Распустили про одного монаха слух,
что он святой. И все даже в глаза ему говорили это.
А он все называл себя грешным
и при этом смиренно кланялся всем.
Но вот раз он кому-то по обыкновению своему сказал:
«я грешный», а тот ему в ответ: «знаю, что ты грешный».
– Он так и встрепенулся:
«как? Разве ты что-нибудь про меня слышал?»
(преп. Амвросий Оптинский).
В шестом часу пополудни медсестра ―овской поселковой больницы Зоя Игоревна Савко, женщина знаменитая своей всегдашней альтруистической настроенностью и глубочайшей внимательностью к пациентам, женщина, что важно, замечательно благочестивая, верная прихожанка ―овского православного храма имени… просим простить, запамятовали чьего точно имени, главное, что дама аккуратнейшая в соблюдении постов, наглядный пример кротости и молитвенной сосредоточенности во время церковной службы, дома заботливая мать и крайне обходительная супруга, возвращаясь домой с работы, как-то вдруг и совершенно неожиданно для самой себя, как, кажется, и для всего мира, призвала черта! Эта немыслимая, на первый взгляд, невероятная оказия все же имела место приключиться, став следствием неудачного соприкосновения каблука Зои Игоревны с одной из многочисленных поселковых тротуарных выбоин.
– Черт возьми! – сказала она, споткнувшись.
Если бы кому-нибудь здесь представилось обнаружить страшно изменившееся лицо и, будто обожжённый раскаленною золой осенний лист, мигом покоробившуюся фигуру достопочтенного поселкового лекаря, тогда этому кому-то, несомненно, пришлось бы стать свидетелем невыразимых страданий человеческих! коих не перенести на лист, и ему же, будь он даже последний злодей в душе, не удалось бы сдержать в себе неукротимый прилив сочувствия. Но не было и злодея вблизи Зои Игоревны. Она в полном одиночестве стояла посреди моста, всего в метре от злосчастной выбоины, поглощая тусклым взором, размытым слезами отчаяния, две рельсы, бегущие вдаль и постепенно растворяющиеся в нависших тонкой пеленой влажных ноябрьских сумерках.
Надо полагать, что было отчего сокрушаться Зое Игоревне. Следовало бы нам ближе знать Зою Игоревну, чтобы иметь возможность понять всю степень ее отчаяния, вызванного таким, на первый взгляд, рядовым происшествием. Не лишним бы было нам проникнуться совершенно, с какою ревностью, с какой бескомпромиссной решимостью к бесповоротному оставлению всякой греховной провинности привыкла обращаться эта богоугодливая женщина. Но, к сожалению, сколько преуспеть удалось Зое Игоревне в делах милосердных, как далеко стоит Зоя Игоревна на пути к истинному благочестию, нам, как бы то следовало, не освидетельствовать, мы, к сожалению, так далеко не видим. Все, что остается нам, с нашей скромной точки духовного развития, это руководствоваться теми точными сведениями, которыми мы имеем счастье располагать о Зое Игоревне, и уже из сего весьма незначительного материала дерзнуть войти в положение этой знаменитейшей в ―овске подвижницы.
Известно нам, что с наступлением ноября начались для Зои Игоревны неприятности. Первого числа ей, как «пожилой женщине», уступили место в автобусе, уступил мужчина, годами едва ли не старше ее. Весьма встревоженная этим обстоятельством, Зоя Игоревна дома с исключительным вниманием обратилась к зеркалу, в коем с неприятностью засвидетельствовала небывалое обилие седины на своих волосах! Поразительной показалась не седина Зое Игоревне, седине и надлежало присутствовать, по разумению ее обладательницы, – поразило обилие. Впрочем, следовало ожидать… Однако, в таком количестве! – можно ли было думать?..
Все дело в том, что в середине октября, то есть, где-то за две недели до того, как было уступлено место в автобусе Зое Игоревне, благочинный Г* Епархии наложил на Зою Игоревну епитимию, чтобы не красить ей волосы вовек, и сделал то по собственной просьбе Зои Игоревны. Что происходило следующим образом:
Был храмовый праздник. Ждали присутствия благочинного с особым оживлением. Наконец заговорили: «приехал, приехал!» Под благословение выстроился людской коридор. Благочинный, согбенный старик, с нависшими на глаза бровями козырьком, производя неспешное свое шествие по периметру, удостоил вниманием более ста человек народу. Зоя Игоревна, как прихожанка храма первая и несомненнейшая, уже перед самым иконостасом последней обращалась за благословением к благочинному. Благоговейный трепет отображало лицо Зои Игоревны, когда она привлекала к устам своим предложенную ей руку, но, в то же время, она смотрела знакомкою. Благочинный, однако, не ответил ей на вопрос о здоровье (не расслышал, что ли?) и никаким образом не отличил ее вниманием, подав руку под благословение точно так, как и прочим. Зоя Игоревна казалась разочарованною. Праздничное настроение было испорчено. Служба проходила вяло и скучно, все вокруг были точно сонные мухи, будто не Богу пришли хвалу поднести, а отбывали повинность. Одна она, Зоя Игоревна, была, как всегда, усердною в молитве, на молебне по памяти говорила вперед батюшки, «Царю Небесный» пропела громче остальных.
До начала заупокойных молитв вновь выстроились проводить благочинного, за повторным благословением, которое никогда и ни при каком условии, конечно, не может быть лишним. Зоя Игоревна, разумеется, среди прочих, на самом видном месте, у выхода. Вновь должное подобострастие в движениях и чертах.
– Удостойте благословением великую грешницу, – сказала Зоя Игоревна с тем выражением лица, которое демонстрирует обратное произносимому. Благочинный, однако, с неприсущим его чину легкомыслием, понял адресованное ему обращение буквально. Почти не поднимая головы, он прокряхтел: «В чем твой грех, сестра?». Зоя Игоревна проявила себя обескураженною. Подумав, что благочинный, по старости лет и по болезни глаз, лишился способности узнавать знакомцев, она представилась. Но и услышанное им имя (странно, очень странно, было обидно и странно) не возмутило благочинного никаким образом, он повторил свой вопрос: «В чем твой грех, сестра?». Зоя Игоревна, немножко смешавшись, все же достала в себе возможности улыбнуться снисходительно, как улыбаются на малое несмышленое дитя (побуждали к чему преклонные лета благочинного). Но, вместе с тем, она продолжала быть в центре внимания, и необходимо было держать ответ, но на беду (и что весьма естественно) никакой ее грех ей в голову не приходил. Зоя Игоревна уже думала какой грех себе выдумать, за который проступок, несомненно, в этот же день исповедовалась бы пред своим духовником, но в самый этот момент выпавший черный красивый локон из-под скромной ее косынки, который она тут же поспешила поправить, навел ее на мысль.
– Я крашу волосы, благочинный, – отвечала Зоя Игоревна с таким отчаянием в голосе, и с такой тоскою во взгляде, чего верно не повторить будет и во всем раскаявшейся блуднице, если предположить такое. Благочинный заметно смешался, и если не сам он, то весь вид его за него отвечал, что, может, не стоит провинность печали. Зое Игоревне понравилась реакция благочинного.
– Наложите на меня епитимию, чтобы не красить мне волосы вовек, – произнесла она апокалиптически. Все вокруг смотрели на Зою Игоревну такими глазами, будто она добровольно шла на сожжение, – так она видела, и мы не имеем повода усомниться, что так оно было на самом деле.
****
Более двух недель Зоя Игоревна никаким образом не тяготилась своей епитимией. И вот первого числа ее годов видного такого мужчину в автобусе прилюдно совестят за то, что он, точно тот тюлень, сидит сиднем, не додумается пожилой женщине (ей, Зое Игоревне) место уступить. – «Это меня лукавый испытывает!» – час спустя, дома, заключает Зоя Игоревна, в сердцах отмахиваясь от зеркала.
Однако отмахнувшись от собственного отражения, Зоя Игоревна не могла удалиться проблемы. С каждым днем и с каждым часом, а позднее и чуть не поминутно седина «на глазах» распространялась по Зои Игоревны голове. Несчастная женщина была вынуждена завесить все зеркала в своем доме. Но на работе, но в магазине из застекленных витрин, но из самих луж на мокрых улицах неизбежно приходило для Зои Игоревны напоминание о наложенной на нее епитимии. На век! Не единожды в этот период во сне Зою Игоревну посещали бесы. Они, такие маленькие, размером с ладонь, с рожками и крылышками, являлись к ней цирюльниками и целым роем, копошась у изголовья, каждый по локону, завивали и красили ее густые, на редкость красивые волосы. Потом, сделав дело, они поднимали с постели Зою Игоревну и подводили ее к, почему-то вдруг, ничем не покрытому зеркалу, для отчетности. Зоя Игоревна первое время, как зачарованная, чрезвычайно оставалась довольною, любовалась и нравилась себе очень, но потом, она приходила в себя, гнала прочь бесенят и спешила смыть с волос краску. Проснувшись от такого сна, Зоя Игоревна первым долгом бросалась освидетельствовать, было ли только сном происходившее с ней ночью. Иногда возникали у нее на сей счет сомнения, когда она, на секундочку отодвинув краешек накидки, покрывавшей зеркало, одним глазком наблюдала, вполне вероятно, что знакомый ей волос – вот тут, возле родинки на виске – совсем почти черным, тогда как с вечера, Зоя Игоревна точно это помнила, был он совсем почти седым, что значило: не осталась ли на волосе краска, следствие работы ночных посетителей?
Но даже бесенята-цирюльники не доставляли столько неудобств и беспокойства Зое Игоревне, сколько присутствие молодого человека по ту сторону стола, в докторском кресле. С прежней Тамарой Емельяновой, прошлым годом вышедшей на пенсию, Зое Игоревне, надо полагать, в сложившейся ситуации работать бы было куда спокойнее. А так, стала она даже путать рецепты от внутреннего волнения своего. Нельзя было отделаться от ощущения, что тридцатисемилетний Олег Александрович как-то оценивающе на нее смотрит, как-то явно не в ее пользу. А в четверг так прямо сказал: «Что-то вы неважно выглядите, Зоя Игоревна», – так прямо и сказал; еще что-то говорил после, интересовался о здоровье что ли, что ли домой предлагал пойти, но Зоя Игоревна ничего перед собой уже не видела, и ничего она не слышала, у нее началось головокружение. В пятницу она на работу не вышла, невозможно было ей выйти, – она сообщила, что заболела. Зоя Игоревна находилась в колоссальном расстройстве душевном. Хотелось ей с кем-то поделиться, обнаружить свой недуг, но, на беду, Зою Игоревну окружают всё такие люди! – Дочь отступница, муж пьяница бывший, теперь больной человек, не умеющий найти общий язык с Зоей Игоревной, мать – выжившая из ума старуха, две подруги – две ядовитые змеи, сплетники соседи, и вообще во всем поселке не найти другого достойного человека, родственной души. Один сынок, младшенький, мамина услада и потеха, да мал еще слишком в столь взрослых делах служить маменьке конфидентом.
И уже тогда, как Зоя Игоревна собиралась вконец отчаяться, случилось с ней одно благотворнейшее обстоятельство. Приснился ей блаженнейший сон, от которого она встала точно обновленная, словно пронизанная как будто снизошедшей на нее благодатью. Была как раз суббота Димитриевская, день поминовения усопших. В этот день появилась Зоя Игоревна в храме такою, какою ее давно там не видели. С откровением библейских пророков в лице, с благодарственной молитвой на устах и тихими слезами кроткой радости, перво-наперво она преклонила колени перед образом Пресвятой Богородицы. Не забыты были и прочие святые, все, сплошь до единого, чьи иконы представлены на стенах поселкового храма. Как было многими замечено, вслед за Божьей Матерью, предпочтение было отдано Николаю Чудотворцу Зоей Игоревной. Она долго стояла с какою-то очарованностью в лице перед большой иконой обрамленною резной позолоченной рамой, то и дело озираясь и как будто ища глазами поддержки у остальных прихожан, как будто спрашивая, видят ли они то же, что видела она. Все видели образ Святителя Николая, таким, каким привыкли его видеть; но Зоя Игоревна, кажется, в этот день смотрела от всех другими глазами.
Наконец настало время обратиться ей к Аграфене Афанасьевне, заведующей церковной лавки.
– С субботой Димитриевской, Аграфена Афанасьевна! – говорила Зоя Игоревна, с интонацией голоса, кроме приветствия, еще выражающей пожелание «всего самого наилучшего!» Аграфена Афанасьевна, в свою очередь, приветствовалась несколько суше, у нее еще оставался осадок от недавней ее размолвки с Зоей Игоревной. Зоя Игоревна же, про себя хоть и продолжала быть верной своему убеждению, что в ―овском поселковом храме образовалось настоящее кубло, главной змеей которого является никто иная, как Аграфена Афанасьевна, все же, в настоящую минуту, находила в себе возможность «любить врага своего, как самого себя» и была готова подставить также и левую щеку. Она продолжала улыбаться самым любезнейшим образом.
– Мне панихидку заказать, Аграфена Афанасьевна, – произнесла она дружелюбно.
– С вас пятнадцать гривен, Зоя Игоревна.
– В списочек занесите, Аграфена Афанасьевна.
– На вас уж и без того триста шестьдесят четыре гривни записано, Зоя Игоревна.
– И еще четыре свечечки извольте пожаловать, Аграфена Афанасьевна.
– Зоя Игоревна?
– На будущей неделе за все с вами рассчитаюсь.
– За все? – сомневалась Аграфена Афанасьевна.
– За все, – утвердительно отвечала Зоя Игоревна, продолжая любезно улыбаться своей недоверчивой и скрупулезной оппонентке.
Потом Зоя Игоревна обратилась вниманием к своей поклаже, поочередно доставая оттуда и препровождая на канон: хлеб, плетенную маковую булку, триста грамм конфет «взлетных», триста грамм конфет шоколадных, печенье молочное и печенье «Буратино» – также по триста грамм, бутылку подсолнечного масла, килограмм сахара и килограмм гречневой крупы. Опорожнив сумку, Зоя Игоревна с великим прилежанием ровным, крупным почерком принялась заполнять записку с поминовением усопших. Первым долгом вспомнила она всех знакомых ей иноков, почивших в Бозе, помазанников Божьих, записала имя родителя своего Александра, уронив на последние три буквы большую, горькую слезу, размыв таким образом «дра», записала имена прочих покойных сродников, – не достало места ей вписать имя двоюродной тетки с Ейска. Вновь нелегкий диалог с нелюбезной Аграфеной Афанасьевной и другая записка. Затем началась служба…
По окончании Парастаса, священнослужитель ―овского храма, отец Иоанн, обратил внимание на образовавшуюся группу прихожан у иконы Николая Чудотворца. Так как был не день памяти сего святого, отец Иоанн решил полюбопытствовать о причине собрания. Подойдя поближе и обнаружив, что организатором сходки выступает Савко Зоя Игоревна, он уже собирался потихоньку ретироваться, но был замечен и был остановлен.
– Батюшка Иоанн, батюшка Иоанн! – к нему обращалась сама Зоя Игоревна. – Подойдите поближе и взгляните только на образ Николая Угодника!
Перед батюшкой расступились, он подошел вплотную к иконе. Посмотрел под одним, под другим углом.
– Что не так, Зоя Игоревна? – не мог понять священнослужитель.
– Борода! Батюшка, разве вы не видите!
Отец Иоанн, на минуту сконцентрировав все свое внимание теперь уже исключительно на бороде Святителя, вновь вынужден был развести руками, показывая, что ничего необыкновенного он в иконе не обнаруживает.
– Борода! – в каком-то даже пароксизме восторга повторила Зоя Игоревна. – Борода Николая Чудотворца, я всем показываю, смотрите, как у нашего батюшки, – какой стала пышной! Пышнее чем была ранее, смотрите!
Отец Иоанн повел вокруг себя глазами, как бы призывая к опровержению. Но никто из присутствовавших, похоже, не находил повода подвергнуть сомнению замечание Зои Игоревны.
– Да вы что, сестры! – подивился отец Иоанн (вокруг него всё были женщины). – В самом деле вы, что ли? – Потому как, может, батюшка выражался неясно, вероятно поэтому, сестры не находили, что батюшке ответить, а потому как голос его был суров, стояли они, как виноватые, понурив головы. Одна Зоя Игоревна продолжала смотреть перед собой невозмутимо и твердо.
– Что же, – не находил боле аргументов мягкосердечный и быстро отходчивый батюшка, – что же, сестры, благословляю вас со дня сегодняшнего и на каждый день, после службы, читать акафист Святителю. И сам задал тон: «Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное милости ми́ро…» – Сестры, погрузившись в свои молитвословы, продолжили за батюшкой с великим воодушевлением. Зоя Игоревна почти физически ощущала, как снисходит на нее благодать. Отец Иоанн, воспользовавшись минутой, поспешил удалиться.
Спустя три четверти часа выходил священнослужитель из алтаря чуть не крадучись. Акафист боле не читали, все было тихо, он посмотрел направо, налево – никого. Протоирей Иоанн облегченно выдохнул. Прошел неспешно в другой конец храма, наслаждаясь тишиной и прислушиваясь к эху собственных шагов. Обратился к Аграфене Афанасьевне, приводящей в порядок в церковной лавке бухгалтерию:
– Афанасьевна, что там, во сколько крещение?
– На час, батюшка, записано, – отвечала Аграфена Афанасьевна подобострастным голосом, визуально в росте уменьшаясь при этом. – Младенцы Марк и Матвей.
– Хорошо, Афанасьевна, хорошо, – довольно отвечал протоирей, – будет часок вздремнуть.
– Только…
– Афанасьевна? – насторожился отец Иоанн.
– Вас там Савко дожидается.
– Зачем? Не может быть! Скажи, Афанасьевна, не могу…
– Батюшка Иоанн! – входит Зоя Игоревна, как на крыльях, точно не стояла на службе. – Батюшка Иоанн, нуждаюсь в аудиенции, – в шутливой форме, по-свойски оповещает она…
Батюшка Иоанн в разговоре с Зоей Игоревной имел привычку терять свою степенность и важность и говорил с нею, как будто стесняясь, избегая встретиться глазами, как будто ему было неловко. Ну, все же она не рядовая какая-нибудь прихожанка, – как-то объяснила себе Зоя Игоревна поведение отца Иоанна, и раз утвердившись на этой симпатичной для нее мысли, уже не подымала про себя этот вопрос.
Разговор происходил в батюшкиной опочивальне: небольшом помещеньице, густо обставленном комнатными растениями и содержащем в себе удобный мягкий диван и менее удобное кресло. Зоя Игоревна расположилась на диване, протоирей нашел себе место от нее напротив, на стуле, удаляясь всяких удобств.
– Батюшка Иоанн! – говорила Зоя Игоревна, – вам известно, конечно, что в храмовый наш праздник, досточтимый наш гость, благочинный, снизошел наложить на меня епитимию! – Зоя Игоревна говорила с большим волнением и с необыкновенно серьезным видом, подчеркивая чем всю серьезность обсуждаемого ею события. – Которую, – разумела она епитимию, – вот уже более трех недель… вы сами можете видеть (Зоя Игоревна демонстративно оправила на голове косынку), – епитимию, которую более трех недель соблюдала я непоколебимо и со всей строгостью. Хотя я была со всех сторон искушаема, батюшка, – Зоя Игоревна посмотрела перед собой доверительно и, подавшись вперед, понизила голос до полушепота. – Даже бесы выступали предо мной искусителями, – произнесла она. Отец Иоанн склонил голову еще ниже и забегал пальцами по складкам рясы, которая, как ему показалось, может быть, на нем сидела нехорошо. Зоя Игоревна тем временем продолжала:
– Да! Я была искушаема бесами, они ко мне приходили по ночам. (У батюшки запершило в горле). – Приходили цирюльниками, красить мне волосы. (Батюшка еще гуще закашлялся). Но я не позволила… Батюшка, вы не здоровы?
– Нет-нет, продолжайте, Зоя Игоревна. Только… кхе-кхе… у меня мало времени. У меня, Зоя Игоревна, крещение.
– Так, может, я после?..
– Нет уж, Зоя Игоревна, лучше все сразу и сейчас!.. Кхе-кхе.
– Мне очень, батюшка, неудобно, что я вас беспокою…
– Пустое, Зоя Игоревна.
– Но, при сложившихся обстоятельствах, что не терпят отлагательств…
– Прошу вас, продолжайте, сестра!
Зоя Игоревна, оправившись, приняла такое выражение, которое обещало многое.
– Со мной случилось чудесное, батюшка Иоанн, – произнесла она вдохновенно. – Ко мне сегодня в ночи приходила Богородица…
Впечатлительный батюшка откинулся на спинку стула, определив руку в район сердца.
– Во сне, – продолжала Зоя Игоревна. (С противоположной от нее стороны послышался облегченный выдох.) – В тонком сне, – уточнила она. Отец Иоанн наложил на лоб ладонь, как будто пробуя температуру.
– Заступница явилась ко мне точно такою, какая она на иконе «Достойно есть», такою же прекрасною. Она пришла уврачевать душевную мою рану. Я упала пред ней на колени, простерла руки. Она смотрела на меня, так… как Она только умеет смотреть, знаете? (Батюшка со всем соглашался.) А потом… потом она скинула с головы свой мафорий и распустила волосы. Волосы Богородицы были черные, как смоль, неестественного окраса, понимаете? (Батюшка понимал.) Я смотрела на Нее удивленно и вопросительно. Богородица благосклонно улыбалась мне. Когда я проснулась, икона «Милующая», над моею кроватью, сияла таинственным светом. И я ощутила вдруг душевную свободу, принесшую с собою сердечную радость. – Проговорив все это, Зоя Игоревна сделала красноречивую паузу и посмотрела перед собой умиленно и вдумчиво. Две слезинки скатились по ее разрумянившимся щекам.
– Как вы считаете, произошедшее со мною событие, что оно должно означать, батюшка Иоанн? – наконец спросила она.
– Что должно означать произошедшее с вами событие, Зоя Игоревна?
– Не значит ли это, что я могу быть свободна от наложенной на меня епитимии, если Сама Пресвятая Дева, пришедшая ко мне в ночи, дала на то знак?
– Если уж Сама пресвятая Дева приходила к вам в ночи…
– И дала на то знак, – подсказывала Зоя Игоревна.
– Кхе-кхе, – опять закашлялся батюшка. – И дала знак… Кхе-кхе… Вы, верно, от меня хотите…
– Я хочу, чтобы вы сами рассудили, – подхватила Зоя Игоревна. – Во-первых, бесценный наш благочинный, при всех его неисчислимых добродетелях, пребывает в таких летах… Он ведь даже не узнал меня, батюшка, представьте, и, стало быть, я выступала перед ним совершенною незнакомкой. При всем при этом решиться на такое серьезное предприятие, согласитесь, по меньшей мере, легкомысленно…
– Но вы ведь сами, кажется, Зоя Игоревна… – попытался вставить отец Иоанн.
– Не мне вам говорить, – продолжала Зоя Игоревна, – не мне вам говорить, батюшка, что не всякая епитимия служит делу врачевания душевных ран, и, может быть, в первую очередь оттого, что назначает ее не «лечащий врач». В той же статье, откуда я имею дерзновение цитировать, батюшка, говорится, что только духовник сможет оценить меру духовной пользы епитимии, и, следовательно, полезность ее назначения.
Зоя Игоревна смотрела перед собой выжидающе. Скромный протоирей не смел нарушить молчание.
– Батюшка? – сказала Зоя Игоревна.
– Зоя Игоревна? – отвечал отец Иоанн.
– Я думаю если Сама Богородица?..
– Несомненно, Зоя Игоревна.
– Вы так считаете?
– Разумеется.
– Прекрасно! – просияла Зоя Игоревна. – Я, признаться, с вами солидарна, батюшка. Впрочем, я готова была всю жизнь свою выполнять наложенную на меня обязанность, но так как вы, мой духовник, считаете нецелесообразным… я, конечно не могу не покориться… К тому же Сама Богородица…
– Кхе-кхе, – кашлял батюшка.
– Акафист Заступнице в честь иконы ее «Достойно есть» я прочла, батюшка.
– Можно ли было сомневаться, Зоя Игоревна…
– Теперь неделю я попощусь.
– Нужно ли, Зоя Игоревна, великий пост грядет, тогда мы все…
– Что вы, батюшка, я хочу в пост войти совершенно очищенною.
– Ну да, ну да, действительно, что это я!
– В общем, в будущий воскресный день я к вам с исповедью… и причастимся?
– И причастимся, – отвечал батюшка. – Ну а теперь, с Богом сестра! – продолжал он воодушевившись, поднимаясь со стула и предлагая руку, для благословения. – Ангела хранителя!
– Спаси Господи, – приняв благословение, говорила счастливая Зоя Игоревна. – Спаси вас Господи за ваши милости, батюшка Иоанн!
Нужно ли говорить, что всю последующую неделю пост Зоей Игоревной соблюдался наистрожайший. Кроме того, не хватит нам и двух листов распространиться о всех проделанных ею в этот период благодеяниях. И в самом деле, стоит ли пересказывать, как внимательна она была на работе с пациентами? – столько даже, что доктору не единожды приходилось усмирять ее рвение. Но Зоя Игоревна, – будем справедливы и взглянем правде в глаза, – никак не может быть виноватою в том, что ее медицинский опыт вдвое превышает опыт ее молодого коллеги. Дома? Дома у себя Зоя Игоревна, как и всегда, выступала сущим ангелом. И вот, считай на финише такой образцовой недели, в пятницу, ноября 13-го, мы застаем ее на мосту, совершенно потерявшейся и развинченною от случайно вырвавшегося из ее уст восклицания. «Черт возьми!» – Что ни говори, а все же было от чего Зое Игоревне сокрушаться.
****
Но делать нечего, нужно продолжать дальше жить, – так решила про себя эта героическая женщина, отринув от перил моста, с тем вместе удаляясь роковой мысли. Электропоезд как раз промчался внизу, неся за собой с полдюжины пассажирских вагонов. Зоя Игоревна посмотрела ему вслед. «Боже упаси!» – произнесла она про себя, испустив вздох облегчения. Некоторого облегчения. На душе продолжало быть скверно у Зои Игоревны. Она сошла с моста. Домой ей было идти порядка двух километров, которых она, удрученная неприятными думами, могла и вовсе не заметить, если бы многолетняя акация не повстречалась ей на полпути. Она посмотрела мрачным взглядом снизу вверх на раскидистую крону обнаженного дерева и тихим сухим голосом произнесла:
– Отвратительная!
Больше, вплоть до самого дома, ничего не происходило с Зоей Игоревной. Затем…
Стоит нам описать повседневный быт Зои Игоревны, прежде чем сопроводить ее в собственное ее жилище.
Каждое утро Зои Игоревны начинается с одного и того же – с молитвы, в которой она призывает всех святых, Бога Отца, Бога Сына и Матерь Божью научить ее милосердию и состраданию, обязательно терпению и всем прочим благим премудростям, и просит руководствовать ею на протяжении дня. Прочитав почти всё по памяти «молитвы утренние» и чувствуя за собой поддержку, что она не сама, не без дополнительного настраивания, Зоя Игоревна покидает пределы своей комнаты. В зале, по совместимости спальне мужа, с ее уст слетает неизменное «доброе утро!», в котором обыкновенное приветствие сопровождает пожелание «всего самого наилучшего!» Муж, прежде всего, бывший шахтер, заработавший себе регресс и головную боль, проявляющуюся в приступах жесточайших, после через алкоголь заработавший язву, теперь просто больной человек, постник, подагрик, не умеющий шагу ступить самостоятельно, доброжелательности исключительной супруги своей не замечает, почему-то и чего-то конфузится, впрочем, в присутствии Зои Игоревны по обыкновению своему, невоспитанно и бессовестно от нее лицом к стене отворачивается. Зоя Игоревна, досады не наблюдая, совершает ряд предприятий, направленных на благоустройство того угла, в котором вынужден коротать свой бесконечный досуг несчастный Федор Иванович. (Мужа Зои Игоревны зовут Федор Иванович.) Тоже она наготавливает ему кушать на день. Тоже кормит сынка; собирает его в школу (в выпускной класс ходит младшенький): гладит, чистит туфли; чистит туфли себе. Собирается. Поторапливает сынка. На работу приходится чуть не бежать Зое Игоревне, в результате. И так каждый Божий, каждый будний день. Вечерами – всё то же, только в обратном порядке: молитвы «на сон грядущим» в завершении.
Хотелось бы и теперь Зое Игоревне (теперь хотелось бы, может, как никогда) поскорее покончить со всеми домашними делами и проследовать в укромный уголок свой, в свою уютную комнатку, где бы она могла, обратившись к святому углу, отстранить себя от всего земного и бренного, отдаться всею… Автомобиль дочери обнаруживает Зоя Игоревна припаркованным у своей калитки. В один миг крушатся все скромные мечты ее и маленькие желания. Хоть не входи ей домой теперь.
Очень непросто слаживаются отношения с собственной дочерью у Зои Игоревны. Оно и всегда так было. Еще бы, папина любимица. Не зря, не зря говорят, что яблочко от яблоньки… Впрочем, Зоя Игоревна далеко не сразу в сердце своем от непоправимой дочери своей отказалась. То есть, не совсем, чтобы она отказалась. Как, чтобы совсем отречься от собственного чада? Мыслимо, – с сердцем, коим наделена Зоя Игоревна! Любой другой на ее месте, имея столько оснований… – тот вероятно, и даже, скорее всего… Но только не Зоя Игоревна. Она днями и ночами молится о просвещении «одержимой», она не теряет надежды вразумить, направить на путь истинный с пути истинного столь круто и опасно сбившуюся. И откуда только взялся на ее голову «гугенот» этот проклятый? Прости Господи, скажешь. Жила себе и жила, одно правда, что и была непутевая (была бы путевая, не связалась); теперь того больше – пропащая. Говорит: мама, они те же христиане! Безобразница. Такую ересь нести. Знает Зоя Игоревна одного такого христианина, который у себя в огороде, в вагонетке шахтной, в одно погружение крестился. «Не во смерть Мою креститеся, а в жизнь – во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа», – Сам Господь завещал, то есть, положено тройное погружение. А они… Да и вообще в вагонетке, что такое в вагонетке? И туда же ее родная дочь. – Нет, Зоя Игоревна не чувствует за собой возможности с таким «обстоятельством» примириться.
****
Дочь Зои Игоревны зовут Варя. Она так была названа в честь святой великомученицы Варвары. На поверку же вышла – точно и впрямь «чужестранка», будто из Америки ее по почте выписали. Никакого сходства с матерью. С детства замкнутая, неуверенная в себе, настоящая бука. Вся в папашу. В церковь было приведет ее Зоя Игоревна, – в уголочке станет и стоит, от начала и до конца службы. Другие детки, смотришь, интересуются, к иконочкам подходят, в лики святых вглядываются, на носочках тянутся к подсвечникам – забавляют их огоньки. Варя на побывке. Ей бы одно только – по полям бродить. Дикарка. Или что там у нее, страсть к ботанике? В школе правда училась хорошо. На олимпиады ездила. Больше всего биологию любила. Поступила в институт. Зоя Игоревна, можно сказать, и не заметила дочери своей отсутствия. Все равно, что была, что не была, – то в поле Варя, то за книгой. В церковь не загонишь метлой. Росла безбожницей, прямо как бабушка (мать Зои Игоревны), – было за нее стыдно.
Опасалась Зоя Игоревна, что в жизнь дочь ее замуж не выйдет, что не дождаться ей внуков. Подозревала, что и женихов она также дичится, как и всего на свете. Хотя сама не дурна собой, даже хорошенькая. Вдруг выкинула дочь такую штуку, от которой стойкой и уравновешенной Зое Игоревне впервые в жизни пришлось ощутить, как почва, в буквальном смысле, уходит у нее из-под ног. От слишком глубокого впечатления чуть было не упала в обморок Зоя Игоревна. Вот уж действительно – в тихом омуте… Забеременела дочь. На третьем курсе. И уж наверно, что не от Святого Духа. А мужа ищи свищи.
«И как мне теперь, скажи на милость, людям в глаза-то смотреть? – справедливо укоряла дочь свою Зоя Игоревна, когда та со своим «богатством» на порог отчего дома явилась. – Вот там где нагуляла, будь добра, и разродись». – Сказала она в назидание «преступнице». Та, гордячка (и откуда это только взялось в ней? – идет, как вороне ожерелье), – вспыхнула и за двор. К бабушке пошла жить. А у бабушки (у матери Зои Игоревны) дом ветхий, старый, ветер гуляет сквозь щели. На дворе декабрь, без мороза, сырой; заболела Варя на седьмом месяце беременности (муж Зои Игоревны, горемычный, все уши прожужжал с пьяных глаз в порыве чувственности, о дочери жалея). А та домой все не попросится, пыжится. Не о себе, хоть бы о ребенке будущем подумала, эгоистка. Не выдержала мягкосердечная Зоя Игоревна, сама первой нанесла визит.
Информация подтвердилась, дочь свою нашла Зоя Игоревна и впрямь не в самом лучшем состоянии, как физического, так и душевного здоровья. Несмотря на то, что пребывала она «в положении», щеки у нее были впавшие, взгляд лихорадочный, под глазами рисовались черные круги, она была болезненно бледна и беспрерывно кашляла. Много, конечно, влиять должна была обстановка. Всем известно, какие у стариков наших доходы. Матери Зои Игоревны государство жаловало пенсию чуть-чуть ни минимальную, в награду за тридцатипятилетний труд на стройке. Маляром-штукатуром она работала. Уже на тот момент (за шесть лет до «черт возьми!», с которого начинается наша повесть) ей было далеко за семьдесят, силами она располагала годам ее соответствующими. Заштукатурить собственные стены недоставало ей возможности, в том числе и финансовой. Все это мы понимаем, понимала и сердечная Зоя Игоревна и не спешила осудить старуху, за то, что дом у той стоял неухоженный. «Еще эта вертихвостка, ко всему прочему, со своим нагулянным навалилась на старушечью ее голову», – так и напрашивалась, безусловно, справедливая мысль. Однако Любовь Антоновна не жаловалась (мать Зои Игоревны зовут Любовь Антоновна); и по сей день ни на что и никогда она не жалуется, что является ее отличительной чертой. Это у нее из-за ограниченности, недоразвитости духовной, – продолжает подозревать чуткая Зоя Игоревна. Также и в день ее тогдашнего визита, как она помнит, мать ее выказывала самое бодрое расположение духа, привыкшее находить в ней свое выражение в скептицизме и грубой иронии.
Зоя Игоревна вошла тогда с приветом, заключавшим в себе столько чувства!.. также и пожелание «всего самого хорошего!»
– Ну-ну, – буркнула Любовь Антоновна, окидывая подозрительным взглядом свою редкую и неожиданную гостью. Варя, скрестив руки на груди, смотрела выжидающе с другого конца комнаты и ни на шаг навстречу вошедшей матери не приблизилась. Миролюбивая Зоя Игоревна, давно привыкшая к невежеству окружающих, в том числе и прежде всего к грубости родственников, настроенная в сердце своем против накопления обид и хорошо помнящая, что «спасение наше состоит в ближнем», поспешила обнаружить основную причину своего прихода. Подойдя к столу, для исправления шаткости доукомплектованному дощечкой, лежащей под одной из ножек, она принялась один за другим заполнять стол гостинцами. Творог, масло, «золотую» сейчас гречневую крупу, муку, сахар (как только руки не оторвались от такого багажа у Зои Игоревны), лимон, апельсин, гранат (гранат!), мармелад, конфетки (лакомства для будущей матери) – все это препровождалось альтруистически настроенной женщиной с тем же глубоким чувством, с каким она обыкновенно кладет десятигривневую купюру на жертвенник перед иконой. Благодетель в своем проявлении всегда замечательна. Зоя Игоревна, умиленная и восторженная, казалась помолодевшей в этот момент (благодетель преображает человека). Она не знала, куда себя деть (благодетель скромна). Она, вся раскрасневшаяся, с места на место перелаживала продукты на столе, ступала ножками, она смотрела по сторонам, упорно избегая взглядов одаренных ею лиц (добродетель застенчива). Она…
– Крутится, как черт перед заутренней, – прошамкала беззубая Любовь Антоновна. Зоя Игоревна, слава Богу, эту чудовищную по своей необоснованности реплику, хорошенько, кажется, не расслышала и продолжала, что называется, сиять. Ей вдруг захотелось большего (добродетель вдохновляется сама собой). Ей захотелось совершить нечто возвышенное, пойти на жертву… Нет, сделать милость. «Милости хочу, но не жертвы», – говорил Господь.
– Доченька, – обратилась она к Варе надтреснутым от волнения голосом, – пошли домой!..
Она хотела сказать еще много чего в эту минуту: что она ее, Варю, прощает, если та обещает вести себя благоразумно в будущем. Она хотела сказать, что, хотя тот, кого в себе носит Варя и кого планирует в ближайшее время произвести на свет, хотя и результат преступной связи, но она, Зоя Игоревна, все равно готова усмотреть в нем Божье создание, невиновное, может быть, в грехопадении своей родительницы. Она хотела сказать, что она, Зоя Игоревна, готова взять на себя попечение. И даже попечение, да! А матери, горе-матери, самое лучшее будет найти себе приют в монастыре, – хотела посоветовать Зоя Игоревна, – потому как очень непросто, по ее мнению, будет теперь «спастись» ее дочери. И кроме того целое скопище душеспасительных изречений теснилось на языке Зои Игоревны, но горловой спазм, возникший от переизбытка добрых побуждений не дал ей возможности излить из себя все эти перлы, и кроме: «Доченька, пошли домой!», – ничего больше не смогла произнести словоохотливая Зоя Игоревна. Но и того, или именно того оказалось достаточно. Вся настороженность спала с лица Вари, и со словами: «я так не ожидала от тебя, мамочка!» – она бросилась в объятия Зои Игоревны. Это была умилительнейшая картина, способная растрогать любого ее очевидца.
– Ну-ну, – только и нашла что произнести недоверчивая Любовь Антоновна.
****
Варя отвыкла жить с матерью. Зоя Игоревна отвыкла жить с дочерью. К тому же с первого же времени возобновившегося их сожительства какой-то сгусток взаимного смущения, образовавшись, повис над ними в воздухе. Порыв внезапно нахлынувшего воодушевления быстро кончился и толика недосказанности обременила сразу обеих. Варя, по-настоящему тронутая неожиданно поступившим ей предложением, поразительным в своем немногословии, теперь, по факту свершившегося ее переезда, ждала подтверждения добрых намерений от матери: не слова, так жеста, не жеста, так черты, выражающих искреннюю и безусловную к ней расположенность. Зоя Игоревна, в свою очередь, тоже ждала: ждала от дочери слов признательности, ждала необходимых извинений, ждала слезных сожалений за проступки прошлого; настало самое время, как ей казалось, Варе покаяться, пред ней, пред матерью, она же, со своей стороны, научить и наставить на путь благий, на путь истинный давно была готова. За два дня всех этих ожиданий лед нисколько не тронулся. Времени было предостаточно, чтобы хорошенько все переосмыслить и покопаться в памяти. Всплыло среди прочих воспоминаний в голове у Зои Игоревны и Варино недавнее восклицание: «Я так не ожидала от тебя, мамочка!» – брошенное ею после того, как она, Зоя Игоревна, ее «мамочка», предложила ей свою заботу. «Что это такое: не ожидала? Как это, не ожидала? Почему это она от меня не ожидала? – недоумевала про себя Зоя Игоревна. – Какая глупая, дикая! Такая же, как и была, дикая! Не знаешь, чего и ждать от нее. Затаилась, смотрит, как зверек, того и гляди, бросится!»
И все же Варя первой вызвалась на диалог. Она подошла на третий день вечером, неуверенно, осторожно (будто крадучись, как вор, – вспоминала потом Зоя Игоревна), застав маму за домашними ее делами, подошла к ней со следующим вопросом:
– Мама, я думаю в церковь сходить завтра, на вечернюю, думаю, мне это полезно будет, – произнесла Варя значительно, с нежностью во взгляде, придерживая одной рукой низ живота. – Думаю сходить? – вопросительно повторила она. Зоя Игоревна стояла перед дочерью с таким видом, будто ее кондрашка схватил, и что-то лепетала губами беззвучно. Варя не умела читать по губам, в противном случае она бы могла различить следующее:
«Нет, она смерти моей хочет. Она нарочно вызвалась добить меня окончательно. Я ей враг что ли первейший! за что она мстит мне? Ну молчала два дня, ну и молчала бы. Ну и незачем было молчание нарушать, чем такие речи вести. Это она нарочно!»
–Что ты это такое придумала, Варечка? – заговорила уже в голос Зоя Игоревна, совершенно придя в себя и совершенно себе присуще – заговорила интонацией сладчайшей и в высшей степени дружелюбно. – Оно, конечно, желание твое похвально (пока гром не грянет, мужик не перекрестится, – одновременно про себя думала Зоя Игоревна), – к Господу никогда обратиться не поздно, – говорила она. – Только… Можно ли тебе из дому, ты же еще не выздоровела? Вон у тебя кашель какой! (Появиться в храме собралась с таким пузом… – мыслила тем временем Зоя Игоревна.) – Всему, милая, должен быть свой черед. (Опозорить мать вызвалась…) – Ты начни с молитвы домашней, перед иконой, вот тут, в спаленке моей, в святом углу. Видишь, как тут у мамочки хорошо. Проходи, проходи, не стесняйся. (В храм она решилась, бесстыдница, чтобы потом ходили обо мне кривотолки. Вот, поглядите, дочь Савко Зои Игоревны, в каком интересном положении, – чтобы потом говорили. А где же муж дочери Савко Зои Игоревны? – чтобы потом спрашивали…) – Проходи, что ты, как не родная, доченька! – предлагала Зоя Игоревна. (Людям хватит и крупицы, чтобы сплетню соорудить, – думала она. – А оно мне надо? А разве я заслужила? Что это я́ незамужняя с брюхом по церквам, как ни в чем не бывало, навострилась расхаживать?) – Варя, ну проходи же, становись вот сюда. Становись! – процедила сквозь зубы накрученная жгучими своими мыслями Зоя Игоревна. – Ты для начала милости Заступницы испроси. Вот Она, посмотри, ты уж наверно и позабыла образ Матушкин? Где тебе было: то по общежитиям, то у безбожницы у своей бабушки. А вот обращалась бы чаще к Деве Пречистой, гляди и не случилось бы того… того самого. Вот Она, Матерь Божья. Становись! Всё, стой. Вот тебе молитвословчик. А впрочем, рано тебе, пожалуй, молитвословчик, не поймешь ничего, пожалуй. Вот тебе лучше сборничек поучений старцев Оптинских для начала. Держи, читай, а я мешать не буду, не буду, мне страшно некогда!.. Хочешь, на кровать присаживайся. А я пошла, пошла, мне еще вас всех накормить придумать чем надобно. Все, я пошла. – И Зоя Игоревна закрыла за собой дверь, поспешно, плотно, испустив глубокий вздох облегчения.
****
Дом Зои Игоревны состоит из трех спальных комнат, кухни, ванной комнаты. Пристройкой,выполняющей также функции дополнительной прихожей, дом сочетается с флигелем. Шесть лет назад, то есть в то самое время, когда Варя, вздумав забеременеть, обитала в доме родительском, там, во флигеле, имел место жительства, уже пенсионер, уже больной, но еще не безнадежно, еще алкоголик и уже пропащий, муж Зои Игоревны Савко Федор Иванович. В то время он был еще, так сказать, дееспособен: еще имел привычку вынести из дома гвоздодер, или лом, или алюминиевую кастрюлю, еще находил для себя приемлемым обменять эти пригодные в быту предметы на водку, еще располагал возможностью вести пьяную уединенную жизнь. Почему он избегал всяких сношений с Зоей Игоревной, что мешало ему вести добродетельную жизнь по примеру и под попечительством любезной своей супруги? – нам остается лишь в недоумении руками развести. Касательно самой Зои Игоревны, в этом вопросе: она долго боролась, но сдалась, и больше не мешала мужу «пропадать», по ее тогдашнему выражению. Но это только на словах. На деле же Зоя Игоревна никогда и ни в какой жизненной ситуации не переставала творить милосердие. Сытым неблагополучный ее супруг, по одной лишь ее доброй воле, бывал. И нередко. И хоть к общему столу Федор Иванович выходить напрочь отказывался, предпочитая совместной трапезе «голодную смерть», как он говорил тогда, Зоя Игоревна, однако, как женщина благоразумная, что значит, практическая, не могла способствовать осуществлению такого сумасбродного желания. Единолично распоряжаясь как пенсией так и регрессом Федора Ивановича, она чистосердечно желала ему «многая ле́та».
Зоя Игоревна ни в коем разе не преувеличивала, возвещая Варе, что ей «страшно некогда», – дел у нее в самом деле было невпроворот. Кроме того, что ужин следовало «придумать», его еще нужно было приготовить; а вещи развесить? (достирала уже машинка), а с люстры пыль вытереть? (вторую неделю уже глаза мозолит), а уроки проверить у «младшенького»? (пятый класс на тот момент – шутка ли?) – кто всем этим будет заниматься, как не Зоя Игоревна? Другой бы за всеми хлопотами некогда было и имя Господа упомянуть. Другой, но только не Зое Игоревне. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». – Чтобы никогда не удаляться покаянного настроения, Зоя Игоревна выработала в себе привычку сопроводить молитвой Иисусовой любое свое действие (положительное действие, другого просто не может оказаться в арсенале этой богоугодливой женщины.) – Вот белье под навесом оказалось вывешенным, известно чьими трудами, – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…» – произносится ей со вздохом. Вот у сынка, при проверке, в двух упражнениях шесть ошибок найдено, – «Господи Иисусе Христе…» – испрашивает милости себе Зоя Игоревна. Вот последний аккорд в приготовлении: сверху на запеканку картофельную засушенный на зиму укропчик сыпется, она шепчет при этом: «Иисусе, сыне Божий, помилуй мя». После всей проделанной работы настает черед обслуживания бессовестного Федора Ивановича. Обыкновенный ритуал: блюдо на разнос, разнос на табурет, неизбежное «Иисусе Христе», – всю эту конструкцию через пристройку тире дополнительную прихожую несет Зоя Игоревна к флигелю, оставляет у запертой двери, по раз установленному правилу, производит два длинных, три коротких стука, после чего в течение одной минуты следует ей удалиться. Что происходит завсегда. Но в этот раз Зоя Игоревна имела основание переменить заведенный порядок вещей. Поставив табурет и постучавшись, как полагается, она нарочито громко потопала и аккуратно, на цыпочках ретировалась в уголок, так, чтобы, когда откроется дверь, ее нельзя было сразу обнаружить.
Только Зоя Игоревна про себя сосчитала минуту (ровно на счете шестьдесят), послышался легкий щелчок щеколды, и дверь флигеля стала приотворяться. Образовался узкий проем, допускающий обзор, может быть, для одного только глаза. Все вокруг замерло. Зоя Игоревна стояла вжавшись в стену и не дыша. Спустя несколько секунд ход двери возобновился, ее толкали уже с большей решимостью. Вскоре показались вытянутые вперед иссохшие руки, затем и вся жалкая, худосочная фигура пропащего Федора Ивановича. Может быть, по привычке, он ступал крадучись, но смотрел хищником. Испитое лицо его выражало приятнейшее нетерпение. Приблизившись к кушанью, Федор Иванович сузил глазки и предовольно хихикнул. С величайшей концентрацией дрожащими руками он взялся за разнос.
– Феденька! – вынырнула из-за открытой двери энергичная Зоя Игоревна. У, как раз выпрямившегося, Федора Ивановича все полетело из рук вон. Несмотря на всю благожелательность адресованного ему возгласа, он вдруг стал белым, как полотно.
– Феденька, что же это ты! – прокомментировала Зоя Игоревна происшествие. – Ну и что, ну и не переживай! – продолжала она успокаивающе, с присущим ей великодушием, без доли попрека. – А я как раз тебе предложить хотела совместно поужинать. Варя с нами уж третий день, ты верно заметил?.. Варя, твоя любимица, что ты смотришь непонимающе, дочь твоя!.. Ну, так как, покушаем по-семейному, а, Феденька?
«Феденька» продолжал стоять совершенным истуканом.
– Ты, может быть, не ожидал меня увидеть? – простосердечно предположила добродушная Зоя Игоревна. – А я вот тут замешкалась, поправляла занавесочку. Кстати, милый друг Феденька, а что там, не пора ли мне и в неприступных ваших пенатах уборочку произвести?
– Нет-нет! – в одно мгновение пришел в себя Федор Иванович, ознакомившись с безусловно благотворным намерением своей жены. – У меня все чисто, чисто, – пробухтел он торопливо и почему-то крайне испугано.
– Где там чисто, знаю я, как чисто, – засомневалась прозорливая Зоя Игоревна. – Дай-ка взгляну одним глазком, как-то ты живешь?
– Зачем? Не нужно! – перекрыл проход во флигель собственным телом тщедушный Федор Иванович.
– И все же, будьте любезны! – вежливо настаивала заботливая Зоя Игоревна. – Чего это вы, мой дорогой, упрямитесь! – произнесла она сквозь стиснутые зубы, и еще поднажав чуточку, буквально ввалилась внутрь флигеля разом с опрокинутым навзничь жалким Федором Ивановичем.
То, как должна выглядеть обитель почитателя зеленого змия, можно представить и без сторонней помощи. Поэтому считаем себя вправе уклониться от детального рассмотрения «пенатов» злополучного Федора Ивановича, как от дела необязательного и малоприятного для нас. Куда с большей охотой и основанием готовы мы пересказать эмоции главной и истинной героини нашего повествования, проявленные ею после того, как она, почти в прямом смысле слова, окунулась в, самую что ни на есть, незавидную обстановку своего «самостоятельного» мужа.
Таки прорвавшись во флигель, Зоя Игоревна замерла от неприятнейшего изумления, замерла в позе, мягко скажем, не самой удобной для созерцания: стоя на четвереньках. Тем не менее, первое впечатление ее было столь велико, что и спустя минуту поза ее оставалась неизменной; одна голова лишь ее вертелась по сторонам, с застывшим выражением лица, изобразившим ужас.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – произнесла полушепотом пораженная Зоя Игоревна, чувствуя вину за собой, может быть, в том, что давненько не была она тут с ревизией.
– Паутина по всем углам, пылищи-то! – продолжала ужасаться она внутреннему убранству флигеля. – А смрад-то какой!.. А это что, кость куриная? Разве нельзя было собаке отдать? Гляди-ка обглодал как, ни одного хряща. Как же это вы умудрились, Федор Иванович, двумя-то с половиною зубами? – проявила натуральный интерес наблюдательная Зоя Игоревна. Тут ее взгляд неожиданно упал на трехлитровый бутыль, с мутноватой жидкостью внутри, который был наполовину полный, как могла она рассудить, наполовину пустой, если смотреть глазами обладателя сего сосуда. Бутыль стоял под кроватью почти зарытым в куче всякого тряпья. Однако Зои Игоревне с ее позиции (она продолжала стоять на четвереньках) и кроме того с позиции жены своего мужа не сложно было догадаться, что́ представляет собой ее находка.
– Надо же, как интересно! – произнесла она как-то празднично и, не подымаясь с колен, безжалостно марая красивую длиннополую свою юбку о замечательно грязный пол флигеля, устремилась в сторону заинтриговавшего ее объекта.
– Это еще что такое? – неприятно удивилась она. Внезапно активизировавшийся Федор Иванович, теперь лежа на груди и обеими руками вцепившись ей в щиколотку, отчаянно ее удерживал.
– Пусти!
– Не пущу!
Зоя Игоревна протянула руку. Считанных сантиметров не хватало ей, чтобы дотянуться до банки. Ситуация казалась патовой. Зоя Игоревна не могла продвинуться вперед, мозглявому Федору Ивановичу недоставало сил для того, чтобы полностью предотвратить опасность, – опасность лишиться сокровенного.
– Ну что вы, в самом деле, Федор Иванович?
– Не пущу!
– От ведь, зациклился. Так ведь мы и до завтра здесь пробудем.
– Пробудем! – односложно отвечал недалекий Федор Иванович. Зоя Игоревна решила прибегнуть к хитрости.
– А, пожалуй, и что? И останусь с тобою, Феденька. Стало быть, скучаешь по жене своей, раз удерживаешь. И хотя мне пора было идти детей кормить… Ничего, потерпят, пока их соскучившиеся друг по дружке родители наедине побудут.
– Нет, уходи! – с какой-то даже брезгливостью в интонации и лице разжал руки легковерный «Феденька». Мгновения хватило Зое Игоревне, чтобы завладеть банкой.
– Что у вас здесь, Федор Иванович? – держа в руках «добычу», с торжествующей улыбкой вопрошала она.
– Ничего! – следовал ответ.
– Как ничего? Что-то тут да есть, – наглядно демонстрировала Зоя Игоревна.
– Вода.
– Мутновастенькая вода. Застоялась, видимо. Сменить желательно.
– Нет-нет, не нужно! – взмолился малодушный Федор Иванович. Зоя Игоревна уже поднялась. Федор Иванович предпринял попытку повторно захватить ее ногу. На этот раз неудачливо. Как молодая козочка, Зоя Игоревна перепрыгнула через препятствие и игривою походкой направилась к выходу.
– Зоя! – в пароксизме отчаяния взвыл распластавшийся на полу беспомощный Федор Иванович.
– Что такое? – с невинно вопрошающим видом, уже в самих дверях остановилась невозмутимая женщина.
– Верни! Пожалуйста!
– Такова жажда? – усмехнулась Зоя Игоревна. – Для начала, мы ждем главу семейства к ужину, а там, видно будет, – отрезала она и, одарив еще одной приятнейшей улыбкой малоприятного своего оппонента, вышла из флигеля.
****
Удивительное дело: впервые за последние несколько лет все члены семьи Савко собрались, чтобы вместе поужинать. Инициатором, организатором и первым и единственным вдохновителем собрания, безусловно, выступила неутомимая Зоя Игоревна. Выше представлено, сколь тернист был тот путь, коим препровожден был ею глава семейства к ужину. И действительно, после инцидента во флигеле Федор Иванович явился к столу незамедлительно и еще прежде остальных. Не заставил себя ждать и никогда и ни в коем случае не лишенный аппетита «младшенький». И только в Варе, как и опасалась накануне чувствительная Зоя Игоревна, вновь проявилась дикарка. Пришлось ее уговаривать. Поступилась лишь тогда, когда узнала и удостоверилась в неожиданном присутствии отца.
Разместились в зале за небольшим круглым столом, убранным белоснежной скатертью, сервированным, как полагается, и даже ножи с правой от тарелок стороны отражали свет от накануне вычищенной люстры. Блюд было в избытке. Тут и картофель запеченный, вышеупомянутый, и салат оливье, соления самые различные, заливное, колбаса «московская», «голландский» сыр и сало. Напротив себя Зоя Игоревна собственнолично усадила нерешительного и чем-то наперед встревоженного Федора Ивановича. Слева от матери нашла себе место больше обыкновенного бледная и осунувшаяся Варя. Справа уже сидел розовощекий «младшенький»; довольно и в предвкушении он потирал свои пухленькие ручки. Сама Зоя Игоревна олицетворяла собой радость, ее губы рисовали лучезарную улыбку.
– Как хорошо! – восторгалась она. – Ну как же прекрасно!.. быть всем вместе, рядышком, как птички в гнездышке, – сложила она ручки умильно. – Любо дорого мне смотреть на вас. А кто-то не хотел, кто-то упрямился. Ух, бессовестные! – с ласковой укоризной во взгляде, погрозила она строптивым своим домочадцам. – Ну-ну-ну! – покачала пальчиком. Варя спрятала взгляд, толи стыдясь, толи смущаясь. Ограниченный Федор Иванович, похоже, понял угрозу буквально, его всего аж передернуло. Зоя Игоревна заметила такую его реакцию.
– Не боитесь, Федор Иванович, – произнесла она значительно, – будете себя хорошо вести, все у вас будет, все будет, – повторила она, одним глазиком ему аккуратненько подмигнув. Наступило молчание. Зоя Игоревна старательно расправляла немножко сбившуюся в одном месте скатерть и загадочно улыбалась при этом вероятно какой-то пришедшей ей в голову затейливой мысли.
– Кушай, кушай, мой миленький, – обратилась она попечительно к младшенькому, который, к слову сказать, в особом приглашении отнюдь не нуждался. – Скажи, их пока дождешься, да? – продолжала она, с истинно материнской теплотой прихватывая его за одну из щечек. – Просто, сыночка, папа наш кушать не привык, папа наш, сыночка, привык закусывать. Папа у нас… Ты же знаешь, сыночка, что папа у нас гость особенный. Мы его как ясно солнце привыкли к столу дожидаться, скажи? А он, а он… А сегодня, сыночка, – история! – сегодня папа наш к ужину первым был. Так-то, сыночка, да. А, как ты думаешь, отчего это он вдруг так заторопился?.. Конечно, с деточками своими родненькими не терпелось ему время провести! – вымолвила Зоя Игоревна после интригующей паузы, поглядывая на Федора Ивановича украдкой и с любопытством. Тот, застыв в каком-то диком испуге, уже успел собрать не одну каплю пота на раскрасневшемся от напряжения лбу. Варя смотрела на отца с большим и скорбным сочувствием. «Младшенький» продолжал кушать с неподдельным аппетитом; рассеянно внимая маменькиным речам, он, впрочем, не забывал отзывчиво кивать на них головой. Зоя Игоревна, удовлетворенная и вдохновленная сделанными ею наблюдениями, уже готовилась возобновить заготовленную речь свою.
Здесь стоит подчеркнуть как нотабене, что Зоя Игоревна наделена талантом при известной своей словоохотливости удаляться постыдного пустословия. Речи ее имеют вес и цену и всегда обдуманы наперед. Все слова ее, сколь бы ни были они нагромождены одно на другое и сколь ни казались бы неуместными и меж собою несвязными, обязательно, однако, являют весомую подоплеку. Иначе выражаясь, она способна, переливая из пустого в порожнее, достигать существенного результата. Это удивительное качество, впрочем, на наш взгляд, привитое каждой женщине самой природой, она развивала в себе годами и теперь владела им виртуозно. Делая вывод из вышесказанного, мы утверждаем, что Зоя Игоревна знала, к чему она стремилась, организовывая этот ужин. Здесь, за семейным столом, она собиралась, предвосхищая известную поговорку, одним выстрелом убить сразу трех зайцев. Во-первых, ей следовало вразумить дочь, во-вторых, образумить мужа, и, в-третьих, на плохом, и даже на двух плохих примерах, как поступать не надо, обучить уму-разуму младшенького. Еще и еще раз мы имеем случай удостовериться, что только благие побуждения могут служить основанием всякому, этой исключительной женщины, всякому ее начинанию.
– Кстати, сыночка, папа наш стесняется спросить, как дела у тебя в школе, даются ли тебе науки? – с этими словами Зоя Игоревна перевела свой взгляд на Федора Ивановича. Тот учащенно заморгал глазами и энергически заерзал на стуле.
– Впрочем, науки, – продолжала она, испытующе взирая на мужа, но обращаясь все еще как будто к младшенькому, – благоразумный наш папочка считает, что науки – это дело, безусловно, полезное, но дело второе, после развития нравственного. Да, так и не иначе! Наш папочка… Папочка наш в воспитании своих детей придерживается определенной системы педагогики. Это метод личного примера – метод от противного, так сказать. Что и говорить, еще тот педагог наш папочка. Вот уже на протяжении многих лет своими поступками и поведением своим он демонстрирует как поступать и как вести себя не следует. Своим позорным житием… Как, неужели вы нас оставляете! – искренне удивилась Зоя Игоревна проявленному мужем намерению встать из-за стола.
– А как же ваше сокровище? – поинтересовалась она, сощурив глазки лукаво. Заинтригованный Федор Иванович замер в нерешительности. Он прекрасно понимал о каком «сокровище» зашла речь. О «сокровище» жидком, мутноватом, в банке. Спустя минуту и после некоторого колебания он уже вновь послушно сидел на своем месте. Зоя Игоревна внутренне ликовала. Выражение лица ее стало еще лучезарней. Глядя на нее, в эту торжественную для нее минуту, стоило сказать: вот уж воистину светлый человек!
– А знаешь, сыночка, о каком это сокровище мы только что с папой твоим разговаривали?.. – обратилась она опять всем вниманием к младшенькому, не забыв в нужном месте и вновь выждать паузу щекотливую. – О тебе, мой дорогой, – наконец произнесла она. (Федор Иванович в который раз выдохнул.) – О другом нашем сокровище, – продолжала Зоя Игоревна, – о Варе, которая, погляди, сидит, ничего не кушает: сразу видно, кто маму больше любит. Кто маму больше ценит. Мама сегодня у плиты полвечера провозилась, да будет известно кому-то. И никого о помощи мама, между прочим, не просила, каждый занимался своими, с позволения сказать, делами. Кто-то, умница, уроки учил, а кто-то… за закрытой дверью был чем-то занят таким… чем-то до боли предсказуемым. Одно из двух: может быть, и благим наставлениям старцев оптинских внимал этот кто-то, по наущению матери… – Зоя Игоревна бросила проницательный взгляд в ту сторону, где сидела Варя. – Но скорее всего, – продолжала она интонацией следователя, приготовившегося выдвинуть разоблачительную свою гипотезу, – скорее всего, бесовскому унынию предавался, и помышлениям суетным, и всяким иным неподобным вещам! Просто кто-то забыл, или вовсе не знает, что все беды происходят от гордости… и непослушания, что есть гордости пагубнейшая поросль. Кто-то мамиными нравоучениями и советами полезными всю жизнь пренебрегал. Теперь вот, пожалуйте – результатец… То-то, сыночка, – повернулась Зоя Игоревна опять к младшенькому. – Ты думаешь, спроста беспокойный наш папочка с некоторых пор благонравие выше всех наук ставит? Умудрен он горьким опытом. Так, Федор Иванович, правильно я говорю? – Зоя Игоревна посмотрела на мужа, потом на дочь, опять на мужа. Федор Иванович своим видом ничего другого не вызывал, кроме презрения. Варю как будто лихорадило. Ее даже на секунду стало жаль Зое Игоревне. Но нельзя было попускать, нельзя. Наступил момент решительный!
– Да, сыночка, да, есть возможность сравнивать у нашего папочки. Получил он эту возможность, удостоился. Благо, и положительному примеру нашлось место в неблагополучном нашем семействе… Ты мое золото! Ух, мои щечки! – не могла нарадоваться Зоя Игоревна своим сыном. – Кушай, мой хороший, кушай, а я тебе расскажу, какие у нас с твоим папой, в незапамятные времена, когда он еще умел разговаривать и не знал опыта, какие у нас с ним происходили перекоры.
– Ты тогда еще вот такусеньким был, крохоткой, – приблизила Зоя Игоревна к прищуренному своему глазику сведенные друг к дружке большой и указательный пальчик, демонстрируя тем младшенькому каким он был. – А уже церковь посещал ты, мама тебя в дом Божий уже на ручках носила, и еще кого-то водила, – взглянула она на Варю, мельком и как бы невзначай, – водила чуть не насильно. Можешь поверить, не нравилось в церкви кому-то. Боязно, неловко кому-то там было. Да разве станет такое с православным христианином, чтобы в доме Господнем его смута одолевала? Это только лукавому у Христа за пазухой может быть нехорошо. Стала я грешить на нечистого. Сообщаю папе нашему опасения свои. У него тогда еще случались трезвые деньки, он еще тогда у нас шахтером работал. Говорю ему, существуют подозрения на вмешательство Сатаны. Остроумный наш папенька тут же мне рекомендацию в сумасшедший дом выписал. Что же, мало ли он мне во время оно преподносил грубостей. Я обиду проглотила, доказательства привожу: «Сам рассуди, говорю, в храм Божий ходит как на каторгу, прихожан церковных дичится, иконочки ребенка не занимают, молитвы дитю не даются, тогда, как Пушкина наизусть, пожалуйста: сказку о царе Салтане от корки до корки». ― «Ну, ты сравнила!» – папочка твой, греховодник, делает мне замечание. ― «Сравнила! – в ответ говорю ему. – Ножки женские воспевал, срамник!» ― «В сказке о царе Салтане?» – переспрашивает меня папа твой непонимающий. ― «Мало ли где, – отвечаю ему, – мало ли где ножки могут быть завуалированы у того, у кого одно только, может быть, что и было на уме». Папа твой недалекий на мои слова одно насмехается. Все ему были шуточки. ― «Смейся, смейся, – говорила я ему предостерегающе. – Погоди, ты еще кровью умоешься!» – Как в воду глядела! Так, Федор Иванович, верно ли я повествую?.. А ведь предупреждала я вас, помните? «Попостись, Феденька, просила, сходи на исповедь, покайся, причастись Святых Христовых Тайн. Ведь от тебя все, от тебя!» ― «Что от меня?» – не понимали вы. ― «Бесы скачут!» – что тут было непонятного?
Зоя Игоревна приосанилась, как бы приготовляя себя к чему-то выдающемуся, и даже, может быть, в некотором смысле, к подвигу.
– Сейчас я тебе расскажу, мой миленький, как папочка твой безрассудный всем святым, что было и есть в мире из одного только упрямства своего манкировал. Бессовестный, ладно бы на кону его самого только душа стояла, так он ведь за собой еще и ребенка… – в пасть геенне огненной!.. Время показало, к чему привело ваше, Федор Иванович, легкомыслие. Вкушайте плоды, на лицо результатец…
Произошла еще одна внушительная пауза, призванная рассказчицей, скорее всего для того, чтобы помочь присутствующим все хорошенько осмыслить.
– Что было непонятного? – спустя короткое время вновь задалась вопросом Зоя Игоревна. – Бесы от крови и плоти Господней кувырком летят; бесы по слову Его одному в воду с обрыва прыгали. А у нас что? Возвращается ребенок домой после причастия, преисполненный благодати Божьей, очищенный, а тут вы навстречу ребенку, преисполненный чертями. Они от вас скок, скок – в душу молитвой Господней незащищенную, не окрепшую еще в вере непоколебимой. И все! – как и не ходили к причастию – черти хвостами всю благодать вымели. Я вам говорила, самим надо очиститься, прежде чем лезть к ребенку со своею любовью безобразной. А то, с пьяных глаз, конфетки-бараночки. Все вам было хаханьки да хихоньки. Досмеялись?
– Тоже еще и кто-то сам виноват, – скосила свой взгляд в сторону дочери Зоя Игоревна. – Мама кому-то, после каждой литургии наставления делала: прежде всего, сторониться отца, и ни в коем случае не забывать молитву читать душеспасительную: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его…» – Младшенький, только мама начала произносить слова слишком знакомой ему молитвы, тут же отложил небесполезное свое занятие, даже еще толком не прожевав, опустил очи долу, сложил ручки прилежно, залепетал в унисон: «… ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…».
Дочитав молитву, Зоя Игоревна, какое-то время еще как бы перестраивалась, возвращаясь из покаянного своего настроения. Потом, преисполненная внутренней благодати, заговорила вновь, торжественно и даже знаменательно, одновременно с чем, лаская взглядом сына.
– А ведь в том же возрасте пребывает ребенок! Тот же пятый класс! И никто, скажи, нас не муштрует, не понукает, мы и сами, скажи, верный путь благочестивым сердечком своим распознать способны. И пусть по литературе у нас трояк, и из сказки о царе Салтане мы ни строчки на память не знаем, кто нас за это осудит, когда у нас молитва на устах привыкла место себе находить? И бесы нам не страшны, скажи, да? Скажи, мамочка, вокруг постельки нашей, трижды со свечечкой пройдет, псалом девяностый прочитает, «Живый в помощи Вышняго…» – тройной заслон поставит лукавому, прежде чем самой в комнатку к себе отправиться, читать молитвы на сон грядущим. И папочка, скажи, нам после этого не страшен, со всем своим выводком. Черти его об нас будут биться, скажи, шею себе сломают, а в душу молитвой защищенную, им в любое время суток проход закрыт. А потому и не случится, скажи, с нами в жизни недоразумений. Скажи, придет время, найдем мы себе спутницу, благочестивую, достойную нас, и только после уже… Благословения родительского, скажи, испросим, прежде чем… Гляди и не понадобится нам, скажи, потом в монастыре грехи свои замаливать, кто знает, может, и до конца жизни… Кто знает, чего кто-то в общежитии своем за три года… чего кроме успел на душу нагромоздить… Да, а как вы думали? Теперь сходить в храм службу, другую отстоять, может, будет маловато. Может ничего в том «полезного» уже и не будет. Раньше нужно было ходить, гляди не случилось бы того… того, чего случилось. Гляди, не пришлось бы краснеть… Постой, погоди, Варя, куда ты? Дослушай мать, дикая, тебе же это все во благо говорится! может, последний шанс у тебя остался спастись! Да постой!.. Бесы в ней, точно, бесы! Это мы только что, с тобой, сынок, молитву прочли, сильную молитву, то на нее и подействовало… Да вы-то хоть остановите дочь свою бесноватую, Федор Иванович!.. Куда в мороз, босиком, раздетая!..
****
Чувствуем за собой обязанность признать здесь, что Зоя Игоревна сгоряча в словах своих хватила лишнего. Необъективной она была в восклицании своем и ошиблась, по меньшей мере, на пять градусов. Не было мороза на дворе в тот вечер. Термометр показывал плюс четыре; выпавший утром снег таял, производя привычную для поселковых дорог в наших местах распутицу. Было мокро, зябко, ветер гулял пронизывающий. Проржавевшие фонари бесполезно высились на столбах и были совершенно слепыми. Поэтому, когда нерасторопный Федор Иванович выскочил из дому, держа в руках ботиночки тридцать шестого размера и старенький Варин полушубок, никого уже поблизости видно не было. Лишь откуда-то из глубины сумерек доносился удаляющийся звук хлюпающих ножек. Незадачливый Федор Иванович бросился догонять этот звук. Подскользнуся, бухнулся ниц, распластался в холодной, колючей жиже, и вместо того, чтобы встать поскорее, заерзал истерически, зарылся глубже, будто под ним был пуховой матрац, и вдруг, совершенно, казалось бы, неожиданно, разразился глухим рыданием…
Далее события развивались стремительно:
С Варей случилось осложнение; босиком и в одной блузе в те декабрьские плюс четыре она «нагуляла» себе пневмонию. Болезнь протекала сложно, ребенок был потерян. Так и не оправившись от случившегося, еще не до конца выздоровевшая и не вернувшаяся в «нормальное» состояние Варя совершила попытку самоубийства. Любовь Антоновна, по счастью забывшая дома кошелек и вернувшаяся с половины пути к рынку, успела высвободить внучку из петли. «Появись бабуся на полминуты позже, – уверял впоследствии наш опытнейший фельдшер, Павел Борисович, – или не будь она столь расторопна и удивительно сообразительна (искусственным дыханием «изо рта в рот» возвращала «бабуся» внучку к жизни), – пришлось бы мне (пришлось бы ему, Павлу Борисовичу) по прибытии на место вызова свидетельствовать асфиксию».
К Зое Игоревне слух о попытке самоубийства дочери дошел от третьих лиц. Она ужасно рассердилась на Любовь Антоновну, на мать свою, впрочем, не зная сама за что больше: за то, что та ее «осведомить не соизволила», или за то, что происшествие вообще имело место приключиться. Но по второму пункту с Любовь Антоновны спрашивать следовало, наверное, в последнюю очередь, это и сама понимала Зоя Игоревна. Тем не менее, все внутри у нее зудело, жгло и мучило. «За что! Зачем не миновала меня чаша сия!» – в припадке не присущего ей малодушия, обратилась, наконец, она напрямую к Всевышнему. Но тут же распекла себя за роптание, вспомнив библейскую истину, что Бог не дает человеку больше испытаний, чем тот способен выдержать. «Если Бог позволил статься этому позору, значит, в том Промысл Его есть, которому я должна покориться». Вдохновленная сделанным ею выводом Зоя Игоревна проявила высшую степень смиренномудрия и даже самоотречения: «окончательной преступнице», пребывавшей в тот момент под наблюдением медиков, она решилась сделать визит.
Когда она зашла в палату, в которой Варя проходила реабилитационный период, последняя, заметив своего посетителя, повела себя совершенно как полоумная: не покидая постели, она вскочила на ноги, прикрылась одеялом, как бы защищаясь, и закричала так неистово, будто бы перед ней дикий зверь предстал или какой оборотень: «Уйди! Не приближайся ко мне, чудовище!»
«Окончательно потерянная», – сделала вывод тогда Зоя Игоревна, с чем вместе положила впредь и надолго и думать забыть о своем родительском долге. «Ничем уже все равно не помочь и хуже уже, кажется, быть не может», – к такой мысли о дочери пришла тогда вконец разочарованная мать и, как выяснилось впоследствии, в предположении своем жестоко ошиблась. – Главное потрясение, касательно Вари, ее ждало впереди. Впрочем, с год было тихо…
В эти «тихие» двенадцать месяцев жизнь Зои Игоревны упорядочилась и обратилась в прежнее свое русло. Она, как тот узенький горный ручеек, что, несмотря на кажущуюся свою незначительность, упорно гнет свою линию, методично двигаясь только вперед, с одной единой целью впоследствии преобразиться во что-то величественное. Так ручеек находит реку и ищет в ней моря. Так Зоя Игоревна настойчиво ищет и жаждет Царства Небесного, а в нем для себя ангельского чина. Плох тот солдат, кто не мечтает стать генералом, как говорится. А Зоя Игоревна по натуре своей перфекционист. Ей мало во всем угождать Богу и слепо повиноваться воле Его, она всегда стремилась и стремится предупредить Господни желания и быть из всех в округе самой послушной. И мы не имеем ни малейшего основания свидетельствовать против того, что эти благие стремления находят свое воплощение в жизнь. Вот уже с добрый десяток лет для наших поселковых матрон, соседок и кумушек Зоя Игоревна служит живым кумиром и примером истиннаго благочестия. Ей подражают наши милые прихожанки, пред ней заискивают, она в нашем поселковом храме задает моды, если хотите. Облюбованные ею иконы, к примеру, незамедлительно стают наивысокочтимыми. Сама походка Зои Игоревны, по широко распространенному мнению, свидетельствует о неизменной молитвенной настроенности ее обладательницы. Проявляются ею незаурядные организаторские способности также: не осталось, пожалуй, мало-мальски значительного места паломничества на всем бескрайнем просторе святой православной Руси, что бы оставалось по сей день непокоренным возглавляемыми Зоей Игоревной экспедициями. «Наших людей», благодаря чему, узнают везде. Что еще? – Она знает почти все акафисты наизусть; в соблюдении поста она бескомпромиссна, и прочее, и прочее… Однако скорбная истина состоит в том, что люди всегда с особым трепетом встречают крушения собственных же кумиров, и зачастую безжалостной тени, грозящей их идолу, стают первыми знаменосцами и сопроводителями.
Тому лет пять назад от теперешних дней, от дней, когда приключилось «черт возьми!» с Зоей Игоревной и около года после Вариной «выходки», когда последняя чуть-чуть не свела счеты с жизнью, после одной из воскресных служб, настигла Зою Игоревну, шедшую домой, одна из ярчайших ее подражательниц и, как принято было считать, ближайших подруг, Шаталова Ольга Алексеевна. Настигла ровно той походкой, какой привыкла ходить сама Зоя Игоревна, так что со спины, в тот момент, двух рядом шествующих женщин трудно было отличить друг от друга. Настигла со следующей речью:
– Ох, Зоечка Игоревначка, за вами не угнаться… Фух, дай Бог вам здоровья и многая лета!
– Спаси Господи, Ольга Алексеевна. А вы, наверное, на почту?
– На почту?.. Ах, да, да – на почту, вы правы, мне с вами, Зоечка Игоревначка, по пути.
– Что, как дела, что новенького?
– Слава Господу нашему, Иисусу Христу, Матери Божьей и Ангелу Хранителю – все мирно, смирно. А у вас как?.. – с какой-то особой интонацией произнесла свой вопрос Ольга Алексеевна, при этом забежав даже вперед немножко, чтобы лучше рассмотреть реакцию своей попутчицы. Чувствительная Зоя Игоревна тут же насторожилась.
– Слава Богу, Ольга Алексеевна, а что?
– Нет, ничего, я так просто спросила, как дела.
– А мне показалось, что вы вовсе не просто спросили, как дела, Ольга Алексеевна.
– Ну от вас ни что не утаишь, Зоя Игоревна. Я действительно думала поддержать вас… в такую трудную минуту… самым дружеским то есть манером…
– Поддержать меня?
– Совершенно верно, поддержать вас в такую непростую минуту…
– Я не понимаю, Ольга Алексеевна, мне кажется, я вовсе не нуждаюсь…
– Выказывать присутствие духа при сложившихся для вас обстоятельствах, поистине достойно восхищения…
– Ольга Алексеевна?..
– Если бы моя дочь вышла замуж за сектанта, то я… не знаю, получила бы разрыв сердца, наверно…
– Что вы, простите?
– Получила бы разрыв сердца…
– Нет, что вы говорили о вашей дочери?
– Боже упаси, я говорила о ва́шей дочери, Зоя Игоревна…
****
И лишь теперь находим мы возможным возвратиться к повествованию событий дней нынешних. Возвратиться в сырой ноябрьский вечер, заключивший в себе очередную серию испытаний, выпавших на долю бесподобной нашей героини. Мысленно записавшись в попутчики, предстать вместе с ней у калитки ее дома. Свидетельствовать присутствие ее дочери, узнав в припаркованном у двора импортном кроссовере «Кашкай» Варин автомобиль. –
Она, беспутная, приехала непутевого своего отца навестить, родственную душу (до матери, до образцовой своей матери ей дела нет никакого, конечно). Настроение и без того оставляет желать лучшего, тут еще этот визит. Нет, Зоя Игоревна, как женщина благонравная, ни в коем случае не должна считать себя суеверной, в известном смысле, однако, столько совпадений, когда и если: в пятницу Спасителя распяли, тринадцатая глава Апокалипсиса Зверя сулит, Иуда был тринадцатым сотрапезником, на вечере, на Тайной, и вот, сегодня, когда пятница пришлась на тринадцатое, когда столько случилось для Зои Игоревны неприятностей, – тут невольно усомнишься.
Зоя Игоревна почему-то теперь представила повстречавшуюся ей на пути акацию, с ее раскинувшейся, обнаженной, «отвратительной» кроной. С нервной судорогой также вспомнила свое недавнее «черт возьми!». Еще раз окинула утомленным взглядом автомобиль Вари. «Все одно к одному», – подумалось ей… И все-таки, войти-то когда-то надо! – И Зоя Игоревна, не без дополнительного настраивания, отворила калитку.
Собака не издала ни звука. Еще бы, вошла хозяйка! Впрочем, и хвостом не утрудила себя вильнуть, из будки носа не показала – разбалованная! Но Зое Игоревне, откровенно говоря, не до воспитательных работ было в эту минуту, своих забот у нее хватало. Также и по этой причине не находила она возможным теперь с глазу на глаз с Варей очутиться. Не об отвлеченном же предмете, не о погоде же, извините, ей сейчас с дочерью, в случае чего, придется разговаривать. «Бр-р-р!» – Зоя Игоревна только сейчас, после одного мысленного и мимолетного упоминания о погоде, только сейчас ощутила вполне, как на улице неприятно. Тут же была застегнута последняя пуговица пальто и спрятан подбородок в воротник – будто впереди еще долгий путь предстоял. Хотя, вот он, дом, казалось бы – пятнадцать шагов по диагонали по вымощенной из камня дорожке до двери. Но Зоя Игоревна неожиданно и почему-то избрала иной путь и иной ориентир. Свернув в палисадник, она пошла напрямик к окну, мимо клумб, утопая в грязи. Окно, к которому она приблизилась, было окно гостиной, или залы, как обыкновенно называют у нас центральную и наибольшую в жилище комнату, – где вот уже два с лишним года имел постоянное место жительства теперь уже окончательно сдавший здоровьем Федор Иванович. И если в прошлом еще году он был способен нагулять реприманд: орехи собрать – доковыляв кое-как до забора, обменять у цыган на бутылку, то теперь он сам себя, извините, с трудом умел обслуживать. Теперь он уже «трезвенником законченным» сделался, как он сам отзывается о себе, и лучше, кажется, нельзя сказать в его случае…
Свет горит в гостиной, шторы растворены настежь, на улице тьма кромешная – Зоя Игоревна из собственного опыта могла догадываться, что при таких обстоятельствах, окошко изнутри должно отражать, что ее, находящуюся снаружи (в холоде, в сырости), тем, кто сейчас в гостиной (в тепле!), тем ее не может быть видно, для тех окно сейчас зеркало. Она же, со своей стороны, располагала обзором достаточным, чтобы оценить все преимущества положения Федора Ивановича и положения его гостьи перед положением своим. «Идиотское положение!» – Зоя Игоревна, неприятно поморщившись, струсила кусок грязи, налипшей на ее каблук. Вновь обратившись к окну, она вновь, сердясь, свидетельствовала, как муж ее преспокойно нежится себе в постельке (посмотри какой сияющий, когда бы это еще его можно было увидеть таким?); подчеркнула, что и Варя в приподнятом настроении, сидит, смотри, разодетая, пусть безвкусно, но по богатому. – Зоя Игоревна в хороших вещах толк знает, и хоть дама она, можно сказать, поселковая, но, все же, не из «ситцевых», не из клуш-баклуш каких-нибудь. И машина тоже, что за двором сейчас у нее, способна Зоя Игоревна догадываться, что такая машина не за медные гроши должно быть куплена. Видно, на хорошем счету стоит у бога у своего, европейского, этот, как его – суженый.
«Мама, он мне судьбой ниспослан, сжалившейся надо мной!.. (Глупая, не судьбой, а дьяволом-искусителем!) Мамочка, миленькая (надо же, какая добренькая стала, гляди, переменилась!) мамочка, ты же не знаешь (и слава Богу! желательно и не узнать), ведь он (гугенот этот), он не всегда был таким (интересно-интересно, каким это?) – верующим, положительным, обеспеченным (и ведь как же это у них все одно к одному непременно слаживается!). Он, мамочка, еще семь лет назад пропадал (и ничего с тех пор не изменилось). Он потерянным был, наркотики употреблял. И также, как и я… также, как и я… Одним вечером он решился. Стал на рельсы, а вдалеке уже товарный поезд виднелся. Гудел. Он закрыл глаза, склонил голову обреченно…»
Ох-ох, хватит, потчевана уже Зоя Игоревна! Довольно с нее; сейчас только войди, снова этот роман выслушивать. О близком дыхании поезда, о чей-то крепкой руке, о добром самаритянине со светлым взглядом и с теплой улыбкой, который оказался пастырем протестантской церкви и крупным предпринимателем по совместительству, – и ведь как же это у них непременно слаживается! А дальше: бог в душе, ихний, карьера на фабрике… – все одно к одному.
«Мама, они те же христиане!» – Греховодница! Предательница! Врунья! Нет других слов для безобразной дочери своей у несчастной Зои Игоревны, у несчастнейшей матери на земле… – С нервным тиком в глазу она наблюдала сквозь стекло оконное первейший в своей жизни раздражитель. Честное слово, как будто не ее родной ребенок перед ней, как будто ей ее в роддоме подсунули.
«Вот зачем она придумала ходить сюда? Развращать? Кого, отца? Заодно, разве. И все же у нее другая цель, высшая цель, поколебать веру истинную. Мою веру, веру младшенького. Ух, супостат! – вознегодовала Зоя Игоревна, и так и зажглось, так и затрепетало все у нее внутри, и она повернула к двери, с видом самым решительным. – Благо, я сынку строго-настрого запретила и носа из комнаты, моей комнаты, не показывать, когда придет сестра. – Успокаивала себя она, двигаясь вдоль стены по направлению входа. – Моя комната неприступна для нечисти. В ней образков тьма – по всем углам, сами стены духом молитвенным пропитаны. А я, а я… Бог свидетель, веры во мне не то, что на одну меня, на весь поселок хватит, чтобы козням дьявольским препятствовать! Так чего же я стою здесь, робею! С таким гандикапом, да с упованием на Всевышнего – мне самой в наступление должно идти! Тех, кто пришли к нам «в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», – разоблачить, вразумить, обратить!..
– Добрый вечер! – говорила Зоя Игоревна, пребывая уже внутри. – Добрый вечер! – повторяла она и в интонации ее голоса, кроме обыкновенного приветствия, прослеживалось также пожелание «всего самого наилучшего!» – Здравствуй, здравствуй, доченька! Ну что, рассказывай, как твое житье бытье?.. Тоже и твой Генрих Наваррский, что, как он, здоров ли?..
****
Разговор, как и ожидалось, не получился. Дочь довольно скоро уехала. Беспардонный Федор Иванович, демонстративно отвернувшись к стене и уткнувшись носом в матрац, якобы предался сну. Наконец настало время измученной Зое Игоревне немножко дух перевести и утешиться, конечно, посредством беседы с младшеньким.
Такое у них в обычае, собираться у мамы в комнатке, по вечерам, перед сном, тоже и для совместного прочтения молитв «на сон грядущим». Но перед тем и для начала следует тщательный обзор и разбор прожитого дня. Пересказываются происшествия, ставшиеся неприятности, возникшие обиды. Настает черед сожалений и сочувствия. Сочувствуют друг дружке, с сердцем и неподдельной искренностью. Сожалеют о человеческом эгоизме, человеческих низменности, порочности, о том, что род людской, как никогда, от Бога удалился, что мир сетями дьяволовыми все сплошь окутан и скоро, как есть, провалится в тартарары, в пасть геенне огненной, что, в конце концов, когда вторично явится Спаситель почти не останется, кого в рай Ему провести; во всяком случае, в их поселке, сходятся во мнении члены семьи Савко, нет третьего такого, кто милость Божию заслуживает. После чего также происходят слова сочувствия для всех тех, кого ждут вечные страдания в будущем; поминаются, в первую очередь, родные, близкие: пропащий отец, отступница Варя,бабушка безбожница. Следуют глубокие вздохи и продолжительные выдохи… И только за всем тем:
Во и́мя Отца́, и Сы́на, и Свята́го Ду́ха. Ами́нь. Го́споди Иису́се Христе́, Сы́не Бо́жий, моли́тв ра́ди Пречи́стыя Твоея́ Ма́тере, преподо́бных и богоно́сных оте́ц на́ших и всех святы́х…
Сосущее чувство недовольства собой долго еще не давало уснуть Зое Игоревне. Все от этого злополучного «черт возьми!» Все! На молитве стояла непростительно рассеянной. Никогда такого не было с ней, и вот, на тебе! Думала все: хорошо ли, плохо ли, что не открылась младшенькому? С одной стороны тяжесть с души не мешало хотя немножко снять. С другой… Хорошо, конечно! Конечно, правильно, что о «черт возьми!» этом гадком умолчала. В самом деле, ну как же так угораздило! Обидно до слез. Ну ладно, ладно, потерпеть нужно немножко, до послезавтра. Все, все на исповеди улетучится. Но младшенькому, положительно, никак нельзя было пересказывать. Такое! Бедному дитю, и так, считай, в содоме жить приходится. Шутка ли, с таким отцом, с сестричкой тоже. Да и кроме, посмотреть вокруг – срам один повсюду. Должен, должен оставаться хотя один пример, безукоризненный, незапятнанный, истинно благий!.. Истинно… благий…
Зоя Игоревна за своими размышлениями и не заметила, как в ее спальне появился гость. Гость уже давненько, казалось, сидел здесь, у ее ног, на кровати. Скромненько так, на самом краешке, сведя вместе копытца. По многим признакам, это был черт. Наконец, наскучив ожиданием, чтобы привлечь внимание к своей персоне, а может и случайно, кто знает, черт изволил чихнуть. Вежливая и воспитанная Зоя Игоревна тут же и машинально пожелала здоровья своему посетителю. «Прошу прощения, – отозвался черт, – и большое спасибо, здоровье во всяком случае желательно», – черт смотрел интеллигентным и любезным господином. Был он одет мало сказать, что старомодно, а прямо вовсе как-то по-старинному, как в позапрошлом веке господа одевались. Обедневшие господа. На нем был опрятный, но порядком уже поношенный сюртук, жилет, брюки – все темных тонов и аккурат по размеру, однако и с явными и безусловными признаками долгого употребления; во многих местах виднелись заплаты. Свой головной убор черт не держал в руках, его выцветший цилиндр покоился в нескольких шагах от кровати, на подоконнике; таким образом, гость получался основательный. Говорил он не спеша, мягким, вкрадчивым голосом, немного шепеляво, вероятно, из-за выступающих вперед, как у дикого кабана, нижних клыков.
– Я привык, знаете, к несколько иной температуре, – говорил он, пока обомлевшая от ужаса Зоя Игоревна безотчетно и может даже с выходящим за рамки приличия вниманием рассматривала своего более чем неожиданного посетителя. – Я привык, когда… сами можете понимать, я привык, когда жарко и в той степени жарко, когда, знаете, припекает и даже обжигает чуточку. Конечно, может быть, в чужой монастырь да со своим уставом лезть – дело последнее. Но, согласитесь, идея со временами года и всеми этими холодными месяцами – идея, на мой взгляд, крайне жестокая. Впрочем, по настоящему, кто Ему может быть судьей? – заторопился поправить себя черт и, обратив игривый взгляд в сторону распятия Иисусова, добавил: – ропщу-с, самым то есть невиннейшим образом.
Некоторое время продолжалось молчание, во время которого физиономия гостя отображала нежнейшую думу, вызванную как будто налетевшим вдруг далеким и приятным воспоминанием.
– Ропщу-с, – встряхнув головой, и с ухмылкой повторил черт, как будто оправляясь от расслабляющего действия лелеющей своей мысли. – Надо же, уже более века прошло, а нет-нет, гляди и проскочит с каким-нибудь словцом в привязке это почтительное «-с», по старой доброй привычке. Так уже, кажется, с словоерсом, совсем никто и не говорит. Весьма жаль, на мой вкус, добавляло языку колорита. Вы не находите?
Зоя Игоревна не находила что сказать. Черт, не дожидаясь ответа, продолжал свою задушевную речь, с видом самым беспечным и по-приятельски искренним.
– Вы только не подумайте, чтобы я выступал ретроградом отъявленным. Я совсем не противник прогрессу. Напротив… Вот нам недавно туда, – черт склонил голову на бочок, скосил глазки вниз, как бы рисуя направление, – туда новое оборудование завезли: котлы с автоматической подачей. Сплошное удовольствие теперь, никакой черновой работы, одно только поставку осуществляй; чувствуешь себя белым человеком. Хи-хи, – порадовался черт собственному каламбуру. – Белым человеком, ну-ну…
– А на счет костюмчика, не взыщите, – продолжал черт, акцентируя на одной из самых выдающихся заплат на своем сюртуке. – Имею привычку шибко к вещам привязываться. К тому же, не по нутру мне, признаюсь, нынешние моды; какое-то, что ли, холопство во всем прослеживается. Впрочем, это дело вкуса, я не в претензии. А совсем, чтобы без платья, согласитесь, это даже аморально, не говоря уже об удобствах, то есть, касательно условий климатических. Это только у Гоголя наш брат в мороз лютый неглиже способен разгуливать. В жизни так не может быть, как вы сами изволите видеть. А вот с обувью – то действительно незадача, размер не подберешь. Делал было попытку в детском мире обуться – напрасно, все не в пору приходится… Конечности в холоде, оттого и насморк. Ведь главное, чтобы ноги были в тепле… Мне отсюда не видно. Вы, когда ложились, не поверяли, здесь, у вас за окошком, сколько показывал градусник? – спросил черт.
– Плю-плюс один, – отвечала потерянная Зоя Игоревна.
– Плюс один всего-навсего! Но дело тут не столько в температуре, сколько в сырости, я, кажется, верно мыслю?..
Черт и дальше продолжал рассуждать на самые отвлеченные темы. Что касается Зои Игоревны, по всему было видно, она ужасно трусила первое время. И хоть гость представлялся любезным и невзыскательным, все-таки она никак не могла поверить, чтобы не имел он какой задней мысли, или, что было еще страшнее, определенного намерения. В самом деле, ну где это видано, чтобы черти вот так запросто с людьми сходились, чтобы поговорить по душам на досуге. Словом, опасалась Зоя Игоревна, как бы по нелепейшей совершенно случайности не вышло с ней чего непоправимого. Видит Бог, она его не приглашала, и не хотела; она просто сказала: «черт возьми!», совершенно просто так, с горячности, ну, как все говорят. Вырвалось! Это-то она и попыталась объяснить своему гостю, когда вышла минута:
– То, что случилось сегодня, – заговорила она осторожно, неуверенным, взволнованным голосом, – то совершенно не следует брать в расчет. Не нужно было, честно, беспокоиться. Не стоило оно, правда… не стоило оно совсем внимания.
– Ну, знаете, у нас с этим строго, каждый вызов должен прорабатываться, с величайшей внимательностью и готовностью. И не приведи Люцеф… Я хотел сказать, что вдруг поступит жалоба от клиента, что вот, дескать, обошли вниманием, нам от нашего, от главного, ух не сладко как придется! Он у нас, поверьте, далеко не такой милостивый.
– Что вы! – поспешила заверить Зоя Игоревна, – я бы ни в коем случае!.. я и связаться как с Лю… с вашим главным, как связаться – не имею понятия.
– О, это запросто! Нужно только…
– Нет, прошу вас, мне этого знать вовсе не обязательно.
– Это вы зря, в любой момент может пригодиться.
– Ну что вы, ну что вы!.. Я понимаю, – произнесла Зоя Игоревна тревожным голосом, будто решившись сообщить что-то серьезное, что-то способное все недоразумения разом распутать, чтобы впредь уже столь чудовищных предложений ей не поступало, – я понимаю, у всякого бывают грехи. И святые отцы были не без греха. И я грешница, но…
– Конечно, грешница!
– То есть? Погоди… значит ли это?.. Не поняла! – взвинтилась вдруг восприимчивая Зоя Игоревна и всю ее неуверенность и нерешительность как рукой вмиг сняло. – Что значит «конечно», что значит? Что ты имеешь сказать против меня? – Свои вопросы Зоя Игоревна задавала теперь порывчато, напористо; она уже была на ногах и с каждым новым словом подступала к своему незваному гостю. Почуявший опасность черт, как поджаренный, тоже вскочил с кровати и, ретируясь в уголок, не забывая, впрочем, своей вежливости, залепетал, казалось, первое, что пришло ему в голову:
– Мне, разумеется, лестно, что вы удостоили меня чести стать с вами на короткую ногу, как говорится, только самому мне, покамест, непривычно будет, вы уж не обессудьте, отвечать вам «ты»…
– Мне абсолютно все равно!.. – наступая, говорила Зоя Игоревна.
– Вот и замечательно, вот и условились, – говорил, отступая, черт.
– Нет, ты отвечай, по какому праву ты отзываешься обо мне худо? Скажи, не касаясь обители, кого ты знаешь, кто бы больше и чаще меня произносил молитвы; кто из мирян строже меня пост соблюдает, скажи, нечистый?
– Ну уж «нечистый», – даже обиделся черт. – На какое-какое, а уж на подобное обращение я, кажется, никак не заслуживаю. Пусть у меня платье в заплатах, – я вам, кажется, не забыл объяснить тому причину, – но всегда оно, мое платье, свежее и выстиранное. Я за чистотой слежу. У нас с этим строго, потому что, опять же, должность публичная…
– Не юли, ирод! Ты по существу отвечай, на вопрос отвечай, зачем сказал «конечно»?
– Право, нужно ли, Зоя Фарисеевна? – взмолился черт, будучи окончательно загнанным в угол.
– Что такое? как ты это меня назвал? – так и замерла на месте ошеломленная Зоя Игоревна. – Что за нелепица? «Фарисеевна». Что такое «Фарисеевна»? Какая-то глупость.
– Чему вы дивитесь? – вжав для безопасности голову в плечи, отвечал черт. – Я, право, удивляюсь вашей реакции, как будто бы вы сами… право, как будто не замечали, не думали… А что касается моего присутствия… Мной собственно и не планировалось. Я действовал исключительно по призыву. Вы сами звать изволили… Но если вы считаете, что вам рано…
– В жизнь не дождешься! – не своим голосом закричала сорвавшаяся вдруг с последней черты много испытавшая Зоя Игоревна.
– Извините, но это уже не в моей компетенции, однако, как на мой вкус, с вашим потенциалом…
– Заткнись, дрянь! Я тебе покажу, как угодников Божьих порочить, пророчить чистилище на жизнь грядущую! Пакостными словечками величать! Ишь ты, «Фарисеевна» – гляди выдумал! Я тебе покажу, окаянный! – И дальше вышла совершенно уже неприличная сцена: разъяренная Зоя Игоревна опрокинула навзничь ненавистного своего гостя, вцепилась ему в горло руками и кто знает, чем бы все это завершилось, если бы в самый критичный для черта момент, не прекратился сон Зои Игоревны…
****
Ночной кошмар на Зою Игоревну подействовал сильнейшим образом, как никогда на нее не действовали сны. Весь следующий день провела она в высшей степени безукоризненно, почти не покидая своей комнаты. Отлучилась только раз, на Всенощную, отведя, таким образом, подряд семнадцать часов бодрствования молитве. Лучше, кажется, нельзя было подготовиться к грядущей литургии.
Следующий день был воскресным. Зоя Игоревна пришла в храм одной из первых, по обыкновению обошла все иконы, положила в жертвенник не десять, как обычно, а целых двадцать гривен, заняла очередь на исповедь. Пока очищались от своих грехов мужчины, по правилам первыми допускающиеся к исповеди, Зоя Игоревна сокрушалась в сердце о злосчастном своем «черт возьми!» и тревожно размышляла о виденном ею кошмаре.
«Стоит ли упоминать о черте? – мучилась вопросом Зоя Игоревна. – В самом деле, могу ли я быть виновата, что дьявольский сей послушник придумал вдруг мне присниться? Ведь все это было не по настоящему, не наяву. Кажется, не наяву. В любом случае, а разве я не устроила нечистому хорошенькой взбучки. Думаю, теперь-то он не повадится, надолго запомнит, какой прием ему устроили Божьи люди. Тут, по-настоящему, не каяться нужно, а хвалиться. Но все благие дела наши Господу и без того видны. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…» – Таким образом, Зоя Игоревна разрешила для себя ее спор и в совершенной пребывала готовности, когда пришел ее черед стать на исповедь.
Подойдя к аналою Зоя Игоревна сделала глубокий и продолжительный поклон, настолько глубокий и настолько продолжительный, что бывшие за нею в очереди зароптали. «Ожесточенные! И это здесь, перед аналоем такое нетерпение выказывать! Будто мало им грехов – добираются!» – Впрочем, смиренномудрая Зоя Игоревна приучила себя, когда она в храме, меньше обращать внимание на чужое невежество. – Прочь все внешнее, бренное, недостойное. Два шага вперед, касание Евангелие, и она уже, удаляясь малейшего соблазна к самооправданию и с полнейшим осознанием своей греховности, предлагает вниманию посредника Божьего, протоирея Иоанна, сердечную исповедь о наболевшем своем «черт возьми!»
– Не помните за собой еще каких нераскаянных грехов, сестра? – прослушав до заключительной точки покаяние Зои Игоревны, счел нужным задать наводящий вопрос протоирей. Можно было и обойтись, конечно. По крайней мере, с нею-то можно было. Однако послушная и ответственная Зоя Игоревна не затруднила себя подумать еще минутку. – Нет, ничего не оказалось нераскаянного. Так она и ответила, может быть, необоснованно щепетильному в некоторых случаях батюшке. И уже когда священник покрыл голову исповедницы епитрахилью и, возложив поверх руки, приготовился прочесть разрешительную молитву, произошло озарение.
– Постойте, постойте! – вынырнула из-под епитрахили голова Зои Игоревны. – Слава Тебе, Господи, вспомнила! Рассеянной была на молитве, блуждала мыслями. Все! Теперь-то уже точно все! Готова, батюшка!
Чувство легкости, чистоты, неизъяснимой радости – все основные признаки совершенного покаяния – не покидали Зою Игоревну вплоть до самого Таинства. Причастившись же Святых Христовых Таин, она, она… Что говорить, Зоя Игоревна сама превратилась в сосуд, очищенный освященный, закупоренный: легче получить, чем удержать! – одна мысль: не проронить ни капли полученной благодати. И только улыбка открыта для всех, блаженная, сияющая. Легкие кивки головой, налево, направо. В основном же взгляд направлен ввысь, скользит по расписному куполу в обход паникадило…
– С воскресным днем, Зоя Игоревна! – Перед Зоей Игоревной Тамара Николаевна, вторая из наибольших ее приятельниц и наиярчайших подражательниц. Стоит с внучкой. – Совершенный ангелок, Леночка. Зоя Игоревна кивает сдержанно в ответ приятельнице, дарит добродушнейшую улыбку ангелку Леночке.
– С воскресным днем, деточка! – тепло приветствует дитя.
– Здравствуйте, Зоя Фарисеевна!..
«Сосуд» лопается!
– Что!? – лицо Зои Игоревны делается мраморным. – Как ты сказала? Ты тоже его видела? Это он тебя научил так назвать меня? – чуть не плачущим голосом говорит она, двумя руками вцепившись в хрупкие плечики ребенка.
– Как назвать? О ком вы говорите, Зоя Игоревна? – вступается за оцепеневшую от испуга девочку затрепетавшая ее бабушка.
– Че… – вовремя прикусывает язык Зоя Игоревна, чуть было не назвавшая того, кого поклялась никогда больше не поминать, ни словом, ни мысленно. – «Фарисеевна», – произносит она после некоторой паузы, – ваша внучка сказала только что: Зоя Фарисеевна. Кто ее научил так сказать?
Теперь в голосе Зои Игоревны наблюдается нескрываемая претензия, готовая в любой момент произойти в угрозу.
– Что вы! Леночка сказала: Зоя Игоревна, – вам послышалось. Как ты поздоровалась только что с Зоей Игоревной, золотце?
– Я сказала: здравствуйте, Зоя Игоревна, – без заминки подтверждает Леночка, ободренная героическим заступничеством своей бабушки.
– Она сказала: здравствуйте, Зоя Игоревна, – находит нужным еще раз повторить все еще пребывающая в робком волнении, никем не ободренная Тамара Николаевна.
Зоя Игоревна смотрит по сторонам. Хоть и служба уже окончена, многие еще не разошлись и теперь внимание этих многих… Словом, выходит история. «У-у-у!.. Только причастилась! – Зоя Игоревна чувствует, что у нее голова кружится, земля уходит из-под ног, в горле першит, дышать ей трудно. – Царю Небесный! Матерь Божия, Богородица, Заступница!..»
Призвав на помощь всех святых, Зоя Игоревна чувствовала, однако, что ей не полегчало. Она вышла с Храма, спустилась с паперти, слегка пошатываясь. Голова у нее шла кругом, свежий воздух не помогал; целый рой мыслей досаждал ей.
«В самом деле, откуда взялся только этот глупый ребенок со своей глупой бабушкой!» – расстраивалась она. Не могло же ей почудиться, кому-кому, а ей не могло. Сомнений нет, сказано было Фарисеевна, также как черт ее называл.
«И нет такого, кажется, имени: Фарисей, – продолжала размышлять Зоя Игоревна, – нет такого имени, чтобы по нему отчество придумывать. Бестолковый черт! Бестолковщине детей учит. А еще интеллигентом представлялся! Тьфу, мерзость одна!..»
Зоя Игоревна под напором жгучих мыслей своих вышла за ворота Храма, забыв перекреститься, и уже пройдя почти целый переулок с ужасом это заметила.
– Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешную! – тут же раскаялась она и полетела стремглав обратно к храмовой калитке. Но и три глубоких поклона, сопровождаемых обязательным крестным знамением, не успокоили Зою Игоревну. Что-то над ней довлело.
«Может быть, все же стоило упомянуть на исповеди о том, что приходил ко мне окаянный? – опять засомневалась Зоя Игоревна. – Но ведь исповедь, то есть таинство, которое требует безусловного раскаяния. О «черт возьми» я честно пересказала, сокрушаясь в сердце весьма, чего боле? По-настоящему черта-то я к себе не звала. Это было сказано так, между прочим, как все говорят. Если бы по всякому такому поводу черт тревожиться изволил… Положим, что мое дело – дело особенное… Однако…»
«А какую я взбучку учинила, ему, нечистому! – воодушевилась вдруг Зоя Игоревна, натыкаясь, наконец, на благоприятную мысль. – Черт меня соблазнами подкупал, обещал чин, приближенный к Люц… Приближенной что я буду обещал мне, правою рукой самого их главного. Говорил, что в масле буду купаться. Что там еще?.. – задумалась Зоя Игоревна над происшествием ночным, позавчерашним, по впечатлительности ума своего, воображая, может быть, немножко больше, чем на самом деле ей тогда представлялось. – Говорил, что сам лично будет при мне в лакейской должности состоять», – добавила с мстительной улыбочкой наша героиня, раздавливая с тем окончательно ненавистного ей черта.
«Но я дьявольского соблазна удалилась с негодованием! – победоносно поджав подбородок, подчеркнула про себя Зоя Игоревна. – Я ему, окаянному, дьявольскому послушнику, задала такую взбучку, что он долго теперь перед людьми Божьими будет трепетать. Опять и то, должен ли человек исповедоваться в том, чем он должен гордиться по праву? Ведь то уже ложный путь, бравада. А как же скромность – страж добродетели? Нет, таки правильно я сделала, что сокрыла на исповеди это злосчастное приключение! – резюмировала про себя Зоя Игоревна, с тем вместе чувствуя, почти физически, как сходит с ее сердца камень. И даже солнышко знаменательно проглянуло в этот самый момент. И наблюдая сейчас со стороны эту живописную картину, непросто было бы угадать, случайный ли это луч освещает лицо умиротворенной женщины, или же это лучезарная ее улыбка прорезала густою пеленой нависшие на небе тучи. Невозможно было представить, что сейчас способно было омрачить этот сияющий лик.
– Здравствуйте, Зоя Фарисеевна!
– С Воскресным днем! – отвечала прохожему, застывшая в блаженном полусне посреди улицы, Зоя Игоревна, в первый миг не осознав и не осмыслив адресованное ей приветствие. Но уже в следующее мгновение ее аж передернуло. Она обернулась вслед удалявшемуся прохожему. Голос был Ивана Полушпицы, через два дома соседа ее, и со спины как будто был он. Но копытца! И в «деском мире» не подобрать обувки для копыт! – вспомнила Зоя Игоревна недавние жалобы черта. Вот он, окаянный, нарядился в Ивана Полушпицу, чтобы досаждать ей, угоднице Божией.
– А ну стой, тварь! – со всем негодованием разразилась доведенная уже до крайности несчастная Зоя Игоревна, вооружаясь счастливо пришедшейся ей под руку крепкой сучковой дубиной. – Догоню, со света изживу!..
____________
В тот же день распространилась по поселку нашему молва, что сошла с ума знаменитая Савко Зоя Игоревна. Что бросается она с палкой на прохожих мужчин и чуть не душит в храме малых детей. Что крайне опасно с ней стало здороваться, и чего еще больше она не терпит, так это когда зовут ее по имени.
На другое утро дошла малоприятная эта новость и до самой Зои Игоревны, конечно, через одну из двух ближайших ее подруг, через Ольгу Алексеевну, которая, во время оно, как помнит уважаемый читатель, извещала Зою Игоревну о том, что дочь ее вышла замуж за баптиста. Зоя Игоревна проявила немало хладнокровия и выдержки при этой встречи. Заметив, сколько вдруг стали выпирать клыки у ее подруги, как не пыталась та замаскировать их выдающейся вперед своей верхней губой, она не предприняла попытку разбить супостата прямо здесь, на дворе, уже из опыта зная, что физической силой беса одолеть нельзя. Пробовала она заманить псевдо Ольгу Алексеевну к себе в комнатку приглашением на чашку чая. Чтобы там уже распятием да святою водою… Но, видимо, почуял опасность прохвост, ретировался, спешил откланяться. «Ничего, ничего, придет тому время», – решила неуступная Зоя Игоревна. И махая вслед, удалявшейся скорым шагом мнимой своей подруге, значительно произнесла: «Я буду выжидать!»
