Солитариус. Книга первая [Михаил Евгеньевич Картышов] (fb2) читать онлайн

Глава 1

Последнее, что я помнил – стремительное падение в темноту. Свет сознания разгорался мучительно медленно. Он выхватывал из темноты цветные картинки, образы, лица и тут же отбрасывал их. Это длилось то ли мгновение, то ли целую вечность – до тех пор, пока я не почувствовал сильную головную боль и не открыл глаза.

Но внешний мир вообще не имел никаких очертаний: это был какой-то расплывчато-серый туман, в котором что-то двигалось и издавало шипящие звуки. Боль резко усилилась, и я закричал. Из тумана вынырнула тонкая белая рука и ужалила меня в левое плечо. Я снова закрыл глаза. Внутри заструилось что-то жгуче-ледяное: мне казалось, будто я превращаюсь в статую. Вдруг боль начала стихать, и я услышал ласковый женский голос: «Потерпите немного, Есенин. Сейчас всё пройдёт».

Я хотел спросить, почему она назвала меня Есениным, но язык совсем одеревенел. Молочно-медовые волны затопили всё моё существо, лёд треснул и растворился в потоке тепла. Боль ушла, и я открыл глаза.

Я лежал на широкой кровати, застеленной белоснежной простынёй. Попробовал пошевелиться, но не смог, потому что руки и ноги были привязаны ремнями к кровати. Что это, сон? Рядом, на стуле, сидела молодая светловолосая девушка в белом платье. Её глаза лучились такой добротой и состраданием, что я забыл о своём положении и уставился на неё как идиот. Мы смотрели друг на друга и молчали. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы она наконец не нарушила наше проникновенное молчание.

– Вы вернулись, Есенин? Или всё ещё обитаете в своём прекрасном мире? – Голос её завораживал не меньше, чем её взгляд: он благоухал весенними цветами, солнцем и ещё чем-то таким, что словами и не выразишь.

– Приветствую вас, прекрасная леди! Позвольте узнать, почему вы называете меня Есениным? – как можно галантнее произнёс я, досадуя на свой неуместно хриплый голос.

– Вернулись, значит. – Она вздохнула и улыбнулась. – Это хорошо. Плохо, что снова всё забыли, стихотворец вы наш. Ничего, это поправимо. Может, вспомните хотя бы, где вы находитесь?

– Я, конечно, постараюсь, сударыня, но сперва нельзя ли отвязать меня? Не слишком комфортно вспоминать что-то в таком положении.

– Ах да, простите, совсем забыла, – она встала и принялась развязывать ремни, продолжая говорить. Видя, с какой ловкостью она это делает, я понял, что для неё это привычное дело. – Не беспокойтесь из-за ремней. Мы прибегаем к ним только в крайних случаях, когда вы не контролируете себя. Адекватным пациентам мы предоставляем полную свободу действий. Готово.

Она снова присела на стул. Я тоже сел, с наслаждением двигая руками и ногами, и осмотрелся. Довольно-таки просторная комната с одним широким окном, за которым зеленеет небольшая лужайка, обрамлённая высокими берёзами и соснами. У окна – светло-серое кресло. Такого же цвета небольшой пушистый ковёр на полу из паркетных досок. Рядом с креслом – прямоугольный деревянный стол с толстой столешницей и настольной лампой на ней. Стены тоже деревянные, но немного светлее пола. Справа от меня – дверь (вероятно, входная), возле неё – массивный тёмно-коричневый шкаф и несколько пар разнообразной обуви. И две двери прямо напротив меня.

– Пациентам? – я перевёл взгляд на девушку. – Значит, я в больнице? Не очень похоже на больничную палату…

– Это и не палата, это ваша комната. Вообще, конечно, я предпочла бы называть вас гостями, но всё-таки пациенты более подходящее слово. К сожалению, – печально улыбнулась она. – Вы находитесь в оздоровительном центре "Солитариус". Не припоминаете?

– Нет. А что я здесь делаю?

– Лечитесь. Мы пытаемся помочь людям с психическими проблемами.

– Но я не псих, я…

И тут до меня дошло… Кто я? Как меня зовут? И как я здесь оказался?

– Конечно, вы не псих. Психов в обычном понимании этого слова мы здесь не держим. Напротив, уверяю вас, у нас собрались исключительно умные люди. Мы не лечим безнадёжно больных и просто безнадёжных, если вы понимаете, о чём я.

– Не понимаю, но это меня сейчас не волнует. Я не могу вспомнить, кто я. Как меня зовут? Почему я здесь?

– Хорошо, давайте по порядку. Вы – поэт. Вот почему мы называем вас Есениным. Ваше настоящее имя знает только Гиппократ. Это…

– Кто? Какой ещё Гиппократ? Что за бред? – нахмурился я.

– Пожалуйста, не перебивайте, я сейчас всё объясню. Договорились? – слегка раздражённо сказала она.

Я кивнул.

– Гиппократ – это создатель и руководитель нашего центра. Его настоящего имени никто не знает. Здесь никто не пользуется настоящими именами – такова идея Гиппократа. Каждый сам придумывает имена окружающим или пользуется уже придуманными. Как вы понимаете, это означает, что у каждого из нас не одно имя. Меня, к примеру, некоторые злые языки окрестили Змеёй, Горгоной, Бестией и всё в таком же роде, – девушка звонко рассмеялась, и я почувствовал, как моя симпатия к ней берёт верх над моей растерянностью. – Но я не обижаюсь. Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений.

– Действительно, злые. Мне бы и в голову не пришло, что кто-то может вас так не любить. Но зачем всё это нужно? Почему я не могу узнать своё настоящее имя?

– На это есть причины, но о них вам расскажет Гиппократ, а не я.

– Ну хорошо, – не стал я настаивать. – А как я называю вас?

– Этого я вам не скажу, Есенин. Мне важно знать, изменилось ли ваше мышление после приступа.

Я посмотрел на её волосы, льющиеся золотистыми завитками на грудь, заглянул в ясные голубые глаза и сказал:

– Я бы назвал вас Светланой, если бы это имя не было насквозь пропитано духом обыденности. Злата. Златовласка.

Она улыбнулась.

– Именно так вы меня и называли. Мне нравится это имя, по крайней мере, оно звучит лучше, чем Змея или Бестия. Но позвольте мне продолжить.

– Да, конечно.

– Итак, с именами мы разобрались. Теперь о причинах вашего пребывания здесь. Дело в том, что временами вы впадаете в состояние последовательного солипсизма. Проще говоря, вы убеждены, что окружающий мир существует только в вашем сознании, и поступаете соответственно. Понимаете?

– Не совсем. Что значит "поступаете соответственно"?

Она вздохнула и нахмурилась.

– Это значит, что вы становитесь опасны для себя и для других. На вашем счету несколько покушений на убийство и на самоубийство.

Златовласка замолчала. Я опустил голову и задумался.

– Если это правда, почему я не в тюрьме или не в дурке для преступников?

– Вы избежали этой тяжкой участи, потому что вовремя обратились за помощью к нам.

– Значит, я сам к вам пришёл? Давно я здесь?

– Да. Около девяти месяцев. Вы оказались у нас сразу после того, как пытались убить свою жену. Кстати, на днях она должна навестить вас. Подробности узнаете у Гиппократа – сегодня в шесть вечера вам необходимо прийти к нему. Он живёт неподалёку.

Я поднял голову и внимательно посмотрел на Златовласку: абсолютно спокойное лицо, добрые глаза, идеальная фигура, но что-то с ней было не так. Что именно, понять я так и не смог. Несмотря на это или, возможно, благодаря этому, моя симпатия к ней только росла.

– Не знал, что у меня есть жена. С ней всё в порядке? Я хочу сказать: я её не покалечил, когда пытался…кхм?

– Честно говоря, не знаю, но я её видела и даже говорила с ней пару раз – по-моему, у неё всё хорошо.

Несколько секунд мы молчали, а потом я спросил:

– Какая она? Как её зовут? Сколько ей лет?

– Красивая. Имени не знаю. Кажется, вы – ровесники.

– Хм, – я горько усмехнулся, – осталось узнать, сколько лет мне.

Златовласка улыбнулась, кулачком подпёрла подбородок и сказала:

– Разве имеет значение, сколько времени вы прожили? Это то же самое, что имя, данное при рождении. Что ваше имя может рассказать о вашей сущности? Так же и возраст ничего не говорит о человеке.

– Да вы философ, милая барышня.

– Не смешите меня, Есенин. Философ и милая барышня – несовместимые понятия. Что ещё вы хотите узнать? Спрашивайте скорее, меня ждёт ещё один пациент.

– Вы сказали, что предоставляете полную свободу адекватным пациентам. Так?

Она кивнула.

– Но я же опасен? И вы не боитесь?

– Видите ли, одно из главных правил "Солитариуса" гласит: свобода влечёт за собой ответственность. Это значит, что за все свои поступки нужно отвечать. Мы предоставляем вам свободу – на территории центра, а вы отвечаете за свои поступки.

– Значит, центр покинуть нельзя? А говорите: полную свободу.

– Есенин, не притворяйтесь дураком. Если бы это пошло вам на благо, мы бы с радостью разрешили вам покинуть "Солитариус". К тому же вы забыли, что нас окружают многокилометровые леса. Вы просто-напросто заблудитесь, если мы вас отпустим.

– Ничего себе. А где мы вообще находимся?

– В Сибири.

Я напряг память в попытках что-нибудь вспомнить, но тщетно.

– Где я жил до того, как оказался здесь?

– Ваши личные данные знает только Гиппократ. Мне он сообщает только самое необходимое. Такова политика нашего центра. Подробности узнаете вечером.

– Хорошо. Я вот чего не пойму. Если я кого-то убью или попытаюсь, как я отвечу за это?

– Мы накажем вас. Как именно – решает Гиппократ. Он подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю.

– Вы считаете, что больные люди должны отвечать за себя? Не кажется ли вам…

– Нам ничего не кажется, – раздражённо перебила Златовласка. – Мне пора идти. Встретитесь с Гиппократом и всё узнаете. В шесть, не забудьте.

– А сейчас сколько?

Она кивнула на стену позади меня.

– Одиннадцать. Часы у вас за спиной. Кстати, обед в двенадцать, если пожелаете. Я сейчас попрошу вашего приятеля – он вам всё объяснит и покажет.

– Приятеля?

– Да, вы с ним дружили, если можно так сказать, пока вы не отключились.

– Он тоже болен?

– Вот у него и спросите. Извините, но мне пора.

– Да, конечно. Рад знакомству, хм, Златовласка.

– С возвращением, – улыбнулась она и вышла, закрыв за собой дверь.

Я встал с кровати и подошёл к окну. Судя по пышности трав и берёзовых шевелюр, на дворе царило лето. Только небо как-то неопределённо насупилось: то ли хотело засмеяться, то ли заплакать. Что-то похожее творилось и во мне.

«Почему я помню, кто такой Есенин, но ничего не помню о себе? – Я постучал пальцами по подоконнику и повернулся лицом к комнате. Больше всего меня заинтересовали двери напротив кровати. – Неужели это то, что я думаю?»

«Почему базовые знания о мире и даже само понятие «базовые знания» сохранились в моём мозгу, а память о себе – нет? – продолжая размышлять, я подошёл к двери, что была ближе к окну, и повернул тяжёлую золочёную ручку. – Ага, ванная. Ничего себе!»

Поражало само наличие отдельной ванной комнаты в таком месте, но наличие такой ванной прямо-таки ввело меня в ступор. Напротив входа висела встроенная в шкафчик светло-коричневая – в тон стенам – раковина, а над ней – прямоугольное зеркало в деревянной раме. Около небольшого окошка стоял комод, а слева от него – самая необычная ванна, которую мне доводилось видеть. Необычность её заключалась в том, что она была сделана из досок, вероятно, дубовых, верхнюю часть которых обтягивала одна стальная полоска, а нижнюю – две. Как деревянная бочка, только широкая и длинная, в полтора человеческих роста, а высотой примерно мне по пояс. Я шагнул к зеркалу, и включился свет: автоматическое освещение, значит. Молодой мужчина в белой футболке недоверчиво смотрел на меня из зазеркалья. Бледное лицо с блестящими глазами, короткие светлые волосы, отливающие рыжиной густая борода и усы. Неужели это я? Повернул один вентиль, второй, проверяя наличие горячей воды. Убедился, что она есть. Умылся холодной и вытер лицо найденным в комоде полотенцем.

«Да, любопытно», – вслух сказал я, повесил полотенце на крючок справа от зеркала и вышел. За второй дверью прятался туалет. Унитаз, к счастью, оказался обычным, а не деревянным.

«Наверное, этот Гиппократ объяснит мне всё. Ну и цирк они тут устроили. Она сказала, что я – поэт. Значит, должны быть какие-то записи».

Я нашёл их в тумбочке возле кровати. Две обыкновенные общие тетради и маленький чёрный блокнот. Одна из тетрадей оказалась черновиком, исписанным наполовину, и я положил её обратно. Открыл вторую и начал читать:

«Их нет. Есть только Ты один.

В безбожной пустоте глаза Твои отверзлись

И создали сей мир,

От истины спасаясь,

Но память воскресит

Убитый ложью страх…»

Я бегло просмотрел остальные страницы. Мне было сложно поверить, что весь этот бред придумал я. На последней странице большими буквами было написано, но явно не той рукой, что писала остальное:

НАСИЛИЕ – ПУТЬ В НИКУДА.

Громкий стук в дверь прервал мои размышления. Я убрал тетрадь с блокнотом в тумбочку и сказал: "Войдите!"

Дверь открылась, и в комнату вошёл низенький лысый старичок с длинной седой бородой. Одет он был в старомодный светло-серый костюм. По тому, как он двигался, я сразу понял, что, несмотря на преклонный возраст, это чрезвычайно бойкий человек.

– С возвращением, Есенин! Вы, должно быть, меня не помните? – произнёс старичок бархатным голосом, который плохо вязался с его внешностью – как будто кто-то другой говорил за него.

– Здравствуйте! Извините, да, я не помню вас. Вы, наверно, тот самый Гиппократ?

– О, что вы! Гиппократ никогда не приходит к нам.

– Ещё раз извините.

– Не стоит, мой юный друг, не стоит! Но позвольте же пожать вашу руку! Я несказанно рад снова видеть вас в добром здравии!

– Э-э-э, спасибо.

Старичок подошёл ко мне и с чувством начал трясти мою руку в своей, глядя мне в глаза и приговаривая:

– Очень, очень рад!

– Спасибо. Прошу прощения, но как вас зовут?

Он наконец отпустил мою руку и хитро усмехнулся в бороду, которая была подлиннее моей. Светло-голубые глаза его светились умом и безумием – мне почему-то подумалось именно так.

– Наша юная надсмотрщица категорически запретила напоминать вам, как вы звали меня и всех остальных.

– Вы о Златовласке?

– Это для вас, Есенин, она – Златовласка, а для меня – Бестия, – весело сказал старик. – Всё в мире пронизано субъективностью. Мы все живём в разных мирах, понимаете?

– Думаю, да. А Бестия, потому что белокурая?

– И поэтому тоже. Удивительно, не правда ли, что после приступов, как называет это Бестия, мы ничего не помним о себе, а всё остальное помним? Вас это не удивляет, Есенин?

– Да, мне сразу пришла в голову эта мысль. Постойте, а вы что, тоже теряли память?

– Конечно. Мы все здесь время от времени теряем память. На этом и специализируется "Солитариус".

– Значит, я не один такой… Хоть какое-то утешение, – я усмехнулся и посмотрел на своего собеседника. – Подождите-ка… Время от времени? Как это понимать?

– Ах, если бы я знал! Они говорят, что это случалось с нами не раз. Я, например, за полтора года, проведённых здесь, терял память трижды. В последний раз это произошло около двух месяцев назад. А вы, насколько я помню, – он с горечью рассмеялся, – забывались – о, какое подходящее слово! – дважды, не считая вчерашнего. Однако я знаю это только с ваших слов, а вам, понятное дело, сказала об этом Бестия.

– Они что-нибудь говорят о причинах? Вот у вас какой диагноз? Мне Бе… то есть Златовласка, сказала, что я болен последовательным солипсизмом. Я и не думал, что солипсизм – это болезнь.

– Они пытаются понять, почему это происходит с нами. Так они говорят. Солипсизм… – задумчиво покачал он головой. – Вряд ли это диагноз. Возможно, Бестия сказала так, чтобы вы поняли. Или же… Ну, это неважно, и говорить нечего.

– У вас тоже солипсизм?

– Нет. У меня якобы паранойя, – с заметным раздражением сказал старик. – Однако не будем об этом.

– Хорошо… Так как же мне вас называть? Я ведь вас совсем не знаю.

– О, называйте как хотите, я не обижусь! Подумайте, а я покамест тихонько посижу на этом прекрасном стуле.

Я присел на кровать и задумался, но в голову лезли не слишком благозвучные имена вроде Хоттабыча и Мерлина. Хоть старик и сказал, что не обидится, я всё-таки решил найти в памяти имя получше. И нашёл. Точнее, оно само всплыло в сознании.

– Если вы не возражаете, я буду называть вас Сократом.

– Великолепно! Вы точно не притворяетесь?

– Нет, почему вы так… – я замолчал, сообразив, в чём дело. – Значит, раньше я так вас и называл?

– Да. Это просто невероятно! – восторженно воскликнул Сократ.

– Действительно, удивительно. То же самое вышло и со Златовлаской. Это, вероятно, о чём-то говорит?

Он погладил бороду и ответил:

– Сложно сказать. Не стану ничего утверждать, но мне кажется, что это говорит о некой автоматизированной направленности мозга, о несвободе выбора, о предопределённости, если хотите. Даже если ваш мозг просто-напросто где-то в своих глубинах сохранил информацию о наших именах, а вы её выудили оттуда. Я хотел сказать: часть вашего мозга, отвечающая за ассоциативное мышление, выудила её оттуда. Однако это только мои домыслы.

"Старичок-то не так прост, как кажется", – подумал я. А вслух сказал:

– Не зря я назвал вас Сократом.

– О, что вы, молодой человек! Я очень далёк от истинной мудрости. Но вот что я хочу добавить: если мозг сохранил эту информацию, то можно предположить, что он сохранил и другую, более важную, а именно: информацию о нашем прошлом. Если это так, то остаётся только найти способ вызволить её из темницы подсознания.

– Вы тоже не помните своего прошлого? Златовласка сказала мне, что я – поэт, что у меня есть жена, а больше ничего. Но сам я вообще ничего не помню о прошлом.

– Здесь никто не помнит своего прошлого. Всё, что мы о нём знаем, мы знаем от руководства. А оно отказывается много рассказывать нам. Это, видите ли, может негативно сказаться… Порой мне даже кажется… Да что же это в самом деле я вас своими догадками потчую! Вам ведь наверняка хочется узнать, как мы тут живём!

– Мне бы хотелось вспомнить, кто я. Но раз уж это невозможно, – я нахмурился, – то делать нечего.

– Одно другому не мешает, дружище! Вы спрашивайте, а я по мере возможностей буду вам отвечать. Авось что-нибудь и всплывёт.

– Хорошо. Какой сейчас год?

– Сегодня… Двадцать пятое июня две тысячи восемнадцатого года.

– Где мы находимся?

– Где-то в Сибири. Точного местонахождения никто из нас не знает. Ни Гиппократ, ни Бестия, ни помощники не желают об этом говорить.

– Что за помощники?

– Что-то вроде санитаров. Но руководство против того, чтоб мы их так называли. Поэтому между собой мы зовём их дуболомами, – ехидно улыбнулся Сократ, но тут же как будто чего-то испугался и прошептал: – Ох, зря я вам это сказал. Ох, зря…

– Почему?

Старик зачем-то посмотрел по сторонам, подошёл к окну, что-то высматривая, потом обернулся и громко заговорил:

– Итак, на чём мы остановились? Ах да! Помощников трое. Появляются они у нас редко, однако если вы их увидите, можете быть уверены, что у кого-то приступ.

Я был удивлён его поведением, но решил промолчать. "Чёрт знает, что здесь творится, – мелькнула у меня мысль. – Лучше пока не спешить".

– Понятно. А сколько всего пациентов?

Сократ поднял глаза к потолку и, что-то бормоча, принялся загибать пальцы на левой руке.

– Всего получается четырнадцать. Восемь мужчин и шесть женщин. Женщины живут в коттедже рядом с нами. Я вам покажу.

– Это тоже коттедж? – обвёл я рукой комнату.

– О, я не совсем уверен, что это правильное название, однако все привыкли так говорить.

– Сколько здесь комнат?

– Десять: четыре на первом этаже и шесть на втором. Две сейчас свободны. Плюс гостиная, библиотека и кухня.

– А ванная и туалет, – показал я рукой на них, – есть во всех комнатах?

– Да, – хмыкнул Сократ. – Полагаю, вы пришли в восторг от ванной?

– Не то слово, – улыбнулся я. – Значит, такие ванны у всех?

– Насколько мне известно, да.

– Здорово. Да уж, не похоже на обычную психушку.

Старик снова хмыкнул.

– Бестия не сказала вам, что мы платим за лечение большие деньги?

Я ошарашенно посмотрел на него.

– Большие деньги? Нет, она ничего об этом не сказала. Хотя мне следовало бы догадаться. Конечно, кто же в здравом уме стал бы всё это делать только из добрых побуждений… Значит, все пациенты – богатые люди.

– Очень богатые, друг мой! Однако вы не знаете Гиппократа, – Сократ перешёл на шёпот. – Уверяю вас, он мог бы заниматься этим бесплатно, только ради идеи.

– Ради какой идеи? И вообще, что он за человек?

– О, Гиппократ – интереснейший человек! – Он снова сел на стул и, наклонившись ко мне, ещё тише прошептал: – Как по мне, он здесь единственный псих. С виду он добр и спокоен, однако глаза его выдают. В нём скрывается что-то страшное, какое-то чудовище, ей-богу! Сами увидите. Да и Бестия не лучше. Разве вы ничего не заметили, когда беседовали с ней?

– Я… Не знаю, вроде бы нет.

– По-моему, она нас ненавидит.

– Почему?

– У меня есть кое-какие предположения на этот счёт, но пока я предпочёл бы не говорить о них. Вы уверены, что ничего не заметили?

– Ну… Да, думаю, что если бы что-то такое было, я бы обратил внимание.

Сократ как-то подозрительно глянул на меня, выпрямился и снова заговорил нормальным голосом.

– Да, Гиппократ – личность выдающаяся. Он очень умён и невероятно проницателен. Он читает людей как открытую книгу. Однако это не мешает ему оставаться беспристрастным. Вы сегодня с ним встречаетесь, не так ли?

– Да, в шесть. Правда, я не знаю, куда идти.

– О, это ничего! Я вас провожу, если хотите. Или вот что… – Он посмотрел на часы позади меня. – Мы можем немного пройтись, и я вам всё покажу. Как раз успеем к обеду. Его подают с двенадцати до часа. Однако…

Тут он снова наклонился ко мне и прошептал:

– Я бы вам не советовал налегать на пищу.

– Почему? – перешёл на шёпот и я.

– Долго объяснять. Просто поверьте мне.

– Думаете…

– Тссс!

– А можно совсем не есть?

– В последнее время я тоже к этому склоняюсь. Но всё же лучше немного съедать, для вида.

Сократ встал и продолжил уже громким голосом.

– Однако если не желаете обедать в столовой, можете заказать необходимые продукты. Составьте список и отдайте его Бестии. Через какое-то время, но вряд ли раньше, чем через месяц, продукты будут у вас.

– Ясно, – я начал подозревать, что диагноз, поставленный Сократу, верен. – А как их доставляют? Кстати, ведь моя жена должна скоро приехать. Или прилететь?

– Наверное, она прилетит. Где-то неподалёку, но не на территории "Солитариуса", есть аэродром и склад. Провизию самолётами доставляют туда, а оттуда уже привозят на квадроциклах в столовую. По крайней мере, так говорит Бестия. Сам я ни разу не слышал шума самолёта.

– А вас кто-нибудь навещал?

– Нет, – помрачнел старик. – Жена моя умерла, а сын с дочерью… Однако мне не хочется об этом говорить, извините.

– Ничего, я понимаю. Значит, здесь есть повара и водители?

– Один водитель и три повара.

– Ну и?

Сократ непонимающе уставился на меня.

– Вы о чём?

– Вы разговаривали с ними? Пытались что-то узнать?

– О, конечно! Однако это бесполезно, – горько улыбнулся он, поглаживая бороду. – На все вопросы, касающиеся нашего прошлого, они отвечают: "Мы ничего об этом не знаем". А если спросить их о местонахождении "Солитариуса" или о чём-то, что может помочь нам это понять, они говорят: "Нам запрещено об этом говорить".

– Но для чего им понадобилось скрывать от нас это? – почесал я затылок.

Сократ приложил палец к губам и подошёл к входной двери. Затем приоткрыл её и высунул голову наружу.

"Да, похоже, что не якобы, – встревоженно подумал я. – Как бы он чего не вытворил…"

Он тихонько прикрыл дверь, повернулся ко мне и еле слышно прошептал:

– Для чего? Надо полагать, для того, чтобы мы не вспомнили, что мы оказались здесь не по собственному желанию, что нас держат здесь насильно – в качестве подопытных кроликов!

Глава 2

Я приподнял брови и хотел было спросить, почему он так думает, но в этот момент в дверь постучали. Сократ страшно побледнел, отшатнулся от двери и бросил на меня испуганный взгляд. "Неужели и правда кто-то…" – додумать эту мысль я не успел, потому что дверь открылась.

Вошедший мне не понравился с первого взгляда. Мужчина неопределённого возраста в лёгких чёрных брюках и белой рубашке с расстёгнутым воротом, бесцветные жидкие волосы, крючковатый нос, ухмылка на очень тонких губах и невероятно ехидное выражение лица, которое я перевёл на язык слов как "хочу сделать гадость!". Гость поклонился и скрипучим голосом произнёс:

– Моё почтение, господа… кролики, – он, ухмыляясь, подмигнул Сократу. – Смотрю, Хоттабыч, ты всё ещё мнишь себя рабом лампы.

– О чём вы… – дрожащим от гнева голосом начал Сократ, но незнакомец перебил его и повернулся ко мне:

– Видишь ли, Маяковский ты мой драгоценный, дедулька наш прямо-таки одержим этой идеей: дескать, заточили его, бедняжку, злодеи в белых халатах…

– Прошу прощения, кто вы? – прервал я его неторопливую едкую речь. – Почему вы мне тыкаете?

Гость почесал указательным пальцем левой руки верхнюю часть своего горбатого носа, поднял глаза к потолку и продекламировал:

– Кто я? Ответ на сей вопрос      сокрыт в глубинах разума Вселенной! Какой поэт во мне пропадает! – горестно вздохнул он.

Лицо Сократа источало отвращение. Казалось, он еле сдерживается, чтобы не кинуться на гостя. А тот продолжал, всё так же противно ухмыляясь:

– Я тебе тыкаю, Шекспир ты мой недорезанный, потому что знаю тебя лучше, чем ты сам. А если бы и не знал, так что ж? Можно подумать, ты что-то из себя представляешь, чтоб к тебе на вы обращаться.

– Жалкий вы червяк, вот вы кто! – всё-таки не выдержал Сократ. – Ничего нового, однако это переходит все границы! Подлец и негодяй! Я…я…

Он начал задыхаться от гнева, а гость громко и ехидно расхохотался.

– Ох, насмешил! Подлец и негодяй! Какая прелесть, добрый ты мой дедушка!

Я смотрел на него и не мог понять, чего он добивается.

– Послушайте! – сказал я ему. – Что вам нужно? Если вы пришли насмехаться над нами, то прошу сию минуту покинуть мою комнату. Сейчас же!

– Ого! Да наш Лермонтов осмелел! А если я не хочу покидать твою комнату, а? Что, вызовешь меня на дуэль? Если мне не изменяет память, а она мне не изменяет – в отличие от твоей, все рифмоплётчики ничего не смыслили в дуэлях.

– Есенин, пойдёмте отсюда! – Сократ попытался пройти мимо гостя, но тот загородил ему дорогу рукой, а потом вцепился ей Сократу в бороду и с силой дёрнул. Старик вскрикнул от боли и оттолкнул обидчика.

– Вы что себе позволяете, мерзавец?

– Абракадабра! Трах-тибидох! – подняв руку с волосами из бороды Сократа на уровень глаз, торжественно проговорил гость. – Хочу… чтоб… поганый Хоттабыч подох!

Он ликующе переводил взгляд с Сократа на меня. Я был настолько поражён, что не мог вымолвить ни слова. Сократ, видимо, тоже.

– Что же это такое?! – с притворным огорчением протянул незнакомец и бросил клок бороды на пол. – Хоттабыч, ты – шарлатан!

– Я… буду жаловаться Гиппократу, мерзкий вы человек! – чуть не плача, пробормотал Сократ. – Я всё ему расскажу!

Мерзкий человек почесал нос, гадко улыбнулся и ответил:

– Серьёзно? Ну что же, милый ты мой старикашка, пойдём вместе, прямо сейчас! Расскажешь ему обо мне, какой я мерзавец, ну и прочее, но, боюсь, мне придётся защищаться, – он вздохнул. – Да, придётся сказать нашему главному шизику, что старикан снова принялся за своё! Мне, конечно, очень не хочется сдавать своего товарища в лапы науке, но… Коли нет другого выхода…

Сократ был зол и испуган одновременно – это легко читалось на его лице.

– Никуда я с вами не пойду, наглец вы этакий!

– Довольно! – я решил положить этому конец и встал с кровати, глядя незнакомцу прямо в его нагло смеющиеся глаза. – Не знаю, чего вы добиваетесь, но у вас ничего не выйдет! Прочь с дороги!

Я решительно оттолкнул его, пропустил вперёд Сократа, напялил сандалии, и, выходя из комнаты, бросил последний взгляд на гостя. Он скорчил гримасу, изображая кролика, и подмигнул мне. Я ничего не сказал и отправился догонять старика. Он ждал в коридоре неподалёку от комнаты и, увидев меня, махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Потрясённый произошедшим до глубины души, я молча шёл по узкому коридору, устланному длинным мягким ковром. Здесь, как и у меня в комнате, приятно пахло деревом. Сократ открыл дверь в конце коридора. "Гостиная", – машинально определил я, когда мы проходили через большую комнату с двумя мягкими диванами, по бокам которых стояли высокие светильники, и несколькими креслами. Широкие окна были занавешены лёгкими бежевыми тюлями.

Сократ открыл следующую дверь, и мы оказались в прихожей – прямо напротив нас был парадный вход. Слева и справа я увидел такие же двери, как и та, которую мы только что открыли. Старик заметил моё любопытство и сказал, показывая на правую от себя дверь:

– Там кухня. А там – библиотека и лестница на второй этаж. Хотите взглянуть?

– Нет, пожалуй, позже.

– Как пожелаете.

Он потянул на себя массивную чёрную дверь, и мы вышли на улицу. Точнее, на просторную прямоугольную террасу, опоясанную перилами из резных балясин, с высоким ромбовидным крыльцом посередине. Слева от крыльца стояло кресло-качалка, справа – длинный стол, а вокруг него – диванчики и кресла со съёмными белыми сиденьями и подушками. Вся мебель, включая стол, была плетёной. Я, хотя и был взволнован произошедшим в моей комнате, в очередной раз удивился необычайной красоте, окружающей меня. "Но должен ли я удивляться? – сказал я себе. – Я ведь очень богат, значит, привык к подобной роскоши". Коттедж – по крайней мере, с этой стороны – окружали толстые лиственницы и сосны, пронзающие тоскливое небо. От подножия крыльца брали начало три хорошо утоптанные тропинки или, быть может, правильнее сказать, дорожки, учитывая их ширину. Одна из них вела прямо в лес, до которого было метров двадцать, не больше; вторая уходила правее и сначала тянулась вдоль опушки, но затем тоже скрывалась в чаще; третья предлагала пойти налево, куда-то за коттедж. Сократ уже начал спускаться с крыльца, но я его остановил.

– Постойте, Сократ.

Он обернулся и выжидающе уставился на меня.

– Кто это был?

– О, мой друг, это подлец! Гадкий, жалкий…

– Это я понял, – перебил я старика. – Кто он такой?

– Мы зовём его… – он замялся, видимо, сомневаясь, стоит ли ему это говорить и тем самым нарушать запрет Златовласки. – Мы… а, да какая разница теперь! Мы зовём его Шапокляк.

– Это же вроде бы женское имя? – усмехнулся я.

– Ну да. Зато оно лучше некуда отражает его сущность. Некоторым больше нравится Чёрт или Червь, а также Паразит, Козёл, ну и… Однако я не стану озвучивать всё, хотя он и заслуживает.

– Понятно. Он тоже пациент? Чем он болен?

– Да, пациент. Он живёт в соседней с вами комнате. Однако чем он болен, никто не знает. Лично мне кажется, что ничем, – раздражённо сказал Сократ и зажал рот ладонью.

– Почему же он так себя вёл?

– Он всегда так себя ведёт, Есенин. Наверное, желание унизить другого у него в крови. Поэтому никто его здесь не любит. Все люди как люди, культурные, вежливые, только он один такой.

– А что Гиппократ со Златовлаской?

– Что?

– Они знают о его поведении?

– Ах, вы об этом… Да, знают. "Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений", – он облокотился на перила и весьма похоже передразнил завораживающий голос Златовласки, что выглядело довольно сюрреалистично. – Понимаете, Есенин, в "Солитариусе" есть два основных закона. Первый: ты можешь говорить и думать что угодно. Можешь ругать и обзывать даже Гиппократа, если хочешь. Однако второй закон ограничивает силу первого: свобода влечёт за собой ответственность. Под этим подразумевается неприемлемость физического насилия, в том числе по отношению к себе. Попытки убежать приравниваются к применению насилия.

– Очень интересно. Златовласка говорила мне об этом. Вроде как Гиппократ определяет наказание?

– Да. Всё зависит от… Однако всё это мне известно только в теории. Я ещё ни разу не нарушал закон и не видел, что бывает с тем, кто его нарушил. Хотя мне приходилось видеть, как уводят виновника.

– Уводят? Куда уводят?

Сократ посмотрел по сторонам и прошептал:

– В лабораторию.

– В лабораторию?

– Тихо, друг мой! Потом… – и он снова заговорил нормально. – Так вот, его увели в изолятор прямо из комнаты. Насколько мы поняли, он хотел покончить с собой. Это было ужасно. Помощники связали ему руки за спиной и заткнули рот кляпом, однако ноги у него были свободны, он ими и лягался, пытаясь вырваться… Жутко стонал и хрипел. Как, прошу прощения, животное, которое ведут на смерть.

Он замолчал, явно подавленный этим воспоминанием.

– А что было дальше?

– Дальше? Ничего. Примерно через месяц он вернулся.

– Он что-нибудь рассказал?

– Нет. В изоляторе у него случился приступ. Но вернулся он иным человеком.

– Что значит иным?

Сократ задумчиво погладил бороду.

– Сложно объяснить, Есенин. Вроде тот же человек, однако что-то в нём не так. Чего-то… не хватает.

– А я? Изменился или нет? – посмотрел я ему в глаза.

Он спокойно встретил мой взгляд и ответил:

– По-моему, нет. Но ведь вы и не были в изоляторе.

– Вероятно, когда-то был. Златовласка сказала, что я несколько раз пытался кого-то убить и покончить с собой.

Сократ недоверчиво хмыкнул, но ничего не сказал и уткнулся взглядом в пол.

– Странно всё это, – пробормотал я, постукивая пальцами по лбу.

Внезапно мою голову пронзила острая режущая боль. Всё превратилось в сплошной бесцветный туман. Я попытался сдвинуться с места, но не смог даже пальцем пошевелить. Голову как будто резали изнутри раскалённые ножи. И вдруг, так же внезапно боль прекратилась. Мир снова обрёл чёткие очертания. Я стоял на том же месте. Сократ так и не поднял глаз, и, видимо, ничего не заметил.

– Да, – еле слышно произнёс он.

– Что? – не понял я.

– Странно.

– А, да.

Он повернулся лицом к лесу и в очередной раз погладил бороду.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, друг мой.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Кто, по-вашему, более безумен: тот, кто бежит от реальности или тот, кто идёт ей навстречу? Подумайте, я вас не тороплю.

Я задумался, к своему удивлению обнаружив, что приступ боли не повлиял на мою способность ясно мыслить. Вопрос меня заинтересовал.

– По-моему, всё зависит от реальности. Если она враждебна человеку, то разумнее всего… Но куда убежишь от реальности? Либо в небытие, либо в другую реальность, например, в книги, где жизнь прекрасна, или в мечты о другом мире, то есть о другом себе. Прошу прощения, но ваш вопрос сформулирован так, что на него нельзя ответить однозначно.

Сократ грустно улыбнулся.

– А на какой вопрос можно ответить однозначно? Однако, хорошо, я уточню. Если всякая реальность враждебна человеку – а так и есть, – то кто более безумен: бегущий от неё в небытие или идущий ей навстречу, принимающий её, готовый смириться с ней?

– Иными словами, кто разумнее: самоубийца или живущий? Правильно?

Он кивнул.

– Грубо говоря, да.

– А почему вы спрашиваете?

– О, меня очень интересует данный вопрос, друг мой! Хочется услышать ваше мнение.

– Хм. Мне кажется, всё зависит от реальности, от того, насколько она враждебна, насколько она невыносима. Если нет ни малейшего шанса что-то исправить, то, конечно, разумнее убить себя, чем мучиться. Но ведь шанс – или хотя бы иллюзия шанса – есть всегда. И всё-таки вы снова сформулировали вопрос так, что однозначного ответа не дашь. И что значит более безумен, разумнее? Это ни о чём не говорит. Кто сильнее – вот что лучше спросить. Сильнее тот, кто борется с реальностью, не убегая от неё.

– Мне понятна ваша точка зрения, мой друг. Но как знать, вдруг этот ваш сильный, борющийся с реальностью просто-напросто близорук и не видит того, что видит слабый? Что, если этот сильный недалеко ушёл от животных? Они именно так и живут: борются с реальностью, не убегая от неё.

– Животные не борются, они просто принимают реальность, потому что не могут иначе. Однако…

"Тьфу ты! – ругнулся я про себя. – Заразился".

– Вы меня не поняли, Сократ. Я не имел в виду наивных глупцов или людей, живущих инстинктами. Слепота – это, быть может, и сила, но сила звериная. Она не способна изменить реальность, она и не хочет её менять. Как бы это сказать… Волк не спрашивает себя, хороша ли реальность, в которой он живёт. Он просто живёт. Он слился с этой реальностью. Что?

Слушая меня, Сократ качал головой и улыбался, и в конце концов я сбился.

– О, прошу прощения, дружище, я не хотел вас перебивать! Однако я несказанно удивлён, что вы так хорошо мыслите сразу после приступа. Прошу вас, продолжайте.

– Так вот. Разница между силой звериной и духовной в том, что духовно сильный пытается изменить реальность, прекрасно понимая, что в случае неудачи его реальность может стать ещё хуже, чем была. И если так и случается и шансов не остаётся, он не сопротивляется. Возьмём, к примеру, Сократа – я имею в виду настоящего, – уточнил я, и старик хмыкнул, – и Иисуса. Когда они поняли, что реальность оказалась сильнее, то признали своё поражение и тем самым одержали над ней победу. Я бы сравнил их казнь, особенно казнь Иисуса, с детонатором, который привёл в действие заложенный ими в учениках словесный динамит. Или, если хотите, то был не динамит, а чума замедленного действия. Уверен, что если бы Иисус попытался избежать распятия, мы жили бы в другом мире. И Сократ, самолично принявший яд, возможно, положил начало концу старых порядков. Вряд ли они пошли на смерть, потому что знали, что это перевернёт мир. Быть может, они надеялись на это, но в конечном итоге причиной их покорности стало отсутствие страха перед смертью. Животное же всегда сопротивляется, оно не может иначе.

– Великолепно, Есенин. Вы, безусловно, в большей степени, чем я, заслуживаете зваться Сократом, – уже не улыбаясь, сказал Сократ. – Однако нам пора в столовую. Не возражаете, если сначала мы пообедаем, а уж после я покажу вам всё остальное?

– Нисколько. Признаться, я малость проголодался. Надеюсь, кормят здесь хорошо.

– О, об этом не беспокойтесь! Наши повара отлично справляются. Вот только… – он раздосадованно махнул рукой и замолчал.

– Что только?

Он снова махнул рукой и начал спускаться с крыльца. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Глава 3

Остановившись у развилки, Сократ кивнул на правую дорожку и сказал, что она ведёт к коттеджу Гиппократа, в котором тот жил вместе со Златовлаской и помощниками. Нам же, чтобы попасть в столовую, нужно было идти прямо. Перед тем, как войти в лес, я оглянулся на коттедж: снаружи он смотрелся не менее привлекательно, чем внутри, даже более, он как будто излучал какое-то тепло, так что при взгляде на него меня охватило чувство умиротворения – не совсем уместного, учитывая обстоятельства.

Из дальнейшего разговора я узнал, что территорию Солитариуса как бы делит на две части река: «Не очень широкая, но местами достаточная глубокая, чтобы утонуть», – то ли пошутил, то ли нет Сократ. В одной части – нашей, как выразился старик, находились, помимо жилых коттеджей, столовая, две бани – женская и мужская, так называемая зона отдыха: небольшой кинотеатр, дом искусств и «практически никому не нужный» спортзал. А в другой – «их» – коттедж Гиппократа, домики привратника и другого обслуживающего персонала, изолятор, а также домик для гостей, где пациенты встречались с родственниками. Через речку были перекинуты два моста: один – неподалёку от столовой, вёл к изолятору, второй – к жилищу Гиппократа.

Минут через десять нам встретилась узенькая тропинка, приглашающая свернуть налево, «к женщинам». Тут же стояла шестигранная деревянная беседка – «на случай, если дождь застанет в пути». Сам путь постоянно петлял и иногда вынуждал нас преодолевать неглубокие овражки, в одном из которых бил слабый родник.

Чем дольше мы шли, тем лес становился гуще. По обочинам рос орешник и ещё какие-то кустарники, а в одном месте мне на глаза попался цветущий малинник. К соснам и лиственницам добавились ели, берёзы и молодые дубы. Они встречались и раньше, но здесь их было гораздо больше. Я смотрел по сторонам и чувствовал, как во мне пробуждается нечто вроде радости, хотя поводов для радости, в общем-то, у меня не имелось. Но как можно было думать о чём-то плохом, когда птички ласкали слух одами жизни, от терпкого хвойного запаха приятно кружилась голова, а небо неожиданно заулыбалось? И всё же не думать я не мог.

– Послушайте, Сократ, – сказал я, – а вам не кажется странным, что здесь всего два врача? Как вообще они нас лечат?

– Два врача? О нет, мой друг, врач здесь один – Гиппократ, да и тот… Бестия скорее медсестра, чем врач, – мне послышалось в его голосе злорадство. – Что касается лечения, формально нас никак не лечат. Никаких лекарств, никаких обследований, ничего такого. Однако…

Он жестом поманил меня к себе и, когда я подошёл, зашептал мне прямо в ухо:

– Я уверен, что они добавляют что-то в пищу. Возможно, что и в воду. Не спрашивайте, я не знаю что и как это на нас влияет. А в изоляторе, по-моему, они проводят какие-то эксперименты. Пока у меня нет никаких доказательств, но я обязательно их найду.

Я выпрямился и посмотрел ему в глаза: они как-то странно блестели. «Всё-таки он действительно болен», – подумал я, а вслух сказал:

– Я вспомнил, что Златовласка сделала мне укол, когда я только очнулся. Вы говорите, никаких лекарств?

– Ах, это. Да, после приступа они что-то вкалывают нам. Кажется, обезболивающее.

– Понятно. Далеко нам ещё идти?

– Почти пришли.

– А здесь водятся какие-нибудь животные?

– Говорят, что олени есть, лоси, кабаны, однако лично я видел только зайцев и лис. Желаете поохотиться?

– Нет, что вы. Зачем убивать без нужды?

– Вы правы, мой друг, незачем. Однако человечество во все времена, не считая первобытности, только этим и занималось, и я не об охоте. Вот вы говорили, что духовная сила способна изменить реальность. Может быть, и способна, но до сих пор она мало что изменила. Победил не Иисус, а звериная сила в лице церкви.

– Тем не менее первые шаги сделаны. Человечество постепенно отказывается от ненужного насилия. Это долгий и болезненный процесс. Эволюция. Ребёнок в первые годы жизни не понимает, что хорошо и что плохо. Он мучает кошку из любопытства, он не знает, что ей больно, в нём нет сострадания. Как говорил настоящий Сократ, зло – это незнание добра.

– Вы – оптимист, Есенин.

– Пожалуй.

– Однако я не верю, что человечество сможет жить без насилия.

– Почему? Вы, например, можете?

Тем временем дорожка вывела нас на большую поляну, пестрящую разнообразными цветами, названий которых я не знал или не помнил, если не считать ромашек и одуванчиков. На противоположном краю стоял продолговатый бревенчатый домик с двускатной крышей из деревянной черепицы, а рядом с ним – открытая веранда.

– Вот и пришли, – Сократ так и не ответил на мой вопрос. – Неплохо, правда?

– Да, очень красиво. Сказочный пейзаж.

– Видите, там, застоловой, деревья? Это, так сказать, фруктовый сад, а за ним теплицы и парники.

– Здорово. И что там растёт?

– О, много чего, друг мой! Экзотики, правда, нет, но она нам и ни к чему.

Мы поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли внутрь. Столовая оказалась небольшой, зато весьма уютной. Безжалостно – в хорошем смысле – пахло едой. «Оставь печали, всяк сюда входящий» – само собой перефразировалось у меня в голове, пока я смотрел на двухместные деревянные столики, расставленные без соблюдения какой-либо симметрии.

Обедали четверо. Две женщины, одна из которых, черноволосая, сидела за столиком в дальнем углу спиной ко входу и торопливо поглощала пищу. Другая женщина, занимавшая столик ближе к выходу, не первой молодости блондинка с невероятно грустным выражением лица, одетая в ярко-жёлтое платье, вяло ковырялась деревянной ложкой в деревянной тарелке. Когда мы вошли, она подняла глаза, кивнула и вернулась к своему занятию.

Возле широкого окна, в котором я разглядел ветку с крупными краснобокими яблоками, сидели двое мужчин примерно одного возраста, лет сорока. Один из них, крепкий длинноволосый брюнет в белой футболке, был очень похож на грека. По крайней мере, мне почему-то показалось именно так. Он заметил нас и что-то сказал своему сотрапезнику, худому тёмно-русому парню в красной рубашке с длинным рукавом. Тот обернулся и помахал нам рукой. Я нерешительно кивнул в ответ и бросил взгляд на Сократа. Он улыбнулся и тихо сказал:

– Никого не вспомнили?

– Нет, – пожал я плечами.

Мы подошли к окошку раздачи, Сократ облокотился на выступ и громко произнёс:

– Добрый день!

Я тоже заглянул в окно и увидел полную женщину в белом халате с красным колпаком на голове. Она что-то ела, сидя вполоборота к нам.

– Чего раскричался? Глухих нет, – с явным раздражением сказала она, неохотно поворачиваясь к нам лицом.

– О, извините, – улыбнулся Сократ. – Не хотел вам мешать, но нам бы с товарищем…

– Я что, тупая? Поэт, что ли, очнулся? – посмотрела она на меня. – Проголодался небось?

– Ну-у, да, немного, – выдавил я из себя.

– Да не боись, Пушкин, не съем я тебя, – голос у неё был хриплый, неприятный. – Тощий чересчур.

Она громко и вульгарно рассмеялась. И вдруг, без всякого перехода, спросила:

– Как меня зовут?

– Э-э-э, простите?

– Тебе мозги отшибло вместе с памятью?

Я ошеломлённо смотрел на неё, не зная, что сказать. Сократ быстро зашептал мне в ухо:

– Не обращайте внимания, Есенин! Она так со всеми разговаривает, однако внутри это добрейшей души человек.

Повариха злобно посмотрела на него и наконец встала со стула.

– Ты чего это там ему нашёптываешь, дурень старый? Рассказал уже?

– Прошу прощения? – промямлил Сократ. – Я не пони…

– Всё ты понимаешь! Я что, по-твоему, совсем тупая? Не знаю, как вы меня все называете?

– Нам бы пообедать…

– Похожа я на корову, Пушкин? Говори! – напала она на меня.

– Нет, что вы, конечно, нет, – бессовестно соврал я.

– А на кого похожа?

– Э-э-э, я не могу так сразу, я же вас не знаю совсем.

– А ты смоги! Не то без обеда оба останетесь.

– Золушка, – выпалил я первое пришедшее на ум слово.

Она аж дар речи потеряла, услышав это, но через несколько секунд расхохоталась ещё громче, чем раньше.

– Золушка! Ну даёт, Пушкин! Вот сказанул так сказанул! Ладно уж, накормлю вас, хоть вы и опоздали, да к тому же и вруны все поголовно.

Корова, ворчливо посмеиваясь, огласила меню. Оно состояло из борща на первое и плова с бараниной на второе. К борщу прилагалась сметана и пампушки или чёрный хлеб, испечённый, о чём я узнал позже, в здешней пекарне, к плову – лёгкие овощные салаты. Я попросил всего понемногу и чай. Сократ ограничился салатом из помидоров и огурцов и хлебом.

– На диете, что ли, старый? И чаю не хочешь? Давай хоть водички налью. Нет? Ну как хотишь. Вас, интеллигентов, не поймёшь.

Мы забрали подносы с едой и сели за ближайший столик. Я почувствовал себя немного не в своей тарелке, когда к нам подошёл махавший нам рукой парень.

– Мы рады вас видеть, Есенин, – тёплым голосом произнёс он и протянул мне руку, другой рукой небрежно откидывая со лба прядь густых волос.

– Добрый день, э-э-э… – я уже начинал проклинать Гиппократа за весь этот «идеятизм».

– Не беспокойтесь, дружище. Успеете придумать мне имя, – сверкнул он белоснежными зубами. – По правде говоря, мне даже нравится эта неопределённость. Это как бы открывает простор для воображения, для игры.

– Понимаете, Есенин, – заметив мой растерянный взгляд, вмешался в разговор Сократ, – перед вами самый настоящий актёр, очень талантливый, однако непризнанный, насколько нам известно.

– Благодарю вас, отец, – прижав руку к сердцу, склонил перед ним голову актёр.

– Вы снимались в кино? – спросил я и вспомнил, на кого он похож.

– Мне бы хотелось так думать. Скорее всего, моя карьера только началась, когда меня постигло беспамятство. Я бы наверняка покорил миллионы зрителей, если бы не болезнь! Жаль, что здесь так мало публики. Разве двадцать человек могут в полной мере оценить мой талант!? Ах, проклятая жизнь! – печально и в то же время озлобленно воскликнул он, устремив взгляд в невидимую для нас даль.

– Знаете, я уже придумал вам имя, – вернул я его в реальность. – ДиКаприо.

В этот момент к нам присоединился второй незнакомец. Высокий, широкоплечий, мускулистый, с чёрными волосами до плеч, на фоне актёра он выглядел немного устрашающе. Услышав мои слова, он хлопнул ДиКаприо по плечу и прохрипел:

– Понял, Смоктуновский? Никакой ты не Смоктуновский и не Круз, ты – ДиКаприо.

Затем он дружелюбно улыбнулся и протянул мне руку.

– Привет, Есенин! Я – художник. Называй как хочешь. И давай сразу на ты. Все свои. Хм, почти все, – ухмыльнулся он, вспомнив, видимо, о Шапокляке.

«Хоть один додумался облегчить мне задачу», – благодарно подумал я.

– Привет… Малевич?

– Малевич так Малевич. Всё равно всё это глупости, – махнул он рукой и как бы нехотя добавил: – Так ты меня и называл.

– Господа, однако это нечто… – неторопливо проговорил Сократ, и я перевёл взгляд на него. Он явно был взволнован, хотя и пытался скрыть это. – Есенин демонстрирует нам нечто из ряда вон выходящее. Никто из нас не повторялся в именах. Нет, бывали совпадения, конечно, однако то были единичные случаи.

– Значит, вы и раньше были ДиКаприо? – обратился я к актёру.

– Да. Но скажу вам честно: я не в восторге от этого имени. ДиКаприо, положим, не совсем бездарен, но до вершин актёрского мастерства ему вовек не доползти! То ли дело…

Меня всё это уже порядком утомило, и я его перебил:

– Что ж, извините, просто мне показалось, что вы на него похожи внешне. В актёрском мастерстве я разбираюсь так же, как баран в новых воротах.

– Нет, вы не подумайте, Есенин, я вовсе на вас не обижаюсь! – он в очередной раз отбросил со лба съехавшую прядь и расплылся в улыбке.

– Ладно, Смоктуновский, пойдём. Не будем мешать людям обедать, – решительным тоном сказал Малевич и подтолкнул ДиКаприо к выходу. – Приятного аппетита, господа!

– Да, приятного. После поговорим. Вы, кстати, чем собираетесь заняться после обеда? – скороговоркой спросил актёр.

– Ну, я хотел прогуляться по территории, – ответил я, глядя на Сократа. Тот кивнул.

– Обязательно заходите в кинозал через пару часов. Мы собираемся смотреть…

– Всё, Смоктуновский, пойдём, дай людям поесть!

– Всё, уходим. До встречи, господа!

Они ушли, и я вздохнул с облегчением.

– Устали, друг мой? – сочувственно произнёс Сократ. – Первый день после приступа все переносят тяжело.

Черноволосая женщина, сидевшая в дальнем углу, встала из-за стола и царственной походкой направилась к выходу. Она была молода и красива, но правильные черты её лица искажало какое-то ожесточение. Чёрные глаза её смотрели враждебно, властно, презрительно, как будто весь мир принадлежал ей. Они скользнули по мне как по пустому месту, а Сократ не удостоился и этого. Одета она была в чёрную майку и светло-голубые джинсы. «Платье подошло бы ей больше, – невольно залюбовавшись, подумал я и проводил её взглядом до выхода. – Амазонка».

Грустная блондинка ещё не ушла. Несколько бессознательных секунд я изучал её спину: казалось, что на неё навалился какой-то тяжёлый груз, и она превратилась в знак вопроса. Как будто сам воздух вызывал у неё сомнения. Как будто…

Сократовское «хм» вырвало меня из пучины мыслей. Я повернулся к нему.

– Странная женщина, – поглаживая бороду, очень тихо сказал он.

– Да, я заметил. Что с ней?

– Не знаю, с мужчинами она почти не разговаривает, а другие женщины не хотят ничего рассказывать. Надо полагать, потому, что сами ничего не знают. Однако мне кажется, что её высокомерие – природное.

– Высокомерие? Вы о ком?

– О женщине, которая сейчас прошла мимо нас.

– А я о нашей соседке.

Сократ растерянно улыбнулся.

– Однако… Её тоже можно назвать странной.

– Думаю, мы все здесь странные, просто некоторые немного страннее.

– О, вы абсолютно правы, мой друг! Я вовсе не против странностей. Напротив, считаю, что они гораздо ценнее всякой обыкновенности.

– Согласен. Что ж, давайте проверим, правильно ли я вспомнил их имена, – я вдруг загорелся любопытством и заодно решил кое в чём убедиться.

– Так вы уже придумали?

– Да. Начнём с черноволосой. Я назвал её Принцессой, – пристально вглядываясь в Сократа, сказал я.

Его морщинистое лицо, уже готовое выразить восторг, вытянулось. Блеск в глазах потускнел. Старик явно был разочарован.

– О, друг мой! К сожалению, вы называли её иначе. Очень жаль.

– Что ж, не судьба, – вздохнул я. – А как я её называл?

– Амазонка.

Я ожидал это услышать и потому не особо удивился.

– Ясно. А эта девушка… – движением головы показал я себе за спину. – Несмеяна.

Сократ недоумевающе погладил бороду.

– Однако, странно… Что же получается?

– Так что? Верно?

– Да. Почему же вы ошиблись с Амазонкой?

– Понятия не имею.

Я не стал говорить ему, что никакой ошибки не было. Во-первых, потому что мне не хотелось быть пищей для размышлений. Во-вторых, в голову мою проникла параноидальная мысль, что об особенностях моего мозга, благодаря которым всплыли в памяти все имена, никто не должен знать, особенно Гиппократ.

Глава 4

Когда мы покидали столовую, Несмеяна всё ещё ковырялась ложкой в тарелке, словно пыталась там что-то отыскать. Судя по всему, она с головой погрузилась в какие-то размышления и забыла о реальности.

– Так, друг мой, куда отправимся в первую очередь? – поинтересовался Сократ, когда мы вышли на крыльцо.

– А что, у нас есть выбор? Дорога-то одна.

– Чуть дальше будет поворот на зону отдыха.

– В таком случае пойдёмте туда. Лишь бы успеть до шести.

– О, у нас полно времени, друг мой! Если нигде не задерживаться, успеем обойти всю территорию. Можем начать с женского коттеджа, если хотите. Правда, тогда нам придётся сделать небольшой крюк.

– К женщинам, пожалуй, мне идти незачем, разве что посмотреть на коттедж. Но если крюк, то как-нибудь в другой раз, – сказал я, спускаясь с крыльца.

Небо окончательно избавилось от грусти и ослепительно улыбалось миру, а мир цвёл и благоухал, ни о чём не задумываясь. Мне пришло в голову, что лучше быть цветком или деревом, нежели человеком. Или животным. Слиться с природой, с миром – это и значит смириться, это и есть счастье. Вся природа счастлива, то есть бессознательна. Почему бы и человеку не стать частью природы? «Ибо не ведают, что творят…» – вспомнилось мне. Ах, если бы это действительно было так, если бы мы не ведали!

Дорожка снова вступила в лес. Метров через десять я увидел поворот налево и вопрошающе оглянулся на Сократа. Старик кивнул. Я свернул и почти сразу же наткнулся на ещё один поворот налево, но на сей раз в виде тропинки.

– Там женский коттедж, – сказал старик. – Отсюда примерно десять минут ходьбы. Не передумали?

– Нет. Как-нибудь в другой раз.

– Как скажете, друг мой.

Не знаю, чем руководствовались проектировщики “Солитариуса”, разделяя все строения приличными расстояниями, но мне это нравилось. Было в этой разделённости, в этой уединённости что-то интимное, что-то по-настоящему уютное, чего так не хватало внешнему миру, всем этим человеческим муравейникам и ульям, построенным для… Для чего? Для того, чтобы муравьи и пчёлы трудились и плодились вдвое быстрее? Они суетятся, ведомые жаждой потреблять как можно больше. Купить то, купить это – порой даже не желая, но ведь нужно выглядеть приличным, то есть быть как все…

Что-то мне подсказывало, что я жил в одном из таких муравейников. Но ничего конкретного не вспоминалось, только общая информация. Информация…

– Здесь есть телевизоры, газеты, интернет? – спросил я у Сократа.

– Зрите в корень, друг мой. К сожалению, здесь нет ничего, что связывало бы нас с миром, кроме газет, – он нахмурился. – Мы получаем по газете в конце каждого месяца.

– Но ведь мы смотрим кино, не так ли? Оно откуда-то должно браться!

– Кино привозят со всем остальным.

– Какая-то связь всё равно должна быть. Телефон, например.

– Наверняка у Гиппократа есть телефон или рация, однако нам он об этом не говорит.

– Понятно. А что за газета?

– О, название у неё отнюдь не говорящее! – с грустью произнёс Сократ. – «Правда».

– У вас сохранился экземпляр за прошлый месяц? Я хотел бы посмотреть.

– К сожалению, нет, друг мой. Может быть, в библиотеке есть… Однако ничего полезного вы там не найдёте. Ничего, что могло бы пролить свет на наше местонахождение. Вот и так называемая зона отдыха. Не знаю, кто придумал это дурацкое название, но оно прижилось.

Я и сам увидел просвет впереди. Дорожка пошла под откос, и вскоре мы вышли на большую прогалину. Посередине её противоположного края высилось двухэтажное деревянное здание, а в углах ютились два гораздо более скромных строения. Сократ объяснил, что угловые дома – это спортзал и кинотеатр, а в здании, которое все называли домом искусств – несколько комнат: музыкальная комната, танцевальный зал, мастерская художника, швейная мастерская и общий зал.

– Значит, среди нас есть музыканты, швеи и танцоры? – спросил я.

– Да. Однако в единственном числе, дружище. Музыкант, танцовщица и модельер, она же швея. Половина Солитариуса носит её творения. Это тоже её рук дело, – улыбнулся он, показывая на свой костюм. – И ваша одежда тоже.

Я посмотрел на свои чёрные спортивные штаны и футболку.

– Мне нравится. Простая и удобная одежда.

– Да, она – мастер своего дела. Хотите зайти в спортзал? – Сократ дёрнул головой в сторону длинного низкого здания, к которому мы как раз подходили.

– Нет. Мне сейчас не до физических упражнений, – улыбнулся я.

– Понимаю. Сюда иногда заходит Ван Гог и, насколько мне известно, Железная Леди, ну, та, что в столовой была. Я так называю её про себя. По-вашему, Принцесса или Амазонка.

– Думаю, Амазонка более подходящее прозвище.

– Это вам решать, Есенин.

– Так… Музыкант – мужчина? – мысленно обозначив его как Моцарт, спросил я.

– Да, примерно ваших лет.

– Лет тридцать, значит… На чём он играет?

– На фортепьяно. Если желаете, я вас сейчас познакомлю. Он наверняка здесь. Да и модельерша тоже должна быть здесь. Эти двое вечно забывают пообедать.

Мы подошли к дому искусств, который почти вплотную опоясывало несколько рядов высоченных голубых елей, посаженных, судя по всему, человеческими руками. Если говорить точнее, опоясаны были одноэтажные боковые пристройки, тянувшиеся в ширину, а не главное здание – высокое, но довольно узкое. Мы поднялись на крыльцо. Сюда зачем-то поставили два маленьких дивана. Зачем-то?.. Я окликнул Сократа, который уже собирался войти.

– Сократ, подождите. Давайте присядем. Я хотел бы кое-что уточнить.

– О, мой друг… – как-то нерешительно проговорил он, оглядываясь по сторонам. – Я не уверен, что это подходящее место для разговора. Быть может, лучше на обратном пути?

«Допустим, за нами действительно следят, что, в общем, вполне логично, учитывая нашу опасную непредсказуемость. Но зачем подслушивать? И каким образом? Глупости какие-то, – подумал я, пристально вглядываясь в Сократа. – Но ведь настоящие параноики ведут себя иначе. Хотя откуда мне знать…»

– Не волнуйтесь, ничего такого я спрашивать не собираюсь, – сказал я и опустился на диван.

Старик вздохнул и присел напротив.

– Спрашивайте.

– Вы случайно не знаете, что означает «солитариус»? Это же латинское слово, если не ошибаюсь?

– О, я думал, вы спросили у Бестии.

– Нет, я ещё толком не очнулся и многое упустил. К тому же я подумал сначала, что мне снится сон.

– Кто знает, Есенин, может, вся жизнь – сон, – горько усмехнулся Сократ, – но это не означает, что она нереальна.

– Верить можно во что угодно, только легче от этого не становится. Всякая отдельная жизнь – это трагедия. Но Жизни – с большой буквы, – подчеркнул я, – нет никакого дела до этих трагедий: они для неё всего лишь удобрение, помогающее ей разрастаться, или, быть может, семена новой, доселе не существовавшей жизни. Быть может, Жизнь посредством человека пытается сотворить нечто более совершенное. Если это так, то что остаётся нам?

– Знаете, друг мой, ваша беда в том, что вы мыслите слишком глобально. Это может свести вас с ума, – с печальной улыбкой сказал Сократ. – Такой подход неизбежно ведёт к унынию и тоске, а они в свою очередь высасывают из человека волю, желания и надежды, озлобляют его, настраивают против жизни.

– Такой подход неизбежно ведёт к тому, что начинаешь жить, не оглядываясь на мораль и чужие мнения, принимая себя, любя себя как уникальность и презирая себя как часть общего. Но – довольно философии. Так вы знаете, что значит «солитариус»?

– «Солитариус» переводится с латинского как одинокий или уединённый, необщительный. Так сказал мне Гиппократ. Подходящее название, не правда ли?

– Да, пожалуй. Вы рассказывали о пациенте, который вернулся из изолятора другим. Кто он?

– Имени я вам назвать не могу, – извиняющимся тоном сказал Сократ. – Он шахматист. С утра до ночи над доской сидит, что-то разбирает. Иногда с кем-нибудь играет, однако недолго, потому что силы слишком неравны.

– И как он изменился после изолятора?

– Видите ли, раньше он был более разговорчивым. Любил размышлять вслух. А после изолятора полностью ушёл в себя и в шахматы. Нет, он разговаривает с нами, когда мы встречаемся, но как-то неохотно.

– Ясно. И это всё?

– Ну, в общем, да, однако, друг мой, на словах всё это выглядит не так странно как на самом деле, – усмехнулся он.

– А я видел, как его уводили?

– Нет. Кажется, вас посетило вдохновение, и вы ушли в свою комнату. Да, точно, вы ещё выразились как-то возвышенно. «О муза, ты как летний снег! Как небо, ставшее землёю!» Что-то вроде того.

– Прекрасно, – хмыкнул я. – Значит, когда его вели, он вырывался? Почему же ему ничего не вкололи?

– Не знаю, друг мой. Может, и вкололи, но не подействовало, – пожал он плечами.

– Так, давайте-ка с самого начала. Где вы находились и кто ещё был с вами?

– Мы сидели в гостиной: вы, я, Ван Гог и Смоктуновский. Потом вы ушли, Смоктуновский начал разыгрывать сцены из «Братьев Карамазовых», и я вам скажу, играл он великолепно. Через некоторое время появились помощники. Они направились на второй этаж. Мы поняли, что что-то случилось. Спустя пять минут они спустились с шахматистом. Вот и всё, друг мой.

До меня наконец кое-что дошло. И это мне, мягко говоря, не понравилось.

– Но… как они узнали? – прошептал я.

– О, мой друг! Наконец-то вы поняли, – тоже шёпотом ответил Сократ.

– Что понял?

– Как что? Очевидно, что в наших комнатах установлены скрытые камеры и подслушивающие устройства.

– Думаете?

– А как ещё объяснить тот факт, что они так быстро узнали о попытке суицида?

– Да, пожалуй, других объяснений нет. Но ведь это вполне логично, разве нет? Мы потенциально опасны друг для друга и для себя. Стоит ли удивляться тому, что руководство следит за нами?

– Я знал, что вы так скажете. Да, выглядит это как забота, однако меня не покидает чувство, что всё гораздо хуже.

– Да, кстати, а как они доставили шахматиста в изолятор? Ах да, на квадроцикле. Хотя… – засомневался я, представив подобную поездку. – Но не пешком же?

– О, конечно нет! У них есть аэромобиль, транспорт будущего…

Голова моя внезапно взорвалась, и я ослеп. Мир стал похож на полотно, в которое взбесившийся художник выплёскивал все краски, что были у него под рукой. Боли я не чувствовал, только лёгкое покалывание. Голос Сократа вырвал меня из смазанной реальности.

– …сейчас они очень дорогие, но когда-нибудь это чудо техники станет общедоступным.

– Ничего себе! Серьёзно? – изумлённо воскликнул я, надеясь, что старик ничего не заметил. – Не знал, что аэромобили существуют в реальности. Как они работают?

– О, я в этом не очень-то разбираюсь, друг мой, – виновато улыбнулся мой собеседник. – Кажется, в них встроены двигатели нового типа или что-то такое. Вам лучше спросить об этом у нашего учёного.

– Учёного?

– Да. Видите, какая компания здесь собралась? Все до единого – люди необыкновенные.

– Златовласка что-то говорила об этом. «Мы не лечим безнадёжных людей» – кажется, так она сказала. Кстати, Сократ, простите, я забыл спросить: чем занимаетесь вы?

– О, мой юный друг! – он погладил бороду. – Я – писатель. Пишу романы, повести, рассказы. Одну мою книгу, написанную здесь, даже напечатали.

– Здесь напечатали?

– Нет. Я дал почитать рукопись Гиппократу, и она ему так понравилась, что он предложил мне напечатать её. Я, конечно, согласился, почему бы и нет. В общем, Гиппократ отдал рукопись в какую-то типографию, и через месяц книга была напечатана. Однако, к сожалению, сам я этого всего не помню.

– Дадите почитать?

– Конечно.

– Что ж, пожалуй, вопросов у меня больше нет. Точнее, есть, но вы всё равно не сможете на них ответить. Теперь можно познакомиться с нашим Бетховеном и модельером, которую язык мой не поворачивается назвать иначе как Шанель.

Я поднялся на ноги. Сократ тоже встал и разочарованно посмотрел на меня.

– Вы называли его Моцартом, – произнёс он таким тоном, будто я его сильно обидел. – А Шанель – да. Мы все её так называем, наверное, потому, что никого, кроме Шанель, не знаем.

– Да? Жаль, что ваши надежды не оправдались. Ну, пускай будет Моцартом, какая разница. Да, вот ещё что. При вас отсюда кто-нибудь уезжал? Кто-нибудь вылечился?

– Хороший вопрос, Есенин. Как ни странно, да. За два месяца, что я помню, выписали, если можно так сказать, троих. Двух мужчин и одну женщину. Вы их, конечно, не помните. Первым уехал архитектор, друг Ван Гога, где-то через неделю выписали женщину-поэта – её, кстати, вы терпеть не могли, а стихи её называли беспощадной графоманией. А две недели спустя нас покинул мой коллега, Никулин. Мы так звали его потому, что он постоянно устраивал цирковые представления, комедию ломал. Весёлый был человек, однако писатель из него весьма и весьма средний, не буду лукавить.

– Ясно. Значит, не так уж всё и безнадёжно?

– О, мой друг! Может, их и правда выпустили, однако я вовсе в этом не уверен, – прошептал Сократ.

– Почему же?

– Я знаю, что вы думаете, – в его голубых глазах ясно читался укор,– но я не параноик. Да, у меня нет доказательств, но что-то здесь не так, я чувствую.

– Не думаю, что вы – параноик, – соврал я.

Он как-то вымученно улыбнулся.

– Спасибо, друг мой.

В доме искусств царила глубокая тишина, и я решил, что он пуст, о чём и сказал Сократу. Он улыбнулся.

– Видите ли, Есенин, все комнаты здесь – звуконепроницаемые. Как бы там ни было, о нашем удобстве хорошо позаботились.

Я только хмыкнул в ответ.

Мы стояли в просторном холле, если, конечно, это был холл, а не какой-нибудь вестибюль или фойе. На стенах здесь висели картины в позолоченных рамах. Я подошёл к одной из них. На переднем плане двое молодых мужчин смотрели друг на друга с каким-то животным остервенением – было очевидно, что эти двое ненавидят друг друга. Светловолосый, стоявший слева со скрещенными на груди руками, был одет в потрёпанный чёрный свитер и грязные, местами прохудившиеся голубые джинсы. Белые кроссовки тоже были порядком изношены. Весь его облик говорил об отвращении к своему черноволосому врагу, который представлял с ним разительный контраст – правда, только в плане одежды: классический чёрный костюм, отполированные до блеска туфли. Но лицо его, искажённое ненавистью, выдавало то звериное, что он прятал под костюмом. Они стояли на подтаявшем снегу, чуть наклонившись друг к другу. Возможно, в следующее мгновение уже начнут грызть друг другу глотки. А на заднем плане, где зеленела трава, шли в направлении просыпающегося солнца мужчина и женщина. Они держались за руки.

– Пойдёмте, друг мой. Навестим нашего Чайковского, – сбил меня с мысли Сократ.

– Чья это картина?

– Все эти картины написали бывшие пациенты, – хмыкнул он. – Так нам сказали.

– Очень хорошая картина.

– Думаете?

– Хорошо, пойдёмте к Моцарту, – я решил вернуться к картине позже.

Дойдя до широкой спиралевидной лестницы, Сократ пальцем указал на потолок.

– Там общий зал. Мы иногда собираемся вместе.

– Зачем? – не понял я.

– Побеседовать, поделиться творчеством или мыслями, узнать новости.

Музыкальная комната находилась в самом конце левой пристройки. Сократ негромко постучал в массивную дверь, обитую неизвестным мне материалом, но никто не открыл. Старик постучал ещё раз, на сей раз гораздо громче, и потянул дверь на себя.

Комната оказалась не очень большой. В дальнем углу возле единственного окна приютилось чёрное пианино, за которым, забавно скрючившись, сидел человек. Солнечному свету преграждали путь плотные тёмно-коричневые шторы, поэтому здесь царил относительный полумрак. Музыкант, кажется, даже не услышал, что кто-то вошёл, и обернулся только на негромкое покашливание Сократа. Увидев нас, он широко улыбнулся и подошёл.

– Приветствую, Есенин, – протягивая мне руку, сказал он. – Мне сказали, что вчера вас снова настиг удар. Это правда?

Выглядел Моцарт вполне обыкновенно. Лёгкая чёрная рубашка с коротким рукавом подчёркивала его хрупкое телосложение. Ничем не примечательное лицо, растрёпанные тёмно-русые волосы, ростом чуть ниже меня, но вот глаза… В них явно было что-то ненормальное.

– Да, – я пожал ему руку.

– Здравствуйте, Толстой, – поздоровался он с Сократом. Я с трудом сдержал смешок.

– Очень жаль, – Моцарт снова повернулся ко мне, – ведь вы обещали написать стихи для моей музыки.

– Правда? – немного озадаченно спросил я. – Но… По-моему, музыка не нуждается в стихах, она вполне самодостаточна, разве нет? Да и стихи…

– Да-да, вы говорили то же самое, – он нетерпеливо перебил меня, – но я вам предложил – и вы любезно согласились – произвести маленький опыт. Проверить, насколько точно могут стихи отразить содержание музыки. Я понимаю, что это весьма наивно, и тем не менее…

– Это интересно. Проще говоря, я должен написать стихи по мотивам вашей музыки, преобразовать ноты в слова?

– Именно. Если не передумали, можем начать прямо сейчас.

– Признаться, я не уверен, что способен сейчас что-то написать, но я с удовольствием послушаю вашу музыку.

– Я вас вовсе не тороплю. Тем более что с первого раза полностью проникнуться музыкой вам вряд ли удастся. Итак, присаживайтесь, господа!

В комнате было два кресла – одно рядом с окном, второе возле двери, и несколько мягких стульев, стоявших в ряд у дальней стены. Я устроился в кресле поближе к пианино, а Сократ занял стул рядом со мной. Моцарт облокотился на пианино, как будто о чём-то задумавшись, и стоял так секунд десять. Затем присел и положил руки на клавиши.

Комната наполнилась мрачными торжественными нотами. То было торжество льда, сковавшего жизнь. Бесчувственность, бессознательность, бескрайняя пустота. Так звучало бы Ничто, если бы оно могло звучать. Но через несколько секунд я уловил в этом жутком холоде что-то вроде страха. Или это была робкая надежда? Показалось мне или музыка самую малость стала теплее? Нет, не показалось. Жизнь восстала! Ещё очень слабо, несмело исходил её голос из-под толщи льда, но он дарил надежду. Лёд понемногу терял власть над миром. Спустя какое-то время он начал потрескивать. Плавно, очень плавно менялась интонация. Шла борьба между жизнью и смертью, и жизнь с каждой нотой становилась всё сильнее. В стерильность Ничто проникло Солнце, и лёд треснул. Жизнь вырвалась на свободу! Теперь в музыке преобладали ноты надежды, пока ещё нерешительной радости. Они беспощадно заглушали торжественную мрачность своих захватчиков до тех пор, пока она окончательно не исчезла. Жизнь победила! Наступила весна, полная радостных предчувствий и жажды дарить. Сердце слишком богато любовью – ко всему. Слёзы счастья, слёзы благодарности за возможность выплеснуть свою любовь в мир, за возможность вдыхать ароматы весны. Ах, как прекрасна жизнь! Как прекрасна весна! Музыка стала более страстной, жаркой, но вместе с тем более спокойной. Парадокс, но иначе не объяснить. Весну сменило лето: местами – знойное, и тогда музыка накалялась до предела и резко затихала на несколько секунд, погружая слушателя в царство сна; местами – дождливое и грозовое, и комната наполнялась грозными, но благословляющими и величественными нотами. Вскоре в основной теме начала проступать еле уловимая грусть, нота за нотой превращавшаяся в лёгкую печаль. Осень. Радость ещё не покинула сердце, но уже ослабела. Лёгкая печаль плавно перетекла в чёрную тоску. Ах, проклятая жизнь! Почему ты так быстро уходишь? Хочется плакать от безысходности, от бессилия. Почему?! Проклятая жизнь… Тоска безжалостно разрывает сердце, и, в конце концов, в нём воцаряется безразличие – ко всему. Жить или умереть – не всё ли равно? В музыку проникли знакомые ледяные ноты. Через минуту они почти заглушили голос жизни. Бескрайнее белое пространство, а посередине – с каждой нотой уменьшающийся зелёный островок. Лёд одержал победу, но я знал, что эта победа была временной. Разве можно передать всё великолепие этой музыки словами? Не стоит даже и пытаться!

Моцарт повернулся к нам.

– Что скажете, господа?

– Прекрасно! – с чувством воскликнул я. – Это было бесподобно! Я даже не нахожу слов, чтобы выразить своё восхищение.

– О да! Великолепно! – взволнованно добавил Сократ.

– Благодарю вас, – Моцарт склонил голову. – Надеюсь, вы поняли, что данное произведение повествует не о временах года. Это было бы слишком примитивно.

Мне стало немного стыдно за то, что я воспринял музыку именно так. С другой стороны, у меня было слишком мало времени для более глубокого погружения. Как бы там ни было, я решил прибегнуть к полуправде.

– Честно говоря, сперва я так и подумал, но затем понял, что тут спрятана более глубокая мысль.

Моцарт лукаво улыбнулся.

– А вот и нет, Есенин. Я вас обманул. Это произведение так и называется: «Времена года».

Такого поворота я не ожидал и растерянно оглянулся на Сократа. Тот весело улыбался.

– Чайковский любит так шутить. Не слушайте его, друг мой. Однако хочу сказать, что понимание музыки не менее субъективно, чем понимание поэзии. Вы согласны, Чайковский?

Моцарт почесал тощую шею и ответил.

– Субъективно? Если вы имеете в виду, что поэзию и музыку каждый понимает как может, как умеет в меру своих способностей и возможностей, то да, я абсолютно согласен. Но музыка в отличие от поэзии безгранична. Если слова, скажем, «мороз и солнце; день чудесный», предполагают рамки, вне которых их понимать нельзя, то музыку, настоящую музыку, – поднял он вверх правый указательный палец, – а не современную, не стесняют никакие рамки. Я хочу сказать, что музыку можно толковать как угодно, и любое толкование имеет право на жизнь. А теперь, извините, господа, мне необходимо побыть в тишине. Есенин, подумайте пока над стихами, а завтра приходите снова.

Глава 5

Когда мы вышли от Моцарта, Сократ повёл меня было в швейную мастерскую, но я решительно отказался. Музыка ещё звучала во мне, и было бы кощунством заглушать её чем-то иным. Не хотелось мне заходить и в кинотеатр – по той же причине. И мы молча отправились в обратный путь. Возвратились на дорожку, с которой свернули неподалёку от столовой, и вскоре вышли к деревянному мостику в форме маленькой арки над мутной речкой с бурным течением. Почва здесь была каменистая, тут и там торчали из земли большие валуны, трава практически не росла, а по обоим берегам тянулись ввысь толстые кедры. То, что это именно кедры, а не что-то другое, я узнал от Сократа, сам я не отличил бы кедр от пихты, к примеру. Старик также сказал, что в реке полно всякой рыбы, которую ловят сетями здешние работники, а потом отдают поварам.

– Хм, – задумался я, – а по рыбе нельзя определить наше местоположение? Хотя бы примерное?

– Наверное, можно, однако среди нас нет знатоков, которые могли бы это сделать.

На том берегу дорожка превращалась в довольно-таки широкую дорогу и раздваивалась как латинская Y.

– Если хотите взглянуть на изолятор, то нам сюда, – кивнул Сократ на левое ответвление.

– А это не запрещено?

– О, мой друг! Я думал, вы поняли, что здесь ничего не запрещено. Кроме насилия.

– Но постойте, вы говорили, что Златовласка категорически запретила вам рассказывать мне о прошлом. Кстати, зачем ей это?

Сократ улыбнулся.

– Я иронизировал, друг мой. На самом деле она просила, а не запрещала. Что касается причин, вероятно, ей это нужно для того, чтобы понять, в каком состоянии находится ваш мозг.

– Да, это понятно, но! – продолжать я не стал, потому что меня осенило.

Каким образом Златовласка узнает, как вёл себя мой мозг? Ответ один. Ей – или Гиппократу – расскажет Сократ. А если она не узнает, то зачем ей вообще это понадобилось?

– Но? – явно заинтересовался Сократ.

– Но что это даст?

– Сложно сказать. Однако они уже долго наблюдают за вами, быть может, они знают что-то, чего не знаем мы.

– Возможно. Что ж, пойдемте посмотрим на наш карцер.

Изолятор представлялся мне совсем иначе. Я ожидал увидеть бетонный забор с колючей проволокой, охрану и прочие атрибуты подобных заведений, но увидел очередной деревянный домик средних размеров. Только без окон. И это почему-то пугало, и пугало, пожалуй, сильнее колючей проволоки. Со всех сторон, не считая передней, к домику вплотную подступал густой лес. Дверь как дверь, ничего особенного, а вот ручка была необычная. Она представляла собой вырезанную из дерева человеческую ладонь. Как будто кто-то стоял за дверью и протягивал тебе руку сквозь неё.

– Здорово. Здесь всё построено из дерева? – спросил я у Сократа.

– Да. Я уже думал об этом. Либо «Солитариус» находится очень далеко от населённых пунктов, и в силу этого другие материалы доставить сюда сложно, либо Гиппократ просто решил, что дерево – наилучший вариант. Однако этих «либо» можно придумать великое множество, а правды мы так и не узнаем.

– Дверь, конечно, заперта, а ключ лежит в сейфе Гиппократа, который охраняют вооружённые до зубов дуболомы?

– Шутите? – улыбнулся старик.

– Что ж, раз здесь разрешается всё, кроме насилия, то пойду-ка я проверю, – сказал я и направился к двери.

– Есенин, вы что, с ума сошли? – Сократ определённо перепугался.

– А что? – обернулся я к нему. – Вы же сказали, что можно всё. Или вы ввели меня в заблуждение?

– Нет, конечно, нет! Однако…

Он нахмурился и всё ещё испуганным голосом проговорил:

– Я бы вам не советовал. Но воля ваша.

Я молча кивнул и вложил свою ладонь в ладонь деревянную. Потянул на себя. К моему огромному удивлению, дверь поддалась. Я повернулся к Сократу. Он в недоумении гладил бороду.

– Вы со мной? – полушёпотом спросил я.

Тот молча покачал головой. Я усмехнулся. «Странно, параноик отказывается от возможности что-то узнать», – подумал я и открыл дверь.

Внутри было темно хоть глаз выколи. Шагнул вперёд, и тут по моей голове как будто ударили кувалдой…

Я лежал на земле возле двери. Перед моим лицом возникло до смерти перепуганное лицо Сократа.

– Друг мой, с вами всё в порядке?

– Кажется, да.

Голова не болела, не кружилась, и вообще не было никаких признаков того, что меня только что сильно ударили по голове.

– Что произошло? – спросил я и поднялся на ноги.

– Не знаю, я отвернулся, чтобы смотреть за дорогой, не идёт ли кто. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел нас здесь. А потом я увидел вас на земле и сразу подбежал.

Дверь была захлопнута. Я решительно потянул её на себя, но она не поддалась. Дёрнул сильнее. Бесполезно. Она не открывалась. Тогда я забарабанил по ней кулаками.

– Эй, кто там внутри! Откройте! – разгневанно крикнул я. – По-вашему, это смешно?

– Дружище, нам лучше уйти отсюда, – тихо пробормотал Сократ. – Прошу вас, не кричите.

– Почему? Почему я должен кого-то бояться?

Я оставил дверь в покое, и мой гнев переключился на старика. Тот уже гораздо лучше владел собой.

– Бояться вы не должны, однако осторожность не навредит.

– Ещё как навредит! Я хочу знать, что здесь происходит. Я им не покорный подопытный кролик! – злился я.

– Пойдёмте отсюда, Есенин, пожалуйста.

– Никакой я не Есенин!

– Да, но всё-таки пойдёмте.

Я отвернулся от Сократа и заставил себя успокоиться. Присел на корточки и задумался. Как объяснить произошедшее? Допустим, там внутри кто-то есть. Но, во-первых, почему он сидит в темноте? Во-вторых, почему оставил дверь открытой, если не хотел, чтобы кто-нибудь вошёл? В-третьих, что он вообще там делает? В-четвёртых, если он оглушил меня, почему мне не больно? Я провёл по голове ладонью. Никаких следов удара. Бред какой-то. А что, если там никого нет? Допустим, когда я зашёл, со мной случился приступ, и я попятился и упал. А дверь… закрылась автоматически? Может, изолятор защищён от посторонних системой безопасности? Но тогда зачем оставлять дверь открытой? Непонятно.

– Почему вы не пошли со мной? – повернувшись, спокойно спросил я у Сократа. – Вы весь день убеждали меня, что здесь творится что-то странное, хотели найти доказательства, а когда представилась такая возможность, пошли на попятную. Почему?

– Простите меня, друг мой, я просто испугался, – опустив глаза, тихо произнёс старик.

Спустя несколько минут мы вышли к домику привратника. Он стоял на краю огромного, местами заросшего маленькими сосёнками поля, и выглядел как обычная деревенская избушка, на вид совсем новая, по крайней мере, спереди. Увидеть домик полностью мешал высоченный забор, примыкавший к нему с обеих сторон (слева избушку с забором соединяли широкие ворота). Этот забор поразил меня до глубины души. Толстые ровные брёвна с одинаково заострёнными верхушками, вкопанные в землю впритык друг к другу, высотой примерно метра четыре, смотрелись невероятно внушительно и аккуратно. Ни одно бревно не выступало из общего ряда, не было толще или тоньше остальных, не превышало заданной высоты – ювелирная точность. По ту сторону забора высились громадные сосны. Но больше самого забора меня поразила его протяжённость. Судя по тому, что он проходил через всё поле, а затем сворачивал направо, где скрывался за лесом, он обозначал границы Солитариуса. Златовласка же говорила, что территорию центра покинуть нельзя, но её слова стали до конца понятны мне только теперь. Странно, что Сократ, упоминая в своём рассказе привратницкую, ни слова не сказал о заборе… Я попытался прикинуть, сколько деревьев ушло на это безобразие, но сразу выбросил данную затею из головы. В конце концов, какое мне дело до этого?

– Насколько я понимаю, это непотребство охватывает весь периметр? – хмуро посмотрел я на Сократа.

– Вам не нравится? Разве это не прекрасно?

– Не вижу ничего прекрасного. Для чего было губить столько деревьев?

Он погладил бороду и улыбнулся.

– Всё великое требует жертв, друг мой.

– Что?! Вы это серьёзно? Великое? Вот это — великое?! Что великого в том, чтобы загубить несколько тысяч деревьев ради того, чтобы мы не сбежали?

– По-вашему, бетонный забор лучше? – нахмурился и Сократ.

– По-моему, лучше отсутствие забора. Вы не ответили на вопрос.

– Наверное, я не совсем точно выразился. Правильнее было бы: всё величественное требует жертв. Однако… – Он поднял глаза к небу. – Если предположить, что благодаря Солитариусу и этому забору в частности – ведь, согласитесь, бетонный забор повлиял бы на вас совсем иначе… Так вот, если благодаря ему кто-то из нас станет великим, а велик тот, кто переворачивает мир, то и забор этот в каком-то смысле станет великим. А если так, стоит ли жалеть о деревьях?

– Не могу разделить вашу точку зрения. По той простой причине, что такие мелочи не способны влиять на величие и уж тем более быть его причиной. Величие наследуется, а не приобретается. Я хочу сказать, что великими рождаются, а не становятся. Да, быть может, окружающая среда в какой-то мере может мешать или благоприятствовать развитию величия, но мера эта ничтожна.

– Скорее всего, вы правы, – тоном либерально настроенного учителя сказал Сократ и улыбнулся.

Вокруг как заведённые стрекотали кузнечики. Солнце ласково обнимало мир своими лучами. Что, если солнечные лучи – это то же, что человеческие мысли? Или слова. Может, Солнце посылает Земле какие-то сигналы, разговаривает с нами, но люди не понимают этого, не говоря уже о том, чтобы попытаться их расшифровать? Или, напротив, оно является чем-то вроде приёмника? Кто знает. И нужно ли это знать?

Мы прошли мимо поворота на домик для гостей, находившийся в лесу неподалёку, и я разглядел в конце поля, в стороне от дороги, несколько домиков, очень похожих на привратницкую, а рядом с ними ещё какие-то строения. Людей видно не было.

– Там живёт обслуживающий персонал. Повара, уборщицы, водитель и прочие, – объяснил Сократ. – А также конюшня. Гиппократ любит лошадей.

– Неудивительно, – усмехнулся я, – учитывая его имя. А нам разрешено кататься?

– Конечно. А вы умеете?

– Не знаю. Наверное, нет. А вы?

– Я предпочитаю ходить пешком, – сказал он с улыбкой. – Это полезнее, тем более в моём возрасте.

– Но там не только конюшня, насколько я вижу.

– О да! Ещё они держат скотину: коров, баранов и кур. И картошку сажают, и ещё что-то, какие-то злаки, кажется. Признаться, я не силён в агрономии.

– Ничего себе. Да у нас тут целая деревня получается.

– А что, может быть, со временем Солитариус и станет деревней?

– Может быть. Но тогда он перестанет быть Солитариусом – в прямом смысле слова.

Я насчитал шесть домиков, и все они были копиями друг друга, как брёвна в «великом» заборе. К ним вело ответвление от главной дороги, которая уходила правее и углублялась в светлый сосновый лес. Где-то там, в глубине, прятался коттедж Гиппократа. Почему же он отдалился от остального персонала? Мог бы построить себе жилище и на поле – места полно. Но нет, спрятался в лесу. Впрочем, ничегоудивительного. Я бы и сам так сделал. Жить посреди поля, хоть и около леса, очень неуютно. Однако лучше в мегаполе, чем в мегаполисе. Перед глазами вспыхнула какая-то картинка и сразу же погасла. Что это было? Я отчаянно пытался уловить мелькнувшую мысль, но не вышло. Кажется, это было что-то из прошлого, что-то очень хорошо знакомое, но не менее хорошо забытое. В любом случае меня это обнадёжило: значит, мой мозг сохранил какие-то воспоминания. Сократу я ничего говорить не стал. Со временем выяснится, можно ли ему доверять, а пока – верить только себе.

С головой погружённый в раздумья, я не сразу сообразил, что мы уже пришли. Справа, метрах в десяти от дороги, в окружении громадных сосен стоял коттедж прямоугольной формы – двухэтажный, с маленьким балконом и открытой террасой. Он был гораздо меньше нашего. Земля вокруг него – не считая дороги, ведущей к входной двери – поросла голубым мохом и цветущими брусничными кустиками. Сердце моё мгновенно наполнилось любовью к этому природному ковру. Ах, какая красота! И воздух – такой лёгкий, такой пьянящий и возвышающий. Я ещё нигде не дышал таким воздухом. Гиппократ выбрал великолепное место для своего жилища. Да и само жилище, по сравнению с нашим, выглядело более уютным. Может быть, из-за своих размеров. И снова в голове моей что-то мелькнуло, и снова я не смог ухватить это. Но то был не обрывок прошлого, а что-то, касающееся непосредственно Солитариуса, что-то тревожное, какой-то очень важный вопрос. Проклятая рассеянность!

– Прекрасное место, не правда ли? – с любовью в голосе спросил Сократ. – Что ни говори, а Гиппократ сотворил нечто необычайно привлекательное. И здесь, и вообще. В Солитариусе хочется жить. Вы меня понимаете, Есенин?

– Думаю, да, – ответил я и тут же помрачнел. – Но почему тогда этот ваш шахматист пытался покончить с собой? Да я и сам вроде как пытался, если верить Златовласке.

Сократ нахмурился и тихо сказал:

– Мой юный друг, давайте не будем об этом здесь.

Эта боязливая осторожность начинала меня раздражать. Мысленно выругавшись, я молча направился к коттеджу. Сократ – тоже молча – двинулся следом за мной. Не успел я преодолеть трёхступенчатое крыльцо, как дверь открылась, и из коттеджа вышел человек. Это был высокий, широкоплечий и мускулистый мужчина в белой майке и чёрных спортивных штанах. Он встал прямо перед дверью, скрестив руки на груди. На каменном лице его читалась уверенность во вредности всяких размышлений. Короткие каштановые волосы, хладнокровный взгляд, лет эдак тридцати пяти. То, что это не Гиппократ, я понял сразу.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Сократ стоял у меня за спиной и тоже молчал. Тогда я сказал:

– Добрый день! Вы позволите пройти? Гиппократ назначил мне встречу.

Терминатор – иначе и не скажешь – какое-то время не реагировал на мои слова. Затем ничего не выражающим голосом выдавил из себя:

– Я знаю, – и замолчал.

– Так можно мне пройти?

– Вам было сказано: в шесть часов. Приходите в шесть.

– А сейчас сколько?

– А сейчас – десять минут пятого.

– Вы бы спросили у Гиппократа: может, он согласится принять меня сейчас?

– Сказано: в шесть. Главного сейчас нет.

– Могу я поговорить со Златовлаской? То есть… Не знаю, как вы её называете.

– Приходите в шесть.

– Что ж, ясно. Благодарю вас, вы мне очень помогли, – не скрывая сарказма, произнёс я и отправился вместе с Сократом восвояси.

За всё время нашего разговора Терминатор ни разу не изменился в лице. Но говорил он так, будто слова причиняют ему огромное неудобство или даже боль.

– Кто это? – спросил я у Сократа, когда мы отошли на приличное расстояние.

– Один из дуболомов, то бишь помощников.

– Они все такие? – усмехнулся я.

– На вид – да. Однако я никогда с ними не разговаривал. За то время, пока я в памяти, мне не приходилось с ними сталкиваться лицом к лицу.

– Ясно. Далеко ещё до нашего коттеджа?

– Не очень. Скоро выйдем к речке, а оттуда ещё минут пять.

– Знаете, Сократ, мне тут пришла в голову одна мысль…

– Какая?

– То есть не совсем мысль. Скорее вопрос. Можно ли убежать от себя?

– О, это интересный вопрос! Ну и как вы думаете?

– Пока не знаю. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Возьмём, к примеру, некоего больного, маньяка, убийцу, допустим, Сталина, – я заметил, что Сократ хочет что-то сказать, и замолчал.

– С чего это вдруг вы Сталина вспомнили? И почему Сталина? Почему не Гитлера?

– Какая разница, я условно, – раздражённо ответил я. – Так вот, если бы Сталин оказался в Солитариусе, изменился бы он или нет? Вы вообще согласны, что Сталин, Гитлер и подобные им – это люди больные?

– О, друг мой, это очень сложный вопрос! Я не готов сейчас на него ответить. Но Сталин или подобные ему не оказались бы в Солитариусе. Хотя бы потому, что Солитариусу они не нужны. Если я правильно разобрался, Гиппократа интересуют только люди создающие – не путём разрушения старого, но путём обогащения действительности. А если и путём разрушения, то не таким, чтобы мир утонул в крови и слезах.

– Что ж, если так, то Гиппократ мне нравится.

– Однако допустим, что сюда попал некто с наклонностями разрушителя и палача. Изменится ли он? Полагаю, что да. Но не спонтанно. Только это уже будет не человек, а ходячий труп. Солитариусу трупы не нужны.

– Вы имеете в виду медицинское вмешательство?

– Да. Я не сомневаюсь, что любого маньяка можно обезвредить, превратить его, грубо говоря, в дауна. Но и только. А здесь, как видите, даунов нет.

– Вижу. Значит, вы считаете, что человека может изменить только медицинское вмешательство?

– Нет. Медицинское вмешательство может только уничтожить человека. Человека нельзя изменить и сам он измениться не может, я думаю.

– Вот представьте, – разгорячился я, – что Сталин оказался в Солитариусе. Чем он будет здесь заниматься, как по-вашему?

– Не знаю. Быть может, устроит революцию? – улыбнулся Сократ. – Или станет плести интриги, стравливать людей… Однако наши с вами размышления из области фантастики, мой друг. Давайте лучше радоваться, что среди нас нет сталиных, гитлеров и наполеонов.

– А что, если Гиппократ…

Я резко затормозил. Старик тоже остановился и вопросительно посмотрел на меня.

– Да?

– Нет, это чушь, не хочу даже говорить, – махнул я рукой и зашагал дальше.

«Научиться молчать, – сказал я себе. – Не стоит рассказывать о своих подозрениях, пока ничего не ясно».

Мысль, неожиданно пришедшая мне в голову, была довольно проста: что, если Гиппократ нашёл способ исправлять людей – не просто обезвреживать маньяков и разрушителей, но превращать их в поэтов, писателей, музыкантов?..

Глава 6

Остаток пути мы проделали в полном молчании. Я обдумывал свою мысль и вскоре уже выбросил её из головы, как слишком фантастическую и бездоказательную. Что-то мне подсказывало, что я – это я, что никто не правил мой мозг. Как вообще можно было допустить такое? С кем поведёшься, как говорится. Рано делать какие-то выводы.

Река – здесь она была шире и спокойнее – осталась у нас за спиной, и через несколько минут мы вышли к коттеджу. На террасе никого не было, внутри царила тишина. Сократ, пожелав мне приятного дня, отправился к себе, на второй этаж. Никого не встретив ни в гостиной, ни в коридоре, я добрался до своей комнаты и первым делом посмотрел на часы. Они показывали половину пятого. Переобулся в тапочки и присел на кровать. Необходимо было обдумать предстоящий разговор с Гиппократом.

«Какие, собственно, вопросы я хочу ему задать? Если Сократ всё-таки в чём-то прав, то неосторожность может сильно осложнить… Что осложнить? Поиски истины? А что, если истина слишком страшна, и именно поэтому нам ничего не говорят? Неспроста же они скрывают наше прошлое. И что произошло в изоляторе? Можно ли доверять Сократу? Чёрт, сосредоточиться! Давай по порядку. И всё же было в Златовласке что-то неправильное… А этот Шапокляк? Кто он? Чем он занимается? Ах да, камеры!»

Я осмотрелся. Где их могли установить? Люстра? Вроде бы ничего нет. Часы? Возможно, если предположить, что существуют камеры, которые нельзя увидеть невооружённым взглядом. Установили на стекло – вот и прекрасный обзор всей комнаты. Бесполезно искать. Ещё и микрофоны…

– Эй, вы слышите меня? Если слышите, знайте: я не намерен быть вашим кроликом, ясно? – громко сказал я, сам не зная зачем.

Интуиция говорила мне, что нельзя забиваться в раковину, в скорлупу, нельзя прятать голову в песок, а разум призывал к сдержанности, к неторопливому анализу фактов. Но много ли у меня фактов? По сути дела, ни одного, только слова. Верить им или нет – большой вопрос. Быть может, в моих записях есть какие-то намёки?

Я достал из тумбочки тетради и блокнот. Поразмыслив, положил обратно тетрадь с готовыми стихами. В блокноте не оказалось никаких записей, так что пришлось убрать и его. Оставалось надеяться только на черновик. Я прислонился к стене и начал читать. Точнее, разбираться в нагромождении слов, местами перечёркнутых крест-накрест, а кое-где полностью закрашенных чернилами. Не прочитал я и двух страниц, как у меня разболелась голова. Но и без этого мне стало понятно, что мои поиски не имеют смысла. Если бы и было в тетрадях что-то такое, то разве их оставили бы у меня? Наверняка они всё проверили. Но тогда что же делать? «Смириться и ждать», – подсказывал разум. «Чёрта с два! Атаковать! До тех пор, пока они не скажут правду!» – говорили интуиция и гордость.

Так и не определившись окончательно, как себя вести, я кинул черновик на тумбочку и, сложив руки за головой, растянулся на кровати. Мозг никак не желал сосредотачиваться на чём-то одном. Как ни копался я в себе в надежде зацепиться за что-нибудь, что могло бы пролить свет на моё прошлое, ничего найти не удалось. «На вашем счету – несколько покушений на убийство и самоубийство» – вспомнились мне слова Златовласки. Вот об этом стоило расспросить поподробнее, особенно про попытки убийства. Солипсизм, твою мать. Что за бред? Не мог я из-за какого-то солипсизма пойти на убийство! Покончить с собой – это ещё можно понять, но убить другого… Неужели я настолько сумасшедший? Как-то не верится. Вот с этого мы и начнём. А потом приедет жена, у неё-то я всё и узнаю. Однако… Что-то не срастается. Если Гиппократ всеми силами пытается скрыть от нас наше прошлое, то как вписываются в это посещения родственников? Сократ же сказал, что никто ничего не знает. Значит? Либо родственники приезжают очень редко, например, перед выпиской (или как это назвать?), поэтому посещение разрешается, либо им запрещают рассказывать нам о прошлом. Других вариантов нет. Хотя, если подумать, есть ещё один, но он не очень вяжется со здешними порядками. Допустим, посетителям разрешают рассказывать пациентам о прошлом – при условии, что пациент не расскажет об этом другим пациентам. Что-то вроде подписки о неразглашении. Может быть, многие из нас знают, кто они такие и почему они здесь, но притворяются, что не знают? А что, если знают все, кроме меня? Попахивает Сократовской паранойей.

Я бросил взгляд на часы и резко вскочил. Было уже полшестого. Самое время идти к Гиппократу.

В гостиной я наткнулся на Шапокляка. Он вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, и всё так же ехидно улыбался.

– Наш Байрон спешит к Асклепию. Он надеется, что Асклепий всё ему разъяснит! – с гадким пафосом воскликнул он. – Картина Репина «Приплыли». Желаю вам, сударь, и пуха, и пера! Вас проводить?

– Идите к чёрту! – бросил я ему через плечо с огромным удовольствием.

Он что-то крикнул мне вслед, но в этот момент я уже выходил на террасу и не расслышал слов. На улице, как и прежде, было безлюдно, и это меня вполне устраивало – не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Солнце медленно, как бы нехотя плыло к горизонту. А я весьма охотно зашагал к Гиппократу, надеясь получить хоть какие-то ответы…

…На крыльце, перед коттеджем Гиппократа стояла Златовласка. Она сменила белое платье на салатовое покороче и собрала свои солнечные волосы в конский хвост. Я невольно залюбовался, но тут же нахмурился и вытравил всё лишнее из головы. Заметив меня, Златовласка улыбнулась, и это определённо была виноватая и, пожалуй, немного кокетливая улыбка.

– Добрый вечер, Есенин! – обволакивая меня своим шёлковым голосом, произнесла девушка. – Как прошёл день?

– Добрый вечер, Златовласка, – нарочито мрачным тоном ответил я. – День прошёл прекрасно, просто великолепно.

– Вам понравился Солитариус?

– Не то слово. Я в восторге, особенно от забора, – с сарказмом сказал я, глядя ей в глаза. – Сколько деревьев пришлось погубить ради него?

– Это вас расстраивает?

– Да, потому что я не понимаю, зачем уничтожать столько леса, когда можно было использовать другие материалы.

– Успокойтесь, Есенин. Что сделано, то сделано. Я появилась здесь уже после того, как всё было построено.

– И давно вы здесь?

– Около пяти лет.

– Немало. За это время вы наверняка узнали методы и мотивы Гиппократа. Почему, например, он построил именно такой забор?

– А сами вы не поняли? – в нежный голос её проникли сердитые нотки.

– Не понял. А что, если его кто-нибудь подожжёт?

– Забор, как и все строения, пропитан каким-то огнеупорным веществом, его нельзя поджечь. Честное слово, Есенин, вы меня удивляете. Неужели вы не поняли, что Гиппократ хотел создать нечто оригинальное, при этом тёплое и полное жизни? Бетон и металл в эту концепцию никак не вписываются, понимаете?

– Ясно. Ладно, спрошу у него самого. Вы не могли бы меня проводить?

– Мне очень жаль, но Гиппократ не сможет сегодня вас принять, – и, видя, что я собираюсь её перебить, она быстро продолжила: – Ему пришлось срочно отлучиться по делам.

– И когда же он вернётся?

– Я не знаю, но думаю, дня через три.

– Куда он отправился?

– Этого я вам не скажу, – холодно улыбнулась она.

– Ясно.

– Гиппократ попросил меня ответить на все ваши вопросы, связанные с Солитариусом, за исключением вопросов о нашем местонахождении. Надеюсь, вам уже рассказали, что спрашивать о прошлом тоже бессмысленно.

– Да, рассказали. Я только не понял, зачем вам всё это. И почему вы скрываете от нас наше местонахождение?

– Вы знаете, что мы находимся в Сибири. Гиппократ посчитал, что этого достаточно.

– А вы как считаете?

– Я с ним согласна.

– Но почему? Я никак не могу понять.

Златовласка замолчала, всем своим видом показывая, что больше ничего не скажет.

– Что ж, ладно, – не стал я настаивать, понимая, что это ничего не даст.

– Давайте присядем, – приглашающим жестом указала она на круглый столик в центре террасы.

– А почему бы нам не поговорить в вашем кабинете? – спросил я. – У вас ведь есть кабинет? К тому же мне очень хотелось бы посмотреть на ваш коттедж изнутри. Так сказать, сравнить условия проживания.

Златовласка бросила на меня проницательный взгляд и звонко рассмеялась.

– Экий вы хитрец! Надеетесь отыскать что-нибудь, что откроет вам глаза?

– Нет, что вы, как можно! – улыбнулся я. – Мне и в голову такое не приходило.

– Ну-ну. Так или иначе, не сомневайтесь, внутри нет ничего лишнего. Мне просто хочется посидеть на свежем воздухе. Вы же уступите право выбора даме, не так ли?

– И вы, сударыня, обвиняете меня в хитрости? – беззлобно усмехнулся я. – «О женщины, вам имя – вероломство!»

– О да, мужчин едим мы на обед! – забавно нахмурившись, воскликнула она.

– Прошу к столу, обед – за вами следом! – поддержал я игру, жестом пропуская её вперёд.

– Благодарю. Я страшно голодна, – ответила Златовласка и, сделав наимилейший реверанс, направилась к столу.

Она села лицом ко входу, я напротив неё.

– Раз уж мне вспомнился Шекспир… Скажите, почему я помню всё, кроме своего прошлого? И почему мне нельзя узнать хотя бы своё настоящее имя? Что в этом такого?

– Ваш мозг сам блокирует воспоминания о прошлом. Таким образом он защищает себя, то есть вас. Вмешательство с нашей стороны может повлечь тяжёлые последствия. Именно поэтому мы стараемся оградить вас от любой информации, которая может разрушить эту защитную стену. Кое-что мы, конечно, сообщаем, самый минимум, чтобы посмотреть, как отреагирует ваш мозг.

– Но мне сказали, что мы все здесь теряли память не однажды. Как вы это объясните?

– Точно так же. Включение защитного механизма. С высокой долей вероятности можно утверждать, что приступы случаются в момент разрушения защитной стены, то есть в тот момент, когда к вам возвращается память о прошлом.

– Что же в моём прошлом такого страшного? Ах да, вы говорили про несколько попыток убийства и самоубийства. Значит, от этого меня защищает мой мозг? – заглянул я ей в глаза.

Златовласка отвела взгляд в сторону.

– Вашему мозгу виднее.

– Расскажите подробнее.

– Не могу, Есенин. Я и сама не знаю всего. Всем занимается Гиппократ, а я лишь выполняю его указания.

– Ладно, а что там с солипсизмом? Разве это болезнь? Вы говорили, что именно из-за него я пытался убить жену.

– Я такого не говорила.

– Как же не говорили, мне что, голоса какие-то это нашептали?

– Нет, – улыбнулась она. – Я не говорила, что причина вашей агрессии по отношению к вашей жене кроется в солипсизме. Солипсизм – это следствие амнезии, побочный эффект защитной стены. И больше я вам ничего не скажу об этом.

– Просто прекрасно! – начал закипать я. – Каким же образом… По-вашему, я могу вылечиться, ничего не зная о своей болезни и её причинах?

– Я понимаю, Есенин, что вам хочется всё узнать. Но прошу вас поверить мне и довериться Гиппократу и… – она сделала паузу, – своему мозгу. Если бы это могло вас излечить, мы бы не раздумывая всё рассказали. Поверьте, мы точно знаем, что это только усугубит ситуацию.

Её ласковый голос действовал на меня как успокоительное. Я вдруг почувствовал себя ребёнком – беспомощным и обиженным на весь мир, и мне захотелось обнять Златовласку и плакать от обиды. Но я тут же опомнился и взял себя в руки.

– Гиппократ просил передать, что ваша жена прилетит в эту субботу.

– А сегодня?

– Понедельник.

– Что ж, хоть какой-то просвет. Но я не понимаю, как посещения родственников вписываются в ваши методы лечения? Думаете, жена не расскажет мне правду?

– Если она вам не враг, то не расскажет. Гиппократ перед тем, как разрешить посещение, беседует с родственниками. Объясняет им, что правда или даже небольшая доля правды, как настоящее имя, например, может сильно навредить вам. В большинстве случаев с ним соглашаются.

– А тем, кто не соглашается, в посещении отказывают? – насмешливо спросил я.

– Не совсем. Гиппократ предлагает выбор: либо они соглашаются на его методы, либо забирают пациента домой.

– Были такие случаи? Кто-нибудь забирал?

– Такое случалось дважды. И закончилось всё в обоих случаях весьма печально, – тяжко вздохнула Златовласка и опустила глаза. – Мы не должны были отказываться от них. Но что мы могли сделать, если их родственники были такими упрямыми и близорукими? Сначала они были согласны со всеми условиями, а потом, видите ли, передумали.

Было видно, что она сильно переживает по этому поводу. Я неожиданным для себя самого деликатным тоном поинтересовался:

– Так что же произошло?

– Они оба покончили с собой. Сразу же после того, как покинули Солитариус, – слабым голосом сказала она, ломая руки. – Очень талантливые люди. Были.

– Мне очень жаль, – тихо произнёс я. – Но вы не должны винить себя. Если кто и виноват, так это родственники и Гиппократ.

Златовласка одарила меня робкой улыбкой, но ничего не ответила.

– Мне сказали, что мы платим за лечение большие деньги. Это правда?

Она закатила глаза и вздохнула.

– Нет. Это вам наш дедушка сказал? Не советую вам верить всему, что он говорит. Впрочем, как хотите. Деньги… Каждый платит в меру своих финансовых возможностей. Кто-то больше, кто-то меньше. Все деньги идут на Солитариус, но, скажу вам честно, это не очень большие деньги. Если бы не было иных источников финансирования, Солитариус бы долго не протянул. Точнее говоря, его вообще бы не было.

– Иных? Это каких же? – спросил я, хотя и понимал, что ответа не получу.

Златовласка улыбнулась и покачала головой.

– Значит, вы возитесь с нами не ради денег… Тогда ради чего?

– В жизни существует множество гораздо более достойных целей, чем зарабатывание денег. Особенно если в них уже не нуждаешься.

– Ясно. То есть вас интересует то, что происходит с нами, наша болезнь… Ну а я? Какова мера моих финансовых возможностей?

– Понимаете, Есенин, насчёт всего, что касается вашего прошлого, мы могли бы врать, чтобы успокоить вас. Мы могли бы выдумать ваше прошлое и выдавать его за правду до тех пор, пока ваша память не пришла бы в норму, но мы предпочли быть откровенными с вами. Понимаете?

– Кажется, да.

– Очень хорошо. В таком случае не заставляйте меня врать.

Не знаю почему, но я ей верил. Наверное, причина крылась в её глазах. В них не было двойного дна, чего-то затаённого, она определённо говорила то, что думала. А Сократ… А что Сократ? Просто параноик. Он сам назвал свои подозрения домыслами. Иначе и не скажешь. Неизвестность – это зеркало, в котором человек видит только своё отражение. Сама темнота, в сущности, пуста, – человек наполняет её собой. Так и возникают монстры, боги, иные миры и прочие домыслы. Сократ долго смотрел в глаза неизвестности, и в итоге неизвестность обрела его черты, она, если можно так сказать, стала им. Быть может, старику хочется верить во всякие заговоры, тем более что он – писатель, фантазёр. А что же я? А я, пожалуй, отвернусь от темноты. Хотя бы на время. Подожди-ка…

– О чём задумались, Есенин? Вы мне не доверяете? – как будто бы с обидой спросила Златовласка.

– Нет… то есть да… то есть доверяю, – рассеянно пробормотал я в ответ. – А задумался я о другом. Сегодня со мной произошло что-то странное.

– Да? – она внимательно посмотрела на меня. – Расскажите, мне очень интересно.

– Мы с Сократом шли мимо изолятора, и мне захотелось зайти внутрь. Это ведь не запрещено?

Мне показалось, что Златовласку встревожили мои слова. Едва уловимая тень пробежала по её лицу. Но когда она заговорила, мои подозрения как рукой сняло.

– Это не запрещено. По той простой причине, что изолятор всегда закрыт. Полагаю, вы видели дверную ручку? Так вот, это не просто ручка. В неё встроен сканер отпечатков пальцев. При всём желании вы бы не смогли попасть внутрь.

– Правда? – насмешливо спросил я. – Каким же образом тогда я открыл дверь?

– То есть как открыл? – округлила глаза Златовласка. – Это невозможно.

– Тем не менее дверь открылась. Но вот что случилось дальше: когда я шагнул внутрь… А внутри было очень темно почему-то или так и должно быть? Так вот, я шагнул, и вдруг… даже не знаю, как объяснить… меня как будто по голове ударили… В общем, я потерял сознание и очнулся уже снаружи, а дверь каким-то непонятным образом закрылась.

Златовласка слушала внимательно и теперь уже явно встревоженно.

– До и после этого у вас были приступы боли сегодня?

– Это неважно, – отмахнулся я. – Объясните мне, что произошло и что вы там прячете.

Она помолчала несколько секунд, затем сказала:

– Мы ничего не прячем там, Есенин. Что касается двери, вероятно, в работе сканера произошёл сбой, потому она и открылась. А потом вы потеряли сознание. Судя по всему, вы ещё не совсем оправились от приступа. Я вам советую, более того, настоятельно прошу не напрягать в ближайшие дни свой мозг. Дайте ему отдохнуть. Доверьтесь нам, мы знаем что делаем.

– Да, кстати, что именно вы делаете? Как вы нас лечите?

– Я всё ждала, когда же вы наконец спросите об этом, – хмыкнула Златовласка. – В общем-то, по сути, мы вас не лечим. Мы всего лишь создаём условия для вашего самоизлечения, если можно так сказать. Следим за вашим состоянием, пытаемся понять причины вашей болезни и как лучше всего с ней бороться. Проводим обследования, но не чаще двух раз в год. Чаще нельзя, потому что оборудование, которым мы пользуемся, может нанести организму непоправимый вред – как в настоящем, так и в будущем. Дело не в том, что мы пользуемся плохим оборудованием, просто безопасного оборудования такого рода вообще не существует. Пока что. Это, несомненно, всего лишь вопрос времени. Понимаете, Есенин, то, что произошло и продолжает происходить со всеми вами, – явление новое, относительно редкое и недостаточно хорошо изученное, чтобы можно было что-то утверждать о нём со стопроцентной уверенностью. Кое-что, впрочем, мы знаем точно: ни в коем случае нельзя трогать защитную стену, созданную вашим мозгом. Рано или поздно она рушится сама, и тогда память возвращается. Проблема в том, что в большинстве случаев мозг не готов к этому и поэтому сразу же возводит стену заново. Наша задача – подготовить ваш мозг к тому времени, когда к вам вернётся память. То есть попросту не рассказывать вам о прошлом ничего лишнего. Но иногда и это не помогает.

– Хм, странно. Получается, о том, что я чуть не убил жену и ещё кого-то, рассказать было можно, а о том, как меня зовут, нет? Что-то у вас не срастается, сударыня…

– Не всё так просто, сударь. Зря вы подозреваете меня во лжи, – улыбнулась она.

– Возможно… Ну и скольких вы вылечили? То есть, прошу прощения, какой процент больных самоизлечился?

– Процентами, сударь, занимаются статистики, которым больше делать нечего, как копаться в цифрах и всегда раскапывать то, что им необходимо. Мы считаем себя выше такой ерунды. Статистика уравнивает, усредняет людей, делает их марионетками в своих руках, а руки её – это ледяные руки смерти: они умерщвляют всё, к чему прикасаются. Мы же относимся к своим пациентам с любовью, мы их уважаем и ценим.

Златовласка так мило рассердилась, что мне даже стало весело.

– Что ж, это радует. Но сколько всё-таки людей вылечилось? Я имею в виду: вылечилось окончательно.

– У нас выздоравливают все – рано или поздно. Ответ на ваш вопрос: подавляющее большинство. Есть, конечно, случаи тяжёлые, требующие немало времени, но, уверяю вас, мы справимся и с ними. Я уже говорила вам, что мы не лечим безнадёжно больных.

– Да, я помню. Но откуда вам знать, что я, например, не безнадёжно больной? Вы же сами сказали, что толком ничего не знаете о нашей болезни.

Она покачала головой и бросила взгляд на золотые наручные часики.

– Вы собираетесь ужинать? Если да, то сейчас самое время отправиться в столовую.

– Вы меня прогоняете? – улыбнулся я.

– Вовсе нет, я просто спросила. Вы обедали?

– Да, благодарю за беспокойство. Кстати, где вы нашли такую повариху?

– У нас их две, а главный повар – мужчина. Вы о какой говорите?

– О Золушке, – хмыкнул я. – То есть… в общем, я говорю о немного упитанной. Правда, вторую я не видел, может, и она… кхм… немного упитана.

– Вы назвали её Золушкой?

Златовласка засмеялась, но смеялась она, пожалуй, не над Коровой, а надо мной. Это был искренний, беззлобный смех женщины, уверенной в своей неотразимости. Наблюдая за ней в эти мгновения, я снова пришёл к выводу, что она откровенна со мной. По крайней мере, мне стало ясно, что её не мучают угрызения совести. Значит, вряд ли она желает мне зла.

– Ну, мне пришлось как-то её назвать, иначе она отказывалась нас кормить. Вообще у неё скверный характер, вы заметили?

– Что есть, то есть. Но на самом деле она очень добрая. Просто не обращайте внимания на её слова.

– Хорошо. А что вы скажете о пациенте, которого зовут Шапокляк?

– А что с ним?

– Он, так сказать, провоцирует других пациентов. Не успел я прийти в себя, как он тут же заявился ко мне в комнату и начал оскорблять меня и Сократа. Он даже вцепился в бороду старику и вырвал из неё клок. Это нормально, по-вашему?

– Нет, это ненормально, – спокойно ответила Златовласка. – Я с ним поговорю. Со словесными оскорблениями мы ничего поделать не можем. Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, единственное исключение – физическое насилие.

– Это можно понимать как «когда вы начнёте убивать друг друга, тогда мы и вмешаемся»?

– Не переворачивайте мои слова с ног на голову.

– Прекрасно. Знаете, к какому выводу я пришёл, обдумывая ваши методы? Вполне логично предположить, что вы круглосуточно следите за нами. С помощью скрытых камер и микрофонов. В коттеджах, в столовой, в общем, во всех зданиях. И на территории. Это не паранойя, а вполне логичное предположение.

– Но не соответствующее действительности, – с укоряющей улыбкой подчеркнула она последнее слово.

Я почувствовал сильную усталость от разговора. Или, скорее, от безрезультатности разговора. Мне захотелось остаться одному – не для того, чтобы снова погрузиться в размышления, наоборот, чтобы ни о чём не думать.

– Да, я понимаю, что вы не признаетесь в этом, даже если я прав. Ну что ж, ладно. Значит, жена приедет в субботу? Во сколько?

– Точно пока не скажу, но ближе к вечеру. В пятницу станет известно точно.

– Вы дадите мне знать?

– Конечно.

– Отлично. Вопросов у меня больше нет. По крайней мере, пока нет. Если позволите, я пойду.

– Хорошо, Есенин. Приятного вечера. Если возникнут вопросы, милости прошу. Как только Гиппократ вернётся, вы сможете с ним поговорить.

– Да, благодарю. Хорошего вечера и приятных снов, Златовласка!

– Спасибо, и вам, – она протянула мне маленькую ладошку, и я бережно пожал её. – До встречи, Есенин. Берегите себя.

Глава 7

В тот день ничего примечательного более не произошло. Я спокойно добрался до своей комнаты, принял ванну и благополучно, то есть практически безмысленно, заснул.

Сначала мне снилось что-то непонятное, но пугающе знакомое. Какая-то женщина говорила мне о том, что случайностей не бывает и что одна спичка может сжечь весь лес или что-то в этом роде, на что я голосом Златовласки ответил, что лес не сгорит, так как он пропитан паранойей. Затем появился Сократ с кроличьей головой в руках – втягивая ноздрями воздух, он пробормотал: «Однако пахнет враньём. И кровью». Было ещё что-то, чего утром я вспомнить не смог.

Вскоре после того, как я проснулся (это было около семи), ко мне постучался Сократ и пригласил на кухню пить кофе, который он «только что сварил». Я бы с удовольствием выпил кофе в одиночестве, но это было невозможно, а кофе мне очень хотелось, поэтому пришлось принять приглашение. В коттедже, как и вчера, стояла тишина. Вероятно, здесь вообще не бывало шумно.

Кухня оказалась просторной и светлой, с двумя широкими окнами. Возле одного из них, за длинным столом, покрытым белоснежной скатертью, сидели двое незнакомых мне мужчин. Тот, что сидел ближе к выходу, был совсем молодым: лет двадцать на вид, очень худой, с выпирающими сквозь тонкую серую футболку ключицами, лохматый, темноволосый, с безучастным выражением лица и отсутствующим взглядом. Если бы нужно было сходу описать его одним словом, я бы сказал, что он – полумёртвый. Хотя, возможно, это было бы несправедливо – всё-таки шёл восьмой час утра…

Второму, сидевшему у окна, явно перевалило за сорок. Он, в отличие от молодого и несмотря на ранний час, был «живым». Умное лицо, взгляд, как будто бы чем-то обеспокоенный, растрёпанные чёрные волосы, местами тронутые сединой. Он зачем-то напялил на себя толстый черный свитер, хотя на кухне, да и вообще в коттедже, было очень тепло. Даже Сократ, ходивший вчера в плотном костюме, сегодня надел лёгкую рубашку. Впрочем, у каждого – свои причуды, то есть свои привычки.

– Знакомьтесь, Есенин. Это наш шахматист, – представил молодого Сократ.

– Здравствуйте, – протянул я руку шахматисту. – Если не возражаете, я буду называть вас Фишером.

Он как-то нехотя поднял на меня глаза, вяло пожал мою руку и под стать своему безжизненному виду выдавил из себя:

– Мне всё равно.

Я глянул на Сократа. Он улыбнулся и, качая головой, сказал:

– Вы снова повторились, друг мой. Однако я начинаю думать, что ваша ошибка с Моцартом – случайный сбой. Давайте попробуем ещё раз.

Мы подошли ко второму мужчине.

– А вот наш учёный и изобретатель, невероятно умный человек.

Мы пожали друг другу руки, и я спросил:

– Позвольте уточнить: вы главным образом учёный или изобретатель?

– И то, и другое. Я использую науку для того, чтобы изобретать. Я считаю, что наука, которая не даёт плодов, – это потеря драгоценного времени. Чистую научность необходимо искоренить! – немного разгорячённо объяснил он. Голос у него был довольно резкий и хриплый. Я дал ему имя Архимед. Но вслух сказал другое:

– Согласен с вами, Кулибин, – лицо Сократа вытянулось от огорчения. – Так вы уже что-то изобрели?

– Пока немного. Из выдающегося – солитарин. Это вещество, которое придаёт легковоспламеняющимся материалам огнеупорные свойства. Древесина, обработанная солитарином, приобретает свойства металла. Принцип действия солитарина…

И он полез в научные дебри, в которых я ориентировался так же, как обезьяна в искусстве. Может, ещё и потому, что с утра мозг отказывался вникать во всё это. Тем временем Сократ налил нам кофе, и мы сели рядом с изобретателем. Архимед говорил быстро – как по бумажке – и достаточно долго. Временами я что-то спрашивал, но скорее из вежливости, нежели из любопытства. Единственное, что я выудил из потока научных терминов – это то, что солитарин представляет из себя смесь природных материалов – каких именно, Архимед не пояснил, сославшись на необходимость держать состав в тайне. Как только он закончил речь о свойствах солитарина, Сократ попросил его рассказать про аэромобиль. Мне, честно признаться, было уже неинтересно, к тому же и мозг мой противился такому количеству информации с самого утра. Или, наверное, он противился не количеству, а качеству подачи такой информации. Но я не винил Архимеда в неумении объяснять доступно – в конце концов, он вообще не был обязан кому-то что-то объяснять. Когда Сократ упомянул аэромобиль, я, не дожидаясь новых словесных извержений, спросил, когда можно будет идти завтракать. Оказалось, что можно идти хоть сейчас – что я и предложил всем, кроме Фишера, которого и след простыл. Сократ и Архимед – ну и парочка! – согласились.

Погода стояла прекрасная. Солнце ещё не полностью сковало воздух своей любовью, и дышалось хорошо. Лес и его обитатели уже проснулись, если, конечно, они вообще спали.

По дороге учёный излагал нам принцип работы здешнего (ибо, как он сказал, моделей существует достаточно) аэромобиля, погрузившись в море научных и технических подробностей. Я счёл за лучшее пропустить их мимо ушей и стал думать о том, что несёт человечеству назревающая эпоха технократии (в смысле тотального влияния на человеческую жизнь технологий, а не власти специалистов). С одной стороны, улучшение жизненных условий, окончательное освобождение людей от тяжёлого и рутинного труда, быть может, появление бесплатной искусственной пищи, искоренение болезней, а там и бессмертие – всё это лежало на поверхности, затмевая своим блеском другую сторону – тёмную и неприятную, особенно для коммунистически настроенных технократов. Впрочем, коммунисты всегда умели закрывать глаза на очевидное – и свои, и чужие. А тем, кто не хотел добровольно слепнуть, глаза выкалывали – во имя справедливости, равенства и братства. «Ты должен видеть то, что видят другие: если все говорят «это белое», значит, это белое, несмотря на то, что по всем признакам – это чёрное» – вот и весь коммунизм, точнее, социализм, грезящий о коммунизме, как христианство о царстве божьем. То же случится и с технократией, если у её руля встанут коммунисты, либералы или демократы, в общем, все, кто так или иначе говорит о равенстве людей. Допустим, человечество научится создавать пищу из воздуха, и что тогда они сделают? Правильно: всех накормят. Работать будут роботы, а люди будут заниматься… Вот в этом и суть тёмной стороны технократии. Чем сейчас занимается человек обыкновенный, когда не работает? Смотрит телевизор, пьянствует, пропадает в интернете, в общем, занимается чем угодно, но не созиданием. Избавь человека обыкновенного от работы, от борьбы с нуждой – и он сойдёт с ума, сопьётся или покончит с собой. В любом случае ничего хорошего из этого не выйдет. Человеку обыкновенному не нужна так называемая свобода. Освобождать от борьбы за пропитание стоит только тех, кто знает, как воспользоваться этой свободой, тех, у кого есть цель и кто сам себе хозяин. Главным образом – людей науки и искусства. Но понадобится ли наука, если основная проблема человечества – голод – будет решена? Космос? А зачем он нужен, если Земля станет раем – в хорошем смысле этого слова?

И я понял, что не хотел бы жить в такую эпоху, в этаком беспроблемном сонном царстве. Впрочем, проблемы всегда найдутся, а если нет, человек их сам создаст или выдумает. Людям необходим враг, каждому – свой: нужда, болезнь, идеи или что-то другое – в зависимости от уровня человека. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Да, борьба у нас в крови. Как только борьба прекращается, начинается деградация. А с чем борюсь я? Кто мой враг?

…В столовой никого, кроме нас, не было. На завтрак подавали овсянку, омлет, различные блинчики и бутерброды с сыром и ветчиной. Корова сегодня вела себя прилично – по крайней мере, пока. Сократ взял один бутерброд и чай – голод не уступал паранойе, но и паранойя не уступала голоду. Архимеда же, судя по всему, не терзали никакие подозрения, и он набрал всего понемногу. Я особого голода не чувствовал и потому попросил кофе и пару бутербродов.

– Ты чего на меня так уставился, Пушкин? – громко и с каким-то раздражением спросила Корова.

– Да вот, пытаюсь понять, почему у вас такой скверный характер, – невозмутимо ответил я.

– Чего-о? Тебе-то какое дело? Молчи уж, рожа! – лицо её покраснело и раздулось ещё больше.

– Я вам не дедушка-интеллигент, так что давайте договоримся. Либо вы будете разговаривать со мной вежливо и обращаться ко мне на вы, либо я добьюсь того, что вы отсюда вылетите. А если мне не удастся этого добиться, я вас в кастрюле утоплю, ясно?

Всё это я выговорил не спеша, спокойно, холодно улыбаясь и глядя ей в глаза. Корова слушала меня, раскрыв рот. Затем опустила взгляд и еле слышно пробубнила себе под нос что-то вроде «какие все нежные».

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю: как скажете, Пушкин.

– Вот и отлично. Рад, что мы поняли друг друга.

Корова подняла на меня глаза, и у меня возникло странное чувство, что именно этого она и добивалась своим поведением – как будто хотела, чтобы её поставили на место.

– Вы присаживайтесь пока, я сейчас вам всё принесу. Не желаете ли молочка к кофе?

Я пытался уловить в её голосе насмешку, обиду или злость, но ничего подобного в нём не было.

– С удовольствием. Благодарю вас, Золушка.

Сократ с Архимедом, пока я беседовал с Коровой, заняли столик у дальнего окна. Они до сих пор что-то обсуждали. Я решил устроиться подальше от них и присел в ближнем углу спиной ко входу. Через несколько минут подошла Корова и поставила передо мной небольшой поднос. Я поблагодарил её, и она ушла. «Надеюсь, она не хочет меня отравить», – хмыкнул я про себя.

После завтрака Сократ с Архимедом предложили мне немного отдохнуть на веранде около столовой, но я отказался, сославшись на внезапно проснувшееся вдохновение, и отправился в коттедж в одиночестве. Меня и вправду посетило что-то вроде вдохновения: строки летели из меня, как искры из металла, по которому ударяют кувалдой. Выходило нечто тяжёлое, гнетущее, несоответствующее окружающему миру. Поэтому я решил выкинуть из головы плоды этого вынужденного вдохновения и забыть о них, но это оказалось не так-то просто. Строки с невероятным упрямством не желали забываться:

Враги – кровожадная злость и звериная страсть.

На шее планеты повисла природа-удав.

Нам выбора нет: умертвить её либо пропасть!

Да здравствует правда: насилие – путь в никуда!

Я прекрасно помнил, что последние слова кто-то записал в тетради со стихами, скорее всего, именно поэтому мой мозг сейчас и выдал эту фразу. Но не слышал ли я её раньше? И зачем кому-то записывать что бы то ни было в моей тетради? Может, Сократу что-нибудь известно об этом…

– Есенин!

Я проходил мимо поворота на женский коттедж и так глубоко ушёл в себя, что не заметил сидящую в беседке женщину. Это была Несмеяна. Выглядела она так же невесело, как и вчера, к тому же сменила ярко-жёлтое платье на унылое тёмно-коричневое.

– Доброе утро, – поздоровался я, подходя к ней.

– Доброе ли? – нахмурилась она. – Но я не за этим вас позвала. Присядьте.

– А зачем? – я сел, сохраняя дистанцию в рамках приличия.

Несмеяна впилась глазами в мои глаза, как будто ища в них что-то. Глаза у неё были зелёные и тоскливые, в них застыла обречённость, как у приговорённого к смертной казни. Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта безысходность в лице и во взгляде.

– Вы знаете, что здесь происходит? – наконец спросила она.

– Нет, понятия не имею. А вы знаете?

– Да. Я вспомнила. Я знаю, что такое Солитариус. Я знаю, как мы здесь оказались. Теперь я всё знаю, – звенящим от волнения голосом проговорила она.

«Кажется, с ней не всё в порядке», – встревоженно подумал я.

– Да? Что вы вспомнили?

– Не думайте, что я сошла с ума, – Несмеяна горько усмехнулась, – хотя так и может показаться на первый взгляд. Тут ничего не поделаешь. Правда всегда кажется немного безумной. От неё хочется бежать. Но бежать некуда. И нам не убежать отсюда.

Она вздохнула:

– Мы находимся не на земле, Есенин.

– В смысле? – не понял я.

– В прямом. Мы находимся на другой планете, и называется она: Солитариус.

Я аж дар речи потерял. Несмеяна же лихорадочно и оттого немного скомканно продолжала:

– Да-да, Земля где-то далеко. Точно не скажу, я ещё не все детали вспомнила, но очень далеко. Мы – разведчики, испытатели, добровольцы, пожелавшие первыми заселить неизвестную планету. Прибыли мы сюда на космическом корабле около пяти лет назад. Сначала всё шло нормально, а потом что-то случилось. Многие из нас начали терять память и проявлять агрессию, кто-то даже покончил с собой. Тогда наш руководитель, известный нам как Гиппократ, принял решение изолировать всех больных и заняться выяснением причины болезни.

Я слушал и не верил своим ушам. Нет, теоретически всё это представлялось мне возможным, но практически – невероятным. Смущало меня прежде всего отсутствие каких-либо фактов, способных подтвердить её слова. Но неужели она могла такое выдумать?

– Вы вспомнили своё настоящее имя? – осторожно спросил я.

– Нет, к сожалению, у меня никак не получается вспомнить ни своё, ни чьё-либо ещё имя.

– Хорошо, – решил я подойти с другого бока, – если мы не на Земле, то как объяснить, например, то, что здесь растут земные деревья? А Солнце?

– А вы уверены, что это земные деревья? Вы ведь слышали, что они не горят?

– Я слышал, что забор и прочие постройки пропитаны солитарином, который…

– Да? А вы попросите их показать образец этого самогосолитарина, – насмешливо перебила она. – Или лучше попробуйте поджечь любое дерево.

Несмеяна махнула рукой в сторону окружавшего нас леса.

– А вы пробовали?

– Нет. У меня нет ни спичек, ни зажигалки. И, кажется, их нет ни у кого. Вы заметили, что здесь никто не курит? Но это всё неважно, Есенин. Может быть, этот солитарин на самом деле существует. Может быть, здешние деревья похожи на земные или же они просто кажутся нам похожими. Может, мы никогда и не видели земных деревьев?

– Хорошо, допустим, всё так, как вы говорите. Допустим, мы действительно находимся на другой планете, – её безумие начало передаваться и мне, – но почему тогда в нашей памяти нет ничего о реальных космических путешествиях? Например, мои воспоминания, то есть не воспоминания, а знания, охватывают период с древних времён до начала двадцать первого века, до две тысячи семнадцатого года, если быть точнее. Почему так?

Несмеяна помрачнела ещё больше.

– У меня нет ответа на этот вопрос. Могу только предположить, что виной всему – наша болезнь. А причина этой болезни может крыться в чём угодно: в воздухе, в воде, в почве. Быть может, подвержены ей только творческие люди, понимаете?

– Извините, но это больше похоже на научную фантастику, чем на правду. Впрочем, я не утверждаю, что вы не правы. Однако без доказательств поверить в это мне сложно. И вот что ещё: зачем это скрывать от нас? Напротив, если всё так, как вы говорите, логичней было бы всё нам рассказать, вам не кажется?

Она с понимающей безысходностью закивала. Было в ней что-то затаённое, сокровенное – временами оно всплывало на поверхность, но лишь на доли секунды, так что мне не удавалось толком вглядеться в это, не говоря уже о том, чтобы ухватиться и вытащить это на свет.

– Думаю, что всё не так просто, как кажется. Мне понятно ваше недоверие. Но рано или поздно вы убедитесь, что это правда, – она вдруг придвинулась ко мне и двумя руками схватила меня за руку. – Только, прошу вас, никому пока не рассказывайте об этом! Пожалуйста! Очень важно, чтобы об этом никто не знал. Дайте слово, что никому не расскажете.

– Хорошо, конечно, – в лёгком замешательстве ответил я. – Даю вам слово, что от меня об этом никто не узнает.

– Благодарю вас. Вы – единственный, кому я могу доверять. А почему – сама не знаю. Ну вот, мне полегчало. Теперь я не одна. Пускай вы и не верите мне. Иногда я и сама себе не верю.

Она вздохнула и отпустила мою руку, но не отодвинулась. От этой близости я чувствовал себя не в своей тарелке и, как только моя рука освободилась, поднялся на ноги.

– А чем вы занимаетесь? – спросил я, всё ещё чувствуя себя неловко.

– О, я философствую, – неожиданно весело улыбнулась она. – Исследую разного рода вопросы, проблемы, беспокоящие человечество испокон веков, связь этих проблем с современностью.

– Например?

– Например, меня очень интересует тема общественного устройства. Интересовала, – она снова помрачнела. – Сейчас меня интересует… Ничего меня больше не интересует. Всё бессмысленно. Какое мне дело до общественного устройства, если я никогда не увижу общества? Я устала, понимаете? Глупости, всё – глупости… Я хочу любви, хочу детей, а не философии. Философия не делает меня счастливой, хотя и привлекает. И прежде всего хочу жить в своём доме, а не в этом общежитии. Чтобы детишки бегали, играли там, и я с ними… Хочу любить своего мужа, а что получилось? Он приехал навестить меня, а я его не узнала, представляете? Но это ещё полбеды. Беда в том, что я поняла, что никогда не любила этого человека. С первого взгляда поняла! Почувствовала. В общем, получается, что за забором, что бы там ни было, меня не ждёт ничего хорошего, так что даже если бы я могла выйти отсюда…

Несмеяна вдруг замолчала и устремила взгляд налево, в сторону дороги, которая просматривалась из беседки метров на пятьдесят, а затем скрывалась за густым лесом. Сначала я не понял, что она там увидела, но потом услышал возбуждённые голоса и сразу узнал их – это были Сократ с Архимедом.

– Да-да, вы абсолютно правы, – говорил изобретатель где-то за деревьями. – Что же касается вашей книги, прошу простить мне, я ещё не дочитал. Видите ли, у меня мало свободного времени…

– О, друг мой, что вы, не извиняйтесь! Книга моя никуда не денется, а вам необходимо завершить начатое.

Они вышли из-за поворота. Несмеяна бросила на меня какой-то отчаянный взгляд и закусила нижнюю губку.

– Да, Есенин, если желаете, я могу дать вам почитать своё эссе «О влиянии общественного устройства на людей в целом и в частности». Там есть любопытные вещи, хотя, призна́юсь, это далеко не шедевр философской мысли, – слишком уж громко сказала она. – Но я постаралась отразить в своём исследовании наиболее важные, на мой взгляд, особенности функционирования различных общественных устройств, главным образом, их влияния на культуру и людей, особенно на людей необыкновенных. Вообще-то только о них там и говорится. Обычные люди мне не очень интересны. В общем, судить вам. Вы будете сегодня обедать? Если да, то я захвачу эссе с собой.

– Что ж, хорошо, я приду… – я так и не решился назвать её по имени, опасаясь, что она обидится и станет ещё печальнее.

– Или вот что: пойдёмте прямо сейчас к нам и…

– Доброе утро, Рэнд! – почти что крикнул Архимед, не дав ей договорить. Они с Сократом почти поравнялись с беседкой, стоявшей метрах в десяти от дорожки. – Как ваши исследования? Написали что-нибудь новенькое? Есенин, настоятельно советую вам ознакомиться с трудами этого прекрасного создания. Она – прирождённый философ!

– Здравствуйте, Эдисон. Благодарю вас, – заметно поморщившись при словах «этого прекрасного создания», холодно ответила Несмеяна и снова обратилась ко мне. – Так что скажете? Проводите меня до коттеджа?

Мне и хотелось, и не хотелось снова оставаться с ней наедине и продолжать разговор. Так бывает, что человек привлекает и отталкивает одновременно, и не так-то уж и просто разобраться, в чём тут дело. Как бы там ни было, я согласился на предложение Несмеяны, и мы двинулись в путь.

Глава 8

Тропинка, ведущая к женскому коттеджу, на всём своём протяжении пролегала через заросли орешника, ветви которого, переплетаясь между собой, как бы образовывали арку над головой, так что возникало впечатление, будто идёшь по туннелю.

Некоторое время мы шагали молча, а затем Несмеяна повернулась ко мне и тихо спросила:

– Сами-то вы что думаете о Солитариусе?

– Я думаю, что это прекрасное место для жизни. Хотя, конечно, в том, что касается общежития, вы правы. Я бы тоже предпочёл жить отдельно. Не знаю, почему они поместили всех под одной крышей…

– А вас не смущает, что в дикой тайге, где, как нам говорят, мы находимся, есть вода и электричество?

– Хм, – задумался я. – Наверное, нет, не смущает. Всё-таки не средневековье на дворе, а двадцать первый век. Наука безостановочно движется вперёд. Сейчас научились вырабатывать энергию из всего, даже из воздуха. А уж воду, если, конечно, есть источники, добыть ещё легче. Всё, естественно, зависит от денег, а денег у руководства Солитариуса, судя по всему, достаточно, чтобы позволить себе такое.

– Источники есть, под нами целое море воды. Конечно, вы правы, но здесь используются индивидуальные насосные станции нового поколения. Наш учёный мне объяснил, что это невероятный технологический прорыв, что эти станции чуть ли не вечны – в отличие от всех остальных станций. Вот вам, кстати, и одно из доказательств, хоть и косвенное, что на дворе не две тысячи восемнадцатый год.

– Хотите сказать, что таких станций не может существовать в две тысячи восемнадцатом? Но можно ведь предположить с большей долей вероятности, что кто-то изобрёл их уже сейчас, просто мир об этом не знает. Впрочем, я всё уточню и тогда сделаю выводы. А что с электричеством?

– С электричеством ещё интереснее дело обстоит. Здесь всё работает на автономных источниках питания, на батарейках и аккумуляторах. Только батарейки эти намного мощнее обычных и долговечнее. Полностью беспроводное питание. Даже в лампочки встроены батарейки. Я хоть и мало во всём этом смыслю, но уж тут и ребёнок способен понять, что такое невозможно в две тысячи восемнадцатом.

Я промолчал. Поверить в её «правду» было тяжело, но и оспаривать её вряд ли стоило: навязчивую идею не остановят никакие аргументы. Я же был уверен, что этот технологический прорыв – дело рук настоящего, а не будущего. Кстати…

– Какой же сейчас, по-вашему, год? – спросил я, стараясь говорить не насмешливо.

Несмеяна как-то странно посмотрела на меня.

– Две тысячи восемнадцатый, – унылым голосом ответила она.

– То есть как? Вы же только что…

– Забудьте об этом. Более я не желаю говорить на эту тему, – уныние в её голосе сменилось ожесточённостью. – Глупости. Забудьте.

– Хорошо, но позвольте ещё кое-что спросить. Вы говорили, что вас посещал муж. Он вам ничего не рассказал? Может быть, намекал на что-то?

Несмеяна печально усмехнулась.

– Какие намёки, Есенин, если он даже имени своего мне не сказал… Это, видите ли, может негативно отразиться на моём состоянии и помешать выздоровлению.

Тропинка вывела нас на поляну, которую почти всю занимал маленький – по сравнению с нашим – двухэтажный коттедж с террасой (слева от входа, как у Гиппократа), густо обвитой каким-то плющеподобным растением. Несмеяна попросила меня подождать снаружи («иначе могут неправильно понять, извините») и отправилась за эссе, а я устроился в плетёном кресле-качалке в углу террасы. Солнце, почти уже оккупировавшее воздух, сюда проникало только частично. Я раскачивал кресло и пытался думать о Несмеяне, но думалось плохо. Только одно мне было ясно: она очень несчастлива, и вряд ли я смогу ей чем-то помочь.

Дверь открылась, из коттеджа неспешно вышел Малевич в клетчатой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Заметив меня, он махнул рукой.

– Приветствую, Есенин! Какими судьбами тебя сюда занесло? Не Купидон ли заманил? – улыбаясь и подмигивая сказал он, протягивая руку. – Ай-ай-ай, не успел очнуться, а уже тянет к женщинам. Что же, и я такой, все мы такие, от природы не избавишься.

– И тебя с добрым утром, – улыбнулся я в ответ. – Жаль тебя разочаровывать, но Купидон тут ни при чём. Я здесь по велению Аполлона.

– Ну это конечно! А что же, ты думаешь, что Аполлон – это не переодетый Купидон? Эх, дружище! Купидон любит прятаться под всевозможными масками, точно тебе говорю. Вот, например, Арес. Кто он? Не кто иной, как униженный, оскорблённый, неполноценный, неудавшийся, а возможно и оскоплённый Купидон.

– Не спорю. Но ко мне это отношения не имеет.

– Да ладно тебе, Есенин! Я же просто шучу. Так ты ждёшь кого-то? Собираешься домой?

– Да. Жду, эм-м-м, Несмеяну, не знаю, как ты её называешь.

– Мыслительницу? Никак не называю. Мы с ней почти не разговаривали, она вообще больше молчит. Хотя я придумал ей прозвище, но только для личного пользования. Тебе скажу, но ты ей не говори, ладно? В общем, когда мне сказали, что она – философ, мне вспомнилась Ханна Арендт. Правда, понятия не имею, о чём эта Арендт – чёрт возьми, ну и фамилия! – писала. Короче, сначала я так и решил: пусть будет Ханна. А потом мне вдруг пришло в голову: какая же она Ханна? Она – Ханна́! А может и ей, ну да ладно… А зачем ты её ждёшь?

– Она предложила мне почитать её эссе. Ты не читал?

– Нет, но слышал. К чтению у меня душа не очень лежит, особенно к философии, особенно к женской. Ну так что, подождать тебя?

В этот момент появилась Несмеяна. В руках она держала тоненькую чёрную книжечку в твёрдой обложке.

– Здравствуйте, Рембрандт. Вот, Есенин, пожалуйста, – она протянула мне эссе. – Как прочитаете, дайте знать, мне очень интересно ваше мнение. До свидания, господа.

И она снова скрылась в коттедже.

– Вот ведь… – задумчиво покачал головой Малевич.

– А ты что здесь делал? Приносил жертвы Купидону? – спросил я, не скрывая насмешки, когда мы немного отошли от коттеджа.

– Как вы могли так обо мне подумать, сударь? Я – художник, а не герой-любовник, – с явным самодовольством ответил он.

– Разве это не одно и то же?

– У вас весьма превратные представления о художниках, дружище.

– Кстати, я видел в доме искусств одну картину, она мне очень понравилась.

– Какая именно?

– Та, где два молодых человека враждебно смотрят друг на друга.

– Да, это прекрасная работа. Говорят, что её написал бывший пациент.

– А твои картины там есть?

– Две, справа от входа. Но я считаю их не очень удачными, – хмуро произнёс Малевич.

– А вообще ты с натуры пишешь или сам выдумываешь?

– Чтобы писать с натуры, особого таланта не нужно. Любого можно научить. Это как фотография. Понимаешь? Это копирование, а не творчество. А я за творчество, за размах, за идею, за субъективность, а не за отражение объективности, то есть копирование. Фотография и фотографическая живопись – это вообще не искусство. Любой дурак может фотографировать, дай только хороший фотоаппарат и прочие атрибуты, – с каждым словом он говорил всё более разгорячённо. – Вот ты называешь меня Малевичем, хотя как художник он мне глубоко неприятен. И вся эта новомодная, желеобразная живопись, абстракционизм, авангардизм и остальное тоже. Знаешь, почему стала популярна расплывчатость, и не только в живописи, а вообще в искусстве? Да потому что большинство само расплывчато! Люди всегда и везде ищут и превозносят своё подобие! Расплывчатому большинству не нужны чёткие идеи, возвращающие с небес абстракций на твёрдую почву. Да, всё расплылось, растеклось, канализацию прорвало! Я тебе вот что ещё скажу: нельзя восхищаться одновременно Рафаэлем и Пикассо. Но большинство, кроме того, что расплывчато, ещё и практически всеядно, оно глотает всё что видит, без разбора. Искусство превратилось в кашу для свиноподобного большинства, вот в чём проблема.

– И что же делать?

– А что тут сделаешь? – махнул он рукой. – Я-то, понятное дело, буду свою линию гнуть. Когда выйду отсюда.

– Думаешь, нас отпустят? – вырвалось у меня ни с того, ни с сего – сам не знаю, почему я это сказал.

Малевич остановился и подозрительно глянул на меня.

– Типун тебе на язык. Конечно, отпустят. Когда вылечимся. Или ты знаешь что-то, чего не знаю я?

– Нет, просто… Не кажется ли тебе, что тут что-то нечисто?

Он хмыкнул.

– Вижу, ты тоже ударился в паранойю. Ну и какая у тебя версия? Подожди-ка, дай угадаю, – он почесал затылок. – Наверно, Солитариус – это проект пришельцев?

Я засмеялся. Мы зашагали дальше.

– Ну уж это вряд ли.

– Да, но вот что я тебе скажу: паранойя в той или иной степени появляется здесь у всех. Мне кто-то рассказывал про бывшего уже пациента, который утверждал, что крыша нашего коттеджа ни на чём не держится. Якобы стропильная система отсутствует. Ну, сходили вместе с ним на чердак, проверили. Стропила оказались на месте, там, где и должны быть. А он всё равно продолжал утверждать, что их не было, когда он там был один. Переклинило беднягу. А тем же вечером он пытался покончить с собой. Сделал верёвку из одежды и хотел повеситься на дереве. Хорошо, что кто-то заметил его и вытащил из петли.

– Да уж, странно. А тебя паранойя не охватила?

– Как сказать… Есть у меня одно подозрение. Только никому не говори, ладно?

– Да, конечно.

– По-моему, Гиппократа не существует.

– То есть как? – усмехнулся я.

– А вот так. Я его никогда не видел, другие тоже.

– Кое-кто видел.

– Кто же? Хотя можешь не говорить, – он нахмурился, – я и так знаю. Раз уж зашёл об этом разговор, вот что я тебе скажу: будь осторожен.

– Ты это о чём?

– Просто будь осторожен с тем, кто говорит, что видел Гиппократа. Этот человек опасен.

– Опасен?

– Это значит, что он близок к помешательству.

Я вгляделся в лицо Малевича: непохоже было, что он шутит…

– Но зачем было выдумывать Гиппократа? В чём смысл?

– Смысл в том, что всегда можно переложить вину на него. Ошиблась Змея, но она как бы ни при чём, ведь есть Гиппократ, который за всё отвечает. Понимаешь, что это значит, да?

– Пожалуй. И если у меня возникнут какие-нибудь претензии или злость, то направлены они будут на Гиппократа. И можно не отвечать на вопросы пациентов, ссылаясь на его приказы. Что ж, это разумно, но если это так, значит, они врут нам во всём. А в это мне не верится. Точнее, я не вижу смысла. Там, где нет здравого смысла, начинаются параноидальные дебри.

Малевич хмыкнул, как бы не соглашаясь со мной, но промолчал.

Мы расстались в прихожей. Художник свернул налево, к лестнице – он жил на втором этаже, а я зашёл в гостиную и наткнулся на Шапокляка, сидевшего в том же кресле, что и вчера вечером.

– Ну что, как успехи, Шекспир? Хотя какой из тебя Шекспир, если даже Есенин из тебя никакой, – ухмыльнулся он.

Я уже собирался пройти мимо, но передумал и подошёл к нему. Шапокляк и бровью не повёл, когда я приблизился. Наглая ухмылка не сходила с его лица и ясно давала понять, что он меня нисколько не боится: то ли не верил, что я решусь ударить его, то ли надеялся на законы Солитариуса.

– Если ты будешь так себя вести, рано или поздно мне придётся применить силу, – спокойно сказал я.

– Ах! – с притворным ужасом воскликнул он. – Неужели вы способны на такое, милостивый государь? Мне придётся рассказать о ваших угрозах руководству. Как же так? Наш поэт едва очнулся, а уже снова проявляет склонность к насилию!

– Я тебя предупредил, – с трудом сдерживаясь, ответил я и повернулся, чтобы уйти, но тут Шапокляк схватил меня за запястье и прошептал совсем другим голосом:

– Вспомни. Это твой единственный шанс. Иначе останешься здесь навсегда.

Это было настолько неожиданно, что я не сразу сбросил его руку.

– О чём это ты? – снова повернувшись к нему лицом, спросил я.

На мгновение мне показалось, что и лицо его стало другим: более серьёзным и даже – ну уж это наверняка почудилось! – сострадательным. Но мгновение промелькнуло, и отвратительная ухмылочка вернулась на своё место.

– Разве я что-то сказал? – удивлённым тоном ответил он. – Кажется, пациента одолевают галлюцинации…

– Что я должен вспомнить? – раздражённо перебил я его.

– Мне-то откуда знать? Ох уж эти поэты! Вечно что-то навыдумывают себе…

Бесполезно было дальше продолжать разговор, и я ушёл в свою комнату, чтобы окончательно не выйти из себя.

До обеда читал эссе Несмеяны. Сначала мозг отказывался воспринимать всерьёз женское философствование, но буквально через несколько предложений ему, мозгу, стало понятно, что и женщины умеют думать и не просто думать, но выхватывать суть:

«…сразу хочу подчеркнуть, что целью данного эссе, а также и моей целью, не является всеобщее благо или создание беспроблемного, идеального для всех общественного устройства – в первую очередь не потому, что это невозможно, а потому, что это противоестественно и, если угодно, усыпляюще, даже умертвляюще. Скажу иначе: благо масс меня не интересует. Ухаживать за сорной травой, чтобы она окончательно уничтожила благородные культуры – этим сегодня занимается государство и церковь. Как сделать так, чтобы благородные культуры выжили и разрослись – вот главный вопрос, который ставлю я перед собой и своим читателем в данном эссе. Ещё яснее: какие условия наиболее благоприятны для выходящего из ряда вон меньшинства, для созидающего меньшинства? Здесь я рассматриваю только одно из множества условий, а именно: общественное устройство…»

Несмеяна считала период с пятнадцатого века до начала двадцатого самым благоприятным для благородных культур, отдавая предпочтение Ренессансу и не беря в расчёт Древнюю Грецию и Рим, «так как дохристианские времена бесконечно далеки от нас и не могут служить эталоном культуры в условиях современной действительности». Примерно с середины двадцатого века, по её мнению, «началась эпоха сорной травы, когда само понятие благородства потеряло свой изначальный смысл, а уж о благородстве применительно к конкретному человеку того времени нечего и заикаться – если таковые и были, они бесследно сгинули как золото, брошенное в грязь. Справедливости ради: то же самое, и даже в большей степени, можно сказать и о нашей современности… В том и состоит моя задача и задача каждого, кто хоть немного обеспокоен нынешним состоянием культуры, – чтобы, говоря библейским языком, отделить зёрна от плевел на поле современной культуры и не позволить сорнякам задушить то благородное, что ещё там осталось».

Далее Несмеяна доказывала, что основные причины бедственного положения культуры кроются в общественном устройстве:

«Эпоха сорной травы наступила не внезапно, она подкрадывалась постепенно и сначала почти незаметно (не очень тонкий юмор, да простит мне читатель!). Но об этом написано много, поэтому я не считаю нужным углубляться в данную тему. Достаточно сказать, что виной всему – проповедь равенства, стремление к равенству, которое, по сути, заключалось в том, чтобы лучших людей сравнять с худшими, низвести до уровня посредственности; всеобщее образование (школы как фабрики по производству рабов для государства), уравнивающее всех, гребущее всех одной гребёнкой: талантливого и бездарного учат по одной и той же схеме до сих пор. Дабы не растекаться мыслью по древу, скажу коротко и ясно: виной всему – демократия и всё родственное ей, всё, что позволило тупости, пошлости, бездарности масс захватить власть над миром. Или более поэтично: с тех пор, как земля стала небом, благородная культура чахнет ужасающими темпами – не только в России, но и во всём мире. Отдельные её проблески – а таковые ещё встречаются – не способны повлиять на общую тенденцию примитивизации всего и вся».

Единственным способом изменить текущее положение дел является «плавный, по возможности, переход от демократической формы правления к меритократической, то есть формирование заслуженной аристократии. Во главе угла должны стоять интересы не народа, а созидающего меньшинства, потому что именно от созидающего меньшинства зависит всё остальное». Это была основная мысль всего эссе, фундамент, на который ложились все последующие размышления и исторические примеры и антипримеры. Впрочем, Несмеяна давала понять, что не стоит слишком часто заглядывать в историю, потому что «она не может быть учебником по строительству меритократического государства. Такие учебники должны быть ещё написаны».

Я соглашался с Несмеяной во всём, за исключением незначительных деталей. Даже удивительно, что женщина написала такое. Всё-таки женскому полу больше свойственны любовь к ближнему и прочие христианско-социалистические взгляды. Нет ли тут какого-то подвоха? Надо будет обсудить с ней эту тему…

На обед я отправился в одиночестве: ни в гостиной, ни на террасе никого не было, да мне и не хотелось ни с кем разговаривать. По дороге вспомнил, что Моцарт просил меня сегодня зайти. Что ж, почему бы и не зайти… Конечно, его идея отразить музыку в поэзии довольно интересна, но сомнительно, что из этого что-то выйдет.

В столовой никого не оказалось. Только когда я уже заканчивал обедать, появился ДиКаприо, помахал мне рукой и прямо с порога крикнул:

– Слышали новости? Два приступа одновременно! Такого ещё не было на моей памяти.

– Нет, не слышал. Что случилось?

Он подошёл.

– Художник сошёл с ума. Напал на Хоттабыча и начал его душить, представляете? Хорошо, что я мимо проходил, вовремя оттащил его, иначе бы Хоттабыча уже не было с нами…

– Когда это случилось?

– Около часа назад. Иду я, значит, в библиотеку через гостиную, смотрю: Ван Гог душит Хоттабыча и что-то бубнит себе под нос, то ли «хватит врать», то ли «хватит играть». Ну, я и оттащил, уж не знаю, откуда у меня силы взялись, вы же видели Ван Гога! Минуты две, а может и больше, удерживал его, как мог, но ещё немного, и он бы вырвался. К счастью, мне помогли дуболомы, не знаю, как они там оказались. – Он сделал небольшую паузу, чтобы отдышаться, и добавил: – В общем, они ему что-то вкололи, и он отрубился. Вот, а потом они унесли его. Судя по всему, в изолятор.

– Ничего себе новости, – пробормотал я. – А как Сократ? Да вы присаживайтесь!

– Старик-то? Ничего, с ним всё в порядке, надеюсь. Я звал его обедать, но он отказался и ушёл в свою комнату.

– А второй приступ? – спросил я, подозревая худшее.

– Ах, это Несмеяна! Она пыталась повеситься на дереве… Вовремя сняли. Её, говорят, тоже увезли в изолятор.

– Я же только утром, совсем недавно разговаривал с ними, и всё вроде бы было нормально. Что же это за болезнь такая?

– И не говорите, дружище… Сущий кошмар! Вы сейчас куда?

– В дом искусств.

– О, кстати, я предлагаю всем провести общее собрание в субботу. Как вы на это смотрите? – воодушевлённо спросил ДиКаприо.

– Не знаю. Вообще-то в субботу должна приехать моя жена…

– Но ведь она приедет вечером, не так ли?

– Да, а вы откуда знаете? – с подозрением посмотрел я на него.

– Обычно все приезжают вечером, – широко улыбнулся он. – Так что насчёт собрания? Мы можем собраться после завтрака, часиков этак в девять.

– Хорошо, если все придут, то и я приду. Хотя двое, наверное, уже точно не придут?

– Да, скорее всего, до субботы их не выпустят.

– А у вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

– Мысли? Я же актёр, Есенин. Моя участь – не иметь собственных мыслей, – трагическим голосом произнёс он. – Моё призвание – быть кем угодно, только не собой. Понимаете ли вы, что это значит? Истинный актёр не может быть собой. Он понятия не имеет, кто он. Но его это не беспокоит. Актёр – это тоска природы по гармоничному человеку. Знаете ли вы, что останется от актёра, если убрать из него всё чужое? Ни-че-го. Он превратится в ничто, в пустоту, в ноль. Актёр – это венец нигилизма.

Я улыбнулся. ДиКаприо говорил и вёл себя так будто находился на сцене.

– Быть может, вы и сейчас актёрствуете?

Он энергично закивал.

– Верно, верно! Вы абсолютно верно меня поняли! Мы, актёры, никогда не говорим искренне, тем более о себе. Но это не значит, что я соврал вам.

– Наверно, кто-нибудь другой сказал бы, что вы чересчур самокритичны, но я думаю, что дело обстоит с точностью до наоборот.

– И это вы угадали. Вы, пожалуй, первый человек, который понял меня лучше, чем я сам. Да, в действительности я избегаю самокритики, а это всё актёрское, показное! Это просто оборонительные меры от настоящей, внутренней самокритики! Критика своей игры – вот максимум, на который способен наш брат. Но что поделать, такими уж мы уродились… – он печально вздохнул и опустил взгляд. – Всё бежим и бежим от себя…

Глава 9

Неподалёку от зоны отдыха мне встретились две молодые девушки. Первая – очень стройная, с венком из ромашек на светло-русой головке, в воздушном розовом платье, позволяющем любоваться нежными ножками; своей лёгкой и непринуждённой походкой она напомнила мне танцующую в воздухе бабочку. Я сразу полюбил её – не как женщину, но как жизнь, как олицетворение жизни.

Другая девушка не произвела на меня особого впечатления, хотя, если судить объективно, она ни в чём не уступала спутнице. Такая же стройная, ростом чуть ниже, волнистые тёмно-русые волосы, закрывающие грудь, такое же воздушное платье (скорее всего, шёлковое, хотя не уверен), только голубое, привлекательное лицо. В общем, если судить объективно… Но кто и когда судил объективно?

Девушки шли мне навстречу, о чём-то оживлённо переговариваясь.

– Добрый день, Есенин! – звонким голосом воскликнула та, что была в розовом. – Мы очень рады, что вы снова с нами!

Лицо её сияло, пухлые губы непроизвольно улыбались, а в больших зелёных глазах плескалась радость. В ней не было ни капли уныния, которое так безудержно лилось из Несмеяны, не было какой-то затаённой, подспудной тоски, по крайней мере, ничто в её внешности не указывало на это. Наверное, именно поэтому ей удалось проникнуть в моё сердце. Нет, другая девушка тоже не была унылой, но её карие глаза смотрели на мир хладнокровно, даже чуточку надменно, а улыбалась она сдержанно, как бы нехотя. Да и вообще она казалась более серьёзной, более зрелой. Впрочем, это её не портило.

– Добрый день, красавицы! – улыбнулся я и слегка склонил голову. – Я рад не менее.

Они переглянулись и мило рассмеялись. Затем девушка в розовом сказала:

– Вы ведь нас не помните, верно?

– К сожалению, да.

– В таком случае позвольте представиться, – с притворной торжественностью произнесла она. – Афродита. А это моя подруга Клио.

– Очень приятно. Зевс.

Девушки снова рассмеялись.

– Она пошутила, Есенин, – сказала «Клио». – Она вообще у нас шутница, каких мало. Хлебом не корми – дай посмеяться.

Голос у неё оказался выразительным, хрипловатым.

– Это же прекрасно, – ответил я. – Смех, если в основе его лежит радость – это благодарность, это любовь к себе и к жизни. Но есть ещё смех, порождённый унынием, злобный, обвиняющий жизнь, ненавидящий её и себя, смех несчастных и смертельно уставших. Такой смех может рядиться в радость, но холодные глаза выдают с головой. У вас, милые девушки, глаза сияют – это значит, что вы хорошо смеётесь.

Я обращался к обеим, но в виду имел только одну.

– Вы ничуть не изменились, Есенин, – рассмеялась «Афродита». – Тяга к философии, наверное, у вас в крови.

– Наверное. Что же поделаешь, так устроен мой мозг. А вы размышлять не любите?

– Не очень. Люблю слушать, как другие размышляют. Конечно, только если голос музыкальный – как у вас, например. Вообще я считаю, что не женское это дело – размышлять. Пускай мужчины забивают себе голову, а мне и так хорошо.

– А чем вы занимаетесь?

– Танцую. Я – профессиональная… – Она поморщилась. – Ненавижу это слово! Это всё равно что профессиональный поэт или профессиональный художник. Разве могут люди искусства быть профессионалами? Профессиональный равно никчёмный. Вы же понимаете, что я имею в виду, да? Короче говоря, я – танцовщица. Как вы относитесь к танцам?

– Не знаю. Наверное, так же, как вы к размышлениям. Не сочтите за фамильярность или грубость, но о вас мне почему-то сразу подумалось как о танцующей бабочке. Именно танцующая, а не порхающая, – не знаю, зачем я всё это говорил, но сдержаться не мог. – Что такое танцы как не самозабвение, возвращающее людей к природе? Танец – это полёт над бездной обыденности, это освобождение от оков разума и возвышение тела…

– Это вы хорошо сказали, – воскликнула танцовщица, которой я никак не мог найти подходящее имя. – Возвышение тела. Да, именно так. Кстати, мы с Клио часто ходим по дому искусств, не пряча свои возвышенные тела под одеждой. Как вы на это смотрите?

Клио прыснула и вмешалась в разговор.

– Это правда, Есенин. Но прежде чем вы ответите, скажите сначала, что вы думаете об одежде.

– В каком смысле?

– В самом что ни на есть прямом. Что такое одежда?

– Вы имеете в виду одежду вообще?

Она кивнула. Я не понял, зачем ей это нужно, но никакого подвоха вроде бы не было.

– Хм. Полагаю, что одежда в первую очередь нужна для того, чтобы чувствовать себя комфортно и в безопасности. Нежное человеческое тело слишком уязвимо для суровых условий окружающего мира. Холод, грязь, зной, всякие инфекции. Ну, в общем, вы поняли.

– А с моральной точки зрения?

– С моральной? Что-то я не пойму, к чему вы клоните, – улыбнулся я.

– Ни к чему, просто спрашиваю, – улыбнулась в ответ Клио.

– Что ж, с моральной так с моральной… Если твоё тело красиво, если на него приятно смотреть, чего стыдиться? Мораль, предписывающая прятать красоту, – это ханжество, бессильная зависть. Такую мораль выдумали те, кто был слишком уродлив, кому нужно было скрыть свою уродливость, и вот они придумали нравственность и так отомстили красивым. Красивым людям не нужна мораль. Это не менее очевидно, чем то, что бог, которого уродливые и больные объявили главным моралистом, этот скрытный бог так же уродлив, как и его создатели. В богах, которые ненавидят красоту, сконцентрирована вся уродливость человечества.

– С вами сложно не согласиться, – снова улыбнулась Клио. – Но ведь и одежда бывает красивой, не правда ли?

– Да, несомненно. Вы, наверное, модельер?

– Да. Только прошу вас, не называйте меня Шанель!

Танцовщица расхохоталась. Я всё-таки решил, что буду называть её Афродитой.

– Вам не нравится?

– Конечно же не нравится! Шанель-шинель-шнель-шмель. Не хочу быть ни шинелью, ни шмелём, – насупилась она.

– Хорошо, – улыбнулся я. – Может, тогда Клио, как назвала вас Афродита?

– Лучше уж Клио, чем Шанель. Хотя я и не имею никакого отношения к истории. Афродита, – она показала ей язык, – ляпнула первое, что пришло в голову. Терпсихора ты, а не Афродита!

– Сама ты психованная, – хладнокровно парировала танцовщица. – Есенин, вы так и не ответили на мой вопрос.

– Как я смотрю на обнажённое женское тело? – глядя ей в глаза, спросил я.

– Не юлите. Я спрашивала о другом.

– Вообще я смотрю на женское тело с удовольствием – при условии, что оно красивое, – неторопливо проговорил я, пытаясь понять, что у неё на уме. – Что же касается ваших обнажённых прогулок, то я ничего не имею против. Уверен, что без одежды вы так же красивы, как в одежде. То есть, конечно, не так же, а немного по-другому.

– И вас это нисколько не смущает? – спросила Клио.

– Почему это должно смущать меня, если вас это не смущает?

– А если мы прямо сейчас продемонстрируем вам красоту, вы не смутитесь?– сказала Афродита, схватившись правой рукой за подол и чуть приподняв его. – Ах, да вы покраснели! О чём вы подумали, негодяй?!

– О поэзии, конечно. О ней сложно думать, не краснея, – ответил я. – Поэзия – одно сплошное непотребство. А от того, о чём подумали вы, сейчас не краснеют даже самые отъявленные блюстители нравственности.

Она сверкнула глазами и опустила подол.

– Ах вот как! Ну и любуйтесь своей поэзией! – рассерженно выпалила она.

Но и в рассерженности её чувствовалась природная игривость и несерьёзность. Такие натуры попросту не умеют сердиться по-настоящему. Такие натуры… Откуда я это знаю?

– Не слушайте её, Есенин. Она всё шутит, – не переставая улыбаться, сказала Клио. – Вы мне лучше скажите, как у вас с одеждой. Быть может, вам что-то нужно?

– Нет, благодарю вас. Судя по содержимому моего шкафа, об одежде мне не придётся беспокоиться минимум пару лет. К тому времени меня уже здесь не будет.

– Если всё-таки что-нибудь понадобится, обращайтесь.

– Непременно обращусь, – кивнул я. – Вы сейчас были в доме искусств?

– Да.

– Не знаете, пианист там?

– Кажется, да. Утром точно был.

– Что ж, было очень приятно познакомиться, – склонил я голову. – Надеюсь, у нас ещё будет время, чтобы побеседовать.

– И нам было приятно, – ответила Клио.

– Есенин, приходите как-нибудь ко мне, – сказала Афродита. – Я хочу станцевать для вас приватный танец.

– Милая моя Афродита, да будет вам известно: я женат, – как бы с сожалением произнёс я. – Моя совесть не позволит…

– Ваша совесть? – насмешливо перебила она. – Ваша совесть – дама забывчивая. И не вы ли только что говорили о морали как об уродстве? Если вы не придёте, я подумаю, что вы – обычный болтун, не идущий дальше слов.

– То, что я говорил о морали, не значит, что нужно потакать всем своим желаниям. В некоторых случаях необходимо умение сдержать себя.

– Я поняла, вы просто боитесь меня. Не бойтесь, я не собираюсь вас есть. Разве что покусать… – мечтательно сказала она, глядя мне в глаза. – В общем, жду вас у себя. Скажем, завтра после трёх.

– Я бы соврал вам, если бы сказал, что непременно приду.

– Значит, не придёте? – усмехнулась она.

– Этого я не говорил. Я постараюсь прийти.

Слова вырывались из меня прежде, чем я успевал их обдумать. Почему я не смог отказаться наотрез? Как будто что-то подавляло мою волю, и это что-то не было тем основным мужским инстинктом, который заглушает голос совести и чувство долга. Да и что такое чувство долга: я должен, потому что так надо, потому что так говорит мораль или иной диктатор? Нет, я иначе это понимал: я должен, потому что я так хочу. Жены своей я не помнил, следовательно, никак не мог хотеть хранить ей верность. И совесть меня не слишком беспокоила. Не чувство долга запрещало мне броситься в омут с головой, а что-то другое, какая-то непроизвольная осторожность; и не половое влечение тянуло меня в этот омут, а какое-то смутное предчувствие, бессознательная уверенность в том, что это правильный путь.

– Отлично, – довольно улыбнулась Афродита. – Значит, до завтра?

– Возможно.

Она показала мне язык на прощание, и они ушли. Но их весёлость сопровождала меня до дома искусств и заставляла беспричинно улыбаться.

В доме искусств Моцарта не оказалось. Или же он просто не хотел открывать. Как бы там ни было, мне пришлось отправиться восвояси. Я поднялся на второй этаж посмотреть на общий зал, но ничего интересного там не увидел и спустился в холл. Здесь меня ждал не очень приятный сюрприз, на который я не обратил внимания, когда шёл к Моцарту: понравившуюся мне картину кто-то заменил ничем не примечательным пейзажем. Не то чтобы эта новая картина была совсем плохой, но никаких чувств во мне она не пробуждала. Из остальных картин привлекла моё внимание лишь одна, и, судя по всему, это была работа Малевича. На ней был изображён человек в чёрном капюшоне – лица его не было видно, так как он стоял спиной, – который смотрел на горящий вдалеке лес, откуда выбегали смертельно испуганные люди. Создавалось впечатление, что виновником пожара был именно человек в капюшоне, хладнокровно – судя по тому, как он стоял – взирающий на это бедствие. Неясно было, что это за человек, мужчина это или женщина, и зачем он поджёг лес. И почему мне так знакома эта тема? Где я слышал про горящий лес? Где-то ведь слышал… И кто заменил картину? Малевич? Нет, я ему сегодня говорил о ней, и он явно не знал, что её здесь уже нет. Тогда кто?..

Остаток дня я провёл в коттедже. Сразу после возвращения из дома искусств зашёл в библиотеку. Это была просторная комната, вдоль стен которой стояли книжные шкафы, полностью заполненные книгами. Возле широкого окна – мягкий тёмно-зелёный диван и стол. Здесь можно было найти книгу на любой вкус: философия, история, наука, религия, поэзия, классические произведения и прочее. Всё самое достойное из того, что создало человечество за всё время своего существования. Странно, но я не нашёл ни одного современного произведения. Правда, просмотрел я далеко не всё, и тем не менее… Попытался вспомнить достойных современных авторов, которых было бы не стыдно поставить на одну полку, скажем, с Шекспиром или Данте, Достоевским или Ницше, но не смог. Неужели ни один из современных писателей или философов не заслужил подобного соседства? Неужели человек настолько измельчал и сузился? Или дело в том, что время современных авторов ещё не пришло? Или среди них есть достойные, но я о них не знаю? Наверняка есть… Кстати, надо бы почитать книгу Сократа… И заодно узнать у него подробности сегодняшнего происшествия.

Лестница на второй этаж находилась рядом с библиотекой и была узкой и извилистой, как горный серпантин, но, несмотря на это, подниматься было удобно и в некотором роде даже приятно.

Сократ занимал дальнюю от лестницы комнату. Всего комнат на втором этаже было шесть: по три слева и справа от коридора, который практически ничем не отличался от коридора на первом, разве что цветом ковра. Я постучался и открыл дверь. Старик сидел за столом возле окна спиной ко входу и что-то писал. Судя по всему, меня он не заметил, да и стука моего не слышал – как будто впал в транс. Наверно, у писателей это так и называется. В комнате было два окна, а не одно, как у меня, но по ширине из них вышло бы как раз одно моё. На том месте, где у меня была кровать, у Сократа стоял шкаф для одежды, а спал он у правой от входа стены.

– Сократ! – громко сказал я.

Старик вздрогнул и выронил ручку из рук, так что она укатилась куда-то под стол.

– О, прошу прощения! Я не хотел вас напугать.

Он резко повернулся ко мне лицом, и тут уже вздрогнул я. Высоко поднятые брови, глаза, горящие бешеным огнём, – так смотрят буйные сумасшедшие, улыбка, напоминающая звериный оскал – всё в его лице говорило о том, что с ним не всё в порядке. Если бы я верил в сверхъестественное, то, пожалуй, я сказал бы, что в него вселился какой-то демон. Но я был реалистом и ко всякого рода мистике относился с отвращением, хотя о своём отношении к подобным вещам толком ещё не думал. Только в эти мгновения, когда я смотрел на Сократа, и у меня мелькнула мысль о демонах, я осознал, что мне противны мистические объяснения реальности. Какая, к чёрту, мистика! Старик просто окончательно обезумел.

Такие мысли проносились у меня в голове, пока мы смотрели друг на друга. Это длилось всего несколько мгновений, а затем лицо его прояснилось, брови опустились, а огонь в глазах немного успокоился, но не исчез – впрочем, он там был ещё при первой нашей встрече. Теперь на меня смотрел прежний Сократ, добродушный и в меру безумный.

– О, ничего страшного, друг мой! Я немного оторвался от реальности и не слышал, как вы вошли. Пишу новую книгу, – возбуждённо проговорил он. – Она меня так захватила, так захватила! Ах, друг мой, вам наверняка знакомо это чувство! Это не просто вдохновение, это нечто большее! Даже и не знаю, как объяснить… Это необъяснимая радость! Когда понимаешь, что выходит из-под твоей руки, ах! Когда понимаешь, что ты только что написал! С этим чувством не сравнится ничто!

Он тяжело дышал, когда говорил всё это, и мне даже стало интересно, что такого он написал, о чём я его и спросил.

– О, друг мой! Если бы я сказал вам, это было бы преступлением против написанного и против того, что ещё должно быть написано! Поймите меня правильно, пожалуйста. Когда закончу, я первому дам вам прочесть, а пока не могу… – извиняющимся тоном сказал Сократ. – Однако… Что же вы в дверях стоите? Проходите, мой друг, проходите! Не разувайтесь, не надо!… Хотя бы тапочки наденьте – вон они стоят… Сейчас… Вот, присаживайтесь.

Он принёс мне стул, стоявший у дальнего окна, поставил его в центр комнаты, затем убрал свои записи в ящик стола и присел, вопрошающе глядя на меня.

– Я, собственно, к вам зашёл по двум причинам. Во-первых, хотел попросить у вас вашу книгу, о которой вы вчера мне говорили. Если это возможно, конечно, потому что я краем уха слышал, что сейчас её читает наш учёный.

– О да, это так! Однако неужели вы думаете, что у меня всего лишь один экземпляр? Ах, дружище, как вам не совестно так думать! Сейчас… – он полез в тумбочку стола, достал оттуда толстую книгу в твёрдой чёрной обложке и протянул мне. – Вот, пожалуйста. Это неплохой роман, однако теперь, когда он напечатан, я вижу, что многое можно было написать иначе и намного лучше. Так всегда бывает – замечаешь недостатки только по прошествии какого-то времени.

– «Мёртвый лес», – прочитал я название на обложке. – Имени автора я, конечно, не найду?

Сократ усмехнулся и погладилбороду.

– Ни имени автора, ни адреса издательства или типографии. Однако Гиппократ заверил меня, что там, за забором, книга будет продаваться как положено, то есть с моим настоящим именем.

– О чём она?

– Обо всём понемногу. О России двадцать первого века, о жизни необыкновенных людей в условиях тотальной обыкновенности. В общем, поднимаются разные вопросы. В двух словах не объяснишь, – с неприкрытой гордостью произнёс он.

– Хорошо, я прочту, и тогда обсудим. Вы давно видели Гиппократа? – спросил я, внимательно всматриваясь в собеседника.

– Около двух месяцев назад, – мгновенно ответил старик. – В тот самый день, когда очнулся после приступа.

– И как же он выглядит? Сколько ему лет?

– Думаю, около пятидесяти. Как выглядит? Высокий, крепкий, темноволосый. Знаете, Есенин, на врача он не очень похож. По крайней мере, мне так показалось.

– А на кого похож? На учёного?

– Нет, и на учёного не похож. Однако это не значит, что он не врач и не учёный. Я только хотел сказать, что врач и учёный в нём, если он действительно врач и учёный, – это побочные личности, это не главное в нём. Есть что-то гораздо существеннее, что я вряд ли смогу объяснить словами.

– Что ж, я примерно понял, что вы хотите сказать. Значит, вы видели его только однажды?

– Да.

– Получается, что именно тогда он рассказал вам о вашей книге?

– Да-да. Он сказал, что незадолго до приступа я через Бестию передал ему свою книгу, что он её прочитал и восхищён моим мастерством и что он хотел бы напечатать её, если я не возражаю.

– Ясно. Во время нашей первой встречи вы сказали что-то об идее Гиппократа.

– О, друг мой! Давайте не будем об этом здесь, – перешёл на шёпот Сократ.

– Нет, давайте будем, – раздражённо и громче прежнего сказал я. – Объясните мне, что вы имели в виду. Мне надоели все эти скрытые намёки. Если вы что-то знаете, имейте смелость говорить открыто и прямо!

Старик слабо улыбнулся и тихо, но уже не шёпотом, пробормотал:

– Однако я ничего не знаю, только догадываюсь. Знаете, как бывает: смотришь на кого-то или на что-то, связываешь одно с другим, порой неосознанно, интуитивно угадываешь, что кроется под вуалью слов, за выражением лица, за взглядом, и в итоге начинаешь понимать, кто перед тобой. Это чисто субъективное понимание, личное восприятие, у которого нет никаких объективных доказательств. Так вот, всё, что я говорил о Гиппократе, – это и есть такое субъективное понимание. Во время беседы с ним я понял, что это человек идейный. О самой идее мне ничего не известно, однако я практически уверен, что она заключается в каких-то экспериментах на мозге.

– Если я правильно всё понял, уверены вы в этом потому, что Гиппократ каким-то боком касался этой темы?

– Верно, друг мой. Именно боком. Я у него что-то спросил, кажется, насчёт этих приступов и как с ними бороться, на что он ответил… Дословно я не помню, но что-то вроде «вы ещё не знаете, на что способен ваш мозг». И когда он это говорил, я видел его глаза. Вот, собственно, и всё.

Непохоже было, что он врал или выдумывал, однако окончательно я ему не поверил.

– А что случилось сегодня? Почему художник напал на вас?

– Друг мой, вы о чём? – удивлённо спросил Сократ.

– То есть как это о чём? – не менее удивлённо переспросил я. – Вы что, хотите сказать, что ничего подобного не было?

– Конечно, не было. Никто на меня не нападал. Не знаю, кто вам это сказал…

– Подождите-ка, а вы слышали, что у художника был приступ?

– О, само собой, ведь я в это время был рядом с ним.

– А ДиКаприо был там?

– Он подошёл, когда Ван Гога уже уводили, начал расспрашивать меня, но я был слишком взволнован и ушёл к себе.

Я пытался понять, что всё это значит. Один из них мне соврал – это было ясно. Но кто? И зачем?

– Значит, Малевич вас не душил, а ДиКаприо его не оттаскивал?

Старик поднял брови и усмехнулся в бороду.

– Так вот откуда ноги растут! Друг мой, я не знаю, зачем Смоктуновский всё это выдумал, однако он это выдумал, можете не сомневаться.

– А как всё было на самом деле?

– Мы с Ван Гогом сидели в гостиной и беседовали. Он собирался идти работать над картиной, встал и вдруг потерял сознание. Хорошо, что упал удачно. Я сразу же нажал на тревожную кнопку…

– Тревожную кнопку?

– Ах, простите, друг мой! Я должен был вам рассказать, но совсем забыл. Видите ли, в гостиной установлена тревожная кнопка. Ей можно пользоваться только в экстренных случаях – таких, как сегодня.

– Хм, и что, никто не пользовался ей просто так, от скуки?

– Насколько я знаю, нет. Нас предупредили, что в неё встроен сканер отпечатков пальцев, так что они всегда знают, кто послал сигнал. Кому после этого захочется так развлекаться?

– А что они могут сделать?

– Не знаю, однако проверять это у меня нет ни малейшего желания.

Я задумался.

– А не мог ли кто-нибудь нажать на неё, когда шахматист пытался покончить с собой?

– Нет, конечно. Алехин был на втором этаже, а мы в гостиной, и никто из нас никуда не выходил.

– Что ж, ну хорошо. А теперь пойдёмте к ДиКаприо. Где его комната?

Сократ печально улыбнулся.

– О, мой друг! Вы не верите мне…

– Почему же не верю? Верю. Просто хочу понять, почему актёр мне соврал, а вы мне в этом поможете.

Старик был прав: я ему не верил. Но ДиКаприо я не верил ещё больше. Чтобы понять, кто из них врёт, необходимо было свести их лицом к лицу, устроить очную ставку.

Глава 10

ДиКаприо жил через комнату от Сократа. Сократ негромко постучал в дверь, но никто не открыл. Тогда я беззастенчиво пробарабанил по ней и дёрнул ручку на себя.

Актёр сидел в кресле возле настежь открытого окна. Руки его покоились на подлокотниках, а голова безвольно свисала на левую сторону. Он спал. Я переступил порог и окликнул его. ДиКаприо вздрогнул и резко замотал головой, явно ничего не соображая.

– Что? Где? – охрипшим от сна голосом пробормотал он и тут наткнулся взглядом на меня. – Ох! Это вы… Простите, я задремал. Мне сейчас снилось что-то необыкновенно прекрасное… Отец, и вы здесь… Что же мне снилось… Уж не царство ли небесное? Кажется, я видел бога… Есенин, верите вы в бога?

– Верю, что вы могли его видеть, ибо человеческая фантазия способна и не на такое, – насмешливо сказал я. – Но о боге мы с вами потом поговорим. Сегодня вы сказали, что видели, как художник душил Сократа. Сократ же утверждает, что ничего подобного не было. Будьте добры, объяснитесь.

ДиКаприо переводил взгляд с меня на Сократа так, будто не понимал, чего от него требуют.

– Так что же? – растерянно сказал он и уставился на старика. – Отец, как же это? Что значит ничего подобного не было? Да я своими собственными глазами видел, как Ван Гог…

– Зачем вы врёте? – рассерженно перебил его Сократ. – Как вы могли видеть то, чего не было? Однако от вас я никак не ожидал…

– Но зачем же мне врать? – повернулся актёр ко мне и скрестил руки на груди. – Сами подумайте: ну разве стал бы я врать, прекрасно зная, что враньё раскроется через пару часов, а то и раньше?

Говорил он убедительно, но я ни на мгновение не выпускал из головы того, что он актёр, и пытался разгадать его игру, если, конечно, это была игра, в чём у меня не было абсолютной уверенности. Сократ хмурился и безостановочно поглаживал бороду. Я решил не вмешиваться в их разговор.

– Послушайте, Смоктуновский, – немного спокойнее прежнего сказал старик. – Я не знаю, зачем вы соврали, в конце концов, у каждого – свои странности, но теперь, будьте добры, признайтесь! Хватит водить нас за нос! Наверное, вам просто стало скучно, и вы решили таким путём немного развлечься? Так сказать, вжиться в роль наглого лжеца?

– Я бы попросил вас, отец, следить за словами! – повысил голос ДиКаприо. – Я не лжец, тем более не наглый. Не приписывайте мне своих качеств!

– О, да как вы смеете! Вы… обвинять меня… Когда это я лгал?! А вот вы сейчас лжёте, к тому же сама специализация ваша имеет прямое отношение ко лжи!

Я внимательно наблюдал за ними, надеясь за что-нибудь зацепиться, но ни в том, ни в другом фальши не разглядел. Оба рассердились абсолютно натурально, оба были уверены в том, что говорят правду. «Так ведь и подерутся, – злобно усмехнулся я про себя. – Да и чёрт с ними!»

– Моя специализация? Да что вы о ней можете знать? А ваши книжки разве не ложь? Эдак всё имеет прямое отношение ко лжи!

ДиКаприо встал с кресла и начал расхаживать по комнате, размахивая руками. Сократ посмотрел на меня – явно в надежде на мою поддержку, но я только пожал плечами.

– Вы обвиняете меня во лжи, потому что я – актёр. Это всё равно что обвинить поэта в неумении выражаться обыденно и ясно! Если вы будете так относиться к людям, у вас не останется друзей! Если…

– Однако позвольте! – разгневанно крикнул старик. Было видно, что он окончательно вышел из себя. – Вы перевернули мои слова с ног на голову! Вы совсем заврались, подлец!

– Я…

– Заткнитесь уже вы оба, – я сказал это тихо и очень спокойно, но они услышали и растерянно уставились на меня. – Впрочем, если желаете, можете продолжать. Счастливо оставаться!

И я, даже немного наслаждаясь жалким выражением их лиц, решительно вышел из комнаты.

Возвратившись к себе, я хотел запереться, но с удивлением обнаружил, что ни на двери, ни на ручке нет никакой защёлки: закрыться было нельзя. «Чёрт знает что! – выругался я вслух. – Так-то они предоставляют свободу… Какая же тут свобода, когда даже уединиться нельзя!» Бормоча проклятья в их адрес, я снял обувь и улёгся с книгой Сократа на кровать. Размышлять о том, кто из этих двоих соврал, мне не хотелось – в конце концов, какая разница? Это ведь не жизненно важный вопрос. Будь он жизненно важным, я бы любой ценой выбил из них правду, даже если пришлось бы прибегнуть к пыткам…

Пару часов читал «Мёртвый лес». Роман, в общем, был захватывающим, хоть и немного напыщенным. В нём рассказывалось о жизни необычного – я бы даже сказал: странного – молодого человека. Необычность его заключалась в том, что он отрицал все общественные законы и традиции и в отношении всего имел собственное мнение. К примеру, когда его спрашивали, почему он не ищет работу, он отвечал: «Я не скотина, чтобы на кого-то работать». Откуда-то у него были деньги, но автор умалчивал об их происхождении. Ещё необычнее было поведение героя на похоронах друга, погибшего в автокатастрофе. Когда гроб опустили в могильную яму, он подошёл к священнику и во всеуслышанье объявил: «Он там, потому что ты здесь. Но настанет время, когда паразитов начнут истреблять». Странным же он мне показался потому, что в глубине души ненавидел себя за своё поведение – не потому, что боялся общественного осуждения, но скорее потому, что понимал всю тщетность того, что делал.

Как и вчера, я решил обойтись без ужина. К тому же немного разболелась голова – то ли от чтения, то ли от размышлений о Солитариусе, которые не прояснили абсолютно ничего. И я посчитал, что лучше всего – лечь спать.

На следующий день с самого утра зарядил ливень и, судя по беспросветному небу, зарядил надолго. Я проснулся около семи, умылся и пошёл на кухню, где застал Сократа, стоявшего возле плиты, и Архимеда, сидящего за столом у окна.

– Доброе утро, Есенин! – воскликнул Сократ. Учёный же просто кивнул. – Вы как раз вовремя, кофе почти готов. Если, конечно, желаете.

– Да, благодарю вас.

Я присел напротив Архимеда. Он выглядел довольно мрачно. Видимо, не выспался, судя по мешкам под глазами.

– Я хотел бы извиниться, друг мой, за своё вчерашнее поведение. Не сдержался… – виновато произнёс Сократ и тут же начал оправдываться: – Однако как сдержаться, когда слышишь такую наглую ложь! Только вы вчера ушли, как этот выдумщик рассмеялся мне прямо в лицо. Понимаете? При вас он притворялся растерянным и даже оскорблённым, но наедине со мной он сразу показал своё истинное лицо!

– Сократ, прошу вас, избавьте меня от этого! – с нескрываемым раздражением сказал я. – Давайте забудем. Я не намерен заниматься такой ерундой, тем более с утра. Вы мне лучше скажите, как нам быть с завтраком. Зонта у себя в шкафу я не обнаружил.

– О, завтрак не проблема! Его доставят помощники, если ливень не прекратится. То же и с обедом. В крайнем случае, сами что-нибудь приготовим – у нас есть кое-какие продукты.

– Доставят помощники? В такую погоду? – усомнился я.

– О да! Здешнему аэромобилю любая погода нипочём! Он, так сказать, из класса внедорожников, нет, внепогодников, – хмыкнул старик и кивнул на Архимеда: – Вот спросите у Да Винчи, он вам всё объяснит.

Я бросил взгляд на учёного, который так и не притронулся к кружке с кофе, стоявшей перед ним. Казалось, он и не слышал, что сказал Сократ, но вдруг поймал мой взгляд и пробормотал, приподнимаясь со стула:

– Простите, Есенин, давайте я как-нибудь после объясню. Мне только что пришла в голову одна идея, поэтому вынужден вас покинуть.

Я только кивнул, а Сократ крикнул ему вслед:

– Берегите себя, дружище! Нельзя так много думать!

Он занял освободившийся стул.

– Читал вашу книгу, – сказал я, чувствуя, как вместе с горячим кофе в меня проникает жажда жизни. – Весьма примечательно. Безымянный – интереснейший персонаж. Если я правильно понял вашу мысль, ему пока не хватает непосредственности, невинности в поступках, вот он себя и терзает размышлениями об их ценности. Он ещё не научился просто быть собой и делать то, что считает нужным, не задумываясь о том, нужно это кому-то или нет. Влияние окружения всё ещё слишком велико – ему бы уединиться и очиститься от оставшегося хлама в мозгах, и тогда он, вне всяких сомнений, станет человеком, способным перевернуть мир или по меньшей мере общество, в котором находится. К сожалению, такие люди долго не живут. Быть может, я рано делаю выводы и заблуждаюсь, я ещё и до середины не дочитал, но что-то мне подсказывает, что он именно таков, каким я его вижу.

– О, друг мой! Вы – единственный, кто понял Безымянного абсолютно правильно! Да Винчи, например, заявил, что мой герой просто выпендривается, представляете? А Ван Гог – на что уж не глупый человек! – тот назвал Безымянного бесполезным дураком, который боится жизни! Ха-ха-ха! Это ж надо было такое сморозить! Однако что же это я? В книгах мы любим только самих себя, и если в какой-то книге мы себя не видим, то она нам не нравится. Хотя некоторые, не обнаружив в героях или в главной идее себя, бессовестно вносят туда себя. О да! Некоторые обожают притягивать к себе за уши даже враждебные им мысли! Этот самообман и духовная недобросовестность в итоге превращаются в привычку лгать себе и другим в отношении себя и не только себя, но и вообще лгать. По сути, это актёры, не подозревающие о своём постоянном актёрстве.

– И много таких вам доводилось встречать? – усмехнулся я.

Сократ в ответ улыбнулся и развёл руками.

– Понимаю ваш скептицизм. Конечно, я помню только два последних месяца из жизни, однако уверен, что моё подсознание или, точнее, надсознание сохранило весь жизненный опыт, все переживания, все мысли и взгляды на жизнь, в том числе и такое понимание людей. Вероятно, я не раз встречался с такими актёрами, иначе не объяснить, откуда я всё это знаю.

– Возможно. А почему надсознание, а не под?

– Сами рассудите: приставка под- означает подчинённость, а над- – наоборот.

– Значит, вы считаете, что сознание подчинено надсознанию?

– Именно так.

– И это самое надсознание хранит всё прошлое?

– Думаю, да, но прошлое не как историю жизни, а как результаты жизни, самое важное. Надсознание по отношению к жизни делает то же, что золотоискатель с песком: просеивает и забирает золото. Что касается истории жизни, то память о ней тоже должна где-то храниться. Полагаю, связь между этим хранилищем и сознанием нарушена, вследствие чего мы не помним историю своей жизни. Вопросов здесь невероятно много, друг мой, и без научных исследований говорить об этом бесполезно.

– Пожалуй. Но ваше надсознание подозрительно похоже на душу.

– Да, только я не отрываю надсознание от тела – это часть мозга, которая контролирует тело и направляет его: образно говоря, тело – это автомобиль, сознание – это водитель, а надсознание – это невидимый пассажир, который говорит сознанию, куда, как и когда ехать, именно он настоящий владелец этого автомобиля, хотя сознание думает иначе. Моё надсознание – это объяснение религиозного понятия «душа» с точки зрения физиологии, если угодно.

– Угодно. А к религиям вы как относитесь?

– О, друг мой, а как к ним может относиться нормальный человек? Это своего рода театр или даже цирк – в смысле отвлечения от реальности. Религии полезны как утешающее средство, то есть были полезны когда-то, однако в наше время есть утешения и получше, если утешения вообще нужны. Впрочем, я думаю, что нужны – не всем, конечно, но большинству. Но есть искусство – массовое и для меньшинства, компьютерные игры, спорт…

Что-то во мне шевельнулось при последних словах – как будто вспомнилось что-то важное, но вспомнилось не сознательно. На что именно среагировал мой мозг, я так и не понял. А Сократ продолжал:

– …и многое другое. Но религии – это одно, а вера в бога – совсем другое. Я имею в виду не христианского Бога, а вообще, бога как высшую силу, высший разум, который непременно должен ассоциироваться с личным бессмертием, иначе во всём этом нет никакого смысла. Верить в бессмертие можно по-разному, но суть везде одна и та же. Она заключается в том, что небытия либо вообще не существует, либо оно временно – как сон: «я никогда не умру» – и «я» здесь ключевое слово – так думает и христианин, и мусульманин, и индуист, даже учение о вечном возвращении Ницше – это в некотором роде вера в бессмертие, однако во всех смыслах оно стоит выше всяких религиозных представлений о вечной жизни, в первую очередь потому, что учит относиться к тому, что есть, а не к тому, что якобы будет в каком-то ином мире, – как к вечности.

– А вы-то сами верите? – усмехнулся я.

– О, друг мой! – печально улыбнулся старик. – Мне хотелось бы верить, что каким-то невероятным образом я никогда не умру, однако что-то мне подсказывает, что это не так. Впрочем, кто знает… А что думаете вы?

– Я думаю, что важнее узнать, кто я, чем думать о каком-то бессмертии или боге. И зачем о нём думать? Если есть бессмертие, то оно никуда от меня не денется; если же его нет, что я могу сделать? Вера в то, что бессмертие нужно заслужить, – это одно из самых идиотических представлений о мире. Знаете, я даже думаю, что те, кто тратит свою жизнь на такие вопросы и побуждает к тому же других, в действительности жить не хочет. Да, если приглядеться ко всем этим верующим, страждущим вечной жизни где-то в Нигде, то можно заметить, что в глубине души все они желают только одного: поскорее умереть – окончательно и бесповоротно… Что касается вечного возвращения, абсолютно согласен с вами. Это единственное учение о вечной жизни, которое любит жизнь, которое создано из любви к жизни и к себе; остальные учения породила ненависть к жизни…

Я не договорил, так как в кухню вошёл незнакомый мне мужчина. Лет сорока, высокий, коротко стриженный брюнет в чёрном вязаном свитере с высоким горлом и в чёрных же джинсах. В руках он держал два небольших пластиковых ящика, в которых, как я догадался, был завтрак. Ещё один дуболом, то есть помощник… Ничего особо примечательного в его внешности не было. Типичный каменнолицый мордоворот.

– Завтрак, – бесцветно пробасил он, ставя ящики на стол рядом со мной. – Обед доставлю в тринадцать-ноль-ноль, ужин в девятнадцать-ноль-ноль.

– Спасибо за заботу, – ответил я с улыбкой. – Может, к обеду дождь перестанет?

– Нет, – отрезал Робокоп (так я его назвал). – Послезавтра.

– Что послезавтра? Кончится дождь послезавтра?

– Да.

– Почему вы так уверены?

– Я знаю.

И повернулся и ушёл.

– Однако весёлые ребята! – хмыкнул я.

Сократ улыбнулся, но ничего не сказал.

В ящиках оказались бутерброды с сыром и ветчиной, блинчики и семь пол-литровых пластиковых бутылок молока. Позавтракав, мы разошлись, но прежде я попросил Сократа показать мне тревожную кнопку. Она оказалась ничем не примечательной, обычной красной кнопкой под пластиковой крышкой, однако старик заверил меня, что её «обычность» – всего лишь видимость. Я не стал спорить, хотя мне показалось весьма сомнительным то, что эта кнопка читает отпечатки пальцев.

Вернувшись в комнату, взялся за «Мёртвый лес», но одолел только две страницы и отложил. Дождь самую малость угомонился, однако непохоже было, что он собирается перестать. Я вспомнил об Афродите, о своём обещании прийти сегодня после трёх и решил во что бы то ни стало сдержать обещание. Придёт ли она сама в дом искусств в такую погоду? Почему же нет? Она, пожалуй, способна на гораздо большее, вряд ли дождь её остановит…

Внезапно я оказался на берегу реки. Река была неширокая, спокойная, прозрачная и неглубокая. По берегам её рос густой лес. Вокруг царила какая-то жуткая тишина, и только сердце моё бешено стучало. Небо было чёрное, страшное – казалось, что тьма накрыла планету на веки вечные. Я осмотрелся, но никого не увидел. Затем, сам не зная для чего, подошёл к воде и потрогал её рукой. Вдруг на другом берегу, прямо напротив меня, метрах в десяти, появилась светловолосая женщина. В правой руке у неё был моток верёвки. Приглядевшись, я узнал Несмеяну. Она смотрела на меня и криво улыбалась.

– Где мы? – громко спросил я.

Несмеяна расхохоталась леденящим смехом и ответила:

– Сейчас узнаешь…

Она подошла к ближайшему дереву, закинула верёвку на толстую ветку, и верёвка сама собой завязалась в петлю. Сначала я смотрел на всё это в каком-то ступоре, но, когда Несмеяна встала на стул, неведомо откуда взявшийся, и просунула голову в петлю, охваченный невыносимым ужасом закричал:

– Стой! Куда?

И побежал было через реку, но неожиданно ушёл с головой под воду. С огромным трудом всплыв на поверхность, я услышал, как Несмеяна громко и отчётливо проговорила:

– Насилие – путь в никуда!

Мои глаза отыскали её как раз в тот момент, когда она опрокинула стул, и тело её забилось в предсмертных судорогах. Я поплыл к ней изо всех сил, но река вдруг обезумела и превратилась в бурный, разъярённый поток, который понёс меня прочь от Несмеяны. Через мгновение с величайшим ужасом я обнаружил, что барахтаюсь не в воде, а в тёплой, густой крови. Поток нёс меня туда, где небо было самое чёрное, где он падал с огромной высоты – я знал это, ещё не видя – в бескрайний, беспросветный Кровавый Океан… Когда я увидел его, то перестал сопротивляться течению, захваченный столь же величественным, сколько и ужасающим до глубины души видом. «Так выглядит Бог…» – подумалось мне с благоговейным отвращением. Падая вниз, я в отчаянии закричал и проснулся.

Часы показывали половину двенадцатого. По-прежнему шёл дождь. «Приснится же такое средь бела дня», – мрачно усмехнулся я про себя и пошёл в ванную. Умывшись, уже собрался идти пить кофе, но неожиданно меня посетила муза или, попросту говоря, непреодолимое желание писать, и я достал тетрадь и сел за стол.

Только через полтора часа я пришёл на кухню, где застал Моцарта. Он неспешно пил чай с бутербродами.

– Добрый день! – поздоровался я.

– Здравствуйте, Есенин. Если вы за обедом, то бутерброды и салаты в холодильнике. Больше ничего не привезли, сказали: тот, кто желает горячего, пусть идёт в столовую.

– Вот как! Ну что ж, я бы прогулялся, да вот незадача: у меня нет зонта.

– Зачем же зонт? В прихожей в шкафу есть непромокаемые плащи.

– Я не знал, спасибо.

– Как ваше творчество? Вошли в колею? Или ещё не вернулись в себя? Мне было довольно сложно снова стать самим собой. Я хочу сказать: снова научиться понимать и создавать музыку.

– А вы давно… в памяти?

– Около трёх месяцев.

– Вас кто-нибудь навещал?

Моцарт помрачнел и отвёл взгляд в сторону.

– Нет. Мне сказали, что у меня никого нет. Но я и сам это почувствовал сразу как только очнулся. Вряд ли вы поймёте… Ещё ничего не зная, я уже знал, что беспредельно одинок, что у меня нет ни друзей, ни семьи, ни детей, но нисколько не расстроился, даже более того, почему-то обрадовался, как будто почувствовал облегчение… Удивительно, не правда ли? Полагаю, это о многом говорит.

– Пожалуй. Вам здесь ничто не кажется подозрительным?

Глаза у него загорелись странным огнём (или лучше сказать: маниакальным). Ещё при первой встрече я заметил в его взгляде нечто ненормальное, и вот теперь снова…

– Издеваетесь? Ха-ха-ха! Да мне даже вы кажетесь подозрительным! Вы – поэт? Вы в этом уверены? А сам я музыкант ли?

– Судя по тому, как вы играли, да. И разве мог не музыкант сочинить такую музыку? О себе у меня было не много времени подумать. Возможно, я не совсем поэт, если принять как факт, что поэтам присуща некая лёгкость, невесомость, надземность, иначе говоря: оторванность от реальности. Я скорее мыслитель, чем поэт. Умение писать стихи ещё ни о чём не говорит.

– Как и умение писать музыку. Не всё так просто, как вам кажется. Я не верю, например, тому, что оказался здесь добровольно. Вам показывали какие-нибудь документы, которые подтвердили бы это? И мне нет. Они вообще отказываются что-либо подтверждать! Как тут не стать параноиком! Я вовсе не думаю, что они желают нам зла: вряд ли они стали бы создавать такие условия для этого. Гораздо проще было бы построить одно здание и распихать всех по палатам, как по камерам… Но когда не знаешь точно, приходится верить. Или не верить… Повторяю: я не верю, что оказался здесь добровольно. Я достаточно изучил себя, чтобы понять, что никогда в жизни не пошёл бы на такое, несмотря даже на отличные условия. Я слишком свободолюбив.

Говорил он громко, распалённо, и огонь в его глазах разгорался с каждым словом всё сильнее.

– Как вы здесь оказались – с их слов? – спросил я.

– Потерял сознание на улице. Меня отвезли в какую-то больницу. Когда очнулся, стало понятно, что я ничего о себе не помню. Пролежал какое-то время в этой больнице, потом ни с того ни с сего пытался покончить с собой. Врачи связались с руководством Солитариуса – и вот уже более полугода я здесь. Личность мою установили, но говорить не хотят.

– Хм, ясно. Вы разговаривали с Гиппократом?

– Нет. Когда я хотел с ним встретиться, он уехал по делам. А теперь мне всё равно.

– Но вы его хотя бы видели?

– Издалека. Он ехал верхом на лошади.

– Почему вы решили, что это был он?

– Кто-то мне сказал, я не помню. Мы прогуливались с кем-то, кажется, с дедушкой и художником. Да, точно! Мы как раз вышли на поле, где живёт персонал, и увидели его: он ехал к конюшне. Кто-то из моих спутников, кажется, дед, и сказал, что, мол, вон он, Гиппократ.

– Вы его хорошо разглядели?

– Не очень, всё-таки было довольно далеко. Точно могу сказать, что он не старый. Что ещё? Темноволосый. Это всё, что я могу о нём сказать. Почему вы спрашиваете? – нахмурился Моцарт.

– Видите ли, одному из нас пришла в голову мысль, что Гиппократа не существует, что его выдумали, – сказал я насмешливо, как бы давая понять, что сам эту мысль отвергаю.

– Одному из нас? Есенин, ну вы-то хоть не будьте, как они! Иначе я подумаю, что вы – один из них. Эти постоянные недомолвки у меня уже вот где! – он показал где.

Это выглядело очень забавно – так, что даже безумный взгляд его я стал воспринимать в ином свете: в комическом.

– Хорошо, – ответил я с улыбкой. – Эта мысль пришла в голову художнику. Вы ведь слышали, что вчера у него был приступ? Кстати, сразу после того, как он поделился со мной этой мыслью.

– Ах, художнику! Да, я слышал о вчерашнем. Честно говоря, мы с ним не особо ладили – он слишком уж фамильярен и недалёк. Но картины его хороши. Это часто встречается: произведение искусства превосходит своего создателя по всем пунктам. Значит, он думал, что Гиппократ – это вымышленная личность… Всё может быть, но мне уже всё равно. Я лучше займусь музыкой, чем поиском истины, тем более что поиск этот изначально обречён на провал.

– Возможно. Вы собираетесь в дом искусств?

– Нет, сегодня я отдыхаю. Знаете ли вы, что музыка – это тяжёлый труд? Впрочем, как и всё искусство.

– Несомненно. Что ж, до встречи! Пойду прогуляюсь.

– Удачи, – вяло попрощался он.

Я мог бы поверить, что ему «уже всё равно», если бы его взгляд не выдавал его с головой. К чему тогда это словесное равнодушие? «Не к чему, а почему, – сказал я себе, покидая кухню. – Потому что он мне не доверяет».

Глава 11

Дождь так и не прекратился, но было почти безветренно и тепло. В шкафу, встроенном в стену слева от входной двери, я нашёл плащ-дождевик и резиновые (или похожие на резиновые) сапоги, идеально подошедшие мне по размеру. И то, и другое оказалось удивительно лёгким: плащ не давил, не стеснял движения, хотя был сделан из довольно плотной ткани; сапоги тоже сидели идеально.

Для начала я решил зайти в столовую: беседуя с Моцартом, совсем забыл про обед. По дороге повторял стихи, которые сегодня написал:

О небо, ты расплакалось тоской!

О чём тоскуешь ты с холодной высоты,

Ответь! О тяжкой участи людской?

О том, что и цветущие сады

Сжигает ненависть любви твоей? О нет!

Тоскуешь ты, конечно, о себе…

Упасть на землю, стать земным вполне:

Травой взрасти, сверчком закат воспеть,

Кружиться в танце жизней и смертей —

Извечное желание твоё!

Слезами влиться в жизнь: в дождливый день

Ты плачешь о величии её!

Столовая, к моему удивлению, была закрыта. "Вот как здорово!" – раздосадованно пробормотал я и отправился в дом искусств.

Но и там меня ждала неудача: Афродиты в зале для танцев не оказалось. Сам зал произвёл на меня двоякое впечатление: с одной стороны, я оценил его роскошность, блестящий паркет, который скрипел под ногами, отличное автоматическое освещение, зеркальные стены и потолок; с другой стороны, именно из-за этих зеркал мне стало не по себе, возникало ощущение, что в зале есть кто-то ещё. Не будь здесь окна, в которое можно было уставиться, чтобы не видеть своих многочисленных двойников, я бы, наверное, подождал Афродиту в холле или ещё где-нибудь.

Над входной дверью висели часы: они показывали пять минут четвёртого. Я присел на стул, стоявший у окна, и задумался. Может, я что-то не так понял? Может, она приглашала меня в свою комнату, а не сюда? Нет, это уж, пожалуй, чересчур. Зачем я вообще пришёл? Очевидно, что не ради приватного танца… И она пригласила меня не для этого – по крайней мере, не только для этого. Было в её словах и во взгляде что-то едва уловимое, нечто совершенно иное, чем желание окунуться в любовные страсти. Она, конечно, легкомысленная и весёлая, и вряд ли её что-то тревожит всерьёз: сильное беспокойство скрыть невозможно. Но не настолько она легкомысленна, чтобы кинуться в объятия человеку, который её совсем не знает. Для кого же она разыграла эту сценку, полную нескрываемой похоти, если не для Клио? Значит, она ей не доверяет. Или мне всё это показалось? Не становлюсь ли и я параноиком?..

В таких размышлениях прошёл час. Думал я ещё о многом, не только об Афродите и её тайне, но и о других здешних обитателях. И понял я только одно: Солитариус пропитан всеобщим недоверием друг к другу. Художник не доверяет Сократу, Сократ не доверяет ДиКаприо, этот в свою очередь не доверяет Сократу, сам я не доверяю никому, в том числе и Афродите, но ей я не доверяю не так, как другим. Была, конечно, Несмеяна, которая доверилась мне… И сразу после того, как доверилась, пошла вешаться. Бред какой-то!

Дождь то усиливался, то снова стихал. Я подождал ещё десять минут, уже особо не рассчитывая, что она придёт, затем мне пришло в голову зайти к модельерше: её мастерская находилась в соседней комнате. Но швейная была заперта, и никто не отозвался на мой стук. Что же это, все так боятся дождя?

И в этот момент, как бы в опровержение моих мыслей, негромко хлопнула входная дверь: кто-то всё-таки пришёл. Я поспешил в холл и, к своему сожалению, застал там не Афродиту, а Амазонку. Она только что повесила дождевик на вешалку, где уже висел мой, достала из холщовой сумки лёгкие белые кроссовки и, присев на стоявшее рядом кресло, начала было снимать изящные сапожки, слегка забрызганные грязью, но увидела меня и на мгновение застыла.

– Добрый день! – приветливо сказал я.

– Добрый, – ответила она равнодушно и продолжила переобуваться.

– Прошу прощения, я думал… Впрочем, это неважно. Извините, я ведь не помню, что было до приступа, то есть общались ли мы с вами хоть немного или нет…

Амазонка зашнуровала кроссовки, встала и посмотрела на меня долгим, тяжёлым взглядом. В чёрных глазах её не было и малейшего намёка на доброжелательность, но, несмотря на это, они завораживали: как кролика – глаза удава, банально говоря.

– Да неужели? – насмешливо сказала она, сверкнув глазами. – Так уж и не помните? Какие все забывчивые здесь! Но я-то помню всё…

– О чём вы? – ошарашенно спросил я. – Что вы помните?

– Не ваше дело, – отрезала Амазонка и прошла мимо меня. – Я не исцеляю слепых.

– Постойте! – я пошёл за ней. – Что всё это значит?

Она подошла к мастерской художника и открыла её ключом, который достала из кармана джинсов.

– Думайте сами.

И захлопнула дверь прямо перед моим носом. С минуту я стоял на месте, пытаясь сообразить, что это было, затем разозлился на самого себя и, мысленно плюнув на всё это, отправился "домой".

Назавтра дождь не прекратился: Робокоп оказался прав. Я проснулся около семи, но увидев, что за окном нет никаких изменений, снова уронил голову на подушку и продолжил спать. Накануне, когда сон уже почти завладел мной, ко мне вдруг явилось вдохновение и вынудило меня встать с кровати и записать всё, что пришло на ум. В итоге снова лёг я уже в третьем часу.

Спал бы я, быть может, и до обеда, если бы не Сократ, пришедший сообщить мне, что привезли новые газеты: «они в библиотеке; я приглашаю всех для обсуждения, жду и вас, друг мой». А мне спросонья подумалось совсем об ином: почему в доме искусств закрыться можно, а здесь нет?

Примерно через час я пришёл в библиотеку, где собрались все, за исключением Малевича и Шапокляка. Сократ сидел на диване, держа газету на коленях; Архимед устроился рядом с ним, но газету развернул на столе; Моцарт – на стуле напротив Сократа, а ДиКаприо расположился чуть поодаль от всех, в углу стола. Ах да, не хватало ещё шахматиста, Фишера. С ним я больше так и не встречался.

Кивнув всем в знак приветствия, я занял место в середине стола, между Моцартом и ДиКаприо. Взял газету из стопки, лежащей прямо передо мной, и погрузился в чтение.

Первую полосу, помимо названия ("Правда"), вызывающего по меньшей мере неприятное удивление, полностью занимала фотография, на которой лидеры двух так называемых сверхдержав, дежурно улыбаясь, пожимали друг другу руки, и предваряющий её заголовок, в противовес названию заставивший улыбнуться:

Все пустозвоны уверены, что мир вращается вокруг них.

На двух следующих страницах подробно описывалась встреча и разговор "пустозвонов". Сухое изложение фактов гармонично разбавлялось насмешливыми, местами даже злобными, комментариями автора статьи. Если бы не комментарии, я бы и не стал тратить время на эту ерунду. В конце концов, какая разница, о чём они там договорились, то есть напустозвонились. Всё равно ничего не изменится в корне. Они только пыль в глаза пускают, делают вид, что творят историю, а в действительности не творят ничего. Пыль, да и только!

Далее шли новости о всевозможных происшествиях, терактах, авариях, убийствах и прочих «прекрасных» проявлениях человеческой природы. К ним тоже давались комментарии, и, судя по стилю, автор был тот же.

Моё внимание отвлёк звук открывающейся двери. Я поднял голову. В дверях стоял Шапокляк. Он насмешливо оглядел всех присутствующих и громко сказал:

– Приветствую, господа! Господа, гм… Чёрт возьми, о чём это я? Ну разве похожи вы на господ, хе-хе… Хотя какая разница: название сути не меняет… Как рабов ни называй, рабами они останутся. Что пишет местная пресса? Ждать ли нам третьей мировой али нет? Судя по вашим кислым лицам, не ждать…

Он подошёл к столу, взял газету, затем поставил стул в самом центре комнаты (стол стоял ближе к окну), сел и начал читать вслух, держа газету на уровне глаз.

– О-хо-хо! Ну и рожи! Вы видели это, господа? И эти хари правят миром? Пустозвоны! Это мягко сказано! Нет, с такими рылами нельзя идти в президенты, это просто отвратительно! Это сущий ужас, это преступление против природы в конце концов! И вы ещё спрашиваете, куда катится мир? Да в никуда он катится, неужели не ясно? Вы только послушайте, что они тут хрюкают!

Он перевернул страницу и продолжил:

– «Мы намерены добиваться мирного урегулирования» – ха-ха, это значит: будем делать гадости исподтишка, как обычно, чтобы ни в коем случае вопрос не решился мирным путём. Второй хотя бы иногда говорит прямо, а этот постоянно врёт в глаза. Нет, господа, это путь в никуда. Пока вот такие трусы и лицемеры, не видящие дальше собственного носа, стоят у руля, пока миром не начнут править дальновидные, честные, сильные и благородные, мы будем неизбежно тонуть в крови и дерьме… «Мы делаем всё, что в наших силах»…

Я был согласен с его словами, но говорил он таким тоном, что мне захотелось возразить ему. Но не успел я и рта раскрыть, как встал Сократ и раздражённо перебил его:

– Будьте добры, читайте про себя! Вы мешаете остальным!

Шапокляк опустил газету.

– Как? Да разве мы собрались здесь не для обсуждения? Так давайте обсуждать, господа! Я готов выслушать каждого из вас. Шварцнеггер, – обратился он к актёру (я еле сдержался, чтобы не расхохотаться), – что вы думаете об этих пустозвонах?

Сократ тем временем снова сел и с откровенной злобой уставился на Шапокляка. ДиКаприо обернулся, артистично откинул прядь со лба и спокойнейшим голосом ответил:

– Я с вами согласен, Шопенгауэр, но вряд ли они пустозвоны, потому что мера их влияния на мир достаточно велика. Всё, к чему они прикасаются, превращается в грязь, кровь и безобразие. Это, в общем-то, не только этих двоих касается. Я считаю, что вся современная политика неминуемо приведёт к полному коллапсу во всех отношениях. Вы ещё дальше не читали, – постучал он пальцем по газете, – а тут и начинается самое интересное. Пока они там языки чешут, народ вырождается, превращается в безмозглое стадо, даже хуже, и это дело рук действующей власти. Вопрос только в том, целенаправленно они этим занимаются или не ведают что творят. А ведь народ – это основа всех выдающихся людей. Основа должна быть крепкой, народ должен быть здоровым во всех отношениях. А если основа сгниёт, всё здание рухнет.

– Верно, верно! – воскликнул Шапокляк. – Ну так что же делать? Есть ли выход? Как думаете, Лермонтов?

Все уже окончательно перестали читать и смотрели на нарушителя спокойствия. Я подозревал, что он обратится ко мне, и усмехнулся.

– Выход? Я бы предпочёл для начала выйти отсюда. Не вижу смысла рассуждать о политике, общем благе и прочих ничего сейчас не значащих для меня вещах.

Шапокляк презрительно скривил губы и ответил:

– Вы, поэты, никогда ничего не понимали в жизни. Вечно куда-то рвётесь, всё вам не то и не так, лишь бы убежать от реальности… Вы бы и в раю говорили "мне бы выйти отсюда".

– Если только там были бы вы…

Он хмыкнул и повернулся к Моцарту.

– А вы что думаете, Бетховен? Пустозвоны они или нет? Куда движется мир?

Музыкант нахмурился.

– Мне всё равно, – сказал он мрачно. – Гори он синим пламенем!

Шапокляк ехидно засмеялся.

– Вот, Лермонтов, учитесь у Бетховена честности! Ха-ха-ха! Гори оно всё огнём! И действительно: почему бы и нет? Знаете, Шопен, вам остался ещё один шаг на пути к абсолютной честности, и я вам скажу какой: из бессильной ненависти сотворить деятельную, понимаете? Сейчас вы думаете: да гори оно огнём, а должны думать так: я должен стать поджигателем, и гори оно всё огнём!

Моцарт махнул рукой.

– И без меня найдутся поджигатели, если уже не нашлись. Я же говорю: мне всё равно.

– Не верю! – крикнул Шапокляк, затем встал и начал расхаживать по комнате. – Если вам всё равно, почему вы занимаетесь музыкой? Всё – гори, а она – не гори? Если вам всё равно, почему вы всё ещё живы? Ах, Бетховен, я сказал, что вы честнее Лермонтова, но я соврал! Всё равно! Да тех, кому всё равно, нужно усыплять как бешеных собак!

Музыкант неожиданно улыбнулся и ответил:

– Вы абсолютно правы. Но хватит ли у вас смелости усыпить меня?

– Смелости хватит, да усыплять нечем.

– Но ведь есть и другие способы…

– Господа, это уже ни в какие рамки не лезет! – поднявшись с дивана, разгневанно перебил их Сократ и обратился к Шапокляку. – Вы – гнусный фашист! Вы… Кто дал вам право решать, кому жить, а кому умирать?

– Как это кто? – удивлённо спросил "фашист". – Сама жизнь дала мне такое право. Вы, Хоттабыч, честное слово, как дитё малое, в волшебство верите… Откуда же берутся права, если не из жизни? Но вы, наверное, думаете, что на всё воля божья, не так ли? Бог дал – бог взял, и всё в том же духе?

– Здесь у вас нет никаких прав! – перешёл на крик Сократ. – Здесь насилие запрещено!

– Оно и там запрещено, но разве там нет насилия? – ухмыльнулся Шапокляк.

– А, да чёрт с вами! Думайте как хотите! – злобно выдохнул старик и снова сел.

– Благодарю. Ну а вы, Эйнштейн, что скажете?

Учёный почесал затылок и сказал, указывая пальцем на газету:

– Меня больше всего беспокоит то, что церковь лезет в образование. Для формирования научного мышления нет ничего вреднее влияния православия. Они хотят, чтобы и дети забивали себе головы их божественной чушью! Вот это и есть насилие! Наглость верующих, особенно в последнее время, потеряла всякий страх. Неужели у власти находятся настолько невежественные люди, что не понимают, к чему это приведёт?

– А вы хотели бы, чтобы власть была в учёных руках?

– Конечно же нет! – разгорячённо воскликнул Архимед. – Учёные должны заниматься наукой и воплощением научных идей в реальность. Наука, как и искусство, должна обогащать реальность – это важно понимать и помнить! Мне не так давно пришла в голову одна мысль, вот, послушайте: если бы каким-нибудь образом учёным удалось узнать, к примеру, что через пять или десять лет планете придёт конец, то они были бы обязаны скрыть это знание. Это просто пример, суть которого в следующем: наука должна скрывать любое знание, вредящее человечеству. Что касается власти, то править должны не учёные, но понимающие или, говоря иначе, люди гармоничные, всесторонне-развитые, а не специалисты или, как сейчас, олигофрены.

– Браво, Ломоносов! Ей-богу, я в восторге от вас всех, господа! Господа философы! Но вот что, Да Винчи вы наш недовозрождённый, подумайте сами: сколько пользы принесла наука и сколько вреда при этом?

– Пользы, несомненно, больше, чем вреда! Увеличилась продолжительность жизни, улучшилось её качество, появились такие возможности, о которых в теократические времена и мечтать не могли.Та эпоха сочла бы все научные достижения нашего времени даром божьим! Конечно, есть и вред, особенно от военных разработок, но в целом наука – это действительно дар божий, пользуясь языком верующих.

– Вы – пацифист? – насмешливо спросил Шапокляк.

– Да, и не стыжусь этого! Что толку в войнах? Кровь, боль, слёзы, смерть и уродство – больше они ничего не приносят… Кстати, тут есть небольшая статья, посвящённая… – он начал листать газету, что-то ища. – Вот она. В ней говорится о новом политическом движении, стремительно набирающем сторонников во всём мире, в том числе и у нас. «Мир без насилия» – так оно называется. На них уже ополчились правительства всех стран, объявив чуть ли не террористами, в лучшем случае – сектантами, со всеми вытекающими из этого последствиями. Хотя, если верить автору статьи, а я ему верю, целью «Мира без насилия» действительно является мир без насилия, мир, в котором наука и искусство выдвигаются на первый план, в котором преобладает творчество, а не бездумное потребление, как сейчас. Террористы! Террористы – это те, кто сейчас правит!

– Ну-ну, спокойнее, не надо так нервничать, Аристотель вы наш! – остановившись напротив меня, сюсюкающе произнёс Шапокляк. – Относитесь ко всему этому как к игре…

Он перевёл взгляд на меня и подмигнул. Затем снова присел и проговорил сочувствующим тоном:

– Ах, Лермонтов, жалко мне вас… Впрочем, это ничего, я вас ещё развеселю, не сомневайтесь. Вот будет потеха!

– О чём это вы? – нахмурился я.

– Говорю: грустный вы какой-то, мрачный как ребёнок, у которого отняли игрушку, – того и гляди, расплачетесь. Разве не нравится вам здесь? И в обсуждении участвовать не хотите… Может, вам не нравимся мы, а не сам Солитариус?

– Не "мы", а вы… С вами я не намерен ничего обсуждать.

– Ох, да за что же мне это?! – «опечаленно» воскликнул он. – Чем же я провинился перед вами, друг мой? Впрочем, неважно. Прошу простить меня, если я вас чем-то оскорбил! Вот, от всего сердца публично прошу прощения! Я бы и на колени встал, если бы было нужно, но в данном случае, полагаю, это лишнее. Ну так что, прощаете меня?

– Не думаю, что в этом есть какой-то смысл, – усмехнулся я.

В эти минуты я был удивительно хладнокровен, даже равнодушен. У меня не было желания спорить и что-то доказывать, мне хотелось не говорить, но слушать.

– Ну вот, как всегда! Добрые намерения разбились о поиски смысла! Всем смысл подавай, иначе ничего делать не станут. Знаете, Эйнштейн, откуда взялась эта отвратительная привычка требовать осмысленности от всего и вся, всему давать толкование?

– Надо полагать, из христианской морали?

– Верно. Во многих из нас течёт христианская кровь, кровь предков, которые во всём искали божий промысел… Мы в него уже не верим, мы заменили промысел смыслом. Но суть не изменилась: мы всё ещё оцениваем действительность как набожные христиане. Надеюсь, я понятно объясняю, господа? "Должно быть, так хотел Бог" – говорили раньше; а теперь: "должен быть какой-то смысл". Нет невинности, непосредственности, беззаботности! Большинство думает: "я поступил так, потому что…" – и начинается самокопание, никчёмное, даже вредное! И редкие люди говорят: "я поступил так, потому что хотел так поступить" или вообще не думают о причинах и последствиях, и уж тем более о ценности своих поступков. Что вообще вынуждает человека думать о причинах поступков? Верно, стыд или совесть! И то, и другое – какими мы их знаем – породила христианская мораль, так называемая любовь к ближнему, преклонение перед ближним, неуверенность в себе. Человек может быть отъявленным атеистом, но кровь предков, бессознательный голос прошлого, унаследованная мораль всё ещё руководят им! Поэтому он стыдится своих поступков, если они прилюдно идут вразрез с общественным мнением, или его мучает совесть, то есть стыд перед самим собой… Отсюда и поиск смысла, поиск оправдания.

– Человека вынуждают думать о причине поступка его последствия, а не стыд или совесть, – раздражённо возразил Сократ. – Нет плохих последствий – нет размышлений о причинах. Стыд и совесть порождает страх перед последствиями, а не любовь к ближнему. Что вы нам тут плетёте, уму непостижимо! Какая христианская мораль, какая осмысленность? Человек просто боится, что его накажут, вот и всё! Бессознательный страх, а не голос прошлого!

– Да что вы говорите? Неужто последствия? Выходит, люди не идут убивать и насиловать только из-за неприятных последствий в виде тюремного заключения? А если убивают, но остаются безнаказанными, то и не думают о причинах или, точнее, о самооправдании? Нет, безусловно, такие есть, но это редкие люди, как я уже сказал. Что касается стыда и совести, ей-богу, вы меня огорчаете, Мерлин вы наш… По-вашему, стыд и совесть порождает страх перед плохими последствиями. А я утверждаю, что стыд и совесть – по крайней мере, в наше время – вырастают из любви к ближнему, из преклонения перед другими людьми. Мне это кажется настолько очевидным, что и объяснять не хочется, но – э-э-х! – придётся. Что такое стыд? Это разум, говорящий «не делай этого!» или, если поступок уже совершён, «зря ты это сделал». Возникает вопрос: почему стыд отговаривает человека от определённых действий или вынуждает его жалеть о совершённых поступках? Ответ: потому что человеку с детства говорили, что вот так поступать плохо, а вот так – хорошо. Стыд – это плод воспитания. Вы говорите: плохие последствия, но если с детства уверять ребёнка, что сесть в тюрьму – это хорошо, то в итоге для него тюрьма станет хорошими последствиями, по крайней мере, он не будет её бояться. Плохое, хорошее – это всё относительно. Так вот, стыд и совесть рождаются в детские годы, когда человек любит ближнего своего, преклоняется перед ним, будь то родители или иной авторитет. Они и учат ребёнка, что такое хорошо и что такое плохо, а это и есть христианская мораль. Награда и наказание как мотивация быть добрым – это и есть христианская мораль…

– По-моему, вы оба заблуждаетесь, – не удержался я и перебил Шапокляка. – Нет, в чём-то вы и правы, но самое главное упустили из вида. Да, чувство стыда прививается воспитанием, но не из любви и не из страха перед последствиями оно появляется, а из безграничного доверия к авторитетам (родители, учителя, кумиры). Доверие к авторитету – вот основа стыда, а страх перед силой (боятся ведь только того, кто сильнее!), которая может осудить, наказать, высмеять – это не что иное, как инстинкт самосохранения. Ребёнку говорят или он где-то что-то слышит, например, что быть чересчур умным – это плохо, и если он доверяет авторитету, который это сказал, если это вообще авторитет для него, то в нём зарождается страх, он стыдится быть чересчур умным. Уничтожить этот страх может только тот, кто в глазах ребёнка, – авторитетнее. Но непременное условие – безграничное доверие. Без него чувство стыда не появится.

– Великолепно, Есенин! Я полностью разделяю вашу точку зрения! – воскликнул ДиКаприо. – И действительно: доверие – это тот самый краеугольный камень, на котором держится весь мир!

– Ах, Байрон, но вы меня совсем не слушали, я вижу! Ведь именно об этом я и говорил. Что же такое любовь и преклонение как не безграничное доверие? Впрочем, бог с ним, оставим это. Лучше скажите, что вы думаете о втором пункте нашей беседы? Почему человек ищет причины своих поступков?

– Я вам отвечу, если сначала вы ответите мне.

– С превеликим удовольствием, Шекспир вы наш!

– Вы ищете причины своих поступков?

– О-хо-хо! Вот вы к чему! Ей-богу, ну что же вы, дружище?! Да разве похож я на человека, который ищет себе оправдание? Я самый что ни на есть бесстыдный человек. Что сделано, то сделано. Даже больше: хорошо, что это сделано… Но не путайте мой подход с поговоркой оптимистов "что ни делается, всё к лучшему". Нет, я далёк от такой близорукости! К лучшему! Ха-ха-ха! Хорошо, что это сделано, а уж как это откликнется в будущем – какое мне дело до этого! Быть может, я хочу даже худшего, а не лучшего… Любовь к себе, к своим поступкам, что бы они ни несли – вот мой подход!

– Даже если ваш, хм, поступок уничтожит всё человечество?

– Даже если? Да вы меня совсем не поняли, Пушкин! Чего ещё ожидать от поэтов… Не даже если, а тем более если мой поступок уничтожит человечество!

– Что ж, теперь понял. По-моему, вы больны.

– А, по-моему, наоборот, – ухмыльнулся он. – Но вы обещали ответить на мой вопрос.

– Так сразу сложно ответить. Честно говоря, я вообще не понимаю, зачем на это отвечать, но раз уж я обещал… Вы сказали, что человек, большинство людей ищет себе оправдание, верно? И что вынуждают их это делать стыд, совесть, кровь предков, – в общем и целом, христианская мораль, так? Она же является причиной поисков смысла, потому что в набожные времена люди пытались объяснить всё божьим промыслом, а мы унаследовали эту склонность, только заменили бога на смысл. Всё верно? Хорошо, давайте возьмём какой-нибудь пример, хотя бы выдуманный. Скажем, убийство, оставшееся безнаказанным, дабы исключить из числа причин плохие последствия. Впрочем, я считаю, что в большинстве случаев плохие последствия не играют никакой роли, потому что они уже случились. Немного другое дело – ожидание плохих последствий, но и это мне кажется поверхностным объяснением самокопания. Вы ведь именно самокопание имеете в виду? Когда человеку не совсем ясно или совсем не ясно, почему он поступил так, а не иначе? Например, почему убил, если мог не убивать?

– Именно так. Но убийство – это исключительный поступок, крайность. Я скорее имел в виду более незначительные поступки, например, переезд, расставание с кем-то или знакомство, которое в итоге стало судьбоносным, хе-хе, это человек думает, что оно стало судьбоносным… Или какой-то разговор… В общем, всё, в чём он ищет смысл, объяснение, оправдание.

– Оправдание… Если человек ищет оправдание, да и вообще объяснение, почему всё так, а не иначе, значит, он недоволен тем, что есть. Вот мы и нашли ответ на ваш вопрос. Осталось только правильно сформулировать его. Итак, искать причины своих поступков человека вынуждает недовольство настоящим, а вовсе не христианская мораль, как вы нам заявили. И давайте закончим этот бессмысленный разговор.

– Как?! Только вошли во вкус – и закончим? Не расстраивайте меня, Баратынский! Мне, честное слово, весьма приятно с вами беседовать! Что же касается недовольства настоящим, так ведь это же и есть христианская мораль! «Вы не должны быть счастливы, ибо вы грешны!» Разве это не очевидно? Человек недоволен и именно поэтому начинает искать причины своих поступков! Так он пытается объяснить, почему сейчас всё именно так, а не иначе! Раньше верили в грехи, теперь верят в ошибки. «Ах, всё так плохо сейчас, потому что я грешил!» – так думали раньше, хотя многие до сих пор так думают. «Ах, всё плохо, потому что я ошибался! Почему же я ошибался?» – вот как думает большинство. Но ошибок, и уж тем более грехов, не существует! Существует необходимость! Слепая, лишённая всякого смысла необходимость! Вера в ошибки – это такая же болезнь, как и вера в грехи: обе эти веры выросли из одного корня – из веры в свободу выбора, то есть из христианства.

– Однако какое отношение к свободе выбора имеет христианство? – снова вмешался Сократ. – Вы, сударь, на ходу выдумываете невесть что!

– Я и не сомневался, что вы не поймёте, волшебник вы наш. Но так и быть, вкратце объясню – специально для вас. До христианства не верили в свободу выбора, свободу воли; верили в необходимость, в фатум. Все дохристианские общества в основном были фаталистичными… Даже сам Иисус был фаталистом до мозга костей – это понятно любому читателю, который умеет читать. Ха, честно признаться, у меня даже возникала мысль, что Иисус – атеист, но сие, конечно, ни на чём не основанное богохульство, не правда ли, Гэндальф? А вот церковь изначально проповедовала свободу выбора…

– Вы сами себе противоречите! Как раз фаталисты и пытаются найти смысл во всём, потому что не верят в случайности. Господа, да он просто издевается над нами! Вы что, не видите?

– Ха-ха-ха! Кто над кем издевается… Фаталисты не пытаются ничего найти, они изначально верят в необходимость. «Это должно было случиться» – говорит фаталист и не пытается ничего объяснить. «Бог дал мне знак, чтобы я что-то понял, чтобы я стал таким-то и таким-то…» – говорит христианин. В этом «чтобы» ключевое отличие христианства от фатализма. Бог помогает, но человек сам отвечает за себя, сам выбирает путь и попадает либо в рай, либо в ад; человек свободен, следовательно, сам во всём виноват – таково христианство. Простейший пример в доказательство моих слов: человек согрешил и должен покаяться, наказать себя, значит, он мог выбирать, мог и не грешить, иначе за что наказывать? Хорошо, допустим, не за что, а для чего… для того, чтобы впредь не грешил, хе-хе… Опять-таки это говорит о том, что человек считается свободным, что он может выбирать: грешить или не грешить. Вообще говоря, без веры в грехи или ошибки вера в свободу воли лишится своих садо-мазохистских замашек. Как сказал бы какой-нибудь поэт: «свобода воли – самосуд; ошибки – приговор и кнут». Хотя, конечно, не только самосуд… "Свобода воли", "грехи" и "ошибки" нужны для того, чтобы человек мучил самого себя и других – с помощью стыда и совести. Другое дело – законы, назначение которых состоит в том, чтобы сохранять общественный порядок. "Грехи" и "ошибки" якобы должны улучшать человека, хотя они только ухудшают, а законы просто запрещают делать то-то и то-то, их цель – не улучшение человека, а недопущение хаоса.

Я больше не вмешивался, хотя спорили они ещё долго. Иногда вставляли словечко ДиКаприо и Архимед – оба они встали на сторону Шапокляка: ДиКаприо, вероятно, из-за неприязни к Сократу, а Архимед – из неприязни к христианству. Моцарт вскоре ушёл, сказав, что ему надоело слушать все эти никчёмные философствования. Спустя минут десять они надоели и мне, и я тоже ушёл, захватив с собой газету.

Глава 12

Около десяти вечера дождь прекратился, а на следующий день – это была пятница – в небе снова воцарилось солнце. Я проснулся в седьмом часу, охваченный непонятным воодушевлением: то ли солнечный свет пробудил во мне желание жить, то ли приснилось что-то хорошее. Что бы то ни было, это было удивительно, ведь ещё вчера, после того, как я ушёл из библиотеки, меня ни с того ни с сего накрыла чёрная тоска, вскоре переросшая в отвращение к жизни. Странно, я ни о чём таком не думал, ни о чём не переживал, точнее, не переживал из-за неопределённости своего положения сильнее, чем обычно. В общем, я так и не понял, что на меня нашло. Посещали даже мысли о самоубийстве, но, к счастью, оно вызывало во мне ещё большее отвращение, чем жизнь. Чуть позже к тоске присоединилась сильная пульсирующая боль в левом виске, и они уже на пару высасывали из меня жизнь. Обессиленный и морально, и физически, я пролежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, весь день. Заходил Сократ и звал меня на кухню, но я не счёл нужным откликнуться, и он ушёл, видимо, подумав, что я сплю. Кто-то ещё открывал дверь, но мне было всё равно. Ближе к десяти я наконец-то уснул.

Как же много могут значить для жизни какие-то быстротечные настроения! Чёрная тоска, абсолютно неадекватная и вообще беспричинная (по крайней мере, на первый взгляд), но оттого не менее тяжкая, способна довести до самоубийства – когда за поворотом жизнь предстаёт в ещё более прекрасном свете, чем когда-либо раньше! Или именно тоска, если выдерживаешь её тяжесть, и делает жизнь более привлекательной?..

Я умылся, почистил зубы (ни на зубной щётке, ни на тюбике с пастой не было никаких названий) и отправился на кухню. Там никого не оказалось. Наверное, все ещё спали. Поставив чайник на плиту, которая, кстати сказать, была электрической, а не газовой, я принялся осматривать шкафчики на предмет чая. Кофе мне сегодня не хотелось, да и варить его я не умел. В шкафчиках царил порядок, всё хранилось раздельно: крупы, макаронные изделия, сладкое – конфеты, печенье, сахар и т.п., разные приправы и т.д. Судя по всему, кто-то следил за порядком. Один из верхних шкафчиков был полностью отдан чаю и чайным атрибутам. Я насчитал больше десяти средних стеклянных банок, в которых хранились не только разные сорта чая, но и другие травы, например, кипрей и душица. Глядя на такое разнообразие, мне захотелось испробовать всего и сразу, однако я остановил свой выбор на чёрном крупнолистовом.

Через несколько минут я сидел у окна и смотрел на лес, неспешно отхлёбывая горячий чай. Вошёл Фишер. Мрачно кивнул в знак приветствия. Я кивнул в ответ и снова уставился в окно. Шахматы… Это всё же не творчество, не искусство – в том смысле, что они ничего не создают для жизни. Нет, я не был настроен против шахмат, я даже знал, что умею в них играть. Как досуг, как игра, как нечто не слишком серьёзное, шахматы, конечно, прекрасны, но делать из них профессию, смысл жизни – всё равно что строить клетку для жизни, убивать жизнь. Они могут быть средством, инструментом для развития мышления, но никак не целью. Шахматы для мышления, а не мышление для шахмат! Не было в истории ни одного профессионального шахматиста, который бы добился чего-нибудь вне шахматной доски…

– Вы давно занимаетесь шахматами? – повернулся я к Фишеру.

Он в это время доставал банку с растворимым кофе из кофейного шкафчика (да, был и такой), и мой неожиданный вопрос заставил его вздрогнуть, так что он чуть не выронил банку из рук.

– Чёрт возьми, зачем говорить под руку?! Вы хотя бы предупреждайте! – нервно проговорил шахматист, повернувшись ко мне лицом. – Чуть не разбил!

– Простите, я не хотел вас напугать! – извиняющимся тоном произнёс я, а про себя улыбнулся. – Просто я вдруг понял, что умею играть в шахматы, и мне стало интересно, играл ли я с вами или нет.

– Как-то раз мы с вами играли, но недолго, – самодовольно ухмыльнулся он. – Мне хватило пятнадцати ходов, чтобы загнать вас в угол. Очень жаль, что здесь нет достойных соперников. Это меня огорчает.

– Неужели я совсем безнадёжен?

– Остальные ещё безнадёжнее.

– Звучит не очень утешительно, – сказал я. – А чем ещё вы занимаетесь, кроме шахмат?

– Я не Змей-Горыныч, у меня одна голова. А если и было бы хотя бы две, я бы играл сам с собой, чтобы совершенствовать своё мастерство, а не тратил время и силы на двух зайцев.

Он залил кофе кипятком, помешал и снова повернулся ко мне, прислонившись к тумбочке.

– Ничего, скоро я выйду отсюда, а там достойных соперников найти не проблема. В крайнем случае, есть компьютеры.

– Вас выписывают?

Фишер поморщился и хмуро пробормотал:

– Должны отпустить, я уже выздоровел. Не понимаю, зачем меня здесь держать…

– Может, у них есть какой-то резон не отпускать вас?

– О чём это вы?

– Не знаю, я разное слышал о Солитариусе.

– Слышать-то и я слышал, но всё это бредовые фантазии, которые нечего даже обсуждать, – хмыкнул он.

– Возможно. А как вы здесь оказались?

– Направили врачи. Я проходил обследование в какой-то клинике, и там решили, что помочь мне могут только в Солитариусе.

– Это вам сказала Златовласка?

– Кто? – не понял Фишер.

– В очередной раз убеждаюсь, что это глупая идея, приносящая только непонимание и беспорядок в голове, – вздохнул я. – Вот вы, например. Разве похожи вы на Фишера или на Каспарова или на любого другого шахматиста?

– Не думаю. Да и вы не похожи ни на Есенина, ни на Пушкина. Но если и есть некоторое сходство, это ещё не значит, что вы – Есенин, а я – Фишер.

– Верно. Тогда к чему всё это? Такое чувство, что они хотят, чтобы мы были безымянными и безродными. Допустим, не раскрывать нам наши фамилии у них есть причины, но имена-то! Это просто смешно. Понимаете, да?

– Понимаю. Быть может, они хотят, чтобы мы выдумали абсолютно новые имена?

– Да ну, с чего бы им этого хотеть? И зачем, если рано или поздно мы выйдем отсюда? Вот если не выйдем, тогда…

– Не нагнетайте, будет вам. Вы спросили о Златовласке. Я так понимаю, это помощница Гиппократа?

– Да. Кстати говоря, вы видели Гиппократа?

– Не приходилось, но многое о нём слышал. А о том, как я оказался здесь, мне рассказала именно Златовласка. Мне без разницы, как её называть: Златовласка, Бестия, Змея. Для меня она просто помощница Гиппократа.

– Ясно. Давно вы здесь?

– В июле будет десять месяцев. Но помню я только полтора. Что меня больше всего удивляет, так это то, что моя память сохранила навыки шахматной игры, теорию, партии. Я как будто и не жил, а знаний во мне столько, сколько большинство и за всю жизнь не накопит. Вот это меня безмерно удивляет, радует и в то же время пугает… Иногда…

Он умолк, так как на кухне появился Архимед. Выглядел учёный мрачнее тучи, но туча беременна водой, и чем она мрачнее, тем ближе избавление от бремени. А что носил в себе Архимед? Чем он разразится? Новым изобретением или сытостью по горло новыми изобретениями? Не близок ли он к нервному срыву? Я практически ничего не знал о нём, но на неврастеника, тем более склонного к самоубийству, он был не слишком-то похож. Скорее всего, мрачность его – следствие тяжких научных изысканий, которые ещё не привели к тому результату, на какой он рассчитывал.

Он сухо поздоровался с нами. Фишер сказал, что ему пора, и ушёл. Я хотел было тоже, но что-то остановило меня.

– Как продвигается ваша работа? – спросил я как можно мягче, но Архимед помрачнел ещё сильнее.

– Не спрашивайте. Я зашёл в тупик, чёрт его дери!

– Над чем вы работаете?

– Этого я вам сказать не могу, извините.

– Понимаю. Мне вот что ещё интересно… Вы же проводите какие-то опыты, эксперименты, не так ли? Вам ведь для этого нужны материалы, оборудование и отдельное помещение. Не в комнате же вы химичите?

– Конечно же нет! – раздражённо ответил он. – За коттеджем есть лаборатория. Но вам туда нельзя.

– Почему?

– Послушайте, я же не лезу в ваши черновики и не требую от вас показать их мне! Моя лаборатория как ваши черновики. Посторонним вход воспрещён.

– Хорошо-хорошо, я понял, – улыбнулся я. – А что вы скажете о здешних научных достижениях? Вот хотя бы взять плиту… Она работает на аккумуляторах?

– Да. Это огромнейший прорыв! Вам рассказать, как это работает?

– Нет, пожалуй, не стоит. Мне интересно другое: я слышал мнение, что такое невозможно в наше время, что все эти вечные батарейки, насосы и прочее якобы создадут только в будущем.

– Что? Я вас не совсем понимаю. Что значит создадут только в будущем? Вы имеете в виду, что их пустят в массовое производство только в будущем?

– Нет, и это не я имею в виду. Я всего лишь слышал такую точку зрения. Якобы сейчас не две тысячи восемнадцатый на дворе.

Архимед поднял брови и уставился на меня как на умственно отсталого.

– Впервые слышу такой бред. Кто вам это сказал?

– Неважно. Значит, вы считаете, что руководство Солитариуса нашло гениальных учёных, и они всё это создали специально для нас? И только для нас?

– Насчёт специально и только ничего не скажу, но тот, кто всё это создал, действительно гений. Другой вопрос – финансы. Будь он хоть тысячу раз гением, без огромнейших вложений он бы ничего не сделал. Это говорит о том, что финансовые возможности Солитариуса невероятно велики. Нужны миллиарды долларов, чтобы сотворить такое.

– Если так, выходит, что Солитариус – дело рук каких-то олигархов… И возникает справедливый вопрос: зачем им это нужно? Неужели только для кучки людей, хоть и выдающихся, но вряд ли заслуживающих таких трат? В это мне верится слабо. Конечно, быть может, они ожидают отдачи в виде произведений искусства и научных достижений, но разве не легче было бы построить обычный санаторий среди цивилизации, где не пришлось бы тратить столько денег на электричество и воду? Можно было бы отгородиться от всех не хуже, чем здесь, потратив на это гораздо меньше средств.

– Допустим. И к чему вы клоните? Что из этого следует? Что они как-то нас используют? Или хотят использовать?

– Не знаю. Мне не хотелось бы голословно их в чём-то обвинять, но всё это очень странно. Все эти приступы беспамятства и прочее.

Архимед задумчиво почесал затылок.

– Мне кажется, зря вы ищете какой-то подвох. Возьмём хоть солитарин: только он один может принести руководству огромные деньги. А я и не против, мне большие деньги не нужны. Здесь у меня есть всё, что нужно для полного погружения в науку. И, заметьте, руководство не скрыло от меня изобретение солитарина. Они ведь могли просто присвоить его себе, ничего мне не сказав.

– Вас кто-нибудь навещал?

Из дальнейшего разговора я узнал, что учёный находится в Солитариусе уже около двух лет, что ни жены, ни родственников у него нет, что оказался он здесь тем же путём, что и Фишер с Моцартом, – по направлению врачей, признавших своё бессилие перед его болезнью, у которой до сих пор не было точного названия, или же, что казалось мне гораздо вероятнее, изначально не собиравшихся его лечить. Скорее всего, руководство Солитариуса договорилось с больницами о "поставке" (цинично звучит, но именно это слово пришло мне на ум) определённого рода больных. Что касается болезни Архимеда, она проявлялась в том, что в последней её стадии он начинал видеть вещи, не существующие в реальности, короче говоря, галлюцинации, пробуждающие в нём безрассудную агрессию по отношению ко всем окружающим и даже к себе. Всё заканчивалось приступом, после которого в памяти не оставалось ничего, кроме объективных знаний. Ещё вчера подобные разговоры и мысли подействовали бы на меня негативно и только усугубили бы моё и без того отвратительное состояние, но сегодня во мне играл не похоронный марш, а гимн жизни, и никакие здешние странности не смогли бы ввергнуть меня в уныние.

Архимед предложил вместе идти на завтрак, но я вежливо отказался, сказав, что хотел бы прогуляться в одиночестве. На улице было довольно-таки прохладно, а трава ласкала босые ноги (я был в сандалиях) холодной росой. Я шёл и напевал себе под нос незамысловатую мелодию и на ходу сочинял к ней слова, нисколько не задумываясь. Птички же, напротив, разливали в мир мелодию заученную, впитанную с молоком матери-природы. Говорят: "свободен как птица", но не заблуждение ли это? Птица даже не может выбрать, какую песню ей петь, не может сочинять новые песни. Но что такое свобода? Возможность выбирать или возможность не выбирать? Возможность делать то, что хочешь? Или это синоним независимости или необременённости? У птиц нет возможности выбирать, они не могут делать то, что хотят, они вообще не могут хотеть и, как и всё на свете, они зависимы и обременены нуждой. Остаётся только возможность не выбирать. Если так понимать свободу, то, конечно, птицы и животные свободны. А люди? А у людей такой свободы нет – и не потому, что у них есть возможность выбирать, а потому, что они верят в то, что такая возможность у них есть. Потрясающее словоблудие…

…После завтрака, неподалёку от коттеджа, мне повстречался ДиКаприо, как всегда ярко одетый. Ну что же, есть люди-мыши, предпочитающие неприметность, а есть люди-попугаи и люди-павлины, к которым наш лицедей и относился, но есть также люди-тигры или тигрицы – красивые и опасные…

ДиКаприо сообщил, что сегодня вечером он устраивает киносеанс:

– Начало в двадцать один ноль-ноль. Придут все, включая руководство и персонал, – сказал он с огромным энтузиазмом, который, впрочем, мог быть всего лишь актёрством.

– Какой фильм будем смотреть?

Он загадочно улыбнулся и ответил:

– Прошу вас довериться моему вкусу, дружище! Кот в мешке может оказаться для кого-то тигром или львом, и было бы преступлением против природы заранее выпускать его из темноты.

– Особенно если он дохлый, – насмешливо ответил я.

– Ха-ха! О нет, уверяю вас, этот кот живее всех живых! Кто знает, быть может, он даже намного опаснее, чем я себе представляю…

– Считайте, что меня вы заинтриговали достаточно, и я уже горю желанием полюбоваться на вашего кота. А вы уверены, что это кот, а не кошка?

– Можете смеяться сколько угодно, но хорошо смеётся только тот, кто смеётся не в последний раз…

– Или в последний. Или у кого зубы не последние. Нет, вот так: хорошо смеётся тот, у кого зубов не осталось, – развеселился я.

ДиКаприо вежливо улыбнулся в ответ.

– Вчера вы были гораздо серьёзнее, Есенин.

– Возможно, ну и что? Живём-то мы сегодня, сейчас, а не вчера. Но раз уж вы затронули прошлое, позвольте спросить: как по-вашему, почему Сократ не хочет признать, что художник его душил?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Вероятно, он как-то спровоцировал Ван Гога, а потом пожалел об этом, поэтому и скрывает сам факт нападения, тем самым скрывая, что между ним и художником существовал конфликт. Может быть, никакого приступа у Ван Гога и не было, а просто он был разгневан донельзя…

– Приступы ведь не всегда сопровождаются вспышками агрессии?

– Агрессии? По-моему, это не слишком-то подходящее слово.

– Да? А какое подходит?

– Я бы сказал: ярость. Но сужу я только по Ван Гогу. Может, у других всё иначе.

– Интересно. Ладно, спрошу иначе: в изолятор отправляют только тех, кто применил насилие?

– Ах, вы об этом! Да, насколько я могу судить, изолятор именно для этого и создавался.

– А что вы слышали о моём последнем приступе?

– Немного. Только то, что вы потеряли сознание, выходя из своей комнаты.

– Я не попал в изолятор, значит, насилия не проявлял, значит, не всегда приступы сопровождаются вспышками аг… ярости.

– Я знаю о приступах немногим больше вашего, Есенин.

– Что ж, ладно. Рано или поздно мы всё узнаем.

– Несомненно! Так я жду вас в кино, в девять, не забудьте!

…День пролетел быстро, ведь, как известно, «счастливые часов не наблюдают». А я был счастлив и полон сил, не знаю отчего и почему, да я и не хотел знать. Стихи лились на бумагу водопадом, без всякого умственного принуждения – как будто во мне вдруг появилась бурная горная речка, несущая себя вниз, в "мир". В результате "мир" стал богаче на несколько отличных стихов. Я думал об этом только в таком ключе. Поэзия, которая не обогащает реальность, не оправдывает жизнь, обречена на быструю смерть. Но есть поэзия, осуждающая жизнь и в то же время обогащающая её, потому что она осуждает из любви к жизни. Такое осуждение – не отрицание, а утверждение.

Перед обедом мне захотелось прогуляться по территории. Спустившись с крыльца, я свернул налево и пошёл по дорожке параллельно коттеджу. Слева от меня, прямо перед окнами, стояли в ряд невысокие одиночные яблони, усыпанные крупными зелёными яблоками, рядышком росли смородина и крыжовник, а справа высились вековые сосны. У края коттеджа тропинка раздваивалась, и я решил проверить сначала левое ответвление. Через пару минут оно вывело меня к лаборатории Архимеда. Это было небольшое прямоугольное строение с двумя пристройками. Ничего особенного, кроме самого факта существования научной лаборатории в лесной чаще. Но я уже начал привыкать к такого рода фактам, и удивлению моему теперь требовалось нечто большее для пробуждения от спячки. Из уважения к чужому творчеству я не стал пытаться проникнуть внутрь, хотя поначалу у меня возникло такое желание: вдруг там спрятано что-то важное? Но я поборол своё любопытство и зашагал в обратном направлении. Да если бы и было там что-то важное, разве смог бы я туда войти?

Правая тропинка меня порадовала, то есть, конечно, не сама тропинка, а место, куда она меня привела. Вот уж поистине, в Солитариусе научишься удивляться простым вещам и радоваться им больше, чем из ряда вон выходящим. Моим глазам открылось небольшое зеркальное озеро, в котором отражались окружающие его деревья. У самой воды стояли две беседки. Я устроился в дальней и залюбовался озёрной гладью, постепенно погружаясь в блаженное всезабвение. В эти минуты мне было всё равно, кто я, почему я здесь и что скрывает Солитариус. Я забыл всё, в том числе и себя, или, говоря точнее, я забыл себя, поэтому забыл всё… Но чем была бы жизнь, если бы она состояла только из блаженства? Как хорошо, что жизнь – не рай! Но чем была бы жизнь без мгновений блаженства?

Через некоторое время я вернулся в себя и покинул этот блаженный уголок, унося с собой лишь мизерную его часть, да и то слегка разбавленную светлой грустью. Именно в тот момент мне на ум пришла идея – настолько очевидная, что казалось невероятным, что я додумался до неё только сейчас. Идея заключалась в том, чтобы записывать всё происходящее, проще говоря, вести дневник – на случай, если я снова всё забуду. Неужели раньше, до приступа я ничего не записывал? Если да, то где записи? Либо их забрали, либо я их спрятал где-то – но где? Я должен был оставить какой-то знак. Вряд ли в комнате: её-то уж наверняка проверили. Быть может, зашифровал в стихах? Посмотрим… Но сейчас необходимо подойти к этому делу со всей ответственностью, всё продумать, чтобы после приступа, если таковой повторится, сразу наткнуться на указания, где искать дневник.

Я думал об этом по дороге в столовую, в которую шёл кружным путём, через коттедж Гиппократа. Настроение по-прежнему было отличным, я бы даже сказал: боевым, однако во мне не было мрачной злобы или иных тяжёлых чувств. Я улыбался и смотрел на всё происходящее легко, весело и беззлобно. Если Солитариус и представлялся мне неким чудовищем, пожирающим мою память, то меня это не пугало и не злило, как раньше, а скорее уж смешило. «Посмотрим, кто кого!» – так говорил я себе и посмеивался.

Подходя к коттеджу Гиппократа, я увидел на дороге впереди Златовласку и Амазонку верхом на лошадях: они неторопливо ехали бок о бок, о чём-то разговаривая. Златовласка оседлала чёрного коня, а Амазонка – белого. Обе они были в костюмах наездниц, но без головных уборов и с распущенными волосами. Я невольно загляделся, захваченный этим контрастным зрелищем. Златовласка в моих глазах явно выигрывала: её красота была живой и более мягкой, менее воинственной, если предположить, что во всякой красоте есть воинственность, в общем, более женственной. Красоту Амазонки я сравнил с холодной, мраморной красотой статуи, но также и с красотой природной хищницы, не желающей никому подчиняться…

– Добрый день, Есенин! – звонко крикнула Златовласка и помахала мне рукой, когда нас разделяло около двадцати метров. – Не правда ли, он прекрасен?

– Здравствуйте, Златовласка! – помахал я ей в ответ. – Я прекрасен, спору нет!

– Ах, ваша скромность не знает границ! – они уже поравнялись со мной и остановились. – Я-то имела в виду день, а не вас.

Она улыбнулась. Амазонка же смотрела на меня откровенно неприветливо, хотя лицо её ничего не выражало, но я чувствовал исходящие от неё волны враждебности.

– День, несомненно, более прекрасен, чем я, если нас вообще можно сравнивать. Быть может, день – это и есть я?

– Так-так-так… Кажется, семя солипсизма снова пустило в вас ростки? Или это уже цветочки? Смотрите у меня, я – хорошая садовница, и не позволю ядовитым сорнякам заполонить мой сад, – она шутливо погрозила мне пальчиком и повернулась к спутнице. – Видишь, Клео, стоит только отлучиться на несколько дней и не ухаживать за садом, как плодородную почву начинают захватывать вредители, которым только дай волю, и от сада ничего не останется.

Амазонка как бы нехотя усмехнулась, но ничего не ответила.

– Милая барышня, я всё-таки смею надеяться, что сад, который вы называете своим, принадлежит мне. Я получил его в наследство от природы и имею полное право распоряжаться им как мне вздумается. Выходит, бороться мне нужно в первую очередь не с сорняками, которые, кстати сказать, есть в каждом саду, а с вами, сударыня. Вы, госпожа оккупант, гораздо опаснее.

Златовласка рассмеялась и ответила:

– Ах, сударь, вы меня раскрыли! Простите, выше сил моих смотреть, как чахнет сад, хозяином забытый, и ничего не делать… Но теперь спокойна я, ведь вижу: вы вернулись хозяйничать на данной вам земле.

– О женщины, исчадья состраданья! Вам волю дай: слона из комара раздуете. Пораненный мизинец вам кажется болезнью всей руки! Вам нравится смотреть, как мы страдаем, иль верить, что страдаем мы тайком…

– Ей-богу, сударь, вы несправедливо стыдите нас бесстыдством. Стыдно, сэр! Мы любим – вот и холим и лелеем, будь это даже злостный крокодил.

– Ну что же, это всё весьма прелестно, особенно из ваших милых уст. В вас есть поэтическая жилка, сударыня. Вы пробовали себя в поэзии?

– О, иногда я пытаюсь писать стихи, но у меня не выходит ничего хорошего. Я немножко, – она вздохнула, но во вздохе её не было горечи, скорее это было похоже на вздох облегчения, – бездарна.

– С чего вы это взяли? Во-первых, бездарность не видит своей бездарности, во-вторых, талант почти всегда считает себя бездарным – до определённого момента. Вы кому-нибудь показывали свои стихи?

Златовласка смущённо покачала головой.

– Нет, и, честно говоря, считаю, что это ни к чему.

– Покажите мне. Обещаю, что буду максимально мягок в оценке, но оттого не менее честен.

– Ох, я даже и не знаю… Боюсь, что ваша честность камня на камне не оставит от моих виршей. С другой стороны, ваше мнение, даже если оно огорчит меня, поможет мне понять, есть ли хоть какая-то ценность в том, что я пишу. Хорошо, я дам вам несколько стихов, но, пожалуйста, не показывайте их никому. Никто не знает, что я пишу стихи, и мне не хотелось бы, чтобы кто-то узнал…

– Да ладно тебе, Лу! – неожиданно вмешалась Амазонка, явно рассерженная. – Хватит сюсюкать. Какое тебе дело до чужих мнений? Будь это даже мнения гениев, что они могут знать о тебе, что они могут дать тебе?!

Сказав это, она развернула коня и, не дожидаясь ответа, ускакала прочь.

– Клео! Жди меня там, я скоро буду! – крикнула ей вслед Златовласка, снова повернулась ко мне и всплеснула руками. – Ох и характер! Временами она чересчур вспыльчивая.

– А что с ней? – спросил я, особо не надеясь получить ответ.

Златовласка нахмурилась.

– Вы достаточно умный человек, чтобы догадаться, что я не обсуждаю пациентов ни с кем, кроме Гиппократа.

– Да, я догадывался, но необходимо было убедиться. Не обижайтесь, надо же мне как-то узнавать вас поближе. Я, собственно, шёл к вам. Или к Гиппократу, если он вернулся.

– Нет, к сожалению, у него появились новые неотложные дела, связанные с Солитариусом. Вы же должны понимать, что управлять таким хозяйством очень непросто, приходится решать множество разных вопросов. Но он просил вам передать, что ваша жена прибудет завтра в восемнадцать ноль-ноль. Она будет ждать вас в домике для гостей. Вы ведь знаете, где он находится?

– Примерно. Отсюда – первый поворот налево, верно?

– Да. Домик небольшой, но очень уютный, думаю, вам понравится.

– Не сомневаюсь. Значит, здесь есть мобильная связь? Иначе как Гиппократ связался с вами?

– Голубиной почтой, быть может? – улыбнулась Златовласка. – Ах, вам так и не терпится всё узнать! Ну хорошо, допустим, мобильная связь здесь действительно есть. И что вам это даст?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Но лучше знать, чем гадать.

– Вы и правда так думаете? Но вся наша жизнь – это, в сущности, гадание. Мы ничего не знаем точно, мы можем только гадать.

– Конечно, но я-то говорил о простейших знаниях. Надеюсь, вы не станете утверждать, что нормальные люди могут только гадать, как их зовут и где они находятся?

– Не стану. Но наши пациенты, включая вас, к нормальным людям не относятся. Норма – это правило, а вы все – исключения. У нормальных нет и не должно быть таких привилегий, как у исключительных.

– Привилегий не помнить себя? – усмехнулся я. – Я отказываюсь от таких привилегий!

– Это не вы отказываетесь, а ваш страх перед неизвестным, ваша растерянность. Но, уверяю вас, это пройдёт, и вы поймёте всю прелесть своего положения. А уж когда излечитесь и покинете нас, то станете вспоминать Солитариус с любовью и благодарностью.

– Вполне возможно. Любить из безопасного далека всегда легче. Так, например, любят диктаторов прошлого, а ещё всяких монстров и гадов – но только на картинах и фотографиях.

– Ваша весёлость мне всегда нравилась, Есенин. Я весьма охотно посмеялась бы вместе с вами, но, к сожалению, у меня совсем нет времени.

– Ещё один вопрос, если позволите, – она кивнула, и я продолжил: – Когда из изолятора вернутся художник и Несмеяна?

Златовласка удивлённо вскинула брови.

– Несмеяна? Наша мыслительница? Кто вам сказал, что она в изоляторе?

– А разве она не там?

– Нет, конечно. Мы её выписали, потому что она излечилась.

– Излечилась? – в свою очередь удивился я. – То есть как это? Она же пыталась покончить с собой!

– Не знаю, кто вам это сказал, – резко помрачнела Златовласка, – но это ложь. Я вам настоятельно советую не верить на слово никому. Кроме меня, конечно. Я, быть может, не открою вам всего, но и врать не стану. А теперь, прошу меня извинить, мне пора.

– Постойте! Только один вопрос: почему вы решили, что она излечилась?

– На основании многих факторов, о которых я не имею права рассказывать вам.

– Ну а художник? Он-то в изоляторе?

– Да, но не волнуйтесь, это пойдёт ему на пользу, – улыбнулась Златовласка. – Я сама иногда так сильно хочу побыть в одиночестве, что изолятор мне кажется райским уголком. До свидания, Есенин.

Она поскакала к коттеджу, а я ещё пару минут смотрел ей вслед, барахтаясь в паутине сомнений.

Глава 13

Пообедав, я вернулся в комнату и с головой окунулся в свои старые записи, пытаясь отыскать хоть какие-то намёки на место, где мог бы быть спрятан мой дневник, если таковой вообще существовал, в чём я был не совсем уверен, но всё же логика подсказывала мне, что он должен существовать. Впрочем, сколько я ни вглядывался в лес слов, разглядеть в нём тайную тропинку к виду на прошлое мне так и не удалось – скорее всего, потому, что её там никогда не было. Меня это не особо огорчило, ведь до встречи с женой оставались всего лишь сутки – только на неё я и надеялся по-настоящему. Уж она-то мне всё расскажет, а все эти домыслы пока ничего не дают… Но от идеи записывать всё происходящее я не собирался отказываться. Мне только нужна была чистая тетрадь – за ней я отправился к Сократу.

Старик был у себя (он снова писал) и на мою просьбу одолжить тетрадь для «нового, гораздо более объёмного, чем всё написанное мною ранее, произведения» отреагировал, как обычно, с огромным воодушевлением. Казалось, что даже такая незначительная возможность помочь доставляет ему удовольствие. Мы перекинулись парой слов, в том числе и о сегодняшнем киносеансе, на который Сократ собирался идти, «несмотря на личные разногласия с организатором, ведь мы – одна семья», после чего я ушёл с толстой тетрадью в руке и с пафосным сократовским напутствием сделать эту тетрадь великой.

Не откладывая в долгий ящик, я принялся за дело и к семи часам записал всё, что произошло со времени моего пробуждения по сей день, включая разговоры и свои мысли. Оставалось только придумать тайник для столь ценногоисторического документа. Мне пришло на ум два варианта: закопать тетрадь в лесу или спрятать её под каким-нибудь валуном возле реки. Второй вариант показался мне более разумным, ведь я собирался вести записи если не каждый день, то как можно чаще, а всякий раз выкапывать и снова закапывать тетрадь, да к тому же постоянно ходить через лес, было бы по меньшей мере неосторожно: кто-нибудь может заметить следы и найти дневник. С другой стороны, если за нами постоянно следят, во что я, правда, совсем не верил, потому что считал это невозможным и абсолютно никчёмным занятием, но если всё-таки следят, то где бы я ни спрятал «летопись», её всё равно найдут. В конце концов я остановился на подкаменном варианте и стал готовить тетрадь к захоронению: на саван пошла наволочка, взятая из комода в ванной. Но не успел я как следует завернуть в неё дневник, как раздался громкий стук в дверь. Я быстро сунул тетрадь в комод, вышел из ванной и открыл дверь. Это был Сократ. Он звал меня вместе с ним идти на ужин, но я изобразил на лице сожаление и вежливо отказался, объяснив свой отказ желанием «кое-что обдумать, пока оно не испарилось». Старик понимающе покивал и ушёл. Переодевшись в джинсы и лёгкий светло-серый свитер, я запеленал тетрадь и сунул её под пряжку ремня.

К моему облегчению, в коттедже и на террасе никого не было, и мне не пришлось вступать в разговоры с риском вызвать подозрения. У мостика я свернул налево и прошёл вдоль берега метров пятьдесят, пока не нашёл подходящий камень. Внимательно осмотревшись вокруг и не обнаружив признаков наблюдения, я быстро сделал своё дело и сразу же устремился прочь, как какой-нибудь преступник с места преступления.

У мостика меня ждал сюрприз в лице Афродиты. Она стояла, облокотившись на перила, лицом ко мне и, к моей величайшей досаде, не могла не видеть, откуда я иду. Тайник накрылся медным тазом – такова была первая моя мысль. Но тут же её сменила другая: ещё не накрылся, но если ты будешь вести себя подозрительно, то накроется.

– Добрый вечер, Афродита! – стараясь улыбаться непринуждённо, сказал я. – Каким ветром вас сюда занесло?

–Понятно каким, – без малейшей игривости ответила она. – Ураганным. Меня зовут Элли, а ты случаем не Гудвин?

Она шутила, но лицо её оставалось серьёзным, более того, я чувствовал исходящие от неё волны напряжения.

– Нет, я – Страшила, и у меня нет мозгов. Вы не могли бы одолжить мне свои на пару дней?

– Ах, Есенин, к чёрту этот цирк! – с каким-то непонятным отчаянием в голосе воскликнула танцовщица. – Я знаю, что ты любишь закрывать глаза, но мне это надоело.

– Простите, вы о чём?

– Хватит выкать, говори мне «ты»!

– Хорошо. Наверное, ты знаешь что-то, чего не знаю я?

Афродита принялась ходить взад-вперёд по мосту: три шага в одну сторону, три в другую.

– Да не в этом дело, а в том, что ты снова хочешь убежать от реальности! Конечно, тебя сбивают с толку остальные, но их влияние было бы ничтожным, если бы ты сам не хотел сбиться и закрыть глаза!

– Я ничего не понимаю, – откровенно признался я.

– Да что тут понимать! Ты хочешь верить, что оказался здесь не по своей воле, что здесь творится что-то странное – опыты или ещё что похуже. Почему ты не желаешь верить, что здесь нет никакого подвоха, что ты действительно болен и что тебе пытаются здесь помочь?

– Почему? Ну, во-первых, я вообще не желаю верить во что бы то ни было. Я желаю знать. Во-вторых, весь этот туман с именами и прочим напустил не я, а они. Не было бы тумана, никто бы и не стал искать подвох и выдумывать что-то.

Афродита скрестила руки на груди и мрачно расхохоталась.

– Так уж и не стал бы никто? Да ладно! Твоя наивность меня поражает. Бо́льшая часть человечества только тем и занимается, что ищет подвох и выдумывает что-то, лишь бы сбежать от реальности, разве это не очевидно?

– Очевидно? Да, оче-видно. Ну что ж, вероятно, очам этих беглецов не нравится то, что они видят, вот они и бегут куда-то.

– Вот именно! Не нравится! А почему они бегут, а не борются? Потому что трусы и слабаки. Но ты-то не трус и не слабак!

– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я.

– Знаю. Ты и сам это знаешь.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Хочу, чтобы ты перестал закрывать глаза и вернулся в реальность. Разве тебе плохо здесь?

Я почувствовал лёгкую пульсирующую боль в левом виске.

– Мы с тобой раньше близко общались?

Афродита прекратила хождение туда-сюда и теперь стояла в двух метрах от меня. В ответ на мой вопрос она странно улыбнулась и сказала:

– А ты как думаешь? Но то, что было раньше, не так важно, как то, что происходит сейчас. Завтра ты встречаешься с женой, и это намного важнее, чем наше общение в прошлом.

– А ты замужем?

– Нет, но у меня есть друг.

– Он к тебе приезжал?

– Конечно. Он часто меня навещает, минимум – три раза в месяц. А твоя жена, насколько мне известно, приедет сюда впервые.

Я уловил в её тоне хорошо скрываемое недовольство, но не смог понять, чем конкретно она недовольна: тем, что моя жена так долго не навещала меня или тем, что всё-таки решила навестить. А может, и тем, и другим одновременно? В любом случае сам факт такого недовольства говорил о многом…

– А твой друг… Он что-нибудь рассказал тебе о прошлом?

На лице Афродиты снова появилась странная улыбка. Меня вдруг охватило сомнение: не комедию ли она разыгрывает передо мной?

– Он хотел, но я не позволила.

– Почему? – удивился я.

– По двум причинам. Во-первых, меня вполне устраивает это блаженное забвение, – три последних слова она произнесла нараспев. – Во-вторых, я полностью доверяю руководству, и если оно считает, что знание прошлого может нам навредить, значит, так оно и есть.

– Удивительно. И тебе совсем не интересно, как ты жила раньше? Ты хоть знаешь, как здесь оказалась?

– В общих чертах. Я пыталась покончить с собой, но попала в больницу, а врачи направили меня сюда.

– Значит, всех нас объединяет склонность к суициду. Но вот что странно: я не нашёл на теле никаких шрамов.

– Не вижу ничего странного: если вовремя наложить швы, следов не останется.

Я понял, что бесполезно её переубеждать, да и сам я не был ни в чём уверен.

– Кстати, ты в курсе, что Несмеяна, ну, которая философ, уехала? Между прочим, кое-кто считает, что перед этим она пыталась покончить с собой.

– Слышала, что уехала, и про попытку повеситься слышала. Враньё.

– Что именно? – уточнил я с усмешкой.

– Второе. Не такой она человек, чтобы пойти вешаться.

– А мне показалось, что она именно такой человек. Из её глаз прямо-таки лилась смертельная тоска.

– Ах, как поэтично! Вы, поэты, умеете красиво говорить. Точнее, красиво обманывать. И, главное, обманывать самих себя, – она вздохнула и продолжила: – Не верю я в заговор, хоть убей!

– Знаешь, что она мне сказала за несколько часов до того, как якобы излечилась? Что на дворе не две тысячи восемнадцатый, а будущее, что Солитариус – это планета, которую мы прилетели заселять, но некоторые из нас подхватили здесь какую-то болезнь и потому были изолированы.

Афродита громко рассмеялась.

– Фантастический бред! И ты в это веришь?

– Дело не в том, верю я или нет, а в том, что выдумать такое мог только не совсем здоровый человек. Но мне говорят, что она излечилась! Как? Либо я – дурак, либо руководство слепо, либо мы действительно находимся на другой планете.

– Ну не знаю… – нахмурила она тонкие брови. – Ты уверен, что она не шутила?

– Абсолютно.

– Не знаю, – повторила она. – Но ведь теперь она убедилась, что её теория неверна.

– Убедилась ли? Я бы хотел убедиться в том, что она убедилась.

Афродита подняла глаза к небу.

– Вот об этом я и говорю. Тебе-то это зачем? Я не понимаю. Тебе здесь плохо? Хочешь вернуться в стадо, которое называется народом или человечеством? Чего тебе не хватает? Имени? Я могу звать тебя Серёжей или Лёшей, если хочешь. Что изменится? Уехавшим отсюда я не завидую. Тут идеальные условия для жизни, интересные люди. А что там? Блеющее стадо, которое вдобавок плохо пахнет. Прошлое? К чёрту прошлое! Создай себя заново. Думаешь, если узнаешь прошлое, тебе станет лучше? Но ведь лучше не станет! Всё, что у нас есть – это настоящее.

– Почему ты так беспокоишься обо мне?

– Потому что ты мне нравишься, и мне не хочется, чтобы ты стал параноиком.

– Разве тот, кто хочет знать правду, параноик?

– И как далеко ты готов зайти ради правды? Готов разрушить свою жизнь из-за голой девки, которую все имеют как хотят? Правда – всего лишь шлюха, которая любит клиентов побогаче.

Она сказала это с такой злостью, что я на мгновение растерялся. Затем ответил:

– Неприятно слышать такие слова из твоих уст.

Афродита улыбнулась, явно довольная моей реакцией.

– Ну вот, видишь, тебе даже такая маленькая правда не нравится. Что уж говорить о правде большой…

– С чего ты взяла, что правда хуже, чем неизвестность?

– Ни с чего. Я не знаю, что хуже, но, как говорится, лучше синица в руке. Тем более что наша синица больше похожа на журавля. Подумай об этом. О, слышишь, давай спросим у неё, сколько нам жить осталось! – по-детски воскликнула Афродита, услышав засевшую где-то неподалёку кукушку.

– Это самец зовёт самку, – машинально ответил я, и меня на миг охватило то странное чувство, которое называется дежавю. – По-моему, нам пора. Я обещал ДиКаприо прийти в кинотеатр. Он…

– Тот ещё артист, знаю, – перебила меня Афродита. – Хорошо, пожалуй, я составлю тебе компанию. Не возражаешь? Представим, что у нас первое свидание, и ты ведёшь меня в кино. Мы держимся за руки, обмениваемся улыбками и взглядами, которые говорят яснее, чем слова…

К ней окончательно вернулась легкомысленная весёлость, которая так привлекла меня при нашей первой встрече, и то не очень приятное впечатление, возникшее у меня после разговора о правде, постепенно выветрилось из головы. Глядя мне в глаза и как будто бы застенчиво улыбаясь, она взяла меня за руку, и мы неспешно зашагали в направлении кинотеатра. Солнечный шар скрылся из вида, разлившись оранжевым сиянием над лесом. По дороге нам пели сверчки (до чего же недальновиден и высокомерен человек, думая, что всё существует ради него, царя природы!), мимо пролетали какие-то жуки, один даже врезался мне в щёку и упал куда-то в траву, натолкнув меня на мысль о том, что я не видел здесь ни комаров, ни мух, ни каких-либо иных мошек. Об этом я и сказал своей спутнице.

– Комары? Мухи? Господи, как же это романтично! – проникновенно вздохнула Афродита, в очередной раз поднимая глаза к небу. – Вы, поэты, всегда находите нужные слова… Что вы знаете о седьмом небе молчания… Говорят, что поэты не от мира сего, но это враньё. Они такие же приземлённые создания, как и большинство людей, просто тщательно это скрывают и от себя, и от других.

– Но ведь это же удивительно, разве нет? Я имею в виду отсутствие комаров. Мы всё-таки в лесу живём.

– Вам, видимо, не нравится моё общество, раз вы думаете о всяких букашках. А мне и без них хорошо, да что уж говорить, мне гораздо лучше без них, чем с ними, – сказала она, снова вздохнула и продолжила уже серьёзно. – Что ж, так и быть, если тебе интересно. Был тут один пациент… Он был уверен, что в здешнем воздухе есть что-то такое, что отпугивает комаров и прочих гадов. Какая-то химия или что-то вроде. Он доказывал всем и каждому, что этим воздухом нельзя дышать, что именно в нём причина наших приступов.

– Вот как… А где он сейчас?

– Выписали. Сама я его не знала, мне о нём рассказывал кто-то. Но подумай сам: если бы воздух был чем-то отравлен, то неужели бы это отпугнуло только комаров? Другие букашки летают – и ничего.

– Не знаю. Возможно, это действует только на комаров и им подобных. Как аэрозоль.

– Бред. Мы бы все уже отбросили копыта, будь тут что-то подобное. И довольно об этом. У нас всё-таки романтическая прогулка, а не расследование исчезновения комаров.

– Да, ты права. Могу я пригласить тебя на ужин? – кивнул я на столовую, мимо которой мы как раз проходили.

– Нет, я никогда не ужинаю. Это вредно.

– Хм…

О странностях Солитариуса мы больше не говорили. Точнее, я пытался снова поднять эту тему, но Афродита ясно дала понять, что не намерена обсуждать всякие глупости. Мне её отношение к происходящему казалось странным, даже немного ненормальным. Вот так просто взять и смириться с неизвестностью? Отказаться от попыток что-то узнать? Нет, это было выше моего понимания. Правда, попытки эти пока ничего мне не дали, но я хотя бы попытался… Несмотря на это, моё отношение к Афродите не изменилось, она по-прежнему мне нравилась. Может, потому и нравилась, что была моей абсолютной противоположностью…

Когда мы пришли в зону отдыха, темнота уже начала накрывать землю, и стало гораздо прохладнее.

– Надеюсь, у кого-нибудь найдётся фонарик на обратном пути… – сказал я.

– Боишься темноты? – насмешливо спросила Афродита.

– Опасаюсь. Вдруг змеи выползут на охоту или ещё какая-нибудь гадость. Здесь есть змеи?

– Конечно. Голодные и кровожадные. Охотятся только стаей. Они сожрали не одного здешнего обитателя, – «жутким» голосом ответила она. – Но не бойся, пока ты со мной, они тебя не тронут.

– Правда? Почему же?

– Я – их королева. Они слушаются только меня.

– О, ваше гадючество, пощадите бедного поэта! – «испуганно» воскликнул я. – Хотите, я напишу оду в вашу честь?

Мы уже подошли ко входу в кинотеатр, и её гадючество не успело мне ответить, потому что оттуда вышел ДиКаприо. Как будто караулил нас.

– Вы опоздали! На целых двадцать минут! – обиженно буркнул он.

Афродита громко фыркнула.

– Мы, наверно, пропустили что-то такое, без чего не сможем дальше жить?

Актёр мрачно посмотрел на неё.

– Вы могли бы стать неплохой актрисой, но вам не хватает гибкости ума. Ну так что же, вы идёте или нет? Кино уже в самом разгаре.

– Да, конечно, – ответил я и пропустил Афродиту вперёд.

Внутри было тихо, тише даже, чем на улице. Мы дошли до конца хорошо освещённого узкого коридора и остановились перед черной дверью. ДиКаприо повернулся к нам и шёпотом попросил «соблюдать тишину во время просмотра», на что Афродита снова фыркнула, сделала унылое лицо и торжественным голосом принялась воспроизводить похоронный марш. Актёр поморщился, молча махнул рукой и открыл дверь.

Первым делом в глаза бросился большой экран, метра три в длину и два в высоту, на котором какой-то парень разговаривал с какой-то девушкой – судя по лицам, испанцы. Помещение не представляло из себя ничего особенного, обыкновенный зал, какие бывают в кинотеатрах, только гораздо меньше; слева и справа от экрана по пять рядов чёрных кожаных кресел, всего пятьдесят мест, и почти все они сейчас пустовали, посередине – неширокий проход, устланный плотным красным ковром, глушившим наши шаги. Мы с Афродитой устроились в последнем ряду справа от прохода, а ДиКаприо занял кресло во втором ряду слева, за спиной у Златовласки, которую я не ожидал здесь увидеть – ей-то это зачем? Рядом с ней сидела Амазонка и кто-то ещё. Я перестал всматриваться в пришедших, и так было очевидно, что намерение актёра собрать всех обитателей Солитариуса с треском провалилось. Устроился поудобнее и уставился на экран.

Через несколько минут мне стало ясно, что этот фильм я уже видел раньше, только никак не мог вспомнить, где и когда, да и содержание почти полностью выветрилось из головы. Погрузившись в себя в попытках вспомнить хоть что-нибудь, не заметил, как задремал. Очнулся, когда включился свет: фильм закончился. Я повернулся к Афродите.

– Уже всё? Ну как фильм? – спросил слегка охрипшим голосом.

Она улыбнулась и махнула рукой.

– Ты правильно сделал, что уснул.

– Скучный?

– Не то слово. Скучный и пустой. Как тот, кто его выбирал.

Что-то в ее голосе меня насторожило. Я заглянул ей в глаза: кажется, она чем-то встревожена…

– Что-то случилось? – спросил я осторожно.

– Случилось? С чего ты взял? – отводя от меня взгляд, ответила Афродита.

– У тебя на лице написано.

– Ха-ха-ха! Ты плохо знаешь женщин. Мало ли что нам взбредёт в голову…

– Есенин, вам понравилось?

Я обернулся на голос: в проходе, улыбаясь во весь рот, стоял ДиКаприо.

– Честно признаться… Фильм показался мне скучным. И пустым, – не моргнув глазом ответил я.

– В самом деле? – Улыбка исчезла с его лица, и теперь он выглядел растерянным. – А я-то надеялся, что… но если так, то… даже не знаю…

Пока актёр огорчённо что-то мямлил, мимо него проковылял Сократ: вид у него был недовольный, и он даже не посмотрел в мою сторону; следом за ним прошла Амазонка, и мне показалось, что она сильно чем-то разгневана. За ней неторопливым шагом шли две незнакомых мне женщины: одна совсем молодая на вид, я бы не дал ей и двадцати, маленькая, стройная блондинка неприступным выражением лица и походкой немного напоминала Амазонку. «Амазоночка», – мелькнуло у меня в голове, но тут она кинула на меня взгляд, и я увидел в ее больших глазах весёлый блеск, говоривший о ней гораздо больше и иначе, чем выражение лица и походка. Вторая женщина, тоже блондинка, но, кажется, крашеная, годилась первой в матери; она вслед за молодой посмотрела на меня, однако без всякого интереса, и взгляд у неё был тусклым, усталым.

– …видимо, я ошибся. В следующий раз выберу что-нибудь более подходящее.

– Моё мнение – это лишь одно мнение. Спросите у остальных. Может, им понравилось?

Афродита громко хмыкнула. ДиКаприо посмотрел на неё с откровенной неприязнью.

– Обязательно спрошу. Благодарю вас, Есенин, за честность. До свидания.

– Один вопрос, ДиКаприо.

– Да?

– Кто вам сказал, что Несмеяна пыталась повеситься?

– Шопенгауэр.

– Какой ещё Шопенгауэр?

– Да вон он, с Белоснежкой разговаривает, – он дёрнул головой в сторону Шапокляка и Златовласки, которые стояли возле экрана и о чем-то беседовали.

– Шапокляк? И вы ему поверили?

– Конечно, зачем же ему врать?

– Не знаю, но он вас обманул, дружище. Несмеяну выписали, и она уехала домой.

– Серьёзно? Так что же? Я привык доверять людям. Пусть этот обман останется на его совести.

– Думаете, она у него есть?

– Нет так нет. Обманул так обманул. Мы все не без греха. Простите, Есенин, я очень устал и хочу спать. До свидания.

Он ушёл, и в зале остались только мы и Шапокляк со Златовлаской. Интересно, о чём они так долго беседуют…

– Я привык доверять людям, – передразнила актера Афродита. – Дурачок. А ты ведь тоже его обманул.

– Пришлось. Если бы я сказал, что уснул, он бы обиделся ещё больше или, хуже того, начал бы пересказывать содержание. Что это за женщины прошли мимо нас? Я их раньше не видел.

– Это потому, что они редко выходят из коттеджа.

– Так они тоже больны? Чем они занимаются?

– Наверно, больны, если живут с нами. Чем занимаются, понятия не имею. Они не очень общительные. Я несколько раз пыталась разговорить их, но бесполезно, они ничего не говорят о себе. Скорее всего…

Она внезапно замолчала и нахмурилась: к нам приближался Шапокляк.

– Салют влюблённым! Ах, как прекрасно это чувство – влюблённость! Особенно при живой жене. Не правда ли, рифмоплетун вы наш? Или нет, лучше сказать: рифмоблядун…

– Пошёл к чёрту, квазимодо хренов! – почти крикнула Афродита, но получилось это у неё как-то по-детски беззлобно.

– Ого! Так меня ещё никто не называл, мерси! А сколько страсти! Берегитесь, Пушкин. Такие женщины подобны спичке, которая может сжечь весь лес. А вам, милая, не мешало бы поучиться хорошим манерам. По доброте душевной готов преподать несколько бесплатных уроков.

– Что тут у вас происходит? – с хмурым любопытством спросила подошедшая к нам Златовласка.

– Ничего особенного, мадемуазель, всего-навсего обмениваемся любезностями. Не желаете ли присоединиться?

– Нет, благодарю. Боюсь, ваши любезности могут завести вас слишком далеко. Лишь бы не в никуда. Доброй ночи!

Шапокляк проводил её взглядом до выхода и ещё более противным голосом, чем обычно, просюсюкал:

– Ути-пути… Ух, какая! Вам бы, Лермонтов, вот на кого стоило излить всю свою, кхе-кхе, любовь. Красива, умна, пожалуй, даже слишком умна, но это ничего, любовь и гения превращает в идиота.

Афродита, в очередной раз неприятно удивляя меня, отправила его «со своей любовью в ….», то есть в тёмное место.

– Не пойду. Эх, нигде мне не рады… А я ведь никому ничего плохого не сделал, – расстроенно произнёс Шапокляк. Потом вздохнул и плаксивым голосом продекламировал:

– Пойду повешусь от тоски

И даже не сниму носки!

На память их оставлю вам!

Не грош – цена моим словам…

В носках навек останусь я.

Но не стирайте их, друзья!

Кто будет нюхать их с душой,

Тот мне вовеки не чужой!

В носках поэта – жизни суть…

– Ну что, пойдём? – повернулся я к Афродите. Она кивнула.

– Ну куда же вы, ребята?! Я же только начал! Неужто я бездарен? Как вы можете так думать? Маяковский, я вызываю вас на поэтическую дуэль! Честный поединок…

– Прошу прощения, но с клоунами не состязаюсь, – перебил я его и уже встал, чтобы уйти, но тут мне пришла в голову одна мысль. – Впрочем… Я готов принять ваш вызов при одном условии.

– Весь внимание, —склонил голову набок Шапокляк.

– Если я, образно говоря, пристрелю вас, то вы расскажете мне всё, что знаете. А вы точно что-то знаете. Например, о спичке, которая может сжечь весь лес. Откуда вы взяли эти слова?

– То была метафора. Я же всё-таки поэт – в отличие от вас. Хорошо, я согласен. В случае поражения расскажу всё, что знаю – а знаю я немало, – но у меня тоже есть одно условие.

– Какое?

– Вы должны отказаться от свидания с женой.

– Что?!

– А вы хотите убить двух зайцев сразу? Нет, так не пойдёт, придётся выбирать. Ещё неизвестно, расскажет вам что-нибудь жена или нет, а я-то точно расскажу. Вот и думайте.

– Есенин, что ты его слушаешь, он же просто издевается! – рассерженно вмешалась Афродита.

– Возможно, что эта, хм, проницательная барышня права, и я действительно издеваюсь, но ведь есть вероятность, что я говорю правду. Вопрос в том, готовы ли вы рискнуть. Ничего сейчас не говорите, подумайте. Скажете завтра в полдень, я буду у себя. Незабываемых снов, господа влюблённые!

Он поклонился мне, а затем послал воздушный поцелуй Афродите – выглядело это довольно мерзко. Афродита в ответ молча показала ему средний палец. Шапокляк неодобрительно покачал головой и ушёл.

– Как таких уродов земля носит… Ничего он не знает, врёт как обычно. Ты же не собираешься отказываться от свидания? – накинулась она на меня.

– Может, и не знает, но скорее всего знает, – задумчиво сказал я.

– Ты совсем рехнулся? Нашёл кому верить! Ты же десять минут назад говорил, что у него нет совести.

– Не волнуйся, я не собираюсь отказываться от встречи с женой. Даже если он что-то знает, оно того не стоит. Жена сама мне всё расскажет.

Афродита тяжко вздохнула и подняла глаза к потолку…

Над лесом висела полная луна. Её мягкое сияние лилось на землю, рассеивая таинственный и слегка пугающий мрак.

– Откуда она взялась? – удивился я. – Когда мы шли сюда, её не было.

– Нарисовали, конечно, – насмешливо ответила моя спутница. – Специально для тебя. Ты же боялся возвращаться в темноте. Трусишка.

– Трус – не тот, кто боится; трус – тот, кто боится и бежит, когда в этом нет необходимости.

– А когда есть необходимость?

– Когда сопротивление бесполезно. Например, когда дерево падает на тебя или когда от тебя без ума злая женщина, которая тебе абсолютно безразлична. Хотя все вы, женщины, злые. Волчицы в овечьих шкурах.

– Ой-ой-ой! Бедненькие мужчинки! Как же вы нас терпите? И если мы носим овечьи шкуры, то вы, значит, бараны.

– Похоже на то.

Мы неспешно шагали по залитой лунным светом дорожке. Позади остался дом искусств и спортзал. Вокруг стояла величественная тишина, которую мы непочтительно нарушали шутливой беседой. Неожиданно Афродита взяла меня под руку, прижалась щекой к моему плечу и ласково спросила:

– Но меня-то ведь ты не боишься, правда?

– Конечно боюсь. Ты же змеиная королева.

– Ну и бойся. Только не убегай.

– В этом нет необходимости.

Когда дорожка повела нас через густой лес, кроны деревьев которого почти не пропускали лунный свет, Афродита крепко вцепилась мне в предплечье и с притворным испугом прошептала:

– Мне страшно.

– Почему? – прошептал я в ответ.

– Как почему? Вдруг из чащи выскочит маньяк и убьёт нас?!

– Хм. Думаешь, Шапокляк затаился где-нибудь и ждёт подходящего момента?

– Спасибо, что утешил. О нём-то я и не подумала, – и она громко рассмеялась.

Так, ведя незамысловатые разговоры, мы и проделали почти весь путь. Всё было хорошо, но какая-то смутная мысль не давала мне покоя. Только когда мы подошли к повороту на женский коттедж, я понял, что меня беспокоит.

– Послушай, Афродита… – она прыснула, и я замялся. – Что?

– Ничего-ничего. Просто забавно звучит. Афродита. Никак не привыкну.

– Мне и самому непривычно, но это имя тебе подходит. Так вот, я вот что хотел спросить. Вечером, у моста, ты сказала, что я хочу убежать от реальности, везде ищу подвох и тому подобное. Почему ты так решила? И как ты там оказалась, кстати?

Афродита вздохнула, отпустила мою руку и остановилась.

– Ты что, думаешь, я за тобой следила? Делать мне больше нечего! Я просто гуляла, ни о чём не думала, потом вышла к реке и увидела тебя на другом берегу. Твоё поведение говорило само за себя. Ты хотел что-то спрятать. Спрятал?

Я внимательно наблюдал за её лицом. Если она врала, то делала это мастерски. Или я ничего не понимаю в людях…

– Спрятал. Поэтому ты решила, что я бегу от реальности? – усмехнулся я.

– Не только поэтому. Дело в том, что ты и до приступа постоянно искал во всём подвох, иногда нёс такой бред, что даже вспоминать не хочется.

– Какой бред?

– Не скажу. Вдруг ты снова встанешь на ту же дорожку? Что ты спрятал?

– Не скажу. Пока ты не скажешь, какой бред я нёс.

– Ну и не говори, не очень-то и надо. Можешь не провожать.

И она быстро зашагала дальше. Секунд десять я стоял на месте, затем догнал её и примирительным тоном сказал:

– Хорошо, больше не будем об этом.

– Вот и отлично, – ответила Афродита и натянуто улыбнулась.

До коттеджа мы шли молча. Множество мыслей пронеслось у меня в голове за эти минуты. И только одна вселяла в меня надежду: мысль о встрече с женой. Больше надеяться было не на что…

– Ну, спасибо за хороший вечер, – сказала Афродита, остановившись перед коттеджем.

– Не за что, – машинально ответил я.

– Надеюсь, совесть тебя не замучает, – и не успел я спросить, что она имеет в виду, как она поцеловала меня в правую щёку. Губы у неё были тёплыми, несмотря на прохладную ночь. – Какой ты колючий! Не забудь побриться перед тем, как идти к жене. Приятных снов!

– Спокойной ночи!

Я провёл рукой по щеке и задумчиво погладил бороду, смотря ей вслед. Что же она скрывает?

Глава 14

Суббота началась с огорчения. Я проснулся в первом часу дня. До этого кто-то (подозреваю, что Сократ) куда-то меня звал, но желания просыпаться не было, к тому же снилось мне что-то очень интересное, что-то связанное с моим прошлым. Я был в этом абсолютно уверен, когда ласковое море снов постепенно выталкивало моё сознание на каменистый берег реальности, и отчаянно пытался удержать в памяти всё увиденное, но разве море унесёшь в руках… Единственное, что мне удалось вспомнить, – это то, что я разговаривал с каким-то человеком в какой-то комнате. Из самого разговора вспомнилось только несколько слов: что-то про Иисуса на кресте и про каких-то конкурентов. Это была даже не капля в море, а капелька. Расстроенный, я ещё минут двадцать лежал, уткнувшись лицом в подушку, потом разозлился на себя, рывком встал с кровати и пошёл умываться.

Выходя из ванной, я вздрогнул от неожиданности: на моей кровати сидел Шапокляк.

– Какого чёрта вам нужно? – поприветствовал я его.

– Как это какого? – сделал он удивлённое лицо. – Обычного, с рожками. Вы обдумали моё предложение?

– И не собирался, – решительно ответил я.

– Значит, отказываетесь от дуэли?

– Само собой.

– Что ж, дело ваше, – он встал и, больше ничего не сказав, вышел из комнаты.

Я не ожидал, что так легко отделаюсь. Это было не похоже на Шапокляка. Но не успел я толком задуматься над его странным поведением, как взгляд мой наткнулся на нечто более странное. На входной двери, под ручкой, красовался шпингалет. Что за чёрт? Когда он появился? Вчера, когда мы были в кинотеатре? Или раньше, но я просто не обращал внимания? Хотя не так важно когда, гораздо важнее почему. Кажется, пару дней назад я вслух высказался по поводу того, что здесь нельзя закрыться. Неужели всё-таки прослушивают? Но даже если так, они могли бы и не реагировать на моё возмущение. Ещё одна загадка…

Одевшись, я пошёл на кухню. Из-за закрытой двери гостиной доносился голос ДиКаприо. Я прислушался: он читал монолог Гамлета.

– …Кто бы плёлся с ношей,

Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,

Когда бы страх чего-то после смерти —

Безвестный край, откуда нет возврата

Земным скитальцам, – волю не смущал,

Внушая нам терпеть невзгоды наши

И не спешить к другим, от нас сокрытым?

Так трусами нас делает раздумье,

И так решимости природный цвет

Хиреет под налётом мысли бледным,

И начинанья, взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия. Но тише!

Офелия?

В этот момент я открыл дверь и с улыбкой сказал:

– Нет, всего лишь я. И грехи ваши в своих молитвах поминать не стану, даже если, не дай бог, начну молиться.

ДиКаприо стоял вполоборота ко мне, а прямо перед ним сидели в креслах Моцарт и Архимед. Их скучающие лица и лишённые всякого воодушевления взгляды ясно говорили о том, что они здесь оказались не из большого желания послушать Шекспира.

– Добрый день, Есенин, – актёр повернулся ко мне и широко улыбнулся. – Вам нравится Шекспир?

–Некоторые вещи. Вы хорошо читали.

– Благодарю. Монолог Гамлета – одна из самых простых сцен в моём репертуаре. Я хочу сказать, что он даётся мне легко. Это потому, что я понимаю Гамлета.

– Не могу похвастаться тем же, – ответил я. – Честно говоря, он производит на меня отталкивающее впечатление. Как бы это сказать… Как загнившее яблоко. Впрочем, там все персонажи гниловатые… Ну да ладно, чёрт с ним, с Гамлетом. Вам установили шпингалеты на двери?

Я обвёл взглядом всех троих.

– Да, это я попросил Белоснежку, – сказал ДиКаприо. – Всё-таки мы с вами свободные люди и имеем право на уединение.

– Действительно, – буркнул Архимед.

– А мне всё равно, меня и так никто не беспокоил, – пробормотал Моцарт, глядя в пол.

– Когда же они успели? – спросил я.

– Вчера вечером, – ворчливо ответил учёный. – Я только задремал, а тут они, чёрт их возьми! Всю ночь потом не мог уснуть… Как будто не могли сделать это днём…

«Вот тебе и загадка», – усмехнулся я про себя.

Все вместе отправились на обед. Погода стояла хорошая, солнышко грело в меру, дул лёгкий ветерок. Мы с актёром чуть подотстали от Моцарта и Архимеда.

– Вы сегодня встречаетесь с женой? – спросил ДиКаприо и, не дожидаясь ответа, с грустью добавил: – А ко мне ещё никто не приезжал. Белоснежка сказала, что я женат и что у нас двое детей. Но правда ли это? Неужели за эти полгода она не могла хоть разочек навестить меня? Хотя бы одна, без детей. Наверное, она думает, что я – безнадёжный псих.

– Может, ей просто некогда? – предположил я, чтобы подбодрить его. – Сколько лет вашим детям?

– Мальчику – семь, девочке – пять.

– Ну вот, видите, у вашей жены наверняка куча забот и совсем нет времени. Дети в таком возрасте требуют много внимания.

– Да, возможно, об этом я и не подумал, – задумчиво произнёс актёр. – Да… Ей, наверное, приходится гораздо труднее, чем мне, а я-то – эх, я! – думаю только о себе. Есенин, а у вас есть дети?

– Вроде бы нет. По крайней мере, Златовласка ничего не говорила.

– Ну ничего, ещё успеете.

– Я даже не знаю, сколько мне лет, – мрачно усмехнулся я.

– Да? – удивился ДиКаприо. – Вам не сказали? Странно. Или вы не спрашивали?

– Спрашивал, но получил философский ответ, мол, возраст ничего не говорит о человеке.

– С этим сложно согласиться. Человек в двадцать и тот же человек в пятьдесят – это уже разные люди. Мне тридцать восемь, а вам, думаю, тридцать-тридцать три, не больше.

– Возможно… Нет, права Златовласка, – сказал я скорее самому себе, чем собеседнику. – Ну узнаю я, что мне тридцать, ну и что это даст? Ничего. Есть вещи поважнее… Послушайте, ДиКаприо, как вы сюда попали?

– Белоснежка сказала, что меня направили сюда врачи. Я лечился в какой-то частной клинике, но там не смогли мне помочь, и вот я здесь.

– Вы пытались покончить с собой?

Он помрачнел.

– Говорят, что пытался.

– А как именно? Вы хотели повеситься, вскрыть вены или как?

– Не знаю, Есенин, я не интересовался такими подробностями, – тон его ясно говорил о том, что ему не нравится эта тема.

– У вас на теле не осталось никаких следов?

– Нет.

– Вот это и удивительно. Неужели никто из нас не вскрывал себе вены? Кто-нибудь должен был выбрать этот способ. Но почему ни у кого нет шрамов на руках?

ДиКаприо уже с нескрываемым недовольством ответил:

– К чему вы клоните? Думаете, руководство нам врёт?

– Даже не знаю. Всё может быть.

– Но зачем? И почему кто-то обязательно должен был резать вены?

– Я ничего не утверждаю, просто размышляю. Вы встречались с Гиппократом?

– Нет.

– Вы здесь уже полгода и ни разу его не видели?

– Не знаю, может, и видел. В начале мая у меня был приступ. Сами понимаете, что это значит. После приступа со мной разговаривала Белоснежка. Почему вы спрашиваете?

– Потому что не уверен, что Гиппократ существует.

Актёр недоверчиво хмыкнул.

– Как это?

– Вот так, – пожал я плечами. – Его практически никто не видел, никто не говорил с ним, призрак какой-то, человек-невидимка.

– Ну, у него наверняка много дел, поэтому он редко бывает в Солитариусе, – не очень уверенно произнёс актёр.

– Что-то слишком уж редко. Вполне возможно, что Златовласка выдумала Гиппократа и использует его как козла отпущения, а сама как бы ни при чём. Это напоминает мне то, как церковь постоянно ссылается на бога, которого никто не видел. «На всё воля Божья», – говорит церковь. «Всё решает Гиппократ», – говорит Златовласка.

– Вы не верите в бога?

– Нет.

– Почему?

– Потому что его нет. А вы верите?

– Не сказать, что я очень уж сильно верю, но мне хочется, чтобы бог существовал.

Я промолчал. Думать о странностях Солитариуса – и уж тем более о боге – расхотелось. Хотелось просто наслаждаться запахами леса, солнечной лаской, весёлым щебетанием птиц, беспечно порхающих над нашими забитыми всякой ерундой головами, величественным видом старых сосен – таких толстых, что не обхватишь руками, крупной спелой земляникой, росшей вдоль дорожки – и как я раньше её не замечал? А когда мы уже подходили к поляне, где находилась столовая, наше внимание привлекли красивые тёмно-серые грибы, похожие на маленькие зонтики. Никто из нас не знал, что это за грибы и можно ли их есть. «Мухоморы или поганки, – предположил Архимед и с глубокомысленным видом добавил: – Грибы как люди: чем красивее, тем ядовитее».

Так совпало, что в обеденном меню был грибной суп. Я самую малость опасался его есть, но, попробовав, с удовольствием опустошил тарелку. Раздачей сегодня заправляла не Корова, а другая повариха – молодая, стройная и хорошо воспитанная.

После обеда я немного почитал книгу Сократа, которая с каждой страницей нравилась мне всё больше. Безымянный настойчиво гнул свою линию, тем самым неизбежно загоняя себя в тотальное одиночество. Но чем меньше людей верило в него, тем больше он сам верил в себя и в то, что выбрал правильный путь.

Закончив читать, я принял ванну и побрился найденной в шкафчике безопасной бритвой, сразу помолодев лет на пять.

Было почти четыре часа. Меня охватило нетерпение, и я никак не мог усидеть на одном месте: то садился на кровать, то вставал и ходил по комнате, иногда останавливаясь у окна и взволнованно постукивая пальцами по подоконнику. «К чёрту! Подожду там», – пробормотал я вслух, бросив взгляд на часы, которые показывали половину пятого. Полез в шкаф за одеждой и, недолго думая, хотя было из чего выбирать, достал светло-голубые джинсы и тёмно-синюю футболку.

Спускаясь с крыльца, я задумался, какой дорогой идти: через столовую было ближе, но мне почему-то хотелось пройти мимо коттеджа Гиппократа, и я свернул направо. У мостика мне вспомнилась Афродита. Случайно ли она оказалась здесь вчера? А если не случайно, то зачем? Да нет, глупости, конечно, случайно. У неё нет никакого резона следить за мной… Если только… Да, если только она не работает на руководство, если она не та, за кого себя выдаёт. Предположим, в комнатах всё-таки установлены скрытые камеры. Значит, тот, кто за нами наблюдает, увидел, что я что-то пишу, и связался с Афродитой, чтобы она проследила за мной? Ну и бред. Вёл я себя как обычно – как они могли что-то заподозрить? Да, я становлюсь хуже Сократа… Но записи лучше перепрятать. На всякий случай…

Мысли мои переключились на жену. На протяжении всей недели я пытался припомнить, как она выглядит, но вместо памяти работало воображение, подсовывая мне образы, напоминающие то Златовласку, то Амазонку, то Афродиту, и мне ничего не оставалось, как выбросить эту затею из головы. Теперь я думал о том, как себя вести, меня немного тревожил тот факт, что я хотел её убить – вряд ли она об этом забыла. Но ведь приехала же, значит, не боится… А вдруг она ничего мне не расскажет?

На дороге перед коттеджем Гиппократа стоял серебристый аэромобиль. Я видел его впервые, и если бы не знал о его существовании, то подумал бы, что это обычный микроавтобус: на вид он почти ничем не отличался от наземного транспорта, только боковых зеркал не было. Впрочем, особо я его не рассматривал, может, нашлись бы и другие отличия. В те секунды мне стало понятно, что я не люблю технику, больше того, испытываю к ней отвращение. Может, это как-то связано с моим прошлым? Я готов был цепляться за любую мелочь, которая могла пролить хоть немного света на мою жизнь.

Когда я уже пересекал поле, где жил персонал, до меня дошло, что на аэромобиле, скорее всего, прилетела жена. Значит, она ещё там, у Златовласки? Или у Гиппократа, если он вернулся… Если он вообще может вернуться.

Домик для гостей находился на небольшой поляне прямо посреди леса, метрах в сорока от дороги. Слева от него стояла круглая беседка, а вокруг росли сосны, внушающие чувство почтения, даже благоговения, сосны, на фоне которых домик казался ещё меньше, чем был на самом деле. Мне пришлись по душе и сам домик – одноэтажная светло-бревенчатая избушка с двумя передними окнами и низким трёхступенчатым крыльцом, переходящим в узкую полуоткрытую террасу, – и выбранное для него место.

Я подошёл к двери, почти не сомневаясь, что она заперта, и дёрнул ручку на себя. Дверь распахнулась, и моему взору открылась маленькая прихожая и короткий коридор, соединяющийся далее с другим коридором, поперечным. В прихожей, на полке для обуви я заметил белые женские кроссовки и застыл в нерешительности. Сердце моё отплясывало тарантеллу.

Только я собрался с мыслями и уже хотел шагнуть вперёд, как из коридора справа появилась невысокая девушка в белой майке и короткой розовой юбке гармошкой. Увидев меня, она вздрогнула, схватилась за сердце, затем прислонилась спиной к бревенчатой стене и стояла так секунд десять, при этом не отрывая от меня взгляда. Я тоже смотрел на неё, не в силах вымолвить ни слова, и вдруг почувствовал, как бы глупо это ни звучало, как сердце захлёстывают волны нежности, поднятые из тёмных глубин моей души взглядом этой девушки. Почему тёмных? Да потому что я и не подозревал, что способен испытывать к кому-либо подобное чувство. Проще говоря, я безоглядно влюбился в свою жену – а это, несомненно, была она – с первого же взгляда. Ах, какая она была красивая! Все слова бессильны перед красотой: её можно только чувствовать. Как нельзя передать словами красоту музыки или картины, так и красота человека не переводится на язык знаков. Человек ведь тоже в некотором роде произведение искусства… Описывать красоту – всё равно что пересказывать гениальное стихотворение своими словами.

– Я так рада тебя видеть, – негромко произнесла девушка слегка дрожащим от волнения голосом и опустила руку, которой держалась за сердце. – Здравствуй, любимый!

– Привет, – хрипло выдавил я из себя. – Извини, что напугал.

– Ничего, – смущённо улыбнулась она. – Просто я не ждала тебя так рано. Мне сказали, что ты придёшь в шесть.

– Да, должен был в шесть, но я не мог больше ждать и решил прийти пораньше.

Она снова улыбнулась, но уже без всякого смущения.

– Ты так и будешь там стоять?

Я вошёл, закрыл за собой дверь, разулся и подошёл к жене, по-прежнему стоявшей у стены.

– Ты совсем не изменился, – тихо сказала она и обняла меня, прижавшись щекой к моей груди.

– Да, наверное. Тебе виднее, – рассеянно сказал я, вдыхая запах её густых светло-каштановых волос: они пахли цветами.

Она, не разжимая объятий, подняла на меня свои большие карие глаза и с грустью сказала:

– Ты ведь меня совсем не помнишь, да?

Я провёл рукой по её волосам и ответил:

– Да. Но я чувствую, что всегда тебя любил. Не мог не любить. И сейчас, когда… я хочу сказать…

– Не надо ничего говорить, – ласково перебила она и потянулась губами к моим губам…

Спальня в домике была весьма скромной: у самого окна, занавешенного тонкими бордовыми шторами, стоял прямоугольный деревянный столик, кроме настольной лампы, ничем не занятый, и пара мягких стульев с высокими спинками; около трети от ширины комнаты занимала придвинутая вплотную к левой стене кровать, на которой теперь лежали мы, довольные и абсолютно голые. Жена положила голову мне на грудь и нежно водила указательным пальцем по ямочке над солнечным сплетением, а я гладил её волнистые волосы и старался ни о чём не думать. У меня было к ней много вопросов, но сейчас задавать их не хотелось, не хотелось гнать от себя эти чудесные мгновения, и я молчал. Молчала и жена. Не знаю, сколько это длилось – времени тогда для меня не существовало, но в конце концов я с сожалением приземлился на твёрдую почву.

– Как тебя зовут? И как зовут меня? – негромко спросил я.

Жена подняла голову и виновато посмотрела мне в глаза.

– Милый, прости… Я не могу… Если я скажу, тебе может стать хуже. Я… обещала твоему врачу не рассказывать тебе о прошлом.

Я, конечно, предполагал, что она скажет что-нибудь в этом роде, но всё-таки надеялся на лучшее.

– Моему врачу? Кого ты имеешь в виду?

– Ты не знаешь, кто твой врач? – округлила она глаза.

– Не знаю. Я вообще ничего не знаю, – нахмурился я.

Она вдруг хихикнула.

– Прости. Просто когда ты хмуришься, ты такой забавный.

– Спасибо. Так кто мой врач?

– Девушка. Блондинка. Молодая и красивая, втакую грех не влюбиться, – улыбаясь, сказала она и опёрлась щекой на кулачок.

– Значит, я – грешник. Ты разговаривала с кем-нибудь ещё?

– Да, несколько дней назад – кажется, в понедельник – я встречалась с каким-то мужчиной. Он не сказал, кто он. А до этого несколько раз говорила по телефону с неким Гиппократом – так он представился. Я ведь давно собиралась приехать к тебе, но постоянно что-то мешало. Да и в этот раз всё чуть было не сорвалось. Мужчина, с которым я встречалась, сказал, что сейчас не лучшее время для посещений, что лучше отложить нашу встречу, но я настояла на своём. Мне очень хотелось тебя увидеть.

– Этот мужчина… Он мог быть Гиппократом?

– Не знаю, милый, он ничего не сказал о себе, всё только по делу. Но, по-моему, голос у этого Гиппократа был другой.

– Ясно, что ничего не ясно… Ну хорошо. Ты мне вот что скажи: ты им доверяешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе не кажется, что здесь что-то нечисто?

– Что значит нечисто? Милый, ты был в ужасном состоянии, а они согласились тебе помочь. Если бы не они, я даже не знаю, что с тобой было бы…

– Я… пытался тебя убить? – этот вопрос я выдавил из себя невероятным усилием.

Она резко помрачнела, перелезла через меня (она лежала у стены), встала, повернулась ко мне и решительным тоном ответила:

– Я не хочу об этом даже вспоминать, не то что говорить.

– Хорошо, – сказал я, стараясь не смотреть на её обнажённое тело. – Тогда расскажи мне, как я сюда попал. Хоть об этом ты можешь рассказать?

– Могу. Но, милый, ты так говоришь… Как будто думаешь, что я желаю тебе зла, – с обидой в голосе произнесла она.

– Нет, что ты, я так не думаю, – поспешно ответил я. – Просто я хочу узнать, кто я и что со мной произошло. Представь, что ты очнулась в каком-то странном месте и ничего о себе не помнишь, а тебе не говорят даже, как тебя зовут. Разве ты не захотела бы всё выяснить?

– Не знаю. Наверное, захотела бы. Но если бы ты сказал, что мне лучше ничего не знать, я бы тебе доверилась.

– А если бы я ошибался?

– Хорошо, я тебе кое-что открою, – по-прежнему полностью обнажённая, она присела на стул возле окна и несколько секунд молчала, уткнувшись взглядом в свои колени, затем тяжело вздохнула и сказала: – После того, как ты впервые потерял память, тебе всё рассказали. Абсолютно всё. А на следующий день твоё сознание начало путаться, иногда ты забывал, кто ты и где находишься. На второй день ты принялся утверждать, что всё происходящее – это плод твоего воображения, а на третий… хотел покончить с собой, – голос её дрогнул, она вдруг закрыла лицо ладонями и громко заплакала.

Я вскочил с кровати, встал перед ней на колени и прижал к себе.

– Ну что ты, милая, не плачь, – сказал я, гладя её по голове.

– Это я… я виновата, – сквозь слёзы ответила она. – Они меня отговаривали… предлагали немного… подождать, но я… заставила их всё тебе рассказать. Чуть было не сгубила тебя…

– Ты ни в чём не виновата, любимая. И всё обошлось, вот он я, живой и здоровый.

– Да. Прости, – перестав плакать, она мягко отстранилась от меня и руками вытерла слёзы. – Как подумаю, что из-за меня ты мог…

– Не думай об этом. Лучше расскажи, как я сюда попал.

– Хорошо, – попыталась улыбнуться она и судорожно вздохнула. – Тебя сюда устроил твой знакомый. Потом он позвонил мне и сообщил, где ты находишься.

Пока жена говорила, я неспешно одевался.

– Что за знакомый? Ах, ну да. Так… Если я обратился к знакомому, значит, я ещё соображал? Значит, ещё не потерял память?

– Не знаю, может, уже начал терять, но успел позвонить ему и попросил прийти. Сказал, что сходишь с ума, что тебе срочно нужна помощь, а когда он пришёл, ты уже почти ничего не помнил.

– Вон оно как! Таким образом, выходит, что меня сюда упекли без моего согласия?

– Милый, что ты такое говоришь? Тебе нужна была помощь! О каком согласии могла идти речь в твоём состоянии?! Я не знаю, может, ты и согласился, твой знакомый говорил, что временами к тебе возвращалась память, но ненадолго. Согласился, не согласился – какая разница? По-твоему, было бы лучше, если бы ты кого-нибудь убил или… Упекли… Как будто здесь тюрьма или психушка… – она так сильно рассердилась, что начала терять дар речи. – Да ну тебя! Я в душ, после поговорим.

– Погоди! Так как же мне тебя называть?

– Я думала об этом, пока ждала тебя. Мне сказали, что здесь тебя все зовут Есениным.

Я кивнул.

– Я правда поэт?

– Да.

– Известный?

– Разве известность характеризует поэта? Известный не значит хороший, – ушла она от ответа.

– Это верно. Извини, я тебя перебил.

– Да. Так вот, если ты – Есенин, то я – …

– Дункан? Айседора? – улыбнулся я.

– Нет, Изидора, сокращённо Изи. Так звали девушку из фильма "Фонтан", помнишь? Изидора, конечно, звучит ужасно, но Изи – довольно мило, правда?

– Изи… Фильм припоминаю. Кажется, она там умирала?

– Она там умерла, но я умирать пока не собираюсь. Но если тебе не нравится, придумай другое имя.

– Даже не знаю, имя вроде бы неплохое… Изи… Звучит как английское "easy". Значит, ты у нас лёгкая и простая?

– Для тебя ещё и доступная, – улыбнулась она.

– Кстати, у нас тут есть танцовщица, – непонятно зачем сказал я.

– Вот как? И что же? Ты с ней танцуешь по ночам? – нахмурилась Изи и встала передо мной, уперев руки в голые бока.

– Иди в душ. Не буди во мне человека, – и я показал ей, где "во мне" находится человек. – Ему ещё в ночную смену работать.

– Дурачок! – она прыснула и вышла из спальни.

Спустя примерно полчаса мы сидели за кухонным столом и пили чай с шоколадными конфетами, которые я отыскал в одном из верхних шкафчиков, пока Изи была в душе. Я проверил все шкафчики – ни один не пустовал; заглянул в холодильник: он оказался заполненным до отказа всякой всячиной, начиная с колбасы и заканчивая фруктами, а в морозилке я нашёл пельмени, котлеты и мясо. В общем, еды было столько, что хватило бы минимум на две недели. Что ж, я бы с удовольствием пожил тут вместе с Изи и две недели, и месяц, да сколько угодно, но оказалось, что жена пробудет со мной только до утра понедельника. Впрочем, она обещала приехать снова через две недели, в крайнем случае, через три.

– Так ты считаешь, что за три недели я не вылечусь? Как вообще идёт моё лечение? Что говорит Златовласка? – забросал я жену вопросами.

– Кто?

– Мой врач. Я её так зову.

– Златовласка… ммм… как мило… – как бы понимающе улыбнулась Изи. – Она тебе нравится?

– Прекрати.

– Почему? Если нравится, так и скажи. Не бойся, сковородкой не огрею.

– Ну спасибо, – усмехнулся я.

– Не за что. Сковородками пусть размахивают недалёкие бабёнки, а у меня есть кое-что получше, – шутливо-грозным голосом сказала она. – Ножницы и бритва. И станет твоя Златовласка Лысоголовкой. Будешь знать, как пялиться на её волосы.

– Лысоголовка? – засмеялся я. – Не думал, что ты такая жестокая.

– До чего только не доводит людей любовь…

– Ладно, шутки – шутками, но ты так и не ответила.

Изи вздохнула.

– Ну, в общем, нам пока ещё рано думать о выписке.

– Нам?

– Да, нам. Что ты цепляешься к словам? Я не меньше тебя хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой.

– Извини. Значит, рано… Когда же будет не рано?

– Точно она и сама не знает, всё зависит от твоего мозга, но вроде бы – это её слова – вроде бы есть позитивные сдвиги.

– Хм. Мне она ничего не говорила об этом, – хмуро сказал я. – О каких сдвигах идёт речь, если только неделю назад у меня снова был приступ?

– Я так поняла, что после прошлого приступа твоё состояние было хуже.

– Возможно. Только вот… Знаешь, тут была одна пациентка, которая думала, что мы находимся на другой планете.

– Ого! – подняв брови, весело воскликнула Изи. – Серьёзно? Так и думала? Или это просто метафора? Ну, понимаешь, талантливые люди всегда были немного странными, как будто с другой планеты. Она не это имела в виду?

– Нет. Она вспомнила, якобы вспомнила, что мы прилетели заселять эту планету, планету Солитариус, но что-то произошло, и некоторые из нас, так сказать, заболели.

– Она случайно не писатель-фантаст? – хмыкнула жена.

– Нет, она – философ, во что, правда, я бы ни за что не поверил, если бы сам не читал её труд. Если, конечно, это действительно её труд. Но дело не в этом.

– А в чём?

– Видишь ли, она всё это озвучила в день выписки. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать… – задумчиво протянула Изи. – Что у неё были не все дома, когда её выписали?

– Да, именно это я и хочу сказать. Ну или мы на самом деле находимся на планете Солитариус, – проговорил я, внимательно вглядываясь в Изи. Нет, похоже, эта тема её совсем не напрягала…

– Милый, а ты не думаешь, что она специально так говорила? Ну, чтобы посмеяться над вами…

– Тогда уж не над нами, а надо мной. Насколько я знаю, она никому не говорила об этом, кроме меня.

– Вот как? С чего бы такая честь? – подозрительно посмотрела на меня Изи.

– Понятия не имею, не смотри на меня так, – я улыбнулся. – Не думаю, что она шутила. Нет, милая, здесь творится что-то странное…

– По-моему, ты слишком много думаешь. Когда много думаешь, всегда кажется, что что-то не так.

– Может быть. Но я перестану думать, только когда выйду отсюда. Она хотя бы примерно говорила, сколько ещё мне придётся тут проторчать?

– Милый… – у неё на лице вновь появилось виноватое выражение.

– Скажи мне, Изи. Обещаю не злиться.

Она вздохнула.

– Хорошо. Только не говори ей, что я тебе сказала, я дала ей слово молчать.

– Не скажу.

– Минимум четыре месяца. Если за это время приступов не будет, тебя выпишут.

– Четыре месяца… – я почувствовал, как во мне закипает злость.

Видимо, это отразилось на моём лице, потому что Изи быстро заворковала:

– Милый, я буду навещать тебя два раза в месяц, хочешь? Время пролетит мгновенно, ты и не заметишь. Ты только, пожалуйста, не волнуйся и не перегружай мозг и…

– Почему? – перебил я её, стараясь говорить спокойно.

– Что почему? – робко переспросила она.

– Почему я не должен перегружать мозг? Почему моё прошлое так действует на него? Да у меня этих "почему" знаешь сколько!

– Я понимаю, – почти шёпотом ответила Изи.

Воцарилось молчание. Я смотрел в окно, за которым уже смеркалось, и думал о том, удастся ли мне выдержать четыре месяца полной неизвестности. А что мне остаётся? Выбора нет. Да и не такой уж большой срок… Лишь бы не было приступа, иначе всё начнётся заново. Может, плюнуть и пустить всё на самотёк? Изи права: я слишком много думаю. Но чем заниматься эти четыре месяца? И кстати…

– Почему именно четыре месяца, а не три или пять? – повернулся я к жене.

– Я тоже задала ей этот вопрос, – слабо улыбнулась она. – Она считает, что приступы случаются каждые четыре месяца, ну, плюс-минус несколько дней. Говорит, что это уже точно известно. То есть они могут случаться и чаще, но если прошло четыре месяца и приступов не было, то, скорее всего, их уже не будет никогда. Вроде бы именно за такое время восстанавливается участок мозга, отвечающий за… эм-м-м… за что-то там. Короче говоря, суть в том, что через четыре месяца тебе можно будет всё рассказать. Только не сразу, а постепенно. Раньше нельзя, мозг может не выдержать.

– Вот это меня беспокоит больше всего. Что такого страшного в моём прошлом? Ты можешь хотя бы намекнуть?

Изи опустила взгляд и тихо ответила:

– Нет, я не могу говорить о прошлом. Но с чего ты взял, что оно такое уж страшное?

– Как это с чего? То есть… Зачем тогда скрывать от меня всё? Ладно, – снова начиная злиться, сказал я. – Каждые четыре месяца… Что-то не сходится. У меня было три приступа, а нахожусь я здесь девять месяцев.

– Так первый приступ у тебя случился через месяц после того, как ты оказался здесь. Это было в ноябре. Из-за того, что тебе всё рассказали. Второй – в марте, третий – неделю назад.

– Ясно, – стараясь успокоиться, ответил я. – Скажи, почему ты не приехала раньше? Столько времени прошло…

Она виновато улыбнулась.

– Я приезжала в октябре: нужно было обсудить условия твоего пребывания здесь. Именно тогда я и настояла на том, чтобы всё тебе рассказать.

– Так, а что тебе мешало приехать ещё хотя бы раз?

– Работа. Это вам здесь не нужно ни о чём беспокоиться, – явно обиженная моим тоном сказала Изи. – В октябре мне дали несколько выходных, поэтому я смогла приехать. Потом мне удалось отпроситься только в марте, но я позвонила этому вашему Гиппократу, и он сказал, что ты плохо себя чувствуешь и встречу придётся перенести. А сейчас я нашла другую работу, которая позволит мне видеться с тобой два раза в месяц, если, конечно, ты этого хочешь.

– Конечно хочу. Ладно, – вздохнул я. – Где ты работаешь, наверное, спрашивать бессмысленно?

– Ага.

– Мои родители живы? Кстати, сколько мне лет? Или это тоже секретная информация?

– Твои родители умерли. Уже давно, – Изи тоже вздохнула, немного помолчала и продолжила: – Тебе – тридцать один.

– Что ж… Ладно, вопросов больше нет.

Вопросы, конечно, были, но я видел, что Изи тяжело на них отвечать, и решил больше её не мучить.

– Слава богу… И чем же мы теперь займёмся, товарищ следователь? – недвусмысленно улыбаясь, спросила она.

– Жизнью.

Глава 15

Время подобно женщине или тщеславному человеку: оно мстит тем, кто его не замечает. Только я начал узнавать Изи и всё сильнее в неё влюбляться, как настала пора прощаться, и ощущение счастья – а я, без всякого преувеличения, был счастлив как никогда – сменилось сначала лёгкой грустью, а позже, когда я в одиночестве шагал в коттедж, – полной опустошённостью. Счастье – это всегда зависимость. Можно ли быть счастливым в одиночестве? Весьма сомнительно. Самодостаточность, которая порой приходит с одиночеством, а иногда – быть может, даже чаще – является его причиной – это не синоним счастья, скорее его антоним, как и одиночество: достаточно просто вникнуть в само слово "счастье" и не путать одиночество с уединением.

Но в воскресенье я ни о чём таком не думал, да и вообще мало о чём думал. Даже подозрительность по отношению к Солитариусу и желание всё узнать потонули в неожиданно охватившем меня чувстве умиротворения или, говоря как подобает поэту, необузданный океан вопросов, тревог и сомнений, ещё в субботу бушевавший во мне, внезапно испарился, а на его месте образовалось почти неподвижное зеркальное озеро, надёжно – как мне казалось – защищённое от ветра перемен дебрями безмыслия, в которых, на мой затуманенный любовью взгляд, не водилось хищных зверей, только сладкоголосые соловьи изливали на мир свою благодарность. В общем, вся прошлая неделя с её событиями и открытиями даже в подмётки не годилась этому тихому воскресенью, лишённому всяких событий, если не считать того, что происходило у меня внутри. Не знаю, чувствовала ли Изи то же, что и я, но её сияющие временами глаза давали мне повод предположить, что да.

Мы много разговаривали, почти не касаясь "запретных" тем, а когда это случалось, я, видя, что жена меняется в лице, переводил всё в шутку, и это не стоило мне никаких усилий. Почему я отказался от попыток что-то узнать? Сложно сказать. Это случилось спонтанно, бессознательно, как будто что-то щёлкнуло во мне, и я полностью доверился Изи.

Изи была отличным собеседником и могла поддержать практически любой разговор. Правда, иногда она притворялась легкомысленной и глупой, но это у неё получалось плохо. Не то чтобы она была чересчур серьёзно настроена или чем-то обеспокоена – нет, просто всё в ней говорило о незаурядном уме.

Я прочёл ей несколько стихов, написанных мной на этой неделе, и её весёлый взгляд стал задумчивым и печальным – точно так же она смотрела на меня, когда мы только увидели друг друга.

Потом мы слушали музыку и смотрели кино – и то, и другое было у Изи на флэшке – в гостиной, где стоял домашний кинотеатр. Оказалось, что моя любимая группа – Pink Floyd, во что я поверил не сразу, потому что первые несколько песен мне не очень понравились, но Изи сказала, что специально включила альбом, от которого я раньше был не в восторге, чтобы проверить, изменился мой вкус или нет, и поставила другой, более мелодичный, и он пришёлся мне по душе.

– Жаль, что у нас негде послушать музыку, – сказал я ей. – Даже немного удивительно, что они не подумали об этом. Хотя… Я и сам об этом не думал.

– Хочешь, я привезу тебе плеер или магнитофон?

– А это не запрещено?

– Слушать музыку? Наверное, нет. Здесь же, – она обвела комнату руками, – не запрещено. Я уточню.

– Хорошо.

Сделав музыку погромче, мы ушли на кухню готовить обед. Изи хотела потушить мясо с овощами, но нужно было ждать, пока оно разморозится, и я предложил сварить пельмени, а мясо оставить на вечер. Так мы и сделали. В ожидании пельменей я рассказал жене о здешних научных достижениях.

– Кстати, кинотеатр тоже работает на аккумуляторах, – кивнул я в сторону гостиной. – Здесь вообще нет проводов.

– Ничего себе, – удивилась она и принялась осматривать заднюю часть холодильника, видимо, в поисках розетки. – Я и не заметила. Смотри-ка, и правда… Но ведь аккумуляторы нужно заряжать?

– Насколько я понял, нет. Хотя не знаю, я особо не вникал в детали.

– Да, чудеса… – восхищённо произнесла Изи, поворачиваясь ко мне, и задумчиво добавила: – Но как же ты будешь слушать музыку, если я привезу тебе плеер – его же надо заряжать, а розеток здесь нет…

– Хм, об этом я и не подумал.

– Если только… тебе разрешат приходить сюда и заряжать через USB на кинотеатре… Или будешь отдавать, чтоб тебе зарядили. В любом случае придётся разговаривать с твоей… Пока-Ещё-Златовлаской. Надеюсь, ножницы и бритва помогут ей принять правильное решение.

– Какие мы грозные… – улыбнулся я.

Пообедав, мы вернулись в гостиную. Изи выключила музыку и уже хотела включить какой-то фильм, но я её остановил.

– Давай сперва поговорим, а потом посмотрим. Я ведь ничего о тебе не знаю. Например, кто твой любимый поэт?

Она подошла (я полулежал на длинном мягком диване, откинув голову на спинку) и села ко мне на колени. Я обнял её за талию.

– Мой любимый поэт – это ты, – ласково шепнула она, обвивая руками мою шею.

– Ну это понятно. А кроме меня?

– Понятно? Да, сударь, скромность явно не входит в число ваших достоинств.

– Скромность – это достоинство рабов.

– Ну, мы все немножко рабы. Рабы собственных тел.

– Пожалуй. Но не все – рабы чужих мнений. А скромность – это преклонение перед чужими мнениями. С другой стороны, нет большой разницы между скромным ничтожеством и нескромным ничтожеством. Червяк неподвижный или червяк извивающийся – какая разница?

– А есть разница между скромным гением и нескромным?

– Скромных гениев не бывает. Скромность может быть мерой предосторожности, однако это не природная скромность. Но вообще-то мы говорили о поэтах, госпожа философ.

– Сам такой, – показала она мне язык и задумалась. – Любимый поэт… Даже не знаю. Пушкин мне не нравится, Есенин – уж простите – тоже не особо, Маяковского поэтом можно назвать с трудом. Цветаева мне нравится, Волошин, кстати, это ты мне дал его почитать, нравится кое-что у Блока, кое-что у Бродского, Высоцкий… кто у нас ещё есть… немножко Шекспир, Гёте, Рембо. Любимого, пожалуй, и нет.

– А почему Маяковский не поэт?

– Ну, мне кажется, что поэт должен держаться в стороне от всяких идеологий, тем более от выкрикивания лозунгов. Поэт – это не рупор революции или государства, не глас народа, скорее он – глас вопиющего в пустыне. Вот моё дилетантское мнение. Ну а вообще… Не так уж много стихов я прочитала. Больше прозу люблю.

– И рэп, да?

– Не выдумывай. Это ты любил его слушать.

– Я?! Не может быть! – схватился я за голову. – Не мог я его слушать!

– Слушал-слушал, – безжалостно улыбаясь, сказала Изи. – И тебе даже нравилось.

– Да, теперь понятно, почему накрылся мой мозг… Так вот что от меня скрывали… Тебе смешно, а мне теперь терзайся. Какой кошмар… Кошмарней правды нет! Вот ведь, аж стихами с горя заговорил… Ладно, как-нибудь переживём. А что насчёт прозы? Что тебе нравится?

– Много чего, так сразу всё и не вспомнишь. Булгаков, Чехов, Тургенев, Мопассан, Драйзер, Хэмингуэй…

– Достоевский…

– Нет, Достоевский мне категорически не нравится. У него нет ни одного нормального героя: все они либо гнилые, либо больные на голову и вызывают отвращение или жалость. Обычно ведь как бывает: каков автор, таковы и персонажи. Если и есть у Достоевского нормальные герои, то они играют вторые роли, как, например, Разумихин из "Преступления и наказания". А названия? Ты только вдумайся: "Униженные и оскорблённые", "Идиот", "Бесы", "Бедные люди"… Я всегда удивлялась, почему Достоевский так популярен. Как-то не хочется думать, что читатели видят в его книгах себя, ведь если это так, значит, мы живём в отвратительном мире… Между прочим, ты был со мной согласен.

– Правда? Что ж, дай подумать… Пожалуй, я и сейчас склонен согласиться. Тем не менее у него много интересных мыслей.

– Неужели? – насмешливо сказала Изи. – Ну, может, и так, только он их отвергает как ложные мысли, а во главу угла ставит христианство весьма специфического толка. Ты разве не понял, что он хотел сказать? Бог больше всего любит подонков, преступников, страдальцев, кого угодно, только не здоровых во всех отношениях людей. Нет, говори что хочешь, а он был душевнобольным, помешанным, хотя это и не мешало ему писать книги.

– Ты – атеистка?

– Помнишь у Ницше: "Я бы поверил только в такого бога, который умел бы танцевать"? Но умение – это одно, а желание – совсем другое. Поэтому я сказала бы иначе: только в такого бога, который любил бы танцевать. А все эти до смешного серьёзные боги любят только запрещать, причём запрещать всё то, что свойственно человеку от рождения. Ну не бред ли… Нет, такие боги мне не по душе, да и вообще жизнь прекрасна и без всяких богов.

– Бо́льшая часть человечества думает иначе.

– Плевать мне, что думает человечество, особенно та его часть, которая называет себя рабами божьими. Рабы божьи… Разве после этого их можно уважать? – нахмурилась Изи.

– Ты же сама сказала, что все мы немножко рабы.

– Я говорила о другом. О том, что наше сознание подчинено нашему телу. Не сознание управляет телом, а наоборот. Например, голод может перевернуть сознание. Или физическая боль. Или болезнь. Да, сознание тоже часть тела, но часть подчинённая. А наше "Я" – это именно сознание, а не всё тело. Когда мы так или иначе теряем сознание, мы теряем и наше "Я", но тело не теряется, оно продолжает функционировать.

– А ваше "Я", сударыня, не желает ли потеряться в кущах блаженства?

– С вами, сударь, моё "Я" готово потеряться где угодно.

После возвращения из кущей блаженства мы включили кино. Название я прослушал, так как в этот момент смотрел на Изи и терял своё "Я" в блаженстве иного рода, нежели то, из которого мы только что вернулись. Я бы смотрел на неё вместо фильма, но она почувствовала мой взгляд, улыбнулась и сказала:

– Всё, на что слишком долго смотришь, в конце концов надоедает, будь это даже великолепнейший вид. А я не хочу надоедать тебе раньше времени, у нас впереди целая жизнь.

– Сомневаюсь, что ты мне надоешь.

– Кто знает… А теперь давай смотреть фильм. Я так долго искала что-нибудь, что могло бы тебе понравиться, а ты и смотреть не хочешь.

– Смотрим.

После фильма, который оставил не очень хорошее впечатление у нас обоих, Изи захотела прогуляться по Солитариусу, тем более «погода такая хорошая, зачем сидеть в четырёх стенах, я по лесу лет сто не гуляла, заодно покажешь свою комнату». Она переоделась в светло-зеленое шёлковое платье, собрала волосы в роскошный высокий хвост, и мы вышли.

– Кстати, забыл спросить: ты прилетела сюда на аэромобиле?

– Сначала на вертолёте. Здесь неподалёку есть маленький аэродром, а оттуда – да, на аэромобиле.

– Ну и как?

– Немного непривычно, но гораздо комфортнее, чем на вертолёте. Правда, я представляла летающие машины совсем иначе, ну, знаешь, как в фильмах про будущее – такие маленькие изящные машинки. Когда увидела, что это микроавтобус, не поверила, что он может летать.

– Значит, Солитариус находится довольно далеко от цивилизации?

– Ну, летели мы достаточно долго, – туманно ответила Изи.

– Видела здешний забор?

– Видела. Смотрится, конечно, красиво, только вот деревья жалко. Страшно представить, сколько леса на это ушло…

– Вот и я так думаю. А ведь тут всё построено из дерева. Около аэродрома есть вырубки? Ну или не около, а вообще.

– Кажется, нет. Я не присматривалась. Да и необязательно они вырубали лес именно с той стороны, откуда мы прилетели.

Изи была в восторге от Солитариуса, она даже сказала, что сама бы с удовольствием здесь пожила. Ей понравилось всё: и окружающая местность, и столовая с теплицами и фруктовым садом, и зона отдыха, и наш коттедж, включая мою комнату. В этом не было ничего удивительного: сомневаюсь, что нашёлся бы человек, которому бы всё это не понравилось. Да, жить здесь – одно удовольствие, особенно если всё помнишь и знаешь, что в любой момент можешь уехать отсюда…

Я познакомил – если можно так сказать – жену с ДиКаприо, который в одиночестве сидел на веранде возле столовой, с Моцартом и Клио – эта парочка встретилась нам неподалёку от зоны отдыха, и Сократом, с которым мы столкнулись в дверях коттеджа. Встречи с Шапокляком, к моему облегчению, удалось избежать: мало ли что он мог выкинуть, а мне не хотелось, чтобы настроение было испорчено. Я даже заранее предупредил Изи, что «у нас есть один пациент, который немного не в себе, не стоит обращать на него внимания, если вдруг мы его встретим». Но Шапокляк нам так и не встретился.

Показав Изи свою комнату, я повёл её к беседкам у озера, где совсем недавно – хотя у меня возникло чувство, что это было очень давно – погружался в самозабвение, которое тогда казалось мне блаженством, но теперь я знал, что то блаженство было жалким подобием настоящего блаженства, потому что в нём не было любви… Мы пробыли у озера около двух часов, а затем вернулись в домик для гостей и больше не выходили.

Спать легли когда уже рассвело, хотя просыпаться нужно было в девять: в десять за Изи должен был прилететь аэромобиль. Я просил её остаться ещё хотя бы на день, поговорить со Златовлаской, если необходимо её разрешение, но Изи сказала, что не может остаться, иначе потеряет работу.

– Милый, через две недели я снова приеду, обещаю, – шепнула она мне, обнимая меня на прощание. – Береги себя. Много не думай, лучше пиши стихи. Почему бы тебе не написать поэму?

– Хорошо, – бездумно ответил я, глядя на неё и стараясь запомнить каждую чёрточку её лица: добрые, жизнерадостные глаза, сейчас немного грустные, тонкие изогнутые брови, светлые бархатные ресницы, влекущие полные губы. – Я попробую.

– Мне пора, – она попыталась улыбнуться и вздохнула. – Не грусти, милый.

– Не буду.

Изи поцеловала меня и быстрым шагом направилась к аэромобилю, стоявшему на дороге метрах в десяти от нас. За рулём сидел Терминатор. Когда Изи забралась на заднее сиденье и захлопнула дверь, он нажал какую-то кнопку, и руль втянулся в панель. Я подошёл поближе. Из панели, где был руль, выдвинулся небольшой экран. Терминатор приложил к нему большой палец правой руки и громко сказал: «Автопилот. Пункт номер один». Я и глазом не успел моргнуть, как колёса исчезли, а на их месте появились стойки, немного похожие на вертолётные. Тут же заработал двигатель, и, к моему удивлению, заработал почти бесшумно. Изи замахала мне рукой через стекло. Я замахал в ответ, и в этот момент аэромобиль начал взлетать, стремительно набирая высоту. Десять секунд – и я уже не видел Изи. Ещё десять – и аэромобиль скрылся из виду.

Несколько мгновений я стоял на месте, уставившись невидящим взглядом в пустое небо. "Надо было попросить, чтобы в следующий раз она захватила с собой свою фотографию", – отрешённо подумалось мне. Возвращаться в коттедж не хотелось, и я решил остаться – до тех пор, пока не попросят уйти – в домике для гостей, который за эти неполных два дня стал для меня родным.

Бесцельно расхаживая по дому, я обнаружил, что Изи забыла свою флэшку, и без особого интереса пролистал её содержимое, но кроме нескольких альбомов Pink Floyd и двух фильмов ("Апгрейд", который мы и смотрели, и "Ванильное небо" – это название было мне хорошо знакомо, но сам фильм я не помнил) на флэшке ничего не было. Я включил музыку и распластался на диване. Через несколько минут на смену грусти пришла тупая тоска, а следом за ней – усталость и сильная головная боль, но меня уже засасывал водоворот сновидений, сопротивляться которому не было ни сил, ни желания…

Проснулся я часа через четыре под нежное звучание саксофона, разбавленное приглушёнными металлическими стонами бас-гитары. Усталость исчезла, голова больше не болела, но тоска никуда не делась. Я и сам не понимал, почему мне так тоскливо – как будто попрощался с Изи навсегда, а не на две или три недели. Говорят, чужая душа – потёмки, как будто своя душа – ясный день. Человек может думать, что знает себя, до тех пор, пока не столкнётся с чем-то таким, что перевернет его знание с ног на голову или вытащит на свет то, о чём он даже не подозревал. Да, человек может узнавать себя всю жизнь и так до конца и не узнать. «Познай самого себя» – сказал Сократ и совершил самоубийство: может быть, потому, что устал от самопознания и вообще от жизни, а может, что гораздо вероятнее, потому, что познал себя и предпочёл смерть. Как бы там ни было, Сократ, всю жизнь проспоривший о том, как нужно жить, хотел умереть, иначе бы сбежал из Афин, как ему и предлагали его ученики.

В мои никчёмные размышления проник какой-то звук. До меня дошло, что это хлопнула входная дверь, только когда в дверном проёме возникла девушка, в которой я с трудом узнал Златовласку. Слишком уж необычно она сегодня оделась: очень короткие джинсовые шорты, белая футболка, белая кепка и полукруглые солнцезащитные очки.

– Добрый день, Есенин! – с лёгкой улыбкой сказала она. – Почему вы всё ещё здесь?

– А что, нельзя? Вы меня выгоняете?

– Ага, – весело ответила Златовласка. – Но не потому, что нельзя. Нам нужно подготовить дом к завтрашнему дню. Впрочем, можете остаться и помочь нам с уборкой, если желаете.

– Нет, благодарю, – мне было настолько всё равно, что я даже не поинтересовался, кто и к кому прилетает.

– Как прошла встреча? Надеюсь, всё хорошо?

– Да, спасибо, всё отлично. Жена забыла флэшку, – кивнул я на кинотеатр. – Могу я взять её с собой?

– Да, конечно.

Я сунул флэшку в карман и молча направился к выходу.

– Постойте, Есенин, – окликнула меня Златовласка слегка обеспокоенным голосом, когда я уже открывал входную дверь. – У вас точно всё в порядке?

– В полном, – не оборачиваясь ответил я и с раздражением добавил: – Не считая того, что я ни хрена не помню и вынужден торчать здесь вместо того, чтобы быть с женой.

Не дожидаясь ответа, я захлопнул дверь и побрёл в коттедж. Раздражение, вызванное заботой Златовласки, быстро испарилось, уступив место опустошённости, которая не предвещала ничего хорошего. Точнее, она вообще ничего не предвещала… У меня было только одно желание: уснуть и проснуться через две недели. Какой-то отдалённой частью сознания я понимал, что моё поганое состояние не может продлиться долго, однако это понимание не способно было поднять мне настроение.

Я собирался закрыться в комнате и никого не пускать, но не вышло: в гостиной, в своём излюбленном кресле, восседал Шапокляк. Он, как и Златовласка, выглядел сегодня необычно: на нём были тёмно-зелёные бриджи, цветастая рубашка с короткими рукавами и длиннополая светло-коричневая шляпа.

– Йо-хо-хо! – хохотнул он при моём появлении и поднёс два сложенных пальца к шляпе как бы отдавая мне честь. – Здравия желаю, товарищ старший лапшеед! Разрешите обратиться! Впрочем, к чёрту субординацию!

Я почувствовал, как во мне поднимается что-то нехорошее, и остановился в трёх шагах от Шапокляка. А тот продолжал:

– Как прошла встреча? Как жена? Нет, не отвечайте! Вижу! Сам вижу! Ваше разинутое лицо говорит лучше любых слов! А я не могу молчать! Нет, моё молчание было бы предательством и осквернением нашей с вами дружбы! Знаете, как больно смотреть на друга, который не замечает своей рогатости?! Нет, вы не знаете…

– Что ты сказал?

– Я говорю: знаете, что наш главнокомандующий любит не только лошадок, но и молоденьких тёлочек? Ага, вижу, для вас это новость! Да, он настолько их любит, что готов плевать на чувства своих подопечных, то бишь нас, лишь бы лакомиться юными телами. Аппетит у него хоть куда! Так и быть, скажу прямо: для тёлочек путь в Солитариус лежит через постель Гиппократа…

– Что ты несёшь, урод… – с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться на него, сказал я и сжал руки в кулаки.

– Ну вот, я ещё и урод… Вот и говори после этого людям правду. Ну хорошо, хорошо, не надо так злиться! Я пошутил, Пушкин, просто пошутил! Правда гораздо неприятнее, гораздо… Боюсь, как бы вы меня не покалечили, оно и понятно: я бы и сам покалечил любого, кто сказал бы, что моя жена на самом деле не моя жена, а общая… Да, Лермонтов, ваша, кхе-кхе, жена была не только вашей женой, она так же, как под вами, стонала и под другими пациентами…

– Ах ты сука!

Больше сдерживаться я не мог и бросился на него. Мощнейшим ударом в челюсть свалил его на пол вместе с креслом. Шапокляк попытался встать, но я пнул его ногой в лицо, так что он упал на спину, и, не давая опомниться ни ему, ни себе, начал кулаками стирать ехидство с его лица.

– Зря ты так…

Это было всё, что он успел сказать, прежде чем я выбил из него дух. Но даже когда он перестал подавать признаки жизни, я продолжал наносить удары, превращая его лицо в кровавое месиво. Да, я почти не соображал что делаю, но должен признаться, что мне хотелось уничтожить его, прихлопнуть как вконец обнаглевшую муху. Звериным во мне была ярость, а это желание было вполне человеческим, слишком человеческим, словами Ницше. И когда я это осознал, ярость как рукой сняло, и силы мои иссякли. Несколько секунд я смотрел на свои окровавленные руки, а потом почувствовал, как что-то острое впилось в мою шею, и отключился.

Глава 16

Очнулся я в кромешной темноте, но с ясной как никогда головой. Пробуждение было мгновенным: море снов, до происшествия с Шапокляком почти всегда спокойное и ласковое, безжалостно выплюнуло меня в реальность, как будто не желало терпеть моего присутствия. А может, в этом море поселились какие-то чудовища, и явь показалась моему сознанию предпочтительнее… В общем, то ли я не понравился снам, то ли сны не понравились мне, но проснулся я удивительно легко.

Вокруг было тихо, слишком тихо, я бы даже сказал: неестественно тихо. Я сидел на чём-то холодном: кажется, это было большое бетонное кресло. «Или трон», – мелькнула в голове глупая мысль.

– Есть здесь кто-нибудь? – громко сказал я.

Никто не ответил. Я неспешно поднялся на ноги, вытянул перед собой руки и осторожно шагнул в темноту. Затем сделал ещё несколько шагов, пока руки не наткнулись на препятствие. Это была голая бетонная стена, холодная как лёд. Я пошёл вдоль неё и быстро добрался до угла. Повернул налево и зашагал дальше, рассчитывая отыскать дверь. Вот и второй угол… третий… руки по-прежнему скользят по шершавой стене… где же дверь? Может, в этом помещении гораздо больше четырёх углов? Я надеялся, что мои глаза скоро привыкнут к темноте, и мне удастся разглядеть хоть что-нибудь, но темнота не поддавалась. Четвёртый угол. Добравшись до пятого, я вернулся немного назад и зашагал в направлении "трона", на который почти сразу и наткнулся. Значит, помещение четырёхугольное, и скорее прямоугольное, чем квадратное, хотя какая разница… Где дверь – вот что меня интересовало, правда, интересовало как-то слабо. Не то чтобы я был полностью равнодушен к своей участи, но, несмотря на окутавшую меня неопределённость, я не чувствовал ни страха, ни тревоги и действовал скорее машинально.

По-прежнему стояла мёртвая тишина. Я забрался на "трон" и стал ждать. То, что я нахожусь в изоляторе, сомнений не вызывало. Как там сказала Златовласка? «Гиппократ подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю». Интересно, это и есть моё наказание или всего лишь прелюдия? И к чему этот "трон"? Ха-ха-ха, может, они любят символы и решили сделать меня "королём темноты" или "императором тишины"? Нет, лучше присесть на корточки… Может, они хотят, чтобы я подхватил воспаление лёгких или туберкулёз? Скорее всего, я спал здесь недолго, иначе бы уже что-нибудь себе отморозил… Но дверь должна быть, иначе как я попал сюда… Наверное, она просто замаскирована или открыть ее можно только с той стороны. Впрочем, нельзя исключать и того, что меня бросили сюда умирать…

Я думал об этом без всякой паники, спокойно, даже насмешливо, и удивлялся самому себе.

– Если вы хотите меня сломать, ребята, знайте: ничего у вас не выйдет, – вслух усмехнулся я, но на мои слова отозвался только отвратительный голосок в голове: "Ещё как выйдет, если они действительно этого хотят…"

Да, любого можно сломать, если знаешь его слабое место. Не ломались только те, кого неправильно ломали. Хотя сейчас об этом лучше не думать…

Понемногу холод, исходивший от стен и пола, начал проникать и под мою одежду. На мне были те же джинсы и футболка. Чтобы согреться, я принялся нарезать круги по своей темнице (иначе и не скажешь!), на всякий случай снова обшаривая руками стены в поисках двери. Безрезультатно. Немного согревшись, я решил вернуться на "трон" и заняться стихосложением: когда сочиняешь, время летит гораздо быстрее. У меня уже были готовы две строчки: «Темнота беззвучна и пуста, равнодушна к страхам и мольбам…» Мне подумалось, что словесное творчество – это великое утешение в тяжелейших ситуациях, особенно когда ты ничего не можешь сделать, когда остаётся только ждать. Можно назвать это бегством от реальности, но иногда такое бегство необходимо, чтобы не сойти с ума, чтобы пережить, чтобы выжить…

Так размышляя, я шагал к "трону", и вдруг моя нога провалилась в пустоту, и я куда-то полетел… Сердце хотело выпрыгнуть из груди, а я всё летел, летел и летел в бездонную пустоту, с ужасом осознавая, что больше никогда ничего не увижу… пока наконец не проснулся.

Видимо, сидя на "троне", я не заметил как задремал, но, чёрт возьми, этот сон так походил на реальность… А может, я всё ещё сплю? Может, и Солитариус мне просто снится? Ну нет, это уж слишком…

– Вы очнулись, Есенин? – раздался холодный женский голос.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Казалось, стены заговорили со мной.

– Очень хорошо, – продолжал голос, пока я пытался утихомирить бешено бьющееся сердце, безуспешно всматриваясь в темноту. – Итак, вы знаете, почему вы здесь.

Конечно, со мной говорила Златовласка, но вместо привычного ласкового шёлка в её голосе звучало стальное безразличие.

– Где вы? – спросил я, чтобы что-нибудь сказать: до меня уже дошло, что на стенах установлены динамики.

– Вас должно волновать, где вы, а не где я.

– Полагаю, что я в изоляторе. Разве нет?

– Можно и так сказать, – туманно ответила Златовласка. – Вас ждёт наказание. Гиппократ уже определился какое именно, но прежде мы хотели бы задать вам несколько уточняющих вопросов.

– Зачем? – окончательно успокоившись, спросил я. – Если Гиппократ уже всё решил…

– Возможно, – перебила она, – ваши ответы заставят его пересмотреть своё решение.

– Ну что ж, ладно, задавайте ваши вопросы.

– Зачем вы это сделали?

Мне показалось, что в её ледяной тон проникли нотки то ли огорчения, то ли разочарования. По крайней мере, вопрос этот прозвучал чуточку теплее, чем всё сказанное ей до этого. Секунд двадцать я молчал, затем ответил:

– Скажем так: он меня вынудил.

– Каким образом?

Я снова ответил не сразу.

– Он оскорбил мою жену.

– Как именно он её оскорбил?

– Я не стану отвечать на этот вопрос.

– Вы считаете, что поступили правильно?

– А что, по-вашему, я должен был сделать? Молча проглотить оскорбление и уйти к себе в комнату? – раздражённо сказал я. – Он давно напрашивался, но я бы никогда его не тронул, если бы он не тронул мою жену.

– Вы вините в случившемся только его?

– Я никого не виню. Случилось так случилось. Я нарушил ваш закон и готов понести наказание. О чём ещё говорить?

– Вы жалеете о том, что сделали?

– Нет, не жалею. Он получил по заслугам. Я всего лишь отмахнулся от назойливой мухи. Надеюсь, у неё хватит ума больше не садиться на мою кожу.

– Но человек не муха, Есенин. И даже если пользоваться вашим сравнением, то вы не просто отмахнулись, а прихлопнули её, – всё так же безэмоционально произнесла Златовласка.

– Да подумаешь! – махнул я рукой. – Малость проучил гада, а вы делаете из этого…

– Вы убили его.

Честно признаться, я не был шокирован этой новостью, хотя сразу поверил, что это правда. В то же время у меня возникло странное чувство, что всё это касается не меня, а кого-то другого.

– Вы шутите, да? – насмешливо улыбаясь темноте, сказал я. – Как я мог убить его голыми руками?

– Никаких шуток.

После небольшой паузы я спросил:

– Значит, я сяду в тюрьму?

– Нет.

– Вы не собираетесь сообщать в полицию об убийстве? А как же Шапокляк? У него же, наверное, есть какие-то родственники…

– Это не должно вас беспокоить, – перебила она. – Вы же не хотите сесть лет на десять? Открою вам секрет, Есенин: нас ужасают государственные методы борьбы с преступностью, в особенности – уголовные наказания, которые демонстрируют чудовищное безразличие и неоправданную жестокость, если можно так сказать о мёртвом механизме, государства по отношению к людям – неоправданную в том плане, что она вредит людям. Мы, конечно, понимаем, что любое государство заботит самосохранение, собственное процветание, расширение своей власти, а вовсе не люди: они всего лишь средство. Государство наказывает не из любви к человеку, которая требует много времени и сил, а во имя законов, иными словами, во имя себя. Человеколюбие – это риск, на который здоровое государство не может пойти по природе своей, ведь любовь граничит с беззаконием, с хаосом, а это для государства смерти подобно. Думаю, вы и сами всё это понимаете.

– Не понимаю, почему вы разделяете государство и людей, ведь государство состоит из людей, и оно не с небес упало, а вышло из человеческих умов. По-вашему, государство – это некий механизм, не зависящий от людей?

– По-моему, государство – это механизм, созданный людьми для людей, но вышедший из-под их контроля, если говорить кратко, – чем дольше она говорила, тем живее становился её голос: было слышно, что её действительно волнует эта тема. – Теперь этот механизм требует человеческих жертв, ему нужен обслуживающий персонал, теперь люди служат государству, а не государство людям. Кто такие государственные люди? Это детали, колёса, шестерёнки, двигатели и так далее. Когда какая-то деталь выходит из строя, её меняют,когда необходимо, модернизируется весь механизм. Исправное государство стремится к экспансии, в первую очередь к внутренней: оно хочет контролировать как можно больше людей, желательно всех. Если же оно добровольно отказывается от контроля, то, скорее всего, над этим государством навис, простите за выражение, медный таз. Что касается преступлений… Преступление – это всё, что вредит государству. Степень тяжести преступления зависит от степени тяжести вреда, причиняемого государству: чем больше вреда, тем строже наказание. Беспристрастность, безжалостность государства даже по отношению к собственным наиважнейшим деталям говорят об исправности и эффективности механизма. Например, коррупция. В нормальном, то есть в стремящемся к экспансии государстве она карается очень строго, вплоть до смертной казни, и постепенно сходит на нет. В ненормальном, то есть в стремящемся к самоуничтожению, всё наоборот. Знаете, что меня удивляет? Народ считает коррупцию злом, а сильное государство – добром, ведь оно способно навести порядок в стране. Да, это так, но какой ценой? Ценой свободы. Чем сильнее государство, тем больше оно контролирует и тем меньше его волнует народное мнение.

Она замолчала, и мне наконец удалось спросить:

– Всё это весьма занимательно, но какое отношение ваши анархистские взгляды имеют ко мне? Если вы так человеколюбивы, почему бы вам не выпустить меня отсюда?

– Я не анархистка. Я всего лишь за то, чтобы государство служило людям, а не наоборот. Этого можно достигнуть ограничением сфер государственного контроля. Как это сделать? Первое и самое сложное – заставить государство подчиниться обществу. Второе – создать независимый общественный орган, который будет направлять и контролировать деятельность государства. Понимаю, звучит нереально, но я уверена, что это то, к чему нужно стремиться. Прошу простить, если моя болтовня вас утомляет. Теперь поговорим о вас. Человеколюбие заключается не в том, чтобы не наказывать за преступления, хотя в исключительных случаях лучше всего именно так и поступать, а в том, чтобы наказывать обдуманно, руководствуясь не слепой буквой закона, а собственной проницательностью и мудростью, стараясь принести преступнику пользу, если это возможно. Если же преступник безнадёжен, лучше убить его. Это и есть любовь. Наказание не должно быть местью или слепым исполнением закона во имя чего бы то ни было. По моему глубокому убеждению, длительное тюремное заключение – самое бесполезное наказание, которое можно было придумать. Если человек действительно так опасен, что его на многие годы прячут за решётку, где творится если не ад, то что-то вроде, так вот, неужели после нескольких лет напряжения, страха и унижений он перестанет быть опасным для общества? А если и перестанет, то какой ценой? Зачем обществу сломанные люди? Или, раз уж на то пошло, зачем их ломать так, когда есть гораздо более быстрые и эффективные способы? А тот, кто не сломался в тюрьме, обычно становится ещё опаснее. Напрашивается вывод, что мы живём в садистском обществе или, по меньшей мере, в обществе, лояльном к садистским методам государства, среди которых особенно выделяется пожизненное заключение – верх жестокости в оболочке милосердия и гуманизма. Надеюсь, вывод этот ошибочен. Ещё раз простите за многословие. Перехожу к вам. Наше человеколюбие в том, что мы не отдадим вас на съедение государству, а накажем вас, руководствуясь только вашим благом. Поверьте, если бы наилучшим вариантом было совсем не наказывать вас, мы бы так и поступили.

– Откуда вам знать, что для меня благо, а что нет? – нахмурился я. – Считаете, что знаете меня лучше, чем я сам?

– Иногда со стороны виднее, – ответила Златовласка, вернувшая своему голосу ту железобетонность, которая была в нём до рассуждений о государстве и человеколюбии. – Однако, вы правы, ваше мнение не менее важно, чем наше. Как бы вы себя наказали?

– Никак, – не задумываясь сказал я. – Я не собирался его убивать, всё вышло случайно. Это был другой "я", не тот, что сейчас говорит с вами. Я не оправдываюсь и не выгораживаю себя, просто говорю что думаю. В те минуты мной управляла неразумная часть меня, звериная часть, которая наверняка найдётся в каждом, если хорошенько поискать. В общем, я говорю об аффекте. Даже ненавидимое вами государство понимает, что аффект почти не поддаётся контролю, что он может изменить человека до неузнаваемости.

– Вы сказали: почти? Значит, иногда всё-таки можно с ним справиться?

– Мне кажется, да. Но зависит это не от воли, а от силы аффекта.

– Хорошо. Последний вопрос, Есенин. Вы жалеете, что убили человека? Раскаиваетесь?

Перед тем как ответить, я прислушался к себе.

– Я не хотел его убивать. Но буду откровенным: я не жалею об этом, не раскаиваюсь. По крайней мере, в настоящий момент. Может быть, я ещё не сполна осознал то, что сделал… И знаете… Несмотря на то, что в целом Шапокляк был мне неприятен, не могу не признать, что в нём было что-то… как бы это сказать…

– Что-то уникальное, – подсказала Златовласка.

– Да, именно, – согласился я.

– Что ж, думаю, этого будет достаточно. Я передам ваши ответы Гиппократу, и он примет окончательное решение. Вам придётся немного подождать.

– Немного – это сколько? День? Два? Боюсь, что за это время я немного окоченею.

– Не окоченеете, если будете двигаться. До встречи, Есенин.

– Постойте, я ещё вот что хотел спросить: где тут дверь?

Но ответа я так и не дождался: то ли Златовласка всё выключила и не услышала, то ли не захотела отвечать. Интересно, где установлен микрофон? Я ощупал свою футболку, но ничего похожего не обнаружил. Впрочем, это не означало, что его там не было. Учитывая техническую оснащённость Солитариуса, можно предполагать что угодно, даже то, что микрофон спрятан под моей кожей… Хм, а вдруг они действительно наблюдают за нами с помощью подкожных устройств слежения и микрофонов? Да ну, зачем им это, слишком хлопотно, да и бессмысленно. Легче установить скрытые камеры по всей территории…

Я воспользовался советом Златовласки – как будто у меня был выбор! – и начал двигаться: немного поприседал, затем отправился в кругокамерное путешествие, полное рассеянных размышлений и умонепробиваемых вопросов. Например, о Шапокляке. Я не соврал, сказав Златовласке, что не жалею о его смерти, однако мне не давали покоя его слова. Чего он хотел добиться, провоцируя меня? Зачем он так говорил про Изи? Чтобы я начал сомневаться в ней? Или просто так, ради развлечения? Нет, что-то мне подсказывало, что лекарством от скуки тут и не пахнет… С другой стороны, меньше всего мне хотелось допускать, что он сказал правду. Он ведь хотел, чтобы я отказался от встречи. Может, просто завидовал мне, и когда не удалось сорвать встречу, разозлился и решил нагадить более действенным способом? Что ж, если так, то отчасти у него получилось. Правда, позлорадствовать он уже не сможет…

Так окончательно и не разобравшись в его мотивах, я переключился на себя. Откуда во мне столько гнева? Понятно, что нельзя было проглатывать оскорбление, но вполне хватило бы и одного удара. Сломал бы ему наглый нос – и всё. Моя реакция была слишком неадекватной. Не жалею… Да нет, пожалуй что жалею… Глупо, как всё глупо! Кто я такой? Нет, в следующий раз надо каким-то образом заставить Изи всё рассказать… Интересно, что она скажет, если узнает, что я убил человека? И приедет ли после этого?

Я думал, думал, думал, затем, устав, принялся сочинять стихи, но мозг выдавал что-то несуразное, в конце концов вынудив меня вернуться к размышлениям, в том числе и об ожидающем меня наказании. Так прошло около двух, а может и трёх, часов. Сделав очередной, приблизительно пятидесятый, круг по темнице, по-прежнему абсолютно ничего не видя и не слыша, я снова сел на "трон", и в ту же секунду тишину заполнил громкий шёпот – это было так неожиданно, что сердце моё чуть не выпрыгнуло из груди:

– Ты же знаешь, что она – шлюха. Не говори, что не знаешь, не ври себе.

Голос очень напоминал шапокляковский, но именно что напоминал, а не принадлежал ему: Шапокляк говорил несколько иначе. Так вот, значит, какое наказание они придумали… Гуманисты чёртовы…

– Ты что же, думаешь, всё это время она справлялась с одиночеством самостоятельно? Думаешь, хранила тебе верность? Верность тебе, жалкому психу, который хотел её убить?

Он разразился громким ехидным смехом. Я же, скрепя сердце, решил никак не реагировать на эти откровенные попытки вывести меня из себя.

– Как по-твоему, чем она занимается, пока ты сидишь тут? – он перестал шептать, и я окончательно убедился в том, что это не Шапокляк, а кто-то, довольно топорно имитирующий его голос. – Я тебе скажу чем: трахается со всеми подряд. Ха-ха-ха! Чем же ещё ей заниматься? Не тебя же ждать, правда? Да, в глубине души ты знаешь, что она – шлюха… Шлюха, шлюха, шлюха!

Голос становился всё громче. Я заткнул пальцами уши, не желая больше слушать этот бред, а в следующий миг сердце моё нырнуло в пятки: кто-то схватил меня за руки и резко дёрнул их вниз, затем чья-то ладонь хлёстко ударила меня по левой щеке – так, что голова моя наполнилась гудящим звоном. Толком ничего не осознав, я вскочил на ноги и приготовился защищаться, но ударов больше не последовало.

– Воспитанные люди так себя не ведут, – назидательным тоном произнёс голос, пока я приходил в себя, машинально поглаживая горящую от удара щёку и пытаясь понять, где прячется мой обидчик(или обидчики?). – Неужели я должен учить тебя хорошим манерам?

– Где ты? – спросил я, чувствуя, как к страху примешивается злость. – Может, покажешься? Или будем в прятки играть?

– Почему бы тебе не адресовать эти вопросы себе? – усмехнулся Лжешапокляк. – Но так и быть, я готов пойти тебе навстречу. Признай, что твоя жена – шлюха, и я покажусь.

– Нет.

– Ах нет? Что ж, тогда мне придётся заставить тебя, – сожалеюще вздохнул он.

Я хотел ответить: "Попробуй", но не успел. Прилетевший откуда-то из темноты кулак впечатался мне в правую скулу. Удар был не очень сильным, и, даже несмотря на его неожиданность, я устоял на ногах, но тут же последовал второй, более мощный удар, отправивший меня в нокдаун. Поднявшись с пола, я ощупал нос. Кажется, он был сломан, из него хлестала кровь.

– Ну же, давай, я очень хочу услышать это от тебя! Говори: моя жена – шлюха, – голосом капризного ребёнка протянул Лжешапокляк и, не дождавшись ответа, перешёл на крик: – Говори, блядь, пока я тебе все кости не переломал!

Во мне уже не было страха, а злость превратилась в бессильную ненависть, которая вылилась на моего собеседника скупым сквернословным посылом.

– Ну-ну, – ответил он. – Всё равно скажешь рано или поздно. Пожалуй, я и говорить с тобой больше не буду. Позовёшь, когда созреешь, и всё закончится.

Наступила тишина. Я мысленно приготовился к худшему, закрыл кулаками лицо и начал стремительно двигаться в темноте, иногда рассекая её ударами в надежде хотя бы случайно зацепить противника, но кулаки мои встречали только пустоту. В конце концов я плюнул и опустил руки: драться с темнотой бессмысленно, сопротивляться бесполезно.

И тут же один за одним на меня посыпались сокрушительные удары. Довольно быстро я перестал осознавать, где я, кто я и почему я здесь. Боль полностью затопила мой мозг. Невидимый противник беспощадно и безостановочно избивал меня – до тех пор, пока я не потерял сознание. Мне запомнилась одна глупая мысль, которая мелькнула тогда у меня в голове: «Только не умирать. Нет, только не сейчас… Мне нужно досмотреть, чем кончится моя жизнь. Так хочется досмотреть…»

В реальность меня вернули бетонный холод, обжигавший висок, и острая, пульсирующая боль в затылке. Вообще болело всё, но болело по-разному. Глаза практически не открывались. Не вставая, я провёл рукой по лицу: его не было, если можно так сказать. Ощупал зубы: удивительно, но все они оказались на месте. Пока что. Для того, чтобы принять сидячее положение, мне понадобилось несколько попыток: голова кружилась так, будто невидимые руки трясли мой мозг изнутри. Выждав, когда пройдёт тошнота, вызванная неимоверным напряжением сил, я начал потихоньку подниматься на ноги, что оказалось ещё сложнее, чем сесть, но в конце концов мне это удалось. Впрочем, мгновение спустя я снова оказался на полу: избиение продолжилось. Наверное, моему обидчику нравилось наблюдать за моими мучениями, иначе не объяснить, почему он дожидался, когда я встану. Хотя это слабое утешение, даже в некотором роде дурно пахнущее: думать о своём мучителе, как о каком-то чудовище или злодее, – качество, присущее червям и им подобным. А я не был червём – уж это-то о себе я знал точно!

Во мне уже не было ни страха, ни ненависти, только боль и желание, чтобы всё это поскорее закончилось. Однако я не собирался просить пощады и тем более говорить то, что требовал от меня Лжешапокляк. Конечно, если бы они очень хотели меня сломать, то сломали бы, но, судя по всему, у них не было такой цели. Вот это меня действительно утешало.

То ли удары стали более щадящими, то ли тело уже привыкло к боли и перестало её чувствовать так же остро, как после первых ударов, но сознание моё не желало отключаться гораздо дольше, чем в прошлый раз – по крайней мере, мне так показалось. Я лежал на холодном бетонном полу, закрыв лицо руками, и витал в своих расплывчатых мыслях, которые, поочерёдно вытесняя одна другую, сразу же накрывались забвением, а на моё тело сыпались удары невидимого и бесшумного инструмента правосудия. Зачем, для чего всё это, я не знал, да и знать не хотел. «Меня избивает темнота», – проскользнула сквозь пелену уже почти полностью окутавшего сознание мрака дурацкая мысль. А затем я наконец погрузился в блаженную бессознательную тьму.

Глава 17

Из бездны сновидений, в которых, если судить по проникшим в реальность впечатлениям от них, содержалось что-то очень важное, меня вырвал знакомый шёлковый голос:

– Есенин, просыпайтесь! Вам нужно поесть.

Я приоткрыл правый глаз и увидел перед собой бревенчатую стену. Нехотя повернулся на спину и открыл второй глаз. У кровати, на которой я лежал, накрытый одеялом прямо поверх одежды, стояла Златовласка. Она улыбнулась. Я перевернулся на левый бок, не поднимая головы, покоившейся на большой мягкой подушке. Вяло удивился полному отсутствию боли в теле. "Наверное, что-то вкололи", – подумал я, оглядывая помещение, хотя, пожалуй, оглядывая – это громко сказано.

Маленькая комнатушка без окон, в центре – единственная, но удивительно мощная лампочка, свисающая с низкого потолка на коротком проводе. Рядом с кроватью, прямо перед моими глазами – толстоногая табуретка и крохотный деревянный столик, на нём поднос с тарелкой, ложкой, кружкой и двумя кусочками хлеба; возле подноса – толстая чёрная тетрадь. Метрах в трёх от стола – обитая коричневой кожей дверь. Справа от неё ещё одна: судя по всему, туалет. И всё, больше в комнате ничего не было.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Златовласка, подбирая подол чёрного в белый горошек платья и присаживаясь на табуретку.

– Прекрасно, – не испытывая ни малейшего желания говорить, пробубнил я.

– Правда? А мне вот было бы не очень хорошо, если бы я столько проспала, – улыбнулась она. – Конечно, на вас повлияло успокоительное, но доза, которую вам ввели, рассчитана максимум на десять часов, а вы пробыли в объятьях Морфея – страшно сказать! – почти двое суток, если точнее, сорок пять часов.

До меня ещё с трудом доходил смысл её слов, но всё-таки я уловил главное:

– Успокоительное? Вы о чём?

– Как это о чём? – вскинула брови Златовласка. – Вы что, ничего не помните? Не помните, как напали на Шопенгауэра?

Я приподнялся на локте и опёрся головой на ладонь. Последние остатки сна как рукой сняло.

– Это я помню. Но… Вы хотите сказать, что после того, как мне вкололи успокоительное, я уснул и проснулся только сейчас? Хотите сказать, что сразу после убийства Шапокляка меня перенесли сюда, положили на эту кровать, где я благополучно проспал до сего момента?

Когда я начал говорить, Златовласка смотрела на меня непонимающе, а когда закончил, в глазах у неё заплескалась откровенная тревога, которую она попыталась скрыть за ласковой улыбкой.

– А что хотите сказать вы? – после небольшой паузы ответила она вопросом на вопрос, старательно изображая спокойствие.

– Вы издеваетесь? – злобно усмехнулся я. – Или это какой-нибудь психиатрический фокус?

– Нет, я правда не понимаю, о чём вы.

– То есть не было ни темницы, ни наказания? Меня никто не избивал, мне всё приснилось?

Златовласка некоторое время молчала, задумчиво опустив глаза. Я внимательно наблюдал за ней, и в меня понемногу начало вкрадываться сомнение: может, она действительно ничего не понимает, то есть не знает? Слишком уж непритворно её удивление. Чёрт знает…

– Не могли бы вы поподробнее рассказать об этой темнице и о том, что там произошло? – сказала она наконец.

Теперь задумался я. Почему бы и не рассказать? По крайней мере, можно будет понаблюдать, как она отреагирует на всё это и что скажет. Пожалуй, стоит даже немного приврать или что-нибудь утаить… Вдруг она клюнет и выдаст себя? А если не рассказывать, ситуация вообще нисколько не прояснится. Ну не приснилось же мне всё это, в самом деле! Нет, в это я поверить не мог.

– Хорошо, – ответил я, скинул с себя одеяло, сел и в общих чертах рассказал о произошедшем, умолчав о том, что в темнице не было двери, и местами разбавив правду: где преувеличением, где откровенным вымыслом.

Златовласка выслушала мой рассказ, ни разу не перебив меня – даже когда я сказал, что она оскорбляла мою жену на пару с Лжешапокляком. По её лицу и взгляду я понял только то, что она встревожена ещё сильнее, чем до моего рассказа, но что конкретно её тревожило – было не ясно. Когда я закончил, она тяжело вздохнула и сказала:

– Есенин, во-первых, ощупайте своё лицо. Вы сказали, что вам сломали нос и всё такое, так проверьте.

Недоумевая, почему мне сразу не пришло это в голову, я провёл рукой по лицу. Всё было в порядке: нос не сломан, никаких гематом и прочих увечий. Чудеса. Так что же, неужели мне всё приснилось?!

Я растерянно уставился на Златовласку.

– Быть не может… Таких реальных снов не бывает.

– Можно было бы списать всё на действие успокоительного, но мы пользуемся препаратами, которые не дают никаких побочных эффектов, – с непонятной мне горечью в голосе произнесла она.

– Ничего не понимаю.

– Я тоже. Что касается Шапокляка… Он жив, хотя и не совсем здоров после учинённых вами побоев, и просил вам передать, что вы оправдали его ожидания и поступили правильно, но не всегда открытые глаза видят больше закрытых.

– И что это значит? – спросил я, окончательно перестав что-либо понимать.

– Понятия не имею. Я не собираюсь лезть в ваши дела. Разбирайтесь сами. Но без применения физической силы, хорошо? Насилие – удел животных, Есенин. Вы должны это понять. Все должны это понять. Иначе мы просто уничтожим друг друга, – серьёзно как никогда сказала Златовласка.

– Это утопия, – с радостью зацепился я за отвлечённую тему. – Разум не может нейтрализовать чувства. А если бы и мог, что бы из этого вышло? Человек как чистый разум? Как дух святой? Царство божье на Земле? Я могу допустить, что если не будет голода, сексуального влечения и прочих физиологических нужд, короче говоря, если у человека не будет чувствующего тела, то не будет и насилия. Но тогда человек будет не человеком, а чем-то другим, роботом или искусственным интеллектом. Или, как хочет того христианство, ангелом. А что, по сути, ангелы как чистый дух и бестелесный искусственный интеллект – это почти одно и то же. Вы случайно не христианка?

– Нет, я так же далека от христианства, как вы от философии. Источник насилия не в чувствах, а в разуме, в его неправильном применении. Всё, что нужно сделать – а это, поверьте, очень много! – направить разум в правильное русло. Животные живут насилием, потому что у них нет разума, они не способны проникать в суть явлений. А мы – люди, существа разумные, мы вникаем в жизнь, именно поэтому вы сейчас сидите на кровати в тёплом доме, а не в какой-нибудь пещере. Подумайте об этом.

Она произнесла всё это ровным, спокойным голосом, но нахмуренные брови выдавали её с головой. Я невольно улыбнулся.

– Теперь поговорим о вашем наказании, – продолжила Златовласка, не ответив на мою улыбку. – Гиппократ решил так: вы проведёте здесь как минимум две недели, начиная с сегодняшнего дня. За это время вы должны написать десять стихотворений о насилии и небольшое эссе на тему "Поэзия как лекарство от насилия". Если не уложитесь в срок, останетесь здесь ещё на неделю, и так до тех пор, пока всё не напишете. Если качество стихов нас не устроит, вам прибавится по два дня за каждое некачественное стихотворение.

– Ничего себе, – усмехнулся я. – Ну хорошо. А если я не буду писать? Просто плюну и всё. Будете меня всю жизнь тут держать?

– Нет, зачем? Мы просто запретим вам свидания с женой – до тех пор, пока вы полностью не излечитесь, – сухо ответила она, затем добавила более тёплым голосом: – Поймите, Есенин, мы не желаем вам зла. Наоборот, мы хотим вам помочь. Что плохого вы находите в наших требованиях? Разве творчество – это зло?

– Плохого… Плохо то, что вы хотите заставить меня писать. Не думаю, что можно сотворить что-нибудь шедевральное или просто ценное вынужденно…

– А вы пробовали? Да, мы вас заставляем, но только потому, что вы нарушили наш закон. Можно было бы, конечно, обойтись обычным заключением, но мы стараемся смотреть дальше и глубже. Сами рассудите: кому наши требования принесут больше пользы? Мы стараемся не для себя.

– Хорошо, я попробую, – ответил я, обдумав её слова. – В общем-то, вы правы: это будет намного полезнее для меня, чем просто сидеть и ждать, когда кончатся эти две недели. Но вот вопрос: что, если у меня не получится? Вдохновение не приходит по приказу.

Златовласка улыбнулась.

– Я уже сказала: не напишете в срок, останетесь ещё на неделю. Не напишете за эту неделю, прибавится ещё одна. Напишете плохо, скажем, пять из десяти стихотворений – пробудете ещё десять дней. Каждое стихотворение должно состоять минимум из шестнадцати строк. Впрочем, если вы сумеете создать шедевр из меньшего количества строк, мы не будем против. Тему вы поняли, да? Насилие и всё, что имеет к нему отношение. Писать об этом вы можете что угодно, даже хвалебные оды, но не как угодно – в первую очередь мы требуем от вас качества. К эссе мы не станем подходить слишком строго, но и откровенной халтурой не удовольствуемся.

– Понятно. Хорошо, я попробую, – повторил я и усмехнулся: – Интересно, вы всех так наказываете?

– Скажем так: вы не первый. А теперь мне пора, да и вам нужно поесть.

Она встала.

– Так, что касается всего остального. Кормить вас будем три раза в день. Одежду вам принесут чуть позже. Туалет, – кивнула она на правую дверь. – Там же ванная. Вроде бы всё. Если есть какие-то вопросы, задавайте их сейчас.

– Вопросы… Что вы думаете о государстве? – спросил я, пристально вглядываясь в её лицо.

– О государстве? – удивлённо переспросила Златовласка. – О каком государстве?

– О любом. О государстве как о системе.

– Это имеет какое-то отношение к вашему пребыванию здесь? Если нет, прошу меня извинить, мне некогда философствовать. К тому же ваш вопрос некорректен: у всякого государства – своя система.

– А вот в темнице вы или кто-то вашим голосом высказывал совсем иные взгляды, – предпринял я последнюю попытку уличить её во лжи, хотя уже осознал безнадёжность этой затеи.

– Ах вот оно что! – ухмыльнулась она. – Прошу прощения, сударь, что в ваших снах я не такая, как на самом деле. Очень сложно, знаете ли, контролировать своё астральное «Я»: оно что хочет, то и вытворяет. Я уже всё перепробовала: и уговаривала, и на цепь сажала, а оно всё равно улетает в чужие сны. Не знаю, что и делать, стыдно уже перед людьми…

– Это был не сон… – не очень уверенно начал я.

– Нет, Есенин, это был сон, – раздражённо перебила Златовласка. – Это так же очевидно, как то, что сейчас вы не спите. До свидания.

Больше ничего не сказав, она вышла.

Первые несколько дней тянулись мучительно долго – наверное, потому, что я привыкал к одиночеству и не знал, куда себя деть. Стихи не сочинялись: вдохновение, несмотря на все мои старания его привлечь, так ни разу и не посетило меня. Но, может быть, то, что называют вдохновением, правильнее было бы назвать выдохновением? Что такое вдохновение? Это безудержный как извержение вулкана выплеск накопленных мыслей, чувств, воспоминаний, фантазий – в виде того или иного творчества. Не вдох, а выдох нового. Не зачатие, а рождение.

Писать эссе мешала отвратительная рассеянность. Большую часть времени я лежал на кровати и барахтался в своих мыслях, как щенок в открытом море. Иногда вставал и ходил по комнате, но это быстро надоедало.

Три раза в день дуболомы приносили еду. Кормили хорошо, но мало. В ответ на мой вопрос: «Нельзя ли накладывать побольше?» Робокоп невозмутимо отчеканил, что сытость – враг искусства. Я ухмыльнулся и спросил, какой дурак ему это сказал. Он молча вышел.

Зато с кофе проблем не было. На следующее утро после моего пробуждения Терминатор – как я понял позже, они с Робокопом менялись каждый день – вместе с завтраком принёс чайник, работающий на батарейках, банку растворимого кофе и полную сахарницу. Собственно говоря, часов у меня не было, окон тоже, поэтому о времени я узнавал только от помощников, которые полностью оправдывали данные им мной имена. Несколько раз я пытался их разговорить (не затем, чтобы что-нибудь выведать, а от скуки), пока наконец не понял, что лучше уж разговаривать с самим собой. Нет, они не всегда молчали, но неизменная механистическая монотонность в их голосах вгоняла меня в уныние. Такое чувство, что им было абсолютно всё равно, как всё равно машине или роботу. Хотелось бы мне посмотреть, как бы они себя повели в минуты смертельной опасности…

Прошло пять дней (и ровно неделя после расставания с Изи), а я выдавил из себя всего одно четверостишие, которое качественным можно было назвать только с натяжкой. «Если так пойдёт и дальше, я надолго здесь застряну», – сказал я себе в понедельник вечером незадолго перед тем, как потерять своё «Я» в мире снов. Вряд ли, конечно, эти слова как-то на меня повлияли, однако на следующее утро, не успев толком проснуться, я почувствовал громадное воодушевление, которое в итоге вылилось в пять неплохих стихотворений – и это всего за один день! Среда получилась менее плодотворной, но всё же я написал ещё два стихотворения, а также первые строки для оставшихся трёх. В четверг воодушевление стихло, и выдохновение, залившее мой разум, как реки в половодье заливают поля, возвратилось в свои берега. Нет, я не перестал писать, просто теперь уходило больше времени на обдумывание каждой строчки. В пятницу начал эссе: я уже знал, что хочу сказать – оставалось только упаковать это знание в правильные слова, а это и есть самое сложное, именно поэтому не все могут быть писателями и тем более философами.

Очень не хватало прогулок на свежем воздухе, хотя нельзя сказать, что в комнате было душно или плохо пахло. Но я скучал по солнечному свету, по лесу, по шуму ветра, ласкающего кроны деревьев, по шелестящему скрипу кузнечиков, по стрекотанию сверчков и пению птиц – по всем тем вещам, которые приобретают огромную ценность, только когда ты их лишаешься, а в остальное время лишь изредка обращаешь на них внимание. Непонятно, почему мне не разрешали выходить; все просьбы выпустить меня на улицу хотя бы на десять минут разбивались о железобетонное «не положено», оно же встречало все мои последующие «почему» – как встретила бы стена деревянный молоток. Сначала я надеялся, что придет Златовласка и мне удастся договориться с ней о прогулках, но время шло, а она всё не появлялась, и я смирился с "безвыходностью" своего уединения.

У меня было достаточно времени, чтобы обдумать всё произошедшее, начиная с инцидента с Шапокляком, и сделать кое-какие выводы, то есть не совсем выводы, скорее, предположения, предположения пугающие, отвратительные, которые мне очень хотелось выбросить из головы, но голова своевольничала и не желала исполнять моё желание. Оставалось только попытаться опровергнуть эти предположения, и я решил, что сразу после изолятора поговорю с Шапокляком, хотя и не представлял ещё, как это осуществить, чтобы ненароком не выйти из себя. Затем… впрочем, мне было неясно, что затем: всё зависело от разговора с Шапокляком.

После этого что-то во мне изменилось. Какое-то странное, граничащее с равнодушием хладнокровие охватило меня. Может, оттого, что я разработал примерный план действий и перестал блуждать вслепую в чаще мыслей, догадок и предположений.

Что касается темницы, то я так и не смог поверить, что она мне приснилась, но объяснить, зачем нужно было обставлять всё именно таким образом, тоже не смог. Какую цель они преследовали, пытаясь уверить меня в том, что мне всё приснилось? Почему на моём лице не осталось никаких следов? Ответов у меня не было. Что ж, быть может, Шапокляк что-нибудь знает и об этом…

Златовласка появилась в среду утром – это был последний день моего заключения. Я написал всё, что требовалось, и написал неплохо, насколько я мог судить. Но насколько могли судить они? И могли ли они вообще судить? Как бы там ни было, мне ничего не оставалось как отдать на их суд свои творения и дожидаться вердикта.

– Ну вот, – принимая тетрадь из моих рук, улыбнулась Златовласка. – Зря вы в себе сомневались.

– Вы сначала прочитайте, вдруг вам не понравится, – ответил я с мрачным спокойствием и лёг на кровать, прислонившись спиной к стене.

– Хорошо. Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно.

– Вам всего хватало?

– Да, благодарю.

– Ну что же… – она посмотрела на тетрадь. – Если вы не халтурили, то завтра утром вернётесь в коттедж.

– Отлично.

– Но это ещё не всё. В субботу прилетит ваша жена.

Я резко выпрямился и спросил, сверля взглядом её улыбающиеся глаза:

– А если… Если мои стихи покажутся вам недостаточно качественными?

Златовласка отвела взгляд в сторону и вздохнула.

– Тогда вашей жене придётся подождать. Но всё-таки надеюсь, что вы подошли к делу со всей серьёзностью.

– Ясно. Гиппократ вернулся? Вы вдвоём будете оценивать мои творения? Вы разбираетесь в поэзии? Способны отличить стекло от алмаза? А Гиппократ? Кто он? Поэт? Критик? Почему вы считаете, что можете решать, какое стихотворение – плохое, а какое – хорошее?

– Сколько вопросов… – она улыбнулась. – Нет, Гиппократ ещё не вернулся, но обещал вернуться на следующей неделе. Мы разбираемся в поэзии, можете не сомневаться на этот счёт. Конечно, она разная, но плохие стихи видно сразу – и для этого не нужно быть поэтом или критиком с семипядевым лбом. Но делить стихи только на плохие и хорошие могут лишь недалёкие читатели. Думаю, вы меня понимаете.

– Значит, оценивать будете только вы?

– Этого я не говорила. Нет, оценивать вас будут десять человек: девять пациентов и я.

– Что?! Вы же сказали…

– Вам это не нравится?

– Даже не знаю… Девять пациентов… Шапокляк входит в их число?

– Нет. Он сейчас не в состоянии что-либо оценивать, – Златовласка резко помрачнела, нахмурилась, глаза её вдруг наполнились лютой ненавистью, которую, впрочем, сразу же вытеснила безжизненная усталость, проникшая даже в её голос. – У него был приступ вчера, и теперь он – ваш сосед.

Это известие ненадолго отодвинуло на задний план то, что я разглядел в её глазах. Мой план провалился, едва столкнувшись с реальностью. Правда, я почему-то не очень этому огорчился.

– Приступ? Очень интересно. Что же произошло? Все живы?

Златовласка выдавила улыбку, тяжело вздохнула и ответила:

– К счастью, да. Это была попытка суицида.

Я смотрел на неё и видел перед собой женщину, которая слишком много на себя взяла и не справляется с этой ношей, но из последних сил пытается скрыть это. Мне стало жаль её.

– Сколько вам лет, Златовласка? – тихо спросил я. – Что вы здесь делаете? Почему вы не замужем?

– Это вас не касается, – раздражённо отрезала она. – Это личное. До завтра.

И не успел я ничего ответить, как она вышла из комнаты.

– Да, конечно, – прошептал я, когда за ней закрылась дверь.

Последний день пролетел неожиданно быстро, хотя занимался я тем же, чем и в предыдущие дни: лежал и думал.

Мне казалось подозрительным, что приступ у Шапокляка случился именно в тот момент, когда я должен был вернуться в коттедж. А жив ли он вообще? Что, если… Впрочем, это легко проверить: если он жив, другие пациенты должны были видеть его после нашей, хм, драки. Девять пациентов… Так и не спросил, каким образом они будут оценивать мои вирши. Ну да ладно. Главное – выйти отсюда и встретиться с Изи. Может, и к лучшему, что не придется разговаривать с Шапокляком… Изи, Изи, неужели ты… Надеюсь, ты уничтожишь мои сомнения и простишь мне моё недоверие к самому себе. Надеюсь, ты поймёшь… Ах, если бы я знал точно! Разве стал бы я сомневаться! Но чтобы верить, нужно закрыть глаза… А это невыносимо, да, невыносимо. Лучше знать, даже если это знание убьёт или заставит страдать ещё сильнее, чем неизвестность. Впрочем, вся жизнь – страдание. У кого хорошее зрение, тот всегда страдает. Вопрос в том, достаточно ли он силён, чтобы побеждать страдания, чтобы возвышаться над ними, чтобы превращать свои страдания в крылья. Если нет, то лучше ему быть слепым. Слепые счастливы, от страданий их оберегает их бог, которого они не видят и не хотят видеть, но дальнозоркий знает, что этот бог так же слеп и бесплоден, как и те, кого он бережет. Блаженны слепые, ибо не видят они самих себя… Изи, как бы я хотел быть слепым! Если бы я, если бы ты, если бы хоть кто-нибудь мог выколоть мне глаза! Ха-ха, как говорится, правда глаза колет… Но мои глаза – из стекла: их можно только разбить. Неужели во мне нет любви, Изи? Неужели я настолько жесток, что готов убить свою единственную надежду ради правды? Да, я готов… Не в том ли моё безумие, что я, кем бы я ни был, не умею жить с закрытыми глазами? Прости, что я не могу быть слепым!

Глава 18

Утром меня разбудил Терминатор и в своей обычной манере сообщил, что я могу идти. Я поблагодарил его и, неспешно одеваясь, спросил который час. Оказалось, восьмой. Посетив туалет и умывшись, я покинул комнату, с которой за две недели уединения чуть ли не сроднился. Ещё бы, ведь в ней я провёл бо́льшую часть своей сознательной жизни. Однако уходил я с чувством облегчения.

За дверью был короткий узкий коридор, который вёл прямо к выходу на улицу. По пути – если можно так сказать, ибо путь состоял из десяти шагов – мне встретились ещё две двери, слева и справа. Одна из них скрывала Шапокляка, если верить Златовласке. Вот уж никогда бы не подумал, что он попытается покончить с собой. Мне казалось, что он – человек иного типа. Может, я плохо разбираюсь в людях?

Выйдя на улицу, я, отвыкший от солнечной ласки, зажмурил глаза. Вдохнул полной грудью хвойный воздух. Голова закружилась так, что я бы упал, если бы вовремя не присел на корточки и не закрыл глаза. Мир превратился в монолитное гудение. Оно легло на моё сознание как небо – на плечи Атлантов. В эти секунды моему мозгу не было никакого дела до моего «Я», которое практически перестало существовать, он отчаянно пытался справиться с тяжестью, грозящей его раздавить. Ценой огромных усилий это ему удалось, и мир ослабил давление, постепенно становясь всё менее враждебным, пока наконец снова не стал достаточно дружелюбным для относительно мирного общения, которое с одинаковым успехом могло вылиться и в любовь, и в ненависть, или, что случается гораздо реже, в то и другое одновременно.

Я осторожно открыл глаза и приподнял голову. Прямо передо мной стоял Терминатор и равнодушно смотрел на меня. Я махнул рукой: мол, иди, я сам справлюсь. Удивительно, но он понял. Дождавшись, когда он исчезнет из поля зрения, я медленно встал. Голова ещё кружилась, но уже совсем чуть-чуть. А вот ноги дрожали так, как будто я только что пробежал несколько километров. Пришлось ждать, пока они не придут в более-менее нормальное состояние. Это заняло минут десять, в течение которых я сидел на земле, укрытой толстым слоем иглицы, и слушал весёлое пение птиц. Вот с кем мир по-настоящему дружелюбен… Впрочем, о чём это я? Птицы – это же часть мира, не то что люди. У людей есть «Я», которое отделяет их от того, что они же назвали миром, и от других «Я». Чем сильнее в человеке «Я», тем более он одинок и тем менее его «Я» стремится влиться в какое бы то ни было «Мы».

Я встал и неторопливо зашагал в столовую, надеясь застать там кого-нибудь и сразу приступить к делу, то есть к расспросам насчёт Шапокляка и прочего. Хотя вокруг царила такая благодать, что хотелось плюнуть на все вопросы, улечься на траву и слиться с природой. Но, конечно, я понимал, что это невозможно. Да и не было никакой благодати, была только ее иллюзия.

В столовой я обнаружил Сократа, который делил столик с Архимедом, Клио (она одиноко сидела в дальнем углу) и Малевича, стоявшего возле раздаточного окна. Я кивнул Сократу, заметившему меня, затем подошёл к художнику, протянул ему руку и негромко сказал:

– Приветствую! Тебя давно выпустили?

Художник растерянно посмотрел на меня и пробормотал:

– Здравствуйте. Несколько дней назад. Извините, я вас не знаю, вы – тот самый поэт, да?

– Да, – сразу сообразив, в чём дело, ответил я. – Ты совсем ничего не помнишь?

– Да…

– Эй, Репин, забирай поднос и иди! Нечего тут топтаться! – раздался хриплый голос из раздаточного окна.

Художник нервно улыбнулся, взял поднос и ушёл. Я наклонился и заглянул в окошко. Корова стояла лицом ко мне и недовольно хмурилась.

– Доброе утро, Золушка!

– Не очень-то и доброе. Вернулись? Успокоились? Не думала, что вы такой бешеный, а вы вон что вытворяете! Поэты все такие или…

– Оставим эти разговоры, – перебил я ее с улыбкой. – Будьте добры, кофе и пару бутербродов.

– Как скажете. Минутку.

Я повернулся к столикам. Архимед закончил завтракать и подошёл ко мне.

– Здравствуйте, Есенин, – сказал он, протягивая руку. – Как ваши дела?

Что-то в нём изменилось. Я присмотрелся. Обречённость. Во всём его облике таилась обречённость, временами всплывающая на поверхность. Нечто подобное творилось с Несмеяной, только в её случае всё было гораздо откровеннее. Неужели он тоже сходит с ума?

– Благодарю, Кулибин, всё хорошо. Как продвигаются ваши исследования или как правильнее это назвать?

Он отвёл взгляд в сторону и провёл рукой по лбу.

– Исследования? Пожалуй. Продвигаются, да. Но это долгий разговор. Я работаю. Осталось не так много. Извините, я пойду.

– Конечно, – ответил я и проводил его взглядом до выхода.

– Рад видеть вас, мой юный друг! С возвращением!

Подошёл Сократ и, радушно улыбаясь, протянул мне руку. Я рассеянно пожал ее. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что старик нисколько не изменился.

– Как вы себя чувствуете? У вас всё в порядке? – спросил он.

– Да, благодарю. А что с учёным?

– Пушкин, ваше кофе с бутербродами! – громко, но вежливо вклинилась в наш разговор Корова.

Я поблагодарил её и забрал свой завтрак. Повернулся к Сократу:

– Вы не могли бы составить мне компанию? Мне нужно у вас кое-что спросить.

– О, конечно!

Я выбрал столик у самого входа – максимально далеко от Клио и Малевича: мне не хотелось, чтобы кто-то слышал, о чём мы говорим.

– Так что с учёным? – как можно тише повторил я свой вопрос, когда мы уселись.

– А что с ним такое, друг мой? Я не совсем понимаю…

– Вы разве не заметили, что он выглядит несколько, мягко говоря, устало?

– Ах, вы об этом! Конечно, заметил. Но что вас удивляет? Он просто заработался. Я не единожды предупреждал его, что нельзя так много работать. Но он как ребёнок, честное слово.

– Мне показалось, что дело в другом, но вам, конечно, виднее, ведь вы знаете его лучше меня.

– Это спорный вопрос, – поглаживая бороду, ответил Сократ. – Однако если это не трудовая усталость, то какая?

– Чёрт её знает… Кстати, насчёт чёрта. Что случилось с Шапокляком? Златовласка сказала, что он пытался покончить с собой. Это правда?

– О да, это правда. После того, как вы, друг мой, его избили, он практически перестал выходить из комнаты. По крайней мере, при нас. И это понятно: кто бы захотел демонстрировать всем своё разбитое лицо… Однако скрываться от всех почти две недели – это, по-моему, чересчур. Объявился он, кажется, за два дня до попытки: я видел его и в столовой, и в гостиной, и на кухне. Никогда ещё на моей памяти он не был таким молчаливым, я хочу сказать, что он вообще никогда не молчал, а тут вдруг как воды в рот набрал. Я, конечно, был удивлён, однако принял это молчание за следствие вашего конфликта. Но в тот самый день, в день самоубийства, то бишь попытки, он неожиданно заговорил. Если точнее, повторял одно и то же: «Вы знаете, что мы здесь навечно?» Это он спрашивал у всех, кого видел. Потом смеялся и шёл дальше. Думаю, никто не придал этому значения, потому что, в общем, это была его обычная манера поведения.

Сократ замолчал.

– А что было дальше?

– Дальше? В точности никто не знает. Только художник, возвращавшийся с ужина, видел, как Шапокляка вынесли из коттеджа на носилках и погрузили в аэромобиль.

– Получается, никто на тревожную кнопку не нажимал?

– Вот именно, – прошептал старик.

– Вынесли на носилках… В точности никто не знает… Так почему же вы так уверены, что он жив? Может быть, попытка удалась?

– Ах, друг мой, как вам не совестно думать, что моя уверенность ни на чём не основана? – с горькой улыбкой покачал он головой. – По словам Ван Гога, которому я не вижу причин не верить, Шапокляк, когда лежал на носилках, размахивал руками. Это, безусловно, говорит о том, что он был жив. На следующий день мне довелось поговорить с Бестией, она и сказала, что он пытался покончить с собой, правда, отказалась уточнить, как именно он хотел это сделать. Можно, конечно, поставить под сомнение её слова о суициде, однако я не представляю себе, чем ещё это может быть, если не попыткой самоубийства…

Он неожиданно умолк и нахмурил лоб, как будто его посетила какая-то новая мысль. Я не стал его торопить.

– Нет, вряд ли, – пробормотал он секунд двадцать спустя.

– О чём вы?

Сократ зачем-то посмотрел по сторонам, потом склонился над столом и зашептал:

– Я подумал, что, быть может, есть другое объяснение всему этому. Научное, так сказать.

– Научное? – с трудом сдерживая улыбку, спросил я.

– Да. Вы ведь понимаете, о чём я? Об экспериментах. Я подумал: может, им просто нужен предлог, чтобы сажать нас в изолятор и беспрепятственно проводить эксперименты. Но, как я уже сказал, это маловероятно. Не сами эксперименты, конечно, а то, что радиних руководство стало бы сочинять такие истории. Я бы на их месте так делать не стал.

Он выпрямился и с каким-то странным ликованием уставился на меня. В его глазах появился знакомый параноидальный блеск. Меня, признаться, это и насмешило, и напугало. Конечно, версию об экспериментах не стоило совсем сбрасывать со счетов, но то, как старик её преподнёс, мешало мне отнестись к ней с должной серьёзностью.

– А в чём, по-вашему, заключаются их эксперименты? – спросил я. – Я только что вернулся из изолятора и не видел там ничего научного, кроме чайника, работающего на батарейках. Там всего-то три комнаты, одну из них мне выпала честь наблюдать целых две недели, другую занимал художник. Предположим, однако, что всё необходимое для экспериментов находится в третьей комнате. Два вопроса: что именно там находится и почему я не принимал участия в экспериментах…

Я не договорил, так как меня осенило: а что, если всё произошедшее в «темнице», – это и есть эксперимент? Но как? Как такое возможно? И какова была цель? Может…

– Друг мой, вы что-то вспомнили? – вырвал меня из пучины размышлений Сократ.

– Что? Нет, просто задумался, извините. Так как вы считаете?

Он погладил бороду, нахмурился, провёл рукой по лысине и мрачно ответил, забыв даже понизить голос:

– Вы спросили, почему вы не участвовали в экспериментах. Позвольте ответить вопросом на вопрос: вы уверены, что не участвовали?

– Да, уверен, – слукавил я. – Но, допустим, надо мной экспериментировали втайне от меня, правда, не совсем понятно, как это возможно, но допустим. В таком случае не должен ли я был измениться? Ну хоть как-то?

– Сложно сказать, друг мой. Скорее всего, любое экспериментальное вмешательство в деятельность мозга так или иначе отражается на том, кому этот мозг принадлежит. Я, говоря откровенно, понятия не имею, какие именно опыты они проводят, однако, учитывая то, что специализация Солитариуса – память, можно предположить, что они связаны именно с памятью, хотя совсем не обязательно. Если брать эксперименты вообще, какие у них основные цели? Проверка гипотез на практике. Воплощение в действительность готовых идей, то есть проверенных гипотез. Получение новых данных. Насколько мне известно, наука ещё очень мало знает о мозге, поэтому вряд ли можно говорить о здешних экспериментах как о воплощении готовых идей. Я склоняюсь всё-таки к тому, что руководство работает над получением новой информации о мозге, скорее всего, о механизме памяти. К сожалению, я не в курсе, насколько далеко продвинулась наука в этом вопросе, а наш учёный не интересуется исследованиями мозга. Он даже считает, что это крайне опасное занятие может плохо кончиться. Так и сказал: может плохо кончиться. Ну не чудак ли? Извините, друг мой, я заговорился. Вы сказали, что эксперимент должен был хоть как-то изменить вас. Что ж, полагаю, вы правы. Внешне вы нисколько не изменились. Может быть, произошли какие-то внутренние изменения? Ничего не чувствуете?

Я покачал головой и улыбнулся.

– Ничего, кроме бутербродов в желудке.

Когда мы покидали столовую, Малевич и Клио всё ещё завтракали. Я сказал, что хочу подождать художника, и старик выразил готовность составить мне компанию. Я не возражал и принялся расспрашивать его о том, что происходило в Солитариусе, пока меня не было («Ничего особенного, друг мой! Всё как раньше, не считая известных вам событий»), затем поинтересовался, как идёт работа над книгой, на что получил довольно хмурый ответ («Не так, как хотелось бы»), и уже собирался спросить, был ли он в числе тех девяти пациентов, которые оценивали стихи, написанные мной в изоляторе, но тут из столовой вышел Малевич, и мысли мои потекли в ином направлении.

Художник подтвердил рассказ Сократа о Шапокляке, не добавив ничего нового, за исключением того, что «этот бедняга махал руками как… как безумец, не знаю, каким ещё словом можно это описать; вы бы меня поняли, если бы увидели сами; и при этом он не произнёс ни слова, не издал ни единого звука – это было жуткое зрелище». Я был не то чтобы разочарован услышанным, но моя надежда на то, что Малевич видел нечто такое, что могло бы хоть немного рассеять туман, окутавший Солитариус, безвозвратно растворилась в этом самом тумане, и это, конечно, меня не радовало, однако и не огорчало. Я чувствовал странную отстраненность от происходящего (она овладела мной ещё в изоляторе, но объяснить её я смог только сейчас), как будто смотрел на всё со стороны – как свидетель, а не участник, хотя это не совсем точное сравнение. Скорее, моё «Я» разделилось на две части: одна из них, ведомая, продолжала мыслить, чувствовать и контактировать с внешним миром, главным образом для сбора информации о нём; вторая и главная часть являлась полной противоположностью первой и как бы управляла ей, она была бесчувственной, не боялась боли и вообще не боялась, её не волновало, что вокруг и внутри меня происходит что-то странное, что, быть может, нас используют как подопытных кроликов или ещё что-нибудь в этом роде, её не волновало даже моё неизвестное прошлое и предстоящая встреча с Изи, она как будто видела какую-то цель и вела меня к ней, не обращая ни на что особого внимания. Если первую часть можно было условно обозначить как «Он», то вторую как «Я», но только условно, в действительности всё было гораздо запутаннее. В одно и то же время я чувствовал и не чувствовал, думал и не думал, беспокоился и был спокоен. Короче говоря, жил и не жил – всё казалось каким-то неполноценным, даже ненастоящим. Судя по всему, я сходил с ума…

Обо всём этом я думал в своей комнате, которая за моё отсутствие совершенно не изменилась, не считая нового постельного белья и чистых полотенец в ванной. Да, за чистотой в комнате явно кто-то следил. Кажется, старик говорил что-то про уборщицу. Интересно, почему я её ни разу не видел? Или невидимость – это признак хорошей уборщицы? Впрочем, какое мне до этого дело.

Немного отдохнув за чтением сократовского «Мёртвого леса», который близился к развязке, я взял с собой ручку и отправился к тайнику, где была спрятана моя «летопись». На всякий случай стоило записать всё, что со мной произошло. Кто знает, вдруг пригодится.

На террасе я наткнулся на ДиКаприо. Он бездвижно сидел в кресле-качалке и смотрел на лес. Мне показалось, что он тоже изменился – не так сильно, как учёный, но тем не менее. Мы немного поговорили. Выяснилось, что он был одним из тех, кто оценивал мои стихи (он даже продекламировал – довольно уныло – несколько строк и назвал их гениальными). Оценка заключалась в следующем: каждому стиху нужно было сказать "да", "нет" или "не знаю". По словам ДиКаприо, он всем моим стихам сказал "да". О том, что произошло с Шапокляком, актёр знал не больше моего, а то и меньше. Я всё ждал, что он начнёт расспрашивать меня о драке, но, видимо, она его совсем не интересовала. В общем, к концу разговора я уже был уверен, что у ДиКаприо не всё в порядке. За всё время нашей беседы он ни разу не улыбнулся. Это, конечно, ещё ничего не значило: депрессии у творческих людей – явление обычное. Тем не менее я спросил, всё ли у него в порядке, на что получил ответ, что «всё нормально, просто что-то нахлынуло». Сказав, что со мной тоже такое бывает, и пожелав ему хорошего дня, я ушёл.

Солнце уже не ласкало, а изнуряло: как от женской любви, превратившейся в страсть, от него хотелось спрятаться. Может, солнце – женщина? Оно греет то слишком слабо, то слишком сильно, то совсем не греет, но почти никогда не греет так, как нужно тебе. Ха-ха, кажется, в меня проникло второе счастье…

У мостика никого не было. И всё же перед тем, как свернуть к тайнику, я немного постоял около берега, поглядывая по сторонам, но не заметил ничего подозрительного и неспешно, как бы прогуливаясь, двинулся к камню, под которым был похоронен дневник. Речка тоже никуда не спешила, по крайней мере, здесь. Интересно, куда она течёт? И, кстати, как она протекает через Великий Забор? Наверное, там стоит какая-нибудь решётка, вряд ли руководство оставило такую лазейку – вдруг кто-то из нас задумает побег? Хотя при желании можно перелезть и через забор – это проще простого: соорудить верёвку из одежды или постельного белья, сделать петлю, накинуть ее на одну из заострённых верхушек и – вперёд, путь открыт! Вот только что делать дальше… А на решётку – или что там у них – стоит посмотреть. Хотя бы из интереса. Да и всё равно заняться нечем. Ещё два дня…

Достав тетрадь из-под валуна, я углубился в лес, который по мере удаления от реки становился всё гуще, нашёл огромное сосновое бревно, сел на него и начал записывать. Сколько это заняло, не знаю: погрузившись в воспоминания и подбирая для их правильного отображения нужные слова, я забыл о времени. Ещё в момент рождения мысли о дневнике у меня возникла идея сделать из него что-то вроде повести или романа, поэтому я старался писать как можно художественнее, но при этом не в ущерб точности. Это оказалось делом непростым – всё-таки я был поэтом, а не писателем, хотя, может, и поэтом не был…

Закончив записывать, я перечитал дневник полностью и задумался. То, что случилось со мной в первый день (из тех, что я помнил) моего пребывания в Солитариусе, когда я попытался зайти в изолятор, странным образом пересекалось с "приснившейся" мне темницей. В обоих случаях меня как будто била темнота, причём била так, что не оставалось никаких следов. Как же это объяснить? Я не знал. Я ничего не знал. А странностей было предостаточно. Многие просто вылетели из моей головы. Например, почему меня привязали ремнями к кровати, если мой приступ не сопровождался вспышкой агрессии или, как говорит актёр, ярости? А если сопровождался, почему меня не закрыли в изоляторе? Или взять моё прошлое, которое настолько ужасно, что снова и снова лишает меня памяти… Вот что самое странное: Златовласка сочла возможным рассказать мне, что я пытался убить Изи, – если это не ужасно, то что ужасно? Будь я убийцей или иного рода преступником, я бы гнил в тюрьме, а не прохлаждался бы в Солитариусе. Можно, конечно, допустить, что здешнее руководство каким-то образом договорилось о "поставке" заключённых, однако звучит это слишком фантастично, к тому же рассказ Изи о том, как я здесь оказался, лишал эту версию права на жизнь. Напрашивался вывод, что не я совершил нечто ужасное (не считая покушения на жизнь Изи), но что-то ужасное случилось со мной. Впрочем, всё это были домыслы, основанные на чужих рассказах, безоговорочно доверять которым было бы по меньшей мере наивно. Возможно, что меня водили за нос с самого начала… Не стоило исключать такую возможность, несмотря на то, что я не понимал, для чего им это могло понадобиться. Невидимость причин не означает их отсутствие.

Засунув «летопись» под бревно, на котором сидел (мне показалось, что здесь она будет в большей безопасности), я неторопливо зашагал к реке. Может, искупаться? Нет, не до этого. Лучше посмотреть, как она минует Великий Забор…

Путь от мостика до забора занял около десяти минут. Как я и предполагал, река утекала в "потусторонний мир" через стальную решётку, установленную в нижней части забора. Её толстые прутья выступали из воды примерно на метр, образуя окно в "мир иной", который, впрочем, ничем не отличался от "мира сего", судя по его открытому для обзора кусочку. "Граница миров" по обеим берегам реки держалась на почтительном расстоянии от деревьев, нигде не подступая к ним вплотную, даже там, где она сворачивала (на том берегу – налево, на этом – направо), лес сворачивал вместе с ней. Я присмотрелся к верхушкам брёвен: да, пожалуй, накинуть петлю на одну из них не составит особого труда… Может, попробовать? Из чистого любопытства. Нет, не стоит рисковать. Сократ как-то говорил, что попытки убежать приравниваются к применению насилия. Я, конечно, бежать не собираюсь, но чёрт знает, как воспримет мою вылазку руководство. В изолятор возвращаться почему-то не хочется…

Я пошёл вдоль забора, намереваясь обойти весь периметр или хотя бы выйти к реке с другой стороны. Никакой определённой цели у меня не было, мне просто нужно было убить время. Но, пройдя метров триста, я отказался от этой прогулки: идти по высокой (чуть выше колена) траве, которая захватила всю землю от забора до леса, оказалось очень утомительно. Можно было двинуться вдоль опушки, где трава практически не росла, но мне уже расхотелось "путешествовать", и я свернул туда, где, по моим расчётам, находился наш коттедж.

То ли расчёты мои были ошибочными, то ли лес увёл меня в другую сторону, но, к своему удивлению, впрочем, довольно вялому, вышел я к женскому коттеджу, точнее, на тропинку, ведущую к нему. Отрешённо подумал: не зайти ли в гости к Афродите? Может, она мне что-нибудь расскажет? Например, о бреде, который я нёс до приступа. Нет, скорее, она начнёт расспрашивать о Шапокляке. Нет, лучше закрыться в комнате и ждать вечера субботы…

Так я и поступил: вернулся в коттедж и закрылся. Чтобы ни о чём не думать, снова принялся за «Мёртвый лес»: Безымянный постепенно становился сильнее и хладнокровнее, он всё чаще думал о том, что необходимо перевернуть окружающий мир, но пока не знал, как именно это сделать, каким путём пойти – революционным или эволюционным. После долгих и мучительных колебаний он остановился на первом варианте (террор!), боясь только одного – что всё окажется напрасным. Он разработал план, продумал всё до мельчайших деталей, подготовил всё необходимое для акций, которые должны были последовать друг за другом практически сразу, и тут случилось непредвиденное: Безымянный влюбился, причём так сильно, что решил отказаться от задуманного, по крайней мере, временно. Самое смешное было в том, что возлюбленная его оказалась "подсадной уткой", которую ему подсунули спецслужбы, давно следившие за ним, и Безымянному пришлось её убить. Я долго смеялся, представляя его лицо в тот момент, когда он узнал, что влюбился в часть системы, которую ненавидел и против которой боролся. Я смеялся, смеялся, а потом вдруг заплакал – беззвучно и безысходно, пока наконец не уснул…

Разбудило меня прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Я резко принял сидячее положение и разлепил глаза. Передо мной стояла Златовласка.

– Что вы здесь делаете? – прохрипел я.

– Простите, что разбудила, – совсем не виновато улыбнулась она. – Я пришла сказать, что ваша жена приедет сегодня в четыре.

– Как вы вошли?

– Дверь была открыта, я…

– Нет, она была закрыта, – перебил я её. – У меня всё в порядке с памятью.

– Правда? – Златовласка хихикнула. – Тогда, видимо, я обладаю способностью открывать запертые изнутри двери. Как иначе это объяснить?

Я посмотрел в окно. Всё ещё было светло. Сколько же я спал? Час? Два? Обернулся на часы. Двенадцать. Как? Я уснул около двух. Неужели я проспал целые сутки?

– Сегодня пятница?

– Пятница? Нет, конечно. Суббота.

– Суббота? – переспросил я, уставившись на Златовласку. – Как суббота?

– Вы же сказали, что с памятью у вас всё в порядке, – по-прежнему улыбаясь, ответила она. – Но, судя по тому, что вы запутались в днях недели, это не совсем так.

– Погодите, я что, проспал два дня? Я уснул после обеда, в четверг, в день, когда вышел из изолятора. Это ведь был четверг, верно?

– Верно, – кивнула Златовласка, перестав улыбаться.

– Значит, я спал два дня?

– Похоже на то.

– Нет. Что за бред, да я бы за это время проснулся хоть раз, – пробормотал я и пошёл умываться. – А я точно помню, что не просыпался. И если дверь была открыта, неужели никто не зашёл бы и не разбудил бы меня?

Златовласка молчала. Я повесил полотенце на крючок и вдруг почувствовал страшную усталость, несмотря на всю отстранённость, которая по-прежнему владела мной.

– Оставьте меня одного, пожалуйста, – выйдя из ванной, сказал я. – Мне нужно подумать.

Златовласка внимательно посмотрела на меня.

– Хорошо. В четыре, не забудьте.

…Когда я пришёл в домик для гостей, Изи уже была там. Она встретила меня в прихожей. На ней было светло-голубое платье, на талии перехваченное пояском. Я поймал её сияющий взгляд, и сердце моё ёкнуло, заставив меня на мгновение забыть о своих подозрениях – до того она была красивой и невинной.

– Привет, милый! – радостно улыбаясь, сказала она и подошла, чтобы поцеловать.

Огромным усилием воли я взял себя в руки и поборол чувство умиротворения, которое уже начало окутывать меня, как паук – муху.

– Привет, Изи, – суровым тоном произнёс я и отстранил её от себя. – Нам нужно поговорить.

Она как-то жалобно и обиженно посмотрела на меня и робко спросила:

– Что случилось? У тебя всё в порядке? О чём ты хочешь поговорить?

Я ничего не ответил и прошёл в спальню. Изи пошла за мной.

– Садись, – показал я ей на стул возле стола. Она села, положив руки на колени, и с нескрываемой тревогой впилась в меня своими большими глазами. – Итак…

Сказав это, я замолчал и принялся расхаживать по комнате, насколько позволяло её крошечное пространство. Я знал, что хочу сказать и как, потому что давно всё обдумал, но не мог выдавить это из себя. Мне помогла Изи:

– Милый, в чём дело? Я как-то провинилась перед тобой?

Я резко остановился и, глядя ей в глаза, спросил:

– Кто ты?

Она подняла брови и раскрыла рот от удивления.

– Что? Милый, что ты такое говоришь? Я не понимаю…

– Хорошо, спрошу ещё раз, – громче прежнего, но всё ещё спокойно сказал я. – Кто ты? Ты ведь не моя жена, да? Только, пожалуйста, не нужно врать.

Изи отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо сказала:

– Почему ты так думаешь? Что я сделала не так?

– Это не имеет значения. Я хочу услышать от тебя правду.

– Правду? Правда в том, что я – твоя жена. Милый, что случилось?

– Это ложь. Я не женат, – эти слова произнёс как будто не я, а кто-то другой. – Зачем тебе всё это? Зачем ты притворяешься?

Она подняла голову и посмотрела на меня так, что у меня пропали последние сомнения. Надежду на то, что я ошибаюсь, до сих пор ещё дышавшую во мне, этот её взгляд добил, как выстрел в голову добивает безнадёжно раненого на поле боя.

– Я… – начала Изи слабым голосом, встала и приблизилась ко мне. – Я не притворяюсь…

Я больше не мог смотреть на неё. Мне хотелось что-нибудь сломать, разбить, уничтожить, поэтому я повернулся к выходу, чтобы уйти, но тут Изи схватила меня за руку и потянула к себе:

– Милый, пожалуйста, не уходи…

Я развернулся и с силой оттолкнул её – настолько мне стали омерзительны её прикосновения. Она наткнулась на стул, на котором до этого сидела, потеряла равновесие и, ударившись головой об угол стола, упала на пол лицом вниз. Я сразу понял, точнее, почувствовал, что случилось непоправимое, но сначала отказывался в это верить. Прошло около минуты, а Изи всё не вставала и даже не шевелилась.

– Изи! – громко сказал я, не двигаясь с места.

Молчание. Осторожно, словно чего-то опасаясь, я подошёл к ней, перевернул на спину и начал трясти её за худенькие плечи.

– Изи, вставай!

Но она лежала бездвижно, с закрытыми глазами, никак не реагируя на меня. Тогда я попытался нащупать пульс. Его не было.

– Изи, вставай! Хватит притворяться! Вставай!

Осознав наконец, что она уже никогда не встанет, я присел на пол рядом с ней, прислонился спиной к стене, вытянул ноги, закрыл глаза и сказал вслух, сам не понимая что говорю:

– Довольно. Пора это прекратить. Я устал…

Не знаю, сколько я так просидел, наедине с вселенской усталостью и ненавистью к самому себе, но в какой-то момент мне показалось, что я исчез, перестал существовать, и от этого чувства я вздрогнул и открыл глаза.

Ни Изи, ни спальной в домике для гостей. Я лежал на какой-то мягкой ровной поверхности, а надо мной с озабоченным выражением лица склонился Шапокляк, то есть, конечно, звали его не Шапокляк. Как же его звали…

– С возвращением, Алекс! Как самочувствие? – с лёгкой тревогой в голосе сказал он.

Я сел и осмотрелся. Крошечная комнатка с высоким потолком, без окон, посередине – то, на чём я сидел, что-то вроде кровати. Нет, какая кровать, это же капсула для погружения в виртуальность. Алекс… Да, это я. Алекс Грэйп, гражданин Объединённой Меритократической Европы, испытатель виртуальностей. А он…

– Дай мне пять минут, Макс.

Глава 19

Память постепенно начала возвращаться ко мне, но как-то неохотно, какими-то обрывками. Говоря точнее, я вспомнил только то, как оказался в комнате Макса, а вот что было до этого, вспомнить никак не получалось. Более того, я не смог вспомнить даже, какой сейчас год, или каким образом Россия оказалась в составе Европы, да ещё и Меритократической… Впрочем, сначала лучше рассказать о том, что было непосредственно перед моим погружением в Солитариус.

Я сидел за кухонным столом в своей маленькой однокомнатной квартире на окраине Москвы, пил кофе и о чём-то думал, когда Изи (интеллект занудно-искусственный – так я в шутку называл систему IZ1, самую дешёвую модель из всех относительно неплохих) приятным женским голосом сказала:

– Сообщение от Макса Брауна. Читать?

Квартира Макса (то ли двух, то ли трёхкомнатная, точно я не знал, потому что никогда у него не был), в которой он жил с кем-то вроде секретарши, находилась прямо подо мной. Браун был разработчиком виртуальностей, в своё время достаточно известным (я вспомнил сам факт, но детали, например, что именно принесло ему известность, не вспоминались), однако в последние годы дела у него шли плохо, по крайней мере, в профессиональном плане. Собственно, как и у меня, хотя, конечно, проблемы наши имели разный характер: его заключались в нём самом, то есть в его неспособности создать качественный продукт, я же был полностью зависим от предложений разработчиков, а их я не получал уже давно. Впрочем, меня это не тревожило по двум причинам. Во-первых, государство оплачивало моё "безработное" время, правда, по минимальному тарифу, но этого вполне хватало на сравнительно приличную жизнь. Брауну, конечно, как творцу оно платило больше, и это было справедливо. А во-вторых, я охладел к своей профессии, я тоже захотел стать творцом, но не в виртуальной сфере, а в литературной. Когда-то давным-давно я писал стихи и небольшие рассказы (я знал это, но не помнил, когда это было, как это было – попросту говоря, в моей памяти не было картинок прошлого, кроме той, о которой сейчас идёт речь), и вот теперь меня снова потянуло к этому. Нет, я не собирался отказываться от предложений виртуальщиков, если бы таковые появились, но только потому, что в противном случае я бы остался без денег.

Что касается Брауна, общались мы с ним редко, потому меня удивило, что он прислал мне какое-то сообщение, даже заинтриговало.

– Читай, – ответил я Изи.

– Желаете, чтобы я читала своим голосом или голосом Макса Брауна?

– Без разницы. Читай.

– Хорошо, – и прочитала неприятным скрипучим голосом: – «Добрый день, Алекс! У меня есть к тебе кое-какое предложение. Не мог бы ты прямо сейчас спуститься ко мне? Если, конечно, не занят».

Я подумал и сказал:

– Напиши, что сейчас спущусь.

После этого воспоминание резко перемещалось на лестничную площадку перед квартирой Брауна. Тяжёлая металлическая дверь плавно и беззвучно отъехала в сторону, и передо мной возникла симпатичная молодая девушка с коротко стриженными черными волосами. Это была София, секретарша Макса (вспоминая, я узнал в ней Клио, модельера из Солитариуса, хотя в реальности она выглядела совсем не так, как там).

– Добрый день, Алекс! Проходите, пожалуйста.

Я шагнул… и оказался в кабинете Макса. Он сидел в белом кожаном кресле напротив меня и говорил:

– Понимаешь, Алекс, я никому не могу доверять. Ты же знаешь, у Корпорации всюду свои люди. Ты – единственный независимый испытатель из тех, с кем я знаком, поэтому я и обратился к тебе. Нельзя, чтобы они узнали о моём прорыве. Если это случится, мне конец. Уж они-то найдут способ оставить меня с носом, да, будь уверен! Они не позволят какому-то одинокому неудачнику… Ха-ха, знаешь ли ты, что последние несколько лет я специально выпускал одно дерьмо? Да, я хотел, чтобы все считали меня неудачником, чтобы Корпорация – а в то время она круглосуточно следила за мной, точно тебе говорю! – так вот, я хотел убедить их, что я им не конкурент, чтобы получить хоть какую-то свободу действий, а с конкурентами они быстро расправляются… Если бы я создавал качественную виртуальность, то стал бы либо частью Корпорации, либо вообще лишился бы возможности создавать, то есть в любом случае стал бы никем…

Выговорив всё это, он замолчал, затем, видя, что я не собираюсь ничего спрашивать, продолжил немного спокойнее:

– Да, всё именно так. Ты ведь знаешь Сержа? Кажется, вы с ним работали? Ну так вот, это ведь он создал «На кресте», да-да, точно тебе говорю! Корпорация узнала о его задумке, ещё когда та была в зачаточном состоянии, и начала следить за ним. Что из этого вышло, ты и сам знаешь: Серж остался в тени, а Корпорация, как всегда, на коне…

Виртуальность «На кресте» была самой реалистичной и потому, наверное, самой продаваемой виртуальностью на данный момент. Она давала возможность прожить последние дни Иисуса в его теле и даже повисеть на кресте, испытывая те же муки, что и он. Сам я ещё не погружался в неё, однако слышал о ней множество восторженных отзывов от самых разных людей. В то, что её истинный создатель – Серж (в рекламе создателем значилась Корпорация, к которой Серж не принадлежал), верилось с трудом, потому что все его предыдущие работы были хоть и не плохими, но никак не из ряда вон выходящими.

– Буду с тобой откровенен, Алекс. «На кресте» в подмётки не годится тому, что создал я. Это революция, переворот! Я работаю над этим почти десять лет, и, быть может, понадобится ещё немало времени, чтобы довести всё до ума. Но это того стоит! Корпорация останется ни с чем, если я доведу начатое до конца. И ты можешь помочь мне в этом. Я хорошо заплачу, очень хорошо… Если ты согласишься, я расскажу подробности. Но должен тебя предупредить: технологии абсолютно новые, незарегистрированные, никем, кроме меня самого, не испытанные, даже Софи не знает, с чем имеет дело. Да и я погружался всего на несколько минут. Короче говоря, существует определённая доля риска.

– Какого именно? – впервые за весь разговор спросил я.

Макс уставился на свои руки, лежащие на коленях, и ответил:

– Ты можешь частично потерять память. Но это вовсе необязательно, просто я не исключаю такой возможности и честно тебя предупреждаю. За риск я плачу…

И он назвал сумму, заставив мои брови взметнуться вверх. Да, такого я не ожидал… Этих денег мне хватило бы на долгие годы. Однако…

– В чём подвох, Макс? Неужели ты готов заплатить столько только за риск частичной потери памяти?

– Нет, Алекс, не только. Память – это во-первых. Во-вторых, если всё это всплывёт, тебя лишат лицензии, и ты останешься без работы и пособия. В-третьих, погрузиться нужно будет несколько раз в течение месяца или двух – в зависимости от обстоятельств.

– И это всё?

– Да.

– Хорошо. Но откуда у тебя такие деньги?

– Это важно?

– Само собой. Вдруг ты меня обманываешь? Вдруг после погружения сумма вылетит у меня из головы, и ты этим воспользуешься?

Браун нахмурился.

– Я не мошенник, Алекс. Деньги меня не интересуют, у меня их много. Всё, чего я хочу, – это уничтожить Корпорацию, как минимум, поставить её на место, и это произойдёт, если мне удастся завершить работу…

Здесь воспоминание снова обрывалось и переходило в комнату для погружений. Я сидел на открытой капсуле, а Макс взволнованно расхаживал туда-сюда и рассказывал:

– …даже стандартные виртуальности так или иначе могут повлиять на работу мозга, хотя риск минимальный, конечно, и я не знаю ни одного испытателя, с которым бы что-то случилось при погружении. Мои технологии гораздо непредсказуемее.

– Может, ты уже объяснишь, в чём революционность твоих разработок?

– О да! Именно революционность. Мои технологии – это новая эра не только в виртуальном мире, но и в реальном. Они перевернут его, откроют такие возможности, о которых человечество мечтало последние сто лет.

– Какие возможности?

– Возможность проживать несколько жизней, например. Я научился замедлять время, Алекс… Понимаешь? Час в обычной виртуальности равен реальному часу, а в моей – час – это примерно полминуты в реальности. Один реальный день – это четыре виртуальных месяца. Понимаешь, что это значит?

– Ты серьёзно? – ошеломлённо спросил я.

– Да. Но это ещё не всё. Я сказал: четыре виртуальных месяца, но дело в том, что ты не будешь знать о нереальности всего происходящего. Ты будешь уверен, что это твоя настоящая жизнь.

– Но как?

– Все твои воспоминания о реальной жизни заблокируются. Ты попадёшь в две тысячи восемнадцатый год старой эры и забудешь, кто ты и откуда. «Солитариус» – так называется моя виртуальность – загрузит в твой мозг информацию о той эпохе. Ты даже и не вспомнишь о нашем времени. У тебя вообще не будет никаких воспоминаний… Я пока опасаюсь заменять настоящие воспоминания ложными, риск и так достаточно велик, но это всего лишь вопрос времени.

Чем больше подробностей я узнавал, тем больше меня пугала эта затея. Но отказываться от таких денег не хотелось: с ними я мог бы забыть о работе и полностью погрузиться в литературное творчество…

– Новизна «Солитариуса», – продолжал Макс, – ещё и в том, что все персонажи, за исключением одного, придуманного мной, создаются на основе образов, взятых из мозга пользователя, то есть, грубо говоря, твой мозг сам создаст тех, с кем тебе придётся общаться. Ими могут стать твои друзья, знакомые, знаменитости или даже незнакомые, случайные люди, прохожие, например, которые почему-то запали тебе в мозг; или собирательные образы, идеальные, можно сказать. Всё это касается только внешности, характер персонажа может не соответствовать характеру его реального прототипа. Но и характеры тоже создаст твой мозг. Всё, кроме декораций и некоторых деталей, касающихся происходящих там событий, будет делом твоих рук, то есть мозга. Место действия – некий оздоровительный центр, затерянный в сибирской тайге. Подробности ты узнаешь, когда погрузишься. Скажу только, что это полностью выдуманное место, такого центра никогда не существовало.

– И чем я там буду заниматься? – нервно усмехнулся я.

– Лечиться, – ответил Макс. – От амнезии. Да, я мог бы создать и загрузить в тебя ложные воспоминания, но я уже сказал: это слишком рискованно. Сперва необходимо проверить, как отразится на памяти блокировка настоящих воспоминаний. Это только начало, Алекс. Я не стал создавать огромный открытый мир, пространство Солитариуса ограничено.

– А что я должен сделать? Какова моя цель?

– Ты имеешь в виду, есть ли сюжет? Это интересный вопрос. Сюжет будет строиться на основании данных, полученных из мозга пользователя, на основании его интересов, предпочтений, желаний, мыслей. Короче говоря, у каждого пользователя будет свой сюжет. Можно, конечно, придумать какой-нибудь общий, но я не уверен, нужно ли это. Это же не просто игра, это жизнь. Ты, наверное, не до конца понял меня. «Солитариус» нисколько не отличается от реальности, он не максимально реалистичен, как «На кресте», он реален. Представь, например, человека, уставшего от жизни по тем или иным причинам, будь то невыносимая скука или болезнь. Благодаря моим технологиям у него появится возможность погрузиться в другую, более интересную или просто более полноценную жизнь, и она будет так же реальна, как наш с тобой разговор. Можно будет жить в любом мире, в любую эпоху, где угодно и как угодно. Средневековье? Пожалуйста! Древний Рим, Греция, Египет! Всё что угодно! Или полностью вымышленные миры. В будущем я сумею замедлить время ещё больше, и тогда на целую виртуальную жизнь хватит нескольких реальных дней. Да, Алекс, если у нас всё получится, мир перевернётся! Думаю, ты это и сам понимаешь.

– Понимаю, – задумчиво ответил я. – Не понимаю только, как ты этого добился. Неужели, кроме тебя, никто больше этим не занимался? Неужели Корпорация не добилась бы того же? С её-то возможностями?

– Занимались и до сих пор занимаются этим многие, только ничего у них не получается, вот они и молчат. Деньги – это ещё не всё, Алекс. Без мозгов деньги просто бесполезные цифры. Ха-ха, но и мозги без денег мало на что годны… Особенно в данном случае. Как я этого добился? У меня есть и мозги, и деньги, и, что не менее важно, сильное желание, поэтому мне удалось сделать то, что не удавалось никому.

– Но нужно же было проводить какие-то предварительные исследования, испытания… Не мог же ты создать этот «Солитариус» только на теоретической основе?

– Да, да! Я их проводил, – он усмехнулся. – Тайно, конечно. Для этого мне пришлось улететь в Америку, у меня там есть друзья, они мне помогли всё устроить, так что Корпорация ничего не узнала, даже мои подопытные не знали, что именно я исследую. Тебя это пугает?

– Даже не знаю…

– Не волнуйся, Алекс, всё прошло гладко, никто не пострадал, более того, все остались довольны: я – результатами, а кролики, так сказать, полученными суммами.

– Но никто из них не погружался в «Солитариус», я правильно понимаю?

– Да. В «Солитариус» погружался только я. Ровно на пять минут. Это было бесподобно, Алекс! Но я не испытатель, мой мозг не приспособлен для этого, поэтому я побоялся погрузиться на более длительное время.

– А на сколько погружусь я?

Браун нахмурился, почесал крючковатый нос и ответил:

– Думаю, для начала будет достаточно пяти часов. В следующий раз увеличим время вдвое.

– Хорошо. Последний вопрос, Макс, – сказал я и пристально уставился на него. – Я могу умереть?

Бесцветные брови Макса медленно поползли вверх, рот приоткрылся, а губы искривились в ухмылке.

– Что? Умереть? Ха-ха-ха! Алекс, я что, идиот, чтобы так рисковать? Если бы при погружении существовала хоть малейшая опасность для жизни, я бы и думать забыл об испытаниях «Солитариуса» или сам бы рискнул. Ты же знаешь наши законы. Меня отключили бы только за то, что я позволил тебе рисковать своей жизнью.

Я знал законы не очень хорошо, но подумал, что он несколько преувеличивает, хотя убийства, в том числе непредумышленные, действительно карались отключением сознания или, как говорили в прошлом, смертной казнью. Физическое насилие вообще считалось одним из самых тяжких преступлений, был даже случай, когда за драку одного из её участников приговорили к отключению. Впрочем, случаев применения насилия было очень мало, а убийства являлись такой редкостью, что я уже и не помнил, когда последний раз это случалось. Наверное, одну из важнейших ролей в искоренении насилия сыграло повышение уровня жизни, уничтожение нищеты. Никто не голодал, не побирался, не бродяжничал. Все жили достаточно хорошо (хотя и неодинаково хорошо, но это было справедливо, потому что всё зависело только от способностей человека) – не только в материальном, но и в психологическом плане. В обществе царила атмосфера взаимоуважения, солидарности, свободы мыслей и мнений, и никто никого не оскорблял… Широкое распространение виртуальностей, думаю, тоже внесло свой вклад в победу над насилием: весь негатив, всю злобу и ненависть можно было выплёскивать в виртуальные миры, так что для реальности ничего не оставалось. Ну и, конечно, строгие законы тоже сделали своё дело… Нет, вряд ли Браун стал бы рисковать…

– Хорошо, Макс. Давай приступим.

Не успел я как следует улечься в капсуле, как почувствовал лёгкий укол в плечо, и стало темно…

Пока это воспоминание проносилось у меня в голове, Браун стоял рядом и молчал. Вернувшись в настоящее, я сразу же почувствовал, что отстранённость, овладевшая мной в Солитариусе, никуда не исчезла, даже усилилась. Как будто кто-то мной управлял, а я смотрел на всё происходящее со стороны. Как будто видел, слышал и говорил за меня кто-то другой, а я ничего не мог с этим поделать, ничего не мог изменить…

– Сколько времени прошло? – спросил я.

– Почти пять часов, – всё ещё немного встревоженно ответил он. – В последние минуты с твоим мозгом происходило что-то странное, я с таким никогда не сталкивался, поэтому решил вернуть тебя. Как ты себя чувствуешь?

– Всё в порядке, – соврал я.

– Ты уверен?

– Да.

– Память в норме? Всё помнишь?

– Да.

Не знаю, зачем я врал, я просто чувствовал, что иначе нельзя.

– Хорошо, – с облегчением сказал Макс. – Ну что скажешь? Как тебе «Солитариус»? Как атмосфера? Местность?

– Всё отлично, – на этот раз я не соврал. – Реальнее некуда. Мне и в голову не приходило, что я нахожусь в виртуальности. И местность мне очень понравилась. Ты это здорово придумал.

– Спасибо. Я хотел создать что-то такое, тихое и уединённое, чего так не хватает нашему времени, – улыбнулся он. – Как сработала блокировка памяти? Воспоминания не просачивались?

– Кажется, было такое. Несколько раз. Во сне. Но я всё равно ничего не понял.

– Во сне – это нормально. С этим ничего не поделаешь. Так даже интереснее. Ты был за забором?

– За забором? Нет. А что там?

– О, ничего особенного! Просто я окружил Солитариус огромным болотом. Я же говорил, что пространство ограничено.

– Болотом? – рассеянно, потому что думал о другом, переспросил я.

– Может, пройдём в мой кабинет? Там гораздо удобнее разговаривать.

– Подожди…

Я вспоминал Изи – не ту бездушную, которая ждала меня дома, а ту, живую и красивую, которую я полюбил и которую я… Ах, как глупо! Какая разница, была она моей женой или нет! Главное, что нам было хорошо вместе, да, и я был счастлив как никогда! С чего я решил, что она играла какую-то роль? Идиот! Может, всё ещё можно исправить? Я поднял глаза на Макса.

– Я должен вернуться в Солитариус. Начать всё сначала. Или с середины. Только не с того места, где остановился. Это возможно?

– Что?!

Браун посмотрел на меня как на умалишённого и нервно ухмыльнулся.

– Я должен снова погрузиться, Макс.

– Алекс… Ты серьёзно? Нет, ни в коем случае! Да и не сможешь ты начать сначала и тем более с середины. Чтобы начать заново, нужно удалить все сохранённые данные, а я этого делать не стану. Ты можешь только продолжить, но сейчас об этом не может быть и речи! Нет, я не пойду на такой риск! И зачем тебе это?

Я задумался. Чего, собственно, я хотел? Увидеть Изи? Снова пережить те прекрасные мгновения? Вырвать страницы, пахнущие смертью? Но если нельзя вернуться, что делать?

– Ты говорил, что всех персонажей создаст мой мозг, – медленно проговорил я, – что это будут те люди, с которыми я встречался или видел где-то… Так?

– Необязательно, – возразил Браун. – Да, персонажи – плод твоего мозга, но некоторых из них может и не существовать в реальности. Солитариус воспроизводит те образы, которые больше всего волнуют твой мозг. Конечно, большинство из них, скорее всего, реальны, потому что мне сложно представить, чтобы кого-то волновали только воображаемые люди. Но почему ты спрашиваешь?

– А можно как-нибудь узнать… Меня интересует определённый персонаж, и я не знаю, существует ли он в реальности.

– Определённый персонаж? – переспросил Макс, хмыкнул и покачал головой. – Нет, таких данных «Солитариус» не предоставляет. Вся информация, в том числе и о персонажах, зашифрована так, что даже я, разработчик, не могу ничего сделать. Только ты знаешь, что, как и с кем там происходит. Я получаю только общие данные о состоянии твоего мозга.

– Макс, ты знаешь, что такое любовь? Ты кого-нибудь любил? – вырвалось у меня.

– Любовь? – он удивлённо посмотрел на меня, затем, видимо, сообразил и ехидно ухмыльнулся. – Ха-ха-ха! Любовь, Алекс, – это влечение одного животного к другому животному, это психическое расстройство, вызванное… Да ты и сам всё это знаешь! Нет, я понимаю, что в Солитариусе – иное время, там любовь ещё не признана опасной болезнью, с которой можно и нужно бороться, но… Ты что же, хочешь вернуться в Солитариус ради любви? Ну ты шутник! Подожди-ка… У тебя давно не было женщины, да? – как бы понимающе подмигнул он мне. – Хочешь, я попрошу Софи? Она тебе поможет, точно тебе говорю! Она и мне иногда помогает, ха-ха-ха!

Я смотрел на него и чувствовал, как меня охватывает омерзение. Передо мной стоял не Макс Браун, а Шапокляк.

– Заткнись, – почти прошептал я, сжимая руки в кулаки.

– Что? – не расслышал он. – Нет, Алекс, ты серьёзно? Рисковать собой ради какой-то девки? Чёрт возьми, ты совсем свихнулся в одиночестве! Не хочешь Софи, давай найдём тебе девочку по вкусу. И по цвету, ха-ха-ха! Или нет, вот как мы поступим: составим фоторобот, ну, той, которую ты, ха-ха-ха, любил в Солитариусе, и отыщем похожую на неё проститутку, думаю, таких будет немало… Это, конечно, обойдётся дороже, но…

Дальше произошло нечто странное. Вспышка яркого света у меня в мозгу, страшная боль, темнота, необъяснимый ужас, поглотивший всё моё существо, какие-то непонятные звуки, что-то среднее между пением и звериным рёвом – я выпал из реальности, и мне показалось, что это длилось очень-очень долго, почти вечность. А когда вернулся в действительность, то обнаружил, что сижу на полу, спиной прислонившись к капсуле, а прямо передо мной распростёрлось бездыханное тело Брауна. Лицо его было залито кровью, крючковатый нос явно сломан, глаза закрыты, а рот приоткрыт. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что он мёртв. И убить его мог только я… Я посмотрел на свои руки. Да, никаких сомнений, это моих рук дело. Но меня это не пугало и не огорчало. Я вообще как будто был не здесь, как будто наблюдал издалека… Но вот что самое странное: я знал – именно знал, а не старался уверить себя, – неизвестно откуда, что всё должно быть именно так и никак иначе, что этого нельзя было избежать, более того, что это правильный путь, единственный правильный путь, несмотря на то, что он вёл к отключению моего сознания и окончательной разлуке с Изи. О погружении в Солитариус теперь можно было забыть: без Брауна я не смог бы начать всё заново, а возвращаться в спальню домика для гостей, где лежала мёртвая Изи, мне хотелось меньше всего на свете. Но даже если бы я мог начать заново, всё равно наблюдатели рано или поздно вернули бы меня в реальность. Поэтому я просто сидел и ждал…

Через несколько минут раздался тихий стук в дверь, затем она приоткрылась, и в проёме возникло лицо Софии.

– Макс, вы… Что…

Она увидела Брауна, потом медленно перевела взгляд, в котором отразился извечный страх перед болью и смертью, на меня, но не закричала, а просто смотрела на меня как смотрят на нечто необъяснимое и отвратительное и молчала. Я тоже молчал и не двигался с места. Это продолжалось секунд десять. Наконец она закрыла дверь, а я закрыл глаза и продолжил пялиться в чёрную пустоту внутри себя…

Глава 20

Не помню, как и когда отключился, но открыв глаза, я нашёл себя лежащим на широкой мягкой кровати посреди небольшой комнаты с высоким потолком и светло-зелёными стенами. Первым, за что зацепилось моё полусонное внимание, было отсутствие окон. Однако свет, лившийся непонятнооткуда и источник которого мне так и не удалось отыскать, ничем не отличался от естественного света в бессолнечный день. "Наверное, какая-то современная технология, о которой я забыл", – равнодушно подумал я, медленно поднимаясь с кровати. Второе, что бросалось в глаза, точнее, в уши, – абсолютное беззвучие. Кажется, не так давно я уже сталкивался с таким. Не так давно…

Я сел в полукруглое белое кресло, стоявшее рядом с кроватью, и уставился на стену. Мне было всё равно, где я нахожусь и что меня ждёт, хотя я и догадывался, что это что-то вроде тюремной камеры, а ждёт меня следствие и суд. Я даже не сразу заметил, что в комнате нет дверей, а когда заметил, нисколько не удивился и не испугался. Мной по-прежнему владела странная отстранённость от происходящего.

Прошло, наверное, около пятнадцати минут, когда стена, в которую упирался мой взгляд, неожиданно превратилась в один большой экран. Оттуда на меня смотрели три хорошо знакомых мне по Солитариусу человека. Увидев их, я слегка опешил, но быстро сообразил, что передо мной прообразы персонажей Солитариуса, а не они сами. Получается, этих людей я где-то видел до погружения в Солитариус. Центр экрана занимала Златовласка: облачённая в ярко-жёлтую мантию, она восседала в кресле с очень высокой спинкой, а слева и справа от неё, в креслах поскромнее, сидели Сократ и Амазонка. На них были зелёная и голубая мантии соответственно. Из-за этих мантий все трое выглядели невероятно забавно, так что, несмотря на лёгкую растерянность, я не смог не усмехнуться. Правда, только про себя. Тем временем Златовласка, то есть её прообраз, заговорила:

– Режим прямой трансляции. Я, председатель Верховного Суда Светлана Голдина, объявляю суд над Алексом Грэйпом, обвиняемом в убийстве Макса Брауна, открытым. Мои помощники, постоянные члены Верховного Суда – Владимир Безымянный и Хельга Стоун. Как вы себя чувствуете, Алекс? – бесстрастным, но оттого не менее притягательным голосом спросила она.

– Хорошо, благодарю вас.

– Если у вас есть к нам какие-либо вопросы, задавайте их сейчас. После того, как мы приступим к разбирательству вашего дела, вы будете лишены такой возможности, – вступил в разговор Сократ, точнее, Владимир Безымянный. Голос его, дребезжащий, как нельзя лучше отражающий его внешнюю дряхлость, в общем, самый что ни на есть старческий голос даже близко не был похож на бархатный голос Сократа. Что бы это значило…

– Мы с вами раньше не встречались? – спросил я, обводя взглядом всех троих. – Или, быть может, я мог вас где-то видеть?

– Ваш вопрос не имеет никакого отношения к происходящему, – резко ответила Амазонка-Хельга Стоун и повернулась к Голдиной: – Так как подсудимого беспокоит больше всего, не встречался ли он с нами раньше, предлагаю приступить к разбирательству.

– Хельга, не будьте так суровы, – сказал Безымянный и ободряюще улыбнулся мне. – Молодой человек, судя по всему, не до конца осознаёт, что его ждёт. Давайте будем снисходительнее. Светлана, если вы не возражаете, я отвечу на вопросы Алекса.

– Хорошо, – кивнула Голдина, на что Стоун с явным недовольством хмыкнула.

– Встречаться с вами раньше, Алекс, мы никак не могли, но вы могли видеть нас в прямой трансляции суда, который проходил около трёх месяцев назад. Тогда разбиралось дело о драке, если помните.

– Что-то припоминаю, но, видите ли, дело в том… Не знаю, известно вам или нет, но после погружения в виртуальность, созданную Брауном, я практически ничего не помню о реальности. Например, не помню, какой сейчас год.

Безымянный и Голдина переглянулись.

– Да, специалисты, изучающие виртуальность Брауна, предупредили нас, что такое возможно, – сказала Голдина. – Однако мы не станем вводить вас в курс реальности – это займёт слишком много времени, к тому же, говоря откровенно, в этом нет никакого смысла. Нам очень жаль, но вы сами виноваты. Надеюсь, ваш случай послужит уроком для всех испытателей. А теперь, если у вас больше нет вопросов, приступим к разбирательству.

Мне стало понятно, что они уже всё решили, что всё происходящее – чистая формальность, что меня уже ничто не спасёт, и поэтому я сказал:

– Может быть, не будем тянуть, господа судьи, и вы сразу огласите приговор? Что толку в этом разбирательстве, если всё решено?

– Толк есть, Алекс, поверьте, – ответил Безымянный. – Во-первых, наши граждане должны знать, что происходит. Во-вторых, ещё не всё решено.

Я промолчал.

– Итак, подсудимый, первый и самый главный вопрос: что вы почувствовали, когда поняли, что убили Брауна? – ледяным голосом спросила Стоун.

– Ничего, – честно ответил я.

– Совсем ничего? Ни сожаления, ни отвращения к себе?

– Ничего, – повторил я, опуская глаза, и добавил: – Я только подумал, что всё так и должно быть.

– Иными словами, вы были уверены, что поступили правильно? – вмешался Безымянный.

– Не совсем так. Я просто понял, что не мог поступить иначе.

– Вы и сейчас так считаете? – спросила Голдина.

– Да, но поймите меня правильно: я имею в виду не то, что я не мог его не убить, а то, что я не мог не отреагировать на его слова.

– За что вы его убили? – спросил Безымянный.

– Это сложно объяснить. Боюсь, вы не поймёте меня. Но я не хотел его убивать, я уверен, что это вышло случайно.

– Уверены? – насмешливо переспросила Стоун.

– Я не помню, как всё случилось. Мы разговаривали, затем я вдруг отключился, а когда очнулся, он был уже мёртв. Но да, я уверен, что это случайность.

– Случайностей не бывает, Алекс, – сказала Голдина. – Вы задушили его своими собственными руками. Бесспорно, технологии Брауна повлияли на вашу психику, однако они всего лишь ускорили неизбежный процесс вашей девиации.

– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился я, поднимая голову.

– То, что вы были латентным девиантом, и рано или поздно ваша склонность к насилию так или иначе проявила бы себя.

– Склонность к насилию? – криво улыбнулся я.

– Именно, Алекс.

– Что ж, вам виднее. И что из этого следует?

– Что такие, как вы, не должны жить среди нормальных людей, – отчеканила Стоун. – Вообще не должны жить.

Голдина бросила на неё укоризненный взгляд и сказала:

– Понимаете, Алекс, мы боролись с насилием очень долго, мы делали всё, чтобы искоренить, вытравить эту заразу из человека, и теперь, когда наша цель почти достигнута, мы не можем позволить себе рисковать. Лично я отпустила бы вас не задумываясь, если бы была абсолютно уверена, что это не положит начало хаосу. Одна спичка может сжечь весь лес, если вовремя не потушить её. Мы не мстим вам, не ненавидим вас, мы защищаем порядок, который защищает людей. Насилие – путь в никуда.

– Зачем вы всё это говорите? Просто убейте меня, и дело с концом.

– Мы говорим об этом, чтобы вы, Алекс, и наши граждане понимали, что мы вовсе не бесчувственные чудовища, что нам приходится быть жестокими ради общего блага, – сказал Безымянный, посмотрел на Голдину и кивнул. Та повернулась к Хельге и спросила:

– У вас больше нет вопросов? Хорошо, в таком случае, Алекс, вам предоставляется возможность обратиться к согражданам. Сейчас на вас смотрят миллионы людей, которые сразу после вашего обращения к ним примут участие во всеобщем голосовании. При вынесении приговора мы учтём их мнение. Можете начинать.

– А что это изменит? – горько усмехнулся я.

– Значит, вы отказываетесь? – спросила Стоун.

– Почему же… Просто не знаю, что сказать… Я не хотел его убивать… Я только что вернулся из Солитариуса… Из виртуальности… Там я… Впрочем, какая разница, вы всё равно не поймёте… Всё равно, да… Всё бессмысленно… Больше мне нечего сказать.

Я замолчал.

– Уважаемые сограждане, голосование продлится пять минут. За это время вы должны решить, заслуживает подсудимый снисхождения или нет. Тех, кто по каким-то причинам не успел ознакомиться с информацией по этому делу, прошу воздержаться. Помните: ваш выбор повлияет на наше решение. Голосование объявляю открытым. Время пошло, – сказала Голдина.

Наступила тишина. Я думал о своей склонности к насилию. Вспомнил, как избивал Шапокляка, как толкнул Изи… Пытался вспомнить, как убивал Брауна, но память об этом так и не вернулась. Выходит, они правы: я не могу жить среди людей…

– Голосование завершено, – вывел меня из ступора шёлковый голосок Голдиной. – Итак, шестьдесят шесть процентов наших граждан считают, что подсудимый заслуживает снисхождения. Спасибо вам за неравнодушие, господа.

– И что это значит? – не удержался я.

– Это значит, Алекс, что шестьдесят шесть процентов проголосовавших очень великодушны и сострадательны. А теперь я вынуждена прервать трансляцию на время, необходимое суду для вынесения приговора.

Экран снова стал стеной. Я встал с кресла и принялся расхаживать по комнате, размышляя о том, как народное снисхождение может повлиять на решение суда. Если судьи заранее приговорили меня к смерти, к чему это голосование? Чтобы народ почувствовал себя причастным? Или всё-таки они заменят смертную казнь пожизненным заключением?

И вдруг я почувствовал, что отстранённость, владевшая мной в последнее время, исчезла, что я хочу жить дальше, всё равно где и как, лишь бы не умирать. Нет, только не умирать… Смерть стала казаться мне чем-то настолько ужасным, что резонный вопрос "зачем мне жить?" нисколько не смущал меня. Я был готов ко всему, кроме смерти, я был готов на всё ради продолжения жизни… Если бы мне предложили уничтожить человечество, чтобы жить самому, я бы уничтожил его без раздумий. С другой стороны, я начал презирать себя за это внезапно разросшееся до немыслимых размеров желание жить, за то, что не смог достойно встретить приближение конца, хотя и понимал, что моей вины в этом нет.

Я снова сел в кресло и стал ждать. Минут через десять экран включился, но теперь его почти полностью занимало невозмутимое лицо Голдиной.

– Дамы и господа, суд принял решение приговорить Алекса Грэйпа, виновного в убийстве Макса Брауна, к отключению сознания. Однако, учитывая все обстоятельства дела, включая результаты гражданского голосования и безукоризненные характеристики подсудимого, мы сочли возможным предложить Грэйпу альтернативный приговор, а именно: пожизненное заключение в виртуальности «Солитариус» с шансом на помилование. Выбор за вами, Алекс: исчезнуть навсегда или принести пользу человечеству, участвуя в испытании революционных технологий.

Такого поворота я никак не ожидал, поэтому некоторое время не мог вымолвить ни слова.

– Я… выбираю Солитариус, – наконец выдавил я из себя. – Благодарю вас.

Голдина неожиданно улыбнулась.

– Удачи вам, Алекс! Спасибо всем, кто не остался равнодушным. Я очень надеюсь, что подобного больше не повторится. Алекс, за вами сейчас придут. Прощайте!

– Постойте, – начал было я, но экран уже превратился в глухую стену, которая в тот же миг беззвучно сдвинулась на метр влево, образовав в правом углу проход.

В комнату вошёл человек в строгом чёрном костюме, и я сразу его узнал. Это был прообраз Архимеда, учёного из Солитариуса.

– Выходите, Алекс, – мягко приказал он.

Я вышел вслед за ним в тускло освещённый коридор, и стена сразу же вернулась в прежнее положение.

– Мы с вами раньше не встречались? – спросил я.

– Встречались, – ответил Архимед. – Следуйте за мной.

Коридор был каким-то странным: во-первых, таким узким, что казалось будто стены вот-вот раздавят тебя; во-вторых, здесь, как и в комнате, которую я только что покинул, свет исходил непонятно откуда, и, в-третьих, тут не было дверей. Метров через тридцать Архимед остановился и повернулся лицом к левой стене. Она сдвинулась, и мы вошли в комнату – точную копию моей камеры. Только вместо кровати здесь стояла открытая капсула для погружения в виртуальность, а кресла и вовсе не было.

– Присаживайтесь, – указал рукой на капсулу Архимед. – Я вам сейчас всё объясню.

Я молча сел.

– Я – представитель Корпорации, Алекс. Вы же помните, что такое Корпорация? Отлично. Так вот, именно нам выпала честь продолжить разработку «Солитариуса», и вы здесь, чтобы помочь нам и всему человечеству.

– Так, значит, это вы повлияли на суд? Всё было решено заранее, не так ли? – усмехнулся я.

– Даже если так, что это меняет, Алекс? Ваша смерть никому не принесла бы пользы. А Браун сам виноват: если бы он действовал более осторожно, как и следовало, то остался бы жив. Он не мог не знать или, по крайней мере, предполагать, что его технологии могут нанести непоправимый вред вашей психике. Вам он сказал только о риске частичной потери памяти, а о том, что вы рискуете психическим здоровьем, предпочёл умолчать, потому что опасался, что вы откажетесь.

– Откуда вы знаете, что он мне сказал? – я посмотрел на него с подозрением.

– Мы знаем всё, Алекс. За Брауном велось круглосуточное наблюдение. В его квартире были установлены скрытые камеры новейшего поколения, созданные Корпорацией специально для подобных случаев. Их нельзя обнаружить, не имея соответствующего устройства, а такие устройства есть только у Корпорации.

– Вот оно что… Значит, вы видели, как я его убивал?

– Конечно.

– А суд видел?

– Да, мы любезно предоставили суду это видео.

– Так они в курсе, что вы следите за людьми?

Архимед высокомерно улыбнулся.

– Алекс, вы, наверное, плохо себе представляете, какой властью обладает Корпорация. Но сейчас это не имеет никакого значения. Почти никакого.

– Постойте. Если вы постоянно наблюдали за Брауном, почему же не воспользовались его разработками? Могли бы создать на их основе что-то своё.

– Хороший вопрос. Мы бы с удовольствием так и поступили, но, к сожалению, Браун принял некоторые меры предосторожности, не позволившие нам позаимствовать плоды его работы. Честно признаться, эти меры и сейчас доставляют нам немало хлопот, но это всего лишь вопрос времени.

– А…

– Довольно, Алекс, – решительно сказал Архимед. – Теперь слушайте и не перебивайте. Ваша виртуальная жизнь продолжится с того момента, на котором прервалась. Вы сможете активировать свой шанс на помилование только в том случае, если вспомните то, что я вам сейчас скажу и, следовательно, всё остальное.

– Вот это шанс! – всё-таки перебил я его и мрачно засмеялся. – А я-то думал, почему все такие добренькие…

– Да, Алекс, я вас понимаю, но всё же вы не правы. Вероятность того, что вы всё вспомните, достаточно высока. Позвольте мне продолжить.

Я кивнул.

– Итак, после того, как к вам вернётся память, первым делом скажите вслух: «Насилие – путь в никуда». Это кодовые слова, которые активируют ваш шанс на помилование и запустят соответствующие процедуры. Второе. Мы сейчас работаем над многопользовательским режимом. Это позволит нам подключить к одному из персонажей своего человека после запуска процедуры помилования. Ваша задача – найти его. Мы уведомим вас, когда он подключится. Каким образом уведомим? Вы поймёте. Третье. Наш человек расскажет, что вы должны будете сделать, чтобы получить помилование. Если выполните наше задание, помилование вам обеспечено, вы вернётесь к настоящей жизни, даю слово. С Верховным Судом мы уже договорились. Правда, у них есть одно условие: вам придётся жить под нашим постоянным наблюдением, чтобы не допустить повторения случившегося, но, думаю, это не большая плата за возможность жить по-настоящему, не правда ли?

– Пожалуй, – пробормотал я. – Но зачем вам это? Зачем возвращать меня в реальность? Не понимаю.

– Корпорация помогает тем, кто помогает ей, вот и всё.

– Ладно, допустим, я всё вспомню, что, конечно, маловероятно. Допустим. Ну а если что-то пойдёт не так, тогда что? Если я не выполню ваше задание или не смогу его выполнить по не зависящим от меня причинам? Вот, например, как я смогу найти вашего человека? У него что, на лбу будет написано, что он из Корпорации? Или я должен ходить и спрашивать у всех: «Ты случайно не из Корпорации?»

Архимед усмехнулся.

– Нет, всё гораздо проще, Алекс. Когда вы решите, что поняли, к кому из персонажей подключился наш человек, вы должны будете сказать ему те же кодовые слова: «Насилие – путь в никуда», и он, если, конечно, вы не ошибётесь, снимет маску. В общем, найти его не составит проблем. Что касается выполнения заданий в целом… Если что-то пойдёт не так не по вашей вине, мы будем действовать по обстоятельствам, скорректируем всё так, чтобы у вас остался шанс на возвращение. Если же вы попросту не справитесь с главным заданием, то вам придётся провести в «Солитариусе» всю жизнь – до тех пор, пока мы не сочтём нужным вас отключить. В реальность вы уже никогда не вернётесь. В случае вашей виртуальной смерти всё начнётся заново, если, конечно, в этом будет необходимость.

– Хм, понятно, – задумчиво сказал я, хотя понятного было мало. – А как быть с естественными нуждами? Не буду же я, прошу прощения, ходить под себя?

– О, об этом не беспокойтесь! Для этого у нас есть специальный препарат, погружающий человека, грубо говоря, в анабиоз. Ваше тело полностью отключится, но мозг продолжит работать.

– Вы уже на ком-нибудь опробовали этот препарат или мне и тут предстоит стать первым подопытным кроликом?

– Ну что вы, Алекс, мы не настолько авантюрны, чтобы гнаться за двумя зайцами одновременно. Вы нас интересуете только как испытатель «Солитариуса». Что касается препарата, его мы создали давно и успешно используем уже довольно долгое время. Правда, создавался он для иных целей, но какая разница?

Меня так и подмывало спросить, сами они создали этот препарат или, как в случае с «На кресте» и «Солитариусом», просто присвоили себе плоды чужих трудов, но я решил, что это ни к чему, и сменил тему:

– Так где мы с вами встречались? Я почти ничего не помню о своей жизни.

– Ну что же, если вам это интересно… Мы работали вместе. Около пяти лет назад вы тестировали мою виртуальность «Прятки», хотя вряд ли это о чём-то вам говорит.

– Почему же, я помню эту виртуальность, точнее, помню название. Так вы – Серж?

– Не думал, что вы вспомните.

– Браун говорил, что это вы создали «На кресте». Это правда?

Серж хмыкнул.

– Правда.

– Корпорация украла её у вас?

– Вы слишком плохо думаете о Корпорации, Алекс. Мы не такие беспринципные, как вам кажется. Скажем так, Корпорация предложила мне выгодные условия сотрудничества, я согласился и ни секунды не жалею об этом. Быть может, если вы вернётесь, мы и вам предложим присоединиться к нам.

– Как будто вам не хватает испытателей. И не вы ли сказали, что я вас интересую только в связи с «Солитариусом»? Кстати, я ведь не единственный испытатель «Солитариуса», не так ли?

– Пока что единственный. Но, несомненно, в скором времени мы привлечём и других. Тем не менее именно вы войдёте в историю как первый испытатель революционной виртуальности «Солитариус», а это дорогого стоит.

– Действительно, дорогого…

– Да, Алекс, большинство испытателей отдало бы всё, лишь бы оказаться на вашем месте, – с пафосом произнёс Серж.

– Я так не думаю.

– Зря. Ваше имя останется в веках, а они… Что они… Они – пустое место, ничто. Что при жизни, что после смерти. Пустота. А вам повезло, вы можете гордиться собой. Кто знает, как всё сложилось бы, не убей вы Брауна… Благодаря вам его разработки попали в правильные руки. Мы доведём дело до конца, чего бы это ни стоило, можете не сомневаться. Мы распахнём дверь в новую эру, мы перевернём мир, и вы можете стать одним из нас. Конечно, вы уже внесли немалый вклад, но можете сделать гораздо больше вместе с нами.

Я понимал, что он говорит правильные, в общем, вещи, но почему-то мне было неприятно его слушать.

– А Браун войдёт в историю или его имя будет стёрто? Как ваше в случае с «На кресте»?

Серж нахмурился.

– Я вижу, вы настроены скептически. Что ж, тогда не будем попусту терять время.

Он подошёл, достал что-то из кармана и протянул мне. Это был маленький пластиковый пузырёк с одной крошечной чёрной таблеткой внутри.

– Препарат, о котором я говорил. Проглотите его и ложитесь в капсулу.

Я открыл пузырёк, вытряхнул таблетку на ладонь и посмотрел на Сержа. Мне чертовски захотелось позлить его, точнее, Корпорацию в его лице, сказать что-нибудь вроде «Я не стану это глотать» или вообще бросить эту таблетку на пол и растоптать, но я сдержался и спросил:

– Я сразу отключусь?

– Примерно через десять секунд.

Больше я ничего говорить не стал, просто проглотил таблетку, закрыл глаза и лёг.

– Удачи, Алекс! – донеслось до меня откуда-то издалека – как будто я медленно падал в бездонную яму, а кто-то сверху наблюдал за моим падением и что-то говорил.

Мне хотелось только одного: чтобы у этой ямы было дно…

– Потерпите немного, Есенин, сейчас всё пройдёт…

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20