Эй, кто там? Выходи! – И зашвырнул туда гранату. Спешил.
Столб мучной пыли поднялся. И все.
Снизу по Днестру наши бронекатера прорвались. Затем с тяжелыми понтонами – катера с танками. Так что город Аккерман, как укрепленный узел немецкого сопротивления, пал к полудню 22 августа. Вследствие этой боевой операции наши передовые части вышли к городу Измаил.
Старинная крепость в Аккермане была разграблена немчурой. Остались одни стены – те, что уцелели.
Рота, в которой служил Махалов, развивая наступление, днем 22 августа уже находилась северо-западней Аккерамана в десяти километрах. И тут-то десантникам, которые еще не погибли, пришлось пережить немалые неприятности вследствие того, что радисты не успели сообщить об их действиях в штаб: связи не стало, и их приняли в штабе за отступающих солдат. В какой-то момент наша авиация так преследовала десантников, что не давала носа высунуть в одном молдавском селе из каких-то навесных, как в шорах, постройках.
В роте не было ни ракет, ни белых простыней, чтобы выкинуть и тем самым показать: сдаемся, не стреляйте, чтобы избежать напрасных потерь. Бомбежка прижала всех к земле, мешала продвижению дальше еще потому, что кругом были открытые поляны. Матросня ругалась. Клялась: вот, мол, будем в Одессе, покажем этим орлам, каких идиотов из них выпускает училище. Разве не видна ошибочность их действий?
Однако лейтенант тут, видимо, решил отыграться на Махалове, подвернувшемуся в этот момент ему под руку – решил, верно, отыграться на нем за то, что тот огрел его веслом при форсировании.
– Махалов, ты остер на язык и рука у тебя не дрогнет, – сказал он с видимой горячностью. – Ну-ка, придумай с умом что-нибудь… Если нет у нас никакой связи – мы беспомощны в такой ситуации.
– Нужно расстелить хотя бы тельняшку, дать видимый знак… Я сейчас попробую… – Он содрал с тела тельняшку, расстелил ее на солнечном угреве перед домом. Только это тоже не помогло, все было напрасно: наши штурмовики кружили низко в небе и постреливали. До тех пор, видно, пока они не израсходовали в баках все горючее. Так подумалось злым десантникам.
К вечеру они вышли из боя.
И уже неразлучно помкомроты Рыжков и Махалов шли, вернее, еле-еле плелись по деревенской улице, выбирая хату, где им следовало заночевать. Лейтенант миролюбиво выговаривал ему, младшему товарищу:
– Пойми, твое уязвимое место – ахиллесова пята: балагурство, выходки, что приводит к нарушению воинской дисциплины.
– Ну, начальство, кажется, нигде никогда не бывает виновато, – не соглашался он. – Я хоть затворником буду, мне подметалой позорно быть.
VIII
– Ах ты, мать моя старушка! – только выдохнул Рыжков. И, вероятно, с радости, что остался жив после такой передряги, достал из кармана трофейный немецкий пистолет и подарил его Махалову. Тот принял подарок с изумлением.
– Польщен. Годится. Зайдем в этот дом. – Он так тоже устал и проголодался: они не ели-то полный день. У него уже даже челюсти не разжимались оттого.
Шумели беспокойно деревья, когда налетали порывы ветра. Ветер подымал с дороги пыль и сухую траву, облака редкие белыми рядами неслись над пожелтевшей сухой землей. В кустах шныряли редкие птички.
Как водится в сельской местности вечерней порой заревой в воздухе стрижи, ласточки носились, стрекотали кузнечики. Это теперь увидали, почувствовали Рыжков и Махалов. Они, не выискивая лучшего дома для своего временного пристанища, прошли по дорожке к первой же хате – вдоль свесившихся на газонах разнообразных высоких и низкорослых цветов, виноградных кустов, и такой душистой распустившейся мяты и оказались на пестром порожке избранной ими хаты, из которой им навстречу вышла сама молодая хозяйка в цветастой кофте и юбке. Она была чернявая, как цыганка.
– Здравствуйте! Мы с матросом заночуем у Вас, – сказал властолюбиво лейтенант, заглядываясь на нее, что было не по себе Косте: его при виде ее в этих красочных полосках сразу пронизало такое чувство, что он будто чем-то с нею связан, что будто именно все, что он делал сегодня и привело его несомненно на встречу с ней. В это он легко поверил!
– Хорошо? – сказал мягче лейтенант.
Она не ответила. Лишь смущенно посторонилась, впуская в свою хату чужих воинственных пришельцев, перечить которым было рискованно. Это она очень понимала – было видно по ней.
– Вас как зовут? – спросил опять, входя в хату, Рыжков.
– Оксана, – назвалась она тихо.
– А наши имена – Андрей и вот Костя. Мы только одну ночь пробудем.
В светелке она показала на вторую заправленную кровать, стоявшую, что и другая, вдоль стены. Между ними стояла детская кроватка со спящим в ней ребенком.
– Ничего, ляжем валетами, – сказал Рыжков, – коли места маловато будет: – И явно влюбленными глазами повел на хозяйку, отчего она несомненно смутилась. – Искать чего-то лучшего больше не станем. Точка. Давай, Костя, пока перекусим что-нибудь. Чайку бы нам погреть, а, хозяюшка…
В хате были пробеленные некогда мелом стены, стояли комод, шкафчик, некое подобие трюмо и пара общипанных стульев, а в светелке, Костя успел заметить, на тоже пробеленной лежанке, на ее застеленной спинке, сидела, как живая, протягивая вперед руки, разряженная кукла. Не стенках висела некая картинка, написанная масляными – отсвечивающими красками и несколько фотографий.
Оксана молчаливо зажгла спичкой примус, стоявший на печном поде, перед темной заслонкой, вскипятила в чайнике воду, заварила в фарфоровом чайничке мяту для постояльцев и ушла. А Рыжков и Махалов вскрыли банку мясных консервов, разрезали несколько припасенных огурцов и этим поужинали и попили чай вприкуску с хлебом, оказавшимся у них. Об Оксане они ничего не говорили, как скрытые заговорщики. Но каждый из них чувствовал, что она каждому из них понравилась, что было даже как-то неприлично, верней неразумно. Очень-очень. Ведь кому-то из них она несомненно нравилась больше, чем другому. И он имел большее право любить.
Вне всякого сомнения, наиболее достойным ее внимания Костя почему-то считал себя, как наиболее молодого и также открытого для выражения своих эмоций.
С такой мыслью он и улегся валетом на скрипучую на пружинах постель, не к стене, а с того края, пусть и головой к лежанке, – что было ближе к той кровати, на которой лежала-спала Оксана. Улегся как охраняющий ее покой. Как рулевой, отвечающий за ее спокойствие.
Черная южная ночь смыкала глаза. Слышно скреблась, попискивала где-то мышь. Уж посапывал ровно лейтенант. Где-то вдали стрельнули раз-другой, и все успокоилось вновь. А вскоре все куда-то ухнуло. Погрузилось в беспредельность. И открылся иной мир. Но тоже осязаемый.
И вдруг явилась эта Дуняша. Как ни в чем не бывало.
Костя вчера же, перед началом форсирования лимана, только вышел от лейтенанта из хаты на упругий воздух, после того как перешагнул порог и только поднял перед собой свои зеленоватые нахальные глаза, сразу же с некоторой неожиданностью увидал прямо перед собой мило, даже весело разговаривавших стоя ротного майора Рахимова и новенькую батальонную санинструктора, бывшую в гимнастерке, Дикову, знавшую себе цену. Машу Дикову. Она-то мало кого подпускала близко к себе, хотя не была красавицей, но какой-то особой, стильной. Костя несколько раз пытался, но так и не смог даже заговорить с ней. Лишь критично думал всякий раз о себе: «Рохля такой! Рохля и все!»
А тут какая-то странность в ее поведении: вот он взглянул продолжительным изучающим взглядом в ее веселые глаза – приятно было смотреть! – и они-то глядели на него притягательно, позволяюще, и он удивился сразу, главное, тому, что увидел в них какое-то ее влечение к нему. Очень сему удивился и обрадовался столь, что и вздохнул глубоко, что почувствовал сам, и побоялся, что это услышит спавший лейтенант. Тот посапывал на постели рядом.
Вместе с тем кот пушистый с голубыми глазами лейтенанта пытался ухватить его за ногу раз-другой, только Костя шагнул к Маше, бывшей вроде бы в легком развивающемся на ее теле платье и как бы уклонявшейся от него, словно лишь заигрывая так, говоря несусветное:
– Нет-нет, я не твоя невеста! Не трогай меня! – И еще пальчиком зажимала ему рот для того, чтобы он ничего ей не говорил, либо говорил еще потише, чтобы никто не слышал.
Она убегала по солнечной песчаной дюне, какие бывают в Крыму, от него. А он ее ловил, касался ее тела и произносил какие-то ласковые слова, какие находились у него лишь для нее, чему и тут же удивлялся. А главное: своей такой наглости.
Но вот Костя услыхал совсем непонятные девичьи слова:
– Нельзя, дочка малая у меня. Мой муж – румынский офицер.
– И пускай себе офицер, не бойся меня… – еще говорил он, по-настоящему теперь проснувшись, ласкаясь, однако, к его изумлению, к Оксане среди ночи, сидя у нее в ногах в ее постели, куда он не помнил, как попал. – Ну, что тебе, Ксанушка, стоит дать поцеловать себя, если я люблю тебя действительно, поверь, только увидал тебя. – Его все сильней забирало это желание поцеловать ее, больше ничего. – Это ведь впервые для меня, прошу.
– Нет, не гоже, уйдите, – говорила она.
А в нем какой-то неукротимый бес взыграл с этим желанием, и он еще сильней упрашивал ее (он хотел это сделать лишь с ее согласия, умерял в себе мужскую силу). Подавлял в себе неудержимость, страсть. Он просил ее об этом, как о хлебе насущном. Как будто этого у него уже никогда не будет. Она же неуклонно отклоняла его просьбу.
И это его сумасшествие забирало его, подчиняло властно, колотило в душе.
Тут-то и Рыжков, вздохнув, тоже сел в постели, как приговоренный. Ждал.
– Ты извини, командир, – только сказал ему Махалов. – Ты покамест полежи. Не мешай, не о тебе пока речь у нас. Извини.
– Изволь, парень, ты живой, – толковал некто в голове Махалова. – Домогался любви прекрасной девушки, отказавшей тебе. А сколько твоих товарищей только что погибло – ты не считал, забыл про это?.. Как нехорошо… Отцепляйся от своей настырности…
И Костя в потемках скользнул в постель и снова лег. Как в обморочном сне.
– Я десяток лет с женою жил и только теперь понял, как надо женщину любить, – говорил Ванов, шагая с Махаловым вдоль села утром. Прихрамывая. – Да надо ей ноги целовать. Это я потому так говорю, что я уже старик по сравнению с вами, молодежью.
– Ну, старик, – возразил Костя, – да самый возраст Христа: тридцать три года. Правда, выглядишь ты хуже, чем Христос после распятья. – Он всегда много читал и знал – мог цитировать по памяти отрывки из Генри, Швейка и других писателей. – Между прочим даже рыцари в пятнадцатом веке на душках шпор делали – выбивали надпись: «помни обо мне, моя дорогая, моя верная жена!». А твою-то ногу подлечили?
– Малость. Дикова дала растирание… А надпись та пречудесная…
Костя же сам с собою рассуждал, покидая это село:
«Удивительно, что недоволен тем, чем невозможно не быть недовольным; волнуешься за что-то, борешься с самим с собой, страдаешь; а потом вдруг через это твоему сознанию сообщается какое-то упрямо радостное движение куда-то, и ты на мгновение успокаиваешься, оглядываешься с некоторым самозазнайством на предыдущее переживание. И затем опять и опять возникает противоположное чувство. И людские утраты сердце жгут».
Настроенный теперь на такой рассудительно-философский лад, Костя не сразу расслышал, а главное понял, что его окликнул раз, другой мелодичный женский голос: действительно кто-то догонял именно его, запыхавшись, мягко шлепая в обувке по сельской улице. Еще не смея верить, он оглянулся и остановился, удивленный: к нему спешила молодайка, раскрасневшаяся и оживленная. В белом расписном тканом платье, украшавшем ее прямо-таки божественно. Это была Оксана.
– Что? – проговорил он почти с неудовольствием, но малость стесняясь; поскольку это происходило на виду всего села и солдатни, но она увидела, как озарился его взгляд при виде ее. – Ну что? – сказал он уже нежнее, тоном совсем повзрослевшего мужчины.
Она минуточку помедлила молча, глядя изучающе ему в глаза, точно стараясь запомнить их выражение в этот миг. Потом протянула нежно к нему загорелую маленькую ручку и разжала живые розоватые пальцы:
– Вот ты забыл. Возьми. – На ее ладошке лежал знакомо черный немецкий браунинг, подаренный ему Рыжковым, спина которого маячила впереди.
Костя проверил себя: да, автомат был при нем, а браунинга не было (он вчера положил его в спальне на подоконник, рядом с двумя розовевшими двумя цветками вьющейся петуньи в горшках), – ему было еще непривычно его хранить в сохранности. Только этим можно было объяснить случившуюся с ним промашку.
– Если хочешь, приходи сегодня вечером, – сказала, дрожа голосом, Оксана.
– Я никогда уже не смогу зайти к тебе, – ответил ей Костя. – Фронт, бои – я должен дальше шагать… – Он быстро взглянул на удалявшихся лейтенанта и Вихова. – Ты понимаешь?
– Я понимаю все… – Она теребила платье.
– Да не тужи. Я словно переродился, увидав тебя…
Она повела головой:
– Да, солнышко опять нам светит.
Сейчас при дневном свете он разглядел ее внимательней и увидел, насколько она хороша, мила, молода и что-то похожее в ней было с той, которую он знал несколько лет назад, но так и не успел поговорить с ней, как хотел.
– Я родился… – Он даже взял ее за руку. И вдруг почти вскрикнул с недоумением: – Послушай, а какой нынче день?
– Как какой? Обычный…
– Нет, число. – У него изменился голос.
– Какое? Двадцать второе августа… А что? – поинтересовалась она.
– Да у меня сегодня ведь день рождения! Вот что! Ну дурак! Счастливо тебе! – И он стал догонять своих ребят.
И так он с нею разошелся.
Это событие впоследствии всегда волновало Махалова, как нечто чистое, возвышенное, к чему он прикоснулся в своей юности, и осталось у него чудное воспоминание об этой молодой женщине. Как молитва.
IX
Позже попросту и Генка Ивашев, молоденький фронтовик однорукий, поведал ему и Антону Кашину, ставшими его друзьями, о своем участии в сражениях под родным Ленинградом. Они упросили его об этом, компанействуя с ним за столом; о чем они, к стыду своему, ничего толком еще не знали.
– У-у, гады настырные! – тотчас же возроптал он. – Зайка, они интервью у меня берут! Ты, Зайка, только дай мне папироску, – попросил он у жены, курящей особы. – Я-то все равно не закурю… Обещаю… Лишь подержу сигарету в зубах: бывалость изображу…
– Ты, Генка, просто расскажи нам – хотим знать – о твоей юношеской одиссеи военной, – сказал Махалов. И Антон послушает, что-нибудь запишет, коли хочет все узнать.
– Ну, лихо начало… – сказал Ивашев. – Валяйте…
– А недавно Иван Адамов, армейский связист, рассказал нам о том, как он на фронте под Ленинградом обеспечивал связь.
– Вы, други, и его уже достали? Ну, компашка заядлая!..
– Есть лишь взаимный интерес к истории. У нас она сходная все-таки.
– Салаги, таки жизнь происходит следующим – вам отчасти знакомым – но непонятным образом. Все проще простого, старина.
– Ты попал в армию в сорок первом году, хотя был помоложе меня?
– Нет. Мой братишка был призван в начале… Сорок первый год…
– Он, что, был старше тебя? – уточнил Махалов.
– Да, он попал из Астрахани. В ноябре сорок первого. Он как раз оказался в Ленинграде. Не навру никак. Тогда был, помню, первый снег. Побелели улицы.
– Ну, дальше.
– Я работал на заводе. Это – в переулке Фокина.
– Там раньше был военкомат?
– Не наблюдал, однако. Почему я там, старина, очутился – на этом заводишке? Между прочим, старина, там делали мины и снаряды. Я чему удивляюсь: эти дурачки почему-то бомбили мост, а бомбы попадали в этот берег.
Между прочим тут я за прогул получил первый выговор. Вот запомнилось что.
– Похожее было и у нас, – сказал Махалов.
– Буквально в начале декабря сорок первого света на Петроградской стороне не было, ты, наверное, знаешь. Нет, пардон, был. Что-то ползало по Кировскому проспекту. В декабре же на Ленфронте застрял наш знаменитый кавалеристский корпус. Чем-то нужно было кормить лошадей. Прорву их. И бросили населению клич: нужен срочно фураж! Нас, мальчишескую мелюзгу, послали под Ленинград на торфоразработки. Мы торф мололи и делали на дуранде комбикорм. Тогда-то я увидел наглядно, что блокадные люди рядом уже начинают умирать.
Оттуда, мы с торфоразработок, когда нас отпустили, вышли к Новой Деревне.
– В Новой Деревне базировались наши тяжелые бомбардировщики, которые бомбили Берлин, – знающе вставил Костя.
– Тогда, в сорок первом я еще ходил на кинокартину – не помню какую, – сказал Костя мрачно.
– Наверное, «Свинарка и пастух». Еще все смеялись на ней…
– Да, ходил в семь тридцать, когда немцы начали бомбить. Так вот, понимаешь, я вышел в Новой Деревне влево на Строгов мост. Споткнулся – и упал до того был слаб. Кто-то близко от меня шел. И слышу, помню, женский голос:
– Вот мужчина умер. – Спокойный голос был.
Думаю: «ничего себе! Уже мужчиной стал!» Все-таки поднялся. Сумел. Пошел по Кировскому. Дома, окна забиты фанерой. Мать тут потеряла продовольственные карточки…
Так вот скажу, ребята: отец наш умер двадцать пятого января сорок второго. У нас – мамы и меня – с ним были странные отношения. Он пил по-черному. Как его в тридцать седьмом не замели, не знаю. Ведь он пришел тогда в райком партии и спокойно положил партбилет на стол, и все.
А встал я на ноги лишь третьего мая, помню.
– Что ж ты ел?
– Не знаю. Но я чудом встал. Первым делом на работу пришел.
– Тогда тебе было шестнадцать – семнадцать?
– Нет, восемнадцать. Я, значит, выбрел помаленьку к Савушке – саду Дзержинского. Затем побрел к стадиону. И здесь встретил Юрку Строгова – он уже в сорок первом вернулся с фронта инвалидом. И вот на этот завод, знакомый Юрке, я загудел в качестве слесаря – водопроводчика, да.
– Черт, возьми! – неподдельно воскликнула тут с некоторым возмущением Зоя. – А у нас в доме некому починить краны…
– Ну, голубушка, какой я теперь слесарь-токарь! – возразил только Ивашев. – Не суди!
Месяца три я там прокрутился – тут-то мы очухались немножко, но наступил такой период, когда женщины стали чувствовать себя хуже, чем мужчины. Это лето сорок второго года. И вдруг приходит мне повестка. Меня, наконец, призвали. Казармы наши были на проспекте Карла Маркса. А отправили нас, ребятишек, большой группой на Военно-Морской музей. Каждый день там проходила муштра нас. Нас обтесывали. Мы ходили ежедневно на Охту. И там мне выдавали пулемет, и вот под песню «Плыли три дощечки…» мы вышагивали строем доходяг туда-сюда. Многие километры. Прошло три месяца. Я начал уже двигать сносно ногами. По команде. И тут такая вышла хохма: нас выстраивают на плацу, возглашают: «Кто может общаться с лошадьми? Выйти из строя!» Я сделал два шага вперед, вышел из строя. Сам не знаю, почему. Буквально через десять дней я был уже в самом корпусе у знаменитого Доватора. Как и другие ребята-храбрецы. Был октябрь сорок второго. Юго-западный фронт. Ростов.
– Ничего себе! Как ты попал туда?
– Во-первых, дорожка из Питера уже была открыта. Мимо Мги. Москва-Бутырская. Ночью прорывались под бомбежкой, под обстрелом. В одном километре от полотна дороги немцы сидели. Ты из теплушки видел что-нибудь? Первые наши прошли, но забыли в тылу одну армию немецкую (33 тысячи человек). Под Красным селом. Когда наши отрапортовали, что взяли Красное село, так вот эти немцы попытались взять эти пушки и палить в спину нам. Как я выбрался здесь – ума не приложу.
Каждый взвод имел 8 станковых и 4 ручных пулеметов. Взвод противотанковых ружей. Каждая рота имела батарею. И минометный взвод – и все это на плечах бойцов. Так называемые батальоны прорыва.
– Ты знаешь, что такое станковый пулемет?
– Знаю: четыре человека.
– Там я что обнаружил?
– Бабу?
– Нет, немецкие дзоты, чтобы остановить нас, атакующих. Потом я нашел картошку – доты. Просидели дней пять. Вдруг: надо брать! Нас выстроили и начинают смотреть как на карикатуры Кукрыниксов. Вся Кубань кочует. Все на колесах. Абсолютно умрешь: нас осматривал Доватор. В бурке. Сотня за ним. Герцы, сейчас не соврать: плисовые красные штаны…
– Откуда взяли таких доходяг? – вопросил строго Доватор.
И нас пустили ухаживать за лошадью сзади. Хохот стоял раскатистый. Лошадь нас не слушается. Через три дня после прибытия нас туда Доватора на куски разорвало.
Были сибиряки на лошадках. Маленьких, черненьких, хорошеньких, послушных. Все прилажено, как следует.
А мы новобранцы, новоиспеченные казаки смотрелись как динозавры какие – даже разведка однажды было приняла нас на одном хуторе за недобитых немцев.
Да, значит, видит командование, что из нас не получились казаки. И вскоре в их числе я оказался в декабре сорок второго участником прорыва блокады Ленинграда.
– Как ты оказался опять здесь?
– Не помню. Нас везли в Ленинград дней пятнадцать. Да, пятнадцать. Поезд наш немцы бомбили нещадно. И вот оказался я под Невской Дубровкой. На нашем хорошем берегу. Потом прошел переформирование. Нас готовили к лету сорок третьего года на Синявинские высоты.
– Они действительно высокие?
– Сорок шесть метров. Потому что вокруг болота. Гать. Мы вылезли от Дубровки – зольная сопка. Зола сделала сопку. Ну, взяли мы все эти поселки. Но это не самое интересное. Для того, чтобы взять высотки, надо пройти пять километров или – по гати. Там любое дерьмо уходило в болото и рвало со страшной силой. Двадцать третьего пришла техника – два танка. Немцы их подбили. И они загородили нам дорогу. Тогда мы применили ствольные минометы. Подошли к сопкам. Без поддержки артиллерии. Немцы катали на нас гранаты. Итак, стало быть, время для атаки было выбрано не подходящее: ведь болота вернуть – не шутка…
И взяли-таки их, синявинские, – ходили по трупам. Они всплыли летом. Вот там – не могу себе простить – там мы обстреляли штрафную роту… ночью сидим – не укрепиться, ничего…
– А как они, немцы, сидели?
– На них же ничего мокрого не было. Ночью сплошные ракеты пускали. И вот видим: какой-то народ шевелится, и мы палили, благо патроны были. Немцы в тот момент испугались прорыва в Пулково. Стали отсюда снимать туда военные силы.
До Пулково отсюда примерно восемьдесят километров.
Немцы уже почти не стреляли по нам. Их мало здесь осталось. По одному стрелку у пулемета в дзоте.
Вот тогда при плюс пяти градусах я отморозил ноги и попал в полковой госпиталь. Когда я пришел в часть (в конце января), мне и говорят, что я пришел в валенках. У этой Вороньей горы…
Вдруг поступает приказ: надо брать Кингисепп. И все это время мы в валенках. Ноги в них не просыхали.
Да, Антон, подожди, старина, попутно в борьбе с немецкой группировкой спасли штаб маршала Говорова – буквально на руках спасали штабистов. Брали Вермарн – станцию под Кингисеппом, где сходились две важных дороги. Немцы спешно уходили – боялись окружения. А поскольку мы действовали без начальства, то били немцев повсюду и отовсюду, и они, немцы, считали, что их окружают.
Представляете: в Кингисеппе у немцев бал идет: полный свет в большом доме, танцы-шманцы, и мы с автоматами сюда входили… А меж тем в это время под Лугой опять немцы брали то, что мы только что освобождали. В марте же сорок третьего. Ну, мы – снова сюда. С месяц здесь поболтались. К этому времени у меня была полная голова вшей и я во всем немецком был. Встретил нас наш генерал. Изругался. Думал, что мы немцы. А у каждого через плечо автомат или винтовка.
Потом начались самые страшные времена. Наступаем на Нарву. Влево и вправо – болота. А просека немцами пристреляна. И аккуратно кидаются мины. Никто ничего сделать не может. Бойцы – соседи встречают: «Здрасьте! Кто вы? А присоединяйтесь!..» Дальше – завал. За ним немцы. Дней пятнадцать так скитались. Потом походная кухня. Выходим к Нарве наконец. Нас осталось в роте человек тридцать. Нарва – река шириной с Малую Невку. Забрана она льдом. Мы, бойцы, все, как полагается, окопались, зарылись. Сидим. Я прислонился спиной, как начальник, к сосне. Вдруг шум.
Два «тигра» на меня прямиком ползут. Слепят взрывы, падают деревья, ветки. И что-то еще. Не очень-то страшно. Но едва высунулся в видимое пространство знакомый боец – армянин – и нет его. Наповал убит. Нарва-река слева от нашего расположения. Каждый вечер начинается иллюминация над городом: продолжается бомбежка. Понавешены ракеты. В свете хорошо видны всякие постройки, хрупкие церквушки. И к нам относит осветительные ракеты, и нас же периодически бомбят наши бомбовозы. Случается, всю ночь. Наше пристанище все в воронках поизрыто. И сосны поиссечены.
Город, значит, правее. Кстати, и я, наступая, все время норовил правее взять. Когда форсирование Нарвы началось, я был удивлен тем, что нас никто не обстрелял сразу; оказалось, смысл отражения нашей атаки у немцев был такой: нас не трогать в передних линиях, а отсечь (у них все было пристреляно) от нашего берега фланговым огнем. Вот когда мы вошли в первые траншеи, они стали нас резать с флангов. Мы не могли находиться в траншеях, вскакивали на брустверы; они крыли, садили по нам из минометов – устроили нам Варфоломеевскую ночь. В буквальном смысле. Тут-то и автомат оказался (было такое ощущение) бесполезной, голой игрушкой.
Мы гранатами отбивались. Я только хотел подорвать дот – меня взрывом оглушило. Это – не моим. Я сообразил. И меня легонько перебросило через всю эту бандуру дота: сюда попал снаряд. Валяюсь и вижу небо, славян, которые болтаются туда-сюда. И вдруг откуда-то сандружинница явилась, примотала на мне все, что нужно, сделала куклу и перетащила меня на наш берег. Подвиг совершила. Ведь в течение нескольких дней наши пытались вырваться из окружения, кричали, но никто не смог вырваться. А немцы и лед взрывами покрошили, чтобы уже никто не прошел.
Каким-то чудом потом сюда подошел батальон нашей части. Я пролежал спиной на снегу дней десять. Мне давали спирт, вернее просто вливали в горло. Кто? Сандружинницы и те, кто не пошел на тот берег. Я был нетранспортабелен. Неожиданно обнаруживается здесь ни с того ни с сего появление взвода ПТУ (снабжение). Его начальник, Сашка Михайлов, организовал повозку, меня погрузили на нее; Сашка провожал меня, влил в меня, наверное, пол-литра спирта. Меня уж так кидало в повозке по камням и ухабам дорожным. Когда довезли меня в госпиталь, я был в лучшем виде. Таком, что по моему прибытию сюда, все медсестры побросали всех раненых и – ко мне. Когда я уснул, я досчитал до девяносто восьми в уме, но слышал очень хорошо, как ампутировали мне руку, как с глухим звуком она, точно неживая, упала в таз. Это было в апреле сорок четвертого. И после этого мне делали еще семь операций. Газовая гангрена – самое страшное. И страшное – двадцать восемь единиц гемоглобина. Две недели я все-таки пролежал на снегу без всякой помощи и потом, значит, я оказался в госпитале в Сланцах. А оттуда меня перенаправили транспортом в Александро-Невскую Лавру. Тем временем знакомые мне ребята написали моей матери (чтобы ее успокоить), что меня послали якобы на курсы офицеров.
В Александро-Невской Лавре я быстренько очухался, все пришло в порядок. Вот однажды прихожу я из самоволки, меня встречает укротительный приказ: явиться на комиссию! Мол, давайте бриться. На комиссии был начальник госпиталя, заведующий отделением, главхирург и еще кто-то. Дали мне третью группу, направили в Петроградский райсобес. А в райсобесе я сказал: вот выписали – инвалидную группу не дали. И тут дали мне сходу вторую группу. Можно жить.
– А ты-то, Антон, как попал в армию? – спросил Ивашев. – Как тебя зацепило? Что – тебя призвали по ошибке? – спросил с недоверием некоторым как будто вот его обошли в этом отношении, и было ему обидно.
– Тогда, весной сорок третьего, после оккупации Ржева, я просто оказался на пути славных бойцов, – сказал Кашин. – Некоторые видят в этом как какое-то шутовство – даже с какой-то обидой и неверием, что вот в этом-то я будто обошел до обидного их, – государство вроде бы сплоховало для них.
– Ты о вере полегче высказывайся тут. Вот она – верующая у нас… Очень…
– Да, у меня иконка есть, – подтвердила при сем разговоре присутствовавшая дама, Елена Усачева, знакомая Зои Ивашовой. – От матери. Третьего века. И я молюсь. Мой сын в Афганистане воевал. Так он, мальчишка, писал мне: «Мама, молись за нас. Сидим в земле. Никто нас не спасет…» И они молились. И я. Я все-таки мать… Все чувствовала. Мой внук все метет. Никому и ничему не верит, как верили мы – были патриотами…
– Ну, если первый президент наш, партийный босс, предал Россию, как самый ярый диссидент – это ж такой удручительный пример… А молодые сейчас раскованные – без руля и ветрил. Сын работал в фирме иностранной. Уволили. Она лопнула – теперь без работы и помощи. Никому не нужен.
– Да, молодым сейчас тяжело.
– И в блокадное время были мерзости…
Х
На углу Гороховой и Дзержинской улиц Ленинграда стоял шестиэтажный дом, в котором жила семья – на третьем этаже – Лены Усачевой. При воспоминании ей, трехлетней, ярче всего запомнилось видение из окна страшного наводнения, случившегося в 1924 года, – когда было не видно даже ориентира Фонтанки – просто в небывалом водном разливе среди улиц даже плавали гробы среди всякого хлама. Знающие люди говорили, что это – факт! – размыло Митрофановское кладбище: оттуда они и приплыли. В царское время, в 1904 году, здесь разрушился Египетский мост, перекинутый через Фонтанку, и потом был построен временный деревянный в шашечках (как был вымощен – в деревянных шашечках – одно время и Невский проспект). Вот похожий водоворот, казалось ей, испытывал и ее потом в жизни.
Лена училась в бывшей немецкой школе, имевшей великолепные малый и большой спортивные залы. В первых классах тогда училось по 40 учащихся. В школе кормили ребят обедами. Вторыми блюдами – в обязательном порядке. Бесплатно для малоимущих ребятишек. С учебниками, однако, было накладно: их выдавали ученикам на руки на учебный год, а по окончании его их следовало сдать обратно. Тетрадки тоже выдавали в первых классах. Обучение шло совместное. Математика Лене давалась плохо, а вот русский язык и остальные предметы она усваивала хорошо. На театральные представления они, ребята, чаще всего ходили в ТЮЗ. Билет стоил один рубль десять копеек.
Дирекция школы редко вызывала родителей провинившихся учеников: учителя самостоятельно улаживали возникавшие проблемы – они были достойные, знающие. Половину их составляли мужчины. Например, математика школьники не любили и прозвали его «козлом». А физику преподавал отличнейший учитель, и Лена у него занималась прилежно, с интересом даже. (Куда-то потом ушло, она не знает.)
До революции отец Лены работал подрядчиком строительных работ и по-честному рассчитался со всеми рабочими. Однако кто-то из клеветников показал в органах госбезопасности, что у него наверняка есть золото, и в 1934 году его посадили на полтора месяца в тюрьму и допрашивали по этому поводу, прежде чем снова выпустили. Все обошлось. Только он, как человек предприимчивый и бухгалтер знающий, расчетливый, в 1936 году завербовался на Колыму. В Магадан. (Бухта Нагаева – говорили так) стало быть, пускай, погнался «за длинным рублем» – северным; известно: прибавка к зарплате северянам была приличной. Это многих работающих устраивало. Золотые прииски находились в 500 км от Нагаево. Здесь, среди сопок, фактически одновременно длились лето и зима – почти без сезонных температурных переходов, Лена почувствовала это сразу по приезде сюда; здесь, между сопок, и не было такого злого докучавшего ветра, как вне их.
В Магадане Усачевы втроем – отец и приехавшие жена Елизавета и дочь Лена – пробыли полные два года, тогда как отец дорабатывал еще год по контракту. А доработав его, он завербовался еще на три года. И уже Лена с матерью не успели приехать к нему; а приехав опять в мерзлоту, жили уже в Оротукане еще два года, в течение которых Лена закончила в школе 9 и 10 классы. Она вполне освоилась здесь, на севере. Каталась на санках, на лыжах. На сопках кучилась мелкая растительность. Росла в обилии брусника – созревала крупная, как клюква; если лечь среди ее кустов на живот – возникал перед глазами ярко-красный ковер до небес.
Местные старожилы собирали бруснику в бочку и оставляли на морозе без воды; мороз схватывал всю ягоду – и ее сохранность была предопределена на долгие месяцы.
Безусловно в Оротукане культурных развлечений не водилось. В доме пиликало радио – из черной висевшей на стене тарелки. Имелся патефон с пластинками. С романсами Юрьевой, Сульженко. «Самовар и моя мама», «Дядя Вася – хороший и пригожий» и другие песни. Ходили на танцы в тамошний Дом учителя. Танцевали под рояль. Под оркестр танцевать ходила более культурная публика, как она себя представляла. А гитара в этот момент почему-то попала в немилость властьпредержащим и поэтому мало звучала где-нибудь. Ну, демонстрировались еще кинофильмы… Развлекали…
Мать и дочь Усачевы вернулись в две забронированные комнаты в Ленинграде летом 1939 года. Вскоре Лена вышла замуж и на следующий год она родила дочь Дашу. Стояли лютые морозы. В финскую войну. И было затемнение. Воевать ушли ее знакомые парни, которые были старше ее на 2 года. Было печально ей.
Лена засобиралась поступить в театральный институт: намеревалась продолжать учебу. Перед ней былманящий пример: соседка-сверстница Ирка занималась в Ленфильме – в студии киноактера. Да Лена некстати внезапно заболела, и у нее выявили плеврит. Тогда, когда уже началась эта сверхвойна. Из Ленфильмовской студии прислали ей сообщение: «Заберите Ваши вступительные документы!» «Иди на курсы машинистки», – посоветовала ей мать. Но случайно она наткнулась на вывешенное, видно, наспех на желтом звании главного штаба объявление военторга: «Требуются продавцы!» И она пошла сюда. И ее взяли на службу продавцом. На оклад 225 рублей.
Она и мать жили вдвоем – отец остался на Колыме. Они, став донорами, получали рабочие карточки, а кроме того, как все семьи военторговских работников, были прикреплены к столовой, в которой получали всякую еду, кашу, масло. Словом, каждый день имели что-то пожевать, поддерживали свои силы.
В апреле 1942 года они эвакуировались в Костромской край. В самую глушь.
Мамины предки были уроженцами этих дремучих заволжских мест. В селе Кузнечное (сколько было таких везде!) мать с Леной и сестрой Симой, выжившей, эвакуировавшейся тоже вместе, снимали комнату. Мать стала работать бухгалтером в колхозе; тетя Сима – сторожем, а Лена – курьером. Она в одиночку за 12 км в город Солигалыч ходила – решительно ничего уже не боялась. Никакого темного леса, соснового или смешанного бора: блокада все начисто отрафировала в ней. Даже местные бабы ей удивлялись, ее бесстрашию. Ведь медведи – бродят. Заблудиться можно.
Раз она и заблудилась так. Ведь подосиновики кругом на лужайках, призывно выглядывают. По тропочке она идет и слышит, кто-то за ней идет, тяжело дышит. Но медведь летом не нападает: он сыт.
Поселившись в здешнем глухом краю, куда их занесло, Усачевы при отсутствии даже электричества – жители еще использовали для освещения свет допотопных керосиновых ламп при остром дефиците даже самого керосина, прожили два года; они благополучно прожили, поджавшись, обносившись и донельзя обнищав и не имея, главное, в достатке продуктов питания, но перебиваясь как-то, получая иногда их в колхозе, как оплату, за наработанные в нем трудодни, или – более существенно за то, что мать шила кое-какие вещички, или сама Лена научилась вышивать (и это их рукоделие тут же в народе обменивалось, на зерно, яички, картошку и молоко – шел, что называется, прямой натуральный обмен, без помощи денежных средств, – на пользу всем нуждавшимся). И для Усачевых, конечно же, существенным подспорьем в пропитании служили лесные дары – ягоды и грибы, коих здесь, в глухих угодьях, плодилось в великом изобилии. Сколько хочешь бери, собирай, суши, вари, ешь, запасай впрок – все только от сноровки зависело. Так они в эвакуации достойно все пережили и перетерпели. Впрочем, как и все население России, на которое Запад наслал беду и которым политики Запада, грязные политики по сю пору, от случая к случаю попугивают свое население – способностью русских к выживанию, его верой и провидчеством.
Во время эвакуации Усачевы, мать и дочь, очень увлеклись театральной самодеятельностью, разыгрывая подобающие скетчи, сценки, с использованием рекомендательных брошюр, которые Лена брала в райкоме комсомола. Они в числе других любителей сцены даже выезжали на лесоразработки, на которых теперь в основном работали женщины и показывали свои спектакли, в которых и героев – мужчин играли колхозницы – вынужденно потому как в их театральном коллективе их попросту не было. А транспорт для подобных поездок выделялся руководством компании лесоразработки.
Усачевы не переписывались с отцом: это зависело от нерегулярности рейсов судов в навигации. Так сложилось, и они смирились с этим.
Одна мамина знакомая как-то агитировала их и очень звала их поехать вместе с нею дальше, в хорошее место в Сибири. Однако Лизавета не поддалась на уговоры – ответила:
– Нет-нет, не поедем. Тут мы уже знаем все. Хоть и такое бездорожье…
Вообще-то Усачевы не эвакуировались бы. Но в детском саду был карантин. Ребят не кормили. То, се. И был еще тот повод, что Лизавета перед эвакуацией наяву видела деда, умершего в 1941 году. В декабре. И вот он, здравствующий, входит в комнату и говорит ей:
– Лиза, уезжайте отсюда. А обратно ничего, вернетесь.
И что ж: они отважно-устремленно выбирались отсюда домой. Надо было это видеть.
Из Ленинграда вначале пришел военторговский вызов на Лену, оформленный и высланные ей двоюродной сестрой, а на Лизавету, ее маму, никакой бумаги не было. Только вскоре (в конце мая – начале июня 1944 года), как полностью сняли блокаду, и началась массовая вербовка – возвращение в город эвакуированных. Они, Усачевы, как и другие десятки семей, сплавлялись вниз от Солигалича на кое-каких сколоченных плотах (поскольку здесь не было железной дороги) до города Буй. Сплавлялись одни бабы с ребятишками. И были они около пяти дней в пути. Из-за всяких поломок, задержек. Была крайняя необходимость в том, что управляли плотами женщины с шестами, никогда не занимавшиеся такой сложной и опасной транспортировкой людей.
Кое-где на мель, безусловно, садилась. Поднатужившись сообща, плоты сталкивали в течение реки и вновь плыли на них к Бую. Вот плот уплыл вместе в женщиной, а та ни грести, ни плавать не умеет; дочь, не раздумывая, бросилась вплавь вдогонку за ней. В воде было еще холодно, тогда как на солнце жарко. Обгорели все.
Лизавета, которая, управляясь на плоту, с жестом, раскочегарилась настолько, что ожог кожи лица получила; кожа перчаткой сходила с ее лица, хуже, чем при загаре.
По ночам возвращавшиеся ленинградцы ночевали около костров. Их было немало. На каждом плоту было по четверо взрослых – было так решено; а на плоту Усачевых плыла еще мать с чтерыхлетней дочерью.
Как к Бую подплывать река Кострома враз уширела еще из-за одного притока. Течение убыстрилось, плот вдруг поперек поставило. Лизавету с шестом в воду сбросило. Та отчаянно выкарабкалась вновь.
Впереди была плотина – место трудное. Командир возвращенцев – женщина крутая – влезла на плотину и давала отсюда знаки управленцам плотов, куда им рулить. Так миновали очередное препятствие.
У Лены сначала были сапоги от коньков. Как-то взяла их. Потом кто-то валенки ей сунул. Потом оказалась босиком уже.
В Буе возвращающихся ленинградцев ждали товарники. Лена поехала за пропуском в Ярославль, за его оформлением. На него были документы. С ребенком ее устроили в Доме крестьянина на ночлег. И она сумела Дашу потерять. Ей она только сказала:
– Постой. Никуда не уходи. Пока получаю пропуск.
Вышла из здания – девочки нет. Туда, сюда. В милицию примчалась. Выводят ей девочку лет двенадцати:
– Ваша?
– Да вы что?!
Пришла в Дом крестьянина и тут – ее дочь четырехлетняя. Нашлась. Даша было засмотрелась на витрины, продвигаясь вперед по тротуару – и запуталась, не зная уже, куда идти. В конце концов, ее и привела в Дом крестьянина одна девушка, обратив внимание на потерянную.
Ко времени отхода в Ленинград поезда Лена не успела выкупить продукты. Она и Даша были голодны. Одна пассажирка разложила еду на столике, села, стала есть.
– Ну, что, дочка, хочешь тоже есть? – спросила она у Даши.
– Хочу! – ответила она твердо.
– Бери, угощайся, – угостила ее добрая женщина.
– А маме можно? – спросила невинно Даша.
И Лене кое-что досталось. И от соседок тоже. Так и прокормилась Лена с дочерью. Двое суток они ехали в пассажирском вагоне.
По приезду в Ленинград встретились они у тети, не выезжавшей в эвакуацию, кроме ее дочери, теперь тоже приехавшей. Лизавета приехала раньше на несколько дней. Прежней жилплощади у Усачевых уже не оказалось. Она, хоть и была забронирована, как полагалось, и ее никто не имел права продать, управхоз продавала и обирала квартиры. За это ее осудили на 10 лет. Вскорости Лизавете дали комнату от общежития «стальконструкция». Вселились сюда.
Никаких запасов, ничего у Усачевых не было, даже были украдены 3-4 куб. дров, хранившихся в подвале. И что характерно, как обнаружилось, в Ленинграде почему-то чаще горели во время налетов немецкой авиации большие угловые здания, которых никто не гасил во время блокады: просто некому было гасить пожары.
Город, о котором там, вдали от него, было столько нежных воспоминаний, явился перед Леной весь разрушенный и грязный, просящий руку помощи себе не меньше, чем люди, пережившие блокаду и потом разлуку с ним. От отчаяния Лена направилась в известный ей военторг, к начальству, попросила:
– Пожалуйста, направьте меня куда-нибудь. Вы можете.
– О, только что Выборг наши взяли. Езжай туда!
В Выборге военный завпрод распорядился на ходу:
– Принимай пока ларек!
Машинки нет – не стучать Усачевой пока по буквочкам. Однако вскорости, когда она поосвоилась в новом качестве, ее стали рвать на части; просили сделать что-то нужное, срочное. Давай туда, давай сюда. Да поживей. Так попала в политотдел 59-й армии. Наступило перемирие с Финляндией – она вышла из войны, и эту 59-ю армию перекинули неожиданно на 1-й украинский фронт.
Сборы для того, чтобы передислоцироваться, были срочные, было не до никаких размышлений, и Лена, как вольнонаемная, уехала с частью без дочери, о чем потом, спохватившись, пожалела. Потому как питание в военной части для ребенка было бы намного лучше. Несомненно.
Уже к рождеству они попали в Польшу. Вышли на Краков.
Это было при политотделе армии 7-е отделение по работе с мирным населением и войсками противника. В нем служили восемь офицеров и шесть солдат. Был технический офицер, отвечающий за передачу – плюс пленный немец. Была полуторка с громкоговорящей рацией. При ней был и Вилли – Голландец. Он в 1942 году сдался в плен советским войскам на Волховском фронте. Высокий, красивый. Стал служить при политотделе и даже ходил с автоматом – ему разрешили.
В отделении этом женщины не служили, а в политотделе были 3 женщины в здании и две вольнонаемные.
Раз полуторка громкоговорящая попала в расположение немецких войск. Так удирали через пашню, моля лишь об одном – чтоб только мотор автомашины выдержал нагрузку.
И в Словакию они заходили, и в Мюнхене были.
В Дрездене все закончилось.
В Дрездене Лена и познакомилась с офицером Владимиром Усачевым.
Вот она-то, Елена Ефимовна, и упорно печатала теперь (даже с интересом) перезаполненные страницы Кашинской истории. Отважное на то согласие.
Из-за этого Антон Кашин чувствовал себя виноватым перед ней – за то, что расписался так. Но и с живописью у него было похоже. С оглядкой на нужду, потребность в этом.
Для Антона война закончилась в немецком городе Пренцлау, расположенном западней Одера и северней Берлина.
XI
Накануне, 8 мая, Антон только что вышел из комнаты от майора Рисса, как тут же, на лестничной площадке двухэтажки, оказался перед живым препятствием: на спуске спиной к нему стоял рослый лысоватый капитан Шведов, парторг, а ниже, на ступеньках лестницы, мельтешила перед ним, раскинув руки и загораживая ему проход молодая машинистка Люба, вольнонаемная. Она заигрывала с ним, говоря:
– А я вот ни за что не пущу тебя, нет, как ни проси, ни приказывай мне, хоть ты и мой командир. Ну, смотри, не иди, не иди, я сказала: нет и нет – не пропущу тебя сейчас! – И шаловливо грозила ему пальцем, вроде бы не замечая Антона или, скорее, доверяясь полностью ему, дружески-понятливому, безвредному подростку.
«Да ты, Антон, сам видишь: я беззаботно-беспечная – вот кому-то даже интересно быть со мной», – скользнул по его глазам ее откровенный, без тени стыдливости в нем, взгляд, и она, неохотно прерывая на мгновение столь занятную игру, чуть посторонилась, пропустила его вниз. Он проскользнул мимо по деревянной лестнице.
Между тем, видно, молодило и красило капитана, отца двоих детей, это возникшее чувство увлеченья друг другом, и хотя оно обескураживало. И будто что-то еще непозволительно-тайное Антон обнаружил в их сближении – обнаружил, чем-то пристыженный и даже расстроенный в душе из-за этого. Отчего же? Как по чести поступить в любви своей, если она нечаянно является к тебе без спросу? Как отринуть ее?
Сюда, в Пренцлау, Управление полевых госпиталей въехало пять дней назад. Кое-где в городе еще дымились развалины.
Отсюда многие немецкие жители, известно, сбежали на Запад; они, естественно, боясь отмщения от наступавших русских, степных варваров, как внушали им нацисты, искали спасение в зоне действовавших англо-американских армий; они, несомненно, знали и думали о том, что гитлеровцы досадили населению западных стран несравнимо меньше всех злодеяний, совершенных ими в России с нашим народом, и потому боялись расплаты. Да, для фашистов даже не существовало понятие «мирные русские жители», а были лишь одни враги, подлежащие уничтожению. Потому столь велики у нас, русских, людские потери среди населения.
Майор Рисс сказал Антону, что он только что вернулся из покоренного Берлина и что все мы еще непременно побываем в нем.
А снилось Антону этой ночью удивительное: он домой спешил. В верховьях Волги уже пышно глохло лето, и он раным-рано шел напрямик, поднимаясь на косогор по росистой, воглой, еще не скошенной траве. Шел налегке. Один. Восторженный. Налетный туман легко, тая, струился солнечно-жемчужно рассвет. И под ногами, по самой гуще травяной, свито-спутанной, повсюду отливались серебристые капельки-росинки – на резных листочках, чашечках, узорах. За ними по голубой траве стлался матово темневший след…
И тут-то ударили опять выстрелы. Антон проснулся, услыхав определенно отличительные звуки близкого боя; это вернуло его к реальной обстановке, к зачерневшей вновь всамделишней ночи, которая теперь показалась ему просто удручительной пустотой. После такого красочного сна.
Между тем пальба вокруг неиствовала, все усиливаясь. Огненные вспышки освещали, точно взблестки молний (из-за светомаскировочных штор, закрывавших окно), внутренность довольно вместительной кухни (рабочее и также жилое помещение для сержанта Коржева и Антона) с кирпичной плитой, накрытой фанерным листом. Создавалась иллюзия грозящей опасности. И Антон, уже вскочив поспешно, с изумлением сел в постели; и, вглядываясь в мерцавшие перед собой потемки, затаенно вслушивался в шквал выстрелов. Что же там, за окном, прорвало все-таки?
Фронт, известно, ушел дальше. Берлин пал, фашисты сдавались. И Антон с сержантом никогда не запирали дверь, ведущую из кухни в распланированный сад, густевший зеленью день ото дня. Факт, что исключалось всякое нападение на советских солдат. Но могло все же статься, что прорвался откуда-то неразгромленный до конца неприятель…
В мгновенье с кровати сиганул и удалой (и везучий во всем) Коржев; он тут же – в нижнем белье и босой – подскочил к комоду, на котором хрипел сбившийся с волны приемник, не выключенный с вечера. Сержант, звук, поймав, усилил его громкость – и вот был теперь ответ всему: торжественно диктор (Левитан) дочитывал по радио сообщение о безоговорочной капитуляции Германии!
– Так вот оно что: мир настал! – помешано-радостно вскричал Коржев. – Слышишь, мир, Антон, настал! – И с проворством, словно от этого зависела вся жизнь, как был полураздетый, кошкой вспрыгнул на прикрытую плиту и, распахнув окно, стал также стрелять-салютовать из пистолета в небо. Перед Антоном вознеслась во взблесках огней сержантская фигура в белом, и виделось ему в этом нечто символично-волнующее.
Стихийному победному салюту не было конца – беспредельной тяжести бои и муки с людских плеч свалились. Радовались все беспамятно.
А утром бойкая, веселая Люба Мелентьева, ловко подзадорила Антона: она, словно угадыватель дум, горячо призвала его нарисовать во всю стену – вместо портретов – вот такую майскую картину, чтоб запомнилось это первое мирное утро, – и показала на белопенный остров цветущей черешни, слепившей своим светом за окном среди светло-желтой зелени.
– Ну, какая сказочность, посмотри, Антоша: глаз не отвести, я люблю, – наступала Люба, раскрасневшись, в воодушевлении, ей свойственном. – Чисто завораживает. Можно ведь переродиться наново. – И Люба, мечтательно полуприкрыв глаза и поводив из стороны в сторону головой с коротко – под мальчишку – остриженным затылком, притопнула каблучком туфли и артистично прокружилась на другой вокруг себя. И руки приподняла, точно хотела затем обнять именно Антона.
И собравшиеся здесь штабисты дружно поддержали ее: надо б, мол, попробовать, чего ж. Всем понравилась ее красивая идея, столь созвучная всеобщему теперешнему настроению. Улыбался и оказавшийся в дверях капитан Шведов, по-всегдашнему обтянутый ремнями, в темно-зеленой гимнастерке…
Неожиданно их посетили приодетые немки с кувшинами, с кастрюлями и всерьез требовали у них, военных, дать им молока; они нелогично ссылаясь на то, что каждая из них сдавала бесплатно молоко для немецкой армии, что германское правительство взамен в честь победы обещало также выдавать им бесплатно молоко и что, значит, теперь русские, коли победили, должны дать его им. Тем самым будто само собой подразумевалось, что победители как бы автоматически становились должниками обещанного. Все предельно просто: долг переходящий, так сказать. Перед ними, исправными немецкими домохозяйками. Эта обратная их логика было позабавила, но победители бескорыстно поделились с ними съестными продуктами: ведь малые дети ни в чем не были виноваты…
Было решено отпраздновать День Победы на завтра, в четверг, 10 мая; но решили не случайно так, откладывая: иначе и невозможно было бы толком подготовиться к большому праздничному ужину. Теперь, как отвалилась война, все такие счастливо-неопомнившиеся ходили-слонялись, что, оглушенные неумолчной пальбой да веселыми разговорами при встречах, точно действительно потеряли сами себя, а вместе с этим и свои обычные способности хотя бы хорошенько слышать друг друга, а не только еще думать о чем-то и, выходит, заниматься чем-то несущественным, уже никому ненужным, по крайней мере, в текущие дни.
Захваченный всеобщим торжеством, Антон не знал, куда ткнуться от избытка впечатлений. Но и в светлый час его сторожила совестливость, она напоминала о себе. Как нашептывала: «Неотступней теперь станет мама ждать всех нас домой: нашего отца, несмотря на полученное (уж двухлетней давности) извещение о том, что он пропал на фронте без вести, сына старшего, Валерия, который уже служит в далекой Монголии, и, конечно же, меня».
– Вот покончим со смертоносными запасами, чтобы сынишке моему через два десятка лет эту пакость в руки брать не пришлось, – врастяжку говорил ему тридцатитрехлетний шофер Маслов, его первейший друг, давняя симпатия, говорил с несгоняемой с лица улыбкой. Он, сидя на подножке полуторки-санитарки, шпарил вверх из трофейного карабина, достреливая трофейные же патроны, привезенные в оцинкованных коробках. – Я пропустил из-за войны самый интересный возраст сынишки – от двух до шести лет. Когда меня призвали, и я расстался с домашними, по первости мне сильно недоставало его; я по нему сильней, чем по жене, заскучал, ей – право. – Он перезарядил карабин и произвел в небо очередной выстрел. Снова загнал в ствол патрон и бабахнул. И прокричал затем под выстрелы других солдат:
– Нет, мы поживем еще, если уцелели, живы!
Эти слова предназначались уже розоволицему и конопатому Яше Гончаренко, тоже шоферу, который, встав с пенька и отряхнувшись от пустых гильз, доверчиво скалясь по-ребячьи, жестом показал на свои оттопыренные уши:
– Случай был, когда на охоте мой дядя в лодке стал палить из двустволки через мою голову. Я вышел уже из лодки на берег и вижу, что люди губами шевелят, а не слышу, что они говорят: так оглушило. То же и сейчас: заложило.
– Ты, Яша, не скромничай; с нами на войне и похлеще бывало, вспомни, как тебя миной шандарахнуло – с палочкой ты ходил.
На это Гончаренко лишь опять зажестикулировал смешливо – дотронулся до своих ушей и отрицательно помотал головой.
К Антону подошел весь заинтригованный сержант Волков, также его новый друг, поступивший недавно сюда из госпиталя – после фронтового ранения и лечения. Волков с каким-то значением вручил ему письмо, сложенное привычным треугольничком из желтоватого бумажного листка:
– Возьми-ка, Антон, – тебе адресовано.
– От мамы оно. – Антон развернул письмо, собираясь прочесть.
– А я, извини, еще не могу привыкнуть к этому, – сказал виновато Волков.
– К чему?
– Ну, я ведь первоначально думал, что ты кругом сирота, – признался сержант простодушно, – ежели попал сюда, под фронт.
– Нет, меня не подобрали; я сам просил командира, испросился у матери, убедил ее. У нее расписку взяли… Говорил же и тебе: так невольным образом сложилось, – объяснил опять сержанту, и замечая в себе неделикатность: не хотелось снова – вслух ли или про себя – вспоминать прожитое. Не хотелось и сердиться на друга из-за этого. Ведь поначалу они расскандалились – просто не поняли друг друга на ходу, не дорасслышав.
Да, может быть, судьба уготовила Антону пройти именно этим путем, какой он выбрал добровольно, неосознанно, но готовно в эти годы после того как отец пропал без вести на фронте, после чего выходило, что никто из членов их семьи уже не служил в Красной Армии. А может быть, Антону было просто предназначено посмотреть на все, набраться терпения, как и многим.
Строчка за строчкой материнские слова, бегущие по бумаге без всяких запятых и точек, толкались, гудели голосами наперебой и доносили до Антона весть из дома – издалека:
«…Все по хозяйству порушенному немцем хлопочу не осталось ведь вспомни ни двора ни кола и все стараюсь сделать чтоб жить детушкам вы не виноваты что подвихнулась наша жизнь и Наташа-то уже невеститься учительствует нет только женихов война их поубивала она всех поразила у всех отняла здоровье даже у молоденьких кого жалче всего а во мне оно какое вложено и не вынешь не заменишь тебе известно да еще сердечные боли сказываются не обижайся на меня мать свою что тебе всегда открываюсь чистосердечно с Наташей и меньшими дочерьми мы дружно живем. Саша пасет завевшийся наконец скот колхозный понахаживается от зари до зари в четырнадцать лет больше паломника ноги обломает и в школу вот не ходит с тремя классами заглох. Да и у тебя сынок с учением вышел пробел большой неизвестно когда учеба наверстается. Хлеб едим покамест еще примесной с травой, но чище прежнего не такой что бывала одна лебеда с хлебной полки тек на лавку, и пухли мы от нее, а вспомнишь долгую немецкую оккупацию бомбежки землянки и этот-то кусок становится поперек горла застревает, да только нужно жить не для себя, а для вас детей и еще нужна еда на несколько ртов и нужна одежа с обувиной которая горит постоянно надвинешь на ноги сапоги рваные и галоши-колхозники и возишься не разгибаючись…»
ХII
Теплым вечером 10 мая к означенному времени, точно вдруг удлинившемуся, полнилась сдержанным гуденьем голосов нарядных офицеров и солдат столовая – два смежных зальца – с расставленной едой на столах, накрытых белыми скатертями. Всего было более полста человек. Все рассаживались. Составленный в первом большом помещении общий – для неофицерского состава стол, за которым уже привычно балагурили собравшиеся, по служебному долгу возглавлял меланхоличный тонкотелый майор Голубцов, замполит; он, суховато-требовательный и никогда не выходивший из себя, подсел сюда к подчиненным с той важной миссией, чтобы провозгласить здравицу в честь Победы. Этого все ждали.
Однако начало все откладывалось отчего-то. Вчера улетел вызванный в Москву подполковник Ратницкий, и оттого ли и сейчас на праздничном ужине не было должного порядка, привычно-совместимого с человечностью и властностью в характере командира. Оставшееся в части начальство, обязанное руководить, отчего-то бегало, суетилось, а кто-то из него еще не пришел к столу.
Нетерпение у всех росло. Те, кто посмелее, предлагали:
– Может, мы все же начнем? Будем разливать? Мочи нет…
– Да, время подпирает. Пора бы приступить, товарищ майор.
– Еще пяток минут… – Невозмутимо поглядывал на свои наручные часы замполит. – Нет капитана Шведова, старшего лейтенанта Конова, других. Подождем еще чуть. Теперь нам некуда спешить, я думаю…
Веселье все исправляло. Но едва был назван Шведов, некоторые женщины странно посмотрели на сидевшую Любу и на черешневую ветку в бело-розовом цвете, поставленную ею в вазе посреди стола. И Люба несколько смутилась, было это видно.
Говорливая медработник щупленькая Коргина – короткие темноватые волосы странно торчали на ее небольшой голове – почему-то засмеялась. И погромче уже рассказала об одном случае, происшедшем с ней давно на ткацкой фабрике. Когда возникло стахановское движение, девушки – прядильщицы работали по нескольким сменам, не уходя домой, и отдыхали по два часа в душевой. Раз молодой начальник цеха, пройдоха, и направился сюда, чтобы поживиться. Да она открыла кран душа и обдала его холодной водой. Так что сразу отбила охоту. В другой же раз она ехала с мужем в стареньком лимузине, и этот начальник гладил ее по спине. Муж заметил такое, остановил автомашину, молча вышел и молча же вытолкал его на улицу… И ей бывает смешно это вспомнить.
Однако она внезапно посерьезнела, заоткровенничалась вновь:
– Я проболталась в этой жизни, как в мартовской проруби. – И закашлялась. – Ой, девка, совсем не годишься, испортилась вся, все в груди отбила. Вообще-то язычница я нечестивая… А вы не отвлекайтесь, Антоша, не увлекайтесь…
Антон же поглядывал тем временем на сиявшую, точно именинница, восемнадцатилетнюю чернушку Иру, служившую во втором отделе, своего давнишнего друга, переговаривался с ней.
Как внезапно точно рюмка у кого-то в руке сухо хрустнула, переломившись, либо преждевременно кто-то хлопнул в соседнем зальце пробкой, откупорив бутылку шампанского. Но то был настоящий выстрел. Уличный. А следом ударил уже второй, бухнул же и третий. Все за столом позатихли встревожено, переглядывались. Чертыхнулся Маслов. Надо б пойти, выяснить…
«Неужто те психоватые бойцы – соседи наши – взаправду завелись спьяна?» – припомнились Антону сумрачно-расхлистанные скандалисты, пригрозившие солдатам-хозяевам в военторге крепко «угостить» вечерком из-за того, что не досталось им пива. – «Дурни непотребные: совсем спятили…»
Только когда в столовую вбежал бледный старший лейтенант Конов, автоначальник, по его лицу стало видно, что стряслось что-то непоправимое. И когда он выпалил:
– Парторга Шведова ранили тяжело! – поднялся шум: вскочив и разноголоса крича, некоторые солдаты хотели выбежать и утихомирить стреляющих буянов, несмотря на то, что замполит, стоя и повелительно махая руками, призывал к благоразумию – требовал тишины и внимания.
– Товарищи, не паникуйте зря, – просил он. – Ну, подпили… Обойдется все по-тихому. Не то перестреляться можно. Вы поймите…
Конов же сразу позвал Маслова и они вместе с Гончаренко и обезумевшей Любой выскочили вон – для того, чтобы отвезти раненого в госпиталь. Все беспокойно ерзали за столом, так как еще слышались беспорядочные одиночные выстрелы.
И много еще томительных минут прошло, прежде чем воротился в столовую еще более испуганно-бледный и усталый старший лейтенант Конов. Докладывал он, запыхиваясь, Голубцову:
– С капитаном очень худо… Рана-то опасна, сильно кровоточит; она у него, должно навылет в груди, или в предплечье; он в беспамятстве, ослаб. Он умышленно прострелен, как мишень живая: на свою беду, когда пошел сюда, замешкался на улице против освещенного окна, не остерегся, – и попал под прицел какого-то дикого стрелка. Ну, немыслимо!
Нам больших усилий стоило отправить его в госпиталь. Мешала эта братия хмельная, вооруженная. Еле-еле с ними справились. Позвольте, в санитарную его кладем, а толпа препятствует, шофера тащит от руля. Орет-матерится, чтобы прежде занялись их лейтенантом, тоже раненым, якобы кем-то нашим – в перестрелке… Маслов молодец: не оробел, все сладил и в конце-концов вывез и того, обоих увез, значит. И со Шведовым поехала Люба.
Замполит, поблагодарив Конова, в нерешительности встал с наполненной вином рюмкой; засидевшиеся сослуживцы, оживившись (хоть дождались какого-то действия), задвигались за столом. И только майор проговорил с глуховатостью:
– Ну, начнем же все-таки, – как с кухонной стороны, не охраняемой (нынче лишь ко входу в столовую был приставлен часовой), раздались топот ног, клацанье затворов стрелкового оружия и визгливо-истошные, сбивавшие с толку крики: сюда ворвалось несколько злобно оскаленных бойцов. Бессмысленно они вопили:
– А-а, голубчики, признавайтесь, кто из вас врачи? Спрашиваем, кто врачи? – И с ходу стреляли прямо перед собой, отвратительно грубые и осатанелые, что эсэсовцы.
И от этого содрогнулись все.
Ведь никто не знал и не подозревал того, что это бузила не просто перебравшая малость и оттого не помнившая себя солдатня, а куражились переодетые власовцы, которые в прифронтовой неразберихе, замаскировались в соседнем доме, выдавали себя за дополнительный персонал, обслуживающий полевой аэродром (но это позже выяснилось).
Кто-то из медичек еще с достоинством, не шарахнувшись под дулами карабинов, назвался врачом, деловито справился, в чем дело. Да все тотчас потонуло в возникшем невообразимом шуме. У ворвавшихся психов жажда мести, вероятно, лишь искала любой подвернувшийся предлог для совершения немедленной очередной расправы. Было ясно, что уже нисколько не могли оказать на них влияния никакие словесные воздействия: требовалось уж иное средство, чем слова, для отпора. Однако же надлежащего вооружения, чтобы защититься, Управление полевых госпиталей, как медицинская военная часть, не имело.
Инстинктивно, оценив ситуацию, Антон отпрянул сначала назад – составленные поперек столы и вскочившие из-за них люди отрезали выход, и пришлось бы улепетывать вон под пулями вдогонку. Показалось же ему, что в минуту все дружно навалятся на буянов и, шутя, обезвредят их. Потому-то – ради безопасности – он отпрянул на диван, стоявший в неглубокой нише. Но, к его ужасу, мгновенно – как произошло – все бросились наутек. К крикам и звукам выстрелов прибавился визг женщин, грохот опрокидываемой мебели, бьющейся и звенящей посуды, стон, топанье убегающих – видны были только спины. Всех словно смыло.
Дальнейшее он плохо помнил. Погасили или погасли с умыслом люстры. Помнил, нащупал рукой в кармане брюк засунутый длинный американский фонарь, подаренный ему кем-то. Вскочил, выхватил его и засветил из него пляшущим лучом, убегая тоже, увлекши за собой Коргину.
– Ну, болван, схлопочешь! – прошипели рядом с яростью. – Я сейчас тебя… Словлю…
Увесистый удар достал Антона по руке, и цапнули за фонарь, дернув так, что лишь нижняя его часть осталась в его ладони. Луч оборвался. Посыпались батарейки на пол. Но он вырвался наружу, будто заяц расхрабрившийся. Налегке.
Совсем стемнело, и пугала неизвестность; а народ куда-то разбежался, скрылся. Одиноко-неуютно и рискованно проторчал Антон сколько-то времени в отделе, в кухне, прежде чем пробрался садом к светившимся окнам второго дома. Потянул дверь, другую – набрел в одной комнате на притихших сослуживцев; вошел к ним смущенно, уже недовольствуясь в душе тем, что все они как зайцы задали стрекача. Он находился еще в неведении относительно всего случившегося.
Коржев рассказывал между тем:
– Они, верно, не сообразили, что нагрянули в финансовый отдел, где хранятся крупные суммы денег для госпиталей, – ничего не взяли. Разрядили пистолеты в стены, в окна, в потолок и зачем-то увели с собой безоружного солдата Кустова. Да он в уличных потемках удачно сиганул от них в кусты палисадника. Потом перебежал и укрылся в темной парадной. Отсюда и услышал вскоре: «Давай, тащи ее, курву, сюда!» – зыкнул один насильник. – «Да она готова, кажись», – просипел второй. А девушка, репатриантка – в ярком платье, забилась от них под раскрученные мотки ключей проволоки, запуталась – все платье изодрала, и лежит там, не шевелится. Послушалась возня. Двое подхватили и потащили девушку. Один из них спросил у нее о чем-то. Она ответила что-то. И тогда он приставил пистолет к ее груди. От неслышного почти выстрела она вскрикнула и осела.
– О боже праведный! Ее-то за что?! Кто она такая?
– Это Аня… Знаете ее… – голос у Коржева охрип, и говоривший будто смутился чуть.
– Разве? Какая?
– Да беленькая репатриантка, приставшая к нам; у ней двухгодовалая дочка, эта Светочка, рожденная в неволе. Вот кого осиротили вандалы. Без разбору…
– Ну, а то, что ребят ножами прикончили?.. – обидчиво оттопырив нижнюю губу, словно готовясь всхлипнуть, Волков тяжело заходил по комнате. – Что, Антон, ты не слыхал еще? Четырех спящих солдат из охраны первого отдела закололи зверски. Ведь по всем окнам у нас наделали пулевые пробоины: видно, надеялись побольше ухлопать людей; прострелили заодно все наши бочки, полные бензина, чтобы он повытек.
Потом Волков, Коржев и Антон вышли наружу. На разведку. По мостовой как раз подъехали три студебеккера: прибыли бойцы из комендатуры. С зачехленным оружием. Молодой лейтенант скупо-кратко уточнил у них местопребывание налетчиков, и высыпавшие из кузовов солдаты проворно окружили их дом-притон, сняли часового…
В этом особняке, как узналось, обосновались несколько десятков самозванных бойцов-власовцев; они с целью маскировки, нося советскую военную форму, выдавали себя за якобы обслуживающий персонал полевого аэродрома, но не были, как полагалось любой военной части, зарегистрированы в местной комендатуре. В их обиталище было понатащено много военного добра и немецких продуктов – масла, маргарина, песка – во многих-многих ящиках…
XIII
Наутро Антону жалостно передали о том, что капитан Шведов всю ночь в палате госпитальной, прежде чем скончаться, не приходя в сознание, бредил и что в бреду звал его по имени. Это было тайной для него, юного. Его прикосновением к непостижимому. И раскаянием – для того желания, чтобы впредь тоньше чувствовать и понимать людей. Ведь взаимно они со Шведовым относились друг к другу ровно, но и сдержанно. Но, возможно, сын капитана носил то же имя – Антон? Было Антону неловко – стыдно, грустно и обидно-больно оттого, что капитан и ребятушки с милой девой погибли столь нелепо – по окончании войны. В его память среди хлопотов, какие велись вокруг них, погибших, устойчиво врезались старые красно-кирпичные стены здания, где помещался госпиталь либо действовавший уже бургомистрат и где свешивались и плескались как ни в чем не бывало в небе сочно-свежие зеленые побеги вековых задумчивых деревьев.
Привезли дубовые гробы, некогда заготовленные впрок бывшим бургомистром Пренцлау. Майор Рисс, недоспав, резче помрачнел; он больше обычного мелькал везде, все устраивая. Он охватывал рукой свой выпуклый лоб, будто болевший от какой-нибудь напряженной мысли – наверное, тщился каждый раз вспомнить до конца что-то нужное ему, и не обязательно главнейшее; только он, должно быть, забывчиво останавливался на середине чего-то вспомнившегося ему, видя похоронную суету скорбящих людей. И лишь сопел двусмысленно, видя, что Люба, обломав почти все роскошно цветущие перед окнами черешневые ветки, особенно пышно-нарядно убирала ими гроб с телом Шведова. Нескрываемо ни от кого теперь она, наплакавшись и дурно почернев, убивалась по нему, умершему капитану, душу которого она открыла для себя. Его внезапная смерть случилась тогда, когда по любопытству окружающие обсуждали еще только шепотом между собой, была ли настолько чистой, возвышенной их зарождавшаяся любовь, чтобы не было чего-то заурядного.
«А я вот не пущу, не пущу тебя», – казалось, всем своим отчаянием говорила Люба клятвенно и мертвому капитану, пытаясь еще удержать его на земле… А он в восковисто-белых цветках лежал точно совсем-совсем живой. Как нарочно.
А когда сослуживцы безмолвно, без музыки, строем сопровождали траурно убранные и медленно – под шаг – ехавшие автобус и еще две полуторки, то встречные гражданские немцы, в основном немолодые, седые, пугливо страдальчески замирали-жались, обнажая и склоняя головы, по обе стороны скорбной процессии. И зрительно опять отзывался в сознании Антона лютый сорок первый год на исходе – нашествие фашистов, когда валом накатился в нашу страну разгул массовых убийств, время безгробных захоронений. Только потом, после первой зимы, местные бабы и девчонки собирали по тракту трупы и безымянно зарывали их в братские могилы мерзлые.
На восточной окраине города автомашины с телами погибших свернули вправо и, спускаясь по дороге, вдвинулись меж буйных каштанов и терпко пахучих лип в разросшийся сонно-задумчивый парк. Он был стар, запущен; в нем, среди нежной, сливочной зелени и черных стволов деревьев, неестественно краснела голая, разрытая весенняя земля; странно пахло ее сырой глубиной, до которой докопали копатели.
Очень скоро все было сделано. Напоследок звякнули заступы и – кончилось. Оглушительно сухо трижды сорвались залпы прощального салюта, и, сбитые пулями, кружась и перевертываясь в ласково-греющих солнечных лучах, и еще не веря в свою смерть, падали цветущие, но недоцветшие еще веточки-лапочки. И тихо они ложились на свежие красноватые холмики могил, вырытых здесь, в Германии – несколько могил из тех многих сотен тысяч с нашими гражданами, павшими по всей Европе.
Отныне слышал Кашин не легкие, стремительные, а угрузненные шаги затихшей Любы; видел тихого, совсем молоденького Толика Мылова из первого отдела – он остался жив случайно и теперь еще в одиночестве нес там службу с автоматом в руках. Да и все вели себя как переболевшие, когда на лице еще отражаются следы болезни и улыбка выходит вымученной. Однако более никто не спрашивал у себя, не спрашивали друг у друга, как же дальше жить; постепенно жизнь – поток несущий – входила сама в необходимо разумное русло и бесповоротно забирала свое с неудержимостью. Ненужно было что-либо придумывать.
Так начинался для всех мир.
В субботу длинноногие солдаты в необычных для глаз мундирах желто-табачного цвета, жестикулируя, скучились с нашими кружком посреди мостовой. Оттуда отделился и, нагнувшись, будто приготовясь бодаться, странными рывками двигался навстречу Кашину Волков.
– Так-так… – сказал Антон, сблизившись с ним. – Я-то гадаю себе: «Отчего сержант набычился сердито?» А он-то, гуляка, и без ветра шатается!..
– Это, стало быть… сейчас, сказали, приедут, – сообщил он.
– Кто приедет?
– Известно кто: бельгийцы – бывшие военнопленные.
– Ах, бельгийцы?.. Но разве это не они? – Антона, к немалой досаде, очень поразил он, выпивший среди бела дня, осоловелый, небрежный в поведении, с потерянной осанкой, и словно еще бравировавший этим.
– Да они, значит, за оркестром к себе в лагерь поедут, привезут его сюда… – Он начинал уже сердиться, – забавно надувая щеки. – Если ты хочешь знать, совместный вечер с ними проводится. Договорились…
В сороковом году всю бельгийскую армию немцы, пленив, целиком – вместе с генералами – загнали в Пренцлаусский лагерь, и Советская Армия нынче, спустя пять лет, освободила его узников. Они теперь счастливо ждали своего отправления на родину.
Щеголеватые, раскрепощенные бельгийцы, в опрятной, хоть и заплатанной грубой солдатской форме, были очень дружелюбны, искренно улыбались, восклицали и увлеченно обменивались с нашими ребятами мелкими сувенирами.
Однако Антона беспокоило поведение Волкова, и он поспешно вернулся к нему: надеялся уложить его в постель, чтобы он проспался лучше – от греха подальше. Но он, уже неузнаваемо дурной, а вовсе не забавный малый, каким, наверное, виделся самому себе, упрямился и все возбужденно тянул, тянул его куда-то. Как таран. Физически, разумеется, Антон, парнишка, был хлипким против него, мужика, и не мог никак воздействовать на него, а мог разве только внушением – психологически…
– С чего же ты нализался до противности? А еще начальник караула…
– Не нализался я… – хорохорился сержант. – Честь по чести… С ребятами вспомнили тех, кого здесь только что похоронили… По милости бандюг-власовцев… Да я никого не боюсь. И пойду, доложу дежурному офицеру, что дежурства еще не успел сдать. Непорядок! – И он с угрожающим бормотаньем извернулся у Антона: загадал пойти поужинать.
Антон, вооружась терпеньем, последовал за ним стражем.
Едва же заслышался из офицерской столовой голос Шаташинского, назначенного вместо Шведова заместителем майора Рисса, как сержант, оставив кашу на столе, ринулся туда, за портьеры. Там, при трех ужинавших офицерах, он попробовал приложить непослушную руку ко лбу, хотя на его голове уже и не было головного убора: он, нелепо приткнув ее и заплетая языком, стал докладывать о том, что он сегодня пьян и поэтому дежурства еще не сдал. Как быть? Шаташинский понял все; вместе с тем с вспыхнувшим огоньком в глазах предложил ему то же, что и Антон, – немедленно лечь и проспаться. А Волков с обидчивостью воспринял его совет – что оскорбление; поэтому не унимался, невзирая уже ни на что, благо язык у него еще ворочался. И он понанес бы еще всякой чепухи в разговоре, если бы не то обстоятельство, что мягкий, человеколюбивый Шаташинский, сторонившийся всякой власти и славы, не стерпев в конце-концов, просто-напросто не прикрикнул на него. Это Антона подстегнуло. Бесполезно было дергать Волкова за гимнастерку сзади, и он уже с решимостью зашел спереди и при всех вытолкнул его вон из столовой.
Только ему было не под силусправиться с ним и даже посредством логики или настояния, – логика у Волкова работала сокрушительно, по принципу: «А я хочу, не держи, пусти меня, война закончилась – можно позволить себе…» – Он небрежно волочил за собой поясной ремень.
– А я, черт возьми, может, спать не хочу, а хочу танцевать. Ничего нет легче, чем указывать. Я все прошел, на коленках исползал фронт… Что они!..
– А-а, и мне с тобой… надоело толочь воду в ступе!.. – В сердцах Антон решил не нянчиться больше с ним.
И его решительность передалась, наконец, Волкову, поколебала его. Он огляделся беспокойно, с недоумением на друга, отставшего от него, совершенно отставшего, покуда он не сдался:
– Ну, ладно, иду. Иду. Подожди, куда спешишь? Ты не забудь: завтра едем в Берлин. Не забудешь?.. – И под его приглядом уже послушно отправился спать – ровно побитый.
На организованном в части с участием бельгийцев балу все охотно танцевали под оркестр, пили чай и веселились. Маслов ладно барабанил. А Антон при всех своих мальчишеских преимуществах скоро почувствовал здесь неприкаянность, даже одинокость – оттого, что еще не был большим, а значит, ровней всем веселящимся, как это возможно и принимается всеми. Потому не до конца пробыл на этом вечере.
XIV
Итак, на другое утро у них были сборы едущих в Берлин.
Вот показались – из желтого особняка, где размещалась столовая, – три оживленных майора: полноватая Игнатьева, моложаво-стройная Суренкова и новый мужчина – не медик средних лет. Как видно, эта троица как бы соревновались друг с другом в любезностях. Был у Суренковой тихий голосок, он тонко перекатывался, в отличие от густого говорка Игнатьевой. Незнакомец же веселил дам.
Они почти любяще поприветствовали мимо проходящую Иру, свернув головы и неприкрыто восхищаясь и завидуя ей, прелестнице, выделявшейся еще гражданским нарядом, на фоне военных, в том числе и женщин, одетых в однообразную армейскую форму.
А Ира, несколько смущенная таким вниманием, подошла к Антону на тротуаре и нетерпеливо зашептала ему, желая узнать, откуда этот посторонний мужчина. Но он тоже не знал того, что, кстати, нисколько его не заботило.
Ира была жива, неуседлива, добрее, конечно же, всех; она не могла и минутку постоять спокойно на месте: ее все подмывало пойти куда-то, показаться всем. Она будто боялась пропустить что-то очень-очень важное для себя. Живые глаза не прятала – заглядывала глубоко в глаза тебе, – открытая душой. Она захотела пройти с Антоном чуть подальше, вообще пройти с разговором, таким, при котором слов не нужно подбирать, а они точно сами собой являются на уста. При хорошем настроении.
– Ну, развеселились, – завистливо она оглянулась на офицеров. – Смешинку, наверное, проглотили на завтрак. А вот, – глянула она прямо, – и твой неразлучный товарищ идет. – И опять повернула оживленное лицо к Антону, подставила его просиявшему солнцу.
Сержант Волков на ходу оглядывал все. Да грузновато прошедший мимо старший лейтенант Шаташинский, сопя обремененно, казалось, холодно ответил на его приветствие, и сержантские зеленоватые глаза смятенно вопрошали у Антона: «Что бы это значило?»
– Из-за твоих вчерашних проделок… – присудил Антон, отчего Волков переменился в лице. – Не смотрит, – продолжал Антон, – а хуже еще будет, когда спросит с тебя, а спросить он захочет, думаю.
– Нет, постой, о чем ты?.. – спросил сипло Волков, – его сильные руки, словно выросшие из гимнастерочьих рукавов, дрогнули. – Что я сделал вчера?..
Антон напомнил ему, – сержант трагически наморщил лоб; он нисколько не помнил своих вчерашних похождений спьяна, лишь поклялся, что башка подозрительно трещит, что у контуженного. И еще недоумевал, почему он эту ночь проспал не у себя в отделе.
– Ах! Ах! Как скверно, – бормотал сержант сокрушенно, вероятно, невольно сделав открытие тех нежелательных способностей, о которых совсем не знал за собой. – Да и разве могу я теперь ехать? Вместе со всеми?! Нет-нет… Не годится. – И с отрешенно-решительным выражением на лице он выпрямился, поднял голову. – Да он же, старший лейтенант, и парторгом назначен, а я ведь партийный…
Однако друг настаивал, чтобы он не валял дурака и поехал тоже в Берлин, и внушал ему, что Шаташинский не злопамятен. Главное – сам понимаешь, осознаешь. Чувство Антону не изменяло: так и должно случиться в конце-концов, как говоришь и чувствуешь; ему сейчас было хорошо, не на кого дуться, и хотелось, чтобы и все испытывали то же самое. А едва сержант спросил, что же ему делать, он продолжительно посмотрел в его глаза. И он, насторожившись, сдвинул брови:
– Что, извиниться?! Я угадал? Нет, не могу… Я не какой-то художник Тамонов все-таки, чтобы расшаркиваться… Ты уволь меня…
– Пошло, что кривое колесо. Не о нем – о тебе сейчас речь…
– Не могу же я… раскаиваться, что ли, надо?..
– Но ведь Шаташинский, я верю, добр. И поймет!
– Как знать. Бодливой корове бог рога не дал.
– Не говори пустое! А хочешь – я самолично с ним поговорю? – заявил друг с вызовом, будто обладал волшебно-магической силой и искренне верил в возможность этого. В его понятии Шаташинский был душевен, правдив, если только… он, заначальствовав теперь, не изменился…
Облокотившись о решетку палисадника, Волков взгляд остановил на осиротевшей двухлетней дочке репатриантки Ани; та, лепеча, забавно перебирала ножонками по панели в сопровождении Любы. И хмуро признался, что только что вчера из письма узнал: погиб шурин и что поэтому еще напился. Две племяшки небольшенненькие без отца остались…
– Ну, извини. Вроде бы пора… Автобус подрулил… А ты как – берешь для зарисовок бумагу и карандаши?
Антон с неопределенностью пожал плечами, чем-то раздосадованный, или, верней, будучи в сомнении. Не будет ли выглядеть смешным, хвастливым, этаким пижонством? У людей-то на виду… Сказал:
– Как ты скажешь, так и сделаю. Идет?
– Лучше, Антон, сначала сделай что-то нужное, нежели раскаиваться в том, что ничего не сделал, – посоветовал ему сержант. – Ты ступай за инструментом. Жду.
Антон с ним словно поменялись ролями.
Возле парадной с Антоном поздоровалась знакомая темненькая немка, в желтом наряде и в коричневых туфлях на толстых пробковых каблуках, и сын ее лет тринадцати. Эта немецкая фрау со дня Победы сама по себе ежедневно приходила к ним и – чего не нужно было делать вовсе – убирала помещение кухни, а иногда и другие комнаты; она даже вытирала пыль с хранившейся в серванте хозяйской фарфоровой и хрустальной посуды, хотя до нее никто и не дотрагивался, содержа все вне прикосновенности. Верили, что в скором времени сюда вернутся сбежавшие на Запад хозяева. И немка прилежно исполняла начатое, поскольку на ее иждивении было двое детей, хотевших есть – исполняла, несмотря на то, что Антон и Коржев запрещали ей обслуживать себя, не бар, не белоручек, и давали ей и так какие-нибудь продукты, понимая ее положение и нарочно принося их каждый раз – после завтрака ли, после обеда ли, – из столовой.
Кашин повлек немку за рукав в отдел и в кухне положил ей в сумку приготовленные хлеб и масло:
– Bitte! Alles heute. Heite nicht arbeit! Nein! Nein! Kommen Sie! – Пожалуйста! Все сегодня. Сегодня не работать! Нет! Нет! Идите! – И, отрицательно помахав руками на метлу и ведро – для пущей убедительности, показал на дверь.
Однако немка, медля в смущении, просила еще для сына, которого привела, несколько листов плотной бумаги. Антон протянул нужные листы ему, настороженному мальчику, спросил как его зовут.
– Курт? Ну, приходи ко мне. Ferstehen?
Зреет исподволь убеждение. И, в сущности, нужно, как ни парадоксально то звучит, только убедиться в чем-то окончательно.
– Что, Антоша, ради творчества едешь? Похвально… – сказал кто-то.
– Да как сложится, – тихо пробурчал он с неудовольствием: что об этом толковать прилюдно!
Поскорей поднявшись в автобус и подсев к Волкову, он отдал ему фанерку с закрепленной на резинках бумагой:
– Сунь пока за кресло… Чтобы не отсвечивало…
Мелентьева вошла в автобус и, не подымая глаз, поздоровавшись, в простеньком темно-синем платье, угрюмо и медлительно прошла назад и села особняком. Со скорбным лицом.
Люба явилась загадкой для всех. Она, сильно изменившаяся, поблекшая, все еще переживала смерть капитана Шведова. Она точно любила его. Только сослуживцы не одобрили ее сомнительного поступка: так, она, собрав все вещи Шведова, и отослав их его жене, написала ей что-то лично от себя. Из-за этого какая-то незримая черта отчужденности или непонимания установилась между ней и всеми.
Автобус уж поехал. Итак, и Кашин тоже ехал в Берлин!
И что ему вспомнилось.
Декабрь сорок первого, пикировка со странным немецким жандармейцем Вальтером, приглашавшим Антона в послевоенный победный Берлин на Унтер ден Линден…
Надо же! Как напророчествовал. Антон и предположить не мог такое – какое! – что увидит поверженный Берлин! Непостижимая действительность!
И новый майор, представляясь бывшим дипломатом – советником, сидя на переднем кресле, но полуобернувшись ко всем ехавшим в салоне автобуса, начал затем разговор с того, что нисколько не гадал вот именно так вторично попасть в Берлин, притом нынче в форме офицера: ведь до войны он пребывал здесь, в Германии, на дипломатической службе. Работал в составе советского посольства.
Все притихли. Стало понятно, сколь значим был их сопроводитель. И майор, завладев вниманием всех, продолжал:
– Взгляну на осколки от былого германской империи. Тогда, в тридцать восьмом-тридцать девятом годах Берлин, как и любая западная столица, блистал, особенно по вечерам, огнями, неоновыми рекламами; работали магазины, рестораны; лилась музыка из всяких увеселительных заведений, в парках. Но с продуктами питания было жидковато – немцы подбирали животы, почти садились на паек; все копилось, запасалось для мировой агрессии. Нервозная обстановка умышленно накалялась против нас, советских дипломатов, со стороны германских властей, хотя СССР заключил договор с Германией. С наглостью, скажу, проводились всяческие провокации. Нам это очень больших нервов, выдержки стоило; надо было все время быть начеку, держать ушки на макушке, не поддаваться. Что, к примеру, характерно: нацисты не трогали посольства других стран; совсем другое дело, чем с нами. Мы протестовали по своим дипломатическим каналам – и все безрезультатно, впустую, сами знаете.
Приятно журчащим голосом майор обсказывал все значительно, с исчерпывающей полнотой. Какой-то отличительно заметный и в военной форме, элегантный, он, безусловно знавший нечто такое, чего, естественно, мало кто знал, уже был – предстал особенной личностью в глазах экскурсантов.
– Но это не помешало нам напередавать Германии всего – хлеба, нефти, – неожиданно вмешался Коржев. – А немцы с нашим же хлебом двинулись на нас. Мы-то очень добрые по своей природе. Оттого и промахнулись…
– Не исключено. – Васильцов не заводился и не доказывал что-либо, а примиряющее сказал для всех, не в пример сержанту, говорившему для него одного, или, вернее, против него. – В таком случае у меня есть присказка: пастух не закричит прежде, чем волк не кинется на стадо; а когда волк уже кинулся на стадо, тогда кричать поздно.
– А если разобраться: на исправку сколько отдали время, сил и крови.
– На Коржева уже зашикали: да ну ее, такую музыку! Дай послушать. Не он ведь кликнул нацистов к нам.
– Ну, им вероломства было не занимать. Взять хотя бы классический случай с их нападением на Польшу, на Голландию потом.
И далее майор напомнил о том, что в мае 40 года, днем, в половине первого немцы объявили о капитуляции Голландии, а в 2 часа дня произвели налет на Роттердам. Слетелись все бомбардировщики. И тогда по-немецки методично разом разбомбили квартал за кварталом. А домики ведь аховские, не защищенные какой-нибудь броней от варварства подобного. Вмиг все в щебень было искрошено. И – тысячи убитых. Голландцы на крепость надеялись, а немцы, прямо в центр страны десант высадили. На автостраду Роттердам-Амстердам. Транспортные самолеты «Ю-52» непосредственно на нее и на прилегающее поле высадили легкие танки и всякое вооружение. И массированно бомбардировали Роттердам, надо думать, также для того, чтобы навсегда уничтожить торгового соперника Гамбурга, своего крупнейшего порта. Для Голландии фашисты заблаговременно изготовили оккупационные марки. Подъезжали к магазинам, открытым по их приказам (жители боялись репрессий), и под эти марки забирали все: тюки женского белья, миллион пар обуви и так далее. И отправляли все прямиком в Германию. И хозяин магазина еще присутствовал при этом, за такие оптовые закупки благодарил и еще махал покупателям на прощанье ручкой… Там ни одной витрины не было разбито. Так разграблено. О том самолично свидетельствую.
XV
– А в Берлине к нам подсылались даже… девицы легкого поведения. – Васильцов недвусмысленно улыбнулся, слегка краснея.
– Да?! – неподдельно вырвалось у Суренковой. – Это зачем же… такая гостеприимность? – поправилась она.
– Натравливали и специально обученных овчарок.
Удивление у всех росло.
– Что, против дипломатов-то?!
– Скажу больше того: были даже драки. Да, настоящие, можно сказать, кулачные драки, только – по политическим мотивам. Нацисты открыто шантажировали нас – пытались спровоцировать. Помимо всего, к нам они еще приставили шпиков; те поминутно следили за нами, за каждым нашим шагом. И каждый из нас уже узнавал своего шпика в лицо, даже знал, где тот проживал. Мы ведь снимали под жилье частные квартиры. Моя персона не являлась, разумеется, исключением, как объект для слежки. – И уже некая гримаса отвращения изобразилась на волевом лице майора, словно он проглотил что горькое. Он прождал немного, покуда автобус перестанет грохотать по испорченному выбоинами шоссе, и снова заговорил: – Ко мне тоже был приставлен шпик – один гитлеровец, толстяк. Впрочем, его увидать, по-видимому, можно, – и майор подмигнул всем заговорщически, – если он, конечно, выжил и не улепетнул на Запад. Хотя наши союзники нынче заняты тем, чтобы побольше немецких ученых и различных патентов к себе вывезти.
– Что же было с вами, дипломатами, – спросил старший лейтенант Шаташинский, – с началом войны.
– С нами так: наше посольство, после того как продержали месяца три в лагере, обменяли на немецкое – оно тоже застряло в Москве. И часть моряков нашего торгового флота выменяли. Кому-то повезло. А многие другие соотечественники загремели на несколько лет в лагеря: были интернированы.
Автобус раскатился, покачиваясь, по широкой – двусторонней, с распределительными кольцами – автостраде; только шелестели по асфальту шины да мелко подрагивали стекла, кресла.
– Вот умеют же немцы строить! Для чего полезли созданное разрушать?.. – повернулся разговор.
– Не свое – чужое то. Душа не болит – не наживавши…
– Их, безропотных, послали, наствозыкнули на нас…
– Да, они подумали, что, наверное, после революции планета в обратную сторону пойдет, планета наша пойдет обратно…
– Не было б у них вооружения – и не полезли б ни за что, –говорил Шаташинский. – А то Европа постаралась – сполна услужила. Сырьем и целехоньким военным снаряжением, попавшим в лапы немцев. На сорок немецких дивизий хватило этого добра только в одной Чехословакии, на сорок дивизий – во Франции; но к тому же Франция всю войну – пять лет – выплачивала Германии огромную контрибуцию и поставляла оружие. Вон их французских мортир обстреливали гитлеровцы Ленинград в блокаду…
Шаташинский сделал паузу, и, сменив его и отчасти подправив – по себе – тему, Васильцов вновь уже рассказывал о том, что он наблюдал в предвоенной Германии, – о немецкой аккуратности в работе, добросовестности и дисциплине. Без перекуров до войны немцы зарабатывались так, что не отдохнуть, как они отдыхали по воскресеньям, им было, пожалуй, и нельзя.
– Мне кажется, – сказала Игнатьева, зардевшись чуточку: – это уж такая нация воинственная, неодержимая, самоограниченно-дисциплинированная; в ней человек, должно быть, как высоко может подниматься (возьмите музыку и философию), так и низко падать. Надо любить это, чтобы дойти до того, до чего они дошли.
– Ну, маньяков, склонных к насилию, везде сыщется немало, смею вас заверить, – возразил ей Шаташинский. – Вон союзники не зря не бомбили заводы неприятеля, а в пух и прах разносили жилые городские кварталы, как Дрезден разнесли.
Шум от движения заглушил его последние слова.
– Нет, все-таки здорово, что мы выжили в этой мясорубке, – сказала Анна Андреевна. – Не верится и еще сейчас…
– Ну, и как же берлинцы отдыхали, товарищ майор? – спросил Коржев.
– Да, позвольте… – зажурчал опять голос Васильцова. – По воскресеньям, раненько утром, немец-мастеровой, семьянин, садился на велосипед – независимый вид транспорта, жену же сажал на свой велосипед, а ребенка в прицепную коляску. И так они всей семьей выезжали на природу, к озерам. Так что по выходным начисто опустевали берлинские улицы. Город очень продуманно снабжался свежей рыбой вот с этого – взгляните – озера; отсюда ее доставляли по железной дороге, в специально оборудованных вагонах. Берлинцы любили свой город, он блестел чистотой – даже горячей водой, как собственный дом, мыли его тротуары…
По обе стороны ровной автострады покойно-зелено отливала стлавшаяся равнина с леском, с видневшимися там-сям домишками. Пустынно было. Зияла где-нибудь воронка или торчал хвост снизверженного самолета, или маячила накренившись, задрав рыло, разбитая пушка; здесь все-таки не было того повального разорения, что столь бросалось в глаза в наших краях, обескровленных напрочь фашистами после упорных жарких боев. Автобус проносился мимо ладных островерхих кирпичных домов с верандами, аккуратно-чистеньких распланированных садов и участков с яблонями, кустами черешни, вишни, смородины, крыжовника, с беседками, с проложенными цементными дорожками, с грядками, что в порядок приводились.
Антон все сопоставлял невольно.
«Да вот, и у него налаживается быт, садовое хозяйство», – прикинул он на глазок: пожилой немец-крестьянин, сосредоточенный, передвигался в своем огороженном приусадебном саду, около которого армейцы, сделав остановку, высадились на несколько минут.
В стыло голубевших глазах хозяина отражался укор, пустотой глядел приличный обжитой дом. Немец кликнул кого-то, из дома выглянула пестроклетчатая старая дама. Вскоре она по-старушечьи суетливо вынесла в ведре воду и кружку. Но сам хозяин, нисколько не суетясь, жестом пригласил всех в сад, точно это было для него естественно и нужно – просто удовлетворить любопытство странствующих русских туристов.
Наши, видно, стосковались по земле: обступив сумрачного старика и закурив с ним, жадно меж затяжек разговаривали по-немецки и по-русски и посредством знаков – на хозяйственную тему: насыщались видением крутящихся водяных брызг и сгибающимися под ними молодыми огородными растениями. Немец все понимал, должно быть: это волнение пришельцев передалось ему; он даже раскраснелся, польщенный беседой, и его старческие, красные от пятен экземы руки, тряслись при объяснении с русскими.
Увиденное не смягчало чувств Антона, напротив, усиливало их горечь, тревожность; ему показалось, что, обособляясь за хозяйством, его владелец не хотел ничего ни видеть, ни знать. В том вся суть. После же того, как Антон вплотную видел тех же старых и молодых мордастых, сытых немцев с оружием у нас и содеянное везде ими, – именно это как-то трудно соединялось с виденным ныне и с услышанными от немца смиренными словами: «Бог труд любит». Смиренность, равнодушие – вот порок.
Еще через полчаса езды у покрутевших склонов автострады, в сочной зелени, запестрели красочные крыши дачно-пригородных построек. За ними потянулись все крупнее по размерам и более искрошенные здания, неприглядные прокопченные заборы, прокопченные заводы: начинался непосредственно Берлин. Все приникли к автобусным окнам. И был поворот уже берлинской улицы, когда слева выплыли огромные, в человеческий рост, белые буквы, нервно написанные краской на стене низкого вытянутого здания – то, что было известно всем по снимкам, опубликованным в газетах и журналах:
– Berlin bleibt deutch! – Берлин остается немецким!
И ехали дальше.
Вдруг Саша Чохели резко затормозил и невесело присвистнул. Оглянувшись на пассажиров, он как бы обращался за помощью к ним. И все – отчасти по инерции от движения – сунулись вперед озадаченно, всматриваясь. Выходило, что дальше не пропускали регулировщики: они заворачивали все машины! С тем и к автобусу подоспел суховатый гарнизонный капитан в летней форме: он потребовал разрешение на въезд. А такового у приехавших в автобусе не было. Капитан сказал, что запрещен даже немаршрутный проезд через Берлин, ибо много желающих попасть в него. И не сдавался, несмотря на дипломатические тонкости майора, который, выйдя к нему, применял их в разговоре. Он их просто не понимал, а не то что не признавал; а для пущей убедительности своей власти укоризненно-строго посмотрел немного вверх – в веселые майоровы глаза. Все, покинув автобус, пока слонялись по улице, – догадывались, что задерживали их оттого, что в Берлине участились случаи автомобильных катастроф. Ярко зеленели расклеенные на стенах объявления советской комендатуры, обращенные к населению.
Вскоре, все-таки уговорив капитана, Васильцов велел ехать хотя бы к комендатуре, где рассчитывал обо всем договориться. Однако, и найдя ее, но неофициально узнав у кого-то там, что экскурсии в Берлин нежелательны, он – во избежание отказа в разрешении – не стал его просить и – уж если мы приехали и проехали сюда – предложил нам все же рискнуть – поездить так.
– Не до нас коменданту, – говорил он, садясь в автобус и указывая шоферу, где ехать. – Все разбито, а население голодает, и без света и воды. И чтобы спасти его от голода, наши подвозят картофель, – повторил он, очевидно, чьи-то слова.
Прямо почти непроездно, а совсем непролазно – в обе стороны. Кирпичные горы вперемежку с искромсанным железом, балками, над которыми светились небом торчавшие стены, запирали улицы, и проехать можно было только по битому кирпичу. Саша, безунывный и не удивлявшийся ничему шофер, лавировал искусно, и старенький, потрепанный автобус, пыхтя и переваливаясь, временами полз точно по дну каменного оврага, где копошились берлинцы.
За неделю до вступления советских войск Берлин ожесточенно бомбили английские «Москито», и, как писалось в газетах, эти разрушения были «дело рук союзной авиации».
От гудков, подаваемых Чохели, жители пугливо сторонились. А цепочки их в некоторых местах разбирали завалы или стояли к колонкам – за водой.
– Я никогда не думала, что могу ненавидеть, – сказала Игнатьева. – И они хлебнули горя. Образумятся, видно…
Васильцов предложил остановиться пока на малолюдной, обезжизненной, хоть и малоразрушенной улице, по которой ехали.
XVI
Весеннее солнце светило точно сквозь неестественно красноватую пелену – кирпичную пыль, смешанную с воздухом, стоячую над городом. И неестественная тишина стояла на улочке, на которой остановился автобус. Немногие магазинчики были закрыты, крест-накрест заколочены досками; стены облепляли, по выражению Волкова, «липушки» – недавние приказы гитлеровских властей. Редкие прохожие тотчас возбуждались любопытством от появления здесь русских. Но Антон уловил то, что странно-пристальный взгляд берлинцев дольше, чем на товарищах, задерживался точно на нем. Не глядя себе под ноги, а только поднимая их повыше, чтобы не зацепить за булыжник, покосилась на него, проходя, и не старая еще немка с покрасневшими глазами, которые словно выела красноватая пыль, – и пугливо приостановилась близ него. Она всматривалась в него прищуренно. К ней по-немецки обратился Васильцов.
Васильцов был в Берлине, как на привычно-знакомом ему и на неузнаваемом в то же время валу истории, на котором теперь вместо домов возвышались кирпичные горы и все покрывала осевшая розово-красная пудра.
От немецких слов, произнесенных ладным русским офицером, немка даже вздрогнула, но сказала, заламывая руки, что у нее был такого же примерно возраста, как и этот камрад, – она показала на Антона, – сын, но что был мобилизован этой весной – и погиб. Она всхлипнула, не удерживаясь.
– А, фаустпатронник, наверное. – И Васильцов стал утешать ее.
В последнее перед падением Берлина время из четырнадцати-шестнадцатилетних юнцов нацисты формировали заслоны с фаустпатронами, надеясь еще сдержать наши танки.
Подошли другие немцы, видя, а главное, слыша, что свободно и благожелательно говорил по-немецки русский офицер; толпа моментально как-то увеличилась, сдвинулась вокруг кольцом.
– Ja, alles was vergebens. – Да, все было напрасно, – сказал и дернул головой какой-то оказавшийся ближе всех тонкошеий старик – как бы извиняюще за то, что было, и, страшась того, что им, немцам, нет теперь подлинной веры.
– Wer erten will, musaen. – Кто хочет жить, тот должен сеять, – сказал майор обнадеживая.
– Das war richtig sein. – Возможно, что это правильно.
Толпа старалась вызнать все, касающееся капитуляции Германии. И легко майор Васильцов взял инициативу беседы с нею на себя – взял, как капитан руль корабля; и легко ему было в этой роли – он знал немецкий язык и правила своего поведения. К тому же он был очень уверен в себе – и серьезен в меру; он будто давал импровизированную пресс-конференцию о своем здоровье, самочувствии. Было-то понятно, что потрясенные неизбежным немцы не то, что многого еще недопонимали. Им сложно самим по себе начинать по-новому жить, притом в разрушенном городе, когда наступала такая возможность. И слишком определенно они хотели узнать про то, что станется теперь с ними, вместо того, чтобы уже делать что-нибудь самим. Но чувствовался в нем искусный дипломат и притом сердечный.
Оттого-то оживлялись чужие бледно-болезненные лица.
Берлинцы главным образом хотели знать то, кто в Берлине останется – русские или американцы и какая власть установится в Германии; они почти что хором заявляли, что пусть в Берлине будут русские, а не американцы (об англичанах и французах они почему-то не упоминали). Но не было ль это преднамеренным заискиванием, чему их научил нацизм?
Васильцов же, не задумываясь, уверял: нет, ничего другого, кроме новой немецкой власти в Германии не может быть никак.
У автобуса все делились меж собой мнением:
– А народ-то ткается. Все глядеть, слушать…
– Правильно. Лучше смотреть в глаза друг другу, чем стрелять.
– Вишь, говорят, что пусть русские будут…
– Можно насказать всего.
Мимо проскользнула, опустив глаза, Люба, печальная, хмурая и одинокая, уставшая уже страдать; с устало-грустным выражением на вытянувшемся лице, она вошла в автобус и скромненько села в свой уголок. Чьи печали она носила с собой?
Все повторилось и при следующей остановке: берлинцы мигом окружали автобус и выспрашивали обо всем у Васильцова, а главное – о послевоенном переустройстве Германии. Это убедительно свидетельствовало о том, что они себя не чувствовали тут посторонними людьми, какими порой хотели казаться, или, может быть, больше не хотели себя чувствовать такими.
Майор знал, что показать в Берлине. Переназвав по пути уже, пожалуй, дюжину берлинских достопримечательностей и улиц, он не мог не забегать каждый раз вперед: «А теперь я покажу… если тут проедем… поезжай-ка прямо», – говорилось понятливому шоферу, и тот вел автобус туда, куда указывалось. Все были довольны таким превосходным проводником, отлично ориентирующимся в лабиринтах развалин. Но Антону хотелось зарисовать что-нибудь с натуры. Об этом он думал прежде всего.
Военные автомашины текли в обоих направлениях, сигналя гудками и обтекая неожиданные препятствия.
Так выехали на широкий проспект Унтер ден Линден с расходящимися узорами брусчатки. Посреди его высились пирамиды из сложенных мешков с землей – заложенные памятники, и П-образные архитектурные арки – вход в метро. Вскоре вдали возвысились черные Бранденбургские ворота без венчавшей их квадриги Виктории (колесницы Победы). И Антону даже почудилось, что их колонны столь тесно перекрывают улицу, что не проехать. Однако автобус, даже не замедлив хода, миновал их легко; они, поиссеченные осколками бомб, снарядов, мин и пулями, остались позади. И сразу же завиделось справа, за грязным, тусклым и разодранным парком громоздко-неповоротливое здание, раскромсанное и обгорелое. А над ним – над его продырявленным ажурным куполом – контрастно переливался, ярко алея на солнце, советский флаг.
– Рейхстаг, – сказал Васильцов.
– Неужели?! – Все в автобусе прилипли к окнам. – Этот?!
– Ну, помпезная громадина!
Ближе подъехав, Саша развернул машину и поставил ее к уголку тротуара. Отсюда начинался старый парк со слабо, словно нехотя, зеленевшими деревьями, обгорелыми, расщепленными и повально срезанными верхушками и ветками, со сплошь перерытой землей, заваленной к тому же отстрелявшимися сине-зелеными фашистскими танками, орудиями – глыбами металла, бочками, снарядными ящиками, боеприпасами, касками и всем, чем угодно. Ветерок, вороша, играл обрывками накиданных бумаг…
По широким выщербленным и закиданным обломками ступенькам входа, среди толпы наших возбужденно-радостных военных разных рангов, валивших сюда и обратно, сослуживцы поднялись в Рейхстаг. И там, в первом же помещении их остановили царившие (и днем) сумрачность и жуть, хотя стоял такой веселый шум среди армейцев.
Искалеченные бронзовые на подставках статуи великих германских полководцев в боевых доспехах и гербы, висящие над ними, меж колонн, обступали с двух сторон входной зал – вдоль закопченных стен; кирпичные кладки забаррикадировали боковые проходы – за ними недавно оборонялись эсэсовцы, и еще несло оттуда гарью и тошнотворно смрадило от еще неубранных разлагавшихся трупов. В пепле на полу, засыпанном также щебнем, штукатуркой и ворохом бумажных листков, утопали ноги; кроме того, валялись, дополняя впечатляющую картину хаоса, обломки разной мебели, армейские ящики и снаряжение, и крупные стреляные гильзы. От пожара и разрывов почернела и облупилась штукатурка – особенно внутренних колонн, изукрашиваемых теперь, как и все стены, будто письменами какими, или посланиями: побывавшие здесь победители, ухитряясь порой забраться на немыслимую высоту, писали, либо выцарапывали то, кто они, откуда, почему сюда пришли.
Вдохновившись этим, Коржев также выписал куском мела на серой стене все, включая свою и Кашина, фамилии.
Многие весело, с шутками, фотографировались. И слышался звон радостных, чистых голосов, орденов и медалей.
В центральном зале – для заседаний – были пробоины от прямых попаданий бомб.
Васильцов повел всех дальше осматривать рейхстаговские помещения, а Антон, внушая себе строго, что нечего столько разглядывать битые черепки, заспешил на улицу: хотел зарисовать Рейхстаг – не упустить представившийся момент. Открыв дверцу автобуса и кое-как примостясь на его ступеньках, он стал наносить на лист бумаги правое крыло Рейхстага; левое же крыло здания, если смотреть отсюда, несколько закрывали крайние парковые липы с черными стволами. Да Антон подосадовал, что неудачно для рисунка выбрал место. Но ему было уже некогда перейти куда-нибудь еще и переделать композицию. Он видел перед собой этот тяжелый, точно осевший, или присевший, Рейхстаг с верховой клетью, видел свалившийся на бок узкий желтенький трамвай из двух вагонов, опрокинутые машины, паутины весенней зелени, – и карандашом набрасывал все это на бумагу.
Проходившие мимо военные, замечавшие, что он рисовал, шаг придерживали, замирали подле. На мгновение хотя бы. Чтобы заглянуть в планшет рисовавшего. Восклицали с уважением:
– Молодец малец! Копию снимаешь!..
Снять «копию» с Рейхстага он, однако, не успел: вскоре возвратились сослуживцы, очень шумные, довольные, не знавшие и не понимавшие его творческого огорчения из-за того, что у него плохо получалось.
XVII
Изящно вытянутая вверх, точно поставленная на оригинальном столике, с парящим ангелом с крылышками, «Колонна Победы» – символ поражения французов; все выпотрошенное – снарядами, бомбами, огнем – квадратное здание почтамта. И Антона, сельского жителя, нисколько не поражали почему-то ни то, ни другое: ни изящество и ни размеры чего-то.
Потом спустились в неглубоко прорытое берлинское метро, которое пробивали даже тяжелые снаряды и которое по приказу Гитлера было затоплено вместе с городским, прятавшимся в нем, населением. В сырой подземельной темноте чиркали спички, чтобы подсветить себе. Все туннели наполовину – вровень с посадочными платформами – были залиты водой: она маслянисто-черно отливала под облупившимися ржавыми сводами; темнели в глубине пустые отсеки бывших магазинов, помещавшихся под землей.
– Ну, несравненно оно бедней, бедней московского, – уверенно определила москвичка Суренкова. – У нас подземные станции – прямо же дворцы.
– И дома у себя потоп натворили. Бр-р!
– Да, зрелище ужасное. Выйдем-ка скорей наверх.
Да, зимой, в критический момент панического бегства немецкого воинства из-под Москвы Гитлер, обращаясь к своим полчищам, взывал в приказе: «Ключи Берлина во Ржеве, помните!» Может быть, уже тогда он и его хваленые вояки усмотрели в этой недоступности для них желанного – сломить жестокостью наш народ – собственную обреченность, которая настигнет их рано или поздно? И поэтому потом – чтобы отдалить от Германии расплату, – так они вгрызались повсюду в каждый метр нашей земли?
Взгляд Антона скользил по перенесшим встряску зданиям, по памятникам, сброшенных с тумб, разметанным баррикадам, завалам, покосившимся перебитым уличным фонарям, по каким-то бесконечным вывескам, названиям, по выбитому, в ямах и кирпичных осколках, асфальтовому полотну, по мятущимся желтоватым лицам берлинцев. По летному полю знаменитого берлинского аэродрома Темпльгоф – участкам, незалепленным домами с бетонными взлетными дорожками, с характерными внушительных размеров ангарами, со смятыми самолетами в куче, зенитками и со светло зеленевшим травяным покровом, там, где ему было дозволено зеленеть.
Вот подковообразный храм Победы, увешанный скульптурными изображениями знамен и оружия, со свирепо оскаленными гривастыми каменными львами. Одного из них, уцепившись рукой за пасть, оседлал какой-то наш удалец-солдат – решил сфотографироваться на память верхом на нем: свешиваясь со льва, он другую руку протягивал вниз – приглашал взобраться и своих приятелей.
Да, вот с этих самых площадей и улиц начали маршировать безумцы к мировой катастрофе. Именно прошлое Берлина и его отделанные чаще в духе милитаризма памятники, фасады и камни так напоминали о том на каждом шагу.
В середине дня сослуживцы приехали на окраинную целостную улицу с ровными серыми пятиэтажными домами с лишь оббитыми-белевшими карнизами. С неверием подошли к открытому пивному бару и заглянули внутрь его:
– Что, и пиво есть? Ну, как замечательно!
В Берлине разрешили уже торговлю, налаживались хлебопекарни и открывались всякие лавочки. А подальше от центра, на окраинах города, значительно меньше пострадало все; верно – потому по совету Васильцова и приехали сюда.
В баре, куда все шумливо зашли, были расставлены столики, но посетителей не было; несколько одутловатая немка, опрятно одетая и при чистом фартучке, по-хозяйски поглощенно возилась с насосом за стойкой с мокрым мраморным верхом, и на нем были составлены высокие фарфоровые кружки. Она вспыхнула, узнав о цели визита к ней русских солдат.
– Bitte schon! – Прошу! – И сожалеючи извинилась перед Васильцовым за вынужденную нынешнюю скудость в ее баре: кроме пива нечего уж предложить гостям. Время трудное.
Спросив, сколько посетители берут, она стала быстро наполнять пивом – накачивать насосом – пивные кружки. Все поочередно подходили к стойке, брали эти кружки, ставили их на столики и усаживались сами. Принесли из автобуса кое-какие продуктовые припасы, предусмотрительно взятые с собой.
Разговор повелся в несколько ручьев – и тут, и там. Говорилось всякое: грустное и забавно-смешное.
– О, как!.. умирать буду… О-о! Пить не буду…
– Золотые слова. И вовремя сказаны.
– А я, ребята, украинского борща страсть как захотел…
– Ну, давай, бузуй!.. Поменьше разговаривай!
Волков же вдруг вспомнил, что солдат Найденов – из службы 1-го отдела, 9 мая, перед тем, как его убили власовцы, весело считал – загибал пальцы, сколько же всех родственников к нему придет теперь на случай его мирной смерти: «…Сашка – сам четверть-двадцать. Надька – сам треть-двадцать три, Еркашка – сам друг, хотя сам треть, но пускай – сам друг – двадцать четыре…» Досчитал так до пятидесяти одного – и со счета сбился. Однако на его непредвиденные похоронки уж никто из родственников и не смог придти, стало быть… Судьба иначе распорядилась… – И как-то осекся, диковато глянув в сторону Шаташинского: тот увлеченно участвовал в разговоре за дальним столиком с тремя майорами.
– Все вроде дуется на меня. Не подступиться к нему. – И сержант пробарабанил пальцами по столу. – С нами, дураками, и нужно обходиться так.
Очевидно, привлеченные нашим дружным гомоном, в полуоткрытую стеклянную дверь бара пугливо просунулись две детские головки. А затем сюда зашли и стали в каком-то немом выжидании светловолосый мальчуган с голубоватыми глазами и поразительно густыми ресницами и поменьше – девочка, очень схожая с ним тонким, тоже белым лицом, – вероятно, его сестренка. Они были воспитанные дети. Одетые опрятно. Солидно брат, как старший, держал сестренку за руку.
По всей вероятности их привлекло сюда не простое ребячье любопытство, а голод, коснувшийся их; что это такое, Антон в достаточной степени познал на себе. И если все заметили вошедших детей с вниманием и участием к ним, то Антон – с особенным: вскочив из-за стола, он с какой-то стыдливой и покровительственной радостью, словно это пришли его лучшие друзья, стал собирать со столов – где тушенку, где хлеб, а где сало или еще что-то – и все это, попавшее ему под руку, с неловкостью совал в робкие, непослушные ребячьи ручонки:
– Bitte! – Возьмите! Пожалуйста!
Сердцем своим чувства мерил он. Их постоянством. Поневоле оказавшись рядом с домом этих ребятишек, пожалел их в общей беде: они не виноваты. Может быть, они являлись детьми того высокомерного офицера, которого его мать образумливала в 41-м году. А может, и Вальтера…
К удивлению всех, Люба уже ласкала, подозвав к себе, малышку; она с женской чуткостью и нежностью погладила ее по голове и поцеловала в волосы, и та притихла, доверчиво ослонясь о колени подозвавшей, с угощением в руках.
Однако с появлением ребят насупилась, даже изворчалась про себя владелица бара. И едва они отнесли, должно быть, домой продукты и поспели сюда вновь, она вознегодовав за это, уже в открытую прикрикнула на них: гнала их прочь – чтоб они не шлялись больше.
– Es sei! – Пусть! – Срываясь, напустилась Люба на нее, защищая их. – И второпях добавила ругательное что-то.
– Es ist mir uber. – Это мне надоело, – в свою очередь оправдывалась оторопевшая немка. – Нa und ob! – Еще бы!
Вмешался майор Васильцов:
– Nicht zu machen. – Ничего не поделаешь. – Und tangt nichts. – И это не годится никуда. – Он говорил увещевающее, резонно. Ведь и для фрау кое-что оставили – поделились тоже. Всем жить надо.
– Mein gott! – Боже мой! – немка не унималась. Ей обидно очень. У нее самой же дети, нужно их кормить. А русские, если победили, и должны ей давать молоко и продукты. Она всхлипнула под конец, когда майор расплачивался за пиво новенькими марками.
Мило высвистывал какой-то мотив Саша Чохели, немного отдохнувший, снова севший за руль.
Теперь поехали мимо уютных озелененных особняков, где когда-то Васильцов и другие сотрудники советского посольства снимали частные квартиры, надеялся он заглянуть напоследок в одну из них, а заодно и найти, если не сгинул, тогдашнего шпика. Майор хотел теперь посмотреть в глаза тому.
XVIII
К сожалению, дом с последней квартирой Васильцова попросту перестал существовать – был начисто весь развален. По другую же сторону улицы нестаринный жилой, но слегка ободранный дом, выставлял точно всем напоказ угол с зияющей на стыке третьего и четвертого этажей рваной выбоиной, в которой застрял рояль. Осмотревшись, Васильцов зашагал в ближайший подъезд этого здания, а все заинтригованно, кроме Любы и Антона, потянулись следом. Хрустели под ногами раскрошенный кирпич и черепица, сброшенная с крыш.
– Ишь, табуном полезли – нос совать, – осудительно проговорила Люба. И отправилась побродить около. Антон же, пройдя с закрепленной на картонке бумагой немного вперед, вдоль улицы, хотел пока зарисовать ее.
С этим невзрачным зданием с выбоиной, с переломленным, что соломинка, фонарным столбом, с чахлыми зеленевшими липками. И хотя он примерился к объекту, но как только присел на кирпичи повыше, перспектива ухудшилась: автобус заслонял даль улицы. И все, что надлежало изобразить, имело, он рассмотрел, полным-полно несущественных деталей. К тому же солнце беспощадно освещало городские развалины, а их ему не хотелось зарисовывать, чтоб не выходило так,будто он любовался этим. Однако некогда и нечего было выбирать.
Да едва разрисовался, как уж услыхал за спиной голоса:
– Klein soldat! – Маленький солдат!
Новая помеха! К нему подошли двое любопытствующих дородных немцев в возрасте. И их некоторая степенность и непринужденность, с какой они, став подле Антона и наблюдая за тем, как он набрасывал на бумагу карандашные штрихи, преспокойно судачили между собой, вызывали в нем внутренний протест. Нет, он не испытывал к немцам ни малейшей ненависти, хотя навидался и натерпелся от них всякого; его удивляла экзальтированная неосведомленность берлинцев – не они ли некогда лесом рук в экстазе приветствовали фюрера, одобряя агрессию, а теперь таращатся: «Klein soldat!».
Он еще не привык к тому, чтобы за спиной кто-то стоял и наблюдал за тем, как он рисует. Он хмуро покосился на подошедших, мешавших ему психологически. Он не мог сказать им «weg!» (т.е. прочь!), как говорили на оккупированной советской территории гитлеровцы всем советским людям; он только прижимал ближе к себе рисовальное приспособление, продолжая рисовать, и говорил понятно:
– Nein! Nein! – Нет! Нет! – Дескать, нельзя.
Но они еще пожимали плечами стоя, – не отходили.
Из дома уже Коржев выскочил – к автобусу, и Кашин за работой прокричал ему:
– Что, нашли того, кого искали?
– Точно! – громко отвечал сержант. – Эх, перепугался было! – И умчался уже с бутылкой снова.
Через некоторое время из подъезда вышел майор вместе с грузноватым, в летах, розовощеким приземистым господином – в окружении жужжавших спутников. Господин был тоже, что и стоявшие за Антоном немцы, в одной белой тонкой трикотажной рубашке. Это и был отысканный шпик. И его состояние сейчас отражало еще не прошедший полностью испуг от такой непредвиденной встречи с дипломатом, хоть он и старался улыбаться непринужденно – играл свою изменившуюся роль, к чему обязывало его теперешнее положение: здесь некогда он выслеживал советника, а теперь заискивающе мялся перед ним на фоне руин, растерянно шмыгая глазами.
– Ja, es fugte sich… es fugte sich. – Да, случилось так… случилось так, – оправдательно ладил он. – Das wir uns tragen, – что мы встретились.
И твердил он о том, что никогда, никогда не хотел войны, затеянной Гитлером, он, маленький человек.
– Я в этом не сомневаюсь. – Jch zweifle nicht daran, – говорил иронически Васильцов.
– Да, Гитлер капут – настал мир; нас заставили капитулировать, делать нечего. Так разглагольствовал далее розовощекий бывший шпик, как если бы сожалел, что этого уже никак нельзя исправить, чтобы доказать, наверное, то, как плохо было капитулировать.
Вокруг разговаривающих собирались немцы. Приблизились и те, кого занимало мое рисование. Все стояли кучно, курили и говорили о прошлом. Васильцов переводил.
– Пришел к власти Гитлер – нажал на вооружение, загрузил работой; нам обещал в результате беспроигрышной войны счастливую жизнь и просторные земли.
– Что ж тогда вам пенять, вот и распросторились.
Собственно скоро сказано было все – и понятно.
Только одна тощая посивевшая немка в вязаном обвислом костюме, качавшаяся туда-сюда, как маятник, выжидающе-вопросительно глядела на Антона, словно приклеилась своим умоляющим взглядом к нему.
– Was Frau? Was ist gefllig? – Что угодно? – спросил он, не выдержав.
Женщина словно бы проснулась от его вопроса и качнулась ближе к нему; она сбивчиво, запинаясь от волнения, объяснила, что хочет о сыне своем спросить. Может, он в плену у русских. Младший сын. Служил на Восточном фронте. Под Москвой. Старший сын, Генрих, был капут в сорок втором году. Извещение есть. А на Курта нет. Она не знает, где он? Все это Антон понял и сказал ей о том, что он тоже не знает, где его отец лежит.
– O? ja, ja, ferschtein, – прониклась она сочувствием к нему. Помолчала в знак этого. – Das ist er! Bitte! – Вот он! Пожалуйста!
– Что, его фотография?
На Кашина будто опрокинулся 41-й год: один из Куртов смотрел на него с фотографии именно того памятного периода.
Он вернул немке фото и сказал, что не знает, и она в надежде оживилась; мол, он хороший у нее. Он не ответил уже, а просто поглядел в глаза этой матери, и она опустила свои.
В немалом удивлении Васильцов к ним подоспел:
– Что у вас?.. И ты, Антон, тут знакомых встретил? Так?
– Да вот Mutter, товарищ майор, ищет сына своего – солдата. – И отступил – чтобы Васильцов ей все поспокойнее и получше объяснил.
В салоне автобуса, рассевшись, все пристали к майору – каким он нашел гестаповца: ведь наверняка тот подастся куда-нибудь, вновь будет нам вредить. Майор будто не слышал никого. Он только что иронически выслушивал ошеломленного визитом шпика и наблюдал его интеллектуальную сноровку лебезить – и был поэтому задумчив некоторое время.
– С него не все листочки опали, – сказал он после. – Да черт с ним! Он – пешка.
– Какая же самоуверенная глупость! – воскликнул старший лейтенант Папин, молчальник. – Везде понаписали:
– Berlin bleibt deutsch!
– Венец авантюры – авантюрная расплата, – уточнил Шаташинский.
В этот момент по берлинскому наружному кольцу бесчисленное количество студебеккеров везло и везло в плен обезоруженных, капитулировавших солдат третьего рейха с обессмыслено-потухшими взглядами.
В автобусе один характерный налет усталости осел на всех без исключения лицах: кто наездился, кто насиделся, кто нагляделся и наговорился; но все уже старались вести себя так, чтобы только не обижало друг друга это заметное равнодушие от усталости. А Волков все не мог набраться храбрости, чтобы извиниться перед парторгом; он так разнервничался, что зевал, как ни признавали за ним спокойный характер.
Майор Васильцов уже равнодушнее обычного обещал завезти на обратном пути и на знаменитое озеро, служившее берлинцам местом для воскресного отдыха.
Дождь провожал их отъезд. Запотели с нависшими каплями, точно посеребрились тонко-прозрачно, стекла автобуса и чуть потемнело внутри его.
– Ну, взглянули на Берлин, и можно теперь по домам расходиться, – Папин потер руки.
– Да, почему бы теперь не отменить границы и не распустить многомиллионные армии? – высказался Кашин, и Шаташинский обернулся к нему, сверкнув стеклышками очков:
– В принципе, и немецкий народ хороший, как все народы, но нашлись среди него такие люди, которые нечисты, и Гитлер подобрал их. Действительно, как дико. В познании тайн мирозданья человечество еще движется, а здесь топчется на месте, а если идет, то мелкими шажками. Государства заняты подготовкой пушечного мяса, полноценного солдата. Генералы в исключительном положении, а артисты, художники, рабочие – нет. Люди доверчивы. Они верят, что если это свыше установлено, то значит правильно: там виднее… Наверное, – развивал он, когда среди курортных темно-зеленых сосен засквозило рябившее озеро, и автомашина стала. Он умолк, но по выходе из автобуса повторил еще, точно споткнулся: – Так-то, мальчик мой!
Однако Антон внезапно попросил, кивнув ему на Волкова:
– Вы простили б его за выходку. Он себя не помнил, право.
Помедлив, Шаташинский воодушевился:
– Ну, что ж; ну, что ж. Я никогда не разуверяюсь в человеке. Если неудачен один поступок, – это не значит, что человек дурной. И он сквозь очки поглядел в ширококостную спину удалявшегося Волкова.
И стало можно успокоиться за друга.
XIX
По капельке дождилось, дразня землю, заплывшее небо; пахло прелью, хвоей и смолой и как будто фиалками; было сыро – на мелком, плотно слежавшемся речном песке следы почти не пропечатывались. На протянувшемся озере под напором ветерка топорщилась седая водная поверхность, у краев беспокойно качался камыш.
Кругом стояло запустенье, как вода, набравшаяся в лунку.
Все восторгались озерным видом, всходили на протянутые по-над озером шириною в две доски мокрые мостки. Они жихались, покачиваясь под ногами. Прошелся также и Кашин по ним: хотя сказочности никакой вокруг не находил, он в конце их положил фанерку на шаткие перильца и, телом загораживая бумагу от косо опускавшегося дождика, отсюда все же стал срисовывать озеро. Карандашом набрасывал выступ этого берега с каким-то дощатым сарайчиком, со вторыми мостками, с лодками, с камышом, с водой и далью.
Сослуживцы оставили его в покое. Но, как было сегодня уже не раз, вскоре он почти физически ощутил неудовлетворенность собой: ему не работалось в полную меру и в радость. «Видимо, влияла праздность», – думал он, с досадой сворачивая рисунок.
В летнем заброшенно-нечистом бараке, в углу столпились наши; на их лица набегали тени неизжитого еще сострадания. На несвежей соломе лежал старенький, заросший больной немец со слезящимися глазами и жалостно стонал. Он был испуган. Нагнувшись, Игнатьева, как врач, уже что-то делала над ним, хоть и никаких медицинских инструментов у нее с собой не было; сквозь жалостливые стоны он лишь просил, чтобы его не трогали и сохранили ему жизнь, так как к нему его дочь должна прийти.
– Was fehtt in nen? – На что вы жалуетесь? – Васильцов склонился над ним.
– Jch leide an einer krankheit. – Я страдаю болезнью, – слабо отвечал лежавший.
Искры жизни будто погасли в его глазах. Тем не менее, Игнатьева и Суренкова установили, что у больного простой грипп. Для него у них нашлись какие-то порошки, и для него положили на солому часть оставшейся еды.
– Видишь, он считает, раз кончено все с Германией, то кончена его жизнь, – сказала Анна Андреевна. – Но дети, которым мы дали хлеба, вероятно, совершенно иначе думают.
– Знать, до этого все на нервах держалось, а теперь расслабилось, и к тому же голодно, – определяла по-своему Анна Андреевна.
А на улице Волков указательным пальцем – жест, который Антон не любил у него, – поманил его извинительно.
– Ну, что у тебя? – Кашин подошел к нему.
Волков, плюнув, выругался:
– И точно он свихнулся – так крутил, когда я спросил об его устройстве на гражданке. Ты знаешь, он заочно переписывается с какой-то дивчиной, от которой случайно попало к нему письмо. И она прислала уже третье. Вот прохиндей какой, – кивал Волков за стволы сосняка, где мелькала ухмылявшаяся загадочно про себя, крупная физиономия старшины Юхниченко, который, нагибаясь, срывал цветки и нюхал, точно пробовал их на вкус своими толстыми губами. – Один врач мне объяснил, что какой-то кислоты не хватает в голове у всех свихнутых.
– Да я о Шаташинском спросил. Уладили с ним?
– Ах это?! Замирились. Я извинился, – сказал сержант виновато.
Еще вчера Антон ничего не понимал в истинном значении поступков Любы. Но сейчас в его душе не находилось осуждений никому, напротив, он по человечески жалел людей, с кем соприкасался. Может, под влиянием этого он вдруг горячечно попросил у Юхниченко, который вышел из-за мокрых обнизанных каплями, кустов:
– Подарите три, пожалуйста! Я прошу…
– А надо собирать, – замявшись, наставительно сказал старшина.
– Кому что, – лихорадочно проговорил Антон и, взяв из его толстых рук четыре весенних желтых цветка, подошел с ними к автобусу. – Люба, прими, – преподнес он ей при всех три цветка. – А один – тебе, Ирочка. У Юхниченко много их. Ты попроси еще.
От неожиданности Люба остановилась, вскинувшимися карими глазами поблагодарила, но вздох свой сдержала и, быстрее юркнув, скрылась в автобусе. А Ира приняла цветок, как должное.
Волков отчего-то улыбался Антону извинительно.
Все садились в автобус, и он заметно осаживался.
Как ни мелок и не редок был дождь, земля все мокрела, темнея и сочнея. Из стоявшего автобуса Антон глядел на куст. От сбегавших капель упруго вздрагивали молодые листья. И точно так же, как под каплями вздрагивал лист, другой, третий, что-то вздрогнула в нем от прилива чувства, похожего, наверное, на ожидание счастья. Отчего оно? И отчего же ему припомнился опять тот прозрачный сон, в котором он будто наяву с ликованием шел вверх по дымчато-росистой траве и, оставляя в поле след, давал себе клятву – полушепотом говорил себе прекрасные слова? Но, собственно, уже кончился, кончился вещий сон: и вне его-то он испытывал то же томительное ожидание счастья, еще совестясь в душе за это.
– Она плачет. Слезы крупные так и льются.
– Кто: собака? – разговаривали женщины в салоне.
– Корова. Подошел к ней сам, обнял ее и сам выплакался с ней.
Автобус уже снова обгонял распланированные коттеджи с возвышающимися коньками.
И больно Антону стало от слова «сам». Что-то сильно сдавило в груди. Чуть нагнувшись, чтобы никто не заметил его смятенного состояния, он перебарывал в себе минутную слабость. Да, война закончилась. А убитые и умершие будут представляться нам всегда точь-в-точь такими же, какими они были загублены. Их не воскресить. И уж не посмотрят они на дальнейшие дела рук человеческих. Что прискорбно: Антон не мог представить себе гибели отца и его последних дум. Отец, простой крестьянин, полуграмотный, бывало, смешно разыгрывал на деревенской сцене отдельные эпизоды. Однажды в сарае был спектакль. Поздней ночью со спектакля они вышли прямо на задворки. Небо было с неизмеримым количеством горевших звезд.
И это таинственно-черное звездное небо всегда вызывало в нем восторг перед чем-то прекрасно-будущем.
«Что же, сбудутся ли мои смутные мечты и желания? Или это будет так далеко, как и до неба, неясного в протяженности своем, а все в мире – так же сильно будет волновать меня, волновать мое воображение?»
Совсем повеселевший Волков положил горячую ладонь на плечо Антону и, сбоку поведя взглядом в его лицо, спросил участливо:
– Ну, что замечтался, дружок? – И он некоторое время не снимал с его плеча тяжелую руку – она была недвижна.
– Будто мама, которая нас спасла, послала меня сюда, – сказал Антон. – И об отце подумалось вдруг. Не уберегся он…
– О, нашему поколению с лихвой хватило всего, – с жаром отозвался Волков. – Одна гражданская война чего стоила – Первой мировой продление… Потом восстановление, потом коллективизация, индустриализация, потом новая – Отечественная – война, оккупация, голод, опять восстановление. Вот теперь демобилизуемся – и тоже засучим рукава…
– Это даже не чересполосица, а многополосица.
– Какое! Одна непрерывная полоса, – поправил друг. – И даже не полоса, а глубокая борозда, в которую человек попал и уже идет по ней, а та все петляет и петляет бесконечно… Одного из перечисленных мной событий хватило бы на всякого, а тут… – Он махнул рукой. Но тотчас продолжал свои умозаключения: – Значит, как галактики, которые в реке Вселенной есть завихрения (я когда-то увлекался астрономией), так и человек с его жизнью, с его отношением с другими людьми есть поток во времени, и он часто разворачивается стихийно – под воздействием событий. Такова жизнь и матери твоей. Перед нею нужно только преклоняться.
Васильцов рассуждал:
– Да, Берлин, безусловно, останется немецким, как останутся и немцы немцами. Но станут ли они другими?.. Разные правительства будут решать, что им дальше делать; солдаты будут на границах, мосты, как говорится, не сведены… Только точно можно сказать одно: что после этой весны человечеству – дальше жить. С зарубкой в память о случившемся.
И кто-то поддакнул ему раздумчиво:
– И люди станут мотать себе на ус. Вот хватит ли ума?
– Вон уже возвращаются в Пренцлау сбежавшие немецкие семьи, – сказала Игнатьева.
– Везде хорошо, где нас нет, – резюмировала Анна Андреевна.
– Каждый живет своим особым миром, – заговорила опять Коргина. – Вы посадите меня в лучшее кресло – вольтеровское, – я все равно не усижу. Ни за какие коврижки. Я и говорю…
Но Аистов нелюбезно перебил ее:
– Все, все, все. Ты уже высказалась. Ира, спой! – И кивнул Ире, подбадривая ее.
Раскрасневшись, улыбаясь, Ира запела. Суренкова нежданно (она не было певуньей) подхватила за ней песню военного времени и все смелее и сильнее, верно, вкладывая в нее новый смысл.
И Люба, поднимая глаза на всех, зашевелила беззвучно ртом – в такт словам песни. А Саша, насвистывая на этот же мотив, все выжимал скорость. Вжик! Вжик! – проносились взад, отставая, придорожные деревья, и ветерок наполнял и упружил на их светло-зеленых кронах молодую листву.
По дымчато-зеленой, мокро блестевшей равнине Кашин ехал с думой о скором возвращении на родину, с желанием стать дома художником – затем, чтобы обрисовать все, что он увидел самолично. И уж больше никакие сомнения в этом не разбирали его, несмотря на покамест неудачную попытку с зарисовками в Берлине. Неудача как чувствовал, лишь раззадорила его. По-хорошему.
Оглянулся ли он?
Нет, на Берлин он уже не оглянулся.
Да, Антон, как все теперь, конечно же, домой спешил, спешил с желанием учиться художественному мастерству. А пока в свободные часы рисовал, делал наброски, постоянно общаясь с солдатом Тамоновым и выслушивая его профессиональные советы художника, очень помогавшие ему в рисовании. А также с немецкими мальчишками-погодками, с которыми сдружился и которыми почти верховодил, гонялся по улицам Пренцлау. Они нередко наезжали в городской парк – к могилам с нашими спящими солдатами. К сожалению, здесь прибавилось еще несколько могил с цветами.
XX
3 мая все управленцы, погрузившись на автомашины, переехали за Одер, в немецкий городок Пренцлау; поселились в зданиях, свободных пока от жителей-немцев, частично сбежавших на запад.
Тамонову досталась очень светлая и просторная комната: настоящая мастерская с видом на яблоневый сад, вплотную примыкавший к дому; цветущие ветви почти доставали до самых окон третьего этажа, заполняли все пространство крупным белым восковитым цветом; за садом сочно блестели и островерхие красно-черепичные крыши, изгибы угадывавшейся улицы. Уже освоившись в Управлении настолько, что он не нуждался больше в покровительстве Антона, он в приподнято-радостном настроении, порозовевший, обрастал всем необходимым, как художник: красками, бумагой, кистями, склянками, рисунками. Даже обзавелся каким-то примитивным мольбертом, сколоченным кем-то специально для него – поставил его почти посередине комнаты.
Когда же сослуживцы нашли к нему и сюда дорогу – загостили, позируя ему, тем охотнее, что война кончилась и всем хотелось увезти домой память о службе, – Антон нашел его еще суетливее обыкновенного. К тому же он вроде затушевался от чего-то. Похвастался приобретением здешним – прикрепленным к стене небольшим (меньше метра высотой) живописным холстом, который где-то поднял и развернул; изображенный неизвестным современным пейзажистом, желтел на нем уголок неизвестного сада с мокрой серой скамейкой, с опавшей листвой на дорожке. Пейзаж – как натюрморт. Несмотря на пастозную манеру нанесения красок, их созвучие было совершенным. Этот холст отдавал такой пронзительный свежестью, что, казалось, будто натуру выхватил взгляд именно в открытое окно.
Несомненно, находка принадлежала к советской школе живописи, из России – судя по сюжету и подписи. Ведь нацистские оккупанты вывезли из России сотни тысяч произведений искусства и затем часть вывезенных, не успев переправить на Запад, в спешке кидали где попало. Действовали по принципу: «Раз гибнем мы, нацисты, – пусть погибнет и весь свет. Ничего не жалко». Расстреливали же они мирных немецких жителей, в том числе и детей, осмелившихся вывесить белые флаги, уж не говоря о солдатах; затапливали же водой станции метро вместе с укрывшимся в нем берлинским населением…
Накоротке перемолвившись с Антоном соображением насчет картины, которую он высоко оценил, Илья Федорович уже усадил на стул для позирования прачку Машу, полную стыдливую девушку, и занялся ею целиком; предупредительный и более чем любезный, он почтительно и в волнении срисовывал ее и одновременно беседовал с нею, точно с королевной. Она мило, кротко отвечала ему, взволнованная тоже.
Все чаще и чаще Антон заставал у него Машу, которой он много всего рассказывал – необыкновенного и диковинного, как видно было по ее разгоряченному лицу, распахнутым правдивым глазам. Должно быть, они становились очень хорошими друзьями. Она наводила чистоту и порядок в его помещении, меняла ему воду, мыла его банки, стирала белье. Что-то общее сближало их: возможно, их почти детская доброта и чистота чувств. Вследствие этого сближения – все подметили – он даже изменился в том, что стал уже явно меньше помнить о других своих посетителях. Над чем весело-незлобливо посмеивались меж собой говоруны, находившие всегда причину обратить на что-нибудь свое внимание и поязвить немножко, если можно. Отчего ж не поязвить?
За несколько недель Маша как и появилась незаметно, так и исчезла из поля зрения всех: ее перевели в госпиталь. Илья Федорович сильно заскучал по ней, задумчиво (чего не бывало прежде) печалился о ней – все-таки она была для него лучшим благодарным собеседником: необыкновенно мило, с редким сочувствием и переживаниеь, слушала и слышала его. И он несомненно успел привязаться к такому понятливому существу. Она стала ему дорога.
Тут-то Сторошук и другие ребята решили разыграть его: исхитрились словесно создать фантастическую легенду специально для него; они как бы неохотно, ненароком обронили при нем (чтобы дошло до его ушей), что-де уехала Маша, слышали, вовсе не случайно, так как она будто бы ждет ребенка. От него. Бедный Илья Федорович! Он, кажется, и мало веря версии, и чувствуя в их словах, может быть, подвох, взволновался, главное от того, что Маша, если такое говорят о ней, может вследствие чего-нибудь подумать о нем плохо. Антона поразило истолкование им всего по-своему. В том было какое-то противоречие. Но, присутствуя при сем, он уже не мог ни разубедить, ни убедить Тамонова в ином, несмотря на то, что тот обращался к нему с робкой надеждой во взгляде, испрашивая им, справедливо ли сказанное ему насмешками. Шутники не могли оскорбить его прямой правдой, а действовали с намеками и недомолвками, что придавало их словам вес кажущегося правдоподобия. И для пущей достоверности попросили Антона быть лояльным – не мешать им. Справедливо, однако, считая, что Илья Федорович прекрасно и сам должен все понять, разобраться во всем. Антон лишь пожимал плечами; мол, не в курсе событий. Действительно, не подыгрывал – был покамест далек от проявления интереса к интимной близости взрослых людей.
– Но я ведь не отказываюсь от нее и ребенка, чей бы он ни был, если появится на свет, – казнился Тамонов. Он мучился не от того, что могло произойти подобное, а от того, что окружающие могли истолковать неправильно его поступок, могли подумать о нем худо, неверно.
Поразительно, как он, сложившийся мужчина, интеллигент, хваставшийся знанием женской психологии, так легковерно принял наговор и даже не защищался нисколько, принимая это как должное – просто свалившуюся на него кару небесную. И Антон уже не успел, как хотел, разубедить его в напрасности навета. Ибо Тамонова вскорости срочно откомандировали в госпиталь, руководимый видным военным хирургом: здесь собранная группа художников готовила красочные плакаты о боевом пути госпиталей, а также альбомы с рисунками медицинских операций, инструментов, схемами и фотографиями.
Антон, как и прежде, помимо служебных дел и поручений продолжал натурные наброски и наносил сухой кистью на больших полотнах портреты известных маршалов и героев: ими уже украсили удачно клубное помещение.
Однако же он скучал без Ильи Федоровича. На сердце было неспокойно.
Увидел его по истечении полутора недель – Илья Федорович прикатил на пару дней. Первым делом Антон зауверил его не беспокоиться из-за тех дурацких рассказней шутников, а он с затаенной верой выпытывал, не объявлялась ли Маша снова здесь, в Управлении. Видимо, он уже ни за что не хотел отрешиться от внушенной им самим готовности к чему-то бесповоротному. И, точно открываясь, наконец, он тем охотнее пояснил:
– Знаете, Антон, в Маше есть что-то схожее с Олей, о которой как-то говорил.
– И не договорили еще, – подхватил Антон.
– А знаете, как я тогда поближе познакомился с одной личностью? Я не рассказывал?
– Нет-нет, Илья Федорович.
– О, это весьма существенно. Личность оказалась любопытная. Я вкратце вам расскажу… Не обессудьте…
– Илья Федорович, вы опять на «Вы» со мной… Это не годится. Совестно…
– Нет, постойте ради бога! Что же, Сторошук ушел?
– Притом незамечено…
– Отчего же он покинул деликатно нас? На английский манер… Не знаете, Антон? Оттого, что я о Маше помянул?
– Может быть. Но он все-таки стреляный воробей.
– Тогда великодушно простите меня, голубчик мой. Я думал, что для вас двоих стараюсь. Он же сидел за моей спиной, а я все на вас поглядывал…
– Ну, опять на «Вас»… Побойтесь бога! Сжальтесь надо мной!..
Тамонов умоляюще прижал руку к груди.
– Глянул назад – его нет. А был. И то-то громко, теперь чувствую, говорил. Неправда ли? Сказывается, видно, то, что давно не виделись. Не забыть бы. Я про личность интересную начал… Так ведь?..
– Было: собирались рассказать.
Он сидел, сощуривая глаза и уперев руку в бок, как глубокий старик, и о чем-то мучительно раздумывал, прежде чем проговорил будто сам с собой:
– Итак, хорошо было то, что после всего случившегося, я его видел, знал, как на ладони.– Он вытянул ладонь с цепкими пальцами и повернул ее кверху, точно взвешивал на ней что-то. Ведь мы были двое истинных друзей. И сдружились настолько крепко, близко, что знающе уже путали нас по именам. А друг-то по своей комплекции вдвое крупнее меня… Но, выходит, всякое бывает у людей. Вот этот-то друг-товарищ в одночасье и околдовал мою Оленьку. Представь, решил, что мне некогда заниматься свиданьями. Тогда я иллюстрировал один сборник рассказов. Изобразительного материала по зарубежным странам, особенно по скандинавским, под рукою нет, не подсмотришь в Эрмитаже и не выищешь сразу в Публичной библиотеке. Все сроки же сдачи рукописи, как бывает, уже горели ярким пламенем (с рисунками предыдущий иллюстратор не справился – и отдали все мне), и я направился к писателю-переводчику этих норвежских, кажись, рассказов, чтобы уточнить, какую одежду носили герои. Важно для иллюстратора – предельно следовать во всех деталях достоверности и историчности. И то, что писатель чистосердечно сказал, меня очень позабавило. «Бог ты мой, а я и сам не знаю толком. Да и кого это может интересовать по-серьезному? Нарисуйте, что взбредет на ум». Но характер нарядов я все-таки уточнил по мере возможности. А где и свой автопортрет изобразил. Ну, и кое-какие рисунки удались, похвалюсь. Штук двадцать пять. Художественный редактор Иван Иванович чуть не погубил все. Придешь, а он вечно разбирает шахматные партии, или просто гоняет в шахматы, или косой (выпить любил), или о рыбалке мечтает.
– «Посмотри, Иван Иванович…» – «Давай, показывай»… – «Да что я буду совать под нос: вы ведь играете…» – «Ну, и не суй, если дрянь, вижу»… – «Это совсем невежливо с вашей стороны…» Заспоримся, как всегда… Ну, и над рисунками застрял. Разумеется, все – бегом. Мельком лица видел… Как в тумане… Случайно наткнулся на Оленьку возле сквера, всю светившуюся радостью встречи – стояла рядом с красавцем – говоруном Нефедовым… Тот назначал ей свидания… петушился для чего-то… Я обошел их ради приличия. Ровно препятствие…
– А где же они познакомились? – спросил Антон. – Вы не сказали.
– Каюсь: я их познакомил. На этюдах. Раз Нефедов за мною увязался. Значит, сдал эту работу… И Оленьку вновь увидал. Одну. Я-то теперь довольный… Она – печальная. «Почему же вы тогда не подошли ко мне?» – спросила она с гневом и обидой.
«Почему?» – И ответил я: – «Да потому, что вы-то были прекрасны-распрекрасны. На вас было ослепительно белое платье, золотились волосы, ресницы. И солнце, и свежая зелень, и ваше счастливое настроение – все это особенно чудесно гармонировало между собой. И я не хотел разрушать гармонию своей неприкаянностью, эгоизмом, если хотите. Был растрепанный…» «А теперь? Я уж не прекрасна?» – и она заплакала несчастно. Сорвалась и убежала от меня. Я чувствовал неладное. Обычное крушение мифа. Видишь ли: она сочла обольстителя океанной глубиной по его страстным словам, ухаживанию, а обнаружила в конце концов лишь мелкую речушечку, да и то норовящую течь побоку. Я стал, что говорится, думать, рассуждать с самим собой: что я мог ей дать? И так потерял ее окончательно. А тут война… Все закрутилось жутко…
И с другом тогда разошлись во мнениях…
XXI
Итак, раздумавшись о сложной судьбе художника Тамонова, Антон приникнул к подоконнику раскрытого вечернего окна, когда в комнату шумно ввалились сержанты Коржев и Волков. Они шутливо-бесцеремонно сцапали его и повлекли за собою. Он, сопротивляясь им, возроптал:
– Помилуйте!.. Вы – куда?
– Нечего тебе уединяться! Айда с нами на люди – свою скуку исцелишь…
В клубном зале сержант Горелов, рослый, угловато-неуклюжий, но известно-заядлый комик, с комическими ужимками наигрывал на пианино легкие пассажи; собравшиеся, больше молодые женщины, подпевали.
– Гриша, лучше спой-ка под гитару! Держи! – протянули ее ему.
Он, аккомпанируя на ней, запел:
– Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил…
И песню чудесно подхватили все. Допели до конца. Следом сладилась и новая песня:
– Запрягайте, хлопцы, кони…
И опять звучало пианино – тем звучней, когда открывалась дверь (словно вырывалась музыка на простор). Все смеялись, веселились; шелестели, натирая пол, пары ног танцующих. Женские глаза, притягивая, излучали одну любовь. Такое впечатление, будто бы пришел самый сезон любви, коснувшийся всех, когда все уже перелюбились, стараясь любить друг друга так, как могли и умели, и знали, как любить. Женщины подзадоривали ухажеров:
– Вот, вернетесь домой, и вас, мужчин, быстренько утихомирят женщины. Не шалите попадя!
– Уж скорей бы это сделалось; нам не терпится, вы знаете.
– Подождите; что потом вы запоете?..
– То же самое. Не бойтесь. Войну стойко выдержали…
– А ты, Антон, почему же не танцуешь? – над ним возникла – глядела на него стеснительно, смущенно и ждала чего-то – Маша! Робкая Маша!
– Ты откуда? Насовсем? – Антон вскочил обрадованный. – Здравствуй!
– Я заехала… проведать… – Теребила она руки, но ее глаза, чистые, излучавшие какой-то правдивый свет, и то, что она, войдя в зал, сию же минуту подошла к Антону, говорили определенно об одном: ее больше всего волновало желание узнать от него что-либо об Илье Федоровиче.
Было странным для Антона (ему как-то еще не верилось) это косвенное подтверждение распространявшегося кое-кем предположения об их любви. Могло такое быть. Илья Федорович и Маша сами-то еще не верили тому, не отдавали себе отчет в том. Только уже нечто отчаянное – и вместе с тем самое простое, наверное, – пришло Антону на ум. Удивленный своей решимости и храбрости и обрадованный этим, он схватил ее за руку:
– Идем скорей! – и поволок ее за собой – вежливо, но решительно.
– Куда? Скажи. – Она еле поспевала за ним.
– Идем же! Ничего пока не говори, не спрашивай! Ладно? – он точно боясь того, что, узнав, куда они спешат, она заупрямится, все настойчивей тянул ее.
Маша послушно повиновалась, видно, доверчиво полагаясь на его хорошие намерения. А может, она почувствовала что. Действительно, никакого заговора против нее в его душе не было, так же как и против Ильи Федоровича; – он лишь хотел доставить им обоим большое удовольствие – помочь им снова встретиться после вынужденной разлуки, чем тоже помочь ему удостовериться в надуманной нелепости какого-то шутливого наговора. Он очень-очень хотел их порадовать и порадоваться так за них. Почти вихрем они взлетели со второго на третий этаж по широкой лестнице, пробежали чуть по коридору. Когда Антон запыхавшись, держа девушку за дрожавшую руку, так же быстро, но молча (гулко колотилось его сердце и оттого еще, что впервые посмел столько дерзко обращаться с девушкой и близко ощущал ее дыхание) застучал в дверь Тамонову, он подумал было о том, что может быть поступал сейчас нехорошо. Но эта мысль лишь слабо мелькнула в его голове; напротив, он только лучше хотел все сделать. И старался. Он стукнул резче в дверь: по привычке какой-то или лишь для того, чтобы никто не мешал работать, Илья Федорович всегда накидывал крючок на дверь изнутри. И пока он подшаркивал к двери и возился с бренчавшим крючком, его некая медлительность и предосторожность уже раздражали Антона. И даже возмущали. «Да тут… если бы он знал… – А то еще спрашивает – кто? И нужно повторять: это я, я…»
Сердечко слышно билось и у Маши. Она уже поняла все: догадалась.
Она счастливо принадлежала к большинству прекрасных скромных тружеников, симпатичных тем, что они никогда и не при каких условиях не переоценивают и не выпячивают себя – это было бы просто противно их естественному образу жизни, ее пониманию. Такие люди по большей части стыдливы и совестливы.
Едва приоткрылась дверь, Антон подтолкнул Машу в комнату. Послышались радостные восклицания Илья Федоровича, шарканье ног по полу, всплескивание рук, а также ее тихий, застенчивый голосок. Антон уже, не видя, но слыша то, как без умолку, по-детски растерянно-обрадованно говорил его учитель за дверью, и еще стоя в коридоре, собираясь с мыслями, испытывал теперь к нему чувство какой-то жалости или превосходства, будто уже не знал наверняка, кто же в этом-то, что происходило, являлся учеником и учителем. И он уже хотел удалиться тихо, к счастью, узнав, насколько они оба – Маша и Илья Федорович – обрадованы встречей. Но вновь распахнулась дверь со словами:
– А ну, где этот виновник? – вышел Илья Федорович, взял Антона под локоть и вовлек в комнату. – Давайте, давайте сюда!
Он долго тряс его руку, благодаря его с дрожью в голосе. Пальцы у него были цепкие.
Затем он повернулся к Маше. Она, все так же, как и Антон втолкнул ее сюда, стояла на одном месте, глядя то на него, то на Антона, – какая-то вся растерянно-преображенная по-новому, даже красивая. Так Антон, словно спаситель, до конца убедился в том, что Тамонов, несмотря на большую разницу лет, любил ее, Машу. А она? Антону казалось так, что если и она его любила, то, возможно, потому что ее как бы подвели к такой закономерности разговорами, мнением, наверняка дошедшими до нее. Ведь Илья Федорович был не глуп, много знал и умел, что рассказать; он привык к ее частым посещениям, как к чему-то естественно необходимому, а она привыкла к оказываемому ей мужскому вниманию и с готовностью выслушивала его, не краснея за себя перед ним ни в чем.
Антон, разгоряченный и точно наказуемый враз той невидимой силой, которой была его молодость с ее ошибками, заблуждениями и взлетами, как в тумане, вошел снова в зал к веселившимся сослуживцам, снова прочел в чьих-то женских глазах скучный настойчивый вопрос: «Вот ты уедешь на Родину – кем же ты станешь? Обычным рисовальщиком?» Это уже преследовало его навязчиво. Невозможно. Он повернулся и спустился по ступенькам под пышно раскинувшиеся над тротуарами каштаны.
Вслед ему доносился лишь напев:
– Я так люблю тебя, я так мечтаю… пишу тебе,
Не забывай мое прощальное танго
Прощай, прощай, моя родная…
XXII
Антон вследствие военных действий не учившийся в школе, отстал от своих сверстников – ужасно! – на четыре учебных года; он и торопился домой с тем намерением, чтобы наверстать упущенное в учебе, понимая, что без нее ничего нельзя сделать. Тем более что близились новые занятия в школах, и нужно было успеть к ним. Он очень ярко видел тот описанный мамой в письме безудержный порыв, с каким тетя Поля со слезами бежала вдоль Ромашино и как она стала бить железкой в рельс, подвешенный на стояке, и вскричала:
– Люди, милые! Война закончилась!
И перед его глазами столь зримо вставали просветленные лица его матери, его повзрослевших сестер, брата младшего.
А тут еще обнаружилась проблема его личного свойства – промашка со здоровьем.
Антону доводилось слышать от раненых фронтовиков рассказы, как они, случалось, бежали из госпиталя обратно на фронт в свою часть, едва подлечившись, и еще не выписанные, как положено: им не терпелось вновь попасть к товарищам в самое пекло, чтобы вместе гнать из России врага. Однако уже в мирные майские дни, он поступился тоже назначенным ему госпитальным лечением на собственный страх и риск. Тем более, что оно не было связано ни с каким ранением или чем-нибудь еще серьезным, представлялось ему, – он не мальчишествовал тут нисколько.
Ну, обыкновенно же ему занемоглось внезапно: временами ощущал утомление, усталость, кружилась голова, а в глазах плыли круги; его при ходьбе как-то странно вело и заносило в стороны, так что хотелось порой даже прилечь, отдышаться и отлежаться; по мнению управленческих медиков, авторитетнейших дам, вероятно, происходил усиленный рост организма, и ему, которому требовалось лучшее питание, теперь не хватало каких-то витаминов. В общем, что-то здесь нарушилось. Может, и не сейчас; уж незачем уточнять, когда. Возможно, что и во время оккупации, когда все голодали. Сейчас важно было больше употреблять масла, мяса, молока, хлеба, зелени и непременно полечиться в стационаре. Под наблюдением врачей.
В особенности непреклонной была в своем суждении видная собой и величавая майор медицинской службы Игнатьева, имевшая влияние и на самого майора Рисс, своенравного начальника отдела, что он безропотно согласился с ней. Даже сухо-непререкаемо, откашливаясь, распорядился насчет легковой автомашины, и лимузин подали к подъезду для Антона. Нет, не мог же он смалодушничать перед ними. А он до самой последней минуты лишь лихорадочно изыскивал в уме способ, чтобы как-нибудь все-таки выпутаться без урона для себя и чести своей из этой непредвиденной ловушки, в которую попал, еще думал как-нибудь отвертеться от участи, ожидаемой его: да, для него было бы хуже пытки день-деньской полеживать в постели! Когда пронзительно чудная майская погода словно призывала его к прежней свободной жизни. На воле. Среди товарищей.
Но делать пока нечего. Он залез покорно в легковушку и покамест ехали, мыслью утешал себя, что, может статься, там посмотрят на него специалисты и еще отпустят с миром. Так с Игнатьевской запиской, содержащей и латынь, на которой врач предполагала характер неясной для него болезни – головокружение и слабость, проехал километра четыре-пять, за южную окраину Пренцлау, – в ближайший госпиталь.
– Тебя проводить? – командирский шофер Климов был ироничен, как всегда. – Наказывал ведь майор…
– Что я не дойду? Не с передовой. Не маленький. А ты езжай, езжай. Всего.
– Всех благ тебе, – пожелал небрежно (пилотка набекрень) Климов. – И выздоровления.
– Да я здоров же, господи! Езжай!
Климов лихо развернул свою шикарную черно-лаковую трофейную машину, газанул еще и помчал без остановки в часть.
Тихо, чинно вокруг, около серого здания с высоким (бросилось в глаза) первым этажом. Антон через пустой коридор направо прошел в приемную, где кроме двух молодых женщин в белых халатах – врача и сестры, никого не было. Словно все уснуло здесь, был мертвый час.
Скоро раздетый до пояса, осмотренный, ощупанный и выслушанный, он стоя и потом сидя на табуретке перед столом врача, охотно отвечал на малоинтересные, однообразные вопросы о том, чем и когда болел, на что жалобы и т.п.; он старался говорить впопад, т.е. так, чтобы не навредить себе могущей быть навязчивостью относительно недомогания, что в сущности представляло такой пустяк, на который и не стоит обращать внимание. Пройдет!
– Как аппетит у тебя? – Спрашивала военврач.
– Нормально. Не жалуюсь, – отвечал он бодро.
– А сон какой? Глубокий?
– Нормальный. Сплю хорошо.
– Никаких страхов нет?
– Нет. Откуда?..
Вежливые медики явно действовали по принципу: коли ты, голубчик, направлен и поступил к нам, так будь добр, пожалуйста, смирись с судьбой: уж станем мы лечить тебя честь по чести, другого и не жди от нас. Ведь спокойно-невозмутимый их вид – профессиональная к тому же привычка – говорил ему об этом. И впридачу перо скрипело – дописывало строка за строкой историю его якобы болезни. Что ж такого можно было написать в ней, интересно?
«Ну вот, – подумалось ему, – и рост и подай, и вес, и что съел, а еще они такие вроде б симпатичные, приветливые донельзя, возятся со мной, мальчишкой, что почти влюбиться можно, если б был повзрослей, – подумалось ему с тоской невообразимой, когда жизнь сияла за окном, голубели небеса. – И зачем я дался только им? Меньше стало здесь других пациентов, что ль? Не понимаю…»
Наконец, врачебный приговор:
– Итак, сейчас прямо по коридору пойдешь в санпропускник, пройдешь там санобработку и ляжешь в палату.
Он еще переспросил для чего-то по инерции:
– Прямо? И потом – в палату? – будто не веря услышанным словам и цепляясь за соломинку.
– Да. И в палату. – Глаза, врача, предписавшей ему это, строги.
Все. Пройдена последняя черта. Оглушенный строгостью, Антон вышел опять в длинный коридор, но по пути в открытый впереди санпропускник (белели там висевшие простыни) легко уже сообразил, что если он дойдет прямо – в душ, то будет ему каюк. Так как уже выход наружу, к своим, будет надолго для него закрыт. «А вдруг расформируют часть – и я никого не увижу больше, домой не сразу попаду.Что тогда? – И он молниеносно решил: – Нет, если повернуть все же налево, к выходу, куда и иду, – то будет, очевидно, лучше и как раз вовремя, ибо никто поблизости не маячит, не мешает мне»… Для того, чтобы уйти вовсе незамеченным, он по стеночке, прижимаясь к ней, прошел и под окнами приемной до самого угла этого корпуса и затем еще уклонился в сторону. Так благополучно улепетнул из госпиталя. И даже оправдание перед собой находил: «Да и что я тушуюсь? Я ж ведь добровольно сюда явился. Сам. Никто не понуждал меня к тому…»
Все было здорово. Однако, его шатало и заносило, точно пьяного; он шел сторожко, медленно, держа равновесие, чтобы, главное, не упасть. Припекало солнце, хотелось пить. И, присаживаясь поминутно на груды битых кирпичей, развалины, он отдыхал – собирался с силами; и недоумевали прохожие немецкие жители, встречавшиеся ему на улице.
Антон знал примерно направление дороги. Дважды бывал посыльным в этом госпитале и еще раза два приходил сюда на примерку сапог, которые ему ладил госпитальный сапожник – добрый солдатик. И не раз подбирал его какой-нибудь шофер, остановив автомашину:
– Садись – подвезу.
– Извините, я не знаю вас, – смущался он.
– Зато я знаю тебя, малый. Давай ко мне!
– Спасибо. Дошел бы и так, – благодарил он незнакомцев за доброе участие к нему.
Сегодня же, когда он трудно добирался обратно в часть, тем не менее, постоянно чувствуя за плечами, как нагоняли его автомашины, но не оглядываясь, интуитивно поджимался весь: не погони какой он боялся, а хотелось ему именно пешим преодолеть все расстояние, чтобы самому себе доказать что-то важное и убедиться в правильности сделанного, чтобы для пущей убедительности потом сказать Игнатьевой, что сам ведь дошел в часть – ничего же не случилось с ним…
Назавтра начальница госпиталя, майор, славнейшая женщина с веселым голосом, приехав в Управление, подсмеивалась над ним, повинившимся перед ней:
– А мы-то, право, обыскались – ну, куда девался больной?..
Все мало-помалу стало на свои места.
Антон как-то незаметно выздоровел и так – без врачебной помощи.
XXIII
– Давай, юн-друг, по-быстрому дуй к командиру Ратницкому, – сказал сержант Коржев Кашину, едва он вернулся в помещение отдела. – Зовет тебя – только что посыльный был. Давай!
– О, я мигом сейчас… – заспешил Антон, волнуясь. – Нужно приодеться… Это же, наверное, по просьбе моей… Вот узнаю…
Наступивший мир, который застал управленцев-медиков в немецком городке Пренцлау, нес с собой счастливое ожидание для всех всего. В том числе и для Кашина, воспитанника. Он не хотел больше зря упускать время – хотел учиться, главное, верно избранной профессии – этому уж ничто, кажется, не мешало; он мечтал осуществить задуманное, чувствуя моральную поддержку сослуживцев, принявших участие в его судьбе. И, как по-хорошему советовал ему капитан Шаташинский, парторг, ставший почти его опекуном негласным, обратиться лично к подполковнику Ратницкому – он мог сделать нечто большее, чем другие, для него. Попытаться точно стоило. Антон, набравшись духу, пришел к командиру с необычной, однако, просьбой – о том, чтобы если возможно, послать его с направлением на учебу в Москву, где, как говорили сведущие лица, есть специальные художественные школы, дающие и все образование. Ратницкий благорасположенный ко всем подчиненным, по-серьезному выслушал Антона и сказал, что вскорости, возможно, здесь, у него, будет генерал-лейтенант, командующий 31-й армией и что тогда он вызовет его, Антона, с соответствующим ходатайством. Мол, есть возможность и самолетом с оказией отправить в Москву… Ответ его очень ободрил Антона.
И вот этот сейчасный вызов… Что сулит?..
Антон в чистой форме вошел в белый одноэтажный особняк. Постучал и открыл белую застекленную дверь.
И как же был удивлен увиденным: крупный полнотелый подполковник в белой рубашке (было по-летнему тепло, даже жарко) сидел в светлице за круглым столом в окружении молоденьких военных медичек-граций, которые явно служили в госпиталях. Их было более трех особ. Они пили с вареньем чай. И сияли лицами как-то особенно.
– Товарищ подполковник, по Вашему приказанию прибыл… – пытался Антон доложить о себе. Но тот остановил его и с весело-приказывающим тоном показал на свободный стул около стола:
– Ты сюда, сюда садись! Знакомьтесь, девушки, юный художник, портреты маршалов пишет. Служит, как все. С нами прослужил два года. Начал, считай, из-под Москвы.
«Все: пропал позорно! – упал Антон духом. – Для чего он, командир, любезный, компанейский, вдруг выставил меня, не отличавшегося бойкостью на людях, на эти девичьи смотрины… Он, что же, счел нужным просто похвастаться мной, будто редкостью какой и тем развлечь красавиц?» Антон тотчас решил, что он по какому-то недоразумению попал в сей девишник, т.е. совсем не по назначению, ошибочно; ему тем более стало не по себе и оттого, что тотчас океан девичьих глаз вперились в него с повышенным и приветливым вниманием, как в редкое какое существо, чего он явно не заслуживал. Ведь не герой какой. А главное, не был столь раскованно-общительным в незнакомом обществе людей, смущавших его. Так как сейчас был не среди простых солдат, которые не разглядывали его пристально так, с любопытством и с которыми он всегда знал, о чем поговорить.
Сам-то Ратницкий не терялся и этой живой цветочной клумбе – вел себя совершенно свободно, естественно. Он басовито кликнул Аннушке – Анне Андреевне. И та, тотчас явившись, в легком платье, вся сиявшая, довольная, знать своей ролью угощающей, поставила перед Антоном блюдце со свеже ароматнейшим янтарно-клубничным вареньем и чашку с чаем. Она сегодня собственноручно приготовила варенье из первых плодов поспевшей клубники.
Сперва почти страх охватил, сковал Антона: уж куда б ни шло – сама ягоды, сорванные с грядки, – съесть их можно и приятно; а это сладкое до приторности варенье – он не мог его терпеть, как не любил вообще что-либо сладкое.
– Ой, вы много мне, Анна Андреевна, прошу… – взмолился он с отчаянием. – По сладостям с детства не страдал…
Да, с вареньем вышло в общем-то пресквернейшим образом: для Антона было бы непростительно не съесть угощения – это значило обидеть доброго хозяина в присутствии прелестнейших медичек-гостей, которые с живейшим интересом расспрашивали его, Антона, обо всем, успев расправиться с угощением. Они не могли сдержать в себе понимающих улыбок, глядя на него, враз поскучневшего и виноватого, оттого они еще больше оживились, заговорили наперебой. А подполковник невозмутимо парировал известной готовой формулой:
– Учти: не съешь – за шиворот… Давай, не подкачай… – И подмигнул еще.
И уж тут, к счастью, враз пришло к Антону чувство равновесия какого-то душевного.
– А-а, чего там… церемониться! – Махнул он рукой. – Разве не мужчина я, что отнекиваюсь… – После чего взял и скоренько одолел все варенье. – Уф!
И скованность в нем, он чувствовал, прошла.
Гостьи уже прыскали со смеху. Но, хотя затем он нечаянно и освоился в таком женском обществе, его уже мало волновало все остальное – что все продолжали учтиво-вежливо расспрашивать о его дальнейших планах. И вскоре подполковник отпустил его, определенно пообещав:
– Ты жди. Насчет своего ученья. Я еще позову тебя…
Антон опять ждал очередного вызова. А этот вспоминал всегда с улыбкой в душе. От радости юности и радости наступивших мирных дней.
XXIV
Впоследствии Анна Андреевна при встрече с Кашиным живо, дружески смеясь, вспоминала то, как командир в приказном почти порядке потчевал его свежим послевоенным клубничным вареньем; она при этом говорила, что, видно, все толстяки – лакомки известные и добрые на угощение. Да, она всегда его боготворила – за его человечность, жизнелюбие. Вместе-то они провоевали ведь три страшно длинных года, которые вовек не позабыть. К сожалению, с отъездом Кашина из Германии на Родину все сложилось иначе, чем ему по наивной простоте думалось с самого начала, когда он говорил об этом с Ратницким, после чего и был приглашен им на чаепитие с клубникой. Требовательно-строгий и также душевно-щедрый на отзывчивость, заинтересованный в понимании настроя подчиненных, он поддерживал Кашина и в том, что, может быть, по наитию взбрело ему в голову, и хотел сделать все зависящее от него – на пользу ему, воспитаннику. Но вот не успел. Вскоре изменилось важное условие: Ратницкого отозвала Москва (очевидно послала на Дальний Восток), а вместо него назначили подполковника Дыхне, первого его заместителя, находившегося до того (до поры – до времени) как бы в тени. Стиль же начальствования (что существенно) у спокойно-разумного Дыхне был иным – суше, незаметней, что ли; он, не очень-то склонный к каким-либо служебным инициативам, не стал бы осложнять себе жизнь чем-нибудь сомнительным в собственных глазах, притом в начале-то своей командирской деятельности, доставшейся ему в наследство на короткий, вероятно, срок. И Антон, знавший его такой характер, – ему нередко доводилось близко сталкиваться с ним по делам, – уже не мог обратиться к нему запросто. Не посмел. Также оттого, что тот проявлял иногда непонятную нетерпимость. Так, недавно он, выйдя на лестничную площадку здания, где поставили пианино, и застав его за ним в мертвый, по его понятию, час, выругал за то, что он пробовал играть и тем самым мешал ему и его миловидной жене, старшему лейтенанту, спать. Антон, конечно, был виноват и чувствовал свою вину, но был все-таки обескуражен его неоправданным выговором. Смутил его и замполит, майор Голубцов, самолично спросивший как-то в коридоре о его дальнейших творческих планах; когда он вновь подтвердил – уже перед ним – свое ходатайство о направлении в какую-нибудь художественную школу, он так и сказал – с некоторым холодком:
– Зайди как-нибудь. Мы обсудим. Что ж ты на ходу разговор затеял? А, впрочем, погоди… Про то, что обещал тебе прежний командир, – я не знаю. Теперь ведь новый. Обратись к нему. Сам знаешь, что сейчас никто персонально нами не будет заниматься; подождем – увидим, что-то должно быть в смысле демобилизации солдат. Тогда… Порядок есть порядок. Особенно армейский…
– Но тогда-то разрешите снова вам напомнить? – спросил Антон, придерживая дыхание: еще цеплялся за какую-то возможность в смысле разговора.
– Да-да, пожалуй. Заходи.
И всё. Больше ничего. С тем и разошлись.
А уж был июль сорок пятого – два с половиной месяца прошло со дня победы над Германией; неизвестность относительно дальнейшей судьбы не могла не беспокоить Антона, так как близилась осень, то есть подходило время начала нового учебного года. И поскольку его решение ехать домой, чтобы, наконец, учиться, начиная с шестого класса, было твердым, неизменным да за него хлопотали старший лейтенант Шаташинский, парторг, и майор Рисс, начальник третьего отдела, – было решено демобилизовать его вместе с объявленным советским правительством первой очередью демобилизуемых воинов старших возрастов.
Почему-то в последние два дня, накануне его отбытия, как бывает порой, закружилась самая настоящая карусель с его сборами, печатанием нужных справок, обходным листком, отчетом об обмундировании, получением пайка и т.п.; ему было как-никак грустно расставаться со всеми, кто любил его, видел в нем сына, товарища; но все, завидуя ему и любовно напутствуя, давали напоследок всевозможные житейские и практические советы.
Заглядывали в самые глаза, будто удостоверяясь лучше, что это именно он:
– Ну, чуб-то у тебя!.. Подстричься вроде бы не мешало, а?
Обнаруживали:
– А ты маленько вырос, брат! Заметно…
Шаташинский, знанию которого Антон очень доверял, внушал ему (и солдат-художник Тамонов подтвердил), что для того, чтобы получить образование художника, нужно непременно попасть в Москву. Там – отделы народного образования. Они могут направить именно в специальную для этого школу. А сержант Коржев не преминул добавить, что только не нужно там ротозействовать. И знающе присовокупил к месту поговорку:
– Помни: Москва слезам не верит.
Улыбнулся Антон тому. Уже слышал это выражение расхожее.
Как-то сложится все дальше? Что греха таить: ему было как-то боязно, но и радостно.
XXV
23 июля всех отъезжающих, – Кашина и трех малознакомых ему ветеранов-солдат, появившихся в Управлении на днях, – пригласили на небольшой прощальный ужин. Спускаясь на первый этаж, в столовую, Антон на лестничной площадке по обыкновению дотронулся пальцами до клавиш еще стоявшего здесь неуместно пианино, и оно издало неожиданно тихий жалостно-расстроенный звук, который очень близко коснулся его сердца. Отчего? Отчего же так устроено на свете, что нельзя соединить между собой все хорошее и хороших, близких людей и что нужно – приходит такой день – выбирать что-то другое, чтобы дальше жить? Будто что диктует это, не считаясь ни с чем, ни с какими чувствами. Что, великая необходимость только?
Словно какой именинник, пришедший на собственное торжество, подсел Антон к столу, скромно накрытому на несколько персон; то же самое, по-видимому, и чувствовали рядом с ним сидящие ветераны (без больших наград), кого сюда собрали, этим самым выделив их пока из всех солдат. Как же: ведь на этом ужине присутствовали от начальства провожатые (все честь по чести) – майор Рисс, парторг Шаташинский и также старшина Юхниченко. Так сказать, была официальная часть. И, конечно, было уж официальное напутствие, произнесенное с волнением майором с самыми добрыми пожеланиями всем. Он поблагодарил за трудную службу армейскую, за то, что исполнили свой долг перед Родиной. Затем попросил бывалых солдат беречь, не обижать Антона, младшенького, в дороге. Обычные его слова, внезапно с хрипотцой произнесенные, звучали теперь особенно трогательно, отчего Антон заерзал на стуле. Сильнее оттого растроганный предстоящим – по-существу сегодняшним – расставанием с людьми, с кем вместе прослужил больше двух лет и кто служил ему примером, постоянной подмогой и надеждой; в ответ Антон тоже, лепеча, что-то обещал, просил не беспокоиться за него – он не подведет; он настолько уже уверился в том, что все, что теперь ни делалось, делалось к лучшему для него. И он радовался оттого, что скоро вступал совсем самостоятельно, по-взрослому на путь, который вполне добровольно, с ответственностью избирал, нисколько не колеблясь, не жалея ни о чем. Все бесповоротно решалось для него, и горевать не приходилось, несмотря на нежеланное расставание с друзьями. Но что делать? Ведь оно-то все равно должно было состояться когда-нибудь. Иного и быть не могло, как понимал; лучше раньше – не позже.
Вскорости майор и старший лейтенант, исполнив свою напутственную миссию за столом, ушли. Свободней потекло привычно знакомое застолье. Антона сближал разговор с новыми попутчиками, и он с жадностью слушал их и разглядывал их вблизи, их лица – старался узнать-открыть то, чем они столь замечательны или занимательны. Безыскусной простотой своей. Двое-то – щуплый и смирный Кочкин и шумливый красноватый, кажется, Солдатов, – точно были такие: попроще, покорявей по виду, по выправке, по говору, в обмызганной форме. Своим общением они не могли составить компанию третьему. А третий, демобилизующийся вместе с ними, немногословный ясноглазый и крепкого сложения москвич, сержант Миронов, будто уже примелькавшийся Антону своим крупным лицом и внимательностью (он вроде б заведовал каким-то материальным госпитальным складом), тоже был прост во всем, но выделялся неким благородным степенством (и держался все-таки несколько особняком, словно оттого, чтобы не растратить свои душевные силы перед близкой встречей с родными). И тут, помнится, очень своеобразно начал выражать веселье по случаю своей демобилизации и скорого возвращения домой к мирной работе общительный Солдатов, который тотчас понравился Антону открытостью. Воодушевившись и откровенно ребячась (в возрасте!) он так и порывался что-то показать присутствующим; встав из-за стола и привлекши тем к себе внимание, пыхтя и работая туда-сюда руками с узловатыми пальцами и также ногами, классно изобразил начало хода и постепенного набирания скорости железнодорожным локомотивом; причем он столь удачно имитировал подобное, особенно звуками, точно всю жизнь проработал за кулисами театра и импровизатором различных сценических звуков. Наверное, ему сейчас это сильно нравилось – изображать идущий поезд.
Однако удачно продемонстрированный им фокус, не более того, перестал казаться интересным, только Солдатов, как заводной, принялся повторять его, наигрывая его друзьям-сослуживцам Антона, пришедшим попрощаться с ним. И он стал уж следить за ним бдительно, чтобы тот не нагрузился шибко, а скорее проспался.
И хуже всего было то, что сержант Коржев, напарник Кашина по работе, сообщил ему осведомленно за столом:
– Учти, замполит на тебя очень обиделся.
– Майор Голубцов? За что?
– Как же, говорит, что ты якобы всю стенку в клубе оголил: свои портреты, что рисовал, посымал. Чуешь, друг?
– Да, слушай, ничего похожего: взял лишь один поздний для того, чтобы было что показать при поступлении в художественную школу.
– Он сказал, что ты мог бы и еще что-нибудь легко нарисовать, если есть талант. Для себя-то…
– Я и рисовал было для себя портрет. А потом вывесил, как упросили все меня… Но я и не знал о своем этом отъезде – времени осталось, право, мало. Да и неизвестно: будет ли теперь?
Странный все-таки был Голубцов. Вроде бы по должности политработника, какую он занимал в части, ему полагалось знать военнослужащих, как самого себя. Между тем, когда Антон недавно обратился к нему за помощью, он оказался незнающим и незаинтересованным лицом в такой ситуации; он был вообще в стороне, – даже не знал подробней истории его появления в военной части. Нет, он никогда не сделал ему ничего плохого; только был крайне сух, мелочен, придирчив, казалось, не только по отношению к нему.
Антон сам очень переживал все это, факт, – что неверно восприняли сделанное им и придали тому иное значение. Есть ли выход тут? Он ломал голову над этим и ничего лучше не придумал, как попросить Тамонова, художника, выручить: нарисовать взамен тоже портрет маршала, – не хотел, чтобы потом говорили плохо о нем.
– Странно! И он заметил-таки что одного портрета не стало? Там же несколько моих…
– Да, спросил, почему опустела стенка? Что такое? говорит: дескать, взял имущество общественное… Непорядок.
– Во, как! Выходит, почти воровство? – Антон как на иголках сидел.
Ну, час от часу нелегче! Нелепые выдумки… Жаль – поздний час для того, чтобы пойти к замполиту и хотя бы объясниться на этот счет с ним.
– Ай, – Коржев махнул рукой, – ты, Антон, не думай о том, не волнуйся зря! Езжай себе спокойно. Нам, верно, тоже недолго предстоит загорать здесь в тепличных условиях, – вот бабки в штабах подобьют – и расформируют нас, увидишь. Что же нам еще – цветочки с умилением собирать, как собирает их старшина Юхниченко?
И Антон с сержантом засмеялись, представив себе то.
И все же неприятный осадок оставило на душе у Антона это недоразумение. Да прибавил ему несказанно хлопот побойчевший Солдатов, который принес откуда-то полное ведро пива, пил его и, выступая неугомонно, все проделывал уже для себя самого упражнение с отходом под парами нагруженного локомотива. Не успокоился он даже в полночь, уложенный в постель: активно противился он сему и порывался к пиву и друзьям. Так что пришлось уволочь ведро с этой жидкостью в отдел к Коржеву. Как Антон убедился лишний раз, взрослые люди вполне сознательно любят, когда их ублажают как-нибудь и чересчур возятся с ними другие; они бесподобно изображают из себя больных, усталых, капризных, даже пьяных, – лишь бы кто заботился о них, сочувствовал им. Особенно, если публика есть на месте. Почему же эти взрослые, порой и не пьяные вовсе и не такие уж немощные на самом деле, как малые дети ведут себя – нужно столько нянчится с ними? Знают прекрасно, что их не бросят? Пожалеют? И ведь совсем здоровые чаще страдают подобной неизлечимой болезнью.
XVI
Узнав, что отправление демобилизуемых солдат из части назначено на завтрашние четыре утра, Коржев предупредил Антона:
– Ты обязательно разбуди меня – я помогу. И провожу.
– И я тоже, – заявил, сверкнув черными глазами, Сторошук.
– Ой, что я разве чемодан не донесу до кузова? – сказал Антон. – Все у меня в готовности…
– Нет-нет, разбуди-ка нас, мы говорим… Пожалуйста!
– Ладно, вы только не забудьте попросить Тамонова, когда тот вернется, нарисовать портрет маршала – взамен тому, который я увожу…
И вот вновь узнал в себе чувство особое, что словно рдело: раным-рано ты уже бодрствуешь весь, а все лежебоки (кто ж они?) еще беспробудно спят и видят розовые сны предрассветные. Они же просыпают – сожалеешь – такое волшебство в природе, которое возможно не увидят никогда. Сегодня, правда, не было того; пасмурнело утро, и чуть-чуть кропил мелкий дождик.
По-тихому одевшись и переступая по полу, чтобы ненароком не поднять с постелей сладко спящих Коржева и Сторошука, Кашин спустился с чемоданом на улицу, к ждавшему крытому брезентом грузовику. К нему вышли, собрались с вещами и трое вчерашних невыспавшихся солдат. Разговаривали хрипловато. Как водится, отъезд задерживался – из-за сопровождающего. Тем временем из подъезда вышагнули заспанные Коржев и Сторошук. Подойдя к отъезжающим, протянули на прощанье руки. Где-то на втором этаже хлопнула оконная створка, и кто-то прокричал им что-то, прощаясь тоже.
– Ну, идите, досыпать; все: мы залезаем. До свиданья! – И Антон, дрожа, как от озноба, от предстоявшей скоро неизвестности, улыбаясь провожающим, шутил: – Вымокнете ведь… Простудитесь…
Посильней заморосило. Включен мотор. В квадрат из-под брезента Антону виден мокрый, блестящий булыжник, строения в духе средневековых и жмущихся в дверях друзей, махавших им руками. Слышен отчетливо гудок паровоза, перестук колес вагонов… То слышал Антон в далеком сорок первом году… В видимом им квадрате все, качаясь, замельтешило, стало уплывать – все быстрей и быстрей понеслась автомашина – и своды аллей от придорожных деревьев слились в один зеленый тоннель.
Затихли все. Действительность завораживала.
На сборном демобилизационном пункте, куда их быстро довезли, наготове ждал состав прихорошенных теплушек; возле них и в них самих уже роилась, сновала, шумела, радовалась, плясала и пела масса собравшихся солдат. Кочкин, Солдатов и Кашин тоже поднялись в чистую теплушку, примостились к нарам – все вчетвером; немалая честь находиться среди бывалых людей, причастных к победному подвигу. Но нужно оглядеться, чтобы освоиться лучше.
День разгуливался вроде. Пока укомплектовывался эшелон и тянулось время, кто-то встречаясь или знакомясь и отыскивая своих земляков, менял вагон. Кочкин и Солдатов тоже перешли в другой. К удивлению, здоровались и с Кашиным знавшие его – из госпиталей. Так, вдруг поднимаясь в теплушку и просияв, кивнула Кашину русая, бледнолицая и тихая сержант-медик, Аня, в сапожках с желтыми отворотами, – она как-то бывала в штабе Управления, видел он ее. Подав ей руку, он помог ей зайти и внести вещи в вагон. Приткнулась она на краешке нар, молоденькая, ладная собой, но чужая в мужском обществе шумливом; сидела задумчиво – какая-то недоступно-странная, непонятная даже Кашину, провидящему, жила своей тихо-замкнутой жизнью. Несмотря ни на что. Однако не прогоняла Антона – видно, держала возле себя как спасительный сейчас заслон от каких-нибудь случайностей. Склонна была слушать его, говорить с ним о том-о сем серьезном. Среди галдежа и веселья окружающих. Тем естественней показалось ему его желание в том, что он догадался быть теперь ее понимающим без слов и бережным союзником – ведь наступала для них пора большой жизни. Сидя на ящике, перед Аней, он смотрел вверх – на ее тонкое с грустинкой лицо – и будущее так манило его! Оно было совсем рядом. Совсем взрослое. Ему казалось: он-то вполне умел разговаривать по-взрослому…
Потом это кончилось счастливо. Выяснилось: дальше женский вагон выделен, и Аня заторопилась туда, обрадованная.
– Ого, с каким ты провожатым! О, голубоглазый мальчик! – отметили, высовываясь, весело-удалые военные девчата в том вагоне, куда Антон поднес Анин чемодан, помогая ей, и ввели его в еще большее смущение: – Такой юный кавалер, что надо! Что, ты также едешь домой? Куда? Нам по пути? Не скажешь?
Нет, он вежливо ответил то, что нашел нужным сказать. Но поскорей – едва успела Аня его поблагодарить – повернул назад. Подальше от расспросов. Здесь его не выпускал из-под зорких серых глаз своих сержант Миронов, словно он негласно выполнял наказ майора Рисса.
До чего ж ему было неожиданно увидеть близко к полудню и самого майора, а с ним замполита Голубцова и другое начальство, приехавшее сюда, понятно, инспекцией с целью проверки состояния дел по отправке воинов. Рисс первым заметил – позвал Антона и, как всегда, весело поинтересовался, как чувствует он себя; Антон доложил, что ему хорошо – доволен. Чувствовал и тут его отеческую заботу, внимание, – не был одинок.
И уже перевел взгляд, храбрея, на умно-любопытствующие глаза замполита:
– Товарищ майор, мне сказали, что вы недовольны тем, что я увожу один нарисованный портрет. Но, во-первых, я и готовил его себе для этого по вечерам, только попросили друзья вывесить на время… Верно…
– А, что сейчас об этом?! – Голубцов досадливо поморщился. – Ты мог бы предупредить меня… Дал знать…
– Вот, извините, не успел… А, во-вторых, я просил: Тамонов должен сделать…
– Ну, не будем… Считай: все в порядке. До свиданья! – Голубцов пожал ему руку. За ним – Рисс:
– Давай, давай, Антон! Живи счастливо! Привет от всех!
И опять Антон взволновался. Объяснение ему не помогло. Как же иногда умеют люди – даже умные люди – создать из ничего (это надо же суметь) какие-то нелепости, повод для придирки; этак же нельзя жить нормально, не то, что счастливо. Успокоился он лишь тогда, когда им, накормленным, сытым, показали под обширным двускатным навесом барака развлекательный американский фильм о похождениях шпиона. Фильм почти ослепил Антона присутствием в нем реального и правдоподобного.
Солнце пробрызнуло яркий свет – сквозь облачные слоения, и зарделись лица многочисленных бойцов: они наконец рассаживались по теплушкам. С предвкушением начала путешествия. И, точно отвечая ожиданию, лязгнуло вагонное сцепление, поезд тронулся с места и, отбрасывая над собой привычный шлейф дыма, стал набирать ход. Вагон мерно покачивался, перестукивая все учащеннее по рельсам – удивительно похоже на то, как изображал вчера Солдатов. Скользили назад изломанные тени построек, зеленое переплетение деревьев; мелькали островерхие красные крыши зданий со шпилями, фонарные столбы, кирпичные стены, купы каштанов. С мечтой Антон ехал в неведомое. Какой будет жизнь: скучной, веселой, тяжелой? – он не знал нисколько. Но определенно знал одно: что будет она не бесцельная, а хорошая, серьезная – все-таки это целиком зависело от него.
Незаметно втащились в какой-то польский город. Только пристали к перрону, посыпались из него солдаты. Зелень там-сям перемежалась уголками зданий, вились высоко стрижи; повсюду толклись вездесущие поляки, предлагая булочки, батоны – свежеиспеченные, разносящие ароматный запах. Они же и проворно скупали носильные вещи. Одно другому не мешало.
Глянул Антон получше на вокзал городской – и, догадавшись, ахнул: ба, да это ж город, где квартирует их часть! Узнал его… Ну, фантастика! Ведь именно отсюда нынче утром он уехал… На сердце заскребло слегка.
Кстати, здесь недолго простояли – к лучшему.
Да, увы, его опять подвели свойственные молодости наивность, неосведомленность и нетерпеливость в стремлении к желанному. Скоро – уже на следующей остановке – выяснилось, что их только доставили к свободному сборному лагерю (это, если не ошибиться, в 12 километрах от Грудзёнза). И то: погрузив на машины имущество свое, они колонной, а потом вразбивку, пеше прошли до лагеря с десяток километров и часть дороги – по очень тяжелому, очень мелкому наносному песку, среди сосен, когда их накрыл дождь. На марше сержант Миронов будто бы по старшинству вновь присматривал за Антоном. Антон, придерживаясь его тоже, говорил ему о том, что хотел бы в Москве учиться, только сначала заедет домой, во Ржев; а тот как-то насупленно-неодобрительно молчал, ровно считал, что он намеренно вешается ему, москвичу, на шею – подговаривается…Что же тогда могло так связывать с Антоном?
В сборном лагере, из десятков тысяч поступающих сюда воинов, ждущих демобилизации в бесчисленных длинных бараках, формировались уже конкретнее – по городам и срокам – поезда. Предстояло ведь подготовить, рассортировать и перевезти на огромнейшие расстояния несколько миллионов советских солдат, скопившихся в Европе.
По-своему текла налаженная лагерная жизнь со всеми службами. Все поочередно несли караул, дежурство, чистили на кухне овощи, убирали помещения и территорию; на больших площадках под открытым небом часто давались концерты, демонстрировались фильмы, киножурналы. И Кашину запомнился увиденный здесь фильм «Давид Гурамишвили», очень пластичный, выразительный. И также был разговор бойцов после просмотра журнала о Потсдамской встречи Сталина, Черчилля (затем Эттли) и Трумэна. Один из них говорил, точно выражая наше общее мнение:
– Какой-то желчный он, Трумэн, хоть и улыбается, холеный. Не нравится он мне – подведет под монастырь!
– Что ж ты хочешь от него: крупный капиталист! Но, брат, дружить-то надо всем ради мира и спокойствия. И капиталистам – с нами.
Иной раз приятно, как в детстве, грелись у входа – у южной торцовой стенке – на ласково теплом солнышке.
Наконец, спустя примерно неделю, настал черед отправки московского поезда. Опять протопав десяток километров, разобрали свои сваленные, условно помеченные мелом вещи и разобрались сами по теплушкам. Кашину с Мироновым снова достались верхние нары.
Устроились, кончилась возня. Вагон дрогнул знакомо. Ура!
XXVII
Антон помнит, как пока стояли неизвестно почему на какой-то станции очередной, по вагонам разнеслась взбудоражившая всех новость: «А знаете, ребята, там, в головном вагоне, ведь едут и наши знаменитые на весь фронт фронтовые сестрички-спасительницы… Да, да, эти самые… Пойдем, поклонимся им»… Их запросто и вместе с тем уважительно-ласково называли по именам и фамилиям, точно общих одноклассниц, но с редким уважением и преклонением перед их безмерным подвигом и мужеством по спасению жизней раненых воинов. Началось буквально паломничество мужчин туда, к женскому вагону. Для солдат, спасенных этими хрупкими медицинскими сестричками на поле боя, был легендарным подвиг их, и они, фронтовики, теперь хотели посмотреть на своих боевых подруг, право, с большим любопытством, нежели на кинозвезд. Ибо лишь теперь могли получше разглядеть своих героинь – тогда-то было не до этого: были ранены и без памяти даже, и поэтому-то не смогли вовремя сказать тем «спасибо». Антон помнил: одна из них прогуливалась вдоль путей (со своей подружкой) на костылях – без одной ноги. Глядя на нее и думая о чем-то, напряженно курил ветеран. А вокруг были мирные запахи, кислый запах каленого железа. По краям насыпи еще лезли белые ромашки.
Не забыть и того, как потом их эшелон аккуратно, замедляя ход до минимума, вползал на бесконечный, возвысившийся над широкой Вислой, воздвигнутый временный деревянный мост, который так ощутимо покачивался под вагонами, скрипел, – видны были по сторонам теплушки лишь торчащие обрывки брусков, досок. А некоторые бойцы сидели прямо на полу теплушки, в проемах дверей, свесив ноги и болтая ими в воздухе, что малые дети, играя в бесстрашие, когда уже не нужно применять оружие и не идешь вперед под градом вражьих пуль, осколков. После этого, казалось всем, проехали какой-то важный рубеж. И поезд заторопился будто.
Это незабываемо.
Тлел летний предвечерний час. А вагоны все катились с лязгом, с ветерком, раздувая травку легкую, живучую на польской сторонушке, и дробно колесами стучали-перестукивали на тягучих гладких рельсах.
Здесь, в теплушках, демобилизованный фронтовой народ сидел, стоял у дверных проемов, а кто глядел-глядел неистощимо в люки – чтобы нечто важное не пропустить мимо глаз; все солдаты очень ждали этого момента, жадно спрашивали друг у друга: скоро ли, когда же то – главное-то будет? Незаметной промелькнула рябь реки. Отстучал пролет моста. Да и вдруг загудел паровоз и заспешил сбавить ход в чистом пестросливочном поле. И потом совсем остановился. Что, так дал всем машинист сигнал? Какое-то неуловимое движение радости прошло вмиг по всем солдатским лицам; все вздохнули – сами поняли значение случившегося и заговорили вслух и шепотом: да, проехали, проехали, наконец, границу – была уже наша Родина!
О, что тут началось – не передать! Многие солдаты, опрометью, из вагонов высыпав, лупанули к видневшейся с северной стороны, за косогором, серенькой деревеньке – там жидкая цепочка изб растекалась живым клином среди однообразной зелени. Бегущие срывали на бегу пилотку, чтобы не мешала, и вовсю работали – отмахивали руками; развевались у них волосы, полы гимнастерок, а травяные нескошенные пряди хлестали по ногам, – все бежали-то неистовей, чем на иной пожар, словно боясь опоздать к чему-то святому, единственному. Как нетающая в набеге рать, оставившая свои силы именно для этого рывка. Словно нужно было непременно причаститься в этом порыве к Родине. Ведь за нее они, бойцы, бились с фашистами, грудью вставали, шли, теряли везде своих товарищей. И теперь гудок паровозный только подгонял их сильней.
Как опять повозвращались спешно бегуны, все довольные в теплушки, те бойцы, которые на месте оставались, с нетерпением у них спросили, для чего же они бегали в село. Да, зачем?
– Думали всего-то: раздобыть родной махорочки и взглянуть заодно на народец свой – страсть соскучились, прямо мы не знаем… – был бесхитростный стеснительный ответ.
– Ну и что, скажите, разглядели там?
– Да маленько посмотрели… Ой, как, братцы, хорошо! Но нима, нима (беда) махорочки: бедно. Жалко…
Вот и встретились они со своей спасенной Родиной, с истовой, непоказной любовью к ней ее сынов. С глазу на глаз.
XVIII
С каждым днем, как для всех, демобилизованных солдат, отстукивались километры к Москве, маленький и бойчившийся поначалу солдат, называемый всеми Васей, пьянствуя без продыху, все больше опускался внешне и желтел, чем заметней выделялся из всех, как выделялись собой, например, желтевшие гроздья придорожной рябины среди полной еще зелени листвы. Верно говорится, что в семье не без урода. Он спустил (не без чьей-то небескорыстной помощи) все шмотки, какие имел, и немалые деньги, которые при демобилизации тоже получил за весь срок военной службы; остался лишь в том, в чем был; уже не брился (даже бритву продал), ничего почти не ел сутками и бредил порой, так как разучился и нормально говорить – голос потерял – лишь сипел от перепоя. Бранливый, бубнящий что-то, в измятой донельзя форме, с измятым и заросшим лицом, со спутанными и неопределенного цвета волосами, с помутнело-блуждающими глазами, с трясущимися руками, он перестал и мыться, чаще всего валялся на нарах или прямо на полу; уже мало кого узнавал и даже мочился под себя, хотя еще где-то помнил, что трясся в теплушке, среди товарищей.
Вот горе-то горькое! Типичное. Но ведь такое будто бы неделикатное, когда мы пишем о Великой Победе, когда прославляем ее героев.
Все-таки было непонятно, было дико Антону видеть, что прошедший муки мировой войны с фашизмом и награжденный фронтовик опустился столь противно-омерзительно (дальше некуда): он вызывал в нем, кроме стыда видеть, физическое отвращение и еще моральное мучение вдвойне – и за его детей, которыми он хвалился как-то. Разве дело тут в обычной человеческой слабости, некой поблажке себе? По-моему, дело в привычной распущенности, позволяемой себе взрослыми. Ишь какой великий праздник закатил он себе на радостях! Да сущее это издевательство над здравым смыслом. И домой-то невредимым вернется, да одно мытарство и позор будет с ним навсегда. Каково же близким! Можно только ужаснуться.
К сожалению, товарищи, от которых многое зависело, поздно ужаснулись, спохватились – поздно почувствовали вроде бы ответственность за своего собрата. Пробовали Васю пристыдить и урезонить как-то. Но куда там! Ничего не действовало на него. И тогда (летним сияющим утром) один вслух сказал рассудительно:
– А ведь не годится нам, служивые, привезти его таким в столицу. На показ москвичам. Опозоримся все сами… Там же народ нас, победителей, встретит. В том числе и, может, его жена…
И уж мигом стихийный совет состоялся:
– Пожалуй, вот что нужно сделать нам… Давайте для начала хотя бы побреем его, одичавшего…
– Точно: будет упираться – связать и побрить. Баста! Нима делов.
– И больше не давать ему ни грамма этого добра-зелья, как бы ни выпрашивал он, согласны?
– Разумеется! Еще помыть и накормить… А то разгеройствовался весь, что петушок, – не подходи к нему… До ручки докатился. Тьфу!
– Да мы, ребята, сами хороши: сначала вроде б забавлялись им…
С этим согласились все. Посерьезнели. И впрямь малость оплошали: заметили безобразие рядом лишь тогда, когда уже стали начищаться и прихорашиваться и собираться внутренне, готовясь наилучшим образом въехать в родную Москву.
Антон не знал, чем закончилась потом эта история с непутевым Васей. Подъезжали уже к Вязьме, и Антон, заволновавшись, приготовился выйти здесь. Только видел, что Васей уже занялись ветераны и что он покамест не шибко засопротивлялся, почувствовав, что попал в ухватисто-твердые мужские руки, этот премудрый для себя ёрш-мужичок. Он пока слабенько мычал от того, что делали с ним, как бывает иногда во сне.
Отчего же взволновался Антон опять? О, извечное это волнение! Извинительно, однако: с ходу, хотя только что вышел с вещами из теплушки, стал решать сам с собой проблему, как быть дальше. Ломал над этим голову.
Прибывший на станцию Вязьма эшелон пока еще стоял на третьем пути – еще не подцепили паровоз, заправленный углем, водой и пр.; а Антона тем сильней (на виду вагонов с демобилизованными) мучили сомнения – он заколебался вдруг: может быть, ему стоило доехать с солдатами, к которым уже привык за несколько суток езды, до самой Москвы, а оттуда повернуть на Ржев? Или все-таки разумнее отправиться отсюда во Ржев, до которого сто с лишним километров всего? Путь, конечно, вдвое-то короче, чем от Москвы до дома. Но местный пассажирский поезд здесь курсирует, если все ладно, по-прежнему лишь через день. Сегодня его нет. Пропадает день. Что же лучше? Антон наскоро прикинув все «за» и «против» на перроне малолюдном, снова подхватил свои вещички и по-быстрому поволок их опять в знакомую теплушку. Как дитё неразумное!
– Что ты, Антон? – первым встревоженно встретил его в вагонном проеме, едва он вскарабкался сюда, сержант Миронов, его дорожный попечитель и доброжелатель; он, ничего не понимая и силясь что-то сообразить, хлупал серыми глазами, но прежде всего со свойственным себе степенством и внимательностью выслушал его, его сбивчивое – еще оттого, что тот запыхался – объяснение.
– Понимаете… – Антон чуть не сказал ему ласково-успокаивающее «Мироныч» – по примеру его земляков, иногда называвших его так уважительно за что-то. – Поезда нет ежедневного на Ржев. Только завтра… А с Москвы-то интенсивнее пассажирское движение… Так что, видите… Доеду…
– Что ты! И не думай! Поезжай домой именно отсюда – чем-нибудь да доберешься побыстрей, – заговорил сержант с искренней убежденностью в рискованности необдуманно затеянного Антоном маршрута. – В Москве-то тебя затолкают – бездна народа сейчас; из нее тебе будет намного сложнее выбраться – и устанешь, потеряешься. Поверь!
– Разве?
– Я говорю тебе…
Миронов, как истинный москвич, не вспоминал при этом – для вящей убедительности и воздействия на него – пресловутую присказку «Москва слезам не верит»; но что-то, видно, более существенное, реальное смущало его в стремлении Антона доехать до столицы. Что?
Будто уличенный в каком неблаговидном поступке, Антон с робостью, с растерянной улыбкой обвел участливые лица обступивших их солдат. Да те смолчали напряженно-справедливо, вероятно, признавая наибольший авторитет Мироныча, поскольку они с сержантом держались в дороге вместе. Еще в начале ее, случалось, Антон показывал им, заинтересованно сгрудившимся около него, свои работы – рисунки, портреты, берлинские наброски, даже развернул двухметровый портрет маршала, тот, из-за которого замполит обиделся на него. И после этого особенно почувствовал через их понятно-уважительное отношение к творчеству художника – некому торжественному таинству для них – и почти любовную уважительность к нему, их юному попутчику.
Сержант между тем, торопился: могли уже подогнать паровоз.
– Идем, идем, Антон! – и он снова подхватил его чемоданчик, шинель.
Спеша, он вторично сопроводил его до каменного вокзала с его внутренней прохладностью. И Антон, уж попрощавшись с ним, тоже снова (так вышло), наконец, остался на перроне: кто знает, может сержант и прав полностью! Об этом подумал Антон, гладя на свой уходивший дальше эшелон.
А паровозы, пыхтя, гремя на рельсах, сновали себе взад-вперед. Солнце грело.
На прощанье Миронов дал Кашину свой московский адрес. Но в 45-ом же юноша безуспешно пыталсяотыскать номер дома на известной улице. А спустя пару лет вблизи нее случайно столкнулся с Мироновым, узнал его, смущенного их встречей. Естественно, Антон подрос, а Миронов будто похудел, осунулся лицом, – жизнь, верно, не баловала его; он был озабочен чем-то, не то, что с московской сутолокой, и остановился, наверное, с Антоном больше из присущей ему вежливости. И не позвал к себе домой, не пригласил: значит, не мог. Очевидно, потому лишь, что боялся того, что придется ему возиться с ним в Москве. А, возможно, было тут что-нибудь другое. Очень трудно порой судить людей. Ведь и ему, Миронычу, Антон остался благодарен за то, что тот по-доброму помог ему при демобилизации скоротать неблизкую поездку домой – делом и советом, и опытом.
XXIX
Итак, Кашин, подросток, в гимнастерке с погонами, стоял опять внутри прохладного (при августовском тепле) вокзала Вязьмы, станции, известной ему с мая сорок четвертого; вновь разглядывал невинное, не сулившее ему ничто сегодня, поездное расписание. И надеялся на чудо. Когда рядом с ним остановились, сопя, два средних лет бойца с вещами тоже – один какой-то монолитный собой мужик, скупой в движениях, и другой помельче, активно-дружелюбно настроенный и быстроглазый блондин, бывший слегка навеселе. Он спросил:
– А ты, солдатик, куда едешь – правишь? Позволь узнать. – И сделал еще шаг к нему. – Случаем не в нашу ли сторону – калининскую?
Кашин негромко без утайки сообщил обоим незнакомцам:
– Во Ржев нужно мне.
– Будешь тоже, значит, ржевский?! Землячок? Степан, слышишь?
– Да, оттуда я.
– Как тебя?..
– Зовут Антоном.
– И мы ж, Антон, тоже навостряемся туда. По домам. Ну, знакомы будем, стало быть. Федор – я, а он, – кивнул на ровного и точно закаленного как-то, с немелкими чертами лица, товарища, – он – Степан. Так, порядочек. Нас уже трое. Легче…
«Наверное, и мне – обрадовался Антон: как-никак мне встретились, видать, бывалые, находчиво-толковые попутчики. Не то, что я, когда один…»
– Плохо: поезд пассажирский только завтра… – поделился Антон сомнением.
– Ты, того, пристраивайся, малец, к нам, – глуховато тут заговорил Степан. – Сообща-то что-нибудь скумекаем. Проще. Айда на улицу, хоть поищем и других таких скитальцев в закоулках… Если что, к начальнику станции подкатимся делегацией: мол, мил-человек, выручь нас. Он, наверное, в мою добу и поймет; кто демобилизован, тем пристатно…
– Ну, какие мы почетливые… – комментировал Федор на ходу. – Все по-человечески… А то как же…
– Вобчем нам шевелиться надо, братики-солдатики. Чтобы укатить…
Однако всего демобилизованных солдат, из числа едущих по Ржевской железной дороге, набралось на перроне еще с десяток человек, и то едущих лишь до Сычевки, и железнодорожники после переговоров пообещали пустить до нее с товарняком прицепной пассажирский вагон-подкидыш. Ржевские солдаты решили также доехать до Сычевки, а там снова наладиться на попутку, если выйдет, – там виднее станет.
Потом слонялись возле общипанного вокзала: формируемый поезд отправлялся через полтора часа. Быстро сходчивый с людьми Федор, часто затягиваясь напоследок мусоленным бычком – окурком, обжигая пальцы и выпуская дым изо рта, предложил им пока перекусить. Он был готов. Степан отказался наотрез, без колебания: еще не хотел есть; дымя тоже самокруткой, отпустил их успокоительно: пока побудет около вещичек.
В небольшой привокзальной столовой, сев за столик под белой скатертью, Антон достал из кармана выданные ему талоны на питание; но Федор запротестовал, говоря, что надо экономней расходовать их: можно будет отовариваться по ним – хватит на двоих и одного. Так что Антон отдал раздатчице один талон. Взяли порцию первого и второго, разделили поровну между собой, как водится у порядочных людей. И уж звякнуло о стакан горло фляжки, которую держал Федор в руках, наливая какую-то жидкость. Сказал:
– И тебе. Н-на, глотни чуток.
– Это – что? – покосился Антон с опаской на стакан.
– Да то самое, попробуй. – Засмеялся его напарник коротко.
– Н-не, не буду.
– Да ты что! Не куришь. И не пьешь?
– А зачем?
– Ради встречи. Обижаешь, брат! – Как булыжники на мостовой обкатаны его слова. Убедительны. Негоже, правда, обижать его. Он со всей душой к тебе…
– А сколько этих встреч в пути? Спиться можно, чего доброго.
– Ни-ни, молодой еще. Я – капелюшку, видишь? – Глаза у него веселые.
– Ладно, отопью… – Но глотнул Антон глоточек – да и вмиг дыхание перехватило у него. Даже нос, ей-право, дряблым стал, как пощупал его после. Не на шутку испугался он: – Что за пакость зверская? Фу! Отрава…
Федор же преспокойненько закусывал и учил:
– Спирт. Ты не боись, Антон. Вырастешь – поймешь. Намертво опробовано нашим братом. Тот же хлеб. Да, из хлебушка родного это…
Вот она – житейская философия самообмана. Антон был не согласен с ним. И настойчивей воздействовал на него, только приготовился он еще налить в стакан себе, – убеждал его в совершенной ненужности этого.
И Степан, которого Федор вознамерился угостить из посудины своей, когда они вышли из столовой, не снизошел до выпивки, был спокоен-тверд, как скала:
– Ну, об чем говорить! Стыдно тебе, стыдно! И не делай, чтобы не ругались. Немножко обдумывайся все-таки. И помни себя. – Видно было сразу: мнимым удовольствием не сбить его с истинного проверенного им пути, и ненужно вовсе удерживать от чего-то сомнительного, дурного – сам знал хорошо, что делал. Деловой мужик – от плуга, он напоминал Антону отца особенной серьезностью, породой и также не особенно примечательной внешностью.
– Ладно, земляк, не шифруй позря, – обиделся Федор, спрятал фляжку, к которой прикладывался – он и стоя уже пошатывался, или, верней, его покачивало. – Я-то помню себя, не боись: не прокеросиню…
По приезде в Сычевку они втроем, к счастью, скоренько нашли состав, вот-вот отбывавший во Ржев, – он состоял из открытых платформ с грузом. Ничего: залезли на горку каменного угля, подстелив под себя куски картона; отчалили так, прижимаясь, обдуваемые встречным – с напором – ветерком. Поезд катил-мчал, что говорится, без оглядки, без остановок, словно спешил ради них или просто наверстывал упущенное – мимо раздолья полей, сиротливых левитановских деревенек, лесных угодий, полустанков; паровоз все поддавал и поддавал пару, еще убыстряя рывками свой бег, отчего сильней качало все груженые платформы; вперебой отстукивали – тук-тук-тук, тук-тук-тук! – колеса по рельсам; стлался, изгибаясь, дымный шлейф из трубы паровозной. От движения такого дух захватывало.
«Удивительно, – подумалось Антону: – не им ли, ровесникам отца, четыре года назад я, провожая их на фронт, махал возле железнодорожной насыпи где-то недалеко отсюда? И теперь вместе с ними – такая судьба – возвращаюсь домой…» Как не успел и сообразить – при очередном резком рывке паровоза кубарем кувырнулся с платформы в лесок Федор, сидевший чуть ниже их: он вместе с вещами мелькнул вниз по зеленому откосу. А ведь все пытался – даже на платформе – доказать им свою крепость, устойчивость! Чем все закончилось для него…
– Эх, голова садовая! – крякнул сокрушенно Степан. Натуживая голос, переговаривая грохот, шум. – Говорили, елки-моталки: не прикладывайся больше! Нипочем ему! Чем теперь можем помочь? Ну да выберется, чай, и из этой передряги, – тут не глушь какая.
Да, они могли только посочувствовать бедолаге. Не повезло ему.
Солнце, грея, склонилось ниже; оно светило уже с запада – в спины им. С приближением родных, восторженно-узнаваемых мест, где все здорово повыросло, потучнело на взгляд, Антон, вглядываясь ошалело, прикидывал-таки про себя: «А вдруг кто-нибудь из работающих на полях односельчан увидит меня возвращающимся?» Как он хотел этого! Если все по-честному, – еще жила, жила в нем какая-то детская восприимчивость к близким для него событиям. Нелегко уравновесить свои чувства. Но уж и сам не увидел там, где хотел, никого – наверное, потому, что уже завечерело. Жаль ему было, что никого не увидал.
Состав вкатил на переезд Мелихово и стал. Отсюда-то Степан и Антон полегоньку – с поклажей – двинулись по шпалам к станции Ржев-II: Степану нужно было попасть в деревню Слободу, что восточней, Антону – поближе – в свое Ромашино. Пока преодолевали километры, смогли разговориться лучше. Попутчик спросил у Антона, чей же он, малец; Антон сказал, что он – сын Василия Кашина. Имя Кашина звучало в округе из-за его сметки, хозяйственности, обязательности. Но для Антона сейчас оказалось огорчительным признание незнакомого Степана в том, что он не знал его, хотя тоже колхозничал у себя; это уносило прочь в осознании Антоном действительности какой-то детский наив, прежнее лучшее представление о ней, о мире. На станции Ржев-II они обычно-просто распрощались, занятые предстоявшей им дорогой, и каждый из них пошел дальше своим путем. Кое-где Антон присаживался, чтобы отдохнуть; редкие прохожие любопытствуя поглядывали на него. А когда он по привычке давней, сокращая расстояние, вышел заросшими огородами по старой, с довоенных времен, меже, по которой все они, бывало, хаживали, к новой материнской избе с неподпиленными бревнами на углах, то на задворках, будто дожидаясь именно его, стояла мать в простенькой темной одежде, – какая-то сухонькая, и терпеливо-пристально вглядывалась в него, приближавшегося к ней. Пока больше никого из родных он не видел.
– А я-то, сынок, гляжу и думаю: какой это военный идет прямо к нам?.. – сказала она смущенно, когда он совсем подошел. – А это ты, сынок мой… Насовсем?..
«Странно, – подумал он, – вырос я что ли? И мама уже не сразу признает меня. Конечно, сердцем признает, но еще не верит, что окончилось все; ведь ждет она с войны и другого – старшего – сына, а также ждет погибшего мужа – не верит в его смерть. Не случайно вышла вечерком на межу».
– Да, вот я и вернулся домой, мам, – сказал Антон виноватясь, обнимая ее, будто поменьшавшую перед ним.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Язык развязался. Жег румянец щеки.
Сиреневой порой, летучей белой ночью Антон Кашин вел огорчительный разговор с Оленькой прелестной; вдвоем они потерянно кружили и кружили наугад на пересеченье улиц, переулков и колонн, и аллей сквозящих, вдоль каналов и решеток, и мостов, без света фонарей и без теней. В тиши призрачной, полуночной неспешен перестук шагов. Невольно придыхалось на ходу, и сбивался говор. Сердцу не прикажешь ведь: Подожди! Потише! Помолчи! Послушай! Так случилось, что они, как наивные влюбленные, увы, точно заблудились в чувствах собственных; ни он и ни она уж не могли уравнять меж собой любовную близость понимания, взаимность, хотя и пытались еще вырваться из плена недомолвок, объясниться по-разумному друг с другом, избежать бессмысленных обид.
Все, собственно, уже само собой определилось так. Они отнюдь не беспричинно расставались. А именно: Антон почувствовал, что Оленька неудержимо отдалялась от него, таилась и становилась холодно-неласковой к нему. И он со смешанным чувством стыда и тоски испытывал в душе какую-то свою несостоятельность, что ли, в учете обстоятельств, совсем неподвластных и противных для восприятия их разумом. В груди давило что-то плоское, тяжелое… Почти физически.
Да, видимо, это боль запоздалого взросления (не было иного оправдания) нежданно, не спросясь, пришла к ним. И вот уж залетный ангел расставания слышно протрубил для них огорчающе прощально…
И, наверное, оттого, считал Антон, лепились тут слова у них, обоих несчастливцев, как могли, – словно унизительно пустые и позорные, жалкие на слух на просторе величавом. Тем сильней ему хотелось тотчас же все высказать нежней и доверительней своей любимой. Вопреки всему. И не претендуя ни на что особое. Лишь оставаясь в душевном-то ладу с самим собой – под небесной бездной, широко распахнувшейся над ними. Будто настороженной и внимательно ждущей чего-то ясно-вразумительного от всех миллионов пилигримов, снующих повсюду на Земле в поисках радости и утешения. Он домыслил для себя: ведь судьба человеческая, право, носит всех нас неизвестно как, куда и зачем – гонит стайная посредственность; мы почти с пеленок ищем для себя всякую забаву: перво-наперво, разумеется, – что-нибудь попривлекательней и усладительней; мы повсюду шастаем, силы свои, тратя не осмысленно порой, пока силы прут из нас играючи.
Однако верный голос внутренний (на правах сурового, беспристрастного судьи) наставительно-безжалостно подсказывал Антону: «Все теперь, не суетись с сердечностью своей напрасно; видишь, конец молодечеству, тщеславию, всему. Ужо одна печаль нас рассудит и остудит пыл».
«Нет, попятного исхода и не может быть, мое желание мне велит уйти», – читалось и в глазах же Оленьки – чистых, с потаенным всплеском и дрожанием в них светлых живых звездочек.
И с его губ само собою сорвалось, точно веский приговор-признание:
– Ну, должно быть, истина не знает никогда покоя. Что ж.
Моментально же Оленьку прелестно-мило понесло:
– Но скажи-ка мне, мой скучный ворожей, разве не несчастье для меня, студентки, витать в облаках? Пойми ты, наконец, что я ждать чего-то иллюзорного от замужества не могу; я – не какой манекен бездушный, а девушка нормальная, и сразу жить хочу нормальным образом, не быть обязанной кому-то попрошайкой. – Диво дивное! Она, юное создание, впрямь негодовала даже от его неразумения на этот счет.
– Славно балерина разлетелась… И пожалуйста, Свет-Оленька. Отчего ж… Я ведь не пророк святой, не фокусник… Ты извини… Знать, другой – состоятельный, по твоим понятиям, принц – к тебе явился, ждет тебя… Разве же не очевидно это?.. Ну, и пусть!
Она стушевалась, помолчала несколько мгновений. Он определенно угадал.
– Знаю, вижу: не пророк ты, Антоша. Но не прибедняйся ты малым-мало передо мной, по крайней мере. Знаю хорошо…
– Свет-Оленька, да каждому из нас дано судьбу понять, а поднять ее, прости, – удел не каждого. Ни-ни. И без нужды не подопрешь ее. Особенно, если против чужой воли. Верно ведь?
– О, как интересна философия твоя! Излагаешь ее почти в стихотворной форме. Что, готовишься сочинять роман? Поучительный.
– Не суть во мне… Забудь…
– Так свободна ль я теперь? Могу в точности узнать?
– Ты всегда была вольна, дружок. Но в чем? Ты у себя спроси.
– Да от твоих несносных наставлений, верно. Да-да-да! Прощай, Антон: я ухожу сейчас – не провожай, очень я прошу, больше меня.
– Ну, счастливо ж, Оленька, тебе! Не обессудь…
Она глаза прятала.
– Прощай! И не взыщи… Не кляни меня заглазно… – И с поспешностью, полумахнув рукой неловко на прощание, ровно неким легким облачком – в платье васильковым – порхнула перед ним среди стойкой улицы городской. В порывистом характере мелькнула неким миражом, не успел он опомниться, – и вмиг исчезла из виду; улетела навсегда, оставив ему осязаемо щемящую тоску.
Молодчина! Значит, она ему нос утерла девичьей-то независимостью.
С притихлостью стоял Антон один. И окна домов немигающе глазели отовсюду на него, смущая его как бы одним своим присутствием.
– Эй, Ерофей! Аккуратней! Не разлей! – послышалось четко Антону, и он даже вздрогнул.
Нет, не случаен был дан ему сегодняшний сон-предвестник странноватый… Футуристический… Антон доподлинно знал (испытал на себе) то, что наяву все ужасней происходит и может быть; тут же, во сне слоилась какая-то несущественная мишура – скорее профанация неких театрализованных событий. Не редкость, что в повседневном быту, даже благоустроенном, приходится искать защиту от какой-нибудь напасти или чьей-то глупости на всяком повороте по поводу чего-нибудь и без всякого повода; каждый щенок окраса рыжего, желтого и даже серого норовит тебя облаять и тяпнуть побольней за пятку. Ни за что.
Да, свет жесток. Бессовестность страждет насладиться всем – запрета никакого нет; она налетает втемную, не церемонясь. Потому в неравном положении всегда оказывается совестливый, честный человек. У него-то и возлюбленную иль возлюбленного уведут лаской ли, силой ли, сияньем ли злата – уведут на зыбкий лед житейского благополучия, чем многие обделены. Мол, почувствуй себя в отменных счастливчиках-везунчиках, нанесших кому-то недостойному тебя урон немалый. Не зря, по-видимому, Антон ночью увидел нечто нереальное. Какая-то старуха-кикимора кликнула рать римских воинов в доспехах. И те воинственно ринулись – из-за почернелых литых ворот – прямехонько к нему с явным намерением по первости схватить хрупкую девушку, с которой он гулял. Однако, спасаясь от преследователей и отступив, он и его спутница попали в засаду – оказались в совершенно замкнутом неком капитальном форуме (без окон), откуда немыслимо было ни выпрыгнуть, ни выбраться каким-либо иным способом. К счастью, такое лишь снилось, не опасно, мелькнуло догадкой в сонном создании Антона. И еще поэтому он бился (силы у него прибавились) решительно и смело с напавшими и даже с задорным интересом, полностью уверенный в себе.
Между тем опасность возросла. С другой стороны. В самый критический момент схватки с легионерами сзади Антона откуда-то вынырнул ловконастырный малый, всамделишный современный пижон; он, пользуясь неразберихой, стал нагло приставать к спасаемой и досаждал ей тем, что пытался ухватить ее за руки и за платье. Она отбивалась. И Антон покамест очень удачно действовал по сути на два фронта: размахавшись мечом, отражал атаки древних меченосцев и одновременно, оборачиваясь раз за разом, накоротке отгонял от девушки липучего стервятника-пройдоху.
Но неожиданнейшим образом видение и звук в момент кончились неразборчивой темной пустотой, точно пленка в аппарате оборвалась. И свет пропал.
«Так что ж: в людях властвуют стихийные животные инстинкты, бесконтрольные для разума? – будто бы зарассуждал сам с собой Антон. – И отсюда – преступления, междоусобицы и войны? С желанием стереть соперника в порошок? В чем разумном мы продвинулись к исходу двух тысячелетий? И могли ли лишь, примерно, через восемьдесят-сто, если грубо посчитать, поколений? Мизер для истории. Блеф… Нужно научиться лучше себя слышать… Не глушить кровавый какофонией… Что же можем мы, рабы своих страстей?
Неужели с Оленькой я-таки расстанусь вследствие условий?.. Чем же лучше я Ефима, хотя не приемлю его почти коммерческих откровений насчет женщин?»
II
Итак, Антон и Оленька той июньской ноченькой расстались насовсем, словно напоказ и в пику всему свету белому: дескать, нате вам подарочек желанный! Получайте! Радуйтесь! Посудачьте от души! В горле у Антона першило от горечи, сколько он не храбрился, не держался поначалу молодцом в глазах своих; правда такова: она бывает чаще всего горька, нежеланна. Причем он по-дикому не метался, ровно загнанный донельзя дикий зверь; мебель никакую не ломал, сцен не разыгрывал перед своевольной девушкой; дружбу слезно не выклянчивал у нее – понятливо, благородно отступился. Позволь, дескать, милая, откланяться, коли меня не приемлешь больше… Пораздумала дружить.
И сама-то Оленька, должно быть, не думала, не чаяла немедля улететь от него, но взяла и упорхнула-таки легкокрылым беспечным мотыльком.
Свершившееся все же оглушило Кашина. Он, собираясь с духом, огляделся, чтобы попусту не ротозейничать по сторонам. По-прежнему голубились над ним беспредельные небеса. Там высоко лозорели облака и еще носились стрижи в круговерти. Летел белый тополиный пух. «Этакое ведь извечно и достойно полотна, – успел помыслить он художнически, – а я маюсь себе с игрульками – вроде б тщился понапрасну определиться женишком. Печально…»
Тут ему и некстати показалось даже, что вон из-за того потемнелого выступа старинного домины с провислым балконом кто-то незаметный поглядывал за ним, Антоном, с внимательно-застывшим ожиданием, либо любопытством. Некто всемогущий, судьбы охранитель.
– Ну, полный отстой! – почудилось, и негромко сказал кто-то своеобразно.
– И ты все это видел? – полушепотом вопросил Антон, обратясь к небу напрямик. – Слышал? Не молчи!
Однако милосердный бог молчал. Он, вероятно, обдумывал увиденное и услышанное. И нисколько не выдавал сейчас себя. Все было обычно в его божеской манере присутствия-отсутствия. Исключения ни для кого быть не могло.
Что ж, понятны правила игры. Проигравший выбывает. Ум ни дать, ни взять взаймы; пусть и будет то, что будет.
Кашин посмелел:
– Все так, всегда так для нас придумано. Будем по земле ходить. Ведь я денно и нощно помню себя должником перед погибшими и живыми… И прочь неудачи нежеланные!..
И шагнул по заросшей мостовой, вымощенной камнем издавна.
И опять откуда-то упал наставляющий мужской голос:
– Эй, Ерофей, я же говорю: аккуратней! Не разлей!
Свалилась гора с плеч? Маловероятно. Фантастическая мишура витала в мыслях.
И уж новая странность затормозила ход мыслей у Кашина.
От угла противоположного зеленоватого здания выплыл с божеским ликом обычный смертный человек. Он шатко двинулся сюда наискоски через улицу, когда как появившийся второй мужчина, прилично одетый – в темном костюме, шагал навстречу Антону по этому же тротуару. И вот кто-то из них на ходу выводил рулады какой-то маршевой песни – сначала потише, а затем все звучней и выше. И она, как бы взлетая волнами, растворялась в воздухе.
И только что проходившая вблизи Антона сказочного вида дамочка с веткой сирени в маленькой руке общительно обронила:
– Гражданин чудесно нам арии поет! Слышите?
Как очевидный певец – тот или другой – столь же неожиданно, как и, вероятно, запел, смолк на середине улицы (звуки пения пропали). И Антон, слишком запоздало покосившись на встречных мужчин, так и не узнал точно, кто же все-таки пел с таким удовольствием. И укорил причем себя за этакую невнимательность к познанию чего-то стоящего, важного для созидания. Важна подлинность увиденного и услышанного. Сколько ж этого надо скопить в памяти!
Машинально Кашин, пройдя по каменистой улице и после свернув раз-другой, вышел к узнаваемо черепашьей подворотни; из-за ней явственно донеслись веселые голоса, вернувшие его к удивлению своей случайности попасть сюда, где жили Ивашевы, его новые знакомые (по издательской работе). Потом он, ойкнув, проклянул в душе свою непростительную забывчивость: ведь Геннадий Ивашев пригласил персонально его, Антона, на свой сегодняшний день рождения! И даже обрадовался, услыхав весь шум-гам там, во дворе: он, хотя и предупредил Геннадия о том, что может запоздать и, выходит, сильно опоздал к застолью, забыв сегодня обо всем на свете, все же счел необходимым появиться теперь у Ивашевых. Хоть и поздно.
И с тем уверенно направился к булыжной, затравеневшей подворотни.
Оба нижние окна и вход флигеля, замыкавшего вытянутый дворик, были освещены и раскрыты; около них толпились увлеченно-шумливые гости, вышедшие покурить на свежий воздух. Слева сужала пространство высокая желтоватая стена, справа высилась стена дома с двумя-тремя затемненными окнами внизу.
Поджарый однорукий Геннадий (следствие ранения на фронте) прежде других, увидав Антона, шагнул к нему навстречу и крепко правой рукой пожал ему руку.
– С повинной к нам пожаловал, дружище? Ну, и молодчина. Не все еще выпито и съедено. И есть пирог фирменный с чайком.
Антон, извиняясь, поздравил именинника.
– Ты – один?! – возник рядом же чернявый и язвительный Костя Махалов. – Где ж твоя прелестница? В театре? На балете?
– Сгинь, дознаватель, – не твоя коронная профессия, – с шутливостью заступился Геннадий. – Вон твоя партийная жена, твой бос, также бойкотирует наши беспартийные посиделки. И нам легче оттого. Иль она занемогла?
– Сказала: достаточно привета.
Заметно было и тут: они оба, друзья, всегда при встречах, пикируясь, царапались словесно и отпускали самые острые шуточки по отношению друг к другу.
– Чуешь, к перепалкам поспел, – сказал Костя. – Малость припозднился, брат…
– Пустяки, собрат, – успокоил Геннадий. – Глянь – еще светынь какая! Звезд не видно. Она нас, счастливчиков, живых приемлет, балует. Цени!
Их мигом обступили приятели с почти влюбленными глазами, любовно здоровались с Антоном; все были необыкновенно рады ему, новенькому гостю, будто желанному ангелу, которого все заждались и которого так не хватало в компании – для всеобщего успокоения. Он даже испытывал неловкость от проявленного всеми внимания к нему. Посему спросил – скорее для разрядки:
– Это не от вас ли сейчас певец навеселе – с песней – удалился?
– Что, Стогов встретился тебе? – спросил Геннадий. – Ты с ним еще незнаком?
– Да. Мы с ним разминулись там, в начале квартала.
– Дружище, это точно Ванька Стогов. Поспешил к своей домашней инквизиции. Под пытки добровольные. Ибо сожжет она его (и сердцем не дрогнет, иродка) вживую на костре. Без следствия и суда. Ни в какую не дает свободы добрейшему мужику. Села ему на шею. Обязательства предписала. Одна тошнота дремучая, а не баба.
– Да, он, бедняга, горит у нее вечным пламенем, – с сочувствием проговорил всезнающий розово-кудлатый Василий Ершов. – Но говорят: крайности сходятся… По любви…
– Что ж, ни терт, ни мят, не будет и калач, – заметила молодая полноватая Долина в присутствии хмуро-насупленного мужа. – О-о, боже! Спаси его, сердешного, грешного мытаря, от неоправданной погибели.
Махалов метнул на нее быстрый взгляд:
– Ну, ты, ангелочек, своего муженька пожалей, не затюкай. Чужого-то другие ублажат – безмужние. Посочувствуют ему. Не тужи, товарка.
В дверях входа возникла Зоя, статная красавица-хозяйка, объявила во всеуслышанье:
– Мальчики, пора к чаю! Слышите! – И, увидев тут Антона, подошла к нему и поцеловала его. – Идем, идем, рассказывай!
Антон охотно подчинился, последовал в дом.
И закрутилась дальше карусель.
III
В комнате с книжным стеллажом (предмет модного в то время собирательства и гордости Геннадия) все расселись за длинный составленный стол, но с той заметной особенностью, что группа мужчин, знавших Антона, как бы солидаризуясь с ним либо попросту симпатизируя ему, самому молодому из них, воссела около него, чем восхитила всех. И больше других, кажется, радовался тому Махалов, покровительствовавший по старшинству Антону в совместной работе с самого начала знакомства. Это как-никак лило воду на его мельницу. Он говорил с воодушевляющей его самого рисовкой:
– Скажу, братцы: утречком открыл глаза, подумал, что пальба оконная началась. А это ящики с грузовика сбрасывали под окнами – у продуктового магазина. В гулкий двор. Дверцы хлопали, скрежетали; грузчики долдонили, ругаясь; собаки лаяли. А музыка почти всю ночь гремела. Сумасшествие, и только!
– Не страшно, – успокаивающе сказал Геннадий. – Торопимся жить на полную катушку. Спим, едим, пьем, ругаемся и куралесим. Иисус терпел, и нам велел.
– Ну, и бога ты сюда приплел зачем-то. Как дипломированный юрист вынес оправдательный приговор. Делай все, что ни заблагорассудится!
– Люди сполна радуются жизни, дружище.
– Подобно сослуживцам Ивана Ильича: «Он-то умер, а вот мы еще живем!» – вставил почему-то Антон.
– Нет, каково ты филосовствуешь, Гена! Вечно ты не соглашаешься…
– С чем же?
– Успокойся, браток! Твой керченский (и дунайский тоже) десант высадку закончил давно, пора остыть немножко. Человек живет по тем же диким биологическим законам. Его психику не переделаешь. Отсюда все нелепости и несуразности. И смешно требовать большего от него.
– Итак, заплыли в заводь юридическую…
– Мы кусаем кого-то, и нас кусают даже мелкие паразиты… Человеческий материал не такой уж и гибкий, как нам представляется поначалу.
– Еще в древности Платон поделил условно людей на всего лишь три категории: честолюбцы, сребролюбцы и философы, – сказал опять Антон.
Меркулов, его знакомый, с замедленностью за чашкой с чаем и пирогом взглянул на него и убежденно воззразил ему:
– На Платона ссылаться бессмысленно: он наш современник. Притом более цивилизованный, чем мы. Надо глубже копнуть, по самую макушку корней человеческих, чтобы лучше судить о наших задатках – прав Дарвин или нет относительно эволюции человека, повторяемся ли мы в своих поступках. Сдаем ли свои нравственные позиции. Заметьте: еще Елизавета, английская королева, в течение двадцати лет не казнила Марию Стюарт. Почему? Она не хотела дать прецедент казни королевы. Глубокий в этом смысл. Ведь в мире все впоследствии оборачивается против самого же себя. А этого многие не понимают. И отдельный человек, и сообщество в целом не учится на собственных ошибках. Впечатление такое от всего происходящего, что человечество гонится за собственной тенью, как в одной сказке, и разбрасывает клецки, чтобы накормить ее, вместо того, чтобы кормить голодных, их разрастающиеся легионы. А когда ребенок плачет, я сразу сатанею. – И Меркулов победительно-неотразимо повел головой по сторонам.
Справедливо, что он, выпускающий редактор концертирующих артистов (с университетским дипломом), в неординарных суждениях выделялся из всех дискутантов, или, точнее, оппонентов, тем, что не знал и не замечал вокруг себя и вообще на обозримом горизонте никаких неоспоримых авторитетов. Настолько цепко, категорично, пунктуально он обговаривал предмет спора, если не разговора. Хотя внешне он – полная противоположность – обычно был замедлен во всем и реакция на действия окружающих людей у него была неспешна, неестественно спокойна. Как у марсианина. Что Антону не нравилось сегодня.
Общество у Ивашевых собралось обычное, непрезентабельное, уже составившееся; все не понаслышке знали друг друга и о друг друге мелкие частности. Кроме Махалова, Птушкина, его жены Натальи, Меркулова, бородатого Лимонова с улыбающейся женой Катей, не то полярников, не то геологов, носившихся летом на байдарках по быстрым рекам, спокойной полноватой судьи Маликовой и тылового полковника Савина и тоже с женой Агнессой, которых Антон уже знал и видел, были здесь еще посланец из Магадана – веселый и резвый промышленник Саркисян, доставлявший туда какие-то коммерческие грузы, шофер Кольцов с женой Оксаной, токарь Хвостиков и другие гости.
Рита набросила зачем-то шаль на плечи, откинулась в кресле.
– Жена соседа горюет: «Мой муж туберкулез схватил! В больницу кладут!» Не успела она договорить это, как тот, страшно пьяный, вламывается к нам на кухню и, подобно гоголевскому Ноздреву, кричит: «Ура, товарищи!» Нет, с нашим народом не соскучишься, ничего с ним не поделаешь. Что ему разоблачение «культа личности Сталина»!
– А я стала свидетельницей следующего происшествия: – сказала Никишина. – Пьяный, упав, разбил нос и лежит. Собралась толпа, подошел к нему милиционер и спрашивает: «Ты запомнил номер машины, которая сбила тебя, гражданин?» – Вытащил блокнот. Отвечает тот: «Ноль пять двадцать три двенадцать?» – «Что-то такого шестизначного номера нет. Ну, а буква какая?» «Это он говорит, верней, намекает: его сбила поллитра за двадцать три рубля двенадцать копеек», – подсказал кто-то из толпы. И толпа засмеялась. Ну, разумеется, забрали остряка в вытрезвиловку. Сорок рублей все удовольствия: холодный душ, ванная, постель с двумя простынями.
– Лучше нашей жизни нет ни в мире, ни в Сибири.
– Так, мои друзья-славяне, как когда-то говорили.
– В прошлый сенокос я приехал в деревню к брату Николаю, – сказал Сивков. – Он почти заканчивал крыть ток. Я решил ему помочь. Просто так. По-братски. А работали они на пару с Никиткой, вышедшим уже на пенсию. И не так давно он, Никитка, развелся с женой. Вот мужик здоровый.
– Постой… Из-за чего развелся?
– Все из-за нее, горькой. Любит заложить. И с бабами накуролесил так, что все повыгнали его. И тогда он до самого октября в стоге сена жил. Отшельником. Вытаскал себе вроде конурки в середине стога и залезал туда спать. Стог стоял у самого леса. Да опять же бабы его заметили и выкурили оттуда.
– И куда ж он подался после этого?
– В город перебрался. В нем и подзаработать легче. Вот и водку пьет, как святую воду – и такой еще здоровый. Знаете, я поднял по лестнице на крышу лист шифера, поднимаюсь с ним выше, чтобы передать его на вытянутых руках. Сам-то я крепкий, пока молодой, считаюсь силачом; а не могу держаться: ветер, того и гляди, сбросит меня с лестницы вместе с шиферным листом. А вдвоем поднимать здесь несподручно: узко. А Никитка хоть бы что: берет эти листы и идет наверх по лестнице легко, по-королевски, как танцует. Вот вам и шестьдесят лет с хвостиком.
– Тут, верно, особая сноровка нужна, как лист держать против ветра.
– Да нет никакой. Просто силища в нем. Он же всю жизнь работал-орудовал кувалдой. Бицепсы у него – будь здоров! Так что я кровать предпочитаю этому сену. Я пока еще не спился – не железное здоровье у меня.
– Ну да, потому и спим до обеда, а судачим про соседа, что не пришел да не помог.
Зоя подсела к Антону с вопросом. Он сразу понял, в чем дело. Зоя была несравненна, царственно-женственна: статная с красивым чистым лицом, карие глубокие глаза, прямые русые длинные волосы, утонченные руки, маленькая ножка-ступня. Как анекдот, она ныне рассказывала об одном случае. Она и Геннадий куда-то шли по улице, поднимались по гранитным ступенькам, торопясь; она – впереди, он – немного отстал. В белой шубке она была как произведение искусства, само совершенство. И какой-то подвыпивший прохожий охнул при виде этого явления и тут же не преминул обратиться к Геннадию, как к ее хозяину, с вопросом:
– Слушай, наверное, дорого она тебе обходится – такая красавица, а?
И Геннадий на ходу небрежно-гордо ответил:
– Других, дорогой, не держим.
– И как только Белов – неспециалист, не полиграфист, – беспокоилась Зоя, – мог согласиться стать начальником производственного отдела и быть посмешищем всего издательства? Сидел в экспедиции на тихом месте, а тут…
– Но, кажется, он уходит на работу начальника отдела кадров. Был у меня с ним разговор вчера. И спрашивал у меня совета, – успокоил ее Антон.
Геннадий сказал, что в иных учреждениях кадровик – такая величина, что сам директор ходит к нему на поклон, особенно, если это в закрытом институте.
– Да, кто как поставит себя на таком злачном месте, – вставил Антон. – Какие полномочия выжмет…
– Подождите, – вклинился в разговор опять Меркулов, – я проиллюстрирую вам охотно… Один мой приятель работает в подобном заведении. Сам начальник управления там кланяется управдому – тьфу! – кадровику. А вы говорите: «Культ личности…» Раз была у них коллективная пьянка под какой-то общенародный праздник. И мой приятель, уходя в позднь домой, надел по ошибке дорогое пальто этого кадрового работника, толстяка – чинуши. Пальто с бобриковым воротником. И увидел, что допустил оплошность лишь утром следующего – выходного дня. Давай звонить в родной институт – там всегда есть дежурство и дежурные. Тем он объяснил, что произошло, и ему назвали домашний телефон кадровика. Ну, позвонил ему домой. Схватил такси и немедля помчался в Ленинград из Ломоносова. Представляете… А кадробойца после пьянки, обнаружив вместо своего пальто, чью-то шкуру, естественно, сразу протрезвел и захватил ее с собой домой, как вещественное доказательство виновного в краже. Едва приятель мой, примчавшись и запыхавшись, позвонил у начальственного порога квартиры, как крепкие руки, дрожа, приоткрыли дверь и, не впустив его даже на порог, выдернули у него из рук злосчастное пальто, а ему ловко вышвырнули его шкуру и мгновенно и молча захлопнули дверь. После этого недоразумения прошло несколько лет. Всех товарищей приятеля повышали по нескольку раз. А его – ни разу. И лишали премий и престижных командировок.
– Это ж гоголевский сюжет! – воскликнул Антон. – В чистом виде.
– Да, еще бы! – сказал Геннадий. – Ну, а на лето ваши творческие планы?
Махалов собрался в Измаил на встречу с друзьями – морской пехотой Дунайской флотилии. Кто собирался на дачу, кто – под Ригу, кто пока никуда; Антон сказал, что поедет на Волгу к братьям и матери.
– Ты все пишешь этюды? – Спросил у него Костя.
– Стараюсь.
– По-моему, это уже нам ни к чему. Классика уходит, отмирает.
– Оставим эту спорную тему. Еще не убыль наших дней.
– Ты веришь?
– Стараюсь.
– Я хочу тебе потом рассказать об одной военной истории, – признался Махалов, как показалось Антону, грустным голосом. И это его расстроило несколько, что он и про свое огорчение забыл на какие-то минуты.
– Ну, ты, видать, пороха не нюхал, пардон, – сказал Лимонов.
– Что ты, Михайлыч, – сорвался речивый Махалов. – Он-то на штукатурке Рейхстага автограф поставил в сорок пятом.
– Ого! Прости, кореш! Прости! Погорячился я…
Да, укромный дом Ивашевых – однофлигельный, двухоконный, что ютился в закутке на Дворянской улице, – был хлебосольным, гостеприимным, чем приваживал к себе многих мыслящих людей. Он как бы находился близко на пути у всех благорасположенных друг к другу устоявшихся граждан. И точно манил и притягивал магнитом друзей, хотя здесь ничего сверхобычного не происходило, но сюда, в квартирку Ивашевых, в их общество тянулись и приходили самые разные по своим интересам и занятиям давние и новые знакомые. Так, и Антон (из их числа) тут уже познакомился и с любезным бородатым Лимоновым и его улыбчивой женой Катей (заядлых путешественников), которых впервые увидал в ложе Мариинки позади себя в марте 1952 года на балете «Лебединое озеро», и с Сивковым, шофером-техником из института Арктики и Антарктики, уже выезжавший в экспозицию на пятый континент и водивший там вездеход по ледовым трещинам, и с другими незнакомцами. С тем же бухгалтером Саркисяном, наезжавшим из Магадана. Общение всех собравшихся между собой превращало их в какой-то привычный уже коллектив. Тут был особый разговор.
Однако все происходящее сейчас Кашина не трогало ничуть – в душе его не было спокойствия (оно не приходило). Напротив, он, находясь среди гостей и стараясь быть более естественным (чтоб не выдать себя), все острее чувствовал какую-то неестественность своего положения (после разрыва с Оленькой); он как-то отчетливо-осознаннее видел впервые – через свое драматичное настроение – бессловесное непонимание в толпе истинного состояния души; взаимные словесные упражнения нисколько не утоляли жажду успокоения, они лишь усиливали чувство, что потерянное нельзя заменить ничем, никакой сменой обстановки. И настроя-то душевного не будет, пока сам с собой не разберешься досконально во всем, это ясно, как божий день. И хотя он в душе давным-давно уже смирился с потерей любимой девушки, ему хотелось все же побыть теперь одному (наверное, просто профилактики ради).
Главное же, для Антона теперь не было ни в чем какого-то внутреннего величия, лада, что чувствовал он, например, в картине Рембрандта «Возвращение блудного сына», а еще сильнее – в «Троице» Рублева. В мире, по его представлению, нет полотна пронзительней ее по простоте своей и величию духа. Да, именно: сейчас у него, Антона, он понимал, не было присутствия чего-то незаменимого, непридуманного. О той же святыне русской – «Троицы» Пчелкин, его учитель, говорил: «В композиции линия певучая ведет, как и в древнерусских храмах, и на горочке дубок жмется. Глядишь на картину – и слышишь, как шумит под ветерком спеющая рожь».
«Да, и мне покойней как-то, когда слышу, как за окном нынешнего моего жилища полощется по ночам на дереве листва, – подумал Антон невольно, когда, приехав, пришел в квартиру, в уголок – конуру, раскатал на топчане, как солдатскую шинель, постель, под образами иконными. – Она будто разговаривает со мной, напоминает мне о чем-то вечном. «Я с тобой. И ты со мной…»
И странно вспомнилась ему опять одна история несправедливости, раз подсмотренная им.
В то утро молодой мужчина, возраста примерно Антона, был, казалось, чем-то несколько озабочен и смущен, он, солидный-таки, деловой человек, важно готовый к несению своей ответственной службы, в светлом плаще и новенькой фетровой шляпе; потому-то он и вошел со своим ребенком, – он его придерживал рукой, – не в переднюю, а в заднюю дверь автобуса и встал с ним там, на нижней площадке, а не прошел вперед и не сел, хоть и были свободные места, несмотря на девятый час майского утра, когда многие еще ехали на работу.
Но тихо, почти неслышно (из-за шумного движения автобуса) скулившего ребенка еще не было Антону видно из-за стенки, поставленной за последним креслом, – лишь виднелась там светловолосая макушка; не было видно до тех пор, пока отец не вывел его за ручонку из этого закутка, не поднял в салон и не подвел к тому последнему креслу с желтой кожаной обивкой, что было за билетной кассой. Тогда стало видно, что это была очень худенькая, бледненькая и вся заплаканная девочка лет пяти, если не меньше, в розоватом пальтишке в горошек, в белом платьице, в полуспущенных коричневых чулках и сандалиях. В ручонке она держала большое, надкусанное со всех сторон, яблоко сорта «джанатан» и какую-то яркую тряпичную куклу. И скулила непрестанно, как заведенная на эту одну ноту, способную вывести из себя кого хочешь и одновременно разжалобить любое сердце. Она скулила уже глубоко несчастно, трагически даже. Господи! Вся скорбь мира была здесь, в ее глазах! Из-за какого-то пустяшного, наверно, осложнения с отцом, непреклонным, отчужденным перед светом всем.
Дальше больше.
Отец поднялдочь над креслом – усадить ее хотел – и опустил в сиденье; только она, гибкая, выгнулась назад и, упрямо опускаясь, проскользнуло мимо кресла. Он ее опять поднял, видимо, видимо еще не понимая хорошенько, в чем же дело, – и опять все повторилось заново в точности. И так еще опять. Она громче всхлипнула, все глотала горючие слезы. И тогда он, выведенный из себя, с силой схватил ее и, не дав ей теперь распрямиться, буквально вдавил ее в кресло.
Он весь побагровел. И прочь отошел поспешно. К пыльному окну отвернулся, журясь на ослепленный солнцем весенний Суворовский проспект, кипя в душе и, очевидно, проклиная этот мерзкий, слабый и капризный женский род, из-за которого он унижался так, унижался на людях.
Это же ужасно!
Но только Антон снова взглянул в лицо девочки, какое-то прозрачно-бестелесное, в ее исплаканно-скорбные глаза, как мигом вспыхнула в его сердце пронзительная жалость к ней. И показался ему отец со своей грубой физической силой, примененной в споре с этим хрупким, незащищенным созданием, упрямо отстаивавшим свою правоту, свои желания, – показался ему варваром, чудовищем. Вместо того, чтобы действовать вполне с умом и разумной логикой, без боязни унизиться и быть осмеянным обществом. В уважении к самой малой деточке.
Она-то, бедненькая, уже больше ничему и никому не противилась, маленькая виновница всего случившегося, жалостно тряслась, впечатанная в то массивное для нее кресло; подвывала еще горше и несчастней, позабыв про надкусанное яблоко, про куклу, решительно про все на этом белом свете. Так длилось две большие остановки: автобус был скорый. Лишь разок скользнули из-под фетровой шляпы по Антону сощуренно-сердитые глаза мужчины. А потом их владелец вновь приблизился к дочери и, сдернув ее за ручонку с сиденья кресла, подвел ее к задней двери, – приготовился с ней выйти.
И издалека потом все светлела, пробиваясь пятном сквозь пыльные окна автобуса, как нежный цветок, ее розовая фигурка, которая таяла на однотонно серой улице по мере того, как автобус стремительно уносился вперед.
Увиденное вывело Антона из равновесия, можно сказать, духа. Он был в душе несказанно противен самому себе перед явной чужой бедой (грош цена ему, прохиндею!), противен из-за своей неспособности, своевременной реакции на несправедливость – не помог ребенку! Отчего! Не проворот в управлении мозговым аппаратом? Он не успел сориентироваться в правильном действии и путался виновато при вспышках желания устранить раздражающее несоответствие тому, что должно было быть по его понятию. Тогда как душу теребила совесть.
Словом, Антон страдал теперь от своего бессилия перед разумным разрешением беды. Он не хотел ее. Ничьей.
IV
Зоя Ивашева вошла в производственный отдел издательства с кипой вычерченных ею калек – графических листов – к издаваемой книге по биологии; она, понуро, опустив глаза, положила их на свободное место стола Кости Махалова, художественного редактора. Тот вопросительно-обеспокоенно взглянул на нее. И немедля спросил:
– Серьезное что случилось, Зоя? Скажи!
– Наша Дымка скончалась. Наша любимая кошка. – Вздохнула она.
– Что: кошка?!
– Ой, люди, не смотрите на меня так! – Было-то заметно, что Зоя еще пребывала в неком расстроено-взвешенном, можно сказать состоянии; она была слезлива – ее выдавали еще покраснелые от слез глаза. – Если что трогательное бывает, я – теперь – после войны – обязательно слезу пролью, – призналась она, не стыдясь нисколько. – Дымка долго жила у нас. Пришла к нам сразу после блокады.
Все издательские сотрудники, бывшие при этом в отделе, по-разному подивились на Зоино несчастье и посочувствовали ей. Было жалко ее, скорбящую опекуншу домашней животинки, составлявшей как бы неотъемлемую часть ее семейной достачи.
Она дрогнула голосом:
– Мой Гена прямо навзрыд рыдал оттого, что умерла наша кошка Дымка. Долго жила с нами. Пришла сразу после блокады.
На что поседевший сухопарый редактор Утехин воскликнул:
– Что – Геннадий Петрович?! Фронтовик, побывавший в самом пекле боев под Ленинградом и рано потерявший руку, кавалер орденов славы?!.. На него-то это никак не похоже! Не верю!
– А вот как еще похоже, – протянула тихо Зоя.
– Да ведь – взгляните на нее – и она сама-то зареванная тоже! – сказал кто-то. – Вот, оказывается, дело в чем.
– Ну, все равно не верится мне тому, чтобы мужик из-за кошки ревел. Да что он – обалдел? Рехнулся вдруг? Во время войны была такая-то погибель повсеместная. Притупилась боль.
– Да то тогда, Василий Васильевич… – не уступала Зоя.
– Правда, бывают разные положения, заметила полноватая миролюбивая техред Никишина.
– В сорок втором, когда моя мать скончалась (во время зимней эвакуации на Урал, кстати, вместе с семьей Елены Ефимовны Усачевой) а я, зеленая еще девчонка, по первости не плакала нисколько.
– Бывает, что от серьезного, страшного и не заплачешь, точно, – подтвердила Никишина.
Упомянутая Зоей Елена Ефимовна работала здесь же машинисткой. Она-то и привела сюда Зою. Переманила из другого издательства – морского.
– Так я схоронила там мать, а все вокруг меня, слышу, говорят: мол, ишь, какая черствая натура у доченьки, хоть она и ленинградка, – и слезинки-то не выронила прилюдно. И Елена Ефимовна в те дни пыталась расшевелить меня напрасно. Но потом, потом я уж места себе не находила: все в груди у меня, – показала Зоя рукой на сердце, – ходило ходуном. Ну, куда мне деться от этого? Почему-то пошла в кинотеатр, чтобы посмотреть какую-то кинокартину и так чтобы, может быть, забыться чуточку. Что смотрела тогда в кинотеатре – какую картину – не помнила. И не помню. Однако по вечерам, после работы, мне стало особенно жутко оставаться в доме. Так уже привыкла и ходила почти каждый вечер в кинозал. И там ревела втихую. В уголке. И с тех самых пор, когда фильм какой-нибудь смотрю в кинотеатре, всегда реву безутешно.
– И даже когда по телевизору смотришь кинофильм? – спросил Василий Васильевич.
– Да, и тогда. Тоже.
Он непонимающе глядел на нее.
Она всплывала зрительно перед ним.
V
За чаем Нина Павловна, несколько постаревшая, но еще успешно судействовавшая в своем городском районе, сообщила, что они побывали 9 мая в урочище у поселка Мартышкино, где она служила с однополчанами, стоявшими насмерть в боях. Ездили к братской могиле. Вместе с Антоном Кашиным.
– А-а, нам Лешка кино продемонстрировал, – сказал Геннадий. – То, что закадрил на Вашем застолье, Нина Павловна. Видели достойное торжество. И твоя-то, Антон, скорбная физиономия как-то выпадала из круга веселых лиц за столом. Будто ты съел горький перец и не мог его выплюнуть… Мы нимало посмеялись, друг…
– Каюсь, грешен, Нина Павловна, – повинился Антон, – тогда вдруг приболел и уйти сразу не посмел… Вот Леша и закадрил меня попутно… А скажу, что в эту поездку меня поразило следующее: в приеме ветеранов и возложении венков очень активно участвовали дети. Они тоже воспринимали, как свое кровное, это понятие долга, чести.
– Как же, иначе и быть не может: ребятки-то нашенские, однокровные, – сказал Геннадий. – Они не понаслышке знают, почем лихо, не бьют баклуши…
– Ой-ли, Генка, – протянул Махалов.
– А мне мой сосед, греющийся на скамейке у парадной, – сказал Лимонов, – жалуется, что его внуки уже не слушают его. Мол, начинает он им рассказывать о войне, ее ужасах, а они гогочут; у него сердце сразу схватывает, только он подумает о том, что было тогда, а им вот смешно. Все игрульки какие-то, дескать. Как в кино. Говорят ему: «Дед, ты пулю заливаешь!» Не верят! До того обидно это.
– Да, есть у нас прослойка людей заевшихся, не любящих черновой работы и мечтающих куда-нибудь сбежать от нее, – сказала Рита. – Так было и есть. Всего намешано у нас.
– Ну, если об ужасах блокады теперь молодые не хотят знать правду, – сказала Катя Лимонова. – Я была свидетельницей при одном таком, или об этом, разговоре…
И она рассказала следующее.
Раз ее знакомый здоровый парень Женя, который уже отращивал для солидарности усы и был уже, кажется, совсем-совсем сложившейся личностью, как в собственных глазах, так и окружающих подростков, начисто опростоволосился. Со своим эгоистическим незнанием (и нежеланием знать) фактов недавней истории нашей жизни. Упрощенный, так сказать, модернизм. Внедряемый в сознание. Для собственного, т. е. личного, сознания.
Тогда, июньским вечером, он услыхал, что сидевший на скамейке меж соседей Иван Васильевич очень озабоченно и резко говорил, волнуясь:
– Никакое худо до добра не доведет. По милости военщиков новейшее вооружение плодится, распухает на планете, словно на опаре; все повторяется опять, хотя уж столько напахало человечество в войне минувшей. А ведь будет-то много хуже. Ох-хо-хо! Это сказочка про белого бычка, что якобы спасаются они тем самым от нас, неудобоваримых для них русских.
И, вот парень Женя, услыхав подобное, не удержавшись, небрежно подошел к сидевшим мужикам и сразу влез – с легковесностью, быть может, спросил, по привычке шумно пыхтя:
– Ну, и какое же у вас сложилось впечатление от этой войны?
– Не пыхти надо мной, ровно котел, – сказал Илья Федотыч сипло. – Присядь, парень.
И тот сел также на скамейку, пронзенный суровым, немигающим, ясновидящим, незаевшимся взглядом Ивана Васильевича, который будто съязвил холодно:
– Вы, юноша, хотите только впечатление узнать? И не более того?
– Да, ваше мнение – участников, – смутился, как казалось, Женя, но честно, откровенно объяснил: – Мои предки утверждают, что тогда неразберихи много всякой было. Так ли?
– А вы сами разве ничего не знаете? – Иван Васильевич смотрел в глаза ему. – Не слышите? Не смотрите! И не читаете?
– Про тяжелое я не могу читать, смотреть и знать, – признавался Женя, краснея, точно девушка. – Это все не для меня.
– Значит, лишь проинформировать вас? Лишь подать вам информацию в готовом виде? А вы знаете, например, как немецкие фашисты приканчивали наших пленных, осуществляя геноцид?
Женя пожал плечами и больше покраснел:
– Нет, не знаю. Слышал…
– А знаете, что в ту годину ели дети и на какие лишения и муки люди шли, чтобы все выдержать и спасти их и Родину?
– Право, не помню. Я в таком возрасте был, что от времени блокады (в сорок третьем нас эвакуировали на Урал) только запомнил гулкие шаги по холодной лестнице: «Тук! Тук! Тук!» И запомнил почти такой же «Тук-тук-тук» в дверь квартиры и один неизменный вопрос, раздававшийся из-за нее: «Трупы есть у вас?» Я еще не знал, что такое трупы, – думал, что это как в затейливой сказке какой… еще непонятной для меня… извините…
– Да. Но существует, оказывается, еще страшная драма. Всеобщая у людей. Она стоила только Ленинграду в целый миллион жизней. Унесла их. Ох-хо-хо! А сказка настоящая – это жизнь и даруемый нам мир.
– Ах, мужичишки мои, мужичишки, – проговорил как-то суетно, засопев носом, собираясь добавить что-то и борясь с собой, Илья Федотыч.
VI
В блокноте Антон Кашин записал:
9 мая. 10 час. 50 мин.
Поехали в поселок Мартышкино.
Автобус, грузовая автомашина и старенький москвич, в котором я, Леша Телепов, Нина Павловна и Семен Верный.
Леша расширел. Он, наверное, без очков, но видит, несмотря на возраст. И память у него великолепная: помнит многие фамилии однополчан.
Нежная зелень травы, бегущие ручьи с пеной, моросит, мга, туманно, вуаль деревьев светло-желтая.
Ехали вдоль залива – лодочки и валуны в воде; прохладно, хотя обещали синоптики 12-140 тепла.
Около 11 часов поехали в Таменконг (бывший КП) перед тем как доехать до Мартышкино, перед Срельней, стартовали бегуны из какого-то училища. Так что ехали замедленно, почти шагом. За ними. Потом обогнали, включили скорость.
Лица у бегунов были раскраснелые, потные. Они тяжело дышали.
– Я как привык за возом бежать, так и бежал бездумно всю жизнь, а потом подумал: – зачем мне путаться под ногами молодежи – они уже космосом занимаются – и подался в отставку, – признался Семен.
Улицу уже перекрыли – началось возложение венков. Свернули вправо в гору. Здесь остановились: надо было прихватить еще кого-то. У темных от дождей сараев с дровами почему-то вывешено – полощется белое белье. Мария Михайловна напевает текст песни, которую будут петь у обелиска и запись которой на листке бумаги она держит перед собой.
– Мария Михайловна! Что же делать-то? Эй, Мария Михайловна, кого ждем-то?
Побежали к Польским.
– А ты знаешь, кто пришел! Одного нашего погибшего однополчанина – сын и дочь.
– Он впереди тебя шел в бою? Он проскочил?
– Нет, он там остался. Не догадался солдатик развернуться… Но, сейчас, наверное, уже пройдем…
Действительно: наконец посланная девочка вернулась. Все тронулись, поехали быстрей. Быстрей!
– Давайте! Приглядывайте за нами.
– Что можно сказать. Зря – не зря поддал уже.
Может неприятность сделать.
Немного погода подкузьмила. А может, еще развеется она. Обогнали школьников – те несли венки. Выехали на центр магистрали – была помеха слева – это называется…
– Да, запоздалая нынче весна. Помню, цветы рвали большие. Листья уже были.
Дети по радио услышали объявление о встрече однополчан.
Малую Ижору проехали. На склонах еще лежал снег. В заливе вода серая. Потом пошли сосны с песком. Вода то показывалась, то исчезала, то вновь показывалась сквозь деревья.
– А места здесь хорошие. Этот молодняк – сосенки. Прежде такого выроста не было.
Въехали в Большую Ижору. Бетонка пошла вверх, холмы усыпаны домами.
– Дом проехали. Василевской. Хотя нет. Налево сейчас. Налево.
Подошли к обелиску на братской могиле. На нем значится, что здесь захоронены матросы и солдаты, старшины, сержанты и офицеры 2-ой отдельной бригады морской пехоты, 48-ой отдельной морской стрелковой бригады и других частей приморской оперативной группы 2-ой морской армии Ленинградского фронта и Краснознаменного Балтийского флота.
Красные болота, обомшелые серо-зеленые стволы сосен.
Выступал седовласый (из-под Полтавы), говорил, что здесь лежат такие же юные, как солдаты. Это их преимущество перед нами – однополчанами.
Выступил бывший подполковник из солнечной Армении, весь в орденах. Связист. Говорил о том, что связисты, если становилось нужно, переквалифицировались в разведчиков. Приводили «языков». Один раз пошли двое разведчиков таких – и оба не вернулись – погибли.
Потом выступал украинец:
– Мы прикрыли с юга Кронштадт, мы прикрыли Ленинград. Все выдержали и выстояли. Здесь установлены были сотни мин. Подорвались сотни вражеских танков на них. Очень тяжело все высказать. Надо унаследовать традиции.
Поэтесса прочла собственное стихотворение:
– Кровь в нас, русских, красная течет, чтобы миру мир сберечь…
Что-то в этом роде. Извинилась за то, что, может быть, не очень оно литературное.
Председатель совета ветеранов пожелал всем всего доброго.
Затем была минута молчания. И воинская часть, которая ухаживала за могилами, награждала почетными грамотами ветеранов войны.
Катя досказала, что у них в прежней коммуналке начались с того, что вот Славиной девочке соседской повезло; для нее все ничто: платье – не платье и брюки – не брюки, и туфли – не туфли, совсем же ничто. Она с мужем, должностным лицом, пять лет или больше, прожила в Берлине. А родители ее – из тех обеспеченных, состоятельных, что для любимой доченьки подарок, скажем, меньше, чем импортные лаковые сапоги с чулками за сто или больше рублей из-под полы, у них не существует даже. Всегда она в чем-то новом, без устали шибает всех нарядами своими. Но хотя бы рубль попроси у ней взаймы – ни за что не даст, шалишь: за душою нет. Не сразу и поймешь, что это за человек такой.
– А поймешь – толку что? – сказала Нина Павловна. – Одни огорчения. Вы послушайте – я расскажу, отчего болела моя мать только что, на той неделе. У нас, в ленинградской квартире коммунальной, где она живет уже с тридцать первого года, умерла давняя соседка, Любовь Егоровна, пенсионерка, которая пережила здесь вместе с ней и еще одной соседкой, Марией Яковлевной, сухонькой, подвижной и сейчас, как сверчок, всю блокаду. Дело в том, что последние годы Любовь Егоровна, эта очень несчастная с виду женщина, вела замкнутый, одинокий образ жизни: рослый русый сын ее, удивительно положительный и практичный смолоду Володя, как только отслужился в армии, так женился на своей чернявой Кате, с которой переписывался, и вскоре укатил с молодой женой в Сибирь на новостройку. Он матери оттуда помогал – регулярно деньги присылал, чем она и хвастала нам изредка – никаких же цельных разговоров у нас с ней о чем-нибудь другом не получалось отчего-то. После него близких у нее никого больше не было. Смерть пришла к ней неожиданно. Так что она умирала на руках моей матери и Марии Яковлевны, – они, трое, уже держались вместе с самой блокады – блокада их породнила. Сын поспел лишь на похороны. Прилетел с женой.
VII
– Знаете, ребята, я вам лучше расскажу одну тогдашнюю предновогоднюю историю, – оживился Костя Махалов. – Про абордаж на Черном море. В сорок третьем. В последнюю холодную ночь. Мы, морские пехотинцы, укрылись на берегу в большой землянке, перегороженной нарами; все толпились, согреваясь, вокруг топившейся печки-времянки, сделанной, как обычно, из железной немецкой бочки. Жорка только что притащил откуда-то какие-то грязные мазутные доски, чтобы ими истопить пожарче печку (дров в прибрежье не было). Кто-то поставил на нее в плоских трофейных котелках водицу, чтобы хоть сухарики размочить. И кто-то было вслух размечтался о каких-нибудь подарочках в эту ночь.
Но подарочки-то немцы, не унимаясь, с неба постоянно сыпали – налетали бомбардировщики да хищные истребители – «Мессершмитты» рыскали. А по морю носились, летали немецкие катера и баржи самоходные.
И вдруг объявили тревогу. Прибежал старшина Скочкин и велел живо построиться. Все ребята, строясь, подумали: «Ну, в очередной десант! Хотя вроде бы не готовились к нему – никаких предварительных учений на этот счет не было. Однако, на войне все неожиданно бывает. Главное, не дрейфь!».
А вошедший командир – капитан что-то медлил с приказом. Видно, с духом собирался. Потом сказал:
– Дело, сынки мои, такое. Не могу вам приказывать сейчас. Предстоит необычная операция по ликвидации вражеской баржи.
Все зашумели. Кто-то обронил:
– Ну, вот же говорил: я слышал мотор!
– Кто хочет добровольно пойти на эту опасную операцию, – предложил капитан, – два шага вперед. Задачу вам сейчас объясню.
Ребята все шагнули из строя вперед.
Капитан и говорит:
– Наши посты СНИС донесли, что задрейфовало немецкое судно БДБ – быстроходная десантная баржа: видать, отказали ее сильные моторы в борьбе с волнами. Ее отнесло к самому берегу, на мель, на ничейную, так сказать, полосу, но близко к нам, к Тамани. Однако здесь, на мелководье, наши береговые батареи достать ее не могут. И немцы помощь вызвали по радио. А к барже подойти просто так нельзя. Ее техническое оснащение таково: четыре пушки семидесятипятимиллиметровых, два счетверенных «Эрликона», т. е. двадцатипятимиллиметровые пушки. Это – настоящий морской хищник. Скорость судно развивает до семнадцати узлов; осадку имеет малую – всего каких-нибудь метр двадцать пять сантиметров. Хорошо маневрирует. При такой малой осадке подходит по мелководью к самому берегу и почти в упор расстреливает все, что находится на нем, – селения, сооружения, госпитали. Так что учтите, сынки, эти обстоятельства; подумайте, как будете брать эту акулу на абордаж.
Десантники кучно стояли, на ус наматывали то, что им говорил командир. Они уже высаживались в десант, в боях участвовали, но пока не абордажничали еще. Не шутка ли.
Практически эта посудина немецкая была дешевая. Наши торпедные катера не вступали с ней бой – не торпедировали: торпеда была дороже, да и она могла попросту мимо пролететь при ее-то, баржи, большой скорости. К тому же она еще могла расстрелять запросто катер. Вот какая это была штучка.
Мне исполнился двадцать один год, и я как раз получил от матери из Казахстана, куда ее эвакуировали, письмо; она прислала мне вместе со словами любви материнской и два табачных листика, вложенных в треугольничек, проверенной цензурой. Это был подарок для меня, и мои сослуживцы, товарищи, улыбались этому.
И вот решили этой темной штормящей ночью, как сообщил наш капитан, пустить, чтобы приблизиться к барже вплотную наши мотоботы: захотели взять ее по-средневековьи – на абордаж. Небывалый случай на море в практике отечественной войны!
Мотобот – это все равно что корыто: мотор от автомашины «Зис», и больше ничего. Потому так и назывался: мото-бот – мотор и борт. На каком боте установлен пулемет, а на каком и такового нет.
Добровольцы – мы – отправились в поход на нескольких мотоботах.
Морские пехотинцы по традиции ходили в атаки на немецкие позиции в маскбрюках, сапогах и тельняшках – немцы боялись матросов. Но тут было холодно – мы надели на себя бушлаты. Были в бескозырках.
Штормило сильно. Холодные брызги слепили, жгли наши лица. Ничего не было слышно из-за гула моторов. Волны мощно били в борта мотоботов – так, что они трещали от напора волн – вот-вот могли лопнуть. Как спичечный коробок. Да еще поднялся разом огненный ад вокруг: немецкое судно, команда которого, несомненно, обнаружила все-таки звук работающих моторов, открыла плотный огонь из всех своих орудий. Команда баржи состояла что-то из восемнадцати человек. И когда волна бьет в борт, как в стенку, сильнее и болтанка. Трудно удержаться на ногах, на мокрых скользких досках. Пулеметные трассы обжигали мотоботы. Охнули раненые. Зачерпнули водицы. Тем более что ближе к берегу волны били сильнее, опрокидывали.
Немцам уже несподручно было стрелять из пушек при сближении мотоботов: борта у баржи – высокие – что-то около трех метров, даже нос ее откидывается (при высадке десанта). В общем немецкие солдаты, или матросы, схватили пулеметы, поставили стволами на борта и давай шпарить во все стороны трассирующими пулями – жуть какая!
Пули роем летели, шипели, щелкали прямо рядом с нами, между сидящими, обжигали. Но до баржи огненной было уже недалеко. Расстояние сокращалось быстро. Она темнела, вырастала перед нами на глазах. И то пропадала, то опять появлялась из темной морской бездны; чем ближе к мелководью, тем волны накатывались круче, напористей – черные с беловатой кипящей пеной, как было видно при вспышках трассирующих пуль. И, хотя два мотобота наших немцы подбили, остальные три или четыре, умело маневрируя в этих сложных условиях непогоды и ответного обстрела, с каждой минутой приближались к барже.
При высадке десанта, когда до берега остается совсем немного, прыгаешь на ходу шлюпки прямо в воду и уже, ведя огонь из автомата по берегу – по засевшему противнику. А тут нужно было вспрыгнуть именно на баржу, да так, чтобы тебя не скинули в воду невредимого или раненого; нужно прыгать в один момент – расчетливо. Да, борта у баржи этой высокие, и она сама по себе тяжелее наших суденышек, так что ее мотало слабее, чем наши мотоботы: они взлетали на волнах вдвое выше, чем она. И вот именно в этот момент при самом сближении с баржей, Сашка прокричал так, что все его услышали: «Полундра!» – И по-кошачьи первым взлетел на вражеский борт, орудуя прикладом. И все матросы попрыгали вслед за ним, скользя по мокрым бортам и палубе.
Это абордажем только называлось – не было при этом применено никаких крючков или кошек, чтобы закинуть за борт и зацепиться. На барже завязалась отчаянная рукопашная схватка. Гитлеровцы бешено сопротивлялись. И когда все было покончено и мы проникли в трюм, то что оказалось: баржа целиком была набита рождественскими подарками. Немцы везли их для своих солдат. Yluckliches Neijdhr! – стояло на посылках. Матросы отгрузили их на мотоботы, так как отбуксировать баржу уже было невозможно – до того ее разбило всю о камни. Помощь к немцам не успела.
Мы, десантники, тоже потеряли несколько человек убитыми. Жалко: такие славные и молодые были ребята. Совсем еще юноши. Сомов, мой друг, ранен был: немец поцарапал его кинжальным штыком, когда они сошлись врукопашную и катались по палубе.
С подтопленных мотоботов другие мотоботы ребят подобрали.
И ребята постарались: принесли в госпиталь Сомову пакетик с конфетами и галетами. На аккуратно напечатанной открытке с двумя рыжими оленятами было написано по-немецки: «Будь счастлив!».
VIII
Столь же приятно было пройти тут, по Менделеевской линии, под сенью сочно зеленых лип, вдоль знаменитого красно-белого университетского здания, и вдруг почувствовать себя властителем своих возвышенных дум, не задавленных городскими коробками. И не потому ли Лущин, мужчина-крепыш, многоопытный редактор научного университетского журнала, столь воодушевился (видно из-за особой, витавшей здесь ауры) в разговоре с шедшими с ним рядом друзьями – Махаловым и Кашиным, что аж заглядывался на прохожих студенток, как бы подыгрывая любвеобильности, донжуанству. С кем из просвещенных ученых мужей не бывало чего-то подобного!
– Ну, кошмарики! Кошмарики! – пролепетал некий встречный тип в чепче. К удивлению то услышавших. И вмиг забывших. Потому как пролепетавший тип моментально исчез за углом.
– Вот двенадцатый сонет Шекспира, – игранул глазами Лущин, затянувшись сигаретой, причем у него специфически подергивались желтопрокуренные пальцы. И, как частенько с ним бывало, очень кстати продекламировав застрявший в голове отрывок из перевода английского классика, заговорил о том, как несправедлива эта ноша все-таки – одну или одного век любить. Ведь каждая новая любовь нас молодит, она вносит обновление в наш организм; но мы зачастую не можем, не смеем – в угрозу общественной морали – пойти на разрыв прежней. Часто это – трагедия для нас… Разорвать сложившиеся семейные отношения друг с другом… Что же делать?
Лущин бы весьма верный и положительный муж и отец взрослеющих сына и дочери. Отчего же он заговорил таким крамольным образом? Взыграл артистизм?
– Брось, Николай, – возразил вольнолюбец Махалов, явный монархист во всем. – Никакой трагедии в этом нет, а если есть, то лишь потому, что люди сами для себя выдумали и законы, и мораль, и права. Согласитесь…
– Ты – чудак, Константин! Человек и отличается, скажем, от обезьяны тем, что размышляет иногда. Пусть и примитивным образом. Как получается у него.
– Вот именно думает: ту или иную ему любить, если он нормальный мужик, не гей; а обезьяна – она-то теорию Дарвина не изучала – очевидно, не способна мыслить похоже избирательно. – Махалов имел любовные грешки перед Ингой, своей женой, и теперь будто отстаивал какое-то такое право на свое поведение.
– Позволь… Ты как юрист, подходишь ко всему, находишь тому оправдание. С вами, законниками, не поспоришь всяко.
– Стараюсь дорогуша, Коля, оправдать свою учебу пятилетнюю. – И Махалов похлопал друга по плечу. – Не взыщи…
Да уж и замедлил тут свой шаг. Он тоже увидел, что впереди, на истертом асфальте, перед каменными колонками, подпиравшими своды четырехугольного двухэтажного исторического здания песочного цвета, где располагались аудитории университета и издательство, стояла в напряжении, держа в руках перевязанную стопку книг, Оля в пастельном светлом платье, – стояла, прижмуриваясь от встречных солнечных лучей и всматриваясь в походивших сюда людей, стараясь не пропустить Антона. Антон схмурился, гадая: «И что за блажь принесла ее сюда ко мне, коли все кончено между нами? Что – затмение на нее нашло?» Костя уже видел ее раза два и знал от друга об ее неожиданном демарше перед ним, и поэтому, узнав ее, нахмурился и смотрел на нее в упор не мигающими испепеляющими (из-за ее измены другу) зелеными глазами, о чем никто его не просил. Но ему настолько досадно было почему-то.
– Вот я привезла тебе, возьми, – залепетала она по-быстрому, смущенная вниманием Антоновых друзей. Глаза прятала.
Антон инстинктивно двинулся к Оле, подхватил довольно тяжелые книги.
– Пошли, пошли! – сказал он холодно-хмуро. – Провожу тебя.
Да и в сей же момент с друзьями буквально столкнулся нос к носу вышагнувший на свет из прохода здания именитый импозантный профессор-биолог Титов (ставший уже белокудрым), тот государственный человек, которого Ленин, с кем он некогда дважды встречался, самолично назначил во главе комиссии, организованной для борьбы с голодом крестьян в России. И такой-то факт был в биографии тогда молодого ученого. Было ведь всякое. И тут профессор в серо-синем костюме, при галстуке, в серой шляпе, столкнувшись с друзьями, с которыми уже был знаком по работе, тотчас же радостно поприветствовал их всех и, проникновенно говоря каждому какие-то любезно-приятные слова (в том числе и смущенной Оле), поздоровался с каждым за руку и даже касался ласково руками плеч друзей.
– Игорь Артемьевич, горлиту что-то не ясно в Вашей монографии, – сказал ему Махалов, будучи уже тертым калачом – издательским художником его книги. – Там есть какие-то вопросы к Вам. Может быть, зайдем туда сейчас? Здесь недалеко. На набережной…
– А что такое горлит, любезный? – задал вопрос Игорь Артемьевич.
– Попросту: цензура. Разрешительное учреждение.
– И что: она разве есть в нашей стране?! – искренно удивился профессор. – В моей работе секрета никакого нет! Она сугубо о растениях.
Все заулыбались.
– Вы там так и объясните, Игорь Артемьевич.
– Я исследую полезные свойства ядов и фитонцидов растений – наука очень молодая: что можно использовать, скажем, в медицине врачам, в биологии биологам, в питании кондитерам, какие есть замечательные биологические факты, закономерности и открытия в растительном мире, достойные внимания людей. – Как процитировал это Игорь Артемьевич.
–Обязательно идемте, Игорь Артемьевич, спасать Ваши растения…
– Чудно! А я-то считал, что есть что-то сонное в нашем царстве. Хоть ори накрик – мало что сдвинется с места. Не так?
– Нет, профессор. В нашем издательстве, например, уже выработался хватательный инстинкт. Рукописей мало.
– Бросьте клич! Позовите авторов!
– А платить кто будет? У нас не пошикуешь…
– Ну, тогда идемте, разрешим товарищам все сомнения насчет растений.
– Да, конечно же тем самым ускорим выпуск Вашей книжки, думаю.
И Махалов вместе с Игорем Артемьевичем направились обратно вдоль Менделеевской линии – к Неве, в синеве которой – ее ленточке – плясали солнечные звездочки, капельки отражения светила.
И все разошлись по своим делам.
Антон Олю проводил до площади тутошной. Попрощался с ней без поцелуев, как с ничейной барышней. Не растрогался ничуть. Море чувств у него уже улеглось. Нева синела и плескалась и плескалась без устали в солнечных прыгающих звездочках.
IX
Вот такой, увы удел справедливости для него, Антона, честно служившего ей и после лета 1953-го года – после четырехлетней флотской службы в Ленинграде, где он и остался уже жить, чтобы учиться дальше.
Не для успешности своей, отнюдь. В нее-то он совсем не верил.
Как поверить? Когда ему приходилось год за годом играть в вечные догонялки со временем – при рабочей шестидневке, вечерних занятиях и питании на бегу; когда он скитался по углам в съемных квартирках, спешил в людные бани и старался подработать какую-то мелочь на прожитье, а подпорок-друзей у него еще не было никаких; когда он непременно хаживал в музеи, галереи, бывал в театрах да выезжал на этюды за городскую окраину, а еще и немало дежурил где-нибудь как просто работник или как комсомолец. Но так крутилось большинство послевоенной работающей молодежи. Что ж: последствие войны. Не на кого было свалить причину этого. И никто не плакался из-за такой доли.
Уравновешенный (правда, не всегда) Антон был к себе более чем придирчив, суров, беспощаден даже; другое дело – что что-то у него не получалось ладно или что-то ускользало от его внимания. Но ведь не переделаешь судьбу под себя – для лучшего удобства.
Они с Оленькой с любовью дружили все это время, пока учились, пока не женились. Поскольку не имели собственного жилья и снять подходящее что-нибудь не могли по финансовым соображениям. А Олины родители – Захар Семенович, бывший фронтовик, шорник завода медицинских инструментов, и Зинаида Никитична, фрезеровщица, занимали лишь небольшую комнатку в коммуналке в доме, стоявшем на улице Льва Толстого: здесь часто курсировали трамваи и делали поворот, и за окном второго этажа слышно тренькал трамвайный перезвон.
Антон все ссорился со своей любовью и находил ее и снова терял, а ее родители желали всем силами одного: старались подкупить ее любовь лестью и обещанными покупками. Ведь это один ребенок был у них. Так казалось Антону.
Мало-помалу случилось так, что заводчане, выпускавшие мединструменты, самолично с благословения и помощи начальников выстроили по проекту в Лахте двухэтажный коттедж, куда и переселились Олины родители, разрешив таким образом проблему жилья для молодоженов.
Х
А перед этим Антон еще записал в дневнике:
4 июня 1957 года. В Эрмитаже вместе с Фимой Иливицким на выставке графики хороших китайских рисовальщиков. Все у них исполнено в завидной мере и на нужном месте.
Поздравил Фиму: взяли его рисунки в печать. И на любовном фронте у него спокойствие: есть какая-то ненадоедливая зазноба…
11 июня 1957 года. Оля и я – в Москве. Мы приехали по железной дороге на неделю, «выкроенную» мной из отпускных дней, предоставленных мне, как работающему студенту, для сдачи весенних экзаменов. Мы прикатили в Подмосковье, к моей старшей сестре Наталье. Для нее сбылось то давнее предсказание сербиянки: она жила в столице с мужем – ласковым черноволосым Славой, заводским токарем и двумя малышами – мальчиком и девочкой. Они снимали покамест подчердачную – на втором этаже – комнату (вроде мансарды) у хорошей знакомой, с которой ладили. Она и нас приветила.
12 июня 1957 года. Утром лежал здесь на матрасе, кинутом на полу, и думал о таком понятии, как счастье. Отчего оно есть? Оттого, что я сейчас не один – рядом со мной Оля? Отчего это так: не в отдельности что-то малозначащее или особенное приятно-близко тебе, а все вместе: буйно распускавшаяся зелень, крик грачей, шум дождя, пьянящий негородской воздух, звук пролетающего самолета высоко-высоко, – создает на мгновение вдруг необъятный объем ощутимого счастья?
Не оттого ли и вечером столько проникновенно прекрасной показалась мне услышанная мной (впервые!) музыка Эльгара, английского композитора? Она сродни Бетховенской…
13 июня 1957года. Мы прошлись по залам Третьяковской галереи, так знакомой мне. И я вновь увидел светлую икону «Троица» Рублева и – предельно ясно – полотна Сурикова, Врубеля, Нестерова, Серова и других живописцев, засеявших несравненным живописанием своим большое поле Руси. Невозможно это взглядом охватить. Велик народ – великие творения.
Кстати: чем удивлен… Странный феномен был недавно со мной. В каком-то полусонном состоянии бродил по холодным залам Русского музея. И на меня давила казавшаяся мне сухость – недостаточная красочность – в живописи на многих холстах. Зато как-то обостренней в этот раз воспринимались мной образцы скульптуры. Вещественней, что ли.
Сегодня сразу же, подкрепившись едой в столовой и проехав в метро к центру города, еще осмотрели экспонаты и в Музее Изящных искусств. Уже давно известные мне и любимые мной из-за моих частых прежних посещений и этого дворца. Да те находились даже на старых местах в залах! Вот те же полотна Рембрандта, барбизонцев-пейзажистов, мастерством которых было восхищался – их колоритной живописностью; вот и холсты импрессионистов разных и также их эпатажные выкрасы, похожие на пробные. Так ли, нет ли, но вследствие подобных проб, по-моему, и вовсе снизошла вся европейская живопись; попросту заигрались живописцы в новые поделки, и не стало никакой преемственности в ней.
14 июня 1957 года. Сегодня прошлись по павильонам Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. В тридцатые годы здесь оформлял узбекский павильон Павел Васильевич Пчелкин. Устали от хождения. А вечером были на спектакле "Король Лир" в МХАТе. Очень схематично-посредственное, на мой взгляд, шекспировское произведение, в котором герои своими характерами мало отличаются друг от друга. По-моему, не прав Пушкин, писавший обратное. Артисты-то одинаково кричат со сцены.
Мы недовольные ушли с середины спектакля.
15 июня 1957года. Наконец-то съездили в Кусково – к двум моим младшим сестренкам – Вере и Тане, которые также уже переехали сюда из Ромашино, здесь жили и работали на ткацкой фабрике и учились дальше в вечерних институтах. Они тоже снимали за плату жилье, и не все у них гладко было в жизни. И радость встречи с ними, родными, перемешивалась в сердце с грустью от ясного осознания своей беспомощности в помощи им чем-то существенным, нужным, кроме каких-то слов. Было этого жаль.
Вместе покружили по окрестности. И сразу заметна была какая-то остановка и неустроенность в жизни состарившихся усадебных построек около большого и малого прудов, среди старых и молоденьких выскочивших лип и кленов. Все нуждалось в большой реставрации, ремонте и постоянном уходе служителей.
Что ж…
18 июня 1957 года. Перед отъездом в Ленинград мы вновь поэкскурсировали по Третьяковке. И вновь у меня возникло то же чувство восторга перед красотой живописной, правдивой, выраженной на холстах.
В Большой театр пришли на балет «Фадетта». Но не прониклись его содержанием.
Вследствие этого тоже, наверное, у нас с Олей вышла очередная-таки размолвка. И ее не могло не быть. У нас нет единения ни в чем. Мои художественные работы ей неинтересны, творческие планы безразличны.
– Да ты как художник уже пропал, – сказала она необдуманно и мстительно за что-то, что меня обескуражило: сказать такое своему любимому человеку…
Нет, не уравновешиваются наши любовные (и не очень) отношения. Напротив. А как яснее увидал, протерев глаза, кем Оля становится по характеру, – постепенно потерял самоуверенность свою шаткую восторженность незнайки перед ней, рассудительной. Право, право. Ведь известно: девушка умна сердечностью, а никак не из-за грамотности женской. И зачем плодить ложь?
Да, мы с Олей не ладили и, видно, никак не сладим; она-то кривляется порой, как капризное малое дите. Так что остаюсь один – на один по интересам душевным. Мне и празднично и скверно в душе оттого, только фанатизм держит меня на плаву. Какая-то душевная борьба идет во мне за сокровенный смысл жизни. Есть огромное желание, несмотря ни на что, не на какие препятствия двигаться к цели, к тому, что очень важно, важнее всего.
Иначе зачем я здесь? Зачем на Земле?
А кто кого бескорыстно любил? И почему? И не от этого ли происходят в абсолютном большинстве случаев человеческие катаклизмы?
У Антона давно-давным возникал само собой каверзный вопрос: а для чего? Для чего, допустим, уметь так здорово танцевать или то же самое – уметь, допустим, классно рисовать? Из сил выбиться, но суметь сделать то и то? Но ведь во вред обществу будет то, если будешь делать какие-то каракули и выдавать их за какое-то новаторское достижение, если это так преподносить публично и уверять, что иного пути развития нет. Наверное, нечто схожее происходит и с движением по кругу человеческого общества, и потому происходят революции – в связи с неудовлетворенностью населения в жизни, не то, что ему требуется лишь хлеба и зрелищ. Цивилизации живут не по спирали возвышения. Потребление – его движитель, и это его могила; несчастье – в его бесконтрольности своего поведения. Сдержки нет. Ее еще трудно придумать, кроме застенков.
Человечеству нравится кувыркаться в красивых соблазнах и многажды заблуждаться.
В общем, перспектива задуманного Антону виделась в разводьях – в расплывчатых изгибах. Нерешаемо.
Это он четко уяснил для себя после этой московской поездки.
Свод небесный разорвался.
Потом и два летних месяца – июль и август 1957года – выпали из его творческих планов: сотню их военнобязанных призвали по мобпредписанию на переподготовку, привезли в Кронштадт. В городе-крепости из них готовили химиков флота на бронетранспортерах – спецов по защите населения от радиационного заражения. Но скудной была информация о такой радиации, и поэтому был примитивен сам проводимый инструктаж старослужащих, дающий лишь какие-то зачатки знаний безопасности.
Антон был из-за этих сборов выбит, что говорится, из привычной колеи: лишился летнего отпуска, а значит, возможности регулярного писания этюдов маслом на природе – верной школы самоусовершенствования в живописи, что он завсегда практиковал для себя. С осени уже началась у него всеобычная круговерть. Только успевай поворачиваться туда-сюда. Непрофильная работа да вечерние четырехдневные (в неделю), институтские занятия, идущие вдалеке – в другом районе, да еще ведение изокружка для ремесленников – ребят, встречи и с Оленькой, рисование и писание писем и вечно мучительной прозы, так не дающей ему покоя и духа остановиться.
Настроение было очень гадкое.
XI
С 1 сентября Оля на месяц уехала напедагогическую практику в небольшой городок Новгородской области.
Между ней и Антоном еще не пробегала очередная черная кошка.
Как-то вскоре зазвонил телефон, и ему предложили завтра же прийти по определенному адресу на Литейном проспекте. Нужно взять с собой паспорт и обратиться в бюро пропусков. Поначалу он, было, обрадовался, так как подумал, что позвонил ему некий заинтересованный адресат, поскольку он эти дни названивал повсюду и предлагал свои художнические услуги. Да вдруг сообразил: стоп! стоп! Это же – на Литейном заведение! Черт возьми: ему позвонили из Большого Дома! Туда приглашают! Не хило!
Назавтра утром он, получив пропуск в одном сером укороченном здании и пройдя самолично (без сопровождения милиционеров) в другом сером глыбистом здании, поднялся по лестнице и дошел до кабинета следователя. Постучав, вошел внутрь. Тот, предупрежденный, уже ждал его; стол стоял в углу кабинета – перед окном. За ним и сидел причесанный и приглаженный, в цивильном костюме нормального вида молодой человек, и Антон как-то так сразу почувствовал себя будто наравне с ним и то, что с ним можно просто разговаривать, будто со знакомым товарищем. Никакой вроде бы разницы.
Следователь сообщил ему, что он вызван на допрос.
– По какому поводу? – спросил Антон.
– Итак, Вы Пошутина знали?
– Да, служили мы вместе в Первом Флотском экипаже. В одной роте. Но это же давно было. А что с ним такое? Ведь он в Армавире живет.
– Я потом скажу. Итак, расскажите, какой он был, как человек…
– Да, знаете, если бы все люди были бы такими же честными и порядочными, то много легче было бы всем жить на земле, – сказал Антон с горячностью даже, чему удивился сам.
– Как вел он себя при разговорах, в общении со всеми?..
– Не пьянствовал, не философствовал, не развратничал…
Уже по завершению допроса следователь сообщил Антону, что на Пошутина поступил сигнал и запрос из Днепропетровска: он там, в институте, как-то нелестно отозвался о комсомоле, отказавшись участвовать в субботнике.
«И только-то?! Из-за этого весь сыр-бор?! Отрывают, как меня, всех от дел и допрашивают под гребенку, чтобы поймать малюсенькую рыбку…» – подумал Кашин в удивлении.
И после того как он прочел составленный протокол его дознания и попросил исправить две явные стилистические ошибки в нем и подписал его, спросил:
– Что, и это почитываете? – и показал на лежавшую на тумбе свежевыпущенную книгу Дубинцева «Не хлебом единым?», которую сам уже прочел.
– Ну, приходится.
– Как находите? Интересна?
Следователь лишь пожал плечами.
Пошутин звал Кашина погостить в Армавир. Но он, хотя хотел к тому съездить и собирался, но пока не смог. И сожалел.
Спустя месяц у Антона был обманувший счастьем глупый день: Оля вернулась с практики – здоровая, веселая. Казалось, и любовь к нему вернулась – не было сомнения в том.
Да внезапно – как протрезвление: наступило опять охлаждение между ними. Антон видел ясно, чувствовал: она не хотела ни любви, ни близости его. Была сама по себе. Зашорилась.
По-прежнему он посещал вечерние занятия в институте, слушал лекции, писал контрольные работы и готовился к экзаменам. И приезжал в одну типографию, что находилась в подвалах здания, стоявшего на Фонтанке, – приезжал к одной знакомой – толстушке Тосе, которая давала ему на прочтения некие гранки для правки их и которая никак не знала, как его приручить к себе, это было ему видно. Из-за этого он потом оставил эту затею корректировать здесь. И с писанием у него ничего не клеилось, он все переделывал и переписывал – всякие фразы, их грамотное построение по многу-многу раз; и мало что складывалось стройно, что его не устраивало, раздражало даже.
Оттого настроение у него было прескверное.
Он даже считал, что великие Софоклы и Мольеры потому разочаровывают нас своей величиной, что ныне люди ищут в литературных произведениях полного соответствия себе в описаниях оскудевших характеров. Потому сегодняшние писатели и не могут по мастерству дотянуться до уровня тех мастеров.
– Антон Васильевич, приезжайте, – сказал в рабочий пасмурный день позвонивший голос в трубке. – На Вашу рукопись пришла очень толковая рецензия. Жду.
– Ну, спасибо Олег Матвеевич, что известили меня. – В сердце Антона редакторская бодрость, разумеется, вызвала одну опустошенность: то не обмануло его тонкий слух, обостренный с годами настоящей, можно сказать (не обманной), прозой жизни. Он знал ей цену. Да вот окаянно слетела с его губ вежливость.
– Я ведь сразу Вам обещал, – обиженно – строго заметил голос в трубке.
Так что в среду Антон с чувством некой вины предстал в кабинете перед еще нестарым и ладным собой редактором. Тот уверенно, сидя за столом, писал что-то на листке и тотчас, ясно взглянув на вошедшего, честно признался:
– А-а, Кашин? Вы уже?.. А я вот покамест не успел для Вас…
– Что, отписать?.. – боднулся Антон. – Мне – выйти, подождать?..
– Зачем? Садитесь, коль пришли. Одним духом допишу. А потом вы ознакомитесь с этим… Шесть страниц для вас написал член редколлегии Лешкин, наш талантливый товарищ, хотя он и очень молод. – И протянул севшему на стул Кашину рецензию.
Да, был Олег Матвеевич обезоруживающе открыт, нормален, с чистым, видно, помыслами и расположением – настолько, что хотелось отсюда сбежать без оглядки. Вместе с тем Кашин хотел понять скрытый смысл чего-то непонятно происходящего, особенно после прочтения отзыва.
Признался откровенно, вслух:
– Не знаю, мне смеяться или плакать?.. Почему же не имеющий никакого понятия о событиях военных лет талант да вольно судит о них? Подрабатывает на таких рецензиях? Потому-то у него, рецензента, бесконечные «сомнительно», и только…
– Лешкин – прозаик, не рецензент, – назидательно поправил редактор.
– Тем более. Для него сомнительно, что юный герой воевал, когда была жива мать; сомнительно, что после немецкой оккупации женщины и дети вручную вскапывали землю, чтобы ее засеять рожью. Что большой семье фронтовика построили избу вместо сожженной. Что мальчик не отупел от голода. Что в рассказах – малый процент убитых. Что эйфоричен один пейзажный отрывок – такого еще не читал в книгах о войне. И – как следствие: в прозе нет правдивости. Что за выверты?
– Не обращайте вы внимание, – доверительней, однако, заговорил Олег Матвеевич. – Он попросту еще неопытен, метет все подряд. Теперь же одни говорят одно, другие – другое. И поди, разберись тут… Не гений ведь…
– Но это же именно моя судьба. Через все это я прошел… И как же не обращать внимания, если поэтому и вы написали мне отказ.
– Я иначе все сформулировал.
– А вы сами-то прочли мою рукопись?
– Да, просмотрел сперва. Правда, по диагонали. Большая… – Олег Матвеевич не был нисколько смущен, скорее равнодушен, лишь досадовал маленько: – Свалили, понимаете, на меня этот неплановый «самотек» – ничего не успеваешь… Да болячки еще прихватывают…
– Кстати скажу: на это мне в журнале дали совсем иной отзыв. Хоть и двухстраничный, но по существу. Написал его Н. – Кашин назвал фамилию известного среди писателей писателя.
– Знаю, уважаю его. Он – опытный, умница. Польстил вам, если рукопись вернули…
– Нет, одну часть оставили там в очереди…
– Видите, все равно не проскочили сразу. Я не злорадствую. А мы – не успокоители. Не льстим никому. Правда всякому видна. Если ошибемся нечаянно, – нас поправят. Над нами тоже стоят люди. У нас марка. Сыздавна мы выпускаем книги зрелые. Они на полках будут стоять века, не то, что журнальные и газетные публикации – однодневки. Прочитал – и в макулатуру. Тю-тю!..
– Да разве все плановые рукописи – настоящее, для души? – вырвалось у Кашина, который однажды услышал признание одного редактора о том, что он уж три года гонит лишь серый суррогат вместо чистой, родниковой прозы. И тут по ясным глазам Олега Матвеевича увиделось, что несознательный автор высказал жгучую крамолу, якобы неприличную среди порядочных людей. Тем не менее тот продолжал в миролюбивом тоне:
– Вы не обижайтесь, право. Лично у меня, например, пухлая папка с отрицательными отзывами: задробили листов сто написанного. А пятьдесят опубликовал уже. Такой баланс. То – обычная работа.
Тянуче-нудный (извините, читатель) тек разговор. Однако сюжет и здесь сам повернулся по-новому. Блеснул малость напоследок. В эту минуту озабоченный другой редактор, напарник Олега Матвеевича, сновавший все время туда-сюда, болезненно засокрушался:
– Так что же с всеми рукописями делать? Что же делать? Ведь завтра все помещение будут опрыскивать…
– Что, от нас, варягов? – весело съязвил Кашин.
– Нет, будут тараканов травить, – спокойно разъяснил Олег Матвеевич.
– Выходит, меня вовремя позвали?
– Я потому и позвонил вам. Да вы не обольщайтесь: ваших рукописей тараканы не жуют – они несъедобны.
– Значит, жуют съедобные? Может быть, ваши?
– Наших здесь нет. – Редактор не был склонен шутить. – Нас вон через улицу издательство и журнал печатают.
– А те редакторы у вас издаются?
– Ну, бывает. Кто может. Больше негде.
– Тогда за счет каких же повестей тараканы размножились?
– Наши девочки харчевно развели. В тумбочках – печенье… Впору так и крысам завестись…
– Ну, крыса-то тут вряд ли проскочит… Не гоголевские, чай, времена…
– Ой, а как же быть с цветами? – опять сказал худощавый редактор, воззрясь на цветы, росшие в стоявших на подоконнике горшочках.
– Оставим так, – уверенно сказал Олег Матвеевич. – Что мы можем?.. Да, собственно, они и не окно в природу, а так… какая-то зыбкая недоросль…
Кашин аж простонал от столь кощунственных слов.
– Авось, и выживут, не терзайтесь зря, – смягчился Олег Матвеевич. – Вот вы же, надеюсь, не погибнете от нашей рецензии?.. Так и они…
– Напротив, скажу: вы влили в меня бальзам…
Зазвонил телефон. И утешитель долго-долго, удлиняя скуку, наговаривал в трубку разные разности. В общем, показывал знакомым свою растворимость среди обычных людских забот, а главное, не бездействие и вес. Его умственная машина работала, по-видимому, без сбоев и сомнений, и это-то пугало. Вроде бы совершенно нормально говорил он нормальные вещи. Так отчего же у нормального Кашина, каким он считал себя, было ощущение, что его, как просителя, здесь оболгали и, хуже того, обокрали. Выкрали у него выношенную им под самым сердцем правду и куда-то дели. Хотелось сжаться в маленький комочек и тихо выскользнуть отсюда.
Наконец, наговорившись, редактор вроде бы вспомнил:
– Ах, извини, у меня тут автор еще сидит. Отпущу его. – И, положив телефонную трубку на аппарат, бисерно расписался в низу напечатанной на машинке казенной бумаги. Для какого-то черта пододвинул ее к посетителю, заслонился ею: – Вам! На память. Заберите рукопись.
Вставший с готовностью со стула Кашин не стерпел – вновь боднулся:
– Отчего же все-таки у нас сегодня нет редакторов Некрасовых, Короленко?
– Не волнуйтесь, им было проще, – ответствовал охотней собеседник за столом. – Тогда не было плана. А теперь все писатели пишут одинаково, обстругано, что не отличишь даже на просвет рентгеновский, кто писатель, а кто нет. Крупные-то писатели все сливки сняли в лобовом решении вопроса, а мы теперь копаем и копаем вглубь… Нам – потяжелей. А вы, простите, еще не дотянули до этого уровня… – Он был рад тому, что выпроваживал правдолюбца.
Кашин, усмехнувшись над своим былым заблуждением, даже было вдохновился снова. Он по-человечески почуял свеженькую тему для короткого рассказа. Только ведь это тоже не смешное. И там, через улицу, еще скажут: нетипично для наших устремленных дней. Где вы видели и слышали подобное? Все сомнительно! И тогда опять-тю-тю! – не одолеть с первой же попытки высокую издательскую высоту…
XII
Антон понимал: он, естественно, не осчастливил Олю, отступницу, ни себя тем, что не удержал ее естественных чувств к себе, если только они такие какие-то успели возникнуть у нее к нему в сердце – не являлись никакой загадкой.
Ведь именно она недвусмысленно инициировала их расставание друг с другом и открыто, не таясь, упрямствовала в этом, чему он уже и не воспрепятствовал нисколько. По здравому разумению. Было ни к чему воспрепятствовать. За ней был этот непростой и неприятный выбор. С оговорками. И она шагнула прочь от него, Антона, с уверенностью.
В общем его переживанье, а следственно, и покровительство над ней закончилось, обязанности сняты морально; он как бы лишился прав на опеканье ее, все было понятно и неоспоримо; но изначальная несправедливость – еще одна по отношению к нему, не причинившего никому зла, не позволяло ему в душе смириться с этим. Ведь поклонник обхаживал ее упорно, пользуясь ее зависимостью от него.
Не сразу, но как-то Ольга даже восхищенно призналась:
– Меня так хорошо встречают здесь, в училище. Даже пальто мне завуч подает.
После этого хвасталась удивленно:
– Завуч мне руки целует!
Потом перестала восхищаться. А однажды уже дядя ее, Александр Петрович, спросил прямо:
– Оленька, с каким-то ты полковником прогуливалась? Я видел тебя…
Она фыркнула, не ответила.
Значит, она его, Антона, совсем обманывала, говоря, что сегодня едет с ребятами на экскурсию, а встречалась с делягой-ухажером… Ничего пока ему не говорила об этом, таилась. До поры – до времени. Проявляла природную изворотливость. Не хотела огорчать?
Он не был этим раздавлен, унижен, лишь раздосадован из-за такого ее поступка и бесчестного дельца, и хотелось тому в рожу плюнуть. Был урон чести.
И вот случай такой представился ему.
В ту памятную белую ночь – при последнем свидании с Олей – Антон с болью сердечной почувствовал, что уж никак-никак не вправе ее удерживать своей любовью, ставшей, может быть, просто пресно – надоедливой для нее до ужаса, никакой иной (он и нечто подобное не исключал – не заблуждался в своих мужских чарах, отнюдь), и что ее явная решимость отдалиться от него, совсем отдалиться, была у нее однозначно мотивированной, желанной и, видно, так выношенной ею. Сердцу ведь не закажешь… Хотя на ее челе следов никакого стыдливого раскаяния или смущения внешне и не наблюдалось тут. Была обычная всеобычность. Даже напротив вроде бы: она губки надула, готовая, должно быть, подраться, если что, дать отпор; оттого, что ей приходилось еще, возможно, объясняться в чем-то сокровенно-необъяснимым, невозможном. Каково-то тогда! Однако человека стало совсем-совсем не узнать! Даже не поверилось вдруг тому.
Причем что примечательно: в этом решении Оли проявилась не столько ее хваткая девичья смекалистость, сколько, наверное, пришедшая рассудительная трезвость взрослеющей женщины, в которую она, Оля, осознанно превращалась в завидном нетерпении – к изумлению Антона, лишь сожалеющего теперь о том, но не в силах уже тому воспрепятствовать ничем. Все! Каюк заблуждению!
И вот подобное превращение позволяло Оле быть с ним, с Антоном, неискренной, а значит, испорченной в чем-то натурой в ее метаниях-исканиях основательного мужского покровителя. Что делать, мир таков. Спотыкающийся. И хромающий. Но он безжалостен. По прихоти людской.
Как же мы вольны обманываться в своих ангелах и снах!
Кстати причем Антон даже не завидовал своему сопернику – было нечего завидовать – двухметровому тяжеловесу, видному спортсмену и завучу, как позже выяснилось. Вся ирония измены заключалась в том, что Антон, не зная ничего о таком человеке, направил Олю, только что получившей диплом учителя, в то училище, в котором работал именно тот, ставший вскоре ее новым единственным другом.
Однако Кашин раз в промозглый осенний вечер на глянцевой панели на Петроградской стороне неожиданно столкнулся среди суетной толпы именно с ним и шествующей рядом Олей. Столкнулся и не смог вытерпеть и не сказать чего-то соответствующего сему нелицеприятному случаю. Завелся с оборота, что говорится, и не смог уж мирно обойти их и разойтись.
Он задержал этого супостата тяжеловеса и бесстрашно и страстно втолковывал ему, что тот, вводя в заблуждение малую беззащитную особу, не способную еще защищаться, а способную лишь пасть перед пороком и погасить так свет своих очей и вовлекая в свое негодяйство педагогическое. Вот ведь у нее уже не будет больше гореть истинным светом глаза и жить душа. Кругом были люди, спешившие по своим делам. В то время как Оля суетилась вокруг их, мешая, боясь того, что может возникнуть драка. Супостат защищался на словах. Но Антон видел: смешно! Он воспитывал, значит, педагога. И тот, богатырь почему-то боялся его, как вор, укравший нечто или некое произведение искусства, не имевшего цену.
Значит, если так, он прав в своих справедливых, обоснованных претензиях к ним, обоим. И ему стало их жаль и не так уж интересно все, что может значит их сближение. Все было ясно, просто и глупо; какое-то извращение понятий, по его представлению. В этом как будто сломался сам тон отношений и понимания сути судьбы.
Да, он проиграл завидному сопернику баловню судьбы, у которого в ней все сложилось ладно, устроено.
За Антоном была какая ни на есть правда, было это понятно всем, и это определяло суть его претензий в выговоре к поведению лощеного интеллигента и спортсмена, уже избалованного вниманием публики и устроенного в жизни. И он, Антон, чувствовал себя нравственно выше и поэтому победителем, и мог сражаться за свои идеалы. И его соперники, он видел и чувствовал, понимали это и тушевались перед ним. С таких-то позиций он мог отчитать кого угодно.
Да, фигурально выражаясь, его размолвка с Олей вступила точно в фазу невозврата. И он уже не хотел возврата ее любви. Она не могла быть прежней. Никак.
При этом он вспомнил Пошутина из Армавира, того самого старшину, из-за которого его вызывали в Большой Дом на допрос: тот раз после шумной драки устыжал своего товарища, сидя внизу двухъярусной койки в кублике рядом с ним, в котором силища перла через край:
– Пойми, Паша, у тебя сила огромная, а умишка мало, вот и махаешь кулаками позря. Бестолку. Поступки все решают. И слово.
Антон помнил и жгучие зеленоватые глаза друга Махалова, смотревшие с ненавистью на Олю на Менделеевской линии, когда та пришла и стояла перед Антоном со стопкой книг, которые привезла ему ради встречи, и что-то старалась успеть сказать ему в этом мучительном свидании.
XIII
Июльский понедельник не принес в издательство спокойствия. Просто еще не успели вскипеть страсти. Но затишье подчас обманчиво. И действительно: вскоре дверь в аудиторию – производственный отдел – распахнулась. На пороге появилась седеющая прямая сухощавая исполнительная секретарша в черном костюме и с нарумяненными слегка щеками, недремлющее око директора, как справедливо острил кто-то, и кратко бросила присутствующим:
– К начальству! – и бесстрастно повернулась, чтобы уйти.
То был верный признак явно сгущавшихся туч.
– Кому же, Елена Борисовна? – спросил писавший за столом в глубине комнаты Антон Кашин.
Она обернулась – и задержалась еще. Она никак не могла привыкнуть к нему, к его произносимым в шутливой манере словам и приноровиться: в его мальчишеской внешности была какая-то особая, невзрослая задорность, сбивавшая с толку.
– А сначала – здравствуйте! – добавил он, улыбаясь, опередив ее ответ.
– А я разве не поздоровалась?
– Не слышали.
– Странно. У нас заработаешься так, что забудешь про все, – сказала она на полном серьезе, что тотчас в комнате все прыснули со смеху.
– Так кому же идти, Елена Борисовна?
– Известно: Вам, Антон Васильевич.
– Скажите ему, начальству… Только бронь на бумагу выпишу. Печатные машины стоят… Тираж набирается приличный.
И она, выслушав его, молча-степенно, как классная дама, удалилась. По ее представлениям, все было плохо, и она была сторонницей самых жестких мер (с хлыстом!) по наведению должностного порядка. Например, заведующая редакцией Анна Михайловна уверяла Павла Дмитриевича, директора, что она переработалась и что вверенный ей штат редакторов не сможет выполнять за кого-то что-то; Павел Дмитриевич публично бил себя в грудь и выкрикивал, что он один тут за всех отдувается; Александр Александрович, главный редактор, только составлял проекты приказов на десятках страниц и разбрасывал параграфы; обиженные сотрудники знали, что дело медленно двигалось, искали виновных и находили их среди тех, кто своевременно являлся на работу и добросовестно работал, не сплетничая.
– Ну, на причастие? – ухмыльнулся Махалов.
– А ты, небось, уже испугался, что тебя позовет Душкин – подковырнула того Валя Нефедова, очень полная, хоть и молодая, технический редактор.
– А меня, Валечка, нету здесь, – отпарировал Махалов.
– Как так нету?
– Физически я присутствую, а мысленно нет. Ну, что у тебя? Давай! Давай! Показывай! – подогнал он мявшегося около его стола загроможденного красками, эскизами, бумагами, художника с рыжей бородкой.
– Как же, Махалов (мода была называть по фамилии), пока Душкин ехал на работу, в его светлой голове возникли тысячи проектов – и он хочет, наверное, поделиться со всеми своими планами, а ты такой непутевый, игнорируешь его, – сказала опять Валечка. – Совести нет у тебя.
Тридцатилетняя Нефедова, как пришла сюда работать девочкой, после окончания техникума (ее навязало начальство банковское), и как называли Валечкой, так и звали ее теперь. К этому все привыкли, а она привыкла делать вид, что она такая хорошая Валечка.
– Я подумал: может выделить буквицей «И» из истории индоевропейского словообразования? – говорил, обращаясь в Махалову рыжебородый художник. – И расположить по всей обложке…
– Ни в кое случае, – возразил Махалов. – Не нужно выделять, так как предлог «из» сужает тему. У нас что ни монография – набор бессмысленных названий «К вопросу»… «О вопросе»… «Некоторых»… И так далее. Авторы намеренно сужают тему, а ты вдруг выделишь… Цвет – попробуй нейтральный, но сочный. Обыграй шрифт. У нас красный или другой яркий действует на здешних масон как красная тряпка на быка, учти!
– Он, Душкин, встал не на ту ногу, а мы виноваты, – предположила техред Алла Березова.
– Как быстро он впал в истерию, – сказала калькулятор. – И якать. В роль вошел. Глаза выкатит, затрясется весь, а еще юрист…
– Наверное, опять совещание. Работать некогда, – добавила Евгения Петровна.
– Что ты! – притворно испугалась калькуляторша. – У нас все совещания проводятся во внерабочее время. Как можно так говорить?
– А в остальное что вы делаете? – спросил Махалов.
– А в остальное – ла-ла-ла делаем.
Все засмеялись.
– Но, может, уже Сироткина приехала из Москвы? Привезла оттуда хорошие новости… – сказала Валечка.
– Действительно! И как я не подумала, простофиля.
– Ведь обещали же категорию нам повысить. Ну, все министры были у ее ног. Такой хороший она ходатай.
– Да, а приедет к нам бочонок – с деловым видом нога на ногу закинет и будет дым в глаза пускать, глотая папироску, – рассказывать, как она усердно хлопотала там, в Москве, чтобы дали нам вторую категорию. Артистка, подлинная артистка!
– Все везде артисты, а наше издательство – цирк, – сказала опять калькулятор.
Все вновь засмеялись, и Кашин заметил:
– Я думаю: она за себя хлопотала, чтоб пофестивалить. Ее ждали второго, а сегодня там кинофестиваль открылся. Как же упустить.
– Браво!
– Разве можно так думать! – шутливо воскликнула калькулятор.
– Нет, браво! – Анна захлопала в ладоши.
– Что толку, если и дадут, – сказал Кашин. – Здесь, в райфинотделе, не пропустят, а то сошлются на райфинотдел, как не раз уже бывало. Скажут: сами утрясайте.
– А это, Валечка, от тебя уже зависит, – сделала намек калькулятор.
– Что-то не пойму тебя, дорогая.
– А Знаменский у тебя на столе лежит – первая корректура…
– Ну, я тогда костьми лягу. Добьюсь…
В директорском кабинете уже рассиживал перед Душкиным главный редактор Печенкин, длинный и длинноволосый человек, в очках, возрастом постарше Кашина. Вечно озабоченный, ходивший в наглаженных брюках. Только Кашин вошел, как тот нервно схватил со стола коробок спичек и, закурив, поджал тонкие губы.
Они конфликтовали друг с другом. И только что спорили.
Печенкин был с удивительно неповоротливым умом. Правда, ум его всегда поворачивался, когда дело касалось лично его и защищаемых им перед любым делом его работников, которыми он руководил, – поворачивался для того, чтобы увернуться от всего, что было общее дело, план. И для этой цели, как ширма, служили всяческие словесные выкрутасы, вроде того, что его работники – люди умственного труда, творческие работники номер один. Труд их не может быть учитываем. Это была увертка.
В последнее свое замещение директора, Печенкин, просидев в директорском кабинете четыре дня и всем говоря, что он сильно занят, старался не заниматься руководством по существу, а отредактировать бумаги так, чтобы всем видна была его руководящая и направляющая рука. На каждой бумажке – нужной и ненужной он расписывал крупно резолюции: «Разрешаю», «Такому-то и такому-то», «К исполнению»; он пытался сунуться в каждую щель, чтоб испортить дело, сделанное не им, и сподручно обвинить в злоупотреблениях неугодных ему лиц. А с теми, которые раболепствовали перед ним, сочинил приказ из шестнадцати пунктов. Почему из шестнадцати – никто не знал. Все решили, что, во-первых, он дурак, ученый дурак, хоть и юрист, во-вторых, карьерист и псих, в-третьих, жох, идущий к достижению цели негодными путями.
– Ну, какое у вас причастие? – спросил Антон весело.
– Что? Что? Темплан нужно делать.
– Да. Я с «Союзкнигой» разговаривал. Та просит срочно верстку. Ей уже некоторые издательства прислали. Следует рекламу делать вовремя.
– Естественной редакции часть готова. Может, по ней номинал установим? – Сказал Печенкин. – Вот сядем втроем сейчас и определим.
– Что, с потолка? Нет Вы, Печенкин, садитесь. Да Василий Федорович. – А что с гуманитарной?
– Вам же Сироткина заявила, что она потом сделает – после возвращения из Москвы.
– А что она не является до сих пор на работу? – спросил Кашин.
– Не знаю. Возможно, вчера поздно приехала. Либо сегодня. Задержалась. Она должна, помнится, пятого – выйти…
– Какое – пятого! Второго еще! Второго! – взвился Павел Дмитриевич.
– Ну, ведь не я же ее в командировку послал, – уколол директора Печенкин.
«Да, на фестивале она», – подумал Кашин.
– Так будем делать план?
– Делайте, судари, – Кашин построжал в голосе, – а меня не трогайте. Сколько не доказываю вам, все бестолку: производственный портфель пуст – обсуждать нечего. Было много малотиражных изданий, они быстро прошли, как семечки, а восполненности пока нет никакой. Потом в год листов 50 – 100 редактируется в корзину, это норма одного редактора. Задела нет, и когда отредактированная и вычитанная рукопись поступает в производство, к техредам, она сразу же уходит из-под рук в типографию, потому что набирать нечего. Как же можно планировать ничто? Какое ж качество выпускается к потребителю – читателю?
– Ну, что? – вскинул Душкин глаза и тут же взял трубку зазвонившего белого телефона, стал буквально кричать в нее: – Понимаешь, РИСО мой издательский план еще не утвердило!..
Кашин сел. Пережидал, качая про себя головой на то, как этот холеричный человек, аполепсически краснея, чуть ли не бил себя в грудь и не говорил чуть ли ни через каждое слово: «мой план», «мое издательство», «мои работники» и т.п.
Началась новая серия коридорных утрясок, привившихся в издательстве за время деятельности Душкина. До проходивших мимо лишь долетали обрывки сакраментальных фраз или отдельные жесткие слова (вроде: «недопустимо», «уж теперь-то я соглашусь»), из которых следовало, что здесь втихую кого-то поругивали, кого-то обсуждали и осуждали, и главное, намечали, как действовать дальше. И трогательно было видеть при этом, как Душкин, который не любил Леоничеву, литредактора и профсоюзную настырную деятельницу, и советуясь с нею, глубокомысленно щурил глаза и по-старчески поджимал губы, точно что-то кислое сосал во рту. И слышался ее звеневший от напряжения голос: «Мы их заставим, мы их научим работать и уважать… Я согласна с вами…»
В коридоре и двое неприметных авторов – мужчин вели разговор:
– Ну, подумаешь, важность какая! Любую краску возьмем!
– Нет, не скажи. Ведь главное – это роза.
– Ну и что ж? Растение прекрасное.
– Так и в тоне с нею должно все быть. Ее нужно показывать, оттенять лучше на фоне…
– По-моему, просто придумки от безделья.
– Не говори. И что за мода?
– Мода – обществу по морде. Вот какая мода.
И было еще одно собрание в присутствии седого проректора.
Можно было ужаснуться и все ужаснулись тому, с какой бесцеремонностью и грубостью подготовленные к этому два коммуниста, члены партбюро и даже беспартийный, специально приглашенный на это растиражированное заседание, обливали грязью коммуниста – директора издательства, обвиняя его во всех грехах. Грехов у выступавших было гораздо больше, все это знали. И те знали об этом, но все же бесстыдно выступали, обиженные, крикливые, нездорово, с дрожью в голосе.
Кашин поразился не тому, что высказывались противоречивые мнения по пустякам, а тем стараниям выгородить лишь себя и потопить других, лишь себе пробить дорогу. И не было видно в этих людях ни принципиальности, ни доброты, ни нормального человеческого отношения к делу.
Проректор говорил тихо, по-человечески, и каждое слово его услышали и торопились услышать еще – до того это контрастировало с тем, что только что происходило и так раскраснело всех. Спокойствие выступавшего было приятно, а еще приятнее то, что он сказал, – простое, естественное, единственно-верное: что не нужно накалять страсти…
Больше всего было жаль даже не сил, а времени, которое уходило на разбор этих склок. Людям, видно, нравилось участвовать в них и было интересно. Но сколько бы можно было сделать за это время для людей, насколько полнее жить духовной жизнью. Но время это отрывалось, уносилось сознательно людьми на постоянные склоки, сведения счетов.
XIV
Антон торнулся в дверь – Галины Андреевны, заведующей редакции, не было в кабинете: дверь закрыта на ключ. Увидав, что рядом открыта дверь, зашел в комнату к Юлии Антоновне, редактору. Она сразу стала извиняться за то, что взятую три недели назад у Антона книгу по композиции еще не вернула ему: она еще нужна будущему зятю, армянину – он будет в этом семестре сдавать. И стала охать и говорить о своих проблемах. О работе она теперь мало думает – ни к чему; только – о дочери и о том, что предстоит быть. У армянина же намерения самые серьезные, а дочь, видно, любит пощекотать ему нервы, он ревнив. Ревнует к сокурснику ее, с которым у дочери была любовь, которая прошла. И делается глупо горячлив, хотя бы и здраво рассуждает в общем-то. Ему 29 лет, ей 19. Он уже сложившийся мужчина, несомненно были у него и женщины. Не без этого, положим.
– А от нее требует невинности? – вставил Кашин.
– Разумеется! По-азиатски…
– А вы не можете с ним поговорить? По душам…
– Говорила уже много раз. И зареклась. Поначалу не хотела его знать. Потом увидела. И произвел неплохое впечатление. Рассудительный. Но иногда будто теряет голову. Какие-то крайности. Либо-либо. Полутонов нет. Говорит, что зарежет ее, дочь. Я сказала ему, что у нее с тем парнем ничего быть не могло. Он схватился за голову…
– Что ж, он хочет в колодец ее запрятать, Юлия Антоновна?
– Да, примерно. А она веселая, общительная. Парни так и липнут к ней.
– Она еще наплачется, найдет себе муку.
– И я так думаю. Однажды в его присутствии один молодец, привставая, ненароком коснулся рукой ее колени. Так он настоял, чтобы она под краном вымыла эту коленку.Ого – какой ревнивец!
– Она разве не могла выбрать кого-нибудь поближе к нам?
– Говорит: разведется, если не сладится. Но ведь он развода не даст. Она этого не знает – почем фунт лиха…
– Что же ее тянет к нему? Могла б еще два-три года подождать – молода еще…
– Видно, далеко уже зашло. И опять же: связи, работа на студии вроде бы, деньги родительские проматывают вместе… а с жильем-то плохо, он снимает. И им придется снимать. Приданого я дать не могу. Не накопила. Одна комната в коммуналке. Тридцать метров. Просила у директора: заберите ее у меня да дайте взамен квартиру. Он вроде бы обещал добиться у начальства да об этом прослышали некоторые сослуживцы по редакции – и такой трам-та-ра-рам поднялся, что теперь мало кто из них здоровается со мной.
– Не волнуйтесь, Юлия Антоновна. И особенно не надейтесь на обещания: местная администрация – калека с костылями…
– А вот, если у них, детей, здесь ничего не образуется с жильем, тогда ведь утянет он ее в Баку. И будет ей совсем крышка. Он поставил и так условие: как выйдет замуж – не будет выступать в театре, а только может преподавать танец!
– Ишь как! Я не понимаю тех жен, которые хотят переделать своих мужей и знают лучше их самих, что тем надлежит делать, но тут же верховодит мужик…
– И он, верно, знает: она не сможет хорошо выступать, а в кордебалете – какое это выступление! Притом у нее косточковая болезнь (ломит кость, как и у меня) и еще второй палец на ноге вырос длиннее, чем первый, а у балерин должен быть равен первому, тогда легче стоять на мысках, и теперь ей больно стоять. А просить роли, где меньше этого приходится делать, – несерьезно. Но пусть бы сама в этом убедилась скоро. Без наката на нее.
Какая-то все-таки вседозволенность у детей – все заботы на родителей переложены. Я ночей не спала, а они пришли как ни в чем не бывало. Хотя бы извинилась: мол, мама, извини, мы постараемся учесть. Какое там, какие извинения… Мы, родители, как заложники у них… как бесплатное приложение…
А еще и возникший Виталий (собрат Антона и Константина по художеству) вдруг развлек их скрытной предприимчивостью – на ходу затаенно выложил:
– И вы, людья, послушайте: я решил в партию вступить. Ваше мнение на этот счет? Я продумал все.
– Нам, что, придется с тобой целоваться после этого? – съязвил Махалов.
– Нет, не смейтесь… По-серьезному…
– И не смеем даже.
– Я всерьез интересуюсь… Как вы к этому – положительно относитесь?
– Сударь, положительность – штука спорная. Ее на хлеб не намажешь.
– Да, в жизни, главное, практически нужно судить. Молодость для партии – живительный родник; она, знаете, поможет снять закосневелость, ржавчину; заново преобразит ее изнутри, взорвет клапан и высвободит все людскую энергию. О-о-о!
– Ну, ты – гусь хрустальной честности. Дока. Нас по ветру держишь. Норовишь побыстрее хапнуть неположенное, а затем пустить свою матушку в заклание, как овцу, – лишь для еще большего своего насыщения, не так ли? Болезнь века, бессилие.
Виталий пожал плечами извинительно – в знак согласия.
– Просто грешно не воспользоваться конъюнктурой. Иначе – нет смысла жить.
– Во-во! Даже так. Зреет либеральность распущенная. Толкуй! Ты, брат, далеко пойдешь. Что ж, валяй, прокладывай себе дорогу. Только не забудь, что в свои-то беспартийные ряды мы тебя обратно уже ни за что не пустим. Не надейся. Нам с тобой не по пути.
Он заулыбался лишь:
– Я ведь продумал все.
Все было обычно. Звенел день.
– О, здравствуйте! Приветствую! – с вежливостью знакомого, хотя он впервые вошел сюда, в производственный отдел издательства, который разместился в одной университетской аудитории, поклонился всем сияющий рослый Ефим Иливицкий и энергично пожал руки Кашину и представленному им Махалову, взглянувшего на подошедшего к нему ястребом. – В какие же Петровские хоромы вы забрались! Фантастично! Топаешь себе под гулкими сводами, по каменным плитам – и настолько ощущаешь великодержавную эпоху. И мало о чем думаешь – видишь воочию, что где-то тут поблизости схватили ворюги и ограбили бедного чиновника Акакия Акакиевича – сняли с его плеч шинель новенькую – последнюю его радость. Так и просится все на карандаш – зарисовать…
– Не робей, сочувствуя, коллега: гоголевских ребят нынче не видать, и у нас; с нас, художников, стащить нечего, – отпарировал находчивый на язык Махалов, остановив на нем изучающий взгляд. – А может, я шибко ошибаюсь на сей счет?
– Вы смеетесь, граждане? Я еще и на пиджак не накопил, не обновил его. Подайте, ради бога, книжечку нарисовать. – И Ефим звонко рассмеялся, показывая ровные белые зубы. В нем видна была порода.
– Что, в родном издательстве заработки не густы?
– Какое! Мелочь. Лимитируется как-то. То да се. Свои корифеи есть хотят.
Кто-то из сотрудниц слышно хмыкнул.
Иливицкий, с кем Антон еще поддерживал послеслужебные приятельские отношения, стал заметно вальяжным, раскованным, демонстрировал умение быть непринужденным и вписываться с ходу в любую обстановку. Он уже вполне обжился на гражданке после демобилизации. Спустя год после демобилизации Антона, который поддерживал ее первоначально всем, чем мог, и помог устроиться ему на один завод художником, и сейчас познакомил с Махаловым, художником издательства. Теперь Иливицкий, работая по протекции тети тоже художественным редактором, уже попробовал претворить мечту в жизнь – напечатать свои иллюстрации к художественным произведениям. Были ему карты в руки.
Получив у Махалова заказ на оформленные книжки по литературоведению, Ефим говорил даже с апломбом, свысока:
– Я постараюсь сделать современное оформление. Как принято сейчас. Постараюсь не разочаровать вас.
– Не забудь, однако, что это научная книга, строгая, – не простое книжное чтиво, – предупредил Махалов. – Нас могут не понять. Не должно быть революций, беспокойств… Дескать, вот тут нежелательный крест вырисовывается… – Упомянул он одно из типичных замечаний главного редактора по одному из эскизов книжного оформления.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
Цветком-девушкой светло-русой вдруг явилась неожиданность Антону Кашину в ясный день сентябрьский. Он ее заметил сразу, увидав среди сонма лиц, полнивших кабинет библиотечный – крепость, дом, что стоял на Биржевой линии. Их, сотрудников, отсюда посылали на двухнедельную уборку овощей под Приозерск; такая помощь сельчанам – из-за нехватки рабочих рук – сезонно практиковалась во многих советских учреждениях. Чему, конечно же, служила уже стойкая рутинность в ведении сельскохозяйственных дел.
Итак, библиотекарей в двух автобусах довезли до тесового крыльца совхозного правления. Здесь желающим выдали раскладушки. И потом все они гуськом пошагали на постой к дальним деревенским избам, разбросанным вдоль обширного озера. Так что Антон, ступая по размешанной проселочной дроге рядом с привлекательной незнакомкой в сизой куртке, и тотчас же взял – перехватил у нее из рук пружинную кровать:
– Давайте – понесу тут… налегке…
Так он с Любой познакомился. Возмечтал и ближе сдружиться с нею.
В шестидесятые, известно, словно гагаринское время распахнулось – стало невозможное возможным; люди несказанно воодушевились, как бы заново очнулись и встряхнулись, пристальней на самих себя взглянули и прикинули: а какие мы на самом деле – не зачерствели ли душой в мелкой суете и дрязгах бесконечных, в потакании брюзжанию и немощи? Есть ли и для нас местечко, чтобы встать рядком с достойными творцами и достойно показаться миру? Ибо – долг велит. Человеческий.
Антон сообразно практиковал, как настаивало институтское начальство, сначала два года корректором в издательстве ЛГУ, а теперь, закончив институт, уже работал по специальности – литредактором в издательском отделе БАН СССР и немного художничал в оформлении изданий, так как зарплата была скудна и требовались деньги на бытовые расходы.
Антон и Люба часто встречались и после их двухнедельного бытия у озера, где он маслом написал два десятка осенних этюдов; они даже зачастили бывать вдвоем – был у них такой период – в музеях, в Филармонии, в театрах, в кафе, расположенных рядом, в центре города. И хотя за нею прилежно ухаживал очень симпатичный парень-брюнет.
Впрочем, теперь стоило учесть, что Люба уже заканчивала вечерний институт, куда Антон нередко провожал ее после работы; значит, для учебы ей требовалось больше времени, и ее психологически тоже утомляли ухажеры, хотя она и не отделывалась от них немедленно; она колебалась, не зная, как ей лучше (и с кем из них) поступить, была потому несдержанной. А потому порой и разговор у Антона с ней был неутешительный, совсем бесперспективный. Только смириться с этим, все бросить и разлюбить ее – он уже не мог ни за что. Он по-тихому страдал и, переживая неудачу, маялся втихомолку. Но не досаждал ей своей любовью, не навязывал ее нисколько, полагаясь на благоразумие и некую справедливость, данную ему судьбой. Своей житейской неустроенности вопреки.
В послевоенный период существовала особая обостренность с нехваткой жилья. Особенно для молодых –неустроенных.
И поэтому он вновь появился перед Анной Акимовной: он знал, что пустовала комната в Невском районе, принадлежавшая ее брату, жившему еще у нее.
– Помилуйте! Батюшки – свет! – воскликнула она скорей с испугом. – Ведь Вы с Оленькой, кажется, согласовали все.
– И все рассогласовалось разом у нас, – сказал он без утайки.
– Сочувствую Вам. Что: не поладили?
– Не я. Видно, не устроил ее.
– Сочувствую. Я же предлагала Вас познакомить с одной скромницей…
– Анна Акимовна!
– Ну, молчу, молчу… Что ж, женская логика летуча и многообразна; не предвидишь, не предугадаешь всего верно, точно. Но это не беспечность, а ее чувство тут. Вы долго держали ее при себе, ухаживая за ней… Устала она, видно, от Вас…
– Возможно, не гневаюсь… Да и перспективы мои не блестящие… Особенно – с жильем…
– Ну, и женщины решили себя показать наконец, – зарассуждала Анна Акимовна, расхаживая по комнате и что-то делая руками. – Теперь посмотришь: у красавицы и рукава платья, что надето на ней, какие-то игривые, волнистые, что все ее тело до пояса видно; и вырезы какие-то объемные, что груди торчат, как рога; и халатец такой, что когда она идет царственно мимо, то у нее коленки телесно блестят под его полами.
– Ну, не в этом суть.
– Ну и ваш брат тоже, не отстает. Девушки смотрят, как им лучше, не пропаще выйти замуж – это у них кровное исторически; а молодой человек хочет того, чтобы она была писаной красавицей да и чтобы в придачу у нее была обязательно квартира или комната в Ленинграде. Все эти свадьбы превратили в чисто коммерческие сделки.
– Но нам нечего было превращать, Анна Акимовна.
Только она и дальше высказывалась в своем стиле:
– Мужчина по физиологии – стадное животное: изменила жена мужу, изменил муж жене – ну и что ж! Мужчина все равно что бык, что петух. Если он и не позволит себе этого сделать физически, то мысленно всегда будет позволять себе – до самой глубокой старости. Понаблюдаешь иногда: вот хорошенькая смазливая дамочка как войдет в трамвай, так едущие в нем мужики зенки свои уставят на нее с нескрываемым вожделением… Видят тут не хорошенькую блондинку или шатенку, а просто очень хорошенький, лакомый кусочек мяса. Мужчина женится, а все равно ищет хорошенький кусочек мяса в этом смысле. И, видимо, так по природе заложено, – если этого не будет, тогда люди перестанут охотиться и жениться и замуж выходить – тогда и прекратится род человеческий… Вон я знаю Ларису Нефедову, женщину культурную, вежливую. Ей сорок пять лет. Она дала религиозное обещание: не выходить замуж. И теперь ведь женихи для нее находятся, атакуют. Стенографистка она, работает в военной академии. Посватался к ней один полковник, собой важный, вдовец. Она отказала ему начисто: нельзя ей замуж!
– Тут без обмана – и нет претензий.
– Ну, так, нынче девы головастые! Быстрей парней соображают. Моей знакомой Свете – двадцать четыре. И та уж проповедует свободную любовь. «А если замуж захочет, – говорит она, – так пусть подделывается под меня, если уважает. Ты носишь девять месяцев ребенка в животе, а разве мужик это поймет, проникнется, отблагодарит за муки?». – У брата как-то объявился приятель – обольстительный русач, и он попытался приухаживать за мной, – рассказывала дальше Анна Акимовна. – Да я уж воспротивилась наотрез: не в моем вкусе был этот ухажер. Но больше мне противила его профессия – танцор! Не могла себе представить и смириться с этим: что он, ладный собой мужик только пляшет – ногами кренделя выделывает на сцене на забаву публики и своих поклонниц! Нет, увольте меня! В то время все так считали, культивировался лишь рабочий образ жизни. Ну вот тебе, дружок, шишь! – сказала я. И я его отваживала, да он не внял тому. Думал, верно, что я шучу, так заигрываю с ним. Набиваю себе цену! Ведь он наверняка считал себя таким неотразимым. А раз даже силу применил ко мне, пытался задержать меня на свидание. «Да ты что себе позволяешь, Саша!» – Отшила я его. Однако я однажды вышла на балкон зачем-то и увидела его на улице: он направлялся ко мне! И тут-то и он увидал меня, заспешил… Я мигом дверь в квартиру закрыла на ключ, а сама на чердак вбежала. Он звонил и звонил мне в дверь, стоял и стоял около нее долго. А затем пошел вон. Я спустилась в квартиру, вновь вышла на балкон и посмеялась ему вслед. Думаю, теперь он окончательно понял, почему я так бесцеремонно обошлась с ним.
Антон снял у Анны Акимовны комнату в пятиэтажке.
Как же все случайно, сложно и запутано в жизни у людей; только и живи для того, чтобы нечто подобное разрешить, уметь распутывать как-то, а жить по-настоящему и некогда. Ты думаешь что-то сделать хорошее, а подруге кажется: это плохо; начинается дутье, объяснения, заверения, клятвы, что ей «больше всего нравится»; ссора усугубляется – дальше больше: и тогда может возникнуть разрыв отношений.
Антон с самого начала, можно сказать, двойственно воспринимал неординарный характер Любы, узнавая ее ближе, но не мог уже насовсем разочароваться в ней и оставить ее одну, такую незащищенную, доверительную и упрямую, отчего еще и прибавились жизненные осложнения и страдания у них. И взаимное непонимание друг друга.
В нем жила какая-то неодержимая вера в то, что он может и должен сделать что-то дельное, благое и не на потеху самому себе. Дано ли это было ему? Или все его усилия будут напрасны? Попросту не хватит сил, как у других романтиков?
Его предупреждали сведущие незнакомки, что она очень корыстна, что тут нужно седьмым чувством отмерить, чтобы принять верное решение. А ему казалось, что она – самая чудесная девушка, которой можно довериться. И он вел с верой свою партию до конца. Как во всем. Никуда не уклоняясь от видимой вешки.
В конце же нового лета Антон написал Любе в Закарпатье, куда она уехала раньше (а они договорились вместе провести отпуск). Он позволил себе было усомниться (не слишком ли?) в ее желании видеть его рядом.
«Любовь милая, – писал он, – из писем твоих я вижу тебя – прелестную, милую и близкую, и настолько, что хочется руки протянуть и обнять тебя. Неужели это сбудется? Должно быть! Тогда стану глупейшим счастливцем. И сердце мое полниться именем и светом всего того, что есть ты и неотделимое от тебя чувство счастья. Но ты, как ни странно, своим третьим письмом из Карпат чуть не убила во мне надежду на продолжение мечты, которой я жил все эти дни, отсчитывая их по пальцам: восемь, семь, уже шесть осталось…
Ты, Любушка, вдруг восхитилась каким-то интересным собеседником, нечаянно встреченным тобой, будто поделилась о том же не со мной, а со своей хорошей подругой. Но, очевидно, мне не дано что-то понять разумно. В сущности мной, наверное, упущено из осознания то обстоятельство, что тебе может быть интересно времяпровождение с веселыми контактными мужчинами, которых ты благополучно сносишь, а не только со мной; вижу, что если и тщусь тебе высказать свои симпатии и чувства, то это ни в коей мере не обязывает тебя отвечать мне тем же образом, т.е. взаимностью…
Дивно же знать, голубушка, что рядом с тобой будет та, которую ты любишь и которой готов все отдать с радостью. Это счастье».
Но это письмо Антон, благоразумно рассудив, не дописал и не отправил по назначению.
В конце августа он сам прилетел во Львов, немедля поспешил на вокзал и сел в вагон вечернего мукачевского поезда, избыточно переполненного едущими, что характерно было для предвыходных дней и для всех индустриально-крупных центров страны. Он надеялся достойно пережить пассажирскую толкучку на пути к заветной встрече – с возможно самым близким ему человеком, привечавшим и понимавшим его, дававшим тем самым веру в то, чтобы надеяться на самое лучшее в их отношениях.
Где любовь, там и светел мир.
II
Предотпускные волнения его были напрасны. Они встретились превосходно. Любя друг друга.
И даже акварели здесь (Антон благоразумно не взял с собой громоздкий этюдник с масляными красками) получались у него, как нечто закономерное, заранее предвиденное им: характерно южные виды окрестностей Мукачево – порыжелые. На фоне синевших горных складок.
Он и Люба, побыв в гостинице два дня, на третий поселились в доме одной приветливой верующей адвентистки Раи, вполне зажиточной, любезно-хозяйственной, многодетной.
И до чего ж приятно было уже в восемь часов утра вкусно позавтракать за гроши в чистеньком кафе, в котором иногда в обеденный час слышался предупредительный мелодичный голосок официантки: «Купатов больше нимае!» По вечерам же вся центральная улица-малышка испускала душистый аромат кофе, жители Мукачево фланировали по ней и посиживали в ресторане, слышалась музыка. В хозяйкином доме по четвергам собирались друзья-верующие и пели церковные песни под аккордеон.
Антон и Люба дважды поднимались по склону к старым строениям мощного Мукачевского замка, что опоясал конус горы, образовавшейся от давнего-предавнего вулкана (здесь ныне размещалось сельскохозяйственное училище). Антон выполнил тут акварель и несколько карандашных набросков. Но чаще он и Люба выходили к бурной каменистой реке Латорица. И, пока писал акварели, вокруг Любы, загоравшей поблизости, уже «светились» местные парни из мадьяр, готовые как-то зацепить чужака. Хоть тут, на берегу, хоть в ресторане. По типичному у задир сценарию: «Эй, приятель, ты почему так плохо относишься к хорошей девушке?!» Такой вот смешной наив!
В старинном белокаменном монастыре, рисовавшемся за серебристо плескавшийся среди камней горной рекой, у склона, регулярно велась служба; его осанистый батюшка, в простой ризе, встретившись Антону, приветливо поздоровался. Так же приветливы были и служительницы монахини, носившие черные длинные – до земли – юбки, ходившие. Они вели монастырское домашнее хозяйство, содержали гусей и кур, возделывали посадки винограда, стирали белье, пряли на старинных прялках. Участвовали в крестных ходах.
В утренние часы мукачевская прибазарная улочка бывала особенно шумливой, когда спешил народ на базар; сюда везли товар на легковушках, тракторах с прицепами, на таратайках, на мотоциклах и на велосипедах, и несли в корзинках на лямках за плечами: дичь, овощи, фрукты, лесные дары. Глаза разбегались и от обилия выставленных керамических изделий – выбирай на любой вкус! А гусей, кур, цыплят здесь, в Мукачево, покупали всюду (кроме рынка): в «перукарне», в «iдальне», на «вулице» – ощупывали дичь, торговались покупатели и продавцы, как полагалось…
Один же добрый хозяйственник-мелиоратор, муж дальней родственницы Любы, пригласил ее и Антона в инспекционную поездку вдоль реки Тисса: он собрался проверить размывы и укрепление ее берегов. Тисса бурна и своенравна, и его служба следила за тем, чтобы не было наводнений. И Люба с Антоном бездумно согласились поехать, рассчитывая хорошенько рассмотреть природную красоту этого края; и они залезли в кузов полуторки в 12 часов, когда температура воздуха была уже 28 градусов тепла, а на небе не было ни облачинки.
До городка Вилка стлалась ровная асфальтовая дорога, все было сносно; а вот после – потянулась неровная проселочная, и было тряско. Проезжали большие пыльные села: Бобаво, Вовчанское, Петрово, Федорово.
Они целый день колесили в междугородье – в долине, пограничной с Чехословакией, Венгрией и Румынией, и их покровитель – Андрей Матвеевич – инженер участка, – встречался с мелиораторами и осматривал берег Тиссы, особливо в местах изгибов реки, где волны подмывали его сильней и куда закладывались камни в корсеты – переплетения из ивовых ветвей. Такие вот испробованные сооружения.
Поэтому лишь несколько карандашных набросков сумел сделать Антон при остановках.
Наконец они повернули назад к парому, чтобы переправиться через Тиссу и ехать в город Виноградов. Паром застрял у противоположного берега – видно было, что что-то там делали, суетились люди, – не успел Антон набросать в альбом очередной рисунок, сидя прямо в кузове; им сказали, что их грузовик нельзя на пароме перегнать, – вон даже с легким «Козликом» на мель он сел. Пришлось возвращаться в Вилок по той же пыльной дороге.
– К девяти приедем? – спросил Антон у шофера в нетерпении.
– Что вы? До Вилка километров сорок будет! – ответил он.
Автомашина бежала ходко и как-то меньше трясло на неровностях дороги. Медведицы развернулись и находились над головой где-то сзади. Млечный путь – прямо в зените. Ярки были звезды. Луна заходила, когда они подъезжали к Мукачево. Голодные и злые на себя за то, что ввязались в такую неудачную экскурсию. Зависимые от других.
Зато потом они старались побывать везде самостоятельно. Съездили в Сваляву, в урочище с местоположением санатория «Карпаты» (в замке). Потом – в Ужгород. И отсюда, из окна, Антон зарисовал вид города, а затем и улицу Суворова.
На лохматом кукурузном поле полз комбайн, убиравший спелые початки зерна; те падали по трубе в кузов грузовика, идущего бок о бок с ним. Антон и Люба ехали в Берегово, любимый в прежние годы старожилами и избранными закарпатцами летний курорт. Неожиданно автобус стал, не доехав триста метров до конечной остановки: заглох мотор – и никак не заводился. Так что всем пассажирам пришлось выйти из салона и дальше пойти пешком. Только что прошедший дождик освежил воздух. Народ сновал по улицам. Слышалась смешанная речь. Тутошние жители могли знать и понимать три языка: польский, венгерский и русский; в этом же веке они сначала поживали как польские граждане: часть Закарпатья входила в состав Польши, а часть в состав Венгрии и Румынии, а после тридцать девятого года – уже были гражданами СССР.
Антон и Люба, шедшие по наитию вперед – туда, куда глаза их глядели, вышли на каменную площадь, в сквере которой стоял серый памятничек советским воинам-освободителям. Антон остановился пред ним, стал читать надпись, обозначенную на нем:
– «Здесь похоронены»… Люба, послушай… Тут есть имена погибших с двадцать шестого года рождения, как и мой брат; значит, солдату было всего лишь восемнадцать лет, когда он погиб. На два-три года лишь старше меня в то время! И есть безымянные погибшие… «Здесь лежат два красноармейца». И все. Видишь: даже нет даты их гибели – указан только месяц – римская цифра десять. Вот где-то так и отец наш лежит – безымянно… Под Ленинградом…
– Но ведь нужно искать и искать, – сказала Люба уверенно.
– Да, все время искали, безуспешно. И сколько ж еще подобных могил нам напомнят о минувшей трагедии, чем заплатил наш народ не только за свою свободу!
Они тотчас посмурнели… Не сразу пришли в себя. А город жил себе, как жил, и торговал тем, что имел в достатке, в том числе и книгами по искусству, поступавшими сюда из-за рубежа. Напрямую. По свободному обмену.
Здешний ресторан устроен был тоже типично для Закарпатья: полукрытый квадрат с открытой серединой. Здесь имелось белое столовое вино береговского же производства и разлива. В 800-граммовых бутылках. Официант небрежно сказал, кивнув на центр заведения – на стоявшие тут грубые деревянные ящики:
– А вино вон – сами возьмите из ящика, сколько вам нужно.
Вечером собравшиеся у Раи – хозяйки гости, адвентисты, пели под музыку. И Антон записал на листке бумаги:
«Нужно продолжать то, что делаю – как выйдет, лишь бы только прибавить что-то к чему-то звеньями, да так продолжать, чтобы все делать совершенно по-новому, в соответствии с новыми чувствами и настроениями – продолжать развитие начатого. И силы, и желания, кажется, есть. И еще нечто ценное. И это все хорошо, красиво, пленительно. Все это отчетливо уяснил себе после чудесного разговора с больной (Люба простудилась во время поездки вдоль Тиссы), сидя у нее на постели. Посмотрел на один этюд, сделанный накануне, на второй, сделанный сегодня, и зуд писать безошибочно, здорово разбирает меня – все сильнее и сильнее. Писать красками и описать словами. Как можно понятнее. И описать и то и другое, что есть в мире прекрасное и волнует. Главное, то, что волнует, не дает обрести равнодушие».
III
Их отпуск завершился трехдневным пребыванием во Львове – городе чудном, настораживавшим: Люба хотела получше рассмотреть его – побродить спокойно по нему; их мукачевская хозяйка Рая любезно написала своей хорошей и верующей львовчанке (прежде Рая жила здесь), и та приютила их на эти дни в светлице: предоставила им двуспальную кровать в красном углу под образами. Отчего Антон по крайней мере давно отвык и к чему Люба не привыкла с самого детства своего. И такое благородное гостеприимство незнакомой простой львовчанки им было по душе, оно венчало отдых их, ленинградцев.
Город им очень понравился в архитектурном устройстве. Они всюду бывали, ходили, ездили. И слышали жаркие споры толпы футбольных болельщиков на театральной площади. И полемические споры среди посетителей парикмахерской, куда Антон зашел для стрижки. А так же испытали смутившую их благожелательность (или навязчивость) бывшего белогвардейского офицера, кавалера четырех георгиевских крестов, недавно вернувшегося на родину из эмиграции. Он тащил их на осмотр знаменитого львовского кладбища, которое они осмотрели и без его сопровождения, поскольку были все же вдвоем – заняты собой. И слышали несколько раз за обедом в уютном ресторане-подвальчике виртуозную игру скрипача, игравшего для них на скрипке. И все это виденное и слышимое казалось для них чем-то ирреальным, живущим по своим неизведанным законам. Так казалось Антону.
Однако им не давала покоя история (они не забывали ее), рассказанная им в вагоне поезда, шедшего сюда из Мукачево. Вагон был малолюден, и в купе к ним присоединилась в пути одинокая русская мятущаяся женщина с посеребренными прядями волос и со страдальческим лицом, очень грустная. Ее открытую грусть, ее страдальческое состояние нельзя было не заметить и остаться равнодушным. И Люба заерзала оттого, что, не выдержав своего благополучия перед ней, участливо спросила напрямую у ней, что случилось. И несчастная пассажирка, с виду достойная, лишь поинтересовавшись, кто они, откуда, мало-помалу стала рассказывать о своих злоключениях, не сдерживая волнения и слез. Как на исповеди. Под стук колес вагонов.
И они услышали нечто ужасное, недостойное людских деяний.
Спустя вот годы после-то минувшей войны она потеряла вначале взрослого сына, а совсем недавно и мужа: их, выследив, убили бандеровцы – вездесущие бандиты; они убили их за то, что мужа поставила партийная власть быть председателем родного же колхоза, но не сумела защитить. Бандеровцы раз за разом убивали активистов, запугивали всех землевладельцев; они, повинные в убийствах евреев, поляков и русских, в этом раже человеконенавистничества видели в себе героев, способных на такие подвиги. Это был их промысел. Они служили своему дьяволу, который дергал их за крючки.
И к ней, идущей даже в соседской похоронной процессии, подкатывались оборотни и пришептывали по-быстрому:
– Вот, чуешь, и голубя твоего ждет такая ж участь, учти! – И вмиг исчезали, как бы растворялись в воздухе.
И не спас ее сына и мужа автомат, как оружие, при них. И посейчасный осмотр глазами кустов и леса, росшими перед их домом, не спас их.
И уж теперь – увы! – ничто не держало ее здесь. Все для нее постыло.
Этот рассказ несчастной женщины ужаснул и как-то пристыдил отдыхавших вольготно и развлекавшихся здесь молодых Антона и Любу. Да, печально везде, где крайние радикалы, исповедующие убийства и насилие (уже ради лишь принципа: уничтожь!), уже ни на что разумное не готовы; каждый человек делает в жизни только то, на что он способен и годен – иного ему попросту не дано. Уж с чем человек уродился. С какой звездочкой.
Терроризм – обозлившийся мутант эпохи капитала, слуга злодеев, а злодейство – культивируемый стайный и доходный продукт мироустроителей, тем живущих и ничем иным. Ведь жить по-человечески – сложней, не получается у бандюг. Кишка тонка. Они уж прикипели к оружию, его полным-полно везде; гуляй себе вольно, устраивай вольницу и охоту на людей. В маске и без маски национальной. При полном презрении к отечеству и обществу, в котором родился и живешь. И пока есть духовные вожди, ведущие по утесам. Как все просто в мире. Ибо с ненавистью мужи не рождаются нигде. Ни в каком уголке Земли.
Свет открыт глазам всякому. Но у злонамеренных воителей смещенные понятия обо всем и мнят они себя героями, не иначе. Как собственно и геройски злодействовавшие у нас в России во время войны немецкие вояки. Антон нисколько не забыл тот нацистский маскарад и понесенные жертвы того всемирного насилия. Когда подручными палачей становилось немало европейцев, а также предатели-власовцы (с кем не может быть у нас никакого примирения!). Когда малодушествовали пацифисты, уклонявшиеся от стойкой службы в рядах Красной Армии (твердившие: «И без нас есть кому – кому нужно – защищать страну»).
Как же сберечь все правду о том в сорной траве забвений?
И Антон испытывал боль за беззащитное население, оплачивавшее кровью своих сыновей и дочерей выходки мясников. И что нужно сказать страдающим? Чем утешить?
Но после услышанной истории от жены председателя колхоза ему уже не хотелось писать здесь акварели. Точно так же, как во время войны, он, подросток, не брал в руки карандаш. Как никогда у него не было восторга ни перед никаким зарубежным мотором-новинкой.
Антон женился на Любе в декабре месяце.
IV
Прошедшее – живая история, она напоминает нам все. И обо всем.
Женские поступки, как слезы, часто непонятны, от них оторопь берет; неясно, что их вызывает: желание своевольничать или испробовать лишь новый сорт вина, чтобы после испробования его, узнать, что оно ничем не лучше уже распробованного прежде, что оно даже хуже горчит… Такой самообман, к сожалению!.. А нужный поезд уже ушел… Прогудел…
Антон тогда немедля подумал так, еще не зная ничего-ничего о причине неожиданного визита к нему Ольги, едва та, уже располневшая неприятно, вошла в комнату, в которой поселились Антон и Люба после свадьбы (ее впустил в квартиру сосед), поставила сумку на стул, на белье Любы, лежавшее на сиденье, поздоровалась и велела ей:
– Вы, девочка, выйдите на минутку! – распорядилась, будто хозяйка положения, имеющая право командовать так, распоряжаться.
Люба вышла послушно, схмурясь.
Антон тотчас же молча снял сумку со стула, опустил на пол и вернул Любу в комнату. Сказал Оле жестко:
– Ты не финти здесь самозвано. Это моя жена Люба. Что тебя сейчас принесло сюда? Какая блажь?
Ольга заюлила:
– Я извещение на предстоящие выборы тебе привезла. По прежнему адресу в почтовый ящик кинули мне…
– Ну, какой сюрприз! У тебя все? До свиданья!
– Проводи, пожалуйста, меня до автобуса, – попросила она.
– Сжалюсь, провожу, – решил Антон. – Идем!
Ольга поспевая за ним, теперь пыталась высказать некое сожаление, что они расстались будто из-за того, что он не понял ее устремлений, а она не хотела того. Никак. И круглила глаза. И сбивчиво говорила что-то. Но это для Антона уже не имело никакого значения. Бесповоротно же!
Ольга, полнившаяся фигурой (при новом обеспеченном муже) уже после аборта, стала-таки заплывать жирком, и глаза ее заметно потускнели. Звезда ее угасла. И, хотя она шла, довольная, распахнув накидку, обтянутая желтой кофточкой и серой юбкой столь заманчиво, что вырисовывались ее высокая грудь и сильные бедра, – шла, подняв голову с пренебрежительным гордым отчего-то выражением лица, будто ясно вопрошавшего у всех встречных: «Ну, какова же я? Верно, прекрасное животное?»
И Антону от этого было грустно. Нелепость у нее – эти чары напоказ. «Я ошибся в ней? Не знал ее? Наверное». И было ему противно за себя, что он успел так подумать о ней. И отчего-то жаль ее, бедовую.
Ольга в последние годы еще позванивала ему редко, говорила:
– Ты еще жив? Ну, слава богу!
И все.
Отчего же мир не мил, слеп, жесток и к влюбленным тоже? Не приносит им удовлетворения желанного? Выбор есть?
Почему молодожены потом расстаются? Они для любви негожи, не готовы к ней всем существом своим, поддаются только первым чувствам неосознанным, физиологическим? И нестоек брачный союз? Возможен по природе перебор? Историй тому тьма?
Какой-то неоспоримой закономерности он в этом не находил.
Что же: в его жизни по-существу стал обыкновенный тривиальный повтор пройденного – досадная осечка, как и в большой государственной политике большой страны – России, только и всего. От этого никуда не уйти? Нежеланный житейский разлад с Ольгой не послужил ему наукой? Но науки у любви не может быть. И соревновательность в другой плоскости лежит.
Вернее, там лежала. Брала верх.
Там типаж – могучий обеспеченный спортсмен и завуч – гора мышц; он не утруждался тем, что заполучил свою живую звезду, разрушив при этом другую звездную систему непростительно.
И Антон тут почувствовал, что все изменилось: пришел худший мир, чем тот, в котором он пребывал до сих пор; и он еще понял, что в нем нельзя играть по честным правилам, чтобы выиграть в чем-то и уже играют бесчестные люди и вводят в сатанинский соблазн окружающих, и ему стало как-то тесно и в рубашке. «Отвянь ты от этих драмоделов, переходящих дорогу поперек тебя» – сказал он себе.
И снова у него не заладились отношения с Любой – произошла остуда. А в чем причина – было непонятно. Ему было стыдно прежде всего перед собой – не проявил способность ухаживания, как ни старался. Экстатической любви к ней, Любе, у него не было, он понимал (значит: иступленно-восторженной): отсюда все – разлад?
Впрочем, у Антона всегда был разлад с самим собой, как бы в душе он ни уговаривал себя успокоиться наконец; какое-то внутреннее рассогласование у него было с внешним миром, в котором он жил. Он видел: людское – нет, не то; природа лучше, естественней все придумывает; он поэтому писал ее всегда повсюду, где встречался с ней, всегда новой. Она действительно была лучше, чем придуманная – по памяти или же сфотографированная, прилизанная для удобства обозрения. Он находил в деятельности человеческой везде противоречие, абсурд и даже с естеством вещей, столь очевидным, бесспорным для других.
Абсурдно велась политика, были жалкие речи, потуги возвеличивания чего-то, хвастливость, вранье. Не стоило обращать внимания на это.
Антон видел, чувствовал: Люба, не желавшая пока иметь детей (он уважал ее мнение) изменилась по характеру спустя несколько лет после замужества. Она стала более неуправляемым существом, малосговорчивым, вольно упрямствовала, в особенности касательно ее любви, какой-то особенной, как она понимала, – тут у ней был заповедный рубеж: не моги и думать ничего отличительного от ее представлений о ней. И не просто было ему договориться по душам с ней о чем-нибудь наисокровенном и понять иной раз мотив ее поведения или каприза. И это отравляло ему с каждым днем само существование, расстраивало его как-никак. Он уж устал уговаривать и сдерживать ее, как малую капризулю; ему оставалось лишь безропотно воспринимать судьбу, выбранную им вслепую.
Она то жаловалась на головную боль, говоря, что в ней там что-то неладно и показывала на лоб не то всерьез, не то шутливо, как бы каясь перед ним в каких-то грехах, и он посоветовал ей отлежаться. То ее знобило, и он говорил, что, наверное, это после бани; у нас нынче холодно, нужно поберечься, форточку прикрыть. Она отвечала, что она не может позволить себе этого; у ней много дел – ее ждут на работе.
– А что? Какие у тебя дела сегодня? – спросил Антон.
– Посуда грязная на общей кухне – нужно помыть ее, – ответила Люба.
– Оставь ее до завтра.
– Я ее уже вынесла туда. Может, нужно еще постирать.
– Да оставь ты все это. Полечись! Успокойся!
– Ну, тебе об этом легче всего говорить. Ты не можешь понять всего, где тебе! – говорила она все раздраженней. – Ты даже сесть сразу за стол не можешь…
– Любочка… мы… – у него фраза тянулась – не получалась никак…
– У тебя всю жизнь не получается что-то, – перебила она его. – Что разговаривать нам впустую?
Он сел за стол – поел холодца, оставшегося в холодильнике. Он принес с работы две свиные ножки за 82 копейки, и она сварила шесть тарелок холодца, оказавшегося вкусным. Сюда мясо добавили на два рубля. Только неудобство состояло в том, что варила холодец около восьми часов. Его, конечно, в будний день не сваришь.
Люба вдруг слово за слово пристала к Антону:
– Ты думаешь, что тем, что идешь к столу, тем и ограничивается наше супружество?
– Дай, пожалуйста, поесть! – разозлился он. – Потом поговорим, если ты не можешь успокоиться!
– Чаю поставить? – спросила она скрипуче, управившись с посудой.
Он разумеется ответил, что нет, не нужно; ответил, как можно мягче, но вместе с тем с таким тоном, чтобы чувствовалась в его голосе какая-то обида или же намек на нее.
Она зазвенела металлическими бигуди, разматывая их на голове, снимая на ночь. Вздыхала. Через минут пять заплакала в постели и под одеялом.
Он пошел уговаривать ее.
– Дать попить чего-нибудь?
– Нет, дай платок. – Она вся изревелась. – Но вскоре вроде бы затихла.
Он определенно понимал: она сама с собой боролась, выбирая судьбу, как ей дальше быть, желая и страшась неизвестного нового.
Тут его разговоры-уговоры уже кончились.
V
Антон не знал, как это случилось. Все было обыденно. Как всегда. Никаких особенностей. И теперь ругал только себя, считал себя невольным виновником происшедшего охлажденья сердец.
И погода хлипкая, осенняя не радовала.
Люба вздохнула, воскликнула, на ночь глядя:
– Господи! Дай мне хоть немножко какого-нибудь интеллекта! Пожить нормально…
– Я ложусь, – сказал Антон. – Уже поздно.
– Ложись. Кто ж тебе не дает. – Отстраненный тон в произнесенных словах Любы.
Холодны и стены золотого города, власти каменны. Нет понятия у них. Не жди его. И не говори о том. Все впустую.
«И верно, верно, видишь все; и не постичь того – непостижима предопределенность самоустроения земной круговерти, хотя в теплом солнечном разливе и видишь вживь животворящие дали, наслоения утесов, висящую гроздь налившейся рябины и обессиленный листочек с прожилками омертвления… Все красиво… Ты слышишь, слышишь отстраненный тон в ее словах – посыл неверия…
Что важней всего? Состоятельность духа. Как бы не забыть начала. А где оно? Какое было? Все верно, кроме истины во всем. Нужна она? Ее нет. Есть одно незнание. Пустая алгебра, схоластика. И незнание зависимо. Есть только вера. Подмена – суть понятия. Упрощение всего. А этого не должно бы быть. Не было бы теперь и ослабления интеллекта у человечества. По мере его существования, карабканья и оглядки на самого себя, на ублажения плоти своей, растрате энергии зря, по-пустому… Всем известно… Стихиен, подвержен коррозии…»
Люба в своих доводах находила неоспоримое оправдание: любовь, причем не слепую, а единственную верную, свою великую. И когда Антон спрашивал: почему же она это делала втайне, поясняла:
– Боялась сказать.
– Почему же? – спрашивал Антон. – Ведь я пальцем тебя никогда не тронул.
– Я была так воспитана. В покорности.
Но он-то точно знал, что она была всегда непокорна отцу и бегала из дома, когда он проявлял гнев против нее.
Неверность она не считала изменой, а под любовью предполагала постель; остальные чувства мужчины, как внимание, предупредительность, верность, ее не волновали вовсе.
Антон знал, что она знала, как он не любил говорить о постели вот так обыденно, словно в оправдании себя и всегда нападала на него с этой стороны, считая, видно, себя знатоком мужчин.
Она не знала минуты слабости или снисхождения, противореча мужу; она знала лишь одно: она не увидела ни Парижа, ни особняка лишь из-за него, непронырливого, честного, хотя надеялась на нечто особенное, выходя за него, интеллигента, творческого человека, замуж: значит, выходила из какого-то расчета. Ну и, наверное, была все же у нее кое-какая любовь. Не без этого безусловно. И вот ее-то она ему теперь не простила. Он был виновен. Часы пробили. Решено.
И с таким ее решением он более чем согласился. По разумению.
И она ему еще сказала напоследок:
– За что ты так ненавидишь меня? Я никак не ожидала, что до этого дойдет… Ты всегда же относился ко мне добро… – Она сидела на постели полуголая, обняв руками колени и бесстыдно обнажив ноги. – Больше ты мне ничего не предложишь?
– А что я должен? Ты ясно скажи. Не говори намеками, – сказал Антон.
Она молчала, о чем-то думая.
– Что, тебе мало того, что я предложил?
– Да, все беда моя в том, что я все-таки ожидала помощи от тебя, на тебя больше надеялась, чем на него.
– А идешь к нему, мальчику своему? – Он развел руками. – Кончили, голубушка, этот разговор.
Ему уже претило ее умышленное, как он понимал, непонимание его. И он хотел, чтобы она теперь думала о нем хуже, чем он был и все делал на самом деле.
И было ему странно собственное вынужденное поведение.
От этого его никто не оберегал.
«Так вот обжигаются и вот реальное лечение», – нашелся Антон что сказать самому себе в связи с глупой болезнью, но только исключительно о сходном с этим глупейшим положением своим во взаимоотношениях с женщиной, которую любил: она ни за что дальше не могла оставаться для него другом, не могла и не желала этого, а тем самым разрушала его налаженную жизнь и, следовательно, его жизненные планы. Надо было начинать жить сначала в тридцать два года, т.е. выходило – со второй любви, коли он хотел жить нормальной семейной жизнью. Это он понимал и осознавал, только, понимая и осознавая, боялся все представить себе. Он нравственно еще был скован и чувствовал себя так, как человек, опутанный повязками и бинтами по груди и плечам, когда нельзя было ни пошевелиться, ни лечь на больную спину и плечи, ни сделать лишних движений тела, ни вдыхать полной грудью, чтоб не расслаблять повязки.
И, действительно, было тут все похожее. Солнечный ожог, полученный им на пляже в Хосте, когда он писал этюд под солнцем увлеченно – и не остерегся. С ним он прилетел в Ленинград и лишь на третий день пришел в больницу Эрисмана.
Когда в больнице при перевязке проходившая мимо медсестра взглянула на его обожженную спину, она удивилась, затем ухмыльнулась, и Антон, встретившись с ней глазами, тоже улыбнулся ей весело. Ну, не плакать же ему из-за глупости своей! Но было все же больно, очень больно, так, что хотелось кричать и сердце заходилось, сжималось, переставало стучать, когда сестры снимали пинцетами обожженную кожу и накладывали повязки с какой-то особенной жгучей мазью после того как обработали раны кислородом из подушек.
И это казалось пустяковым поправимым делом. Его могло бы и не быть, но оно было очень болезненным, беспокоящим. Но когда на третий день он сказал медсестре, делавшей ему перевязку:
– Сколько Вы со мной возитесь, извините, – она ответила просто:
– Не с Вами, так с другими придется.
Все верно. С ним произошло то, что с другими бывало.
С ним разводилась жена.
Как все сделалось, он не знал, но постепенно стало так, что ни она, ни он уже не были теми, кем они были друг для друга прежде – и год еще назад; все теперь у них разорвалось и было ни к чему, даже было теперь ни к чему соединять эти разорванные концы.
Антон тут вдруг отчетливо увидел Ольгу, поразительно такой, какой он ее еще не видел или не хотел видеть до сих пор – ни девочкой, с которой встретился и которую все время видел перед собой, ни девушку милую, которую мало что любил, но боготворил и которой мог прощать многое. Он увидел перед собой вместо любимой просто ставшую взрослой женщину, которая надменно не то, что его ненавидела, а презирала с какой-то свойственной ей изумительной жестокостью.
И откуда это все скопилось в ней? Уму непостижимо.
Впереди же был второй перевал. Ему предстояло его перейти. И он перешел его с потерями. Но что-то человеческое в себе сохранил. Старался сохранять без поддержки даже жены. Иначе – бессовестно жить на свете.
VI
Ночью, в предутренний час, Антону опять осязаемо снилось корявое деревце, перед которым он сидел, как пан, – он отчетливо видел себя и его за собой; оно было похоже на тот корявый дубок, который рос за двором прадеда, посаженный им, с черной вороной на суку, и который он запечатлел на одном из первых своих этюдов маслом весенним утром на фоне проснувшейся зазеленевшей озими. За этим дубком сбегала тропинка вниз к пруду, в котором они, ребятишки, купались, и к речке малой, пересыхающей иногда в жару. И по тропинке той, едва обозначенной Антоном в этюде, еще бегала девочкой его мать и таскала ведра с водой и в корзинках белье, которое стирала.
Почему-то ему повторно снились некие зрительные моменты, очень похожие на виденные им в жизни, будто невзначай сама по себе прокручивалась пленка с записями. Особенно роскошно показывались сельские пейзажи (целая серия их) с буйствующей непогодой, когда все в движении, в объеме. И когда у него нет времени, чтобы эти пейзажи написать. Хотя бы попробовать их повторить.
И еще наутро по сути Костя Махалов сказал Кашину при встрече на работе – в коридоре издательства:
– Я был сейчас там, в Пеште, где был ранен в сорок пятом и убит, как считали в моей части разведывательной. Во сне, конечно. Приснилось. – И вздохнул. – Жаль ребят. Я там, на Дунае, из-под моста, фонариком светил катерам – мигал, знаки подавал, где им лучше пройти. Мы на разведку вышли. Потом я, раненный, плыл к берегу…
Между тем из-за открытой двери редакторской доходил до слуха мужской говорок:
– А почему он с ней не сблизился в постели? Из-за опаски, наверное, не захотел испортить историю своим вторжением? Оправдывал он свое не мужское поведение – не изменить – возможно, в чужих глазах?
– Может, может быть, – отрезала дама. – Не заморачивайся ты!
Почти сразу же насовсем открылась дверь редакционной комнаты, и из нее вывалился мужиковатый крупнолицый и весь заросший, как медведь, художник, в такой же темнорыжей сотканной одежде, с большой черной коленкоровой папкой под мышкой. Он по сути чуть ли не сбил шедшую ему навстречу Ларису Овечкину, милую искусствоведа. И та воскликнула несдержанно, как на улице:
– Вот лошадь Пржевальского!..
– Да, да, извините, – попятился художник.
А уж из-за той же двери вслед ему понесся возбужденно – громкий голос Муриной, редакторши тучной, крутой:
– Послушайте, Маслов! Маслов, послушайте меня! Сегодня – редсовет! Вам следует быть на нем.
– Попробую, – ответил он. И утишил последующие свои слова: – Но фига вам. Не люблю бывать на своих похоронах, пожелайте мне ни пуха, ни пера. Я ухожу. – И этак картинно-неуклюже раскланялся со всеми. Явление природы.
Наступила такая тишина, что откуда-то донесся даже тонкий приторно захлебывающийся смех Эльвиры, своим присутствием украшавшей всегда общество.
– У меня в то военное время был другом его однофамилец – Маслов (и Антон даже вздрогнул), шофер, прошедший всю войну – был под Киевом, под Сталинградом, подо Ржевом, под Берлином. – Почему-то признался другу Антон. – Не знаю, где он сейчас, жив ли?
– А ты про это самое и напиши. Есть и благополучные истории, – сказал Махалов. – Вчера же за городом, где – по шоссе – носились с ревом моторов мотоциклисты (молодые ребята), на моих глазах вдруг перевернулся на ровном месте старенький москвич. В нем ехало четверо парней, бывших, видимо, навеселе, и когда машина перевернулась дважды, из нее выскочили эти парни в целости, снова поставили тачку на колеса, влезли в нее и дальше покатили, как ни в чем не бывало. Даже ни единого стеклышка из нее не вылетело, не повредилось. Каково!
– Меня тревожит явная тенденция не замечать нормального развития искусства, а делается крен на избранность чего-то новомодного, пусть и непонятного большинству народа, – посетовал Максим Меркулов.
– Что ж, открытая форма давления, но в обратную сторону от традиционного магистрального развития, – сказал, как бы прищуривая глаза Блинер, отчего возле них вырисовывались гусиные лапки морщин. – Давление на публику за счет денег, измора. Это нонсенс.
– Прискорбно, – добавил Меркулов. – На нелюбви к отечеству нельзя творить великое и строить свое благополучие. А это для кого-то по сю пору еще служит эталоном продвинутости и избирательной модой, навязываемой всем, чтобы сорвать свой куш, отличиться. Засветиться.
– Ну, если в чем-то другом – нормальном – не могут, не умеют. Собака в этом зарыта. В этом дело.
– А Вы, Антон Васильевич, как считаете? – спросил Блинер. – Вы же лекции о том читаете студентам, кажется.
– Он и другое кое-что делает, – вставил Махалов.
– Да тоже от всех изменений в художестве недоумеваю, как бы ни почитали их просвещенные знатоки, перекормленные икрой, идеальной для бутерброда (для употребления всеми едоками), – отвечал Антон. – Новинное будет являться всегда и во всем. И в охотку сперва. Но превозносить что-то новомодное…
– … Неразумно, близоруко, – и я так считаю, – договорил Блинер.
– Спасибо! Интересно, почему в иконописании не экспериментировали с живописью и не забавлялись ею? Держали высокий уровень. Потому что икона служит для всех и понятна всем по ликам. И мастеровитей Тициана невозможно быть. Так что после него забавляться росписями живописью несерьезно. По-моему. Увольте.
– Меня и Пикассо не трогает.
– Да, да, конечно.
– Продавец (или держатель) товара на все наводит глянец и трубит о нем, чтобы его всучить, продать. Янки это и в живописи начали – все перекупили, переиначили; их элита, вернее, тузы – барышники, держат тон на этом. Они такую революцию наоборот для своего успеха произвели, иной наш мусор (извините) – не весь – причесали, вознесли, ценники на него навесили…
– Я скажу: они далеко не мусор подобрали. Не секрет, кое-кто из них по-тихому отлично же обогатился у нас, в России, в революционные дни за счет вывоза «буржуазного» антиквариата, когда эти кое-кто отирались возле революционеров, плевавших на бесхозные такие безделушки. Было, понимаете, не до этого.
– Это – сомножители. Только смешные дроби у них – практически их нет: числитель имеет все, а знаменатель почти ничего. Делить для счета нечего.
А глянец? Я помню сорок первый год. Под Москвой. Октябрь. Сверхвоеннизированные и замуниченные немцы осатанело прут вперед; страна дыбится, горит. А какой-то здоровяк, находясь не в окопах, а перед нами, мальчишками, одурело тычет нам под нос немецкую коробочку из-под сигарет с душистой прокладной бумажкой и взахлеб приговаривает: «Ну, понюхайте же, как все пахнет хорошо! Такие же немцы хорошие!»
Свет мой! Моя земля!
Эльвира прошла, на Антона посмотрела с изумлением, что ему как-то не понравилось. Он переборщил, что ли, подумалось ему, с высказыванием чего-то личного? Он не понял. Не перестал высказываться.
– Антон, говорю, и кое-что другое делает, – сказал опять Махалов.
Меркулов сосредоточился, как бы примеряясь к спокойствию.
Нельзя сказать, что Люба зачерствела душой; нет, она была любезной, дружелюбной со всеми. О том свидетельствовал и следующий случай.
В сквере уже сливочно бутонились ветки кустов и бархатно выжелтивались кое-где звездочки «мать-и-мачехи», когда одиноко сидевшая у подъезда пенсионерка в рыжем пальто, торопливо поздоровавшись, спросила у подошедшей Любы:
– Доченька, вам не нужен огурец? Стоит шестьдесят три копейки…
– У нас есть огурцы, Марья Алексеевна. – Люба в недоумении остановилась перед дверью парадной: такое предложение исходило от малознакомого человека, с кем она встречалась иногда.
– Извините, а я хотела что спросить: не возьмете ли этот огурец, если только дочка заругается на меня? Я ведь без спроса его купила себе. Захотелось вдруг… весной… А мне запрещено своевольничать с едой: дочка все экономит, жалеет… – И бескровные старушечьи губы задергались мелко.
– Конечно же тогда куплю, – с готовностью ответила Люба, хорошо понимавшая это чувство обиды. – Не волнуйтесь, Марья Алексеевна! О чем разговор! Ну, хотите, я сию минуту отдам Вам деньги на всякий случай, а Вы потом огурец принесете или вернете деньги, коли что?
– Нет, не нужно пока, милая. Спасибо. Если только не уладится… Вот, поди ж ты, повернулось как! Считает дочь, что это лишняя трата. – Марья Алексеевна уже всхлипнула, не таясь.
То-то Люба, видя ее, мать трех взрослых детей, такой невеселой, замкнутой, недоумевала: «Что с ней?» Живет в кооперативной трехкомнатной квартире. С очень ухоженной состоятельной дочерью – уже дамой, шибающей всех своими дорогими шубками, собольей шапкой, сапожками, броскими кольцами. С гладким зятем, гоняющим туда-сюда на сверкающих лимузинах. Они разъезжают по заграницам. Сами довольны – будьте нате. И вот через какую-то обыденщину приоткрылась вдруг эта необъяснимая в нормальном восприятии жизни чужая бездна.
А спустя день Марья Алексеевна облегченно поделилась с Любой:
– В этот раз пронесло. Был радостный день у дочери – на работе ее хвалили, отметили. Там она – на хорошем счету. Качает права.
«Как диктатор, – подумала Люба. – Ну-ну!»
Но она судила его, Антона, в положении виноватого, как и ее отец судил всех.
VII
Антон, пооткровенничавший с друзьями, почувствовал себя пресквернейшим образом, точно опущенным в саму ощущаемую им холодную реальность, из которой становилось нужным выбраться на свет. А как? Позволительно спросить. Нужно завопить? Потому как люди стали глухими: как язык, так и то, что говориться ими, уже не воспринимается истинно – ни в какой мере не волнует и не трогает никого? Люди не кричат: караул! А если и кричат, то ведь только после чего-нибудь случившегося.
Наверное, человеком правит предопределение, заложенное какими-то флюидами, токами в мозг помимо его желания. Хоть он и брыкается и изображает из себя независимого героя.
Вот Краснопевцев, атлет пятидесятилетний, сотрудник одного научного журнала, ветеран войны, которого только что посетил Антон дома…
Он вечно бегал, хлопотливый, заботливый и замотанный вконец муж и отец. Туда, сюда. Все делал на ходу. А как-то в июле почти на бегу выпил у пивного ларька кружку охлажденного пива. И тогда почувствовал точно, как его всего прохватило – в самую-то жару: он даже осип, он такой мощный мужик (косая сажень в плечах). Тогда же он и почувствовал сразу в себе какую-то неизлечимую болезнь. И потом хотя прилежно лечился у врачей, почти смирился со своей судьбой. Так, однажды, когда он ехал с Невского проспекта в бренчавшем трамвае, он, задумавшись несколько, как бы в один момент увидал все сразу перед собой совсем сторонними глазами: пьянящую зелень Михайловского сада, спешащих куда-то горожан и хлопотавших испуганных женщин над бледным молодым человеком, который привалился на парапете к садовой решетке, – он был с залитой кровью ногой, и уже мчавшуюся сюда «скорую помощь». И тотчас же, увидав все это, диковинно-облегченно подумал: «Да, и к чему, собственно, подобная суета? Все равно бремя жизни идет своим чередом. Будет все новее в мире. Что такое представляю именно я? И зачем, для чего я еще живу? Не все ли равно, сделается ЭТО или нет? Со мной ли или с кем-нибудь? Какая будет беда?» И два года спустя он, высохший до неузнаваемости – вдвое, втрое, борясь еще с раком, когда и говорить-то уже не мог, только шевелил губами и со свистом глотал воздух, говорил приехавшему к нему домой Антону то, что заболел именно с того самого дня, как глотнул кружку ледяного пива, прохватившего его.
Он не верил в какие-то там всемогущие наследственные гены. И, видимо, отчасти это справедливо: в каждом человеке, если вдуматься серьезно, живет предопределение смолоду, зависимое почти целиком и единственно от него самого. Пьет ли, курит ли он, водит ли автомашину, штампует ли патрон, колдует ли он у огромных печей с трубами и тем самым отравляет ли газами атмосферу и уничтожает озон, – все это делает человек сознательно, хоть и безотчетно, как и производит на самого себя всевозможное оружие уничтожения. Неужели в этом-то нельзя остановиться наконец вполне сознательно?
Молодые Кашины, еще не обжившиеся тогда, уже сменившие за полгода второй адрес своего проживания, перед вселением в определенно выделенную им старую квартиру без удобств, месяц жили у Любиных родителей, уехавших отдыхать в Закарпатский санаторий Трускавец. На поправку здоровья.
Вот Антон извлек из наддверного ящичка газеты. Среди них был и простой, знакомо надписанный закругленными в отдельности буквами, конверт с уже знакомой темно-коричневой гравюркой, отпечатанной слева (крестьянского типа дом-музей с деревом и оградой): в таком уж третье письмо присылала ему мать, жившая на сельской родине, с семьей младшего сына, Саши, и бессменно возившаяся с внуками, по хозяйству, в огороде. Как водится. И, казалось, эти письма материнские пахли чем-то неотразимо родным, деревенским, оставленным им в юности навсегда.
Антон по сыновнему долгу своему поддерживал ее как-то морально перепиской с ней да более или менее регулярно слал ей небольшие переводы-крохи (на большие недоставало денег): пенсию она не получала. Ни свою, полагавшуюся ей. Вследствие якобы недоработки из-за нетрудоспособности ею полутора лет до необходимого трудового стаже, как сочли мелкие учетчики-крючкотворы (архивы же с документами сгорели во время войны). Не получала и ни за что погибшего на фронте мужа, пропавшего без вести. Пропавший без вести означал не установленный факт гибели бойца (не зафиксированный документально), а потому-то и не выплачивалась пенсия его семье.
Антон прошел в комнату и, надорвав край конверта, вынул вдвое сложенный тетрадный листок, исписанный без оставления полей или пустого места – мать привычно экономила бумагу, и, сев на старый раскладной диван, глазами побежал по неровным валившимся строчкам письма.
Вот-вот подходила очередь выкупа из магазина польского мебельного гарнитура «Ганка», стоившего полторы тысячи рублей; на него нацелилась Люба – она следила за сроками его приобретения. Только денежные Степины, ее родители, на денежную помощь которых она рассчитывала, заупрямились и отказались дать им взаймы. Причем было поразительно то, как теща со свойственным ей пафосом и обидой выговаривала ему в присутствии дочери: «Вы, Антон, представьте себе, если какое несчастье вдруг будет с Любой, – если, например, она завтра попадет под трамвай, не дай Бог, разве Вы потом отдадите нам деньги? Пожалуй, нет».
Это было сущей издевкой над всяким здравым смыслом. Урок для него, зятя. Что он с этих самых пор, махнув рукой на глухих тестя и тещу, насовсем перестал обращаться к ним за какой-нибудь помощью или советом и жене запретил делать то же самое, словно отрезал. И он, зная, что Таня, младшая его сестра, вступая в жилищный кооператив в Москве, собирала денежные средства (и ей было проще собрать по достатку и окружению знакомых), и надеялся попросить у нее, о том написал матери. Он хотел уточнить сестрин адрес, так как он и его сестры (взаимно) переписывались нерегулярно – от случая к случаю.
– Ты послушай, что мама пишет. – Антон стал вслух читать вошедшей с кухни Любе, перескакивая с одного на другое, пропуская что-то: «Я очень рада. Даже, как говорится, молилась все время за то, чтобы был у вас свой угол. Но не столько вам подождать остается, как вы столько ждали. А ты, Антон, можешь взять в рассрочку вещи…»
– Нет уже того, – сказала Люба. – Неделю назад вышел приказ, запрещающий продавать в рассрочку мебельные гарнитуры. Почему их и расхватали сразу. А до этого они стояли – никто не брал.
«Саша тоже брал себе костюм и гардероб со столом был так взят, – читал Антон дальше. – Приемник. Все это уже выплатилось помаленьку. Я, Антон, тебе вышлю. У меня есть немного. Сбережения берегу, как говорится, для своей смерти. Все собираюсь помирать, но никак не удается. Смерть уходит от меня».
– Вот удумала что! Как пишет! – Люба задумалась на минутку. – Какая мать у тебя!
«А ты, Антон, мне не присылай покамест денег, воздержись. Спасибо вам за приглашение в гости. Может – там, в дальнейшем времени. Да ведь разве вырвусь от ребят: они без меня, как без глаз своих. Я им нужна. Когда собираюсь к дочкам в Москву, и то на три дня не могу. Ездила в октябрьский праздник, так Саша сам не работал накануне из-за меня. Непорядок. А к празднику всегда плохо с билетом. Так я в Новый год и не поехала уже. Деньги у меня есть. То ты пришлешь, то дочки дадут и купят мне чего нужно. У Веры дети уже большие. Костя в шестом классе, а Настя в четвертом классе учатся. И сама и Ваня ее работают. Квартира хорошая – две комнаты и кухня. С балконом. Только высоковато: на пятом этаже. Окна на солнце. И так кончаю…».
– Ну, какая мама у тебя! – повторила Люба с завистью, прослезившись.
– Вот и адрес Танин прислала на отдельной бумажке – теперь сестре напишу; напишу и маме, чтобы она ничего не присылала: ведь ей самой нужны деньги. Вон валенки купить – зима стоит…
– Да велики ль у ней сбережения? Рублей сто?
– Думаю, что и этого нет. Откуда? Нет, надо почаще посылать деньжат ей.
– Ты пошли-ка, пожалуйста, с получки этой.
– Да, обязательно пошлю.
– Таким матерям памятник нужно ставить. Она такую жизнь прожила, такое испытала – не приведи бог другим… Вас всех поставила на ноги – никто из вас не стал ни вором, ни убийцей, ни лентяем. Это ли не ее заслуга? Мне даже как-то стыдно перед нею…
– Это нам всем наука – чтобы не забывались, верно.
Прошло три дня.
Раз Люба взглянула на почтовый ящик – Антон только что вынул газеты из него – и воскликнула:
– А это, родимый, что?
– Ничего. Там вроде больше ничего нет.
– А это? – И она вытянула какую-то желтенькую плотную бумажку (в коридоре было темно), вынесла на свет. – Смотри – перевод!
– Ну, так и знал! – ахнул Антон, прочитав, – от мамы. Помнишь, о чем она писала?
– Не может быть, Антон! – Когда жена сердилась либо пугалась, она называла его по имени – как бы официально. – На сколько же?
– Семьдесят рублей. А я, обормот, и на то ее письмо еще не успел ответить, не предупредил, чтоб не высылала, – не ожидал, что она столь скоро это сделает…
– Вот так мама у тебя! – взволнованно говорила опять Люба. – Ну, поудивила нас. Ведь эти семьдесят рублей для нас меньше значат, чем для нее. Я не могу, как стыдно…
Антон заходил по комнате, хмурясь.
– Мы, давай, – предложила Люба, – доложим сюда до сотни и пошлем ей с благодарностью.
– Только нужно прежде написать деликатно как-то.
– Да, поблагодарить и объяснить, чтобы она не обиделась. Мы должны быть очень благодарны ей. Нет, я непременно своим эгоистам – родителям расскажу…
Они так и сделали.
VIII
В начале сентября Антон летел на юг в полупустом салоне лайнера (простояв за билетом у касс Аэрофлота – на Невском – более трех часов!). За блюдцами иллюминаторов синело небо и пятилось внизу хаотично-облачное заполярье.
Когда приземлились в Симферополе, Антон уже, ступив на трап, увидал ее, Любу, загорело-белозубую, смеющуюся; она, спеша сюда, к нему, казалась летящим лепестком на глянцевом летном поле. С белым астрами. Примчалась из Гурзуфа, где отдыхала уже полмесяца, на встречу с ним! И он с саквояжем побыстрей спускался с трапа навстречу ей. И вот наконец они пробились сквозь толпу прилетевших вместе с ним пассажиров – пробились друг к дружке, обнялись и, ничуть не стыдясь своих радостных чувств, закружились под крылом самолета, из кабины которого сверху смотрел на них, снисходительно улыбаясь, пилот, что успел заметить Антон.
Они ехали в троллейбусе, шедшем в Ялту; его сопровождал хорошо одетый молодой гид, который густым голосом всю длинную дорогу безумолку рассказывал в микрофон обо всех окрестностях, что утомило Любу.
– Я устала от него! – пожаловалась она. – Гудит в ушах!
И сразу оживилась, затрясла Антона в плечо:
– Море! Ты видишь: море! – Там, в просвете гор заголубела полоска.
– Что: вам в этот – гурзуфский – автобус? – спросила у них сама водительница троллейбуса (она заметила идущий навстречу автобус). – Ну, попробуем что-нибудь сделать. – И, притормозив, открыла дверцу. – Ну, бегите вперед!
– Спасибо! – прокричали они на бегу.
И автобус остановился перед ними, хотя остановки здесь не было: подобрал их! Да, самые добрые были крымские шоферы. Безотказно подвозили по пути. Только руку подними.
Как раз поднималась над морем сказочная луна. Туча разрезала ее пополам, и было впечатление такое, что это стоял прилуненный освещенный корабль.
Уютно-четко вырисовывались огни пионерского лагеря «Артек», близ которого – на отшибе – жили Одинцовы, служившие в лагере и принявшие вновь Кашиных, как отпускников-отдыхающих. Вполне радужно и гостеприимно.
Сам хозяин, сын писателя, отсидевшего в лагере сибирском, служил дл войны кулинаром-поваром на торговом судне; в ночь на 22 июня 1941 года оно пришвартовалось в Гамбурге, и немцы, интернировав весь экипаж, продержали его в лагерях до мая 1945 года. А затем Глеб Петрович еще полгода по наказу американских и французских военных отвечал за кормление бывших узников немецких концлагерей, отправляемых домой, в различные страны. Он неплохо знал польский, немецкий и французский языки, много читал и покупал свежевышедшие книги. Был словоохотлив, раскован. И здесь, вблизи лагерей «Артека» Кашиным все нравилось.
– Ах, какой отличный день! – восхищалась Люба, оседлав у самой воды большой белый камень – лежала на нем, раскинув руки, уже побронзевшая. В те минуты, как Антон выписывал акварельки черноморские.
– В августе обдаешь себя водой – столь душно было, а от тебя уже пар идет, валит, представляешь! – и Люба, спустившись с камня в воду, села в нее и сидела, ровно русалка, уставив на Антона русалочьи глаза. – Жуть! Нет, на следующий год я обязательно приеду сюда в сентябре – в сентябре мне нравится больше: все же нет такой жары.
Был штиль. Видимость дна поразительна. Представлялось, колыхалось само дно моря: ленивая волна накатывалась – оно поднималось, отступала – оно опускалось. И снова поднималось и опускалось везде неравномерно.
Пробегали «ракеты», поднимая водяную пыль, как завесу, и вода голубовато-зеленой как бы выворачивалась изнутри. И только голубели полосы, уже те, что поближе и пошире те, что вдали, там, где проплывали теплоходы, катера.
Близ Кашиных возник неказистый мужичонка с пляжной сумкой и палками и, придирчиво оглядевшись, порасчистил себе место. Затем занялся и строительством: заколотив в гальки палки, натянул на них простынь – укрытие от солнца. Вскоре пришла к нему насупленная толстуха – жена с поджатыми губами – принесла с собой на груди беленькую собачку с маленькой злющей мордочкой, посадила под этот тент. Стало понятно, для кого готовилось это обустройство: сидело тут животное – царствовало, нежилось. Жена на мужа пыхтела, сверкала глазками. Постоянно. А эта собачонка без устали визгливо обтявкивала всех. По волнолому весело бежали местные ребятишки, мелькая пятками, – облаяла их; дети, вылезая из воды, вымазались в песке, – облаяла и их; дама по соседству надела цветастые брючки – и ее обтявкала тоже. Никого не пропустила тишком.
А рядом ватага загорелых сорванцов волокла к морю темную лохматую собаку. Они скинули ее с волнолома, сама поныряли, поплыли вместе с ней к берегу. Вылезла она на камешки, бухнулась на низ и стала валяться, отряхиваться от воды. Счастливая, лежала подле них. После детвора бегала и командовала ей:
– Бежим, Кузя! Догоняй!
И она послушно носилась туда-сюда.
Девочка-трехлетка протянула ей сорванную травку, и та дважды жевала пучки. Кажется из-за доверия, приличия или просто хорошего воспитания.
Все тамошние собаки таковы, вечно, видишь, деловитой походкой спешат куда-нибудь или сопровождают кого-нибудь (даже строй пионеров), не то, что некоторые заезжие неженки, которые самой простой и невзрачной собачьей породы, а уже приучены по-человечески нежиться и брюзжать ни с чего на весь белый свет.
И вдруг все пляжники всполошились. Сорвался крик – седой мужчина взывал с валуна:
– Сюда! Скорей сюда! Кто хорошо умеет плавать? Тонет человек!
Но тонущего не видно было из-за ряда цементных блоков, защищавших берег от размыва. Оказалось же всего-навсего: молодого толстяка здесь, перед берегом, укачало на волнах, бьющих в каменную стенку, вдоль которой он плыл, и он испугался, не почувствовав опоры дня под ногами, вместо того, чтобы тотчас отплыть подальше от укачивающих волн и успокоиться.
Пловцы – добровольцы помогли ему выбраться на пляж.
И полз ленивый разговор среди пляжников.
– Что, вот этот?! Этот намудрил?!
– Да при всем желании он не смог бы утонуть. Ему, толстому, легче же держаться на воде, чем нам, перекладинам.
– А он и не тонул. Махал руками и кричал: «Лодку! Лодку сюда!»
– Да ты перевернись на спину – и все, лежи, отдыхай, сколько хочешь.
– А ты закричал бы в таком случае?
– Ни за что бы! Что я сумасшедший? Вблизи-то берега… Засмеют…
– Вот и я бы не закричала. Стыдно как-то…
В самоходных шлюпках проплывали пионеры, напевали что-то.
– Почему они поют? – спрашивала Люба.
– Там, посмотри, сидит пионервожатая и руководит ими, дирижирует, – объяснял Антон.
На солнце наползали облака. Становилось вроде прохладнее.
– Ой, накрой меня чем-нибудь со спины. – Она читала книгу.
Он накинул ей на плечи второе полотенце.
На третий день штормило. Волны глухо, сотрясая, бились о берег, раскидывали камни, валуны; с тополей обламывались ветки, сучья, они падали на крыши, на землю; полоскались в небе пирамидальные тополя, кипарисы, слышались предупреждения, усиленные по диктофону:
– Ввиду шторма на пляже находиться запрещается!
Увы, кроме ежедневного загорания и купания (а для Антона еще и писания акварелей натурных), для Кашиных тоже деть себя стало совершенно некуда. Люба поскучнела. В здешнем пионерском дворце, в котором некогда бывал среди знаменитостей и Шаляпин, не оказалось достойного для просмотра фильма, и не хотелось также тратить время больше, чем следует, на прочтение мемуаров и других толковых книг, стоявших на полках в доме Одинцовых. Так что Кашины, подобно всем отдыхающим, съездили на прогулку в Ялту. Там побродили с толпой вдоль по набережной, вроде бы соблюдая такой неписанный, но необходимый для отдыхающих моцион. С каких-то давних времен.
С моря дул немилостивый, жестокий ветер, водяные брызги залетали на набережную, обдавали прогуливавшихся отдыхающих. Еще ходили по магазинам. И стояли в очереди в ресторан.
– Представляете по всей Ялте тут у всех ресторанов перерыв с пяти до семи дня! – возмущалась женщина.
– Ну, хоть с газетами здесь нет проблем, – говорил мужчина. – В Симферополе их печатают. – И совал ей в руки газеты.
– Вот! Кому что! – посмеялась она.
Тут Люба радушно поздоровалась с тоже занявшей за нею очередь немолодой деловитой женщиной в темно-синем наряде.
– Здравствуйте! – Та быстро взглянула в нерешительности. – Что-то не припомню вас…
– На пляже в «Артеке» вы подходили к нам, раздетой… С коротким разговором. Жаловались на мигрень.
– А, всем говорю, – уже завелась с полуоборота узнанная, – Ну, скажите, что за хлипкая погода нынче! И сын ругается: он у меня художник, а дождь мешает ему писать этюды… Большой, а нужно опекать его постоянно.
– Пусть зонтик берет с собой, право, – сказала знающе Люба.
– Говорит: тяжело его таскать.
– Тогда пускай под навес или под крышу прячется…
– Нет, что вы хотите! Ему непременно нужно влезть куда-нибудь подальше, чтобы был особенный обзор или вид. Все обозреть ему надо. Все успеть… Выходного нет никогда. Ведь художники все с приветом.
– Да, да, я понимаю! – и Люба рассмеялась по-тихому.
– Да только не всегда это люди понимают, – со вздохом добавила женщина. – Все дается очень трудно в жизни, наверное: и сыну, и матери.
– И жене, – добавила Люба.
– Хорошо: у него пока этого добра нет, – сказала та.
И Люба откровенней рассмеялась. Видно, вовсе не случайно.
В обратный путь до Гурзуфа Кашины, накормленные и отчасти повеселевшие (от полусухого молдавского вина), отправились неразумно на рейсовом катере. Опрометчивость свою они, как и все пассажиры, почувствовали тотчас, едва выплыли за пределы порта – на морской простор. Бурое вздыбленное море ходило ходуном, и не было ни малейших признаков, как надеялись, на его какое-то успокоение под зудящим ветровым напором. Волны били, хлестали о борт, играя с суденышком с чрезвычайной силой; оно плясало на них и поминутно проваливалось, так что всем стало не только страшно, но и непосильно переносить его качку и пляску под ногами. Того и гляди, загремишь куда-то в тартарары.
Они мучительно еле-еле доплыли до Ботанического сада. Любу, несчастную, мутило и даже после того как они, качаясь, сошли здесь на берег. Вообще ее вестибулярный аппарат не отличался надежностью. В отличие от способности управлять собой Антона. Потому она сердилась на него из-за того, что позволил им поплыть в такую непогоду. Им было уже не до осмотра ботанических чудес. Они, не задерживаясь здесь, поднялись пеше до самого шоссе и вышли к автобусной остановке.
Люба раздосадовалась от такой невезучести.
– Чтоб я с тобой еще поехала – и не думай, не проси! – в очередной раз проявилась ее фобия – уверенность в том, что все несчастья, происходящие с ней, большие и малые, исходят точно от него – от кого ж еще? И такие незадачи она помнила долго – и вовсе не как случайность, а как явную злонамеренность против нее. Укоряла его при случае этим или другой неудачей по его же несомненно милости. Ведь он мог бы и предусмотреть последствия. Зачем же тогда он при ней!
И было непонятно, сколь всерьез предъявлялись ему такие претензии.
И все же в целости, хоть и потрепанные, добрались они до «Артека».
Между тем на втором этаже дома третьеклассница училась играть на пианино – наигрывала который день один и тот же мотив. Вымучивала. И еще пробовала голос.
Уже вновь наладилась южная погода. Установилась отличная видимость, прозрачность морской воды. Даже можно было видеть под слоем ее не только обросшие мхом камни, медуз и проплывающих серебристых рыбок, но и ползущую по дну моря свою собственную тень. Было очень приятно оттого, как вода обволакивала твое тело. Тарахтел катер, везущий пионеров к причалу. Кричал диктор:
– Парочка, вернитесь назад! Что вам – шестьдесят метров мало?
Люба поманила его знаками к себе. Сказала:
– Посади меня сюда! – И показала на валун. – Давай! Держи меня под пятую точку. Раз, два, – помедлила, передохнула, потом опять сосчитала: – Раз, два, три! – и на руках повисла на плите. – Теперь отпусти!
Но он боялся ее отпустить, видя, как дрожат ее руки: она могла бы ободраться, и слегка подтолкнул ее. Она шлепнулась в воду на живот и подбородок. И тут же заругалась на него, недовольная его боязнью, как он ни объяснял ей опасность в ее таком спрыгивании. И она опять направилась к месту, где хотела влезть на камень и спрыгнуть с него.
– Меня учил так забираться и прыгать брат Толя. А ты не понимаешь…
И вдруг:
– Я еще в первую весну нашего замужества говорила тебе, что нам нужно развестись.
– Так сделай! – не выдержал он. – Это же опять только слова.
– Ты только помоги мне разменять комнату.
– Можешь забрать ее себе.
– Что же, она не нужна тебе?
– Я как-нибудь устроюсь.
– Ну, хорошо.
– Это все авантюристичное.
– Но неужели тебе иногда не хочется попрыгать, пошуметь, покривляться?
– Не всегда. Не на потеху кому-то…
– Все-таки между нами море… – Она нашлась, что сказать… – море наших характеров.
– Пожалуй, правда, – согласился он, не споря.
Отношения между ними все разлаживались.
Люба, став его женой, любила его сообразно своему установившемуся взгляду на семейную жизнь: в ней она выступала, как главное действующее лицо, украшавшее эту жизнь; она всегда ждала чего-то от того, кого любила и видела рядом с собой что-то определенное интересное для нее, что никак не укладывалось не то, что в его представления о любви, а в реальность вещей. Но возмущаться ему было бесполезно, – он пробовал. Она была непробиваема. Все время сбивалась в разговоре на какие-то несущественные споры, на непонимание им ее каких-то устремлений, желаний. Говорила:
– И все же, Антон, мы с тобой разные. А сосуществуем вместе лишь благодаря тебе. Пока еще сосуществуем…
– Но я не тащу тебя насильно. Вижу, что не гож тебе, не мил… – не упрямился он. – Один чудик на причале у двух туристов спросил: «Вы откуда?» И ему старик ответил по-английски, что они из Америки. «А, Америка?! Ну, годится, хорошо!» – Мужик не был удивлен услышанным. Нисколько.
– Не смешно, – рассудила Люба.
– Очень грустно, – согласился Антон. – И ведь стоило шторму быть.
– Шторм тут ни при чем!
IX
Жизнь людскую не отсортируешь по какому-то шаблону, хотя она и типичной может быть у многих.
И у москвичей – Тани Кашиной и Кости Утехина, приехавшим сюда с дошкольницей Надей, тоже наблюдалась все дни разноголосица, непонимание друг друга. Словно это было такое болезненное состояние, близкое к критическому. И нужно было балансировать все время, чтобы не сорваться.
Таня, красивая жгучая брюнетка, в отличие от большинства пляжников, мало плавала и мало загорала; она плохо переносила жару, хотя таковой уже теперь и не было вовсе, и потому здесь, у плещущегося моря обыкновенно вязала, устроившись поудобней где-нибудь в тени. И невесело – удрученная чем-то – подытожила скоренько, не успев еще освоиться на отдыхе как следует:
– Нет, я больше никогда и ни за что не поеду отдыхать на юг. Точка!
– Отчего? – спросила Люба. – Голова болит?
– Заболит, если здесь я одна взрослая с двумя детьми: и за мужем нужен пригляд не меньше, если не больше, чем за дочкой, сколько не долби его, безголового. Вон залег медведь… И ухом не ведет.
– Он же, Танечка, сгорит! – всполошилась Люба. – Он заснул!
– Ничего ему не сделается, – успокоила Таня. – Раскалится докрасна, а утром снова весь порозовеет: свойство кожи у него такое.
Рядом Надя увлеченно рыла пещерку.
Между прочим Антону и Любе нравился этот мужиковатый великан Костя своей добродушностью, общительностью, подвижностью, хозяйственностью. Он обладал и певческим даром. Здесь много плавал, нырял, добывал продукты, заводил знакомства. Его же везде сразу узнавали и признавали за своего человека. Антон даже удивлялся тому, что Таня – невеликая росточком жена – командовала Костей, как хотела, к чему тот, однако, относился очень спокойно и покорно, принимая все как должное.
– Вы его не защищайте, – сказала Таня. – Тут же в первый день, как приехали и с вами спустились к морю, ему душно захотелось выкупаться. Ну, мы только что разошлись с вами после этого купания, как он и говорит: «Ох, и приятно же искупался! Ты себе не представляешь…» А я тут спохватилась, ахнула: «А где же моя сумка? Ты ее в руках держал…» «Да, у моря, на камнях оставил», – говорит, не веря себе. «Вот тебе и юг и отпуск!» – подумала я с ужасом: в моей сумочке лежали почти все наши деньги. Костя потом рассказывал, что я стояла белее белого камня. И вправду, со мной едва обморок не случился. Даже ноги подкосились, не держали меня. Страдаешь-то не за себя, а вот за нее, – кивнула она на дочь. – Ну, подхватился мой Костя – так понесся сверху, с кручи, куда мы уже поднялись, – наверное, за одну минуту скатился вниз, к пляжу. И как только не разбился о камни и не разодрался о кусты. И я, безумная, бросилась вслед за ним. А Надюша – за мной. Закричала: «Мама! Мама!» И ее не кинешь. До самого низа горы я с ней не успела добежать, как увидала, что твердо подымается нам навстречу Костя. И уже в себе, веселый. Мою черную сумочку несет. Размахивает ею, чтобы было мне видней издали. И я только после этого опомнилась. От сердца отлегло. Шутка ли! Все деньги отпускные… И он уже подошел. Повеселевший. Объяснил:
– Там москвички ее подобрали. Сидят себе и посмеиваются надо мной. Говорят: «Здесь, милый, москвичи не бросают своих вещей». Как хорошо, что попались честные люди!
И Люба так радовалась благополучному исходу семейных неурядиц у Утехиных, говорила о порядочности местных крымчан, никогда не запирающих своих дверей. Между тем Константин как примагничивал к себе всякие происшествия. Начиная с небольших.
Так, он, понабрав в Гурзуфе, кучу овощей и фруктов, нагрузившись ими, вышел уже из города и, остановившись для того, чтобы только переложить ношу поудобней с плеча на плечо, положил на парапет зеркальные очки. И двинулся дальше, позабыв про них. И, вспомнив о них, вернулся, когда их след уже простыл… Потом он приговаривал: «Ой, нужны очки?» «А что, тебе в магазине работать? – подзадоривала его Таня. – Ты в зоопарке служишь. Очки ведь тоже надо уметь носить». Что ж, он купил себе новые. Пришлось.
На пляже он посмотрелся в зеркальце, что имелось в жениной пудренице, и ту оставил на камне. Но о ней спохватились сразу.
Антон постоянно делал наброски и писал небольшие акварельки. Красками фирмы «Pelican», коробку которых ему, как и Махалову, давно подарила их друг – издательская выпускающая Римма, работавшая переводчицей на книжной международной выставке в Югославии. Он в коробку лишь добавил некоторые цвета ленинградской акварели.
Надя тоже устраивалась рядом с ним, чтобы рисовать. Бесконечно спрашивала:
– А это какой цвет, дядя Антоша?
– Оранжевый, – говорил он.
– А этот?
– Фиолетовый.
– А вот этот?
– Серый.
– Ты будешь сейчас рисовать?
– Если будет настроение.
– А что такое настроение?
– Когда хочешь чего-нибудь: что-то делать, купаться, петь…
– Я буду кипариса рисовать.
В очередной раз она, выкупавшись, вылезши из моря и улегшись на подстилку и накрывшись полотенцем, причитала, как умеют причитать малыши:
– Полотенце протухло, подмышками болит…
В непогодные дни Кашины вместе с Глебом Петровичем и его дочерью Настей (шестнадцатилетней) поднимались на Медведь-гору, восходили на Ай-Петри.
А перед отъездом москвичам вновь не повезло. В полдень Таня с дочкой ушли первыми с пляжа в обход, через тенистый парк, а Костя должен был, как наказала Таня, взять с собой все пляжные вещи. После обеда они к морю не пошли. Потом спали. А вечером, когда начало уже темнеть, она первой спохватилась, что им чего-то недостает… Костя все забыл у моря! Втроем они немедленно направились сюда, где днем загорали. Да только было здесь все пусто.
– Странно… – рассуждала и обескураженная Люба. – Местные, я ручаюсь, не возьмут, если только кто-то из отдыхающих… да и то… сейчас отдыхают тут все мамаши с малыми детками – кому эта пляжная сумка нужна? Я, например, не понимаю, как можно пользоваться чужой вещью? Скажем, полотенцем… А что в сумке-то было? Пойдем, еще поищем хорошенько…
– Три резиновых шапочки для купанья, Надин купальный костюм, надувной ребячий круг, – подробно перечислял Костя на ходу, пока они впятером шагали на пляж, полотенце, зонтик, но это отдельно… И зонтик все же жальче всего: как-никак я его подарил любимой жене на день рожденья… – И он, рослый, широкоплечий, неловко пытался обнять идущую рядом с ним Таню, совсем не расположенную в этот момент к его ласкам. Она искренне недоумевала и, сердясь на него, с ворчанием отталкивала его, и он виновато чесал в затылке:
– Еще пакет из-под фруктов, которые мы съели. Вроде бы и все.
– А очки, которые ты вторично купил? Уж, не забывай, голубчик, что теряешь.
– Да, и очки еще, –покорно согласился он. – Не везет мне. Ну, это Танечка, наживное… Я куплю тебе все, – пытался подластиться к ней. А она сердилась пуще:
– Отстань! И слушать тебя не хочу. До того противен.
На спуске им встретились полноватый мужчина, заведующий местной столовой, и женщина.
– Здравствуй, Степан. – Константин остановил его, подал руку.
– Здравствуй, Константин! – Сказал тот. Что такой печальный? В воскресенье, когда в горы ездили, ты был веселее.
– Слушай, тебе в столовую случайно не приносили сумку?
– Какую? – спросил Степан.
– Мою. Белую. В красных крапинках. Я, понимаешь, по-рассеянности оставил ее на пляже. Жена вот не любит…
– Ты?! – Мужчина стукнул его ладонью по могучей спине, раскатисто засмеялся, и только. И дальше пошел своей дорогой.
– Я-то не знаю, – участливо отозвалась его полноватая попутчица. – В столовой я нынче не работаю. А завтра спрошу обязательно.
– Там, главное, был зонтик с такой длинной модной металлической ручкой, – оправдывался Костя. – Десять рублей стоит.
– Все! – Сказала Таня твердо. – Ты завтра же поедешь в Симферополь покупать билеты на обратную дорогу. Разве это отдых?
И что же было в результате?
Они битых два часа находились на том же самом месте, что и накануне; однако, как ни старались тщательно все обыскать, сумка все не находилась.
И вдруг Таня громко и радостно вскрикнула:
– Ой, сюда, сюда! Мы все плохие сыщики! Сумка-то нашлась!
– Где? Где? – искатели обступили ее, как фокусника.
– Да тут, где мы сидели. Видите: закопана в гальку, только штырек зонтика торчит! Для ориентации. Для нас, балбесов.
– Как же ты увидела?
– Я не увидела, а почувствовала, когда пересела поудобней, что что-то острое колет мне в бедро… Посмотрела – это зонтик мой… – По ней было ясно видно, что ее сильнее, чем даже радовало, удивляло то, что столь необъяснимо находилось потерянное.
– Странно, что у тебя сразу же явилась самая правильная версия, – сказала Антону Люба: – Ты стал искать пропажу под камнями. Как Шерлок Холмс… Нет, это только для рассказа… Прелесть… Я ведь верила…
– Если бы не со мной такое было, – я бы не поверила… И все-таки я больше не поеду, не поеду отдыхать на юг. Ты, Любочка, уж не уговаривай меня!
– Ну, зайка, ты же все нашла разумно, – ластился к ней Костя. – Посидим еще.
– Ты увертлив, что твой пройдоха «Партизан», – попрекнула Таня. – Тебя не переговоришь.
– О, друзья, теперь я вас повеселю, послушайте; да если бы про это книжку написать, Антон, было бы не оторваться от нее, – воодушевился Костя. – Его похождения – первейший класс.
– Что: у мужика фамилия такая… пистолетная? – спросила Люба с интересом.
– Нет, эта кличка закрепилась за Петром. За его пройдошливость. И никто уже – ни приятели, ни соседи – его имени не помнит. Партизан да Партизан. И он откликается на прозвище. Он тоже мотыльщик, как и я; ловит по бассейнам, по притокам эту комариную приплодь – червячков для прикорма аквариумных рыбок. По существующим нормативам и без плана – для себя. Мотается также, как и я, повсюду. Вплоть до Крыма. Со снаряжением, с амуницией. Все – накладно. Очень.
– Антон мне рассказывал примерно про это, – сочувственно сказала Люба. – Представляю. Сверхтяжелая у вас работа.
– Да еще приходится играть в прятки с инспекторами рыбнадзора. Они у нас в области (в Клину) сами для себя создали АО общество. Указали районы, где можно ловить мотыль; выдавали лицензию на ловлю такую, что в течение раза улов не должен превышать, скажем, пять килограмм; а за превышение – штраф тысячный. Это-то – за то, то мотыль ловится в грязных протоках, речках. Ловко они, жулье, устроились. Штраф-то – в пользу их, инспекторов; они-то за счет этого понастроили себе особняков, понакупали дорогих иномарок. Не жизнь, а малина.
Так вот «Партизан» ночью ловил в Истре мотыль для продажи. Надевал зимой белый халат. Инспектора на автомашинах. Вроде бы засекли его. А он – под белый куст. Накрылся халатом – и нет его. Потом (они теряют его из виду) он на плоту переправляется на другой берег. Они ищут его здесь, на этом берегу, а он там, бьет себе по заднице и приговаривает: «Ну, что, ищейки, поймали, накрыли? Вот вам!..»
Плот у нас – три на два метра; под ним – камеры автомобильные – для непотопляемости. Диск автомобильный – для грузила. Доску приподнял, подтянул груз – можно плыть, шестом отталкиваться. Рыбацкие костюмы уже привозят с Запада. Раньше сами клеили – приклеивали сапоги к костюму.
Вот инспектор – прыг на плот, чтобы схватить «Партизана». Тот шестом оттолкнулся, и плот под инспектором в булю (ил, грязь) стал зарываться. Инспектор воды в валенки (дело было зимой) стал набирать. Грозит: «Ну, погоди! Я до тебя доберусь!» Но он уже по пояс в воде. Уплыл «Партизан» на другой берег. Инспектора подобрала машина.
– Как его фамилия?
– Не знаем. «Партизан» и есть «Партизан».
Второй мотыльщик (с третьего этажа) сигал от рыбнадзора – милиции. Третий – валялся: «Не пойду в милицию! Берите мою снасть!»
Милиция его водопроводные трубы взяла (на ней сеть), пронесла метра два. Бросила: «На кой черт нам твоя снасть! Нам ты сам нужен!»
А один водолаз собрался на мотыля. Приготовил снасть. Оделся как следует. Сидит на диване. Жена ему: «Ну, ты коли собрался, так иди!» Толкнула его рукой. А он уже отошел в мир иной. И ведь никогда не жаловался на нездоровье.
Ну, не стоит о грустном. Есть и веселое.
«Партизан» раз пошел к другу на праздник. Там стало нужно сходить еще за дополнительной бутылкой. А он надел лучший костюм, галстук, лучшие ботинки. Денег взял. Все, как нужно. А тут на улице его подцепила дама. Пошли они с ней в бытовку (от строительства). Выпили, переспали. А наутро он проснулся – хвать около себя: одежды нет! Ни обуви. Даже носки эта дамочка забрала. Здесь он нашел какие-то пожарные бутсы пятидесятого размера (а сам-то был худенький), робу пожарную, каску. Выбежал на улицу, уговорил таксиста подвезти его. Говорит: «Такие дела приключились, довези, сейчас деньги вынесу». Подъезжает домой (первый этаж), звонит. Открывает жена: «Ты откуда?» «Что, не видишь: я с работы!» Быстренько робу и обувь выбросил и лег спать. Проспавшись, жена говорит: «Странный какой-то сон приснился мне, или это было что-то еще. Будто был ты пожарником, приходил с работы…» – «Ну, вечно тебе что-то несусветное грезится!… О-о, а где же мой костюм, ботинки? Что, нас кто-то ограбил ночью? Выходит так. Хорошо, что еще документы не взяли…»
У «Партизана» была любовница. Жила рядом в пятиэтажке на пятом этаже. Бабы, которые посиживали на скамеечке, однажды засекли его и говорят его жене: «Марина, твой-то у Маруськи сейчас. Голого его видели». Та – на пятый этаж. Звонит: «Маруся,открой! Говорят, что мой мужик у тебя…» «Что ты, проверь!» А «Партизан» свои вещички в охапку и гардероб залез, за платья любовницы. Марина вошла, туда-сюда, под кровать, в шкаф заглянула; видит: одни платья висят, зачем ей рыться? Пока она тут глаголила, он, полуголый, прополз в другую комнату, выскочил на лестницу и, минуя бдительных баб, зашел с обратной стороны дома, открыл окно и через него пробрался в квартиру, забрался в постель и лежит – вроде спит. Жена пришла: «О-о, а ты тут?…» – «А где ж я? Видишь: сплю…» – «А женщины сказали, что ты к Маруське побежал голый.» – «Ну, тебе вечно кажется невесть что или снится. Бабы наговорят – ты больше слушай.»
Раз зимой он на плоту (на Истре) занимался любовью с зазнобой. Она упала с плота в ледяную воду. Он нырнул за ней, сумел вытащить ее, почти мертвую. Та работала прорабом на стройке. Они, обледенелые, замерзшие проникли в сарай на стройке, сдирали со стены обои, жгли их и обсушивались так.
– Ужасно, Константин! – воскликнула Люба.
– А проучить баб-сплетниц он нашел такой способ: стал смачивать по вечерам скамейку, на которой они обычно посиживали, кислотой, которой промывают карбюратор. И его мать любила посидеть на скамеечке. Но поначалу он ей ничего не говорил. Вот проходит неделя-другая. Стали бабы жаловаться друг другу на то, какую плохую ткань выпускают теперь ткацкие фабрики: мало того, что платья на задницах разваливаются вдруг, но и также трусы, комбинашки. Тогда-то он и сказал матери, чтобы она не ходила сиживать на скамейку.
Мало того, будучи как-то у Маруськи он с балкона пятого этажа облил водой сплетниц, а они, задрав головы и разинув рты, так и не поняли, откуда на них полился дождик.
– Ну, Костя, весело вы живете! – воскликнула Люба.
– Приезжайте, – сказал Костя. – У нас, в Мизинове, дачка – люкс. Река Воря – быстроводная, песочком шелестит, играет. Местами на ней мелко. Мы ставили раскладушку на середину, и тетя, лежа на ней, читала нам сказки. А потом приплыло и кресло вольтеровское. И его приспособили для игр и отдыха, ловили ракушков, ягод много. Грибочки всякие – рядом. Не пожалеете.
– Любочка, действительно, – сказала и Таня. – Приглашаем… летом…
Х
В это воскресенье, летом, еще крепкий, не пенсионерующий, Павел Игнатьевич, да тощая чернявая его жена Янина Максимовна обедали на сезонной лахтинской даче вместе с подоспевшим к ним из города зятем Антоном Кашиным. Антон, производственник, был уже довольно уравновешенным и устоявшемся во всех отношениях мужчиной (только не толстел), а кроме того – хорошим собеседником. Поэтому Павел Игнатьевич (он был в рубашке в голубоватую полоску) очень довольный плотным и своевременным обедом, сразу, едва покончил с клубникой, отсел от стола на худенько-продавленный диван и начал оживленно:
– Ну, а теперь послушайте меня. Я вам расскажу о том, как сегодня ездил в Ольгино покупать себе домик с садом… все-таки на пенсию иду… Съездил замечательно! – И при этом его светло-серые глаза проблестели особенно: он, вернувшись всего полчаса назад с дачных смотрин, явно предвкушал удовольствие рассказать другим нечто свеженькое, интересное, что приберег, разумеется, на сытый желудок. При пустом, известно, у него отказывал разум, опускались руки; голодный, он, как признавался иногда с подкупающей (и вроде бы освобождающей его совести) откровенностью, мало что соображал и, более того, даже не ручался за себя – в порыве гнева мог сотворить любое преступление. Мол, что поделаешь: в нем такая вот физиология заложена! У каждого из нас какие-то свои считалки. И нужно их учитывать.
– Что, решились наконец? – спросил Антон, испытывая внутреннее облегчение. – Лиха беда начало. Можно вас поздравить?
– Нет, вы послушайте все по порядку, – сказал в настроении Павел Игнатьевич, умалчивая о чем-то. – Итак…
За окном второго этажа, в голубых промоинах неба, полоскались, веселя, играя, пронизанные полным солнечным светом, пряди старых усадебных берез. Все покамест было славно, а главное – отлажено в этой жизни. Сбоев не было.
Но – словно в противовес избытку хорошего сегодняшнего мужниного настроения – уже исчезло такое пасхальное (при постороннем – зяте) выражение с земляничного лица Янины Максимовны. И вовсе не потому, что она, домохозяйка, стала собирать со стола грязную посуду (а готовить по дому и на кухне так не любила, не приученная сызмальства к черной домашней работе). Она насунулась и схмурилась, потому что понимала лишь одно – что для нее-то плохо будет все сделанное и продуманное мужем вопреки ее неясным ей самой до сих пор желаниям. Она расходилась с ним во всем, что касалось совместных планов, или, проще, видов на жизнь дальнейшую. И различные сомнения у ней со временем никак не отпадали и не разрешались само собой.
Весь ее заметно уже нахохлившийся вид как будто говорил ему: «Что б ты ни придумывал опять, я-то знаю, знаю верно, что давно ты хочешь уморить меня»…
– Итак, это находится недалеко отсюда, всего в двух автобусных остановках… – И тотчас же Павел Игнатьевич вспыхнул, хоть и был накормлен: – Да помилуй, Яна, сядь и посиди спокойно пять минут, не мельтеши; пойми: суетой мешаешь мне сосредоточиться – маячишь тут перед глазами… – Он тем самым давал ей понять, что есть предел его супружескому терпению, которого у него, по правде говоря, и не было в помине никогда.
– Ой, так близко, Паша – удивилась Янина Максимовна самым искренним образом. – Да, послушно оставив в покое грязную посуду и прилежно, ровно провинившаяся на уроке школьница, с неудобством – бочком, села рядом, на старенький, весь облупленный – подстать даче – скрипящий венский стул (он сразу заскрипел под ней), мяла свои ручки. – Что ж тогда ты долго там пробыл? С самого утра… – И обиженно поджала тонкие губы. Натянулась теперь, значит, по конкретному поводу.
– Да, голубушка, с налету-то ничего серьезного не выяснишь – не сделаешь. Как сама ты думаешь?.. Вот пришел, повернулся – и все уже сделано? Как же!..
– Ну! – Даже строго-повелительно, что совсем некстати было, произнесла она. У нее бывали столь не характерные перепады-всплески в поведении перед мужем: то держит себя по-лисьи, хвост поджав и почти угодничая, то, как гейзер, не вулкан, всплеснет, казалось, ни с того ни с сего, бурля. И успела затем обеспокоенно спросить у зятя: – Скажите, Антон, не надует вам из раскрытого окна? Вы ведь легко одеты: в безрукавке… Может, все же лучше прикрыть его? Мы-то за лето привыкли здесь к чистому, свежему воздуху…
– Нет, нет, – дважды повторил тот с твердостью и даже с явным неудовольствием.
Но она не унималась – и опять к нему обернулась:
– Скажите же на милость! Август месяц, а какой студеный день! Нынче утром даже мороз лежал на крышах… Очень хорошо, что вы, Антон, едете на Кавказ, к морю, туда, где отдыхают наши дети, Толя и Люба; поезжайте же скорей – Люба, вероятно, так соскучилась; приглядите там, прошу я вас, за ними, а особенно-то за Толей: ему тридцать лет всего, хотя он и отец уже… Вы постарше, посерьезней… Обещаете? – И после того, как Антон уже трижды или четырежды поспешил сказал ей слово «да», она к мужу снова повернулась, спохватившись, но с некоторой досадой, что ей не дают наговориться вдоволь: – Ну, я всё, молчу, молчу; рассказывай, что ты хотел!
Павел Степин на это только покрутил светловолосой головой, вроде б сердцем отходя, улыбаясь: вот женщина! – она больше всего беспокоилась, точно о маленьком, о женатом сыне. Выбрала для этого момент! Ничего себе, подходящий…
Собравшись снова с мыслями, заговорил:
– Когда-то по роду своей работы я курировал машиностроительный завод, на нем близко познакомился с главным инженером Киселевым, знающим, сдержанным товарищем. – Во все эти подробности, Антон знал, тесть посвящал именно его, зятя, – он, Павел Игнатьевич, со своей околослужебной и всякой деятельной стороны был совсем непонимаем и непризнаваем женой, натура которой возвышенно склонялась к каким-то иным, пока еще неведомым ему интересам, хотя они и прожили вместе уже треть века. – И так как я часто наведывался на этот завод – подгонял с заказами на экспорт, все заводские уж стали считать меня за своего работника. Бывало, как заявишься сюда, – каждый между делом остановится потолковать с тобой накоротке; да и сам ты не прочь обменяться с людьми приветливостью: оттого, знаете, и настроение подымается. А на той неделе, в пятницу, я опять по доброй памяти оказался там. Случайно разговорился с одним близким другом Киселева. И высказал ему полушутя свое желание – на старости лет приобрести себе какую-нибудь дачку. Я все грежу этим земледелием, – виноватясь, но не стыдясь нисколько, говорил Павел Степин, явно вновь для Антона, могущего то понять в силу своего логичного суждения и практичности. – Вот выйду на пенсию, куплю клочок земли и буду ее потихоньку (никто не будет гнать меня взашей) обрабатывать, как некогда обрабатывал и мой отец, – все отрада для души, успокоение. Своя земля и в горсти мила. Много ль надо старику? И, ну, тот знакомый возьми и шепни мне, что Киселев, как пайщик, состоящий при заводском садово-огородном кооперативе, продает свой домик вместе с садом. Просит он две тысячи за все, но наверное, уступит и за тысячу восемьсот. Поезжай, говорит, к нему, да хорошенько посмотри, прикинь, что к чему, – может, это и подойдет тебе. Будет какой-то интерес. Я согласился с его предложением: «Чем черт не шутит!» И даже – поверите ли? – какой-то хороший зуд вдруг появился в моих руках, едва я подумал о родной землице. Это ж надо!.. Ведь сорок лет с лишним уже прошло с тех пор, как я сорвался с нее. Поистине оглянуться не успел…
Тут Янина Максимовна как-то дернулась нетерпеливо, стулом заскрипела. И сказав вроде б с легким осуждением легкомыслия мужа:
– Это в вас, Степиных, уже неизлечимое, наследственное что-то – хотите обязательно крестьянствовать, копаться в земле. И твой отец, ставший напоследок тоже горожанином, маялся без нее. Умирал, а все скорбел…
– Успокойся, ради бога, Яна; я ведь не прошу тебя возиться в огороде: он не терпит белоручек, купеческих дочек, – кольнул ее в свою очередь Павел Игнатьевич, однако был великодушен к жениным вечным слабостям, необоснованным поздним страхам.
– Он же прямо волком выл оттого, что умрет в чужом городе, не на своей земле, – добавила она тоже для Антона, не знавшего отца тестя. – А такой могучий был старик. С пышной бородой. Дожил до восьмидесяти лет.
– Вот, Яна, и я также хочу тихо пожить еще лет пятнадцать-двадцать, если, разумеется, будет все спокойно в мире. Ибо нынче всюду тьма горючего материала скопилось для войны: так небезопасно жить. В городах больших – особенно. Потому-то и цепляюсь я за дачку, садик…
– Что я? – поджала она губы. – Сам смотри… Но обсыпь кругом золотом – не буду усадебной хозяйкой. Своя воля всего дороже.
– Ты больно щеката и разборчива, матушка, – сказал ей муж. – Терпение лопается.
– Как хочешь…
XI
На сторонний взгляд Павел Степин, ведущий инженер управленческого городского учреждения, жил вполне размеренно, прилично; при всех обстоятельствах он всегда, помнил, главное, об удобствах, исключениях для себя – в лепешку нигде и ни ради чего-нибудь не расшибался, но был знающим работником. Надо было знать его. Похоже живали прежде в меру состоятельные – и при небольшом-то капитальце – главы семейств, обращавшие даже дурной характер свой в капитальный с их точки зрения семейный уклад для того, чтобы завсегда властвовать над вольнолюбивыми домочадцами – властвовать и в новые, изменчивые времена. Удивительно, но время, несмотря ни на что, щадило в нем подобную закваску, живуче-неизменчивую смолоду, с тех самых пор, как он подался из псковской деревни в Ленинград – захотел учиться, чем сильно обидел отца, – как старший сын, не наследовал от него крестьянский труд, его знания. Соответственно этому он и привык потом все делать (но крайне редко) внешне по-крестьянски, капитально, с излишним обдумыванием и передумыванием, но чаще в пользу ничегонеделанья. Завсегда ведь находилось много – сколько ни пожелай себе – основательных предлогов для этого; город от этого нисколько не страдал, разве что – и то относительно – семья.
Исподволь Антон открыл эту особенность тестя. И теперь, зная его склонность к преувеличению всяких сложностей, все же с интересом слушал его исповедь и, по-человечески надеясь, гадал: неужели он взаправду образумился настолько, что решился-таки на нечто серьезное? Такое следует лишь приветствовать, радуясь за поумнение человека. Тем более Антон ждал от тестя результата (лучше положительного), что сегодня приехал сюда к нему не без тени корысти также: с одним противным денежным разговором, который и мог состояться после – в зависимости от тестиного рассказа. И мог ли еще вообще?..
Павел Игнатьевич продолжал обстоятельно:
– Значит, связался я с Киселевым, – звать его Николай Николаевич. Стало быть, созвонился; сразу, что говорится, взял быка за рога: стал торопить его. Мне невтерпеж: я завелся… Только он почему-то очень неохотно назначил время нашей встречи на сегодняшний день; может быть, другие планы были у него. Но нынче, когда я заявился к нему на участок, он к удивлению моему очень любезно встретил меня, готовый к серьезному разговору о продаже усадьбы. И жена его, Ксения Зиновьевна, полная, светлая дама, была тоже на участке, Видать, могучая и пробивная баба. Здоровенная… Но я потом о ней расскажу…
Сначала их хозяйство осмотрел. Что же: аккуратненький домик в две комнатки, обнесенный тесом; выкрашен голубенькой краской, стоит на фундаменте. Две комнатки – удобные, чистенькие. Во всяком случае, они мне понравились. В одной, что побольше, они сами живут; в другой же приезжающих гостей принимают: служит им гостиной. Или дочь со своим семейством прикатит, чтобы погостить; или сын внезапно явится, прибыв из плавания. Ну, а в небольшом-таки садике у них, все как во всяком садике везде у нас. Еще когда подошел я к их домику, то отметил про себя: на фасаде его помечена цифра: тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. Значит, полных одиннадцать лет прошло их хозяйствование здесь. А яблоньки очень-очень чахлые. Да и что может дать крестьянину эта северная земля, наша нечерноземная зона? Очень же мало что. Я думал перед этим: вот войду к ним в дом – и они угостят меня отменными наливными яблоками… Куда там! Их просто нет, не вырастают они, хотя все ухожено в саду – каждое деревце и каждый кустик. И все поприлажено вокруг – столько положено трудов, не счесть, что, знаете, полцены будут эти тысяча восемьсот рублей за дачку. Видимо, уже настолько надоело это им, что они решили разом избавиться от обузы. Я-то мыслил как: куплю, мол, себе хозяйство такое, и если вдруг захочется повозиться с ним (припрет) – выйду в собственный сад, и, пожалуйста, повожусь на здоровье. Однако тут так не будет, точно. Убедился. Землица северная наша не через месяц или даже год, а только через многолетие свой результат покажет. И то – не лучший. Сколько ж, спрашивается, нужно вложить в нее, ухлопать средств на все?.. И на месяц-то не оставишь ее без присмотра. Нельзя. Никак нельзя. Все тогда заглохнет.
Снова заскрипел под Яниной Максимовной стул – она снова, шевельнувшись в нетерпении, подчеркнула знающе, хотя никогда не делала того и мало что в этом смыслила:
– Какое! Ведь нужно, вижу по нашим хозяевам, постоянно все поливать, полоть и унавоживать; нужно столько ухаживать за хлипкими посадками, что себе дороже… – Смешно и глупо, наверное, но у нее, как у доброй половины, если не больше, замужних женщин, были постоянные недоразумения и несогласие с вольнодумным мужем, пекущемся только о себе, а она даже перед любым посторонним лицом, стараясь представить их, хотела остаться (и ей удавалось это) самой собой – рассудочно сдержанной, педантичной, ровно классная дама, готовой, если нужно защищать свои нравственные принципы и полную независимость, покой.
– Если же, например, ударят весенние заморозки (они часты), – надо и подсаживать заново, – сказал Антон. – Допустим, огурцы. Надо яблони окучивать и окуривать. Я видел, сколько мой отец возился до войны… Его дело колхозное теперь лишь один мой брат ведет на родине. Из семи нас, детей. Все разбежались – разъехались кто куда.
– Вы о младшем брате говорите, Антон? – оживилась теща.
– Да, – ответил зять.
– А ваша мама с ним живет?
– С ним. Нянчит двоих внуков.
– Славно… Она – старше меня?
– Да, с девятьсот первого.
– Интересно. – Она карие глаза прижмурила.
Дождавшись без строгости, Павел Игнатьевич особенно улыбнулся:
– Ну, слушайте дальше. После осмотра хозяйства мы посидели несколько за столом, и они угостили меня настоечкой.
– То-то вижу, что ты уже навеселе, какой-то не такой обычный. – Втайне Янина Максимовна уже обиделась на мужа – подобрала губы: – Что, не мог сдержаться – не принять?
– Да не ругайся ты, жена: раз в год по капле… – успокаивающе сказал Павел Игнатьевич. – Ты дослушай лучше, пока я весел… Так вот про каждую яблоньку он, Николай Николаевич, поведал мне трогательные истории, точно про живые какие существа, родные ему. Настолько, видимо, сроднился с ними. Помнит все: эту-то привез из-под Пскова, этот-то саженец за полцены выторговал в Луге, эту купил у соседа, а эту столько времени выхаживал все равно, что больную… Я поинтересовался, сколько ж им обходится все за год. Оказалось, пятьдесят рублей да плюс еще на сторожа, которого нанимают. Все решают сообща – постановляют всем кооперативом: колодец чистить, чтобы брать воду на полив, дорогу расчищать и тому подобное. Для этого каждому пайщику необходимо отработать десять часов в год; если не отработаешь, – платить кооперативу по десять рублей за час – такой установлен общий порядок. Понимаете? Значит, уходит в таком случае еще сто рублей. А сторож, понятно, почти не караулит, только значится. Раньше колодец (колонку) регулярно чистили, но теперь уже проводят новую оросительную систему. Так порассуждали мы обо всем. Я сказал им, кто ты у меня, Яна, – что принципиальная, воспитанная женщина, бывшая учительница…
– Ну и что они? – Она не утерпела – не могла не спросить. И точно крылья сразу распустила.
– … и что если я покупаю себе усадьбу, то покупаю больше для себя одного: она-то ни за что не будет копаться в огороде, пачкать ручки. Калачом не заманишь. Так что я за двоих тут должен думать. Она ведь не будет и не может психологически возиться со всевозможным домашним хозяйством. Да и здоровье у нее не лошадиное. Все мы в жизни намыкались, поизмотались… – Павел Игнатьевич, сделав паузу, поглядел на плескавшиеся привольно на окном свисавшие березовые веточки.
XII
– Да, да! Ну, и что же? – Стул скрипел, выдавая радостное нетерпение Янины Максимовны. Она елозила и порывалась вся куда-то. Воспряла духом.
– Значит, открываю им все свои карты, – говорил рассказчик снова по порядку. – Вчистую. Что скрывать? И вдруг Ксения Зиновьевна, слушая меня, говорит мне напрямик, всерьез: «Нет, Павел Игнатьевич, не приобретайте вы это трудное хозяйство; не впрягайте себя в ненужное ярмо – не отдохнете тогда ни утром, ни днем, ни вечером. Никак. Оно вам будет не по силам». Я возразил: «По вам не очень-то видно, чтобы вы вымотались крепко: очень свежо и здорово – тьфу, тьфу! – выглядите или не так?» Напрямую говорю, как любят люди. Она: «Да. Но и это здоровье такое… И то, что на воздухе день-деньской находишься»…
– Да тебе-то это нужно… как собаке пятая нога, – повторила Янина Максимовна свое любимое выражение.
– А она, Ксения Зиновьевна, действительно здоровая, пробивная, видать женщина, – не сбивался в рассказе Павел Игнатьевич. – Рождена для этих дел – большим хозяйством ворочать. Ее сын на рыбодобывающем флоте работает, и нельзя послать к нему посылку. Так она пошла куда-то, показала, что эти огурцы собрала с грядок своих, и ей разрешили восемь килограммов их послать ему, моряку. За одну пересылку она заплатила девятнадцать рублей. Вот такая это пробивная женщина. Характерен для нее и сегодняшний пример: вдруг рамы для дома привезла, где-то их купила мимоходом, наняла тут же извозчика – и приволокла. Проявила расторопность. «Зачем же?» – спрашивает муж. – Ведь у нас рамы есть: они вставлены». «Ну, эти, – говорит она, – уже прохудились; погляди, все почти истлели. И если придется вскоре их заменить, но новая замена всегда будет у нас под рукой». До чего настырная, хозяйственная баба! Она меня поразила. По улице идет – и уже заранее прикидывает, что им сгодится и потребуется. Не всякому дано такое качество.
Знать, несладкой была жизнь у нее. Да и у Николая Николаевича тоже. Из его разговора я почувствовал, что оба они – не ленинградцы. Он был в свое время и двадцатипятитысячником. Она мыкалась с ним везде, возилась в земле, чтобы было подспорье семье, – отсюда страсть-то к ней и привилась в натуре со временем. А нынче он решил отвязаться от пут: выходит, совсем несвободен с землей. И теперь он не прямо говорит, что продает усадебку. Говорит: все это надоело ему. Набрался духу – два раза уже подавал в заводской кооператив заявление о выходе из него. И дважды передумывал – забирал обратно заявления свои. Все же жаль, что ни говори, с таким трудом созданного, нажитого, – ведь завсегда этим жил, маялся: как же дальше без него? Все равно что корни обрубить. А тут уж подал окончательно – в третий раз. И он, Николай Николаевич, стал тоже жаловаться мне. Понятное дело… Ноша тяжка…
И когда я, вконец распропагандированный ими обоими, вышел на улицу и пошел вдоль домов, а знакомый – Петр Федоров, которого здесь тоже увидал (вместе с ним еще перед войной работал на заводе), закричал мне через улицу: «Что, облюбовываешь? Покупай! Покупай! Не пожалеешь! Моим соседом будешь!» – я лишь отшутился покамест. Чтобы, знаете, не было после разговоров никаких. Они также могут выбить из колеи преждевременно, повлиять неверно…
– Нет, Паша, постой, пока не перескакивай ты на другое, – построжав, но с обидой остановила его жена. – О главном не сказал ты. Спросил у них, почему ж они решили продать домик после одиннадцатилетнего проживания в нем? – Она била в одну точку, поскольку напрочь никак не соглашалась на такую покупку; ей только любопытно было знать, что теперь не устраивало дачных владельцев в их собственности.
Павел Игнатьевич улыбаясь, простодушно ответил:
– Он-то, Николай Николаевич, сказал, что жизни нет.
Она поразилась с воодушевлением:
– Жизни нет?! Так и сказал?
– Да, прямо так и сказал.
– Вот, вот! – Она все же сильно обрадовалась услышанному: это был лишний аргумент в пользу ее сопротивлению мужниным намерениям. Она, выходит, дельно упрямилась перед ним. И несдержанно заерзала опять на противно скрипучем стуле.
– С этим садом своим он, как признавался мне, только одну дорогу в Советском Союзе и знает – до города и обратно.
– Все понятно, если так…
– За десяток с лишним лет лишь один раз отдыхал по путевке в санатории. И то: вернулся на дачу свою спустя месяц – а здесь сущие джунгли, все заросло. Пришлось ему снова засучить рукава по-настоящему. Без присмотра ее невозможно оставить ни на день.
– А то как же… нельзя…
– Я поинтересовался: «А книги-то Вы хоть читаете?» «Какие книги! – отмахнулся он. – Я газет-то не читаю: некогда; только то, что в электричке успею, и все чтиво мое. Зато зимой полное блаженство. Все снегом занесет-заметет – никуда тебе не нужно и не нужно ничего расчищать. Никакой мороки. Лежу себе в удовольствие».
– В общем, зимний курорт? – вставил зять.
– Да, – почти обрадовалась Янина Максимовна.
– Да и что этот садик дает? – говорил Павел Игнатьевич, словно разубеждая самого себя. – Яблоньки все чахлые. Видно, навоза, удобрений мало, не хватает. Я надеялся увидеть там какие-нибудь плоды. Но их нет. У хозяев еще дочь замужняя. С детьми. Как приедет к ним из города – ну, ягоды созрели. Шасть в огород. Все пооборвут, поедят – и уедут восвояси; еще с собой что-нибудь прихватят – не без этого. Кому надо ломаться? Поэтому старики и решили наконец пожить свободно. Захотели раскрепоститься. Только жалко расставаться с нажитым: все ухоженное, притертое. Я критически прикинул: две тысячи – дешево берет, почти даром. Но, видимо, ему уже так осточертело все, если он идет и на это, приносит явную жертву.
Я до конца исследую этот важный для меня вопрос (потому что, если я не знаю, а думаю, что все знаю, тогда может быть просчет). Говорю: «Когда шел сюда к вам, видел, что молодая женщина увлеченно возится в своем саду»… «А как же ей не возиться? – возражает хозяин. – У ней это одно и осталось: мужа нет. И ребенок при ней. Это ей необходимо». «А вот этот работяга?» – показываю на соседа. «Он тоже вынужден», – и перечисляет разного рода веские обстоятельства, причины, которые не скинешь запросто со счета. Добавляет: «Еще плохо то, что хочется, чтобы у тебя было не хуже, чем у соседей; если будет на грядках хуже, то и сама жена еще изведет, испилит всего». «Ну, а где ж навоз вы берете?» – спрашиваю. – Без него ж наша земля ничего не даст»… «Здесь коровы проходят – после них навоз собираем, – говорит. – Семидесятипятилетняя мать жены помогает. Только и вижу в любое время дня ее согнувшуюся на дороге».
И вот, Янушка, я решил, что пока еще работаю и не вышел на пенсию – не буду одевать себе хомут на шею. Деньги за домик требуются немалые, если покупать его; я лучше катану на них под Псков – с радостью поживу там в куриной избе, похожу по лесу и нетронутой траве…
– О, это было б так замечательно! – Янина Максимовна всплеснула ручками и заскрипела предательски стулом. – Ты вон стул не сколотишь молотком – какая ж может быть покупка дома?… Ведь такая у нас натура человеческая – хочется объездить, посмотреть… Пока живы… – Она засуетилась.
Муж, однако, грозно глянул на нее:
– Ох, сколько ж, Яннушка, скрипишь! Ей-богу…
– Не я, а стул, который ты не можешь сколотить, я говорю, – оправдывалась она. – Так, Паша, решено?… А то – что? – впадешь в их ошибку, – будут дети с внуками ездить в сад, обрывать кусты ягодные, а тебе самому и не останется ничего, чтобы попробовать. – Что характерно, в этом ее высказывании проскользнуло откровенное нежелание возиться с детьми и внуками, жить во имя их радостей. Вздохнув мечтательно, она перевела свой взгляд на неубранный стол и захлопотала уже вокруг него, посудой загремела. Спросила:
– Ты где купил сегодня ягоду?
– Подумай, где, – сказал Павел Игнатьевич.
– Я не думаю. – Она поджала губы.
– А ты думай!
– Тебе проще ответить мне, чем мне думать. Мне некогда тут растарабаривать – нужно мыть посуду. – Обрадованная столь удачным исходом дела, она теперь держалась уверенней в обществе деспотичного мужа. И ушла за дверь.
– У моей жены, извините, какая-то замкнутая, непонятная для нас, система образа действий, – рассуждал Павел Игнатьевич перед зятем, словно давал понять ему, что еще мысленно не отказался от поиска для себя чего-то близкого к задуманному, несмотря на препятствия, вызывающие в нем досаду. – И она придерживается его точно. Ей наплевать на практику, она сильна в теории – и точка. Не хочу – и баста; хоть лопни – не сдвинешь ее с места. А есть и иного склада бабы, такие, которые обязательно хотят переварить нормальное сырье в какое-нибудь ни на что не похожее дерьмо. Рвутся к этому. Это ж надо – с ведрами пузыниться, когда можно на базаре нужное купить и сварить спокойно дома. Дешевле обойдется.
В общем, как хочешь, понимай его.
XIII
Антон, слыша, на первый взгляд, будто вполне объективные откровения тестя, со своей стороны не мог (и не хотел) ни убеждать и ни разубеждать его в чем-то существенном; не мог, главное, потому, что в точности знал: это было б совершенно бесполезно, просто пустая трата времени. Опыт показывал, что для Павла Игнатьевича как раз важнее всего был сам публичный процесс осмысления им чего-то под углом неучастия, как некая игра, заменяющая в его глазах основу всамделишной жизни. Если он толковал о серьезных, проблемных вещах, – значит, этим вроде б жил. И он, и еще как-то порхающая на седьмом десятке лет Янина Максимовна (она на пять лет была старше мужа), которая говорила не столько о делах, сколько о всяких пустяках, и жила тоже своими разговорами, относились к типу людей, не умевших и не хотевших никогда не только помочь другим, поняв их нужды, оценив их неизмеримо большие заботы, но и помочь себе реальномыслием. Они нисколько не хотели перетрудиться ни в чем или чем-то обеспокоиться вдруг. Ставили заслон всем, и все. И ведь с каждым прожитым годом такая мораль костенела в них все больше, вследствие чего становилось все очевиднее, насколько же они, оторвавшись от детей своих, мало жили их интересами, а свои похоронили в верную. Считали равнодушно, что дети, обзаведшись сами семьями, теперь полностью благоустроились, или если нет – пусть мыкаются и ломаются сами; их дети полнокровно вошли в жизнь, и довольно этого, обойдутся теперь без родительского присмотра.
Между прочим, Антон приехал нынче к ним, Степиным, не просто ради загородной прогулки и тещиного обеда, а нарочно, с тем, чтобы, возможно, занять у них деньжат. Это было поручением жены, советовавшей ему в письме сейчас обратиться за тем к своим родителям: она-то знала хорошо, что деньги имелись у них. Вышло так, что Кашины вступали в жилищный кооператив, – в коммуналке жили без удобств: без горячей воды и ванны… Так что Антон, как проситель, был, что говориться, не в своей тарелке из-за этого – очень не любил что-либо просить для себя. Он вроде испытывал двойную неловкость: после того, как тесть столь простовато-чистосердечно изложил свою историю о несостоявшейся дачной купли-продажи и еще оттого, что не испытывал особых отношений к нему. У него даже явилось ощущение словно он невзначай подслушал чужой разговор, не предназначавшийся для его ушей, и поэтому чувствовал себя неловко.
Однако Антон и не был бы сами собой, если бы впал тут в благородные эмоции и дело отложил до удобных времен. Он вынужденно находил контакт с тестем и тещей, потому что они ни во что не ставили дочь, а к нему все-таки прислушивались и считались с ним, как с равным.
Едва Павел Игнатьевич излился и успокоился, Антон сказал:
– Что ж, пожелаю вам терпения и настойчивости; чтоб посчастливилось, дерзайте на этом попроще. А иначе будет шах и мат.
Тот заулыбался:
– Да, только бы не нахомутать. Тогда себе будет дороже. Главное, я наладил сейчас контакт со своим организмом. Спокоен. Понимаю лучше его. У меня с желудком как, стоит простокваша, компот – не тянет на еду. Вдруг среди ночи чувствую: сосет! Вскакиваю – все подряд мету, только сначала обязательно стакан простокваши выпью (а простокваша своя, натуральная), и творог такой хороший – совхозный (базарный тоже никуда не годен, так как с молока прежде сливки снимут, чем дать ему скиснуть). А тут, значит, все проверенное, качественное. Как мне объяснили медики, это действует грибок, который в желудке заводится. Так что, поверьте, если мне не поесть вовремя, прямо зверею на жену, обругать могу за то, что меня не понимает. С этой точки зрения мне понятны и мучения пьяниц законченных. У них же алкоголь сразу впитывается в кровь. В нем сахар есть, идет напрямую, и организм того требует. Я как-то слышал – говорят: «Мужик-дояр». Он, значит, нашел себе свое место. Хорошо. А у другого ничего не получается. Сплошные неудачи. Оттого запил. Заполняет пустоту в душе. Придет пьяный домой, а тут где бы понять его трагедию и по-умному поступить, начинают его еще пилить. А нервы у него напряжены он, естественно, срывается, как и я… Не умею контролировать себя и жить по девизу, как одна наша сотрудница продекламировала мне: «Молчи, молись и работай!» – южноамериканское изречение. Хотя я еще не оформозонился совсем.
– Но военная агрессия – это же не стечение каких-то подобных обстоятельств? Умысел? Умышленное действие правительства? – сказал Антон
– Застарелая болезнь человечества: культ подвигов в войне, прославление. Смертельная игра. Вдохновительна, – поддержал Степин.
– Да, был же в Японии некогда обычай «обновления меча» – самурай имел право опробовать новый меч на шее встречного простолюдина. – И Антон добавил: – И у нас ребенка с малых лет тоже учат геройствовать с невинным автоматом.
Малая (лет трех), тоненькая девочка в розовеньком платьице, быстро семеня по дорожке в разросшемся тенистом парке, радостно поспешила куда-то за поворот. Как сидящий на скамейке здесь вместе с родителями круглощекий и прекрасно одетый пятилетний мальчик, хищно загоревшись вмиг, только увидал ее дивой, словно неожиданную дичь, баском потребовал:
– Папа, дай скорей мой автомат! – Ясно: в нем взыграл дух воина, охотника.
– Что, сейчас убьешь? – обезоруживающе спросил я у него, сидя тут же: во мне автоматические сработало неприятие чего-то подобного. Это уже не нарочная игра с оружием, а возмутительная непотребная охота на людей исподтишка. Что значит: по чьей-то нелепой фантазии столь невиданно расплодились и в нашей стране не такие уж невинные игрушки военные – суррогат – замена вместо кропотливо-настойчивого восприятия в детях уважения и даже обожания друг к другу. Общеизвестно же, что трус навсегда останется трусливым, а неумеха – неумелым, сколько не играй в опасные игрушки с сызмальства.
И добавил я строго:
– Ведь негоже в маленьких девочек бабахать. Да и тоже – во взрослых. В никого.
Маленький «охотник на людей» потупился, но не стыдливо как-то, а с некой внутренней злостью и упрямством оттого, что разгадали его намерения и помешали ему хорошо «пальнуть» да еще пристыдили в присутствии папы и мамы.
Те, молодые родители, лишь улыбались.
– А это зависит от того, как воспитывают ребенка родители, – был уверен тесть.
XIV
– Человечество многажды проваливалось в своем развитии, – сказал Антон убежденно. – Игнорировало опыт свой. Поступательности в том не было. Кавардак на Земле был преимущественным делом вследствие скудоумия имущественных кланов и капиталоверчения ловкачами. Хотя их и меньшинство.
– Да, накрутили страшных последствий, и нам досталось большое лихо, – проговорил Павел Игнатьевич резонно. – Ударили по нам наотмашь. Немецкое качество. Наполеон немцам не давал покоя. Они решили первенствовать в способности завоевательской. Не зря же о немцах говорят, что они всегда выбирают военные доспехи вместо масла.
– Почему-то эти выбирают роль быть судьей и палачом. Не очень-то посредственную.
– Известно. И у нас, под Ленинградом, они устроили немецкую мясорубку. Вон мы три дня назад в похоронном бюро (умер наш инженер) столкнулись с подростками (лет шестнадцати): они выбирали венки и справлялись об их цене. И спросили у девушки, заполнявшей документы:
– А эти ребята – такие молодые – что здесь делают? Вроде бы ни к чему им…
– Знаете, их два товарища собирали ягоды на Синявинских болотах – на мине подорвались, – поведала она нам грустно. – Один паренек насмерть, другого покалечило: ноги оторвало. Они представляете, еще даже не юноши девятнадцатилетние, значит, еще не знали, что такое любовь…
– Россию и после Наполеона пытались не раз клевать недруги-европейцы: ей везло на агрессию и не везло же в защите – были потери; ей не везло ни в Крымскую войну (1854 год), ни при царе Николае Втором в 1905 году, когда русские моряки красиво проиграли японцам в Порт-Артуре. Потопили их линкор и два своих корабля, но не сдались, – с воодушевлением договорил Антон.
– Николай, знать, проморгал нападение, не жучил подчиненных и так разбалансировал державные устои, – рассудил неожиданно Павел Степин. – А в царских родственничках, впрочем…
– Паша, выражения твои… Фу-у!.. Ты же ведь не мальчик! – педагогично урезонила его Яна Максимовна, убирая со стола лишнюю посуду и не влезая в суть мужского разговора, недоступного ее домашнему пониманию. Но он досказал, не отвлекаясь:
– Да, в царских родственниках тогда пол-Европы ходило, прочел я с интересом (любопытно!) один какой-то обзор и удивился их коммунальным сварам; они же ведь устроили между собой Первую Мировую войну, в которой народы отдувались и массово гибли. За их прихоть. И они ведь не стали же спасать и царя Николая с семьей, арестованных в дни революции слабым правительством Керенского.
– Удивляться тут нечему: пеклись о своих дивидендах, что ближе им к телу, – сказал Антон. – Мозги-то и у них обычные. Не лучше наших устроены… Типовые… Не стоит славословить о них, мол, лучших.
– Ну, как бог дал, вразумил, – сказал Павел Игнатьевич. – И нечего обольщаться незнаемым.
– Да, к началу двадцатого века европейский капитал размялся. И дал волю кулакам, – объяснил Антон. – Ему стало море по колено. Он-то и Вторую Мировую развязал. Вкупе с японским. Все на виду. От того никак не откреститься.
– Однако европейская девушка финтит и твердит: «Я – девушка невиноватая!» – Павел Игнатьевич улыбнулся. – О-о, как изворотлив всякий обывательский ум да изгаляется! Ну, давай, долби, долби свое – и все то злоязычное сойдет за чистую монету. Прием не нов. Ведь виновник в беде всегда видит других, только не себя, отнюдь. Власовцы, например, говорят, что изменили родине потому, что спасали свою жизнь, нынешние казнокрады, что крали потому как не хватало им денег, американский судья в хоккей не засчитывает шайбу русских хоккеистов потому, что он честный американец. А Америка ведь выше всяких похвал по порядку в ней. И вот так повинный в чем-то свои болячки охотно подсовывает соседу и лепит на него напраслину. По правилу: он – такой-сякой, не наш. Таков мир. Бесноватый.
Действительно закантачилась эта публика. В сознании западных элит, моралистов и спецслужб живуч один расхожий штамп: это русские, только русские во всем виноваты, коли они что-то там когда-то позатеяли и наколпачили, не спросясь у них-то, знающих все досконально. Так что можно все валить на них. И вовсе ничего, например, не значит, что Черчилль в 1944 году предпринял демарш – мелкую пакость – перед союзником Сталиным: спровоцировал поляков-варшавян на восстание в тылу у немцев, чтобы опередить русские войска в пику им и усадить на трон польское «лондонское» правительство. Только поэтому. Но ведь немецкие каратели не пощадили восставших: немалое число их погибло зря. Советские же войска только что с боями прошли более чем пятисоткилометровый путь, освобождая Белоруссию и теряя бойцов, хоть и помогали варшавянам по мере сил. Но этих сил у самих бойцов уже явно не хватало. Требовалось новое пополнение и перегруппировка войск.
– Я был тогда свидетелем этого в Белостоке: служил в военной части, – пояснил Антон. – И зря англичане пишут о том, что, дескать, они опять хотели, но не могли помочь полякам, тогда как русские войска должны были и могли им помочь, да не захотели. Попробуй опровергнуть ложь. Они-то лучше нас знают!
Этакое вот слововерчение.
– Что же, нрав английский: он, британец видный, сэр, не мог утратить потомственную спесь и имидж, позволить кому-то переиграть себя; даже в союзнических делах все выгадывал, старался перемудрить, упорствовал в неоткрытии второго фронта до конца. Холодную войну он затеял. Чисто английское имперское поведение, – судил Павел Игнатьевич. – Только под конец войны он – непростительно! – впал совершенно в извращение ума: хотел собрать воедино все оставшиеся немецкие войска и союзные и уж так продолжить войну с СССР. Не хотел пустить Россию на Запад.
Ведь же ошибался политик, надеявшийся на немецкую силу: к концу войны Германия совсем выдохлась с людскими ресурсами. Потеряла их больше, чем мы, по соотношению с населением. Я как-то подсчитал…
– Да, наша сила фашиста раздавила – из него дух вышибла. Мы не околели. Врага одолели. Все превозмогли. Тем возвысились. И поэтому-то европейским политикам не хватает мужества: они копят свою обиду от непростительного бессилия своего за то, что Европу освободил от гитлеровских полчищ русский солдат, а не они сами смогли освободиться. Винят в своих промахах восточного соседа, превзошедшего их в ратном подвиге. Довольно распространенное проявление людской зависти.
Пушкин еще в 1831 году писал в стихотворении «Клеветникам России»:
Что возмутило вас? Волнение Литвы?
И ненавидите вы нас…
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
– Замечательно писал, – сказал Павел Игнатьевич. – Но лезут наглецы на рожон.
Вошла в комнату Янина Максимовна, предложила просительно:
– Паша, я подумала: может, и мы лучше съездим на Кавказ, как дети? Там полезные горные источники.
«И мощь каменных утесов», – подумалось Антону.
XV
В связи с напоминанием тещей о Кавказе Антон вспомнил и о главной цели своего приезда к Степиным, сказал, глядя пристально в глаза тестя:
– Я Вам не советчик относительно приобретений, каждый из нас волен поступать по чувству, как кому заблагорассудится. Тем более что сам имею корысть: теперь я хочу спросить у Вас, не смогли бы Вы пока ссудить нам взаймы?
Он не любил просить (и потом никогда ни у кого не просил) деньги. Но так скомандовала Люба. Тесть и теща пять лет работали в ГДР и имели деньжата.
– Деньги? – заметно взволновался Павел Игнатьевич. – А какой же суммой?
– Мы рассчитываем на тыщенку. Или сколько можете… На квартирный кооперативный взнос.
– Ой, нет мне жизни! – почему-то смеясь, воскликнул тесть. И смолк.
– Мне важно точно знать, дадите или нет. Если нет…
Вошедшая Янина Максимовна с нескрываемым удивлением, заметивперемену в мужнином настроении, вслушалась в то, что Антон договаривал:
– … Если вы не сможете нам одолжить хотя бы около тысячи рублей, – скажите сразу; тогда, разумеется, буду искать где-то еще. Знаете: живем в коммуналке, без горячей воды, на грязной кухне с проваливающимся полом, в темной комнате, наконец, с пьяницами, со скандалами извечными…
Теща, остановившись, побледнев словно от ужаса, слушала его с раскрытым ртом. Но, немедля ринувшись защищать себя, мужа, мигом сделала образцовый выпад (на что-что, а на это иногда хватало у ней ума):
– Как же одолжить вам, Антон, деньги, если нам захочется вдруг съездить куда-нибудь? Не взыщите уж. – Она, как миллионер какой, за деньги испугалась.
– Тогда быстро соберу – отдам, не на век же в долг беру, – ответствовал зять уверенно-успокоительно и достойно.
Но его слова, видел он, не удовлетворили их нисколько. Тесть явно поскучнел. И собрался с духом:
– Думаю, вам, Антон, лучше спросить у кого-нибудь еще. Мы, знаете, почти больные люди; если не откажем и дадим, будем волноваться, мало ль что… Потом же: надо с книжки их снимать… Неудобства все…
– Ну, понятно…
– Вспоминаю кстати: у нас в учреждении работала уборщица, у которой один профессор всегда занимал деньги.
– Не хватало ему своих?
– Потребности больше. На сберкнижку переведут и, бывает, не хватает, – всерьез говорил Павел Игнатьевич, понимая все по-своему.
– Я не буду волновать вас больше, точно; считайте: этого разговора у нас не было… – дал попятный ход Антон.
– Да потом, – оправдывался повеселевший тесть: по средствам строим мы дальнейшие свои планы; когда их нет, что напрасно что-то строить в голове?
– Ну, зачем же строить – надо быть просто способным к чему-то или нет, по-моему разумению, – парировал зять.
– Верно. Вижу: вы очень серьезно смыслите во многих вещах. Вы-то как советуете насчет дачи? По-серьезному…
– Ой, если мне нужно что, и я уверен, я мало слушаю советов…
– Вот это хорошо, Антон… Я ценю… – Теща всплеснула сухими ручками.
И тотчас же тестю все стало скучно, безразлично: откровенно он зевнул.
– А теперь поспать мне, что ли, Яннушка? Я устал.
– Ложись, поспи, – миролюбиво согласилась та, довольная исходом разговора.
– Не грешно: устал от всего. – И уж пожаловался он вроде б в полушутку Антону: – Вот ведь, не учтешь, и на даче не бывает полного спокойствия, какого хочешь… Организм же чутко реагирует. Чем-нибудь да навредишь себе непроизвольно.
– Или кто-то доставляет неожиданное беспокойство тоже, – также в полувсерьез сказал ему зять, намекая именно на себя. Он уже хорошо узнал родителей жены, только лишний раз их проверил в нежелании прийти на помощь – вовсе зря попросил у них о денежном одолжении. – Ну, извиняюсь, коли так… Пора и мне отчаливать домой. Дела.
На том они и разошлись – вполне пристойно, вежливо.
XVI
Эта просьба доставила Антону неприятное чувство среди других, точно ею он поставил их, родителей Любы, в неловкое положение и то помнил и укорял себя за бессердечность: ведь они могли испытывать какое-то смятение, в которое он ввел их своей просьбой. Вот также он некогда переживал и эпизод со своим незадачливым столкновением велосипедным из-за неумелости просто.
В дни детства Антона велосипед считался роскошью – он был у немногих взрослых. И поэтому в апреле 1945 года, когда он (в шестнадцать лет) впервые сел на него (притом с полуспущенными шинами попался ему под руку), он не думал, что вскоре это приятное удовольствие доставит огорчение. Причем не раз. Начал он объезжать велосипед в обширном, захламленным чем попало, дворе немецкого дома, который занимала военная часть: ему неудобно было бы акробатничать и биться, а вернее, развлекаться, прямо на улице, мешая транспорту, пешеходам и шествующим по германским дорогам освобожденным европейцам из нацистских лагерей. Песочный двор обрамляли по краям какие-то постройки, сарайчики, садовые деревца; за ним на запад, простиралось поле. И он весь вечер по кругу мотался здесь, бесконечно крутил педали и падал (без зрителей) в вязкий песок, постепенно усложняя перед собой задачу. Так, подводил велосипед к валявшемуся ящику, на который вставал, и, перенося ногу через раму, сильно давил на педаль и отталкивался с места, а затем уж, сидя в кресле, крутил и вторую. Говорил себе: вот проеду хотя бы четверть круга. Потом – полкруга. А в конце-концов наладился и на большее, поняв принцип устойчивой езды и проявив сноровку. Накрутился до того, что еле-еле доплелся до постели: всю ночь ныли, болели мышцы ног, да и рук тоже. По крайней мере зарекся кататься дня три.
Однако следующим вечером Антон снова взялся за свое. И потянуло его уже не простор. Зато как помог ему дворовый сыпучий грунт: на твердой-то дороге катился – слушался его велосипед отменно, и он был на верху блаженства. Вот только с остановками пока не отработал, тем более, что также не действовал тормоз; так что, не умея еще своевременно останавливаться в случае необходимости или опасности, он тотчас причаливал к тротуарным деревьям и обхватывал стволы, чтобы не упасть. Конечно, поначалу. Оттого и занесло его маленько. Миновав по безлюдному тротуару здание, он пустился улицей немного вверх, а затем, насилу развернувшись, – и обратно. Но на его пути зияла глубокая воронка с раскиданным покрытием. Нужно было опять объехать ее, и он боялся попасть под автомашину. А тем временем навстречу ему катил также на велосипеде незнакомый капитан с офицерским планшетом, – Антон заметил его поздно: увернуться не успел – и они столкнулись на краю воронки. Свалились оба велосипедиста. Колесо трофейного велосипеда офицера превратилось в семерку. Он, потирая ушибленное колено, отряхиваясь, поправил фуражку и, багровея в гневе, ругал – но не сильно – Кашина (видел, что мальчишка перед ним):
– Не можешь ездить по правилам, не езди!..
– Так тоже и вы наехали, – растерянно оправдывался Антон.
– Что… наехали? Видишь, теперь бросить надо и – хромать…
– Возьмите, пожалуйста, мой. – Предложил виновато Антон. – Он цел, но шины спущены – насоса нет, чтобы накачать.
Офицер глянул на его отчаянным взглядом – как на сумасшедшего или, может быть, недотепу, подвернувшегося ему в недобрую минуту, и, махнув на все с досадой рукой, пошагал без оглядки дальше. И Антон поскорей подхватил свой велосипед и ретировался отсюда без свидетелей. С раскаянием и печалью оттого, что по-глупости своей обидел достойного незнакомого человека, офицера, который, возможно, ехал с каким-то важным донесением, мог теперь не поспеть вовремя, за что и получить нагоняй от своего начальства… Фантазия его разыгралась.
И после были у него столкновения похлеще. Так, однажды повис он, растерявшись, на шлагбауме – тот отрылся вместе с ним, налетевшим на него, а велосипед само собой покатился дальше. Все это было. И бился не до смерти все-таки. А успокоился тогда, когда некто, взяв у него (ради выручки) хороший велосипед, чтобы добраться до госпиталя, не вернул его. Он и не жалел, однако. Все закономерно относительно вещей.
Антон долго помнил расстроено-жгучий взгляд того пострадавшего от него капитана.
И Павлу Степину – надо же, – опять повезло! Он поневоле застал послевоенное брожение умов и у властной прослойки общества именно на Западе, будучи уже в самом Берлине, что невероятно: сюда он был направлен Москвой в пятигодичную командировку как толковый специалист по станочному оборудованию; он должен был выявить и подобрать для последующего вывоза в СССР исправные немецкие металлостанки в счет погашения наложенных на Германию репараций. Серьезный фронт работ.
Разумеется, это было жалкое возмещение потерь в войне невосполнимых ничем богатств и сокровищ, уничтоженных нацистами на советское земле и вывезенных ими в свои виллы, особняки, укрытые в природных уголках. Ищи их, свищи – ты ничего не найдешь вовек!
Яна каждый раз приварчивала, вымывая на немецкой кухне посуду, отобедав вдвоем с мужем. Она с ним тоже разделяла это бремя командировки в Германию, в которой некогда живала ее верная подруга, сокурсница, ставшая женой немца-инженера. Та ей вспоминалась тут. И дети вспоминались нередко: Люба и Толя, вынужденно оставленные ими, родителями, дома на попечении доброй славной родственницы Марии Михайловны. Так стало нужно. Ради удобства для всех.
Яна, отлученная на пятилетку от учительства, поскольку в Германии еще не было русских школ, вынужденно ходила по здешним магазинчикам за нужными продуктами, покупала их за марки, ладила с вежливыми немками, готовила еду для мужа, хотя такое занятие страшно не нравилось ей: кухня не была ее стихией. Вот театр, сцена, зрители – другое дело. Но что поделаешь: она как-то старалась теперь кухарить, терпя все, выполняя такую обязанность в первую очередь перед государством – именно оно-то и оплачивало добросовестно ее этот женский труд при муже. Нелюбимый, пустой. Конечно же, ей милее было бы возиться с ребятами в школе…
Ее родственница, полноватая, подвижная, с грудным голосом Мария Михайловна, опекавшая ее детей – Любу и Толю могла дать фору любой матери в воспитании ребят. Она была их доброй защитницей и грозой домашних слуг.
На все лето она вывозила ребятишек на свою родину, в благополучную деревню. Та просторно красовалась на большом восточном берегу величавой Волги, среди живописных дубрав и кружев садов. Под уютным городком Красное-на Волге, известным ручным выпуском различных золотых украшений, радовавших женские глаза.
Этот край костромской не был опален войной, что много значило; он был восхитителен в своей природной красоте, гармоничности. Вместе с прилепившимся сюда народом, занятым свои хозяйством – содержанием его в порядке.
Двурядно деревенские избы тянулись вдоль Волги в зарослях, отсвечивая обращенными на Запад окнами, золотясь в оправе резных наличников в солнечных лучах, как картины. Перед каждой избой имелась дощатая скамеечка – на врытых в землю столбиках. А на Волге – куполок церквушки. По пятницам в обязательном порядке дымились баньки. По реке проплывали теплоходы, баржи с грузом. Постоянно пахло вяленой рыбой, которую ловили вдоволь, клубникой, огурцами, яблоками, пирогами. С реки доносились веселые голоса купавшейся детворы. Мычали коровы, щелкали кнутами пастухи и покрикивали на стадо. По вечерам проводились гулянки молодежи, танцы под гармонь, с частушками, с песнями.
Здесь для ребят было несравненное памятное раздолье. Они окрепли. Они боготворили Марию Михайловну и слушались ее. Всегда она была в ровном спокойствии перед ними, чтобы ни случилось.
Только однажды, 5 марта 1952 года, они подивились на нее, когда она утром разбудила их, сказав:
– Вставайте, ребятки! Ваш бог умер! – сказала с несдержанным выдохом наружу явного удовлетворения, цену которому она знала.
А родители их тем временем исправно дорабатывали свой срок на репарации немецкого имущества. Яна все чаще терпела, кроме вынужденного порой безделья, недобрые вспышки взрывного характера Павла: он не сдерживал перед ней свои эмоции, когда раздражался по работе или по домашним делам или по каким-то проблемам, которые вдруг возникали перед ним иной раз.
Однако Степина очень ценили профессиональные работники немцы, сотрудничавшие с ним, ценили как знающего специалиста по технике, весьма уважительно к чему относились и обращались к нему, приговаривая с приставкой:
– Гер-р Степин.
В такой работе он настолько сошелся с этими немцами, что невольно подумал не раз, не понимая: что давала таким трудягам война? Почему они воевали так ужасно, уничтожали всех? На вид-то такие мирные, исполнительные люди.
Ему приходилось – из-за нестыковок различных – работать допоздна.
Однажды он совсем припозднился с уходом с завода. Такая царила темь – непроглядная, нет фонарей световых. И ни души вокруг. У него на мгновение даже страх возник, холодок по спине прошел: «ведь вот так немцы и прикончить меня могут – и дело с концом!»
Он откровенно сказал об этом немцу-шоферу, приставленному к нему. И тот со всей серьезностью заверил его в том, что его, Степина, никто не убьет, опасности нет. Не было такой команды. Немцы верны дисциплине. Должен быть порядок во всем.
Таким образом Степин, колеся по заводам Германии (в ГДР) побывал и там, куда судьба забросила Антона в майские дни 1945 года и позже его младшего брата Сашу, танкиста во время столкновения с американцами, когда тот двое суток сидел в боевом танке – ждал приказа…
Примечательные повороты судеб.
XVII
Антон невольно оглянулся с удивлением: он вдруг летел в каком-то дикованном устройстве; кругом до боли в глазах голубел бесконечный космос, куда ни кинь взгляд. Оттого он испытывал такой восторг, что у него вдруг забилось сердце! Это точно: он чувствовал его биение. Да, не видно было нигде ни бархатной черноты космического пространства, о чем говорили и писали знатоки и немногие очевидцы, побывавшие тут еще до Антона, и ни ярких звезд, среди дня горевших и светивших; со всех сторон оно разверзлось точь-в-точь небесно голубым и бездонным, столь же прекрасное, как чистое солнечное небо, пронизанное светом. И хотелось здесь парить, замирая, как паришь иногда во сне, не падая. Но, к сожалению, Антон не мог сейчас задерживаться – летел в каком-то прозрачном аппарате, немудреном, заостренном спереди, а также сзади и скользившем по этой воздушной глади совсем бесшумно: звуков никаких он не слышал, точно находился в герметичной кабине, и в то же время не чувствовал вибрации. Земля, на которую он оглядывался от волнения, была за его спиной беловато-зеленоватым шаром; этот шар уже уменьшился до пределов, разве что чуть покрупнее футбольного мяча, и заметно еще уменьшался. Впереди же, куда он, наверное, летел по прямой, чуть-чуть рдела небольшая звездочка, словно потерянная, – и она все не увеличивалась собой; она вроде тоже убегала от него. «Занятное положеньице», – подумал он между прочим. Звездолет тащила вперед, очевидно, световая сила – сила какого-нибудь светила, расположенного, как он ощущал лицом, где-то вне поля его зрения, сверху, хотя сквозь свой летательный снаряд он хорошо просматривал все во всех направлениях и ни привычного Солнца и ни подобных ему светил не видел – сияла сплошная голубизна.
«Уж скорей бы долететь и опуститься», – с растущим беспокойством внезапно подумал Антон: его начинало уже пугать впечатление, будто он повис на полпути к той заветной звезде: может статься так, что никогда уже не прилетит туда. Время потянулось медленнее. И дышать труднее стало. Он вспотел. Но он помнил отчетливо, что он русский и хотя на вид неказист, не богатырского сложения, что другие, но в невзгодах жизни достаточно умудренный и закаленный духом. Он добьется своего везде – и сейчас не спасует. И он приободрился. Ему вспомнилось, как он только что ходил по Земле, где были выставлены всевозможные машины. Там сидели колени в колени француз с милой француженкой, славно обсуждая свои выставочные дела. И потом на Антона глядела лукаво, как цыганка, незнакомая черная итальянка, глядела по-женски знакомым взглядом, но так, что нужно было только подойти к ней и взять ее за руку, чтобы увести ее с собой. Но он тем не менее не сделал этого: он устал, проходя по бесконечным переходам той всемирной выставки, оглушенный жужжаньем голосов и шумом моторов. И теперь жалел об этом, сидя один, совершенно один в кабине летевшего снаряда, сонно клевая носом.
А когда он с ужасом стряхнул с себя сон, – увидел, что снаряд его уже коснулся почвы далекой звезды, к которой он стремился. Звездолет опустился на одну из бесчисленных площадок. Вечерело, и голубизна вокруг все усиливалась. Всюду вырисовывались скалы – и голые, и обросшие, в точности такие, что на Крымском побережье; где-то в безоблачном жарком небе, за скалой, белым пятнышком маячила Земля. И никакой дремучей растительности, отличной от земной, он не наблюдал пока, вылезая из кабины, ничего, казалось, живого, но заметил вдруг, что уже какое-то бородатое существо, стоящее на двух ногах, что и человек, дотошно наблюдает за ним, знакомо заслоняя рукою глаза от низкого Солнца.
И Антон повеселел, засвистал.
Прихватив с собою сумку с кое-какими летными инструментами, он направился туда, где поджидали его; он предоставил все не на волю случая, а на добрую волю и честность разумных здешних обитателей, которые, видно, несомненно жили здесь, – в такой же степени разумных, как и люди. Сумка болталась на ремне, перекинутом через плечо, и била по ногам. Она мешала явно, да он не поправлял ее: спешил идти вперед. И шел тяжело, с усилием, – ровно по сыпучему песку или по ползущей гальке: ноги постоянно или вязли, или скользили… А цель все не приближалась.
