Поэты сидели в овраге [Анатолий Субботин] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Анатолий Субботин Поэты сидели в овраге

Зимний день кипел в метельных кудрях

Зимний день кипел в метельных кудрях.

Белый лик в смертельном парике.

Ветер бредил чепухою мудрой.

Проходило слово налегке.

Белым сном размыло серый город.

Из тумана появлялись тени.

Потеряло очертанья горе.

Суетился снег, как неврастеник.

Веянием подхваченный великим,

я стирался, таял, исчезал…

Все пути ведут на север дикий,

в каждом доме прячется вокзал.

1998 г.

ВАРИАЦИИ

Две гетеры на спине

сладостно заныли.

Знаю: истина – во мне,

в роге изобилья.

Жалок жребий мой – метать

бисер в бездну алчную.

Кто я, что я? Минотавр,

лабиринтом схваченный.

Еду, еду в мутном поле –

не продвинусь ни на шаг.

Нету сил кружиться доле

в диком танце “Кавардак”.

Стой, ямщик! Сейчас я кончусь,

подступает ТЯЖЕЛО.

Сколько их, отважных кормчих,

здесь откинули весло!

Потоптали, походили,

не оставили следа.

Льются слезы крокодильи,

залила огонь вода.

Вон звезда, как таракан,

шевелит усами.

Чем наполнен мой стакан,

догадайтесь сами.

Две гитары на стене,

струны оборвались.

Это музыка теней,

песенка в подвале.

Смысл желанный жития

разбежался, как морщины.

Ты моя и не моя –

вот какая чертовщина!

Басан-басан-басана,

бесенята, бесенята.

Время, деньги, колбаса,

стул, землянка без возврата.

1998 г.

Забронированный ларек

Забронированный ларек.

Покупка выстрелу подобна.

Я еле ноги доволок.

Что до сих пор еще я добрый,

я удивляюсь.

Сон мне снился:

увидел ворон в зеркале – он вор,

над трупом над моим торжественно склонился

простой советский мародер.

Хочу сказать “страна”, а вылетает “зона”.

И широка. И вороны летят,

а не сидят. И бегают бизоны.

Лишь я боюсь кого задеть, дитя.

Мне не понять “естественный отбор”.

Я человек, и быть хочу последним.

Я получил крестовое наследство

и сам себе трублю отбой.

1998 г.

Оса, не бейся о стекло

Оса, не бейся о стекло.

Ты видишь, воздух отвердел.

В такой прозрачный беспредел

оставь ненужное весло.

Зачем упрямый этот шум?!

Смотри, тигровый твой полет

попал в тюремный твой костюм,

и их сам черт не разберет.

Как я завидую тебе

за сухость смерти, трепет крыл.

Как я завидую себе –

тому, который стекла бил.

1998 г.

МОСТ

Он горбится, как черепаха пустоты,

которая ленива,

и потому наши руки

еще сцеплены.

Нева означает “не вода”.

Но что же?

Страшно подумать.

Кошка выгнула спину,

увидев кошмар.

Месяц пополам переломился.

Не узнали друг друга обломки

и встали на дыбы.

Ветер, дующий снизу,

ветер пропасти

разрубил наш короткий поцелуй.

Как?!

Уже?!

Мост разводят.

Нас разводят

против нашей воли.

Ты все больше ты,

я все больше я –

ширится одиночество.

Зачем мне зеленые глаза,

не способные добросить до тебя

свет взгляда?

1998 г.

Принеси мне веточку омелы

Проводи меня в далекий путь

Пусть прощанье будет неумело

Положи мне голову на грудь

Разве будущее так уж страшно

Все мы ожидали перемен

Перемены настают, и каждый

доплывет до острова сирен

Больше я тревожиться не буду

милые со мной мои друзья

наконец-то совершилось чудо –

и плывет по воздуху ладья

1998 г.

“Зуб за зуб”! – они кричат

“Зуб за зуб”! – они кричат, а ты не слышишь,

милый травоядный мой господь.

Голову склоняя, ты их выше,

потому что плоть – всего лишь плоть.

По траве идешь – не гнутся травы,

и вода не рвется под тобой.

Переходит ниже на октаву

ветер, и не горбится прибой.

Молчаливой просьбой, тихой песней

к сердцу путь проложен твоему.

Замирают – стыдно! – стрелы мести

и, сгорая, освещают тьму.

1998 г.

КАНАТОХОДЕЦ

Путь его ужасно узок

Воробьиный шаг в сторону

означает побег

из этого мира

Он ахиллес

чья жизнь ушла в ступни

И канат только нить

для Мойр циклопоподобных

Если канат это его земля

то земля его не держит

ходит ходуном

из-под ног уходит

Он усмиряет ее палкой

палочный режим

иначе говоря баланс

А вокруг него пропасть

Упасть в пасть пустоты

и пропасть

Дорога его пряма

как полет пули

И жизнь его только веревка

которая неизвестно где берет начало

и где кончается

И только кажется

что он стоит на ней

На самом деле

она держит его за горло

1999 г.

Поэты сидели в овраге

и пили плохое вино.

Они набирались отваги,

они опускались на дно.

Они набрались, будто свиньи.

Они поднялись на бугор.

И дно поднялось вместе с ними,

как город и как приговор.

1999 г.

ВЕРТОЛЕТ

Самодельный вихрь

поднимает его в небо.

То стоит он в воздухе, как стрекоза,

то сбривает верхушки джунглей,

снимая кровавую пену войны.

Ангел смерти!

И нимб его лжет

(это обман вращения).

Подожди, успокоится вихрь –

и от божественного круга останется

только железная лопасть.

Война поднялась с колен,

поднялась в небо,

стала более романтичной.

Кто сказал, что она нужна лишь политикам,

что мы воюем нехотя?

Посмотри на этих парней – стрелка и пилота,

оцени священный азарт в их глазах.

Славные у них игрушки!

И игра стоит свеч,

даже таких,

которые ставят в изголовье гроба.

Поют пулеметы, винты стрекочут –

летят осененные нимбом стрекозы,

как тучи летят, осененные нимбом,

и сеется град рокового калибра.

Сбриваются джунгли – земли одичанье –

напалмом, как бритвой, огнем, как мечами.

Стекает кровавая пена войны.

Земля посвящается в сан тишины.

В поля асфоделий спешим без наркоза,

тела побросав на съедение стрекозам.

Но даже и там, в молчаливом тумане

нам будет мерещиться стрекотанье.

1999 г.

Что же будет? А будет все то же

Что же будет? А будет все то же:

углекислая бестолочь дня,

сокращение шагреневой кожи

(опознайте теперь меня!).

Будут сыты не овцы, так волки.

Будет пьян одноглазый пастух.

И на праздник порублены елки.

И на будни разменян дух.

И манить и дразнить будет небыль,

возникая то там, то тут.

Ветер звезды в открытое небо

унесет, и они пропадут.

1999 г.

Смирился день, забросил золотую

корону прочь. Под серым капюшоном

небес проходит осень отрешенно.

И лишь деревья ярко негодуют.

Под колпаком ещё храбрится город,

но флаг его уж побелел на треть.

Иссяк уже у насекомых порох.

Закрой глаза и не ломай комедь.

Остались с носом мы, точнее, сном.

Как тяжелы его большие воды!

И сносит нас всё дальше год от года,

и с каждым часом мы всё глубже в нём.

Забрасывает дождь густые сети.

Улов листвы уже затих в грязи.

Покрыться льдом и даже не заметить,

что мир вполне тобою отразим.

1999 г.

ФОНАРЬ

Этот столб имеет голову

светлую голову на тонкой шее

Он бредет по ночной дороге

и внимательно смотрит себе под ноги

От его света от его ума

не укроется ни один ухаб ни одна яма

осторожный столб

Он не видит дальше собственного носа

он не видит даль

но на таких как он держится земля

Вот идет он как с повинной,

провоцируя удар.

Ночь нависла гильотиной.

Выше голову, фонарь!

Ты мой свет, мой ум локальный

(только рядом, только тут).

Мне с тобой не надо дали,

что кромешна, как мазут.

1999 г.

ТЕНИ

Я видел политика,

рвущегося к власти.

Его тень была тенью жабы.

Я видел двух гуляющих псов

(если судить по их теням),

один другого вел на поводке.

Я видел девушку,

за которой, как за КОМСОМОЛОМ,

хотелось бежать, приспустив штаны.

Но переведя взгляд на ее тень,

я убежал в другую сторону.

Я снял шляпу перед слоном,

который отбрасывал тень человека.

Я понял, ЧТО произошло.

В компьютерной системе мироздания

случился сбой.

Тени перепрыгнули на уровень выше

и стали отражать не маску, а лицо.

Они выдали нас с потрохами.

Хорошо, подумал я,

теперь я знаю, кто есть кто,

и смогу ориентироваться.

Подумал и тут же испугался.

Но переборов себя, вышел на свет.

Тень моя была еще человекообразной,

но уже нечеткой.

2000 г.

Встреча лета и зимы без посредника

опасная и красивая встреча

Словно стекла разбили в оранжерее

В начале мая порвав

смирительную сеть солнечных лучей

зима вернулась с полпути

и осыпала бал молодой листвы

холодным конфетти

Что за праздник без привкуса смерти?!

Белое идет зеленому

и многие ветки ломаются

узнав почем фунт снега

2000 г.

У БАШНИ СМЕРТИ

У башни смерти мне уже не страшно.

Терять себя и дом свой я привык.

Четвертый час сменяется на страже,

в железных латах. И дома мертвы.

Канавы ждут, и все впадают в Лету,

чтоб скоро вынести туда мой труп.

Я видел свет, но я не верил свету,

и мне не легче станет поутру.

Пропитанного холодом и тьмою

никто не впустит – даже не стучи.

Подруга руки, как Пилат, умоет:

она боится гостя из ночи.

Я на неё ничуть не обижаюсь.

Я сам себе кажусь уже давно

покойником, из гроба убежавшим,

разбуженным медведем-шатуном.

Пустынен город, как ночная пристань.

Коробки каменные снов полны.

Доставил их сюда корабль-призрак,

и выгрузили дети сатаны.

Как из трубы, летят из башни тучи.

Летит луна меж ними – сытый гнус.

Мне этот сон хронический наскучил,

но я спокоен, зная, что проснусь.

2000 г.

ГРИМ

Актер ушел, не доиграв спектакля.

Ему наскучил этот балаган.

Слова и жесты у него иссякли.

Он позабыл себя и стал собой.

Он наконец-то не на сцене, – дома.

И неподвижностью смертельно пьян.

Но нет ему покоя от знакомых

и от родных, ввалившихся гурьбой.

Серьезности его не принимая,

они ему накладывают грим.

Они и тут комедию ломают:

играй хоть так – лежи, не говори.

И он себя играет отрешенно,

последнюю насильственную роль.

И страшен грим, как мир умалишенный,

как маска, прикрывающая ноль.

2001 г.

Я думал: дождь ночной просплю

Я думал: дождь ночной просплю.

Проснулся только в полдень,

а он идет, как долгий блюз,

как дятел, землю долбит.

За что мне эта казнь тоски –

по капельке на темя?!

Мне снился отрешенный скит,

где отступило время.

А дождь поет: “Ты – дуралей!

Пробыл на небе день я.

Твой скит находится в земле –

учись, учись паденью”!

2002 г.

На излете уральского лета

позолоту теряют дни

и по бедности носят они

только серого цвета жилеты.

Пронеслась золотая карета.

Тучи-девки о принце ревут.

С головою зарыться в траву

безработного тянет поэта.

На скамье перочинным ножом

нацарапано имя господне.

До конца ли ты в путь снаряжен?

Может, самое время сегодня?

Заразителен мошек пример –

в щель забившись, уснуть беспробудно…

Дождь – мистический примет размер,

и конца его песне не будет.

2002 г.

Превратилось озеро в лужу

Превратилось озеро в лужу.

Не идут по нему корабли,

даже лодки сидят на мели,

только щепки его утюжат.

Где вчерашнее поле волненья?

Где вчерашнее зеркало неба?

В этом мутном осколке шагрени

отражается только нелепость.

И тревога, рожденная ветром,

не волною, а рябью идет.

Здесь ни птица, ни зверь не живет,

лишь тоскует камыш на полметра.

То не снимок природной глуши.

Это повесть погибшей души.

2002 г.

Дни проходят кадр за кадром

Дни проходят кадр за кадром –

черно-белое кино.

Их растущая эскадра

в памяти идет на дно.

Штормы водятся и мели

в море памяти моей,

чтоб его не засидели

мухи черно-белых дней.

2002 г.

Ветка, ветка, ты на свете

не одна.

Пусть ломает тебя ветер

дотемна.

И когда совсем в глазах

почернеет,

на себе увидишь птах

закоченевших.

2002 г.

Как курица яйцо, стихотворенье

высиживаю несколько часов.

Но то ли птенчик склонен к подозренью

и не желает пищей быть для сов,

то ль скорлупа крепка, как наши танки,

то ль курица, как рыба, холодна, –

яйцо не кажет творческой изнанки.

Но мука и сама собой княжна.

2002 г.

Сухая кожа. Штаны трещат

Сухая кожа. Штаны трещат.

Последний слабый души разряд.

Вода засохла, вода легла,

вода сухая белым бела.

Упала ртуть. Застыла кровь.

Полярный воздух, как бык, здоров.

Плебейский крепкий стоит сезон.

Душа-дворянка впадает в сон.

2002 г.

СЕРДЦЕ

Сердце в клетке – что за птичка?

Попугай или синичка?

То бранится, то поет,

мысленно верша полет.

Попугай напуган клеткой,

и о клетке речь его,

а синица бредит веткой

и не видит ничего.

2002 г.

Смерть друзей нас еще собирает

Смерть друзей нас еще собирает.

Жизнь уже нас не может собрать.

Центробежная сила дерзает.

Карусель не раскрутится вспять.

Между нами пространство все то же,

но оно не едино сейчас:

по незримым ячейкам и ложам

рассовало как будто нас.

Одиночество, круг свой сужая,

кабинетный диктует покой,

чтобы сверхтеснота гробовая

не явилась нам слишком чужой.

2003 г.

Если на крест накинуть пальто и шляпу

Если на крест накинуть пальто и шляпу,

крест превратится в пугало,

и ангелы никогда не слетятся

на твой огород.

Хороший христианин – голый христианин.

2003 г.

Спи, царевна, мы с тобой

Спи, царевна, мы с тобой,

мы твой сон посторожим,

никуда он, голубой,

от тебя не убежит.

Спи, царевна, бог с тобой.

Сладко спать в гробу хрустальном,

что подвешен капитально

к небу цепью голубой.

Спи, царевна, мы – твой сон,

мы живем, пока ты дремлешь.

Всяк из нас в тебя влюблен.

Долго-долго спи, царевна.

2003 г.

Что-то дума моя вольна

Что-то дума моя вольна,

распоясалась, как война,

расходилась, что твой казак.

Ах, язычество языка!

Не скитанье бы ей, а скит.

В угол встать, там где лик и лампада,

ширину поджимая, расти,

достигая небесного града.

2003 г.

Стрекоза над водой замирает

и видит себя в голубом небе

среди облаков

но она знает: это оптический обман

и чтобы попасть в небо

надо пройти зазеркалье

Зазеркалье рядом

но что-то останавливает стрекозу

упасть в это жидкое вязкое стекло

быть может, догадка

что там исчезнет всё

в том числе и небо

2003 г.

Последний комар надо мною звенит

прощальную песню звенит

Осень, ему улетать далеко

откуда никто не вернулся

Комарилья уже в небе

а он отстал

ему надо срочно заправиться

и догонять товарищей

Что ж ты мешкаешь?

Садись на мою ладонь

пробей шпагой скважину на этом кожаном аэродроме

наполни баки и лети

Мне ли тебя не понять

мне ли тебя не обнять

которому понемногу

тоже пора собираться в дорогу

2004 г.

КРЫША

Моя тема довольно темна

Есть ли у меня тема?

Может, это летучий туман

или луны пышное тело?

Я часто себя ловлю

стоящим на краю крыши

Видимо, я люблю

быть к луне ближе

На крышах прохожие редки

не то что раньше, когда

работали трубы и те, кто

их чистят. Лишь иногда

карлсоны пролетают

проще говоря, вороны

как некая символов стая

сегодняшней российской короны

поскольку это жульё

летит воровать бельё

Что еще рассказать о крыше?

Здесь антенны ждут голоса свыше

но эфир, как помойка, опух

Телевизионные князи

заливают в народное ухо

цикуту собственной грязи

и Гамлета на них нет

Моя тема, как жгучий брюнет

2005 г.

Перевернул листок, и снова

меня берет за горло слово.

Оно то плачет, то хохочет,

оно молчать в гробу не хочет.

Оно стремится – чего ради? –

оставить след в снегу тетради.

Ну что же, хохочи и плачь.

Ты мой палач, я твой палач.

Придет весна, сойдут следы

и наберем мы в рот воды.

2005 г.

Как троллейбус, катится запой

Как троллейбус, катится запой,

и концы рогов его сверкают во мраке.

Те, кто в нем, себя не помнят.

«Где мы едем»? – они кричат.

Но кондуктора нет и водителя нет.

За окном – каменные трущобы, покрытые плесенью,

испарения болот и канализаций.

А внутри – термоядерная война,

что питает звезды.

«Кто мы? Где мы?

Когда остановка»? – бормочут они.

У троллейбуса растерянные глаза,

у него отказали тормоза.

2006 г.

Я живу спустя рукава

Я живу спустя рукава,

и длинны они, как у Пьеро.

Обгоняет меня караван,

потому что загружен добром.

Я добра не скопил. Я не добр

и не зол. Мне на всё наплевать.

Я ценил здесь одни лишь слова,

облака, прочий ветреный вздор.

Лишь дорога пылит и пылит,

но уже обозрима река,

где сердечко мое отболит,

где дождется Харон седока.

2006 г.

ПОРА ОТЧАЛИТЬ КОРАБЛЮ

Попойки прежних лет люблю!..

Пел Гена под гитару песню,

в которой есть такое место:

«Пора отчалить кораблю»!

И день, и два шумели речи,

и между ними: «Щас налью»!

Но праздники, увы, не вечны.

Пора отчалить кораблю!

Мне хорошо с тобой, подруга.

Но что печалит жизнь мою –

однажды скажет нам разлука:

«Пора отчалить кораблю»!

Поднимут на плечи ладью

друзья и вынесут из дома.

К какому берегу другому

пора отчалить кораблю?

2006 г.

Рождество

и на душе того

а на улице несколько иначе

Белый свет посерел

Солнце носа не кажет

ему этот мир надоел

Вот детки идут

мальчики и девочки

кататься с горки на санках

весело разговаривая матом

Бедные

Бог их не слышит

Их не научили говорить

они – бандарлоги

2007 г.

Сегодня небо низко и подвижно

Сегодня небо низко и подвижно.

Его несет умеренный норд-ост.

И унесет. И бог с ним, не заплачем,

мы здесь уже привыкли ко всему.

Прохладный ветер угодил нам в сердце.

Мы ветрено на кладбище идем,

чтобы выпить вина в тишине,

вне городской возни.

Да, мы полумертвы, другими словами –

мертвы умеренно.

Но так, как живет город –

разве это жизнь!?

2008 г.

ЯКОРЬ

Кто я, что я? Может, якорь,

вечно идущий ко дну,

умеющий смеяться и плакать,

но никогда не кричащий: тону!

Вокруг меня сумрак и холод,

чудовищ хищный оскал.

Здесь царствуют рыба-молот

и рыба-тоска.

Но бывают минуты, когда

мечта меня вверх уносит,

с глаз спадает вода,

и я вижу веселых матросов.

Я вижу склоненный бушприт

и парус – небесную пену,

и сердце мое летит

за ним и кричит вдохновенно.

2008 г.

Надувные шары вчера взлетали

Надувные шары вчера взлетали,

и если бы не потолок квартиры,

были бы уже на небе.

Но потолок не пустил,

и сегодня они бессильно лежат на полу.

Лежат и спрашивают:

зачем же нас надували?

Да нас просто надули!

Лежат и грустно худеют,

тихо сходя на нет.

2008 г.

ГЕРДА

Говорил мне милый Кай:

«Ты любовь не расплескай»!

Ну, а сам оставил дом.

Его сердце стало льдом.

Я люблю и я иду.

Боже, боже, дай мне силы

не упасть на этом льду

и найти в пустыне синей

друга бедного, что спит

в равнодушном белом замке.

Помоги мне растопить

этот лед слезами!

2009 г.

Не грусти, родная, не болей

Не грусти, родная, не болей.

Глянь-ка, солнце прыгает все выше!

Тот, кто запустил его над крышей, –

не иначе сам сеньор Пеле.

Жизнь, она, конечно, не футбол.

Но планеты, как мячи, летают

и в ворота всё не попадают

райские. И громко крикнуть: гол! –

некому. Вселенная пуста.

В ней когда-то голевали боги.

Люди с поля удалили многих.

Одного оставили – Христа.

Но когда игрок один, мячей полно,

то последние играют первым.

Нам смотреть такое не по нервам,

ибо это страшно как смешно.

Впрочем, я отвлекся как всегда.

Слово увело меня – Сусанин.

И однажды доведет до сами

понимаете чего. Но так

выпало мне, видно, на роду.

Кто гоняет мяч, а я словами

круглыми кидаюсь на ходу,

не взирая на чины и званья.

Дорогая, я хотел о том,

что весна крапит нам лица-карты,

чтобы у зимы оттяпать царство,

где стоит и наш с тобою дом.

Не грусти, родная, не болей.

Скоро грудь земная – нараспашку,

зелень поползет из всех щелей,

и воскреснут мошки и букашки.

Ибо, как ни мерь и ни крути,

лишь они достойны воскресения.

Нам же заползти в ушко спасения

помешают рост и аппетит.

2009 г.

К жизни претензий все меньше и меньше

К жизни претензий все меньше и меньше,

так как желаний все меньше. Не надо

мне уж ни славы, ни денег, ни женщин

(хватит одной, что давно со мной рядом).

Жизнь, как жена, что казалась до свадьбы

то ли принцессою, то ли богиней;

после разделась в обычную бабу.

Но ничего, мы ее не покинем.

Нам обещали за нею полцарства.

Или мы это придумали сами?

И поплатились за наше гусарство –

юность прошла, мы очнулись с усами.

И намотали на ус, и не просим

много. Плесни нам за ужином щей,

да иногда рюмкой водки согрей –

мы и довольны, как скромные гости,

ибо мы гости у жизни своей.

И сериал заоконный, стабильный,

в коем то дождик идет, то прохожий,

то воробьи пролетают обильно,

то самолет упадет, как нарочно, –

это кино, что нам скучным казалось,

нынче вполне представляется сносным.

Мы в него чаще сигаем глазами,

чем в новогодний рязановский опус.

Жизнь дрессирует и нежно и больно

(церковь ей в этом плохой конкурент),

чтоб оставались мы в рамках арен.

Вот я смирился. Ну что, ты довольна?

Здесь, на краю моего же обрыва

я осознал, уподобленный Будде:

больше не будет безумных порывов,

но и полета, конечно, не будет.

2009 г.

ПУСТЯЧОК

Плюнув раза три через плечо

(не из страха, так, на всякий случай),

полюблю я в жизни пустячок.

Пусть меня он нежности научит.

Не успел сказать – и вот уж я

стал короче муравы зеленой,

где, понятно, встретил муравья,

что тащил соломинку влюблено.

Как в своем труде он величав!

И соломинка его таких размеров,

что субботнее бревно с плеча

ленинского кажется химерой.

Или тараканов и клопов

взять. Они из города исчезли.

Мы ответим к ним за нелюбовь,

ибо нету тварей бесполезных

для Творца… Я нежен был, пока

детвора, которая постарше,

весело, посредством кулака

не утерла эти сопли наши.

Этот мир я в хамстве обвинял.

По заслугам. Но хочу проститься

с ним тактично, как зверьё и птицы,

уподобив детству свой финал.

В. Астафьев, в злобе уходя,

одного не уяснил момента,

что земля полнее человека,

как бы тот не лез из доходяг.

Потому у жизни на краю

я смотрю не в небо, а под ноги,

и простых козявочек пою,

неосознанно живущих в боге.

2009 г.

Земную жизнь пройдя на семь восьмых

(подсчет интуитивный и примерный),

мы очутились в сквере на скамейке

и кое-что достали из сумы.

Земную жизнь… А дальше? Ад и рай?

Но эти, так сказать, постройки явно

соорудил наш брат, к тому же пьяный,

в попытке зло отрезать от добра.

А Бог любил коктейли и мешал.

И мы божественно мешаем пиво

с водярой, конструируя ерша,

чтоб рыбакам жилось не так тоскливо.

Пока мы не сошли еще с ума,

и наша не совсем пуста сума,

пока тюрьма над нами ржет, как мерин, –

нам не сказать чтоб скверно было в сквере.

Пред нами Ленин. Он окаменел,

улицезрев медузу коммунизма,

которая кричит ему: «Ко мне»!

А он, исполнен странного каприза,

ни с места. И с чего бы это вдруг?..

Он, к Опере (читай: культуре) задом,

куда-то указует нам на юг.

Там хорошо, но мне туда не надо.

Пока цветы гуляют по газону,

листва щебечет, девушки цветут,

покуда сквер не обернулся в зону, –

нам хорошо и тут.

Лови момент, мой друг, и не гадай:

что будет завтра? Завтра будет осень.

Мы пожелтеем и себя не сносим,

и ветер перебросит нас в «Китай».

2009 г.

Не жалею, не зову, не плачу

Не жалею, не зову, не плачу:

мол, иначе надо было жить.

Наша главная теперь задача –

мимо боли как-то проскочить,

что стоит у входа, будто стражник,

в ту страну, где кончится кино,

напоследок делая нам страшно,

перед тем, как станет все равно.

2009 г.

Когда мы запеваем, алкаши

Когда мы запеваем, алкаши,

шумят деревья, гнутся камыши,

слетаются на наше пенье души

умерших, распуская свои уши.

Горит костер наш пьяный до утра

недалеко от мусорных от баков.

Нам подвывают дикие собаки.

Нас охраняют тихо мусора.

2009 г.

Я жизнь прошел, как поле

Я жизнь прошел, как поле.

И оглянувшись на него, в сумерках вижу

тлеющие угли веселья –

погасший костер в обрамлении пустых бутылок.

Я вижу полуразваленный стожок любви,

его сено, разносимое ветром.

И озимые творчества я вижу,

что держатся лучше прочего

и выстоят, может быть, не один сезон.

Только в сумерках не разобрать,

что это за культура:

то ли пшеница, то ли конопля.

А ночь – всё гуще,

и вот моё поле теряется на фоне черноземного неба,

как в пример для подражанья,

столь густо засеянного создателем.

2009 г.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЛЕС

Я тебе опишу человеческий лес.

Я его не сравню ни с берёзовой рощей,

в чьи стволы белый день капитально залез,

ни с фалангою сосен, своим прямодушием мощной.

Человеческий лес, он растет вкривь и вкось,

сам себя под себя подминая угрюмо.

Здесь пугается даже испытанный лось,

в буреломе трясущий рогатою думой.

Этот лес некто Ёлкин, шутя, посадил

да и помер, увидев, чего он посеял.

Зеленеет тайга, будто твой крокодил,

от болотного смрада изрядно косея.

Мы стоим среди пней и коряг, по колено во мху

и по горло во мраке, гнием на корню постепенно.

А над нами, над теми, кто выше, на самом верху

пролетает то солнце, то птица, то облака пена.

2009 г.

МОНОЛОГ ДВОРНИКА

Пускай я дворник, но зато не вор.

Уж лучше мусор убирать, чем самому

быть мусором. Я вижу сквозь забор

моей души – людей… и не пойму.

Они с утра пускаются в карьер

в погоне за блистательной карьерой.

Но этот блеск попахивает серой

и изнутри непроходимо сер.

Они презрительный в меня кидают взгляд

и тут же поворачиваются жопой

(ко мне – спиной, а передом – к Европе).

Я вижу жопы – кто ж тут виноват?

Да ну и пусть их! За собой смотри,

поскольку тело, рвущееся в князи,

всё время душу поливает грязью

и вытесняет вовсе изнутри.

Я телу говорю: «Зараза, цыц!

Ты хочешь жить – бери метлу, бери лопату.

Трудись, потей за скромную зарплату,

а душу мне не трожь. Она концы

давно отдать готова. Всё трудней

ей костерок любви в себе лелеять».

То мусор ожидаешь от людей,

а то вот небо беспризорное болеет.

Его свежемороженые слёзы

я разгребаю и ворчу: ну, что

оно хандрит, ведь есть же в мире розы,

и голливуд, и циркус… шапито!

2009 г.

СТАНСЫ

Заправить желчью авторучку

и только солнце рисовать,

которое зашло за тучку,

но скоро выглянет опять.

Торчат лучи его паучьи –

интрига света и тепла.

Не долетит до юга тучка,

роняя перья из крыла.

Прости меня, моя Россия,

что я тебя как зверь люблю,

люблю глаза твои косые,

твое стремление к нулю,

твои дворцы, твои палаты

(во лбу у каждой – номер 6),

люблю тебя за хамоватый

оскал и за крутую шерсть.

О, спой мне песню, как Меланья

не полетела за моря,

отяжелела для порханья

и родила богатыря,

как богатырь с войны вернулся

без рук, без ног, без эполет,

в кровать, как в омут, окунулся

и пролежал там 30 лет.

Какие шьют дела из ситца,

о, спой мне, светик, не стыдись,

какой в петлице у милиции

теперь цветок, какой девиз.

Что нынче носится на пляжах,

что модно дома и в тюрьме?

И сколько будет нашим-вашим

три пишем и один в уме?

О том, как в желтую карету

садились Чацкий и Толстой,

как Маяковский пел про ЭТО

и все же умер холостой.

Патрон попал ему женатый.

Свинцом беременный патрон

на троне восседал из ваты

и чистил подданным нутро.

О чем, бишь, я? Ах да, о парке.

Билет за вход – 4 марки.

Там под охраной каждый куст.

Там капают признанья с уст.

И я шатался там, влюбленный.

Мне девушка дала зеленый,

когда я перешел на ты…

Но под охраной все кусты.

Стоят дворцы, стоят вокзалы

и заводские корпуса.

Но не скажу их адреса,

чтобы не сглазить этих малых.

Стоят трамваи и зеваки,

кричит осёл, бежит коза,

стоят цветы в хрустальной вазе

и дыбом чьи-то волоса.

Как не любить мне эту землю,

наш всероссийский огород!

Чего тут только не растет

и грудью друг на друга лезет.

Зачем же, братцы, сей раскол,

возня мышиная по норам?

Вокруг участка – частокол,

всем хватит места под забором!

Пишу четырехстопным ямбом,

почти онегинской строфой.

Но я не Пушкин, я другой.

Мне памятником будет яма.

Замечу в скобках: все мы ямщики

в проекции. Мой дядя кем-то правил,

кажись, кобылой вдаль. Потом оставил,

поняв, что правят только дураки.

Чтоб вдаль попасть, отнюдь не надо ехать,

идти, ползти, а нужно просто лечь,

земли накрывшись плодородным мехом,

и дать крупнокалиберную течь.

Я говорю, мне памятником – яма,

которую себе по мере сил

я воздвигал и круто замесил,

а Понтий, как известно, вымыл раму.

Погасли свечи и окончен бал.

Крадется призрак по пустынной зале.

Ему навстречу князь: – Вы мне писали?

– Еще чего! – вскричал фантом. – Ты мой вассал.

Живые спят, а мертвые в заботе:

секут поляну, чтоб дала рубли,

пасут девчат, оружие разводят,

берут бразды, и банки, и Берлин.

Но хватит о веселом, погрустим.

Я помню, помню детство озорное.

Среди березок мы пускали дым

отечества, затягиваясь, трое.

Патриотизма в нас взыграла лира,

и творчество подкралось, словно тать.

На белом теле нашего сортира

мы вырезали: Не забуду мать!

Нам пробки от пивных бутылок

служили ориентирами на дне

пруда и жизни. В мутной глубине

нам ничего другого не светило.

Блестел под Новый год барак,

который не слыхал еще о маке

и брагой напивался как дурак,

а между тем цветы росли во мраке.

Любимая, я твой цветок,

не знаю только: василек иль одуванчик.

Подуй – и я сорвусь с помойки жизни

и полечу по небесам любви.

Любовь – полет. Паденье неизбежно.

Иные разбиваются сердца.

Я спасся тем, что приземлился в лужу,

но полетать еще разок не прочь.

О чем, бишь, я? Ах да, о ложе.

Нет, в ней не спят, а смотрят на игру.

У жизни тоже режиссер возможен,

он непонятен, словно кенгуру.

Я замысел его не разберу,

пока не поднесу к глазам две стопки.

Тогда я становлюсь не слишком робким,

изображая всякую муру.

А утром снова сам себе не рад.

Зачем, зачем сей теневой театр?

Неужто ночь дана художнику затем,

что по ночам, как спел Высоцкий, больше тем?

Выходит, потому

Герасим утопил Муму,

чтобы Тургенев написал рассказ,

чтобы сюжеты брать не с потолка.

Вот почему так обожаю я

парад уродов, маскарад жулья,

и пенье птиц, и танго вурдалаков,

и странную фамилию Жеваго.

Смотри, у гуся моего запой,

и мне писать по черному иглой,

и черный диск, как черная дыра,

мне будет петь до самого утра.

Искусство не приносит гонорар,

но жертвы требует за миги вдохновенья.

Ну что ж, моя лучина, догорай,

ты, солнце, дожирай мое варенье!

А ты, читатель, это не читай,

а то ведь захохочешься в истерике.

Уехать бы куда-нибудь в Китай,

но Свидригайлов ждет меня в “Америке”.

2000 г.