Забавы придворных [Вальтер Мап] (fb2) читать онлайн

Вальтер Мап Забавы придворных

Издание подготовил

Р. Л. Шмараков

ОГЛАВЛЕНИЕ^[1]

ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ КНИГИ МАГИСТРА МАПА О ЗАБАВАХ ПРИДВОРНЫХ

I. Уподобление королевского двора преисподней

II. О преисподней

III. О Тантале

IV. О Сизифе

V. Об Иксионе

VI. О Титии

VII. О дочерях Бела

VIII. О Цербере

IX. О Хароне

X. О порождениях ночи

XI. О короле Герле

XII. О короле Португальском

XIII. О Гишаре де Боже, клюнийском иноке

XIV. О другом клюнийском иноке

XV. О взятии Иерусалима Саладином, князем язычников

XVI. О происхождении ордена картузианцев

XVII. О происхождении ордена гранмонтанцев

XVIII. О происхождении ордена храмовников

XIX. Некое чудо

XX. Другое чудо

XXI. О сыне султана Вавилонского

XXII. О Старце ассасине

XXIII. О происхождении ордена госпитальеров

XXIV. О происхождении ордена цистерцианцев

XXV. Отступление магистра Вальтера Мапа о монашестве

XXVI. Рекапитуляция о гранмонтанцах

XXVII. О происхождении ордена Семпрингхема

XXVIII. Еще, рекапитуляция о картузианцах

XXIX. Об одной секте еретиков

XXX. О другой секте их же

XXXI. О секте вальденсов

XXXII. О дивном покаянии трех отшельников

КОНЧАЕТСЯ ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ. НАЧИНАЕТСЯ ВТОРОЙ

I. Пролог

II. О Григории, монахе глостерском

III. О блаженном Петре Тарантезском

IV. Еще о том же блаженном Петре

V. Еще о том же блаженном Петре

VI. О некоем отшельнике

VII. О Луке Венгерском

VIII. О неразумном благочестии валлийцев

IX. Об Илии, отшельнике валлийском

X. О Кадоге, короле валлийском

XI. О призрачных явлениях

XII. Еще о таких же явлениях

XIII. Еще о таких же явлениях

XIV. Еще о таких же явлениях

XV. Еще о таких же явлениях

XVI. Еще о таких же явлениях

XVII. О Гадоне, рыцаре отважнейшем

XVIII. Об Андронии, императоре Константинопольском

XIX. О скотте Гиллескопе, муже отважнейшем

XX. О нравах валлийцев

XXI. О гостеприимстве валлийцев

XXII. О Лливелине, валлийском короле

XXIII. Еще о том же Лливелине

XXIV. О Конане Бесстрашном

XXV. О Хевеслине, валлийском воре

XXVI. О ярости валлийцев

XXVII. Об одной диковине

XXVIII. Еще одна диковина

XXIX. Еще одна диковина

XXX. Еще одна диковина

XXXI. О некоторых пословицах

XXXII. Заключение предшествующего

КОНЧАЕТСЯ ВТОРОЙ РАЗДЕЛ. НАЧИНАЕТСЯ ТРЕТИЙ

I. Пролог

II. О дружбе Садия и Галона

III. О расхождении между Парием и Лавзом

IV. О Разоне и его жене

V. О Роллоне и его жене

КОНЧАЕТСЯ ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ. НАЧИНАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ

I. Пролог

II. Эпилог

III. Речь Валерия к Руфину философу, разубеждающая его жениться

IV. Заключение предшествующего послания

V. Конец предшествующего послания

VI. Об отроке Эвдоне, обманутом демоном

VII. Об одном клюнийском иноке, вопреки своему обету служившем в воинском стане

VIII. Еще о призрачных явлениях

IX. Еще о таких же явлениях

X. Еще о таких же явлениях

XI. О призрачном мороке Герберта

XII. О башмачнике из Константинополя, связавшемся с демонами

XIII. О Николае Пипе, морском человеке

XIV. О Салии, сыне верховного эмира

XV. Об Алане, бретонском короле

XVI. О купцах Сцеве и Оллоне

<КОНЧАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗДЕЛ. НАЧИНАЕТСЯ ПЯТЫЙ>

I. Пролог

II. О короле Аполлониде

III. О происхождении графа Годвина и его нравах

IV. О Кнуте, короле данов

V. О Генрихе Первом, короле англов, и Людовике, короле франков

VI. О смерти Вильгельма Рыжего, короля англов, и о деяниях Генриха Второго, короля англов

VII. Рекапитуляция начала этой книги, отличающаяся по выражениям, но не по существу

КОНЧАЕТСЯ ПЯТЫЙ РАЗДЕЛ КНИГИ МАГИСТРА ВАЛЬТЕРА МАПА О ЗАБАВАХ ПРИДВОРНЫХ

ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ

I. УПОДОБЛЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ДВОРА ПРЕИСПОДНЕЙ

«Во времени существую и о времени говорю, — молвит Августин и прибавляет, — не знаю, что такое время»^[2]. Я же с подобным удивлением могу сказать, что при дворе существую, о дворе говорю и не знаю — Бог знает^[3] — что такое двор. Знаю, однако, что двор не есть время; но он временный, изменчивый и разнообразный, ограниченный местом и блуждающий, никогда в одном состоянии не пребывающий^[4]. Уходя, знаю его весь; возвращаясь, не нахожу и малой части того, что оставил; чуждым его вижу, сам для него чужой. Тот же двор, но изменились его члены. Если опишу двор, как Порфирий определяет род, может статься, не солгу, сказав, что это — множество, стоящее в некоем отношении к единому началу^[5]. Подлинно, мы — множество бесконечное, усердствующее нравиться одному: сегодня мы одно множество, завтра станем другим, двор же не изменяется, но всегда тот же. Он — сторукий Гигант^[6], который, хоть весь изувечен, однако все такой же и по-прежнему сторукий; он — многоглавая гидра, что попирает и презирает труды Геркулеса, не чувствуя длани неодолимого борца; он счастливей Антея, матерью ему — земля, море и воздух. Не сокрушиться ему о грудь Геркулеса; весь мир умножает его силы. Но, когда оный всемогущий Геркулес захочет, воля его свершится.

Если верное суждение Боэция о Фортуне^[7] применить ко двору, справедливо и то, что он в одной переменчивости постоянен. Лишь тому нравится двор, кто стяжал его милость, — ибо он сам дает милость^[8]: не питая склонности к любезным или заслуживающим любви, он дарит милостью недостойных жизни. Вот истая милость: приходит без повода, остается без заслуги, помогает бесславному по скрытым причинам^[9]. Таинственное веяло Господне^[10] праведным судом, справедливым провеиваньем отделяет себе пшеницу от плевел^[11]: так и двор с неменьшим усердием отделяет себе плевелы от пшеницы. Что первым мудро отбирается, вторым немудро отметается, и наоборот, и так во многом. Столькими жалами погоняет нас владычица двора, алчность, что уступает смех тревоге. Кто смеется, того осмеивают; кто сидит в печали, кажется мудрым. Потому и судьи наши наказуют радость и награждают хмурость, хотя в доброй совести по заслугам радостны добрые, в скверной — скверные справедливо скорбны; потому унылы лицемеры^[12] и всегда веселы боголюбцы. Судья, называющий добро злом и зло добром^[13], в согласье с собою благостен с тягостными и тягостен с благостными. Причина непрестанной радости для добрых — обитание Духа Святого, причина печали для дурных — набухание чешуистого змея, который, виясь по сердцу зломыслящего, собирает себе чеснок вредоносный: вкушаемый, он сладок, вкушенный — смердит^[14]. Этот чеснок главным образом и подается нам при дворе рукою ненавидящего нас от начала^[15]. Кому милы его силки, тому не любезна Господня наука^[16].

Как же вышло, что мы выродились из былого вида, сил и добродетели, а прочие живые твари не выбиваются из первоначальных своих дарований? Сотворен был Адам гигантом по статям и крепости^[17], соделан ангелом по разуму, покамест не был низвержен; жизнь его, хотя сделалась временной вместо вечной и изувеченной вместо целостной, великим ободрена утешением долгожительства. Долго оставалось в его потомках это благоденство нравов, сил, добродетелей и жизни, но во времена Давида, пророка Господня, наше бытие уже составляло, по его словам, восемьдесят лет — хотя некогда было восемьсот и больше без труда и скорби^[18]. Мы же и за семьдесят без ущерба не перевалим: мало того, едва достигнем рассудительности, уж клонимся к смерти или безрассудству. Обитатели земли, моря и воздуха — все твари, кроме человека, — радуются жизни и силам, будто не отпадали от милости Создателя. И что это значит, если не то, что они хранят заветное послушание, а мы его с самого начала презрели? Много горше должна быть наша скорбь оттого, что, меж тем как все сотворенное стоит, пали только демоны да мы, что сотоварищами нам — наши соблазнители, что наше беззаконие обрекло нас на краткость сил и жизни и что из-за подражания прародителю сделались мы предурны.

Кто изобрел плавление металлов, превращение одного в другой? Кто прочнейшие тела сделал жидкостью? Кто научил рассекать мраморную прочность текучим свинцом? Кто дознался, что адамант поддается козлиной крови?^[19] Кто кремень расплавил в стекло? Никак не мы; круговорот семидесяти лет этого не охватит. Но те, кто мог тратить семьсот или восемьсот лет на стяжание мудрости^[20], счастливые благополучием своего имения и личности, умели проникнуть бездны природы и вывести глубину на свет. Познав движенье светил, они исследовали жизнь животных, птиц и рыб, племена и союзы, природу злаков и семян. Они положили столетие для ворон, тысячелетие для оленей, а для воронов — век невероятный^[21]; но им следует верить, особенно в отношении зверей, без страха пребывавших с ними до начала мясоядения, как с нами пребывают собаки, чья жизнь и привычки у нас на виду. Много они оставили нам открытий в своих сочинениях; еще больше докатилось до нас, от начала передаваемое из поколения в поколение, и не от нас — наша опытность, но от них в нас перелита, сколько нам доступно воспринять.

От двора началась наша речь, и куда же пришла? — Так всегда возникает не к месту какой-нибудь предмет, и его не отложишь; но это не столь важно, покамест все не кончается черной рыбой^[22], а навязавшийся вопрос справедливо требует обсуждения.

II. О ПРЕИСПОДНЕЙ^[23]

Преисподнюю называют карательным местом. Что если я, набравшись дерзости, безбоязненно скажу^[24], что двор — не преисподняя, но место кары? Сомневаюсь, однако, верно ли мое определение; двор, очевидно, место, но из этого не следует, что он — преисподняя^[25]. С другой стороны, несомненно, что все, что содержит в себе некую вещь или вещи, есть место. Итак, допустим, это место; посмотрим, карательное ли. Какое там, в преисподней, есть мучение, которого не встретишь здесь умноженным?^[26]

III. О ТАНТАЛЕ

Ты ведь читал о Тантале, ловящем убегающие от уст потоки?^[27] Здесь видишь многих, кто жаждет блага, столь близкого к ним, но его не настигает и, словно пьющий, теряет в тот самый миг, как прикасается.

IV. О СИЗИФЕ

Сизиф там со дна долины на вершину высокой горы втаскивает камень и вновь его, вспять скатившийся, тянет из долины, чтобы опять скатился. И здесь много таких, кто, восходя на гору богатств, считает, что ничего еще не достигнуто, и силится возвести свой дух, скатывающийся в долину алчности, на гору выше прежней, но остановиться там не может, ибо при созерцании вожделенного дешевеет добытое. Такое сердце уместно сравнить с камнем Сизифовым, ибо написано: «Отниму сердце каменное и дам плотяное»^[28]. Дай, Господи, придворным сердце плотяное, чтоб на какой-нибудь горе могли они угомониться!

V. ОБ ИКСИОНЕ

Вечно сам с собою несходен, вверх-вниз, туда-сюда, Иксион там вращается в колесе. И здесь нет недостатка в Иксионах, кружимых коловращением Фортуны. Восходят к славе, рушатся в убожество, отверженные, все еще надеются, и дня нет без этого круговорота; и хотя в колесе страхи зрятся отовсюду, ничто не выпадает в нем без надежды; все свирепо страшит, все воюет против совести, и все же соблазн его неодолим.

VI. О ТИТИИ^[29]

<…>

[IX. О ХАРОНЕ]

…но ловцы людей, коим дано творить суд о жизни и смерти зверей, смертоносные, в сравнении с коими Минос милосерден, Радамант — рассудка чтитель, Эак невозмутим^[30]; в одном им довольство — в убийстве. Гуго, приор Селвуда^[31], уже избранный епископ Линкольнский, застает их, отогнанных от двери королевских покоев, и, видя дерзкую их брань и недостойную повадку, в удивлении спрашивает: «Кто вы ?» Те в ответ: «Мы лесники». Он им молвит: «Лесники, лезьте вон»^[32]. Король, услышав это из своей комнаты, рассмеялся и вышел к нему. Приор ему: «И вас это присловье касается, ибо, когда бедняки, утесняемые этими людьми, вступят в рай, вам с лесниками придется лезть вон». Король принял это важное слово за шутку, и, как Соломон высот не искоренил^[33], так он лесников не уничтожил: даже и ныне, по кончине его^[34], они пожирают пред Левиафаном плоть людскую и кровь пьют. Возводят высоты, кои не искоренятся, если Господь не разорит их рукою сильною. Господина, который с ними, они страшатся и умилостивляют, Бога же, Которого не видят^[35], оскорблять не боятся.

Не отрицаю, что много мужей богобоязненных, добрых и праведных примешалось меж нами при дворе, что в сей юдоли страдания есть судьи сострадательные, — но говорю о толпе большей и безумнейшей.

X. О ПОРОЖДЕНИЯХ НОЧИ

Есть там и порождения ночи — сова, ночной ворон, стервятник и филин, чьи очи любят тьму, ненавидят свет^[36]. Им велено кружить, прилежно высматривать и доносить правдиво обо всем добром, что принадлежит Юпитеру, и порочном, что достается Диту. Всюду расставляют они тщательные ловушки и с великой жадностью мчатся на смрад мертвечины^[37]; пожрав ее в тиши и тайне, по возвращении они хулят что угодно, кроме того, что сами тайно и грабительски присвоили. Посылает и двор тех, что у него зовутся судьями, шерифами, заместителями шерифа, бейлифами, чье дело — ловко выпытывать. Они ничего не оставят нетронутым, ничего неиспробованным; как пчелы, они жалят невинных, но без вреда для своей утробы, и садятся на цветы, чтоб вытянуть меду^[38]. И хотя при начале своей власти они клянутся пред высшим судьею верно и безущербно служить Богу и ему^[39], воздавая кесарево кесарю, а Божие — Богу^[40], но подкуп их совращает, так что они с агнцев сринут руно^[41] и невредимыми выпустят лис, за которых ходатайствует серебро, ибо они знают, что «подарки дарить — дело, где надобен ум»^[42].

Среди помянутых судей церковные обычно оказываются жесточе мирян. Причину этому я знаю лишь ту, которую представил знатному мужу Ранульфу Гленвилю^[43], спрашивавшему меня, почему же родовитые люди в наших краях или гнушаются, или ленятся отдавать своих детей в обучение, хотя лишь свободным^[44] по праву позволено учиться искусствам, кои потому и зовутся свободными. Рабы же, называемые у нас селянами, пекутся наставить свое подлое и низменное потомство в науках, ему неподобающих, не чтобы те простились с беспутством, но чтоб наполнялись богатством — и чем они ученей, тем опасней. Ведь науки суть мечи сильных, разнящиеся сообразно владельцу: в руке доброго государя миротворны, в руке тирана — смертоносны. Выкупают рабы своих чад у господ, ратует алчность с обеих сторон — и побеждает, когда свобода дается врагу свободы. Несравненный стихотворец^[45] весьма ясно показал это, молвив:

и далее; и еще:

Помянутый муж одобрил это суждение.

Недавно вышло так, что некий аббат добился, чтобы его сделали одним из этих судей, и обдирал бедных свирепей любого мирянина, может быть, надеясь достичь епископства благодаря влиянию, приобретенному от своей наживы; но вскоре отмщенье пришло к нему и заставило вонзить в себя зубы и сгинуть, грызя себе руки.

Я видел ворон, подвешенных над брошенным в землю зерном, чтобы другие, видя их повешенными, страшились и сторонились такой участи; и они сторонятся. Но те, кого Господь называет сынами века и признает «мудрейшими, нежели сыны света», оговаривая: «в роде своем»^[46], не устрашаются и не боятся участи этого аббата, хотя у них пред глазами есть и другие — например, двое вельмож, коих, разбитых параличом, один и тот же годовой круг уложил расслабленными в кроватях.

Я свидетельствую о дворе то, что видел. Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх — если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях; это, однако, заняло бы больше времени, чем у меня есть. Кроме того, щадить свет, кажется, свойство светское; достаточно на сказанных основаниях заключить, что двор — место карательное. Не говорю, однако, что двор — это преисподняя, ибо это ни из чего не следует, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

И мы не можем переложить вину на господина и правителя нашего, ибо нет в мире ничего спокойного и никто не может долго наслаждаться безмятежностью: повсюду дает нам Бог свидетельства, что не следует здесь искать града пребывающего^[47], и нет мужа столь великой мудрости, что управлялся бы с одним-единственным домом, не расстраивая его какой-нибудь ошибкою^[48]. Сам я правлю невеликой толпой, но и этого невеликого семейства не могу удержать бразды. Мое старанье — посильно быть всем им полезным, чтобы не было у них нехватки в еде, питье или платье. А их забота — на всякий лад выскребать из моего имения, чтоб увеличить свое: что принадлежит мне, это у них «наше», а что каждому из них, это «свое». А скажи я что-нибудь против одного из них, он начнет запираться и призовет других на подмогу. Если же кто из домочадцев станет свидетельствовать в мою пользу, назовут его льстецом. «Ты на стороне хозяина; лжешь, чтобы ему угодить; ты славно отработал свои подарки; но мы будем держаться правды, пусть и попадем до поры в немилость». Так шипят они, когда я слышу. Как же обходятся и говорят с ним поодаль от меня? Конечно, такому он подвергнется пренебрежению и отвращению, что впредь побоится быть правдивым. Эти-то люди, немилосердные к моим долгам и прибыли, усердно тешат свою утробу и спину за мой счет. Меж ними хвалят того, кто морочит хозяина, чтоб помочь рабу, и одобряют его за верное товарищество; а преуспевший в неправде смеется вместе с другими, что одурачил господина, и коли заставит меня промахнуться, упивается промахом и, отвернувшись, строит мне аиста^[49]. Если же я благоразумно сделаю что-то для них обременительное, является ко мне кто-нибудь с унылым видом, с лицом удрученным и, притворно вздыхая, начинает: «Не печалься, дражайший хозяин; люди говорят, что ты сделал то-то; мне — видит Бог — это дело по нраву и кажется добрым, но они крепко порицают». После него явится сам по себе еще один, с подобной же рацеей, за ними третий с тем же уроком, и не уймутся, пока не принудят усомниться и отступить от истины. Никто из них не уточняет, дескать, «тот говорит о твоем поступке так-то и так-то», но «люди так говорят». Кто обвиняет всех вообще, извиняет каждого; не указывает, с кем мне спорить, чтобы не открылось его лукавство. Слуга, что пытается угодить мне бережливостью, наталкивается на общую неприязнь; ему говорят: «Хорошо было в доме, пока ты не явился; ты опрокинул весь дом, ты стыд и позор дому и хозяину; о, ты увидишь, какой мзды добьешься; сколь почтителен ты к хозяйской мошне! И что, по-твоему, выйдет из этой скаредности? Что сделает хозяин со столь обильной прибылью? Скопит богатство, говоришь? Да неужели тебя сделает наследником? или сам его зарежешь, чтобы все умыкнуть? О да, знатное богатство ты ему скопил — отчуждение и неприязнь всех друзей, прежде его почитавших, словно Господа. Ты вроде дурня, что землю щадит и с голоду пропадает; думаешь, Бог покинет хозяина или обманет? Считаешь себя умником, но ты глупец». Такими забранками допекаемый, один мой слуга пришел ко мне со слезной жалобой. Я ему: «Брат, ступай. Воистину, никто не может служить двум господам^[50]; ты, наставляемый Богом, добр и верен, они же, водимые дьяволом, дошли до осуждения верности. Никто в своем уме не выберет из этих двух худшее, отказавшись от лучшего». А он на это: «Не могу я один против всех; лучше мне сдать свои дела, нежели разрываться в этих ссорах; прощай». Из-за этой выходки я лишился доброго служителя и порадовал челядь. Тогда, видя их лукавство, я созвал всех и объявил, как лишился доброго слуги, уязвленного не знаю чьей сварливостью. Тут все давай оправдываться, говоря с клятвою^[51]: «Изменник тебе тот, кто у тебя доброго слугу отнял». Я спросил их совета, кому передать заботу и службу ушедшего, — чтобы выбрать не кого они хотят, а кого не хотят; я ведь был уверен, что получу от них песий совет. Это старая и известная притча: хозяин с женой толкуют, какого мяса положить в горшок; хозяйка говорит — бок, хозяин — хребтину; пес ему: «Хребтину, хозяин» — дескать, «добейся своего, ты же хозяин, а я наемся сытнее». Я знал, что они дадут подобный совет, то есть к своей выгоде, не радея о моей. Видя, чего они хотят, я отложил исполнить их просьбы и доверил отроку, еще боявшемуся розги, попечение обо всем, пригрозив, чтобы ничего не делал без моего ведома. Сперва он боялся и поступал хорошо. Тут они взялись за воровство, расставляя ему ловушки. Он искал пропажи, вздыхал и плакал. Я знал, что творится. Они валили вину на меня, затем что столь важную службу я вверил простецу, и прибавляли: «Все дивятся и печалятся из-за вас, с позволения сказать». — «Скажите, позволяю». — «К примеру, что вы, такой добрый, так внезапно переменились, впали в такую разительную скупость и все хотите знать и держать под строжайшим надзором. Все мы смущены тем, что о вас говорят». Молвив это, они затеяли дело жестокое. Они выходили на распутия и стогны и объявляли, что посланы мною, чтобы заставить странников войти^[52]. Бывшие со мною в доме встречали гостей с великим почтением, говоря, что я жаждал их видеть, и упрашивали приходить чаще. Потом они бежали ко мне, чтобы возвестить, что прибыли гости, люди достопочтенные, и понудить меня к радушию против охоты. Так они расточали еду и питье и, зная, что мне это немило, ублажали свою глотку сверх всякой меры у меня на глазах и неукоснительно заставляли могущих и не могущих, хотящих и не хотящих расточать все, словно заботясь лишь о моей чести; в добром согласии с заповедью Господней они не помышляли о завтрашнем дне^[53], но спускали все из дому. Когда я уличал их в опьянении, они клялись, что веселы, а не хмельны, и что я жесток, коли осуждаю доброхотные старания о моей чести. Поутру возвращаясь из церкви, я видел большой огонь и вокруг него вчерашних гостей, которых надеялся не застать, а челядь говорила мне тайком: «Они хотят завтракать; думают, постоялый двор далеко, и не знают, найдут ли там что. Кинь топорище за лезвием^[54]; ты хорошо начал, надо и кончить хорошо. Не тревожься: Бог не все еще роздал. Ты не тратишь сверх того, что у тебя есть; положись на Господа. Идет молва в народе, что тебя поставят епископом. Прочь всякую бережливость! Расточи все, бестрепетно рискни всем, чем можешь; отважным в помощь Фортуна^[55]. От тебя требуется весь пирог, ибо от одной крошки не будет проку. Соберись с духом и силами; ничего не удерживай, не то повредишь грядущему успеху». Когда же эти гости уходят, они тотчас зазывают новых, а перед их появлением идут ко мне с плачем, что ватага гостей вконец их изнурила, и разоряют меня, будто горюя о своем веселье.

Средь сих домочадцев есть у меня племянники, которые заправляют моими делами, и никто не может им перечить. Это отважнейшие мои противники; что я ни трачу на них, принимают как должное, а потому не чувствуют и не выказывают мне благодарности; передай я им все имение, удержав хоть что-то, для них полезное, они вменят отданное ни во что, более того, все отвергнут и, раздраженные, обратятся в лук негодный^[56], будто я рожден не для себя, а для них, и будто они хозяева, а я раб, не для себя, но для них все наживший. Домохозяин у Теренция, на чье добро сыскались подобные спасители, говорит: «Я один — мое достояние» ^[57], и если не каждый, то многие хозяева могут так молвить. Воистину, совсем одолели меня мои — а лучше сказать, свои, поскольку лишь себе усердно служат. Пока им тут внове, многое делают с почтением, а потом уже с нерадением. Есть у нас один домохозяин, что ежегодно приискивает себе новых слуг; из-за этого многие порицают его переменчивость, мне же он кажется мудрым и предусмотрительным, ибо держит слуг в страхе и внимании.

Все это — в защиту нашего короля: как он обуздает тысячи тысяч и управит их в мире, если мы, скромные домохозяева, не в силах сдержать немногих? Подлинно, в каждом доме — один раб и множество господ, ибо кто начальствует, тот служит всем, а кому он служит, те глядят господами. А двор наш, сравнительно с прочими, живет среди опаснейшего вихря, колеблемый и блуждающий. На нашего короля, однако, я никак не дерзну наговаривать, ибо в столь великом чертоге, где столько тысяч разных умов, будет великое заблуждение и великая смута, затем что ни сам король, ни иной кто не может запомнить имени каждого, а тем паче — сердца их проникнуть; никто не способен управлять домочадцами, чьих помышлений и языка — я имею в виду речей их сердца^[58] — не ведает. Господь отделил воды от вод, народ от народа, испытатель сердец и чиститель их, высоко восседающий и сильно властвующий; но невозможным кажется, чтобы наши исполины не стенали под водою^[59].

Ты слышал, что все дворы беспокойны, кроме того единственного, куда мы призваны. Лишь град, Господом управляемый, наслаждается миром, и нам обещано, что это град пребывающий^[60]. И мне ли, дорогой мой Джеффри^[61], придворному (не скажу остроумному — отрок я и говорить не умею^[62]), кандальнику и изгнаннику при дворе, правдиво мною описанном, ты велишь философствовать — мне, признающему себя Танталом этого ада? Как могу я, жаждущий, напоить других? Поэзия — дело ума спокойного и воедино собранного. Что нужно поэтам, так это надежное пристанище и прилежность; не поможет наилучшее состояние тела и имения, если не будет внутреннего мира безмятежному духу; посему требуешь ты от меня чуда не меньшего — а именно, чтобы человек неученый и неискушенный взялся писать, — чем если бы велел запеть новым отрокам в печи второго Навуходоносора^[63].

XI. О КОРОЛЕ ГЕРЛЕ^[64]

Был один-единственный двор, подобный нашему, как свидетельствуют басни, рассказывающие, что Герлу, короля древнейших бриттов, склонил к договору другой король, что казался пигмеем по малости роста, не выше обезьяны. Как говорит басня, этот человечек приблизился, восседая на большом козле^[65], — муж, подобный Пану, как того изображают^[66]: с раскрасневшимся лицом, с огромною головою, с бородою рдяной, окладистой, до груди спадающей, в пятнистую оленевину пышно облаченный, с волосатым брюхом и голенями, переходящими в козлиные копыта. Герла беседовал с ним наедине. Говорит пигмей: «Я, король многих королей и князей, несметного и бесконечного народа, отряженный ими к тебе, прихожу охотно; правда, тебе я безвестен, но я радуюсь молве, что вознесла тебя выше других королей, и поскольку ты велик и всех ближе мне и по месту, и по роду, то заслуживаешь, чтобы я почтил и прославил своим присутствием твою свадьбу, как скоро король франков отдаст за тебя свою дочь, каковое дело уже улажено, хотя ты о том не ведаешь, и послы явятся нынче же. Поставим же между нами непреложный уговор, что сперва я посещу твою свадьбу, а ты мою в тот же день годом позже». Молвив это, он быстрей тигрицы^[67] обратил к королю хребет и исчез с глаз долой. Король, вернувшись в изумлении, встретил послов и принял их предложения.

И вот он за свадебным пиром сидит во всей пышности, как вдруг перед первой переменой блюд объявляется пигмей со столь великим полчищем себе подобных, что столы переполнились и больше народу расселось снаружи, чем внутри, в шатрах, принадлежащих пигмею и в один миг поставленных. Выскакивают оттуда служители с сосудами, выделанными с неподражаемым искусством из цельного драгоценного камня, наполняют палаты и шатры золотой и самоцветной утварью, никакого питья и снеди не подносят ни на серебре, ни на дереве; они всюду рядом, где в них нужда, и не от королевского или иного добра подают, но все расточают из своего^[68], и принесенное ими с избытком утоляет все желания. Что приготовлено Герлою, все цело; слуги его сидят в праздности, их не зовут, они не подносят. Кругом ходят пигмеи, вызывая общее одобренье, драгоценностью риз и каменьев, словно светильниками, озаренные паче прочих, никому ни словом, ни делом, ни присутствием, ни отсутствием не докучающие. Король же их, пока его служители в разгаре трудов, обращается к королю Герле так: «Наилучший из королей! Бог свидетель, что по нашему условию я присутствую на вашей свадьбе; если на ваше усмотрение захотите от меня большего, чем здесь видите, исполню без упущений и с охотою; а если нет, не мешкай с отплатой за честь, оказанную тебе, когда я того потребую». Вымолвив это и не дожидаясь ответа, он поспешно ушел в свой шатер и в час, как запели петухи, удалился со своими людьми.

По прошествии года, внезапно явившись пред Герлой, он требует исполнить договор. Тот соглашается и, приготовив вдосталь, дабы отплатить по справедливости, идет, куда его ведут. Вступают они в пещеру в высочайшей скале и после недолгого мрака — уже на свету, не от солнца или луны исходившем, но от многих светилен, шествуют к дому пигмея — обители, во всем прекрасной, как Назон описывает чертог Солнца^[69]. Когда справили свадьбу и король отплатил пигмею, как должно, Герла, получив позволение, уходит, обремененный подаренными конями, псами, соколами и всем, что наипаче пригодно для охоты и птичьей ловли. Пигмей провожает их до места, где начинается мрак, и дарит королю небольшую собаку-ищейку, помещающуюся на руках, настрого запрещает любому из королевской свиты спешиваться, прежде чем собака спрыгнет из рук того, кто ее будет нести^[70], и, распрощавшись, возвращается домой. Вскоре Герла выходит на белый свет и, вновь оказавшись в своем королевстве, заговаривает с престарелым пастухом, спрашивая новостей о своей королеве, которую называет по имени: пастух же, с изумлением на него взирая, говорит: «Господин, я едва разумею твой язык, ведь я сакс, а ты бритт, имени же такой королевы я и не слыхивал, вот разве что, сказывают, встарь прозывалась так королева древнейших бриттов, супруга короля Герлы, который, говорят, пропал вместе с каким-то пигмеем подле этой скалы и больше на земле не появлялся. А этим королевством уж двести лет как владеют саксы, изгнав его обитателей». Ошеломленный король, который думал, что пробыл там всего три дня, едва удержался на коне. Иные из его спутников, забыв о наказах пигмея, спешились прежде, чем спрыгнула собака, и тотчас рассыпались в прах. Король, уразумев причину их истленья, под страхом подобной кончины запретил кому-либо касаться земли прежде, чем спрыгнет собака. Собака же и доныне не спрыгивает.

Басня говорит, что этот король Герла, бесконечно блуждая, описывает безумные круги со своим отрядом, без отдохновения и остановки. Многие утверждают, что не раз видели этот отряд. Но наконец, в первый год по коронации нашего короля Генриха, прекратил он, говорят, посещать наше королевство так часто, как прежде. Многие валлийцы видели, как он погружался в реку Уай в Херефорде. С того часа успокоился этот призрачный обход, как будто нам оставил свои блуждания, а покой — себе^[71]. Но если не хочешь слушать, сколь плачевным бывает такое беспокойство, не только при нашем дворе, но почти при всех дворах властителей, вели мне молчать — я буду вполне доволен, да это положительно будет справедливей. Не хочешь ли приклонить ненадолго слух к недавним делам?

XII. О КОРОЛЕ ПОРТУГАЛЬСКОМ^[72]

К португальскому королю, который жив и поныне владычит на свой лад, в ту пору, как его осаждали многочисленные враги и почти принудили сдаться, пришел на помощь некий юноша, могучий телом и отменной красы; оставаясь при короле, он выказал такую бранную доблесть, что дела его казались невозможными для одного человека. Он восстановил мир согласно желанию короля и королевства и, по заслугам приближенный к своему господину, был ценим больше — ведь король непрестанно его требовал, часто посещал, многим одаривал — чем это способствовало его благоденствию. Вельможи сего двора, замечая, что их господин оказывает им чести менее обычного, считают, что юноша отвратил от них благоволение: видя, что он возносится в королевской приязни все выше, сетуют, что она у них отнята, и, наполнившись исступлением зависти, усердствуют низвергнуть своею злобностью того, кто возведен в фавор высшею доблестью. На вооруженного или предупрежденного они нападать опасаются, а потому опускаются до худшего рода преследований, до навета, и приступают с той стороны, где примечают безоружность и наготу своего господина. Ведая, сколь он безумен от вздорной ревности, они посылают к королю двоих из своего числа, и те, словно старцы вавилонские, обвиняют невинную королеву, как Сусанну, в прелюбодеянии с этим юношей^[73]. Король, уязвленный в сердце, где не прикрывал его панцирь мудрости, восскорбел смертельно и в слепой опрометчивости предписал, чтобы сами изобретатели этого преступления отомстили за него невинному, жестоко и тайно. Так была предана в руки коварства невинность. Изменники, коим велено утаивать преступление, сходятся с юношей накоротке благодаря речам, учтивостям и притворной любви, входя к нему в приязнь ступенями мнимого дружества. Под предлогом охоты они уводят его в гущу дубрав и уединение пустынь и, перерезав горло, бросают волкам и змеям, известив об этом деле лишь того, кто, обманутый, велел его исполнить; а так как его исступление еще не унялось, он спешит домой, входит в ложницу, в укромную и доселе незнакомую ему комнату, и, выгнав всех прочих, обрушивается, яростный, на королеву, бывшую на сносях, и, избив ее ногами и кулаками, двойное убийство свершает одним нападеньем. Негласно призвав преступных общников своей подлости, он похваляется и кичится пред ними, как праведный отмститель тройной вины, — они же долгой чередою похвал превозносят его как мужа отважного и крепкого, чтобы, сделав глупцом, надолго удержать в этой глупости. Некоторое время молчал этот заговор, не выходя наружу; но поскольку, как говорится, тайному убийству надолго не укрыться^[74], оно наконец вползло в народный слух, и чем крепче страх перед тираном сдерживал пересуды, тем безжалостней проступало его бесславье в непрестанных перешептываниях. Запрещенная молва, прорвавшись, делается быстрей дозволенной речи, и удивление, расходящееся от одного к другому, чем скрытнее передается, тем шире разглашается. Это оттого, что всякий, услышав что-нибудь под секретом, для надежности передает другому. Король видит, что двор его уныл и непривычно безмолвен, а выйдя наружу — что город разделяет чувства двора; совесть кое о чем догадалась, он устрашился за свое доброе имя и — обычный наш изъян — по совершении дела понял, что сделал; узнав от многих о ревности, из которой совратили его предатели, восскорбел безутешно, и ярость, наконец праведную, выместил на самих изобретателях и совершителях преступления, вырвав им глаза и детородные части, и, окутав ночью вечной и отняв услады, оставил их жить в подобии смерти.

Вот каковы забавы двора и каковы там демонские наваждения; кому отрадно смотреть на диковину, пусть войдет в палату к властелину. И хотя наш двор, бурный больше прочих, есть матерь печалей и досад кормилица^[75], — ты велишь мне среди этих раздоров заниматься поэзией? Сдается, ты понукаешь меня шпорами Валаама, коими он заставил ослицу говорить^[76]: какими еще стрекалами можно побудить к поэзии? Но боюсь, из-за моего неразумия я стану противоположностью ослице, а ты — противоположностью Валааму: заставь меня говорить — я начну реветь, как она вместо рева завела речи, и сделаешь ослом того, кого должен был сделать поэтом. Однако сделаюсь я ослом, коли ты велишь; но берегись, коли грубость моя пойдет гнусавить глумно^[77], как бы непочтительность твоей просьбы не показала твоей нескромности. Многого я страшусь: меня обличит скудость знания, бессловесность меня осудит, на меня, поскольку я еще жив, с презреньем взглянет современность^[78]. Своим повеленьем ты освобождаешь меня от первых двух страхов, я же не хочу избавиться от третьего, потому что хочу жить. Предмет, выбранный тобой для меня, столь обширен, что не одолеть никаким усердием, не совладать никаким трудом: слова и дела, доселе не описанные, всякая известная мне диковина, чтобы чтенье услаждало и наставленье правило нравы. Потому мое намерение — ничего нового не мастерить, никакой неправды не вносить, но посильно изложить все, что знаю, увидев, или чему верю, услышав.

Гильберт Фолиот^[79], ныне епископ Лондонский, муж, искушенный в трех языках, латинском, французском, английском, и в каждом из них блистательно красноречивый, в старости своей, постигнутый почти полным затмением очей, уже сочинив малое число небольших, но отменных трактатов, ныне, будто раскаиваясь в бесплодной праздности, отрешает ладью от берега, затеяв мерить великое море, спешит искупить пустую трату времени и сочиняет торопливым перстом новый труд о ветхом и новом законе. Варфоломей, епископ Эксетерский^[80], муж престарелый и красноречивый, ныне также предается писанию; и Балдуин, епископ Вустерский^[81], человек многого знания и мудрый в божественных предметах, гнушается отдыхать от пера. Сии философы нашего времени, у коих ни в чем нет недостатка, чье жилище полнится всяческим обилием, а снаружи покой, хорошо начали и благого конца достигнут. Но где гавань мне, едва имеющему досуг, чтобы жить?

XIII. О ГИШАРЕ, КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ

Гишар де Боже^[82], отец Гумберта, ныне враждующего со своим сыном, в глубокой старости принял клюнийское облачение, сосредоточил дух свой, в пору мирской службы рассеянный, и уже обрел покой; собрав воедино силы, внезапно почувствовал себя поэтом и, на свой лад — то есть на галльском языке — пышно блеснув, сделался Гомером мирян. Вот бы и мне такое перемирие, чтобы мой ум, во все стороны разливший свои лучи, не сбивался в солецизмы^[83]! Когда названный Гумберт, его сын, все свои земли утратил из-за вражеского могущества и своей немощи, этот клюнийский инок вернул ему их вооруженною рукою, насилу уговорив аббата и братию, и, воротившись в обитель, оставался верен обету, заключив свою жизнь счастливым концом.

XIV. О ДРУГОМ КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ^[84]

Но всякому свое. Куда плачевней вышло с мужем знатным и отважным, который, подобным же образом став иноком той же обители, таким же неотвратимым несчастием вновь был призван к оружию. Многие бранные бедствия претерпев доблестно и с душою стойкою, из поражения он сызнова возрождался для битвы и, словно воскресшею яростью воспламененный, еще суровей налетал на врагов и, бежали ли они или противились, без устали прилипал к ним, как клей; в надежде сокрушить его несметной ратью враги научались, что побеждают мужеством, а не множеством. Воспаленные гневом, умножив ратную силу, они внезапно застигают его в теснине меж двух утесов и почти что запирают. Никакой надежды захваченным, никакого спасения зажатым, и тем ленивее действуют враги, чем они увереннее. Инок же, в среде неприятелей, как вихорь в прахе, как буря свирепствуя, рассеивает их и столь великой доблестью ошеломляет, что они уже в одном бегстве видят спасение. Тот усердно преследует их со своими силами, в сравнении с врагом весьма скудными, а несметные воины противной стороны, дабы спасти своих владык, делаются добычею одного инока. Но один, особый его враг, хотя уже ускользнул, поспешив круговым путем, опередил его и шел незамеченный, смешавшись с его людьми, все время оглядываясь на инока, своею жизнью пренебрегая, лишь бы с его жизнью покончить. Инок, от жара битвенного и солнечного почти бездыханный, подозвав отрока, входит в виноградник, слагает оружие — и пока войско проходит мимо, он под шпалерой высокой лозы, полунагой, беспечно подставляет себя ветру. А предатель, разлучившись с идущими, подкравшись на цыпочках, пронзает инока смертельным дротом и скрывается. Чуя близость смерти, тот исповедает грехи отроку, который один был при нем, прося наложить на него покаяние, — а тот, будучи мирянином, клянется, что этих вещей не разумеет. Во всех обстоятельствах решительный, инок с глубочайшим раскаяньем говорит: «Предпиши мне ради милосердия Божьего, любезнейший сын, дабы во имя Иисуса Христа пребывала в преисподней душа моя, творя покаяние даже до дня судного, дабы тогда смилостивился надо мною Господь, да не узрю с нечестивыми лик гнева и негодования». Отрок отвечает ему со слезами: «Господин, предписываю тебе в покаяние то, что твои уста молвили здесь пред Господом». И он, словами и взором соглашаясь, благочестиво приял это и умер.

Помянем же слова милосердия, глаголющего: «В какой час ни восстенает грешник, спасен будет»^[85]. Как бы он мог восстенать и не сделал бы этого? Если же он опустил что-нибудь второстепенное, мы можем обсудить это меж собой, а душу его да помилует Бог.

XV. О ВЗЯТИИ ИЕРУСАЛИМА САЛАДИНОМ

Как летаотпущения, или юбилейные, названы, как нам известно, от отпущения, или jubilum, будучи летами отпущения и милости, безопасности и мира, ликования и прощения, хвалы и веселия, так лето от Воплощения Господня 1187-е следует нам называть нубилейным, от слова nubilum — как из-за туч непогоды^[86], так и от тьмы злосчастия: лето страха и брани, уныния и тягости, поношения и скорби^[87], от середины мая до самой Семидесятницы оскверняемое непрестанными зимними потоками, которые, лишив нас урожая, плоды потопив, произвели злаки гнусные, зловредные и негодные и учинили равное опустошение среди животных и людей. И хотя Нептун часто, если не всегда, восполняет своим обилием скудость Кибелы^[88], в сей год море замкнуло от земли утробу сострадания и отказало сестре в обычной плате^[89]. Словно забыв миловать^[90], прибавил Господь к скорбям гнусной погоды бесплодие земли, моря и воздуха, дух раздора выпустил из преисподней, и тому, кого Он связал крестом приятой плоти^[91], позволил глумиться над всем миром и насмехаться над христианами вдосталь по дурному его хотению. «Еще не исполнилось беззаконие Моава»^[92], — молвил Господь и отложил его истребление, пока не исполнится; но наше недоумие покажется столь полным, столь грузным, что не только на нас и все наше падет кара за беззаконие, но можно подумать, что позволил Сатане победитель его, Господь Иисус, свершить месть над Ним Самим. Ведь в этот злосчастный год возвещают, что одолен и полонен святой град Иерусалим Саладином, князем язычников^[93], и что опустошен он язвою более жестокой, чем горько воспетая в «Плаче» Иеремиею, говорящим со слезами: «Священники его стенают, девы его в скорби»^[94]. Уже ни священники в нем не стенают, ни девы не скорбят, ибо нет их^[95]. До малого остатка извел здешнее племя Тит, отместник (хоть и неведомо для себя) обид Господних^[96]; а этот их уничтожил дотла, учинивши всех христиан истребление. Гроб и Крест Господень стали добычею псов, чей голод так утомлен и кровью мучеников утолен, что многим позволено выкупиться, не столько по жадности к деньгам или недостатку злобы, сколько по вялости ослабевшего и изнуренного неистовства. Не было нехватки в склоненных шеях, но недостало на них мечей. А к выкупленным не пришла свобода, но те, кто выкупился, были даны воинам в жалованье, став им и платой, и товаром. Много предсказали пророки воплей и язв, бед и смертей сему истерзанному сверх меры городу, и в сию пору, как видно, исполнил Господь их прорицания. Часто избавлял его Господь^[97], и при всяком неистовом натиске не забывал миловать^[98]; а ныне, когда ни семени, ни останка, ни следа нет, — какое ныне избавление, какое упование, какая надежда на милость?.. Подлинно, лишь Господь Иисус, — хотя не видно, откуда и как может прийти помощь делу, совершенно погибшему. Ибо Тот, Кто глухоте был слухом, слепоте — зрением, тлеющему мертвецу — жизнью, множеством невозможных дел научил нас никогда не отчаиваться.

Сделался некогда словно врагом рабу Своему Давиду любивший его Господь из-за учиненной им переписи народа, ибо царь как бы отказывал Ему в подобающих хвалах за свои победы и приписывал исход битв лишь себе и своему множеству; посему через ангела-истребителя умертвил Господь семьдесят тысяч человек^[99]. Не мщение это было, но наказание, которое гордыню усмирило, но не дало победы врагам, не возвеличило славы неприятелей, не разожгло неприязни граждан, не уязвило стыдливости, не причинило позора, не отняло остатка; которое имело меру, которое исправило правителя, которое сберегло часть народа ради семени; дало почувствовать отца, а не врага, розгу, а не меч. Не было там разорения имений и отчуждения владений, не было и переноса власти, ковчег пребывал на месте, священнодействия не прекращались, в безопасности были уцелевшие; умерших сочли, оплакали, погребли; радовались счастливому злосчастий окончанию.

Но какой конец сему бесконечному бедствию? ведь те, чьим узам позволил порваться Господь, демоны бесстыдные и безуздые, все, что было честного, что было доброго, что было Божьего, через своих слуг или присвоили, или истребили, — а что было позорного, что было порочного, что было их собственного, все возвеличили и наконец установили там мир, крепчайшим образом все удерживая, так чтобы уже была их воля как в преисподней, так и на земле^[100]. Тогдашние люди были наказаны, но не умерщвлены; а нынешние — умерщвлены, а не наказаны. Оттого подвинулись стопы многих и пошатнулись ноги многочисленных^[101], не помышляющих, что не здесь наш Иерусалим. Мы же не так, но грядущего взыскуем^[102], и чем явственней для нас ничтожество мира, чем сильней его обветшание, тем поспешнее надо идти от этого мира к другому, и пусть надежда наша на грядущее будет лучше и от земной заботы свободнее.

Конь, бык, верблюд и осел, всякое крепкое животное торопится вырваться из грязи и всячески силится выпрыгнуть из ямы, — а мы навек в грязи засядем? Рассудительней было бы руководиться разумом неразумных, коим природа диктует правила лучше, чем нам — наша мудрость. Звери мудры; в самом деле, они — олень, кабан, лань, косуля — имеют твердый закон и час для питания и спаривания, сна и бдения и не переходят пределов, им поставленных; врагов остерегаются неослабно, следы к своему логову, по которым их выслеживают, оставляют с великой осторожностью, словно наделены разумом; дай им проницательность Катона и всего сената — они не сделаются осмотрительней в бегстве; отпусти их — проживут долгий век: снедь их — листва и трава, природою предложенная, искусством не утонченная; питье — вода, не дорожающая от редкости, не обесцененная доступностью. Таков неизменный ход звериной жизни. И хотя обитающие с нами прирученные животные, каковы кони, быки, куры, голуби, будто подхватившие от нас порочность, живут не в таком согласии с природой, но все же от природы чтят смену дней и ночей. И пусть в Венерином обычае и в тяге к нашей еде они часто преступают предел и желают неподобающего, но мы куда несдержанней их несдержанности. Почему же так, хотя звери нам проповедают добродетель воздержания, хотя ничего нет пред нашими очами, в чем не давал бы нам Господь урока? Но пока мы привыкаем к запретам, даже если умеем избегнуть большого греха, бываем завалены песком, как говорит Григорий^[103], и множество легких грехов делается схоже с тяжкими. И хотя мудрость учит нас непрестанно, драгоценное возглашая на стогнах^[104], мы блуждаем в делах неверных и бесцельных, по доброй воле носимся во вред здравию души и тела, разумно безумствуя по усмотрению плоти, которая одна несноснее, чем богатая баба^[105], бесполезное одобряющая, полезное отвергающая; она с присными своими, демонами и миром, так нас одурачила, что не храним мы ни заповедей Христовых ради жизни вечной, ни афоризмов Гиппократа — ради временной. Пределы, предписанные тому и другому здравию, мы пренебрегаем и проскакиваем, ибо редко или никогда делаем дела во благовременье; справедливо исключил бы нас сказавший: «Всякой вещи под небом свое время и времена»^[106].

Трое, как нам ведомо, были воскрешены Господом: в доме, вне дома, в гробнице; епископ Ле-манский Хильдеберт изъясняет это кратким двустишием:

Двух женщин достало, чтобы малою мольбою подвигнуть Господа к воскрешению четверодневного^[108]; а столь многие тысячи мужчин и женщин, и новых, и старых орденов, — кого они воскрешают? Что нам усердие в милостынях, постах, молитвах, с которым они, сидя у ног Господа с Мариею, по их словам, непрестанно Его призывают? Но, может быть, в желании исполнить всякую правду, принимая у себя Христа, хлопочут они с Марфою во многих услугах^[109], чтобы не оказалось чего-нибудь в недостатке, когда прислуживает лишь одна, и единственно нужного домогаются менее ревностно, чем нам нужно. И вот так, пока они заботятся о многом^[110], мы, как говорит Павел, каждый за себя^[111], милостью Божией и Его попечением сможем воскреснуть, на Него полагаясь, не на человека; и избавит нас от человека лукавого добрый человек Христос^[112].

XVI. О ПРОИСХОЖДЕНИИ КАРТУЗИАНЦЕВ^[113]

Епископ Гренобльский видел во сне, как семь солнц сошлись с разных сторон на гору, нарицаемую Шартрезом (Cartusia), в долине Грезиводан, и остановились там. Поутру он раздумывал о том, много гадая и не находя ответа: и вот шесть клириков, мужей именитых, и седьмым с ними начальник их Бруно настоятельно просят у него это место, чтобы создать там молельню. Обрадованный епископ, видя счастливый исход сновидения, на месте, им желаемом, выстроил кельи и церковь на свой счет и с благословением их там водворил. Гора эта весьма высока, а посреди ее вершины — долина глубокая и широкая, бесплодная и невозделанная, но ключами изобилующая. Они владеют тринадцатью кельями; в одной приор, в других — по одному брату. В субботу приор наделяет их на всю седмицу хлебом, бобами и зеленью; три дня в седмице они довольствуются лишь хлебом и водой. Не едят мяса даже и больные; не покупают рыбы и не едят, если только им не дадут ее так много, что можно разделить на всех; всегда облачены во власяницу, всегда препоясаны, всегда молятся или читают. Никто, кроме приора, не может выступить из кельи обеими ногами; приору это позволяется ради посещения братьев. По праздничным дням они сходятся в церкви; мессу слушают не ежедневно, но в установленные дни. Не строят козней против соседей, не сплетничают, ничего не отнимают; не входит к ним женщина и они к женщинам не выходят.

По просьбе некоего могущественного мужа в пределах епископства Сен-Жан-де-Морьен произвел из себя Шартрез иную обитель по образу своему: по внушению алчности последовав за дьяволом, она, прославленная красою и тучностью пажитей, жесточайшим образом собирает добро, откуда только можно; свою любовь превратившая в жар алчности, дурным намерением богатая, беспрестанно утоляла она свой зуд; вторгалась в соседние пределы, отовсюду что-нибудь неусыпно выскребая, то силой, то обманом, на всякий манер наживая именье^[114], и что могло вместить чрево, то могла и добывала мошна. Часто порицаемая приором Шартреза, а наконец и наказанная, она не уступила, но отолстела, расширилась, воспротивилась; уклонилась^[115] и избрала мать, себе подобную, обитель цистерцианскую, которая открыла ей сердце самой жадной приязни, в обиду прежней матери сделала ее себе дочерью дражайшею и доныне крепкой рукою ее держит.

XVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГРАНМОНТАНЦЕВ^[116]

Гранмонтанцы, от Гранмонта в Бургундии, получили начало от Стефана, предписавшего им, что сколько они получат места изначально, стольким наперед им и владеть; можно занять меньше, больше — нельзя. Там им пребывать в затворе. Начальником их да будет пресвитер, которому ни для какого дела за ограду не удаляться. Никому не выходить в одиночестве; никому не иметь собственности снаружи; никакого животного внутри, кроме пчел, кои соседям не вредят. Питаются они тем, что им подают из милости и что могут приготовить внутри. Когда совсем кончается снедь, после однодневного поста без еды посылают двоих на ближайшую дорогу сказать первому встречному: «Братья голодны». Если Господь услышит их, этою помощью они получат передышку; если же нет, постятся и этот день, а назавтра сносятся со своим епископом. Если он не поможет, вопиют ко Господу, Который не забывает миловать^[117]. Братья-миряне совершают всякую внешнюю работу, клирики же сидят внутри с Мариею, свободные от мирского попечения. Отсюда произошел важный раздор, дошедший до господина папы; клирики пытались добиться главенства и во внешних делах, и во внутренних, братья-миряне хотели сохранить Стефаново уложение, и досель в судилище тяжба^[118], ибо мошна еще не выиграла дела.

XVIII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ХРАМОВНИКОВ^[119]

Некий рыцарь из бургундского селения под названием Паган, сам нарицаемый Паганом, отправился паломником в Иерусалим. Услышав, что у конского водопоя неподалеку от Иерусалима язычники нападали на христиан, приходящих туда по воду и часто погибающих из-за этих засад, он пожалел о них и, ревнуя о правде, попытался, сколько мог, защитить их — и, часто выскакивая на помощь им из укрытий, многих врагов истребил: но те, уязвленные, стали выставлять столько людей на стражу, что никто не мог противиться их нападениям, и водоем пришлось покинуть. Паган, не малодушный и не легко сдающийся, придумал и пособил Богу и себе: каким-то способом добыл себе у регулярных каноников Храма большой дом в ограде Храма Господня и, довольствуясь грубым платьем и скудной едой, тратился лишь на коней и оружие; сколько ни было среди пилигримов мужей воинственных, всех, кого смог, он привлек уговорами, мольбами, всякими средствами, чтобы навсегда предали себя на служение Богу или, по крайности, посвятили себя этому на время. Себе и своим сотоварищам в строгой сообразности сану и службе он установил знак креста или вид щита; людям своим он заповедал чистоту и трезвость.

В сию их начальную пору случилось, что один из христиан, рыцарь высочайшей славы, известный язычникам и ненавистный им из-за множества убитых им родичей и друзей, был схвачен; ведут его к столбу. Среди знати, там собравшейся, было много лучников, готовых купить у короля один выстрел за один талант в отместку за кровь своих. Стоял подле него король, желавший заключить с рыцарем союз, если тот отречется от веры: увещевая его при каждой новой ране, он всеми способами пытался его прельстить; но видя, что тот держится с великим упорством, король, еще не теряя надежды, велит, отвязав его, беречь и врачевать; во многих попытках он долго упорствует добиться своего, но все же приходится ему скорбеть о неудаче. Но поскольку Господь, ради Которого рыцарь страдал, даровал ему благоволение в очах короля, тот, желая избавить его от ожидания столь свирепой мести, назвал ему имя юноши-язычника, которого пленили христиане и на которого он обещал его обменять, требуя, чтобы его Господин^[120] стал заложником за его возвращение. На этих условиях рыцарь отправляется в Иерусалим и повествует своему королю, что с ним вышло. Король, клир и народ возносят торжественные хвалы Богу за возвращение столь великого поборника. Но известившись, что юноша тот умер, рыцарь готовится вернуться к назначенному дню. Запрещают ему это король и все королевство, дают отпущение от патриарха, обещая без счета мессы, милостыни и все, что принадлежит до такового искупления; и хотя он мог бы, казалось, удовлетворить таким образом Богу, ему самому этого мало, и он готовится, как обещал, в обратный путь. Когда его друзья о том узнают, по общему решению вверяют его надежной, но почетной страже, пока не минет день возвращения, чтобы, раз уж нарушен обет, не требовалось больше следить, как бы рыцарь его не исполнил. Он это сносил, надеясь на случай ускользнуть или на разрешение уйти, пока не увидел, что день уж подходит, и в отчаянии не затеял обмана, твердо им обещав, что останется на месте, если исполнят, что ему сулили. Выходит он на свободу среди общих похвал и веселья, а следующей ночью пускается в путь, изо всех сил спеша, чтобы не оказался виноват любезный ему Заложник. На краткое время он — повод для несравненной и непомерной тревоги; ждет его собственный король, ищут его отместники. Сделавшись тайным посмешищем, как это бывает с промахнувшимися владыками, король винит Заложника — но под вечер дня и надежды навстречу ему нежданный пешеход, точно беглец, изнуренный великой спешкой; он еле говорит, а как смог вымолвить, молит прощения, что затянул с исполненьем обета. Изумляются все и умиляются, и сам король, умиротворенный добросовестностью своего узника, по милости Христовой отпускает его на волю.

XIX. НЕКОЕ ЧУДО

Той же порой сарацины пускали стрелы в одного клирика, чтобы отрекся от веры. Был там один уже отрекшийся и насмехался над глупой его верой, при каждом выстреле приговаривая: «Ну как, хорошо?» Тот не отвечал. Видя его стойкость, тот одним ударом снес ему голову, примолвив: «Как, хорошо?» И отсеченная голова, собственными устами заговорив, молвила: «Теперь хорошо».

Такое и подобное приключалось с первыми храмовниками, пока они Бога любили, мир не ценили. Но как скоро любовь обесценилась и богатство возвысилось, мы услышали совсем другие истории, которые тоже прибавим; но сперва послушайте о первоначальном их отступлении от бедности.

XX. ДРУГОЕ ЧУДО^[121]

Один рыцарь по имени Америк, большого достатка и скромной славы, ехал на воинское состязание, что зовется турниром. Держа путь густой дубравой, он заслышал вдалеке колокол, звонящий к ранней мессе, и хотя товарищи отговаривали его, вопреки им поспешил слушать мессу, оставив с ними оруженосцев и оружье. Он нашел отшельников и по окончании мессы поторопился назад к товарищам, надеясь настичь их через две-три мили; но, весь день проскитавшись, запоздно воротился к месту мессы. Назавтра то же. На третий день, провожаемый отшельником, он встретил едущих обратно товарищей, кои с великою радостью его поздравляют. Дивится он уважению, выказываемому больше обычного, и подозревает насмешку. Близкого друга отзывает в сторону и спрашивает, каково они успели на турнире. Тот отвечает: «Хорошо нам и руке твоей, а противникам худо; они, однако, воротились нынче к нам, чтобы поглядеть на тебя, изумленные твоими делами; но когда вчера мы вернулись на постоялый двор, никто нам о тебе ничего не мог сказать наверняка; а оруженосцы твои твердят, что едва они приняли у тебя оружие, ты исчез из глаз вместе с конем. А коли хочешь послушать, что о тебе толкуют по дороге, опустим забрала и послушаем». От каждого, кто проезжал мимо, они слышали прославление Америка и великие хвалы человеку, прежде порицаемому за робость. Дивится он, не зная за собою никакой заслуги, и насилу уразумевает, что даровал Бог ему заместителя, дабы его товарищам не радоваться, что пренебрегли мессой, а ему — не печалиться, что почтил ее; и предал он себя со всем своим имением Богу и дому храмовников и, как говорят, усилил их весьма.

Потом владыки и князья, считая намерение их добрым и жизнь честною, при содействии пап и патриархов почтили их как защитников христианства и отягчили несметными богатствами. Теперь они могут делать, что им угодно, и добиваются того, что им желанно. Нигде они не нищенствуют, кроме Иерусалима; здесь они берут меч для обороны христианства, который Петру запрещено было поднять для защиты Христа. Здесь Петр научился искать мира терпением, а их невесть кто научил смирять силу насилием. Меч приемлют и от меча погибают^[122]. Они, однако, говорят: «Все законы и все уставы позволяют отражать силу силою». Но отвергнут этот закон Тем, Кто в час, как Петр наносил удар, не захотел призвать легионы ангелов^[123]. Видно, не избрали они благой части^[124], коли под их защитою наши пределы в тех краях непрестанно сужаются, а вражеские расширяются; словом Господним, а не устами меча стяжали апостолы Дамаск, Александрию и великую часть мира^[125], которую меч потерял. Давид же, идя во сретенье Голиафу, говорит: «Ты идешь на меня с оружием, я же иду на тебя во имя Господа, да ведает весь сонм, что не мечом спасает Господь»^[126].

Никто в здравом уме не усомнится, что учреждение орденов происходило сначала в добром порядке, сопутствуемое смирением: но всякий корыстолюбец, отгоняя смирение, отвергает наставницу добродетелей и приводит из заводи пороков алчную гордость. Многие в своих орденах пытались избавиться от бедности, но обрати ее в бегство — бежит и смирение; князь горделивый^[127] живет в роскоши, Иисус же, в бедности смиренный, выбрасывает его за порог. Пришел Он к Илии не в вихре, скалы сокрушающем, не в землетрясении, не в огне, но в шепоте тихого ветра, которого всем сердцем дожидался и домогался Илия, пренебрегая всем помянутым. Сперва идет все перечисленное, но не в нем Господь; следом ветерок, и в нем Господь^[128]. А в наших орденах сперва ветерок, в нем Господь, а следом — то, в чем нет Господа: храмовники, с которых начинался этот рассказ; ибо, по службе своей любезные прелатам и королям и отмеченные почестями, они предусмотрительно пекутся, чтоб не истощались у них средства к возвышению. Если вспомнят и обратятся к Господу все концы земли, по пророку^[129], что же эти? Если мир придет, что с мечом произойдет?^[130] Говорят, некогда они помешали миру вот каким образом.

XXI. О СЫНЕ СУЛТАНА ВАВИЛОНСКОГО^[131]

Не так давно был пленен и ввержен в темницу рыцарями Храма Господня Нассарадин, сын Абекия, султана Вавилонского, язычник, но в остальном муж славнейший по происхождению, отваге, учености и доблестям душевным. Еще будучи на свободе и дома, он прилежно исследовал нашу веру и их заблуждения и, увидев, что в их обрядах ни твердости, ни верности, перешел бы к христианскому благочестию, не будь ему помехой уважение к знатным родичам. Когда же из его собственных уст известились об этом те, кто держал его в узах, не только ему не поверили, но и остались глухи к его просьбам о крещении. Обещал Нассарадин добыть им Вавилонию, свой родной город, своими силами и разумом, лишь бы позволили ему креститься, но они, в суровости упорствуя, не волнуются о потере его души, чуткие к другим вещам. Дошла эта весть до вавилонян, и те, узнав, что один из их храбрейших мужей сулит сдать город, тем больше боятся, чем больше ненавидят в нем противника своему закону. Учиняют они совет и сообща решают, что его, как бы на рынок выведенного, надобно купить, во что бы им это ни стало; и, послов отрядив, в цене условившись, они, честно лукавствуя, платят талантами в золоченой бочке за товар великой ценности и, боясь неодолимой крепости этого человека, по уговору получают его связанным. Он же прямо посреди города объявлял себя христианином, ярым попрекам и бичам не боясь отвечать речами спасения своего. Доставлен он в Вавилонию; горожане, с радостной спешкой навстречу пускаясь, развязывают его, приветствуют как отца отечества, своего господина и поборника, а как достигли середины города, остальных горожан сзывают зычно, как глашатаи. Поднимается общая хвала; не перестают возносить благодарности богу своему, яко спасенные от рук христианских, надеясь, что Нассарадин станет главою их защиты, ибо начальника у них не было. Он же не позволяет себя увлечь ни ласке, ни страху, взывая к Отцу, и, Христа исповедая, в изумление ввергает весь город разом. Первейшие граждане, отошед от толпы, цепенеют в глубоком безмолвии; встает великое несогласие, ищут решения и судят надвое. Есть такие, кто жаждет покончить с ним немедля, другие же из уважения к достойнейшему лицу считают, что надобно его охранять, ибо он, ныне безумный, может однажды вернуться в разум. Сзывают соседних князей, и те, известившись о происшедшем, мыслят розно. Кто надеется, что по его устранении их самих изберут охранять и властвовать в городе, те говорят распять нечестивого отступника; те же, кто радеет о спасении и сохранении города, считают благоразумнее молить его согражданам и сородичам, чтобы из почтения к городу, его вскормившему, и из любви к своему именитейшему роду он отступился от безумия и поклонился богам отцов своих. Все способы испробовали; никакой не успели мольбой, никакими слезами своего не добились. Посему ведут его, к столбу привязывают, и, наподобие благороднейших мучеников, короля Эдмунда и блаженного Себастьяна, стрелами пронзаемый^[132], отправляется он ко Христу. Как он возрожден водою и Духом Святым^[133], вполне ясно: ибо кровь — влага, а всякая влага — из воды.

XXII. О СТАРЦЕ АССАСИНЕ^[134]

Случилось также, что муж величайшей власти, нарицаемый Старцем ассасином, то есть повелевающим сидящими под небом^[135], бывший источником благочестия и веры язычников, обратился к патриарху Иерусалимскому за книгой Евангелий, которая была ему послана вместе с толкователем. Встретив толкователя и Евангелие с пылом приняв, он отрядил одного мужа из своих, доброго и знатного, дабы взять у патриарха жрецов и левитов^[136], от коих они могли бы сполна принять крещение и таинства веры: но его из засады убили городские храмовники — говорят, ради того, чтобы вера неверных не исчезла и не водворились единство и мир. Ведь ассасины, говорят, — первейшие наставники в языческой неверности и неверии. Старец же, известившись об этом коварстве, укротил дьявольской уздою первое побуждение набожности, и воздержался Господь совершить то, что казалось уже обещанным. Патриарх мог скорбеть об этом, мог и король, но отомстить не могли: патриарх не мог, так как Рим освобождает плененных в мошне^[137] и собирает от всех стран^[138]; король — так как мизинец их больше его самого^[139].

Джоселин, епископ Солсберийский, так ответил сыну своему Реджинальду Батскому^[140], избранному благодаря насилию, но не допущенному к посвящению архиепископом Кентерберийским и сетовавшему из-за этого: «Глупец, быстро лети к папе, смело и без колебаний, дай ему добрую оплеуху тяжелой мошной, и он покачнется, куда тебе угодно». Он отправился; один ударил, другой покачнулся; упал папа, поднялся епископ — и тотчас возвел ложь на Бога в начале всех своих посланий, ибо где следовало писать «кошеля милостью», он вывел «Божией милостью». Все, что хотел, сотворил^[141].

Но будь госпожа и мать наша, Рим, тростью, в воде переломленной^[142], — да не будет так, чтоб мы верили тому, что видим! Сходным образом, возможно, многие лгут в рассказах о господах храмовниках: спросим же их самих и поверим услышанному. Что они делают в Иерусалиме, не ведаю, — а с нами живут вполне невинно.

XXIII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГОСПИТАЛЬЕРОВ^[143]

Госпитальеры положили своему благочестию доброе начало, пособляя неимущим паломникам. Начали со смирением: казался их дом отменною любви обителью; гостей принимали с готовностью и, следуя учению учеников Господних, прилежно побуждали мимоидущих войти в странноприимный дом. Долго они были верны своим заповедям; щедро содержали гостей на свой кошт, не черпая из их кошелька; не бывало у больных такой нужды, чтобы они не удовлетворили ее своею заботой; выздоравливающим возвращали все их деньги. Благодаря такой славе многие мужи и жены даровали им свои имения и весьма многие там посвящали себя служению немощным и недужным.

Один знатный муж, что пришел послужить, привыкший, чтоб ему служили^[144], когда однажды омывал ноги больному с гнусными язвами, чувствуя отвращение от их мерзкого запаха, без промедления выпил воду, в которой омыл их, дабы приучить свою утробу к тому, что ей противно.

Они прияли Господа в тихом ветре^[145], но когда из-за стяжаний возросла у них алчность, порочная мачеха добродетелей, тут уж и вихорь, скалы сокрушающий, землетрясение и огонь. В силе этого огня они устремились к господину папе и святому сенату римской курии и возвратились, стяжав привилегии многими неправдами против Господа и помазанника Его^[146]. На Латеранском соборе, созванном при папе Александре Третьем^[147], все множество епископов, коих собрал помянутый папа, вместе с аббатами и клиром, насилу добились, даже лично присутствуя, выгадать для себя совсем немного в сравнении с привилегиями госпитальеров. В нашем присутствии те молчали, но по роспуске собора тотчас раскрыла свои морщинистые уста госпожа мошна — «хоть она не Амор, но вся покорилась ей Рома» ^[148] — и снова мы стали их добычей, ибо их привилегии были утверждены крепче прежнего. Забирают верх — не скажу кошели, но одежды; не скажу лица, но пожелания монахов — над нашим, клириков, одеянием и пожеланием. Они постоянно растут, а мы умаляемся^[149]. Пропитание от алтаря сперва дано нам Богом^[150], затем патриархами пожаловано. Мы не участвуем в наследии отцов; торговать нам не дозволено; мы можем просить подаяния, но стыд запрещает^[151], уважение уклоняется, скромность сковывает волю. Итак, какое у нас содержание и откуда? когда почти все алтари — в распоряжении монахов, даже один алтарь на человека едва ли удовлетворит клириков, а ведь клириков куда больше, чем алтарей. Хотя монастырь — темница для клириков, и хотя добрый Иероним говорит: «Мне секира лежит при корне^[152], если не принесу моего дара к алтарю»^[153], они, изменив уговор, завладели средствами, коими мы живем, и мы должны платить им дань из нашего припаса, и сделался монастырь темницею монахов, где клириков можно держать по желанию монахов, пока не принесут своей дани к алтарю. Многими ухищрениями они вытесняют нас и отгоняют от церквей. Когда рыцари, владеющие правами патроната, впадают в нужду и ищут помощи от богатств храмовников или госпитальеров, им отвечают: «Да, у нас вдоволь средств помочь вам, но не позволено уделять из денег Храма или Госпиталя кому-либо, кроме братии; однако если вы захотите вступить в наше братство и принесете дому Господнему что-нибудь от своего имения, то освободитесь»^[154]. Потому несчастные, коих отвсюду облегают путы, желая от них избавиться и думая, что у них нет ничего, с чем могли бы расстаться легче, нежели с церковными дарениями, охотно отдают его, чтобы освободиться. Такими — не скажу штуками, но шутками — монахи избегают симонии, дабы не заметил Господь, какими способами обогащаются их дома; племянники и сыновья рыцарей и — что кажется много тягостнее — многие достойные лица умирают без приходов.

XXIV. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЦИСТЕРЦИАНЦЕВ^[155]

Цистерцианцы произошли из Англии, из селения под названием Шерборн. Там подвизалось множество монахов в черных одеждах под началом строгого аббата. Он натягивал им поводья, это пришлось иным не по нраву, и четверо из их числа, пустившись в бега, направляются во Францию, матерь всякой злобы. Кружат они там, соединившись с поклонниками удовольствий, на которых Франция всегда особенно богата; в своем кружении сталкиваются наконец со скудостью съестного и, отягченные пыткой нехватки, долго обсуждают, что им делать. Назад идти не хотят, без дохода жить не могут. Как добыть? Откуда взять? Решено наконец водвориться в пустыне под предлогом набожности, однако не в Павловой или Иларионовой пустыне^[156] на ливийских просторах, не в дебрях Черной Горы^[157], не в пещерах и гротах^[158], где нет никого, кроме Бога, — нет, для решивших поклоняться человеку как богу и люди и Бог должны быть доброхотами, но не соседями. Итак, они выбирают место, удобное для жилья: не непригодное для обитания, но обитаемое, чистое, плодородное, податливое к обработке, не никчемное для посева, огражденное дубравами, кипящее ключами, истый рог изобилия, место вне мира в сердце мира, удаленное от людей среди людей, — выбирают, не желая знать мира, но желая, чтоб мир о них знал, как та, что «к ивам бежит, но сперва увиденной быть она хочет»^[159]. Они приобрели у какого-то богача дешевый и худой кусок земли среди большого леса, изображая безупречность, долго упрашивая, приплетая Бога к каждому слову. Они вырубают и выкорчевывают лес, обращают его в ровное поле, кусты — в плоды, ивняк — в ниву, ивовую лозу — в виноградную, и чтобы свободней предаваться этим занятиям, они вынуждены отнять время у молитв. Сидела доселе Мария, словно не сочувствуя трудам Марфы; у них же Мария стала снисходительней и поднимается помочь Марфе в ее заботах. Другие ордены в полуночи встают исповедаться Господу, как говорит псалмопевец^[160], и по свершении часа, изнуренные, засыпают: а эти, положив себе заповедь суровей и крепче, постановили по истечении часа пребывать в бдении и молитве до наступления дня. Через некоторое время, однако, это показалось им трудно, а так как менять правило было позорно, они предпочли переменить час с полуночного на предрассветный, дабы их служба кончалась вместе с ночью и уставу не было ущерба. Другие поднимаются до утренней звезды: эти, предпочитая

по совершении часов и мессы все вместе выходят к дневным трудам.

Эти четверо приняли правило строже и тесней, чем блаженного Василия или Бенедикта: отказались от мехов, льна и даже конопли, довольствуясь некрашеной шерстью, и так рьяно отдалились от черных монахов, что в противность их одежде стали носить белую. Никто из монахов не вкушал ни мяса, ни крови до времен Карла Великого, который прилежными мольбами добился у папы Льва разрешения на мясо для цисмонтанских монахов, выпросив им еще и животное масло, так как лаврового у них, в отличие от трансмонтанцев, не было^[162]. Цистерцианцы же, не приемля этого послабления, блюдут строгость старинной стези^[163], чуждаясь мясоядения. Однако свиней они выкармливают многими тысячами и продают бекон — может, и не весь; голов, ног, копыт не отдают, не продают, не выбрасывают; что с ними делается, Бог весть. Сходным образом и что там с курами, которые у них в великом обилии, — это между Богом и ними.

Они отвергли церковные владения и все неправедные приобретения, живя, как апостол, трудом рук своих^[164], удалив всякое корыстолюбие; но это до времени. Не знаю, что они затевали и что сулили в своей завязи, но что бы ни сулили, плод вышел такой, что мы страшимся деревьев. В ту пору они во всем держали себя так смиренно и просто, ничего алчного, ничего своекорыстного не делая, ничьему плачу не отказывая в утешении, никому не делая, чего себе бы не желали, никому злом за зло не воздавая^[165], безупречность храня от бесчестья, как бальзам от грязи; все восхваляли их субботы и желали стать, как они. Так они сделались народом весьма многочисленным и распространились во многих обителях, имена коих заключают в себе некий намек божества, как Божья Хижина, Божья Долина, Гавань Спасения, Взойди-на-Небо, Дивная Долина, Лампада, Ясная Долина^[166]. Из сей последней взошел Бернард и начал сиять меж другими, а скорее — над другими, как Денница^[167] среди ночных светил, муж скорого красноречия, заставлявший колесницы объезжать грады и замки, чтобы отвозить оттуда истинно верующих к нему в обитель. По всем пределам Галлии он был носим духом, а какие совершал чудеса, о том писал Жоффруа Осерский; верьте ему^[168].

Я был за столом у блаженного Томаса, в ту пору архиепископа Кентерберийского; подле него сидели два белых аббата^[169], рассказывавших о многих чудесах помянутого мужа, то есть Бернарда. Поводом стало читавшееся там послание Бернарда об осуждении магистра Петра, вождя номиналистов^[170], больше согрешившего в диалектике, чем в изучении Священного Писания: ведь этим последним он занимался от сердца, а в той трудился вопреки сердцу и многих ввел в те же трудности. Читали послание господина Бернарда, аббата Клервоского, к папе Евгению^[171], который был его монахом, и никто из этого ордена не занял вслед ему сего престола. В послании говорилось, что магистр Петр был горделив, подобно Голиафу, Арнольд из Брешии — знаменосец его, и еще многое в том же дурном смысле. Воспользовавшись случаем, аббаты хвалили Бернарда и возносили до звезд. Тут Иоанн Планета, слыша о добром магистре то, чего не желал и от чего огорчался, говорит: «Видел я в Монпелье одно чудо, многих удивившее» — и на просьбы рассказать о нем начинает: «К этому великому мужу, коего вы справедливо восхваляете, в Монпелье приведен был связанным один бесноватый, дабы тот его исцелил. Сидя на большой ослице, он давал повеления нечистому духу при молчании стекшегося народа и наконец молвил: „Развяжите связанного и отпустите на свободу”. Бесноватый, почуяв, что его выпустили, начал со всей силы швырять в аббата камнями, неотступно преследуя его бегство по улицам, пока было можно; и даже когда люди его связали, он не отводил от аббата глаз, хотя рукам воли не было». Не понравилась эта речь архиепископу; он грозно говорит Иоанну: «Это и есть твои чудеса?» А Иоанн: «По крайней мере те, кто там был, назвали это достопамятным чудом, ибо этот одержимый был кроток и ласков со всеми, а опасен одному лицемеру, и еще, сдается мне, это было осуждением самонадеянности».

Подобным же образом два белых аббата беседовали о помянутом муже в присутствии Гильберта Фолиота, епископа Лондонского, восхваляя силу его чудес. О многом было поведано, и вот один из аббатов говорит: «Хотя эти рассказы о Бернарде и правдивы, я видел однажды, как ему отказал дар чудотворения. Один человек с бургундских рубежей умолял его прийти и исцелить его сына. Мы пришли и нашли его мертвым. Господин Бернард велел вынести тело в отдельный покой и, выгнав оттуда всех, лег на мальчика^[172] и, сотворив молитву, встал; но мальчик не встал, а лежал мертвый». Тут я: «Вот несчастнейший из монахов; никогда я не слышал, чтобы монах лег на мальчика и мальчик не встал сразу после него». Аббат покраснел, а многие вышли, чтобы отсмеяться^[173].

Общеизвестно, что после этой неудачи с чудотворением у сказанного Бернарда случилась и другая, славе его не удружившая. Вальтер, граф Неверский^[174], умер в Шартрезе и был там погребен. Поспешил господин Бернард к его могиле; и когда он, простершись там, весьма долго молился, молил его приор пообедать, ибо пришло время. Бернард на это: «Не уйду отсюда, пока не заговорит со мною брат Вальтер» — и возопил громким голосом: «Вальтер! гряди вон»^[175]. Но Вальтер, не слыша глас Иисуса, не обрел ушей Лазаря и не вышел.

Так как в мой рассказ замешался Арнольд из Брешии, позвольте сказать, если вам угодно, кто он был такой, как мы это слышали от его современника, мужа славного и большой учености, Роберта из Бернхема^[176]. Этот Арнольд был после Абеляра осужден папой Евгением, без обсуждения, без защиты, заочно, не из-за его писаний, но из-за проповедей. По высоте рода Арнольд был знатным и великим, по учености — величайшим, по благочестию — первым; он не позволял себе ни еды, ни платья сверх того, что требовала строжайшая нужда. Он странствовал с проповедью, не своего ища, но Божьего^[177], и сделался для всех любезен и удивителен. Когда он пришел в Рим, римляне почтительно внимали его учению. Наконец он прибыл в курию и увидел столы кардиналов, нагруженные золотыми и серебряными сосудами, и роскошь их трапез; пред господином папой он осудил их благостно, но им это было тягостно, и они изгнали его вон. Он вернулся в город и начал учить без устали. Стекались к нему горожане и с удовольствием его слушали^[178]. Случилось им услышать, как помянутый Арнольд в слух кардиналов, в присутствии господина папы держал речь о презрении к наградам и маммоне, а кардиналы его выставили. Люди сошлись перед курией и поносили господина папу и кардиналов, говоря, что Арнольд — человек добрый и праведный, а сами они — алчные, неправедные и дурные, не свет мира^[179], а смрад мира, и в таком роде, и едва не пустили в ход руки. Насилу успокоилось это возмущение; отправив послов к императору, господин папа объявил Арнольда отлученным и еретиком, и не отбыли назад посланники, пока не довели дело до его повешения.

XXV. ОТСТУПЛЕНИЕ МАГИСТРА ВАЛЬТЕРА МАПА О МОНАШЕСТВЕ^[180]

Монахи, белые и черные, как ястреб — испуганного жаворонка, замечают свою добычу, то есть рыцарей, у которых можно пощипать перья, — расточителей наследственных имений или людей, скованных долгами. Их-то они обольщают у своих каминов, подальше от шума и гостеприимных хозяев, то есть общедоступных мест^[181]; щедро потчуют и ласково просят навещать их чаще, сулят такую пышность ежедневно, и лица у них все время веселы; показывают им, голодным, свои кладовые, рассыпают пред их глазами все, какие можно, сокровища монастыря, чтоб поглядели; пробуждают в них надежду; обещают удовлетворить их нужды, тащат к алтарям, рассказывают, кому они посвящены, сколько празднеств совершается тут постоянно; делают их братьями в капитуле и общниками в молитвах; оттуда ведут, как говорит Вергилий,

Черные монахи, чьи уставщики — блаженные Василий и Бенедикт, в наши дни обрели себе новых подражателей, которые и правило признают то же, и, пылая сильнее, прибавляют от себя кое-что посуровее; мы называем их белыми или серыми монахами^[183]. У черных есть правило носить самое дешевое в своих краях рубище и только по особому разрешению —овчину; у белых же в ходу овечья шерсть, пряденая, не знающая искусственной окраски, и хотя они потешаются над черными из-за их овчин, сами они в равной мере богаты многочисленными и мягчайшими одеждами, которые, не будь они вырваны из рук красильщиков, сделались бы драгоценными алыми ризами, королям и князьям отрадою. Черные, сидя с Марией у ног Господа^[184], слушают Его слово, им не позволено выйти вон для работы; белые, хотя и сидят у Его ног, выходят трудиться, совершая всякую сельскую работу своими руками. В своей ограде они ремесленники, вне ее — полольщики, пастухи, торговцы, в каждом занятии прилежнейшие; волопасы и свинопасы у них — лишь из их числа; к заботам ничтожнейшим и низким, а также к женским делам, каковы дойка и тому подобное, они не привлекают никого, кроме своих послушников. Они — все во всяком деле, потому полна земля владением их, и хотя Евангелие не позволяет им помышлять о завтрашнем дне^[185], у них такой запас добра, прирастающего их заботой, что они могли бы взойти на ковчег с уверенностью Ноя, у которого не осталось снаружи ничего, о чем заботиться. Они стоят в известном отношении к единому началу^[186], то есть аббату Сито, обладающему властью изменять что угодно по своему усмотрению. Пищи, от которой сами воздерживаются, они не предлагают и гостям, но и не позволяют проносить внутрь стен то, чего сами не дают. Это свидетельствует, что их воздержание — ради того, чтоб достичь изобилия, ибо одна из рук алчности — скупость. Быков и плуги они берут взаймы, но ссужать своих не могут. Им позволено улучшать свой жребий, но не ухудшать его: для слабых они сироты^[187], пред сильными — просители, соседям докучают, побежденных изгоняют, под добродетельным предлогом присваивают все, что служит их выгоде. Если спросишь о каком-нибудь из их обманов, ответ наготове, такой правдоподобный, что при виде его и само Евангелие обвинишь во лжи. Кто милосердно пригласит их разделить с ним его поле, хоть и может показаться их ближним, но будет изгнан вон. «Не делай другому, чего себе не хочешь»^[188]: ни это предписание им не страшно, ни многое другое в этом роде.

У них есть разные послабления для каждого случая, им самим известные, но одно общеприменимое: в защиту насилия, хищения или всего, на что толкнет их жадность, они говорят: «Обираем египтян, обогащаем евреев»^[189], будто они единственные, кого вывел Господь из мрака. Они сильно усекают Царство Божие, если им мнится, что все, кроме них, сбились с пути. Если ни пророки (которых они не помнят), ни Господь Иисус, ни апостолы не нашли эту дорогу, но оставили ее нехоженой, то Господь или отказал нам в ней из неприязни, или не знал ее, или же она дурна. Однако Господь говорит, что нам следует остерегаться лжепророков, которые приходят в одеждах овчих, как эти, внутри же суть волки хищные, как эти, стоя на углах улиц, молятся, как эти, расширяют хранилища свои, как эти, увеличивают воскрилия^[190]. Не расширяет хранилища тот, кто обитает на небе и говорит: «Мне же да не будет хвалиться, разве только о кресте Господа нашего Иисуса Христа»^[191]. Не хвалится о кресте Христовом тот, кто распинает других, чтобы хвалиться самому; и кажется мне, весьма расширяют свои хранилища те, кто одних себя называют евреями, а всех остальных — египтянами.

С фарисеем говорят они: «Мы не таковы, как прочие люди», но не говорят: «Даем десятину от всего, чем владеем». С ним же говорят они о каждом из нас: «Не как тот мытарь»; мы же говорим: «Боже, милостив буди нам грешным»^[192]. Если внемлет гордыне Господь и не взирает на смирение, подлинно они евреи, а мы — египтяне; но если подлинно они израильтяне, то имеют любовь к Богу и к ближнему; а если кто преследует ближнего, как живет в нем любовь к Богу?^[193] Двухчастно единство любви, Бог даровал ее человеку, а человек — Богу, чтобы она прославлялась в обоих отношениях нераздельно и чтобы одно не было любезно без другого. Нет никого, кто не радовался бы доброму делу от другого человека, — следственно, никого, кто не имел бы ближнего. Итак, сколь бы далеко от себя они ни держали тех, кто их принял, однако это их ближние: и если они их ненавидят, как же Бога любят?^[194] Но они говорят, что любят их в Господе, а любовь в Господе определяют как желание спасения душе ближнего; всякую помощь телу они исключают. На этот манер я точно люблю моих врагов: пусть бы они разрешились и были с Христом!^[195] Никого никогда я не ненавидел так жестоко, чтобы не простить все умирающему. Поэтому говорю уверенно: «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим»^[196], ибо моя ненависть вместе с врагом умирает и я настолько отпускаю все, что желаю ему блаженствовать на лоне Авраамовом^[197]. Но они преследуют и любят. Затворить утробу для брата своего, когда он в нужде^[198], — что это? разве это не значит — терзать еще сильнее того, кто уже изнурен? Как восседает на награбленном любовь^[199], которая ничего не делает неправильно? Как пребывает в похвальбе та, что не гордится ? Как силком присваивает себе чужое та, что не ищет своего? Как радеет о прибыли та, что не своекорыстна? Как с алчностью отгоняет жителей от отеческих пределов та, что милосердна? Как не терпит соседа та, что терпелива?^[200] Если у них есть любовь, откуда? Плохое гостеприимство оказывают ей те, кто вводит ее в дом, обнажив от всех ее добродетелей. Если они любви не имеют (как нам кажется; да не позволит Бог, чтоб так и было), то лишены корня добродетелей, и ветви их засохнут. Если же имеют (о, когда бы так!) — без милосердия, без терпения, главных ее крыльев, не сможет она достичь небес, лишенная своей красы, и все, что вздела на себя чужого, ей придется вернуть с позором, и откроется ее срам^[201].

Они говорят: «Господня земля, а мы одни — сыны Всевышнего, и кроме нас нет достойного обладать ею»^[202]. Не говорят: «Господи, не достоин называться сыном Твоим, не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой»^[203]; не говорят: «Недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Твоей»^[204]; не говорят, что почитаются достойными претерпеть поношение за имя Христово^[205], но достойными всем обладать. Не говорят, что их недостоин мир^[206], но что они достойны мира. Будь они миротворцами, были бы сынами Божиими^[207]; но каким образом они миротворцы, не вижу, ибо в грабеже мира нет. Если они сыны Божии, то и сыны Вышнего, а следственно, боги, ибо «я сказал: вы боги и сыны Вышнего все»^[208]. Во всяком случае, они не боги христиан, которых донимают, но язычников, которые одни с ними вместе продолжают нас преследовать, с тех пор как иудеи по бессилию прекратили. Пусть же узнают, что они такое, от пророка, говорящего: «Все боги язычников демоны, Господь же небеса сотворил»^[209]. Мы же в Того верим, Кто небеса сотворил, ибо Он не есть Бог, хотящий беззакония^[210]. Бог наш — не как бог их; наш Бог есть Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова^[211], и не недавний бог, а их бог — новый. Наш говорит: «Кто не оставит все ради Меня, недостоин Меня»^[212], их бог говорит: «Кто не приобретет все ради себя, недостоин меня». Наш говорит: «Имеющий две ризы пусть даст неимущему»^[213]; их бог: «Если не имеешь двух риз, отбери у имущего». Наш: «Блажен помышляющий о нищем и убогом»^[214]; их: «Блажен творящий нищих и убогих». Наш говорит: «Следите, чтобы не отягощались сердца ваши заботами житейскими, да не постигнет вас день внезапный»^[215]; их говорит: «Следите, чтобы не облегчались мошны ваши заботами житейскими, да не постигнет вас, как путник, убожество»^[216]. Наш говорит: «Никто не может служить Богу и мамоне»^[217], их говорит: «Никто не может служить Богу без мамоны»^[218].

Кажется мне, много у них противоречий такого рода, коих никто не объяснит. Им предписано жить на заброшенных землях, которые они или застают такими, или делают; в какой край их ни призови, они найдут густонаселенное место и в короткое время превратят его своими усилиями в пустыню, и

Они с благодарностью занимают поля, данные им незаконным владельцем, вопреки возражениям сирот, вдов, людей благочестных, не тем озабоченные, как ими завладеть, но тем, как их удержать; и поскольку правило не дает им управлять прихожанами, уничтожают деревни, церкви и прихожан изгоняют, алтари низвергают, не боятся сокрушать и разровнять все плугом, и если б ты видел это место прежде и ныне, мог бы сказать:

Чтобы им быть одним, они создают пустыню^[221], и хотя им не позволено иметь своих прихожан, но позволено разгонять чужих; беречь их не позволяет правило, а разорять — предписывает. Всякий захватчик хоть немного милует и щадит: или для себя придерживает захваченное и сохраненное, или, обобрав, оставляет как некую надежду для жителей, когда они вернутся, — а эти лишь о том радеют, чтобы жители ввек не вернулись. Если свирепейший разбойник предаст все огню, уцелеют для вернувшихся железо, стены и почва; что сгинет в пламени, что будет смыто наводнением, чему воздух причинит порчу, все же сохранит что-то полезное для хозяев; только набег набожности ничего не оставляет. Если отнимет король у короля королевство или обманом, или войною, каким бы он ни был тираном, все ж селяне остаются, он их не гонит, людям позволяется в отческих пределах пользоваться каким-то благополучием, и в своих домах они могут терпеливо ждать от Бога смерти тирана или другого избавления от злоключений; но кого постигает нашествие этих, тот знай, что ему предстоит изгнание вечное. В других случаях некоторых жителей выдворяют по определенным причинам, а эти без причины изгоняют всех, посему слабые от нездоровья или старости тем быстрей угасают от недостатка пищи, что им мало оставлено, чем прокормиться; ведь они всеми пренебрегаемы, и куда ни позовет голодных еда, они, бросив родителей и соседей, ищут ее повсюду, как могут, кидаясь во всякую опасность, ибо, утесненные голодом, не боятся подступающей смерти. Кого-то подловят на грабеже, кого-то на краже, и, отчаявшись вырваться из бедствий, презрев жизнь, они ни во что не ставят наказание, добровольно призывают смерть на свою глотку, которая давно толкает их на всевозможные преступления, и рады расстаться со светом, который горькими муками сделала для них несносным великая нищета. Сколь чудовищная, сколь свирепая, сколь дьявольская зараза — голод! сколь жестоко, сколь мерзостно, сколь гнусно притеснение, которое без причины толкает христиан в эту темницу! Дациан^[222] и Нерон распоряжаются милосерднее, и как краткое мучение скоротечней долгой чреды тягот, так их суровость выглядит сострадательней, чем та, что порождает нищету, что не оставляет места скромности, не имеет никакой добродетели, что ощетинивается преступлениями, покрыта коростой пороков, всегда непочтительна к Богу, на все честное яро ожесточается; что наполняет галеи пиратами, ворами оскверняет города, леса вооружает разбойниками, превращает агниц в волчиц^[223], с брачного ложа гонит в блудилище; что, в самой себе содержа все роды мучений, имеет больше неправд, чем у правосудия есть наказаний, больше обид, чем у того перунов, больше мишеней, чем у того стрел!^[224] Боже благий! как могут быть сынами Твоими те, кто производит такое с дочерьми Твоими и сынами света?

Имения и патримонии монастырей и церквей, от века ими обладаемые и законно приобретенные, эти люди захватывают и объявляют своей собственностью, хотя у них все должно быть общее со всеми христианами^[225]. Они восхваляют Рим как своего благодетеля: с ним они были щедры, чтобы получить привилегию для своей алчности; был я молод, и состарился, и не видел бедняка, получившего привилегию, ни семени его, выпросившего себе льготы вопреки общему закону, так как в чьих руках беззаконие, тех десница наполнена мздою^[226], и так как

Папа, говорят они, — господин всех церквей, и ему позволено искоренять и разорять, созидать и насаждать^[228]; утверждают, что он сделал их законными владельцами награбленного. Такой довод, если это довод, встречал я и в других случаях. Лиможские князья отказывали господину своему, королю Англии, в справедливых выплатах и в надлежащей службе, и король привел войско, повелев все разорить^[229]. Одни из сострадания щадили бедняков, а другие, кому любезно было беззаконие, опустошали все, говоря: «То, что мы делаем, — не грабеж, не насилие, но мир и послушание. Это земля господина короля, мы — его работники, а это — наша плата. Недостойны те, кто неправедно прекословит королю, а мы достойны, ибо в поте лица исполняем его приказы». Разве это не голос тех, кто отбирает десятину, кто зовет себя евреями, а нас египтянами, себя сынами света, а нас — тьмы^[230]? Мы несомненно должны со слезами исповедовать, что недостойны никаких благ, но, зная, что Наставник наш ест с мытарями и грешниками и что Он не пришел призвать праведных, но грешных^[231], покаемся и прощения у Него испросим. И так как нам не позволено причинять насилие язычникам и даже понуждать их к вере, как можно презирать и обирать тех, кого Бог приемлет? Сердце сокрушенное и смиренное не презирает Бог наш, в Своей благодати глаголющий: «Больше радости о едином грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии»^[232]. Бог наш призывает и приемлет грешников, а эти презирают и отметают; Он приходящего к Нему не изгоняет прочь^[233], а эти приходящих прогоняют. О таких говорит Истина: «От плодов их познаете их»^[234]. Послушаем же о благих их плодах.

Прежде всего, их руки открыты бедным, но скупо: они расточают и дают^[235], но не укрепляют, ибо каждый получает понемногу; и так как не дают ни по своему изобилию, ни по нужде бедного, кажется, что дают не десницей, а шуйцей^[236]. Однако даже если они творят все в прямодушии и ничего в лукавстве, их дарениям никак не сравниться пред Господом с их хищениями, ибо вовсе нет или мало их обителей, кои не производили бы нищих больше, чем поддерживают. Они могут быть страннолюбивы друг к другу безропотно; но не нам, Господи Боже наш, не нам!^[237] Тех, кого они принимают из страха перед их могуществом или из желания их обморочить, они ублажают всем блеском своей кладовой, в их лицах и речах — нескончаемая веселость, их мошна открыта для гостей так радушно, так милосердно, все расточается так простодушно и непринужденно — поверишь, что это ангелы, а не люди, и по расставании с ними будешь возносить им хвалы. Но мы, египтяне и скитальцы, которых принимают только Бога ради, мы, могущие взывать лишь к милосердию, туда не возвращаемся^[238], пока остаются где-нибудь открытые двери и кошельки. После вечерних гимнов они не приглашают и не вводят никого из наших, не дают войти в гостиницу, хотя после долгого путешествия — как раз то время, когда особенно хочется покоя и отказ особенно тяжек.

Об их одеждах, пище и дневном труде те, к кому они добры, поскольку не могут причинить им никакого зла, говорят, что их одежды недостаточны против холода, а пища — против голода, труд же непомерен; и из этого заключают, что они не могут быть алчными, ибо не расходуют приобретенное на удовольствия. Как легко на это ответить! Разве ростовщики и все, кто рабствует алчности, не одеваются скаредней некуда и не питаются задешево? Умирающий скупец клонится на свои сокровища; собирает не для удовольствия, но для довольства, не чтобы пользоваться, но чтобы копить. А если укажешь на их труд, холод, еду, то у валлийцев со всем этим еще суровей: у тех много риз, у этих ни одной; у тех нет мехов — у этих тоже; те не пользуются полотном — эти шерстью, кроме как в куцых, простых плащиках; у тех есть башмаки и сапоги — эти ходят босиком и с голыми ногами; те не едят мяса — эти хлеба; те подают милостыню — у этих некому подавать^[239], ибо вся еда у них общая, никто среди них не просит поесть, но берет без помехи; эти, однако, бесстыдней и с более откровенным насилием пленяют и убивают людей, чем те; эти всегда в шатрах или под открытым небом, те наслаждаются в чертогах слоновой кости^[240].

В их строгости насчет одежд мне кажется удивительным то, что касается штанов, которые им положено носить при алтарном служении, а когда уходят оттуда, снимать. Это — преимущество священных одеяний, а штаны не священны, они не числятся среди вещей жреческих и левитических и не благословляются; у них свое назначение, они скрывают срам, запечатывают и загораживают Венерины секреты, чтоб не показывались чужим на глаза. Почему они не носят штанов все время, объяснил мне один человек: пусть вокруг этих членов будет зябко, чтобы не пробился жар и не потянуло на скверну. Вот уж нет!.. Лучше бы укоротить внутреннюю тунику, от пояса вниз, оставив верхнюю часть, и не лишать сокровенные части почтенного одеяния, принятого всеми другими орденами.

Господин король Генрих Второй недавно, шествуя по своему обыкновению во главе всех своих бесчисленных рыцарей и клириков, вел беседу с господином Рериком, монахом выдающимся и мужем почтенным; дул сильный ветер, шел по улице белый монах и, озираясь, спешил убраться с дороги, но споткнулся о камень, не понесли его ангелы^[241], и он упал пред копытами королевского коня; ветер же задрал одежды его до самой шеи, так что очам господина короля и Рерика противу их желания предстал его срам со всей злосчастной откровенностью. Король, сокровищница всяческой учтивости, притворившись, что не видит, отвернулся и промолчал. Но Рерик молвил вполголоса: «Будь проклято благочестие, обнажающее гузно!»^[242] Я услышал это и опечалился, что осмеяна набожность, хоть ветер и по праву ворвался, куда ему было позволено. Однако если скудость пищи, грубая одежда и тяжелый труд (а все это у них непременно) не могут удержать их плоти и им надобен ветер, чтобы окоротить Венеру, пусть ходят без штанов и пусть им поддувает. Я знаю, что наша плоть, хоть и земная, а не небесная, не нуждается в таком щите для этой брани, ибо без Цереры и Вакха зябнет наша Венера^[243]; но, может статься, враг сильней нападает на тех, кого находит крепче огражденными. Однако упавший монах поднялся бы с большим достоинством, будь он в телесном затворе.

Я не могу забыть, что они — евреи, а мы — египтяне. В одном мы точно египтяне — нас обирают; однако те, былые египтяне, обобраны по своей воле, так как сами доверили свое добро, а мы — против воли, так как терпим грабеж в полном знании и понимании. Но они — во многом евреи, ибо обирают, как в Египте, ибо ропщут, как при горе Хорив, а еще при водах пререкания^[244], ибо алчут, как в ту пору, когда Моисей наказал не оставлять гомор до завтрашнего дня, ибо Ура, мужа праведного, удушают плевками^[245], и во многих иных отношениях; потому о них и сказано через сорок лет: «Присно блуждают сердцем»^[246].

Коснемся же некоторых деяний этих евреев, опустив многое из горького летописания^[247]. Пропустим дерево, служившее границею их полей, которое было среди ночи отнесено далеко в поля их соседа, рыцаря-египтянина, в Коксволде — но Рожер, архиепископ Йоркский^[248], велел перенести дерево назад. Не упомянем и луг другого египтянина, который евреи перед вечерней росой посыпали солью и выпустили на него баранов, столь охочих до соли, что за ночь они объели его до земли, и на много лет он сделался бесплодным, так что им его продали. Или как братья-евреи из того же края в одну ночь, отрядив множество людей и подвод, усыпали навозом ближайшее к себе поле, а назавтра, когда египтянин стал дивиться, что поле, искони принадлежавшее ему, заставлено столькими телегами, осмеяли его как умалишенного, который называет своим поле братьев-евреев, столько дней и в таких трудах ими возделываемое. Так как он никогда прежде не выдвигал против них обвинений, их утверждения были правдоподобными, и белые братья такой проделкой обезопасили себя пред любым судьей, пока наследник рыцаря, гневом подвигнутый, не отомстил пожаром всем им с их домами. Умолчим также о двойной грамоте^[249], с одними и теми же словами и об одной и той же земле, обманно добытой у скудоумного клирика без ведома хозяина, взамен другой, якобы утраченной. Они поменяли эту землю на другую, но от того же хозяина, и вернули одну грамоту, придержав другую, когда же продавший или обменявший умер, потребовали от наследника прежние поля согласно оставшейся у них грамоте и, уличенные перед господином нашим королем, смущенные на свой манер, то есть балагуря там, где надо бы плакать, удалились от короля, отпущенные ради Бога против Бога. Опустим и то, что близ Нита^[250] они получили от графа Гильома Глостерского шестнадцать акров земли, а после передачи грамоты это число возросло до сотни.

Этого мы не помянем, ибо это забавные уловки, и, по их выражению, «благонамеренные дела»; они делаются не ради вреда другому, а для пользы себе. А так как египтян следует обирать всеми способами, это все в известной мере простительно, поскольку не влечет за собой кровопролития и не так сильно ужасает; но в Вуластонском лесу они повесили египтянина и, подражая Моисею, скрыли его в песке^[251]: несчастный прокрался к их яблоням, чтобы утолить голод, и получил из рук братии вечное от голода успокоение. Из их недавних дел нельзя скрыть следующее, чтобы было видно, как мало они ужасаются и отвращаются подобных дел, если думают, что это им будет на пользу.

Был сосед у братьев-евреев, рыцарь-египтянин; они обосновались на части его поля, но ни мольбой, ни мошной не могли его сдвинуть. Тогда они послали к рыцарю предателя под видом гостя Христа ради: впущенные им ночью, они ворвались закутанные в плащи, с мечами и дубинами, и убили египтянина с детьми и всеми домочадцами, кроме жены, которую вместе с грудным сыном он защищал, пока мог стоять, и дал им ускользнуть. Она бежала к своему дяде, на расстояние дневного пути, а тот, созвав соседей и родню, на третий день пришел на это место, где часто бывал с друзьями. Там, где были здания, ограды и большие деревья, он обнаружил гладкое и хорошо вспаханное поле и никакого признака людского жилья. Идя не за следами, ибо их не было^[252], но за своими подозрениями, он силой вошел в ворота, которые не сами собой пред ними отворились^[253], увидел деревья, выкорчеванные и распиленные на большие колоды, и, уверившись в своих предположениях, донес судьям. Жена египтянина указала поименно нескольких из евреев, и в частности, того мирянина, что открыл им двери. Задержанный судьями, он не вытерпел испытания водой и признался во всем вышеупомянутом, прямо назвав имена евреев, кои это совершили, и прибавив, что взамен они отпустили ему все былые грехи, и этот нынешний, и все будущие, а сверх того твердо заверили, что ни вода, ни огонь, ни оружие его не погубят. Несчастный был повешен, поплатившись за все, а монахов решением господина короля Генриха велено было не трогать из почтения ко Христу. Сделали это евреи из Байленда.

Евреи из Понтиньи^[254] делали из больших свиней много бекона, иначе называемого солониной, и продавали его, оставляя у себя на хранение, покуда покупатели не приведут подводы, чтобы его увезти. Вернувшись с подводами, они находили ту же солонину в тех же грудах, в точном количестве, но, оставив ее весьма жирной, дивились, что она теперь сухая, кожа да кости. Приходят они к графу Неверскому, держащему меч в тех краях; он отправляется туда и по дороге узнает от одного пастуха, что евреи выжали бекон в давильне, пока из солонины вся влага не вышла, и запечатали в новых бочках, где никогда никакого вина не помещали^[255]. Истина эта была раскрыта перед аббатом и братией обители; устыдился граф, и его люди были поражены.

Господин аббат молвит: «До нас, внутренних, это не имеет касательства; все это учинено без нашего ведома; внешние простецы погрешили по неведению и будут за это высечены». Вот подобающее извинение! Мне кажется, не по неведению это сделано, но по большому ведению зла, а простец, здесь проклинаемый, слишком склонен к злым делам. Однако таким извинением монастырские монахи ограждают себя от тех мошенничеств, что творятся снаружи, и возлагают вину на братьев, кои без них ничего творить не могут^[257]. Пусть же аббаты остерегутся участи Илия^[258] — они, которые не порицают, не исправляют своих сынов, но безмолвно соглашаются и, похоже, ободряют их своим согласием. Подобное во всех разбойничьих станах бывает: одни сидят дома, другие отправляются за добычей, но не лжет Давид, справедливо судя, что равные доли — исходящему на брань и остающемуся при пожитках^[259]. И неужели можно затворникам вечно быть с затворенными очами? И если заслышат блеяние козленка, разве не следует им сказать с Товией: «Посмотри, не краденый ли»^[260]? Они уж точно не родились в монастыре: пускай припомнят, что видели снаружи.

Разве не выглядит сама церковь добычею их монастыря? В затвор они вступили или в замок? Так как запрещает им правило владеть церквами, они приобретают у патронов право представления и, введя викария, не церквами владеют, а ежегодными платежами. Пусть сами взглянут: это ли не уклонение от закона? Но наши стражи нас им продали; потому я думаю, лучше молчать, чтобы они не усилили боль наших ран, прилагая беззаконие к беззаконию^[261].

Учуяли уже евреи эту книжицу и называют меня гонителем благочестия^[262]; но я порицаю пороки, а не нравы, ложных учителей, а не хорошо учрежденный порядок. Истязающих плоть, чтобы обуздать похоть, питающих нищего, чтобы умилостивился к ним Бог, встающих в полночь исповедаться^[263] — их я не осуждаю; но те, кто со всяким усердием отыскивает всякий путь наживы и пускается по нему, кто отворяет всякие врата алчности и входит ими, кто не придумает никакого свирепства ради выгоды, не испробовав его, — вот что мне пристало ненавидеть, и это знание заставляет меня сетовать. Соучастниками таких дел я гнушаюсь и обличаю их, чтобы они в подобное не мешались. Вижу, я уже сделался для них посмеянием и притчей; меня сравнивают с поэтом Клувиеном, человеком мела и угля^[264], писателем безвкусным и глупым. В самом деле, я таков; но когда моя песнь о злодействе, хоть и достойная мела и угля, — допустим, я глупец: не выдумываю, не льщу; я безвкусен: ибо соль среди смрада не помогает; признаюсь, я нелепый и пресный поэт, но не лжец: ведь не тот лжет, кто повторяет, а тот, кто выдумывает. Я же о них, то есть о евреях, рассказываю, что мне известно, и что Церковь оплакивает, и что часто слышу, и что сам испытал; и если они не раскаются, то, что ныне прячется в ухе, будет проповедано на кровлях^[265]. О, если бы обратил на них Господь противника крепкого и превратил сосуды поношения^[266] в обиталища милосердия, чтобы они увидели себя ясно и почли себя тем меньшими пред Праведным и Великим, чем больше смеялись над сокрушенными и смиренными!

XXVI. РЕКАПИТУЛЯЦИЯ О ГРАНМОНТАНЦАХ^[267]

Эти виды набожности изобретены недавними временами. Есть еще и другая школа^[268], упомянутая выше, — гранмонтанская, взявшая начало от некоего Стефана, что вывел свои правила из Евангелия, изгоняя всякую алчность. У них один приор, пресвитер, который всегда дома и ни под каким видом не выходит за ограду, кто бы его ни вызывал; во всех обителях он предмет страха для подчиненных, по своему усмотрению управляет вещами, которых не видел и не увидит. Клирики всегда взаперти, дабы вкушать отраду с Марией, ибо выходить им не позволено. Братья-миряне заботятся о гостях; принимают приношения, но не требуют, и расходуют их с благодарностью, отправляют службы и занимаются делами обители; хотя по всему они выглядят господами, но они распорядители и слуги тех, кто внутри, ибо управляют для них всем, чтобы нужда в какой-то особой благосклонности не могла влиять на затворников. Вне первой ограды они не работают, не выбирают себе места для жительства и не водворяются ни в каком приходе без полного позволения от архиепископа, епископа или архидиакона, а первым делом утверждают договор с приходским священником о ежегодной уплате, которая ему следует вместо десятин и доходов. Животных они не держат, за исключением пчел; их Стефан разрешил, поскольку они не лишают соседей корма и их плод собирают один раз и на общее благо. Жажда единоличного обладания ничего не находит для себя в пчелах, и они не обладают красотой, способной прельщать владельца. Когда наставник призывает их на работу, они выходят по двое или больше, и никто у них не идет в одиночестве, ибо «горе одному! если упадет, не будет поднимающего»^[269]. Всякому просящему они открывают руку^[270]. Когда пищи не остается, один день голодают и говорят об этом Тому, Кому принадлежит мир. Если же Он не внемлет, выходят поутру двое и возвещают епископу, что братия голодна. Если же и тот не услышит, постятся, пока Господь не посетит их в чьем-нибудь лице. Свой внутренний обиход они держат в тайне; кроме епископа и высших владык, никого не допускают; но те ничего унизительного о них не сообщают. Наш господин, король Генрих Второй, кому они открывают все без прикрас, по своему милосердию так безмерно щедр к ним, что они никогда не испытывают нужды. Однако и на них указывает своим пальцем алчность и не удерживается их тронуть^[271]. Ибо в последнее время они позаботились завести в каждом соседнем городе горожан, которые бы обеспечивали их платьем и едой за счет полученных ими даров, и они добились у владык полной свободы от налогов; из-за этого, говорят, многие знатные люди отдают им все свое имение и бывают приняты в их орден. Я полагаю, надо бояться, не вышло бы чего из этого; ведь уже входят в советы они и дела государей трактуют^[272].

XXVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ СЕМПРИНГХЕМА^[273]

Магистр Гильберт из Семпрингхема, доныне живой, хотя от старости ослепший (ведь ему сто лет или того больше), основал новый уклад благочестия, впервые удостоившийся утверждения от папы Евгения; он составлен из регулярных каноников и монахинь, отделенных стеною, чтобы они мужчин не видели и им не были видны. У них нет никакого обоюдного доступа, кроме как при необходимости помазания или причастия умирающим; это делается через окно, осмотрительно устроенное, и в присутствии многих людей^[274]. У них уже много домов, но Англии они не покидают. Ничего дурного о них доселе не слышно, но есть опасение; ведь Венерины уловки часто вторгаются в Минервины стены, и не бывает у этих двух встречи без согласия.

XXVIII. ЕЩЕ, РЕКАПИТУЛЯЦИЯ О КАРТУЗИАНЦАХ^[275]

Другой образ жития, как было сказано, изобретен в Грезиводане. Двенадцать пресвитеров и приор живут вместе, но в отдельных кельях, и их обиход хорошо известен. И хотя наши времена наперебой стараются привлечь Бога, кажется, теперь Он меньше с нами, чем в ту пору, когда Его искали в простоте сердечной, без хитростей в одеждах и поклонении. Он ведь как сердец, а не рубищ испытатель^[276], так и не одежд, но благорасположенного духа любитель. Пусть же не презирают нас те, кто облекается в дешевые одежды, ибо Кого нельзя обольстить в речах^[277], не обманешь и в ризах. Король наш Генрих Второй, чьей власти почти весь мир страшится, хоть и одет всегда изящнейшим образом, как ему подобает, однако не склонен гордиться, не заносится в высокоумии, язык его не надмевается в высокомерии, он не возвеличивает себя паче человека, но всегда на устах его та же чистота, что выказывается в его платье. Хотя нет ныне никого равного ему или подобного, он скорее признает себя достойным презрения, чем сам его покажет.

XXIX. ОБ ОДНОЙ СЕКТЕ ЕРЕТИКОВ^[278]

Король наш Генрих Второй, кроме того, из всех земель своих изгоняет пагубнейшую секту новой ереси, которая устами своими исповедает о Христе^[279] то же, что и мы, но, собрав многотысячные полчища, называемые у них рутами, вооруженные с головы до ног кожей и железом, дубинами и клинками, обращает в пепел монастыри, селения, города, блудит силком и без разбора, всем сердцем молвя: «Нет Бога»^[280]. Возникла эта секта в Брабанте и посему зовется Брабазон. Сперва несколько разбойников выступило и установило себе закон совершенно противузаконный. Присоединились к ним изгнанные мятежники, ложные клирики, беглые монахи, и всякий, кто как-либо отдаляется от Бога, пристает к их ужасным толпищам. Умножились они сверх всякого числа, и усилились полки Левиафановы, так что без опаски они поселяются или блуждают по областям и королевствам с ненавистью к Богу и людям.

XXX. О ДРУГОЙ СЕКТЕ ИХ ЖЕ

Есть еще одна старая ересь, в последнее время распространившаяся сверх меры. Она берет начало от тех, кто покидает Господа, глаголющего, что надобно есть Его плоть и пить кровь, говоря: «Жестоко слово сие». Эти отошедшие прочь^[281] были наречены публиканами^[282] или патеринами. От самых дней Страстей Господних они таились, блуждая там и сям среди христиан. Сперва у них были отдельные дома в городах, где они жили, и откуда бы они ни шли, каждый, так сказать, узнавал свой дом по дыму. Иоаннова Евангелия они не приемлют; смеются над нами из-за Тела Христова и Крови, благословенного хлеба. Мужчины и женщины живут вместе, но сыновья и дочери от этого не появляются. Многие, однако, образумились и, вернувшись к вере, рассказывают, что около первой ночной стражи все семьи, затворив ворота, двери и окна, сидят по своим синагогам в молчаливом ожидании, и вот спускается по веревке, свисающей посередине, удивительной величины черный кот. Увидев его, они тушат свет. Они не поют гимны и не произносят их членораздельно, но мычат сквозь зубы и ощупью подступают к тому месту, где видели своего хозяина, а найдя его, целуют, и чем пылче горит их безумие, тем ниже: одни в лапы, многие — под хвостом, а больше всего — в срамное место^[283]; и, словно это прикосновение к вони дает волю их похоти, каждый хватает соседа или соседку, и они сопрягаются, сколько в каждом будет силы к этому глумлению. Более того, их наставники утверждают и учат новичков, что иметь совершенную любовь значит творить и претерпевать, что ни пожелает и ни потребует брат или сестра, а именно угашать пламень друг друга, и от претерпения они и зовутся патеринами.

В Англию доныне их прибыло лишь шестнадцать: по приказанию короля Генриха Второго заклейменные и высеченные розгами, они исчезли. Ни в Нормандии, ни в Бретани они не появляются; в Анжу их порядочно, а в Аквитании и Бургундии — без числа. Их земляки говорят, что те уловляют своих гостей каким-нибудь из своих кушаний: они сами делаются как те^[284], кого не решаются искушать тайными проповедями, как это у них обычно бывает. Отсюда случай, о котором мне рассказал, многими свидетельствами это подтверждая, Гильом, реймсский архиепископ, брат королевы Французской^[285]. Один знатный владыка из Вьеннской области, страшась такового гнусного уловления, всегда держал при себе освященную соль в кисете, не зная, в какой дом доведется войти, и, отовсюду опасаясь соблазнов врага, даже за собственным столом сдабривал ею все блюда. Довелось ему услышать, что два рыцаря совратили его племянника, начальствовавшего над многими народами и городами; и вот он отправился к племяннику. Они чинно обедали вместе, и племянник, не зная, что затевается, велел подать своему дяде целую кефаль на блюде, казалось, прекрасную для взора и приятную на вкус^[286]. Рыцарь посыпал солью, и внезапно исчезла рыба, и остался на блюде словно бы катышек заячьего дерьма. Содрогнулся рыцарь и все, кто был с ним; указав это чудо племяннику, он благочестивейшим образом проповедал ему покаяние и со многими слезами изъяснил ему множество милостей Господних, и что все покушения демонов можно одолеть одною верою, как удостоверяли его собственные очи. Племянник выслушал его речь с досадою и ушел в свой покой. Князь же, негодуя из-за того, как над ним насмеялись, увел с собою в узах рыцарей, обольстивших его племянника, на глазах у великой толпы народа запер их в лачуге, крепко привязав к столбу, и, поднеся огонь, спалил весь домик. Но ничуть не коснулся их огонь^[287], и даже одежды не были опалены. Встает в народе возмущение против князя; говорят: «Согрешили мы против мужей праведнейших, против веры, истинными добродетелями засвидетельствованной». Князь, из-за этого странного явления ничуть не поколебавшись и не усомнившись в христианской вере, гнев и крики толпы успокоил лаской и укрепил их веру кроткими речами. Он просил совета у архиепископа Вьеннского, а тот запер рыцарей в доме побольше, привязанных, как и прежде, и, обойдя снаружи весь дом, окропил святой водой в защиту от чар. Он велел поднести огонь, который, хоть его и раздували и подкармливали, не смог охватить дом и спалить хоть что-то. Глумится над архиепископом город, столь повредившийся в вере, что многие открыто разражаются против него безумными выкриками, и не удерживай их робость пред господином своим князем, самого архиепископа швырнули бы в пламя и освободили невинных. Выбив двери, они врываются в дом и, подошед к столбу, находят угли и золу, в которые обратились кости и плоть, и видят, что узы не повреждены, столб не тронут и справедливейший огонь покарал лишь согрешивших. Так обратил милостивый Господь сердца заблуждающихся на покаяние, а поношения на похвалу.

Все это явилось в наши времена. Нашими временами я называю современность, то есть течение этих ста лет^[288], которое ныне на исходе и о достопримечательных делах коего память свежа и ясна, ибо еще некоторые столетние живы, и бесчисленны сыновья, по рассказам отцов и дедов достоверно знающие о вещах, коих сами не видели. Я называю нашей современностью истекшее, а не грядущее столетие, хотя они к нам одинаково близки, ибо прошлое принадлежит повествованию, а будущее — предсказанию. В сию пору сего столетия достигли своей высшей мощи храмовники, госпитальеры в Иерусалиме, а в Испании — рыцари, чье название происходит от меча^[289], о которых выше была у нас речь.

XXXI. О СЕКТЕ ВАЛЬДЕНСОВ^[290]

На Римском соборе, бывшем при препрославленном папе Александре Третьем^[291], я видел вальденсов, людей простых, необразованных, названных по своему вождю Вальдо, из города Лиона на Роне. Они преподнесли господину папе книгу, написанную на французском языке, где содержались текст и глоссы Псалтири и многих книг обоих Заветов. Они весьма усердно добивались, чтобы за ними утвердили право проповедовать, ибо казались сами себе сведущими, хотя были едва полузнайками. Обычное дело, что птицы, не видя тонких силков и сетей, думают, что везде можно двигаться без помех^[292]. Разве те, кто всю жизнь упражняется в изощренных рассуждениях, кто может завести другого в ловушку, а сам в нее не попасться, исследователи глубоких бездн, — разве они, боясь осужденья, не высказываются с неизменным благоговением о Боге, Чье достоинство столь высоко, что не взойдет к нему никакая хвала или сила молитвы, разве что Его милосердием влекомые? В каждой букве Священного Писания летает на крылах добродетелей так много сентенций, столько нагромождается богатств мудрости, что от их полноты может почерпнуть^[293] лишь тот, кому Бог дарует способ. Но разве дается бисер свиньям^[294], а слово — простецам, которые, как нам ведомо, не способны его принять, не то что передать принятое? Да не будет этого, да искоренится! Пусть с главы стекает елей на браду и оттуда на ризы; пусть льются воды из источника, а не болота из улиц^[295]. Я, малейший из многих тысяч призванных, смеялся над ними, ибо их прошение вызвало споры и сомнения, а когда меня призвал один великий прелат, которому величайший папа поручил заботу об исповедании веры, я занял место, как цель для стрелы^[296]. С одобрения многих мужей, сведущих в законе и благоразумных, были приведены ко мне двое вальденсов, казавшиеся в своей секте начальниками, для споров со мной о вере, не из любви к поиску истины, но чтобы, изобличив меня, замкнуть уста мои, якоглаголющие неправедное^[297]. Признаюсь, я сел в боязни, как бы по грехам моим не оставил меня в столь великом собрании дар речи. Велел мне епископ испытать на них свои силы, и я готовился отвечать. Первым делом я предложил им легчайшие вопросы, на которые всякий в силах ответить, ибо я ведал, что когда осел ест чертополох, его губы гнушаются салата^[298]: «Верите ли в Бога Отца?» Они отвечали: «Верим». «А в Сына?» Отвечали: «Верим». «А в Духа Святого?» Отвечали: «Верим». Я сказал: «А в Матерь Христову?», и они снова: «Верим» — и, шумно осмеянные всеми присутствовавшими, в замешательстве удалились^[299]. И поделом, затем что они, никем не управляемые, желали сами стать правителями, наподобие Фаэтона, который «коням не знает прозванья»^[300].

Они не имеют определенных жилищ, но бродят по двое, босоногие, одетые в шерстяное платье, ничего не имеющие, всем владеют сообща, как апостолы, нагими за нагим Христом следуя^[301]. Смиреннейшим образом начинают они ныне, ибо и ногу внутрь занести не могут; но впусти их, и нас самих выставят^[302]. Кто не верит, пусть послушает, что раньше было сказано об этого рода людях.

Есть, конечно, и в наш век, хотя и осужденный нами и осмеянный, люди, желающие хранить веру, и если призвать их к отчету, они, как древле, положат души свои за пастыря своего, Господа Иисуса. Но какая-то странная ревность охватила нас или подкупила, так что наше время для нас подешевело, словно железное, а древнее полюбилось, словно золотом сияющее. Ведь есть у нас истории, доведенные от начала до наших времен; читаем мы и старинные басни, зная, благодаря какому иносказательному толкованию они должны нам понравиться. Посмотри на Каина завистливого, на жителей Гоморры и Содома, у которых не один, но все до одного сладострастьем напитаны, на Иосифа проданного, на фараона, столькими наказанного язвами, на народ с идолом златого тельца, бунтующий против Бога и мужа, коего Господь избрал яснейшими знаменьями в пустыне, на гордыню Дафана, на бесстыдство Замврия, на вероломство Ахитофела, на алчность Навала^[303], на несметные диковины, длящиеся от начала до наших времен, — посмотри и не будешь отвращаться с такой великой спесью, если ныне вершится нечто подобное или, может, даже менее низменное. Но поскольку тяжелее чувствовать зло, чем слышать о нем, мы умалчиваем о том, что слышали, и оплакиваем то, от чего страдаем. Держа в уме, что бывали вещи и хуже, будем сдержанны в отношении того, что не так тяжко. Предупреждающие басни показывают нам Атрея и Фиеста, Пелопа и Ликаона^[304] и многих им подобных, чтобы мы избегали их участи, да и сентенции, встречающиеся в историях, небесполезны; у тех и других повествований одинаковы и манер, и намерение^[305]. Ведь и история, опирающаяся на истину, и басня, ткущая из вымысла, даруют добрым людям счастливый конец, чтобы добродетель была приятна, и осуждают злых на гнусную гибель, желая сделать злобу ненавистною. В этих сочинениях сменяются то бедствием благополучие, то наоборот, и часта сия перемена, так что оба постоянно у нас пред глазами и нельзя забыть одно ради другого, но можно умерять их примесью противоположного. Таким образом ни возношение, ни крушение никогда не превысят своей меры, то есть в созерцании будущих вещей наши помыслы не будут ни лишены надежды, ни свободны от страха: имею в виду будущие временные вещи, ибо совершенная любовь, которая с небес, прочь изгоняет страх^[306].

XXXII. О ДИВНОМ ПОКАЯНИИ ТРЕХ ОТШЕЛЬНИКОВ^[307]

Филипп Ньютонский^[308], муж именитый, рассказывал мне, что, возвращаясь с охоты на Черной Горе^[309], наткнулся на дикого человека, волосатого и безобразного, припавшего к ключу, чтобы напиться, и внезапно схватил и поднял его за волосы, вопрошая, кто он и что тут делает. А тот, кроткостью своею склонив его отпустить, говорит: «Пришли мы втроем в сию пустыню, чтобы творить покаяние по образцу древних отцов; первый и лучший из нас — француз, второй, много сильней и выносливей меня, — англ, а я скотт. Француз столь великого совершенства, что я боюсь говорить о его житии, ибо оно превосходит всякое вероятие. Англ, а скорее ангел, обвит железною цепью, столь длинной, что можно развернуть ее на семь стоп. Он всюду носит с собою железный молот и колышек, коими прикрепляет к земле свою цепь в субботу и меж тесных сих рубежей целую неделю молится, весь в ликующих гимнах. Никогда не сетует и не унывает; питается, чем найдется, а в субботу снимается с лагеря, не блуждая без цели, но ища приятного места — не то чтоб богатого на плоды, даже не уголка, защищенного от жестокостей погоды: где обнаружится какая-нибудь пища близ воды, там он с радостью разбивает свой стан. Если вам угодно его видеть, на этой неделе он у ручья, что течет из этого ключа». Молвив это, он со звериным проворством удалился. Вскоре ньютонец нашел англичанина мертвым и из уважения к его добродетелям не дерзнул тронуть ни его самого, ни что-либо из его вещей, но ушел, поручив сотоварищам достойно его погрести. Источник радости, Христа, носил в сердце этот англичанин, и никакие тяготы не ввергали его в уныние. Унылы лицемеры, как говорит Господь, ибо совершенная любовь изгоняет купно с унынием страх^[310].

КОНЧАЕТСЯ ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.

НАЧИНАЕТСЯ ВТОРОЙ

ВТОРОЙ РАЗДЕЛ

I. ПРОЛОГ

Победа плоти противна рассудку, ибо человек меньше стремится к тому, что от Бога, и больше к тому, что от мира. Если же держаться рассудка, душа справляет триумф, воздавая кесарево кесарю, а Божие Богу^[311]. Я намеревался рассказать две истории, являющие Божию милость и суд^[312]: они не занятны и даже докучны, однако их дожидаются, как добиваются поэтических вымыслов или подражаний им. Но отложим эти истории, если не отбросим, а начнем с чудес, которые знаем или в которые верим.

II. О ГРИГОРИИ, МОНАХЕ ГЛОСТЕРСКОМ^[313]

Видел я Григория, глостерского монаха, человека престарелого и (хотя сама старость — уже немощь) угнетенного многими иными недугами: он страдал каменной болезнью и язвами на голенях и бедрах, но неизменно был бодр; не уставала нападать на него хворь, но он не отставал от псалмопения. Если по долгим трудам прокрадывался к нему сладостный сон, Григорий говорил, что на этот час Богом покинут или предан забвенью; а когда страдал сильнее, обильнее изливал благодарности Всевышнему, как бы говоря вместе с блаженным Августином: «Здесь пали, здесь казни, и не в ярости Твоей обличай меня»^[314]. Его молитвам препоручил я себя в ту пору, как впервые переправлялся через пролив: когда непогода поднялась такая, что корабль почти скрывался под волнами^[315], а все остальные были в совершенном отчаянии, я уповал на заслуги того, кому себя вверил, и с тем благоговением, с каким обычно взывают к Богу подвергающиеся опасностям на гибнущем корабле, молился, чтобы Своим милосердием и заслугами оного доброго Григория исторг Он нас из волн невредимыми. Посреди бури я забылся немного — и вот вижу господина Григория, идущего от морехода к мореходу, ободряющего их, наставляющего и все исправляющего. Очнувшись, застаю все в полной тишине и покое и воздаю Богу подобающую благодарность.

Потом я поведал это аббату Григория, Гамелину^[316], и он, много меня благодарив, многим это сообщил. Услышав о том, Жильбер де Ласи^[317], муж именитый, посвятивший себя Храму, последовал моему примеру, отправившись в Иерусалим с молитвами и благословением сказанного Григория, и рассказывал потом, как в Греческом море с ним приключилось нечто подобное.

III. О БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ ТАРАНТЕЗСКОМ^[318]

Позже я видел блаженного Петра, архиепископа Тарантеза, что лежит в Альпах, мужа столь великой добродетели и столькими чудесами прославленного, что по всей справедливости можно провозгласить его равным в заслугах древним отцам, коих мы почитаем в церкви; одним касанием его руки вкупе с молитвой Господь исцелял немощных, изгонял демонов, и никогда Петр не брался за то, чего не мог довершить^[319]. Одиннадцать дней он пребывал с английским королем, господином Генрихом Вторым, в Лиможе^[320], заботу же о нем король поручил мне, и я должен был содержать его на королевский счет; это был человек веселый, с лицом, ясным во всяких обстоятельствах, чистый, скромный, смиренный, и, как казалось многим другим и мне самому, во всем совершенный. Я видел одно чудо, сотворенное от Господа его рукою, и о многих слышал. Однажды в поздний час пришло великое множество лиможских граждан, ведя с собою одержимого. За ними шел епископ Пуатевинский, ныне архиепископ Лионский, по прозвищу Альбеман^[321], родом из Кентербери, муж замечательного красноречия, высочайшей власти и славы, — не чтобы искушать, но чтобы подлинно узнать то, во что все верили. Он обратился ко мне с такими словами: «Дорогой мой, пригласи к нам архиепископа, чтобы нам быть истыми свидетелями тому, о чем все говорят. Не раз я наблюдал, как там, где люди толкуют о виденных ими чудесах, было одно наваждение; я находил лишь притворство, но никогда — истинное чудо». Тогда я привел господина Петра: опустившись на колени, он возложил руку на недужного, изрыгавшего пену и, без всякого сомнения, совершенно безумного. Мы насторожили уши, господин епископ Иоанн и я, и услышали, как он молвит: «Возлежащим одиннадцати ученикам»^[322] и прочее. Бесноватого держали, прижав к кровати, но не связывали, затем что он был их согражданин. После Евангелия произнеся краткую молитву, Петр велел его отпустить, а тот сейчас же утер себе рот рукою и вымолвил: «Матерь Божия, смилуйся». Внезапно отпрянув, господин епископ Иоанн сказал со слезами: «Подлинно исцелен больной. Лишь он один — епископ, а мы — псы, не могущие лаять^[323]».

IV. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

Рассказывал мне магистр Серлон Вильтонский, аббат Милостыни^[324], что того же доброго архиепископа Петра, когда он присутствовал на капитуле в Сито, один монах той обители, с ногою изуродованной и вывернутой от рождения, просил исцелить его своим заступничеством. Отведя монаха в сторону, он усадил его на скамью и, разув, молился пред ним, преклонив колена и держа в руках обнаженную эту стопу. Приблизился магистр Серлон и, насторожив уши, внимал господину архиепископу; тот отпрянул от монаха, точно ударенный, и, воззрев на него с изумлением, сказал: «Брат, лучше тебе с одной ногой войти в Царствие Небесное, чем с двумя отправиться в геенну^[325]», и отпустил его, и, оглянувшись на Серлона, сказал: «Брат Серлон, если б исцелить этого брата допустил меня Господь, самого бы его упустил». Приписывая это скорее его неспособности, чем прозорливости, Серлон, однако, хотел удостовериться, что же произошло, и поведал обо всем аббату Сито, настойчиво прося отозвать этого монаха и велеть ему рассказать, что случилось. Вняв повелению, тот говорит: «Отче, хотя я знатен и принадлежу к прекраснейшему роду, но, видя, что из-за этой ноги я не похож на свою родню и безобразен, как на посмешище, от стыда за свое убожество я водворился в здешней обители. Но когда эту ногу лелеял в руках господин Петр, мне казалось, я чувствую, как приходит здоровье, и, пожав его первины, я думал с весельем вернуться туда, откуда ушел в стыде и печали».

V. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

Тот же Серлон рассказывал, как назавтра тот совершил другое чудо. Когда господин Петр проповедовал народу по распоряжению аббата Сито, его прервала какая-то женщина, с громкими воплями причитавшая, что у нее срезали кошель ее хозяина. Велев всем молчать, архиепископ много молил и упрашивал вернуть плачущей просительнице ее потерю, но видя, что все увещания впустую, сказал наконец: «Возьмите вон того верзилу в белой шапке: деньги у него под левой подмышкой». Взяли деньги там, где велел правдивый пророк, и вернули женщине; хозяин этого вора спросил у архиепископа, как ему угодно поступить с вором, а тот в ответ: «Пускай идет: выловить его можно, а выправить — нет».

Этот Петр, говорят, обращал воду в вино, чудесным образом кормил множество народа немногими хлебами, так что вы можете ведать, что благодать Божия и в наши времена не покидает ищущих ее и заслуживающих.

В бургундских же краях рассказывают, как один рыцарь, мало боявшийся Бога и упорно державшийся греха, испытал, как ему отмстили или, скорее, как его хватили^[326]. Забралась на плечи к нему ящерица и запустила в них зубы и когти. Нельзя было удалить ее ни Гиппократовым искусством, ни помощью молитвы, и тогда чудесно возвеличила Себя Матерь милосердия. Всякий раз, как этот несчастный входил в церковь, Ей посвященную, отпускала его ящерица и с глаз пропадала, но на выходе вновь прилеплялась к нему. Узнав о сем от помянутого рыцаря, Петр выслушал его исповедь и наложил покаяние, и тот, совершив покаяние, освободился.

VI. О НЕКОЕМ ОТШЕЛЬНИКЕ^[327]

Являет Свои милости Господь, когда покаяние свершено или начато, научая нас, что сердце, истинно кающееся, освобождается незримой и тайной силой. [Освободил Господь отшельника. ]^[328] В час вечери приполз к отшельнику в пустыне маленький змей, и, вползя в келью, словно голодный, скромно держался подле трапезующего, всем своим видом словно прося поесть. Ревнуя о Господе, но не по разуму^[329], отшельник внял заповедям «просящему у тебя дай» и «щенки едят от крох»^[330]. Он дал змею крох и так принимал гостя, каждый день приходящего, пока тот не вырос настолько, что не мог выползти тем путем, каким вполз. Время шло, и пришлец заполнял тесный домишко своими огненными витками, так что там уж ничего, кроме гостя, не помещалось. Плачет кормилец извилистого дьявола, воздвигает всю душу к Господу^[331], раскаивается, узнав, как вознаграждается глупо расточаемая любовь. Смиловался над ним Господь, не могущий не миловать в Своей благодати, и послал ему вестника спасения, мужа, пришедшего его навестить, который, услышав и увидев это чудовище, велел кающемуся терпеть присутствие змея до дня сорокового. Он так и сделал, и в назначенный день тот, кто не давал отшельнику найти в хижине что-нибудь кроме него самого, сам уже не нашелся. Силен Тот, Кто незримою силою заставил зримого врага исчезнуть и несомненно готов уничтожить скрытые опасности, если только не находит в нас упрямства.

VII. О ЛУКЕ ВЕНГЕРСКОМ^[332]

В Париже, в школе магистра Жерара Девицы^[333], я видел Луку Венгерского, мужа достойного и хорошо образованного, который разделял свою трапезу с бедняками, так что они выглядели зваными гостями, а не побирающимися ради пропитания. Господь посредством короля Венгрии, клира и народа призвал Луку на архиепископство Эстергомское. О житии его и нравах по восшествии на архиепископскую кафедру рассказал мне Гуго, муж родом из Ле-Мана, епископ Акры^[334]. Упомянутый мной король Венгерский умер, оставив наследником маленького сына, совсем дитя. И вот пришел к архиепископу Луке брат короля, требуя, чтобы тот помазал и венчал его на царство. Укорил его Лука, обвинил в измене, затем что вопреки закону, обычаю и праву хочет он невинного обездолить, и не пожелал дать ему согласие. А тот добился, чтобы сделал его королем другой архиепископ того же государства, не имеющий никакого касательства к королевскому венчанию, как бы промолвив:

и тотчас был поражен от Луки проклятием. Он немедленно потребовал у Луки отпущения, с ужасными угрозами и обнаженным мечом в качестве довода, но, встреченный презрением и сызнова отлученный, грубо вверг его в темницу, а церкви, подвергнутые интердикту, заставил этим пренебречь. Когда Лука уже долго пребывал в узах, некий друг тайно принес в темницу послание от папы Александра Третьего о его освобождении, обращенное к королю; но Лука решительно отказался воспользоваться этим письмом, услышав, что, как всякое другое послание, к которому прикреплена булла, оно стоит двенадцать денариев, и сказав, что не желает свободы благодаря симонии. Отверз ему Господь темницу в день пасхальный, когда король был на праздничной мессе. Вошел Лука в капеллу при общем великом изумлении и, сорвав покров с алтаря и отшвырнув прочие украшения, перед крестом, подле короля, ошеломленного и испуганного, молвил так: «Господи Иисусе, Чьего Воскресения никто не проповедает, токмо христиане если Ты признаешь этого короля достойным Твоего посещения, то силою, которою Ты воскрес, „обрати нечестивого, да не будет”^[336], — если же нет, то рукою крепкою^[337] и десницею, отмстившею фараону, в течение сорока дней дай ему почувствовать Того, Кого он пронзил^[338]». Выйдя из капеллы, он снова был отдан служителями беззакония под стражу строже прежнего, но сносил все терпеливо, в молитвах и хвалах Господу неустанно бодрствуя. И случилось так, что прежде дня сорокового король умер нераскаявшимся. Наследовал ему единственный его брат, в жестокости ему равный. Лука дал и ему отсрочки сорок дней, а потом «убил духом уст своих»^[339], а мальчика, законного наследника, помазал на царство со всякой торжественностью. Отрочество его Лука прожил в совершенном покое, но юность — не так, ибо король, войдя в юные лета, брался за большее, чем мог свершить, и, истощив свои средства, не побоялся расточать церковные имения. Когда Лука по многих слезных увещаниях увидел, что король упорствует в своих намерениях, он с плачем предал его проклятию. Много молитв вознеся за него ко Христу, Лука добился королю таковой Божией милости, что тот, ведомый истым покаянием, поспешил к церкви Эстергома, дабы дать Луке удовлетворение, коего он желал. Лука же со всем клиром и праздничной толпою вышел королю во сретенье с ликованьем и, дав ему отпущение, повел с собою. Все прочие пели, Лука же украдкой плакал. Король ему: «Отчего это, дражайший отче, среди столь великой радости тебе захотелось плакать?» Лука в ответ: «Могу ли я искренне радоваться? Ведь в этот же день по прошествии года, к общему нашему смятению и гневу, на это самое место будешь ты принесен мертвым». Так и случилось.

VIII. О НЕРАЗУМНОМ БЛАГОЧЕСТИИ ВАЛЛИЙЦЕВ

«Во всяком народе, — как где-то сказано, — кто Бога боится, тот Ему приятен»^[340]. Редок у наших валлийцев страх Божий по разуму^[341]. С господином Гильомом де Браозом^[342], мужем, опытнейшим в военных делах, был, как сам он мне сказывал, один валлиец знатного рода, столь ревностной добродетели, что каждую ночь при первых петухах он вставал с кровати и голый, преклонив колена на голой земле, до зари бодрствовал на молитве. Он хранил такую воздержность и так строго соблюдал себя, что узнай ты его, почел бы выше людей и всех ближе к ангелам. Но если б ты увидел, сколь разнуздан он в стычках, сколь легок на кровопролитие, сколь нерадив о своем спасении, сколь до чужой смерти жаден, как рад свершить какое-нибудь злодеяние или убийство, ты не усомнился бы, что он полностью предан беззаконию^[343]. Столь прочно и глубоко укоренен в валлийцах этот недостаток мягкости, что если в одном они выглядят благоразумными, то во многом другом — неотесанными и дикими.

IX. ОБ ИЛИИ, ОТШЕЛЬНИКЕ ВАЛЛИЙСКОМ

Видел я Илию, отшельника валлийского, человека замечательной веры и честной жизни. С ним был брат его Валенфрейт и много других, в лесу, что зовется Дина, не из-за какой-нибудь десятины^[344], но сам по себе. Не по желанию Илии, но по своему собственному они держали много скота на тамошних обильных паствах. Случилось, что одна кобыла пропала и по долгом поиске не нашлась. Они приходят с сетованиями к Илии, а он говорит: «Ричард-перевозчик увел ее отсюда к Ост-Клиффу^[345]; она устала от долгих трудов и недосыпа; найдете ее в сарае рядом с его воротами»; и с этими словами дает им четыре пенса^[346], говоря: «Дайте ему за труды по краже, чтобы не лишился делатель мзды своей^[347]». Сделали так, и все оказалось согласно со сказанным. Никто не усомнился, что в сем случае Илия был пророком. Он уже скончался и обретается теперь с Тем, в Кого уверовал^[348]; да будет с нами Его попечение.

X. О КАДОГЕ, КОРОЛЕ ВАЛЛИЙСКОМ^[349]

Кадог, король Уэльса, внял слову Господа: «Кто не оставляет все ради Меня, недостоин Меня»^[350] и, оставив все, жил отшельником в пустыне, с радостной и здравой набожностью вкушая хлеб, трудом рук своих и в поте лица своего добытый^[351]. Прошли дни и годы, и случилось так, что преемник его, избранный по жребию^[352], путешествовал в этих краях и послал к Кадогу за хлебом для себя и своих рыцарей. Тот отвечал, что хлеба у него мало, на такое множество народа не достанет, но если попросят ради Бога, он даст. Король послал к нему сказать: «Если пошлет, приму; а если нет, и жилье его, и хлеб, и самого его огонь спалит». Кадог на это: «Лучше мне, чтобы он получил хлеб, чем чтобы мне с ним сгореть; но будь проклят всякий, кто вкусит его». Когда же они ели, зная о проклятии, но не думая поберечься, один рыцарь, по имени Ильтуд, стоя посреди их, сам воздерживался и других отговаривал. Эти упрямцы, потешаясь над ним, сгинули, поглощенные разверзшейся трещиной, земля же под ногами Ильтуда осталась твердой, и он спасся. Это о Кадоге Бренине.

XI. О ПРИЗРАЧНЫХ ЯВЛЕНИЯХ^[353]

Рассказывают нам валлийцы и о другом событии, не чудесном, но диковинном. Говорят, Гвестин Гвестиниог, будучи близ озера Брихейниог^[354], имеющего две мили в окружности, три ясные лунные ночи видел в своих овсах хоровод женщин и шел за ними вслед, пока не погрузятся в озерные воды, а на четвертый раз схватил одну из них. Сам похититель сказывал, что каждую ночь, как они канут под воду, слышал он под водою их шепот и речи: «Сделай он так-то и так-то, поймал бы одну из нас»: так они его и научили, как завладеть этой девой. Она покорилась ему и вышла за него замуж, и первые ее слова к мужу были: «По доброй воле я стану тебе служить и подчиняться со всей преданностью до того дня, когда ты, собираясь кинуться на крики с той стороны Ллифни^[355], ударишь меня уздечкой». Ллифни — это река близ озера. Так и вышло: родив уже много детей, она получила от мужа удар уздечкой, а когда он вернулся, застал ее убегающей со всем потомством. Он пустился за ними и едва ухватил одного из своих сыновей, по имени Трюнейн Вагелаук^[356].

Будучи человеком честолюбивым, тот покинул тесные пределы своего имения и избрал себе господином короля Дехейбарта, то есть Северного Уэльса^[357]. Долго он там оставался, но не снес хвастливости своего господина, который за ужином, оглядев свою дружину, весьма многочисленную и крепкую силами и оружьем, горделиво молвил: «Нет области или королевства под небом, откуда я не мог бы с легкостью вынести добычу и возвратиться без битвы: кто мог бы противиться мне, столь могучему, и могучей моей челяди? кто бы мог без помех бежать от лица нашего?» Услышав это и помыслив об истовой и неистовой доблести своих земляков, Трюнейн говорит: «Господин король, не в обиду твоему королевскому величию, Брихан, наш король, отличается столь великой доблестью, своей и своих людей, что ни ты, ни кто другой из владык не сможет силою взять у него добычу в день, когда поутру горные вершины безоблачны, а долинные реки туманны». Король, слыша это, в гневе велит его связать и бросить в темницу. Тут королевский племянник по имени Мадок, любивший Трюнейна, говорит: «Государь, нельзя его связывать или дурно с ним обходиться, даже в шутку, без ущерба вашей славе, прежде чем мы обличим его лживость. Туман, покрывающий реки, и безоблачные вершины, о которых он толкует, — приметы хорошей погоды; он хочет сказать, что в ясный день никому не взять у них добычи. Давайте проверим, правдива ли эта похвальба, и в ясную погоду сделаем этого Трюнейна нашим вожатаем, ибо ему ведомы в тех краях все места, все входы и выходы». Согласился король; они вошли в королевство Брихана Брихейниогского и собрали много добычи. А король Брихан сидел в своей купальне, и никто не говорил ему о нападении. Его боялись из-за того порока, что всякого, кто придет с дурными вестями, король, которого словно демон охватывал, едва он уразумеет случившуюся беду, тотчас поражал тем, что подвернется под руку, — камнем ли, дубиной или мечом — но после первого броска, удара или нападения раскаивался и звал обратно вестника, пораненного или нет, чтобы его выслушать. Он слышал громкие вопли, подле него было копье, и хотя его войско собиралось на врага, никто не решался ему слово сказать. Наконец один юноша, из самых знатных, выскочив на середину, говорит: «Я знаю, что от страха никто из вас не пойдет к королю глашатаем наших новостей, но если вы все меня благословите, я возвещу ему об опасности». Склонив голову и приняв благословение от всех рук и языков, он вошел к королю в баню и молвил: «Ваши земли Рейног, то есть Брихейниог, отныне не смогут сражаться, ибо зверей там не осталось»^[358]. Выскакивает король из купальни и яростно швыряет в него камень, оказавшийся рядом, но промахивается и, как водится, зовет его обратно; слушает вести и, схватив платье и оружье, вскакивает на стреноженного коня. А тот свободно, словно не стреноженный, уносит его с горы Кумерайк^[359], где король был в ту пору, в подвластные ему края. Какая-то женщина посоветовала ему снять с коня путы; он тотчас остановился и не тронулся в путь, пока не распутал коня. Потом, прокляв женщину, он пустился скакать без остановки, пока не встретился со своими людьми. Завидев его, они, успокоенные и ободренные, набрасываются на врагов, рубят и губят. По истреблении почти всего воинства король назавтра велел снести на одно место все десницы неприятелей, на другое — все их мужские уды, на третье, подле дороги, которой они бежали, — все правые ступни, и над этими их членами возвел насыпи в память о своей победе после всей этой похвальбы; холмы эти существуют доныне и носят названия того, что под ними скрыто. А все рассказы, что Трюнейн был спасен своей матерью и живет с нею в упомянутом озере, я думаю, лживы, ибо такую выдумку можно изобрести о любом пропавшем^[360].

XII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

Нечто подобное вышло с Эдриком Диким^[361], прозванным так за свое телесное проворство и занятные дела и речи, человеком великой доблести, господином Северного Лидбери. Возвращаясь поздно с охоты, он до самой полночи блуждал по глухим местам, не зная пути, сопутствуемый лишь одним пажом, и вышел к большому дому на лесной опушке, такому, каковы у англичан в каждом приходе питейные дома, называемые по-английски ghildhus^[362]. Когда он приблизился и завидел свет, то, заглянув внутрь, увидел множество знатных дам в большом хороводе. Были они прекрасны видом, изысканно одеты в платья из отменного полотна, выше и стройнее наших женщин. Среди них приметил сказанный рыцарь одну, выдающуюся обликом и чертами, паче всех королевских любимиц желанную. Они кружили в легком движении, с прелестными жестами, и слышался нежный звук, приглушенными голосами издаваемый в торжественном согласии, но слов было не разобрать. Увидев эту даму, рыцарь чувствует рану в сердце и едва может снести пламень, заброшенный Купидоновым луком; весь он горит, весь снедаем огнем, и от зноя сей прекраснейшей чумы, сей золотой угрозы^[363] наполняется отвагой. Он слышал о заблуждениях язычников, о ночных полчищах демонов и смертоносных видениях, о Диктинне^[364], о сборище дриад и ларах^[365], знал о мстительности раздраженных богов, нежданным свидетелям несущих нежданные кары. Он слышал и о том, как эти существа держатся в стороне и живут неведомыми, отдаленно и тайно; какую неприязнь питают к тем, кто пытается застичь и раскрыть их собрания, кто разыскивает их, чтобы разоблачить; с какою заботливостью укрываются, чтобы, попав людям на глаза, не потерять в цене. Слышал он и о мщенье, и о былых примерах наказаний; но так как Купидона справедливо изображают слепым^[366], рыцарь, ни о чем не думая, не остерегается морока, не видит мстителя и, не имея света, по неосторожности оступается. Он обходит дом и, найдя вход, врывается и хватает ту, которою охвачен: в него мигом вцепляются остальные, и после жаркой схватки он вырывается с большими усилиями, своими и своего пажа, и не без урона, но неся на ступнях и голенях отметины, какие смогли оставить женские зубы и ногти. Даму, однако, он уносит с собою. Три дня и три ночи наслаждаясь ею, как было ему угодно, он не смог вынудить у нее ни слова, хотя она кротко уступала его любовному влечению. На четвертый же день она молвила ему так: «Здравствуй, мой милый! и будешь ты здрав, тебе на радость будут благополучны твои дела и ты сам, пока не попрекнешь меня или сестрами, от коих я тобой похищена, или местом, или лесом, откуда я, или чем-нибудь вроде этого; но с того дня ты разлучишься со счастьем, по моем исчезновении познаешь непрестанные потери и, не в силах это сносить, умрешь прежде дня, тебе нареченного». Он же всячески ей ручается и сулит постоянство и верность в любви. Сзывает он всю знать, соседнюю и дальнюю, и при великом стечении народа торжественно справляет свадьбу. Царствовал в ту пору Вильгельм Незаконнорожденный, тогда еще новый король Англии; прослышав об этой диковине и возжелав удостовериться, правда ли это, он призвал их обоих в Лондон. Прибыли с ними многие свидетели, а также свидетельства многих, кто не смог явиться, величайшим же доказательством чудесной природы была невиданная и неслыханная красота этой женщины, и, вызвав общее изумление, они были отправлены восвояси. А через много лет случилось так, что Эдрик, вернувшись с охоты около третьего часа ночи, искал ее и не нашел, позвал ее и велел отозваться, а так как она промешкала, поглядел на нее с гневом и молвил: «Что, у сестер задержалась?» — но остальную брань пустил на воздух: едва услышав о сестрах, она исчезла. Раскаялся юноша в своей вспышке, непомерной и пагубной, и отправился на место, откуда ее некогда похитил, но никаким плачем, никаким рыданьем вернуть ее не смог. Он звал ее денно и нощно, но лишь себе на пагубу, ибо жизнь его кончилась там в неизбывной печали.

Но он оставил наследника, сына своего и той женщины, из-за которой умер, Альнота, мужа великой святости и мудрости, который, едва достигнув старости, был поражен параличом и дрожанием головы и членов. Все врачи сочли его неизлечимым, но от людей благоразумных он узнал, что ему следует приложить все усилия, чтобы поспешить к апостолам Петру и Павлу, ибо он несомненно получит исцеление там, где тела их погребены, то есть в Риме. Альнот отвечал, что никуда не пойдет в обиду святому Этельберту, королю и мученику, чьим прихожанином он был, пока перед ним не предстанет. Он велел нести его в Херефорд, где в первую же ночь пред алтарем помянутого мученика обрел прежнее здравие и в благодарность даровал навечно Богу и блаженной Деве и святому королю Этельберту свое поместье Лидбери, расположенное в валлийских землях^[367], со всем, к нему принадлежащим; сие поместье доныне находится во владении епископа Херефордского и, говорят, приносит своим господам тридцать фунтов в год.

Мы слышали о демонах-инкубах и суккубах^[368] и об опасностях сожительства с ними; но редко или никогда не читали в старинных историях, что их наследники или потомство кончили жизнь счастливо, как вышло с Альнотом, все свое наследие отдавшим Христу за свое выздоровление и проведшим остаток жизни паломником, в служении Ему.

XIII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

«Фантасма» происходит от слова «фантазия», то есть преходящее явление^[369]; ибо те явления, что иной раз учиняют демоны своею силою, получив сперва позволение от Бога, проходят или безвредно, или вредоносно, сообразно тому, хранит ли нас Бог, наводящий сии явления, или покидает, или допускает для нас искушение. Но что сказать о тех фантастических происшествиях, что находят продолжение в достойном потомстве, какова история с Альнотом или та, с бретонцами, о которой выше^[370]: как один рыцарь похоронил жену, несомненно умершую, и вновь обрел ее, выхватив из хоровода, и потом прижил с нею сыновей и внуков, и потомство их живо доселе, и тех, кто ведет от них свой род, ныне множество, и все они зовутся Сыновьями умершей? Должно внимать делам и попущениям Господним со всяческим терпением и хвалить Его во всем, ибо как Сам Он непостижим, так и дела Его превосходят наши изыскания и ускользают от наших рассуждений; и что бы мы ни помыслили и ни уразумели в отношении Его чистоты — если мы можем знать хоть что-то — всем Он обладает, ибо Он весь — истая чистота и чистая истина.

XIV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ^[371]

Один рыцарь, у которого от любимой, доброй и знатной жены родился первенец, на следующее утро после его рождения нашел сына в колыбели с перерезанным горлом; через год — второго, и на третий год — то же самое с третьим, и стража, которую нес он со всеми своими домочадцами, оказывалась плачевно тщетною. Четвертые роды сам рыцарь и жена его предварили постами, милостынями, молитвами и обильными слезами, и вот родился у них мальчик, они же всю окрестность окружили факелами и светочами и уставили на него все взоры. Тут приходит паломник, словно утомленный дорогой, и просит приюта ради Бога; принимают его благоговейно. Он садится с ними бодрствовать, и вот после полуночи, когда все остальные уснули, он, один не дремлющий, вдруг видит, как почтенная дама над колыбелью склоняется и на младенца напускается, чтобы глотку ему перерезать. Не мешкая выскакивает этот человек, хватает ее и крепко держит, пока все пробуждаются и обступают ее: тут узнают ее многие, а скоро и все, свидетельствуя, что это знатнейшая из городских дам, по рождению, нравам, богатству и всякой почести. Она же ни на имя свое, ни на какие вопросы не отзывается. И сам отец, и многие иные приписывают это стыду из-за ее поимки и уговаривают ее отпустить; но паломник настаивает, что это демон, и держит крепко, и одним из ключей соседней церкви прижигает ей лицо в знак ее злодеяния, а потом велит быстро привести даму, за которую принимают эту. Он держит эту, а между тем приводят другую, во всем подобную пойманной и даже с таким же ожогом. Говорит паломник всем им, изумленным и обомлевшим: «Я полагаю, эта, ныне пришедшая, женщина превосходная и Богу любезная, добрыми делами навлекла на себя неприязнь демонов, а потому негодная их вестница и служительница их гнева, неузнанная, уподобилась, как могла, этой доброй женщине, дабы излить на нее бесславие своего греха. А чтобы вы поверили — глядите, что она сделает, коли ее отпустить». И тут она вылетела в окно с громким воплем и сетованьем.

XV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ^[372]

Что сказать о таких и подобных вещах? Павел и Антоний, справедливо названные пустынниками, ибо обширной пустыни скитающиеся насельники искали единого Бога в уединении, не ведая друг о друге, были предупреждены в духе, что один из них будет гостем, другой же — гостеприимцем, один — жданным, другой — ждущим. И когда один из них, Антоний, шел, не уверенный в своей дороге, пересек ему путь скачущий кентавр, создание двойное, до пояса — человек, а ниже — конь; на вопросы отшельника он издал рев вместо речи и указал ему дорогу рукою. После этого явилось ему по доброй воле что-то другое, с козлиными ногами и косматым брюхом, со звездчатой оленьей шкурой на груди, с лицом огненно-красным, бородатым подбородком, торчащими рогами — так древние изображают Пана. Pan переводится как «всё», поэтому говорят, что в нем содержится образ всего мира^[373]. Этот внятной речью объяснил Антонию дорогу и, будучи спрошен, кто он таков, отвечал, что он — один из ангелов, что были низвержены вместе с Люцифером и рассеяны по миру, каждый терпя соразмерно своей гордыне^[374].

XVI. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

Разве и это — не фантасма? Близ Лувена, на границе Лотарингии и Фландрии, в месте, называемом Лата Кверкус^[375], собрались, как это доныне в обыкновении, многие тысячи рыцарей для вооруженной потехи; сию игру зовут ристаньем, а правильнее бы назвать терзаньем^[376]. Перед сшибкою сидел на крепком коне один рыцарь, красивый, ростом выше среднего и подобающим образом облеченный в отменные доспехи. Опираясь на копье, он вздыхал так тяжело, что многие вокруг это заметили и спросили его о причине. Он отвечал с глубоким вздохом: «Боже благий, сколь великий труд для меня — всех нынче одолеть, кто здесь собрался!» Это слово всех облетело, и каждый в свой черед указывал на него пальцем, шепча с завистью и негодованием. Рыцарь же первым устремился с копьем на противников и, весь день сражаясь так крепко, отличаясь такими успехами, столь победоносно блистал, всякого превосходя, что никакая зависть не могла удержаться в обиду ему от хвалы и изумление обратило всякую злобу и ненависть в любовь к нему. Но подлинно, слава в конце поется, и день хвалится вечером^[377]. Он казался сыном Фортуны^[378], но когда все уже близилось к концу и общему разъезду, копьем какого-то встречного рыцаря, безвестного и незначительного, он был поражен в сердце и тут же умер. Отозваны были обе стороны, и когда он, обнаженный от доспехов, показан был каждому из бойцов, никто его не узнал, и до сего дня неведомо, кто это был.

XVII. О ГАДОНЕ, РЫЦАРЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ^[379]

Гадон^[380] достоин удивленья, словно недвижный утес среди бурь, ибо, свершая Геркулесовы труды, он всегда хранил равновесие меж надеждой и страхом, не бесчестя себя укором ни в одной, ни в другой крайности. Он был сыном короля вандалов, чье королевство покинул в отрочестве, не убегая ни от грубости отчизны, ни от отцовской строгости, но, имея дух выше мира, гнушался быть замкнутым в отеческих рубежах. Получив достаточные знания в словесности, он взялся за оружие и укротил чудовищ всей вселенной. Не будучи диковиной вроде Алкида по исполинскому росту, ни вроде Ахилла по чудесному происхождению, он заслужил славу не ниже их и даже, кажется, превзошел их доблестью и мощью. Опытнейший в брани, искуснейший в ловле рыб, птиц и зверей, и в мире и в войне он блистал столь славно, что полагали, все ему ведомо. И хотя целый сонм ратников едва мог противостоять мечу в его деснице, он был великий поклонник и защитник мира. Всю вселенную обходя, всюду участвовал он в славных боях, всегда тщательно дознаваясь о притязаниях обеих сторон, чтобы быть усмирителем неправды и поборником правды. И так как он никогда не уклонялся ни от какого предприятия, не отказывался от дела и не отступался от своего намерения, говорили, что он обладает всякою мудростью. Ему был доступен язык всякого королевства; от всегдашней его удачливости казалось, что вся жизнь ему покорствует, будто повиновалось его желанию — и сознательно — все, что живет и движется^[381].

Прибыв на наш остров, то есть Англию, он встретил Оффу, короля отважнейшего, в возрасте между отрочеством и юностью^[382] — счастливейшее время, если кому удается это понять; но наши лета так летят, что не углядишь, когда приходит счастье, и глаза открываются, лишь когда оно минует. Король этот запер валлийцев в тесном углу Уэльса и окружил их валом, по сию пору носящим его имя^[383]; выход за его пределы они оплачивали ногой и оплакивали потерю^[384]. Великим трудом и рвением он возвел свое королевство на высшую степень благоденства и взял себе в жены дочь императора римлян. Мы слышали о многих таких супружествах между римлянами и англичанами, совершившихся на горе и тем и другим, а это одно из них. Часто приходили к Оффе римляне, посланные императором, и, осыпанные дарами, уходили, славя короля и королевство. Когда Рим увидел их в блистанье риз и злата, в нем тотчас возгорелась природная алчность. Неудивительно; ведь имя его, «Рома», образовано из начальных букв алчности и ее определения; оно состоит из Р, О, М, А, а определение ему — корень всех зол алчность^[385]. По этой причине они внушают господину своему императору Куннану (о котором одна монахиня, видя его безобразие, сказала: «Господин Куннан — лишь кунка и анус»^[386]), что Рим по праву — глава вселенной и госпожа всех земель; что Англия из свободной должна сделаться данницей; и не прекращают его подстрекать, пока он не соглашается с алчными их затеями. Лишь то, однако, мешает нападению, что знают они: жив Гадон, всякой невинности поборник, и никак нельзя начать столь трудное дело, ни вблизи, ни вдали, чтобы его не призвали туда защитить справедливость. Долго вздыхает из-за этого император, и римляне вздыхают с ним вместе, но держат затею в тайне. Не ведая об этих намерениях, Оффа отослалГадона, которого весьма долго удерживал при себе и всегда оказывал честь и великое уважение; унес Гадон с собою из его сокровищ не сколько мог, но сколько хотел. Порядком нагруженный, он покинул Англию для отдаленных индийцев^[387], но был оттуда отозван задыхающимися гонцами и тревожными письмами, словно он, отмститель всех неправд, против коих его призывали, был мечом в руке Господней. Поскольку он подвизался в отдаленнейших краях, воспоминание о нем у римлян ослабло; иные даже сочинили и образ, и место, и время Гадоновой смерти, чтобы император не страшился напасть на англичан. Вот настоятельными указами созывается империя, и собравшееся многочисленное, а скорее бесчисленное войско застигает Оффу и англичан неготовыми — по их мнению, неготовыми, затем что Бог их приготовил. Ибо Гадон, избавив индийцев от их тягот и поспешая по морю в отеческое королевство, из-за ветров, противных его желаниям, но устремленных от Бога на помощь англичанам, пристает, защитник и друг, в тот же день к тому же берегу, что и захватчики-враги. Он является к Оффе: тот расположился с собранными войсками в Колчестере, где, говорят, родилась Елена^[388], обретшая крест Господень; его послы, искавшие мира, вернулись с отказом. Гадон, видя неминуемую брань, разумеет, что Господь его сюда принес, и добровольно повинуется Его желанию. Приготовившись явиться на люди, он, облеченный драгоценным платьем, которое обычно носил, и сопровождаемый сотней лучших и отборнейших всадников, спешит к императорскому шатру. Первый, кто его завидел, в изумлении кидается во весь дух с вестью к императору, говоря, что прибыл величайший муж, окропленный сединою, как бы полуседой, в изящнейших шелковых одеждах, — человек, ангелу подобный и уже прославленный от Бога, и вокруг него сотня рыцарей, лучших, величайших и прекраснейших изо всех частей света. Надобно заметить, что Гадон всегда держал при себе по меньшему сотню людей. Встревоженный донесением, император, понимая, что случилось, медлит в смущении и винит в измене тех, кто присоветовал ему сюда явиться. И тут Гадон, став посреди них, говорит: «Мирен ли приход господина величайшего владыки?» Император в ответ: «Что до этого тебе, никогда не сидящему дома? И разве мирен приход твой^[389], что ты ловишь ссоры и распри по всей вселенной?» Тут Гадон, человек неколебимой души и стойкий в истине, учтиво добавляет: «Мирен, ибо благодатью и силою Божией невинные обретут мир; а что называешь меня ловцом распрей, так ты не ошибаешься, ведь я выслеживаю их тщательно и, найдя, истребляю всеми силами, а виновников их ненавижу, и пока не перестанут пестовать раздор, я их не полюблю». С сими словами он выходит из шатра, присоединяется к своим людям, ждавшим его снаружи, и, пожелав римлянам здравствовать, удаляется. Не потому он желает им здравия, что любит их и желает от них ответного приветствия, но потому, что полезно помнить о добрых манерах; ни граном учтивого поведения нельзя пренебрегать, чтобы не забылось добронравие, что весьма легко случается; посему учтивость следует оказывать даже там, где она не требуется, и счастлив, кто сохраняет добрые манеры постоянным в них упражнением.

Дивятся и страшатся римляне, ибо Гадоновы рыцари, выделявшиеся высоким ростом, примечательной красотой и богатым убором, были превосходней не только самих римлян, но всех, кого они когда-либо видели. Входит нежданным к Оффе Гадон, принеся ему столько облегчения и надежды, сколько римлянам он принес страха и неуверенности, и, узнав о правоте Оффы и их неправоте, вооружается первым и выдвигает войско на правую брань. Самого короля и все воинство, кроме пятисот наилучших, он поставил посреди города, на месте пространном и открытом, а сам с одними своими людьми поспешил к воротам, сулившим первый натиск врага, помянутыми же пятью сотнями поставил начальствовать замечательного юношу, королевского племянника по имени Сван^[390], охранявшего ближайшие к нему ворота. Подступает первый полк римлян, боязливо избегает Гадона и нападает на Свана, он же с такой их встречает доблестью и с такой отвагой им противостоит, что, не веря своим глазам, видевшим Гадона в другом месте, они думают, что нашли здесь его самого, и силятся могучим многолюдством сокрушить того, кого не могут одолеть воинской искусностью. Наконец два их полка обратились в бегство и рассеялись, а из пяти Свановых сотен две полегли замертво. Нападает на триста человек полк из пятисот, прежде чем те, изнемогшие, отдышались; Сван посылает рыцаря к Гадону за помощью и получает ответ, чтобы бился крепко. Он повинуется без упрека, так отчаянно кидается на врагов, так бесстрашно вторгается в их средину, что казалось, это не битва, но бегство агнцев перед волками и зайцев перед собаками, и преследует их даже за воротами, истребляя до четвертого ряда. Устыдившись, что просил помощи, он презирает жизнь, стыдится поворотить вспять и смертью готовится искупить бесчестную робость, пока Гадон, сжалившись, не велит ему отступить. Не о себе заботясь, но старшему благоразумно подчиняясь, Сван, оставив ворота, как приказано, поспешил к своему королю. Враги же, как великие воды, когда прорвется плотина^[391], хлынули в ворота, уверенные в победе, но на стогнах стойко их встретил Оффа, и грянули они в крепчайшую преграду. А с тыла теми же воротами к ним подступил Гадон, вторгся в среду несчастных, как серп в гущу тростника, и куда ни шел, за ним открывалась улица. Никнут и гибнут они, запертые, и так как нет ни надежды побежденным, ни страха победителям, те пренебрегают преследованием, и Гадон отзывает короля. Принесшим войну даруют мир, и, получив от короля корабли, они увозят своих мертвецов в Рим для погребения.

XVIII. ОБ АНДРОНИИ, ИМПЕРАТОРЕ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОМ^[392]

Когда Людовик Толстый царствовал в Галлии, а Генрих Первый — в Англии, в Константинополе властвовал Андроний, славный двумя сыновьями, Андронием и Мануилом. Андроний был послан отцом в поход и задержался, а меж тем отец его кончил свои дни. Мануил захватил власть незаконно, ибо он был младший, и отразил вернувшегося Андрония. А тот, по областям и городам разнеся свои жалобы на столь великую несправедливость, ополчил почти полмира против Мануила и преуспел бы, но Мануил, щедрый на сокровища и скупой на почести, ведая, что греки изнеженны и женственны, речисты и коварны, не отличаются ни верностью, ни доблестью против врага, по обстоятельствам времени использовал их выгодно, расточив богатства и измыслив обещания. Кроме того, он ввел в свою страну людей с нашей стороны гор, якобы ради охраны и спасения греков, на деле же — чтобы защитить от опасностей себя самого. И так как он денег не жалел, эти изголодавшиеся, сбиваясь в стаи, наполняли землю и, входя в нее исподволь, наконец превратились в великий народ. Одержав победу их трудом и своей казной, Мануил сжалился над братом, побежденным и изгнанным, и даровал ему царство, смежное с парфянами, то есть турками^[393], прибыльное и пространное, но отдаленное, приняв клятвенное заверение и вечное отречение от державы, принесенное как от него самого, так и от младшего Андрония, его сына и наследника. Мануил думал таким образом удовлетворить и справедливости в том, что касается захвата власти, и милосердию в том, что касается его добровольного дара. По смерти Андрония-отца Андроний-сын обновил и повторил клятву Мануилу. Она честно соблюдалась до времени папы Луция, наследовавшего папе Александру Третьему^[394], и помянутый Мануил счастливо правил державой, женил сына своего Мануила на дочери Людовика, короля Франции, и скончался исполненный днями^[395], безмятежно и счастливо, за исключением того, что оставил сына, едва семи лет от роду, под опекой некоего грека, который по своей должности назывался протосальватор^[396]. Услышав об этом, Андроний, человек дурной отваги, уже дважды отрекшийся от Христа, чтобы выклянчить помощь от турок, теперь, говорят, отрекся от Него в третий раз^[397] и, собрав большое войско сарацин, разнес свои жалобы по соседним островам, принадлежащим Мануилу, и по прилегающим провинциям. Он измыслил, что протосальватор грешит с женой своего господина и хочет взять ее себе в супруги, что они сговорились на убийство отрока Мануила или уже его умертвили, чтобы вместе править с видимым уваженьем к добродетели. Он со слезами заверял, что был бы вернейшим защитником отроку, если б они удостоили своею благосклонностью и помощью довершить это дело и устранить всякий обман и соблазн. К посулам он присовокупляет дары, плача и показывая вид праведной скорби. Верят ему и ставят его стражем и защитником отрока. Шествуя с великим войском, он разбивает полки, посланные ему навстречу протосальватором, не бранною доблестью сокрушенные, но собственными воеводами предательски проданные на смерть. Такова греческая верность^[398].

Наконец они достигли моря, называемого Рукавом святого Георгия^[399]. Выслав вперед нескольких греков, константинопольских граждан, он по благосклонности Алексия и с их помощью перебрался на другой берег и был впущен в Дакские ворота^[400], заплатив и поклявшись не причинять вреда. В ту пору жили в Константинополе люди, приведенные туда Мануилом, коих называли франками^[401], пришлецы почти из каждого племени; греки ненавидели их от зависти, ибо так истощена была греческая сила Троянской войной, что после Аякса, чью доблесть недостойно одолело лукавство^[402], ни в одном из греков не обреталось ничего похвального или превосходного, так что даже накипь всех племен и всякий людской отброс сделались для них завидными. Как нам известно, туда прибыли беглые полчища изгнанных и осужденных, и те, кого природная злобность понудила сняться со своих мест, приобрели такую влиятельность, что греки воспламенились против них неприязнью, словно против воскресших троян. Я не отнимаю славу у святейшей девы^[403], которую Господь от колыбели до дня кончины ущедрял знаменьями и чудесами; я ни в чем не умаляю избранных Господних; моя речь лишь о ратниках, ибо цвет этого племени пал в войне с троянскими полками, и со дней Ахилла, Аякса и Тидида не обреталось меж ними воинской славы^[404].

XIX. О СКОТТЕ ГИЛЛЕСКОПЕ, МУЖЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ

Видел я мужа из Скоттии, стяжавшего в своих краях вечную славу; имя ему Гиллескоп, то есть епископ^[405]. Замешанный во всех почти столкновеньях вождей, князей и королей в том краю, в каждом бою превосходил он обе стороны, был ли с победителями или с побежденными, ибо от юности до старости был человеком счастливой отваги, его опрометчивая самонадеянность не бывала ему мачехой, хотя, словно слепой, он кидался во всякую опасность, и успех редко или никогда отказывал его дерзости. Епископом же его прозвали не по сану, а по венцу плеши. Близ Скоттии есть много островов, каждым из которых правит свой князек; один из них, чья область располагалась лишь в двух милях от Скоттии, был человек великой наглости, похвальной по их суждениям о воинственности. В предрассветный час в воскресенье он похитил у помянутого Гиллона любовницу. Известившись об этом в первый час того же дня, тот воспринял это с такой дикостью, что, не посоветовавшись с друзьями, не ждав и не искав челна, вооруженный лишь мечом, без всякой одежды, кроме штанов, разошедшихся на седалище, дерзнул бороться с морем, сам себе кормило, гребец и парус, вместе корабел и кормчий, войско и вождь. И хотя он неистово бросается во все, чего следовало бежать, однако переплывает и выбирается без вреда. К дому похитителя он подбирается сзади и, украдкой заглянув в небольшую дверь, среди трехсот и более бражников видит свою подругу в королевских объятьях. Он неистово бросается туда без всякой осторожности, одним ударом умерщвляет короля и выскакивает вон. Сотрапезники застывают; иные скорбят о мертвом, но большинство, разъяренное бурным негодованием, пускается в погоню с оружием. А тот, среди морских зыбей держа кровавый меч в руке, ищет спасения в плавании, словно вепрь, которого псы облаивают издали: страх ранений удерживает их от нападения, а злоба не дает отступиться. Двоих врагов он сразил в пучине и добрался домой невредимым, свершив дело, неслыханное по дерзости, и став горчайшим из мстителей.

Тот же человек отвечал господину своему, королю Скоттии, когда тот по болезни не мог с уверенностью выйти навстречу врагу: «Господин, ты посылаешь меня вместо себя и просишь, чтоб я храбро бился; будь уверен, кому бы ни досталась победа в бою, тебе или врагам, я восторжествую над славою каждого». И восторжествовал.

Однажды он, победив, обратил многих врагов в бегство; бедра его были пробиты широким копьем; оставив товарищей собирать добычу, он шел назад, опираясь на копье. Когда он был вдали от своих и вне их зрения, нападают на него внезапно трое пеших из побежденного войска, первый с копьем, второй с ножом, третий с луком. У него нет оружия, кроме копья, и у них ничего, кроме упомянутого. Первого, лишь тот подступил, Гиллескоп принимает на копье, пронзив ему сердце, а его копье отводит левой рукой; затем, вытащив свое копье, всаживает второму в средину утробы. Третий застает его шатающимся и недолго думая обхватывает его, как бы выбирая, какой смертью угодить врагу. А тот тотчас погружает нож ему в грудь и в ответ получает другой нож между лопатками^[406]. Упали наземь все четверо, но уцелел один Гиллескоп: нашли его сотоварищи и перенесли в безопасное место. Среди стольких опасностей он дожил до старости: возможно, от случаев вроде этого и происходит воинское присловье: «Иди куда хочешь, умрешь, когда должен», как будто любой может ринуться в любую погибель и не упредить свой день. Хорошо, чтобы воины так думали и от этого воодушевлялись на соперничество друг с другом.

XX. О НРАВАХ ВАЛЛИЙЦЕВ

Мои соотечественники валлийцы, хотя не блюдут верности никому, и в частности чужакам, за всем тем люди добрые: не хочу сказать — отменных нравов или особенно сильные, но пылкие в нападении и суровые в сопротивлении, в общем, одной недобротой добрые, расточители своей жизни, скупые на свободу, небрегущие о мире, воинственные и искусные в битве, жадные до мщения, щедрые на все имущество, весьма скупые на пищу для себя и щедро уделяющие ее всякому^[407], так что еда одного — еда для всякого; никто среди них не ищет хлеба, но берет без спроса там, где на него наткнется или найдет выставленным что-нибудь съестное. Сторонясь обвинений в скаредности, они так благоговейно блюдут щедрость и гостеприимство, что раньше третьего дня никто не спросит у гостя, которому предоставил кров, откуда он и кто таков, чтобы не заслужить укоризны. Но на третий день можно уважительно спрашивать.

XXI. О ГОСТЕПРИИМСТВЕ ВАЛЛИЙЦЕВ^[408]

Вот дело, что приключилось вопреки их обыкновениям. Один человек из тех краев приютил странника, наутро же, оставив его дома, взял копье и отправился по своим делам. Заночевал он в другом месте, а на другое утро, вернувшись, искал и не нашел гостя и спросил у жены, что с ним сталось. Она в ответ: «Он лежал в кровати на рассвете, а дверь против него была открыта, и вот, видя большую непогоду с ветром и снегом, он говорит: „Благий Боже, какая опасная буря!”, а я отвечаю: „Хороший день для бездельника, чтобы пересидеть в доме человека разумного”. Тут он с тяжелым стоном говорит: „Подлая женщина, я не пересиживаю”; и выскакивает вон с копьем, и я не смогла позвать его обратно». Муж восклицает, что он обманут, пронзает ее своим копьем и с жалобным воплем отправляется по следам гостя. Долго идя вслед ему, он находит убитого волка, а после этого, подле самой тропы, — еще восемь, и наконец сломанное копье. Потом он увидел и его самого: тот, за кем он следовал, сидит на земле, и один волк, но самый большой, на него изблизи набрасывается. Он спешит, отгоняет волка и, кинувшись к ногам гостя, просит себе прощения за женину оплошность, рассказывая, как ее наказал. А этот несчастный, почти бездыханный, видя волка, ждущего, чем кончится дело, говорит: «Я позволю считать, что нет на тебе вины в моей смерти, если ты уберешься отсюда, пока во мне есть еще жизнь и сила, чтобы, когда нападет этот волк, который так злобно подле меня держится, я мог сам его убить». Он отходит прочь, как велено; волк кидается на раненого, а тот пронзает его копьем, которым его снабдил хозяин. Тот принес домой гостя полумертвым, а вскоре его, умершего, и похоронил. Это было первопричиной вражды между потомками хозяина и погибшего и началом взаимного мщения даже до сего дня. И хотя живая родня ничем не виновата, но не избежала попреков из-за подозрения, порожденного словами недовольной жены. А коль скоро зашла речь о валлийцах, позвольте мне изложить дело, о котором меж ними долго судили и спорили.

XXII. О ЛЛИВЕЛИНЕ, ВАЛЛИЙСКОМ КОРОЛЕ^[409]

Король Уэльса Лливелин, муж вероломный, как почти все предшественники его и преемники, имел прекраснейшую жену^[410], которую любил сильней, чем она его. По этой причине он всеми способами вооружился против нападений на ее целомудрие и, снедаемый ревнивым подозрением, ни о чем другом не заботился, лишь бы никто до нее не коснулся. Довелось ему услышать, что один юноша из тех краев, возвышенной славы, отменного нрава, рода и красоты, благополучнейший в своих делах и в здравии, видел во сне свое соитие с королевой. Король объявил себя обманутым, ярился и скорбел, будто из-за настоящего дела, коварно захватил невинного юношу, и не будь ему помехой почтение к его родичам и страх мести, истерзал бы пленника пытками до смерти. По обычаю вся родня приходит поручителями за юношу, внушая ему, чтоб остерегался предстать перед судом; юноша же им прекословит и требует немедленного суда. Те сетуют на отказ, но, пока юноша в узах, разносят весть о тяжбе. Многие стекаются на судилище, кто по королевской воле, кто по приглашению другой стороны, и, терпя неудачу в каждом прении, вторая сторона отовсюду зовет на помощь тех, кто мудрее. Наконец они советуются с одним человеком, кого молва объявляла лучше всех, а его дела были тому подтверждением; он им говорит: «Надобно следовать законам нашей земли; предписания, установленные отцами и утвержденные долгим обыкновением, нельзя отменять ни под каким видом. Последуем же им и не станем вводить никакой новизны, пока народные постановления не побудят нас к обратному. Нашими древнейшими уставами учреждено: кто обесчестит блудом супругу валлийского короля, пусть выплатит королю тысячу коров^[411] и уйдет свободный и без вреда. Подобным образом о женах князей и всех вельмож, сообразно их сану, установлено взыскание точной мерой. Этот же обвиняется в том, что во сне сожительствовал с королевой, и в сем деле не запирается. Ввиду его признания несомненно, что надлежит дать тысячу коров. Ввиду же того, что это был сон, мы рассудили так: пусть этот юноша поставит перед королевскими очами на берегу озера Бехтен тысячу коров в ряд, при солнечном свете, чтобы тень каждой из них была видна в воде, и эти тени пусть принадлежат королю, сами же коровы — кому прежде, поскольку сон есть лишь тень истины»^[412]. Все одобрили этот приговор, и велено было его исполнить, несмотря на брань Лливелина.

XXIII. О НЕМ ЖЕ

Этот Лливелин в юности, при жизни отца его Грифида, был человек ленивый и вялый, сидевший на отеческой золе^[413], никчемный^[414] и жалкий, никогда не выходивший за порог. Сестра, часто над ним насмехавшаяся, в канун Обрезания^[415] пришла к нему в слезах, говоря: «Любезнейший брат, на великую досаду королю и королевству сделался ты посмешищем и притчей для всех^[416], хотя ты единственный сын и наследник королевства. Ныне, однако, я прошу о том, что тебе сделать совсем легко и безопасно. Обычай этой земли таков, что этой ночью, первой ночью года, все юноши выходят грабить или красть, либо по крайней мере подслушивать, чтобы каждый мог таким образом испытать себя, — грабить, как Гестин, который уйдет далече и что ни ухватит, принесет домой легко и без всякой тревоги, а потом весь год преуспевает в больших затеях; красть, как Голен-бард, что унес из свинарника соломину, не вызвав ни одного хрюканья, и в тот год мог украсть все, что ему хотелось, без жалобы и без звука; слушать или подслушивать, как Февд (а по-латински Феодосий), который, прокравшись к дому Мейлерия^[417], услыхал, как один из сидевших внутри сказал: „Видел я нынче утром, как облачко поднялось от моря^[418] и сделалось огромной тучей, так что покрыло все море”; из этого Февд заключил, что это он — облачко, то есть малое дитя, родившийся от моря, то есть Уэльса, вечно волнующегося, и имущий стать королем, как оно потом и вышло. Теперь же, любезнейший брат, выйди хотя бы послушать, ведь в этом нет никакой опасности». От таких речей пробудился отрок, словно душа его очнулась от тяжелого сна, и впал в гнев, доселе ему неведомый; от бурного и ревностного влечения он сделался сильным и деятельным. Созвав множество товарищей, стал он тайком у чьей-то стены и насторожил уши. Внутри сидит много людей в ожидании, когда приготовится еда: посреди них — бык, порубленный на куски, а повар помешивает его в котле на огне большой вилкой и молвит: «Попался мне тут среди прочих один удивительный кусок: я все толкаю его вниз и подвожу под другие, а он тут же всплывает наверх». «Это я, — говорит Лливелин, — которого многие пытались и еще попытаются придавить, но я всегда прорвусь силком вопреки их желанию». Радуясь столь недвусмысленному предсказанию, он оставляет отца, объявляет войну соседям, делается искуснейшим вором и неистовым хищником чужого добра; очертя голову слетается к нему всякая ватага беззаконников, и вскоре его начинает страшиться даже родной отец. По смерти отца Лливелин владычил всеми рубежами Уэльса в спокойствии, не считая гонений, коим подвергал он своих подданных. Он ведь был схож с Александром Македонским и со всеми, кого оставило без узды неутолимое вожделение, — щедрый, бдительный, деятельный, дерзкий, остроумный, приветливый, сластолюбивый, неукротимый, вероломный и жестокий^[419].

Видя юношу, обещавшего стать добрым и крепким, он или коварно убивал его, или, памятуя о своей безопасности, калечил, чтобы тот не вырос сильным мужем. Внезапно достигнув верховенства, он говаривал: «Я никого не убиваю, но притупляю Уэльсу рога, чтоб матери не повредили^[420]». Его племянник, Лливарх, мальчик с добрыми задатками, статный и красивый, во многом преуспел и являл многие приметы мощи и доблести; предвидя его величие, король устрашился за себя, но, несмотря на многие обольщения, ловил его впустую. Долго искав, находит он мальчика в безопасном месте, где тому не нужно было за себя бояться, и молвит: «Скажи мне, милый, отчего ты сторонишься и избегаешь меня, надежнейшее для тебя и твоих убежище? Позоришь ты и себя, и весь род свой, и ничем не искупить бесчестия, которое ты им приносишь, кроме одного: чтобы нас с тобою, соединенных по крови, сочетало и приязненное общение; а если ты чего боишься, я дам поручителей, каких тебе угодно». Мальчик на это: «Хочу, — говорит, — поручителем Хоэля, которого ты велел тайно удавить, когда он исполнял твое приказание; Ротерика, которого ты, целуя и обнимая, вероломно зарезал ножом; Феодосия, которому, когда он с тобою гулял и беседовал, ты подставил ногу и столкнул с отвесных скал; Мейлина, твоего племянника, которого ты тайно поймал в ловушку и, отягчив его цепями, довел до смерти в темнице», и так напомнил ему многих других, им погубленных.

Среди всех его беззаконий было, говорят, одно дело благородное и честное. В свою пору он был столь тягостен и пагубен своим соседям, что король Эдуард, правивший тогда Англией^[421], был вынужден или молить за своих людей, или вступаться за них с оружием. Отрядив послов с обеих сторон, они беседовали, разделенные Северном: Эдуард был на Ост-Клиффе, Лливелин на Бичли. Посланцы сновали туда и обратно в челнах; обменявшись несколькими сообщениями, владыки надолго заспорили, кому из них надлежит перебираться на другой берег. Переправа была трудна из-за бурных волн, но спор был не по этой причине. Лливелин ссылался на свое старшинство, Эдуард — на их равенство; Лливелин — что его народ отвоевал всю Англию вкупе с Корнуоллом, Скоттией и Уэльсом у гигантов^[422], и объявлял себя их наследником по прямой линии, Эдуард — что его предшественники отняли эту землю у ее отвоевателей. После долгой ссоры Эдуард вошел в лодку и поспешил к Лливелину. В этом месте Северн в милю шириной. Увидев и узнав короля, Лливелин сбросил свой пышный плащ (ибо он готовился явиться при народе), вошел в воду по грудь и, сердечно обнимая челн, молвил: «Мудрейший король, твое смирение победило мою гордыню, твоя мудрость одолела неразумие; ты поднимешься на шею, которую я, глупец, поднял против тебя, и так ступишь на землю, благодаря твоей кротости ставшую нынче твоею». И, взвалив его себе на плечи, он усадил его на своем плаще и, соединив руки, принес ему оммаж.

Таково было блистательное начало мира, но по обыкновению валлийцев он соблюдался до первого случая навредить. Это дало мне повод ответить притчей блаженному Томасу, в ту пору канцлеру господина моего короля Генриха Второго^[423]. Он спросил меня, поскольку я жил на валлийских рубежах, какова их вера, то есть верность, и насколько можно им доверять. Я ему: «Рыцарь Франкон, изгнанный из Германии, жил в Галлии. Идя Биэрским лесом, увидел он короля Людовика, Карлова сына^[424], сидящего в одиночестве на камне; его слуги настигли оленя и, завидев другого, пробегающего мимо, покинули короля и кинулись за оленем. Рыцарь хотел заговорить с ним, но не знал, кто это, и, обратившись к нему, спросил, где король. Людовик, не желая себя открывать, говорит: „Скоро будет здесь”, и когда рыцарь начал спешиваться, король поднялся и держал ему стремя с другой стороны, как это обычно делается, чтобы седло не съезжало. Видя, что рыцарь препоясан длиннейшим мечом, он попросил показать ему. Дивясь величине и красоте меча, который король держал обнаженным, он, забыв о своем намерении не открываться, повелительно молвил: „Принеси мне камень, я сяду”. Франкон, побоявшись меча, принес камень и потребовал клинок назад, а взяв его, сказал: „Отнеси камень на место”. Король, видя поднятый меч, устрашился и отнес. На этом примере я вам показываю верность валлийцев: пока вы держите меч, они повинуются, когда сами его возьмут — будут приказывать. Но чтобы вы знали, чем кончилось дело с Франконом: король, когда его люди воротились, удержал рыцаря, который в испуге пустился было прочь, вознес его великими похвалами, рассказал своим, как смело и остроумно тот заставил его отнести камень, и дал ему в наследие Крепи-ан-Валуа»^[425].

В грабеже и краже — слава валлийцев, и так им мило и то и другое, что будет попреком сыну, коли отец умрет не от раны. Поэтому мало кто доживает до седин. Есть там присловье: «Смерть в юности или нищета в старости», то есть пусть каждый кидается к смерти, чтобы в старости не побираться.

XXIV. О КОНАНЕ БЕССТРАШНОМ^[426]

Конан Бесстрашный, прозванный так, потому что никогда не знал боязни, грабитель и вожак разбойников, желая ограбить рыцаря, жившего над Северном в Гламоргане, мужа отважного и богатого, вышел в одиночестве из леса, что господствовал над всей областью, в лесу же спрятал большой отряд, устроив безвредному вредоносную засаду. Когда же под вечер он увидел, что другой рыцарь поспешал к дому вышеупомянутого рыцаря, что он выслал вперед пажа и был принят как гость, Конан вернулся к сотоварищам и сказал: «Этого человека, которого мы затеяли обобрать, надобно оставить с миром, ибо он оказал гостеприимство рыцарю, просившему о том во имя милосердия, как у нас в обычае, и в его лице оказал гостеприимство Богу, против Которого всякий бой неравен^[427]». Сыплются при таких словах на него отвсюду ужимки и насмешки: «Ба! как справедливо зовут его Бесстрашным!» и другие попреки в этом же роде. Предпочитая смерть обвинениям в малодушии, он последовал за остальными, и в предрассветный час они подошли к дому рыцаря. Подымаются на них псы, кои при виде множества людей, как обычно, выбегают со двора и лают снаружи. Гость лежал в зале под большими окнами, подходящими близко к земле; по лаю он понял, что подступила большая сила; в спешке и молчании набрасывая на себя кольчугу, держа копье в руке, он стоит посреди зала против окон, прислушиваясь, и слышит толпу, хотя они и пытались не шуметь. И вот племянник Конана, украдкой открыв окно, заносит ногу, чтобы войти, но рыцарь тотчас вонзает ему в сердце копье и отбрасывает его назад. Брат его, думая, что тот отпрянул от страха, с бранью его обходит, и тот же рыцарь его отражает, нанеся такую же рану. Тогда Конан, забрав мертвых, поспешно отступает, говоря своим людям: «Я знал, что Бог внутри; я знаю также, что Иуда Маккавей, сильнейший из воителей Божиих, сказал: „ Не во множестве войска победа на брани, но от небес бывает сила”^[428]. Посему я боялся учинять это нападение, и не преминул Господь отмстить кичливые попреки на моих племянниках».

XXV. О ВОРЕ ХЕВЕСЛИНЕ^[429]

Хевеслин из Северного Уэльса, носивший уздечку на шее и шпоры на поясе, получил пристанище в Южном Уэльсе в доме Траера. После трезвого и скудного ужина они долго сидели в молчании, и вот он говорит Траеру: «Вы все дивитесь, однако из уважения к нашим обычаям никто не спрашивает, кто я и откуда. Но коли всем вам хочется это знать, я из северной части Уэльса, а в южные края меня привлекла молва о чистокровной кобыле, которую человек, живущий на границе наших и ваших земель, стережет так усердно, что вот уже целый месяц тщетны мои засады и пусты мои усилия, хотя эти вот приметы, уздечка и шпоры, у меня всегда спрятаны, как оно следует». Засмеялся Траер и ответил: «Воистину, заслуженно и справедливо наши называют ваших боязливыми и мешкотными. Любой из наших предпочел бы ради славы быть схваченным за дерзким, хотя и безрассудным, воровством и в горьких муках с жизнью проститься, нежели в вялой праздности канителиться целый месяц с драгоценной добычей; гляди, какой ты убогий лентяй, — даже не краснеешь, когда признаешься в таком позоре! Скажи мне, кто хозяин этой кобылы, где и как ее стерегут, и обожди меня с моей женой и детьми до третьего дня с моего прихода на место: или ты услышишь, что я славно умер, или, тебе на удивление, я ворочусь с добычей». Тот ему: «Много мы слыхали дерзкого самохвальства от ваших людей, которое кончает, как росток тамариска, обращенный в веник. Известный тебе Кадолан, сын Утера, владеет этой кобылой в Геллигаре^[430]. Днем она пасется посреди его рати, ночью стоит в дальнем углу его дома, так что все домочадцы лежат между ней и единственной дверью, а четверо лучших слуг, чтобы стеречь ее вблизи, — между нею и огнем на бракане^[431], то есть отменном ковре; и если ты доставишь мне его вместе с кобылой, будет десять коров платой за кобылу и пять — за бракан». Траер хватает уздечку и шпоры, и хотя в Уэльсе пойманного вора обыкновенно не задерживают и не выкупают, но немедленно карают смертью, он спокойно готовится к делу близ указанного жилья, найдя, что дело обстоит именно так, как он слышал. Первую ночь он стоит подле дома, насторожив уши и не смыкая очей. А ночь была подходящая для его затеи — беззвездная, темнее некуда. Выждав свой час, он проделал ножом отверстие возле двери, запустил туда руку и отпер себе, так бесшумно, как смог. Распахнув дверь, он прокрался к кобыле и отвязал ее. Заметив тех четверых, что спали на бракане, он в своем кипучем удальстве осмелился крепко привязать бахрому бракана, длинную и прочную, к кобыльему хвосту, и поволок этих четырех прямо через большой огонь, что скрывался под золою, вон из дверей, и оставил вконец оторопевшими. Поднимается крик; вся рать пускается за ним, ведомая лишь искрами, что неслись от бракана. Но он, затушив их, вернулся домой невредимым, отдал лошадь и бракан, получил коров и снискал для себя и своих людей, насколько это было в его власти, славу за свое дерзкое обхождение с северянами.

XXVI. О ЯРОСТИ ВАЛЛИЙЦЕВ

Чтобы вы знали, как неразборчив и безрассуден в своей ярости гнев валлийцев, послушайте вот что. Один мальчик из крепости, что зовется Обрезанной Изгородью^[432], вышел, чтобы перебраться через реку Уай. Он нес лук с двумя стрелами. Встретив двух врагов, он пустился бежать; один из них гнался за ним так близко, что был уж с хватающим сходен^[433]. Но мальчик одной из своих стрел угодил ему посредине груди. Тот молвит своему сотоварищу: «За ним! я умираю; принеси мне от него мою жизнь!» Тот преследовал мальчика так далеко, как позволяла ближайшая деревня, и вернулся к товарищу; мальчик последовал за ним на расстоянии, чтобы сведать конец его товарища, и увидел, что когда невредимый подошел к раненому в роще, тот спросил, принес ли он ему жизнь от мальчика; и, услышав в ответ «нет», молвил: «Поди сюда, прими мой поцелуй, чтобы отнести его моей жене и сыновьям, ибо я умираю». Когда же невредимый целовал раненого, тот, лежавший снизу, ножом раскроил ему утробу, примолвив: «Потеряй и свою, коли мою мне по трусости не вернул». А тот, что сверху, подобным же образом рассек ему утробу своим ножом со словами: «Не бахвалиться тебе о моей смерти; лишь о том жалею, что должен умереть от твоей раны, прежде чем твоей жене и детям передам такой же поцелуй». Вот как безрассуден и неправеден гнев валлийцев и как скоры они на кровопролитие.

XXVII. ОБ ОДНОЙ ДИКОВИНЕ^[434]

Величайшая диковина, какую я знаю, приключилась в Уэльсе. Гильом Лаудун, английский рыцарь, человек большой силы и испытанной храбрости, пришел к Гильберту Фолиоту^[435], тогда епископу Херефордскому, а ныне Лондонскому, говоря: «Господин, к тебе прибегаю за советом. Один валлийский лиходей умер недавно нехристианской смертью в моей деревне, а по прошествии четырех ночей принялся каждую ночь наведываться в деревню, не переставая по отдельности и поименно призывать своих односельчан; кого он помянет, те тотчас слабеют и в три дня умирают, и уже немного их осталось». Епископ, дивясь этому, говорит: «Может статься, Господь дал власть злому ангелу этого погибшего человека бродить в мертвом теле. Пусть, однако, выроют труп и, перерубив шею заступом, обильно окропят тело и могилу святой водой и снова похоронят». Так и сделали, но наваждение по-прежнему изнуряло уцелевших. И вот однажды ночью, когда уже немного оставалось живых, он окликнул самого Гильома, призвав его трижды. А тот, отважный и быстрый, зная, что это значит, выскакивает с обнаженным мечом, преследует убегающего демона до самой могилы и там ему, уже падающему в яму, рассаживает голову по самую шею. С сего часа прекратилось опустошение от этой блуждающей чумы, и ни самому Гильому, ни кому другому впредь не было вреда. Подлинный ход этой истории я знаю, но причин ее не ведаю.

XXVIII. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

Мы знаем также, что во времена Рожера, епископа Вустерского^[436], некто, о ком говорили, что он умер не по-христиански, месяц и дольше ночью и днем у всех на глазах блуждал в своем саване, пока окрестный люд не обложил его в саду, и там его, говорят, было видно три дня. Мы знаем также, что оный Рожер велел водрузить крест на могиле этого несчастного, а самого его отпустить. Когда тот, сопровождаемый народом, пришел к могиле, при виде креста явно отпрянул назад и пустился прочь; по здравом размышлении они убрали крест: тот человек упал в могилу, земля за ним затворилась, крест был снова поставлен, и тот успокоился.

XXIX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

В книге Турпина, реймсского архиепископа, о деяниях Карла Великого^[437], коему он до самой смерти был неотлучным помощником, я нашел, что некий рыцарь из Карлова войска, скончавшись при Памплоне, все свое добро оставил одному клирику, своему сердечному другу, с тем чтобы тот роздал его бедным. Подобающим образом разделив все прочее, клирик, однако, был так жаден, что долго удерживал рыцарева коня, одного из лучших во всем войске. Трижды предупрежденный во сне самим рыцарем, чтобы не присваивал себе завещанное бедным, он беззаконно этим пренебрег. На четвертый раз рыцарь явился ему бодрствующему и молвил: «Ты уже осужден, и ожесточил Господь сердце твое, чтобы ты не раскаялся. И так как ты насмеялся над Его долготерпением, и пренебрег Его увещаниями, и горделиво отказал Богу в почести, то в третий день после нынешнего, в третьем часу, вживе будешь утащен демонами на воздух». Известившись о сих словах, Карл в урочный час окружил клирика всем войском. Стоял клир, крестами, реликвариями и свечами ополченный; стояли миряне с мечами и подобающими им оружьями; и все же, средь великого вопля вырванный из их рук, клирик был утащен на воздух и на четвертый день был найден в трех днях пути оттуда, среди скал, и все его члены были переломаны.

<XXX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА>^[438]

Один рыцарь из Нортумберленда сидел у себя дома в одиночестве, около десятого часа, после обеда, летом, и вдруг его отец, давно умерший, приближается к нему, укутанный дешевым и оборванным саваном. Рыцарь, решив, что тут демоны, отталкивает его от порога; но отец ему: «Милый сын, не бойся, ибо я твой отец и ничего тебе дурного не сделаю; но позови священника, дабы узнать причину моего прихода». Позван был священник, пришел с толпою народа, и отец, упав к его ногам, говорит: «Я тот несчастный, которого ты некогда отлучил, не называя имени, вкупе с другими, за неправедное удержание десятины; но по благости Божией так пособили мне общие молитвы Церкви и милостыня верных, что мне позволено просить отпущения». Получив отпущение, он, провожаемый великою толпою, отправился к могиле и упал в нее, и она сама за ним затворилась. Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании^[439].

XXXI. О НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВИЦАХ^[440]

Один рыцарь, наследственный сенешаль Франции, умирая, сказал сыну своему: «Милый сын, по благости Божией ты всем любезен, и Господь с тобою явно. Ныне же соблюди мои последние наказы ради безопасности и благополучия, твоего собственного и твоих имений, и чтобы твои начинания увеселял счастливый исход. Не освобождай того, кто справедливо осужден; не пей застоявшуюся воду, из которой никакой поток не вытекает; не возвышай раба; не женись на дочери прелюбодейки; не верь рыжему безвестного рода». Похоронив отца, сын был введен королем в наследство и поставлен на отеческую должность. Он был любезен королю и приятен всей Франции, ибо был человек кроткий и мудрый и строго держался добрых нравов. Но, менее внимательный к отцовским наказам, чем надлежало, он женился на дочери прелюбодейки и, имея рыжего раба, подобного голодному гречишке^[441], и примечая его заботливость, рачение и расторопность в делах, счел себя счастливцем, что обрел такого, словно с этим рабом пришло к нему благословение Божие. Он поставил его над всем домом, 442 деньгами и всеми своими делами…^[442]

XXXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО

Целый лес и поленницу^[443] выложил я перед вами — не скажу в побасках, но в набросках; ведь я не предаюсь отделке слога, да и займись этим, не преуспел бы. Каждый читатель пусть высечет что-нибудь из предложенной ему груды, чтобы его усердием все это явилось на люди в благообразном виде. Я ваш охотник: я приношу вам дичь, а вы из нее стряпайте.

КОНЧАЕТСЯ ВТОРОЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.

НАЧИНАЕТСЯ ТРЕТИЙ

ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ

I. ПРОЛОГ

Когда дворцовые служители спускаются от дворцовых занятий, утомленные безмерностью королевских дел, им бывает отрадно склониться к беседе с людьми незначительными и тяжесть важных дум облегчить забавами. В таком расположении тебе понравилось бы, отдохнув от совещания с философской или божественной страницей, ради отдыха и утехи слушать или читать безвкусные и бескровные нелепости этого тома. Я ведь не касаюсь судебных тяжб и важных мнений; театр и арена — вот где я живу, боец нагой и безоружный, которого ты послал в таком виде навстречу вооруженному строю хулителей. Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит^[444], или Сципион, или оба, я надеюсь на их прощение, коли не станут они судить строго. Ты велишь писать истории^[445] для потомков, чтобы возбуждать веселье или назидать нравы. Хотя это приказ выше моих сил, так как

все же нетрудно собрать или написать что-нибудь, что для человека благого сделает полезным его благость (ибо благим все содействует к благу^[447]), или предать семена доброй земле, чтобы они дали плод. Но кто возделает дух негодный и одичалый, если, по словам Писания, «что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу»^[448]?

Вот песня, пропетая Садием: угодно ли послушать?

II. О ДРУЖБЕ САДИЯ И ГАЛОНА^[449]

Садий и Галон, равные нравом, летами, обличьем, искушенные в ратной науке, славные знатностью древнего рода, питали друг к другу равную и честную любовь и, испытанные в противоборствах, были для дальних и близких примером и притчею. Вот счастье и отрада верной дружбы: соблюдаемая меж добрыми людьми,исторгает она хвалу даже у неприятелей.

Садий, племянник короля Азии, в чьем дворце оба равно несли воинскую службу, столь нежно был любим дядей, что тот не мог ни жить, ни дышать без Садия — и справедливо, ибо по доблести духа и крепости тела был он таков, каким ты хотел бы стать. Галон, хотя и чужеземец, во всем, кроме глубокой приязни короля, наделен был равными дарами, но часто в безмолвии оплакивал свое злосчастие, которое, может статься, другие сочли бы успехом: чрезмерно любила его сама королева. Она пылко его донимала речами и знаками, коими можно и упрямого склонить, и жесткого смягчить, и мудрого обморочить, манием рук и очей, вожделеющих и не вожделенных, принятых, но не приятных; она не уставала с подарочками, то есть ожерельями, перстнями, поясками, шелковыми ризами; подлинно, не праздна любовь и не забывчива. Никаким попеченьем не пренебрегает королева, никакой настойчивостью; в назойливости делается сущей сводней, пробует все, что ни внушит исступленной душе любовь. Галон же всячески старается ей отказывать с почтением и скромностью, не отвергая ее безоговорочно, желает сдерживать ее, не вводя в отчаяние, пока она не образумится, и думает добиться своего кроткой укоризной. Она спешит удержать его, видя, что он ускользает, и мчится, бросив поводья; он же силится так бежать, чтоб не настигли^[450]; запирает двери стыдливости и — немалая заслуга пред Всевышним — защищает твердыню целомудрия от красоты и чар королевы и от мятежа собственной плоти; и по внушению Того, Кто не обманывает и не обманывается, он наконец отклоняет ее дары, отвергает письма, отвращается от ее посланцев, всеми способами принуждая ее отчаяться.

Наконец, Садий, ты замечаешь тяготу товарища и, услышав о ней от него, делаешь ее своею.

Идет к королеве Садий, и, словно не ведая о ее блужданье, запевает песни дурному сердцу^[451]: хвалит в ней высоту происхождения, красоту тела и лица, говорит и о ее добронравии и всего выше возносит дивную чистоту, с которою она, полная очарования, всем одаренная, что может возбудить желание у самых скромных, избегает пылкого ухаживания вельмож и владык, и хотя нет способных противиться ее власти, сама она никакой не предана сласти. «Побежденною, — говорит он, — признает себя отныне Лукреция^[452], и ни один муж пусть не дерзает надеяться на столь великую доблесть духа. Впрочем, знаю я одного-единственного, кого можно бы похвалить за подобную стойкость, если б ему в Венериных утехах не отказало бессилие. Того, чему в нем дивятся и изумляются другие, он несомненно лишен». Тут она: «Кто это?» А он: «Воистину, тот, кого ни с кем из людей не сравнить, но Господь, ущедривший его и всяким благополучием одаривший, лишь в одном уготовал ему наказанье — или, по его собственным словам, спасенье». Подозревая, что тут как-то затронуто ее собственное дело, королева подсаживается ближе, спрашивает внимательнее и, всячески его улещая, старается услышать имя, вызнать лицо. Садий настоятельно просит хранить это в тайне; она торжественно обещает. Он говорит: «Мой Галон, хотя бы мог добиться от женщин чего угодно, признается — но мне одному — что совершенно чужд этому делу». При этих словах королева тайно вздыхает и не может удержаться от слез. Прощается с нею Садий, думая, что заронил ей камешек^[453], и, получив позволение, уходит довольный. Она спешит остаться в одиночестве; он спешит обо всем поведать товарищу, который отвечает на его заботу нежною благодарностью и радуется своему избавлению, желаемому и предвкушаемому.

Но вышло иначе: ведь не уснула та, которую Садий вверг в сильнейшую тоску. Перебрав все, чему могла научить ее любовь, она останавливается на одном, но опасном замысле: через знатнейшую из дворцовых девиц желает дознаться о том, чего по стыдливости не дерзает попробовать сама: правду ли молвил Садий или солгал. Наставляет ее и учит, как подступиться, как вскользнуть в объятья Галона, нагою к нагому прижаться, велит положить руку на срамной уд и, оставшись нетронутой, возвестить ей, в силах он или нет. Итак, посылает она девушку, и завидует посланной, и желает не быть королевой, а сделаться этой девицею, и, бросаясь на ложе, говорит себе: «Она идет так-то и там-то; там ее постельничий^[454], которого я уж верно не люблю и чье имя не назову, идет ей навстречу, как шел, бывало, и мне. О, сколь верным и любезным был он всегда со мною, сколь милосердным и сострадательным, и как жесток тот Демея^[455], что столько крат меня оттолкнул и, вырвавшись из моих объятий, провожал меня ласковыми, но воистину отравленными речами! Королевой, и прекраснейшей, и госпожою всех называл он меня, и даже своей. Своей? О, несомненно своей, ведь я для него была служанкой, сколько было можно, — и больше, чем он позволял! С каким кротким упреком он говорил мне, что я обручена и наречена королю, что сам он принес ему клятву, что ради меня он сделает все — но прибавлял: „Кроме этого”! Боже благий! как велико было это „это”! Все, что ни попрошу, было „это”, это было все. Так что он говорил? „Все, кроме этого”? Нет, „все, кроме всего”, что означает — ничего. О да, правдивее было бы сказать: „Госпожа моя, ради тебя я сделаю ничего”. Если бы он так прямо не открыл мне прямого своего намерения, покарав меня вечным отказом! Боже, кто когда-нибудь так грубо вырывался из объятий, да еще и нагих? Или лгут мне вздохи юношей и даже стариков (но мое зеркало правдивей всех), или это лицо может внушить неистовство любому. О, я же забыла! Конечно, честен и правдив Садий: тот распростился с детородными частями. Разве глуп Галон, что скрыл от меня свой позор, что не позволил коснуться, что отверг меня, чтобы я его не отвергла? Будь он подлинно ко мне благосклонен, я была бы с ним накоротке, и заметь я в нем вялость, рука пробралась бы туда, где можно узнать наверняка, женщина это, мужчина или среднее^[456]. О, не так это, как я думала! Лжет Садий — он мужчина, из достовернейших признаков явствует, что мужчина, что здрав, что без изъяна. О несчастная я и безрассудная, самую ладную и смышленую девицу послала делать мое собственное дело! Где мой разум, куда бежал рассудок? Она прокрадется к нему, поведет себя скромно и осторожно, пока он не почует и при первых касаньях не поймет, что это не я, а если и не поймет, сама она в этом признается и будет принята благосклонно, мне на горе. Это случится у них раз или два, прежде чем она вернется. И что, если она продолжит, и будет любить, и будет любима? Не верю, не думаю; уверена и не сомневаюсь, что он ее уже — ведь и меня бы уж давно, не будь на главе моей освящение, не будь я обручена: честность его удерживала^[457]. А здесь что помешает? Что из этого здесь? Верно, ничего; и верно, все уже сделалось. Не было там слов: „Все, кроме этого”, но сверх всего сделалось и это. Как радостно, как быстро она подхватила из уст моих поручение, как беспрекословно! О да, ни медлительна не была, ни боязлива; не было медведя на пути, льва на улицах, когда она вышла^[458]. И вот уже день. О, как быстра в пути, как беспечна; как мешкотна в возвращении, как боязлива! Ныне медведь на пути, ныне на улицах лев. — Но он силком ее удерживает, чтобы оставить при себе навсегда. — Не очень-то она возмущается этим принуждением! Но что же мне сетовать, кого винить по справедливости? Я — сама себе обман, я предательница, я сделалась себе сетью. Она же — никак нет; она сделала лишь то, что я, лишь то, что всякая. Но разве правду сказал Садий? Нет, нет, нисколько. Явно, что тот — в силах; если б он не мог, она бы уже вернулась. Все добрые знаки налицо: уже густеет этот приятный пушок на его щеках, нет в нем тучности, нет в глазах желтизны, боязливости в сердце. Разве может скопец пробиваться сквозь многочисленные полки ратников, сокрушать славу всякого, возносить собственную на такие вершины? Я права — лжет Садий. Но та, которую я так остроумно отрядила к предмету моего желания, которая уже хвалится моим, которая вместе с ним забывает обо мне, которая ко мне не поспешила, которая не столь охотно подчинилась мне, сколь мирволила себе и своему удовольствию, она, конечно, с весельем отняла мою отраду; и что мне сказать, кроме как „всякий влюбленный — безумный”^[459]? Но узнаю-ка я, когда, как, разряженной ли, убранной ли, украшенной ли она ушла».

И, окликнув свою компаньонку, говорит ей: «Эй, Лаида, когда ушла Эро?» Та в ответ: «При первых петухах». Королева: «Как! я же послала ее еще в сумерки?» Лаида: «Да, так». Королева: «Почему так поздно?» Лаида: «Поздно послали, поздно вернется». Королева: «Знаешь наше дело и для чего она послана?» Лаида: «Нет, но знаю, что со всякой поспешностью она собралась и, пышно наряженная и веселая, ушла в поздний час». Королева в печали: «Как наряженная?» Лаида: «В ожерельях, колечках, благовониях, пурпуре, виссоне, сурьме, завивке, с заколкой на лбу». Королева: «Горе мне! для чего это?» Лаида: «Вот уж не знаю; но не упустила ничего полезного для той, что собирается к возлюбленному. Умащенная, вымытая, причесанная, набеленная, разодетая ушла она; не пожалуется, что ей недостало золота, платья или каких украшений; всю себя тщательно оглядела, не думая скоро воротиться». Королева: «Я считала ее такой простушкой, такой невеждой во всяких ухищрениях». Лаида: «Невеждой? О, как она искушена в таких вещах, с позволения сказать!» Королева: «Дорогая Лаида, скажи мне все». Лаида: «Она наседает на Галона — не знаю, чего ради». Королева: «А что ж он?» Лаида: «Притворяется, будто его любят где-то еще, чтобы она его любила». Королева: «Говоришь, его любят; но говорят, он не может». Лаида: «Эро уже знает, может ли он». Королева: «Горе мне! Эро?» Лаида: «Эро». Королева: «Наша?» Лаида: «Другой не ведаю». Королева: «Откуда ты знаешь, что она знает?» Лаида: «По верным приметам». Королева: «Они иногда обманывают». Лаида: «О, выше всех безумий злосчастная любовь! когда она изо всех сил пытается спрятаться, другие узнают ее прежде, чем она сама себя узнает! И если быть в выраженьях смелее…^[460]» Королева: «Дорогая Лаида, будь смелой в чем угодно». Лаида: «Говорят, что Галон воспитан среди чужеземцев, но проникает в жилы и сердце^[461]». Королева: «В чьи жилы и сердце?» Лаида: «Надеюсь, не в твои, как пустословят иные, ибо мое сердце он наполнил всяческой тоской — и чье нет?.. Но я слышу дверь». Королева: «Может быть, она пришла. Уйди скорей, чтобы она не застала нашу беседу. Эй, Эро, это ты пришла?» Эро: «Да, я». Королева: «Что произошло?» Эро: «Я пришла к нему, я пыталась, но была отвергнута. Однако нет сомнений — он в силах». Королева: «Почему же ты не вернулась тотчас? Отчего тебе нравилось медлить?» Эро: «Для желания всякий час — промедление». <Королева: …>^[462] Эро: «Я вышла отсюда недавно и спешила изо всей силы. Как я могла прийти скорее?» Королева: «Недавно? С того часа, как я тебе это велела, ты могла вернуться, уйдя за десять миль отсюда, но не захотела выйти, не нарядившись; разве ты на свою свадьбу шла?» Эро: «Надобно было приложить заботу, чтоб ему понравиться, пока всего не разузнаю; я почти этого добилась и нашла его таким, каким он должен быть и каким стал бы, встреть он тебя: но когда он заметил, что я ниже и не так подхожу ему, как ты, тотчас меня выгнал». Королева: «Теперь я знаю, что ты бесстыжая распутница». И, ухватив ее за волосы, задала ей таску, а потом, побитую кулаками и ногами, почти полумертвую, отдала ее подругам, чтобы блюли строго и ни в чем ей воли не давали; и в одиночестве, бросившись на ложе, выказала все, чему пагубная любовь может научить помраченные сердца, и наконец излила на Галона всю ярость, всеми черня его поношениями, какие гнев внушает.

Женский жестокий гнев и немилосердная мстительность преследуют ненавистного сверх всякой меры. Отвергнутая королева непрестанно скорбит о тщете своих усилий; прежде увлекаемая могуществом любви, ныне свирепствует с суровостью ненависти. От всякой обиды воспаляется в них гнев, но только та ненависть у них долговечна, коей причиною любовь, украденная соперницею или возлюбленным обманутая. Королева чувствует, что обманута, но так как ее чувства притуплены вожделением, не верит чувству, но — странно сказать — всем сердцем борется против всех предостережений своего сердца. Галон получает повеление прийти и является; совершается у них открытое столкновение, приступ и защита. Она приступает, он защищается; она мечет дроты бесстыдства, он отражает их щитом целомудрия; она устремляет Венеру, он выставляет Минерву. Выпустив рать твердых отказов, он наконец приводит ее к совершенному отчаянию. Королева, уже не королева, но тигрица, лютей медведицы, от любви нисходит к ненависти и, сетуя, что ее назойливость отражена его стойкостью, думает подвергнуть его всякому унижению, словно виновного в оскорблении величества, и клянется покарать Галона.

Настал день рождения короля Азии; сидели близ него знатнейшие люди полумира^[463] и именитые гости, сошедшиеся по его велению. Все пировали, один Галон вперял в стол тревожные взоры^[464]. Стол у короля был в виде огромного полукруга, место короля — в средоточии, так что поводы для зависти были устранены: все сидящие на полукружье равно близки к королевскому месту, дабы никто не печалился о своем удалении и не бахвалился о близости^[465]. Галон и Садий сидели рядом. Но бдительная королева, постоянно над ним в дозоре, Купидоновым луком зажженная, свинцовой тяжестью изнуренная^[466], первая замечает, как беспокойна, как озабочена душа Галона, и не сомневается, что он желает сохранить в строжайшей тайне то, что наполняет его сердце таким волненьем при одном лишь воспоминании. Чем больше она уверяется, что он нечто скрывает, тем пылче желает вынудить его откровенность, дабы пред лицом столь знатного общества постыдить того, кто так глубоко уязвил ее своим отказом.

Было у короля обыкновение каждый год на свой день рождения подносить королеве подарки по ее желанию. И вот она попросила — и добилась от своего господина — подарить ей то, чего она не назвала. Поклялся король и раскаялся, ибо не поклялся Господь^[467]. Она тут же прибавила, чтобы он заставил Галона открыть — за столом, перед сотрапезниками — ту сокровенную думу, что у него за всем пиром на уме. Побледнел король и вздрогнул, и омрачились сотрапезники по обе стороны. Больше прочих, однако, сострадает Галону первейший его друг, Садий, и первый молит ее изменить желание. Король же, раскаиваясь в неосторожной клятве, понимает, что стал третьим, кто повинен в обещании неназванного дара. Мог бы ты видеть смущение Ирода и настойчивость плясуньи, Фебов румянец и упрямство Фаэтона^[468], томление короля и королевы безумный натиск. Весь сонм знати молит о снисхождении к Галону, но тщетно: намеренная отомстить, королева упорствует в недостойной затее и мнит себя победительницей, собственным гневом побеждаемая. Дерзко напирает вздорная женщина, словно честь ее зависит от бесчестия невинного человека. Галон же сидит недвижно и, не зная за собою вины, не страшится козней и не внемлет происходящему. Наконец, приметив возбуждение Садия, он с глубочайшим вздохом отрешается от раздумья. Известившись о просьбе королевы и согласии короля, он стонет и просит избавить его от рассказа. Но после долгой борьбы между настаивающими мужами и упорствующей королевой он начинает так:

«Год назад, в день Пятидесятницы, изнуренный долгим жаром лихорадки, я сидел в Салоне, на моей кровати, на пятый день после кризиса моей болезни. Был праздник, и мои служители, утомленные трудами и скукой, вместе с прочими домочадцами ушли участвовать в обычных городских забавах. Я хотел облачиться и выйти, чтобы испытать мои силы, коня и оружие; надел броню, насилу вздел на себя шлем и прочее оружие. Я был слаб; забрался на коня, растолстевшего от праздности и слишком норовистого; выехав из города, я выбрал дорогу через густой лес и с утра до вечера не натягивал поводья. Мой скакун нечаянно увлек меня в самые отдаленные края; заметив это, я хотел воротиться: я чувствовал, что это любовь заставила меня так блуждать (я был влюблен и не любим). Не зная дороги, я был занесен к большому и удивительному городу. Я дивился высочайшим дворцам меж высоко вздымающихся стен, домам слоновой кости, блеску и редкостному изяществу построек. Жители или скрывались, или их не было. Я ехал по самой середине, занятый в думах моею печалью; без моего внимания и согласия мой конь скорее вел меня, чем я им правил. Приблизившись к дворцу во внутренних стенах — дворцу, вздымавшемуся над прочими зданиями, блистательнейшему из всего, мною виденного, — я перевел дыхание, взглянул, изумился. Я ехал по дворцу на коне, никого не встречая, и, пройдя через огромный чертог и еще два за ним, вступил в пространный сад и нашел девушку, величественно восседающую под пышным мастиковым деревом на шелковом ковре. Я хотел было спешиться, но, без сил от истощения, упал и некоторое время провел у ее ног в сладостном исступлении. Она же ни единым движением не показала, что видит меня и что она жива. Я поднялся и, отбросив щит и копье, пред нею преклонил смиренно колена и смиренно ее приветствовал. Она ничем не отвечала. Я прибавил кое-что заслуживающее ответа, но не вынудил у нее ни слова: она молчала, словно изваяние. Мне было стыдно вернуться без какой-нибудь памяти, и, позорно признаться, я хотел уложить ее навзничь и насильством пожать первины ее целомудрия. Не в силах себя защитить, она кричит и зовет Ривия. Ривий подлетает. То был гигант неслыханного роста, величины невиданной, с коим в схватке, кроме господина нашего короля и Садия, ни один рыцарь не постоит. Он явился вооруженный, восседая на подобающем ему коне; очи его над забралом подобны горящим факелам. Устрашился я, признаюсь, и устыдился, но теперь из почтения к королю и сидящему с ним обществу пусть сжалится надо мной королева, чтобы остаток моей повести не сделался мне вечным поношением». Король и все окружающие, подвигнутые состраданием, в слезах просят за Галона, но не могут тронуть неодолимую тигрицу, чтобы преклонилась к кому-нибудь из них, оставила свое безумие или хотя бы удостоила ответить: нет, она глядит на одного Галона, настаивая, чтобы начатого рассказа не оставлял.

Снова начинает Галон: «Гигант, хотя и кипящий великой яростью, велит мне взять оружие, гнушаясь нападать на безоружного. Мы сходимся в схватке, для меня неравной и опасной: ибо, легко и без усилия бросив меня превеликим своим копьем в развилину ближайшего дерева, он держит крепко, браня и попрекая меня, неспособного шелохнуться, так что и ему можно похвалиться своей силой, и девице его — добиться отмщения и порадоваться моему злосчастью. Разве еще не достаточно, о королева?» Король молит, все молят этого истукана, глухого и совершенно безмолвного, только велящего продолжать. Галон: «Бог, на Которого я надеялся, послал мне в помощь другую девицу, мне незнакомую, которая, пав к ногам помянутой прежестокой девы, молила простить мои прегрешения; лобызала ей ноги, омывая их слезами тщетно: ведь высокомерно-горделивая дева, принадлежащая гиганту, своей ногою нежнейшие губы моей заступницы разбила о зубы. Разве не довольно, царица? Случалось ли с кем что-нибудь диковиннее и прискорбнее? Но знаю, ты не сжалишься. Все поведаю. Любовь моя, девица, знатнейшего мужа достойная, целовавшая гигантову ногу устами, увы! окровавленными, ссылалась на мою слабость от долгого недуга и говорила, что великое ему бесчестье — понуждать к единоборству мужа, лишенного силы и крови. Гигант устыдился, но не остановился; он ждал просьб от той, что сидела, недвижная и немилостивая, и оглядывался на ту, что не оглядывалась. Тут моя дева, чье сердце сострадало мне в сладкой любви, с горьким плачем, ибо добиться мира ей не удалось, стала просить перемирия на год, готовая поручиться, что по истечении года в тот же день, коли смерть не помешает, она выведет меня против Ривия на единоборство. Слезами, кои сломили бы всякий гнев и сердце всякого тирана, хотя не взволновали девицу, она преклонила гиганта и заставила уступить своему желанию. И вот настает этот день, и виновница моего спасения, провождаемая пятьюстами рыцарями, уже в дверях, а гигант с пятью тысячами — за нею. Эта-то мысль и оцепенила меня за столом, ибо она столь ужасна^[469]. Теперь же, лучший из королей, прости мне отказ от продолжения, слишком постыдного». Тут королева: «Подлинно, эта гигантова дева, которую ты порочишь, потому что ее не хочешь, имеет дух твердый и отважный, похвальный даже в том, что ты хулишь; но таков уж твой нрав, а точнее, порок. Теперь плачь, пусть брызнут слезы, которые меня — я же не гигант — не взволнуют; или пусть придет она, твоя похвала, твоя любовь, которая гиганта одолела, от слез коей мертвые воскресают, гнев демонов унимается. Как хорошо ты хвалишь ту, которую хвалишь! как далеко плач ее, по твоим увереньям, превосходит песни Орфея, на шатком условии получившего Эвридику! И что Амфион рядом с этими слезами Они возвели бы фиванские стены без всякого пения. Всему миру на пользу трудился в поте Геркулес, чудовищ смиритель, а захоти она — плакала бы еще полезнее. Теперь пусть она плачет, пусть приказывает наш преславный король, а этот пусть молит. Внемли, собрание; при всем уважении к королю и вам, я несомненно выйду победительницей. Мы выслушаем всё». Галон: «Вы услышите о бесчестье, еще ненавистней и тяжелей уже поведанного: покамест господин король и его сотрапезники просили, а ты отказывала, я укрепился в мысли, что в урочный день, ни ради моей поруки, которую ты порочишь, ни из-за ущерба или выгоды, бесславья или чести в любом другом отношении не появлюсь в назначенном месте ради битвы с гигантом, ни вооруженный, ни безоружный. Мы клятвенно условились, что господин наш король и он сам будут там, каждый с полным войском, но теперь в этом нет нужды, ибо я не пойду биться с гигантом. Пусть призовут Геркулеса, пусть своей дубиной потчует он обреченных его доблести чудовищ: это урок, прибереженный для его труда и пота, это слава, как будто не человеку, но Богу доставшаяся. Вот, вы услышали все, ни йота моего бесславия от вас не укрылась; явил я вам и стыд прежнего падения, и будущие страхи. Чем еще хотела, чем могла бы повредить мне королева? Для меня уж ничего не осталось, только водвориться в безбрежной пустыне и местах, неведомых людям, бежать многолюдства, чтобы память моя поскорей истребилась от лица земли; подобно Эмпедоклу, прянуть в пламень Этны^[470], упасть на Пирамов меч или предать себя Нептуновым чудищам, лишь бы в затянувшейся жизни не быть долговечным знаком бесславья, памятником позора и мишенью для укоризненных перстов. Пусть этому свету, с коим я вскоре расстанусь, радуются те, кому дана свобода жизни, кто осмеливается говорить о том, что отрадно, и молчать о том, что смертоносно. Свободную голову принес я сюда, теперь же наложено на уста мои молчание, чтоб я не говорил ничего, кроме того, чего не хочу, и не умолчал ни о чем, кроме того, о чем не должен. О смертельное и смерти худшее рабство! Свободен дух окованных преступников, переносится беспрепятственно, куда хочет; но у меня — чего и худшим подлецам на долю не выпадает — дух скован, и предан спесивому лбу на жертву рыцарь^[471] — да, некогда рыцарь, теперь же чудовище среди рыцарей и жертва женщины, обреченная искупать невесть какое преступление». Он умолкает и выскакивает из-за стола: и не один, ибо многие из князей и отборный полк королевского дома в печали за ним следуют. Но королева, давно уязвленная злою заботой^[472], прибавляет печаль к печали, крича им в спину: «Из Галоновых уст мы слышали недвусмысленное свидетельство его малодушия, что он-де биться с гигантом не станет. Вот вам покупные хвалы нанятой черни, до звезд возносившие Галона; вот вам утверждения его собственных уст и горделивые похвальбы! Он называет его гигантом; вот бы позвать его и поглядеть, такой ли уж он гигант! Мы знаем наверное, что все гиганты истреблены Геркулесом. Это повесть человека испуганного и побежденного, крепко отделанного и растерянного. Да, тот воистину гигант, кто одним ударом сделал карлика из того, кто возвысился паче всякого гиганта! Богам бы уже побеспокоиться о своем небе и позаботиться, чтобы воскресшие Титаны не запустили в них когти. Пусть потеют под властью Мулькибера Стероп и Пирагмон^[473], чтобы против груды гор не оказался безоружным Юпитер; пусть он схватит перуны, Марс — свой шлем, стрелы — Феб, Паллада — эгиду, Диана — колчан; и если столь велики гиганты, как он их расписывает, пусть пред враждебными полками чинит свои козни Стильбон^[474], дабы оказали покорность его отцу. Галон объявил войну, и богам непосильную. Радуйся, опечаленный Садий, и ликуй, что твоя невинность избавлена от бесчестья».

Провожаемый подобными насмешками королевы, Галон выходит вон, победив свару молчанием и долготерпением одолев бесстыдство. Когда он уже был далеко от города и все остальные повернули назад, Садий молит его с неподдельными слезами, говоря: «Я знаю, что весь мир пылает почтительной ревностью к твоей воинской удали и что ты водворился в любви короля и князей; но никто не будет отрицать, что ты всем обязан мне, чья душа живет служанкою в твоем сердце. И как никаким удилам, сколь бы могучими ни были, не удержать меня от исполнения любого твоего желания, так никакие шпоры не заставят тебя избегать моего присутствия или чуждаться моего общества. Я могу поверить, что во всем рассказе, который вынудила у тебя королева, ты был правдив, кроме признания в страхе, ибо он вовек не входил в твое сердце. Не хочу, чтобы ты вступал в единоборство с гигантом, ибо ты сказал, что против этого; согласись же подвергнуть опасности меня, в твоем оружье и обличье, чтобы я под твоим именем бился, а никто бы о том не ведал, ради твоей безопасности, чтобы ты о поражении не горевал, а если я одолею, не лишился триумфа, и чтобы зависть ни в каком случае не могла порадоваться расстройству нашей дружбы». Так говорит Садий, с преданными слезами и смиренным стенаньем, Галону же частые всхлипывания не дают ответить. Обретя дар речи, то сказал: «Пусть радуется любезная верность; издавна в изгнании, пусть она возвращается счастливо и не страшится объявить себя в безопасности под защитою Садия. Дорогой мой, твоя любовь нашла путь к моему возвращению, если немного изменить вид твоей находки, а именно, чтобы мы тайно поменялись оружием: я в твоем сойдусь с гигантом, обманув общую уверенность; если я погибну, истина о погибшем откроется, если же выживу, ты скрытно сложишь с себя мои доспехи, и вся слава триумфа с подобающей почестью тебе достанется. Прибавлю только просьбу: перед битвою сообщи господину моему королю и госпоже королеве о нашем с тобою условии, а именно, что ты вместо меня испытаешь опасности боя. И пусть твое дружество подарит мне еще вот что: при начале сшибки, когда стечется толпа, ты призовешь мою освободительницу, и, ей одной открыв правду о нашем лукавстве, во все время битвы будешь с нею беседовать и ее утешать. Если же случится войти с нею какой из дам, наших или чужих, ты узнаешь ее: близка к самым высоким, выше средних, с высокою шеей, плечами покатыми, счастливою статностью всех прочих прекраснее, и то, что открыто, воспаляет желание к сокрытой красе^[475]».

Сказанное они в точности исполнили, и вот — простор, занятый ратью гиганта, как положено, до середины; другая часть оставлена королю, нарицаемому Азиатским, и пышно разубрана. Для гиганта был разбит драгоценный шатер, а пред его входом, на виду у всех, на шелковых коврах, дева, ударившая в уста Галонову деву, царственно восседала тем же манером, как он ее впервые увидел. Выходит вооруженный гигант: от его огромности вся толпа бледнеет, общим вздохом свидетельствуя неподдельное изумление. Гигант сидит на большом коне, соразмерном такому грузу, горячит его, бросая в разные стороны и пуская по кругу, и научает его предстоящей службе, в игре готовя к близости важного дела. Все, его видящие, дивятся, страшатся, поднимают клич за Садия и чем больше одаряют Садия приязнью, тем больше выказывают Галону ненависти. Они оба слушают и не двигаются, но среди похвал и попреков остается верным Садий, бестрепетным Галон.

Гигант мчит навстречу Галону; они обмениваются ударами с разным успехом: гигант оставляет в Галоновом щите сломанное копье, Галон же гигантова коня прошивает ото лба до плеч и обоих валит наземь. Видя его поверженным вместе с конем, как выспренний дуб, рушащийся от последнего удара секиры, он говорит: «Так как ты позволил Галону вооружиться, когда он был в твоей власти, чтоб не вести тебе неравной битвы с безоружным, я спешиваюсь, чтоб не вести мне неравного боя с пешим». Он спешивается; подымаются они пешими и схватываются крепко. Король, глубоко стеня, оплакивает племянника, никакой опасности не подвергающегося. Королева бросает попреки в лицо Садию и обильными поношениями истязает отсутствующего Галона. Садий, радостный, что она обманывается, сносит все безмолвно и, чтобы увеличить ее ненависть, отворачивается от нее и ласково ухаживает за той, которую поручено ему утешать. Королева видит и ненавидит, считая ее избранной, а себя презренной, и, двойным гневом воспламеняясь, удваивает и утраивает нападки на обоих. Всякий раз, как для Галона дело дурно оборачивается, все взоры обращаются на Садия. Их мысли, их слова оскорбляют Галона, но на Садия падает оскорбление.

По облику бойцов сражение выглядит неравным, по ударам же равенство кажется полным, а слабейший — храбрейшим. Гигант подается, намеренный расстроить натиск противника внезапным отпором, но столь близко, столь пылко подступает Галон, столь неутомимо, что гигант обманывается в своем расчете и притворное бегство превращается в вынужденное. Вот уж он шатается на ковре своей подруги, и Галон нежданным усилием его толкает, так что гигант спотыкается о ее лодыжку и падает через нее. В одном стане поднимается крик, в другом — подавленные стенанья, и вполне ясно, у кого близкий гнев, у кого же безмерная радость. Король и его люди желают и — насколько позволяет почтение к установленному миру — показывают знаками, чтобы Садий бросился на падшего врага. Галон, однако, с должной учтивостью велит упавшему подняться и снова взять оружие.

Гигант живо встает и, видя слезы своей возлюбленной, забывает о прощении, только что ему дарованном. Он уже не заботится о том, что ему предписывают учтивость и честность, но, закипая сердцем, опрометью несется на врага^[476] и с жестоким напором преследует его, стойко сопротивляющегося: «крепко он бьется, крепким бойцом неприятеля сделав»^[477]. Наконец, воздев руку, он пытается одним ударом кончить бой, но клинок, с силою грянув о шлем, переламывается у рукояти. Теперь гигант страшится за себя и в сердце признается, что почти побежден; но Галон, как обычно, отступает назад, дабы во всем оказать благородство, давая гиганту передышку и возможность подыскать другой меч, со словами: «Славу должно искать в доблести, а не в случае». Радуется гигант и его люди, печалятся все друзья Садия, сетуя, что близкая победа обратилась по его воле в опасность. Мне же кажется опрометчивым и несправедливым сознательно делать то, что радует врагов и печалит друзей. Гигант отходит к шатру и берет у спальника меч, огромный и прекрасный: извлекши его, убеждается, что его острию не может противиться ни дерево, ни кость, ни железо, никакое оружие. Он молвит, что был обманут тем, кто принес ему первый, — и слугу, подавшего меч, рассекает от головы через хребет и чресла до земли, примолвив: «Раб лукавый^[478], этот клинок дал бы мне победу при первых же ударах», и прибавляет: «Эй, ты, вместо Галона вступивший со мною в битву и в самом деле много лучший Галона! поди в мою темницу, если предпочитаешь жизнь смерти». Галон возражает: «Вся отвага или все бахвальство, что даровано тебе этим мечом, не от твоей доблести происходит, но от моего позволения, и ты волен извлечь из него всю пользу, какую сможешь. Я надежен на телесную силу и духовную доблесть, а не на выгоду от оружия; моя слава мне поддержкою». Раздраженный гигант мчится на него и первым ударом, словно молния, отрубает от Галонова щита все, до чего досягает, а вторым — большую часть кольчуги и щита. Чувствует Галон и видит въяве, что никакому оружью его не спасти от меча; он знает, что защиты надо искать в силах и искусстве, и пред надвигающейся опасностью готовится не бежать, а обращать в бегство: так споро орудует он мечом в деснице перед лицом врага, что длань гиганта не может высунуться из-за щита, не получив раны. Он жмет его не на шутку, и хотя не вынуждает его показать тыл, но заставляет отступать и наконец, сделав ноги дамы ему претыканием^[479], заставляет его рухнуть навзничь, запнувшись о свою возлюбленную. Тут Галон отступает и, хотя страшится за свою жизнь, дает опасное свидетельство уверенности в себе. Он велит гиганту подняться и побуждает его не страшиться, давая королеве случай восхвалить Садия, а на него самого обратить ликующие попреки. Гигант же, радуясь милости и искусно пользуясь оказанным снисхождением, уверенно на него прядает и с такой силой обрушивает меч на щит Галона, что, рассекши кольчугу, концом клинка напечатлевает на его лице глубокую рану. Струится кровь, заливая Галоновы доспехи до самых ног; куда он ни отступит, ни подступит, всюду оставляет полные кровью следы — зрелище, друзьям ненавистное, недругам отрадное. Неудивительно, что Галон страшится меча, который, похоже, пронзит любую преграду; он ускользает от ударов, иногда выставляет щит, всячески заботясь, чтобы меч не встретил плотное препятствие и не заселся в нем. Король, страшась за племянника, готов отдать все королевство за его спасение. Королева возлагает руку на поводья, зовет клевретов Садия, приказывает схватить его и увести, но, не добившись того, что велела, покидает зрелище в сомнениях, радоваться ли о посрамлении Галона или скорбеть о кончине Садия.

Галон, видя, что враг его разъярился и подступает без осторожности, а рука его блуждает безвредно и слепо разит, искусно и осмотрительно устраивает этой руке засаду: подловив ее в движении, внезапным ударом ее отсекает и быстро хватает меч, а свой влагает в ножны и садится на коня. Триумфатор под именем Садия, говоря через наконечник шлема, вручает одоленного гиганта королю: дар отраднейший, обильными благодарностями встречаемый. Все окружают победителя, желая видеть рану на его лице. Король, не в силах терпеть отлагательство, налагает руку, чтобы обнажить его голову, но тот не позволяет и уводит Садия и девицу с собою, дабы наедине и втайне обменяться доспехами. Галон с девицей остается дома, Садий, всеми ожидаемый, отправляется ко двору. Король спрашивает о ране, и вся рать изумляется, видя лицо его невредимым. Быстро выходит королева, на чьих устах неизменно поношение Галону и похвала Садию. Она несет ему золотые коробочки с драгоценными мазями. Садий ей: «Твои мази — не для меня: знайте, что победил тот, на ком доныне знак этой победы, кто получил рану, кто больше не карлик, кто оказался больше гиганта. Я — тот, кто был мишенью ваших насмешек, кто, стоя с девицей, слушал ваши ошибочные похвалы мне и недостойные поношения Галону, чья несравненная доблесть, благодарение Богу, уже восторжествовала над всяческой завистью». При этих словах королева, словно Горгону увидев, застывает в оцепенении и пытается не верить пугающей истине. С этого мгновения уже никто не сомневается, кто победитель: все убеждены в триумфе Галона и верности Садия; поднимается общий клич, наперебой несут ему победительных орлов^[480]. При виде раны король почтительно молит у него прощения за нанесенную обиду. Радости предается весь город, одна королева погружена в смущение, оглушенная и ослабевшая. Как змея под вечер^[481], что, застигнута жарой, не смогла укрыться от зноя в тени и мстительно изрыгнула впустую весь яд на всякую помеху на пути, а вечером, опустошенная, прячась в траве, устраивает засады скоту, возвращающемуся с пастьбы, желая смерти каждому и оставаясь бессильною, — так и эта, силы лишенная, сохнет в пустом желании, сохраняя лишь тщетную охоту вредить. Подлинно, Галон по справедливому суду Божьему наслаждается добрым исходом дела и, в Венериной печи прокаленный, блещет чистейшим образцом воздержности, а королева, злобу свою обнажив, поделом оставлена плакать, в посмеяние и притчу всякому досужему.

Глупою, может быть, и легкомысленною покажется эта повесть — но одним лишь глупым и легкомысленным, для которых у нас ничего нет; о таких, может, мы и заведем речь при случае — но не для таких. Все возможности и знания наши мы тратим на доброжелательных и разумных, ведая, что деловитая пчела пробует и полынь, и тимьян, чтобы снести в сокровищницу мудрости мед, собранный с горького и сладкого, а по милости Божией — собираемый и с легкомысленного, дабы, подобно Галону, избирать и любить горькие стези праведности и не упорствовать вместе с королевою в увлечении постыдными удовольствиями; и будет песня пропета для доброго сердца.

III. О РАСХОЖДЕНИИ МЕЖДУ ПАРИЕМ И ЛАВЗОМ^[482]

Пусть похвалит читатель и полюбит слушатель товарищество Галона и Садия, ясное и безоблачное, и пусть подивится облаку обмана в дружбе Пария и Лавза. Рожденная из Люциферова сердца зависть сперва ярилась против Бога, дерзнув на худшее из преступлений; с небес низверженная, вползла она в первую и лучшую часть вселенной — Рай; изгнанная оттуда, она, победительница и побежденная, исследует все, что ни найдет снаружи, и, памятуя о своем высоком происхождении, презирает все, что видит внизу, устремляет свои усилия вверх и, гнушаясь унижаться, постоянно рвется к высям, как будто не оставляет надежды, поднимаясь постепенно, вернуться в отчизну. Зависть притворяется всему равною и сходною, хотя и набрасывается на несходное, ибо вечно восстает против тех, кто выше нее. Среди скромных она смиренна, среди высоких — возвышенна, в хижине — бедняк, во дворце — богач. Каждому другому пороку, как мы видим, предписаны свои пределы — она же за все грани выходит, изнывая от того, что ее держат в границах мира; ее чумная обитель — во всем живущем на земле, в море и воздухе, так что даже червь червю завидует; она заражает все, что считается в жизни лучшим и худшим; принятая низшим, она нападает на высшее, и, слишком слабая, чтобы дерзать против Бога, она нечестиво принижает все возвышенное, затем что оно кажется близким к Богу. С небес низверженная, из Рая беглянка, сперва она терпела изгнание с нами, а вскоре сделала наше изгнание своей отчизной.

Тайно ступив на престол гордого Вавилона, она находит царя его Нина завидным во всем и делает его завистливым: бывший другом и миром вселенной, он превратился в ненависть ее и бич. О его самовластии и о том, как завистливо и алчно он обращал его против соседей, написано у историков^[483]. Но зависть, что заразила Нина, возненавидела двоих его спальников, Лавза и Пария, друзей, во всем согласных: поскольку они были ближе всех к царю, ей захотелось после царя ниспровергнуть и их, и так как лучшего из них она не осилила, то окрасила худшего в свой проклятый цвет. Завидует втайне Лавзу Парий, праведному негодный, кроткому строптивый, и неусыпно преследует его гнусной слежкой: как, когда, какой уловкой можно бы ему навредить. Что прежде было приятно ему в нравах Лавза, теперь его отвращает; худший из гадателей, он все истолковывает себе в обиду: что Лавз предан господину, что ведет дела бережливо и предусмотрительно, что верно служит, что господин к нему благосклонен, даже что он искренний приятель самому Парию и помощник в его возвышении, — все это Парий зовет двурушничеством и прямодушного своего благодетеля винит в обмане. А Лавз, ни в вымысле не виновный, ни коварного замысла за собою не знающий, с любезной простотой являет ему свою дружбу. Сходна внешность у них и в словах явное тождество, но не сходствует чувство и таится в сердцах противоборство. С равной почтительностью стремились угодить любовь и зависть, и так похожа была на любовь эта притворная ласка, что никто не умел проникнуть этого внешнего сходства. Словно Нису и Эвриалу, дивились люди тем, кто в очах Божиих был Пирифоем и Тесеем^[484].

Уже не выдерживает Парий огня ненависти, по его воле разгоревшегося; уже этот огнь бурно вырывается из питавшей его печи, и замысел, долго варившийся в подлой душе, хочет излиться в действие. Уже в своей необузданности обдумывает Парий для друга всякий род гибели, но хотя желает ему всякой пагубы, украдкой ищет лишь одну, самую тайную, чтоб не прянуло на свет чадо ночи, чтоб не открылось всем беззаконие. Он знает, что у скифских женщин в каждом глазу два зрачка и что они убивают того, на кого взглянут в гневе^[485]; знает, что фракийские звездочеты одной силою напевов могут убить того, кто окажется поблизости. Что незаметнее этих пагуб? Какая смерть возбудит меньше обвинений? Однако и в том, и в этом он находит поводы для подозрений; он боится самих совершителей злодейства и считает, что известное ему открыто для всех. Он дерзает против Бога, пред Которым обнажен, и трепещет перед молвой, хотя против нее вооружен. Чтобы уничтожить разом и человека и образ его смерти, он оскверняет всю свою душу и весь предается неслыханным думам, чтобы назваться по-новому — и человека, и самой смерти убийцей. Он останавливается на ядах, но необычных, исключительных, самых действенных и самых скрытых, несхожих со скифскими и фракийскими; Цирцею с Медеей минует, отметает все, что способно оставить следы. Он затевает дело невиданное и неслыханное, каждый камень старается передвинуть^[486]; и так как он не находит ничего, что не было бы известно с давних пор, его упрямство встречает отпор и отшатывается, а его ум, чающий новизны и чуждый изобретательности, возвращается к древности. Вспомнив о Геркулесе и Деянире, он готовит другу Нессов яд^[487], и тот, в отравленное полотно закутавшись, гибнет.

Все говорят о смерти Лавза, но способа ее не ведают, и никто не знает, что сказать против нее; и так как нет подозрений о предателе, то нет иупоминаний о предательстве. Смерть скончалась с человеком, и причины ее никто не обнаружил. Все горюют и плачут, но всех превосходят слезы и жалобы предателя; рвет волосы, тяжко избивает себя человекоубийца, свирепость облекает жалостью, под личиной любви прячет истую ненависть, бросается в могилу на труп, попреками и угрозами встречает усилия тех, кто не дает ему быть погребенным. Смерти, а не человеку готовит Парий похороны, ее у всех на глазах хитроумно кладет в могилу. Наконец он внешне еле принимает утешение, в котором внутренне не нуждается, и один с главою воздетой горделиво сидит на возвышенном престоле, ни с кем не деля свое место.

А Нин, выказывая истую печаль, вводит во дворец уцелевшего Лавзова сына, отрока любезного изящества, благородного нравами и обликом; его отдают убийце отца, чтоб наставил его в отцовской службе; волк получает в руки ягненка, и лицо его являет радость, чуждую сердцу. Одаренный отрок обучается быстро и делает добрые успехи в службе; он быстро обретает такое благоволение в очах Нина, что тот предпочитает его и Лавзу, и Парию. Уже обо всем советуется царь с отроком, ни о чем с Парием; уже постоянно зовут его для ухода за головой, руками и ногами царя и никогда не освобождают от этого. Лютует людокрад, подымает всю дерзость своей лютости; снедается ожившей ревностью и в прежнюю тоску впадает; виновник великого бедствия, он вспоминает все виды смерти, какие были и могут быть, и, только одолев отца, ополчается против сына. Кто внушил ему зависть, тот подает дрот; ведь виновник преступлений руководствует всяким беззаконием и, чтобы оно, будучи сотворено, не угасло и не сбилось с пути, уснащает его хитростями, стези ему указывает, укрепляет его нечестивый шаг. Парий — ученик его и ратник, ведомый к злодейству нового двуличия.

Зовет Парий своего воспитанника; начинает с похвал его красоте, речам и благонравию; чтобы лесть могла спуститься к гнусной лжи, славит его рачительность и утверждает, что он один столь достоин близкой дружбы с великим царем, столь пригоден к негласной службе. В одном лишь, однако, со всею ласковостью он порицает его, говоря: «Хотя тебя, любезнейший сын, природа одарила паче меры и наделила все твои члены изящнейшей соразмерностью, она, чтобы не внушить богам зависть, остановилась перед самым совершенством, и чтобы нежнейший цветок сладчайших уст видом своим и касаньем не опрокидывал все души, позволила зародиться здесь зловонию. Я говорю с тобой, мой дорогой, как отец с сыном, всячески желая тебя побудить, чтобы ты не стоял так близко к господину королю, когда помогаешь ухаживать за его головой и лицом; будь сдержанней и осторожней, чтобы этот изъян, который он от тебя скрывает из любви и который он, хотя и весьма терпелив, насилу сносит, своим постоянством не сделал тебя ему ненавистным». Так говорит Парий, и выступившие у него слезы, хотя и неверные, струят мальчику доверие. Смущается несчастный и цепенеет; чрезмерный гнет печали останавливает его плач и речь и, заградив жизнетворный ток, гонит его из жил в сердце. Отдышавшись, однако, он воздает наставнику всю благодарность, сколько знает и может, со всей пылкостью припадая к его ногам. Сколь жестокая подлость — не сжалиться над ним и не образумиться! Встает небесный от злобесного, поднимается смиренная глава от ног надменнейшей спеси, скорбь недужного ума поражает плоть, и тревога тяжело уязвленной души делается телесной. Он ложится на одр, не покидает кровати. Нин ищет потерянного, находит, сидит печально у изголовья его одра и ласково утешает того, кому глубоко сострадает. Отрок от стыда отворачивает лицо, чтобы мнимым зловонием не оскорбить господина. Царь, не зная правды, приписывает это силе болезни: приводит к нему лучших лекарей, каких может, и по долгом времени получает его здоровым. Возвращенный к здоровью и службе, отрок не решается подступить к господину, пока тот не позовет, исполняет службу с опущенной головой и совершает все свои дела при царе, отвратив лицо. Приметив это, Нин думает, что он еще не вполне выздоровел: его мозг, говорит он, верно, в расстройстве или еще слаб; долго он терпит, не приписывая это ни злобе, ни обману, благосклонно толкуя все в лучшую сторону.

Почти преуспев в нечестивом своем обмане, Парий часто занимает место отрока, а когда тот приближается, — гонит его и хулит; как бы желая восполнить его отсутствие, тотчас подлетает, когда зовут другого, попреками, советами, своим вмешательством держа его поодаль, приходящего порицает, удаляющегося хвалит и морочит его враждебными чарами. Дня нет, чтобы отрок не утопал в слезах. Дивится Нин, печалится, доискивается, в чем дело. Тот, смешавшись от стыда, молчит. Царь обращается к Парию наедине, с угрозами веля ему открыть правду. Этот предатель, бросившись ему в ноги, просит о прощении так: «Смилуйся надо мной, милосердней ший царь, не дай мне стать обвинителем и виною смерти отрока, коего я воспитал и любил несравненной любовью, как отца его. Эту речь я таил от вас, признаюсь, по чрезмерной к нему любви. Окажите милосердие, если возможно, и пусть поступок его будет прощен; это я заслужил смерть молчанием, сбитый с пути и приязнью моей к этому мальчику, и моим простодушием. То, в чем мой господин теперь побуждает меня, плачущего и противящегося, признаться, я сам еле вынудил у него бесконечной настойчивостью. Хотя я точно знаю, что он лжет, — он клялся мне, вопреки моей убежденности, что, ухаживая за головой и лицом царя, терпит великую тяготу, и уста ваши (коих благороднейший аромат несомненно превосходит летние плоды и свежий бальзам) сравнивал с выгребной ямой. Я умираю и достоин смерти, когда говорю такое. По этой причине он с таким презрением избегает моего господина, лицо от него отвращает, голову склоняет, подносит руку к устам, чуждается бесед».

Кто не поверил бы этой правдоподобной речи? Какой отрок не стал бы избегать такого господина? Какой господин не пролил бы невинную кровь? Было ли когда изобретено более жестокое злодеяние? Более безжалостная отрава изобретена ли кем или где слыхана? Какой тягостный и свирепый заговор против обеих сторон! Сколь пагубно и жестоко это беззаконие, в дому демонов двойными одеждами облеченное! Но, конечно, оно устрашится стужи снежной^[488].

Царь, поверивший Парию, уподобляется безумцу, делается немилосерд к тому, кто его любит, и хотя нет ничего беспощадней гневного царя, однако он отлагает месть, испытуя, нельзя ли ему сжалиться, предпочитая прощать, а не отмщать. Между тем подходят ежегодные городские игры, на которых царь должен присутствовать сам в царском облачении и в диадеме или послать кого-то в оном торжественном уборе. Тот, кто его заместит, получит от царя первенство на целый год над всем царством Вавилонским. Велит царь отроку облачиться для игр, сесть на коня, приличного сим торжествам, и дает ему власть и господство на весь год. Парий, слыша об этом, полагает, что еще мало сделано, и ревностно берется за то, что осталось сделать^[489]. К королю он не дерзает подступиться, набрасывается на отрока и всеми способами понукает его, молит со слезами, впервые неподдельными, в отплату за всю доброту, которую он ему оказал или окажет, уступить ему эту честь без ведома Нина. Готовый пособить дорогому воспитателю, отрок легко соглашается. Таким образом, в праздничный день Парий покидает дворец, блеща царским венцом, одеждами, скиптром и конем. Нин восходит на возвышенный престол на башне, чтобы видеть, как совершится его замысел в отношении отрока, и вот — великолепный Парий в воротах, и все очи на него. Он медлит, чтобы от долгого ожидания просиять более внушительным появлением, не умаляя величия опрометчивой быстротой, когда внезапно из укромного места бросается подосланный юноша и, оказав недостойному величию праведную и предписанную непочтительность, вгоняет ему меч до самого сердца, одра великих измен, чтобы холод железа охладил печь всех его страстей. Падает убитый, ибо солнце его зашло в гневе^[490]; юноша ищет убежища у ближайшего алтаря; мчится весь народ, и уже не гул людской, но бушеванье поднимается. Царь, полагая, что оплакивают погибшего отрока, идет взглянуть на виновника своей обиды: узнает в мертвом Пария, видит, что при нем полумертвый отрок, в слезах зовущий любезного наставника: волосы рвет, бьет себя в грудь, оплакивая заботу верного пестуна. Нин видит, что одурачен, но не ведает, каким образом; отзывает отрока из толпы и вводит во внутренний чертог; отрок, по наставлению умершего, голову склонив, руку поднеся к устам, преклоняет колени. Царь, снова прогневленный, в душе готовя уже вторую смерть, говорит: «Что ты прикладываешь руку к носу? Как это я один стал тебе отвратителен? Разве из уст моих такая вонь, что ты не можешь подойти ближе?» Отрок: «О нет, из моих, господин, и я берегусь, чтоб ты не почуял». Царь: «Кто это сказал тебе?» Отрок: «Парий, коего я любил, как никого другого, открыл мне то, что скрывали все, — что от уст моих столь великий смрад, что вам мое присутствие тягостно. Поэтому погибла моя надежда служить подле вас; поэтому моя рука всегда заграждает мое дыханье, чтобы мое зловоние вас не удручало и ясную чистоту яснейшего лица вашего не заражал мой порок. В отплату за это предостережение и всю верную заботу, им оказанную, он просил у меня дарованную вами почесть и получил ее. Вот перед вами вся моя душа излита, и я простерся в ногах вашего милосердия в ожидании, претерплю ли заслуженную кару или смогу благодарить за прощение». Сими речами небеспричинно взволнованный, Нин по кратком раздумье уразумел, что приключилось, и поведал своим вельможам о двойном предательстве пагубного Пария и о справедливейшей каре за зависть по суду Божиему; отроку он вернул свою милость, а труп кознодея велел вздернуть на виселице, чтобы в мертвом обличить скверну его жизни.

Милосердный Отец наш розгой и жезлом^[491] исправляет Своих сыновей и порицанием хранит их от мстящего гнева, пока они не презрят Его совершенно, как Парий. Он сразу уступил ненависти, зачатой в первом же приступе зависти к Лавзу, чтоб впредь уж не униматься, но этим одним заниматься. Все бедствия, кои вынес он из-за удач Лавза, все от его успехов уныние, вся от его блеска тоска, все это, как следовало ему уразуметь, было Божьим взысканием. Но он, совершенно презрев Бога, заставил Его отступить от себя; и когда отвернулся Господь из-за гнусного убийства, скимны рыкающие взыскали его у Бога себе в пищу^[492], и дан был он им, и сторожили его, а когда он сполна утолил свое желание, — ибо он мог убить Лавзова сына вместе с отцом и отягчаться иными беззакониями — они обошлись с ним, как им было угодно. Так оставленного Господом сторожил тот, кому он оставлен, дабы этот человек безнаказанно впадал в раж к выгоде того, чей он раб, и, преуспевая в пагубных делах, утучнялся к смерти, пока мера его беззакония не исполнится для наказания. Пусть услышат это завистники и образумятся, и не выказывают презрения к моей манере разжевывать для них все эти вещи, если окажется, что в них заключена какая-то польза.

Пчела садится на сладкие и горькие злаки, из каждого извлекая хоть сколько-то воска или меда; любитель мудрости одобряет что-нибудь в каждом поэте и со всякой страницы, которую перевернет, уходит мудрее. Ведь он впивается и прилепляется к написанному и ничего не осудит, пока не обсудит, ничего не презрит, пока не узрит. Если автор высказывается о чем-нибудь рассудительно, этот читатель одобрит; если же (да не будет!) окажется во всех отношениях негодным, читатель это припишет не авторскому бессмыслию, но своей тупости, и хотя часто терпит неудачи, в своих упорных стараниях добыть что-то приятное или полезное наталкивается на новые изящества, каких нет у самого сочинителя. Не так нечестивые, не так, но возненавидят раньше, чем услышат, осмеют раньше, чем обмыслят, чтобы, будучи в грязи, грязниться еще^[493].

Я тем лишь любезен, что веду речь о старине; но угодно ли ненадолго склонить слух к тому, что свершилось недавно?

IV. О РАЗОНЕ И ЕГО ЖЕНЕ^[494]

Разон, христианин, один из тех, кого обычно зовут вавассорами^[495], имел замок, возведенный им с особой прочностью по необходимости защищаться, ибо у него были частые стычки с соседним городом язычников, где правил некий эмир (это название сана)^[496]. Хотя Разон не был равен ему ни силами, ни числом, однако имел перевес благодаря удали, оказываемой им и его единственным сыном. Поскольку мать этого отпрыска умерла, Разон, желая в супружестве снискать новых союзников, заменил первый брак вторым, женившись на даме прекрасной и весьма богатой. Так прикипел он к ней душою, что от ревности долго и серьезно взвешивал, полный сомнений, сделать ли из нее ради надежной охраны ее целомудрия Данаю или Прокриду^[497]. Слышал он, что Данаю прельстило золото, а ему ведомо, что всякую нелюбящую можно к любви склонить «красой, отвагой иль златом»^[498]. Прокриду он хвалит, охваченную любовью к Кефалу, и объявляет, что сей поклонник своей жены поступил мудро, дав ей волю, и оба они счастливы: она — поскольку он ее обожает, он — поскольку она целомудренна в согласье с его заслугой. Он видит, что запертая скитается, а свободная запирается; что запертая пробирается к сластолюбию, а отпущенная ограждается стеной целомудрия; что боящаяся отважна, а та, что любит, чести не губит. Он предпочитает быть любимым из-за своих достоинств, а не страшным из-за тюремных тягот: ведь страх беспокоится о том, чтобы не страшиться, а любовь озабочена тем, чтобы быть любимой. Посему он снимает с лошади узду, чтобы искала пастьбу, где ей голод прикажет, и до звезд возносит добровольное целомудрие, утверждая, что чистота, принужденная путами и затворами, подобна доблести скопца. А жена строгим своим видом вкупе с убедительными речами и украшающими дело слезами внушает ему полную уверенность. Приветствуя сбывшиеся свои желания, он разделяет ее слезы и, замечая многочисленные доказательства искренней ее верности, смягчается в своей суровости и оттаивает из прежнего мужа в обожателя своей жены. Уже ничего не доверяет он единственному и возлюбленному сыну, и более того, сам с блистательным своим домом служит ее затеям: чего ни захоти она, все покоряется под ее руку, и не остается ничего, что заслуживало бы ее желания.

Однажды случай привел к их вратам эмира с большой свитой, и Разон пред очами своей жены, будто все еще жених, набросился на них так пылко, что ни в каком старческом изъяне его не обвинишь. Доблестью Разона и его сына в этот день эмир был пленен и водворен в темницу, а ключ оказался в руке госпожи. Эмир был возрастом старше отрока, моложе юноши^[499], роста среднего между обеими крайностями, с телом гибким и лицом, насколько доступно сарацину, приятным. Пленена в очах своих госпожа^[500], а поскольку ей все дано в распоряжение, вышло так, что ей было легко исполнить свое желание. Вольность делает ее дерзкой, никакой упрек ее не сдерживает, от эмира она надеется получить то, чего от старика не видит, и назначает ему особую тюрьму, темную и крепкую, а ключ от нее вешает себе на пояс; скудостью еды и питья она изнуряет пленника, да и то немногое, что почитает нужным ему уделить, бросает в окошко, будто медведю. Никому не разрешается к нему входить, будто никому она не доверяет, знающая, что усмирит любую гордыню голод. То, что Разон считает усердием верности, обращается бесчестящей его похотью. Женщине верят, ее хвалят; кто верит, тот и хвалит; муж обманывается, и неудивительно, ибо жена-лицемерка изображает самую искреннюю любовь. Без опаски отправляется Разон в походы и на битвы, столь доверяя жене, что, когда он далеко, ему кажется, что он дома. Получив свободу, блудница, приняв все предосторожности, предписываемые благоразумием, чтобы сохранить свою любовь, тайно бежит с эмиром на коне, обманув стражу. Восседает эмир на любимом коне Разона, чистокровном и с другими несравнимом. Когда их уже впустили в желанный им город, возвращается Разон в свой замок, слышит обо всем и скорбит, говоря, что всего сильней сглупил в том, что вопреки басням, историям и всем советам мудрецов, внушаемым испокон века, доверился женщине. Ни эмира, ни жену, ни унесенное ими добро, но лишь потерю коня он оплакивает безудержно, и никакое утешение сына и домочадцев не может его успокоить.

Несколькими днями позже он в нищенском платье входит в город. Когда он сидит среди нищих в ожидании милостыни, замечает его жена и, дабы покончить со своими страхами, предает его эмиру как человека, заслуживающего повешения. Тот через глашатая созывает город поглядеть на Разона, общего врага, и препроводить пагубу их государства к кончине. Все стекаются, встает шум народный, гудят рога и трубы. От гула и суматохи встрепенулся сын Разона, что сторожит неподалеку: узнав причину, он спешит с вооруженным отрядом в рощу близ места казни и там, притаившись, ждет. И вот — пред очами всех является дама, спасительница города, провожаемая обильными похвалами, и эмир, всем распоряжающий и управляющий. Ратники бурно бросаются на неготовых и безоружных, и первым же ударом сын Разона повергает эмира замертво. Дама на отменном коне легко ускользает; учиняется великое истребление конных и пеших и во всем народе жуткое опустошение. Воротясь домой, Разон среди общего ликования сидит унылый, мало ценя добычу и трофеи, пленных и смерть эмира, разорение горожан и свое избавление и все содеянное; пока не вернется к нему конь, ни о чем он не думает. Итак, он переменяет вид и платье; прикидывается, притворяется, не заботится о том, с кем он схож, коли несхож с самим собою; заново составленный, себе самому, сколько можно, противопоставленный, он усаживается среди нищих в тот же самый день, как отсюда бежал, и, введенный в дом, остерегается показать свое лицо госпоже, но старается сесть с нею спина к спине позади занятой ею высокой скамьи.

За ужином рыцарь, что трапезовал подле госпожи, молит ее ночью удалиться с ним в его богатые города, уверяя, что она избавится от страха перед Разоном и сможет жизнь проводить в удовольствиях. Такими и подобными речами он добивается ее благосклонности, и эта женщина, любительница новизны, легко склоняется к его желанию; назначается час предрассветный, место — южные врата. Разон тщательно это примечает, радостный уходит, торопится, возвращается вооруженный из своего замка ночью и всю ночь стоит на страже у южных врат, намеренный броситься на пришедшего рыцаря, дабы убить его или под его видом увести госпожу, если она придет первой. Бессонная от желаний, женщина предваряет урочный час: завидев вооруженного мужа, она подводит вожделенного коня, дабы подсобить ему сесть. Видя, что сбывается его надежда, Разон живо спешивается, и, обменявшись конями, они радостно пускаются в путь. Обманутая дама не чувствует обмана и, не ведая, куда устремляется, следует за пустым влеченьем. Разон, которого сморило трудом и долгим бдением, задремывает на коне, и, когда он захрапел, жена его узнала^[501]. Она просит немного съехать с пути, пока он не выспится; он съезжает с дороги, но спешиться боится и спит, опершись на копье. А рыцарь, обманутый лукавством, которого он не мог спустить, поднимает на ноги весь город, объявляет, что госпожа бежала, и вот уж с вооруженным отрядом близится к месту, где спит Разон. Эта гнусная женщина, не перестающая искать способа к бегству, видит приближающегося и призывает его всеми знаками, какими может. Когда они уже рядом, Разонов конь, не привыкший бездействовать в стычке, задрав голову, ржет и, бия копытом в песок, господина своего спасает от смерти; благодаря ему очнувшийся, Разон смело встречает первый натиск и, возвысив голос, кличет сына, который, как он надеялся, стоит с его отрядом в ближайшем леске. Не обманув его надежд, ратники стремительно подлетают и храбро разбивают вражеский строй. Разон на быстром коне переносится, куда хочет, и теснит врагов, каких пожелает; ободряет всю свою рать и всего себя посвящает мести. А сын его единственный, единственно любящий отца, в одиночку и со всем усердием ищет отомстить той, что была причиною бедствий^[502], и, наконец ее обезглавив, удаляется, торжествующий, с ее головою. Возвращается домой Разон со своими людьми, взяв счастливые трофеи.

Впрочем, он молвит прочим: «Будьте начеку, говорю вам, — послушайтесь Разона; ведь птицы, избежавшие многих сетей, напоследок увязают в маленьких силках, как эта вот птица». Написано: «Втуне расставляется сеть на глазах у пернатых»^[503]; но для этого рода пернатых редко она расставляется втуне, ибо глаз у них нет. Эта птица, эта лиса, эта женщина видела так много красивых лиц своих единоверцев, слышала столько просьб от богачей — и не вняла им, но, плененная лицом сарацина, изгоя и пленника, изможденного, сделалась изгоем, низкой, закона и мужа предательницей; отринув все наложенные на нее путы (выражаюсь сообразно законам Венеры), она вверглась в тенета и неподобающие, и неожиданные. Перья у нее были, так как она улетела, а глаз не было, ибо она не побереглась, затем что преступление казалось ей тем слаще, чем больше вреда и пагубы в нем было для Разона.

Но не так, как Разон, пострадал Роллон от своего простодушия.

V. О РОЛЛОНЕ И ЕГО ЖЕНЕ^[504]

Роллон, муж великого имени и славный в брани, счастливый в своих нравах и во всем состоянии, неревнивый, имел жену прекрасную, от любви к которой изнывал соседский юноша, красотой, родом, богатством и превосходными дарованиями выделявшийся меж всеми юношами тех краев. Не имел он причин для надежды^[505]: решительно отвергнутый, он в слезах усердно спрашивал себя, чего ему недостает, чтобы удостоиться любви. Наконец он обращает взор на Роллона, рыцаря безоблачной славы, и на себя, мальчика^[506], еще не вылезшего из колыбели, ничего не сделавшего, ничего замечательного не предпринявшего. Поделом ему презренье, говорит он: пока он не превзойдет Роллона, его и не след тому предпочитать; говорит, что неоправданны его домогательства, справедлив ее отказ. Уже спешит он, задыхаясь, к оружию, уже ввязывается во все сшибки и, наученный бранным уловкам, превратностям и случайностям, принимает пояс рыцарства от самого Роллона, чтобы сделаться ему приятнее, снискать возможность говорить с дамой накоротке и открыть ей свою печаль; он сделал бы то же самое, будь наградою лишь возможность ее видеть. Итак, он выходит, куда бы его ни звал наставник Амор, на все вооруженные споры и распри, и если застает их вялыми или дремлющими, то раздувает и обостряет донельзя, а если того не делает, все же остается первейшим и сильнейшим из всех. Вскоре превзойдя в славных делах всех, кто был по соседству, он, непревзойденный, горит желанием большего. Он побеждает железные полки, стены и башни, но дух, ободрявший его во всякой победе, изнеживается, а лучше сказать — внеживается, так как он впадает в женственную слабость; подобно женщине, он без оглядки преследует свое желание; овца внутри и лев снаружи, он, низвергающий замки чужеземцев, но оскопленный домашними заботами, разнеживается, горюет, молит и рыдает. Дама же, не как девица или воительница, но как муж^[507], проклинает его и презирает, толкая к отчаянию всеми способами, какие в ее власти.

Случилось однажды, что когда Роллон путешествовал, а подле него — возлюбленная его жена, навстречу им попался сказанный юноша, к которому Роллон обратился по имени, Рес. Проводив их, как своих господ и сеньоров, любезными и скромными речами, юноша простился и разлучился с ними. Дама презрительно высокомерна, Роллон же долго смотрит вслед отъезжающему, весь поглощенный думой о нем, и наконец отводит глаза и едет молча. Дама, подозревая и боясь, как бы он чего не заметил, спрашивает, отчего он так долго глядел на того, кто не оглядывался. Роллон в ответ: «Я с отрадой смотрел на то, что хотел бы видеть всегда — знатное чудо нашего времени, человека, замечательного родом, нравами, красой, богатством и славой и приязнью всей земли, какого книги не могли найти, — во всех отношеньях счастливого^[508]». При такой похвале она, больше держа в уме, чем выражая устами, отвечает: «Мне он не кажется красивым, и о доблести его я не слыхала». Но на уме у нее другое: что Роллон искренен и правдив, и когда он передает слышанное от других, этому стоит верить. Уже раскаивается она в своем отказе, уже отчаивается искупить свои поступки и боится, смиренная, желать того гордеца, чье смирение она горделиво отвергла.

Когда она по возвращении оказывается в своей комнате, ей хочется плакать, но нельзя, во избежание огласки; ведь греховные скорби ищут укромного места, и дочери ночи^[509] в тайных живут чертогах. Потому она бросается в укровы внутреннего уединения, в рыданьях радеет разобраться с собою, и наконец одна мысль, и дерзкая, оказывается ей по душе: испытать через посланца, не удостоит ли юноша к ней прийти. Вылетает гонец ее страсти, приводит обратно с собою юношу, пылающего вожделением к воспламененной даме, и по ее приказу удаляется. Вот убрана для них и для Венеры тайная комната; входят они вдвоем, чтобы получить, чего им желалось, и при входе дама говорит: «Может быть, ты удивляешься, милый мой, какой причиной я так внезапно отдана тебе после столь многих и жестоких отказов. Роллон был этой причиной; я ведь не верила молве, но его слова — а я знаю его правдивость — убедили меня, что ты — по времени, месту и обстоятельствам — Аполлона мудрее, Юпитера любезнее, Марса львинодушнее^[510] — и, кроме бессмертия, нет другого блаженства, дарованного богам, коего не числил бы он среди твоих достоинств. Признаюсь, я поверила и пленилась, и вот с весельем предлагаю тебе отрады, коих ты домогался». Она ложится и его подзывает; но он отступает и, взнуздав свою страсть, отвечает: «Никогда Рес не воздаст Роллону обидой за доброту; неучтиво было бы осквернить это ложе, в котором весь мир мне отказывал, а он сам мне его открыл». Так он удерживается и отвращается; может переступить и не переступает; побеждает ее, чтобы поберечь себя, побеждает себя, чтобы лишиться ее; первая победа долго откладывалась, вторая быстро сложилась, та, с отказом, добыта долгими бдениями, эта, с отступлением, обретена краткой, но крепкой бдительностью; та сладка и отрадна, эта горька и скорбна, но плоды их переменят свой вкус во время жатвы^[511].

Так, вопреки уверенности Назона, человек юный и пылкий сделал даму девицею, насколько это от него зависело; но она осталась в зное своего сластолюбия, в дверях Дионы^[512], над кромкой крутого падения, в готовности отступиться от целомудрия. Кто не удивится, кто не станет подражать ему, если сможет? Уж верно, он смог пуститься в бегство по предваряющей благодати, а будучи пойман — ускользнуть по благодати последующей. Силен он, но с обеих сторон силен в нем Господь; достохвален, но благодаря Господу. Увидит это ленивый и понадеется на милость; испросит прощения и потерпит обиду. Мы же не так, но должны знать, что без Него не делается ничего^[513], и стараться сами положить начало, и пусть будут надежда и молитва в наших стараниях. Препояшемся же, дабы силою добиваться^[514] у Бога, чтобы Он был с нами, и будем уверены, что наше насилие Ему любезно. Добродетель, если облечься ее ризой, тебя не покинет, но куда ни увлечешь, пойдет охотно, спутница желанная. Кто повелевает плотью, избегает гнева, и кто налагает на себя узду, Господом управляется. Будем благодарны Тому, от Кого благодать.

КОНЧАЕТСЯ ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.

НАЧИНАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗДЕЛ

I. ПРОЛОГ^[515]

Для общего нашего наставления полезно, что никто не может жить с затворенными глазами или ушами или с любым бездействующим чувством, но должен внутренне назидаться внешними вещами. Благодаря им — поскольку мы слепы в отношении будущего — проясняется кое-что нынешнее и немного из прошлого. Поторопимся же увидеть то, чего не видели; чего не слышали, тем не пренебрежем, но, доверив будущее Богу, поспешим научиться от вещей, которые Бог поставил перед нами для подражания или избегания, и будем непрестанно молить Его, наше прибежище, да подаст нам способность избирать благо и убежище бегущим от зла.

Я вижу юношей, презирающих или недооценивающих то, что видят и слышат, и многих, коснеющих дома, чья старость или остается в ничтожестве, или не выбивается из посредственности. Я видел отрока, с которым я горд быть в родстве, воспитанного среди нас и нами, всегда глядящего в рот рассказчику^[516], льнущего к старшим, ищущего общества доблестных, пытающего все отважные деяния, никогда не праздного, неутомимо деятельного, пылко любознательного во всяком честном искусстве, настолько, что хотя, к моему сожалению, он не был ученым, все же умел переписать любую писаную страницу. Еще не достигнув двадцати лет, он покинул Англию, мою и его мать, и вверил себя, одинокого чужеземца, Филиппу, графу Фландрскому^[517], чтобы тот удостоил наставить его воинскому делу, и выбрал его своим господином; и небезосновательно, ибо из всех владык этого времени, за исключением нашего, это могущественнейший во брани и в правлении, после того как скончался Генрих, молодой король, сын нашего короля Генриха, которому, благодарение Богу, нет ныне равных.

Скончался же упомянутый Генрих^[518] в Мартеле, в месяце, когда я писал эту страницу в Сомюре, в день святого апостола Варнавы, в лето от Воплощения Господня 1182-е, а от своего рождения 27-е^[519]. Это был муж невиданной изобретательности в ратном деле, который разбудил почти уснувшее рыцарство и возвел его на самые высоты. Мы, знавшие его как его друзья и близкие, можем описать его доблесть и учтивость. Он был паче прочих красив статью и лицом^[520], всех одареннее красноречием и обходительностью, всех счастливей в людской любви, приязни и благосклонности, столь уветлив, что почти всех верных людей своего отца обморочил, заставив восстать против него. Можно бы уподобить его Авессалому^[521], не будь он больше Авессалома: у того был один Ахитофел, а у этого много — и ни одного Хусия^[522]. Это ныне явил Господь, исполнивший для господина нашего, отца его, все милости Давида верного^[523], то есть те, кои оказал Он верному Своему Давиду: ибо из всякого мучения вывел его Господь, и на гнев врагов его свысока воззрело око его^[524]. Авессалом его поднял всю Аквитанию, Бургундию и многих из французов против отца своего, господина нашего, и всех мэнцев, анжуйцев и бретонцев, и из тех, кто сражался на нашей стороне, большая часть отшатнулась к нему. Мэнцы и анжуйцы, когда мы осаждали Лимож, открыто бросили нас, презрев наши слезы и мольбы, и, уйдя на родину, заставили войско рассеяться из-за малочисленности оставшихся. А этот Авессалом, к которому стекались силы всего мира, затеял заговор против своего отца в Мартеле и, в тот же день пораженный молотом смерти^[525] в деснице праведного мстителя, скончался, и умирился мятеж; так успокоился мир по кончине Пифона^[526]. Хотя он распорядился похоронить свое тело в Руане, оно было унесено ле-манцами и силою удержано в церкви святого Юлиана^[527], где его и погребли; но ныне повелел король, отец его, перенести его оттуда в Руан, чтобы там было ему вечное поминовение — мужу, полному благосклонства и милости. Что он был богат, что родовит, что любезен, что красноречив, что прекрасен, что отважен, что во всех отношениях привлекателен, что немногим меньше ангелов^[528], — все обратил он во зло и, расхрабрившись от порочного счастья, стал отцеубийцей в душе, столь негодной, что заветнейшим его желанием сделалась отцовская смерть, — как, говорят, Мерлин о нем напророчил: «Рысь, проницающая во все, будет грозить гибелью собственному роду»^[529]. Все он перепробовал, каждый камешек подвинул^[530], весь мир осквернил предательствами, диковинный предатель и расточитель пагуб, яснейший ключ коварств^[531], привлекательный трут беззакония, прекраснейший чертог греха, чье царство было исполнено отрад. Узнайте, как он стал основателем ереси предателей: отец его привел всю вселенную к миру, и в чужих краях, и в своих, — а сын обманом разрывал союзы и вопреки клятвам поднимал против короля-миротворца оружие клявшихся, сам преступая клятву своему отцу многократно, чему я был свидетелем. Не раз он полагал пред отцом соблазн^[532], а при неудаче отступал, тем более готовый к преступлению, чем более был уверен, что ему не будет отказа в прощении. Никогда он не накликал на себя гнев, которого не мог бы унять первыми же слезами, не стремился ни к чему, чего не мог добиться небольшою лестью, ведь он любым человеком мог завладеть вопреки ему самому, идя против совести и веры и покинув Бога. Сей молот, сокрушенный в Мартеле, умер, говорят, в раскаянии, но никакие уветы не склонили его к миру с отцом: если-де умру, успокоюсь; если нет, буду бороться. В сердце своем он хранил войну. Брата своего Ричарда, к которому изнывал ненавистью, он оставил своим наследником и умер в гневе; по-разному воззрел Господь на их конец^[533].

II. ЭПИЛОГ

Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха и силой исторг ее из моего сердца, пытаясь повиноваться приказам моего господина. Моя работа была мне отвратительна, я силился одолеть то, что было выше моих способностей. Музы, бегущие от всех дворов, чуждаются нашего больше прочих, как совершенно им противного и много больше других враждебного, ибо его волнения не перемежаются покоем, достаточным для сна, не то что для занятий. Я понукал их, и они негодовали. Когда, однако, пришел слух о смерти господина моего, вышеупомянутого короля, я, истощив слезы после двухлетнего траура, поднимаюсь к колодезю^[534], впервые чувствуя неоценимую выгоду в свободе от двора: оттуда извергнут, я вижу в новом моем покое, в какие плачевные я был там ввергнут узы. Говорю «в покое», и справедливо, если покой там, где можно ясно заметить, что князь тьмы свободен и что попущением Господа, Который изверг его наружу в цепях, царство его всеми обладает^[535]. Мы отданы тому, кому были преданы имения и плоть блаженного Иова, и чувствуем его тем свирепей, а себя — неспособней к победе, чем дальше мы от терпения. Обыскивает и опрокидывает вселенную оный ветхий днями^[536], всеми сердцами владеет и хвалится господством над миром; прельститель-змий все опоясал извивами, снаружи или ничего не осталось, или мало. Некогда злодеи вершили беззаконие под каким-нибудь разумным предлогом, чтобы прикрыть порочность хотя бы подобием правосудия. Ныне же погибло правосудие, и лица его не обретется. Более того, мир совсем уничтожен, и ярость явственна в грабеже, и столь строптиво затвердел всякий лоб, что скромность и уважение ни во что не ставятся. Уже никто, понеся ущерб, не жалуется и не может искать причины, ибо нет никакого смысла, и никто ему не ответит. И вот мне впервые отраден колодезь, ибо вместе с миром изменились Музы, и уже нет нужды вещать из их пещер и сковывать себя правилами искусств. Мы делаем все, что угодно, как нам угодно, и нет грани между достоинством и пороком. Пусть вернется Катон, пусть придет обратно Нума, пусть отдадут нам Фабиев и призовут Куриев, пусть оживут Рузоны^[537]; будет твориться то, что творится. Где нет никакой воспитанности, не выкажет там мудрости Катон, Нума — правосудия, Фабий — честности, учтивости — Курий, благочестия — Рузон. Ни в чем не будет чести порядочным людям, и они, конечно, у нас растеряются. Если же воскресить Нерона, Вителлия, Катилину, они найдут многих ужасней себя. Если вернешь от теней Мамерта^[538], ничего не сделают Геликон и Пиерия пред лицом стольких Руфинов. Так пусть спят с Гомером Марон, с Катуллом Марс; пусть бодрствуют и пишут Херил и Клувиен, Бавий и Мевий, и ничто не помешает мне гоготать меж ними^[539]. Ныне время таким поэтам. Ни порицать не могут Музы, ни отмщать обиды, ни предъявлять иск касательно своих искусств, как это делается во всех прочих случаях. Потому я с уверенностью, хоть и без оружия, приступаю к делу, которого прежде боялся.

Если бы моя книжица нашла таких читателей! Они-то почтут меня поэтом^[540]; но не так нечестивые читают, не так^[541], и потому развеют меня, несчастного, как пыль; возненавидят раньше, чем услышат, осмеют раньше, чем обмыслят, позавидуют раньше, чем увидят^[542].

Такой случай, если позволено заметить, пришел мне на память.

Был у меня друг, человек философского жития, которого после долгого знакомства и частых посещений я однажды нашел переменившим платье, манеру держаться, выражение лица, вздыхающим, бледным, однако тщательнее одетым, говорящим скупее и степеннее, горделивого в непривычной отчужденности. Пропали былое остроумие и любезность; он сказался больным и точно был нездоров. Я видел, как он бродит в одиночестве и, сколько позволяло уважение, уклоняется от бесед со мной. Я видел, что он одержим Венерой. Ведь во всем, что мне являлось, был лишь жених, и ни в чем — философ. Была, однако, надежда, что после падения он поднимется. Я извинял ему то, чего не знал; думал, это забава, но это была свирепая серьезность. Он стремился быть женатым, а не любимым; хотел быть не Марсом, а Мулькибером^[543]. Однако мой ум меня покинул, а так как он собирался умереть, я был готов умереть с ним вместе. Я высказался и был отвергнут. Я послал к нему других, чтобы они сказали, а когда он не захотел их слушать, я сказал: «Хищный зверь пожрал единственного моего»^[544]. И чтобы исполнить всякую должность дружества, я написал ему послание, в котором переменил наши имена, себя, Вальтера^[545], назвав Валерием, а его, что зовется Иоанном и имеет рыжие волосы, — Руфином. Озаглавил я это послание так:

III. РЕЧЬ ВАЛЕРИЯ К РУФИНУ ФИЛОСОФУ, РАЗУБЕЖДАЮЩАЯ ЕГО ЖЕНИТЬСЯ^[546]

Говорить мне запрещено и молчать не могу. Я ненавижу журавлей и совиный вой, филина и прочих птиц, унылыми воплями предвещающих тяготы слякотной зимы; а ты насмехаешься над моими предсказаниями грядущих потерь — неложными, если ты будешь упорствовать. Потому и запрещено говорить мне, авгуру истины, а не желания.

Я люблю жаворонка и черного дрозда, что мирным созвучьем предвещают радость тихого ветерка, а особенно филомелу, что наполняет любезную пору веселья всем изобильем отрад; и я не обманываюсь.

Тебе по нраву Гнатоны^[547] и комики^[548], что шепчут о будущих сладких соблазнах, и особенно Цирцея, что обманывает тебя, изливая обильную радость, благоухающую ароматами сладости. Чтобы ты не обернулся свиньей или ослом, не могу молчать.

Подают тебе медвяную отраву кравчие Вавилона; она вливается нежно^[549], и услаждает, и возбуждает силу твоего духа; потому мне запрещено говорить.

Я знаю, напоследок она укусит, как змий^[550], и нанесет рану, неподвластную никакому териаку; потому не могу молчать.

У твоего желания много потаковников, на пагубу тебе красноречивых, а я у тебя — один безъязыкий глашатай горькой истины, от которой тебя тошнит; потому мне запрещено говорить.

Глупый голос гуся осуждается меж лебедями^[551], наученными только услаждать; однако он дал сенаторам спасти город от пожара, сокровища от грабежа, себя самих — от вражеских дротов. Может быть, ты вместе с сенаторами уразумеешь — ведь ты человек благоразумный, — что трубят тебе лебеди гибель, а гусь гогочет спасение; потому не могу молчать.

Страстью своею ты весь пламенеешь и, красотою миловидного лица совращенный, не знаешь, несчастный, что то, чего ты добиваешься, — химера^[552]; но ты отказываешься знать, что троевидное это чудовище украшено главой благородного льва, запятнано зловонным брюхом козла, вооружено хвостом ядовитой гадюки; потому мне запрещено говорить.

Очарован Улисс благозвучьем Сирен, но, поскольку «он и Сирен голоса познал, и Цирцеину чашу»^[553], то путами доблести^[554] дал себе силы избежать водоворота. Я же, на Господа уповая, предсказываю, что ты станешь подражателем Улиссу, а не Эмпедоклу, который, своей философией — чтобы не сказать меланхолией — побежденный^[555], выбрал Этну себе мавзолеем, и избегнешь услышанной от меня притчи, однако я боюсь^[556]. Потому не могу молчать.

Наконец, тот твой огонь, который делит с тобой противная сторона, сильнее того, коим ты горишь ко мне^[557]; чтобы больший не поглотил меньшего и я не погиб, мне запрещено говорить.

Если я могу говорить в том духе, что делает меня твоим, пусть эти огни будут взвешены на любых весах, праведных или неправедных; пусть обернется опасностью для моей головы, что бы ты ни делал, как бы ни судил; ты должен простить мне, ибо от нетерпеливой любви я не могу молчать.

Первого Адама первая жена^[558] после первого сотворения человека первым грехом нарушила первый пост вопреки наказу Господнему. Породила она непослушание, которое до кончины мира не перестанет понуждать женщин без устали доводить до полных последствий то, что вывели из своей матери. Друг, поношение мужу — жена непослушная; остерегись.

Истина, обманываться не могущая, говорит о блаженном Давиде: «Обрел Я мужа по сердцу Моему»^[559]. Но даже он примечательным образом из-за любви к женщине пал отпрелюбодеяния к человекоубийству, показав, что соблазны не приходят по одному^[560]. Ведь всякое беззаконие богато несметною свитой, и в какой дом ни войдет, предаст его сотоварищам на осквернение. Друг, молчала Вирсавия, ничем не согрешила, но сделалась стрекалом низвержения для мужа совершенного и жалом смерти для супруга невинного. Неужели же будет невинною та, что воюет красноречием, как Далила против Самсона, или красотою, как Вирсавия, если одна ее красота способна победить — и даже против ее желания? Если ты не больше по сердцу Господнему, чем Давид, не сомневайся, что и тебя можно низвергнуть.

Соломон, солнце человеков, сокровищница услад Господних, мудрости несравненная обитель, затянувшись густой чернотой мрака, свет души своей, благоухание имени своего, славу дома своего утерял из-за женского колдовства, а напоследок повергся перед Ваалами^[561], из екклесиаста Господня превратившись в член диавола, и, кажется, опрокинулся стремительней Феба, который по Фаэтоновом падении сделался из Юпитерова Аполлона пастухом Адметовым^[562]. Друг, если ты не мудрее Соломона^[563] — а никто не мудрее — ты не больше того, кого может околдовать женщина. Открой глаза твои и смотри^[564].

Наилучшую из женщин, которая редкостней Феникса, нельзя любить без горечи страха, заботы и постоянного несчастия. Дурные же, коих такие густые рои, что нет места, свободного от их порочности, когда их любишь, горько карают и досаждают вплоть до разделения тела и духа^[565]. Друг, вот мудрость этическая^[566]: «Смотри, кому даешь»^[567], этическая философия говорит: «Смотри, кому себя предаешь».

Знамена целомудрия несли Лукреция и Пенелопа с сабинянками и вернулись с трофеем, весьма немногими сопровождаемые. Друг, ныне нет Лукреции, нет Пенелопы, нет сабинянки: всех опасайся.

Выходят ратью против сабинянок Сцилла, дочь Нисова, и Мирра, дочь Кинирова^[568], и следуют за ними великие сонмы, войском всех пороков сопутствуемые, дабы пленников своих обречь на стенания, вздохи и наконец преисподнюю. Друг, не сделайся добычей безжалостным разбойникам, не спи на их пути.

Юпитер, царь земной, названный даже царем небесным по дивной крепости тела и несравненной тонкости ума, для Европы был вынужден мычать^[569]. Друг, смотри: вознесенного своею благостью выше небес женщина сровняла со скотами. И тебя заставит мычать женщина, если ты не больше Юпитера, чьему величеству не было равного.

Феб, который лучами мудрости первым свершил обход всего мира и по заслугам один заслужил озаряться именем Солнца^[570], лишился ума от любви к Левкотое^[571], себе на бесчестье и ей на погибель, долго омрачаемый чредою затмений, часто лишенный своего света, в коем целый мир нуждался. Друг, чтобы свет, который в тебе, не сделался тьмой^[572], беги Левкотои.

Марс, удостоенный называться богом ратников по славной частоте его триумфов, в коих весьма ему пособляла решительная предприимчивость, хоть и не опасался за себя, был вместе с Венерою связан Вулканом, незримыми, но ощутимыми цепями, на рукоплескание сатирам и посмешище небесному двору^[573]. Друг, помысли хоть о цепях, которых не видишь, но уже отчасти чувствуешь, и вырвись, пока они еще рвутся, чтобы этот хромой и уродливый ремесленник, которого «трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня»^[574], на свой лад не связал тебя воедино со своей Венерой и не сделал себе подобным, уродливым и хромым или (чего больше боюсь) колченогим, так что будешь лишен спасительного свойства, разделенного копыта^[575], но, привязанный к Венере, станешь унынием и посмеянием для зрячих, пока слепцы тебе рукоплещут.

Ложным судьею богинь отвергнута Паллада, обещавшая не услаждать, но быть полезной^[576]. Друг, разве и ты не судишь так же?

Вижу, ты уже пресытился и пробегаешь страницы со всей быстротой, не следя за смыслом, но ожидая лишь фигур речи. Напрасно ждешь, когда протечет этот мутный поток^[577] или когда эта грязь разойдется, чистой сменившись струей; ведь ручьям подобает быть схожими со своим истоком, мутными или прозрачными. Так порок моего слога отражает невежество моего сердца и горбатая неравномерность^[578] моих речей уязвляет утонченный дух. Сознавая мою слабость, охотно уклонился бы я от отговоров; но так как молчать не могу, то сказал, как мог. Будь у меня столь великие достоинства стиля, каково мое рвение писать, я послал бы тебе столь изящные слова, связанные в столь благородных сочетаньях, что каждое по отдельности и все вместе они казались бы благословением своему автору. Но поскольку ты должен мне все, что причитается любви, все еще нагой и неплодородной — не скажу бесплодной, — то из всего ссуди мне на время терпеливое ухо, пока я разматываю то, что спутал, и не требуй от меня ораторских румян и белил^[579], коих, с печалью признаюсь, я не ведаю, но довольствуйся искренностью пишущего и истиной написанного.

Юлий Цезарь, чьему величию был тесен мир^[580], в день, когда благородную его нить дерзнула перерезать чрезмерно суровая Атропос, в дверях Капитолия смиренно приклонил слух к Тонгилию^[581], смиренному, но боговдохновенному, когда тот предрекал ему жала^[582]; если бы Цезарь и дух приклонил, сам покарал бы тех, кто покарал его. Но ты ко мне, предвестителю твоих жал, приклоняешь слух, как аспид к чародею^[583], оказываешь внимание, как вепрь собачьему лаю, унимаешься, как дипсада, распаленная солнцем из Рака^[584]; ты рассудителен в своих делах, как отвергнутая Медея, ты себя жалеешь, как пучина — потерпевших кораблекрушение. Если ты не поднимаешь на меня руки, это лишь из уважения к королевскому миру^[585]. Друг, склонился покоритель мира к верному своему слуге, хотя и не вполне, и почти отдернул ногу^[586], ибо почти послушался, но покорился каре^[587], ибо не совсем подчинился; не помогло ему великое смирение, ибо не было полным. Чем тебе пособит твоя звериная грубость, и непреклонная жесткость, и ужасное надмение, когда ты по доброй воле кидаешься безоружным на разбойничью засаду? Сделай милость, смири себя смирением того, кто весь мир пред собою смирил, и услышь друга твоего. А если ты думаешь, что заблуждался Цезарь, не доверившись совету, выслушай и заметь, что случилось с другими, чтобы на выгоду тебе пошел их ущерб. Безвредно исправление, внушаемое примерами. Не знаю, в каком ты спасаешься убежище, в каком святилище дремлешь. Цезарь встретил безжалостных вероломцев и не вернулся; ты же, если и ускользнул с такого ристалища, нашел благочестивых нечестивыми^[588].

Царь Фороней^[589], что не пожалел обнародовать сокровища законов и этим первый позолотил ученые занятия греков, в день, как ступил на путь вселенной^[590], сказал Леонтию, брату своему: «Всего бы мне достало для высшего счастья, будь я всегда лишен жены». Леонтий ему: «И чем тебе жена помешала?» А тот: «Все мужья это знают». Друг, если б ты лишь миг побыл мужем — и перестал, дабы узнать, в чем помеха счастью!

Император Валенций^[591], восьмидесяти лет от роду будучи девственником, в день своей смерти слыша возобновленные хвалы своим триумфам (а были они весьма частыми), молвил, что лишь одной победой гордится, и, спрошенный, какою, отвечал: «Когда сквернейшего из врагов укротил, плоть мою» ^[592]. Друг, этот император ушел бы из мира бесславным, не будь ему крепким противником то, с чем ты заключил дружеское соглашение.

Цицерон после развода с Теренцией не захотел жениться, говоря, что не может уделять время в равной мере жене и философии^[593]. О если бы, друг, твой дух ответил тебе то же самое или твой язык — мне, и хотя бы в речах ты удостоил подражать князю красноречия, чтобы дать мне надежду, пусть даже пустую!..

Каний из Гадеса, поэт с дарованием легким и милым, был так осуждаем пунийцем Ливием^[594], серьезным и женатым историком, за множество любовных увлечений, коим он предавался: «Ты не сможешь разделить нашу философию, пока столь многие разделяют тебя; не может Титий любить Юнону печенью, раздираемой множеством коршунов на множество частей^[595]». Каний ему: «Если я падаю, поднимаюсь с большей осторожностью; если ненадолго погружаюсь, начинаю снова дышать с большей живостью. От чередования с ночами дни веселее, но непрестанный мрак подобен преисподней. Так ранние лилии, ласкаемые теплом вешнего солнца, блаженствуют с вящею радостью при перемене ветра то на Эвр, то на Нот, то на Зефир, но одно дыхание перунного Либа^[596] заставляет их поникнуть. Так и Марс, разорвав путы, возлегает за небесным столом, вышних богов сотрапезник, меж тем как женатый Мулькибер далеко оттуда, собственным вервием связанный. Так множество нитей связывает легче, нежели одна цепь, и мне от философии достаются удовольствия, а тебе — утешение». Друг, я одобряю речи их обоих, а поступки — ни одного; однако меньше вредят многочисленные недуги, чередующиеся с порою здоровья, нежели одна изнуренность, неустанно донимающая тебя неисцелимою болью.

Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию^[597]: «Друг, в саду моем есть злосчастное дерево, на котором первая моя жена повесилась, потом вторая, а теперь вот и третья». Аррий ему: «Я удивляюсь, как при таких удачах ты находишь в себе слезы», и еще: «Благие боги, какие издержки это дерево для тебя вздернуло!», и в третий раз: «Друг, дай мне черенков от этого дерева, я их посажу у себя». Друг, и я тебе говорю, я боюсь, как бы тебе не пришлось выпрашивать черенков этого дерева, когда их будет не найти.

Почувствовал Сульпиций, где башмак ему жмет: он расстался с женой благородной и целомудренной^[598]. Друг, остерегись, как бы не начал тебе жать башмак, которого не стянешь.

Молвит Катон Утический: «Будь мир способен обойтись без женщины, наша жизнь была бы не без богов»^[599]. Друг, Катон говорил о том, что чувствовал и знал: никто не проклянет женских проделок, кроме попавшегося на них, кроме испытавшего, кроме познавшего муку. Таким людям следует верить, ибо они говорят чистую правду; они знают, как услаждает любовь и как уязвляет возлюбленный^[600]; они ведают, что цветок Венеры — роза, ибо под ее багрянцем много кроется шипов.

Метелл отвечал Марию, на чьей дочери, богатой приданым, превосходной по красоте, славной своим родом, он не хотел жениться: «Я предпочитаю быть моим, а не ее». Марий ему: «Так ведь она будет твоей». А тот: «Нет, мужьям надлежит быть жениными; логика тут такая: „Сказуемые будут таковы, какие допускаются подлежащими”»^[601]. Так острота Метелла избавила от бремени хребет его^[602]. Друг, если жениться и надобно, все-таки не полезно^[603]. О, если б решал не доход, а любовь, и не слепая, чтобы ты выбирал жену по лицу, а не по платью, по душе, не по золоту, и выходила бы за тебя жена, а не приданое! Окажись это возможным, ты мог бы быть сказуемым, не терпя досад от подлежащего.

Коринфянка Лаида, знаменитая замечательною красотою^[604], снисходила только до объятий царей и князей; пыталась она, однако, разделить ложе с философом Демосфеном, дабы, уничтожив чудо его знаменитого целомудрия, оказаться женщиной, которая своим видом заставляет камни двигаться, как Амфион кифарой: привлекает его умильно, ласкает сладостно. Когда же Демосфен разнежился до желания сойтись с нею, она потребовала от него сто талантов за свою благосклонность. Он же, воззрев на небо, говорит: «Я не плачу за раскаяние так дорого». Друг, если бы ты поднял взор ума к небу и избежал того, что придется искупать раскаянием!

Ливия убила своего мужа, сверх меры ей ненавистного; Луцилия своего, весьма любимого^[605]. Та намеренно подмешала ему аконит, эта ошибкою подала ему чашу безумия вместо любовной. Друг, эти две бились из противоположных побуждений, но ни одна не упустила подлинную цель женского обмана, то есть зло. Многоразличными стезями ходят женщины, но какими бы излуками они ни блуждали, на какие бы ни сбивались бездорожья, один исход, одна мета у всех их путей, один исток и слияние всех их различий — зловредность. Научись из опыта этих двух, что женщина смела во всем, что любит или ненавидит^[606], и искусна вредить, когда хочет, то есть непрестанно; и часто она, думая помочь, мешает, а потому получается, что вредит и против желания. Ты помещен в печь; если ты золото, выйдешь очищенным^[607].

Деянира, облекши Тиринфия рубашкой, кровью чудовища отомстила молоту чудовищ, и вышло на горе ей то, что затевалось для ее радости^[608]. Друг, знала и видела Фестиада, что Несс пронзен Геркулесовой стрелой, но поверила Нессу против Геркулеса и словно намеренно увлекла его к краху, а не облекла в рубаху. Женщина с безумной головой и опрометчивой душой, вечно неуравновешенная в желании, считает лучшим то, чего хочет, а не что полезно; и так как больше всего ей хочется нравиться, она решительно предпочитает свое удовольствие всему другому. Двенадцать нечеловеческих трудов свершил Геркулес; тринадцатый, все нечеловеческое превосходящий, его уничтожил. Так пал сильнейший из людей, в стенаньях и на стенанья другим, — он, без стона державший небосвод на плечах.

Скажи, какая женщина среди стольких тысяч когда-нибудь огорчала усердного и искреннего поклонника неколебимым отказом? какая стойко пресекала речи воздыхателя? Ее ответ отдает благосклонностью, и как бы он ни был суров, в каком-нибудь углу ее слов всегда найдется скрытое топливо для твоих просьб. Каждая отказывает, ни одна наотрез^[609].

Прорвалось золото в укрепленную башню Акрисия и растопило целомудрие Данаи, многими оградами запечатанное^[610]. Друг, вот так на деву, торжествовавшую над землею, дождем с небес хлынуло бесчестье; так ту, которую не обманул смиренный, одолел высокий; так древо, коего не взволновал Фавоний, выкорчевал Аквилон.

Периктиона, дева, клонящаяся к старости и блистающая неизменной славою своего целомудрия, напоследок, призраком Аполлона схваченная, зачала и родила Платона^[611]. Друг, смотри: ту, которую нетронутой хранило бодрствование, обесчестило сонное виденье, как со всякого розария какой-нибудь вихорь да сорвет багрец. Но хорошо (если нечто подобное может быть хорошо), что Платон подражал отцу в мудрости, что унаследовал и силу, и славу^[612] отца несравненного.

Друг, ты больше дивишься или возмущаешься, что в моих притчах я внушаю тебе подражать язычникам, христианину — идолопоклонникам, агнцу — волкам, доброму — дурным? Я хочу, чтобы ты уподобился деловитой пчеле, извлекающей мед из крапивы, чтобы ты сосал мед из камня и елей из скалы твердой^[613]. Я знаю суеверие язычников; но всякое творение Божье подает некий достойный пример, почему и Он Сам именуется то львом, то червем, то овном^[614]. Неверующие делают много дурного, но кое-что, хотя у них самих погибает, у нас приносит обильный плод^[615]. Если они стяжали кожаные пояса^[616], живя без надежды, без веры, без любви, без проповедающего^[617], — как же мы, словно будучи ослами, свиньями или бессмысленными на любой нечеловеческий лад, стяжаем заслугу веры, любви, надежды, когда видим пред собою пророков, апостолов, а больше всех — Того Большего всех, Кого могут узреть только очи чистого сердцем?^[618] Или если они изнуряли себя многими усилиями в изучении своих наук, не думая о будущем благоденствии, но лишь для того, чтобы их души не оставались невежественными, — что будет нам за пренебрежение божественной книгой, коей цель — истина и просвещение, светильник стопам и свет стезям^[619] к свету вечному? Если б ты ее избрал, если б ее читал, если бы ввел ее в свой чертог, чтобы царь ввел тебя в свой!^[620] С нею ты некогда обручился в цветах твоей весны; ныне, в летнюю пору, она ждет, что ты произведешь виноградные грозди; не женись ни на ком в обиду ей, не то в пору сбора произведешь дикие ягоды^[621].

Не хочу, чтоб ты сделался супругом Венеры, но Паллады^[622]. Она украсит тебя ожерельями драгими, она тебя облечет ризой брачной^[623]. Эта свадьба прославится Аполлоном-дружкою; петь фесценнины научит ливанские кедры женатый Стильбон^[624]. Надежду на это желанное торжество я лелею благоговейно, но боязливо; ради него и написан весь этот урок; к этой мете поспешает моя речь, пусть и нерасторопная, ради него вооружилась вся строгость этих отговоров, коих жала, ты чувствуешь, остры, как железные.

IV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО ПОСЛАНИЯ

Сурова рука хирурга, но целительна. Жестока эта речь^[625], но здрава: если б она была тебе столь полезна, сколь благонамеренна! Ты говоришь, я налагаю на тебя тесное правило жизни: пусть так. Ведь тесен путь, ведущий к жизни^[626], и не гладка тропа, которой идут к полноте радости; даже и к средним выгодам мы добираемся бугристыми дорогами.

Услышал Ясон, что до златого руна ему идти по морю, доселе девственному, не тронутому ни ладьями, ни веслами^[627], и через пышущих серой быков, и через неусыпную стражу ядовитого змия; и, воспользовавшись советом, здравым, хотя не приятным, он ушел и воротился и принес домой желанное сокровище. Так смирение разборчивого ума приемлет полынь истины, а хлопотливое усердие^[628] делает ее плодоносной, и полезная настойчивость заставляет приносить плоды. Так виночерпий дождей Австр пускает посевы в рост; от Аквилона, метельщика улиц, они наливаются; от Зефира, творца цветов, вызревают. Так суровые начала бывают награждены отрадным концом; так тесная стезя ведет к просторному дворцу; так узкая тропа — к земле живых^[629].

Но чтобы свидетельство древних сделало мои слова убедительней, читай «Ауреола» Теофраста и «Медею» Назона^[630] — и найдешь, что мало вещей, невозможных для женщины.

V. КОНЕЦ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО ПОСЛАНИЯ

Друг, пусть даст тебе Бог всемогущий всемогущей женщины обманами не обманываться, пусть просветит сердце твое, чтобы ты с одураченными очами не устремился путем, которого я боюсь. Но чтобы не казалось, что я написал целого «Ореста»^[631], — будь здоров^[632].

Я знаю, это сочинение понравилось многим: его жадно хватают, усердно переписывают, с искренним удовольствием читают. Однако некоторые из черни отрицают, что оно мое. Они завидуют этому посланию и силком отнимают у него и славу, и автора. Тем только я согрешил, что жив, однако не имею намерения исправлять эту ошибку моей смертью. Наши имена я заменил в названии именами умерших; я ведь знал, что это понравится; не сделай я этого, отвергли бы книгу, как меня. Итак, желая загодя позаботиться об этом безвкусном сочиненьице, чтоб его не отправили с плаща в грязь^[633], я велю ему держаться подле меня. Я знаю, что случится после меня. Когда я начну гнить, в моей книге впервые обнаружится соль; моя кончина загладит все ее изъяны, и в отдаленнейшем потомстве ее древность придаст мне влиятельности, затем что тогда, как и ныне, старую медь будут ценить выше нового золота. Это будет, как и ныне, время обезьян, а не людей^[634]: они будут насмехаться над своим настоящим, не имея терпения для людей достойных. Каждому веку неприятна своя современность; каждая пора, начиная с самой первой, предпочитает себе предыдущую; поэтому, не имея возможности презирать мое послание, презирают мое время. Меня это не волнует, ибо я знаю, чего заслуживаю. Единственная моя слава — что я защищен от зависти; во мне не найдешь ничего, что заслуживает укуса. Собачья пасть не глодает сухой кости; к пустой жиле не прилепится пиявка^[635]. Мой сухой и бескровный слог спасется одной своей нелепостью. Если б я мог из-за таких вещей волноваться, больше удивился бы тому, что Гильберт Фолиот, ныне лондонский епископ, сокровищница добронравия и мудрости, богатый и знатный, со стилем ясным и прозрачным, был назван безумцем, потому что был сочинителем, хотя не найти ничего уместней его сочинения, — не читай я того дивного повара^[636], что говорит:

И дальше, сочувствуя Гомеру, прибавляет:

Кто в писательстве больше Гомера? Кто счастливей Марона? Кто, послушав их хулителей, не станет терпеливо сносить своих? Кто оскорбится злобой своего времени, когда у всех веков есть подобная? Так пиши, Гильберт, спокойно, освети тайники божественного закона, сладостные его узлы разреши медвяным красноречием; с любезной ясностью пролей свет на отрадные трудности, выравнивая бугристый путь, и выпрями извилистые стези^[638]. Уже лета и изучение книг приводят тебе слепоту, сладкоречивую твою старость уподобляя старости слепого Меонийца. Уже не телесными очами^[639], но теми, коими ангелы Господа видят, ты можешь видеть и созерцать и Его Самого, и Ему принадлежащее, дабы через этот мрак вывел тебя в дивный Свой свет^[640] с Богом Отцом и Духом Святым живущий и царствующий Бог во все веки веков. Аминь.

Уже начинают слабеть завистливые; вспоминают, что он написал, образумливаются и раскаиваются, достойные несомненно Эмпедокловых мук или Эвдонова раскаяния. Кто был Эмпедокл и в каких муках скончался^[641], явствует из чтения древних авторов; но если вам угодно, послушайте об Эвдоне.

VI. ОБ ОТРОКЕ ЭВДОНЕ, ОБМАНУТОМ ДЕМОНОМ^[642]

Один рыцарь, из тех, что во Франции зовутся господскими, а в Англии — баронами^[643], оставил наследником великих богатств, заключавшихся в замках, деревнях и обильных доходах, единственного сына Эвдона, отрока статного и красивого, но ленивого, глупого и великой вотчины расточителя. Так как глупцу и богатству не состариться вместе, сделался Эвдон посмешищем для соседей, а наследство его — их добычей. Часть за частью его имения они отхватывали и выхватывали, и вот простак был выгнан и, простившись со своими краями, стал беглецом из-за стыда и блуждал изгнанником по чужим местам. Случилось однажды так, что после долгого попрошайничества он вне города, где побирался, с кусками добытого хлеба отдыхает в тени ближайшего леса и, взглянув на гнусную скудость тощей и в униженьях добытой снеди, вспомнив, как он оподлился и сколь несовместна эта нищета с его родом, пускается рыдать и сетовать, отшвыривает крохи и корки. Глянув на свое платье, чувствует отвращение к его изорванности, бледнеет от его заплатанности, и, зная, что для всех он дешев, он дешевеет и грязнеет в своих глазах, и умей он бежать от себя, не стал бы с этим мешкать. Сидит он, растерянный и колеблющийся, и от его неуверенности в самом себе злосчастный его ум пускается блуждать вне себя, как вдруг является ему муж дивной огромности, ужасный великим безобразием лица. Он сладко и ласково к Эвдону обращается, просит ему довериться, угадывает тяготы его души, обещает помочь, сулит ему утраченные богатства и прибавление даже больших, чем ему желается, при условии, что подчинится Эвдон его владычеству и последует его совету. Тот смотрит с недоверием, цепенеет и ужасается при виде этого нового дива. По словам о владычестве он подозревает в нем демона^[644] и говорит: «Ты кто? Не из-за твоих ли уговоров и советов выпало Еве наше изгнание? Не тот ли ты, кто ополчил Каина против Авеля, кто Хама заставил смеяться над отцом, кто своими выдумками сделал фараона тираном народу Израилеву, народ — непослушным Моисею, Дафана — завистником Аарону, Ахитофела — клятвопреступником Давиду, Авессалома — в душе отцеубийцей, Иезавель — в делах омерзительною? Но что ж я пытаюсь исчислить сонмы твоих обманов, коли они несметны, коли нет и не было ни одного, не тобою сотворенного? И о конце их кто не ведает? Кто не знает, чем кончаются твои советы, как тяжко платиться за твои посулы? Кому не знакома пагубная плата всех твоих слуг? Мы знаем, что все дороги твоими мрежами загорожены, и наживка твоя всегда на крючке. Вот и эта лесть на крючке пришла, и если проглочу, я твоя добыча».

Сказал он это, содрогнулся и застыл от ужаса. Неудивительно: говорят, что дрожат те, к кому ночью приблизятся воры или лани. Насчет ланей не знаю причины^[645], а что до воров, не они производят дрожь, а спутники их демоны. Вот и этот «в ужасе не без причин: Сатана рядом остановился»^[646] и говорит с ним, явившись заподлинно. Несчастный долго рассуждает так: «Если сделаю, как он велит, то обманут я, преисподняя дом мой; если же нет, рук его не избегну»^[647].

Тогда тот, что от начала времен повсюду искусно собирает лукавства, догадываясь, что причиной промедленью, присовокупляет: «Пусть тебя не смущает страх преисподней, ибо век тебе предстоит долгий и достаточно еще времени на покаяние. Прибавлю, что перед твоей смертью я тебя предупрежу тремя явственными знаками^[648], в должное время, разделив их промежутками, чтобы у тебя была возможность покаяться. Но ты мне не поверишь; ведь ты говоришь: „Если я проглочу твою лесть, я твоя добыча”. Эту ненависть к нашему роду и бесчестье вечное наложил на нас Господь от Люциферова паденья, и потому ты, не делая различия, осуждаешь виновных и невиновных с одинаковой враждебностью. Ибо в той первой гордыне, которую наше неблагодарное Богу семейство усвоило себе из полноты нашей новой чести, многие последовали за оным блистательным князем к северу^[649], другие стали зодчими раскола, иные помощниками, иные соблазнителями других, иные соглашающимися, иные сомневались, что делать, но все возгордились против Бога и пренебрегли мудростью. Были они низвергнуты отмщающей десницей, и столь уравновешены, столь справедливы были весы, что достало и прощения неведению, и наказания беззаконию. Вследствие этого те, кто мучится сильнее по чудовищности своих заслуг, силятся навредить сильней по природной своей порочности. Среди этих вождей есть такие, чья огромная лютость желает и может производить соблазны, коих ты мнишь избежать. Есть и такие — их действительно стоит бояться — в чьи руки преданы люди порочные, осужденные исполнившеюся мерою своего беззакония. Эти научены своих приверженцев укреплять в достатке, продвигать в успехе, обеспечивать им безопасность, даровать предусмотрительность, но делают они это для тех, чье процветание им полезно, а осуждение неизбежно, когда они того захотят. Они льстят, чтобы уничтожить, возвышают, чтобы низринуть; поделом их всему миру объявляют мерзостными. И увы! мы, невиновные, запятнаны их бесславием. Ведь далеки от нас грабежи имений, разорения городов, жажда крови, алкание душ и желание творить больше зла, чем мы способны. Нам достаточно исполнить нашу волю, не причиняя смерти. В потешных и обманных делах, признаюсь, мы искусны^[650]: создаем мороки, творим призраки, фантасмы изготовляем, чтобы скрыть истину и явить пустую и смехотворную видимость. Мы способны на все, что производит смех, и ни на что производящее слезы. Я ведь из тех изгнанников неба, кои, не помогая и не соглашаясь с виной Люцифера, бессмысленно носились за поборниками его преступлений. И хотя отгоняет нас, недостойных неба, негодующий Господь, однако милосердно позволяет нам терпеть наказанье или в просторах пустыни, или в обитаемых местах, по степени нашего прегрешения. Встарь прельщенные люди называли нас полубогами и полубогинями, сообразно виду принятого нами тела или очертанья давая нам имена, различающие пол; а по местам жительства или по уделенной нам службе мы именуемся Горными обитателями, Сильванами, Дриадами, Ореадами, Фавнами, Сатирами, Наядами, коим начальники, так окрещенные народом, — Церера, Вакх, Пан, Приап и Палес^[651]. Мы примечали все, что видели от начала^[652], ибо Бог позволил нам познавать вещи по опыту, так что мы обретаем остроумие и способность угадывать будущее исходя из прошедшего. С нашею, как у духов, способностью являться везде, где бы мы ни жили и в какую бы страну ни переносились, мы умеем прокладывать верные пути. Тем, кто нам предался и был нами принят, мы заботимся открыть все это, дабы они ясно постигали положение всех людей и могли, если захотят, внезапно нападать на неподготовленных, с малым числом заставать врасплох большие толпы, обходиться с целыми областями по своему желанию; и нам не позволено вмешиваться, если они творят нечестие. Мы можем указывать им случай, а уж они по своей склонности щадят или губят. Но ты страшишься нас под влиянием книг, хотя мы не из тех, кого книги учат опасаться. Скорее из-за моего и моих братьев совета пробудятся надежды насчет твоего состояния у ловцов душ, но мы предвозвестим тебе смертный день, чтобы ты не уснул в смерть^[653], как им того хочется. Мы загодя узрим день твой ради твоего спасения, чтоб ты мог предварить его покаянием. И мы не обманемся, ибо стяжали опытность во всех вещах, искушенность в физике как небесной, так и земной, то есть знание о звездах, видах, травах, камнях и древах и о причинах всех вещей; и как ты знаешь, что солнце после полудня начнет клониться и обратится к западу, и ведаешь час его заката, так конец плоти, подорванной и готовой к падению, от нас не ускользает. От этого знания и нашей кротости мы — добрые советники и сильные, когда позволяет Господь, помощники. Что медлишь и сомневаешься? Чтобы ты знал, что мы действуем не преступно и не жестоко, послушай, если угодно, об одном наказании, которое брат мой Морфей наложил на монаха и которое у нас называют жестоким^[654].

Монах был в своем монастыре живописцем и ризничим. Всякий раз, как случалось ему мучиться ночными видениями, над коими, как ему было известно, властвует Морфей, он осыпал его всеми возможными поношениями и при каждом удобном случае изображал его самым безжалостным и точным образом на стенах, занавесях, оконных стеклах. Морфей часто увещевал и молил его во сне не обезображивать его лицо на посмешище народу, а под конец остерег его, чтобы он это прекратил под страхом подобного же позора. Но монах, ни во что не ставя угрозы, мольбы и сны, своего занятия не оставлял. Тогда Морфей ночными явлениями внушил знатным мужам в окрестности послать монаху подарки — вино, снедь, серебро, золото, перстни, оленьи шкуры, отнятые с груди у их жен, — это-де для человека, трудящегося в делах, кои принадлежат до Господа, и часто столь занятого, что не успевает поесть с братией, заботящегося об украшении алтарей, риз, книг, всегда молящегося за верных: пусть-де не будет нехватки в еде у человека столь благочестивого, пусть муж столь искусный не чувствует скудости в материале, потребном для его работы. Вскоре отолстел монах, утучнел, расширился, стал строптив^[655] и, не ведая, куда его ведут удовольствия, от вина двинулся к Венере^[656], влюбившись в весьма привлекательную вдову из соседнего селения. Зная, что для любви он по своей неотесанности и по уродливости лица не годится, монах вздумал пособить своим плутням подарками. Такие стрелы, говорят, пробьют и эгиду, даже после всех триумфов Минервы^[657], когда красота отогнана, факелы лица угашены, чары речей отринуты. Первые дары нашли ее суровой и неподатливой, но упорное постоянство наконец одолело. Совпали их желания, но не было для них места подходящего. У нее в доме было помехой множество мужчин и женщин, у него — уважение к монастырю. Оба стремились к Венериным занятьям, оба страшились бесчестья. В поиске удовольствия им наконец пришло на ум похитить церковные сокровища и богатства вдовы и со всем этим добром бежать от обвинителей и народного гула — пускай говорят о них, когда их тут не будет. Пусть каждый делает, что хочет: пока они скрываются вдвоем, в тихом месте им стыдно не станет. Ночью они пускаются в бегство, как было условлено.

Монахи просыпаются, как обычно, в час службы и сетуют, что пропущено время бить в колокол: ищут причину, видят, что алтарь лишен реликвария, ищут внимательней и, не нашед сокровищ, допытываются, где ризничий, гонят за ним и нагоняют. Женщину отпускают, так как до нее у них нет дела, а этого несчастного ввергают в железные узы и оставляют одного в глубочайшей темнице, терпеть воду за свое вино, голод за хлеб, скудную снедь за обжорство, наготу за меха, мягкость ложа искупать грубостью песка, принужденной трезвостью — опьянение, темничной мукой — отрады любовного ложа, свет — тьмою, веселье — печалью. По долгим страданиям Морфей является ему с насмешками. „Вот, — говорит, — достойная мзда твоему художеству; ты рисовал, а я заботился об отплате. Знай и разумей, что это учинено моим искусством, не силой Божьей, а Его попущением, а будь моя воля, расчелся бы я с тобою еще жесточе, ибо ты взял члены Христовы и сделал их членами блудницы^[658]. Нечем тебе защититься от моего нападения, и твои цепи даже не дадут тебе руки поднять, чтоб вооружиться крестным знаменьем. Но конечно, теперь, когда я победитель, а ты одолен и плачевным образом окован, мне жаль тебя: я исторгну тебя из этих уз. Я уничтожу всякую уверенность в твоем преступлении, как будто это не ты совершил постыдное дело, и водворю тебя в былой славе, если поклянешься, что впредь не станешь порочить меня в своих картинах“. Монах дает клятву. Морфей освобождает его злаками, прикладываемыми к его узам, и силою волшебства, а затем, приняв подобие монаха, налагает на себя те же цепи. Монах, наученный им, ложится на своей обычной постели, молится, стонет, кашляет, чтоб его было слышно, а в обычный час встает и бьет в колокол; стекаются созванные монахи. Тот, кто заместил беглеца в его должности, первым замечает, что тот воротился из цепей, и сообщает аббату и монахам. Все дивятся, прибегают, спрашивают, кто его высвободил. Он спрашивает, из каких цепей. Аббат попрекает его бегством, похищением вдовы, кражей сокровища, узами и темницей. Тот все стойко отрицает: он-де не видел вдовы, не чуял цепей; поднимает руку и, размашисто творя крестное знаменье, объявляет их всех помешанными. Тогда силком тащат его в темницу, чтобы снова заключить в узы, — а там обнаруживается в цепях точно такой же, брат мой, кривящий губы, нос и глаза и строящий им аиста^[659]. Монахи переводят взор с одного на другого, поражаются его сходству с тем, кто на свободе, и дивятся, видя одного в другом^[660], за тем исключением, что монах плачет, а тот смеется и над ними потешается; и чтобы нельзя было не верить монаху, он разрывает цепи и взвивается в воздух, просадив здоровую дыру в кровле. Застывает аббат и монашеский сонм, а потом падают к ногам плачущего и рассерженного брата и просят простить им ошибку, говоря, что обмануты призрачным явлением. Они торопятся утешить вдову и, отказавшись от всякого подозрения и вернув им доброе имя, делаются к ним почтительней прежнего.

Знай, это сотворил Морфей, а я — брат его, и мы часто забавляемся такими остроумными проказами, но не влечем людей в геенну, не пытаем в аду, не понуждаем никого к грехам, разве что к простительным. Мы устраиваем потехи или серьезные шутки меж живыми, а до мертвых и до погубления душ нам нет дела. Поверь мне настолько, чтобы, соединив твои руки, вложить их в мои и сделаться моим верным, и ты будешь господином над всеми врагами твоими^[661]».

Обольщенный такими и подобными баснями, Эвдон охотно соглашается на этот договор, приняв клятву и твердое ручательство, что приближение его смерти будет ему предвозвещено тремя знаменьями. Они уходят вместе и по каким краям ни пройдут, всюду собирают себе отпетых беззаконников. Днем спят, а ночью, подругой злодеяний, покровительницей краж, скрытно бродят по непроторенным стезям, но не блуждают без толку: ведь вождем у них Ольга, от которого никакая тропа не укроется. Когда они добрались до места, где замышляли злодействовать, в округе Бове, Ольга был у них советником, разведчиком, подстрекателем, возбудителем жестокости и всякого беззакония, в каком обычно подвизается ватага, предающая себя такому господину, чтобы быть после преданной суду. Соблазняет целые сонмища изобретатель соблазна, чтобы пополнились его полки. Сыновья сговариваются против отцов, юноши — против стариков, друзья — против друзей, и с полной вольностью злоба обрушивается на невинность. Край тот целиком и полностью достается им в добычу. Их страшатся сверх меры, ибо они без меры свирепствуют. Наставник и господин Эвдона Ольга (он открыл Эвдону свое имя) сообщает всякому о делах всех, ибо хоть он любитель и зиждитель лжи, он честен со своими людьми той правдивостью, что может навредить сильнее, чем ложь. Поэтому они приучены остерегаться засад и всюду застигать врага врасплох. Куда ни ринутся на грабеж, возвращаются нагруженные вроде муравьев. Пустеют пред лицом их ярости замки и села, делаясь их добычею.

Уже Эвдон сполна владеет своим имением и крепко ударяет по чужому; некогда ленивый и малодушный, от частого успеха он делается хитроумным и дерзким, во всякой опасности надеясь на исход, подобный прежнему. Но, утолившись победами, он уже не видит радости в победе без резни; погублен день^[662], когда он может исчислить погубленных. Всего отрадней ему добыча, взятая у клириков, и грабежи Христовых вотчин. От этого на него с силою обрушиваются епископ Бове, архиепископ, великий понтифик и проклятие всего народа. Но они пред слепым кладут претыкание и злословят глухого, ибо он проходит мимо, не замечая и пренебрегая, имея глаза и не видя, имея уши и не слыша^[663]. Любезен нечестивому господину раб лукавый^[664], которого он напояет кровью, одаряет трупами, непрестанным свирепством увеселяет, необузданной умиротворяет яростью и, чтобы утолить его алчбу преступлений, наполняет стан его помощниками. Он ставит худших начальствовать над дурными, увеличивает их силы, расширяет власть тех, кто подло нападает на невинных, и выше всякого человека ставит безжалостных. Он не щадит тех, кто склонен щадить, никакое добро у него не остается без наказания, никакое зло — без награждения^[665]; и когда он не находит на земле ни равного, ни непокорного, то, подобно Капанею^[666], вызывает врага с небес. Он опустошает кладбища, оскверняет церкви, не останавливается ни пред страхом живых, ни пред уважением к умершим. Весьма справедливо, чтобы человек, не имеющий благоговения к Богу, ничего не страшился перед своим падением и его сердце непрестанно возвеличивалось до самого низвержения, так чтобы длительное беззаконие пресекла внезапная секира. Поражают его анафемой, но он не боится; бегут его все, но он не трепещет; удаляется от чести и ищет бесчестья. Он пренебрег всеми уветами; уже никто его не попрекает, никто не обуздывает, друзья его в отчаянье и в молчанье, и как валун, отколовшийся от вершины, скатывается донизу и несется на дно безвозвратно, так он, свободный, несвязанный и всеми оставленный, широким скоком несется в Тартар. Как море от ветров, так он вздымается и надувается от проклятий, еще буйственней угрожая досаждать вселенной, и хотя он получает, что просит, и отнимает то, в чем ему отказывают, никакое богатство его не укрощает, и его честолюбие, пожрав все драгоценное на земле, не утоляется.

Ольга, уже в нем уверенный, ибо он держал душу своего раба в крепчайших узах, однажды выходит ему навстречу, когда тот бродит в одиночестве под сенью дубравы. Они садятся и беседуют, вспоминая новоизобретенные ими беззакония и преступления; Ольга со смехом хвалит Эвдона, признавая, что и его брат, и он сам, и их ученики побеждены такой изобретательностью в разорении и жестокостях. Наконец, тяжело вздохнув и по долгом раздумье обернувшись ангелом света^[667], Ольга говорит: «Дорогой мой, куда бы ни вели эти забавы, не откладывай заботы о своей душе; мне не по нраву, что ты беззаконствуешь больше, чем подобает моей чудесной природе, и хотя я смеюсь, но не хочу, чтоб над тобой посмеялись те, кто устраивает ловушки на твою погибель. Это ведь дела Сатаны, Берита и Левиафана^[668]. Знай, что от нас и даже от ангелов Господних скрыты суды сердца Господнего, но те вещи, что свершают свое поприще в согласии с судьбой или предсказуемы по закону стихий, что обозначаются восходом, закатом и движением звезд, что предопределены от века в согласии с физикой небесной или земной, что удерживаются твердой чредою событий и накрепко схвачены клеем вечного разума, что наступают сообразно порядку божественного распоряжения и продолжаются сообразно положению твари — это мы отчасти знаем и способны предсказывать, поскольку ведаем прошлое и настоящее. Но вещи, кои Бог милостиво и праведно решил отвратить по милосердию Своему, если они вредоносны, или по гневу Своему, если они благотворны, — эти вещи сокрыты отсынов земных и небесных. Это те вещи, что правят звездами, повелевают стихиями и таятся в сокровищницах Всевышнего. Один дух Господень мог предвидеть скорбь и радость, происшедшие из несхожих молитв Илии, или страх ниневитян и их спасение, вышедшие из пророчества Ионы, или Чермного моря двенадцать разделений^[669]. Потому, дорогой мой, я страшусь, как бы тебя, пока ты искушаешь всемогущество Божье, не упредил внезапный мститель и на меня не обрушилось бы поношением и нашему уговору бесчестьем то, что я такого не предвидел. Посему единственное, что тебе осталось, — добиться разрешения от анафемы и искать прощения за все грехи; и не тяни с этим, ибо никакая огромность преступлений не превзойдет милосердия Божьего и с ним не сравнится, если только ты не отчаешься». Дивится Эвдон и говорит: «Теперь я назову тебя не демоном, но ангелом Господним, не только господином моим, но и отцом».

Они расходятся; Эвдон спешит отыскать епископа и добивается отпущения; на время останавливается, но не совсем образумливается. Снова начинает, снова оказывается в сетях и удостаивается разрешения многократно. Наконец епископ довольно отведал этой потехи, и она ему опротивела; он объявляет, что Эвдон в своем непостоянстве хуже, чем в неизменной строптивости и былом упорном неистовстве. Он слезно вопиет ко Господу, заклинает народ, чтобы прокляла Эвдона земля, и призывает с небес отмстительную десницу. Восстает от этих воплей как бы спавший Господь^[670], низвергает врага Своего со скачущего коня и настигает гордыню его, переломив ему ногу. Узнавая первое из знамений Сатаны, Эвдон насилу добивается, чтобы епископ его выслушал, исповедает свои преступления, скрывая, однако, господство Ольги над собою. По выздоровлении, однако, он отвергает все с презреньем и гордостью и даже старается отомстить епископу, не побоявшемуся требовать возмещения по грехам и клятвам. Предатель, прежнего себя порочней, Эвдон восстает на Христа и избранных Его. Но, вспомнив о знаменье и о краткости жизни, он молит благоговейно и, будучи услышан, делается еще хуже. То он страшится, что смерть близка, то при мысли об оставшихся знаменьях обольщается тем, что жить ему еще достаточно, пока тот, кто назначен был его стражем^[671], случайной стрелою из руки мальчика не выбивает ему глаз. Тут уж раскаиваясь искренней — в испуге от второго знаменья, — хотя и недолго, он со всей скоростью летит к епископу и благодаря злосчастной ране даже после стольких вероломств удостаивается отпущения. Но убывает боль от ранения, возрастает любовь к беззаконию, и он, так часто падавший ниже себя, становится тошнотворен всей церкви и мерзок народу.

Тут прибавляет Ольга, коему он был предан, третью и последнюю египетскую казнь^[672] — кончину его первородного сына, столь ему драгоценного, что после этого вся жизнь ему опостылела. В траурном платье Эвдон ложится на одр пепла и власяницы, так неподдельно раскаиваясь, так уязвляя злосчастную душу истинным сокрушением, что в краткое время его истощенная кожа прилипает к костям и дух едва держится в теле. Уже ему и вправду, хотя и запоздало, делается любезным раскаяние; он спешит ко всем, кому досаждал, и, преуспевая в увещании, всякого склоняет к милосердию как несравненным красноречием, так и очевидным злосчастием. Сопровождаемый ими всеми, с великой толпой отправляется он в Бове.

Он находит епископа вне городских стен подле большого костра, разложенного городскими судьями, чтобы ввергнуть в него колдунью. Издалека узнает его епископ и застывает с зябкой дрожью по коже. Затворяет от него утробу, чтобы не оказать милосердия, и скрепляет сердце, чтобы не исцелять недужного; непреклонно решает, что больше его не обманут, и затвердевает, как сталь. Подступает Эвдон, мягче обычного и много смиренней ожидаемого, жалкий и от слез в уцелевшем глазу, и от утраты выбитого, и кидается в ноги епископу перед костром. Но хотя должны были упросить за него искренние рыданья, тщетны мольбы знати и стон народа: они не волнуют и не колеблют епископа, помнящего Эвдоновы обычные плутни. Эвдон настаивает, выблевав весь яд до дна, не медлит разгласить господство обманщика Ольги, которое он доныне скрывал, и прочие их дурные тайны. Он настаивает, чтобы ему еще раз дали отпущение и наложили покаяние, и обещает его исполнить, каким бы трудным и суровым оно ни было. Епископ с клятвою ему в том отказывает, а он с неподдельным сокрушением, громким воем и плачем упорствует. Епископ отказывает наотрез и непреклонен в отказе — Эвдон же с таким искренним сердцем, такими искренними слезами настаивает, что уже добился прощения от всех своих врагов, что они пришли сюда сами за него заступиться и слезы из своих глаз, которые он часто понуждал литься против их желания, ныне пролить ко Господу. Он уже вынудил у врагов своих дружбу, землю умирил, небо отворил, правосудие Божье преклонил, и жалость приняла исповедь жалкого. Но сердце епископа все еще далеко от него; Бог внемлет, укрощает Свой гнев и снисходит, но человек, как видно, презрителен и горд. Настояниям князей и народа епископ отвечает, что он уверен, что Эвдон ни обетов, ни посулов не исполнит и что не должно жалеть строптивейшего притеснителя. Тогда тот, всю свою прежнюю жизнь жалкий, а теперь впервые по-настоящему достойный жалости, встает из-под ног безжалостного епископа, который еще не исполнил семьдесят раз седмерицею^[673], и чем сильней было беспокойство ходатаев, тем жесточе делалось его упорство. Тут Эвдон, струя обильные слезы, взнося горькие стоны, так что никто из окружающих, кроме епископа, не мог удержаться от плача сердца и глаз, молвил: «Пусть предаст мою душу Господь в руки Сатаны, коим, признаюсь, я предал мое тело, чтобы ее уже было не искупить никаким милосердием, если ныне я не исполню благоговейно все, что ты ни предпишешь мне в покаяние». Епископ же, прогневленный, недоверчивый и закаменевший, как бы искушая его и насмехаясь, неразумными устами произнес опрометчивый приговор, молвив: «Предписываю тебе за твои грехи прыгнуть в этот костер». А тот, будто получив с приказанием жизнь, обрадованный, так охотно, так скоро, так глубоко прянул в костер, что никто не мог последовать за ним, чтоб вытащить, пока весь он не истлел в пепел.

Читатель и слушатель могут рассудить, праведную ли ревность явил рыцарь и по разуму ли^[674], подчинившись опрометчивому приговору епископа неразумного и прогневленного. Какой пастырь заграждает овчарню пред овцой, пришедшей из пустыни, не отворяет, прежде чем услышит ее блеянье, не называет ее своей, узнает ее и не прощает, и не торопится за ней, предвидя, что она собьется с пути? Блудному сыну отец выходит во сретенье, ласково обнимает его и приемлет, одеждой лучшей облекает и упитанным тельцом насыщает^[675]. Но этот жестокий отец приходящего отгоняет, ищущему хлеба предлагает камень, просящему яйцо дает скорпиона^[676]; не жезл отца, не грудь матери — нет, меч отчима у него и яд мачехи.

VII. ОБ ОДНОМ КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ, ВОПРЕКИ СВОЕМУ ОБЕТУ СЛУЖИВШЕМ В ВОИНСКОМ СТАНЕ^[677]

Может возникнуть вопрос и о спасении клюнийского монаха, который, оставив множество своих замков и несметные богатства, пришел в эту обитель, а по прошествии нескольких лет его сыновья и все знатнейшие люди его земли стали просить его сызнова править оставленными владениями так, чтобы он, не сбрасывая монашеского платья, послужил им в воинском стане как помощник и советник. Слезною настойчивостью они добились его согласия, и аббат дал разрешение. Ему велят выйти, но под запретом носить оружие, и, уладив дела, вернуться к миру и покаянию. Его прибытие в стан породило среди врагов устрашающие слухи, ибо он был муж великого разума и самой неукротимой удали. Итак, созвав своих и чужих, сколько смог, он поднимается против покоящихся и ждущих, что будет, и неистовствует против врагов в бурных нападениях, часто подступает к ним, оказывая отважную настойчивость, и благодаря этому часто изнуряет тех, кого находит неровнею себе и по хитроумию, и по крепости. День изо дня ободряются в своем унынии те, кого он обороняет, до того, что из-за своих успехов уже боятся того мира и договора с врагами, коего надеялись достичь с его приходом. Наконец враги, истощив силы и почти принужденные к сдаче, с коварным намерением просят перемирия. Он соглашается, приносит и принимает клятвы. Враги, однако, предупреждают срок перемирия; тайно собрав войско, сколько можно было, они приближаются, украдкой и без предостережения, и с ужасной громадой являются пред неготовыми. Вскакивает инок от людских криков и трубных звуков и со своими людьми спешит навстречу врагам. Они сходятся, начинается битва упорная, хотя неравная, ведь в расчете на перемирие инок отослал многих своих людей по домам. Стоя безоружным среди своих ратников, уже подающихся и почти отступающих, он восклицает, ободряет, повелевает, порицает, обличает, умоляет^[678], встает на пути убегающих и, бесплодно исчерпав все средства, коими безоружный может удержать вооруженных, внезапно хватает у оруженосца оружие, которое велел носить при себе ради защиты в непредвиденном случае, и, на время непокорный, но надеющийся все исправить, облекается им и ратников своих, уже не сомневающихся, но пустившихся в самое несомненное бегство, останавливает для битвы. Многочисленные толпы врагов он отражает одной десницей, вселяет страх в сердца, преклоняет исход сражения, превращая вражескую победу в истребление. Захвачена добыча и разделена по его усмотрению; возвращаясь восвояси с ликованием, он почти задыхается от солнечного зноя, своей тучности и тяжести доспехов, от коих отвык. Покинув станицу идущих, он входит в виноградник в сопровождении одного отрока и, сложив с себя доспех, ищет свежего ветерка; но тут один из врагов, укрывшийся в засаде с арбалетом, подбирается сзади, и, примечая наготу инока, украдкой, застав врасплох, пронзает его смертной стрелой и незаметно отступает. Чувствует инок, что смерть при дверях, жаждет исповедаться, но нет при нем никого, кто мог бы принять исповедь, кроме отрока. Он знает, что тот к этому делу неспособен, однако, лишенный другой возможности, исповедается ему, пред ним изливает всю душу и молит наложить на него покаяние, сообразное грехам. Отрок с клятвою объявляет, что ничего такого не видал и не слыхал. Инок не отстает от него с мольбою, простирается у него в ногах, всячески просит наложить на него взыскание по его грехам, а когда ему не удается вынудить у отрока то, в чем тот не смыслит, инок, подгоняемый смертным часом, наставляет его, говоря: «Любезнейший сын, предпиши мне, чтобы душа моя в муках и местах кары была истязаема без передышки даже до дня судного, лишь бы только по милосердию Христову была она спасена». Согласился отрок и этими самыми словами наложил на него покаяние. И скончался инок в вере Христовой, в доброй надежде и пылкой ревности покаяния.

VIII. ЕЩЕ О ПРИЗРАЧНЫХ ЯВЛЕНИЯХ^[679]

И раз уж у нас зашла речь о смертях людей, суд о которых неясен, — один рыцарь из Малой Британии, потерявший жену и долго ее после смерти оплакивавший, обнаружил ее ночью в большой ватаге женщин в широкой, пустынной долине. Он дивится и страшится, и, видя ожившею ту, которую похоронил, не верит глазам и задается вопросом, что же станут делать фейри. Он решает схватить ее, чтобы, если он вправду ее видит, вправду радоваться ее похищению, если же его морочит призрак, чтобы никто не попрекнул его трусостью за то, что удержал руки. Итак, он ее хватает и много лет наслаждается союзом с нею, столь же отрадным, как и прежде, и имеет от нее детей, потомство коих, доныне многочисленное, зовется сыновьями умершей. Это было бы невероятным и диковинным повреждением природы, если б не осталось несомненных свидетельств, что это правда.

IX. ЕЩЕ О ЯВЛЕНИЯХ^[680]

Эннон Зубастый, прозванный так из-за величины своих зубов, в полуденный час встретил прекраснейшую девушку в тенистом лесу близ нормандского берега. Сидела она в одиночестве, убранная царскими шелками, и безмолвно, смиренно плакала — прелестнейшее из созданий, даже слезы ей были к лицу^[681]. Раскаляется юноша от зародившегося в нем огня. Дивно ему, как это столь драгоценное сокровище никем не охраняется и, будто падшая с небес звезда, скорбит, что коснулась земли. Он озирается, боясь засад в укромных местах, но, никого не найдя, смиренно преклоняет пред нею колени и почтительно к ней обращается: «Сладчайшая и светлейшая краса всего мира! принадлежит ли столь вожделенная ясность лица человеческому жребию, или некое божество, сими цветками увитое, сим сиянием облеченное, захотело явиться на земле своим чтителям — я радуюсь, и тебе стоит радоваться, что привелось тебе оказаться в пределах моей власти. Увы мне, что я избран послужить тебе! слава тебе, что по вещему наитию ты обратила свой путь к тем рубежам, где тебя примут с особым желанием!» Она же отвечает с такой голубиной невинностью, что поверишь, ангелица говорит, — та, что могла бы любого ангела обморочить, как ей вздумается: «Любезный цвет юности, вожделенный свет человеков! не преднамеренность и предвидение, но случай меня сюда привел. Против моего желания принес меня к этим брегам вместе с отцом моим, везшим меня невестою королю франков, корабль, бурею гонимый. Когда я вышла на берег с одной служанкой, что пред тобою (и рядом с ней вдруг обнаруживается служанка), буря сменилась попутным ветром и корабельщики с моим отцом унеслись под полными парусами. Я знаю, что когда они обнаружат мое отсутствие, вернутся сюда в слезах; но чтобы не сожрали меня волки и не напали дурные люди, я на время останусь с тобою, если поручишься за себя и своих людей, что не причинишь мне вреда; ибо надежней и полезней будет довериться тебе до возвращения на корабль». Эннон, прилежно внемля, видит, что желание его сбылось, пылко клянется ей во всем, что требовалось, и с великим ликованием препровождает обретенное сокровище к себе, являя обеим всю учтивость, какую может. Он вводит ее в дом и сочетается браком с этой выдающейся напастью, вверяет ее заботам своей матери и приживает с нею прекрасных детей. Мать его часто бывала в церкви, а жена — еще чаще; мать помогала сиротам, вдовам и всем, кто нуждается в хлебе, а жена — еще прилежнее. Чтобы держать неприязнь в желаемых границах, она на виду у людей совершала все с радостью, кроме лишь того, что избегала окропления святой водой и упреждала минуту освящения Тела и Крови Господних осторожным уходом, отговариваясь или большой толпой, или недосугом. Мать Эннона это подмечает и, встревоженная справедливым подозрением, всего опасаясь, с неослабным рвением пускается выведывать, что это значит. Она узнала, что невестка входит в церковь по воскресеньям после окропления святой водой и ускользает до освящения Святых Даров, и, чтобы дознаться о причине, провертела небольшую незаметную дыру в ее спальню и следила из своего укрытия. Рано утром в воскресенье, когда Эннон ушел в церковь, мать видит, как та входит в ванную и из прекраснейшей женщины превращается в дракона, а вскоре выскакивает из купели на новый плащ, постланный ей служанкой, и, разодрав его зубами в мелкие клочья, возвращается в собственное обличье, а потом услужает своей служанке на тот же лад. Мать рассказывает сыну об увиденном; тот посылает за священником; они застают женщин врасплох, окропляют святой водой, а те, вдруг подскочив, пробивают кровлю и с великим воем покидают дом, где обитали так долго. Не удивляйтесь же, что Господь взошел на небо с плотью, коли это позволено даже таким гнусным тварям, коих нужно тащить силком вниз. Доныне есть много ее потомков.

X. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ^[682]

Мы знаем, что во времена Вильгельма Незаконнорожденного один человек отменных дарований, владелец Северного Лидбери, из ночного сборища женщин, водящих хоровод, похитил самую красивую, женился на ней и имел от нее сына. Король, услышав и о диковинной ее красе, и о диковинном похищении, изумляется, заставляет привести ее и поставить перед ним на Лондонском соборе и, выслушав ее рассказ, отпускает. Сын его Альнот, муж благочестивейший, под конец жизни частично разбитый параличом, когда врачи были побеждены и признали свое бессилие, велел отнести себя в Херефорд и в церкви блаженного короля и мученика Этельберта заслужил отпущение его заслугами. Посему, вернув себе прежнее здоровье, он даровал Лидбери в вечное владение Богу, Матери Господа и мученику Этельберту, и доселе епископ места сего владеет им в мире — шестой, как говорят, от того, кто получил эту землю из руки Альнота^[683], человека, чья мать растворилась в воздухе, на виду у многих людей, вознегодовав от попрека своего мужа, что он-де из среды мертвых ее выхватил.

XI. О ПРИЗРАЧНОМ МОРОКЕ ГЕРБЕРТА^[684]

Кто не знает о том, как призрак морочил славного Герберта? Герберт, отрок из Бургундии, знатный родом, нравами и славой, усердно трудился в Реймсе, чтобы превзойти разумом и речью и местных, и пришлых, и преуспел в этом. В ту пору дочь реймсского прево была как бы зерцало и удивление города, предмет всех воздыханий, мольбами и вожделениями людскими богатая. Услышал о ней Герберт и не стал медлить. Он выходит, видит, изумляется, вожделеет и обращается к ней; она слышит и пленяется; он впивает неистовство из погреба Сциллы^[685] и, матерью Морфея^[686] наученный, от ее зелья соглашается забыть обычный образ жизни. Силою этого питья он опускается до осла, крепкого под грузом, стойкого под бичом, ленивого в трудах, никчемного в искусных делах, во всяком затруднении готового лягаться. Он не чувствует выпавшего ему бедствия, удары взысканий его не волнуют; мешкотный в деле, неготовый к тонкостям, без всякой осмотрительности вечно разевает рот на свою болячку. Он униженно просит, пылко настаивает, упорно сносит и, так как ум его от назойливости притупился, — снедается неизменным отчаянием, и, утратив душевную безмятежность, смятенный и сбитый с толку, не может управлять своим имением и заботиться о своих делах. Имение приходит в упадок, отягощается долгами, обрекается ростовщикам, слуги его оставляют, друзья избегают, и наконец, когда его добро полностью растащено, он сидит дома один, собою пренебрегая, заросший и обтрепавшийся, взлохмаченный и неопрятный, но счастливый одним злосчастьем, то есть крайней нищетой, которая освободила его от любви, начальницы злосчастий, ибо вспомнить об этой теперь не дает память о той. Вот твои, о Диона, даяния, столь же давящие, сколь и двуличные, коими ты наделяешь своих ратников в награду за службу тебе, чтобы наконец сделать их смешными и явно смущенными — пусть явят пример всех твоих тягот. Этот несчастный, о котором мы ведем речь, благодаря госпоже Нищете срывается с крючка Венеры, не питая, однако, благодарности к своей освободительнице, ибо прошедшие тяготы кажутся легче в сравнении с настоящими, и он считает свой голод достойным мзды того льва, что отнял лань у волков, чтобы сожрать ее самому^[687].

Однажды выходит Герберт из города в полуденный час, как бы на прогулку, а голод тяжко его томит, и он, совсем вне себя, шаг за шагом забредает глубоко в лес. В самые дебри забравшись, он находит женщину неслыханной красоты, сидящую на большом шелковом ковре, а пред нею — большая груда денег. Он тихонько отступает с мыслью бежать, боясь, что это фантасма или морок. Но та, окликая его по имени, велит ему ободриться и с видом жалости обещает ему деньги, кои тут лежат, а сверх того — столько богатства, сколько ему пожелается, если только он отвергнет дочь прево, презревшую его так надменно, и соединится с нею, не как владетельной госпожой, но как равной ему подругою. К этому она прибавляет: «Имя мне Меридиана^[688], я происхожу от знатнейшего рода и о том всегда наипаче заботилась, чтобы найти равного мне во всем, достойного сорвать первый цвет моего девства, и до тебя не нашла никого, кто бы мне соответствовал; и так как ты всем мне мил, не откладывай вкусить то благополучие, что излил на тебя с небес Всевышний: я Его творение, как и ты. Если только ты не вызовешь во мне справедливого гнева, то будешь благословлен всяческим довольством имения и сана; только, когда моим попечением расцветешь сполна, отгони твою деву с тем же высокомерием, каким она ввергла тебя в убожество; ибо я знаю, что она раскается и вернется к отвергнутому, если сможет. Если б она ненавидела твою любовь по внушению целомудрия, заслужила бы славу победою над тобой; но единственной причиной надменно отвергнуть тебя, по общему суждению — самого приятного средь ее поклонников, была возможность без всяких подозрений оказать благосклонность всем прочим, мнимою ризой Минервы прикрыть Афродиту и под предлогом отказа тебе беспутствовать со всеми прочими. Увы! Паллада изгнана, и Горгона скрыта под ее эгидой. За твоим прилюдным постыженьем укрылись гнусности этой блудницы: а если ты, как она заслуживает, объявишь ее не заслуживающей твоих объятий, я возвышу тебя над всеми возвышенными земли. Ты, может быть, боишься морока и думаешь, избегая меня, уклониться от коварств демона-суккуба^[689]. Напрасно. Те, кого ты страшишься, подобным образом сами боятся людских обманов и не доверяются никому без клятв верности или другого ручательства, и ничего, кроме греха, не приносят тем, кого обманывают. Если же — что бывает редко — они приносят успех или богатство, это все проходит так бесполезно и тщетно, что оказывается ничем, или даже приводит к мукам и гибели обманутых. Я же не жду от тебя никакого ручательства, прекрасно зная честность твоего нрава. Я не ищу себе заверений в верности, но хочу тебя заверить. Я охотно предлагаю все тебе и желаю, чтобы забрал все это с собою, прежде чем мы соединимся, и часто возвращался, чтобы взять еще больше, пока, выплатив все долги, не удостоверишься, что деньги эти не призрачные, и не устрашишься по справедливости отплатить за то, что истинная любовь на тебя потратила. Я хочу быть возлюбленной, а не владычицей, и даже не равной тебе, но твоей служанкой; не найдешь во мне ничего, что для тебя не будет иметь вкус любви; самому взыскательному суду не углядеть во мне ни следа враждебности».

Это и многое подобное сказала Меридиана, хотя не было нужды: ибо Герберт, жадный до предложенных даров, прервал ее согласием почти на середине речей, вожделея благодаря изобилию бежать от рабства у нищеты и торопясь пуститься в отрадные Венерины опасности. Итак, он смиренно обещает ей все, клянется в верности и — сверх просимого — прибавляет к клятвам лобзанья, но больше никак стыдливости ее не касается.

Возвращается Герберт нагруженным, для заимодавцев сочиняет, что прибыли к нему посыльные, и медленно — чтобы не подумали, что он нашел клад, — избавляется от долгов. Затем, уже свободный и обилующий дарами Меридианы, обогащается всяким скарбом, возрастает его челядь, нагромождаются платья и деньги, он запасается снедью и питьем, так что его богатство в Реймсе уподобляется славе Соломоновой в Иерусалиме, да и его безмятежная радость в постели не меньше, хотя тот был любовником многих, а этот — лишь одной. Обладающая знанием прошлого, она каждую ночь его наставляет, что ему делать днем. Это было вроде удивительнейших ночей Нумы, во время которых, по выдумке римлян, приносились жертвы, боги призывались к беседе, между тем как он лишь одной премудрости поклонялся, над которою тайно корпел в ночных изысканиях^[690]. Герберт преуспевает, обучаемый в двух местах, в спальне и в школе, и справляет славные триумфы на вершинах молвы; и не меньше его продвигают наставления наставника в классе, чем наставницы в кровати: тот ведет его к высшей славе в делах, эта — к просвещению занятиями в искусствах. Вскоре никто уж ему не ровня, он превосходит всех, он — хлеб алчущих, риза нуждающихся, от всякого угнетения готовое избавление, и нет города, что не завидовал бы Реймсу.

Слыша и видя это, злосчастная дочь Вавилона^[691], своей гордыней низведшая его в глубины, ждет обычных вестей, насторожив уши, дивится промедлению и клянет его, и, наконец понимая, что ею пренебрегли, ныне впервые чует огонь^[692], который с презреньем отвергала. Теперь она живет пристойней и выступает нарядней, встречает его застенчивей, обращается почтительней и, чувствуя, что совсем впала в поношение и отвержение, пьет душевную злобу из той же чаши, в которой подносила исступление своему поклоннику. В безумии она закусывает удила и не заботится о том, куда ее направляет и откуда отводит узда, но скачет во весь опор, повинуясь понукающим ее шпорам, и силится подцепить юношу всеми способами, какими он ее прежде искушал, то есть всеми. Но впустую настораживать ловушки, расставлять сети, забрасывать крючки: отместник старой ненависти, поклонник новой любви, он отказывает ей во всем, что обычно дает любовь, и мечет в нее всякий дрот, какими обычно разит ненависть. Когда же все усилия истощены, взрастает любовь в безумие, острота боли превосходит пределы чувства, и как оцепенение членов не допускает лечения, так дух, чьи надежды истощены, не чувствует утешения. Наконец пробуждает ее, словно мертвую воскрешая, одна старушка, соседка Герберта, и из своей хибары показывает его сквозь отверстие, когда он одиноко гуляет в маленьком плодовом саду после обеда в дневную жару; вскоре они видят, как он ложится в тени узловатого дуба и спокойно засыпает. Но она не спокойна: сбросив накидку, в одной сорочке, с покрытой головой, забирается под его плащ и пробуждает его лобзаньями и объятьями. От юноши, хмельного и едой отягощенного, она легко добивается своего: зной юности и часа, яств и вина сходятся в едином жаре Венеры. Так-то всегда подчиняются Венере Феб и Пан, Церера и Вакх, из общества коих изгнана Паллада. Дева осаждает его объятьями и лобзаньями, ласкает шепотом льстивых речей, пока он не вспомнил о Меридиане, смятенный от стыда и трепещущий от немалой тревоги. Желая ускользнуть от нее почтительно, он уходит с обещаньем вернуться и в привычной роще у ног Меридианы ищет промашке своей прощения. Она долго взирает на него с пренебрежением, но наконец требует и получает от него оммаж как ручательство, затем что он согрешил, и Герберт пребывает в верном ей служении.

Меж тем вышло так, что архиепископ Реймсский скончался, и Герберт благодаря своей доброй славе был возведен на кафедру. Когда он пребывает в Риме, занимаясь делами принятого сана, господин папа делает его кардиналом и архиепископом Равенны, а в скором времени, когда папа умер, Герберт по народному избранию всходит на его престол. За все время своего священства, когда совершалось таинство Тела и Крови Господних, он ни разу не вкушал их, от страха или от благоговения, но с великой осторожностью притворялся, что делает то, чего не делал. Явилась ему Меридиана в последний год его папства, дав ему знать, что его жизнь в безопасности, покамест не отслужит мессу в Иерусалиме, и он думал избежать этого, по своей воле оставаясь в Риме. Случилось ему совершать службу там, где, говорят, хранилась та дщица, которую Пилат прибил к вершине креста Христова, начертав на ней титло Его страстей, потому эта церковь до сего дня именуется Иерусалимом^[693]; и вот напротив Герберта появляется Меридиана, рукоплеща, словно в радости, что скоро он к ней прибудет. Узрев и узнав ее, а потом справившись о названии этого места, он сзывает всех кардиналов, клир и народ и прилюдно исповедается, ни одного пятна на своей жизни не скрывая. Засим он предписывает, чтобы впредь освящение Святых Даров совершалось перед клиром и народом, на глазах у всех. Поэтому многие служат, став по ту сторону алтаря от народа, но господин папа причащается, сидя лицом к лицу со всеми^[694].

Краткий жизни своей остаток Герберт искренно освятил прилежным и суровым покаянием и скончался в добром исповедании. Он погребен в церкви блаженного Иоанна Латеранского в мраморной гробнице, что непрестанно покрывается испариной, но капли сливаются в струю лишь ради того, чтобы предречь кончину кого-нибудь из римских богачей. Говорят, когда папе предстоит переселиться из этого мира, ручеек стекает на землю, а когда кому-нибудь из знати — изливается до третьей, четвертой, даже до пятой части высоты, как бы обозначая достоинство каждого струею скудней или обильней.

Хотя из-за своей алчности Герберт надолго увяз в дьявольском клее, он правил Римской церковью крепкой рукой и с блеском; говорят, при каждом его преемнике что-нибудь из ее владений да утекало. Я слышал, папа Лев был причиной, что замок Кресцентия доныне удерживают наследники Петра Льва^[695], лишив блаженного Петра его наследия. Этот Петр Лев был иудей, обращенный в нашу веру трудами папы Льва и получивший от него прозвание Льва; папа Лев усердно обогащал его доходами и землями и поручил ему охрану помянутого замка для его чести и славы. Кроме того, папа дал ему в жены дочь знатнейшего горожанина, от которой Петр имел двенадцать сыновей, своей мудростью доставив каждому из них почетную должность и сделав их первыми людьми в городе. Охрану замка он им оставил с таким наставлением: дал им двенадцать прутьев, крепкою цепью связанных, дабы тот, кто сломает их голыми руками, не развязывая, был первым в наследовании. Каждый силился впустую, и тогда он велел развязать прутья и каждому сломать свой, что и было вмиг сделано. Тогда он молвит: «Так, любезные мои сыновья, пока враждебность застает вас соединенными цепью любви, она отступает, побежденная; но любая сила, что нападет на вас по отдельности, восторжествует». Так по мудрости Петра и осмотрительности его потомства остался у них патримоний Христа, словно их наследие. А в наши времена папа Александр Третий прервал то обыкновение врат святого Петра, что зовется педагием^[696], и предал алтарь Господень этой церкви в мирские руки, то есть уступил римскому префекту; ныне же избран римлянами папа Луций, преемник Александра Третьего, который в прошлом году был Убальдом, епископом Остийским и святой Римской церкви кардиналом.

XII. О БАШМАЧНИКЕ ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ, СВЯЗАВШЕМСЯ С ДЕМОНАМИ^[697]

Примерно в ту же пору, как Герберт наслаждался призрачным счастьем, был в Константинополе юноша из простонародья, башмачник, превосходивший всех искусников этого ремесла новыми и отменными выдумками. В день он выделывал больше, чем любой другой в два, и всякая его поспешность была изящней прилежности мастеров. Стоило ему увидеть любую босую ногу, кривую или прямую, он тотчас приноровливал к ней башмак, и не работал ни для кого иначе, как поглядев на его ногу, отчего снискал благосклонность знати и не имел времени на бедных. Кроме того, во всех зрелищах на арене, будь то метание, борьба или подобное испытание сил, он всегда первенствовал, и о нем всюду говорили с изумлением. Однажды прекраснейшая девица с великой свитой подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный глядит со вниманьем; обувь сделана и продана, и, начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину, впивая без остатка ядовитую напасть, от которой весь погибает. Алчет раб царской утехи и не находит почвы для надежды^[698]. Бросив свою утварь, продав наследственное добро, он делается ратником, чтобы, пусть запоздало, сменив свою низкую участь на положение человека благородного, хотя бы удостоиться более мягкого отказа. Прежде чем осмелиться заговорить с возлюбленной, он ревностно отправляет воинскую службу, за которую взялся, и вследствие успеха, сопутствующего его предприятиям, становится меж ратников тем, чем был меж башмачников. Тогда он делает попытку, но, хотя считает себя достойным, не может добиться желанной девушки от ее отца; воспламеняется чрезмерным гневом и, стремясь силой взять ту, которую не дают ему низость рода и скудость имения, собирает большую ватагу пиратов, готовится морской войной отомстить свою неудачу на суше и, никогда не покидаемый успехом, становится ужасен земле и морю. Между тем как он неуклонно наседает и неизменно преуспевает, доходит до него неложная молва о смерти его возлюбленной; погрузившийся в скорбь, он добивается перемирия и спешит на похороны; видя погребение и приметив место, на следующую ночь он один раскапывает могилу и ложится с мертвой, как с живой. Совершив это нечестие и поднявшись от мертвой, он слышит, что ему должно вернуться сюда в пору ее родов и унести то, что породил. Он повинуется приказу, в урочный час возвращается и, разрыв могилу, принимает от мертвой человеческую голову вкупе с запретом выставлять на погляд, кроме как пред врагами, коих ему надобно будет уничтожить. Он укладывает ее, накрепко обвязанную, в ларец и, уповая на нее, оставляет море и вторгается на сушу. На какой город или деревню ни нападет, выставляет пред собою это горгонское чудо; застывают несчастные, узрев ужас, Медузе подобный. Страшатся безмерно, и все принимают этого человека как своего господина, лишь бы не погибнуть. Никто не разумеет причину невиданной пагубы и внезапной смерти. В один миг видят и гибнут, без звука, без стона; на укрепленьях вооруженные мужи умирают без единой раны; подчиняются замки, города, провинции, ни в чем ему нет помехи, и скорбит все рыцарство, что пало легкой жертвой столь дешевой победы. Одни называют его волшебником, другие богом; чего ни потребует, ни в чем ему не бывает отказа.

Среди успехов его сказывают и о таком: по смерти императора Константинопольского его дочь и наследница была этому мужу оставлена. Он принимает это наследство: кто бы отказался? Они прожили вместе некоторое время, и вот она спрашивает его о ларце и не унимается, пока не узнает правды. Известившись обо всем, она ему самому при пробужденье подносит к лицу эту голову, поймав его в собственную ловушку. Великих грехов отмстительница, она велит унести это Медузино чудо и выбросить посреди Греческого моря, и чтобы виновник греха разделил эту гибель. Посланцы спешат на галере и, выйдя на середину моря, ввергают в его глубины два чудовища вселенной. По их исчезновении вскипает пучина с песком; бурленье, как бы сорвавшееся с морского дна, свидетельствует, что отбегают воды, внезапно отпрянув и затрепетав от гнева Всевышнего^[699]; будто море, мучась тошнотой, силится выбросить то, что изнуренная этими родами земля изблевала в него, когда поправилась. Вскипают буруны до звезд и, подобно огню, устремляются ввысь^[700]. Но через несколько дней переменяется сих чудес направленье: воды, к звездам взмывавшие, обращаются вниз и образуют водоворот, вращаясь вечным круженьем. Что было бугром, стало ямой. Ведь глубинный ил, не выдерживая отвращения и содрогания морского, истощился и отступил, оцепенелый, и, разошедшись безмерным зиянием, открыл путь до последних пределов бездны^[701]. Потому это место способно всосать все, что ни прольет в него огромность морская, подобно Харибде близ Мессаны. Что ни упадет туда по случайности, что ни будет втянуто жадным зевом, оказывается в неисцелимой опасности; а как имя девице было Саталия, то и это место, всеми избегаемое, зовется водоворотом Саталии, а в просторечии — Пучиной Саталии (Gouffre de Satilie) ^[702].

XIII. О НИКОЛАЕ ПИПЕ, МОРСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ^[703]

Доныне живы многие, кто рассказывает нам, что видел в море эту великую, всякое изумление превосходящую диковину — Николая Пипе, морского человека, который подолгу, по месяцу или даже году, оставался не дыша без вреда для себя в морской глуби вместе с рыбами. Предчувствуя бурю, он запрещал кораблям выходить из гавани, а уже вышедшим говорил воротиться. Он был подлинный человек, ничего нечеловеческого в своем облике не имеющий, без всякого изъяна в каком-нибудь из пяти чувств, но сверх естества человеческого одаренный способностями рыбы. Когда он спускался в море с намерением там задержаться, то брал с собою куски старого железа, оторванного с подвод или конских копыт, или изношенной утвари — а для чего, я никогда не слышал. В том лишь он был ниже людей и сходен с рыбами, что не мог жить без морского запаха или воды; когда его отводили подальше, он бежал назад, будто ему дыхания недоставало. Вильгельм, король Сицилии^[704], прослышав о нем, хотел его видеть и велел его к себе доставить, но когда его силком тащили, он умер у них в руках от разлуки с морем. Хотя я читал и слышал о вещах не менее удивительных, я не знаю ничего подобного этой диковине.

Над Ле-Маном в воздухе являлось многим сотням людей большое козье стадо. В Малой Британии^[705] виделись по ночам гурты угнанной скотины и ратники, гонящие их, всегда в молчании; бретонцы часто отгоняли себе от этих стад коней и скот и пользовались ими — иногда себе на гибель, иногда без вреда.

Скитающиеся ночью сонмища и полки, что зовутся Герлетинговыми, весьма известные в Англии, являлись до времен короля Генриха Второго, нашего господина, — войско в бесконечном блуждании, безумном кружении и бесчувственном молчании, и там показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли^[706]. Эта свита Герлетинга последний раз появилась на границе Уэльса и Херефорда в первый год царствования Генриха Второго, около полудня, шествуя, как это у нас заведено, с подводами и вьючными лошадьми, седельными сумками и корзинами, птицами и псами, бегущими скопом мужчинами и женщинами. Те, кто увидел их первым, рожками и воплями подняли против них всю окрестность; по обычаю этого бдительного племени^[707] подоспел большой отряд со всяческим оружием, и так как словами они не смогли ни слова добиться от этих скитальцев, то готовились добиться ответа стрелами. Но те, поднявшись в воздух, внезапно исчезли.

С того дня нигде больше не показывалось это воинство, словно нам, неразумным, передало свои блуждания, в которых мы платья изнашиваем, царства опустошаем, себе и коням тело разбиваем, не имеем времени лечить недужные души; ничто полезное не приходит к нам бесплатно, никакой выгоды не получается, если посчитать убытки; ничего не делаем обдуманно, ничего свободно; носимся безумно, в пустой и бесплодной спешке; и между тем как наши князья всегда беседуют тайно, в укромных местах с закрытыми и охраняемыми входами, ничто у нас не делается по совету. Нас мчит неистовство и пылкость; о настоящем заботимся нерадиво и безрассудно, будущее вверяем случаю, и так как мы сознательно и осмысленно устремляемся к гибели, скитаясь и трепеща, пред прочими людьми мы — унылые изгнанники. У других обычно спрашивают о причине печали, ибо печалятся редко; у нас — о причине веселья, ибо редко мы радуемся. Иногда наша печаль делается легче, но радости мы не ведаем, нас поддерживает утешение, но не благословляет веселье. Вместе с богатством в нас поднимается уныние, ибо чем сильней кто-нибудь делается, тем сильней сотрясается нападениями на его желанье, доставаясь в добычу другим.

При сем жалостном и хлопотливом дворе изнываю я, поступаясь своими желаниями, чтобы угодить чужим. Мало таких, кто способен мне помочь, а навредить всякий может. Если в одиночку не ублажу все общество, я никто; если обставлю человека достойного, сделавшись предметом зависти, обо мне станут тайком злословить и говорить, что мои поборники обмануты внешностью. Человека простого считают глупцом, мирного — ленивым, молчаливого — подлецом, речистого — скоморохом, благодушного — льстецом, попечительного — алчным, <…> опасным^[708], сострадательного — попустителем, богатого — скупым, молящегося — лицемером, не молящегося — мытарем. Тем, кто препоясывается против этого буйства, неизбежно приходится сдерживать свои добродетели и вооружаться пороками, тщательно держа то и другое по своим местам, чтобы пред добрыми выглядеть праведно, пред дурными — дурней всех. Никто, однако, не оспоривает здравомысленного решения — всегда поклоняться Троице тайно и хранить истое благочестие в сокровенной чистоте сердца, чтобы наша воздержность была внутри подобающим образом хранима и беспорочно защищаема, как бы ни попускал Господь изрубить мешок^[709], чтобы внешние обстоятельства не изменяли внутреннего человека и акциденции преходящих вещей не тревожили субстанциального пребывания души в Господе.

Я хотел разгласить эти вещи о нашем дворе, ибо подобного ни в прошлом не слышали, ни в будущем не испугаются. Я желаю еще, чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии^[710] и научилось сносить терпимое, взяв пример от нас, претерпевших несносное. Встаньте же, пойдем отсюда^[711], ибо среди трудов для того, от кого мы отреклись в крещении, у нас нет времени ни умирить Бога, ни угодить Ему. Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует^[712].

Послушайте, как избежал этих обвинений Салий.

XIV. О САЛИИ, СЫНЕ ВЕРХОВНОГО ЭМИРА

Салий, по роду и обряду язычник, был сыном верховного эмира; дивились ему^[713] отец его, мать и весь народ из-за его знания, столь зрелого в отрочестве. Озабоченный спасением своей души, он не нашел в языческом законе оснований для надежды. Исследовав предание отцов, он обратился к христианской истине, по крещению, вере и товариществу присоединившись к храмовникам. Когда в пору перемирия его отец, мать и знатные родичи говорили с ним наедине, чтобы заставить его опомниться от заблуждения, он отвечал: «Любезный отец, превосходящий всех в мудрости, оставь плакать и скажи мне, какого воздаяния ты ждешь от богов своей душе за твою службу?» Тот ему: «Любезный сын, уготовали нам рай боги наши, текущий млеком и медом^[714] в двух великих потоках, и будет нам в меде вкус всех вожделенных яств, а в молоке — услада всех напитков». Говорит Салий: «Если в вас не будет желания, в них не будет удовольствия; чем больше ваше желание, тем скорее вы,насытившись, отлучитесь по природной нужде. Ибо телесная пища и питье исчезнуть не могут; нужно, чтоб у вас был нужник, и пусть сгинет рай, нуждающийся в такой будке». Видя, что он насмехается над законом отцов своих и что их настойчивость тщетна против его устойчивости, они удалились со слезами и проклятьями. Вот он, ни жены не бравший, ни волов не испытывавший.

XV. ОБ АЛАНЕ, БРЕТОНСКОМ КОРОЛЕ^[715]

Алан Ребрит, то есть король бретонцев, в недобрый час женился на сестре короля франков, сам будучи графом Реннским и господином, почти королем, всей Малой Британии. Графом Леонским^[716] в ту пору был Ремелин, который хотя и клялся в верности Алану и был его человеком, однако был с ним дерзок и чуждался его. Заметив это, жена Алана докучала ему ночами, шепча, что он-де ленив и боязлив, если как-нибудь не взыщет с Ремелина или его жизнь, или подобающую службу. Наконец Алан отвечал: «Легко убрать его с дороги, но у него есть два сына, Виган и Клодоан, ликом схожие, несродные нравами: Клодоан хорошо образован и умен, но опустился до шута, целиком поглощенный стихами и шутками и необычайно в них опытный; Виган же статен и красивее и мудрее всех людей, каких я видел; он обладает такой искусностью в ратном деле и такой отменной доблестью, что скорее превосходит Ахилла и Гектора, нежели им равен. По его мудрости они с отцом никогда не покидают своей земли одновременно, чтобы их было не перехватить вместе». Она в ответ: «Если так обстоит с ними дело, — чтобы по смерти отца не стала для нас еще тягостней вражда сына, мы должны убрать с дороги его, если не их обоих; заставь отца явиться».

Он соглашается, и вот приходит Ремелин, которого сама королева, изображая истую приязнь, со всеми его людьми осыпает истыми почестями, непритворно щедрая. Они возвращаются домой, нагруженные дарами золотыми и серебряными и переменами платья, и когда советники Вигана видят их в блистательном наряде, то обращаются в дурную сторону и сетуют, что из-за своего отсутствия лишились подобного. Пока алчность их терзает и припекает, является вестник от Алана, муж именитый и весьма искушенный в лукавстве, настойчиво требуя, чтобы явились к Алану отец и сын, а если не оба, то сын, который у него не был вместе с отцом. Сперва они сомневаются и совещаются, и у обоих в советах вещает алчность. Они говорят: нет нужды сомневаться в том, посещать ли им вместе своего господина, дабы оказать свою верность, ибо они видят, что он во всем являет им несомненную любовь и никакой лукавый замысел тут не кроется. Однако Виган страшится и медлит, и остается дома вопреки мнению своих людей, к сильному их ропоту. Втайне они обвиняют его в пустой боязливости и лгут в этом, ибо порицают его вопреки тому, что знают в сердце своем; потешаются над низостью и леностью мужа, как им ведомо, достойного приязни и безупречного. Но когда Ремелин вернулся, а с ним ризы и злато, кони и луды, Алановы почести и королевины похвалы, разгорается пламень алчности, и, желая того же, они приступаются к Вигану и говорят: «Честь Алана — в посещении его людей, кои являют ему смирение и любовь; а что ты, столько раз званный, этого избегаешь, означает лишь, что ты обвиняешь его в предательстве или выказываешь презрение его силе и гордости. Ну же! Подчинись первому его приказу, подумай о своей пошатнувшейся славе, сотри ржавчину былого бесчестья». Соглашается Виган; убедили его рискнуть жизнью; и вот появляются вестники от короля и королевы. Но когда отец и сын отправляются в путь, встречается им Клодоан, удивляется, отговаривает, удерживает Вигана.

Принимают Ремелина король и королева с обычным и даже вящим почтением. Особенно королева, неустанно стремящаяся его предать, всеми способами хочет быть ему приятною, выводит из дому, приводит обратно, с серьезным мешает забавы^[717], злобу свою прикрывает учтивостью. Когда они сидели и беседовали на валу, привелось им увидеть двух белых коршунов, сидящих на падали, больших и красивых, насколько позволяла их известная уродливость — это ведь птица нескладная; и вот третий коршун, небольшой и черный, внезапным наскоком отогнал белых и завладел падалью. Смеется Ремелин, а королева справляется о причине. Ему досадно; он хочет утаить, но чем дольше молчит, тем настойчивей она допытывается. Ведь как ветер свирепствует, встретив преграду, так женщина кидается на тайну, для нее заветную, и пока не поставит на своем, конца не будет назойливости. Уступает наконец Ремелин и говорит: «Большая гора в моей земле взращивает черных коршунов; на другой, что против нее, их еще больше, причем белых; но во всякой их стычке один черный одолевает двух белых, как ты только что видела. Я засмеялся, так как подобным образом один мой воин в любой сшибке одолевает двух ваших». Она в ответ: «Коли это правда, это достойно вашего смеха и наших слез». И быстро переведя беседу на другие предметы, она занимала его приятными речами до самого отъезда. Передав его слова Алану резче, чем сама их услышала, она сильней разжигает меж ними распрю, дочь своего сердца; настаивает и добивается, чтобы король вместе с нею сделался предателем невиновности. Они прячут сотню франкских рыцарей, тайно ополченных оружьем и изменой, в крипте внешних ворот, дабы перехватить Ремелина и Вигана. Их двоих приглашают торжественней обычного, через посланцев более высокого сана, и получают их согласие. Тогда Клодоан, плача и предсказывая им беду, обильными слезами добивается от своего брата, чтоб выслали его, Клодоана, вперед вместе с отцом, затем что он весьма схож с братом, и, ежели враги обманутся, может Клодоан вместо брата погибнуть, а это-де потеря меньшая. Виган же пусть следует за ним поодаль и, если увидит, что все счастливо, войдет, если же заметит коварство, пусть возвращается домой, да приготовит себе заранее по сменному коню через каждую милю.

Когда Ремелин и Клодоан вступают в замок, ворота внезапно запирают, их хватают; Ремелин лишен ятр и очей; Клодоан, объявивший свое имя, пощажен. Видя, что Виган избежал смерти, королева призывает воинов и, пред ними простершись, просит поспешить, все им сказывает, все сулит; они уносятся вон, спеша убить невинного. Но Виган, уже переменив пять коней, а шестого не находя (ведь нерадивый и ленивый раб, державший там коня, не предвидя ничего дурного своему господину, отлучился поесть в соседнюю деревню), в страхе шпорит пятого, которого он не щадил, понадеявшись на шестого. Когда тот начинает сдавать у лесной опушки, Виган второпях поворачивает, завидев женщину, что прядет подле дома. Он открывает ей себя и свое положение, суля ей все что угодно. Она поручает ему качать ее младенца в колыбели, внутри дома, и тешить его, чтоб не плакал, пока она отведет глаза его преследователям. Он повинуется. Подъезжают к ней конники, наспех ее выслушивают и, не выказав недоверия, спешат дальше, однако не раз возвращаются, чтобы в усердных розысках перевернуть все вокруг ее домишка. Между тем Виган, чтобы развлечь плачущего ребенка, дает ему в руки нож с рукояткой слоновой кости и, оставив его, пока тот замолк, обходит дом внутри, ищет укрытия, с тревогой выглядывает в окна; наконец, кидаясь назад от младенческого крика, находит ребенка, наткнувшегося на нож, мертвым. На что уж ему надеяться? Страшившийся близкой смерти, он теперь, будто уже схваченный, ждет спокойно, с сухими глазами, ибо с надеждой уходит и страх. Пока искавшие Вигана вели ловитву в окрестностях, мать, обнаружив сына своего мертвым, падает чуть не замертво на его тело, а потом выскакивает в исступлении, чтобы выдать Вигана. Он падает ей в ноги, обещает стать ей сыном взамен умершего, заверяя, что никакой пользы не будет для нее в мщении, а коли она его простит, то получит надежду на великие богатства. Наконец она подается и спешит навстречу своему мужу, открывая ему все. Прельщенные надеждою на его посулы, они отводят Вигана в безопасное место тайной и безвестной тропой, покуда воины еще в дозоре. Затем Виган стягивает силы и, поведав войску об измене и своей от страхов избаве, на глазах у всех чествует своего спасителя рыцарским поясом и наделяет его многими богатствами и землями, коими доныне владеют его потомки, прозванные Сыновьями Нагого, ибо он первый, словно став из нагого одетым, из бедного стал богатым.

Виган же, дабы отомстить отцовские и свои обиды, восстает на Алана Ребрита, что переводится «король бретонцев», с такой мощью, что из столь многих городов и сел не оставляет своим врагам где голову приклонить^[718] и что доныне видны следы того свирепейшего опустошения: разоренные города, развалины церквей о нем свидетельствуют. Алан ищет убежища у тестя своего, короля франков, по его посредничеству Аланова дочь и наследница выдана замуж за Вигана, и Алан вновь обретает мир. Благодаря их союзу успокаивается и долго пребывает в тиши весь тот край.

Случилось однажды, что Виган с женой играл в шахматы^[719], когда его призвали к более важным делам; он оставил вместо себя верного рыцаря, чтобы тот закончил с госпожой игру, а сам удалился. Выиграв, госпожа говорит рыцарю: «Не тебе мат, а сыну слепца». Эту насмешку Виган не мог снести равнодушно: он поспешил к Алану Ребриту и застиг его врасплох; тот, разбитый, в одиночестве бежал в церковь святого Леви^[720] и, закрыв дверь, смиренно молил блаженного Леви охранять один вход своими заслугами, пока сам он будет оружием удерживать врагов при другом, ибо у церкви было две двери. Не в силах войти дверью святого, враги, насилу войдя дверью Алана, вытаскивают его и прямо перед церковью оскопляют и ослепляют; из-за этого в приходе святого Леви ни одно животное доныне не может родить, но когда подходит пора родам, они уходят оттуда, чтоб разродиться. Чтобы похвалиться полным мщением, Виган унес с собой в левом рукаве глаза и детородные части Алана; утаив и дело, и намерение, с лицом улыбчивым и веселым, по возвращении домой он садится с женой за шахматы и, выиграв, бросает на шахматную доску детородный член и глаза, примолвив то, чему от нее научился: «Мат дочери слепца». Увидев это, женщина уразумела, что случилось, но, в душе пораженная даже до смерти, она, изображая веселость, говорит с безмятежным смехом, что ее господин свершил правосудие самое остроумное; и хотя ее ум всеми силами вооружается на месть, она не позволяет своему замыслу обнаружиться.

В ту пору графом Нантским был Хоэль^[721], юный, пригожий и отважный; хотя он и мог без труда снискать милость этой дамы, лишь тем был ей мил, что был средством причинить вред Вигану; она отряжает к нему гонцов, и они сходятся в едином духе беззакония, она ради мести, он ради алчности, оба ради сластолюбия. Они жаждут друг друга, каждый — своего и оба — смерти Вигана. Несчастного обманывают; жена коварно посылает его, якобы уладить дела близ нантских рубежей, и его убивают. Хоэль захватывает все, делает чужую жену своей, а приемную дочь выдает замуж за знатного мужа по имени Илиспон. Через несколько лет Хоэль прижил с ней сына, которого нарек Саломоном, а потом умер.

Наследовал ему Илиспон; могучим вторжением он завладевает всей Бретанью, а чтобы не осталось кому злословить его наследование, ищет убить Саломона. Но один муж из тех краев, благородный и весьма верный, Эннон, сжалившись над ребенком, похищает его и прячет его среди своих кухонных слуг, чтобы скрыть величие его рода, воспитывая его среди людей ничтожных, в рабском состоянии и убогом положении. Лишь его пестун со своей женой знал о нем правду.

Когда было ему пятнадцать лет, вепрь, бежавший от Илиспоновых ловцов, по случайности ринулся в рощу близ кухни, где жил Саломон. Эннон и его домочадцы выскакивают на лай собак и оцепляют рощу вместе с ловцами. Никто не осмеливается приблизиться к вепрю; бросается на него Саломон, в скаредном платье, но с отважным видом, с плащиком в левой руке и ножичком в правой, храбро встречает его наскок левой, умерщвляет правой: прекрасное это зрелище отроческой отваги вызывает у всех изумление. Пока из-за огромности вепря все глаза устремлялись на него и на отрока, отзывает его в сторону старый охотник, что был с его отцом, и спрашивает об имени его и роде. Тот молвит: «Имя мне Саломон, рода своего не ведаю, ибо меня, брошенного, нашел и воспитал Эннон». Тот со слезами отвечает: «Я ведаю». Когда отрок рассказал это Эннону, тот, боясь, что его затею выдадут и Илиспон его убьет или по меньшей мере лишит владений, укрепляет свои города, отбрасывает страх и открыто оповещает всех, знакомых и незнакомых, о своем намерении. Он просит помощи себе и своему господину. Многие князья Бретани, уже раздраженные угнетением и самовластием Илиспона, видя теперь желанный случай, с весельем стекаются к Эннону.

Весть об этом страшит Илиспона, он призывает всех, кого можно, на помощь. Среди них прибывает Мейнфелин из Кимелека^[722], муж великой мудрости. Жена Илиспона положила глаз на юношу из сего собранья, они влюбились друг в друга и боялись, как бы Мейнфелин, человек проницательный и догадливый, не разоблачил их тайны. Госпожа замышляет удалить его от двора, или обвинив в чем, или навлекши на него что-нибудь постыдное. Приметив это, он наказует своим восьми сыновьям и всей челяди во всех обстоятельствах выказывать ту воздержность, какую увидят в нем самом. Шут, который по приказанию госпожи бродит по его дому, опрокидывает на голову Мейнфелину, пьющему молоко за столом, кувшин с молоком, но тот, словно потешаясь над его глупостью, выплескивает молоко на шута и с добродушным и мирным лицом ждет случая отомстить Илиспону, хотя по видимости считает, что никакой обиды ему не нанесено и что все это — чистое сумасбродство дурака. Когда все это забылось и не отмстилось, он получает позволение отбыть и уезжает якобы домой. Явившись к Эннону, он застает его в унынии и пробуждает в нем радость своим приходом. Эннон говорит ему: «Единственное, что, по нашим опасениям, помехою нашей победе, которую Бог нам послал с тобою и через тебя, это то, что сосед наш Камон, юноша разумный, доблестный и владеющий множеством отменных замков, с моего согласия лелеял надежду жениться на моей единственной дочери, доселе не знавшей мужчины; а теперь, слыша, что я переменил решение и думаю выдать ее за Саломона, он укрепляет города, собирает людей, всячески умножает свои силы и, явственной яростью воспламененный, хочет отмстить свои обиды. А так как ненависть, в которую впадают из любви, самая упорная, если он не обратится к нам на помощь, мы ничто». Тогда мудрец: «Пусть пойдут со мною Саломон и твоя дочь, и мы уймем его гнев». Они последовали за мудрецом, а Камон вышел им навстречу с великим сонмом ратников. Мудрец ему: «Господин наш Саломон, которого законы отцов и его права поставили над нами, уступает вам свою любовь, дочь Эннона, девицу, чтобы вы, первым пылавший к ней долгим огнем, не были обмануты в своих влечениях, и отрекается от своего желания, дабы удовольствовать вашему, предпочитая сам терзаться и снедаться, чем открыть такому другу стезю соблазна». Побежденный этим великодушием, Камон превознес Саломона за его скромность и за возвращение его возлюбленной и обещал привести в помощь им свои силы.

Услышав обо всех сих договорах, Илиспон собирает войска, спешит навстречу Саломону и назначает день битвы. Бдительный старец из Кимелека еженощно осматривает поле битвы, состояние места, лучший к нему подход, где стать, куда отступать. Он занимается этим ночью, чтобы не открыть врагам своих хлопот, как бы те не переменили места как слишком хорошо исследованного или не последовали его примеру. Довелось ему увидеть нечто примечательное: в ночь перед битвой Илиспон в одиночестве пришел к дереву на помянутом поле и на глазах у старца совершал жертвоприношение преисподним богам, и те наконец ответили его настойчивости: кто-де первым окажется тут поутру, тот и выйдет победителем. Но пока Илиспон идет назад к своим, дабы выстроить их к бою и тотчас вернуться сюда, мудрец приводит пред рассветом на это место Саломона, чтобы ему досталась победа, и он оказывается первым. Мудрец выстраивает полки Саломона на битву, оставив в запасе сто ратников, коих скрывает он в тылу, в густом леске.

Коротко сказать, войско Илиспона было разбито и обращено в бегство, но мудрец и семеро его сыновей погибли. Когда же Саломон возвращался с пятнадцатью ратниками, ибо все прочие пали, внезапно встретился ему некий Левкий, один из его союзников, с тридцатью шестью своими людьми. Видя себя сильней Саломона, он помышляет в преступном сердце, что если убрать Саломона с дороги, он как сильнейший в королевстве сможет возложить на себя диадему; он в стороне держит совет со своими, у Саломона рождаются подозрения, и он со своими людьми готовится к защите и бегству. Бросается на него Левкий со своими и превосходящим числом обращает в бегство. Заслышав шум, сто ратников, скрытые мудрецом в лесу, внезапно перехватывают Левкия, берут его со всем отрядом в плен и карают их достойною изменников смертью через повешение. После этого вся Бретань подчинилась Саломону и его наследникам.

Всякий читатель, который удостоит прочесть эти страницы, наученный многими и разнообразными преступлениями, здесь изложенными, вооружится осмотрительностью, но не сможет хранить ее невредимой, если не смирит крепчайшей уздой свою алчность, которая жесточе голода и жажды и отвратительнее всякой нужды толкает людей в бездну беззакония. Ведь она-то и есть причина сих гнусностей.

XVI. О КУПЦАХ СЦЕВЕ И ОЛЛОНЕ^[723]

Сцева и Оллон, равные летами, неравные нравами, отроки из простонародья, одновременно получив небольшое имение, в наши дни принялись торговать вразнос мелким товаром, а затем, благодаря неизменному успеху, уже и большим. Из коробейников они сделались перевозчиками, из перевозчиков — хозяевами множества возчиков, всегда оставаясь верными товарищами. С расширением торговли, как где-то сказано, любовь к деньгам возросла, насколько взросло богатство^[724]. Уже узы товарищества и общие средства им не по нраву, мила им раздельная собственность: делят все, бросают жребий, каждый забирает, что ему выпало, и они расстаются, сказав друг другу «прощай». Сцева, человек великодушный и для своего положения обходительный, слезно увещевает Оллона, чтобы не был редок меж ними обмен вестями, в какой бы деревне или городе они ни поселились, чтобы их, хотя и в разлуке, все же объединяло частое воспоминание о приязни.

Сцева выбрал жить в Равенне и, долго оставаясь холостым, занимался меной товаров; Оллон в Павии нашел себе красивую жену. Первое время частые вестники сновали меж ними, но наконец это стихло. Сцева отправляется в Павию навестить Оллона с большой ватагой слуг и добрым скарбом — и встречает Оллона с нагруженными подводами, спешащего на отдаленную ярмарку. Они обменялись поцелуями; Оллон спрашивает: «Откуда и куда?»^[725], хотя по старинной любви должен бы вернуться и принять у себя столь близкого друга. Но даже слыша, что он — единственное, ради чего явился Сцева, он отговаривается ярмаркой, прибавляет, что Сцева никак не может остановиться у него по многим причинам, и покидает его, двинувшись за подводами. Сцева, скорбя, что обманулся, случайно разговорился близ Павии с Оллоновым пастухом, не зная его, и, услышав, кто он таков, спрашивает о состоянии Оллона, движимом и недвижимом, и, сведав все тайны его дома, сообщает их жене Оллона как пропуск, чтобы ему оказали гостеприимство. Его принимают, и он не позволяет ни своей, ни Оллоновой челяди довольствовать себя из домашних средств, хотя и обширных; он велит доставить всякую роскошь — по его словам, привычную для него, — со стороны и готовит из собственных припасов такую блестящую и пышную трапезу, что вызывает изумление даже у соседей. Он зовет стоящих на торжище^[726], прохожих удерживает, расточает такое обилие яств и напитков, что и жена Оллонова, и все прочие желают, чтобы Оллон отсутствовал вечно, а Сцева оставался. Так идет много дней — пиршество все возрастает; он приглашает всех; кто приходит, тех чествуют с ненасытной щедростью, кто не идет, тех нагружают посланными подарками.

Слетается вся область поглядеть на то, о чем слышит, разлетается по городам и весям изумление, настигает и Оллона, держащего путь оттуда. Ошеломленный, он решает не возвращаться, покуда тот из его дома не уйдет. И так как он неистовствует в ревнивой тревоге о жене и не меньше того снедается завистью, то уже не горит обычной алчностью, сбывая свои товары. Не печалится от убытков, не радуется прибыли, не думает, как стяжать и сберечь деньги; он становится расточителен на имение и скуп на жену, и когда обеспокоенным умом гадает о ней и Сцеве, что там у них, то по случайности натыкается на правду. Ибо Сцева ударился в то, чего Оллон страшился, и всеми доступными ему ухищрениями принялся склонять женщину к своему желанию: а когда своего добился и насладился недозволенным, не удовлетворился этим нечестием, но прибавил еще: «Дорогая моя, избранная и паче души моей любимая! ты можешь, если твоему сердцу то угодно, унять мое сердце, растревоженное и горящее любовью, сделав так, чтобы впредь мы жили вместе в полном спокойствии: а именно, если не пустишь Оллона, когда он вернется, и отречешься от него, будто в удивлении, отвергнешь его и отречешься, что знаешь этого человека^[727]. Я позабочусь, чтобы все соседи и знакомые так сделали, и шерифа и его служителей склоню к этому замыслу, если только ты мне пособишь, и кто бы ни пытался уверить судей или других должностных лиц, что Оллон был твоим мужем или владельцем этих богатств, сразу умолкнут, когда меня услышат, а если будет нужно, поклянутся в обратном, так что он сам в себе усомнится и околдованным умом будет думать, что он не Оллон, а что-то другое». Она соглашается, хотя и без надежды на удачу. И вот Сцева, повсюду раздав награды и прибавив посулы, добивается своего от всех знакомых Оллона, ведь не крепка дружба при кривых нравах. Он приступается к князю и судьям и совращает к обычному их дурачеству. Всем кажется его лукавство добрым, а насмешка — остроумной, а кроме того, они считают полезным вырубить бесплодную смоковницу и насадить плодоносную маслину.

Живет Сцева в этом доме с женой, как законный супруг, и не перестает этот учитель лжи наставлять всех, как им следует отвечать Оллону. Оллон же предусмотрительно, как ему кажется, тянет с возвращением, пока не удалится соперник, чтобы отмстить свои обиды на жене, лишившейся помощника, и чтобы не смотреть на расточение своего добра, о чем он наслышан: ибо меньше уязвляет скупцов ущерб, когда они его не видят.

Видя наконец, что промедлил, и боясь опасности, он отправляется домой, стучит в дверь, раздражается, что ему не отворяют тотчас; упорствует, поднимает шум, закипает; негодует, разражается угрозами. Заносчиво кличет по имени Николая, которого поставил своим привратником. Тот подходит и с такой же надменностью отвечает: «Ты кто? Чего бесишься? Какой демон тебя нудит? Почему мы должны страдать, если ты на голову скорбен? Почему ты не даешь покоя моему хозяину? Ты лунатик или еще какой-нибудь полоумный? Если ты разум потерял, мы тебе его живо вернем; если не угомонишься, дубинка тебя угомонит». А тот: «Раб мой, разве я — не я?» Николай: «Я знаю, что ты — это ты, а ты сам этого не знаешь?» Оллон: «И ты не знаешь, что ты — мой раб?» Николай: «Я знаю, что ты — раб, а насчет того, что ты мной владеешь, так это ты не в своем уме»^[728]. Оллон: «Живо открой мою дверь». Николай: «Твою? Разве это не доказательство, что ты сумасброд? Ей-богу, или замолчи, или я этим жезлом наложу на тебя вечное молчание». Оллон: «Раб лукавый^[729], разве я не тот Оллон, что поставил тебя стражем этого двора?» Николай: «Ты, убогий шут? Конечно, Оллон здесь, внутри, и лежит с моей хозяйкой в постели». Оллон: «С какой хозяйкой, дьявол?» Николай: «Сам ты дьявол Конечно, с моей прекрасной хозяйкой Библидой». Слыша имя Библиды, тот, как безумный, валится с коня и некоторое время остается в помрачении, а потом говорит: «Выйди, Николай, и погляди на меня как следует, опомнись и признай меня, твоего хозяина и мужа Библиды». Тут Николай с громким хохотом: «Мне достаточно тебя видно через мою скважину; может, ты и Оллон, да не каждый Оллон — муж Библиды». Оллон: «Да я тот самый Оллон, который в твоем присутствии принял ее в жены от отца ее Мелы и матери Балы». Николай: «Никогда я не видел, чтоб хмельные и безумные были такими памятливыми; эти имена ты узнал от кого-нибудь и накрепко усвоил — и Мелу, и Балу, и Николая. Может, слыхал и о нашей служанке Кристине?» Оллон: «Мне нет нужды о ней слышать, я ведь кормлю ее, и тебя, и всех ваших, я и дом этот выстроил, и все, что есть в нем, — мое». Николай: «Кристина, Кристина, эй, Кристина! Поди-ка погляди на несчастнейшего безумца, который все знает, всех кормит, всем владеет; впрямь остроумное помешательство его изводит, ибо оно сделало его королем. Посмотри, не тот ли это, которого недавно вели вешать за убийство, а он ускользнул в убежище? И после этого он величается нашим кормильцем! Как тебе кажется?» Кристина: «Я и хотела сказать тебе, что это он; но надобно с ним полегче, что бы он ни делал: кто под властью меланхолии, тому все позволено». Оллон, сам себе: «Сколь дерзостна и строптива гордыня рабов! Они набрались этого от Сцевы: он заплатил им, чтобы они от меня отреклись, а когда он удалится, насытившись моей роскошью, они повалятся мне в ноги и станут просить прощения, говоря, что заблуждались по неведению. Но пропади пропадом Оллон, коли не покажет им, что у него острые зубы^[730]». Николай: «Бурчи себе, несчастный безмозглый, а коли не хочешь быть битым, убирайся поскорее». Кристина: «Эй, ты, что зовешься Оллоном! Ты называешь нас помешанными, а мы тебя безумным; позови своих соседей, и когда они тебе скажут то же, что и мы, поверь, что ты одержимый».

Он зовет соседей и рассказывает о претерпенных обидах. Те отрицают, что видели этого человека и даже слышали о нем, смеются над ним, подбивают друг друга связать его и вернуть в разум; он настаивает, они же камнями гонят его вон с площади. Подобным образом и судьи его прогоняют. Найдя всюду один прием и схожие речи, он всего себя оглядывает и допытывается у своих людей, кто он и откуда, и как обстоит дело, и, идя наперекор собственному мнению, меньше верит на свой счет себе, чем другим. А они, как и все остальные, кого Сцева соблазнил, говорят голосом его кошеля. Молвит один из них, по имени Барат: «Господин, мы знаем правду, но ты с нами так суров и такие насупленные брови нам показываешь, что нам, хоть мы и знаем правду, из боязни приходится притворяться. Твой дом и Библида, которую ты ищешь, — в Равенне; если угодно, пойдем туда, чтоб ты там нашел то, что, по-твоему, ты видел здесь». Так они уходят из Павии, и в первую же ночь покинутый всеми, кто с ним был, Оллон от стыда почти вправду делается безумным. Он видит, что все запасы его, кроме того, что было при нем, растрачены; идет к своим пастухам, выгоняет их из овчарен и уволакивает все движимое, на которое ему удается набросить крючок. Слыша новости, Сцева следует за ним, нагоняет и возвращается, связав его, как вора своего добра. Оллон страшится судей и, стыдясь грядущего осмеяния, отказывается от всех обвинений против Сцевы.

Верь мне, подарки дарить — дело, где надобен ум^[731].

КОНЧАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.

НАЧИНАЕТСЯ ПЯТЫЙ

ПЯТЫЙ РАЗДЕЛ

I. ПРОЛОГ

Плоды усердия древних у нас в руках; собственное прошлое они делают для нас настоящим, а мы немы; таким вот образом память о них жива в нас, а о своем мы беспамятны. Вот славное чудо! Мертвые живут, живые вместо них погребаются! Может статься, и наши времена располагают чем-то достойным Софоклова котурна^[732]. Однако пренебрегаются отменные дела современных героев и превозносится никчемная бахрома древности. Это несомненно оттого, что порицать мы умеем, а сочинять — нет, сгораем от желания разорвать — и заслуживаем, чтоб нас разорвали. Так причиною редкости поэтов — раздвоенные языки хулителей^[733]. Так цепенеют души, пропадают дарования; так уныло угасает благородное рвение этого века, и не от скудости топлива тмится лампада, но сникают искусники, и к нашим сочинителям нет внимания. Цезарь у Лукана, Эней у Марона живы в великих хвалах, не больше своими заслугами, чем неусыпным рвением поэтов. У нас же ватага скоморохов народными виршами поддерживает божественную славу Карлов и Пипинов, но никто не скажет о нынешних Цезарях, хотя их нравы, полные мужества и воздержности, вызывающие общее изумление, готовы для пера. Александр Македонский, проклинавший тесноту подчиненного ему мира, при виде могилы Ахилла вздохнул и молвил: «Счастлив ты, юноша, что обрел такого глашатая твоим заслугам», имея в виду Гомера^[734]. Сей великий Александр мне свидетель, что многие, кто удостоился жить среди людей по смерти, живы лишь в описании сочинителей. Но что значит вздох Александра? Несомненно, он печалится о своих заслугах, коим надобен был великий поэт, дабы последний час не уничтожил его целиком. Но кто осмелится занести на страницу что-нибудь из нынешнего или хотя бы написать наши имена? Действительно, если в каком-нибудь новом сочинении упоминается Генрих, Вальтер или даже твое собственное имя, ты презираешь это и высмеиваешь, но не из-за их изъяна и, надеюсь, не из-за твоего. Если же замечаешь Ганнибала, Менестрата^[735] или еще какое-то имя из сладкой древности, поднимается дух, ты волнуешься и трепещешь, горя вступить в баснословную годину золотого века. Нероново самовластье, алчность Юбы^[736], все, что ни предложит древность, ты принимаешь благоговейно; кротость Людовика, щедрость Генриха отметаешь. Но если ты не веришь, что нашим присуща древняя добродетель, и бежишь этого утверждения как басни, послушай о древней злобе у наших, какую обычно находишь в Нероне и подобных; ибо никогда зависть не уклонялась так от себя самой, чтобы, отказывая современным в старинном благородстве, не уступить им по крайней мере старинную подлость. Здесь ты найдешь изображенной в современных делах честность с ее любезностью и гнусность — с ее ненавистными преступлениями. Эту мы предложим тебе, чтоб избегать ее отрав; ту — чтобы избрать ее ради ее наград; не отводи же взора ни от одной из них, пока не рассмотришь и не уразумеешь: ведь тебе надлежит прочесть и исследовать каждую страницу, которую увидишь, чтоб ни одну не почел ты неважной, пока не дочел до конца.

Водится в Дунае рыба узула^[737], которая следует за музыкальными ладами даже сквозь вражьи оружья и от ран не останавливается, но, расточая свою жизнь и алча органных звуков, стремится даже до смерти за медвяными приманками своей души. Такова торжествующая настойчивость благородного и ревностного мужа, которого ни кашель, ни чахотка, ни иная тягота не отпугнет от ученых занятий. Свое изнуренное тело он обременит трудами мученичества, ибо мудро считает благороднее излить пред Богом душу, обогащенную светом мудрости, чем баловать ее для себя, напитанную бездельем и праздностью. Так и ты будь узулой.

II. О КОРОЛЕ АПОЛЛОНИДЕ^[738]

Аполлонид, король в западных краях, опустошив вражеские земли, отправился домой с несметной добычей. На дороге священник закричал вслед ему, что среди своей добычи он увел и двадцать его животных; король заставил его поклясться в этом и сказал: «Забирай свое и ступай с миром». А когда священник выбрал лучшее из каждого стада, радея больше о пользе, чем о правде, Аполлонид, хотя и осведомленный о том, что он делает, из почтения к нему смолчал. Они еще дивились этому, как вдруг подбегает другой священник и другие два десятка подобным образом себе требует, и, принеся ложную клятву, уводит их, как первый, а король, хоть и раздражается, однако не возражает; когда же появляется и третий, предлагая поклясться только за двух, король ему говорит: «Клянись за двадцать, как те, которые только что ушли». А тот в ответ: «Господин, я не поклянусь лживо». Тогда король, желая вознаградить его верность, прибавил к его двум еще сотню, молвив: «Этот человек, что предпочел многого лишиться, лишь бы не лжесвидетельствовать, более достоин владеть моей скотиной, чем достойны владеть своей те, кто предпочел лжесвидетельствовать, лишь бы не лишиться». Вот, ей-богу, речь и дело, что мнятся мне достойными Гомерова стиля, — я же недостоин предмета столь изысканного.

Тот же король, услышав, что его королевство тревожит иноземный король, посылает разведчиков и узнает, что владыка этот роскошно живет на дорогих яствах и что во всем его войске не пьют ничего, кроме вина, хотя в тех краях вино — вещь весьма редкая. Предполагая, что ему и его народу достанет воды, он говорит: «От века не слыхано, чтобы вино побеждало воду». И когда в течение долгого похода одни пили вино, а другие — воду, победа досталась воде. Ибо когда вино в тех местах иссякло, иноземцы вернулись к вину восвояси.

Этого короля я видел, знаю его и ненавижу, но не хочу, чтобы моя ненависть очерняла его доблесть, и не намерен замалчивать чью-либо добродетель из зависти. Этот человек доставил съестные припасы неприятелям, осажденным и опасностью голода принуждаемым к сдаче^[739], дабы победить их своей силой, а не скудостью в пище, и тем увеличил славу своей победы, хотя и отсрочил ее. Кроткий и мирный с соседями, он одолевал войной отдаленные народы, подобно ястребу, который никогда не нападает на птиц, живущих близ его гнезда, но миротворными когтями отгоняет их врагов и делает своей добычей тех, что живут в отдаленье.

III. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГРАФА ГОДВИНА И ЕГО НРАВАХ

В лето от Воплощения Господня 1054-е был захвачен сарацинами Иерусалим^[740] и удерживаем 45 лет. За двенадцать лет до того^[741], как Иерусалим был порабощен сарацинами, Англия досталась норманнам.

За тридцать три года до того, как Иерусалим был отнят у сарацин, была пленена Англия и гневом Всевышнего предана норманнам. Примерно за три года до разорения Иерусалима Константинополь, одряхлевший в многолетнем мире, был захвачен с помощью многочисленных и даже бесчисленных козней Андронием^[743], равным в беспутстве Нерону, если не превзошедшим его. Так оба эти разорения пророчили и предвещали два разорения Иерусалима. Но чтобы их причины не пропали для потомства, надо их отметить, а для того — небольшое отступление.

Эдгар, король англов^[744], преславный родом, нравом и державой, со своею супругою прижил Эдуарда, подобного ему и следующего по отцовским стопам, а когда его мать умерла, от второй законной жены родил Этельреда, чья мать, не желая уступить королевство Эдуарду, дала ему отравы, но, не добившись своего, наняла воинов и убила его в Шефтсбери. Наследовал Эдгару король Этельред, которого англы прозвали Несмысленным^[745], ибо он никаким делом не занимался. У него от сестры графа или герцога Нормандии было двое сыновей, Альфред и Эдуард. Во времена этого бесславного Этельреда из-за его бессмыслия и бездействия короли близлежащих островов брали и добычу от Англии, и от Этельреда дары ради мира.

В ту пору возвысился один муж таким образом. На охоте Этельред отбился от спутников. Была зима, и он, блуждая в одиночестве, вышел к дому какого-то пастуха королевских коров, просил пристанища и получил его. Живо выскакивает сын сторожа, отрок по имени Годвин^[746], более пригожий и добрый, чем обещало его родословие. Он стаскивает с короля сапоги, чистит, ставит назад; моет коня, вываживает, скребницей обходит, дает подстилку, заправляет корм; все устраивает опрятно, быстро и чисто. Явный любимец отца и уставщик скудного дома, он ставит на огонь самого жирного гуся и приставляет сестру за ним следить. Отец велит приготовить одну курицу; он тотчас ставит трех на огонь. Отец подает один кусок соленой свинины и овощи; тот расторопно добавляет три и, не спрашиваясь у отца с матерью, прибавляет подсвинка, то есть молодую непокрытую свинью^[747]. Раздувает огонь, зажигает свечи, рассказывает побаски, чтоб скоротать время; короля потешит, матери польстит, отца поторопит; чего недостает, он заботливо восполнит; не ляжет, не сядет, не облокотится, не остановится; весь он в движении. Трудов не жалеет, не радеет о своей пользе, не заботится о поощрении, весь внемлет королю, всего себя ему посвящает. И хотя он не знает, что это король, но с такой полнотой оказывает ему королевскую почесть, смотрит на себя пренебрежительно, между тем как на него смотрят пристально, о себе не радеет, но другими избран, себя не разумеет, но другие его разумеют, не имеет ни желания, ни надежды, не из корысти служит, не забрасывает крючок, чтобы вытянуть что-нибудь, но издерживает всего себя радушно и носится с открытым сердцем, не ради прибытка или выгоды, и нежданно налетает на прибыток и выгоду. Пленяется король его рачением, принимает его, как своего сына, чтобы поставить управителем над великими богатствами. Так уж ведется: кто с алчным хитроумием забрасывает крючок заботы, ничего не выловит, а на простодушное усердие льется с небес нечаянная милость. Ибо король, вообще туповатый, тут все примечает, впивает и одобряет, и хотя сам ленивый, благосклонно принимает проворную заботливость и расторопную службу, как многие хвалят то, чему подражать не торопятся.

Итак, ввел его король в свой чертог, а с течением времени вознес над всеми князьями королевства^[748], вместе с рыцарским поясом пожаловав ему графство Глостерское^[749]. Годвин объезжал все гавани Англии, по суше и по морю, истребляя всех пиратов, и его трудами Англия сделалась страшна всем окрестным странам, быв прежде для них грабежом и добычей. Она упокоилась и передохнула, а сам граф, не терпя мира и покоя, всем сердцем пылая страстью к войне, подвизался в заморских бранях, столь великих и столь отдаленных, что имя его сделалось известно и сарацинам, и христианам и слава его нигде не обретала совместников. Исполнилось при его возвращении ликованьем королевство. Вся обходительность, остроумие, щедрость, коих справедливо ждут от вельможи или королевского сына, с полнотой и весельем обнаруживаются в сыне волопаса, и от внезапности это еще удивительней. Кто бы поверил, что селянин будет чужд сельской простоте и овеян таким благоуханием доблестей? Не говорю, что он добрый человек, но удалой и беззастенчивый^[750]. Благодушие — дочь родовитости, и мудрость запрещает безродным обладать ее высотой; но удаль бывает и в добром человеке, и в дурном. Благодушие творит только благого, удаль же — и того и другого. Я и не называю его добрым, ибо знаю, что он безродный, но удалым, ибо он силен в деяниях, дерзок в опасностях, ухватывается за открывшиеся случаи, свершает дела непобедимо, в сомнениях выбирает быстро, крепкий поборник и правды, и неправды. Этими-то достоинствами своего нрава граф, благой и учтивый с виду, прикрывал изъяны, присущие его происхождению, и могучей силой сдерживал бесстрашность своего беспутства^[751]; без отважной борьбы не превзойдет других тот, кто не в ладах с природой. Однако он возвысился, и жадность, насилу вырвавшись из рук доблестей, подняла голову, и алчность приползла помогать его щедрости, ибо он желал всеми способами наживаться^[752], чтобы быть способным на обильные дары, и не стыдился похищать то, что мог бы раздать, хотя щедрость не должна превосходить меру способности и не велика слава — дарить, что добыто лукаво^[753]. Несравненно превосходящий всех, по удали и беззастенчивости умеющий легко добиваться от вялого и богатого господина чего угодно, он добился от господина своего короля графства, и еще полграфства, да еще полюбившихся ему имений там и сям, как от короля, так и от других.

Беркли на Северне^[754], селение в пятьсот фунтов, принадлежало живущим там монахиням, и была у них аббатиса, благородная и красивая. Сказанный муж осматривает все с тонким коварством, не ее самое желая, но ее добро, и при проезде оставляет на ее попечение своего племянника, юношу весьма пригожего, под предлогом его болезни, покамест граф не вернется, и велит этому недужному не выздоравливать, пока навещающим его аббатисе и монахиням, скольким сможет, не сменит он честь на тягость^[755]. А чтобы юноша добился от них благосклонных посещений, он вручает ему кольца, пояски, оленьи шкуры, распещренные самоцветами, дабы раздаривать их с коварным намерением. Тот с охотой и проворством вступает на путь удовольствия, легко этому научается, ибо в Аверн спуститься нетрудно^[756], и рассудительно безрассудствует в том, что ему по вкусу. В нем обретается все, что желанно неразумным девам^[757], — красота, богатство услад, обходительность; и дьявол трудится, чтоб каждой из них дать удобный случай. Так он изгнал Палладу и ввел Венеру, из священной церкви Спасителя и святых сотворил гнусный пантеон, из святилища — блудилище и агниц обратил в волчиц^[758]. Когда же вздулось чрево у аббатисы и многих монахинь, изможденный и побежденный соблазнитель ускользает и господину своему немедля несет победительных орлов^[759], стяжанных ценой беззакония. Тот живо приступает к королю, разглашает, что аббатиса и ее монахини — беременные блудницы, и, отправив людей расследовать это дело, по их возвращении удостоверяет истину всего сказанного; монахинь изгоняют, он просит себе Беркли и получает его от владыки своего, а лучше сказать — от тупицы своего.

Он увидел Бошем^{title="">[760]} под Чичестером и возжелал его. Сопутствуемый большой станицей вельмож, он, посмеиваясь, сказал как бы в шутку архиепископу Кентерберийскому, тогдашнему владельцу этого места: «Господин, даешь мне Бошем?» Архиепископ в изумлении повторяет его слова вопросительно: «Я даю тебе Бошем?» А тот тотчас со всем своим воинским отрядом падает к его ногам, будто добился своего, и целует их с обильными благодарностями. Он отъехал к Бошему и силою завладел им; поддерживаемый свидетельством своих людей, он перед королем восхвалил архиепископа как дарителя и владел этим местом мирно.

Из сих случаев узнается его дух, гибельный в стяжании, расточительный в даянии. Он был ловец всякой прибыли от всякого человека — ради того, чтобы каждому достало у него даров. Для всех он был страх и надежда, горесть и радость.

IV. О КНУТЕ, КОРОЛЕ ДАНОВ^[761]

В ту пору самым богатым и отважным из королей был король данов Кнут. Призываемый английской знатью и соблазненный частыми посланиями — ибо не противились ему англы, но приглашали и радостно принимали — с огромной ратью он высадился в Данезии^[762], которая доныне так зовется, взяв имя от данов. Причиной этим событиям было постыдное угнетение, ибо так заведено у королей: чем трусливей, тем свирепей. Такую жестокость выказывал Этельред: весьма боязливый и всех боявшийся, он злоумышлял против всех и утеснял знатных, не всех разом, но порознь, превращая свободу в рабство и обратно. Он позволял рабам попирать шеи знати, он был сокрушитель правды, ревнитель неправды, сеятель свирепства, трут немилосердия, не отмститель обидам, не воздаятель добрым делам. Любил он лишь тех, кого мог бы, прогневавшись, обвинить в рабском происхождении, измене или еще каком преступлении. На нем исполнилось сказанное: «У царя беззаконного все служители — нечестивцы»^[763]. Кого называли благодушным, кротким или сострадательным, тот не исправлялся пред очами его. Гордое око раба и ненасытное сердце служили ему в удовольствие^[764]. Пени и плач знати были ему отрадой. Родовитых дев он выдавал за селян, а сынов высочайшей крови принуждал унизиться до дочерей рабов. Он любил в своих клевретах сердца, подобные его собственному, и вооружал их всеми ухищрениями жестокости. Сколько поставленных им тиранов, столько и королей. Правдивый в угрозах, лживый в посулах, всюду он был молотом всякой правды. В начале царствования знать терпела его, чтобы не казалось, что они умаляют его род, но потом, низведенные им насильно из знатности в подлое состояние, они продали его племени чуждому. Вместе с рабами, коих сам избрал и по манию коих свирепствовал против свободных, был он в своих покоях в Вестминстере, когда разгласилась весть о приходе Кнута, и король, бежав в челноке, умер от страха в городе Лондоне, среди рабов, и, оставленный ими, унесен речною стремниной, «куда Нума отправился с Анком»^[765].

Хотя моя душа по природе ненавидит рабов, то в них мне по нраву, что и при конце, и при удобном случае они показывают, насколько заслуживают любви. Есть английская пословица о рабах: «Haue hund to godsib, ant stenc in pir oder hond», то есть: «Возьми пса в кумовья и палку в другую руку».

Внезапно и нежданно явился Кнут и, тотчас принятый в Лондоне теми, кто его приглашал, вторгся во все соседние области, а ради своей безопасности взял в жены Эмму, сестру герцога Нормандского, вдовствовавшую по кончине Этельреда. Но сыновей их, Альфреда и Эдуарда, он, как ни разыскивал, найти не смог, ибо один рыцарь по воле Вышнего исхитил их из смуты и вихря. Тайно поместив их в челн, он выгнал его в море и, украсив царским убором и приложив письмецо с их именами и родством, вверил их Божьему распоряжению. На второй день они, плачущие, найдены были паннонскими купцами, выкуплены венгерским королем и отосланы к их дяде герцогу.

А что делает Годвин в эту пору? Собрав большую и сильную рать, он призывает Эдмунда, Этельредова сына, и они встречают Кнута, спешащего на них, при Дирхерсте в Глостерской долине, над Северном. С обеих сторон были построены к битве полки и фаланги войска, многочисленнейшие у Кнута, который привел половину Англии купно с данами. Но даны страшились храбрых и гневных противников, как и своего неправого дела, поддерживаемого одною алчностью. Они потребовали у Кнута решить дело гибелью не всего войска, но одного человека — пусть-де будет вместо битвы поединок и победивший боец получит королевство для своего господина, а прочие уйдут с миром^[766]. Обеим сторонам эти речи пришлись по нраву, Эдмунд же рассудил за благо выйти в бой самому и не позволил бы выпустить другого бойца вместо себя. Услышав об этом, Кнут решил биться сам, чтобы избежать недостойного неравенства, ведь битва королей — дело справедливое и подобающее. Когда все принадлежащее до этого дела было исполнено с должной торжественностью, учинено перемирие, бойцы вооружены, они на двух челнах с противоположных берегов переезжают на остров на Северне, снаряженные отменным и драгоценным оружием и конями, как требовала их честь и защита. На их неудачах и успехах в начавшемся бою мы не можем долго останавливаться, ибо должны перейти к другим предметам. Бой был долгим, при общем безмолвии, с различными переменами, возбуждавшими то унылый страх, то радостную надежду, и недвижное войско глядело на них с открытым ртом. Тут, однако, было сказано нечто достопамятное, ибо когда кони их были убиты и бойцы спешились, Кнут, тощий и рослый, донимал Эдмунда, большого и одутловатого, столь отважными и упорными нападениями, что, отступив для передышки, Эдмунд стоял, дыша тяжело и часто, а тот во всеуслышание молвил: «Эдмунд, у тебя слишком короткое дыхание». Эдмунд, залившись краской, сдержался и смолчал, а при следующем натиске так грянул противника по шлему, что Кнут коснулся земли коленями и рукой. Отпрянув, Эдмунд не сокрушил поверженного, не утеснил изнуренного, но в отместку молвил слово за слово, сказав: «Не такое уж короткое, если столь великого короля я положил к моим ногам». Даны же, видя, что в бою со столь важным исходом Эдмунд отводит свою руку от их господина и что, столь близкий к победе, он ее откладывает, многими мольбами и слезами склонили их к союзу на таких условиях, чтобы на протяжении их жизни они делили меж собою королевство в равных долях, а по смерти одного из них оставшийся владел всем в целости. Сделались они там братьями и друзьями, сочетавшись в крепчайшей верности, так что ни сеятель гнева дьявол, ни сообщники его, клеветнических и льстивых языков ненавистные бритвы^[767], не могли разрушить ни союз их, ни дружество.

Случилось, что Эдмунд умер первым, и вот как. У некоторых королей есть обыкновение доверять тайны своей комнаты или своей постели рабам, не боясь подставлять им свои свободные головы. Тут мне вспоминается, что Роберт, сын Генриха Первого, граф Глостерский^[768], человек великого разума и большой образованности, хотя, как часто бывает, распутный, много беседовал со Стефаном де Бошаном, человеком того же порока, словно пренебрегая всеми добрыми рыцарями. В решающий миг битвы, когда труба гудит, шлемы вздеты с обеих сторон, копья взяты наизготовку, щиты прижаты к груди, конские удила натянуты, Роберт поспешно ищет помощи и совета у добрых мужей, Стефана же забывает за никчемностью. Один из рыцарей ему в ответ: «Позови Стефана». Граф покраснел, примечая упрек, и сказал всем, кого призвал для совета: «Сжальтесь надо мной, не будьте так непреклонны и простите того, кто сознается в грехе. Я человек большого сладострастия, и когда зовет меня госпожа моя Венера, я зову слугу ее Стефана, расторопнейшего в таких делах помощника; когда же зовет Марс, обращаюсь к вам, его питомцам. А если мои уши почти всегда слушают его и мои уста говорят с ним, так это, по правде, оттого, что Венере я служу по доброй воле, а Марсу — по принуждению». Все рассмеялись, простили его и помогли.

Вот, думаю я, причина тому, что иные короли прогоняют свободных и доверяют свои тайны рабам, ибо они хотят служить порокам и бегут свободы добродетелей; и, как обычно говорится, подобный ищет подобного^[769]. Эдмунд сыскал подобного своим нравам в усладах или, лучше сказать, в пороках и подчинил свободных людей своего двора человеку рабского и подлого состояния^[770]. Тот получил от короля много нежданных и неподобающих его безродности богатств, и наконец его привлекло одно селеньице, принадлежавшее короне, Минстерворт на Северне, в трех милях от Глостера. Он просил его, но в ответ получил от короля если не отказ, то отсрочку. От этого в нем зародился гнев, быстрый и бурный, и он, неуместной благосклонностью своего господина безрассудно принужденный не к надменности, а к безумию, замыслил беззаконие на ложе своем^[771], какого не придумал бы человек свободный, даже уязвляемый бесконечными обидами. Замкнуты в медных стенах сердца знатных людей, коим ни зависть, ни любочестие, ни уксус беззакония не навредит, а потому они редко воздают неблагодарностью за благодеяния, хотя находят терпение против обид. Но у рабских душ нет оград или же все разрушены: они открыты для воровства, грабежа и прочих чад неправды. Они гнушаются взвешивать честь и бесчестье, довольствуясь сим скверным стишком:

Это евангелие дьявола, от слова Эван с согласным v, что переводится как «неистовство» (поэтому Вакх зовется Эваном), а не Еввангелие Господа Иисуса, в котором стоит двойной гласный u, от слова eu, то есть «благо», ибо оно учит воздержанию от зла и упорству в добре^[773].

Раб этот, питая в уме безосновательную ненависть и памятуя о положении королей, наконец утвердился в решении, замыслив худшее, а именно, чтобы уцелевший наследовал умершему. Своею волею он оставил в живых Кнута, полагая, что тот такого же склада и ему подобен, так что, оставив всякую честь и мысль о Боге, вожделеет объединить под собой королевство. Раб заключил, что в уплату за беззаконие от Кнута можно получить без труда и промедления то, что господин медлил ему даровать.

Сделалось это так. Кнут владел Лондоном и областями за Икнилдом, Эдмунд — всем остальным^[774], и потому довелось ему прийти в тот любезный Минстерворт, где я ныне, благодарение Богу, владею капеллой по праву материнской церкви Вестбери. Увидев это сельцо, со всеми богатствами и отрадами, до него относящимися, раб воспалился неистовством и подложил, служитель дьявола, своему господину в дыру в нужнике железный вертел, острый и длинный. При приходе короля он шел перед ним, неся много свечей, и отстранил иные из них, чтобы король, не чая опасности, на оную наткнулся. И он наткнулся; смертельно раненный, он велел унести себя оттуда и скончался в Россе, королевском селении, которое он уступил Херефордской церкви, доныне им владеющей^[775]. Раб поспешил к Кнуту и сказал: «Здравствуй, целый король, бывший вчера лишь полукоролем; вот бы вознаградил ты виновника твоей целости, чьей рукою устранен твой недруг и вырван из земли твой единственный неприятель». Тогда король, хотя весьма опечаленный, с ясным лицом отвечает: «Боже благий! кто же оказался мне таким другом, чтобы я вознес его паче сотоварищей его^[776]?» Раб говорит: «Я». Тогда король вознес его и вздернул на высоком дубе: подобающий и заслуженный конец для рабов.

После этого Кнут долгое время оставался независимым монархом, и даны покрыли все области повсюду. Взяв верх над англами, они принуждали их к худшему рабству, творя насилие над их женами, дочерьми и внучками. Годвин доносил об этом Кнуту со многими слезами, но не помог избавлению своего народа и из жалости к своим стал безжалостным и неумолимым врагом королю данов. Он мужественно противился королевской власти (и, говорят, одолевал во многих столкновениях), непрестанно домогаясь мира и свободы для англов. Когда же Кнут увидел, что в битве его не победить, он склонился к его мольбам, чтобы добиться коварством в мирное время, чего не умел взять силой и воинским искусством. Они сделались по виду друзьями, и свобода Англии восстановилась. Даны часто заключали такие договоры и нарушали их, нарушили и этот, впав в былую разнузданность свирепей обычного. Однако этот мир длился долгое время, в течение которого Кнут злоумышлял против Годвина. Частыми подарками и изъявлениями дружества он добился от него и доверия, и приязни. Когда же король полностью убедился в этом, то призвал графа и после многих вздохов и частых стенаний сказал: «Я надеюсь на ваше прощение, ибо я, со своей стороны, отпустил вам все, что в наших распрях казалось того заслуживающим; говорю „казалось”, а не „заслуживало”, ибо покамест я был неправедным гонителем вашего народа, ваше сопротивление всегда было и похвальным, и праведным. Если же еще какая малость или облачко по моей вине удручает вас, мне будет отрадою дать вам удовлетворение, какое вам угодно». Умягченный этими коварными речами и отчасти умирившись душой, граф отпускает ему все прежние дурные посягательства. Но Кнут, чтобы искуснее уловить его в свои сети, прибавляет: «Господин граф, вы возвеселили мою душу, и я желаю вверить вам распоряжение обоими королевствами. Прежде всего, я хочу, чтоб вы посетили Данию, дабы управить и исправить все, что усмотрите. Единственная моя сестра, что правит там вместо меня, самая прекрасная и преданная из девиц, получит из вашей руки мое послание, велящее ей созвать к вам всю знать; им вы дадите другое, велящее подчиняться вам, как мне, со всяким благоговением». Соглашается граф и, получив письма и позволение отбыть, быстро достигает порта, откуда ему предстоит переправа через море. По совету своего капеллана Бранда^[777], известного ему как отменный искусник в тонких вещах, он вскрывает обе печати, чтобы испытать лживость или верность короля, справедливо опасаясь данов, даже дары приносящих^[778]. В первом он находит приказ всем данам встретить его; во втором: «Пусть ведают друзья мои даны, по заслугам мне любезнейшие из всех мужей, ибо вернейшие, что граф Годвин, к которому вы пришли, призванные моим письмом, коварством и силой вырвал у меня правление Данией на три года, посулив, что будет разумным и верным служителем на увеличение доходов, на процветание всех дел и на вашу защиту, так что и Иосиф для Египта не был благоприятнее. Так волк пред глупым пастухом притворяется собакой, чтобы, убедив его, что разогнаны внешние опасности, в одиночестве свободно предаться грабежу. Он вожделеет отомстить позор английского племени и похваляться вашей кровью. Я почуял его коварство и согласился с его просьбой, притворяясь простаком, чтобы этот замышляющий смерть принял смерть от вашей руки и чтобы хитроумие увидело себя побежденным мудростью. Ибо пока он жив, я не единственный король Англии и Дании». Годвин велит подменить это письмо и вопреки желанию своих людей, в страхе уговаривавших его повернуть назад, поступает отважно и так переиначивает королевский приказ: «Кнут, король Англии и Дании, данам, единственным поборникам его процветания, ибо во всякую годину войны и мира они служили ему верно и храбро. Надлежит вам ведать, что я в здравии и спокойствии правлю как монарх всей Англией, что, я надеюсь, угодно Богу, направляющему меня, как Иакова, возлюбленного Своего. Я благодарен Ему и вашим молитвам; подателю же сих писем, графу Йоркскому и господину Линкольна, Ноттингема, Лестера, Честера, Хантингдона, Нортгемптона, Глостера и долго нам противившегося Херефорда, мы обязаны более, нежели кому-либо из живущих, ибо его рука добыла мне мир, его доблесть и мудрость успокоили державу. Ему как вернейшему моему препоручил я заботу и распоряжение всей Данией и отдал сестру мою в жены; и я хочу, чтобы вы подчинялись его власти беспрекословно. Прощайте^[779]».

V. О ГЕНРИХЕ ПЕРВОМ, КОРОЛЕ АНГЛОВ, И ЛЮДОВИКЕ, КОРОЛЕ ФРАНКОВ

Генрих, король Англии, отец матери того Генриха, что ныне царствует, муж предусмотрительный и приверженец мира, в сражении при Жизоре разбил и обратил в бегство короля Франции Людовика Толстого с его горделивой ратью. Вернувшись победителем, он замирил Англию^[780], завоеванную его отцом Вильгельмом Незаконнорожденным, но ни самим Вильгельмом, ни сыном его и преемником Вильгельмом Рыжим не приведенную к миру, затем что старинные ее обитатели, отнюдь не сносящие своего изгнания равнодушно, тревожили пришлецов, и по всей державе свирепствовал мятеж. Но этот Генрих, о котором у нас речь, устраивая браки меж обеими сторонами, и другими способами, какими мог, соединил оба народа в твердом согласии и долгое время счастливо правил Англией, Уэльсом, Нормандией и Бретанью, к славе Божией и великому благоденству и непрестанной радости подданных. Кроме того, он возвел Клюнийскую обитель^[781] от основания, которое король испанцев Альфонсо заложил на своем иждивении и едва поднял над уровнем почвы, а потом из-за скаредности отступился от своего намерения. Это здание, хотя и было величественнейшее и прекраснейшее, вскоре после того, как строители отвели от него руки, целиком рухнуло. Но когда возвестили об этом королю перепуганные клюнийцы, виня во всем работников, он оправдал их, сказав, что длань Господня сотворила это, чтобы он не воздвигал свое на той основе, что заложил король, побежденный скаредностью. Послав туда лучших своих строителей, он велел вырыть из земли все, что заложил Альфонсо, и возвел здание дивной величины, дав монахам сто фунтов стерлингов годовых навечно, чтобы поддерживали его в целости.

Хотя король держался посередине между скупостью и расточительностью, так что не мог бы быть ближе к расточительности, не впав в этот грех, он был счастливо окружен всяческим изобилием и процветал среди благоденства людей и дел во всей державе. Обычаи его дома и челяди, как он их установил, были у него записаны^[782]: дома — чтобы всегда обиловал всяким припасом и чтобы была точная очередность, задолго предусмотренная и до всех доведенная, где ему останавливаться и откуда двигаться, и чтобы каждый именитый человек этой земли, коих зовут баронами, приходя к нему в дом, имел бы установленные льготы от королевской щедрости; челяди — чтобы никто не нуждался, но каждый получал определенные дары. Говорят, что, насколько позволяет этот мир, жил его двор без заботы, дворец — без гама и смятения, а это редкость; и если позволительно верить отцам, мы можем назвать его век Сатурновым, а наш — Юпитеровым^[783]. Стекались, говорят, отовсюду ко двору люди — не только наши, чтобы облегчить свои заботы, но и чужеземцы приходили и находили множество торговцев и товаров: ибо был здесь, так сказать, рынок, следующий за королем, куда бы он ни выступил, так твердо установлены были его пути и места широко провозглашенных остановок. Зрелые летами или мудростью всегда перед обедом — при дворе с королем, и голос глашатая призывал тех, кто добивался слушания по своему делу; после полудня и сна допускали тех, кто искал развлечений, и так до полудня был королевский двор школой добродетелей и мудрости, а после — учтивости и пристойного веселья.

Но кто умолчал бы о легких шутках этого человека, столь приятного и благодушного, не столько императора или короля, сколько отца Англии — даже хотя мы не в силах описать важные? Его постельничий Пейн Фитцджон^[784] обыкновенно на каждую ночь нацеживал по секстарию вина, чтобы утолять королевскую жажду, а король спрашивал его раз или два в год, а то и ни разу. Потому Пейн и пажи спокойно выпивали его досуха, и часто в самом начале ночи. Случилось, что король в полночь спросил вина, а его не было. Поднимается Пейн, будит пажей, ничего не находят. Король застает их, охотящихся на вино и не находящих; подзывает Пейна, дрожащего и испуганного, и говорит: «В чем дело? Разве не всегда при вас есть вино?» Тот робко отвечает: «Да, господин, на каждую ночь мы нацеживаем по секстарию, а поскольку вы уж давно не пьете и не спрашиваете вина, мы часто выпиваем его вечером или когда вы уснете, и вот мы признались во всем по правде и просим у вашей милости прощения». Король: «Ты нацеживал не больше секстария на ночь?» Пейн: «Не больше». «Это было мало для нас двоих; впредь бери у виночерпиев на каждую ночь по два, один тебе, другой мне». Так правдивое признание избавило Пейна от заслуженного страха и уняло гнев короля; это было в духе королевской снисходительности и щедрости — вместо свары и гнева воздать весельем и выгодой. Лучшего стиля, пространнейшей речи был бы достоин этот король, но он из новых, и древность не придала ему важности.

Король Франции, помянутый выше Людовик Толстый, был человек, огромнейший телом и не менее того — делами и умом^[785]. Людовик, сын Карла Великого, лишился почти всей знати Франции и всего войска франков при Эворе из-за глупой гордыни своего племянника Рауля Камбрейского. С этого дня он в прискорбном положении правил королевством франков вплоть до прихода Гурмунда и Изембарда, против коих он с остатками франков начал битву в Понтье^[786]. Истребив большую часть врагов, он вернулся победителем, но с весьма малой свитой, и вскоре умер от ранений и тягот сказанной битвы, на горе и слезы всей Франции. После кончины того Людовика не отступал меч от Франции^[787], пока Господь не сжалился и не послал этого Людовика. В юности он не мог выйти из парижских ворот дальше третьего милевого камня без позволения или сопровождения соседних князей, и ни один из них не слушался и не страшился его повелений. От этого его высокая душа накопила великий гнев, не стерпев, что ее запирают в тесных рубежах. Разбудил его, как спящего, Господь^[788] и дал ему решимость для битвы, а вскоре и милость победы, и довершил труды его полным единством и миром всей Франции.

Наследовал ему Людовик, сын его^[789], христианнейший и кротчайший из людей, и по благодати Христовой обладал миром, который его отец стяжал оружием, во все дни своей жизни, без сомнений уповая на Господа, который никогда не оставляет надеющегося на Него^[790]. Говорю о том, что видел и знаю. Будучи человеком такой благости и столь простодушной кротости, оказывая ласку каждому нищему, и своему, и чужому, так что мог казаться слабоумным, был он весьма строгий судья и совершитель правосудия, хотя часто проливающий слезы, непреклонный с гордецом и беспристрастный с кротким.

Случилось, как я слышал от многих великих мужей, дивное дело, которое может небезосновательно показаться невероятным. Один человек на границах Галлии, маркиз, могучий, но жестокости чрезмерной, ежедневно донимал свирепым насильством соседей и чужеземцев; ввергал в темницу странников, которых или пытками изнурял до смерти, или, ограбив, отпускал полумертвыми. Будучи не ниже Катилины в коварствах и Нерона в беззаконии, он имел жену, превосходившую родом, красой, благонравием и ближних, и дальних. С ужасом отвращаясь от тирании порочного мужа, она противопоставила любовь Христову его ужасным делам, так что не боялась при каждом представлявшемся случае разрешать связанных, выводить пленных, всех отпускать на свободу, нагружая их какими могла дарами, и не радовалась, пока не проводит их радостными. При всяком свирепстве господина своего она плакала и по любви Христовой сострадала несчастным с великою скорбью, и что ни доставалось ей из награбленного тираном или из должных выплат держателей, все расходовала на ограбленных и других нуждающихся. По этой причине, где бы ни распространялся слух о жестокости и бесславии мужа, сопровождало его милосердие и добрая слава жены, и тем светлей она блистала, чем больше ее ясность лучилась во мраке ее мужа. Тиран этот, не слушавшийся ни совета доброй жены, ни порицаний благочестивейшего Людовика, был им захвачен и, во всем признавшись, осужден и веден на виселицу. И вот та добрая женщина, о которой я говорил, жена его, хотя и беременная, хотя и на сносях, презрев всякую опасность как для чрева, готового рожать, так и для рождающегося чада, бросается к ногам сострадательного судии, со слезными воплями молит о милосердии, просит ради уважения к ее доброму имени, и слезные вздохи сокрушают судью, коего ни война не смутила бы, ни золото не прельстило. И тем блистательней была сия просительница, что уже свободная, уже от пагубного тирана не зависящая, из-за верности супружеству она хотела вновь быть связанной. И хотя счастливая своей независимостью и одиночеством, она не думает ни об утрате свободы, ни о тяготе рабства, ни о безмерности кары, не боится быть битой былыми скорпионами, ни снова попасть под бичи^[791], но усердно приемлет всею душою всю строгость супружеской верности. Итак, связанного преступника ведут от места наказания назад во дворец, а чтобы злоба его не казалась совсем избежавшею унижения и взыскания и не похвалялась совершенной безнаказанностью, король велит отсечь ему правое ухо. Тут случается примечательная диковина: четырех дней не прошло, как родился у этого тирана от его избавительницы сын, не имеющий правого уха. Было бы меньшим дивом, будь он зачат после усекновения отца, но то, что он, уже живой и полностью образовавшийся в утробе, явился потом на свет искалеченным, — это знак высочайшего сострадания.

Это была одна из милостей Людовика; следующая такого рода. Валеран из Эффрии был рыцарь неграмотный, однако весьма приятного красноречия, известный и любезный королю. Были у короля три служителя^[792], стоявшие над всей Францией, — Вальтер камергер, Бушар Молосс, а по-галльски veautur, и Гильом де Гурне, прево Парижский. Вальтер пожинал почти все плоды Франции по своему усмотрению, Бушар, стоявший ниже него, — некоторую их часть, Гильом — немногие, а Людовик по простоте своей — то, что ему позволяли. Валеран, видя это и зная, что делается, печалился, что из-за власти рабов причиняется такой огромный урон казне, и сочинил песенку на галльском языке с такими словами:

Когда песенка разошлась, они увидели, что их тайные дела обнаружились и сговор их раскрыт; они вознегодовали и вооружились для мщения: они собирают всех, кто может навредить Валерану, строят ковы и обвиняют его в преступлении против короля, коего неустанными наветами отвращают от приязни. Наконец некая дама, знатная и весьма богатая, но со скользкой славой, в великой злобе и спеси безумствуя, обвиняет Валерана пред королем, что он распевал непристойные песни и о ней, и о короле. Король, уязвленный этим, говорит: «Валеран, я терпеливо сношу брань на свой счет, но поносить мою сродницу непозволительно, ибо она моя кровь и один из моих членов». Отвечает Валеран: «Этот член у тебя хворый», что по-галльски остроумнее: De ce member es tu magrinez. Даже это словцо король стерпел кротко. Другие засмеялись, но женщина, раздосадованная насмешкой, сказала: «Господин король, доверь наказать его мне; я ему покажу. Я знаю, как проучить шута; я найду трех шлюх, которые отделают его бичами, как следует». Тут Валеран: «Госпожа, твое дело спорится, осталось найти лишь двух». Тогда она слезно просит отомстить эти обиды, и те трое, коих он уязвил, присоединяют свои жалобы и добиваются, что несчастный был изгнан. Валеран искал убежища у нашего господина, короля Англии, и был ласково принят. Вальтер между тем снес его дома, выкорчевал виноградники, вырубил рощи, повалил его ограды, все разорил. Наш господин дважды своими письмами и трижды собственными устами просил господина Людовика, чтоб тому все вернули, но безуспешно. Видя, что никакое заступничество не вернет ему прежнего состояния, и зная Людовика как человека весьма сострадательного, Валеран прибег к помощи его сострадательности. Когда помянутые короли вели беседу на широком поле, окруженные большим сонмом ратников, Валеран, предупредив о своем замысле нашего короля, появился, восседая на маленьком вороном коне, обезображенном худобой, сам в убогом виде — в платье, изодранном от ветхости, небритый и немытый, шпоры свисают с пяток, башмаки тесные и дырявые, во всем подобный последнему из людей. Желая, чтоб его увидели, он показался пред королем Людовиком и нашим: его погнали оттуда палками, как нищего, и он ускакал. Короли одни беседовали в круге, обсуждая мир меж королевствами. Но Людовик, заметив появление Валерана, испугался, что дело, сделанное с благонамеренным лукавством, было без притворства и от настоящей нужды. Он почувствовал такое отвращение к своей чрезмерной суровости, что в одиночестве отошел от короля, чтобы приблизиться к Царю Небесному, и поспешил умирить небо, пренебрегая земным покоем. Наш король терпеливо ждал, зная, что происходит; но Людовик, подойдя к своим людям, отозвал Вальтера и сказал: «Я избрал тебя от народа и сделал князем в надежде, что ты будешь разумным и верным правителем всего королевства; я всегда открывал для тебя мой слух, желая, чтобы ты вливал в меня мед своей мудрости, ради мира народного и моего благоденствия. Но ты влил отраву, присоветовав, чтобы я согрешил против Господа и брата моего Валерана; за слово надобно было наказать словом, а не битьем и изгнаньем. Увы! сколь безжалостным я себя обнаружил только что, увидев, сколь жалким я его из-за тебя сделал. Он удалился в ту сторону; быстро ступай за ним и приведи назад». Вальтер, испуганный, кидается в толпу, находит, приводит, возвращает ему все, и чтоб он впредь не сетовал, прибавляет больше, чем отнял, и когда Валеран приносит благодарность за восстановление в прежнем состоянии, король благочестивой и смиренной мольбой добивается, чтобы тот его простил.

Случилось мне провести много времени в Париже с королем^[794], и среди прочего он говорил со мною о сокровищах королей и сказал: «Богатства королей неодинаковы и многоразличны. В драгоценных камнях, львах, пардах и слонах — богатство индийских владык; золотом и шелковыми платьями похваляются византийский император и сицилийский король; но у них нет людей, умеющих вести что-нибудь, кроме разговоров; в делах военных они никчемны. Римский император, которого называют императором Германии, располагает людьми, годными для войны, и боевыми конями, но не золотом, не шелком и не другими богатствами, ибо Карл Великий, отвоевав эту землю у сарацин, все, кроме укреплений и замков, отдал архиепископам и епископам, коих водворил в обращенных городах. А господин твой, король Англии, у которого ни в чем нет недостатка, располагает людьми, конями, золотом и шелком, самоцветами, плодами, дичью и всем прочим. Мы же во Франции не имеем ничего, кроме хлеба, вина и веселья». Это слово я себе заметил, ибо оно остроумное и правдивое.

Примерно в ту же пору, когда я по приказанию господина короля Англии спешил на собор в Риме, созванный при папе Александре Третьем^[795], принял меня радушно граф Шампанский, Генрих, сын Тибо^[796], самый щедрый из людей, так что многим он казался расточительным, ибо всякому просящему давал^[797]. За беседою он хвалил Рено де Музона^[798], своего племянника, во всем, за исключением чрезмерной щедрости. Я же, зная, что сам граф столь щедр, что кажется расточителем, с улыбкой спросил, известны ли ему самому границы щедрости. Тот отвечал: «Где уже не остается, что дать, там и граница; ибо постыдными средствами разживаться, чтоб было что даровать, — это не щедрость». Мне это показалось остроумным; ведь если ты дурно добываешь, чтобы раздавать, то становишься алчным ради щедрости.

У помянутого Людовика и у отца его была великая мудрость в поступках и простота в речах. Он был столь набожен, что всякий раз, как поднималось дело, касающееся его и Церкви, он, словно один из каноников, руководствовался решением капитула и возражал против всякой обиды^[799].

Было у него в обычае: чувствуя, что его дрема долит, он устраивался отдохнуть прямо там же, где был, или поблизости. Когда он спал в лесной тени, имея при себе всего двух ратников (ибо остальные были на охоте), его нашел граф Тибо^[800], на чьей сестре он был женат, и упрекнул, что он спит в одиночестве, — это-де не подобает королю. Тот отвечал: «Я спокойно сплю в одиночестве, ибо у меня нет зложелателей». Вот простодушный ответ, вот речь чистой совести. Какой другой король может таким похвалиться?

Такую ласковую приязнь он оказывал клирикам, что они стекались к нему в Париж со всех концов христианского мира и, под сенью крыл его^[801] питаемые и защищаемые, пребывают в тех школах до сего дня. И вот когда я с прочими был там в школах, самый богатый из евреев Франции напал на шествие клириков в молебственные дни, выволок одного клирика и бросил в выгребную яму в своем доме, ибо тот ушиб его сына камнем. Когда это дошло до христианского короля, он велел бросить еврея в костер. Ничем ему не помогли ни мольбы всей Франции, ни все богатства еврейского народа. Король отвечал плачущим и просящим: «Я хочу научить евреев держать псов подальше от христианских шествий».

Возможно, эти вещи вздорные и в больших книгах неуместные, но моим листкам вполне приличные и, кажется мне, даже слишком высокие для моего пера. Когда я был в Париже, меж клириками и мирянами при дворе этого короля поднялась свара и разразился мятеж. Миряне взяли верх и, крепко попотчевав многих клириков кулаком и дубиной, страшась королевского правосудия, бежали в укромные места. Однако король услышал вопль несчастных^[802], пришел, и нашел самого жалкого паренька в черной рясе, с головой разбитой и кровоточащей, и спросил: «Кто тебя?» Мальчик указал ему на начальника королевиных спальников (король недавно взял за себя дочь испанского короля^[803]): из-за спеси и высокого мнения о своем сане тот не удостоил бежать, ни, будучи приведен к ответу, — отрицать свой поступок; он отвечал только, что мальчик его поносил. По приказу короля взяли его под стражу, связали и повели к месту казни. Услышав об этом, потрясенная королева спешит, прибегает, с растрепанными волосами падает к ногам короля, а с ней все придворное многолюдство, и с громкими воплями домогаются ему прощения; она ссылается на благородство этого человека, его мудрость, на то, что ее отец предал ее в его руки и поручил его заботам; и вот чудо — сострадание вызвало у короля слезы. И все же справедливость понуждала его совершить кару, и он велел отсечь правую руку, которою тот расшиб мальчику голову.

Тот же король повелел обиходить Фонтенбло и обвести стенами широкое пространство, холмы и долины, ключи и леса, чтобы он мог останавливаться там себе на удовольствие, и когда дома были уже выстроены, садки и стены, рвы и водопроводы сделаны, селянин, живший неподалеку, пожаловался, что часть его поля заняли королевскими стенами и домами. Когда это дошло до короля, он велел дома снести и стены срыть, оказав такое внимание малой жалобе, что многие обвиняли его в неразумии, вместо того чтоб воздавать заслуженные хвалы его милосердию. Он не удовлетворился, пока селянин не попросил много более выгодного для себя обмена и получил даже лучше прошеного.

Отец его, Людовик Толстый, подчинив Францию мечом и начав владеть ею свободно и неколебимо, сделал королем своего первородного сына Филиппа^[804]. После помазания и клятвы верности, принесенной всей Францией, тот отступил от отцовских нравов и уклонился от отеческих установлений, сделавшись всем тягостен высоким надменьем и самовластной заносчивостью. Случилось по воле Господней, что однажды, когда он в сопровождении многих всадников пустил коня вскачь в той части Парижа, что зовется Греве, черная свинья, выскочив из навозной кучи на берегу Сены, кинулась под ноги скачущему коню. Споткнулся и рухнул конь, и всадник, сломав себе шею, скончался, а свинья внезапно погрузилась в Сену: никто из людей не видел ее до этого, и после она никому не показывалась. Тогда отец его Людовик Толстый — а скорее Господь, исторгнувший Францию из львиного зева^[805], — поставил на его место Людовика, кроткого и благочестного, как Давида на место Саула.

Этот король Толстый, будучи побежден, как выше сказано^[806], Генрихом и придя в Понтуаз, явился всем сотрапезникам за столом весьма радостный, не с печатью или печалью побежденного, но с ликованием победителя. Когда сотрапезники дивились и спрашивали о причинах столь великой радости при таком поводе для скорби, он отвечал: «Во всех областях Франции со мной часто приключались вещи вроде нынешних, и от частоты злоключений я очерствел и мало их боюсь; но вот Генрих, король англов, что ныне нас одолел, живущий в непрестанных успехах и никогда не претерпевавший никакого несчастья: приключись с ним то же, что с нами, он опечалился бы нестерпимо и безмерно и от чрезмерной печали мог бы обезуметь или умереть — добрый король, всему христианству нужный. Посему я почитаю его победу моим успехом, затем что иначе мы бы его лишились». Это был ответ, заслуживающий подражания и чуждый зависти.

Тот же король, в ту пору, как его князья еще боролись с ним, а Тибо, граф Шампанский^[807], был князем князей, ему враждебным, побеждал графа во многих сшибках и день изо дня делался ему ненавистнее. Графу же благоволил римский император и склонял его к войне, а с ним и князья его державы. Когда стало очевидно, что Людовик сильнее в войне, пришли к нему послы от императора римлян, говоря: «Передает тебе император римлян и предписывает: буде хочешь ты наслаждаться покоем твоего королевства и собственным благоденствием, должно тебе в течение этого месяца заключить мир и союз с графом Тибо по его желанию и к его чести; буде же нет, он, император, еще до истечения месяца обложит Париж осадою, и тебя в нем, коли выкажешь ты такую опрометчивую дерзость, что станешь его дожидаться». Отвечал им король: «Tpwrut Aleman!»^[808] Этот ответ кажется всем немцам весьма оскорбительным, и из-за такой насмешки часто бывает много ссор меж ними и чужеземцами. По-моему, это был ответ бесстрашного сердца и уравновешенного духа.

Еще когда между ним и Тибо была вражда смертельная, то есть опасная до смерти, но и бессмертная, поскольку непрекращающаяся, мудрецы не могли найти никакого пути к миру. Но Господь, бичующий своих сынов, которых приемлет^[809], когда и сколько хочет, остроумно обуздал их ярость таким образом. Король прятался в лесу под Шартром с большим вооруженным отрядом ратников, намереваясь послать подстрекателей, чтобы его враги шартрцы ринулись на него неподготовленными. И вот граф Тибо, свершая свой путь в неведении о том, что тут затевается, проходит близ короля без всякой тревоги. Видя, что тот идет ему в руки, и низко ценя такой успех, поскольку это вышло по случайности, без его усилий и забот, король удержался и через гонцов выговорил графу, посоветовав никогда не шествовать с беспечностью, покамест у него есть недруги, и позволил ему свободно уйти. Кого не тронул бы победитель, побежденный милосердием, и враг, оказывающийся отцом по благодушию?

Случилось также, что король подошел к Блуа с большим войском, и когда он готовил машины для стен, конницу для набегов, поджигателей для деревень, то услышал, что граф в городе с немногими людьми и что накануне ему пускали кровь. Поднимаются всюду пересуды, что-де застигнутого врага надобно оцепить крепкой осадой. Но король мыслит иначе: он отводит конников, отзывает поджигателей, разбирает машины и спешит отойти. Тут, конечно, те, кто считает себя мудрее, негодуют, начинают свару, обвиняют короля, что он несет всем злосчастье сверх меры, добровольно пренебрегает удобным случаем, презирает удачу, которая ему представляется, что он небрежный отмститель обид, любитель и пестун вражды, жестоко отметающий готовую победу. Он им кротко отвечает: «Если я в чем и заблуждался, то не по этим причинам. Ба! вы не знаете, что Катон, мудрейший из мужей после Соломона, говорит:

Неужели вы хотите действовать вопреки его совету? Есть, однако, и другая причина удержаться в сем случае. Я поберегся, как бы выдающийся муж из-за моих действий не услышал чего-нибудь дурного в пору своего кровопускания, что могло бы стать причиной его смерти». Смеялись и высмеивали его за это свои, хотя и втихомолку; но Господь, взирающий в сердце и даровавший ему эту мудрость, воздал королю еще и тем, что он обратил все мечи Франции в орала^[811], а потом по милости Его подчинил их своему мечу. Ведь Тибо, услышав о сей милосердной речи и любезном поступке, удивляясь и уважая дружественного врага, послал ему с верными гонцами такое письмо: «Господину Людовику, королю франков, спасителю его здоровья, Тибо, граф Шампани, желает в Господе здравствовать. На Вознесение блаженной Девы Марии я по милости Христовой явлюсь к вам, дабы впредь подчиняться вашему приказу во всем. Быв виновником вражды, я намерен дать удовлетворение приверженцу мира, вручить себя как побежденного победителю, чтобы настал между нами вечный мир, к вашей чести и моему бесчестью. Да здравствует в Господе вечно король-миротворец». Услышав это, Людовик вознес благодарность Всевышнему, а в назначенный день поднял Тибо от своих ног и принял в свои объятья, и с тех пор искренне любил его и был им любим, к непреложному миру своего времени и своей державы. Так, по слову Господнему, угли горящие взложил он на вражью голову, обратил нечестивого, и того не стало^[812].

Но почему бы мне звать его нечестивым, если он таким не был — тот, кому Бог впоследствии дал знак Своей явной любви? В самом деле (если позволить себе отступление), Тибо рассказал об этом Людовику, сыну Толстого, не для похвальбы, но чтобы пролить свет на добрые дела, прося, чтобы это свидетельство хранили в тайне до дня его смерти. Он помогалпрокаженным с большей охотой и отрадой, чем другим нищим, хотя всем был другом: но им особенно, потому что чем безнадежнее они презираемы и чем несноснее докучливы, тем любезнее, он надеялся, будет служение, принесенное им Богу, и тем любовнее будет оно принято. Ноги им он омывал и вытирал и, помня о великой Магдалине, совершенное ею для тела Господня благочестиво исполнял для Его членов. Но там был аромат жизни, сладость, привлекающая сердце, и плоть чистейшая, здесь же — смертный смрад, и горечь разъедающая, и язвенные истечения. Он строил для них особые дома в своих селеньях, или один для нескольких, или каждому отдельно, и всех их снабжал едой. За одним, однако, ухаживал он особенно^[813]: тот жил одиноко в хижине; в пору благоденствия он, как того требовали его доблесть и родовитость, облекался пышностью пурпура и виссона; постигнутый проказой, он казался еще достойнее и того и другого. Такова стезя благородства: с богатством растет смирение, в бедствии крепнет терпение. Мужа этого граф постоянно и прилежно навещал, когда проходил той стороной, и пользовался его полезным советом. Случилось, что однажды, когда граф навещал его по своему обыкновению, он застал его при смерти и велел управляющему поместьем о нем позаботиться. Через несколько дней, вспомнив о том, граф вернулся к хижине; он нашел дверь запертой и тщетно стучался, но оставался там, пока не увидел, что поблизости никого нет. Тогда он спешился и, снова постучавшись, смиренно молвил: «Дру г ваш Тибо просит, если можно, отворить ему дверь». Тот встает и показывается с добрыми словами и веселым лицом, принимает его ласково, и хотя обычно донимал его смрадом язв, теперь освежает сладчайшим ароматом благовоний. Удивляется граф, но удерживается говорить об этом. Спрашивает, поправился ли он. Тот отвечает: «Совершенно», и прилежно просит вознаградить управляющего, ибо он усердно за ним ходил. Тибо, обрадовавшись этому, выходит, провожаемый сердечными его благословениями. Встретив управляющего, он хвалит его попечение о больном и клянется, что оно достойно щедрого воздаяния. Управляющий ему: «Господин, по вашему приказу я ходил за ним усердно, покамест он был жив, а когда умер, я устроил ему приличные похороны, и, если угодно, мы поглядим на его могилу». Граф был поражен, но смолчал о виденном. Посетив могилу, он вернулся к хижине и, ничего не найдя, кроме пустого дома, возрадовался, что видел Христа. Это рассказал нашему королю после смерти Тибо король Людовик, сын Людовика Толстого.

VI. О СМЕРТИ ВИЛЬГЕЛЬМА РЫЖЕГО, КОРОЛЯ АНГЛОВ^[814]

Вильгельм Второй, король Англии, худший из королей, изгнавший Ансельма с Кентского престола^[815], по праведному Божьему суду был поражен летящей стрелой, ибо предан демону полуденному^[816], по чьим приказаниям он жил, и тем избавил вселенную от дурного бремени. Надобно заметить, что случилось это в дубраве Нового Леса^[817], которую он отнял у Бога и людей, чтобы посвятить зверям и псовым потехам; он искоренил там тридцать шесть матерей-церквей и обрек их народ на изгнание. Советчик же его в этом неразумии, Вальтер Тирел, рыцарь из Экена близ Понтуаза во Франции, не по своей воле, но по Божьей убил его ударом стрелы, которая, миновав зверя, угодила в чудовище, Богу ненавистное.

Утром того дня, когда он был застрелен, он поведал свой сон Гандальфу, епископу Рочестерскому^[818], в таких словах: «В прекраснейшем лесу после долгой погони за зверьми я вошел в великолепную капеллу. Там я увидел голого человека, лежащего на алтаре, чье лицо и плоть были столь приятны взору, что его навеки достало бы всему миру вместо еды и питья. И вот я съел средний палец с его правой руки, а он снес это с совершенным терпением и безмятежным лицом; я тотчас вернулся к зверям, а вскоре проголодался и, придя сызнова, ухватил ту руку, с которой отнял палец. Но он, прежде превосходивший красотою ангелов, отдернул эту руку так внезапно и взглянул на меня свысока так гневно, и ангельский его лик обратился в такой непереносимый ужас, в такую несказанную ярость, что от сего насупленного лица не только один человек, но весь мир мог бы обратиться в прах, и молвил мне: „Впредь уж ты меня есть не будешь”». Гандальф, заплакав, сказал: «Лес этот — английское королевство; звери — те невинные, коих Господь поручил тебе блюсти. Бог и поставил тебя служителем, чтобы благодаря тебе был мир и покой на похвалу Ему и на почесть, но ты по дурному своему желанию, хотя не господин им, а раб, как поднесенные тебе плоды, раздираешь их, пожираешь и истребляешь. Капелла — не что иное, как церковь, в которую ты свирепо вламываешься, растаскивая ее имения в отплату — а скорее, в растрату, — ратникам. Оный муж, прекраснейший пред сынами человеческими, Сыном Всевышнего нарицается^[819]: Его перст ты съел, когда блаженного мужа Ансельма, великий член тела Господня, пожрал так, что он уже не обретается на своем служении. Что ты вышел, чтобы вернуться снова голодным, означает, что ты намерен хуже прежнего терзать Господа в членах Его^[820]. Что Он резко отдернул руку Свою от тебя, переменившись в лице, как бы от света во тьму: свет означает, что Он сладок и кроток и многомилостив всем призывающим Его^[821], ты же Его не призывал, но, сколько было в твоей власти, душил. А что в оном лике изменился цвет наилучший^[822], так ты это заслужил; разгневанный и ужасный, Он ныне все вменяет тебе в вину, ибо ты надменно отвергал Его, пока Он был милосерд. Что Он говорит: „Есть не будешь”, означает, что ты уже осужден и власть творить зло у тебя полностью отнята. Раскайся, хоть и поздно, ибо смерть твоя при дверях». Не поверил ему король, и в тот же день в лесу, отнятом им у Бога, был убит помянутым Вальтером Тирелом и ободран своими до наготы. Положил его на грубую и убогую подводу, не ведая, кто он таков, и движимый состраданием, один селянин, думая отвезти его в Винчестер. Добравшись туда и не найдя того, кого вез, он обнаружил тело, изгаженное илом, в пруду, через который перебирался, и в таком виде доставил его на погребение. В тот же день Петру де Мельвис, человеку из эксетерских краев, явилось некое существо, убогое и гнусное, держащее окровавленную стрелу, и, скача туда-сюда, промолвило: «Это жало пронзило нынче короля вашего».

Этот король даровал своим рыцарям много имений, неправедными способами отнятых у прелатов, — скупой на свое, щедрый на чужое. В день его смерти господин аббат Клюни возвестил это событие Ансельму, жившему при нем в изгнании.

В Лондоне был Генрих, младший брат сказанного короля, хлопотливо добивавшийся державы. Никто из епископов не был ему помощником, отчасти потому, что Роберт, старший брат его, подвизался в Иерусалиме, отчасти потому, что Ансельм, коего они небезосновательно боялись, был еще в изгнании^[823]. Герард, херефордский бесчестный епископ, заставив Генриха с клятвою обещать ему первое же освободившееся архиепископство, короновал его. Люди, видя это и ведая, что Генрих праведен и деятелен, согласились со знатными мужами, кои там в ту пору были, и приветствовали его, и не было никого, кто бы с ними в этом разошелся. Затем умер Алуред, архиепископ Йоркский, муж именитый, который, крепко противясь помянутому королю Вильгельму, почти единственный Церковь свою сберег от него целой и невредимой, а другие тот растерзал. Тогда Герард пришел к королю Генриху, требуя обещанного. Но король, раскаявшись в своем симоническом вступлении, предложил ему обогатить Херефордское епископство имениями, чтобы уравновесить с помянутым архиепископством, и вечную вольность, какою обладает епископство Даремское, где ни один королевский служитель не может ничего делать и даже пытаться: вся власть и все права принадлежат епископу. Однако Герард, наставляемый дьяволом, отверг все с презрением; он сделался архиепископом и часто поступал без милосердия и жалости; но однажды в Саутуэлле после ужина он среди своих клириков лег на драгоценном ковре и шелковой подушке, заснул и испустил дух.

Король Генрих был успешен в своем правлении и, несмотря на порочное его начало, превзошел всех предшественников безмятежностью своего царствования, богатством и великими щедротами по всему христианскому миру^[824]. Трижды в год он одевал Людовика, короля Франции, и большинство своих князей. Он имел список всех графов и баронов своей земли и назначил для них, когда они приходили к нему или пребывали при его дворе, определенные подарки, как то: свечи, хлеб и вино, даваемые им в почесть^[825]. Всякого юношу по эту сторону Альпийских гор, о коем он слышал, что тот ищет славы доброго начала^[826], он включал в число своих домочадцев, и у кого был слишком скудный годовой доход, тот получал сто шиллингов через королевских посланцев. И всякий раз, как король посылал за ним, тот получал при своем приходе шиллинг за каждый день с тех пор, как покинул свой кров.

Вот как он поступал в своем царстве. Он тщательнейшим образом готовил и во всеуслышание извещал о днях своих путешествий и остановок, с числом дней и названиями селений, чтобы каждый мог безошибочно знать образ его жизни месяц за месяцем. Ничего он не делал неожиданно, неосмотрительно или поспешно; все устраивал, как подобает королю и с должною сдержанностью. Поэтому из заморских стран поспешали к его двору торговцы с товарами и сластями на продажу, и подобным же образом — со всех краев Англии, так что нигде больше не было таких изобильных рынков, как вокруг него, куда бы он ни отправлялся. Его высшая слава была в соблюдении мира и благоденстве подданных. Он хотел, чтобы никто не испытывал недостатка в правосудии и мире. Ради общего покоя он постановил, что по праздничным дням, будь он в большом доме или под открытым небом, будет свободно допускать людей к себе до шестого часа, а при нем будут в это время графы, бароны и знатные вавассоры. Юноши из его домочадцев не бывали с ним до обеда, а старики — после, кроме тех, что по своей воле присоединялись к обществу, чтобы учиться или поучать. И когда сей вид благочиния стал известен по всему миру, к этому двору устремились так же сильно, как других начали избегать, и он сделался славен и многолюден. Угнетатели, будь то господа или служители, были обузданы. Удерживала свои руки алчность, тогда уже порок белых монахов, а ныне — их правило. Никто в ту пору не был нищим, кроме умалишенного. Пищу и питье охотнее подавали, чем принимали. Всякого, кто был намерен жить за чужой счет, всюду принимали столь радушно, что ему нигде не приходилось стыдиться своего убожества. Когда какой-нибудь граф или один из великих вельмож по суду был предан, как говорится, на милосердие короля, самое большее, что приходилось давать, — сто шиллингов, да и те он выплачивал три года, и вместо жалоб, поднимавшихся прежде насчет королевского суда, всякому подпадавшему «под милосердие» был теперь покой. По этой причине многие грешили, чтобы подпасть под милосердие, и рады были в нем пребывать.

Король Генрих был королем Англии, герцогом Нормандии, графом Бретани, консулом^[827] Мэна, Скоттии, Галлоуэя, господином всего Английского острова; всем этим он правил так крепко, так мудро, как добрый домовладелец — отдельным домом. Из женской обители в Винчестере он взял себе супругой на брачное ложе одну монахиню, посвященную и освященную, сестру Давида, короля Скоттии^[828]: Рим не сказал ни да, ни нет, но попустил. Имел он от нее сына, который юношей утонул в волнах Ра-де-Барфлер^[829], и дочь Матильду, что вышла замуж за Генриха, императора римлян, умершего бездетным. После этого отец выдал ее за Жоффруа, графа Анжуйского, коему она родила трех сыновей, Генриха, Жоффруа и Гильома, мужей отважнейших; но двое младших быстро покинули мир.

Генрих, первородный сын Жоффруа, был двух лет от роду, когда умер дед его, король Генрих. Наследовал ему на царстве Стефан, его племянник по сестре^[830] и Стефана, графа Блуаского^[831], муж, славный воинским искусством, в остальном почти никчемный, за исключением того, что более склонный к злу. Почти два года при нем королевство жило тихо, а на третий Роберт, сын короля Генриха, граф Глостерский, видя скудоумие короля, по совету и мудрости Миля, впоследствии графа Херефордского, призвал из Анжу Матильду и Генриха, ее сына, на царство^[832]. Мудростью и предприимчивостью Миля они принудили короля Стефана к такому соглашению, что он, поклявшись оставить королевство Генриху, будет владеть им, пока не оставит мир. На третий год он умер и был погребен в Фейвешеме, аббатстве черных монахов, которое он основал. Ему наследовал Генрих, сын Матильды, на котором остановила свой бесстыдный взор Алиенора, королева франков. Она была супругою благочестивейшего Людовика, но, затеяв неправедный развод, вышла за Генриха, хотя была тайная молва, что она разделяла ложе Людовика с его отцом Жоффруа^[833]. Из-за этого, как думают, их потомство, на высотах своих пресекшись^[834], сошло на нет.

Сам Генрих при начале правления был лет двадцати и правил тридцать шесть лет без пораженья и смятенья, кроме скорбей, доставленных ему сыновьями: их, говорят, он не мог сносить терпеливо и умер от их злобы. Сам он причинил благочестивейшему Людовику кроме вышеупомянутой обиды много иных досад, кои, как думают, Господь помянул, сурово отмстив на нем самом и на сынах его.

Я видел начало его царства и последующую жизнь, во многом похвальную. Он был немного выше самых высоких людей среднего роста, наделен телесным здоровьем и привлекательной внешностью, таков, что люди, даже тысячу раз на него насмотревшись, стремились взглянуть еще. В телесной подвижности он не уступал никому, был способен на всякое дело, доступное любому другому, во всяком учтивстве искушен, научен всему подобающему и полезному, знал все языки, сколько их есть от Галльского моря до Иордана, но разговаривал только на латыни и галльском. В составлении законов и во всем управлении разборчивый, в необычных и неясных делах тонкий изобретатель решений. Человек он был любезный, сдержанный и скромный; терпел досады от пыли и грязи, сносил безмолвно докуку неуместных жалоб и тяготу оскорблений. Он вечно был в разъездах на нестерпимо далекие расстояния, как гонец, и в этом весьма немилостив к сопровождавшим его домочадцам; большой знаток псов и соколов, он был весьма охоч до этой пустой потехи; жил в бодрствовании и труде непрестанном. Всякий раз, как во сне его дразнило призрачное сладострастье, он проклинал свое тело, ибо ни труд, ни воздержность не могли ни сломить его, ни изнурить. Я, однако, приписывал его труды не непоседливости, но боязни чрезмерно растолстеть.

Мать, я слышал, учила его тянуть с решением каждого дела, крепко удерживать в своей руке все, что в нее ни упадет, получая от этого доходы, и поддерживать надежду в тех, кто к этим должностям стремится; этот совет она подкрепляла недоброй притчей: своевольный ястреб, если часто подносить ему мясо, а потом отдергивать или прятать, делается жаднее и склоннее слушаться. Еще она учила его чаще бывать в своих покоях, реже на людях; не придавать важности ничьим свидетельствам, но лишь тому, что сам видел и знает^[835]; и много еще скверного в этом роде. Этим наставлениям я уверенно приписываю все, что было в нем неприятного.

В начале его царствования одна общедоступная блудница, не гнушавшаяся никакой скверны, объявила его отцом ребенка, рожденного ею от народа и нареченного Джеффри^[836]. Король безосновательно и неосмотрительно признал его сыном и так его выдвинул, что он ныне архиепископ Йоркский. Имя матери его было Икенай. Он собрал в себе все упомянутые тягостные обыкновения своего мнимого отца, а из добрых — столь немногие, что не прекращается взаимная враждебность его с канониками, ибо он полон пороков и чужд благонравия.

Может, вам угодно послушать о матери помянутого короля, которая была дочерью превосходного государя и святой королевы Матильды и матерью доброго короля, но сама — среди добрых наихудшая. Отец ее Генрих выдал ее за императора римлян, который младшего брата своего, короля Италии^[837], плененного в бою, обезглавил собственноручно и от жажды властвовать низверг своего отца с престола, так что тот, обнищав, жил на содержании у общины каких-то секулярных каноников его империи. К сим грехам помянутого ее супруга Матильда прибавила и то, что у всех герцогов и князей его империи, и епископов, и архиепископов он вытребовал города и замки, дабы держать их собственной рукой; и кого не мог приказом, старался одолеть войною. Воспротивился ему один герцог Баварии и Саксонии^[838] и выставил против него всю свою силу. В произошедшем сражении никто из них не бежал и другого бежать не принудил; сеча тянулась с утра до полуночи в самый долгий день в конце июня. Многие тысячи были уничтожены, лишь горсть трусливых и никчемных разошлась с поля. И так как уцелевшие отчаялись погрести трупы, те были оставлены волкам, псам, птицам и тлению, и смрад их превратил окрестность в пустыню.

В тот день уязвил Господь сердце сказанного императора и по благодати Своей представил его очам, что алчность толкнула его на убийство брата, изгнание отца и нынешнюю резню, несметную и для всего мира плачевную. Глубоко раскаиваясь в своих злодеяньях, он вышел вон и плакался горько^[839]. С помощью казначея — не кознодея^[840], но мудрого и верного — он сперва притворился больным и затворил двери, а потом возвестили и о кончине его: он в покаянии осудил самого себя и удалился в изгнание добровольное. Казначей позаботился подыскать мертвеца вместо него, умастил благовониями, облек богатым саваном и распорядился погрести с императорской пышностью. А император отправился в путь, телом беспокоен, духом незыблем; но нельзя было утаить ни выгоду от столь великого обмана (он ведь по всему виду был человек знатный), ни праведное его лукавство. Во многих местах появлялись многие, кто нарицался императором и утверждал, что смерть его — лишь притворство (после того как он от жизни отошел, а точнее, от людей ушел); им оказывали почет, но многих поймали на лжи. В Клюни принимали одного человека, говорят, весьма с ним схожего, в бедном платье, с невнятною речью, так что о нем нельзя было узнать ничего положительно. Аббат, как это заведено в Клюни, содержал его приличным образом. Случилось, что прибыл приор Клюни, германец, и аббат послал его к этому человеку с наказом посмотреть на него и сообщить, видел ли он его прежде. Приор взял с собой своего юного племянника, долго бывшего с императором, и тот, едва завидев этого пришлеца, назвал его притворщиком и лжецом. А тот быстро, без смущения и уверенно дал юноше крепкую оплеуху, примолвив: «Это правда, что ты был со мною, да всегда был изменником: пойманный за одною из твоих измен, ты сбежал, но один из стражей пустил стрелу и пробил тебе правую ступню, так что рану или шрам до сих пор видно. Схватите, слуги, этого пройдоху — и увидите». И шрам открылся. Но юноша сказал: «У господина моего, которым этот прикидывается, правая рука была на редкость длинная, так что он, стоя в полный рост, мог прикрыть ладонью правое колено». Тот немедленно поднялся и это проделал. Увидев это, его некоторое время содержали с отменным почтением, но наконец открылось, что он лжец.

Но вернусь к предмету, от которого я отступил, то есть к королю Генриху Второму. Этот король подавал щедрые и обильные милостыни, но втайне, чтобы не открылось левой руке, что дает правая^[841]. Епископ Акры^[842] был послан из Иерусалима искать помощи против Саладина. С королями франков и англов собрались их князья, и епископ просил за помянутую землю, добиваясь пожертвований. Король франков, тогда еще отрок, дружески понукал короля Англии сказать первым. Тот отвечал: «Я имел намерение, когда представится случай, посетить святые места и гроб Христов, но пока не могу этого сделать, по мере сил Ему помогу, ибо ясно, что настоятельная и тревожная нужда отправила столь важного посланца. Я пошлю туда за себя и своих людей на этот раз шестьдесят тысяч марок». Сказанное он исполнил в течение месяца, ни тогда, ни позже не докучая никому взысканиями или требованиями, как то у многих в обычае — вымогать у подданных, чтобы издержать на прелатов. А король Франции, как бы пронзенный внезапной стрелой, и все князи его умолкли, и ни сам король, ни кто-либо из других не осмелился обещать что-нибудь после того, как они услышали такую высокую речь. Было это в Санлисе. Эти 60 тысяч марок епископ Акры, которая раньше называлась Ахарон, переправил в Сур, что раньше был Сирией^[843]. Ибо прежде его прибытия пленены были Иерусалим и Акра, а с этими марками Сур и остаток Иерусалимской земли имел защиту в руке Бонифация, маркиза Монферратского^[844], коего потом в присутствии Филиппа, короля франков, и Ричарда, короля англов, два ассасина убили на площади их ратного стана, а король Ричард тотчас велел изрубить их в куски. Франки говорят, что Ричард сделал это из лукавства^[845] и что это он устроил смерть Бонифация.

Таким образом, помянутый король Генрих Второй был славен многими добрыми обыкновениями и запятнан несколькими пороками. Пороком, как выше сказано, было то, что он усвоил из науки своей матери. Он затягивал дела своих людей, и из-за этого бывало, что прежде чем их дела улаживались, многие умирали или уходили от него с печалью и тщетой, гонимые голодом. Другой порок — когда он останавливался где-нибудь, что бывало редко, то не показывался на люди, как того хотелось именитым мужам, н запирался внутри и был доступен только тем, кто явно был недостоин такого доступа. Третий порок — что он не терпел покоя и не жалел донимать чуть не половину христианского мира. В этих трех — его грех; в остальном он весьма хорош и во всем любезен. Никто, кроме него, не обладает такой мягкостью и приветливостью. Всякий раз как он выходит, его хватает толпа, тащит в разные стороны и теснит, куда он не хочет^[846], и, что удивительно, он каждого слушает терпеливо, и хотя на него наседают с криками, тянут и буйно толкают, он никому не являет немилости и гнева, когда же ему делается слишком тягостно, молча удаляется в покойное место. Ничего не делает он надменно и горделиво; он трезв, скромен и благочестив, верен и благоразумен, щедр и победоносен, готов оказать честь тем, кто этого заслуживает.

Пересекли мы с ним однажды пролив на двадцати пяти кораблях^[847], бывших у него на службе, чтобы ему переправляться бесплатно. Но буря рассеяла всех и вынесла их на утесы и берега, непригодные для судов, кроме его собственного корабля, который по милости Божьей она привела в гавань. Поутру он послал возместить каждому корабельщику ущерб согласно его оценке, хотя не был обязан это делать, и общий счет был весьма велик. Иной король, может быть, не выплачивал и справедливого долга.

Был у нашего двора обычай, что для придворных служителей бесплатно составлялись и доставлялись послания с печатью, содержащие их имена и должности. Королевский управляющий донес на печатника, что тот отказался вручить ему бесплатно послание, содержащее его имя и должность. Турстан, сын Симона, был управляющий^[848], Адам из Ярмута — печатник. Услышав об этом, двор засомневался; призывают короля; он сперва выслушал Турстана, а потом Адама, который сказал: «Я принимал гостей и послал просить господина Турстана, чтоб дал мне два пирога из ваших королевских. Он ответил: „Нет”. Когда же он потом захотел свое письмо, я, памятуя его „нет”, тем же манером сказал: „Нет”». Король вынес решение против того, кто первым сказал «нет». Он усадил Адама на скамью, а перед ним положили печать и послание Турстана; и он заставил Турстана сбросить свой плащ и, став на колени, вручить Адаму два королевских пирога, красиво завернутые в белую салфетку, а когда подарок был принят, велел Адаму передать послание и так примирил их, прибавив, что его служители должны не только помогать друг другу из своего собственного добра или из казны, но также и всякому домочадцу и даже посторонним, если тех нужда теснит. Это, мне кажется, было весьма учтиво.

Но нынче дела ведутся умнее, по мнению тех, кто их нынче делает. Гильом де Танкарвиль^[849], наследственный великий камергер короля, муж знатного рода, несравненный в воинском искусстве, блистательный силой, пагубный завистникам, был обвиняем многими и стал подозрителен королю. Однако король часто слышал, что Гильом — победитель во многих схватках, что он отец рыцарям и хлеб нуждающимся, человек, способный по своему желанию преклонить сердца всех, кроме завистников, что он приятен и любезен королю франков и прочим, коих сам король опасался. Упорно преследуя доброго мужа, король низверг его крепости, как бы притупляя его рога, отказал ему и в законно причитающихся правах, и вольностях и дал его завистникам чрезмерную власть в его имениях, — а тот не обнаруживал своих чувств, достойно снося неизбежное. Случилось, что через многих глашатаев было объявлено, что праздник Рождества Господня король проведет в Кане^[850]. Сошлось туда великое множество и чужеземцев, и туземцев, из коих главнейшие были король и удивительный сын его, славный король Генрих, и третий Генрих, герцог Саксонии и Баварии, в ту пору изгнанник, зять нашего короля; Ричард, граф Пуату, нынешний король; Джеффри, его брат, герцог Бретани, и многочисленные епископы, с полным собраньем графов и баронов. Когда же в самый праздник Рождества Господня при короле стоял человек, чтобы подать ему воды для омовения рук, как вдруг пробился сквозь давку помянутый Гильом, великий камергер, сопровождаемый, по своему обычаю, множеством рыцарей: сбросив плащ, по обыкновению служителей, он ухватил серебряные тазы и дернул к себе. Тот человек, едва их удерживая, озирался на короля, а тот велел отпустить тазы и терпеливо принял воду после такого насильства. А Гильом, подав воду королю, сыновьям его и герцогу Саксонии, отдал таз своему слуге и пошел садиться. Многие дивились этому, а королевский постельничий настойчиво требовал тазы, но король его отстранил и снес все, будто никакого проступка не было. Следующей ночью при короле были иные из ненавистников Гильома, и много было таких, кто ставил этот грабеж — в праздничный день, за королевским столом — превыше всех прегрешений и говорил, что сам король — миротворец и не отместник злодейств, и все прочее, что могло привести короля в ярость. Затем они пустились по жилищам князей, делая то же, что у короля, и не имели ни желания, ни силы это прекратить, ибо зависть не унимается и Иуда не спит^[851]. Поутру сели вожди^[852], и сенешаль Нормандии^[853] изложил пред всеми жалобу короля на Гильома, отягощая ее и усугубляя, как только мог. Тогда поднялся Гильом и, отрицая обвинение в грабеже, сказал: «Мы все знаем и никто не усомнится, что господину нашему и сему собранию любезно правосудие и нелюбезно всякое прегрешение; ведь отместники злодеяний и грабежа ненавидят то, что преследуют. Да, я применил силу, но не насилие. Ибо что делается без силы? Однако праведной силой и по праву я, великий камергер господина короля, отнял тазы, которые этот мой заместитель старался вырвать у меня неправедным насилием. А что я из-за этого разбойник, как утверждает сенешаль господина короля, это я отрицаю, ибо я по справедливости взял то, что вручено мне правом. Отец мой, когда воздвиг аббатство блаженному Георгию в Танкарвиле, поместил там тазы, кои по праву и без спора принял из рук короля Генриха Первого, и они там доселе об этом свидетельствуют, а подобным образом и другие тому порукою в монастыре блаженной Варвары^[854]. Но если нет веры таким доводам, то если кто решится выступить противником моему праву, я готов защищать его любой силой и доблестью, как решит сие собрание, никого не назначая вместо себя, но действуя самостоятельно. А что многие незаслуженно донесли на меня господину моему как на преступника и весьма усилили его гнев против меня, я того не страшусь. Я ведаю, что никакой гнев не извратит его суда. Возможно, тут много таких, кто тайно строит козни против меня; хорошо бы они попробовали заняться этим въяве и представили на справедливый суд сему собранию, досточтимому и избранному, то, о чем они шепчутся тайно. Ведает господин наш король и его люди, как, когда он усмирил Пуату по смерти оного знаменитого Патрика^[855], я держал этот край и склонил его к королевским предписаниям, как говорится:

Кроме того, я и мои люди всегда воевали за господина моего на свой кошт и отказывались от всего, что нам благожелательно предлагалось, и где бы ни было нужды нападать или защищать, были мы во всякой сшибке впереди вождей или по крайности в ряду с ними. Пусть, однако, не думает рыцарство, во многих и великих делах испытанное, что я возвысил голос спесиво или надменно. Вы слушаете человека, обвиненного и говорящего в гневе перед своими завистниками и клеветниками, который хвалится своими заслугами не от спеси, не для славы, не праздно, но чтобы вызвать льстецов, предо мной сидящих и слушающих: если у них есть какие-то заслуги или достойные причины хвалиться, пусть поведают о них открыто и приведут в свою защиту добрые дела, коих нельзя отрицать, или по крайней мере прекратят тайно преследовать тех, кому боятся подражать или внимать в открытую». Речь эта вызвала большой ропот, и все взоры обратились на него. Король же сказал: «Я желаю, чтобы был учинен праведный суд в согласии со всем сказанным и чтобы не было постановлено ничего беззаконного, будь то от приязни или от ненависти. И я прошу вас в сем случае вспомнить, что когда в Париже в моем жилище сидел господин мой король Людовик и я с ним, а подле стоял мой виночерпий, внезапно вошел в дом Гильом, граф Арундел^[857], только вернувшийся из Иерусалима, коего никто из нас не видал три прошедших года, и, коротко нас приветствовав, быстро отбросил свой шерстяной плащ, что зовется склавиной, и живо схватил сосуд с вином. Виночерпий ему противился, но он, человек высокий и крепкий, толкнул его и повалил и, преклонив колена перед господином королем франков, молвил: „Господин мой король, то, что я тут делаю, не преступление и не оскорбление вашей чести. Ведает господин мой король, что по праву моих предков я — начальник и первый из виночерпиев; а этот, которого я повалил, самонадеянно присвоил себе мое право, удерживая то, что должен был предложить мне без всякой моей просьбы”. Так поступил и сказал тот Гильом, и весь собор счел это учтивостью, а не надменностью. Вам же я это напоминаю затем, чтобы вы из другого случая уразумели, что для этого Гильома решение нашего собора не должно быть ни слишком мягким из-за чьей-нибудь любви, ни из-за чьей-то ненависти — слишком суровым; пусть взвесится все услышанное на праведных весах, дабы, хотя сие собрание и кажется ниже того, оно не судило несправедливее». И так как никто не выступил против его права, по общему решению Гильом сохранил его за собой. Эту любезность нашего короля я причисляю к прочим, дабы стало ясно, что для всех людей, даже неприятных ему, он хранил милосердие и в гневе.

Умелый мастер оттиснул королевскую печать в смоле и сделал медную печать, с таким точным сходством, что никто не заметил бы различия. Узнав о том, король велел его повесить, но видя, что человек почтенный, добрый и праведный, брат злодея, плачет с покрытой головой, и тотчас побежденный жалостью, король придал большее значение добродетели праведного, чем беспутству виновного, и с плачем вернул плачущему радость. Однако, отпустив вора, велел ему отправиться в монастырь, чтобы его милосердие не казалось слишком снисходительным.

Помянутому королю служил один клирик, который написал для вас сие^[858], по прозванью Мап; он был любезен и приятен королю, не за собственные заслуги, но за заслуги его предков, кои были верными помощниками королю и до его воцарения, и после. Был у короля сын по имени Джеффри, рожденный ему, если позволительно сказать, потаскухой по имени Икенай, чего мы касались выше, какового сына он признал своим вопреки своей чести и общему желанию. Между этим человеком и Мапом не раз легко разгорались ссоры, и перед королем, и в других местах. Король устроил его избрание на Линкольнскую кафедру, и он держал епископство дольше надлежащего, хотя господин папа часто понуждал его или оставить престол, или рукополагаться во епископа; он долго увиливал, соглашаясь и не соглашаясь на то и се и оба вместе. Король, с тревогою замечая, что столь большая область покрыта такой смоковницей, заставляет его выбрать одно или другое. Он выбирает оставить кафедру. Совершается это в Мальборо^[859], где есть источник, из которого, говорят, если кто пригубит, будет говорить на дурном французском, поэтому когда кто объясняется на этом языке с ошибками, говорят, что он изъясняется на мальбороском французском. Вследствие этого Мап, слыша, как тот произносит слова отречения перед господином Ричардом Кентерберийским и господин архиепископ спрашивает у него: «Как ты говоришь?», желая, чтобы тот повторил сказанное, дабы все услышали: а поскольку тот молчит, он спрашивает снова: «Как ты говоришь?» — и Мап отвечает за него: «На мальбороском французском». Все засмеялись, а тот удалился раздраженный.

В год, предшествовавший его отречению, этот человек, сурово ущемляя, не по-пастырски, но насильственно, потребовал от всех церквей своего округа десятину со всех доходов, определил сумму для каждой и вымогал десятину исходя из собственной оценки. От церкви Мапа, что зовется Эшвелл, он безоговорочно и чванливо велел доставить четыре марки, на тот же лад, как опустошал других. Мап не пожелал платить, но пожаловался господину нашему королю, который, отведя этого избранного епископа во внутренние покои, наказал его уместными словами и знатной взбучкой, чтобы впредь не докучал клирикам. Вернувшись оттуда на славу побитым, он бросил много угроз всем придворным, а особенно — своему обвинителю, а когда им довелось встретиться, поклялся верностью, которой был обязан отцу своему королю, что круто с ним разочтется. Ведая, что в клятвах тот всегда поминает отца и хвастливо прибавляет: «короля», Мап молвил: «Господин, апостол Павел говорит: „Будьте подражателями Богу, как сыновья возлюбленные”^[860]. А Бог наш, Сын Божий, по слабейшей своей части часто называл себя Сыном человеческим, умалчивая о Божестве Отца. Если б и ты с подобным смирением иной раз клялся ремеслом матери, утаивая царственность отца!.. Так подобает подражать Богу, ничего не делающему высокомерно». Тогда тот, по своей привычке царственно тряхнув головой, разразился угрозами. Мап же прибавил: «Я замечаю, что исправил вас, как архиепископ — свою жену». Один из присутствовавших: «Это как?» Мап нашептал ему на ухо, что жена архиепископа, спавшая с ним, пустила ветры, а когда он ее ударил — пустила снова. Услышав это, избранный епископ разбушевался и разбранился, будто ему нанесли какую обиду.

В день отречения сказанного мужа господин король ущедрил его своим канцлерским судом и повесил свою печать ему, обрадованному, на шею. Показав ее помянутому Мапу, тот молвил: «Всякая поблажка была для тебя, благодаря этой печати, бесплатной, но отныне ты и письмеца не вынудишь, не заплатив четыре пенса». Мап на это: «Слава Богу! на мое счастье взошли вы на эту степень. Урон одних — успех других: в прошлом году вы требовали четыре марки, а теперь — четыре пенса».

После этого, когда мы были в Анжу и этот царственный муж увидел, что Вальтера де Кутанса^[861] приглашают к господину Ричарду, архиепископу Кентерберийскому, дабы поставить на епископство, от которого он отрекся, отверзла зависть очи его; он оцепенел и, наконец собравшись с мыслями, подал жалобу. Успокоил его господин король и обещал ему доходы, кои он потерял со своим избранием. Однако, впервые уразумев, что с епископством утратил все безвозвратно, он возжелал все вернуть. При виде Мапа, который был в Лондоне каноником пребенды, прежде принадлежавшей ему, он повторяет: «Отдашь мою пребенду, даже и против желания». Мап: «Отдам даже и по желанию, если изобретешь способ вернуть все, чего даром лишился».

VII. РЕКАПИТУЛЯЦИЯ НАЧАЛА ЭТОЙ КНИГИ, ОТЛИЧАЮЩАЯСЯ ПО ВЫРАЖЕНИЯМ, НО НЕ ПО СУЩЕСТВУ^[862]

Августин молвит: «Во времени существую и о времени говорю и не знаю, что такое время»^[863]. С подобным же удивлением я могу сказать, что при дворе существую, о дворе говорю, но что такое двор, не понимаю. Знаю, однако, что он не есть время. Но он временный, изменчивый и разнообразный, ограниченный местом и блуждающий, в разнородности своего состояния часто сам с собою несхожий. Снова и снова мы уходим от него и возвращаемся по велению обстоятельств. Уходя, знаем его весь; год проведя вне него, вернемся и встретим новый вид, и сами мы будем новые. Обнаруживаем, что местных уроженцев вытеснили чужеземцы, а хозяев — рабы. Тот же двор, но изменились его члены.

Порфирий говорит, что род — это множество, стоящее в некоем отношении к единому началу. Конечно, двор — не род, хотя что-то подобное; ведь мы — множество, стоящее в некотором отношении к господину королю, ибо ему одному мы усердствуем нравиться.

О Фортуне написано, что она в одной переменчивости постоянна. Двор — не Фортуна, однако неизменно изменчив.

Преисподнюю называют карательным местом. Все, чем объемлется что-то другое, есть место; значит, и двор — место: но карательное ли? В самом деле, карательное, и лишь тем мягче преисподней, что те, кто здесь мучится, могут умереть. По утверждению Макробия^[864], мнение людей в древности было таково, что преисподняя — не что иное, как тело человеческое, где низверженная душа терпит гнусный мрак и отвратительную грязь; какие бы кары баснословие ни приписывало преисподней, всем им древние старались найти место в гробнице человеческого тела. Но так как это долго было бы исследовать и легко найти в других местах, мы этот предмет обойдем. Если же человеческое тело можно по некоему сходству назвать темницей и хаосом души^[865], почему не назвать двор темницей и тела, и души?

все это есть у нас при дворе. В них струи всех кар смешиваются, в них все роды злодеяний караются. Нет проступка, который здесь и в этих реках не нашел бы подобающего наказания. Всякое беззаконие обретает здесь свой молот, чтобы виделась, Боже, в этих реках ярость Твоя и в этом море — Твое негодование^[867]. Придворный Стикс — ненависть, рождающаяся в нас, по нашей или чужой вине; Флегетон — зной алчности и гнева; Лета — забвение милостей Творца и обетов, данных в крещении; Коцит — скорбь, причиняемая нам нашей невоздержностью: многообразными путями приходит она, вместе с тем беззаконником, коего призывают наши грехи: он — источник скорбей и создатель идолов в людях, ему подвластных. Ахерон — печаль, то есть раскаяние в делах или словах или от несбывшихся желаний.

Кроме того, и бичевания, достающиеся злодействам, и боли, присущие наказаниям, мы можем поместить здесь, если угодно. Харон^[868], адский перевозчик, переправляет в челне лишь тех, у кого плата во рту; во рту, говорят, а не в руке, ибо наш перевозчик слушается, если ему обещаешь, а если дашь, никогда уж тебя не признает. Так часто бывает и в других случаях: при дворе тень важнее тела, сомнение — уверенности, обещание — подарка.

Над Танталом там смеется убегающий поток. Нас здесь обманывают блага, отбегающие, едва мы коснемся их кончиками пальцев, и улетучивается выгода, казалось, уже ухваченная.

Сизиф там со дна долины к вершине горы доставляет камень и оттуда за ним, скатившимся, идет, чтобы тот, наверх поднятый, опять скатился. Здесь есть такие, кто, достигнув высоты богатства, считает, что ничего не сделано, и идет за сердцем, скатившимся в долину алчности, дабы возвести его на гору выше прежней, где оно не удержится, ибо в надежде на вожделенное дешевеет добытое. Такое сердце сравнимо с камнем, ибо Господь говорит: «Отниму сердце каменное и дам плотяное» ^[869]. Дай его, Боже, и позволь придворным на какой-нибудь горе успокоиться!

Иксион там вращается в колесе, часто сам с собою несходен, вверх, вниз, туда, сюда. И у нас есть Иксионы, коих терзает их жребием коловращенье Фортуны. Восходят к славе, рушатся в убожество, отверженные, все еще надеются, наверху веселятся, внизу скорбят, справа надеются, слева страшатся; и хотя в колесе страхи зрятся отовсюду, нет в нем и места без надежды. Хотя делят двор меж собою надежда, страх, радость и скорбь, но одна надежда объединяет всех и удерживает. Все тут ужасно, все воюет против совести, но оттого не менее вожделенно.

Титий^[870] при первом взгляде возжелал Юнону и, пылко следуя за недозволенным желанием, не обуздал зной безрассудной печени; посему в нем справедливо наказывается печень, возрождаясь себе на ущерб; она питает алчность коршунов, и хоть она день ото дня не умаляется, а голод их вовек не утоляется. Разве я при дворе — не Титий и, может быть, кто-нибудь еще, на чье алчное сердце слетают коршуны, то есть черные страсти, раздирающие его, поскольку оно не боролось, дурному вожделению не противилось? Но не Титий тот, кто не укрыл от Юноны тяготу распутного ума. Его мысли, речи, действия противны тому блаженному мужу, что не ходил, не стоял и не сидел^[871].

Дочери Бела^[872] силятся там наполнитьрешетом дырявые, бездонные сосуды, пропускающие всякую жидкость, и расточают непрестанно почерпаемую летейскую влагу. Бел переводится как «мужественный» или «доблестный»; это Отец наш Бог. Мы — не сыновья Его, поскольку не доблестны, не крепки, но дочери, ибо изнеженны до бессилия; решетом, которое отделяет зерно от мякины, то есть умением различать, мы силимся наполнить сосуды продырявленные, то есть души ненасытные. Честолюбие испортило им дно; они всасывают, подобно Харибде, все, что в них вливается, и без всякого намека на наполнение неустанно глотают впустую. Это решето не отделяет мутное от прозрачного, илистое от чистого, хотя для этого создано, и не удерживает ни воды, текущей в жизнь вечную, ни воды, пьющий которую не возжаждет вовек^[873], но летейскую воду, пьющий которую теряет память, которая обморачивает гортань, вызывает новую жажду, тайком входит в душу, с нею смешивается и понуждает войти в глубокую грязь^[874].

Цербер, пес трехглавый, там привратник. На тех, кого впускает кротко, не подавая голоса, он набрасывается с тройным лаем, когда они норовят выйти. Этот привратник обогащает Дитов чертог^[875], давая несметным толпам войти, и не опустошает его, выходить не позволяя; он удерживает, не выливает. У Дита этого двора тоже есть преступники, коих он водворяет в темницу, есть и те, кто с притворным состраданием отводит их в яму. Но когда по милости государя они получают возможность выйти оттуда, те облаивают их тройным жадным устрашением, требуя и жаждая еды, питья и одежды, и заставляют людей, донага раздетых и всего лишенных, обещать то, чего не имеют. Подлинно они Церберы, ибо пожирают плоть колодников^[876], и воистину псы, умеющие набивать тройной зев от людей удрученных. Они алчут, как псы^[877], не различают, чью пищу хватают, не отличают мясо от мертвечины, свежее от гнили, смрад от аромата, не думая о позволительном.

В черном дворце мрачного Дита Минос, Радамант и Эак^[878] бросают жребий в урну и как судьи распоряжаются несчастными. Дурные дела они взвешивают сразу, а добрые откладывают или обращают в ничто. Если выпадет тяжкий жребий, карают тяжелей; если мягкий, противятся и извращают, чтобы добродетель обратилась в вину; если сомнительный, толкуют в худшую сторону. Но их правосудие заслуживает похвалы от их неправедного господина, ибо для злодеяний у них ни капли послабления. Говорят, однако, что если взглянет на них прохожий, их суровость пропадает, словно по волшебству; если же нет, они ухватываются за прегрешения, взвешивают злодеяния, и поражают, и истребляют; добрые дела они заставляют проскользнуть мимо и ублажают тиранию Дита, оскорбляя Бога. В известной мере дела сих судей извинительны, ибо они подражают коварству своего безжалостного владыки. Есть и у нас цензоры — но под светлейшим судьей, и правосудие их господина ущемляет их собственное, ибо хотя они в его присутствии клялись судить беспристрастно, но, как у троих проницательных судей помянутого Плутона, коли взглянет на них виноватый, он прав; коли правый не взглянет, он виноват. А слово «взглянуть» надо толковать на манер господина папы, который говорит: «Ни собственной персоной, ни через посланца не посетил нас, ни взглянул» — иначе говоря, «ничего не дал»^[879].

Они словно бросают жребии в урну, то есть укутывают судебные дела обертками, окутывая простецов наветами, оценивая их вину строгим исследованием, и никакая вина у них не простится, кроме той, за которую морщинистыми устами просит мать-мошна. Вот та общая госпожа, что вины извиняет, нечестивого оправдывает^[880] и не хочет смерти грешников^[881], без причины не изгоняет приходящего к ней^[882]

Но есть одно место, Палата шахматной доски, где мошна не творит чудес, ибо взор праведного короля там, кажется, всегда бодр. Поэтому когда я однажды услышал о кратком и справедливом решении против богача в пользу бедняка, я сказал господину Ранульфу, верховному судье^[884]: «Хотя правосудие для бедняка можно было откладывать многочисленными увертками, ты совершил его счастливым и скорым решением». Ранульф на это: «Конечно, мы здесь разбираем дела куда быстрее, чем ваши епископы в церквах». Тут я: «Это правда, но будь наш король так же далеко от вас, как папа от епископов, думаю, вы были бы столь же неторопливы». Он засмеялся и не стал этого отрицать. Я не говорю, что те, кого король поставил начальствовать над всеми, — поклонники мошны, но таковы те, кто приведен на свои ростры^[885] алчностью и своекорыстием; неудивительно, что те, кого Симон выдвинул к власти, на Симона и рассчитывают^[886]. Это в обычае у купцов — продавать то, что они покупают.

Сильное доказательство и довод о правосудии нашего короля — что всякий, у кого есть справедливое дело, старается испытать его перед королем, а у кого неправое, не идет к королю, пока его не притянут. Я говорю о короле Генрихе Втором, которого Испания избрала себе судьей в старом и жестоком споре меж королями Толедо и Наварры^[887], хотя исстари было в обычае у всех королевств выбирать французский двор предпочтительно перед прочими; ныне же по заслугам нашего короля наш двор был предпочтен прочим, и дело старинное старательно решено. И хотя он — почти единственный в сей юдоли страдания приемлемый служитель правосудия, а все же под его крылами продают и покупают. Однако неправедные служители оказывают королю больше почтения, чем Богу, ибо в том, чего не могут скрыть от него, они против воли поступают по справедливости; но не боятся извращать то, о чем узнает лишь Бог: ведь Бог — нескорый отмститель, а король — быстрый. Не обо всех судьях говорю, но о большей и безумнейшей части^[888].

Вы слышали о преисподней и ее иносказаниях: круженье огней, облака и смрад, свист змей и гадюк, стоны и слезы, гнусность и ужас. Если б я мог все это по отдельности аллегорически истолковать, не было бы нехватки в предметах для разговора. Надо, однако, щадить двор; а кроме того, это потребовало бы больше времени, чем у меня есть; но из сказанного можно заключить, что двор — место карательное: не называю его преисподней, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

Впрочем, король, если знает свой двор хорошо, не свободен от порицания, ибо правитель обязан быть и исправителем^[889]. Однако бывает так, что те, кто начальствуют вместе с ним, не хотят обличать двор, чтобы король его не очистил, ибо в мутной воде они удят с большей выгодой. Ни сами они не знают, что под ними творится, ни король — что они творят. «Имеющие власть, — говорит Господь, — благодетелями нарицаются»^[890]: у льстецов, так надо понимать. Конечно, имеющих власть здесь справедливей называть отравителями, ибо они низших теснят и высших морочат, чтобы так или этак, а добыть богатства^[891]. Все свои гнусности они скрывают от короля, чтобы их не осудили и не лишили выгод, чтобы не осадили и не мешали вредить подвластным. Король при своем дворе — как муж, который о грехе жены узнает последним. Они лукаво выпроваживают его тешиться с птицами да псами, чтобы он не видал, что той порой творится дома. Пока они заставляют его забавляться, сами заняты важными предметами, сидят на рострах и дела праведные и неправедные приводят к одинаковому концу. Когда король возвращается с ловитвы или с соколиной охоты, то показывает им свою добычу и делится с ними, они же ему свою добычу не открывают. Но ту же неутомимость, за которую хвалят его в лицо, они осуждают в нем за спиной. Удивительно ли, что обманывается тот, кто так богат домашними врагами? Флакк говорит:

Он дает понять, что чем обильней дом, тем больше в нем обретается опасностей для людей и вещей. Потому в таком громоздком домоводстве много беспорядка и неисчислимых ошибок, кои уймет во благовременье лишь Тот, Кто сядет на престоле и будет судить правду^[893].

КОНЧАЕТСЯ ПЯТЫЙ РАЗДЕЛ КНИГИ МАГИСТРА ВАЛЬТЕРА МАПА О ЗАБАВАХ ПРИДВОРНЫХ

ДОПОЛНЕНИЯ

I СВИТА ЭРЛЕКИНА В ЛАТИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XII ВЕКА

Ордерик Виталий^[894] ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ

КНИГА VIII

Глава XVII

Нельзя, я думаю, опустить или обойти молчанием случившееся с одним священником в епископстве Лизье первого января. В деревне, называемой Бонневаль, был священник Валхелин, служивший церкви святого Альбина исповедника, сперва монаха, а потом епископа Анжерского. В лето от Воплощения Господня 1091-е, первого января, ночью был он послан, как требовала его служба, навестить некоего больного в далеком углу своего прихода. Возвращаясь оттуда в одиночестве и идя вдали от человеческого жилья, он заслышал оглушительный шум, словно от огромного войска, и подумал, что это челядь Роберта Беллемского, поспешающая на осаду Курси. Восьмая луна ясно сияла в созвездии Овна, показывая идущим дорогу. Помянутый пресвитер был молодой человек, отважный и сильный, крупного сложения и проворный. Но, услышав шум беспорядочно спешащих людей, он устрашился и принялся раздумывать, пуститься ли ему в бегство, чтобы не набросились на него низкие подручники и не ограбили позорно, или поднять сильную руку ради своей защиты, если кто на него нападет. Наконец он приметил четыре мушмулы в поле поодаль от тропы и решил быстро двинуться к ним, чтобы схорониться, пока войско не пройдет. Однако некто огромного роста, несущий здоровенную палицу, заступил путь спешащему пресвитеру и, занеся над головою его дубину, молвил: «Стой, и ни шагу дальше». Пресвитер тотчас застыл и стал недвижно, опершись на палку, которую нес. Суровый палиценосец стоял подле него и, ничем ему не вредя, поджидал проходящее войско. И вот огромная толпа пеших потянулась мимо, неся на шеях и плечах скот, одежды, разнообразный скарб и домашнюю утварь, обыкновенно похищаемую разбойниками. Все они горько стенали и понукали друг друга поторапливаться. Узнал там пресвитер многих из своих соседей, что недавно умерли, и услышал, как они оплакивают великие муки, коими по грехам своим терзаются. За ними последовало полчище носильщиков, к которому помянутый гигант нежданно присоединился. Они тащили почти пятьдесят носилок, по двое при каждых. А на носилках сидели люди, маленькие, как карлики, но с головами большими, как бочки. Два эфиопа несли огромный древесный ствол, на котором терпел муку какой-то несчастный, туго прикрученный, вопя в свирепых терзаньях: ведь ужаснейший демон, сидевший на том же стволе, безжалостно вонзал ему, окровавленному, огненные шпоры в чресла и спину. Валхелин тотчас признал в этом человеке убийцу пресвитера Стефана^[895] и уразумел, что он терпит нестерпимые муки за кровь невинного, которую пролил два года назад и умер, не довершив покаяния за столь великий грех.

За ними следовала толпа женщин, показавшаяся пресвитеру несметным множеством; они скакали на женский манер и сидели в женских седлах, из коих торчали раскаленные гвозди. Ветер то и дело поднимал наездниц на целый локоть, а потом снова опускал на острия. Палящие гвозди уязвляли им ягодицы; ужасно мучимые уколами и ожогами, женщины вопили: «Увы, увы», и признавались в гнусностях, за которые так платились. За соблазны и непристойные услады, коими они на земле безудержно упивались, они ныне жестоко терпят огонь и смрад и иные муки, паче всякого исчисления, и, рыдая, в жалостных воплях выказывают свою муку. В сей веренице помянутый священник узнал несколько знатных дам и заметил лошадей и мулов с пустыми женскими седлами, принадлежащими многим, кои еще не покинули белого света.

Пресвитер стоял в трепете от таких видений, о многом думая. Чуть дальше он увидел несметное сонмище клириков и монахов и приметил их правителей, епископов и аббатов, с пастырскими посохами. Клирики и епископы были облечены в черные накидки, монахи же и аббаты были в черных клобуках. Они вздыхали и стенали, а некоторые окликали Валхелина и просили молиться за них ради былого их знакомства. Пресвитер поведал, что увидел там многих мужей высокой славы, коих людское мнение уже приобщило к святым на небесах: он разглядел Гуго, епископа Лизье, и выдающихся аббатов, Майнера из Св. Эвруля^[896] и Герберта Фонтенельского, и многих иных, коих я не могу поименно упомнить и не пытаюсь предать письму. Взор человеческий часто заблуждается, но Божье око в утробы проницает, ибо человек смотрит на лицо, Бог же на сердце^[897]. В царствии вечного блаженства непреходящая ясность все озаряет, и совершенная святость, обретя всякую отраду, ликует в сынах царствия^[898]. Там ничего без порядка не делается, ничто запятнанное туда не допускается, ничто скверное и честности противное там не обретается. Потому все недостойное, что совершает плотская низость, сжигается в очистительном огне и различными очищениями убеляется по распоряжению вечного Судии. И как сосуд, прокаленный от ржавчины и тщательно со всех сторон отполированный, помещается в сокровищнице, так душа, очищенная от скверны всех пороков, вводится в рай и там, всяким благоденствием наделенная, веселится без боязни и заботы.

Видя эти ужасы, пресвитер дрожал и, опершись на палку, ждал еще ужаснейшего. И вот потянулось огромное полчище рыцарей, в которых никакого цвета не виделось, лишь чернота и вспыхивающий огонь. Они восседали на огромных конях, вооруженные всяческим оружием, словно спешили на битву, и несли черные стяги. Показались там Ричард и Балдуин, сыновья графа Жильбера^[899], что недавно умерли, и многие иные, коих я не могу исчислить. Среди прочих Ландри Орбекский, умерший в тот год, начал говорить с пресвитером, страшным зыком возвещая ему свои поручения, и всячески умолял передать его наказы жене. Но те отряды, что позади него и перед ним, прерывали и мешали его речам, говоря пресвитеру: «Не верь Ландри, он лжец». Он был виконтом и поверенным Орбека и благодаря своему разумению и заслугам поднялся много выше своего происхождения. Но в делах и прошениях он судил по своему хотению, переменяя приговор сообразно принятым дарам, и больше служил алчности и нечестности, чем правоте. Потому он заслужил, чтобы мучения ославили его, а сотоварищи объявили лжецом. В сем испытании никто ему не льстил, никто не просил помощи у его искусного многоречия, ведь поскольку он, пока мог, обыкновенно затыкал свой слух при воплях бедняка, ныне в сих терзаниях его, как проклятого, почитали совершенно недостойным внимания. Валхелин, когда прошло мимо огромное полчище многочисленных рыцарей, сказал сам себе: «Без сомнения, это свита Эрлехина. Я слышал многих, ее видевших, но, не доверяя этому, смеялся над рассказчиками, ибо никогда не находил у них прочных доказательств. Теперь же я сам вижу маны умерших, но мне никто не поверит, расскажи я об увиденном, коли не дам живым какого-нибудь наглядного подтверждения. Поймаю-ка я одного из бесхозных коней, что следуют за воинством, тотчас вскочу на него, отведу домой и покажу соседям, чтобы добиться доверия». Он сейчас же ухватил за поводья черного скакуна, но тот резко вырвался из схватившей его руки и окрыленным скоком умчался за ратью эфиопов. Пресвитер опечалился, что не сумел завладеть желаемым. Ведь он был летами молод, душою отважен и легок, а телом скор и крепок. Он стал наготове посередине дороги и протянул руку к другому коню, что шел ему навстречу и его казалось легко похитить. Конь стал, чтобы пресвитер вскочил на него, и выдохнул из ноздрей огромное облако, подобное высочайшему дубу. Тогда священник поставил левую ногу в стремя и, ухватив узду, положил руку на седло, но внезапно почувствовал под ногой сильный жар, словно пылающий огонь, а через руку, державшую поводья, несказанный холод проник в его сердце.

Пока все это происходит, подъезжают четыре устрашающих всадника и, ужасно возвышая голос, говорят: «Чего хватаешь наших коней? Пойдешь с нами. Никто из наших тебя не обидел, однако ты пытаешься украсть наше». Он, безмерно испуганный, отпустил коня, и когда три рыцаря хотели было его схватить, четвертый сказал: «Оставьте его и дайте поговорить со мной; я передам через него наказы моей жене и сыновьям». Затем он сказал пресвитеру, безмерно устрашенному: «Прошу, послушай меня и расскажи моей жене то, что я поручу». Пресвитер отвечал: «Я тебя не знаю и жены твоей не ведаю». Рыцарь сказал: «Я Вильям из Гло, сын Барнона, что был некогда знаменитым кравчим у Вильяма Бретейского и отца его, Вильяма, графа Херефордского. Пока был жив, я творил неправедные суды и грабежи и совершил больше грехов, чем можно поведать. Но пуще всего терзает меня ростовщичество. Я ссудил нуждающегося моими деньгами, взяв в залог мельницу, и как он не смог вернуть заем, я всю мою жизнь удерживал залог и, обездолив законного наследника, оставил мельницу моим наследникам. Вот я ношу во рту раскаленную мельничную ось, которая мнится мне тяжелее Руанской крепости. Итак, скажи Беатрисе, жене моей, и Рожеру, сыну моему, пусть мне пособят и быстро вернут наследнику залог, от которого они получили много больше, чем я дал». Пресвитер отвечал: «Вильям из Гло давно умер, и такого послания никто на веру не примет. Не ведаю, кто ты и кто твои наследники. Если я осмелюсь рассказать это Рожеру из Гло, или братьям его, или матери их, осмеют меня как полоумного». Вильям упорствовал в своей просьбе, усердно представляя ему много очевиднейших доказательств, но пресвитер, хотя и понимал, что ему говорят, за всем тем притворялся, что ничего такого не ведает. Наконец, побежденный обильными мольбами, он согласился и обещал пойти, куда прошено. Тогда Вильям повторил все и в долгой беседе открыл ему многое. Между тем священник подумал, что не осмелится возвестить кому бы то ни было поручения проклятого отверженца. «Не подобает, — говорит он, — разглашать такие вещи. Ни в коем случае не передам я никому твоих наказов». Тот в бешенстве протягивает руку, хватает пресвитера за горло и, волоча его за собою по земле, угрожает ему. Пленник чувствует, что рука, которой его держат, пылает, как огонь, и в таковой тесноте внезапно восклицает: «Святая Мария, преславная Матерь Христова, помоги мне». Тотчас, как призвал он Всемилостивую Родительницу Сына Божия, явилась и помощь, которую даровало распоряжение Всемогущего. Некий рыцарь показался с одним мечом в деснице и, размахивая им, будто думая разить, молвил: «Что брата моего убиваете, окаянные? Оставьте его и уходите». Они немедля унеслись, последовав за эфиопскою фалангой.

Когда все удалились, рыцарь остается один с Валхелином на дороге и спрашивает: «Узнаешь меня?» Пресвитер отвечает: «Нет». Рыцарь говорит: «Я Роберт, сын Ральфа Белокурого и твой брат». И пока пресвитер изумляется такому нежданному делу и пребывает в великом удручении из-за того, что увидел и испытал, как о том сказано, рыцарь начинает напоминать ему многое из отрочества их обоих и представлять вернейшие приметы. Священник же все услышанное прекрасно вспомнил, но, не решаясь признаться, все отрицал. Наконец рыцарь говорит: «Дивлюсь я твоей черствости и неподатливости. Я тебя воспитывал после смерти обоих родителей и любил больше всех смертных. Я послал тебя в школу в Галлию, щедро снабжал одеждой и деньгами и многими другими способами старался тебе пособить. А ты теперь позабыл об этом и гнушаешься даже признать меня». Тут пресвитер, обличенный обилием правдивых слов и достоверными доводами, со слезами признал правоту братних речей. Тогда рыцарь говорит ему: «По справедливости ты должен бы умереть и носиться с нами вместе как общник наших кар, ибо с нечестивым безрассудством накинулся на наше добро. Никто другой на это не отважился. Но месса, которую ты нынче совершил, спасла тебя от гибели. И мне ныне позволено тебе показаться и явить тебе мое злосчастье. После того как я беседовал с тобой в Нормандии, я с твоим благословением отправился в Англию и там по воле Творца нашел конец своей жизни, и по грехам, коими отягощен чрезмерно, познал суровейшие мучения. Оружие, которое мы носим, раскалено, поражает нас ужасающим смрадом, давит безмерной тяжестью, сжигает неугасимым зноем. Доныне несказанно терзают меня эти кары. Но когда ты был посвящен в Англии и совершил первую мессу за умерших верных, Ральф, твой отец, был освобожден от мучений, и мой щит, тяжко меня удручавший, пропал. Меч, как видишь, я все еще ношу, но в этом году твердо уповаю на избавление от сего бремени».

Пока рыцарь вел эти и другие речи, а пресвитер усердно ему внимал, увидел он комок крови вроде человеческой головы на его пятках вокруг шпор и в изумлении спросил: «Откуда такой сгусток крови на твоих пятах?» Тот в ответ: «Не кровь это, а огонь, и он мнится мне тяжелее, чем если б я нес на себе гору Святого Михаила. Так как я пользовался роскошными, острыми шпорами, поспешая на кровопролитие, по справедливости таскаю я на пятах огромный груз и, несносно им отягченный, не могу никому возвестить меру моих терзаний. Об этом должны живые непрестанно помышлять и страшиться, а паче того — беречься, чтоб не пришлось им искупать грехи свои так жестоко. Больше нельзя говорить мне с тобою, брат, ибо я должен спешить за этой злосчастной ватагой. Молю, помни меня и помоги мне благочестивыми молитвами и милостынями. Ибо за год от Цветоносной недели я надеюсь спастись и по милосердию Творца освободиться от всех мучений. Ты же позаботься о себе, благоразумно исправь свою жизнь, многочисленными пороками оскверненную, и знай, что долгой она не будет. О нынешнем не говори. Храни молчание о том, что нынче нечаянно увидел и услышал, и три дня не смей никому поведать».

Молвив это, рыцарь спешно удалился, пресвитер же целую неделю тяжело болел. Потом, начав выздоравливать, он отправился в Лизье, изложил все по порядку епископу Жильберу и получил от него нужные лекарства^[900]. После этого он прожил в добром здравии около 15 лет, и я слышал из его уст то, что предал письму, и многое другое, изглаженное забвением, и видел лицо его, поврежденное прикосновением ужасного рыцаря. Я написал это для наставления читающих, дабы укрепились в добре праведные и удалились от зла порочные. Теперь я вернусь к тому, о чем начал говорить.

Вильям Мальмсберийский ДЕЯНИЯ АНГЛИЙСКИХ КОРОЛЕЙ^[901]

КНИГА ВТОРАЯ

§ 205

Но вернусь к Риму. Гражданин этого города, юноша по возрасту, богач по имению, высокого рода сенаторского, недавно женился и, созвав своих товарищей, учинил пышный пир. После трапезы, умеренным питьем побуждаемые к веселью, они выходят на поле^[902], чтобы отягощенный яствами желудок облегчить прыжками, бросаньем дрота или иными упражнениями. Сам царь пиршества, знаменосец игры, потребовал мяч, а между тем приладил обручальное кольцо на вытянутый палец медной статуи, стоявшей поблизости. Но так как почти все нападали на него одного, он, тяжело дыша, с разгоряченным нутром, вышел первым из игры и, желая забрать кольцо, обнаружил, что палец статуи согнут до самой ладони. Он долго бился, однако не сумел ни стянуть кольцо, ни отломить палец и втихомолку ушел, скрыв все от товарищей, чтобы не осмеяли его, пока он здесь, или не присвоили кольцо, когда уйдет. Глубокою ночью вернувшись со слугами, он удивился тому, что палец вновь разогнут, а кольцо похищено. Умолчав о своей потере, он утешал себя ласками супруги. Но когда пришел час лечь в постель и он улегся рядом с женой, то ощутил, как что-то туманное и густое вращается меж ним и нею, ощутимо, но невидимо. Удерживаемый этой преградой от объятий, он услышал голос: «Возляг со мною, ибо сегодня ты со мною обручился. Я Венера, на чей палец ты надел кольцо; ты мой, и я тебя не отдам». Устрашенный таковым чудом, он не дерзнул и не смог ответить и провел бессонную ночь, в безмолвии о сем судя и раздумывая. Много времени протекло так: в какой бы час он ни захотел припасть к груди своей супруги, одно и то же ощущал и слышал, в остальном будучи совершенно здоров и годен и дома, и в службе. Наконец, побужденный жалобами жены, он поведал все родителям; посовещавшись, они открывают дело некоему Палумбу, пригородному пресвитеру. Был он научен некромантским искусством вызывать магические обличья, устрашать демонов и понуждать их ко всякой службе. Он потребовал богатой награды, поставив условием, что, если соединит влюбленных, набьет кошель обильною монетой; затем возбудил знакомыми искусствами все свои дарования и, составив письмо, дал его юноше с такими словами: «Иди в такой-то час ночи на перекресток четырех дорог, стань там и смотри молча. Пойдут мимо людские обличья обоего пола, всякого возраста, всякого сана, всякого сословия, одни конные, другие пешие, одни опустив лицо к земле, другие горделиво подняв бровь; словом, какая ни есть радость и горесть, все увидишь на их лицах и в их жестах; ни с кем из них не заговаривай, даже если к тебе обратятся. За этой толпой последует некто выше прочих, дороднее видом, сидящий в колеснице; молча передай ему письмо на прочтение: тотчас все станет по твоему желанию, только храни присутствие духа». Тот совершает предписанный путь и, став ночью под открытым небом, видит, что пресвитер сказал правду: ничего не было упущено, все обещанное сбылось. Среди прочих мимоидущих увидел он женщину, разубранную, как блудница, едущую на мулице; распущенные кудри реяли по плечам^[903], стянутые сверху золотою повязкою; в руках — золотая трость, коею она правила; по тонкости одежд почти нагая, она делала бесстыдные жесты. Коротко говоря, последний из них, казавшийся их господином, вперив в юношу ужасные очи, с горделивой колесницы, распещренной изумрудами и перлами, спрашивает о причине его прихода^[904]. Тот ничем не отвечает, но, протянув руку, подает ему письмо. Демон, не дерзая презреть знакомую печать, читает написанное и, воздев руки к небу, говорит: «Боже Всемогущий, долго ли Ты будешь терпеть непотребства Палумба пресвитера?» Он немедля посылает приспешников, бывших подле него, отнять кольцо у Венеры: всячески уклоняясь, она наконец его отдает. Так юноша, добившись желаемого, без помех вкусил давно вожделенную любовь. Но Палумб, услышав вопль демона о нем к Богу, уразумел, что этим предвещается конец его дней; посему, все свои члены по доброй воле изувечив, он умер от этого жалостного покаяния, сперва исповедавшись папе пред всем римским народом в неслыханных гнусностях.

О видевшем свиту Эрлекина^[905]

Другой брат из той же обители, по имени Захария, рассказывал, что, когда он еще был в миру и охранял ночью сданную ему жатву, явилась перед ним какая-то женщина, будто бы пришедшая из ближайшей деревни. Думая, что это одна из соседок, он начал с ней дружескую беседу. А пока они судачили, явился еще какой-то человек, ставший прямо против него на том же поле. Увидев его, он счел его хлебокрадом и начал выкрикивать угрозы, намереваясь даже натянуть лук и пустить стрелу. Тут его окоротила помянутая мнимая женщина, молвив: «Отстань от этого человека и не думай причинить ему зло, ведь ты совсем не знаешь, кто он и чего ради сюда явился». Сказав так, она прибавила: «Скажи, видал ли ты когда или слышал о том призрачном (fantasticam) племени, что зовется в народе челядью Эрлекина?» «Очень мало», — отвечает он. Тут она: «Подожди, — говорит, — немного, да не бойся: увидишь их нынче ночью». При этих ее словах внезапно послышался шум и крики многочисленного народа, шествующего с великим грохотом. Услышав это, юноша смутился духом и весьма устрашился от страха нощного. Тут, осенив себя знаменьем креста и имя Христово призвав, принялся он ожидать исхода этого дела, оставаясь на том же месте. А те, идущие с великим гулом, быстро проходили мимо него. Все они неслись, поднятые на воздух, и земли ногами не касались. В этом множестве, бурном и беспорядочном, — дивно сказать — находились, как было слышно, ремесленники, рудокопы, плотники, каменобойцы, бьющие топорами и молотами, а также башмачники, скорняки, ткачи, сукновалы и прочих механических искусств рачители. Все они шумели, взволнованные и озабоченные своими работами, и, словно пребывая в мастерских, они, непрерывно носясь туда-сюда по воздуху, трудились в терзаньях и тесноте. Один из них, несший на плечах барана, приблизился к дрожащему юноше, ободряя его и говоря: «Молчи и не бойся, ибо ты не умрешь, только остерегайся мне что-нибудь ответить. Гляди, я — тот товарищ твой, некогда бывший с тобою в тесной дружбе. Этого барана, которого я вечно ношу в качестве повинности, я когда-то украл у бедной вдовы, ты ее знаешь. Если кто, движимый милосердием, решит вернуть его хозяйке, я тотчас избавлюсь от этого наказания». Это и многое другое открыл сей мертвец живому и наконец отошел от него, и тотчас все войско блуждающих исчезло вместе с ним. А помянутый юноша, устрашенный и уязвленный видением, удалился и посвятил себя божественному служению в этой обители.

Элинанд из Фруамона О САМОПОЗНАНИИ^[906]

X. Еще о познании человека и о душах, являющихся после смерти

Сказанного о познании человека пока достаточно. Это, брат, я написал тебе затем, чтобы ты не думал, что истинное познание человека можно обрести из лукавого мнения нечистого духа, но лишь из спасительного учения Духа Святого. Если же ты желаешь слышать более совершенное рассуждение об этом познании, читай «Моралии» блаженного Григория, излившиеся из уст самого Святого Духа, по свидетельству Петра Диакона, который видел близ уха блаженного Григория голубицу, внушавшую ему слова, кои он записывал. Читай также прекраснейшую книгу блаженного Бернарда «О созерцании, к папе Евгению»: из его благороднейшего стиля и мыслей, превышающих человеческие, ты сможешь узнать не только что есть человек, но и что есть Бог, и уразуметь, что сочинитель этой книги был мудрее самого Аполлона, красноречивее Демосфена, тоньше Аристотеля, нравственнее Сократа, проницательнее Платона. Это к тому, что Макробий в подтверждение, что души спадают с небес, приводит дельфийский оракул gnothi seauton^[907]. Познание человеком себя, по его словам, это если он оглянется на свои первоначала, дабы в сознании своего благородного происхождения облечься добродетелями, с помощью которых он снова взойдет туда, откуда спустился. Там же^[908] приводится и мнение Вергилия о героях, коих он поместил в преисподнюю: он говорит, что они знают свое солнце и свои звезды^[909], и свидетельствует, что они и после смерти предаются тем пустым делам, коими занимались при жизни:

Лживость сего мнения, или мнение сей лживости, если не ошибаюсь, берет начало из того, что души умерших, оплакивающие кару, которую они терпят за свои грехи, многим являются в том обличии, как были при жизни, то есть селяне — в сельском, воины — в воинском, как обычно сказывают в народе о свите Эллекина, о которой Генрих, епископ Орлеанский, брат нашего епископа Бовезийского^[911], рассказывал дивные вещи, слышанные им от очевидца — Иоанна, каноника Орлеанской церкви. Этот Иоанн так рассказывал о сем деле помянутому епископу:

XI. Пример о свите Эллекина

Архидьякон Бурхард, по прозванию Пизиец^[912], собирался в Рим и просил меня дать ему в спутники клирика по имени Наталий, эконома моего дома; великий страж он был домашнему имуществу, добрый управитель, благоразумный и верный, что крайне редко находишь в управителях. Итак, Бурхард хотел его себе спутником, не столько потому, что любил его, сколько потому, что, будучи человеком весьма скупым, крайне опасался за свои деньги. Я не мог отказать столь знатному лицу и моему архидьякону. Я велел клирику Наталию идти с ним и слушаться его во всем, как меня; он повиновался неохотно, опасаясь Бурхардова нрава, чью скупость он знал. Мы с Наталием заключили секретнейший договор: кто из нас двоих умрет первым, в течение 30 дней, если сможет, вернется к своему товарищу, не внушая ему страха своим появлением, но ласково с ним беседуя и свидетельствуя о своем положении. И когда они были уже близ Рима, случилось, что сказанный Бурхард с клириком Наталием начал подсчитывать ежедневные издержки и при большой сумме взыскивать помалу, за каждый грош, что на какую потребу ушло. Наталий, не привыкший давать мне таких мелочных отчетов, ибо я ему верил, как себе, прогневался на знатного мужа c его крохоборством и, когда у него не сошлись счеты, себя — о чем и слышать страшно — предал демонам^[913]. В тот же день, когда Бурхард и Наталий перебирались через какую-то воду, Наталий утонул. А на следующую ночь, когда я бодрствовал, отдыхая, на своей постели и предо мною горел свет в светильне, ибо я всегда ночью боюсь темноты, — вот, стоит предо мною клирик Наталий, одетый в дождевую накидку, как мне повиделось, очень красивую, свинцового цвета. Я же, ничуть не испугавшись и точно его узнав, начал было поздравлять его со столь скорым возвращением из-за Альп и говорить: «Наталий, добро пожаловать; а разве уже вернулся архидьякон?» «Нет, — говорит, — господин, я один вернулся по уговору. Я ведь умер. Не страшитесь, ничего страшного я вам не причиню; но прошу помочь мне: ведь я ныне в великих муках». «Почему? — спрашиваю, — ведь вы у меня жили честно». «Господин, — говорит он, — это правда. Благо было бы мне, кабы сегодня, охваченный внезапным гневом, не предал бы я себя демонам. Прошу вас, убедите всех, кого можете, чтобы никогда так не поступали. Ведь кто вверяет себя демонам, дает им власть над собою, как сделал я, несчастный: так они обрели власть немедля меня потопить, и из-за этого только я казнюсь. Ведь я исповедался, как должно, во всех моих грехах, и ни в один не впал снова». Тут я: «Как это вы добыли такую красивую накидку, если вы среди мучений?» «Господин, — говорит он, — эта накидка, что кажется вам столь красивой, для меня увесистее и тяжелее, чем Пармская башня, будь она на меня поставлена. А красота ее есть надежда на прощение, которую я питаю благодаря совершенной мною исповеди, если, однако, мне помогут». Я ему: «Конечно, я вам помогу, сколько смогу; но молю, поведайте мне, не приданы ли вы тому воинству, что зовут Эллекиновым». А он: «Нет, господин. Это воинство уже не ходит, теперь ходить прекратило, исполнив свое покаяние. Неправильно зовется в народе Эллекин, вместо Карлекин (Hellequinus, pro Karlequinus). Ведь был Карл Пятый (Carolus quintus), совершавший долгое покаяние за свои грехи, и наконец недавно избавленный заступничеством блаженного Дионисия; но я прошу вас, сжальтесь надо мною»; и, вымолвив это с плачем, исчез^[914].

XII. Еще пример к тому же

Это я сказал, чтобы стало ясно, откуда берет начало вергилиевское заблуждение о душах мертвых, коих он именует героями, говоря, что у них по смерти то же попечение о конях, колесницах и оружии, какое было при жизни. Об этом достовернейший пример приводил мой дядя Эллебод, некогда постельничий Генриха, архиепископа Реймсского^[915]. Он рассказывал: «Господин мой архиепископ послал меня в Аррас. Когда в полдневный час мы приблизились к какой-то роще, я и мой слуга, быстро скакавший впереди меня, дабы приготовить мне пристанище, он услыхал в роще великий шум, как бы ржанье многочисленных и разных коней, звон оружья и крики многолюдной толпы, бросающейся в битву. Испугался и он сам, и конь его, и тотчас обратился вспять, ко мне. Когда я начал спрашивать, отчего он двинулся назад, он ответил: „Коня моего ни палкой, ни шпорами не заставишь идти вперед, и сам я настолько испуган, что никак не осмеливаюсь идти дальше. Дивное я видел и слышал: эта роща полна душами умерших и демонами. Я слышал, как они вопиют и говорят: «Есть у нас приор из Арша, а скоро получим и архиепископа Реймсского»“. На это я отвечал: „ Напечатлеем крестное знаменье на челе и пойдем вперед безопасно“. Когда же я тронулся вперед и достиг рощи, уже и тени двинулись вперед, однако я услышал некие неясные голоса, и скрежет оружья, и конское ржанье, но ни тени увидеть, ни голоса разобрать не смог. Вернувшись, мы нашли архиепископа уже при смерти, и после этих криков он и 15 дней не прожил». Отсюда можно заключить, что он похищен теми духами, кои, как было слышно, намеревались его похитить. Из сего явствует, что это за кони, на которых иногда видятся скачущими души мертвых. Это демоны, преображающие себя в коней, а всадники их — злополучнейшие души, грехами отягощенные, как бы неким оружьем и щитами обремененные (а на деле — собственными преступлениями в таковых обличиях нагруженные). Сообразно сему пророческому слову: «Сошли в преисподнюю с оружием своим»^[916], то есть с членами своими, которые они сделали оружием беззакония греху, не желая сделать их оружием правды Богу. В самом деле, конь — животное гордое и упрямое, охочее до состязания и битвы, пылкое к соитию и в похоти могучее; итак, демоны, обращенные в коней, обозначают их всадников, услаждавшихся такими преступлениями.

XIII. Еще о том же

Таков был и тот конь, коего показал угольщик некоему графу Неверскому^[917]. Был этот угольщик человек бедный в мире, но богатый в Боге, благочестивый и богобоязненный. Оттого он и был близок помянутому графу. Однажды ночью, когда он бодрствовал и стерег свою угольную яму, сильно разожженную, глядь — перед ним бежит некая нагая женщина, а за нею — всадник на черном коне, с обнаженным мечом быстро скачущий, чтобы нагнать убегающую женщину; и когда она огибала яму, он настиг ее и пронзил мечом, и сделалась она как мертвая. Он же вверг ее в огонь и обожженную снова извлек, и положил пред собой на коня, и удалился. Это видение много ночей являлось угольщику. Однажды, беспокойно раздумывая об этом непрестанном видении, погруженный в думы и в уныние, попался он графу. Тот, удивленный, отвел его в сторону и наедине принялся выпытывать, что с ним такое, говоря: «Если кто тебе нанес обиду или какое зло причинил, не скрывай от меня, я за тебя отомщу как следует, а если ты в нужде, то я пособлю». Тот в ответ: «Ни в чем не нуждаюсь, ни на что не пеняю, но снова и снова вижу то и то — если бы и вы это увидели!» «Конечно, — говорит граф, — я пойду с тобой и увижу великое это видение». И вот граф, исповедав все свои грехи, переменяет платье, берет с собою угольщика и уходит с ним вдвоем в лес. Бодрствуя около полуночи, услышали они, как кто-то сильно трубит, и осенили себя крестным знаменьем. И вот злосчастная эта женщина, мчась нагая, как раньше, начала огибать яму, а всадник, преследующий и настигающий, мечом ее умертвил, и в огонь вверг, и снова извлек: когда же, положив ее пред собою на коня, он хотел унестись, граф заклял его именем Господним, чтобы остановился и сказал, кто он и почему сделал это. Тогда тот, приостанавливаясь, говорит: «Я такой-то ваш рыцарь, а это — такая-то знатная дама, жена рыцаря, убитого ею из-за любви ко мне, дабы свободнее и чаще наслаждаться со мною соитием. И в этом грехе оба мы умерли, разве что — увы, поздно! — в самой смерти раскаялись. И такое она теперь терпит мучение, что каждую ночь я ее убиваю и сжигаю. Ибо столь великую боль познает она в ударе меча, коим я ее поражаю, какой никто в смерти не претерпевал, и еще большую — в сожжении». Граф на это: «Что это за конь, на котором ты сидишь?» «Это, — говорит, — некий дьявол, истязающий нас несказанною мукой». «Может ли кто-нибудь вам помочь?» «Может, — говорит, — если вы велите во всех конгрегациях, что вам подвластны, молиться за нас, и пресвитерам — совершать мессы, и клирикам — воспевать псалмы».

Таков был и конь, на которого сел тот несчастный из Макона, о котором сообщает Петр, аббат Клюни, в книге «О чудесах»^[918]: когда в один праздничный день этот маконец пребывал у себя во дворце, окруженный многими рыцарями разного чина, вдруг неизвестный человек на коне, въехав в дворцовые врата, на виду у всех и к общему изумлению, приблизился к господину, говоря, что хочет с ним беседовать, веля ему встать и за ним последовать. Тот, не имея сил противиться незримому могуществу, встал и пошел к вратам, где нашел готового коня и тотчас по приказу на него вскочил; а тот человек, шедший подле, взял его поводья и с великой скоростью понесся по воздуху у всех на глазах. Маконец, жалобно восклицая: «Помогите, граждане, помогите», переполошил весь город. Все смотрели, как он скачет по воздуху, пока позволяла природная острота зрения; и наконец, удалившись от взоров людских, сделался он навек сотоварищем демонам.

II РАССКАЗЫ О ФАНТАСМАХ

Жоффруа Осерский^[919] НА АПОКАЛИПСИС

ПРОПОВЕДЬ XV

Справедливо порицается священник Фиатирской церкви за то, что допустил жену, которой никак не дозволено отправлять должность общего поучения, не только поучать, но и обольщать рабов Божиих. В чем именно обольщать, указывается, когда добавляется: «любодействовать и есть идоложертвенное»^[920]. Так сыны Израилевы в пустыне и даже — что еще прискорбнее и ужаснее — Соломон на царстве своем из-за женских обольщений впал в идолопоклонство. Так и эта Иезавель обольщала рабов Божиих, дабы равно грешили против нижнего и против вышнего, любодейством — против тела своего, идолопоклонством — против Творца своего. И сколь мерзки обе эти скверны, сколь гнусны разумному творению, особенно всем верным, — как духовное любодейство, так и плотское! Небезосновательно сходна в обоих случаях причина отторжения. Ведь, возможно, сноснее было бы для людей (если не считать, что обе эти вещи совершаются на людскую беду) то, что с ними посладострастию соединяются демоны-инкубы, нежели то, что люди не боятся сочетаться с демонами в идолослужении. Природа не дала демонам никакого пола, но вопреки условиям своего бытия они забавляются, погрузившись в грязь телесной похоти, и, говорят, оскверняются противоестественным вожделением, сходясь с людьми обоего пола. Неясно, однако, находят ли они отраду в одной лишь пагубе тех людей, что с ними соглашаются, или же могут в самом деле испытывать плотское удовольствие.

Я знаю священника, меж многих священников много лет исполняющего должность декана, чье свидетельство соседи и знакомые почитают вполне заслуживающим доверия. Некоторое время прожив в Сицилийском королевстве с сестрою герцога Бургундского, некогда обрученной с преславным королем Сицилии Рожером^[921], он, по его утверждениям, достовернейшим образом узнал там ту историю, которую доныне рассказывает.

Один юноша, весьма сильный и искусный в плавании, ночной порой при ясно сияющей луне купался в море в обществе своих сверстников. Слыша подле себя звук движения в волнах, он решил, что кто-то из его товарищей приближается, чтобы утянуть его под воду, — обычная забава у таких пловцов. Крепкий и резвый, он надумал его опередить, набросился на него и ухватился за оказавшиеся на голове женские волосы. Держа ту, кого считал женщиной, он погрузил ее в волнах, как хотел, и вытащил ее, без сопротивления за ним следовавшую, на берег. Заговорив с нею и спросив, кто она, он не смог ни слова у нее вынудить. Укрыв ее своим плащом, он отвел ее домой и дал ей укрыться подобающими одеждами, взятыми у его матери. В остальном довольно милая, довольно любезная, она сидела подле них безмолвно. Расспрашиваемая о многом, она надлежащим образом отвечала на все знаками и кивками, кроме того, что никак не открыла свой род, отчизну и причину своего появления. С ними она ела и пила^[922], почти во всем ведя себя так дружелюбно, будто была между соседей, между родственников и знакомых^[923]. Будучи спрошена, верит ли она в Бога и христианка ли, кивнула утвердительно. Спрошенная, хочет ли замуж за юношу (ведь он питал к ней сильную страсть), она тотчас с охотою наклонила голову и дала руку. Что же еще? Мать через несколько дней уступила желанию сына; уговорили друзей, зовут священника, по слову жениха и манию невесты заключают союз без приданого. Отправляются в церковь и торжество брака справляют, как принято. Растет любовь день ото дня, и видно, что молодые супруги все милее друг другу. Зачинает жена и, родив дитя, с такою любовью его лелеет, что никогда не позволяет отлучить его от своего лона, прилежно его кормя молоком, моя и пеленая. Дни проходили, и видно было, что с ростом мальчика и материнская любовь растет. Меж тем вышло так, что помянутый юноша вместе с товарищем вышел из дому для какого-то дела, и между ними, как обычно, было много разговоров. Коря его за этот брак, товарищ всячески доказывал, что он не на женщине женился, а на какой-то фантасме. И хотя епископ, которому они были сперва представлены, исследовав все с возможною тщательностью, неосторожно утвердил этот несчастный брак, ум юноши начал сильней обычного волноваться от слов товарища и сомневаться насчет этого супружества. Наконец они согласились в том, что по возвращении домой он в уединенном покое с грозными речами и взорами, обнажив меч, приступит к жене с сыном и велит ей немедля признаться, кто она такая, грозя смертью младенцу, если она промедлит. Он ведь полагал, что будет сильней ее любить, освободившись от сомнений. Вернувшись домой, он немедля исполнил то, что сам затеял и что друг посоветовал. Устрашилась она, видя занесенный над головой сына меч, и немедля произнесла такие слова: «Горе тебе, несчастному, ты теряешь добрую жену, заставляя меня говорить. Я была бы с тобою, и благо бы тебе было, пока ты позволял бы мне хранить наложенное на меня молчание. Вот, я молвлю, как ты велишь, но впредь уж ты меня, молвившую, не увидишь». С этими словами женщина исчезла; оставленный ею мальчик вырос и жил, подобно прочим. Однако он начал часто ходить на морское купанье, туда, где некогда была найдена его мать, пока однажды его мать-фантасма на глазах у многих, как утверждают, в тех же волнах не ухватила юношу, на нее натолкнувшегося, и никто из них больше не появлялся.

И если бы эта Иезавель, дабы меньше вредить, и впредь бы молчала, или подобным же образом исчезла, еще не начав говорить вредоносные вещи! Как представляется, явившемуся в женском облике демону было запрещено говорить, чтобы обличилась пагубная болтливость женщин. И кажется неправдоподобным, что подлинное потомство может произойти от такого рода фантасм. Потому море не выбросило мертвое тело этого юноши, не уступило его напоследок земле, что было бы в согласии с разумом и природой, будь он подлинным человеком. Хотя этому утверждению, по видимости, противоречит другой рассказ, который мы некогда слышали, а многие подтверждали это дело.

В Кельнском диоцезе возвышается над Рейном знаменитейший и огромный дворец, что зовется Нимвеген. Когда однажды собралось там множество князей и даже, как некоторые говорят, присутствовал император, к берегу пристала ладья, которую тянул привязанный золотой цепью за шею лебедь, а все, пораженные столь необычным делом, поднялись на это посмотреть. Оттуда выскочил новый рыцарь, никому не знакомый; лебедь же, как привел ладью, так же точно, увлекая на цепи, увел ее оттуда. Рыцарь оказался крепок в брани, в советах предусмотрителен, в делах предприимчив, послушен господам, врагам тягостен, любезен товарищам и отраден друзьям; он нашел себе знатную жену, чьим приданым был обогащен и родством защищен. Он породил с нею детей, а по истечении немалого срока, сидя в том же дворце, он видит своего лебедя, подплывающего с той же ладьей и цепью. Он немедля встает, поспешает, всходит на ладью и больше не появляется. От его детей произошло много знати, и доныне многочисленное потомство его существует и возрастает. И в нашем Лангрском диоцезе, говорят, доныне есть много знатных людей, владельцев замков, ведущих род, словно порождения ехиднины^[924], от змея, которого отец их предка или еще более древний прародитель, войдя в глухие углы леса, нашел в обличье женщины, прекрасной и облеченной драгоценными одеждами. Увидев, он тотчас ее полюбил, похитил, унес с собою и, довольствуясь тем приданым, что никто не мешал ему соображениями родства или свойства, обручился с помощью церковных служителей. Он прижил с нею детей и многие дни и годы по великой своей любви пренебрегал тем, что родители и родина жены ему неведомы. Она же получала большое удовольствие от купальни и ходила туда с великой охотой. Она не терпела, чтобы ее видели голой, даже какая-нибудь из приближенных девиц, но, когда все было приготовлено, она, выслав всех, оставалась одна в покое и запирала дверь изнутри. Наконец случилось так, что одна из ее служанок, от любопытства заглянув в щель в стене, увидела не женщину, а змею, омкнувшую своими кольцами и извивами купальню. Много раз видя подобное и сильно удивляясь, она наконец открыла тайну беззакония^[925] своему господину. Он не меньше ужаснулся при упоминании змеи, легко дав себя убедить и быстро поверив, что какая-то беда вышла из-за его неведения о происхождении жены. Он дождался благоприятного часа: о чем слышал ушами, то и узрел очами и остолбенел, весьма удивляясь, что после старинной вражды между женщиной и змеем заключен меж ними новый союз. Он не мог таить свое открытие, но с криком ринулся в оное ее убежище и вломился туда. Женщина же исчезла и никогда больше ему не показывалась, не стерпев, что была застигнута в змеином обличье.

Пусть же никто не обвинит и не укорит меня тем, что в речах такого рода я, по-видимому, склонен вдаваться в любопытные вещи и рассказывать достойное удивления. Пусть всякий слушатель прилежно рассмотрит и добросовестно обдумает, куда клонится наша речь и на что она нацелена. Я хотел бы, признаюсь, сделать ненавистною похоть, грязью которой наслаждаются, погрузившись в нее, ангелы Сатаны, дабы христианин должным образом избегал сладострастия как подруги демонов и гнушался ее как спутницы идолопоклонства.

<...>

Гервасий Тильберийский^[926] ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ

КНИГА ПЕРВАЯ XV. О глазах, отверзшихся после греха

<…> Нельзя опустить сказанного Бедой о змии, обольстившем Еву^[927]. Ведь диавол выбрал некий род змия, имеющего женское лицо, ибо подобному приятно подобное, и наделил его язык даром речи. Есть распространенное предание, что некоторые женщины превращаются в змей, и узнать их можно по белой перемычке, как бы повязке, на голове.

Мнение, что женщины превращаются в змей, удивительно, но его не стоит отвергать. Ведь в Англии мы часто видели, что в полнолуние люди превращаются в волков; таких людей галлы называют герульфами, англы же — веревольфами: were по-английски значит «муж», а wolf — «волк»^[928]. Говорят также, женщины Греции и Иерусалима очень часто тех, кто пренебрежет их вожделеньем, удивительным родом заклинания превращают в ослов, и те несут труды и бремя в ослином образе, пока сами виновницы не сжалятся и не снимут наказание^[929]. Не знаю, приписать ли это обману очей или тому, что демоны носятся по миру и мгновенно воссоздают элементы вещей, о коих тут идет речь, как говорит Августин о жезлах, превращенных магами в змей^[930].

Я, со своей стороны, знаю о вещах, о которых некогда слышал достоверный рассказ. В области Экс, в нескольких милях от города Экса, есть замок Руссе, что смотрит на долину Тре^[931]. Когда хозяин этого замка по имени Раймонд однажды в одиночестве ехал на коне вдоль по течению реки Лар, внезапно предстала ему дама, никому не уступающая в красоте, на богато убранном коне, в драгоценных одеждах и украшениях, и, услышав от него приветствие, в ответ назвала его по имени. Слыша от незнакомки свое имя, он удивился, но все же, как обычно, начал игривыми речами добиваться от нее податливости. Она ему возражает, что вне супружеского союза это дело недозволенное, но если он согласится на ней жениться, сможет наслаждаться желанными объятьями.

Чего же больше? Рыцарь соглашается с условием брака. Но она объявляет, что он будет наслаждаться высшим земным счастьем в их супружестве, пока не увидит ее нагой; она предупреждает, что коли узрит он ее нагой, всякого счастья лишится, и сообщает, что он едва сможет сохранить жалкую свою жизнь.

Наконец он соглашается на брак и принимает условие. Пылкий и кипящий, он почитает нетрудным всякое условие, что поможет ему достичь желанной ее постели. Они скрепляют условия и заключают брак. Благополучие рыцаря возрастает, и вскоре благосклонность и приязнь людская, обилие земных благ и крепость телесная так у него приумножаются, что он превосходит равных себе и уступает лишь немногим знатным и славным; людям приятный, всем любезный, он украшал свою доброту благоразумной щедростью и учтивостью и породил сыновей и дочерей несравненной красоты.

Когда же по прошествии долгого времени дама однажды, как у них принято, принимала ванну в своих покоях, Раймонд, вернувшись со звериной и птичьей ловитвы, несет куропаток и другую дичину в подарок жене, а пока еду готовят, какое-то побуждение или внушение навели рыцаря на мысль увидеть жену нагой в ванне: он решил, что если от запретного зрелища наготы и была ему суждена опасность, то уже выветрилась от долгого времени, что они живут вместе. Сообщает муж жене свое желание, а та возражает, напоминая ему о счастье, которое они долго вкушали благодаря соблюденному условию, и грозит злосчастьем, которое наступит, коли условием пренебречь. Но рыцаря, ринувшегося к своей пагубе, не удерживает угроза наказания, мольбы не склоняют его отказаться от безрассудного намерения и подумать о своей пользе.

Что же я медлю? Отдернув занавесь, скрывавшую ванну, рыцарь горит желанием увидеть жену нагой — и тотчас дама, обернувшаяся змеей, погрузив голову под воду в ванне, исчезла, и никогда больше ее не видели и не слышали, лишь иногда по ночам, когда приходила она навестить своих деток, кормилицы ее слышали, но увидеть не могли. Рыцарь, в самом деле, лишился большей части своего благополучия и милости. Позже он выдал дочь этой дамы за одного нашего родича из провансальской знати; та была весьма любезна сверстницам и соседям, и доныне потомство ее живо.

КНИГА ВТОРАЯ XII. Об островах Средиземного моря

<...>

Кикладские острова названы так потому, что образуют круг: ведь греческое ciclon по-латински значит «круг». Этих островов пятьдесят четыре, они расположены в Эгейском море напротив Азии. Из них первый с востока Родос (от которого назван Родосский закон о выбрасывании в море^[934]), названный так по одноименному городу. На нем, говорят, был бронзовый колосс семидесяти локтей в высоту^[935]. Между этим островом и Меисом^[936] проходит путь через Киклады к Кипру. Между Родосом и Кипром есть опасное место, что обычно зовется заливом Саталии; говорят, здесь была брошена в море голова Горгоны. Этот залив обращен к городу Саталии, который, говорят, принадлежит султану Икония. Передают, что Горгона была блудница, своей красотой лишавшая мужчин разума; Персей бросил ее голову в море^[937].

Местные жители рассказывают, что некий рыцарь влюбился в царицу, и поскольку не мог насладиться блудом с нею, тайно познал ее, когда она умерла и была погребена, и породил с нею чудовищную голову. В час ее зачатия рыцарь услышал голос в воздухе: «Порожденное ею погубит и истребит своим взором все, что узрит». По истечении девяти месяцев рыцарь, открыв могилу, нашел голову, но от лица ее всегда отворачивался, а когда показывал ее врагам, тотчас губил их вместе с городами. Наконец, плавая по морю, он заснул на коленях своей возлюбленной, а та втихомолку взяла ключ от ларца, где хранилась голова, и, не по уму любопытная, взглянув на нее, тотчас погибла. По пробуждении рыцарь, узнав обо всем и пораженный скорбью, поднял голову и, встретив взгляд поднятого лица, погиб вместе с кораблем. С тех пор, говорят, голова каждые семь лет обращает взор кверху, и от этого на море возникают опасности для мореходов^[938].

<...>

КНИГА ТРЕТЬЯ LVII. О госпоже замка Эпарвье

Часто бывает, что ангелы Сатаны преображаются в ангелов света^[939] и в людских умах взращивают некое дьявольское внушение. Чтобы помочь его распознанию, я поместил сюда кое-что достойное удивления, о чем слышал от мужей испытанного и искреннего благочестия.

Был в пределах Арльского королевства, в епископстве Валенсии, замок под названием Эпарвье. У госпожи этого замка было неукоснительное обыкновение посреди мессы тотчас после Евангелия выходить из церкви; ей невыносимо было присутствовать при освящении Тела Господня. Когда по прошествии многих лет ее муж, господин замка, это проведал и, настойчиво допытываясь, так и не открыл причину таковой дерзости, в один праздничный день, когда дочитали Евангелие, госпожа, выходя, была задержана, не желающая того и противящаяся, своим мужем и его вассалами; и тотчас, как священник произнес слова освящения, госпожа, поднятая диавольским духом, улетает, унося часть капеллы за собою, так что та рушится, и больше в тех краях этой дамы не видели. Но часть башни, что поддерживала капеллу, стоит до сих пор, свидетельствуя об этих событиях^[940].

Из этого, счастливый Август, тебе следует научиться любить тех, кто привержен божественным таинствам, и отвергать тех, кто любодействует от Бога^[941], пренебрегая таинствами, совершенными рукою священника нашего времени, как будто сила и истинность таинства зависит от достоинства или недостоинства совершающих. Подлинно, еретики те люди, что презирают солнце, проходящее нечистыми местами. Таким образом, всякий, кто пришел к крещению по вере, должен приносить Богу хотя бы десятину от своего труда и первины мысли, сообразно этому: «Ищите прежде царствия Божия»^[942], и отдавать ему десятину каждого дня. По крайней мере, когда Тело Господне освящается и приносится за нас Богу Отцу, пусть час один постоит с Христом, за нас на кресте распятым; пусть молится с молящимся, бодрствует с бодрствующим^[943], и пока предстательствует за него его защитник, пусть от лица судии не удаляется. В церкви пусть ни о чем, кроме молитвы, не помышляет, ничего не говорит, ничего блуждающими очами не озирает. И пусть не довольствуется одним Евангелием, ни молитвой, ни посланием, ни песнопениями: ведь всем этим лишь предваряется высшее, все это — не то, чему следуют, чего ищут, во что верят. Надобно искать конечного исполнения. Ведь когда Бог возлюбил своих, до конца возлюбил их^[944]; конец, а не битва, приносит венец.

Если ты пришел с даром как посланник господина, чтобы поднести то, что послано, разве мудро будет уйти, промолвив слова приветствия и изложив достоинства хозяйского дара, но не подав то, с чем тебя послали, и не выслушав ответной благодарности? В самом деле, ты приходишь предложить через молитву то, что священник предлагает через приобщение Св. Таин; почему же ты пустился прочь, не подав дара вышнему Отцу? Это слово, «дар» (esenium)^[946], я сказал уместно, ибо оно — от слова «еда» (ab esu). Ведь это пасхальный переход, установленный Иисусом для мистического поедания агнца^[947]. Проходит ведь посреди стана нашего Агнец, вземлющий грехи мира^[948]. Проходит через уста священника так, что кость от него не сокрушается^[949], и как в освятительных словах Он посылается от лона Отца, чтобы низойти в руки священника, так в приобщении Таин Он возвращается и восходит через уста священника к Богу Отцу, дабы принести к Нему наши молитвы, нами и за нас сотворенные. Вот почему Сам Господь говорит: «Сие творите в Мое воспоминание»^[950], ибо всякий раз, как будете это творить, вы будете возвещать смерть Господню, доколе Он придет^[951].

Таким образом, когда ты бежишь, не дождавшись совершения жертвы, и не веришь, что будет тебе на пользу жертва, за тебя приносимая, ты словно приходишь посмотреть на императора и удаляешься, взглянув лишь на его служителей. И Григорий во входной песни, им воспетой, и Павел в послании, и пророк в чтении, и пение градуала, и аллилуйя, все сии суть отроки и вестники Господни. Господня труба звучит в Евангелии, но во время таинственных действий священника Сам Христос нисходит, судящий тебя, предстающего Ему, тем строже, чем глубже Он видит тебя внутри, испытующий сердца и утробы^[952].

И вот из-за греха этой порочной женщины, о которой мы говорили, капелла обвалилась, а сама она исчезла, проскользнув сквозь руки ее державших. И самый замок был разрушен и по здравому решению сменил место и название, ибо жители его переведены были в замок, что зовется Шарпей.

LXXXVI. О ламиях и ночных ларвах

О ламиях, которых в народе называют масками или, на галльском языке, стригами^[953], врачи говорят, что это ночные воображения, которые из-за густоты соков возмущают души спящих и производят тяжесть.

Однако Августин, основываясь на словах предшествующих авторов, считает их демонами, кои прежде были преступными душами, а теперь наполняют воздушные тела^[954]. Они зовутся ламиями, или скорее ланиями, от слова «терзать» (a laniando), потому что терзают младенцев^[955]. Ларвы же — как бы призрачные проявления ларов^[956]; они представляют образы и очертания людей, хотя они не люди, но наваждения, приходящие по некоему тайному божественному попущению. Ведь как против тела, так и против души или духа человеческого демоны могут действовать лишь по божественному попущению^[957].

Но чтобы порадовать и народные преданья, и уши слушателей^[958], признаем, что это злосчастье некоторых мужчин и женщин — пересекать ночью в быстром полете целые области^[959], входить в дома, угнетать спящих, внушать тяжкие сны, заставляющие вопить. Но они зримым образом и едят, и светильники зажигают, и разнимают кости людские, и разъятое иной раз собирают вместе в нарушенном порядке, и кровь человеческую пьют, и младенцев с места на место передвигают.

Мы слышали от мужа знатного и во всем христианнейшего, господина Имберта, архиепископа Арльского^[960], нашего свойственника, прелата святой и испытанной веры и совершеннейшей жизни, что когда он был грудным младенцем, оберегаемым родителями с великою заботою и рожденным христианнейшею матерью, однажды ночью он лежал в своей колыбели, спеленатый, перед родительским ложем, в темный час полночи послышался его плач. Внезапно пробудившись, мать протягивает руки и не находит ребенка, чтоб его взять. Безмолвно об этом помышляя, она и заговорить страшится, и долгого молчания не выносит. Затеплив свечу, ища ребенка по всем углам, находит его в луже воды, что натекла с вечера от мытья ног, барахтающегося там без плача, спеленатого и тотчас улыбнувшегося матери со свечою. Что ж еще сказать? Она показывает все это кормилице и мужу, и никто не думает, чтобы кто-нибудь кроме ночных призраков мог это проделать. В самом деле, ведь многие испытали, что когда случается такого рода набег призраков, детей обыкновенно обнаруживают поутру вне дома и колыбели, на улицах, притом что двери заперты.

Кроме того, мы видели бочки, полные вина, в нашей собственной кладовой, из которых иной раз при вытащенной затычке никакого вина не выливалось, и как ни старайся, не обреталось там ничего, кроме воздуха, — а через час они оказывались такими полными, что полнее некуда.

Если кто спросит, что значат эти диковинные дела, о коих так часто слышно, я отвечу, что блаженнейший исследователь всех вопросов, Августин, говорит, что все это следует относить к тайнам божественного суда, ибо «Он делает ангелами Своими духов, и служителями Своими — огнь пылающий»^[961]. Как Он облекает благих ангелов воздушными телами, чтобы они совершали свое служение в более близком общении с нами, так Он позволяет и демонам облекаться в обманчивые и призрачные (larvatis) телесные образы, как будто это лары, то есть домашние духи, так что они представляют знакомое обличие; таким образом, это повеление в благих духах действует на благо, а злые духи по Его попущению обманывают и наказывают нашу немощь.

Если ты спрашиваешь, какой природы эти фантасмы, я отвечу словами Апулея Платоника, средь философов высшего: в кратком определении он говорит, что демоны по роду животные, по душе подвержены страстям, по уму разумны, по телу воздушны, по времени вечны. Но, как говорит Августин, то, что они по роду животные, — дело не великое, ведь таковы же и скоты; что они разумны по уму, не преимущество над нами, ведь и мы таковы; что они по времени вечны — что тут доброго, если они не блаженны? В самом деле, лучше временное счастье, чем бедственная вечность. Что по душе подвержены страстям, это у них общее с нами, знак нашего злосчастья; что по телу воздушны, какова цена этому, если всякому телу предпочитается душа, какой бы она ни была природы? И потому благоговейное поклонение, которое обязана воздавать душа, никак не может быть обязательно в отношении того, что ниже души^[962].

Говоря о нравах демонов, тот же Платоник сказал, что они волнуются теми же духовными возбуждениями, что и люди, ожесточаются от обид, умиряются от послушания и даров, радуются почестям, услаждаются разными священными обрядами, и их задевает всякое пренебрежение. Среди прочего он говорит, что к ним относятся гадания авгуров, гаруспиков, прорицателей и те, что посредством сновидений; что от них и чудеса магов^[963]; что они помещены в воздухе между Богом и людьми, дабы представлять Богу людские мольбы, повисающие в обширных пространствах. Но на деле, как безупречно заключает Августин, впустую Апулей и все, кто так думает, воздавали демонам почести, помещая их посередине меж эфирным небом и землей, так чтобы «никакой бог не соприкасался с человеком», как, по их словам, сказал Платон^[964], и чтобы они приносили богам людские мольбы, когда они приемлют жертвы, и так же точно относили людям то, чего они добивались и выпросили. Ведь те, кто так думал, считали недостойным, чтобы люди соприкасались с богами и боги с людьми, но вполне достойным, чтоб демоны соприкасались с богами и людьми, тут доставляя прошения, там относя дозволения.

Но настоятельная и неодолимая причина заставляет демонов быть посредниками между богами и людьми, чтобы носить от людей пожелания и от богов позволения. Да, сколь славна святость Божия, что не соприкасается с человеком молящимся, но соприкасается с демоном гордящимся; не соприкасается с человеком, прибегающим к Божеству, но соприкасается с демоном, бегущим Божества; не соприкасается с человеком, ищущим прощения, но соприкасается с демоном, побуждающим к беззаконию^[965]!

Когда встает вопрос о телах такого рода демонов и злых ангелов, я отвечаю, что вместе с Августином сомневаюсь, имеют ли они, по слову пророка: «Он делает ангелами Своими духов, и служителями Своими — огнь пылающий», огненную и телесную природу, или же это следует понимать в таинственном смысле и только применительно к благим ангелам, поскольку они должны гореть духовным огнем любви. Но то же правдивейшее Писание свидетельствует^[966], как говорит Августин, что ангелы являлись в таких телах, которые можно было не только видеть, но и осязать. Отсюда весьма распространенная молва: многие ведь испытали сами и слышали от испытавших, коим следует верить, что они видели Сильванов и Панов^[967], коих называют инкубами, а галлы — дусиями^[968]. Я не осмелюсь решительно утверждать, что какие-то духи, воплотившись в воздушной стихии, могут вызывать или претерпевать такое влечение, что каким-то образом сами соединяются с женщинами или претерпевают это от мужчин. Но даже эта стихия воспринимается телесным чувством и осязанием, когда повевают опахалом^[969].

Но вот что мы знаем, что каждодневно удостоверяют люди, которые выше всякого нарекания: мы слышали, что некоторые делались любовниками того рода ларв, что зовется феями (fadas), а когда они направляли свои помыслы к браку с другими женщинами, то умирали прежде, чем успевали соединиться плотской связью с новыми избранницами; и мы видели многих, кто добился вершины земного счастья, но стоило им отвергнуть объятья этого рода фей или заговорить о них на людях, они лишались не только земного благоденствия, но даже и утешения в несчастной жизни.

Что это значит, не знаю, а спрашивающим отвечаю лишь одно: «Суды Божии бездна многая»^[970]. Но одно знаю: что ангелы Божии никогда не могли так пасть, ибо говорит апостол Петр: «Ведь если Бог ангелов согрешивших не пощадил, но, ввергнув в узилища тьмы преисподней, предал блюсти на суд для наказания»^[971]; возможно, те, кто был вместе с дьяволом, но гордыня коих была меньшей, были прибережены, чтобы производить подобные призраки для наказания людей.

III Вильям Ньюбургский^[972] ИСТОРИЯ АНГЛИИ

КНИГА ПЕРВАЯ XIX. О заблуждении Эвдона от Звезды и его гибели^[973]

Около этого времени Евгений, папа Римский, по строгости своего иноческого жития призванный к правлению апостольского престола, в заботе о церковной дисциплине прибыв в Галлию, устроил всеобщий собор в Реймсе^[974]. Когда он сидел там со всем множеством епископов и знати, был приведен к нему один вредоносный человек, который, исполнясь дьявольского духа, стольких соблазнил своим морочащим коварством, что, полагаясь на толпу приверженцев, бродил по разным местам, устрашая людей, наипаче враждебный церквям и монастырям. Долго и много он таким образом бесновался, но наконец мудрость одолела злобу, и он был схвачен реймсским архиепископом и представлен святому собору. Звался он Эвдон, родом был бретонец, по прозванию «от Звезды»^[975], человек неграмотный и невежда, так одураченный потехами демонов, что, зовясь по-галльски Эвн (Eun), он считал, что лично к нему относятся слова церковного экзорцизма: «силою Того (Eum), Кто придет судить живых и мертвых, и мир огнем». Он был настолько глуп, что был неспособен различать Eun и Eum, но с поразительной слепотой верил, что он — владыка и судья живых и мертвых. Благодаря дьявольским ухищрениям он был так силен уловлять души простецов, что словно из мух, пойманных в паучьи сети, собрал себе из них обольщенную толпу, безотлучно следовавшую за ним, словно за царем царей. Иногда он с дивной быстротой носился по разным областям, а иногда останавливался со всеми своими в местах пустынных и непроходимых, откуда по дьявольскому наущению нежданно выскакивал, особенно злобствуя против церквей и монастырей. Часто приходили к нему друзья и близкие, ибо он был не низкого рода, или чтобы увещевать его со смелостью, подобающей близким, или чтобы точнее известиться, как обстоят его дела. Он представал окруженным великою славой, пышностью и гордостью царской; а те, что были с ним, — не знающими тревоги и труда, богато одетыми, пышно пирующими, во всякой радости живущими, так что многие, кто приходил его увещевать, соблазнялись при виде этой славы, не подлинной, но призрачной. Ведь это все совершалось призрачно, силою демонов, насыщавших злосчастную толпу не настоящими и существенными, но скорее воздушными яствами в пустынных местах. Ведь, как мы слышали потом от некоторых, кто был его спутниками, а после его поимки бродил по миру, как бы творя покаяние, у них были наготове, когда бы им ни захотелось, хлебы, мясо, рыба и всякая более изысканная снедь. А что эта снедь была не существенная, а воздушная, доставляемая незримо воздушными духами, не столько для насыщения, сколько для обольщения душ, явствует из того, что любая сытость от этой пищи пропадала после небольшой отрыжки и вскоре наступал такой голод, что они вынуждены были снова домогаться этой еды. Если же кто-нибудь, случайно придя к ним, вкушал хоть немного этих яств, то, сделавшись причастником демонской трапезы и потеряв от этого разум, неотлучно следовал за их мерзостным скопищем; и всякий, кто брал у них хоть что-нибудь, подвергался той же опасности. Наконец, говорят, один рыцарь, родич этого вредоносного человека, пришел к нему и прямодушно увещевал отринуть гнусную секту и вернуться к своему семейству через общение христианской благодати. А тот, лукаво его испытуя, показал ему в великом разнообразии обилие призрачных богатств, чтобы тот пленился и обольстился этим зрелищем. «Ты, — говорит, — мой родич: бери из моего добра, что и сколько хочешь». Но этот благоразумный человек, пустив свои советы на ветер, удалился и ушел. Однако его оруженосец, увидев дивной красоты ястреба, возжелал его на собственную погибель. Попросив его и получив, он радостно последовал за своим господином, уже уходившим. Тот ему: «Живо брось, что несешь, — это ведь не птица, как тебе кажется, а демон, сменивший обличье». Справедливость этих слов стала ясна чуть позже. Этот глупец, не послушавший совета, сперва начал жаловаться, что ястреб слишком сильно сжал его кулак когтями, а вскоре был поднят ястребом за руку в воздух и наконец исчез. И так как этот вредоносный человек по действию Сатаны бесновался описанным образом, владыки часто посылали войска для его выслеживания и преследования, и впустую: искали его и не находили. Наконец, лишенный помощи демонов, ибо им больше не было позволено неистовствовать через него — ведь им доступно не больше, чем высшее могущество попускает по праведному Божьему суду, — он без труда был схвачен реймсским архиепископом, а глупый народ, что следовал за ним, разбежался. Но те ученики, что крепче прочих прилепились к нему и были его подручниками, были схвачены вместе с ним. Став пред лицом собора, на вопрос понтифика, кто он таков, он отвечал: «Я Эвн, грядущий судить живых и мертвых, и весь мир огнем». В руке у него был посох необычного вида, сверху раздвоенный. На вопрос, что значит этот посох, он отвечал: «Это дело великой тайны. Покамест он, как вы сейчас видите, смотрит двумя остриями в небо, Бог владеет двумя частями мира, уступая мне третью. Но если я наклоню эти два острия к земле и подниму нижний, нераздвоенный конец, то буду владеть двумя частями мира, а Богу оставлю лишь третью». На это рассмеялся весь собор, осмеивая человека, столь глубоко вдавшегося в безумие.

Соборным решением было велено строго его охранять, чтобы зараза его опять не поползла, и после этого он прожил недолго^[976]. Ученики его, коих он нарек пышными именами, одного Премудростью, другого Ведением, иного Судом и прочих на тот же лад, поскольку они не принимали здравого учения ни из каких доводов и даже строптиво хвалились своими пустыми прозвищами, так что прозывавшийся Судом в злосчастной самонадеянности грозил своим стражам карающим приговором, — преданные сперва суду, потом огню, они предпочли сгореть, а не исправить свою жизнь. Я слышал от одного почтенного мужа, бывшего при этом разбирательстве, что он слышал, как прозывавшийся Судом, когда вели его на казнь, много раз восклицал: «Расступись, земля», как будто по его приказу земля разверзнется и поглотит его врагов, как Дафана и Авирона^[977]. Такова была сила заблуждения, единожды укоренившегося в сердцах.

КНИГА ВТОРАЯ XIII. О приходе еретиков в Англию и их изгнании^[978]

В ту же пору^[979] прибыли в Англию некие заблуждающиеся, как считают, из того рода, коих обычно зовут публиканами. Ведя свое происхождение из Гаскони, от неизвестного родоначальника, они разлили яд своего нечестия по многим странам: ведь, говорят, столь многие заражены этой чумой в пространных областях Галлии, Испании, Италии и Германии, что, по слову пророка, кажутся умножившимися без числа^[980]. А так как предстоятели церквей и владыки земель действуют против них весьма нерадиво, наконец выходят из логовищ своих лисы лукавейшие^[981] и под личиной благочестия, соблазняя простецов, разоряют виноградник Господа Саваофа сильно и беспрепятственно. Когда же против них воспламеняется огнем Божьим ревность верных, они укрываются в своих норах и вредят уж менее, однако непрестанно, рассевая тайный яд. Селяне, люди несмысленные и тугодумы, единожды вкусив этой заразы, так ею напитываются, что не поддаются никакому наставлению, а потому весьма редко случается вернуть к благочестию кого-нибудь из них, когда их вытаскивают из укрытий. Англия всегда оставалась свободной от этой и прочих еретических зараз, хотя в других частях мира произросло столь много ересей. Правда, этот остров, когда он по обитающим на нем бриттам именовался Британией, породил Пелагия, будущего ересиарха на Востоке, и с течением времени впустил к себе его заблуждение, для уничтожения которого благочестивая предусмотрительность Галльской церкви раз и другой направляла сюда блаженного Германа^[982]. А когда по изгнании бриттов этим островом завладел народ англов, так что он назвался уже не Британией, а Англией, никакая еретическая зараза больше отсюда не извергалась — но и сюда из других мест до времен короля Генриха Второго не входила для проповеди и распространения. Тогда, по милости Божией, этой заразе, уже вкравшейся, было оказано такое противодействие, что побоялась она вступить на остров. Это были мужчины и женщины, числом чуть больше тридцати, которые, скрывая свое заблуждение, пришли сюда как будто с миром, ради распространения заразы, под началом некоего Герарда, на которого все взирали как на наставника и начальника: ведь он единственный был сколько-нибудь грамотен, остальные же безграмотные и несмысленные, люди неотесанные и грубые, по племени и языку германцы. Пробыв в Англии некоторое время, они залучили в свое сборище лишь одну бабенку, осажденную их ядовитыми нашептываниями и завороженную, говорят, некими волшебствами. Долго скрываться они не смогли: некими людьми, кои тщательно их разыскивали как принадлежащих чужестранной секте, они были обнаружены, схвачены и заключены в государственную тюрьму. Король, не желая ни отпустить, ни наказать их без разбирательства, предписал созвать в Оксфорде епископский собор^[983]. Там, когда их официальным порядком спросили об их вере, тот, что казался грамотным, принял на себя общее дело и, говоря за всех, отвечал, что они христиане и чтут апостольское учение. Спрашиваемые о пунктах святой веры по порядку, о сущности вышнего Врача они сказали верно, о врачевстве же Его, коим Он удостоивает исцелять человеческую немощь, то есть о божественных таинствах, судили превратно, отвергая святое крещение, евхаристию и брак и нечестивой дерзостью умаляя католическое единство, которое допускает сию божественную помощь. Когда их прижали взятыми из Священного Писания божественными свидетельствами, они сказали, что веруют, как обучены, но о вере своей спорить не хотят. Увещеваемые принести покаяние и соединиться с Церковью, они пренебрегли благотворным советом. Над угрозами, благочестиво высказанными, чтобы образумить их хотя бы боязнью, они посмеялись, злоупотребляя словом Господним: «Блаженны терпящие гонение правды ради, ибо их есть Царство Небесное»^[984]. Тогда епископы, остерегаясь, как бы еретическая зараза не расползлась шире, предали их как публично уличенных еретиков католическому государю, да понесут телесное наказание. Он приказал выжечь у них на лбу клеймо еретического бесчестья и, на глазах у народа высекши розгами, выгнать из города, настрого запретив кому бы то ни было осмеливаться оказать им гостеприимство или чем-то помочь. Когда приговор был объявлен, они шли на справедливейшее наказание радостные, а их начальник шествовал впереди быстрым шагом и пел: «Блаженны будете, когда возненавидят вас люди»^[985]. До такой степени соблазняющий дух развращал обманутые умы. А та женщина, которую они соблазнили в Англии, отступив от них из страха перед наказанием, исповедала свое заблуждение и удостоилась примирения с Церковью. Это гнусное сборище с прижженными лбами подверглось справедливой суровости, ибо тот, кто у них первенствовал, в знак своего начальства понес позор двойного клеймения, на лбу и на подбородке. Одежды их были разорваны до пояса, и они были публично высечены; еще не отзвучали удары, как они были изгнаны из города и плачевным образом погибли, не снеся стужи, ибо была зима, а никто не оказал им ни малейшей жалости. Благочестивая суровость этого наказания не только очистила английское царство от уже вкравшейся заразы, но и предотвратила ее дальнейшее появление, смутив еретиков страхом.

КНИГА ПЯТАЯ XXII. О чудесном явлении мертвеца, блуждавшего после похорон^[986]

В те дни в Бакингемском округе случилось чудесное дело, о котором я сведал сначала частично от некоторых знакомцев, а потом полностью — от досточтимого архидиакона этой области Стефана. Умер один человек и по обычаю, подобающим попечением жены и ближних в канун Вознесения Господня был предан могиле^[987]. На следующую ночь, однако, он вошел в спальню, где почивала его жена, и, разбудив, не только перепугал ее, но и едва не задавил, налегши на нее невыносимым весом своего тела. На другую ночь он встревожил изумленную женщину тем же манером. Устрашенная опасностью, при приближении той же борьбы на третью ночь она сама осталась без сна и позаботилась надежно окружить себя бодрствующими людьми. Он все-таки пришел, но, отогнанный криками стражей, удалился, не в силах навредить. Когда его вот так отвадили от жены, он начал подобным образом донимать своих братьев, живших в том же селении. Они же, по примеру женской осторожности, приготовившись встретить и спровадить опасность, проводили ночи без сна с сотоварищами. Он, однако, пришел, словно уповая подловить их сонными, но, отогнанный усердием и отвагою стражей, бесновался среди животных, что были в домах или вокруг домов, о чем можно было судить по одичалости и необычным движениям этих животных. Тогда он сделался такою же тяготой и досадой для своих друзей и соседей, поставив всех перед необходимостью держать караул по ночам. По всем домам в этом селении уже были всеобщие бдения, и каждый тревожился, что тот появится внезапно. Долгое время он бесновался таким образом только ночью, а потом начал блуждать и при дневном свете, ужасный для всех, но видимый только некоторым: ибо, часто встречаясь многим людям, он был зрим лишь одному-двум, хотя его присутствие не укрывалось и от остальных. Испуганные сверх меры люди искали совета Церкви: они изложили все дело, со слезными жалобами, помянутому архидиакону на собрании клира, где тот торжественно председательствовал. Он немедленно сообщил все обстоятельства в письме досточтимому епископу Линкольнскому, жительствовавшему тогда в Лондоне^[988], с полным основанием считая, что нужно ожидать его мнения и суждения в столь необычном деле. Епископ, весьма этим изумленный, держал тщательное рассуждениена этот предмет со своими людьми: некоторые говорили, что такие вещи часто бывали в Англии, и на многочисленных примерах показывали, что людям не будет покоя, пока тело этого несчастного не выкопают и не сожгут. Досточтимому святителю это показалось неприличным и недостойным: вскоре он отправил архидиакону разрешительную грамоту, написанную своей рукой, и предписал убедиться воочию, в каком состоянии тело этого человека, открыть его могилу и, положив на грудь ему грамоту, снова закрыть. Когда могилу открыли, нашли тело лежащим, как оно было положено; святительскую разрешительную грамоту положили ему на грудь, могилу снова закрыли, и впредь его уж не видели блуждающим, и не было ему позволено причинять кому-либо тяготы и страх.

XXIII. О подобном же деле, приключившемся в Бервике

В северной части Англии в ту же пору приключилось, как нам известно, еще одно подобное и равно чудесное дело. При устье реки Твид есть славный город, что зовется Бервик, в юрисдикции короля скоттов. Там один человек, состоятельный, но, как впоследствии выяснилось, очень дурной, по смерти своей и погребении выходил ночью из могилы — как считали, по действию Сатаны — преследуемый сворой неистово лающих собак, бродил там и сям и, введя всех соседей в великий страх, до рассвета возвращался в могилу. Когда все это длилось уже несколько дней и никто не осмеливался после заката выйти за порог, ибо все боялись встретиться со смертоносным чудовищем, люди знатные и средние вели неотложное обсуждение, что надобно делать. Те из них, кто попроще, боялись, что если пренебречь этим, мертвое чудище крепко их отделает, а те, кто разумней, проницательно считали, что если промедлить с лекарством, воздух, зараженный и испорченный постоянным блужданием тлетворного трупа, может вызвать болезни и смерти многих людей; необходимость принять против этого меры явствовала из многочисленных примеров в подобных случаях. Посему они нашли десять молодых людей, известных своей храбростью, дабы те выкопали ужасное тело и, разрубив его на части, предали на снедение огню. Это было сделано, и волнение прекратилось. Ведь и само это чудовище, пока, как мы сказали, водил его там и сям Сатана, при встречах с некоторыми людьми, как сообщают, говорило им, что пока его не сожгут, людям не будет покоя. Так, когда его сожгли, покой видимым образом вернулся к людям, но произошедшее вследствие этого поветрие унесло большую часть народа: ибо нигде не свирепствовало оно с такой жестокостью, хотя в ту пору язва была во всех пределах Англии, о чем мы подробнее расскажем в должном месте.

XXIV. О неких диковинах

Нелегко было бы поверить, что трупы умерших, выходящие из могил под действием невесть какого духа, блуждают на страх или погибель живым и возвращаются к тем же могилам, открывающимся сами собой, не будь в достатке примеров из нашего времени и обильных тому свидетельств. Удивительно было бы, если б такие вещи случались прежде, в то время как в книгах древних авторов не обнаруживается ничего такого, хотя они с великим усердием предавали письму все достопамятное. Ведь если они никогда не пренебрегали записать даже скромные происшествия, как бы они могли умолчать о вещах столь удивительных и ужасных, приключись они в их времена? А если б я захотел записать все события такого рода, которые, как мне известно, произошли в наше время, это оказалось бы чрезмерно трудоемким и тягостным. Я решил прибавить еще только два примера, свежей памяти, к уже рассказанным, и раз уж представился такой случай, ввести их в нашу историю на предостережение потомству.

Несколько лет назад капеллан одной знатной дамы, сложив с себя смертную природу, был погребен в том знаменитом монастыре, что зовется Мелроуз^[989]. Имея мало уважения к священному чину, к коему он принадлежал, он был человеком сверх меры мирским, и — что особенно пятнало его как служителя божественных таинств — был так предан суетному удовольствию охоты, что многие звали его позорным прозвищем Hundeprest, то есть «песий священник». При его жизни люди или смеялись над этим его занятием, или рассматривали его как мирское, но после его смерти ход событий показал его виновность. Ведь, подымаясь по ночам из могилы, он не мог никому внушать страх или вредить в самом монастыре, ибо ему препятствовали заслуги обитающих здесь святых, и по этой причине он блуждал вне монастыря, и преимущественно вокруг спальни своей бывшей госпожи, с громкими воплями и ужасающим бормотаньем. Когда это участилось, она, крайне встревоженная, поведала о великом своем страхе и опасности одному из братьев, пришедшему к ней по монастырским делам, слезно прося, чтобы они усердней обычного изливали мольбы Господу за нее, как за пребывающую в мучениях. Почитая, что она заслуживает лучшего по частым ее благодеяниям святому собранию этого места, оный брат благочестиво и праведно соболезновал ей в этой тревоге и обещал скорое избавление по милости Всевышнего Избавителя. Вернувшись в монастырь, он взял себе в помощь еще одного брата, равно решительного духом, и двух крепких юношей, вместе с которыми стал на бессонную стражу на кладбище, где был погребен этот злосчастный пресвитер. Эти четверо с отвагой и оружьем проводили там ночь, в безопасности благодаря поддержке, которую оказывали друг другу. Уже миновала полночь, а ничего ужасного не появилось. Поэтому они сделали так, что на месте остался только тот, кто собрал их всех себе на помощь, а трое ушли в ближайший дом, чтобы, по их словам, согреться при огне, ибо ночь была холодная. Когда он остался один в этом месте, дьявол, сочтя, что улучил удачное время, чтобы сломить в монахе отвагу, немедленно пробудил свое орудие, покоившееся, казалось, дольше обычного. Завидев его издали, монах сперва застыл от страха при мысли, что он тут один; но потом, ободрившись, поскольку некуда было бежать, он, отважно встретив натиск этой чумы, надвигающейся с ужасным ропотом, глубоко вонзил в его тело секиру, которую держал в руке. Тот, раненый, громко застонал и, повернувшись назад, удалился столь же быстро, как подступил, меж тем как этот удивительный человек погонял убегающего сзади и принудил его вновь устремиться к своей могиле: а она, сама пред ним открывшись и приняв гостя пред очами преследователя, с той же легкостью тотчас затворилась. Тем временем те, что, не снеся холода, ушли к огню, прибежали, хоть и с опозданием, и, слыша, что случилось, подали монаху необходимую помощь, выкопав и вынув проклятый труп из могилы на заре. Когда они сняли с него землю, вырытую вместе с ним, то обнаружили полученную им большую рану, а в могиле — весьма много крови, вытекшей из этой раны. Они вынесли его из монастырской ограды и сожгли, а прах развеяли. Это все я изложил в простом рассказе, как сам услышал от благочестивых людей.

Еще одно дело, похожее, но более гибельное, случилось в замке, что зовется Аннантис^[990], как я слышал от одного престарелого монаха, который был в тех краях человеком славным и влиятельным и повествовал об этих событиях как происшедших в его присутствии. Один человек дурного поведения, боясь то ли законов, то ли врагов, бежал из Йоркской области к господину помянутого замка, которому был известен, там поселился и, получив службу, сообразную его нраву, усердствовал в увеличении, а не исправлении своих пороков. Он взял себе жену — как потом оказалось, на свою погибель: ибо, слыша о ней кое-что, терзался духом ревности. Желая узнать, правдивы ли слухи, он притворился, что отправляется в дальний путь и вернется лишь через несколько дней. Вернулся он вечером и, тайком впущенный в спальню служанкой, осведомленной о его затее, спрятался на балке, что нависала над жениной опочивальней, чтобы удостовериться собственными глазами, будет ли тут что противное супружеской верности. Увидев свою жену, распутничающую с юношей-соседом, он от гнева забыл о своем намерении, свалился и тяжко рухнул на землю рядом с ними, лежащими на постели. Прелюбодей подскочил и убежал, а жена, искусно утаивая свой поступок, позаботилась бережно поднять упавшего. Немного придя в себя, он попрекает ее распутством, грозит наказаньем; она же говорит: «Объяснись, господин мой; ты ведешь несообразные речи; это не тебе надо приписывать, а болезни, которая тобою владеет». Разбитый падением, весь оглушенный, он охвачен был недугом, так что помянутый муж, который рассказал мне обо всем этом, навещая его по долгу благочестия, увещевал его исповедаться в грехах и принять евхаристию по христианскому обычаю. Но тот, помышляя лишь о том, что с ним приключилось и что сказала его жена, отложил исполнение благодетельного совета на завтрашний день — день, которого ему не суждено было застать во плоти. Ибо следующей ночью он, лишенный христианской благодати, терзаемый заслуженными злосчастьями, перешел из сна в смерть. И хоть он, недостойный, получил христианское погребение, однако это ему не пошло на пользу. Ведь ночью он, по вине Сатаны выходя из могилы, блуждал по улицам и вокруг домов, преследуемый стаей ужасно лающих собак, меж тем как все запирали двери и не решались выйти ни по какой надобности от начала ночи до восхода солнца, чтобы не встретилось им и не отделало их это блуждающее чудовище. Однако осторожность им не помогла, ибо воздух, зараженный блужданьем гнусного тела, наполнил каждый дом недугом и смертью от тлетворного дыхания. Селенье, недавно многолюдное, уже выглядело почти опустошенным, меж тем как уцелевшие от истребления переселялись в другие края, чтобы не умереть самим. Скорбя об опустошении прихода, человек, из чьих уст я все это услышал, в священный день, называемый Пальмовым воскресеньем, позаботился созвать мудрых и благочестивых мужей, чтобы они в таковой опасности дали здравый совет и хотя бы малым утешением ободрили несчастные остатки народа. Сказавши слово народу и должным образом совершив празднество досточтимого дня, он позвал к столу монахов вместе с прочими почтенными людьми, там присутствовавшими. Пока они обедают, двое юных братьев, потерявших отца в этом поветрии, ободряя друг друга, говорят: «Это чудище погубило нашего отца, а скоро и нас погубит, если мы рук не приложим. Надобно решиться на что-нибудь смелое, и ради своего спасения, и в отместку за отцовскую кончину. Никто нам не помешает: в доме священника все за трапезой, а город молчит, словно опустелый. Выроем эту заразу и предадим огню». Схватив тупой заступ, они пришли на кладбище и начали копать. Они думали, что придется копать глубоко, как вдруг, вынув немного земли, обнажили труп, раздавшийся до непомерной дородности, с лицом багровым и крайне разбухшим; саван, в который он был завернут, казался почти разодранным. Но юноши, коих подстегивал гнев, не устрашились и нанесли бездыханному телу рану, из которой тотчас излилось столько крови, что стало понятно, что он был кровопийцею многих. Они выволокли тело из города и быстро сложили костер; и поскольку один из них сказал, что этот смертоносный труп не будет гореть, если не вынуть сердце, другой частыми ударами тупого заступа вскрывает ему бок и, запустив руку, вытаскивает проклятое сердце. Когда юноши разняли сердце на кусочки и тело уже вспыхнуло, они возвестили сотрапезникам о том, что происходит, и те, примчавшись, смогли наблюдать все дальнейшее. Когда адский зверь был таким образом уничтожен, прекратилось и поветрие, свирепствовавшее в народе, словно пламя, истребившее ужасный труп, очистило воздух, зараженный тлетворным движеньем. Изложив это, вернемся к порядку нашей истории.

IV СРЕДНЕВЕКОВЫЕ КОММЕНТАРИИ К «ПОСЛАНИЮ ВАЛЕРИЯ»^[991]

КОММЕНТАРИЙ РИДВОЛА

Говорить мне запрещено и молчать не могу, и т. д. Это послание содержит главным образом три вещи: извинение его сочинителя Валерия^[992], порицание Руфину, желающему жениться, и разные наставления ему, претерпевшему порицанье. Валерий наставляет его и побуждает оставить свое намерение, приводя басни поэтов, истории из Священного Писания и деяния некоторых язычников. Прежде всего, Валерий порицает Руфина и неявно указывает на его обиду. Он ведь был обижен тем, что Валерий его отговаривал, советуя не жениться, и потому сказано: Говорить мне запрещено. Затем он извиняется за свои речи, говоря, что не может хранить молчание.

Там, где: Я ненавижу журавлей и совиный вой, он указывает причину своей неспособности молчать. Вот эта причина: из-за дружеского союза меж ним и Руфином, и поскольку он ненавидит урон и утраты, выпадающие другу, ему надлежит говорить и предупредить его о надвигающейся опасности. Таким образом, буквальный смысл таков: «О Руфин, как я ненавижу журавлей, сову, филина и других птиц, предвещающих зиму и предсказывающих ее знаками, ясными для искушенных людей, так я ненавижу твой брак и хотел бы оттащить тебя от него из-за опасностей, которые, как я замечаю, тебе определенно угрожают».

Заметь, что журавль — хорошо известная птица, которая, как упоминают авторы, Солин и другие, и повторяет Александр Неккам в первой книге «О природе вещей», гл. 44^[993], обычно летит зимой в северные страны, и потому его называют предвестьем зимнего холода.

Сходным образом и сова, как говорит Исидор в XII книге «Этимологий»^[994], это птица, которая у авгуров и предсказателей считается неблагоприятной и зловещей; ведь ее крик пророчит и предсказывает беду. Филин — также хорошо известная птица, которая у авгуров и предсказателей считается предвещающей беду и злосчастье: когда филина видят в городе, этим, говорят, предвещается безлюдье и запустение, как упоминает Исидор в XII книге^[995], приводя стихи Овидия из его книги «О превращениях», где говорится об этой птице так:

Итак, буквальный смысл таков: Валерий хочет сказать, что, как он ненавидит птиц, предвещающих беду, и как он ненавидит птиц, предвещающих зимнюю непогоду, так ненавидит он будущее супружество Руфина, ибо из-за него Руфин понесет потери, и это причина, почему он не может хранить молчание, хотя Руфин и оскорблен этими его отговорами.

Там, где: А ты насмехаешься, он порицает Руфина за его опрометчивость и опрометчивую пренебрежительность. Ведь Валерий имеет в виду, что этот Руфин насмехается, то есть осмеивает и презирает его совет опасаться супружества, хотя таковой совет был верным и здравым, словно предсказание (vaticinium), то есть пророчество. Заметь, что «пророк» (vates) происходит от силы (vis) или мощи (virtus) ума, ибо те, кто может пророчески предсказывать будущее, очевидно, превосходят других силою ума; отсюда происходит и слово «предсказание» (vaticinium), то есть песнь пророка (vatis canticum). Заметь, что «насмехаться» (subsannare) значит выказывать насмешку и презрение, морща при этом нос, как говорит Персий: «Оглянитесь-ка вы на ужимки (sanne)»^[997].

Там, где: Потому и запрещено говорить мне, он порицает Руфина за его неприязнь к правде и уклонение от нее. Он имеет в виду, что Руфин не захотел слушать истину, но предпочел уклониться от нее, и потому решил запретить говорить Валерию, бывшему авгуром истины. Поэтому Валерий обвиняет Руфина в том, что он хотел слушать лишь вещи приятные и желанные, поэтому он говорит: авгуру истины, а не желания. Заметь, что авгур здесь означает всякого человека, предсказывающего будущее, однако в собственном смысле авгуром обычно именуется тот, кто предсказывает будущие события по птичьему говору.

Там, где: Я люблю жаворонка и черного дрозда, Валерий выдвигает еще одно оправдание тому, что не может молчать, и говорит, что не может хранить молчание, ибо любит счастье своего друга Руфина. Поэтому, как он раньше сказал, что не может молчать, ибо ненавидит тяготы друга, так здесь говорит, что вынужден молвить, ибо любит пользу и счастье Руфина. Счастье подразумевается в образе этих птиц, то есть жаворонка, черного дрозда и филомелы, ведь это птицы, предвещающие мягкий и приятный ветерок. Заметь, что жаворонок (lucinia), согласно Исидору в XII книге^[998], получил свое название потому, что своим пением обычно предвещает зарю. Поэтому его название составлено из «свет» (lux, lucis) и «петь» (cano), как бы «певец света». Черный дрозд (merula) также есть певчая птица, которая из-за стройности (modulatio) своего пения называлась в древности модула. Эта птица — черная, везде, кроме Ахайи, части Греции, где она обнаруживается белой^[999]. Филомела (philomena) — известная птица, название которой — от греческого philos, что по-латински значит «любовь», и «приятный» (amenus), отсюда philomena — как бы «любящая приятное», то есть время и место^[1000]. Эти три птицы предвещают веселье и отраду, и таким образом совет Валерия остерегаться супружества в конце концов ведет Руфина к счастью.

Там, где: Тебе по нраву гнатоны и т. д., Валерий порицает Руфина за его неумеренную страсть, которая тянет его к ложным и притворным друзьям, полным лести; таких льстецов он зовет гнатонами, комиками и Цирцеей. Заметь, что гнатоны в собственном смысле суть поэты, сочинители сатир, кои обыкновенно то осуждали и хулили людские слова и дела, то превозносили и прославляли их в хвалебных сочинениях, делая это в общественных местах, как то в театрах и на пирах. Поэтому они названы сатириками, от слова «сытость» (saturitas), как бы «полными речистости и краснобайства», и зовутся гнатонами, как бы «знающими» (gnari), то есть «говорящими искусно и умно», каковы обычно льстецы, масла продавцы^[1001].

Комики суть поэты, как говорит Исидор в VIII книге^[1002], кои затрагивают предметы веселые и приятные. Потому комедия отличается от трагедии тем, что предмет комедии — веселый и шутливый, а трагедии — печальный. Таким образом, Валерий хочет сказать, что Руфин любит не тех, кто говорит ему правду, а тех, кто говорит приятное и желанное ему, как обычно делают поэты.

О Цирцее (это женское имя) следует отметить вот что: о ней измышляют, что она — дочь солнца; эта Цирцея была столь опытной и сведущей в приготовлении сладкого и приятного на вкус питья, что таковым питьем превращала людей в зверей — одного в осла, другого в свинью и так далее. Это та Цирцея, к которой пришел Улисс, когда вместе с товарищами возвращался с Троянской войны. Она подала ему и товарищам питье, которого Улисс не пил, а товарищи выпили и тотчас превратились в зверей; этого касается Овидий в книге «О превращениях»^[1003].

Если же обратиться к истине, эта Цирцея была красивая блудница^[1004] — потому и названная дочерью солнца, — которая, увлекая людей к похоти, заставляла проститься со здравым смыслом и осмотрительностью, уподобляя их зверям по безобразию пороков. Ведь человека, зараженного пороками, следует называть скорее зверем, чем человеком, как говорит Боэций в «Утешении»^[1005], а особенно если он заражен пороком сладострастия и обжорства: эти два порока следуют один за другим, как утверждает Агеллий в «Аттических ночах»^[1006]. Буквальный смысл таков, что Руфин полюбил Цирцею, то есть плотскую похоть и разнузданность, которая превращает человека в осла и свинью. Ведь осел — животное похотливое, а свинья — прожорливое, и потому Руфин неохотно слушал своего друга Валерия, который говорил ему правду и пытался склонить к чистоте и стыдливости.

Там, где: Подают тебе медвяную отраву, Валерий снова обвиняет Руфина в неразборчивости, ибо тот не умеет различать здоровое питье и ядовитое, и намекает на историю о царе Седекии, которого царь Вавилонский взял в плен, привел в Вавилон и там вверг в темницу. Однажды царь Вавилонский, устроив празднество богам своим в благодарность за дарованную ему победу над врагами, после трапезы велел ввести царя Седекию в чертог и поместить подле других пленников, тоже туда приведенных. Царь приказал подать ему питье, изысканное, но действующее на желудок как слабительное: тот выпил, и вскоре его желудок прямо перед всеми позорно опорожнился. Униженный (confusus) перед всеми, Седекия был отведен обратно в темницу, где через несколько дней умер от стыда^[1007]. Эту историю Валерий, как я сказал, напоминает, желая сказать, что кравчие Вавилона, то есть смешения (confusio)^[1008], подают Руфину медвяную отраву (toxicon), то есть дают ему совет жениться, каковой совет кажется сладким, ибо он приятен поначалу, но напоследок постыдно убивает. Заметь, что toxicon — это греческий винительный падеж: где у нас винительный кончается на -um, там у греков — на -on. Он называется toxicon, как бы toxicum, от тиса (taxus), ядовитого дерева, тень которого, как говорят писатели, для людей смертоносна^[1009].

Заметь также, что змий (coluber) — это пресмыкающееся, чей яд своей могучей силой убивает льва, однако этот змий бежит от оленя. Валерий хочет показать, что плотское удовольствие убивает сильных и смелых, подобно львам, но бежит от тех, кто страшится опасности погибнуть. Отсюда стихи:

Заметь: рана, что тяжелее всякого териака, есть рана неизлечимая, ибо териак — это сильнейшее средство против яда, и потому отрава или ядовитый укус, который не лечится териаком, следует считать неизлечимым, — и таков яд похоти. Что за средство представляет собой териак, среди врачей хорошо известно.

Там, где: У твоего желания много и т. д., он снова порицает Руфина за неумеренную страсть и говорит, что Руфин больше любит потаковников желания, которых много и которые красноречивы, чем глашатаев истины, коих мало и которые лишены красноречия, и по этой причине Руфина тошнит, то есть он отвращается от любви^[1011] к другу своему Валерию и его совету. Заметь, что тошнота есть недуг желудка, происходящая от чрезмерного наполнения этого органа, и поскольку Руфин был сыт отговорами Валерия, тот и говорит, что Руфина тошнит от его любви.

Там, где: Осуждается глупый голос и т. д., Валерий ради порицания и наставления Руфина упоминает историю о спасении римлян благодаря гусиному предостережению. Галлы, желая тайно и скрытно захватить Капитолий, были замечены и застигнуты гусиным гоготом, и таким образом римляне благодаря гусю были спасены от ловушки. Об этом спасении Капитолия благодаря гусиному крику и гоготу говорит Овидий во второй книге «О превращениях»:

Ведь эта птица лучше всех животных воспринимает приближение человека по запаху, как говорит Александр в первой книге «О природе вещей», гл. 68, взяв это у Плиния в X книге^[1013]. Валерий хочет сказать, что, как гусь, гогоча правду, был важнее городу Риму, чем пение лебедей (olorum), склоняющих к отрадным утехам, из-за вышедшей из этого большей пользы: ведь город Рим благодаря гусю был спасен от пожара, от разграбления сокровищ, от истребления сенаторов, и потому крик гуся был много приятней, чем пение лебедя, — так и Руфин должен был выше ценить дружеское и полезное, хотя и простое, наставление Валерия, чем любезное красноречие других, кои советовали ему жениться, ибо этот брак был для Руфина гибельным. Однако Руфин поступил наоборот, как делают глупцы, осуждающие голос гуся и приемлющие сладостную песнь лебедя. Заметь, что olor по-гречески — то же, что cygnus (лебедь) по-латински; происходит это слово от olon, то есть «все», потому что лебедь весь в белых перьях, как говорит Исидор^[1014].

Там, где: Страстью своею ты весь пламенеешь и т. д., Валерий снова порицает Руфина за его неосмотрительность насчет своей похоти и ее утоления. Валерий говорит, что Руфин обманут, ибо у него есть глаз только для начала и главы^[1015] похоти и Венериной услады, но не для середины ее и не для конца; поэтому он здесь проводит сравнение между плотской утехой и оным троевидным чудовищем, о котором обыкновенно упоминают поэты. Ведь Химера — это троевидное чудовище, как представляют ее поэты; Вергилий в шестой книге «Энеиды» изображает ее как адское чудовище. Ее представляют как льва в передней части, с брюхом козла и змеиным хвостом, согласно этому: «Спереди лев, посредине коза, змея в нижней части»^[1016]. В моральном смысле под этим чудовищем следует понимать плотское удовольствие и венерино дело. Ведь у сладострастия — пыл в начале, смрад в самом действии и угрызение в конце, ибо за похотью всегда следует раскаяние и укус совести, как говорит Боэций в своей книге «Об утешении»^[1017]: «Что мне говорить о наслаждениях, коих желание полно тревоги, а утоление полно раскаяния?.. Всякий, кто захочет вспомнить о своих наслаждениях, уразумеет, что исход их печален».

Там, где: Очарован Улисс и т. д., Валерий ради наставления Руфину, чтобы тот склонился избежать брака, приводит историю об Улиссе и смертоносном пении Сирен. История такова: по взятии Трои Улисс, возвращаясь в Грецию на корабле и замечая, что он приближается к обиталищу Сирен, тотчас велит своим сотоварищам заткнуть уши смолой и воском, чтобы не услышали их пения и не очаровались, очарованные — не обманулись, обманутые — не потонули или иным образом не погибли. Себя самого он велел привязать к корабельной мачте, чтобы сам, услышав сладостную мелодию, не разнежился душой и не повлекся к погибели. Говорится, что Улисс дал себе силы и стянул себя путами доблести, поскольку добродетель мудрости заставила его так сделать. Заметь, что благозвучье (symphonia) здесь употреблено в смысле гармонического согласия и созвучия; это слово состоит из syn, то есть «со-», и phonos, то есть «звучание», отсюда symphonia, то есть «созвучие». Заметь также о Сиренах, что согласно Исидору, «Этимологии», кн. XI, гл. 3^[1018], «Сирен, как их изображают, было три, они отчасти девы, отчасти птицы, с крыльями и когтями. Одна из них пела, другая играла на свирели, третья на лире. Корабелов, очарованных их песнями, они увлекали к кораблекрушению». Как говорит Исидор, эта басня на деле описывает гибельность сладострастия; эти Сирены были блудницы и другие женщины, доводившие людей до смерти и погубления. У них есть крылья и когти, так как любовь, по словам Исидора^[1019], летает и ранит. Эти Сирены обитают в морских волнах, так как ввергают своих, то есть преданных сладострастию и плотской похоти, в опасность духовного потопления.

Там, где: Я же, на Господа уповая и т. д., он упоминает еще одну историю, а именно о философе Эмпедокле, который, говорят, хотел быть погребенным лишь в одной стихии, в огне, затем что огонь благороднее всех стихий, и потому избрал себе гору Этну мавзолеем, то есть гробницей. Заметь, что Этна — гора на Сицилии, изрыгающая огонь, и так как этот философ предпочел, чтоб его тело было сожжено, а не сокрыто в земле или иной стихии, то и говорится, что он избрал себе Этну гробницей. И заметь, как зной сладострастия и плотской безудержности сравнивается с горой Этной, в каковом зное сладострастник умер и погребен, как потому, что это занятие приближает человека к природной смерти, так и потому, что оно отнимает жизнь духовную и добродетельную, то есть жизнь по благодати. Буквальный смысл, таким образом, ясен.

Эту гору Этну упоминает Исидор в книге XIV, гл. 8^[1020], говоря: «Гора Этна названа так от огня и серы… Известно, что в этой горе есть пещеры, полные серой и тянущиеся до моря; сии пещеры, впуская в себя волны, производят движение ветров, каковое движение порождает огонь из серы, отсюда и видимый пожар». Эта гора находится на Сицилии, как явствует из той же книги Исидора, гл. 6^[1021].

Далее следуют другие истории, коих Валерий касается, чтобы дать моральное наставление своему другу Руфину и отвести от него брачные узы. Из этих историй одни взяты из Писания и хорошо известны, как история об Адаме, где он показывает, что мудрецу не должно брать жену из-за опасности непослушания, свойственного любой женщине. Вторая история — о Давиде и Вирсавии, где Валерий показывает, что мудрецу не должно брать жену из-за опасности и злосчастия, которое приключается от супружества, как Вирсавия стала побуждением и причиной как прелюбодеяния, так и человекоубийства. Третья история — о Соломоне: из нее Валерий хочет сделать вывод, что любовь к женщине приводит любящего не только к телесному, но и к духовному постыжению; поэтому он говорит, что женское колдовство, то есть чары, лишило Соломона его мудрости и славы, и наконец из-за такого колдовства он был заражен пороком идолопоклонства, ибо преклонил колена и почтил Ваалов. По букве, согласно Исидору, VIII книга «Этимологий», гл. 11^[1022], Ваал был идолом моавитян, которого латиняне называют Приапом. Этого идола почтил Соломон — не потому, что мнил в идолах нечто божественное, но потому, что, помраченный любовью к женам, он не хотел их печалить, как говорит Августин, «О книге Бытия»^[1023]. Вот Соломон, который из-за этого поклонения идолам превратился в член диавола (Zabuli), то есть дьявола, будучи прежде екклесиастом, то есть витией и проповедником, Господним. Заметь, что Zabulus переводится как «противник»: это одно из имен дьявола, который нам присно противник и недруг. Заметь, что по манере наставления, которую Соломон использует в книге, сочиненной им о презрении к миру, он зовется Екклесиаст, то есть оратор, или вития, или проповедник, увещевающий людей любить Бога и гнушаться мирской суетой.

Там, где: и, кажется, опрокинулся стремительней и т. д., Валерий с помощью другой истории показывает тяжесть той опасности, в которую люди впадают из-за любви к женщинам и супружеского союза: он упоминает об Аполлоне, сыне Юпитеровом, который у язычников почитается богом мудрости. Ведь этот Аполлон претерпел такое низвержение, что из-за любви и страсти^[1024], которую он питал к Венериным удовольствиям, сделался пастухом одного царя по имени Адмет, быв прежде в таком достоинстве, ибо он был сыном бога Юпитера, который, согласно поэтическому вымыслу, был верховным богом относительно всех прочих богов. Заметь, что во многих книгах содержится in casu Fetontis (в Фаэтоновом падении), а во многих — in casu Peonis (в Пеоновом падении). Если должно быть Fetontis, тогда здесь затрагиваются две истории, а если Peonis, то одна. В баснях повествуется, что бог Юпитер был разозлен на сына своего Аполлона из-за того, что Аполлон убил Циклопов, Юпитеровых кузнецов, изготовляющих молнии, которыми Юпитер убивает людей: такой молнией Циклопы убили Пеона, Аполлонова сына, который иначе зовется Эскулапием. Из-за этой безмерной любви, которую питал Аполлон к своему сыну Пеону, погибшему от молнии, Юпитер лишил Аполлона его божественности. Лишенный божественного достоинства, он был принужден служить царю Адмету^[1025]. Валерий хочет сказать, что Соломон был принужден к службе еще низменней, ибо женолюбие привело его к служению дьяволу, которое хуже службы простому человеку. Заметь, если должно читаться Fetontis, тогда здесь упоминается, как Феб, то есть Солнце или Аполлон, дал Фаэтону, сыну своему, позволение править колесницей солнца, с четырьмя конями, ее влекущими, и Фаэтон, не умея ни править колесницей, ни обуздывать коней, ни держаться должной стези солнца, зажег всю землю и наконец себя самого спалил в пепел. Вот Фаэтоново падение, то есть несчастье, в которое он впал; но его падение было падением отца его Аполлона, из-за плача и скорби, постигших его, согласно басням, после смерти его сына, как повествует Овидий во II книге «О превращениях»^[1026]. Валерий хочет сказать, что, поскольку такие несчастья случаются от недолжной любви, которой муж обычно любит жену и рожденных ею детей, мудрец должен не жениться, но скорее сторониться такого союза.

Там, где: Наилучшую из женщин, которая редкостней Феникса, Валерий для наставления Руфина сравнивает добрую женщину с птицей фениксом. Это птица единственная в своем роде; как говорит Исидор^[1027], это птица аравийская; она рождается не из семени, но из гниения, и такая птица в мире всего одна. Способ, каким она рождается, упоминает Амвросий в своем «Шестодневе»^[1028]. Итак, ясно, что хочет сказать Валерий. Он намекает здесь на стих поэта Ювенала, который о доброй и скромной женщине говорит, что она схожа с черным лебедем:

Ведь черного лебедя найти нельзя. Так же говорит и Валерий: добрую женщину найти нельзя, ибо она реже феникса. Рои — это скопления пчел; все прочее ясно.

Там, где: Знамена целомудрия, Валерий для наставления Руфина упоминает другую историю и касается истории о сабинянках, о Пенелопе, что была женою Улисса, и о Лукреции, римской матроне, что была женою Коллатина, римского гражданина. Он хочет сказать, что хотя это были женщины целомудренные, но поскольку больше таких нет, следует опасаться их всех и ни на одной не жениться. Заметь, что истории о похищении сабинянок касается Тит Ливий^[1030]. Когда Ромул основал Рим, он сделал убежище, то есть место, которое назвал местом убежища, куда все были пускаемы без различия, сколь бы дурны ни были, и из-за бесчестия таких людей те, кто в Риме, не могли добыть себе благородных жен. Пойдя на хитрость, Ромул устроил в Риме игры, на которые пришли сабиняне, их жены и дочери. Ромул же со своими людьми похитил триста сабинских девушек и сделал их женами себе и своим сторонникам. Потом сабиняне, желая отомстить обиду, начали нападать на римлян, но девушки, которые были похищены и взяты замуж римлянами, со своими сыновьями и дочерьми, рожденными от римлян, молили у отцов мира и согласия и наставляли плакать своих сыновей и дочерей, чтобы быстрей склонить сабинян к жалости. Эту верность в любви, которую сабинянки оказали своим мужьям, вспоминает здесь Валерий, желая сказать, что нынешние женщины не таковы и потому не следует жениться.

Об истории Лукреции смотри Августина в I книге «О граде Божием» и того же Тита Ливия^[1031], который рассказывает о ней, как она была изнасилована сыном императора Тарквиния; как только ей представился случай, она тотчас послала к своему мужу, по имени Коллатин, рассказала ему все об изнасиловании, а чтобы выказать, как ей гнусно это злодейство, зарезалась ножом. Об этой матроне и ее целомудрии упоминает здесь Валерий.

О Пенелопе, что была женой Улисса, и ее целомудрии повествуют истории. Улисс десять лет был на осаде Трои и еще десять лет возвращался домой, и все это время Пенелопа держала себя скромно, верно и целомудренно, в то время как иные женщины, как жена Агамемнона и другие, предавались распутству. Об этой Пенелопе, ее целомудрии и о том, как она отвадила множество женихов в отсутствие своего мужа Улисса, говорит Овидий в своей книге «С Понта»^[1032].

Там, где: Выходят ратью против сабинянок, Валерий упоминает еще две истории, о Сцилле, дочери царя Ниса, и о Мирре, дочери царя Кинира, и хочет сказать, что по справедливости следует опасаться всех нынешних женщин, ибо все они схожи со Сциллой и Миррой, кои согласно басням были женщины дурные и бесчестные. Ведь Сцилла настолько возлюбила царя Миноса, врага ее отца, что сама сорвала отцовский золотой волос вместе с отцовской головой и принесла царю Миносу. Басни измышляют, что волосы царя Ниса были золотые, из-за великих богатств, коими он владел и которые его дочь похитила, убив собственного отца, как отмечает Овидий в VIII книге «О превращениях», приводя такие речи Сциллы:

О Мирре также повествует Овидий в X книге «О превращениях»^[1034], как она была пленена безудержной любовью к собственному отцу Киниру и добилась наконец этого соития благодаря уловкам и обманам своей кормилицы. Но отец, уразумев совершенное им преступление, — он ведь возлег со своей дочерью, сам того не ведая, ибо привел ее на свою постель в темноте, — захотел убить дочь мечом, однако она бежала и бегством избегла смерти. Валерий хочет сказать, что рать, то есть великое множество, таких дурных женщин, какими были Сцилла, дочь Нисова, и Мирра, дочь Кинирова, проникла в сонм сабинянок, то есть целомудренных женщин, и совратила их, увлекши к сластолюбию и невоздержности, так что нынешние женщины ни в чем не схожи с сабинянками, Лукрецией и Пенелопой, и потому никакой мудрец не должен жениться.

Там, где: Юпитер, царь земной, Валерий приводит другую историю, о Юпитере, критском царе^[1035], который так полюбил Ио, дочь Инаха, что, по измышлению поэтов, превратился в быка. Ведь Юнона, жена Юпитера, по внушению ревности превратила Ио в корову, и потому Юпитер, чтобы познать ее и утолить свое влечение, превратился в быка. Заметь, как такие басни, понимаемые в моральном смысле, показывают, сколь великие бедствия происходят от похоти и порока сладострастия, который лишает разума и осмотрительности не только простых и средних людей, но даже и великих, сколь бы велики они ни были, и таких, кои среди прочих по величию своей доблести сравнимы с богами, вследствие чего и этот Юпитер, которого женщина обратила в скота, согласно поэтическому вымыслу почитается в числе богов. Заметь, что эта Ио была потом названа Европой и с тех пор была двуименной.

Там, где: Феб, который лучами мудрости, он приводит другую историю, об Аполлоне, боге мудрости, который зовется Фебом от греческого phos, что по-латински lux (свет), ибо солнце — планета, исполненная света, — у поэтов зовется богом мудрости. Этот Феб, как повествует Овидий в IV книге «О превращениях»^[1036], полюбил одну девицу, по имени Левкотоя, дочь царя Оркана, и столь был захвачен любовью, что принял облик ее матери, вошел в спальню Левкотои и познал ее. Оркан, ее отец, ненавидя это прегрешение, закопал дочь живой в землю и так умертвил ее. Феб столь скорбел о смерти Левкотои, что как бы потерял свой свет и не озарял вселенную, как обычно. Этой басней Валерий хочет показать, сколь опасна любовь к женщинам, если столь великое существо, как бог мудрости, претерпело позор и бесславие от любви столь глупой и безудержной. Заметь, что Левкотоя значит то же, что «белая богиня», от leucos, то есть «белый», и theos, «бог».

Там, где: Марс, удостоенный называться богом ратников, Валерий приводит другую историю, о Марсе, боге войны. Овидий в IV книге «О превращениях»^[1037] повествует, что Венера, богиня сладострастия, и Марс, бог войны, соединенные недозволенной любовью, были застигнуты Фебом, то есть обращением солнца. Солнце открыло их прелюбодеяние Вулкану, которого поэты представляют мужем Венеры. Вулкан расстелил тончайшие цепи на ложе и вокруг него, и когда Марс с Венерой должны были совокупиться, они тотчас были прикованы друг к другу так крепко, что не могли отодвинуться друг от друга, Вулкан же немедленно велел созвать толпу богов, которые, придя, нашли Марса и богиню Венеру постыдно соединенными и вместе связанными. Эту басню Валерий приводит, чтобы показать, как люди военные не могут благодаря воинской предприимчивости избежать плотского влечения и позорных бедствий сластолюбия. В самом деле, весьма многие, кого среди людей почитают за их телесную удаль, делаются предметом презрения и осмеяния из-за плотской похоти; потому в продолжении этой басни говорится, что собрание богов осмеяло бога Марса и богиню Венеру из-за их гнусного и недозволенного соединения.

Там, где: Друг, помысли хоть о цепях, он применяет эту басню к наставлению Руфина, и, применяя эту басню, упоминает другую, о Вулкане и богине Палладе, или Минерве, которую называют богиней войны, а также мудрости. Вулкан просил у бога Юпитера богиню Палладу в жены, и Юпитер дал ее ему, если сможет ее одолеть. Паллада же никак не хотела уступить Вулкану, и в их борьбе, говорят, Вулкан пролил семя, по мнению одних — на землю, по мнению других — в эфир^[1038]; от этого семени родился мальчик по имени Эрихтоний, что переводится как «сын ссоры и раздора», ведь eris по-гречески значит lis (ссора) по-латыни. На это сопротивление Паллады намекают слова не допустит на ложе богиня. Заметь и еще одну басню о Вулкане, которой касается здесь Валерий. Вулкан изображается кузнецом Юпитера и его сыном, и поэты говорят, что он рожден из бедра Юноны, жены Юпитера. Но из-за неподобающих родов он явился на свет хромым, потому поэты говорят, что Юпитер сбросил Вулкана с неба, и вымышляют, что он упал на некоем острове, что зовется Лемнос, и от этого острова, куда он упал, Вулкан зовется Лемносцем. Этой басни Валерий касается, когда говорит: которого (то есть Вулкана) трапезой (то есть небесным сотрапезничеством) бог (то есть Юпитер) не почтит и Паллада не удостоит его супружества.

Там, где: Ложным судьею богинь отвергнута Паллада, Валерий касается другой басни, об Александре Парисе, сыне троянского царя Приама, который похитил Елену, жену греческого царя Менелая. Парис некоторое время был в лесу, что зовется Идой, неся пастушескую службу. Случилось так, что богиня зависти бросила золотое яблоко меж тремя богинями, Юноной, Палладой и Венерой, дабы возбудить меж ними распрю. На яблоке было написано, что оно должно достаться прекраснейшей из них трех. И вот богини пришли, чтобы Парис, то есть этот пастух, рассудил, какая их них прекрасней. Пришла Юнона к Парису и обещала ему богатства, если присудит яблоко ей; Паллада обещала мудрость, если ей присудит. Но Венера обещала ему прекраснейшуюжену, если яблоко достанется ей. Парис, больше желая наслаждения, чем обогащения или мудрости, присудил яблоко Венере, и потому здесь говорится ложный судья, поскольку он вынес решение под влиянием похоти^[1039]. Эту басню Валерий прилагает к Руфину, как можно видеть: ведь он говорит, что Руфин схож с Парисом, ибо пресытился простой и необработанной манерой речей Валерия, хотя он говорит ему правду и вещи, могущие быть Руфину полезными. Он говорит также, что Руфин любит фигуры речи, то есть речь нарядную и стройную, хотя она может быть ему во вред и на погибель.

Там, где: Юлий Цезарь, Валерий касается истории о Юлии Цезаре. Ею он хочет показать, как полезно иметь доверие к другу, даже человеку простому, и поступать по его совету. История такова. В тот день, когда Юлий был убит на Капитолии, один друг предупредил его о заговоре против него. Женщина, бывшая на стороне этого простого человека, принесла императору письмо с описанием заговора; это письмо Юлий благосклонно принял, но не прочел, а держал его в руке и ждал подходящего времени, чтобы прочесть, — а после того, как был убит, это письмо нашли у него в руке. Валерий упоминает эту историю и хочет сказать, что если бы Юлий приклонил свою душу, как он приклонил свой слух к совету этого Тонгилия, то есть если бы он прочел письмо, ему посланное, и по совету, содержавшемуся в письме, ушел бы с Капитолия, то избежал бы смерти от жал (stilorum). Ведь в действительности, как говорят, Цезарь погиб, пронзенный стилями^[1040], и потому Валерий их здесь упоминает.

Там, где: Ты ко мне, предвестителю твоих жал, Валерий для порицания Руфина, друга своего, делает разные сравнения: некими уподоблениями он описательно изображает присущие Руфину изъяны в добродетелях. Он сравнивает Руфина с аспидом, затыкающим уши свои, чтобы не слышать слов заклинателя, как учит Августин в толковании на это место Псалма: «Как глухого аспида, затыкающего уши»^[1041] и т. д.: «Когда приходит марс, то есть заклинатель, аспид, чтобы не слышать слов заклинателя, одно ухо прижимает к земле, а другое затыкает своим хвостом, и так обманывает заклинателя и его заклинание»^[1042]. Валерий хочет сказать, что Руфин поступает так, закрывая свои уши от советов Валерия, как аспид от чародейства, то есть от заклинаний, согласно псалму: «Чародея, заклинающего мудро»^[1043].

Там, где: оказываешь внимание, как вепрь собачьему лаю, Валерий сравнивает Руфина с вепрем. В буквальном смысле — вепрь тем больше дичает и свирепеет, чем сильней донимает его собачий лай; и так как Руфин, по всей видимости, от слов Валерия скорее стремился к браку, чем удалялся от него, Валерий и делает это сравнение. Иное толкование: говорят, что вепрь по высоте своего сердца презирает и ни во что не ставит гомон лающих псов; так и Руфин в душе презирал наставления Валерия.

Там, где: унимаешься, как дипсада, Валерий сравнивает Руфина со змеей дипсадой — это род аспида. Валерий хочет сказать, что, как укушенный этой змеей все время испытывает жажду, и жажда, воспалившаяся в нем, не утолится до самой смерти, так Руфина никакие отговоры Валерия не удаляют от супружества, но лишь сильней он стремится к браку, как укушенный и отравленный дипсадой — когда тот пьет воду, его жажда не утоляется, но возрастает, согласно поэту: «Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая»; «Чем они больше пьют, тем в них и жажда сильней»^[1044]. Заметь, что он упоминает о яде дипсады, когда солнце стоит в созвездии Рака, ибо в эту пору яд этой змеи сильнее.

Там, где: Ты рассудителен в своих делах, как отвергнутая Медея, Валерий уподобляет упрямство Руфина той Медее, о которой истории и басни рассказывают, что, желая отомстить своему мужу Ясону, она убила своих детей, согласно этому:

Из-за этого дела, безрассудного и безумного, Валерий и сравнивает Руфина с Медеей по части заботы о себе самом, ибо он принял решение себе на гибель, как и она гибельно отомстила самой себе, когда умертвила своих детей, зачатых от Ясона, после того как Ясон отверг ее и взял за себя Креусу. Об этой Медее и безрассудной ее мести, которую она свершила на своих чадах, говорит Овидий в VII книге «О превращениях»:

Там, где: Фороней, Валерий упоминает еще одну историю, чтобы привести Руфина к отказу от брака. История эта ясна. Это тот Фороней, которого упоминает Магистр в «Историях на Бытие», говоря, что он жил во времена патриарха Исаака. Он говорит: «В то время Фороней, сын Инаха и Ниобы, первым дал Греции законы, учредил разбор дел перед судьями и по своему имени назвал место суда форумом (forus)»^[1047]. Ведь forus, как говорит Исидор^[1048], это «место, где разбираются тяжбы, названное так от fando (говорить) или от Форонея, царя, который первым дал Греции законы». Так как, согласно Аристотелю^[1049], только мудрецу, превосходящему в мудрости прочих, подобает устанавливать и учреждать законы, то Валерий приводит примеры таких мудрецов, чтобы хоть так отклонить Руфина от намерения жениться.

Там, где: Император Валенций, он приводит еще один пример о другом царе, в котором все ясно.

Там, где: Цицерон после развода с Теренцией, он приводит другую историю, о знаменитом ораторе Туллии, который был прозван Цицероном, потому что лицо его по форме и цвету было вроде нута (cicer), разновидности стручков. История ясна.

Там, где: Каний из Гадеса, он приводит другой пример, заимствованный у поэтов, упоминая о знаменитом и красноречивом поэте и приводя ответ, который тот дал одному историку, то есть сочинителю историй, который звался Ливием и был пунийцем, то есть из Африки. Ведь все африканцы зовутся пунийцами из-за багряного (puniceus) цвета, коим это племя обычно окрашено, и потому войну римлян с африканцами называют Пунической, как явствует из истории Орозия и прочих, описывающих Пунические войны; читай книгу Орозия «De ormesta mundi»^[1050]. Заметь, что Геркулесов Гадес — это изображения, которые Геркулес воздвиг на востоке и на западе в знак того, что вплоть до этих мест он стяжал господство над миром, как в восточных краях, так и в западных. Заметь также для понимания буквального смысла, как историограф Ливий порицает поэта Кания за его невоздержность со многими женщинами и говорит ему укоризненно: Ты не сможешь разделить нашу философию, то есть не можешь быть способен к изучению мудрости, пока столь многие женщины разделяют тебя, с которыми ты сходишься в любви. Ливий подкрепляет свое замечание, приводя басню о Титии и Юноне в этих словах: не может Титий любить Юнону печенью. Басни рассказывают, что Титий, будучи без ума от Юноны, жены Юпитера, пытался ее совратить и из-за этого греха был осужден в преисподнюю на такие муки: коршуны (это птицы) пожирают печень Тития. Ведь в печени — седалище любви и полового влечения, согласно этим известным стихам:

Каким членом Титий согрешил, в том он и терпит кару в преисподней. Ливий хочет сказать, что как печень Тития, разорванная коршунами, не может больше толкать его на безудержную любовь к Юноне, так и поэт Каний, развлеченный столькими любовями к женщинам, совершенно негоден для изучения мудрости. Обычно говорят, что Титий домогался Латоны, матери Аполлона, и за это был осужден на такие адские муки, что коршуны клюют его печень. Об этом Титии есть такие стихи, объясняющие басню для морального понимания:

Об этом Титии упоминает Овидий в III книге «О превращениях», описывая адские кары:

Там, где: Каний ему, он приводит ответ этого поэта Кания, в котором тот первым делом извиняет себя за прегрешения невоздержности, говоря, что падение может внушить большую осторожность на будущее.

Там, где: если ненадолго погружаюсь, он подкрепляет другим примером, что это падение ему на пользу, как тот, кто, погруженный и надолго лишенный возможности вдохнуть, наконец, вдохнув снова, переводит дух и втягивает воздух с великой живостью и радостью.

Там, где: От чередования с ночами, он приводит другой пример к тому же и говорит, что чередование и смена дней и ночей более приятны людям, чем если бы все время была ночь или все время день, ибо, как говорит Сенека, «одинаковость порождает отвращение»^[1054], и потому, как сказал Каний, непрестанный мрак схож с преисподней.

Там, где: Так ранние лилии, он приводит другой пример того же самого, чтобы показать, что в разнообразии чередований — отрада и веселье; это пример с весенними цветами, чье бытие зависит от чередования ветров — Эвра, Нота и Зефира. Заметь, что это три побочных, а не основных ветра. Эвр — побочный восточный ветер, главный ветер которого называется Субсолан, откуда стих: «Есть Субсолан, и Вультурн, и Эвр, то восточные (Eoy) ветры», то есть эти три — ветры с восточной стороны. Eous — то же, что «восточный», и в буквальном смысле Эвр — это ветер умеренный и потому подходящий для цветов весной. Нот — побочный южный ветер, главный ветер которого — Австр, откуда стих: «Нот африканский примкнул от страны полуденной к Австру». Поскольку южные ветры — влажные, Нот, влажный ветер, побочный к Австру, полезен весенним цветам. Зефир — побочный западный ветер, его главный ветер — Фавоний, откуда стих: «Цирций, Фавоний, Зефир от края закатного веют»^[1055]. Зефир — ветер умеренный, дающий расти весенним цветам. Поэт Каний хочет сказать, что, как эти весенние цветы растут от чередования ветров и вянут с приходом перунного солнца, ибо непрестанный солнечный зной приносит им увяданье, так в делах и занятьях любовных любовь ко многим женщинам отрадна и утешительна, и наоборот — если любить лишь одну, это переходит в отвращение. Заметь, что этот поэт такими примерами хотел показать, что меньшее зло — жить невоздержно, сходясь то с одной, то с другой женщиной, чем жениться на одной. Заметь, что он называет солнце перунным^[1056] из-за воздействия солнечного зноя, ведь он палит и сжигает, подобно молнии.

Там, где: Марс, разорвав путы, этот поэт Каний приводит еще один пример в подкрепление своих взглядов, вспоминая басню о Марсе, боге войны, застигнутом за прелюбодеянием с Венерой, женой Вулкана, и опутанном незримыми цепями, каковые цепи он называет путами. Эта басня, по его мысли, означает, что из двух зол надо выбирать меньшее и что меньшее зло — вести себя невоздержно время от времени и там и сям и так удовлетворять плотской похоти, а не брать жену, с которой супругу приходится вечно быть связанным. Ведь Марс, хоть и был стянут этими путами Вулкана и осмеян богами, как мы упоминали выше и как говорит Овидий в IV книге «О превращениях»^[1057], однако после того как эти путы и цепи были порваны, Марс был принят в общество богов и сделался сотрапезником вышних. Но женатый Мулькибер, то есть Вулкан, муж Венеры, вечно остается чужд содружеству богов, ибо он низвергнут с небес и ограничен островом Лемносом: вот в чем смысл слов: оттуда, то есть от стола, вышних, то есть богов, женатый Мулькибер, то есть женатый Вулкан (ведь поэты изображают его супругом Венеры), далеко, собственным вервием связан, то есть из-за супружеских уз далек от содружества богов.

Там, где: Друг, их обоих, Валерий после спора Кания и Ливия выносит свое решение и говорит, что не одобряет жизнь ни Кания, ни Ливия, но речи их обоих считает добрыми. Однако он немного предпочитает мнение Кания, а поэтому в его защиту говорит, что меньше вредят телу многочисленные недуги, в которых есть перерывы, чем изнуренность постоянная и неизлечимая, — так дело обстоит и с тем, кто время от времени грешит по невоздержности, и с тем, кто привязан к жене: один болен как бы посменно, другой — постоянно. Заметь, что это мнение Валерия имеет свой смысл, ибо его следует понимать применительно к недомоганию и болезни телесной: таким недомоганием женатый терзается постоянно, а другой — не так.

Там, где: Пакувий, плача, он приводит другую историю, смысл которой ясен, как и там, где: Почувствовал Сульпиций, он приводит еще одну историю для того же вывода, а именно — отказа от брака; смысл ясен.

Там, где: Молвит Катон Утический, Валерий, чтобы подтвердить свою точку зрения и подкрепить совет, данный им Руфину, прибавляет мнение Катона Утического о вреде от женщин. Заметь, что Катон Утический был тот, что убил себя в городе Утике, не желая стать пленником Юлия Цезаря после его победы над Помпеем. Этот Катон весьма гнушался сластолюбия, как упоминает Августин в IV книге «Против еретика Юлиана»^[1058], приводя эти стихи Лукана:

Смысл этого таков, что Катон никогда ничего не делал из-за зуда похоти. Ясно, каково было мнение Катона, ибо он сказал, что жизнь людская была бы с богами, будь мы вдалеке от женщин. В поддержку этого мнения Катона — мнение Варрона, который, как рассказывает сочинитель «Вселенной»^[1060], обычно говорил, что человек, блюдущий себя чистым и незапятнанным пороками сладострастия и обжорства, живя в этом мире, наслаждается обществом вышних; приводится также пример Сократа, который имел дружбу с неким божеством, как сообщает Халкидий^[1061], благодаря своей святости и целомудренной жизни.

Там, где: Метелл отвечал Марию, Валерий приводит еще историю в подтверждение своего основного суждения, а именно — что мудрецу не следует жениться, и подтверждает его ответом одного мудрого мужа, римского консула по имени Метелл; значение ее ясно.

Там, где: Коринфянка Фаида, Валерий приводит пример с философом Демосфеном и его ответом Фаиде, женщине, в ту пору дурной; ведь впоследствии эта Фаида была обращена к добру святым аббатом Пафнутием и покаялась^[1062]. Эта Фаида просила у Демосфена огромных денег за то, чтобы совокупиться с ней, а он ответил, что за делом плоти всегда следуют уныние и неудовольствие, а потому он не хочет дешевое удовольствие покупать так дорого. Об этой Фаиде говорит Агеллий в книге «Аттических ночей». Заметь, что Валерий здесь упоминает Амфиона, который, как изображают поэты, был кифаристом и мелодией своей кифары влек камни из разных мест на строительство города Трои с ее стенами^[1063].

Там, где: Ливия убила своего мужа, Валерий приводит еще истории с намерением показать, что Руфин не должен жениться из-за опасности, которая обычно выпадает женатым, любят ли их жены или ненавидят. Ведь Ливия ненавидела своего мужа и потому убила его; но другая женщина, Луцилия, чрезмерно любила своего мужа и, так как хотела побудить его к такой же чрезмерной любви, приготовила любовное питье, которое он здесь называет аконитом^[1064]: это питье было ядовитым и отравило мужа Луцилии. Заметь, что поэты, как например Овидий в VII книге «О превращениях»^[1065], изображают, как Геркулес сошел в преисподнюю и оттуда увел Кербера, адского пса о трех головах. Этот Кербер, увидев землю, испустил пену на скалы, то есть на камни, и эта пена была названа аконитом, как бы «рожденным от пса и скалы (a cane et caute)». И так как пена эта была ядовита, то аконитом обычно зовется всякий яд, поэтому Овидий в I книге «О превращениях», описывая то, что совершалось в первом железном веке, и говоря о мачехах, дающих яд пасынкам, молвит: «Страшные мачехи, те аконит подбавляют смертельный»^[1066].

Там, где: Деянира, облекши Тиринфия, Валерий упоминает еще одну историю, о Геркулесе и жене его Деянире; эту басню или историю излагает Овидий в IX книге «О превращениях»^[1067]; она такова. Деянира была прекрасная девица, взятая Геркулесом в жены. Когда Геркулес с Деянирой пришел к реке Евен, то нашел реку так вздувшейся от зимних дождей, что трудно было переправиться. Геркулес, однако, больше тревожился за жену свою Деяниру, чем за самого себя. Пока он стоял в тревоге, пришел кентавр Несс и предложил перенести Деяниру на тот берег, что и сделал; Геркулес же перебрался вплавь. Достигнув берега, Несс захотел изнасиловать Деяниру, а она закричала. Ее вопль достиг слуха Геркулеса, и он стрелой нанес Нессу смертельную рану. Видя, что смерти не избежать, Несс снял свою рубаху, то есть сорочку, и подарил Деянире, обещая, что, если когда-нибудь Геркулес перестанет ее любить, этой сорочкой, если Геркулес ее наденет, она сможет вернуть былую его любовь. Потом случилось, что Геркулес влюбился в другую женщину, по имени Иола, и Деянира, услышав об этом, скорбя от слухов и желая вернуть любовь Геркулеса, послала Геркулесу помянутую рубаху, и он, надев ее, был отравлен ею и умер.

Эту историю внятнее и подробнее излагает Овидий в IX книге «О превращениях»^[1068]. Об этом-то Валерий и говорит: Деянира Тиринфия, то есть Геркулеса, названного так от горы Тиринф, облекла в рубаху (interula), то есть в сорочку, которая так называется потому, что облегает тело ближе всего (interius). Заметь, как Валерий здесь называет Геркулеса молотом чудовищ, ибо Геркулес усмирил множество чудовищ, как то Кербера, адского трехглавого пса, и Гериона, гиганта с тремя телами, и гиганта Антея, и прочих, коих перечисляет Овидий в IX книге «О превращениях»^[1069].

Там, где: нечеловеческих трудов, Валерий напоминает об испытаниях Геркулеса, чтобы показать, сколь великую мощь смогла сокрушить женская порочность. Об этих Геркулесовых трудах, кои потому именуются нечеловеческими, что превосходят силы обычного человека, говорит Боэций в своей книге «Об утешении» и Сенека в первой из своих трагедий^[1070]. Боэций в IV книге, метр 7, который начинается «Пятилетья два пребывая в битвах». В этом метре он говорит так: «Тяжкие труды Геркулеса славят: Горделивых он усмирил кентавров»; это первый труд. «Со свирепого льва совлек он шкуру»; это второй труд. Кентавры были двуприродные чудовища, частью люди, частью кони. Кроме того, в Немейском лесу был свирепейший лев, которого Геркулес убил и носил его шкуру с собой как трофей. «Верною стрелой поразил пернатых»; это третий труд. Ведь Геркулес застрелил Гарпий, которые были весьма хищными птицами^[1071]. «Яблоки украл у дракона-стража»; это четвертый труд. Ведь в саду царя Атланта, говорят поэты, были деревья, приносящие золотые яблоки, кои охранял неусыпный, то есть присно бодрствующий, дракон, однако Геркулес похитил эти яблоки. «Кербера тройной оковал он цепью»; это пятый труд. Боэций хочет сказать, что Геркулес спустился в преисподнюю и вывел оттуда связанным адского пса Кербера, имеющего три головы. О Кербере Магистр в «Историях на Книгу Судей», в истории об Аоде^[1072], рассказывает, что Орк, царь молоссов, имел пса по имени Кербер, который пожирал даже мужей сильных и смелых. Из-за его свирепости поэты и изображают его адским псом. Шестой труд Геркулеса — победа над Диомедом, царем Фракии. Этот царь имел обыкновение кормить своих коней человеческим мясом и всех приходивших к нему чужеземцев отдавал коням на съедение; но Геркулес, связав царя, отдал его собственным коням, которые его сожрали, а потом Геркулес их убил.

Седьмой труд Геркулеса — его битва с Гидрой, змеей из Лернейского болота. У этой змеи было много голов, и вместо одной отрубленной всегда отрастали две. Эту Гидру Геркулес одолел, спалив ее, ибо стрелами убить ее не смог. Восьмой труд — битва Геркулеса с гигантом Ахелоем, с которым Геркулес боролся и наконец победил. Девятый труд был у Геркулеса с гигантом Антеем, которого Геркулес сходным образом повалил и поваленного наконец убил. Десятый труд был с неким чудовищем Каком, изрыгающим огонь изо рта. Как украл скот Геркулеса, но Геркулес обнаружил кражу и убил вора. Об этом Каке упоминает Вергилий в VIII книге «Энеиды»^[1073]. Одиннадцатый труд Геркулеса — битва с аркадским вепрем, опустошавшим все поля в этом краю; Геркулес его умертвил. Двенадцатый труд Геркулеса был, когда он держал небо вместо Атланта. Ведь Овидий в V и в I книге «О превращениях»^[1074] изображает, что гигант Атлант держал небо на своих плечах, чтобы оно не упало, но, утомленный бременем, просил Геркулеса, не хочет ли он помочь ему держать небо. Тот согласился, подставил плечо и держал небо незыблемо. Валерий хочет сказать, что Геркулес, который вынес столько трудов и вышел из них невредимым, в тринадцатом труде, с женщиной, поддался и погиб, из чего он хочет заключить, что мудрецу не должно жениться.

Там, где: Прорвалось золото, Валерий касается другой истории или басни, хорошо известной, о царе Акрисии, у которого была прекраснейшая дочь по имени Даная. Боясь, как бы ее не похитили или не осквернили, отец ее Акрисий посадил ее в крепкую башню и поставил при ней несколько стражей. Но Юпитер, плененный любовью к девице, превратился в золотую дождевую каплю и, словно капая, сошел на ее лоно, и наконец обольстил ее и обольщенную оплодотворил и родил от нее Персея. Об этой Данае и ее обольщении Юпитером в образе золотого дождя упоминает Овидий в VI книге «О превращениях»^[1075], когда, рассказывая о тканье Арахны, говорит, что она выткала, как Юпитер златой обманул Данаю; тот же Овидий в III книге, где он говорит: «Персей, от дождя золотого зачатый Данаей»^[1076]. Заметь, что Валерий хочет сказать, что женщины не только злобны, но также алчны и честолюбивы. Поэтому тех, кого нельзя совратить мольбами, совращают дарами, как была совращена эта Даная принесенным ей золотом.

Там, где: Периктиона, дева, клонящаяся к старости, Валерий упоминает еще одну историю, о происхождении философа Платона. Блаженный Иероним в I книге «Против Иовиниана», гл. 29, говорит, что «Спевсипп, сын сестры Платона, и Клеарх, в книге, сочиненной им на похвалу Платону, и Анаксилид в книге философии говорят, что матерью Платона овладел призрак Аполлона»^[1077], которого поэты называют богом мудрости. Заметь, что Иероним называет Периктиону девой. Эту историю Валерий приводит, чтобы показать, что немногие женщины остаются чистыми навсегда, ибо если им удается блюсти себя в бодрствовании, все же (или напоследок) совращаются они во сне; из этого он хочет заключить, что мудрецу не должно жениться, ибо это грозит многими опасностями со всех сторон.

Там, где: Не хочу, чтоб ты сделался супругом Венеры, Валерий желает Руфину жениться на мудрости — ведь Паллада есть богиня мудрости — и не сочетаться с Венерой, богиней похоти и разнузданности. И тотчас там, где: Эта свадьба прославится, он приводит причину, почему желает этого, и говорит, что если Руфин сочетается с Палладой, будет у него Аполлон, бог мудрости, дружкой, то есть стражем обрученной с ним жены. Фесценнины же, то есть колыбельную^[1078], научит и устроит Стильбон, то есть Меркурий, бог красноречия, женатый, то есть соединенный в браке с Филологией, то есть разумом. Таким образом, Валерий здесь упоминает историю, которую излагает Марциан в своей книге «О браке Меркурия и Филологии». Заметь, что Валерий намекает, что почесть Руфина возрастет, если он соединится с благоразумием и удалится от плотского удовольствия.

Там, где: Услышал Ясон, Валерий упоминает другую басню или историю, о Ясоне, который, как повествуют поэты, первым изобрел корабль и первым дерзнул вдаться в опасности корабельного плавания. Он услышал молву, что на острове Колхос есть золотое руно. Слышал он и об опасных местах, коими надлежало ему пройти. Ведь надобно ему было пройти такими местами, где были чудовищные быки, изрыгающие изо рта огонь с серой (потому они и именуются пышущими серой быками). Кроме того, надобно ему было пройти через того дракона, никогда не спящего, вечно бодрствующего, что был стражем золотых яблок Атланта. И так Ясон согласился с советами мудрецов, хотя суровыми и трудными; и поскольку Ясон поступал сообразно совету, то стяжал желанное сокровище и привез его к себе на родину. Валерий хочет сказать, что и Руфин должен поступать так, а именно — действовать не по влечению и побуждению похоти, но по совету истины, хотя истина и мнится горькой, как полынь, по словам Иеронима в его «Диалоге между Аттиком и Критобулом». «Льстецу, — говорит он, — дано прекрасное определение „ласковый враг”. Истина же горька, с челом морщинистым и печальным, и оскорбляет тех, кого исправляет»^[1079].

Конец.

КОММЕНТАРИЙ ТРИВЕ

<…> Много диковин такого рода рассказывают и в наши дни^[1080]. В книге «О чудесах Ирландии»^[1081] рассказывается, что когда один священник шел рощей с телом Христовым, волк принял тело Христово и тотчас обратился в человеческий образ, хотя прежде казался волком. И разве мы не читаем и не верим, что Навуходоносор был обращен в бычий образ? Много похожего рассказывает Августин в «Граде Божием»^[1082] и многие другие. И Гиральд в «Чудесах Ирландии» рассказывает, как волк, имеющий человеческую природу, явился священнику и издал человеческий голос, и таким образом напоследок соглашается с Августином в «Граде Божием», что вещи иногда не таковы, какими кажутся, и что демоны не могут изменять природу, но лишь Господь, обративший жену Лота в соляной столп и подлинно превративший хлеб в тело Свое.

Но как было возможно такое превращение? Я говорю, что для любой твари невозможно менять субстанцию или вид человеческий и даже любую акциденцию, зависящую от вида, то есть присущую человеку по видовым началам. Поэтому они могут изменять белизну, или цвет, или общие качества этого рода, очертания, движение, малость и великость, и общие акциденции этого рода; хотя некоторые говорят противоположное, я говорю, что они не могут менять сущностные свойства, так чтобы человек все еще оставался собой. Причина этому такова, что две субстанциальные формы не могут быть в одном и том же. Если человек превращается в волка, то есть субстанция — в субстанцию, очевидно, что должна сохраняться форма, благодаря которой он — человек, иначе его следовало бы назвать умершим, а не превращенным, и сохраняться форма, благодаря которой он — волк. Из этого следует, что согласно принципу, что субстанциальная форма остается той же, он не может быть лишен своего сущностного свойства, ибо сущность есть то, что свойственно всем и каждому и всегда, как здесь говорится о сущности. Следует также заметить, что Бог может сохранить то же сочетание свойств в теле, имеющем облик ослиного, которое Он сохраняет в теле, имеющем облик моего. И неверно ни такое заключение: «он имеет форму тела осла, следовательно, он осел», ни обратное, но верное заключение таково: «он человек, следовательно, он способен смеяться». Посему и способность смеяться, которая представляет собой акцидентальное свойство, не может быть изменена. Посему, если человек, превращенный в конский образ, издает звук, издаваемый ржущим конем, знающий о его превращении не должен поэтому говорить, что он ржет, но что он смеется, как многие люди, когда смеются, звучат, как ржущий конь^[1083]. Таким образом, изменение в звуке не создает различия в акцидентальных свойствах.

<...>

Юпитер, царь. <…> Он приводит в пример бога, почитавшегося славнейшим. Для понимания того, что здесь говорится, следует знать, что, как сообщается в «Итинерарии Клемента»^[1084], в «Граде Божием» обстоятельно и в «Этимологиях», книга VIII, глава 25, «были некие сильные мужи или основатели городов, коим после смерти люди, их любившие, создали изваяния, дабы иметь некое утешение от созерцания образа; но постепенно по наущению демонов в последующие поколения вкралось такое заблуждение, что тех, кого предки чтили только ради памяти об их именах, потомки начали почитать богами и поклоняться им»^[1085].

Но я в кратких словах миную происхождение богов и басен, намереваясь в другом месте подробней говорить об этом, да и Фульгенций это уже сделал. Что до нынешнего предмета, должно знать, что Юпитер был царем Крита, которого из-за его предприимчивости народ нарек богом; Европа была дочерью Агенора, тирского царя, и Юпитер принял облик быка, чтобы ее обольстить, и породил от нее Миноса, своего наследника. Это измышлено потому, что он обольстил ее на корабле, эмблемой коего был бык. Но мне определенно кажутся странными слова Валерия, что он был муж несравненной тонкости ума, в то время как история передает, что он был человек порочный, и басни прикровенно сообщают то же. Поэтому Исидор говорит: «Он зовется Юпитером, как бы „помогающим отцом” (iuvans pater), то есть всех превышающим, и даже называют его наилучшим, хоть он и был нечистым со своей родней и бесстыдным с чужеземцами. То изображают его быком, поскольку он похитил Европу; то в виде золотого дождя, когда он добивался соития с Данаей (под этим понимается, что женское целомудрие обольщено золотом); то орлом, ибо он похитил отрока Ганимеда для распутства; и многое другое он совершил, что вовсе не иносказательно, но поистине просто грешно. Позорно было верить в таких богов, которых и людьми не следовало бы называть»^[1086]. Поэтому следует знать, что Валерий не хочет признавать божество Юпитера, ибо сам в девятой книге к Тиберию Цезарю, гл. 1, пишет так^[1087], говоря о сластолюбии: «Что отвратительнее, что пагубнее этих пороков, коими доблесть сокрушается, победы ослабевают, усыпленная слава обращается в бесславие, силы души и тела одолеваются, так что не знаешь, что хуже — стать пленником врагов или этих»^[1088]. Поэтому нужно сказать, что он рассказывает эту историю от лица тех, кто в такое верит, и Руфин знает, что скрытое значение этих басен истинно. Итак, он говорит: Юпитер и т. д.

Там, где говорится: Феб, он приводит второй пример, о боге, что почитался мудрейшим. Следует знать, что Аполлон был на самом деле человек^[1089], мудрый прорицатель и врач, и так как его мудрость была несравненной, измышляли, что он солнце (sol) — как бы один сияющий (lucens solus), — и по той же причине он назван был Фебом, что значит «юный»: так изображается, что солнце — словно отрок, ежедневно встающий. Левкотоя была дочерью царя Оркана. Чтобы ее обольстить, Феб принял облик ее матери и по согласию девицы лег с нею вместе: суть вымысла в том, что Феб обещал быть ей благодетельным, как мать. Потом отец из-за этого закопал Левкотою в землю заживо, то есть, возможно, запер ее под крепким надзором. Сам Феб был наказан затмением его света, ибо молва о его мудрости была очернена меж людьми, как и свет солнца иногда умаляется в наших очах. Александр в «Письме Аристотелю» говорит о жреце деревьев, солнца и луны: «Священник сообщил, а потом мы и сами увидели, что при затмении солнца и луны священные деревья движутся с обильнейшими слезами, страшась за состояние своих богов»^[1090]. Из этого следует, что умаление света в светилах происходит на самом деле, во что я не верю, за исключением чуда, как то было в час смерти Христа^[1091] и подобных случаях. «Итак, смотри, свет» и т. д. — Лука, гл. 11, буквальный смысл; и у Матфея, гл. 6, есть подобное: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, какова же тьма?»^[1092] Таким образом, он говорит: Феб и т. д.

Там, где говорится: Марс, он приводит третий пример, о боге, который почитался храбрейшим. Здесь следует знать значения некоторых слов. Как говорит Папий, сатиры — это «род обезьян с приятным лицом, непрестанно жестикулирующих». И как говорит Угуччоне, в главе о наречии satis, сатиры «зовутся так от сытости (a saturitate), ибо они сладострастны и блудливы, откуда и слово сатириазис, то есть непрестанное Венерино влечение»^[1093]; в этом смысле они и здесь упомянуты. Другие сатиры — те, о которых Исидор говорит в XI книге, гл. 4: «сатиры — это человечки с изогнутыми носами, рогами на лбу и ногами, похожими на козьи. Такого святой Антоний увидел в пустыне, и когда раб Божий спросил его, тот, говорят, ответил: „Я смертный, из обитателей пустыни, коих язычники, обольщенные различными заблуждениями, зовут фавнами и сатирами”»^[1094]. Колченогий (loripes), согласно Папию, означает «с ногами, изогнутыми наподобие ремня (lorum)».

Следует знать, что Марс был воинственный царь Фракии, сын Юпитера, поэтому его изображают богом войны; имя его — как бы «мужчина» (mas), ибо у римлян бьются мужчины, и битва крепче; у амазонок женщины, у скифов и те и другие. Или, лучше сказать, Марс назван так от смерти (a morte), им причиняемой^[1095]. Этот Марс, как измышляют, хоть и был удалой, был пленен Вулканом, ибо возлег с его женой Венерой. Ведь Вулкан сделал невидимые сети, положил их на кровать жены своей Венеры, и притворился, что уходит из дому; Венера тотчас послала за Марсом, и когда они были вместе на ложе, были захвачены этими невидимыми сетями. Вулкан привел всех богов к себе домой, чтобы посмеялись над Марсом, сатиры же дружески рукоплескали, ибо Вулкан сделал, что хотел. Вулкан же отсек Марсу тестикулы^[1096]. Измышляют также, что Вулкан был воспитан обезьянами, и что он был хром и безобразен и потому назван кузнецом, и потому отчужден от пира богов. Он пытался соблазнить Палладу, она же окружила его облаком, и в этом облаке от семени Вулкана родился Эрихтоний, который был отчасти змей, отчасти человек, ибо был хром; так говорит Исидор. Чтобы скрыть свою изуродованную стопу, он изобрел колесницу. Об Эрихтонии в XVIII книге «Этимологий», гл. 8, Исидор говорит так: «Эрихтоний, царивший в Афинах, первым, молвят, запряг четверку коней, как свидетельствует Вергилий:

Он был сыном Минервы и Вулкана, произойдя, как говорят басни, от семени, упавшего на землю, демоническое чудовище, даже дьявол; он первый посвятил колесницу Юноне. Таким-то создателем изобретены квадриги»^[1098]. А в VIII книге, в главе о языческих богах, он говорит о Вулкане так: «Называют Вулканом огонь; он нарицается Вулканом, как бы „летучим певцом” (volans cantor), или как бы „птицеподобным” (volicanus), ибо он летает по воздуху. Ведь огонь рождается от облаков. Поэтому и Гомер говорит, что он упал из воздуха на землю, ибо всякая молния падает из воздуха. Поэтому измышляют, что Вулкан рожден из бедра Юноны, ибо молния рождается из глубин воздуха. Говорят, что Вулкан хром, так как огонь по природе никогда не бывает прям, но выглядит и движется, как хромой. И говорят, что Вулкан работает у кузнечной печи, так как без огня никакой род металла нельзя расплавить и ковать»^[1099].

КОММЕНТАРИЙ RELIGIOSOS

<...>

Много потаковников. Так было в войске Дария: все льстили ему, кроме одного человека. Кто-то говорил, что небо не вместит его стрел, другой — что поле мало для его ратей, то есть шатров или войска; один лишь Демарат сказал Дарию правду: «Этого огромного войска, столь тебе отрадного, ты должен страшиться»^[1100]. Заметь также в истории Нектанаба^[1101], как он погиб, плененный Александром. Подобным образом в IV книге Царств, гл. 18^[1102], все пророки, числом 400, пророчили Ахаву, царю Израиля, счастье и отрады, — все, кроме Михея, которого царь за это возненавидел; и он потому и погиб, что был привержен этой толпе льстецов.

Глупый голос гуся осуждается. Гусь держит ночную стражу, лебедь же поет во всеуслышанье лишь днем. Так настоящий друг пребывает в ночи злополучия и предохраняет друга своего, ложный же — лишь днем благополучия. Я знаю рассказ о трех приятелях^[1103], что шли по дороге и увидели, как кто-то несет продавать белого гуся на рынок. Они принялись обсуждать способ, как им обмануть этого человека насчет гуся, и наконец один предложил затею, с которой все согласились. Один из них подошел к тому человеку с вопросом, почем он продает лебедя. Тот в ответ: «Это не лебедь, а гусь». Тот: «Да брось, это лебедь» — и прошел мимо. Потом второй тем же манером, отчего селянин уже начал думать, что они сказали правду, и помыслил, что если кто-нибудь захочет его купить как лебедя, он его и продаст как лебедя. Подошел наконец и третий, спрашивая, почем он продает лебедя, которого несет. Селянин в ответ: «Три солида». Тот говорит: «Когда придем в город, я тебе заплачу». Когда же он пришел туда, то, подозвав своих приятелей, с которыми заранее условился, сказал: «Вот, я купил у него этого лебедя». Селянин это подтвердил, а приятели тотчас сказали, что это гусь, и хотели тащить его в суд, затем что он думал их обмануть, и наконец он рад был, отдавши им гуся задаром. Вот так он, недолго радовавшись лебедю, лишился гуся. Такую радость иные находят в льстецах, говорящих им приятное, и оттого лишаются гуся, то есть настоящего друга, который безыскусно говорит правду. Заметь, что в «Бруте» одна Корделия, дочь Лира, сказала ему правду^[1104].

Страстью своею ты весь пламенеешь. Представим такого зверя, у которого голова — как у льва, изрыгающая огонь, тело — как у козла, имеющее четыре козлиные ноги, а хвост, загнутый назад, изгибистый и чешуйчатый, то есть защищенный наподобие драконьего хвоста. Я полагаю, такая тварь не существует, но есть измышление ума, и потому носит измышленное имя Химеры. Однако в «Хронике» Элинанда рассказывается о некоем человеке, который после смерти явился в двойном обличье животных, с коими был схож своею жизнью^[1105]. Кроме того, Магистр в «Схоластической истории» говорит о Навуходоносоре, что «ему казалось, что он спереди был бык, а сзади лев: это иносказание о тиранах, ибо они в начале преданы удовольствиям, а в конце — грабежам»^[1106]. Таким образом, мы можем сказать, что эта чудовищность — в уме тех, кто живет сластолюбиво. Те, кто сначала ищет почестей и превосходства, затем плотского наслаждения, а потом богатства, добываемого грабежом, суть как бы химеры. Или так: в себе самих они — как львы, изрыгающие огонь гордости и бахвальства; в своей жене или сожительнице они — как козлы, следующие внушениям сластолюбия; но в своих служителях, кои словно их хвост, они — драконы из-за вредоносных грабежей. О них Боэций в IV книге «Утешения» говорит: «Тот, кто, оставив праведность, перестал быть человеком, обращается в зверя»^[1107]. Псалом: «Человек, когда был в чести, не имел разумения; уподобился скотам несмысленным и сходен сделался с ними»^[1108].

Очарован Улисс. Улисс, как явствует из «Сатурналий» Макробия^[1109], привязал себя к корабельной мачте, чтобы не лечь и не уснуть, и таким образом преградил путь опасности и спасся. Эмпедокл подверг себя опасности и погиб. Так и в моральном смысле: кто подставляет себя опасностям и случаям согрешить, те падут, а кто от них уклоняется, тот избегает. Отсюда ересь тех, кто говорит: «Быть в огне и не сгореть славнее, чем не быть в огне и не сгореть»^[1110] и ввергает себя в искушения, по доброй воле имея при себе женщин на ложе. Еретик Дольчино^[1111] был из секты этого заблуждения: это секта неких людей, ложно называющих себя братьями-апостолами, против коих свидетельствует и Писание, и толкование его у святых.

<...>

Первого Адама первая жена. Когда начало дела дурно, едва ли исход будет хорош, ибо коли корень болен, то и ветви. Поэтому в тех орденах, начала коих подозрительны, неизвестны или запятнаны, нет начал, сообразно коим следует жить. Случилось так, что один благочестивый муж, не из одобренного или утвержденного ордена, но доброго жития, умер и по смерти прославился чудесами. Поэтому некий муж из одобренного ордена, любивший его при жизни и привлеченный его святостью, еще очевидней проявившейся в чудесах, замыслил перейти в тот орден. Не желая, однако, поступать опрометчиво, он предался усердным молитвам, прося Бога, чтобы Он удостоил указать ему, что будет полезнее для его души. Наконец однажды ночью явился ему тот умерший муж, не вселяющий страха, но лучезарный, и сказал: «Послал меня Бог предупредить тебя, чтоб ты не менял свое состояние. Ведь глава нашего ордена всегда была немощна, и кто был его основателем, людям неведомо, ваша же глава вполне могла править всею Церковью Божией, что и доныне справедливо в отношении того, кто возглавляет ваш орден». Живой спрашивает его: «Ты во славе?» Тот: «И в весьма великой». Живой: «Истинны ли чудеса, которые о тебе рассказывают?» Тот: «Вначале они и правда были, но потом прекратились из-за гордыни моих братьев». Живой: «Какими заслугами в особенности ты стяжал такое величие и славу в чудесах?» Тот отвечает: «Смирением». (Ибо он был таков, что во всю свою жизнь не порицал никого в капитуле без слез и не говорил ни слова в свою защиту, когда порицали его другие.) И, молвив это, исчез.

Смотри, кому себя предаешь. Смотри на шесть вещей: кому даешь беречь свое тело, то есть какому врачу; кому исповедать свою душу, то есть какомуисповеднику; какому вождю себя всего даешь направлять и советовать, то есть какому другу и советнику; какому управителю даешь распоряжаться твоим именьем; какому господину отдаешь себя на службу; какому товарищу уделяешь свое общество. Кто позаботится об этих шести вещах, проживет жизнь спокойнейшую.

У одного епископа было двое ближайших людей, коим доверился он во всем, — врач, коему доверял в том, что касается тела, и управитель, коему вверил внешние дела. Управитель многое делал неправедно, а епископ не хотел слушать жалобщиков, как это в обычае у богачей, ослепленных мирским благополучием и честями. Наконец епископ заболел, и врач, намереваясь очистить его от преобладающего вредного гумора, вместо этого очистил его от пятого гумора, то есть души. Когда епископ понял, что приходит его смерть, он воскликнул: «Вот такому врачу я вверил мое тело, такому управителю — душу и совесть, и так, несчастный, погубил и то и другое!» С этими словами он умер. Вероятно, он узрел свой собственный приговор.

<...>

Знамена целомудрия. Он хочет сказать, что число дурных женщин много больше, чем добрых. В моральном смысле это правда даже и о мужах, что прискорбно. Это показывает пример из природы, приводимый Бернардом^[1112]: «Не удивляйся, если много званых, но мало избранных^[1113], ибо в сравнении с колосом, мякиной и отрубями мало количество чистой муки». Кроме того, Ездра, гл. 19^[1114]: «Земля даст обильную глину, чтобы делать скудель, но мало праха, чтобы сделалось золото». По части искусности — чистые лучники во многом имеют недостатки^[1115]. Иносказательно — из всего мира только восемь душ были спасены: Бытие, гл. 7^[1116]. Кроме того, три души из Пятиградия^[1117]. Из шестисот трех тысяч пятисот пятидесяти человек, не считая детей, женщин и левитов, только два вошли в землю обетованную. Числа, гл. 1^[1118]. «Из шестнадцати тысяч душ людских 32 души перешли в долю Господню», Числа, гл. 31^[1119]. Кроме того, в «Хрониках» Мартина об императоре Льве Третьем рассказывается, что во времена этого Льва «Радбод, герцог фризов, проповедью Вульфрама, епископа Сансского, приведенный к крещению, когда уже поставил одну ногу в купель, другую удержал, спрашивая, где будет большинство его предков, в аду или в раю, — и услышав, что в аду, вынул погруженную ногу. „Отраднее, — сказал он, — следовать за многими, чем за немногими”. И так одураченный дьяволом, хотя тот сулил ему много добра и долгие годы, он умер внезапной смертью на третий день»^[1120]. Жалкое утешение, ведь чем больше дров, тем жарче огонь: чем больше людей в аду, тем сильней кара.

Юпитер, царь земной. Это можно применить к дурному певцу, который, чтобы ублажить мирян, а в особенности женщин, так напрягает голос, что кажется, не поет, а мычит или ржет.

Феб. Это можно применить к тому, кто часто впадает в распутство, часто кается и снова падает.

Марс. Это может быть полезно для проповеди о дурных и скрытых узах.

Ложным судьею богинь. В моральном смысле: счастье преимущественно полагается в трех вещах. В мирском благополучии: так полагали и полагают иудеи^[1121], и этого мнения держатся те, кто считает прекраснейшей Юнону. Другие видят его в удовольствии, как ныне сарацины^[1122], а некогда эпикурейцы; эти предпочитают Венеру. Третья партия — философы, кои предпочитают Палладу, ибо полагают счастье в мудрости, как явствует из «Этики», кн. 10^[1123].

Пакувий. Древесина креста есть то счастливое древо, на котором три злосчастья человеческой природы, как бы обрученные с нею и связанные браком, были повешены, то есть уничтожены. Ведь из-за греха прародителей природа человеческая сделалась легкой для обольщения, хрупкой для сопротивления, немощной и расслабленной для доброго деяния. Но древо это есть древо познания добра и зла, благодаря которому мы можем знать, что добро, а что зло. Из того, что наказание выбрал премудрый Бог, следует, что этот выбор был добр. Вследствие этого мы не обманываемся по неведению, и так погибает первая жена. Кроме того, древо это крепкое и не гниющее; потому тот, кто на нем распинается, делается крепок на сопротивление, и так гибнет вторая жена, то есть немощь. Кроме того, это древо производит добрые плоды. Потому тот, кто прилепляется к нему, делается усерден и трудолюбив, и так гибнет третья жена, то есть нерадивость.

<...>

Деянира. В моральном смысле: часто бывает так, что многие умирают той же смертью, какую готовили другим или какой предали другого. Так умер от отравленной рубахи Геркулес, убивавший других отравленной стрелой. Это символ (figura) истории Амана и Мардохея^[1124]. Заметь также:

Заметь также, что всякий, кто верит дьяволу и его внушениям, обманывается. Ведь он сулит удовольствие или долгую жизнь, хотя и то и другое здесь весьма кратко, а смерть за ними следует весьма долгая. Так Несс обманывает Деяниру, говоря, что поможет ей в любви то, что на деле было ядом; яд любви — алчность. Так дьявол внушает алчность под видом любви, говоря: «Хорошо усердствовать в стяжании временных вещей, это поможет творить милостыню» и т. д. Так и у Деяниры, то есть у души, вышло на горе то, что затевалось для радости.

Двенадцать трудов. Когда предмет проповеди касается труда, например, одного из мучеников, апостола или учителя: «Я немного потрудился и обрел себе великий покой»^[1126], или нескольких мучеников: «Воздаст Бог мзду за труды»^[1127], можно привлечь Геркулесовы труды, ибо Геркулес обозначает добродетельного мужа. Истребляет кентавров тот, кто обуздывает чудовищные движения души, которые иногда выглядят человеческими, то есть разумными, однако суть конские или несомые конем, то есть скотские или направляемые скотством. Далее, убивает льва тот, кто укрощает гнев или гордость; и так о прочих трудах.

Периктиона. Я думаю, это правда, что женщина может зачать во сне. Но будет полезно знать, как мужчина и женщина могут охранить себя от видений такого рода. Средства такие: прежде всего, блюсти трезвость; прилежно занимать ум вещами, противостоящими плотскому греху, или же с ним несоотносимыми; бежать соблазнительного общества и лиц; гнушаться и бежать шутовских бесед. Отходя ко сну, не должно обдумывать слова святых о сем предмете, ибо они приведут на память само это дело. Пятое — благочестиво осенять крестом свое чело и грудь, отходя ко сну, и вверять себя Богу, и Блаженной Деве, и святым, коим человек привержен, и особливо ангелам. И, как говорит один учитель, пусть произносит этот гимн:

и сосредоточивается на его значении. <…>

ПРИЛОЖЕНИЯ

Р. Л. Шмараков ВАЛЬТЕР МАП, ЧЕЛОВЕК НАСМЕШЛИВОГО ЯЗЫКА

Двор Генриха II Плантагенета и Алиеноры Аквитанской был для второй половины XII века одним из важнейших мест, где сходились и скрещивались разнообразные культурные опыты и влияния. «У короля Англии ежедневною его школой была непрестанная беседа с образованнейшими людьми и обсуждение разных вопросов», — говорит о Генрихе современник^[1129]. Из политических соображений (как Генрих, знавший практическую ценность словесности), по семейным преданиям (как Алиенора, внучка «первого трубадура» Гильома Аквитанского), по духу времени и вкусу или вследствие иных причин супруги покровительствовали литературным дарованиям, и хотя преимущественно то были люди, говорившие и писавшие по-французски, при дворе Генриха мы видим многих, кто составил славу латинской словесности XII века. В королевской канцелярии, возможно, служил Вальтер Шатильонский^[1130], один из лучших сатирических лириков, создатель быстро прославившейся «Александреиды», поставивший себе смелую цель заполнить пробел в античном эпосе^[1131]; Генриху служил — как дипломат и пропагандист — Петр Блуаский, видный поэт и богослов, автор драгоценного для историков эпистолярия; здесь же подвизался и пользовался королевским доверием выходец с валлийских рубежей, отплативший королевскому двору сравнением его с преисподней, «образованный, язвительный, причудливый»^[1132] герой этой книги, Вальтер Мап. И хотя при жизни Мап успел сменить много обличий, побывав дипломатом, богословом, собеседником владык, неистощимым рассказчиком, изящным стилистом, хлопотливым домохозяином, неудачливым претендентом на епископство, все это не сравнится с обилием ролей, сыгранных им по смерти: уже простившись с этим миром, Вальтер Мап успел явиться перед публикой, одновременно или поочередно, вагантом, автором артуровских романов, валлийским принцем, древним римлянином, бл. Иеронимом, — и неизвестно, какие обличья ему еще доведется принять.

* * *

Жизнь Вальтера Мапа для автора XII века довольно хорошо документирована. Он родился между 1130 и 1135 гг.^[1133] где-то на валлийской границе; Гиральд Камбрийский называет его «уроженцем Англии»^[1134], и сам Мап не единожды высказавшись о валлийцах без уважения, зовет их тем не менее «земляками» (II. 20)^[1135], а себя — живущим на валлийских рубежах (II. 23). Вероятно, родиной его был юго-западный Херефордшир. В XIX веке валлийский антиквар и поэт Эдвард Уильямс (1747—1826), более известный под бардовским именем Иоло Моргануг, считал Мапа центральной фигурой средневековой валлийской литературы, сделав его сыном нормандского рыцаря и валлийской принцессы^[1136]. Однако сам Мап ясно высказывается о своем происхождении, когда называет Англию своей матерью (IV. 1). Его имя представляет собой вариацию валлийского Vab, Mab или Ap, то есть «сын такого-то»: возможно, «Мап» — это прозвище, которое он получил от своих английских друзей^[1137].

Довольно рано он удостоился покровительства короля Генриха II — видимо, благодаря предкам, успевшим себя достойно зарекомендовать: Мап говорит, что его родичи «были верными помощниками королю и до его воцарения, и после» (V. 6), но, к сожалению, не называет ни одного имени. Из своей родни он упоминает племянников, которые посильно отравляли ему старость (I. 10): известен по имени лишь один из них — Филип Мап, засвидетельствовавший две сохранившиеся грамоты Вальтера; оба, Вальтер и Филип, были канониками Херефордского собора.

У Мапа были некие связи с Глостерским аббатством святого Петра. Впервые пересекая Ла-Манш, он в бурю вверил себя предстательству глостерского монаха Григория (ум. 1157); об этом иноке, а также о глостерском аббате Гамелине (ум. 1179) он говорит как о людях, с которыми встречался (II. 2). Возможно, Мап учился в этом аббатстве^[1138], как и его младший современник и друг^[1139] Гиральд Камбрийский. В 1154 году Мап получал образование в Париже и, возможно, провел там немало времени в 50—60-х годах; он рассказывает, что видел Луку Венгерского в школе магистра Жерара Девицы (II. 7), то есть, очевидно, и сам учился у Жерара^[1140].

В 1160-х годах он пользуется покровительством Гильберта Фолиота, епископа Херефордского (1148—1163) и Лондонского (1163—1187)^[1141], а уже в начале 1170-х состоит на королевской службе: в феврале 1173 года мы встречаем его в Лиможе в свите Генриха II (II. 3). В тот же год он исполняет обязанности королевского судьи и, вероятно, благодаря Гильберту Фолиоту становится каноником Св. Павла, получив в пребенду Мапсбери^[1142]. Он приобретает бенефиции^[1143], позволяющие ему содержать дом на широкую ногу. В 1179 году он был одним из представителей Генриха на III Латеранском соборе, где дискутировал с вальденсами (I. 31); по пути в Рим он пользовался гостеприимством Генриха Щедрого, графа Шампани (V. 5), чей двор в Труа был одним из важнейших литературных центров того времени. В 1183 году, когда в Мартеле умер Генрих Молодой Король, сын и наследник короля Генриха (IV. 1), Мап был в Сомюре; в 1189 году не стало и самого Генриха II (IV. 2), и придворная карьера Мапа закончилась. Однако нет свидетельств, чтобы наследники Генриха, Ричард Львиное Сердце или Иоанн Безземельный, питали какую-то враждебность к Мапу; более того, в 1202 году Иоанн пожаловал ему доходы с Бреконского архидиаконства.

Между тем в 80-е годы Мап становится значительной фигурой в линкольнской епархии: в 1186 году он — епархиальный канцлер, а десятью годами позже св. Гуго, епископ Линкольнский, делает его архидиаконом Оксфорда. Его быт на склоне лет — с тратами не по доходам, слугами, достойными плутовского романа, неблагодарными племянниками и честолюбивыми замыслами — колоритно описан в «Забавах придворных» (I. 10). Мап дважды упоминался как кандидат на епископскую кафедру — Херефорда в 1199-м и Сент-Дейвидса в 1203 году (после безуспешной попытки Гиральда Камбрийского занять это место), — но ни разу эти попытки не увенчались успехом. Он так и скончался архидиаконом Оксфорда^[1144] 1 апреля 1209 или 1210 года.

Литературная слава Мапа своеобразна: лет двести назад его знали как автора совсем других текстов, чем ныне. Долгое время он пользовался известностью как предполагаемый автор большого корпуса латинских светских стихов и цикла рыцарских романов на французском языке. Филологи и историки XX века постепенно отобрали у него и то и другое.

О Вальтере Мапе как о голиардическом поэте писал Томас Уортон (1728—1790) в «Истории английской поэзии»: «Вальтер Мап, архидиакон Оксфорда, был удачно назван Анакреоном XII века <…>. Его расположение духа было преимущественно веселым и сатирическим: и так как мишенью для его остроумия обычно была порочность клира, его стихи часто появлялись под вымышленными именами и приписывались другим авторам. В знаменитой застольной песни этого общительного архидиакона^[1145] постоянно встречаются отголоски монашеских виршей, но здесь они столь своеобразно применены, удачно выбраны и введены с таким юмором, что не только сообразны его духу, но и усиливают живость произведения. Он хвалится, что доброе вино вдохновляет его на стихи, равные Овидиевым; в другом латинском стихотворении того же рода он с большой живостью нападает на новый запрет папы Иннокентия касательно безбрачия духовенства и выражает надежду, что каждый женатый священник со своей подругой^[1146] прочтет Отче наш за душу того, кто рисковал своим спасением ради их защиты»^[1147]. Этот Вальтер Мап, голиардический поэт, появляется как действующее лицо еще в пьесе А. Теннисона «Бекет» (1884): он изъясняется слогом вальтерскоттовского Пирси Шафтона и удостоивается от благоразумного Герберта де Босхема реплики: «Опять он голиардствует и голиафствует!^[1148]» Такого Вальтера Мапа благодаря усилиям медиевистов больше нет: объемный корпус стихотворений, в котором имя Мапа, по замечанию Дж. Б. Смита, обозначало скорее жанр, чем авторство, разошелся по разным именам^[1149]. Некоторое поэтическое наследие за ним все же числится, но в куда более скромном объеме^[1150].

С французскими романами дело обстоит сложнее.

Есть несколько средневековых свидетельств о Мапе как романисте. Цикл прозаических романов о Ланселоте, созданный во Франции около 1230 года («Ланселот-Грааль», или «Прозаический Ланселот»), включает в себя пять частей, среди прочего — «Поиск Святого Грааля» (Queste del Saint Graal) и «Смерть Артура» (Mort Artu). В них сообщается, что это переводы с латинского оригинала, сохранившегося в аббатстве Солсбери, сделанные Вальтером Мапом по требованию короля Генриха^[1151]. Для романов такие отсылки к оригиналу, добросовестной копией которого они себя провозглашают, часты и традиционны^[1152]. Вообще говоря, Вальтеру Мапу, как он известен нам по «Забавам придворных», ничто не мешает быть еще и автором рыцарских романов: конечно, он сочинил жестокую сатиру на женщин и брак (IV. 3), однако далеко не все романисты были проповедниками куртуазной любви, а Вальтер Мап ведь написал «Садия и Галона» (III. 2), блестящую новеллу, тесно связанную с рыцарским романом^[1153]. Кроме того, Гуон де Ротеланд, поэт родом из валлийского городка Рудлан, писавший в Херефордшире в 1180-х годах, в романе «Ипомедон» выводит Вальтера Мапа своим товарищем в искусстве лжи:

«Теперь, господа, послушайте внимательно; Гуон говорит, что ни в чем не солгал, разве что в кой-каких мелочах, а потому немного, ведь никто не уследит за собой все время. В самых обычных вещах вполне рассудительный человек может часто допускать огрехи. В мире не найдется мудреца, который всегда был бы честен. Раз уж в мире так повелось, не валите все на меня одного!.. Я не единственный, кому ведомо искусство лжи, — и Вальтер Мап получил добрую его долю» (v. 7175—86)^[1154].

Большинство ученых XIX века без колебаний принимало атрибуцию рыцарских романов Вальтеру Мапу^[1155], однако после того как Ф. Лот в 1918 году уточнил датировку «Прозаического Ланселота», стало ясно, что Мап не мог быть автором никакой части этого цикла в том виде, который донесли рукописи. Однако оставалась возможность, что Мап сыграл какую-то роль в истории цикла. Предполагали некую связь между Мапом (бывавшим, как мы упоминали, при дворе графа Шампанского) и Кретьеном де Труа, из-за чего Мап и был ошибочно причислен к романистам; считали, что имя Вальтера Мапа внесено в роман для придания ему исторической достоверности, и т. д^[1156]. В 1940 г. К. Г. Т. Уэбстер сделал попытку пересмотреть вопрос о французских романах Мапа и атрибутировать ему утраченный англо-нормандский оригинал немецкого «Ланцелета» (Webster 1940). Он перебирает все замечания Мапа о его писательских занятиях, какие можно найти в «Забавах придворных» (без утешительного результата: о поэзии там ничего нет), напоминает, что Мап, тем не менее, писал стихи, о которых нам точно известно^[1157], и ссылается на Гиральда Камбрийского, который в послании к Иоанну Безземельному, приложенном к «Завоеванию Ирландии», пишет следующее.

«Муж, знаменитый красноречием, Вальтер Мап, оксфордский архидиакон, да смилуется Бог над его душою, с обычным его остроумием и превосходною учтивостью много раз говорил мне: „Магистр Гиральд, вы много написали и многое еще пишете, а я много сказал. Вы пользовались письмом (scripta), я — устной речью (verba). И хотя ваши писания гораздо больше достойны славы и долговечнее моих слов (dicta), но так как мои, произнесенные на народном языке, доступны, а ваши, на латыни, понятны немногим, я от своих слов стяжал некий плод, меж тем как вы за свои замечательные писания не смогли получить достойного воздаяния, ибо образованные и щедрые государи давно уже исчезли из мира”»^[1158].

Уэбстер приходит к заключению, что dicta Вальтера Мапа могут относиться не к застольным беседам, а к французским романам и что вопрос об этой части его наследия, таким образом, еще не решен. «Отрадною была бы возможность вписать Мапа в наши учебники по средневековой литературе как возможного автора англо-французского Ланселота и тщательно пересмотреть анонимные романы XII века, уцелевшие и утраченные, в поисках других, могущих ему принадлежать», — заканчивает он.

Выводы Уэбстера оспаривает К. Н. Л. Брук. Он замечает, что Мап мог сыграть со своим приятелем любую шутку, говоря одно, а подразумевая другое, но Гиральд понимал все буквально, и будь Мап известен стихотворными романами, Гиральд, вероятно, так бы и сказал. Конечно, романы XII века вырастали из большого объема устных текстов, и человек мог играть важную роль в сочинении романов, не берясь за перо, но это не то же самое, что писать или диктовать романы. Мап жил в центре романного мира; он состоял при дворе Генриха Плантагенета и Алиеноры; он был даровитым рассказчиком, и слава его основывалась не на «Забавах придворных», так как эта книга написана на латыни, а кроме того, нет никаких свидетельств, что она была в обращении. Было бы странно, если бы автор «Забав придворных» так или иначе не приложил руку к становлению и распространению культуры романа, — но случайное замечание Гуона и утверждения, сделанные в «Поиске Святого Грааля» и «Смерти Артура», подразумевают нечто большее. Мистификация была модой в кругах, производивших эти тексты; было бы нелепо понимать такие заявления слишком строго. Мапу нельзя приписать ни один уцелевший роман; возможно, он и не написал ни одного. «Он играл некую роль, сделавшую его известным среди поэтов; но одно ясно: все безусловно аутентичное наследие Вальтера Мапа заключается в De nugis curialium» (Walter Map 1983, XXII—XXIII).

Недавно Дж. Б. Смит предложил связать гипотетическое авторство Мапа с его положением человека между двумя культурами. Уроженец валлийского пограничья, Мап выдвигал себя как «эксперта по валлийским вопросам»: показательна сцена, в которой Томас Бекет, «в ту пору канцлер господина короля», консультируется у Мапа, можно ли доверять валлийцам (II. 23). Когда в ноябре 1203 года Гиральд Камбрийский, не добившись сент-дейвидского епископства, нехотя выдвинул две кандидатуры на этот пост, одной из них был Вальтер Мап, архидиакон Оксфордский. Прежние епископы Сент-Дейвидса, назначенные английскими королями и кентерберийским престолом, не знали ни валлийских обычаев, ни языка. «Мы ищем врача душ, а не похоронного служителя, — пишет Гиральд, — и хотим обрести не немого пса и не безъязыкого пастыря». Вальтер Мап мог бы стать компромиссной фигурой: он «рожден в Англии», но «сведущ в нашем языке» и «знает нравы народов обеих стран»^[1159]. Предполагаемое участие Мапа в создании цикла «Ланселот-Грааль» указывает на то, что одна из важнейших его ролей — ученый посредник между Уэльсом и Англией. Обилие валлийского материала в «Забавах придворных» говорит само за себя. По мысли Смита, не бретонские менестрели и не бродячие рассказчики, а люди вроде Мапа и Гиральда — клирики-латинисты, знакомые с валлийской культурой, — были главной движущей силой, благодаря которой сюжеты «бретонского цикла» (matiere de Bretagne) были перенесены из Уэльса в остальную Европу^[1160]. Такая точка зрения имеет право на существование, поскольку роль латинской словесности и культурной церковной элиты в зарождении куртуазной литературы на народных языках давно не вызывает сомнений^[1161]. Итак, Вальтер Мап все же участвовал в создании артуровского мира, хотя не столь эффектным способом.

* * *

«Забавы придворных» состоят из пяти разделов (distinctiones), каждый со своим прологом. Первый раздел содержит сатиру на королевский двор и монашеские ордена, а также касается некоторых ересей; второй — рассказы о сверхъестественном, с особым вниманием к Уэльсу^[1162]; третий — четыре длинные новеллы («Садий и Галон», «Парий и Лавз», «Разон и его жена», «Роллон и его жена»); четвертый — мизогамическое «Послание Валерия», истории Эвдона, Герберта, Сцевы и Оллона и некоторые другие (отчасти повторяющие материал II раздела); в пятом — обзор английской истории и снова сатира на придворные нравы (краткая версия той, что открывает I раздел).

По тексту «Забав придворных» рассеяно много отсылок к событиям, позволяющим датировать книгу. Проблема в том, что они не согласуются друг с другом настолько, чтобы из них вывести точную датировку. Дадим сводку важнейших хронологических указаний «Забав придворных» на основе работы Дж. Хинтона (Hinton 1917a) и дополняющей ее статьи К. Брука (Walter Map 1983, XXV—XXVI, LI—LIV).

I. 9 — о св. Гуго говорится: «ныне избранный епископ Линкольнский» (iam electus Lincolniae): май—сентябрь 1186 года (21 сентября 1186 Гуго был рукоположен в епископы). Ниже в той же главе упомянута смерть Генриха II (написано после 6 июля 1189).

I. 12 — в финале главы упомянуты три епископа, датировка между 1180 (10 августа рукоположен в епископы Балдуин) и декабрем 1184 годами (умер Варфоломей Эксетерский, Балдуин перемещен на Кентерберийскую кафедру).

I. 15 — рассказывается о падении Иерусалима (2 октября 1187) явно вскоре после того, как вести о его взятии Саладином добрались до Англии (т. е. в 1187—1188).

I. 23 — упомянут III Латеранский собор (март 1179); возможно, написано вскоре после него.

I. 25 — видимо, отдельный трактат, написанный раньше глав, среди которых он ныне стоит, возможно, ок. 1177 года (упоминание об опустошении Лиможа; см. примеч. 229 к «Забавам придворных»).

I. 26, 28, 29 — Генрих II упоминается как живой (ум. 6 июля 1189).

I. 27 — Гильберт Семпрингхемский упомянут как живой (ум. 4 февраля 1189) , но уже ослепший и столетний, т. е. написано незадолго до его смерти.

I. 31 — снова речь о III Латеранском соборе, а поскольку из рассказа Мапа можно сделать вывод, что вальденсы еще формально не осуждены как еретики, датировка (предположительно) не позже 1182 года.

II. 3 — рассказ о событиях 1173 года (ассамблея в Лиможе), но упомянут Иоанн Прекраснорукий в качестве архиепископа Лионского (1181— 1193); впрочем, эта фраза может быть позднейшей глоссой.

II. 7 — упоминание магистра Жерара Девицы позволяет предположить, что на тот момент он еще не был епископом (т. е. до 1183).

II. 18 — сильно искаженный (и незаконченный) обзор византийской истории XII века, кульминацией которого, видимо, должно было стать убийство Алексея II Андроником (1183); упоминание папы Луция III может означать, что пассаж написан после его смерти (1185).

II. 27 — о Гильберте Фолиоте сказано: «ныне епископ Лондонский» (1163—1187).

II. 28 — начальная фраза наводит на мысль, что Рожер, епископ Вустерский, уже умер (9 августа 1179).

IV. 1 — говорится, что Генрих Молодой Король умер в Мартеле в день святого апостола Варнавы, «в месяце, когда я писал эту страницу в Сомюре», т. е. глава написана в июне 1183 года.

IV. 2 — «Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха»: если это относится к «Забавам придворных» в целом, то датировка книги — не позднее 1189 года; далее, однако, об этой главе говорится, что она написана через два года после смерти Генриха (т. е. предположительно 1191).

IV. 11 — «Ныне же избран римлянами папа Луций, преемник Александра Третьего, который в прошлом году был Убальдом, епископом Остийским и святой Римской Церкви кардиналом»: «ныне» намекает на недавнее избрание Луция III (1 сентября 1181), а «в прошлом году» — на то, что фраза написана в 1182 году.

IV. 13 — Генрих II упомянут как живой.

V. 3 — упоминание о падении Иерусалима — явная вставка, сделанная в 1187—1188 годах (ср.: I. 15).

V. 5 — Генрих II (ум. 6 июля 1189) упомянут как живой, Людовик VII (ум. 18 сентября 1180) — как умерший («во все дни своей жизни обладал миром»).

V. 6 — надгробная хвала Генриху II (смешение временных форм заставляет предполагать, что у Мапа был какой-то набросок этого текста, написанный при жизни Генриха). Джеффри, его сын, упомянут как архиепископ Йоркский (избран в 1189, рукоположен 18 августа 1191). Упомянуто убийство Конрада Монферратского (28 апреля 1192). Ричард I упомянут как король (с 1189). Происшествие с Гийомом де Танкарвилем относится к 1182 году. Отречение Джеффри, описываемое в финале главы, — январь 1182 года; рукоположение Вальтера де Кутанса — 3 июля 1183 года.

V. 7 — глава явно написана при жизни Генриха II и отсылает к событиям 1177 года (Генрих — арбитр в споре королей Кастилии и Наварры); Ранульф Гленвиль упомянут как верховный юстициарий (1180— 1189).

Хинтон приходит к заключению, что, вероятно, разделы I, II. 1—16 и IV были написаны в начале 1180-х годов (возможно, в 1181—1182), а потом Мап возвращался к книге от случая к случаю, добавляя листы с новыми историями.

Рубрики в тексте явно принадлежат не Мапу: изначально это были не заголовки в собственном смысле, а маргиналии, причем приблизительные и сделанные наскоро, к концу рукописи становящиеся все реже^[1163]. Необязательно это было сделано после смерти Мапа — возможно, это пометки кого-то из его секретарей для ориентации в написанном.

Хинтон отмечает несколько странностей в компоновке «Забав придворных». В частности, нелепо выглядят рядом IV. 1 и IV. 2: первая озаглавлена «Пролог» и написана в 1183 году, вторая — «Эпилог», написанная в 1191 году, а за ними следует весь остальной IV раздел, завершенный, как представляется, в 1181 году (или в начале 1182). Эти две главы, похоже, мыслились как пролог и эпилог ко всему произведению. Кроме того, отсылка «об этом выше» (de quo superius) в II. 13 относится на деле к IV. 8 и т. д. Хинтон делает заключение, что книга состояла из фрагментов, сложенных вместе без особого порядка. Брук описывает в общем виде историю «Забав придворных» так: основной объем был начерно написан в 1181—1182 годах и хранился несколько лет в разрозненных листах, приблизительно в таком порядке разделов: IV (то есть изначально книга открывалась «Посланием Валерия», написанным раньше и имевшим хождение независимо от «Забав придворных»), V (рядом стояли два варианта одной сатиры на королевский двор — V. 7 и I. 1 и след., ныне расположенные на разных концах книги), I, II, III. Это был лишь черновик, с повторами и недописанными главами. Время от времени автор вставлял добавления на лоскутах пергамента; в 1183 году он снабдил все сочинение прологом. В какой-то момент Мап решил переставить сатиру на двор в начало книги и снял свою стопу разрозненных листов, как карточную колоду, придав материалу примерно тот порядок, который мы видим в рукописи. Похоже, что после 1193 года он не делал добавлений, возможно, потеряв интерес к книге.

Предположения Хинтона — основа любых нынешних рассуждений о состоянии книги, однако они не избежали критики^[1164]. Вопрос о нынешнем состоянии текста и его причинах заново рассмотрен Дж. Б. Смитом (Smith 2017, особенно chap. 2—3); суждения его таковы.

Вопреки мнению тех, кто считает Мапа литератором-любителем^[1165], не заботившимся о связности своей книги, следует отметить, что он тщательно пересматривал свой текст, и если «Забавы придворных» не оставляют впечатления цельного и стройного произведения, то лишь потому, что автор не закончил свою работу. Перед нами книга в рабочем состоянии, и свидетельством тому — ряд рассказов в двух редакциях. Сатира на двор в финале (V. 7) — черновая редакция того, что мы обнаруживаем в самом начале книги (I. 1—10); история о свите Герлетинга (IV. 13) — исходный набросок короля Герлы (I. 11); рассказ о клюнийском монахе-воине обнаруживается в IV. 7 и в переработанном виде — в I. 14; первоначальная версия истории Эдрика Дикого (II. 12) — в IV. 10; истории о сыновьях умершей (II. 13) — в IV. 8. Признак исправленного текста — густота аллитераций, излюбленного стилистического средства нашего автора: если, например, в одной версии (V. 7) мы читаем: Det Deus et sic faciat curialibus, а в другой (I. 4): Det Dominus cor curialibus carneum, очевидно, что переделка идет от первого ко второму, а не наоборот. Таким же признаком служит лексическое заострение: например, в исходном виде (V. 7) — «Порфирий говорит» (dicit), а в переработанном (I. 1) — «Порфирий определяет» (diffinit), т. е. Мап решил украсить пародийно-ученое сравнение королевского двора с преисподней схоластически звучащим термином diffinire. То же касается острот: каламбур «щадить свет, кажется, свойство светское» (curie parcere curiale uidetur) отличает переработанную версию (I. 10) от первоначальной (V. 7).

«Забавы придворных», по мнению Смита, не одна книга, а собрание сочинений Мапа, по меньшей мере пять отдельных работ разной степени завершенности, и то, что они предстают перед нами как нечто единое под общим названием, — результат многоэтапного вмешательства переписчика. Нигде в «Забавах придворных» нет явной отсылки к другому разделу книги^[1166]; каждый раздел — особый жанр. Хотя Мапа часто характеризуют как сатирика, этому определению отвечает только I раздел (если не считать черновых материалов к нему в конце V раздела). II раздел состоит по большей части из деяний замечательных людей, как клириков, так и мирян. III раздел — четыре тщательно обработанных рыцарских романа^[1167]. IV раздел, за вычетом «Посланий Валерия», имеет немало общего со вторым: в нем много фольклорных рассказов, особенно о сверхъестественном. Основное содержание V раздела — недавняя история или, лучше сказать, псевдоистория Англии. Если Мап намеревался сделать из всего этого одну книгу, она была бы столь эклектичной, что в XII веке трудно было бы найти аналогию.

I раздел демонстрирует высокую тематическую связность и плавный переход от главы к главе, однако отсутствие связи между гл. 24 и 25, а также двукратное обращение к гранмонтанцам (гл. 17 и 26) и картузианцам (гл. 16 и 28) свидетельствуют о неоконченности этого раздела. Связность II раздела, хотя не лишенная изъянов, хорошо видна, а в III разделе она идеальна.

Самые большие проблемы создает IV раздел, с его «Прологом» и «Эпилогом». Нет оснований считать, вопреки Бруку и Майнорсу, что «Пролог» должен был стать введением ко всей книге. Каждый раздел «Забав придворных» имеет свое вступление, и этот пролог ничем не выделяется из ряда; его тематика — примеры юношеского послушания и внимательности к старшим, один положительный (безымянный родич Мапа) и один отрицательный (мятежный принц Генрих) — вполне уместна во вступлении к «Посланию Валерия», с его пафосом этического наставления. С «Эпилогом» труднее. Даже Хинтон, выдвинувший предположение, что заголовки в «Забавах придворных» принадлежат не автору, а переписчику, в этом случае вынужден оставить заглавие на совести Мапа: «Какой писец, — спрашивает он, — будет настолько безумен, чтобы назвать „Эпилогом” главу посередине книги?» Смит, однако, считает это дело не совсем безнадежным и отыскивает подходящую форму безумия: с его точки зрения, писец был введен в заблуждение резким стилистическим отличием «Послания Валерия» от всего предшествующего текста и решил, что кусок текста, начинающийся со слов: «Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха», подводит итог книге. Он написал на полях: «Эпилог», а потом эта маргиналия попала в текст, став названием главы.

Что касается «Послания Валерия» (IV. 3—5), то Смит, основываясь на состоянии рукописной традиции^[1168], выдвигает следующие тезисы: было две авторские версии текста, более ранняя и более поздняя; вторая возникает, когда Мап решает включить «Послание», циркулировавшее анонимно и достигшее широкой известности, в состав «Забав придворных», по этой причине пересматривая текст и открывая наконец свое авторство. Возможно, именно в этой поздней редакции и возникает финальная часть «Послания», где речь идет от лица христианина: она логично связывается с открытием, что «Послание» написал не «древний», а «новый», а в первоначальной редакции она портила бы всю игру с античной маской «Валерия»^[1169].

Следует наконец сказать подробнее, что такое «Послание Валерия»^[1170] и чем оно знаменито.

В «Кентерберийских рассказах» Чосера Батская ткачиха повествует, как ее пятый муж, Дженкин, дразнил ее, читая свое собрание трактатов «о злых женах»; она довольно точно описывает, что было в книге ее мужа:

«У него была книга, которую он радостно читал день и ночь для развлечения. Он называл ее „Валерий“» и „Теофраст“ и крепко над ней смеялся. Был также некогда клирик в Риме, кардинал, что звался Святым Иеронимом, написавший книгу против Иовиниана…» (Пролог Батской ткачихи, ст. 669—675).

Упомянутые книги легко узнаваемы. Трактат бл. Иеронима «Против Иовиниана», написанный в 393 году, опровергает учение Иовиниана о равноценности брака и девства. Иероним возносит хвалу христианскому целомудрию, создавая самый влиятельный в Средневековье женоненавистнический трактат. «Теофраст» — это трактат «О браке» (De nuptiis), приписываемый Иеронимом знаменитому Теофрасту (ок. 371—ок. 287), ученику и преемнику Аристотеля; латинский перевод этой «золотой книги Теофраста» Иероним прилагает к своему трактату^[1171]. Достойную компанию им составляет «Валерий», т. е. Вальтер Мап, укрывшийся под псевдонимом.

Сочиняя увещевательное послание своему другу философу, надумавшему жениться, Вальтер Мап сталкивается с богатым материалом античной и средневековой мизогинии и мизогамии и втягивается в увлеченную игру с ним. Он скрыл и себя, и адресата под классическими псевдонимами, и это привело к предсказуемым последствиям: «Послание Валерия» приписывали то Валерию Максиму, римскому писателю I века, автору «Достопамятных деяний и изречений», несмотря на то что в финале автор сбрасывает маску и начинает говорить как христианин^[1172], то бл. Иерониму — по тематической близости, хотя в «Послании Валерия» есть вещи, не укладывающиеся ни в христианскую мораль, ни в границы того, что мог сказать бл. Иероним^[1173]. Кончилось это блистательным курьезом, который Мап, надо думать, умел бы оценить: благодаря «Посланию Валерия» он оказался первым английским автором, чья книга вышла из-под печатного станка (1468), — однако снова под именем почтенного создателя Вульгаты. Еще в 1846 году, за четыре года до того, как Т. Райт издал «Забавы придворных» в полном объеме, «Послание Валерия» было опубликовано в 30 томе «Латинской Патрологии» аббата Миня среди сочинений, приписываемых бл. Иерониму.

Как быстро достигло известности «Послание Валерия», показывает эпистолярий его современника Петра Блуаского. В 79-м послании тот потешается над знакомым диаконом, который, с юных лет будучи врагом женского пола, под старость решил жениться: тут перед нами снова проходят мудрый царь Фороней, Метелл с его остротой о субъектах и предикатах, легкомысленный поэт Каний с благоразумным пунийцем Ливием и прочие знакомцы из «Послания Валерия»^[1174]. В следующем столетии, в «Романе о Розе», в той его части, что принадлежит Жану де Мену, Ревнивый Муж предлагает небольшой трактат против брака (ст. 8561—8758), где «Валерий» выведен как авторитет (ст. 8689) и использована как минимум одна история, восходящая к Мапу, — предсмертные думы царя Форонея. Чосерова Батская ткачиха заимствуется у Мапа рассказом о Ливии и Луцилии, отравивших своих мужей, одна от ненависти, другая от любви (Пролог Батской ткачихи, ст. 747—756), и бессердечным анекдотом о злосчастном вдовце, у которого уже третья жена повесилась в саду на дереве (ст. 757—764). Законченное и отшлифованное, в отличие от других разделов «Забав придворных», поражающее и богатством учености, и ироническим с ней обращением, «Послание Валерия», по выражению его издателей, было известно целым поколениям ученых и учащихся от Барселоны до Гданьска: тому свидетельством не только впечатляющее количество списков (около 160), но и объемный корпус средневековых комментариев на «Послание Валерия», часть которых явно рассчитана на школьную аудиторию^[1175].

В V разделе после вступления, посвященного «древним» и «новым», Мап повествует о доблести «новых»; единственное, что нарушает тематическую связность раздела, — его последняя глава, упоминавшийся нами черновик сатиры на королевский двор. Лишь III раздел выглядит действительно завершенным. Обнаруживающиеся в IV разделе черновые версии историй из I и II разделов говорят о том, что именно над этими двумя частями Мап продолжал работу. Весь этот материал, находящийся в разных стадиях завершенности, был собран вместе, возможно, по смерти Мапа. «Забавы придворных» были изданы неоконченными — не единственный случай в Средние века: так были собраны и изданы незаконченные работы Александра Гэльского и Фомы Аквинского по смерти авторов, так было с комментарием Жана Жерсона на «Песнь песней».

«Послание Валерия» находилось в широком обращении, но лишь один список содержит имя автора. «Забавы придворных» в целом, насколько можно судить, не имели хождения в Средние века^[1176] и уцелели в одной рукописи XIV в., хранящейся в Бодлианской библиотеке в Оксфорде (MS Bodley 851) : это том из 208 листов, содержащий кроме книги Мапа антологию средневековых латинских стихов и «Видение о Петре Пахаре»^[1177]. «Забавы придворных» были опубликованы Томасом Райтом в 1850 году; до этой даты репутация Мапа основывалась преимущественно на высказываниях Гиральда. В 1914 году вышло издание, подготовленное М. Р. Джеймсом (Walter Map 1914)^[1178], а в 1923 — выполненный им же английский перевод. Через 60 лет издание Джеймса и его перевод были воспроизведены в пересмотренном виде в издании К. Н. Л. Брука и Р. О. Б. Майнорса в серии «Oxford Medieval Texts» (Walter Map 1983).

Название De nugis curialium находит основание в рукописной рубрикации (в конце каждого раздела неизменно стоит: «Кончается такой-то раздел Забав придворных»), но не в самом тексте: как заметил Л. Торп (Thorpe 1978, 9), Мап нигде не характеризует свои сочинения как nugae. Имя автора можно вывести из внимательного чтения текста, а название книги — нельзя. Тут стоит вспомнить, что книга с подобным названием существовала до Мапа: это написанный около 1159 года «Поликратик, или О забавах придворных и следах философов» (Policraticus, sive de nugis curialium et vestigiis philosophorum) Иоанна Солсберийского. Мы не знаем, кто дал книге Мапа ее название. Торп считает, что название De nugis curialium принадлежит переписчику, а не автору, и осторожно предполагает, что Мап мог бы назвать ее «Об остроумных придворных» (De facetis curialibus)^[1179]. Но кто бы ни назвал так книгу Мапа, он, вероятно, намекал на некое сходство с книгой Иоанна. Оно, впрочем, кажется незначительным: во вступлении Иоанн говорит о взаимном презрении ученого и придворного (изучение «следов философов» — счастье для одного и пустая трата времени для другого) и выражает сожаление, что он двенадцать лет провел в пустых забавах на службе при архиепископе Кентерберийском. Начало «Забав придворных», с инфернальной картиной придворной суеты, выглядит откликом на «Поликратик», однакосходство не идет далеко: шутливый тон Мапа, его самоопределение и самозащита как нового (modernus) красноречиво контрастируют с книгой Иоанна (Echard 1998, 19). «Поликратик» все-таки не выбивается из жанра «княжеского зерцала», а «Забавы придворных» «колеблются между тем, чтобы быть пародией на „княжеское зерцало” и давать наставления читателям»^[1180].

В одном из пассажей, посвященных его писательским намерениям, Мап говорит, обращаясь к неизвестному лицу^[1181]: «Предмет, выбранный тобой для меня, столь обширен, что не одолеть никаким усердием, не совладать никаким трудом: слова и дела, доселе не описанные, всякая известная мне диковина, чтобы чтенье услаждало и наставленье правило нравы. Потому мое намерение — ничего нового не мастерить, никакой неправды не вносить, но посильно изложить все, что знаю, увидев, или чему верю, услышав» (I. 12). «Слова и дела» (dicta et facta) напоминают о «Достопамятных делах и словах» Валерия Максима, в которых Мап, вероятно, черпал вдохновение и находил жанровый образец, а заверения в верности истине повторены в запальчивом и заочном диалоге с цистерцианцами: «Признаюсь, я нелепый и пресный поэт, но не лжец: ведь не тот лжет, кто повторяет, а тот, кто выдумывает. Я же о них <…> рассказываю, что мне известно, и что церковь оплакивает, и что часто слышу, и что сам испытал» (I. 25).

При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что Мап не из тех рассказчиков, что позволяют своим правилам влиять на свое поведение. Впечатляющая подборка искажений исторической реальности, произведенных в «Забавах придворных», дана в статье Брука: от рассказа о византийской истории XII века, которую можно опознать лишь в самом общем виде (II. 18), через игры с классической древностью (если фантастический «Менестрат» в V. 1 рожден на свет той же любовью к мистификации, что немногим раньше одушевляла Гальфрида Монмутского) к причудливо преображенной английской истории в V разделе^[1182]. Украшаемый зыбкой достоверностью мелочей, его рассказ становится «сносно фактическим» лишь с 1130-х годов, т. е. со времен, которые застал сам автор, — и тут же вмешивает Миля Глостерского (ум. 1143) в историю Уоллингфордского договора (1153), чудесным образом сокращая 19-летнее царство Стефана. Настаивающий на своей правдивости Мап постоянно заставляет вспоминать, что Гуон приписал ему незаурядное знакомство с искусством лжи, причем в ряде случаев проблемой становится не только объем и характер деформаций, но и их направленность, т. е. цели, ради которых Мап трансформирует историческую реальность^[1183]. Во всяком случае он относится к ней, как к попавшим в его руки традиционным сюжетам: «Ему нравится рассказывать непривычные истории о привычных героях, выставляя себя копиистом там, где дело идет о его собственном изобретении»^[1184]. Поразительно, что Мап трансформирует своей фантазией, небрежностью или ими обеими вместе не только седую старину, но и ту самую «современность», о которой говорит, что «о ее достопримечательных делах память свежа и ясна, ибо еще некоторые столетние живы, и бесчисленны сыновья, по рассказам отцов и дедов достоверно знающие о вещах, коих сами не видели» (I. 30). Он, видимо, не имел поводов опасаться, что кто-нибудь из слушателей остановит его посередине рассказа и скажет: «Это было не так». Тут следует указать на влияние Гальфрида Монмутского: можно предположить, что его творческий метод пересоздания древней истории^[1185] легитимизировал не только для Мапа, но и для его аудитории сходное обращение с более близкими историческими событиями.

* * *

Чтобы дополнить портрет нашего писателя, попробуем на нескольких характерных фрагментах присмотреться к тому, как он работает с доступным ему материалом и что в его работе — самобытный опыт, а что — дань латинской поэтике Ренессанса XII века.

Мы цитировали замечание Дж. Б. Смита о тематической связности внутри каждого раздела; приведем один пример того, как в I разделе осуществляется переход от главы к главе и какие художественные эффекты из этого можно извлечь.

Мап обращается к традиции, согласно которой адские муки — лишь иносказательная картина вещей, существующих в земной жизни. Образец такой аллегорезы давал Лукреций; на эту тему высказывались такие авторитетные для Средневековья люди, как Сервий и Макробий, чьи рассуждения воспроизводит современный Мапу III Ватиканский мифограф^[1186]. Такое толкование открывает широкие возможности для философа и для всякого, кто привык думать, что «басни поэтов» — покров, которым окутана истина, и нужно уметь его снимать; но, кроме того, тут обнаруживается раздолье для сатирика. Начало I раздела «Забав придворных» показывает нам, что можно извлечь из мысли Лукреция, располагая временем, наблюдательностью и остроумием. Особого внимания заслуживает то, как Мап движется от темы к теме. Начав с тезиса «все, что есть в преисподней, есть и у нас» (I. 2), он дает серию сатирико-аллегорических толкований, которая вроде бы и заканчивается тем, с чего началась: «Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх — если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях» (I. 10). Далее по прихотливой ассоциации следуют комические жалобы домохозяина, не способного сладить с родней и челядью. Что думает читатель, когда от этой жанровой зарисовки переходит к истории короля Герлы (I. 11), — особенно когда доходит до сцены свадебного пира и видит короля, не умеющего управлять тем, что творится у него в доме? Видя связь с ближайшим контекстом, читатель полагает, что это история о трудностях правления и о том, что даже от короля не стоит ждать слишком многого. Но стоит ему дочитать историю, и он увидит, что ошибался. Оказывается, она встраивается в ряд иронических толкований потустороннего мира (там — греко-римского, тут — кельтского), только хиастическая композиция раздела до последнего момента вводила в заблуждение: применение этой притчи к нашему миру здесь дано не в начале, а в конце.

Вот пример того, как Мап обращается со своим материалом.

Как образец его писательских дарований приводят анекдот из «Послания Валерия» о дереве, на котором повесилась чья-то жена: Брук замечает, что «финальная версия лучше любого из ее источников». Источники — это Цицерон (Об ораторе. II. 69), откуда взят сюжет, и Авл Геллий (Аттические ночи. XIII. 2), у которого заимствованы имена. Посмотрим, что сделал с ними Мап.

У Цицерона история звучит так:

«Остроумны и такие высказывания, в которых шутка скрыта и только подразумевается (quae habent suspicionem ridiculi absconditam). Так сострил один сицилиец, которому приятель пожаловался, что его жена повесилась на смоковнице: „Умоляю, одолжи мне черенков от этого дерева!”» (Перевод Ф. А. Петровского).

У Мапа (IV. 3):

«Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию: „Друг, в саду моем есть злосчастное дерево, на котором первая моя жена повесилась, потом вторая, а теперь вот и третья”. Аррий ему: „Я удивляюсь, как при таких удачах ты находишь в себе слезы”, и еще: „Благие боги, какие издержки это дерево для тебя вздернуло!”, и в третий раз: „Друг, дай мне черенков от этого дерева, я их посажу у себя”».

Что делает Мап? Очевидным образом — увеличивает число жен и остроумных ответов до трех, так что рассказ становится неожиданно симметричным, а оба его участника — любителями амплификаций. Главное не так заметно: Мап меняет «смоковницу» (ficus) на «злосчастное дерево» (arbor infelix). Это открывает возможность для игры, в которую Мап с удовольствием втягивается.

Arbor infelix для безутешного вдовца Пакувия значит прежде всего «злосчастное дерево». Однако это выражение означает также «бесплодное дерево», в отличие от arbor felix — плодоносного. Оно перешло в религиозную сферу, где означало зловещие растения, посвященные подземным богам^[1187]; Плиний говорит, что злосчастными и проклятыми (infelices damnataeque) считаются те растения, что не вырастают из семян и не приносят плода^[1188]. Наконец, arbor infelix означает орудие казни, дерево, на котором вешают^[1189].

Посмотрим теперь на три ответа Аррия.

Первый касается того смысла arbor infelix, в котором о нем говорит несчастный вдовец: какое же оно злосчастное, если принесло тебе такие успехи?.. Второй, с труднопереводимой игрой однокоренными словами, говорит о виселице: «какие издержки (dispendia) это дерево для тебя вздернуло (suspendit)!» И третий — о том, что дерево это, вопреки Пакувию, плодоносное (felix), если имеет смысл брать от него черенки и надеяться на подобный же плод. С крайним бессердечием и изобретательностью Аррий отвечает не столько Пакувию, сколько выражению arbor infelix, не отпуская его, пока не выжмет всех смысловых возможностей, причем последняя его реплика (единственная из трех, восходящая к Цицерону) стоит рядом с характерным для Мапа средневековым кончетто. Это, конечно, уже далеко не пример «подозрения о скрытой насмешке» — но ведь Мап, заимствуя у классика остроту, не ставил себе целью сохранить ее характер.

Еще один пример того, как Мап обходится с источниками своего вдохновения.

В «Забавах придворных» можно заметить привязанность к одному типу сюжетного строения. Автор склонен к удвоенной разработке одного мотива, так что рассказ состоит из двух половин, вторящих друг другу. Очевидный случай — история короля Герлы (I. 11), симметрически выстроенная из двух королевских визитов, причем именно этим переработанная версия отличается от исходной (IV. 13). В «Садии и Галоне» (III. 2) варьируется мотив заместителя в поединке, сначала любовном, потом военном (в обеих вариациях участвует Галон, в первой он — партнер заместителя, во второй — заместитель самого себя).

В двух случаях Мап достраивает до подобной симметрии сюжет, доставшийся ему от традиции.

Все параллели, приводимые к «Парию и Лавзу» (III. 3), — это вариации истории о «жалобе на дурной запах изо рта», т. е. относятся лишь ко второй половине рассказа^[1190]. Мап создает предысторию, варьируя мотив губительной одежды: в первой половине Парий губит невинного друга отравленным платьем — во второй гибнет сам, принятый по платью за другого, и его смерть делается символическим воздаянием за его грех. В первой части люди видят смерть Лавза, не видя ее причины, — во второй видят убийство, но ошибаются насчет личности убитого. Этот сюжетный ход поддерживается общей темой новеллы. Главная движущая сила в ней — олицетворенная Зависть (Invidia), она подталкивает руку двух персонажей — царя Нина, которому не дает покоя благоденство соседей, и Пария, терзаемого благополучием друга. Прозрачная внутренняя форма слова invidia указывает на его связь с videre, «видеть», и античные этимологи понимали зависть как некое «чрезмерное, усиленное зрение» или, наоборот, как «не-видение», некую избирательную слепоту^[1191]. «Чрезмерное», губительное зрение воплощается в ученой отсылке к «дурному глазу» (двойной зрачок скифских женщин), а избирательная слепота воплощается в сюжетной структуре: «Парий и Лавз» в том виде, как он вышел из-под пера Мапа, — рассказ о двойном зрелище, в котором каждый раз не видно главного, сперва — на выгоду злодею, потом — к его гибели.

Того же рода история о константинопольском башмачнике (IV. 12). У обоих современников Мапа, рассказывающих эту историю, — Роджера Ховеденского и Гервасия Тильберийского (см. Дополнение II), — она начинается тем, что-де один рыцарь влюбился в девушку (или царицу), которая была недоступна ему при жизни, однако когда она умерла, и т. д. Мап — единственный, у кого сюжет усложняется предысторией, и довольно неожиданной: рыцарь, оказывается, прежде был башмачником и лишь от неразделенной любви сменил карьеру. Зачем это нужно? Трудно отказаться от мысли, что Мап сочинил первую часть, чтобы оттенить диковатую историю о некрофилии и о пагубе, которую приносит увиденная голова, рассказом совсем иного жанра — сентиментальной повестью, где любовь нарушает не грань между живым и мертвым, а лишь сословную границу, и где гибель бедному ремесленнику приходит от увиденной ноги («Однажды прекраснейшая девица <…> подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный глядит со вниманьем <…> и, начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину, впивая без остатка ядовитую напасть, от которой весь погибает»). Не позволяющий серьезному быть до конца серьезным, Мап в этом случае не позволяет жуткому и отвратительному быть таковым без ограничений.

Самый блестящий в композиционном смысле пример такой двойчатки — это, пожалуй, новелла об Эвдоне (IV. 6). История о монастырском художнике, рассказанная здесь, была известна и до Мапа^[1192]. Он делает ее вставным рассказом, создавая миз-ан-абим: демон, намеренный заключить договор с Эвдоном, рассказывает ему, как другой демон, его брат, улаживал отношения с другим смертным. Главная история отражается во вставной, но Мап удваивает отражение, делая его композиционным принципом самой вставной новеллы: антагонистом художника становится не дьявол, а Морфей, бог сна, т. е., по существу, коллега по цеху. Оба, монах и Морфей, — искусные создатели вымышленных образов, и оба занимаются тем, что с помощью своего искусства портят репутацию друг другу (художник — прямолинейней, Морфей — тоньше, выказывая хорошее знание человеческой природы). В финале Мап доводит сходство до зеркального отождествления: Морфей принимает облик монаха, и в монастырском узилище два одинаковых человека глядят друг на друга, разделенные репутацией (один в узах, другой на свободе), в присутствии хора недоумевающей братии. Это, конечно, уже очень далеко от доставшейся Мапу простодушной легенды о том, как благочестивый художник одолел нечистого. История, рассказываемая демоном Эвдону, — в конечном счете о том, что добрая и дурная слава создается средствами художественной фикции и ими же снимается, — история лукавая, потому что для самого Эвдона его репутация потребовала полной гибели всерьез. Финальная мизансцена в истории Эвдона выстроена так же, как финал вставной новеллы: расстановке «монах—аббат—застенок» соответствует «Эвдон—епископ—костер», только здесь исчезает не волшебный помощник, принявший на себя дурную славу протагониста, а сам Эвдон, бросившись в огонь, потому что других средств одолеть свою репутацию у него нет. История Эвдона среди прочего и о том, что нельзя верить дьяволу, когда он рассказывает тебе аналогичные случаи из своей практики^[1193].

Мап уже при жизни пользовался репутацией остроумца. Гиральд Камбрийский, назвавший его «мужем насмешливого языка и могучего красноречия»^[1194], помещает в «Зерцале церковном» целую главу (III. 14) с четырьмя анекдотами из жизни Мапа, озаглавив ее «Об изречениях Вальтера Мапа, учтивых и остроумных»^[1195]. Сам Мап ценит свои остроты и бережно их хранит^[1196]. В «Забавах придворных» своеобразное остроумие Мапа проявляется, в частности, в «непочтительном злоупотреблении цитатами» (Ригг 1988, 725). М. Р. Джеймс приводит в пример профанирующее употребление псалтирного стиха в I. 25: «Они могут быть страннолюбивы без ропота друг к другу; но не нам, Господи Боже наш, не нам!..» (ср.: Пс. 113: 9); А. Г. Ригг (Rigg 1998, 725) прибавляет к этому цитату из Августина, открывающую «Забавы придворных», цитирование слов Христа в IV. 3: «Друг, чтобы свет, который в тебе, не сделался тьмой, беги Левкотои» (Лк. 11: 35), и т. д.; можно вспомнить и демона Ольгу (IV. 6), невозмутимо цитирующего Псалтирь («мы предвозвестим тебе смертный день, чтобы ты не уснул в смерть»; ср.: Пс. 12: 4), и много подобных случаев, которые любой желающий может найти едва ли не на каждой странице книги.

Здесь стоит вспомнить о том, какое место среди литературных игр Мапа занимает пародия. Вот, например, история Сцевы и Оллона (IV. 16). Кажется, никто еще не отмечал, что в целом она пародирует известную историю горделивого владыки, замещенного на престоле двойником^[1197]: наказанную гордость (superbia) сменила наказанная жадность (avaritia), вместо Божьего чуда сюжетом движут купеческие плутни, а в финале герой, вместо того чтоб образумиться и покаяться, окончательно впадает в безумие. Под пером Мапа история о человеке, по грехам своим утерявшем свою идентичность, перестала быть поучительным примером и для самого персонажа, и для слушателей, не испытывающих ни сочувствия, ни боязни. Это, однако, еще и автопародия — Мап варьирует мотивы из истории короля Герлы (I. 11). Сцева, в чужом доме устраивающий пир из своих средств, ведет себя, как король пигмеев на свадьбе Герлы; Оллон, как Герла, слишком поздно возвращается в свои владения и беседует с не узнающими его слугами, справляясь о своей жене, а диалог Герлы со старым пастухом находит дополнительный отзвук в финальном безумии Оллона, который «идет к своим пастухам, выгоняет их из овчарен и уволакивает все движимое»^[1198].

Тематическое разнообразие «Забав придворных» часто склоняет ученых видеть в Мапе рассказчика, увлекаемого пестрой поверхностью вещей. «De nugis не только весьма занимательна; это приблизительная опись интеллектуальной обстановки образованного и остроумного клирика XII в., чудесный путеводитель по пленительному чулану»^[1199]. Оборотная сторона привлекательности этой средневековой causerie — распространенное убеждение в ее несерьезности: «„Забавы придворных” — записная книжка выдающегося послеобеденного рассказчика, и если кто-то читает ее с совершенной серьезностью, ее легко понять превратно»^[1200]. Это представление о Мапе как анекдотисте, хотя и украшаемое лестными сравнениями с Вудхаузом и т. п.^[1201], вызвало естественную реакцию, одним из ярких проявлений которой стала статья Р. Левина «Как читать Вальтера Мапа» (1988). Левин ополчается против подобных мнений, замечая, что они инспирированы самим Мапом, говорящим о своих «безвкусных и бескровных нелепостях» (III. 1), и что к контекстам, где Мап разрабатывает топос смирения^[1202], следует отнестись внимательней. В частности, в I. 10, инвертируя традиционный панегирик, где поэт представляет себя неспособным воздать заслуженную хвалу своему покровителю, Мап показывает, что перед лицом ужасающей придворной жизни поэт не может подобающим образом заниматься своим делом. Проанализировав несколько историй (Садия и Галона, константинопольского сапожника, Алана Ребрита), Левин заканчивает таким выводом: «Под личиной банальности Вальтер игриво предлагает нам резкое женоненавистничество, сатиры и жалобы, с намеренно гротескными образами импотенции, кастрации, некрофилии и обезглавливания <…>. „Забавы придворных” состоят из серии повествований, кумулятивный эффект которых больше походит на иеремиаду, чем на послеобеденное развлечение» (Levine 1988, 105).

Часто указывают на связь «Забав придворных» с жанром «примеров» (exempla), моральных анекдотов, призванных иллюстрировать общий тезис. XII век — ранний этап их бытования. Привязанные к церковной проповеди, exempla просуществовали в такой жанровой среде до конца Средневековья, однако вполне могли отдаляться от нее, как показывает нам книга Мапа и, задолго до нее, — «Учительная книга клирика» Петра Альфонси. Мап и сам определяет свой жанр как exempla (см. примеч. 445 к «Забавам придворных»); он любит говорить о назидательной роли литературы и традиционной метафорой напоминает о читательской ответственности (III. 2, в конце): надо уметь, как пчелы, выносить пользу из горького, так же как из сладкого. Впрочем, он же иронически изобразил свои притязания на назидательность, сравнив себя с Палладой, которая обещает «не услаждать, но быть полезной», а своего друга — с Парисом, предпочитающим скучной пользе более острые занятия (IV. 3). На всякую «пользу», появляющуюся на страницах «Забав придворных», найдется или компрометирующее ее «удовольствие», или ограничивающая ее ирония. «Забавы придворных» трудно понять как непротиворечивое целое, которым эта книга и не является, если иметь в виду единство авторского намерения и обработки. Но стоит помнить, что «муж насмешливого языка и могучего красноречия», сочинивший ее, во всем следовал обыкновениям придворной речи, строившейся, прежде всего, на «шутке» (jocus) и «остроте» (facetia)^[1203], и так любил слово «остроумный» (facetus), что однажды применил его даже к Богу^[1204].

* * *

Последний из анекдотов, рассказанных Гиральдом Камбрийским об «учтивых и остроумных изречениях Вальтера Мапа», таков.

Аббат цистерцианского монастыря, расположенного на краю леса Дин, захватил большой кусок земли в приходе Вестбери, принадлежавшем Мапу^[1205]. Гиральд считает, что этот случай был первопричиной неприязни Мапа к цистерцианцам. Когда аббат тяжело заболел, Мап по-соседски зашел его проведать и, как мог, омрачил ему последние минуты, убеждая покаяться и, пока не поздно, сложить с себя цистерцианское одеяние, с которым ничего, кроме грехов, не связано. К чести аббата тот стойко выдержал все выходки Мапа и даже сумел выздороветь. Когда в свою очередь тяжело заболел Мап, аббат не упустил прийти к нему с ответным визитом. Он говорил утешительные речи, а под конец увещевал его «принести покаяние в речах своих, учтивых, остроумных и сдобренных солью утонченного красноречия, коими он привык наслаждаться, поскольку во всяком праздном слове надлежит дать отчет». Кроме того, прибавлял аббат, ему следует оставить все свои церкви и пребенды, мешающие спасению, и немедля войти в спасительную гавань Цистерцианского ордена (тут аббат достал монашеское одеяние, тайком принесенное с собою). Слыша и видя все это, Мап велел созвать своих клириков и служителей и, когда они явились, сказал им: «Видите, как проворен этот аббат, пришедший незваным, чтобы сделать из меня монаха! Хочу вас предупредить: если в нынешней моей болезни или какой другой мне случится потребовать этого облачения, знайте, что это не от разумного решения, но от жестокого недуга, поскольку больные часто несут нелепости. Если же я буду настаивать, свяжите меня и заключите под стражу как впавшего в исступление, и держите так, пока я опомнюсь». Потом, обратившись к аббату, он поблагодарил его за визит, впрочем советуя, чтобы с этим намерением он к нему, больному или здоровому, в разуме или без разума, впредь не смел приходить^[1206].

Готовность сделать из своих последних часов спектакль для всех, кто может на него прийти, говорит о том, что архидиакон Оксфордский отнюдь не собирался приносить покаяние «в речах своих, учтивых и остроумных». За отсутствием других завещаний Мапа это можно считать последней авторской волей.

ПРИМЕЧАНИЯ

Предлагаемый читателю перевод «De nugis curialium» выполнен по изданию К. Брука и Р. Майнорса (Walter Map 1983); кроме перевода М. Р. Джеймса, воспроизведенного в этом издании, для сверки использовался перевод Ф. Таппера и М. Огл (Walter Map 1924). При переводе «Послания Вальтера» использовано также свежее критическое издание Т. Лоулера и Р. Ханны (Jankyn’s book I, 123—147).

В выборе русских вариантов собственных имен я следовал имеющейся традиции (в тех случаях, где она есть). Вследствие этого многие персонажи, в оригинале бывшие тезками (Galfridus/Gaufridus, Willelmus), в переводе оказываются носителями разных имен — Джеффри и Жоффруа, Уильям и Гильом. Между унификацией и узнаваемостью я выбрал узнаваемость.

БИБЛИОГРАФИЯ

Абеляр 1959 — Абеляр П. История моих бедствий. М., 1959.

Англосаксонская хроника 2010 — Англосаксонская хроника / Перевод З. Ю. Метлицкой. СПб., 2010.

Гальфрид Монмутский 1984 — Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. М., 1984.

Генрих Хантингдонский 2015 — Генрих Хантингдонский. История англов. М., 2015.

Грегоровиус 2008 — Грегоровиус Ф. История города Рима в Средние века (от V до XVI столетия). М., 2008.

Касатов 2010 — Касатов А. А. Грамота английского короля Генриха II (1154— 1189) в архиве Санкт-Петербургского института истории РАН: текст и контекст // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XXXI. СПб., 2010. С. 104—130.

Контамин 2001 — Контамин Ф. Война в Средние века. СПб., 2001.

Купреева 1995 — Купреева И. В. Ансельм Кентерберийский. Биографический очерк // Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 273—304.

Ле Гофф 2000 — Ле Гофф Ж. Мелюзина — прародительница и распахивающая новь // Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000. С. 184—199.

Мельвиль 2000 — Мельвиль М. История ордена тамплиеров. СПб., 2000.

Пастуро 2012 — Пастуро М. Символическая история европейского Средневековья.

СПб., 2012.

Пти-Дютайи 2001 — Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X—XIII веков. СПб., 2001.

Ромодановская 2009 — Ромодановская Е. К. Римские Деяния на Руси. Вопросы текстологии и русификации. М., 2009.

Флори 2012 — Флори Ж. Алиенора Аквитанская. Непокорная королева. СПб., 2012.

Шартрская школа 2018 — Шартрская школа: Гильом Коншский. Философия; Теодорих Шартрский. Трактат о шести днях творения; Бернард Сильвестр. Космография; Комментарий на первые шесть книг «Энеиды»; Астролог; Алан Лильский. Плач Природы / Изд. подгот. О. С. Воскобойников. М., 2018.

Юсим 2013 — Юсим М. А. О тяготах брака: Вальтер Мап, Леон Баттиста Альберти и Никколо Макиавелли // Средние века. 2013. Вып. 74 (3—4). С. 108—123.

Anderson 1980 — Anderson G. Simulator simius // Classical Quarterly 30 (1980). N 1. P. 259—260.

Barber 1994 — Barber M. The New Knighthood: A History of the Order of the Temple. Cambridge, 1994.

Baswell 2006 — Baswell Ch. Virgil in Medieval England. Figuring the Aeneid from the 12^th century to Chaucer. Cambridge; New York, 2006.

Bate 1972 — Bate A. K. Walter Map and Giraldus Cambrensis // Latomus. T. 31. Fasc. 3 (1972). P. 860—875.

Bate 1986 — Joseph of Exeter. Trojan War I—III / Ed. A. K. Bate. Warminster, 1986.

Bendinelli Predelli 2003 — Bendinelli Predelli M. The Lover Praised by the Husband: A Courtly Tale between Exemplum and Novella // The Italian Novella. A Book of Essays. Chicago, 2003. P. 105—118.

Bennett 1941 — Bennett R. E. Walter Map's Sadius and Galo // Speculum. Vol. 16. N 1 (1941). P. 34—56.

Bloch 1987 — Bloch R. H. Medieval Misogyny // Representations. N 20 (1987). P. 1—24.

Blurton 2007 — Blurton H. Cannibalism in High Medieval English Literature. New York, 2007.

Bradley 1917 — Bradley H. Notes on Walter Map’s «De nugis curialium» // English Historical Review 32 (1917). P. 393—400.

Bychkov 1995 — Bychkov O. The use of the De Officiis I in Walter Map's De Nugis Curialium // Notes and Queries. Vol. 42. N 2 (1995). P. 157—159.

Cartlidge 2011 — Cartlidge N. Masters in the Art of Lying? The Literary Relationship between Hugh of Rhuddlan and Walter Map // The Modern Language Review. Vol. 106. N 1 (2011). P. 1—16.

Chronicles I — IV — Chronicles of the reigns of Stephen, Henry II, and Richard I / Ed. R. Howlett. Vol. I—IV. London, 1884—1889.

Church 2007 — Church S. D. Some Aspects of the Royal Itinerary in the Twelfth Century // Thirteenth Century England XI. Proceedings of the Gregynog Conference. Woodbridge, 2007. P. 31—45.

Constable 1964 — Constable G. Monastic Tithes: From Their Origins to the Twelfth Century. Cambridge, 1964.

Constable 1978 — Constable G. Aelred of Rievaulx and the nun of Watton: an episode in the early history of the Gilbertine Order // Medieval Women. Oxford, 1978. P. 205—226.

Constable 1979 — Constable G. Nudus nudum Christum sequi and Parallel Formulas in the Twelfth Century // Continuity and Discontinuity in Church History: Essays Presented to George Huntston Williams. Leiden, 1979. P. 83—91.

Cooper 2011 — Cooper A. Walter Map on Henry I: The Creation of Eminently Useful History // The Medieval Chronicle VII. Amsterdam, 2011. P. 103—113.

Coxon 2012 — Coxon S. Wit, Laughter, and Authority in Walter Map’s De nugis curialium (Courtiers’ Trifles) // Author, Reader, Book: Medieval Authorship in Theory and Practice. Toronto, 2012. P. 38—55.

Crosby 2013 — Crosby E. U. The King's Bishops: The Politics of Patronage in England and Normandy, 1066—1216. New York, 2013.

Crouch 2002 — Crouch D. William Marshal: Knighthood, War and Chivalry, 1147— 1219. London, 2002.

Curtius 1953 — Curtius E. R. European literature and the Latin Middle Ages / Transl. Willard R. Trask. New York, 1953.

Daniel 1993 — Daniel N. Islam and the West: The Making of an Image. Oxford; New York, 1993.

Echard 1996 — Echard S. Map's Metafiction: Author, arrator and Reader in De nugis curialium // Exemplaria 8 (1996). P. 287—314.

Echard 1998 — Echard S. Arthurian Narrative in the Latin Tradition. Cambridge, 1998.

Echard 2001 — Echard S. Clothes Make the Man: The Importance of Appearance in Walter Map’s De Gadone milite strenuissimo // Anglo-Latin and Its Heritage / Ed. Siân Echard and Gernot R. Wieland. Turnhout: Brepols, 2001. P. 93— 108.

Edwards 2007 — Edwards R. Walter Map: Authorship and the Space of Writing // New Literary History. Vol. 38. N 2 (2007). P. 273—292.

Eley 2011 — Eley P. Walter Map and Other Animals // Eley P. Partonopeus de Blois: Romance in the Making. Cambridge, 2011. P.75—111.

Flood 2013 — Flood V. Political Prodigies: Incubi and Succubi in Walter Map’s De nugis curialium and Gerald of Wales’s Itinerarium Cambriae // Nottingham Medieval Studies 57 (2013). P. 21—46.

Fumo 2010 — Fumo J. C. The legacy of Apollo: antiquity, authority and Chaucerian poetics. Toronto, 2010.

Galloway 2007 — Galloway A. The Peterborough Chronicle and the Invention of ‘Holding Court’ in Twelfth-Century England // Source of Wisdom Book: Old English and Early Medieval Latin Studies in Honour of Thomas D. Hill. Toronto, 2007. P. 293—310.

Galterus de Castellione 1978 — Galteri de Castellione Alexandreis / Ed. Marvin L. Colker. Patavii, 1978.

Geoffrey of Vitry 1973 — The Commentary of Geoffrey of Vitry on Claudian «De raptu Proserpinae». Leiden und Cöln, 1973.

Gervaise of Tilbury 2002 — Gervaise of Tilbury. Otia Imperialia: Recreation for an Emperor / Ed. S. E. Banks, J. W. Binns. Oxford, 2002.

Gesta Henrici Secundi I—II — Gesta regis Henrici secundi Benedicti abbatis… / Ed. W. Stubbs. Vol. I—II. London, 1867.

Gesta Romanorum 1872 — Gesta Romanorum, von H. Oesterley. Berlin, 1872.

Giraldus I—VIII — Giraldi Cambrensis Opera / Ed. J. S. Brewer, J. F. Dimock, and G. F. Warner, 8 vols. London, 1861—1891.

Goffredo di Auxerre 1970 — Goffredo di Auxerre. Super Apocalypsim. Edizione critica a cura di F. Gastaldelli. Roma, 1970.

Gordon 2015 — Gordon S. Monstrous Words, Monstrous Bodies: Irony and the Walking Dead in Walter Map’s De Nugis Curialium // English Studies. Vol. 96. N 4 (2015). P. 379—402.

Gössmann 1974 — Gössmann E. «Antiqui» und «moderni» im 12. Jahrhundert // Antiqui und Moderni. Traditionsbewußtsein und Fortschrittsbewußtsein im Späten Mittelalter / Hrsg. von A. Zimmermann. Berlin; New York, 1974. S. 40—57.

Grabois 1992 — Grabois A. Militia and Malitia: The Bernardine Vision of Chivalry // The Second Crusade and the Cistercians / Ed. M. Gervers. New York, 1992. P. 49—56.

Grammatici Latini IV — Grammatici Latini ex recensione H. Keilii. Vol. IV. Lipsiae, 1864.

Hamilton 2007 — Hamilton B. The Templars, the Syrian Assassins and King Amalric of Jerusalem // The Hospitallers, the Mediterranean and Europe. Festschrift for Anthony Luttrell / Ed. K. Borchardt, N. Jaspert, H. J. Nicholson. Aldershot, 2007. P. 13—24.

Hanna and Smith 2005 — Hanna R., Smith W. S. Walter as Valerius: Classical and Christian in the Dissuasio // Satiric Advice on Women and Marriage. From Plautus to Chaucer / Ed. W. S. Smith. Ann Arbor, 2005. P. 210—221.

Hartland 1891 — Hartland E. S. The Science of Fairy Tales: An Inquiry into Fairy Mythology. London, 1891.

Herren 2001 — Herren M. W. Bavius and Maevius: 'Duo Pessimi Poetae Sui Temporis' // Anglo-Latin and Its Heritage / Ed. Siân Echard and Gernot R. Wieland. Turnhout: Brepols, 2001. P. 3—15.

Hinton 1917 — Hinton J. Walter Map and Ser Giovanni // Modern Philology. Vol. 15. N 4 (1917). P. 203—209.

Hinton 1917a — Hinton J. Walter Map's de Nugis Curialium: Its Plan and Composition // Publications of the Modern Language Association of America. Vol. 32. N 1 (1917). P. 81—132.

Hinton 1923 — Hinton J. Notes on Walter Map's «De Nugis Curialium» // Studies in Philology. Vol. 20. N 4 (1923). P. 448—468.

Hofmeister 1926 — Hofmeister A. Puer, iuvenis, senex: Zum Verst^ndnis der mittelalterlichen Altersbezeichnungen // Papsttum und Kaisertum: Festschrift Paul Kehr. Munich, 1926. P. 287—316.

Hollister 1973 — Hollister C. W. The Strange Death of William Rufus // Speculum. Vol. 48. N 4 (1973). P. 637—653.

Hume 1975 — Hume K. The Composition of a Medieval Romance: Walter Map's 'Sadius and Galo' // Neuphilologische Mitteilungen. Vol. 76. N 3 (1975). P. 415— 423.

I Deug-Su 1992 — I Deug-Su. I nuovi movimenti religiosi nel «De nugis curialium» di Walter Map // Studi medievali 33 (1992). P. 537—570.

Itinerarium regis Richardi 1864 — Itinerarium peregrinorum et gesta regis Richardi / Ed. W. Stubbs. London, 1864.

Jaeger 1985 — Jaeger C. S. The origins of courtliness. Civilizing trends and the formation on courtly ideals, 939—1210. Philadelphia, 1985.

Jankyn’s book I—II — Jankyn's Book of Wikked Wyves. Ed. Trautgott Lawler ad Ralph Hanna. Vol.1: The Primary Texts. Vol. 2: Seven Commentaries on Walter Map's «Dissuasio Valerii». Athens and London, 1997—2014.

Kittredge 1929 — Kittredge G. L. Witchcraft in Old and New England. Cambridge (Mass.), 1929.

Kleinberg 1992 — Kleinberg A. Prophets in Their Own Country: Living Saints and the Making of Sainthood in the Later Middle Ages. Chicago, 1992.

Knowles 1963 — Knowles D. The Monastic Order in England, 940—1216. Cambridge, 1963.

La Mort le Roi Artu 1954 — La Mort le Roi Artu: Roman du XIIIe siècle / Ed. Jean Frappier. Geneva, 1954.

La Queste del Saint Graal 1949 — La Queste del Saint Graal: Roman du XIIIe siècle / Ed. Albert Pauphilet. Paris, 1949.

Lafferty 1998 — Lafferty M. K. Walter of Châtillon's Alexandreis: Epic and the Problem of Historical Understanding. Turnhout, 1998.

Lavin 1954 — Lavin I. Cephalus and Procris: Underground Transformations // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, Vol. 17. N 3/4 (1954). P. 366— 372.

Leclercq 1958 — Dom Jean Leclercq. Virgile en enfer d'après un manuscrit d'Aulne // Latomus. T. 17. Fasc. 4 (1958). P. 731—736.

Levine 1988 — Levine R. How to read Walter Map // Mittellateinisches Jahrbuch 23 (1988). P. 91—105.

Liebrecht 1879 — Liebrecht F. Zur Volkskunde: alte und neue Aufsätze. Heilbronn, 1879.

Lloyd I—II — Lloyd J. E. A History of Wales from the earliest times to the Edwardian Conquest. Vol. I—II. London, 1939.

Loomis 1936 — Loomis R. S. Sir Orfeo and Walter Map's De Nugis // Modern Language Notes. Vol. 51. N 1 (1936). P. 28—30.

Lundt 1991 — Lundt B. Schwestern der Melusine im 12. Jahrhundert: Aufbruchs-Phantasie und Beziehungs-Vielfalt bei Marie de France, Walter Map und Gervasius von Tilbury // Auf der Suche nach der Frau im Mittelalter. München, 1991. P. 233— 253.

Lynch 1976 — Lynch J. Simoniacal Entry into Religious Life from 1000 to 1260: A Social, Economic, and Legal Study. Columbus, 1976.

Meier 2007 — Meier H.-R. «Summus in Arte Modernus»: Begriff und Anschaulichkeit des 'Modernen' in der mittelalterlichen Kunst // Marburger Jahrbuch für Kunstwissenschaft. Bd. 34 (2007). P. 7—18.

Nauta 1931 — Nauta G. A. Annotations to W. Map's «De Nugis curialium» // Neophilologus. Vol. 16. N 3 (1931). P. 194—196.

Newman 2008 — Newman J. M. Satire of Counsel, Counsel of Satire: Representing Advisory Relations in Later Medieval Literature. Toronto, 2008.

Nova Legenda Anglie 1901 — Nova Legenda Anglie… re-edited by C. Horstman. Vol. 1. Oxford, 1901.

Nova patrum bibliotheca I — Nova patrum bibliotheca. T. I. Romae, 1852.

O’Callaghan 2007 — O’Callaghan J. F. Electing our Bishops: How the Catholic Church Should Choose its Leaders. Lanham, 2007.

Ogle 1916 — Ogle M. B. The Stag-Messenger Episode // The American Journal of Philology. Vol. 37. N 4 (1916). P. 387—416.

Ogle 1920 — Ogle M. B. The Lover's Blindness // The American Journal of Philology. Vol. 41. N 3 (1920). P. 240—252.

Ogle 1926 — Ogle M. B. Some Aspects of Mediaeval Latin Style // Speculum. Vol. 1. N 2 (1926). P. 170—189.

Ogle 1940 — Ogle M. B. Bible Text or Liturgy // Harvard Theological Review 23 (1940). P. 191—224.

Ogle 1940a — Ogle M. B. The Trance of Lover and of Saint // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. Vol. 71 (1940). P. 296—301.

Orderic Vitalis 2004 — The Ecclesiastical History of Orderic Vitalis. Volume IV: Books VII & VIII / Ed. and transl. M. Chibnall. Oxford, 2004.

Pastoureau 2015 — Pastoureau M. Le Roi tué par un cochon. Une mort infâme aux origines des emblèmes de la France? Paris, 2015

Pollock and Maitland 1923 — Pollock F., Maitland F. The History of English Law, before the time of Edward I. Vol. I. Cambridge, 1923.

Previté-Orton 1912 — Previté-Orton C. W. The early history of the House of Savoy (1000—1233). London, 1912.

Ralph de Diceto I—II — The Historical Works of Ralph de Diceto, Dean of London / Ed. W. Stubbs. Vol. I—II. London, 1876.

Rhys 1901 — Rhys J. Celtic Folklore: Welsh and Manx. Vol. I. Oxford, 1901.

Rigg 1977 — Rigg A. G. Golias and other Pseudonyms // Studi Medievali. Vol. 18. N 1 (1977). P. 65—109.

Rigg 1978 — Rigg A. G. Medieval Latin Poetic Anthologies (II) // Mediaeval Studies 40 (1978). P. 387—407.

Rigg 1985 — Rigg A. G. Review of: Walter Map 1983 // Speculum 60 (1985). P. 177—182.

Rigg 1992 — Rigg A. G. A history of Anglo-Latin literature, 1066—1422. Cambridge, 1992.

Rigg 1998 — Rigg A. G. Walter Map, the Shaggy Dog Story, and the Quaestio disputata // Roma, Magistra Mundi: Itineraria Culturae Medievalis. Louvain-la-Neuve, 1998. P. 723—735.

Rogerius de Hoveden II, III — Chronica magistri Rogeri de Houedene / Ed. W. Stubbs. Vol. II, III. London, 1869.

Round 1911 — Round J. H. The King's Serjeants and Officers of State: With Their Coronation Services. London, 1911.

Saunders 2010 — Saunders C. J. Magic and the Supernatural in Medieval English Romance. Woodbridge, 2010.

Schmidt 1903 — Schmidt E. Die Bühnenverhältnisse des deutschen Schuldramas und seiner volkstümlichen Ableger im sechzehnten Jahrhundert. Berlin, 1903.

Schmitt 1998 — Schmitt J.-C. Ghosts in the Middle Ages. The living and the dead in medieval society. Chicago and London, 1998.

Schullian 1937 — Schullian D. M. Valerius Maximus and Walter Map // Speculum. Vol. 12. N 4 (1937). P. 516—518.

Selected letters 1953 — Selected letters of Pope Innocent III concerning England (1198— 1216) / Ed. C. R. Cheney, W. H. Semple. London, 1953.

Shawkross 2003 — Shawkross T. Re-inventing the Homeland in the Historiography of Frankish Greece: The Fourth Crusade and the Legend of the Trojan War // Byzantine and Modern Greek Studies 27 (2003). P. 120—152.

Sinex 2002 — Sinex M. Echoic Irony in Walter Map's Satire against the Cistercians // Comparative Literature. Vol. 54. N 4 (2002). P. 275—290.

Smith 1902 — Smith K. F. Pupula Duplex: A Comment on Ovid, Amores, I, 8, 15 // Studies in Honor of Basil L. Gildersleeve. Baltimore, 1902. P. 287—300.

Smith 2017 — Smith J. B. Walter Map and the Matter of Britain. Philadelphia, 2017. Stock 1979 — Stock B. Antiqui and Moderni as ‘Giants’ and ‘Dwarfs’: a Reflection of

Popular Culture? // Modern Philology. Vol. 76. N 4 (1979). P. 370—374. Sullivan 2004 — Sullivan J. P. Martial: The Unexpected Classic. Cambridge, 2004. Tennyson 1909 — The Works of Alfred Lord Tennyson. Vol. 8. New York; London, 1909.

Thorpe 1978 — Thorpe L. Walter Map and Gerald of Wales // Medium Aevum 47 (1978). P. 6—21.

Tupper 1917 — Tupper F. The Envy Theme in Prologues and Epilogues // The Journal of English and Germanic Philology. Vol. 16. N 4 (1917). P. 551—572.

Ullmann 1955 — Ullmann W. The Growth of Papal Government in the Middle Ages.

London, 1955.

Varvaro 1994 — Varvaro A. Apparizioni fantastiche. Tradizioni folcloriche e letteratura nel medioevo: Walter Map. Bologna, 1994.

Vincent 2015 — Vincent N. The Seals of King Henry II and his Court // Seals and their

Context in the Middle Ages. Oxford, 2015. P. 7—33.

Wade 2011 — Wade J. Fairies in Medieval Romance. New York, 2011.

Walter Map 1850 — Gualteri Mapes De nugis curialium distinctions quinque / Ed.

Th. Wright. London, 1850.

Walter Map 1914 — Walter Map. De nugis curialium / Ed. M. R. James. Oxford, 1914. Walter Map 1924 — Master Walter Map’s Book De nugis curialium (Courtiers’ Trifles), englished F. Tapper and M. B. Ogle. London, 1924.

Walter Map 1983 — Walter Map. De nugis curialium: Courtiers’ Trifles / Ed. and transl.

M. R. James. Revised C. N. L. Brooke and R. A. B. Mynors. Oxford, 1983.

Walther 1969 — Walther H. Initia carminum ac versuum medii aevi posterioris latinorum: Alphabetisches Verzeichnis der Versanfänge mittellateinischer Dichtungen. Göttingen, 1969.

Warton 1840 — Warton T. The History of English Poetry, from the Close of the Eleventh to the Commencement of the Eighteenth Century. Vol. I. London, 1840.

Webb 1915 — Webb C. C. J. Review of: Walter Map 1914 // The Classical Review. Vol. 29. N 4 (1915). P. 121—123.

Webster 1940 — Webster K. G. T. Walter Map's French Things // Speculum. Vol. 15.

N 3 (1940). P. 272—279.

Weiler 2005 — Weiler B. Royal Justice and Royal Virtue in William of Malmesbury's Historia Novella and Walter Map's De Nugis Curialium // Virtue and Ethics in the Twelfth Century. Leiden, 2005. P. 317—339.

Westerhof 2008 — Westerhof D. Death and the Cadaver: Visions of Corruption // Death and the Noble Body in Medieval England. Woodbridge, 2008. P. 13—32.

William of Malmesbury I—II — William of Malmesbury. Gesta regum Anglorum. The History of the English Kings. Vol. I—II. Oxford, 1998—1999.

Wilson 1986 — Wilson K. M. «Pig-in-a-Poke»: The Topos of Open-Eyed Spouse // Comparative Literature Studies. Vol. 23. N 3 (1986). P. 181—194.

Wright 1841 — The Latin poems commonly attributed to Walter Mapes, ed. Th. Wright. London, 1841.

Zerbi 1983 — Zerbi P. «Humillimo nunc incipient modo» (De nugis curialium, Dist. I, c. 31). Note e riflessioni sulla testimonianza di Walter Map a proposito dei primi Valdesi // Pascua mediaevalia. Studies voor Prof. Dr. J. M. De Smet. Leuven, 1983. P. 124—132.

Ziolkowski 1985 — Ziolkowski J. Alan of Lille’s Grammar of Sex: The Meaning of Grammar to a Twelfth-Century Intellectual. Cambridge (Mass.), 1985.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Du Cange — Du Cange Ch. Glossarium mediae et infimae Latinitatis. MGH. AA — Monumenta Germaniae Historica. Auctores antiquissimi.

PG — Patrologiae cursus completus. Series Graeca.

PL — Patrologiae cursus completus. Series Latina.

Stith Thompson — Stith Thompson. Motif-Index of Folk-Literature. 6 vols. Copen hagen, 1955—1958.

Примечания

1

Оглавление. — В единственной рукописи помещено после текста «Забав придворных»; есть незначительные несовпадения между ним и заголовками в самом тексте.

(обратно)

2

«Во времени существую и о времени говорю, — молвит Августин и прибавляет, — не знаю, что такое время». — Августин. Исповедь. XI. 25.

(обратно)

3

…не знаю — Бог знает… — Ср.: 2 Кор. 12: 2, 3. Образец характерной иронии Мапа: цитата из апостола Павла, рассказывающего о своем созерцании рая, предваряет сравнение королевского двора с адом (Smith 2017, 46).

(обратно)

4

…никогда в одном состоянии не пребывающий. — Ср.: Иов 14: 2.

(обратно)

5

…множество, стоящее в некоем отношении к единому началу. — Порфирий. Введение к категориям Аристотеля (переведенное на латынь Боэцием), гл. 2: «В свою очередь, еще в другом смысле говорится о роде — поскольку ему подчиняется вид, причем здесь о нем сказано может быть по <некоторому> сходству с первыми двумя определениями: ведь такой род есть и некоторое начало для того, что подчинено ему, и, по-видимому, он охватывает также все подчиненное ему множество» (Перевод А. В. Кубицкого).

(обратно)

6

…сторукий Гигант… — Ср.: Гораций. Оды. II. 17. 14; III. 4. 69.

(обратно)

7

…суждение Боэция о Фортуне… — Боэций. Утешение Философией. II. pr. 1. 10: «Она сохранила по отношению к тебе <…> в самой своей переменчивости постоянство».

(обратно)

8

…дает милость… — Ср.: Иак. 4: 6.

(обратно)

9

…помогает бесславному по скрытым причинам. — Ирония, основанная на том, что gratia означает не только «милость, благосклонность», но и «благодать» в христианском смысле.

(обратно)

10

Таинственное веяло Господне… — Ср.: Вергилий. Георгики. I. 166: «таинственное веяло Иакха».

(обратно)

11

…справедливым провеиваньем отделяет себе пшеницу от плевел… — Ср.: Мф. 3: 12.

(обратно)

12

…унылы лицемеры… — Мф. 6: 16.

(обратно)

13

…называющий добро злом и зло добром… — Ср.: Ис. 5: 20, а также Ogle 1940, 202—203.

(обратно)

14

…чеснок вредоносный: вкушаемый, он сладок, вкушенный — смердит. — В противоположность лекарствам, предлагаемым Философией: «Средства, еще оставшиеся, таковы, что при приеме горчат, но, внутрь принятые, услаждают» (Боэций. Утешение Философией. III. pr. 1. 3). Неожиданный образ змея, собирающего чеснок, возможно, обусловлен не только вкусом чеснока, но и библейским подтекстом: народ, ропщущий в пустыне, среди прочей еды, что была у него в египетском рабстве, вспоминает и о чесноке (Числ. 11: 5). Ср. Rabanus Maurus. De universo. XIX. 9: «Лук и чеснок означают порчу ума и остроту греха, ибо их чем больше ешь, тем сильней от них мучение; потому и в Книге Чисел написано, что сыны Израилевы роптали, говоря: „На ум приходят нам огурцы, и тыквы, и порей, и лук, и чеснок”» (PL 111, 531).

(обратно)

15

…ненавидящего нас от начала. — Т. е. дьявола.

(обратно)

16

Кому милы его силки, тому не любезна Господня наука. — В оригинале фразу связывает аллитерация, дополненная парономазией: Cui eius delectat decipula, displicet Domini disciplina. Примеры аллитерации, широко употребляемой Мапом, см.: Ogle 1926, 170—171.

(обратно)

17

Сотворен был Адам гигантом по статям и крепости… — Т. Райт указывает, что гигантский рост Адама — тема раввинистической легенды: после изгнания из Рая, когда его рост уменьшился, Адам достигал, согласно разным свидетельствам, ста, двухсот, трехсот или даже девятисот локтей в высоту (Walter Map 1850, 3). Эта тема появляется в прозаической версии древнеанглийского произведения «Соломон и Сатурн», где Адаму приписывается рост в 116 дюймов (Walter Map 1924, 3). Высказывалось мнение, что Мап с его солидным образованием был непосредственно знаком с раввинистическими и талмудическими толкованиями Св. Писания (Nauta 1931, 195).

(обратно)

18

…восемьдесят лет … без труда и скорби. — Ср.: Пс. 89: 10.

(обратно)

19

…что адамант поддается козлиной крови? — Ср. послание папы Иннокентия III королю Иоанну Безземельному: «…ибо будь ты даже тверд, как адамант, все же должно было бы тебя умягчить рвение такой искусности — ведь и адамант, хоть не поддается железу, смягчается, увлажняемый козлиной кровью» (Selected letters 1953, 118). Ср.: Плиний. Естественная история. XX. 1. 2; XXXVII. 15. 59; Солин. Собрание достопамятных сведений. 52; Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 1. 14; Марбод Реннский. Лапидарий. 1 и пр.

(обратно)

20

Но те, кто мог тратить семьсот или восемьсот лет на стяжание мудрости… — Petrus Comestor. Historia scholastica. 36 (о смерти Ноя в возрасте 950 лет, Быт. 9: 29): «Иосиф говорит, что никто не должен считать ложью написанное о долговечности древних, ибо Бог даровал им более долгую жизнь из-за их добродетелей и славных и полезных вещей, кои они непрестанно исследовали, то есть астрономии и геометрии, иначе бы они не могли изучить эти науки, если б не жили по 600 лет» (PL 198, 1087). Ср.: Иосиф Флавий. Иудейские древности. I. 3. 9.

(обратно)

21

Они положили столетие для ворон, тысячелетие для оленей, а для воронов — век невероятный… — Ср.: Плиний. Естественная история. VII. 48. 153 (Гесиод приписываетвороне девять человеческих веков, оленю — четыре вороньих, ворону — три оленьих).

(обратно)

22

…покамест все не кончается черной рыбой… — Этот пример несуразного соединения частей в художественном произведении восходит к Горацию: Наука поэзии. 4.

(обратно)

23

О преисподней. — О сходстве английского двора с преисподней писали современники Вальтера: Petrus Blesensis. Epistola 14: «После первого Цербера для тебя остается другой, ужаснее Цербера, страшнее Бриарея, негоднее Пигмалиона, безжалостнее Минотавра. Какая бы перед тобой ни стояла угроза смерти или опасность лишиться наследства, ты не войдешь к королю…» (PL 207, 50). Ср.: Jaeger 1985, 60. Гиральд Камбрийский в первом вступлении к трактату «Наставление государю» сопоставляет двор и школу: «Двор — родитель забот, а школа — отрад. Он отзывается земным и ненасытно его домогается; она, подруга вечности и безмятежности, равно похвальна скромностью и прилежностью. Он, ведомый роскошеством и похотью, возбуждаемый преходящими забавами, служит телесному вожделению, она же, в подобающее время помышляя о преходящем времени, внимательно воспитывает и наставляет внутреннего человека. Он, полный мирскими волнениями, полный ложью, полный злобой, как бы смерть при жизни, и Орк, не могущий насытиться на земле, вечно алчущий земного, сбрасывает подавленные души из высокого жилища и ввергает в глубину; она, преданная ученым утехам, как бы жизнь в смерти и второй Рай на земле, вечно стремясь из глуби ввысь, подъемлет души и наставляет их для вечности» (Giraldus VIII, LVII). Об образе двора у Мапа см., например: Galloway 2007.

(обратно)

24

Что если я, набравшись дерзости, безбоязненно скажу… — Ср.: Овидий. Метаморфозы. I. 175 и след.

(обратно)

25

…двор, очевидно, место, но из этого не следует, что он — преисподняя. — Логика этого отрывка далека от ясности; ср. ниже, V. 7. О возможной пародии на логическую аргументацию см.: Rigg 1998, 734.

(обратно)

26

Какое там, в преисподней, есть мучение, которого не встретишь здесь умноженным? — О том, что все, приписываемое мифами преисподней, есть у нас на земле, говорит Лукреций. О природе вещей. III. 978 и след. Для Вальтера Мапа непосредственными источниками могли быть: Servius. In Aeneidem. VI. 596; Macrobius. In somnium Scipionis. I. 10. 9—17. Их резюмирует III Ватиканский мифограф: «Об адских карах уместные доводы приводит Лукреций, утверждая, что все, измышляемое о преисподней, находится в нашей жизни. Он говорит, что Титий, дающий коршунам печень на растерзание, есть любовь, то есть влечение, которое, согласно естествоиспытателям, размещается в печени, как смех — в селезенке, а запальчивость — в желчи. Потому и говорят, что печень, съеденная коршуном, возрождается для казни. Ведь когда соитие совершается, неудовлетворенное этим влечение все время возобновляется. <…> Под теми, кто вращает камень, как Сизиф, Лукреций понимает происки честолюбия и их провал, ибо, постоянно получая отказ, честолюбцы не прекращают домогательств. Потому и о Сизифе уместно говорится, что он подвергся этой каре из-за разбоя. Ведь разбойники, часто будучи в опасности, за всем тем не прекращают своего беззакония. Под теми, кто в колесе, как Иксион, он понимает торговцев, что всегда кружатся в бурях и вихрях <…>. Макробий, однако, мыслит об этом несколько иначе. Он говорит, что согласно некоторым философам коршун, объедающий бессмертную печень, означает муки нечистой совести, постоянно осуждающей себя по тому закону, по которому „ни один виновный, судя сам себя, не бывает оправдан” (Ювенал. Сатиры. XIII. 2 и след.) и не может спастись от своего приговора. По его словам, висят распятыми на колесных спицах (Вергилий. Энеида. VI. 616 и след.) те, кто, не предвидя ничего по благоразумию, не направляя ничего рассудком, ничего не улаживая добродетелью, себя и все свои дела предоставляя фортуне, вечно вращаются во власти случая. Камень огромный вращают те, кто тратит жизнь в бесплодных и тяжелых усилиях. Черный утес, вот-вот упадающий, как будто рухнуть готовый (Энеида. VI. 602 и след.), по его словам, угрожает голове тех, что все время домогаются санов и высокой власти, обреченные всегда жить в страхе, и, понуждая подвластную им толпу „ненавидеть, лишь бы боялась”, все время кажутся сами себе готовыми принять заслуженную ими кончину» (III Vaticanus Mythographus. 6. 5—6).

(обратно)

27

…о Тантале, ловящем убегающие от уст потоки? — Ср.: Гораций. Сатиры. I. 1. 68—69.

(обратно)

28

Отниму сердце каменное и дам плотяное. — Ср.: Иез. 11: 19.

(обратно)

29

О Титии. — В рукописи отсутствует лист, содержавший следующие главы: VI. О Титии; VII. О дочерях Бела; VIII. О Цербере и начало главы IX. О Хароне. Некоторые части утраченного текста обнаруживаются в первой редакции этой главы (V. 7).

(обратно)

30

Минос, Радамант и Эак — трое судей в царстве мертвых (ср.: Овидий. Метаморфозы. IX. 435 и след.). В оригинале аллитерация: Minos est misericors, Radamantus rationem amans, Eacus equanimis.

(обратно)

31

Гуго, приор Селвуда… — Приорство Витам (Witham) в Сомерсетшире, называемое также Селвудской картезией, — первый картузианский монастырь в Англии, основанный Генрихом II в 1178 г. Гуго Линкольнский (1135/1140—1200), сын Гильома, сеньора Авалона, стал в 15 лет бенедиктинским монахом, а впоследствии вступил в Картузианский орден. Когда Генрих II в качестве покаяния за убийство Бекета создал в Англии картузианскую обитель, населенную монахами из Гранд-Шартрез (см. ниже: I. 16), по его особой просьбе приором был поставлен Гуго, чья слава уже распространилась широко. Он возглавлял обитель до 1186 г.; Генрих часто бывал здесь, поскольку рядом находился Селвудский лес, его любимые охотничьи угодья. В 1186 г. Гуго был избран епископом Линкольнским и продемонстрировал свою независимость, отлучив королевского лесничего. Гуго начал перестраивать в готическом стиле Линкольнский собор, сильно поврежденный землетрясением в 1185 г.; там он и погребен. Образцовый епископ, Гуго канонизирован папой Гонорием III в 1220 г.

(обратно)

32

«Лесники, лезьте вон». — Буквально: «Лесники пусть стоят снаружи» (Forestarii foris stent). Законы о королевских заповедниках были суровы (см., например: Пти-Дютайи 2001, 134 и след.), и лесники были предметом живейшей народной ненависти. Ср. Magna vita Sancti Hugonis. IV. 5—6, где ему приписана та же острота (foris… stabunt a regno Dei). См. также: Newman 2008, 25f.

(обратно)

33

…Соломон высот не искоренил… — 3 Цар. 15: 14.

(обратно)

34

…по кончине его… — Т. е. после смерти Генриха II (1189): так издатели понимают post mortem suam. Ригг (Rigg 1985, 180) относит эту часть фразы к лесникам: «по смерти своей (т. е. в аду) они продолжают приносить в жертву пред Левиафаном людскую плоть». Это помогает избежать хронологической несообразности: ср. оговорку «уже избранный епископ Линкольнский», которая, по Риггу, указывает не на время написания, а на время событий (май—сентябрь 1186).

(обратно)

35

…Бога же, Которого не видят… — Ср.: 1 Ин. 4: 20.

(обратно)

36

…любят тьму, ненавидят свет. — Ср.: Ин. 3: 19.

(обратно)

37

…мчатся на смрад мертвечины… — Об образе совы, летящей на смрад падали, см.: Westerhof 2008, 18.

(обратно)

38

…как пчелы, они жалят невинных, но без вреда для своей утробы, и садятся на цветы, чтоб вытянуть меду. — Относительно аналогии между пчелами и придворными см.: Плиний. Естественная история. XI. 17. 52—54.

(обратно)

39

…Богу и ему… — Deo et sibi; Ригг переводит: «Богу и себе» (Rigg 1985, 180).

(обратно)

40

…воздавая кесарево кесарю, а Божие — Богу… — Мф. 22: 21.

(обратно)

41

…с агнцев сринут руно… — Аллитерация оригинала: avellantur ab agnis vellera.

(обратно)

42

…подарки дарить — дело, где надобен ум. — Овидий. Любовные элегии. I. 8. 62.

(обратно)

43

Ранульф Гленвиль (ум. 1190) — верховный юстициарий Генриха II; с его помощью король завершил свои судебные реформы; Ранульфу обычно приписывается «Трактат о законах и обычаях королевства Англии» (Tractatus de legibus et consuetudinibus regni Angliae). Сопровождал Балдуина, архиепископа Кентерберийского, когда тот проповедовал в Уэльсе крестовый поход (Giraldus I, 74). Противился избранию Джеффри, бастарда Генриха II, архиепископом Йоркским (Giraldus IV, 373; об острой неприязни Мапа к Джеффри см. ниже: V. 6). После смерти Генриха был смещен с должности Ричардом I; участвовал в III крестовом походе, заболел и умер во время осады Акры.

(обратно)

44

…хотя лишь свободным… — Обыгрывается многозначность слова liberi: «дети» и «свободные».

(обратно)

45

Несравненный стихотворец… — Клавдиан. Против Евтропия. I. 181, 183 и след.

(обратно)

46

…признает «мудрейшими, нежели сыны света», оговаривая: «в роде своем»… — Лк. 16: 8.

(обратно)

47

…не следует здесь искать града пребывающего… — Евр. 13: 14.

(обратно)

48

…не расстраивая его какой-нибудь ошибкою. — В собрании историй, записанном в XIII в., сохранилась притча «Из речей В. Мапа» (Ex dictis W. Map); она примыкает по тематике к этой главе, но выражает иной взгляд на вещи. Олень, спасаясь от охотников, вбежал на двор к богатому человеку и замешался среди быков. Один бык сказал ему: «Что ты делаешь? придет погонщик, увидит тебя и убьет». Олень отвечал, что не боится погонщика, ибо тот слеп. Пришел погонщик, задал быкам корму и, не заметив оленя, удалился. Бык говорит: «Придет управляющий и убьет тебя». Олень говорит, что и управляющего не боится: он хоть и видит, но неясно. Управляющий приходит и спрашивает погонщика, как быки; тот говорит: прекрасно. Управляющий поворошил корм и ушел. Бык в третий раз говорит: «Придет наш хозяин, увидит тебя и убьет». Олень: «Упаси Бог, чтобы ваш хозяин сюда пришел! от его взора ничто не укроется». Когда настал вечер, хозяин сказал слуге: «Зажги светильник, я пойду поглядеть на моих быков». Он вошел, обошел их всех, поворошил корм, потрепал быков по хребтине, назвал каждого по имени; наконец доходит до оленя, стоявшего в углу, спрашивает: «Что это ты, олень, делаешь среди моих быков?.. Повинен смерти!» — и тотчас его убивает. «Отсюда явствует, что хозяин дома видит всех ясней» (Walter Map 1983, 515).

(обратно)

49

…строит мне аиста. — Т. е. «показывает нос»: выражение, заимствованное у Персия, Сатиры. I. 58.

(обратно)

50

…никто не может служить двум господам… — Мф. 6: 24; Лк. 16: 13.

(обратно)

51

…все давай оправдываться, говоря с клятвою… — Ср.: Лк. 14: 18; Мф. 26: 72.

(обратно)

52

Они выходили на распутия и стогны и объявляли, что посланы мною, чтобы заставить странников войти. — Ср.: Лк. 14: 21, 23.

(обратно)

53

…в добром согласии с заповедью Господней они не помышляли о завтрашнем дне… — Мф. 6: 34; ср.: Ogle 1940, 212—215.

(обратно)

54

Кинь топорище за лезвием (iacta manubrium post securim). — Выражение пословичное (ad perditam securim manubrium adjicere), но имеющее иной смысл: «поддаться отчаянию».

(обратно)

55

…отважным в помощь Фортуна. — Вергилий. Энеида. X. 284.

(обратно)

56

…обратятся в лук негодный… — Пс. 77: 57.

(обратно)

57

Я один — мое достояние. — Теренций. Формион. 587.

(обратно)

58

…я имею в виду речей их сердца… — В этом пояснении Дж. Б. Смит видит некорректную работу глоссатора. Мап говорит о «языке» в буквальном смысле, имея в виду вавилонское многоязычие при дворе (на это намекают и слова о «Господе, отделившем народ от народа»), а вовсе не о «языке сердец» (Smith 2017, 71).

(обратно)

59

Господь отделил воды от вод, народ от народа, испытатель сердец и чиститель их, высоко восседающий и сильно властвующий; но невозможным кажется, чтобы наши исполины не стенали под водою. — Ср.: Быт. 1: 6; Прем. 1: 6; Ис. 10: 13; Иов 26: 5.

(обратно)

60

…нам обещано, что это град пребывающий. — Евр. 13: 14.

(обратно)

61

…дорогой Джеффри… — См. сопроводительную статью, с. 286.

(обратно)

62

…отрок я и говорить не умею… — Иер. 1: 6.

(обратно)

63

…запеть новым отрокам в печи второго Навуходоносора. — Дан. 3. По поводу замечаний Мапа о своем писательстве, рассеянных в «Забавах придворных» (I. 10; I. 12; III. 1 и т. д.), см., например: Edwards 2007, 275—279.

(обратно)

64

О короле Герле. — Это рассказ о той разновидности Дикой охоты, что известна под названием «свиты Эрлекина» (Herlechin, Herlekin, Harlequin). К образу «ратников Эрлевина» (milites Herlewini) при описании придворной жизни обращается Петр Блуаский в 14-м послании (PL 207, 44; об этой теме у Вальтера Мапа и его современников см.: Schmitt 1998, 111—116). Другие версии рассказа о приключениях короля Герлы у короля гномов неизвестны. Тем не менее есть много исследований на тему «история Герлы и кельтский фольклор»; например, о параллелях между ней и лэ «Сэр Орфео»: Loomis 1936 (обзор литературы см. в: Smith 2017, 88). Сам Дж. Б. Смит рассматривает историю Герлы как образец «бретонизации» (Britonicization), т. е. облачения в кельтские одежды материала, который исходно никакого отношения к кельтскому фольклору не имеет (примерами такой переделки являются для него «Клижес» Кретьена де Труа, с некельтским сюжетом, пристроенным к артуровскому миру, лэ «Сэр Орфео», чосеровский «Рассказ Франклина» и др.). В случае Вальтера Мапа колорит «бретонской повести» помогает создать блестящую литературную сатиру. В самом деле рассказ о Герле включает несколько мотивов, обычно ассоциируемых с ирландской или валлийской литературой: визит фейри или гнома; договор с гостем из потустороннего мира; вход в потусторонний мир через склон холма или пещеру; богатства потустороннего мира; иное течение времени в нем; запрет, который должны блюсти смертные, возвращаясь в свой мир. Однако в «Забавах придворных» сохранился первоначальный, короткий вариант этого рассказа (IV. 13), где есть бесконечные и бесцельные блуждания отряда, сравниваемого с двором Генриха II, но нет ни короля сказочного народа, ни путешествия на тот свет, ни встречи с пастухом, ни даже упоминания короля Герлы: главу отряда зовут Герлетинг (Herlethingus); иными словами, короткая версия рассказа лишена всех черт, из-за которых длинная выглядит «кельтской». Таким образом, кельтский колорит рассказа о Герле обязан своим происхождением исключительно воображению Мапа. Переработка подчеркивает сходство призрачной охоты с двором Генриха II: «дочь короля франков», на которой женится Герла, — намек на Алиенору Аквитанскую, ночная жизнь потустороннего двора напоминает о неописуемом количестве свечей, расходуемом при дворе Генриха, образы охоты (и особенно саркастический пуант с собакой-ищейкой, от поведения которой зависит участь Герлы и его спутников) отсылают к охотничьим забавам Генриха; наконец, кружения (circuitus) призрачного отряда прямо сравниваются с бесконечными разъездами английского двора. Мотив translatio imperii, распространенный в «бретонских повестях» и отразившийся в истории Герлы (переход власти от кельтов к саксам), дает повод для финальной шутки о наследстве: двор Герлы передает двору Генриха свои блуждания (Smith 2017, 83—105).

Рассказ имеет этимологический характер: имя Герлекин производится от Herla + kunig, «король» (см., например: Varvaro 1994, 135). У современников Вальтера Мапа находится и другое объяснение, см.: Элинанд из Фруадмона. О самопознании. XI (Дополнение I).

(обратно)

65

…восседая на большом козле… — Плиний (Естественная история. VII. 2. 26) изображает пигмеев ездящими верхом на баранах и козах.

(обратно)

66

…муж, подобный Пану, как того изображают… — Ср. описание Пана ниже: II. 15.

(обратно)

67

…быстрей тигрицы… — Традиционное сравнение в римской литературе; см.: Лукан. Фарсалия V. 405; Стаций. Фиваида. IV. 315; Клавдиан. Похищение Прозерпины III. 263 и след.; Против Руфина I. 90. См. также: Плиний. Естественная история. VIII. 25. 66.

(обратно)

68

…все расточают из своего… — Король пигмеев инвертирует «нормальные» правила, касающиеся еды на празднествах: в доме, где он гость, он кормит всех из своих припасов, делая Герлу своим должником (Church 2007, 33).

(обратно)

69

…как Назон описывает чертог Солнца. — Овидий. Метаморфозы. II. 1 и след.

(обратно)

70

…запрещает любому из королевской свиты спешиваться, прежде чем собака спрыгнет из рук того, кто ее будет нести… — С этим запретом и его нарушением ср. судьбу Нехтана в ирландской саге «Плавание Брана, сына Фебала».

(обратно)

71

…как будто нам оставил свои блуждания, а покой — себе. — «Хотя эта история очаровала фольклористов (сказочное королевство, обмен дарами, Рип ван Винкль, Летучий голландец), ее функция в „Забавах придворных” — просто сатира на скитающийся двор Генриха II» (Rigg 1998, 725). Об этом сатирическом сравнении воинства Герлы с вечно странствующим двором Генриха и реалиях королевских разъездов см., например: Church 2007, 33ff.

(обратно)

72

О короле Португальском. — Возможно, герой этой главы — Афонсу, первый король Португалии (1139—1185), хотя история, рассказанная Вальтером Мапом, нигде более не засвидетельствована. В 1146 г. Афонсу женился на Матильде Савойской, родившей ему семерых детей (в том числе Саншу I, будущего португальского короля) и умершей в 1158 г. А. Варваро отмечает черты легенды в этом повествовании, притязающем рассказывать о современности: он начинается с появления безымянного юноши необычайной доблести и красоты, неизвестного рода, который спасает короля и делается безвинной жертвой зависти придворных: они играют на ревности немудрого короля, причем Мап прямо указывает на библейскую модель — историю Сусанны (Varvaro 1994, 33).

(обратно)

73

…и те, словно старцы вавилонские, обвиняют невинную королеву, как Сусанну, в прелюбодеянии с этим юношей. — Дан. 13.

(обратно)

74

…как говорится, тайному убийству надолго не укрыться… — Возможно, отсылка к пословице «убийство всплывет» (murder will out), фиксируемой с XIV в.

(обратно)

75

…наш двор … есть матерь печалей и досад кормилица… — Поскольку curia (двор) женского рода.

(обратно)

76

…заставил ослицу говорить… — Числ. 22.

(обратно)

77

…коли грубость моя пойдет гнусавить глумно… — Ср. парономазию и аллитерацию оригинала: Si me ruditus ruditas ridiculum reddiderit; удачный перевод М. Р. Джеймса: should the brainlessness of my braying make me ridiculous.

(обратно)

78

…на меня, поскольку я еще жив, с презреньем взглянет современность. — Мап откликается на спор «древних и новых» (antiqui et moderni), кипевший в XII в. и породивший, в частности, знаменитую сентенцию Бернарда Шартрского (сохраненную в: Johannes Saresberiensis. Metalogicon. III. 4) о «карликах на плечах гигантов» (см.: Gössmann 1974; Stock 1979; Meier 2007; Шартрская школа 2018, 351). Ср. ниже: IV. 5; V. 1.

(обратно)

79

Гильберт Фолиот — епископ Херефордский (1148—1163) и Лондонский (1163—1187), деятельный противник Томаса Бекета в его распре с королем (Бекет дважды его отлучал), оставивший после себя интересное собрание писем; один из покровителей Мапа; о его слепоте и литературных занятиях Мап говорит ниже: IV. 5.

(обратно)

80

Варфоломей, епископ Эксетерский (1161—1184) — автор пенитенциала (вместе с Балдуином Вустерским), трактата «О свободе воли», более сотни проповедей, полемического «Диалога против иудеев».

(обратно)

81

Балдуин Фордский, епископ Вустерский (1180—1184) — архиепископ Кентерберийский (1184—1190), скончавшийся в Палестине во время III Крестового похода. Самое объемное из его уцелевших произведений — трактат «О таинстве алтаря». См., например: Knowles 1963, 316—322.

(обратно)

82

Гишар III, сир де Боже (в нескольких милях от Клюни) — умер клюнийским монахом в 1137 г.; ему наследовал сын, Гумберт III, тоже принявший монашество в Клюни незадолго до смерти (1174). О его конфликте с сыном, Гумбертом IV, ничего не известно. См. о них: Hinton 1923, 449—450.

(обратно)

83

Солецизм — синтаксическая погрешность, неверное соединение слов (Квинтилиан. Наставления оратору. I. 5. 5; I. 5. 34). «Солецизм — несообразное соединение нескольких слов, как варваризм — порча одного слова» (Isidorus Hispalensis. Etymologiae. I. 33. 1).

(обратно)

84

О другом клюнийском иноке. — Переработанная версия истории, рассказанной ниже (IV. 7).

(обратно)

85

В какой час ни восстенает грешник, спасен будет. — М. Р. Джеймс замечает, что эта фраза, возможно, реминисценция Иез. 33: 12. Она цитируется в «Сентенциях» Роберта Пулла (PL 186, 911), в проповедях Петра Коместора (PL 198, 1757) и др.; о ее истории: Ogle 1940, 218—221.

(обратно)

86

…как из-за туч непогоды… — Nubilum значит «тучи, пасмурная погода».

(обратно)

87

…лето страха и брани, уныния и тягости, поношения и скорби… — Ср.: Соф. 1: 15; Ис. 37: 3.

(обратно)

88

Кибела — здесь персонификация земли: распространенное средневековое словоупотребление, ср.: Galterus de Castellione. Alexandreis II. 317; V. 34; Carmina Burana. 71; Carmen de monasterio Gemmeticensi (PL 138, 394).

(обратно)

89

…в сей год море замкнуло от земли утробу сострадания и отказало сестре в обычной плате. — Т. Райт замечает, что хронисты ничего не говорят о природных бедствиях этого года, хотя упоминают сильное землетрясение в предшествующем, но более или менее подробно рассказывают о различных политических волнениях 1187 года (Walter Map 1850, 22).

(обратно)

90

Словно забыв миловать… — Ср.: Пс. 76: 10.

(обратно)

91

…тому, кого Он связал крестом приятой плоти… — Т. е. дьяволу.

(обратно)

92

Еще не исполнилось беззаконие Моава… — Ср.: Быт. 15: 16.

(обратно)

93

…одолен и полонен святой град Иерусалим Саладином, князем язычников… — Иерусалим был взят Саладином 2 октября 1187, в тот же день недели, в какой он был взят христианами почти за 90 лет до того. Ниже (V. 3) Мап приводит двустишие о падении Иерусалима.

(обратно)

94

Священники его стенают, девы его в скорби. — Плач 1: 4.

(обратно)

95

…ибо нет их. — Мф. 2: 18.

(обратно)

96

До малого остатка извел здешнее племя Тит, отместник (хоть и неведомо для себя) обид Господних. — Речь идет о взятии Иерусалима Титом, будущим императором, в 70 г. См.: Евсевий Кесарийский. Церковная история. III. 5. 6 (где цитируется Иосиф Флавий). Ср.: Johannes Saresberiensis. Policraticus. II. 5. О Тите как мстителе евреям за Христа см.: Данте. Чистилище. XXI. 82—84; Рай. VI. 92—93.

(обратно)

97

Часто избавлял его Господь… — Пс. 105: 43.

(обратно)

98

…не забывал миловать… — Пс. 76: 10.

(обратно)

99

…через ангела-истребителя умертвил Господь семьдесят тысяч человек. — 2 Цар. 24.

(обратно)

100

…чтобы уже была их воля как в преисподней, так и на земле. — Иронически обыгрывается стих молитвы Господней: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф. 6: 10).

(обратно)

101

…подвинулись стопы многих и пошатнулись ноги многочисленных… — Ср.: Пс. 72: 2.

(обратно)

102

Мы же не так, но грядущего взыскуем… — Пс. 1: 4; Евр. 13: 14.

(обратно)

103

…нас заваливает песком, как говорит Григорий… — По мнению Вебба (Webb 1915, 122), отсылка к Григорию Великому: «Справедливо это бедствие нашего странствия сравнивается с песком морским. <…> Велик вес песка морского, но человеческое бедствие тяжелее морского песка, ибо показывается, что жестоко было наказание, когда по милосердию судии вина облегчается» (Gregorius Magnus. Moralia in Iob. VII. 2. PL 75, 768).

(обратно)

104

…мудрость учит нас непрестанно, драгоценное возглашая на стогнах… — Ср.: Притч. 1: 20—21 и антифон, цитируемый в статье Ogle 1940, 201.

(обратно)

105

…несноснее, чем богатая баба… — Ср.: Ювенал. Сатиры. VI. 460.

(обратно)

106

Всякой вещи под небом свое время и времена. — Ср. Еккл. 3: 1.

(обратно)

107

Епископ Ле-манский Хильдеберт — Хильдеберт Лаварденский, епископ Ле-манский (1096—1125), архиепископ Турский (1025—1133), ученый и выдающийся поэт; цитируемое стихотворение: PL 171, 1279. Ср. Лк. 7: 11—15 (сын вдовы наинской, воскрешенный вне дома, близ городских ворот); 8: 49—55 (дочь Иаира, воскрешенная в доме); Ин. 11: 1—44 (Лазарь, воскрешенный в гробнице).

(обратно)

108

Двух женщин достало, чтобы малою мольбою подвигнуть Господа к воскрешению четверодневного… — Т. е. Марии и Марфы, пославших сказать Христу о смертельной болезни Лазаря.

(обратно)

109

…хлопочут они с Марфою во многих услугах… — Мф. 3: 15; Лк. 10: 38—42.

(обратно)

110

…заботятся о многом… — Лк. 10: 41.

(обратно)

111

…мы, как говорит Павел, каждый за себя… — Рим. 14: 12.

(обратно)

112

…на Него полагаясь, не на человека; и избавит нас от человека лукавого добрый человек Христос. — Пс. 117: 8; 139: 2.

(обратно)

113

О происхождении картузианцев. — Отсюда начинается обзор истории орденов, возобновляемый в гл. 23. Относительно картузианцев ср.: Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 2227—2256; Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. II. 20 (Giraldus IV, 248—254); Guigo. Vita Sancti Hugonis episcopi Gratianopolitani (PL 153, 761—784); Petrus Venerabilis. De miraculis. II. 28 (PL 189, 943—945). Ср.: Knowles 1963, 375—391. Орден картузианцев основал св. Бруно, прежде преподававший богословие в Реймсе; в 1084 г. он с несколькими послушниками основал в Грезиводане, в долине реки Изера, севернее Гренобля, первую картузианскую обитель, получившую название Гранд-Шартрез. История о сне св. Гуго, епископа Гренобльского, неизвестна из других источников; отложившийся от ордена дом в диоцезе Сен-Жан-де-Морьен отождествлению не поддается. Мап возвращается к картузианцам ниже, гл. 28.

(обратно)

114

…на всякий манер наживая именье… — Ср.: Гораций. Послания. I. 1. 66.

(обратно)

115

…отолстела, расширилась, воспротивилась; уклонилась… — Втор. 32: 15.

(обратно)

116

О происхождении гранмонтанцев. — Гиральд Камбрийский в «Зерцале церковном» (Giraldus IV, 254—260) аналогичным образом помещает рассказ об ордене гранмонтанцев вслед за рассказом о картузианцах; ср.: Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 2183—2226. Орден был основан овернским дворянином Этьеном (Стефаном) де Мюре ок. 1100 г. Раздор между клириками и братьями-мирянами, о котором говорит Мап, был прекращен папой Иннокентием III после 1198 г. Мап возвращается к гранмонтанцам в гл. 26.

(обратно)

117

…ко Господу, Который не забывает миловать. — Пс. 76: 10.

(обратно)

118

…досель в судилище тяжба… — Гораций. Наука поэзии. 78.

(обратно)

119

О происхождении храмовников. — Орден тамплиеров основан в 1118 г. Гуго де Пейеном (Hugues de Payns или Payens), чье имя Мап превратил в Паган (Paganus — Payne, «язычник»), и официально признан на соборе в Труа в 1128 г.; подробнее см., например: Мельвиль 2000, 11—34. Ср.: Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 2051—2068. Легенда, рассказанная в этой главе, возможно, объединяет историю Атилия Регула, согласно обещанию вернувшегося в Карфаген на верную смерть (Цицерон. Об обязанностях I. 39; III. 99—100), с историей Дамона и Финтия (Цицерон. Об обязанностях III. 45; Valerius Maximus. Facta et dicta memorabilia. IV. 7; Гигин. Мифы. 257).

(обратно)

120

…его Господин… — Т. е. Христос.

(обратно)

121

Другое чудо. — Сходные истории о сверхъестественном Заместителе на турнире: Иаков Ворагинский. Золотая легенда. 131. 2; Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. VII. 38. См.: Liebrecht 1879, 29.

(обратно)

122

Меч приемлют и от меча погибают. — Мф. 26: 52.

(обратно)

123

…Кто в час, как Петр наносил удар, не захотел призвать легионы ангелов. — Мф. 26: 53.

(обратно)

124

…не избрали они благой части… — Ср.: Лк.10: 42.

(обратно)

125

…стяжали апостолы Дамаск, Александрию и великую часть мира… — Церковь в Александрии, по преданию, основана апостолом Марком (см., например: Иаков Ворагинский. Золотая легенда. 59). Дамаск в христианской истории славен обращением апостола Павла и первою его проповедью (Деян. 9: 27). «Великая часть мира», возможно, значит «Азия» (см. примеч. 463).

(обратно)

126

Давид же, идя во сретенье Голиафу, говорит: «Ты идешь на меня с оружием, я же иду на тебя во имя Господа, да ведает весь сонм, что не мечом спасает Господь». — 1 Цар. 17: 45—47.

(обратно)

127

…князь горделивый… — Т. е. дьявол.

(обратно)

128

…следом ветерок, и в нем Господь. — 3 Цар. 19: 11—12; ср.: Ogle 1940, 207—209.

(обратно)

129

Если вспомнят и обратятся к Господу все концы земли, по пророку… — Пс. 21: 28.

(обратно)

130

Если мир придет, что с мечом произойдет? — Ср.: Мф. 10: 34.

(обратно)

131

О сыне султана Вавилонского. — Более краткое изложение истории о том, как тамплиеры захватили бежавшего из Египта Насира ад-Дина, сына великого визиря Аббаса, и выдали его арабам: Willelmus Tyrensis. Chronicon. XVIII. 9, под 1155 годом, где она иллюстрирует алчность храмовников. Об этих двух рассказах см.: Barber 1994, 75f. Вавилония (Babilonia) — обычное в средневековых латинских текстах название Каира. Абекий — Аббас.

(обратно)

132

…наподобие благороднейших мучеников, короля Эдмунда и блаженного Себастьяна, стрелами пронзаемый… — Эдмунд, король Восточной Англии, был убит викингами в 869 г.; впоследствии его смерть стали сравнивать со смертью св. Себастьяна, пронзенного стрелами. Его рака в бенедиктинском аббатстве в Бери была значимым центром паломничества с XI в.

(обратно)

133

…возрожден водою и Духом Святым… — Ин. 3: 5.

(обратно)

134

О Старце ассасине. — Речь идет о «Старце Горы», шейхе ассасинов. Историю рассказывают также Willelmus Tyrensis. Chronicon. XX. 31—32 и Jacques de Vitry. Historia Orientalis. I. 14. См. Hinton 1923, 450f. Об исторической основе этого рассказа — переговорах, которые вел лидер низаритов Рашид ад-Дин Синан с королем Иерусалима Амори, планировавшим совместное нападение на Египет, и совершенном тамплиерами убийстве низаритского посла зимой 1173—1174 гг. — см. Hamilton 2007.

(обратно)

135

…нарицаемый Старцем ассасином, то есть повелевающим сидящими под небом… — Образец фантастического этимологизирования: Senex Axassessis, quasi sub axe consessis inperat.

(обратно)

136

…жрецов и левитов… — Библейская формула (Втор. 18: 1; 3 Цар. 8: 4; 1 Парал. 15: 14 и др.), в переводе М. Р. Джеймса: «священников и диаконов».

(обратно)

137

…освобождает плененных в мошне… — Т. е. выводит из нее деньги, как Господь вывел Израиль из плена египетского (следуем толкованию Ригга: Rigg 1985, 180).

(обратно)

138

…собирает от всех стран… — Ср.: Иер. 29: 14.

(обратно)

139

…мизинец их больше него самого. — Ср.: 3 Цар. 12: 10.

(обратно)

140

Джоселин, епископ Солсберийский, так ответил сыну своему Реджинальду Батскому… — Реджинальд Фитц-Джоселин был избран епископом Бата в 1173 и рукоположен 23 июня 1174 архиепископами Кентербери и Тарантеза по приказанию папы, после того как Реджинальд посетил папскую курию. Он был одним из четырех епископов, избранных в 1173 г., после примирения Генриха II с папой Александром III: «Он [Генрих] выставил их кандидатуры, Александр III утвердил их, и Бекет перевернулся в гробу» (Crosby 2013, 99). Их рукоположению помешал спор между Генрихом II и Генрихом Молодым Королем, вследствие чего Реджинальд и вынужден был отправиться в Рим. Его отец, Джоселин де Бохон, был епископом Солсбери в 1142—1184 гг. Подробнее о Реджинальде см.: Crosby 2013, 72—74.

(обратно)

141

Все, что хотел, сотворил. — Пс. 113: 11.

(обратно)

142

…тростью, в воде переломленной… — В оригинале: baculus in aqua fractus. Возможно, этот образ восходит к Августину, обращавшемуся к нему в полемике со скептиками (Против академиков. III. 11): не чувства ошибаются, показывая весло в воде сломанным, а разум, делающий неверные выводы из чувственных данных. Если так, то Мап контаминирует августиновский образ с библейской «тростью надломленной» (baculus confractus, Ис. 36: 6).

(обратно)

143

О происхождении госпитальеров. — Орден рыцарей Св. Иоанна Иерусалимского, или госпитальеров, был создан в подражание ордену тамплиеров в начале XII в. и утвержден папской буллой в 1113 г.; они стали распространенной темой сатиры, ср.: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. III. 12 (Giraldus IV, 205), Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 2069—2076 и др.

(обратно)

144

…что пришел послужить, привыкший, чтоб ему служили… — Ср.: Мф. 20: 28.

(обратно)

145

Они прияли Господа в тихом ветре… — 3 Цар. 19: 11—12.

(обратно)

146

…против Господа и помазанника Его. — Пс. 2: 2. Распространенное в эту пору описание кардиналов как сената Римской церкви восходит по крайней мере к Петру Дамиани (Ullmann 1955, 320—321).

(обратно)

147

На Латеранском соборе, созванном при папе Александре Третьем… — III Латеранский собор (март 1179 г.). Ср. ниже: I. 31.

(обратно)

148

…хоть она не Амор, но вся покорилась ей Рома… — Аллюзия на знаменитый вергилиевский стих: «Все побеждает Амур, итак — покоримся Амуру» (Буколики. X. 69, перевод С. В. Шервинского); amor наоборот читается Roma.

(обратно)

149

Они постоянно растут, а мы умаляемся. — Ин. 3: 30.

(обратно)

150

Пропитание от алтаря сперва дано нам Богом… — Ср.: Лев. 2: 3; Числ. 18: 31; Втор. 18: 1—3; 1 Кор. 9: 13.

(обратно)

151

…мы можем просить подаяния: но стыд запрещает… — Ср.: Лк. 16: 3.

(обратно)

152

…секира лежит при корне… — Мф. 3: 10.

(обратно)

153

Мне секира лежит при корне, если не принесу моего дара к алтарю. — Hieronymus. Epistola 14. Слово carcer употреблялось не только в смысле «тюрьма», но и применительно к монашеской келье. «Присвоение церквей монастырями задумывалось отчасти как мера по усовершенствованию пастырского попечения, отчасти — чтобы направить на религиозные дела чрезмерные богатства или десятину, прежде попадавшую в мирские руки; но зависть белого духовенства была естественной» (Walter Map 1983, 70).

(обратно)

154

…однако если вы захотите вступить в наше братство и принесете дому Господнему что-нибудь от своего имения, то освободитесь. — Плата за вступление в орден начинает в этот период рассматриваться как симония; об этом вопросе в связи с тамплиерами см. Lynch 1976, 190—192.

(обратно)

155

О происхождении цистерцианцев. — Рассказ Мапа о начале цистерцианского ордена содержит много измышлений. Аббатство Сито было основано в 1098 г. после ухода из Молемского монастыря св. Роберта Молемского с группой монахов — не отшельников. Молем был основан отшельниками, и цистерцианцы испытывали влияние идей отшельничества, но при этом твердо держались киновийной жизни. Один из первых монахов Стефан Хардинг, впоследствии третий аббат Сито и автор такого важного для цистерцианской жизни документа, как Carta Caritatis, на самом деле раньше был монахом в Шерборнском аббатстве; но едва ли правда то, что он бежал оттуда из-за строгостей аббата. С сатирой Мапа на цистерцианцев ср.: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae (Giraldus IV, 111—117, 129—248), Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 957 и след., 2111—2182.

(обратно)

156

…не в Павловой или Иларионовой пустыне… — Знаменитые отшельники III—IV вв. Павел Фивейский (ср.: II, 15) и Иларион Великий.

(обратно)

157

Черная Гора — массив древнего красного песчаника, замыкающий с запада родной край Мапа, юго-западный Херефордшир.

(обратно)

158

…не в пещерах и гротах… — Ср.: Евр. 11: 38.

(обратно)

159

…к ивам бежит, но сперва увиденной быть она хочет. — Вергилий. Буколики. III. 65.

(обратно)

160

…в полуночи встают исповедаться Господу, как говорит псалмопевец… — Пс. 118: 62.

(обратно)

161

…с восходом солнца ясного взнести мольбы ко Господу… — Начало знаменитого гимна «Iam lucis orto sidere», исполняемого на заутрене.

(обратно)

162

Никто из монахов … не было. — Правило св. Бенедикта (гл. 39) запрещает свежее мясо; хотя послабления делались в разные времена и в разных местах, рассказ об особом разрешении во времена Карла Великого не имеет под собой оснований (об английской практике см.: Knowles 1963, 458 ff.). «Лавровое масло» (oleum laurinum) выглядит странно; оно, конечно, упоминается у Плиния (Естественная история. XXIII. 43. 86), но не применительно к кулинарии; предлагали понимать эти слова Мапа как «масло или лавровый лист».

(обратно)

163

…старинной стези… — Иер. 6: 16.

(обратно)

164

…живя, как апостол, трудом рук своих… — Ср.: 1 Кор. 4: 12.

(обратно)

165

…никому не делая, чего себе бы не желали, никому злом за зло не воздавая… — Ср.: Лк. 6: 31; 1 Фес. 5: 15.

(обратно)

166

…Ясная Долина. — Цистерцианцы, селившиеся в диких местах, часто давали своим обителям совершенно новые имена. Перечень Мапа смешивает реальность и выдумки. Casa Dei (Божья Хижина) может быть La Chaise-Dieu, но это бенедиктинская обитель; Vaudey, цистерцианский монастырь в Линкольншире, и другие обители, называвшиеся Vallis Dei (Божья Долина); цистерцианской обители Portus Salutis (Гавань Спасения) не было, но монастырь в Хайльбронне был известен как Fons Salutis; Ascende Celum (Взойди-на-Небо), возможно, внушен Scala Dei в диоцезе Тарба; Mira Vallis (Дивная Долина) — Merevale в Уорикшире; Lucerna (Лампада), может быть, отзвук цистерцианской Lucella (Lützel в Эльзасе); наконец, Clara Vallis (Ясная Долина) — Клерво, обитель самого Бернарда. См.: Walter Map 1983, 76.

(обратно) class='book'> 167 Денница (Lucifer) — бог утренней звезды и сама утренняя звезда (т. е. Венера). Ср.: Isidorus Hispalensis. Etymologiae. V. 30. 7: «Шестой день недели назван от Венериной звезды, нарицаемой Денницей, самой светлой среди всех светил».

(обратно)

168

Жоффруа Осерский, или Жоффруа Клервоский (1115/1120—после 1188), секретарь Бернарда, клервоский монах, впоследствии аббат Иньи и Клерво, затем — Фоссановы и Откомба, написал III—V книги «Первого жития» св. Бернарда, включая обзор его чудес в кн. IV, и частично — «Чудеса» (кн. VI), а кроме того, был издателем этого произведения в целом; он также написал житие св. Петра Тарантезского.

(обратно)

169

…два белых аббата… — Т. е. цистерцианцы.

(обратно)

170

…магистра Петра, вождя номиналистов… — Т. е. Петра Абеляра.

(обратно)

171

Читали послание господина Бернарда, аббата Клервоского, к папе Евгению… — Видимо, Послание 189, где Бернард нападает на Абеляра и Арнольда (русский перевод см. в: Абеляр 1959, 130—134); письмо обращено к папе Иннокентию II (1130—1143), но для Мапа было естественно сделать получателем этого письма Евгения III (1145—1153), бывшего цистерцианского монаха и ученика св. Бернарда.

(обратно)

172

Господин Бернард велел вынести тело в отдельный покой и, выгнав оттуда всех, лег на мальчика… — Ср. воскрешение Христом дочери Иаира (Мк. 5: 40) и воскрешение Елисеем сына сонамитянки (4 Цар. 4: 34).

(обратно)

173

Аббат покраснел, а многие вышли, чтобы отсмеяться. — Об этом эпизоде, «свидетельствующем о желании Мапа присвоить себе право шутить свободно и высказывать то, о чем другие осмеливаются только думать» (Coxon 2012, 41), см.: Newman 2008, 6—9.

(обратно)

174

Вальтер, граф Неверский… — Должно быть, ошибка, и имеется в виду Гильом II, граф Неверский (ум. 1148). В 1146 г. он передал свои владения старшему сыну и поступил в обитель Гранд-Шартрез, где и умер. Ср.: Kleinberg 1992, 160—161.

(обратно)

175

«Вальтер! гряди вон». — Ср.: Ин. 11: 43.

(обратно)

176

Роберт из Бернхема — архидьякон Бакингемшира (ок. 1177—ок. 1190), друг Гильберта Фолиота, часто выполнявший дипломатические миссии в Риме. Арнольд, приор монастыря регулярных каноников в Брешии, был осужден как схизматик папой Иннокентием II в 1139 г., пересек Альпы и стал учеником Абеляра в Париже, где оставался и после осуждения Абеляра и его ухода в Клюни, проповедуя бедность и осуждая церковную иерархию. Изгнанный из Франции, он находит приют в Цюрихе и в Пассау и наконец получает позволение вернуться в Италию, где примиряется с папой Евгением III (1146). Вскоре он втягивается в бурную политическую жизнь Рима, осуждает папу и кардиналов за их образ жизни и делается вождем антипапского восстания. Изгнанный из Рима, он был схвачен Фридрихом Барбароссой, совершавшим коронационный поход в Рим, и передан папе. Арнольд был осужден как еретик и повешен в июне 1155 г., его тело сожжено, пепел брошен в Тибр. Рассказ Мапа, питающего явную симпатию к Арнольду, сжат, но не содержит существенных ошибок. Нет сомнений, что Роберт из Бернхема посещал Рим в последние годы жизни Арнольда, между 1148 и 1155 гг.

(обратно)

177

…не своего ища, но Божьего… — Флп. 2: 21.

(обратно)

178

…с удовольствием его слушали. — Мк. 6: 20.

(обратно)

179

…свет мира… — Мф. 5: 14.

(обратно)

180

Отступление магистра Вальтера Мапа о монашестве. — М. Р. Джеймс полагает, что эта глава, возможно, была написана как самостоятельный памфлет, подобно посланию к Руфину (IV. 3).

(обратно)

181

…подальше от шума и гостеприимных хозяев, то есть общедоступных мест. — В рукописи: a strepitu seorsum ab hospitibus caritatis, id est publicibus, longe; конъектура Бредли, принятая Джеймсом: pulicibus («вдали от гостей любви, то есть блох»). Следуем Дж. Б. Смиту (Smith 2017, 72), который считает эту конъектуру бессмысленной и понимает id est publicibus как замечание глоссатора, верное по существу, но искаженное ошибкой в склонении (должно быть publicis).

(обратно)

182

…если холод, под кров — и в тень, коли летнее время. — Измененный вергилиевский стих (Буколики. V. 70).

(обратно)

183

Черные монахи — бенедиктинцы; белые или серые — цистерцианцы.

(обратно)

184

…сидя с Мариею у ног Господа… — Частый у Мапа образ библейских сестер, Марии и Марфы, символов созерцательной и деятельной жизни; ср.: I. 15; I. 17; I. 24.

(обратно)

185

Они — все во всяком деле, потому полна земля владением их, и хотя Евангелие не позволяет им помышлять о завтрашнем дне… — Ср.: 1 Кор. 9: 22; Пс. 103: 24; Мф. 6: 34, а также Ogle 1940, 212—215.

(обратно)

186

Они стоят в известном отношении к единому началу… — Ср. выше, I. 1 и примеч. 5.

(обратно)

187

…для слабых они сироты… — Или же «находящиеся под опекой»; возможно, отголосок английской правовой доктрины, согласно которой церкви всегда несовершеннолетние и пользуются льготами этого положения (Walter Map 1983, 86; подробнее: Pollock and Maitland 1923, 503).

(обратно)

188

Не делай другому, чего себе не хочешь. — Ср.: Мф. 7: 12; Лк. 6: 31.

(обратно)

189

…они говорят: «Обираем египтян, обогащаем евреев»… — Смысл в том, что неправедно нажитое или употребляемое богатство может быть отобрано в пользу другого и в этом не будет беззакония. Ср. молитву на благословение пасхальной свечи: «О воистину блаженная ночь, что обобрала египтян, обогатила евреев», ту же цитату: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. III. 12 (Giraldus IV, 204), а также библейский источник — Исх. 12: 36 (Ogle 1940, 217—218).

(обратно)

190

Однако Господь говорит, что нам следует остерегаться лжепророков, которые приходят в одеждах овчих, как эти, внутри же суть волки хищные, как эти, стоя на углах улиц, молятся, как эти, расширяют хранилища свои, как эти, увеличивают воскрилия. — Мф. 7: 15; 6: 5; 23: 5.

(обратно)

191

…тот, кто обитает на небе и говорит: «Мне же да не будет хвалиться, разве только о кресте Господа нашего Иисуса Христа». — Флп. 3: 20; Гал. 6: 14.

(обратно)

192

С фарисеем говорят они: «Мы не таковы, как прочие люди», но не говорят: «Даем десятину от всего, чем владеем». С фарисеем говорят они о каждом из нас: «Не как тот мытарь», мы же говорим: «Боже, милостив буди нам грешным». — Лк. 18: 11—13. Цистерцианцы получили от папы Иннокентия II освобождение от уплаты десятины с тех земель, которые они сами возделывают. См.: Constable 1964, 246—248, 292—294.

(обратно)

193

Если внемлет гордыне Господь и не взирает на смирение, подлинно они евреи, а мы — египтяне; но если подлинно они израильтяне, то имеют любовь к Богу и к ближнему; а если кто преследует ближнего, как живет в нем любовь к Богу? — Лк. 1: 48; Ин. 1: 47; Рим. 13: 10; 1 Ин. 3: 17.

(обратно)

194

…если они их ненавидят, как же Бога любят? — 1 Ин. 4: 20.

(обратно)

195

…пусть бы они разрешились и были с Христом! — Флп. 1: 23.

(обратно)

196

Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим. — Мф. 6: 12.

(обратно)

197

…на лоне Авраамовом. — Т. е. в раю; ср.: Лк. 16: 23.

(обратно)

198

Затворить утробу для брата своего, когда он в нужде… — 1 Ин. 3: 17.

(обратно)

199

Как восседает на награбленном любовь… — Ср.: Плач 1: 1.

(обратно)

200

Как пребывает в похвальбе та, что не гордится? Как силком присваивает себе чужое та, что не ищет своего? Как радеет о прибыли та, что не своекорыстна? Как с алчностью отгоняет жителей от отеческих пределов та, что милосердна? Как не терпит соседа та, что терпелива? — 1 Кор. 13: 4—5.

(обратно)

201

…и откроется ее срам. — Ср.: Ис. 47: 3; Иез. 23: 29; Наум 3: 5.

(обратно)

202

Господня земля, а мы одни — сыны Всевышнего, и кроме нас нет достойного обладать ею. — Пс. 23: 1; Лк. 6: 35.

(обратно)

203

Господи, недостоин называться сыном Твоим, недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой. — Лк. 15: 21; Мф. 8: 8.

(обратно)

204

Недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Твоей. — Мк. 1: 7.

(обратно)

205

…почитаются достойными претерпеть поношение за имя Христово… — Деян. 5: 41.

(обратно)

206

…их недостоин мир… — Евр. 11: 38.

(обратно)

207

Будь они миротворцами, были бы сынами Божиими… — Мф. 5: 9.

(обратно)

208

…я сказал: вы боги и сыны Вышнего все. — Пс. 81: 6.

(обратно)

209

Все боги язычников демоны, Господь же небеса сотворил. — Пс. 95: 5.

(обратно)

210

…Он не есть Бог, хотящий беззакония. — Пс. 5: 5.

(обратно)

211

…Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова… — Исх. 3: 6 и пр.

(обратно)

212

Кто не оставит все ради Меня, недостоин Меня. — Ср.: Мф. 10: 37.

(обратно)

213

Имеющий две ризы пусть даст неимущему. — Лк. 3: 11.

(обратно)

214

Блажен помышляющий о нищем и убогом. — Пс. 40: 2.

(обратно)

215

Следите, чтобы не отягощались сердца ваши заботами житейскими, да не постигнет вас день внезапный. — Лк. 21: 34.

(обратно)

216

…да не постигнет вас, как путник, убожество. — Притч. 6: 11.

(обратно)

217

Никто не может служить Богу и мамоне. — Мф. 6: 24.

(обратно)

218

…их говорит: «Никто не может служить Богу без мамоны». — Об иронии Мапа на примере этого пассажа см.: Sinex 2002.

(обратно)

219

…если неправедно, хоть как-нибудь, а добудут богатства. — Гораций. Послания. I. 1. 66 (с изменениями); цитируется у Мапа не один раз. Та же цитата: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. III. 15 (Giraldus IV, 227).

(обратно)

220

…нивы теперь, где Троя была. — Овидий. Героиды. I. 53.

(обратно)

221

Чтобы им быть одним, они создают пустыню… — Игра слов: ut soli sint, solitudinem faciunt. М. Р. Джеймс приводит в параллель Тацита (Агрикола. 30), но прямое заимствование едва ли возможно.

(обратно)

222

Дациан — римский администратор в Испании (конец III—начало IV в.), при котором был мучим и казнен св. Винценций.

(обратно)

223

…превращает агниц в волчиц… — См. примеч. 758.

(обратно)

224

…больше мишеней, чем у того стрел! — Ср.: Плач 3: 12.

(обратно)

225

…все должно быть общее со всеми христианами. — Ср.: Деян. 2: 44.

(обратно)

226

…был я молод, и состарился, и не видел бедняка, получившего привилегию, ни семени его, выпросившего себе льготы вопреки общему закону, ибо в чьих руках беззаконие, тех десница наполнена мздою… — Ср.: Пс. 36: 25; 25: 10.

(обратно)

227

…не принесешь ничего — прочь побредешь ты, Гомер. — Овидий. Наука любви. II. 280.

(обратно)

228

…искоренять и разорять, созидать и насаждать… — Ср.: Иер. 1: 10.

(обратно)

229

Лиможские князья … все разорить. — Возможно, намек на события во время восстания 1173—1174 гг. и их последствия: Генрих II послал войско в Лимузен осенью 1177 г., чтобы покарать тех, кто противостоял ему, держа сторону его сыновей (Gesta Henrici Secundi I, 196). Но это может относиться и к самому 1173 г., когда Мап был в свите Генриха в Лиможе (см. ниже, II. 3). Хинтон (Hinton 1917, 102) держится датировки 1183 годом, когда Лимож был осажден, взят и разорен королем Генрихом в ходе очередной войны с сыновьями (Gesta Henrici Secundi I, 302—303).

(обратно)

230

…себя сынами света, а нас — тьмы? — Ср.: 1 Фес. 5: 5.

(обратно)

231

…зная, что Наставник наш ест с мытарями и грешниками и что Он не пришел призвать праведных, но грешных… — Ср.: Мф. 9: 11; Лк. 5: 32.

(обратно)

232

Сердце сокрушенное … в покаянии. — Пс. 50: 19; Лк. 15: 7.

(обратно)

233

…Он приходящего к Нему не изгоняет прочь… — Ин. 6: 37.

(обратно)

234

От плодов их познаете их. — Мф. 7: 16.

(обратно)

235

…расточают и дают… — Пс. 111: 9.

(обратно)

236

…дают не десницей, а шуйцей. — О леворукости как символе порочности см., например: Пастуро 2012, 222—224.

(обратно)

237

Они могут быть страннолюбивы друг к другу безропотно; но не нам, Господи Боже наш, не нам! — 1 Петр. 4: 9; Пс. 113: 9.

(обратно)

238

…туда не возвращаемся… — Ис. 55: 10.

(обратно)

239

…у этих некому подавать… — Ср.: Giraldus Cambrensis. Descriptio Kambriae. I. 10: «Среди этого народа нет нищих, ибо дома у всех них открыты каждому» (Giraldus VI, 182).

(обратно)

240

…наслаждаются в чертогах слоновой кости. — Пс. 44: 9.

(обратно)

241

…но споткнулся о камень, не понесли его ангелы… — Пс. 90: 11—12; Мф. 4: 6.

(обратно)

242

Но Рерик молвил вполголоса: «Будь проклято благочестие, обнажающее гузно!» — Распространенный в Средневековье мотив нечаянной наготы, профанирующий некоторые библейские пассажи (Быт. 9: 22, Наум 3: 5, Иер. 13: 26; ср. выше, примеч. 201). См.: Curtius 1953, 433f.

(обратно)

243

…без Цереры и Вакха зябнет наша Венера… — Ср.: Теренций. Евнух. 732.

(обратно)

244

…ропщут, как при горе Хорив, а еще при водах пререкания… — Числ. 20: 1—13; Пс. 80: 8.

(обратно)

245

…Ура, мужа праведного, удушают плевками… — Еврейское предание, воспроизведенное в «Схоластической истории» Петра Коместора: Аарон и Ур (Hur) воспротивились требованию народа: «Сделай нам богов, которые бы пошли перед нами» (Исх. 32: 1), «но негодующий народ, плюя в лицо Уру, задушил его, говорят, своими плевками»; тогда испуганный Аарон сделал золотого тельца (PL 198, 1189). Гомор в собственном смысле — мера объема, но Мап употребляет это слово в смысле «манна». Ср. этот эпизод у Петра Коместора: PL 198, 1160.

(обратно)

246

…о них и сказано через сорок лет: «Присно блуждают сердцем». — Пс. 94: 10.

(обратно)

247

Коснемся же некоторых деяний этих евреев, опустив многое из горького летописания. — Нижеследующее — прекрасный образец фигуры умолчания (praeteritio, греч. παράλειψις): Мап упоминает подряд пять проделок цистерцианцев, каждый раз выказывая намерение их не упоминать.

(обратно)

248

…Рожер, архиепископ Йоркский… — Роже де Пон-Л’Эвек, архиепископ Йоркский (1154—1181). Вильям Ньюбургский (Willelmus Neuburgensis. Historia rerum Anglicarum. III. 5) изображает его большим врагом монахов. Коксволд, недалеко от Тирска (Thirsk) в Йоркшире, был собственностью Байлендского аббатства (втянутого также в историю о ночном убийстве рыцаря в его доме, см. ниже). Невозможно проверить точность этой и нижеследующих историй, часть которых приведена также в кн.: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. III. 15—16 (Giraldus IV, 225—238; о полях, засеянных солью: 228—229; о ночном вторжении: 229—230). О возможном историческом зерне истории о меже см.: Walter Map 1983, 104.

(обратно)

249

…о двойной грамоте… — Речь идет о хирографе: две половины текста пишутся на одном листе пергамена, который затем делят пополам. При возникновении спора две половины соединяют, чтобы проверить, образуют ли они вместе тот же лист. В нашем случае монахи, по утверждению Мапа, завладевали обеими половинами и удерживали одну, отдавая другую вместе с землей.

(обратно)

250

…близ Нита… — Как и Байленд, Нит (Neath) в Гламоргане принадлежал к конгрегации Савиньи и после слияния 1147 г. стал цистерцианской обителью. Основан в 1130 г. Ришаром де Гранвилем, чьим сюзереном был лорд Гламоргана, граф Роберт Глостерский. Граф Гильом, о котором идет речь, — сын и наследник Роберта (1147—1183). Свидетельств такого дарения нет, но архивы Нита сохранились фрагментарно.

(обратно)

251

…в Вуластонском лесу они повесили египтянина и, подражая Моисею, скрыли его в песке… — Исх. 2: 12. Упомянутое место отождествляют с Вуластоном (Woolaston), владением аббатства Тинтерн в Глостершире, в Лесу Дин (Bradley 1917, 395); это в 13 милях от Вестбери-он-Северн, прихода, принадлежавшего Мапу.

(обратно)

252

…ибо их не было… — Ср.: Мф. 2: 18.

(обратно)

253

…вошел в ворота, которые не сами собой пред ними отворились… — Ср.: Деян. 12: 10.

(обратно)

254

Понтиньи — второй дочерний монастырь Сито, основанный в 1114 г., расположен близ Осера, один из важнейших монастырей ордена; здесь Томас Бекет провел большую часть своего изгнания (1164—1170).

(обратно)

255

…где никогда никакого вина не помещали. — Ср.: Лк. 23: 53.

(обратно)

256

Квинтилиан … сами рекут. — Ювенал. Сатиры. VI. 280—281, с изменениями.

(обратно)

257

…без них ничего творить не могут. — Ин. 15: 5.

(обратно)

258

Пусть же аббаты остерегутся участи Илия… — Речь о священнике Илии и его нечестивых сыновьях (1 Цар. 2—4).

(обратно)

259

…одни сидят дома, другие отправляются за добычей, но не лжет Давид, справедливо судя, что равные доли исходящему на брань и остающемуся при пожитках. — 1 Цар. 30: 24.

(обратно)

260

…разве не следует им сказать с Товией: «Посмотри, не краденый ли»? — Тов. 2: 13; ср.: Ogle 1940, 200—201.

(обратно)

261

…не усилили боль наших ран, прилагая беззаконие к беззаконию. — Пс. 68: 27—28.

(обратно)

262

Учуяли уже евреи эту книжицу и называют меня гонителем благочестия… — Ср. направленные против Мапа стихи магистра Ботевальда (см. сопроводительную статью, с. 275).

(обратно)

263

…встающих в полночь исповедаться… — Пс. 118: 62.

(обратно)

264

…меня сравнивают с поэтом Клувиеном, человеком мела и угля… — Гораций. Сатиры. II. 3. 246: «Помеченные мелом, как здоровые, или углем?» (sani ut creta, an carbone notati; ср.: Персий. Сатиры. V. 108); Акрон в комментарии к «Сатирам» поясняет: «К какому числу их следует отнести, к добрым или к дурным?» Однако Мап исходит из чтения sani an creta et carbone notati («здоровые или помеченные мелом и углем»): для него «помеченные мелом и углем» значит «безумные» (insani). Дурной поэт Клувиен упоминается у Ювенала, Сатиры. I. 80.

(обратно)

265

…что ныне прячется в ухе, будет проповедано на кровлях. — Мф. 10: 27.

(обратно)

266

…сосуды поношения… — Ср.: Рим. 9: 21.

(обратно)

267

Рекапитуляция о гранмонтанцах. — Ср. выше, I. 17.

(обратно)

268

…школа… — В оригинале secta, что в средневековой латыни может относиться и к монашескому ордену.

(обратно)

269

…горе одному! если упадет, не будет поднимающего. — Еккл. 4: 10.

(обратно)

270

Всякому просящему они открывают руку. — Лк. 6: 30; Притч. 31: 20.

(обратно)

271

Наш господин, король Генрих Второй, кому они открывают все без прикрас, по своему милосердию так безмерно щедр к ним, что они никогда не испытывают нужды. Однако и на них указывает своим пальцем алчность и не удерживается их тронуть. — С 1160-х гг. Генрих II щедро одаряет орден Гранмона, в период конфликта с Бекетом советуется с его приорами, а в завещании 1170 г. велит похоронить себя в главной обители конгрегации Гранмона, навлекая на себя критику знати, посчитавшей это несовместимым с королевским достоинством. Обмирщение ордена, вызывающее неодобрительную реакцию Мапа, происходит не в последнюю очередь из-за королевских щедрот. Подробнее см.: Касатов 2010, 119—121.

(обратно)

272

…и дела государей трактуют. — Финальная часть фразы имеет метрический характер; если это и цитата, идентифицировать ее не удается.

(обратно)

273

О происхождении Семпрингхема. — Ср.: Giraldus Cambrensis. Speculum Ecclesiae. III. 11 (Giraldus IV, 184—186); Nigellus Wireker. Speculum stultorum. 2401— 2412. См.: Knowles 1963, 205—207. Орден был основан св. Гильбертом Семпрингхемским ок. 1131 г. как двойной, для регулярных каноников и монахинь, и утвержден папой Евгением III, встречавшимся с Гильбертом в Клерво в 1147 г. По утверждению биографа Гильберта, ему было за сто лет, когда он умер (1189), так что слова Мапа имеют под собой основания.

(обратно)

274

…это делается через окно, осмотрительно устроенное, и в присутствии многих людей. — Окно между двумя половинами гильбертинской обители служило для выслушивания исповедей; оно было «на палец в длину и едва на большой палец в ширину», исповедь была выслушиваема в присутствии двух других монахинь и каноников. Соборование совершалось или в церкви, или в больнице монахинь. Из дальнейшего явствует, что Мап не знал о скандале с беременной монахиней из Уоттона (Йоркшир). Некая девица была отдана в этот приорат в четырехлетнем возрасте, выросла там, но не приняла всей душой монашеской жизни, влюбилась в одного послушника, нашла возможность с ним встречаться и забеременела. Когда их связь открылась, монахини в ярости избили грешницу и едва не сожгли; она была посажена на цепь, питалась хлебом и водой и избежала более суровых наказаний лишь благодаря беременности. Послушник пытался бежать, но был выслежен и схвачен монахами (один из них заманивал его, притворяясь его любовницей). Его доставили обратно в обитель, согрешившей монахине дали нож и заставили кастрировать связанного любовника. После этого она была отправлена обратно в свое узилище. Во сне ей явился архиепископ Йоркский, некогда приведший ее в эту обитель; он посоветовал ей исповедаться и читать псалмы. На следующую ночь, когда ей приступало уже время рожать, он явился ей снова, сопровождаемый двумя небесными женами, которые забрали ребенка и очистили тело монахини; ее цепи упали. На следующее утро ее обнаружили здоровой, девственной и явно не беременной, свободной от уз. По осмотре кельи не нашли и следа родов. Св. Элред из Риво, извещенный Гильбертом об этом деле, счел происшедшее чудом, а потому кощунственным держать ее дальше в узах. См.: Constable 1978.

(обратно)

275

Еще, рекапитуляция о картузианцах. — Ср. выше, I. 16.

(обратно)

276

…сердец, а не рубищ испытатель… — Ср.: Прем. 1: 6.

(обратно)

277

…Кого нельзя обольстить в речах… — Ср.: Мф. 22: 15.

(обратно)

278

Об одной секте еретиков. — Об этих наемных войсках, широко использовавшихся Генрихом II на континенте и известных как «рутьеры», «брабантцы» и т. п., см., например: Контамин 2001, 261—265. Вильям Ньюбургский в связи с мятежом Генриха Молодого против отца (1173) сообщает: «Встревоженный беспокойными обстоятельствами, меж тем как внутренние и внешние враги его теснили, и мало доверяя тем, кто видимым образом держал его сторону, но действовал небрежно ради благосклонности его сына, король призвал наемные войска брабантцев, называемые рутами, ибо королевские сокровищницы, которые в таковой крайности нельзя жалеть, доставляли ему денег в избытке» (Willelmus Neuburgensis. Historia rerum Anglicarum. II. 27; Chronicles I, 172). Мап — не единственный, кто ассоциирует рутьеров с еретиками; в 1215 г. Иннокентий III связывает «haereticos et ruptarios» как жертв Альбигойского крестового похода (ср.: Petrus Sarnensis. Historia Albigensium: PL 213, 575C, 650D, 655A etc.); возможно, это распространенное мнение, но у Мапа — самая ранняя отсылка к нему.

(обратно)

279

…устами своими исповедает о Христе… — Рим. 10: 9.

(обратно)

280

…всем сердцем молвя: «Нет Бога». — Ср.: Пс. 13: 1; 52: 2.

(обратно)

281

…кто покидает Господа, глаголющего, что надобно есть Его плоть и пить кровь, говоря: «Жестоко слово сие». Эти отошедшие прочь… — Ин. 6: 60, 67.

(обратно)

282

…были наречены публиканами… — Т. е. мытарями (publicani). Речь идет о катарах. Другой рассказ об их появлении в Англии: Willelmus Neuburgensis. Historia rerum Anglicarum. II. 13 (см. Дополнение III).

(обратно)

283

…а найдя его, целуют, и чем пылче горит их безумие, тем ниже: одни в лапы, многие — под хвостом, а больше всего — в срамное место… — Распространенная молва о катарах; ср.: Alanus de Insulis. De fide catholica contra haereticos. I. 63: «Называются они катарами от кота (a cato), ибо, говорят, целуют в зад кота, в образе коего, говорят, является им Люцифер» (PL 210, 366). Алан, однако, подает это лишь как одно из существующих толкований. См.: Walter Map 1983, XXXVII.

(обратно)

284

…они сами делаются как те… — В трактовке этого места следуем за Риггом (Rigg 1985, 180): еретики подражают в поведении своим гостям.

(обратно)

285

…Гильом, реймсский архиепископ, брат королевы Французской. — Гильом Белорукий, брат Генриха I, графа Шампанского, и Адели, третьей жены Людовика VII, епископ Шартра (1164—1176), архиепископ Санса (1169—1176) и Реймса (1176—1202).

(обратно)

286

…прекрасную для взора и приятную на вкус. — Ср.: Быт. 3: 6.

(обратно)

287

Но ничуть не коснулся их огонь… — Дан. 3: 50.

(обратно)

288

Нашими временами я называю современность, то есть течение этих ста лет… — Гораций, иронически разбирая, какая граница отделяет «древних, совершенных» писателей от «новых, ничтожных», обсуждает тот же срок — сто истекших лет (Послания. II. 1. 34—49).

(обратно)

289

…в Испании — рыцари, чье название происходит от меча… — Т. е. орден Сантьяго де Компостела, или Военный орден меча св. Иакова Компостельского. «Выше» о нем речь не шла; либо (как обычно считается) какой-то раздел главы утерян, либо Мап несколько небрежно отсылает к сказанному о тамплиерах и госпитальерах в гл. 18—23. Ср.: I Deug-Su 1992, 569.

(обратно)

290

О секте вальденсов. — В 1170-х гг. Петр Вальдо, богатый лионский купец, решил отказаться от мирских благ, роздал имущество нищим и призвал к покаянию и добровольной бедности ради восстановления чистоты апостольских нравов. Вальдо заказал одному лионскому клирику перевести Новый Завет на франкопровансальский (арпитанский) язык или даже сам участвовал в переводе. В 1179 г. Вальдо и один из его учеников отправились в Рим, где были приняты папой Александром III, чтобы перед коллегией из трех клириков изложить свое учение, включая такие вопросы, как всеобщее священство, Евангелие на народном языке и добровольная бедность. Встреча была безрезультатной; вопреки ожиданиям вальденсов, папа запретил им проповедовать, а III Латеранский собор в том же году осудил идеи Вальдо (но еще не отлучил вождей движения). Вальденсы не подчинились соборному решению и продолжали проповедь сообразно своему пониманию Св. Писания. В 1184 г., при папе Луции III, Веронский собор отлучил Вальдо и его последователей от Церкви, а Иннокентий III на IV Латеранском соборе (1215) объявил их еретиками.

(обратно)

291

На Римском соборе, бывшем при препрославленном папе Александре Третьем… — Снова речь о III Латеранском соборе. О поведении Мапа на соборе и его оценке вальденсов см.: Zerbi 1983; I Deug-Su 1992.

(обратно)

292

…птицы, не видя тонких силков и сетей, думают, что везде можно двигаться без помех. — Ср. сравнение безрассудной жены Разона с птицей, увязающей в силках (III. 4, в конце).

(обратно)

293

…может почерпнуть… — Ин. 4: 11.

(обратно)

294

Но разве дается бисер свиньям… — Мф. 7: 6.

(обратно)

295

Пусть с главы стекает елей на браду и оттуда на ризы; пусть льются воды из источника, а не болота из улиц. — Пс. 132: 2; Притч. 5: 16.

(обратно)

296

…как цель для стрелы. — Плач 3: 12.

(обратно)

297

…замкнуть уста мои, яко глаголющие неправедное. — Пс. 62: 12.

(обратно)

298

…я ведал, что когда осел ест чертополох, его губы гнушаются салата. — В оригинале: sciens quod asino cardones edente indignam habent labia lattucam. В таком смысле переводят эту фразу и М. Р. Джеймс, и Таппер, и Огл. При этом указывается, что это присловье было известно Мапу из бл. Иеронима, Послание 7 (PL 22, 340— 341), где, однако, смысл прямо противоположный: similem habent labra lactucam, «какие губы, такой и салат»: это высказывание, приписываемое М. Лицинию Крассу Агеласту, когда он увидел осла, поедающего чертополох (по преданию, тогда Красс единственный раз в жизни засмеялся). Мы считали бы уместным исправить в тексте Мапа indignam на dignam («этот салат достоин его губ»): тогда и цитата из Иеронима станет правильной, и весь контекст у Мапа обретет полноценный смысл (какие собеседники, такие и вопросы).

(обратно)

299

…и, шумно осмеянные всеми присутствовавшими, в замешательстве удалились. — Ошибка вальденсов, вопреки М. Р. Джеймсу, не в том, что высказанное ими мнение носит несторианский характер, а в том, что они приравнивают Богородицу к Лицам Св. Троицы (Webb 1915, 123).

(обратно)

300

…наподобие Фаэтона, который «коням не знает прозванья». — Овидий. Метаморфозы. II. 192.

(обратно)

301

…всем владеют сообща, как апостолы, нагими за нагим Христом следуя. — Деян. 2: 44. О формуле «следовать нагим за нагим Христом» (nudus nudum Christum sequi), широко используемой в XII—XIII вв., см., например: Constable 1979.

(обратно)

302

Смиреннейшим образом начинают они ныне, ибо и ногу внутрь занести не могут; но впусти их, и нас самих выставят. — Эта фраза вызвала особую дискуссию. В частности, П. Дзерби видит в ее тоне «сдержанное, но глубокое сочувствие», а в ее финальной части — «краткое, но точное пророчество» о «невероятной сокрушительной силе тезисов Вальдо и о непримиримой противоположности двух экклезиологий и двух Церквей» (Zerbi 1983, 128—130). Напротив, Ли Тыксу видит здесь ту же насмешливость и неприязнь, с какими Мап вообще относится к вальденсам: они для него — в лучшем случае то, чем были некогда современные ему монашеские ордена, начинавшие в смирении, но вознесшиеся и возгордившиеся, когда к ним пришли слава и богатства (I Deug-Su 1992, 545).

(обратно)

303

Каин — Быт. 4; Содом и Гоморра — Быт. 19; продажа Иосифа — Быт. 37; кары фараону — Исх. 7—11; златой телец — Исх. 32; Дафан и ропот в пустыне — Числ.1 6; Замврий — 3 Цар. 16: 9—19 (ср.: 4 Цар. 9: 31); Ахитофел — 2 Цар. 15—17; Навал — 1 Цар. 25.

(обратно)

304

…Пелопа и Ликаона… — Мап, возможно, смешивает две истории: об аркадском царе Ликаоне, пытавшемся накормить Юпитера мясом своего сына Никтима, и о фригийском царе Тантале, подавшем богам мясо своего сына Пелопа.

(обратно)

305

…у тех и других повествований одинаковы и манер, и намерение. — Мап традиционным образом противопоставляет fabula (основанную на вымысле) и historia (в которой вымысла нет). Ср.: Walter Map 1983, XLI, n. 2.

(обратно)

306

…ибо совершенная любовь, которая с небес, прочь изгоняет страх. — 1 Ин. 4: 18. Эта фраза выглядит уместной концовкой для всего раздела. Возможно, гл. 32, связанная с предыдущей лишь финальной сентенцией, — позднейшая прибавка к книге. Ср. однако: Smith 2017, 77.

(обратно)

307

О дивном покаянии трех отшельников. — О важной для Мапа теме героической веры в этом рассказе см.: I Deug-Su 1992, 552—554.

(обратно)

308

Филипп Ньютонский… — В Уэльсе есть несколько мест, называющихся Ньютон; возможно, имеется в виду Уэлш Ньютон, по сию пору существующий в Херефордшире к востоку от Черной Горы (Smith 2017, 141).

(обратно)

309

…на Черной Горе… — См. примеч. 157.

(обратно)

310

Унылы лицемеры, как говорит Господь, ибо совершенная любовь изгоняет купно с унынием страх. — Мф. 6: 16; 1 Ин. 4: 18.

(обратно)

311

…воздавая кесарево кесарю, а Божие Богу. — Мф. 22: 21.

(обратно)

312

…Божию милость и суд… — Пс. 100: 1.

(обратно)

313

О Григории, монахе глостерском. — См. сопроводительную статью, с. 271.

(обратно)

314

Здесь пали, здесь казни, и не в ярости Твоей обличай меня. — Цитата из Августина не идентифицируется; ср.: Пс. 6: 2; 37: 2.

(обратно)

315

…корабль почти скрывался под волнами… — Ср.: Мф. 8: 24.

(обратно)

316

Гамелин — аббат Глостерский (1148—1179), преемник Гильберта Фолиота.

(обратно)

317

Жильбер де Ласи — глава ветви семейства Ласи, члены которого много жертвовали Глостерскому аббатству; стал тамплиером ок. 1157—1159 гг. и, вероятно, умер в 1160-х гг.

(обратно)

318

Петр Тарантезский — выдающийся деятель цистерцианского ордена, архиепископ Тарантеза (ныне Мутье в Савойе) в 1142—1174 гг. Поддерживал папу Александра III против Фридриха Барбароссы и антипапы Виктора IV. В 1173 г. пытался примирить Генриха II с Людовиком VII. Канонизирован в 1191 г.

(обратно)

319

…не брался за то, чего не мог довершить. — Ср.: Овидий. Наука любви. I. 389.

(обратно)

320

…он пребывал с английским королем, господином Генрихом Вторым, в Лиможе… — В конце февраля 1173 г. Генрих II со своим двором находился в Лиможе, где принимал Гумберта III, графа Морьена, обсуждая с ним проект брака Джона, младшего из королевских сыновей (будущего короля Иоанна Безземельного), с Алисой Савойской, дочерью и вероятной наследницей Гумберта. Если бы этот проект осуществился, Джон стал бы владыкой Турина и больших территорий в северной Италии и южной Франции. Резкая реакция на этот договор Генриха Молодого, недовольного передачей Джону трех замков в континентальных владениях Плантагенетов, привела к конфликту короля с сыном и в конечном счете — к мятежу сыновей Генриха в 1173—1174 гг. Об этой ассамблее и роли Петра Тарантезского см.: Previté-Orton 1912, 338—341.

(обратно)

321

…архиепископ Лионский, по прозвищу Альбеман… — Иоанн Прекраснорукий (Jean aux Belles-mains), клерк при Теобальде, архиепископе Кентерберийском (ум. 1161), епископ Пуатье (1162—1181) и архиепископ Лионский (1181—1193), соратник Бекета в его распре с Генрихом II. Оставив архиепископский престол, кончил дни монахом в Клерво (ум. 1204).

(обратно)

322

Возлежащим одиннадцати ученикам… — Мк. 16: 14; ср.: Ogle 1940, 206.

(обратно)

323

…псы, не могущие лаять. — Ис. 56: 10. Glossa ordinaria относит этот библейский образ к прелатам: «Как псы — стадо, так прелаты должны охранять народ» (PL 113, 1298).

(обратно)

324

Серлон Вильтонский (ок. 1105—1181), учившийся и преподававший в Париже, один из самых известных поэтов «овидианского возрождения» XII в., стал сначала клюнийским, а затем цистерцианским монахом и аббатом Милостыни (Abbaye de l'Aumône, основано в 1121 г. как седьмой дочерний монастырь Сито; стало материнским аббатством для 29 обителей, включая Уэверли и Тинтерн).

(обратно)

325

…лучше тебе с одной ногой войти в Царствие Небесное, чем с двумя отправиться в геенну. — Ср.: Мк. 9: 43.

(обратно)

326

…или, скорее, как его хватили. — Истории про обличенного вора и бургундского рыцаря объединены не только тем, что в них действует Петр Тарантезский, но и тем, что в обеих обыгрывается слово corripere «хватать; обвинять, бранить». Фраза св. Петра об обличенном воре: «Corripi potest, corrigi autem non». В случае с рыцарем обыгрывается слово correptio: это не только «выговор, порицание», но и «схватывание», что уместно применяется к человеку, не способному избавиться от вцепившейся в него ящерицы.

(обратно)

327

О некоем отшельнике. — В отличие от соседних эта история явно сродни притче: в ней нет ни указаний на время и место действия, ни имен действующих лиц, и она в иносказательной форме представляет постепенное укоренение в душе греховного помысла и борьбу с ним «постом и молитвою» (ср. символическую 40-дневную длительность воздержания). Ср. IV. 2: «прельститель-змий все опоясал извивами, снаружи или ничего не осталось, или мало». Либрехт (Liebrecht 1879, 29) приводит в параллель «Сагу о Рагнаре Кожаные Штаны» (XIII в.), где змееныш, за которым ухаживала дочь ярла Херруда, так вырос, что занял весь дом и в конце концов был убит Рагнаром.

(обратно)

328

Освободил Господь отшельника. — Возможно, эта фраза — маргиналия, попавшая в текст.

(обратно)

329

Ревнуя о Господе, но не по разуму… — Рим. 10: 2.

(обратно)

330

…внял заповедям «просящему у тебя дай» и «щенки едят от крох». — Лк. 6: 30; Мф. 15: 27.

(обратно)

331

…воздвигает всю душу к Господу… — Пс. 24: 1.

(обратно)

332

О Луке Венгерском. — В этой главе речь идет о трех преемниках венгерского короля Гезы и их взаимоотношениях с Лукашем, архиепископом Эстергомским (ок. 1160/61—ок. 1179). «Умерший венгерский король» — Геза II (ум. 31 мая 1162), оставивший после своей смерти двух сыновей. Старший из них, Иштван III (летом 1162 г., когда он короновался, ему было 15 лет), встретил противодействие со стороны братьев покойного отца, Ласло и Иштвана (последнего поддерживал его тесть, император Мануил Комнин). Венгерские бароны выдвинули Ласло в согласии с традициями, требовавшими, чтобы умершему наследовал старший мужчина в роду. Ласло прибыл в Секешфехервар, заставив племянника бежать, и был провозглашен королем. Лукаш, архиепископ Эстергомский, отказался его короновать, поэтому Ласло в июле 1162 г. короновал Мико, архиепископ Калочи. Лукаш был арестован и освобожден по требованию папы Александра III 25 декабря 1162 г. (на Рождество, а не на Пасху, как у Мапа). Ласло умер 14 января 1163 г., его брат Иштван IV был коронован 13 дней спустя (церемонию снова совершилархиепископ Калочи, так как Лукаш Эстергомский вновь отказался и отлучил Иштвана, объявив его правление незаконным). Вскоре несколько венгерских баронов составили заговор против Иштвана в пользу его изгнанного племянника. Молодой Иштван начал кампанию и в решающем сражении 19 июня 1163 г. разгромил своего дядю и взял его в плен, но потом отпустил по настоянию архиепископа Лукаша. Иштван IV бежал к императору Мануилу и скоро кончил свои дни. Иштван III правил до своей скоропостижной смерти в 1172 году, на 25-м году жизни.

(обратно)

333

Жерар Девица (Gerard la Pucelle; ок. 1117—1184), преподаватель канонического права в Париже, один из приближенных Томаса Бекета, близкий друг Иоанна Солсберийского, в конце жизни — епископ Ковентри (1183—1184).

(обратно)

334

Гуго, муж родом из Ле-Мана, епископ Акры. — Возможно, речь о епископе Акры, убитом в сражении при Хаттине в 1187 г.; но более вероятно, что имеется в виду некий венгерский епископ и что Acrensis — испорченное Agriensis, т. е. «Эгерский». В венгерских источниках о нем свидетельств нет.

(обратно)

335

…если вышних склонить не могу, Ахерон я подвигну… — Вергилий. Энеида. VII. 312. Acheronta — исправление, сделанное Т. Райтом с опорой на Вергилия: в рукописи achonita, «аконит». Ригг считает исправление излишним: замена Ахеронта аконитом может быть шуткой Мапа, намекающего, что король готов прибегнуть к отраве (Rigg 1985, 179).

(обратно)

336

…обрати нечестивого, да не будет… — Ср.: Притч. 12: 7.

(обратно)

337

…рукою крепкою… — Библеизм, ср.: Исх. 13: 3; Числ. 20: 20; Втор. 5: 15, 6: 21 и пр.

(обратно)

338

…Кого он пронзил. — Ср.: Ин. 19: 37.

(обратно)

339

…убил духом уст своих… — 2 Фес. 2: 8.

(обратно)

340

«Во всяком народе, — как где-то сказано, — кто Бога боится, тот Ему приятен». — Деян. 10: 35.

(обратно)

341

…страх Божий по разуму. — Ср.: Рим. 10: 2.

(обратно)

342

Гильом де Браоз — 4-й барон Брамбер (1144/53—1211), шериф Херефордшира (с 1192), барон Абергавенни, лорд Брекнока и других областей на валлийской границе с 1175 до 1207 г., когда Иоанн Безземельный подверг его опале и послал в Уэльс войско, чтобы захватить все владения Браоза. Кончил свои дни изгнанником во Франции.

(обратно)

343

…он полностью предан беззаконию. — Гиральд Камбрийский (Descriptio Kambriae. II. 7) называет главными пороками валлийцев содомию, вероломство, разбой, грабеж, убийство, братоубийство, прелюбодеяние и кровосмешение (Giraldus VI, 215—216).

(обратно)

344

…что зовется Дина, не из-за какой-нибудь десятины… — Игра слов: Мап сближает латинское название леса, Dena, со словом deni, «по десяти». Лес Дин в Глостершире, существующий и поныне, при Вильгельме Завоевателе был объявлен королевским лесом: там водились олени и кабаны. Еще при римлянах там началась добыча железной руды; Гиральд Камбрийский (Itinerarium Kambriae. I. 5) говорит, что «знаменитый лес Дин» (nobilis Danubiae silva) снабжает Глостер дичью и железом (Giraldus VI, 55). Вестбери, где был бенефиций Мапа (см. ниже, IV. 3), находится по соседству с этим лесом.

(обратно)

345

Ост-Клифф — место на р. Северн, близ деревни Ост (Aust) в Южном Глостершире.

(обратно)

346

…четыре пенса… — В оригинале — «четыре денария».

(обратно)

347

…чтобы не лишился делатель мзды своей. — Ср.: Лк. 10: 7.

(обратно)

348

…в Кого уверовал… — 2 Тим. 1: 12.

(обратно)

349

О Кадоге, короле валлийском. — Святой Кадог (Кадок) Мудрый (ум. ок. 580), сын Гвинлиу, одного из валлийских князьков. В агиографической легенде антагонистом Кадога выступает его дядя Паул ап Глиуис, правитель Пенихена. Благоразумный рыцарь Ильтуд — это будущий святой Ильтуд, «учитель бриттов» (Житие св. Самсона), основатель монастыря Лланильтуд. Возможно, рассказ Мапа — разработанная версия истории обращения св. Ильтуда, рассказанной в житиях св. Кадога и Ильтуда. Подробнее см.: Walter Map 1983, 148f.

(обратно)

350

Кто не оставляет все ради Меня, недостоин Меня. — Ср.: Мф. 10: 37—38.

(обратно)

351

…вкушая хлеб, трудом рук своих и в поте лица своего добытый. — Ср.: Быт. 3: 19.

(обратно)

352

…преемник его, избранный по жребию… — Агиографические легенды не сообщают ничего подобного о Пауле. Дж. Б. Смит предполагает здесь ошибку в рукописной традиции: в тексте исходно могло читаться sorte faciens illac iter («вышло так, что он ехал этой дорогой»), глоссатор ошибочно соотнес sorte со словом successor, «преемник», и попытался объяснить это, прибавив: scilicet electus, «то есть избранный» (Smith 2017, 125f.).

(обратно)

353

О призрачных явлениях. — Подобные истории о деве-лебеди см.: Stith Thompson, D.361.1 и B.652.1; см. также: Rhys 1901, 70ff. А. Варваро выделяет в «Забавах придворных» комплекс однотипных историй о встрече с женщиной сверхъестественной природы и связи с ней: кроме истории Гвестина Гвестиниога сюда относятся истории Эдрика Дикого (II. 12), бретонского рыцаря (II. 13), Эннона Зубастого (IV. 9) и Герберта (IV. 11). Анализ их общих черт см.: Varvaro 1994, 80—90. См. также Дополнение II.

Исторический интерес в этой главе представляет легенда о Брихане, эпониме-основателе королевства Брихейниог (Брекнокшир) и предполагаемом основателе его королевской династии. Гиральд Камбрийский в «Путешествии по Камбрии» (Giraldus VI, 31—32) приводит другую легенду о нем; впервые он упомянут в «Житии св. Кадока» Лифриса (ок. 1086) как дед Кадока. Его связь с Кадоком и приписываемые ему валлийской легендой 12 сыновей и 24 дочери, вероятно, выдуманы в XI—XII вв. Об этом рассказе Мапа в связи с историей Мейлира у Гиральда Камбрийского (Itinerarium Cambriae. I. 5; Giraldus VI, 57), а также влиянием Гальфрида Монмутского (История бриттов. VI) на позднейшие рассказы об инкубах и суккубах см.: Flood 2013.

(обратно)

354

Озеро Брихейниог — нынешнее озеро Ллангорс.

(обратно)

355

…крики с той стороны Ллифни… — Дж. Рис замечает, что связь этой местности с криком (ср. Гиральд Камбрийский: «Большое и знаменитое озеро Брихейниог, называемое также Крикливым») вызвана к жизни неверным истолкованием валлийского Llyn Llefni от слова llef, «крик» (Rhys 1901, 72).

(обратно)

356

Вагелаук (Vagelauc) — конъектура, предложенная Дж. Эвансом вместо рукописного Nagelauc; при таком чтении имя означает «согнутый, сутулый» (Walter Map 1983, 150).

(обратно)

357

…Дехейбарта, то есть Северного Уэльса… — На самом деле Южного Уэльса (ср. однако: Bradley 1917, 395). «Id est Noruuallie» — явная глосса и, может быть, добавлена после смерти Мапа.

(обратно)

358

…ибо зверей там не осталось. — Фраза явно испорчена (перевод Таппера и Огл: «Люди Рейнога не могут вступить в бой от страха пред вашим гневом»). Reynos, вероятно, искаженная форма от Reynuc (совр. Rheinwg), а это слово появляется в источниках как альтернативное название (либо как название части) Диведа или Брихейниога. В нашем случае речь явно о Брихейниоге. «Id est Brecheniauc» — глосса, возможно, добавленная позднее, но в этом случае, похоже, правильно. См.: Walter Map 1983, 152; Smith 2017, 69, 133.

(обратно)

359

…с горы Кумерайк… — Этот трудноотождествляемый топоним (monte Cumeraic) понимают как искажение первоначально бывшего в тексте «Монтгомери» (лат. Mons Gumeri или Gumericii) (Smith 2017, 132).

(обратно)

360

…ибо такую выдумку легко изобрести о любом пропавшем. — Об этой концовке см.: Rigg 1998, 729—730; см. также: Cartlidge 2011, 9.

(обратно)

361

Эдрик Дикий (у Мапа: «Эдрик Wilde, то есть дикий»; Ордерик Виталий называет его «Эдрик по прозвищу Guilda, то есть лесной») — англо-саксонский тан, державший маноры в Шропшире и Херефордшире. После завоевания Англии Вильгельмом Эдрик не раз был среди восстававших против новой власти. Заключив союз с валлийскими князьями, он безуспешно атаковал норманнский замок в Херефорде в 1067 г.; во время волны мятежей в 1069—1070 гг. снова в союзе с валлийцами спалил город Шрусбери и осаждал Шрусберийский замок. Подчинился Вильгельму в 1070 г. и был участником его вторжения в Шотландию в 1072 г. Он не был владельцем Северного Лидбери, уже тогда принадлежавшего епископу Херефордскому, но владел Лидгемом поблизости. Альнот ближе неизвестен. Подробнее см.: Hinton 1923, 451—454. Параллель к историям Эдрика и Гвестина (см. предыдущую главу), с содержащимся в них обеих мотивом табу, дает легенда о Мелюзине и многочисленные легенды у разных народов; см.: Hartland 1891, 304—332.

(обратно)

362

…питейные дома, называемые по-английски ghildhus. — Слово ghildhus нигде более не засвидетельствовано, этимологические соображения см.: Walter Map 1983, 155. Мап, видимо, забавляется, приписывая внушительные размеры британским кабакам. Британцы славились в Средние века страстью к попойкам (Galfredus de Vino Salvo. Poetria nova. 1003: «Англия-бражница», potatrix Anglia); глоссатор Иосифа Эксетерского (Илиада. II. 87) говорит, что тот приписывает британцу «способность пить как преимущественное право» (Bate 1986, 169).

(обратно)

363

…сей прекраснейшей чумы, сей золотой угрозы… — Описание любви серией оксюморонов не раз встречается в латинской литературе XII в. Ср.: Алан Лилльский. Плач Природы. IX. 1—18: «С миром вражда, с надеждою страх, надежность с обманом, / В смеси с неистовством ум — вот что такое любовь; / Бремя легкое, крах отрадный, драгая Харибда, / Неутолимый глад и невредимый недуг. / Алчная сытость, жажда хмельная, услада обманна, / Радость, полная бед, полная радости скорбь, / Сладкое зло, злая сласть, себе горчащая сладость, / Коей хорош аромат, вкус же ее нехорош; / Буря любезная, ночь лучезарная, свет непроглядный, / Смерть живущая, жизнь мертвая, милое зло…»

(обратно)

364

Диктинна — эпитет Дианы как богини охоты; Мап мог знать его, например, из Овидия (Метаморфозы. II. 441) или Стация (Фиваида. IX. 632).

(обратно)

365

…о сборище дриад и ларах… — Лары, т. е. покровители домашнего очага, выглядят здесь не очень уместно (хотя, возможно, стоит принимать во внимание версию, что ларами становятся души добродетельных покойников: Апулей. О божестве Сократа. 15; Марциан Капелла. Бракосочетание Филологии и Меркурия. II. 162— 163). Ф. Таппер и М. Огл предполагают, что рукописное чтение alares стоит вместо larvas, «ларвы», употребляемого применительно к вампирам в женском обличье, и переводят: spectral squadrons, «призрачные полчища» (Walter Map 1924, 95, 331).

(обратно)

366

…так как Купидона справедливо изображают слепым… — Расхожий образ любовной слепоты (ср., например: Гораций. Сатиры. I. 3. 38), об истории которого см.: Ogle 1920 (пассаж Мапа цитируется на с. 244).

(обратно)

367

…поместье Лидбери, расположенное в валлийских землях… — На самом деле — в Шропшире, примерно в 8 км к востоку от вала Оффы.

(обратно)

368

О суккубах и инкубах см.: Stith Thompson, F.471.2, 471.2.1; о вере в них в средневековой Англии: Kittredge 1929, 115ff. Отсылка к инкубам и злосчастному потомству от сожительства с ними может быть навеяна Августином, О граде Божием. XV. 23. Гальфрид Монмутский (История бриттов. VI. 107) дополняет рассказ матери Мерлина о его чудесном рождении ссылкой на трактат Апулея «О божестве Сократа»: «Апулей сообщает, что между луной и землей обитают бесплотные духи, которых мы именуем инкубами. Частично они обладают естеством человека, частично — ангелов и, когда пожелают, присваивают себе человеческое обличие и сочетаются с нашими женщинами. Один из них, быть может, и предстал пред этою женщиной и породил в ней вот этого юношу» (Гальфрид Монмутский 1984, 73).

(обратно)

369

«Фантасма» происходит от слова «фантазия», то есть преходящее явление… — О понятии фантасмы, часто встречающемся не только у Мапа, но и у его современников, см., например: Varvaro 1994, 91ff. См. также Дополнение II.

(обратно)

370

…та, с бретонцами, о которой выше… — Считается обычно, что это отсылка к IV. 8. Дж. Б. Смит считает, что «об этом выше» (de quo superius) — междустрочная глосса, случайно попавшая в текст, где она выглядит ненужной и неловкой: если Мап тут же подробно излагает, какую «историю с бретонцами» он имеет в виду, отсылать читателя к другой части книги нет нужды. Эта глосса, по его мнению, исходно относилась не к бретонцам, а к Альноту, о котором шла речь в предыдущей главе (Smith 2017, 59, 76).

(обратно)

371

Еще о таких же явлениях. — Анализ основных мотивов этой истории см.: Varvaro 1994, 121—124. Сходный сюжет: Гервасий Тильберийский. Императорские досуги. III. 86; см. Дополнение II. См. также: Liebrecht 1879, 30—32; Kittredge 1929, 223f.

(обратно)

372

Еще о таких же явлениях. — Легенда о встрече св. Антония со странными созданиями взята у Иеронима, Житие св. Павла. 17 (PL 23, 22). Отождествление с Паном принадлежит самому Мапу.

(обратно)

373

Pan переводится как «все», поэтому говорят, что в нем содержится образ всего мира. — См., например: Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 81—83.

(обратно)

374

…он — один из ангелов, что были низвержены вместе с Люцифером и рассеяны по миру, каждый терпя наказание соразмерно своей гордыне. — Ниже (IV. 6) эта тема вложена в уста демона, рассказывающего об истинной природе языческих богов.

(обратно)

375

…в месте, называемом Лата Кверкус… — Этот топоним («Широкий Дуб») не идентифицируется.

(обратно)

376

…сию игру зовут ристаньем, а правильнее бы назвать терзаньем. — Игра словами torniamentum—tormentum. И королевская, и папская власть не раз пытались ограничить или вовсе пресечь проведение рыцарских турниров, так что Мап в своем неодобрении турниров совпадает с официальной церковной позицией. В 1179 г. папа Александр III издал декрет против турниров: «Следуя по стопам блаженной памяти пап Иннокентия и Евгения, предшественников наших, мы запрещаем устраивать те гнусные празднества, что зовутся в народе турнирами (torneamenta), на которых обычно по призыву собираются рыцари и, чтобы показать свои силы и отвагу, сшибаются друг с другом, откуда часто происходят людские смерти и опасности для души. Если же кто из них там умрет, хотя и не отказывать такому в покаянии, однако лишать церковного погребения» (Rogerius de Hoveden II, 176). Ср.: Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. XII. 16: «Относительно тех, кто гибнет на турнирах, нет никакого сомнения, что они отправляются в преисподнюю, если им не успело помочь раскаяние».

(обратно)

377

День хвалится вечером (vespere laudatur dies) — провербиальное выражение, ср.: Hinton 1923, 454.

(обратно)

378

…сыном Фортуны… — Ср.: Гораций. Сатиры. II. 6. 49.

(обратно)

379

О Гадоне, рыцаре отважнейшем. — О влиянии Гальфрида Монмутского на эту историю и о том, что сочетание Гадона и Оффы, возможно, порождено ассоциацией между валом Оффы и валом Уота (Wat’s dyke), самыми выдающимися достижениями человеческой деятельности на валлийской границе, см.: Walter Map 1983, XXXIX—XLII. О происхождении Гадона от героя германского эпоса по имени Wade/Wado/Wate (особенное сходство с Вате, персонажем «Кудруны») см.: Varvaro 1994, 50f. Никакими другими источниками не засвидетельствована традиция о нападении римлян на королевство Оффы. Исторический Оффа, король Мерсии (757—796), был современником Карла Великого, с которым поддерживал дружеские отношения. См.: Echard 2001 (анализ истории о Гадоне как «типичном образце придворного нарратива, успешно движущегося между нравоучительным примером и развлечением»; автор уделяет особое внимание связи этой главы с предшествующими ей историями о фантасмах).

(обратно)

380

Гадон… — Здесь и в заголовке герой в рукописи «Забав придворных» назван Градоном (Grado), во всем дальнейшем рассказе — Гадоном.

(обратно)

381

…все, что живет и движется. — Ср.: Быт. 1: 21; Ogle 1940, 207.

(обратно)

382

…в возрасте между отрочеством и юностью… — Отрочеством (pueritia) обычно считался возраст от 7 до 14 лет, юностью (adolescentia) — от 14—15 до 28, молодостью (iuventus) — от 28 до 49—50. Однако понятие iuventus могло прилагаться и к 14-летним или по крайней мере к 21-летним. См.: Hofmeister 1926.

(обратно)

383

…валом, по сию пору носящим его имя… — Он и доныне называется валом Оффы. Это земляное укрепление, достигающее 20 м в ширину и 2.4 м в высоту, тянется на 280 км, примерно совпадая с современной границей между Англией и Уэльсом. Традиционно считается, что его приказал строить король Оффа.

(обратно)

384

…выход за его пределы они оплачивали ногой и оплакивали потерю. — Источником этого рассказа, видимо, стала упоминаемая Иоанном Солсберийским (Policraticus. VI. 6) легенда о том, что эрл (впоследствии король) Гарольд угрожал валлийцам, которые переберутся через вал, отсечением правой руки.

(обратно)

385

…корень всех зол алчность. — Radix omnium malorum avaritia; начальные буквы образуют слово ROMA. Ср.: 1 Тим. 6: 10; Ogle 1940, 215—217.

(обратно)

386

Господин Куннан — лишь кунка и анус. — Непереводимая непристойность, которую Мап вложил в уста монахине: Domnus Cunnanus nichil <est> nisi cunnus et anus.

(обратно)

387

…для отдаленных индийцев… — Ср.: Гораций. Послания. I. 1. 45; I. 6. 6.

(обратно)

388

…в Колчестере, где, говорят, родилась Елена… — В «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского (V. 78) Елена, мать императора Константина, — дочь Коеля, правителя Колецестрии, т. е. Колчестера.

(обратно)

389

И разве мирен приход твой… — Ср.: 1 Цар. 16: 4.

(обратно)

390

Сван — видимо, скандинавское имя Свейн (Sveinn).

(обратно)

391

…как великие воды, когда прорвется плотина… — Ср.: Вергилий. Георгики. II. 479—480.

(обратно)

392

Об Андронии, императоре Константинопольском. — Полный ошибок рассказ о династии Комнинов. Мануил I Комнин (1143—1180), сын императора Иоанна (1118—1143), был наречен императором в обход старшего брата (Исаака, а не Андроника, как говорит Мап). Сын Мануила, Алексей II (а не Мануил), женатый на 11-летней принцессе Анне (или Агнес), дочери Людовика VII Французского, наследовал отцу в 11-летнем возрасте. Он находился под опекой своей матери, императрицы Марии, дочери Раймунда Антиохийского. Роджер Ховеденский рассказывает, что у императрицы был любовник, протосеваст Алексей Комнин, племянник Мануила, и что она покушалась отравить сына (Rogerius de Hoveden II, 201—202; ср.: Gesta Henrici Secundi I, 251). В борьбе придворных группировок победил Андроник Комнин, двоюродный брат покойного императора. Он вступил в столицу, принес присягу малолетнему императору в качестве регента и заточил Марию Антиохийскую в монастырь; вскоре он был провозглашен соправителем Алексея, а потом этот последний был задушен по его приказу. 65-летний Андроник женился на юной вдове убитого племянника, царствовал два года, потерял власть и погиб в результате константинопольского мятежа в сентябре 1185 г.; его преемником стал Исаак Ангел. О трансформации под пером Мапа исторического материала в «сагу», где поведением персонажей управляют предсказуемые мотивы (жажда власти, измена, похоть, ксенофобия), см.: Varvaro 1994, 34—36.

(обратно)

393

…то есть турками… — Глосса, возможно принадлежащая самому Мапу.

(обратно)

394

…до времени папы Луция, наследовавшего папе Александру Третьему… — Понтификат Луция III: 1181—1185, Александра III: 1159—1181.

(обратно)

395

…исполненный днями… — Ср.: Быт. 35: 29; 1 Пар. 29: 28; Иов 42: 17 и пр.

(обратно)

396

Протосальватор — искаженное греческое «протосеваст» (πρωτοσέβαστος), один из титулов, установленных при Алексее I Комнине для членов императорской семьи.

(обратно)

397

…отрекся от Него в третий раз… — Мф. 26: 34.

(обратно)

398

Греческая верность — провербиальное выражение, применяющееся к человеку непостоянному и не заслуживающему веры. См., например: Плавт. Ослы. 199; Цицерон. В защиту Флакка. 10.

(обратно)

399

Рукав святого Георгия — византийское, усвоенное затем крестоносцами название Босфора.

(обратно)

400

…был впущен в Дакские ворота… — Таких ворот в средневековом Константинополе не было. Слово «даки» (Daci) в этот период устойчиво используется применительно к датчанам.

(обратно)

401

…коих называли франками… — Греки называли франками выходцев из любой западноевропейской страны.

(обратно)

402

…после Аякса, чью доблесть недостойно одолело лукавство… — Намек на спор Аякса и Улисса о доспехах Ахилла; победил Улисс, а оскорбленный Аякс покончил с собой (Овидий. Метаморфозы. XIII. 1—394).

(обратно)

403

…у святейшей девы… — Следуем исправлению Вебба (Webb 1915, 122): virgini, «девы», вместо рукописного origini, «происхождения». Вебб предполагает, что речь идет о св. Екатерине Александрийской, и цитирует Сарумский миссал: «Украшенная ее рождением, хвалится Греция» (cuius ortu decorata gloriatur Graecia).

(обратно)

404

…не обреталось меж ними воинской славы. — Глава не окончена, ее финальная часть, видимо, подводит к описанию латинского погрома в Константинополе в мае 1182 г. О традиции описывать конфликты западноевропейцев и византийцев как продолжение конфликта троянцев и греков, так что троянская легенда ставится в параллель с завоеванием Константинополя в 1204 г., см.: Shawkross 2003 (об этом пассаже Мапа: p.125).

(обратно)

405

…имя ему Гиллескоп, то есть епископ. — Вероятно, этот человек носил гэльское имя Ghille Easbuig (Gilleasbuig), означающее «епископский слуга», а объяснение его «венцом плеши», равно как сокращение до формы «Гиллон» (Gillo, см. ниже), принадлежит самому Мапу.

(обратно)

406

…и в ответ получает другой нож между лопатками. — Мап только что сказал, что в этой схватке был всего один нож. Эта часть истории неясна.

(обратно)

407

…весьма скупые на пищу для себя и щедро уделяющие ее всякому… — Ср. примеч. 239.

(обратно)

408

О гостеприимстве валлийцев. — Об этом предмете подробно: Giraldus Cambrensis. Descriptio Kambriae. I. 10 (Giraldus VI, 182—184). Ср.: Lloyd II, 609— 610.

(обратно)

409

О Лливелине, валлийском короле. — Знаменитого валлийского короля Грифида ап Лливелина (ум. 1063) Мап превратил в Лливелина ап Грифида (см. следующую главу). Грифид стал королем Гвинеда и Поуиса в 1039 г. и завоевал Дехейбарт в 1055 г.; убит своими людьми после поражения, нанесенного ему Гарольдом Годвинсоном. См. о нем: Lloyd II, 358—371. Мап рассказывает о Лливелине четыре коротких анекдота (II. 22—23), и это не только персональные инвективы, но и общая иллюстрация валлийской отсталости: эти истории показывали современникам Мапа отталкивающие черты валлийской культуры — странную правовую систему, внимание к пророчествам и крайнее политическое насилие (Smith 2017, 23—26).

(обратно)

410

…имел прекраснейшую жену… — Грифид был женат на Эдите, дочери Эльфгара, эрла Мерсии, впоследствии вышедшей замуж за Гарольда Годвинсона. Но возможно, у него была другая жена раньше.

(обратно)

411

…кто обесчестит блудом супругу валлийского короля, пусть выплатит королю тысячу коров… — Валлийские законы устанавливают плату за королевский sarhad — т. е. определенные виды оскорбления королю, в том числе и дурное обращение с его женой, — в сто коров за каждый кантрев под его властью, а для королей Дехейбарта или Гвинеда — вдобавок серебряный прут и золотую чашу.

(обратно)

412

…поскольку сон есть лишь тень истины». — См.: Stith Thompson, J.1791 (отражение в воде, которое принимают за самое вещь), а также J.1551.1 (отражение денег как плата за воображаемую любовь); Liebrecht 1879, 33; Nauta 1931, 195; Varvaro 1994, 57f. Из многочисленных параллелей ср. историю о «суде Бокхорида»: Плутарх. Деметрий. 27; Климент Александрийский. Строматы. IV. 115.

(обратно)

413

…сидевший на отеческой золе… — Т. е. у очага в отцовском доме.

(обратно)

414

…никчемный… — В оригинале: homo nauci (naucum — «ореховая скорлупа»). Об этом выражении: Priscianus. Institutiones grammaticae. VI. 12.

(обратно)

415

…в канун Обрезания… — Праздник Обрезания Господня отмечается 1 января. Дж. Ллойд замечает, что Мап, возможно, смешивает кельтский и английский Новый год: первый из них приходился на 1 ноября, и его канун был общепризнанным временем для гаданий (Lloyd II, 358).

(обратно)

416

…сделался ты посмешищем и притчей для всех… — Ср.: Втор. 28: 37; 3 Цар. 9: 7.

(обратно)

417

…к дому Мейлерия… — Упомянутые лица отождествлению не поддаются, но Гестин (ср. выше, II. 11) — возможно, валлийское имя Iestin, Февд — Tewdws, Мейлерий — Meilyr.

(обратно)

418

…как облачко поднялось от моря… — Ср.: 3 Цар.18: 44—45.

(обратно)

419

…щедрый, бдительный, деятельный, дерзкий, остроумный, приветливый, сластолюбивый, неукротимый, вероломный и жестокий. — Образец для этой череды эпитетов, возможно, Гораций. Наука поэзии. 121.

(обратно)

420

…чтоб матери не повредили. — Финал этой фразы укладывается в стихотворный размер, но источник этой предположительной цитаты не обнаруживается.

(обратно)

421

…король Эдуард, правивший тогда Англией… — Эдуард Исповедник (1042—1066). Возможная дата описываемых событий — 1056 г. См.: Lloyd II, 358. Ост-Клифф и Бичли находятся на противоположных сторонах Северна в Глостершире, но в XI в. Бичли, вообще говоря, был в руках англичан.

(обратно)

422

…его народ отвоевал всю Англию вкупе с Корнуоллом, Скоттией и Уэльсом у гигантов… — У Гальфрида в «Истории бриттов» (I. 21) это делают троянцы во главе с Брутом. О том, что в этом споре обе стороны опираются на книгу Гальфрида, только Лливелин — на ее начальную часть, а Эдуард — на конец, см.: Smith 2017, 26—28.

(обратно)

423

…блаженному Томасу, в ту пору канцлеру господина моего короля Генриха Второго. — Томас Бекет был канцлером в 1155—1162 гг.

(обратно)

424

…короля Людовика, Карлова сына… — Возможно, речь о Людовике Заморском (936—954).

(обратно)

425

…и дал ему в наследие Крепи-ан-Валуа». — Об этом анекдоте, рассказанном Мапом Томасу Бекету, см.: Smith 2017, 18—21. Мап сам позволил нам толковать эту притчу применительно к англо-валлийским отношениям, и, по мысли Дж. Б. Смита, ее финал говорит о том, что угроза насилия — не лучшее долгосрочное решение; в названии Крепи-ан-Валуа (лат. Crespium in Valesio) он видит игру слов (Gales, Galeys, Wales и т. п. — варианты французского названия Уэльса), намекающую, чтобы английский король предоставил валлийцам какую-то землю во владение.

(обратно)

426

О Конане Бесстрашном. — В этом рассказе сталкиваются два обычая валлийцев — их пристрастие к грабежам и уважение к гостеприимству. Набег валлийцев — серьезная и постоянная угроза для жителей приграничья — сведен здесь к действиям комических персонажей, покорных только своей алчности, вплоть до пренебрежения одним из любимейших своих обычаев. Рассказ Мапа преуменьшает опасность валлийских набегов, сводя их к пародии и подводя к мысли, что военные и политические неудачи валлийцев — божественное воздаяние за их порочность (Smith 2017, 21—22).

(обратно)

427

…бой неравен. — Вергилий. Энеида. I. 475.

(обратно)

428

Не во множестве войска победа на брани, но от небес бывает сила. — 1 Макк. 3: 19.

(обратно)

429

О воре Хевеслине. — Либрехт (Liebrecht 1879, 36) приводит в параллель этой главе примеры историй об искусном воре, в том числе кражу осла из-под Санчо Пансы, обсуждаемую в «Дон Кихоте» (т. 2, гл. 4), причем сам Дон Кихот ссылается на аналогичную проделку знаменитого вора Брунелло, описанную в поэмах Боярдо (Влюбленный Роланд. II. V. 39—40) и Ариосто (Неистовый Роланд. XXVII. 84). См. также: Varvaro 1994, 61—68.

(обратно)

430

…Кадолан, сын Утера, владеет этой кобылой в Геллигаре. — Считается, что это Кадваллон аб Ивор Бах, владетель Сенгенида, в котором находится И Гелли Гайр (Y Gelli Gaer). Ср.: Lloyd II, 607—608, 637.

(обратно)

431

…на бракане… — Согласно Гиральду Камбрийскому (Giraldus VI, 184) бракан (brachan) — грубое покрывало местной выделки. «То есть отменном ковре», по замечанию Дж. Б. Смита, глосса, порожденная чересчур патриотичным валлийцем (Smith 2017, 69).

(обратно)

432

Обрезанная Изгородь (Sepes Inscisa) — перевод топонима La Haie Taillée, что появляется в валлийском как Y Gelli Gandryll.

(обратно)

433

…что был уж с хватающим сходен. — Ср.: Вергилий. Энеида. XII. 754.

(обратно)

434

Об одной диковине. — Несколько историй о ходячих мертвецах передает Вильям Ньюбургский в «Истории Англии»; см. Дополнение III. Есть много скандинавских параллелей, включая эпизод с Гламом в «Саге о Греттире». См.: Liebrecht 1879, 35f.; Gordon 2015, 392ff.

(обратно)

435

Гильом Лаудун ближе неизвестен; о Гильберте Фолиоте см. выше, I. 12.

(обратно)

436

Рожер — сын Роберта, графа Глостерского, и кузен Генриха II, епископ Вустерский в 1164—1179 гг., поддерживавший Бекета в конфликте с королем.

(обратно)

437

В книге Турпина, реймсского архиепископа, о деяниях Карла Великого… — Мап ссылается на «Историю Карла Великого», хронику, созданную в XII в. и приписанную Турпину, архиепископу Реймсскому, современнику Карла (и персонажу нескольких шансон де жест, в том числе «Песни о Роланде»). Согласно Псевдо-Турпину (гл. 7) рыцаря звали Ромарик, а чудо это совершилось, когда королевское войско стояло в Байонне.

(обратно)

438

Еще одна диковина. — М. Р. Джеймс приводит в параллель чудо, совершенное св. Августином Кентерберийским в Комптоне. Когда Августин был там ради проповеди, местный священник пожаловался, что тамошний владелец не платит десятины. Августин пытался увещевать строптивца, говоря ему, что десятая часть — не его, а Божья, но тот отвечал, что Бог не обрабатывает землю и не засевает и что десятый сноп принадлежит тому же, кому и остальные девять. Тогда Августин, повернувшись к алтарю, велел, чтобы на мессе не было никого из отлученных. Тут из гробницы поднялся труп, вышел и неподвижно стал на кладбище. Августин велел ему именем Господним поведать, кто он. Тот сказал, что был господином этого места во времена бриттов и не платил десятины, хотя священник часто его увещевал; он умер отлученным и попал в ад. Августин велел показать, где лежит тот священник, что его отлучил, и именем Божьим велел и тому подняться из гроба. Когда тот воскрес, Августин спросил, знает ли он этого человека. Лучше бы не знал, отвечал священник, — он никогда не платил десятину и совершал всякие непотребства. Но Августин упросил его дать тому отпущение, а потом велел грешнику возвращаться в гроб и ждать там судного дня. Потом Августин спросил священника, давно ли он умер и каково ему на том свете; тот отвечал, что больше 150 лет назад и что он вкушает отрады вечной жизни. Августин спросил, не хочет ли он вернуться к жизни, дабы проповедью возвращать Творцу обольщенные дьяволом души, но священник наотрез отказался менять свой покой на многотрудное земное бытие. Августин отпустил его с миром в могилу, а потом спросил у рыцаря, дрожащего от ужаса, по-прежнему ли он не хочет платить десятину. Рыцарь пал ему в ноги, плача, признавая свою вину и прося милости, и, оставив все, что имел, до конца своих дней следовал за святым Августином (Nova Legenda Anglie 1901, 100).

(обратно)

439

Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании (Nouus hic casus nouam diuine pagine disputacionem intulit). — А. Г. Ригг (Rigg 1998, 727—729) считает это намеком на школьные disputationes de quodlibet, полагая, что в конце XII в. распространился скептицизм в отношении богословских диспутаций и что Мап доводит дело до абсурда, представляя фольклорные рассказы материалом для ученых споров. Это сомнительно, по меньшей мере терминологически: практика disputationes de quodlibet в собственном смысле складывается лишь в 1230-е гг. (им предшествовали так называемые регулярные университетские диспутации — quaestiones disputatae ordinariae).

(обратно)

440

О некоторых пословицах. — Отцовские наставления (часто три совета) — сюжет, распространенный в Средние века; ср.: Римские деяния. 103 (русский перевод: Ромодановская 2009, 229—237); Саккетти. Новеллы. 16; Страпарола. Приятные ночи. I. 1. См.: Gesta Romanorum 1872, 727; Liebrecht 1879, 36.

(обратно)

441

…подобного голодному гречишке… — Ср.: Ювенал. Сатиры. III. 78.

(обратно)

442

Он поставил его над всем домом, деньгами и всеми своими делами… — Рассказ обрывается.

(обратно)

443

Целый лес и поленницу… — В оригинале: siluam… et materiam. Оба эти слова совмещают значения «лес» и «сырой материал; черновые записи» (ср. сборник Стация «Сильвы»), что и дает Мапу возможность, развивая метафору, представить себя сначала дровосеком, а потом охотником.

(обратно)

444

Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит… — Марциал. Эпиграммы. I. Вступление.

(обратно)

445

…истории… — Буквально: «примеры» (exempla). Об этом отступлении и притязании Мапа писать нравоучительные примеры см.: Echard 1998, 20.

(обратно)

446

…поэт несчастный знать не знает Муз гроты… — Этот стих был приведен как пример гиппонактова стиха (холиямба) в трактате Сервия «О ста стихотворных размерах» (Grammatici Latini IV, 458) и, видимо, в дальнейшем вел самостоятельное существование как пословичный: он появляется, например, в конце одной из рукописей «Загадок» Альдхельма (MGH AA, XV, 149).

(обратно)

447

…благим все содействует к благу… — Рим. 8: 28.

(обратно)

448

…что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу. — Притч. 25: 20.

(обратно)

449

О дружбе Садия и Галона. — III раздел «Забав придворных» состоит из четырех рыцарских романов, центральная проблема которых связана с любовным треугольником и разрешается с разрушением этого треугольника; каждый роман заново утверждает традиционные мужские ценности — обычно к невыгоде для женщин.

Первый, «Садий и Галон», неоднократно исследовался на предмет сюжетных связей с рыцарскими романами (см.: Bennett 1941; Hume 1975; Varvaro 1994, 174— 194; Wade 2011, 91—93), и в нем много романных тем и мотивов: прочная мужская дружба, речи за пиром, безрассудная просьба, рыцарь, блуждающий по темному лесу в чужом краю, важное значение Пятидесятницы, безлюдный город, дева под деревом, враждебный гигант, обмен личностями. Мап усваивает не только мотивы, но и стилистические новации романа — в частности, внутренний монолог для изображения душевной борьбы и сцен эмоционального колебания: королева — главный отрицательный персонаж, но и самый притягательный образ благодаря ее внутреннему монологу.

Второй, «Парий и Лавз», оттеняет непорочную дружбу Садия и Галона губительными отношениями Пария и Лавза. Любовный треугольник Пария, Лавза и Нина — единственный, где женщина не играет заметной роли; однако действие в романе движет женская фигура, персонифицированная Зависть, поселившаяся при вавилонском дворе, а за образец для своего преступления Парий берет Деяниру с ее отравленным хитоном — классический для Мапа пример женского вероломства, появляющийся еще в «Послании Валерия» (IV. 3).

Третий, «Разон и его жена», разрабатывает мотив женской неверности, однако Мап вводит мотив, доводящий роман до грани пародии: предмет истинной любви Разона — его конь, о потере которого он скорбит сильней, чем о потере жены. Мап неявно побуждает читателя сравнивать коня и жену, между прочим описывая супружеское поведение Разона в характерных метафорах: «…он снимает с лошади узду, чтобы искала пастьбу, где ей голод прикажет».

Последний, «Роллон и его жена», изображает отношения между знатным рыцарем Роллоном, его женой и юношей Ресом. Рыцарское воспитание Реса описывается в презрительном тоне; внешне Рес становится великим рыцарем, но внутренне, по мнению Мапа, все более уподобляется женщине («Он побеждает железные полки, стены и башни, но дух, ободрявший его во всякой победе, изнеживается, а лучше сказать — внеживается, так как он впадает в женственную слабость»). Рес, как кретьеновский Эрек, посвятив себя любви, делается женственным, в то время как его дама владеет своими чувствами и блюдет сдержанность, будучи более мужественной, чем ее поклонник. Мап, однако, не склонен подрывать нормативные гендерные роли, и в финале они восстанавливаются.

Все четыре романа примечательны тем, что в них отсутствует куртуазная любовь. Это не значит, что Мап не знал этой идеи; череда этих рассказов, кажется, призвана доставлять удовольствие именно тем, что они противопоставлены куртуазной любви, насколько возможно. Свидания расстраиваются; Амор заставляет подчинившихся ему рыцарей сбиваться с пути; к финалу от женщин избавляются вовсе. Мап дразнит читательские ожидания, вводя привычные любовные ситуации, только чтобы их отбросить, — и тем показывает хорошее знакомство с жанровыми конвенциями (Smith 2017, 29—35).

(обратно)

450

…так бежать, чтоб не настигли… — Ср.: 1 Кор. 9: 24.

(обратно)

451

…запевает песни дурному сердцу… — Притч. 25: 20 (ср. выше, III. 1).

(обратно)

452

Лукреция, жена Тарквиния Коллатина, легендарная римлянка, образец женского целомудрия (см.: Тит Ливий. История Рима от основания города. I. 57—60).

(обратно)

453

…заронил ей камешек… — Т. е. «внушил сомнение»; ср.: Теренций. Братья. 228.

(обратно)

454

…постельничий… — Не желая даже наедине с собой упомянуть имя Галона, королева называет его cubicularius; это слово значит «постельничий, камергер», но в устах королевы принимает значение «партнер по постели».

(обратно)

455

Демея — более суровый из двух братьев в комедии Теренция «Братья».

(обратно)

456

…женщина это, мужчина или среднее. — Обыгрываются названия грамматических родов.

(обратно)

457

…честность его удерживала. — Верность Галона королю и его честность по отношению к нему как супругу удерживает его от помазанной королевы и мужней жены.

(обратно)

458

…не было медведя на пути, льва на улицах, когда она вышла. — Ср.: Притч. 26: 13.

(обратно)

459

…всякий влюбленный — безумный. — Частая у латинских авторов игра словами amans — amens.

(обратно) name=t588>

460

И если быть в выраженьях смелее… — Ср.: Овидий. Метаморфозы. I. 175.

(обратно)

461

…Галон воспитан среди чужеземцев, но проникает в жилы и сердце. — В оригинале игра слов: advenas, «чужеземцев» — ad venas, «в жилы».

(обратно)

462

<Королева: …>. — Вопрос королевы утрачен.

(обратно)

463

…знатнейшие люди полумира… — Распространенное в Средние века убеждение, что Азия больше Европы и Африки вместе.

(обратно)

464

…один Галон вперял в стол тревожные взоры. — Этот «любовный транс» Галона (влюбленный, «на буйном пиршестве задумчив», вспоминает о своей далекой возлюбленной) находит параллели в «Персевале» Кретьена де Труа (4200—4215; 4360—4369; 4423—4431; 4446—4456), его же «Ланселоте» (715—726; 3691— 3694) и других средневековых романах. Близкая античная параллель к рассказу Мапа — эпизод из «Эфиопики» Гелиодора (III. 10. 2). Подробнее об этом мотиве см.: Ogle 1940a.

(обратно)

465

…дабы никто не печалился о своем удалении и не бахвалился о близости. — Еще одна черта сходства с рыцарским романом. Вальтер Мап пишет в ту пору, когда образ Круглого стола короля Артура уже сформировался: его еще нет в «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, но он появляется у одного из первых перелагателей Гальфрида, англо-нормандского поэта Васа («Роман о Бруте», ок. 1155 г.).

(обратно)

466

…свинцовой тяжестью изнуренная… — По замечанию Ригга (Rigg 1985, 181), это намек на свинцовые стрелы Купидона, отгоняющие любовь: Овидий. Метаморфозы. I. 468 и след.; ср.: Carmina Burana. 106. 5—7.

(обратно)

467

Поклялся король и раскаялся, ибо не поклялся Господь. — Ср.: Пс. 109: 4.

(обратно)

468

…смущение Ирода и настойчивость плясуньи, Фебов румянец и упрямство Фаэтона… — Мф. 14: 6—11; Овидий. Метаморфозы. II. 1 и след.

(обратно)

469

Эта-то мысль и оцепенила меня за столом, ибо она столь ужасна. — Игра слов: in mensa, «за столом» — immensa, «огромна, необыкновенна».

(обратно)

470

…подобно Эмпедоклу, прянуть в пламень Этны… — Ср. ниже, IV. 3.

(обратно)

471

…предан спесивому лбу на жертву рыцарь… — Видимо, это цитата, но идентификации не поддается.

(обратно)

472

Но королева, давно уязвленная злою заботой… — Вергилий. Энеида. IV. 1.

(обратно)

473

Пусть потеют под властью Мулькибера Стероп и Пирагмон… — Мулькибер («размягчитель») — эпитет Вулкана (Вергилий. Энеида. VIII. 724; Овидий. Метаморфозы. II. 5; Лукан. Фарсалия. I. 545; Стаций. Фиваида. V. 51 и пр.). Стероп и Пирагмон — киклопы, подручные Вулкана в его кузне; сочетание «Стероп и Пирагмон» встречается у Вергилия (Энеида. VIII. 425) и Клавдиана (Похищение Прозерпины. I. 240 и след.).

(обратно)

474

Стильбон — греческое название планеты Меркурий, использованное Марцианом Капеллой (Бракосочетание Филологии и Меркурия. I. 25; VIII. 851, 879, 880) как имя бога Меркурия. См. ниже, IV. 3.

(обратно)

475

…то, что открыто, воспаляет желание к сокрытой красе. — Распространенная мысль; ср.: Овидий. Метаморфозы. I. 500—502.

(обратно)

476

…опрометью несется на врага… — Ср.: Вергилий. Георгики. III. 236.

(обратно)

477

…крепко он бьется, крепким бойцом неприятеля сделав. — Возможно, цитата; не идентифицирована.

(обратно)

478

Раб лукавый… — Мф. 18: 32; Лк. 19: 22.

(обратно)

479

…сделав ноги дамы ему претыканием… — Ср.: Рим. 14: 13.

(обратно)

480

…победительных орлов. — Ср.: Лукан. Фарсалия. V. 238.

(обратно)

481

Как змея под вечер… — Это развернутое сравнение привлекло внимание исследователей, поскольку находит аналог в рыцарском романе «Партонопей Блуаский». Мап соединяет два отрывка из III книги «Георгик»: Вергилий предостерегает от гадюки, таящейся под кровлей и изливающей яд на скотину (ст. 416—419), и описывает, как некая змея, обитающая в Калабрии, томится жаждой и ярится от солнечного зноя (ст. 432—434). См.: Eley 2011, 94.

(обратно)

482

О расхождении между Парием и Лавзом. — Вариация «истории Фридолина» (невинный юноша, оклеветанный перед государем, по случайности избегает гибели, которую вместо него находит клеветник), ср. балладу Ф. Шиллера «Der Gang nach dem Eisenhammer» (в переводе В. А. Жуковского — «Суд Божий»). См.: Stith Thompson, K.2135; Liebrecht 1879, 38f., а также Деяния римлян, гл. 283 (Gesta Romanorum 1872, 688—691, 749).

(обратно)

483

О его самовластии и о том, как завистливо и алчно он обращал его против соседей, написано у историков. — См.: Юстин. Эпитома. I. 1, где Нин изображается как первый в истории царь-завоеватель, из-за алчности отступивший от обычая скорее защищать, чем распространять свои рубежи. Юстину в этой трактовке следуют Августин. О граде Божием. IV. 6 и Орозий. История против язычников. I. 4. 1—3.

(обратно)

484

Словно Нису и Эвриалу, дивились люди тем, кто в очах Божиих был Пирифоем и Тесеем. — Нис и Эвриал — верные друзья, прославленные вергилиевской «Энеидой» (V. 294 и след.; IX. 176 и след.); упоминание Тесея и Пирифоя объяснить сложнее: то, что они сотоварищи по преступлению, спустившиеся в преисподнюю, чтобы украсть Персефону (Walter Map 1983, 248), не соответствует мысли Мапа, изображающего Лавза человеком безукоризненным.

(обратно)

485

…что у скифских женщин в каждом глазу два зрачка и что они убивают того, на кого взглянут в гневе. — Отсылки к «двойному зрачку» см.: Плиний. Естественная история. VII. 2. 16—17; Авл Геллий. Аттические ночи. IX. 4. 8; Овидий. Любовные элегии. I. 8. 15. Об этом поверье см.: Smith 1902.

(обратно)

486

…каждый камень старается передвинуть. — Пословица, означающая «все испробовать, употребить все силы».

(обратно)

487

Вспомнив о Геркулесе и Деянире, он готовит другу Нессов яд… — Миф о гибели Геркулеса по вине его жены Деяниры, пославшей ему хитон, пропитанный отравленной кровью кентавра Несса; см., например: Овидий. Метаморфозы. IX. 99 и след. Ср. ниже: IV. 3.

(обратно)

488

…в дому демонов двойными одеждами облеченное! Но, конечно, оно устрашится стужи снежной. — Ср.: Притч. 31: 21.

(обратно)

489

…полагает, что еще мало сделано, и ревностно берется за то, что осталось сделать. — Ср.: Лукан. Фарсалия. II. 657.

(обратно)

490

…солнце его зашло в гневе… — Ср.: Еф. 4: 26.

(обратно)

491

…розгой и жезлом… — Virga et baculo, библейское выражение, ср.: Пс. 22: 4; Ис. 10: 24, Иер. 48: 17 и пр.

(обратно)

492

…скимны рыкающие взыскали его у Бога себе в пищу… — Пс. 103: 21.

(обратно)

493

Не так нечестивые, не так, но возненавидят раньше, чем услышат, осмеют раньше, чем обмыслят, чтобы, будучи в грязи, грязниться еще. — Ср.: Пс. 1: 4; Откр. 22: 11.

(обратно)

494

О Разоне и его жене. — Об истории Разона и ее параллелях (включая русские былины «Иван Годинович» и «Михайло Потык») см.: Liebrecht 1879, 39—43. О жанровой природе этой истории (с чертами сказки и шансон де жест) см.: Varvaro 1994, 163—165.

(обратно)

495

Вавассор (вальвассор) — держатель мелкого феода; в Англии XII в. слово применялось к рыцарям с определенным положением в обществе, но не имело строгого значения.

(обратно)

496

…некий эмир (это название сана). — Оговорка сделана потому, что титул правителя передан словом admirabilis, буквально означающим «удивительный». К этой латинизированной в XII в. форме арабского титула восходит современное слово «адмирал».

(обратно)

497

…Данаю или Прокриду. — Мотивы этой новеллы (вероломная жена, обладание драгоценным предметом, переодевание) явно роднят ее с мифом о Кефале и Прокриде, на который Мап прямо ссылается, однако трактовка мифа далека от хрестоматийного овидиевского рассказа (Метаморфозы. VII. 694—862). Сопоставление средневековых и ренессансных вариаций этого сюжета (армянская сказка о золотой чаше и версия Антонина Либерала [Метаморфозы. 41]; «Кефал» Никколо да Корреджо и XLIII песнь «Неистового Роланда» Ариосто, и пр.) см.: Lavin 1954.

(обратно)

498

…красой, отвагой иль златом. — Стихотворный фрагмент, источник которого не обнаружен.

(обратно)

499

…старше отрока, моложе юноши… — Ср. выше, II. 17.

(обратно)

500

Пленена в очах своих госпожа… — Ср.: Иф. 10: 17.

(обратно)

501

…и когда он захрапел, жена его узнала. — В оригинале: et ab uxore stertens agnoscitur. Джеймс: «он захрапел, и жена узнала его храп»; Ригг (Rigg 1985, 181) замечает, что этого прелестного штриха в оригинале нет; формально он прав, однако как иначе она могла узнать Разона?..

(обратно)

502

…причиною бедствий… — Ср.: Вергилий. Энеида. XI. 361.

(обратно)

503

Втуне расставляется сеть на глазах у пернатых. — Притч. 1: 17.

(обратно)

504

О Роллоне и его жене. — Две версии этой истории рассказаны в: Giraldus Cambrensis. Gemma ecclesiastica. II. 12 (Giraldus II, 226—228). В первой герой («Рес» Мапа) носит имя Реджинальд де Пумпуна, во второй — Ричард де Клара; обе истории названы недавними. Подобная же история рассказана Джованни Флорентийцем в «Пекороне» (1 день, 1 новелла); Хинтон (Hinton 1917) доказывает, что источником для итальянского новеллиста был Гиральд, а не Мап. О вариациях сюжета «Муж хвалит любовника» (включая еще Мазуччо. Новеллино. 21) см.: Bendinelli Predelli 2003; ср. также Varvaro 1994, 157—162.

(обратно)

505

Не имел он причин для надежды… — Вергилий. Буколики. II. 2.

(обратно)

506

…на себя, мальчика… — См. примеч. 382.

(обратно)

507

…не как девица или воительница, но как муж… — В оригинале игра слов: non ut uirgo uel uirago, sed ut uir.

(обратно)

508

…во всех отношеньях счастливого. — Ср.: Гораций. Оды. II. 16. 27 и след.

(обратно)

509

…дочери ночи… — «Девой, порожденной Ночью» называет Юнона фурию Аллекто: Вергилий. Энеида.VII. 331. Ср.: Цицерон. О природе богов. III. 44; Клавдиан. Против Руфина. I. 29 и след.

(обратно)

510

…Аполлона мудрее, Юпитера любезнее, Марса львинодушнее… — Мотив «превосходства», характерный для панегириков (см.: Curtius 1953, 162ff.); здесь — очередное выражение излюбленной мысли Мапа, что современные (moderni) ни в чем не уступают древним (antiqui).

(обратно)

511

…во время жатвы. — Мф. 13: 30.

(обратно)

512

Диона — Венера.

(обратно)

513

…без Него не делается ничего… — Ср.: Ин. 15: 5.

(обратно)

514

…силою добиваться… — Ср.: Мф. 11: 12.

(обратно)

515

Пролог. — О расположении и датировке этой и следующей глав см. вступительную статью.

(обратно)

516

…глядящего в рот рассказчику… — Буквально: «виснущего на устах у рассказчика» (ab ore narrantis pendentem). Выражение вергилиевское, см.: Энеида. IV. 79.

(обратно)

517

…Филиппу, графу Фландрскому… — Филипп I Эльзасский (ум. 1191), граф Фландрии с 1168 г.

(обратно)

518

Генрих Молодой Король (1155—1183), сын и наследник Генриха II, коронованный в 1170 г. в Вестминстере, поднявший мятеж против отца в 1173 г. (см. примеч. 320), примирившийся с ним в 1174 г. и снова взбунтовавшийся в 1183 г. 11 июня (день св. апостола Варнавы) 1183 г. он умер от дизентерии в Мартеле, в Дордони. Об обстоятельствах его смерти см., например: Флори 2012, 130—134.

(обратно)

519

…в лето от Воплощения Господня 1182-е, а от своего рождения 27-е. — Ошибка (возможно, писца): должно быть 1183 и 28.

(обратно)

520

Он был паче прочих красив статью и лицом… — Ср.: Пс. 44: 3. Та же псалтирная цитата применительно к Генриху Молодому Королю — у Гервасия Тильберийского (Otia imperialia. II. 21).

(обратно)

521

Можно бы уподобить его Авессалому… — С тем же Авессаломом, восставшим против отца своего Давида, сравнивает Генриха Радульф де Дисето, а по поводу его смерти рассуждает о смертях мятежных сыновей (Ralph de Diceto I, 356; II, 19—20).

(обратно)

522

…у того был один Ахитофел, а у этого много — и ни одного Хусия. — Т. е. много мудрых и искренних советчиков и ни одного лукавого (см.: 2 Цар. 15: 32—17: 23).

(обратно)

523

…милости Давида верного… — Ср.: Ис. 55: 3 (а также: Ogle 1940, 210— 211).

(обратно)

524

…и на гнев врагов его свысока воззрело око его. — Пс. 53: 9.

(обратно)

525

…затеял заговор против своего отца в Мартеле и, в тот же день пораженный молотом смерти… — Мап обыгрывает созвучие топонима Мартел и слова martellus, «молот».

(обратно)

526

…так успокоился мир по кончине Пифона. — Ср.: Клавдиан. Против Руфина, вступление к кн. I. 15.

(обратно)

527

…в церкви Святого Юлиана… — Кафедральный собор Ле-Мана. Об этих событиях см. «Хронику» Роберта де Ториньи (Chronicles IV, 305—306). Первое погребение Генриха было в Ле-Мане, второе, 22 июля, — в Руане. Ходило много ложных слухов о чудесных исцелениях у гробницы молодого короля (Willelmus Neuburgensis. Historia rerum Anglicarum. III. 7; Chronicles I, 234).

(обратно)

528

…немногим меньше ангелов… — Пс. 8: 6.

(обратно)

529

…Мерлин о нем напророчил: «Рысь, проницающая во все, будет грозить гибелью собственному роду». — Из пророчеств Мерлина в «Истории бриттов» Гальфрида (Гальфрид Монмутский 1984, 76).

(обратно)

530

…каждый камешек подвинул… — См. примеч. 486.

(обратно)

531

…яснейший ключ коварств… — В оригинале: fons scelerum serenissimus, возможно, обыгрывание слова serenissimus как части титулатуры (ср.: V. 7: «под светлейшим судьей», sub serenissimo iudice).

(обратно)

532

…полагал пред отцом соблазн… — Пс. 49: 20; Рим. 14: 13.

(обратно)

533

…по-разному воззрел Господь на их конец. — По замечанию М. Р. Джеймса, глава кажется незавершенной или поврежденной.

(обратно)

534

…поднимаюсь к колодезю… — Здесь и ниже Мап помещает Муз в «колодезь» (puteal); неясно, думает ли он при этом об источнике или об ограде; дело осложняется тем, что ниже упомянуты горные жилища Муз — Геликон и Пиерия (Walter Map 1983, 284).

(обратно)

535

…царство его всеми обладает. — Пс. 102: 19.

(обратно)

536

…ветхий днями… — Дан. 7: 9. У Мапа, однако, так назван дьявол.

(обратно)

537

Пусть вернется Катон, пусть придет обратно Нума, пусть отдадут нам Фабиев и призовут Куриев, пусть оживут Рузоны… — Ср.: Марциал. Эпиграммы. V. 28: «Чтоб добрым помянул тебя Мамерк словом, / Ты не добьешься, Авл, будь ты сама доблесть: / Хоть будешь выше Куриев в любви братской, / Приветливей Рузонов, кротче ты Нервы, / Честней Мавриков, справедливей, чем Макры, / Речист, как Регул, остроумен, как Павел, — / Он ржавым все равно сгрызет тебя зубом» (перевод Ф. А. Петровского). Мап прибавил хрестоматийных Катона, Нуму и Фабиев взамен менее известных лиц, упомянутых Марциалом. Ср.: Ювенал. Сатиры. VIII. 191—192.

(обратно)

538

Если вернешь от теней Мамерта… — Таппер и Огл считают, что имеется в виду Клавдиан Мамерт (живший в V в. богослов, автор трактата «О состоянии души»); скорее, однако, это Мамерк из все той же марциаловской эпиграммы V. 28.

(обратно)

539

Так пусть спят с Гомером Марон, с Катуллом Марс; пусть бодрствуют и пишут Херил и Клувиен, Бавий и Мевий… — Марс (Domitius Marsus, латинский поэт I в. до н. э., друг Вергилия и Тибулла) и Катулл взяты у Марциала (вступление к кн. I), Херил — у Горация (Наука поэзии. 357), Клувиен — у Ювенала (Сатиры. I. 80; ср. выше, примеч. 264), Бавий и Мевий — у Вергилия (Буколики. III. 90; о средневековой известности этих «худших поэтов своего времени» см.: Herren 2001). Руфин отсылает к персонажу клавдиановской инвективы; соположение Руфина и обителей Муз, возможно, очередная отсылка к вступлению к I книге «Против Руфина» (см. выше, IV. 1 и примеч. 526). …гоготать меж ними. — Ср.: Вергилий. Буколики. IX. 36.

(обратно)

540

Они-то почтут меня поэтом… — Буквально: «они сделают меня поэтом» (hii me poetam facient), ср.: Вергилий. Буколики. IX. 32.

(обратно)

541

…не так нечестивые читают, не так… — Ср.: Пс. 1: 4.

(обратно)

542

…позавидуют раньше, чем увидят. — Ф. Таппер отмечает тему зависти, характерную для финальной части произведения: эта глава, «которая, несмотря на ее нынешнее место в составе целого, была несомненно предназначена завершать книгу, содержит краткое упоминание о недостойных читателях этой книги» (Tupper 1917, 552). Ср. примеч. 733.

(обратно)

543

…хотел быть не Марсом, а Мулькибером. — Ср. отсылку к мифу о любви Венеры и Марса ниже, IV. 3.

(обратно)

544

Хищный зверь пожрал единственного моего. — Ср.: Быт. 37: 33.

(обратно)

545

…себя, Вальтера… — Это единственный случай, когда Мап называет свое христианское имя.

(обратно)

546

Речь Валерия к Руфину философу, разубеждающая его жениться. — Об этом «Послании Валерия», циркулировавшем в рукописях независимо от «Забав придворных» и имевшем куда большую известность, см. сопроводительную статью. О средневековой мизогинии и традиции мизогамических сочинений, к которой принадлежит трактат Мапа, см. также: Wilson 1986; Bloch 1987; Hanna and Smith 2005; на русском языке см., например: Юсим 2013.

(обратно)

547

Гнатоны — параситы (по имени персонажа теренциевского «Евнуха»).

(обратно)

548

…комики… — Comedos. Ханна и Лоулер в своем издании выбирают из разночтений форму женского рода, comedas, приводя в параллель схожих с Сиренами Муз в начале боэциевского «Утешения», которых Философия называет «театральными потаскушками», scenicas meretriculas (Jankyn’s book I, 198).

(обратно)

549

…она вливается нежно… — Притч. 23: 31.

(обратно)

550

…напоследок она укусит, как змий… — Притч. 23: 32.

(обратно)

551

…голос гуся осуждается меж лебедями… — Ср.: Вергилий. Буколики. IX. 36. Возможно, Мап рассчитывал, что его читатели помнят Вергилия (Энеида. VIII. 655—662) и комментарий Сервия к ст. 656: «Пел (canebat): как бы предсказывал, ведь „петь” означает и „говорить” и „предсказывать”».

(обратно)

552

…то, чего ты добиваешься, — химера… — Как метафора любовных опасностей Химера появляется у Горация (Оды. I. 27. 23—24). По Фульгенцию (Мифологии. III. 1), Химера — от слова cymeron, т. е. «волнение любви», «и потому изображается трехголовой, ибо у любви есть три модуса — начало, совершение и окончание». Ср.: Alanus de Insulis. Summa de arte praedicatoria. V: «Какое чудовище чудовищнее сладострастия (luxuria), которое на голове своей имеет лик девицы и образ утехи, в середине — козу со смрадом похоти, в конце — волчицу с разорением добродетели» (PL 210, 122).

(обратно)

553

…он и Сирен голоса познал, и Цирцеину чашу… — Гораций. Послания. I. 2. 23, с небольшим изменением.

(обратно)

554

…путами доблести… — Virtutis vinculis; есть разночтение «путами истины» (veritatis vinculis), предпочтенное в издании Ханны и Лоулера; см.: Jankyn’s book I, 201.

(обратно)

555

…своей философией — чтобы не сказать меланхолией — побежденный… — Возможный источник убежденности Мапа в безумии Эмпедокла — «Наука поэзии» Горация (см. след. примеч.); ср. также: Тертуллиан. О душе. 32. 1; Лактанций. Божественные установления. III. 18.

(обратно)

556

…и избегнешь услышанной от меня притчи, однако я боюсь. — Намек на легенду, по которой Эмпедокл умер, бросившись в жерло Этны. Смысл, видимо, такой: Мап надеется и предсказывает, что его друг будет подражать Улиссу: тот холодным рассуждением одолел чары Сирен, меж тем как Эмпедокл, по словам Горация (Наука поэзии. 465—466), «хладнокровно прянул в пылающую Этну». Однако и «притча», и «огни» следующего абзаца удовлетворительному толкованию не поддаются.

(обратно)

557

…тот твой огонь, который делит с тобой противная сторона, сильнее того, коим ты горишь ко мне… — Триве толкует это так: «Сильнее огонь вожделения и сладострастия, который внушает тебе противная сторона, чем огонь любви, которой ты меня любишь. Более сильный огонь по природе притягивает к себе более слабый, так что люди, у которых обгорел какой-нибудь член, придвигают его потом к огню, чтобы он оттянул огонь из них; если я буду тебе писать об этом предмете, то могу стать жертвой подобного, и потому мне запрещено говорить» (Jankyn’s book II, 169).

(обратно)

558

Первого Адама первая жена… — Разворачиваемая далее Мапом последовательность библейских персонажей «Адам — Давид (с попутным упоминанием Самсона) — Соломон» — традиционный набор примеров, который он мог найти, например, у бл. Иеронима, Послания. 22. 12 (PL 22, 401); Против Иовиниана. I. 23—24 (PL 23, 241, 243); ср.: Абеляр. Христианская теология. 2 (PL 178, 1195— 1196); Боккаччо. Жизнь Данте. 25; Гавейн и Зеленый Рыцарь. 2414—2426 и т. д. (Jankyn’s book I, 202f.).

(обратно)

559

Обрел Я мужа по сердцу Моему. — Деян. 13: 22.

(обратно)

560

О Давиде и Вирсавии — 2 Цар. 11; выражение «приходят соблазны» — Мф. 18: 7.

(обратно)

561

…повергся перед Ваалами… — Ср.: 3 Цар. 19: 18; о падении Соломона: 3 Цар. 11.

(обратно)

562

…стремительней Феба, который по Фаэтоновом падении сделался из Юпитерова Аполлона пастухом Адметовым. — Комментаторы указывают, что здесь смешиваются два мифа: пастушеская служба у Адмета, назначенная Фебу в наказание за убийство Киклопов (см., например: Гигин. Мифы. 49), становится следствием падения Фаэтона (Walter Map 1983, 292; ср.: Fumo 2010, 99—101). Ханна и Лоулер считают, что часть этой истории внушена Мапу Вергилием (Энеида. VII. 765—773) и что он помнил комментарий Сервия к этому месту или его поэтическую переработку в каролингской «Эклоге Теодула», ст. 93—96: «Волей Юпитеровой ковавших перуны Киклопов / Смерти обрек Аполлон, как свершилася гибель Пеона; / Вскоре, в горних лишен своего божества, на земле он / Начал Адмету служить, стада его охраняя». Ср. также Servius. In Georgica. III. 2. Мап явно считал, что «Пеон» — ошибка вместо «Фаэтона» (Jankyn’s book I, 204).

(обратно)

563

…если ты не мудрее Соломона… — Ср.: Hugo de Folieto. De nuptiis. I. 1: «Так что же, возлюбленный мой? Разве ты ученее Катона? разве могущественнее царя Филиппа? Не уступает горделивая женщина мудрому мужу, прогневленная — не боится могущественного» (PL 176, 1205). Вопросы о Катоне и Филиппе отсылают к Иерониму (Против Иовиниана. I. 48), одному из основных источников и образцов Мапа.

(обратно)

564

Открой глаза твои и смотри. — 4 Цар. 19: 16.

(обратно)

565

…вплоть до разделения тела и духа. — Ср.: Евр. 4: 12.

(обратно)

566

…этическая… — М. Р. Джеймс предложил исправление ethicum на ethnicum, «языческое»; Ханна и Лоулер справедливо указывают, что это противоречит общему тону всего послания. См.: Jankyn’s book I, 205.

(обратно)

567

«Смотри, кому даешь». — Disticha Catonis. Breves sententiae. 17; ср.: Сенека. О благодеяниях. I. 13—14.

(обратно)

568

…Сцилла, дочь Нисова, и Мирра, дочь Кинирова… — Две грешные женщины из овидиевских «Метаморфоз» (VIII. 1 и след.; X. 298 и след.): Сцилла предала отца из любви к врагу; Мирра, влюбившись в отца, обманом вступила с ним в любовную связь.

(обратно)

569

…для Европы был вынужден мычать. — Ср.: Овидий. Метаморфозы. VI. 103 и след.

(обратно)

570

…один заслужил озаряться именем Солнца… — В оригинале распространенная у латинских авторов игра слов: solus — «только один, единственный», и sol — «солнце». В данном случае она отсылает к этимологии sol от solus (Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 53).

(обратно)

571

О Левкотое см.: Овидий. Метаморфозы. IV. 190 и след.

(обратно)

572

…чтобы свет, который в тебе, не сделался тьмой… — Ср.: Лк. 11: 35.

(обратно)

573

Марс … на рукоплескание сатирам и посмешище небесному двору. — Ср.: Овидий. Метаморфозы. IV. 171 и след.

(обратно)

574

…трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня… — Вергилий. Буколики. IV. 63 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

575

…спасительного свойства, разделенного копыта… — Ср.: Втор. 14: 6; Лев. 11: 3.

(обратно)

576

Ложным судьею богинь… — Парисом, отвергшим Минерву ради Венеры. … не услаждать, но быть полезной. — Ср.: Гораций. Наука поэзии. 333.

(обратно)

577

…ждешь, когда протечет этот мутный поток… — Ср.: Гораций. Послания. I. 2. 42.

(обратно)

578

…горбатая неравномерность… — В оригинале: strumosa disparitas; в понимании эпитета следуем за Ханной и Лоулером, см.: Jankyn’s book I, 207.

(обратно)

579

…ораторских румян и белил… — В оригинале: purpurissum oratoris aut cerussam. Эти слова почти не засвидетельствованы как метафоры для colores rhetorici, «риторических расцветок» (редкое исключение: Fronto. Epistolae. 189). Мап основывается на традиции презрительного использования этих терминов в сатире против косметики; ср.: Иероним. Послания. 54. 7; 79. 7; 107. 5; 127. 3 (PL 22, 553, 729, 872, 1088); Тертуллиан. О женских украшениях. II. 7 (Jankyn’s book I, 208).

(обратно)

580

…был тесен мир… — Ср.: Ювенал. Сатиры. X. 168.

(обратно)

581

Тонгилия упоминает Цицерон (Против Катилины. II. 2. 4) как сторонника Катилины; сатирический персонаж Тонгилий: Ювенал. Сатиры. VII. 130; Марциал. Эпиграммы. II. 40. Предсказатель с таким именем, остерегавший Цезаря в мартовские иды, ни из каких источников не известен. Прорицателя, остерегавшего Цезаря, звали Вестриций Спуринна (Светоний. Божественный Юлий. 81; Valerius Maximus. Facta et dicta memorabilia. VIII. 9. 2); человека, подавшего Цезарю письмо, — Артемидор.

(обратно)

582

…предрекал ему жала. — В оригинале: stilos predocenti. Стиль, палочка с острым концом для письма, была металлической и не раз использовалась как оружие: так при Калигуле был убит сенатор Скрибоний Прокул (Светоний. Калигула. 28), так был убит своими учениками св. Кассиан из Имолы (Пруденций. Перистефанон. IX). С убийством Цезаря эта тема тоже связывается. Современник Мапа магистр Григорий в «Рассказе о чудесах города Рима» говорит, что Брут, Кассий и их сообщники пронзили Цезаря двадцатью четырьмя stibiis: это слово, вероятно, испорченное, предлагают понимать как stillis, «стилями». Комментарий Ридвола к этому месту: «как говорят, Цезарь погиб, пронзенный стилями» (см.: Дополнение IV).

(обратно)

583

…приклоняешь слух, как аспид к чародею… — Ср.: Пс. 57: 5—6.

(обратно)

584

Дипсада (dipsas), видимо, заимствована у Лукана (Фарсалия. IX. 610, 718, 737—760); см.: Eley 2011, 94f., 105ff. Ср. еще: Марциал. Эпиграммы. III. 44. 7.

(обратно)

585

Если ты не поднимаешь на меня руки, это лишь из уважения к королевскому миру. — В обычном праве множество преступных деяний рассматривалось как преступления против «королевского мира».

(обратно)

586

…почти отдернул ногу… — Смысл: «Цезарь почти избежал расставленной ему ловушки».

(обратно)

587

…ибо почти послушался, но покорился каре… — В оригинале игра омографами: pene — «почти» и «кара».

(обратно)

588

…нашел благочестивых нечестивыми. — Смысл фразы неясен; в переводе Таппера и Огл пояснение: «то есть ты не в силах отличать благочестивых от нечестивых». Ханна и Лоулер объясняют логику этого пассажа так: «Примеры наставляют лучше, ибо так можно постичь бедственные следствия безрассудства, не претерпевая их самому. Ты не можешь делать вид, что твое положение отличается от положения Цезаря: ты беспечно ринулся в засаду, вместо того чтоб укрыться в безопасном месте. Ты должен признать, что твоя возлюбленная, хоть и кажется незлопамятной, на деле вероломно ведет тебя к засаде, из которой ты не вернешься. Не успокаивайся оттого, что избежал опасностей в прошлом — тебе лишь повезло; порочные люди по необъяснимой причине не показали своей истинной природы. Не искушай же своего счастья» (Jankyn’s book I, 209).

(обратно)

589

Фороней — о царе-законодателе см.: Августин. О граде Божием. XVIII. 3; Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1112): «Фороней, сын Инаха и Ниобы, первый дал Греции законы». Бернард Сильвестр. Космография. I. 3. 39, о предначертаниях, содержащихся в звездах: «И Форонеев скипетр, и братьев фиванская распря, / Там Фаэтонов огонь, Девкалионов поток; / Там, на звездах, и Кодра нужда, и Креза обилье, / Там и Парисов позор, и Ипполитов там стыд…». Другие ссылки, касающиеся этого и следующих примеров, см.: Hinton 1923, 455. Леонтий — возможно, выдуман самим Мапом, как и анекдот в целом.

(обратно)

590

…в день, как ступил на путь вселенной… — Т. е. в день своей смерти. Выражение Мапа viam universitatis ingressus est варьирует библейское «вступить на путь всей земли», ingredi viam universae terrae; см.: Нав. 23: 14; 3 Цар. 2: 2.

(обратно)

591

Император Валенций — явно изобретен самим Мапом: император с таким именем не известен (ближайшие похожие — Валент и три Валентиниана). Эту историю как относящуюся к «императору Валентиниану» в XIV в. пересказывает Джон Гауэр (Исповедь влюбленного, 6396 и след.; Зерцало человеческое, 17089).

(обратно)

592

…отвечал: «Когда сквернейшего из врагов укротил, плоть мою». — Ср.: Цицерон. О старости. 47 (цитируются слова Софокла).

(обратно)

593

Цицерон после развода с Теренцией не захотел жениться, говоря, что не может уделять время в равной мере жене и философии. — Источник Мапа — Иероним. Против Иовиниана. I. 48 (PL 23, 278).

(обратно)

594

Каний из Гадеса, поэт с дарованием легким и милым, был так осуждаем пунийцем Ливием… — Поэт Каний Руф, друг Марциала (Эпиграммы. III. 20; VII. 87; X. 48); его связь с Ливием обязана своим существованием тому же Марциалу (I. 61. 3, 9). «Пунийцем» (Peno) — искажение Aponi Livio suo tellus (там же, v. 3; речь идет о знаменитом целебном источнике Апоне близ Падуи). «Приятное красноречие» (facundie iocunde), приписываемое Мапом Канию, основано на марциаловской характеристике Гадеса как «любящего пошутить», iocosae (I. 61. 9), а также на отзыве о самом Кании: «Хочешь знать, что делает твой Каний? Смеется» (III. 20. 21). Беседа двух писателей несомненно изобретена самим Мапом.

(обратно)

595

Титий — сын Геи, великан, за покушение на честь Латоны (не Юноны) низвергнутый в Тартар, где коршун вечно терзает его печень (Вергилий. Энеида. VI. 595; Гораций. Оды. III. 4. 77; Овидий. Письма с Понта. I. 2. 39; Стаций. Фиваида. IV, 538; Клавдиан. Похищение Прозерпины. II. 338; Боэций. Утешение Философией. III. m. 12. 38—39). О символическом смысле этой кары (печень как вместилище сладострастия) см.: Комментарий Ридвола в Дополнении IV. …не может … любить Юнону… — «Это значит, что он не может следовать философской жизни: трезвый историк, в его супружеском недомыслии, считает, что мудрость можно основать на степенной и скромной моногамии, поборником которой выступает Юнона. Но как Парис (см. выше), он сделал неверный выбор, хотя и не такой, как Парис, предположив, что Паллада и Юнона — одно и то же божество» (Jankyn’s book I, 211).

(обратно)

596

…то на Эвр, то на Нот, то на Зефир … перунного Либа… — Следуем чтению, принятому в издании Ханны и Лоулера: tum Euri, tum Nothi вместо принимаемого обычно tum Euronothi; см.: Jankyn’s book I, 211. Мап, таким образом, перечисляет четыре ветра: восточный (Эвр), южный (Нот), западный (Зефир), юго-западный (Либ).

(обратно)

597

Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию… — Цицерон. Об ораторе. II. 69 (ср.: Quintilianus. De institutione oratoria. VI. 3. 88); имена добавлены из Авла Геллия, Аттические ночи. XIII. 2, где, однако, не Аррий, а Акций. Анекдот Мапа имел широкое хождение в Средние века, см.: Чосер. Кентерберийские рассказы. Пролог Батской ткачихи. 757 и след. (где безутешный вдовец назван Латумием); Деяния римлян. 33 (где он — Ператин или Палетин).

(обратно)

598

Почувствовал Сульпиций, где башмак ему жмет: он расстался с женой благородной и целомудренной. — Иероним. Против Иовиниана. I. 48 (PL 23, 279), где, однако, не упомянуто имя персонажа; возможно, оно заимствовано из Валерия Максима (Facta et dicta memorabilia. VI. 3. 10). Ср.: Плутарх. Эмилий Павел. 5.

(обратно)

599

Молвит Катон Утический: «Будь мир способен обойтись без женщины, наша жизнь была бы не без богов». — Pseudo-Augustinus. Sermo 194. 6 (Nova patrum bibliotheca I, 454). Катон, как известно, был женат (см.: Лукан. Фарсалия. II. 326—391).

(обратно)

600

…как услаждает любовь и как уязвляет возлюбленный… — Ut placet dileccio et pungit dilectum. Ханна и Лоулер принимают чтение ut placet delec[ta]cio et pungit delictum, «как услаждает удовольствие и уязвляет грех».

(обратно)

601

…логика тут такая: «Сказуемые будут таковы, какие допускаются подлежащими». — Источник неизвестен. Мнение Метелла Нумидийского о браке: Авл Геллий. Аттические ночи. I. 6. О грамматической метафоре «субъект — женское начало, предикат — мужское», появляющейся у Алана Лилльского, см.: Ziolkowski 1985, 15; ср. также: Jankyn’s book I, 213.

(обратно)

602

…избавила от бремени хребет его. — Пс. 80: 7.

(обратно)

603

…если жениться и надобно, все-таки не полезно. — Ср.: 2 Кор. 12: 1.

(обратно)

604

Коринфянка Лаида, знаменитая замечательною красотою… — См.: Авл Геллий. Аттические ночи. I. 8. В XII в. эту историю пересказывают Johannes Saresberiensis. Policraticus. VI. 23; Giraldus Cambrensis. Gemma ecclesiastica. II. 1, 5 (Giraldus II, 172—173, 185) и др.; подробнее см.: Hinton 1923, 455—456.

(обратно)

605

Ливия (Ливилла) — жена Друза, сына Тиберия, обвиненная как соучастница его отравления (Дион Кассий. Римская история. 58. 11). Луцилия неизвестна: возможно, имеется в виду жена Лукреция, подавшая ему любовное зелье, от которого он лишился рассудка («Хроника» Иеронима, PL 27, 524; ср. поэму А. Теннисона «Лукреций»).

(обратно)

606

…любит или ненавидит… — Ср.: Публилий Сир. Сентенции. 6: «Или любит, или ненавидит женщина; третьего нет».

(обратно)

607

Ты помещен в печь; если ты золото, выйдешь очищенным. — Ср.: Сир. 2: 5; Зах. 13: 9.

(обратно)

608

…и вышло на горе ей то, что затевалось для ее радости. — Миф о Деянире см.: Овидий. Метаморфозы. IX. 101 и след. Фестиадой Деянира названа как дочь Алфеи, дочери Фестия.

(обратно)

609

Каждая отказывает, ни одна наотрез (quelibet negat, nulla pernegat). — Ср.: Марциал. Эпиграммы. IV. 81. 5.

(обратно)

610

…растопило целомудрие Данаи, многими оградами запечатанное. — Мап, возможно, держит в уме Горация (Оды. III. 16. 1—8).

(обратно)

611

…зачала и родила Платона. — Иероним. Против Иовиниана. I. 42 (PL 23, 273).

(обратно)

612

…и силу, и славу… — В оригинале: numinis et nominis, «имени и божества», частая у латинских авторов игра слов; см., например: Тертуллиан. К язычникам. II. 13; Alanus de Insulis. Anticlaudianus. I. 369; De arte praedicatoria. 29 (PL 210, 169). Непонятно, почему Мап считает, что имя Платона происходит от имени Аполлона. См.: Jankyn’s book I, 216.

(обратно)

613

…сосал мед из камня и елей из скалы твердой. — Втор. 32: 13; Ogle 1940, 199—200.

(обратно)

614

Лев — Ос. 5: 14; Откр. 5: 5; червь — Пс. 21: 7; овен — Дан. 8: 3, 7, 20 (или Быт. 22: 13). Ср.: Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. II. 5.

(обратно)

615

…у нас приносит обильный плод. — Ср.: Мф. 7: 17.

(обратно)

616

…стяжали кожаные пояса… — «В знак своего целомудрия», замечает Триве (Jankyn’s book II, 255). Ср.: Мф. 3: 4.

(обратно)

617

…без проповедающего… — Ср.: Рим. 10: 14.

(обратно)

618

…а больше всех — Того Большего всех, Кого могут узреть только очи чистого сердцем? — Мф. 5: 8; ср.: Климентовы Узнавания. II. 22 (PG 1, 1260).

(обратно)

619

…светильник стопам и свет стезям… — Пс. 118: 105.

(обратно)

620

…если бы ввел ее в свой чертог, чтобы царь ввел тебя в свой! — Песн. 1: 3 и антифон, основанный на этом тексте: Ogle 1940, 209—210.

(обратно)

621

…не то в пору сбора произведешь дикие ягоды. — Ис. 5: 2, 4.

(обратно)

622

Не хочу, чтоб ты сделался супругом Венеры, но Паллады. — Не единожды появляющаяся у Мапа антитеза (ср.: I. 27; III. 2; IV. 6, 11).

(обратно)

623

Она украсит тебя ожерельями драгими, она тебя облечет ризой брачной. — Ис. 61: 10.

(обратно)

624

Эта свадьба прославится Аполлоном-дружкою; петь фесценнины научит ливанские кедры женатый Стильбон. — В этой фразе содержится троекратная отсылка к Марциану Капелле. Аполлон назван дружкой (paranymphus), поскольку он сопровождает Меркурия на небеса, чтобы искать руки Филологии (Марциан Капелла. Бракосочетание Филологии и Меркурия. I. 26—30). Слово фесценнины как приблизительный синоним «эпиталамия» употреблено Клавдианом (Фесценнины на брак Гонория Августа), а затем в том же смысле дважды появляется у Марциана (Бракосочетание Филологии и Меркурия. IX. 904, 914). …ливанские кедры… — Ср.: Песн. 5:15. О Стильбоне, взятом также из Марциана Капеллы, см. примеч. 474.

(обратно)

625

Жестока эта речь… — Ин. 6: 60.

(обратно)

626

Ведь тесен путь, ведущий к жизни… — Мф. 7: 14.

(обратно)

627

…по морю, доселе девственному, не тронутому ни ладьями, ни веслами… — Ср.: Овидий. Метаморфозы. VI. 721.

(обратно)

628

…хлопотливое усердие… — Ср.: Гораций. Послания. I. 7. 8.

(обратно)

629

…к земле живых. — Пс. 26: 13; 51: 7; Ис. 38: 11 и пр.

(обратно)

630

…читай «Ауреола» Теофраста и «Медею» Назона… — Как замечают комментаторы (Webb 1915, 123; Walter Map 1983, 311), этот совет не следует принимать буквально: «Медея» была утрачена задолго до Мапа (который мог знать о ней из Квинтилиана, Наставления оратору. X. 1. 98), а «Ауреол» обязан своим существованием самому Мапу, неверно понявшему выражение Иеронима aureolus Theophrasti liber, «золотая книга Теофраста» (PL 23, 276).

(обратно)

631

…написал целого «Ореста»… — Ср.: Ювенал. Сатиры. I. 6.

(обратно)

632

…будь здоров. — Здесь кончается «Послание Валерия», разбитое в рукописи «Забав придворных» рукой неизвестного редактора на три части.

(обратно)

633

…чтоб его не отправили с плаща в грязь… — Ср. обращение к своей книге у Марциала (Эпиграммы. I. 3. 8).

(обратно)

634

…время обезьян, а не людей… — О метафоре обезьяны (как подражателя человека) в XII—XIII вв.: Curtius 1953, 538f.; см. также: Anderson 1980.

(обратно)

635

…к пустой жиле не прилепится пиявка. — Ср.: Гораций. Наука поэзии. 476.

(обратно)

636

…того дивного повара… — Имеется в виду Марциал. Средневековое мнение, что он был поваром (и его прозвище Coquus), возникло либо благодаря перечню съестного в XIII книге эпиграмм, либо просто из-за ошибки писца (Sullivan 2004, 261f.). См., например: Johannes Saresberiensis. Policraticus. VII. 12; VIII. 6; 13.

(обратно)

637

Над Меонидом самим век издевался его. — Марциал. Эпиграммы. V. 10. 7—8 (перевод Ф. А. Петровского).

(обратно)

638

…и выпрями извилистые стези. — Ис. 40: 3; Мф. 3: 3 и пр.

(обратно)

639

Уже не телесными очами… — Сам Гильберт Фолиот в своем Комментарии на «Отче наш» говорит, что к концу жизни он ослеп. Книга, о которой здесь говорится, не сохранилась (если вообще была дописана); все известные сочинения Гильберта принадлежат к более ранним годам его жизни.

(обратно)

640

…вывел тебя в дивный Свой свет… — Ср.: 1 Петр. 2: 9.

(обратно)

641

Кто был Эмпедокл и в каких муках скончался… — Мап сравнивает прыжок Эмпедокла в кратер Этны (см. примеч. 556) с прыжком Эвдона в костер.

(обратно)

642

Об отроке Эвдоне, обманутом демоном. — Среди параллелей к этой истории — рассказ Вильяма Ньюбургского (Willelmus Neuburgensis. Historia rerum Anglicarum. I. 19) об Эвдоне из Стеллы; см. Дополнение III.

(обратно)

643

Один рыцарь, из тех, что во Франции зовутся господскими, а в Англии — баронами… — Темное место; возможно, Мап повторяет старую насмешку, что многие английские бароны — выскочки, и говорит, что этого рыцаря в Англии зовут бароном, а во Франции отнесли бы к низшему сорту рыцарства, a household knight (Walter Map 1983, 315).

(обратно)

644

По словам о владычестве он подозревает в нем демона… — В оригинале аллитерация: ex dominio demonem.

(обратно)

645

Насчет ланей не знаю причины… — Речь, видимо, идет об устойчивой связи между оленями и сверхъестественными силами (ср. известный эпизод в «Житии Евстафия Плакиды», где охотнику является распятие на голове оленя, и аналогичный в житии св. Губерта Льежского). См., например: Ogle 1916 (где в пример приводятся «Лэ о Граэленте», краткая версия романа «Партенопей Блуаский»; Мэлори. Смерть Артура. VIII. 1 и т. д.).

(обратно)

646

Вот и этот «в ужасе не без причин: Сатана рядом остановился»… — Фрагмент стихотворный, но источник его не установлен.

(обратно)

647

Если сделаю, как он велит, то обманут я, преисподняя дом мой; если же нет, рук его не избегну. — Иов 17: 13; Дан. 13: 22.

(обратно)

648

…перед твоей смертью я тебя предупрежу тремя явственными знаками… — Сходные истории о том, как дьявол обещает сделать три предупреждения перед смертью, см.: Hinton 1923, 456.

(обратно)

649

…за оным блистательным князем к северу… — Ср.: Ис. 14: 12—13.

(обратно)

650

В потешных и обманных делах, признаюсь, мы искусны… — О проказах озорных, но не злых духов, павших вместе с Люцифером: Giraldus Cambrensis. Itinerarium Kambriae. I. 12 (Giraldus VI, 93).

(обратно)

651

…мы именуемся Горными обитателями, Сильванами, Дриадами, Ореадами, Фавнами, Сатирами, Наядами, коим начальники, так окрещенные народом, — Церера, Вакх, Пан, Приап и Палес. — Ср. слова Юпитера у Овидия, Метаморфозы. I. 192—195: «Есть полубоги у нас, божества наши сельские; нимфы, Фавны, сатиры и гор обитатели диких — сильваны. Если мы их до сих пор не почтили жилищем на небе, Землю мы отдали им и на ней разрешим оставаться» (перевод С. В. Шервинского). Ср.: Лукан. Фарсалия. III. 402 и след. Киттридж (Kittredge 1929, 546, n. 17) указывает также на параллель у Чосера (Троил и Крессида. IV. 1544—1545).

(обратно)

652

…все, что видели от начала… — Ср.: 1 Ин. 1: 1.

(обратно)

653

…чтобы ты не уснул в смерть… — Пс. 12: 4.

(обратно)

654

…об одном наказании, которое брат мой Морфей наложил на монаха и которое у нас называют жестоким. — По наблюдению М. Р. Джеймса (Walter Map 1914, 267f.), история, рассказанная здесь, соединяет два хорошо известных средневековых сюжета, «Художник и дьявол» (где изображение Пресвятой Девы протягивает руку и спасает художника от падения, когда дьявол выбивает из-под него лестницу) и «Ризничий и Владычица», наиболее известная версия которого — у Рютбефа. Далее см.: Hinton, 1923, 456f.

(обратно)

655

…отолстел монах, утучнел, расширился, стал строптив… — Втор. 32: 15.

(обратно)

656

…от вина придвинулся к Венере. — В оригинале: a vino venit in Venerem, аллитерация, подкрепленная этимологией: имя Venus часто ассоциировалось с venire, «приходить» (Цицерон. О природе богов. II. 69; III. 62; Арнобий. Против язычников. III. 33).

(обратно)

657

…пробьют и эгиду, даже после всех триумфов Минервы… — Эгидой назван щит Минервы, который, по мнению Ригга, символизирует здесь защиту Разума в битве меж Разумом и Любовью (Rigg 1985, 181).

(обратно)

658

…взял члены Христовы и сделал их членами блудницы. — 1 Кор. 6: 15.

(обратно)

659

…строящий им аиста. — См. примеч. 49.

(обратно)

660

Монахи переводят взор с одного на другого, поражаются его сходству с тем, кто на свободе, и дивятся, видя одного в другом… — Образ сверхъестественного заместителя не раз появляется в «Забавах придворных»: ср. историю о том, как рыцарь Америк ездил на турнир (I. 20), как Тибо IV Блуаский ухаживал за прокаженным (V. 5, в конце) — и наконец историю о демоне-детоубийце, принявшем облик знатной и честной дамы (II. 14). На эту тему см.: Varvaro 1994, 117ff.

(обратно)

661

…чтобы, соединив твои руки, вложить их в мои и сделаться моим верным, и ты будешь господином над всеми врагами твоими. — Ср.: Пс. 9: 26. Об акте оммажа ср. выше, II. 23. Ситуацию, когда дьявол требует принести ему оммаж, см., например: Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. I. 32; V. 56; XII. 5, 23. У Рютбефа в «Миракле о Теофиле» дьявол требует у героя: «Соедини свои руки и стань моим человеком». Оммаж, приносимый Теофилом дьяволу, изображен, например, на северном портале собора Парижской Богоматери.

(обратно)

662

…погублен день… — Diem perdidit; аллюзия на знаменитую фразу императора Тита: «Друзья мои, я потерял день» (amici, diem perdidi); см.: Светоний. Божественный Тит. 8. 2.

(обратно)

663

Но они пред слепым кладут претыкание и злословят глухого, ибо он проходит мимо, не замечая и пренебрегая, имея глаза и не видя, имея уши и не слыша. — Ср.: Лев. 19: 14; Пс. 113: 13—14.

(обратно)

664

…раб лукавый… — Мф. 18: 32.

(обратно)

665

…никакое добро у него не остается без наказания, никакое зло — без награждения… — Брэдли заметил здесь пародийную трансформацию формулировки из книги кардинала Лотария (будущий папа Иннокентий III) «О презрении к миру», III. 15 (PL 217, 745): «Вот судия праведный, крепкий и долготерпеливый, который ни по мольбе, ни по мзде, ни по любви, ни по ненависти не отступает от тропы праведности, но, присно ступая царской стезей, никакого зла не минует без отмщения, никакого добра без воздаяния не оставляет». Из-за этого возникают проблемы с датировкой: если совпадение не случайно, какая-то часть «Забав придворных» написана после 1191 г., а это ставит под вопрос корректность хронологии Хинтона. Впрочем, возможно, Лотарий цитирует какого-то более раннего автора. См.: Bradley 1917, 397; Walter Map 1983, 330.

(обратно)

666

…подобно Капанею… — Этот образцовый богохульник (ср.: Данте. Ад. XIV. 43—72), пораженный молнией Юпитера на фиванской стене, своей известностью в Средние века обязан «Фиваиде» Стация.

(обратно)

667

…обернувшись ангелом света… — Ср.: 2 Кор. 11: 14.

(обратно)

668

…Берита и Левиафана. — По замечанию М. Р. Джеймса (Walter Map 1914, 268), имя Берит, возможно, происходит из «Страстей Варфоломея», где Берит фигурирует как индийское божество; ср.: Beda Venerabilis. Homilia 90 (PL 94, 490; здесь Берит прямо назван «демоном»); Giraldus II, 68, 71. Другой комментатор (Nauta 1931, 196) говорит, что нет нужды ходить за Беритом так далеко, и напоминает о библейском идоле Baalberith (Суд. 9: 4, 46). Указание Джеймса представляется нам основательнее, так как средневековые авторы осведомлены о том, что berith в имени Baalberith значит «союз» или «договор»: см., например, у Иеронима (PL 23, 809), Гаймона Гальберштадтского (PL 118, 255), Гуго Сен-Викторского (PL 175, 92). Едва ли Мап воспользовался бы этим словом как именем демона. Левиафан — из Книги Иова, гл. 40—41.

(обратно)

669

…скорбь и радость, происшедшие из несхожих молитв Илии… — Видимо, речь о том, как по молитве пророка Илии заключилось небо и не давало дождя, отчего произошел голод, и как по его же молитве Бог дал дождь после трехлетнего заключения неба (3 Цар. 17: 1, 18: 41—45). …страх ниневитян и их спасение, вышедшие из пророчества Ионы… — См.: Ион. 3. …Чермного моря двенадцать разделений. — Согласно еврейскому преданию, приведенному в «Схоластической истории» Петра Коместора (PL 198, 1157—1158), Красное море расступилось так, чтобы дать отдельный проход каждому из 12 колен.

(обратно)

670

Восстает от этих воплей как бы спавший Господь… — Пс. 77: 65.

(обратно)

671

…тот, кто назначен был его стражем… — Т. е. демон.

(обратно)

672

…третью и последнюю египетскую казнь… — Ср.: Исх. 11: 4—8.

(обратно)

673

…еще не исполнил семьдесят раз седмерицею… — Мф. 18: 22.

(обратно)

674

…праведную ли ревность явил рыцарь и по разуму ли… — Рим. 10: 2.

(обратно)

675

Блудному сыну отец выходит во сретенье, ласково обнимает его и приемлет, одеждой лучшей облекает и упитанным тельцом насыщает. — Лк. 15: 20—24.

(обратно)

676

…ищущему хлеба предлагает камень, просящему яйцо дает скорпиона… — Лк. 11: 11—12.

(обратно)

677

Об одном клюнийском иноке, вопреки своему обету служившем в воинском стане. — Первоначальный вариант истории, переработка которой — в I. 14. О соотношении двух версий см.: I Deug-Su 1992, 558—560; Smith 2017, 53—57.

(обратно)

678

…порицает, обличает, умоляет… — Ср.: 2 Тим. 4: 2.

(обратно)

679

Еще о призрачных явлениях. — Возможно, это первоначальная версия той истории, что рассказана в II. 13. Дж. Б. Смит, однако, говорит, что нельзя ручаться за их тождество; прямая словесная параллель между ними лишь одна — выражение «Сыновья умершей», filii mortue; скорее, Мап не пересказывает в II. 13 ту же историю, а дает еще одну версию того же типа истории, чтобы умножить свои примеры (Smith 2017, 58f.). Малая Британия (Britannia minor) — Бретань; ср.: IV. 15.

(обратно)

680

Еще о явлениях. — Главный герой, возможно нормандский барон Гамон Зубастый (Haimo Dentatus), вождь восстания против герцога Вильгельма в 1047 г., погибший в битве при Валь-эс-Дюн (Willelmus Malmesbiriensis. Gesta regum Anglorum. III. 230); о его потомках см.: William of Malmesbury II, 221. Об этой истории, а также о параллельном сюжете у Гервасия Тильберийского (Императорские досуги. I. 15; III. 57; см. Дополнение II) см.: Lundt 1991; Ле Гофф 2000.

(обратно)

681

…прелестнейшее из созданий, даже слезы ей были к лицу. — Ср.: Вергилий. Георгики. II. 534; Овидий. Фасты. II. 757.

(обратно)

682

Еще о таких же явлениях. — Черновая версия рассказа об Эдрике Диком (II. 12).

(обратно)

683

…шестой, как говорят, от того, кто получил эту землю из руки Альнота… — Если это написано в ту пору, когда епископом Херефордским был Робер Фолиот (1174—1186), дарение можно датировать временем епископа Рейнхельма (шестой до Робера, 1107—1115) или его преемника Жоффруа де Клива (1115— 1119); однако история явно вымышленная.

(обратно)

684

О призрачном мороке Герберта. — Герберт Орильякский (папа Сильвестр II, 999—1002) был героем множества легенд; однако версия Мапа сильно отличается от обычного образа этого папы, заключившего договор с дьяволом, но сумевшего в финале ускользнуть. О легендах о Герберте см., например: Liebrecht 1879, 47—48; William of Malmesbury II, 150—157, 159 (Вильям Мальмсберийский делает Герберта обладателем магической головы, которая тоже предсказывает ему смерть в Иерусалиме). Гиральд Камбрийский (Giraldus II, 34) говорит, что Герберт избегал евхаристии. Ни один средневековый автор, кроме Мапа, не связывает Герберта с фейри; но Ордерик Виталий (Historia ecclesiastica. I. 27; PL 188, 94) сообщает, что Герберт, будучи еще школьным наставником, общался с демоном, и тот предсказал ему, что он «перейдет из Р. в Р. и будет папой в Р.» (Реймс, Равенна, Рим).

(обратно)

685

Сцилла — см. IV. 3 и примеч. 568.

(обратно)

686

…матерью Морфея… — В латинском тексте: a matre Morphoseos, возможно, вместо Morpheos. Морфей — сын Сна, который, однако, его отец, а не мать; с другой стороны, этот пассаж намекает на «Метаморфозы» Апулея (предлагалась и конъектура metamorphoseos: Webb 1915, 123). «Возможно, это образец изысканной словесной игры Мапа: чародейка, понимаемая как виновница, — и потому мать — превращения в осла» (Walter Map 1983, 351).

(обратно)

687

…льва, что отнял лань у волков, чтобы сожрать ее самому. — Басня, не поддающаяся идентификации.

(обратно)

688

Имя мне Меридиана… — Имя дамы, связанное с ее появлением в полдень, возможно, мотивировано Пс. 90: 6: «от беса полуденного» (daemonio meridiano; цитируется Мапом в V. 6); ср.: Kittredge 1929, 522, n. 13. Эннон Зубастый находит свою даму в лесу в полдень (IV. 9); свиту Герлетинга в последний раз видели в полдень (IV. 13). Ср. Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. V. 2: некромант устраивает рыцарю встречу с демонами «в полуденный час, затем что в эту пору обладает большею силою демон полуденный».

(обратно)

689

…демона-суккуба. — Ср.: II. 12.

(обратно)

690

…между тем как он лишь одной премудрости поклонялся, над которою тайно корпел в ночных изысканиях. — Мап обыгрывает легенду о римском царе Нуме — любовнике нимфы Эгерии (Овидий. Любовные элегии. II. 17. 18; Фасты. III. 275 и след.; Марциал. Эпиграммы. X. 35. 13 и след.), сближая ее с любовью Соломона к Премудрости.

(обратно)

691

…злосчастная дочь Вавилона… — Пс. 136: 8.

(обратно)

692

…впервые чует огонь… — Ср.: Овидий. Метаморфозы. VII. 9; IX. 520; X. 582; Фасты. II. 760 и след.

(обратно)

693

…эта церковь до сего дня именуется Иерусалимом… — Римская базилика Санта Кроче-ин-Джерузалемме, где хранятся реликвии Животворящего Креста. Об аналогичных пророчествах (Роберту Гвискару, Фридриху II Штауфену, Генриху IV Английскому и пр.) см.: Liebrecht 1879, 48; Hinton 1923, 457f.

(обратно)

694

…но господин папа причащается, сидя лицом к лицу со всеми. — Обычная практика в Северной Европе времен Мапа и почти всеобщая от позднего Средневековья до середины XX в. состояла в том, что священник стоит между собранием и алтарем, лицом на восток и спиной ко всем. В папских базиликах сохранилась более ранняя традиция: священник, совершающий службу, стоит лицом к народу по ту сторону алтаря, а епископ (в Риме — папа) восседает на троне в восточной части апсиды.

(обратно)

695

…замок Кресцентия доныне удерживают наследники Петра Льва… — Замок Кресцентия — это мавзолей Адриана, он же Замок Святого Ангела. Бенедикт, обращенный иудей, назвал своего сына Львом в честь папы Льва IX (1049—1054); сын Льва Петр был горячим сторонником Григория VII (1073—1085) и получил этот замок от Урбана II (1088—1099). Это семейство известно в римской истории под фамилией Пьерлеони. См., например: Грегоровиус 2008, 684—693. Вальтер Мап связывает с фигурой Петра широко распространенную притчу о пучке розог (Hinton 1923, 458), которую отечественный читатель помнит по басне Льва Толстого «Отец и сыновья».

(обратно)

696

Педагий (pedagium) — пошлина, взимаемая с путешественников; как exactio pedaticorum появляется в постановлении I Латеранского собора (1123), а с 1151 г. — в английских источниках. Александр III умер 30 августа 1181 г., Луций был избран 1 сентября.

(обратно)

697

О башмачнике из Константинополя, связавшемся с демонами. — «Забавы придворных» содержат самую раннюю версию этой средневековой легенды о Горгоне, но следующие две — почти одновременные: у Роджера Ховеденского и Гервасия Тильберийского (Императорские досуги. II. 12; см. Дополнение II). В дальнейшем она появляется в «Приключениях сэра Джона Мандевиля» (XIV в.) и т. д. Подробнее см.: Hinton 1923, 458—460; Varvaro 1994, 138ff.

(обратно)

698

Алчет раб царской утехи и не находит почвы для надежды. — Ср.: Вергилий. Буколики. II. 2.

(обратно)

699

…от гнева Всевышнего… — Ср.: Авв. 3: 8.

(обратно)

700

Вскипают буруны до звезд и, подобно огню, устремляются ввысь. — Картина хаоса, в котором смешивается природа стихий: валы кипят и устремляются вверх, словно огонь (см., например: Овидий. Метаморфозы. I. 26 и след.).

(обратно)

701

…до последних пределов бездны. — Иов 38: 16.

(обратно)

702

Gouffre de Satilie — распространенное среди крестоносцев название залива Антальи (от греч. εἰς Ἀττάλειαν).

(обратно)

703

О Николае Пипе, морском человеке. — Историю этого человека-рыбы рассказывает также Гервасий Тильберийский: «Сицилия отделяется от Италии нешироким проливом, где находятся Сцилла и Харибда, морские водовороты, поглощающие корабли или сшибающие их друг с другом; это место называют Фаро. Туда, говорят, по велению короля Сицилии Рожера спустился Николай Пипа, человек родом из Апулии, почти непрестанно обитавший в глубине моря. Морские чудовища миновали его без вреда, словно хорошего знакомца и приятеля; прилежный исследователь моря, он, когда шли по пучине корабли, предупреждал моряков о близкой буре; внезапно являясь нагим из моря, он ничего не просил у проходящих мимо корабелов, кроме масла, благодаря которому он мог осматривать и исследовать морскую глубь более тщательно. Он говорил, что под водами Фаро есть лесистая падь, объяснял, что из-за преград, создаваемых деревьями с двух сторон, волны сшибаются друг с другом, и утверждал, что в море есть горы и долины, леса и равнины и деревья с желудями: тому подтверждением, что мы сами часто видели морские желуди на берегу» (Императорские досуги. II. 12). Литературная переработка сюжета о Николае Рыбе — баллада Шиллера «Der Taucher», известная русскому читателю по переводу В. А. Жуковского («Кубок»). Подробнее см.: Hinton 1923, 460—461; Varvaro 1994, 53—55.

(обратно)

704

Вильгельм, король Сицилии, — Вильгельм I (1154—1166) или Вильгельм II (1166—1189); вероятнее последний, бывший зятем Генриха II Английского.

(обратно)

705

В Малой Британии… — Ср. выше, IV. 15.

(обратно)

706

…показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли. — Исходный, короткий вариант истории короля Герлы (I. 11). В согласии с европейским фольклором свита Герлетинга состоит из умерших, а в переработанной версии эта деталь опущена, поскольку Мап прибавил предысторию Герлы и его людей, объясняющую, как они оказались в этом положении (Smith 2017, 91).

(обратно)

707

…этого бдительного племени… — Т. е. валлийцев.

(обратно)

708

<…> опасным… — Лакуна в тексте.

(обратно)

709

…как бы ни попускал Господь изрубить мешок… — Т. е. «каким бы испытаниям ни подвергалось наше тело». В переводе Таппера и Огла: «…неважно, сколь широко позволяет Господь развязать мешок Его благодеяний» (Walter Map 1924, 235).

(обратно)

710

…чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии… — Игра словами militia—malitia, имевшая богатую историю в XII в. (Ансельм Кентерберийский, Бернард Клервоский; см., например: Grabois 1992).

(обратно)

711

Встаньте же, пойдем отсюда… — Ин. 14: 31.

(обратно)

712

Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует. — Т. е. «отговаривается недосугом», ср.: Лк. 14: 19—20.

(обратно)

713

…был сыном верховного эмира; дивились ему… — Игра слов: filius admirandi … quem admirabantur. Ср. выше, примеч. 496.

(обратно)

714

…текущий млеком и медом… — Исх. 3: 8 и пр.

(обратно)

715

Об Алане, бретонском короле. — Пересказ бретонской истории IX в., в котором, кроме имен, мало общего с реальностью. Главными фигурами здесь были Саломон, король Бретани (857—874), и Алан (Ален) I Великий, граф Нантский и король Бретани (877—907). «Илиспон» Мапа восходит к историческому Эриспоэ, сыну Номиноэ, основателю Бретонского королевства, убитому Саломоном в церкви в ноябре 857 г. Саломон и его сын Вигон (или Виган) были убиты в результате заговора, составленного Паскветеном, зятем Саломона, и Гурваном, графом Ренна, зятем Эриспоэ. Алан Великий, брат Паскветена, стал герцогом или королем всей Бретани; он был известен как Rebras или Rebres, что Мап интерпретирует как re brit, «король бретонцев». Ремелин, возможно, отражает исторического Риваллона, брата Вигона, или Риваллона, графа Корнуая, современника Саломона. Хоэль, граф Нантский, был сыном Алена Кривой Бороды, герцога Бретонского в 937—952 гг., и, таким образом, жил и действовал в середине—конце X в. Подробнее см.: Walter Map 1983, 376—377.

(обратно)

716

Графом Леонским… — Виконство или графство Леон (Léon), в самой западной части Бретани; прекратило свое существование в конце XIII в., будучи присоединено к герцогству Бретань.

(обратно)

717

…с серьезным мешает забавы… — Окончание гекзаметра, источник не установлен.

(обратно)

718

…не оставляет своим врагам где голову приклонить… — Ср.: Мф. 8: 20; Лк. 9: 58.

(обратно)

719

…Виган с женой играл в шахматы… — Упоминание шахмат в связи с событиями IX в. — анахронизм, они распространяются в Западной Европе лишь с XI в., хотя в сокровищнице Сен-Дени и других церквей хранятся шахматы, якобы принадлежавшие Карлу Великому, царице Савской, Юлию Цезарю и т. п. (Пастуро 2012, 289—293). Ссора за шахматами — частый мотив, ср. истории Ожье Датчанина, чьего сына убил сын императора Карла, проломив ему голову шахматной доской («Подвиги Ожье Датчанина»), и Рено де Монтобана, убившего сына Карла («Четыре сына Эмона»).

(обратно)

720

Церковь святого Леви (beati Lewi) идентификации не поддается; ближайший по созвучию вариант — церковь и приорство св. Лео (Leau или Lau), что, однако, не подходит географически; подробнее см.: Walter Map 1983, 384.

(обратно)

721

…графом Нантским был Хоэль… — См. примеч. 715.

(обратно)

722

Кимелек — возможно, Кемперле (Quimperlé), как замечает М. Р. Джеймс.

(обратно)

723

О купцах Сцеве и Оллоне. — Либрехт (Liebrecht 1879, 52) сравнивает эту новеллу с пьесой датского писателя Иеронимуса Юстесена Ранха «Скупой плут» («Karrig Niding», 1598). По замечанию А. Варваро, персонаж, убежденный в том, что он — больше не он, — мотив, восходящий к античности и типично комический: он разработан в «Амфитрионе» Плавта, а во времена Мапа — в элегической комедии Виталия Блуаского «Гета» (Varvaro 1994, 167).

(обратно)

724

…любовь к деньгам возросла, насколько взросло богатство. — Ювенал. Сатиры. XIV. 139.

(обратно)

725

«Откуда и куда?» — Ср.: Гораций. Сатиры. II. 4. 1.

(обратно)

726

…зовет стоящих на торжище… — Мф. 20: 3.

(обратно)

727

…отречешься, что знаешь этого человека. — Ср.: Лк. 22: 34.

(обратно)

728

Я знаю, что ты — раб: а насчет того, что ты мной владеешь, так это ты не в своем уме. — В оригинале не вполне понятная фраза: Te scio servum; possessionem furis. Следуем переводу Тапера и Огла (Walter Map 1924, 250). Джеймс: «Я знаю, что ты раб; ты спятил из-за имущества» (Walter Map 1983, 399); Ригг: «Я знаю, что ты раб, имущество вора» (Rigg 1985, 181).

(обратно)

729

Раб лукавый… — Мф. 18: 32; Лк. 19: 22.

(обратно)

730

…коли не покажет им, что у него острые зубы. — Буквально: «если не покажет им волосатый зуб» (si non ostenderit eis pilosum dentem). Ср. немецкую идиому «Haare auf den Zähnen haben», «быть зубастым, за словом в карман не лезть».

(обратно)

731

Верь мне, подарки дарить — дело, где надобен ум. — Овидий. Любовные элегии. I. 8. 62.

(обратно)

732

…достойным Софоклова котурна. — Ср.: Вергилий. Буколики. VIII. 10.

(обратно)

733

…причиною редкости поэтов — раздвоенные языки хулителей. — Ф. Таппер цитирует Горация (Послания. II. 1. 88 и след.) и прибавляет: «Вальтер Мап, хорошо знающий Горация, играет на той же струне в прологе к пятому разделу De Nugis Curialium» (Tupper 1917, 571).

(обратно)

734

…вздохнул и молвил: «Счастлив ты, юноша, что обрел такого глашатая твоим заслугам», имея в виду Гомера. — Цицерон. В защиту Архия. 24; ср.: Julius Valerius. Res gestae Alexandri Macedonis. I. 47; Galterus de Castellione. Alexandreis. I. 478—485.

(обратно)

735

…Ганнибала, Менестрата… — Среди «пышно звучащих имен древности», по выражению Бредли, появляется некий Менестрат, идентифицировать которого трудно. М. Р. Джеймс (Walter Map 1914, 269) указывает на некоего Менекрата, упомянутого у Ливия (История Рима от основания города. XLIV. 24), — однако он, по замечанию самого Джеймса, не настолько известное лицо, чтобы фигурировать в этом перечне, к тому же, как прибавляет Бредли, нет свидетельств, что Мап читал Ливия. Сам Бредли (Bradley 1917, 397f.) приводит знаменитых скульпторов Менестрата и Менекрата, упомянутых в одном пассаже Плиния (Естественная история. XXXVI. 4. 32, 34). См. еще: Nauta 1931, 196. Решительное обобщение разысканий по этому вопросу: «Кто такой Менестрат? По всей вероятности, изобретение Мапа, намеренная мистификация в духе Гальфрида Монмутского и Иоанна Солсберийского, не говоря уже об авторах романов» (Walter Map 1983, XXXV).

(обратно)

736

…алчность Юбы… — Нумидийский царь и союзник Помпея, совершивший самоубийство в 46 г. до н. э. М. Р. Джеймс (Walter Map 1914, 204) указывает на Лукана (Фарсалия. IV. 670 и след.) как возможный источник сведений о Юбе; но это не объясняет, почему нумидийский царь оказался у Мапа образцом алчности.

(обратно)

737

Водится в Дунае рыба узула… — «Возможно, алоза (Alosa), которая, по словам Геснера, восприимчива к музыке» (Walter Map 1914, 269).

(обратно)

738

О короле Аполлониде. — Делалось много предположений о том, какого короля Мап скрыл за этим псевдонимом. М. Р. Джеймс выдвигал Генриха II; упоминались также Вильгельм Лев, Филипп Фландрский и др. Г. Бредли (Bradley 1917, 398), дав сводку мнений, сам предлагает кандидатуру Генриха Молодого Короля — на основании того, что Мап говорит о нем в IV. 1, а также того, что «Аполлонид» значит «сын Аполлона» (т. е. Фаэтон, амбициозный юноша, которому отец доверил бразды правления, и результат оказался плачевным). Однако оговорка «в западных краях» и жизнь, проводимая в грабежах, говорят, скорее, о каком-то валлийском вожде (на которого, возможно, намекает и начальное «Ап»). См.: Walter Map 1983, XXXVI.

(обратно)

739

…принуждаемым к сдаче… — В оригинале: sub hastam ire coactis, «принуждаемым пройти под копьем», — намек на «прохождение под игом», известное Мапу из римской классики (Цицерон. Об обязанностях. III. 109 и пр.): на два копья, воткнутых в землю, клали третье, и сдавшиеся воины без оружия, поодиночке, пригибаясь, проходили под этой перекладиной. Ср.: Алан Лилльский. Плач Природы. IX. 53.

(обратно)

740

В лето от Воплощения Господня 1054-е был захвачен сарацинами Иерусалим… — В середине XI в. Иерусалим прочно находился в руках мусульман; нелегко понять, какие события лежат за этим предполагаемым захватом 1054 г. В 1056 г. людям с Запада было запрещено входить в храм Гроба Господня, и более трехсот христиан были высланы из Иерусалима. Стихи принадлежат не Мапу; двустишие о комете цитируют Ордерик Виталий и Генрих Хантингдонский. Комета Галлея в 1066 г. рассматривалась как знаменье нормандского завоевания (ср.: Генрих Хантингдонский 2015, 290, 303) и изображена на Ковре из Байе; Иерусалим был захвачен крестоносцами в 1099 г., отвоеван Саладином в 1187 г.

(обратно)

741

За двенадцать лет до того… — В рукописи ante, по смыслу должно быть post, «после».

(обратно)

742

…ввел в Ерусалим Саладина. — В оригинале — рифмованный гекзаметр.

(обратно)

743

…был захвачен с помощью многочисленных и даже бесчисленных козней Андронием… — Возможно, речь об Андронике Комнине, императоре в 1183—1185 гг.; ср.: II. 18.

(обратно)

744

Эдгар, король англов… — Эдгар Миролюбивый, умерший в 975 г., оставил двух сыновей от разных матерей, Эдуарда (Мученика), наследовавшего отцу, и Этельреда. Эдуард был убит в замке Корф в марте 978 г.; королеву Эльфреду, мать Этельреда, подозревали в соучастии. Этельред вторым браком женился на Эмме, сестре Ричарда II, герцога Нормандского. Из его сыновей Альфред был убит во время визита в Англию в 1036 г., а Эдуард (Исповедник) в конце концов стал королем (1042—1066).

(обратно)

745

…король Этельред, которого англы прозвали Несмысленным… — В рукописи: quem Anglici Consilium uocauerunt, добавление Nullum предложено Бредли (Bradley 1917, 399): таким образом, здесь у Мапа прямой перевод знаменитого прозвища Этельреда Unræd (по-русски его принято называть «Этельред Неразумный»). Мап — самый ранний автор, упоминающий прозвище Этельреда.

(обратно)

746

…отрок по имени Годвин… — Годвин Уэссекский (1001—1053), наиболее могущественный магнат во времена Эдуарда Исповедника, отец последнего англосаксонского короля Гарольда II. Имя его отца было Вульфнот, и он, возможно, был уэссекским тэном; в XII в. возникают разные легенды о происхождении Годвина; Мап — не единственный, кто делает его сыном пастуха. См.: Walter Map 1983, 413.

(обратно)

747

…подсвинка, то есть молодую непокрытую свинью. — В оригинале: nefrendem, id est adolescentem et uirginem suem. Дж. Б. Смит видит в этом пояснении к слову nefrens (у классических авторов означающему «не способный кусать, не имеющий зубов») глоссу, причем не вполне корректную (Smith 2017, 70).

(обратно)

748

…вознес над всеми князьями королевства… — Ср.: Есф. 3: 1; 5: 11.

(обратно)

749

…пожаловав ему графство Глостерское. — Годвин был эрлом Уэссекса; ни он, ни кто-либо из его сыновей не был эрлом Глостера.

(обратно)

750

…удалой и беззастенчивый. — Probum et improbum. В переводе Таппера и Огла «человек с большой способностью к добру и к злу». Той же словесной игрой Мап характеризует валлийцев: probitatem et improbitatem, «об истовой и неистовой доблести» (II. 11), sola … improbitate probi, «одной недобротой добрые» (II. 20).

(обратно)

751

…бесстрашность своего беспутства… — Снова игра словами militia—malitia (ср. примеч. 710).

(обратно)

752

…всеми способами наживаться… — Гораций. Послания. I. 1. 66.

(обратно)

753

…хотя щедрость не должна превосходить меру способности и не велика слава — дарить, что добыто лукаво. — О. Бычков (Bychkov 1995) указывает на зависимость этого рассуждения от Цицерона: Об обязанностях. I. 42—45.

(обратно)

754

Беркли на Северне… — Несомненно, что в XI в. в Беркли был монастырь и Годвин извлек выгоду из его закрытия; но, по всей вероятности, Мап смешивает эту историю с упразднением Леминстерского аббатства после того, как его аббатису Огиву (Eadgifu) соблазнил старший сын Годвина, Свен (1046).

(обратно)

755

…не сменяет он честь на тягость. — Fecisset de honestis onustas, т. е. «сделает их беременными».

(обратно)

756

…в Аверн спуститься нетрудно… — Вергилий. Энеида. VI. 126 (перевод С. А. Ошерова).

(обратно)

757

…неразумным девам… — Мф. 25: 2.

(обратно)

758

…агниц обратил в волчиц. — Lupa («волчица») означает также «проститутка».

(обратно)

759

…победительных орлов… — Ср.: Лукан. Фарсалия. V. 238.

(обратно)

760

Бошем несомненно принадлежал Годвину; это зафиксировано в «Книге Страшного суда» (I, 16); начальные сцены Ковра из Байе показывают, что это было любимое владение его сына. Но нет оснований предполагать, что Бошем когда-либо принадлежал архиепископу. Мап, видимо, примешал сюда историю ссоры Годвина с Робертом Жюмьежским, архиепископом Кентерберийским, в 1051 г.

(обратно)

761

О Кнуте, короле данов. — Рассказ об отношениях Кнута и графа Годвина в основном вымышлен; Годвин выдвинулся именно на службе у Кнута. Отец Кнута, Свен Вилобородый, неоднократно вторгался в Англию и был наконец провозглашен ее королем (после бегства Этельреда II в Нормандию в конце 1013 г.). После смерти Свена (февраль 1014) Кнут уехал в Данию и вернулся с сильным подкреплением. После смерти Этельреда (апрель 1016) Кнут и противостоявший ему Эдмунд Железнобокий, сын Этельреда, поделили меж собой страну. После смерти Эдмунда Кнут остался полновластным господином Англии. Он женился на Эмме, вдове Этельреда, и двое ее детей от Этельреда, Эдуард и Альфред, были оставлены в Нормандии, на родине Эммы. В Венгрии были воспитаны двое сыновей Эдмунда, Эдуард Изгнанник и Эдмунд. См., например: Англосаксонская хроника 2010, 109—116.

(обратно)

762

…он высадился в Данезии… — Денги (Dengie), округ в Эссексе; его название много старше датского завоевания и произошло не от датчан; нет ранних свидетельств, что Кнут или Свен высаживались здесь.

(обратно)

763

У царя беззаконного все служители — нечестивцы. — Ср.: Притч. 29: 12.

(обратно)

764

…тот не исправлялся пред очами его. Гордое око раба и ненасытное сердце служили ему в удовольствие. — Ср.: Пс. 100: 5—7.

(обратно)

765

…куда Нума отправился с Анком. — Гораций. Послания. I. 6. 27 (перевод А. А. Фета).

(обратно)

766

…пусть-де будет вместо битвы поединок и победивший боец получит королевство для своего господина, а прочие уйдут с миром. — Встреча при Дирхерсте состоялась вскоре после победы Кнута в битве при Ассандуне (18 октября 1016), но это была мирная конференция, где короли условились разделить между собой Англию — соглашение, вскоре расторгнутое смертью Эдмунда Железнобокого (ноябрь 1016). Однако легенда о поединке королей старше Мапа: ее передает, например, Генрих Хантингдонский в «Истории англов», VI. 13 (Генрих Хантингдонский 2015, 267).

(обратно)

767

…клеветнических и льстивых языков ненавистные бритвы… — Ср.: Пс. 51: 4.

(обратно)

768

Роберт, первый граф Глостер (ум. 1147), незаконный сын Генриха I, единокровный брат императрицы Матильды, деятельно поддерживавший ее в борьбе со Стефаном; покровитель писателей и ученых, в частности Вильяма Мальмсберийского и Гальфрида Монмутского, посвятившего ему «Историю бриттов». Мап — единственный, кто рассказывает историю о Стефане де Бошане.

(обратно)

769

…подобный ищет подобного. — Similis similem querit. Распространенное присловье; см., например: Guigo II prior Carthusiae. De quadripertito exercitio cellae. III. 9 (PL 153, 817); Bernardus Claraevallensis. Sermones in Cantica canticorum. 82 (PL 183, 1181); Richardus Sancti Victoris. Adnotationes mysticae in Psalmos (PL 196, 345).

(обратно)

770

…человеку рабского и подлого состояния. — Другие источники называют этого человека по имени: Эадрик Стреона (Хапуга), мерсийский элдормен; он не убивал короля, но перешел на сторону Кнута в битве при Ассандуне, став виновником поражения Эдмунда. Другие варианты этой легенды см.: Генрих Хантингдонский 2015, 268. Интерес Эадрика к Минстерворту нигде более не засвидетельствован; возможно, это местная легенда.

(обратно)

771

…замыслил беззаконие на ложе своем… — Пс. 35: 5.

(обратно)

772

Благочестивым лишь то, что приятно нам, сделал Юпитер. — Овидий. Героиды. IV. 133 (перевод С. А. Ошерова).

(обратно)

773

…от слова eu, то есть «благо», ибо оно учит воздержанию от зла и упорству в добре. — Вальтер Мап, таким образом, различает слово evangelium, произведенное от Evan (или Euhan, одно из имен Вакха, см., например: Овидий. Метаморфозы. IV. 15; Стаций. Фиваида. II. 616) и euuangelium от греч. eu ‘благо-’. Вебб (Webb 1915, 123) приводит из ГугоСен-Викторского и Иоанна Солсберийского аналогичные попытки различать орфоэпические и орфографические варианты как соответствующие доброму и дурному значению слова.

(обратно)

774

Кнут владел Лондоном и областями за Икнилдом, Эдмунд — всем остальным… — Icknield Way — древняя дорога, идущая от Дорсета к Норфолку. Согласно «Англосаксонской хронике», Эдмунд получил только Уэссекс (Англосаксонская хроника 2010, 115), и граница, как обычно считалось, проходила по Темзе. Мап определенно прав, считая Лондон владением Кнута. См.: Walter Map 1983, 430.

(обратно)

775

…скончался в Россе, королевском селении, которое он уступил Херефордской церкви, доныне им владеющей. — Мап прав, делая Росс владением Херефордской церкви, и возможно, прав, делая его даром Эдмунда и помещая смерть Эдмунда в Росс. Другие варианты (Флоренс Вустерский говорит о смерти Эдмунда в Лондоне, Генрих Хантингдонский — в Оксфорде) неприемлемы, поскольку эти места были, вероятно, под властью Кнута. Так как «Англосаксонская хроника» говорит о его погребении в Гластонбери, вероятно, он умер западнее. См.: Walter Map 1983, 431.

(обратно)

776

…паче сотоварищей его? — Пс. 44: 8.

(обратно)

777

…капеллана Бранда… — Единственное известное духовное лицо в XI в., носившее это необычное имя, — аббат Питерборо (1066—1069).

(обратно)

778

…справедливо опасаясь данов, даже дары приносящих. — Ср.: Вергилий. Энеида. II. 49.

(обратно)

779

…и я хочу, чтобы вы подчинялись его власти беспрекословно. Прощайте». — По замечанию Джеймса, «или Мап оставил эту историю незаконченной, или в архетипе нашей рукописи не хватало листа» (Walter Map 1914, 218). Хронист Радульф Черный рассказывает ту же историю о счастливой хитрости Годвина, однако другие источники говорят, что Годвин был женат на Гите, дочери Торкеля и сестре ярла Ульфа. Интересно, что такую же историю рассказывает Саксон Грамматик (Деяния данов. X. 16. 4) о том, как Ульф добыл себе в жены сестру Кнута. Мотив подмененного письма встречается в европейской литературе с античных времен (ср.: Фукидид. История. I. 132, рассказ о вестнике царя Павсания); учитывая «датский» фон этой сцены у Мапа, следует в первую очередь вспомнить «Гамлета» (акт IV, сц. 3; акт V, сц. 2). См.: Varvaro 1994, 39f.

(обратно)

780

Возможно, отсылка к битве при Бремюле (несколько миль к северо-западу от Жизора) 20 августа 1119 г., в которой Генрих I разбил Людовика VI (ср.: Генрих Хантингдонский 2015, 340). См.: Hinton 1923, 462f.

(обратно)

781

Большая церковь в аббатстве Клюни была заново отстроена в конце XI— начале XII в.; аббат Петр Достопочтенный свидетельствует, что Генрих I и король Альфонсо были ее главными жертвователями: «Хотя почти триста лет чуть ли не все латинские короли любили Клюнийскую церковь и возвеличивали и осыпали ее движимыми и недвижимыми дарами Бога ради, однако среди всех блаженной памяти король англов и герцог норманнов Генрих, сын Вильгельма Первого, герцога, а затем короля, почитал ее с особою любовью. Превосходя всех помянутых многочисленными и великими дарами, он и большую церковь, начатую королем испанцев Альфонсо, дивной и несравненной постройкой возвысил между почти всеми церквами всего мира» (перевод по: Hinton 1923, 461f.). См.: Walter Map 1983, 436.

(обратно)

782

Возможно, отсылка к Constitutio domis regis Генриха I, написанной около 1136 г. и известной ныне из «Красной Книги Казначейства» и «Малой Черной Книги Казначейства» (XIII в.).

(обратно)

783

…мы можем назвать его век Сатурновым, а наш — Юпитеровым. — Т. е. его век — золотым, а наш — железным. О золотом веке под властью Сатурна см.: Вергилий. Георгики. II. 536—540; Энеида. VIII. 319—327; Овидий. Метаморфозы. I. 89—114.

(обратно)

784

Пейн Фитцджон — барон с валлийской границы, наместник Херефордшира и Шропшира при Генрихе I; убит в 1137 г. Нет других свидетельств, что он был постельничим Генриха.

(обратно)

785

…и не менее того — делами и умом. — Мап покидает Людовика VI и делает обзор французской истории с IX в., основанный на шансон де жест. По его мнению, французская монархия была сильна при Карле Великом, а после него ослабела и впала в анархию, которая начинается с событий двух жест — «Рауль де Камбре» и «Гормон и Изембар». Рауль, племянник Людовика (возможно, Заморского, но не Людовика Благочестивого, как у Мапа), погиб в битве при Ориньи, близ Вервена (у Мапа — apud Euore).

(обратно)

786

…вплоть до прихода Гурмунда и Изембарда, против коих он с остатками франков начал битву в Понтье. — Джеймс считал, что эта битва описана у Гальфрида Монмутского (История бриттов. XI. 184). Бредли замечает, что Гальфрид (абсурдно переместивший историю Гурмунда и Изембарда в VI в. и сделавший Гурмунда королем африканцев) вообще не упоминает об этой битве: его рассказ о делах Гурмунда и Изембарда заканчивается опустошением, учиненным ими в Британии; он даже не говорит, что они пересекли море, чтобы вторгнуться во Францию. Источником Мапа был, конечно, не Гальфрид, но кто-то лучше знакомый с хронологией. Эту историю рассказывает Гвидо Шалонский (цитируемый в «Хронике» Альберика, XIII в.), но в отличие от Мапа относит ее не к Людовику Благочестивому, а к Людовику Заике (Bradley 1917, 399).

(обратно)

787

…не отступал меч от Франции… — 2 Цар. 12: 10.

(обратно)

788

Разбудил его, как спящего, Господь… — Ср.: Пс. 77: 65.

(обратно)

789

Наследовал ему Людовик, сын его… — Людовик VII (1137—1180).

(обратно)

790

…на Господа, Который никогда не оставляет надеющегося на Него. — Иф. 13: 17.

(обратно)

791

…не боится быть битой былыми скорпионами, ни снова попасть под бичи… — Ср.: 3 Цар. 12: 11, 14.

(обратно)

792

Были у короля три служителя… — Вальтер де Вильбеон, камергер Людовика VII; Бушар Ле Вотр (Le Vautre, «охотничий пес»; Мап переводит это классическим Molossus), один из главных советников; Гильом де Гурне появляется как один из парижских прево в 1154 г. Валеран не идентифицирован; предположения см.: Hinton 1923, 462. Недавно было замечено, что Валеран, придворный остроумец, и именем, и положением похож на своего автора, Вальтера Мапа, и эту историю стали толковать как «аллегорию писательства» (Edwards 2007, 284f.; ср.: Levine 1988, 96). Можно прибавить к этому, что загадочная Effria, откуда он происходит, — анаграмма лат. effari, «говорить, вещать».

(обратно)

793

…Lowis prent que que lur escape. — «Вальтер снимает урожай, Бушар срывает гроздь-другую, / Гильом де Гурне хватает, что может, / Людовик подбирает, что остается».

(обратно)

794

Случилось мне провести много времени в Париже с королем… — Вероятно, в 1170-х гг., поскольку ниже Мап говорит, что «примерно в ту же пору» ехал на Латеранский собор (1179). Та же история с небольшими отличиями рассказана Гиральдом Камбрийским (Giraldus VIII, 317—318); возможно, Гиральд слышал ее от Мапа.

(обратно)

795

…спешил на собор в Риме, созванный при папе Александре Третьем… — Ср.: I. 31.

(обратно)

796

…граф Шампанский, Генрих, сын Тибо… — Генрих Щедрый, граф Шампани (1152—1181), сын Тибо IV, муж Марии Шампанской, дочери Людовика VII и Алиеноры; его двор в Труа был видным культурным центром.

(обратно)

797

…всякому просящему давал. — Ср.: Лк. 6: 30.

(обратно)

798

…хвалил Рено де Музона… — Рено де Бар (или де Муссон), епископ Шартрский (1182—1217), сын Рено II, графа Бара, и Агнес, дочери Тибо IV Великого, графа Блуа и Труа.

(обратно)

799

…возражал против всякой обиды. — Точный смысл фразы неясен.

(обратно)

800

Тибо V, сын Тибо IV Великого, граф Блуа (с 1152 по 1191); Людовик VII был женат третьим браком на его сестре Адели (с ноября 1160).

(обратно)

801

…под сенью крыл его… — Пс. 16: 8; 56: 1.

(обратно)

802

…вопль несчастных… — Пс. 9: 13.

(обратно)

803

…король недавно взял за себя дочь испанского короля… — Брак Людовика VII с Алиенорой Аквитанской был расторгнут в 1152 г., а в 1154 г. он женился на Констанции, дочери Альфонсо VII, короля Леона и Кастилии. Если брак назван «недавним», значит, молодой Мап был в Париже вскоре после этих событий.

(обратно)

804

…сделал королем своего первородного сына Филиппа. — Филипп Молодой, сын Людовика VI, был помазан и коронован в апреле 1129 г. по распоряжению отца, но умер в октябре 1131 г. Сугерий в «Жизни Людовика Толстого» тоже связывает это происшествие с «дьявольской свиньей», однако отзывается о Филиппе благосклонно. Подробнее см. Pastoureau 2015.

(обратно)

805

…из львиного зева… — Пс. 21: 22.

(обратно)

806

…будучи побежден, как выше сказано… — В самом начале этой главы (V. 5).

(обратно)

807

Тибо, граф Шампанский, — Тибо IV, граф Блуа и Шампани (ум. 1152), старший брат короля Стефана. Этот инцидент, возможно, относится к 1124 г.: Тибо воевал с Людовиком, в союзе с Генрихом I Английским и императором Генрихом V планируя вторжение во Францию. Людовик сумел объединить вокруг себя всех своих вассалов, и император отказался от вторжения.

(обратно)

808

Отвечал им король: «Tpwrut Aleman!». — Об этом не очень понятном выражении см.: Hinton 1923, 463—465. Аналогичный ответ в аналогичных обстоятельствах приписывается императору, обращающемуся к Ричарду Львиное Сердце: «Ptrut sire» (Itinerarium regis Richardi 1864, 189; разночтения: Ptruht, Tprut). Подобное выражение встречается многократно; у Гервасия Тильберийского (Императорские досуги. III. 88) цитируется английская фраза: «Phrut, Haveringermere, and alle those over the fere» и дается латинский перевод: «Phrut tibi, mare, et omnibus qui te transfretant» («Phrut тебе, море, и всем, кто тебя переплывает»). Т. Райт, комментируя фразы вроде «Tprot, Scot, for thi strif!», говорит, что это, «кажется, презрительное восклицание».

(обратно)

809

…бичующий Своих сынов, которых приемлет… — Евр. 12: 6.

(обратно)

810

Хочешь победы — умей иногда уступить пред собратом? — Disticha Catonis. I. 34.

(обратно)

811

…обратил все мечи Франции в орала… — Ис. 2: 4.

(обратно)

812

Так, по слову Господнему, угли горящие взложил он на вражью голову, обратил нечестивого, и того не стало. — Рим. 12: 20; Притч. 25: 21—22; 12: 7.

(обратно)

813

За одним, однако, ухаживал он особенно… — Историю о беседе графа Тибо с призраком прокаженного пересказывает Giraldus Cambrensis. De principis instructione. I. 20 (Giraldus VIII, 135—136). Другие проявления благотворительности Тибо см.: Hinton 1923, 465.

(обратно)

814

О смерти Вильгельма Рыжего, короля англов. — Обстоятельства смерти Вильгельма загадочны (версии см.: Hollister 1973). Мап с некоторыми вариациями рассказывает расхожую историю: что Вильгельм видел сон в ночь перед смертью (или кто-то видел сон о нем); что Вальтер Тирел стрелял в оленя, когда они с королем охотились в Новом Лесу, и стрела попала в короля; что королевская свита бежала и труп привезли на телеге в Винчестер и погребли в соборе; что младший брат Вильгельма, Генрих, поскакал в Винчестер, чтобы захватить королевскую сокровищницу, а затем в Лондон, где английские магнаты признали его королем, а Маврикий, епископ Лондонский, короновал; что Ансельм Кентерберийский, будучи в изгнании в Лионе, чудесным образом получил известие о смерти короля в день, когда она случилась. К этой легенде Мап прибавляет кое-что от себя. Он делает Вильгельма ответственным за Новый Лес и уничтожение 36 церквей (исторически это относится к его отцу, см. ниже, примеч. 817); он разрабатывает историю о сне Вильгельма и вводит в нее епископа Гандальфа Рочестерского (ср. сходную версию у Гиральда Камбрийского: Giraldus VIII, 322—326); к чудесам он добавляет историю о Петре де Мельвис, ближе неизвестном; он приписывает коронацию Генриха сделке с Герардом, епископом Херефордским (Герард, возможно, был там и действительно занял Йоркскую кафедру после Томаса, умершего в ноябре 1100 г.; но нет никаких подтверждений остальной части истории и имени «Алуред» — для Томаса, возможно, смешанного с его предшественником Элдредом). Далее см.: Walter Map 1983, 464f.

(обратно)

815

…изгнавший Ансельма с Кентского престола… — О конфликте Ансельма Кентерберийского с Вильгельмом Рыжим и отъезде Ансельма в 1097 г. из Англии, куда он вернулся лишь после смерти короля, см., например: Купреева 1995, 285—297.

(обратно)

816

…поражен летящей стрелой, ибо предан демону полуденному… — Парафраз Пс. 90: 5—6. Ср. примеч. 688.

(обратно)

817

…в дубраве Нового Леса (in silua Noue Foreste). — Нью-Форест, ныне национальный парк. Впервые упомянут как Nova Foresta в «Книге Страшного суда» (1086). В 1079 г. Вильгельм Завоеватель объявил его заповедным королевским лесом. «…Вильгельм любил диких зверей, словно был их отцом. Поэтому в охотничьем лесу, называемом „Нью-Форест”, он уничтожил все церкви и деревни, выселил всех жителей и поселил там зверей» (Генрих Хантингдонский 2015, 298 и след.).

(обратно)

818

Гандальф, епископ Рочестерский — нормандский монах, прибывший в Англию вскоре после завоевания (1070); рукоположен в епископы в марте 1077 г.; друг и соратник Ланфранка, деятельный строитель (Белая башня Тауэра, Рочестерский собор и пр.); умер 7 марта 1108 г.

(обратно)

819

Оный муж, прекраснейший пред сынами человеческими, Сыном Всевышнего нарицается… — Пс. 44: 3; Лк. 1: 32.

(обратно)

820

Что ты вышел, чтобы вернуться снова голодным, означает, что ты намерен хуже прежнего терзать Господа в членах Его. — Вальтер Мап — не единственный автор, у которого рассказ о Вильгельме Рыжем включает каннибалистические мотивы. Самый ранний случай — «Деяния английских королей» Вильяма Мальмсберийского: здесь некий монах пересказывает Роберту Фиц-Хэмону свой сон, в котором король вошел в церковь, схватил распятие и начал его грызть, пока наконец Распятый не дал королю такой пинок, что тот отлетел через всю залу. Пока Вильгельм лежал на полу, струйка дыма вышла из его уст и поднялась к небу. Выслушав это, Роберт Фиц-Хэмон пытался предостеречь короля, но тот с его обычным равнодушием к христианской набожности отвечал: «Он монах и видит монашеские сны ради денег. Дайте ему сто шиллингов». Все же этот сон заставил Вильгельма колебаться и отложить роковую охоту до полудня.

Бенуа де Сен-Мор в «Хронике герцогов Нормандских», написанной по желанию Генриха II, рассказывает о сне, приснившемся Вильгельму накануне его смерти. Охотясь в Новом Лесу, Вильгельм внезапно чувствует голод; в поисках еды он входит в часовню и видит на алтаре только что убитого оленя. Король начинает его пожирать, не останавливаясь даже после того, как понимает, что мясо не оленье, но скорее человеческое.

Наконец, Гиральд Камбрийский в трактате «Наставленье государю» рассказывает, как Вильгельм во сне трижды видит церковь в Новом Лесу. В первый раз она прекрасна и убрана со всяческой роскошью. Во второй раз она обнажена от всех украшений. В третий раз Вильгельм увидел лежащего на алтаре нагого человека и тотчас захотел его съесть. Едва Вильгельм собрался надрезать человека своим мечом, тот сел и сказал: «Тебе будет мало, что ты доселе отягощал меня столь великой враждою, если плоть мою не съешь и кости не изгрызешь?» Тут Вильгельм проснулся. Не в силах вновь уснуть, он на заре пересказал этот сон некоему епископу. Тот истолковывает сон: прекрасно убранная церковь — то, какою она была до Вильгельма; ободранная и обнаженная — церковь в его царствование; человек, увиденный Вильгельмом на алтаре, — тело Иисусово, которое Вильгельм вознамерился вместе с церковью истребить и славу его угасить; прозвучавшие слова — предостережение королю: если он не образумится, ждать ему смертоносного Божьего гнева.

Эти истории напоминают легенды о евхаристическом чуде, когда Тело Христово во время мессы является человеку, усомнившемуся в реальности пресуществления. То же происходит и здесь, но с коренным отличием: вместо воссоединения маловера с телом Церкви король Вильгельм изринут из христианского общения.

Метафора Церкви как тела восходит к посланиям апостола Павла (1 Кор. 12; Еф. 4: 15—16); в XII в. метафора общества — и церковного, и светского — как тела становится одной из главных моделей осмысления социального порядка (например, в «Поликратике» Иоанна Солсберийского). Каннибализм Вильгельма, таким образом, не просто нападение на тело Церкви: эта метафора означает, что дурной король пожирает политическое тело (мифологической моделью тирана-каннибала служит Атрей, устроивший нечестивое пиршество своему брату Фиесту). Дополнительный мотив здесь дают содомские пристрастия Вильгельма, сближаемые с каннибализмом как противоестественное вожделение человеческого тела. Символично и то, что Вильгельм встретил свою смерть на охоте. Клирики порицают королевскую охоту на протяжении всего Высокого Средневековья, она воплощает и королевский престиж, и королевские излишества; связь меж тиранией и охотой имеет библейским источником фигуру Немврода. У Вальтера Мапа соединение тиранического поведения с кровавыми забавами вызывает в памяти каннибализм, когда он говорит о лесниках Генриха II: «…они пожирают пред Левиафаном плоть людскую и кровь пьют» (I. 9). Смерть Вильгельма на охоте — поэтическая справедливость; его чрезмерное наслаждение этой забавой обнаруживает недостаток заботы о благоденстве подданных (Blurton 2007, 59—68).

(обратно)

821

…Он сладок и кроток и многомилостив всем призывающим Его… — Пс. 85: 5.

(обратно)

822

…изменился цвет наилучший… — Ср.: Плач 4: 1.

(обратно)

823

…отчасти потому что Роберт, старший брат его, подвизался в Иерусалиме, отчасти потому, что Ансельм, которого они небезосновательно боялись, был еще в изгнании. — Старший брат Генриха, Роберт Куртгез, был жив и участвовал в крестовом походе, и его притязания нельзя было отклонять в его отсутствие; архиепископ Кентерберийский, обычно помазывавший и венчавший нового короля, был в изгнании.

(обратно)

824

Король Генрих был успешен в своем правлении и, хотя начало его было порочное, превзошел всех предшественников безмятежностью своего царствования, богатством и великими щедротами по всему христианскому миру. — Об образе Генриха I у Мапа см.: Cooper 2011. Автор статьи приходит к выводу, что портрет Генриха I создается Мапом как критический комментарий на жизнь и двор его внука, Генриха II. «При написании истории Генриха I не следует пользоваться Вальтером Мапом. Он, конечно, прекрасный источник для памяти об этом короле, но как источник фактов его правления он не просто совершенно бесполезен, он, в сущности, хуже, чем бесполезен». Ср.: Weiler 2005, 330f.

(обратно)

825

Он имел список всех графов и баронов его земли и назначил для них, когда они приходили к нему или пребывали при его дворе, определенные подарки, как то: свечи, хлеб и вино, даваемые им в почесть. — См. примеч. 782.

(обратно)

826

…славы доброго начала… — В оригинале: boni famam principii, что можно понять и как «доброе начало жизни», и как «службу под добрым началом».

(обратно)

827

…консулом… — Т. е. графом. Утверждение, что Генрих был сюзереном Шотландии, — похвальба: Вильгельм I Лев, король Шотландии, признал себя вассалом Генриха II во времена самого Мапа (с 1174), но Давид I был вассалом Генриха I лишь в силу своих английских фьефов.

(обратно)

828

…он взял себе супругой на брачное ложе одну монахиню, посвященную и освященную, сестру Давида, короля Скоттии… — Эдита, или Матильда, дочь Малькольма III и Маргариты Святой, сестра Давида I, воспитывалась в аббатствах Ромси и Уилтон; когда Генрих I захотел жениться на ней, она поклялась на соборе, созванном Ансельмом Кентерберийским, что не принимала монашеских обетов и находилась в монастыре с целью обучения. Однако история, что Матильда была монахиней и не могла выйти замуж за Генриха, имела определенную известность во времена короля Стефана, поскольку доказывала, что Матильда, дочь Генриха, незаконнорожденный ребенок, а Стефан — законный наследник престола. У Генриха и Матильды было трое детей: один умер в младенчестве, дочь Матильда во втором браке (с Жоффруа V Анжуйским) родила Генриха (будущего короля Генриха II), Жоффруа (Жоффруа VI, граф Анжуйский) и Гильома (Гильом Анжуйский, граф Пуату), а третий, Вильгельм, погиб при крушении «Белого корабля» в 1120 г.

(обратно)

829

…сына, который юношей утонул в волнах Ра-де-Барфлер… — Вильгельм Аделин, сын и наследник короля Генриха I, погиб 25 ноября 1120 г. при кораблекрушении у берегов Нормандии недалеко от Барфлера (см., например: Генрих Хантингдонский 2015, 342 и след.). Его смерть стала причиной кризиса наследования, приведшего к затяжной гражданской войне (1135—1154), которая в английской историографии известна как «Анархия» (The Anarchy).

(обратно)

830

…его племянник от сестры… — Мать короля Стефана — Адела Нормандская (Блуаская), дочь Вильгельма Завоевателя (ум. 1137).

(обратно)

831

Стефан (Этьен), граф Блуа и Шартра, участник Первого крестового похода, бесславно отступивший из-под Антиохии (1098), но под давлением жены снова отправившийся в Палестину и погибший во второй битве при Рамле (17 мая 1102).

(обратно)

832

Под ним королевство было тихо почти два года, а на третий Роберт, сын короля Генриха, граф Глостерский, видя скудоумие короля, по совету и мудрости Миля, впоследствии графа Херефордского, призвал из Анжу Матильду и Генриха, ее сына, на царство. — Речь идет о завершившем эпоху Анархии Уоллингфордском договоре между Стефаном и Генрихом Плантагенетом (декабрь 1153). Стефан признал Генриха своим наследником на английском престоле, а тот присягнул Стефану на верность. В октябре следующего 1154 г. Стефан скончался, и Генрих стал английским королем. Однако до этого договора Стефан правил не «два года», а 18 лет; Роберт Глостерский, сын Генриха I, умер в октябре 1147 г., за 6 лет до Уоллингфордского договора, а Миль, граф Херефордский, один из важнейших сторонников императрицы Матильды, — за 10 лет до него, в 1143 г. Учитывая, что это события, происходившие уже при жизни Мапа (и его слушателей), — перед нами одно из самых разительных и труднообъяснимых искажений исторической правды в «Забавах придворных».

(обратно)

833

…с его отцом Жоффруа. — Т. е. отцом Генриха, а не Людовика, Жоффруа V Красивым. Об этом обвинении в адрес Алиеноры см.: Флори 2012, 228—231.

(обратно)

834

…на высотах своих пресекшись… — Ср.: 2 Цар. 1: 25.

(обратно)

835

…но лишь тому, что сам видел и знает… — Смысл неясен, текст, возможно, испорчен; в таком совете нет ничего «скверного» (pessima). Впрочем, ср.: Rigg 1985, 181.

(обратно)

836

…объявила его отцом ребенка, рожденного ею от народа и нареченного Джеффри. — Мап — единственный автор, упоминающий имя матери Джеффри (Ykenai, ниже — Hikenai) и сомневающийся в отцовстве Генриха. Джеффри (ок. 1152—1212) был избранным епископом Линкольна (1173—1182), канцлером своего отца, архиепископом Йоркским (1191—1212). Подробный рассказ о жизни Джеффри, самого благонадежного из сыновей Генриха II, — у Гиральда Камбрийского (Giraldus IV, 357—431).

(обратно)

837

…младшего брата своего, короля Италии… — Нет свидетельств, что Генрих собственноручно убил своего брата Конрада. Конрад (1074—1101), старший (а не младший) брат Генриха V и старший сын Генриха IV, по желанию отца избран королем Германии и коронован в 1087 г., но восстал против отца в 1091 г. и короновался как король Италии; император объявил наследником младшего сына, будущего Генриха V, Конрад умер естественной смертью во Флоренции. Генрих V восстал против отца через три года (1104). 31 декабря 1105 г. Генрих IV вынужден был отречься от престола, бежал в Кельн, а затем в Льеж и до конца своих дней (умер в августе 1106) пытался вооруженной рукой вернуть себе власть. Матильда обручена с императором Генрихом V в 1110 г.; свадьба совершилась с большой пышностью в Майнце, 6 января 1114 г. Вскоре после этого Генрих был разбит при Вельфесхольце (1115) саксами, которые оставляли павших противников без погребения как находящихся под церковным отлучением (ср. рассказ Мапа).

(обратно)

838

…герцог Баварии и Саксонии… — Эти два герцогства не были объединены во времена Генриха V; возможно, речь о мятеже Лотаря, герцога Саксонии (будущего императора), в 1114—1115 гг. Может быть, Мап смешал Лотаря с Генрихом Львом, герцогом Саксонии и Баварии, восстававшим против Фридриха Барбароссы. Другие отсылки к легенде о мнимой смерти и исчезновении Генриха (Роджер Ховеденский, Гиральд Камбрийский) см.: Hinton 1923, 465.

(обратно)

839

…он вышел вон и плакался горько. — Мф. 26: 75; Лк. 22: 62.

(обратно)

840

…казначея — не кознодея… — В оригинале: camerarii non temerarii, «камергера, не опрометчивого».

(обратно)

841

…чтобы не открылось левой руке, что дает правая. — Ср.: Мф. 6: 3—4.

(обратно)

842

Епископ Акры был в Англии в 1183 г., а в 1188 г. на встрече Генриха II и Филиппа II Августа, состоявшейся между Жизором и Три-ла-Виль, убедил их оставить распри и принять крест не кто иной, как Гильом, архиепископ Тирский.

(обратно)

843

Эти 60 тысяч марок епископ Акры, которая раньше называлась Ахарон, переправил в Сур, что раньше был Сирией. — О распространенном отождествлении Акры с Ахароном (Acharon) и о названии «Сур» (Sur) вместо «Тир» см.: Hinton 1923, 466.

(обратно)

844

…в руке Бонифация, маркиза Монферратского… — Мап смешивает Конрада, маркграфа Монферратского, убитого в Тире 28 апреля 1192 г., с его братом Бонифацием (будущим вождем IV Крестового похода и королем Фессалоники). Об убийстве Конрада и обвинениях в адрес Ричарда см.: Itinerarium regis Richardi 1864, 338—342, 444—445.

(обратно)

845

…Ричард сделал это из лукавства… — Т. е. убил убийц Конрада, чтобы скрыть свою причастность к делу.

(обратно)

846

…и теснит, куда он не хочет… — Ср.: Ин. 21: 18.

(обратно)

847

Пересекли мы с ним однажды пролив на двадцати пяти кораблях… — Возможно, 3 марта 1170 г. В «Деяниях Генриха II» описывается невиданный шторм, разметавший 30 кораблей, сопровождавших короля (Gesta Henrici Secundi I, 3—4).

(обратно)

848

Турстан, сын Симона, был управляющий… — О Турстане (который в 1173 г. был судьей и коллегой Мапа, как замечает Джеймс) см.: Round 1911, 186—193; Vincent 2015, 13—14, 21.

(обратно)

849

Гильом II де Танкарвиль, по прозвищу Молодой (ок. 1129—1193), наследственный камергер Нормандии.

(обратно)

850

…праздник Рождества Господня король проведет в Кане. — Это 1182 г.; в этом году Генрих Лев, герцог Саксонии и Баварии, был изгнан из Германии, а в следующем году на Рождество уже не было на свете Генриха Молодого Короля, который упоминается как присутствующий. Ср.: Gesta Henrici Secundi I, 291, где, однако, не упоминается инцидент с Танкарвилем.

(обратно)

851

…ибо зависть не унимается и Иуда не спит. — Ср.: Ernaldus Bonaevallis. Meditationes: «Разве не видите Иуду, как он не спит, какие неусыпные очи у алчности, как обходит она круг земной. Не медлит рука, не медлит стопа, и собирает он себе гнев в день гнева» (PL 189, 1736).

(обратно)

852

…сели вожди… — Овидий. Метаморфозы. XIII. 1.

(обратно)

853

Сенешаль Нормандии — Уильям Фиц-Ральф, сенешаль с 1178 по 1200 г.

(обратно)

854

Отец мой, когда воздвиг аббатство блаженному Георгию в Танкарвиле, поместил там тазы, кои по праву и без спора принял из рук короля Генриха Первого, и они там доселе об этом свидетельствуют, а подобным образом и другие тому порукою в монастыре блаженной Варвары. — Сен-Жорж-де-Бошервиль, бенедиктинское аббатство близ Руана («Танкарвиль» у Мапа — явная ошибка), и августинское приорство Сен-Барб-ан-Ож (Кальвадос).

(обратно)

855

…усмирил Пуату по смерти оного знаменитого Патрика… — Патрик, граф Солсбери, сопровождая Генриха II в Пуату во время восстания местной знати, был убит мятежниками (1168). Если верить песне о Гильоме Маршале, Патрик сопровождал в этой поездке Алиенору Аквитанскую. На них напал вражеский отряд под командованием Жоффруа и Ги (будущего иерусалимского короля) де Лузиньянов, и Патрик погиб, защищая королеву (Crouch 2002, 37—38). О правлении Гильома в Пуату больше нигде не упоминается.

(обратно)

856

Доблесть не меньшая в том, чтоб сберечь, чем в завоеванье. — Овидий. Наука любви. II. 13.

(обратно)

857

Гильом (Уильям) д’Обиньи, граф Арундел (ум. 1176), был наследственным виночерпием короля и был женат на Аделизе Лувенской, вдове Генриха I; командовал королевскими войсками во время мятежа королевских сыновей в 1173—1174 гг. Генрих был в Париже в сентябре 1158 г.; отсутствие Гильома, следовательно, приходится на 1155—1158 гг.

(обратно)

858

…который написал для вас сие… — Ср.: Ин. 21: 24.

(обратно)

859

Совершается это в Мальборо… — Джеффри отрекся от епископства в 1181 г. и формально подтвердил свое отречение в Мальборо 6 января 1182 г. (Ralph de Diceto II, 10); после этого он был поставлен королевским канцлером.

(обратно)

860

Будьте подражателями Богу, как сыновья возлюбленные. — Еф. 5: 1.

(обратно)

861

Вальтер де Кутанс (ум. 1207), королевский клерк и архидиакон Оксфорда, был рукоположен в епископы Ричардом Кентерберийским 3 июля 1183 г. в Анжере. В следующем году он был перемещен с линкольнской кафедры на архиепископство Руана.

(обратно)

862

Рекапитуляция начала этой книги, отличающаяся по выражениям, но не по существу. — Эта глава — первый набросок сатиры на двор (I. 1—10).

(обратно)

863

…и не знаю, что такое время. — См. примеч. 2.

(обратно)

864

По утверждению Макробия… — Macrobius. In somnium Scipionis. I. 10. 9—12.

(обратно)

865

…темницей и хаосом души… — Chaos здесь в смысле «преисподняя» (см.: Овидий. Метаморфозы. X. 30; XIV. 404; Фасты. IV. 600; Стаций. Фиваида. VIII. 100; XII. 772).

(обратно)

866

…горе — глухой Ахерон. — Тот же дистих цитирует Гальфрид Витрийский в Комментарии на «Похищение Прозерпины» Клавдиана (Geoffrey of Vitry 1973, 28, 115).

(обратно)

867

…в этих реках ярость Твоя и в этом море — Твое негодование. — Авв. 3: 8; ср.: Ogle 1940, 203—205.

(обратно)

868

Глава о Хароне (I. 9) утрачена; о Тантале, Сизифе и Иксионе см. I. 3—5.

(обратно)

869

Отниму сердце каменное и дам плотяное. — Ср.: Иез. 11: 19; 36: 26.

(обратно)

870

О Титии, дочерях Бела и Цербере шла речь в утраченной части произведения (I. 6—8). О Титии ср. также выше: IV. 3 и примеч. 595.

(обратно)

871

…тому блаженному мужу, что не ходил, не стоял и не сидел. — Ср.: Пс. 1: 1.

(обратно)

872

Дочери Бела… — Т. е. Данаиды, внучки Бела. Возможно, Мап держит на памяти именование их Белидами (Овидий. Метаморфозы. IV. 463; X. 44; Тристии. III. 1. 62; Ювенал. Сатиры. VI. 655).

(обратно)

873

…ни воды, текущей в жизнь вечную, ни воды, пьющий которую не возжаждет вовек… — Ин. 4: 13—14.

(обратно)

874

…и понуждает войти в глубокую грязь. — Намек на души, которым суждено заново воплотиться; они пьют летейскую воду, отнимающую у них память: Вергилий. Энеида. VI. 713—715.

(обратно)

875

…обогащает Дитов чертог (Ditis aulam… ditat)… — Игра с традиционной этимологией, связывающей Dis и dives, «богатый»; ср.: Цицерон. О природе богов. II. 66; Quintilianus. De institutione oratoria. I. 6. 34; Macrobius. In somnium Scipionis. I. 11. 2; III Vaticanus Mythographus. 6. 1.

(обратно)

876

Подлинно они Церберы, ибо пожирают плоть колодников… — Намек на этимологию Cerberus от creoboros, «пожирающий мясо»; см.: Servius. In Aeneidem. VI. 394; VIII. 297; Fulgentius. Mythologiae. I. 6; III Vaticanus Mythographus. 6. 22.

(обратно)

877

Они алчут, как псы… — Пс. 58: 7.

(обратно)

878

…Минос, Радамант и Эак… — Ср. I. 9.

(обратно)

879

…иначе говоря, «ничего не дал». — Мап отсылает к папскому требованию, чтобы все епископы ежегодно являлись в папскую курию, а живущие далеко отправляли туда письма; как намекает Мап, это было средством выманивать у епископов подарки.

(обратно)

880

…нечестивого оправдывает… — Притч. 17: 15; Ogle 1940, 201—202, 211.

(обратно)

881

…не хочет смерти грешников… — Иез. 33: 11.

(обратно)

882

…не изгоняет приходящего к ней… — Ин. 6: 37.

(обратно)

883

…и все, пребывая в недвижности, движет. — Боэций. Утешение Философией. III. m. 9. 3.

(обратно)

884

…господину Ранульфу, верховному судье… — См. выше: I. 10 и примеч. 43.

(обратно)

885

…кто приведен на свои ростры… — Здесь и ниже Мап, видимо, понимает rostra в смысле «должностные (судейские) места».

(обратно)

886

…те, кого Симон выдвинул к власти, на Симона и рассчитывают. — Т. е. на Симона Волхва, родоначальника симонии.

(обратно)

887

…о короле Генрихе Втором, которого Испания избрала себе судьей в старом и жестоком споре меж королями Толедо и Наварры… — Генрих II был арбитром в споре королей Кастилии и Наварры в марте 1177 г. (Gesta Henrici Secundi I, 144—154; Giraldus V, 376—377; VIII, 159, 218).

(обратно)

888

…но о большей и безумнейшей части (sed in maiorem et in insaniorem partem). — Ср. финал I. 9: «…говорю о толпе большей и безумнейшей». Возможно, обыгрывается известная формула «большая и более благоразумная часть» (maior et sanior pars), важная для правового и политического сознания Средневековья в целом. Она была введена папой Александром III для выборов папы Римского (O’Callaghan 2007, 67); использовалась и ранее, но, вероятно, Мап обыгрывает ее именно в связи с Александром III, многократно упомянутым в «Забавах придворных».

(обратно)

889

…ибо правитель обязан быть и исправителем (quia qui rector est tenetur esse corrector). — Вейлер (Weiler 2005, 328) отмечает аллюзию на Isidorus Hispalensis. Etymologiae. IX. 3: «…тот не правит, кто не исправляет» (non autem regit, qui non corrigit).

(обратно)

890

«Имеющие власть, — говорит Господь, — благодетелями нарицаются». — Лк. 22: 25.

(обратно)

891

…так или этак, а добыть богатства. — Гораций. Послания. I. 1. 66.

(обратно)

892

…ворам лишь полезных. — Гораций. Послания. I. 6. 45 и след.

(обратно)

893

…Кто сядет на престоле и будет судить правду. — Пс. 9: 5.

(обратно)

894

Ордерик Виталий (лат. Ordericus Vitalis, 1075—ок. 1142) — бенедиктинский монах и знаменитый хронист, между 1133 и 1135 гг. пишет VIII книгу своей «Церковной истории», 17-я глава которой содержит самое раннее упоминание «свиты Эрлекина». Об этом рассказе см.: Schmitt 1998, 93—100. Перевод по изд.: Orderic Vitalis 2004, 236—250.

(обратно)

895

Пресвитер Стефан — личность неизвестная; возможно, местный священник, знакомый Валхелину.

(обратно)

896

Гуго, епископ Лизье, и Майнер, аббат Св. Эвруля, ранее удостоивались высокой оценки Ордерика.

(обратно)

897

…человек смотрит на лицо, Бог же на сердце. — Ср.: 1 Цар. 16: 7.

(обратно)

898

Сыны царствия — библейское выражение, см.: Мф. 13: 38.

(обратно)

899

Ричард де Бьенфет, или Ричард Тонбриджский (ум. 1090), и Балдуин Эксетерский (ум. 1090), сыновья Жильбера, графа д’Э.

(обратно)

900

…изложил все по порядку епископу Жильберу и получил от него нужные лекарства. — Жильбер Мамино, епископ Лизье (1077—1101), был также и врачом.

(обратно)

901

Вильям Мальмсберийский (лат. Willelmus Malmesbiriensis, ок. 1095— ок. 1143) — один из самых значительных английских историков XII в., провел жизнь в аббатстве Малмсбери в Уилтшире. В 1120-х гг. он создал «Деяния английских королей», исторический труд, охватывающий события 449—1120 гг. и следующий образцу Беды Достопочтенного. Во вторую книгу «Деяний» включена самая древняя версия сюжета, известного по новелле Мериме «Венера Илльская». Перевод по изд.: William of Malmesbury I, 380—384.

(обратно)

902

…они выходят на поле… — Речь, очевидно, о Марсовом поле.

(обратно)

903

…распущенные кудри реяли по плечам… — Ср.: Пруденций. Перистефанон. III. 151—152.

(обратно)

904

…с горделивой колесницы… спрашивает о причине его прихода. — Ср.: Стаций. Фиваида. XII. 543.

(обратно)

905

О видевшем свиту Эрлекина. — Этот рассказ, опубликованный по рукописи из цистерцианского монастыря Рейн близ Гратвайна (Австрия), примыкает к «Книге чудес и видений» Герберта Клервоского (ум. 1190), аббата цистерцианского аббатства Нотр-Дам-де-Море, но в составе этой книги опубликован не был (PL 185). Перевод по публикации в кн.: Schmidt 1903, 236—237.

(обратно)

906

Элинанд из Фруамона (лат. Helinandus de Frigido Monte, фр. Hélinand de Froidmont, ок. 1150—после 1229), родом из Пронлеруа (деп. Уаза), учился в Бове под руководством одного из учеников Абеляра, грамматика Рауля; был известным поэтом, пользовался покровительством короля Филиппа-Августа, а благодаря своему аристократическому происхождению был близок с французской знатью (дружил с епископом Бове Филиппом де Дре, кузеном Филиппа-Августа). Решив стать монахом, он удалился в цистерцианский монастырь Фруамон в епархии Бове. Элинанд — плодовитый церковный писатель, автор латинской «Хроники», ставшей одним из главных источников «Исторического зерцала» Винсента из Бове, 28 проповедей на церковные праздники, трактатов «О самопознании» и «О добром правлении государя» и т. д. О теме Эрлекина в трактате «О самопознании» см.: Schmitt 1998, 113—115. Фрагменты из трактата «О самопознании» переведены по изданию: Helinandus Frigidi Montis monachus. De cognitione sui // PL 212, 731—736.

(обратно)

907

Это к тому, что Макробий в подтверждение, что души спадают с небес, приводит дельфийский оракул gnothi seauton. — «Познай себя» (греч.). См.: Macrobius. In somnium Scipionis. I. 9. 1—3, где цитируетсяЮвенал, Сатиры. XI. 27: «С небес нисходит gnothi seauton».

(обратно)

908

Там же… — Macrobius. In somnium Scipionis. I. 9. 9.

(обратно)

909

…они знают свое солнце и свои звезды… — Вергилий. Энеида. VI. 641.

(обратно)

910

…осталось у взятых землею. — Вергилий. Энеида. VI. 653—655 (перевод В. Я. Брюсова).

(обратно)

911

…Генрих, епископ Орлеанский, брат нашего епископа Бовезийского… — Анри де Дре, епископ Орлеанский (1186—1199), сын Роберта I Великого, графа де Дре, и брат Филиппа де Дре, епископа Бове (1175—1217).

(обратно)

912

…по прозванию Пизиец… — Т. е. из Пизи (Pisy), в нынешней провинции Йонна.

(обратно)

913

…себя — о чем и слышать страшно — предал демонам. — Т. е. выругался, сказав что-то вроде: «Черт меня побери».

(обратно)

914

…и, вымолвив это с плачем, исчез. — Историй такого типа, о возвращении с того света по обету, много, см., например: Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. I. 33; II. 6. В 1958 г. издана история о призраках по рукописи из цистерцианского аббатства Оне (Aulne) в Бельгии. Приведем ее целиком (перевод по изд.: Leclercq 1958).

«Были два товарища, дружеством соединенные, из коих один другому, как своему Пиладу Орест, открывал все тайники своего сердца. Случилось, что Атропос, на беду бережливая, одному из них намерилась перерезать нить, так что он уже претерпевал муки смертного часа. Второй, видя, что как бы вторая жизнь у него умирает, едва смог удержаться и не наложить на себя руки, и товарища своего, который мучился при смерти, принудил исповедать свои прегрешения и принять святую евхаристию, хотя и неохотно. Совершив это, он ступил на путь всякой плоти, предав земле то, что ей принадлежит. А товарищ заклял его святым Телом Христовым, залогом нашего спасения, вернуться к нему по смерти. Связанный узами такого условия, тот обещал вернуться, если это будет в его власти.

Прошло немало дней, и поскольку товарищ, связанный столь тяжкой клятвой, не возвращался, второй долго раздумывал, есть ли душа или нет. И когда он вращал это в мыслях, глядь — словно тень наподобие сажи явилась пред его очами, так что он наполнился сильным страхом и, отбросив всякое промедление, спасительным знаменьем креста оградил все свое тело. Когда он это делал, громкий и жалостный стон прозвучал в его ушах. Но когда он, возвысив голос, вопросил, что это, услышал такой ответ: „Магистр, это я, несчастный, тот, кого ты так тяжко заклял, чтобы я к тебе вернулся”. Магистр ему: „Ну и каково тебе?” А тот: „Худо, ибо я заслужил кару вечного проклятия”. Магистр: „Разве ты не исповедался и не принял причастие, когда твой дух покидал это узилище?” А тот ему смущенным голосом ответил: „Увы, это не помогло и даже повредило, ибо к святой евхаристии приступил я без желания и неохотно”. Магистр снова: „Тогда ты знаешь или иной раз видишь Вергилия с прочими поэтами среди мучений?” А тот: „Увы! я, несчастный, вижу его и знаю со мною среди мучений, ибо я всегда с ним пребывал, суетный, во вздорных баснях”. Магистр на это: „Узами того же условия, что и прежде, обязываю я тебя вернуться ко мне в условленный день с известием, что Вергилий думает об этих двух стихах, им сочиненных”; и сказал ему стихи, и день возвращения ему назначил. И меж тем как они беседовали и помянули о карах, говорит мертвый живому: „Чтобы дать тебе отведать и судить о вкусе, вот немного от малейших из кар, кои я терплю: прими капельку моего пота, чтобы по опыту малой муки узнать о тягчайших истязаниях”. И как бы перстом легко чела коснувшись, магистр окропил его каплею своего пота, которая прошла сквозь накидку, плащ и рубаху и прочие одежды, и, как жгучее полотно раскаленного железа вторгается сверху в нежное масло, так она пронзила его плоть до самых ребер. Магистр, почуяв эту беду, устрашился, вопия: „Ох, горе мне, умираю!” И с этим его воплем мертвец исчез с его глаз.

А магистр денно и нощно терпел нестерпимые муки, затем что рана его была неисцелимою, хотя он потратил много своего имения на лекарей. Когда он томился непрестанной мукой, ему снова явился мертвец. Магистр спросил, как ему излечиться. Мертвый ему: „Маловер, отчего не смочил свою рану святой водой?” Магистр же стал допытываться, что ответил ему Вергилий. Мертвый ему ответил: „Вергилий, когда я допытывался насчет того, что ты мне наказал, отвечал: «Глуп-де ты и глуп твой вопрос». И знай наверное, что если ты быстро не отвергнешь пустые басни сочинителей и вздоры свободных искусств и не начнешь крепко держаться евангельской истины, то быстрее, чем надеешься, угодишь вместе с ним в вечную погибель”. Магистр же, благодаря святой воде выздоровев, совершенно отвергся мира».

Эта история показывает и притягательность, и опасность классических авторов и, как замечает ее издатель, дом Жан Леклерк, преследует две цели: отвадить людей от языческих поэтов и склонить к благочестивой жизни. К. Босуэлл, автор книги о Вергилии в средневековой Англии, отмечает «поразительную иронию»: в тексте, осуждающем чтение Вергилия, явление мертвеца другу имеет моделью явление погибшего Гектора Энею (Энеида. II. 268—297). Гектор так же является в темном и устрашающем виде, испуская глубокий вздох, и так же намерен предостеречь друга, чтобы тот скорее бежал из нынешних обстоятельств (Эней — прочь из Трои вместе с отечественными богами; магистр — прочь от языческих книг вместе с евангельской истиной). Это, прибавляет Босуэлл, прекрасный образец глубокого и мучительного воздействия Вергилия на средневековое воображение: «Несмотря на свою теоретическую враждебность к моральному влиянию языческой литературы, средневековые латинские авторы привязаны к их величайшему античному образцу, и их литературное воображение неизбежно черпает из него. Пытаться отвергнуть Вергилия на латыни — все равно что использовать слова, чтобы предписать молчание» (Baswell 2006, 3—4).

Подобное рассказывают и о выдающемся поэте XII в. (и персонаже «Забав придворных», см. II. 4—5) Серлоне Вильтонском, писавшем блестящие и очень рискованные стихи в духе овидиевской эротической лирики: во сне ему явился его умерший друг, из-за своих литературных увлечений терпящий мучения ада. Эта легенда создана из расхожих элементов: тут и странное одеяние, давящее на грешника сильней, чем колокольня, и капля адского пота, обжигающая руку живому, и ожидаемый педагогический эффект: в ужасе проснувшийся Серлон простился с миром и ушел в монастырь.

(обратно)

915

Генрих Французский, сын короля Людовика VI, епископ Бове (1149—1161) и архиепископ Реймса (1161—1175).

(обратно)

916

Сошли в преисподнюю с оружием своим. — Иез. 32: 27.

(обратно)

917

Таков был и тот конь, коего показал угольщик некоему графу Неверскому. — Сюжет этой главы переработал Боккаччо в новелле о Настаджо дельи Онести (Декамерон. V. 8).

(обратно)

918

…сообщает Петр, аббат Клюни, в книге «О чудесах»… — Petrus Venerabilis. De miraculis. II. 1 (PL 189, 909—910).

(обратно)

919

О Жоффруа Осерском см. примеч. 168 к «Забавам придворных». Его проповеди на Апокалипсис написаны между 1187 и 1188 гг. и пересмотрены между 1189 и 1194 гг. Пятнадцатая проповедь содержит три истории о браках с фантасмами, среди прочего — самый подробный из ранних (конец XII в.) рассказов о Рыцаре Лебедя. Перевод по изд.: Goffredo di Auxerre 1970, 183—187. См.: Varvaro 1994, 99—111.

(обратно)

920

…«любодействовать и есть идоложертвенное». — Откр. 2: 20.

(обратно)

921

…с сестрою герцога Бургундского, некогда обрученной с преславным королем Сицилии Рожером… — Рожер II Сицилийский в 1149 г. вступил в брак с Сибиллой Бургундской, дочерью Гуго II Бургундского. Сибилла умерла в родах 19 сентября 1151 г. Значит, рассказчик должен был оставаться на Сицилии в течение этого недолгого времени.

(обратно)

922

…ела и пила… — Мф. 11: 19; Лк. 7: 34.

(обратно)

923

…между родственников и знакомых. — Лк. 2: 44.

(обратно)

924

…порождения ехиднины… — Мф. 23: 33; Лк. 3: 7.

(обратно)

925

…тайну беззакония… — 2 Фесс. 2: 7.

(обратно)

926

Гервасий Тильберийский (лат. Gervasius Tilberiensis; ок. 1150—1220), англичанин знатного происхождения, канонист, служивший при дворе короля Вильгельма II Сицилийского, а после его смерти — при дворе императора Оттона IV, для которого он и написал объемный труд энциклопедического характера «Императорские досуги» (между 1210 и 1214). Перевод по изд.: Gervaise of Tilbury 2002, 86—90, 328—330, 664—668, 722—730.

(обратно)

927

…сказанного Бедой о змии, обольстившем Еву. — Источник — Petrus Comestor. Historia scholastica. Genesis. 21 (PL 198, 1072); в трудах Беды Достопочтенного такое утверждение не обнаруживается.

(обратно)

928

…таких людей галлы называют герульфами, англы же — веревольфами: were по-английски значит «муж», а wolf — «волк». — Этимология вполне корректная. К теме вервольфов Гервасий обращается еще раз (Императорские досуги. III. 120). См. также: Комментарий Триве в данном издании (с. 258).

(обратно)

929

…пока сами виновницы не сжалятся и не снимут наказание. — Августин (О граде Божием. XVIII. 18) рассказывает подобное об италийских содержательницах постоялых дворов.

(обратно)

930

…как говорит Августин о жезлах, превращенных магами в змей. — Августин. О граде Божием. XVIII. 18; Проповеди. VIII (PL 38, 67). Ср. также: Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1149).

(обратно)

931

В области Экс, в нескольких милях от города Экса, есть замок Руссе, что смотрит на долину Тре. — Гервасий излагает провансальскую легенду, представляющую собой одну из самых ранних (наряду с рассказом Вальтера Мапа об Энноне Зубастом, см.: Забавы придворных. IV. 9) версий истории Мелюзины. Ср. также: Императорские досуги. III. 57 (см. ниже). Рассказ Гервасия — непосредственный источник «Мелюзины» Жана Аррасского (1392). Город Руссе, в нескольких милях от Экс-ан-Прованса, существует доныне, но историческое бытие Раймонда сомнительно.

(обратно)

932

Он медлит в сомненье, страшиться ль Смерти — или искать. — Лукан. Фарсалия. X. 542 и след.

(обратно)

933

…и вместе свой страх презирает. — Лукан. Фарсалия. X. 443 и след.

(обратно)

934

…Родосский закон о выбрасывании в море… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. V. 17; Дигесты. XIV. 2.

(обратно)

935

…бронзовый колосс семидесяти локтей в высоту. — Honorius Augustodunensis. De imagine mundi. I. 33 (34) (PL 172, 131); Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XIV. 6. 22.

(обратно)

936

Между этим островом и Меисом… — В оригинале: inter hanc et Maltas, однако речь должна идти о Меисе (Мейисти, Кастелоризон; см. ниже), а не Мальте.

(обратно)

937

…Горгона была блудница, своей красотой лишавшая мужчин разума; Персей бросил ее голову в море. — Ср.: Hieronymus. Chronicon (PL 27, 224—226); Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1275).

(обратно)

938

…и от этого на море возникают опасности для мореходов. — Ср.: Забавы придворных. IV. 12. Роджер Ховеденский в своей «Хронике» рассказывает о греческом острове Кастелоризоне, получившем свое имя («Замок Изо») в честь одной местной девушки. «Местные жители рассказывают, что некий рыцарь полюбил ту девушку, она же не хотела ему уступить, пока была жива; по смерти ее рыцарь пришел и возлег с ней, молвив: „Чего я с живой сделать не смог, сделал с мертвой”; тотчас вошел в нее сатана и сказал: „Вот, ты зачал во мне сына, и когда он родится, я принесу его тебе”. Через девять месяцев, когда настало время рожать, она родила недоношенного сына и, принеся его к рыцарю, сказала: „Вот сын твой, коего ты родил; отсеки ему голову и сохрани у себя. Всякий раз, как захочешь победить своего врага или разорить его землю, открой лицо отрубленной головы, и пусть она воззрит на твоего врага или его землю, и они тотчас погибнут, когда же захочешь это прекратить, закрой ее снова, и прекратится терзание”. Так и сделалось. По долгом времени этот рыцарь женился, и жена часто спрашивала его, каким искусством или какой выдумкой он уничтожал врагов своих без оружия и без войска; он же не хотел ей о том говорить и бранил ее, чтобы замолчала. Однажды случилось, что рыцарь отсутствовал, а она подошла к ларцу, в котором надеялась найти оную тайну своего господина, с помощью которой он творил эти злодеяния, и обнаружила в ларце ту гнусную голову, и тотчас, отойдя, вышвырнула ее в залив Саталии. Корабелы говорят, что всякий раз, как голова обращает взоры вверх, залив начинает так волноваться, что никакой корабль не может его пересечь, а когда голова опускает взор, тогда кораблю можно его пересечь. „Пусть верит в это иудей Апелла, а не я” (Гораций. Сатиры. I. 5. 100)» (Rogerius de Hoveden III, 158—159; ср.: Gesta Henrici Secundi II, 195—197).

(обратно)

939

…ангелы Сатаны преображаются в ангелов света… — 2 Кор. 11: 14.

(обратно)

940

…свидетельствуя об этих событиях. — Ср.: Забавы придворных. IV. 9. Эта история напоминает семейную легенду Плантагенетов, как она изложена в стихотворном романе «Ричард Львиное Сердце», ст. 197—234: мать Ричарда была демоница и вылетела через крышу церкви, когда король Генрих пытался удержать ее, чтобы она присутствовала при возношении гостии. Ср.: Giraldus Cambrensis. De principis instructione. III. 27; Caesarius Heisterbacensis. Dialogus miraculorum. III. 12.

(обратно)

941

…кто любодействует от Бога… — Пс. 72: 27; Ос. 4: 12.

(обратно)

942

Ищите прежде царствия Божия. — Мф. 6: 33.

(обратно)

943

…пусть молится с молящимся, бодрствует с бодрствующим… — Ср.: Мф. 26: 41; Еф. 6: 18.

(обратно)

944

Ведь когда Бог возлюбил своих, до конца возлюбил их. — Ин. 13: 1.

(обратно)

945

Что совершил, не считай, коль еще осталось свершенье. — Лукан. Фарсалия. II. 657 (цитируется с изменениями, перевод наш. — Р. Ш.).

(обратно)

946

Esenium — искаж. греч. ξένιον, «дар».

(обратно)

947

…пасхальный переход, установленный Иисусом для мистического поедания агнца. — Ср.: Исх. 12: 4.

(обратно)

948

…Агнец, вземлющий грехи мира. — Ин. 1: 29.

(обратно)

949

…кость от него не сокрушается… — Ин. 19: 36; Исх. 12: 36; Числ. 9: 12.

(обратно)

950

Сие творите в Мое воспоминание. — Лк. 22: 19; 1 Кор. 11: 24. Эти слова произносит священник в евхаристическом каноне.

(обратно)

951

…вы будете возвещать смерть Господню, доколе Он придет. — Ср. 1 Кор. 11: 26.

(обратно)

952

…испытующий сердца и утробы. — Пс. 7: 10; Иер. 17: 10; Откр. 2: 23.

(обратно)

953

О ламиях, которых в народе называют масками или, на галльском языке, стригами… — О масках (masca) и стригах (striga, stria) см.: Du Cange, s. vv.; из приводимых Дюканжем примеров явствует, что эти названия ведьм или демонов более или менее взаимозаменяемы.

(обратно)

954

…Августин, основываясь на словах предшествующих авторов, считает их демонами, кои прежде были преступными душами, а теперь наполняют воздушные тела. — Мысль, что человеческие души становятся ларами, если жили добродетельно, лемурами и ларвами, если порочно, и манами (di manes), если суждение о них сомнительно, выдвигает Апулей (О божестве Сократа. 15) и резко критикует Августин (О граде Божием. IX. 11). Гервасий здесь смешивает ламий и ларв.

(обратно)

955

…потому что терзают младенцев. — Ср.: Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 102.

(обратно)

956

Ларвы же — как бы призрачные проявления ларов… — Лары, благодетельные домашние духи римской религии, со временем стали отождествляться с духами умерших, как у Апулея; Гервасий, однако, говорит, что они не люди, и рассматривает их как домашних демонов.

(обратно)

957

…могут действовать лишь по божественному попущению. — Ср.: Августин. О граде Божием. II. 23; VII. 35; X. 21; XVIII. 18.

(обратно)

958

Но чтобы порадовать и народные преданья, и уши слушателей… — Заявив, что ламии и ларвы — галлюцинации, или души мертвых, или сверхъестественные существа, Гервасий теперь излагает народное поверье, что некоторые люди обращаются в этих тварей по ночам.

(обратно)

959

…пересекать ночью в быстром полете целые области… — По старинному языческому поверью, толпы людей, обычно женщин, летают по воздуху ночью в свите богини, называемой по-разному — Диана, Геродиада, Перхта и т. д. Это поверье осуждено каноном «Епископы», который издал Регинон Прюмский около 906 г., но который выдан за канон Анкирского собора 314 г. (PL 132, 352), и анонимным пенитенциалом «Corrector», включенным в состав «Декретов» Бурхарда Вормсского (ок. 965—1025), XIX. 5 (PL 140, 962 и 963—964).

(обратно)

960

… господина Имберта, архиепископа Арльского… — Имберт был архиепископом Арля в 1191—1202 гг. Сходную историю см.: Забавы придворных. II. 14.

(обратно)

961

Он делает ангелами Своими духов, и служителями Своими — огнь пылающий. — Пс. 103: 4. Ср.: Августин. О граде Божием. XV. 23.

(обратно)

962

…никак не может быть обязательно в отношении того, что ниже души. — Августин. О граде Божием. VIII. 16; Апулей. О божестве Сократа. 12.

(обратно)

963

…что от них и чудеса магов… — Августин. О граде Божием. VIII. 16; Апулей. О божестве Сократа. 12—14, 6.

(обратно)

964

…чтобы «никакой бог не соприкасался с человеком», как, по их словам, сказал Платон… — Ср.: Платон. Пир, 203а.

(обратно)

965

…соприкасается с демоном, побуждающим к беззаконию! — Августин. О граде Божием. VIII. 20.

(обратно)

966

…правдивейшее Писание свидетельствует… — См., например: Быт. 19: 1—22; Суд. 6: 12—22.

(обратно)

967

…видели Сильванов и Панов… — Сверхъестественных любовников часто воспринимали как сельских духов. Вышеупомянутый пенитенциал «Corrector» говорит: «Веришь ли, как иные верят, что есть сельские женщины, коих называют лешими (sylvaticas), о коих говорят, что они наделены плотью и, когда захотят, показываются своим любовникам и с ними забавляются, а когда захотят — скрываются и исчезают?» (PL 140, 971).

(обратно)

968

…а галлы — дусиями. — Августин. О граде Божием. XV. 23; Исидор Севильский. Этимологии. VIII. 11. 103. Гинкмар Реймсский (ок. 806—882) в сочинении «О разводе короля Лотаря и королевы Теутберги» говорит, что «некоторых женщин склоняли к сожительству дусии в обличье мужчин, к которым они пылали любовью» (PL 125, 717).

(обратно)

969

…воспринимается телесным чувством и осязанием, когда повевают опахалом. — Августин. О граде Божием. XV. 23.

(обратно)

970

Суды Божии бездна многая. — Пс. 35: 7.

(обратно)

971

…предал блюсти на суд для наказания. — 2 Пет. 2: 4.

(обратно)

972

Вильям Ньюбургский, или Вильям Малый (1136—1198), каноник в монастыре Ньюбург в Йоркшире. Его главное произведение — «История Англии» (Historia rerum Anglicarum), написанная по велению Эрнальда, аббата Риво, охватывающая период с 1066 по 1198 г. и особенно ценная в описании Анархии при короле Стефане. Вильям утверждает, что его работа основана на надежных источниках, и резко порицает Гальфрида Монмутского: «Сколь нагло и бесстыдно в своей книге, названной им „Историей бриттов”, лжет он почти во всем, может сомневаться лишь человек, не ведающий древней истории, если наткнется на его книгу». Тем не менее сам Вильям передает множество удивительных историй — о призраках, возвращающихся покойниках, зеленых детях из земли св. Мартина и т. п. Перевод по изд.: Chronicles I, 60—64, 131—134; II, 474—482.

(обратно)

973

О заблуждении Эвдона от Звезды и его гибели. — Ср.: Забавы придворных. IV. 6.

(обратно)

974

…устроил всеобщий собор в Реймсе. — Евгений III был избран папой в феврале 1145 г., в начале 1147 г. через Северную Италию отправился во Францию (в марте 1147 он в Клюни встречался с Петром Достопочтенным); собор в Реймсе начал свои заседания 21 марта 1148 г.

(обратно)

975

Звался он Эвдон, родом был бретонец, по прозванию «от Звезды»… — Эон де л’Этуаль (Éon de l’Étoile, лат. Eudo de Stella), религиозный лидер и «мессия», действовавший в 1140—1148 гг. в Бретани, где он грабил аббатства и монастыри, накопив огромные богатства. Его эпитет de l’Étoile, «от Звезды», происходит от кометы, появившейся в 1148 г. (в Средневековье комета считалась дурным знаменьем, обычно предвещающим падение могущественного человека).

(обратно)

976

…после этого он прожил недолго. — Эон был передан под стражу Самсона де Мовуазена, архиепископа Реймсского, и отправлен в аббатство Сен-Дени, где и умер в 1150 г.

(обратно)

977

…поглотит его врагов, как Дафана и Авирона. — См.: Числ. 16.

(обратно)

978

О приходе еретиков в Англию и их изгнании. — Ср.: Забавы придворных. I. 30.

(обратно)

979

В ту же пору… — В предыдущей главе шла речь о событиях 1160 г.

(обратно)

980

…кажутся умножившимися без числа. — Ср.: Пс. 3: 1.

(обратно)

981

…лисы лукавейшие… — Изображение еретиков как лис, разоряющих виноградник, основано на аллегорическом толковании Песни Песней. Ср.: Alanus de Insulis. Liber in distinctionibus dictionum theologicalium: «Лисой именуется еретик, поэтому сказано: Ловите нам лис (Песн. 2: 15)» (PL 210, 1011A).

(обратно)

982

…блаженного Германа. — Св. Герман Осерский (ум. 448) дважды путешествовал в Британию для борьбы с пелагианством.

(обратно)

983

…созвать в Оксфорде епископский собор. — Оксфордский собор 1166 г.

(обратно)

984

Блаженны терпящие гонение правды ради, ибо их есть Царство Небесное. — Мф. 5: 10.

(обратно)

985

Блаженны будете, когда возненавидят вас люди. — Лк. 6: 22.

(обратно)

986

О чудесном явлении мертвеца, блуждавшего после похорон. — Ср.: Забавы придворных. II. 27—28.

(обратно)

987

…в канун Вознесения Господня был предан могиле. — Эта история, таким образом, начинается 29 мая 1196 г.

(обратно)

988

…епископу Линкольнскому, жительствовавшему тогда в Лондоне. — Это св. Гуго Линкольнский (см.: Забавы придворных. I. 9). В «Большом житии святого Гуго» нет ссылок на эту историю.

(обратно)

989

…знаменитом монастыре, что зовется Мелроуз. — Цистерцианское аббатство св. Марии в Мелроузе, Роксбургшир; основано в 1136 г. по просьбе шотландского короля Давида I. Здесь погребены многие шотландские короли и вельможи.

(обратно)

990

…в замке, что зовется Аннантис… — Возможно, Аннан (Annan) в Дамфрисшире.

(обратно)

991

В 2014 г. Т. Лоулер и Р. Ханна издали объемистый том (Jankyn’s book II), заключающий в себе семь латинских средневековых комментариев на трактат Мапа против брака (Забавы придворных. IV. 3—5). Вот те из них, что упоминаются в нашем издании:

Комментарий Grues (названный так издателями потому, что начинается со слова Grues, «Журавли») дошел до нас в пяти рукописях XIV—XV вв. Он явно рассчитан на школьников; он глоссирует слова, цитирует стихи, пересказывает мифы, избегая моральных оценок. Несколько английских глосс наводят на мысль, что составлял его англичанин. Единственное аллегорическое толкование в нем — понимание трех богинь, пришедших на суд Париса, как жизни созерцательной, деятельной и сластолюбивой. Простота этого комментария заставляет считать его самым ранним из всех, возможно, даже конца XIII в.; комментатор не цитирует ни одного автора позднее Мартина из Троппау (ум. 1278).

Комментарий Ридвола, сохранившийся в 15 рукописях, приписывается францисканцу Джону Ридволу (John Ridewall, ум. ок. 1340), поскольку в одной из рукописей говорится: «Explicit expositio Ridewas». Публикаторы, однако, не скрывают своего скепсиса в отношении этой атрибуции, ибо Ридвол известен как автор «Fulgentius metaforalis», находящийся в сильной зависимости от III Ватиканского мифографа, а наш текст подобных черт не имеет. Комментатор показывает, что держал в руках несколько списков «Послания Валерия» (см. дискуссию о Фаэтоне); его толкование бывает крайне своеобразным (см. интерпретацию mellitum toxicon как отсылку к публичному унижению царя Седекии); он принимает доводы Валерия за чистую монету, не видя в них иронии или игры, и горячо их поддерживает.

Комментарий Триве, сохранившийся в 10 рукописях, написан ученым доминиканцем Николя Триве (Nicholas Trivet, ум. ок. 1335). Триве заявляет, что цель его комментария моральная, ибо «Послание Валерия» можно толковать как отговаривающее от греха, где под женщинами понимается «чувственность и слабость и искушения плоти», под льстецами — дьявол и т. д. Однако на деле он редко дает моральные толкования, ограничиваясь прояснением доводов Валерия.

Комментарий Parvus (начинается со слов: Valerius qui dicitur Parvus, «Валерий, что зовется Малым») дошел до нас (не полностью) всего в одной рукописи середины

XIV в. По замечанию издателей, из всех комментариев это самый привлекательный для современного читателя, ибо он один ставит себе целью опровергать женоненавистнические высказывания Валерия и его взгляды на брак. Автор знаком с комментарием Триве и отталкивается от него.

Комментарий Religiosos (начинающийся: Hoc contra malos religiosos, «Это против дурных монахов») дошел в двух рукописях, начала XIV в. и рубежа XIV—

XV вв. Он явно ориентируется на комментарий Триве, заимствуется из него делением на главы и называет себя «вторым, моральным комментарием на то же послание». Автор — современник Триве (учитывая упоминание еретика Дольчино (ум. 1307) и наличие рукописи начала XIV в.) и, возможно, тоже доминиканец. Его аудитория, очевидно, собратья по ордену и другие монахи, готовящиеся быть проповедниками.

В нашем издании мы помещаем полный перевод Комментария Ридвола и выдержки из Комментариев Триве и Religiosos.

(обратно)

992

…сочинителя Валерия… — Ридвол не оговаривает, кто такой этот Валерий. Другие комментаторы останавливаются на этом вопросе. Согласно Триве, это тот же Валерий, что написал прозой «Истории римлян» (т. е. Валерий Максим), а не поэт Валерий Марциал. Комментарий Parvus отличает нашего Валерия от этих обоих: «Валерий, что зовется Малым в отличие от Валерия Великого, написавшего „Достопамятности”, и Валерия Марциала, писавшего забавные эпиграммы» (Jankyn’s book II, 137, 273).

(обратно)

993

…как упоминают авторы, Солин и другие, и повторяет Александр Неккам в первой книге «О природе вещей», гл. 44… — Солин. Собрание достопамятных сведений. 10; Alexander Neckam. De naturis rerum. I. 47.

(обратно)

994

…сова, как говорит Исидор в XII книге «Этимологий»… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 7. 38.

(обратно)

995

…как упоминает Исидор в XII книге… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 7. 39.

(обратно)

996

…для смертных предвестием бедствий. — Овидий. Метаморфозы. V. 549—550 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

997

Оглянитесь-ка вы на ужимки. — Персий. Сатиры. I. 62 (перевод Ф. А. Петровского).

(обратно)

998

…согласно Исидору в XII книге… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 7. 37.

(обратно)

999

…кроме Ахайи, части Греции, где она обнаруживается белой. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 7. 69.

(обратно)

1000

…philomena — как бы «любящая приятное», то есть время и место. — Комментарий Grues: «Филомела, как говорит Александр, есть маленькая птица, проводящая всю ночь без сна, предаваясь сладостному щебету. Она боится мест, открытых для холода. Есть известная река в Уэльсе: на том ее берегу, что ближе к Великой Британии, эта птица поет, если же перелетит на другую сторону, тотчас перестает петь. Один чрезмерно ревнивый рыцарь велел разорвать филомелу четырьмя конями, затем что она, разнежив душу его жены, склонила ее к соблазнам недозволенной любви» (Jankyn’s book II, 19f.). Рассказ о валлийской реке и соловьях на ее берегу — продолжение цитаты из Александра Неккама (De naturis rerum. I. 51); о том, что соловьи не водятся в Уэльсе, говорит Giraldus Cambrensis. Itinerarium Kambriae. II. 6 (Giraldus VI, 125). История рыцаря, разорвавшего конями соловья, появляется в средневековой английской поэме «Сова и Соловей», 1049—1101; ср. также лэ Марии Французской «Соловей».

(обратно)

1001

…льстецы, масла продавцы. — Традиционное толкование продавцов масла в притче о разумных и неразумных девах (Мф. 25: 1—13). См., например: Gregorius Magnus. Homiliae in Evangelia. I. 12 (PL 76, 1120).

(обратно)

1002

…как говорит Исидор в VIII книге… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 7. 6. Комментарий Grues цитирует другой пассаж «Этимологий», XVIII. 46: комики суть поэты, которые «изображали в своих баснях обольщение девиц и любовные дела с блудницами» (Jankyn’s book II, 21).

(обратно)

1003

…Овидий в книге «О превращениях». — Овидий. Метаморфозы. XIV. 242—307.

(обратно)

1004

…эта Цирцея была красивая блудница… — Ср.: Гораций. Послания. I. 2. 23—26.

(обратно)

1005

…как говорит Боэций в «Утешении»… — Боэций. Утешение Философии. IV. pr. 3. 21. Та же боэциевская цитата у Триве в комментарии к этому пассажу (Jankyn’s book II, 155).

(обратно)

1006

…как утверждает Агеллий в «Аттических ночах». — Авл Геллий. Аттические ночи. VI. 16. 6. Средневековые авторы зовут Геллия Agellius (возможно, от A. Gellius).

(обратно)

1007

…где через несколько дней умер от стыда. — Истории о слабительном нет в Библии; Ридвол, вероятно, взял ее в «Схоластической истории» Петра Коместора (PL 198, 1427).

(обратно)

1008

…Вавилона, то есть смешения (confusio)… — Общепринятая в Средние века этимология, см., например: Isidorus Hispalensis. Quaestiones in Vetus Testamentum (PL 83, 237); Walafridus Strabus. Glossa ordinaria (PL 113, 113).

(обратно)

1009

Он называется toxicon, как бы toxicum, от тиса (taxus), ядовитого дерева, тень которого, как говорят писатели, для людей смертоносна. — Ср.: Плиний. Естественная история. XVI. 20. 51; Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XVII. 7. 40; XVII. 9. 25.

(обратно)

1010

…прочь побежишь, будешь цел. — Walther 1969, 2580.

(обратно)

1011

…отвращается от любви… — В тексте Мапа — ueritatis amare, где amare — прилагательное «горькой»; Ридвол ошибочно понял его как инфинитив «любить».

(обратно)

1012

Не уступал ты гусям, что некогда голосом бодрым Нам Капитолий спасли. — Овидий. Метаморфозы. II. 538—539 (Перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

1013

…как говорит Александр в первой книге «О природе вещей», гл. 68, взяв это у Плиния в X книге. — Alexander Neckam. De naturis rerum. I. 71; Плиний. Естественная история. X. 26. 51.

(обратно)

1014

…как говорит Исидор. — Исидор Севильский. Этимологии. VIII. 7. 18.

(обратно)

1015

…у него есть глаз только для начала и главы… — У Мапа в комментируемом пассаже слово caput, «голова», употреблено в смысле «лицо» («красотою миловидного лица»), но Ридвол — видимо, вполне намеренно — понимает его иначе, в смысле «начало».

(обратно)

1016

Спереди лев, посредине коза, змея в нижней части. — Walther 1969, 4473. Средневековые стихи, основанные на Лукреции; Триве цитирует шесть строк (Jankyn’s book II, 165).

(обратно)

1017

…как говорит Боэций в своей книге «Об утешении»… — Боэций. Утешение Философии. III. pr. 7. 1, 3.

(обратно)

1018

…согласно Исидору, «Этимологии», кн. XI, гл. 3… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XI. 3. 30—31.

(обратно)

1019

…по словам Исидора… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XI. 3. 31.

(обратно)

1020

Эту гору Этну упоминает Исидор в книге XIV, гл. 8… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XIV. 8. 14.

(обратно)

1021

…как явствует из той же книги Исидора, гл. 6. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XIV. 6. 32.

(обратно)

1022

…согласно Исидору, VIII книга «Этимологий», гл. 11… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 24.

(обратно)

1023

…как говорит Августин, «О книге Бытия». — Августин. О книге Бытия, буквально. XI. 42 (PL 34, 453).

(обратно)

1024

…из-за любви и страсти… — Видимо, намек на любовь Аполлона к Корониде, матери Эскулапия (Гигин. Мифы. 49, 202; Servius. In Aeneidem. VII. 761).

(обратно)

1025

…он был принужден служить царю Адмету. — См.: Гигин. Мифы. 49; I Ватиканский мифограф. I. 46; II Vaticanus Mythographus. 128; Servius. In Aeneidem. VII. 761.

(обратно)

1026

…как повествует Овидий во II книге «О превращениях». — Овидий. Метаморфозы. II. 311—331, 381—400.

(обратно)

1027

…как говорит Исидор… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XII. 7. 22.

(обратно)

1028

…упоминает Амвросий в своем «Шестодневе». — Амвросий Медиоланский. Шестоднев. V. 23.

(обратно)

1029

Словом, редчайшая птица земли, как черная лебедь. — Ювенал. Сатиры. VI. 164 (Перевод Д. С. Недовича).

(обратно)

1030

…истории о похищении сабинянок касается Тит Ливий. — Тит Ливий. История Рима от основания города. I. 8—13.

(обратно)

1031

Об истории Лукреции заметь Августина в I книге «О граде Божием» и того же Тита Ливия… — Августин. О граде Божием. I. 19. 57—59; Тит Ливий. История Рима от основания города. I. 58.

(обратно)

1032

…говорит Овидий в своей книге «С Понта». — Овидий. Письма с Понта. III. 1. 107.

(обратно)

1033

…голову также отца моего! — Овидий. Метаморфозы. VIII. 92—94 (Перевод С. В. Шервинского). В подтверждение тому, что волосы у Ниса были золотыми, Ридвол приводит Овидия, говорящего о пурпурном волосе, — возможно потому, что purpureus означает также «блестящий» (ср. «пурпурный лебедь» у Горация, Оды. IV. 1. 10).

(обратно)

1034

…повествует Овидий в X книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. X. 298—502.

(обратно)

1035

…о Юпитере, критском царе… — О Юпитере Критском см.: Цицерон. О природе богов. III. 53. Ридвол смешивает истории Европы и Ио.

(обратно)

1036

Этот Феб, как повествует Овидий в IV книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. IV. 190—255.

(обратно)

1037

Овидий в IV книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. IV. 171—189.

(обратно)

1038

…по мнению одних — на землю, по мнению других — в эфир… — Свидетельство того, что Ридвол имел разнообразные мифографические источники, но какие именно он держит в уме, неясно. Об этом сюжете см.: Fulgentius. Mythologiae. II. 11; Гигин. Мифы. 166 и пр.

(обратно)

1039

…поскольку он вынес решение под влиянием похоти. — Об аллегорическом смысле этого мифа говорит Комментарий Grues: под Палладой подразумевается жизнь созерцательная, под Юноной — деятельная, под Венерой — сластолюбивая (voluptativa); Триве: под Юноной можно понимать мир и мирное благоденствие, под Палладой — целомудрие, под Венерой — сластолюбие (Jankyn’s book II, 35, 193f.).

(обратно)

1040

…Цезарь погиб, пронзенный стилями… — Эту подробность упоминает и Триве (Jankyn’s book II, 197f.).

(обратно)

1041

Как глухого аспида, затыкающего уши. — Пс. 57: 5.

(обратно)

1042

…и так обманывает заклинателя и его заклинание. — Ср.: Августин. Толкование на Псалмы (PL 36, 679—680).

(обратно)

1043

Чародея, заклинающего мудро. — Пс. 57: 6.

(обратно)

1044

…согласно поэту: «Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая»; «Чем они больше пьют, тем в них и жажда сильней». — Овидий. Метаморфозы. III. 415 (перевод С. В. Шервинского); Фасты. I. 216 (перевод наш).

(обратно)

1045

Знает Медея, своих детей оскверненная смертью. — Theodulus. Ecloga. 271—272 ( «то есть зло» — пояснение самого комментатора). Ридвол выдает за чистую монету слова персонажа по имени Псевстис (Ложь), в следующем четверостишии оспариваемые Алифией (Истиной).

(обратно)

1046

…от оружья спасаясь Ясона. — Овидий. Метаморфозы. VII. 396—397 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

1047

«В то время Фороней, сын Инаха и Ниобы, первым дал Греции законы, учредил разбор дел перед судьями и по своему имени назвал место суда форумом (forus)». — Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1112).

(обратно)

1048

…как говорит Исидор… — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XV. 2. 27.

(обратно)

1049

…согласно Аристотелю… — Ни в «Политике», ни где-либо еще у Аристотеля такое замечание не обнаруживается и вообще кажется чуждым его мыслям. Но ср.: Политика 1298b27 и 1323а7; Никомахова этика. II. 1. 5 (1103b3) и пр. (Jankyn’s book II, 504).

(обратно)

1050

…читай книгу Орозия «De ormesta mundi». — Обычное в Средние века название «Истории против язычников» Орозия. Предполагают, что оно произошло из сокращения «Or[osii] M[undi] ist[oria]» (Jankyn’s book II, 504). О Пунических войнах см.: История против язычников. IV. 6—23.

(обратно)

1051

…печень склоняет к любви. — Широко цитировавшееся в Средние века двустишие, несомненно средневекового происхождения, приписываемое то Овидию, то Лактанцию, то дидактической поэме «Regimen sanitatis Salernitanum».

(обратно)

1052

…гложущих мука забот. — Johannes de Garlandia. Integumenta super Ovidii Metamorphosin. 203—204.

(обратно)

1053

…на девять Пашен растянут он был. — Овидий. Метаморфозы. IV. 457—458 (перевод С. В. Шервинского). Комментарий Grues добавляет к античным свидетельствам о Титии и его печени Овидия (Письма с Понта. I. 2. 39 и след.) и Клавдиана (Похищение Прозерпины. II. 338—342) (Jankyn’s book II, 41).

(обратно)

1054

…как говорит Сенека, «одинаковость порождает отвращение». — В сочинениях Сенеки этот афоризм не обнаруживается, но мысльнередка у авторов позднего Средневековья.

(обратно)

1055

…откуда стих: «Цирций, Фавоний, Зефир от края закатного веют». — См.: Johannes de Garlandia. Opus synonymorum (PL 150, 1590).

(обратно)

1056

Заметь, что он называет солнце перунным… — Ошибка: у Мапа этот эпитет (fulmineus) применен к ветру Либу.

(обратно)

1057

…как говорит Овидий в IV книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. IV. 171—189.

(обратно)

1058

…как упоминает Августин в IV книге «Против еретика Юлиана»… — Августин. Против Юлиана. V. 38 (PL 44, 807).

(обратно)

1059

…чтобы тешить себя, сластолюбье. — Лукан. Фарсалия. II. 390—391 (перевод Л. Е. Остроумова).

(обратно)

1060

…как рассказывает сочинитель «Вселенной»… — Неясно, о ком речь; подобной отсылки к Варрону нет в трактате «De universo» Рабана Мавра, ни в одноименной книге Гильома Овернского, ни в рассказе о Варроне в «De vita et moribus philosophorum» Вальтера Бурлея, ни в обычном наборе авторов, цитируемых Ридволом (Макробий, Авл Геллий, Исидор, Августин). С другой стороны, выражение «общество вышних (граждан)» обычно у христианских авторов. Подробнее см.: Jankyn’s book II, 505f.

(обратно)

1061

…имел дружбу с неким божеством, как сообщает Халкидий… — «Тимей» в переводе Халкидия (ed. J. H. Waszink. Plato latinus, vol. 4, p. 199, 263). См. также: Апулей. О божестве Сократа, passim; Цицерон. О дивинации. I. 14. 122.

(обратно)

1062

…эта Фаида была обращена к добру святым аббатом Пафнутием и покаялась. — История обращения блудницы Фаиды содержится в «Житиях отцов» (PL 73, 661); см. также: Иаков Ворагинский. Золотая легенда. 148. В том списке «Письма Вальтера», которым располагал Ридвол, очевидно, читалось «Фаида» вместо «Лаида». Он цитирует Авла Геллия, который мог бы помочь ему заметить ошибку, — но похоже, что в его списке Геллия была такая же описка. Подробнее см.: Jankyn’s book II, 506f.

(обратно)

1063

…на строительство города Трои с ее стенами. — Ошибка, Амфион — строитель фиванских стен.

(обратно)

1064

…любовное питье, которое он здесь называет аконитом… — Ошибка Ридвола, Мап не говорит, что любовное питье было аконитом. Этимология — из «Derivationes» Угуччоне Пизанского (C. 113. 4).

(обратно)

1065

…Овидий в VII книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. VII. 409—419.

(обратно)

1066

Страшные мачехи, те аконит подбавляют смертельный. — Овидий. Метаморфозы. I. 147 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

1067

…Овидий в IX книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. IX. 1—272.

(обратно)

1068

…излагает Овидий в IX книге «О превращениях». — Овидий. Метаморфозы. IX. 101—238.

(обратно)

1069

…перечисляет Овидий в IX книге «О превращениях». — Овидий. Метаморфозы. IX. 182—198.

(обратно)

1070

…Сенека в первой из своих трагедий. — Сенека. Геркулес в безумье (во всех рукописях драм Сенеки это первая пьеса). 222—248.

(обратно)

1071

Ведь Геркулес застрелил Гарпий, которые были весьма хищными птицами. — Третьим подвигом Геракла обычно считается истребление Стимфалийских птиц. Гильом Коншский (Глоссы на «Утешение Философией», ad loc.) тоже считает этот стих относящимся к Гарпиям, которых Геркулес вместе с Зетом и Калаидом разогнал, когда они оскверняли пищу Финея.

(обратно)

1072

…Магистр в «Историях на Книгу Судей», в истории об Аоде… — Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1275).

(обратно)

1073

…Вергилий в VIII книге «Энеиды». — Вергилий. Энеида. VIII. 184—305.

(обратно)

1074

…Овидий в V и в I книге «О превращениях»… — На самом деле — Метаморфозы. II. 287 и VI. 175.

(обратно)

1075

…Овидий в VI книге «О превращениях»… — Овидий. Метаморфозы. VI. 113.

(обратно)

1076

Персей, от дождя золотого зачатый Данаей. — Овидий. Метаморфозы. IV. 611 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

1077

…что матерью Платона овладел призрак Аполлона… — Иероним. Против Иовиниана. I. 42 (PL 23, 273).

(обратно)

1078

Фесценнины же, то есть колыбельную… — То же понимание фесценнин, взятое из «Derivationes» Угуччоне Пизанского (F. 1. 29), содержится в Комментариях Grues и Триве (Jankyn’s book II, 45, 257).

(обратно)

1079

…и оскорбляет тех, кого исправляет. — Иероним. Диалог против пелагиан. I. 26 (PL 23, 520).

(обратно)

1080

Много диковин такого рода рассказывают и в наши дни. — Замечание относится к истории Цирцеи.

(обратно)

1081

В книге «О чудесах Ирландии»… — Giraldus Cambrensis. Topographia Hibernica. II. 19 (Giraldus V, 101—106).

(обратно)

1082

…рассказывает Августин в «Граде Божием»… — Августин. О граде Божием. XVIII. 17—18.

(обратно)

1083

…многие люди, когда смеются, издают звук, как ржущий конь. — Пример со смеющимся человеком и ржущим конем взят из «Исагоги» Порфирия в переводе Боэция; см.: PL 64, 130.

(обратно)

1084

…как сообщается в «Итинерарии Климента»… — PG 1, 1434—1435. Это так называемые Климентины, или Климентовы Узнавания (Recognitiones Clementis), греческий христианский роман II или III в., переведенный на латынь Руфином. Триве, вероятно, отсылает к тому месту (X. 25), где папа Климент говорит, что как люди начали поклоняться Ахиллу, Александру и пр., так в древности — Юпитеру и другим, воздавая божественные почести умершим людям.

(обратно)

1085

…начали почитать богами и поклоняться им. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 4.

(обратно)

1086

…которых и людьми не следовало бы называть. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 34—36.

(обратно)

1087

…ибо сам в девятой книге к Тиберию Цезарю, гл. 1, пишет так… — В некоторых рукописях Комментария Триве в этом месте ремарка: «Заметь, что здесь, как и в начале своего трактата, толкователь подразумевает, что Валерий, написавший это послание, был Валерий Максим, что кажется неправдоподобным». Ср. примеч. 2 к данному Дополнению.

(обратно)

1088

…стать пленником врагов или этих. — Valerius Maximus. Facta et dicta memorabilia. IX. 1. Ext. 1.

(обратно)

1089

…Аполлон был на самом деле человек… — Ср.: Лактанций. Божественные установления. I. 8. 4; Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11.

(обратно)

1090

…страшась за состояние своих богов. — Epistola Alexandri ad Aristotelem (ed. Boer, 1973, p. 44, 5—7).

(обратно)

1091

…как то было в час смерти Христа… — Ср.: Лк. 23: 45.

(обратно)

1092

Итак, если свет, который в тебе, тьма, какова же тьма? — Лк. 11: 35; Мф. 6: 23.

(обратно)

1093

…то есть непрестанное Венерино влечение. — Определение Папия — из Исидора (Etymologiae. XII. 2. 33), определение сатириазиса у Угуччоне — оттуда же (IV. 7. 34).

(обратно)

1094

…зовут фавнами и сатирами. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XI. 3. 21. Пересказ того же житийного эпизода см.: Забавы придворных. II. 15.

(обратно)

1095

…Марс назван так от смерти (a morte), им причиняемой. — Ср.: Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 50—51; однако, по Исидору, mors происходит от Mars, а не наоборот.

(обратно)

1096

Вулкан же отсек Марсу тестикулы. — О кастрации Марса Вулканом ни Овидий (Метаморфозы. IV. 169—189), ни какой-либо из мифографических источников не упоминает.

(обратно)

1097

…во весь рост на быстрых колесах. — Вергилий. Георгики. III. 113—114 (перевод С. В. Шервинского).

(обратно)

1098

Таким-то создателем изобретены квадриги. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. XVIII. 34. См. также: Servius. In Georgica. III. 113—114.

(обратно)

1099

…нельзя расплавить и ковать. — Isidorus Hispalensis. Etymologiae. VIII. 11. 39.

(обратно)

1100

…один лишь Демарат сказал Дарию правду: «Этого огромного войска, столь тебе отрадного, ты должен страшиться». — Демарат — изгнанный спартанский царь, принятый персидским царем Ксерксом (не его отцом Дарием). История его смелого ответа царю: Геродот. История. VII. 101—105. Источник Треве — Сенека, О благодеяниях. VI. 31. 2—4. Этот анекдот см. также: Hildebertus Cenomanensis. Moralis philosophia (PL 171, 1012), Petrus Cantor. Verbum abbreviatum (PL 205, 68) и пр.

(обратно)

1101

Нектанаб — египетский фараон Нектанеб II (360—342), ставший персонажем Псевдо-Каллисфеновой «Истории Александра», где он выведен как настоящий отец Александра, им же убитый. Наш комментатор мог знать этот сюжет из латинских повествований об Александре (например, широко распространенная эпитома «Деяний Александра» Юлия Валерия), из V книги «Исторического зерцала» Винсента из Бове и т. д.

(обратно)

1102

…в IV книге Царств, гл. 18… — 2 Пар. 18: 5—34.

(обратно)

1103

Я знаю рассказ о трех приятелях… — Ср. сходную историю в «Панчатантре», III. 4.

(обратно)

1104

Заметь, что в «Бруте» одна Корделия, дочь Лира, сказала ему правду. — «Брут» здесь явно общее название для «истории Британии»; комментатор отсылает к Гальфриду Монмутскому (История бриттов. II. 31) или к версиям на народных языках, вроде Васа или Лайамона.

(обратно)

1105

…в «Хронике» Элинанда рассказывается о некоем человеке, который после смерти явился в двойном обличье животных, с коими он был схож своею жизнью. — Этот персонаж «Хроники» Элинанда — римский папа Бенедикт IX, явившийся по смерти «в образе чудовищного животного, чьи уши и хвост были ослиные, а все прочее — медвежье» (PL 212, 935—936).

(обратно)

1106

…ибо они в начале преданы удовольствиям, а в конце — грабежам. — Petrus Comestor. Historia scholastica (PL 198, 1452).

(обратно)

1107

Тот, кто, оставив праведность, перестал быть человеком, обращается в зверя. — Боэций. Утешение Философией. IV. pr. 3. 58—60.

(обратно)

1108

Человек, когда был в чести, не имел разумения; уподобился скотам несмысленным и сходен сделался с ними. — Пс. 48: 13, 21.

(обратно)

1109

Улисс, как явствует из «Сатурналий» Макробия… — Макробий обсуждает многие пассажи «Одиссеи» в V и VII книгах «Сатурналий», но не касается эпизода Сирен. Однако средневековые авторы (в частности, Иоанн Солсберийский) были знакомы с более полной версией «Сатурналий», чем дошедшая до нас. Возможно, и наш комментатор знал ныне утраченный пассаж в конце II книги «Сатурналий», где разговор обращается к теме сексуального желания. Подробнее см.: Jankyn’s book II, 538f.

(обратно)

1110

…ересь тех, кто говорит: «Быть в огне и не сгореть славнее, чем не быть в огне и не сгореть»… — Сходное выражение: Hildebertus Cenomanensis. Sermo 76: «Надо бежать блуда купно с прочими пороками. Трудно быть в огне и не сгореть» (PL 171, 709). Библейский источник — соединение Ис. 43: 2 и Притч. 6: 27—28. Наш комментатор мог иметь в виду того же Дольчино и его «апостолов» (см. ниже). Далее см.: Jankyn’s book II, 539f.

(обратно)

1111

Дольчино Торниелли (казнен 1 июня 1307), глава секты «апостольских братьев» (с ее деятельностью связан сюжет «Имени розы» У. Эко). Ср.: Данте. Ад. XXVIII. 55—60.

(обратно)

1112

…приводимый Бернардом… — У Бернарда Клервоского не обнаруживается, но ср.: Августин. Против Фавста (PL 42, 386); Против Секундина (PL 43, 601); Petrus Lombardus. Commentaria in Psalmos (PL 191, 514).

(обратно)

1113

…много званых, но мало избранных… — Мф. 22: 14.

(обратно)

1114

Ездра, гл. 19. — 4 Ездр. 8: 2.

(обратно)

1115

…чистые лучники во многом имеют недостатки. — Фраза неясная; «лучники», возможно, появились вследствие порчи текста.

(обратно)

1116

…из всего мира только восемь душ были спасены: Бытие, гл. 7. — Быт. 7: 13.

(обратно)

1117

…три души из Пятиградия. — Ср.: Быт. 19: 15—26; Прем. 10: 6.

(обратно)

1118

Из шестисот трех тысяч пятисот пятидесяти человек, не считая детей, женщин и левитов, только два вошли в землю обетованную. Числа, гл. 1. — Числ. 1: 45—47; 14: 22—38.

(обратно)

1119

«Из шестнадцати тысяч душ людских 32 души перешли в долю Господню», Числа, гл. 31. — Числ. 31: 40.

(обратно)

1120

…он умер внезапной смертью на третий день. — Martinus Oppaviensis. Chronicon (MGH. Scriptores. 22, 460).

(обратно)

1121

…так полагали и полагают иудеи… — Упрощенный взгляд на иудаизм, основанный на таких текстах, как Быт. 13: 2 или Пс. 111: 1—3.

(обратно)

1122

Другие видят его в удовольствии, как ныне сарацины… — Общее западное убеждение насчет ислама, см., например: Daniel 1993, chap. 5.

(обратно)

1123

…ибо полагают счастье в мудрости, как явствует из «Этики», кн. 10. — Аристотель. Никомахова этика. X. 7. 9; 1178a 4—9.

(обратно)

1124

…истории Амана и Мардохея. — Есф. 3—7.

(обратно)

1125

…чтоб изобретший смерть пал от находки своей. — Овидий. Наука любви. I. 655 и след. «Они» относится к Бусириду и Фалариду, которые предали «изобретателей смертей» изобретенной ими кончине.

(обратно)

1126

Я немного потрудился и обрел себе великий покой. — Сир. 51: 35.

(обратно)

1127

Воздаст Бог мзду за труды. — Прем. 10: 17. См.: Jankyn’s book II, 552.

(обратно)

1128

…и обновлен елеем. — Пруденций. Катемеринон. VI. 125—128.

(обратно)

1129

Petrus Blesensis. Epistola 66 (PL 207, 198).

(обратно)

1130

Правда, связь Вальтера с двором Генриха II — факт спорный, и спор этот время от времени оживляется; см., например: Lafferty 1998. P. 7f.

(обратно)

1131

«Пусть примут в рассмотрение краткость времени, в какое я ее написал, и высокость предмета, к описанию которого ни один из древних поэтов, по свидетельству Сервия, не отважился приступить», — говорит Вальтер Шатильонский о своей поэме (Galterus de Castellione 1978, 5).

(обратно)

1132

Zerbi 1983, 334.

(обратно)

1133

Эта датировка выводится из его пребывания в Париже в начале 1150-х годов. Если он родился около 1130 года, то был примерно семидесяти лет, когда рассматривался как кандидат на Херефордское епископство, и примерно восьмидесяти, когда умер, — солидный возраст по тем временам.

(обратно)

1134

Giraldus I, 306; III, 321.

(обратно)

1135

Здесь и далее ссылки на «Забавы придворных» даются в тексте статьи в скобках — номер раздела и главы.

(обратно)

1136

Подробности этого этапа посмертных приключений Мапа см.: Smith 2017, 4.

(обратно)

1137

О дискуссиях вокруг этого прозвища см.: Smith 2017, 13—15.

(обратно)

1138

Так считает, например, Дж. Б. Смит, показывающий, что отложившееся в аббатстве собрание документов по валлийским делам — возможный источник валлийских сюжетов в «Забавах придворных» (Smith 2017, chap. 5).

(обратно)

1139

А. К. Бейт (Bate 1972) выступил с доказательствами, что общепринятое мнение о дружбе Вальтера Мапа и Гиральда Камбрийского ни на чем не основано (лишь крайнее тщеславие Гиральда не давало ему различать иронию в отзывах Мапа о его литературных сочинениях; нет никаких упоминаний Гиральда в книге Мапа, хотя постоянное обращение к валлийской тематике могло бы дать этому повод; у нас скорее есть доводы против их возможной дружбы: их отношение к Генриху II и Джеффри Йоркскому едва ли их сближало, да и слишком различное чувство юмора не позволило бы им терпеть друг друга долго, etc.). Далее на тему «Вальтер и Гиральд» см.: Thorpe 1978 (который все-таки придерживается мнения об их близкой дружбе).

(обратно)

1140

Жерар преподавал не только каноническое право, но и богословие. Участие Мапа в III Латеранском соборе предполагает богословскую подготовку.

(обратно)

1141

«Вальтер Мап называет Бекета „блаженным”, но нигде не упоминает о его убийстве, а самые высокие хвалы его обращены к заклятому врагу Бекета Гильберту Фолиоту, епископу Лондонскому», — замечает Ригг (Rigg 1992, 79). Главные упоминания Гильберта в книге Мапа (I. 12, 24; IV. 5) относятся к поздним годам жизни епископа; макабрическая история о ходячем мертвеце, относящаяся к херефордским временам (II. 27), могла быть известна Мапу по более поздним пересказам; очевидно тем не менее, что отношения Гильберта и Мапа были долгими и тесными. Смит считает, что Мап мог впервые встретить Гильберта в Глостерской обители, где тот был аббатом с 1139 по 1148 год (Smith 2017, 118).

(обратно)

1142

Это та самая пребенда, вызвавшая очередную перепалку между Мапом и Джеффри, внебрачным сыном Генриха II, о которой идет речь в конце главы V. 6. «Мапсбери» она в этом контексте зовется пролептически, поскольку от Мапа и получила свое название; см.: Walter Map 1983, XVI.

(обратно)

1143

Мап упоминает два, Вестбери-он-Северн в Глостершире (IV. 3) и Эшвелл в Хартфордшире (V. 6).

(обратно)

1144

Подобно Петру Блуаскому и Гиральду Камбрийскому, тоже не поднявшимся выше этого сана; церковная карьера Мапа, по замечанию Дж. Б. Смита, — солидная, но не выдающаяся (Smith 2017, 3).

(обратно)

1145

Имеется в виду доныне знаменитая «Mihi est propositum in taberna mori»; отечественный читатель знает ее как часть «Исповеди» Архипииты Кельнского (в переводе О. Румера: «В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!»). Как «Застольная песня», приписываемая Мапу, она была напечатана и в собрании Т. Райта (Wright 1841, XLV).

(обратно)

1146

Речь идет о стихотворении «De concubinis sacerdotum» («Prisciani regula penitus cassatur…»: Wright 1841, 171—173).

(обратно)

1147

Warton 1840, CXXVI—CXXVII.

(обратно)

1148

There again, Goliasing and Goliathising! (Tennyson 1909, 105).

(обратно)

1149

Smith 2017, 4. О рукописной традиции, с XV в. приписывающей Вальтеру Мапу голиардические стихотворения, и антиквариях XVI в., расширивших поэтический корпус Мапа, см.: Rigg 1977, 84—88, 103—107.

(обратно)

1150

См. проанализированный А. К. Бейтом (Bate 1972, 864—866) обмен стихотворными посланиями с Гиральдом Камбрийским по поводу подаренной Гиральдом трости.

(обратно)

1151

«Поиск Святого Грааля»: «И когда Борс поведал о приключениях Святого Грааля, как он их видел, они были изложены письменно и положены в библиотеке в Солсбери, откуда магистр Вальтер Мап взял их, дабы составить свою книгу о Святом Граале, из любви к королю Генриху, своему господину, который велел перевести эту историю с латыни на французский» (La Queste del Saint Graal 1949, 279—280).

«Смерть Артура»: «Когда магистр Вальтер Мап записал все, что почел нужным касательно Приключений Святого Грааля, его господин, король Генрих, счел, что сделанного будет недостаточно, если он не изложит, чем завершилось то, о чем он упоминал раньше, и как умерли те, чью доблесть он описал в этой книге; и по этой причине он начал сию последнюю часть» (La Mort le Roi Artu 1954, 1).

(обратно)

1152

Так делал и Гальфрид Монмутский, утверждавший, что переводит свою «Историю бриттов» с некоей «бретонской книги» (Гальфрид Монмутский 1984, 5). См., например: Echard 1998, 33f.

(обратно)

1153

См., например: Bennett 1941, 37ff., о близком сходстве «Садия и Галона» с двумя историями из Первого продолжения кретьеновского «Персеваля», «Gawain and Bran de Liz» и «Guerehes», которое он объясняет общим источником и реконструирует его сюжет.

(обратно)

1154

Важность этого отрывка, по мнению Н. Картлиджа, — не в возможном намеке на романы Мапа, а в ироническом признании литературного родства между Гуоном и Мапом. «Что особо сближает Гуона и Вальтера, так это склонность использовать иронию таким способом, чтобы сделать опыт чтения своих книг много более трудным, непредсказуемым и неудобным, чем обычно бывает в вымышленных повествованиях (в частности, романических) — и этим они особо выделяются даже среди других авторов Анжуйских времен, склонных к иронии» (Cartlidge 2011, 15). См. также: Smith 2017, 156.

Иеронима <…> ведь этот святейший муж не предпочел бы блудницу жене и прелюбодея мужу, что ты увидишь, если прочтешь „Против Иовиниана”. Автор этого произведения хвалит мужчину, приверженного многим женщинам, а не одной жене: это у христолюбцев почитается ересью» (Jankyn’s book I, 62f.).

(обратно)

1155

Например, Томас Райт, первый издатель «Забав придворных». См.: Wright 1841, VIII.

(обратно)

1156

Подробнее см.: Smith 2017, 149f.

(обратно)

1157

Послание о трости, сохраненное Гиральдом (см. примеч. 22), а также некие стихи против цистерцианцев. Сохранилось стихотворение против Мапа, написанное неким магистром Ботевальдом, субприором Св. Фридсвиды в Оксфорде. Ботевальд обвиняет Мапа в том, что он всю жизнь насмехался над белыми монахами (т. е. цистерцианцами); цитируется один стих из сатиры Мапа: «Лонгиново копье, белое стадо, гнусный орден…» (текст см.: Wright 1841, XXXV—XXXVII). Стихотворение Ботевальда примечательно тем, что произведения Мапа в нем дважды названы словом nugae. См. о нем подробнее: Thorpe 1978, 7—9; Walter Map 1983, XXXI.

(обратно)

1158

Giraldus V, 410—411.

(обратно)

1159

Giraldus I, 306—307.

(обратно)

1160

Smith 2017, 147—171.

(обратно)

1161

См.: Jaeger 1985.

(обратно)

1162

«В „Забавах придворных” есть макабрические истории о вампирах, блуждающих призраках, Морском Старце, людях, женившихся на феях или спавших с умершими женами» (Thorpe 1978, 10). Из-за этого Вальтер Мап столь же мил фольклористам, как Гиральд Камбрийский или Вильям Ньюбургский. См., например: Kittredge 1929; Saunders 2010, chap. 2, и в особенности Varvaro 1994.

(обратно)

1163

Мысль о вмешательстве переписчика/редактора поддерживает и развивает Дж. Б. Смит, см., в частности: Smith 2017, 63ff.

(обратно)

1164

См., в частности, Rigg 1985, 182.

(обратно)

1165

Как, например, Таппер и Огл: «Скорее любитель, чем профессиональный автор» (Walter Map 1924, XXIII). Большая часть научных работ о Мапе, по замечанию Смита, создает впечатление, что, будь он жив ныне, из него вышел бы отличный блогер.

(обратно)

1166

Единственное кажущееся исключение — глосса de quo superius, «об этом выше» (II. 13), якобы отсылающая к IV разделу, однако Смит отводит этот пример (см. примеч. 370 к «Забавам придворных»).

(обратно)

1167

Подробнее о жанровом и сюжетном единстве III раздела см. в примеч. 449 к «Забавам придворных».

(обратно)

1168

См. о ней: Jankyn’s book I, 100—110.

(обратно)

1169

См.: Smith 2017, 61f.

(обратно)

1170

Вообще говоря, обычно оно называется «Dissuasio Valerii», т. е. «Отговаривание Валерия», но по-русски это звучит двусмысленно, и мы приняли облегченную форму заглавия, находящую основания в традиции: единственный список «Послания», где указано авторство Мапа, надписан так: «Послание магистра Вальтера Мапа к некоему его сотоварищу, как тут сказано, хотящему жениться» (Epistola Magistri Walteri Map’ ad quendam socium suum, ut dicitur uxorari volentem; Jankyn’s book I, 60, 123).

(обратно)

1171

Этот трактат Теофраста загадочен: нет никаких следов его существования на греческом языке, произведение peri gamou не упоминается в перечнях трудов Теофраста; он слишком длинен, чтобы быть частью, отделившейся от «Характеров», и слишком короток, чтобы быть самостоятельным произведением; вся его латинская рукописная традиция восходит к трактату «Против Иовиниана»; по существу, мы знаем этот текст лишь благодаря тому, что Иероним включил его в свою книгу, и приписываем его Теофрасту лишь потому, что Иероним так сказал.

(обратно)

1172

См.: Schullian 1937.

(обратно)

1173

В особенности скандально выглядит эпизод с Канием: этот кадисский жуир предпочитает сменных любовниц постоянной жене, а автор не торопится его осудить. В одной рукописи «Послания Валерия» в конце XVI века кто-то приписал: «Знай, что это послание — не

(обратно)

1174

PL 207, 243—247.

(обратно)

1175

См. Дополнение IV в наст. изд. Подробнее о жанре, структуре и рецепции «Послания Валерия» см.: Jankyn’s book I, 43—68.

(обратно)

1176

Даже Гиральд Камбрийский, пересказавший много историй, находящихся в «Забавах придворных», и знавший автора, не обнаруживает знакомства с этой книгой.

(обратно)

1177

Полное описание рукописи опубликовано М. Р. Джеймсом (Walter Map 1914, VII— XI), ее детальный анализ см.: Rigg 1978.

(обратно)

1178

Это доставило позднейшим филологам удовольствие находить у Мапа общие черты с его издателем, известным автором «рассказов о привидениях» (ghost stories).

(обратно)

1179

Thorpe 1978, 15—16. Он указывает на фразу в I. 10: «И мне ли, дорогой мой Джеффри, придворному — не скажу остроумному (curialem, non dico facetum)…»

(обратно)

1180

Walter Map 1983, XXXIII. Сравнение «Забав придворных» и «Поликратика» см.: Rigg 1992, 92, 347f.; Echard 1996, 299—301; Smith 2017, 75.

(обратно)

1181

В I. 10 назван по имени некий Джеффри, который, по словам Мапа, «велит ему философствовать» (т. е. сочинительствовать) и о котором мы ничего не знаем. Если в III. 1 Мап обращается к нему же, это был скорее магистр, чем администратор (на тот момент, во всяком случае).

(обратно)

1182

Walter Map 1983, XXXV—XXXVIII.

(обратно)

1183

В этом отношении интересно, как Мап понимал разницу между историей (historia) и вымыслом (fabula) и была ли грань между ними непереходимой; см., например: Walter Map 1983, XLI—XLII.

(обратно)

1184

Walter Map 1983, XXXIX.

(обратно)

1185

См., например, замечания А. Д. Михайлова: Гальфрид Монмутский 1984, 207—216.

(обратно)

1186

См. примеч. 26 к «Забавам придворных».

(обратно)

1187

Их список находится у Макробия (Сатурналии. III. 20. 2—3).

(обратно)

1188

Естественная история. XVI. 45. 108.

(обратно)

1189

См., например: Ливий. История Рима от основания города. I. 26; Цицерон. В защиту Рабирия. 13; ср.: В защиту Милона. 33.

(обратно)

1190

См. примеч. 482 к «Забавам придворных».

(обратно)

1191

Цицерон. Тускуланские беседы. III. 20: «…от слова „видеть” можно без двусмыслицы произвести и слово „зависть”, которая бывает, когда человек слишком заглядывается на чужое счастье» (пер. М. Л. Гаспарова). Ср.: Isidorus Hispalensis. Differentiae (PL 83, 70). Priscianus. Institutiones grammaticae. XVIII. 131: «Завидую тебе, т. е. как бы делаюсь для тебя не видящим».

(обратно)

1192

См. примеч. 654 к «Забавам придворных».

(обратно)

1193

Ср.: Edwards 2007, 287ff.

(обратно)

1194

Vir linguae dicacis et eloquentiae grandis (Giraldus III, 145).

(обратно)

1195

Giraldus IV, 219—225. Об этой главе см.: Thorpe 1978, 15f. Вот один из анекдотов, рассказанных Гиральдом. Однажды к королю Генриху пришли три цистерцианских аббата с просьбой вернуть землю, отнятую у одного из них, и давали Бога поручителем, что и года не пройдет, как Бог многократно умножит славу Генриха на земле. Зная, каково расположение Мапа к Цистерцианскому ордену, король захотел услышать его мнение. Тот отвечал: «Государь, если они предлагают поручителя, вам следует его выслушать». Король согласился с тем, что справедливо и разумно, чтобы поручитель высказался о том, за что ручается, и, поднявшись с громким смехом, ушел, оставив аббатов в смущении.

(обратно)

1196

См.: I. 24; V. 6. В одном сборнике XIII века сохранился анекдот, связанный с именем Мапа. Один клерк короля Генриха, с большими доходами, но скупой, сказал Мапу, что он-де хорошо носит свой возраст. Мап спросил, что это значит, и тот пояснил: «Хорошо носить свой возраст значит иметь много лет, но не показывать этого». Мап сказал: «Вот так ты носишь свои доходы: имеешь много, а тратишь мало» (Walter Map 1983, 515).

(обратно)

1197

См., например, историю императора Иовиниана в «Римских деяниях» (Gesta Romanorum 1872, 360—366, 722).

(обратно)

1198

Ср. анализ этой новеллы: Edwards 2007, 285f. О пародии в «Забавах придворных» см., например: Echard 1996, 292ff.

(обратно)

1199

Walter Map 1983, XIX.

(обратно)

1200

Walter Map 1983, XLV.

(обратно)

1201

Rigg 1992, 92f. (в связи с комическими эффектами, извлекаемыми из неожиданных цитат). О юморе и остроумии Мапа см.: Rigg 1998; Coxon 2012.

(обратно)

1202

I. 10, в конце; I. 12, сравнение с Валаамовой ослицей; IV. 5, макабрическая вариация в сочетании с темой non omnis moriar: «Когда я начну гнить, в ней впервые обнаружится соль…».

(обратно)

1203

См.: Jaeger 1985, 115—119.

(обратно)

1204

В рассказе о том, как Господь уладил дело между королем Людовиком VI и Тибо IV Блуаским: «Sed Dominus, qui quando vult et quantum flagellat filios quos recipit, furori frenum facete posuit sic» (V. 5). Rigg 1992, 92.

(обратно)

1205

См. примеч. 344 к «Забавам придворных».

(обратно)

1206

Giraldus IV, 224—225.

(обратно)

Оглавление

ОГЛАВЛЕНИЕ[1]

ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ

  I. УПОДОБЛЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ДВОРА ПРЕИСПОДНЕЙ

  II. О ПРЕИСПОДНЕЙ[23]

  III. О ТАНТАЛЕ

  IV. О СИЗИФЕ

  V. ОБ ИКСИОНЕ

  VI. О ТИТИИ[29]

  [IX. О ХАРОНЕ]

  X. О ПОРОЖДЕНИЯХ НОЧИ

  XI. О КОРОЛЕ ГЕРЛЕ[64]

  XII. О КОРОЛЕ ПОРТУГАЛЬСКОМ[72]

  XIII. О ГИШАРЕ, КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ

  XIV. О ДРУГОМ КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ[84]

  XV. О ВЗЯТИИ ИЕРУСАЛИМА САЛАДИНОМ

  XVI. О ПРОИСХОЖДЕНИИ КАРТУЗИАНЦЕВ[113]

  XVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГРАНМОНТАНЦЕВ[116]

  XVIII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ХРАМОВНИКОВ[119]

  XIX. НЕКОЕ ЧУДО

  XX. ДРУГОЕ ЧУДО[121]

  XXI. О СЫНЕ СУЛТАНА ВАВИЛОНСКОГО[131]

  XXII. О СТАРЦЕ АССАСИНЕ[134]

  XXIII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГОСПИТАЛЬЕРОВ[143]

  XXIV. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЦИСТЕРЦИАНЦЕВ[155]

  XXV. ОТСТУПЛЕНИЕ МАГИСТРА ВАЛЬТЕРА МАПА О МОНАШЕСТВЕ[180]

  XXVI. РЕКАПИТУЛЯЦИЯ О ГРАНМОНТАНЦАХ[267]

  XXVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ СЕМПРИНГХЕМА[273]

  XXVIII. ЕЩЕ, РЕКАПИТУЛЯЦИЯ О КАРТУЗИАНЦАХ[275]

  XXIX. ОБ ОДНОЙ СЕКТЕ ЕРЕТИКОВ[278]

  XXX. О ДРУГОЙ СЕКТЕ ИХ ЖЕ

  XXXI. О СЕКТЕ ВАЛЬДЕНСОВ[290]

  XXXII. О ДИВНОМ ПОКАЯНИИ ТРЕХ ОТШЕЛЬНИКОВ[307]

ВТОРОЙ РАЗДЕЛ

  I. ПРОЛОГ

  II. О ГРИГОРИИ, МОНАХЕ ГЛОСТЕРСКОМ[313]

  III. О БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ ТАРАНТЕЗСКОМ[318]

  IV. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

  V. ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ БЛАЖЕННОМ ПЕТРЕ

  VI. О НЕКОЕМ ОТШЕЛЬНИКЕ[327]

  VII. О ЛУКЕ ВЕНГЕРСКОМ[332]

  VIII. О НЕРАЗУМНОМ БЛАГОЧЕСТИИ ВАЛЛИЙЦЕВ

  IX. ОБ ИЛИИ, ОТШЕЛЬНИКЕ ВАЛЛИЙСКОМ

  X. О КАДОГЕ, КОРОЛЕ ВАЛЛИЙСКОМ[349]

  XI. О ПРИЗРАЧНЫХ ЯВЛЕНИЯХ[353]

  XII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

  XIII. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

  XIV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ[371]

  XV. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ[372]

  XVI. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ

  XVII. О ГАДОНЕ, РЫЦАРЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ[379]

  XVIII. ОБ АНДРОНИИ, ИМПЕРАТОРЕ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОМ[392]

  XIX. О СКОТТЕ ГИЛЛЕСКОПЕ, МУЖЕ ОТВАЖНЕЙШЕМ

  XX. О НРАВАХ ВАЛЛИЙЦЕВ

  XXI. О ГОСТЕПРИИМСТВЕ ВАЛЛИЙЦЕВ[408]

  XXII. О ЛЛИВЕЛИНЕ, ВАЛЛИЙСКОМ КОРОЛЕ[409]

  XXIII. О НЕМ ЖЕ

  XXIV. О КОНАНЕ БЕССТРАШНОМ[426]

  XXV. О ВОРЕ ХЕВЕСЛИНЕ[429]

  XXVI. О ЯРОСТИ ВАЛЛИЙЦЕВ

  XXVII. ОБ ОДНОЙ ДИКОВИНЕ[434]

  XXVIII. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

  XXIX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА

  <XXX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА>[438]

  XXXI. О НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВИЦАХ[440]

  XXXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО

ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ

  I. ПРОЛОГ

  II. О ДРУЖБЕ САДИЯ И ГАЛОНА[449]

  III. О РАСХОЖДЕНИИ МЕЖДУ ПАРИЕМ И ЛАВЗОМ[482]

  IV. О РАЗОНЕ И ЕГО ЖЕНЕ[494]

  V. О РОЛЛОНЕ И ЕГО ЖЕНЕ[504]

ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗДЕЛ

  I. ПРОЛОГ[515]

  II. ЭПИЛОГ

  III. РЕЧЬ ВАЛЕРИЯ К РУФИНУ ФИЛОСОФУ, РАЗУБЕЖДАЮЩАЯ ЕГО ЖЕНИТЬСЯ[546]

  IV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО ПОСЛАНИЯ

  V. КОНЕЦ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО ПОСЛАНИЯ

  VI. ОБ ОТРОКЕ ЭВДОНЕ, ОБМАНУТОМ ДЕМОНОМ[642]

  VII. ОБ ОДНОМ КЛЮНИЙСКОМ ИНОКЕ, ВОПРЕКИ СВОЕМУ ОБЕТУ СЛУЖИВШЕМ В ВОИНСКОМ СТАНЕ[677]

  VIII. ЕЩЕ О ПРИЗРАЧНЫХ ЯВЛЕНИЯХ[679]

  IX. ЕЩЕ О ЯВЛЕНИЯХ[680]

  X. ЕЩЕ О ТАКИХ ЖЕ ЯВЛЕНИЯХ[682]

  XI. О ПРИЗРАЧНОМ МОРОКЕ ГЕРБЕРТА[684]

  XII. О БАШМАЧНИКЕ ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ, СВЯЗАВШЕМСЯ С ДЕМОНАМИ[697]

  XIII. О НИКОЛАЕ ПИПЕ, МОРСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ[703]

  XIV. О САЛИИ, СЫНЕ ВЕРХОВНОГО ЭМИРА

  XV. ОБ АЛАНЕ, БРЕТОНСКОМ КОРОЛЕ[715]

  XVI. О КУПЦАХ СЦЕВЕ И ОЛЛОНЕ[723]

ПЯТЫЙ РАЗДЕЛ

  I. ПРОЛОГ

  II. О КОРОЛЕ АПОЛЛОНИДЕ[738]

  III. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГРАФА ГОДВИНА И ЕГО НРАВАХ

  IV. О КНУТЕ, КОРОЛЕ ДАНОВ[761]

  V. О ГЕНРИХЕ ПЕРВОМ, КОРОЛЕ АНГЛОВ, И ЛЮДОВИКЕ, КОРОЛЕ ФРАНКОВ

  VI. О СМЕРТИ ВИЛЬГЕЛЬМА РЫЖЕГО, КОРОЛЯ АНГЛОВ[814]

  VII. РЕКАПИТУЛЯЦИЯ НАЧАЛА ЭТОЙ КНИГИ, ОТЛИЧАЮЩАЯСЯ ПО ВЫРАЖЕНИЯМ, НО НЕ ПО СУЩЕСТВУ[862]

ДОПОЛНЕНИЯ

  I СВИТА ЭРЛЕКИНА В ЛАТИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XII ВЕКА

    Ордерик Виталий[894] ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ

    Вильям Мальмсберийский ДЕЯНИЯ АНГЛИЙСКИХ КОРОЛЕЙ[901]

    Элинанд из Фруамона О САМОПОЗНАНИИ[906]

      X. Еще о познании человека и о душах, являющихся после смерти

      XI. Пример о свите Эллекина

      XII. Еще пример к тому же

      XIII. Еще о том же

  II РАССКАЗЫ О ФАНТАСМАХ

    Жоффруа Осерский[919] НА АПОКАЛИПСИС

    Гервасий Тильберийский[926] ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ

      КНИГА ПЕРВАЯ XV. О глазах, отверзшихся после греха

      КНИГА ВТОРАЯ XII. Об островах Средиземного моря

      КНИГА ТРЕТЬЯ LVII. О госпоже замка Эпарвье

      LXXXVI. О ламиях и ночных ларвах

  III Вильям Ньюбургский[972] ИСТОРИЯ АНГЛИИ

    КНИГА ПЕРВАЯ XIX. О заблуждении Эвдона от Звезды и его гибели[973]

    КНИГА ВТОРАЯ XIII. О приходе еретиков в Англию и их изгнании[978]

    КНИГА ПЯТАЯ XXII. О чудесном явлении мертвеца, блуждавшего после похорон[986]

    XXIII. О подобном же деле, приключившемся в Бервике

    XXIV. О неких диковинах

  IV СРЕДНЕВЕКОВЫЕ КОММЕНТАРИИ К «ПОСЛАНИЮ ВАЛЕРИЯ»[991]

    КОММЕНТАРИЙ РИДВОЛА

    КОММЕНТАРИЙ ТРИВЕ

    КОММЕНТАРИЙ RELIGIOSOS

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Р. Л. Шмараков ВАЛЬТЕР МАП, ЧЕЛОВЕК НАСМЕШЛИВОГО ЯЗЫКА

  ПРИМЕЧАНИЯ

  БИБЛИОГРАФИЯ

  СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

*** Примечания ***