1
Она смотрела с отвращением. Смотрела с легкой тоской. Смотрела, мысленно стирая с лица земли всех присутствующих в главном зале. Всех, стоящих рядом с ней. Дышащих с ней одним воздухом, переминающихся с ноги на ногу. Стыдливо. Скучающе. Они потягивались, не двигаясь с места, не поднимая рук, не выгибая спины и шеи. Они прятали зевки в белых от напряжения кулаках. Они – ее семья.
Так ей сказали.
Во время церемонии запрещено разговаривать, но никто всерьез не воспринимал этот запрет. Это бестолковое правило. Ведь зрелище предстояло столь яркое, что не обсуждать его – самое страшное преступление.
Они обсуждали.
Почти не шевеля губами и не издавая звуков, обмениваясь лишь короткими перешептываниями, заглушаемыми ударами молотков.
Она смотрела.
Стараясь не отбрасывать и легкой тени каких-либо чувств.
Он смотрел.
На нее.
Улыбаясь.
Она старалась не улыбаться в ответ, хотя уголки ее рта то и дело нервно подергивались, то поднимаясь, то опускаясь. Сердце билось неровно, периодически подскакивая к горлу, либо падая в глубины желудка. Разум постоянно метался, усиленно стараясь подстроиться под стук молотков.
А молотки стучали громко.
Звенели.
Звон гудел в ушах, заставляя морщиться. Пролетая мимо, отражаясь от блеклых стен, кафельного пола, высокого потолка, мощных колонн, тотчас возвращаясь назад.
К тяжелым молоткам, ржавым шпилькам и кривым пальцам. Грубые лица, обливающиеся потом. Кисло-солёные капли, падающие на молодое худощавое тело. Такое нежное. Похожее на женское своей молочной белизной.
Она смотрела, скрывая легкое возбуждение. Усиленно пряча это чувство.
Да, что же это… Перестань… Скоро все кончится…
Тут она была права. Все кончилось действительно быстро.
Звон перестал разбивать оконные мозаики, изображающие достаточно странных персонажей. Людей без лиц и имени. Их называли святыми, хоть ничего святого в них не было. Лишь тьма, скрытая в глубине массивного капюшона. В руках их – тлеющие свечи. Воск, скатывающийся по широким рукавам. Руки – холодные и безжизненные. Похожие на руки мертвецов.
У нее никогда не получалось смотреть на эти мозаики достаточно долго. Минута, две минуты – все в порядке. Чуть дольше – картины начинают двигаться. Оживать. Свечи в руках вспыхивали столь ярко, что были способны затмить даже тусклый огонек ее души.
Пусть, в наличии последней она всегда сомневалась, пренебрегая этим понятием, тогда как все эти люди вокруг нее, все это удивительное общество, которому она посвятила жизнь, верили – сначала дух, а уж после и плоть.
Ведь так куда вкуснее.
2
У папы часто было плохое настроение. Он не верил в человеческое счастье, осмеивая его и презирая, точно какой-то дефект людского духа. Все вокруг казалось ему вторичным. Необоснованным и неспособным существовать без чужеродного вмешательства. Даже подранная собака, живущая неподалеку от его дома. Скулящая по ночам от голода. Сука. Когда она выползала из своего угла за мусорным баком, чтобы жалобно поглядеть в глаза прохожим, то непременно получала хороший пинок в живот от Папы, проходившего мимо.
Так он поступал со всеми, оказывающимися рядом. Причиняя им увечья при помощи собственных рук, либо же калеча их мысленно. Методично разбирая на кровоточащие куски в собственном сознании. Медленно.
То, что не может жить – не должно жить. Если же оно продолжает жить, то должно страдать. Страдать, как страдали предки наши. Как страдали души наши. Как страдаем мы все.
Иначе, что есть жизнь, если не страдания?
Да, у Папы часто было плохое настроение.
– Ну же, девочка моя, подойди. Папа не злится. Не злится.
Подойди, давай же, маленькая.
Подойди, пока я не оторвал твою вонючую голову!
Не заставляй меня вставать!
Лучше не надо.
Быстро! Немедленно! Подойди!
Папа не смог выжить. Даже будучи хищником, он не смог спасти собственную жизнь.
Она нашла его в переулке неподалеку от дома. Собаки перегрызли ему глотку.
Она была маленькая и беспомощная. Бесполезная.
– Подойди!
Ты должна слушать Папу!
Хорошие девочки всегда слушаются своих Пап.
Она подошла. Опустилась на колени, внимательно разглядывая разодранное в клочья горло. Оно было похоже на салат из сырого мяса. Вся кровь давно вытекла и частично впиталась в землю, просачиваясь сквозь трещины асфальта. Сворачиваясь, она привлекла мух, что роились небольшими стайками. Возбужденно бегали по голосовым связкам, похожим на лопнувшие струны. По бледным глазам. Пораженным. Говорящим лишь о поражении .
Так вот оно как.
Поражение не физическое, но ментальное. Плоть не так важна. Особенно, когда становится бесполезной. Пригодной лишь для мух и прочих падальщиков.
Она провела рукой по коротким липким волосам. Нагруженному, морщинистому лбу человека столь нервного. Нервозного. Почти сумасшедшего. Она не знала, что такое сумасшествие или хотя бы помешательство, поэтому быстро отогнала мысли посторонних людей. Мысли, что высказывались крайне охотно. С почти сексуальной настойчивостью. Мысли, что гремели за тонкими стенами соседних квартир.
Изувер.
Рот покойника открылся, извергая на свет сгусток зловония. Она прикрыла глаза и поморщилась, так и не заплакав. Незачем было плакать, ведь это означало скорбь, а она не знала, значение этого слова. Ни скорби, ни жалости, ни сочувствия.
Ничего.
– Подойди ко мне!
Сжав кулачки, она поднялась с холодного асфальта.
Что будет дальше?
Она не знала этого, равно как и значения многих слов, так живо произносимых взрослыми. Знают ли они, что означают эти слова?
Псих.
Знают ли они, что будет дальше?
3
Дети куда более жестоки родителей, что окружают своих чад теплотой. Дети не понимают заботу и редко ее принимают. Им неведомо, отчего родители так добры. Для чего это нужно. Ведь, если они добры, мы можем быть злыми. Истинного предназначения зла они не знали и верили, что зла не существует.
Ее отец тоже в это верил.
Когда одноклассники сломали ей руку, учительница спустила все на тормозах. В тот день ее зажали в туалете и заставили прикусить полотенце, чтобы крики были не так слышны. Левую руку вставили в проем и резко захлопнули дверь. Она лишь взвизгнула, когда почувствовала сильное давление, за которым последовала острая боль. Дальнейшие чувства были несущественны и неясны. Вторичны. Похожи на шум, который она слушала, получая пинки в живот.
Подобно помойной собаке, что жалобно глядит в глаза. Сначала она тоже протяжно скулила, но перестала, как только поняла, что все это лишено всякого смысла.
Хорошие девочки всегда слушаются…
Она была хорошей девочкой и терпела. Им надоест. Обязательно надоест и они отвяжутся. Обязательно отвяжутся.
Отвяжутся.
Отвяжутся.
Отвяжутся.
– Отвяжитесь!!!
Что-то щелкнуло в их головах, и они отошли. Отступили, окружая Ее невидимым кругом. Бестолково глядя.
Побитая собака.
Она не встала. Продолжала лежать, даже когда они ушли, смотря под ноги стеклянными глазами. Блуждающе. Словно все живое из них выкачали и развеяли по ветру. Ноги сами вынесли их прочь, оставив ее наедине с журчащей водой сломанного сливного бачка.
Завхоз нашел ее только во время вечернего обхода. Школа пустела, расплескивая злобу, накопленную за день. Горло у завхоза свербело, а лишний вес напоминал о себе на крутых ступенях, когда он нес ее на первый этаж.
Скорая помощь прибыла через двадцать минут. Ее осмотрели и увезли в место, которое пахло куда хуже школьного туалета.
На родительском собрании сказали, что это был несчастный случай. Прибывшим полицейским сказали, что это был несчастный случай. Даже руководству приюта, в котором Она жила, послали короткое письмо, сообщая о несчастном случае, произошедшем в стенах школы.
Лишь Она, лежа на большой койке, загипсованная и нашпигованная всевозможными препаратами…
– Ты бесполезная маленькая сучка!!!
… не считала этот случай несчастным. Отнюдь. Произошедшее казалось ей естественным и даже необходимым.
Что такое счастье?
Что такое несчастье?
Все это не так существенно, как говорят взрослые. Не так важно во всей полноте ужасной картины мира. Есть только дух и тело, но и они несущественны. Бесполезны. Есть жизнь и смерть, но они размыты. Нечетки. Похожи на горизонт позади запотевшего стекла.
Так что же несчастного в том, чтобы попытаться разглядеть этот горизонт?
4
Утром в ее палату пришел человек. Он не назвал своего имени, равно как и не выдал собственных манер или притязаний. Не присел, ни закурил. Казалось, он даже не моргал. Все в нем было текуче, изменчиво, но в то же время постоянно, стойко.
Он был хорош в своих убеждениях. Словоохотлив, но немногословен. Ярок и бескомпромиссен, рассказывая о современном мире, но скромен и застенчив, упоминая о человеческом духе. Будто, что-то мешало ему говорить об этом в полную силу, заставляя таиться. Прятаться, укрывая мысли о душе, как о величайшем лакомстве. Изысканном.
– Что Ты думаешь о душе?
Она ничего не думала. Не могла сконцентрировать мысли на том, о чем он говорил. Слишком размытое. Слишком непонятное слово, излучающее собой куда больше, нежели четыре неказистые буквы. Она ничего не знала о душе, а потому смело отвергала любые мысли подобного порядка. Заразные. Они заразны. Отравлены.
– Я не верю в душу.
Он улыбнулся мелкими темными зубами. Ртом, похожим на рыбий. Такой же обманчивый. Озлобленный. Стоит моргнуть, как эти маленькие зубки отгрызут твою голову. Разорвут глотку и будут отрывать кусок за куском. Сплевывая и давясь теплой кровью.
Перед ее глазами застыло лицо отца в компании жадных мух и трупных червей. Неприятное, не вызывающее чувство тоски. Лишь отвращение.
Тоска?
– Ты знаешь, как оказалась здесь?
Что за вопрос? Конечно, она знала. Помнила все предшествующие события. Злые. Озлобленные.
Дети жестоки… Я ребенок… Я тоже жестока.
– Вижу по глазам, что помнишь… А хотела бы забыть?
И что он хочет услышать? Что мне ответить этому странному человеку с улыбкой мертвой рыбы? Правду? Его правда куда смелее моей.
– Я вижу вопрос в твоих глазах. Не волнуйся и не отвечай. Как я уже понял, ты не слишком разговорчива. Думаю, это неплохое качество. Честное. Ведь ты можешь быть собой, не произнося лжи. Я знаю, что за вопрос тебя терзает, и уверен, что он вовсе не связан со мной.
В ее глазах на мгновение вспыхнул огонек, но тут же потух. Словно, на это самое мгновение, ответ на вопрос был найден, но тут же потерян, ведь вовсе не мысль дала этот самый ответ, а лишь ее испуганное чувство. Забитое и замученное. Прячущееся в пыльном углу сознания.
– Ты хочешь знать, что делать дальше? Не так ли?
Она робко кивнула, стараясь разыскать потерянный ответ, но чем больше она старалась, тем дальше ускользало исковерканное чувство. Такое же незаметное, как и она сама.
– Мне кажется, ты уже все поняла. Ты уже знаешь, зачем я пришел. Знаешь, кто направил меня к тебе. Знаешь, что тебе больше не место в прошлой жизни.
Она смотрела непонимающе, не в силах открыть рта, чтобы ответить. Незнакомец смотрел глубоко. Слишком глубоко, чтобы вот так разгуливать в целости и сохранности.
Невредимым.
Люди с подобными талантами живут не очень долго. Конечно, если таланты не подкреплены чем-то куда более стоящим.
Он хочет, чтобы я ушла с ним.
Ей хотелось разорвать его. Хотелось продолжать слушать этот спокойный голос. Эти слова и фразы, бьющие в самую точку. Слова. Голос, подобный мягкому завихрению, возникшему в звездном небе. Нечто спокойное и одновременно нарушающее спокойствие.
Так хотелось спросить. Так нужно было спросить. Нужно, но совершенно неважно, ведь интуиция шла впереди любых зачатков разума, клокочущего в ее голове.
– Я знаю. Знаю. И ты знаешь.
– Я должна?
– Нет. Не должна. Это всего лишь выбор и ничего более.
5
Она спала в большой комнате на одной из металлических кроватей.
Скрипучих.
Матрас был пыльным, а тумбочка достаточно маленькой, чтобы вместить все ее сокровища. Когда выключали свет, она вспоминала приют. Когда всех поднимали и вели завтракать, ей становилось дурно.
В Доме всегда пахло свечами. Жженым воском. Первый этаж был заполнен этим запахом. Она долго не могла привыкнуть. Избавиться от бесконечной непробиваемой стены из пыли и плесени. Запаха туалета. Он преследовал ее повсюду. Под тонким одеялом. Таким старым, что оно казалось невесомым. Рваным и множество раз заштопанным, но все же чистым, навевающим что-то знакомое. Не родное, ведь ничто не было ей родным. Не было столь же понятным, осознанным, сколь были осознанны собственные мысли и воспоминания.
Она их заглушала, усердно кутаясь в худое одеяло. Закрывая голову подушкой. Страх клокотал в ее животе. Никак не успокаиваясь.
Не зная, что думать, что чувствовать, она старалась отстраниться. Убежать от нового окружения. Не плохого. Не такого жестокого, но все же пугающего. Настораживающего и наводящего на неприличные мысли.
Она засыпала и просыпалась вздрагивая. Постоянно стуча зубами. Ей тяжело было закрыть глаза хотя бы на мгновение, поэтому засыпала она только тогда, когда ее организм давал сбой и отключался, утягивая за собой измученный жуткими фантазиями рассудок.
В этих фантазиях безумно худая Кухарка подсыпает ей что-то в пищу, после чего ее рвет день и ночь напролет. Обессиленную, ее насилует один из Настоятелей. Либо все вместе. Они так жадно смотрят на нее. На ее молодое тело. Они подобны животным, скрывающим свою дикую сущность за длинными черными мантиями. За спокойными голосами и горящими свечами.
Все это ложь. Смердящая. Неприкрытая. Похожая на слив в общей душевой, где можно подхватить грибок. Нужно быть осторожнее. Нужно тщательно мыть ноги, ведь Старший Настоятель сказал, что этот Дом построен на святой земле.
Первые два месяца Дом напоминал ей старинную тюрьму. Выстроенный вдали от любопытных глаз в низине холма, укрытый высокими деревьями. Лишь одной дорогой можно добраться до высоких железных ворот.
Настоятель вез ее в черном автомобиле. Старом и дешевом. Машину часто дергало вперед, отчего довольно быстро укачивало и тошнило. Пришлось открыть окно и пустить в салон немного свежего воздуха, чтобы не задохнуться.
Любое воспоминание о злосчастном автомобиле будило в ней неприкрытое отвращение, помноженное на расстройство желудка. В такие минуты ей помогал крепко-накрепко заваренный чай, что подавала Кухарка в большой кухне.
Лицо Кухарки почти всегда было покрыто нездоровой красной сыпью, похожей на аллергию. Руки ее было костлявы, а кожа на них груба. Подобна плотной чешуе.
Кухарка первая спросила ее имя. Никто не спрашивал. Никого не заботил столь мелкий пустяк.
– Алиса? Красивое имя.
Алиса приходила каждый день. Пила чай из большой щербатой кружки и слушала истории, что рассказывала Кухарка. О прошлом, что так далеко и будущем, что страшно близко. О том, как она пришла в Дом. Жуткие, но невероятные истории. Она говорила о прозрении, пришедшем к ней. Прозрении, что подобно лучам солнца. Испепеляющем ее прошлую никчемную жизнь. Алиса слушала, забывая отпивать из кружки.
Более всего ей нравилась история о Боге.
Низвергнутый небом. Могучий, сильный Бог. Бесстрашный. Одинокий.
– Бархабаз.
– Так его звали?
– Такого его имя, что будет звучать всегда. Оно вечно.
– Ты в него веришь?
– Конечно. Я его видела.
– А какой он?
– Настоящий.
6
В доме у Алисы было немного работы. Большую часть ее жизни занимали уроки, что вели Настоятели в больших аудиториях, переоборудованных из старинных спален и гостиных. Сидя на деревянной скамье, она подмечала про себя богатую лепнину на стенах и потолке, грубо закрашенную белой штукатуркой, которая периодически крошилась и осыпалась. Нельзя было прикоснуться к причудливым, выведенным руками мастеров, узорам, не испачкав пальцы белесым налетом. Она была старая и жгла кожу, попадая на нее. Высушивая, словно вытягивая из нее жизненные силы.
Нередко трещины расползались прямо на глазах. Каменный треск пугал, но Настоятели просили не обращать внимания. Старое здание, говорили они, требует ухода. Когда уйдем мы, Домом придется заниматься вам.
Ей было странно слышать подобные слова. Особенно после таких долгих речей о бессмертии, которые так охотно произносил Старший Настоятель, облачаясь в расшитую золотыми нитями мантию. Каждую среду в четыре часа, кряхтя и спотыкаясь, он взбирался за трибуну и долго говорил о том, во что верил более всего. Лица, окружавшие его, ничуть не прельщали фанатичного разума. Его интересовали лишь Боги. Существа, живущие далеко отсюда. Не похожие на нас, отчего пугающие, ведь нравы их куда круче любых человеческих. Настоятель говорил о служении этим существам, а особенно самому могущественному из них.
Он говорил о великой жертве, которую необходимо принести Бархабазу. О даре человеческого духа. Подарке души.
Все сидящие в большом зале незаметно кивали, словно знали значение этих размытых фраз, дающих куда больше вопросов, нежели ответов.
Кухарка не могла объяснить Алисе, кто такой Бархабаз. Лишь слепая вера поддерживала ее восхищение. Словно, всю свою жизнь она блуждала в заточении. В пыльной камере без окон и дверей, а Бархабаз должен был стать ее освободителем. Ее ключом. Ее светом, который позволит покинуть стены темницы. Чем-то невообразимым. Нематериальным. Сутью и истинной. Звездой, за которой можно следовать.
До Алисы же удивительный бог продолжал оставаться подобием сказки. Культивированным мифом, в который можно поверить, но не придавать этой вере особого значения.
Изредка Кухарка давала Алисе мелкие поручения. Отправляя в западную часть Дома, чтобы собрать грязные тарелки из комнат Настоятелей или отнести им чай. Каждое поручение начиналось для Алисы, как небольшое путешествие по старому замку, но завершалось оно всегда "пещерой дракона". Предубеждением и недоверием, которое она испытывала по отношению к людям в мантиях.
Люди ли они?
Должны быть людьми.
Похожи на людей.
Алиса отличала лишь внешние признаки, не в силах уловить внутренние. Чего-то, живущего глубже резких черт лица. Больших зубов, которыми они улыбались ей, оглядывая с ног до головы. Разглядывая, точно некую диковину. Игрушку, что научилась ходить и разговаривать.
– Могу я забрать посуду?
– Вам нужно что-то еще?
– Чай?
– Да… Подойди поближе.
Она подошла, медленно передвигая ног. Нехотя. Прижав руки к животу.
– Ну, что же ты? Не бойся…
Она не боялась, ведь прятала в кармане фартука ножик. Совсем небольшой, но достаточно удобный для руки.
– Ближе.
Она сделала еще шаг. Он бросил руку, но не дотянулся.
– Делай, что тебе говорят!
Она не открыла рта, лишь помотав головой. Испытывая отвращение. Подобное подступающей рвоте.
Все ее тело напряглось, когда Он схватил ее за руки и повалил на деревянную кровать. Запах мужского пота ударил в нос. Тяжелый запах. Она чувствовала, как Он задирает ей платье. Слышала, как звенит пряжка его ремня.
Нащупывала свободной рукой деревянную рукоять ножа в кармане ее фартука.
Она нашла в себе силы, чтобы расслабиться. Обмякнуть. Успокоить тело, не в силах успокоить сердце.
– Вот так. Хорошая девочка. Ты ничего не почувствуешь.
Нашла силы стать легкой и текучей, чтобы легко выскользнуть из объятий, ведь чем сильнее дергаешься, тем крепче затягивается силок.
– Да, чтоб тебя!
Он не успел и вскрикнуть, как почувствовал давление, а следом острую боль в животе, из которого уже торчала деревянная рукоять ножа. Алиса смотрела снизу вверх. Исподлобья. Ее глаза не выражали ничего. В них не было страха или злобы. Только безразличие.
Он чувствовал это, словно взглянул на мир ее глазами. Услышал ее ушами и ощутил. Рана мало заботила его, ведь куда страшнее было то, что он разглядел позади ее черных глаз.
7
– Ты хоть осознаешь глубину своего поступка? Осознаешь, что вообще натворила?
Она была виновата. Чувствовала себя виноватой. Ее заставили это чувствовать.
– Я не хотела.
– Что ты не хотела? Что? Это чудо, что все обошлось, и Настоятель отделался лишь небольшим швом!
– Я не хотела.
– Не хотела убивать? Только покалечить? Доктор сказал, что попади ты своим грязным тесаком на дюйм правее, и последствий было бы не избежать!
– Я не хотела.
– Ну! Говори! Что ты не хотела? Что? Давай же! Поведай нам – мне и многоуважаемому совету – чего ты так не хотела, что пырнула ножом настоятеля?
Слезы застыли в глазах, и пошли в нос. Она шмыгнула. Потом еще раз. Смахнула рукавом то, что так хотело вырваться из нее.
Смотреть на пол было куда интереснее, чем отвечать на вопросы. Абсурдные. Бесполезные. Будто они и сами не знают "зачем"? Будто не понимают. Нет. Все они понимают. Все знают. Им просто нужна вина. Нужны слова раскаяния. Отчаяние. Да, что же это… Что ты плачешь… Перестань… не поддавайся им…
Она еще раз всхлипнула и вытерла нос рукавом.
– Ты еще смеешь плакать? Мы все еще ждем ответа. Чего бы ты так не хотела?
– Я не хотела, чтобы эта мразь прикасалась ко мне.
Глаза председателя неестественно округлились, а нижняя челюсть отвисла, высвободив отвратительную вонь.
– Да, как ты… Что ты только что…
Остальным членам совета было наплевать. Их куда больше интересовала боевая лепнина на потолке, да пыль штукатурки, что сыпалась на их лысые головы.
– Я не хотела, чтобы этот старый ублюдок распускал руки.
Она еще раз шмыгнула носом и молча вышла, больше не сказав ни слова. Говорить все равно было нечего. Слова только мешают. Искажают суть. А слова им были жизненно необходимы.
Охранник не выпустил ее, поэтому пришлось ждать на скамье возле зала Совета. У охранника было лицо Папы. Бесчувственно и полное ненависти одновременно. Он был одет во все черное и стоял, сложив руки на поясе. Расставив ноги. Грозный. Подобный камню.
Папа стоял точно также. Когда хоронили маму.
Гроб выставили в самой большой комнате, а немногочисленные родственники бестолково столпились вокруг. Никто не плакал. Не скорбел. Только Алиса, безучастно сидящая у гроба.
Она не плакала. Не могла больше лить слезы. Только смотрела, но не так, как остальные. Взгляд ее был чистым, не запятнанным. В этом взгляде не было отражения грехов ее Матери.
Не было детского питания, выменянного на наркотики. Не было стоптанных и рваных туфелек. Не было детских пособий, которые она никогда не видела. Была лишь любовь. Детская. Неказистая. Настоящая.
Она боялась смотреть на Папу. Смотреть в глаза. Не отводи взгляд! Это слабость. Слабость губительна. Она опьяняет. Разрушает. Ну и пусть. Пусть разрушит меня изнутри.
Гости разошлись быстро, так и не заглянув на кладбище. Оно навевало тоску и спокойствие. Умиротворение, которое Алиса пускала по венам, сжимая мокрые комочки земли. Впитывая их усталость, тяжесть, с которой они падали на крышку гроба.
Дождь пошел почти сразу. Стоило им переступить порог дома, как капли застучали по карнизу. Громко. И никто не услышал ее криков.
Совет не слишком долго выносил решение о судьбе Алисы. Не было громких споров и ругани. Только слово, решившее все. Алиса знала, что будет легко. Знала, что их максимумом будет наказание. Пусть суровое, но не такое отвратительное, как потные руки того настоятеля.
– Можешь идти.
– И все?
– Да будь моя воля, тебя бы… Но Старший Настоятель убедил нас смягчить наказание.
Алиса не знала, что сделал Старший Настоятель, равно как и не знала, можно ли ему верить.
Утром ее отправили в Башню.
8
В доме не было принято говорить о Башне, поэтому Настоятели старались держать языки за зубами в отличие от Кухарки, которая долго инструктировала Алису.
– И помни, никогда не подходить к решёткам слишком близко. Если кто-то из них тебя схватит, то уже не отвертишься.
– Почему они там? Почему не в тюрьме?
– Тюрьма бы не приняла бы их. Они просто больны, потому и опасны. Из-за этого Старший Настоятель держит их в Башне.
– Чем они больны?
Алиса мало что поняла, но стала еще осторожнее ступать по святой земле, еще тщательнее мыть руки после прикосновения к решеткам, и еще крепче сжимать ножик.
– Главное – ничего не бойся. Думаю, скоро тебя вернут на кухню и больше не придется таскать еду в Башню.
Она не боялась. Предвкушала, поднимаясь по ступенькам, волоча за собой тяжелый контейнер с брякающей посудой. Еда была куда хуже той, что подавали Настоятелям и даже немногочисленной прислуге. Беднее. В небольшой железном котелке плескалась рыбная похлебка с единственной мелкой и тощей рыбешкой, плавающей там, словно в зловонном аквариуме.
Охранник зажал нос пальцами, проверяя котелок, а после – выдал Алисе тележку и отправил по камерам. Работы была простой и естественной, требующей лишь отстраненности мыслей, котелок, черпак, да миску. Аккуратно поставить возле решетки, да поглядывать, как бы чего не случилось. Понятная работа. Что тут не понять.
Алиса старалась делать все быстро и не смотреть. Ни в коем случае не смотреть на обитателей камер без окон. Темниц. Заключенные представлялись ей средневековыми пленниками, ждущими своего часа. Участи, небрежно болтающейся на тонких пальцах палача.
Порой, она все же бросала кроткий взгляд вы темноту, замечая блеклые отблески света на грязных и кривых пальцах рук. Грибок на ногах, торчащих из-под одеяла Тяжелое дыхание.
Страх граничил с любопытством. Страх был нарушителем границ. Он всегда сильнее. Старше. Мудрее. Алиса подчинялась ему и смотрела на обитателей другой стороны решетки, как можно реже.
– Завтракать!
Охранник поднялся из-за стола, вытаскивая резиновую дубинку. Шаги у него были медленные и короткие. Ленивые. Будто кто-то подталкивал его в спину, вынуждая шагать вперед.
– Вставай, мразь!
Гул от ударов по решетке стоял такой, будто звонил колокол. Хлесткие удары. Давно выверенные.
– Кому говорю, вставай! Жрать подано!
Заключенные зашевелились. С грязными спутанными волосам, завернутые в одеяла, они выползали на свет, точно жуки. Тянулись дрожащими руками к мискам с похлебкой.
– Ну, что? Нравится? Больше Дядюшка Карл не будет таскать вам жратву.
Он улыбнулся и присел на корточки возле одной из камер. Суховатый старик по другую сторону уплетал похлебку, не пользуясь ложкой. Мутная жидкость стекала по седым волосам на лице.
– А, старина Гали… Ну, как? Жрать можно?
Старик смотрел в пустоту.
– Повкуснее, чем мои пальцы?
Дядюшка Карл поднял левую руку. На месте трех пальцев красовался длинный, рассекающий запястье, шрам. В этот раз улыбнулся старик.
Вскоре Алиса начала собирать тарелки. Отдавали их с неохотой. Будто расставались с любимой игрушкой. Дядюшка Карл иногда колотил по решетке, наслаждаясь тем, как заключенные вздрагивают и визжат. Некоторые кидались в самый темный угол камеры и, зажав уши, вопили, заглушая свой «колокол». Другие – судорожно метались по камере, что-то бурча
Лишь один просто сидел и смотрел. Молодой. Куда моложе всех остальных. Что-то было в его взгляде. Смирение. Надежда. Отстраненность. Что-то заинтересовавшее Алису.
9
– Он давно здесь?
– Кто?
– Мальчик из Башни.
– А что, там есть мальчики? Я думала, только старики.
– Да нет же. Там был мальчик. Лет пятнадцать, не больше.
Кухарка все поняла, но побоялась отвечать, ведь тот, о ком говорила Алиса, был уже вовсе не мальчиком. Она и сама не знала, как правильнее его назвать. Впрочем, этого никто не знал, поэтому и старались не упоминать его. Ощущение было такое, что имя мальчика несло собой все беды, что когда-либо сваливались на голову человечества.
Со стариками, вроде Гали, было куда проще. Понятнее. Сумасшедший в кругу сумасшедших являл собой самое яркое проявление нормальности.
– Ты видела Гали?
– Да, охранник говорил с ним. Это правда, что Гали откусил ему пальцы?
– Правда. Это произошло лет пятнадцать назад
– Ты уже была здесь?
– Да, в Доме я уже почти сорок лет…
– Так долго.
Кухарка перемешала бульон в котле и добавила специи. Задумчиво. Разговор был для нее фоном. Шумом, заполняющим и заглушающим треск костра под котлом. Алиса еще что-то говорила, но Кухарка почти ничего не слышала. Только шум, похожий на биение птичьих крыльев в руках того мальчика. Да и не мальчик он вовсе. Похож на мальчика. Уже лет тридцать, как похож.
Кухарка помнила себя другой. Моложе. Красивее. Она нравилась себе куда больше, но тогда просто не обращала на это внимания, принимая, как должное. Как что-то соответствующее месту и времени. Ей нравилось то, как не нее смотрели охранники. Оценивающе. Признавая превосходство. Как поглядывали Настоятели.
Как на знамение.
Ей казалось, что Алиса похожа не нее, но мысль быстро была отброшена. Хватило и беглого взгляда в сторону Алисы, пьющей чай, чтобы понять. Она не такая. Не похожая. Любопытная. Вопросы для нее куда важнее ответов на эти вопросы.
– Так, кто он такой?
– Кто?
– Тот мальчик.
– Его зовут Том.
– Том?
Она выдержала паузу, растягивая буквы.
– Он давно здесь?
– Да, давно. Даже слишком давно.
Тома привезли в той же черной машине, что и Алису. Салон не был так сильно прокурен, а стеклоподъемники работали исправно, поэтом всю дорогу Том беззаботно играл, поднимая и опуская стекло. Настоятель не стал мешать ему, стараясь просто не обращать внимания на раздражающий звук.
– Устал от дороги?
– Совсем нет.
Стеклоподъемник щёлкнул в последний раз. Машина приблизилась к воротам.
– Скоро все устроится, малыш.
– Я не малыш.
– Ну, конечно.
Сначала его поместили ко всем. В общую комнату, где спали другие дети. Железная кровать казалась куда удобнее картонки в переулке, а окружающие, на первый взгляд, были куда добрее. Только на первый взгляд. Его быстро переселили в отдельную комнату, когда-то бывшую чуланом. Другие дети считали его странным. Пугающим. Не похожим на них, отчего было в нем что-то божественное. Иногда Настоятели заходили к нему в комнату и долго сидели там. Говорили с ним. Спрашивали о прошлом, но чаще о будущем. Их не интересовал приход Одинокого Бога или его появление в мире. Что-то внутри говорило им, что Бог уже здесь.
Тома отправили в Башню через год после прибытия в Дом. Один из настоятелей зашел в его комнату, но не вышел. Их нашли под утро, когда Том не вышел на завтрак и занятия. Настоятель лежал на полу. Из его пустых глазниц все еще лилась кровь, а Том сидел в углу на стуле и болтал ногами. Словно не произошло ничего страшного.
– Что случилось?
– Он попросил меня показать
– Что показать?
– Его.
– Кого?
– Я показал, но он не смог разглядеть.
Кухарка вспомнила птицу. Небольшое пернатое существо, ютящееся меж тонких пальцев Тома.
– Откуда она?
– Ее прислал Он, чтобы мне не было скучно.
Она поставила тарелку с похлебкой перед камерой и села рядом.
– Кто он?
– Тот, кому ты молишься каждый день. Он слышит тебя. И слушает. Так чутко… ты просишь его о мире, свободе и достоинстве. Просишь, чтобы Он помог тебе забыть… Хочешь подержать?
Он протянул ей птицу. Такую спокойную, словно руки Тома были для нее обжитым гнездом. Знакомым и даже родным. Она легко перепрыгнула в чужие руки, даже не глядя в глаза их хозяйке.
Том ел спокойно и с достоинством, словно поглощал не вонючую похлебку, а почти изысканное блюдо. Почти королевское. Иногда томно поглядывая на маленькую птичку. Точно также он смотрел и на Алису, прежде чем протянуть ей птицу.
– Хочешь подержать?
Алиса не отказалась, бережно протянув руки. Птицы прогнула также легко, как и за тридцать лет до этого.
– Как ее зовут?
– У нее нет имени.
– Это грустно.
– У нее есть предназначение. Быть, чем, кто она есть и делать то, для чего она была создана.
– Для чего?
– Чтобы быть со мной, когда настанет момент. Быть со мной, чтобы не было одиноко.
Том доел, отставив тарелку, и добавил?
– Не думал, что Он пошлет еще и тебя.
– Кто?
– Тот, в кого ты не веришь.
10
Алиса действительно не верила. Несмотря на многочисленные утверждения, подкрепляющие веру, она никак не могла принять факт того, что существует нечто «Иное». Нечто, превосходящее в силе даже самых могущественных людей.
Немедленно подойди!
Она всегда считала Папу самым сильным. Не потому, что он был большим, с толстыми и сильными руками и ногами. Не потому, что он мог отодвинуть шкаф, не кряхтя и краснея. Он был самым сильным, потому что однажды он отринул в себе все человеческое и стал чем-то большим, чем человек. Презирая людскую слабость, отрицая ее, он, как никто другой, приблизился к божественному.
– Кто такой Бог?
Старший Настоятель отложил очки и, словно проверяя свои мысли, ответил:
– Тот, кто лучше нас.
Больше он ничего не сказал и вновь погрузился в чтение. Алиса не знала, что он имел в виду. Лучше? Так, кто такой Бог? Бог – это не человек, потому что не может быть человеком. Потому, что все человеческое ему чуждо.
Папа был для нее богом. Пусть небольшим, но божеством, ставшим культовым только после смерти.
– Такова судьба всех богов.
– О чем ты?
– О твоем отце. Ты ведь о нем сейчас думаешь?
– Как ты узнал?
– Это просто.
Алиса смутилась и больше не спрашивала об этом Тома. Может быть, думала она, я что-то сказала. Может, слово ПАПА промелькнуло на ее сухих тонких губах. Беззвучно.
– Откуда ты взялся?
Она протянула птицу назад, словно этого требовал разговор. Ритуал. Передача трубки мира. Говорил не Том. Говорила птица.
– Родился, как и ты. Только раньше. Гораздо.
– Когда ты родился? Ты ведь такой молодой.
– В том время еще не был построен этот Дом, а у Старшего Настоятеля еще не выросли молочные зубы.
– Разве ты такой старый? Это такая-то болезнь?
– Нет, это не болезнь, а я еще слишком молод, чтобы говорить о старости
Алиса поморщилась. Она не поняла, сумасшествие ли это молодого человека или что-то куда более странное. Необъяснимое. На секунду ей показалось, что она столкнулась с тем, во что никогда не верила, отчего и спросила:
– Ты Бог?
– Нет, я не бог.
Он рассмеялся.
– Но я говорил с ним. Много говорил. Хочешь знать, почему я так молод? Просто, Он еще не все рассказал мне. Не обо всем поведал.
– Он до сих пор говорит с тобой?
– Конечно. Я хорошо умею слушать.
– И что он говорит?
– Он говорит, что когда все кончится, Он заберет меня к себе, чтобы мы могли продолжать.
– Почему тебя?
– Я хорошо умею слушать, а в слушателях он нуждается. У него столько поклонников. Столько людей говорят о нем, считают себя гласом его разума, но они никогда не видели его. Не слушали его речей, поэтому Он всегда будет далеко от своих почитателей.
11
Охранник ударил. Потом еще раз. Снова и снова. Звук был слышен даже на первом этаже – на подходе к Башне. Удар, удар, а следом крик.
– Вы не нужны ему!
Иногда революционное высказывание молкло, становилось мягким, сменялось воплем. Неразборчивым и бешенным. Лишь проявление боли. Не больше и не меньше.
Алиса бросила тележку и понеслась вверх по лестнице. Спотыкаясь, она несколько раз чуть было не выбила себе передние зубы. Она и сама не знала, почему бежит. Не было для того причин. Просто что-то внутри нее скулило. Жалобно и протяжно. Поэтому она и побежала. Чтобы спасти. Чтобы заглушить этот вой. Возможно, не того, кто кричал, но себя. За бездействием следовала расплата. Остановка мучительна. Замедление непростительно.
Она преодолела все ступени и старалась отдышаться за спиной охранника на входе. Старший Настоятель стоял, сложив руки за спиной, пока Дядюшка Карл орудовал дубинкой над Томом. От каждого удара ноги Тома дергались точно в судороге, а сам он подвывал в такт, рассекающей воздух, резине.
Легкие Алисы готовы были выпрыгнуть наружу, пульсируя внутри. Том залил кровью весь пол и барахтался в жиже, точно рыбка в осколках разбитого аквариума.
– Что вы делаете?
– Учу.
Старший Настоятель был суров и спокоен. Он наблюдал подобное научение далеко не в первый раз, отчего не дрожал. Давно не дрожал. Две таблетки кодеина в его густой крови лишь подбадривали, но не опьяняли, не давая желудку вывернуться наружу. Дядюшка Карл изрядно взмок, орудуя дубинкой, черная резина в любой момент могла выскользнуть из его руки, но он всегда перехватывал ее в нужный момент.
Том уже перестал кричать. Он просто лежал и смотрел на Алису. Кровь застыла у него в глазу, отчего белок стал красным и пугающим.
Он говорил с Алисой. Говорил, что не следовало ей приходить. Говорил, что все это совсем неважно и не страшно. Все это временно. А потом, он решил показать ей, как показывал другим. Мертвецам.
– Смотри.
Сначала смолк звук ударов, потом исчезла комната с камерами на последнем этаже Башни. Исчезла вся Башня, оставив за собой только поросший травой холм, на котором Алиса стояла в одиночестве.
– Видишь? Ничто не вечно, но они этого не понимают.
Она моргнула и очутилась в комнате Старшего настоятеля. Он усердно мастурбировал, сидя за столом, а когда кончил и тяжело встал со стула, из-под стола вылезла голая молоденькая девушка. Лет шестнадцати не больше. Она боязливо выбежала из комнаты, пока Старший Настоятель мыл руки. Потом он застегнул брюки и встал на колени возле импровизированного алтаря, на котором была изображена массивная человеческая фигура в черном капюшоне. Алиса подошла поближе и вслушалась в слова, что охотно вырывались изо рта Старшего Настоятеля.
– Я – воля твоя. Служу заветам твоим, о Великий Одинокий Бог. Повинуюсь милости твоей. Преклоняюсь перед могуществом твоим.
– Видишь?
Голос Тома стал тише и слабее.
– Видишь, кто он такой?
– Я вижу. А кто тогда ты?
Мимо Алисы пролетела птица, ударив ее крыльями. Совсем легко. Словно сообщая о своем присутствии.
– Я лишь пища его голодного сознания.
12
Я лишь пища. Лишь пища. Лишь пища. Пища. Мы лишь пища. Пища. Пища. И нас пожирают. Они питаются нами. Откусывают кусочки, растягивая удовольствие. По чуть-чуть, чтобы хватило надолго. Иначе они не могут. Не могут. Не способны восприниматься этот мир иначе. Мы для них – мы все – еда.
И нас жрут.
– Том! Томас! Томми! Покажи мне! Покажи! Прошу тебя! Я хочу знать!
Он показал. Приоткрыв лишь один глаз, кутаясь в плед, он немного вздрогнул. Это как на велосипеде. Нужно попробовать лишь раз, чтобы помнить, как это делается. Как взбираться по скале. Движения и мысли должны быть в единении, чтобы не сорваться и дотянуться до вершины, на которой ждет он. Древний и мудрый. Обелиск. Титан. Искушенный и искушающий. Прикоснись к нему и узнаешь. Все узнаешь и более не сможешь быть прежним.
Алиса лежала в кровати среди дня. Все были на занятиях, но она сказала, что ей нездоровиться. Пусть, без обеда, но зато одна.
– Давай же, Томми. Давай же, покажи.
Она перевернулась на бок и сладко уснула, сама того не ожидая. Сон пришел быстро, заставив ее провалиться, точно в болото. Обволакивающее. Тяжелое. Оно засосало ее, пронося сквозь каскад чужих воспоминаний. Том был в них, только вовсе не похожим на себя. Куда сильнее и увереннее, могущественнее.
Он сидел за большим столом вместе с другими молодыми людьми. Злыми. Темноглазыми. Они ели, отрывая куски жареного мяса от костей. Обгладывая их. Выбрасывая. Оставляя позади. Зубы их были подобны клыкам хищных зверей. Жадных. Они были жадны. До крови и мяса.
На широком столе, на стальном блюде были выложены человеческие останки, сдобренные спиртным и специями. Мясо пахло углями костра.
Алиса вздрогнула, сжав простынь в кулаках. Воздуха не хватало. Ей было противно вдыхать тот дым, тот запах паленой плоти. Запах свинины, что ходила на двух ногах. Быть может, даже воспитывала детей, и никак не ожидая оказаться блюдом за чужим столом. Самым желанным гостем на голодном пиршестве.
Алисе захотелось плакать, но она сдержала слезы, продолжая смотреть на то, как Они встают из-за стола, собирают кости и, бросая их в костер, становятся в круг. Деревянный идол смотрит на них с гордостью, точно на родных детей, пожравшихплоть, но отдавших дух, томящихся в белых костях, что медленно покрываются сажей.
Большой Бог. Жадный Бог, пожирающий жадность, точно плоть, пуская ее сквозь своих глупых детей. Давайте, детки. Давайте же. Ешьте, становитесь сильнее, ведь мир требует этого. Просит и умоляет прихода сильных, жадных, прожорливых.
Если мир хочет встать на колени, зачем же ему мешать.
13
Под вечер Кухарка принесла ей стакан молока.
– Алиса… Алиса…
Она дотронулась до нее. Рука была холодной и дрожала. Алиса не реагировала. Все ее тело свело легкой судорогой, не давая ей проснуться, пусть и глаза ее были открыты. Она смотрела вовсе не в лицо Кухарки, склонившейся над ней, а куда-то вдаль. Разглядывала что-то позади морщинистого лица.
– Алиса!
Они все ели. Мололись. Блевали. И снова ели. Пожирали сущность своих жертв, обгладывая их лица.
Ибо дух важнее плоти. Первостепеннее. Тело наше мертво от рождения, но дух будет царствовать и после смерти.
– Алиса!
Человек в черном капюшоне спустился с гор. Человек в черном капюшоне положил руку на плечо Тому. Человек в черном капюшоне навевал одиночество. Бородатое лицо улыбнулось.
– Сын мой. Любимый сын. Сильный сын.
– Алиса! Проснись!
Они шли по пескам, укрывая лица от ветра. Они спали возле костра, подъедая останки припасов, умело спрятанных в карманах балахонов. Они спали вместе, укрываясь одним одеялом.
– Мой любимый сын.
Он повторил эти слова, притворяя их в действие. Изнывая от нетерпения. Наслаждения. Даря его Тому. Отбирая и снова даря. Милостивый Бог. Любимый Бог.
– Алиса!
Они шли много суток, останавливаясь лишь на ночь. Устраиваясь на холодной земле. Том был послушен, за что и вознагражден любовью. Он чувствовал эту любовь, растущую в животе и набухающую в брюках.
– Давай же, девочка, просыпайся. Мы должны идти.
Кухарка готова была заплакать, глядя в пластмассово-мертвые глаза Алисы, вспоминая глаза Настоятелей, сидящих в главном зале. За столом. Поглощающих куски мяса, аккуратно разложенные на блюде вместе с салатом, фруктами и пряностями.
Главным украшением стола была голова старика Гали.
Том стоял на коленях у деревянной статуи, опустив взгляд в песок под собой, и что-то нашептывал. Алиса приблизилась, но фигура Тома немедленно отдалилась и продолжала отдаляться, каждый раз, когда Алиса тянулась к ней рукой. Ветер усиливался, застилая пейзаж стеной песка, а Том продолжал нашептывать на неизвестном языке.
– Алиса!
Деревянная статуя отрастила крылья и взмыла в небо, оставив на земле Тома, глядящего ей в след. Он повернул голову и произнёс:
– Алиса!
14
Проснувшись, она хотела закричать, но лишь звонко пискнула, когда Кухарка зажала ей рот.
– Алиса, девочка моя, тебе нужно бежать.
Сначала она не поняла, но прикоснувшись к, обнимающей ее, Кухарке почувствовала. Это. Страх, шедший под руку со страхом.
Голову старика Гали поместили на серебряный поднос и украсили виноградом. Вокруг горели ароматические свечи, заглушая стремительное гниение сырой плоти, и отпугивая любопытных насекомых. Рот мертвой головы был открыт от удивления, а нижние веки опустились столь низко, что можно было разглядеть, как сереет и стекленеет глазное яблоко. Радужка глаза блекнет, а белок сворачивается, готовясь к распаду. Если присмотреться, то можно было разглядеть в этих глазах последние сцены жизни старого, почти съеденного тела. Раны шеи были рваные, лоскутные. Охранник обезглавил его напильником. Казнь была долгой, но скрытой от любопытных глаз, проходя в окружении Настоятелей, что словно впитывали в себя всю драматичность момента казни дикого животного. Они открыли клетку и, посадив на поводок, потащили Гали вниз по лестнице. Сначала он не хотел идти, постоянно упираясь и цепляясь за прутья, но вскоре стал охотно перебирать руками и ногами, на которых двигался так, точно был взращен волками.
В центре главного зала поставили посудину с куском жареной курицы, и спустили Гали с поводка. Он почуял запах мяса еще на лестнице, потому и шел так резво, а увидев зажаристую корочку, тут же бросился на нее, закидывая в глотку рваные куски, даже не прожевывая их. Пока он ел, вокруг собирались Настоятели. Они толпились, оглядывая дикое животное, заключенное в человеческое тело. Нужно выпустить его. Освободить. Клетка человеческих костей томит его, не дает вырваться и показать себя Великому Богу. А он ждет. Ждет, когда придет зверь и встанет рядом с ним.
– Ты должна идти!
– Куда?
– Подальше отсюда. Должна бежать.
– Почему?
– Они съедят тебя. Сожрут, как других.
– Кого это – других?
– Необычных, как ты. Сейчас нет на это времени. ты должна бежать, как можно дальше отсюда и не оглядывайся, ради бога, не оглядывайся. Просто беги.
Кухарка поставила стакан молока на стол, и ловко извлекла из под фартука небольшой сверток.
– Возьми это. Я собрала всего понемногу. То, что смогла найти. Здесь не густо, но тебе хватит на пару дней. Вот деньги – все, что у меня есть. Ты должна тратить их только на необходимое. Ну, все. Тебе пора.
Она крепко обняла Алису и, поторапливая, толкала к выходу ее дрожащее тело. Ноги будто не слушались, поэтому Алиса шаркала по деревянному полу, с трудом их волоча, прижимая к животу сверточек – пожитки, завернутые в кусок синей выцветшей простыни.
Двери они открыли не сразу. Пришлось повозиться с засовами, которые охранники запирали каждую ночь, чтобы никто не сбежал. Сначала они говорили, что это для защиты от непрошенных гостей, но все это было ложью, ведь в Доме Бога гости не бывают непрошенными.
Двери были жутко упрямы, но все же отворились от рук сухонькой Кухарки и девочки в тяжелых ботинках. Скрип прокатился через длинный коридор и достиг даже главного зала пирующих, где на него не обратили особого внимания. Казалось, еда занимает все их внимание, которое можно привлечь, лишь отняв эту еду.
– Прощай, моя дорогая. Надеюсь, тебе повезет. Несколько дней я постараюсь выгораживать тебя, но рано или поздно все вскроется, поэтому постарайся убежать, как можно дальше. Твои документы из приюта я тоже положила. Постарайся покинуть страну и спрячься. Крепко спрячься. Так, чтобы ни один из этих голодных ртов тебя не нашел. Удачи. Знай, я люблю…
Кухарка не успела договорить, проглотив, а потом выплюнув последние слова вместе со струей крови, брызнувшей из ее шеи. За ее спиной, точно шкаф, стоял Дядюшка Карл, держа в руке, на которой еще все пальцы были на месте, длинный нож.
– Дорогая моя, ты далеко собралась?
Алиса застыла, когда тело Кухарки рухнуло и покатилось по лестнице, подобно кукле.
– Дядюшку Карла просили привести тебя. Не нужно разочаровывать Дядюшку Карла, не то он перережет сухожилия на твоих тоненьких ножках и оттащит твою задницу, куда ему скажут.
Алиса сделала шаг назад и тут же оступилась на лестнице. Дядюшка Карл хотел было сказать еще что-нибудь о Дядюшке Карле, но не успел, так как Алиса уже кубарем катилась вниз по ступенькам. Старый беспалый охранник лишь открыл рот, когда она долетела до последней ступеньки, шлепнулась на нее, а после, как ни в чем не бывало, подскочила и побежала так быстро, как только могла. Карл ринулся за ней, но не так ловко, не так грациозно, как это позволяло молодое тело Алисы.
Игнорируя любые инстинкты, но бежала не на свет, а в самый темный угол, огороженного высоким забором, двора. Туда, где растут деревья, что нянчат гнезда бродячих птиц. Они укроют меня. Спрячут и он не найдет. Слишком тупой. Не найдет.
Она забежала в чащу, и тут же нырнула под корягу. За этой частью двора никто не ухаживал, поэтому природа устроила себе раздолье, зажив собственной жизнью на чужой территории. Деревья росли и умирали много лет. Гнили, давая пищу другим деревьям. Многие высыхали, образуя естественные преграды для неприятеля, которым ощущала себя Алиса, залезая в нору, сотканную из сырой земли и сухих корней когда-то высокого дерева.
Она прижала колени к груди и закрыла рот, умоляя судьбу о том, чтобы Дядюшка Карл не услышал ее дыхания, не почуял ее запах, и просто не наткнулся на нее по воле случая.
В чаще Карл чувствовал себя медведем. Он был слишком неповоротлив, слишком плохо видел в темноте. Он не охотник, думала Алиса, стараясь себя успокоить. Не охотник. Точно. Охотник нашел бы меня сразу же, а этот просто тупой здоровяк.
– Томас, Томми… Он не найдет меня? Скажи? Он ведь не охотник?
Том не ответил. Он слышал, но не отвечал, ожидая действий Алисы. Ожидая, что сделает кролик, чувствуя дыхание Дядюшки Карла на гладкой шерстке.
Карл не был охотником. Он не умел выслеживать диких зверей. Карл был хищником, а хищник всегда чует свою жертву. Алиса и не почувствовала, как рука опустилась на ее плечо, а после, покрепче ухватив за рукав, с силой рванула ее.
– Вот ты где. А я тебя везде ищу.
Алиса ударилась головой о сухую корягу, и реальность поплыла. Она стала мягкой и почти невесомой. Неестественно блеклой. Черный стал серым. Красный стал черным. Теплым. Даже горячим. Она чувствовала, как тепло льется по ее горлу. Этот вкус во рту. Железный. Металлический. Ее руки и шея были покрыты этим вкусом. Она утопала в нем. В блаженстве. В чувстве нарастающей силы. В любви Одинокого Бога.
Алиса очнулась, когда отрывала куски от шеи Дядюшки Карла, а он лежал и не двигался. Залитый собственной кровью.
Папа.
Собачий лай.
Асфальт.
Кровь.
Плоть.
Мясо.
Ей вспомнился Папа.
Человек, чью шею она также разорвала молочно-белыми молодыми зубами.
15
Отчего-то она не могла остановиться, когда ела человеческую плоть. Чужая кожа склизкими ошметками налипла не ее подбородок, медленно отваливаясь вместе с кровью, текущей из ее рта
У Дядюшки Карла уже не было лица. Пара безумных глаз, торчащих из костей почти обглоданного черепа. Красная маска, демонстрировавшая все особенности человеческой анатомии, которую Алиса с любопытством подмечала, отрывая кусочки. Отправляя их себе в рот. Вкуса она не чувствовала, во всяком случае ничего выразительного и завлекающего. Это было подобно поглощению безвкусного попкорна или вымоченных овощей, растерявших всякий вкус.
Сначала она перегрызла горло, вырвав толстый кусок трахеи, а потом обглодала лицо так, чтобы даже родная мать не узнала в жертве Дядюшку Карла. Так, чтобы не видеть в этой маске лицо Папы.
Она не помнила, как набросилась на отца. Даже до конца не была уверена, что сделала это, но не воспоминание, а чувство подкрепляло ее уверенность в совершенном.
– Томми, что мне делать?
Ешь.
– И она вгрызлась в сырое мясо еще крепче, словно ничего ей больше не оставалось.
Томми повертел птичку в руках и свернул ей шею, сказав, что она должна уйти. Что время ее пришло и ушло, ведь ей здесь быть незачем. Пернатое тельце легонько дернулось и обмякло. Из клюва выбежали две маленькие капельки крови, которые Том растер в пальцах и оставил, не вытирая руку. Труп он уложил рядом с собой на подушку, устроился поудобнее и уснул, не думая ни о чем.
Когда желудок был полон, Алису обильно вырвали себе под ноги. Рвало долго, сопровождая криком, всхлипыванием и слезами. Она не понимала, плачет она от боли или грусти, либо же от осознания того, чем она стала. В кого превратилась. От того, что ей более некуда идти, да никогда и не было. Все это было затянувшейся ложью самой себе. Иллюзией безопасности и спокойствия, которое она отринула, поднимаясь по ступеням парадного входа. Ее уже вырвало этим спокойствием, на месте которого не осталось ничего. Только бездонная черная дыра голодного брюха, которое ей хотелось вновь заполнить, когда она толкала двери главного зала. Место страха. Место силы. Место, где все грешны, но грехи эти смыты чужой кровью.
Мясо давно было съедено, а бокалы пусты. Настоятели важно сидели за столом и курили толстые сигары. Они говорили о сухости и жесткости их плотного ужина, но хвалили вино, оказавшееся на редкость изысканным. Старший Настоятель, как и полагалось, сидел во главе стола и первым увидел Хищника, вошедшего в зал. Девочка с бурчащим животом, измазанная кровью смотрела на них, как на скот. Она ощущала их слабость и трусость, с которой они поглядывали в ее сторону, забывая вдыхать табачный дым.
Они глупы и ослаблены. Злы, но злость их несостоятельна. Волк обречен, если в его пасти не осталось зубов. Смерть лучшее лекарство от слабости.
Том говорил в ее голове, собирая ее воспоминания и обращая их в силу, подпитывая тем, во что она превратилась.
– Помнишь? Помнишь? Вспомни! Ты – то, что ты ешь. Ты – то, чем им никогда не стать.
Алиса вскинула руку, повнимательнее вглядываясь в пустые лица Настоятелей. Они – мясо.
– Жрать!
Стоило ей приказать, как сидящие накинулись на Старшего Настоятеля, который вовсе не сопротивлялся, а лишь смотрел на Алису, пока шакалы отрывали от него куски.
Сначала дух, а уж после и плоть.
Ведь так вкуснее.
16
Том лежал на каменном постаменте, пока двое заковывали его в цепи.
(Что там с ней? Она в порядке? Жива? Да, все нормально. Вынес ее, как нашел. Кажется, у нее рука того… сломана)
– Теперь мы твоя семья. Твои верные дети. Твои псы, ждущие команды.
Он смотрел на нее любовно, словно говоря, что все в порядке, пока она пряталась в толпе черных балахонов.
– Если ты скажешь «сидеть», мы сядем. Скажешь «прыгать» – мы прыгнем. «Убить» – мы убьем. Ибо ты есть Мать, ниспосланная нам Великом Барзхбазом. Мать, несущая прощение заблудшим детям.
Том улыбался. У него была красивая улыбка. Полная безмятежности.
(Сколько она там пролежала?! Отвечай, толстяк! Да, не знаю я. Говорю же, нашел, как нашел. Скорее всего с утра там и лежала.)
– Будь нашей матерью, ибо наследие Одинокого Бога должно жить. Дом Одинокого Бога должен стоять, как и прежде, являя собой могущество и силу.
Молотки давно были отложены. Тишина повисла в зале. Все ждали команды. Жаждали. Готовые повиноваться.
(Просыпайся, девочка. Все позади. Майк! Да, мать твою, Майк! Неси бандаж, у нее рука в щепу раскрошена! Потерпи, моя дорогая! Скоро все кончится. Кто ее так…)
– Когда мы уйдем, наследие Дома будет жить в поколении, воспитанном силой и плотью. Поколении, которое поистине воплотит в себе божественное провидение и будет царствовать над этим миром.
– Скажи нам, великая Мать. Скажи, что нам делать.
Том усмехнулся и, прикрыв глаза, откинул голову.
Алиса подняла руку и повелевала:
(Все обойдется, девочка. Все обойдется. Скоро мы будем в больнице. Уже скоро. Обещаю, ты поправишься. Тут ничего страшного. Ну, что ты плачешь. Помни, сначала дух, а уж после плоть, а дух у тебя сильный)
– Ешьте его!
