Сегодня всё утро, да и почти весь день, я писал прощальное письмо мастеру. Пытался уложить в нём всю свою «историю болезни» длиною в три года и объяснить, почему ухожу из института. Писал, как обычно, долго, но, совсем не как обычно, увлечённо, только после отправки письма вспомнив, что вообще-то не завтракал и не обедал. Приготовил себе яичницу из трёх яиц, с сыром, беконом – и остававшимися на дне пачки начос. Всё-таки голод – двигатель творчества.
После завтрака я хотел сразу выйти из дома, чтобы сходить в поликлинику и запросить мою детскую медкарту – в армию попадать сейчас точно не стоило, так что я решил не откладывать вопрос своего отвода в долгий ящик (в противном случае, можно было в него сыграть), – но перед этим всё же немного посидел над музыкой, доводя до ума наш с братом многострадальный альбом.
День стоял пасмурный, серый и, сев в автобус, я поймал себя на уже привычном желании надеть тёмные очки – такие, чтобы была видна только дорога передо мной. За окном проплыли мрачные жёлтые фасады смотрящих на Волоколамку сталинок, и на остановке «Улица Марины Расковой» я вышел. Поднявшийся ветер гонял последнюю летнюю пыль и опавшие листья, с серого сгустившегося неба угрожающе моросило, и я, подгоняемый предчувствием сильного дождя, быстрым шагом пошёл вниз по Чапаевскому переулку.
В поликлинике мне сказали, что детскую медкарту мне может выдать только терапевт. Запись только на завтра, на 16 часов. Хорошо, получил талон и вышел. Пошёл дальше по Чапаевскому переулку, мимо сквера, кончающегося травяным склоном, с которого мы в детстве съезжали на ледянках и который, как выяснилось уже намного позже, был крышей общественного туалета. В наушниках у меня играли наши с Сашей песни, уже готовые к выходу в свет. Я, хоть и придирался к каждой мелочи, но в целом был доволен результатом – песни звучали, как царившая вокруг осень, – меланхолично, синевато-серо.
Я думал пойти к Жене, своей девушке, и, пока дома никого нет, записать гитару для новой песни – но ноги понесли меня на Ходынку: мысли о прогулке по ней разливались внутри приятным теплом.
Вот я уже иду вдоль учебных полей ЦСКА – и, как иногда со мной бывает, возникло сильное желание куда-нибудь свернуть или взять напрокат самокат, лишь бы не идти по ровной, предсказуемой дуге тротуара, вдоль шумной проезжей части. Но я не поддался этому желанию, пошёл дальше и уже скоро, перейдя дорогу по переходу (светофор, каким бы стоиком я ни прикидывался перед ним и его собратьями, всё равно поторопил меня своим миганием), ступил на финишную прямую. Впереди – Ходынка, а вдоль тянется тёмно-красный, со скошенной крышей, современный жилой дом. Тут живёт Софа, думал я, идя вдоль него. Может даже, выйдет сейчас гулять со своим огромным чёрным псом, и мы встретимся. Но мне, если честно, не хотелось этой встречи. Софа, моя однокурсница, какой бы вольной птицей она ни казалась, в моём представлении принадлежала миру института, зыбкому, дрожащему, как новорождённая Земля, тесному; тому миру, который я в недавнем времени набрался решимости покинуть, и сейчас мне хотелось, чтобы он жил только в воспоминаниях.
Дом закончился, и за оранжевым шлагбаумом началась Ходынка, похожий на букву «D» отреновированный парк, угрюмый, только привыкающий к своему осеннему одиночеству. Я пошёл по главной дороге, тянущейся через весь парк, затем, у больших, стоящих на опорах и обтянутых сеткой детских лазалок свернул на извилистую, красного цвета, прорезиненную дорожку.
«Иди сюда! Я за тобой туда не пойду, – говорила женщина-прохожая своему не то сыну, не то внуку, сошедшему с дороги и теперь идущему по сухой, выжженной ещё августовским солнцем лужайке. – Я кому сказала!» Нужно ходить прямо, по специально выделенным дорожкам, никуда не сворачивая, – от дома до школы, от школы до института, от института до работы. Когда сцена воспитания осталась позади, я, немного подумав, последовал примеру ребёнка и тоже пошёл по газону.
Взбираясь по травяному холму, я почувствовал какую-то душевную, переходящую в физическую слабость. Нет, о том, чтобы ещё корячиться в тесной Жениной комнате с гитарой, пытаясь что-то записать, не могло быть и речи. Хоть это дело уже изрядно провисало в списке запланированного, я учусь не переламывать себя и говорить себе «потом» ровно до тех пор, пока не захочется «сейчас».
До выступления маши, артистки, после начала войны эмигрировавшей в Ереван, на чей концерт мы с друзьями договорились сегодня сходить, оставалось ещё где-то два часа, так что можно посидеть на траве, отдохнуть. Я взобрался на вершину холма, прошёл мимо усыпанной гравием площадки с треугольными зеркальными столбами и, чуть спустившись с другой стороны, сел на траву.
И что делать? Читать, слушать музыку не хочется, писать уж и подавно. Значит, как повелось у меня в последнее время, вспоминать. Вон там, на той спортплощадке, я ломал голову над ответом на вопрос для предисловия к студенческому альманаху – трудно ли быть первокурсником? Да, трудно, особенно когда тебе этого совсем не хочется. Когда ты разочарован. И напуган. Но вместо этого я, по своей привычке, нагородил философских метафор, которые и сам теперь с трудном расшифровываю.
В кармане завибрировал телефон. Я достал его, как всегда, ожидая, что это какой-то волшебник из мира больших и серьёзных людей, который предложит солидный аванс, а потом взмахом своей волшебной палочки вытащит меня из трясины безвестности. Но это была мама, она переслала сообщение от сына её подруги, он продаёт свой 12-й айфон на 256 гигабайт за 68 тысяч. Тут же представил, как мой счёт, и без того уже в последнее время сильно издёрганный тратами на рекламу моей музыки, пустеет на треть, и внутри всё сжалось. Нет уж, спасибо, меня и мой старенький SE устраивает.
И, вместо того, чтобы убрать телефон, я полез в ВК – проверить результаты той самой рекламы, которую я предпочитаю айфонам. 100 тысяч просмотров на нашем с Женей клипе. И только 100 лайков. И один новый комментарий. Никакого резонанса, никаких волшебников. Очередное разочарование. Я ещё несколько раз обновил уведомления, будто пара-тройка новых лайков могла спасти положение. А потом заблокировал телефон и запихнул его поглубже в карман.
Дул холодный, пронизывающий ветер, дома, со всех сторон окружавшие Ходынку, были похожи на причудливые конструкции из «лего», собранные давно выросшими детьми, уже изрядно запылившиеся. Я сидел, обхватив руками колени, подрагивая от холода, смотрел на редких прохожих, гуляющих по дорожкам далеко внизу, потом – на кусочек белой кожи, трепетавший на рукаве моего рваного бомбера, – и чувствовал себя потерянным, сбившимся с пути, одиноким. Но я больше не упрекал судьбу за то, что она не спешит награждать меня за мои многолетние труды, – я лишь спрашивал у неё: почему? И тут же отвечал себе: потому что мне этого и не надо. Я представил, как мой счёт раздувается от гонораров, как на улице все меня узнают, как я этому радуюсь, как привыкаю к этому, потом – как устаю от этого, как я сижу на холодном полу своего большого загородного дома, мучимый невыносимой лёгкостью бытия, как не знаю, куда мне девать деньги, потому что я не настолько изворотлив, чтобы, как другие богачи, прятаться от пустоты в благотворительности, и как через силу продолжаю творить, делая вид, будто бы мне ещё есть что сказать.
Незаметно для меня ветер стих. А затем вдали, за домами, на самой кромке неба засветило солнце. Разлилось раскалённым золотом в открывшейся вдруг прорехе в облаках, будто свет из какого-то другого, потустороннего мира. Дома придавали ему геометрически ровную форму, отчего казалось, что это свет от прожектора или софитов. И тут на освещаемой им небесной сцене началось представление. Большое, кучерявое, низкое облако вдруг ожило, взвихрилось и закрутилось, движимое каким-то неведомым, не ощутимым на земле ветром. Бледно-золотое, оно походило на дракона с китайской гравюры. Каждый его коготок двигался слаженно со всем телом. А за ним тянулась целая вереница других причудливых зверей. Но, выплывая из столпа света, они все как один снова становились тем, чем были изначально, – просто массой испарившейся воды. Как и нас, живыми их делал свет.
Когда это звериное шествие закончилось, я перевёл взгляд на зрительный зал, бескрайний и тёмный, как в кинотеатре. Я сидел в нём один.
«И всё-таки хорошо жить», – сказал я вслух, уже больше не угнетаемый ни одиночеством, ни своей безызвестностью, и пошёл греться в примыкавший к Ходынке ТЦ «Авиапарк». А когда я, уже спустившись с холма, обернулся, небо снова было серым и непроницаемым.
