Расписание тревог [Евгений Николаевич Богданов] (fb2) читать онлайн

Расписание тревог

Практикант

1

День начинался теплый, подернутые ледком, обтаивали громадные лужи, и непролазная получалась грязь, Григорий Бобков, переломившись вдвое на крыльце больницы, долго отскабливал сапоги.

Возле ординаторской его уже ожидал Курбатов, главный врач, с перечнем покупок, которые надлежало практиканту сделать в Угате.

Они поздоровались: Григорий — застенчиво, Курбатов — равнодушно и деловито.

— Около двадцати названий, — сказал Курбатов, подавая список и щуря оплывшие со сна глаза. — В особенности расстарайся насчет спирту и антибиотиков, Есть остронуждающиеся.

— Расстараюсь, — сдержанно пообещал Григорий.

— Много ли тебе надавали поручений в Угат? — спросил Курбатов уже другим тоном и улыбаясь.

— Да как сказать, многовато, конечно, — вздохнул парень, — ну да управлюсь!

— У меня к тебе тоже просьба. Погляди в оптике очки детские минус два, девка моя совсем слепнет без очков. Сделаешь?

— Расстараюсь, Виктор Владимирович.

— Ну давай, — опять улыбнулся Курбатов покровительственно.

— Кассир наш у себя? — помолчав, спросил Григорий.

— У себя, у себя. Ты не денег ли хочешь у него взять?

— Да надо бы немного.

— Ты же вчера аванс получил? — удивился Курбатов.

— Да знаете… в общем, одолжил тут одному рыбаку. Путина, а у него лодка совсем развалилась, — как бы оправдываясь, объяснил Григорий. — Может, помните, мы язву у него лечили?..

Курбатов присвистнул:

— Как же ты это? Костюм ведь собирался купить.

— Обойдусь!

— К кассиру лучше не ходи, не даст, — заверил Курбатов. — Лучше займи где-нибудь.

— Может быть, вы мне одолжите, Виктор Владимирович? — неловко спросил Григорий.

Пухлая ладошка главврача скользнула было в карман, но на полдороге спохватилась и поправила полу халата.

— С удовольствием бы, Гриша, но, понимаешь, теща у меня заболела, не могу, — сказал он, отводя глаза в сторону. — А так с удовольствием бы!

И хотя Григорий не уловил связи между своей просьбой и болезнью тещи, однако выяснять не стал, тотчас переключись мыслями на старуху. С ней он распивал иной раз по целому самовару.

— Что с ней? — спросил он обеспокоенно.

— Плеврит, кажется, — небрежно отвечал Курбатов.

— Передайте тогда, я ей гостинец из Угата привезу, сушек или баранок, — попросил Григорий.

Виктор Владимирович дрогнул жирной щекой.

— Эх ты, простая душа, — сказал он. — Ведь костюм хотел купить и отдал кому-то!

— Да я сейчас у кассира все-таки попрошу, — заторопился Григорий.

— Ступай, ступай, — с сожалением сказал Курбатов. — Он тебе, наверно, тоже гроссбух расписал заказов-то!

Войдя к себе, главврач снял халат и поморщился в зеркало. «Или уж дать ему денег? — подумал он. — Да ведь опять на кого-нибудь их истратит!» Тем Курбатов и успокоился.

Пользуясь безотказностью практиканта, Курбатов к концу первого же месяца переложил на него почти всю фельдшерскую работу и ревновал, когда тот делал что-нибудь для других. «Был бы ты бабой, так, наверное, никому бы не отказал, а?» — едко поддел он как-то Григория. Парень смолчал, но слова эти по-настоящему его задели; в последнюю неделю он вообще отмалчивался на разного рода насмешки и колкости, хотя раньше пытался как-нибудь отшутиться, словно бы вовсе не умел обижаться на людей. Когда завхоз отказался привезти дров и нахально заявил, что собирается на охоту, Григорий не проронил ни слова. Молча отошел он и от молоденьких сестер, поднявших на смех его неумело зауженные брюки. Так же, с каменным лицом, сносил он и издевки Марины, своей квартирной хозяйки, которая упорно не замечала в нем мужчину, ходила по комнатам полуодетая и забывала на видных местах такие подробности своего туалета, что парня бросало в жар. Теперь же она сменила тактику и изводила его мелочной опекой, как о малом дитяти, не уставая это подчеркивать.

Он был загружен работой больше других, и вырваться в Угат было бы ему нелегко, если бы не крайняя нужда больницы в медикаментах. Ехать за ними никому из персонала особенно не хотелось, так что решено было командировать безответного практиканта. Поручений Григорию, включая и просьбы кассира, ссудившего-таки тридцать рублей, надавали немало, а он, напротив, ехал с охотою, он точно поставил эту поездку жизненной целью.

Опять очутившись на улице, Григорий перешел топкое место по слеге, постучался в окно одного из домов, где жила санитарка Люба. Сердобольная женщина эта давно предлагала ему свою лодку. Она, пожалуй, единственная относилась к Григорию уважительно, и то потому лишь, что сама была подавлена постоянными семейными неурядицами.

На стук дрогнула занавеска; мужской прокуренный голос спросил сквозь стекло:

— Ково надо?

— Любу, — сказал Григорий и отметил про себя: «Опять сошлись, значит».

— На што?

— Да надо, — замялся Григорий. — Ипполит, это ты, что ли?

— Ну я…

— Здравствуй!

— Здорово, — хмуро сказал Ипполит.

Загремел крюк в сенцах, дверь отворилась. В проем, выступила тощая фигура хозяина в нижней рубахе и холщовых кальсонах.

— По чо пришел?

— Насчет лодки я, — Григорий подошел к крыльцу. — В Угат надо съездить. Я с Любой вечером уговаривался.

— То вечер, а то утро. Не дам, — отказал Ипполит.

— Жалко тебе, чо ли? — послышался укоризненный голос санитарки. — Ведь он ее не съест.

— Я — осторожно, — пробормотал Григорий.

Ипполит подумал, поджимая озябшие ступени, разрешил с деланным равнодушием:

— Шиш с тобой. Бери. Гре́би только не утопи.

— Спасибо, — поблагодарил Григорий. — Это вы хорошо сделали, что помирились.

— Како твое дело, — сказал Ипполит, закрывая дверь.

Лодка была велика, называлась в здешних местах кедровкой, а весла по незнанию Григорий взял короткие, от легкой лодочки-долбленки, и теперь размышлял, возможно ли передвигаться с их помощью.

— Григорий! — окликнули его.

По берегу спускалась Марина, волоча весла.

— Смотрела в окно и увидела, что вы взяли не те гре́би! — запыхавшись, сказала она. — За вами, как за малышом, нужно глядеть да глядеть, Григорий!

— Нечего за мной глядеть, — робко огрызнулся парень.

— А вы когда-нибудь ходили по Оби?

— Нет, — неохотно сознался Григорий.

— Ну вот видите! Нет, я, пожалуй, вас не пущу. Да вы утонете! Нет, нет, нет, Григорий, я вам запрещаю. Ведь шутка ли — пять километров туда, да пять назад, а назад против течения… Я не разрешаю!

«В чем дело? — подумал Григорий. — Почему я все еще терплю ее? У меня разработана программа. Ну же! Раз, два — начали!» Он помедлил в нерешительности еще некоторое время, потом неловко швырнул прочь принесенные Мариной весла и, навалясь грудью, оттолкнул кедровку. Теперь надо было лихо вскочить в нее на ходу. Это почти удалось ему, если не считать, что лодка, качнувшись, зачерпнула бортом.

На воде было холодно, и он усиленно заработал веслами.

— Вернитесь, Гри-и-ша! — крикнула Марина, опомнясь.

— Как же ты мне надоела, старая курица, — сказал Григорий сердито и взросло.

Кедровка по течению шла напористо, а солнце уже припекало, и скоро Григорию стало совсем весело.

— Ани торово^[1], Попков! — услышал он с обгоняющей его моторки. Узнав в ней угатского завмага, Григорий приветственно помахал рукой.

— Как поживаешь, Салиндер?

— Корошо, терпит!

— Нога как?

— Терпит, корошо!

— Не ломай больше! — пожелал Григорий. Когда он спохватился, что такие задушевные разговоры не входят в его сегодняшние намерения, ненец был уже далеко.

Километрах в двух перед Угатом Григорий посадил в лодку четырех сезонниц и удивился собственной смелости. На всякий случай предупредил:

— Чтобы у меня без этого самого. Сразу же утоплю.

— Так уж и утопишь? — недоверчиво протянула самая старшая, с наколкой повыше запястья: «Умру за горячее чувство».

— Только пикни еще! — с мужеством подтвердил Григорий.

Девушки послушно притихли на корме, рассматривая его, как музейную редкость. Потом, освоясь, затянули было какую-то песню, но старшая коротко их одернула:

— Стоп. Шеф не любит.

Так и молчали до самой пристани.

Девушки помогли вытащить кедровку на берег, и Григорий подумал озадаченно, что навряд ли ему удастся спихнуть ее в одиночку.

— Ну пока, шеф, — сказала старшая. — Заходи в общагу, спроси Колодкину Нинку, это я.

— Ладно, — пообещал Григорий, пожимая ей руку. — «Я умру за горячее чувство».

— Но-но! — вывернулась она, словно Григорий собирался ее обнять.

— Я обязательно к тебе приду, и сегодня же! — твердо сказал он, содрогаясь в душе от этого решения.

Девицы двинулись своей дорогой, Григорий отправился по больничным делам. В райздраве он опять оробел. Затевать скандал там он не решился, хотя таковой и был запланирован по программе. Инспектриса оказалась миловидной участливой женщиной, с приятным мягким голосом. Она подписала заявки на препараты, расспросила о ходе практики, и Григорий с удовольствием проговорил с ней минут пятнадцать. Попрощавшись, он еще малость постоял в темном коридоре под впечатлением разговора. Кривая дверь приемной сама собой отошла, и он хотел было уже прихлопнуть ее, чтобы не дуло таким замечательным людям, как вдруг услышал, что говорят о нем. Говорила инспектриса:

— По-моему, Курбатов прав насчет этого парня: самый настоящий пентюх. Полчаса рассказывал, что у них в поселке нет девушек и дружить не с кем. Человеку девятнадцать лет.

— Размазня, — согласилась секретарша.

— Через полгода кончит училище. Ну какой из него фельдшер-акушер? Вот послушайте, что Курбатов в характеристике пишет: «Считаю, что Бобков человек бесхарактерный, непростительно доверчивый и наивный. Такие ходят на поводу у больных и из жалости могут не решиться на чрезвычайный шаг, чем могут принести непоправимый ущерб… Кроме того, был случай, когда Бобков отдал весь подотчетный спирт местному алкоголику…» Вот что пишет Курбатов. А у Курбатова — опыт.

Григорий слушал, не веря ушам.

— Вот, значит, как, — пробормотал он пришибленно.

В висках у него сделалось невыносимо горячо.

Опомнился он в мясном магазине. В полном отупении вспомнил о заказе кассира — купить ветчины и, растолкав очередь, стал твердить продавцу:

— Мне пять кило ветчины, пять кило, пять.

Мясник, злой, с подвязанной щекою, отвесил наконец ветчину и швырнул ее на прилавок. Не рассчитываясь, Григорий пошел с этим свертком на улицу, встал там столбом. Угатские общительные собаки тотчас окружили его. «Славные собачки», — подумал Григорий.

Он разорвал бумагу и стал бросать в свору ветчиной. Продавец бежал к нему, кричал что-то насчет оплаты, но псы никого не подпускали к своему кормильцу. Очнулся Григорий, когда кинул последний ломоть.

— На девятнадцать с полтиной добра скормил, — всхлипнул мясник, взывая к толпе, уже собравшейся.

— Возьмите, — буркнул Григорий, подав четвертную бумажку. И пошел прочь.

— А сдачу-то! — потрясенно прокричали вслед зрители.

Григорий, не оборачиваясь, махнул рукой.

— Геолог, — с уважением и завистью сказал кто-то. — У них денег куры не клюют.

2

С этой минуты в Григории действовали как бы два Григория. Вернее, действовал-то один, не человек, а какой-то черт, другим же был прежний Григорий, знакомый с детства. И этот прежний только пугался и ахал на то, что творил самозванец.

Этот настоял купить очки для курбатовской дочки, тот остановился возле гипсового спортсмена и водрузил ему очки на отбитый нос.

Этот приводил всевозможные аргументы, чтобы не идти в «Золотой рог», — тот насильно втащил в зал.

В ресторане Григорий просидел сиднем битый час. Официантки обходили его, как мебель, пока парень не догадался постучать по тарелке целковым.

— Что будете заказывать? — подплыла к нему нарумяненная официантка с подбритыми бровками. Бровки напомнили ему Марину, и тогда Григорий решился на главный пункт программы.

— Меню, — волнуясь, заявил он.

— Пожалуйста, что именно принести?

— Все.

— Как это все? Быстрее выбирайте, меня клиенты ждут.

— Все! — с отчаянной решимостью повторил Григорий и потряс пачкой десяток. Его денег тут оставалось пять рублей, но на остальные, выданные ему под просьбы, хватило бы отовариться и не в таком месте.

Официантка ушла, поджав губы, и через полчаса, в которые Григорий успел уже несколько раз передумать, вернулась, неся на подносе салат из соленых огурцов, суп вермишелевый, суп из рыбных консервов, котлету, гуляш, чай, компот, бутылку фруктовой воды «Саяны», бутылку яблочной настойки и бутылку шампанского.

— Это все, что есть в меню, — сказала она. — Приходите завтра, будет окунь с тушеной капустой.

Жизнь, казалось, сама оберегала Григория. Он даже обрадовался этому меню, но потом, посидев минуту, вышел на улицу, подозвал какого-то мальчишку с портфелем.

— Лети в общагу, к сезонницам, скажи Колодкиной Нинке, чтобы шла в «Золотой рог» с подругами. Придешь обратно, дам на мороженое.

— Я быстро! — недоверчиво сказал мальчишка.

Вернувшись в зал, Григорий неверной рукой налил полный стакан настойки, заставил себя выпить. С зажмуренными глазами подождал первых тошнотворных толчков, как это всегда бывало с ним. Вино не пьянило; тогда он торопливо подумал, что, может быть, пока не поздно, пока еще трезвый, рассчитаться и сбежать отсюда, но перед ним всплыло вдруг лицо мальчишки с портфелем. Этого человека он не мог обмануть, он все-таки еще оставался прежним Григорием. Тотчас пришли на память очки для курбатовской дочки, и он заныл душой от своего падения.

Нинка Колодкина пришла не одна, привела двух подружек — молчаливую, не первой молодости Шуру и маленькую Дуську, юркую девчонку с фиолетовыми ресницами. Официантки глядели на них с неприязнью.

Дым пошел коромыслом: Какие-то неведомые личности подсаживались к их столу, вели заискивающие разговоры с Григорием, а он, победительный, глубоко убежденный в своей неотразимости, восседал как щедрый, гостеприимный хозяин.

Потом все двинулись на танцплощадку, кто-то потерялся, кто-то пристал новенький, и на танцах Григорий почему-то оказался танцующим не с Нинкой Колодкиной, не с маленькой, вертлявой Дуськой и даже не со старообразной Шурой, а с угатским парнем по прозвищу Энцефалит, Так того прозвали за перенесенную в детстве болезнь.

Долгоногий, вечно кривляющийся, Энцефалит обнимал Григория за талию, как даму в вальсе, вытягивал губы как бы в предвкушении страстного поцелуя. Григорий с бессильным смехом пытался высвободиться, но тот держал крепко и все быстрее таскал по кругу.

Стиснув зубы, Григорий изловчился и ударил Энцефалита головой в живот. Происходящее далее вспоминалось ему как бы освещенное блицем фотографа из витрины «Не проходите мимо».

Пришел в себя Григорий на пристани. С удивлением обнаружил, что сидит в лодке и держит что-то в судорожно сведенных руках. Это оказалась измятая коробка с медикаментами. В тяжелом предчувствии он раскрыл ее и немного приободрился: ампулы каким-то чудом уцелели, за исключением двух или трех. «Спирт!» — опять испугался Григорий, но вспомнил, что спирт ему не выдали, и вздохнул с облегчением.

Отковав замки, он стал потихоньку сталкивать лодку на воду. Она не поддавалась, но Григорий был даже доволен, что приходится тяжко — по крайней мере, некогда себя линчевать.

А река, тучно несущая туманные волны, готовила ему свой урок. Была уже белая полночь или утро, а он никак не мог вырваться на спокойную воду. Казалось, он бежал по ленте транспортера, и стоило хоть на минутку остановиться, как его вмиг относило к исходной точке. Он греб и греб, но мелкие весла только сбивали гребешки с волн, ничуть не помогая движению. Неимоверными усилиями ему удалось пройти километра полтора. Сделав неловкий взмах, он на секунду потерял управление, и его снесло назад метров на двести. Отчаянно Григорий подгреб к берегу, потеряв на этом еще сто метров, и все начал снова. Так греб он часа три, пока руки не онемели и все его судорожно напряженное тело не запросило пощады. Зацепившись веслом за какое-то дерево, упавшее с подмытого берега, он брякнулся навзничь на дно лодки и оцепенел. Ему показалось, что он пролежал не больше минуты. Но поднявшись, увидел, что течение опять снесло его почти под самую пристань и предательское дерево спокойно покачивалось рядом. Весла, которым он к нему прикрепился, не было.

Впервые за весь день так близко стоял Григорий к катастрофе, Оставшимся веслом он безразлично пригреб к берегу.

И все-таки еще что-то протестовало в нем. Выдернув из ворота галстук, он привязал его к цепи, потом подумал и, скинув брюки, наставил бечеву поясным ремнем. Так он и тянул кедровку, как бурлаки на картине Репина, думая даже, что, наверное, очень похож на того долговязого и худого с трубкой в зубах. И пожалел, что нет трубки.

Он шел по колено в воде, осторожно обводя лодку вокруг ломняка, стараясь чаще перебирать ногами, чтобы песок не успевал засасывать сапоги.

Иногда он по самое горло проваливался в водомоины и замирал от ужаса и глубинного холода. Где-то на второй половине пути он не выдержал, упал на песок.

— Если бы не препараты! — пробормотал он, ожесточаясь сердцем. И с этой минуты все твердил непрерывно: «Если бы не препараты, если бы не препараты…» Он, может быть, давно уже бросил бы это бурлачество, если бы не препараты.

Он брел, засыпая на ходу и инстинктивно просыпаясь перед опасностью.

3

Поселок уже пробуждался, уже электрик гонял движок и мычали коровы. Григорий шел по подстывшей улице, опустив голову, крепко прижимая к животу коробку.

— Бобков! — позвал его Ипполит. — Лодка в порядке?

— Она там, — вяло махнул рукой Григорий. — За мысом.

— Как за мысом? — сипло закричал Ипполит. — Ты что, собачье мясо, ты в своем уме-то?!

— Я ее привязал, — сказал Григорий, подходя к нему. — Возьмешь у кого-нибудь моторку и съездишь за ней.

— А гре́би?

— Я их потерял, Ипполит. Новые вытешешь. Не расстраивайся.

— Да ты что, на самом-то деле?

Григорий пошатнулся от нечеловеческой усталости и, чтобы устоять на ногах, схватил Ипполита за ворот.

— Не расстраивайся, — с трудом перекатываясь через букву «р», проговорил он. — Сходи за лодкой. Я на ней завтра опять в Угат поеду. Ты меня понял?

Ипполит оторопело молчал.

Отойдя несколько шагов, Григорий обернулся и повторил угрожающе:

— Завтра я ее снова возьму!

Домой он не вошел, а ввалился. В полузабытьи снял с себя одежду, но полез не на свою кровать, а отпихнул к стенке Марину и улегся рядом. Как издалека донеслись до него сонные протесты хозяйки. Григорий лишь сильнее прижал к себе ее мягкое нагретое тело. «Теперь не простужусь», — пришла к нему последняя мысль.

Часов в двенадцать дня его безуспешно пытался разбудить Курбатов, потом приходил кассир и завхоз, еще какие-то люди за своими заказами, но так и ушли ни с чем.

Проснулся Григорий на следующее утро с ломотой в теле и сознанием какого-то тяжкого преступления. У комода, полуодетая, стояла с гребнем Марина.

— Проснулся, засоня? — сказала она, улыбаясь.

— Здравствуйте, Марина Ивановна, — пробормотал Григорий и зарылся лицом в подушку.

Потом он услышал, как ее руки подоткнули вокруг него одеяло, и застонал от великого стыда за себя.

Он плакал совсем как в детстве, но тогда слезы его были чисты, а теперь с ними выходила вся грязь, осевшая на душе в этот трижды проклятый день, прожитый без милосердия.

Жиздрин

1

С самого утра еще, словно предчувствуя приезд детей, Жиздрин прогуливался возле дома в выходном пиджаке и наваксенных до блеска баретках. День был воскресный, по-майски ласковый, дел у Жиздрина не было никаких, и он обдумывал, к кому из соседей придраться. Сосед справа вздумал было сжечь листья и ботву в огороде. Жиздрин воспретил, и сосед не прекословил. Сосед слева взялся починять тын — Жиздрин накричал на него, что тот-де захватил метр чужой земли. И хотя сосед ставил колья по старой меже и это было всякому видно, однако безропотно перенес их на метр в глубь своего участка. Теперь он заплетал тынины, работа близилась к концу, а Жиздрин все не находил повода для новой придирки.

В эту минуту и подошли к его дому двое: матерый длинноволосый парень лет двадцати двух и девушка того же возраста или постарше, оба в джинсах. Жиздрин пристально посмотрел на незнакомцев, дернулся плечом и вдруг засуетился, засопел, запричитал:

— Вот радость-то, вспомнили старика-инвалида, детки вы мои драгоценные!..

Соседи с любопытством высунулись из-за тына. Жиздрин, глянув в ту сторону, запричитал громче, чтобы все слышали:

— Да откуда же вы приехали-то? Да ведь вы уж выросли совсем! А я вас давно-о жду. Что, думаю, не приедут? Ах, милый мои! Ах ты, Ванечка, ах, Зиночка!

— Здравствуй, — басовито сказал Иван.

— Доброго здоровья, деточки мои любимыи! — с искренней слезой поклонился Жиздрин. — Да айдате-ка скорей в избу, ну что мы стоим? Ох, старый я стал, голова не робит нисколечки! Я ведь сильно изранетый на войне, — сообщил он, перейдя на шепот, и первым побежал, к крыльцу. Он даже натурально прихрамывал и сутулился.

Дети чинно поднялись следом. Пол в избе был тщательно выскоблен с печиною и застлан газетами. В углу притулилась кровать, покрытая полушубком. Стол был голый, некрашеный, с инородной ногой. Жиздрин встал посередь избы, развел руками:

— Я вот, видите, как живу? Ни одеть чего, ни поставить. Да вы садитесь скорей на лавочку, я хоть на вас полюбуюся!

Молодые люди смущенно присели на лавку, привинченную к стене болтами. Жиздрин, нагнувшись и избоченя голову, жадно заглядывал в их лица.

— У тебя тут курят? — спросил Иван.

— Кури, кури, сынок! Ой, да ты вовсе уж, вовсе уж мужчина. А я ведь бросил.

— Правильно сделал, — сдержанно улыбнулся Иван. — Зин, займись рюкзаком.

Зинаида захлопотала у стола.

— А ты, Зиночка, все такая же, тихонькая, все молчишь себе, — растрогался Жиздрин. — Я вот луку побегу сощиплю!

— Пошли вместе, — вызвался сын.

Жиздрин затрусил вперед, останавливаясь поминутно и хватая его то за рукав, то за плечо.

— Так кто ты, стало быть, будешь после института, Ванёк? — громко спрашивал он для соседей. — Строитель? А Зиночка на кого выучилась? Тоже на строителя? Ах, умницы вы мои, золочёны головки!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Еще не простыл закат, а небо уже запестрело звездами. Деревенские в этот час ставили самовары. В оградах попыхивали искрами самоварные трубы, синие дымки над ними отзывались березой и сосновыми шишками.

Иван и Зинаида отправились к тетке Дорофее. Добрая старуха расплакалась, не знала, куда и посадить гостеньков. Зинаида сказала, что хочет назавтра испечь оладьев, и та насыпала ей муки, принесла яиц, нацедила в банку опары.

— Отца-то с собой, возьмете или тут доживать будет? — осторожно спросила она, прощаясь.

— Возьмем! — ответил Иван, — Чего ему тут одному делать?

Старуха вздохнула:

— Согласится ли ишо?

— Почему не согласится, теть Дор? Оденем его, обуем, у Зины квартира со всеми удобствами, постирает ему там, приготовит.

— Это само по себе, — сказала Дорофея, — Да ведь, почитай, век здесь прожил. От начальства ему уважение… из области даже ездят. Человек выпуклой!

Последние слова она произнесла с неопределенной усмешкой.

Иван, в лад ей, не то шутя, не то всерьез, спросил:

— Все небось порядки свои устанавливает, теть Дор?

— Да ведь люди-то, Ванюша, мало ли чего наболтают, — смешалась старуха. — Вон у Стародубцевых парень уехал в город по делу и не сказался, так чего только не наплели. — И Дорофея подробно и с увлечением стала рассказывать про Стародубцевых парня, который уехал в город не сказавшись, а люди решили, что утонул, и три дня неводили озеро, и как парень Стародубцевых приехал, увидел эту рыбалку и даже помогал тянуть бредень.

— Так ты приходи, теть Дора, — чмокнув старуху, сказала Зинаида.

— Приду, приду, — слукавила старая.

2

Соседи разнесли новость по всей деревне. Отъезд Жиздрина стал реальным, и это предстоящее событие всех всколыхнуло. Как-то позабылось вдруг, что Митрий Жиздрин не давал им житья двадцать лет; больше поминали, какой он умелый сапожник был в молодости. Его уж и жалели, и вспоминали покойную Калю и деток, выросших на чужой стороне.

Когда-то вел Митрий Жиздрин уважаемую, трезвую жизнь. Тачал вытяжные сапоги и дамские ботинки с высокой шнуровкой. Жил плотно, опрятно. Поначалу, пока эта жизнь не ушла еще далеко и была рядом, как бы еще вчера, Жиздрин надеялся, что колхоз с куцей оплатой, с беспросветным шитьем хомутов и сбруй скоро пройдет и все станет по-прежнему. Колхоз вышел бедный, полеводческий, но, как всякое хилое существо, оказался живуч и бесконечен. И сидел Жиздрин на хомутах. Бывало, посылали в поле. Жиздрин каменел, но шел и ковырял землю, люто ее ненавидя: земля была его, сапожника, извечным врагом.

Сразу, как начались колхозы, уехать бы ему в город, но Жиздрин того недопонял, да держали две коровенки, да дом, очень еще справный. Жена его, Каля, бабочка тихая, бессловесная, хворала надсадой. Лечила ее тетка Дорофея: намыливала живот и по часу разглаживала ладонями — правила. Леченье это помогало худо, и Калю увезли в город. И ходить за коровенками стало некому, пришлось их продать. А Митрий окончательно запил. Тетка Дорофея вздыхала: изурочили, порча это. И впрямь, не осталось ничего от прежнего мастера. Ходил Митрий оборванный, в каких-то опорках, надолго исчезал из деревни.

Дети Жиздрина — Ванька и Зинаида — в его отсутствие голодали. Скитались по соседям, воровали в огородах картошку, брюкву. Почернели, измызгались, росли как трава. Когда Каля умерла, Степан Кокорев, тетки Дорофеи покойный муж, добился в районе, чтобы детей определили в детдом. Вся канитель тянулась четыре месяца. Судебные исполнители приезжали дважды, но Жиздрина никак застать не могли.

Принимая их в третий раз, Степан увещевал:

— Везите, мужики, без него, после бумагу покажете! Сколько можно ребят томить?

Сопровождающий исполнителя милиционер был против:

— Не имеем правов. Худой пускай он отец, а у нас не Америка.

— Потакаем много! — решительно возражал Степан.

Так бы они и пререкались, если бы Степан не отворотился к окну и не увидел бы приближающегося Жиздрина.

— Ох ты, ружьем твою… — выругался он шепотом. — Дождались, идет поселенец…

Исполнитель, сонный, молчаливый парень в железнодорожной шинели, приоткрыл единственный глаз. Он жалел зрение, и глаз отворял только по необходимости.

— Близко подошел?

— Сворачивает, — сердито сказал Степан.

Дорофея глянула через его плечо, затряслась:

— Господи сусе, это что теперь будет-то…

— Будет по закону, — посуровел милиционер.

Исполнитель неохотно открыл глаз полностью, распределил обязанности:

— Сейчас отведем его в сельсовет… со старшиной. Там документ предъявим, при понятых. Ты, тетка, созови кого-нибудь. А ты, Кокорев, тем временем подъезжай с ребятами.

Жиздрин вошел нетрезвым, семенящим шагом, В боковом кармане екнула поллитровка. Исполнитель встал:

— Имеется к вам разговор.

— Это о чем ишо? — покосился на него Жиздрин. — О чем разговор-то?

— Узнаешь, — сказал милиционер.

Тетка Дорофея не выдержала тягостной минуты, поклонилась племяннику:

— Здравствуй, Митрий…

— Здорово… Ребята у вас?

Ванька и Зинаида спали в горенке. Услышав голос отца, вскочили, потолкались в дверях.

— Ага, — отметил Жиздрин и с вызовом повернулся к приезжим: — Дак у меня к вам разговоров нету.

— Пошли, пошли, — милиционер привычно взял его под руку.

— Я те не барышня! — вильнул боком Жиздрин.

Шли долго; Жиздрин не спешил, обходил каждую лужицу, подолгу соскребал грязь щепками. По дороге свернул к себе — занести бутылку. Торчал там, пока не пригрозили применить силу. В сельсовете Жиздрин независимо сел на табуретку, закурил. Председатель — больной, задерганный человек — вырвал у него папироску, узнал «Норд» и выкинул, озлобясь, в окошко.

— Паперески тут еще раскуривает… А детей моришь, сукин ты сын?! А почему на картошку не выходишь? Ты член колхоза или не член? Где ты, груши околачиваешь?

— Я человек швейный и в назьме вашем копаться не желаю, — сказал Жиздрин с достоинством. — Попрошу не кричать.

— А-а… — поперхнулся гневом председатель. — На него и не крикни уж! На других, значит, можно, а на тебя нельзя?! Вот не сукин ли сын?

— Товарищ милицейский, — сказал Жиздрин официально, — меня оскорбляют.

— Будет базарить, — вмешался исполнитель. — Ближе к делу. Гражданин Жиздрин, ознакомься. Тут записано решение суда. — И, держа обеими руками бумагу, показал Жиздрину. — Понятые, подойдите ближе.

Жиздрин стал читать, постепенно бледнея и подымаясь с табуретки, и вдруг, вскрикнув, рванулся к выходу.

— Стой! — запоздало приказал милиционер.

Все бросились догонять Жиздрина. Степан, с ребятишками в кошеве, ждал исполнителей. Увидев орущую на разные голоса процессию, гикнул, понужнул казенного мерина. Жиздрин недоспел несколько метров. В какое-то мгновение, однако, казалось, что он настигает, — Степан, обернувшись, вытянул его кнутом. Жиздрин взвизгнул от боли, запнулся, рухнул ничком на дорогу.

Когда к нему подбежали, он ел землю.

Весь вечер у Кокоревых сумерничали, поминали, какой прежде был уважаемый человек Жиздрин и кем стал. Никто не подозревал, что сапожное прошлое Жиздрина, потом порча его и наконец сегодняшний день — это лишь предыстория, а подлинный Жиздрин, который сидит сейчас в своей избе и пьет, затыкая бутылку тряпичной пробкой, еще нарождается.

Подлинный Жиздрин начался с жалобы, которую он сочинил в тот вечер. Пальцы его, ловко справлявшиеся с мельчайшими иглами, оказались не приспособлены к карандашу. Первая его жалоба была неуклюжа, бестолкова. Он написал о том, что антисоветские враги обманом увезли у него детей в неизвестном направлении, и он, отец-одиночка, просит разобраться и детей воротить. В противном случае он наложит на себя руки, а Степана Кокорева, сродственника, подожжет.

Жалобу вернули из области на рассмотрение районных органов. Приехала комиссия: двое в шляпах из райкома и женщина из прокуратуры. Жиздрин крутился возле них все четыре дня, махал руками, брызгал слюной и, возбужденно-счастливый, твердил свое: «Это как же? Это же фашистм! Предлагаю их всех заарестовать и дать по статье!» Комиссия, однако, признала акт изъятия справедливым, но указала на незаконные методы. Председателю Совета вписали выговор по партийной линии.

С того дня Жиздрин стал аккуратно ходить на работы. Стоило где-либо завестись маломальскому конфликту, Жиздрин был тут как тут. Доставал замусоленный блокнот и огрызком карандаша что-то помечал. Вечером, сидя при свете семилинейной лампы, сортировал записи: это на предколхоза, это на учетчиков, это на бригадиров. А в воскресенье, надев чистую рубаху и побрившись, садился за колченогий скобленый стол, обкладывался бумагами и принимался строчить. Как-то запоздно возвращаясь от сына, Прокофий Кокорев заглянул в жиздринское окно. Митрий сидел за столом и, сколько старик ни смотрел, за все время не поднял головы. Только на спине ходили ходуном лопатки. Назавтра Прокофий рассказывал:

— Этот Митька-то. Все пишет и пишет. Уж такой писарь, что и ну.

Многие усмехались, плевать им было на Жиздрина. Но когда осенью в колхоз нагрянули с проверкой из многих районных и областных учреждений, когда начались бесконечные ревизии и обследования, когда круглый день в сельсовете опрашивали, уточняли, фиксировали что-то молчаливые ревизоры, односельчане Жиздрина забеспокоились, запереживали, иные заподумывали даже уехать из деревни.

Степан Кокорев как депутат сельсовета пытался поговорить с комиссией, но ничего не добился. Напротив, к нему отнеслись с подозрением и отстранили от участия в разбирательстве. Комиссия дотошно изучала положение дел в колхозе, и поскольку колхоз был как колхоз, то есть не хуже и не лучше других в районе, то, несомненно, выявились многочисленные мелкие нарушения и устава, и финансовой дисциплины, и кодекса законов о труде. Выплыло наружу также, что председатель утаил в прошедшем году по центнеру с гектара, сдал на мясопоставки племенных свиней, овощи с огорода реализовал не по государственным каналам, а по спекулятивным ценам в частные руки. Было отмечено антисанитарное состояние скотного двора, обнаружена пожарная опасность на птичнике, где печь вовсе развалилась и птичник отопляли по-черному.

Акт проверки, составленный рейдовой бригадой, занял около двадцати страниц. Председатель комиссии Харламов, фиксируя замеченные недостатки, не желал выслушивать никаких объяснений. Успевший покрестьянствовать в свое время, Харламов сам отлично понимал, что если бы председатель колхоза не приберег зерно, то остался бы без фуража, и тогда ему пришлось бы сдать на мясо не только племенных свиней, которые в хозяйстве не прижились, но и племенных коров. Также и овощи, сбытые непосредственно в чайные и отдельным лицам, принесли кое-какой доход, но были бы в убыток, сдай их председатель по закупочным ценам. Что же касается колхозных построек, то надо было радоваться и таким, потому что у соседей было того хуже.

Жиздрин в эти дни еще больше усох, пить бросил или пил, но помалу, пьяным его никто не видел. Он расхаживал по деревне степенной походочкой, колючими, всевидящими глазами посматривал на односельчан. Его старались избегать. Если кому случалось столкнуться с ним носом к носу, то этот человек либо делал вид, что не замечает Жиздрина, и быстро проходил прочь, либо заискивающе улыбался, сымал шапку. Жиздрин лишь вздергивал бровь, руки никому не подавал.

Жиздрина возненавидели, но никто открыто не осмеливался выказывать свое отношение. Почтальонка, раньше его не замечавшая, стала кланяться в пояс. С почтительной робостью она наблюдала, как Жиздрин небрежно распечатывает конверты со штампами наркоматов, обкома и исполкома.

Осенью Жиздрина вызвали на совещание рабселькоров. В этом ему удружил Харламов, составлявший списки, Жиздрин потребовал лошадь до станции, и новый председатель без звука выписал распоряжение, хотя началась уборочная и каждая гужевая единица была золотая. Вернулся Жиздрин еще более важным, с кожаной папкой, на которой сияло серебряное тиснение: «Участнику VII областного слета рабочих и крестьянских корреспондентов». Жиздрин не расставался с нею нигде, даже на работе.

Впрочем, работал он кое-как, бригадиры избегали посылать его куда-нибудь, тем не менее председатель, опасаясь неприятностей, выписывал ему трудодни. Жиздрин воспринимал это как должное, но на всякий случай помечал в блокноте, которого числа и сколько ему незаконно начислили.

Когда началась война, Жиздрина мобилизовали в трудармию. Деревня впервые вздохнула свободно. Но через четыре года вернулся он здоров и невредим, с медалью за участие в Великой Отечественной войне. Овдовевшие бабы, собираясь у Дорофеи, скорбели сердцем: «Добрых людей убивают, а таких иродов никакая холера не берет». Дорофея кивала побелевшей головой — ее Степана тоже убило на фронте.

Встретившись с племянником, она приняла его по-родственному, угостила бражкой.

— Сдала, тетка, сдала, — неодобрительно сказал Жиздрин, пригубив стаканчик.

— Да ведь и ты, батюшко, уже не паренек, — улыбнулась Дорофея его неуклюжей нежности. — Ну, теперь уж поди не станешь воды мутить? Устарел?

Жиздрин подозрительно нахохлился:

— То есть как?

— Да я об донесениях твоих начальству.

— Дело мое.

— Гляди, Митрий, однова и тебя пропишут.

— Из сахару бражка-то? — неожиданно спросил он.

— Где-е, — вздохнула Дорофея. — На солоде, а сахару-то мы давно тут не пробовали.

— И то думаю, где она сахар берет?

— Во-он ты куда-а… — протянула Дорофея.

— Именно туда. А насчет этих твоих угроз — не беспокойся, Кокорева. Я непроверенных фактов не сообщаю. Я по правде бью, по единой, по ней. Где какое нарушенье или беззаконие. — Жиздрин пружинно, с потягом, встал с табуретки. — А на мой век ее во-о как хватит! Так и учти.

В первый же день Жиздрин обошел все хозяйство, надломленное войной, все увиденное пункт за пунктом переписал в блокнот. Снова начались комиссии, обследования, ревизии, снова стали таскать правых и виноватых, и жителям деревни снова не стало житья. Хотели мужики, особенно из фронтовиков, собраться и написать на Жиздрина, но так и не собрались за недосугом, да и не лежала к тому душа.

Самое страшное заключалось в том, что люди остерегались уже не только Жиздрина, но и между собой старались не сказать лишнего.

Между, тем дети его росли. Первый год Жиздрин досаждал воспитателям ежемесячными экспедициями. Обычно он жил по два-три дня, принюхивался, приглядывался, допрашивал ребятишек и обо всем замеченном сигнализировал в облоно. В один из наездов он столкнулся с шефом детдома — капитаном НКВД Грачевым — и больше уж туда не показывался. Когда Ванька и Зинаида окончили начальную школу, их дважды отпускали к нему на лето. Но они по-прежнему дичились отца и оба раза уехали задолго до срока.

Письма сначала Жиздрин писал детям каждую неделю, однако времени стало недоставать, все его время отымала критическая корреспонденция. С годами переписка обрывалась все чаще, молчание становилось все продолжительней. Примерно в году шестидесятом обильная почта Жиздрина пополнилась денежными переводами. Односельчане догадались, что дети у него выросли и работают. То же подтверждал и сам Жиздрин: «Скоро, скоро детки моя прибудут за папкой. Надоели мне ваши тошные рожи, глядеть на вас не могу, на жуликов».

3

На другой день Жиздрин поднялся первым. Блюдя сон детей, страшным шепотом выругал соседа слева, снова затеявшего городьбу, и побежал в сельпо. Там он купил две бутылки вермута, не удержавшись, чтобы не сделать запись в жалобной книге: почему вермут продается без сургуча на пробке. К его приходу Иван уже затопил печь и Зинаида пекла оладьи.

Подождали тетку Дорофею, но та сказалась больной и прислала с этим известием чью-то девчонку. Сели за стол втроем. Зинаида у плиты преобразилась, ухаживала за отцом и братом, румянилась от похвал.

— Невеста! Чистая невеста! — восхищенно заключил Жиздрин.

— Не невеста, а замужняя женщина, — поправил Иван.

— Да что ты?

— Муж у нее толковый.

— Да кто же он?

— Витя Конев, из нашей группы, — ответила смущенно Зинаида. — Он тебе понравится, пап. Мы его звали с собой, но он ужасно застенчивый.

— У нас план какой? — сказал Иван деловито. — С недельку погостим, заберем тебя — и к Виктору. Им с Зинаидой квартиру дали. Поживете втроем, а я защищусь на будущий год и тоже к вам. Годится?

Жиздрин скуксился, замычал.

— Что же вы раньше-то не написали? — жалобно спросил он.

— Да некогда все было, пап… — виновато улыбнулась Зинаида. — Мы ведь на вечернем.

Жиздрин покачал головой, не решив толком — обидеться ему или радоваться.

— Забыли, забыли папашку. Замуж выходите, женитесь, один я ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну да ладно, господь с вами, вам видней! — Жиздрин мотнул головой и потребовал весело! — Наливай, Ванюша! Дай тебе бог счастья, Зинаида Митриевна!

Он почти не закусывал и, маслясь глазами, то начинал сбивчиво рассказывать про здешнюю жизнь, то расспрашивал про зятька.

— Ваня, папа, а стоит ли на неделю откладывать? — сказала Зинаида. — Поехали сразу?

— А что! — загорелся Иван. — Давайте прямо сегодня? В восемь как раз поезд идет! А?

— Сегодня… — заколебался Жиздрин. — Может, завтра?

— Сегодня в восемь! — постановил Иван.

— Так я что, я не против. Деточки вы мои…

— Дом колхозу оставим, — продолжал Иван, — на кой он нам нужен, вещей у тебя немного. Что надо будет, купим на месте. Решено — собираемся!

— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился отец, — конешное дело, хоть под старость лет в родной семье поживу!

— Зин, ты сложи вещи, а я к председателю за машиной.

— Не даст! — замахал Жиздрин руками. — Враги мы с ним.

— Это еще посмотрим! — сказал Иван.

Председатель колхоза, выслушав просьбу, сам сходил за машиной.

Когда Иван подъехал, отец таскал из сарая какой-то хлам и пихал в сундук. Потом стал разбирать койку.

— Зачем она тебе? — усмехнулся Иван.

— А спать?

— Да брось ты этот утиль!

— Без койки не поеду! — неожиданно уперся Жиздрин. — Всю жизнь на ней спал, на ней и помру.

— Ладно, Вань, — шепнула Зинаида. — Не спорь с ним, а то еще передумает.

Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.

Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.

Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.

У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.

— Ты чего?! — растерялся Иван.

— Остановись! Остановись! Шо́фер, кому говорят!

Машина стала. Шофер выскочил на подножку.

— Забыли чего? — досадливо спросил он.

— Я отдумал, — сказал Жиздрин. — Вези назад!

— Как это — отдумал? — не понял шофер.

— А так. Не поеду, и все тут!

Иван возмутился:

— Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!

— Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шо́фер, заворачивай.

— То ехать, то не ехать, — в сердцах произнес шофер. — Собрался, так уезжай! Всю плешь тут нам проел!

— Ты, паря, меня не сволочи́, — с ядовитой ухмылкой сказал Жиздрин. — У меня записано, куда ты в среду два мешка жмыха свез.

— Папочка, умоляю тебя, поехали! Ваня, милый, ну скажи ему!

— Отец, будь человеком, в самом деле!

— Нет, деточки родимы, драгоценны, никуда отсюдова я не поеду, — отчеканил Жиздрин.

Чем дольше они препирались, тем яснее и торжественнее становилось его лицо. Доводы сына Жиздрин слушал вполуха и с нетерпением оглядывался туда, где заповоротом, за березовой колкой, скрылась было от него деревня.

Вы не помните размер моей обуви?

1

Каждую осень, перед самым зазимком, у председателя Раззореновского сельсовета Рогова начинали ныть ноги, много лет назад потерянные на 2-м Украинском фронте. Боль была самая натуральная, как ни внушал себе Рогов, что быть ее не должно, что это сплошная мистика, и ничего другого. Иной год боль не отступала, росла день ото дня, и, если совсем уж становилось невмоготу, Рогов говорил жене:

— Зовут. Собирай.

Надя собирала его в дорогу.

Без малого трое суток Рогов ехал поездом, выходил на маленькой южной станции и до места добирался трамваем. Остановка называлась «Круг». Она была конечная; тут трамвай разворачивался и возвращался в город.

В здешнем легком краю в эту пору было еще тепло. Вокруг братской могилы, где были похоронены товарищи Рогова по госпиталю, зеленели пирамидальные тополя с пыльной, прореженной слегка листвой. Но цветы у обелиска лежали всегда свежие, и всегда розы.

С каждым шагом боль убывала. Рогов опускался на скамью у могилы, сидел неподвижно, перебирая в памяти друзей-товарищей, оставшихся здесь навсегда. Потом, превозмогая остатки боли, вставал и шел к неприметному бугорку в степи.

Некогда на месте этого бугорка была яма, куда сбрасывали отделенные хирургом конечности. Госпиталь был полевой, простоял недолго, и санитары засыпали яму, но Рогов к тому времени уже ползал и приметил место. После войны, подлечиваясь южным солнцем, он нашел его, почти день просидел в невеселых мыслях. И только когда влез на костыли и побрел прочь, обнаружил, что боли нет, улетучилась — как и не было.

С той поры он стал приезжать сюда — не регулярно, когда уж свету белого невзвидит; отдавал почесть браткам под обелиском и ковылял к своему бугру. Сев, расстегнув протезы, произносил фразу, ставшую уже привычной и дикую для постороннего слуха:

— Ну вот, ноженьки дорогие. Вот мы и вместе.

2

В начале октября Рогова вызвали в райвоенкомат. Тридцать шесть лет искал его орден Красной Звезды, и — надо же! — отыскал. Военком, новожил в районе, скороговоркой прочитал Указ, датированный сорок третьим годом, собственноручно прикрепил орден к пиджаку Рогова и трижды, со щеки на щеку, поцеловал. Поцелуи эти смутили душу, скороспешность вызвала досаду и раздражение; в этом неловком, непраздничном состоянии и вышел Рогов от военкома. Все было не по-людски. Вызвали, не предупредив зачем, а кабы предупредили, Рогов взял вы в колхозе машину, да председатель колхоза и сам бы с ним поехал; прихватили бы Надю, дочерей с мужьями. В райцентре недавно открылся ресторан «Вечерние зори» — вот в этих бы «Зорях» заказали заранее столик, созвали знакомых… А то: «Поздравляю, сердечно рад, вы свободны!» Рогов приехал без костылей, с палочкой, и не мог позволить себе даже стопки. «Ну-ну, чунь!» — подумал он, закипая привычной злостью, как всегда, когда сталкивался с людской глупостью.

Все же он поприжал злость, позвонил в Раззореново, в сельсовет. Трубку снял Паша Ревякин, секретарь. Услыхав новость, разахался, разохался, беззубо зашепелявил. Радовался Паша искренне, и это подняло Рогову настроение. Рогов велел наказать Наде, чтобы к его приезду стол был накрыт по большому счету да чтобы сгоняла внуков к родственникам и друзьям. Паша сказал: «Так это пол-Раззоренова звать надо?» На что Рогов ответил: «Пусть зовет все Раззореново!» И настроение у него поднялось еще на пару делений.

Домой приехал на почтовом тракторе. Конечно, Надя только разворачивалась, только заправляла в печь противни с курами, а закуска вообще не была готова.

Надя оправдалась:

— Куда эта спешка-то?

— Ты каждый день ордена получаешь?

— Да я к тому, Сережа… столько лет прошло — не заржавел, день-два погодили бы. — Она прижалась к нему щекой, раскаленной печным жаром. — Дай хоть гляну-то!

Рогов распахнул пальто.

— Ишь ты, баской какой, — сказала она. — Будто новенький!

Рогов усмехнулся, стряхнул пальто с плеч и тяжело подошел к столу.

— Докладывай, — сказал он.

— Гостей созвала. К семи, Паше денег дала, водку привезет. Ящик заказала.

— Почему не два?

— Куда два-то?

— Надежда, — жестко сказал Рогов.

— Ну два, два заказала!

— Соображаешь…

— Сережа, — сказала Надя через некоторое время. — Я Григория пригласила.

— На кой? — Рогов недобро сузил глаза.

— Сколько же можно, Сережа! Ведь он не чужой нам!

— Тебе да. Мне чужой.

— Шурин он тебе! А мне брат кровный!

— Я эту гниду впритруть видеть не могу! Хоть кто он тебе будь! Бра-ат… Ты вспомни, как этот брат нам на безмене муку отвешивал, на пирог наш свадебный!

Рогов с силой хукнул в мундштук папиросы, табак выпал на половик. Надя подняла, бросила в шайку под умывальником, припала к Рогову, обняв протезы.

— Сереженька, родной… Ведь тому уже сколько годов-то! Прости ты его ради такого праздника, ведь он тоже кровушку проливал на войне-то!..

— Встань!

Надя поднялась с колен, ушла в куть. Слышно было, что плачет.

Рогов сунул под мышку костыль, вышел в сени. Сломав ковшом ледок, зачерпнул из бочки воды, выпил единым духом.

— Бра-ат, твою так! — выругался он шепотом.

Григорий был одногодок Рогову, дошел до самой Германии. Демобилизованные везли домой трофейную мелочь: губные гармошки, часы, женские тряпки. Григорий оказался умней всех: приехал с полным сидором кремней для зажигалок. Кремни возил в город на толкучку, сбывал там за большие деньги. За полгода отмахал крестовый дом, обзавелся городской обстановкой, корову купил, овец, уток… С мукой точно, имелся такой факт, дал им муки Григорий, оговорив: «Теперь мы хоть и родственники, а счет знать надо, не у тяти от одного калача кусаем».

Надя уже не плакала, когда Рогов, поостыв, вернулся в избу. Тотчас придумала ему работу — резать овощи. Потом пришли дочери Тая и Аня, учительницы, работящие, молчаливые, обе пришли с мужьями, — вшестером едва управились к урочному часу.

А гости все прибывали и прибывали, мяли Рогова, мяли орденскую книжку, трясли ему руки, хлопали по плечам. Не без того: побаивались в Раззоренове председателя Советской власти, но и уважали, и, когда представлялась вот такая редкая праздничная возможность выразить свои чувства, выражали сполна. В деле Рогов спуску никому не давал, сам жил как все, и спрос с него тоже был как со всех, на равных; рассуждая о его деловых качествах, редко кто брал в расчет инвалидность — так уж он поставил себя среди людей.

Пришел наконец председатель колхоза, привел жену Антонину, бабочку смешливую, голосистую, плясунью, желанную на всех гулянках. После чинных передовых минут сказаны были тосты за Рогова, за Надю, за Победу. Говорил предколхоза; он тоже был фронтовик, одной руки для жестов ему не хватало, и в продолжение его речи рюмку его держала на весу Антонина. Застолье текло в обстоятельной тишине, лица мужиков были серьезны, бабы смахивали безголосые слезы.

— Я вот все думаю, — опять заговорил председатель, уже сидя, без тоста, — до чего мудрая эта природа… Все производит с большим запасом, с учетом всех неожиданностей. Люди, например, рождаются буквально на все случаи жизни. Революция — пламенные революционеры, война — полководцы, индустриализация — стахановцы-гагановцы и так дальше… Мудрая, холера!

— А в наше мирное время? — подхватил тему Паша Ревякин.

— А ты сам-то как думаешь? — усмехнулся председатель колхоза, и эта усмешка обозначила, что официальная часть кончилась и начинается собственно торжество.

— Я? — Паша, улыбаясь, заморгал, вглядываясь в потолок. — Я лично считаю: природу тоже бы надо направлять, Петр Федорович. Вот допустим… допустим, что я рожден для мелиорации обратной стороны Луны! И в этом капитальном народнохозяйственном деле должен быть закопёрщиком! А время не пришло, техника такая еще только проектируется. Что прикажете делать?

— Заморозить.

— Чего? — не понял Паша.

— Тебя. До сроку, — сказал председатель под дружный хохот.

— Тебе, Павел, как космонавту-мелиоратору в первую очередь надо хорошо закусывать, — сказал Рогов.

— Не могу, — не сробел Паша. — Другой месяц зубы не вставлю! Так что я, Сережа, нынче на жидком топливе!

— Ну, Ревякин, черт корзубый!

— Что-нибудь да отмочит!

— Право, космонавт!

Лица присутствующих разгладились, раскраснелись, разговор пошел внахлест, как попало.

В накал веселья появился Григорий, благодушный, бодренький, с фотоаппаратом через плечо.

— Может, я не вовремя, извиняюсь.

— Да, припоздал, — сказал Рогов, щуря глаза, как ему казалось, в приветливой улыбке.

— Все дела, Сергей Палыч! Одно слово… — Григорий закряхтел, стаскивая сапоги, упершись спиной в косяк, — …кооперация!

Рогов вспомнил, что шурин и до войны подвизался в кооперации и именно у него дня за два до войны получал он свои первые и последние сапоги в жизни. Добряцкие были сапоги, с берестяным скрипом. Он отчетливо увидел желтые, тугие подметки, выдавленный на них размер. Сорок первый, кажись… Или сорок второй? Какой же он размер-то носил?

Фабричной обуви у Рогова до войны не было; конечно, босый в грязь не ходил, но то были обноски, которые он донашивал за старшими братьями, — вечно приходилось наматывать целые кузовья, чтобы не хлябали. Носы загибались кверху, как у клоуна… В армии выдали ботинки с обмотками, тоже были велики, не по ноге. Уж там какие достались… Теперь-то он ходил в чужом размере: то тридцать восьмой пришлют, то тридцать девятый. Вот же, природный размер запамятовал! Этак имя свое забудешь. Рогов тяжело задумался, весь ушел в напряженное воспоминание. «Ведь как сейчас вижу: несу сапоги в Раззореново, земля теплая, иду босиком, а сапоги на плече висят. И пахнут хорошо, дымно, кожа была такого товару, ласковая, податливая…»

— Зятек! Сергей Палыч! Дай-ко я тебя поцелую, героя нашего! Безразговорочно! — Григорий, пользуясь тем, что на людях Рогов держал себя с ним аккуратно, лез с поцелуями.

Надя сторожила их взглядом. Ворковала, ухаживая за гостями, а глазами была подле мужа и брата.

Рогову было не до шурина. Он все вспоминал, струной натягивал память, и Григорий отстал, привязался теперь к председателю с соображениями по запоздавшей награде:

— Очевидно, Петр Федорович, часть расформировали, представление-то и затерялось. У кого-нибудь нетолики прикололось к другому делу или там прильнуло как-то. Вот у меня раз с накладными вышло…

Григорий стал рассказывать о накладной, подколовшейся к путевым листам этак снизу и до того приладисто, что он их сто раз перебрал и только на сто первый и обнаружил.

Голос его сбивал Рогова с мысли.

— Н-да, вечный поиск… — покосившись на шурина, проговорил он.

— А? Что? — переспросил Григорий.

— Я говорю — вечный поиск. Кого указ ищет, а кого — статья…

— Не-е, Сергей Палыч, меня под статью не подведешь! — Глаза Григория брызнули влажным жаром, — Я закон уважа-аю. А что когда было, о том история умалкивает!

Надя расплакалась:

— Господи, опять за старое! До каких же пор?!

Рогов поднялся из-за стола и вышел из горницы.

А бабы уже надели туфли, клубный баянист Ганя уже прижимал ухо к баяну, подтягивал ремни — затевались танцы. В другое время Рогов с удовольствием бы посмотрел на танцы, но сейчас не хотел, надо было сосредоточиться. Он сел на лавку, уставился в одну точку. «Погоди-погоди, не до сорок же третьего я обмотки носил? Обували же в сапоги… Хм! Верно». А память пробуксовывала, не отдавала такую малость. Вспомнилось наконец, что с весны сорок третьего и до ранения ходил в трофейных, с короткой голяшкой. Те вообще хрен поймешь, какого они размера. Померял — годны, и ладно.

Пришла Надя.

— Ты чего гостей бросил?

— Пусть попляшут.

— Нехорошо, Сережа…

— Сейчас приду.

Спрашивать у Нади было бесполезно, поженились после войны: откуда ей было знать, какой он носил размер? Попросил:

— Пришли мне братца.

— Сергей! Уйду, честное слово!

— Да не трону я его, уймись. Спросить кое-что надо… по делу.

— Прямо чумной какой-то! — всхлипнула Надя, но Григория позвала и сама осталась.

— Слушай, я у тебя в сорок первом, в июне, числа двадцатого, сапоги получал, по разнарядке. Помнишь?

Григорий, оглянувшись на сестру, ответил неопределенно:

— Многие получали…

— Какого размера, не можешь сказать?

— Какой надо было, тот и выдал.

— Да я не про то, претензий у меня к тебе никаких нет! — раздраженно проговорил Рогов, — Размер их, размер не помнишь?

— На что тебе? Теперь вроде без разницы, какой размер.

— Ну я прошу тебя! — закипая, сказал Рогов. — Вспомни! Забыл я, понимаешь? Размер ног забыл! Убудет от тебя?

Надя все поняла, опустилась рядом на лавку, прижалась. Рогов ее отстранил.

— Не то сорок второй, не то сорок первый… А не сороковой? — стал вспоминать Григорий. — Ванька ваш какой носит?

Сын Роговых был на голову выше отца и носил сорок четвертый.

— У тебя у самого-то какой? — спросил Рогов, перебарывая себя: в самом деле, не обязан же был Григорий помнить, какие сапоги выдал ему сорок лет назад.

— Сороковой. Но ты выше меня был, пальца на три. И размер, следовательно, у тебя больше.

— Свекровушка, покойница, помнила, поди… — тихо сказала Надя и осеклась. — Молчу, молчу, Сережа…

Рогов постучал себя кулаком по лбу:

— Память заклинило! Это же надо…

— А ты выпей, — обрадованно, поскольку опасность миновала, сказал Григорий. — Вот она и освежится, память-то!

Рогов машинально принял из его рук стакан, но пить не стал, вернул, прихватил зубами кулак:

— Может, сорок второй все же?

Григорий загорелся охотою услужить.

— Мы вот что сделаем! Мы сейчас всех мужиков измерим! Кто с тобой вровень, с тем у тебя и размер одинакий!

— Это как же у тебя получится?

— Очень даже просто! Ты сиди, значить, а я мужиков буду подводить и рядом сажать!

Надя отнеслась к затее с сомнением:

— Может, не надо?

— Да это же плевое дело!

Григорий нырнул в горницу, в гущу веселья, выдернул Пашу Ревякина.

— Ты чего, чего ты это? — заупрямился тот, смеясь, думая, что его разыгрывают. Тем не менее дал себя вывести, усадить на лавку возле Рогова и осмотреть.

— Нет, не подходишь, — сказал Григорий. — По плечам как раз, а макушка выше. Иди доплясывай!

— Дак ты не фотографировать? — разочарованно сказал Паша.

— Не, освещения мало! — гоготнул Григорий и ринулся опять в горницу.

Следующим стал председатель. Григорий мог бы вытащить первого, кто подвернулся под руку, но председатель колхоза был для него лестнее.

— Петр Федорович! — позвал он не то чтобы требовательно, но довольно энергично и твердо. — На минуточку.

Председатель выслушал его, нахмурился, но подчинился тоже и сел рядом с Роговым.

— Эх, Серега, Серега, — сказал он ласково. — Знаешь, какую я за собой вину тащу? Будь ты не в моем разнесчастном хозяйстве механизатором, а в каком-нибудь позаметнее, вон хоть у Пашки Захарова, давно бы Звезду Героя носил! А теперь, на этой твоей должности, ничего тебе, кроме выговоров, не светит…

Рогов остановил его излияния?

— Брось. Хватит с меня наград.

Председатель тиснул ему плечо, поднялся. Негромко сказал Григорию:

— Кончай это представление.

— Я же как лучше хочу! — возмутился тот.

— Система твоя в корне ложная. Возьми вон Губарева. Туловищем штангист, а ногами не вышел, детский размер носит.

— Точно! — подтвердил Ревякин. — За столом сидит — Илья Муромец, а встанет… эх, лучше бы не вставал!

Рогов слушал безучастно, потупив голову; на лоб свесилась седая прядь. Отказавшая память нагнетала в душу тревогу; он уж почуял, что́ все это для него значит, и отчаянно замотал головой, моля молчавшую покуда боль погодить, дать время довести праздник, честью проводить гостей.

— Что ты, Сережа? — испугалась Надя.

Рогов рывком кинул тело на протезы, заторопился к людям, в толчею, в гам и смех, но опоздал, боль уже выстелилась поземкой, уже хватала за ноги, как собака. О с трудом добрел до боковушки, где стояла кровать сыне повалился спиной в постель и застонал.

Такого еще никогда не было. Сперва он почувствовал, как спиливают подошвы с его голых ступней, потом стали скусывать пальцы, начиная с мизинцев; когда же пыточная струбцина сдавила лодыжки, Рогов с нечеловеческим усилием вырвался из нее, вскрикнул и потерял сознание.

Веселье оборвалось. Гости, понимающе шепчась и кивая, скоро разошлись. За столом остались самые близкие: Петр Федорович, Паша Ревякин, зятья, да еще Григорий мешкал, не зная своего места.

Тая и Аня привычно обихаживали отца: одна терла виски, другая прибирала протезы. Надя следила за их молчаливыми действиями — потухшая, сгорбившаяся, как старуха.

— Чуешь, Надь! — нашел себе заделье Григорий. — Я фершала позову.

— Зачем? — сказала Надя. — Не надо никакого фельдшера.

— Ну нет! Человеку плохо, пускай оказывает! — С высоты своего порыва он посмотрел на Надю, как на малое неразумное дитя; в сердце торкнулось старое, забытое, погребенное временем: вот он в засученных портках бежит по лужам, а на закорках сестренка, полуторагодовалая, верещит от страха и счастья. — Так я побежал!

Фельдшер Сычов, раззореновский родчий житель, был фельдшер опытный, с живым умом. Узнав, что случилось, и выслушав ожидаемый ответ, спросил, что предшествовало припадку.

Присутствующие замялись.

— Да размер ног не мог вспомнить, — простодушно подсказал Григорий.

Фельдшер послушал пульс, потрепал Рогова по щеке. Тот открыл глаза, замутненно посмотрел на него.

— Может, какое обезболивающее дашь? — сказал председатель.

— Никакой химии! — возразил фельдшер. — Ну-ка, Сергей Павлович, давайте-ка сядем! — Рогова усадили, обложили подушками. — Угу, чудненько. Значит, так, Сергей Павлович. Установить размер вашей обуви очень просто. Длина стопы равняется расстоянию от запястья до локтя. Вот мы сейчас это расстояньице у вас смеряем и попробуем установить, у кого такое же, Надеюсь, все помнят размер своей обуви?

По лицу Рогова скользнула надежда.

Дочери принесли клеенчатый сантиметр.

— Так… согните руку в запястье… Что мы имеем? Двадцать девять… Угу. Ну, кто первый? Давайте, Ревякин.

Пока Паша выколупывал запонку, закатывал рукав, Григорий выставил свою, явно коротковатую против Рогова.

— Ваша, пожалуй, не соответствует, — заметил фельдшер, но все же измерил, чтобы не обидеть, а может быть, для чистоты эксперимента. — Да. Двадцать шесть. Недолет.

Пашина рука оказалась длиннее.

— Перелет. Ничего, сейчас попадем в яблочко! Ваш черед, Петр Федорович.

Председатель с готовностью засучил рукав. Измерили.

— Вы только подумайте! Опять не сходится!

— Может быть, другая сойдется? — хмуро пошутил председатель и сделал вид, что обнажает другую руку.

— Давайте теперь мою, — сказал фельдшер. — Прошу не торопиться, нужна точность.

— Двадцать семь… — разочарованно сказал председатель.

— Погодите, мужики. — Григорий наморщил лоб, удерживая какую-то мысль. — Двадцать девять, двадцать девять… Поймал! Пимы! По какому оне идут размеру? По длине следа! Двадцать семь, скажем, соответствует сорок второму. Двадцать девять — сорок третьему. И так дальше.

— Так вот же ответ! — воскликнул фельдшер. — Совершенно верно! Сергей Павлович, сорок третий! Сорок третий у вас был размер!

— Точно? — хрипло спросил Рогов.

— Как в аптеке! — рассмеялся фельдшер.

Все облегченно перевели дух. Григорий вытянулся петушком — теперь его место здесь, среди почитаемых людей и родни, было узаконено.

Рогов, рассеянно улыбаясь, прислушивался к ногам. Боль, похоже, дошла до упора и пошла на убыль.

— Угоститесь, пожалуйста! — Надя стояла возле гостей с подносом.

— Дело хорошее, — поблагодарил Сычов. — Вы тоже, Сергей Павлович, примите, не повредит.

Рогов отрицательно покачал головой и закрыл глаза.

Надя отнесла его в свою постель. Без протезов весу он был совсем детского; что ей, этакой здоровой бабе? Рогов бормотал что-то уже бессвязное, парно́е, сонное, думая сквозь сон, что ноги, по всему, отболели, но на могилу к браткам по госпиталю надо напоследок съездить, рассказать про орден.

Вот ведь какая нежданная вышла радость!

И положить розы.

Зимник

1

В марте, ранним утром, у «атээс», что означает «артиллерийский тягач, средний», прощались двое, два бородача — буровой мастер. Ветлугин, двадцати семи лет, и водитель Борис Шумилов, двадцати четырех лет. Ветлугин был энтузиазмом тюменской нефти и оброс бородой из чисто символических соображений. Борис отрастил бороду из соображений практических: зимой для тепла, летом от мошки, которая бессильно складывала крылья перед неприступностью его рыжего проволочного волоса.

Они теребили всяк свою бороду и мирно калякали под гул бурильной установки.

— Так что вот, — говорил мастер.

— Угу, — соглашался Борис.

— Будут воспитывать — не перечь.

— Это как водится.

Ветлугин улыбнулся, легонько толкнул водителя. Борис охотно ответил на его улыбку, но толкать мастера пожалел.

Из окошка ближнего балка высунулась мрачная горбоносая физиономия помбура Биджо. После сна он имел обыкновение торчать в окошке минут пятнадцать. На буровой это называлось: Биджо гуляет. Присутствие его мешало Борису говорить с мастером. Борис подошел к окошку, прихватил на ладонь нечистого крупитчатого снега, спросил:

— Гуляешь?

— Ну, — ответила голова равнодушно.

— Приступай к водным процедурам. — Борис поднес снег к носу Биджо.

— Иди ты! — обиделась голова.

Ветлугин терпеливо ждал, ковыряя снег носком бродня.

— Потом Нинке купи…

— Ага?..

— Килограмма два шоколаду купи…

— Ясно.

Им опять помешали. Из балка выскочил, в одной маечке и валенках, с полотенцем на шее, дизелист Пасий Устюжанин, кудрявый, мелколицый, с папиросой в толстых губах.

— Привет, привет, я — Ромашка, как слышите, перехожу на прием!

— Привет, — тяжело вздохнув, сказал Борис. Пасий мог шутить: сургутская милиция его не вызывала.

Дизелист спустился к ручью, расшвырял лапник, прикрывающий черную прорубь, лопатой выплеснул тонкий ледок, сбросил незначительную свою одежду и с показным наслаждением опустился в воду.

У Бориса мороз пробежал по коже.

— Силен, мартышка, — привычно удивился он.

— Я тоже купался в прошлом году, — как-то смущенно и по-мальчишески хвастливо сказал Ветлугин. — А теперь нельзя: язва.

Борис понимающе кивнул.

— Ну, тебе все ясно? — спросил Ветлугин, заторопясь и пристально глядя в глаза Борису.

— Да вроде все, — виновато ответил тот.

— Ну и поезжай!

Резко отвернувшись, мастер зашагал к установке.

Борис посидел в кабине несколько минут, ожидая, что кто-нибудь подбежит с поручением, но никто не подбегал, поручения все были сделаны накануне, и он, опять вздохнув, включил зажигание.

Прострельно четкий березняк с сосульками на веточках от вчерашнего солнца расступился — вездеход, рыкнув мотором, выкатился на зимник.

Борис мягко повел его в глубоких, расхлюстанных колеях, клял эти колеи, тоскуя по твердому грунту, где можно было взять скорость.

По обе стороны зимника тянулось заснеженное болото с жидкими прутиками тальника и еловым хилым кисличником. Человеку приезжему этот мертвый, придавленный снегом рям показался бы бесконечным, однако Борис был коренной житель и унылый пейзаж его нимало не трогал. Он знал, что болото не скоро, но кончится и тогда начнется самый трудный участок пути по отрожной тайге.

Сильно заботила его правая гусеница. На ней осталось семьдесят восемь траков вместо восьмидесяти пяти. Он уже нарушил инструкцию, по которой ходовую часть полагалось менять сразу, как только полетит шестой по счету трак. Он набегал уже восемь тысяч километров при норме шесть и гордился этим на буровой, а в дороге переживал.

Но еще больше удручала его цель поездки. Официально он направлялся в Сургут — в транспортный цех на ремонт. Но это была афиша, а на самом деле ехал Борис отсиживать присужденные ему в январе десять суток.

Причиной тому была история с бочкой. Новый год они встречали на предыдущей скважине, в поле, и управление прислало к ним деятеля из орса с подарками. Деятель привез пряников и елочных игрушек, а спиртного — ни грамма, даже шампанского. Борис, психанув, привязал к автолавке железную бочку из-под горючего. Надо было слышать, как она загромыхала, когда автолавка тронулась. Деятель психанул тоже, полез на рожон. Борис показал ему немного бокса и немного борьбы, а на десерт — немного футбола. Все думали, что инцидент, таким образом, можно считать исчерпанным.

Но после праздника Бориса по рации пригласили в суд.

Связывалась с буровой сама судья:

— Я — Одуванчик, я — Одуванчик. Вызываю Ромашку, вызываю Ромашку.

— Ну, я — Ромашка, — отвечал Ветлугин. — Кто вызывает?

— Народная судья Шкодских, — представился Одуванчик. — Передайте водителю «атээс» Шумилову, что его приглашают в суд. Соня-Уля-Дуня. Как поняли? Прием.

— Насчет девушек вас понял, — сказал Ветлугин.

— А что неясно?

— Неясно, почему вы Одуванчик. Вам больше подошло бы другое.

— Какое? — ревниво спросил Одуванчик.

— Анютины глазки.

— Я подумаю, — отозвался не сразу Одуванчик.

Борис в суд не поехал, и через несколько дней судья опять вышла в эфир:.

— Передайте Шумилову, что ему необходимо явиться в КПЗ. Катя-Поля-Зоя.

— А Соня-Уля-Дуня как же?

— Уже не нужно. Мы дали ему семь суток за оскорбление работника орса и трое — за неявку в суд. Как вы думаете, Василек лучше звучит, чем Одуванчик?

— Анютины глазки лучше, — с сердцем сказал Ветлугин.

Оттягивать отсидку дальше было нельзя, близился конец бурения, когда вездеход особенно нужен, потом — переезд на новую точку, а там начиналась весновка, и Борис мог бы попасть в милицию только в июне. И получить дополнительно полгода принудработ.

«Ну не дурак ли я? — терзал теперь он себя. — Правду дед говорил: «Ума нет — беда неловко».

Чтобы заглушить угрызение совести, Борис подумал о предстоящих лишениях и разжалобил себя этими мыслями, Он решил даже запеть какую-нибудь подходящую для узника песню, но в памяти ничего не нашлось и упрямо лезла на язык строчка из марша, которому учили его в ремеслухе. Он гнал ее от себя, стараясь припомнить, что-нибудь щемяще-грустное, и не мог вспомнить. Тогда, вздохнув, он стал вытягивать ремесленный этот марш.

— «Ро-о-дину ра-ду-я, сил не щади-и-и… — причитал он. — Слава кры-ла-та-я ждет впереди-и-и…»

Вдруг он оборвал себя и дал газ: на дорогу вымахнула лиса. Растерявшись, оглушенная ревом мотора, понеслась впереди.

— Догнать и перегнать! — приказал себе Борис, прибавляя скорость. Но дорога сворачивала влево, и Борис свернул, а лисица ударила по прямой.

— Н-да, — омрачился он, отпуская педаль.

Легкая досада на лису соединилась с общим подавленным его настроением.

— «Слава-а кры-ла-та-я ждет впереди…» — с еще пущей печалью запел он.

Впереди ждали его десять суток и стрижка под ноль.

«Уродуемся тут! — желчно подумал он об этих болотах, о морозе и об общей неустроенности своей жизни. — Уродуемся, а тут такие неприятности… наголо стричь. Если под ноль, так, значит, и бородку мою аннулируют?!»

— «Родину радуя, сил не щади!» — озлобясь, со слезой в голосе, взревел он, переводя рычаги.

2

В бывшем хантыйском поселке Борис решил перекусить. Здесь, между прочим, жил его братишка Володька, но теперь он был в Ленинграде на зимней сессии. Борис свернул к рабочей столовке и поставил машину под самое окно, чтобы можно было следить за ней. «Здешний народ очень рассеянный, — рассуждал он при этом. — Сдунули же прошлый раз подфарники…»

Он захлопнул кабину, поднялся на крыльцо. Дверь оказалась заперта. Борис подергал ее, потом зашел с черного хода и постучал сапогом.

На стук выкатился повар, в камилавке и с полотенцем вокруг того места, где у людей обычно бывает талия, разочарованно взглянул на Бориса.

— Чо тарабанишь?

— В гости к вам.

— Дак ведь… перерыв, — сказал повар, вглядываясь в конец улицы.

— А мне за простой не платят! — Борис потянулся носом к запашистому теплу, хлынувшему из двери.

— В двенадцать приходи, — сказал повар.

— Ты опупел, кормилец? Десятый час только!

— Ну и не помрешь.

— Хм!

— Да где этот паразит? — с тоской пробормотал повар.

— Какой паразит? — спросил Борис, подвигаясь к дверям.

— Такой…

— А все-таки?

— Кутузов, милиционер! — раздраженно ответил повар.

Борис озадаченно остановился.

— А… зачем тебе Кутузов?

— Да вон! — всхлипнул повар. — Бра́згается! В соус плюет. Щи флотские выпил!

— Кто бра́згается? — не понял Борис. — Ты подбери нюни-то.

— Фулюган на кухне у нас, — объяснил повар, сморкаясь в полотенце.

— Так бы и сказал, — повеселел Борис. — А то — милиция, милиция. На общественность надо опираться.

Повар с надеждой поглядел на Бориса, приценился к его саженным плечам.

— Одному тебе не справиться.

— Мне-то?! А Кутузов что? С армией, что ли?

— Дак у Кутузова наган.

— А ну, где этот хунвейбин?!

Борис решительно двинулся к двери и в кухонном чаду увидел здоровенного детину в выворотном полушубке и в шапке с развязанными наушниками. Детина мрачно чавкал над котлом с кашей.

— Рубаешь? — зловеще спросил Борис.

— Ну.

— Сгинь.

— Чо тебе? — прервался детина. — Сгинь, говорю!

— Счас, — сказал детина, потянувшись к бачку с компотом.

— Ах ты, зараза…

Борис уперся ногой в зад детине; ухватив за воротник, рванул на себя. Детина рухнул, выпучил от неожиданности глаза. Борис поволок его по осклизлому полу, скатил с крыльца.

Обрадованный повар шмыгнул на кухню с явным намерением запереться. Борис погрозил ему кулаком.

— Ты чо толкаешься? — спросил детина.

— А как с тобой еще?

— Как… Я пятеро суток кору жрал! — захрипел оскорбленный детина. — Да двои спал, утром только очухался, Я что, Зиганьшин-Поплавский — семь суток не жрать?

— Заблудился, что ли?

— Ну. Пять суток по тайге кружал…

— Так.

— Эдак, — прокряхтел детина, с трудом вставая. — Ты думаешь — сильный, да? Я б тебя пополам перервал.

Покачиваясь, детина показал, как бы он поступил с Борисом.

— А я бы ждал?

— И не охнул.

— Ишь ты, — фыркнул Борис. — Ну, ладно, хромай, на первый раз прощаю. А гипотеза интересная.

Детина стоял.

— Ну ты чего корни пускаешь? Мы же договорились вроде?

— Хлеба вынесешь? — угрюмо попросил детина.

— Ладно, — пообещал Борис. — Переваривай пока.

Повар впустил его с неохотой.

— Что будете? — спросил он, ужав обрюзглые губы.

— Одно первое, два вторых.

Борис сбросил ватник и остался в свитере, хозяйски расхаживая по залу.

— Трудный участок? — посочувствовал он повару.

Тот что-то пробурчал.

— Терпи, товарищ! — продолжал Борис — Побед без трудностей не бывает.

Повар выставил тарелки, поллитровую банку с чаем.

— Откуда тольки такие берутся… — пожаловался он, не глядя на Бориса. — Которые дак тарелки бьют, почишше этого.

— Я полагаю, — рассудил Борис, — вы сами виноваты, товарищ. Ну, пустили бы его. Дали каши. Тихо, мирно, культурно.

— Да-а, — покосился повар. — Как же, разбежался.

— Опять вы не правы! — Борис решил заняться воспитанием повара. — Вы думаете, вы его кормите? Не-ет, — Борис ткнул ложкой в направлении повара, — он — вас. Это же разведчик недр! Пять суток по тайге шел, питался корой. Родину, можно сказать, радуя, сил не щадил! А вы ему… какой-то каши… — он отшвырнул пустую тарелку, — пожалели!

Может быть, частично оттого, что пища была консервированная и неаппетитная, в шутку начатая мораль обернулась в его душе гневом. Проснулась также обида на снабженца, из-за которого такие начались у него неприятности.

— Дай сюда жалобную книгу!

Повар растерялся, засуетился в раздаточной — вероятно, тянул время до прихода Кутузова.

— Я жду ведь! — прикрикнул на него Борис.

— На! Подавись! — швырнул наконец повар засаленную ученическую тетрадку.

Борис, прищурясь, поднял тетрадку, аккуратно расправил и стал листать в поисках чистого места. Она была исписана вдоль и поперек. Борис углубился в чтение, прихлебывая чай из банки. Какие-то геологи жаловались на плохое качество отбивных, понося работников орса в очень рискованных выражениях. Одна странная запись заинтересовала Бориса. Каллиграфическим почерком было выведено: «Обед, вина, сервировка — все было очень хорошо. Лев Толстой, граф».

Борис хохотнул, воодушевись, достал авторучку и, сбрызнув на пол, приписал: «А повар на кухне от голода пухнет. С подлинным верно. Борис Шумилов, маяк пятилетки».

На кухню в эту минуту вошли двое. Один — краснолицый, в милицейской форме — видимо, это и был долгожданный Кутузов, второй — низенький, в меховой куртке и в картузе из нерпы — какой-то начальник.

Повар подобострастно начал объяснять милиционеру ситуацию, но тот его остановил.

— После. Эй, друг! — окликнул он Бориса. — Это твой тягач?

— Не-а. Повара.

— Ты мне надсмешки не строй! — подскочил повар.

— А куда едешь? — отмахнулся от него Кутузов, обращаясь к Борису.

— Согласно путевке.

— В Сургут?

— В Сургут.

— Ну вот и довезешь товарища. — Он повернулся к спутнику. — Вот с этим водителем и поедете, Яков Симеонович.

Детины во дворе уже не было — наверно, голод погнал его куда-нибудь, может быть, в магазин.

Кутузов помог взобраться Якову Симеоновичу, взял под козырек и ушел к повару. Борис деловито осмотрел машину, урчавшую на холостом ходу, вскочил на свое место.

— Поехали!

Они быстро миновали главную улицу, но на выезде застряли из-за колонны машин, ползущих, как похоронная процессия. Колонна и впрямь оказалась похоронной процессией. На головной машине, обтянутой кумачом и черными лентами, везли свежеоструганный гроб. Над гробом сидели простоволосые люди. Уже совсем рассветало, и Борис видел пар от дыхания и белые — не то заиндевевшие, не то седые — головы. На второй машине ехали трубачи. Они не играли, обморозив губы о медные мундштуки. На других стояли и сидели рабочие.

Борис вылез на подножку, кратко бибикнул, привлекая к себе внимание.

— Кого хоронят? — спросил он негромко, но так, чтобы его расслышали.

Рабочие поглядели в его сторону равнодушно — просто окинули взглядом его иногороднюю «атээску» и не ответили. Борис сел на место, покорно выдерживая подобающую минуте малую скорость.

— Я вам скажу, — неожиданно проговорил Яков Симеонович. — Хоронят безответственного человека. Видите ли, этот… — пассажир полез в кожаную папку и извлек какие-то бумаги, — вот Алексеев Владимир Иванович… этот Алексеев считал, что инструкции по технике безопасности для него не существуют. Работал на высоте без страховки. То есть без специального пояса. Ну и…

— Сорвался?

— Как и следовало ожидать, — кивнул Яков Симеонович.

Борис внимательно посмотрел на пассажира и его папку, криво усмехнулся:

— Значит, следовало ожидать?

— Разумеется.

«Ишь ты… — едко подумал Борис. — Значит, ты, Алексеев, сам виноват, что помер. Работал без специального пояса… А может, у тебя и не было его, этого пояса? Может, ты рекорд ставил? Про это ты теперь не скажешь…»

Он почувствовал такую обиду за этого неизвестного ему погибшего парня, такую ненависть к смерти, несправедливо уносящей смелых, отчаянных ребятишек, что перекосил яйцо и с яростью утопил головку клаксона. Низкий голос его вездехода взлетел над колонной, как крик раненного насмерть зверя.

Люди с ближайшего грузовика бестолково и враждебно оглянулись, думая, что он просит уступить дорогу, но Борис все не обрывал сигнала, и тогда они поняли его и просветлели. Гудок тотчас подхватили шоферы, в общем святом порыве безрассудно разряжая аккумуляторы.

3

На развилке нестройный и яростный хор сигналов умолк, и тут Борис разъехался с колонной, вывернув «атээс» на трассу Нефтеюганск — Сургут.

Сразу раскрылся заснеженный горизонт, стало светлей, порозовели склоны отрогов и дальний край неба; в складках снежных заносов, как синяки, еще держались тени.

Трасса то вздымалась в небо, то падала в русла безымянных речек, и нужно было глядеть в оба. Руками, ногами, спиной Борис впаялся в машину, как составная часть ее, остро, обнаженно воспринимая все жестокие ухабы и толчки дороги.

На обледенелом гребне одного особенно крутого подъема машина замерла и, лишившись упора, поползла вниз. Борис выскочил на подножку, беззвучно ругаясь, заработал рычагами. Скатились. Постояв мгновенье на месте, снова полезли наверх, забирая вправо. Но справа был слишком глубокий снег, и они снова попятились.

У подножия Борис вылез, пошел наверх пешком. Там он осмотрел предательское место, прикинул, как его миновать, и неровными скачками спустился к машине. Они снова стали вскарабкиваться. Яков Симеонович раскачивался на сиденье вперед-назад, точно пытался помочь многотонной машине своим весом.

Когда перевалили гребень, Борис сказал:

— Теперь мы в Сургуте.

Но до Сургута было еще далеко, как до Луны, и впереди их ждали многие подъемы и спуски. Борис бодрил себя первой победой на предстоящее.

Трасса вилась теперь на дне глубокой борозды, пропаханной в снежной целине бульдозером, и за боковыми отвалами не было видно ровно ничего. Стало потемней, но день уже начался, набрал солнца, и там, где борозда была мельче и можно было глянуть по сторонам, Борис видел промасленный уже снег, лоснящиеся стволы березок. Все указывало на близость тепла. Надо было успеть вернуться на буровую, пока держался еще этот зимник.

«Конечно, Ветлугин-то сможет выйти из положения!» — слабо утешался он. Но совесть все же его мучила, и, чтобы обмануть ее, он стал вспоминать бурмастера Ветлугина, его мудрое руководство и личную отвагу.

Несколько лет назад, еще когда Борис работал в Тюмени после ремесленного училища, произошла с ним история, перевернувшая его взгляд на жизнь и привязавшая к Ветлугину неизбывной любовью. Впервые за самостоятельную жизнь Борис напился тогда с одним другом Петей и подрался с каким-то пижоном у кинотеатра. Дружинников поблизости не было, и они успешно побили пижона. Когда дело, казалось, было завершено, пижон снова встал на ноги и так переплел друга Петю по уху, что тот только пискнул — и отключился. Борис снова взялся за пижона и тоже получил свое. Это ему не понравилось, но было уже поздно, уже подъехала милицейская мотоколяска.

Борису вместе с другом было предъявлено обвинение в групповом нападении и вкратце обрисованы перспективы. Ничего хорошего ждать не приходилось. Однако пострадавший пижон, оказавшийся молодым специалистом Ветлугиным, прислал из больницы заявление, где просил следователя не привлекать Бориса и его дружка к уголовной ответственности, взяв на себя часть вины и обязательство контролировать впредь их поведение. Они отделались штрафом и на радостях пришли в хирургическое отделение с коньяком и апельсинами.

Ветлугин, сидя в кровати, встретил их настороженным взглядом и сказал соседям:

— А вот мои подопечные.

Потом улыбнулся разбитыми губами:

— Ну, присаживайтесь, гады.

Они смущенно присели на белые табуретки у его ног, поставив передачу на тумбочку. Ветлугин раскрыл глаза и вдруг засмеялся так, что соседи заворчали с неудовольствием. Борис исподтишка показал им кулак. Ветлугин этот жест тоже заметил и, держась за голову, захохотал пуще. Тогда уж рассмеялись и Борис с приятелем, а после и вся палата.

Друг Петя уехал, и Борис зачастил к Ветлугину, но коньяк они больше не распивали. Борис пошел в десятый класс, — Ветлугин натаскивал его по математике. Через год Бориса призвали. Из армии он писал Ветлугину каждую неделю подробные письма, а Ветлугин отвечал короткими открытками, вроде: «Давай, Борька!», «Борись, Борис!», «Старайся, сынок!» или вообще в одно слово — «Молоток!». И Борис гордился этими желтенькими открытками и хранил все до единой. Даже письма от родных не были ему так дороги.

Когда подошла демобилизация, он, не раздумывая, поехал в Сургут, где уже второй месяц бурил нефть Ветлугин. В армии Борису дали специальность механика-водителя, и поэтому его с руками-ногами взяли на тягач в транспортный цех, а Ветлугин позаботился закрепить за своей бригадой.

Прекрасный человек он был, его друг Ветлугин, вот только в личной жизни поступал бестолково. Женился на официантке, и всяк видел, что потертая была девушка. А для Ветлугина ровно бы ничего и не значило ее прошлое, может быть, он и не интересовался им. «Допустим, — старался понять Борис, — она его тоже любит. Но есть же какое-то общественное мнение?..»

Теперь, переживая за случай со снабженцем, он не имел права ни в чем осуждать друга. «Вот что надо взять за основу — они любят друг друга и, значит, автоматически счастливы…» — дошло до него наконец. Он раскрыл рот и, сосредоточившись на этой мысли, бормотал про себя «так-так-так», точно выбирал леску с матерой рыбиной.

«Но я бы, конечно, на ней не женился…» — подумал затем Борис, остро чувствуя свое ничтожество перед моральным обликом друга и вообще перед всеми ребятами, которые вкалывают теперь за него.

Впереди начинались заносы, вести машину надо было с огромным напряжением и виртуозностью, и он охотно отложил свои рассуждения, решив, что купит жене Ветлугина не два кило шоколада, как ему поручено, а пять или, лучше, шесть.

Они приближались к особенно крутому спуску. Дорожники вытянули его зигзагом, чтобы сделать положе. Это место называлось тещин язык; дескать, в обход, но к цели. Борис положил про себя ехать напрямик. Это была ошибка. Машина с ходу влетела в заснеженную впадину и угрузла по самый люк.

Два часа пластался Борис, чтобы подвинуться на несколько метров и зацепиться тросом за ближнюю сосну. Еще часа полтора тягач тащил себя из оврага, подтягиваясь на тросе, как пиром. В довершение бед правая гусеница все-таки слетела, и пришлось ее надевать, перебирать траки.

Яков Симеонович сидел в кабине безучастно, мерз, понимая, что ничем помочь не может. Именно эта оправданная здравым смыслом безучастность злила Бориса. В конце концов он накупался в снегу досыта, промок, но мерзнуть ему было некогда.

— Родину радуя, сил не щади, — со значением сказал он спутнику.

— Это временно, — бодрясь, заверил его Яков Симеонович. — Это временные трудности, молодойтоварищ.

Борис только крякнул.

4

Медвежий угол Сургут, маленький деревянный городишко, по воле людей стал передним краем. Теплого жилья не хватало, и строители гнездились в палатках, балках, кабинах автомобилей. Несмотря на воскресный день, будняя созидательная работа не прекращалась. Лязгали на рельсах рогатые подъемники, у пылающих костров гремели бетономешалки, с такой яростью вращая серое месиво, будто сбивали масло. И всюду сновали рабочие в черных полушубках, с калеными на морозе лицами.

К вездеходу Бориса сию же минуту подбежал стремительный человек в унтах. От него валил пар.

— Слушай, кореш! — радостно заорал он, на ходу века, кивая в машину. — Сделай доброе дело, подволоки эти, салазки на седьмой участок! — он указал рукавицей на тракторные сани.

— Да у меня, знаешь, ходовая часть… — начал было Борис.

— Какая ходовая часть? Отличная часть! И сам ты просто замечательный! Эй, дистрофики! — блажил он уже на земле. — Цепляйте сани!

— Хват, — одобрительно сказал Борис.

Яков Симеонович промолчал, посмотрел на часы.

Возни с санями хватило на час с лишним, но Борис повозился бы и еще: очень уж ему понравился этот прораб и его дистрофики. Яков Симеонович наконец взмолился, и они поехали в старый город. Яков Симеонович попросил подвезти к дому. Борис выполнил просьбу, хотя и без особой охоты.

— С вас пол-литра, — сказал он в шутку.

Пассажир, чего Борис никак не ожидал, немедленно вытащил из кармана десятирублевую бумажку.

— Пожалуйста, мельче нет, но зато… купите сразу две.

Он улыбнулся слегка натянуто: цена была все-таки высоковата. Борис настолько опешил, что не сразу обрел дар речи.

— Мне две не выпить, — ляпнул он.

— Так завтра выпьете! — поощрил его Яков Симеонович еще одной улыбкой.

— З-завтра не могу.

— Ну… послезавтра, послепослезавтра!

— Уберите ваши деньги! Я пошутил!

— «Нет, знаете! Все-таки я так тоже не могу. Вы мне пошли навстречу, и я обязан… Нет, знаете, я определенно вам должен…

— Ничего вы мне не должны!

— Послушайте! — воскликнул пассажир. — Вы мне определенно нравитесь. Нет, нет и нет. Я вас не отпущу. Идемте сейчас же ко мне обедать. Да-да.

Он вцепился в рукав Борисовой телогрейки и повис как клещ. Оторвать его было невозможно, не применив силы, и Борис, кляня свою слабохарактерность, подчинился. Он был слишком смущен и в квартире успел увидеть только ковры на стенах и какой-то ночник в виде пластмассового цветка. Да еще мыло под умывальником держалось на магнитной блямбе. Блямба его поразила.

Из кухни появилась поджарая женщина с лоснящимся от крема лицом. Она брезгливо оглядела Бориса, его драную телогрейку, неопрятную бороду, хлопнула дверью и стала громыхать посудой. Яков Симеонович посадил гостя к столу, а сам исчез. Тотчас Борис услышал, как он виновато, придушенным голосом объясняет что-то супруге, и ее сварливые реплики: «ну», «дурак», «при чем тут моя квартира?» и т. д. Борис плюнул на ковер и вышел.

Прежде чем идти в милицию, надо было поставить тягач на ремонт, выполнить просьбы ребят насчет всякой всячины, потом сходить в управление, передать заявку на продукты и инструменты и попутно разнюхать, кого пришлют на буровую замерщицей — холостячку или замужнюю. Шоколада для жены Ветлугина он купил три килограмма. Продавщица сказала, что больше в одни руки не полагается.

Передать шоколад лично Борис постеснялся. Нина Ветлугина работала теперь на телефонной станции, где полно было языкастых девчонок. Поэтому он занес на квартиру.

Освободился Борис поздно вечером. В заезжем доме, где он решил переночевать, в коридоре играли в шахматы дежурная Лиза с худыми татуированными руками и пожилой постоялец.

— Койка есть? — спросил Борис, поздоровавшись.

— А вона, — указала Лиза на дверь. — Где Виктор Петрович плачет.

Борис действительно услышал всхлипывания.

— Что с ним?

— Кто его знает! Но редкий мушшина плачет, — отозвалась Лиза с уважением.

— Выпил, вот и реви́т, — заметил партнер.

— Утрось я с ним разговорилась, дак веселый был. Говорит, пенсию тут зароблю и уеду опять в Молдавию. Жена у него сотню получает, что ли. А я, говорит, если с трехсот выйду, буду сто пятьдесят получать.

— Сто двадцать, — поправил ее партнер мрачно. — Больше не дают.

— Все ясно, — сказал Борис и прошел в комнату.

Виктор Петрович, грузный, длинноволосый, с холеной, стриженной по указанию журнала «Служба быта» бородой, похож был на попа. Он стоял к Борису вполоборота, щека была мокрой от слез.

Борис долго, с насмешливым интересом глядел на него, потом сказал:

— Ма-ла-дец…

Посмотрев в двери на шахматистов и как бы приглашая их согласиться с высказанной оценкой, повторил громче:

— Молодец?

Его не поддержали.

— Молодец! — снова со вкусом сказал Борис. — Махнемся бородками?

Виктор Петрович всхлипнул и ничего не сказал, а Борис с досадою подумал, что сосед явный псих и надо будет терпеть его до утра. Он снял ватник, повесил на гвоздь, отогнул подол свитера, выпустил пар. Спине стало прохладно. Потом плюхнулся на кровать, чтобы передохнуть малость от беготни.

— Чуждо все… Чуждо мне здесь! — прорыдал Виктор Петрович и, отвернувшись, стал раздеваться. Спустил по ногам брюки, вышагнул из них, как из пут, но, вспомнив что-то, остановился в горестном раздумье.

— Спи, — приказал Борис. — Разделся? Ну и спи давай.

— Мне сказали: выпей спирту, будет легче, — а мне тяжелей! — простонал Виктор Петрович, бодая кулаки. — Ира… Ирочка, Иронька, не надо нам этих денег!..

Жирная спина его с прилипшей потной рубахой тряслась. Борис отвернулся.

«Ну и все, Боря, — подбивал он итоги, — все, Борьша, хватит, подурачились. Стань человеком, стань хоть чуточку похож на Ветлугина, ведь ты не такой уж конченый на самом-то деле…» Он решил сейчас же начать новую жизнь и в этой жизни быть кристально чистым. «Нагрузку общественную попрошу. Например… — он прикинул, какую взять общественную нагрузку, — выпускать стенгазету — нет, не умею. На кружок политграмоты не потяну, да и не доверят, поди. Вот! Буду учить дизелистов вождению тягача. Чтобы была полная взаимозаменяемость!»

Он тут же наметил программу занятий: день — матчасть, день — езда. Конечно, не все будут асами, потому что механик-водитель — специальность врожденная, машину надо чувствовать, как свои руки-ноги. Но все-таки.

Ночевать в гостинице ему расхотелось. Он заплатил Лизе, немало ее удивив, и пошел в милицию. Он поступил так из мудрого расчета: чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь. Он выгадывал почти полсуток.

«Ну вот, — додумывал он по дороге, — водить научу, и то хлеб…»

В милиции его ждала неприятность: дежурный сержант наотрез отказался его принять, ссылаясь на неурочное время. Целый час Борис призывал сержанта к порядку. Они чуть не подрались, и, если бы не начальник отделения, заглянувший в дежурку, пришлось бы Борису возвращаться в гостиницу. Начальник приказал посадить и в случае чего — связать.

— Спасибо! — искренне поблагодарил его Борис, а у начальника подскочили брови.

Сержант отвел его в камеру.

— Это, что ли, мое спальное место? — спросил Борис деловито. — Постельные принадлежности не полагаются? А почему? По инструкции? Ну что ж с вами делать?.. Я не настаиваю.

Он вытянулся на дощатых нарах, с наслаждением почувствовал, как хлынула из ног накопленная за день усталость, заложил под затылок ладони и запел вполголоса, уставясь в ободранный потолок:

— «Ро-одину ра-ду-я, сил не щади-и-и…»

«Ведь это вообще-то очень правильные и красивые слова, — вдумывался он в песню, не понимая, почему нужно было ее учить в ремеслухе насильно. — Обязательно спишу всю в библиотеке!»

— В домино не срежемся? — предложил ему нерешительно сержант, топчась у дверей.

— Не положено, — мягко отказался Борис.

— Да ладно уж!

Борис попробовал сесть, но не смог.

— Ты не поверишь, — беспомощно улыбнулся он, — руки не функционируют. Отмотал, что ли?..

— Как это? — не поверил сержант. — И костяшку уж не подымешь?

— Даже дубль-пусто, — сказал Борис.

Сержант потоптался еще и вышел, потому что Борис мгновенно уснул.

Он спал так, как человек, долго мучимый жаждой, пьет воду.

Дежурный, заступивший утром, не разбудил его, нарушив инструкцию.

Вешняя вахта

1

Накануне пролился первый обильный ливень — снег согнало наполовину. Утром Дмитрий Лужин, у которого стояли приезжие буровики-разведчики, внес в избу громадные резиновые сапоги.

— Не знаю, сгодятся ли которому?..

Старательно улыбаясь, он наблюдал, как постояльцы примеряют его обувку.

— Главное дело, ребяты, голяшка высокая и не дыроваты. Да и дорого не возьму.

Бродни оказались впору Гешке Грачеву.

— Спасибо, друг! — с чувством сказал он Лужину и притопнул скошенными каблуками. — Хорошая модель, взъем очень красивый. Но мне без надобности.

Он стащил бродни и опять растянулся с книжкой на лавке.

— Читать будешь? — поинтересовался Лужин.

— Думаю, что да, — сказал Гешка.

— Может, пошел бы, подсобил там своим маленько?

Гешка не удостоил его ответом.

Не было такой практики в управлении, чтобы продлевать договор на полмесяца, а еще на три года Гешка не пожелал. Настроение у него было чемоданное с самого февраля. На эту вахту он мог бы и не приезжать, все равно истекал срок договора; он даже заказал в порту билет до Москвы и дал матери телеграмму о близком возвращении, но бурмастер его уговорил, да и сам Гешка, поразмыслив, решил, что лишняя пара сотен не помешает. Если бы знать, что так нескладно получится с этой скважиной, давно гулял бы он гоголем по столице.

Гешка рассчитывал уехать отсюда две недели назад, когда с проходкой предполагалось уже покончить. Но где-то в скважине пробило стык колонны, дело застопорилось, и теперь, даже при благополучном завершении бурения, надежда у него была только на вертолет — начиналась распутица, и другим транспортом из Югана было не выбраться.

Он оброс до глаз, но не брился, предвкушая, как заявится в бороде на родную его сердцу Таганку, как обалдеют все его дружки детства, как завалится он домой, в тесную их коммунальную комнатушку, ослепительно красивый и мужественный. Мать, конечно, как всегда заплачет, но потом, когда обо всем будет переговорено, спросит, не удержится, чтоб не спросить: «Гешка, надолго ли?» И вот тут-то он бросит небрежно: «Навсегда, мать, кранты, я свое отмотал до самой катушки, отдохну и буду определяться…» Мать сначала ему не поверит, тогда он перейдет на язык фактов. В расчет Гешке причитались льготные отпускные и премия. Вместе с сберкнижкой, которой он обзавелся в первую же получку, этого хватало на двухкомнатный кооператив, и кое-что оставалось на обстановку. «Сынок», — скажет она, или «родной мой», или еще что-нибудь в том же духе — и помолодеет.

«Эх, мама, мама…» — подумал Гешка с широкой улыбкой, закрывая глаза.

К двадцати семи годам он объехал немало строек, отслюнил в бухгалтериях не одну тысячу, но теперь с прежней безмятежной жизнью было покончено, пришла пора ему остепеняться, обзаводиться женой и домом.

— Спит вроде, — услышал он приглушенный голос Лужина.

— Геня… — позвал его бригадир Вагин. — Геня-я-я!

— Чо тебе? — заорал Гешка, вскакивая на лавке. — Чо ты пристал к человеку? — И лег снова.

Прекрасные картины близкой московской жизни рухнули, уступив место действительности. В этой действительности топтался перед ним бригадир и, как в приоткрытую дверь, заглядывал под книгу, которой Гешка закрыл лицо.

— Геня, — дохнул тот профилактическим чесноком. — Она пошла-а…

— Пошел бы ты сам…

— Она пошла, Геня! — не обижаясь, повторил Вагин.

— Кто пошла? — Гешка насторожил слух: в самом деле, работала лебедка подъемника. — Колонна?! Пошла?!

— Пошла, — сказал бригадир. Гешка, для видимости нехотя, встал:

— Разве что поглядеть?

Он надел бродни, пристегнул по совету засуетившегося отчего-то Лужина заушники к поясному ремню и еще раз вслух одобрил обувь.

Да, так оно и было, подъем капризной колонны наконец начали, и они с Вагиным прибавили шагу.

На улице все взялось полой водой. Под угор, к протоке Оби, где густо табунился тальник, уносились стремительные ручьи, таща сор, щепу, мелкий печной шлак. Солнце жадно слизывало снег с потемневших сугробов, как крем с торта.

Юган приготовился к приему первой торжественной нефти: на клубе, сельсовете и магазине висели кумачовые лозунги.

Праздничные перемены произошли и на буровой. Окна и двери балков были убраны еловыми лапами, на вышке язычком пламени трепетал флаг, и где-то поблизости крутили пластинки.

Они откинули полог и вошли в грохот и темноту.

Повеселевший бурильщик играючи управлял многотонной лебедкой, легко, с форсом подавая обсадные трубы. За нижний конец их цепляли двое помбуров в забрызганных раствором комбинезонах, вводили в устье, третий висел в «фонаре», набрасывал элеватор троса. Мощный гул дизели и скрежет тормозов заглушали музыку, летевшую из балков, — здесь были будни. Машинально Гешка отметил про себя, что вечером, если опять не случится затора, можно начинать обработку скважины.

Работу свою он уважал. Буровики потели, буравя земной шар, а сливки снимали всегда каротажники — от них, от каротажников, зависели результаты общей многодневной гонки. Приняв скважину, каротажники определяли: есть в ней что-либо стоящее или нет, а если есть, то в каком объеме — промышленном или непромышленном. Но Гешка ценил свою работу не только за то почтение, которым окружали его буровики. Составляя данные по скважине, ставя под ними свою подпись, он из обыкновенного работяги превращался в хозяина и любил ввернуть в разговоре что-нибудь вроде: «А я, между прочим, миллионер!» И добивал недоверчивого собеседника: «Да, представьте себе, на пятьдесят седьмой точке у меня столько-то миллионов кубиков, на сто первой — столько-то. Есть, правда, еще кой-какая мелочевка, тоже тыщ на четыреста, пожалуй, потянет…»

И в этом шутливом хвастовстве его, предназначенном для новичков и прочих несведущих людей, была затаенная гордость.

Старший каротажник Тихомиров поманил его рукавицей.

— Если все будет путем — тьфу! тьфу! — в девятнадцать ноль-ноль скважина наша! — прокричал он.

— Посмотрим! — уклончиво ответил Гешка, хотя все внутри у него знакомо запело от предстоящего азарта работы.

Но тут он некстати вспомнил, что работа предстоит в пользу бедных, и помрачнел.

— З-зараза! — обругал он судьбу за то, что смазала ему концовку. Не так он планировал свой заключительный каротаж.

В котлопункте, куда он зашел выпить воды, повариха Фаина наводила глянец. Стол был застлан свежей бумагой, посуда на полочках блестела фабричной чистотой, на окошках топорщились марлевые накрахмаленные занавески. Грачев подошел к высокой буфетной стойке, выстроенной специально к открытию скважины, спросил фруктовой воды.

Рядом с котлопунктом, в дежурке, пели. Прислушавшись, Гешка узнал голос дизелиста Мини Трубникова.

— Скучает! — сказала Фаина, выставляя тарелки с конфетами и печеньем. — С молодой женой разлучили. Только, три дня и побыл женатым-то. И — на вахту.

— Все там будем, — буркнул Гешка.

— Теперь пока дорога не направится, домой не попадет…

Его присутствие смущало повариху. Под пристальным взглядом Гешки она раскраснелась, ко лбу прилипла черная прядка.

— Вы когда закрываетесь? — вдруг спросил он.

— Это до каких я торгую, что ли? — встрепенулась она.

— Вот именно!

— Через час закрою. А что?

— Обувь простаивает. — Он топнул и повертел носком сапога. — Видите, какие скороходы? Может быть, обновим?

— Приходите в одиннадцать, — опустив глаза, сказала она.

Гешка молча допил колючую воду и, прежде чем уйти, еще раз внимательно посмотрел на повариху. Фаина потерянно улыбнулась. Ладная она была девушка; Гешка удивился, как он раньше не замечал.

На выходе он столкнулся с вахтенным электриком Киселевым и кивнул в знак приветствия. Коротышка Киселев, отвернувшись, прошел у него под рукой.

— Киселев! — строго сказал Гешка. — Обеспечьте электричество к девятнадцати!

— Когда надо, тогда и обеспечим, — важно сказал Киселев. — А которые тут курортники, их это не касается.

— Это я курортник, Кисель? — развернулся Гешка.

— Мальчики, мальчики! Что вы? — всполошилась Фаина.

Киселев сделал устрашающее лицо, почакал зубами.

— Дебила, — невесело рассмеялся Гешка.

Настроение у него упало.

2

Весь этот час он без цели бродил вокруг буровой, завидовал слаженной работе вахты. Глядя на стремительный бег приводного ремня, на качающееся вращение «ленивца» — шкива для оттяжки, сравнивал философски себя с ним. Вот так же и его гонит и крутит жизнь, а такие ведущие валы, как бригадир, как вся буровая рать, делают настоящее дело. Впервые он усомнился в глубокой важности своей каротажной деятельности.

На площадке он столкнулся с Миней Трубниковым. Спросил с участием:

— Ну как, Миня, голос-то не сорвал? Скажи «а».

— А, — сказал Миня.

— Молодец! Передай своим, чтобы к девятнадцати все было готово.

— Это кто велел?

— Я, — сказал Гешка с важностью.

— Хорошо тебе, Гешка, — печально сказал Миня. — Вольный казак. А у меня Ирка небось уже икру мечет — месяц выбраться не могу. И когда выберусь, никто не знает.

— Ты ее вызвони по рации, — сказал Гешка.

— Свежая мысль, — усмехнулся Миня. — Попытаюсь в энный раз.

— Попытайся, Миня.

— Слушай, ты это где такие ходики оторвал? — Миня кивнул на бродни.

— Сапожки моднецкие, — сказал Гешка. — Из личного гардероба Митрия Лужина.

— Не может быть! — не поверил Миня. — Он же жмот на весь Север.

— А мне дал, — с достоинством ответил Гешка. — Ну, будь!

Фаина обматывала тряпкой висячий замок на дверях котлопункта. Увидев ее, Гешка не пошел навстречу, а направился в сторону от буровой. Фаина молча улыбнулась и тоже свернула на эту тропинку. И в том, что они поняли друг друга без слов, уже таилась какая-то близость.

В тайге было тихо; мерный стук дизелей доносился глухо, как сердцебиение. Пахло морозной хвоей, стволы сосен казались теплыми под вешним солнцем; нетронутый снег вскипал белизной.

Вот когда осознал Гешка Грачев, что уезжает отсюда навеки. Осознал и почувствовал себя несчастным. Ведь как бы там ни было, а лучшие, самые красивые годы всадил он в эту землю, и теперь надо все буквально бросить, забыть и начать с нулевой риски.

Они шли по тропинке — он впереди, Фаина следом — и пришли к таежной глухой речушке. Она была незамерзающая, шуршащая и едва заметно парила. В том месте, куда они вышли, на берег завалились подмытые деревья, ломняк — все засыпанное сверху снегом и обледенелое у воды. Гешка выбрал комель стылой пихты, смахнул снег ладонью и сел, оглянувшись на Фаину. Она согласно кивнула; ей здесь было все знакомо, но только сейчас она открыла красоту этого места, этих живописно раскиданных деревьев и скользящей чистой воды.

— О чем будем говорить? — сипловато подстраиваясь к тишине, спросил Гешка.

— Все равно… — улыбнулась Фаина. — О чем хочешь.

Она тоже была частью его здешней, уходящей жизни. Гешке подумалось с болью, что ничего у него с ней уже никогда не будет, не успеется, и вообще…

— Ты красивая… — сказал он каким-то деревянным голосом. — Ты, Фая, красивая…

— Ну-ка, ну-ка! — вскрикнула она. — Ишь какой!

Она выдралась из его рук и, глядя в упор зелеными расширившимися глазами, проговорила с обидой:

— Дурочку нашел, да?

Такая, однако, была удивительная чистота в этом студеном воздухе, в шорохе прозрачной речушки, и такая искренняя печаль написана была на лице Грачева, что она тут же пожалела о сказанном.

— Ладно, все бывает, — виновато сказала она погодя. — Расскажи мне лучше про Москву…

Гешка откашлялся, готовясь, как обычно, поразить, и оступился на первом же слове. Неожиданно обнаружилось, что ничего особенного не скажет он про Москву, и сколько ни шарил в памяти, — ничего не припоминалось. «Вот так здорово! — озадаченно подумал он. — А ведь родился там, вырос, профессию получил… Н-да». В театрах, правда, он бывал, раза два или три, ну, еще на экскурсии водили в школе… и только. Знал он мебельные, овощебазы, где случалось иной раз подработать на погрузке и выгрузке, знал наперечет шашлычные и кафе-стекляшки, но про эту Москву рассказывать не хотелось.

— Вот приезжаю я в первый раз в отпуск… — начал он наугад. — Как раз отбурили мы одиннадцатую точку под Нижневартовском. Да ты знаешь, поди. В смене у нас был один грузин, чудной такой малый. Автандилом звали. Кто как его навеличивал: кто — Автогеном, кто — Автоматом, добрый был мужик, не обижался. И вот однажды…

Спустя какое-то время Гешка вдруг обнаружил, что рассказывает о героических делах Автандила, имевших место на одиннадцатой точке, и выводит в них для себя скромную, но почетную роль.

— Что же это я? — хохотнул он обескураженно.

— Действительно, — сказала Фаина. — Про Москву обещал, а сам…

— Ладно, — сказал Гешка. — Сейчас будет про Москву.

Он задумался, и совсем не по теме вспомнилось почему-то училище, потом — училищная мастерская, где он чинил по вечерам велосипеды. Мать не баловала его карманными деньгами, и нужно было их зарабатывать, потому что после школы Гешка спешил жить взрослой жизнью. Пришла на память Танька Жигалова, верная его подруга, пришли на память их встречи с семи до восьми: она заканчивала работу в половине седьмого, а ее мать — в половине девятого; и сейчас, этим солнечным полднем, показалось Гешке, что и по юности своей он пробежал впопыхах, точно опаздывая куда-то. И все-таки опоздал. И нечего рассказать торжественным голосом.

— Ты о чем задумался-то? — спросила Фаина.

— Теплынь, — рассеянно отозвался он. — Теплынь, а прохладно.

Он закусил губу так, что задралась борода, и замолчал опять.

На буровой комариным писком раздался крик, и тотчас пронзительно завизжала собака.

— Опять он его мучит, — сказала Фаина.

— Кто? Кого?

— А Лужин, хозяин твой… Опять Шарика бьет. — У рта ее, как отражение далекой собачьей боли, легли морщинки.

— Вот бы никогда не подумал! — сказал Гешка. — А на вид добрый. Ведь это его сапоги-то.

— Он меня замуж зовет, — сказала Фаина. — Дом новый ставить собрался. А я все не решусь никак. Вот он и ревнует.

— Да ну?

— Ты его не бойся, Геша. Я не боюсь, и ты не бойся.

— Я?! Его бояться? — Гешка хакнул и обнял повариху.

— Не надо, — негромко попросила она.

— Как знаешь, — смутился он. — Нет, ты скажи, теплынь-то какая!..

На буровую они возвращались притихшие и почти близкие.

3

Проходка кончилась ночью, и каротажники начали отбор грунтов. Фургон с оборудованием подогнали к вышке, и там Гешка попеременно с Тихомировым следил за показаниями приборов и командовал буровикам через микрофон. В окошках были спущены черные шторы. Фаина только изредка слышала Гешкин голос — то высокий, насмешливый, то деловитый, злой, усиленный репродуктором до громовых раскатов.

Она думала о Грачеве с какой-то неловкой радостью, и эта радость была как обнова.

— Ишь ведь, воевода какой… — с улыбкой шептала она, возясь в своей комнатушке.

В тот же день она побелила дощатые стены, прибила на окно новые занавески-задергушки, вытащила из чемодана все свои ненадеванные платья и развесила на гвоздях. С тем же деятельным азартом размышляла она о будущем: «Торговлю эту брошу. И за Лужина не пойду, нет, уеду в Тюмень, на завод поступлю, в школу ходить буду. Десятилетку кончу, а там можно будет и в техникум торкнуться…»

Сдав котлопункт сменщице Варваре, она решила навестить Гешку. Принесла ему тарелку блинов, чайник с кофе, тихонько поскреблась в дверцу. Из репродуктора прогрохотало:

— Кого черт несет?

И Фаина, заробев, ушла, стараясь не скрипеть на снегу сапогами. Так Гешка и не узнал, что она приходила.

Дела у каротажников шли неважно. Злились, костили скважину, инструмент, бурильщиков. А у Грачева не выходила из головы Фаина. «Может быть, не надо было нам гулять? — в который раз возвращался он памятью к их прогулке. — Да ведь ничего же не было!..»

Но под всеми этими неотступными, досадливыми размышлениями ворошилась какая-то иная мысль; ему подумалось, что, наверно, дело вовсе не в их прогулке, а в чем-то таком, чего он недосмотрел, не понял, пропустил мимо из-за собственной слепоты и спешки. Забывшись, Гешка выругался в микрофон.

— Ты что, угорел? — вскочил к нему Тихомиров.

— А чо я? — не понял Гешка.

— Сам знаешь чо-о!

— Да это бывает, Тихомирыч, — вмешался Миня Трубников.

— Что бывает?

— Это, Тихомирыч, всегда бывает в тайге весной, я знаю. Понимаешь, снег тает. И незаметно давит на психику. И психика деформируется.

— Иди на свое место, психолог! — приказал Тихомиров.

И вдруг к рокоту дизелей прибавился еще какой-то сильный посторонний звук, раздались радостные крики, залопотал тент, и с неба дохнуло ветром.

— Вертолет… — удивленно сказал Тихомиров. — Вертоле-ет!

Все трое вылетели из фургона.

Вертолет приземлился малость в стороне от буровой, в искрящийся влажный снег, и к нему бежали уже и местные, и буровики, спотыкаясь в сугробах и теряя шапки.

— Который тут у вас Грачев? — крикнул вертолетчик, прыгая в снег. — Стоим пятнадцать минут! Приготовиться к отлету!

— Ну, я Грачев! — сказал Гешка.

— Чего же ты телишься? Собирай манатки!

Гешка сломя голову помчался в поселок. Схватив чемодан, припустил обратно.

— Парень! Геннадий! — закричал Лужин. — А сапоги-то! Сапоги-то!

Гешка сел с маху на бревно, и, урча от нетерпения, ждал подбегающего к нему с ботинками Лужина. Сбросил бродни, сунул ноги в ботинки и, не зашнуровывая, побежал к вертолету. У котлопункта он замер на бегу, круто повернулся и встретился взглядом с Фаиной.

Она стояла в дверном проеме, как портрет в натуральную величину, и молчала.

Гешка ступил на порог:

— Вот уезжаю. Не скучай тут!

— Больно надо.

— Тогда пока, — сказал Гешка.

Но когда он зашагал к вертолету, Фаина метнулась следом, молча остановила. Гешка, глядя на ее красное, обиженное, как у девчонки, лицо, насупился, опустил голову.

— Я вернусь. Я опять приеду, Фаина.

— Это, конечно, — шепотом согласилась она.

— Так я пошел?

— Иди, Геша.

— Иду, Фая.

— Грачев! Гешка! — заорали у вертолета. — Ты скоро там?

И Гешка побежал по уже наторенной в снегу траншее.

Бригадир Вагин похлопал его по плечу.

— Хороший ты парень, Грачев, ты нам всем очень понравился, — сказал он, пожимая Гешкину руку, — Просто молодец.

— Главное, уходит красиво, — присовокупил Тихомиров.

— Ладно тебе, — сказал Гешка.

— Ничего не ладно, — возразил Тихомиров. — Ведь ты эту вахту, считай, задаром отработал. Без всякой выгоды.

— А ты? Ты задаром никогда не работал?

— Я? Не про меня речь. А залетных мы тут насквозь видим.

— Камни в почках у меня видишь? — обозлился Гешка.

— Камни? — переспросил Тихомиров. — Откуда у тебя камни?

— От пива! С солью!

— А ты вперед с солью не пей, — посоветовал бригадир.

И пока Гешка искал, как бы его уесть, тот уже разговаривал с вертолетчиком.

Миня Трубников, к которому Гешка подошел попрощаться, вяло пожал руку, оглаживая вертолет зачарованными глазами.

— Вагин! — высоким, с вызвоном, голосом сказал Гешка. — Отпусти Трубникова! Пускай он летит!

— Да ты что, Грач? — изумленно подкатился к нему электрик Киселев. — Ты в своем уме?

— В своем! — Гешка отбоднул сомнения и, взяв Трубникова за плечи, потащил к вертолету. — У него, Вагин, жена молодая! Икру мечет!

— Гешка! — уперся Трубников. — Брось, не надо!

— Не надо?! — победно, с высоты своего благородства, сказал Гешка. — Давай, давай, не прикидывайся тут Ванькой Жуковым!

— Это как надо понимать? — тоже изумился Тихомиров.

— А так! — огрызнулся Гешка. — Классиков изучай. Айда на скважину, каротаж не терпит!

— А ты?

— Не твое дело, — сказал Гешка.

— Вы тут торгуйтесь быстрей! — прикрикнул вертолетчик. — У меня летное время на золото ценится!

— Лети, Миня, — сказал Вагин. — Вещички твои привезем после.

— Грач! — с чувством сказал счастливый Трубников. — Грач, ты разыщи меня в Сургуте. Ленина, сорок четыре! Миню спросишь, любой покажет.

— Ирке привет, — сказал Гешка, глубоко вздохнув.

— Жду, Гешка!

Последние благодарные слова Трубникова увязли в гуле мотора. Вертолет качнулся, засвистели винты, и все, кто был тут, бросились врассыпную.

4

Весь путь до буровой Тихомиров косился на Гешку и неопределенно хмыкал.

— Ты иди, а я в котлопункт зайду, — сказал ему Гешка. — В горле что-то пересохло.

Осторожно он подошел к порогу, заглянул в распахнутые настежь двери.

Фаина сидела за столом, уткнувшись лицом в бумажную, уже порвавшуюся на углах скатерть, и плакала.

Гешка ухмыльнулся и потопал в фургон.

И тут носом к носу столкнулся с Лужиным.

— Привет, Митрий, — бросил он растерявшемуся хозяину. — Как поживаешь?

— Ты разве не улетел?! — искривился тот.

— Как видишь!

Лужин влез в фургон следом за ним.

— Чо тебе? — спросил Гешка.

— Я с тобой… Я насчет Фаи хочу.

— Валяй! — безмятежно сказал Гешка.

Лужин откашлялся и заговорил хриплым, от сдерживаемого волнения, голосом:

— Ты пошто вернулся, Грачев? Она счастья своего добивается, а ты…

— А я?

— А ты шуры-муры!

— Отбой четыре минуты! — передал в микрофон Гешка и откинулся на сиденье. — А в чем, собственно, ее счастье?

— Я скажу! — Лужин плотно притворил дверцу. — Только чтоб между нами.

— Слушаю.

— Тогда я сначала про себя скажу. Вот я, Лужин Дмитрий Сергеевич. Сколько лет дашь? — Он выжидающе уставился на Грачева.

— Тридцать с чем-нибудь?

— Ошибаешься! — И тут Лужин впервые за две недели совместной жизни снял шапку и показал лысину, сразу состарившую его лет на десять. — Вот тебе и да-а! Тоже теперь и Фаина. Она хотя и молодая, а женщина самостоятельная, ей хозяин нужен, опора. Ей рожать надо!

Гешка взял бумажные диски индикаторных диаграмм, хлопнул о колено, сбивая пыль.

— Ну и дальше?

— А дальше вот что! Вы наколобродите и уедете, а мне с Фаиной жить тут!

— А она кто тебе, Лужин? Родственница или жена?

— Я на ней жениться хочу…

— Ну, так и скажи ей: Фаина, хочу на тебе жениться.

— Говорено…

— А она?

Лужин безнадежно махнул рукой.

— Вот что, — сказал Гешка, чувствуя, как сердце его закачалось на горячей волне. — Ты ее любишь?

Лужин мотнул головой.

— Тогда так и скажи: Фаина, я тебя люблю! — Гешка сорвал микрофон с подставки, сунул под нос Лужину.

— Стыдно… — сказал тот.

— Говори! — приказал Гешка в бешенстве.

— Прямо так и сказать? — Лужин, побледнев, облизнул губы.

— Так и скажи!

— Але… — вконец севшим голосом сказал Лужин и отстранил микрофон ладонью. — Не могу.

— Тогда катись отсюда к чертовой матери! — закричал Гешка.

Лужин съежился, словно прячась в самого себя, тихонько вышел.

Гешка включил микрофон и, уже не ведая, что творит, проговорил голосом диктора Левитана:

— Фаина! Я здесь! Я остался!

Но это были вовсе не те слова, которые ему надо было сказать и которые он берег для девушки своей мечты. «Так, значит, это она, Фаина?! — лихорадочно додумывал он в эти мгновения. — А если не она, то кто же тогда?! Ой, Грачев, Грачев, что же ты делаешь, окаянный?»

— Фаина! — взлетел над буровой его звонкий голос. — Я тебя люблю-ю!

Вокруг фургона стояли онемевшие буровики и во все глаза смотрели, как из него: показалась нога Грачева в помятой портчине, как наконец он вылез весь и зашагал к котлопункту с высоко поднятой головой.

И тогда все разом, как заводные, обернулись и увидели повариху, бегущую навстречу Грачеву.

А он шагнул еще раз, другой, наступил на шнурок ботинка, споткнулся, упал на руки.

— Геша! — вскрикнула Фаина испуганно. — Геша!

Гешка вскинул лицо и, забыв выпрямиться, застыл, как бегун на старте, и смотрел на нее со страхом, надеждой и ожиданием.

Незабудки в хрустальной вазе

Если от станции метро «Текстильщики» ехать к центру, то справа, на бетонном ограждении, там, где поезд выскакивает на поверхность, можно разобрать три слова, написанные некогда красной масляной краской: БУДЬ СЧАСТЛИВА, ТАНЯ. Как ни забеливает их путевая служба, после первого же дождя они проступают снова.

Слова эти написаны несколько лет назад Николаем Важениным, инженером-геодезистом, перед отъездом в экспедицию сразу по окончании института.

Они с Таней учились на третьем курсе, когда сняли комнату у Ждановского рынка и стали жить в ней как муж и жена. Брак свой не регистрировали — из-за страха перед Таниными родителями. Отчим ее был бухгалтер и, когда приезжал, устраивал дочери форменную ревизию.

Этот первый и единственный год совместной жизни они едва сводили концы с концами: квартплата наносила сильнейший урон их двум стипендиям. Однажды Таня заявила, что больше так жить невозможно. Николай поразился ее лицу: такого отчужденного выражения ему еще не приходилось видеть даже при ссорах. «Таня, — взмолился он, — ты потерпи немного! Скоро же госы, я уеду в экспедицию и привезу кучу денег! Все у нас будет, потерпи, Таня, и квартира будет, и мебель, и одеваться будем, как в журнале мод!» Он никогда не думал о вещах всерьез и принялся фантазировать с увлеченностью непосвященного. Он расставлял мебель, распахивал настежь зеркальные шкафы, вел Таню к оранжевому «Москвичу», он планировал поездки в Крым, Карпаты, на Рижское взморье; воображение его щедро предлагало на выбор телевизоры, холодильники, акваланги, кинокамеры и кофеварки.

Таня слушала недоверчиво, но игра понравилась, и мир был восстановлен. Теперь они нередко проводили вечера за обсуждением той или иной вещи — рассматривали ее заочно со всех сторон и выносили приговор: покупать или не покупать. Иногда их мнения расходились, и они ссорились, но это были счастливые ссоры. За месяц они трижды обставили будущую квартиру, пока не пришли к единственному варианту, устраивающему обоих.

На первых порах, решили они, квартира пусть будет однокомнатная. Камин, софа, письменный стол — обеденный пока не нужен, вполне можно обойтись журнальным и сервировочным на колесиках; затем — стеллажи во всю глухую стену, на прочих — эстампы, легкие акварели. Непременно — радиола «Ригонда», стереофоническая, на ножках, сотни полторы тщательно отобранных пластинок, телевизор «Рекорд» — временно, пока не появятся цветные, более компактные и надежные в эксплуатации. Обои должны быть однотонными, дверь из прихожей — створчатая, на шарнирах, чтобы не занимала места, когда открыта. Кухня представляла собой польский гарнитур с подсветкой на рабочем столе и дымоуловителем над плитой, тоже польской, с мойкой на две раковины. Прихожую решено было обшить вагонкой, обжечь паяльной лампой и покрыть лаком — современно, практично, красиво, точно так была отделана прихожая у одного институтского преподавателя. Что касается сантехкабины — то это кафель, притом цветной, возможно, черный.

Они продумали свою одежду, рабочие и выходные туалеты, составили списки необходимых каждому личных вещей и вещей общего пользования, высчитали и переписали все, что могло понадобиться будущему ребенку — вплоть до школы. Их фантазия, казалось, не знала устали. Они предусмотрели для него даже собаку — обязательно фокстерьера — и придумали кличку.

Когда тема была исчерпана, Коля открыл новую: перевод Таниных родителей в Москву и устройство их жизни. Он превосходил Таню великодушием, до хрипоты доказывая, что тесть с тещей, кстати сказать, для него тоже будущие, заслуживают двухкомнатной квартиры с лоджией и раздельным санузлом, а не комнаты в общей квартире, какую можно было выменять на их подмосковную. Они спорили о марке электробритвы, которую приобретут для ее отчима, и о конструкции соковыжималки, которую приобретут для матери. Они настолько облагодетельствовали родителей Тани, что, когда отчим нагрянул к ней с очередной ревизией и, не обнаружив в общежитии, разыскал в Текстильщиках, они в первую минуту почувствовали себя оскорбленными.

Сергей Александрович, как все скупые на деньги люди, был человек строгой морали. Краснолицый, в военном френче с колодочками наград и ранений, он выставил Таню на кухню и полдня пытал Николая по всем пунктам их бытия. Своего отношения к ответам он не выказывал, и несчастный малый потел, краснел и заикался, боясь сказать лишнее и навредить Тане. На прямой вопрос, кем он доводится Тане, любовником или мужем, Николай не дал прямого ответа, чем довел предполагаемого тестя до бешенства.

Уехал Сергей Александрович так же внезапно, как и возник: оделся и молча вышел. Молодые с трепетом ждали его возвращения, но он так и не появился. Через день от него пришел циркуляр. Пока Таня не замужем, говорилось в нем, родители будут по-прежнему помогать ей материально. Если же она вышла замуж, к тому же не посоветовавшись с родителями, то пусть муж ее и содержит. Если же она не замужем, то в случае повторного обнаружения кавалеров или их вещей в ее комнате она также, будет лишена материальной помощи.

Никакого оптимального решения они не нашли, положение оказалось безвыходным. Кончилось тем, что Николай собрал нехитрые свои пожитки и ушел в общежитие. Они встречались теперь в пустых аудиториях, в кино и просто на улице и всякий раз, завидев в толпе ондатровую шапку и каракулевый воротник, испуганно расцепляли руки. Сначала они встречались каждый день и не расставались допоздна; Таня часто плакала, она похудела и подурнела лицом, да и он, лишившись ее заботы, выглядел не лучшим образом. Потом встречи стали короче, а еще через некоторое время — реже. В общежитии, где Николаю удалось восстановиться, жизнь текла в ином ритме, и он, захваченный им, все больше отдалялся от Тани и думал о ней без прежнего сердцебиения. Незаметно подошла преддипломная практика, и они уехали на разные объекты, поклявшись писать друг другу ежедневно, но за все время обменялись лишь несколькими открытками. Потом начались госэкзамены и опять надолго разделили их.

В сущности, по-настоящему они встретились перед его отъездом в Тюмень, в первую самостоятельную экспедицию, на выпускном вечере.

Вечер был еще в разгаре, когда они улизнули. Им повезло: сразу же поймали такси и помчались в Текстильщики. Оба испытывали лихорадочное нетерпение и начали целоваться еще в машине. То была неистовая ночь любви, они словно набирались друг друга перед разлукой, впрок, до отказа: наполняли себя друг другом. Свершалось необратимое, и оба знали об этом, но Тане было чуть легче, ее поддерживала надежда на будущего ребенка, которого она вымаливала у судьбы в последнюю эту ночь.

Николай ушел на рассвете. Бидон с краской и малярную кисть он подобрал на стройке, когда, сокращая путь, шел к метро. Он не знал точно, зачем ему нужны краска и кисть, но знал наверное, что они понадобятся. Метро еще не работало, и он побрел вдоль линии. Метрах в двухстах от станции туннель поднимался на поверхность; он остановился, чтобы закурить, и вспомнил о краске и кисти. Перегнувшись через борт ограждения, вывел первую букву. Стенка была гладкая, краска ложилась хорошо; единственное неудобство состояло в том, что буквы приходилось выписывать вверх тормашками, — но вскоре он приноровился.

«Будь счастлива, Таня, будь счастлива, любимая, будь счастлива…».

В Тюмени он встретил другую женщину и сумел убедить себя в том, что влюблен в нее. Они поженились. На письма Тани он отвечал короткими общими фразами, а порой вообще забывал ответить, и письма от нее приходили все реже и реже, пока не прекратились вовсе.

В одном из писем Таня писала ему, что отчим умер, что они с матерью сменяли подмосковную квартиру на комнату у Заставы Ильича, а еще позже — что вступила в жилищный кооператив.

Сергей Александрович умер от рака крови. Угасание было мучительно, безобразно, ночами он кричал от боли, требовал протеин. Когда боль отпускала, плакал и твердил исступленно: «За что?! За что?!»

Однажды Таня, устав от его истерик, ответила:

— За нас с Колей.

Сергей Александрович умолк и больше не проронил ни слова до самой смерти.

Его кремировали, и мать Тани все оставшееся здоровье потратила на то, чтобы установить урну с его прахом на Ваганьковском кладбище. Во-первых, Сергей Александрович родился в Москве, во-вторых, многие годы занимал ответственные должности, в-третьих, в свое время в числе тридцатитысячников был направлен в подмосковный колхоз и несколько лет был его председателем. Что из того, что он умер бухгалтером? Он свое сделал. В этих хлопотах она совсем забыла о дочери, предоставив ей тем самым полную свободу, и умерла, когда ходатайство о захоронении мужа в Москве было удовлетворено. Урну с прахом отчима Таня тем не менее установила на ее могиле, на кладбище по месту жительства, решив не разлучать их. А может быть, то была ее скрытая месть отчиму.

Денег, что оставили ей родители, хватило на однокомнатную квартиру, как раз такую, о какой некогда грезили они с Колей. А писем от него все не было, как ни звала его Таня, как ни упрашивала приехать. Чтобы занять душу и окончательно не захандрить, она принялась обставлять квартиру. Она подбирала вещи в точном соответствии с их давними планами. Так появился электрокамин — декоративный дымоход над ним она соорудила собственноручно из медной фольги, приобретенной по случаю. Так появились столы — письменный, журнальный и сервировочный (на колесиках), софа о шести подушках, стеллажи во всю глухую стену, эстампы и акварели, телевизор «Рекорд», черно-белый, хотя в продажу уже поступили неплохие цветные, надежные в эксплуатации. Створчатую дверь из прихожей в комнату ей сработал плотник со стройки; дверь эту вечно заедало в пазах, но это были уже детали. Тот же плотник обшивал прихожую вагонкой и обжигал паяльной лампой, едва не наделав пожара, а лаком Таня покрывала сама в три слоя. Несколько месяцев она гонялась за черным кафелем; ее обманули, всучили кабанчик, которым выкладываются плинтуса на лестничных клетках. Но для нее главное было в том, что плитка черная. Ведь именно о черной они мечтали для ванны и туалета. Кухонный гарнитур она купила в Кишиневе, будучи в командировке. Она вообще охотно ездила в командировки. Новые города — новые магазины, следовательно, и новые возможности. Она уже легкоразбиралась во всякого рода сантехнической фасонине, понимала толк в самоклеящейся пленке, лаках, пластиках и моющихся обоях. Практически она осуществила все, что ими когда-то задумывалось, но по-прежнему не могла равнодушно пройти мимо магазинной витрины. А уж если она отправлялась в магазин специально, то шла с трепетом и ожиданием радости, как на свидание, — красилась, делала прическу и переодевалась по нескольку раз. Из Брянска Таня привезла хрусталь — вазы, фужеры, рюмки. О посуде они с Николаем не договаривались, и Таня действовала на свой страх и риск, успокаивая себя тем, что посуда — компетенция женщины.

Нельзя сказать, что мужчины не обращали на нее внимание. В разное время за ней ухаживали двое сотрудников и даже один командированный. Но дальше двух-трех встреч дело не заходило из-за ее квартирных дел — любой разговор она переводила, скажем, на преимущества паркета перед линолеумом и наоборот, или еще на что-нибудь в том же роде. Кавалеры начинали зевать и на следующее свидание не приходили. Кроме того, внешне она выглядела провинциальной дурнушкой, хотя и сложена была правильно, и черты лица были правильные, чуть смягченные полнотой. Это впечатление провинциальности шло от манеры одеваться по моде студенческих лет. И выражение лица ее осталось как у двадцатилетней: наивно удивленное, с обиженными губами, что как-то не вязалось с гусиными лапками у глаз и морщинками в уголках рта, К тридцати годам Таня стала седеть, но так как была блондинкой, то седина бросалась в глаза не сразу, однако ж бросалась. Впрочем, Таня и не стремилась нравиться. Мужчина в ее жизни был только один.

Николай появился в Москве спустя восемь лет, приехал по вызову министерии — так в его кругу называли главк. Оттуда его послали в подведомственную контору, расположенную в Кузьминках. Он сел в метро на станции «Площадь Ногина», и, когда подъезжал к «Текстильщикам», судорога свела скулы. Точно бы его ударили по лицу.

— Что с вами? — спросила у него какая-то женщина, а он не смог разжать челюсти, чтобы ответить: ничего, спасибо. Просто он увидел надпись, сделанную им когда-то на серой стенке бетонного ограждения.

Счастлива ли Таня? Вообще, что с ней? Где она? С кем? — эти и еще десятки вопросов, которые почему-то были безотлагательны, вытолкнули его из-под земли и заставили метаться в поисках справочного бюро. Он догадался взять такси, и таксист привез его к дюралевой будке Мосгорсправки, Там ему сообщили адрес Тани и перечислили все виды общественного транспорта, готового доставить его туда, — и все это стоило ему пять копеек. Сначала, однако, он съездил в контору, уладил служебные дела и только в конце рабочего дня отправился по указанному адресу. В подземном переходе он купил цветы — крошечный букет незабудок, сунул в портфель. Он не знал, какой прием ждет его у Тани, но на всякий случай купил в универсаме шоколаду и коньяку.

Таня жила где-то за Каширкой, на Кавказском бульваре; он добирался к ней больше часа. Уже в лифте он вдруг подумал, что делает глупость, но то, что влекло его сюда, в этот панельный дом, на седьмой этаж, в триста пятнадцатую квартиру, было выше здравого смысла.

Дверь на его звонок отворилась мгновенно, Таня стояла перед ним в поролоновом голубом халатике, точно таком, о каком когда-то мечтала. Свет падал на нее со спины, и он не увидел в первое мгновение морщин на ее лице и поразился тому, что она совершенно не изменилась.

— Ко-оля! — выдохнула она радостно. — А я знала, что ты придешь, именно сегодня, именно в это время. То есть я не знала, а чувствовала, что сегодня случится что-то очень-очень хорошее, а хорошее у меня — только ты, Коля!

— Ну здравствуй! — сказал он, шагнув за порог.

— Здравствуй, Коля… — Она обняла его и прижалась всем телом. Он тоже обнял ее и догадался, что она плачет.

— Ну вот… ну не надо, — сказал он. — Ну что ты…

— Это я, Коля, от радости, ты не обращай внимания, — проговорила она сквозь слезы и, отстранившись от него, попробовала улыбнуться.

Улыбка не получилась.

— Милый, милый, милый, хороший мой! — Она жадно вглядывалась в его лицо полными слез глазами. — А ты по-прежнему такой же худой, только постарел, вон уж седина на висках… Как ты жил без меня эти годы? Плохо тебе было, да?

— Погоди, — проговорил он. — Дай отдышаться.

Таня ушла в ванную, чтобы привести себя в порядок, а он тупо стоял в прихожей, не зная, куда деть себя, что делать, о чем говорить и о чем молчать. В самом деле, как же он жил без нее все эти годы? Как мог жить, как мог есть, спать, смеяться, ходить на службу? Все его семейное благополучие показалось вдруг таким суррогатом счастья, что у него снова, как недавно в метро, заломило скулы. Если бы Таня смогла простить его, если бы…

— Что ж ты стоишь, не проходишь? — сказала Таня, выйдя из ванной. — Кстати, ты обратил внимание на стены?

— Стены как стены. А что?

— Коля! — всплеснула она руками. — Это же вагонка, как мы с тобой мечтали! Помнишь?

Николаю смутно припомнилось, что чем-то в этом роде они хотели украсить стены прихожей.

— Неплохо, — буркнул он.

— А дверь? Дверь в комнату? Ты видишь, она створчатая, раздвижная!

— Да, — наконец вспомнил он проект двери, им же самим предложенный. — Что, она даже открывается?

Он взялся за ручку, попробовал сдвинуть. Дверь, как всегда, заело. Он нажал посильней, ролики выскочили из паза.

— Какой ты неловкий, — сказала Таня.

Она полезла на антресоли, сняли ящик с инструментом. Орудуя гвоздодером, приподняла дверь, втолкнула на место. Николай переминался с ноги на ногу.

Наконец они вошли в комнату, и сердце его защемило. Теперь он отчетливо вспомнил те далекие и наивные мечты по устройству их квартиры и поразился тому, как убого их материальное воплощение.

Между тем Таня извлекла из ящика письменного стола пожелтевший лист бумаги. Николай сначала узнал свой почерк, потом и этот лист — опись предполагаемой мебели.

— «Камин», — прочла Таня первый пункт и подвела его к камину. Электрообогреватель с медным уродливым дымоходом был, оказывается, камин. — Тебе нравится?

Николай хмыкнул неопределенно.

— Это «Ригонда», как мы планировали. Завести тебе что-нибудь? — Таня откинула крышку радиолы.

— Как хочешь, — сказал Николай.

Таня поставила пластинку с Бернесом, которого оба они любили тогда, и Николаю опять стало тошно: словно бы игла не по диску скользила, а бороздила душу.

А Таня, точно экскурсовод, показывала ему квартиру, сверяясь с описью, и рассказывала о том, где, когда и почем приобрела ту или иную вещь. Она увлеклась, раскраснелась, похорошела. Николай же мрачнел все больше.

— Не казни себя, — вдруг сказала Таня. — Во всем виновата только я. Что-то сломалось у нас, когда я отпустила тебя в общежитие. Надо было отказаться от этих отчимовых подачек. Как-нибудь перебились бы.

— Ты хочешь сказать — перетоптались? — сделав над собой усилие, улыбнулся Николай.

Он почувствовал благодарность за это признание, сам бы он этого не сказал. Теперь между ними ничего не стояло. Он собрался с духом и хотел уже заговорить о том что они не должны больше разлучаться, что они должны быть вместе. Он уж и рот раскрыл, но что-то удержало его в последний момент. Поспешно он полез в портфель и достал незабудки.

— Вот, — смущенно сказал он. — Это тебе.

— Спасибо! Какие милые! — живо проговорила она. — Ты никогда еще не дарил мне цветов.

— Исправляю ошибку. — Он подошел к серванту и выбрал подходящую вазочку.

— Осторожно! — вскрикнула Таня. — Это хрусталь! Он очень дорогой.

— Не беспокойся. Как-никак я работаю с оптикой!

В это мгновение он перехватил ее взгляд — тревожный, напряженный; он не сразу понял, в чем причина ее беспокойства, улыбка еще блуждала на его лице, потом опустилась в уголки губ и там застыла. Таня следила за его руками. Напряжение ушло из ее глаз лишь тогда, когда он поставил вазу на журнальный столик. Это неприятно удивило его и насторожило.

— Я сейчас принесу воды!

Таня торопливо пошла на кухню, раза два обернувшись, и, это тоже не осталось для него незамеченным; принесла воды в чайнике и стала осторожно наполнять вазу водою, затем опустила в нее незабудки.

— Прелесть какая! — вырвалось у нее восхищенно.

— Шоколад тоже тебе, — сказал Николай, разгружая портфель, — а коньяк нам обоим.

Он потянулся было за рюмками, но Таня его опередила:

— Я сама!

Довольно долго она выбирала подходящие рюмки. Выбор пал на две приземистые, с толстыми стенками, напоминающие чернильницы.

— Вообще-то на северах мы пьем из стаканов.

Таня промолчала. Она постелила на глянцевую поверхность столика три салфетки, поставила на них рюмки и бутылку. Николай, не обращая внимания на ее широко раскрывшиеся глаза, сорвал пробку зубами.

— Ну? — спросил он. — За что будем пить?

— За нас с тобой, — сказала она, подумав. — Дураки мы, дураки…

Он потянулся к ней через столик, взял ее руку и поднес к губам.

Таня застеснялась своей руки. Ладонь была жесткая и большая, и это его растрогало.

— Я все делаю сама, — сказала она, как бы извиняясь.

— Ничего, такими руками надо гордиться! — ободряя ее, улыбнулся Николай. — Руки женщины, построившей кооператив, это руки мужчины! За твои руки, Таня!

Он впервые за всю эту встречу назвал ее по имени — глаза ее наполнились слезами.

— Ну вот… а начали во здравие, — проговорил он.

— Прости, — сказала она. — Ты женат?

— Да, — кивнул он. — Двое парней растут.

— Я так и думала, что у тебя будет двое мальчишек! — хлопнула она в ладоши. — Всегда-всегда! Я даже видела тебя с ними во сне, как вы гуляете все трое, взявшись за руки!

— Да нет, чаще всего один идет рядом, а другой едет на шее.

— У тебя нет их фотографий?

Николай порылся в бумажнике, но фотографий не оказалось.

— Жалко, — сразу увянув, сказала Таня.

— А ты?.. — решился он наконец задать мучивший его вопрос.

— Ты же сам видишь, никаких следов мужчины. Впрочем, есть… один след. — Она встала, вытащила из платяного шкафа целлофановый пакет. То была его рубашка, латаная-перелатанная, но тщательно выглаженная и накрахмаленная.

— Возьмешь? — спросила она.

Николай отрицательно помотал головой.

— Ну как хочешь, — благодарно сказала она, убрав рубашку на старое место. — А мне судьба сыночка не подарила… Наверно, не очень ее просила… тогда. Что ты так на меня смотришь? Что-нибудь не в порядке?

— Джинсы у тебя клевые. Французские?

— Нет, сама сшила. И лейбл втачала, французский! Здорово получилось, правда? А помнишь, как ты мечтал о джинсах?

— Я и сейчас о них мечтаю.

— Кажется, я смогу тебе достать!

— Хорошо бы американские!

— Коля, они очень дорогие, и потом… придется приплатить.

— Не страшно.

— Так, — сказала она, деловито закусив губу. — Когда ты приедешь в следующий раз?

— Где-то через месяц.

— Ну что же… через месяц у тебя будут джинсы. «Сильвер Доллар» тебя устроит?

— Еще бы!

Николай торопливо полез в карман за бумажником — удача была редкая. И пока Таня пересчитывала деньги, он вслух прикидывал, каким образом ускорить следующий приезд в Москву.

Чап, черный терьер^[2]

Объявление

Пропала собака породы черный терьер, возраст 3,5 месяца, пол муж., кличка: Чап. Нашедшего или знающего о местонахождении убедительно просят сообщить по адресу: ул. Авиамоторная, д. 5, кв. 180. Сундукову П. Е.

1

Петр Ефимович стал собаководом в день своего шестидесятилетия: сослуживцы подарили ему щенка.

Пока шли веселые поздравления, юбиляр мучился одним вопросом: вручат ему кутенка теперь или еще можно успеть удрать? Порученец, посланный за подарком, запаздывал, и Петр Ефимович рискнул остаться и на банкете.

За праздничным застольем опять много говорилось о заслугах старого инженера. Петр Ефимович выслушивал всех очень внимательно, некоторые выражения повторял про себя для памяти и, наконец, расчувствовался до того, что сам решил произнести речь.

В эту минуту и принесли щенка. Он был черный и лохматый. Он покорно пошел к Сундукову на колени и тотчас уснул. Общими усилиями щенка нарекли Чапом.

Сослуживцы разбились на группы, молодежь танцевала, а виновник торжества сидел в одной и той же позе, ощущая животом мягкое, доверчивое тепло. Когда у него затекли ноги и он пошевелился, кутенок открыл глаза. Сундуков дал ему кусок торта. Чап слизал крем, благодарно положил голову на ладонь хозяина и заснул снова. Должно быть, ему снилась мать, ее сладкое, живительное молоко, потому что он жалобно взвизгивал во сне, как плакал. Вообще, было что-то печальное и трогающее стариковское сердце в позе щенка, в этих подвернутых под мордочку лапках, в крепко-накрепко зажмуренных глазках. И Петр Ефимович подумал вдруг, что за шестьдесят лет так и не создал себе ни семьи, ни постоянного очага. Всю жизнь он делал самолеты и мало беспокоился о личном устройстве.

Жить Петр Ефимович устроил щенка в ящике из-под телевизора. Постелил на дно махровое полотенце, поставил блюдце с молоком и сел под бра, чтобы не тревожить малыша верхним светом. В родословной Чапа указаны были звонкие имена его родителей и прародителей. Петр Ефимович, наморщив лоб, попытался припомнить имя своей бабушки по отцу, но так и не смог. Вздохнув, убрал родословную, склонился над щенком и стал с уважением его разглядывать.

На следующий день Сундуков накупил всяких обновок, Тут были поводки разной длины, ошейники, даже бархатная попонка. Продавец усиленно предлагал ременную плетку, но Петр Ефимович отказался.

Вскоре щенок освоился на новом месте и уже не скулил по ночам. Днем они играли в мяч, носились по комнате. Случалось, почтенный инженер опускался на четвереньки против щенка и лаял на него: воспитывал злость. Если щенок отвечал, для Петра Ефимовича не было большей радости. Но по-настоящему он чувствовал себя счастливым, когда купал воспитанника, а тот блаженно урчал, кряхтел, постанывал, выражая блаженство.

На работе теперь только и было разговору, что о животных. Сослуживцы понимающе улыбались, притворно завидовали Сундукову, считая его конченым человеком. А он возвращался в свою одинокую квартиру с удовольствием и нетерпением. Сотрудницы находили, что Петр Ефимович помолодел.

2

Чап исчез три месяца спустя, во время прогулки. Хозяин оставил его в сквере, отправясь домой за сигаретами. А когда вернулся, щенка уже не было. Напрасно Петр Ефимович искал его по дворам и задворкам, напрасно приставал к прохожим с расспросами, — Чап точно канул в воду.

…В тот злополучный день к щенку, оставленному без присмотра, подошли двое гуляк и стали его разглядывать.

— Как думаешь, чтой-то за зверь? — сказал один из них, пахнущий водкой.

— Должно, коза, — определил другой, пахнущий водкой и пивом. — Комолая.

Они отошли в сторону, потом первый, подумавши, чмокнул губами и приказал:

— Ко мне, барбос!

Чап послушно подбежал и завертелся возле.

— Ишь ты, ученая! — одобрительно заметил второй гуляка. — Рядом, дурак, пальто испачкаешь!

Чай пошел рядом, эту команду он тоже хорошо знал. Он был слишком мал, чтобы знать повадки людей. Он судил о них по своему хозяину, а на хозяина всегда можно было положиться.

Посовещавшись, гуляки завели его в какой-то двор и заперли в пустом гараже. Чап терпеливо сидел там, целиком доверившись воле людей. Выпустили его, лишь когда стемнело: позволили немного побегать на поводке и дали хлеба. Еда оказалась кстати, он успел сильно проголодаться. После кормежки его снова заперли, и на этот раз надолго.

Свет в гараж не проникал вовсе, и Чап удивлялся, как затянулась ночь, и торопил утро. Наконец двери растворились. Он увидел, что ночь давно прошла и даже на исходе тот час, в какой хозяин обычно возвращается из дневной отлучки. Чап присмирел, ему стало страшно и тревожно отчего-то, глаза забегали с тоскливым вниманием.

Вечером его привели в дом, где жил старый человек с голыми ногами и низким, скрипучим голосом. Чап не сразу сообразил, что это женщина. Она потрепала его за ушами, налила молока.

Утолив голод, Чап лег на коврик и настороженно следил, как люди разговаривают между собой. Может быть, догадывался, что речь шла о нем и о его будущей жизни.

Старуха неохотно стала выкладывать на стол деньги, и те, кто привел его, ушли довольные. А Чап остался, Хотя и очень просился с ними: он еще надеялся, что его отведут к хозяину.

Остаток дня старуха приучала его носить колокольчик.

— Конечно, это не чистокровный шотландец, — рассуждала она, — но довольно мил, А какая роскошная челка! Кхм!

Так прошел этот день, за ним другой, третий, и постепенно Чап стал привыкать. Он уже не обращал внимания на запах лука и непонятных цветов от рук его новой хозяйки, раздражавший его первое время. Однако хозяйка отравляла ему жизнь колокольчиком и какой-то странной игрой. Почти каждое утро она прикладывала к его лапе линейку и потом изумленно покачивала головой с блестящими трубочками. Когда Чап перерос линейку, в доме появилась другая, длиннее первой. Он подозревал, что игра не нравится и самой хозяйке, и как-то ночью разгрыз линейку на мелкие щепочки. За это его безжалостно выпороли. Но потом хозяйка словно бы устыдилась и стала усиленно его ласкать. Пес разнервничался, целый день не подходил к миске.

Он был служебной собакой, и природа благодатно соединила в нем все лучшее, чем обладали его предки-ризеншнауцеры, ротвейлеры и эрдельтерьеры, но хозяйка считала Чапа декоративной собакой и обращалась с ним, как с болонкой.

Житье становилось день ото дня хуже. То его осыпали ласками, то жестоко наказывали, и он уже ничего не понимал в поступках хозяйки и по ночам думал о том, как хорошо было жить в самом начале. Иногда ему снился первый хозяин, веселый и добрый, с теплыми, мягкими руками. Пес жалобно взвизгивал во сне, вилял обрубком хвоста, словно умолял хозяина забрать его.

Однажды Чап сидел на стуле и глядел в окно на мокрую улицу. Хозяйка еще не вставала, не кормила и не выводила его с ночи, и он чувствовал сильный голод и тяжесть в брюхе, но будить свою повелительницу не смел. Чем дольше он сидел так и созерцал дождь, тем больше заполнялось его сердце печалью. Чувство это стало так велико, что потребовало немедленного выхода, — Чап взвыл. Хозяйка вскочила со своей тахты, ударила его туфлей. Это произошло так неожиданно и так несправедливо, что он в бешенстве укусил ее. В конце концов у него было свое горе и он имел право хоть как-нибудь его выразить.

Хозяйка закричала истошным голосом. Чап испугался своей дерзости, пополз к ее ногам, вымаливая прощение, но получил еще один удар, страшней прежнего, потом удары посыпались так же безудержно, как еще совсем недавно сыпались ласки. Гордость пса была раз и навсегда сломлена. Он безропотно вынес побои и уполз в свой угол.

3

Наступило лето. В то воскресенье, когда город покрылся тополиным пухом, хозяйка привела Чапа на Птичий рынок. Там много было разного зверья, людей, птиц. Чап ошалел сначала, потом поборол страх и с увлечением рассматривал, обнюхивал, слушал этот необыкновенный мир.

Сперва он увидел голубятников. Они держали в руках голубей и бессмысленно кричали что-то, вместо того чтобы рвать зубами нежное голубиное мясо. Они были совсем растяпы, и некоторые птицы вырывались у них из рук и улетали прочь под гам, хохот и брань.

Другие люди держали в руках квадратные банки с водой, в которой плавали невиданные существа, очень красивые и, должно быть, вкусные.

Под навесом заросший волосами старик продавал зайца. Чап, почуяв запах этого странного незнакомца, взволновался и резко рванул поводок. После трепки он приутих, но окружающее не перестало будоражить его. Он увидел впервые лису, попугая, индюка с индюшатами и так устал от впечатлений, что едва двигался.

Наконец они с хозяйкой миновали главную площадь и вышли на пустырь, где продавали и покупали собак. Собаки тоже поразили его; он открыл, что его собратья бывают не только такие, как он, но и более лохматые или совсем голые.

Присмотревшись внимательней, Чап отметил, что он сильнее всех собак на этом сборище и что, если бы ему пришлось жить с ними всегда, он был бы у них первым. Действительно, среди этих испорченных людьми животных не было ему соперников. Он, черный терьер, выделялся среди них, как белая ворона.

Любители, барышники, праздный базарный народ — все обступили новенького, все разглядывали редкий товар, и кто-то захотел погладить. Чап взъерошил загривок, слегка обнажил клыки — человек в страхе отдернул руку.

Он сидел у ноги хозяйки, уперев мощные передние лапы в землю, гордо держа мохнатую красивую голову.

— Вот так пес! — с восхищением сказал кто-то. — Какой великолепный пундель!

— Что вы, — снисходительно возразил другой. — Какой же это пундель?! — Это же водолаз чистых кровей!

— Ха! Во-до-лаз! — вытаращил глаза третий. — Глите-ка, водолаз!

— Чуда-юда какая-то, — подивился четвертый. — Я вам точно вот говорю — чуда-юда, и больше ничего.

Высказывались и иные предположения, но общее мнение склонялось к тому, что пес — пудель. То же подтверждала сама хозяйка, хотя и не очень уверенно.

— Ну а сколько просите? — обратился к ней первый покупатель.

— Пятьдесят рублей, — отвечала она с большей на этот раз уверенностью.

Покупатель словно подавился костью.

— Это что же… полмесяца ничего не есть? — растерянно пробормотал он.

— Или три дня не пить, — отвечала хозяйка.

Покупатели отступились, и она простояла в одиночестве до закрытия базара. Она уже не рада стала своей затее и готова была вообще бросить пса, не подвернись, на ее счастье, один из давешних покупателей.

— Что-то я забыл, — сказал он, — вы десятку, что ли, за шавку-то хотели?

— Двадцать пять, — мрачно поправила его хозяйка.

— Новыми?! — удивился покупатель. — Не могу! Кабы мне собака-то нужна была. А то ведь так, для дачи, ребятишкам поиграться!

— Черт с вами, — согласилась хозяйка. — Подавитесь!

Новый владелец подхватил Чапа и нырнул в толпу. Хозяйка расправила скомканную десятирублевку и пошла восвояси с этого бесчестного торжища. По дороге она старалась не думать о том, что сама купила собаку за сорок рублей.

У выхода какой-то пожилой гражданин едва не сбил ее с ног.

— Простите, — сказал он одышлнво, — это вы продавали черного терьера?

— Подите от меня прочь!

— Моя фамилия Сундуков, — умоляюще заговорил неизвестный, — два месяца назад у меня пропал песик, именно черный терьер, а мне только что сказали, что…

— Плевать мне на ваших интерьеров! Лезут тут всякие! Мили-ция!

— Простите, — потухшим голосом сказал гражданин.

4

Какими бы ни были новые хозяева, надо было продолжать жить, а сердце Чапа еще не очерствело, и он обвыкся на новом месте. Здесь была деревня. Сонно слонялись гуси, козы и свиньи, изредка появлялись люди. Для городского жителя здесь каждый день открывалось что-нибудь новое.

К детям хозяина, этим маленьким человечкам, он испытывал родственные чувства — ведь, по сути дела, он и сам еще оставался щенком. Он позволял маленьким хозяевам делать с собой что угодно, терпеливо прощая боль и разные неудобства. Он любил играть с ними в мяч, как когда-то с первым хозяином, охотно носился с ними в просторном дворе и ревниво рычал на прохожих, если те осмеливались подойти к изгороди.

Взрослые обитатели дома мало обращали на него внимания. Мать человечков, небольшая и пышная, целыми днями валялась с книжкой на солнцепеке, а глава семьи появлялся только на воскресенье. Он был таксистом, и среди недели приезжал в тех случаях, когда попадался загородный пассажир.

Чап изо всех сил старался понравиться новым хозяевам. Образ Сундукова стирался в его памяти, а собакам всегда надо любить кого-нибудь из людей. В доме же, кроме него, жила еще одна собака, маленькая, голая и некрасивая, но ее ласкали гораздо больше. Наверное, Чап завидовал ей и хотел быть таким же голым и некрасивым. Может быть даже, он стыдился своей лохматой и нескладной фигуры, потому что осанка его стала приниженной и сутулой, в движениях появилась какая-то неуверенность. К тому же хозяин в один из приездов остриг его. Это было бы очень полезно, потому что стояла жара, но хозяин заодно обкорнал и челку, защищающую глаза от яркого света, и Чап едва не ослеп.

И все-таки пес мужал, наливался силой. Костяк его заметно окреп, грудь раздалась. В общем, он был доволен жизнью.

Однако всему на свете приходит конец: кончился дачный сезон, а с ним и недолгое счастье Чапа. Ранним осенним утром в доме началась суматоха. Большие и маленькие хозяева носились из дверей в двери, таскали вещи. Поначалу Чап решил, что это игра, и тоже азартно бегал с куклой в зубах, пока ее не отняли.

Потом подъехала грузовая машина, сразу напомнившая ему запахи гаража, где он просидел почти сутки, когда потерялся, и тогдашний страх. Он залаял на машину, но та была слишком велика, чтобы снизойти до ответа. Только когда все вещи хозяев были на нее погружены, она заурчала и медленно побежала со двора. За воротами она опять умолкла, и люди уселись в нее, и тут Чап почуял неладное. Он рванулся в кабину, но глава семьи остановил его, хотя дети кричали и плакали и звали Чапа к себе. Глава семьи разговаривал с местным жителем, который в последнее время стал часто сюда захаживать.

— Так какая будет твоя крайняя цена? — спрашивал настойчиво местный житель.

— Тридцать рублей. А то дак с собой увезу. Вишь, дети переживают.

— Да ты подумай: собака, она же, как человек — всякая по своей специальности. Куда ты с ней, с охотничьей-то, в город? Загубишь зря, и все. А ей привод нужен, чтобы утка была, гусь либо заяц.

— Тридцать рублей.

— Поимей совесть, Степан! Сродственник называешься. За тридцать рублей я и тебя укуплю!

— Укупи, — угрожающе сказал глава семьи, поднося под нос покупателю ворсистый кулак. — А чек я тебе счас выбью.

Местный житель вздохнул и полез в карман. Так у Чапа появился четвертый по счету владелец.

Этот оказался заядлым охотником, но ничего не смыслил в собаках. Чтобы приучить Чапа к выстрелам, он вывел его за деревню, привязал к березе и долго палил над ухом холостыми патронами, Чап наполовину оглох.

Вскоре разрешен был осенний отстрел, и охотник отправился на какое-то озеро. Кроме Чапа, с ним были еще две собаки. Наверное, они пожирали уток, которые падали не на плес, а в прибрежный ивняк, потому что выбегали оттуда, облизываясь. Чап стал следить за ними. В тот момент, когда он крался по камышам, что-то большое и трепетное упало перед ним. Это была подбитая птица. Чап отогнал собак и стал сторожить добычу. День занялся вовсю, потом стало темнеть, а он все сидел и сидел, не смея оставить то, что принадлежало хозяину.

На вторые сутки птица стала протухать, и Чап, вконец истомясь от голода, съел ее. Хозяина он нашел на новой стоянке. Там догорал костер, две другие собаки нежились на теплой золе. Чап подошел к хозяину, виновато опустив морду; тот отшвырнул его пинком.

— Тварь проклятая, — прорычал хозяин. — Где моя шилохвость?!

5

За зиму у него сменилось еще трое хозяев. Один пытался использовать его для охраны, но Чап уже утратил чувство своего дома: сторож из него не вышел. Весною Чап попал к молоденькой девушке из общества по охране живой природы. Она угадала в нем породистую собаку, и он, пожалуй, еще сумел бы привязаться к ней, но девушка появилась слишком поздно. Чап заболел чумкой. У него гноились глаза, и от жара потрескался кончик носа. Обеспокоенная девушка помчалась с ним в ветлечебницу.

Участковый ветеринар тоже была девушка, и тоже молоденькая, и она как раз проводила прививку от бешенства. Чумки она не обнаружила и, не раздумывая, ввела вакцину. Это оказалось последней каплей. У пса отнялись задние лапы, он перестал есть и только жадно глотал воду. Тогда отчаявшаяся девушка пригласила платного ветеринара. Платный ветеринар был полный розовощекий человек с фибровым чемоданом. Он делал внутривенные вливания и уверял, что единственный специалист в своем роде. Наверное, так оно и было, потому что каждый его визит стоил пять рублей. Через три недели девушке нечем стало платить, и вечером, после тщательного осмотра собаки, платный ветеринар отказался продолжать лечение.

Все возможное было сделано, ничего уже больше не оставалось. За Чапом пришла машина.

Дежурный врач сочувственно осмотрел поступившую на усыпление собаку и кивнул санитарам. Однако что-то заставило его задержать носилки. Нет, он вовсе не собирался лечить эту развалину, он видел воочию, что смертельный исход неизбежен, и все-таки медлил.

Досадуя на себя, врач потер переносицу длинным худым пальцем. Он всегда так делал, чтобы сосредоточиться. «Письмо!» — осенило его. Торопливо пройдя в кабинет, он выдвинул стол и отыскал пожелтевший конверт. В нем лежало письмо, адресованное всем ветлечебницам города и области с просьбой помочь в розыске пропавшего черного терьера. В письме сообщался адрес и телефон Сундукова П. Е.

Врач был обязательным человеком и устыдил себя за то, что своевременно не написал ответа. Еще раз потерев переносье, он решительно снял трубку.

Петр Ефимович приехал минут через двадцать. Он не сразу узнал в полумертвой собаке того гладкого и жизнерадостного щенка, которого оставил несколько месяцев назад в сквере.

Опустившись на колени, Сундуков бережно погладил Чапа. И тут умирающий пес очнулся, задрожал всем телом; прекрасный, забытый образ первого хозяина вспыхнул вдруг в его памяти.

— Чап, Чапочка, Чапик милый, — с трудом сдерживая слезы, шептал Сундуков и все гладил его. — Как ты подрос без меня, зверь ты мой, как ты подрос без меня…

Чап застонал от пронзительного ощущения счастья; за одну эту минуту он готов был снова пройти через все свои злоключения, он так мечтал об этой минуте! В нем даже возникла надежда, что хозяин спасет его, но она погасла, потому что в голосе хозяина не услышал надежды. Да что там! Главное, хозяин был с ним рядом, и ощущение счастья не проходило.

— А сейчас ступайте, — приказал врач. — Остальное вам смотреть не нужно.

— Доктор! — в мучительном отчаянье сказал Сундуков. — Ну неужели ничего нельзя сделать?!

Врач покачал головой. Стиснув зубы, Сундуков круто повернулся к выходу и пошел из камеры. Уже в коридоре он услыхал страдающий, человеческий зов собаки, прижался лицом к промозглой стене и беззвучно затрясся.

Мимо шли санитары и удивленно переглядывались, о чем плачет здесь этот седой посторонний старик.

Комната старости

1

Флигель выходил фасадом на улицу. Назывался он строением номер два, так как назвать корпусом в свое время постеснялись — слишком уж был неказист и мал. Построили его в прошлом веке, в расчете на одно семейство. Верхний этаж занимали, вероятно, хозяева, нижний — прислуга. Теперь это были две коммунальные квартиры, населенные матерями-одиночками и одинокими стариками. Исключение составлял разве что Михаил Иванович из угловой: он проживал с дочерью Марьей Михайловной, тоже пенсионеркой, и правнуком Мишкой.

Марья Михайловна, хотя и вышла на пенсию, продолжала работать билетером в кинотеатре, что Мишке было весьма на руку. Вообще, жилось ему тут привольно. Родители его развелись и существовали где-то вдалеке, не причиняя ему никакого вреда.

Прадед и правнук чаще всего проводили время вдвоем. По утрам Мишка вкатывал в ванную кресло с дедом и лез под кран.

— Мой руки и ноги до пояса, — требовал Михаил Иванович, если был не в духе.

Мишка пускал тоненькую теплую струйку, нагибался под ней, сонно водил ладошками по плечам. Потом снимал штанишки, влезал в ванну и под той же струйкой мыл себя снизу до живота.

— Теперь переходи на личность, — следовал другой приказ.

Мишка умывал лицо.

— Зубы чистить? — спрашивал он обреченно.

— Ни к чему, — отвечал Михаил Иванович. — Все равно выпадут.

— У меня уже многие выпали. И уже есть два новеньких.

— Где? — интересовался старик.

— Вота!

Михаил Иванович заглядывал ему в рот.

— Эти почисти, — решал он.

Мишка брал зубную щетку, обмакивал в порошок и чистил. Потом вкатывал деда в комнату, спрашивал:

— Есть будешь?

Если было воскресенье, Михаил Иванович отказывался. Мишка завтракал в одиночестве, наблюдал, как старик разбирает крючки и лески.

— На рыбалку, деда?

— Туда. Подай-ка мне, брат, шапку и рукавицы. Подледный лов — это тебе не шутка. Враз ознобишься. Валенки принеси.

Мишка приносил рыбацкую амуницию. Михаил Иванович, кряхтя и потея, обувался в валенки, с лихим заломом нахлобучивал шапку, отчего сразу становился моложе. Затем, укрепившись в кресле-коляске, задумывался:

— Где моя лунка?

— В то воскресенье ты за телевизором рыбачил, — подсказывал Мишка.

— Там клюет плохо. Надо приискать место подобычливей. Давай отвези-ка меня во-он туда, за шкаф.

Мишка отвозил за шкаф. Михаил Иванович наживлял крючок пластилином и забрасывал удочку. Нередко крючок цеплялся за штанину. Михаил Иванович ругал его шепотом, освобождал и забрасывал сызнова. После его рыбалок Марье Михайловне постоянно приходилось соскабливать пластилин с пола и с кресла рыбака, и поэтому Мишке вменялось в обязанность стоять рядом и вовремя подбирать наживку.

Нарыбачившись всласть, Михаил Иванович просил Мишку развести костерок, чтобы малость пообогреться. Мишка включал электроплитку, установив ее на табурете. Михаил Иванович обжаривал черный хлеб. Обжарив, извлекал из глубин карманов четвертинку, луковицу и складной стаканчик. Этот бесценный провиант он припасал в течение недели. Хлеб и лук добывались в буфете, за четвертинкой ходил сосед Петр, сантехник жэка, человек независимый, косноязыко-речистый во хмелю и молчаливый в трезвости. Он жил через комнату.

Однажды Петр решил разыграть Михаила Ивановича — подучил Мишку незаметно нацепить на крючок мороженую треску.

Мишка проделал все в точности по инструкции и заблажил в восторге:

— Дед, подсекай! Клюет!

Задремавший Михаил Иванович встрепенулся, потянул леску и вытащил рыбину к величайшему своему удивлению. Смекнув, что стал жертвой розыгрыша, виду не показал, чем очень разочаровал и Петра, и Мишку. Рыбу велел убрать в холодильник.

— Не знаю, чем бы мы кормились, кабы не рыбалка, — сказал он. — Запомните это место хорошенько. Удачное место. В следующий раз, Мишка, сюда же меня отвезешь.

Михаил Иванович получал пенсию восемьдесят рублей. Пятьдесят отдавал дочери, остальными распоряжался по своему усмотрению.

— Настоящий мужчина должен иметь карманные, — говорил он с большой убежденностью и апломбом, когда Марья Михайловна намекала на дополнительные расходы. — Так что из этих денег я тебе ничего дать не могу.

Деньги эти он тратил на рыбалку и на подарки — правнуку, дочери, Петру и Сосновскому.

Бывший духовой музыкант Сосновский жил в другом конце квартиры, в тесной комнатушке, заставленной старой мебелью и заваленной разным хламом. На улицу он выходил редко, по большей части сидел у окна и наблюдал внешнюю жизнь. С Михаилом Ивановичем они были ровесники. Ссорились они при каждой встрече, однако жить друг без друга дольше двух-трех дней не могли. Чаще всего первым шаг к примирению делал Сосновский. Звонил Мишке и просил привезти к нему Михаила Ивановича. Мишка с готовностью привозил: у Сосновского всегда водились для него конфеты.

В последнее время Сосновский прихварывал. Лежал или сидел в кровати, обложившись подушками. Кровать Петр передвинул к окну.

— Так что, навестим старую перечницу? — спрашивал Михаил Иванович у Мишки.

Мишка соглашался без лишних слов. Брали электроплитку и ехали.

Сосновский, как и Михаил Иванович, был крупный старик, с крупной головой и крупными чертами лица. Плоскости его щек так же заросли седыми кустами. Отличали стариков только глаза. Взгляд Сосновского из-под густых остистых бровей выдавал мягкий и ровный нрав, взгляд Михаила Ивановича из-под таких же бровей был суров и серьезен.

— Решили, сосед, взять тебя на рыбалку, — объявлял Михаил Иванович по приезде.

— О, я с великим удовольствием! — сиял Сосновский. — Вот здесь у меня пескарики замечательно хорошо ловятся!

— Пескарики, — презрительно говорил Михаил Иванович. — Ты нам сома подавай или налима пудика на полтора!

— Тогда попробуйте за комод закинуть! Там что-то такое плещется!

— Вот это по нам, — согласно кивал Михаил Иванович.

Коротая время между поклевкой, они разговаривали полушепотом, чтобы не спугнуть рыбу.

— Не надоело лежать-то? — спрашивал Михаил Иванович. — Лежишь, как корча какая-нибудь.

— Я уже привык! — отвечал беспечно Сосновский. — И нахожу свое положение во многом выигрышнее, чем прежде.

— Будто, — сомневался Михаил Иванович.

— Совершенно верно! Каждое утро я раздвигаю вот эти шторы… не правда ли, очень похоже на занавес? Комната превращается в зрительный зал, а моя кровать — в партер. Я беру мой монокуляр и смотрю увлекательнейший в мире спектакль — жизнь.

Тут Сосновский принимался кашлять и сплевывать в салфетку. Михаил Иванович терпеливо ждал.

— …да. Жизнь в натуральную величину. Комическое и трагическое. Они всегда идут об руку.

— Глядеть и ничего не делать? У меня от безделья душа отерпла.

— А я живу, представьте себе! И куда интереснее, чем на та способна моя неподвижная плоть. Я хожу их ногами, смеюсь их улыбками, целуюсь их устами и испытываю все оттенки чувств и переживаний, что и они. И кроме того, я могу всегда выйти из игры, если она мне наскучит. Просто задергиваю шторы. Нет, я счастлив, голубчик, счастлив, высшим артистическим счастьем — сопереживанием.

Михаил Иванович сопел, ворчал что-нибудь вроде того, что на гриве не увисел, так на хвосте не удержишься.

— Вы тоже счастливец, Михаил Иванович! Какой у вас чудесный правнук! Мишенька, возьми конфету, в вазочке, на столе! Всего пять лет малышу, а уже умеет читать и писать. Непостижимо!

— Грамотный, холера, — кивал Михаил Иванович, — вдвоем с дедом букварь скурил.

— Разве вы курите? Как я вам завидую!

— Теперь не курю. А раньше, бывало… Э, чего уж теперь вспоминать!

— И дочь у вас очень славная. Как она похожа на вас! И такая заботливая, доброжелательная!

Марья Михайловна тоже была крупная, в отца, старуха, с теми же обширными чертами лица и с седыми усами. Ее можно было принять за сестру Михаила Ивановича, как, впрочем, и за сестру Сосновского.

— Все они хороши, когда спят, — отзывался Михаил Иванович, — клыками к стенке.

— Ну, Михаил Иванович, вас послушаешь… О, смотрите, смотрите!

Михаил Иванович подъезжал к окну. По противоположной стороне улицы вели облезлого дога.

— Какая прелесть! — восхищался Сосновский. — Прекрасное телосложение! Признаться, я не равнодушен к догам.

— Дармоед, и больше ничего! — делал вывод Михаил Иванович. — Вот, помню, в войну мой старшина немецкую овчарку завел. Отбилась от своих эсэсовцев. Н-да, а он, значит, ее приласкал. Привез после демобилизации домой, женился, собака при них. Раз как-то молодуха пошила себе платье полосатое, ну и надела. Как этот кобель ее увидал, сразу прыг и за горло! Он, оказывается, на узников был натаскан, на полосатую робу. Загрыз!

— Не может этого быть, — отказывался верить Сосновский. — Вот я знаю одну историю, как собачка вытащила из пожара ребенка.

— Куклу, — вставлял Мишка.

— Сначала ребенка, а потом куклу, — стоял на своем Сосновский. — Или вот еще случай…

Михаил Иванович перебивал, переводил разговор на рыбалку. Несомненно, гомерической удачей можно было назвать улов двух тысяч бычков, осуществленный им на Каспии во время пребывания в санатории; затем следовал рассказ о поимке двухметрового сома и такой же по габаритам щуки, прогрызшей, кстати, днище его лодки. Оба случая имели место не то в сорок восьмом, не то в пятьдесят восьмом, не то в шестьдесят восьмом году.

Мишка, слушая эти траченные молью истории, зевал и обдумывал между делом, как расположить стариков на покупку мороженого. Лучше всего это удавалось, когда Михаил Иванович и Сосновский устраивались у костерка и выпивали по рюмочке. Рассказывать друг другу и слушать друг друга им всегда было интересно, так как один забывал, что уже рассказывал это, другой — что уже слышал.

Иногда к ним присоединялся Петр. По странному совпадению фамилия Петра была Сосновских. Он входил набычившись, сонный, взлохмаченный, спрашивал:

— Можно к вам пристаканиться?

Ему говорили — можно. Петр садился у порога на пол, молча внимал. Он тоже воспринимал все внове, поскольку с похмелья все услышанное забывал начисто.

— О, смотрите, какая любопытная парочка! — игриво восклицал Сосновский.

Петр вскакивал, Михаил Иванович вперял взгляд в окно.

Мимо шел смеющийся негр с смеющейся тоже русской девушкой.

— Теперь многие выходят за африканцев, — мрачно изрекал Петр.

Михаил Иванович авторитетно подтверждал:

— Это точно. Уезжают в Африку, а после разводятся и возвращаются.

— Это небезынтересно, — удивлялся Сосновский. — Отчего же они разводятся и возвращаются?

— Иначе и быть не может! — заявлял Михаил Иванович с присущим ему апломбом. — Допустим, он вождь племени, а она, дура толстопятая, с ним как с русским Ванькой. Соберутся у него старейшины, вот как мы счас, н-да, сидят себе, рассуждают об опасности империализма. А она влетает, да еще всю циновку сбуровит, половики у них такие, и на этого самого на вождя: сидишь, паразит? лясы точишь? а слоны не поены?! счас же иди кокосы чистить! И весь его приоритет таким вот макаром подрывает к чертовой матери. Понятное дело, вождь требует развода. Ну и поехала наша Клава, откуда приехала.

Сосновский выражал сомнение:

— Так уж и поехала?

— Не так, а эдак! — сердился Михаил Иванович. Он вообще легко приходил в раздраженье, злился по пустякам. Очевидно, в старости формула его гена усложнилась на один игрек, и это болезненно сказалось на его характере.

Чтобы отдалить неизбежную ссору, Сосновский предлагал спеть и первым затягивал:

Спохватившись, что перевирает слова, первый же и смеялся над собой:

— Вот так я спел! Вот как в старости память подводит!

— Память! Грех тебе жаловаться на память. Мне, старику, извинительно, а тебе — нет! — придирался Михаил Иванович, хотя разница в возрасте составляла два месяца.

— Хотите, ямороженого принесу? — решался наконец Мишка.

— Очень! Очень! — Отвернувшись, Сосновский копошился в кошельке, доставал рубль. — Сбегай, Мишенька, сделай одолжение!

Мишка убегал.

— Балуешь мужика, — опять начинал подкоп Михаил Иванович.

— И что вы, старье такое, все ссоритесь? — недоумевал Петр. — Давайте лучше по маленькой. Верней будет.

Сосновский, ссылаясь на нездоровье, отказывался, чем давал Михаилу Ивановичу повод для новой придирки.

— Ну что ж, — повиновался Сосновский. — Гулять так гулять!

Иногда встреча кончалась миром, и тогда Сосновский играл приятелям на старой щербатой флейте. Михаил Иванович засыпал. Петр увозил его домой и шел с Мишкой гулять во двор. Сосновский, оставшись один, умилялся прекрасно проведенным утром и с нетерпением ждал исследующих визитов.

2

Комната Сосновского была типичное прибежище старости. Тут стояли как попало, без всякого соображения, шкаф с резными наядами, громоздкая довоенная горка, комод с невыдвигающимися ящиками, круглый стол на дубовой массивной ноге. Все было грязно, заношено и захватано, всюду валялись мелкие вещи, тряпки, посуда, рваные газеты, журналы. Абажура на лампочке не было, как не было и скатерти на столе, пододеяльника на одеяле, наволочек на подушках. Одежда лежала кучами на стульях, на комоде и частью на столе. Марья Михайловна раньше прибиралась здесь, но через день-два беспорядок восстанавливался, и она прекратила эту бесполезную трату сил и времени. Чем сыт Сосновский, было неизвестно, потому что по деликатности он не смел обременять ни Марью Михайловну, ни Петра, а они навещали его не каждый день.

Марья Михайловна без ведома Сосновского вела переписку с его детьми, сыном и дочерью, взывала к их совести. Сын работал по договору в Певеке и отделывался денежными переводами, дочь находилась в Кувейте, в долгосрочной командировке, и практически тоже ничем, кроме денег, папаше помочь не могла. Марья Михайловна пришла к выводу, что Сосновского надо определить в дом престарелых. Поначалу старик отшучивался, говорил, зачем ему целый дом, с него хватит и его комнаты, но со временем все больше сживался с мыслью, что дома престарелых не избежать. Марья Михайловна хлопотала, разумеется, небескорыстно — в бюро по учету и распределению жилой площади ей намекнули, что она располагает серьезными основаниями прописать в квартире дочь Клару, то есть Мишкину мать, в случае освобождения какой-либо из комнат. Своими расчетами она однажды поделилась с Михаилом Ивановичем. Старик вспылил, запретил даже думать об этом. Марья Михайловна стала действовать на свой страх и риск. В конце концов она кое-чего добилась. Комиссия в составе участкового врача, инспектора райсобеса и народного депутата, навестив Сосновского, дала делу надлежащий ход. Теперь все зависело от решения чукотского сына и аравийской дочери. Исполком ждал их письменного ходатайства. Марья Михайловна взяла с Сосновского слово, что Михаилу Ивановичу о ее участии в деле он не обмолвится ни словечком. Сосновский, растроганный ее скромностью, горячо обещал это.

При встречах с Михаилом Ивановичем он возбужденно обсуждал подробности своего-будущего бытия в интернате для престарелых. Тот мрачнел, отмалчивался. Втайне Михаил Иванович надеялся, что дети Сосновского ходатайства не пришлют и все останется по-прежнему.

Сосновский под возбуждением скрывал тревогу: в тихую, камерную мелодию его жизни вторгались внешние неуправляемые ритмы, и он, не имея возможности противостоять им, убеждал себя, что они благо.

Но вот заявления детей были, получены решительный день приближался.

Михаил Иванович слег от горя, лежал, отвернувшись к стене, и отказывался от пищи. Марья Михайловна и Мишка неотлучно сидели возле него. Подчас Марье Михайловне казалось, что отец умер, так тихо и неслышно было его дыхание. Она отсылала Мишку и бралась реветь. Старик, не оборачиваясь, сипел в досаде:

— Не возгудай!

Марья Михайловна успокаивалась.

Вылежав безрезультатно несколько дней, Михаил Иванович приказал одеть его и посадить в кресло. Это было исполнено, и Мишка прикатил его к Сосновскому.

— Михаил Иванович! — вскричал в восторге Сосновский. — Здравствуйте, дорогой мой!

— Не буду я с тобой здравствоваться, — угрюмо сказал Михаил Иванович.

— Да что так? — улыбаясь, спросил Сосновский.

— Не буду, и все. Не нравится мне эта процедура.

— И то верно. Какое уж в нашем возрасте здравие! Ну как вы? Я, как видите, уже поднялся!

Михаил Иванович молчал насупленно.

— Помереть дашь? — вдруг спросил он.

— Ни за что! — замахал на него Сосновский.

— Ну так я и гостить у тебя не хочу.

— Отчего же, Михаил Иванович?

— Оттого, что я совсем было туда собрался…

— Ну-ну?

— Вот и ну! — Михаил Иванович бешено заморгал седыми ресницами. — Дак нет! Растормошили! То Мишка, подлец, то Марья, дура!

— Успокойтесь, Михаил Иванович. Может, порыбачим?

— Я чего туда тороплюсь-то, Сосновский! Я там оживу. Ходить буду. — И Михаил Иванович подозрительно заглянул в лицо собеседнику.

Сосновский был серьезен.

— Это вполне вероятно, — задумчиво сказал он. — Я вас понимаю. Я, когда первый инфаркт случился, тоже так себя превосходно осязал, просто жаль было, что спасли. Нет, смерти не следует бояться совсем, возможно, что она и есть осязание счастья.

Михаил Иванович, глядя на него уже с одобрением, легко поверил, что этот Сосновский, точно, встретит конец с радостью, как встречал любую перемену в жизни, хорошую ли, худую ли. Хорошей радовался, потому что хорошая, худой — потому что за нею вслед придет и хорошая, — он мыслил философически.

В дверь постучали.

— Петя с производства пришел! — обрадовался Сосновский. — Петя! Входите!

Петр, как всегда нечесаный и небритый, зыркнул глазами по комнате, разочарованно произнес:

— Я думал, вы рыбачите…

— Что у нас, других дел нет? — рассердился Михаил Иванович.

— Мы сегодня на охоту собрались, — поспешно сказал Сосновский.

— Вечно с причудками, — проворчал Петр. — Меня возьмете? Я лаять умею. — Он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку. — Может, в последний раз…

— Типун тебе на язык, — сказал Михаил Иванович. Порывшись в карманах, он нашел луковицу.

Кровать Сосновского стояла на изначальном месте, Михаила Ивановича подкатили к освободившемуся окну, расположились рядом. Стол накрыли на подоконнике.

— Петр! — раздался в коридоре женский визгливый голос.

— Это кто? — спросил Михаил Иванович. — Опять залетка?

— Ну, — сказал Петр.

— Пе-тыр-р-р! — опять воззвала залетка, растягивая это очень короткое имя до немыслимого предела.

— Любовь — большая молекула нашей жизни, — авторитетно сказал Михаил Иванович.

— Ну ее, пускай орет, — отмахнулся Петр.

— Может быть, лучше пригласить? — предложил Сосновский.

— Ну да! — запротестовали Петр и Михаил Иванович. — Только ее и ждали!

Пробную стопку выпили молча, в общей задумчивости.

— Стал быть, не пойдем на охоту? — спросил Петр.

Старики покачали головами.

— Отохотились, — сказал Михаил Иванович.

— Пе-тыр-р-р! — еще пуще прокричала залетка. — Где ты-ы?

Петр встал, прошел к двери, приотворил.

— Ну чего? — крикнул он в коридор.

— Чего, чего! Приехали к тебе!

— Кто?

— Сам спрашивай кто!

Приехали из интерната. Приехали за Сосновским, а попали к Петру.

Представительница интерната, студентка мединститута, будущий геронтолог, храбро вошла в комнату Сосновского и отшатнулась — к запаху старости она еще не привыкла.

— Боже мой, — прошептала она, превозмогая отвращение. — Как вы живете…

Итак, неизбежное свершилось. У Сосновского побелели губы, руки тряслись. Он втиснулся в пальто, черное, суконное, вытершееся до золотого свечения, застегнул пуговицы наперекос.

— Возьмите самое необходимое, — сказала девушка.

— А как же… вещи?

— У вас будет все, что нужно. А этим уж как-нибудь распорядитесь. Я вас подожду в машине.

Девушка торопливо вышла.

— Без Марьи не обойтись, — сказал Михаил Иванович. — Сходи за ней, Петр.

Петр, кивнув, ушел.

В коридоре толпились женщины, пожилые и молодые, обсуждали новость.

— Повылезали, — сказал Михаил Иванович. — Как черви после дождя.

Сосновский печально улыбался. Слова Михаила Ивановича напомнили ему воскресные рыбалки. Чтобы удержать слезы, он стал собирать самое необходимое для жизни в приюте: бритву, зубную щетку, документы, письма детей.

Появилась запыхавшаяся Марья Михайловна и с ней — Мишка.

— Марья Михайловна, голубушка, — не сдержался, заплакал Сосновский. — Пожалуйста, возьмите мои вещи на сохранение. Что сочтете необходимым выбросить — выбросьте. Что вам пригодится — возьмите себе. А что останется, пусть побудет у вас. Ладненько? Кто-нибудь из деток приедет, распорядится. Хорошо, дорогуша?

— Сделаю, все сделаю, — отвечала Марья Михайловна, утирая глаза и по-хозяйски осматриваясь.

Михаил Иванович глядел на нее с бессильной ненавистью.

— Ну вот, кажется, все, — тихо сказал Сосновский. — Прощайте, Михаил Иванович. Мне так много нужно было сказать вам, и времени было достаточно, а вот не успел…

— Прощай, Сеня, — сказал Михаил Иванович. — Не поминай лихом.

Сосновский широко растворил глаза, опять наполнившиеся слезами: по имени Михаил Иванович обратился к нему впервые.

— Я вам благодарен, Михаил Иванович, до конца дней, я вас всегда буду с благодарностью вспоминать! Я вам буду писать.

— Не надо, Сеня. Не пиши. Скоро и так свидимся. Не долго уж теперь ждать.

Позади них раздался какой-то сдавленный рык. Они оглянулись. Петр судорожно сжимал лицо обеими ладонями, между пальцев текло.

— Ну что вы, Петя? — дрожащим голосом проговорил Сосновский. — Что вы, голубчик?

Петр отвернулся. Согнувшись и покачиваясь, отошел в сторону.

— Дедушка Сосновский! — закричал Мишка. — Не уезжай! Дедушка Сосновский! Пожалуйста, не уезжай!

С Мишкой началась истерика.

Марья Михайловна силой утащила его к себе.

Расписание тревог

1

Юрка Крохмалев распрямился, смахнул пот сгибом левой, закованной в гипс руки.

Оранжевые буквы тлели на ватмане, как угли. Получилось вроде неплохо, хотя паренек не особенно гнался за красотой — главное, чтобы не было клякс или ошибок. С вечера еще Минбаев приказал обновить Расписание тревог, совсем выгоревшее на солнце.

Как кассир пристани, Крохмалев, оказывается, должен был по сигналу пожарной тревоги работать с рукавом № 2 на месте возникновения очага и одновременно спасать деньги, билеты и документы. По тревоге вода в его обязанности входило выполнять распоряжения начальника дебаркадера Минбаева и, если имеется опасность затопления, снова хватать деньги, билеты и документы и спасать любой ценой. И еще — после трех ударов колокола, означающих тревогу человек за бортом, ему предписывалось спустить шлюпку и сесть в нее гребцом на правое весло.

Писать всю эту белиберду Юрке не хотелось, все равно на его место уже приняли Лизу Пшеничникову, но деться было некуда, Минбаев не давал расчета.

Вообще, не мог он понять Лизу, польстившуюся на его место, никак не мог. Заработок тут у нее выходил намного меньше, чем на ферме, и ни тебе почета, ни тебе уважения, одна галда с пассажирами да выговоры Минбаева. Впрочем, тот обращался с Лизой совсем не так, как с Юркой; что-то непривычное, какая-то забота, предупредительность сквозили в его голосе, когда он подходил к Лизе. И сама Лиза вела себя странно — то смеялась безо всякой причины, то вдруг становилась тихой, рассеянной и ни с того, ни с сего гладила Юрку по стриженой голове, не обращая внимания на его протесты.

Плакатное перо пронзительно скрипело в тишине кубрика, и, несмотря на жару, скрип его вызывал озноб между лопаток. Вписывая команды тревог, он размышлял о том, что Расписание никому не нужно, разве что инспекции пароходства, что, случись в самом деле чепе, все будут действовать по обстановке и неизвестно еще, кто первым ухватится за рукав № 2 или спустит шлюпку. Из средств тушения на дебаркадере была лишь помпа с ручным приводом, и где у нее рукав № 2, а где № 1 — знали, поди, только в пароходстве. Шлюпка же была привязана под кормой, с нее удили Сергейчук и Шмаков, пристанские матросы.

— А-а-арлекина, арлекина-а!.. — затянул было Юрка, но осекся. — Ну и жаришша…

Приткнув последнюю точку, он вставил Расписание в раму и понес Минбаеву. Начальник пристани сидел в тени приготовленных к погрузке бочек. Сидел жестко, прямо, неторопливо глотал чай из кружки, помеченной номером первым.

— Можешь быть свободен, — сказал он.

Юрка стащил с себя майку, окунул в воду и, действуя одной рукой, с трудом надел снова. Он был в майке и плавках, а Минбаев при полной форме, и Юрке подумалось, как должно быть жарко начальнику.

Ослепительно синий Иртыш струился под ними, огибая гору Падунь, поросшую у изножия ветлами и тальником. Село вскарабкивалось на нее по южному склону, достигло уже вершины — отсюда, с дебаркадера, видны были белые избы и трубы над ними — немые глиняные морковки. Ниже по склону раскинулось кладбище с размашистыми, вразбег, крестами; острая металлическая изгородь как бы удерживала их на месте.

С горы к дебаркадеру спускался замотанный в шарф толстяк лет пятидесяти с воспаленным, потным лицом — председатель «Гиганта» Торопов. Трап заколыхался под его сапогами.

— Здорово ночевал, шкипер! — сипло поприветствовал он Минбаева.

— Здравствуйте…

— Хорошо у вас!.. — с завистью вздохнул Торопов и осторожно сел на тюк с пенькой. — Все чисто, культурно!

Минбаев, отставив Расписание, налил ему чаю в кружку без номера.

— Кудряво живете, — отхлебнув, прибавил Торопов. — И вообще…

— Опять ангина? — спросил Минбаев.

— Она, черти бы ее взяли! Едва хожу. А тут еще представители покоя не дают. Горит хлеб-то! У меня голова кругом. — Торопов сморщился и поправил шарф.

— Ваше дело такое, — сказал Минбаев.

— По семь центнеров соберем — хорошо.

Председатель вытер лоб подолом рубахи, подошел к борту, нагнулся. Километрах в четырех вверху перевозили горох — оттуда плыли желтые гороховые плети, медленно кружась в воронках. Сморенные зноем чайки срывали стручок-другой и, лениво махая крыльями, уходили в подбережную тень. Торопов взял багор, втянул на борт ворох побольше.

— Сколько добра нароняли, — сказал он. — Бестолочи.

А глазами тоскливо потянулся на дальний берег, к хлебам, низким и недозрелым, умирающим на корню от засухи.

— По семь центнеров не соберете, — сказал Минбаев.

Председатель промолчал, высморкался и сел в тень с ворохом на плече.

Минбаев окликнул Юрку:

— Можешь вешать.

— Это что у вас за картинка? — вяло поинтересовался Торопов.

— Инструкция, — робея, ответил Юрка.

— Дай-кось гляну.

— Что, переписал уже? — спросил матрос Шмаков.

— Ага. — Юрка налил себе чаю в кружку за номером четыре, стараясь не глядеть на нестерпимо сияющий чайник.

— Красками?

— Не-а… — Чай оказался теплый. — Тушью.

— Красиво, — похвалил Шмаков.

— Главное дело, все предусмотрено, — сказал Торопов. — Доскональный ты человек, шкипер.

— У нас порядок! — Шмаков скосился на начальника пристани. — Не то что у некоторых.

— Ты бы помалкивал, трутень, — сказал Торопов.

— А что я? — огрызнулся Шмаков. — Я так, к слову.

Минбаев, обдумывая что-то, пожевал губами.

— Колокол нам надо, — произнес он наконец. — Нет ли у вас в хозяйстве, Павел Митрофанович?

— На что вам колокол?

— Положено.

— Мало ли кто чего по глупости не положит. Ладно, поищем.

Некоторое время стояла душная тишина, лишь Юрка хлюпал свой чай да матросы, возясь над разостланной сетью, брякали грузилами.

— Андрей Минбаич, не пустишь нас на Лебяжье? — Голос у матроса Сергейчука был тонкий, мяукающий, а комплекция внушительная, и Сергейчук, памятуя про это несоответствие, подавал его редко, по неотложной необходимости.

Шмаков досказал за него:

— Лещ нынче должен ловиться.

— Куда вам эту рыбу-то? — спросил Торопов. — Сети, поди, все лето не просыхают?

Ему не ответили.

— К барже успеете? — спросил Минбаев.

— Обернемся! А трамвайчик вы вдвоем с Юркой встретите.

— Втроем, — мяукнул Сергейчук, — Лиза еще.

— Идите, — поколебавшись, разрешил Минбаев.

— Ты какой-то податливый нынче, шкипер, — заметил Торопов.

Юрка тоже подивился необычной сговорчивости начальника. Матросы погрузили сеть в шлюпку, оттолкнулись от дебаркадера и торопливо замахали веслами, словно собрались взлететь.

Торопов пересел поближе к начальнику пристани.

— Зачем я пришел, не догадываешься?

— Нет… Представителя встречать?

— Ты, Андрей, не финти!

Минбаев пристально посмотрел на Торопова ясными голубыми глазами, поправил пиджак.

— Документы у нее в порядке. Оснований не принять не усматриваю.

— Коне-ечно, — протянул председатель. — Формальности ты умеешь соблюсти! Ты по-человечески меня пойми! Лиза — моя первая работница! Становой хребет!

Минбаев не отозвался, выдерживая на лице прежнее постороннее выражение.

— Ты вникни, Андрюша, ну кем я ее заменю? Любка Шухрина в декрете, Маруся Меньшикова учиться едет! — Швырнув гороховую плеть за борт, председатель вскочил и отвернулся. Словно впервые увидев Юрку, поймал его за здоровую руку, подтащил к Минбаеву. — Чем тебе парнишка не кассир? Отличник, голова золотая! — Он постучал Юрку пальцем по голове. — Ну?

— Он несовершеннолетний, — сухо сказал Минбаев. — И потом — рука у него. Травма левой руки.

Юрка неловко высвободился, встал в сторонке.

— При чем рука, при чем? — продолжал горячо Торопов. — Заживет она! Я тебе о голове говорю!

— Мальчик уволен, — сказал Минбаев.

Торопов затоптался на месте, как стреноженный конь.

— Ну ладно, — начал он снова. — Малый тебе не подходит. Так возьми старушку! Вон их у меня душ двадцать! Считать-писать умеют, все поголовно грамотные! Возьми старушку, Андрей!

Минбаев косо посмотрел на председателя.

— Старушка мне не нужна.

— Ну, будда проклятая! — выругался Торопов. — Хрен тебе, а не колокол! Обратишься еще в «Гигант»!

Минбаев усмехнулся и ничего не сказал.

2

Вскоре близко загудел речной трамвай. Дебаркадер вздрогнул, закряхтел, мелкие волны ощупали его с кормы до носа.

— «Красноярец» идет, — сказал Юрка.

— Пшеничникова! Готовьте деньги, билеты и документы! — приказал Минбаев. Осмотрев себя придирчиво, направился к причальной тумбе, встал возле, как часовой.

Торопов, услышав ответ Лизы «все готово уже», опять сморщился, будто собирался плакать, полез за папиросами.

— Курить воспрещается, — не оборачиваясь, предупредил Минбаев.

Председатель поперхнулся дымом и выбросил папиросу за борт.

— У тебя и на затылке глаза, шкипер?

— Он отражение видит, — объяснил Юрка. — Стекло вон составлено, у стенки.

— А-а, — сообразил Торопов. Потрепав паренька по плечу, осторожно прикоснулся к гипсу. — На прицепе сможешь работать?

— А что? — ответил Юрка. — Смогу, дядь Паша. А когда?

— Скоро. Хоть завтра.

— Может, вечером шину снимут.

— Это шина называется? — вздохнул Торопов.

— Шина.

Катер развернулся против течения, прильнул к дебаркадеру правым бортом. С него сошла старуха с рюкзаком — в черной кофте, черной сатиновой юбке и черном кружевном платке.

— Ну, брат… — Торопов втянул голову в плечи. — Сейчас кино будет!

— Почему? — с готовностью заулыбался Юрка.

— Это ж Лизкина мать, не узнал?

— Ну и что?

— Увидишь что!

Торопов приосанился, стал как бы выше ростом. Даже живот не так выпирал из-под рубахи.

— Дарья Егоровна? — выступил он навстречу старухе. — Далеко ли плавали?

— Здравствуй, Павел Митрофанович, — поклонилась старуха. — Племяша в Тобольском проведывала.

— Ну и как он?

— Что как? Робит! — Старуха вытерла ладонь об кофту, протянула Торопову.

— Все там, на маслозаводе? — пожав ей руку, спросил Торопов.

— Ково там, ушел! В милиции сейчас. Пьяниц собирает да шпану всяку. Говорит, райком послал. Хотела с недельку пожить, а не утерпела. Общежитье ихное не по нутру. Девки эти так и шлёндают взадь-вперед. Морды бесстыжи, прости меня господи. Юбчошки — выше срамного места носят. Моду экую взяли.

— Молодуха-то его как?

— Туда же! — отмахнулась старуха. — Спрашиваю, где тут у вас дрожжи продают, шанежек испекчи? Дак она: «Дрожжям не интересуюся!» Пр-рохвостка!

— Ну вот, — сказал Торопов, — у племянника отгостевала, теперь с дочкой повидаешься. Вон она, ишь из кассы выглядывает! Рада небось, что ты приехала!

— Неужли заступила?!

— С сегодняшнего дня, — доложил Торопов.

— Лизавета! — сказала старуха грозно. — А ну, вылазь оттудова!

— И не подумаю, — ответила девушка, задраивая окошко.

— Ну ничо, — легко согласилась старуха. — Я обожду.

С катера больше никто не сошел. Минбаев, разговаривая с капитаном, беспокойно оглядывался то на старуху, то на Торопова.

Юрка заметил на катере девочку с эскимо.

— Девчонка! Где мороженое брала? — спросил он.

— Спрос! Кто спросит, того с ума сбросит.

— Ишь ты ящерка! — покачала головой старуха.

— А буфет закрытый?

— Закрытый. Хочешь лизнуть?

Юрка презрительно отвернулся.

— На-ко вот тебе конфетку, — сказала старуха.

— Не надо… С них пить сильно охота.

— Дак возьми и попей. — Она насильно вложила ему в руку вялую шоколадную конфету в обертке.

— Спасибо, — поблагодарил Юрка.

— Рука-то как, чешется?

— Терпенья нет, как чешется, — признался Юрка.

— А ты возьми у матери спицу и почеши. Мыслимо ли дело — наляпали. На что бы лучше липовые лубочки изладить!

— Чаю хочешь, баб Даша?

— Не, милок, в Тобольском начаевничалась.

— Мне плесни, — попросил Торопов.

Трамвай отвалил, Минбаев вернулся на свое место.

— Лизавета! — опять подступила к кассе старуха.

— Ну что тебе, мама, что? — послышался Лизин голос. — Не выйду я! И не зови. Иди домой!

— Ты как с матерью разговариваешь! — возмутилась старуха.

Минбаев коротко, враждебно посмотрел на нее.

— А как еще надо? — сказала Лиза.

— Хоть поздоровайся!

— Здравствуй.

— Открывай, поговорить надо.

— Посторонним вход в кассу запрещен, — сказал Минбаев.

— Я не посторонняя. Ты, Ондрюшко, мне не прекословь, не ровен час, ушибу.

— И ушибет, — заверил Минбаева председатель. — Можешь не сомневаться.

Лиза загремела засовом. Старуха втиснулась в кассу.

— Открой очко-то, — потребовала она. — Дышать нечем.

— Я, шкипер, тебе благодарность хочу от правления сделать, — сказал Торопов. — За то, что от долбоедов этих, от Шмакова с Сергейчуком, избавил. Но Лиза нам самим нужна, две группы без доярок остались. Можешь ты это понять?

Минбаев молчал.

— Ну добро бы девка была, а то ведь замужняя женщина! Об этом ты подумал?

— Разведут, — подумав, сказал Минбаев.

— А люди что скажут?

— Сорока целый день говорит; что толку?

— А если Жорка придет? — припугнул Торопов.

— Пусть не приходит. — Бесстрастное лицо начальника пристани дернулось, как от ожога. — Плохо ему будет.

Торопов засопел, хотел было опять закурить, но вспомнил о запрете.

В кассе разговаривали шепотом, но время от времени прорывались слова, сказанные в полный голос. Через минуту дверь с грохотом распахнулась; гневная, распаренная Дарья Егоровна вышла на палубу, Лиза, выбежав следом, повисла у нее на руке:

— Отдай, отдай!

— Нетушки, — вырвалась старуха, — не отдам!

Лиза уткнулась лицом в стенку, заплакала. Косынка сбилась, обнажив светлые волосы, накрученные на бигуди.

— Реви, реви, мила дочь. Меня слезой не доймешь.

— За что ты меня мучаешь?

— А то ты не знаешь?

— Я тебе еще раз заявляю: не вернусь, хватит, нажилась!

— Дело хозяйское, — сказала старуха. — А только счастья тебе здесь не будет, все одно воротишься. Дак лучше уж сразу.

Торопов, хмуро наблюдавший за ними, поставил кружку на ящик.

— Спасибо за чаёк, шкипер.

Минбаев, вздрогнув, кивнул.

— Павел Митрофанович! — метнулась Лиза к председателю. — Хоть вы на нее повлияйте!

— А что вы не поделили-то? Вопрос остался без ответа.

— Я, Лиза, для тебя же стараюсь, — тихо заговорила старуха. — Совесть хочу в тебе разбередить! А как еще, когда ты умом понять не можешь?

— Я-то поняла, это ты понимать перестала! Вбила себе одно в голову. Да не вернусь я никогда! Так и передай своему Жорке, куркулю проклятому, я ему не прислуга! — Она сделала тупое надменное лицо, изображая мужа: — «Лизавета, отчего в борше шшепки плавают, давно не учил?»

— А похоже! — сказал Торопов.

— Пусть сам теперь варит, без щепок!

Старуха подошла к дочери, обняла за плечи.

— Лизонька, господи, да не ради Георгия я хлопочу. Я за тебя страдаю, за дом наш. Какая на тебя надёжа была, первая-в колхозе ударница, десятилетку кончила… Никто и не зарабатывал столько, как ты, и двести, и триста выходило. А тут что платят? Поди, рублей семьдесят?

— Шестьдесят два пятьдесят, — сказал Юрка.

— Не в деньгах, мама, мое счастье!

— Ну хорошо, не в деньгах. А в чем?

— Жить хочу по-людски!

— А у нас? Чем тебе не жизнь? — обиделась старуха.

— У вас?.. Как вечер, так хоть вешайся. Одни Жоркины разговоры про то, где, кто да скоко выпил. Только и радости было, что работа!

Выговорившись, она умолкла, пристально разглядывала на пальце дешевенькое колечко.

— Это твое последнее слово? — поджала губы старуха.

— Не последнее, а крайнее. Мама, я тебя предупреждаю: отдай по-хорошему!

— И не надейся!

— А что ты у нее забрала-то? — спросил Торопов.

— Да вот, часики, — разжала кулак старуха. — Которы ты ей в прошлом годе вручал.

— Отдай, Егоровна, — сказал Торопов. — Заслужила, пускай носит.

— Дак как! — не согласилась старуха. — На них что написано? Лизавете Пшеничниковой — передовику доения. А какой она тут передовик? Не достойна больше.

— Я тебе другие куплю, — пообещал Лизе Минбаев. — С календарем.

Лиза взглянула на него с мукой и опять расплакалась.

— Прошу вас, граждане, пройти к пристани, — перекатывая желваки на скулах, сказал Минбаев.

— Да пропади ты с пристанью своей! Айда, Пал Митрофаныч. Юрко, где ты тут?

Юрка вышел из-за штабеля, вскинул на плечо старухин рюкзак. Он был уже в штанах и рубахе, завязанной на животе в узел.

— Ладно, шкипер, — пригрозил Торопов. — Мы с тобой на бюро поговорим. Попомнишь мое слово.

Минбаев хотел что-то ответить — председатель потянулся к нему выжидательно, но тот промолчал.

— Тьфу! — с сердцем сказал Торопов и направился к сходням.

— Крохмалев! — крикнул Минбаев. — За расчетом пусть мать придет.

— Ладно, — ответил Юрка и тоже сердито сплюнул. — Гори она огнем, ваша пристань.

Он пропустил бабку Дарью и, поднимаясь следом, всем сердцем пожелал Минбаеву пожара на дебаркадере.

Ему представилось, как желтый дым захлестнет корму и правый борт, где сложены тюки с паклей; огненные щупальца поползут к бочкам, затрещит битум, вытекший на настил, вспыхнут снасти, и живой огонь взлетит по стене кубрика. «Колокол нам надо!» — закричит Минбаев и побежит к ведрам. И тут займется синим пламенем Расписание тревог, обновленное Крохмалевым Юрием, которого уволили только за то, что ему нет шестнадцати. «Юрочка, помоги! Погибаю», — зарыдает начальник пристани, но Юрка, не обращая на него внимания, бросится спасать деньги, билеты и документы.

— Нельзя ее винить, Егоровна! — перебил Юркины грезы запыхавшийся председатель. — По-своему она права!

Старуха молчала, держась за сердце.

— …и Андрей прав!

— Погоди, Жорка им устроит, правым таким, — проворчала старуха.

— Это еще кто кому! — усомнился Торопов. — Это, Егоровна, еще посмотреть надо! У шкипера характер — кремень!

— Жалко мне Лизавету… Ох жалко, Паша! Запуталась она, как муха в тенетах.

— Зря ты так считаешь. Вот уж зря так зря! Любовь ведь у них с Андреем-то! Это важная штука. По нынешним временам — дефицитная редкость.

Юрка в растерянности остановился.

— А ты вникай, Крохмалев, во все вникай! Это все жизненные вопросы!

И как бы в подтверждение сказанному, рука председателя очертила круг, вобравший в себя склон Падуни, кладбище, половину Береговой улицы, Иртыш до извива и дальний берег, где за плавнями, в серебристом мареве, изнывали под июньским солнцем хлеба.

Соискатель

1

Каждый вечер, часу в седьмом, во двор многоквартирного дома, крылом прилегающего к зданию поликлиники, выходит человек с котом.

Он полноват, рыжеват, невысок ростом; одет опрятно, ухоженно.

Кот сидит у него на руках.

Кот тоже упитан, тоже рыжеват, но в отличие от хозяина вяловат. На шейке повязан белый газовый бантик.

Ссадив кота, человек юрко прогуливается по двору, подсаживается к пенсионерам, извечно собирающимся у служебного хода в поликлинику, пытается завязать беседу.

Голос у него ржавый, заискивающий.

Ровно через час он идет к своему подъезду, поднимается на крыльцо и кричит громко, гортанно:

— Ко-от! Ко-от!

Появляется кот, нехотя впрыгивает ему на руки.

Прогулка окончена.

Кот коротает век безымянно, фамилия хозяина — Драбкин.

2

Когда-то очень давно, когда Драбкин был еще просто Алик, он водил голубей и терпеть не мог никаких кошек. В то беспечное, лучезарное время он держал хорошую стаю и голубятню.

Собственно, стая и голубятня принадлежали старшему брату. Но это не меняет дела, кошек Алик ненавидел, возможно, потому, что их ненавидел старший брат, а брату он подражал во всем.

Подражал с большой выгодой для себя.

Брат увлекался строительством детекторных радиоприемников. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, детекторными радиоприемниками увлекались многие. Но когда детекторными радиоприемниками увлекся Алик, это вызвало у родителей бурю восторга. Тотчас он был освобожден от всех домашних обязанностей.

После восьмого класса брат перевелся в вечернюю школу и стал работать: отец вышел на пенсию по инвалидности, и это сразу сказалось на семейном бюджете.

Так вот, брат устроился в радиомастерскую и зарабатывал очень неплохо. Во всяком случае, необходимости в том, чтобы и младшему после восьмого идти на производство, не было. Тем не менее Алик, когда пришло его время, поступил в точности так же, как старший брат, с той лишь разницей, что работать пошел на строительство ТЭЦ, рабочим в группу геодезистов.

Вместе со средним образованием он получил двухлетний трудовой стаж — серьезное преимущество при поступлении в вуз.

Секретарша отдела кадров была неопытная и в трудовой книжке Драбкина записана вместо принят в геогруппу — принят в геологогруппу, и это впоследствии принесло ему немалую популярность среди сокурсников, ибо ошибка секретарши предоставляла право громче всех распевать песни про геологов на студенческих вечеринках. Таким образом, Драбкин умел извлечь выгоду не только из подражания старшему брату, но и из ошибок окружающих.

Еще он полюбил рассказывать истории из своего геологического прошлого, по большей части вычитанные из книг. В то приподнятое, оживленное время не было недостатка в подобной продукции, она составляла целую отрасль текущей литературы.

Само собой разумеется, всякую историю Драбкин тщательно подгонял под свои данные, учитывая даже такие личные приметы и качества, как рыжеватость, громкий резкий голос и невысокий рост.

Устные свои рассказы он облекал в форму некоего подтрунивания и подшучивания над собой. Это действовало на слушателей убеждающе.

При поступлении в институт он снял две копии с трудовой книжки, благо вся она состояла из двух записей: принят в геологогруппу и уволен из геологогруппы. Две копии ему нужны были для того, чтобы сдавать экзамены в два института — сельскохозяйственный и педагогический. В обоих конкурс был невелик, но потребовались подлинники аттестата зрелости. Драбкин остановил выбор на сельскохозяйственном.

Одна копия оказалась лишней.

Он ее сохранил. Если кто-нибудь из слушателей выражал недоверие его геологическим воспоминаниям, он доставал бумажник и спрашивал: «А гербовой печати ты доверяешь?»

Охотников не доверять гербовой печати в то приподнятое, но еще строгое время, как правило, не находилось.

Драбкин смеялся каркающим, наигранно добродушным смехом и подводил резолюцию: «Вот так-то, старики!»

И слушатели нисколько не подозревали, что Алик в эти минуты обмирает от страха разоблачения.

3

Умение громко петь вкупе с превосходным знанием песен очень пригодилось Драбкину на целине.

Когда институт забурлил целинным энтузиазмом, старый профессор Каштанов высказался не то чтобы против похода на целину, а в том смысле, что ехать следует тем лишь, кто имеет хоть какие-то практические навыки, а не всем скопом; что некоторым студентам с сугубо теоретическим мышлением полезнее для общего дела продолжать обучение. В их числе он назвал и Драбкина с его курсовой работой по агротехнике мышиного горошка и луговой вики.

Это было на общем собрании.

Студенты, несколько охлажденные выступлением профессора, заколебались, пылкое настроение поугасло.

Драбкин тотчас раздумал ехать вообще и готов был горячо аплодировать профессору, которому подражал и на которого очень хотел бы походить в зрелые годы.

Он уже загодя перенял у Каштанова кое-какие словечки и выражения.

Например, когда к Драбкину обращались с вопросом, а он не знал, что ответить, он по-каштановски, с характерной каштановской интонацией, произносил: «Право же, голубчик, затрудняюсь…» или же, когда переспрашивал, непременно вставлял: «О чем, бишь, изволите? Ась?» Ему и в голову не могло прийти, что Каштанов употребляет свои словечки и выражения по застарелой привычке разыгрывать из себя этакого старорежимного ученого мужа.

Получалось, Драбкин невольно эксплуатировал не только каштановское настоящее, но и прошлое.

Публичное лестное упоминание профессором его имени отдалось в Драбкине горячей волной преданности, воображение мгновенно нарисовало ослепительные перспективы… Словом, он готов был за Каштановым в огонь и воду.

В этот момент к нему протиснулся Феликс Шульгин, комсорг.

Если Драбкин хотел бы быть похожим в будущем на Каштанова, то на Шульгина — теперь. Это был спокойный, уравновешенный волжанин, пришедший в институт после армии. Копируя манеру речи Феликса Шульгина, а тот говорил ровно, увесисто, словно хлеб резал, Драбкин невольно усвоил и некоторые его выражения: самое смешное, что, или вскрытие покажет, или пожуем — увидим. Он и держался с той же крестьянской обстоятельностью, что и Шульгин, и даже прихрамывал, как Шульгин, растянувший связки за зачете по физкультуре.

Итак, Шульгин притянул Драбкина к себе и задышал в ухо:

— Давай, Алик! Я уже выступал. Второй раз не дадут. Врежь ему. Скажи, что хлебороба делает поле! А голова не пропадет, если не тыква. Жалко, я уже выступал. А то бы сам врезал.

Шульгин почти силой вытолкнул Драбкина в проход между рядами. И Драбкин, неожиданно для самого себя, бойко заокал об умозрительном эмпиризме отдельных преподавателей, самое смешное, понять которых, право же, затруднительно, то бишь вовсе невозможно, но что вскрытие покажет, кто был прав, пожуем — увидим.

Выступление было встречено дружным смехом. Громче всех смеялся Каштанов. Успех был полный, но душа у Драбкина была не на месте. После собрания он отправился к профессору с покаянием.

Каштанов принял его весело, оживленно, как бы даже помолодев от словесной рубки;

— Ни-ни-ни-ни! Я вас понимаю! Вы ведь искренне меня распушили? А искренность — это больше, чем аргумент, право же, голубчик! И вообще, будь я поборзей, помоложе, ахнул бы с вами на целину! Взяли бы меня… ну хотя бы главбухом?

Драбкин пыкал и мыкал, словно отвечал по билету не подготовившись.

— Ась? ась?

— Я… простите… право же… я не прав! — Драбкин покраснел до слез и спрятал глаза.

Просмеявшись, Каштанов посоветовал ему на заочное не переводиться, всего разумнее взять академический отпуск на год, а там будет видно.

— Но! — предупредил он, понизив голос и испытующе заглядывая Драбкину под очки. — Это я вам советую приватно. Приватно-с!

4

Квартира, где нынче обитает Драбкин, очень уютна. Мягкая мебель, гардины шелковые и тюлевые, много вьетнамских ковриков и соломок.

Посуда подобрана с женским вдохновением: в серванте хрусталь, на кухне красный фарфор и белая в цветочек эмалировка.

В комнате у окна стоит швейная машина с оверлоком, рядом, на письменном столе, — вязальная; Драбкин шьет и вяжет на себя сам.

Трудно поверить, что это жилище холостяка.

Между тем он уже много лет в разводе и даже свободен от алиментов. Дочка недавно окончила геологический и распределилась в Свердловск, бывшая жена живет в другом конце города.

Бывшая жена Эмма некогда работала машинисткой на его кафедре.

Драбкин, вернувшись восвояси из целинно-залежных земель (как и предсказывал профессор Каштанов) и защитив диплом, по протекции того же профессора Каштанова был зачислен в аспирантуру — впервые за всю историю кафедры растениеводства мнение профессора не разошлось с мнением руководителей. Хотя вступительные экзамены Драбкин сдал довольно посредственно, сработало его заслуженное прошлое геолога и целинника.

Эмма в ту пору была замужем за программистом Ленечкой Коломбедом, исполнительным, жизнерадостным и необыкновенно улыбчивым хлопчиком из Житомира. Жили они с Ленечкой в аспирантском общежитии полулегально, под вечным страхом выселения, и оттого были на редкость гостеприимны. В тесной их комнатушке перебывала вся кафедра. Чаще и желаннее всех бывал Драбкин, как человек, обладающий определенным весом в кругах общественности. У них завелся обычай готовить вместе и обедать вместе, и за обедом Драбкин рассказывал из жизни геологов и целинников.

Из собственной целинной одиссеи он особенно любил один эпизод.

Необходимо было пригнать в совхоз несколько «зисов» с железнодорожной станции. Опытные водители уперлись: ехать предстояло по бездорожью полтораста верст.

Директор бросил клич добровольцам.

Первыми вызвались Шульгин и Драбкин.

Опытные водители смутились было, но настояли, чтобы оба смельчака поехали тоже. Опытные эти водители были прирожденные педагоги — кто-то из них, улучив минуту, спустил бензин из машин Шульгина и Драбкина, оставил лишь столько, сколько хватало на полдороги от станции до усадьбы.

Это обнаружилось уже в рейсе.

Шульгин остановил колонну, но горючего им никто не дал под тем предлогом, что у самих в обрез.

Драбкин упал духом.

Не было бензина, не было еды, даже погоды не было — в кабину лупил дождь со снегом, и вообще не было никакой надежды, что они когда-нибудь выберутся.

В этом месте Эмма всегда бледнела. Однажды Драбкин рассказывал эту историю при Шульгине. Шульгин приехал на курсы повышения квалификации; институт он закончил заочно и работал главным агрономом в том же совхозе.

— Ой, и как же вы? — привычно побледнела Эмма.

Драбкин сказал с улыбкой:

— Дальше пусть он расскажет!

— Доехали, — сказал Шульгин. И заговорил о другом.

— Феликсу пришла идея, — перебил его Драбкин, — слить бензин в одну машину, а другую взять на буксир. Право же, гениально?

— Конгениально! — сказал с восхищением Коломбед.

— А! — отмахнулся Шульгин. — Надо было дождаться кого-нибудь с горючкой, и все дела. Только машины зря поуродовали.

— Разве? — испуганно спросила Эмма. — Вы перевернулись?!

— Да нет! — успокоил ее Драбкин. — Трос был короток. Побились немножко… Ему зад побили, мне передок. Но не в этом суть! Главное, мы им доказали!

— Нас не доказывать послали, а за машинами.

— Какой вы, Феликс… — сказала Эмма. — В вас нет ни грамма романтики.

5

Конечно же, на фоне юного, нигде, кроме Житомира, не бывавшего Ленечки, на фоне Шульгина, так прозаически мыслящего, Драбкин выглядел настоящим героем, отважным геологом и целинником.

Более того, он оказался незаменим в домашнем хозяйстве.

С женской сноровкой Драбкин помогал Эмме в кройке, шитье и вязанье, понимал толк в лагмане и бешбармаке, замечательно ориентировался на рынке в мясных рядах.

Окончательно же он сломил сопротивление Эммы вином из полевых одуванчиков.

Сбор, закладка, выдержка одуванчиков — это было почти искусство.

Эмма почтительно слушала его лекции по виноделию из одуванчиков и думала про себя, насколько Драбкин содержательнее ее Ленечки.

В конце концов вино дошло до кондиции, и в тот день, когда они вдвоем, без Коломбеда, дегустировали его, все и произошло. Отныне Эмма сама устраивала свидания, что было несложно: Драбкин жил в том же корпусе этажом выше.

Ленечка ни о чем не догадывался.

А разговоры уже пошли.

Все чаще Драбкин ловил на себе пытливые взгляды сотрудниц, в курилке участились анекдоты об обманутых мужьях и удачливых любовниках. Однажды в курилку зашел Каштанов; с интересом выкурил трубку, хотя имел негласное право курить где вздумается, поправил рассказчика:

— Любовник — это архаизм. Следует говорить — соискатель ложа. Ась?

После этого случая Драбкин стал реже бывать в курилке, поражая всех усидчивостью и прилежанием.

И тем не менее дела его были не ахти — к концу второго аспирантского года выяснилось, что тема не диссертабельна в связи с ревизией учения Вильямса.

Каштанов настаивал на продолжении работы даже ценой пролонгации. Драбкин взвешивал все «за» и «против».

Надо было немедленно что-то предпринимать.

Драбкин сходил конем: перед самой аттестацией сумел опубликовать статью «Прозрение. Результат с отрицательным знаком», в которой решительно отмежевался и от Вильямса, и от Каштанова, и от собственного исследования.

Каштанов публично назвал его филистером и конформистом.

Молодого, принципиально мыслящего ученого, в прошлом — геолога и целинника, в обиду не дали: зачислили в штат кафедры и утвердили в качестве соавтора по другой теме.

Ленечка Коломбед, узнав наконец правду, стал рассеян, бесшумен, но улыбался, как прежде, по поводу и без повода. На юном его лице появились морщины. Он точно состарился в одночасье, но состарился странно, одною кожей. Впрочем, эти морщины можно было отнести и на счет его неумереннойулыбчивости.

Вскоре Ленечка уехал в Житомир.

Эмма поплакала немного и перебралась к Драбкину. Щекотливая ситуация разрешилась сама собой.

6

Новое замужество, приподнявшее Эмму не только на этаж выше, но и на ступеньку по общественной лестнице, ожидаемого счастья не принесло. После регистрации их отношения утратили для Драбкина былую прелесть. Лишь когда ему удавалось убедить себя, что Эмма по-прежнему жена Ленечки, что Ленечка где-то поблизости, тогда он поражал Эмму прежней пылкостью.

В их браке он занял какое-то неопределенное положение. За годы совместной жизни он так и не свыкся с ролью мужа, а позднее — отца.

Мужем была Эмма.

Она вела хозяйство, она планировала бюджет, и она же в одиночку решала самые разные бытовые проблемы, как, например, вступление в жилищный кооператив, приобретение мебели, ремонт квартиры и тому подобное.

Сначала это тешило ее самолюбие, потом показалось обременительным, а в последний год — противоестественным.

— Я развожусь с тобой, Альберт! — в конце концов объявила Эмма. — Мое терпение лопнуло.

— Право же, Эмма… — проскрипел Драбкин из-под газеты. — Придумала б что-нибудь новенькое…

— Так ты не возражаешь против нашего развода?

— Как тебе сказать, м-м…

— А почему ты не спрашиваешь, почему я с тобой развожусь?

— Потому, потому! — ответил он со ржавым смешком.

— Так я тебе сейчас скажу!

— Что ты мне скажешь, голубчик? Ась?

— Я развожусь с тобой потому, Альберт, что ты не муж, не отец, даже не член семьи!

— А что же?

— Так, соискатель!

Удар попал в солнечное сплетение; Драбкин вскочил, гулко скомкал газету, швырнул в Эмму:

— Дура! Дрянь!

— Каркай сколько угодно. Ворона плешивая. В тебе мужского ни грамма нет!

Брак их был расторгнут без обычных судейских проволочек — истец была Эмма.

Выработав замужем за Драбкиным мужскую хватку, она в два счета выбила себе жилье и, забрав дочку, съехала навсегда.

7

Это случилось семь лет спустя. А тогда Драбкин успешно защитил диссертацию. У него достало ума, чтобы отнестись к делу добросовестно, и хватило усердия, чтобы основные авторы не отказались от его услуг.

Теперь Драбкин доцент, подумывает о докторской.

С некоторых пор он постоянный член приемной комиссии. Здесь в его обязанности входит просмотр личных дел абитуриентов. Послужной список этого поколения способен поразить воображение любого соискателя биографии. Тут и Тюмень, и Тольятти, и Набережные Челны, и Нурек, и БАМ, и пашни Нечерноземья.

— Акселераты! — бормочет он с неприязнью, но автобиографии поступающих читает жадно, волнуясь и раздражаясь.

В последнее время Драбкин частенько прихварывает. Появилась одышка, неладно с печенью, в подглазьях — коричневые мешки.

Во время прогулок он охотно подсаживается к пенсионерам, слушает их рассказы о различных заболеваниях. Ему начинает казаться, что у него все те же симптомы, что и у них; он оживает, вторгается в разговор, спешит поделиться собственными ощущениями.

Его не слушают. Для бывалых хроников он еще не компания: не хватает возраста, двух-трех инфарктов, камней в почках, может быть, частичного паралича. Подчас Драбкину нестерпимо хочется заболеть какой-нибудь уникальной болезнью, сделаться предметом научного изучения и наконец заявить себя.

В поликлинике недавно стал консультировать молодой уролог, по слухам, очень талантливый. Больные нарочно толкутся у служебного хода, чтобы напроситься к нему на внеочередной прием.

Уролог уже несколько раз задерживался взглядом на подглазных мешках Драбкина. На сей раз он даже остановился, более того, испытующе, как некогда профессор Каштанов, заглянул ему под очки.

Неожиданно ткнув пальцем в бок, спросил:

— Больно?

— Н-не…

— А здесь?

— И здесь…

Губы Драбкина растягиваются в улыбку, обнажая редкие, больные зубы. Улыбка старит его.

— Зайдите… завтра! В одиннадцать! — приказывает уролог.

Драбкин по инерции взбегает за ним на крыльцо, но, вовремя спохватившись, спускается вниз и тут в упор глядит на онемевших нефритчиков.

Они отводят глаза.

Вскинув подбородок, Драбкин шествует к своему подъезду.

— Ко-от! — кричит он на весь двор. — Ко-о-от!

И в голосе его, чудится, поют фанфары.

Мостки

1

Дом возвышался посреди новостройки, как остров. Он был обитаем, заселили поздней осенью, по холодам. Строителям зима потрафила: огрехи благоустройства обнаружились только в марте, С приподъездных дорожек, провалившихся в иных местах, но все же бывших твердью, ступить было некуда. Вся строительная грязь — глина, песок, чернозем, — натасканная за зиму колесами самосвалов, башмаками, бульдозеров и тракторов, превратилась в топкое месиво. По обочинам временной дороги еще держался слежавшийся, гранитной крепости снег; по нему можно было кое-как выбраться на автобусную остановку, в магазины, расположенные на другой, обжитой стороне улицы. Но и этот чреватый опасностями путь рухнул за прошедшую ночь, теплую, с дождиком, и дом превратился в остров в буквальном смысле.

У подъездов столпились растерянные жильцы. Под аркой багроволицый комендант Пунтаков, стоя по колено в воде, нашаривал ломиком канализационный колодец.

— Ага… — сказал он и выпрямился, вытирая шею серым офицерским кашне.

Жильцы с надеждой потянулись на его «ага».

— Лопату брось кто-нибудь! — попросил Пунтаков.

Ему подали лопату.

— Крюк надо! Что твоя лопата? — раздраженно проговорил Крупеник, жилец из второго подъезда. На жеребьевке ему достался первый этаж, и с тех пор выражение ущемленности и обиды так и не сошло с его носатого, асимметричного лица.

— Не вякай под руку, — буркнул Пунтаков.

— Вы как разговариваете! — возмутился Крупеник, но его одернули.

Комендант, кряхтя от натуги, выворотил решетку. Грязная полая вода с ревом устремилась в колодец, образовав воронку. Теперь можно было скоком, с кирпичика на кирпичик, переправиться на шоссе. Пунтаков опять взялся за ломик, чтобы сбить с решетки цемент. Не вышло; тогда он закрыл колодец двумя широкими плахами, валявшимися тут без всякой видимой цели. Прикинув так и этак, сообразил, что положенные поперек колодца плахи будут только мешать, уложил вдоль. Теперь плахи прикрывали колодец и увеличивали сухую дорогу метра на три.

С этих двух плах все и началось.

2

Сначала Барышев хотел просто закрепить их, чтобы не расшлепывали грязь концами, когда наступаешь на середину. Где надо — подрыл землю лопатой, оставленной комендантом, где надо — подсунул камни. Плахи легли намертво.

А уходить с улицы не хотелось. Дома ждала его машинка, заправленная листом, на котором еще ничего не было, кроме заголовка «Отчет». Доктор Барышев должен был сдать его в понедельник. Как все опытные специалисты, он тяготился необходимостью писать отчеты наспех, как врач-диагностик — тем более. Вообще, за что бы ни брался теперь Барышев, все делал он не спеша, с поиском и размышлением, — минули времена блестящих озарений, материал поддавался ему теперь намного трудней, чем некогда, в пору юношеского азарта.

Стоя посреди залитого солнцем двора, он подыскивал себе занятие, какое-нибудь оправдание праздности. Возле строящегося поодаль универсама он обнаружил брошенные строителями щиты от стенного стекла. Щиты были сколочены из грубых трехметровых досок. Барышеву пришло в голову, что, если распилить поперечины с интервалом в две доски, из каждого такого щита получится пять-шесть отличных мостков. «Ладно, — обрадованно подумал он, — отчет у меня в подкорке, сделаю вечером…» Приняв это компромиссное решение, он поднялся к себе, позвонил соседу по площадке Гогелия, спросил ножовку.

— Зачем тебе она, Серожа? Выходной сегодня! — удивился тот. — Лучше проходи к столу, будем чачу пить.

Барышев отказался. Гогелия дал ножовку, сказал с искренним огорчением:

— Какой ты несерьезный человек! А еще врач. Дело предлагаю!

Утро было солнечное, свежее, звонкое. У верстака возле универсама переругивались стекольщики. На приветствие Барышева не ответили, лишь посторонились, когда он ломом приподнял край верхнего щита.

Доски набухли сыростью, тупая, неразведенная ножовка брала плохо. Барышев быстро упарился и сбросил куртку. Стекольщики между тем продолжали выяснять, куда подевался некий брусок. Барышев поинтересовался, что за брусок. Старшой сунул ему под нос неструганые буковые колбышки:

— Пять штук на месте, а от шестого ящика нету! Что он, скрозь землю провалился?!

— Да зачем он нужен-то? — простодушно спросил Барышев и пожалел о своем вопросе.

Старшой облаял его и одного из своих — веснушчатого малого, который с вечера должен был прибрать злополучные колбышки и не прибрал. Отсеяв вводные слова, Барышев докопался до смысла: по этим колбышкам бригада отчитывалась за использованное стекло. В каждом ящике была такая колбышка, деревянный чек, который надо было неукоснительно предъявлять. И вот теперь одной не хватало. Барышев понял, что попал впросак: точно такую колбышку он засунул под плаху на канализационном колодце.

— Погодите, парни, — сказал он. — Я знаю, где эта ваша штучка.

— Где? — старшой скрипнул зубами.

— Вон там, под плахами.

Бригада сорвалась с места. Расшвыряв плахи, стекольщики вытащили из грязи драгоценную колбышку и понесли к верстаку.

Барышев надел куртку. Молча подошел к разрушенному мостку и, не остерегаясь больше испачкаться, восстановил все как было. Потом, не глядя на стекольщиков, вернулся на свое место, взялся за ножовку.

— Эй, — окликнул его старшой. — Ты как знал, что брусок там?

— Я его сам туда положил. Я не знал, что он вам понадобится, — сухо сказал Барышев.

Стекольщики уставились на него, как на помешанного.

— Во, га-ад… — проговорил старшой.

— Вась, дай ему по сопатке! — подсказал конопатый.

— А что? — поддержали двое других. — И надо! Чтобы вперед неповадно было.

— А ну, топай отсюдова! — рявкнул старшой.

— Захлопни зев, — сказал Барышев. — Надует, простудишься.

Двое других, укладывающие на верстак стекло, приостановили работу.

— Да ты что, мужик! — сказал один из них миролюбиво. — Ты беги, беги давай, пока целый, Вон у Васи кулак какой. Гиря.

Старшой, сбычив голову, уже шел на Барышева.

Барышев посмотрел поверх его головы на свой многоквартирный дом. Там беспечно завтракали, смотрели утренние передачи и вообще радовались выходному дню. Тогда Барышев выхватил из-под щита лом, занес над головой. Чувствуя, как противно пресекается голос, проговорил:

— Еще шаг, и я раскокаю ваше стекло к чертовой матери.

Стекольщики замерли каждый на своем месте, четверо против одного, и вдруг Барышев заметил, что старшой пятится. У Барышева онемели руки, и он медленно опускал лом, а тот все пятился, пятился и бессмысленно моргал глазами.

— Вась, не связывайся! — запоздало сказал конопатый. — Он же шизя. Им что, у них справки, а мы расплачивайся!

И в эту минуту неподалеку от них раздался слабый крик. Кричала старушка с хозяйственной сумкой. Сбилась с тропки и увязла в глиняном месиве. Сначала ногами, потом руками.

— Что ж ты, бабка, под ноги не глядишь? — сплюнув изжеванную до табака папиросу, сказал старшой.

— Дай тебе бог доброго здоровья, — всхлипывала старушка, пока он поочередно вынимал из грязи ее руки а ноги. — Дай тебе бог доброго здоровья, милок…

Конопатый едва не лежал от смеха, корчился и раскачивался, двое других хохотали беззвучно, прикрывая рты рукавицами. И только четвертый, молчун, возился у верстака.

Старшой очистил щепкой сапоги, подошел к своим.

— Хватит скалиться. Работать надо.

Стали размечать стекло. Конопатый влез на верстак, лег животом на стеклянный лист и вытянулся во весь рост. Ему подали стеклорез.

— Готов? — спросил старшой, придавив линейку.

— Готов! — откликнулся конопатый.

Двое других взяли его за ноги.

— Ровней тащите! — предупредил старшой. — Н-ну… по-шел!

Конопатый, вжавшись в стекло, стремительно скользнул по нему, оставив белую риску надреза.

3

Солнце поднялось уже высоко. Барышев пилил щиты; из одного получалось четыре секции, а не пять и не шесть, как он рассчитывал. Он отнес первую партию к изначальным плахам, стал укладывать. Деревянный тротуар вытянулся метров на пятнадцать, но не покрыл еще и четверти трясины. Барышев потоптался на готовом участке, проверил, не танцуют ли где доски, подсунул в нужных местах каменья и опять вернулся к щитам.

Стекольщики между тем устроили перекур, посматривали украдкой в его сторону. Наконец конопатый не утерпел, подошел к нему, спросил озабоченно:

— Сколько там на ваших золотых?

— Одиннадцать, — ответил Барышев.

— Ишь ты! Золотые, так и идут не спеша.

Барышев усмехнулся.

— А это какая пила? Поперечная или продольная?

— Не знаю.

— Ну-ка, давайте-ка!

Конопатый выхватил ножовку из рук Барышева, приложил зубьями к глазу, точно прицеливаясь, потом вытащил плоскогубцы. Стальное полотно ножовки заметалось в его ладонях, как рыба.

— Держите!

Барышев поблагодарил; дело пошло много быстрей и легче.

— То-то! — сказал конопатый.

— Слушай, — улыбнулся Барышев. — А ты почему такой конопатый?

Стекольщики загоготали.

— Он у нас не конопатый! Он крапчатый!

— А через сито загорал! — ответил конопатый и захохотал сам, откровенно радуясь, что нашелся ответить в масть, никого не обидел и себя не посрамил.

— Коля! — сказал он щедро и протянул руку.

Когда Барышев покончил со вторым щитом и перенес готовые мостки, миролюбивый обратился к нему уже без всякой дипломатии:

— Интересно узнать, это вас жильцы наняли?

Барышев пилил, собираясь с ответом.

— И по сколька́ с носа? Поди, копеек по двадцать?

— А тебе мало? — оборвал его старшой. — Если с кажной квартиры, хм… рублей восемьдесят получается… Вон домина-то какой.

— Да я просто так, — сказал Барышев. — Размяться захотелось.

— А-а, — протянул миролюбивый. — Конечно, ежели труд умственный, размяться хорошо. Голова отдыхает. Вы кто по специальности будете?

Барышев не любил называть свою профессию без нужды; люди тотчас начинали рассказывать о болезнях и просить совета. Но здесь все были здоровы, как волы, и он сказал правду:

— Врач.

— Да что вы! — обрадовался миролюбивый. — Посоветуйте, что делать: как с вечера выпью, так наутро голова разваливается! На два полушария! Иногда на три!

— Настаивайте на ампутации, — сказал Барышев.

Стекольщики дружно расхохотались.

И тут впервые за все время заговорил четвертый — напарник миролюбивого. Слова у него выходили туго, и он для облегчения выпячивал тяжелые губы:

— А можете себе представить, мужики… Я вчера прочитал, что такое Вселенная… Я ужаснулся. От самой близкой звезды свет идет триста лет… с гаком! Жуткое дело…

Барышев, прислушиваясь к их мирной беседе, улыбался — рассеянно и устало. Как всегда, физическая работа принесла ему покой и умиротворение; он пилил и пилил и нет-нет да оглаживал взглядом дощатую стежку, что двойной линией пересекала топь.

По мосткам уже ходили в обоих направлениях. Встречающиеся вынуждены были обняться, чтобы разминуться. Когда встретились Крупеник и Пунтаков, Барышев рассмеялся от удовольствия. Крупеник брюзгливо перекосил лицо, комендант выругался, но иного выхода не было — обнялись. Проходя мимо Барышева, Крупеник спросил с обидой:

— Почему не было объявления о субботнике? Вечная история — никто никогда ничего не скажет!

— Успокойтесь, никто ничего и не объявлял. Я сам.

Крупеник потоптался, обдумывая, нет ли ему какого ущемления в ответе врача, ничего не нашел, однако же и не уходил, сопел заложенным носом.

Подошел Гогелия, положил Барышеву руку на плечо:

— Молодец, Серожа! От всего дома тебе спасибо. И пойдем, пожалуйста, чачу пить за твое здоровье.

— Мартышкин труд, — сказал Крупеник. — В понедельник поедут машины и все разломают. Вспомните тогда, что я говорил.

— Лучше бы ты ничего не говорил, дорогой, — сказал Гогелия. — Лучше бы ты молчал, как это благородное дерево. И выделял кислород.

Крупеник стерпел, только асимметричное его лицо стало еще обиженнее.

— Так как, Серожа? — с надеждой спросил грузин. — Пойдем? Чача тутовая, чистая, как слеза!

Барышев отказался и на сей раз. Ныли плечи, горели ладони, но урок свой он еще не исполнил, еще оставались два неразрезанных щита.

— Не надо, я сам! — запротестовал он, когда Гогелия и Крупеник понесли к тротуару готовые звенья. Но встать сил не хватило, не смог разогнуть спины.

Стекольщики уже кончили свою работу и подошли к нему.

— Черт знает что такое. Заедает, и все! — сказал Барышев.

— Так это у вас опять развод свело! — Коля крапчато-конопатый оттеснил Барышева. — Ну-ка, я попробую! Оно самое, свело, — продолжал он, допиливая его зарез. — Разве ж это пила?

Он распилил всю поперечину и протянул ножовку старшому:

— Вась, скажи свое слово. Это пила?

— Барахло, — рассудил старшой, с презрением осмотрев зубья и запуская ножовку в сырое дерево.

Попробовать, какая никудышная ножовка у доктора, напросился миролюбивый. Он тоже сошелся с товарищами в оценке ее режущих качеств.

Последний разрез сделал молчун, но говорить ничего не стал, только вытянул губы и почмокал неодобрительно.

Мостки получились ровные, как строка, и соединили дом с бетонированной площадкой, откуда можно было уже сухой ногой ступить на шоссе.

4

Утром следующего дня Барышев стал свидетелем ссоры между бригадиром стекольщиков и водителем самосвала, переехавшим мостки в двух местах.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мужья да жены

1

В палате оказалось всего двое: пожилой, в седом ежике, краснолицый мужик и паренек на вид лет восемнадцати, а то и меньше, с усиками и длинными волосами. Некоторое время они молча наблюдали за Зуевым. Мужик пучил глаза, молодой щурился, грыз кулак.

Зуев прошел к свободной койке, сунул в тумбочку целлофановый пакет с утренними принадлежностями, лег поверх постели и заложил руки за голову.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здорово ночевал, — сипло отозвался мужик и продолжал прерванную его приходом ссору. — Поскольки ты отпетый фулюган и где тольки тебе подобрали… а я человек заслужонный, я во фронтах участвовал!

— Ну и молодец!

Минут пять стояла зловещая тишина. Затем мужик выдвинул из тумбочки ящик, извлек оттуда карандаш и тетрадку и стал писать, диктуя себе по слогам:

— «Иуристу Министерства Обороны С.С.С.Р. по делам. Заявление на гражданина Брагина Александра. Поскольки таковой есть отпетый фулюган и где тольки его подобрали, прошу принять санкцию».

— Кончайте, ребята, — сказал Зуев. — Ты, паренек, мог бы и поуважительнее. Человек тебе в отцы годится.

— Видал я таких отцов!

— С чего хоть вы завелись-то?

— У меня завод с пол-оборота, без капли бензина! — сказал молодой, садясь на постели. — Шуток не понимает, старый хрен!

— Шутка шутке рознь, — заметил Зуев.

— Да понимаешь, нашел я утром винтик, от какой-то больничной установки, — начал объяснять молодой.

— Нашел? Положи к себе, если так пондравился! — заорал мужик.

— Тише, тише, ребята.

— Ну, правильно, Яклич! Мы тут опухнем, если будем как колоды лежать!

— Врачи поумней тебя! Говорят — лежать, значить, надо лежать!

— Ну слушай, друг. Беру я этот винтик и подсовываю Якличу в электробритву, в чехольчик. Тот бриться как раз собрался. Открывает чехольчик — винтик лежит. Отдельно! «Девы-бабоньки, откеле же ты выпамши?!» — Молодой захохотал. — Я говорю: давай попросим старшую сестру, пускай снесет в мастерскую! Яклич — к сестре. Та его посылает от себя на три буквы в сторону. Тут, говорит, больница, а не металлоремонт! Мы к лечащему врачу, к Ирине Леонидовне. Так, мол, и так, вот видите, винтик выпамши? Она говорит, а шарики у вас на месте? — Молодой снова расхохотался. — В седьмой палате хромой старичок лежит, часовщик. Я говорю: Яклич, сходи к, нему, колбаски снеси, сальце-яйце, может, он отремонтирует. Пошел Яклич. Но с пустыми руками. Он у нас сильно скромный насчет поделиться с товарищем. Ну, короче, поковырялся старичок в бритве, ставит диагноз: покупай новую. Приходит Яклич сам не свой: как же, почитай двадцать лет работала, а тут винтик выпамши. Жалко! Я его утешаю, по-моему, говорю, у меня один раз такая авария тоже была. Дай-ка посмотрю! Но с условием. Тащи из холодильника курицу. Яклич зубами поскрипел, принес. Оприходовали. Беру я этот винтик и в форточку. Теперь включай, говорю, свой трактор. Включает Яклич, бритва работает, как часы. Ну, чаю попили. Тут до Яклича доходит, что винтик никакого отношения к его бритве не имел. Пристал ко мне: ты подложил? Я, дурак, сознался, думал, посмеемся вместе! А он рогом попер.

— Ладно, ладно, — сказал мужик. — Найдем на тебе управу, лобочес. Так и зарегистрируй. Вот этот новый товарищ мене поддержит. Тебе как зовут?

— Славка, — сказал Зуев.

— Вячеслав или Станислав?

— Ярослав.

— У тебе пневмония али бронхит?

— Пневмония.

— Односторонняя али двух?

— Внематочная, — сказал Зуев.

— Пять шаров! — захохотал молодой. — А я Сашка. Держи кардан! — И протянул пятерню.

— Горохов, — назвался мужик. — Павел Яковлевич.

— Уже усек, — сказал Зуев. — А во сколько тут ужин, ребята?

— В семнадцать тридцать, — ответил Горохов, — по графику расписания.

Помолчали.

— Ты женатый, Ярослав? — вдруг спросил Сашка.

— Обязательно. А ты?

— Я тоже!

— Сколько ж тебе лет?

— Двадцать один! Третий десяток.

— И детки есть? — уважительно спросил Зуев.

— Нет, нету. Людка не хочет.

— Захочет, — сказал Зуев.

— А живешь где? — чуть погодя спросил Сашка.

— В Печатниках, на Шоссейной.

— Ха! А я в Перерве! Девятиэтажку за оврагом знаешь?

— Как не знать. Ты лимитчик, что ли?

— Ну! А ты?

— Тоже.

— Во дела! — воскликнул Сашка. — Одна лимита́ собралась! Яклич ведь тоже лимитчик. В жэке дворничает!

— У мене в Москве свояченица живет, — сказал Горохов. — Да дочка Тимирязевскую академию наук кончила. Мене с собой не ровняй, лобочес орловский.

— Ага, — согласился Сашка, — ты у нас коренной москвич. Рылом только не вышел.

— Я сельхозпроизводством руково́дил, — сказал Горохов, пропуская реплику Сашки и обращаясь к Зуеву. — Про тульский совхоз «Шульгино» слыхал? Как нет? По телевизеру показывали! Фермой командовал. Дом у меня тама крестовой. Баня с отопительной колонкой, мотоцикл колясочный, «Урал»… Ну и конечное дело, хозяйство.

— И чего тебя в Москву понесло? — спросил Сашка. — Сидел бы себе на печке, тараканов давил.

— Не твоего ума дело! Я, Ярослав, в своей жизни раза не ошибся. Как смолоду расчет вывел, так по нему и следую.

— Так всё бросили и уехали? — спросил Зуев.

— Зачем? Квартирантов пустил. Хорошие люди, ничего не скажешь. Оне и за коровой ходят.

— Кулацкая ты морда, как я погляжу! — сказал Сашка. — Ярослав, давай ему ночью велосипед сделаем?

— Я тебе изделаю велосипед! — встревожился Горохов. — Счас дежурного врача позову!

Отворилась дверь, няня вкатила тележку с чайником и винегретом. Поставила на стол две тарелки, разлила чай.

— На тебя седни не полагается, — сказала она Зуеву. — Ты новенький.

— Что ж ему, голодным лежать? — возмутился Сашка.

— Останется чего, принесу, — посулила няня. — Кружка у тебя есть?

— Не догадался, — виновато сказал Зуев. — Лей так, в ладошки.

— До чего смирёный мужчина. — Няня вздохнула, достала из кармана небольшую фарфоровую кружку, налила вскрай.

— Романовна, а сахарку-то пожалела, — попенял Горохов.

— В твои лета сахар вредный, — отрезала няня. — Ишь, пузу какую наел.

— Это, Романовна, у него грудь, — пояснил Сашка, — только малость приспущенная.

— Оно и видать, — кивнула няня.

Сашка развернул сверток с колбасой и маслом, ловко напластал бутербродов.

— Садись, Слав! Не стесняйся!

За едой разговорились о работе. Сашка работал водителем в автобусном парке.

— Прямо с линии сняли! Высадил пассажиров на конечной — и вдруг будто кто кол в грудь забил. Пот ручьями. Постовой подскакивает: в чем дело, водитель, а ну дыхни! Я как раз дыхнуть-то и не могу. «Скорую» остановили, врачиха — градусник. Сорок один и пять десятых в тени! Ну, под белые ручки и сюда. Яклича смешить. Что характерно, до сих пор температуру согнать не могут! Просто пять шаров, да и только.

— Исть надо боле, — рассудил Горохов. — Хоть через чуры, а исть. Голодовать ни к чему.

— Были бы кости!

Зуев рассказал о себе. Работает в ДОКе (деревообделочном комбинате) в Курьянове, в больницу попал своим ходом. Температура держалась тоже почти месяц, но рассчитывал перебить парилкой и народными средствами, да и начальство упрашивало не брать больничный: конец квартала, конец года. Дотянул до последок, пока верстак не клюнул — весь нос в занозах. Хорошо, напарник рядом был. По одной вытащил. Поди, с час трудился.

2

Лечение не было обременительно ни для медперсонала, ни для больных. По утрам лечащий врач совершала обход, выслушивала пациентов и прописывала назначения. Они были для всех одни: четырехразовые инъекции пенициллина.

Лечащий врач Ирина Леонидовна была молодая женщина с непомерно развитыми бедрами, хотя в талии узка и в плечах самая обыкновенная. Если бы не эти бедра и не заикание, она отличалась бы от прочих врачей больницы только вятским произношением. Зуева она невзлюбила с первого взгляда. Едва он пожаловался на гастрит, как она с плохо скрываемым злорадством записала его на диетический стол.

Очевидно, сознание незаурядности телосложения, омраченное равнодушием тех, кого оно должно было поразить в самое сердце, вкупе с недостатком речи сделали из нее то, чем она стала. Если бы, однако, стереть с ее лица выражение озлобленности и рефлексии, да прибавить зарплаты, да поселить в отдельной квартире, то на первый план выдвинулись бы совсем иные черты. Ирина Леонидовна переехала в Москву недавно. Получив комнату в коммуналке, она вскоре убедилась, что шансов устроить личную жизнь на данной площади нет никаких и на кооператив в ближайшие годы собрать не удастся. И то женственное, неглупое и даже задорное, что прежде составляло основу ее характера, сошло на нет.

Зуева как вновь поступившего она слушала чуть дольше, чем остальных, с брезгливой миной пальпировала живот.

— Г…де у тебя печень? — спросила она.

— Где у всех.

— Н…ет там!

— Не знаю, всегда была.

— Ирина Леонидовна, — обратился к ней Сашка. — Что за дела? Меряю пульс — на руке шестьдесят, а на ноге восемьдесят!

— П…ора выписывать!

— Ой, можно сегодня?

— Л…ежи! П…ульс у него! Чего мокрый-то весь?

— Конденсация!

— И г…олова вся м…окрая.

— Работает, вот и потеет!

— Остряк. Б…рагин. Фамилия какая-то запьянцовская.

— Какую дали!

— Скажи т…ридцать т…ри.

— Тридцать три.

— Еще!

— Триста тридцать три!

— Я не прошу т…риста! Просто тридцать т…

— Тридцать три! Сорок четыре! Пятьдесят пять!

— Хватит! Р…азговорился.

— Лобочес, — поддакнул Горохов.

Этот при появлении врачихи весь расцветал, лоснился каждой складкой лица; глаза в постоянном подозрительном выкате утягивались под надбровные дуги, сокращались до диаметра шнурочных фисташек. Очень уж он хотел понравиться… Смысл его искательств был весь наружу — началась пора снегопадов, и Горохов рассчитывал отлежаться в тепле. Ирина Леонидовна на его заискивание реагировала строго, но, в общем, благоволила к нему больше, чем к остальным.

Зуеву лежать было муторно. Болели мягкие ткани, истыканные шприцами; болеть они начинали еще до укола, когда он вставал в очередь под дверь процедурной. Сестры кололи по-разному, некоторые почти неслышно, другие словно задавались целью дырявить как можно больней. Впрочем, и те и другие дружно бранили его за мешкотность. Вины же Зуева не было, просто сестра-хозяйка выдала ему рубашку не по росту, и, пока он выпрастывал подол из штанов, сестры теряли темп и нервничали. Зуев сердился тоже:

— Вашими иголками только носки вязать!

Негладко было у него и на сердце. Часами разглядывая потеки на потолке, он тосковал по дому, по жене Алевтине и дочке. Ярославна в отличие от родителей была урожденная москвичка, ходила в садик. В часы посещений из-за карантина Зуев общался с ней через стеклянную перегородку и не мог ни полялькать, ни приласкать. Алевтина появлялась накрашенная, под хмельком. Работала она на мясокомбинате, в колбасном цехе, и приносила в дом вдвое больше, чем Зуев, но этих-то дурных денег он и боялся. В минуты душевной близости уговаривал ее переменить работу, пойти на стройку или в тот же ДОК. Алевтина только смеялась.

Теперь, когда Зуев находился в больнице и Алевтина осталась без его контроля, в голову лезли самые мрачные думы. Так и виделось, что Алевтиной заинтересовались органы, что какие-нибудь краснорожие мясники мнут ее в колбасных подвалах, известно, пьяная баба себе не хозяйка; или, того горше, дочка сидит голодная и неухоженная, а мать гуляет. С каждой встречей он все настойчивее упрашивал Алевтину развязаться с сотоварищами, не встревать в их махинации, и, кажется, упросил.

Чтобы скоротать время, Зуев крутил сестрам фунтики под таблетки, как-то раз починил каталку, врезал в процедурной новый замок.

За этой работой его застал заведующий отделением, временно исполняющий обязанности главврача.

— Как фамилия? Зуев? А, из ДОКа? А ну пройдемте!

Зуев поплелся за ним на первый этаж, теряясь в тревожных догадках.

Кабинет главврача был сплошь заставлен пиломатериалами.

— Вот какое дело, Зуев, — сказал заведующий. — Облицевать стены сможете?

— Чем?

— Вот этими самыми панелями.

— Смогу, поди…

— Н-вот и займитесь! — У заведующего была манера больно тыкать указательным пальцем собеседника, когда произносил свое «н-вот». — Кстати, как ваше самочувствие?

— Температуры нет, — ответил Зуев.

— Это очень хорошо!

— Я извиняюсь, — осмелился Зуев. — Как вас по имени-отчеству?

— Вектор Петрович. Не Виктор, а Вектор.

— Вектор Петрович, тут работы недели на две, а мне осталось лежать десять дней.

— Будешь лежать, сколько понадобится. Температуры у тебя, положим, нет, но возможны осложнения. Так что лечись, Зуев. Прочное здоровье — главное в любой биосистеме, в том числе в человеке, н-вот!

— Помощники потребуются, — сказал Зуев.

— Нет проблем. Бери всю палату.

— Да нас всего-то трое.

— Сегодня будет пятеро, — улыбнулся заведующий. — Инструментом обеспечить не могу, соображай сам. — Он отцепил от связки ключ и протянул Зуеву. — Не забывай запирать.

— Так завтра можно приступить?

— Можно и сегодня, н-вот!

Четвертый появился перед обедом. Это был высокий костлявый человек с ресторанными бакенбардами и подусниками, на вид лет шестидесяти. На вопрос: как звать-величать, ответил просто:

— Как всех дураков.

— Эдиком? — уточнил Сашка.

— Почему? Иваном. Никифорович по батюшке.

— Деревенский, чай? — поинтересовался Горохов.

— Селянин.

— Плотник? — спросил Зуев.

— Увольте, нет.

— Чем же вы займуетесь? — спросил Горохов.

— Чем все.

— Чтой-то непонятно, — сказал Горохов.

— По-английски понимаете? Мани-мани делаю.

Сашка внес ясность:

— Это в смысле тити-мити?

— Тити-мити — это по-русски. По-английски — мани-мани.

— И где это такое блаженство? — не отставал Горохов.

— На кладбище.

— Иди ты?!

— Надгробья на могилки работаю. Силуэты, бюсты, барельефы.

— И хорошие мани?

— Когда как. В зависимости от родственников упокойника.

Горохов обнял Ивана Никифоровича за плечи:

— Ваня, друг! А можешь такой камень выточить, теще моей, покойной головушке, чтобы ни у кого во всем Шульгине?

— Я плохо представляю, что у вас в Шульгине. Это где?

— Да под Тулой! У нас тама один бетон!

— Вероятно, да.

— Ваня! Дай пять!

— Простите, с кем имею честь?

— Пал Яклич! Для тебя — просто Паша!

Иван Никифорович подумал, затем спросил:

— Вам какой камушек желательно?

— Хорошо бы из мрамора!

— Мрамора насчитывается двести сорок марок.

— Да ну-у!

— Самые ходовые — коелга белая и шелья серо-черная. Мне лично шелья нравится, полируется легче. При ударе звенит как медь. Но можно гранитный. Долговечнее.

— Ваня, как скажешь!

— Граниты бывают, пальчики оближешь. Возьмем лабрадорит. Черный, с синевой. Габро — чисто черный, как сажа. Шведский — тот черный, как жук, золотом отливает. Теперь янцевский. Этот серый, однотонный, но встречается и с прожилками. Жежелевский — серый, черно-пятнистый. Да вот еще, капустянский! Отличный гранит.

— Красивый? — заискивающе спросил Горохов.

— Превосходно красивый. По всему полю, а оно красное, серые лопухи, будто снег нападал.

3

Сашка заскучал от их разговора и стал рассказывать Зуеву о службе в армии.

— В Казахстане служил. Само собой, за рулем. Однажды сайгаков видел. Вожак у них — морда серьезная, во-от такая борода!

— И в зубах трубка, — ввернул Иван Никифорович.

Все засмеялись.

— Я все думаю, — сказал Сашка. — Где я тебя видел? Теперь вспомнил. Этот сайгак и ты — просто одно лицо, пять шаров!

— Вы не есть воспитанный человек, — ничуть не обиделся Иван Никифорович. — К тому же у меня нет трубки.

— Ладно, — сказал Горохов. — Приступаем к умственному развитию.

И достал карты.

В эту минуту вошел Вектор Петрович. За ним, в сопровождении медсестры, какой-то замухрышка в драной пижаме, рыжий, потный, пылающий температурой.

— Ваш новый товарищ, — сказал Вектор Петрович.

— Полный комплект! — сказал Сашка.

— У меня к вам поручение, — сказал Вектор Петрович. — Необходимо кое-что сделать для больницы. Зуев вам объяснит. Вы тут все люди сознательные, так что я на вас надеюсь, н-вот. А игра в карты, между прочим, нарушение режима.

— Да мы в дурачка! — струхнул Горохов.

— Никаких дурачков, — сказал Вектор Петрович. — Вот вам товарищ. Ягодка, у него большой опыт, он вами поруководит. Как, Зуев?

— Как скажете, — сказал Зуев.

— Ну, поправляйтесь. Н-вот! — И Вектор Петрович больно ткнул Зуева в бок.

Когда он вышел, Горохов спросил уныло:

— А чо там делать-то, Ярослав?

— Стены в кабинете обшить. Панелями.

— Пойти посмотреть, что ль… — сказал Горохов.

В полном составе спустились в кабинет главврача. Вдруг Ягодка оттеснил всех и бросился к телефону.

— Друг, — спросил Сашка, — ты что, не в себе?

Ягодка снял трубку, набрал номер и тотчас заговорил, не дожидаясь отклика абонента.

Судя по разговору, он оказался каким-то начальником. Видимо, жар выбил его из кресла только что, и он еще не совсем понял, где он и что с ним, и тянулся к привычному — к телефонной трубке у рта. Говорил он негромко, но властно, сгибал и разгибал руку в локте, покачивал начальственно головой, хотя абонент не мог его видеть и, следовательно, не мог оценить совершенство его начальственной жестикуляции.

— Строгий какой, — отметил Иван Никифорович!

— Не из тучи гром, — поддакнул Горохов.

Ягодка скосил глаза, зажал микрофон ладонью и укоризненно произнес:

— Тише, товарищи. Оперативка же!

— Мна, — печально сказал Горохов. — Допрыгалси наш буланчик.

— Отведите его, завтра приступим, — сказал Зуев.

Все ушли, он остался. Еще раз осмотрел, обтрогал панели, потом позвонил жене Алевтине и перечислил, что надо из инструментов. Алевтина обещала принести вечером.

Они не виделись уже три дня, и Зуев с тревогой ждал, в каком виде явится на сей раз его благоверная.

Алевтина пришла чем-то подавленная, но бодрилась, даже шутила. Разговаривали через щель, нос к носу: вином от нее не пахло. Именно это Зуева и насторожило.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Все в порядке, Славик, все-все, — ответила Алевтина.

— Купи дочке конфет полакомиться.

— Куплю, Славик.

— Скажешь, папка прислал.

— Скажу. Тебе самому-то что принести?

— Ничего не надо. Еще то не съедено.

— Я тебе колбасок куриных принесу.

— Не вздумай! — запротестовал Зуев.

— У нас сейчас партия большая идет, принесу.

— Алевтина, я тебе запрещаю!

— Да ладно, впервой, что ли, — усмехнулась она. — Ты только поправляйся скорей. Скучно нам без тебя. Ленка каждое утро спрашивает, когда папка придет.

— Я, Алька, постараюсь. Вот кабинет оформлю, и выпишут.

Попрощались; Алевтина подошла к зеркалу в холле, поправила шапку. Она не знала, что Зуев наблюдает за ней из-за перегородки. А у него сжалось сердце, когда увидел, какое у нее тоскливое, состарившееся лицо.

— Алька! — крикнул он.

Алевтина вздрогнула, обернулась, торопливо разглаживая лицо улыбкой, опять подошла к щели.

— Что, Славик?

— У тебя в самом деле все в порядке? — спросил он.

— Все-все, Славик! Поправляйся и ни о чем не думай.

Они прожили восемь лет, и, если бы Зуеву представилась возможность начать все заново, он опять женился бы на Алевтине. В Москву, наверное, не поехал бы, а жениться женился. В Архангельске был у них свой дом, зуевское наследство, они его продали и отправились искать счастья в чужих краях. Впрочем, идея искать счастья в чужих краях принадлежала Алевтине. Зуев же бежал от несчастья. Был он мужик не особо видный, слабохарактерный, а жену выбрал не по себе, бабочку красивую, отчаянную да и по летам не пару — ему в то время пошел уже тридцать первый, а ей едва минуло восемнадцать. Может, будь Алевтина постарше, она бы за него и не вышла. Еще там, в Архангельске, стала она погуливать, последние месяцы перед отъездом жили врозь. Это уж после Зуев не выдержал, разыскал и уговорил вернуться. Теперь ему стало ясно, что пересуды соседей и знакомых, стыд и ослава, от чего он бежал, куда меньшее зло, чем то, что подстерегало их здесь, в большом городе, где было больше соблазнов, больше свободы и, стало быть, вседозволенности.

Инструмент Алевтина принесла, как и обещала, но поговорить еще раз им не удалось: не дала дежурная. С тем же чувством глухой тревоги он и остался.

Утром, после обхода, Зуев позвал сопалатников на работу. Сашка собрался тотчас же, Ягодку решили по состоянию здоровья не брать — всю ночь пел украинские песни и проводил оперативные совещания.

Неожиданно заартачился Горохов:

— Идитя, мужики, идитя. Работа дураков любит.

— Значит, Яклич, подрастрястись не желаешь? — уточнил Сашка.

— Не желаю, Сашечка.

— Вы извините, Пал Яклич, — сказал Зуев. — Но идти надо. Мы вас ничего тяжелого делать не заставим. Подержать там что-нибудь, подать.

Горохов засопел, стал надевать куртку.

— Эй, камнерез! — сердито окликнул он Ивана Никифоровича. — Тебе отдельное приглашение?

— Я, видите ли, не лимитчик, — ответил Иван Никифорович. — Я москвич.

— Это как же так? А говорил, с деревни!

— Правильно, из Выхино я. А Выхино, как черту города до кольцевой додвинули, стало Москвой. Волгоградский район столицы.

— Ну, как хочешь, — помрачнел Сашка. — Ешь опилки, я директор лесопилки.

— Это в понятии чего? — насторожился Иван Никифорович.

— Того, что нам с Вектором не с руки ссориться, а тебе — с нами. Сегодня ночью сделаем тебе велосипед. Жить будешь, но нервную систему расшатаем на пять шаров.

— Кончай, Саша, — поморщился Зуев. — Человек в самом деле чего-нибудь подумает. Он шутит, Иван Никифорович. Но вообще-то заведующий вас тоже имел в виду.

— Нравишься ты мне, Ярослав, — уважительно сказал Горохов. — Как-то все у тебя овально выходит.

— Ну что, идем? — спросил Зуев.

— Пошли, — вздохнул Иван Никифорович. — Подчиняюсь большинству голосов.

— А ты как думал? — Горохов снисходительно посмотрел на него. — У нас коллектив что надо!

— Ты, Яклич, не дави на него, — сказал Сашка. — А то не видать твоей теще памятника.

— Да, это очень сомнительно, — подтвердил Иван Никифорович. — В свете вашего поведения.

— Ладно, разберемся, — пробурчал Горохов.

4

Работы оказалось куда больше, чем Зуев предполагал. Взялись за дело с наскоком, разметили стены под пробки, но бетон оказался неприступен. Сверла с победитовой напайкой крошились, как стеклянные. И не то чтобы выгрызали, а буквально выжевывали миллиметр-другой. Сашка психанул, бросил дрель и слез со стремянки.

— В гробу я видел такую работу!

— Давай шлямбуром, — предложил Зуев.

— Пускай каменщики долбят, они привычные!

— Если ты обо мне, — обиделся Иван Никифорович, — то ошибаешься. Я не каменщик и не бетонщик. Я камнерез. Без пяти минут скульптор. Разницу улавливаешь?

— А я шофер, а не плотник! Тоже две большие разницы!

Горохов, ссылаясь на задышку, отсиживался на диване, делился соображениями о своем хозяйстве, оставленном на попечении квартирантов. По мысли Горохова, корову следовало продать, так как квартирантам не справиться с заготовкой сена.

— Что ж ты сразу ее не продал?

— А вишь, какое дело, Зуев. У этих квартирантов ребятишки малые. Им молоко полагается по рациону питания.

— Заботливый какой, — сказал Сашка. — Лучше взял бы да подолбил для разнообразия! Сидишь тут мертвым капиталом.

— Я не сижу, я думаю.

— Ну тогда думай про себя!

— Я про себе и думаю. Про свою корову. И между прочим, про вас.

— И что же вы придумали? — поинтересовался Иван Никифорович.

— Тута машину надо!

— А вы правы, Яклич, — сказал Зуев. — Нужен пистолет. И пристрелять продольные рейки дюбелями. А? Что скажете?

— Золотая у тебя головушка, Ярослав, — сказал Горохов. — Поговори с Вектором, пущай запросит со стройки. Мы ему не мамонты.

Вектор Петрович заглядывал к ним довольно часто.

Больше года тому назад больница заключила договор со стройконторой на облицовку пресловутого кабинета. Дело застопорилось по непонятным причинам: материал строители завезли, а рабочих не выделили. Вектор Петрович, обретя временную власть, решил произвести работы своими силами. Договор же по истечении срока расторгнуть. Это давало ощутимую экономию на текущем ремонте и тем самым приподнимало бюджет больницы. Кроме того, это давало также возможность подчеркнуть административную слабость главврача и административную хватку Вектора Петровича, исполняющего его обязанности. Поэтому, начав работы силами своих больных, Вектор Петровичперестал домогаться начальника стройконторы, к вящей радости последнего, обходил щекотливую тему во время встреч в исполкоме и был вообще чрезвычайно собой доволен.

Вот почему предложение Зуева о пистолете было им отвергнуто категорически.

Кляня все на свете, сопалатники гвоздили стены три дня, с грехом пополам навесили несколько продольных реек.

А вскоре пришел в себя Ягодка. Когда сбили температуру, он успокоился, не заговаривался больше, лежал в сухом белье, в сухой свежей постели — тихий и благостный. Выяснилось, работал он в той самой стройконторе, которая заключила договор с больницей, инженером по технике безопасности. Когда его спросили, как вышло, что материал завезли, а рабсилу не выделили, Ягодка ответил с улыбкой выздоравливающего:

— Почему не выделили? Я же тут!

Позже уже объяснил:

— Где ее взять, рабсилу-то? На основных объектах людей некомплект.

— Ты сам-то откудова? — чуть погодя спросил Горохов.

— С Полтавы я буду, хлопцы.

— Это же надо! — подивились сопалатники. — Из каких далей!

— Ладно, лежи, Полтава, — разрешил Сашка. — Мыльницы сторожи!

— Меня Николай Семеновичем зовут, — сказал Ягодка.

Зуев спросил:

— Пистолет сможете достать, Николай Семенович?

— Это сложно…

— А ежли подумать? — надавил Горохов.

— Я подумаю, — сказал Ягодка.

— Держи кардан! — повеселел Сашка.

Пистолет привезли в субботу, когда Вектора в больнице не было. Пристреляли рейки за какие-нибудь два часа. А дальше работа пошла уже не работа, а развлечение: знай, гони шпалеры, стыкуй на хлорвиниловые прокладки.

Фанерованные под ясень панели в ширину были стандартные, в высоту же разнились: приходилось подпиливать. Зуев не успевал заправлять ножовки.

Сашка захандрил опять.

— Это что ж такое получается, мужики? У меня жена без присмотра, а я тут ошиваюсь!

— А чем тебе здесь не глянется? — спросил Горохов.

— А тем, — вскипел Сашка, — что я тут лежу, а она там…

Сев в кресло, он снял трубку и стал звонить в общежитие.

— Але! Тетя Дуся? Привет, это я, Брагин! Ага, выписывают! Передай Людке, как с работы явится, пусть мне одежду тащит! Какую, какую! В какой по улице ходят! Ну! Да пусть пузырь прихватит! Скажи, на проводы, мол! Сама-то не догадается! Ну будь! Будь, говорю!

Положив трубку под испытующими взглядами товарищей, прошелся по кабинету, тоном Вектора Петровича произнес:

— Думаю, с оставшимися недоделками вы справитесь без меня. Н-вот! — И уколол пальцем Ивана Никифоровича.

— А ты? — спросил Зуев.

— А я к Ирине Леонидовне. На выписку.

Злиться и сердиться Зуев не умел, и, когда злился и сердился всерьез, это выглядело смешно. Сашка рассмеялся ему в лицо. Вернулся он минут через десять.

— Как она тебе скоро выписала! — съехидничал Горохов.

— Где справедливость?! — прорвало Сашку, — Без личного разрешения Вектора Петровича она, видите ли, не может! Дура толстомясая!

— Да, бульонки у нашей Ирочки что надо, — согласился Горохов.

— Уйду! Вот принесут одежду, и смоюсь!

— Не советую, Брагин, — сказал Ягодка. — Дурака сваляешь.

— Я им не карла!

— Самовольно уйдешь, впаяют нарушение режима! — заметил Горохов!

— Пускай! Плевать мне на их больничный! В парке водителей не хватает, а они что делают?!

— Серьезно, Саша, — сказал Зуев. — Зачем тебе эти приключения? Билютень не оплатят, стал быть, запишут прогул. Тринадцатая накрылась. Прописку и ордер от тебя отодвинут. Ты ж не пацан уже. Придет Вектор Петрович, подпишет, и пойдешь как положено.

— Сегодня суббота, так? — заорал Сашка. — Еще почти два дня тут груши околачивать?!

— Дольше ведь лежал, — сказал Иван Никифорович.

— До чего ты вредный мужик, скульптор! Так бы и врезал.

— Ладно, хлопцы, — сказал Ягодка. — Пошли до палаты. На сегодня хватит.

5

Жена Сашки, Людмила, появилась неожиданно; в первые мгновения никто из сопалатников не понял, что произошло. Какая-то густо накрашенная девица в распахнутом пальто, с распущенными волосами, с полотняным чемоданом в руке ворвалась в палату, быстро захлопнула за собой дверь и прижалась к стене.

— Людка?! Прорвалась?! — воскликнул Сашка.

— Чш! — предупредила девица.

Мимо протопали каблуки погони.

— Я тебя внизу подожду, Саш!

— Не жди! — торопливо проговорил Сашка. — Только в понедельник выпишут! Беги!

— Вот же ты баламут! Позвони в общагу! — бросила она сердито и, выглянув в коридор, пулей понеслась на выход.

— Задержи их! — подсказал Зуев Сашке и сунул чемодан под свою кровать.

Сашка выпрыгнул в коридор. И как раз вовремя — погоня в составе дежурной сестры, няньки и гардеробщицы возвращалась назад.

— Девы-бабоньки! — заблажил Сашка, становясь у них на дороге и раскинув руки. — Куда вы, миленькие?

— Пусти, паразит! — прикрикнула на него нянька. — Диверсантку ловим!

— Игде она? Куды побегла? — подсуетился Горохов.

— Да не путайтесь вы под ногами! — рассерчала сестра. — Во, деловые!

— Сестричка! — вцепился в нее Иван Никифорович. — Анальгинчику не дадите? У товарища Ягодки голова разламывается. Лично я предполагаю давление.

— Да-да! — подтвердил Ягодка из палаты.

Гардеробщица обратилась к больным, высыпавшим из других палат:

— Девку с чемоданом не видали?

— Пробежала какая-то на лестницу, — ответили ей. — Но без ничего.

— Ну вот, — посочувствовал Сашка. — Ищи теперь ветра в поле!

— А не к тебе ли она прибегала, молодой?

— Ты тоже скажешь, Романовна, — обиделся Сашка.

— Загадочная история, — сказал Иван Никифорович. — Вы не огорчайтесь, девушки. В следующий раз мы ее сцапаем. Она рыжая такая? В берете?

— Сам ты рыжий, в берете, — пробурчала сестра. — Пошли уж.

— Куда?

— Анальгин просил? Или не просил?

— Точно так, просил. Идемте!

Когда все утихло, палата собралась у стола. Людмила принесла в чемодане не только одежду, но и бутылку спирта.

Иван Никифорович нетерпеливо расчесал подусники; на словах же выразил сожаление:

— Думал, в больнице от этой заразы отдохну.

Горохов, изучая содержимое чемодана, вел с Сашкой такой разговор:

— Вот тебе тольки двадцать один, а уже имеешь зарубежный костюм. А я первый костюм пошил, когда мене тридцать сполнилось. Мна! хороший был костюм, кувыркотовый. Мы как жили? В чем с фронту прибыл, в том и сельское хозяйство подымай.

— Да-а, Яклич, вашему поколению перепало — пять шаров!

У Горохова от его неожиданно дружелюбного тона повлажнели глаза.

— Погодь, мужики, — сказал он, — я счас в холодильник сбегаю!

— Мой пакет заодно прихвати, — просил Зуев.

— И мой, если не трудно, — присоединился к просьбе Иван Никифорович. — У меня там мед.

— Мой обязательно, — сказал Ягодка. — В моем сало.

— Сделаем! — взбодрился Горохов.

Спирт развели минеральной водой, сдобрили медом.

— Красота! — сказал Горохов, обнюхивая напиток. — И полезно, и запаху не будет.

— Я один раз с тифом лежал, с брюшным, — разговорился Иван Никифорович. — Под День Победы соседу по койке так же вот принесли. Отметили праздник, хорошо. Потом друг на друга глянули, а оба красные, как маков цвет!

— Хороши цветики, — хмыкнул Горохов.

— На нашу беду заходит дежурный врач, — кивнув, продолжал Иван Никифорович. — Что, дескать, с вами?! Тужились. Отчего тужились? Непрохождение стула. В тот же миг нас на каталки и в процедурную, промывать. Так все и вымыли до последней капли.

— Могли бы дуба дать, без промывки-то.

— Могли бы! — охотно согласился Иван Никифорович. — Ну, поехали, что ль?

— Как хохлы говорят, щоб дома не журылысь, — сказал Ягодка.

— Антиресная все ж таки у нас канпания… — растроганно проговорил Горохов.

— Жить можно, — согласились с ним.

Горохов выпил еще и вдруг заплакал:

— Шульгино ты мое родимое! На што я тут без тебе? Кто мине знает, кто уважает!

— Слышь, Яклич, брось, — сказал Сашка. — Выпишешься, съезди на выходные. Три часа дороги всего-то!

— Ты посуди, Александро, кто я есть? Емигрант я безродный, вот кто… — Горохов высморкался, страдальчески искривился.

— До чего же у нас напиток получился увлекательный, — сказал Иван Никифорович. — Плесни-ка, Саша. Спасибо, милый. За наше выздоровление, дорогие мои.

— Тебе что! Тебе все путя открыты, — попрекнул его Горохов. — Хошь пей, хошь закусывай… — Он подпер небритую щеку ладонью и запел:

— Не так громко, — предупредил Зуев.

Горохов выпучил глаза, топнул под столом ногой и нарочно прибавил громкости:

Иван Никифорович, ни на кого не глядя, вылез из-за стола.

— Что с тобой, Никифорович? — спросил Сашка. — Нехорошо?

— Оставь его, — сказал Зуев, прибирая посуду.

Иван Никифорович обернулся — растительность на его лице была мокрой от слез.

— Вот вы сказали, мне все дороги открыты, — проговорил он. — А они у меня все закрыты… На учете в отделении состою. Как хронический алкоголик. А отчего, отчего, полюбопытствуйте, отчего я алкоголик? В связи с распадом семьи! Детки выросли, стал я не нужен. Изгнали. Живу где придется. Поначалу карабкался. Думал, наработаю маней-маней, куплю кооператив. Ан нет… Что ни наработаю, все мимо, мимо. Приду к бывшей супруге, в террариум этот… — Он замычал, замотал головой. — Выложу на стол банкноты — миленький, хорошенький, а через неделю… В шею миленького, в шею хорошенького!..

— Вот оно как делается-то… — потрясенно вымолвил Горохов. — А ежли, Вань, взять дрын, да дрыном?

— Это будет началом конца, — горько сказал Иван Никифорович. — А ведь я в Строгановском учился! Надежды подавал…

Слушатели, проникнувшись состраданием, заговорили в осуждение современных женщин. Сашка рассказал свое:

— Я Людке один раз устроил. Замочила она мою робу в корыте. День киснет, два киснет. Неделя прошла, ей все некогда. Тухлятиной от корыта несет на весь этаж.

— Взял бы да сам простирнул, — сказал Горохов.

— Да… Взял я две пачки дрожжей, бухнул в корыто. К утру эта квашня подошла. Да как поперла! Прет и прет. Сам испугался. Затопило все к черту! Скандал вплоть до участкового. Штрафанул на чирик.

— Это сколько? — нахмурил брови Горохов.

— Червонец.

— Я бы тебе на сотельную оштраховал!

— Ты бы! Лежи себе!

— А ты?

Сашка взял ключ у Зуева и отправился звонить Людмиле.

6

Александр и Людмила Брагины родом были с Орловщины. В Москву они приехали вместе с другом Степой, тихим, услужливым малым. Брагины получили комнату в коридорном доме, Степа поселился с одиночками, в комнате на четверых, — естественно, что он дневал и ночевал у Брагиных. Сашку в последнее время общество его стало тяготить. Он слегка догадывался о чувствах Степы к Людмиле, но повода ревновать не было. Сейчас, позвонив в общежитие, этот повод он получил. Дежурная, ходившая звать Людмилу, сообщила не без усмешки, что дверь ей не открыли и даже погасили свет. Дальнейшее дорисовало Сашкино воображение. Ждать до понедельника и мучиться подозрениями оказалось выше его сил. Вернувшись в палату, он объявил:

— Прощайте, товарищи, все по местам.

— Ты что это удумал? — спросил Горохов.

— Ухожу.

— Не сходи с ума, — сказал Зуев. — Ведь мы же договорились, Саша?

— Надо мне.

Иван Никифорович схватил его за руку:

— Саша, не делайте глупостей! Вы сейчас в таком состоянии, что… Товарищ Ягодка, вы у нас старший, нельзя его отпускать в таком состоянии, ни в коем случае!

— Брагин, никуда не пойдешь! — В голосе Ягодки послышались начальственные ноты.

— Отстаньте! Как сказал, так и будет!

— Успокойся, Саша. — Зуев насильно усадил Сашку на кровать, сел рядом, обнимая за плечо. — Что-нибудь с женой?

Сашка нехотя кивнул.

— Она здорова?

— Сам же видел!

— Она… дома?

— Вроде бы…

— Что ж ты переживаешь, чудак?

— Ну надо мне туда, надо! — Сашка вырвался из его рук. — Что вы со мной, как с маленьким!

— А ты и есть маленький, — сказал Горохов. — Слушай, что старшие говорят. И не выбуривай глаза — худого не посоветуем.

— Идите вы! — Сашка потянул из-под матраца брюки, разложенные по стрелкам.

— Я тебя не выпущу, — твердо сказал Зуев. — Сам завтра будешь благодарить.

— Ха! Он меня не выпустит! А ну!

В эту минуту няня вкатила ужин.

— Что за драка, шуму нет? — спросила она.

— Да вот какое дело, Романовна, — начал Зуев.

— Молчи!

— Нет, Саша, молчать не буду.

— Ну-ну, какое дело? — насторожилась старуха.

Зуев взглянул на Ягодку, на Горохова, на Ивана Никифоровича — они отвернулись. Сашка молча моргал. «Эх, молодой, молодой!» — ласково подумал Зуев и сказал:

— Домой наш Саша собрался — вот какое дело.

— Как это домой? Тебя что, выписали?

Сашка не ответил.

— Ты угорел, малый? Без выписки не моги и думать. Ты ж нас с дежурной сестрой под статью подведешь. Не дури, не дури.

Она выставила тарелки на стол, уже убранный после недавнего пиршества, подозрительно пошмыгала носом и вышла.

— Эх ты! — с сердцем сказал Сашка. — Я думал, ты человек, а ты… Яклич, объясни ему!

Горохов молчал с отсутствующим видом.

— Я ж в твоих интересах, Саша, — неловко улыбнулся Зуев.

— Это не по-товарищески, — сказал Иван Никифорович.

— Зря вы няньке настучали, — кивнул Ягодка. — Теперь жди сестру.

Сестра долго ждать себя не заставила.

— Это ктой-то у нас в самоволку собрался? — грозно спросила она. — Это ты, молодой? Ну-ка, ну-ка, я за тобой поухаживаю. — Она отвернула одеяло, обнаружила брюки. — Ага… а остальное где? — заглянув под койку, обнаружила чемодан. — Вот он где, чемоданчик-то!

— Оставь! — крикнул Сашка. — Не тобой положено — не тебе брать!

— Поговори у меня! Деловой!

Сестра подхватила чемодан и, с силой оттолкнув Сашку, вышла.

— Уйду! — крикнул он ей вслед. — Все равно уйду! Он сел на койку, нервно разгладил подол рубахи. Оторвав матерчатую этикетку, швырнул на пол.

— Спасибо, Зуев! Пять шаров тебе из пяти!

Потом вскочил и выбежал вон.

— Уйдет, — сказал Иван Никифорович.

— Да нет… вряд ли, — возразил Зуев не очень уверенно. — Что он, раненый?

— Раненый, — подтвердил Горохов. — Для таких закон не писан.

Зуев поспешно вышел в коридор, выглянул на лестницу, сбегал в курилку, спустился вниз — Сашки нигде не было.

— Надо найти! — приказал Ягодка.

— Да ушел он! — Горохов вздохнул.

— Может, где-нибудь в чужой палате сидит? — с надеждой сказал Зуев.

С улицы в форточку прилетел свист. Зуев, Иван Никифорович, а затем и Горохов с Ягодкой приникли к окну.

Освещенный фонарем, Сашка стоял на снегу в одной пижаме; задрав голову, кричал что-то и грозил кулаком. Вдруг он оглянулся — во двор выбежала гардеробщица. Сашка, теряя шлепанцы, нырнул в пролом забора.

Зуев бессильно сел.

И с этой минуты тревога, тупой болью ударившая его под дых, не проходила.

Чтобы сбить ее, все воскресенье Зуев переламывал себя работой, без напарников, в одиночку, пропустил обед. Ягодка пришел за ним, постоял в дверях и ушел. Иван Никифорович заглянул тоже.

— Хватит вам, товарищ Зуев, — сказал он. — Вы больной человек и должны отдыхать. На вас лица нет.

Зашел Горохов.

— Кончай, Ярослав. Ты не мамонт.

Зуев не отвечал.

— Гли, на кого ты похож! А насчет Александра не сомневайся. Черт ему доспеется, молодому.

— Уйди, Яклич, — сказал Зуев.

— Тебе видней, — обиделся Горохов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Алевтина должна была прийти еще в пятницу — не пришла. Под вечер дежурная сестра сообщила Зуеву, что его ждут внизу.

За перегородкой, у щели, ждала Зуева соседка Раиса.

Зуев переменился в лице:

— А где Алька?

— Ты только не расстраивайся шибко, Слава, — торопливо проговорила Раиса. — А ты тут похорошел даже! Такой интересный стал! Тебе так идет.

— Алька где?!

— Не придет Алевтина. Забрали ее.

— Как забрали?!

— Хищения в цеху обнаружились, — шепотом сказала Раиса. — Нарконтроль и все такое. Мастера на Алевтину валят.

— Как… валят?

— Да ведь на проходной ее задержали! Два круга колбасы несла. Такой шум затеяли, с телевизора приезжали фотографировать.

Зуев похолодел.

— Мне несла. Говорил — не надо, говорил я…

— Что ж теперь-то, Слава?

— Девочка моя у тебя?

— Где ж ей быть. Ты о ней не тревожься. Умыта, накормлена. С Аришкой моей сидит.

— Ах, Алька, Алька…

Рушились светлые его надежды, падали как сумет с крыши, рассыпались мелкой порошей. Раиса нашептывала:

— Алевтина в последнее время откололась от своей компашки-то. И на самом деле: ты в больнице, девчонка на руках. Не до гулянок стало. Ну вот, а они обозлились.

— Что ж делать, Райка?

— Выписывайся скорей, адвоката надо искать хорошего!

— Я виноват, я один виноват… Я ей наказал, чтобы развязалась с этими жуликами.

— Эва, нашел в чем виниться! Развязалась — и хорошо, и правильно. Защитника надо, Слава, защитника!

— Ладно. — Зуев взбугрил желваки. — За дочкой присмотри там!

— Да уж присмотрю, будь надежен, — жалостливо сказала Раиса. — Так я побежала, Слава!

— Ступай… Спасибо тебе… — сказал Зуев, держась за сердце.

О том, чтобы подняться по лестнице, страшно было подумать, и он тупо стоял у лифта, забыв нажать вызов.

7

Сашку Брагина привезли глухой ночью, на «скорой», в сопровождении милиционера. Был он в бреду, почерневший, осунувшийся еще больше, в той же больничной пижаме.

У Зуева не было сил расспрашивать санитаров, тем более милиционера, при каких обстоятельствах Сашка попал им в руки, и он сделал вид, что спит. Ягодка, Горохов и Иван Никифорович, напротив, вскочили, набросились с расспросами. Из скупых ответов можно было в общих чертах представить, что произошло с Сашкой. В субботу вечером, появившись в общежитии в непотребном виде, он устроил дебош, сломал дверь своей комнаты, гонялся за каким-то земляком по всем этажам, выломал еще одну дверь и тут был задержан и изолирован. В опорном пункте он выбил стекла, но с решеткой не справился, потерял сознание. Опять решили, что пьян, и доставили в вытрезвитель, но там не приняли, направили сюда, по месту лечения.

Дежурная сестра сделала Сашке укол. Он утих, но спустя минут тридцать сел в кровати и спросил ясным голосом:

— Яклич, ты поужинал?

— Поужинал, поужинал, Саша! — живо откликнулся Горохов.

— А почему зубы не чистишь?

— Дак завтракать собираюсь! А что?

Но Сашка опять забылся.

— Спать! Всем спать! — распорядилась сестра.

— Какой уж тут сон… — сказал Иван Никифорович.

Все долго лежали в темноте молча.

— Включили бы хоть радио, что ль! — раздраженно сказал Горохов.

Ягодка включил транзистор.

По заявке радиослушателей Свербеева и Гонидзе популярный тенор исполнял украинскую песню;

— Это как понимать, ребята? — спросил Горохов.

Ягодка перевел:

— Он поет: выйди, мол, любимая, работой сморенная, хоть на минутку в сад.

— А-а-а! — возмутился Горохов. — От же сук-кин сын! Значить, баба с работы пришла, устамши, а ему вынь да положь — выходи? Пр-ройда!

Зуев с Ягодкой отмолчались, Иван Никифорович поддакнул.

Горохов завелся:

— И главно, мужики, кабы хоть дело какое неотложное, что никак без этой, без коханой не обойтися. А то ведь, айда в садик, на эту — тьфу! — на хвалиночку! Какое может быть сурьезное дело на одну хвалиночку?

— На одну минуточку, — поправил его Ягодка.

— Все одно! Коб-бель… От она с работы приползла, а он, трутень, видать, цельный день палец о палец не ударил. Спал, поди, до двенадцати, посля ванну принял, пива налакался и это…

— …на лирику потянуло, — подсказал Иван Никифорович.

— Ну! А повкалывал бы, как она, не заливалси бы кенарейкой! Об чем-нибудь дельном думал: дров там привезти, крышу ли перекрыть. А этот? В башке только чем петь имеется, а чем соображать — того нетути!

После долгих дебатов песню все-таки признали правильной, отражающей жизнь без прикрас, и великодушно оправдали тенора как человека, поющего с чужих слов.

Адвокат

1

Обыкновенно Стабельский звонил жене из аэропорта: прилетел, все отлично. Или: все хорошо, подробности дома, жди, скоро буду.

На сей раз автомат в Домодедове не сработал, проглотил монетку, а других, по пятнадцати копеек, у него не было. Тогда, чтобы не терять времени, он решил позвонить по дороге к дому. В метро снова не повезло, у каждого таксофона давились, как за селедкой. Стабельский, потолкавшись, решил позвонить с поверхности. Но когда толпа вынесла его на «Кутузовской», подошел автобус, упускать который было неразумно: автобус ходил с интервалом в семнадцать минут, а по воскресным дням и того реже.

Телефонная будка попалась перед самым домом. Стабельский усмехнулся, втиснулся в нее и заправил в аппарат двушку.

— Вячеслав! — услышал он наконец голос Ноны.

— Я, Нона! Я прилетел, все прекрасно!

— Но ведь ты должен был в среду? — сказала она после паузы. — А сегодня только воскресенье.

— Представляешь, судья перенес дело, подвинул на три дня! Подробности расскажу дома!

— А почему ты кричишь?

— Потому что тебя плохо слышно! — сказал он со смехом. — Звоню почти что из подъезда, а слышимость такая, будто ты за тридевять земель!

— То есть как из подъезда? — В голосе Ноны прозвучала тревога… — Что случилось, Вячеслав?

— Телефон в порту не сработал!

— Как все это странно, однако… Прилетаешь на три дня раньше, звонишь из подъезда… Ты меня проверяешь?

Стабельский чуть не выронил трубку:

— С ума сошла!

Он представил себе ее сердитое, с заспанными глазами лицо — по воскресеньям Нона ложилась рано, представил серебряную прядь за ухом, и сердце его заныло от нелепости. Они прожили восемнадцать лет, но для Стабельского, как и восемнадцать лет назад, не существовало других женщин. Он даже почувствовал легкую вину за то, что вызвал ее неудовольствие. Как человек пунктуальный, Стабельский не терпел никакой непоследовательности в поступках, тем более отклонений от установленных самим же правил. И он уж подумал, что стоило, наверное, задержаться в Югутле на эти три дня, отдохнуть после процесса, отдых он заслужил. Вполне! Но тут же рассмеялся над несерьезностью этой мысли.

— Разумеется, ты меня проверяешь, — выговаривала между тем Нона, — Что ж, ставлю тебя в известность: я не одна.

— У нас гости?

— Да! — Нона помолчала. — У нас Кравец, мой дипломник. Я тебе о нем рассказывала.

Стабельский вспомнил. Ну да, Кравец. Он еще поинтересовался: не родственник ли этот юноша Леониду Леонидовичу Кравцу, заведующему юридической консультацией; Нона не знала.

— Так он не родственник Леониду Леонидовичу? — спросил Стабельский.

— Откуда я знаю!

Стабельский хмыкнул и повесил трубку.

Вечер был просто чудо, нечастый в ноябре гость, когда ничего не сыплется на голову, не плюхает под ногами, когда снег еще только пал, еще не затоптан, не искалечен уборочными машинами и блестит под фонарями волшебно и непорочно.

Давно Стабельский не чувствовал себя так молодо. Раскланявшись с привратницей, услужливо вызвавшей лифт, он отправился на свой девятый этаж пешком, чего не делал без нужды уже несколько лет, да еще прыгал через две ступеньки.

Нона действительно была не одна.

Стабельский увидел накрытый в гостиной стол и у стола очень молодого человека с высоко взбитыми волосами и какой-то невнятной растительностью на подбородке.

— Общий привет! — Стабельский вскинул руку с портфелем.

Нона сдержанно его поцеловала.

— Раздевайся, знакомься. Это и есть Кравец. Очень способный математик.

— Вениамин! — улыбаясь и ступая навстречу, представился тот. — С приездом вас!

— Очень приятно, благодарю. По какому случаю торжество?

— Понимаете, у нас с Наташей сегодня что-то вроде помолвки… — сказал Кравец.

— С какой Наташей? Нашей соседкой? Поздравляю! Ай да Наташка!

— …и мы решили отметить это событие с Ноной Андреевной, поскольку, с одной стороны, Нона Андреевна пребывала в одиночестве, а с другой — у Наташи полон дом народа. Но если вы устали с дороги…

— О чем разговор! — запротестовал Стабельский. — А где Наташка?

— Что-то закопалась, — сказала Нона. — Я ее сейчас позову.

Нона сняла трубку и набрала номер:

— Наташа? Ну что же ты? Мы уже за столом!

— Не все, — поправил ее Стабельский. — Я должен умыться.

— Дождись Наташу, — сказала Нона.

— Ну, разумеется!

Наташка появилась прежде, чем Нона положила трубку. Стабельский машинально отметил, что на ней домашний мятый халатик, застегнутый небрежно, наспех.

— Извините, Вячеслав Аркадьевич, — покраснела она, поймав его взгляд, — в нашем сумасшедшем доме никогда не найдешь утюга… Здравствуйте! С возвращеньицем!

— Здравствуй, невеста, здравствуй! — улыбнулся Стабельский и поцеловал ее. — Так вы начинайте, а я в ванну.

«Бедная девочка», — подумал он. В доме его детства, многодетном, как у Наташки, вещи тоже не знали своего места. Мать Стабельского, задерганная заботами и собственной неорганизованностью, хваталась за десять дел сразу, с грехом пополам доводила до середины и принималась за другой десяток, Дети росли как попало и так же были раздираемы бестолковой энергией. Стабельский формировал себя неприятием такого образа жизни. Стремление к порядку, к четности и симметрии доходило у него до абсурда. Однажды он закинул в канал сорок семь копеек, такая медь скопилась у него от школьных завтраков, — не сорок, не пятьдесят, а именно сорок семь! Он и теперь помнил свою бессильную ярость на эту ущербную сумму и мстительное облегчение в тот момент, когда монетки взметнули снопики брызг. А как он был опрятен и как непримирим к неопрятности; он сохранил это качество и поныне. Его доверители представали перед судом всегда гладко выбритые, причесанные, чем выгодно отличались от потерпевших и производили на судей благоприятное впечатление. Коллеги шутили, что Стабельский собственноручно бреет их и причесывает.

В юности он торопил время, чтобы начать жизнь по собственному раскладу. Тогда, ухаживая за Ноной, он часто размышлял с горечью, почему в его семье нет никаких традиций, почему его мать, в точности как теперь Наташкина, не умеет принять гостей, не умеет обставить застолье так, чтобы всем было хорошо и удобно, — все-то у нее получалось через пень-колоду. Когда он слышал от Ноны: «А на Новый год мама готовит индейку с яблоками, а папа делает мороженое из сливок с малиновым вареньем, а бабушка на день рождения вяжет мне варежки», — ему хотелось завыть; он вдруг становился язвительным, колким, вел себя так, что в конце концов самому становилось стыдно.

Теперь в его доме были и свои укоренившиеся традиции, и поступал каждый обдуманно, по совету, и ничего не делалось наобум, и — что очень важно — Нона, красивая, строгая, здравомыслящая, неотъемлемая часть его существования, умела не только принять гостей, но и устроить так, чтобы всем было удобно и хорошо, и в первую голову самому Стабельскому. Пожалуй, только теперь, добившись надежного положения, целесообразно устроив быт, он был по-настоящему счастлив.

Стоя под душем, он радовался белоснежному кафелю, горячей воде и хорошему мылу. Он обнаружил в ванной нечто новое: голубой непромокаемый колпак и фен. Точно такой же фен Стабельский прятал в ящике письменного стола; то был его подарок Ноне к Новому году. Жаль, что она его опередила. Но все равно, он похвалит ее за полезное приобретение, а тот, что в столе, они преподнесут Наташке.

2

Он появился перед ними в вельветовой домашней куртке. Он нарочно ее надел, чтобы Наташка в своем халатике не чувствовала неловкости. Но, удивительная вещь, на ней теперь было платье. Перемены произошли и на столе: блюд явно прибавилось.

— Еще одну минуту! — попросил Стабельский.

В портфеле у него была припрятана бутылка спирта, настоящего, питьевого, северного, и он торжественно водрузил ее в центр стола.

— Ну как, берете меня в компанию?

— О чем разговор! — сказал Кравец.

— Вячеслав Аркадьевич, садитесь вот сюда, со мной, — позвала Наташка.

Кравец поднял бокал!

— Первый тост за Вячеслава Аркадьевича!

— Э нет! Первый тост за вас с Наташей.

— А я буду за вас, — заявила Наташка.

— Прекрасная мысль! — подхватил Кравец. — Вячеслав Аркадьевич пьет за нас, Наташа за Вячеслава Аркадьевича, а я за Наташу. А вы за кого, Нона Андреевна?

— За себя, — сухо сказала Нона.

— Слово женщины… — начал Кравец.

Наташка его одернула:

— Помолчи ты, горечь!

Стабельский рассмеялся:

— Строгая у вас будет жена, Вениамин!

— У-у-у, — промычал тот.

Все выпили молча.

Стабельский сломал паузу.

— А что, Натаха, вот что если я сейчас возьму да закричу «горько»?

— Только попробуйте! — пригрозила Наташка.

— «Горько» кричат на свадьбах, а не на помолвках, — сказала Нона.

— А пусть будет не по правилам!

— Сколько я тебя знаю, ты никогда не поступал против правил.

— Братцы! — взмолился Стабельский. — В чем дело? Я старый, больной, с дороги!

— В самом деле! — Посочувствовала ему Наташка. — Какие мы все вредины! Жених, наливай!

— На этот раз я буду спирт, — сказал Стабельский.

— Я тоже! — расхрабрилась Наташка.

— Не советую, — предостерег Стабельский. — Это очень опасно.

— Ну только капельку!

— Капельку можно. Налейте ей капельку, Вениамин.

Спирт согрел, размягчил Стабельского; он обнял Наташку, тотчас доверчиво к нему прижавшуюся. «Наверное, это очень здорово быть отцом такой славной девчушки», — подумал он.

— Я ревную! — запротестовал Кравец. — А вы, Нона Андреевна?

— Нет.

Стабельскому не очень понравился тон, каким она произнесла «нет», но доискиваться до причин не хотелось, его больше занимала сейчас Наташка — такой взвинченной он ее прежде не видел.

— Закусывайте, Вениамин, — сказала Нона.

Кравец церемонно взял ее руку, поцеловал в запястье:

— Уже. Уже закусил.

— Вячеслав Аркадьевич, ну их, расскажите лучше, как съездили? — попросила Наташка.

— Да-да, — поспешно сказала Нона, — как прошла поездка? Удачно?

Кравец присоединился:

— Просим, просим, Вячеслав Аркадьевич!

К Стабельскому вернулось потускневшее было чувство пережитой победы.

— Банальная история, друзья мои, — как бы нехотя сказал он.

— Уже интересно, — Кравец изобразил пристальное внимание.

— Помолчи, — цыкнула на него Наташка.

— Ну, хорошо… Дело было так. Один охотник вернулся с промысла и узнал, что в его отсутствие жена, мягко говоря, встречалась с другим, В тот же день он встретился с этим другим и… В общем, ударил его ножом. Закон на этот случай предусматривает лишение свободы до десяти лет. Статья сто восьмая, часть первая. Мне удалось добиться пересмотра. Осудили его по сто десятой: телесное повреждение, причиненное в состоянии аффекта. Сие значит — исправительные работы по месту жительства сроком на один год с удержанием двадцати процентов от заработка. Вот, в сущности, и все.

— Это больше, чем победа, Вячеслав, — сказала Нона. — Это триумф.

Наташка и Кравец засыпали Стабельского вопросами: их интересовала любовная часть истории.

— А знаешь, — сказала Нона, — я бы не стала защищать этого ковбоя.

— Траппера, — с улыбкой поправил ее Вениамин.

— Ну, траппера.

— Почему? — искренне удивился Стабельский.

— Потому что для него жена — собственность. И ножом он орудовал потому, что на его собственность посягнули.

— Что ж ему стерпеть надо было, Нона Андреевна? — Наташка раскраснелась от возмущения.

— Да, это было бы не по-хозяйски, — ухмыльнулся Кравец.

— Нет, правда? Какой-то аморальный тип пристает к женщине, и ему за это ничего?! Правильно Вячеслав Аркадьичин подзащитный поступил! Взял и дал отпор негодяю! Все бы так делали, у нас бы давно коммунизм наступил!

— Успокойся, детка, — сказал Кравец. — Все уже позади, соперники живы, на пятьдесят процентов телесно не повреждены, Ну чего ты, дурочка?

— Убери руки! — сказала Наташка с неподдельной ненавистью.

Стабельский счел должным вмешаться:

— Я согласен с Наташей. Не в стенгазету же было писать, черт возьми! Все дело в том, — продолжал он, выждав паузу, — что у моего подзащитного растет сын. И он очень хочет быть похожим на своего отца. Не забывайте, что трагедия произошла в маленьком промысловом поселке, где в ходу свой кодекс чести.

— Хорошенький примерчик сыну, — заметил Кравец.

— Отец вступился за честь матери, — повысил голос Стабельский. — Вот что вынесет мальчик из этой истории. И потом, мы рассуждаем сейчас очень отвлеченно. Я же вел конкретное дело, с конкретными участниками, в конкретных обстоятельствах. В одном я с вами согласен, Вениамин. Вполне хватило бы кулака.

— Какой вы умный, Вячеслав Аркадьевич! Я даже не подозревала!

— Благодарю, — Стабельский не мог сдержать улыбки.

— Нет, я без юмора! Как вы все расставили по своим местам!

— Наличие присутствия ребенка, конечно, меняет дело, — с значительным видом произнес Кравец.

— Перестаньте ерничать, Вениамин, — сказала Нона. — Это действительно меняет дело.

— Я вот ему сейчас ка-ак двину! Профессор кислых щей.

— Наталья! Возьми себя в руки!

— А чо он, Нона Андреевна? Еще дурочкой обзывается!

— Может быть, выпьем? — спохватился Стабельский.

— Превосходная мысль, — поддержал Кравец.

3

Что-то было не так в этой помолвке. Отчетливо проступала некая асимметрия, некая дисгармония в обстановке застолья, точно в одном томе оказались подшиты материалы из разных дел.

Уже включили магнитофон.

Кравец и Наташка, подстрекаемые Стабельский, вышли из-за стола. При всей их кричащей несхожести и он, и она принадлежали одному поколению; это тотчас стало видно, едва они встали друг против друга. На первый взгляд казалось, что партнерша из непонятного упрямства ломает начинаемую партнером группу движений, тем не менее двигались они в одном присущем только их времени динамическом стереотипе, и оттого танец их был слажен, органичен, словно бы они пели на два голоса.

— Черти! — с завистью сказал Стабельский.

— Дети, — отозвалась Нона.

— Она дитя, точно. А он… Этот мальчик многого добьется в жизни.

— А чего ты добился в жизни, Стабельский? — неожиданно спросила Нона.

— Извини, но я еще не умер.

— Хорошо; чего ты добиваешься в жизни?

— Гармонии, Нона Андреевна, гармонии.

— Интересно, в чем она выражается?

— Сколько лет мы с тобой женаты? Пора бы знать.

— И все-таки в чем же?

— Хотя бы в равновесии между тяжестью преступления и справедливостью наказания.

Нона свела разговор к шутке:

— Лучше бы ты добивался равновесия между нашими потребностями и нашими, увы, возможностями.

— Извини, учту на будущее.

Память его вдруг выметнула вчерашний чистого небосклона день, яркое солнце над Югутлой и просторные голубые снега. Он опять очутился в доме охотартели, бревенчатом, пропахшем шкурами, и махорочным дымом, опять вокруг него громко разговаривали и громко смеялись неприхотливые люди и он сидел с ними за деревянным скобленым столом на равных, и была зима, солнечная, морозная, совсем как в детстве.

— Вячеслав, ты где? — усмехнулась Нона.

— Знаешь, когда я подходил к дому, такой лежал снег… Сказка.

— Ночью обещали оттепель, — сказала Нона.

Стабельскому захотелось обнять ее, Нона встала и подошла к окну, отдернула штору.

— Полюбуйся, дождь.

Стабельский уронил руку, тяжело вздохнул. А Кравец и Наташка, похоже, снова сцепились.

— Ну и парочка, черт бы их побрал, — пробормотал он. — Акселеранцы.

— Что за выражения, Вячеслав!

— Наташа! Вениамин! — перекрывая музыку, позвал Стабельский. — Идите сюда!

— Что ты задумал?

— Сейчас увидишь.

Молодые подошли к нему.

— Друзья мои! Существует обычай делать обрученным подарки. Прошу внимания. Жениху я дарю улыбку. Наташка, смотри! — Стабельский растянул рот до ушей. — Ничего подарок?

— Оригинально, — сказал Кравец.

— А за подарком невесте я должен отлучиться!

Стабельский поднялся с кресла и ушел в спальню. Выдвинул ящик письменного стола, извлек из-под груды бумаг коробку с феном. Распечатав коробку, вытащил фен и, держа его как пистолет, подкрался к двери, чтобы внезапно открыть ее и произвести необходимый эффект.

И — замер с открытым ртом.

Злым, совершенно незнакомым голосом Нона отчитывала Наташку; что-то бубнил Кравец; Наташка, как заведенная, твердила одно и то же: «Не могу больше, не могу, это подло, поймите, подло!»

Еще не догадываясь, но уже предчувствуя страшную догадку, Стабельский вбросил себя в гостиную и, ударившись с разбегу о их молчание, застыл с феном в вытянутой руке.

— Что это у тебя? — спросила наконец Нона.

— Подарок… — мучительно обретая речь, ответил Стабельский. — Это наш с тобою подарок Наташе и Кравцу. Сушилка для волос. Совершенно необходима, если… Очень удобная. Прошу.

— Спасибо, — выдавила Наташка.

— А где коробка? — спросила Нона. — Нужно положить в коробку. Как можно дарить вещи без упаковки?

— Коробка на письменном столе, — сказал Стабельский. — Ты достань какую-нибудь ленточку… перевязать.

— В самом деле, — сказала Нона, не двигаясь с места. — Где-то у меня есть шелковая тесьма.

— Вот и принеси, — сказал Стабельский.

— Пойду поищу.

— Приятная вещица, — сказал Кравец. — Большое спасибо, Вячеслав Аркадьевич. Мы с Наташей очень вам признательны.

— Я… рад, — сказал Стабельский. — А почему выключили магнитофон? Танцуйте! Что же вы?

— Я не хочу! — С глазами, полными слез, Наташка выбежала в прихожую.

— Что с ней, Вениамин? — спросил Стабельский. — Так нельзя. Верните ее.

Кравец коротко, со страхом, на него взглянул.

Наташка, всхлипывая, пыталась открыть замок.

— Наташа, что случилось? — Кравец встал от нее поодаль и косился на свое отражение в зеркале. — Я был неправ. Я прошу прощения.

— Кто же так девушек уговаривает? — сказал Стабельский, стараясь занять глаза чем-нибудь надежным, устойчивым. Все было безлико и зыбко. — Так вы не родственник Леониду Леонидовичу Кравцу?

— Нет… А кто это?

— Милейший человек, — сказал Стабельский.

— Наталья! — властно позвала Нона. — Возьми себя в руки.

Наташка покорно вернулась в гостиную, Кравец бережно поддерживал ее под руку.

Стабельский снова включил магнитофон и сел на свое место. Нона опустилась в соседнее кресло. Перевязывая ленточкой коробку с феном, спросила вполголоса:

— Ждешь покаяния?

— Ты… Ты и этот юнец. Нона! — сказал Стабельский.

— Я и этот юнец. Почему бы нет? В конце концов я должна любить кого-нибудь, кроме тебя.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь.

— Но послушай, Нона, дети внесли бы хаос в нашу жизнь!

— А я мечтала об этом хаосе. Твоя мать была счастливой женщиной. Знал бы ты, как я ей завидовала!

— Но этот спектакль, Нона! Зачем? — Стабельский едва не застонал от унижения.

— Просто хотела поберечь тебя, твое самолюбие. Как оберегала восемнадцать лет. Ты ничегошеньки не знаешь, что было в эти годы. Ты даже не представляешь, какие потрясения я пережила в одиночку. Сколько я утаила от тебя такого, что могло бы разрушить твое представление о жизни, твои незыблемые правила и установки. Ты ничего не замечал. Или не хотел замечать?

— Я адвокат, а не следователь.

«Будь проклят домодедовский автомат, — подумал он. — Будьте прокляты все телефоны мира».

— Кстати, — сказала Нона. — В ваших премудрых кодексах есть такое понятие…

— Кодексы у нас общие.

— Я имею в виду презумпцию невиновности. Обвиняемый не считается виновным, пока его вина не доказана, так? Поскольку уликами против меня ты не располагаешь.

— А если бы Наташки не оказалось дома? — сказал Стабельский. — Кого бы ты позвала на роль невесты?

— Да не убивайся ты понапрасну! До постели у нас не дошло. К сожалению.

Стабельский стиснул пальцы в кулаки, чтобы унять дрожь, ушел на кухню и затворил дверь.

Столик, плита, полки, — все было чисто вымыто, протерто до блеска и стояло на своих местах. Лишь на подоконнике косо лежала утренняя газета с двумя следами от кофейных чашек.

Стабельский долго всматривался в нее, потом положил в раковину, пустил воду и стал отмывать пятна.

Сибирский цирюльник

1

Шестнадцать пожилых женщин, в парадных прическах, со жгучими, только что наведенными бровями, с ярко накрашенными губами, чинно расселись вокруг стола заседаний.

Возглавляла их Капитолина Акимовна Лушникова, заслуженная доярка, по этому случаю при орденах и медалях, со Звездой Героя.

Предрик Лещов слегка растерялся:

— Да вы что, товарищи?! Всей деревней заявились?!

— Только ветераны труда, — отвечала Капитолина Акимовна. — И то не все.

— Что ж я парторга не вижу? Конечно, болен?

— Да, прихворнул.

— Знаем мы эту тактику. И председателя нет? Ну-ну!

— У нас, Сергей Иваныч, свои головы на плечах. — Капитолина Акимовна откашлялась, приготовилась излагать дело.

Лещов остановил ее, вызвал секретаршу:

— Зина, поставь, пожалуйста, самовар… Два поставь! Второй возьми в отделе культуры.

Привычку поить посетителей чаем за ним знали. Сей же час на столе появились кошелки и узелки. Лещов округлил глаза, но было уже поздно, на столе уже громоздились баночки с вареньем и морожеными ягодами, домашнее печеньице, прянички и каралечки.

Капитолина Акимовна сдвинула с предриковского стола бумаги и разложила пирог с груздями. Поклонилась:

— Для вас старались, Сергей Иваныч!

— Как знали, что чайком нас попотчуете! — заговорили все разом. — Вот хорошо-то, подорожничков догадались испекчи! Кушайте на здоровьичко, товарищ Лешшов! Не стесняйтеся, моего отведайте! И моего! Это все наше рукоделье!

Лещов рассмеялся, сдаваясь.

— Ну что ж, отведаем!.. Зина! — сказал он в микрофон. — Что у тебя с чаем?

— Несу! — ответила в динамик Зина и вскоре появилась в дверях с самоваром.

Антиповна, сидевшая с краю, вскочила ей помогать. Зина от помощиотказалась:

— Сиди, тетенька!

Тем же путем она принесла второй самовар и, уходя, не удержалась от восхищенной улыбки:

— Ну вы и даете!

Капитолина Акимовна ей подмигнула — все шло так, как и было задумано.

— Дело, значит, у нас такое, Сергей Иваныч, — начала она. — Обращаемся с просьбой переименовать наш колхоз.

— Что ж, это ваше право.

— Право наше, а власть ваша! — вставила Марья Спиридоновна.

— Сейчас мы называемся «Просвет», — продолжала Капитолина Акимовна. — А что это обозначает — просвет? Щель! Вот, а мы идем широкой дорогой!

— В сторону коммунизьма, — подсказала старуха Шапошникова.

— Какое же вы предлагаете название? — кивнув, спросил Лещов.

— Имени Рудольфа Прокопьевича Кузнецова.

Лещов опешил:

— Это какой еще Кузнецов?!

— Наш военный председатель! Вы его не захватили, вы тогда еще малой были.

— До пятьдесят пятого года робил!

— С сорок третьего и до пятьдесят пятого!

— Посчитай, двенадцать лет!

— Постойте… Это который, это который недавно?..

— Ну! Он самый!

— Так ведь он… того? — Лещов щелкнул себя по кадыку.

— Да вы чо?! — Бабы зароптали: — Сроду не пировал! Не водилось за им этого! Кто это такое наплел?!

— Я его сам в магазине видел! Руки трясутся, небритый, нестриженый! Это ведь который парикмахер бывший? Тупейный художник? — позволил себе пошутить Лещов.

— Не тупей некоторых! — обрезала Марья Спиридоновна. — А что руки тряслись, дак у кого хошь затрясутся. Ведь он как есть наскрозь раненный, полны груди железа! Сколько, Капа, тридцать ли, сорок ли осколков у него было?

— После войны двенадцать вынули, — сказала Капитолина Акимовна. — Это я хорошо помню.

— Двенадцать-ту после войны! А сколько в госпитале выташшили! Ково говорить! Я и теи, и этии видала! Оне у него в тряпочке были завернуты! В шкатулочке лежали! Шкатулочка така ракушешна! И счас, поди, целая! Она у тебя, Капа, шкатулочка-то?

— Погодите, погодите, — Лещов вскинул руку. — Давайте по порядку.

— Давайте!

— Он кто был, ваш Кузнецов? Герой Союза?

— Нет.

— Герой Труда?

— Нет.

— Ну, может быть, при нем колхоз миллионером стал?

— Какое там миллионером!

— Голодовали как, не приведи господи! Ни одежонки, ни обужонки!

— Тогда я вас не понимаю, товарищи.

— Понятие тут простое, — опять взяла бразды Капитолина Акимовна. — Фронт кормили? И кормили и одевали. После войны какая разруха была — выдюжили? Выдюжили и сами выжили. Детей сохранили всех до единого, а мерло-то их сколь по деревням, ой-ё-ёченьки! Заслуги Рудольфа Прокопьевича вне всякой критики.

— Так! Так! — закивали бабы.

— …Сколь у нас председателей переменилось, мы со счету соскочили! Среди нас только, которые тут сидим, трои в председателях перебывали. Я год руководила. Надежда Ивановна год ли, два ли…

— Год, — сказала Надежда Ивановна.

— …Антиповна какое-то время была…

— Была полгода, — подтвердила Антиповна. — Нинка Серкова! Ведь и ты председательствовала? Чо не сознаешься?

— И я председательствовала, — улыбнулась сухонькая старушка, в молодости Нинка Серкова, — но я маленько, три месяца и четыре денечка, пока за потраву не сняли.

— …вот, — закончила мысль Капитолина Акимовна, — а лучше Рудольфа Прокопьевича председателя не бывало.

— А времечко-то, времечко-то было! — снова загомонили бабы. — Вспомнить знобко! Инвентарю-то нету, коней-то нету, семян-то нету! А уж на что Прокопьевич обходительный был, деликатный! «Сопля» сказать стеснялся! Красавец-то экой с фронту пришел! Кудрявый… Усики шшоточкой! Пошутить любил. Ага, намаемся за день-то, наломаемся, а он что-нибудь сказанёт и опять мы вперед, смехом да плясом! Соберет в конторе: ну, дескать, девчата, давайте песни играть! Голос у него был вьюшшийся, на самых верхах строчку вел! Сам-от, бывало, на балалаечке, а Верка вон Панферова на гармошке. Ох, уж и попели при ем!

Лещов подвел черту:

— Все это очень интересно, товарищи, но не уверен, что все это может служить основанием для переименовки колхоза.

Бабы зашумели. Так хорошо, дружелюбно начатая встреча обертывалась ничем.

— Какое еще надо основание! Такая наша воля, и весь сказ! Мы так порешили!

— «Порешили»… — Лещов пересчитал их взглядом. — А решенье общего собрания у вас есть?.

— Будет! — ответили ему хором.

— В общем, так. Присылайте ваше ходатайство и протокол общего собрания. А теперь извините. — Лещов встал, хотел попрощаться с каждой за руку, но ограничился общим приветом. — Только этого мне не хватало, — пробормотал он, машинально надкусывая пряник. — Вот так история.

2

Собственно, история началась не сейчас и не здесь, а на Северо-Западном фронте осенью 1942 года в минуту временного затишья.

Немецкий солдат (предположим, Шмидт) произвел слепой, наугад, выстрел. Осколками его мины был тяжело ранен боец хозвзвода Кузнецов Рудольф Прокопьевич и сражен наповал тихоходный трофейный мерин по кличке Пуля. Бывший (предположим, сапожник) Шмидт ничего не имел лично против бывшего дамского мастера, салонного парикмахера Кузнецова, тем более против мерина-соотечественника, В свою очередь Кузнецов вообще не предполагал, что существует некий немецкий однофамилец, однако эхо посланной Шмидтом мины преследовало его всю жизнь и настигло спустя, почитай, четыре десятилетия. Гуляя во дворе больницы, состарившийся, сильно высохший, Кузнецов внезапно услышал знакомый нарастающий вой, и тотчас удар бросил его на землю. Последний, не извлеченный из его тела осколок остановил сердце.

Последний из тридцати шести.

Не крупней конопляного семечка.

В здешние места ленинградец Кузнецов попал летом сорок третьего года. По тем временам ему неслыханно повезло — в госпитале его разыскало письмо жены, эвакуированной в Зауралье. Саша писала, что живет в деревне Красная у хорошей женщины, молодой бездетной вдовы Капы Лушниковой, что климат тут здоровый, сухой, очень полезный для ее легких, а воздух такой, что хоть на хлеб мажь.

Когда счастливый Кузнецов дочитывал эти строки, Саша готовилась в последний путь. Она лежала в нетопленой пустой избе, на лавке, в мужской ушанке, в телогрейке, запоясанной обрывком веревочки, в латаных чёсанках. Умирала с легкой душой, радуясь, что не успела нарожать детей, стало быть, никого не осиротит, кроме Рудика, но он еще так молод, еще устроит свою судьбу, будет ему из кого выбирать после войны.

Кузнецов приехал в Красную через месяц.

Встретили как водится; отвели на кладбище. Кузнецов просидел там до утра. Утром за ним пришла Капа Лушникова.

Кузнецов ее напугал; черный, страшный, с окоченевшими глазами встал с могилки, болезненно улыбнулся и, запустив пальцы в ее тяжелые распущенные волосы, проговорил:

— Какой роскошный материал…

Потом уж она узнала, кем он был на гражданке.

Потом это узнали все, потому что природа щедро одарила волосами не одну только Капитолину, а всех здешних женщин без исключения, и Кузнецов не мог скрыть своего восторга и негодовал на них, не понимая, как можно прятать такую красоту под драными платками и полушалками. Простившись с Сашей, он собрался в дорогу, но бабы пали в ноги, умолили остаться. Позже Кузнецов признался: «Ваши косы меня к Красной привязали…»

До перевыборного собрания он, не имея навыков в крестьянском деле, работал учетчиком. Жил у Капы. Свет в их окошке иногда не гас до зари. Бабы, терзаемые любопытством и ревностью, пытались подсмотреть, чем занимаются по ночам хозяйка и постоялец, но за плотной шторой ничего не было видно, а Капа и Кузнецов либо отмалчивались, либо отшучивались.

Тайну их ночных бдений раскрыла Нюрка Жиркова: спряталась у них с вечера на полатях.

И увидела она вот что.

Капа и неумело помогающий ей квартирант управились по дому, затопили печь (это на ночь-то, девоньки!), согрели воды. Потом поставили посередь избы табуретку. Капа, смеясь, села на нее, укуталась по самую шею холстиной. Рудольф Прокопьевич долго возился у лампы с медицинским, как показалось Нюрке, инструментом, потом взял в руки гребень и заговорил по-иностранному, чудно́ картавя и подборматывая. Он вообще весь преобразился, порхал вокруг каменно застывшей Капитолины, как молодой бес, хлопал в ладоши, вставал на цыпочки, приседал. Тень от его нескладной фигуры металась на беленых стенах, наводя ужас на затаившуюся Нюрку. Потом спина его надолго заслонила от нее Капитолину; что он там вытворял, она не видела, шепча про себя молитвы. Вдруг Рудольф Прокопьевич воскликнул: «Эйн, цвей, дрей», раскинул руки и отступил в сторону.

Капа поднялась с табуретки, холстина упала к ее ногам. Приосанясь, высоко неся голову с невиданной, неземной красоты прической, она прошлась по избе, подплыла к зеркалу и застонала от избытка чувств.

— Получилось… я знал, я же видел… — косноязыко говорил, любуясь ею, Рудольф Прокопьевич. — Вы богиня, богиня. Я счастлив.

Капа взглянула на ходики, ахнула:

— Ясное море! Второй час! Ведь я просплю дойку-то!

Она опять подошла к зеркалу, прощально оглядела себя, и, всхлипнув, ожесточенно стала раздирать волосы. Сухим дождем просыпались самодельные шпильки.

— Что вы делаете?! — вскричал Кузнецов.

— Коровы… не примут!.. — прорыдала Капа.

И Нюрка, забыв, где находится, ударила с ней в голос.

Осенью Кузнецова выбрали в председатели, как ни отпирался он, ссылаясь на свою полную непригодность, да и в районе кандидатура парикмахера прошла со скрипом.

А ничего! С бабьей дотошливой помощью стал Рудольф Прокопьевич председателем не хуже других, даже ставили иногда в пример, впрочем, не часто. И было, дело, хаживал по самому краю, по самой круче строгого военного времени. Однажды утаил толику урожая на корм скоту — пронесло. Однажды, за сдачу на мясо дойных коров, едва не очутился там, куда Макар телят не гонял.

Он, знавший деревню по произведениям Гоголя, искренне недоумевал, отчего в здешних краях пашут на лошадях, тогда как, по Гоголю, следовало на волах. И коней-то в колхозе осталось считанные единицы, сплошь доходяги, добрых мобилизовали в армию. Тоскуя о тягловой силе, Рудольф Прокопьевич, верно, не раз вспоминал покойного тяжеловеса Пулю.

Навел на мысль и укрепил в ней межколхозный номерной бугай. Случилось это на племенном пункте. Все утро бык косился на председателя «Просвета». Улучив момент, выскочил из станка. «Ого, вот это бицепсы! — подумалось Рудольфу Прокопьевичу. — Иван Поддубный, ни дать ни взять!»

Бык молча пер на него, как трактор. Только тут Кузнецов сообразил, что пора уже испугаться и принять меры. Но испугался он чуть позже, когда бугай, ухваченный им за кольцо, продетое в ноздри, жалобно заверещал и повалился набок. «И ведь вполне управляем!» — осенило Рудольфа Прокопьевича. В следующее мгновение у него подломились ноги, и он вынужден был опереться на рог поверженного противника.

На мясопоставки «Просвет» сдал выбракованных коров. Ранее предназначаемые для этой цели бычки были оставлены на зимовку.

Вот тут-то Кузнецова едва не прижал Карпов, глава района.

Протомив его в приемной весь день, вечером Карпов вызвал-таки в кабинет, но еще довольно долго вел по телефону негромкие, многозначительные разговоры. Кузнецов, приготовившийся к самому худшему, от нечего делать разглядывал его бритый череп и буденновские усы, комбинировал фасоны прически и вообще растительности и настолько увлекся, что, когда Карпов обратил наконец на него внимание, совершенно позабыл, по какому поводу сюда вызван.

— Что я, собственно, предлагаю, — заговорил он с карандашом в руке. — Смотрите. Вот этот круг — ваша наружность. Это ее профиль. Итак, что мы делаем? Спускаем височки, раз! Затем усиливаем линию подбородка, он у вас несколько… инфантилен. Чуть приподнятая, неброская бородка, усеченная снизу, исправит этот природный дефект. Та-ак, а с усами мы поступим таким манером…

— Вы сумасшедший? — пригнетая бешенство, спросил Карпов.

— Кто в наше время не сумасшедший, дорогой мой… Ну так вот, усы мы снимаем таким манером, чтобы общий рисунок…

— Вон, — тихо и многозначительно сказал Карпов. — Сидеть в Красной до вызова к прокурору.

Кузнецов встряхнул кудрями.

— Не нужно меня пугать. — И уже захлопнув за собой дверь, вернулся. — А эти усы вам решительно не к лицу. Вы не Буденный.

— Что-о-о?! — проревел Карпов.

— Отнюдь не Буденный, — уточнил Кузнецов и вышел.

Беду от его головы отвела Капитолина Акимовна, чье имя, как знатной доярки, гремело тогда на всю страну.

— Как хошь, — заявила она Карпову, нарочно съездив в район. — Прокопьич действовал с общего согласия, и мы тебе его не выдадим. Шутка в деле, один-единственный мужик на всю Красную! Сажай любую из нас, хоть меня, а его не трожь.

К тому времени из сорока красновцев с войны пришли только двое, два брата Рожковых, Василий и Михаил, утонувшие в Курье вскоре же по возвращении.

— Товарищу Сталину напишем, — посулила Капитолина Акимовна.

Подействовало.

А весной «Просвет» раньше других хозяйств закончил посевные работы. Пахали на своих, взращенных вопреки директивам свыше быках, или волах, как следовало по Гоголю. Осенью опять выскочили в передовые, раньше всех управясь с уборкой.

Карпов сменил гнев на милость и, кажется, громче всех аплодировал просветовцам из президиума районного слета передовиков.

Делегация «Просвета» предстала перед участниками слета во всем великолепии уникальнейших причесок, созданных гением председателя. Зал онемел, когда красновские бабы царственной поступью прошествовали по проходу и взошли на сцену.

Кузнецов был горд творением своих рук не меньше, чем высокими показателями.

Прически, чтобы не растрясти в дороге, обвертывали картоном. Так и ехали — с коробами на головах. Довезли. И тот же Карпов, ухваливая «Просвет» за трудовую доблесть, восклицал с трибуны:

— Вы только взгляните, товарищи, на этих изумительных женщин! Они не только в труде хороши, но и собой прекрасны, как подобает советскому неукротимому человеку!

В перерыве, перед концертом, Капитолина Акимовна попеняла Карпову:

— Это что же эко? Всех наградили, а председателю даже грамотки не дали!

Карпов скривился.

— Слушай, Капитолина, мы тебя уважаем, но позволь нам самим решать, кто чего заслуживает!

3

Поразительно, что через столько лет их разговор повторился почти что в точности. Правда, теперь Карпов был в областном чине, но и Капитолина Акимовна не отстала в званиях и регалиях.

Опять они стакнулись из-за Кузнецова.

Не получив у Лещова членораздельного ответа, Капитолина Акимовна наладила прямиком в область.

Приехала не ко времени: Карпов переезжал в новый кабинет. Полемизировали стоя. Карпов с тогдашней кривой миной спросил:

— Он тебе кто был-то? Муж, друг интимный?

— Старые мы с тобой эдакие беседы вести. А бабам нашим он был непревзойденный авторитет. Помнишь, как на слете-то гарцевали? Разуты-раздеты, а бассей нас не было. Он в нас душу женскую уберег. Не дал лицо свое утерять. Ведь работали и за коня, и за мужика! Долго ли опуститься? А вот же не окырзилась ни котора! Что глядишь? Это теперь у меня одне изгре́би да о́чеси. А бывало, уложит мне Прокопьич косы в куфочку, душа играет! Может, от того и робила, как чо и есть?

Карпов махнул рукой.

— Брось, Капитолина, не смеши, право. Если уж переименовывать колхоз, так… Не в честь же цирюльника! И дело было только в твоей высокой сознательности, а не в прическе!

Капитолина Акимовна не поддалась на лесть:

— То есть это как же? Как раз в кабинет вносили портрет Карла Маркса.

— Вон Маркс-от, поумней тебя был, а тоже прическу носил!

Карпов не знал, что сказать. Усы он сбрил давно, и голова отсвечивала глянцем, надо думать, без участия бритвы.

— Росло бы у тебя эстолько, — добивала его Капитолина Акимовна, — может быть, тоже чего путного воссоздал.

— Ну, знаешь! — взорвался Карпов. — Много себе позволяешь, Лушникова!

Зло свое он сорвал на предрике Лещове. Позвонил тотчас после ее ухода:

— Слушай сюда, Сергей Иванович. Решай свои проблемы самостоятельно! Что ты на меня красновских старух науськиваешь?

— Да я ни сном ни духом…

— Знаем мы эту тактику! И что действительно за название для передового хозяйства?! Просвет — это же щель!

«Ну, Лушникова, ну, баламутка!» — разозлился Лещов.

Капитолина Акимовна, возвращаясь в Красную, тоже плевалась:

— Истинно говорят, пустой амбар не кроют!..

Спросив, кем ей доводился Рудольф Прокопьевич, Карпов нечаянно копнул ее не успокоенную годами боль.

Хотя в Красной попервости и считали, что Капитолина с Кузнецовым давно сладились, ничего подобного не было и в помине. Кузнецов, точно, предлагал ей расписаться, но Капитолина мешкала: не веря похоронке, надеялась на возвращение мужа. Были же случаи, возвращались давно оплаканные мужики.

Возвращались, да все не в Красную.

Так она и прокуковала свой бабий век. Ждала, ждала и жданки съела. Рудольф Прокопьевич сошелся с Катей Рожковой, тоже вдовой, взял с четырьмя ребятишками. Всех поставил на ноги, но в колхозе не удержал, после службы ни один не пожелал в Красную, разлетелись по белу свету.

Катя померла лет восемь тому назад. Кузнецов похоронил ее рядом с Сашей. Приемные сыновья звали к себе — не поехал. Свое решение объяснил так: от одной не уехал, а от двух подавно.

После двенадцатилетнего председательства он работал на разных мелких должностях в колхозе, пока не вышел на пенсию.

Капитолина Акимовна ругмя ругала себя за то, что не забрала к себе, — пожил бы последние годочки в бабьей заботе. Молодая была, хулы не боялась, хоть и под одной крышей спали, а под старость вот испугалась — осудят. «Черт бы бей, — рассуждала она теперь, — пусть бы осуждали, зато Прокопьич, может быть, еще пожил бы».

На душе было солоно.

Только теперь ей стало ясно, как она любила этого человека.

В последнее время Рудольф Прокопьевич часто снился ей — обмирала от сладостного ощущения его чутких пальцев, укладывающих ей косы, явственно слышала его голос: «Богиня! богиня!»

Просыпалась и выла от безысходной тоски.

И снова Карпов звонил Лещову и отчитывал за вызывающее поведение жительницы вверенного ему района.

Лещов оправдывался:

— Она и меня заколебала! Прямо-таки фанатичка какая-то!

Карпову пришла мысль:

— Слушай сюда. Предложи просветовцам переименоваться в честь Николая Ивановича Кузнецова! А? Бесстрашный разведчик, герой войны, наш земляк. Против него не попрут!

— Но… так ведь есть у нас в области колхоз имени Николая Кузнецова!

— В области есть, а в твоем районе нету!

— Надо подумать…

— Думай, думай, Лещов! Именно этого я от тебя и добиваюсь!..

Капитолина Акимовна, по слухам, собралась в Москву.

Пыльная буря

1

Зачавшись над территорией Зауралья, антициклон стремительно шел на запад. В течение первых трех мартовских дней он прогремел грозами над Поволжьем и Ростовской областью и уж затем всей скопившейся дурной силой обрушился на Краснодарский край.

Разом похолодало, резко упало давление.

Антициклон породил ураганные ветры и затяжную пыльную бурю.

К утру четвертого дня эпицентр его переместился на улицы Краснодара.

Нюта Черкашина срочным порядком заклеивала оконные рамы. Дочь ее, Татьяна, девятиклассница, в школу не пошла — считалось, помогает матери. Изломив бровь, она наблюдала за действиями Нюты из кресла, лениво возила пальцем по крышке журнального столика, за какую-нибудь четверть часа обметанной толстым слоем пыли, и отпускала реплики:

— Криво. Поправь верх.

Татьяна считала заклеивание окон пустой затеей. В самом деле, мелкозем, напоминающий растворимый кофе, проникал в малейшие щели и трещины. Кроме того, квартира была коммунальная, борьбу с пылью вели только Черкашины, в трех других комнатах жилички оставили всякие попытки противостоять ей и передвигались по местам общего пользования, как балерины, стараясь не вздымать пыль и реже чихать.

— Артель «Напрасный труд», — сказала Татьяна матери.

Нюта сдержалась. Она стояла на подоконнике, зажав зубами бумажные ленты и широко расставив ноги с крепкими, загорелыми уже икрами. Татьяна подумала, что этим летом ее ноги будут такими же.

Наконец Нюта догадалась повесить ленты на шею. Скомандовала дочери:

— Переставь тазик!

— Пожалста, — проговорила Татьяна и не спеша передвинула стремянку, на которой стоял таз с клейстером.

Стремянка оставила в пыли на полу четыре неровных бороздки.

— Пожа-алста! Я вот зараз слезу и выдеру тебя, как сидорову козу, — пригрозила Нюта. — Прынцесса!

Дочь промолчала, потом произнесла ледяным тоном:

— По радио сообщали: через три дня буря кончится.

— Кончится… — проворчала Нюта. — Пока кончится, пыль глотать? Подай кисть, кулема!

В коридоре зазвонил телефон.

Соседка Варвара Семеновна сняла трубку, послушала, сказала «чичас» и вплыла в комнату:

— Нюта, тебе к телефону.

— Не тебе, а тебя, — сказала Татьяна.

— Тебе не спрашивают, дык не сплясывай, — обиделась Варвара Семеновна.

Нюта с побледневшим лицом спрыгнула на пол, прошлепала к телефону.

— Собирайся! — сквозь скрежет и шум помех услышала она бодрый голос мужа.

— Ой, Егор… Уже?!

— Не, сперва на беседу! Судья назначил на одиннадцать тридцать!

Нюта глянула на часы: было без пяти десять.

— Успею ли?

— Успеешь! Паспорт не забудь!

В это мгновение со здания суда порывом ветра сорвало табличку. Черное с золотом стекло беззвучно рассыпалось на каменных ступенях.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Коротая время, он топтался в потемках судейского коридора, курил, размышлял, кашлял — в глотке першило от табака и пыли.

С Нютой он прожил семнадцать лет. Было всякое; казачья кровь нет-нет да вскипала в жилах в общем-то покладистой его супруги. Еще и по сей день зудит то место над бровью, куда Нюта угодила половником, приревновав к агрономше Галине Мокеевне. Сам Егор никогда и пальцем ее не трагивал, чего не было, того не было… А сколько пережито из-за дочери! Дорого досталась Татьяна. Руки опустились, когда дежурная сообщила, что девочка родилась с опухолью на голове. Сестра же и утешала: рассосется, в акушерской практике таких случаев много. Гематома действительно рассосалась, но на долгие годы оставила страх за здоровье дочки. Может быть, оттого и второго ребенка не осмелились завести.

Перекуривая прожитую жизнь, Егор вспоминал, как часто Танька хворала, все к ней льнуло, любая зараза. Вспомнился завгар Тищенко, с которым у Нюты чуть было не завертелся тустеп — все отклонения от супружеской верности у них в гараже называли «тустепами»; вспомнились собственные грешки… Да у какого шофера не бывает этих самых тустепов в дальних поездках! А ведь гоняли на жниву и в Ростовщину, и в Ставрополье.

В целом жизнь была как жизнь, и переменять ее они не собирались. Но вот Танька подросла, жить в одной комнате стало тесно. Ходили, обивали пороги, все без толку. Решили вступить в жилищный кооператив; подали документы, внесли деньги. И вот поди ж ты, жаль стало старой комнаты, до зарезу! И опять же Танька: вымахала на голову выше отца, кавалеры весь подъезд мослаками вытерли, бренькают на гитарах, додики неумытые, каждый вечер. Того и гляди, принесет девка в подоле. Ладно, это я зря на нее клепаю, растет в строгости. Но пошли дальше. Въедем в этот кооператив, в эти две клетки для канареек, и что после? Через год-два Танька выскочит замуж: где, спрашивается, станет жить? На женихов нынешних, как и вообще на чужого дядю, Егор Черкашин ие рассчитывал. Практика показала, что все добывается собственными мозолями. Решили так: они с Нютой разводятся, Егор остается в старой комнате, а в ЖСК идут Нюта с Танькой. Потом, когда пройдет нужное время, они с Нютой снова сойдутся, и в итоге Танька будет иметь свой угол, поменявшись комнатами с отцом.

Расчет был верный. Но сколько Егор спалил табаку, сколько Нюта слез выревела!

Между тем синоптики сообщили: антициклон захватил юго-западные и западные районы края, температура воздуха упала еще на три градуса, скорость ветра достигла двадцати пяти метров в секунду.

Нюта пришла в десять сорок пять, опоздав, таким образом, на четверть часа.

— Дошла! — нетерпеливо и заботливо сказал Егор.

— Ой, Егор, думала, унесет! — сквозь набитые ветром слезы улыбнулась Нюта. — Вон капроны порвала, два раза падала.

— Черт с ними, с капронами, не реви только.

У дверей зала заседаний Нюта остановилась.

— Не могу, ноги подгинаются…

— Ну постой, отдышись.

— Чего говорить-то, Егорушка?

— Скажешь, пьет, изменяет…

— А ты, правда, изменяешь? — Нюта жалко заглянула ему в лицо.

— Нашла время выяснять! — сердитым шепотом ответил он.

Нюта вздохнула, качнула головой с тяжелыми, уложенными высоко косами и проговорила твердо:

— Нехай, будь что будет! Пошли!

В зале было пусто, лишь секретарь суда, совсем девчонка, гнулась над книжкой, запустив в нос палец по самый казанок.

— Это судья?! — едва слышно спросила Нюта.

— Секретарша, — ответил одними губами Егор и покашлял.

Девчонка вытащила палец, покраснела, близоруко сощурилась.

— Вы на беседу?

— На беседу, доченька, на беседу, — сказала Нюта.

— Иван Иванович, кажется, у прокурора.

При слове прокурор Нюта струсила, вцепилась в рукав Егора.

Девчонка приоткрыла внутреннюю, обитую дерматином дверь.

— Иван Иванович, вы здесь? До вас пришли.

— Черкашины? — послышался глуховатый голос судьи.

— Черкашины, — подтвердил Егор.

— Пусть заходят.

— Заходите, — сказала секретарша.

2

Судья сидел на столе. Прислонившись к стене, тянулся ухом к динамику. Это был не старый еще, с болезненным лицом мужчина.

— Минутку, — буркнул он и кивком указал на стулья.

Егор и Нюта осторожно присели. Нюта было придвинула свой стул ближе к Егору, тот зыркнул на нее свирепым глазом и отодвинулся.

— Так-так, — сказал судья хмуро, слезая со стола и усаживаясь на место. — В прошлом году мело и вот, нате вам, нынче снова. Лучшие карбонатные земли выдуваются…

Егор кивал, покашливая в кулак. Нюта широко раскрытыми глазами смотрела на судью, отмечая про себя несвежий ворот сорочки, покривившийся институтский ромбик на лацкане потертого пиджака, на веснушчатые залысины и такие же веснушчатые короткопалые руки, перебирающие бумаги на столе, и старалась угадать, как отнесется к их делу, а в частности к ней, Анне Черкашиной, этот человек, на вид такой недоступный и строгий. Она припомнила, как на выборах бабы судачили, что у него парализованная жена и старушка мать. Нюта встретилась с ним глазами и на миг всей своей бабьей душой окунулась в холодную глубину его одиночества, мужского стыдного сиротства и привычной внутренней боли. «Засудит», — подумала она со страхом.

— Что вы меня разглядываете?

— Я? Ничего… я слушаю, — пролепетала Нюта. Егор сурово на нее посмотрел.

— Раньше надо было глядеть, когда выбирали!

Егор усмехнулся его словам, которые можно было истолковать вполне как шутку, но сделал это осторожно и чинно.

— Ну что же… Поговорим? — с видимой неохотой поговорить сказал судья. По складу характера он предпочитал дела уголовные, хорошо накатанные следствием, не требующие сложного судебного разбирательства. Приступая к рассмотрению дел гражданских, он всякий раз перебарывал свое нежелание заниматься ими, невольно раздражался и настраивался враждебно к обеим тяжущимся сторонам. — Расскажите-ка мне, уважаемая Анна Афанасьевна, с чего это вы надумали разводиться?

— Как все, так и я…

— Выходит, по-вашему, все разводятся?

— Я не то хотела сказать, — поправилась Нюта — Я хотела сказать, у нас все, как у людей, у других то есть.

— У людей брачные узы и семейный очаг, а у вас картина обратная и малопривлекательная.

— Разве, кроме нас, никто не разводится?

— Почему же… В том-то и беда. Но возьмите, к примеру, молодую пару. По недомыслию сошлись, по недомыслию и расходятся. А вы?

— Там, в заявлении… гражданки Черкашиной все указано, — сказал Егор.

Нюта заплакала:

— Ой-ё-ё-еньки, гра-ажда-анки… Ты чо, Егор?

— Ничего, — отрезал Егор. — Товарищ судья, лично я на развод согласен. Прошу удовлетворить.

— Погодите, Черкашин. Я сейчас опрашиваю истицу. Вам, как ответчику, дам слово потом.

— Добре, — кивнул Егор. Скулы его напряженно побелели.

— В своем заявлении, Анна Афанасьевна, вы пишете, что ваш муж систематически пьет, имеет незаконные связи с женщинами. Насколько это соответствует действительности?

— А кто нынче не пьет? — сказала Нюта. — На то он и мужик, чтобы выпить чарку. А что у него тустепы были, так это давно.

— Какие еще тустепы?

— Такие! Это же редкий мущщина пройдет, если плохо лежит.

— Так он еще и ворует?!

— Кто? — подскочила Нюта. — Георгий?! Да как у вас язык повернулся такое сказать!

— Анна! — прорычал Егор. — Говори все как есть! Да, товарищ судья. Ворую! Совершаю левые рейсы, А деньги трачу на выпивки и женщин! Танцую с ними тустеп! Гражданка Черкашина права, я аморальный тип, таким не место в законном браке!

Судья внимательно посмотрел на него, поиграл авторучкой, обдумывая сказанное:

— Но если вы отдаете отчет в своих дурных поступках, почему бы вам не исправиться и сохранить семью?

— Поздно! — сказал Егор. — Я человек конченый! Я зашел слишком далеко.

— Ирод, ирод… — Нюта залилась слезами. — А на словах так прямо ангел: Нюточка то, Нюточка это… А я-то думаю: откуда он деньги берет? Ну и жулик же…

— Истица, раньше надо было переживать, здесь не место, — одернул ее судья. — Ответчик, давайте попробуем разобраться. С чего все началось?

— С нее, — мрачно сказал Егор. — Как она спуталась с нашим завгаром, так все пошло сикось-накось. — Он повернулся к Нюте. — Было такое?

— Ну и было; так и что? — ответила Нюта. Слезы на ее глазах тотчас высохли.

— А то, что я через эту душевную травму не человек стал! — с неподдельной болью сказал Егор.

— Подумаешь! — воскликнула Нюта. — Убыло от тебя?

— Вот, ей танцульки-вертульки, а мне жизнь опостыла!

— Кто из вас танцевал тустеп? — теряя выдержку, спросил судья.

— Какой еще тустеп! — разозлилась Нюта. — Его уже давно никто не танцует!

— Не морочьте мне голову!

— Вы чо? — Нюта поднялась и грудью пошла на судью. — Сговорились, да? Чего вы мне завгара шьете!

— Гражданка Черкашина! Я сейчас вызову конвой, и вас выведут!

— И пусть выводят! — разошлась Нюта. — Пусть сажают! Все равно я с этим подлецом жить не буду!

— Нет, ты гляди-ка! Товарищ судья, — заговорил Егор, клокоча от негодования, — прошу немедленно нас расторгнуть!

К этому времени порывы ветра достигли уже тридцати метров в секунду. На территории совхоза «Геленджик» рухнули три электроопоры, повреждениям подверглись двенадцать пролетов высоковольтной линии. В парниках выбило стекла, со здания детского сада сорвало крышу.

В эти же самые минуты за дверью, отделяющей кабинет судьи от зала заседаний, послышались крики, возня; дверь отворилась и тут же с силой захлопнулась.

— Что там еще? — в совершенном гневе крикнул судья. — Я занят!

Дверь распахнулась снова, и в кабинет ворвалась Татьяна, всклокоченная, с пылающими щеками. Набросилась на родителей:

— Предки, вы что придумали! Вы с ума сошли?!

Нюта охнула и закрыла лицо руками.

— Выйдь отсюда! — вскочил Егор.

Татьяна ничего знать была не должна. И Егор, и Нюта подумали одновременно не о том, что привело ее, а о том, как она дозналась, что они в суде, и в один голос потребовали ответа:

— Как ты сюда попала?!

— Заявления не надо разбрасывать! — захлебываясь слезами, ответила Татьяна и метнулась к судье: — Товарищ судья! Не разводите их, это все неправда! — Она бросила на стол смятую копию заявления. — Я-то знаю, что это неправда! Они до сих пор спят вместе! Не верьте им, товарищ судья!

Судья побагровел, клацнул кнопкой селектора:

— Люся! Немедленно пригласи дежурного!

В комнате сразу сделалось тихо.

— Вы дочь истицы? — ровным хриплым голосом спросил судья.

— Никакой не истицы! — выкрикнула Татьяна. — Я их, их обоих дочь! Но если они разведутся, они мне больше не родители!

В кабинет заглянул сержант:

— Звали, Иван Иванович?

— Проводите эту юную гражданку на выход, — приказал судья.

— Да пожалста! Я и сама уйду! — Татьяна качнула головой в точности, как полчаса назад это сделала Нюта, и вышла.

— Ну? — сказал судья. Он уже взял себя в руки. — Что будем делать? Истица, может быть, заберете свое заявление?

Нюта, растерянно глядя на него, колебалась.

— Чи взять, чи не взять…

— Если она возьмет, — угрюмо сказал Егор, — я подам. Дело ясное.

— Не знаю, не знаю… — проговорил судья. — Для вас, возможно, ясное, для меня не совсем. А может быть… — вдруг осенило его, — может быть, вы фиктивно разводитесь?

Нюта заметалась взглядом. Егор вздрогнул, но ответил твердо:

— Я вам объяснил. Простить можно все, но только не измену. Я долго страдал, теперь хочу начать новую жизнь. Разводите.

— Ну, люди вы взрослые, уговаривать вас я не буду. — Судья опять ткнул пальцем в кнопку. — Люся! Выпиши повестки! На двадцать… на двадцать четвертое. На двенадцать часов.

Черкашины расписались у Люси в журнале, взяли повестки и вышли порознь: сначала Нюта, потом Егор.

Жадно закурив в коридоре, Егор подумал вдруг, что дело может обернуться настоящим разводом. У него похолодело в животе от неясной еще тревоги и такого же неясного предвкушения свободы, сулящей тоже пока неясные, но, должно быть, приятные перспективы.

3

Нюта ждала его на крыльце.

— Я думал, ты уже ушла! — крикнул он сквозь рев ветра.

— Егор! Может, не надо, а?

Было видно, что она уже овладела собой, одумалась, устыдилась сказанного судье и теперь хотела подтверждения, что все сказанное судье сказано с обоюдным умыслом, ради общей цели. Еще можно было все перевести на шутку, посмеяться над собой и похвалить друг друга за то, что разыграли все как по нотам, как заправские артисты, — еще было не поздно. Медля с ответом, Егор тоже понимал это, но именно этого ему сейчас и не хотелось делать, и нежелание это он в себе переломить не смог.

— Чего тебе не надо? — злобно прокричал он.

— Ну, развод этот! Выйдет Танька взамуж, тогда и думать будем!

— Еще один кооператив строить? У тебя денег много, да?

— Вывернемся как-нибудь! — жалобно прокричала Нюта. — Сам же сказал — налево подрабатываешь!

Последнюю фразу надо было произнести с улыбкой, как шутку, но из-за того, что приходилось напрягать голос, ни улыбки, ни шутки у Нюты не получилось.

Егор аж задохнулся:

— Когда?! Когда я налево подрабатывал?!

— Ну на эти, на выпивки! На женщин!

Егор вкатил ей затрещину.

Нюта в ужасе отшатнулась.

— Зараз вернусь, еще одно заявление накатаю! Ты у меня загремишь! Как миленький!

Егор круто повернулся и пошел прочь, сгибаясь пополам от ветра.

Остаток дня он провел в забегаловке у Сенного. Пил не пьянея, заговаривал с завсегдатаями о только что пережитой драме. Но завсегдатаи уже давно пережили подобные драмы и все время переводили разговор на пыльную бурю. Завсегдатаи забегаловок, как правило, большие энциклопедисты. Они всегда в курсе внутренней и внешней политики, знания их, подкрепляемые регулярным разгадыванием кроссвордов, обширны во всех областях науки и техники. Здешним завсегдатаям, например, было достоверно известно, что в прошлом году выдуванию подверглось от семи до пятнадцати сантиметров пахотного горизонта. Прибавим к ним, подсчитывали они с карандашом, несколько сантиметров, которые улетучатся нынче. Сумасшедшие цифры получаются, казаки! Если исходить из условия, что один сантиметр плодородного слоя воссоздается в продолжение двухсот-трехсот лет, то по теперешнему состоянию почвы значительная часть кубанских черноземов будет соответствовать… одна тысяча семьсот восьмидесятому году до нашей эры! Нет, ты понял, Егор?! — обращались они к Егору как к полноправному завсегдатаю.

И Егор действительно начал понимать, что масштабы его личной, только что пережитой драмы ничто в сравнении с бедствием, свалившимся на кубанские черноземы. И следовательно, все, что он ни выкинет, что ни сотворит, все заметет, запорошит черная буря.

Агрономша Галина Мокеевна ответила на его звонок сразу, как только последняя цифра вернулась на свое место в диске, — словно ждала.

— Это ты, Черкашин? — ничуть не удивилась она. — Опомнился через пять-то лет?

— Я хочу тебя видеть, — сказал Егор.

— Очень? — помолчав, спросила Галина Мокеевна.

— Да! Муж дома?

— В станице, на твое счастье.

— Я иду!

— Что с тобой поделаешь… — Он услышал ее глубокий, с хрипотцой смех. — Так и знала, что сговоришь!

В памяти Егора мелькнуло короткое видение: ее халат, с чуть распахнувшимися полами, безупречная белизна бедер… Сердце его прыгнуло и забилось в сладкой тревоге.

Телетайп городской метеостанции тем временем выстукивал последнюю сводку:

= СТАНИЦА КРАСНОАРМЕЙСКАЯ ТЧК ПОВРЕЖДЕНЫ ОЗИМЫЕ БОЛЬШОЙ ПЛОЩАДИ ТЧК ЗАНЕСЕНО ОДИННАДЦАТЬ КМ СИСТЕМЫ ОРОСИТЕЛЬНЫХ КАНАЛОВ ТЧК ПОВРЕЖДЕН ДВАДЦАТЬ ОДИН КМ ЭЛЕКТРОЛИНИЙ ТЧК ПОСТРАДАЛО ДВАДЦАТЬ ТРИ СТРОЕНИЯ ТЧК =

= БЕЛОРЕЦКАЯ ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

= ТИХОРЕЦКАЯ ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

= БЕЛАЯ ГЛИНА ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

4

Вернувшись домой, Нюта долго, с ожесточением мылась в ванной. Она надела свое лучшее платье, с досадой обнаружив, что прибавила в талии; накрасилась, надушилась, заплела косы, но укладывать не стала, пустила с плеч. Потом, спохватившись, что комната не убрана, накинула поверх платья халат и повязалась по самые глаза платком. Был уже одиннадцатый час, когда она закончила с уборкой и снова привела себя в надлежащий вид. Татьяна позже одиннадцати не приходила, и отсутствие дочери не очень ее тревожило. «Выгуляется, выговорится с подружками и явится», — рассуждала Нюта. Но вот отсутствие Егора беспокоило всерьез. В голову лезла всякая чертовщина. Больше всего она боялась, как бы не попал в милицию. С деньгами и так было туго, а попади он под штраф — не видать прогресса в конце квартала, не видать тринадцатой.

Егор ночевать не пришел.

Татьяна явилась только под утро, расхристанная, с грязными, слипшимися волосами; бежевое пальтишко, в котором она была днем, выпачкано в грязи.

Нюта ахнула.

— Да где это ты вывалялась-то?

— Места знать надо, — буркнула Татьяна. От нее пахнуло вином.

— Ты где была?! — вскрикнула Нюта. — Где ты была, скотина ты безамбарная! Ой-ё-ёченьки! Да что же это делается-то на белом светике!

Татьяна воспаленными глазами взглянула на мать, криво усмехнулась. Если бы она заплакала, стала оправдываться, Нюта знала бы, как себя вести. Но эта Егорова усмешка лишала ее привычной уверенности и силы. Она просто не знала, что делать и что говорить.

Татьяна между тем вяло раздевалась. Бросила в угол пальто, стащила платье, залитое чем-то на груди и на подоле, в одной комбинации села на край тахты — левая бретелька была порвана и болталась при каждом ее движении. Татьяна подумала, сдернула комбинацию, швырнула туда же, в ту же кучу, где валялись пальто и платье.

— А где этот разведенец?. — спросила она. — Хотя мне все равно. Меня интересует, могу ли я принять ванну?

Нюта молчала. Материнским чутьем пыталась догадаться, что произошло с Татьяной, насколько происшедшее ужасно и что ждет ее, Нюту, какой подарок.

— Я тебя спрашиваю, — с усилием проговорила Нюта, — где ты была?

— Где бы ни была. Я хочу в ванну!

Нюта вынула из шкафа махровую простыню, швырнула дочери.

— Спасибо, — поджала губы Татьяна.

Слегка покачиваясь, она отправилась в ванную. В коридоре столкнулась с Варварой Семеновной.

— «Не спится, няня? Здесь так душно!» — сказала она.

— Тю, бесстыжая! — рассердилась старуха.

Нюта захлопнула дверь и бросилась ничком на тахту.

Слез не было.

Сухими глазами она обвела комнату, где еще вчера жили они покойно и мирно. Взгляд ее остановился на металлическом костыле, вбитом в стену в незапамятные времена. Сколько раз она просила Егора выдернуть чертову железяку, все-то ему было недосуг…

Уставшее ее сознание сузилось до предела, она уже ничего не видела, кроме этого костыля, обросшего известью от многократных побелок. Ей понадобилась стремянка, и она принесла ее из коридора.

Татьяна вошла в комнату, когда Нюта прилаживала петлю.

— Мама! Мамочка! — пронзительно закричала она. — Что ты задумала!

Она бросилась к матери, с неожиданной силой вцепилась в нее, стянула со стремянки.

— Мамуля! Миленькая! Родная! Ну зачем ты так?!

Нюта обмякла, прислонилась к стене. Татьяна торопливо обняла ее, поцеловала как маленькую, шептала что-то и выговаривала. Обе плакали уже навзрыд, не стесняясь соседей, крепко прижавшись друг к другу…

Памятная пыльная буря тех далеких уже теперь мартовских дней нанесла немалый ущерб краю. По данным специальной комиссии, наблюдалось три вида повреждений посевов: выдувание озимых, механические повреждения ростков, глубокие пылевые заносы. В значительной мере пострадало энергетическое хозяйство. Во многих станицах были разрушены кровли жилых домов и общественных зданий, выбиты стекла. Было зарегистрировано также большое число пожаров, возникших в результате замыканий электросети.

Дальний родственник

1

В одной из комнат аспирантского общежития, над столом, заваленным разнообразным бумажным хламом, склонились две головы. Одна — молодая, с глубокими залысинами, несколько вытянутая по горизонтали — принадлежала аспиранту Алексею Пашневу. Другая — смуглая, носатая, в папахе волос — его научному руководителю Якубу Султановичу Султанову. То, что они так пристально рассматривали, к энергетической науке прямого отношения не имело.

Они рассматривали огурец.

Огурец был соленый, слегка покрытый белым налетом.

— Как бы не отравиться… — Якуб Султанович озабоченно покачал головой.

— А если помыть? — живо предложил Пашнев.

— Что ж, это мысль!

Изучению огурца предшествовало внезапное появление Якуба Султановича, взволнованного работой любимого ученика о структуре матриц обобщенных параметров.

— Если б вы знали, Алексей Андреевич, как вы меня порадовали! — С этими словами Якуб Султанович и вторгнулся к Пашневув столь ранний, неурочный час. — Анализ, что вы проделали, пускай негромкое, но мужское слово в электроэнергетике!

Пашнев только что проснулся, и проснулся, оказывается, знаменитым.

— Черт побери! — сказал далее Якуб Султанович. — За это нельзя не выпить!

Накануне у Пашнева были земляки-студенты и в порядке исключения, подтверждающего правило, оставили непочатой бутылку плодово-ягодного.

— Это пьют! — заверил Пашнев. — Честное слово!

Якуб Султанович рассмеялся, ударил ладонь об ладонь и потребовал бокалы.

Вид тщательно вымытых и протертых до блеска баночки из-под майонеза и чашки с отбитой ручкой его вполне удовлетворил; дело застопорилось из-за закуски.

Но вот огурец был помыт горячей водой с мылом, и учитель с учеником сели к столу. Пашнев разлил вино, взял себе чашку.

— Дорогой Якуб Султанович, — откашлявшись, сказал он, — позвольте этот бокал поднять за вас!

— Спасибо, Алеша, — сказал, вставая, Якуб Султанович. — Вы разрешите мне вас так называть?

Пашнев вскочил, прижал руку к сердцу.

— Благодарю. Так вот, прежде чем выпить за меня, я, по праву старшего, хочу поднять бокал за вашу работу! — Якуб Султанович выдержал подобающую моменту паузу. — Вы установили удивительную, неожиданную и глубоко перспективную зависимость между структурами обобщенных параметров и структурой электросистемы, к каковой относятся эти параметры! За ваш успех!

Пашнев подождал, пока Якуб Султанович выпьет, скромно отхлебнул из чашки.

— До дна! — приказал Якуб Султанович и захрустел огурцом.

Пашнев тонко пошутил:

— Сказав «игрек цэ на а бэ», нельзя не сказать об игреке «цэ на бэ а…»

Якуб Султанович захохотал, хлопнул Пашнева по плечу.

В апогей веселья в комнату заглянул Микитченко, грузный, потный аспирант из Фрунзе.

— Я, это самое, извините, я потом, ладно?

— Отчего же потом? Входите, присаживайтесь! — радушно пригласил Якуб Султанович по праву старшего. — Гость от бога!

— Не, я на минутку! — замотал головой Микитченко. — Тут тебе, Леша, письмо, другую неделю таскаю. Помял маленько, извини, ага.

Он подал затасканный донельзя конверт и поспешно ретировался.

Пашнев распечатал письмо, пробежал глазами.

— Плохие вести? — спросил Якуб Султанович.

— Да какой-то дядя Шура из Костромы!.. Пишет, что лежит здесь, на Пироговской, в Институте экспериментальной хирургии…

Якуб Султанович поцокал языком.

— …просит навестить. Что еще за дядя на мою голову?..

— Как можно не помнить собственного дядю? — укоризненно сказал Якуб Султанович.

— Да я сроду в Костроме не бывал! Всю жизнь прожил в Красноярском крае!

— Сколько вам лет, Алеша?

— Двадцать шесть… А что?

— Слушайте, более четверти века вы были в разлуке с вашим дядюшкой! И вот судьба наконец скрещивает ваши жизненные пути. Конечно, надо поспешить встретиться! Что он вам пишет?

Дядя Шура писал Пашневу:

«В рассуждении нашего генеалогического древа я довожусь тебе троюродным дядей по моей двоюродной тете, а твоей бабушке Анне Васильевне. Ты меня, понятно, не помнишь, так как, когда я был проездом в Красноярске, ты был еще грудной. Я возил тогда наших учеников на озеро Байкал. Я ведь являюсь учителем труда и профтехобразования и на весь коллектив один мужик. Поэтому на ученом педсовете постановили, чтобы ребятишек сопровождал я. Съездили хорошо, никто не утонул. На обратном пути целый день стояли в Красноярске, и я навестил твоих родителей…»

— Придется съездить к этому дяде… — с тяжелым вздохом сказал Пашнев.

— Конечно, Алеша!

Якуб Султанович был человеком чрезвычайно радушным. Домашние его будни целиком заполняли хлопоты о семье и постоянно гостящих родственниках. Дядюшки и тетушки, братья и сестры, племянники и племянницы, зятья, шурины, их кунаки в родственники кунаков почитали за долг навестить столичного родича, пожить у него неделю-другую. Якуб Султанович был ученым с мировым именем, так что наведывались к нему и гости из заграницы. Для этих визитов он имел выходной костюм. Обычно же, вот как сегодня, он ходил в пиджаке-букле с искусно заштопанными локтями. Мода последних лет на ношение джинсов необыкновенно выручила Якуба Султановича — круглый год он носил джинсы. Он приходил из института за полночь, прокрадывался в кабинет, вешал пиджак, как мундир, на распялку, джинсы ставил в угол и укладывался на кушетку. Всякий раз он заземлялся на ночь, привязывал себя за ногу к батарее, чтобы снять статическое электричество. Засыпал он моментально, утром надо было встать раньше всех, до очереди в ванну, и успеть сбегать на рынок. Овощи и фрукты из магазина домочадцы не признавали. Сам он обычно завтракал в институтском кафе-автомате, где, впрочем, и обедал. И тем не менее он был счастлив, радовался, что дом всегда полон людей, и не представлял себе иной жизни. Он уехал из родного селения Индархе тридцать лет назад, но, пожалуй, знал и чтил обычаи предков много лучше, чем его земляки, живущие на земле предков. Во всяком случае, наезжая к Султановичу, они не могли сдержать восхищения его верностью многочисленному родству.

Вот почему Якуб Султанович принял самое горячее участие в деле посещения дяди Шуры из Костромы. Ехать положили безотлагательно.

В метро Якуб Султанович сказал с подъемом:

— Знаете, что мне пришло в голову? Если после защиты вас оставят в Москве, вы получите прекрасную возможность встречаться со всеми вашими родственниками, восстановить утраченные контакты! Все дороги, Алеша, ведут в Москву!

Пашнев представил на миг эту перспективу и энтузиазма руководителя не поддержал.

Они вышли на «Кропоткинской».

— Черт побери! — с ужасом сказал Якуб Султанович. — Как же мы придем с пустыми руками!

— Да, но…

Якуб Султанович вытащил бумажник:

— Двадцати пяти рублей нам, надеюсь, хватит?

— Но…

— Едем! — отдал приказ Якуб Султанович.

И они отправились на Центральный рынок.

2

Жизнь не скрючила дядю Шуру — и в шестьдесят он сохранял гвардейский постав головы. Правда, с годами он стал помягче, резкие командирские морщины на лице подгладились, глаза на усохшем лице выглядывали с наивным удивлением и даже робостью. На войне дядя Шура командовал батареей, был трижды ранен, один раз контужен. Вследствие контузии правым ухом не слышал совсем. Подставляя здоровое ухо собеседнику, на всякий случай повторял вслух услышанное и следил за реакцией: так ли понял.

— Извините за выражение, как, значит, вас зовут? — спросил он Якуба Султановича.

— Я-куб Сул-та-но-вич.

— Яков Султаньевич?

Якуб Султанович махнул рукой.

— Антисигма минус гиперон, — фыркнул Пашнев.

— Не выражайтесь, Алеша. Это дурной тон.

— Вот, значит, какой у меня племяш, Яков Султаньевич, — говорил дядя Шура, оглаживая принесенный племянником большой полосатый арбуз. — Стало быть, науками занимаешься, Олеша? Электроэнергетикой? А не опасно? Током не дернет? Нет?

— Ваш племянник очень способный физик! — с пафосом сказал Якуб Султанович.

— А вы, Яков Султаньевич, стало быть, его педагог? Тоже хорошее дело. Выходит, мы с вами коллеги будем?

— Совершенно верно!

— Как? Совершенно верно? Что и говорить!

— Как вы себя чувствуете, дядя Шура? — спросил Пашнев.

— Как самочувствие? А хорошее, Олеша. Я здесь на удалении дивертикула. Это приямок такой в горле. Вроде кармана. Как-то вот образовался и оттопырился, язви его. Доктора сказали: случай крайне редчайший. Надо, говорят, тебя в Москву, к профессору Черноусову. Сам Черноусов и удалял. Удаляет, а сам ахает: пять сантиметров вдоль, пять поперек и шесть вглубь; куда годно! Правда, я этого не слыхал, сестра после говорила. — Дядя Шура отогнул глухой ворот пижамы и показал швы на шее в виде буквы Т, замазанные зеленкой. — Во чего начертили!

Пашнев томился. Палата своим специфическим запахом и стерильностью нагоняла тоску. Рассчитана она была на три койки, здесь стояло четыре. Пашнев определил это по числу электророзеток и кнопок вызова. В углу ворчал фаянсовый умывальник; из крана точилась мутная хлорированная вода, уже выточив в раковине ржавую борозду. Пашнев встал, попробовал завернуть кран. Струйка не пропадала.

— Течет, все время течет! — сказал ему дядя Шура. — У нас это в порядке веществ: прокладочка стерлась, а заменить некому. Тоже вот и обслуживание. Я сырые яйца не употребляю, а всмятку никто не сварит. Уж я не знаю.

Якуб Султанович кивал головой. Импульсивная его натура требовала живого действия.

— Поговорить с заведующим? — с готовностью предложил он.

— Ни к чему! — испугался дядя Шура. — У него и без того заботушки хватает!

— Смотрите, мне ничего не стоит!

— Нет-нет, спасибо… Рассказали б лучше анекдот какой-нибудь, — несмело попросил дядя Шура. — А то мы тут отрезаны от внешнего мира.

— Алеша, — сказал Якуб Султанович, — вы знаете какой-нибудь свежий анекдот?

Пашнев пожал плечами, виновато улыбнулся.

— Что же вчера на кафедре рассказывали… — наморщил лоб Якуб Султанович. — Вот, послушайте! — Дядя Шура потянулся к нему. — Армянское радио спрашивают…

— Армянское? Радио? Спрашивают? Об чем?

— Каким образом увеличить скорость расчета обобщенных параметров и параметров режима электросистемы!

— Так, так, — заулыбался дядя Шура, надеясь хотя бы в ответе услышать что-нибудь смешное. — А оно что?

— Армянское радио отвечает: повысить уровень обобщения!

Пашнев покатился со смеху, дядя Шура почтительно посмеялся.

— Умно, умно! А вот отгадайте загадку. Шуринов племянник зятю как родня?

Посетители переглянулись; Якуб Султанович достал блокнот.

— Повторите условия, пожалуйста!

— Условия? Берем племянника шурина. Так? И вот кем он доводится зятю? — ухмыльнулся дядя Шура.

Якуб Султанович набросал схему:

— Шурин — это брат жены…

— Так, так, — подтвердил дядя Шура. — Шурин глаза защурил. Присловка такая.

— Зять — муж дочери или сестры. Кого вы имеете в виду в данном случае?

— В данном случае? А если без подсказки?

— Это имеет принципиальное значение! — заметил Якуб Султанович.

— Пускай будет… муж сестры!

Якуб Султанович тотчас выдал ответ!

— Сын!

Дядя Шура посмотрел на него с изумлением и восторгом.

— Я думал, в жизнь не догадаетесь! За всю практику первый случай!

Вдруг он оборвал себя, нацелил здоровое ухо на соседнюю койку, где лежал кто-то укрытый с головой.

— Что, Вася? Водички тебе?

— Уточку… — прохрипело из-под одеяла.

— Ниточку? Зачем тебе ниточку, Василек?

— Уточку! — рявкнул невидимый Василек.

— А, понял, понял! — Дядя Шура проворно встал, подошел к лежащему, выдвинул из-под тумбочки стеклянную утку, засунул под одеяло.

— Что ж вы сами-то, дядя Шура? — сказал Пашнев. — Няньку бы вызвали!

— Няньку? Позвать? Зачем? Мне не в тягость. Да наших нянек и не докличешься. Мягко стелят, да хрустко спать. Я тут до вашего прихода военную хитрость придумал.

Якуб Султанович и Пашнев изобразили внимание.

Дядя Шура достал из кармана орденские колодки, приложил к отвороту пижамы.

— Хочу пришить. Няньки тут все одного со мной года происхождения, все вдовы. К боевым заслугам относятся с уважением. Вот я и надумал с этого боку к ним подкатиться.

— Ну-ка, ну-ка, что тут у вас? — заинтересовался Якуб Султанович.

— Да не так уж много, — стеснительно сказал дядя Шура. — Два Красной Звезды, один Красного Знамени, «За боевые заслуги», «За взятие Варшавы», «За штурм Кенигсберга»… Ну и эти: «За Победу над Германией», «Двадцатилетие Победы», «Пятьдесят лет Советской Армии»…

— А где же ранения? — спросил Якуб Султанович.

— А ранения на себе ношу, — рассмеялся дядя Шура. — Вот на голове отметина — шов четыре сантиметра. Каску осколком пробило. — Дядя Шура нагнул голову к Якубу Султановичу, предлагая пощупать отметину. Тот ничего не нащупал, но сочувственно покачал головой. — В грудь ранение было. Под самое сердце чиркнуло. — Дядя Шура показал шрам на груди. — И вот еще это, в ногу. — Он засучил штанину. — Коленную чашечку выбило. Пока дополз до ровика, полный сапог крови.

— У меня тоже в ногу, чуть выше лодыжки. — Якуб Султанович приспустил носок и показал глубокий шрам чуть выше лодыжки.

— А-а, — сказал дядя Шура. — Кость не задело?

— Задело, черт побери, — вздохнул Якуб Султанович. — Три месяца в госпитале провалялся.

— А вы в каких войсках воевали, Якуб Султанович? — спросил Пашнев.

— Сначала в гвардейском Кубанском кавалерийском полку. Потом нас преобразовали в конномеханическую группу. Пушки к конским хвостам привязали!

— А вы, дядя Шура?

Дядя Шура ответил тотчас, не переспрашивая вопроса:

— Тыща девяносто девятый дважды Краснознаменный орденов Невского и Кутузова Могилевский артиллерийский полк РГК ДД!

Титул этот он произнес в три приема, но не без воинской доблести. Глаза молодецки блеснули.

— А что это означает — РГК ДД? — не понял Пашнев.

И опять дядя Шура расслышал вопрос сразу:

— Резерв Главного Командования Дальнего Действия!

— Второй Белорусский, — сказал Якуб Султанович.

— Так точно! Форсировал Березину, Вислу, Ост-Одер, Вест-Одер! Там еще остров был, запамятовал название. Ну, где наших парламентеров расстреляли!

— А Днепр? — спросил Якуб Султанович.

— А как же! Форсировал под Быховом!

— А я в районе Никополя!

Они хлопнули по рукам, непроизвольно подвинулись друг к другу. И потекли оживленные воспоминания о командирах, ранениях и трофеях. Они увлеклись настолько, что забыли и о Пашневе, и о невидимом глазу Васе с уточкой.

3

Пашнев почувствовал себя бедным родственником. «В конце концов, — с обидой подумал он, — у меня тоже есть что вспомнить! В конце концов обобщение моего анализа дает удивительную, неожиданную и глубоко перспективную возможность на случай введения большего числа подсистем!»

Он тихонько встал, вышел из палаты.

Уверенной походкой направился в конец коридора, где над разобранной электрической установкой колдовала девушка в джинсовом комбинезоне.

Девушка прозванивала схему тестером.

— Что за агрегат? — без предисловий спросил Пашнев.

— Термоконтрастная установка, — рассеянно отвечала девушка.

— В смысле теплового просвечивания? — сказал Пашнев.

— Да, по этому типу.

— Свежий анекдот хотите?

— Можно, — кивнула девушка.

— Армянское радио спрашивают: каким образом ускорить расчет обобщенных параметров и параметров режима электросистемы?

— Старье!..

— А что оно ответило? — недоверчиво спросил Пашнев.

— Повысить уровень обобщения!

— Правильно, — уныло сказал Пашнев.

Постояв еще какое-то время, он вздохнул и поплелся назад, в палату.

Личная жизнь

1

Лето было уже на избеге, как, впрочем, и лето ее молодости. С августа Вике Мешковой пошел тридцать третий год. Теперь ей было очевидно, что личная жизнь не удалась. С Виктором она рассталась — как-то внезапно охладела к нему и к его честолюбивым планам, которые он развивал перед ней в продолжение всех четырех лет их связи и для осуществления которых во все четыре года, кажется, не сделал ни единого шага. Рассталась даже с облегчением, как человек, до тепла проходивший в меховой шапке, вдруг спохватывается и надевает, скажем, берет, испытывая приятное облегчение. Теперь Виктор развивал планы перед Верочкой из архивных фондов и мог не торопиться — Верочка пришла в музей чуть не со школьной скамьи. Верочке льстили его ухаживания, как-никак он был научный сотрудник. Верочка называла его Ториком, из чего следовало, что в муссировании его жизненных планов они зашли достаточно далеко.

По утрам Вика больше не засиживалась перед зеркалом, вяло глотала чай с огня, выкуривала сигарету и, превозмогая апатию, ехала на работу. Обязательные стандартные тексты для экскурсантов ей давно надоели, как надоели и сами экскурсанты, словно отбывающие повинность. Дореволюционный быт их не интересовал, — во всяком случае куда меньше, чем продовольственные магазины. Вика развлекала себя, как умела.

— Это стиральная машина древних, — скучным голосом объясняла она, подводя группу к дубовой ветхой кадушке. — Здесь славяне вымачивали белье. Заливали водой и посыпали чем-то типа «Новости». Ах да, пеплом!

— Может, золой? — равнодушно уточняли экскурсанты.

— Возможно. Это, обратите внимание, доисторический трактор.

— Вот это соха? А где ж двигатель?

— Прекрасно обходились без двигателей. Трудно, конечно, зато никаких выхлопных газов. — Она показывала ярмо. — Вот эту оконную раму надевали на шею быков, веревочками привязывали оглоблю.

— Дышло, что ли?

— Да, дышло. Впоследствии родилась поговорка: закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло.

Посетители плелись в другой зал.

В одиннадцать часов вскипал электрический самовар. Ответственная за его пожарную безопасность Зинаида Кузьминична выдергивала штепсель и стучала им по подносу. Сотрудники сходились на этот звук не столько из желания выпить чаю, сколько в силу привычки. Разговоры у самовара, словно заезженная пластинка, вращались вокруг одних и тех же тем: семья, жилье, тряпки… Некоторое разнообразие привнес разрыв Виктора с Викой. Одни сочувствовали Вике и осуждали Верочку, другие сочувствовали Виктору и осуждали Вику, третьим было решительно все равно, кто кого у кого увел, но никто не осуждал Виктора, все знали о его далеко идущих научных планах. Сам он к самовару в последнее время не выходил, сидел безвылазно в своем пенале.

Верочка от этих чаепитий бледнела, убегала плакать, возвращалась с припухшими веками и при всем при том оставалась хороша и привлекательна, как всегда.

Красота ее, по мнению Вики, шла от вдохновения молодости, а не от природных данных; к сорока годам она, конечно же, расползется, расплывется, подурнеет, так что и смотреть будет не на что. И Вика, считая Верочку пустышкой и куклой, не испытывала к ней никаких чувств, кроме разве что жалости. Верочке же горевать о своей наружности было еще рано. Тугие щеки ее, маленькие нос и рот, большие голубые глаза — все благоухало юностью. Вику она считала старой занудой, едва не погубившей научную карьеру Виктора. Особенно Верочку раздражали в Вике манера одеваться и отказ от грима, что, по ее мнению, было непростительно стареющей женщине. Эти прямые, как обрубленные, волосы, этот брючный костюм из коричневого джерси, которое уже сто лет никто не носит, эти каблучища… Словом, по мнению Верочки, такая женщина могла вскружить голову только наивному, простодушному, доверчивому Виктору, только он мог всерьез считать Вику незаурядной личностью.

И как это чаще всего бывает, ни тот, ни другой, ни третий не были теми, какими воспринимали друг друга. Виктор был безусловно способным человеком, просто ленив и тяжел на подъем. Вика была человеком с горячей, нетерпеливой кровью и отнюдь не так умна, как казалось окружающим, в том числе и Виктору с Верочкой. Что касается Верочки, то она обладала особым даром женственности и тонкой организацией чувств, но жизненный опыт ее был слишком мал, чтобы эти качества выявились в полной мере.

2

Вика возвращалась домой на метро. Именно там она познакомилась с Владом Пряхиным. Влад был с приятелями; одного, маленького, большеголового, похожего на обойный гвоздик, звали Толиком; другого — Никитой — среднего роста, скуластый, он стискивал челюсти в конце каждого слова, точно удерживал вываливающиеся пломбы. Влад был самый высокий, самый крупный, с мягкой, близок рукой улыбкой. Все трое были настолько разными, что, казалось, объединяет их лишь ношение усов, сами же усы были разительно непохожими ни формой, ни мастью.

Они стояли рядом с Викой, причем рука Влада нависала над ее головой. Спорили они о чем-то близком к сфере кино. Влад, жестикулируя, ушиб-таки ее локтем. Машинально погладил ушибленное место и продолжал спор.

Вика вскинулась;

— Ты что, перегрелся? Что себе позволяешь?

Все трое недоуменно повернулись к ней.

— Он ничего себе не позволяет, — ухмыльнулся Толик. — Он все делает с моего позволения!

— Тогда кому из вас дать по физиономии?

— Вот этому, — Толик указал на Никиту. — Он работает мальчиком для битья.

— Только сунься, — мрачно предупредил Никита.

До Влада дошло, в чем дело.

— Извините меня, — сказал он, узнавающе всматриваясь. — Я невзначай.

— Пропустите, мне выходить, — сказала Вика.

— Куда? Мы тоже выходим! — огрызнулся Никита.

— Ну и хамы!..

— Не хотите ли составить нам компанию? — спросил Влад.

— Не хочу!

— Девушка, не будем острить, — сказал Толик. — Лучше соглашайтесь!

— Да вы что?!

— Ничего! — рявкнул Никита. — Не толкайся!

На эскалаторе Вика оказалась рядом с Владом.

— Что вы на меня так смотрите? — возмутилась она.

— Как?

— Так!

— Уверяю, я смотрю иначе.

— Болтун!

— Может быть, хватит обо мне? Давайте о вас? Убежден, вы возвращаетесь домой.

— Какая проницательность!

— Я самородок. Хотите скажу, как вас зовут?

— Не хочу.

— Разумеется, вы и так знаете, как вас зовут, — вздохнул Влад.

Вика хмыкнула:

— Ладно, это становится интересным. Как же?

— Вика.

— Откуда вам это известно? — Она настолько опешила, что не заметила, как он взял ее под руку.

— А я недавно побывал на вашей экскурсии и слышал, как вас окликала служительница, — признался Влад.

— Что-то я вас не припоминаю.

— Немудрено. Нас много, а вы одна.

В вестибюле к ним протолкнулись те двое, и Вика, слегка поломавшись, дала уговорить себя пойти с ними в кафе «Мороженое».

Кафе располагалось в высотном доме. В этот час детей там не было, как не было и мороженого, но зато в изобилии водились сухие и крепленые вина. Курить не разрешалось, но курили все, даже некурящие. Вика попросила сигарету, и Влад предложил ей «Мальборо». По той небрежности, с какой он это сделал, Вика догадалась, что парень, по старинному выражению, беден, как церковная мышь.

Вика никогда прежде не бывала здесь, и Толик стал расписывать достоинства кафе и его посетителей. Оказалось, что среди них нет ни одного человека случайного, все исключительно литераторы, художники и композиторы.

— А вы? — спросила Вика, когда сидячая экскурсия кончилась.

— Мы просто болтуны, — сказал Влад. — По призванию.

— А в действительности?

— Влад у нас сценарист, — сказал Толик.

— Кончай, — поморщился Влад.

— Я лично, — продолжал тот, — известный авиаконструктор. А Никита у нас журналист-международник.

— В таком случае я Эдита Пьеха, — сказала Вика.

— Только не вздумай тут запеть, — сказал Никита.

Между тем принесли вино, разговор оживился. Выяснилось, что Влад действительно окончил сценарный факультет ВГИКа, что Толик преподает в МАИ, а Никита работает в газете.

— А что вы делали в музее, Влад? — спросила Вика.

— Пишу сценарий о Николае Успенском, — неохотно ответил он. — Надо было уточнить кой-какие детали.

— Но почему именно о Николае, а не о Глебе?

— Глеб мне антипатичен. Сытый. И его сочувствие мужику от сытости. А Николай — личность. Он мужика и любил, и ненавидел одновременно.

— Но если следовать фактам, то они все-таки за Глеба, а не за Николая. Глеб прогрессивный, принципиальный писатель, правильной линии.

— Вот то-то и оно! Слишком он правильный, прогрессивный и принципиальный. А Николай был живой человек, бывал и беспринципен, и нетрезв, и нетерпим, и демократов ругал. Но он был талантливее своего кузена. А кончил в канаве, с перерезанным горлом.

— Мужики, — сказал Никита, — я сегодня перечитал «Руслана и Людмилу».

— Не может быть!

— Ну-у?

— Я в отпаде. Такое можно написать только гусиным пером.

— Так что же все-таки со сценарием? — спросила Вика. — Близится к завершению?

— А черт его знает…

Через стол от них сидели трое: один, в очках, с упитанной улыбкой, внушал что-то своему визави, тоже в очках, но с бородкой и усами. Визави был помоложе, тоскливо слушал и тоскливо смотрел в фужер, словно ему предстояло выпить отравы. Третий, сидевший с торца, был без очков, но как и молодой, в бороде и усах, с седыми растрепанными волосами. Третий прервал говорившего и попросил:

— Слав, это самое, прочти это самое, про берегиню.

Упитанный снисходительно посмотрел на него, с видимым сожалением оставил в покое своего визави и стал читать стихи. Голос у него был гнусавый, как у хронически насморочных людей. Собственно стихов разобрать Вика не смогла, слышала только одно слово, рефреном проходившее через все стихотворение:

— Берегиня!.. берегиня!..

Берегиня была языческое божество славян.

— Господи, кругом одни таланты! — сказала она.

— Это тузы, — уважительно сказал Толик и назвал солидный журнал.

— Как прошлый раз братались, дак они меня к себе работать звали, — похвастался Никита.

— То есть как братались? — не поняла Вика.

— Досидишь — увидишь, — сказал Никита.

— Это когда все придут к общему знаменателю, — объяснил Толик и сделал выразительный жест.

— Понятно, — сказала Вика.

Жизнь странная, раскованная, широким потоком неслась в этом чаду. Друзья все больше нравились ей; она смеялась их шуткам, храбро пила вино и поспешно прятала сигарету, когда появлялась черная усатая метрдотель и кто-нибудь в зале заполошно кричал: «Воздух!»

Ближе к закрытию и в самом деле компании объединились, сдвинули столики. Слава опять читал про берегиню, его бывший визави исподтишка корчил Вике уморительные рожи, а седой и косматый все допытывался, есть ли в музее мамонт и какого роста.

— Господи, да зачем он вам, Саша? — простонала Вика, устав от смеха.

— Ему это очень важно! — отвечал за приятеля визави.

— Да есть, есть! Очень большой!

— Завтра проверим, — сказал визави. — Чтоб был.

В конце концов выяснилось, что решительно всем надо повидать мамонта.

3

Вика стала встречаться с Владом. Почти ежедневно они сходились в кафе «Мороженое», которое завсегдатаи называли кафе «Под шпилем», просиживали до закрытия.

Как человек проницательный, она довольно скоро разобралась в сложной системе отношений между компаниями и их отдельными членами. Тузы из толстого журнала, например, вовсе не были так дружны, как изображали на людях. Объединяла их недобрая воля Славы. Визави и Косматый были у него в подчинении, и он помыкал ими, как своими холопами, при этом неизменно упитанно улыбаясь. В сотый раз слушая его «Берегиню», Вика возненавидела всю славянскую мифологию.

Ее компания — Влад, Толик, Никита, дружившие со школьной скамьи, такие внимательные и заботливые друг к другу, — встречались в кафе, движимые тем же многолетним рефлексом, что и работники музея у утреннего самовара, — словно бы некая условная Зинаида Кузьминична стучала им в семь вечера по подносу. Казавшиеся ей такими разными, они были совершенно одинаковы по внутренней своей сути и напоминали матрешек, складывающихся одна в одну. Отличие было чисто внешнее. Коротышку Толика отличала любовь к лестницам, где он мог стать на две-три ступеньки выше собеседника и таким образом делался с собеседником одного роста. Сердитого Никиту в детстве укусила сиамская кошка; теперь он и сам не помнил, за какое место и как звали хищницу, но когда речь заводилась о кошках, кто-нибудь обязательно напоминал ему про это обстоятельство. Влад был чуточку интереснее, по его сценариям были сняты две документальные ленты, но чем больше Вика узнавала его, тем больше убеждалась, что он посредственность, лишенный всякой надежды выбиться. К тому же он был мягкий, как медная проволока. Было совершенно ясно, что сценарий о Николае Успенском он никогда не кончит, а если и кончит, то навряд ли сумеет его пристроить. Он был неприятно похож на Виктора своим натужным энтузиазмом, когда заводил разговор о своей работе в кинематографе и о своем будущем. «Кина не будет», — сказал ей Толик в был, очевидно, прав.

Как-то разговор зашел о Тарковском.

— Вот это кино! — сказал Толик. — Его «Зеркало» — это высшая форма киноведения!

— Не знаю, — ответил Влад, — не могу судить. Я не понял. Я не знаю правил, по которым это сделано. Понимаете? Не могу применить мерки, которыми меряю кинематограф.

— Меняй, — буркнул Никита. — Мерки, говорю, меняй.

— Поздно, — искренне огорчился Влад. — Окостенел, наверное.

И Вика подумала желчно, что он действительно окостенел в своем упорстве разом достичь успеха.

Пришла осень, с недосыпом, с давкой в метро, со слякотью и мозглой стужей. В кафе появилось мороженое. Завсегдатаи по-прежнему сходились здесь по вечерам, продолжая прерванный накануне разговор чуть ли не с полуфразы. Вика не приходила несколько дней, но не заметила перемен. Снова ей пришло на ум сравнение с пластинкой, которую давно заело и адаптер скользит по кругу, по одной и той же бороздке.

Влад сидел на мели и навязывал свидания в других местах, но вне стен кафе он был ей неинтересен. Однажды во время очередной экскурсии Вика познакомилась с молодым человеком по имени Адик. Друзья называли его между собой кожаный Гуго. Больше она о нем ничего не узнала, как ей того ни хотелось. На расспросы Адик отвечал широкой улыбкой, подсвеченной изнутри золотыми коронками, и переводил разговор. В музей он попал случайно, пережидая дождь. Чем он занимается, Вика могла только догадываться. Жил Адик на широкую ногу, судя по его бумажнику и по фирме́, в которую одевался.

— Детка, — поучал он ее при каждом удобном случае, — надо успевать делать деньга!

— А как? — спрашивала Вика.

— Как можешь.

— Но что я могу, Адик?

— Да ты же ходишь по деньгам, детка!

— Ты имеешь в виду разовые экскурсии?

— Их тоже!

Зимой, когда Адик внезапно и бесследно исчез, ее опять потянуло в кафе «Мороженое».

Компания ее почти распалась. Влад из-за безденежья не появлялся, у Толика пошли вечерние лекции, Никита подсаживался лебезить к тузам. Если и Вика садилась к ним, Слава охотно помыкал и Викой. И хотя его власть над нею дальше насильственного слушания стихов про берегиню не простиралась, все равно она не могла избавиться от ощущения его пухлых с рыжими волосками пальцев на своей шее.

Вика решила воспользоваться советом Адика. С бюро она договорилась в одну минуту, путевки посыпались тотчас же. Разрываясь между музеем и экскурсиями по достопримечательностям столицы, Вика сильно осунулась, голос огрубел. Какой-то азарт подгонял ее, и она целиком отдалась этой головокружительной гонке.

Ей понравилось складывать заработанные деньги в стопки. Рубли, трешки и пятерки она обменивала на десятки, предпочтительно новенькие, не бывшие в обращении. Других купюр не признавала.

Иногда она физически не успевала отработать маршрут, путевка пропадала, и это было досадно до комка в горле. В один из таких дней она предложила Виктору подменить ее. Виктор отказался. Это удивило Вику и насторожило.

— В чем дело, Торик? — спросила она. — Прибавили зарплату?

— Некогда, — сухо ответил Виктор. — Заканчиваю реферат.

— Вот так да? — фальшиво рассмеялась она. — А тема? Народники-шестидесятники?

— Они самые, — подтвердил он, не принимая ее тона.

Новость Вику поразила. Присмотревшись к Верочке, она с неприязнью обнаружила, что та еще больше похорошела, в движениях появилось не свойственное ей раньше изящество.

— Верочка у нас как невеста, — насмешливо сказала Вика на традиционном утреннем чаепитии.

Верочка побледнела, но не заплакала и не убежала. Пригнув взгляд к стакану с чаем, сказала тихо:

— Мы с Витей поженились.

— С Витей? С каким Витей? С Ториком?

— С Витей. Он запретил называть себя Ториком.

— Вот так да! — пробормотала Вика и больше не произнесла ни слова.

Утром, ревизуя свою внешность, она с непонятным злорадством выискивала новые морщинки, новые седые волосины; ей отчего-то подумалось, что в таком вот виде, ненакрашенная и непричесанная, с заострившимся лицом, она вполне могла бы сойти за коммунальную склочницу.

Мать, глядя, как она наливает чай прямо с плиты, в сотый раз сделала замечание:

— Когда кушаешь все очень горячее, в желудок проникает много лишнего воздуха и от этого может быть несварение.

Вика швырнула недопитую чашку в раковину. Чашка разлетелась на куски, забрызгав кафель.

В тот день она возила по Москве шведов, и они подарили ей блок сигарет. Подарок немного примирил ее с жизнью. В музее, накануне свободного дня, она зашла к Виктору в его пенал.

— Ну, хвастайся!

Виктор смутился, полез в стол.

— Вот… Не знаю: вышло — нет, пройдет — нет, в общем, кончил и как лимон выжатый…

Вика взяла из его рук реферат, уже отпечатанный на машинке и сброшюрованный, полистала, ища знакомые строчки.

— Надо полагать, я должна это прочесть? — полуутвердительно спросила она.

— Очень обяжешь, — честно сказал он.

— Как скоро?

— Как сможешь. Это, вообще-то, второй экземпляр.

— Постараюсь на неделе. Устроит?

— Конечно! — обрадовался Виктор. — Но ты же так занята… Просто неловко, черт подери.

Вика хотела еще спросить, когда это он успел расписаться с Верочкой, но, угадав, что он ждет этого вопроса и страшится его, ничего больше не говоря, вышла.

Теперь ей был нужен близкий человек, чтобы выговориться и, если повезет, выплакаться, и она отправилась в кафе «Под шпилем». Влад сидел в одиночестве, подперев голову руками. Пиджак на спине топорщился, как горб. Вику он даже не заметил.

— Что случилось, Влад? — спросила она, садясь рядом и взяв его за руку.

— Зарубили… — сморщился он.

— Опять? — устало возмутилась Вика.

— Восьмой вариант…

— Эй! Еще не вечер! — сказала она.

— Но уже смеркается, — со слабой улыбкой ответил он на пароль. — Слушай, ты не могла бы мне одолжить трешник? Я бы заказал вина.

— Могла бы, — ответила Вика и сочувственно осмотрела его всего. — Башмаки в этом году еще не чистил?

— Крем кончился, — виновато, приняв ее вопрос всерьез, ответил Влад.

Да, это была уже последняя стадия.

— Чувство юмора у тебя кончилось, — сердито сказала Вика.

Ей вдруг пришла соблазнительная идея дать ему рублей двести, просто так, без отдачи, как раз такая сумма была при ней. Она уже было раскрыла рот, но отчего-то стало невыразимо жаль этих денег, она ведь тоже их не печатала. Впрочем, если бы они были не в десятирублевых бумажках, а россыпью, может быть, она бы и предложила. И все-таки что-то нужно сделать для этого великовозрастного мальчика, с которым еще недавно была близка, который нравился ей и был щедр с ней.

— Влад, — сказала она осененно, — у меня есть для тебя халтура.

— Без дураков?

— Я сейчас веду занятия на курсах повышения квалификации, — на ходу придумывала она, — работы невпроворот. Если хочешь, могу пристегнуть тебя.

— Что нужно делать?

— Для начала… — Она полезла в сумку и вытащила реферат Виктора, — отрецензируешь вот эту рукопись. Платят у нас, правда, маловато, но ты же профессионал, сделаешь быстро.

— Давай, — сказал он нерешительно.

И тут же углубился в чтение.

4

Этот вечер они закончили у нее дома. Мать заперлась в своей комнате и не выходила. Опять говорили о сценарии, о порядках на студиях и о блестящем будущем, которое ждет Влада. Ни выплакаться, ни поделиться своим, наболевшим, Вика не имела возможности. Как только речь заходила о ее делах, Влад начинал ее целовать и лебезить, как перед тузами, и она поспешно, сдерживая раздражение, переводила разговор на его дела, дабы не участвовать в его самоуничижении.

В полночь Влад заторопился домой, чтобы успеть в метро до закрытия, и ушел, оставив ее так и не разрешившуюся своим бременем.

Была весна, неопрятная, настоящая замарашка. Предыдущие годы снегу выпадало мало, и коммунальные службы совершенно разучились убирать его. Грязные потоки запруживали тротуары и проезжую часть улицы, в льдистых, с застругами, снежных отвалах вытаивал зимний мусор. В сухие дни ветер гонял его с места на место, сдабривал песчаной пылью. Частники выводили машины из консервации. На дорогах сделалось тесно, душно от перегара нефти и масла, в автобусе невозможно было открыть окно. Вика возвращалась домой измочаленная, угоревшая и оглохшая.

Влад позвонил на второй день после встречи. Назначил свидание у кафе, на обеденный час. Выйдя из метро на площадь, Вика ослепла — от солнца, от бликов автомобилей. Влад стоял на той стороне булыжной мостовой у ярко окрашенных перил ограждения, искал ее глазами. Отыскав, помахал рукой с зажатой в ней рукописью. Вика смотрела на него в упор, но взгляды их никак не могли встретиться, гасли в уличном смоге где-то посередине.

Беспощадно высвеченный солнцем, Влад предстал перед нею во всем убожестве своего потрепанного костюма, с серым, нездоровым лицом, с неряшливыми, давно не подстригаемыми усами. «Урод, — подумала Вика, — господи, да что это за мужик пошел?»

— Сделал рецензию? — спросила она, увертываясь от его поцелуя.

— Нет, — откровенно признался он.

— Но почему? — рассердилась Вика.

— Потому что это полная абракадабра!

— Может быть, ты чего-то не понял?

— Тут и понимать нечего!

Такого ответа Вика не ожидала.

— Так-так, — заинтересованно сказала она, — очень любопытно!

— Может, зайдем? — с надеждой предложил Влад и кивнул на двери кафе. — Там бы и поговорили.

— Я же на обеде! — отказала Вика.

— Ах да. Но в общем-то, я все сказал.

— Устные отзывы у нас не практикуются, — сказала Вика после короткого раздумья, — но иногда администрация идет на это. Я имею право заплатить тебе. У меня как раз с собой казенные деньги.

— Что это за лавочка такая, твои курсы? — усомнился Влад.

— Приходится. — Вика пожала плечами. — Людей не хватает, вот и пускаемся во все тяжкие.

— Сколько же я заработал? — равнодушно, стараясь не выказать заинтересованности, спросил Влад.

Вика взяла реферат, посмотрела, сколько страниц.

— Семьдесят две, — торопливо подсказал Влад. — Как у классического сценария.

— Семьдесят две страницы… Три сорок, — объявила она цену, вскинув на него пристальный взгляд.

Влад сглотнул слюну.

— И то деньги, — усмехнулся он.

Вика полезла в сумку. В кошельке у нее были четыре металлических рубля, трешница и рубль бумажный, дожидающиеся комплекта, чтобы стать десяткой. Она достала трешницу и бумажный рубль.

— Получи. Шестьдесят копеек будешь должен.

— Я сейчас разменяю! — Влад метнулся к кафе.

— Не надо! — остановила Вика. — Потом вернешь.

Она почувствовала незнакомое прежде удовлетворение от того, с каким убитым видом Влад взял у нее деньги, как незаметно ощупывал их в кармане, проверяя, надежно ли положил. Ей подумалось, что надо было дать железные. Мысль эта доставила ей почти чувственное наслаждение.

— Да, Влад, — сказала она, — у нас одна старушка надсмотрщица ушла. Почему бы тебе не наняться на ее место? Целый день сиди себе, размышляй. Зарплата невелика, но все-таки. Замолвить за тебя словечко?

Влад, криво улыбаясь, замотал головой, потом словно в отместку заговорил о реферате, о непроходимой глупости автора и его умозаключении. В чем в чем, а в эпохе Влад разбирался, как профессиональный историк. И странная вещь, его оценки ничуть не задели Вику, напротив, оценки эти бальзамом пролились на ее душу. Отдельные, особенно язвительные выражения она повторяла в уме для памяти.

Целый день, в ожидании разговора с Виктором, у нее не проходило приподнятое настроение. Она разыскала его у Верочки в архивных фондах. Помещение архивных фондов было тесным, пыльным и сумрачным, как, собственно, и сам музей, набитый рухлядью.

— Прочла? — упавшим голосом спросил Виктор.

— Игра не стоила свеч, Торик, — сказала Вика.

— Что, так плохо?..

— Галиматья, — со вкусом проговорила Вика и, не давая ему опомниться, выложила все, что сказал о реферате Влад.

Виктор молча, с дрожащим подбородком вышел из фондов.

— Зачем вы так? — не то прорыдала, не то простонала Верочка.

— А в чем дело? — насмешливо спросила Вика.

И в эту самую минуту ее вдруг озарило, что за всю ее скучную, пустую, несложившуюся жизнь можно мстить. Чувство было острое, упоительное, пьянящее новизной. Наверное, это как-то отразилось на ее лице, потому что Верочка, глядя на нее во все глаза, всхлипнула и сказала:

— Вы такая красивая, умная, а я… Что мы вам сделали?!

Вика беззастенчиво шарила по ее лицу, искаженному болью, с удовольствием обнаруживала поплывшую тушь на веках, прыщик на покрасневшей шее, дешевенькое колечко на худом пальце.

Спросила:

— Кольцо в табачном киоске небось купила?

Верочка заморгала — смешно, как заводная кукла.

— Что? Кольцо? При чем кольцо?

Вика расхохоталась. Душа ее, еще утром представлявшаяся ей тем же музеем с пыльными, сумрачными экспозициями любовей, надежд и разочарований, потянулась сладко, с хрустом, в предчувствии новых, не изведанных еще радостей.

Колыбельная Мельо

Напевная и выразительная мелодия. Очень удобна для выработки дыхания. В исполнении следует добиться мягкого, ровного и теплого звучания.

Из сборника фортепианных пьес

1

Собственно, Шумков лечился от пневмонии и в зубной кабинет забрел случайно, прогуливаясь в тихий час по пустынным коридорам больницы. Он вспомнил о дупле в коренном зубе, очень ему досаждавшем, и, набравшись смелости, постучал.

Ему тотчас ответили:

— Пожалуйста! Я свободна!

Шумков вошел.

Флора Никифоровна, зубной врач, пожилая энергичная дама, была свободна с утра и от нечего делать взялась за него не на шутку, потом без всякой просьбы Шумкова принялась снимать камни.

— Зубки у вас очень хорошие! — отреагировала она на немой испуг Шумкова. — В такие влюбиться ничего не стоит!

Тот, с ватой во рту, прошамкал:

— Лет на пять хватит?

— На все пятьдесят!

— Ну, это лишнее. Не прожить.

— Да что вы такое говорите! — Флора Никифоровна замахала на него крючком. — Вы такой молодой человек, и такой пессимизм! На что я старуха, и то собираюсь! Сплюньте.

Когда она вынула у него изо рта тампон, он сказал:

— Я не такой уж молодой. Довоенного, в общем, образца.

— А мне нравится ваше поколение! — тотчас сказала Флора Никифоровна, как будто кто-то только что осуждал при ней поколение Шумкова. — Вы познали все трудности. Вы намного человечнее, чем эти, нынешние.

— Это спорно.

Флора Никифоровна опятьзапечатала ему рот ватой и пустилась в рассуждения о нравственных достоинствах людей, перенесших войну пусть и в детстве, но главное, испытавших на себе всю тяжесть послевоенной разрухи, когда буханка хлеба стоила сто пятьдесят рублей, Флора Никифоровна демобилизовалась в сорок шестом и, естественно, имела основания судить, как жилось в первые годы мира.

Шумков не мог отвечать ей из-за кляпа во рту и кивать не мог и поэтому стал думать о своем детстве. Ему вспомнилась корова Лизка, выкормившая его и братьев в то голодное время; корова Лизка была личность, и притом личность незаурядная. Мало того что она кормила их молоком, она еще и служила тягловой силой. На ней возили дрова и сено. Да, Лизка, Лизка… Что характерно, она понимала человеческую речь, и, когда ее, состарившуюся, с седой мордой, повели на бойню, она плакала совсем человеческими слезами. Шумков сам видел, как она плачет. Он подбежал к ней, сунул в губы пучок травы, и она привычно поймала траву губами, но жевать не стала и так и ушла со двора с пучком зеленой травы в скорбно сжатых губах.

Флора Никифоровна сделала ему отличную серебряную пломбу. Она успела рассказать вкратце всю свою жизнь в прошлом и настоящем: вдова, имеет дочку двадцати семи лет, музыкантшу, и внучку. Выяснилось, что они с Шумковым соседи, живут друг от друга в трех автобусных остановках. Обменялись телефонами и расстались при непременном условии, что Шумков навестит Флору Никифоровну сразу же после выписки из больницы.

Уже два года он был в разводе и жил один. Свою двухкомнатную квартиру они с женой разменяли очень удачно на две однокомнатные, и все эти два года жизнь его текла беспечально и мирно. Первое время он просыпался, с чувством тревоги, как это было в браке с Татьяной, но, проснувшись окончательно, вспоминал, что он один, свободен, никому ничего не должен, и успокаивался, подолгу пил чай в крошечной — ничего лишнего! — кухоньке, размышлял о чем-нибудь приятном, ну вот хотя бы о том, как поглядела, на него или что сказала в его адрес какая-нибудь хорошенькая сотрудница. Вся корректорская опекала его, и не потому, что он был единственный мужчина-корректор, а, вероятнее всего, потому, что был одинок, скромен и аккуратен и никогда ни с кем не ссорился, даже если с ним обходились несправедливо. В эти утренние чайные минуты ему хорошо было думать о предстоящем ремонте; он брал лист бумаги и помечал нотабене, что осталось раздобыть, и крестиком, что уже есть. Ему хотелось сделать из этой, довольно запущенной прежними жильцами квартиры уютный уголок, тихую пристань, где он мог бы с поворотом ключа в двери избавляться от дискомфорта большого города. У него уже собралась неплохая библиотечка французской классики — благо работа в издательстве предоставляла кое-какие возможности; у него подбиралась и дискотека с любимыми пластинками; кроме того, он увлекся резьбой по дереву и сделал уже несколько приличных досок. Словом, Шумкову не было одиноко в его одиночестве; та жизнь, с которой он порвал, теперь, по прошествии времени, казалась ему не жизнью, а прозябанием, к тому же еще и принудительным. Татьяна была женщина взбалмошная, постоянно ошарашивала его неожиданными поворотами своих увлечений. То она покупала в кредит кабинетный рояль и до одури гоняла гаммы, то вдруг, охладев к музицированию, увлекалась кактусоводством, то вдруг заболевала служебными собаками, преимущественно боксерами. Последнее увлечение было самым затяжным, самым болезненным для Шумкова. Вся черновая работа по уходу за слюнявыми, вечно голодными, прожорливыми щенками лежала на нем. Прежние заскоки Татьяны семейному бюджету не угрожали, их оплачивала ее мать, вдова полковника. Но когда Татьяна увлеклась боксерами — курносыми, как она их называла, мать отступилась, так как ненавидела собак всех без исключения, курносых и с римским профилем. Таким образом, на Шумкова легло и бремя расходов. Татьяна работала машинисткой, в том же издательстве, зарплата ее была невелика. Чтобы не впасть в самую натуральную нищету, Шумков брал работу на дом. Рано утром, выгуляв свою свору, он садился за вычитку левой корректуры, правил часа два-три, потом мчался к одиннадцати на службу; вечером с полными сумками продуктов летел домой, и тут его снова ждали всевозможные мелочи быта, на которые у Татьяны никогда не хватало времени.

Разумеется, он любил Татьяну, разумеется, она была уверена в этом — иначе бы не эксплуатировала его без зазрения совести. Так бы они и жили, если бы не новое ее увлечение, на сей раз известным писателем, чью рукопись она переписывала для набора. Писатель был седой и рассеянный и поначалу навряд ли догадывался о ее чувствах. Должно быть, он осчастливил ее каким-нибудь комплиментом, возможно, подарил плитку шоколада. Да мог и просто похвалить шрифт у машинки. Татьяна тотчас сделала вывод, что бесконечно любит седую и рассеянную знаменитость и не представляет себе дальнейшую жизнь с Шумковым. Все же после развода некоторое время они прожили под одной крышей. Нельзя сказать, что развод сделал их чужими. Напротив, они стали необыкновенно предупредительны друг к другу, каждый считал, что другому значительно хуже, и вел себя по отношению к другому еще более предупредительно. Шумков, чтобы реже бывать дома, по вечерам играл в шахматы в саду «Эрмитаж», возвращался поздно, а утром старался сбежать пораньше, пока Татьяна еще спала. Наконец свершился размен. Татьяна звонила ему раза по два в течение рабочего дня и по вечерам — домой. Шумков ограничивался дежурными фразами; в конце концов она звонить перестала.

2

В больнице Шумков провел три недели. Девушки из корректорской навещали его; всякий раз, получая передачи, Шумков говорил с шутливым испугом: «Что вы делаете?! Ведь как честный человек я просто обязан на вас жениться!» Девушки охотно смеялись этой незатейливой шутке, кокетничали, наперебой целовали Шумкова, и он просто таял от их внимания. Что ни говори, черт возьми, быть одиноким оказалось приятно и выгодно.

По выписке встретили его с помпой, был даже торт. Отношение к нему теперь изменилось, стало выжидательно настороженным; в нем увидели вдруг свободного мужчину с площадью и без алиментов, с приятной внешностью, спокойным нравом. Словом, все ждали, на ком Шумков остановит выбор. Шумков же отнюдь не собирался связывать себя новым браком. Сердце его обмирало от собственных неограниченных возможностей. Он стал следить за своей внешностью. Когда кто-нибудь приносил в корректорскую импортную вещицу, а это случалось довольно часто, Шумков был тут как тут. И теперь он не упускал билеты в театр или на эстрадный концерт, какие время от времени перепадали корректорам. Он уже знал по именам популярных бардов и менестрелей и, случалось, бубнил во время работы какую-нибудь популярную мелодию или фразу. Из того мешковатого, обаятельного своей неуклюжестью, доверчивого и безотказного парня Шумков превращался в стандартную, безвозрастную особь мужского пола, что наводняют московские кафе, эстрадные залы и зарубежные выставки, оттачивая спортивную форму в гонке за модными впечатлениями.

Однажды они с Татьяной столкнулись на лестнице главного корпуса, глянули друг на друга удивленными глазами и разбежались каждый своей дорогой по разным маршам: она — вверх, он — вниз. Татьяна тоже изменилась — раздалась в бедрах, пополнела, похорошела, Шумков рядом с ней выглядел неприлично юным. Небрежно кивнув, она подумала, какой нелепостью были годы, прожитые с этим безликим, на рубль сотня, малым. Роман ее завершался, она это видела воочию и все-таки была благодарна судьбе за пережитое, давшее так много ее душе, хотя и взято тоже было немало.

А Шумков? Что Шумков! Он чувствовал себя хозяином своей жизни, хозяином своей судьбы. В тот день, когда они столкнулись с Татьяной на лестнице, он вернулся домой пораньше — надо было перечитать накопившиеся за неделю газеты и журналы, принял душ, накинул на плечи домашнюю куртку и закурил шестую и последнюю сигарету. Итак, он уютно устроился в кресле у журнального столика, включил бра и распахнул газету. В этот момент зазвонил телефон. Шумков неохотно снял трубку и услышал голос Флоры Никифоровны.

— Ну где же вы? — спрашивала она мягко и настойчиво. — Я жду, жду вашего звонка и вот, как видите, не дождалась, решила позвонить сама. Вдруг вы снова больны и медленно умираете в своей берлоге. Я права?

— Простите, м-м-м, пожалуйста, — промямлил Шумков, вспоминая ее имя, — закрутился… Знаете, за месяц, что я пробыл в вашей больнице, столько разного накопилось, разного неотложного, что… Я вас слушаю, Фауна Никифоровна, — закончил он уже деловым, вошедшим в привычку тоном.

— Флора Никифоровна. Завтра суббота, мы с дочкой кулинарничаем. Так что ждем вас к двенадцати! Только не говорите, что у вас завтра дела! И не опаздывайте.

— Спасибо, я, конечно, но возможно, что…

— Никаких отговорок! Ждем. — Флора Никифоровна положила трубку, и Шумков, вздохнув, опять взял в руки газету.

Не читалось. Он стал размышлять о предстоящем визите. Не за красивые же зубки его зовут? Скорее всего, Флора Никифоровна хочет познакомить с дочкой. Он стал вспоминать, что ему известно о дочке. Преподает в музыкальной школе. Что еще? «Она у меня красавица, — всплыло в памяти, — и ручки золотые. Шьет и вяжет, как заправская мастерица». И наверняка затворница, коли мамаша знакомит с молодыми людьми. Хороша собой, образованна, трудолюбива, скромна… Что-то уж слишком много положительных качеств. Дура небось набитая, да еще с прицепом. Либо нагуляла по молодости, либо была замужем, да муж прогнал…

Однако думать, что дочка Флоры Никифоровны дура, ему не хотелось. И существование внучки тоже можно было объяснить красиво и благородно. Например, взяли из детского дома, или действительно был муж — скажем, испытатель — и погиб при испытаниях. При всем нажитом в последний год скепсисе Шумков одной нетронутой стороной души отчаянно верил в реальность хороших собой, образованных, трудолюбивых и скромных женщин. Несясь пока что по течению, этой бездействующей стороной души он как бы предчувствовал подобную женщину в своей жизни.

Была уже полночь, телевизор ровно гудел пустым зевом экрана, а Шумков курил сигарету за сигаретой и воображал встречу с дочерью Флоры Никифоровны. Он досадовал теперь уже, что встреча назначена на полдень; он готов был к встрече сию минуту, готов был выскочить на улицу и ловить такси, да что там три остановки! Он и пешком бы добрался за четверть часа. Приняв элениум, Шумков уснул и во сне заставлял себя спать до девяти, чтобы сократить ожидание.

Два часа ушло у него утром на сборы. В конце концов он надел черную водолазку, джинсовый жилет и джинсы; долго обдумывал, что надеть из верхней одежды: финскую куртку или румынское вельветовое пальто? — и надел пальто. Волосы уже просохли и легли крупными волнами, и хотя было прохладно — май выдался в Москве сырой и холодный, — все же он не стал надевать замшевую балбеску, чтобы не примять волос.

В таком виде он и появился у Флоры Никифоровны. Уже на площадке стояли запахи ванили и песочного теста. Его ждали… К встрече с ним готовились… Шумков утопил кнопку звонка.

Действительно, его ждали. Дверь распахнулась, и перед Шумковым предстали Флора Никифоровна, в нарядном фартуке с эмблемой Олимпиады, в прекрасной прическе с подсиненной сединой, и ее дочь, в черной водолазке, джинсовой жилетке и джинсах, в прическе, до невероятия повторяющей прическу Шумкова, Она наклонила голову — длинная пышная прядь закрыла половину лица; протянула руку, тонкую в запястье и в кисти, и представилась низким, с хрипотцой, голосом:

— Ри-ита…

— Спасибо, — пробормотал Шумков и слегка пожал ее длинные прохладные пальцы. — Олег! — спохватившись, назвал он себя. — Оч-чень приятно!

И тут появилась девочка лет четырех, худенькая, с глазищами такой нестерпимой синевы, что Шумков зажмурился в первое мгновение; она была одета в белую юбочку-пачку, напоминающую цветок астры, и в белые гольфы.

— А я Василиса! — выпалила девочка. — А ты дядя Шумков, тебе бабушка зуб вылечила! Ты наш жених?

Лица Флоры Никифоровны и Риты вытянулись. Шумков рассмеялся, подхватил девочку под локти и подбросил вверх.

— Правильно, Василиса! Только, видишь ли, я еще не решил, к кому свататься, к бабушке или к маме!

— Лучше к бабушке! Мама сегодня сказала, что замуж ни за что не выйдет.

— Ну, к бабушке так к бабушке, — сказал Шумков, опуская ее на пол. — Можешь сразу звать меня дедушкой.

— Я буду звать тебя дядя Олег, а когда у тебя вырастет борода, тогда дедушкой.

— Отращу! — окончательно развеселившись, пообещал Шумков. В этом его веселье было расковывающее сознание равенства с этими двумя женщинами, старой и молодой, ибо игра шла в открытую, и более того — с этой чудесной девочкой, сразу признавшей его своим.

— Да что это мы стоим в прихожей? — спохватилась Флора Никифоровна. — Василиса, веди дядю Олега в комнату! А мы с мамой будем пока стряпать.

— Идем! — сказала девочка и, взяв Шумкова за руку, повела в комнату.

Квартира оказалась однокомнатная и очень маленькая, меньше даже чем у Шумкова. А может быть, она была такой же по площади, но сильно загромождена. В комнате стояли две кушетки, детская кроватка, стол, стулья, платяной шкаф и пианино.

Василиса посадила его на кушетку и заговорщицки прошептала:

— Я тебе что-то покажу, только чтоб бабушка и мама не знали!

— Обещаю, — так же шепотом, сказал Шумков.

Василиса запустила руку под шкаф и вытащила оттуда плюшевого медвежонка, довольно крупного, побитого кое-где молью, с одним висящим на нитке стеклянным глазом.

— Это Федор. Бабушка выбросила его в мусоропровод, но я его снова нашла, и теперь он живет под шкафом. Правда же, он очень хороший?

— Правда, — сказал Шумков.

3

В комнату вошла Рита. Василиса едва успела сунуть медведя под шкаф.

— Василиса, — сказала Рита, улыбаясь Шумкову. — Нам приказано развлекать дядю Олега.

— Опять будем петь? — со вздохом спросила девочка.

— Буду рад вас послушать! — сказал Шумков.

Рита села за пианино, Василиса встала у ее плеча. Рита, откинув голову, как олень на бегу, взяла вступительный аккорд, кивнула дочери.

— Колыбельная композитора Мельо! — объявила Василиса.

— «Спи, мой сынок, берег далек», — подсказала Рита и, снова запрокинув голову, ударила по клавишам.

Василиса вступила; тоненький ее голосок вплетался в мелодию серебряной паутинкой.

— Браво. Брависсимо! — растроганно сказал Шумков. — Превосходное исполнение.

Василиса медленно, томно повернулась к нему лицом и спросила не без кокетства:

— Ты не преувеличиваешь?

— Нисколечко! — заверил Шумков.

— Рита! — крикнула из кухни Флора Никифоровна. — Иди скорей, помоги мне!

— Иду-у! — недовольно отозвалась Рита. — Извините, Олег, я сейчас!

Шумков кивнул.

— Какая замечательная песня! — сказал он Василисе. — Слова спишешь?

— Я не умею. Я всего четыре буквы знаю.

— Ну тогда спой еще раз, а я буду запоминать.

— А можно потом?

— Нет, — сказал Шумков. — Давай сейчас. Садись тут рядом и пой.

— Ну хорошо. — Василиса села рядом, и он обнял ее. — «Спи, мой сынок», — запела она. — Нет, погоди! — Она проворно соскочила на пол, вытащила из-под шкафа Федора. — «Спи, мой сынок… — пела Василиса, баюкая медвежонка, — берег далек, волны качают наш челнок…»

А Шумков, вторя ей, размышлял о том, что жизнь у них с Татьяной не сложилась из-за того, что не было детей, вот в чем дело. Оглядываясь теперь на свой брак как бы посторонними, трезво оценивающими глазами, он впервые осудил и себя и Татьяну и отчасти даже мстительно подумал, что так им, обокравшим себя, и надо.

— Дядя Олег, у тебя есть мед?

— Кажется, есть.

— Настоящий?

— Наверно. А что?

— Настоящий мед бывает только на Тишинском рынке, а маме и бабушке все некогда туда съездить. И в результате сидим без меда.

— А ты очень любишь мед?

— Люблю, но мне вообще-то нельзя.

— Понял, — сказал Шумков. — Мед тебе нужен для Федора. Принесу. Договорились.

— О чем это вы там договорились? — спросила Флора Никифоровна, входя в комнату с подносом румяного, огнедышащего печенья.

— Это наш секрет, — сказал Шумков, закрывая собой медвежонка. Но не тут-то было: Флора Никифоровна успела его заметить.

— Василиса! Объясни, каким это образом твой Федор оказался в квартире?

— Это я его нашел, — сказал Шумков. — Когда я подходил к вашему подъезду, он сидел на скамейке и сосал лапу. Я его взял с собой.

— Ох, Олег! Вы мне портите внучку! — погрозила пальцем Флора Никифоровна. — Василиса, ты должна сказать правду. Как он здесь очутился?

— Я его нашла в мусорке, — еле слышно ответила девочка.

— Федор будет жить у меня! — быстро сказал Шумков. — Да-да! И не надо меня благодарить, я рад, что он переедет ко мне! А руки мы сейчас вымоем. Идем, Василиса!

Флора Никифоровна капитулировала. Рита, увидев Федора под мышкой у Шумкова, чуть не уронила чайник. Флора Никифоровна сказала ей:

— Ничего не поделаешь. Эти двое уже спелись.

Потом пили чай и болтали, и Василиса ухаживала за Шумковым. Было условлено, что он придет завтра на пироги.

Когда Шумков уже стоял в прихожей в пальто, Василиса взяла Федора, прижала к груди.

— Прощай, милый Федор! — печально сказала она. — Я буду навещать тебя. Смотри же веди себя хорошо, иначе тебя опять выбросят на помойку, и тогда я не смогу тебя отыскать.

— Я думаю, мы поладим, — сказал Шумков.

Рита провожала его. Сначала они дошли до дома Шумкова, потом он проводил ее до подъезда, потом она его — говорили и не могли наговориться. Говорили о Василисе. Рита рассказывала охотно, как всякая мать. Ее удивляла дотошность Шумкова, с какой он расспрашивал о дочери; за дотошностью чувствовалось нечто большее, чем простое любопытство, но она не могла объяснить себе природу этой дотошности и не стала ломать голову. Ей было хорошо. Шумков расспрашивал о всякой всячине, вопросы были наивны, подчас смешны, но ему все эти подробности отчего-то казались чрезвычайно важными; он внимательно слушал Риту и легко, взахлеб вбирал пеструю эту информацию о Василисе, как отец, который долго отсутствовал. Об отце Василисы они так и не вспомнили в этот вечер — ни ей, ни ему в голову не пришло вспоминать о нем. На этот счет Шумкова просветила Флора Никифоровна. Рита, как он и предполагал, была замужем за человеком, которого теперь нет.

Василиса, когда Шумков появлялся, не отходила от него ни на шаг. Со временем у них вошло в привычку часами разговаривать по телефону. Положив трубку, Шумков еще долго с удовольствием перебирал в памяти ее вопросы и ответы, огорчался, если Василиса сообщала о какой-нибудь неприятности, как, например, ссора с Петей Серебряковым из старшей группы, и радовался, когда Петя первым предложил мириться.

Рита стала бывать у него часто, несколько раз навещала Флора Никифоровна. Федора он сдал в химчистку и с нетерпением ждал, когда почистят. Он пришил ему оторванный глаз. Другой такой пуговицы не было ни в одной, галантерее, и это очень его расстраивало. «Представляете? — жаловался он в корректорской. — Во всей Москве негде купить глаз для медведя!» Наконец он догадался купить две одинаковые пуговицы, пришил и мог теперь пригласить Василису. Она пришла с Ритой и была счастлива совершенно.

— Я тебя никому, никому не отдам! — сказала Рита, улучив минутку.

Шумков вздрогнул от этих слов. Его точно бы приравняли к любимым вещам, с которыми не расстаются, к какой-нибудь кофточке или сумочке, которые хоть и выходят время от времени из моды, но бесконечно дороги, и пользуются ими до полного износа.

— Согласен. Но Василису я у тебя отберу. Так и знай.

Рита не знала, чем ответить на его слова, и ответила поцелуем. Шумков мягко отстранил ее, прибавил упрямо:

— Я ее удочеряю.

— Ах, Олег, — Рита отвернулась, чтобы поправить на ресницах поплывшую тушь.

4

Постепенно всеми делами Шумкова стала заправлять Флора Никифоровна. Она договаривалась с мастерами, она докупала по случаю и по знакомству материалы для ремонта, она же вела общее хозяйство, поскольку в последнее время Шумков практически столовался с ними. Ремонт прошел почти в срок, почти хорошо; большинство его замыслов Флора Никифоровна отвергла, и он не настаивал, он был слишком занят общением с Василисой. Обычно они гуляли втроем — Василиса, Шумков и Рита, но когда Рита оставалась дома, Василиса и Шумков прекрасно обходились без нее. Они бегали на «мультяшки» чуть ли не каждый день, ездили в цирк на Ленинские горы и Цветной бульвар, испробовали все аттракционы в парке Горького и на выставке. Каждый день Шумков придумывал что-нибудь новенькое. Он уже сам торопил Риту и Флору Никифоровну со свадьбой, чтобы вообще не разлучаться. Когда в его отсутствие Василису наказывали, он мчался на выручку, как раненая медведица, и уже несколько раз ссорился из-за нее с Ритой. Однажды Рита не вытерпела и спросила, зло щуря глаза:

— В конце концов, кто ее мать: я или ты?

— Разумеется, я! — с тем же прищуром сказал Шумков.

Наконец, это было уже в августе, они отправились в загс.

У Флоры Никифоровны была машина, серенький «Запорожец» первого выпуска, такой же тесный, как и квартира. В назначенный день она подъехала на нем к дому Шумкова. Шумков выглянул в окно и расхохотался: от бампера до бампера поверх кузова были натянуты красно-голубые ленты, и они выглядели как подтяжки.

— Снимите! — запротестовал Шумков, но при людях снимать ленты было неудобно, а по дороге — негде, и он махнул на это рукой.

Нарядная Флора Никифоровна вела машину, нарядная Рита сидела с ней рядом, и обе они, чинные, торжествующие, молчали, а Шумков и Василиса, сидевшие сзади, болтали без умолку, обсуждая предстоящую вылазку по грибы.

В загсе играли марш Мендельсона, и Флора Никифоровна с Ритой легко вписались в него, а Шумков с Василисой оробели, хотя Шумков дважды уже наносил визит этому учреждению, а Василисе по ее летам робеть было еще рано.

Все шло как полагается, без суеты. Стали заполнять заявление. И вдруг Шумков увидел, как Рита записывает в графе «Состоял(а) ли ранее в браке?» — «Не состояла».

— Да? — удивился Шумков и покраснел.

— Я тебе потом объясню, — тоже покраснев, прошептала Рита.

Они поставили подписи и отдали заявление. Инспектриса по складам прочитала его вслух, заставив Шумкова и Риту еще раз покраснеть на злополучной графе, одобрительно кивнула и, покопавшись в журнале, назначила день регистрации.

— Спасибо, — сказал Шумков. — То есть до свидания!

Назад возвращались другим маршрутом — по набережным, по золотой листве. Теперь без передышки трещали Флора Никифоровна и Рита, жених лишь отвечал на вопросы. Василиса, чувствуя его настроение, сидела тихая, молчаливая, крепко держала его за руку.

Шумков думал о том, что Татьяна, несмотря на сложные обстоятельства, связанные с ее романом, ни разу ему не солгала, а здесь обманули в самом начале, притом без нужды. Что из того, что Рита не была замужем? Всякое бывает в жизни, главное, что на свет появилась Василиса, необыкновенное, прекрасное существо, такое близкое, такое родное. Как бы он жил без нее? Страшно подумать! И Шумков стал думать о том, что рано или поздно все равно пришлось бы прибиваться к какому-нибудь берегу и что, в сущности, не все ли равно, кто стирает тебе рубашки. А может быть, чем черт не шутит, Рита родит им сына. Тогда он, Василиса и тот будущий маленький, будут много гулять, бегать в кино на мультфильмы, ходить в зоопарк, жечь костры на берегу пруда, кататься зимой на санках, есть мороженое, да мало ли какие у них будут дела! И Василиса на ночь будет петь маленькому колыбельную.

Но это уж как получится, осаживая себя, думал Шумков, впереди еще такая длинная жизнь!.. Ничего! Зато у него есть Василиса и теперь их двое.

Вдвоем они не пропадут.

Шампиньоны

1

Дачный сезон еще не открылся, еще не везде истаял слежавшийся теневой снег, но узкие улочки уже подсохли, обочины зазеленели, на сиренях округлились почки.

Местное население приводило жилье в порядок. Слышался озабоченный перестук молотков, вжикали пилы, скрипели коловороты. Все, что обветшало за зиму, прохудилось, отошло от гнезд, теперь обновлялось, подкрашивалось, приколачивалось. Хозяева дач истово готовились к приему дачников.

Николай Карпович и Варвара Михайловна Пискуновы решили в этом году сдать бельэтаж и все четыре комнаты на нижнем этаже. Бельэтаж с верандой предназначался для военного летчика Поликарпова, который снимал его вот уже четвертый год. У Поликарпова было двое детей, жена, сам-четвертый. Они были удобные съемщики: платили вперед, не докучали хозяевам, если иссякал газ в баллоне или портилось электричество, не требовали уборки. Внизу Пискуновы обычно сдавали две комнаты, в третьей жили сами, четвертую, с отдельным входом, занимала летом дочь Клавдия. В этом году она собралась на море. Решено было перейти в ее комнату, а свою сдать тоже.

На участке стояла еще беседка, посеревшая от времени, чуть посунувшаяся вперед, но довольно еще добротная. Николай Карпович давненько присматривался к ней. Забрать вагонкой стены, врезать окна, навесить дверь — и чем не жилье на теплое лето? Крыша под толем не протекала. А главное, беседка расположена была на затулках, в том углу участка, что выходил в переулок, — только вырубить в заборе калитку — и вот он, отдельный ход. Летом вдвоем большего им и не надо, и нижний этаж можно будет сдать дачникам целиком.

Варвара Михайловна — натура поэтическая — поначалу отнеслась к идее супруга с прохладцей, но в конце концов и она поддалась соблазну. Николай Карпович, покончив с ремонтом дома, принялся за беседку. Руки у него росли, откуда положено, ремесло знал, хотя всю жизнь прослужил в армии.

Однажды под вечер, когда работа близилась к завершению, Варваре Михайловне пришла фантазия устроить в беседке чай. Чаепитничали у самовара. Настроение было благодушное, чай упрел, летошнее варенье из черноплодной рябины, очень любимое обоими, удивительно сохранило аромат и свежесть.

— А не выпить ли нам винца, Коля? — предложила Варвара Михайловна.

Николай Карпович неодобрительно посмотрел на нее поверх блюдца, проворчал:

— У голодной куме одно на уме.

Но Варвара Михайловна слишком хорошо знала супруга и видела, что он сам не прочь угоститься.

— Разве чтоб углы не перекосило? — задумчиво сказал он. — А какого? «Русскую» или «Пшеничную»?

— Бери «Русскую», все дешевле.

В отсутствие Николая Карповича — он ушел через новую калитку — в ворота кто-то постучал, причем довольно бесцеремонно.

— Кто там? — подала голос Варвара Михайловна.

— Эй, люди! Навоз нужен? — спросили за воротами.

— Не знаю, право… Сейчас хозяин придет, подождите немного! — отвечала она, неизвестно отчего волнуясь.

Она отодвинула засов и отворила. Прямо перед ней раскуривал папиросу худой высокий мужчина в летней дырчатой шляпе. Щурясь, рассматривал дом. Оттого, что он не смотрел на зажженную спичку, папироса не попадала в язычок пламени. Мужчина втягивал небритые щеки и как будто даже сердился, что папироса не разжигается. При появлении Варвары Михайловны он застыл неподвижно. Спичка догорела и погасла в его грязных пальцах, — кажется, он даже не ощутил ожога.

— Варя? — спросил незнакомец тихо и удивленно.

— Филипп?..

— Варя… — проговорил он опять. Бросив спичку, возвел руку к голове и стянул шляпу. Волосы его, прямые и плоские, были совершенно, белыми. — Вот так да…

Густая краска залила и без того румяные щеки Варвары Михайловны.

— Ты как тут очутился?

— Вот уж не думал, не гадал, — точно не слыша ее, сказал Филипп. — Вот уж точно, леший подстроил.

Варвара Михайловна рассмеялась нервным смешком.

— Тут, значит, проживаешь? — спросил он, чуть погодя.

— Тут… А ты?

— А-то?.. Я неподалеку обосновался! В совхозе.

— Все еще работаешь?

— Подрабатываю к пенсии. А Николай небось в отставке уже?

— Давно-о.

Они замолчали, не зная, о чем говорить еще, о чем можно говорить после тридцати лет разлуки, а чего не следует касаться вовсе.

Филипп, раскурив папироску, спросил неуверенно:

— Так нужен навоз-то?

— Да надо бы, коль недорого.

— Цена известная, двести рублей тонна.

— Скоко?! — Варвара Михайловна тотчас справилась со своим волнением. — Ты шутишь?

— Зачем? Навоз нынче дефицит. А у меня конский.

— Да что в нем такого драгоценного?

— Как что! Шампиньоны, например, выращивать. Дело очень стоящее, Варвара! Я бы сам взялся, да условий нету. А у вас что надо! Подвал-то велик ли?

— Ну… метров, может, тридцать.

— Тридцать?! Да с одного только метра можно до пятнадцати кило грибочков снимать!

— Баламут ты, Филя. Каким ты был, таким ты и остался. Казак лихой. Орел степной.

— Кило — пять рублей! Можно продавать кучками. Из одного кило — семь, а то и восемь кучек. Каждая по рублю. Прикинь-ка!

— Ой, да ты проходи, проходи во двор-то, — спохватилась Варвара Михайловна. — Сейчас Николай Карпыч придет. Да вот он!

— Варвара! Ты где? — раздался голос Николая Карповича. — С кем это ты?

— Гость у нас!

— Лушников? — удивленно, слегка смешавшись, сказал Николай Карпович, выходя навстречу. — Филипп? — Круглое его лицо стало еще круглей, очки запотели. — Забыл, как тебя по батюшке.

— Алексеевич, — отвечал Филипп. — Здравствуй, Николай Карпыч. Экий ты бравый.

— Наше дело дачное, круглый год на свежем воздухе… — Николай Карпович пожал ему руку. — Как чувствовали, что гость будет! Пошли к столу.

Они вошли в беседку. Разговор пошел на ощупь, с недомолвками и обиняками, но понемногу все трое освоились, приободрились, повеселели. Николай Карпович понял, что Филиппа остерегаться нечего: что было, то прошло и быльем поросло, какие они нынче соперники. Филипп тоже не чувствовал к нему былой неприязни, даже напротив, общество его было приятно, возвращало в молодые годы, в пору дерзаний. Варвара Михайловна смотрела на них с печальной улыбкой. Вот они, ее мужчины, единственные мужчины в ее жизни, сидят себе смирненько, уравнявшиеся старостью, успокоившиеся, перегоревшие. Однако нет, Филипп и теперь был полон нерастраченной энергии, вскакивал без нужды, беспрестанно курил, стряхивал пепел куда попало.

Речь шла о приемах выращивания шампиньонов. Филипп излагал дело с цифровыми выкладками, рисовал вынутым из-за уха Николая Карповича карандашиком схему теплицы, ее размеры и основные коммуникации. Николай Карпович слушал с нескрываемым интересом, переспрашивал, размышлял вслух. Разгоряченные выпивкой, они тут же отправились в подвал и торчали там, пока Варваре Михайловне не надоело.

— Мне скучно! — сказала она, заглянув к ним в темноту и сырость.

— Сейчас! — ответил Николай Карпович. Он замешкался с обмерами, и к столу Варвара Михайловна вернулась под ручку с Филиппом.

— Толковый у тебя мужик, — сказал Филипп и хохотнул. — Налей-ка под наши будущие грибочки!

Варвара Михайловна наполнила рюмки.

— Ну, со свиданьицем? — спросил он.

— Давай за нашу любовь, — сказала она, озорно сверкнув глазами.

— Подписываюсь! — Филипп подождал, пока она выпьет, торопливо опрокинул свою рюмку, поцеловал в губы.

— Ошалел… — прошептала Варвара Михайловна.

Филипп молча перекатывал желваки.

Вскоре послышалось пыхтение Николая Карповича.

— Н-да, задал ты мне задачу, Филипп Алексеевич…

Филипп скомканно улыбнулся, поднялся из-за стола.

— Может, того, переночуешь? — предложил Николай Карпович, отдуваясь. — Еще бы раз прикинули, как и что.

Филипп отказался. Условились, что он придет в субботу для окончательного решения.

2

Встреча эта, как ни высмеивала себя Варвара Михайловна, вывела ее из равновесия. Филипп — шампиньоны — эти два слова слились в единое целое. Стоило ей подумать: шампиньоны, как в сознании тотчас всплывал Филипп. И наоборот, только она произносила его имя, как душа тут же посылала отзыв — шампиньоны. Она даже похудела за эти дни, что было ей к лицу, стала опрятнее одеваться, краситься. Варвара Михайловна была голубоглаза. Собираясь из дому, она накладывала теперь голубые тени, за что и получила у соседей прозвище Синеглазка.

Николай Карпович потихоньку радовался этим переменам. Преодолевая женский рубеж, Варвара Михайловна в последнее время сделалась совершенно нетерпима: дулась, капризничала, замыкалась в себе на целые дни. Филипп с шампиньонами появился как нельзя кстати. Николай Карпович убивал двух зайцев: шампиньоны развлекут Варвару Михайловну, а в случае удачи принесут немалый барыш. Николай Карпович отдавал себе отчет, что на Филиппа всецело полагаться нельзя. Филипп был известный фантазер и неудачник, но, если не терять здравого смысла, действовать обдуманно и осторожно, шампиньоны могут и должны оказаться золотой жилой. В случае же неудачи он станет обладателем двух тонн ценнейшего органического удобрения. И оценив все про и контра, Николай Карпович решился.

Между тем стали появляться дачники. Варвара Михайловна вела деловые переговоры, показывала помещения и участок. Бельэтаж, предназначенный для летчика Поликарпова, несмотря на отсутствие последнего, они держали сколько было возможно, звонили Поликарпову сами и просили позвонить Клавдию — все было безрезультатно, у летчика никто не снимал трубку. Не получив ответа и на письмо, они решились сдать бельэтаж семье инженера Зотова, Этих тоже было четверо: сам Зотов, жена, свояченица и: великовозрастный сын. Люди, судя по первому впечатлению, спокойные, тихие, привычные к коммунальному быту. Нижний этаж сняли колхозные грузины из Бакуриани, державшие винный ларек на станции. Деньги грузины предложили даже очень хорошие, на участок не посягали, на кухню тоже, объясняя, что будут питаться в станционном буфете. Пискуновы уступили им все четыре комнаты, сами перебрались в беседку.

Филипп привез три машины навоза. Так как в теплице необходимо было поддерживать постоянный режим, то Николаю Карповичу пришлось заняться теплоизоляцией и вентиляцией подвала, врезать краны и ставить радиаторы отопления. Вообще, производство шампиньонов на поверку выходило и сложным, и трудоемким. Остро встал вопрос семенного материала. Николай Карпович дважды ездил за мицелием в Марфино — не достал. Наконец ему посоветовали попытать счастья в Заречье; Николай Карпович попытал. Повезло с первого захода, домой вернулся с несколькими банками искомой грибницы. В этих экспедициях он, однако, сильно простудился и слег, так что в пору было вообще бросить затею, если бы не энтузиазм Филиппа и не деньги, уже вложенные в предприятие. Сильно обнадеживали в успехе квартиранты-грузины, обещавшие помощь в реализации будущего урожая. Пожалуй, это обстоятельство было последним доводом в пользу грибной кампании.

Все чаще Филипп оставался ночевать у них, перевез часть пожиток. Николай Карпович наблюдал за этим процессом с неудовольствием, но делать было нечего — без Филиппа одной Варваре Михайловне пришлось бы туго. Николай Карпович утешал себя мыслью, что скоро поправится и необходимость в услугах Филиппа отпадет сама собой.

Все трое жили теперь в беседке на двенадцати квадратных метрах. Николай Карпович и Варвара Михайловна спали на старой панцирной койке, Филипп стелил себе на раскладушке. Еще тут был у них стол с портативной газовой плиткой и шкафчик с необходимой посудой. Личные вещи Пискуновых хранились в бельэтаже.

Коммунальные Зотовы скоро освоились, посадили несколько грядок зелени, построили стол для тенниса, потребовав доски и инструмент, подвесили гамак. По утрам они делали гимнастику и расхаживали по участку, по выражению Николая Карповича, «во всем голом». Варвара Михайловна не приходила в ужас от всего этого только по той причине, что была слишком занята внутренней жизнью и деятельностью в теплице. Однажды она застала инженера Зотова целующимся со свояченицей; она сделала вид, что приняла свояченицу за жену Зотова, но сцена эта долго не выходила у нее из головы, всякий раз обдавая жаром.

Николай Карпович поправлялся плохо. Днем лежал на солнышке на раскладушке Филиппа, вечером перебирался в беседку. Кашлял, сипел, задыхался. Варвара Михайловна ставила ему банки и растирала нашатырным спиртом. Другого лечения Николай Карпович не признавал. Филипп много раз предлагал напоить его водкой с жженым сахаром, уверял, что средство превосходное, не раз спасало его на Севере от смертельных простуд, — Варвара Михайловна не соглашалась, опасаясь за сердце Николая Карповича.

Филипп трудился во всю. Лихорадка деятельности, обуявшая его с первой встречи, набирала накал. Варвара Михайловна, наблюдая за ним, радовалась и тревожилась одновременно. Радовалась, что теплица почти готова, и боялась, что Филипп, дойдя до высшей точки каления, выдохнется, остынет, как это бывало в пору их молодости. Довести начатое до конца у него никогда не хватало терпения, рано или поздно приходила апатия. Проект, который еще вчера он отстаивал с пеной у рта, назавтра становился ему безразличен. В глазах появлялся нездоровый блеск, предвестник новой идеи. Всю жизнь Филипп гонялся за большим фартом, менял должности и профессии. Когда Варвара Михайловна сошлась с ним, он уже успел поработать на стройке, где чуть не сделал головокружительную карьеру — в полгода прошел путь от плотника до прораба; потом подвизался в театре в качестве осветителя, заболев дерзкой мыслью стать артистом, получить звание и государственную премию; затем, легко пережив разочарование, решил стать писателем. И действительно, за несколько месяцев написал довольно объемистое произведение об астронавтах, совершающих полет на Марс. Варвара Михайловна работала тогда машинисткой, кстати, в той же самой редакции, где теперь работала Клавдия. Варвара Михайловна перепечатывала рукопись и была первой читательницей и почитательницей молодого автора. Рукопись решительно отвергли все печатные органы, куда бы Филипп ни обращался. Варвара Михайловна давала читать ее знакомым литераторам, пользующихся ее услугами, — почти все отозвались вежливо, без особой критики, что можно было истолковать как одобрение. Все дело было в том, вероятно, что одобрительные отзывы были устные, а отрицательные — письменные. Однажды, когда они прожили уже три года, Филипп объявил, что уезжает на Север с геологической экспедицией.

Первые годы он заваливал Варвару Михайловну письмами и денежными переводами. Потом Варвара Михайловна познакомилась с подполковником Пискуновым и написала Филиппу, что между ними все кончено.

Филипп прилетел тотчас же. Вызванивал, подстерегал, просил встречи. Варвара Михайловна уступила, и они встретились. Филипп умолял вернуться, сулил золотые горы и как последний аргумент показал сберкнижку. Первый вклад был сделан за несколько дней до его выезда и составлял пятьдесят рублей. Второй был сделан за день до его приезда в Москву и составлял пятьдесят тысяч. Варвара Михайловна засмотрелась на эту запись и вдруг узнала почерк Филиппа — чей другой, а его почерк был ей знаком, как свой собственный.

Но и осмеянный, обруганный ею, Филипп не думал сдаваться — звонил по ночам и караулил у дома. Николай Карпович служил во внутренних войсках и очень убедительно пообещал Филиппу отправить его за казенный счет туда, откуда тот прибыл.

Филипп уехал.

И вот теперь, по прошествии стольких лет, судьба свела их опять. Сравнивая больного и беспомощного Николая Карповича с энергичным, юношески порывистым Филиппом, Варвара Михайловна терзалась сомнениями.

От внимательного взгляда Филиппа не укрылись перемены в ее внешности. Он не был психологом, не обладал проницательностью, свойственной его возрасту, но был умен стихийно, истина открывалась ему по наитию. Интуиция подсказывала Филиппу, что перемены во внешности Варвары Михайловны прямым образом связаны с его присутствием. Разница между внешностью Варвары Михайловны в первый день их встречи и внешностью нынешней Варвары Михайловны была разницей во внешности пятидесятилетней старухи и пятидесятилетней женщины. Филипп подолгу останавливал на ней внимательный взгляд, искал возможности оказаться наедине. Варвара Михайловна пресекала эти попытки, но грешные мысли нет-нет да бросали ее в краску. «Дочь уже взрослая, — рассуждала она, — я ничем никому не обязана и могу подумать о себе. Радуга моя догорает. Кому какое дело, если я получу это позднее счастье?»

Так думалось ей по ночам. Днем от этих мыслей спасали обязанности по дому и уход за Николаем Карповичем.

Лето выдалось дождливое и холодное. Николай Карпович мерз по ночам, состояние его делалось день ото дня хуже. Но о переселении в дом не позволял и заикаться. «Жильцы заплатили деньги, стеснять их ни в коем разе нельзя, — говорил он, — я солдат и выдержу все, будьте уверены».

Филипп построил козел для обогревания беседки. По его словам, он их построил за свою жизнь на Севере бессчетное количество. Козел представлял собой трубу на ножках, обшитую асбестом и обмотанную проволокой. Подключался он к столбу напрямую, посредством кошки, чтобы миновать счетчик. Раскаленная добела спираль полыхала с вечера до утра. От тепла в беседке стало уютно, Николай Карпович повеселел. Жить можно было. Мицелий в подвале, по донесениям Филиппа и Варвары Михайловны, хорошо принялся, пошел в рост.

3

В один прекрасный вечер Филипп на свой страх и риск принес водки и приготовил целебную смесь с пережженным сахаром. Николай Карпович потребовал, чтобы Варвара Михайловна и Филипп тоже выпили для профилактики. Лечение незаметно перешло в застолье, допоздна пели песни, Варвара Михайловна вела основную партию, Филипп подпевал надтреснутым голосом.

Николай Карпович рассуждал вслух:

— Значит, так… Возьмем средний урожай, скажем, пятнадцать килограммов на квадратный метр. Наша теплица составляет двадцать пять квадратов. Множим пятнадцать на двадцать пять. Итого получается две тыщи двести пятьдесят рубликов. Да, а накладные расходы? Минусуем накладные расходы. Остается две тыщи, чистой прибыли. Не худо! Если учесть, что оборотный цикл два месяца, следственно — тыща в месяц. Не худо, не худо!

Филипп поддакивал, но едва Варвара Михайловна завела новуюпесню, тотчас переключился на пение.

— Варя! Филя! — Николай Карпович выпростал из-под одеяла руки и потянулся к ним. — Уважьте, а?

— А что надо-то? — угодливо спросил Филипп.

— Грибницы, хоть один отросточек! Принесите, а? Мне только понюхать!

— Сейчас сделаем! — сказал Филипп. — Пошли, Михайловна!

Варвара Михайловна поняла его и покорно пошла следом.

В темноте подвала Филипп облапил ее, и она заплакала, осела в его руках. Ей все хотелось рассказать, как плохо жилось все эти долгие годы с Николаем Карповичем, какой он скупой, черствый, циркулярный человек, что они, почитай, три как не больше раза были на грани развода. Филипп затыкал ей рот поцелуями. Потом случилось то, чего втайне жаждала и боялась Варвара Михайловна.

— Ох, старые мы греховодники, — счастливо рассмеялась она. Потом вздохнула: — Сколько небось грибницы-то погубили!..

— А черт с ней, с грибницей, Варенька! — Шепот его обжег ей щеку. — Да и вообще, черт с ними, шампиньонами!.. — Заговорив о грибах, Филипп тотчас переключился с одной эмоции на другую: — Опять же их продавать надо! Стой на рынке как истукан, унижайся перед каждой собакой. Я знаешь чего придумал? Будем выращивать нутрий! Мясо получше кроличьего, а мех по сотне с хромой идет!

— Это сколь же? — спросила Варвара Михайловна.

— По сту семьдесят пять! Я уж и клиентов нашел! И где производителей взять — знаю!

— Нутрия, это же крыса?!

— Ну да, вроде ондатры, только съедобная!

Варвара Михайловна представила себе отвратительную крысу, какую ей однажды довелось увидеть, представила варево из этой отвратительной твари, и ей стало дурно.

— Варь, куда ты? — встревоженно спросил Филипп.

— Пусти! — простонала она.

Опрометью выскочив из подвала, она глубоко вдохнула ночной студеный воздух и разрыдалась.

Филипп не подошел.

В тишине блямкнула щеколда калитки — ушел в совхоз.

А на рассвете, не умея отключить козел, Варвара Михайловна сделала замыкание и сожгла беседку.

Пожарные приехали к груде тлеющих головней. Сбежавшиеся жильцы помогли вовремя спрятать провода и пресловутый козел.

Николай Карпович, потрясенный случившимся, сидел на ящике с плотницким инструментом и пытался что-то сказать, но из перекошенного рта вырывались только хрипы и бульканье.

Вызвали «неотложку», Николая Карповича увезли.

Варвара Михайловна поселилась в комнате дочери, в Москве, разрываясь между дачей и госпиталем, куда положили Николая Карповича. Вскоре приехала Клавдия, загоревшая, с выбеленными южным солнцем кудряшками. Круглые очки и маленький нос делали ее похожей на сову. Сходство усиливал пристальный, немигающий взгляд из-под выпуклых стекол.

Клавдия приехала с кавалером и выставила Варвару Михайловну в тот же день.

— Сова слепошарая, — сказала ей Варвара Михайловна.

— Ты-то кто! — отвечала дочь.

До конца дачного сезона оставалось два месяца. Признаться жильцам, что дочь ее прогнала, у Варвары Михайловны не повернулся язык. Первое время она безуспешно пыталась снять угол, ночевала на трех вокзалах или в госпитале у Николая Карповича. В конце концов стала спать у себя в подвале. Она даже находила какое-то странное наслаждение в том, что живет в подвале, спит на том самом месте, где свершилось ее падение. Грязная, нечесаная, угоревшая от навозного смрада, она пробиралась рано утром через участок, переулками выходила к Клязьме, умывалась, причесывалась и ехала к Николаю Карповичу. Потом целый день болталась в городе, возвращалась в потемках, чтобы, упаси бог, не столкнуться со своими дачниками.

Как-то раз она повстречала Филиппа, продававшего у метро лотерейные билетики. Филипп крутил пластмассовый барабан и взывал к толпе:

— Покупайте билеты денежно-вещевой лотереи! Все номера выигрышные! Кому не нужны деньги, предлагаю машину! Жигули-ВАЗ — только для вас! Налетай, покупай! Через три дня тираж — готовьте гараж! Гражданин! Ваше счастье в моих руках! Всего тридцать копеек!

И был Филипп все так же энергичен, порывист и, судя по всему, счастлив.

Варвару Михайловну он не узнал.

Сон у моря

1

С крыши террасы свешивалось тяжелое серое небо и намокало в прибое.

Это Черное море часто снилось Митько, каждое лето он собирался сюда в отпуск. В Севастополе был похоронен его отец.

И вот наконец все сошлось. Путевку в санаторий имени Куйбышева, что называется горящую, он приобрел очень ловко, всего за тридцать восемь рублей, и теперь, лежа в спальном мешке, тихо радовался своей удаче. Даже непогода, подмявшая под себя Ялту, не могла испортить ему приподнятого настроения.

Желающих на сон у моря, как именовалась эта лечебная процедура, оказалось больше наличия свободных мест. Митько, однако, сумел договориться с врачом отделения, поскольку сам был врач, хотя и нарколог, что, впрочем, не имело значения.

Утром перед побудкой Митько любил повспоминать что-нибудь приятное из своей почти что сорокалетней жизни — это давало положительный эмоциональный настрой на весь день. Единственное, что ему омрачало отдых, было присутствие некоего астматика, похожего на него, как близнец.

Митько обедал во вторую смену. Когда он впервые сел за стол, официантка отказалась его обслуживать.

— Стыд надо иметь! Я же вас уже кормила в первую смену.

Митько онемел. Официантка продолжала его позорить на весь зал — на них стали оглядываться.

— Шляпу снял и думает — я его не узнаю! Не таких видали.

Подошла диетсестра.

— Предъявите курортную книжку.

Митько, потный от унижения, предъявил. Сестра сверилась с раздаточной записью, несколько смутилась и, вновь подойдя к столу, проговорила с фальшивой любезностью:

— Я извиняюсь, тут какая-то ошибка. Элла, ты точно помнишь, что товарищ обедал за твоим столом?

— Я что, слепая?

— За этим столом, — сказала сестра, — обедали четверо. Митько среди них не было. За этим столиком Митько я не закрепляла.

— Немедленно извинитесь! — сказал Митько и встал.

— Еще чего! Они тут голову дурют, а я извиняйся! Ханурики.

— Элла, тебе придется извиниться перед товарищем. Ты ошиблась.

Элла демонстративно отвернулась. Подрагивая бедрами, словно бы и они сотрясались от гнева, а не от ходьбы, удалилась на кухню.

Вмешались отдыхающие. Тотчас официанткам припомнили грубое обхождение, плохое качество пищи, отсутствие овощей и фруктов.

— Министру здрахранения писать будем! — кричал пьяненький отдыхающий. — До Москвы дойдем!

Кое-как конфликт был замят. Элла пробурчала извинение, но с того дня подавала Митько после всех и избегала прямого взгляда.

Сосед Митько так выразил общее мнение:

— Идет, глаза в землю и ноль эмоций.

Кажется, Элла так и не поверила в существование двух столь разительно похожих людей. Вообще, возможно, разительно похожими они были только для персонала, для которого все отдыхающие на одно лицо. У двойника Митько был грязный, сухопутный еще загар, у Митько загар отдавал глянцем топленого масла, и глаза у того были серые, а у Митько карие, с рыжиной. И наконец, двойник наблюдался по поводу застарелой астмы, тогда как у Митько едва прослеживался бронхит.

Угревшись, Митько нарочно оттягивал ни с чем не сравнимое наслаждение, когда единым махом выбрасываешь себя из мешка, чтобы всем телом окунуться в бодрящий морской воздух. На тумбочке влажнело махровое полотенце. Это полотенце Митько подарила теща. Они жили с женой у нее на даче с апреля. Большой дом, большой яблоневый сад, огород… Митько, по его собственному разумению, был человеком удачливым. Те, кто знал его близко, звали его везунчиком, Валерой-везунчиком.

Было их у матери двое, два мальчика-погодка. Они жили тогда в Загорянке, над тихой мелководной Клязьмой, в маленьком, как бы игрушечном домике. Оба брата бредили небом. На крыше домика они соорудили фюзеляж самолета, выточили пропеллер, который крутился, как всамделишный, даже при слабом ветре. Братья усаживались в самолет и воображали себя пилотами. После школы старший, Виталий, поступил в летное училище, звал на другой год Валерия, но Валерий предпочел мединститут. В этом не было ничего предосудительного, но отношения между ними разладились, Виталий расценил поступок Валерия как предательство. Несколько лет назад он разбился на испытаниях. Узнав об этом, Валерий ахнул и возблагодарил судьбу, удержавшую его от рокового выбора.

2

На третьем курсе Валерий Митько сдружился с Сашей Чекмасовым, тоже очень на него похожим. Может быть, это сходство и стало основой их студенческой дружбы. Похожи они были настолько, что ходили сдавать друг за друга экзамены и зачеты без риска быть разоблаченными. Оба враз заболели конструированием медицинской техники. «Черт-те что, — рассуждали они в юном запале, — хирургический инструментарий все еще на уровне слесарного производства: долото, молоток, дрель». Чекмасов в параллель поступил в машиностроительный институт, с блеском его окончил. Где-то на пятом уже курсе он разработал чрезвычайно эффективный аппарат для операций на суставах стопы. Митько же охладел к медицинской технике, увлекся настольным теннисом. А дальше произошло следующее. Чекмасов, поглощенный новыми замыслами, аппарат свой не запатентовал, идею его тут же умыкнули, попросту сказать, обобрали Сашу Чекмасова. Теперь вместо плодотворной конструкторской деятельности он обивает пороги судебных инстанций и, по слухам, перенес уже два инфаркта. А у Митько едва прослеживается бронхит.

Но была одна коллизия в жизни Митько, которая оставила в нем сомнения до сего дня.

Случилось это еще в бытность его в ординатуре. Они жили тогда втроем в общежитии квартирного типа, Алик Чернов чаще всего пропадал у знакомых, и они с Сережей Акимовым чувствовали себя вольготно — квартира была двухкомнатная. Однажды за полночь Сережа пришел с девушкой, звали ее Айгуль, она была абитуриентка, говорила с восточным акцентом. Едва Митько встретился с ней глазами, как их окатила волна небывалой нежности. Все, что он делал после — готовил закуску, мыл тарелки и стаканы, — все делал он, точно в шоке. Они выпили, и он не почувствовал вкуса водки. Потом Сережа увел Айгуль в свою комнату, а она цеплялась за Митько взглядом, глаза ее молили; нет, она не сопротивлялась Сереже, но Митько почти физически ощущал, как ее душа повисла на его плечах, как хватается за его колени. Ту ночь он провел на скамейке в скверике общежития.

Несколько дней он уходил от разговора с Сережей о том, что было, хотя Сереже явно хотелось похвастаться. Еще спустя какое-то время Айгуль пришла к нему в больницу. Митько случайно оказался в вестибюле, вовремя заметил ее и спрятался за колонну.

Айгуль сказала:

— Я к Митько.

Дежурная спросила приветливо:

— Вы, наверное, сестра Валерия Александровича?

— Почему сестра? — спросила Айгуль.

— Как, вы не сестра?!

— Нет, — ответила Айгуль.

— Осподи, а на вид вылитая Валерий Александрович…

Что было дальше, Митько не знал, сумел незаметно скрыться…

Итак, блаженное мгновение наступило. Митько выметнул из мешка свое крепко сбитое, с небольшим жирком тело, выскочил на край террасы и проделал дыхательную гимнастику. Затем натянул тренировочный олимпийский костюм и отправился вниз, на пляж, еще не открытый для купания. Он любил умыться морской водой. Пока отдыхающие делали физзарядку под лай репродуктора, он сбежал по гальке к самой воде, умылся, прополоскал рот и горло. Море заметно потеплело со вчерашнего дня. Митько захотелось окунуться в него всем телом. Вскочить, выскочить и, чувствуя, как горит кожа, растереться махровкой.

Так он и сделал, и, очень довольный собой, отправился в санаторий. Ветер трепал косматые пальмы. Поднимаясь по многочисленным ступеням, ступенькам и ступенечкам к стеклянному кубу столовой, Митько изрядно продрог, хотя синоптики сообщали, что в Симферополе и Севастополе температура воздуха поднялась до тридцати градусов.

Возле столовой к нему подошел двойник.

— Это, давай познакомимся. Я Иван Рябов, сын продольного пильщика.

Митько представился и спросил:

— А почему продольного?

— Дак поперек только дрова пилят. Любой дурак может.

— Понятно, — сказал Митько, увлекая собеседника за угол: к ним уже стали присматриваться. Какой-то остряк выдал: «В самом деле, до чего похожи! Особенно этот, в «адидасе»!»

— У меня к тебе, это, просьба великая, — сказал Иван Рябов, — не откажи, а?

Обычно на всякого рода просьбы Митько отвечал: «Я бы с удовольствием, но…» Он и теперь приготовил эту формулу, чтобы сказалась легко и достаточно твердо.

— Видишь ли, Валер Саныч, тут на экскурсию в Севастополь записывают…

— Тебе ручку, что ли дать? — не понял Митько, — Так на!

— Да нет… Тут, понимаешь, какое дело. Мне в дальние экскурсии нельзя. Врач запретил. Дескать, сиди тут и кукуй. А мне в Севастополь во так охота! Всю жизнь, понимаешь, мечтал! И такой удобный случай. Ты разреши, я под твоей фамилией запишусь?

— Я сам всю жизнь туда собираюсь, — сказал Митько. — У меня в Севастополе отец погиб.

— Дак ты специально туда поедь! — неизвестно чему обрадовался Иван Рябов. — Это ж серьезный вопрос! А нас будут таскать по достопримечательностям. У тебя и времени-то не будет отца помянуть. Я прав?

Довод был убедительный.

— А что я с этого буду иметь? — спросил Митько.

— Коньяк поставлю! — Рябов хлопнул его по плечу. Рука у потомка продольного пильщика оказалась тяжеленькой. «Даром что астматик», — подумал Митько.

— Ладно, — сказал он. — Так и быть, пользуйся моей внешностью.

Рябов радостно потряс ему обе руки.

Со вкусом позавтракав, Митько не спеша шел к себе в корпус и размышлял при этом, как подчас легко делаются коньяки.

3

Дома у него бар ломился от сосудов с экзотическими напитками.

Вообще, Митько жилось очень не худо. Принимая гостей, в особенности разрывающихся на полутора ставках коллег, он поражал их изысканностью стола. Да и квартирка у него была что надо. «Фешемебельная квартира», — как говорила его жена Фаина Ивановна.

— Умеешь ты жить, Валерка! — восхищались гости.

— Да, мы умеем жить, — подтверждала без тени юмора Фаина Ивановна.

— Тебе хорошо, — говорили гости, — ты умный.

— Да, — подтверждала Фаина Ивановна, — мы умные люди.

К шестому курсу Митько стало совершенно ясно, что светила из него не выйдет, следовательно, надо определяться куда-нибудь поспокойнее и поденежнее. Решение стать наркологом пришло к нему в пивном баре на Сретенке. После занятий они втроем, то есть Алик, Сережа и Митько, простаивали там над пивными кружками до закрытия. Алик был родом из Астрахани, так что вяленая рыба у них не переводилась. Их право на крайний столик у подоконника молчаливо признавалось другими постоянными посетителями, с ними здоровались, вступали в разговоры на равных, подчас пропускали без очереди. Эта пора была самой безмятежной в их жизни. Теперь Митько удивлялся, о чем можно было болтать четыре часа кряду, — тогда же им не хватало этих четырех часов.

Публика в баре собиралась самая разношерстная, но попадались и выдающиеся личности: Анкилоныч, Пан Директор, Нормалек. Анкилоныч был кандидатом технических наук, Пан Директор — очень хорошим разнорабочим из булочной и снабжал приятелей горячим хлебом, Нормалек — машинистом сцены, этот снабжал рассказами из театральной жизни. Захаживали посетители и разовые, и такие, что выдерживали неделю-другую, иногда до месяца, потом исчезали бесследно. А вообще, бар этот был смрадный, грязный общественный туалет, к которому по недоразумению пристроили емкость с пивом.

Однажды к приятелям подошел некий Борис Иванович, эстрадный шестиструнный гитарист. Сначала, подогретый водкой, он пытался острить, держался бодро, непринужденно. Потом действие ее кончилось, Борис Иванович расплакался.

— Ребятки, — размазывая грязь и слезы по опухшему лицу, сказал он неожиданно, — вот вы медики, ну помогите же мне, спасите, не могу я больше так жить! Вылечите от этой заразы!

Приятели замолчали в недоумении.

— Тебе похмелиться, что ли? — спросил Пан Директор.

— Бросить хочу, завязать! Навеки!

— К специалистам обращались? — спросил Митько.

— Два раза в стационаре лежал. Амбулаторно лечился. Месяц продержусь, потом опять все сначала, Сил моих нет так жить!

— А как вас лечили? — спросил Митько.

— Первый раз торпеду ввели, укольчик такой, в вену. Двести рублей слупили. По знакомству. Потом спираль зашили.

— Эспероль, — поправил его Митько.

— Что в лоб, что по лбу. Триста рублей отдал.

— Нормале-ек, — сказал Нормалек.

— Это же очень сильное средство, — заметил Митько. — Действует порядка пяти лет. Как же вы выжили?

— А так и выжил. Надул меня ваш коллега. Небось пирамидону натолкал вместо этой спирали и зашил.

— Тяжелый случай, — сказал Нормалек. — Вот у нас артист Курилов на улице Радио лежал, так вот он рассказывал…

Борис Иванович перебил:

— Ребятки, поможете?

— Чтобы бросить пить, надо иметь силу воли, — наставительно сказал Анкилоныч.

— Друг, — слабо улыбнулся Борис Иванович, — сила-то есть, воли нету.

Алик и Сережа вынесли приговор: в данном случае медицина бессильна. Митько взялся лечить. Бориса Ивановича он действительно вылечил. Тот вернулся на эстраду, не раз принимал участие в зарубежных гастролях. Воздержание продолжалось шесть лет, и за это время Борис Иванович успел создать Митько такую рекламу, что сделать карьеру тому ничего не стоило. Так он выбрал психиатрию, а в более узком смысле — наркологию.

Фаина Ивановна работала процедурной сестрой в том же диспансере, что и Митько. Это было очень удобно. С годами у них сложился свой круг подопечных, которых они про себя называли то пациентами, то клиентами, уже не чувствуя разницы в этих понятиях.

Подопечные Митько были люди уважаемые, с положением и достатком. Законченных, безнадежных потаторов он распознавал с первого взгляда и сплавлял на попечение других врачей.

Солидных клиентов Митько ублажал, как мог, и они платили ему сторицей. Получив в ягодицу смесь серы и персикового масла, волоча ногу, постанывая и обливаясь потом, они покидали диспансер осчастливленные, горячо благодаря его за эту средневековую пытку. На другой день Митько навещал их на дому в сопровождении Фаины Ивановны. Лечение они вели энергично и массированно — через несколько дней клиенты выглядели свежо и бодро. Разумеется, спустя время они срывались опять, но в отчаяние не впадали, уповая на чудодейственную помощь супругов.

Словом, если бы не коллизия с Айгуль, мог бы Митько считать свой жизненный путь сложившимся как нельзя лучше. Коллизия с Айгуль осталась в его душе незаживающей экземной ранкой. Бывало, Айгуль не вспоминалась ему годами, бывало, воспоминания угнетали до такой степени, что приходилось принимать транквилизаторы.

4

В тихий час Митько вызвал к себе главврач.

— Рябов Иван Евгеньевич? — спросил, он рассматривая Митько через бифокальные стекла.

— Почему? Я Митько Валерий Александрович.

— Нет, вы Рябов Иван Евгеньевич. Митько Валерий Александрович скончался три часа тому назад в автобусе от приступа астмы.

— Не может быть… — У Митько задрожала челюсть.

— Факт остается фактом. В данном случае весьма прискорбным. Скажите, Валерий Александрович, как вышло, что Рябов поехал в Севастополь под вашим именем? Подобные поездки ему были категорически противопоказаны.

— Откуда ж мне знать?! Очевидно, выдал себя за меня, мы же очень похожи! Меня вообще с кем-то путают! Это просто какая-то напасть, наваждение! Всю жизнь страдаю! — Митько почувствовал на глазах слезы. — Ну правда ж, я виноват разве?!

— Идите, — печально сказал главврач.

За ужином старшая сестра сделала объявление:

— Режим у Рябова был, как говорится, первый. То есть выезд на далекие экскурсии ему был воспрещен. А он обманным путем сел в автобус и поехал в Севастополь со своей астмой. Ну и приступ в дороге. Медицинские работники в автобусе не предусмотрены правилами экскурсионной пропаганды. Результат ясный, как говорится. Остался в Крыму навсегда. Прошу всех сделать нужные выводы и, как говорится, думать не задним числом!

— Что делается, — сокрушенно сказал сосед Митько.

В этот вечер Митько впервые не пошел спать к морю. Ночью у него начался озноб, температура перевалила за сорок, и утром его увезли в изолятор.

Фаину Ивановну вызвали телеграммой: положение Митько внушало серьезные опасения. Она примчалась на вторые сутки.

Не виделись они всего две недели, но, казалось, прошел куда больший срок, — настолько Митько отвык от своей супруги, настолько она была чужда и неуместна здесь.

Первое, что Фаина Ивановна произнесла при встрече, были слова:

— Разумеется, Валерий, ты купался в море? Как это неразумно!

А Митько отчего-то вспомнилось, как провожали его в санаторий. Стол накрыли прямо в саду. В тот самый вечер дачникам необыкновенно повезло — совершенно не было комаров. Двухсотсвечовая лампочка-переноска, подвешенная прямо на тополиный сук, не была омрачена ни единой мошкой или каким-нибудь навязчивым мотыльком. Домочадцы Митько и приглашенные, тещей соседи были поражены этим обстоятельством. Все дружно предложили выпить за здоровье Валерия Александровича, точно бы в отсутствии уличных насекомых усматривалась прямая его заслуга. Митько припомнил и свои слова, сказанные в ответ. В чопорно уважительном общем молчании он сказал о том, что, если бы ему пришлось начать жизнь сначала, он прожил бы ее точно так же. И Фаина Ивановна чопорно, с большим личным достоинством посмотрела поверх голов, словно услышала еще одно подтверждение своей жизненной правоты.

Она и теперь, в палате изолятора, не сидела, а возвышалась на табурете. Голова ее с высокой прической, казалось, упирается в потолок. Глядеть на нее Митько было скучно, и он терпеливо ждал, когда она хоть ненадолго оставит его в покое. От продолжительной совместной жизни супруги становятся похожими друг на друга. Но вот они прожили с Фаиной Ивановной двенадцать лет, и ничего подобного не произошло. Еще до замужества Фаина Ивановна гордилась сходством с известной киноактрисой. Это было бы так, если бы черты ее не были либо чуть-чуть длинней, либо чуть-чуть короче, либо чуть-чуть кривей.

«Зачем тут она, зачем не Айгуль? — спрашивал себя Митько, не поспевая за собственными мыслями, в которых ответ был готов прежде, чем заканчивался вопрос — И зачем мне это море, этот водоем с соленой водой? Почему не тихая теплая Клязьма, где я был когда-то счастлив?» И опять он знал ответ, знал, что и на Клязьме в их игрушечном домике он был точно так же несчастлив или точно так же счастлив, как и здесь, в Ялте, но мучил себя этими, в сущности, пустыми вопросами.

Все было поза, фальшь. Не поза и не фальшь была только его пневмония, диктующая свои правила поведения. И тут Митько поступал естественно и правдиво, глотал прилежно таблетки и подставлял под шприц мягкие ткани, потому что боль в груди была подлинна, как подлинны другие неприятные следствия его болезни.

Впрочем, пройдет какое-то время, и он, окрепший, уверенный в себе, как прежде, вернется домой. И потянутся длинной вереницей благополучные дни; ему опять повезет, и его ночи сольются в один бесконечный здоровый сон, в котором уже не будет моря.

Никогда… Никогда…

Порт назначения

Я возвращался в Москву с буровых Сургутского управления. Вышло так, что попутчиком моим стал Коля Гайдышев, худощавый невысокий паренек, по специальности тракторист-бульдозерист. Вместе добирались мы на попутных до речного порта, вместе коротали время в ожидании теплохода.

Гайдышев уволился из управления до срока, вернул подъемные, продав даже шапку, и чувствовал по этой причине разлад с самим собой. Молодой народ пер сюда, на всесоюзную стройку, а он, по всему получалось, дезертир и достоин всяческого презрения.

Шел третий час ночи, зал был пуст. Я устроился на деревянном диване врастяжку, почти с комфортом. Смертельно хотелось спать, и я соглашался с Гайдышевым по всем пунктам.

— Мать письмо прислала, — простуженным голосом говорил он. — Колька, пишет, устала я от вас, архаровцев, разбежались, разъехались кто куда. А кто ж вам хлеб растить будет, кто вас прокормит всех, если каждый будет кидаться, куда захочет? Права она?

— Права, — соглашался я, — но сейчас ты бы лучше прилег, Коля.

— Пробовал!.. Не могу. Мать пишет, дожди идут, хлеб полег, по снегу убирать придется. У них там сейчас председатель новый, неопытный, ребята-механизаторы кто в армии, кто по комсомольской путевке уехал… А на самом-то деле?! Некому ж в колхозе работать, не-ко-му!

— Спи, — соглашался я.

— Да не могу, не могу я! — Гайдышев с тоской посмотрел мне в лицо и полез в карман за папиросами. Пачка была пустая, он с недоумением разорвал ее, смял, бросил в гипсовый подцветочник. Проходившая мимо старуха уборщица заметила, замахнулась шваброй.

— Куды бросил, куды ты бросил?!

Коля растерялся, словно бы швабра уборщицы спустила его с высоких материй на бренную землю, от которой он уже успел отвыкнуть в своих переживаниях.

— Я уберу, — пробормотал он, — что ты, бабка?

— Он уберет! А пошто ж бросал?

— Да я машинально как-то…

— А я убирай?! Вас тут тыщи за сутки перебывает!

— Ну извини, бабуся! — просительно сказал Коля и попытался, подлизываясь, обнять ее за плечо.

— Ат-тайди, холера!

Коля сунул пачку в карман, отвернулся. Уборщица осмотрела меня, мои ноги, но придраться было не к чему, я лежал в носках, а сырые мои ботинки, украдкой вымытые в туалете, сохли на батарее. Вздохнув, она села напротив, оперлась на швабру, сказала уже другим, миролюбивым тоном:

— Тыщи, тыщи народу… Корабли-то все идут и идут на север. Как на войну…

— На юг тоже идут, — отозвался Коля и, помешкав, спросил у меня закурить.

Я пошарил в карманах, вынул пачку, тоже пустую.

— На, — сказала уборщица. Она достала из кармана халата тоненькую папироску-гвоздик и протянула Гайдышеву. Предложила и мне: — Тебе тоже дать?

Я отказался.

— Эй, только в зале курить не вздумай! — предупредила она Гайдышева, вставая.

— Ни в коем случае! — поклялся тот.

Не было его минут десять, я попробовал задремать. Но не тут-то было: вернувшись, он опять заговорил о своем колхозе, об отчем доме под ясенем, еще о чем-то дорогом и потаенном, о чем только и можно поговорить с дорожным случайным знакомым, когда бессонница и когда нестерпимо хочется выговориться. Он растревожил и меня, и я вспомнил о своем доме под тополями, вкус дикого ревеня — мы звали его пучкой, вспомнилось наше озеро, куда ходили мы полем и курили на берегу мох. Я пожалел, что отказался от предложенной папиросы.

В противоположном углу зала не спал еще один пассажир, отставший от своей группы и дожидающийся оказии. Он был дагестанец, я узнал об этом еще вечером в буфете, где он требовал дагестанского коньяка. Ему предложили спирту хантымансийского розлива, и он, глубоко уязвленный, с достоинством отказался: «Какой ти бедный, девушка! Почему такой? Пиржай Дагестан, я, Али Мухаметов, подару тибе бочку старого коньяка!» Уже отойдя от стойки, он спохватился, что едет не в Дагестан, а как раз наоборот, и внес поправку: «Через год пиржай, в отпуск ехат буду!»

Али Мухаметов сидел по-турецки, бросив на пол бурку, сосредоточенно изучал мозоли на раскрытых ладонях. Я все время ощущал какое-то неудобство оттого, что он сидит так, в полном молчании и одиночестве; даже уборщица обходила его стороной — то ли не замечала, то ли опасалась его угрюмых усов. Иногда я забывал о нем, иногда же, случайно наткнувшись взглядом, раздраженно думал, что горец или не в себе или что-то с ним стряслось и, может быть, нужна помощь. Здраво взвесив, что ничего с ним страшного стрястись больше не может — от своих он уже отстал, а это самое страшное, деньги у него есть, коли спрашивал коньяку; на вид здоров — больных на нефтепромыслы не берут, — я успокаивался, но спустя какое-то время позабывал об этих доводах и опять терзался от неудобства перед сидящим на полу человеком.

Гайдышев перехватил мой взгляд и вызвался стрельнуть курева у дагестанца.

Возвратился он с одной сигаретой и смущенно объяснил, почему другую не дали:

— Ты, говорит, сразу две курить будешь? Я говорю — товарищу вон, в очках.

— А он? — Это было уже интересно, вряд ли горец отказал из скупости.

— А он спрашивает: у него только зрение слабое или ноги тоже? В общем, вот. — Коля с сожалением протянул мне сигарету.

— Спасибо, — отказался я, — сам схожу.

Али уже ждал меня. Едва я приблизился, стараясь не наступить на расстеленную бурку, как он протянул на широкой ладони пачку «Примы», довольно подзамусоленную, но сделал это с таким радушием, точно бы предлагал рог за мое здоровье.

— Кури, дорогой!

Я поблагодарил, спросил наконец, отчего он сидит на полу.

— А что?

— Вот же есть свободные скамейки.

— А зачэм?

— Но ведь холодно, должно быть, на полу?

— Пачему?

Я пожал плечами. Раз так говорит, значит, не холодно.

— Садись попробуй! — предложил он. — Я чабан, пирвычка такой. К земле ближе.

Коля Гайдышев, нетерпеливо посматривая в мою сторону, истомился ждать и подошел тоже.

— Садись! — пригласил дагестанец и впервые улыбнулся за все время. — Дорогой гость будишь!

Наверное, будь Коля в другом настроении, до него дошел бы комизм этой ситуации, но он настолько углублен был в себя, что действительно сел, с трудом подогнув ноги.

Дагестанец стал задавать предусмотренные ритуалом знакомства общие вопросы, обращаясь то и дело ко мне как к старшему, и мне ничего не оставалось тоже, как опуститься сначала на корточки, а потом уж незаметно для самого себя перебраться на бурку. Никаких особых неприятностей в настоящем у Али не было, были только в прошлом и, возможно, ожидались в будущем. Ему, как и Гайдышеву, хотелось выговориться, но горский этикет не позволял первым вступить в беседу. Сделав это открытие, я отметил, что на собеседников мне везет нынче, как никогда.

— Плохого ничего сказать не могу, — говорил между тем Коля дагестанцу с горячечной искренностью. — Народ здесь очень хороший, хотя попадаются всякие… — Не в этом дело! Дело в том, что не все приживаются. Вот я — четыре месяца отработал и домой. Закруглился. Ты скажешь — я дезертир? Ну скажи — дезертир я?

— Пачему дезертир, дорогой? — вежливо возразил Али. — Должно быть, тебе есть срочний дело на родине.

— Во-во, в самую точку! Именно, срочное дело. Мне надо хлеб убирать!

— Хлэб? Балшой дело — хлэб, маладец! Самий срочний дело.

Была уже вовсе глухая ночь. Не остерегаясь больше, мы задымили махачкалинской «Примой». И тут, как на грех, появилась уборщица. Вероятно, ей не спалось тоже. Я допускаю, что она была с самого начала, только мы, увлекшись, ее не заметили.

Али нашелся первым:

— Садись, мать! О жизни говорить будим!

Раскрывшая было рот, старуха осеклась, заколебалась.

— Начадили-то… — проворчала она.

— Двер откроим, окно откроим, чистый воздух будит, как в горах!

Старуха, еще поколебавшись, — что выдумали? — присела! Не на бурку, конечно, но и не на скамью, а как-то между тем и этим, касаясь, однако, бурки.

Теперь говорил Али:

— Нет, не счастья искать едем, спирведливость. Год нефть будим ковырять, два будим! Три? Пускай три будим! Придет ден, зват будут: Али, дорогой, возвращайся родной аул!

В глазах его плеснулась тоскливая чернота.

— …а может, не позовут Али. Тогда опять нефть дэлать будим! Черний золото добывать!

— Ну, хорошо, — говорил Коля Гайдышев, — я понимаю, я не вовремя из бригады ушел, осенью трактористы нужны. Но ведь хлеб-то, он тоже стоять не может, надо же кому-то его убирать?

— Хлэб? Надо!

— Вот-вот, а бурмастер мне говорит: ты дезертир. Ну почему он такое сказал? Почему?

— Пачему? Скажу. Вот я, Али Мухаметов, пиржаем на слет чабанов. Выступает началник головка…

— Главка? — не понял я.

— Головка, — подтвердил Али. — Выступает началник и ругает чабанов, пачему балшой потери веса, пачему болшой пропажи скота. Ругал, ругал, устал, воду графинчиком пьет. Тогда я говорю ему: один слово мине тоже есть сказат, товарищ началник головка! В своем докладе ты все время ругал Али Мухаметова. Чего тебе Али плохого сделал? Али не имеет потери привеса, пропажи скота. Ты один раз у чабанов не был, как ми живем, совсем не знаешь! Так вот, говорю ему, началник головка, и скажи, пожалуйста, где ты живешь? Не хочешь говорить? Тогда я скажу! — Али даже привстал на колени, обличающе вскинул голову. — Ми знаем, и где ты живешь! Возле головка ты живешь! А что, скажи, ты в головк пишком ходишь? Нет, ты пишком не ходишь, машинкам едешь, пирходишь головк, кнопка нажимаешь, лифчиком вверх идешь! Пирходишь кабинетом, мягким стулам сидишь! А теперь и скажи, началник головка, откуда у тебя потерь веса будет? Тебе потерь веса не будет!

Али расправил усы, обвел нас молодецким взглядом.

— Теперь посмотри, говорю ему, чего у нас получается. Пастбищем мало, скота много, гоняем далеко, а пирходим мясокабинет…

— Мясокомбинат? — уточнил я.

— Мясокабинет, — подтвердил Али. — Пирходим мясокабинет, не пирнимают! И что делать будим? Не работает холодец!

— Холодильник?

— Ага, — подтвердил Али. — Туша хранить негде. Гоняем назад! Откуда привес будит? Товарищ началник головка, ты наш чабан видел? Наша обувь знаешь? Наш чабан гончарек носит. — Али похлопал себя по икрам, затянутым в кожаные самодельные сапоги. — От эта гончарек в дирках сено торчит…

— Стельки, что ли, соломенные? — догадалась уборщица.

Али кивнул.

— …когда баран эта сено видит, бегом на чабана бежит! Ты лучше, началник, пиржай к нам, легковой машинка чабанам давай, потом увидим, какой привес будит!

— Приехал? — спросил Коля.

— Я приехал, — не сразу ответил Али. — Сюда приехал и еще ехат буду. Нефтеюганск. — И улыбнулся печально: — Нефть привес давать буду.

— А я нынче пенсию получила, — сказала уборщица. — Не свою, свою-то уж давно получаю, слава богу, восьмой десяток идет. За сыночка, за Степушку. Тридцать лет ни слуху ни духу не было. Как ушел зимой в сорок пятом, так ни письма, ни похоронной… А этой весной в военкомат вызвали. Явись такого-то. Разыскалось Степушкино дело, погиб в Чехословакии, смертью храбрых. Пенсию теперь назначили. Давно бы уж, дуре, на пенсию подавать, соседка-учительница сколько раз бумаги выправить предлагала, да я все отнекивалась. Может, живой он где, думаю, может, в плен попал… А пенсию просить, значит, мертвым признать. Ну и не подавала все…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Разошлись мы только под утро. На самом забрезге мне удалось уснуть. Впрочем, я спал и не спал, в голове мелькали обрывки фраз, образов, потом стала выстраиваться какая-то живая картина. Усилием воли я разорвал дрему. Окна были полны восходящего солнца. За полдень, с прибытием теплохода, погода испортилась, враз похолодало, но этот утренний светлый час еще долго согревал меня. Теплый, медно-розовый свет, что залил зал ожидания, словно бы засветил мой выморочный, тревожный сон, и в памяти осталось лишь одно слово: порт. «Порт, порт назначения?.. — вспоминал я. — Порт высокого назначения?»

Дожидаясь посадки, я вышел на берег. Моросило; на желтых шеях причальных кранов висело совсем по-зимнему одутловатое небо. Иртыш покрылся шугой, и буксиры торопливо тянули на север последние баржи с грузами для нефтяников. Пакгаузы были загромождены ящиками с бурстанками, насосами, компрессорами, строительными механизмами; кирпич, блоки, пенопласт — все развалено было в больших попыхах, сам черт сломал бы здесь ногу.

Но вновь прибывшие чувствовали себя уверенно. Мелькали фуражки и кителя речников, меховые куртки геологов; особыми кучками держались ждавшие отправки рабочие. Они были одеты разно: в ватники, полушубки, в шинели без погон, в суконные дедовские пиджаки, в цигейковые гуцульские жилеты с орнаментом и без орнамента, в стеганые халаты и кожушки. Али Мухаметов, заметая грязь буркой, расхаживал по речному перрону, выискивая земляков. У парапета, точно изваяния, стояли башкиры в шубах без ворота, и к ним приставали неизбежные и вездесущие цыганята; отдельно на ящиках с импортным оборудованием угощались первачом присадистые украинцы.

Коля Гайдышев сидел в окружении нескольких человек и рассказывал о буровой. Он был возбужден, как и ночью, хрипло смеялся, и, лишь когда оглядывался на теплоход, что уходил на север, на лице его появлялось потерянное выражение.

А все вместе разношерстное и разноязыкое это племя горланило песни, смеялось, плакало, лузгало семечки, продававшиеся тут же старухой уборщицей, ночной нашей собеседницей. Организаторы сорванными голосами выкрикивали порт назначения и уводили людей группами и поодиночке.

Постепенно толпа формировалась в определенном порядке — контролеры стали впускать тех, кто уезжал на юг. Все мои ночные знакомцы определились в этой человеческой круговерти…

Я стоял на перроне под въедливой ветреной моросью, курил и думал о том, что все это и есть жизнь, все это — моя Родина, мой порт назначения, и нет иных слов, прекраснее и точнее.

Примечания

1

Здравствуй (нен.).

(обратно)

2

История эта почти документальна; впервые опубликована в «Неделе» в 1966 году под рубрикой «Человек и природа». (Прим. автора.)

(обратно)

Оглавление

Практикант

Жиздрин

Вы не помните размер моей обуви?

Зимник

Вешняя вахта

Незабудки в хрустальной вазе

Чап, черный терьер[2]

Комната старости

Расписание тревог

Соискатель

Мостки

Мужья да жены

Адвокат

Сибирский цирюльник

Пыльная буря

Дальний родственник

Личная жизнь

Колыбельная Мельо

Шампиньоны

Сон у моря

Порт назначения

*** Примечания ***