Правду! Ничего, кроме правды!! [Даниил Натанович Аль] (fb2) читать онлайн

Правду! Ничего, кроме правды!!

ОТ АВТОРА

Из всех крепостей самой неприступной является человеческий череп.

К. Маркс

Драматурга — или, как выражался Пушкин, драматического писателя — ожидает суд «по законам, им самим над собою поставленным». Поскольку это так, мне полагается слово, чтобы кратко разъяснить «законы», которыми я руководствовался в работе над пьесами сборника. В данном случае это важно.

Предлагаемые вниманию читателя пьесы близки друг другу по содержанию. Автор попытался изобразить в них существенные моменты великой битвы идей, красной нитью пронизывающей историю человечества. В этой битве можно оказаться победителем, будучи узником, закованным в цепи на дне мрачного подземелья. А можно оказаться побежденным в момент громких побед на поле боя или находясь на высшей ступени власти.

На страницах этой книги читатель встретится не только с героями вековой борьбы за справедливое социальное переустройство мира — с такими, как Томас Мор, Александр Герцен или Джон Рид, но и с их противниками, среди которых такие фигуры, как Николай I и Наполеон Бонапарт. Но пусть читатель не удивляется, увидев в ряду последних нашего современника Иннокентия Крошкина.

Казалось бы, что общего между императором Наполеоном, стяжавшим огромную славу и огромную империю, и мелким стяжателем, каким является Крошкин? С какой стати попали они в один переплет? Разумеется, это не случайно. Построение общества, о котором веками мечтали лучшие умы человечества, стало сегодня в нашей стране делом практическим. Но, как хорошо известно, недостаточно завоевать права для свободного и гармонического развития личности, мало создать для нее изобилие материальных благ. Надо создать и саму личность человека, достойного жить в обществе, где будет осуществлен великий принцип: от каждого по способностям — каждому по потребностям.

Борьба за победу человеческого в человеке столь же благородна, сколь и трудна. Вспомним слова Маркса, приведенные в качестве эпиграфа. Недооценивать Крошкиных как социальное зло, махнуть на них рукой по причине мелкости каждого из них так же неосмотрительно, как, скажем, отмахнуться от опасности болезнетворного вируса по причине его микроскопических размеров. Поэтому история, приключившаяся к Крошкиным, присутствует здесь с полным правом и основанием.

Пьесы «Правду! Ничего, кроме правды!!» и «Первая глава» строго документальны. Сразу же возникает необходимость условиться, что понимать под документальностью.

Широко распространено представление о том, что произведению документальному противопоказан вымысел. Рассуждают так: если автор вымышляет своих героев, их слова и поступки — это не документ; если же автор берет все это из документов, а тем более воспроизводит документы в их подлинном виде — это не вымысел. На основании такой чисто внешней логики вошло в обиход разделение литературы на две категории — «литература вымысла» и «литература факта» («литература без писателя»). Во избежание недоразумений я должен признать со всей откровенностью, что пьесы «Первая глава» и «Правду! Ничего, кроме правды!!», которые названы выше строго документальными, отнюдь не свободны от вымысла. Как раз напротив. Разве не является вымыслом сам факт соединения в пьесе «Первая глава» исторических лиц, живших в различные века? Главные герои в этой пьесе говорят подлинным языком своих сочинений, писем, дневников, выступлений. Но ведь одновременно с этим палач, беседующий с Томасом Мором перед тем, как отрубить ему голову, — персонаж вымышленный, так же как и служанка Шарля Фурье Клодетт, и сановник, докладывающий Наполеону, и генералы, сопровождающие Николая I при посещении им образцовой фабрики Роберта Оуэна…

В пьесе «Правду! Ничего, кроме правды!!» мера документальности выше. Ведущий от лица автора заявляет читателям и зрителям: «Прошу вас все время помнить: все участники процесса — сенаторы и свидетели — говорят только подлинным языком стенограмм. Языком исторических документов говорят и другие персонажи, появляющиеся в спектакле. Поэтому я не буду говорить вам: «Документ номер такой-то», ибо документ — все!» И это совершенно точно. Но ведь это только одна сторона дела. Есть и другая.

Работа комиссии проходила в течение двух месяцев. В пьесе весь огромный материал сведен к двум «заседаниям», то есть к двум актам. Многие участники этих заседаний вообще не встречались друг с другом, так как вызывали их в разные дни. Здесь же — хотя каждый говорит только то, что он говорил в действительности, — они сталкиваются в ожесточенных спорах. Таким образом, звучащие в пьесе диалоги одновременно и документальны и вымышленны.

Далее. По ходу заседаний Юридической комиссии Сената Соединенных Штатов, где в 1919 году происходил «суд» над Октябрьской революцией, на сцене появляются такие персонажи, как автор «Робинзона Крузо» Даниэль Дефо, как Максимилиан Робеспьер, президент Авраам Линкольн, Георгий Димитров и другие. Разумеется, это возможно только по воле автора.

Самое же главное — в произведениях документальных широко применяется метод монтажа разнородных документов. От их соединения, подобно тому как от удара железом по кремню высекается искра, возникает новое содержание, которого нет ни в одном из сочетаемых документов, так называемый «третий смысл». Происходит как бы «направленный взрыв» — достигается необходимое эмоционально-смысловое воздействие на зрителя.

Как видим, в названных пьесах документы и вымысел нерасторжимы.

«Если все это так, — может спросить читатель, — в чем же подлинность и правдивость документального произведения?» Отвечаю: отнюдь не в самом факте обращения к документам. Документ играет роль художественного средства, привлекаемого автором для воплощения своего замысла. Объективность документального произведения, как и вообще всякого художественного изображения действительности, зависит прежде всего от позиции автора, от его объективности и правдивости. Кроме того, читатель видит тот строительный материал, из которого автор возводит свое здание. Большой массив документов проходит перед его глазами. Каким бы ни был смысл, возникающий от их сочетания, каждый документ имеет свой прямой смысл. Благодаря этому читатель активно вовлечен в процесс формирования авторских оценок и выводов. Последнее особенно важно. Именно этим, как мне представляется, документальное произведение отвечает одному из важнейших требований читателя к литературе о прошлом, — требованию правдивого, предельно достоверного изображения.

А теперь, уважаемый читатель, мне остается пригласить вас в театр, в Театр вашего воображения. Это хороший театр. Он представит вам героев в очень достоверном исполнении. Вы услышите их голоса и различите тончайшие интонации их речи. «Декорации», то есть обстановка, в которой происходит действие, предстанут перед вами куда более масштабными, яркими и вместе с тем более подлинными, чем на сцене обычного театра…

Словом, все представление будет в вашем вкусе. Это произойдет потому, что в этом театре вы не просто зритель, но и режиссер. Притом вполне опытный. Автор в этом нисколько не сомневается и с полным доверием вручает вам свои пьесы.

ПЕРВАЯ ГЛАВА Документальная драма в 3-х действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

(В ПОРЯДКЕ ПОЯВЛЕНИЯ)

Т о м а с  М о р

Д ж о

Т о м м а з о  К а м п а н е л л а

Ж е н щ и н а

Г р а к х  Б а б е ф

Ф и л и п п е  Б у о н а р р о т и

Л е т и ц и я   Б у о н а п а р т е

Н а п о л е о н  Б о н а п а р т

С а н о в н и к

Ш а р л ь  Ф у р ь е

К л о д е т т

Д ю ж а р д е н

Ф р а ж о н

Р о б е р т  О у э н

Р о б е р т  О у э н-младший

Н и к о л а й   П а в л о в и ч, великий князь (затем Николай I)

П е р в ы й  г е н е р а л

В т о р о й  г е н е р а л

А н р и  С е н - С и м о н

П р о с п е р

А л е к с а н д р  Г е р ц е н

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й

Ш е ф  ж а н д а р м о в

Ж а н д а р м с к и й  г е н е р а л

П е р ч а н к и н

Г е р м а н  Л о п а т и н

Э л е о н о р а  (Т у с с и)  М а р к с

М о л о д о й  р е в о л ю ц и о н е р (его голос за сценой)

ПРОЛОГ

На сцене под звездным небом герои пьесы — люди разных эпох, соответственно одетые. Это: Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Гракх Бабеф, Филиппо Буонарроти, Шарль Фурье, Роберт Оуэн, Анри Сен-Симон, Александр Герцен, Николай Чернышевский, Гавриил Перчанкин, Герман Лопатин.

Т о м а с  М о р. Меня зовут Томас Мор. В свое время я прославился в Лондоне как честный адвокат и меня сделали лордом-канцлером Королевства Английского… В благодарность за такое повышение полагалось бы расстаться с привычкой быть во всем честным и справедливым… Но я не пожелал этого сделать… Как и всякому человеку, мне хотелось счастья… Но было так, как было.

Т о м м а з о  К а м п а н е л л а. Как странно — и мои лучшие друзья, и мои злейшие враги советуют мне одно и то же: «Кампанелла, смирись!», «Кампанелла, покайся — и ты вернешься к жизни…» Вернешься к жизни? Но разве я с ней расставался? Если меня терзает боль пыток — значит, я жив! Если меня пронизывает холодная сырость моего подземелья — значит, я жив! Если каждому моему движению мешают кандалы — значит, я жив! Все тридцать три года, проведенных в каменных гробах тюрем и подземелий, я жил! Я думал, я сочинял ученые трактаты. Я писал стихи… Я любил… Так было!

Г р а к х  Б а б е ф. Добрый вечер, друзья мои. Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь. Меня связывает с жизнью лишь тонкая нить. Завтра она оборвется, и человека, которого звали Гракх Бабеф, не станет. Когда-нибудь, когда утихнут преследования, когда люди вздохнут свободнее, они разыщут мои рукописи… И они осуществят то, о чем мы мечтали… Они узнают, что мы не только мечтали, но и беззаветно боролись за свои идеалы… Но победить мы не смогли… Так было! Историю не переделаешь!

Ф и л и п п о  Б у о н а р р о т и. В этот день мы ждали приговора. На скамье подсудимых я, Филиппо Буонарроти, верный друг и соратник Гракха Бабефа по заговору во имя равенства, поклялся — если останусь жив — поведать потомкам о нашем времени, о нашей борьбе за справедливость. И если иной, услышав мой рассказ, недоверчиво воскликнет: «Неужели это не выдумано, неужели именно так и было?» — я с чистой совестью отвечу: именно так!

Ш а р л ь  Ф у р ь е. Еще в ранней юности я, Шарль Фурье, сын купца, выросший в лавке, поклялся в вечной ненависти к торговле… Позднее я понял, что ненавидеть надо весь наш общественный строй, основанный на эгоизме и лжи… Тогда я стал искать путь к другой, честной и справедливой, жизни. И я нашел его!

Р о б е р т  О у э н. Господа! Или лучше я скажу — товарищи мои! За мою долгую жизнь меня не раз безудержно нахваливали, а еще чаще поносили и третировали… Не мне судить — чего я больше заслуживал… Но не будь я Робертом Оуэном, которого вы все хорошо знаете, если я хоть когда-нибудь был не честен и хоть когда-нибудь подумал о своем благе раньше, чем о вашем… Я надеюсь, у вас нет сомнений, что так оно и было…

С е н - С и м о н. Вот уже две недели я — Анри Сен-Симон — питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все, вплоть до одежды, чтобы оплатить переписку моих трудов. До такой нужды меня довела страсть к науке и к общественному благу. Многое было в моей жизни… было и это…

А л е к с а н д р  Г е р ц е н. Я горячо люблю Россию, но вынужден жить на чужбине… Я так верил в победу новой революции в Европе, а увидел ее разгром… Я одинок, в душе моей разлад и смятение… К концу жизни у меня даже было искушение переписать некоторые страницы моих воспоминаний… Но тогда перед вами предстал бы не я, не Александр Герцен, а кто-то иной… Нет! Будущему важно знать прошлое таким, каким оно было. Историю не перепишешь!

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й. У нас будет скоро бунт… И я — Николай Чернышевский — буду непременно участвовать в нем… Нужно только одно — искру, чтобы поджечь все это… Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня.

П е р ч а н к и н. Личное мое имя мало кто знает. Зовут меня Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии буду Перчанкин. Но звание мое известно всему роду людскому. Я — русский рабочий. А то, что из русских рабочих именно я, Перчанкин, оказался первым, до кого дошли идеи пролетарского Интернационала, основанного Карлом Марксом, — так что ж тут скажешь? Кто-то ведь должен быть первым. Так было.

Г е р м а н  Л о п а т и н. В Третьем отделении собственной его величества канцелярии хранится мое дело. В нем записано: «Герман Лопатин опасный враг установленного порядка… подвергался арестованию шесть раз, из коих единожды был освобожден за недостатком улик и пять раз совершал дерзкие побеги…» После седьмого ареста мне бежать не удалось. Я был приговорен к пожизненному заключению… Но если бы мне выпало начать жизнь сызнова — я бы сказал себе: пусть все будет так, как было!

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Томас Мор сидит в кресле, возле невысокого столика, на красных бархатных подушках. Он одет в дорогой камзол, отороченный мехом, на нем широкая (типа берета) шапка, вокруг шеи золотая цепь с орденом подвязки. В руке у Мора гусиное перо. Перед ним толстая стопка исписанных листов. Напротив него сидит человек в простой одежде. На коленях он держит узелок. Мор перевернул лист.

Т о м а с  М о р. …И ни одного нищего, понимаете, Джо?! На острове Утопия нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего. Каждая семья занимает уютный дом, причем во всех окнах вставлены стекла!

Д ж о. И всего вдоволь? И еды, и питья, и одежды?

Т о м а с  М о р. Секрет прост: там все работают. В работе выявляются способности людей. Если какой-нибудь кузнец, сапожник или столяр проявит себя на научном поприще — его переводят в ученые.

Д ж о. Это же замечательно, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. И напротив, если ученый долгое время ничем себя в науке не проявит — его переведут обратно в ремесленники.

Д ж о. А это еще замечательнее! Моя бы воля — я бы у нас, в Англии, тоже завел такой порядок!

Т о м а с  М о р. Денег в Утопии не существует вовсе. За ненадобностью.

Д ж о. А как же тогда вот с этим? (Показывает и встряхивает мешочек с золотыми.)

Т о м а с  М о р. Золото у них идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников.

Д ж о. Подумайте!..

Т о м а с  М о р. Драгоценностей жители Утопии тоже не признают. Зачем, говорят они, восхищаться сомнительным блеском жемчужины или самоцветного камушка, если можно созерцать звезды и даже само солнце! Не признают они и разницу в одежде как признак достоинства или недостатка. И в самом деле — разве не безумие думать, что ты более благороден, если носишь одежду из тончайшей шерсти? Ведь эту шерсть, хотя бы и самую тонкую, носила овца, но при этом оставалась глупой овцой…

Д ж о. Остроумно сказано, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. Утопийцы не могут понять, почему какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столь же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в подчинении многих умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась куча золотых монет?!

Д ж о. В самом деле — почему, сэр Томас? Почему в нашей жизни все совершенно наоборот?! Да провалиться мне, если я вижу в ней хоть какой-нибудь след справедливости. Можно ли назвать справедливым, что одни ничего не делают, живут только лестью да изобретают лишь новые удовольствия — про это вы верно написали, — а другие — земледельцы, угольщики, рабочие, без которых не было бы вообще никакого общества, — живут как скоты?!

Т о м а с  М о р. Поэтому я и утверждаю, что все нынешние правительства являются не чем иным, как заговором богачей, заботящихся о своих личных выгодах.

Д ж о. Как это верно все, что вы говорите, сэр Томас. Как смело… Хорошо, что у нас есть люди, которые не боятся так говорить и писать. Но как жаль, что не все думают так же, как мы с вами…

Т о м а с  М о р. Вы в самом деле верите мне, Джо? Вы верите, что справедливые порядки, описанные в моей книге, восторжествуют?

Д ж о. Верю. В хорошее всегда охотно верится. Правда, вера это одно, а жизнь — совсем другое. Мне каждый день надо и есть, и пить, и семью напитать. Вот почему, сэр Томас, вы уж не обижайтесь на меня, взял я этот мешочек с золотыми… Работа есть работа. Пойдемте, сэр Томас.

Т о м а с  М о р. Знаю, Джо. Работа есть работа.

Бьют часы.

Джо развязывает узелок, встает и надевает темную рубаху, натягивает на руки черные перчатки по локоть, набрасывает на голову мешок с прорезями для глаз. Он поднимается и глухо произносит:

Д ж о. Сэр Томас Мор, бывший председатель палаты общин и лорд-канцлер Королевства Английского. По приговору суда ты подлежишь мучению и четвертованию. Однако, по милости короля, эта казнь заменена тебе простым отрубанием головы, каковое и надлежит мне над тобой совершить сего дня, седьмого июля, от рождества Христова тысяча пятьсот тридцать пятого года.

Т о м а с  М о р. Избави, боже, моих друзей от такой милости!

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте, сэр Томас Мор.

Т о м а с  М о р. Да, Джо, пора… Впрочем… подожди чуть-чуть. Я должен дописать последнюю страницу.

Д ж о (снимает с головы мешок). Хорошо, сэр Томас, вы не торопитесь, я подожду… Как это верно то, что вы написали! Правительство — заговор богачей… Как это смело!

Томас Мор пишет, потом читает вслух.

Т о м а с  М о р. Если смотреть в чистую гладь озера, можно увидеть небо. Глядя в честную книгу — люди могут увидеть будущее. Пусть правда не в том, что страна Утопия где-то есть, а в том, что к такому разумному порядку придут все государства. Я твердо верю в это.

Томас Мор посыпает бумагу песком. Джо снова надевает на голову черный мешок и протягивает руки.

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте же, сэр Томас Мор.

Т о м а с  М о р. Пойдем, палач. Ты поможешь мне взойти на помост. Обратно я уж как-нибудь сам спущусь.

Уходит, сопровождаемый палачом, вытянувшим вперед руки.

На столе, в луче света, остается стопка листов — книга.

С мокрых стен каземата, расположенного внутри крепостной башни, мерно скатываются капли. В каменном мешке — темно. Только сверху, из небольшого отверстия, заменяющего окно, падает тоненький луч солнца. Человек в жалких лохмотьях, с цепями на руках и ногах, прикован к кольцу в стене. Это Томмазо Кампанелла. Он жадно читает, подставляя книгу под луч света. При каждом его движении звенят цепи.

К а м п а н е л л а (читает). «Золото у них в Утопии идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников…» (Оторвавшись от книги.) Милый, наивный сэр Томас Мор… Вот уже сто лет прошло со времени опубликования твоей благородной книги, а в мире все так же достойные терпят мучения, а господствуют негодяи.

Пока Кампанелла говорит, слышится лязг отпираемой двери, легкий стук каблуков по каменным ступеням, и в камеру спускается женщина, закутанная в плащ с капюшоном, и мы видим молодое красивое лицо. Кампанелла, не оборачиваясь, смотрит в книгу.

К а м п а н е л л а. Я не сомневаюсь, что название твоей книги станет нарицательным и все подобные несбыточные мечты будут называть утопиями.

О н а. Я племянница начальника тюрьмы. Я люблю этого человека со странным именем — Кампанелла. По-итальянски это значит — колокол…

К а м п а н е л л а. Нет, сэр Томас, этого мало — написать книгу о вымышленной счастливой стране.

О н а. Его бросили в тюрьму, когда ему было двадцать три года, обвинив в том, что он враг всех законов — и земных и небесных…

К а м п а н е л л а. Надо предложить людям реальный путь…

О н а. С тех пор вот уже восемнадцать лет инквизиторы держат его в тюрьмах, крепостных казематах, монастырских подвалах…

К а м п а н е л л а. Реальный путь к улучшению жизни…

О н а. Во время пыток он не раз терял сознание… Но ни разу не потерял мужества.

К а м п а н е л л а. Я предлагаю людям построить для всеобщего примера город…

О н а. Да, я люблю этого человека. Поэтому я прихожу к нему в камеру, хотя знаю: если меня застанут здесь — я погибла.

К а м п а н е л л а. Прекрасный новый город…

О н а. Он тоже любит меня.

К а м п а н е л л а. Этот новый город я назову — Город Солнца…

О н а. Я могу приходить к нему только в это время, когда происходит смена караула… Но именно в это время в его камеру проникает луч солнца… Кампанелла, я пришла… Я здесь, Кампанелла…

К а м п а н е л л а. Подожди, подожди! Солнце сейчас уйдет отсюда… Вот последние мгновения света… Всего несколько минут в сутки я могу смотреть в книги… (Жадно вглядывается в страницы.) О, благородный сэр Томас Мор!

Свет меркнет. Кампанелла опускает книгу.

…Вот и все. Снова тьма.

О н а. Как же ты пишешь, Кампанелла, если краткое время света ты тратишь на чтение?

В камере становится все темнее, и постепенно свет меркнет совсем.

К а м п а н е л л а. Я пишу «Город Солнца» в темноте. Вожу пером на ощупь… Рука, изувеченная пыткой, нестерпимо ноет и еле держит перо… Но Город Солнца так отчетливо, так ясно стоит перед моим взором, будто я хожу по его улицам, разговариваю с жителями…

В подземелье темно, только звон цепей говорит о жестикуляции, сопровождающей речь Кампанеллы.

…Я всегда вижу его залитым солнцем. Все здесь радует глаз. У жителей, благодаря физическим упражнениям, образуется здоровый цвет кожи, они делаются статными и красивыми. С детского возраста им прививают любовь к труду и знаниям. Девочки и мальчики обучаются наукам совместно. Опытные учителя ведут детей к городским стенам. Стены расписаны превосходной живописью, отражающей содержание наук.

О н а. Кампанелла, вспомни ученого монаха, которого ты встретил когда-то во дворе тюрьмы… он тоже не пожелал отречься от своего учения…

К а м п а н е л л а. Те, кто знает большее число искусств и ремесел, пользуются в Городе Солнца наибольшим почетом. И всегда у них все в изобилии, потому что каждый стремится быть первым в работе.

О н а. Этого монаха звали Джордано Бруно. Его сожгли на костре, от него ничего не осталось, кроме имени, которое тоже скоро забудут. Ты хочешь такой же участи?

К а м п а н е л л а. Тюрем в Городе Солнца нет… Нет там ни палачей, ни карателей, дабы не осквернять государства…

О н а. Я заклинаю тебя, Кампанелла, именем Христа и святой девы, одумайся! Против тебя замышляется новое страшное злодеяние…

К а м п а н е л л а. Тираны во всех странах будут ненавидеть Город Солнца. Они будут делать все, чтобы правда о нем не распространилась среди их народов…

О н а. К начальнику тюрьмы приходили высшие сановники из Святой службы… Они принесли разрешение от самого папы подвергнуть тебя новой страшной пытке. Я стояла в трапезной за колонной и все слышала. Я видела папскую грамоту с большой восковой печатью, подвешенной на красных шнурах…

К а м п а н е л л а. Людям, на долю которых выпадет счастье первыми вступить на путь новой жизни, придется столкнуться с многочисленными и лютыми врагами. Но они будут непобедимы!

О н а. На этот раз пытка будет продолжаться сорок часов! Сорок часов подряд!! Они тебя окончательно искалечат, они медленно и мучительно выдавят из тебя жизнь… Они все равно заставят тебя сказать все, что им нужно. Все равно заставят!

К а м п а н е л л а. О нет, женщина! «Кампанелла пыток не боится!» Это не мои слова. Так записали сами инквизиторы в своих протоколах. И тут они правы. Кампанелла пыток не боится! Он еще раз докажет, что человек свободен! Он докажет, что свободная воля несокрушима… Пусть терзают мое тело. В нем уже и так мало сил. Я весь в горстке мозга. Но убить меня уже нельзя. Нельзя убить мысль, как нельзя убить солнце. Оно взойдет несмотря ни на что!! Солнце! Я вижу тебя через стены, через тьму! Вижу твой яркий свет! Я вижу!!

И тогда на мгновение становится светло, Кампанелла стоит, протягивая закованные руки в сторону как бы видимого им солнца.

Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К решетке прильнул человек. Этот жгучий брюнет — Филиппо Буонарроти. Напротив его окна угол здания монастыря св. Якова в Париже. На остроконечной крыше крыльца — красно-бело-синий флаг революции. На стене размашисто написано углем (или мелом) — «Равенство!».

Б у о н а р р о т и. Я вижу из окна моей тюрьмы монастырь святого Якова. Славное здание! Именно здесь, ровно за сто пятьдесят лет до взятия Бастилии, был похоронен бежавший во Францию Томмазо Кампанелла. И в этих же стенах с первых дней Великой французской революции обосновались якобинцы. Здесь звучали пламенные речи Робеспьера и Сен-Жюста… Здесь выступал Гракх Бабеф…

Появляется Гракх Бабеф. Он в камзоле и в белой рубашке. Длинные каштановые волосы обрамляют бледное со впалыми щеками лицо. Он решительно подходит к стене и к слову «Равенство» дописывает: «Без лжи!»

Б а б е ф. Наивные люди, прекраснодушные мечтатели — Томмазо Кампанелла, Томас Мор… Утописты! Разве можно с помощью заманчивых картин будущего уговорить богачей расстаться с собственностью и наравне со всеми идти работать?! Даже революция все еще не может с ними разделаться. Буржуа под именем народных представителей захватили власть. Поэтому те, кто утверждает, что революция окончена, — враги народа.

Б у о н а р р о т и. Ты прав, Бабеф! Но кто мог тогда подумать, что до раскрытия нашего заговора и до твоей смерти осталось всего несколько недель.

Б а б е ф. О, как ненавидят нас богатеи! «Если у вас нет оружия, — кричал один из них, — берите дубины; если нет дубин, вырывайте кости ваших родных и бейте по революционерам!» Вот до чего!! Что ж, господ собственников убеждает только один аргумент — «национальная бритва» — гильотина. Надо железной рукой подавить противников грядущей коммуны… Вы бросаете нас в тюрьмы — мы сметем вас с лица земли!.. Мы сломим диктатуру богатых и установим диктатуру бедных…

Б у о н а р р о т и. Наш заговор был раскрыт с помощью предателя. Но и на суде ты был прекрасен, Бабеф!

Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть они поднимутся на последний, решительный бой!

Б у о н а р р о т и. Когда тебе вынесли приговор, ты выхватил кинжал и ударил себя в грудь…

Бабеф стоит, спокойно глядя перед собой и скрестив руки на груди.

…Началось смятение. Я призвал народ, заполнявший зал, на помощь… Но сотни штыков взметнулись и пресекли движение…

Б а б е ф. У гнусных буржуа есть еще сила, которую они могут выставить против народа… Когда правительство и представляемая им порочная каста потеряли всякий стыд, когда власть стала преступной и хочет оставаться таковой, она окружает себя штыками…

Б у о н а р р о т и. Твой самодельный кинжал сломался. Лезвие так и осталось вонзенным у самого сердца. Последнюю ночь ты провел в жестоких мучениях. Утром восьмого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года под бой барабанов и артиллерийский грохот ты был расстрелян залпом взвода солдат во дворе тюрьмы. Многое я вспомнил и передумал за долгие годы заключения. Ты был прозорлив, Бабеф, когда с тревогой говорил мне: «Не стоим ли мы сейчас перед возможностью военного правительства, которое в интересах богатых подавит народ?» Я не придал серьезного значения твоим словам и даже не вспомнил тогда об одной случайной встрече…

З а т е м н е н и е

Слышен цокот копыт, побрякивание уздечек, резкий стук в дверь.

Г о л о с  и з - з а  д в е р и. Кто это? Кто здесь?

Г о л о с  Б у о н а р р о т и. Именем революции — отворите!

Дверь отворяется. Небольшая светлая прихожая.

Г о л о с. Синьора Летиция! Синьора Летиция!..

Буонарроти входит в прихожую. Он опоясан красно-бело-синим шарфом комиссара революционного Конвента. На нем мундир, шпага, треуголка. Появляется хозяйка дома.

Б у о н а р р о т и. Добрый вечер, гражданка. Как вас зовут?

Л е т и ц и я. Летиция Буонапарте, синьор.

Б у о н а р р о т и. Я чрезвычайный комиссар Конвента Французской республики на Корсике. Занимаюсь конфискацией имущества аристократов и контрреволюционеров. Целыми сутками в походе. Прошу разрешения переночевать в вашем доме, гражданка Буонапарте.

Л е т и ц и я. В нашем доме? Это большая честь для нашей семьи, гражданин Комиссар… Но у нас большая семья… Была, правда, свободная комната одного из моих сыновей. Он служит во Франции. Но и он сейчас дома.

Б у о н а р р о т и. Вот и отлично: ваш сын солдат и я в походе — значит, мы оба умеем обходиться без комфорта.

Л е т и ц и я. Тогда, пожалуйста, сюда, гражданин комиссар. Я пришлю вам вина и мяса.

Б у о н а р р о т и. Благодарю, я не голоден. Спокойной ночи.

Летиция поднимает светильник и освещает лестницу. Буонарроти поднимается. Стучит и входит в маленькую комнату, где за столом, с пером в руке, сидит небольшого роста лейтенант в ярком артиллерийском мундире с красным воротником, на который падают длинные волосы. Его плащ, треуголка и шпага висят на стене. При виде комиссара Конвента лейтенант вскакивает и вытягивается.

Б у о н а р р о т и. Здравствуйте, лейтенант. Я комиссар Конвента Филиппо Буонарроти.

Б о н а п а р т. Здравствуйте, гражданин комиссар. Лейтенант артиллерии Наполеон Буонапарте. Нахожусь в отпуске.

Буонарроти снимает треуголку и шпагу, кладет на стул.

Б у о н а р р о т и. Чем заняты в столь позднее время, молодой человек?

Б о н а п а р т. Не стоит внимания, гражданин комиссар… Литературные опыты.

Б у о н а р р о т и. Разрешите взглянуть? (Берет лист, читает.) «Да, я чувствую, что она, — ах, смею ли я выразить райское блаженство этих слов? — что она любит меня… любит меня!.. Как это возвышает меня в собственных глазах!.. Как я благоговею перед самим собою с тех пор, что она любит меня!..» Где-то я нечто подобное читал…

Б о н а п а р т (смущенно). Это слабое подражание Гете. «Страданиям молодого Вертера»…

Б у о н а р р о т и. «Страданиям молодого Вертера»? Что ж, очень мило… Только, говоря по чести, молодой офицер мог бы заниматься чем-нибудь более полезным для республики и революции.

Б о н а п а р т. Это способ отдыхать, гражданин комиссар. Перемена работы.

Б у о н а р р о т и. А кстати, почему вы в отпуске в такое тревожное время?

Б о н а п а р т. Мне пришлось испросить отпуск, чтобы немного поправить положение семьи. Наш отец умер несколько лет назад. Семья разорилась и страшно бедствует. Братья не могут ничего заработать.

Б у о н а р р о т и. Невеселое положение… Немало забот легло на ваши юные плечи, лейтенант.

Б о н а п а р т. Однако в отпуске я не теряю времени. Я и здесь много работаю для армии.

Б у о н а р р о т и. Что же можно, сидя дома, делать для армии?

Б о н а п а р т. Прежде всего — учиться. Серьезная война требует серьезных знаний. Я изучаю математику, фортификацию, астрономию, картографию. А главное — артиллерию. Я верю в ее великое будущее. Наши генералы этого совершенно не понимают. Впрочем, генералы обычно готовы к прошлой войне, а не к той, которую они ведут.

Б у о н а р р о т и. Ну уж, ну уж… Революция выдвинула многих талантливых полководцев-патриотов.

Б о н а п а р т. Много хороших — это не всегда хорошо.

Б у о н а р р о т и. Вы, кажется, любите парадоксы, гражданин Буонапарте?

Б о н а п а р т. Уверяю вас: один плохой главнокомандующий — лучше, чем два хороших. В армии необходимо полное единоначалие. Больше того, чтобы выигрывать войны, полководец должен быть хозяином всех ресурсов страны.

Б у о н а р р о т и. Странная идея для республиканца и солдата революции…

Б о н а п а р т. Так учит история. Цезарь долгое время подчинялся римскому Сенату, который, подобно нашему Конвенту, не всегда знал, чего он хочет. Ганнибалом помыкали скупые купцы Карфагена. Тюренн и принц Конде́ зависели от капризов французского двора, Суворов — от любовников своей императрицы…

Б у о н а р р о т и. Гражданин лейтенант, вы не находите кощунственным сравнивать порядки в рабовладельческих республиках и при дворцах реакционных монархов с порядками, установленными революцией?

Б о н а п а р т. Я говорю не о порядках, а о беспорядках. В революционной армии их должно быть меньше, чем в армии феодалов.

Б у о н а р р о т и. Армия Французской республики бесконечно выше любой другой. Наши солдаты свободные люди. Они дерутся, как львы. А крепостных солдат европейских монархий гонят в бой, как стадо баранов. А вы говорите…

Б о н а п а р т. Да, я говорю: лучше стадо баранов во главе со львом, чем стадо львов во главе с бараном!

Б у о н а р р о т и (рассмеявшись). Хорошо сказано! Брависсимо!

Б о н а п а р т. От решительности военного руководителя порой зависят повороты истории… В знаменитый день десятого августа девяносто второго года я был возле Тюильри. Толпы народа с угрожающими криками ворвались в ограду дворца, требуя отречения короля. Перепуганный Людовик, нацепив красную революционную шапку, жалко кланялся толпе из окна… Какой трус!

Б у о н а р р о т и (вставая). А что же, по-вашему, надо было делать?

Б о н а п а р т. Надо было смести пушками эти толпы. Пятьсот — шестьсот человек разнесло бы в клочья. Остальные бы разбежались!

Б у о н а р р о т и. Вы стали бы стрелять из пушек в революционный народ? То есть пошли бы на то, на что не решился пойти феодальный король?

Б о н а п а р т. Если бы я был на стороне контрреволюции. Но я же не на ее стороне.

Б у о н а р р о т и. Тем более удивительно, что подобная мысль могла прийти вам в голову. Может создаться впечатление, что вы опасный честолюбец и мнимый республиканец. Народ оплачивает офицеров революции ценой тяжкого труда. Неуважительное к нему отношение даже в мыслях — преступно.

Б о н а п а р т. Вы правы, гражданин комиссар. Но, поверьте, приведенный пример носит чисто военный характер… Мои республиканские убеждения как раз очень давние и прочные… Я ведь еще в начале революции был секретарем Клуба друзей конституционных свобод… А вот на моем столе лежит набросок брошюры «Ужин в Бокере», где я восхваляю якобинцев…

Буонарроти берет и просматривает брошюру.

…Я решительно за республику, основанную на свободе. Я хорошо понимаю: штыками можно сделать многое, но сидеть на них неудобно!..

Б у о н а р р о т и. Ну, хорошо… Вы человек еще молодой, увлекающийся. И мне хочется верить, что вы честный солдат революции, лейтенант Буонапарте… А теперь давайте-ка спать. Поздно. Ваша кровать покрыта ковром, вот и отлично. (Ложится с краю, накрывается плащом.) Ложитесь рядом, лейтенант. Пора спать.

Наполеон снимает с вешалки плащ, гасит лампу, зажигает ночник, ложится рядом с Буонарроти и тоже укрывается плащом. Несколько мгновений длится молчание. Бонапарту не спится.

Б у о н а р р о т и. Вам не спится, лейтенант?

Б о н а п а р т. Не спится.

Б у о н а р р о т и. О чем вы думаете?

Б о н а п а р т. О семье… о матери.

Б у о н а р р о т и. Понимаю. Заботы — это жесткая подушка… Вы, значит, единственный кормилец семьи… Вот что… Вы тут обмолвились насчет денег… Я как раз получил гонорар за статьи… Я одолжу вам.

Б о н а п а р т. Глубоко признателен, гражданин комиссар, только не смогу принять такого одолжения.

Б у о н а р р о т и. Почему же? Из гордости? Напрасно. Деньги — это пустяки. Я надеюсь дожить до того времени, когда все золото будет брошено в море за ненадобностью, а все люди будут иметь всего вдоволь, так как все будут трудиться.

Б о н а п а р т. Я просто не знаю, смогу ли вернуть долг. Судьба может так разбросать нас, что и не встретимся.

Б у о н а р р о т и. Будем живы — встретимся. (Приподнимается, достает из сюртука пачку ассигнаций и кладет на ночной столик.)

Б о н а п а р т. Спасибо, гражданин комиссар. Я не забуду вашу доброту. Я непременно верну долг.

З а т е м н е н и е

Прошло 15 лет. По сцене проходит Наполеон. Император одет в скромный серый сюртук и треуголку. За ним идет сановник в расшитом золотом мундире. Он держит, как пюпитр, папку с документами на подпись.

Б о н а п а р т. Что там у вас еще?

С а н о в н и к. Очередной список награжденных орденом Почетного легиона, ваше величество.

Сановник подставляет папку, протягивает перо. Наполеон подписал, затем потеребил ленточку Почетного легиона на груди сановника.

Б о н а п а р т. Поразительно! Сколько человеческих жизней можно купить за один квадратный метр красного муара, нарезанного на ленточки… Что там у вас еще?

С а н о в н и к. Репертуар парижских театров на предстоящий месяц…

Б о н а п а р т. Покажите. (Смотрит.) Передайте мое пожелание — поменьше комедий. Они бесполезны. Пусть чаще играют возвышенные трагедии, героями которых являются великие личности… Помните, к примеру, у Корнеля (декламирует):

Как это прекрасно сказано!

С а н о в н и к. Да, ваше величество, это великолепно. Я немедленно передам ваше указание театрам.

Б о н а п а р т. Что у вас еще?

С а н о в н и к. Ваше величество, в одной из тюрем Парижа содержится некто Буонарроти, приговоренный еще при Директории к пожизненному заключению. Это опаснейший фанатик, который вместе с небезызвестным Бабефом ратовал за насильственный раздел имущества, то есть за установление коммунистической системы.

Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К нему прильнул Буонарроти. Он совершенно сед.

Б о н а п а р т (задумчиво). Буонарроти… Помню, помню.

С а н о в н и к. Не стал бы тревожить вас, ваше величество, упоминанием его имени… Но этот человек распускает слухи, будто лично и весьма близко знаком с вами…

Б о н а п а р т. Это правда… Умный человек… По-своему вполне порядочный… Но взглядов придерживается самых вредных. Он всерьез уверял меня, что прогресс творит чернь. Или, как он выражался, — революционный народ…

С а н о в н и к. История показала ошибочность подобных представлений.

Б о н а п а р т. Народ! Толпа бежит за моей каретой с громкими криками, когда я возвращаюсь победителем. Она так же охотно с улюлюканьем бежала бы за моей телегой, если бы меня везли на эшафот.

С а н о в н и к. Историю творят великие герои, государь. Таково мое убеждение…

Б о н а п а р т. Думаю, что вы правы… Этому Буонарроти я кое-чем обязан и хотел бы с ним расплатиться. Предложите ему от моего имени амнистию и хороший чин в моей администрации… На условии публичного признания им императорского режима…

С а н о в н и к. Слушаюсь, ваше величество. Однако, зная этого человека, можно предвидеть, что он откажется принять свободу на таком условии…

Б о н а п а р т. Что же, тогда пусть сидит… Впрочем, лучше я вышлю его на какой-нибудь пустынный остров. Это ведь будет облегчением по сравнению с тюрьмой, не так ли?

С а н о в н и к. Безусловно, ваше величество… А на какой остров вы изволите указать?..

Б о н а п а р т. На какой? (Задумывается.)

Б у о н а р р о т и. Вы торжествуете, гражданин лейтенант… Извините — «ваше величество». Какое понижение: быть солдатом революции, а стать императором!!! Вы приказали вычеркнуть из учебников имена героев революции. Вы преследуете и расстреливаете якобинцев. Вам удалось купить иных бывших революционеров, превратив их в герцогов, князей и вице-королей. Вы превратили республики, окружавшие Францию, в королевства своих бездарных братьев. Вы установили жестокие законы против рабочих… Словом, вы торжествуете победу… Напрасно, ваше величество! Это самая непрочная из ваших побед. Вековая идея социального равенства людей жива! Идеи не умирают!

С а н о в н и к. На какой остров вы укажете его сослать?

Б о н а п а р т. На какой?.. Во время экспедиции в Египет я приметил в Средиземном море пустынный клочок земли… Почему-то он мне запомнился.

С а н о в н и к. Его название, ваше величество?

Б о н а п а р т. Эльба. Остров Эльба.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Небольшая бедная комната в парижской мансарде. Стол беспорядочно завален рукописями. Рукописи разложены на кровати. На полу стопа газет и журналов. Невысокий мужчина с красивым острым профилем и пышными седыми волосами — это Шарль Фурье. Он читает газету.

Ф у р ь е (читает). «Узурпатору Наполеону Буонапарте, сосланному на остров Эльбу, разрешено свидание с матерью — синьорой Летицией Буонапарте». (Оторвавшись от газеты.) В свое время он даже не счел нужным откликнуться на посланный мною проект… На Эльбе у него, наверное, нашлось бы время. Но теперь уже поздно к нему обращаться.

Входит пожилая, скромно одетая женщина. Это служанка Клодетт.

К л о д е т т. Месье Фурье, сегодня я служу у вас последний день.

Ф у р ь е. Вы уходите от меня, Клодетт? Но почему же? Разве я был для вас плохим хозяином? Вернее, разве мы с вами давным-давно не стали друзьями?.. Кому же я буду по вечерам читать написанные за день страницы? И я так привык к вашему вечному ворчанию! Но почему вы вдруг уходите от меня?

К л о д е т т. Я больше не могу, месье Фурье… Именно потому, что я так привязана к вам, именно потому, что я знаю — вы самый добрый человек на свете, именно потому я и не могу видеть этих постоянных страданий…

Ф у р ь е. Каких страданий? О чем вы говорите, Клодетт?! Что это вам пришло в голову?

К л о д е т т. Вы полагаете, я ничего не знаю, месье Фурье… Вы, например, уверены, что я не знаю, в каком ресторане вы ежедневно обедаете?

Ф у р ь е. В «Мондюале» обычно. Там играет музыка, которую я так люблю…

К л о д е т т. Не в «Мондюале», а напротив «Мондюаля», на скамейке бульвара. И весь ваш обед — кусок хлеба, который вы держите в кармане и пощипываете незаметно для прохожих. Амузыка к вам доносится через окно.

Ф у р ь е. Это правда, Клодетт.

К л о д е т т. А белье вы вовсе не носите прачке. Вы сами стираете его по ночам. Вот вам и равенство мужчины с женщиной, которое вы проповедуете!

Ф у р ь е. И это правда, Клодетт.

К л о д е т т. Последнему нищему живется лучше, чем вам. Нищего хоть все жалеют… А над вами смеются, издеваются. Что ни день, на вас карикатуры в газетах. Ваши идеи называют безмозглыми бреднями… «Эта детская головка — Фурье!», «Этот идиот Фурье!»… Вас же так бешено, так безжалостно травят…

Ф у р ь е. А вот это неправда, Клодетт. Это не они меня травят. Это я их травлю, а они только огрызаются… Я травлю их всю жизнь… Безжалостно и беспощадно… Я ненавижу этот строй, в котором интересы людей противоположны, в котором кипит война всех против всех. Врач мечтает, чтобы было как можно больше болезней. Стекольщик хочет, чтобы град перебил все стекла. Архитектор молит бога о пожарах. Адвокат ждет, чтобы совершалось как можно больше преступлений… И весь этот мир живет на грани катастрофы: нынешнее затишье может оказаться лишь антрактом между революциями, временным отдыхом вулкана… Новая революция будет страшной. Поднимутся бедняки Лиона и Лондона, Амстердама и Берлина… Восстанут крепостные России. Ярость негров превратит Америку в обширную гробницу… А ведь всего этого можно избежать. Но как? Что может заменить насилие и кровь для перехода к новому строю? Пример!.. Я верю в великую силу примера… Вот почему так необходимо, так важно в интересах человечества организовать хоть один фаланстер, хоть одну коммуну счастливых тружеников… Конечно, пока такого примера перед глазами нет — мне не верят, надо мной смеются… Но разве пятьдесят миллионов европейцев не считали, что у Колумба голова сумасшедшего?! Считали. До тех пор, пока он не подал им на блюде реальную Америку. Так бывает всегда. Чтобы убедить — идея должна получить осязаемое воплощение… Вот почему мне так нужен хоть один фаланстер. Вот почему я пятнадцать лет подряд изо дня в день, на последние средства, даю объявления в газетах и каждый день к двенадцати часам жду, жду такого богача, который поймет меня и согласится вложить капитал в это великое благородное дело… Я понимаю, я прекрасно понимаю — мало кто из богатых людей согласится. Но ведь мне нужен всего один… всего один из всех богачей, живущих на земле. Всего только один!.. Но вот и полдень… Надо приготовиться. Скорее, Клодетт, сюртук.

Часы бьют двенадцать. Фурье подходит к зеркалу, приводит себя в порядок. Клодетт подает ему сюртук. Фурье садится у стола. Тихо. Часы кончили отбивать удары. С улицы слышится цокот подков и стук кареты. Но он затихает. Фурье поднимается, начинает снимать сюртук… С лестницы слышны шаги. Раздается уверенный стук в дверь. Клодетт бежит открывать. Фурье взволнован, но берет себя в руки. Из прихожей слышны голоса.

Д ю ж а р д е н. Могу ли я видеть месье Фурье?

К л о д е т т. Да, месье Фурье дома.

Входит пожилой изысканно одетый мужчина.

Ф у р ь е. Прошу вас, месье…

Д ю ж а р д е н. Дюжарден. Огюст Дюжарден.

Ф у р ь е. Торговый дом Дюжарден и сыновья?.. Если не ошибаюсь — кокосовое масло и какао с Вест-Индских островов?

Д ю ж а р д е н. Не только. И перерабатывающие фабрики в Провансе. И магазины в Париже. И четыре собственных судна… Я прочитал ваши объявления, месье Фурье, а также некоторые из ваших трудов. Идеи кажутся мне любопытными… Однако меня интересует — есть ли разработанный план-проект фаланстера и, разумеется, смета?

Ф у р ь е. Прошу вас подойти к столу, месье Дюжарден.

Фурье развертывает на столе большой рулон склеенных листов. Дюжарден деловито рассматривает проект, делает заметки в записной книжке. Он вынимает часы из кармана и, взглянув на них, кладет их на бумагу.

Ф у р ь е. Как вы видите на схеме, месье Дюжарден, здание фаланстера — огромное и великолепное. Размерами оно превосходит Версаль, Букингемский дворец в Лондоне, Зимний дворец в Петербурге. Мастерские. Вот они. Библиотека, театр, столовые. Все две тысячи жителей одновременно садятся за стол, во время обеда играет музыка… Каждый член этой коммуны живет интереснее и богаче любого современного богача…

Д ю ж а р д е н. Почему же богаче, месье Фурье?

Ф у р ь е. Как вы могли видеть из моих книг, сам труд станет потребностью и величайшим источником наслаждения. В конституции свободных стран внесут слова: «Каждый гражданин имеет право на труд». Новая организация труда породит производственное соревнование, сотрет различие между городом и деревней. Театр станет одним из средств, поднимающих энтузиазм.

Д ю ж а р д е н. Вы мечтатель, месье Фурье…

Ф у р ь е. Люди превратят пустыни в плодородные земли, используют энергию рек, пророют каналы через Суэцкий и Панамский перешейки. Сам человек переродится — станет чище, благороднее и красивее.

Д ю ж а р д е н. Да, да. А вот ваша смета не совсем точна. Здесь указана общая сумма в шестьсот тысяч франков…

Ф у р ь е. Это, по-вашему, слишком много?

Д ю ж а р д е н. Слишком мало. Судите сами. Вы не предусмотрели строительства дорог, ведущих к фаланстеру. Это еще пятнадцать — семнадцать тысяч франков.

Ф у р ь е. Вы правы, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Было бы странно не применить в здании, которое должно стать образцовым, новейших строительных достижений, прежде всего вентиляции. Вот вам еще три-четыре тысячи франков.

Ф у р ь е. Вы правы, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Словом, по моим представлениям, к вашей смете надо приплюсовать еще сто тридцать, а может быть, и сто пятьдесят тысяч франков… Это больше, чем я предполагал…

Дюжарден прячет в карман часы, прячет записную книжку и карандаш, небрежно скатывает рулон с проектом. Фурье молча, с тревогой смотрит на него.

…Это значительно больше, чем я предполагал… Но не в моих принципах менять единожды принятое решение.

Ф у р ь е. Должен ли я… Следует ли мне… Могу ли я понимать эти слова как согласие?

Д ю ж а р д е н. Да. Согласен.

Клодетт молча прижимает к глазам платок. На лице и во всей позе Фурье отразилось необычайное волнение.

Ф у р ь е. Месье Дюжарден, тогда позвольте мне сказать несколько слов, приличествующих торжественности и значению этой минуты. Месье Дюжарден! В течение пятнадцати лет я ждал того благородного и гуманного человека, который практически возьмет на себя задачу величайшего мирного преобразования человеческого общества. Я обращался к многим: к бывшему императору Наполеону и барону Ротшильду, к американскому послу, ко многим и многим сильным мира. Никто из них не откликнулся… Вы оказались выше их всех. Выше душой и сердцем. В благородной памяти поколений золотыми буквами будет сиять…

Д ю ж а р д е н. Месье Фурье, будьте любезны пригласить завтра к двенадцати часам своего нотариуса. Я приеду с моим поверенным, и мы оформим наше соглашение.

Ф у р ь е. Хорошо, месье Дюжарден…

Раздается стук в дверь.

…Войдите!

Входит молодой, хорошо одетый человек.

В о ш е д ш и й. Месье Дюжарден, я еле нашел вас.

Д ю ж а р д е н (Фурье). Это мой секретарь, месье Фражон.

Фурье кланяется.

Ф р а ж о н. Пойдемте же скорее, месье Дюжарден. Накопились важнейшие бумаги на подпись.

Д ю ж а р д е н. Переведены ли деньги по счетам из лондонского банка?

Ф р а ж о н. Да, месье, нужно срочно подписать подтверждение.

Д ю ж а р д е н. А капитан Тратье прибыл из Гавра? Я вызвал его на сегодня.

Ф р а ж о н. Он уже в Париже, месье. Но идемте же, пожалуйста, идемте, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Да, надо спешить. До завтра, месье Фурье!

Ф у р ь е. До завтра, месье Дюжарден. Вы оставляете меня счастливым…

Дюжарден уходит. Фражон задерживается.

Ф р а ж о н. Ради бога извините, месье Фурье, мое внезапное появление.

Ф у р ь е. Вы нам не помешали. Наш разговор успел прийти к радостному завершению. Месье Дюжарден придет завтра к двенадцати. Надеюсь увидеть с ним и вас…

Ф р а ж о н. Нет, месье Фурье…

Ф у р ь е. Почему же «нет»?

Ф р а ж о н. Месье Дюжарден завтра не придет.

Ф у р ь е. Что-нибудь случилось? А когда же он…

Ф р а ж о н. Не ждите его вообще, месье Фурье.

Ф у р ь е. То есть как не ждать? Почему? Вы просто не знаете… Мы приняли сейчас важнейшее решение…

Ф р а ж о н. Вероятно, месье Дюжарден наговорил вам много лишнего?

Ф у р ь е. Лишнего? В смысле суммы, которую он может пожертвовать?

Ф р а ж о н. Я не знаю, о чем вам говорил месье Дюжарден… Но дело в том… Ради бога извините, месье Фурье… Дело в том, что месье Дюжарден не является хозяином тех капиталов, о которых он вам, вероятно, рассказывал…

Ф у р ь е. Как? Что вы говорите?! Разве месье Дюжарден не владелец торгового дома Дюжарден и сыновья, не владелец фабрик и кораблей? Не может быть! Какой смысл был бы так сочинять?!

Ф р а ж о н. Месье Дюжарден бывший владелец всего этого. Но вот уже около двух лет, как месье Дюжарден страдает душевной болезнью. Над ним учреждена опека…

Ф у р ь е. Но вы же сами только что звали его подписывать ценные бумаги, давать распоряжения…

Ф р а ж о н. По совету врачей мы поддерживаем у месье Дюжардена иллюзию, будто он все еще распоряжается делами фирмы.

Ф у р ь е. Выходит, что здесь был просто-напросто сумасшедший?

Ф р а ж о н. А разве вы сами этого не заметили, месье Фурье?

Ф у р ь е (сокрушенно). Сумасшедший!..

Ф р а ж о н. Это большое несчастье, но это так… Прощайте, месье Фурье.

Фражон уходит. Все так же молча прижимает платок к глазам Клодетт. На улице слышен стук отъезжающей кареты. Фурье неподвижно застыл и говорит как бы в пространство.

Ф у р ь е. Какой бы это был чудесный фаланстер. Две тысячи человек одновременно садились бы за стол, а в это время играла бы музыка.

Светлое просторное конторское помещение. За окном видно фабричное здание. Человек с добродушным, но волевым лицом, в черной («академической») шапочке на длинных волнистых волосах, в мягкой куртке, с черным бантом на белой рубашке, ходит по кабинету. Это владелец хлопчатобумажной фабрики в Северной Шотландии, в поселке Нью-Ленарк, — мистер Роберт Оуэн. За конторкой стоит его сын — Роберт Оуэн-младший.

О у э н - м л а д ш и й. Что ответить этому Фурье, папа?

О у э н. Несколько любезных слов. Скажем: «Господин Фурье! Прочел вашу книгу с удовольствием… Направление мысли благородное… Вполне благородное. Роберт Оуэн».

О у э н - м л а д ш и й. Наивный чудак этот Фурье. Говорят, он много лет ждет какого-то доброго калифа.

О у э н. Наивность его даже не в этом, Робби. Допустим, что такой богач нашелся бы. В конце концов, это возможно. Я ведь пожертвовал свое состояние на то, чтобы основать здесь, в Нью-Ленарке, образцовую фабрику… Несолидность фаланстера Фурье в том, что он носит ремесленный, сельскохозяйственный характер. Между тем основой изобилия и благосостояния является прежде всего промышленность, индустрия.

О у э н - м л а д ш и й. Твой опыт это блестяще подтвердил. Мне всегда радостно читать о тебе добрые слова, папа. (Берет газету, читает.) «Тысячи людей со всего света устремляются в Северную Шотландию, в безвестное еще недавно местечко Нью-Ленарк, чтобы познакомиться с чудом, совершенным неутомимым филантропом-фабрикантом — мистером Робертом Оуэном…» Знаешь, у меня зарегистрировано уже больше пятнадцати тысяч экскурсантов, папа!

О у э н. Посмотрим, какое впечатление произвел Нью-Ленарк на сегодняшнюю экскурсию.

О у э н - м л а д ш и й. Экскурсия уже закончилась, а экскурсанты направляются сюда. Ты их примешь, папа?

О у э н. Отчего же нет… Встреть их, пожалуйста, Робби.

О у э н - м л а д ш и й. Хорошо, папа…

Он идет к двери, распахивает ее. Из прихожей слышны голоса и легкое покашливание. Входит Николай Павлович (будущий император Николай I). Он в мундире, в длинных брюках со штрипками. Треуголка с белым султаном лежит на согнутой левой руке. Николай идет свободным шагом. За ним — два свитских генерала в лосинах и ботфортах. Все трое ласково и приветливо улыбаются.

…Мистер Оуэн, к вам… член российской императорской фамилий, его высочество великий князь Николай Павлович с сопровождающими его лицами.

Н и к о л а й. Здравствуйте, мистер Оуэн. Я рад увидеть воочию творца чудес, только что представших перед нашими глазами.

О у э н. И я в свою очередь рад приветствовать вас в Нью-Ленарке, ваше высочество.

П е р в ы й  г е н е р а л. Добрый день, дорогой мистер Оуэн.

В т о р о й  г е н е р а л. Здравствуйте, премногоуважаемый мистер Оуэн.

О у э н. Добрый день, господа. Разрешите представить вам моего сына и секретаря Роберта Оуэна-младшего.

Оуэн-младший молча кланяется.

Н и к о л а й. Каков молодец! Прямо хоть в лейб-гвардию его. В Преображенский полк…

О у э н. Приятно слышать, ваше высочество.

Н и к о л а й. Мистер Оуэн, я пришел засвидетельствовать вам свое восхищение.

П е р в ы й  г е н е р а л. Да и как не восхищаться! Воистину невидаль! Отдельные дома для рабочих. Цветущие сады… Бульвары…

В т о р о й  г е н е р а л. Меня умилило учреждение, в коем пребывают малютки, пока их родители трудятся на фабрике. Такого, кажется, в целом свете еще не заведено… Не упомнил, как вы его окрестили?

О у э н. Детский сад, сэр.

Н и к о л а й. Мне говорили, будто ваши рабочие заняты на фабрике по десять часов. Это правда?

О у э н. К сожалению, это так… Мои компаньоны не соглашаются снизить рабочий день до восьми часов, что я считаю самым правильным.

П е р в ы й  г е н е р а л. До восьми часов?! А не разорительно, мистер Оуэн?

В т о р о й  г е н е р а л. Ведь у вас есть конкуренты…

О у э н. Производительность труда в Нью-Ленарке значительно выше, чем на любой другой фабрике, где работают по четырнадцать и шестнадцать часов в день.

Н и к о л а й. Отменно все это. Отменно. Я слышал также, что ваши рабочие посещают вечерние школы… Слушают лекции…

О у э н. Да, ваше высочество.

Н и к о л а й. Такое, вероятно, возможно только в Англии, где характер народа достиг известной высоты.

О у э н. Это не совсем так, ваше высочество. Еще несколько лет назад здесь, в Нью-Ленарке, ютился темный люд. Непроходимое невежество, пьянство, поножовщина, взаимная ненависть — вот каков был характер здешнего народа. Теперь все переменилось. И я горжусь тем, что сами рабочие называют Нью-Ленарк — «Счастливая долина».

Н и к о л а й. В чем же главная причина столь разительных перемен?

О у э н. Только в одном, ваше высочество. Для воспитания человеческого характера прежде всего нужны человеческие условия жизни и труда. Их я и старался создать в Нью-Ленарке.

Н и к о л а й. С вами трудно спорить, мистер Оуэн. Факт вашего успеха — поразителен. А факты — упрямая вещь, как говорит ваша английская пословица. Нью-Ленарк может служить примером образцового ведения хозяйства.

О у э н. Мне кажется, ваше высочество, что вы рассматриваете Нью-Ленарк всего-навсего как примерную фабрику. Я вижу его иначе — как примерную молекулу будущего справедливого общества, общества, основанного на свободном труде, общества без бедняков и без униженных.

Н и к о л а й. Дорогой мистер Оуэн, по всей видимости, в наших взглядах имеется немало различий. И это понятно. Мы люди разного воспитания.

О у э н. И происхождения…

Н и к о л а й. Поверьте, я отнюдь не хотел этого подчеркивать…

О у э н. Зато я не стесняюсь подчеркнуть, ваше высочество, что я сын простого шорника и все, что имею, добыл собственным трудом.

Н и к о л а й. Это делает вам честь, мистер Оуэн. Так вот я хотел сказать, что, хотя мы безусловно придерживаемся разных взглядов на цели развития общества, кое в чем тем не менее, возможно, и сходимся.

О у э н. Не думаю, ваше высочество.

Н и к о л а й. Но, мистер Оуэн, неужели вы сторонник революции?

П е р в ы й  г е н е р а л. Якобинства?

В т о р о й  г е н е р а л. Бунта?

О у э н. Нет. Я против насильственных мер. Как бы ни были существующие системы безумны и гибельны, их нельзя разрушать руками людей некомпетентных. В правительстве — нравится оно мне или нет — я вижу исторический факт, а не шайку разбойников, которую надо неожиданно накрыть… Нет, нет, я не сторонник революции.

Н и к о л а й. Так ведь и я тоже… Выходит, что мы с вами все-таки единомышленники, мистер Оуэн: вы против революции, и я против революции…

О у э н. Но я, ваше высочество, социалист. А вы, я полагаю, не сторонник этого учения.

Н и к о л а й. Дело не в названиях…

П е р в ы й  г е н е р а л. У нас в России и поговорка есть: хоть горшком назови — только в печь не сажай.

В т о р о й  г е н е р а л. Вот то-то и оно! Ха-ха-ха… А революция — она как раз и есть печь адская, дьявольский костер…

Н и к о л а й. Вот что, мистер Оуэн, я имею сделать вам нижеследующее предложение: переселяйтесь к нам, в Российскую империю.

О у э н. В Россию? Я не ослышался, ваше высочество?

Н и к о л а й. Нисколько. Вам будет отведена земля. У нас ее предостаточно.

П е р в ы й  г е н е р а л. И рабочих рук хватает.

В т о р о й  г е н е р а л. Доставим сырья сколько потребуется.

Н и к о л а й. И вы заведете у нас столь же образцовое производство для примера господам российским промышленникам. И фабричным нашим людям чтоб был пример. Чтобы без всяких там бунтов с хозяевами своими по-божески жили.

П е р в ы й  г е н е р а л. Ну, а ежели, в случае чего, каких-либо беспорядков — тут уж мы вам поможем.

В т о р о й  г е н е р а л. Так что общими усилиями насчет порядка радеть будем.

Н и к о л а й. Словом, мистер Оуэн, обдумайте мое предложение. Честь имею.

Николай и генералы щелкают каблуками, поворачиваются и идут к выходу.

Н и к о л а й (на ходу). Отменно, отменно все это. Чудеса… чудеса.

Г е н е р а л ы. Умилительно… Восхитительно… Поучительно!

Оуэн-младший выходит их проводить.

О у э н (потрясен). Я не хочу!.. Я не хочу идти по одной дороге с царями! Я же против них! Почему же они не против меня?!!

Пошатнувшись, он хватается рукой за сердце и медленно опускается в кресло.

З а т е м н е н и е

Париж. Тесное помещение типа лавочки. Стеклянная дверь открывается прямо на улицу. На стекле надпись: «Ломбард». За конторкой сидит пожилой человек. У него высокий лоб и большой нос. Это Сен-Симон. Он считает на счетах.

С е н - С и м о н. Хозяин будет недоволен. Вчера за весь день принята в залог пара башмаков. Выдана ссуда десять франков. Сегодня выкупили сюртук и жилетку — возвратили восемнадцать франков, плюс два франка за ссуду. (Оторвавшись от работы.) Было бы забавно вдруг сказать очередному посетителю ломбарда: «Месье, знаете ли вы, что перед вами прямой потомок Карла Великого, представитель знатнейшего графского рода, человек блистательной карьеры — в двадцать три года полковник французской армии… Он же — друг Джорджа Вашингтона и один из основателей Соединенных Штатов Америки.

— Вы шутник, месье Сен-Симон, — ответил бы он мне.

— О нет, месье, уверяю вас, все это так и есть.

— А как же вы оказались в теперешнем положении? — спросил бы он. — Если бы вы потеряли имущество в революцию или при Бонапарте, то теперь король вернул бы вам все с избытком.

— Что вы, месье! Я отнюдь не являюсь жертвой революции. Я сам в ней участвовал.

— Тогда все понятно, — сказал бы он со вздохом. — Вы проигрались в карты или промотали свое состояние с женщинами!

— Нет, нет, месье, — возразил бы я. — Вам это покажется странным, но я сам, совершенно добровольно отказался от титулов и от богатства… Я выбрал судьбу труженика, чтобы свободно и независимо заниматься наукой… Я изучал прошлое человечества, чтобы заглянуть в его будущее… И я нашел ключ к истории человечества, всеобщую причину, объясняющую ее движение…

— Что же это за причина такая? — спросил бы он с некоторым недоверием.

— Борьба классов, месье. Вечная борьба между теми, кто производит, и теми, кто присваивает чужой труд… Это открытие касается прошлого. Но я открыл также формулу, основной принцип, по которому будет жить общество будущего…

— Неужели?! — воскликнул бы он.

— Эта формула проста и неоспорима: от каждого по способностям, каждому по его делам…

— Месье Сен-Симон, — прервал бы он меня наконец, — все это мне совершенно неинтересно… Рассказали бы лучше что-нибудь забавное про индейцев… А то, если хотите, давайте сыграем в кости… Наконец, можно было бы пойти пропустить по стаканчику… А вы мне — классовая борьба, будущее процветание… Прощайте, месье Сен-Симон, пустой вы человек!»

Тут он ушел бы, хлопнув дверью, а я бы остался один. Один. Вот так, как сейчас. Как обычно. Один на один со своими мыслями… Они кажутся мне такими важными, такими необходимыми для людей. Но их не замечают. Они не нужны… Люди живут так же, как жили до меня… Неужели все зря? Неужели пропала жизнь? (Садится опять за конторку, берет счеты и щелкает.) Принесли в залог шарманку. Старый хриплый ящик. Не иначе, проделал поход из Парижа в Москву и обратно… Выдано пятнадцать франков…

В дверь входит человек в длинной блузе, в потертых штанах. На голове у него картуз с прямым козырьком. Ноги — босые. Это фабричный рабочий Проспер.

П р о с п е р. Добрый день, месье Сен-Симон.

С е н - С и м о н. А, Проспер, здравствуйте! Вы снова здесь…

П р о с п е р. Месье Сен-Симон, вот десять франков, которые вы мне вчера дали. По счастью, я не успел их потратить… Верните мне мои башмаки.

С е н - С и м о н. Как? Вы ведь взяли деньги, чтобы вызвать врача… Ах, я понял, вашей жене стало легче. Она поправляется…

П р о с п е р. Да не стало ей легче… Наоборот, хуже ей…

С е н - С и м о н. Так почему же вы хотите вернуть ломбарду деньги, Проспер? Идите за врачом.

П р о с п е р. Там… на улице Мортье наши строят баррикаду…

С е н - С и м о н. Что? Баррикаду?

П р о с п е р. Ну да. Я тоже иду. А босиком много не навоюешь… Вот и нужны башмаки, месье Сен-Симон.

С е н - С и м о н (в волнении выходит из-за конторки). Опять кровь? Разве мало ее было пролито? А что от этого получили вы, рабочие? Много ли выиграла ваша семья, Проспер, от того, что ваш отец сложил голову в годы революции? Не надо новой крови, Проспер… Вспомните о своей жене, о детях…

П р о с п е р. Я потому, и иду на баррикаду, что помню о них.

С е н - С и м о н. Я знаю, пролетарии живут тяжело… Но сейчас ведь не старые варварские времена, когда все споры решались кровью… Мы живем в девятнадцатом веке! Сейчас и пролетарии и предприниматели достаточно просвещены, чтобы понять простую истину: надо создавать, а не разрушать…

П р о с п е р. Мы бы и рады поверить вам, месье Сен-Симон… Только вот удастся ли вам убедить наших хозяев, чтобы они добровольно выполнили наши требования…

С е н - С и м о н. Я долгие годы верил в то, что удастся… Я еще не теряю надежды…

П р о с п е р. А мы ее уже потеряли, месье Сен-Симон. Умирать никому из нас не хочется. Убивать тоже.

С е н - С и м о н. Тем более, Проспер. Не надо больше крови. Не ходите на баррикаду.

П р о с п е р. Там мои товарищи…

С е н - С и м о н. Понимаю. Я не учу вас быть трусом. Поверьте, Проспер, я сам не трус. Я с семнадцати лет воевал… Во Франции, в Голландии, в Америке… Был много раз ранен, награжден за смелость. (Открывает ящик конторки и вынимает пистолет.) Этот пистолет — свидетель сражения при Йорктауне… Я первый вскочил тогда на бруствер, обороняемый англичанами, и увлек за собой американцев, сражавшихся за свободу…

П р о с п е р. Как жаль, что вы не с нами, месье Сен-Симон. У нас мало умелых военачальников.

С е н - С и м о н. Не с вами?! Вы не правы, Проспер!.. Я с вами всей душой. Я потратил жизнь, чтобы разработать принципы справедливого общества. Но я убежден, что путь к этому лежит через взаимопонимание. Я не боюсь смерти, Проспер. Но пойти против своих убеждений — страшнее.

П р о с п е р. Это верно, месье Сен-Симон… Вот и я не могу не пойти на баррикаду… Так что верните мне мои башмаки…

Сен-Симон достает башмаки и протягивает их Просперу. Тот надевает их.

…Вот теперь можно идти.

С е н - С и м о н. Желаю вам удачи, Проспер.

П р о с п е р. Спасибо, месье Сен-Симон… Жаль, что вы не с нами… (Уходит.)

С е н - С и м о н. «Жаль, что вы не с нами…» Ну почему?.. Почему меня никто не хочет понять?! Пропала жизнь. (Берет в руки пистолет, взводит курок и подносит пистолет к виску.) Дрожит рука… Нет, я не трус… Рука дрожит от слабости… Пропала жизнь.

Выстрел.

З а т е м н е н и е

Возникает Николай I с теми же двумя генералами. Каждый из них докладывает, глядя в свой реестр.

П е р в ы й  г е н е р а л. Подполковник Михаил Лунин — один из зачинщиков декабрьского мятежа на Сенатской площади. Свободомыслия набрался еще в Париже, где имел личные сношения с возмутителем умов Сен-Симоном.

Н и к о л а й. В каторгу. Бессрочно.

В т о р о й  г е н е р а л. Полковник Пестель. Один из главарей всего бунта… Сочинил республиканскую конституцию для России. Находится под влиянием идей того же Сен-Симона.

Н и к о л а й. Повесить!

П е р в ы й  г е н е р а л. Чаадаев, Петр, дворянин… Впал в философические умствования. Проповедует взгляды Сен-Симона и такого же подстрекателя — Фурье.

Н и к о л а й. Объявить сумасшедшим.

В т о р о й  г е н е р а л. Шевченко, Тарас Григорьев, малоросс. Поэт и художник. Образ мыслей вольнодумный, в духе того же бунтовщика Фурье.

Н и к о л а й. Сдать в солдаты, рядовым. Писать и рисовать запретить!

П е р в ы й  г е н е р а л. Дворянин Петрашевский, а с ним и другие лица — в том числе военный инженер в отставке Достоевский Федор, а кроме того, канцелярист военного министерства Салтыков — исповедуют и распространяют идеи того же Фурье.

Н и к о л а й. Петрашевского и иже с ним к смертной казни… с заменой в каторгу. Салтыкова — в ссылку.

В т о р о й  г е н е р а л. Литератор Белинский, Виссарион. Из разночинцев. В своих статьях проповедует идеи и взгляды того же Фурье и закоренелого врага порядка англичанина Роберта Оуэна.

Н и к о л а й. В тюрьму!

П е р в ы й  г е н е р а л. Два московских студента из дворян — господа Герцен и Огарев — поклялись в вечной верности социализму… Оба являются последователями вышеназванных возмутителей — Сен-Симона, Фурье и Оуэна.

Н и к о л а й. В ссылку их! В ссылку!.. Мальчишки!..

Свет меркнет, но некоторое время еще виден Николай с его генералами и слышится: «Лишить жизни! В тюрьму! В ссылку! В солдаты!.. В каторгу! В ссылку!»

Мы видим взволнованное лицо человека в крылатке, но без шляпы. Это — Герцен. Он идет, с ужасом глядя на зарево, полыхающее над Парижем.

Г е р ц е н. Тишина. Говорят, что победил «порядок». А в ушах еще звучат выстрелы, удары пушек… Бойня. Режут… Колют… Везде умирают… Каменные раны домов дымятся, раскрывая внутренности комнат… Местами улицы уже посыпали песком… Но кровь все-таки проступает… Тишина… Но что это? Опять? Правильные залпы с небольшими расстановками… Это расстреливают. Да, «порядок» победил!.. Я, русский эмигрант Александр Герцен, бежавший от преследований царских сатрапов, свидетельствую: николаевские жандармы — это кроткие дети в сравнении с осерчалыми лавочниками, с буржуа, которые здесь, в Париже, в эти страшные июньские дни сорок восьмого года расправляются с рабочими… Правильные залпы. Это расстреливают безоружных… Прямо на улицах. Возле домов. Без суда. Какой уж тут суд! Убийство в эти жуткие дни сделалось обязанностью. Человек, не омывший себе рук в пролетарской крови, становится подозрительным… Вчерашних бродяг и воров, составивших вместе с лавочниками «национальную гвардию», теперь осыпают деньгами и наградами за то, что они не задумываясь стреляют в рабочих. Горе тем, кто прощает такие минуты! Досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей… Быть собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком девятнадцатого века. Прощай, отходящий мир. Прощай, Европа… Я пойду нравственным нищим по белу свету, но с корнем вон детские надежды, отроческие иллюзии… «Все, все под суд неподкупного разума!!» Прекрасные слова! Прекрасная мысль Руссо. Но ведь так и замыкается круг… Все это уже было, было, было!! Ученики Руссо двинулись в бой за царство разума… Они шли грудью против всего, что мешало их идее. Они победили. Победивши, думали: вот теперь-то!.. Но теперь-то их самих повели на гильотину. И это было лучшее, что могло с ними случиться. Они умерли с полной верой, их унесла бурная волна среди битвы, труда, опьянения. Они были уверены: когда возвратится тишина, их идеалы осуществятся… Какое счастье, что все эти энтузиасты давно схоронены! Им бы пришлось увидеть, что дело их не подвинулось ни на вершок, что их идеалы остались идеалами, что недостаточно разобрать по камешку Бастилию, чтобы сделать людей свободными.

Мы знаем события, прошедшие после их смерти… Упования теоретических умов были осмеяны. История вдоволь нахохоталась над их наукой, мыслью, теорией… Сначала она из республики сделала Наполеона… А теперь окончательно победил «порядок»… Все это бесит, сердит небольшую кучку думающих людей… Но мещане довольны. Они сыты. Их собственность защищена. Им не свобода нужна. Напротив, они хотят сильной власти… А человеку больно. Он с тоскливым беспокойством смотрит перед собой на бесконечный путь и видит, что так же далек от цели, после всех усилий, как за тысячу лет, как за две тысячи лет… О потомство! Какая участь ожидает тебя?!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Лондон. 26 июня 1859 года. Гостиная в квартире Герцена. Хозяина дожидается посетитель, человек лет 30-ти, среднего роста, с длинными каштановыми волосами и небольшой бородкой. Он носит очки в железной оправе… При виде Герцена, спускающегося в гостиную, посетитель встает и почтительно кланяется.

П о с е т и т е л ь. В сорок восьмом году, Александр Иванович, вы спрашивали, молодых — какая участь ожидает нас. Нынче, в пятьдесят девятом, я приехал сказать вам — нас ожидает борьба. Борьба не на живот, а на смерть.

Г е р ц е н. Спасибо. Наилучшие слова вы нашли для первого привета от родной земли… Спасибо, что так добро и открыто пришли ко мне. Давно ли приехали в Лондон?

П о с е т и т е л ь. Прямиком к вам из Петербурга, пароходом…

Г е р ц е н. Душевно рад… Душевно рад, как родному, каждому, кто ко мне с добрым словом из России… А сами откуда родом, молодой человек? Москвич? Петербуржец? Или из провинции?

П о с е т и т е л ь. Я родился в Саратове.

Г е р ц е н. На Волге! На Волге…

П о с е т и т е л ь. Нынче живу в Петербурге.

Г е р ц е н. А чем изволите заниматься, если не тайна?

П о с е т и т е л ь. Я литератор… Пишу по философии и по эстетике… А больше по политической экономии и истории.

Г е р ц е н. Так я знать вас должен… Читаю все, что печатается в России… Как же звать вас? Как имя ваше? Как по батюшке величать? Фамилию скорей назовите. Давайте как следует быть и познакомимся. (Широким жестом протягивает гостю руки.)

П о с е т и т е л ь. Зовут меня Николаем Гавриловичем Чернышевским.

Г е р ц е н (отступает назад). Чернышевский? Вы — Чернышевский?

Ч е р н ы ш е в с к и й. Да, это я, Александр Иванович.

Г е р ц е н. Удивлен несказанно! Вы здесь, у меня, после того как редактируемый вами «Современник» позволил себе на мой счет выпады?!.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Выпады против нас были и в вашем «Колоколе»… Но я не с тем приехал… Отставим мелочи, Александр Иванович. Позвольте мне вернуться к тому, с чего начал я разговор. Нас ожидает борьба, борьба не на живот, а на смерть. И нам надобно знать: с нами ли Герцен? Вместе мы или порознь?

Г е р ц е н. Я начал посильную борьбу за свободу, когда вы были еще младенцем, Николай Гаврилович… Я и ныне не покладая рук в этой борьбе. Мой «Колокол» с первых номеров непримиримо обличает врагов свободы.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы взяли на себя важную роль, Александр Иванович. Ваш «Колокол» — единственный свободный русский журнал. Все, что есть в России живого и честного, встретило «Колокол» с восторгом и радостью. Но в том-то и дело, что между первыми номерами и теперешними — большая разница…

Г е р ц е н. Она и должна быть. Первые номера «Колокола» выходили до пятьдесят шестого года, в эпоху Николая Палкина, в эпоху кровавую и безнадежную… Сейчас другое время…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Теперь надежды появились? На что же? Новый царь немного распустил ошейник, и мы чуть-чуть не подумали, что уже свободны?!. Новый царь прогнал нескольких папашиных министров, и мы решили, что наступает обновление?! Николай ведь также прогнал в свое время Аракчеева, что же из этого? Неужели на эту удочку вечно будут попадаться?! И вы теперь нападаете не на царя, а лишь на его наиболее пакостных подручных, на окружающую царя камарилью. В ней, оказывается, беда. Она мешает Александру. Бедный Александр Второй! Он желает России добра, но злодеи, столпившиеся у трона, мешают ему! Вы поете теперь ту же песню, которая сотни лет губит Россию.

Г е р ц е н. Поздравляю вас! Вы, значит, против обличения чиновников-взяточников, генералов-мордобойц, помещиков, насильничающих крестьянских девочек… Теперь понятно, почему ваш журнал выступал против моих обличений!

Ч е р н ы ш е в с к и й. Сначала надо выставить программу республиканскую. Тогда каждое обличение будет ударять в цель, в царский строй. А без этого отдельные обличения только помогают правительству смывать грязь с поверхности… Будь наше правительство чуточку поумнее — оно поблагодарило бы вас за ваши обличения!

Г е р ц е н. Я понял, Николай Гаврилович, вы приехали сюда нарочно, чтобы в глаза мне нанести оскорбления…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Нет, Александр Иванович, тысячу раз нет! Я же прямо и без обиняков сказал вам, зачем приехал. Надобно решить — вместе или врозь мы пойдем отныне… Дело ведь идет о судьбах народа нашего. Можно ли сходить здесь на мелочи, на личные оскорбления и попреки…

Г е р ц е н. Что ж, пора раз навсегда положить между нами либо мост, либо рубеж. Извольте — скажу вам о своих взглядах определенно. Я неисправимый социалист. Как был с юности — так и теперь. Впрочем, теперь все порядочные люди социалисты. Все — ученики Фурье, Оуэна, Сен-Симона.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Я тоже почитаю их своими учителями.

Г е р ц е н. Выходит — учители у нас одни… Так вот, эти учители наши неизменно искали мирных путей к установлению справедливого строя.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы правы. Они искали мирных путей. Но ведь не нашли. Не нашли, потому что их и нет! Только силою можно вырвать человеческие права. Только те права будут прочны, которые будут завоеваны. Только революция может избавить нас от рабства.

Г е р ц е н. Если солнце над нашей Родиной взойдет без кровавых туч — тем лучше… Я надеюсь, что дело освобождения крестьян обойдется без революции.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Если без революции освободят крестьян — значит, без земли, значит, на пользу только помещикам, значит, с крестьянскими бунтами значит, со шпицрутенами, значит, с расстрелами и виселицами… Ну что ж, царские выстрелы, наверное, быстрее разбудят Русь, чем мерные удары вашего «Колокола».

Г е р ц е н. Не забывайте — призвавши к топору, надо иметь силы и готовность не только лечь костьми, взявши за рукоятку, но и схватить за лезвие, когда топор слишком разойдется… Вспомните слова Пушкина — не приведи, господь, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный… Надо проповедовать народу не Бабефа. Костюм Бабефа на русской площади негож… Надо хорошо, очень хорошо знать народ… Без знания народа его можно притеснять, можно даже завоевывать… Но освобождать — нельзя. Вот вам моя линия. Мое кредо.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы очень правы, говоря, что народ надо знать. Но ведь, живя в России, среди народа, узнать его можно лучше, чем находясь от него вдали.

Г е р ц е н. Вы ударили по самому больному месту… Да, я вынужден жить вдали от своего народа.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Пройдет время, Александр Иванович, вы пожалеете о своем снисхождении к царскому роду. Александр Второй скоро покажет николаевские зубы… Не обманывайте себя надеждами и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим пригодилась бы… Вы делаете все, чтобы содействовать мирному решению дела… Перемените же тон. Пусть ваш «Колокол» не благовестит к молебну, а звонит в набат!

Г е р ц е н. Вот и поговорили… Лично вас я уважал и прежде, Николай Гаврилович. Человек вы прямой и честный… Да, видать, и несгибаемый. Но ведь спор наш не личный.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Не личный, вот именно. Кто прав, покажет будущее… Я верю: будущее светло и прекрасно… Надо работать для него, надо приближать будущее.

Г е р ц е н. В юности мне тоже казалось — цель близка… Но позднее на смену энтузиазму пришел сосущий душу скептицизм… Хочу верить — ваше поколение пойдет дальше, добьется большего… Мы проклинали, обличали, грозили… А вы собирайте полки… Надо быть наготове, если и в самом деле будет буря… Вам, молодым, быть штурманами в этой будущей буре. А пока — будем каждый по-своему приближать будущее… Это вы хорошо сказали.

Ч е р н ы ш е в с к и й. До свидания, Александр Иванович. От души желаю вам всего доброго…

Г е р ц е н. Прощайте… Передайте мой привет родной земле… Привет с того берега.

Домашний кабинет начальника Третьего отделения его императорского величества канцелярии. Присутствуют: начальник отделения — шеф жандармов и начальник секретного отдела — генерал.

Действие происходит в 1870—1875 годы.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение по состоянию на январь сего одна тысяча восемьсот семидесятого года.

Ш е ф. Прошу садиться. (Садится, генерал остается на ногах.) Отчего же вы…

Г е н е р а л. Двадцать первого января сего года в Париже скончался Александр Герцен.

Ш е ф (встает, крестится). Царствие ему небесное… (Задумчиво.) Год одна тысяча восемьсот семидесятый… Идет новое десятилетие… Что-то принесет оно с собой…

Г е н е р а л. Шестидесятые годы, слава богу, окончились, ваше высокопревосходительство… Чернышевский в Сибири. Герцен умер…

Ш е ф. Да. Этот «Колокол» умолк… Озаботьтесь не допустить в печать обширных поминаний… Краткие извещения о кончине, и только… Вы свободны.

Г е н е р а л. Честь имею…

Наклон головы. Остается в этой же позе. Звучит музыкальная отбивка. Шеф встает, генерал подымает голову.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение на нынешний, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый год.

Ш е ф. Отставить… Его величество государь император изволили выразить свое неудовольствие вашими действиями. Как это все могло случиться?

Г е н е р а л. От зарубежной агентуры было сообщено. (Читает.) «Председатель Интернационального общества… литератор Карл Маркс, под именем англичанина Воллэса, намерен пробраться в Россию со злонамеренной целью».

Ш е ф. Агентура — инструмент чуткий: чего от нее ждут — то она обычно и доносит.

Г е н е р а л. Так-то так… Однако примите во внимание, ваше высокопревосходительство, Маркс крайне интересуется Россией. Собрал целую библиотеку по российской истории… Изучил русский язык.

Ш е ф. Так что же из этого?.. Охота на Маркса — это фарс! Форменный водевиль! Помнится, еще в семьдесят первом году, в Одесском порту, какого-то иностранца сняли с парохода…

Г е н е р а л. Многие данные совпадали: уроженец Германии, подданный Англии и фамилия Маркс…

Ш е ф. Казалось бы, такого анекдота предостаточно, чтобы избежать повторений. Так нет, теперь на железной дороге схватили совершенно другое лицо…

Г е н е р а л. Изрядное сходство было, и паспорт как раз на имя Воллэса…

Ш е ф. Английский посол заявил протест. Арестованный оказался ни больше ни меньше как секретарем английского посольства сэром Воллэсом…

Г е н е р а л. Случай весьма прискорбный.

Ш е ф. История попадет в газеты. Воображаю, как будут потешаться российские почитатели доктора Маркса. К числу их, между прочим, относится и этот злющий господин…

Г е н е р а л. Щедрин? Он у нас под надзором.

Ш е ф. Кто у кого под надзором — он у нас или мы у него, — это будущее покажет…

Г е н е р а л. Все понимаю, ваше высокопревосходительство… Но согласитесь — во всяком деле бывают издержки… Даже на удочку не сразу нужную рыбу поймаешь… Это не значит, что вообще не надо удить…

Ш е ф. Пока вы удите, Маркс уже здесь.

Г е н е р а л. Не может того быть, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Отчего же не может, если вы сами его дожидаетесь? Имею вам сообщить: Маркс уже проник в наши пределы и ведет свою пропаганду.

Г е н е р а л. Помилуйте, где же это, ваше высокопревосходительство? Я бы знал…

Ш е ф. Вот именно — проворонили! Среди рабочих Нижегородского промышленного района.

Г е н е р а л. Все же не верится…

Ш е ф. И напрасно. Он уже арестован. И я с ним разговаривал.

Г е н е р а л. Я крайне смущен, ваше высокопревосходительство. Позвольте только еще слово… Уверены ли вы, что беседовали именно с Марксом? У меня с собой последний его портрет. Соизволите взглянуть на диапозитив?..

Ш е ф. Что ж, покажите.

Генерал подходит к волшебному фонарю, вставляет диапозитив в деревянной рамке и проецирует на стену портрет Маркса.

Г е н е р а л. Вот он, Карл Маркс, ваше высокопревосходительство…

Шеф звонит в колокольчик, дверь открывается.

Ш е ф. Приведите сюда арестованного.

…Сейчас вы сами убедитесь, ваше превосходительство, что я не шучу. Портрет Маркса пока выключите. В разговор не вступайте. Прошу, садитесь…

Открывается дверь, и в кабинет входит типичный молодой русский рабочий.

…Вот, полюбуйтесь, это и есть Маркс в России.

Г е н е р а л. Я молчу, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Задержанный, назовите его превосходительству ваше имя, отчество, фамилию и звание.

П е р ч а н к и н. Имя Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии Перчанкин. По званию — рабочий… слесарь.

Ш е ф. Так вот, ваше превосходительство, у слесаря Гаврилы Перчанкина обнаружена при обыске эта рукопись (показывает). Перевод на русский язык брошюры о Международном товариществерабочих… С приложением Устава Интернационала… Это первый и пока единственный, известный мне, случай приобщения русского рабочего человека к марксистской пропаганде…

Г е н е р а л. Достойно всяческого внимания и удивления.

Ш е ф. Ну, вот видите. А сейчас вы еще не так удивитесь. Господин Перчанкин сделал на рукописи и от себя приписку. Это ваша рука, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Доподлинно моя, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Не очень разборчиво. Прочитайте сами его превосходительству, что вы тут изволили написать. (Протягивает рукопись Перчанкину.) Читайте, читайте…

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого…»

Ш е ф. Вы слышите, ваше превосходительство, — «всех и каждого»!.. Нас вы тоже призываете, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Вас?.. Нет.

Ш е ф. Отчего же?

П е р ч а н к и н. Я к народу обращаюсь.

Ш е ф. А мы, стало быть, не народ?

П е р ч а н к и н. Нет, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Кто же мы тогда — иностранцы, что ли?..

Перчанкин молчит.

…Прошу ответить.

П е р ч а н к и н. Как вы сами себя величать приказываете, так оно и есть — «превосходительства». Что должно понимать, выше находитесь — на народе…

Ш е ф. Читайте с начала!

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого на борьбу за целостное освобождение всемирного пролетариата! Будем дружно… стремиться… чтобы интернациональная организация проникла в русский рабочий мир».

Ш е ф. Ответьте, Перчанкин: каким способом, по-вашему, интернациональная организация может проникнуть к русским людям?

П е р ч а н к и н. Постепенно… Не сразу ведь и Москва строилась. Тоже с одного-двух домов зачиналась.

Ш е ф. Пример не подходит. Москва росла потому, что была нужна русскому народу. А Интернационал русским людям совершенно ни к чему. Русский человек верит в бога, любит царя и свое отечество… До Маркса с его Интернационалом русскому человеку дела нет… Вы сами хоть представляете себе этого Маркса? Видали хотя бы, как он выглядит?

П е р ч а н к и н. Не довелось.

Ш е ф (генералу). Включите фонарь. Покажите ему его Маркса…

На стене возникает портрет Маркса.

…Взгляните, Перчанкин, — это и есть Маркс. Лицо-то какое! Не доброе ведь лицо!

П е р ч а н к и н. И впрямь не доброе.

Ш е ф. Вот видите.

П е р ч а н к и н. Для вас, ваше высокопревосходительство, не доброе… А для меня доброе… Спасибо, что показали.

Ш е ф (генералу). Выключите!.. Вот что, Перчанкин, как говорится, в семье не без урода. Вы, я вижу, и есть такой урод в нашей русской семье. Изменник пользе своего отечества.

П е р ч а н к и н. Ни в жисть! Что под пользой отечества понимать — в этом и вопрос.

Ш е ф. Сначала ответьте на вопрос попроще: от кого вы получили сочинения Маркса?

П е р ч а н к и н. Вот этого не упомнил.

Ш е ф. Придется вспомнить.

П е р ч а н к и н. Не смогу!

Ш е ф. Заставим!

П е р ч а н к и н. Не надейтесь, ваше высокопревосходительство, — не вспомню.

Ш е ф. Вот как! Что ж… Как там у вас, Перчанкин, в брошюре написано — «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей»?

П е р ч а н к и н. Доподлинно так… «приобретут же они весь мир!».

Ш е ф. Это Маркс вам так внушает. А будет как раз наоборот. Был у вас целый мир: бескрайние поля, березки, чистое небо, родной дом… И все это вы потеряете. А что приобретете?

П е р ч а н к и н. Цепи.

Ш е ф. Вот так-то: хотели приобрести мир и потерять цепи, а потеряете мир и приобретете цепи. Вот она какая разница-то между пропагандой и действительностью.

П е р ч а н к и н. Я и раньше знал, на что иду, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Ну вот и идите. (Звонит в колокольчик.) Идите!

Дверь отворяется, Перчанкин идет к двери.

П е р ч а н к и н. Только и вы не обижайтесь, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Что еще?

П е р ч а н к и н. Когда мы наши цепи все-таки потеряем — вы их найдете.

Ш е ф. Идите!

Перчанкин выходит, дверь закрывается.

…Видали, какой «стружок» приплыл к нам из-под Нижня Новгорода?! Это вам не Стенька Разин, не крестьянский бунт, а многожды опаснее!

Г е н е р а л. Таких, слава богу, единицы.

Ш е ф. Не сразу и Москва строилась — это он правильно говорит… Надеюсь, вы поняли теперь, ваше превосходительство: неудовлетворительность действий ваших не в ошибочности отдельных мер, а в ошибочности доктрины… Вот вы ловите Маркса. А ловить надо его идеи. Вы убедились — они уже здесь. Уже проникают. Уже подбираются к русскому рабочему человеку… А мы видели, что такое идеи Интернационала, охватившие рабочий народ. Не забывайте, Христа ради, Парижской коммуны!

Г е н е р а л. Свежа память, ваше высокопревосходительство… Однако же, как пресекать опасные мысли, ежели не ловить их носителей?

Ш е ф. Кто сказал не ловить? Ловить! Только вдесятеро, во сто крат больше! На нас же мор идет. Эпидемия! Смертоносное поветрие… Как ограждались от чумы в прошлые времена? Поучительно вспомнить, ваше превосходительство! Где хоть один человек заболеет — сжигают всю деревню. Перекинется болезнь за околицу — палят дома во всей волости. Людей в лес, в землянки. Кругом засеки, завалы, стража… Так вот! Это досконально к нам отношение имеет! Все поставить на ноги! Не миндальничать! Мира с крамолой быть не может. Обыски повальные! Аресты повальные! Возвести новые тюрьмы, пересылки, централы! Восстановить в Шлиссельбургской крепости государеву каторжную тюрьму! Сегодня же! Сейчас же! Сию минуту передать повсюду строжайшие приказы! Прошу немедленно отправиться на телеграф! Вот так надо встречать идеи!

З а т е м н е н и е

Слышен стук телеграфных аппаратов. Стук телеграфа переходит в другой, более глухой… И мы видим камеру в Шлиссельбургской государевой тюрьме. Стены черные, потолок серебристый — раскраска под катафалк. Кровать привинчена к стене. Стол и сиденье откинуты от стены. В камере — узник. Он одет в серую куртку с черными рукавами, на голове шапка с черным крестом. На спине — черный туз. Он в очках. У него седеющая борода. Это — Герман Александрович Лопатин. Он прильнул к стене у пола и вслушивается в стук из нижней камеры, повторяя принимаемый им текст.

Л о п а т и н. «Кто вы? Кто вы?» (Стучит в ответ.) «Я Гер-ман Ло-па-тин»…

Снова слышен стук. Лопатин «читает», произнося принимаемый текст.

«…По-кон-чил само-у-бий-ством за-клю-ченный Михаил Грачевский, быв-ший член ис-пол-ко-ма пар-тии… «На-род-на-я воля». (Встает, снимает шапку.) Еще один замучен… Скольких уж нет! Скольких нет! Да и я уже пять лет как в могиле… Жива только память… Одна память… Да и она хранит столько горьких страниц.

Слышатся звуки рояля… Играют Шопена.

…Это было совсем будто вчера. Как я спешил в этот день… Как спешил… Я так спешил к вам, Тусси.

Он делает шаг вперед, на лице его радостная улыбка… И мы видим то, что видит в этот момент его память, — женщину-брюнетку, примерно 28-ми лет, — Элеонору (Тусси) Маркс.

Э л е о н о р а. Герман! Как хорошо, что я снова вижу вас! Мы все так боялись за вашу жизнь… Вы нисколько не изменились за годы нового отсутствия.

Л о п а т и н. Все позади, Тусси! Я снова здесь… Вам не к лицу плакать. Маркс всегда говорит: моя дочь по всем замашкам с детства похожа на мальчика и лишь случайно родилась девочкой… Ну, успокойтесь же… Помните — вы не плакали, когда я первый раз вернулся из Сибири… А ведь тогда вы были еще юная девушка. Вы с Марксом тогда кружились и плясали, взявшись за руки… Я так счастлив, что снова здесь… Я ведь здесь, с вами, не с этой минуты, а раньше, раньше! Как только перешел границу, я уже почувствовал себя здесь, в Лондоне, с вами, милая Тусси, со всей вашей семьей, с Марксом… Это было?.. Скажу вам точно… Четырнадцатого марта… Мне кажется, я навсегда запомню этот день — четырнадцатое марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года.

Э л е о н о р а. В этот самый день он умер…

Л о п а т и н. Умер? Кто?

Э л е о н о р а. Отец.

Л о п а т и н. Мне так горько… Тусси. Значит, всего несколько дней… всего несколько дней задержки лишили меня радости еще хоть раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца.

Э л е о н о р а. Мы получили много венков и телеграмм из России… Маркс очень верил в русскую революцию… Фотографию вашего Чернышевского он всегда имел перед глазами. И вас, Герман, он искренне любил. Отец часто говорил о вас: «Немногих людей я так люблю и уважаю, как его…»

Л о п а т и н. Такого отношения Маркса я не заслужил… Я еще мало сделал для революции… А в ушах у меня постоянно звучат слова Маркса: «Философы до сих пор только объясняли мир. Задача состоит в том, чтобы его переделать». Я должен вернуться в Россию.

Э л е о н о р а. Я понимаю, что не удержу вас. У меня тяжелое предчувствие, Герман… Но я не хочу отчаиваться… Вы к нам так часто возвращались… Надеюсь — вернетесь и на этот раз… Вы ведь не забудете, какими мы были друзьями, и, значит, будете чувствовать, с каким нетерпением я буду ждать малейшего известия…

Л о п а т и н. Я буду вспоминать о вас везде… Что бы со мной ни случилось… Сыграйте мне что-нибудь, Тусси, прошу вас. Что-нибудь из того, что играли, когда мы все собирались вместе…

Элеонора исчезает. Из соседней комнаты слышны звуки рояля. Элеонора играет Шопена.

Л о п а т и н. Я приехал к нему за советом… Что делать? (Задумчиво.) Что делать?.. Но Маркса больше нет… Я возвращаюсь в Россию…

Гремит засов. Обрывается музыка. В камеру входит жандармский генерал. Мы узнаем того, который докладывал шефу жандармов о Марксе. Лопатин не оборачивается.

Г е н е р а л. Здравствуйте, Лопатин.

Л о п а т и н. …Я возвращаюсь в Россию.

Г е н е р а л. Что это с вами?

Лопатин оборачивается и встает.

Л о п а т и н. Здравия желаю. Чему обязан?

Г е н е р а л. Инспекция… Имеете жалобы, претензии?

Лопатин молчит.

…Не желаете разговаривать… А ведь мы с вами знакомы. Помните, вас тогда, в восемьдесят четвертом, привезли прямо ко мне. Тепленького.

Л о п а т и н. Помню. Но к чему этот разговор?

Г е н е р а л. Согласитесь — судьба ваша невольно наводит на размышления. Досадно за вас. Отец — действительный тайный советник… Сам профессор Менделеев большой талант в вас находил… Могли стать крупным ученым… Но вы избрали себе другой путь. И что же? Столько усилий, столько риска. И все зря.

Л о п а т и н. Так ли уж зря?

Г е н е р а л. А вы сами посудите. По результатам. Герман Александрович, вы ведь хорошо знаете сочинения Маркса… «Капитал» переводили… Так вот, сделайте милость, просветите меня: доподлинно ли Карл Маркс утверждал, будто центр революционного движения перемещается в Россию?

Л о п а т и н. Доподлинно.

Г е н е р а л. Пожалуй, оно так и есть… Требуется, однако, небольшое уточнение: не вообще в Россию, а сюда, в Шлиссельбург. В государеву тюрьму. Здесь он теперь как раз и находится — «центр революционного движения». И отсюда он уже никуда не переместится. Отсюда даже вы не убежите, Лопатин!

Л о п а т и н. Я не строю иллюзий о своем положении.

Г е н е р а л. И освободить вас отсюда может только смерть.

Л о п а т и н. Или революция.

Г е н е р а л. Все-таки надеетесь? Ну-ну! Многие надеялись, что доживут… Чернышевский вот тоже надеялся.

Л о п а т и н (взволнованно). Что вы сказали?

Г е н е р а л. Я говорю — Чернышевский тоже надеялся, что доживет…

Л о п а т и н (склоняет голову, снимает шапку). Прощайте, Николай Гаврилович… (Громко.) Вот вы и замучили одного из самых талантливых русских людей, одного из самых честных граждан, одно из самых горячих сердец, которые бились когда-либо любовью к своей родине! Палачи! Палачи!!

Г е н е р а л. Ну, зачем же так невежливо, Герман Александрович? Палачи… Работа есть работа. И в каждой профессии есть своя гордость… Я горжусь тем, что мы покончили с революционерами.

Л о п а т и н (с иронией). Покончили?

Г е н е р а л. Именно так, Лопатин… Ну-ка — где она теперь, ваша громкая партия? И название-то у нее было громкое — «Народная воля». И дела-то были громкие — государя убили (крестится), шефа моего убили. Царствие ему небесное. Всю Россию сановную в страхе держали… Так где она теперь, эта громкая партия? Справились. Покончили. Нет ее.

Л о п а т и н. Полагаю — история на этом не остановится.

Г е н е р а л. Ну еще бы! Диалектика. Знаю, Герман Александрович. Читал. То, что рождается, — развивается… Затем гибнет… Затем снова возрождается на новой основе… Все это сочинил господин Гегель. Затем господин Маркс перевернул его диалектику с головы на ноги. Затем господин Энгельс все это превратил из утопии в науку. Ну, а господин Лопатин решил применить диалектику на практике — возродить партию «Народная воля» на новой основе или, как он изволил писать, «превратить ее из партии заговорщиков в партию борьбы масс». Как все стройно. Как все складно. А что вышло?! История, говорите, не остановится… А чему она учит, история-то? Эх вы! Мало ли вас было за долгие века, различных ниспровергателей, сотрясателей основ! И что же? Порядок всегда брал верх. Особливо у нас, в России… Честь имею.

Генерал уходит. Дверь запирается.

Л о п а т и н. Освободить меня может только смерть… или революция. Истории осталось сделать один шаг до русской революции. И она его сделает. Хватит ли жизни, чтобы дожить до свободы?!

З а т е м н е н и е

Музыкальная пауза. И сразу же лучи света одного за другим выхватывают из темноты главных героев пьесы.

Б у о н а р р о т и. Вековая идея социального равенства людей жива! Идеи не умирают!

О у э н. Я вижу общество, основанное на свободном труде… Я вижу!

С е н - С и м о н. В нем расцветут все способности, все таланты.

Ф у р ь е. Человек переродится — станет чище, благороднее, красивее.

Т о м а с  М о р. К разумному порядку придут все государства. Я твердо в это верю.

Г е р ц е н. Прощай, отходящий мир… О потомство, какая участь ожидает тебя?!

Ч е р н ы ш е в с к и й. Будущее светло и прекрасно. Надо работать для него. Надо приближать будущее.

Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть народы поднимутся на последний, решительный бой!

П е р ч а н к и н. Мы призываем всех и каждого на борьбу за целостное освобождение всемирного пролетариата!

К а м п а н е л л а. Люди, которым выпадет счастье встать на путь новой жизни, будут непобедимы!

Л о п а т и н. Философы до сих пор только объясняли мир — задача состоит в том, чтобы его переделать!

Пауза, и мы слышим молодой голос, к которому прислушиваются все, кто находится на сцене.

Г о л о с. Дорогая мамочка!.. Село Шушенское стоит у реки… Жизнь моя здесь проходит однообразно. День ото дня отличается лишь тем, что сегодня читаешь одну книгу, завтра — другую; сегодня идешь гулять направо из села, завтра — налево… Очень нужны книги… особенно по философии… Дорогая мамочка, пришли мне, пожалуйста, книг… Как можно больше книг!

ПРАВДУ! НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ!! Документальная хроника в 2-х судебных заседаниях

ДЕЙСТВОВАВШИЕ ЛИЦА

(ПО СТЕНОГРАММЕ)

Сенаторы, члены комиссии:

О в е р м э н — председатель

С т е р л и н г

У о л к о т

К и н г

Н е л ь с о н

М а й о р  Ю м с — секретарь комиссии

Свидетели:

Б р е ш к о - Б р е ш к о в с к а я — эмигрантка из России, член партии правых эсеров.

Ф р э н с и с — американский посол в России при царе и при Временном правительстве.

С а й м о н с — доктор богословия, в прошлом настоятель методистской церкви при американском посольстве в Петрограде.

Д э н и с }

Л е о н а р д } — члены Ассоциации христианской молодежи

С и м м о н с — торговый комиссионер.

Робинс — полковник, один из руководителей миссии американского Красного Креста в России.

Б р а й е н т }

Р и д }

Б и т т и }

В и л ь я м с } — американские журналисты.

Ш е р и ф  с е н а т а, с т е н о г р а ф ы, о б с л у ж и в а ю щ и й  п е р с о н а л, п о л и с м е н ы, п у б л и к а.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ

(ПО ДРУГИМ ДОКУМЕНТАМ)

Молодая Е.  К.  Б р е ш к о - Б р е ш к о в с к а я, А.  И.  У л ь я н о в, Г.  Д и м и т р о в, Д а н и э л ь  Д е ф о, Н.  Г.  Ч е р н ы ш е в с к и й, лейтенант П.  П.  Ш м и д т, М а к с и м и л и а н  Р о б е с п ь е р, А в р а а м  Л и н к о л ь н, Д ж о н  К е н н е д и, п р е д с е д а т е л ь  особого присутствия, п р е д с е д а т е л ь  лейпцигского суда, Г е р и н г.

ВЕДУЩИЙ.

ЗАСЕДАНИЕ ПЕРВОЕ

1919 год. На сцене при открытом занавесе зал заседаний Юридической комиссии сената САСШ. Стол. Высокие кресла для сенаторов. Одно из них, для председателя, — на возвышении. Другое, в торце стола, — для секретаря комиссии. Места для стенографов, свидетелей, для присутствующих официальных лиц. Места для публики — партер театра. Зрители постепенно заполняют зал, одновременно со свидетелями, стенографами и другими лицами, занимающими свои места на сцене. Служители сенатского здания заканчивают в это же время подготовку помещения к открытию заседания: стол покрывается красной суконной скатертью, кладут молоток для председателя, ставят сифоны с содовой, расправляют государственный флаг САСШ, висящий в проеме между окнами; на специальное возвышение для свидетелей кладут Библию. Всем этим распоряжается шериф сената. Он же указывает, свидетелям, где сесть. Все разговоры на сцене, перекличка служителей — «подай молоток», «подержи стремянку», «подтяни скатерть» — на английском языке.

Публика заняла места. Шериф сената делает служителям знак удалиться и обращается в зал.

Ш е р и ф (по-английски). Леди и джентльмены! Сегодня, пятого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года, в здании Сената, в помещении номер сто шестнадцать, продолжает свою работу комиссия под председательством сенатора Ли Овермэна, образованная постановлением сената Северо-Американских Соединенных Штатов от четвертого февраля тысяча девятьсот девятнадцатого года за номером четыреста тридцать девять.

Голос шерифа постепенно гаснет. Вступает перевод.

Ш е р и ф. Публике разрешено присутствовать на заседаниях при соблюдении обычного порядка. Запрещается курить, аплодировать, свистеть, топать ногами, поднимать какие-либо транспаранты или плакаты. К присутствию на заседании не допускаются несовершеннолетние. Поэтому вы, миссис… да, вот вы, с мальчиком… Прошу вас отправить вашего мальчика домой.

Ж е н щ и н а. Как же он пойдет один? Это невозможно, сэр!

Ш е р и ф. Я тоже так думаю. Поэтому удалитесь вместе с ним.

Ж е н щ и н а. Я с таким трудом достала приглашение, сэр.

Ш е р и ф. Здесь не театр, миссис. Здесь заседание комиссии, созданной сенатом.

Женщина выходит.

Шериф продолжает свои распоряжения. Мы видим, как он приводит свидетелей к присяге. Один за другим они подходят к кафедре, кладут руку на Библию и произносят присягу.

Г о л о с (уже по-русски). Правду! Всю правду! Ничего, кроме правды!.. (Громко.) Правду! Ничего, кроме правды! Документальная хроника. Документ первый:

ПИСЬМО АВТОРА ТЕАТРУ

Уважаемый театр!

По роду своей работы историка и библиографа мне постоянно приходится просматривать разнообразные исторические материалы. Недавно мне на глаза попались такие документы, которые выбили меня из привычной колеи и глубоко взволновали.

Речь идет о материалах одного идеологического судебного процесса.

В 1919 году сенат Соединенных Штатов назначил специальную комиссию для суда… над Октябрьской революцией. Современным людям это кажется просто невероятным. Но факт есть факт — такой суд состоялся.

Мне подумалось, что материалы этого политического спектакля могут стать сегодня основой для спектакля театрального. И я написал на их основании историко-документальную пьесу для Вашего уважаемого театра.

Если Вы найдете возможным осуществить ее постановку, я окажу Вам всяческую помощь необходимыми историческими пояснениями и библиографическими справками.

С уважением… Следует подпись.

В е д у щ и й. Предложение, о котором вы только что слышали, заинтересовало театр. И мы покажем вам сегодня не совсем обычный спектакль. Мы прочтем средствами театра подлинную страницу истории. Документы прозвучат в их первозданной неукоснительной точности.

Прошу вас все время помнить: все участники процесса — сенаторы и свидетели — говорят только подлинным языком стенограмм.

Языком исторических документов говорят и другие персонажи, появляющиеся в спектакле. Поэтому впредь я не буду говорить вам: «Документ номер такой-то», ибо документ — все!

Я актер этого театра. Мне сегодня поручена самая трудная для актера роль — не быть актером. Я буду давать вам необходимые пояснения и комментарии. Обещаю сохранять при этом предельную объективность и беспристрастность…

Итак, в помещении номер сто шестнадцать сената Соединенных Штатов в марте тысяча девятьсот девятнадцатого года происходило заседание…

Ш е р и ф (по-английски). Одиннадцать часов утра.

В е д у щ и й. Само собой разумеется, что текст стенограмм воспроизводится в русском переводе.

Ш е р и ф (по-русски). Одиннадцать часов утра. Заседание начинается. (Идет к двери и открывает ее.)

Один за другим входят и занимают места сенаторы. Председатель комиссии Овермэн трижды ударяет молотком о стол.

О в е р м э н. Господа, наша комиссия работает уже больше месяца. Нам пора подводить итоги и ответить на некоторые важнейшие вопросы.

В е д у щ и й. Говорит председатель комиссии сенатор Ли Овермэн — известный юрист. В биографическом словаре США сказано, что своим обликом и манерами он напоминал древнего римлянина.

О в е р м э н. Здесь было засвидетельствовано многими, да и из газет тоже видно, что большевистский курс поддерживают всего каких-нибудь пять или десять процентов населения России. И никто здесь не отрицал, что большевики держатся у власти при помощи немецких и латышских солдат, проходимцев и уголовников. Каковы ваши мнения по рассмотренным политическим проблемам, господа сенаторы?

С т е р л и н г. Здесь выступали очевидцы. Особенно я вспоминаю одного, который побывал в двух тюрьмах при большевистском режиме.

В е д у щ и й. Говорит сенатор Томас Стерлинг. Прокурор и одновременно член Американской Ассоциации политической науки. Являет собой своеобразный синтез прокурора-ученого, прокурора-интеллигента, прокурора-гуманиста.

С т е р л и н г. Но мы были бы не правы, если бы не установили связь между фактами зверств, убийств, голодных смертей и тем духом, который их порождает. Трудно даже представить себе, сколько людей было убито большевиками. Вероятно, это не поддается никакому учету… Нам здесь рассказывали также, что старых людей принуждают рыть могилы для своих сыновей, приговоренных к расстрелу!

Ю м с. В Петрограде ежедневно хладнокровно расстреливают людей! На улицах!

В е д у щ и й. Это секретарь комиссии майор Юмс — сотрудник контрразведки… от партии демократов.

У о л к о т. Важнейшая идея владела умами основателей нашего государства, а именно: человек работает и приобретает имущество, а право собственности должно гарантироваться конституцией. Советское правительство проводит в жизнь совершенно противоположный принцип: пусть гражданин не владеет ничем!

В е д у щ и й. Сенатор Оливер Уолкот. Он — доверенный ряда крупнейших промышленных фирм.

У о л к о т. Мне бы тоже хотелось подчеркнуть, что свидетели, выступавшие здесь перед нами в течение месяца, производят впечатление людей вполне беспристрастных.

К и н г. Правительство Керенского стояло за законность и порядок, за установление демократической формы правления вроде нашей…

В е д у щ и й. Вильям Генри Кинг. Он судья.

К и н г. Но если Временное правительство отдавало свои силы этому похвальному и достойному делу, большевики, руководимые Лениным, стремились свергнуть его, во-первых, ради захвата власти и установления пролетарской диктатуры, а во-вторых, чтобы изменить делу союзников и вывести Россию из войны.

Н е л ь с о н. Система правления, которая сейчас осуществляется в России, на деле является анархистским правлением!

В е д у щ и й. Сенатор Кнут Нельсон. В прошлом капрал, потом бакалавр философии. Теперь сенатор-профессионал, — беспрерывно заседает в Сенате вот уже четверть века.

Н е л ь с о н. Большевики ведут борьбу против религии. Между тем история показывает, что именно церковь сплачивает народ. Во время великого хаоса, воцарившегося в России после смерти юродивого сына Иоанна Грозного, наступило междуцарствие, длившееся двадцать девять лет! И только через посредство церкви русский народ сплотился и избрал Михаила Романова царем.

В е д у щ и й. К сожалению, выслушать всю речь сенатора Нельсона, так же как и всех свидетелей, чьи показания легли в основу прозвучавших здесь выводов, мы не можем. На это потребовалось бы больше месяца. Однако, как вы могли понять, мы присутствуем сегодня на одном из наиболее важных заседаний комиссии.

О в е р м э н. Я думаю, мы все согласны, что всякий народ вправе иметь правительство по своему усмотрению. Но здесь, по-моему, вопрос в другом! По многочисленным свидетельствам, население России терроризировано и поэтому не в состоянии избрать правительство по своему желанию… Не будем же мы поддерживать подобное положение! Тем более что большевизм угрожает не только нашей стране, но и всему миру… Итак, нам предстоит теперь определить, какова должна быть наша тактика, чтобы побудить русских к борьбе.

С т е р л и н г. Не объединятся ли все-таки различные партии в России против большевиков, если они встретят необходимое им поощрение и поддержку?!

У о л к о т. Я полагаю, мы имеем законное право посылать войска в Россию.

Н е л ь с о н. Нельзя предоставлять большевикам свободу действий!

С т е р л и н г. Мы должны четко определить — оправдано ли будет при таком положении дел наше вмешательство и не послужит ли интервенция делу мира во всем мире?

О в е р м э н. Поэтому я и хочу предоставить сейчас слово такому представителю русского народа, в искреннем патриотизме и неподкупности которого никто не посмеет усомниться…

Шериф подходит к Овермэну.

Ш е р и ф. Старая леди готова войти, сэр.

О в е р м э н. Пригласите ее.

Шериф идет и раскрывает двери.

О в е р м э н. Допросу подлежит политическая эмигрантка из Советской России, известная своей борьбой за свободу и демократию, мадам Катерина Брешко-Брешковская…

В е д у щ и й. Да, Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская с юных лет была пламенной революционеркой, которую знала вся революционная Россия. Вот как она говорила много лет тому назад, на процессе Ста девяносто трех.

На сцене гаснет свет. Возникает молодая Брешко-Брешковская. Она говорит:

— Я имею честь принадлежать к социалистической и революционной партии и потому не признаю над собой суда царских сенаторов!

Все для народа! Все через народ! К нему! В его ряды! И с ним — против врагов свободы!..

Смело вперед! В борьбе обретешь ты право свое!

В е д у щ и й. Но с тех пор прошло много лет.

Наплыв исчезает. Включается свет. Несколько эсеров-эмигрантов, с красными розетками в петлицах, вносят на скрещенных руках тучную седую старуху. На груди ее большой красный бант, рука приветственно воздета.

В руках одного из эсеров транспарант с эсеровским девизом: «В борьбе обретешь ты право свое!»

Сенаторы почтительно встают, затем, после взаимных поклонов, садятся.

О в е р м э н. Где ваша родина, сударыня?

Б р е ш к о в с к а я. Моя родина, сэр, Россия.

О в е р м э н. Какая часть России?

Б р е ш к о в с к а я. Вся Россия в целом. У меня нет ни собственного дома, ни семейного очага. Вы, вероятно, знаете, что половину моей жизни я провела в тюрьме и в Сибири.

О в е р м э н. Как долго вы были в тюрьме?

Б р е ш к о в с к а я. Тридцать два года.

О в е р м э н. Тридцать два года в тюрьме?!

Б р е ш к о в с к а я. Да, в тюрьме, в ссылке и на каторжных работах. Всего я пробыла в тисках царского деспотизма около тридцати двух лет. Вот и все.

О в е р м э н. Сколько же вам теперь лет?

Б р е ш к о в с к а я. Семьдесят пять.

У о л к о т. За что вы были посажены в тюрьму?

Б р е ш к о в с к а я. За социалистическую пропаганду среди нашего народа. Наши монархи были ужасными деспотами…

Н е л ь с о н. Хуже ли власть Ленина для русского народа, чем даже дурная власть царя?

Б р е ш к о в с к а я. Что за вопрос, сэр?! Я, например, готова страдать еще двадцать лет, только бы не иметь царя. Но простой народ, трудящийся ради куска хлеба, несомненно предпочтет царя Ленину.

Ю м с. Когда вы покинули Россию?

Б р е ш к о в с к а я. Я уехала из России два месяца тому назад. У нас не было ни школ, ни учителей, ни карандашей, ни чернил. Даже в Москве мы месяцами не могли раздобыть чернил… Когда это удавалось, они оказывались очень скверными… Словом, у нас нет ни школ, ни гимназий, ни университетов, ни фабрик, ни заводов, ни чего-либо другого. Учителя просили меня отправиться в Америку и горячо умолять вас доставить несколько миллионов карандашей нашим крестьянским детям, ибо у нас нет карандашей. Мы просим вас обо всем. Мы просим вас дать нам бумагу, дать нам ножницы, дать нам спички, дать нам одежду, дать нам кожу для сапог, чтобы мы могли прясть, и вязать, и тачать сапоги, ибо мы голы. Мне стыдно сказать, что мы подобны нищим, ибо нам приходится просить всякую мелочь.

Н е л ь с о н. Каковы чувства крестьян по отношению к большевистскому правительству?

Б р е ш к о в с к а я. Крестьяне только и молят: «Ах, если бы пришли какие-нибудь добрые люди и освободили нас!»

О в е р м э н. Nota bene!

Б р е ш к о в с к а я. Неоднократно мне приходилось говорить им: «Как не стыдно вам просить помощи у посторонних людей, у американцев? Почему вы не можете помочь себе сами?» На это был один ответ: «Ах, мы так устали, и притом мы разоружены». И вот я здесь. Я писала вашему посольству в России: если бы вы оказали нам поддержку в виде пятидесяти тысяч хороших солдат вашей армии — большевики были бы свергнуты. Я не получила ответа. Я еще жду его! Вот все, что я могу сказать! (Закрывает лицо руками и вдруг начинает рыдать.)

В е д у щ и й. Пожалуй, к этому нечего добавить.

О в е р м э н. Благодарю вас. Мы вам очень обязаны.

Эсеры уносят Брешковскую. Сенаторы снова почтительно встают.

В тишине раздается голос Луизы Брайент.

Б р а й е н т. После двадцати лет пребывания в Сибири я бы тоже свихнулась.

О в е р м э н (шерифу). Что такое? В чем дело?

Ш е р и ф. Это та самая леди, сэр, которая подала на ваше имя заявление. Она желает быть допрошенной в комиссии. Ее зовут Луиза Брайент.

О в е р м э н. Вы не очень-то уважаете старого человека, миссис Брайент!.. Допросу подлежит посол Соединенных Штатов в России мистер Дэвид Фрэнсис.

Ф р э н с и с. Это я, сэр.

О в е р м э н. Принесите присягу, мистер Фрэнсис.

Ф р э н с и с. Клянусь говорить правду, всю правду, ничего, кроме правды…

О в е р м э н. Вы — посол нашей страны в России?

Ф р э н с и с. Да, я посол Соединенных Штатов в России с девятого марта тысяча девятьсот шестнадцатого года.

К и н г. Когда образовалось в России так называемое Временное правительство?

Ф р э н с и с. В четверг пятнадцатого марта, по нашему стилю, император отрекся от престола.

С т е р л и н г. Каковы были ваши действия в связи с этим?

Ф р э н с и с. Я послал шифрованную каблограмму в двести слов нашему правительству с просьбой разрешить мне признать Временное правительство, поскольку оно основывалось на правильных демократических принципах.

Н е л ь с о н. И вы получили на это согласие?

Ф р э н с и с. Да, я немедленно установил тесные официальные и личные отношения с Временным правительством.

У о л к о т. Как строились ваши отношения с Советами?

Ф р э н с и с. Я не вступал ни в какие отношения с большевистским правительством.

О в е р м э н. Ваше мнение о Ленине?

Ф р э н с и с. Ленин — это мозг всего движения. Он — крупный интеллект. И, как мне кажется, искренне убежденный человек. Да, я думаю, что он искренний человек, с искренними убеждениями. Это, конечно, не значит, что он хоть отчасти прав! Ошибка Керенского была в том, что он не заключил Ленина в тюрьму и не судил его за государственную измену, что ему следовало бы сделать.

К и н г. Признал ли хоть один из министров или представителей иностранных держав большевистское правительство?

Ф р э н с и с. Ни один.

К и н г. А большевики признавали вас в качестве послов или представителей иностранных держав?

Ф р э н с и с. Они рады были бы так поступить, если бы мы позволили им это сделать.

К и н г. Вы относились к ним как к узурпаторам?

Ф р э н с и с. Мы обращались с ними как с узурпаторами.

Р о б и н с (с места). Признание не означает одобрения, это просто принятие факта.

О в е р м э н. Полковник Робинс, если вы захотите отвечать на вопросы тогда, когда их вам зададут, мы подвинемся гораздо быстрее.

Ф р э н с и с. Большевики не заслуживают признания! Не заслуживают даже деловых отношений! Они установили царство террора! Они убивают всякого, кто носит белый воротничок! Кто получил образование! Кто не большевик!

Н е л ь с о н. Нам хотелось бы услышать о ваших переживаниях в России и о том, какие действия большевистского правительства вы наблюдали начиная с седьмого ноября вплоть до вашего отъезда.

Ф р э н с и с. Ко времени моего отъезда можно было видеть длинные хлебные очереди у магазинов. В нашем распоряжении есть вполне достоверные отчеты, показывающие, что в Петрограде царил большой голод. А человек, который недавно был в Москве, рассказывал, что он видел, как из-под закрытых ворот лилась кровь! Там расстреливали людей, не разделявших большевистских убеждений.

Н е л ь с о н. Советы — это анархическое правление, не так ли?

Ф р э н с и с. Я сказал бы — да. Это хуже, чем анархистская власть, потому что анархисты, насколько я понимаю, проповедуют разрушение собственности, в то время как эти люди занимаются уничтожением человеческих жизней.

У о л к о т. Равно как и собственности!

Ф р э н с и с. Равно как и собственности. Один русский землевладелец рассказывал мне, что, когда крестьяне делили его стадо породистого скота, им попался племенной бык. Не будучи в состоянии решить, кому он должен достаться, они убили его, а тушу разделили… И наконец: большевики обыскивали дома. Они конфисковывали оружие! Они конфисковывали предметы искусства!

Ю м с. Вот как?!

У о л к о т. Однако их путь в рай ведет через ад!

Ф р э н с и с. Да, да! Они конфисковывали оружие. Они конфисковывали предметы искусства! Это позор для цивилизации! Это посрамление культуры!

О в е р м э н. Nota bene!

У о л к о т. Двуногие звери!

Н е л ь с о н. Громилы! Чернь!.. Советская власть в России — это хаос.

В е д у щ и й. Посмотрите, как взволновало сенаторов то, что восставший народ конфискует у «бывших» оружие и предметы искусства. Впрочем, это вполне понятно. Искусство ведь тоже оружие. А оружие, как убеждены сенаторы, не должно принадлежать народу. Искусство должно находиться в казарме, и командовать им должны генералы и чиновники. И каких только важных фигур не было в числе сановных любителей искусства! Пожалуй, похлеще, чем генерал Фрэнсис. Вот например. (Читает.)

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СОВЕТА ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ

1822 года, сентября 16-го дня Российская Академия художеств имела чрезвычайное Собрание, в котором господа члены общим согласием постановили принять генерала-от-артиллерии, генерал-инспектора всей пехоты и артиллерии графа Алексея Андреевича Аракчеева в «Почетные любители искусства».

Вот так! Искусство, смирно! Направо равняйсь! «Почетный любитель» идет!

Ф р э н с и с. Да, да, это позор для цивилизации! Это посрамление культуры!

О в е р м э н. Мы вам очень обязаны, мистер Фрэнсис.

Ф р э н с и с. К вашим услугам. (Садится.)

О в е р м э н. Допросу подлежит мистер Раймонд Робинс. Вот теперь, полковник, пожалуйста.

Робинс кладет руку на Библию и произносит присягу.

В е д у щ и й. Раймонд Робинс… Человек удивительной судьбы. Батрак… Золотоискатель… Потом богач-землевладелец, миллионер. В Россию он был направлен после Февральской революции как глава миссии американского Красного Креста. А на деле ехал как крупный политический разведчик.

С т е р л и н г. Вы выехали из России в мае восемнадцатого года? Так, кажется?

Р о б и н с. Да.

О в е р м э н. Попрошу вас, мистер Робинс, сообщить нам все, что вы знаете по личному опыту о положении в России.

Р о б и н с. Вернувшись в Америку, я изложил все факты так, как я их понимал, нашему правительству. Затем похоронил себя в своем доме на Юге. И молчал. Но сейчас, когда наша интервенция в России стала фактом, я решил: мой долг позаботиться о том, чтобы американские парни и русские крестьяне больше не убивали друг друга из-за неправильной оценки положения…

Фрэнсис встает и с возмущением уходит.

…И я отказался от своего затворничества.

Н е л ь с о н. После ваших слов может сложиться впечатление, что большевики как раз и есть те деятели, в которых нуждается сейчас Россия.

Р о б и н с. Есть люди, которые принимают большевизм как евангелие. Мне кажется, что они едут не в ту сторону. А может быть, это я не туда еду… Я хочу разобраться в существе обстановки в целом, а не становиться на защиту одной из сторон.

С т е р л и н г. Выступавшая здесь мадам Брешко-Брешковская отрицала правомерность преобразований, происходивших в России…

Р о б и н с. Но она сама пропагандировала это учение в продолжение сорока лет.

С т е р л и н г. И не подозревала, что оно может привести к таким крайностям и ужасам?

Р о б и н с. Вот именно. Она не думала, что революция окажется революцией. Она полагала, что это будет такое милое и благопристойное происшествие, в результате которого все будут просто счастливы поставить у власти таких милых и славных людей, как она. Но революция хочет есть и пить, и уж если вы сами желали ее, так не причитайте, когда настал решающий час. Я слышал, как эстетствующие интеллигенты повторяли, точно евангелие, марксистскую теорию о классовой борьбе и об экономической основе истории… А когда эти джентльмены увидели свою доктрину, одетую в шинель, на Невском, бородатую, окровавленную, вооруженную винтовками, в образе рабочих и крестьян, когда они услышали, как эти люди намерены убрать с дороги Керенского и компанию, тут они воздели руки к небу и возопили: «О, господи, какой же это социализм! Это немецкие агенты, это грабители, это мародеры!»

О в е р м э н. Позвольте, но ведь мадам Брешковская патриотка… тридцать два года боровшаяся против царя и сидевшая за это в тюрьмах… Она заявила здесь: «Поспешите, ради бога, к нам на помощь, народ наш умирает от голода». Что же, мы не должны придавать этому значения?

Р о б и н с. Осмеливаюсь заявить, что вы нуждаетесь в более достоверных свидетельствах… Эта престарелая женщина… потеряла в результате своих выступлений после революции всякое уважение в народе. Я спросил у Ленина: «Какую вы занимаете позицию по отношению к мадам Брешковской?» — «А никакую, — ответил Ленин. — Она годится только для картинной галереи». — «Но она опасается, что красногвардейцы убьют ее, как только нападут на ее след». — «Какой абсурд, — сказал Ленин. — Хотите, мы вам дадим целый взвод солдат для ее охраны? Она может повредить нам, лишь если ее случайно убьют в какой-нибудь стычке, а вину за это взвалят потом на Советское правительство…»

Н е л ь с о н. Из ваших речей у меня создалось впечатление, что вы взяли на себя миссию убедить наше правительство не трогать русских большевиков и позволить им делать в России все, что им заблагорассудится. Не в этом ли ваша миссия?

Р о б и н с. Никакой миссии у меня нет.

Н е л ь с о н. Но не об этом ли свидетельствуют ваши показания и поведение здесь?

Р о б и н с. Вы сами в состоянии это решить.

С т е р л и н г. Позвольте мне, полковник Робинс, задать вам такой вопрос. Предположим, что Россия окажется без устойчивого правительства, промышленность ее будет парализована, миллионы людей останутся без самого необходимого и в состоянии полной деморализации. Оправдано ли будет при таком положении дел наше вмешательство?

Р о б и н с. Допустим.

С т е р л и н г. Не послужит ли тогда наша интервенция делу мира во всем мире?

Р о б и н с. Принимая ваши допущения за факты, ваш вывод представляется абсолютно резонным.

С т е р л и н г. Вот видите!

Р о б и н с. Все дело лишь в том, что я никак не могу принять эти ваши допущения за факты. Я восстаю, сенатор, против намеренного нежелания смотреть в глаза подлинным фактам… Сколько уже месяцев прошло после начала интервенции? В скольких портах России находятся иностранные штыки и сколько их там? И что произошло? Весь народ поднялся на борьбу, как поднялись бы и мы против иностранной агрессии… Люди ищут сейчас ответа на вопросы эпохи, и одна только озлобленность или ненависть не в состоянии убедить их! (Садится.)

О в е р м э н. Да, да, безусловно. Поэтому мы и выслушиваем здесь вполне объективных свидетелей. Допросу сегодня подлежат также свидетели Саймонс, Леонард, Дэнис и Симмонс.

Ш е р и ф. Все вызванные на сегодня свидетели здесь.

О в е р м э н. Допросу подлежит свидетель — доктор Саймонс.

Ю м с (Саймонсу). Находились ли вы в Петрограде к моменту Февральской революции?

С а й м о н с. Да.

Н е л ь с о н. Не было ли одним из первых актов так называемого правительства Керенского объявление всеобщей амнистии преступникам?

С а й м о н с. Да.

Н е л ь с о н. Не явилось ли следствием этого акта возвращение Ленина из Сибири?

С а й м о н с. Ленин, если вспомнить, приехал не из Сибири, а из другой части света. ИзЕвропы, через Германию.

Н е л ь с о н. Но он был сослан в Сибирь?

С а й м о н с. Я не уделял особого внимания этому фазису биографии Ленина. Но мне известно как факт, что некоторые из самых опасных преступников заняли видное место в большевистском правительстве.

К и н г. А те, которые не возвысились до такого положения?..

С а й м о н с. Служили агитаторами.

О в е р м э н. Есть ли у вас впечатление об отношении народа к большевистским агитаторам?

С а й м о н с. О да! Я много раз переодевался: надевал русскую рубашку, доходящую почти до колен, я напяливал старую шляпу с опущенными полями и надевал никелевые очки, так что моя сестра говорила, что я как две капли воды похож на большевика. В таком наряде я выходил из дома, толкался среди этих людей и слушал их разговоры… Бродя среди толпы, я обнаруживал, что рядовой обыватель совсем не разбирается в происходящих событиях. Если являлись агитаторы и выступали в пользу Ленина, обыватели говорили: «Совершенно правильно, совершенно правильно».

С т е р л и н г. Каковы ваши собственные убеждения, доктор?

С а й м о н с. Я социалист… Христианский социалист, принимающий за идеал нагорную проповедь Христа и тридцатую главу первого послания к коринфянам. Конечно, если бы большевики знали, что у меня было на уме, они не признали бы во мне и десятой доли социалиста.

Н е л ь с о н. Какие сведения вы можете нам дать по поводу немецкого засилья в среде большевиков?

С а й м о н с. В так называемом Смольнинском правительстве находилось несколько германских офицеров. Вот что мне рассказывала одна дама. (Читает.) «Я имела возможность, будучи преподавательницей Смольного, как-то раз зайти в здание, в которое большевики поставили свои орудия и откуда они вели пропаганду среди русского пролетариата. Я посетила некоторые комнаты, занятые теперь так называемым большевистским правительством. Я собственными глазами видела германских офицеров, сидевших за длинным столом вместе с вождями большевиков».

О в е р м э н. Свидетель Дэнис, вы, кажется, хотите что-то добавить по этому вопросу?

Д э н и с. Да, сенатор. Я лично был свидетелем событий в городе Ростове. Красная Армия наступала под командой германских офицеров. Красные в течение четырех дней «очистили» город. В дом одного богатого человека они бросили гранату, угодившую прямо в середину обеденного стола. Всем этим руководили германцы.

Ю м с. Вы имеете в виду только высший командный состав, или все вообще офицеры были германцы?

Д э н и с. Германские офицеры не появлялись публично. Однако в гостинице, в которой я проживал, находилось тринадцать германских офицеров. Кругом царила весьма германофильская атмосфера. Нищие на улицах просили милостыню по-немецки.

В е д у щ и й. Какой изысканный комплимент ростовским нищим!

К и н г. Я слышал, что латыши составляли от двадцати пяти до тридцати процентов большевистской армии, китайцы — около пятидесяти — шестидесяти тысяч и уголовные преступники — около ста тысяч. В этой массе было распылено небольшое количество русских, германцев и австрийцев…

С а й м о н с. Я думаю, что в общем вы определили вполне правильно, однако мною из достоверных источников было получено поразительное сообщение. Оно гласит, что среди членов так называемой северной коммуны, то есть правительства Петрограда, находится негр из Америки, который именует себя «профессор Гордон»… «Профессор»!

О в е р м э н. Спасибо, доктор, мы вам очень обязаны.

Саймонс идет на место.

О в е р м э н. Свидетель Леонард!

Н е л ь с о н. Скажите, свидетель, человек, которого большевики привлекли в свою компанию, — если не ошибаюсь, его зовут Максим Горький, — уже достиг последней степени их безнравственности?

Л е о н а р д. Там была большая радость, когда он вернулся в их общество.

Н е л ь с о н. Он достаточно развращен, чтобы заразить всю большевистскую массу?

Л е о н а р д. Кто? А!.. Не думаю, чтобы их нужно было еще заражать, сенатор Нельсон.

О в е р м э н. Но они радовались, когда он вернулся?

Л е о н а р д. Да, сенатор.

Н е л ь с о н. Насколько мне помнится, Максим Горький некоторое время был у нас в Нью-Йорке и покинул Америку, ибо американцам не понравилось, что он привез с собой жену, с которой не был обвенчан.

Возвращается Фрэнсис. Он пьян и прямо от двери кричит.

Ф р э н с и с. Большевики не заслуживают признания! Они установили царство террора! Они убивают всякого, кто носит белый воротничок! Кто получил образование! Кто не большевик!

В е д у щ и й. Ого! Мистер Фрэнсис, кажется, явно навеселе. Впрочем, это тоже исторический факт. После допроса мистер Фрэнсис пошел в бар и достойно отметил свое яркое выступление в комиссии.

Ф р э н с и с. Они конфисковывали оружие! Конфисковывали предметы искусства!

У о л к о т. Что такое?

О в е р м э н. Мистер Фрэнсис!

Ф р э н с и с. К вашим услугам, сэр.

О в е р м э н (вставая и беря молоток). Мы вам уже давно очень обязаны, сэр, но…

Ф р э н с и с. Поймите, я очень заинтересован этими предметами, господа. Извините, что я не в состоянии…

Р о б и н с. В любом состоянии, генерал, надо сохранять способность шевелить мозгами!

Ф р э н с и с. Что?! Как вы смеете?!

Направляется в сторону Робинса. Шериф и полисмен удерживают его.

О в е р м э н. Я еще раз повторяю вам, мистер Фрэнсис, что мы вам чрезвычайно обязаны. Поэтому мы не будем вас больше задерживать!

Шериф и полисмен энергично ведут Фрэнсиса к дверям.

Ф р э н с и с (кричит). Это позор для цивилизации! Это посрамление культуры!

Фрэнсиса выводят.

Л е о н а р д. Я хотел бы сказать еще…

О в е р м э н. Благодарю вас. Я полагаю, что вопрос о составе большевистского правительства и армии достаточно полно исследован комиссией…

Леонард садится.

Б р а й е н т. Я в этом не уверена.

О в е р м э н. Миссис Брайент? Подойдите, пожалуйста, сюда.

Луиза Брайент подходит к столу комиссии.

О в е р м э н. Вы обратились с просьбой допросить вас на наших заседаниях. Изложите мотивы вашей просьбы.

Б р а й е н т. Я одна из немногих американских женщин, посетивших Россию в эти грозные времена, сэр. И если вас хоть в какой-то степени будут интересовать вопросы о судьбе женщин…

Ю м с. Этот вопрос нас очень даже интересует…

Б р а й е н т. Кроме того, я непосредственно участвовала в событиях. Я дважды была в Зимнем дворце в день, переворота седьмого ноября семнадцатого года.

Н е л ь с о н. Правда ли, миссис Брайент, что большевистское правительство, или Советское правительство, делит народ на два класса — капиталистов и пролетариев?

Б р а й е н т. Да, сэр.

Н е л ь с о н. Капиталистка вы или пролетарка?

Б р а й е н т. Поскольку я по профессии газетный репортер и ничего не имею…

Н е л ь с о н. Отвечайте на вопрос. Принадлежите ли вы к классу капиталистов или к пролетариату?

Б р а й е н т. Я очень бедна, следовательно принадлежу к пролетариату… Я хочу, чтобы мне дали возможность рассказать о России.

К и н г. А мы хотим кое-что узнать о характере лица, дающего показания, чтобы определить, насколько мы можем доверять его свидетельству.

О в е р м э н. Миссис Брайент, я хотел бы вас спросить: верите ли вы в бога и в святость присяги?

Брайент молчит.

К и н г. Вас спрашивают, верите ли вы, что существует бог?

Б р а й е н т. Я думаю, что бог существует, но не в состоянии это проверить.

Н е л ь с о н. Вы не верите в Христа?

Б р а й е н т. Я не слышала, чтобы кого-нибудь из свидетелей подвергали здесь такому испытанию.

О в е р м э н. Это не испытание. Это обычная судебная процедура, имеющая целью обнаружить, признает ли свидетель святость присяги.

Б р а й е н т. У меня такое впечатление, будто меня судят за колдовство.

Н е л ь с о н. Не будьте так дерзки.

О в е р м э н. Присядьте, миссис Брайент. Комиссия обсудит ваше заявление.

Брайент отходит и садится в стороне. Сенаторы разговаривают между собой.

В е д у щ и й. Совещаются. Трудный случай. Вам интересно знать, о чем они шепчутся? Пожалуйста.

Включается запись.

У о л к о т. Отказ выслушать ее будет использован в пропаганде против комиссии…

С т е р л и н г. На что эта дама, возможно, и рассчитывает.

О в е р м э н. Разумно.

К и н г. Лицо, не имеющее представления о Библии, не имеет никакого понятия о правде!

О в е р м э н. Ваше мнение, майор Юмс?

Ю м с. Допросить в сегодняшнем заседании.

К и н г. Но сумеют ли остальные вызванные на сегодня свидетели…

О в е р м э н. Сумеют. Это вполне почтенные люди.

Запись выключается.

О в е р м э н. Я хотел бы все-таки выяснить еще один важный вопрос: делали ли большевистские вожди попытки распространять безнравственные идеи?

К и н г. Мне пришлось видеть оригинальный русский текст и перевод на английский язык некоторых советских декретов. Они фактически уничтожают брак и вводят так называемую свободную любовь. Известно ли свидетелям что-нибудь по этому поводу?

С и м м о н с. Разрешите?

О в е р м э н. Прошу вас, мистер Симмонс.

С и м м о н с. У меня имеется в переводе два декрета, из которых первый опубликован в официальном советском органе «Известия». В нем написано следующее. (Читает.) «Девица, достигшая 18-ти лет и не вышедшая замуж, объявляется собственностью государства. Зарегистрировавшись в бюро свободной любви, она имеет право выбрать среди мужчин от 19-ти до 50-ти лет мужа-сожителя. Примечание: согласия мужчины при названном выборе не требуется».

С т е р л и н г. И это называется свободой!

С и м м о н с. А вот другой декрет, опубликованный в одном из промышленных центров Поволжья — Саратове. (Читает.) «Граждане мужского пола имеют право пользовать одну женщину не чаще трех раз в неделю в течение трех часов».

С а й м о н с. Это невозможно слышать.

В е д у щ и й. Ничего не поделаешь, мистер Саймонс, это — стенограмма!

О в е р м э н. Миссис Брайент, вы, кажется, тоже собирались что-то сообщить нам по вопросу о положении женщин?

Б р а й е н т. Буду рада это сделать.

О в е р м э н. Миссис Брайент, положите руку на Библию и поклянитесь говорить правду.

Б р а й е н т. Клянусь всемогущим богом говорить правду, только правду, ничего, кроме правды.

О в е р м э н. Вот теперь мы можем вас выслушать.

Б р а й е н т. Неприятно, что у нас царит дикий сумбур мнений относительно этих декретов, ибо саратовский декрет…

О в е р м э н. Не вдавайтесь в эту тему. Единственное, что мы хотим узнать: правда это или нет?

Б р а й е н т. Этот документ исходил из саратовского клуба анархистов.

Ю м с. Видели ли вы декрет о национализации женщин, опубликованный в «Известиях»?

Б р а й е н т. Декрет саратовских анархистов ничего общего не имеет с Советами.

Ю м с. Я говорю не о Саратове. Я говорю о декрете, опубликованном в официальном органе — «Известиях». Видели ли вы такой декрет?

Б р а й е н т. Да, но не в «Известиях».

Ю м с. Было ли это напечатано в «Известиях»?

Б р а й е н т. Я читала подобный декрет, но не в «Известиях».

Ю м с. Отвечайте точно на вопрос. Было ли это опубликовано в «Известиях»?

Б р а й е н т. Нет! Нет! Нет! Нет!

Ю м с. Прекратите повторять это слово.

Б р а й е н т. Я повторила его столько раз, сколько раз вы задали свой вопрос.

Ю м с. Где же он был опубликован?

Б р а й е н т. В юмористическом журнале «Муха».

Ю м с. Вот как!.. Значит, уважение к женщине и к нравственности стоит на таком уровне, что материалы подобного рода печатаются в юмористических листках?

Б р а й е н т. Если так ставить вопрос, сэр, то что сказать об уважении к женщине и о нравственности в нашей стране, где подобные материалы фигурируют не в юмористических листках, а в протоколах Сената?!

О в е р м э н. Я заметил, что вы не прочь превратить наши протоколы в юмористические листки, миссис Брайент. Но это вам не удастся.

Б р а й е н т. Тогда вам не о чем тревожиться, сенатор.

Н е л ь с о н. Не будьте так дерзки, миссис Брайент.

С т е р л и н г. Видели ли вы в России людей, просивших хлеба, пищи и тому подобное?

Б р а й е н т. В России всегда было много нищих, но, насколько мне известно, их теперь меньше, чем раньше.

Н е л ь с о н. Не потому ли там не стало нищих, что они вступили в Красную Армию?

Б р а й е н т. Может быть, следует и нам призвать в армию наших нищих и направить их на помощь адмиралу Колчаку?

У о л к о т. Не думаю, чтобы вы или я были призваны обсуждать здесь военные проблемы.

Б р а й е н т. Я с вами вполне согласна, сенатор. Поэтому старой леди не следовало бы являться сюда с заявлениями, что нам нужно послать столько-то солдат в Россию.

К и н г. Миссис Брайент, мы согласились выслушать ваши показания, а не вашу критику других показаний.

Б р а й е н т. Вы считаете, что эти показания даже не заслуживают критики? Тогда вы правы…

К и н г. Я этого не говорил!

О в е р м э н. Миссис Брайент, неужели ничего из сказанного здесь другими свидетелями вы не можете подтвердить?

Б р а й е н т. Могу.

Н е л ь с о н. Приятно слышать.

Б р а й е н т. Один из свидетелей сказал, что в числе петроградских комиссаров был американский негр… В Петрограде действительно жил один американский негр.

С а й м о н с. Да, да. Это точно!

Б р а й е н т. Но он был профессиональным шулером.

У о л к о т. Это и есть профессор Гордон?

Б р а й е н т. Он самый. Профессор картежной игры.

С т е р л и н г. По-вашему, он не имеет никакого отношения к правительству?

Б р а й е н т. Имеет. Но только к нашему, как американский подданный!.. Я хочу довести до всеобщего сведения, что всякий, кто пытается честно освещать события, подвергается постоянному запугиванию, преследуется. А свидетели, наиболее осведомленные о положении в России, вообще не приглашаются…

О в е р м э н. Вас лично ведь это не коснулось.

Б р а й е н т. Коснулось и лично. Я требую, чтобы был вызван и допрошен…

Ю м с. Мистер Рид?

Б р а й е н т. Да.

О в е р м э н. Ваш муж?

Б р а й е н т. Да.

Ю м с. Он не обращался к нам с письменной просьбой.

Б р а й е н т. Неправда! Он писал вам, сенатор Овермэн!

О в е р м э н. Хорошо, не стану отрицать этого. Может быть, такое письмо получено и находится где-то у моего секретаря.

Н е л ь с о н (Брайент). Скажите прямо: вы стремитесь к укреплению большевистской власти в России?

Б р а й е н т. Я думаю, что решить это должны сами русские.

О в е р м э н. Русские люди молят нас о помощи.

С т е р л и н г. К тому же наша интервенция послужит делу мира во всем мире.

Р о б и н с. Давно известно, господа сенаторы, что голым насилием нельзя задушить идею!

С и м м о н с (с места). Отозвать сейчас наши войска из России — означало бы вызвать величайшую бойню, и кровь эта пала бы на голову Соединенных Штатов!

Б р а й е н т. Моя точка зрения, которую я последовательно защищаю и с которой меня никто не собьет, сводится к тому, что я не признаю интервенции и не признаю за Америкой права вторгаться в Россию.

О в е р м э н. Миссис Брайент, я хотел бы остановить вас…

Б р а й е н т. Ни один предшествующий свидетель не был остановлен. Если же вы будете меня останавливать, это будет пристрастный суд!

О в е р м э н. Остановитесь, миссис Брайент, иначе мы будем продолжать заседание при закрытых дверях.

Б р а й е н т. Я ожидала, что со мной будут обращаться так же вежливо, как и с предыдущими свидетелями, но я этого не добилась.

О в е р м э н. Разумеется, мы намерены уважать ваши права, вы ведь дама.

Б р а й е н т. Я хочу, чтобы вы уважали мои права как человека, а не как дамы.

У о л к о т. Я буду просить очистить помещение, и никакие дальнейшие показания не будут выслушаны, пока помещение не будет очищено!

Б р а й е н т. Всех вон?! Все давали показания при открытых дверях. А ведь я свидетель другой стороны, свидетель, который хочет, чтобы были налажены дружественные отношения между Россией и Америкой!

У о л к о т. Публике предлагается очистить помещение!

Гаснет свет.

В е д у щ и й. «Очистить помещение!»… «Лишить слова!»… «Прекратить стенографирование!»… «Вывести вон!»… Всегда, как только на идеологических процессах поднимает свой голос истина, судопроизводство превращается в судопроизвол. Так было до этого суда. Так было и после… Год 1887. Россия. Санкт-Петербург.

Возникает Александр Ульянов, стоящий перед судом Особого присутствия.

П р е д с е д а т е л ь (стуча по столу). Подсудимый Александр Ульянов, будьте по возможности кратки!.. Общих теорий нам не излагайте!

У л ь я н о в. Правительство настолько могущественно, а интеллигенция настолько слаба и сгруппирована только в некоторых центрах, что правительство может отнять у нее единственную возможность — последний остаток свободного слова…

П р е д с е д а т е л ь. Говорите о том, что было, а не о том, что будет!

У л ь я н о в. Людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо сочувствуют несчастьям своей Родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело, таких людей нельзя запугать ничем!

П р е д с е д а т е л ь. Достаточно! Достаточно!

В е д у щ и й. Так было до этого суда. Так было и после. Год 1933. Германия. Лейпциг.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Димитров, я не потерплю, чтобы здесь, в этом зале, занимались коммунистической пропагандой!

Д и м и т р о в. Выступление господина Геринга тоже оказывало косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вы дошли до крайнего предела, вы делаете намеки!

Г е р и н г. Я здесь не для того, чтобы позволять вам себя допрашивать, как судье, и бросать мне упреки! Вы в моих глазах мошенник, которого надо повесить.

Д и м и т р о в. Я очень доволен ответом господина премьер-министра. Коммунисты, к счастью, не так близоруки, как их политические противники. Они сохраняют самообладание и в самых трудных ситуациях.

Г е р и н г. Вон, подлец!

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Выведите его!

Д и м и т р о в. Вы боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Г е р и н г. Берегитесь! Я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! Подлец! Повесить! Повесить! Повесить! Повесить!

Наплыв исчезает. На сцене включается свет.

О в е р м э н. Я приказываю всем покинуть помещение!

В е д у щ и й. Ничего не поделаешь! В протоколе сказано, что именно в этот момент публику удаляют из зала. Перерыв.

ЗАСЕДАНИЕ ВТОРОЕ

То же помещение. На местах свидетелей появилось несколько новых лиц. Продолжается допрос очередного свидетеля. Это человек лет 25-ти.

Ш е р и ф. Перерыв окончен. Заседание продолжается.

В е д у щ и й. С тех пор как мистер Овермэн попросил нас с вами покинуть зал, прошло несколько дней. И мы присутствуем сейчас на одном из следующих заседаний. После небольшого перерыва возобновился допрос, который длится уже несколько часов.

С в и д е т е л ь. …Я считаю, что каждая страна, в соответствии со своими условиями, найдет свои особые пути. Но думаю, что в конечном счете принципы, претворяемые в жизнь в России, восторжествуют везде…

Ю м с. Отвечайте на вопрос кратко и точно: участвовали ли вы в политической деятельности, когда были в России?

С в и д е т е л ь. Да, мою деятельность там можно назвать политической.

Ю м с. Вы выступали на Третьем съезде Советов рабочих и солдатских депутатов, так ведь?

С в и д е т е л ь. Да.

Ю м с. Были ли вы после возвращения и являетесь ли сейчас официальным представителем большевистского правительства в нашей стране?

С в и д е т е л ь. Нет.

У о л к о т. Если учесть факты, изложенные в ваших лекциях и статьях, выходит, что Советское правительство более умело и рационально организовало страну, чем прежнее правительство России?

С в и д е т е л ь. Да. Безусловно.

У о л к о т. Уж не считаете ли вы необходимым национализировать промышленность в нашей стране, подобно тому как это было сделано Советским правительством в России?

С в и д е т е л ь. Я высказываюсь в пользу национализации промышленности. Я думаю, что если большинство населения нашей страны будет за национализацию, народ своего добьется.

У о л к о т. Я также думаю, что народ добьется своей цели законным конституционным путем.

С в и д е т е л ь. Не знаю, окажется ли наше правительство достаточно гибким, чтобы осуществить такие мероприятия, когда они встанут в порядок дня.

У о л к о т. Для этого нам пришлось бы изменить конституцию.

С в и д е т е л ь. Однако нам не пришлось менять нашу конституцию для того, чтобы без объявления войны послать войска в Россию.

У о л к о т. Мы имели законное право поступить таким образом.

Ю м с. Не создается ли после ваших речей впечатление, что вы пропагандируете насильственное свержение власти?

С в и д е т е л ь. Возможно.

У о л к о т. Вы намеренно создаете у своей аудитории такое впечатление?

С в и д е т е л ь. Да, я отвечаю за свои слова.

В е д у щ и й. Этого человека хорошо знают в Америке. Участник мексиканской революции, военный корреспондент, облазивший все фронты мировой войны, герой революционной борьбы американских рабочих, беззаветный друг русской революции. Да, это он, Джон Рид. Правда, та большая слава, с которой его имя связано для нас с вами, еще не пришла к нему, но она уже близка. Именно сейчас набираются последние листы его знаменитой книги «10 дней, которые потрясли мир…». Она выйдет в свет через месяц.

К и н г. Доктор Саймонс, знали ли вы людей, которые, побывав в России, отправлялись в другие страны и начинали там вести большевистскую пропаганду? Например, известно ли вам, что там был Джон Рид?

С а й м о н с. Да.

К и н г. Он был заодно с большевиками?

С а й м о н с. Он являлся доверенным лицом большевистского правительства.

К и н г. Как относились к нему проживавшие в России настоящие американцы: как к американцу или как к большевику?

С а й м о н с. Как к большевику. У нас было там несколько таких сочувствующих большевикам людей, и мы считали их — разрешите мне употребить настоящее выражение — тупоголовыми людьми.

О в е р м э н. Мы очень рады, доктор, что вы говорите откровенно. Вы вносите много света в это дело, и мы вам очень обязаны.

У о л к о т. Знаете ли вы, мистер Рид, что под словом «революция» в обычном смысле подразумеваются конфликты, насилие и применение оружия?

Р и д. Да, это мне известно.

В е д у щ и й. Риду, конечно, известно, что столь открытая позиция чревата серьезнейшими последствиями.

У о л к о т. Подумайте, мистер Рид. Возможно, вы подразумеваете свержение существующей — как вы ее называете — капиталистической системы мирным, законным путем.

Р и д. Я…

У о л к о т. Подумайте, мистер Рид, подумайте…

Гаснет свет.

В е д у щ и й. «Подумайте, подумайте…» История, старая как мир! «Столпам общества» мало просто убрать вольнодумца. Им хочется обязательно достичь еще и другого: добиться от своих жертв публичного отречения, покаяния, отказа от убеждений. Всего важнее для них скомпрометировать, ошельмовать, опозорить опасную идею. Точно верстовые столбы, стоят вдоль дороги человеческого прогресса столбы позорные, возле которых пытались распять передовую мысль… Тысяча семьсот третий год. Лондон.

Появляется позорный столб, так называемое «пи́лори», или «ореховые щипчики»: на верху столба разъемная доска с отверстиями для головы и кистей рук. Человек, поставленный у столба, говорит:

— Я Даниэль Дефо, негоциант… Как видите, меня разыскали и вот… выставили… Меня выдал какой-то доносчик. Между прочим, очень порядочный человек. Он даже постеснялся сам прийти за наградой. Послал своего родственника.

Вы спросите — за что меня удостоили такой чести? Дьявол дернул меня взяться за перо, и я написал брошюру… как мне казалось, весьма благонамеренную. В ней я давал советы властям, как быстрее и лучше истребить всех, кто с ними не согласен. Она так и называется: «Кратчайший путь истребления несогласных». Я называю в ней всех несогласных не иначе как гадами, жабами, шакалами, крокодилами и прочими бранными кличками. Я призывал, чтобы их всех сразу расстреляли, повесили, потравили ядом, утопили, изжарили… Властям моя книжка сначала очень понравилась, а меня стали всячески хвалить… Но вдруг какой-то негодяй подсказал высоким особам, будто моя книжка — сатира, памфлет на их порядки, хитрая издевка… Книжку перечитали еще раз, другими глазами… И вот я у позорного столба… Между прочим, это я уже второй раз стою… Еще в тюрьме я написал оду… Тоже из благонамеренных побуждений — «Гимн позорному столбу». Почему-то мое произведение опять не понравилось, несмотря на то, что это гимн! Гимн! Я с почтением назвал там позорный столб «священной государственной машиной для обуздания мысли». Ну разве это не так?! И вот меня опять выставили. Потребовали, чтобы я покаялся и прекратил писать сатиру на правителей. Конечно, я охотно покаялся и в доказательство объявил, что пишу теперь «Сатиру на самого себя…». Так нет! И это плохо: сочли за намек! Завтра меня опять выставят. Что же делать? Что можно написать, чтобы никого не обидеть? Есть у меня идея: напишу про человека, который вообще живет один… На необитаемом острове, кругом ни души… Сам себе и государь, и подданный… Тут что ни напиши, никого не обидишь. Я уже имя придумал своему герою — Робинзон. Фамилию для него еще выбираю…

Ну, это дело будущего. А пока я все думаю: что же все-таки так не понравилось в моем «Гимне позорному столбу»? Теряюсь в догадках! Может быть, эти слова: «Скажите людям, поставившим здесь осужденного, что они — не он, а они — позор своего времени»!

Столб с Дефо исчезает.

В е д у щ и й. Двадцатое мая тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года. Петербург.

На помосте у черного столба стоит человек в очках, в черном с бархатным воротником пальто. В руках у него букетик. На ногах калоши. Человек прикован к столбу цепями. На груди у него табличка: «Николай Гаврилов Чернышевский. Злоумышлял к ниспровержению существующих порядков».

Чернышевский говорит:

— В чем же я должен просить помилования? Моя голова и голова шефа жандармов устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?..

Нужна наука, и умственная развитость, и некоторая забота о законности и правосудии, и некоторая забота о просторе для личности…

От подачи прошения отказываюсь!..

Грохот барабанов заглушает его слова. Столб и помост исчезают.

В е д у щ и й. Тысяча девятьсот шестой год. Остров Березань близ Севастополя.

Возле позорного столба стоит человек в черных морских брюках и белой рубашке. Он говорит:

— Я лейтенант Шмидт — пожизненный депутат севастопольских рабочих.

Преступное правительство может лишить меня всего, всех глупых ярлыков: дворянства, чинов, прав состояния, но не во власти правительства лишить меня моего единственного звания отныне: пожизненного депутата рабочих.

О суд, скорый и неправый, когда же русский народ сотрет тебя с лица нашей истощенной земли?

Я знаю один закон — закон долга перед Родиной.

Мы не имеем права ждать, пока бюрократия истолкует, что надо разуметь под правами свободного гражданина.

Что сегодня в глазах власти преступно, завтра принимается как заслуга перед Родиной.

Я знаю, что столб, у которого я стал, чтобы принять смерть, водружен на грани двух разных исторических эпох нашей Родины…

Знаю, что умереть сумею. Не смалодушничаю.

Прикажите целить прямо в грудь. Прощайте и убивайте.

Залп.

З а т е м н е н и е

В е д у щ и й. Имена героев и мучеников, отстаивавших передовые идеи, навсегда остались в благодарной памяти человечества. А имена их судей и обличителей?

Один за другим возникают те же столбы, но уже без осужденных.

«Пилори», в которых стоял Дефо. Луч света падает на прибитый к столбу кинжалом обрывок бумажного свитка. Видна подпись: «Anonim».

В е д у щ и й. Кто слышал имя человека, предавшего Дефо?

Возникает столб, у которого стоял Чернышевский.

Световой луч освещает бумагу, приколотую к столбу обломком шпаги.

В е д у щ и й. Доносчик, который помог царским жандармам расправиться с Чернышевским — начинающий писатель Всеволод Костомаров, — получил достойную литературную премию.

Восемнадцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Третье отделение оплатило «в видах вознаграждения услуг» расходы по печатанию сочинений писателя Всеволода Костомарова в сумме 1 366 рублей 35 копеек серебром.

Возникает столб, у которого стоял Шмидт. Луч света устремлен на лист бумаги, приколотой к столбу трехгранным штыком.

В е д у щ и й (как бы читая). Лейтенант флота Михаил Ставраки. Школьный товарищ Шмидта с двенадцати лет. В порыве верноподданнических чувств сам вызвался расстрелять своего однокашника…

Даже историки мало что могут сказать об этих пигмеях. Только свет славы их жертв освещает их имена на столбах вечного позора.

Столбы исчезают. И вновь сцена в Сенате.

У о л к о т. Подумайте, мистер Рид, подумайте.

Д ж о н  Р и д. Я подумал! Законы, принятые при жизни одного поколения, могут быть неприемлемы для другого поколения. Я думаю, что форма законов и форма государственной власти должны соответствовать времени и характеру народа, условиям его жизни. Я думаю, что этим требованиям должны отвечать все правительства!

О в е р м э н. Садитесь, мистер Рид.

Рид садится.

В е д у щ и й. Вскоре, спасаясь от неминуемой расправы, Джон Рид навсегда покинет родину…

О в е р м э н. Допросу подлежит мисс Бэсси Битти. Принимали ли вы присягу, мисс Битти? Прошу вас.

Битти кладет руку на Библию и дает присягу.

В е д у щ и й. Бэсси Битти?! Ну, что ж! Послушаем, чем она обрадует авторитетную комиссию.

Ю м с. Сколько времени вы проживаете в Нью-Йорке, мисс Битти, и чем-занимаетесь?

Б и т т и. Я редактор журнала «Маккола». В Нью-Йорке живу с августа прошлого года.

Ю м с. Насколько мне известно, вы жили некоторое время в России. Как долго вы там находились?

Б и т т и. С начала июня тысяча девятьсот семнадцатого года по конец января восемнадцатого года — всего восемь месяцев.

Ю м с. В каких местах побывали там?

Б и т т и. В течение всех восьми месяцев я имела номер в отеле военного ведомства «Астория» в Петрограде. За это время я проехала всю Сибирь, спускалась по Волге до Нижнего Новгорода, провела две недели на фронте в окопах среди солдат русской армии… Около недели провела в казармах, где был расквартирован женский батальон.

С т е р л и н г. Тот самый?

Б и т т и. Тот самый.

О в е р м э н. Поскольку вы настоящая американка, вам, конечно, до большевиков никакого дела нет. Ну, а все же, вы симпатизируете большевикам?

Б и т т и. Нисколько. Один из их сторонников даже не захотел выступить на одной трибуне со мной, потому что я, по его мнению, «буржуйка».

О в е р м э н. И вы ни в душе, ни в помыслах не являетесь сторонницей большевиков?

Б и т т и. Нет. Приехав в Россию, я с интересом следила за всем, что предпринималось Керенским. Все мои симпатии были на его стороне.

С т е р л и н г. Вас обрадовало низвержение самодержавия?

Б и т т и. Да.

С т е р л и н г. Так же, как и всех нас.

Н е л ь с о н. Мне бы хотелось услышать от вас все, что вам известно о Советском правительстве… о его планах и намерениях…

Б и т т и. У них две основные цели: отдать землю крестьянам и передать управление промышленностью рабочим.

О в е р м э н. Видите ли, мы хотим знать, что там происходит сейчас, знать, каково положение народа.

Б и т т и. Сам факт того, что после восьмимесячного пребывания в России я нахожусь здесь, живая и невредимая, доказывает, что истинное положение там не так-то уж страшно, как его расписывают.

С т е р л и н г. Подождите, вам желательно углубляться в причины, которые…

Б и т т и. А вы не считаете нужным искать причины, сенатор?

С т е р л и н г. Вы, кажется, проявляете определенную склонность к защите большевиков?

Б и т т и. Ну что вы! Просто я сторонница того, чтобы попытаться понять их усилия.

В е д у щ и й. «Понять»? Это уже почти крамола.

Н е л ь с о н. Скажите, вы — социалистка?

Б и т т и. Я? Нет. Моя причастность к политике…

Н е л ь с о н. Связаны ли вы с каким-либо социалистическим течением?

Б и т т и. Нет. Моя причастность к политике…

Н е л ь с о н. Каковы ваши политические симпатии и связи в настоящее время? Каковы ваши убеждения? Вы социалистка?

Б и т т и. Я занимаюсь общественной деятельностью…

Н е л ь с о н. Итак, вы социалистка.

Б и т т и. Скажите, что вы понимаете под словом «социалист»?

Н е л ь с о н. Нет уж, скажите сами. И вообще — какую цель вы преследуете своими показаниями здесь? Обелить в глазах нашего народа большевистский строй?

Б и т т и. Ну, вовсе нет. Я просто считаю, что мы не имеем права вмешиваться в события в России.

Н е л ь с о н. Ах, вы так считаете?! Иными словами, вы хотите предоставить большевикам свободу действий? (Кричит.) Именно этого вы хотите, так, что ли?!

Б и т т и. Можно и так, если вы предпочитаете вашу формулировку моей.

О в е р м э н. Мне совершенно ясно, и, я думаю, комитет согласится с тем, что, пробыв в России всего лишь восемь месяцев — какое-то время в Петрограде, какое-то на фронте, какое-то в Москве, — мисс Битти недостаточно информирована об обстановке, которая сложилась в России, и не может делать о ней выводов.

Б и т т и. Но я полагаю, что мне лучше судить об этом, чем людям, которые там вовсе не были.

О в е р м э н. Из газет видно, что большевистский курс поддерживают всего каких-нибудь пять или десять процентов населения.

Б и т т и. Я сама газетный работник и знаю, каким образом обрабатываются такие сообщения.

Н е л ь с о н. Тем не менее мне совершенно непонятно, почему вы даете такие показания!

Б и т т и. По очень простой причине, сенатор: потому что я только что приняла присягу говорить правду, только правду, ничего, кроме правды!

О в е р м э н. В таком случае мы вам очень обязаны.

Б и т т и. А я очень счастлива, что была вам полезной. (Идет на место.)

В е д у щ и й. Вот к каким осложнениям приводят опрометчивые призывы к правде.

О в е р м э н. Свидетель Саймонс!

В е д у щ и й. О, вот это уже проверенная лошадка.

К и н г. Доктор Саймонс, я хотел бы все-таки выяснить размеры террора и его действие на буржуазию и на высшие классы. Заставляют ли их умирать с голоду или нет?

С а й м о н с. Да, бывшие буржуа, словно тени, бродили по улицам Петрограда. Я собственными глазами наблюдал, как люди падали мертвыми. Одно время ежедневно околевало на улицах в среднем шестьдесят… лошадей.

К и н г. В день?

С а й м о н с. Шестьдесят лошадей в день.

У о л к о т. Великолепное средство для людей, сочувствующих большевизму, — это послать их в Россию, чтобы они немного пожили под большевистским режимом.

С и м м о н с (с места). Они ни за что не согласились бы на это.

Н е л ь с о н (Саймонсу). Доктор, будьте добры рассказать нам, что вам известно по вашим личным наблюдениям о стремлениях пролетариата завладеть собственностью капиталистов?

С а й м о н с. Об этом я мог бы говорить часами…

О в е р м э н. Пожалуйста, пожалуйста.

С а й м о н с. После большевистской революции мы впадали порой в такое нервное состояние, что не знали, чего можно ожидать в ближайшем будущем. Если обычно нам приходилось платить три рубля в год собачьего налога (у нас было два английских фокстерьера), то при большевиках нам надо было вносить по пятьдесят девять рублей за каждую собаку!

С и м м о н с. В соответствии с экспроприаторской политикой у большевиков существует организация систематического грабежа, и немало американцев потеряло деньги по милости воров. Мне известно это по личному опыту. Я был ограблен четыре раза подряд за короткий промежуток времени, а я — человек, который умеет хранить деньги. После каждого грабежа я всячески старался быть крайне бдительным, но ничего не помогало! Очевидно, воры были превосходно организованы и пользовались поддержкой большевистского правительства.

Н е л ь с о н. Так вот куда ушли ваши рублики!

Б р а й е н т. Интересно, это были ваши личные деньги или казенные?

Ю м с. Вы не имеете права задавать вопросы свидетелям.

Б р а й е н т. Тогда вы, будьте любезны, задать этот вопрос.

С и м м о н с. Я должен с сожалением признаться, что это были государственные деньги…

Д э н и с. Помнится мне, однажды я возвращался домой и увидел мальчика, карапуза-мальчишку не старше четырнадцати-пятнадцати лет, колотившего в дверь дома одного богатого человека и угрожавшего всех перестрелять, если ему немедленно не откроют. Вот типичный пример, характеризующий отношение к буржуазии.

Л е о н а р д. С вашего позволения, господин сенатор, осмелюсь добавить и я. В последнее время был издан декрет, постановляющий, что мертвые тела тоже являются государственной собственностью.

В е д у щ и й. Ну что они там несут! Какая пошлость! Джентльмены! Господа сенаторы! Мистер Овермэн!

О в е р м э н (невозмутимо). Я полагаю, что картина жизни в Советской России…

В е д у щ и й. Не слышат господа судьи! Не слышат. Ни один звук не пробивается к ним через толщу времени… из нашего далекого для них сегодняшнего дня. Сказал бы я им кое-что, но, к сожалению, это невозможно.

Г о л о с. В театре невозможного нет!

На сцене все погружается в темноту. Видны только сенаторы за столом.

О в е р м э н. Что такое?

У о л к о т. В чем дело?

Н е л ь с о н. О чем мы сейчас говорили?

С т е р л и н г. О голоде, о разрухе, о бедственном положении в Советской России.

Ю м с. И было установлено…

В е д у щ и й. Ничего не было установлено!

Ю м с. Как это?

О в е р м э н. Шериф, чей это голос? Где шериф?

В е д у щ и й. Я говорю с вами из тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

С т е р л и н г. Какой-то спиритический сеанс!

У о л к о т. Шестьдесят седьмой год! Ух, как это еще далеко… Последнее событие, которое я помню, это процесс Сакко и Ванцетти.

Н е л ь с о н. А я не знаю ничего после тысяча девятьсот двадцать пятого года, после «обезьяньего процесса».

О в е р м э н. А я, кажется, умер в тысяча девятьсот тридцатом году…

Ю м с. Да, да.

К и н г (ведущему). Вы что же — историк?

В е д у щ и й. Да. Вроде.

С т е р л и н г. Такой разговор… Это невероятно!

Н е л ь с о н. Для меня — нисколько. Я всегда верил в загробную жизнь.

О в е р м э н. Будьте добры, мистер историк, раз уж так случилось, поведайте нам, как оценила историческая наука труды нашей комиссии?

В е д у щ и й. Сообщу вам свое мнение: я убежден, что все звучавшее здесь ничего общего с действительностью не имеет. Проще говоря, все это клевета.

К и н г. Что, что?

Ю м с. Ну, это уже слишком!

С т е р л и н г. Какая черная неблагодарность — мы столько работали.

К и н г. Но в чем все-таки клевета?

О в е р м э н. Всего этого не было, что ли, в России?

Н е л ь с о н. Голода не было?

У о л к о т. И голодных смертей не было?

С т е р л и н г. И по улицам Петрограда не валялись околевшие лошади?

Ю м с. Было все это или нет, ответьте коротко и ясно!

В е д у щ и й. Было!

О в е р м э н. Значит, не клевета?!

В е д у щ и й. Клевета! Черная ложь! Потому что было хуже. Во сто крат хуже и страшнее.

Н е л ь с о н. Тогда мы вас слушаем.

В е д у щ и й. Вы говорили о каких-то фокстерьерах… А знаете ли вы, что такое «беспайковые дети»? А знаете ли вы, что тифозная вошь косила красноармейские полки сильнее, чем пулеметы Деникина? Тут говорили о лошадях… Лошади дохнут от голода… Да что лошади?! Блок умирал от недоедания! Слышите, Блок!

У о л к о т. Что такое Блок?

В е д у щ и й. Блок — это замечательный…

У о л к о т. Я не вас спрашиваю.

Ю м с (перебирая картотеку). Блок, А. А., тысяча восемьсот восьмидесятого года рождения, русский, из дворян, образование высшее, беспартийный, примкнул к большевикам. Является автором знаменитых частушек, которые распевает молодежь, красноармейцы и даже дети: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…»

Н е л ь с о н (с иронией). Чудный поэт!

В е д у щ и й. Да знаете ли вы…

О в е р м э н. Погодите, погодите… Пускай вы правы и этот ваш Блок замечательный поэт… Но тогда объясните — почему же он страдает от голода? Почему его не накормят?

В е д у щ и й. Блок получал три пайка. Как писатель, как председатель художественного совета Большого драматического, театра и по журналу, где он печатался. Тем не менее…

С т е р л и н г. Что и требовалось доказать! Даже трех советских пайков не хватает на одного поэта!

У о л к о т. Это отлично подтверждает наши данные.

В е д у щ и й. «Ваши данные»… Нет у вас настоящих данных. Вот они, настоящие! (Поднимает в ладонях большой клубок телеграфных лент. Читает.)

«Смоленск. Хлеб постепенно перестал поступать. Все суррогаты съедены».

«Рязань. В городе совершенно нет ржаной муки, нет ни крупы, ни картофеля».

«Клин. Положение катастрофическое — хлеба нет».

«Нижегородская губерния. Народ оцепенел от ужаса голодной смерти. Вся надежда на отправку восьми вагонов хлеба из Москвы срочным поездом».

Н е л ь с о н. И отправили эти вагоны?

В е д у щ и й. Отправили.

О в е р м э н. Понятно. Кругом голодают, а в Москве, конечно, хлеб есть.

В е д у щ и й. Нет уж, вы послушайте. (Читает.) «В булочных Замоскворечья в течение уже нескольких дней выдают вместо хлеба подсолнухи, по сто граммов на едока. Народный комиссар продовольствия Цюрупа несколько раз был в голодном обмороке. В Кремле открыта столовая для обессилевших работников Совнаркома».

Н е л ь с о н. Так… Ну а что в самой цитадели, в «колыбели», так сказать, то есть в Петрограде?

В е д у щ и й. В Петрограде? Слушайте. (Читает.) «В Харьков. Антонову-Овсеенко и Серго Орджоникидзе. Ради бога, принимайте самые энергичные революционные меры дляпосылки хлеба, хлеба и хлеба! Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно. Ради бога! (Пауза.) Ленин».

О в е р м э н. «Ради бога! Ленин…» Это страшно.

С т е р л и н г (Ведущему). Мы вам очень обязаны, сэр.

Н е л ь с о н. Но почему же, когда об этих страшных фактах сообщаете вы, — это правда, а когда о том же самом говорим мы, — это клевета? Мы понимаем, что такое пропаганда, но где же элементарная объективность? Где элементарная честность?

В е д у щ и й. Где честность? В позиции.

К и н г. При чем здесь позиция?

В е д у щ и й. Сейчас объясню. Майор Юмс, откройте вашу папку… Нет, нет, не ту, где лежит досье на Блока… А ту, в которой официальные документы… Вот сверху лежит бумага. Не сообщите ли вы нам, что это такое?

Ю м с. Служебная записка, составленная министром-председателем Керенским о продовольственном положении Петрограда, от двадцать четвертого октября тысяча девятьсот семнадцатого года.

В е д у щ и й. Совершенно верно. Эта записка осталась на столе у Керенского после его бегства из Зимнего дворца… Что же там написано?

Ю м с. Документ имеет гриф «совершенно секретно», и я не могу его огласить.

В е д у щ и й. Ничего, ничего. Теперь он уже давно опубликован. (Читает.) «Хлеба в Петрограде осталось на полсуток. Подвозить неоткуда». Вот какое наследство было получено Советской властью… Вы, господа сенаторы, знаете об этом документе, но скрываете его — вот это и называется позицией. Майор Юмс, я просил бы вас прочитать и следующий документ. Да, да, вот эти листки на папиросной бумаге, с текстом, напечатанным через один интервал.

К и н г. А что это?

В е д у щ и й. Письмо Ленина американским рабочим.

О в е р м э н. Я протестую. Это письмо было переправлено в Америку нелегально, и мы… Нет, нет. Оно оглашено не будет.

В е д у щ и й. Нет, будет. Я оглашу его. Слушайте!

«…Нас любят обвинять в «хаосе» революции, в «разрушении» промышленности, в безработице и бесхлебье… О, лицемеры! О, негодяи, которые клевещут на рабочее правительство, дрожа от страха перед тем сочувствием, с которым относятся к нам рабочие «их» собственных стран! Но их лицемерие будет разоблачено…

Рабочие всего мира, в какой бы стране они ни жили, приветствуют нас, сочувствуют нам, рукоплещут нам за то… что мы вырвались на свободу, пойдя на самые тяжелые жертвы ради этого, — за то, что мы, как социалистическая республика, хотя бы и истерзанная, ограбленная империалистами, остались вне империалистской войны и перед всем миром подняли знамя мира, знамя социализма».

А это другая позиция! Как видите, нам трудно сговориться.

О в е р м э н. Я тоже так думаю.

В е д у щ и й (в зал). Прошу меня простить. Я серьезно превысил свои полномочия… Пусть уж господа сенаторы продолжают строго по стенограмме.

Включается свет. Сенаторы и свидетели в прежнем положении.

О в е р м э н. Я полагаю, что картина жизни в Советской России исследована комиссией с достаточной полнотой и объективностью…

Н е л ь с о н. Но что сказать о таком человеке, как например Рис Вильямс, который был там, видел такие вещи собственными глазами и затем возвращается сюда и превозносит большевистский режим?!

О в е р м э н. Именно для того, чтобы это выяснить, допросу подлежит Альберт Рис Вильямс… Мистер Вильямс, вы приносили присягу?

В и л ь я м с. Да, сэр.

Ю м с. Род занятий?

В и л ь я м с. Лектор и писатель.

О в е р м э н. У нас есть сведения, что вы находились на службе большевистского правительства. Это верно?

Ю м с. Отвечайте коротко и точно.

В и л ь я м с. Да.

Ю м с (Саймонсу). Доктор Саймонс, известно ли вам, в качестве кого прибыл сюда от большевистского правительства Альберт Рис Вильямс и в качестве кого он выступает здесь сейчас?

С а й м о н с. Судя по тому, что я читал в газетах и что слышал от некоторых людей, претендующих на осведомленность, он является представителем Ленина.

Ю м с. Сколько времени вы находились на службе большевистского правительства в России?

В и л ь я м с. Недель восемь.

Ю м с. Что же получается? Вы поехали в Россию от газеты «Нью-Йорк ивнинг пост», а служили советскому правительству?

У о л к о т. Кто платит вам за лекции, которые вы читаете по всей Америке? Я имею в виду лекции о России, о большевиках, о Советском правительстве. Мистер Юмс, располагаете ли вы какими-нибудь сведениями о том, кто финансирует, если можно так выразиться, пропагандистскую деятельность мистера Вильямса?

Ю м с. Я не делал запросов.

В и л ь я м с. Если разведка интересуется моей деятельностью, пусть она просмотрит мои бумаги и проверит, откуда я получаю деньги.

У о л к о т. Я задаю вопросы не из праздного любопытства. Комиссия обязана установить, откуда поступают средства на пропаганду, поскольку она действительно ведется.

В и л ь я м с. Вы, кажется, хотите, чтобы я сам выступал в роли разведывательного бюро и сам на себя доносил?

У о л к о т. Мистер Вильямс, все прочие свидетели выступали здесь беспристрастно. Вы же сами не отрицаете пристрастности своих показаний.

В и л ь я м с. Ни один свидетель не был беспристрастным. Не беспристрастен и я. Бесспорно одно: совсем по-разному рассказывают о России те, кто помогал русским, и те, кто стоял в стороне, глядя на все как на спектакль. Нет! Не могу быть беспристрастным! Когда выступает оратор и говорит лишь об одной стороне каких-то событий, так и хочется перебить его и рассказать обо всем, что произошло. Ведь в лодке обычно гребут двумя веслами, а у нас получается так, что все гребцы почему-то сидят на одной стороне. Лодка вот-вот перевернется. Прыгнуть бы в эту лодку, сесть на ту сторону, где никого нет, и навалиться всей тяжестью на весло! Тогда лодка будет плыть, не накреняясь. Во всей Америке нашлось лишь несколько человек, которые, возвратившись из России, подчеркивают в своих выступлениях все то хорошее, то конструктивное, что принесли с собою Советы. И мы здесь для того, чтобы рассказать американскому народу правду. Мы здесь для того, чтобы рассказать, как относятся к Советскому правительству девяносто процентов русских… Занимать такую позицию не очень-то легко!

В е д у щ и й. Да, занимать позицию правды и объективности нелегко в так называемом свободном мире, где столько говорят о свободе слова, о свободе печати… где именем бога заклинают говорить правду, всю правду, ничего, кроме правды… Не очень-то легко даже тем, кто стоит у кормила власти.

Появляется человек в камзоле и пудреном парике.

— Я Максимилиан Робеспьер. Я утверждал в Конвенте: Господа! После способности мыслить способность сообщать свои мысли… является самым поразительным качеством, отличающим человека от животного… Свобода печати не может отличаться от свободы слова; и та, и другая священны, как природа… Свобода печати должна быть полной и безграничной, или она не существует. Право обнаруживать свои мнения путем печати или всяким другим способом является столь очевидным, что, когда за них приходится бороться, — это значит, что налицо деспотизм либо свежая память о нем.

Раздается пистолетный выстрел. Раненый Робеспьер хватается за лицо.

З а т е м н е н и е

Возникает памятник Робеспьеру. Подножие памятника усыпано цветами…

Появляется высокий человек с небольшой бородкой, в кашне. Он стоит перед креслом и говорит:

— Я президент Соединенных Штатов Авраам Линкольн. Вот что я говорил, обращаясь к своим политическим противникам: я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели возможность их свободно высказывать…

Выстрел. Линкольн падает в кресло, разметав руки по подлокотникам.

З а т е м н е н и е

Возникает памятник Линкольну. Он сидит в кресле с доброй и скорбной улыбкой на лице… Подножие памятника усыпано цветами.

Появляется человек в современном костюме.

— Я президент Соединенных Штатов Джон Кеннеди. Сегодня я обращаюсь к вам с надеждой в сердце. Мощь нашего государства много значит, но дух, который управляет нашей мощью, означает не меньше.

И я уверен, что, когда осядет пыль веков над нашими городами, о нас будут вспоминать не за наши победы или поражения, а за то, что мы сделали для духовного развития человека.

Соединенные Штаты не всемогущи и не всеведущи. В нашей стране всего шесть процентов населения мира, и мы не можем навязывать свою волю остальным девяноста четырем процентам человечества… Поэтому не существует американского решения всех международных проблем…

Выстрел, другой, третий. Кеннеди падает.

З а т е м н е н и е

Возникает надгробие, усыпанное цветами и венками.

В е д у щ и й (после паузы). Демократию допрашивают, ее судят, ее ставят к позорному столбу, ей стреляют в лицо, в грудь, в затылок…

Рабовладельцы прошлого не стеснялись называть себя рабовладельцами. Тираны и диктаторы с гордостью носили звание тиранов и диктаторов. Но со временем реакция стала наряжаться в костюмы прогресса, ложь давно уже настойчиво именует себя правдой, насильники борются за звание гуманистов, а интервенты претендуют на лавры освободителей… Возникает профессия — выдавать белое за черное, черное за белое, зло за добро, факты за измышления, ересь за истину… В защиту обветшалых догматов пишутся трактаты и диссертации, присуждаются степени и звания… Магистры, бакалавры, доктора…

Возникает и еще одна профессия — вылавливания и уничтожения еретических мыслей и «вредных идей». Написать книгу о чем бы то ни было вообще стало опаснейшим делом.

«Слава богу, мой враг написал книгу, — потирая руки, восклицал английский епископ Броудер, — теперь он у меня в руках!»

«Дайте мне какие угодно строки какого угодно автора, и я доведу его до виселицы!» — авторитетно заявлял министр наполеоновской полиции Жозеф Фуше.

«Скорее бы вообще кончалась русская литература!» — мечтал министр просвещения при Николае I граф Уваров.

Попытки остановить мысль, подменить знание верой, диалектику догмой, аргументы судом обернулись для человечества величайшими несчастьями — кровью, кострами, пытками, войнами, гибелью лучших его сынов!

Но в мире не было и нет такой силы, которая могла бы остановить прогресс!

Не дано это и вам, мистер Овермэн, с вашей комиссией!

На сцене включается свет.

В и л ь я м с. Я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол…

О в е р м э н. Не надо. Мы и без того вам достаточно обязаны, мистер Вильямс…

В и л ь я м с. И все-таки я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол.

О в е р м э н. В этом нет необходимости…

Вбегает взволнованный шериф Сената с газетами в руках. Он передает газеты сенаторам.

Ш е р и ф. Сенсация! Сенсационная телеграмма!

О в е р м э н. Леди и джентльмены! В «Нью-Йорк таймс» напечатано чрезвычайное сообщение. Советская власть пала! Петроград и Москва заняты войсками Юденича и Деникина. Колчак перешел Волгу. Ленин скрылся в неизвестном направлении… Прошу спокойствия, леди и джентльмены! Это газетное сообщение, хотя и кажется вполне вероятным, требует, однако, официального подтверждения.

В е д у щ и й. Осторожность мистера Овермэна можно понять: к этому времени в американской прессе появилось девяносто одно «абсолютно достоверное» сообщение о падении Советской власти.

В и л ь я м с. И все-таки я в самой решительной форме настаиваю на занесении в протокол моего заявления.

О в е р м э н. Ну что ж, мистер Вильямс, раз уж вы так настаиваете, огласите ваше заявление.

В е д у щ и й. Если бы нам было дано право сочинять, то сегодня мы вложили бы в уста Вильямса такие слова: «Комитету следует по-иному подойти к оценке русских событий. Иначе Америке придется через пятьдесят лет краснеть за несправедливые выводы о русской революции». Но мы условились, что в нашем спектакле нет вымысла, и мы ничего не сочиняем. Слова Вильямса прозвучат сегодня так же, как они звучали тогда…

В и л ь я м с. …Комитету следует… по-иному подойти к оценке русских событий. Иначе Америке придется через пятьдесят лет краснеть за несправедливые выводы о русской революции.

В е д у щ и й. Вот так они и записаны в стенограмме.

Р и д (встает). Я присоединяюсь к заявлению Вильямса!

Б р а й е н т (встает). И я тоже!

Б и т т и (встает). И я!

Р о б и н с (встает). Я тоже.

В е д у щ и й. Пятеро американцев. Пятеро совершенно разных людей. Они стоят здесь рядом, в едином строю правдивых свидетелей Великой революции. Каждый из них до самой смерти будет ее верным другом. Впрочем, они не умрут. Умрут судьи! А они останутся в своих книгах, которые одна за другой встанут вот так же рядом на книжной полке.

Б и т т и. «Красное сердце России».

Р о б и н с. «Письма о великой революции».

Б р а й е н т. «Шесть месяцев в Красной России».

В и л ь я м с. «Ленин — человек и его дело».

Р и д. «10 дней, которые потрясли мир».

О в е р м э н. Хорошо. Ваше заявление будет записано в протокол.

У о л к о т (помахав газетой). Только боюсь, что через пятьдесят лет никто и не вспомнит об Октябрьской революции…

В е д у щ и й. Этот «авторитетный» прогноз тоже записан в протокол…

Кто же здесь кого судил — сенаторы судили Историю, или История судила сенаторов?

Документы и время ответили на этот вопрос.

О в е р м э н. Внимание, джентльмены! Заседание продолжается!

В е д у щ и й. Но спектакль окончен!

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КРОШКИНА Сатирическая фантазия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

К р о ш к и н

Г е ш а

Н а т а ш а

С т а р у ш к а

А к а д е м и к

А в т о м е х а н и к  С а в е л ь и ч

И н ж е н е р  а в т о з а в о д а

С т у д е н т

Ш о ф е р

В прологе и эпилоге —

г о л о с  а в т о р а

Элементом декорации является полукруг экрана, обрамляющий сцену. На него по ходу спектакля проецируются движение транспорта и панорама города…

А в т о р. Необычайная история, с которой вам предстоит познакомиться, начиналась вполне обычно.

Стремительно несется поезд.

А в т о р. Вот скорый поезд. Он идет строго по расписанию. В одном из плацкартных вагонов едет наш герой. Не правда ли, во всем этом нет ничего необычного?

В плацкартном вагоне безмятежная дорожная жизнь.

Несколько купе заполнены молодежью.

А в т о р. У каждого из пассажиров впереди свои дела, свои встречи… Эти ребята, например, едут строить новый город в тайге… А наш герой… впрочем, где же он? Ах, вот!..

Посреди купе на лесенке стоит небольшой круглолицый человек. Он вынимает из чемодана на верхней полке помидоры, яйца и хлеб. К ручке чемодана проволочкой прикреплена фанерная бирка, на которой печатными буквами написано: «Крошкин Иннокентий, г. Беспальтополь».

— Так зачем же было уезжать из Беспальтополя? — спрашивает Крошкина один из ребят. — Плохой город, что ли?

— Нет. Городишко что надо, — отвечает Крошкин, надкусывая помидор.

А в т о р. Наш герой, безусловно, не покинул бы свой родной теплый город. Но все дело в том, что его неудержимо манят вдаль высокие идеалы…

— Рыба ищет, где глубже, — продолжает Крошкин, — а человек — где лучше платят.

— На готовое хочешь прийти?.. Тебе дай квартирку, проложи шоссе, подай утром автобус… тогда ты, так и быть, съездишь на работу, — говорит юноша в очках.

— И чтобы дорога была не пыльная! — смеется другой.

— А работа тем более! — добавляет девушка.

— А что за радость переться в болото, мерзнуть в палатках, валить деревья, пни корчевать… А публика там — одни комары.

— А тебе сразу и дворец культуры подай?!

— Не в этом главное, — парирует Крошкин. — Я тоже не гулять еду. Могу, если надо, и поишачить… Но уж мне мое отдай: чтобы подъемные были, зарплата приличная плюс за дальность надбавочка, отпуск месяца два… Ну, и конечно, жильем обеспечьте… А вы за славой едете!.. Стыдно мне за вас!

А в т о р. Это продолжается давний спор, ведь наши спутники едут вместе как-никак уже третьи сутки.

— Да ты пойми, — горячо возражает один из парней, — чтоб ты мог получить свою квартиру в новом городе, кто-то должен был до тебя прийти…

— Свалить первое дерево, — подхватывает девушка, — и выкорчевать первый пень…

— Значит, кто-то должен быть первым, — подытоживает юноша в очках.

А в т о р. Боюсь, что эти хорошие ребята напрасно стараются переубедить своего собеседника.

— Бросьте громкие слова, — огрызается Крошкин. — Вы еще забыли сказать, что таких, как я, в коммунизм не пустят.

— Зачем говорить — это и так ясно, — спокойно отвечает девушка.

— Что ясно? Что тебе ясно?! — свирепеет Крошкин. — Я для коммунизма вполне созрел: жить буду, как полагается, — по потребности, и работать, как полагается, — по способностям.

— А ты, оказывается, сознательный! — насмешливо говорит юноша в очках.

— Только способности у меня маленькие, — продолжает Крошкин, хихикая, — так что работать я буду мало, а у тебя большие — вот ты и будешь вкалывать!

А в т о р. Слыхали, какая философия!.. А что, если мы вмешаемся в этот спор?!

Бурные потоки воды затопляют сушу. Вода атакует насыпь и размывает железнодорожное полотно. Стремительно несется поезд.

А в т о р. Крушения поезда не произойдет. Стихия не застала людей врасплох…

Путевой обходчик накручивает рукоятку телефона и кричит в трубку…

Несется поезд.

В микрофон селектора отдает распоряжение начальник дистанции…

На месте разлива клокочет вода…

В башне диспетчерского поста на пульте управления один за другим гаснут зеленые огоньки индикаторов и вспыхивают красные…

Несется поезд…

Машинист тепловоза внимательно вглядывается в даль…

Справа от железнодорожного полотна вспыхивает красный свет на щите автоблокировки…

Щелкает стрелка…

Поезд уходит вправо на боковую ветку.

Вагон сильно качнуло. Крошкин вместе с чемоданом валится с лесенки. На пол посыпались помидоры, огурцы, яйца.

— Как будто не людей, а дрова везут! И о чем они там думают?! — возмущается Крошкин.

— Внимание! — раздается из репродуктора. — Граждане пассажиры, впереди по движению поезда между станциями Сухая и Безводная разливом рек размыло железнодорожное полотно. Наш поезд пойдет по обходной ветке и прибудет к месту назначения с опозданием на семь часов… Повторяю: ввиду размыва пути наш поезд пойдет по обходной ветке и опоздает к месту назначения на семь часов.

— Хорошенькое дело! — восклицает один из пассажиров. — Я же опоздаю на свадьбу единственного сына!

— Он и без вас управится, — отвечает другой. — А я на пароход опоздаю.

— Пароход тоже сумеет без вас отчалить…

Сокрушается и полная мама, разложившая на приоконном столике обильный ужин для троих своих упитанных ребят.

— Лишних семь часов пути! Чем я буду кормить детей!

— Надо жалобу написать, — говорит Крошкин, — деньги плочены, чтобы по прямой ехать.

Высокий пассажир, все это время стоявший молча, оборачивается и оживленно говорит спутникам:

— Не переживайте, товарищи! Конечно, опаздывать неприятно. И все-таки нам с вами крупно повезло.

— Что живы остались? — замечает один из пассажиров.

— Я имею в виду другое. Знаете ли вы, где мы благодаря этому случаю проедем?

— Понятия не имею, — отвечает другой.

— Наш поезд свернул по той самой ветке, — продолжает высокий пассажир, — на которой расположен первый на земле коммунистический город, знаменитый Первопочи́нск!

Паузу удивления рвут голоса:

— Не может быть!

— Розыгрыш!

— Неужели правда?

— Первопочи́нск действительно где-то в этом районе!

— Я читал в газетах про этот удивительный город, — говорит папа ужинающих ребят, откладывая газету, — но я понял так, что это мечта, вымысел.

— В газетах вымыслы не печатают, — отвечает ему пассажир, игравший в шахматы.

— Это зависит от рубрики, — замечает его партнер.

— У нас в Беспальтополе была лекция за этот Первопочинск, — говорит Крошкин. — Я лично не ходил, но сосед говорит — липа!

— Первопочинск существует — это хорошо известно, и я сам был в этом городе, — решительно заявляет высокий пассажир.

— Неужели там уже такой порядок: каждый работает по способностям, а доходы в общий фонд? — спрашивает опаздывающий на свадьбу.

— И все бесплатно? Сколько хочешь, столько и бери? — допытывается Крошкин.

— Не бесплатно. Работать надо!

— Повезло нам, ребята! — радостно восклицает девушка. — Через несколько часов приедем в коммунизм!

Юноша с подъемом запевает:

— «Наш паровоз, вперед лети…»

В вагон входит буфетчица.

— Кому бутерброды, пирожки, пиво? Кому пиво, бутерброды, пирожки?

Пассажиры ее окружают и наперебой спрашивают:

— Когда будет Первопочинск?

— Первопочинск! Первопочинск! Во всех вагонах только и разговоров… А я говорю: берите мои пирожки, на Первопочинск не надейтесь.

— Там что же, проезжающих не кормят? — спрашивает Крошкин.

— Да уж какое там кормление, милок. Прибываем-то мы туда в четыре часа утра, и стоянка всего две минуты… так что берите мои пирожки…

— До чего же я невезучая, — со слезами в голосе говорит девушка.

— Ложись спать, ребята! — понуро предлагает юноша.

— А я все равно не лягу! Хоть две минуты, а посмотрю на этот город, — решительно говорит юноша в очках.

Пассажиры спят. На верхней полке Крошкин. Он беспокойно ворочается. Ему снится Первопочинск.

Весь город состоит из одних высотных домов. На башенках и в нишах скульптуры физкультурников, пионеров, летчиков, людей труда. Город иллюминирован.

Крошкин видит себя на улицах Первопочинска.

На одном из домов вспыхивает световая реклама: «Универмаг: Бери что хочешь». Крошкин метнулся туда. Вдруг сбоку вспыхнула надпись: «Гастроном. Цены снижены до нуля». Крошкин устремился туда, но, повернув голову, увидел мраморный дворец, на котором медными буквами, точно в метро, написано: «Бесплатная барахолка». Крошкин ринулся в дверь, в толпу нагруженных барахлом людей. Он проталкивается, работает локтями, крутится… И просыпается.

Его руки крепко прижимают к груди подушку.

В вагоне все спят. Крошкин смотрит на часы. Без десяти четыре. Он лихорадочно одевается… Никем не замеченный, крадется к выходу в тамбур.

Колеса стучат на стрелках. Поезд тормозит. В стекле двери мелькнула неоновая надпись: «Первопочинск».

Вагон остановился напротив привокзального сада.

Крошкин нажимает ручку двери. Не заперто. Он выглядывает на перрон. Ни души. С быстротой зайца пересекает Крошкин платформу, прячется за пакгауз и плотно прижимается к стенке.

А в т о р. Ну что ж, вот наш герой и попал в Первопочинск… Теперь предоставим ему действовать самостоятельно.

Два звонка.

Гудок паровоза. Поезд трогается, набирает ход.

Крошкин пробирается к городу мимо пакгаузов, вагонов, нефтебаков, штабелей рельсов.

Справа привокзальная площадь, окруженная зеленью и освещенная фонарями. Из-за деревьев поблескивают крыши автобусов и машин. Крошкин в стороне от магистрали, ведущей в город, точно нарушитель границы, пробирается через кустарник по траве и кочкам.

Раннее утро.

Крошкин выходит на площадь.

Моросит дождь.

Крошкин удивленно осматривается.

— Что-то не похоже на коммунизм: дождь идет…

Снова оглядывает площадь, пересекает ее. На угловом доме он читает табличку: «Площадь Труда».

— Тоже не ново, — с беспокойством отмечает он.

Крошкин идет по зеленой улице, образуемой садами, в которых расположены коттеджи.

Его догоняет машина, груженная мешками с зерном. Крючок, сцепляющий борта, расшатался, кузов раскрылся, и несколько мешков упало на дорогу. Шофер выскочил из кабины, снял куртку и бросил ее на сиденье.

— Товарищ! Помогите, — обращается он к Крошкину и нагибается к мешку. — Берите за уголки, мы быстро перекидаем.

Крошкин послушался.

Мешок за мешком поднимают они с земли, раскачивают и кидают в кузов.

Крошкин еле успевает вытирать пот. Он тоже снимает пиджак.

— Дайте сюда, — говорит шофер и кидает пиджак Крошкина в кабину.

Снова закипела работа.

— Ну, вот и все. Спасибо, товарищ!

Шофер закрепил борт кузова, сел в кабину, махнул рукой и уехал.

— Стой! А пиджак! Пиджак! Документы! Деньги! — кричит Крошкин.

Но машина уже далеко.

Со стороны города приближается гигантский МАЗ с прицепом, груженный тяжелыми бревнами.

— Нет уж, с меня хватит! — пугается Крошкин и прячется за угол дома.

Крошкин идет дальше и видит киоск с головными уборами. Кепки, шляпы, береты лежат и висят открыто, так что любую вещь можно достать пряма с улицы.

Крошкин останавливается. Ставит на землю чемодан. Заглядывает в киоск через прилавок.

— Есть кто живой?

Он обходит киоск кругом. Снова кричит:

— Хозяин есть?..

Крошкин взволнован. Вытирает со лба пот. Оглядывается. Вблизи никого. Протягивает руку, берет шляпу. Вешает ее на место. Снова берет. Оглядывается. Никого. Надевает шляпу, шагает прочь… Вдруг он видит людей, бегущих в его сторону.

Крошкин бросился наутек. Он бормочет, тяжело дыша:

— Влип! Ох и влип! Бить будут! Каждый по потребности!

Крошкин бежит. Чемодан мешает. Крошкин на миг останавливается. Забегает в высокую подворотню. Из двора слышен мужской голос:

— Геша! Геша! Иди скорей!

Крошкин заметался. Он видит железную бочку для мусора. Крошкин бросает в нее чемодан, прыгает вслед за ним и прикрывается крышкой.

Бежавшие за ним люди идут мимо подворотни шагом. Один из них командует:

— Шире шаг! Пробежка не должна утомлять! Ровное дыхание!

Крошкин чуть приподнял крышку бочки.

— Не за мной… Выходит, все-таки похоже.

В подворотне раздаются голоса.

— К погружению! — командует себе Крошкин и опускается точно в люк подводной лодки.

Со стороны двора слышны шаги и детский голос:

Мимо бочки идут мужчина и мальчик лет шести. Под мышкой у мальчика красочная книжка «Сказки Пушкина».

— Ну, Геша, счастливо! — говорит отец. — Не шали в садике.

Отец целует мальчика и уходит. Гешка машет ему вслед.

Вдруг крышка у бочки поднялась и из нее показался человек… Он не замечает мальчика.

— Здравствуйте, дядя, — растерянно говорит Гешка.

Крошкин резко оборачивается, но, увидев малыша, успокаивается.

— Привет!

— А вы, дядя, кто? Князь Гвидон?

— Он самый. Разве не узнаешь? — ворчит Крошкин, вылезая из бочки.

— А меня зовут Геша.

— Очень приятно, Геша… А теперь чеши.

Гешка запускает пятерню в шевелюру.

— А у меня гребенки нет.

— Не понял, значит. — Крошкин презрительно покачал головой. — «Чеши» в смысле «беги»… В свой садик беги. Давай. Давай!

Мальчик вышел на улицу.

Крошкин отряхнулся. Вынул из бочки чемодан и вышел из ворот.

На улице стоит мальчик.

— Ты чего?

— Дяденька, дойдемте до моего садика… Тут недалеко.

— Это еще зачем?

— А то ребята не поверят, что вы из бочки вылезали.

— Ты что же, расскажешь?.. — с тревогой спрашивает Крошкин и продолжает с деланным смехом: — Ай, Геша, умный ты парень, Геша, а шуток не понимаешь… Это была шутка такая.

— Шутка такая?

— Ну да. Меня зовут дядя Кеша… Ты Геша, а я Кеша… Все просто. Выходит, и рассказывать нечего… Давай лучше я тебе фокус покажу.

Крошкин кладет на левый кулак монетку и втирает себе в руку. Монетка исчезает.

— А куда вы подевали эту круглую железку? — спрашивает мальчик.

— Железку?! Вот она.

Монетка на ладони правой руки. Мальчик поражен.

— Ты, Геша, в этом доме живешь?

— В этом.

— Сбегай, вынеси чего-нибудь поесть.

— Сейчас, дядя Кеша, вы здесь пока посидите на бульваре.

Мальчик убегает во двор. Крошкин понуро сидит на скамейке. До него донесся запах вкусной пищи. За его спиной вывеска «Кафетерий». Крошкин подхватывает чемодан и направляется в кафетерий.

В просторном помещении много посетителей. Одни завтракают за столиками, другие двигаются с подносами, выбирая по пути блюда и закуски.

Крошкин сначала осторожно, с оглядкой, берет кусок хлеба… Никто не обращает на него внимания. Тогда он начинает хватать тарелку за тарелкой, нагружая свой поднос салатами, сосисками, яйцами, сливками, булочками…

Крошкин стоит с полным подносом в руках и блаженно улыбается.

— Похоже! Вот теперь похоже!

Крошкин выходит из кафетерия, распуская на ходу ремень.

Неподалеку стоит озирающийся Гешка. Он замечает Крошкина и радостно бежит к нему.

— Дядя Кеша, вот… возьмите.

Гешка протягивает Крошкину на ладони ватрушку, завернутую в бумажную салфетку.

Пресытившийся Крошкин смотрит на ватрушку с отвращением.

— Спасибо, друг. Только не могу. Поздно.

Гешка медленно опускает руку.

— Но вообще-то давай. Пригодится. Не пропадать же добру.

Крошкин кладет ватрушку в задний карман брюк.

— Спасибо тебе, Геша… Хороший ты парень. Давай-ка мы с тобой будем дружить… Руку, друг!

Крошкин берет повеселевшего Гешку за руку, и они уходят по бульвару, оживленно беседуя.

Большая парадная дверь. Рядом на стене вывеска: «Отдел труда».

Около двери Гешка.

— Сюда, сюда! — подзывает он Крошкина, который стоит поодаль.

Крошкин подходит и, прочитав вывеску, с ухмылкой произносит:

— Отдел труда без зарплаты. — Он пожимает плечами и решительно входит.

Крошкин садится перед инспектором по трудоустройству. Гешка в стороне на диване.

— Кем бы вы хотели работать? — спрашивает инспектор Крошкина.

— По своим способностям можно?

— Само собой.

— Тогда попрошу руководящую работу.

— А справитесь?

— На первое время, пока нет опыта, дайте что-нибудь покрупнее. Чтобы заместители были, секретари…

— Чтобы руководить, надо обладать знаниями, авторитетом.

— Первый раз слышу.

— Как вы сказали? — удивился инспектор.

— Это была шутка такая, — спохватился Крошкин. — Старинная… А если серьезно — работенка нужна посолиднее. У меня все-таки семья, дети… Геша, поди-ка сюда.

Гешка подбегает.

— Вот мой старшенький. Геша, скажи дяде «спасибо».

— Спасибо, дядя… А за что это?

— Вырастешь, Геша, узнаешь… Беги играй.

Крошкин легонько отталкивает мальчика.

— В какой области вы специалист? — спрашивает инспектор.

— Я-то?.. По автоделу… Автозавод у вас тут есть… Вот туда бы меня на руководящую…

— Хорошо, — говорит инспектор, — там как раз нужен начальник смены.

— Так и быть, согласен.

— Сейчас выпишу направление.

— А нельзя, товарищ инспектор, дать мне денька три на устройство личных дел? Семья, понимаете… все больны.

— Пожалуйста. Что за вопрос! — говорит инспектор, делая пометку на направлении.

— Явитесь к месту службы через три дня.

Крошкин с Гешкой на улице.

— Работа у меня теперь есть, Геша. Руководящая… Начальником смены упросили пойти. А пока три дня дали на обзаведение… Первым делом квартира нужна… Узнай-ка у кого-нибудь, как в жилбюро пройти… Так, будто для себя спрашиваешь… Понял?

Крошкин стоит возле афишной будки, а Гешка как бы сам по себе.

Гешка останавливает прохожего.

— Дяденька, скажите, пожалуйста, как отсюда пройти в городской жилищный отдел?

— А зачем тебе жилищный отдел? — нагнувшись к мальчику, спрашивает прохожий.

— У меня там папа заведующий…

— Вот дает… Золотой парень! — восхищается Крошкин. — Маленький, а такой хитрый!

На вращающихся подставках установлены макеты квартир.

За высоким столом возле окна сидит инспектор жилищного отдела. Это отец Гешки. Он выписывает ордер сидящему перед ним Крошкину. Из приоткрытой двери осторожно выглядывает Гешка.

— Я бы, конечно, не запросил четырехкомнатную… Но пришлось — многосемейственность попутала: трое ребят мал мала больше. — Крошкин нагибается через стол. — И скажу доверительно: еще двойня на подходе.

— Ай-яй-яй, — не отрываясь, произносит инспектор. — Поздравляю вас, — улыбается он, подняв голову.

— Не за что, — скромничает Крошкин. — Так что обстоятельства и заставили обратиться.

— Понимаю, понимаю, у меня всего один сынишка, и то, бывает, житья нет в квартире… Вот ордер.

Крошкин громко читает: «Тракторная улица, дом три, квартира восемь». Гешка слышит адрес новой квартиры.

Крошкин счастлив и растроган.

— Спасибо. Удружили без волокиты.

Он трясет инспектору руку.

— От всей моей многосемейной семьи — спасибо. Вот сынок у меня здесь… Геша, иди сюда.

От полноты чувств Крошкин хватает Гешку и поднимает над столом.

— Благодари дядю, сынок.

Инспектор опешил.

— Спасибо, папа, — говорит Гешка.

— Геша, что ты тут делаешь? Почему не в садике?!

Сообразив, что перестарался, Крошкин ставит Гешку на стол.

— Позвольте, это же ваш сын! А где же мой? Должно быть, на подходе. Геша! Геша! — кричит он, вылетая в коридор.

— Чудеса, — покачал головой инспектор.

— Дядя Кеша фокусник, он и не такие чудеса может… — сообщает Гешка.

— Что это с человеком? Неужели?.. — произносит отец.

— А что, разве дядя Кеша болен?

— Похоже, что болен, сынок, и, кажется, опасно.

Весело размахивая ордером, чуть не вприпрыжку идет Крошкин по бульвару.

Он подошел к экрану телесправки и нажал кнопку.

На экране появилось милое лицо девушки.

— Здравствуйте. Слушаю вас, — говорит она.

Крошкин отпускает кнопку, чтобы приподнять шапку.

— Здравствуйте, — говорит он погасшему экрану, в котором отражается его собственное лицо.

Спохватившись, он нажимает кнопку другой рукой.

— Я слушаю вас. Пожалуйста, — говорит девушка.

Крошкин поражен красотой девушки и совсем растерялся.

— Как протрактить на Пробрасную… То есть как пробрасить на Протактную?..

— Вы иностранец? Соединяю с переводчиком.

— Нет! Что вы! Не надо… Я хочу… Я хочу спросить, как пробраться на Тракторную?..

— Ах, на Тракторную? А где вы сейчас находитесь?

— Здесь я. Вам что, не видно?

— Нет. Я только слышу вас… Значит, где вы?

— На Весеннем бульваре.

— Тогда вас довезут троллейбусы номер три, шесть, двенадцать, автобусы двадцать и двадцать пять.

— А еще скажите, — начинает Крошкин, не зная, что спросить, но стараясь продолжить разговор, — как проехать на автозавод.

— Откуда?

— Ну, скажем, от Тракторной…

— На восьмом номере автобуса…

Девушка умолкла, а Крошкин продолжает смотреть на нее.

— Отпустите меня, пожалуйста, — снова улыбнулась девушка.

Крошкин несколько мгновений глядит на погасший экран. Затем идет по бульвару, блаженно улыбаясь и повторяя:

— Здравствуйте, слушаю вас… Здравствуйте!..

— Привет! — несколько удивленно пробасил встречный прохожий.

— А вас не касается, — тем же нежным тоном отвечает Крошкин и продолжает путь, повторяя: «Я вас слушаю! Здравствуйте!»

Тут он ударяется лбом о рекламный столб.

— Здравствуйте, — говорит Крошкин уже без всякой лирики и потирает ушибленный лоб. — Девушка, конечно, хорошая, но не за тем я сюда приехал!

Крошкин обходит тумбу и хочет пересечь улицу. Перед ним останавливается «Волга». Как раз здесь табличка: «Стоянка автомашин».

Из-за руля встает аккуратный старик профессорского вида, он галантно помогает выйти из машины беленькой старушке. Взявшись под руку, трогательная пара пересекает панель и входит в цветочный магазин.

— Местный единоличник, — заключает Крошкин. К машине подбегает юноша, видимо студент, одетый поверх тренировочного костюма в легкий пиджак.

— Вы едете, товарищ?

— Я? — удивился Крошкин. — Нет, а что?

— Тогда извините… — студент берется за ручку дверцы.

— А вы что же, едете? — с грозным удивлением говорит Крошкин и смотрит через витрину на пожилую пару.

— Да, а что? — улыбнувшись, спрашивает студент.

— Нет, вы не поедете, — значительно заявляет Крошкин и кладет руку на плечо юноше.

— Но почему же?

Здесь оба замечают девушку с плетеной сумкой в руке. Видно, что она очень спешит.

— А, понятно, — широко улыбается юноша. — Пожалуйста, — говорит он и открывает дверцу.

Девушка благодарит, кидает сумку в машину и садится за руль. Машина срывается с места.

В эту минуту Крошкин видит, как профессор с женой удаляются, даже не взглянув в сторону стоянки.

— Вот это да! — говорит ошеломленный Крошкин.

— Действительно, лихо стронула, — отвечает ему юноша.

— Я-то сразу ее заметил, — деланно улыбается Крошкин. — Дай, думаю, уберегу вас от неэтичного поступка.

— Спасибо.

— Тут перед вами один чудак подходил, — свойски хихикнув, начал Крошкин. — Я ему говорю: «Видал, как здорово у нас с транспортом организовано?» А он мне и заявляет: «Вот бы в собственное пользование машину заполучить!» Я даже растерялся от такой несознательности.

К стоянке подъезжает другая машина. Из нее вышли пассажиры.

— Зря вы так рассердились на товарища. Бывает потребность иметь машину в личном пользовании. — Студент взялся за ручку дверцы.

— И что ж тогда, справку надо?

— Какую справку?

— Ну, о том, что потребность есть.

— Нет, зачем справку, — отвечает юноша, садясь в машину. — Надо просто прийти на автобазу…

Машина трогается. Крошкин машет ей вслед рукой.

Автобаза. Ряды машин, сверкающих лаком, металлом, стеклами. Крошкин с восхищением рассматривает автомобили на демонстрационных стендах.

Крошкин трепетно оглаживает лакированный корпус автомобиля.

— Вы уже выбрали машину? — спрашивает Крош-кина механик, сухощавый человек в комбинезоне.

— Да.

— Какую?

— Пока не знаю.

— Ну, пожалуйста, посмотрите еще.

К выезду выруливает сияющий радостью молодой человек. Он приветливо машет механику рукой.

— Счастливого свадебного путешествия, — говорит тот.

— Спасибо, Савельич!

— Жену, конечно, люби, но и за этой красавицей не ленись ухаживать, — напутствует механик, похлопывая машину по багажнику…

— Так вы уже выбрали машину? — снова спрашивает он Крошкина.

— Теперь выбрал… вон ту… белую…

— Ну и на здоровье. — Механик направляется к машине.

Крошкин переводит взгляд, полный тоски, на другую сторону зала. Оттуда слепящим лаком и никелем брызнула ему в глаза черная «Волга».

— Черную! — кричит Крошкин.

Механик меняет направление.

— Белую! — кричит Крошкин.

— Не понял, вы сказали черную и белую? — оборачивается механик.

— А что, можно две?

— Если есть необходимость.

— Что есть, то есть, — оживился Крошкин, подбежав к механику. — Я, Савельич, тоже в свадебное еду… Заключил брак… А это дело, сами понимаете, обкатать надо…

— Вам, конечно, виднее!

— Вот я и хотел бы на двух машинах… На одной мы с молодой женой, а на другой наши дети.

— Какие дети?

— Обыкновенные. У моей жены от первого брака дети. Как раз целая машина наберется.

— Поздравляю, конечно, — пожал плечами Савельич. — Бывает…

Крошкин выезжает на белой «Волге» и ставит ее возле панели. Затем, все время озираясь, бежит обратно в ворота автобазы.

Тут же он выезжает на черной машине. Отъехав метров на триста, поминутно оглядываясь назад, Крошкин выскакивает из нее и бежит обратно к белой. Проехав небольшое расстояние, останавливается, опрометью несется к черной…

Крошкин бегает от машины к машине… Рядом с ним появился любопытный мальчик…

Крошкин бегает. Теперь с ним рядом бегают уже трое мальчишек и собака…

Крошкин носится как угорелый. Встречные машины и прохожие на переходах заставляют его лавировать, вскакивать на панель.

В полном изнеможении выходит Крошкин во дворе своего дома из второй машины, которую он только что подогнал к первой.

Усталый, но счастливый, обходит он каждую из них, нежно оглаживает борта машин, шаловливо похлопывает багажники.

— Родные вы мои! Как же мне вас тут оставить одних?

Крошкин видит девочек, расчерчивающих мелом классы.

Он просит кусочек мела и пишет на ветровом стекле белой «Волги»: «Ремонт. Неисправен задний мост», а на стекле черной — «Ремонт. Неисправен передний мост».

Радостно улыбающийся Крошкин взбегает по лестнице. Вот дверь с номером восемь. Крошкин берется за ручку, двери, но вдруг мрачнеет.

— Ключи! Ключей-то мне не дали!!

Пулей летит он вниз, выбегает из парадной, оглядывает огромный двор-сад, образованный целым кварталом домов.

В зеленом дворе оживленно: на детских площадках резвятся дети. На скамейках читают, играют в шахматы. Молодежь играет в настольный теннис и в волейбол.

По аллее, между двумя газонами, едет маленькая красная автоцистерна, поливающая газоны. На ней сидит человек в белом фартуке и в мягкой белой шляпе.

Крошкин пустился вдогонку.

— Дворник! Дворник! — кричит он.

Но человек на цистерне не откликается.

Крошкину трудно поравняться с ним из-за струй воды. Наконец седой человек с бородкой его заметил.

— Папаша, заткни фонтан, — просит Крошкин.

— Извольте. — Потоки воды слева иссякли.

Крошкин бежит теперь рядом с цистерной.

— Ты дворник?

— Нет. Я физиолог.

— Может, скажешь — академик?

— Вы угадали.

— Ты, батя, врешь… или вы, товарищ ученый, правду говорите?

— Это уж как вам будет угодно.

— Тогда извиняюсь: чего же вы собственноручно поливаете? Дворников, что ли, тут нет?

— Мне кажется, я вполне справляюсь. А чем, собственно, могу служить?

— Где бы взять ключики?

— Какие ключики?

— От своей квартиры.

— От квартиры? — Академик даже остановился от удивления.

— Ну… замок открыть… — Крошкин усиленно помогает себе жестами.

— У нас никаких замков нет.

— Еще не изобрели?

— Вот именно.

Академик снова двинулся в путь и включил воду.

— Видали! Замков у них нет! — пожал плечами Крошкин. — Вот дикари! Да не может этого быть!

Крошкин срывается с места, вбегает в первую же парадную, подскакивает к двери на площадке бельэтажа и дергает за ручку. Дверь распахивается. В прихожей мужчина, прощаясь, целует женщину в халате.

— Пардон! — бормочет Крошкин. — Прошу продолжать. — И захлопывает дверь. — Ну, эти просто забыли закрыть. Не то у них на уме.

Крошкин подымается на два пролета иснова дергает за ручку. Дверь раскрылась, в квартире пустынно и тихо.

— Есть кто живой? — спрашивает Крошкин. Резкий, картавый голос произнес:

— «Кто стучится в дверь ко мне?»

— Извините, что без стука, — смутился Крошкин.

— «С толстой сумкой на ремне», — с тем же выражением произнес голос, и Крошкин увидел попугая в клетке, подвешенной к потолку.

— Ду-урак ты! — обиделся Крошкин.

— А мне было приятно поговорить с таким воспитанным человеком, — картаво говорит попугай.

Ошарашенный Крошкин осторожно прикрывает дверь.

— Ну, в последний раз, — говорит он.

Спустившись на первый этаж, он открывает еще одну дверь. В квартире пусто. Крошкин уже хочет прикрыть дверь, но вдруг слышит за собой шаги. Он оборачивается. По лестнице поднимается старушка с корзинкой в руке.

— Вы уже все сделали? — улыбаясь, спрашивает она.

— Я ничего не сделал, — испуганно отвечает Крошкин. — Я только что подошел.

— Вы из «Бюро добрых услуг»? — спрашивает старушка, подойдя к двери.

— А откуда же мне еще быть? — угрюмо отвечает Крошкин.

— Пожалуйста, заходите. Я вас ждала.

Старушка пропускает Крошкина в квартиру.

Крошкин в пропотевшей рубашке, в закатанных брюках, в шлепанцах яростно натирает паркет. Пот льется градом с его лба.

Через открытую дверь виден натертый пол двух больших комнат. Мебель везде сдвинута. Хозяйка стоит в дверях и с умилением наблюдает за его работой.

— Лет пять еще назад сама бы все сделала, а теперь без хороших людей трудно… А ты сам-то давно сюда приехал?

— Я-то? Давненько… Вернее — здесь и родился.

— Да не может быть… Город-то наш вроде помоложе тебя будет.

— Ну и что же? Разве нельзя в лесу родиться? Сколько угодно… Вот я здесь и родился… В чуме охотника… Но это раньше было… А теперь мне пора идти…

— Куда же? А кофейку?

— Некогда… Мне тут еще надо сходить на доброе дело.

Крошкин выходит в прихожую.

— Ну, спасибо большое, сынок.

Крошкин на площадке. Он посмотрел на часы, тяжело вздохнул и заторопился вниз по лестнице.

Крошкин взбегает по своей лестнице к квартире номер восемь. С тревогой берется за ручку. Дверь плавно открывается. Крошкин в своей квартире. Он быстро обегает комнаты, кухню, осматривает ванну, пускает холодную и горячую воду, включает газ…

Остановившись, он оглядывает помещение.

— Пустовато. Придется поработать над уютом. Ну, на машины и в универмаг!

Крошкин прикрывает дверь, спускается на полпролета, но вдруг останавливается. Быстро возвращается к своей двери, вырывает из блокнота лист бумаги, вынимает из заднего кармана ватрушку, отламывает кусочек и, сделав четыре липких комочка, прикрепляет бумажку на дверь. Затем химическим карандашом пишет:

«Приболел чумой. Выскочил в карантин».

Теперь он идет вниз, вполне довольный.

Сверху спускается интеллигентная бабушка с пятилетним внуком.

Бабушка видит бумажку на двери. В ужасе хватает она внука за руку, шлепками загоняет его вверх по лестнице и сама бежит за ним с неожиданной резвостью.

— По машинам! — радостно кричит Крошкин, подбегая к выходу из парадной.

Выбежав во двор, он останавливается как вкопанный. Обе машины стоят дыбом. У белой — поднят перед, у черной — багажник. Обе уже изрядно разобраны. Вокруг каждой возятся люди пенсионного возраста в рабочей одежде. Им помогает ватага мальчишек, относящих детали, подающих инструменты и ветошь.

— Мотор с черной будем снимать? — слышится голос.

— Сначала с белой снимем.

— Позвольте, это что же делается? — спрашивает Крошкин. — Это что же делается?

— Какой-то горе-водитель так сломал, что и поломок не найти.

— А может, поломок и нет? Может, кто-нибудь просто так написал «ремонт»?

— Да какой же осел так сделает?

— Конечно, никто не сделает… Может, это была шутка такая?.. — промямлил Крошкин и робко спросил: — А если поломок не найдете, обратно собирать будете?

— Найдем! — лихо заверяет перемазанный мальчик. — Надо же помочь!

В это время мотор с белой машины, раскачиваясь, вздымается вверх на ручной лебедке.

Крошкин подбегает к дверям универмага. На ручке двери висит плакатик: «Рабочий день окончен».

Стемнело. Крошкин идет по улице мимо экрана телесправки. Он и замечает и не замечает его. Не поворачивая головы к экрану, он нажимает кнопку и, не отпуская палец, делает шаг вперед.

На экране возникает лицо девушки, так поразившее его утром. Крошкин ее не видит. Но слышит голос:

— Здравствуйте. Слушаю вас.

Крошкин поворачивается к экрану, радостно улыбается и говорит:

— Здравствуйте. Это я.

— Вы? Кто вы?

— Разве вы не помните? Я вас утром спрашивал, как на Тракторную улицу пробраться?

— Ах, «как пробрасить на Протактную»… Ну как же, мы тут с девушками долго смеялись.

— Значит, вы меня не забыли?..

— Вы хотите что-нибудь спросить?

— Не знаете — погода сегодня хорошая?

— Вам виднее — вы же на улице.

— Тоже верно. Хорошая сегодня погода… Может, пойдем погуляем?

— Я на работе.

— Честно говоря, не нравится мне ваша работа.

— Почему же?

— А потому, что любой и каждый… подошел, понимаете, кнопочку нажал и глазеет… А то еще насчет погоды подъедет, благо способ проверенный… А потом, чего доброго, и погулять позовет… Так и выманит… Чего ж тут хорошего?

— Это не совсем так. С вами же я не пошла.

— И никогда, никогда не пойдете?

— Не знаю.

— Тогда ответьте еще на один вопрос: а что вы больше всего любите на свете?

— Цветы.

— Вообще всякие или конкретные?

— «Конкретные», — улыбается девушка, — горные пионы.

— А где их достают?

— Они растут только на склонах скал… У вас больше нет вопросов?

— Пока хватит.

— Спокойной ночи.

Крошкин отпускает кнопку, экран меркнет.

Крошкин поднимается по лестнице.

Еще с предпоследнего пролета видит он белую бумажку на двери своей квартиры.

— Цела моя чума! — усмехается он. Но вдруг замечает, что бумажка на двери другая, приколота кнопками, и на ней напечатано: «Дезинфекция».

Крошкин в квартире. Его окутывает облако едкого чада. Он бредет на ощупь, зажигает свет, раскрывает окна. В кухне на веревке развешаны обильно смоченные дезинфекцией вещи, его чемодан стоит домиком на подоконнике.

Крошкин, взяв с собой будильник, выходит на лестницу. Он прикрывает дверь и горестно усмехается:

— Хорошо обслужили.

Крошкин в пустынном зеленом дворе. Во всех окнах огромного дома темно. Только открытые окна его квартиры ярко светятся.

Крошкин ложится на скамейку.

— Ну и жизнь здесь у меня, — говорит он. — Хоть караул кричи!

Утомленный обильными впечатлениями дня, Крошкин засыпает.

Во сне он нажимает большим пальцем воображаемую кнопку, блаженно улыбается и ласково говорит:

— Здравствуйте… Слушаю вас…

Светает. Энергично чирикают воробьи. Они что-то жадно клюют, дерутся из-за места…

Воробьи сидят на Крошкине возле его заднего кармана и клюют торчащий оттуда кусок ватрушки.

Крошкин безмятежно спит.

Вдруг в кармане пиджака Крошкина затрещал будильник.

Воробьи дружно вспархивают, но Крошкин спит.

Из парадной выходит академик. Он включает фонтан-вертушку для полива цветов. Вращаясь, вертушка брызнула на Крошкина раз, другой.

Крошкин, полупроснувшись, подымается, зевает, медленно переходит на другую скамейку, садится на пес, машинально снимает одной ногой туфлю с другой ноги и снова ложится.

В это время академик едет на своей автоцистерне, и теперь уже мощная струя воды обдает Крошкина.

Крошкин вскакивает как встрепанный, видит удаляющегося академика и с укоризной говорит:

— А еще гармоническая личность.

Крошкин входит в дверь своей квартиры. Заходит в комнату. Принюхивается. Лицо его искажает гримаса. Он хочет чихнуть. Но вдруг слышит, что кто-то чихает рядом. Крошкин оглядывается, лицо его снова сморщилось:

— Ап…

— Чхи!! — чихает кто-то другой.

— Кто здесь? — спрашивает-удивленный Крошкин.

— Я.

Из-за перегородки выходит Гешка.

— Здравствуйте, дядя Кеша. У вас дезинфекцию делали. Значит, вы по-настоящему больной. Папа сразу это заметил… Рыбий жир вам надо пить, — сморщился Гешка.

— Не до жиру, Геша, не до жиру, — задумчиво говорит Крошкин, — обнаружилось важное дело, а сам я на работу спешу. Так что опять твоя товарищеская помощь понадобится. Окажешь?

— А как же! Для товарища я все сделаю! — твердо говорит Гешка.

К зданию универмага на двух машинах соединенных твердым креплением, подкатывает Крошкин.

Выйдя из машины, он вертит рукоятку, поднимающую стекло. Вместе со стеклом поднимается наклеенная изнутри бумажка с надписью: «Занято».

Крошкин поднимается по ступеням к двери с надписью «Вход» и в ней исчезает.

Крошкин, нагруженный телевизором и пылесосом, с трудом вываливается из двери с надписью «Выход».

Разговаривавшие перед дверью молодой человек и девушка едва успевают отскочить в разные стороны.

Крошкин снова вбегает в универмаг.

Крошкин вылетает из дверей, волоча на плече, как коромысло, металлический карниз, на котором, как на плечиках, висит костюм, зимнее пальто, пижама и еще настольная лампа. В руках у него новенькие, но уже тяжелые чемоданы. На шее шарф.

Те же молодые люди отскакивают в сторону и провожают Крошкина удивленными взглядами.

Крошкин снова вбегает в универмаг.

Крошкин выходит из дверей, таща связку подушек, свернутый матрац, под мышкой у него сапоги, в руке еще чемодан.

Асфальтированная дорога огибает скалу, поросшую мелким кустарником… На одном из уступов ярко цветут горные пионы.

Гешка пытается туда влезть… Не добравшись до верха первого уступа, он скатывается обратно. Отряхнув штанишки и погладив оцарапанное колено, он лезет снова.

Из-за поворота на велосипеде выезжает девушка в спортивном костюме. Это знакомая Крошкина из телесправки. Она замечает Гешку, карабкающегося на скалу, и соскакивает с велосипеда.

— Мальчик, ты высоко собрался?

— Высоко! — отвечает Гешка и тут же скатывается на землю.

Он всхлипывает, но удерживается от слез.

— Ушибся?

— Нисколько.

— А как тебя зовут?

— Геша.

— А меня Наташа.

— Здравствуйте, тетя Наташа.

— Тебе хочется достать цветы?

— Да, нужно.

— Помочь?

— Не-а. Не надо. Я сам.

— Но тебе же туда не забраться.

— А я еще не делал третьей попытки.

— Ах вот оно что. Понимаю. Это, конечно, важное соображение, — серьезно говорит девушка в тон маленькому человеку.

Гешка снова лезет на уступ и снова срывается. Девушка подхватывает его, чтобы он не ушибся.

— Знаешь что, Геша, давай вместе попробуем. Держи велосипед. Только крепко.

Наташа прижимает велосипед к скале. Гешка держит его. Наташа встает на раму.

— Держишь?

— Держу, не бойтесь! — ответственно заявляет Гешка. — С велосипеда и я бы мог, — добавляет он.

Девушка ловко взбирается по уступам наверх. Гешка следит за ней восхищенными глазами. Вот Наташа уже стоит на высоком уступе и приветственно машет Гешке букетом цветов.

— Геша! Смотри! Цветы уже у меня!

— Вижу! Теперь слезайте, тетя Наташа! Только не поцарапайтесь! — кричит Гешка, потирая ушибленное колено.

Девушка спустилась и протянула Гешке букет.

— Держи.

— Спасибо вам.

— Почему же мне спасибо? Разве мы с тобой не вместе добыли цветы?

— А считается, что и я доставал? — с надеждой в голосе спрашивает Гешка.

— А как же. Ведь ты же их нашел? Правда?

— Правда. Я долго искал.

— Ну, вот видишь! А кто мне показал, откуда надо залезать?.. А кто мой велосипед держал?

— Правда! — расцвел Гешка.

— Я только под конец тебе немного помогла. Иначе нельзя: один за всех…

— И все за одного! — подхватывает мальчик.

— Теперь поедем. Мне скоро на работу.

Девушка сажает Гешку на раму велосипеда.

Мебельный отдел универмага, точно снегом, запорошен белыми бумажками с фамилией «Крошкин».

Крошкин в музыкальном отделе. Он вырывает листок из блокнота, чиркает на нем «Крошкин» и кладет листок на пианино.

Крошкин, точно муравей соломинку, волочит к лестнице огромный ковер. У самых ступенек ковер развернулся и распластался по лестничному пролету. Крошкин пытается втянуть его наверх. При этом падает и катится вниз, наматывая ковер на себя.

Наташа слезает с велосипеда возле дома Крошкина и снимает Гешку.

— Дай, дружок, на минутку букетик, — говорит она.

Наташа развязывает ленточку, стягивавшую ее волосы. Ленточкой она перевязывает букет.

— Ты, наверное, хочешь подарить цветы маме?

— Нет, товарищу.

— У него день рождения?

— Нет, что вы! Ему зачем-то нужно.

— Ну держи, Геша.

Крошкин и Гешка идут по улице. Они останавливаются напротив большого здания с вывеской «Телесправка», расположенного на другой стороне улицы.

— Ну, Геша, чеши!

Гешка берет у Крошкина букет и перебегает дорогу.

— Геша! — окликает его Крошкин.

Гешка возвращается.

— А если поймают?

— Буду молчать.

— Правильно. Как рыба в гробу… Ну, чеши!

Гешка перебегает улицу.

— Геша!

Гешка возвращается.

— Запомнил? Третьей она сидит. Не спутаешь?

— Что я маленький, считать не умею?!

— Ну, чеши!

Гешка перебегает улицу.

— Геша!

— Что? — кричит Гешка с той стороны.

— Чеши!

Гешка исчезает в дверях.

— Золотой парень! — говорит Крошкин.

Помещение телесправки. За длинным столом сидят сотрудницы. Все они работают — отвечают на вопросы невидимых абонентов, перед каждой микрофон, сигнальные лампочки, объектив телекамеры.

Третий стул от двери не занят.

Гешка ползет под столом по-пластунски вдоль строя женских ног. В руке у него букет.

Он пальцем отсчитывает ноги, беззвучно шевеля губами: одна, две, три, четыре… Перед ним ножки пустого стула — пять, шесть. Гешка растерянно осматривается, затем отползает обратно к двери.

В это время на пустой стул садится девушка.

Гешка снова производит свой отсчет: одна, две… пять, шесть. Гешка облегченно вздохнул.

Крошкин в волнении прохаживается возле экрана. Он поглядывает на часы. Пора! Нажимает кнопку.

На экране возникает знакомое лицо девушки.

— Здравствуйте…

— Это я. Узнаете? — перебивает Крошкин.

— Да, да. Вы опять хотите спросить насчет погоды? — улыбнулась девушка.

— Нет. Я хочу спросить… Я хочу спросить… — тянет Крошкин, не видя букета.

В этот момент на столе, возле локтя девушки, ложится букетик цветов.

— Я хочу спросить: а что это у вас?

— Где?

— А вон на столе.

Девушка замечает цветы. Она поражена.

— Спасибо… Это так неожиданно… — Девушка оглядывается. — Просто чудеса!

— Нет, просто я изобретатель, — скромно отвечает Крошкин.

Тут девушка замечает на букетике свою собственную ленту.

— Да, в изобретательности вам не откажешь… И завязано красивой ленточкой, — говорит она многозначительно.

— Для вас старался.

— Спасибо. Цветы чудесные. Как вы их раздобыли?

— Знаю место такое… Честно говоря, нелегко было. Где ползком приходилось, а где и вплавь…

— Как? Почему же вплавь?

— Это место, понимаете, оно… — замялся Крошкин, — на другом берегу Первопочинского моря…

— Значит, вы к тому же еще и великолепный пловец?

— Хвалиться не буду, но водным спортом подкован.

К Крошкину со всех ног бежит радостно возбужденный Гешка.

— Ну, как я сделал? — кричит он издалека.

Крошкин знаками призывает его к молчанию.

— Пока до свидания, — торопится Крошкин закончить разговор и отпускает кнопку.

— Молодец, Геша! Крепко ты мне помог.

— Дядя Кеша, а вы знаете, как я цветы достал?

— Потом, Геша. Сейчас некогда… И вообще надо быть скромным, ты понял?

— Понял, дядя Кеша, — упавшим голосом говорит Гешка.

— Ну, будь здоров. А у меня дела, Геша, важные дела.

Прихожая квартиры Крошкина. На чемодане разложен чертеж.

Поглядывая на него, Крошкин прилаживает около двери с помощью веревки и блоков своеобразный механизм: когда дверь открывается, сверху спускается кастрюля. Отрегулировав нужный уровень — на высоте человеческой головы, — Крошкин в кастрюлю наливает воду.

Крошкин выходит на площадку, затем открывает дверь и снова входит в квартиру.

Кастрюля с размаху ударяет его по голове. Крошкин качнулся и потер лоб.

— Крепко… Однако слабо…

Крошкин рвет чертеж. Бросает бумагу в угол.

На мгновение он задумывается. Его осеняет новая идея. Он берет магнитофон, стоящий в углу прихожей, и выходит из квартиры.

Крошкин возле здания, на дверях которого вывеска: «Институт физиологии». Поднявшись по лестнице, он входит в дверь с табличкой: «Директор института академик И. И. Волосов» и с удивлением узнает в ученом, поднявшемся из-за стола, своего соседа по двору, который еще сегодня утром облил его водой.

— Здравствуйте, — говорит Крошкин.

— Здравствуйте, вы насчет ключей?

— Нет, что вы. Это была шутка такая.

— Я так и понял. Тогда чем могу служить?

— Видите ли, у меня с собой магнитофон, хочу записать собачий лай.

— Мне кажется, это можно проделать в нашем дворе.

— Нет, одной собаки мало. Надо, чтобы не просто лай был, а массовый.

— А зачем вам «массовый лай», если не секрет?

— Разрабатываю способ отлова волков: веревка с красными флажками, магнитофон — и один берешь в плен целую стаю… Можно неплохо заработать!

— Неожиданная идея, — говорит академик. — Останетесь живы после эксперимента, зайдите рассказать.

— Так если можно, пройти бы туда… к собачкам, — просит Крошкин, — как это называется, спальня, что ли?.. Общежитие?

— Питомник.

Академик нажимает кнопку. Входит лаборантка.

— Галочка, это охотник-новатор. Проводите его, пожалуйста, в питомник.

— И обеспечьте, чтобы меня там как следует облаяли, — добавляет Крошкин. — Спасибо, сосед, за вашу заботу, — кивает он академику и выходит вслед за лаборанткой.

В огромном помещении за проволочными сетками молча скучают собаки разных пород и размеров.

Входит Крошкин.

Все собаки мигом оживились, вскочили.

— Здравствуйте, друзья человека — собаки! — торжественно говорит Крошкин.

В ответ раздается дружный лай.

— Овация. Прямо овация, — растрогался Крошкин. — Спасибо, братцы собаки!

Снова раздается «овация». Крошкин раскрывает магнитофон и начинает запись.

Крутятся бобины, раздается лай…

Бобины крутятся в обратном направлении.

Слышен громкий лай. Крошкин в прихожей своей квартиры прослушивает запись.

— Хороший лай, очень качественный. Однако грубовато. Придется еще и по-человечески обратиться.

Крошкин с помощью хитрой конструкции из проволочного стерженька соединяет пусковой рычаг с входной дверью. Затем, придерживая стерженек рукой, он осторожно выходит на площадку и прикрывает за собой дверь.

Крошкин берется за ручку двери.

В это время по лестнице спускается бабушка с внуком.

Крошкин открывает дверь. Слышится яростный лай и грозный окрик:

— Стой, гад! Руки вверх!

Бабушка в ужасе взбегает вверх по лестнице, с неожиданной легкостью перескакивая через несколько ступенек, шлепками и волоком поднимая впереди себя внука.

Крошкин с удовлетворением отмечает:

— Вот теперь доходчиво.

Вечерний город. Бульвар Полон гуляющими. Доносится музыка… Возвращается из похода группа туристов… Ярко светятся читальные павильоны, летние кафе…

У экрана телесправки Крошкин. Он разговаривает с Наташей.

— А знаете что: нравится мне ваша работа. Захотел вас увидеть — подошел, нажал кнопочку и смотрю.

— Еще вчера вы думали иначе.

— Так это когда было! Почти вечность тому назад.

— Вы правы. Это было еще до того, как вы раздобыли для меня цветы…

— Нелегко было. Где ползком, а где и вплавь…

— Подождите, не надо об этом. Скажите лучше: как вас зовут?

— Иннокентий… Кеша… А что?.. То есть а вас?

— Наташа.

— Вот и познакомились.

— Знаете, Кеша, мне захотелось вас повидать, поговорить с вами… Серьезно… очень серьезно.

— Захотелось… Серьезно? Это хорошо. Чем серьезнее, тем лучше.

— Завтра утром я свободна.

— И у меня выходной день.

— Я буду на пляже.

— Ах, на пляже? — встревожился Крошкин.

— Да, против водной станции, возле питьевого фонтанчика. И мы с вами заплывем.

— Как это заплывем?

— Далеко-далеко. Заодно покажете мне место, где вы сорвали цветы. Хотите?

— Батюшки! Совсем забыл! Какое несчастье!

— Что случилось?

— Я же завтра не могу. Завтра буду вкалывать…

— Не поняла. Что будете?

— Я говорю: буду трубить…

— Трубить? Вы что, музыкант?

— Кто музыкант? Я-то? Музыкант, конечно! Я гармонический человек!

— Жаль, что так получилось. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Крошкин отпускает кнопку. Экран гаснет. Он грустно смотрит на свое отражение в нем.

— Заплыл! — говорит он сокрушенно.

— Добрый вечер! — Крошкина окликает студент, с которым он разговаривал на стоянке машин. — Что это вы стоите точно в воду опущенный?

— Кто в воду опущенный? — вздрагивает Крошкин. — А, привет, — узнает он своего собеседника. — Да тут, понимаете, один чудак познакомился с девушкой, расхвастался, назвался пловцом, а она и обрадовалась: давайте, говорит, заплывем в море. Не худо, а?

— Еще бы. Чудесное свидание.

— Так он же, утюг, плавать не умеет. Он же воды как огня боится!.. Вот что ему теперь делать?

— Одно из двух: или научиться плавать, или научиться говорить девушкам правду. Пусть выбирает, что ему легче.

— Я ему так и сказал.

— А он что же ответил?

— Трудно будет, но придется.

— Что?

— Учиться плавать.

Крошкин поднимается к своей двери. Он улыбается и вдохновенно повторяет:

— Она хочет поговорить серьезно… Поговорить серьезно… Поговорить серьезно!

В этом лирическом настроении Крошкин открывает дверь.

— Стой, гад! Руки вверх! — раздается грубый окрик, сопровождаемый диким лаем.

Крошкин от неожиданности застывает с поднятыми руками.

Крошкин снимает пиджак, вешает его на вешалку и открывает дверь из прихожей в комнату. Не войти. Комната забита вещами по самые дверные косяки.

Крошкин подлезает под стол, но упирается в шкаф. Вскакивает на стол и пытается перелезть через шкаф. Предварительно проверяет рукой расстояние между шкафом и потолком.

— Слава богу, высота не два пятьдесят.

Крошкин лезет на шкаф.

Сверху открывается вид на беспорядочно забитую мебелью комнату.

Крошкин сползает вниз по тахте, поставленной под углом к шкафу, попадает ногами на металлическую поддержку для валика. Тахта валится, накрывает Крошкина. Падая, он судорожно хватается руками за пирамиду поставленных один на другой стульев. Они с грохотом сыплются на него. Крошкин выползает из-под кучи мебели, кряхтя и потирая ушибы.

Дорога пролегает теперь под кожаным диваном. Крошкин стелется, ползет по-пластунски. Торчащий гвоздь цепляет его за штаны. Распластанный на полу Крошкин не может податься ни взад ни вперед. Он пытается повернуться на спину. Не удается.

— Врешь, не возьмешь! — шипит Крошкин.

Он расстегивает ремень, делает рывок, поворачивается с боку на бок, сучит ногами… Цель достигнута… Штаны остаются под диваном. Крошкин выползает в трусиках.

На пути хрустальная люстра, положенная на пол. Крошкин, точно сквозь лианы, пробирается через гирлянды стеклянных висюлек, но попадает, как в сети, в гамак, свешивающийся с письменного стола.

Наконец Крошкин добрался до кухонного буфета, зажатого между стиральной машиной, электрополотером и телевизором. Сверху на буфете лежит кусочек хлеба. Крошкин хватает его и жадно жует.

— Нелегко здесь дается кусок! — вздыхает он.

Крошкин дергает дверцу холодильника. Она чуть отходит, но не открывается. В щель видны охотничьи сосиски, молоко, сыр…

Крошкин вновь пускается в путь по мебельно-вещевым джунглям. Он ползет, перелезает, подползает, подтягивает себя волоком. На него то и дело что-нибудь падает, его бьют дверцы шкафов, он натыкается на острые предметы…

Крошкин возвращается со шпагатом и проволокой. Петлей веревки ему удается обхватить и вытянуть сосиску. Проволокой он протыкает и достает кусок сыра. На веревочном аркане вытягивает бутылку молока…

Широкая кровать из-за тесноты поставлена под углом к стене. Низ ее прижимает холодильник-бар с раскрытой дверцей. Он включен.

Крошкин ложится, вернее, становится вдоль кровати и засыпает. У него тотчас подгибаются ноги. Крошкин выпрямляется и вновь засыпает. Ноги снова подгибаются.

— Неудобно. Хорошо, что я не женат.

Крошкин поворачивается на другой бок. Теперь, когда он заснул и пошевелил ногами, они проскальзывают в холодильник. Крошкин просыпается, вскакивает.

Закутавшись в одеяло и волоча за собой подушку, он ищет ночлега.

Ложится на свободный квадрат паркета. Однако ноги приходится поднять выше головы.

Садится на свободный кончик кресла. Слишком узко.

Пробует свернуться калачиком на шкафу. Не улежать — опасно.

Отчаявшийся Крошкин выходит в заставленный вещами коридор, прислоняется к свободному простенку, кладет под голову подушку и, завернувшись в одеяло, засыпает стоя. Одеяло сползает вниз.

— Лошадь на моем месте отлично выспалась бы, — вздыхает Крошкин.

Он обращает внимание на небольшую белую дверь и открывает ее… О, радость! Это туалет. Он сверкает кафелем. Он уютно пуст от вещей. Крошкин энергично запахивается в одеяло, садится на пластмассовую крышку унитаза, кладет на эмалированный ящик подушку, склоняет на нее голову и блаженно засыпает.

Проходная автозавода. Крошкин вместе с другими рабочими входит на территорию завода. Все одеты как обычно. Крошкин же в старой, замасленной робе. На голове у него кепчонка, измятая, точно она полдня пролежала на мостовой.

Крошкин подходит к массивной стальной двери с надписью: «Штамповочный цех». Возле двери звонок. Крошкин нажимает кнопку. Дверь отходит. Из-за нее появляется молодой человек в джинсах и в легкой рабочей рубашке.

— Приветик! — бодро говорит Крошкин.

— Здравствуйте! — отвечает юноша. — Я вас жду с нетерпением.

— Почему это?

— Я тут временно… Но мне тяжело. Исполнители здесь капризные.

— Недисциплинированность, что ли? Невыполнение?

— В основном режим налажен. Но есть очень капризные.

— Гайки надо подкручивать!

— Гайки-то подкручены.

— Ну, а в случае чего — расчет! — грозно говорит Крошкин.

— Вот именно, — соглашается юноша. — К расчетам часто приходится прибегать. А я в этом как раз и слабоват.

— Ну, ничего. У меня зато рука не дрогнет. Чуть что — расчет. И порядок.

— Желаю успеха. — Юноша жмет Крошкину руку и хочет уйти.

— А как же акт? — спрашивает Крошкин.

— Какой акт?

— Приемки и сдачи цеха. Один сдал, другой принял… и так далее.

— А зачем это? — удивился юноша. — Я же говорю, что цех в порядке.

— Значит, на сплошном доверии работаем?

— Конечно.

— И никогда никаких недоразумений не бывает на этой почве?

— На какой почве?

— На почве доверия.

— На почве доверия недоразумений не бывает. Вам разве это не нравится?

— Нет, нет, что вы! Я-то как раз на одном доверии и живу…

— Ну, еще раз желаю успеха, — говорит юноша и уходит.

Крошкин входит в цех.

Огромный цех безлюден. Ни одного рабочего.

Бесшумно движется конвейер. Бесшумно работают рычаги, поднимающие и закрепляющие детали.

Операций много: из подъемника поступают листы металла, один за другим они текут на штамповку под мощные прессы, которые работают тоже бесшумно; из-под прессов выходят дверцы, крылья, капоты будущих машин; по пути следования их зачищают, сверлят, стачивают, соединяют, сваривают… Посреди цеха, как капитанский мостик, высится пульт управления. На пульте сверкают тысячи кнопок. Черные приборы сияют белыми полумесяцами циферблатов, будто строй улыбающихся негров… Таинственно подмигивают глазки индикаторов. На телеэкранах пляшут зигзаги и волнистые линии, вспыхивают цифры…

Крошкин остановился на пороге. На лице его каким-то образом уживаются выражения растерянности, восхищения и остатки напускной самоуверенности. Но это длится недолго. Овладев собой, Крошкин принимает важную осанку и громким голосом спрашивает:

— Есть кто живой?

Молчание.

— В молчанку будем играть, когда начальник спрашивает?

Никто не отвечает.

— Вроде сплошная автоматика тут…

Крошкин подходит к пульту управления. Поднимается на мостик, оглядывает цех.

— Никого! Одни агрегаты. Здорово работают! Красиво! А единственная личность здесь это я…

Крошкин проводит рукой по пульту.

— А это, значит, пульт личности.

Он садится в вертящееся кресло, кладет ноги на поручни и свободно разваливается.

Неожиданно из динамика раздается голос:

— Рапортует главный пресс. План выполняется на сто пять процентов.

— Хитро придумано, — ухмыляется Крошкин, — все показатели записываются на пленку.

Снова голос:

— Докладывает служба техники безопасности. Все спокойно. Все спокойно. Перегревов и превышения давлений нет…

— Ну и слава богу, — одобряет Крошкин. — Следите, чтобы и впредь порядочек был.

Голос:

— Докладывает конвейер. Ритм обработки деталей ускорен автоматическим регулятором на одну десятую.

— Инициативу одобряю, — заявляет Крошкин. — Валяй перевыполняй! Отмечу в приказе…

Вдруг вспыхнул телеэкран, и Крошкин увидел лицо диспетчера.

— Здравствуйте, — говорит диспетчер, — вы уже приступили?

— Здравствуйте. Приступил я, — робко отвечает Крошкин, встав и приняв деловой вид.

— Доложите диспетчерской, как работает цех?

— Цех-то? Хорошо работает, — не без гордости сообщает Крошкин. — Коллектив у нас здоровый. Энтузиазм, само собой. И, конечно, подъем… Все как положено.

— Какой подъем? Конкретнее. Что это значит?

— Да ничего это не значит. Фраза такая. А конкретно — план на сто пять процентов выполнен…

— В этом, действительно, ничего небывалого нет.

— Есть мнение, — важно говорит Крошкин, — ускорить ритм на одну десятую. Как думаете?

— Вам виднее, — говорит диспетчер, — но, по-моему, это слишком большое ускорение.

— Нет, ничего. Можно… Я лично прослежу.

Телеэкран погас.

Крошкин снова кладет ноги на поручни пульта и продолжает мечтать.

Вдруг из динамика послышался голос:

— Говорит служба техники безопасности. Усиливается вибрация прессов!

— Ничем не могу помочь. Придется потерпеть, — спокойно заявляет Крошкин в ответ, — я ведь руководитель, а не ремонтник.

— Усиливается вибрация прессов…

— Обойдется, — успокаивает Крошкин невидимого собеседника, — за мою смену станины не растрясет, а потом кто-нибудь наладит.

Голос из другого динамика:

— Говорит пневматика. Не хватает воздуха! Не хватает воздуха!

— А ты не темни, не темни! Работай! — говорит Крошкин.

— Не хватает воздуха!..

— Чего-чего, а воздуха всем хватает…

Голос из третьего динамика:

— Говорит система смазки. Подайте больше масла! Подайте больше масла!

— А сахару не надо?! — разозлился Крошкин. — Ишь раскричались!

— Подайте больше масла!

— «Подайте! Подайте!» — я нищим не подаю. Зря шумите. Ничего не будет.

Зажигается диспетчерский экран. На нем встревоженное лицо диспетчера.

— От ваших агрегатов идут аварийные сигналы. Срочно примите меры.

— Сейчас примем. Одну минуту! Экран погас.

Крошкин беспомощно оглядывает рычаги и кнопки пульта…

— Черт вас знает, что с вами делать?! Эх, люди! Не могли автоматику до полной самостоятельности довести.

Голоса из динамиков:

— Усиливается вибрация!

— Не хватает воздуха!

— Перегрев резцов!

— Подайте больше масла!

Крошкин заметался глазами по пульту. Он начинает вертеть колеса, нажимать кнопки, включает рубильник… В ту же секунду раздается неистовый треск, и над рубильником пробегает молния.

Крошкин в ужасе отпрянул и скатился с лесенки. На полу он задел рычаг подающего механизма. Мощные лапы, одетые в мягкие штемпельные подушки, подхватили его и бросили, на конвейер. Вопящего и барахтающегося Крошкина потащило в направлении прессов.

Крошкин пытается бежать. Поднявшаяся навстречу скоба сбивает его с ног…

Цех работает теперь шумно. Лязг, скрип, скрежет, удары, звон…

— Помогите! — вопит Крошкин. — Спасите!

Конвейерная лента проходит через бассейн охлаждения. Крошкин летит в холодную воду. Лента волочит его дальше на вибрирующую решетку для стряхивания опилок и стружек с проходящих деталей.

Крошкина протрясло в ней и потянуло дальше. Его переворачивают на спину. На него опускаются рычаги с датчиками приборов. Слышен голос:

— Рапортует группа анализа материала. По конвейеру движется посторонний предмет весом в семьдесят пять килограммов, химический состав: воды шестьдесят пять процентов, белка пятнадцать процентов, жиров десять процентов, углеводов один процент, золы пять процентов, железа всего пятьдесят семь тысячных процента… Материал совершенно негодный.

— Правильно! — вопит Крошкин. — Негодный я! Негодный! Отпустите!

Могучие зажимы переворачивают Крошкина на живот, сверху на него опускается большой штемпель и отпечатывает на заду слово «Брак».

Взглянув на приближающиеся вальцы пресса, Крошкин в отчаянии бормочет:

— Ой, что это из меня сделают: дверцу или крыло?

В это время на Крошкина опускаются цанги, укрепленные на подъемной стреле…

— Некачественный материал пошел в отходы, — говорит голос из динамика.

— Лишь бы не в переплавку, — бормочет Крошкин.

Мощная стрела поднимает его высоко над конвейером, несет через гремящий цех, проносит над пультом…

— Прощай, мой пульт! — машет рукой Крошкин.

На небольшой высоте цанги разжались, и Крошкин летит на кучу витых металлических стружек…

Вскочив и отряхнувшись, Крошкин, осторожно лавируя между машинами, шлангами, проводами, рычагами, пробирается к выходу из цеха.

Крошкин открыл дверь и шмыгнул в коридор.

Он быстро оглядывается по сторонам. На подоконнике стоит ящик с инструментами. В нем увесистая деревянная колотушка. Крошкин берет колотушку, замахивается, зажмуривает глаза и сильно ударяет по пальцу.

Крошкин в амбулатории завода.

Молоденькая практикантка бинтует ему палец, то и дело оглядываясь на медсестру. Заканчивая бинтовать, девушка с наивной назидательностью сообщает Крошкину:

— Девяносто девять процентов травм подобного рода связаны с нарушением элементарных правил техники безопасности.

— Виноват, — смущенно оправдывается Крошкин.

— Значит, вы больше никогда-никогда не будете нарушать? — улыбнулась девушка, обрадованная эффективностью своего наставления.

— Больше вы меня тут не увидите, — искренне заверяет Крошкин.

Медсестра, довольная работой практикантки, улыбаясь, отходит к своему столу.

— Вот и готово. Всего хорошего, — говорит девушка.

— Зачем мне «всего хорошего»? Мне бюллетень надо.

— Бюллетеней у нас не дают, — растерялась девушка.

— Как это не дают? Это что же, первобытный коммунизм?! Там тоже так было — мамонт тебя забодает, а бюллетня не дают!

— Слушайте, при чем же тут мамонт! — заволновалась девушка. — Слушайте… каждый может уйти домой, если он себя плохо чувствует. Доложить диспетчеру, и все.

— Товарищ шутит, милочка, — улыбнулась медсестра.

— Точно, это была шутка такая… — говорит Крошкин и, кланяясь, пятится к двери.

В коридоре, за дверью амбулатории, Крошкин разглядывает завязанный палец.

— Зря, выходит, трахнул себя по пальцу. Не могут для новичков издать путеводитель по новой жизни! — с укором говорит он. — Эдак, по неопытности, можно себя насмерть зашибить!

В комнате все еще тесно, но многочисленные вещи уже кое-как расставлены.

Лучи яркого солнца бьют через окно в лицо Крошкина, спящего на кровати. Крошкин просыпается, потягивается и садится на край постели.

Крошкин выходит на балкон. Во всех этажах он видит людей, делающих зарядку. Как раз напротив через раскрытую дверь балкона виден академик. Он тоже занимается гимнастикой.

Академик дружески махнул Крошкину рукой. Крошкин ответил и сделал для вида пару вялых движений руками. Затем он попятился в комнату и плотно закрыл шторы.

Крошкин без дела слоняется по квартире, заводит часы, переставляет стулья… Снова подходит к окну и сквозь шторы смотрит во двор. Люди идут на работу, некоторые садятся в заводские автобусы.

Крошкин присаживается на мягкий пуфик между двумя телевизорами. Пока они нагреваются, включает вентилятор, оглядывает стены и потолок.

Телевизоры заработали. На одном экране хоккейный матч. Бегают хоккеисты, раздаются свист и крики болельщиков. На другом экране — «Лебединое озеро», танец маленьких лебедей. Крошкин поворачивается то к одному, то к другому экрану. То «болеет» за исход матча, то с любопытством разглядывает фигуры «маленьких лебедей».

Затем он снова подходит к окну и смотрит во двор.

В детские сады уходят детишки. Некоторых провожают матери или отцы, другие строятся около игрушечного домика, чтобы идти с воспитательницей.

Крошкин подходит к пианино, раскрывает крышку, одним пальцем выстукивает мотив «Чижика» и напевает:

— Крошкин, Крошкин, где ты был?

Крошкин включает проигрыватель. Ставит пластинку… Скучно и это. Включает радио. Голос диктора.

— Слушайте передачу «Куда пойти сегодня вечером».

— Лучше бы сказали, куда пойти сегодня днем.

Крошкин у ограды детского сада. Взявшись руками за прутья решетки, он ищет глазами Гешку среди играющих ребят.

— Геша! Геша! — кричит он. — Подойди сюда!

Гешка обрадованно подбежал к ограде.

— Здравствуйте, дядя Кеша. Почему вы не приходили?

— Работаю, Геша, тружусь на благо. А сегодня я выходной. Пойдешь со мной гулять?

— А куда мы пойдем?

— Куда только ты хочешь.

— И в кино пойдем?

— Пожалуйста.

— И на карусели покатаемся?

— Само собой.

— И мороженое будем есть?

— Сколько хочешь: от пуза.

— Нет, не могу. Дежурный я. Стол надо накрывать к завтраку… Сходите сами, дядя Кеша, а потом мне все расскажете.

— А все-таки, может, пойдем?

— Не могу. Дела!

— Ну ладно, Геша. Трудись на благо…

Крошкин протягивает Гешке через решетку руку.

В Парке культуры и отдыха возле аттракциона «Космический корабль «Союз» стоит гуськом очередная партия ребятишек-«космонавтов» в белых шлемиках с красными звездочками на лбу. Мотор выключен, «Союз» приземляется. Из кабины выбегает веселая стайка маленьких «космонавтов». Вслед за ними выгружается Крошкин в белом шлеме с завязочками.

Вверх, прямо к небу взлетает лодка-качели. На качелях двое — маленькая девочка с косичками, которая визжит от веселья и страха, и Крошкин, деловито поддающий скорость.

Крутится карусель. На ярком толстом петухе восседает Крошкин, крепко вцепившийся в петушиную шею…

Медленно вертится огромное вертикальное колесо. В открытых подвесных корзинах попарно вздымаются дети. В одной из них, с маленьким мальчиком, едет Крошкин.

Крошкин взлетает вверх и вниз на огромной ажурной стреле «журавля». Наконец стрела остановилась. Служитель распоясал Крошкина, и тот свалился из кресла на четвереньки.

Сделав на четвереньках круг по площадке, Крошкин с трудом поднялся и, шатаясь как пьяный, пошел прочь. Все убыстряя шаги, он делает зигзаги от одной стороны аллеи к другой и наконец садится на урну около скамейки.

Прохожий подходит к урне, чтобы бросить папиросу.

— Простите, пожалуйста, — говорит он Крошкину, показывая окурок.

— Что за разговор! — вежливо отвечает Крошкин, приподымаясь.

— Спасибо, — говорит прохожий, бросив окурок.

— Не за что, — отвечает Крошкин, опускаясь обратно.

Поздний вечер. Понуро шагает Крошкин.

Он входит в пустынный двор своего дома, идет мимо красной автоцистерны, на которой обычно ездит академик. На баке цистерны крупными буквами мелом написано: «Неисправна».

Крошкин, скользнув взглядом по надписи, проходит мимо… Сделав несколько шагов, он остановился, оглянулся и вдруг быстро пошел назад, к автоцистерне.

Крошкин смотрит на надпись «Неисправна». Затем поворачивает ключ мотора, нажимает ногой педаль, переводит рычаг скорости… Машина не подает признаков жизни.

Крошкин снимает пиджак, кидает его на скамейку и приседает около мотора.

Одно за другим гаснут разноцветные окна дома. Крошкин работает. Возле него на брезенте инструменты. Он усиленно завинчивает ключом гайку.

Начинается дождь. Крупные капли его разбиваются об асфальт.

Крошкин вытирает замасленные руки ветошью и пробует включение. Мотор несколько раз вздрогнул и заработал. Крошкин сел в седло, нажал на педали, и машина медленно тронулась.

Он включил воду.

Все быстрее едет Крошкин. Все сильнее ливень. Но Крошкин не замечает дождя. Он увлечен работой машины. На его лице настоящая радость.

Маленькая красная цистерна весело кружит по двору.

Льет дождь. Струи воды вырываются из цистерны.

Утро. В комнате темно. Шторы задернуты.

Крошкин опять слоняется по квартире, заводит часы, снова смотрит сквозь шторы. На работу идут люди. Крошкин бьет пальцем по клавишам пианино и напевает:

— Крошкин, Крошкин, где ты был?

Снова подходит к шторам. В детские сады уходят дети.

Крошкин включает радио. Голос диктора: «Сегодня среда, пятое июня».

— Что вы сказали? Пятое июня?

Из репродуктора зазвучала музыка.

— День рождения!.. Мой день рождения! — восклицает он.

В дверь комнаты заглядывает Гешка.

— Здравствуйте, дядя Кеша. Как ваше здоровье?

— Хорошо, Геша. Слыхал, что сейчас по радио сказали?

— Не-а.

— Опоздал ты, брат. Объявили, что сегодня мой день рождения… Я сам даже и забыл.

— Про день рождения? А я про свой всегда помню… Поздравляю вас, дядя Кеша.

Гешка мотнулся к двери.

— Куда же ты, Геша?

— Побегу подарок вам мастерить. Я вам лодку выдолблю, хотите?

— Да чего тут мастерить. На это время уйдет, можно в магазине взять что надо.

— Да ну, дядя Кеша! Вы опять шутите! Какой же это подарок, если он из магазина! — Гешка оглядывает скопление вещей. — Таких «подарков» у вас и так полно.

— Выходит, человеку в день рождения уже и дарить ничего нельзя?.. Ну и дикость! — говорит Крошкин.

— Как нельзя? Какой же день рождения без подарков?Да ну, дядя Кеша, вы же сами знаете, — дарить нужно то, что сделал своими руками.

— Я-то знаю, — говорит Крошкин. — Я тебя хотел проверить. Ладно, лодку потом смастеришь. Успеется!.. А пока помоги к празднику приготовиться. Как-никак день рождения! Надо отметить. Вот и давай вдвоем. Стели скатерть…

Крошкин выбегает из комнаты. Он бреется, одевается… А Гешка тем временем расставляет приборы, кладет салфетки.

Крошкин вбегает в комнату в черном пиджаке, в крахмальной рубашке, при галстуке, но в пижамных штанах.

— Геша! — кричит он. — Зачем ты столько приборов поставил? Это же персон на двадцать!

— Ну да. А как же?

— А где их набрать, персоны-то? Людей всего двое, ты да я…

— Но ведь придут же ваши товарищи с завода, соседи…

— Товарищи? Да, наверно… по идее, должны бы зайти. Видишь ли, я никого не звал… так вышло… Сам забыл, что день рождения… так что могут и не прийти… точно, что не придут.

— Не расстраивайтесь, дядя Кеша, — участливо говорит мальчик, — успеете еще всех позвать.

— Успею, говоришь?.. Ты думаешь, успею?.. — Крошкин задумался. — Может быть, твоя правда, Геша… Может быть, и правда людей позвать? А?.. Ну что же, если так — ты еще здесь похозяйничай, а мне придется разворачиваться!

Крошкин, подхватив пустой чемодан, выбегает из квартиры.

Крошкин бежит по двору с чемоданом. Навстречу ему, с папкой под мышкой, идет академик. Соседи остановились и поздоровались. По энергичным жестам Крошкина ясно, что он приглашает соседа на свой праздник, а тот обещает, что придет.

Распрощавшись с академиком, Крошкин вбегает в одну из парадных… Вот он уже у знакомой двери и разговаривает со старушкой, которой натирал пол. Старушка улыбается и кивает головой.

Крошкин с тяжелым чемоданом и с авоськой, переполненной бутылками с вином и лимонадом, поднимается по своей лестнице. По дороге он звонит в каждую дверь и приглашает соседей в гости.

Крошкин вбегает в комнату и радостно сообщает Гешке, вытирающему пыль:

— Ну, Геша! Держись! Гостей полно будет!.. Даже академики придут… Правда, один всего… но все-таки… Чуешь — у меня в гостях академик будет!

— А ребят не будет? — спрашивает Гешка.

— Вот ребят не будет.

— Жалко, — вздыхает Гешка.

— Ничего не поделаешь! А мне, думаешь, не жалко, что кое-кого не будет?

— А кого это?

— Самого, брат, главного для меня гостя.

— А разве бывают главные гости?

— Бывают, Геша, бывают…

По шоссе в сторону скал мчится машина. За рулем Крошкин. Рядом с ним Гешка.

— Надо нарвать большой-большой букет, — говорит Крошкин, — и тогда попробуем пригласить этого гостя… Чуешь, о ком речь идет?

— Чую… А за цветами опять мне лезть придется? — с тревогой спрашивает Гешка.

— Зачем тебе. Я сам полезу, ты только покажешь где.

— Скоро уже приедем, — говорит повеселевший Гешка.

Крошкин и Гешка стоят под скалой. На одном из высоких уступов цветут горные пионы.

— Это же убиться можно, — удивляется Крошкин.

— Нет, ничего… Ну, лезьте, дядя Кеша. Я вас подсажу.

— Да ты что?! Лезьте! Я гостей на рождение, а не на похороны приглашал. Постой… а ты-то как туда забирался?

— Я не забирался.

— А цветы? Как же ты их добыл?

— Я только помогал добывать. Это тетя Наташа их нарвала.

— Какая еще тетя Наташа?

— Та самая, которой я потом цветы относил… Я ее сразу узнал на телестудии.

— Что? Что же это получается? Получается-то что?! — завопил Крошкин. — Я тебя спрашиваю!

— Дядя Кеша…

— Молчи! Получается, что я своими руками подарил ей цветы, которые она сорвала своими руками? Как это назвать? А?

— Дядя Кеша…

— Молчи! Ты же меня обманщиком выставил!.. Опозорил ни за что ни про что! А я еще надеялся, что она в гости придет… Вот тебе и главный гость! Что же ты мне сразу не рассказал, как дело было?

Гешка молчит.

— Ну, чего молчишь?!

— Я хотел рассказать, — дрожащим голосом говорит обиженный Гешка, — а вы сказали: «Не надо, будь скромным».

— «Скромным, скромным»! — передразнивает Крошкин. — Давай чеши от меня, предатель малолетний!

— Дядя Кеша, — всхлипнул Гешка.

— Чеши!

Крошкин отвернулся от Гешки и поднял голову, с тоской разглядывая цветы.

Гешка медленно пошел по дороге в сторону города.

Когда Крошкин оглянулся, Гешка отошел уже далеко. Крошкин видит, что мальчик идет опустив голову и трет рукой глаза.

— Геша! Подожди, Геша! Я пошутил, Геша! — закричал Крошкин. — Куда же ты один!

Гешка не обернулся. Тогда Крошкин побежал за ним.

Крошкина обгоняет машина, выскочившая из-за поворота. Поравнявшись с Гешкой, машина остановилась и скрыла мальчика от Крошкина. Когда машина отъехала, Гешки на дороге уже не было.

В комнате, затемненной плотными шторами, горит яркий свет. Вокруг белоснежного стола стоят стулья. Во главе стола кресло именинника. Стол завален всевозможными яствами. Блики света играют на приборах, на бокалах, на бутылках, на заливных блюдах.

Крошкин деловито обходит стол, поправляет приборы и стулья.

Он смотрит на часы. Без трех минут четыре. Он выбегает на балкон. Из своей парадной выходит академик. Он в черном костюме. В руке его книга. Крошкин видит и принарядившуюся старушку. Он вбегает в комнату, еще и еще раз наводит порядок на столе, поправляет стулья, смахивает последние пылинки.

Вот на лестнице послышались голоса. Крошкин замер.

— Точно-то как! Все разом идут!..

Крошкин весь напряжен. Он готов, как только раздастся звонок, кинуться к двери.

— Ну, кто первый войдет, товарищи гости? — слышится голос.

— Пожалуйста, уж вы, как старшая, — отвечает другой.

Крошкин шагнул в прихожую…

В это время раздался зверский лай и грубый окрик: «Стой, гад! Руки вверх!!!»… и снова зазвучал лай собачьей своры.

Дверь захлопнулась. Крошкин в ужасе схватился за голову.

Из-за двери слышен голос:

— Странная, злая шутка.

— Ни за что бы не поверила, кабы сама здесь не была, — отвечает голос старушки.

Слышны шаги спускающихся по лестнице людей.

— Да неправда же это! Не нарочно я! — бормочет Крошкин. — Случайно так получилось…

Крошкин подбегает к магнитофону и с яростью разрушает свою хитроумную конструкцию. Он остервенело швыряет на пол металлический стержень. Раздается звон.

Звенит фужер с коньяком — Крошкин чокается с бутылкой. Он сидит без пиджака и без галстука. Ворот рубашки расстегнут.

Крошкин выпивает половину фужера, оглядывает пустые приборы, опускает голову на руки и сидит несколько мгновений закрыв глаза…

Крошкин медленно поднимает голову и вдруг видит — вокруг стола сидят все те, кого он встречал за последние дни: Наташа, Гешка с отцом, сосед-академик, старушка, инспектор «отдела труда», медсестра-практикантка, юноша с автозавода, шофер, встретившийся Крошкину по прибытии, механик Савельич, только что приглашенные соседи…

Крошкин в парадном костюме обращается к гостям:

— Спасибо, друзья! Спасибо за то, что вы пришли…

— А тебе спасибо за встречу, сынок, — ласково откликается старушка.

— Мы же ваши друзья, — улыбается юноша.

— За хорошего человека, — провозглашает шофер.

— Тост! — пронзительно кричит Гешка, потрясая бутылкой лимонада.

С бокалом в руке встает академик.

— Приятно, что нашего хозяина любят люди…

— Так ведь и он любит людей, — говорит отец Гешки.

— Значит, мой сосед, — продолжает академик, — понимает великую истину: «Без многого может обойтись человек, только не без человека!» Так вот, для того чтобы он всегда оставался таким, — продолжает ученый, — я и расскажу небольшую притчу…

Все приготовились слушать.

— Вот стекло, — показал академик на окно, — оно светло и прозрачно. И ты видишь сквозь него целый мир — голубизну неба, синеву моря, зелень лесов. Ты видишь людей, их горести и радости. Ты видишь целый мир… Но стоит тебе взять на три копейки серебра и посеребрить стекло с той стороны, что обращена к другим людям, как стекло превращается в зеркало, и ты не видишь больше ни голубизны неба, ни синевы моря, ни зелени лесов, ни людей, ни горестей, ни их радостей… Ты уже не видишь ничего, кроме себя… Кроме себя самого.

Крошкин внимательно слушает притчу.

Но как только умолк голос рассказчика, он вдруг изменился в лице: «Что это? Что случилось?» — как бы написано в его тревожно-удивленном взгляде…

Вокруг стола вместо прежних гостей сидят теперь многочисленные Крошкины. Они все на одно лицо. Они одеты так же, как Крошкин. Они наперебой хватают еду, кладут на тарелки, запихивают в рот, натыкают на вилки шашлыки из колбасы и сыра, прямо из общих блюд уплетают салаты и заливные, залпом опорожняют фужеры с вином, толкаются, ссорятся, орут…

— Дорогие гости! — обращается к Крошкиным Крошкин.

— …ости! ости! ости! — гулко отвечает эхо.

— Да погодите вы! — начинает сердиться Крошкин.

— …ы …ы …ы!!! — несется в ответ.

Крошкины продолжают оргию, не обращая на хозяина никакого внимания.

— Уходите вон! — закричал Крошкин.

Крошкины застыли в позах, в каких их застал окрик.

— Вон! — ударяет по столу кулаком Крошкин и поднимает глаза.

Стол, так тщательно накрытый Крошкиным. Нетронутые блюда, неоткупоренные бутылки, неотодвинутые стулья…

Крошкин стоит, опершись кулаком о край стола. Он медленно поднимает голову. Потом тяжелыми шагами подходит к окну и резким движением раздергивает шторы.

Яркий свет солнечного дня врывается в комнату.

На скамейках сидят люди. Юноша и девушка играют в настольный теннис. Об стол стучит шарик, раздается смех.

— Бабушка, можно я еще погуляю? — задрав голову, кричит малыш, сосед Крошкина по лестнице.

Незнакомый Крошкину человек катит на автоцистерне.

Шуршит поливаемая листва.

Крошкин, надевая на ходу пиджак и застегивая рубашку, стремительно выбегает из квартиры.

Крошкин несется по улице.

Вот он, тяжело дыша, останавливается около экрана телесправки и нажимает кнопку.

Крошкин с волнением смотрит на экран. Появляется Наташа.

— Слушаю вас.

— Здравствуйте. Это я. Тракторная улица… Я вам еще цветы подарил, которые вы сами собирали… Помните?

— Еще бы!

— Вы уж меня простите… Я хочу вам объяснить… О судьбе человека речь… вернее, о моей… Может, поможете? Кроме вас некому…

— Что же я должна сделать?

— Мне нужно вас увидеть.

— Хорошо. Через два часа я буду на кольце пятого автобуса, у входа в парк, — строго говорит Наташа.

— Спасибо… Я знал, что вы не откажетесь…

Экран погас. Крошкин взглянул на часы и сорвался с места.

Крошкин бежит по асфальтовой дороге к скале. Вот он у ее подножия. На высоком уступе качаются горные пионы.

Крошкин смотрит вверх: высоко! страшно!

Но он не колеблется. Скидывает пиджак, снимает ботинки. Снова смотрит вверх, плюет на ладони…

Крошкин упорно лезет вверх…

Вот его рука, с ободранными пальцами, впившаяся в каменный излом… Нога скользнула вниз с обломившегося выступа… Колючий кустарник царапает грудь, рвет рубашку. Крошкин тяжело дышит. Ему страшно. Ему трудно. Он тяжел и неловок… но он ползет и ползет вверх. Наконец он наверху, на покатом склоне уступа.

Раскинув руки и ноги, чтобы не съехать вниз, он лежит среди цветов…

С огромным букетом горных пионов Крошкин взбегает по лестнице к себе домой. Он изрядно ободран и оцарапан, но на лице его счастливая улыбка. Он спешит.

Крошкин входит в квартиру и видит, что на столе в прихожей лежит лодочка, аккуратно выдолбленная из дерева и оснащенная полотняными парусами. В ниточный такелаж вложена бумажка.

Крошкин разворачивает ее и читает. Крупными кривыми буквами написано:

«Дорогой дядя Кеша паздравляю вас а вы извените меня а в чем виноват я — я не знаю а лодка плавает и не тонет ваш друг Геша».

Крошкин с нежностью осматривает лодочку.

— Золотой парень! Золотой парень! — говорит он тихо. — Цены ему нет! Человек!

Положив лодочку на стол, Крошкин начинает лихорадочно переодеваться…

К остановке подходят автобусы. Крошкин стоит аккуратно одетый, с охапкой цветов в руках, ждет.

Подходит «пятый». Крошкин садится на заднее сиденье.

В автобусе немного народа, только впереди стоят несколько человек.

На следующей остановке эти люди выходят, и Крошкин видит прямо перед собой на сиденье возле кабины Наташу.

— …А этого Крошкина и след простыл, — слышит он вдруг.

В автобус, оживленно беседуя, входит группа молодежи.

Крошкин замер.

— Так он же мог весь завод подвести?

— И подвел. Еще как!..

Автобус тронулся. Крошкин от толчка плюхается обратно на сиденье между двумя усевшимися юношами.

— Извините, пожалуйста, — растерянно говорит он.

— Ничего, ничего… А ты сам-то этого Крошкина видел? — спрашивает сидящий слева от Крошкина у сидящего справа.

— Не видел, — отвечает тот. — А хотелось бы взглянуть, что это за фрукт.

— Это вы про знаменитого Крошкина? — в беседу втягиваются остальные пассажиры. — Действительно, фрукт!

— Ну на что человеку две машины? — удивляется Наташа.

— Машины!.. А квартира из четырех комнат зачем одинокому?

— А два телевизора?..

— Конечная остановка. Парк, — объявляет шофер через репродуктор.

Около двери женщины раскрывают зонтики — на улице начинается дождь.

Крошкин остается на заднем сиденье.

— Товарищ! Приехали. Дальше не пойдет, — говорит Крошкину от передней двери сидевший с ним рядом юноша.

— Знаю, знаю… Дальше не пойдет, — повторяет Крошкин, оставаясь на месте.

Автобус опустел. Шофер отправился пить чай в служебный домик на кольце.

Наташа остается под деревом у входа в парк.

Дождь идет все сильнее, капли его все гуще стекают по стеклу. Крошкин смотрит через заднее стекло автобуса на девушку, обтянутую мокрым платьем.

Наташа оглядывается по сторонам.

Вот к ней приближается быстрым шагом какой-то прохожий. Она внимательно всматривается в него. Тот проходит мимо.

Из домика выбегает шофер. Он обращается к Наташе:

— Поехали обратно. Он не придет!

— Придет. Обязательно придет. Я нужна ему…

Шофер захлопывает дверцу. Автобус трогается.

Крошкин смотрит через стекло на уменьшающуюся фигурку девушки, которую все больше и больше заштриховывают капли дождя… И вот Крошкин уже видит на стекле только собственное отражение.

Дождь прошел. Уныло бредет Крошкин по асфальту. Он подходит к детскому саду, берется руками за решетку и смотрит в сад, где стоят домики, лошадки, качалки… Ребят нет.

Крошкин заходит в дом и останавливается у двери в комнату. Через стекло он видит играющих ребят и слышит веселые детские крики. Вот он заметил Гешку.

— Давайте играть в Крошкина! — кричит Гешка.

— В Крошкина! В Крошкина! — радостно закричали и запрыгали ребятишки.

Никто не хочет быть Крошкиным.

Гешка подходит к маленькому толстому мальчику.

— Вадик еще не был Крошкиным! — кричит Гешка, беря мальчика за руку.

— Вадик, Вадик — Крошкин! — закричали дети.

— А что надо делать? — спрашивает Вадик.

— Это легко, — учит его Гешка. — Ты только скажи: я — Крошкин… Ну, говори.

— Я — Крошкин, — сказал Вадик.

Тотчас дети стали вешать на него игрушки: грузовики, барабаны, ружья, паровозы, куклы, мячи в сетках… Бедный «Крошкин» сел на пол и вскоре оказался заваленным грудой игрушек, которая все растет и растет… Он плачет, бьет руками и ногами по полу. Дети пихают ему в рот пирожные, конфеты, булочки, яблоки.

— Не хочу быть Крошкиным! Не хочу быть Крошкиным! — вопит со слезами Вадик.

«Не хочу быть Крошкиным, не хочу быть Крошкиным!» — отдается в ушах Крошкина.

Крошкин медленно поворачивается и выходит на улицу.

— Не хочу быть Крошкиным… Не хочу быть Крошкиным… — шепчут его губы.

Навстречу идет пара молодых людей. Поравнявшись с Крошкиным, не замечая его, они рассмеялись.

Крошкину показалось, что смеются над ним. Он шарахнулся в сторону и увидел скульптурную группу — «Строителям Первопочинска». Ему кажется, что лица бронзовых людей смеются над ним… Ему кажется, что смеются все прохожие.

— Не хочу быть Крошкиным! — повторяет он снова, прижимаясь к стене дома.

— Крошкин! Крошкин! Товарищ Крошкин! — услышал он вдруг звонкий голос за своей спиной.

Крошкин пустился бежать.

— Да погодите же, товарищ Крошкин!

За ним бежит шофер, которому он помог погрузить мешки в первый день своего прибытия.

Крошкин бежит мимо подворотни и видит открытую мусорную бочку, ту самую, в которой он прятался. Он останавливается. Шофер его нагоняет.

— Здравствуйте. Еле догнал. Вы что бежали?

— Это была шутка такая, — отвечает Крошкин, узнав шофера.

— Вот пиджак ваш. Извините, что так вышло. Я в тот день сразу уехал. Потом искал вас… И вот, как говорится, на ловца и зверь бежит, пожалуйста, тут и документы ваши… — шофер отдает Крошкину пиджак.

— Спасибо, — говорит Крошкин.

— Всего хорошего. Еще раз извините. — Шофер пожимает Крошкину руку. — До свидания.

Крошкин смотрит ему вслед. Он задумчиво повторяет:

— До свидания… — и машет рукой.

Крошкин в старом костюме, в кепке, с чемоданом в руке стоит на асфальтовом шоссе, ведущем к вокзалу. Он смотрит на Первопочинск, лежащий в долине.

— До свидания, — повторяет Крошкин, грустно улыбаясь.

Затем он решительно поворачивается и шагает к вокзалу.

Навстречу Крошкину со стороны вокзала приближается грузовая машина. Вдруг она остановилась. Шофер выскочил на дорогу, подбежал к заднему колесу и попробовал ногой покрышку.

Крошкин поставил чемодан и начал тихонько стягивать с плеча пиджак.

— Может, помочь? — спрашивает он шофера.

— Спасибо, друг. Все в порядке.

Шофер вернулся в кабину. Машина проехала мимо.

Крошкин проводил ее взглядом, поправил пиджак, вздохнул, поднял чемодан и зашагал дальше.

Крошкин приближается к вокзалу. Слышен далекий гудок поезда.

Крошкин вынул бумажник, пересчитал деньги. Снова оглянулся на город и несколько мгновений задумчиво смотрел в сторону электрического зарева, поднимающегося над Первопочинском.

Шум подошедшего поезда вывел его из задумчивости. Подняв чемодан, Крошкин двинулся к поезду.

Вдруг он увидел, как с подножки вагона, озираясь, соскочил человек с чемоданом в руке, пересек перрон и забежал за пакгауз. Прижавшись к стене, прибывший осторожно выглядывает из-за угла.

Крошкин решительно подошел к нему и положил на плечо руку.

— Куда? — спрашивает он грозно.

— Пусти, — пытается вырваться прибывший.

— Куда тебя пустить?

— В Первопочинск, — испуганно улыбаясь, отвечает тот. — Пожить здесь охота.

— Нос не дорос! — решительно заявляет Крошкин. — Поверь опыту.

Он берет приехавшего за воротник и толкает впереди себя к поезду.

* * *

А в т о р. То, что вы видите, еще не конец нашей истории…

Крошкин вталкивает вновь прибывшего в вагон и садится сам.

А в т о р. У нее есть продолжение.

Поезд трогается.

А в т о р. Наш герой снова в пути.

Крошкин со ступенек вагона смотрит в сторону Первопочинска.

А в т о р. Правда, мы не знаем, куда именно он направится.

Промелькнули последние вагоны состава.

А в т о р. Может быть, в свой родной Беспальтополь…

Поезд проносится по мосту.

А в т о р. А может быть, на строительство нового города.

Поезд вырывается из туннеля, ярким светом прожектора отгоняя тьму.

А в т о р. Одно можно сказать твердо…

Яркий солнечный день. Поезд подъезжает к платформе. Крошкин в дверях вагона.

А в т о р. Любая дорога снова приведет его к людям.

Лицо Крошкина обращено к зрительному залу.

— Здравствуйте, — говорит Крошкин робко и после большой паузы спрашивает: — Можно мне к вам?

Оглавление

ОТ АВТОРА

ПЕРВАЯ ГЛАВА Документальная драма в 3-х действиях

  ПРОЛОГ

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ПРАВДУ! НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ!! Документальная хроника в 2-х судебных заседаниях

  ЗАСЕДАНИЕ ПЕРВОЕ

  ЗАСЕДАНИЕ ВТОРОЕ

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КРОШКИНА Сатирическая фантазия