Зелёный луч [Владимир Владимирович Калинин] (fb2) читать онлайн

1

Поздно проснувшись, Игорь долго потом лежал в постели и думал. Мысли были всё привычные, дорожные: вот и опять дорога, опять расставание с родным городом и с родными. Он уже привык к своим разъездам и на своё пребывание дома смотрел как на нечто временное, зыбкое. То ли дело командировка: там определённость, размеренность, там работа. И на этот раз всё будет, как прежде, если не считать, что теперь он будет писать письма Людмиле и ждать писем от неё. Не очень верится, но вдруг из этого что-нибудь получится.

Полдня прошло в ожидании отъезда, почти бесполезно – какое дело начинать, когда впереди дорога! Сидел, перебирал книги, думал, какие взять с собой, звонил друзьям и знакомым.

Друзья. Два с половиной года прошли, как они расстались, а кажется, целая вечность прошла. Те, которые после института остались в городе, зарабатывали неважно, все их разговоры были об этом – наслышаны были зато о хороших заработках на Севере. Первый их вопрос при встрече: «Машину купил?» – «Не хочу, от неё больше хлопот, чем благ». – «Ну так квартиру покупай!» – «Для кого?» – «Впрок. Когда-нибудь пригодится. Учти, квартиры дорожают…» Он уставал от этих разговоров: заработками недовольны, безденежье и жизнь в городе клянут, на словах готовы ехать куда угодно, но ни один из них не пожелал сменить место работы и отправиться на Север. И для родственников он стал чем-то вроде денежного туза. Не хотел ехать в аэропорт на такси – говорили: «Неужели на троллейбусе будешь трястись? Или на такси не заработал?!»

Несколько дней дома перед очередной командировкой были, как затянувшаяся точка или, лучше сказать, тягостное многоточие – конец одного предложения и знак того, что пора начинать новое. Он подсчитал, что таких «предложений», то есть служебных командировок, за три года работы молодым специалистом наберётся ровно пятнадцать штук, – большая их часть была уже позади, оставались последние две.

Уже вечером, поужинав, Игорь попрощался и расцеловал родных, взял вещи и поехал в аэропорт. Ехал на такси, через весь город. Каждый раз, проезжая так по улицам любимого города, он прощался с ним – грустно становилось. Только что хотелось уехать подальше от него, подальше от суеты и обилия людей на его улицах и площадях, и вот, уезжал от города и от людей – и грустно становилось и хотелось вернуться, остаться. Вокруг, по сторонам дороги светились разноцветные рекламы, ярко освещённые витрины и внутренности магазинов, по тротуарам тёк бесконечный людской поток. Иные прохожие, на перекрёстках, где машина останавливалась перед красным светом светофора, любопытно заглядывали в окно, замечали на заднем сиденье его огромный рюкзак. Наверное, кто-то из молодых завидует мне, думал Игорь с горькой иронией, неужели есть такие. Наоборот, он завидовал, завидовал каждому прохожему, частице этого потока: вот бы выйти из машины и влиться в него, пусть даже малой, незаметной его частицей. Но зачем и чему завидовать, в следующий миг говорил он себе, ведь на днях и сам он проходил в этой толпе и по этим же улицам. И что, хорошо, неодиноко ему было? Нет, нехорошо, одиноко. Так о чём же жалеть? Не о чем. И потому лучше мимо, мимо, мимо, и скорее, скорее…

Людмила, Мила, милая… Неужели что-нибудь получится у них? Хотелось бы верить…

Их познакомила Вера Николаевна, давний друг их семьи, знавшая Игоря с детства. Она жила одиноко, была несколько старше его родителей, для неё все члены семьи в равной мере могли становиться и практически становились предметом нелицеприятной критики. Она почитала себя знатоком современной молодёжи, знатоком и её покровителем. Игорь бывал с нею порой более откровенен, чем с отцом и с матерью, поэтому она считала, что знает его лучше, чем они. Людмила заканчивала институт, Вера Николаевна была у неё руководителем преддипломной практики.

Вообще говоря, Игорь не любил знакомиться подобным образом, его угнетала некоторая заданность таких знакомств. То ли дело, когда «подкатываешь» так, запросто, в ресторане, на танцах, на улице, когда сразу берёшь сильную ноту, и потом уже только вперёд. Освоив трактат Стендаля о любви, он считал, что для зарождения чувства необходим в виде акта восхищения первый сильный удар, что-то вроде шока. Уже потом пойдёт кристаллизация, оформление и упрочение чувства. А так, по знакомству – это для немощных. Но почему бы не попробовать? Чем чёрт не шутит? Вдруг? Он позвонил, и они договорились о встрече. Времени оставалось в обрез – встреча состоялась в день накануне его отъезда в командировку.

Полтора часа он водил девушку на ветру, под дождём. Заданность сковывала его, а скованность раздражала. На улице, как назло, хлестал дождь, ветер поминутно выворачивал наизнанку его зонт. Он же, вместо того чтобы посмеяться этому, ещё более раздражался. Что она могла найти, разглядеть в этом ужасно неловком, разумеется, страшно закомплексованном парне! Людмила пришла на встречу нарядная, в расклёшенных по моде и с вышивкой по низу брюках, и скоро туфли её и низ брюк промокли насквозь. Они хотели пойти в кино, но билетов уже не было, а ехать куда-то было уже поздно.

– Если я заболею, вы будете виновником моей болезни, – сказала девушка почти враждебно.

Эта фраза была одной из тех немногих, сказанных ею, которые он запомнил, – все силы и внимание его уходили на борьбу с ветром, дождём и тем проклятым зонтом. Наверное, он не удержался и рассказал ей о своём одиночестве, потому что, помнится, она возразила, что у неё-то, напротив, много друзей. Он попросил познакомить его с ними. Зачем? – последовал вопрос в упор. Он не нашёлся, что ответить.

При свете уличных фонарей Игорь пытался разглядеть лицо Людмилы, но видел только её профиль: чистый округлый лоб и чёлку светлых волос, небольшой прямой нос, тонкие чёрные брови и глаза, спрятанные за длинными ресницами. Потом, расставшись, он пытался соединить эти черты, чтобы увидеть её лицо целиком, но ничего не соединялось. Единственное, что ему виделось очень хорошо, очень живо, и о чём ему приятно было вспоминать, были капельки дождя на её лице, которого целиком он всё-таки не видел. И он закрывал глаза, поворачивал голову налево, так, как тогда, и, казалось, наяву видел девичий профиль и щеку с поблескивающими дождевыми каплями.

– Я не хочу, чтоб вы уходили, – сказал он, расставаясь, чувствуя, что ему не удаётся её удержать.

– Я и не приходила.

– Да, это так, – помедлив, согласился он. – Тогда я хочу, чтобы вы пришли и не уходили. Я напишу вам.

– Пишите, – сказала девушка почти равнодушно.

2

Игорь сидел в гостинице маленького северного городка и писал письмо Людмиле.

«Я не сразу нашёл нужный тон письма, собственно, ту форму, которая, обходясь без абстрактных понятий, не затруднила бы ваш ответ мне. И когда нашёл эту форму, был тому очень рад. Свою находку я сделал, уже прилетев в Заполярье, на пути из аэропорта. Я решил просто рассказать вам свой вчерашний день – что делал, что видел, с кем говорил в этот день».

Он поднял голову и посмотрел в окно. Гостиничный номер был невелик, окно занимало почти целиком одну из его стен. Картина, открывавшаяся из него, нравилась ему настолько, что он готов был часами любоваться ею. Большую её часть занимало небо, из окна пятого этажа можно было без помех проникаться его огромностью. За время работы и жизни на Севере он успел увидеть небо из этих окон во все времена года, при самых разных погодных условиях, при самом разном освещении.

Слева, справа и снизу, словно рамой, картина была ограничена стенами жилых домов и крышей местной средней школы, так что в центре, вторым после неба важнейшим элементом картины являлось море, морской залив. Днём и ночью по нему шли корабли: налево – в устье залива, в большой торговый порт, направо – на выход из него, в море. Залив был длинный, километров сто длиной, но лишь двух-трёх километров шириной, на языке соседей-скандинавов его следовало бы называть фьордом; противоположный берег залива, различимый достаточно хорошо, казался необжитым и диким: только сопки, сейчас, зимой запорошенные снегом, и темнеющие лесом долины между ними. Солнце садилось каждый день на том берегу. На долгие два месяца полярной ночи, ввергая подлунный мир до времени в спячку, исчезало там же, а полярным днём, словно недвижной раскалённой сковородой зависая над тем же берегом, слепя усталые глаза, так же долго не давало уснуть далеко за полночь.

Оттуда же, с того самого берега пришёл однажды тот редкостный луч зелёного цвета, зелёный луч. Игорь хорошо помнил, как это было. Тогда был закат, конец длинного весеннего дня, солнце уходило за сопки и в самый последний момент, от солнечного шара не осталось уже ничего, почти ничего, на долю секунды послало его, тот незабываемый, необыкновенно чистый, чудного изумрудного цвета фантастический луч…

Писать о прошедших событиях было легко, и Игорь подробно рассказал, как он встал с постели в день отъезда, как собирался в дорогу и прощался с родными, как ехал в аэропорт, как встретился там с бывшим однокурсником по институту и нынешним сослуживцем Вадиком Уткиным, о чём они говорили в полёте и на земле.

«И вот, я здесь. У вас дождливая поздняя осень, а у нас, на Севере уже давно зима. Я так давно и постоянно живу здесь, что даже шофёру такси, увозившему меня в аэропорт, сказал эту фразу: «У вас осень…» И тут же поправился: «У нас – ведь я еду из дому!» Он, наверное, ничего не понял. Я и сам не могу понять, где более мой дом. Во всяком случае, сюда я еду, как домой, и это приятно мне. Мне приятно, что Заполярье, место на земле для многих дикое и мало приспособленное для жизни, уже два с половиной года мой дом, дом, в котором я живу и тружусь. С тем большим удовлетворением думаю я об этом, что множество людей, в том числе, моих знакомых, видят в Заполярье гибель для человека. Я думаю, это не так. Просто нет у людей силы противостоять привезённым с собой привычкам и слабостям, и, не желая признать своё поражение перед ними, они ссылаются на суровость здешних природных условий или на злую силу традиций».

3

Игорь отправил письмо и стал ждать ответа. Родные писали ему на гостиницу, а девушку он попросил писать до востребования. В первое время он подавал паспорт служащим почты, не испытывая большого волнения. Не то, чтоб был уверен в ответе, скорее, наоборот: не слишком надеялся на него. Письма не было. Вначале посещения почты были от случая к случаю, потом стали ежедневными – видно, приближающаяся полярная ночь таким странным образом давала о себе знать. Чтобы увеличить вероятность положительного ответа, Игорь изменил тактику: стал ходить через день и даже через два, хотя это и стоило ему немалых усилий. Письма всё не было. Иной раз, поздно вечером, не утерпев, он срывался с места и отправлялся на почту: какой-то внутренний голос говорил ему, что именно сегодня письмо будет.

На улице, возле ресторана при гостинице и возле кафе «Волна», помещавшегося в маленьком, похожем на сарай дощатом строеньице, толпился разбитной, подвыпивший народ, в основном, известная Игорю по гостинице командированная публика. Были в малом числе и местные кадры. За два года он узнал, во всяком случае, в лицо, чуть не всё население городка, местное и командированное. С некоторыми был знаком коротко: по работе или по гостиничному номеру, где вместе прожит был не один месяц. Иных он знал только по именам, зато о других, не зная даже их имён, был хорошо наслышан, вплоть до самой подноготной. Разумеется, прежде всего это касалось персонала гостиницы и ресторана, той, исключительно женской части населения городка, которая находилась в непосредственном контакте с приезжими.

Не без гордости сообщалось ему, что в городе этом был самый высокий по стране процент красивых женщин, и объяснялось это тем фактом, что многие жёны здесь были привозные, в основном, с юга, оттуда, куда моряки ездят летом в отпуск. В то время как мужское население городка занималось своим тяжёлым и часто весьма опасным мужским трудом, женщины заняты были преимущественно в сфере услуг: в столовых, ресторанах и магазинах, в гостинице и общежитиях, в больнице и на той же почте. Многие замужние могли не работать – хорошо зарабатывали их мужья, и многие, действительно, не работали, всецело посвящая себя семейным заботам. Между ними, предоставленными самим себе, и теми, кому работать приходилось, существовала неприязнь и даже порой откровенная вражда.

На всех женщин работы, по-видимому, не хватало: повсюду можно было встретить тех, кто случайно, вынужденно, без специального образования оказался на данном рабочем месте, по необходимости, без всякого интереса исполнял ту или иную, подчас малопрестижную работу. Приходилось Игорю видеть за работой иную уборщицу с ведром, тряпкой и шваброй, разодетую так пышно, словно собралась она в ресторан, – это чтоб не подумали, будто из простых каких-нибудь, полагал он. Продавщицы в продуктовых магазинах, взвесив кусок масла или колбасы, вручали покупателю кое-как, комом завёрнутую покупку. У Игоря, привыкшего в родном городе к более профессиональному обслуживанию, такой непрофессионализм, ещё более, демонстративное неуважение к покупателю вызывал поначалу раздражение и протест, позже пришлось к этому привыкнуть.

Были и замужние, но большинство работающих в гостинице женщин были одинокими, те и другие с непростой, часто трудной судьбой; работа, то есть часы, которые они проводили на людях, была для них возможностью как-то разнообразить и, в случае удачи, изменить к лучшему свою жизнь. Сколько задушевных разговоров было за столиком дежурных по этажу, в поздний час, когда город и гостиница спят, и так уютно, совсем по-домашнему светит настольная лампа! Сколько рассказано и выслушано здесь житейских историй! – не только из чужой жизни, хотя о своей жизни говорить всего трудней.

Приходилось поневоле слушать их разговоры по телефону. Говорилось много, о чём-то не таясь, на что-то прозрачно намекая: о достатке в семье и о добропорядочности уклада семейной жизни, о верности и покладистости мужа, если он был, о послушных детях, если они были, о полезных связях и знакомствах, об умении говорить и умении «отшивать» мужчин, о довольстве жизнью и собой. Иногда они пытались умничать, особенно, когда им звонили мужчины, – знали ведь, что их слышат и постояльцы, и хотели показать себя в выгодном свете. Понятно, в маленьком городке люди привыкли жить на виду, привыкли, что каждый заглядывает в твои окна, и в качестве защиты усвоили привычку самим обнаруживать себя – чтобы, сообщив любопытным о внешней стороне собственной жизни, отбить у них охоту знать больше.

Почта находилась в верхней части города, на верху сопки, и когда Игорь шёл туда, он должен был каждый раз подниматься на ту сопку по трапу, длинной, с множеством маршей деревянной лестнице. Зимой, в сильный снегопад или гололёд ходить по ней можно было, лишь держась за поручни. Зато какая захватывающая дух панорама сурового и прекрасного северного края открывалась сверху!

Не задерживаясь на жалких, называвшихся почему-то «финскими», бараках, лепившихся по склону сопки, и поверх крыш недавно выстроенных высотных жилых домов, взгляд устремлялся вдаль, на воды залива, которые в зависимости от освещения бывали то голубыми, то синими, то цвета белого олова, то цвета сизого свинца. Берега залива были изрезаны многочисленными бухтами, в глубине которых стояли корабли. Взгляд стремился отсюда дальше, туда, где, делая крутое колено, залив исчезал из виду, теряясь за прибрежными сопками, и ещё дальше, где он вновь оказывался в поле зрения и где его спокойные гладкие воды соединялись с бурливыми морскими водами, где свинцовое, покрытое тяжёлыми тучами небо смыкалось с холодной и безжизненной землёй.

Игорь поднимался наверх, а вдогонку ему со стадиона в центре города, где зимой заливался каток, неслись обрывки весёлых танцевальных мелодий. Прежде чем догнать его, они метались между высотными домами, испытывая многократные отражения, эти последние, взаимно заглушая и искажая, накладывались друг на друга. Получалась музыка, словно отражённая в кривом зеркале, музыкальная вакханалия, музыка, разъятая на фрагменты, где каждый кривлялся, как мог, соревнуясь с другими длительностью своего существования. Мороз к вечеру усиливался, холодный туман сгущался. Над городом уныло плыли однообразные трубные звуки ревуна – они извещали, что плавание судов по заливу по причине плохой видимости прекращено и что морской порт закрыт.

Мимо Игоря, с окраин вниз, в центр города устремлялся поток подвыпивших парней и мужчин, молоденьких девушек и женщин. У бегущих лихорадочно блестели глаза.

– Танька, пойдём выпьем! – звал один мужской голос.

– Денег нет. Чего пристал! – Женский голос был сиплый, возможно, простуженный, и хотя принадлежал относительно молодой женщине, напоминал, скорее, старушечий: мысль приходила, что и женщина та была так же изношена, как её голос.

– А ты у себя в бюстгальтере поищи, на сладенькое-то! – не унимался мужчина. – Небось, и самой выпить хотца?

– Бросила я. Отстань!

– Бросим пить – будем денежки копить! – подхватывал слово хор звонких и весёлых девчоночьих голосов.

«Север-Север, кто тебя выдумал!» – много раз, особенно часто от одиноких женщин, Игорь слышал здесь эту расхожую фразу, риторический крик души, частенько и сам повторял её. Конечно, не людьми он был выдуман, этот суровый Север, и значит, не в их власти, не с их слабыми силами было изменить что-то в собственной судьбе, и оставалось только безвольно, покорно смириться с ней и жить так, как живётся.

Север-Север, думалось ему, ты точно пустынь какая, край света, куда, повинуясь центробежной силе, свободные по несчастью или по собственной воле от забот и связей, бегут люди, бегут и здесь остаются, оседают. Засасывает Север, сетуют потом многие, трудно от него оторваться. Конечно, к деньгам привыкают: «Мы себе ни в чём не отказываем», – хвалятся тут повсюду, словно в пику якобы счастливым, а на деле обделённым обитателям более южных регионов страны. Но есть, должно быть ещё что-то, кроме денег, что держит, не отпускает, заставляет вновь и вновь возвращаться сюда. Об этом почти мистическом «нечто» тоже любят говорить приезжим многие местные, не умея или не желая назвать сам предмет по имени, – говорят как о тайне, которая открывается только посвящённым, живущим здесь, тайне, которая объединяет северян в некое сообщество избранных.

Поднявшись наверх, Игорь оглядывался назад: город внизу тонул в белесом холодном тумане, его тусклые огни были едва видны отсюда.

«Только бы написала! Только бы написала! – словно заклинание произносил он про себя, вступая в здание почты, и машинально, чтоб не стучала, придерживал тяжёлую, на жёсткой пружине и не снабжённую никаким мягким уплотнением входную дверь. – Только бы взять в руки конверт и замереть в сладком ожидании: неважно, что будет в том письме, важно, что там будут строчки для него…»

Письма опять не было. Покидая помещение почты, он не всякий раз придерживал дверь, иной раз умышленно отпускал её – дверь за его спиной оглушительно захлопывалась. «Может, когда-нибудь их, наконец, достанет и они сделают нормальную дверь! – думал он с раздражением и злостью о работницах почты. – Сидят там клуши толстозадые…»

Медленно шёл он назад, вниз по трапу. Север-Север, неужели и ему суждено остаться здесь навсегда со своим одиночеством и тоской. Страшно подумать, до чего он дойдёт, во что обратится, оставшись один. Он хочет быть добрым, он так хочет быть добрым, хотя бы ради собственного здоровья, и знает, что в одиночестве злоба и злость будут всё чаще брать над ним верх, – одному богу известно, что из этого, в конце концов, получится.

4

Соседом Игоря по двухместному номеру был на этот раз Вадик Уткин, тот самый Вадик Уткин, с которым Игорь летел в командировку и о котором вкратце рассказал в письме Людмиле. Два с половиной года назад они были единственные из их выпуска, распределившиеся после института молодыми специалистами в наладочную организацию для работы на Севере. Первые месяцы, работая хотя на разных объектах, они прожили вместе в одном гостиничном номере. В институте они не были дружны, на Севере же быстро сошлись: каждый видел в товарище часть оставленного позади милого вольного студенчества. Обоих объединяло традиционно снисходительное, несколько свысока отношение недавних выпускников к сослуживцам, или давно закончившим вуз, или, во многих случаях, не кончавшим его вовсе. Вечера проходили в воспоминаниях о преподавателях, об общих товарищах и знакомых по институту, в откровенном обсуждении нынешних начальников и товарищей по работе. Это скрасило им начальный, самый трудный период адаптации к новым условиям.

Оба приехали на Север с твёрдым намерением оставаться здесь не долее трёх обязательных лет. Этот срок заканчивался через пять месяцев, в следующем марте, поэтому тема, которая в настоящий момент горячо обсуждалась их коллегами по работе, никак их не задевала. Речь шла о возможности заключения нового договора с организацией-работодателем, фирмой, как её называли все работавшие в ней. По этому договору сотрудники фирмы обязались по меньшей мере три года безвыездно отработать на Севере, тем самым приравнивались на этот срок к местным жителям и получали, как и они, надбавку к заработной плате в размере так называемого полярного коэффициента. Командировки, то есть служебные поездки из места постоянной прописки, однако, упразднялись, вместе с ними и командировочные: дорожные расходы и суточные. На свидания с родными съездить можно было только раз в году в отпуск. Уже многие сотрудники, товарищи Игоря и Вадика, заключили такие договоры, убеждали и их последовать этому примеру, доказывая массу преимуществ своего нового положения. Молодые люди отказывались. Игорь видел в этом договоре одну лишь цепь, цепь, которой позволит ещё крепче и, казалось ему, безвозвратно приковать себя к Северу, ещё дальше удалит от родного города и теперь от Людмилы. У Вадика были свои планы на будущее.

Он был высокий стройный блондин. На лице его прежде всего бросались в глаза постоянно пунцовые щёки и полные яркокрасные губы. Улыбка у него была весьма приятная, обнажавшая ряд ровных белых зубов, по непонятной причине не исчезал, правда, постоянный неприятный запах изо рта, но он ощущался только вблизи. Из-под покатого лба с начинающимися залысинами смотрели большие, чуть навыкате голубые глаза. На девушек и молодых женщин Вадик мог смотреть подолгу и не мигая; что-то от взгляда удава находил Игорь в этой забавной манере гипноза, которой Вадик владел в совершенстве. Наверное, не зря бригадир Николай Викторович сразу распознал в нём личность, опасную для женщин, и за глаза называл молодым хищником.

Приехав на Север, Уткин привёз с собой несколько книг: самоучитель английского языка, пару книг по теории шахмат и шахматы. Книги лежали потом месяцами на видном месте на его прикроватной тумбочке, но Игорь ни разу не видел, чтобы сосед раскрывал их. В шахматы же первое время они играли каждый вечер, иногда Игорь даже выигрывал – наверное потому, что противник уставал от его привычки подолгу думать над каждым ходом.

Любой разговор командированных мужчин, оказавшихся вечером один на один в гостиничном номере, заканчивается разговором о женщинах – это наблюдение Игорь сделал уже в первые месяцы своей кочевой жизни. Рано или поздно бывшие студенты также должны были придти к этой теме. И вот, о какой бы симпатичной девушке из курса ни вспомнил Игорь, все они оказывались Вадику тоже известными, а некоторые, оказывается, были даже его интимными знакомыми.

– Сапожкова? Да, пару раз переспал с ней. Ничего бабец, правда? Тюфаева? Хм, с этой ещё интереснее получилось. Колбасьев… Помнишь Колбасьева? На пятом курсе они с Тюфаевой уже как муж и жена жили, вот-вот свадьба должна была состояться…

Вадик полусидел-полулежал поперёк кровати в обычной своей позе, вытянув перед собой длинные ноги, и, борясь с послеобеденными отрыжками, продолжал свой рассказ:

– Я был у него на даче, до свадьбы у них оставалось что-то около недели. Вечером пошли с ней пройтись, тут её и прорвало: начала мне в любви объясняться. Аж до истерики дошла: «Не люблю его, вот обручальное кольцо, хочешь – выброшу?» И снимает кольцо с пальца. Я думал, это она так, пугает только, а она, действительно, зашвырнула кольцо в снег. Пришлось потом долго его искать, насилу нашли. Такая дурёха, особенно когда выпьет. Колбасьев показывал мне одну фотографию: она там голая, на диване с бокалом вина позирует…

Игорь слушал, качал, посмеиваясь, головой: вот, мол, чем вы занимались в институте, – когда же вы учились! На самом деле, он в этот момент был полон самой постыдной, самой отвратительной зависти, от неё даже болела душа – у него-то ничего такого в студенческие годы не было. Да, он завидовал, чего греха таить, завидовал, но верил лишь половине того, о чём рассказывалось. Что было в этом человеке такого, на что могли «клевать» красивые бабы! Ну рост, голубые глаза, зубы. Но запах изо рта и привычка говорить, словно проволоку изо рта тянет! К этому, маленький, слабый подбородок, из-за которого голова напоминала знаменитую редьку хвостом кверху. Всё так – и ведь «клевали» же! Не всё было враньём, были, действительно, были такие, которые – сам видел! – приходили к нему, подолгу разговаривали и просиживали рядом с ним на лекциях. Те самые, которые при попытке Игоря познакомиться и сойтись с ними поближе, почти тотчас «отшивали» его.

Ещё в полёте Игорь рассказал Уткину о том, что познакомился с Людмилой, и в нескольких словах рассказал об их первой и единственной пока встрече. «Не надо было говорить об одиночестве», – заметил Вадик. «Но если это самая важная правда обо мне!» – возразил Игорь неуверенно. «Не надо правды», – улыбнулся Вадик жалостно-снисходительно.

Уткин должен был вскоре жениться, будущая жена писала ему довольно часто. Гуляя вместе по городу, Вадик и Игорь, заходили порой на почту, спрашивали письма до востребования – Уткину подавали, как правило, письмо или два. Игорь на его месте тут же нетерпеливо вскрыл бы конверт и прочитал письмо, а Уткин, не торопясь открыть и прочесть, улыбаясь, холодной рукой отправлял письма в карман, демонстрируя на глазах у товарища то ли завидную выдержку, то ли холодную же пресыщенность успехом у женщин. Он и здесь на Севере пользовался успехом у известной их части.

Одним субботним вечером Вадик и Игорь сидели вдвоём в ресторане, когда к ним подсели две местные. Одна, постарше, она работала посудомойкой в кафе «Волна», с грубым, простоватым лицом и мощным торсом, сидевшая напротив Вадика и ставшая объектом его знаменитого гипноза, также не сводила с него глаз.

– Красивые губы. Такие губы хорошо целовать, – объяснила она молодой соседке свой интерес и облизнулась плотоядно.

Контакт был установлен, интерес был взаимный – Вадику срочно потребовалась койка в одноместном номере. Удалось уговорить одного сослуживца уступить ему на одну ночь свой номер, тот потребовал только сменить постельное бельё. Игорь встретил Вадика на лестничной площадке в тот момент, когда тот скрытно от администрации гостиницы переносил простыни и наволочки с одного этажа на другой, и по-дружески, сочувственно ему улыбнулся – ответом был холодный, почти враждебный взгляд, взгляд хищника, занятого преследованием своей добычи. Рано утром Уткин вернулся в их общий номер усталый и, ложась отсыпаться, сообщил Игорю, что отблагодарил «даму» десятью рублями. Через несколько дней от общего их знакомого Игорь услышал о другой цифре, пять рублей, – он промолчал, не стал выдавать товарища и ловить его на мелком вранье.

Первые месяцы неразлучные, позже они охладели друг к другу, у Вадика появился свой круг общения.

5

– Остаток этой командировки и следующую будешь работать на Лумберском маяке, – объявил Игорю бригадир.

– Профилактика?

– Да. И частичная замена оборудования. Работы немного, но связь с Большой землёй плохая – придётся поскучать. Как обычно, – прибавил он доверительно, положив пухлую ладонь Игорю на плечо, – справишься с работой раньше – неделя отгула за мной.

Бригадир Николай Викторович был толстый жизнерадостный человек. Он был уже давно разведён и только недавно перестал платить алименты – отметил это событие как большой праздник. Иногда он заходил в гостиницу проведать подчинённых. «Неважно вы живёте», – говорил он, имея в виду гостиничные, казённые условия проживания и естественное отсутствие домашних удобств. Сам он жил не в гостинице, а на квартире. Игорь знал его хозяйку: Раиса работала в гостинице дежурной по этажу. Старообразная, с поблекшим лицом женщина, она, когда у неё появился квартирант, стала подкрашивать губы и повязывать голову пёстрым шёлковым платочком. В её отношении к молодым членам бригады, проживавшим в гостинице, с этих же пор стали заметны назойливые, назидательно-воспитательные нотки. Бригадир, впрочем, откровенно похвалялся, что имеет «крышу» также и в других северных городках и посёлках, где приходилось трудиться его бригаде, и наставлял молодёжь бригады почти по-отечески: «Впереди долгая полярная ночь, так что устраивайтесь поудобнее, ищите тепла, лучше всего семейного».

– Съезди сначала дней на десять, – продолжал Николай Викторович, – посмотри что к чему и быстро возвращайся. Посмотрим потом, какими силами и в какие сроки сможем выполнить работу.

Бригадир и товарищи по бригаде сочувствовали Игорю, отправлявшемуся на край света, а он рад был отъезду: ему казалось, что он уж слишком обращает на себя внимание жителей городка своими одинокими вечерними прогулками на почту.

Вечером, накануне дня отплытия на маяк Игорь пошёл в ресторан при гостинице, уселся за столик, с которого хорошо были видны зал и танцевальная площадка. К обычному своему, довольно скромному рациону заказал двести граммов водки. К большему не привык и не хотелось, а расчёт был таким общепринятым способом несколько поднять настроение. Собственно, он был уже не здесь, уже в пути. Спешить ему было некуда, он сидел, потихоньку принимал в себя алкоголь, равнодушным взглядом смотрел в зал. Видно, алкоголя этого было всё-таки недостаточно, настроение оставалось всё равно скверным, таким же, как до него, даже хуже: впервые он пил водку в одиночестве – неудобно было перед официантками, которые, конечно, хорошо знали его привычки.

День был будний, но часам к девяти вечера свободных столиков уже не было. Около этого времени к Игорю подошёл прилично одетый седовласый мужчина. У него был узкий, необычной формы покатый лоб, седой ёжик волос, маленькие, несколько выцветшие голубые глазки и смуглое каким-то нездешним загаром лицо.

– Не возражаете? – спросил он.

Игорь жестом пригласил его сесть.

– В командировке? – спросил мужчина.

Игорь кивнул.

– Я встречал вас в городе.

Игорь тоже много раз видел мужчину. Он уже где-то выпил, но подозвал официантку Валю и, обняв её по-свойски за талию, заказал бутылку водки и закуску.

– У меня сегодня мрачный юбилей, – объяснил он Игорю, – но я не буду вам мешать.

В ресторане было шумно и весело, гости развлекались, как умели. Мужчина смотрел на это веселье отсутствующим взглядом. Официантка принесла соседу заказ.

– И больше не проси, – сказала она, уходя, – тебе и этого уже много.

– Сегодня ж год! – с мягкой укоризной в голосе ей вдогонку возразил мужчина.

– Ах, Лёшенька, извини! – Валя вернулась и, положив руки ему на плечи, сочувственно вздохнула. – Да-да, бедная Маша! Ну сиди, сиди.

– Может, выпьешь со мной, помянешь? – спросил у неё мужчина.

– Извини, Лёшенька, не могу – я ж на работе.

Мужчина кивнул, и Валя ушла. Он налил себе рюмку водки и выпил, не закусывая.

– Я смотрю, вы тоже не веселы, – обратился он к Игорю. – Не пишут?

– Вроде того.

– Письма из дому – это у командированных главная радость. Женаты?

– Нет.

– Подружка не пишет?

– Да, если так можно выразиться. – Игорь покраснел и смешался. – Теперь вы всё обо мне знаете.

– Положим, не всё – всё даже вы не знаете, но кое-что. Я ведь сам долго ездил, пока не осел здесь. Женщину я здесь нашёл, женился на ней, прожил семь лет, а сегодня год, как её не стало…

Зажав в кулаке полную рюмку, мужчина напряжённо смотрел на неё, словно силился разглядеть что-то сквозь прозрачный напиток. Игорь подумал, что ещё немного и он раздавит хрупкое стекло, но тот одним глотком опустошил рюмку, крякнул то ли от горечи напитка, то ли от боли утраты, подцепил вилкой кружок солёного огурца с тарелки и отправил его в рот.

– Вот так! Да, семь лет, семь лет, ни больше, ни меньше было нам отпущено, а кажется, вся её жизнь прошла на моих глазах: встретился с девчонкой – простился со зрелой женщиной. Да и для меня это была целая жизнь: не было бы их, этих семи лет с ней, пустая была бы моя жизнь, пустая как есть. Прожил бы и такую, ничего страшного не случилось бы. Сейчас, вот, страшно подумать об этом. – Мужчина наполнил свою рюмку. – Не надоел я вам? Вы ведь в ресторан не за тем пришли, чтоб выслушивать такие истории.

– Нет-нет, что вы, говорите, – возразил Игорь.

– Хотя где и поговорить, как не здесь.

– Говорите, – повторил Игорь. – И я вам скажу, откровенность за откровенность. Завтра в полдень я уплываю на Лумберский маяк, работать там буду. Все у нас думают, что я должен быть огорчён этим: сообщение плохое, край света, так сказать… А я хочу туда, на край. Я думаю, мне хорошо там будет, легче. Мне, вообще говоря, везде хорошо, потому что… Потому что везде плохо. Парадокс. Понимаете?

– Ещё как понимаю! Я знаю это настроение, – задумчиво сказал мужчина. – Женщину вам нужно, без женщины здесь пропадёшь. Без женщины везде плохо, а с женщиной везде хорошо. Простая истина. – Он взялся за рюмку. – Давайте за знакомство. Алексей меня зовут, и за женщин, за семью.

Игорь тоже назвал себя. Они выпили.

– Да, признаться, хочется уже семью, своего угла, детей, – сказал Игорь.

– Это же естественно! Через женщину жизнь найдёшь, только через женщину, через жену. – Алексей тяжело вздохнул. – Носился перекати-полем по свету и жизни не видел, а она меня к земле притянула – через неё пил силу земли, вкушал радость бытия. Вы мне простите высокий слог, я ведь журналист, газетчик, в местной газете работаю. Но она стоит этих слов. – Он вытер кулаком слёзы, стоявшие в глазах. – Вначале-то было трудно, всё тянуло куда-то. И сколько раз хотелось тогда кричать ей: держи меня! замани, приворожи, обвей, оплети и держи! ты ведь женщина, ты всё можешь. Но я не вполне себе доверяю, если мне чего-то очень хочется. И тогда вначале я и не думал относиться всерьёз к нашим отношениям, к тому, что с моей проклятой кочевой жизнью покончено навсегда. Но увидел, что относится всерьёз она, и так это было ново и хорошо, что не посмел ей перечить, – ведь она спасала меня!

Алексей опустил голову и замолчал, словно собирался с силами, чтобы продолжать свой рассказ.

– Когда она сказала, что будет ребёнок, сначала испугался. Всё, думаю, теперь уж всё кончено, пути назад нет. Промучился всю ночь. Но когда легла на сохранение, мучился уже другим страхом. Теперь-то что же: ведь если не станет этого звена, что нас свяжет? Так будет хоть долг, а тогда, не дай господи, что будет!.. Не верил я в своё чувство. Глядел на себя как бы со стороны, и казалось мне, что играю в увлечение, в любовь. Тогда только одно и укрепляло – её серьёзность, она одна хоть ненадолго вселяла уверенность. И я держался за неё, за её веру. Я верил в свою любовь её уверенностью. Такое было начало. Потом уже стала налаживаться жизнь, ростки пустил: трёх ребят она мне родила. Всё бы хорошо, живи да радуйся, так вот…

Хотя Игорь не собирался засиживаться, выходили они из ресторана последними. Он рассказал Алексею о своём знакомстве с Людмилой:

– Написал ей письмо, а она не пишет.

– Мало ли что. Может, письмо пропало, может, ещё что-нибудь. Нет, пишите снова. И убедите, что вы лучше всех.

– А если я так не считаю?

– Считать можете, что угодно, а убедить надо в обратном.

Они расставались большими друзьями. Так бывало всегда: самые лучшие отношения у Игоря устанавливались с теми, с кем он должен был вскоре расстаться.

6

Если б и меня кто-то так же приворожил и обвился вокруг, думал Игорь, возвращаясь в гостиничный номер, я бы согласился на всё, даже на пять лет такой жизни, лишь бы увидеть вблизи посвящённое мне чувство. Пока же надо привораживать самому. Конечно, не по правилам это: тот, кто хочет покорить хорошенькую девушку, не станет много рассказывать о себе. Но за правилами прячутся те, кому нечего о себе сказать.

Придя в номер, он сразу же, несмотря на поздний час, сел за письмо.

«Что же вы не пишете, Людочка? Своё письмо я отправил сразу, как приехал сюда, а от вас ни слуху, ни духу. Дело ясное, у вас диплом, хлопот по горло. Я, конечно, свободнее, мне и писать. Я и пишу.

У нас здесь разгар полярной ночи, самая глухая пора. К тому же, и командировка моя нынешняя кажется мне особенно тягостной. Может, устал ездить и от Севера устал? А может, и тут влияние полярной ночи? – она ведь не всегда действует на людей явным образом.

Завтра я ухожу-уплываю на Лумберский маяк. Если хотите знать, где это, возьмите карту. Видите мысок возле того места, где в море впадает большая река? На самом кончике этого мыса и стоит маяк. Это так далеко от нашего городка, не километрами, скорее, а психологически, что даже отсюда он кажется краем земли. Каким же далёким и недоступным он должен казаться оттуда, где вы сейчас! Почты там нет, конечно, и письма ваши, если они придут, я получу только через месяц, вернувшись в городок.

Разумеется, я не раз уже бывал в таких уголках и не мог прежде не задумываться со страхом, а есть ли выход оттуда. Теперь я знаю, выход есть: дороги и тропинки, воздушные, морские и сухопутные, связывают любую, невообразимо далёкую точку земли с Большой землёй. Это поразительно, учитывая то, как непохожи ни на что известное условия жизни и природа там, как порой фантастично, почти нереально то, что окружает тебя там. Только ты сам со своими мыслями и чувствами тот же, всё остальное – новое, чужое. И это, возможность исхода откуда бы ни было – радость и надежда. Значит, нет безвыходных положений, значит, куда бы ни забросила судьба, какому бы испытанию ни подвергла – отчаиваться не нужно.

Из прошлого письма, если бы вы прочитали его, вы могли бы подумать, что я доволен своей жизнью на Севере. На самом деле, это не так, не совсем так. Я стал кочевником, даже дома меня называют квартирантом. Моя жизнь неустроена и беспорядочна, а главное, она одинока. Но я верю, есть выход и из неё, выход в другую, более счастливую жизнь. Помните, я просил вас познакомить меня с вашими друзьями – это я просил впустить меня в другую жизнь. Знайте, Люда, вы для меня точно зелёный луч. Зелёный луч – это оптическое явление в земной атмосфере, мгновение, отделяющее день от ночи, свет от тьмы. Это и память о ясном дне, о солнце, и его затмение, угасание.

Зелёный луч, вы для меня связь, чуть не последняя, с людьми, с миром и с жизнью. Да, с жизнью! – ведь тут угасаю я… Порой мне кажется, жизнь уходит из меня. Вы не могли не заметить этого во время нашей встречи. И всё же не судите обо мне только по ней. Наверное, я немного болен: не простуда, но и не опухоль. Побудьте со мной, и болезнь пройдёт. Не уходите, прошу вас. Я не боюсь просить и даже умолять, потому что не Христа ради прошу и умоляю».

7

На воде лежала плёнка нефти, у берега плавали щепки и доски разбитой тары и большие размокшие куски буханок хлеба. В порту шла погрузка: беззаботные молодые матросы, словно играя в мяч, забрасывали в бездонный трюм корабля ящики почтовых посылок, мешки с письменной корреспонденцией, продукты. Что-то не долетало – у борта корабля плавала на воде половина мороженой свиной туши и рядом с ней картонная коробка с мороженой сельдью.

Лишь в два часа пополудни корабль отошёл от причала порта. Погода была пасмурная, туман стоял над заливом, шёл густой снег. Часть пассажиров, человек десять, среди которых был и Игорь, расположилась в кормовом салоне. Двигатели корабля работали на полную мощность, и всё вибрировало и стучало в салоне – в зависимости оттого, как и с каким качеством было прикреплено к полу, к стене или к потолку. Внизу в трюме корабля, непосредственно под салоном, работала рулевая машина: всякий раз, когда рулевой поворачивал штурвал, меняя курс корабля, там внизу слышен был громкий, невыносимый для ушей скрежет, наверху в салоне при этом всё тем или иным образом прикреплённое сотрясалось с дополнительной силой и так, словно грозило вот-вот открутиться, отломаться или отвалиться.

Иллюминаторы были уже по-ночному черны, слабый свет приходил от трёх плоских электрических светильников, вмонтированных в низкий потолок. Видимо, помещение это служило на корабле красным уголком: к стене на кронштейне был прикреплён телевизор, на стенах же висели похвальные грамоты моряков и их коллективные обязательства, одно – торжественное клятвенное и другое – социалистическое. Салон имел в плане форму трапеции, вдоль боковых её сторон и меньшего основания стояли столы, кожаный диван и кресла. Двое солдат спали, улёгшись «валетом» на диване, четверо полусонных гражданских постукивали без всякого азарта костяшками домино, остальные спали или дремали, сидя в высоких вертящихся креслах и положив голову на стол. Одно пустующее кресло напротив Игоря вращалось от вибрации само по себе – как если бы кресло это не было пустым, а кто-то в шапке-невидимке крутился в нём, забавляясь впечатлением, которое этакое «живое» кресло должно было производить на постороннего наблюдателя.

От стука двигателей и скрежета рулевой машины Игорь ушёл из салона, поднялся напалубу и вышел на нос корабля – здесь было ветренно, холодно, но гораздо тише. Судно шло, покачиваясь на волнах. Над головой на верхушке мачты горел белый топовый фонарь, слабым призрачным светом он освещал запорошенную снегом палубу. По бокам высокой капитанской рубки горели габаритные огни, красный и зелёный, из дымовой трубы редкими золотистыми светляками летели искры. В капитанской рубке было темно, казалось, там никого нет, и корабль, глухой ночью никем не управляемый, подобно мифическому «Летучему Голландцу», идёт-летит сам по себе. Но вдруг в темноте рубки что-то ослепительно вспыхнуло – видно, там зажигали спичку, чтобы закурить. Это означало, что корабль и судьбы людей, плывших на нём, находились в надёжных руках капитана и его команды, а не были предоставлены сами себе или отданы во власть случайных стихий.

По часам было ещё далеко до полуночи, но сумерки, которые формально назывались днём, давно закончились, и наступила тёмная ночь. Звёзды лишь иногда показывались на мутном небосводе. Одну такую звезду, маленькую, неяркую звёздочку, Игорь обнаружил у себя над головой: казалось, она запуталась в корабельных снастях и, цепляясь за них, никак не выберется на волю. Он вспомнил, что где-то уже читал подобное описание звезды и поразился точности того описания.

Южнее, справа по курсу находился материк, Игорь это точно знал, потому воздух по эту сторону корабля казался светлее, прозрачнее; казалось даже, что глаз различает тёмные и неровные очертания прибрежных скал, – конечно, это был всего лишь плод воображения. Игорь поворачивал голову в другую сторону, на север – взгляд упирался в белесую, густую, совершенно непроницаемую мглу. Ощущение было такое, что стена стояла перед самыми глазами, казалось, это и есть пресловутый край света и дальше в той стороне ничего нет, совсем ничего. Больно глазам и жутко было не только смотреть туда, но находиться у этой черты. Наверное, такое же чувство возникало у людей на фронте на передовой, подумал Игорь, обстреливаемый окоп представлялся им краем жизни: поднимешься, сделаешь шаг из окопа – и дальше небытие, конец всему.

Лишь когда глаза привыкли к темноте, он стал замечать красные и зелёные огни шедших вдали других кораблей. Обозначив глубину пространства, эти спасительные огни словно раздвинули его, отнесли корабль от опасного края вглубь земли. Мысленным взором Игорь представил теперь, как долго-долго ещё будут катиться в ту сторону волны, всё дальше на север, прежде чем где-то, в тысячах километров отсюда, ударить в чёрные и холодные, голые камни северных островов, где тоже живут люди и ходят корабли.

8

Маяк стоял на скалистом мысу, с трёх сторон которого плескалось холодное бурливое море, а с четвёртой стороны стеной громоздилась высокая крутая сопка. Тропинками здесь служили деревянные сходни, брошенные с одного валуна на другой. Они соединяли здания маяка и нескольких хозяйственных и жилых построек в маленький посёлок, население которого насчитывало около сотни человек: пограничников, военных строителей, военный и гражданский персонал маяка. Ближайшим жильём был старинный рыбацкий посёлок Дальний, расположенный в глубине бухты, там, где в море впадала большая река. Маяк и посёлок разделяли тридцать километров сопок, сейчас зимой совершенно непроходимых.

Игорь поселился в двухэтажном кирпичном доме, выстроенном для служащих маяка: одна из восьми квартир в нём была выделена под общежитие для командированных. На этот раз, кроме него, приехали несколько строителей из монтажной организации и морские офицеры из Гидрометеослужбы. Соседи с утра до вечера спорили об объёмах работ, запланированных и выполненных, и о порядке, в котором будут подписываться акты приёмки, – каждый старался сложить с себя максимум ответственности и переложить её на другого, поэтому споры бывали весьма горячие. Работа, действительно, была тяжёлая, не всё ладилось. Какого труда стоила, например, доставка на маяк материалов и оборудования! Но в конце каждого вечера спорщики, как ни в чём не бывало, садились в соседней комнате к столу и, забыв о спорах, играли до полуночи в преферанс. Это было хорошо, потому что тогда их почти не было слышно. Курить, к сожалению, они не прекращали.

Вечером дня приезда Игорь вышел из дому пройтись и после прокуренного воздуха общежития подышать свежим морским воздухом. В седьмом часу вечера было уже темно, как ночью. Днём шёл сильный снег, было ветренно, к вечеру ветер стих, небо очистилось и на нём ярко заблестела белая полная луна. Она осветила половину небосвода, и на этой половине видны стали пушистые белые облачка. Облачка медленно плыли под луной, но казалось, не они плывут, а плывёт, парит в вышине окружённый радужным ореолом, сияющий и пятнистый, огромный лунный шар. На другой половине небосвода, нисколько не умерив своего блеска от соседства с ночным светилом, сияли звёзды. Знакомые созвездия Близнецов, Кассиопеи и Большой Медведицы казались детскими игрушками из проволоки и ваты, подвешенными так низко над землёй, что их, казалось, легко было достать рукой. Высокая сопка, запирающая мыс, была окаймлена поверху светлым сиянием. По её белому заснеженному склону через равные промежутки времени зелёной изломанной тенью снизу вверх пробегал луч маяка. Покидая гребень сопки, луч на мгновение упирался в небо, пропадал там… и вот уж вновь снизу вверх бежал по склону. Край бухточки серебрился в лунном свете и отливал зеленью. Море темнело, шумело волнами.

Игорь пришёл к узкой щели между скалами. Здесь была выстроена маленькая гавань, обслуживающая маяк, площадка в несколько квадратных метров забетонированной, относительно ровной поверхности. Сюда приставали понтоны и шлюпки с грузами и людьми с подходящих кораблей, которые сами из-за тесноты и волнения в щели не могли подойти ближе и становились на якорь в нескольких сотнях метров от берега. Стройматериалы и электрооборудование, различные конструкции и дорогая аппаратура для маяка – всё прошло через эту гавань. Неимоверных усилий стоило вытянуть их на берег из качающихся на волнах шлюпок и понтонов, используя примитивную лебёдку, а ещё чаще голые руки людей. Глубина в щели была изрядная, говорили, что около десяти метров. Кое-что и, по слухам, немало навечно легло здесь на морское дно. Игорь сам видел, как оборвалась и ушла под воду тяжёлая бочка с краской, которую верёвками изо всех сил тянули из шлюпки несколько военных строителей. Это случилось при относительно спокойной воде, когда только и возможны были какие-либо работы по погрузке-выгрузке.

Сейчас в гавани было тихо, не слышно было команд и ругательств. Под луной на воде бегали, скользили серебряные блёстки, шипела, словно колдовское варево, вода, шуршала пена, бесшумно плескались и булькали мелкие волны. Когда в щель проникала с моря очередная волна, хотя не сильная и не высокая, тогда закипало варево, устремляясь к луне, дыбилось могучей чёрной лавой, но в следующий миг, обессиленное, опадало, утекало бесчисленными журчащими ручейками сквозь расщелины в скале. Казалось, будто огромное, в блестящей серебряной чешуе морское чудовище ворочается шумно и никак не уляжется в своей тесной норе.

Игорь вернулся к жилому дому и несколько раз прошёлся вокруг него. Почти во всех окнах горел свет. Сквозь форточки, из-за красивых тюлевых занавесок слышались смех, женские и мужские голоса, звон посуды, зарубежная эстрадная музыка. Непохоже было на край земли. К тому же, дети! Игорь очень удивился и обрадовался, узнав, что в семье начальника маяка зимуют двое ребятишек. Днём мать вывела-вынесла их на прогулку, закутав платками до самых глаз. Младшего, грудного, она держала на руках, а старший, худенький, бледный мальчик лет пяти, побегал вначале раз и другой туда и обратно по коротенькой, очищенной от снега дорожке перед домом, потом, не найдя другого развлечения, застыл неподвижной маленькой статуэткой возле своей крупногабаритной матери, стоял и дрожал всем телом. Через полчаса мать и дети ушли в дом.

9

Каждый день около восьми утра Игорь уходил из общежития, шёл завтракать в казарменную столовую, потом шёл на работу. Ночная мгла ещё стояла в воздухе, и линия горизонта, та линия, где вода соединяется с небом, была пока неразличима, только намечалась. Редкие тусклые огни маячных строений мерцали сквозь мглу, как далёкие звёздочки, дул слабый ветерок, гул прибоя стоял в воздухе. Было время отлива: у северного берега мыска обнажились огромные чёрные камни с белыми шапками уцелевшего на них снега; когда вода стояла высоко, только белые шапки оставались над водой.

Именно у моря могла зародиться у человека мысль о бесконечности мира и цикличности жизненных процессов, думал Игорь. Приливы и отливы и неостановимый, всё вновь повторяющийся бег зелёного маячного луча… Вот бы и жить так! Утром идти на работу, поднимаясь не с одинокой койки в общежитии, а после ночи, проведённой возле любимой женщины. Днём работать с увлечением. Вечером возвращаться домой, где тебя ждут дети и опять она, твоя женщина. Надоело бы ему это? Кажется, что нет, – только бы любимая была, а не какая-нибудь на одну полярную ночь.

Со дня прибытия на маяк море было спокойное, словно отдыхало в изнеможении после недавних штормов и собирало силы для будущих. Со странной периодичностью то шёл снег два дня подряд, то дул сильный тёплый ветер, тепло и морская соль на глазах съедали снег, и обнажались камни, немного земли между ними и кое-где клочья прошлогодней сухой и жёлтой травы. Новая волна снегопада вновь окрашивала мыс в белый цвет, но вскоре вновь всё таяло и становилось чёрным. Какое-то вялое, ленивое затишье царило в природе и гнало людей в сон – не даром ночь была, хотя и полярная. Игорю же хотелось другого, хотелось движения, штормов, волн высотой с дом, грохота. Ему хотелось оглохнуть в том грохоте, оглохнуть и отвлечься от привычной тоски, оглохнуть и забыться, не во сне, а наяву. Хотелось, чтоб длилась зима, суровая, морозная и многоснежная, но той зимы, какую он знал в родном городе, здесь, на берегу северного моря не было.

Весь день, с утра до вечера Игорь работал, вечером приходил в общежитие, слушал поневоле нескончаемые разговоры соседей, споры, перемежаемые анекдотами и различными забавными житейскими историями, пытался читать. Это начальник маяка пригласил его к себе и, показав шкаф с книгами, разрешил брать оттуда всё, что он пожелает. Библиотека была небольшая, но хорошая. Игорь удивился, обнаружив в квартире современную дорогую мебель, красивую посуду, – ведь всё это было доставлено сюда тем же самым путём и с тем же риском, что и всё остальное. Читать было трудно: лампочка давала мало света, постоянно мигала, а то и вовсе гасла. С наступлением темноты включался электрический движок, дававший свет в жилые здания, и тарахтел всю ночь напролёт.

В комнате, где он жил, поместился ещё один человек, мастер Женя Луценко, толстяк с густыми и вьющимися, толстыми, как проволока, волосами. Они одевали его голову надёжным жарким покровом. От этого, наверное, и ещё оттого, что работал он постоянно на ветру, лицо у него было вечно красное и в тепле лоснилось. Ему всегда и везде было жарко. Днём, несмотря на холодный пронизывающий ветер или снегопад, он ходил без шапки и с расстёгнутым воротом штормовки. В обеденный перерыв стоило ему прилечь на кровать, как он тут же засыпал, а ночью во сне он храпел и сбрасывал с себя одеяло. Ему было около тридцати, но он всё ещё не был женат.

– Мать гонит жениться, – рассказывал он, – а мне уже трудно кого-то выбрать, надо было раньше.

– Меня тоже гонят, – вторил ему Игорь, – а я им, только чтобы их успокоить, говорю: хочу ещё погулять, успею ярмо на шею надеть. Хотя у меня эта, так называемая гулянка в печёнках сидит.

– Меня лично эта гулянка, то есть, по-простому говоря, лёгкие связи, вполне устраивает, – признавался сосед, – на другое я, наверное, больше и не способен…

Однажды они собирались ложиться спать, когда пришёл Олег, служащий маяка. Он был в кителе без погон, в галифе и в сапогах. Его седеющие волосы с макушки были начёсаны на лысеющий лоб, туда же вперёд ко лбу, на манер модников стародавних времён, были зачёсаны височки гостя – поправляя, он постоянно приглаживал их. Олег был уже изрядно пьян, а из кармана его кителя торчало горлышко бутылки. Пожав хозяевам для знакомства руку, он сел на стул, положив ногу на ногу. Разговор вначале пошёл философский: что молодые люди думают о любви и что лучше, любовь к женщине или любовь к богу. Не дожидаясь ответа, гость сам же и вынес приговор:

– Любовь к богу!

– А с женщинами как же быть? – спросил ехидно Луценко.

– Любить женщин? – Олег усмехнулся и, вальяжно откинувшись назад на спинку стула, чуть не опрокинулся вместе с ним. – Да это же временное чувство. Любовь к богу – вневременна! – Он поднял к потолку указательный палец с длинным, жёлтым от табака ногтем и торжественно возвестил. – Вневременна!

Спорить с ним не стали, потому что хотели скорее от него отделаться. Бессильный против пьяных отрыжек, Олег пытался говорить красивым горловым голосом, вставлял в свою речь изысканные, хотя уже вполне старомодные выражения.

– Может, выпьем? – Гость взялся за горлышко бутылки, обнаружив, наконец, истинную цель своего появления.

Луценко и Игорь, переглянувшись, пожали плечами и промолчали.

– Так-так, – промолвил Олег, поправляя свои височки. – Я так понимаю, что выпить со мной здесь не желают. Неужели я так пал?

И на этот раз никто не нашёлся что-то ему возразить.

– Ну, что же, честь имею.

Шумно подвинув стул, Олег резко поднялся – тогда стало видно, что ширинка на его галифе была расстёгнута, а конец ремня забавно свисал точно между полами кителя. Галантно поклонившись, он вышел.

– Дуреют мужики, не знают, чем заняться, – рассмеялся Луценко.

– Я думаю, это от одиночества, – дал своё объяснение Игорь.

– Олег, насколько я знаю, хороший семьянин, имеет двоих детей, все деньги жене отдаёт.

– И всё-таки на Севере особенно много одиноких людей, – стоял на своём Игорь.

– С чего ты взял? Их – как везде. Просто ты как приезжий чаще попадаешь на них в гостинице, в ресторане или на улице. Те ведь, у кого всё есть, там не живут, туда не ходят и там не ищут, им нечего там искать, у них всё есть дома. Если б ты в свой город приехал тем же, кем ты приезжаешь сюда, ты увидел бы, что одиноких людей у вас столько же, если не больше.

Игорь не отважился признаться собеседнику, что один из таких одиноких людей находился как раз перед ним. Но это несостоявшееся признание навело его на встречную мысль:

– Конечно, больше, я и не спорю. Так вот Север и забирает этих лишних людей. Там, в городе, среди миллионов они не заметны, а здесь, среди двух-трёх десятков тысяч сразу бросаются в глаза.

Луценко почесал затылок.

– А что, может, и так – тебе, приезжему, виднее.

10

Обследовав объект в целом и выполнив сверх задания, данного бригадиром, необходимые работы в одной, большей его части, Игорь составил ведомость дефектов и недоделок в другой, меньшей части. В этом не было ничего удивительного: бригадир мог знать только приблизительно состояние дел на объекте, в данном конкретном случае, к тому же, столь удалённом. Передав копии составленной бумаги представителям заказчика и монтажной организации, он с оказией, небольшим береговым катером, перебрался в посёлок Дальний. Посёлок этот был связан регулярным морским сообщением с Большой землёй, казался поэтому ближе к ней. Он успел вовремя, потому что начались шторма, и никакое судно не могло больше подойти к неприступным скалистым берегам маяка.

Игорь поселился в небольшой поселковой гостинице, там, где отвесная, обросшая мхом скала с потоками застывшего жёлтого льда на ней, подступив к берегу, прижала дома посёлка вплотную к воде и заставила их выстроиться в одну линию. Здесь он нашёл с десяток сослуживцев, съехавшихся сюда с разных объектов из глубины материка и с побережья. Они заняли одну просторную комнату и стали ждать корабль на Большую землю. Оставались считанные дни до Нового года, поэтому все они, застигнутые непогодой и оказавшиеся без дела, мечтали скорее сесть на корабль, добраться до дому и встретить праздник в кругу родных и друзей. Каждый день, проснувшись, соседи Игоря с надеждой всматривались в окно на бухту: что там, не стих ли ветер, не успокоилось ли море, не пришёл ли корабль с Большой земли. О состоянии моря и перспективах прихода корабля сообщал также установленный наверху сопки на вышке условный указатель погоды – в тёмное время дня огни его были отсюда далеко видны.

Однако шторма не кончались: каждый день в бухте на рейде качались на волнах всё те же баржи, и не гаснул на вышке всё тот же зловещий красный крест – «штормовое предупреждение». Иные соседи ввиду этого «ложились на грунт», как они это называли, то есть целыми днями спали или просто лежали на кроватях, и поднимались только затем, чтобы сходить в столовую. Не желая поддаваться подобному «упадочному» настроению, Игорь ходил проветриться на берег реки.

Где-то в верховьях река была, конечно, укрыта толстым слоем льда и снега, а здесь у моря, в своём устье, как и море, река не замерзала. В отдалении от посёлка стояли тут несколько деревянных домиков, что-то вроде летних дач местных жителей. Сейчас в них никто не жил. Предприимчивые неленивые люди, владельцы домиков, развели на небольших, свободных от каменных осыпей участках земли крошечные огороды. В короткое и капризное северное лето они умудрялись снимать с них урожай овощей. И хотя с продуктами в посёлке было хорошо, значительно лучше даже, чем во многих более южных краях, и южные фрукты и овощи в магазине не переводились, имели особую ценность полмешка картофеля и пучок зелёного лука, выращенные здесь.

Под напором ветра едва удерживаясь на узкой обледеневшей тропинке, Игорь шёл к реке. Кроме него, здесь был только ветер. Это он выл, толкал в спину, продувал насквозь, так что временами, несмотря на тёплую зимнюю амуницию, человек казался себе раздетым догола. Это он свистел в проводах и звенел стёклами в окнах домов, скрипел отставшими досками и хлопал обрывком толя на крыше. Всё он же срывал гребни волн на реке и далеко разносил их белой водяной пылью, лизал снежный наст, превращая его в лёд, и нещадно трепал сухие пучки жёлтой прошлогодней травы.

Игорь прятался от ветра на крылечке одного дома. На двери дома висел тяжёлый замок, на завалинке валялся ржавый керогаз, рядом стояли вёдра с замёрзшей водой, лежали разбитые бочки, ящики, доски. На крыльце в углу висела на гвозде старая чёрная морская шинель, на полу валялась детская игрушка, надувной резиновый мальчик, похожий на Пьеро. Игорь подобрал игрушку, подержал в руке и положил обратно. В его уме сложилась вдруг история о том, как в этом доме, теперь оставленном людьми, жили когда-то мужчина и женщина, в доме было тепло и уютно, не так, как сейчас, потом там появился ребёнок, женщина сидела на стуле и кормила ребёнка грудью… Ему стало грустно и хорошо возле этого жилья, как будто он сам когда-то жил в нём, любил женщину, растил детей. Не видя тех людей, совершенно не зная их, он не испытывал к ним чувства превосходства, ни к ним, ни к их убогому образу жизни. Более того, он завидовал им и ему. Везде живут люди, думал он, везде, куда занесла их судьба, и они просто живут, не кляня судьбу и землю, на которой живут, как бы ни была она неуютна и скудна.

11

В столовую командированные ходили все вместе, есть садились за один стол. Кормили там хотя и однообразно, но вполне сносно и недорого. Кассиршей в столовой работала молодая красивая женщина. Зашёл спор, замужняя ли она, – мнения мужчин разделились.

– Конечно, незамужняя, – уверенно сказал один из них, которого все называли Макарычем. – Посмотрите, как она следит за собой. Вон та неряха, которая вытирает подносы, та замужем – вечно чулки гармошкой. А эта нет. Когда присядет или наклонится, встанет – обязательно передник на себе оправит, юбку разгладит. И чулки у неё, заметьте, всегда без единой морщинки. Нет-нет, и не говорите, незамужняя.

Он ещё раз посмотрел на кассиршу – та, встав на стул, снимала с верхней полки буфета пачку печенья для какого-то посетителя.

– Замужем, конечно, была, есть и ребёнок, но мужа нет. А ты, Игорёк, проверил бы.

– Почему я? А сам чего же?

– Я для неё уже не гожусь, староват вроде, а ты как раз подошёл бы.

Разговор на том и закончился. Отобедав, все встали и пошли на выход.

Суждение Макарыча внушало доверие: была замужем, ребёнок – ну какой в ней может быть ему интерес? Ей в нём, может быть, а ему? Игорь решил всё же познакомиться с кассиршей – только из любопытства, чтобы проверить, как товарищ разбирается в актуальном предмете. Ужинать он пошёл позже других, когда в столовой было почти пусто. Он заранее обдумал план действий и, когда вошёл в столовую, достал записную книжку, всегда бывшую при нём, на виду у кассирши на чистом листе что-то написал в ней карандашом и подошёл к кассе.

– Добрый вечер! – поздоровался он. – Прочитайте, пожалуйста.

Кассирша взяла книжку и прочитала: «Не могли бы вы отдолжить мне пять рублей? Я вышлю их вам сразу, как доберусь до Большой земли». Женщина даже не посмотрела на Игоря, как будто давным-давно хорошо знала его и имела к нему полнейшее доверие. Она достала из-под прилавка сумочку, вынула оттуда пятёрку и молча положила её на тарелку для мелочи.

– Напишите мне ваш адрес, – попросил Игорь, не притрагиваясь пока к деньгам.

Кассирша взяла шариковую ручку и ниже его записки написала свой адрес и фамилию с инициалами. Игорь взял деньги и, заглянув в записную книжку, прочитал инициалы кассирши: Т. Я.

– Спасибо… – И, уточняя имя и отчество кассирши, спросил. – Татьяна Яковлевна?

Она кивнула.

– А теперь мне придётся разменять деньги, чтобы поесть. – Игорь виновато улыбнулся и объяснил. – Командировочные не рассчитал.

– Что вы будете есть? – Татьяна Яковлевна с привычной готовностью взялась за ручку и рулон розовой кассовой бумаги.

– Как всегда, гуляш и чай.

Она выписала чек, оторвала его, отсчитала сдачу и положила всё на тарелку.

Что она теперь думает обо мне, размышлял Игорь, возвращаясь после ужина в гостиницу. Может, просто хотела отвязаться от попрошайки: не дашь сразу, так ещё надоедать начнёт. Много, самое важное о ней, он не узнал – ладно, как-нибудь в другой раз, подумал он. Он никому не рассказал о знакомстве с кассиршей.

12

Видно, прогулки на реку не прошли для Игоря бесследно. Заболело горло, появился кашель, к вечеру он почувствовал головную боль и озноб. В гостинице нашёлся градусник, измерили температуру – тридцать восемь и восемь. Пришлось лечь в постель. Товарищи принесли ему из столовой поесть – разрешение, речь шла о столовской посуде, дала всё та же Татьяна Яковлевна: рассказали ей о болящем, она и разрешила. Спросила, не надо ли ещё чего. Мужики в шутку сказали, что температура высокая, и, конечно, если сможет, хорошо бы, чтоб сама пришла, – больной, мол, просил.

– Хорошо, я приду, – неожиданно для них сказала кассирша. – Какой номер комнаты?

Она пришла вечером на следующий же день. Соседи, сослуживцы Игоря, сообщив, что к нему кто-то в гости, тут же ретировались – сами не ожидали такого скорого развития событий. Татьяна Яковлевна вошла и села возле его постели. Игорь был смущён:

– Я не ждал, что вы придёте.

– Ваши друзья сказали, что вы просили.

Черти, подумал он о сослуживцах, развлекаются от безделья, а вслух сказал:

– Да… Но я не надеялся.

Они помолчали. Её руки лежали на коленях, ногти были аккуратно подстрижены и окрашены светлым лаком. На мизинце правой руки выше ногтя он заметил маленькую свежую ранку: видно, спешила, когда делала маникюр и убирала мёртвую кожу. «Почему она пришла?»

– Вот, это вам. – Вспомнив, гостья достала из сумки три больших ярко-красных апельсина. – Поправляйтесь.

– Спасибо. Давайте есть вместе.

– Нет, это вам.

– Мне много.

Игорь очистил два апельсина, один отдал ей. Отделяя дольку за долькой, они стали есть. «Что-то всё-таки ей нужно от меня, наверняка, что-то нужно».

Татьяна Яковлевна окинула взглядом большую комнату:

– Народу много, – сказала она сочувственно.

– Да, хотя все наши люди. Но вечно дым коромыслом, голая лампочка под потолком, грязная уборная, простите, и кабинки там без дверей. Ужасно надоела жизнь на виду.

– Но ребята у вас хорошие.

– Хорошие, конечно. Вчера ставили мне горчичники, укутывали одеялами, толкли таблетку стрептоцида.

– Замечательные ребята.

– Вы тоже им всем понравились.

Татьяна Яковлевна улыбнулась. Хорошая у неё улыбка, отметил Игорь, такая простая, без капли жеманства. А ведь могла бы – красивая же баба. Впрочем, таким жеманство как раз и ни к чему.

– Я заметила, вы часто что-то пишете. Вы писатель?

Это она о моих черновиках писем к Людмиле, догадался Игорь и про себя усмехнулся: вот какую неожиданную славу они ему доставили.

– Нет, просто… Это что-то вроде дневника. А вам не надоело здесь? Вы ведь тоже всё время на виду.

– Привыкла. Работа такая.

– Давно вы здесь?

– Три года.

– Как сюда занесло?

– С мужем приехала и с ребёнком, а теперь, вот, вдвоём остались, я и сынишка.

Прав был Макарыч, как в воду глядел.

Татьяна Яковлевна вскоре ушла, пожелав ему скорейшего выздоровления. В комнату тут же явились соседи Игоря.

– Ну, Игорёк, приворожил ты её, только чем, не знаю, – сказал один, Костя Шведов. – Пруха тебе! Такая баба сама в руки идёт!

– Какая пруха! – возразил другой, пожилой Пахомов. – Ну чем может приворожить женщину чахлый, бледный юноша? Просто бабам здоровые мужики не интересны, они вешаются на таких, вот, дохлых, чтобы выхаживать их, выходить, а потом всю жизнь этим попрекать.

–

Не слушай старого хрена! – сказал позже третий, тот самый Макарыч, с которого всё началось. – Бабу не упусти. Хорошая баба, такая на руках носить будет.

13

Через два дня вечером Игорь пришёл к закрытию столовой и сел за столик в углу. Увидев его, Татьяна Яковлевна подошла к нему.

– Уже поправились?

– Как будто.

– Почему не ужинаете? Ваши уже были.

– Не хочу. Я пришёл, чтобы проводить вас. Вы не спешите, делайте свои дела, а я пока здесь посижу. Если можно?

– Вообще-то, когда столовая закрывается, гости должны покинуть её, но раз такое дело… Посидите, мы сейчас закроем.

Она вернулась за стойку и стала подсчитывать дневную выручку. В этот момент дверь столовой распахнулась, и человек десять мужчин, в унтах и полушубках ввалились с улицы – в маленьком помещении сразу стало тесно и шумно.

– Танюша, закрывай! – увидев это, закричала из кухни повариха Маша. – Сколько же они будут идти!

Татьяна Яковлевна пошла закрывать, но навстречу ей ввалились ещё трое, сзади ломился четвёртый.

– Откуда вас столько?

– Корабль пришёл.

– Какой корабль?

– С Большой земли, только что причалил. Вы что, спите тут?

– Не слышали. – Татьяна Яковлевна бросила быстрый взгляд на Игоря: он, конечно, слышал разговор, но к известию о приходе корабля отнёсся, по-видимому, совершенно равнодушно.

Выписав всем пришедшим чеки, она пошла помочь поварихе на выдаче. Столовая закрылась на полчаса позже обычного.

– Тяжёлый был день, – вздохнув, сказала Татьяна Яковлевна, когда они вышли на улицу.

– Погуляем? – предложил Игорь.

– Гулять-то у нас негде, – улыбнулась она. – Сопки вокруг, всё в снегу. И посёлок наш маленький, всего три с половиной улицы.

– Так мы не будем спешить.

– Спеши-не спеши, а до дому пять минут ходу. – Она посмотрела на Игоря. – Вам, наверное, ещё и нельзя долго на улице находиться?

– Можно. Мне свежий воздух полезен.

– Я тоже люблю пройтись после работы. Только, вот, и вся дорога. Это мой дом.

Они остановились возле двухэтажного крупноблочного здания. На столбе перед зданием раскачивался под ветром электрический фонарь. Подмораживало, в воздухе носились осколки замёрзшей измороси, поблескивали в свете фонаря.

– Строили недавно, а вид у дома такой обшарпанный, – сказала она. – Краска слезла, штукатурка обвалилась. Против нашей погоды ничего не может устоять.

– Только люди.

– И люди не всегда выдерживают.

– Вы такая красивая, – почувствовав её настроение, сказал Игорь. – Я думаю, сколько угодно молодых людей были бы рады связать свою жизнь с вами.

– Вы так думаете? Дёрните меня за подол.

– Не понял?

– Примета такая есть: надо дёрнуть за подол, чтобы желание сбылось.

Игорь наклонился и дёрнул за подол её пальто:

– Так и будет.

Татьяна Яковлевна отвернула лицо от фонаря, так что оно оказалось в тени.

– Вы слышали, корабль пришёл, значит, завтра он пойдёт на Большую землю. Вы едете?

– Нет. Наши все уедут, конечно, а я останусь. Ехать и не за чем: на Новый год все разъедутся по домам, в конторе никого не будет. Поеду после Нового года, а в новом году всё равно на маяк возвращаться.

– Почему же вы домой не едете?

– У меня никого нет.

– И родителей нет?

– И родители есть, и братья-сёстры есть, а всё равно никого нет. Пошлю им телеграмму, поздравлю с Новым годом, а завтра начальству позвоню, скажу, что остаюсь здесь.

Татьяна Яковлевна из темноты посмотрела на него долгим взглядом.

– Вы ведь не ужинали, – сказала она, наконец. – Пойдёмте, я вас покормлю.

В эту ночь Игорь впервые не ночевал в гостинице…

– Мне одной ночи мало, – сказала Таня под утро.

14

На следующий день утром его сослуживцы сели на корабль и уплыли на Большую землю. Они очень волновались, когда Игорь к ночи не вернулся в гостиницу. Пожилой Пахомов их успокаивал:

– У женщины он! Ясное дело, что у женщины. Такая теперь не скоро отпустит.

Они так и уехали, не повидав его.

Днём Игорь позвонил бригадиру, доложил о проделанной работе.

– Если хочешь, можешь соскочить на Новый год домой, – сказал Николай Викторович. – Неделя в твоём распоряжении.

– Нет, я здесь останусь.

– Нашёл «вариант»? – Игорь представил, как в этот момент оживилась интересом круглая физиономия бригадира.

– Вроде того, – коротко ответил он.

– Тогда желаю успеха. С Новым годом!

– И вас также!

Забрав свои вещи из гостиницы, только койку оставив за собой, Игорь поселился у Тани. Новый год они встречали вместе, втроём, он, она и её семилетний сын Алёшка. В углу комнаты стояла маленькая, чуть кривоватая ёлка. Пока Таня что-то готовила на кухне, мужчины наряжали её.

– Вы будете моим новым папой? – спросил Алёшка.

– Пока не знаю. А ты помнишь своего первого папу?

– Помню.

– Почему он ушёл от вас?

– Это мы ушли от него! – с решительным вызовом возразил мальчик. – Он нас столько раз обманывал, маму и меня, обещал не пить, а пил. При маме держал слово, ни капли в рот не брал, а как мамы дома нет – опять пил. Я два года терпел, не хотел маме об этом говорить.

– Сказал бы, он бы, может, исправился?

– Я боялся, что мама расстроится и не будет больше верить папе. Они бы поссорились и развелись, а я бы остался один.

– Но это всё-таки случилось.

– Она сама узнала. – Мальчик глубоко, по-взрослому вздохнул. – А я пить никогда не буду, водка такая противная. Папин друг Юра давал мне попробовать, только лимонадом разбавил. Нет, никогда не буду пить.

– Хорошо, что ты не хочешь пить, но надо быть сильным, чтобы и взрослым не захотеть, а папа твой был слабый…

– Нет, мой папа был сильный. Он меня поднимал за ноги и крутил, как колесо, я только один раз об пол хлопнулся – так в голове зашумело! Но папа тогда пьяный был. Он, когда пьяный, всегда весёлый был и разные штуки умел делать. Вот, например, вы умеете катить мяч головой?

– Не знаю.

– А он умел.

– Разве это трудно?

– Трудно. Голова-то круглая и мяч круглый, а катить нужно прямо.

– А-а, это, и правда, трудно. Но надо попробовать, может, получится…

Они встретили Новый год, ещё немного посидели перед телевизором, потом Таня уложила Алёшку спать. Мальчик был возбуждён и никак не засыпал. Она и Игорь сидели на диване в другом углу комнаты и тихонько разговаривали.

– Это самый счастливый Новый год в моей жизни, – сказала Таня, прижавшись щекой к плечу Игоря. – Так неожиданно всё случилось… И вот, через два дня ты уедешь – и как жить дальше? Мне кажется, я уже не смогу жить по-старому, как было без тебя.

– Как ты думаешь, почему это у нас случилось? – спросил Игорь.

– Почему? Потому что я люблю тебя – это так просто. Ты думаешь, мужчины выбирают женщин? Нет, милый, женщины выбирают мужчин. Ты мне сразу понравился. Сразу видно, молодой человек из интеллигентной семьи, не пьёт, не ругается, всегда вежливый. Я загадала: если корабля не будет десять дней, ты будешь моим. И точно, на десятый день это случилось.

– Так ты колдунья?

– Немного. Как все женщины.

– И моя роль в том, что случилось, никакая?

– Нет, что ты! Женщины только дают знак, что мужчина может рассчитывать на взаимность, всё остальное он должен сделать сам – если он не трус и не лентяй.

– И всё-таки, почему ты любишь меня?

– Люблю – потому что люблю. Почему я должна давать отчёт в этом?

– Не обижайся. Ведь ты – моя первая женщина.

– Хорошо быть первой.

– И ты ничего не знаешь обо мне.

– Я думаю, что ты хороший человек, но, главное, я люблю тебя.

– Как у тебя всё просто получается.

– Так и должно быть. Мне ведь много не нужно: только чтоб ты был со мной. – Таня плотнее прижалась к нему. – Нет, это много, я знаю, это много…

В один из дней они шли днём по посёлку. Какая-то пожилая женщина попалась им навстречу, Таня с ней поздоровалась и хотела быстро пройти мимо, но та окликнула её:

– Танюша!

Пришлось вернуться и подойти. Женщина смотрела на Игоря во все глаза, даже очки сняла, чтобы лучше его разглядеть, – ясно было, что именно он был предметом её интереса, ради него она остановила их. Таня была взволнована, как юная девушка, застигнутая матерью в компании неизвестного.

– Это Игорь Владимирович, – представила она его.

Он понял, что эти своеобразные смотрины очень важны для неё, и, подтянувшись, изобразил на лице не свойственное ему выражение солидности.

– Хотела тебе что-то сказать, Танюша, да, ладно уж, потом – я вижу, вы торопитесь.

Удовлетворив любопытство, женщина отпустила их. Хотя куда можно было торопиться в посёлке из трёх с половиной улиц!

– Это мать моего бывшего мужа, – объяснила Таня, когда они удалились. – Мы поддерживаем отношения.

– А где он сам?

– Ветром сдуло. Уволился со службы, мать, вот, здесь оставил.

– Ладно, чёрт с ним. Но с чего ты взяла, что я Владимирович? Я – Алексеевич.

– Будем знакомы, Игорь Алексеевич. Должна же я была достойно тебя представить.

Уезжая из Дальнего, Игорь стоял на пристани у сходней теплохода, Таня стояла возле и нежным, любящим взглядом смотрела на него.

– Я постараюсь приехать в город, остановлюсь у подруги. Где тебя найти?

– Как всегда, в гостинице. Если нет, то там всегда можно узнать, где я.

Она достала носовой платочек и промокнула капельки пота на его верхней губе. Платочек пахнул её духами.

Как мы будем теперь с ней встречаться? Где будем жить? Не в этом же посёлке. Дальний – какое точное наименование! Надо было умудриться завести женщину у чёрта на куличках, что ни говори, а действительно, на краю света, думал он. Теперь и она, уверенная в нём, на виду у всего посёлка провожает его, не боится, что толки пойдут. Видит ли она те трудности, которые их ожидают?

– Ты грустный. Ты жалеешь?

– Танюша, дорогая, подожди немного, дай мне придти в себя.

Нет, и для неё это не было просто. Игорь помнил тот её взгляд, в первый их вечер, самый последний взгляд, снизу в его глаза, нависшие над ней, серьёзный, испытующий взгляд, – прежде чем плотина рухнула и их понесло словно на волнах большой, долго сдерживаемой преградой реки.

И всё же: где жить? Непростой вопрос – он ведь не то, что бригадир, и женщина ему нужна не на одну только полярную ночь. Игорь представил себе, как они втроём, он, Таня и Алёшка входят в большую родительскую квартиру, как он объявляет родителям, что они будут там жить, и с какими лицами те встречают эту новость… Нет, не бывать этому никогда.

15

Приехав в городок на четвёртый день нового года, Игорь пару часов до обеда провёл с бригадиром. Разумеется, первый вопрос Николая Викторовича был о «варианте» в Дальнем – Игорь упорно отмалчивался, и бригадир, понявший это как знак недоверия и этим заметно обиженный, отстал. Перешли к делу: обсудили план работы на маяке. Оказалось, что стараниями Игоря половина работы там была им уже выполнена, нужда слать на маяк новых людей отпадала. Это обстоятельство весьма обрадовало бригадира.

– Значит, тебе и заканчивать объект, – объявил он. – Готовься тогда к скорому новому десанту на маяк.

На том они и расстались. Игорь отправился устраиваться в гостиницу, встретил там одного сослуживца, и тот предложил поселиться в его номере: от него как раз сегодня съехал сосед. Оставив в номере вещи, Игорь пошёл на почту узнать о корреспонденции до востребования. Она не поверила мне и не пишет, успел он подумать о Людмиле, ожидая от служащей почты привычный отрицательный ответ на свой вопрос. Ну что ж, каждый сам выбирает свою судьбу, и, в конце концов – не Христа ради… Тут ему протянули маленький тонкий конвертик. Он с недоверием взял его в руки: очень уж тонкий, наверное, там две строчки, в которых «нет». Письмо было на двух листках тонкой почтовой бумаги.

«Наконец, получила от вас письмо, писала Люда, из него поняла, что оно не первое. Не знаю, как это вышло, но я получила только одно письмо». «Наконец» – так говорят о чём-то долгожданном. Значит, она ждала его письмо, думала о нём. Чёрт с ним, с пропавшим письмом. Главное, что она ответила. Главное, что он послушался совета умного человека и написал другое письмо. Спускаясь по трапу в город, Игорь то и дело останавливался, доставал письмо и перечитывал его.

«Только что у меня закончилась последняя сессия, писала девушка далее, на преддипломную практику остаюсь дома – буду поближе к родителям. Они оба лежат сейчас в больнице: у папы болят ноги и большое давление, а у мамы – сердце. Так что Новый год буду встречать в одиночестве, если не приедет в гости какая-нибудь подружка. Напишите, какие планы у вас».

Какие планы! Какие могут быть теперь планы! – сокрушаясь, в отчаянье мысленно восклицал Игорь. Письмо две недели провалялось на почте. Если бы он получил его до Нового года, он не стал бы медлить ни секунды и успел бы, во что бы то ни стало успел бы приехать к ней и встретил бы вместе с ней свой самый любимый праздник. Если бы! Если бы он не лежал там, на краю света, в объятиях Тани, Татьяны Яковлевны! Теперь оставалось только сожалеть о потерянном времени и строить новые планы.

В конце письма Люда просила рассказывать побольше о Севере: вдруг, писала она, меня тоже распределят за Полярный круг, так я буду уже подготовлена.

Ну, об этом сколько угодно, подумал Игорь и стал набрасывать в записной книжке фрагменты ответного письма.

«Я уже не ждал от вас ни строчки, ни полстрочки, ни, тем более, письма – и вот, неожиданно держу его в руках. А на календаре уже четвёртое января, Новый год позади и сама собой отпала необходимость планировать его встречу. Точнее, встреча получилась, но такая, какая не была запланирована.

О Севере я буду вам охотно рассказывать, только понемножку – уж слишком это большая тема! Надо рассказывать о городах, отдельно о гражданских, отдельно о военных, о посёлках исконных жителей края, о природе, о цветах неба и облаков полярным днём, о северных сияниях полярной ночью, о пёстром ковре осенней тундры, о снежных зарядах в апреле и мае, о море и озёрах, о реках и водохранилищах, о скалах и ветрах. Мне самому всё это интересно, и я удивляюсь людям, которые живут здесь годами, а знают только то, что здесь хорошее снабжение продуктами, платят полярный коэффициент и много мужчин в чёрных морских шинелях. Предвосхитив таким образом свой будущий рассказ, я пока что умолкаю».

Обедал он в гостиничном ресторане, который днём работал как столовая: соскучился по его разнообразной кухне, она была не чета кормёжке в столовой Дальнего и, тем более, в солдатской столовой на маяке. Потом прошёлся по городу, купил в магазине кое-какие продукты: понемногу масла, сыра и колбасы и пачку чая – всё для ведения так называемого «домашнего» хозяйства, то есть завтраков и ужинов на дому, в гостинице. Зимой, даже в отсутствие холодильника в номере продукты хорошо сохранялись в пространстве между оконными рамами. Только за обедами приходилось ходить в столовую.

Итак, вскоре надо было ожидать команды к очередному десанту на маяк.

16

Погода в районе Дальнего вновь испортилась, море было неспокойное – забрасывать людей на маяк решено было на этот раз по воздуху, вертолётом. Летели в полдень над белой полярной пустыней. Только кое-где на южных склонах высоких сопок и в низинах точками и чёрточками чернели набелом фоне ёлочки и низкорослые берёзки, к северу и они исчезли – остались лишь голые сопки и камни. Там, где озёра соединялись узкими протоками, что-то поблескивало – то ли лёд блестел, то ли живая, не сумевшая замёрзнуть вода играла на быстринах. Ещё дальше к морю чёрный цвет суши стал преобладающим – это ветер сдул снег и оголил безлесные плоские вершины сопок.

Вот и море. Чёрные скалистые берега мыса были оторочены по краю белоснежной кружевной бахромой – белой пеной прибоя. Там, где бахрома стелилась по воде, море было яркого зелёного цвета, цвета малахита. Рисунок кружев постоянно, с каждой волной менялся, но его тонкое совершенство оставалось неизменным – точно так же, как это бывает в картинках калейдоскопа. Для людей в воздухе эти изменения происходили совершенно бесшумно, словно в немом кино или в том самом калейдоскопе; тем же на земле, кто, по несчастью, оказался бы на скалах поблизости, должно было при этом закладывать уши от грохота. Над морем висел молочный туман; снижаясь, вертолёт вошёл в его полосу – на несколько секунд помутнели, запотев, стёкла иллюминаторов, а когда покидал полосу, винтами в клочья разметал туман у её нижней поверхности.

Садились на плоскую вершинку «домашней» сопки маяка. Ориентиром для пилота мог бы служить лежавший на краю её огромный валун, «летучий» камень, или сейд, как называют такие камни местные саамы: они верят, что камни таких размеров попали на высоты, как эта, чудесным, исключительно воздушным путём. В момент приземления лопасти машины подняли в воздух густые снежные вихри – ветер тотчас унёс их. Пилот выключил мотор, бортовой люк открылся – прибывшие полезли наружу.

Спрыгнув на снег, Игорь должен был тотчас низко пригнуться, чтобы не оказаться полностью во власти ветра. Последний был так силён, что резал глаза и вышибал слезу. Под ногами стелились мягкий мох и жёлтая чахлая травка. Снег был сухой и белый, как крахмал или стиральный порошок.

Начался осторожный спуск с горы. Склон местами был крут, снег повсюду глубок, и в снегу прятались камни, тропинки не видно было никакой. По счастью, среди прибывших были люди, которые не в первый раз подобным образом высаживались на маяк и знали тропу, – остальные следовали за ними. Лучше всего было военным людям в их длинных толстых шинелях: подобрав полы шинели, они просто садились на снег и, траверсируя по склону, как на санках, почти с комфортом съезжали вниз.

– Вот мы и дома, – сказал Женя Луценко, входя через полчаса в общежитие и бросаясь на свою кровать.

17

Ещё в воздухе, через иллюминаторы вертолёта Игорь заметил невысокую и неяркую зарю. Было пасмурно, вертолёт летел низко над землёй, а ему хотелось подняться выше, выше облаков, туда, куда поднимаются самолёты, чтобы оттуда увидеть солнце. Дело-то к весне идёт, подумал он с радостью, меньше месяца осталось до конца полярной ночи и командировки. Оказавшись на земле, он опять глянул на небо – зари отсюда было не видать, лишь на небе как напоминание о ней виднелись одиночные розовые пятна. Нет, до весны ещё далеко, погрустнев, подумал он, но всё-таки половина полярной ночи уже позади.

Опять потянулись трудовые будни, но теперь они не казались ему столь тягостными. Выходя в полдень проветриться на смотровую площадку маяка, Игорь с радостью замечал, что небо над головой становится с каждым днём светлее, и усердно выискивал между серых рваных туч пятна розового и золотистого света. Они говорили, что дело неостановимо движется к весне, напоминали о солнце, о лете, о тех местах, где люди не знают, что такое полярная ночь. С нетерпением он ждал весны, когда солнце поднимется из-за горизонта, когда он поедет домой, на свидание с Людмилой.

Идя в столовую, он каждый день проходил вдоль берега моря. Штормило. Волны набрасывались на берег, на чёрные скалы и, как дикие злобные псы, рвали и терзали их. Вот почему эти скалы выглядят такими дикими и точно ощеренными, подумал Игорь. Но ведь есть же, плещутся где-то другие волны, которые ласкают, нежат, целуют. Они приедут к тёплому морю и будут жить там вдвоём в маленьком домике. Я буду готовить для тебя, скажет Людмила… Как приятно было думать об этом и мечтать!.. Но тут жестокая, железной логики мысль, как удар дубиной по голове, обезоруживала, сбивала с ног, всё ломала. Зачем, зачем ты создаёшь! Из чего! Ведь нет ничего, нет!

Та светлая, безмятежная, счастливая мечта о лете и тепле, о Людмиле, была точно могучая волна, спешащая выброситься на берег, чтобы там, в каменной впадине, за спасительной высокой скалистой грядой найти покой и отдохновение. Но другая, пришедшая неожиданно откуда-то сбоку, ещё более мощная волна преграждала ей путь, сталкивалась с нею. В борьбе с этой, последней, уходили её силы, превращались в высокие белые гребни, в белую шипучую пену, в грохот и в фонтаны брызг – берега и желанного покоя она так и не достигала. Дикие волны и грохот, пена и брызги были на этот раз враждебны ему – милее, желаннее была спокойная гладь моря.

Пока была работа, он не так сильно тосковал по Большой земле. Но, работая не покладая рук, уходя на маяк иногда даже после ужина, он в две недели закончил работу. Оставалось ждать отъезда.

А непогода, между тем, никак не кончалась. Связь с Большой землёй осуществлялась только по радио. У курящих подошли к концу папиросы и сигареты, и они вынуждены были закурить простую солдатскую махорку. Подходило к концу и спиртное, оно оставалось только у гражданского начальника маяка, человека от природы мягкого, который поэтому на тот момент против своей природы превратился в самого могущественного на маяке человека. Люди ходили мрачные и раздражённые, часто и по малейшему пустяку вспыхивали ссоры. Первый вопрос с утра, только открывались глаза, был, не подходит ли корабль. На что всякий раз рефреном следовал ответ: «Подходит… Но подходов нету!» – ответ людей отчаявшихся, но не потерявших чувства юмора.

Наконец, в конце января ветер несколько поутих. Подошедшее к маяку уже вечером большое гидрографическое судно остановилось в полукилометре от берега напротив миниатюрной гавани маяка; не рискуя бросить якорь из-за сильного волнения, там не выключали двигатели. С большими предосторожностями с корабля спустили на воду моторный баркас. Баркас зашёл в гавань, и пока специальная команда моряков удерживала его, отъезжающие быстро перемахнули через борт – судёнышко тотчас отошло от берега, направляясь к кораблю.

Старенький слабый мотор, работая из последних сил, с натугой тянул баркас, тарахтенье его едва слышно было за шумом ветра и волн. Когда же до корабля оставалось метров двести неспокойного моря, мотор и вовсе заглох. Попытка моториста вновь его запустить не увенчалась успехом. Замешательство длилось не более полминуты – моряки вместе с пассажирами взялись за вёсла. Те были длинные и тяжёлые, с толстыми, почти неохватной толщины квадратными рукоятками; на холодном ветру пальцы стыли, деревенели и плохо слушались – добраться до корабля своими силами не представлялось возможным.

Хотя ветер не был силён, и регулярных, то есть движущихся в каком-то одном и постоянном направлении, волн не наблюдалось, на море происходило нечто совершенно другое. Громадные, чёрные и тяжёлые, как густая смола, валы медленно поднимали на себе баркас, поднимали, поднимали – так высоко поднимали, что захватывало дух, и так же медленно опускали – опускали так глубоко, что судёнышко с людьми на борту оказывалось словно на дне глубокого котлована, чёрные края которого, нависая высоко над головой, грозили вот-вот сомкнуться и обрушиться вниз, на головы терпящих бедствие. «Морская зыбь», – авторитетно определил кто-то из бывалых моряков. Казалось странным, что при таком характере волнения, фактически остающихся на месте валах и отсутствии целенаправленного движения волн, расстояние между баркасом и кораблём быстро увеличивалось, – судёнышко несло в открытое море. Единственное, что с помощью вёсел удавалось сидящим в нём, – это кое-как держать нос баркаса вдоль этого направления.

На корабле, конечно, поняли, что произошло, – он развернулся и направился к баркасу. Хотя и сам корабль, словно скорлупку, качало на волнах, но посреди неспокойного, зыбкого моря людям в баркасе он один представлялся островком уверенности и надежды, чуть ли не частицей земной тверди. Да, там работали моторы, там горели яркие огни – в наступившей густой тьме они казались особенно яркими; чем ближе подходил корабль, тем внушительнее казались его мачты и надстройки.

Сделав искусный манёвр, судно подошло вплотную к баркасу. Люди, стоявшие у релинга, борта корабля, что-то кричали, и, перегибаясь через него, тянули руки навстречу. Пассажиры баркаса один за другим с их помощью поднимались на корабль. Когда очередной вaл поднял баркас, Игорь встал на его борт, ухватившись за релинг корабля, в одно мгновение без чьей-либо помощи перемахнул через него и спрыгнул на палубу. Он хотел остаться здесь, чтобы посмотреть, как будут поднимать баркас.

– Не стой здесь, мешать будешь, – сказал ему какой-то человек. – Иди лучше погрейся в кают-компании.

И верно, в кают-компании было тепло и светло, работал телевизор, вестовой матрос обносил всех прибывших горячим чаем. После пережитых волнений приятно было сидеть здесь и думать, как при встрече он расскажет Людмиле, с какими приключениями добирался до неё. Подняв баркас на борт, корабль пошёл в глубину бухты и встал там на якорь у пристани Дальнего. Объявлено было, что на Большую землю он отправится ранним утром следующего дня.

Не навестить ли мне Татьяну Яковлевну, подумал Игорь, она была бы рада, об Алёшке и говорить нечего. Когда ещё представится такая возможность! Глупо было бы находиться так близко от них и не воспользоваться случаем. Правда, можно утром не поспеть к отходу корабля. И только? А ехать на свидание к одной женщине и тут же проводить время с другой – это возможно? Ах, Север-Север, кто тебя выдумал!..

Игорь думал, что будет единственным, кто сходил в этот вечер на берег, но оказалось, что ещё двое мужчин с корабля собирались ночевать на берегу. Расходясь, они сетовали на то, что надо ещё добираться до другого, соседнего посёлка и что выспаться им, конечно, не удастся. Игорю было проще: дом Тани стоял вблизи от причала.

18

Она встретила Игоря объятием, от которого он задохнулся. Рассказала, что неделю назад сорвалась, всё бросила и поехала в город, чтобы повидаться с ним.

– Ты же молчишь, как партизан, ни слуху, ни духу от тебя.

– Прошлую неделю ведь штормило – как ты добралась?

– Не спрашивай. На крыльях.

Любящая женщина всё преодолеет – не о такой ли мечтают мужчины! Не о такой ли мечтает и он сам! Но, боже мой, как далеко!

Ужинали они поздним вечером, сидя втроём за небольшим столом на кухне. Алёшка ни под каким видом не хотел идти спать – Тане пришлось и для него поставить тарелку, хотя он не ел, а только ковырял в ней.

– Алёшка так рад тебе, – шепнула она Игорю.

Это он и сам видел: мальчик не отходил от него ни на шаг, хотя на этот раз всё больше молчал.

– Почему вы так долго не приезжали? – спросил он.

– Я работал.

Игорь чувствовал, что Алёшка обижен на него за мать, поэтому молчит, но всякий раз в течение этого короткого вечера, когда Таня и Игорь приникали друг к другу, он деликатно отворачивался или отходил ненадолго в сторону.

После ужина они легли спать. Боясь скрипнуть кроватью, сдерживая возбуждённое дыхание, Таня и Игорь ждали, когда Алёшка заснёт… Эта ночь показалась ему самой короткой в его жизни: только забылся, Таня разбудила его, поцеловав нежно в глаза.

– Тебе пора, милый. На твоём корабле зашевелились, но с берега ещё никто не приходил.

– Сама-то хоть поспала?

– Караулила твой сон, отосплюсь без тебя. Ты так беспокойно спал, вздыхал тяжело, стонал даже. Плохое что-нибудь снилось?

– Не помню. Может, морскую зыбь вспомнил и как плавали на баркасе.

Игорь быстро оделся, потом они стояли на кухне и целовались.

– Мы будем редко видеться, – сказал Игорь. – Это то, чего ты хотела?

– Я моряцкая жена. Чему я научилась с мужем – это ждать. Мне достаточно знать, что ты и вдали думаешь обо мне.

Простившись и выйдя на улицу, он оглянулся – Таня стояла у окна, махала ему рукой и слала воздушные поцелуи. Тут он вспомнил свой сегодняшний сон. Он лежал на большой кровати с какой-то женщиной в какой-то большой комнате, – известно было только имя женщины, Людмила. На одной кровати с ними спала почему-то его мать, напротив, на другой кровати лежала его сестра, которая делала вид, что спит, но не спала; у другой стены на другой кровати спал его отец. Женщина, которая лежала возле него, дрожала, как в лихорадке, от желания и просительно заглядывала ему в глаза. Соседство родственников стесняло его, но не только это. Склонившись над женщиной, он вглядывался в её лицо, пытаясь найти в нём знакомые черты, не находил и не решался дать ей то, о чём она просила.

Уже на корабле он пошёл в кают-компанию и пил там матросский чай. Развернул свёрток, который ему дала Таня: пара бутербродов с сёмгой, пара варёных яиц, завёрнутых каждое в отдельную салфетку, соль в серебряной фольге, плитка шоколада «Золотой якорь», яблоко, ещё пара салфеток – так всегда собирала его в дорогу мать.

– Жена собрала? – спросил мужчина с широким заспанным лицом, сидевший напротив и пивший пустой чай.

Игорь кивнул тяжёлой головой.

19

В гостинице городка, когда Игорь пришёл туда, знакомые горничные тотчас сообщили ему новость, о которой он уже знал: что на прошлой неделе его разыскивала здесь какая-то молодая интересная женщина.

– Игорёк, а ты не беглый ли алиментщик? – сквозь смех предположила одна горничная.

– Почему бы и нет – в тихом болоте черти водятся, – серьёзно заметила другая.

Он отшучивался.

На почте Игорь нашёл письмо от Людмилы, опять на двух листках всё той же тонкой почтовой бумаги.

«Здравствуйте, милый Игорь!» Не задерживаясь на первой строчке письма, Игорь мигом пробежал глазами его короткий текст – размашистый почерк, а читать почти нечего. Конечно, бросились в глаза грубые, непростительные для выпускницы вуза грамматические ошибки. В конце письма была фраза: «Извините, пожалуйста, но я так мало вас знаю, что не знаю, что писать, чтобы вам было интересно».

Первое впечатление от письма было однозначно безрадостное: совершенно пустое письмо, не письмо, а отписка, ни человека, ни души. Хорошее письмо – это труд, на этот труд её могло бы подвинуть чувство, но чувства не было – и ничего не было.

Но «милый» – это он вернулся к началу письма. Милый! То, что было дальше, всё остальное, не имело значения. Не имели значения грамматические ошибки, пустота, более того, убогость письма и последнее беспомощное признание. Милый, милый… Ему хотелось вновь и вновь произносить это слово, и он произносил, словно ласкал им себя. Милый – и сладко ныла душа, и всё, дотоле накрепко схваченное морозом сомнений, оттаивало и расплывалось, все факты, все сомнения, всё тысячу раз известное и очевидное.

Он сел и тут же на почте стал писать ответ – словно спешил сообщить некий живой импульс их вялой переписке и тем спешил спасти её. Сидел за столом, который всего лишь пару месяцев назад устанавливал на его глазах пожилой столяр. Стол был тогда совершенно новый и чистый – сегодня его было не узнать: усаженный чернильными пятнами, он весь был исписан названиями городов страны, хоть географию её по нему изучай, разрисован сердечками любящих и их именами.

«Вы говорите, что не можете найти для своих писем нечто такое, что было бы мне интересно читать, писал он. Знайте же, мне всё интересно, всё, что вы видите в себе и вокруг себя, что видите и что ощущаете.

Рассказывайте мне, рано ли вы встаёте, чтоб ехать на работу, и с каким настроением? От чего зависит настроение? Где завтракаете? Вы едете на работу в трамвае – каждый ли день? Едете долго, в дороге читаете. Напишите, что происходит в пути: может, кто-то наступил вам на ногу и не извинился, кто-то уступил вам место и потом всю дорогу стоял над вами, разглядывал ваши руки, в которых вы держите книгу, и ваше лицо и не решался заговорить. Или всё-таки решился?

Какие люди окружают вас на работе? По собственному опыту знаю, это самый трудный вопрос. Какие отношения у вас с ними: кто вам нравится, кого вы ненавидите? Способны ли вы ненавидеть? Когда уходите с работы? Гуляете ли после работы по городу и где? Какие молодые люди пристают к вам на улице, желая познакомиться? Что вы им отвечаете? Как они реагируют на ваши слова? Что делаете, когда приезжаете домой? Рассказываете ли родителям о событиях дня? Когда ложитесь спать? Снятся ли вам сны?..

Миллион вопросов. И миллион ответов на них хотел бы я прочесть в ваших письмах. Эти письма не смогут заменить живого слова и взгляда, но сделать так, чтоб вы и я больше знали друг о друге, они могут. Хотите ли вы этого?»

20

До конца командировки оставались лишь две недели, бригадир нашёл Игорю кратковременную работу вблизи соседнего большого города. В гостинице города свободные места были, но фирма просила экономить – пришлось поселиться в общежитии большого судоремонтного завода. Система проживания там была знакома ему: работники одной организации занимали обычно квартиру из двух-трёх комнат с общим туалетом и общей кухней, в каждой комнате было по три-четыре кровати. Игорь занял пустующую койку в одной из комнат такой квартиры.

Образ жизни командированных на Севере Игорь усвоил достаточно хорошо. Если в свободное от работы время не пьют и не играют в карты, если не шляются без дела по городу и не «издеваются над Афродитой», так он называл хождение по бабам, тогда сидят друг против друга в гостиницах и общежитиях, курят и бесконечно болтают. Соседи-сослуживцы в этом плане не были оригинальны: днём они, как и все, куда-то уходили, должно быть, отправлялись на работу, по вечерам пьянствовали. Соседство было малоприятное, но ничего с этим нельзя было поделать.

Был там у соседей один Толя, ещё не старый мужик, которого те посылали за водкой. Этот Толя их боялся, потому что среди посылавших был и его начальник Дима, Димыч, как все его называли, мужик с длинным и тёмным лошадиным лицом и редкими волосами, начёсанными на узкий лоб. Посланный однажды с деньгами за дополнительным количеством спиртного, Толя вместо магазина укрылся в красном уголке общежития – был, конечно, уже пьян, как и все остальные, и хотел там на диване отлежаться и отоспаться. Его нашли и привели к Диме и стали требовать деньги назад.

– Не знаю, где деньги, – заикаясь и трясясь от страха, объяснял Толя. – В пальто оставил, а где пальто, не помню.

– Дай деньги, я сам пойду, – настаивал, как будто не слыша его слов, Дима. – Но только знай: я тебе этого никогда не прощу.

– Ну, Дима, прости, прости! – Провинившийся трясся всем телом, язык у него заплетался.

– Люди его ждут, – не отставал Дима, – а он спать улёгся. Свинья несчастная!

Бедняга прятался потом в уборной, но Дима и там его нашёл. Наконец, Диму увели и уложили в постель, тогда и Толя смог улечься спать. И во сне он матерно ругал Диму, клял его по-разному и грозился.

На другой день Дима, после работы успевший уже вполне алкоголизироваться, сидел в одиночестве в своей комнате. В квартире имелся кем-то оставленный, совершенно допотопный кассетный магнитофон, без крышки и много раз чиненный, но, на удивление, всё ещё работоспособный. Дима курил, затягиваясь и морщась, как от боли, и обняв обеими руками ящик магнитофона, клонился тяжёлой хмельной головой к его обнажённому нутру.

Не потеряй веру в тумане,

Да и себя не потеряй, –

кричал кто-то хриплым голосом из магнитофона и бренчал расстроенной гитарой: струны у той гитары, представлялось, были кручены-перекручены подобно больным, обнажённым нервам певца. Дима пытался подтянуть мелодию: он опускал тёмные веки и, пытаясь взять высокую ноту, поднимал и сводил вместе концы бровей, но голоса и дыхания у него не хватало.

Была у соседей ещё одна любопытная парочка, большой Пятаков и маленький Полушкин – сослуживцы так, парой и называли их, Пятаков и Полушкин, даже когда речь шла только об одном из них. Эти двое были непосредственными соседями Игоря, спали в той же комнате – в один из вечеров пришлось узнать их поближе. Пятаков, холостяк лет тридцати пяти, хотел женщину, но сам искать не умел и просил пьяного Полушкина сводить его к своим знакомым. Тот как раз и похвалялся тем, как много их у него, добавляя, однако, что все они «подонки и дерьмо».

– Зачем они тебе? – пьяно улыбаясь, вопрошал он. – Я же говорю, подонки и дерьмо.

– Нет, я сам уж буду решать, кто они, – настаивал Пятаков. – Давай пойдём, посидим в ресторане – и к бабам!

– А может к Славке сходим?

– Нет, туда я больше не пойду. – Видно, Славка этот его когда-то сильно разочаровал.

– Где Славка, там и бабы, – пытался Полушкин убедить товарища.

– Нет.

Был уже поздний вечер. Друзья, наконец, договорились и ушли куда-то. Игорь заснул и проснулся поздней ночью, когда они вернулись. Полушкин был пьянее, чем был, и едва держался на ногах, не раздеваясь, он повалился на кровать, а Пятаков хоть и пьян был, но в меру.

– Ну и трепач ты, – раздеваясь и укладываясь в постель, выговаривал он уже спящему товарищу. – Теперь я знаю, что ты трепач. Трепло!

Скоро и он уснул и во сне храпел, но спал спокойно.

Однажды вечером Игорь пошёл к знаменитому здесь Памятнику защитникам Заполярья, гигантской скульптуре солдата, которая на двести с лишним метров возвышается над водами залива; местное население любовно зовёт того солдата Алёшей. Два мальчугана встретились Игорю на пути, маленькие, худенькие, с побледневшими от холода лицами, одетые не по-зимнему в тонкие, не греющие пальтишки, старшему было на вид лет десять, младшему около пяти. Он спросил у них дорогу к памятнику – они предложили показать. Оказалось, что они братья и идут к отцу, – тот должен был вскоре придти с работы.

– Так вы домой идёте? – спросил Игорь.

– Нет.

– Папа не живёт с вами? – догадался он.

– Нет, – покачал головой старший мальчик.

– Давно?

–

Его ещё не было, – кивнул старший на младшего, который едва поспевал за ними.

Братья, скорее всего, сводные, – подумал Игорь, – от разных отцов, значит.

– А папа один живёт? – спросил он.

– Нет, с тётей Машей.

– А мама?

– Мама с дядей Колей.

– Вы его папой называете?

– Нет.

– Но он хочет, чтоб называли?

– Да.

Они дошли до той дороги, которая вела наверх к памятнику, и там простились. Игорь поблагодарил ребят и с особенным чувством пожал их маленькие холодные ладошки – варежек не было ни у того, ни у другого. Он пошёл своей дорогой – братья наперегонки побежали с горки.

В тяжёлом раздумье возвращался Игорь в тот вечер в общежитие. «Неужели ты хочешь, чтобы у Тани появился какой-нибудь «дядя Коля»? – думал он. – И Алёшка, унижаясь, спрашивал бы этого «дядю», не станет ли он его очередным папой? Неужели ты этого хочешь, неужели допустишь это?» Конечно, этого он не хотел, но и не видел способа, как мог бы этому помешать…

21

Командировка его подошла к концу, и во второй декаде февраля он прилетел на перекомандировку домой. Радость встречи с родными и с родным городом – всё было, как обычно. Необычным было то, что он ждал звонка от Людмилы. В последнем письме он сообщил ей точную дату своего прибытия и просил позвонить. Позвонит ли? Она позвонила днём. «Я хочу вас видеть», – коротко сказал он, не желая при родителях затягивать разговор. Вечером того же дня они встретились. Они сидели в уютном молодёжном кафе в центре города, ели, пили вино, танцевали, немного разговаривали.

Вот мы и встретились, думал Игорь. Он плыл к ней по бурному морю, летел по воздуху над облаками, он выбрался из глухого безмолвия. Он столько хотел ей сказать-рассказать, выговориться за долгие месяцы полярной ночи, но он… молчал, смотрел на неё украдкой, улыбался и молчал. Нет, не вино было тому причиной. Диковинным, как во сне, и непостижимым было всё, что он видел вокруг, а главное – сидящая рядом с ним красивая, так не похожая на него девушка. Уже сейчас это казалось ему сном – что же будет потом, когда они расстанутся, и он опять вернётся на свой Север? Хотя бы это не был мираж, хотя бы это продлилось. Хотя бы она сама всё поняла, поняла его состояние и не спешила уйти, дождалась, когда он придёт в себя. Хотя бы не наговорить глупостей, не спугнуть её. Довольно о себе, о своём микрокосме, довольно о высоких материях. Надо говорить о ней, искать общее, то, что соединяет…

Это Вера Николаевна по дружбе наставляла его: «А ты всё сложностью позируешь? Брось! Девицы этого не любят. Веселись, ешь шоколад, пей вино. Есть, с кем в командировке выпить?» – «Есть, сколько угодно. Искать не нужно, сами найдут», – отвечал Игорь. – «Вот и хорошо…»

– Не судите обо мне по нашей первой встрече – я могу быть и другим. – Это были, кажется, первые его слова в эту новую встречу, слова, которые были почти повторением слов из одного его письма.

– Я ничего не помню из той встречи – только дождь, – успокоила его Люда. – Пойдёмте танцевать.

Кафе было маленькое, танцевали в проходе между столиками.

– Кажется, я немного пьяна… – Люда зажмурила глаза и помахала ладонью у виска. – Вы не спаиваете меня?

– Нет. Зачем? А вы хотели бы?

– Немного бывает приятно. – Её голова клонилась к его плечу, а прядь волос тёплой волной касалась его губ.

– А меня, как назло, алкоголь не берёт, ну, если только самую малость. Хотя я тоже хотел бы этого.

– Это потому, что вы работаете на Севере, ведёте там трезвый образ жизни.

– Ах, если б вы знали, как там пьют, на нашем «трезвом» Севере! Первым пророчеством одного молодого сослуживца, когда я только что приехал туда, было, что я сопьюсь, – все здесь спиваются, и ты сопьёшься. Я не спился…

– Итак, я полагаюсь на вашу проверенную Севером трезвость и предлагаю перейти на ты.

– Да, я тоже этого хотел.

Они вернулись к своему столику.

– А как живёшь ты, Люда? Писать об этом ты не любишь, так расскажи.

– У нас здесь жизнь скучная, однообразная, даже сказать о ней нечего.

– Такого не может быть.

– Кроме того, я так мало тебя знаю.

– В письмах я только тем и занимаюсь, что рассказываю о себе.

– Да, их интересно читать.

– Я стараюсь.

– Сама я не люблю писать.

– Наверное, всё дело в том, кому пишут и ради чего.

– Это верно. Пойдём ещё потанцуем.

Танцуя, Игорь в упор разглядывал девушку.

– Что ты так смотришь на меня?

– Хочу запомнить твоё лицо. Целую командировку я писал письма, зная лишь приблизительно, как ты выглядишь.

– Ну, и как тебе оригинал?

– Он, как всегда, лучше, потому что оригинал.

– Так бывает не всегда.

– Возможно. Кроме того, редко бывает так, чтоб можно было смотреть на красивую девушку и не сожалеть и самому не смущаться.

– По-моему, все молодые люди, и не только молодые, только тем и занимаются, что постоянно и не смущаясь делают это, а смущаются – если думают при этом о чём-то неприличном, но тут уж они сами виноваты. А почему сожаление?

– Потому что редко это приносит радость.

– Не понимаю. Красота спасёт мир – так вроде?

– Смотрят – сожалея о том, что жизнь проходит так далеко от идеала красоты.

– Вот мы и дошли до идеалов!

Пренебрежение, снисходительную насмешку услышал он в этой фразе. Это было, как удар дубиной по голове! Это было, как приговор миру потустороннего, миру предметов и понятий, среди которых проходила его жизнь, – предметов и понятий, чуждых миру реального, миру предметов и понятий, среди которых проходила её жизнь. Это было, как знак тупика, как нечто, после чего теряют смысл всякий дальнейший разговор и всякое живое, непосредственное общение.

Господи, я же зарекался говорить с ней об абстрактном, с ужасом подумал Игорь, зачем ей это! Это можно было бы оставить при себе. Неужели я не могу остановиться! Да что со мной происходит!

Был разгар вечера. Посетителей в кафе прибывало, официанты подсаживали их к уже занятым столикам.

– Сейчас и к нам подсадят, – мрачно усмехнувшись, промолвил Игорь. – Они знают, к кому сажать, на это у них профессиональное чутьё. На Севере придёшь в ресторан даже в середине вечера – полно свободных мест, но столиков свободных уже нет. За столиками для четверых сидят две местные девочки, часто, кстати, вовсе не молодые. Здесь свободно, спросишь. Занято, отвечают они, не глядя. Как будто не глядя: на самом деле, они тебя, ещё когда ты в дверях стоял, вычислили. Иные, бывает, весь вечер просидят так одни – с официантками у них, видно, уговор: те никого к ним не подсаживают. Гражданские им не интересны, они ждут офицеров, которые за них заплатят, и с которыми они уйдут…

Действительно, подвели пару и к столику Людмилы и Игоря.

– Мы не на Севере, – тихо сказала девушка, приглашая пришедших, молодую пару, сесть.

С появлением соседей их разговор за столиком совсем прекратился.

– Может, уже пойдём? – шепнул Игорь.

Люда пожала плечами, потом кивнула, соглашаясь. На улице она достала из сумочки носовой платок:

– Я должна высморкаться. Прости, если получится не совсем музыкально.

– Наверное, я очень отвык от большого города, – виновато посетовал Игорь, – мне привычнее в нашей северной глуши.

– Это бросается в глаза. А я люблю большие города, где можно потеряться.

– Да, бытует такое мнение. Но потеряться можно и в наших маленьких городках – и даже против собственного желания. Я знаю много таких, которые потерялись.

Они проходили мимо станции метро.

– Может, уже домой поедем? – неожиданно предложила Люда. – Холодно.

До этого они намеревались после кафе с часик погулять, но, видно, девушку соблазнила волна тёплого воздуха, дошедшая до них из метро. Игорь подумал об этом и не стал возражать. Через полчаса они уже стояли перед её парадной.

– Я позвоню тебе завтра, – сказала Люда.

– Что можно сказать по телефону! – полный усталого скепсиса промолвил Игорь.

– Ты не хочешь, чтоб я звонила?

– Почему – звони. Но я не смогу сказать тебе по телефону то, что сказал бы при встрече. У нас дома всегда кто-нибудь есть: слушают разговоры, потом обсуждают услышанное. Я это не люблю и, когда мне нужно позвонить кому-то и сказать что-то важное, иду звонить на улицу. Или вынужден говорить шёпотом.

– Всё же я позвоню.

Они расстались.

Люда позвонила на следующий день утром.

– Я заболела, – бодрым голосом сообщила она. – Видно, наша прогулка опять вышла мне боком. Сейчас накуплю лекарств, обложусь ими и буду болеть.

– Если тебе нельзя выходить на улицу, я мог бы сходить в аптеку и принести лекарства.

– Спасибо. Нет, я сама схожу или попрошу кого-нибудь из наших, это недалеко.

– Не хочешь меня видеть?

– Почему ты так говоришь? Не надо. Я позвоню сегодня вечером. Когда бы?

Дались ей эти звонки! Не решается, видно, резко порвать и устраивает так называемые «долгие» проводы. У Игоря появилось ощущение, что они оба присутствуют при его кончине: девушка дала умирающему руку и теперь не может её отобрать, вынуждена ждать последнего вздоха – таков ритуал, нарушить который грех.

– Так когда же позвонить? Что ты молчишь? – переспросила Люда.

– Извини, я думал о другом. Когда позвонить? Попозже, наверное, часов в десять.

– Это же поздно!

– Ты не можешь?

– Нет, могу. До вечера.

Игорь положил трубку. Из кухни вышла его мать.

– Игорёша, почему ты попросил её звонить так поздно? Вы могли бы встретиться, погулять.

– Нас же сегодня в гости ждут! – напомнил Игорь о приглашении на вечер в семью дальних родственников.

– Ах да, совсем забыла.

– И, кроме того, она заболела. Говорит, что заболела.

Мать не уходила, подошла ближе и положила руку ему на плечо.

– Ты ей нравишься?

– Кому? Людмиле? Не знаю, – уклончиво сказал Игорь.

– Это же сразу видно!

Кому видно, а кому и нет, усмехнулся он мысленно, он-так ничего не видит, а что видит, в том сомневается. Как они, однако, похожи с тем журналистом на Севере!

– Я не знаю! – повторил он с нажимом. – Ты, кажется, хочешь от меня избавиться? А что, если я хочу остаться с вами, с тобой и с папой?

– Мы с папой не вечны. Я бы хотела, чтоб ты женился на хорошей девушке. Вера Николаевна говорит, что Людочка из очень хорошей семьи.

Игорь деланно рассмеялся.

– Ты смеёшься, а пора бы тебе уже быть серьёзным. Скажи… Что за женщина есть у тебя на Севере? – спросила вдруг мать.

– Какая женщина? – Игорь сразу подумал о Тане.

– Не придуривайся, знаешь, какая.

Эта легенда о «женщине на Севере» родилась несколько месяцев назад. Мать спросила тогда, есть ли у него кто-нибудь там. Наверное, её беспокоило то, что сын, не похожий на других молодых людей, ведёт жизнь отшельника, и мать жалела его. Чтобы её не тревожить и не давать повода для жалости, Игорь и придумал эту ложь, для материнского и отчасти для своего собственного покоя, а для достоверности наделил «женщину» чертами одной смазливой горничной в гостинице.

– Я боюсь, это она сбивает тебя, – продолжала мать. – Пора тебе подумать о чём-то более основательном. Папа тоже так считает.

Игорь подумал о Тане и ответил не сразу:

– Ладно, ещё успею.

Он поехал вместе с родными в гости, но рано ушёл из гостей и в одиночестве гулял по городу. Он думал о последнем телефонном разговоре с Людмилой и наслаждался мыслью о том, что та, может быть, хотела встретиться с ним, а он как будто упрямо избегал её. Может, сейчас она мучается, желая видеть его и не решаясь обнаружить перед ним это желание? Пусть помучается…

«Ах, боже мой, какой бред, какой бред в твоей голове! – сказал какой-то другой человек в нём. – Это ты думал бы так! Ты мучился! Для неё же подобных трудностей не существует, для неё всё это дикость, просто дикость, даже не высокая материя». Возразить на это было нечего.

Не торопясь и время от времени поглядывая на часы, он прошёлся по городу, посидел в кафе. Время шло быстро, как раз так, как ему хотелось. Только к десяти вечера он оказался дома. Домашние ещё раньше вернулись из гостей.

Людмила позвонила в половине одиннадцатого. Игорь был демонстративно сдержан, немногословен, в сдержанности его читался молчаливый укор в её адрес: он, мол, сделал всё, что мог, и не его вина, что всё так нескладно у них получается.

– Ты завтра уезжаешь, – сказала Люда.

Это был не вопрос, а констатация факта, который поэтому не требовалось подтверждать. Поэтому Игорь промолчал.

– Наверное, мы уже не сможем встретиться. – И это был не вопрос, а утверждение, в котором, к тому же, не слышно было и намёка на сожаление.

– Наверное, нет, – тихим, почти бездыханным голосом подтвердил Игорь.

Итак, жизнь его подходила к концу, и каждого из них обоих, умирающего и сиделку, всесильная судьба готовилась развести в разные стороны.

– Я не поняла, что ты сказал. Ты так тихо говоришь.

– Я сказал… – Игорь вздохнул, резко, через рот выдохнул и заговорил, хотя шёпотом, но громко и отчётливо, нервно артикулируя каждое слово, точно ему вдруг всё равно стало, что родственники, находящиеся в соседних комнатах, теперь услышат его. – Я сказал, что я очень устал говорить шёпотом. Я сказал, что у меня была всего одна неделя, и теперь она закончилась.

На другом конце провода установилось молчание, потом Люда спросила:

– Когда ты вернёшься?

– Теперь только к лету.

– Ну что ж, я желаю тебе счастливого полёта и успешной работы.

– Спасибо. Тебе также всего хорошего. Я напишу тебе.

Он попрощался и положил трубку. Из гостиной вышла его мать.

– Не пиши ей первым, пусть сначала она напишет.

– Я тоже так думаю, – согласился Игорь.

Действительно, там, где торжествует простота, надо довериться женщинам. До чего же они мудры, до чего велик их простой, без всяческих завихрений ум! – для него всё, как на ладони. Ему бы такой ум!

Мать ушла, но тут же вернулась.

– Нет, всё-таки первым должен писать ты. Уезжающие, приехав на место, всегда пишут первыми.

Игорь опять согласился: что делать, надо учиться простоте – если б только знать, что это такое.

«Наверное, хорошо, что я уехал. Ведь ты должна сейчас много работать. Ты стала бы избегать встреч со мной, а я, думающий лишь о себе, ходил бы все дни расстроенный, мучаясь сомнениями. Да-да, это хорошо. Хорошо, что ты гонишь меня прочь от себя, очень хорошо, так и надо – пусть идёт кристаллизация.

Если б ты знала, Люда, как мне трудно сейчас. Ты первый и, возможно, последний человек, ради которого я ломаю себя, пытаюсь ломать. Раньше я мог уйти и я уходил, тихо, незаметно или хлопнув дверью. Теперь мне нужно ломать себя, потому что иначе я потеряю тебя и навсегда останусь один».

Так думал Игорь, сидя в уютном кресле самолёта и под ровное гудение моторов готовя в уме фрагменты будущего письма Людмиле.

Два часа полёта были позади, и вот, в иллюминаторе самолёта возникли огни большого вечернего города. Сверху они всегда напоминали ему не то мириады роящихся светящихся насекомых, не то разбросанные на большом пространстве чёрные тлеющие уголья: догорая, уголья посылали во тьму последние искры пламени. Самолёт приземлился. Вот я и дома, привычно подумал Игорь, садясь в автобус, отправлявшийся из аэропорта в город.

22

Наступил март. Игорь сидел в гостиничном номере, читал и время от времени поглядывал в окно на залив. На Север пришла долгожданная весна, наступило время перемен, время ветров. Под напором ветра позванивали, тренькали стёкла в рамах, сотрясался, казалось, весь дом. Над заливом висели, медленно передвигались серые клочковатые тучи, то сгущались, то расходились, тогда между ними проглядывали пятна голубого неба, и иногда оттуда показывался солнечный луч. Вдруг, ни с того, ни с сего, ветер бросал в окно пригоршню мелкой снежной крупы и так же вдруг приносил парочку голубей: громко хлопая крыльями, они проносились перед самым окном, один вдогонку за другим – по воле ветра ли или по собственной воле? – проносились и с глаз долой. Игорь увидел потом одного голубя: ветер был так силён, что голубь, изо всех сил работая крыльями, не мог пробить его стену и словно завис в воздухе.

Порой с залива у берега поднималась стая чаек, их много кормилось там, где в залив сбрасывались сточные воды; чайки поднимались, делали пару кругов в воздухе и опять садились на воду. Людей на улице почти не было видно; лишь стайка играющей детворы показалась на миг из-за домов и вновь скрылась от ветра во дворе, да вдали у берега, там, где находилась автобусная остановка, с приходом рейсового автобуса выскочили из-под навеса несколько человек пассажиров и поспешили укрыться в автобусном тепле.

К полудню ветер, наконец, разогнал тучи, и с голубого неба засияло ослепительно яркое солнце. Надолго ли? И верно, половины часа не прошло – противоположный, западный берег залива завесился мутной молочной пеленой, пелена не стояла на месте, а приближалась к восточному берегу. Это шёл снежный заряд, их приходило по нескольку в день. Фронты зарядов протяжённостью были не глубоки, всего около одного километра: сквозь мутную пелену посреди залива становилось видно, как заблестел под солнцем, точно умытый, противоположный берег, – это означало, что заряд, оставив на нём свежее снежное покрывало, покинул его и находился как раз на полпути к этому берегу. И вот он был здесь. Залетали перед самым окном крупные снежные хлопья, закружились белые смерчи, в них погасло дневное светило – форменное затмение наступило. Несколько минут продолжалась эта белая вакханалия, и вот уж вновь засияло солнце и даже ярче и ослепительнее, чем прежде, потому что чистейший снежный покров лёг на землю и во всех направлениях отражал солнечные лучи. Фронт заряда, между тем, пошёл дальше на восток, только последние одинокие снежинки танцевали перед окном.

В одно из воскресений начала марта Игорь взял в пункте проката лыжи и отправился в загородный парк. Здесь было ещё по-зимнему белым-бело, редкие деревца тонули в снегу, озёра лежали подо льдом, солнце, отражаясь от снежного наста, до слёз слепило глаза. Пятнадцать километров лыжной трассы проходили между сопками. Пройдя половину дистанции, Игорь сошёл с лыжни, снял куртку и, расстелив её на снегу, прилёг позагорать. Место у подножья высокой сопки было безветренное; солнце грело лицо, тепло и яркий свет через опущенные веки проникали внутрь, рождая в мозгу радужные миражи. Ему вспомнились чьи-то строчки, что-то в духе Шекспировских сонетов:

Когда в глаза нам светит солнце,

Весь мир сиянием залит.

А ведь верно, наблюдение точное и, похоже, с двойным дном, подумал он. Не миновал ли его тот счастливый возраст, когда солнце смеётся в глаза, и весь мир представляется исполненным исключительно света и радости? Или он, вообще, не знал этого возраста?

Сразу, как вернулся на Север, он написал письмо Людмиле, но ответа от неё до сих пор не получил – не хватает слов для письма, но открытку-то она могла бы написать… И Таня с Алёшкой – как они там?Он не звонит, не пишет и не едет к ним. Но как делить себя между двумя женщинами? Как одновременно думать об одной и о другой?.. Хотя, по сути, есть только одна, которая ждёт, – ждёт ли ещё?..

Вдруг совершенно отчётливо Игорь услышал журчание воды невдалеке. Он огляделся – вокруг недвижно лежали тяжёлые, застывшие белые снега. Но где-то же журчал ручей! Он догадался: журчание доносилось снизу, оттуда, где под толщей снега несомненно проснулся и бежал ручей. Ему вдруг страстно захотелось сейчас же, немедленно увидеть эту живую, бегущую воду. Лыжной палкой, ногами и руками он принялся в азарте долбить, разгребать снежную толщу. Снег был тяжёл и плотен, но Игорь не сдавался: у него было такое ощущение, что он стучится в некую дверь, будит землю, торопит весну, помогая ей скорее явиться на свет. Четверть часа потребовалась ему, чтобы под более чем метровым слоем снега обнаружить, наконец, маленький, слабый ручеёк: тонкая прозрачная струйка бежала в камешках. Он тронул один камешек и в поднятой этим движением донной мути успел разглядеть чёрного жучка; вовсю работая лапками, тот унёс своё веретенообразное тельце обратно в ил.

Эти два открытия, бегущий под снегом ручей и жучок, доставили ему радость, сравнимую с радостью первооткрывателя. Вот, в природе ещё зима, по ночам и даже днём морозно, птицы не поют, кажется, всё ещё спит мёртвым сном, придавленное тяжёлым холодным снегом. Ан нет, жизнь идёт своим чередом, природа просыпается – весна идёт!.. А у него, когда у него наступит весна? Его переписка с Людмилой, всё, что с нею связано, не так ли точно мертво, давно мертво, практически с самого начала? Таня и Алёшка – вот где живое! И они совсем рядом и ждут, может быть, ещё ждут…

После лыж он шёл по городу. В нескольких местах на улице работали группы матросов и солдат. Молодые парни в одних тельняшках и гимнастёрках, работая ломами, лопатами и даже отбойными молотками, весело крушили слежавшийся за зиму, толстый и твёрдый, как камень, снег, обнажали тротуары, громоздили на обочинах улиц и дорог горы снежных и ледяных обломков. Игорь знал: эти горы будут ещё долго, порой до самого лета лежать неубранными, постепенно оседая, медленно истаивая и становясь всё чернее.

23

В середине марта Игорь позвонил домой родителям, как делал это, если была возможность, каждую неделю. Мать рассказала ему о последнем звонке Веры Николаевны: та сообщала, что Людмила выходит замуж.

Эта новость подействовала на него, как шок, – действительно, вначале он даже не почувствовал боли. Напротив, было что-то похожее на радость, радость долгожданного освобождения: наконец, покончено будет с напрасными мечтами, с ожиданием писем, с бессмысленными хождениями на почту. Боль стала пробиваться несколько позже, когда он заметил, что что-то исчезло, ушло из его повседневной жизни, что приходилось теперь отвыкать от каких-то приятных привычек.

Привычек таких было немного, в сущности, одна единственная – привычка регулярно слушать сводку погоды по стране; особо интересовала его погода там, где находилась Людмила. Ему приятно было думать, что и она в этот момент слушает радио, интересуясь тем, какая погода там, где находится он. Эти минуты воспринимались им как некие виртуальные свидания, взамен реальных, настоящих, которых не могло быть по причине большого расстояния между ними. И каждый раз его желанием было, чтоб ещё больше света и тепла было там, где была она, и ещё больше темноты, мрака, холода, каких-то необыкновенных, сугубо неблагоприятных погодных явлений там, где был он. Он надеялся, что чем более суровым испытаниям подвергается он на Севере, тем сильнее, наградой ему, становится её беспокойство о нём: «Как он там?» Ведь это так естественно, что люди, не равнодушные друг к другу, – поначалу хотя бы просто знакомые друг другу! – находясь вдали, задаются подобным вопросом! Не это ли самое Таня имела в виду, когда говорила, что ей достаточно знать, что он и вдали думает о ней?.. Теперь этих воображаемых свиданий, «свиданий-фикс», не стало. Мать советовала больше не писать Людмиле, обещала сама написать сыну письмо и сообщить в нём какие-то подробности. Зачем? И без них всё было ясно.

На другой же день Игорь подписал новый договор с фирмой. Он никому не стал объяснять, чем был вызван этот неожиданный шаг, а родителям и вовсе пока не сообщил о нём, чтобы не дать им повода связать его решение с замужеством Людмилы: в их глазах решение сына могло выглядеть актом отчаяния, каким оно отчасти и было, и, несомненно, вызвало бы новую волну жалости к нему. В конце концов, он заранее знал, что отец и мать одобрят его шаг, знал даже, какими именно словами: «Хорошие деньги зарабатываешь – какой смысл от них отказываться!» С подписанием договора на следующие три года Игорь становился жителем Заполярья.

Случайно вышло так, что в этот же день его институтский товарищ Вадик Уткин, отработав молодым специалистом ровно три года, уволился из фирмы и покинул Север.

На третий день после получения известия боль всё-таки настигла его, она желала быть утолённой – тогда он и написал следующую записку:

«Людочка, милая, ну разве люди так делают! Не нравится тебе человек – почему не сказать ему в лицо: не надо, не говори, не пиши? Зачем окольными путями доводить до него эту весть? Ведь он имел дело с тобой, а не с Верой Николаевной. Нельзя же думать, что ты была бы для него столь большим приобретением, что, потеряв тебя, он наложил бы на себя руки: утопился, повесился или ещё что-нибудь такое с собой сделал. На этот счёт ты можешь быть совершенно спокойна. Человеку этому нужен был объект мечтаний на одну полярную ночь – вот для чего ты была ему нужна! Ни на что другое ты со своей неразвитостью, нелюбопытством, элементарным невежеством не годишься. К сожалению, он очень зол сейчас, злость и подвигает его на откровенность. Но ему отвратительна эта злость, так же отвратительна, как былые мечты, так же отвратительна, как ты».

Не решаясь отправить, Игорь носил пока записку в кармане. В городе он встретил Женю Луценко, своего соседа на маяке, они прошлись по городу, зашли посидеть в кафе «Волна», там Игорь и рассказал товарищу о том, что у него случилось.

– Теперь, значит, возьмёшь бутылочку и помянешь, так сказать? – сказал тот с сочувствием.

– Нет, это не в моём характере. Я ей записку написал. Хочешь прочитаю?

– Валяй! Я люблю про любовь.

Игорь начал читать. С каждым словом записки лицо у Луценко мрачнело.

– Хлёстко! – выдохнул он, когда Игорь закончил чтение, словно слушал он не дыша и с трудом дождался окончания чтения. – Или ты её очень любил, или не любил совсем. Как?

– Не знаю. Знаю только, что там о ней, по меньшей мере, половина – правда.

– Я бы так не мог. У меня, ты знаешь, много баб было. Ну, разругаемся, разойдёмся, а до сих пор встречаемся, как друзья. Жалко ведь, что-то хорошее было с ними связано, с каждой. И они, мои бывшие, знают друг о друге – и ничего. Правда, называют друг друга не иначе как блядь. Они мне так и говорят о других: «Эта твоя бывшая блядь!» – Луценко рассмеялся. – Ладно, Игорёк, не бери в голову. Все бабы дуры, но, к сожалению, без них нельзя. Моя нынешняя Сашенька не лучше других. Меня устраивает её простое отношение к мужикам. Мужчины, говорит она, это вроде домашних животных: их надо вовремя накормить, напоить и выгулять. Так они смотрят на нас. Ну, а нам-то что остаётся? Только не разуверять их в этом – от этого польза и нам, и им.

Конечно, он не любил её, совсем не любил, думал Игорь, расставшись с Луценко. И откуда там быть любви?! Ведь думать о ком-то – это ещё не любить, это только, в лучшем случае, быть на пути к любви. И жалеть ему было не о чем. Разве лишь о том, что он сам о ней придумал, и так привязался, так пристрастился к этому придуманному им образу, что жаль стало с ним расставаться. Разумеется, всё это было ничто иное как результат полярной ночи. Не даром фантазии его, которые ему этой ночью привиделись, лучше сказать, приснились, так смахивали на обманчивые, причудливые сполохи Северного сияния. Оригинал не всегда совпадает с тем, что человек думает о нём, так она сказала, – в его случае, никогда не совпадает! Потому что богиня – вот единственная, кто ему нужен, богиня. Потому что сам он – бог, бог, живущий в мире созданных им образов. Можно ли ими жить? Вряд ли. Потому-то и хочется настоящего, непридуманного, хотя бы один единственный раз в жизни. И единственно настоящее – это его Таня, его Танюша.

24

Игорь позвонил ей на работу.

– Я слушаю! – узнал он её голос – какая радость была вновь слышать её голос!

– Таня! Танюша… – Голос у него сорвался.

– Что, что, мой милый? Что с тобой случилось?

– Танюша! – У него больше не было слов. – Танюша…

Если бы она была рядом, ему не нужны были бы никакие слова. Он опустился бы перед ней на колени, обнял бы её колени и, как библейский блудный сын, ждал бы, когда ему позволено будет подняться.

– Тебе плохо? – спросила Таня: это был встревоженный голос той, которая одна могла спасти, одна могла поднять его с колен.

– Нет, мне хорошо. Когда я слышу твой голос, мне хорошо.

– Что с тобой было? Куда ты пропал?

Он молчал.

– У тебя кто-то был и ушёл, да?

– Да… Нет! На самом деле, нет, не было никого. Ты одна…

– Да подождите немного! – попросила Таня громко и чуть не плача кого-то, кто, очевидно, ждал её у кассы. – Игорёк, ты теперь не один, у тебя есть я и Алёшка.

– Танечка, милая, ты можешь приехать сюда?

– Да, конечно.

– Приезжай вместе с Алёшей. Вы мне оба нужны, очень-очень.

– Мы приедем.

Таня приехала одна, прилетела вертолётом вместе с группой жителей своего посёлка. Рейс был специальный, приуроченный к Празднику проводов русской зимы, празднику, который традиционно каждой весной отмечался в городке. Игорь встретил её на вертолётной площадке вблизи залива, они обнялись и долго без слов стояли, крепко обнявшись, – словно, замёрзнув в долгой разлуке, отогревались теперь в объятиях друг друга.

– Каждый день думала о тебе, и Алёшка каждый день спрашивал, где ты. Что я могла ему сказать! – Её глаза были полны слёз. – Он раньше всегда с радостью ехал на этот праздник, а в этот раз ни в какую, как я ни уговаривала его. Пришлось ехать одной. Попросила бывшую свекровь присмотреть за ним.

– Это он из-за меня… Танюша, у меня есть новости. Я заключил новый договор с фирмой, где работаю, и теперь, как и ты, стал жителем Севера. Получать командировочные от фирмы больше не буду и ездить часто домой тоже больше не буду. Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Таня. – Понимаю, что твой дом теперь будет здесь. – Она опять заплакала. – Не могу… Как будто потеряла тебя и опять нашла.

– А я… Я только теперь тебя нашёл, по-настоящему и… навсегда.

На главной площади города были устроены торговые ряды; с корзинами разнообразной выпечки и жареной снеди там ходили одетые в русские народные костюмы официантки из ресторанов и столовых города. Там же на площади была выстроена из снега большая башня, грубостью и массивностью напоминающая Памятник битве народов в Лейпциге, а наверху на сопке работали аттракционы для взрослых и детей. Площадь и главная улица города были запружены толпами гуляющего народа. Сначала Таня и Игорь прошлись туда и сюда между торговыми рядами, потом посидели в кафе «Волна». Там было, хотя и тесно, но уютно и тепло. Столы были составлены в один большой стол посредине, в углу привлекал всеобщее внимание большой, до блеска начищенный медный самовар: гости сами обслуживали себя, наливая для чая кипяток из самовара и набирая сладостей и пирожных из вазочек и подносов на столе.

– Жаль, что Алёшка не приехал, – посетовала Таня.

– Да, жаль. Ну ничего, через год приедет, а сначала мы должны с ним опять подружиться.

– Я этого так хочу!

Разогревшись чаем и пирожными, они отправились в загородный парк, остановились на мосту через речку, огибавшую парк. Выше и ниже по течению речка была широкая и была там покрыта льдом и присыпана снежком. К мосту она сужалась, под мостом течение убыстрялось, вода здесь текла, шумно булькая, не укрытая льдом. Чуть ниже моста посреди потока лежали большие камни, шапки снега на них были оторочены понизу у воды тонкой и прозрачной ледяной бахромой. Вдоль берега, чуть припорошенные снегом, недвижно стояли замёрзшие берёзки.

– Везде живут люди… – задумчиво промолвил Игорь, оставаясь, очевидно, в той теме, которая никогда не отпускала его.

– Ты думаешь, я хочу уехать отсюда? – сказала Таня, она поняла, что он имеет в виду. – Нет, не хочу, мне здесь хорошо.

– Но не всем же здесь хорошо!

– Не знаю, мне хорошо. Природа нравится. Из отпуска на юге всегда с радостью возвращаюсь сюда – там по-своему хорошо, тепло, но дома мне как-то спокойнее.

Вот, и её что-то притягивает к этим местам. Да и сам он суровость северной природы с некоторых пор стал рассматривать как достоинство здешних мест, а в себе самом, живущем и работающем здесь, даже некую гордость избранного обнаружил – после заключения нового договора с фирмой у него есть все основания для этой гордости. Почему бы это? Не потому ли, что человек здесь, на Севере не добавка, не приложение к роскошной природе, как на юге, не пользователь её щедрот, а со своей силой и выносливостью равноценен ей? Равноценен, вот в чём дело! Именно это влечёт сюда активных людей и объясняет их желание здесь оставаться.

Записка Людмиле была при нём, он достал её, изорвал на мелкие клочки и клочки те бросил в речку, течением их быстро унесло под лёд.

– Что это было? – спросила Таня.

– Часть моего прошлого, – подумав, ответил Игорь.

– Ну и бог с ним.

Вечером тем же вертолётом Таня вернулась в свой посёлок.

– Ждём тебя через неделю в твоём новом доме, – сказала она Игорю на прощание.

25

Игорь договорился с бригадиром о небольшом отпуске и через неделю приехал на несколько дней в Дальний. При встрече он и Таня обнялись и расцеловались – объятие и поцелуй получились длинными, они никак не могли оторваться друг от друга. Алёшка, стоя чуть бочком возле, терпеливо ждал. Потом Игорь подошёл к нему.

– Здравствуй, Алёша!

Он привлёк мальчика к себе, обнял и поцеловал, впервые обнял и поцеловал, как родного. Он чувствовал, что Таня украдкой наблюдает за ними, волнуясь о том, как пройдёт их встреча. Алёшка это тоже чувствовал и потому, наверное, смущённый, не проронил ни слова.

Игорь приехал в субботу, когда в посёлке был банный день, и всё немногочисленное население Дальнего мылось в маленькой поселковой бане.

– Хорошо, что сегодня приехал, возьмёшь Алёшку с собой, – сказала Таня. – Мне приходится водить его в женское отделение, а он там стесняется, от девчонок отворачивается, глаз на них поднять не может.

Вечером, вооружившись двумя большими тазами, они отправились втроём в баню. Игорь и Таня шли рядом, Алёшка держался на стороне матери. Игорь решил не торопить события: пусть мальчишка видит, что между его матерью и её любимым человеком закладываются основы будущей семьи, пусть сам решает, в какой момент он захочет в этой новой семье занять своё законное место.

В бане Таня ушла в женское, Игорь с мальчиком пошли в мужское отделение. Там они сначала посидели в маленькой парилке, потом мылись. Игорь мылся первым. Намылил мочалку и протянул её мальчику:

– Алёша, потри мне, пожалуйста, спину.

Тот начал тереть – показалось слабовато.

– Чуть посильнее, – попросил Игорь. – Вот, теперь хорошо, очень хорошо. Спасибо… сынок.

Сказал осторожно, так, как музыкант перед ответственным выступлением, трогая клавишу или струну своего музыкального инструмента, пробует важную, ведущую ноту всего произведения. И так хорошо это сказалось, словно пропелось: «Сынок!» – приятная тёплая волна прошла по телу. Сынок – ничего, что от другого мужчины, зато от любимой женщины. Сынок, сын…

Потом он мыл мальчика, впервые мыл ребёнка. Помнил, как отец мыл его в детстве в бане; как мать мыла, не помнил, слишком маленький был тогда.

– Как мама-то тебя моет?

– Мочалкой.

– И я буду тебя мыть мочалкой, как папа мой меня когда-то мыл, чтобы тело чистое было, и кожа скрипела. Слышишь, как чистая кожа скрипит?

– Слышу.

У Алёшки фигурка небольшая, но по-мальчишески стройная и крепкая, а кожа молодая и гладкая. Это тебе не спинищу, широкую и волосатую, какого-нибудь чужого мужика в бане драить – попросят, так ведь не откажешь.

– Теперь закрой глаза – будем голову мыть.

Вспомнил тут опять собственное детство, когда мытьё головы было самым неприятным в бане, потому что, как крепко ни закрывай глаза, всё равно мыло и оно ест глаза. Вот и теперь…

– Ой, папка, мыло в глаза попало! – пожаловался Алёшка.

Игорь услышал это «папка» – и опять словно тёплой волной его захлестнуло, волной нежности и любви, – так к нему ещё никто не обращался. Мальчишке-то приходилось уже говорить это слово другому мужчине, настоящему отцу, – сказать так чужому человеку было, наверное, не просто. Но сказалось же, вырвалось слово! Люди разные, и дети тоже разные: иные годами не могут сказать и, может, никогда не скажут, а его Алёшка смог. Значит, признал, значит, нужен ему мужчина, отец.

Помывшись, они стояли под душем, ополаскивались; Алёшка сидел у Игоря на руке, и тот старательно обмывал ему ступни ног и проверял, везде ли скрипит кожа, и так на руке вынес его в предбанник вытираться и одеваться. После бани они дождались Таню, и потом вместе пошли домой. Мальчик шёл теперь рядом с Игорем и всю дорогу до дому не выпускал его руки.

Дома они ужинали, пили чай, потом Таня уложила Алёшку спать. На этот раз он, только лёг, мгновенно уснул. Игорь подошёл к его постели, наклонился, послушал его спокойное, ровное дыхание, с удовольствием вдохнул запах чистых волос и поцеловал мальчика в тёплую и пушистую русую макушку. Таня взглянула, увидела слёзы на его глазах и спросила почему.

– Просто хорошо, – пожал он плечами. – Хорошо, а почему-то плачется. Не ждал уже…

– За эти слёзы я тебя ещё больше люблю.

Они убрали со стола, вместе помыли посуду.

– В первый раз ложусь сегодня спать семейным человеком, – сказал Игорь, укладываясь в постель.

– Когда-нибудь это у всех случается, – улыбнулась Таня.

В постели она обняла его, прильнула тесно.

– Знаешь, милый, я хочу, чтоб у Алёшки появился маленький братик или сестричка… От тебя. Сегодня как раз подходящий день для этого…

Через час, усталая, засыпая в объятиях Игоря, она прошептала ему в самое ухо:

– Скоро ты будешь у нас папой.

– Да, как круто меняется моя жизнь! – тихо и задумчиво отозвался Игорь. – Знаешь, о чём я сейчас подумал? О том, что зелёный луч можно увидеть не только на закате дня, но и на рассвете. Как это я раньше об этом не подумал!

–

Не понимаю, – не открывая глаз, Таня покачала головой. – Извини, милый, я уже сплю. Завтра, завтра всё мне объяснишь.

Об авторе

Родился в Ленинграде, инженер-физик, долго работал и жил на русском Севере. Сейчас живу в маленьком немецком городке – мне кажется, нашёл здесь то, что всегда искал: внутренний покой и контакт с природой. Всё, что читатель пожелает узнать обо мне, он найдёт в моих рассказах и повестях на блоге „Реальное Прошлое“.