Учительница нежная моя [Юрий Лузанов] (fb2) читать онлайн

Юрий Лузанов Учительница нежная моя

Много раз я вскакивал, строился,

оторопело узнавал людей в форме –

своих бывших сослуживцев.

Я заговаривал с ними, и тягостный

ужас прорастал во мне:

«Боже мой, снова два года в армии.

За что?» Это чья-то ошибка,

думал я. Или война?!

К счастью, я просыпался.

Из признания бывшего солдата советской армии

1.

Кирзовый сапог шлепнул по луже, едва не задев червя. Но уже следующий шаг оказался роковым для целой семейки дождевиков. Топ-топ-топ-топ. На плацу подрагивал розовый фарш.

Подойдя к капитану, здоровенный сержант-альбинос небрежно поднес руку к шапке.

–…варищ… тан…, – глотал звуки ветер. – …зывная …манда …строена!

Новобранцы ежились от холода. Мимо протащился закопченный ПАЗ, обдав их душной гарью. Ярославу было на все плевать. Кроме лезущего за пазуху ледяного щупальца ноября, он не ощущал ничего.

Сержант куда-то убежал, гупая сапожищами. Капитан остался на плацу. Его воспаленные глаза и обглоданное худобой лицо намекали на какую-то скрытую болезнь. Сосредоточенный и угрюмый, капитан сгодился бы на роль Кощея.

У военкомата сновали люди, военные, штатские. Ярослав с удивлением узнал парня, который был с ним на медкомиссии. Они вместе входили в кабинет к тетке-венерологу. Парень ни капли не стеснялся, даже как будто фрондировал, спуская штаны.

Сейчас этот фрондёр беззаботно курил на крыльце военкомата. Что он там делает? Почему не в строю, сволочь?

Ярослав почувствовал хмурый толчок в бок: "Ты?"

– Молчанов! – порывисто плескалось над плацем.

– Я! – выпалил Ярослав, дивясь зычности собственной глотки.

Кощей стрельнул в него короткой очередью междометий.

– Спишь?

Экспресс переклички понесся дальше: «Нерух – я!.. Погодин – я!.. Рычков… Тищенко…»

Их заставили вывалить из рюкзаков вещи. Ярослав, морщась, пристроил с краю маслянистой лужи две банки тушенки, блокнот, туалетные принадлежности и прочие мелочи. Книжку стихов сжал в руках.

Когда до него дошла очередь, сержант-альбинос удивленно на него посмотрел. Вытащил из рук Ярослава книгу и полистал. Вернул с кривой ухмылкой. Изъял нож.

У других он тоже забирал ножи, открывалки-клювы и вообще все острое.

– Приказ военкома, – пояснил сержант. – В соседней области призывник проткнул себя вилкой. Пошел в поезде в сортир – и хлобысь в сонную артерию.

Кощей куда-то ушел, сводя руки над огоньком сигареты. Новобранцев распустили, их тут же облепили родственники.

Женя вынырнула откуда-то сбоку. Ярослав схватил ее за холодные руки. Попытался вспомнить какие-то подходящие слова. Язык буксовал, как у немого, он словно отупел. Всматривался в нее, вбирал в память любимые черты. Выпуклые азиатские скулы. Влажно-серые глаза. Густые ресницы. Легкий пушок под носом.

Он коснулся её щеки, на которой розовел прыщик. Даже не прыщик, а маленький зародыш будущего воспаления. Когда он созреет, Ярослав будет уже далеко.

– А твоих родителей нет? – спросила она.

– Отец в срочной командировке, а мама с сестрой, она что-то приболела. Да мы простились уже.

Она затеребила хвост застежки на его куртке. Неожиданно всхлипнула.

– Сейчас ты уедешь, а я пойду домой. И целых два года без тебя. Зачем тебе туда идти?

Он отвернулся.

– Мы уже говорили об этом. От двух поступлений в институт я совсем вымотался. Лучше уж послужу. Может, я хочу в армию!

– Дурак.

– Строиться у автобуса! – заорал альбинос с лычками.

Они поцеловались, и Ярослав пошел.

Новобранцы полезли в ПАЗ.

– Все сели? – прохрипел с передних сидений Кощей. – Колобов, проверь!

Сержант снова затеял перекличку. Ярослава уже мутило от этих фамилий, постылых и раздражающих. А когда наконец автобус тронулся, Ярослав рванулся к выходу.

– Стойте, я вещи забыл!

Под всплески хохота и ругань Кощея он выскочил из автобуса и понесся к военкомату. Навстречу бежала Женя с его рюкзаком. Ярослав притянул ее к себе. Теперь он действительно уходил.

Вскочив в автобус, он оглянулся на зашипевшие челюсти дверей. Земля тронулась, где-то вдали мелькнули несколько лиц. Одно показалось знакомым, напомнив учительницу русского языка и литературы Ирину Леонидовну Стриж.

Конечно, показалось. Что ей делать у ворот военкомата? Будний день, она в школе на уроках. Когда-то Ирина Леонидовна ему нравилась. Но это было в другой жизни, классе в восьмом…

Ярослав Молчанов уходил в армию осенью 1989 года, под эхо микрофонных споров депутатов Верховного Совета и стрельбу в Нагорном Карабахе, металлический голос Цоя и стук шахтерских касок о мостовую, звон осмелевших церковных колоколов и щелканье нунчак в глухих дворах…

Fructus temporum

27 мая 1989

Из выступления на съезде Народных депутатов СССР ректора Московского государственного историко-архивного института Юрия Афанасьева:

«Так вот, уважаемое агрессивно-послушное большинство… давайте все-таки ни на минуту не забывать о тех, кто нас послал на этот Съезд. Они послали нас сюда не для того, чтобы мы вели себя благостно, а для того, чтобы мы изменили решительным образом положение дел в стране».

2.

Ирина Леонидовна провожала уходящий автобус, стоя у киоска с проездными талонами. Подол плаща был изрядно забрызган, пришлось бежать.

Отпросившись у директора школы Померко (соврала, что надо с собакой к ветеринару), она понеслась через парк к автобусной остановке. С трудом втиснулась в неподатливую пассажирскую плоть. Наконец, выплюнутая на тротуар, помчалась к военкомату.

На зеленых воротах алели две звезды. В щель Ирина Леонидовна рассмотрела, что солдаты уже садятся в автобус. Опоздала!

Но через минуту случилось чудо. Выехавший за ворота автобус вдруг резко затормозил, и из него выскочил Ярослав. Навстречу ему бежала Женя, его девушка. Ирина Леонидовна отвернулась от свирепого порыва ветра. А когда вновь посмотрела в их сторону, Ярослава уже не было…

Ирине Леонидовне было уже под тридцать. За семь лет работы в школе она успела понять, что ошиблась. Учительство надоело, опротивело. К склочной педагогической среде она не притерлась. С детьми было легче, но и они раздражали – тупостью, нерадивостью, нахальством. Если бы не редкие лучики юных талантов, давно бы ушла.

Хотя куда бы она подалась с дипломом педа? В гороно брали только по блату. Да и не рвалась она туда, совсем бы скисла от тоски методичек.

Класс Ярослава Молчанова был её первым выпуском. И в этом классе он был самым любимым её учеником. Даже больше. Намного больше.

Когда Ярослав окончил школу, примерно полгода она чувствовала щемящее чувство утраты, словно от смерти любимой собаки. Её задумчивая рассеянность удивляла коллег и вызывала насмешки учеников.

Полтора года с тех пор, как Ярослав окончил школу №5, Ирина Леонидовна старалась держать его в поле зрения. Она знала, что он провалился на экзаменах в театральный институт, и это вызвало в ней смешанные чувства – обиду и в то же время радость оттого, что он не уехал в Москву. Она знала, что он устроился рабочим на электромеханический завод и готовится к новому поступлению в вуз.

На этот раз его понесло на философский факультет университета. Он снова не поступил и теперь уходил в армию.

К счастью, у Ирины Леонидовны в военкомате был хороший знакомец. Он сообщил день и время, когда была назначена отправка команды новобранцев, среди которых значился Ярослав.

Её тайная любовь к нему началась где-то в девятом классе. А может, и раньше. Постыдно-нежная любовь учителя к своему ученику.

Каждый урок в "А" классе стал для нее особенным. Она ждала этих уроков до судорог в лодыжках. И одновременно боялась их. Где-то посредине урока ей вдруг начинало казаться, что она чем-нибудь может выдать себя.

Мучительно дались несколько занятий, посвященных лирике Пушкина. Когда дошли до Онегина, она боялась цитировать письмо Татьяны и отдавала томик Леночке Канивец, которая прилежно читала: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала И в мыслях молвила: вот он!…»

Какое облегчение она испытала, когда они наконец перешли к Гоголю!

Ирина Леонидовна была красива. Что-то в ней было от Вивьен Ли – такое же открытое и чистое лицо, густые волосы. Придраться можно было разве что к широким бёдрам. Зато талия у нее была тоненькая. И весь стан – прямой и стройный, с большой грудью, которая вздымалась крутой волной.

Дважды ее звали замуж. Сначала коллега-историк, нескладный очкарик с нечленораздельной речью, посмешище старшеклассников. Потом – усатый трудовик, мешковатый человек в пыльном берете.

Это все было не то. Крамольное чувство к школьнику они задуть не смогли. Скорее распалили еще сильнее.

"Как он ко мне относится?" – часто думала она, расчёсывая в ванной перед зеркалом свою гриву.

Иногда ей казалось, что во взглядах Ярослава с третьей парты проскальзывает что-то мечтательно-заинтересованное. Она краснела, старалась не обращать внимание. Перестала его вызывать.

Но однажды в коридоре услыхала, как кто-то из десятиклассников грубо о ней пошутил, и Ярослав покатился со смеху. Она разозлилась и вызвала его к доске, смяла придирчивыми вопросами. А потом всю ночь проплакала, лупила в пуховую подушку. Отец, помогая собирать пух, в недоумении ворковал. Ей впервые в жизни захотелось наброситься на него с кулаками. Она орала, как припадочная, будя соседей: «Меня тошнит от правильных слов! Мне 27 лет!»

Вспоминать об этом было стыдно и дико.

Ярослав окончил школу. У него появилась девушка Женя. Но у Ирины Леонидовны ревности не было. Была лишь тихая, покорная усталость. «Когда все это кончится? Когда пройдет?»

Не проходило.

Прошлой осенью, гуляя с собакой по парку среди ржавых кленов и каштанов, она увидала его с Женей. Ирина Леонидовна не успела рта раскрыть, как её сеттер Ким подбежал к парочке и сунулся лизать руки.

Нечего делать, пришлось знакомиться. Ярослав сумрачно рассказал, как пролетел мимо театрального института, куда он поступал на отделение критики. А Женя училась на первом курсе местного пединститута. В педе у Ирины Леонидовны были знакомые, разговор зацепился за них.

Ярослав похудел и осунулся. Ирина Леонидовна осторожно спросила, не нужно ли ему помочь с русским. Он грустно покачал головой.

Женя ушла, бежала на какой-то институтский вечер. Ярослав остался. В тот день он работал на заводе во вторую смену, надо было еще час где-то болтаться. Они побрели по аллее парка…

Ирина Леонидовна потом долго вспоминала эту прогулку. Шелестя листвой, Ким носился туда-сюда. Ярослав продолжал рассказывать ей о заводе, о противной бригадирше с железными зубами и волчьим взглядом. Бригадирша требовала, чтобы он выполнял план по закручиванию шурупов. За смену нужно было вкрутить 5 тысяч шурупов. А он едва успевал осилить 4 тысячи. Зубастая бригадирша ругалась.

– И что теперь? – спросила Ирина Леонидовна.

– Надеюсь поступить на философский, – ответил он, гладя Кима.

– А если не получится?

– Пойду в армию.

– Ты уверен, что тебе это нужно?

– Я не уверен, что мне нужно что-то другое.

Ирина Леонидовна узнала, когда кончаются его смены. Если у нее в это время не было уроков, она стала гулять в парке рядом с заводом. Без собаки. Неброско одевшись, проезжала на троллейбусе шесть остановок. Выходила и садилась в сквере недалеко от заводской проходной, надвинув на глаза головной убор и прикрывшись книгой.

Понимала, что это безумие. Но ничего не могла с собой поделать. Несколько раз у проходной Ярослав встречался с Женей.

Ирина Леонидовна находила какую-то странную, извращенную прелесть в том, чтобы жадно наблюдать за ними. Ярослав целовал Женю, та брала его за руку. Он что-то рассказывал, Женя смеялась.

Все это и ранило, и одновременно доставляло ей необъяснимое наслаждение. Как будто Женя была частью чувства Ирины Леонидовны к нему. Эта девушка по-своему вписывалась в контекст этого чувства. Была не столько соперницей, сколько соучастницей и исполнительницей её любви.

Fructus temporum

Сентябрь 1989

По просьбам телезрителей в СССР повторно показан сериал «Рабыня Изаура», приковавший к экранам десятки миллионов советских граждан. С момента первого показа прошло всего полгода. Сериал о белой рабыне и богатом владельце плантации обсуждался дома, во дворах, на улицах, на работе, в транспорте, в очередях за маслом и колбасой…

3.

Команду новобранцев весь день промаяли на вокзале. Не было поезда. Когда же его дали, оказалось, что нет свободного вагона, а дополнительный цеплять никто не хотел.

Капитан куда-то бегал, с кем-то ругался. Сержант без конца строил новобранцев и проводил перекличку. Они уже собирались ночевать на вокзале, как в десять вечера наконец подали состав до Минска…

К полуночи родной город остался далеко позади. Поезд ввинчивался в ночь, отбивая монотонную чечетку, унося новобранцев на север. Слева в окне красиво плавился закат.

Поневоле Ярослав прислушался к вагонным разговорам. Парни строили версии, куда их везут, пугали друг друга свирепыми байками об армейских порядках, похвалялись успехами у девушек. Кто-то в соседнем купе со знанием дела описывал, какое это удовольствие – курить драп. Втягивать в себя забористый дымок и потихоньку его выпускать, обалдевая и одуревая, а потом поймать момент перед самой отключкой.

Ярослав с изумлением взирал на несвежих новобранцев. Многие выглядели сущими дядьками – серые лица, морщинистые лбы. У одного придурковатого, откликавшегося на кличку "Фикса", во рту поблескивал золотой зуб.

Почти все они были с похмелья. Кто сколько накануне выпил – была одна из главных тем вагонной болтовни.

– А тебе какие проводы устроили? – ткнул Ярослава в плечо парень с лоснящейся рожей. – Клёво нажрался? Чё молчишь?

Ярослав с трудом сдержался, чтобы не дать ему в ухо.

– Нет.

– Ты прямо как нерусский, – хмыкнул лоснящийся.

Ощущение тоски усилилось.

Поезд пошел резвее, Ярослав некрепко задремал. Отделился от яви тонким слоем полупрозрачного облака. Сквозь дребезжащее стекло доносилось эхо вагонного бубнежа.

Очнулся он от запахов и звяков. В вагоне жевали, пили, чавкали, давились, икали, рыгали. Ярослав тоже почувствовал голод и достал рюкзак. Развязал кашлатые на концах тесемки, достал из шершавых глубин тушенку. Чтобы ее вскрыть, пришлось клянчить нож у сержанта и взрезать банку при нем.

Поев, Ярослав вынул пачку «Примы». Он не курил, но теперь чувствовал, что придется начать.

В тамбуре гулял ветер и неуютно ходил пол. Ярослав попытался затянуться этой самой «Примой». Прима, секунда, терция, кварта… Он вспомнил детство, музыкальную школу. Как это было давно. Десять лет назад он, восьмилетний пианист, на своем первом академическом концерте очаровал всю ДМШ №7 и прямо на сцене был завален цветами. Все словно с ума сошли, только о нем и твердили. Даже заметка в местной газете вышла под заголовком "Его ждет слава". Автор сыпал комплиментами. Куда все это делось?

Хлопнула дверь тамбура. Рядом заколыхалось желвачное лицо Кощея.

– Дашь прикурить?

Ярослав дал. И сам осторожно вдохнул дым в легкие. Грудь остро спёрло и взорвало кашлем.

Капитан внимательно следил за его борениями. «Колобов прав, странный тип. Надо за ним понаблюдать», – подумал он.

После сигареты Ярослава развезло. Ему было и плохо, и приятно. Возникло ощущение, что он никуда не едет, что это то ли кино, то ли сон. Сказка об увлекательном путешествии по стране, с экскурсиями, походами, достопримечательностями. Этот человек в форме показался ему смешным. Зачем он напялил мундир? Ведь мы едем в музей.

– Снимите, – пролепетал Ярослав. – К чему вам эти погоны?

Капитан чуть не выронил сигарету.

– Боец, мы едем родину защищать!

Ярослав блаженно откинулся к тамбурной стене, холода которой не чувствовал.

– Тогда дайте мне коня. Меч, щит, кольчугу. У вас есть кольчуга?

– Чего?

– Ну, вот видите.

Ярослав свесил голову. Перед глазами блеснула бляха

офицерского ремня. Его передернуло, и он грустно поник. Вспомнил, куда они направляются. Ни на какую ни на экскурсию.

Он отлип от тамбурной стены и вздохнул. Кощей что-то резко говорил. Грохотал словами, Ярослав не слышал. Накатила слабость, причем настолько тяжелая, что не было сил плестись в вагон.

Он посмотрел в окно. Летели сумеречные деревья, чертил симметричную синусоиду кабель электропередач. Взлетал и нырял, от вышки к вышке…

Fructus temporum

Наши реки бедны водой, в наших окнах не видно дня,

Наше утро похоже на ночь, ну, а ночь – для меня…

Глядя в жидкое зеркало луж, на часы, что полвека стоят,

На до дыр зацелованный флаг, я полцарства отдам за коня.

1989 год. Группа «Кино», «Невесёлая песня»

4.

Сидя в учительской, среди шкафов с собр. соч. Сухомлинского, Макаренко и Песталоцци, Ирина Леонидовна рассеянно слушала старшеклассницу.

Вика Шканина уже в пятый раз спрашивала гундосым от слез голосом: «Что же мне делать?» И плаксиво косилась на портрет ни в чём неповинного Яна Амоса Коменского. Её фартук ловил крупные слезы.

– Ведь срок – два месяца уже, – всхлипывала она.

Ирина Леонидовна рассеянно смотрела на ее смуглые колени и бедра, едва прикрытые короткой юбкой. Подумала, что сама в 15 лет была куда целомудреннее.

– А что говорит твоя классная, Татьяна Константиновна?

– Вы что? – ужаснулась Вика. – Я даже боюсь к ней подходить. Она будет так орать, что я на месте рожу.

"Татьяна может", – мысленно согласилась Ирина Леонидовна.

Вся школа знала, что биологичка Фролова – готовая клиентка дурдома. Почему эта визгливая особа с ворохом соломы на голове еще на воле, оставалось загадкой.

Но сейчас было не до нее. Надо было разбираться с этой 15-летней дурочкой.

– Твой парень любит тебя? Может быть, все образуется?

Вика что-то промямлила, Ирина Леонидовна уловила только слово "мужик".

– Он старше тебя?

– Ему двадцать пять, – выдавило горе луковое.

Банальная история. Вика с этим хмырем встречалась с лета. Ходили в кино на фильмы про индейцев, ели мороженое. Все было невинно и церемонно. А потом…

Выяснилось, что о ее беременности никто не знает. Ни ее родители, ни даже сам парень. Но ему она говорить не хочет, потому что он прилип к какой-то другой девчонке.

Ирина Леонидовна стала расспрашивать об этом Ромео-переростке. Где он живёт, Вика не знала. Они встречались в видеосалоне, который этот парень держал.

Вика ушла, а Ирина Леонидовна призадумалась. За такое могут и отчислить. Еще и из комсомола попрут. Куда она потом с таким пятном?

Советоваться с ее родителями бесполезно. Мамаша Вики – заторможенная тетка, отец агрессивный алкоголик. Отлупит ремнем, невзирая на.

До педсовета оставалось еще много времени. Можно было посидеть в одиночестве, вспомнить вечер, когда в ее собственной жизни все сдвинулось и побежало…

В тот день она пришла домой поздно. Под зеркалом на видном месте лежала записка от отца: Ирочка, я поехал на вокзал встречать одного человека, это сын моего давнего приятеля. Буду поздно. Ужинай сама. Собаку я покормил.

Погуляв с Кимом, она поела котлеты и сварила кашу на завтра. Потом посмотрела телевизор, самый конец программы "От всей души". Проглядела тетрадки с изложением седьмого «Г». Проверить их решила уже завтра – почему-то не могла сосредоточиться.

Она вылезала из душа, когда заворочалась входная дверь. Наскоро вытершись, накинула халат и выглянула в коридор.

Там неловко разувался отец. Туда-сюда болталась его лысая макушка. Он был пьян – наотмашь, безобразно. Она его таким никогда не видела. Рядом с отцом смущенно топтался молодой усач в офицерской шинели.

– Что с тобой, папа?

Она помогла отцу снять второй ботинок. Тот бормотал что-то невнятное.

Ирина Леонидовна неприязненно глянула на усача. На погонах четыре звезды. Лейтенант? Капитан? Она всегда путалась в этих армейских созвездиях. Отметила его умеренную пьяность. На фоне не вяжущего лыка родителя он был просто как стекло.

– Где же ты так нализался, папа?

– Ирочка, прости! Знакомься, это Анатолий. Сын моего лучшего друга Пети, царство ему небесное. Ты помнишь Петра Авдеевича? Должна помнить! Он потом большим человеком стал – генералом! Сам маршал Устинов ему руку жал!

– И в честь этого вы так наклюкались?

– Неееет, в честь нашей с Толиком встречи. Толик в детстве приезжал к нам со своими родителями.

– Не помню.

– Зато я вас хорошо помню, – внезапно встрял усатый. – Мы с вами играли в короля и королеву, ходили в мантиях из пледов.

Ирина Леонидовна покраснела, словно ее уличили в чем-то постыдном. Она вспомнила бойкого щекастого мальчика с вибрирующими ляжками и тугим пузцом под футболкой. Неужели этот стройный широкоплечий мужчина – тот самый пузан? Форма, надо признать, на нем сидела отлично.

Они вошли в комнату. Вернее, просеменили, таща отца. Тот урчал и порывался петь.

Не успели они уложить его на диван, как он захрапел. Ирина набросила на него покрывало. Посмотрела на Анатолия, который даже не покачивался.

– Вы пили что-то другое?

– То же самое, – широко улыбнулся тот.

– Я просто диву даюсь.

Она присела рядом с бесчувственным папулей.

– Ладно, пойду, – сказал Анатолий. – В гостинице еще толком не поселился, только вещи кинул.

Но в коридоре его повело. Словно слепой, он облапил стену.

– Стойте, куда вы пойдете? Вы совершенно не в форме. Я имела в виду… Кстати, четыре звезды – это лейтенант?

– Обижаете. Кэп!

Он театрально щелкнул каблуками и чуть не поскользнулся на паркете.

– Осторожно! Чаю хотите? Так тоскливо оставаться одной. Отец сегодня – сами видите. Это так непривычно. Он всегда вечером шумит, хохмит, смотрит кино или футбол.

Анатолий рухнул в кресло.

– Уговорили.

Они выпили чаю с печеньем. Анатолий рассказал, что его перевели сюда из Москвы. Можно сказать, в ссылку. После училища он по блату (папа-генерал) попал служить за границу. Два года отбыл в Германии, "как сыр в пиве катался". Но как-то не отдал честь командиру полка, потом ляпнул ему дерзость. В общем, был сослан на родину и очутился в подмосковной части. Но и там у него не заладилось. Солдат из его роты в пьяном виде угнал КАМаз. Солдату – трибунал и дисбат, а старлею Воробьёву – методическое пропесочивание. Хорошо хоть в звании не понизили.

Чувствуя, что с полевым командирством не заладилось, Толик написал рапорт и пошел служить в столичный военкомат. Удалось пристроиться начальником отдела – вновь помогла протекция лампасоносного отца.

Три года он служил не тужил. Работа была прелестная: составляй списки призывников да на подпись военкому подавай. Час несложного труда, а все остальное время – картишки и домино с сослуживцами. Чтобы не деградировать, Анатолий стал читать.

– Всю русскую классику проштудировал, вплоть до Лескова, между прочим, – заметил он. – А на работе скукотень, балду гоняю. Целыми днями – анекдоты в курилке, шатания по коридорам. Однажды подслушал разговор нашего военкома Рылова с каким-то деятелем. Тот спрашивал у Рылова, сколько стоит откупить сына от армии. Военком назвал совершенно несусветную сумму. Проситель щелкнул замком дипломата и купюрами зашуршал. А через неделю Рылова сняли. В "Комсомолке" вышла разгромная статья про взятки в нашем военкомате с его огромным фото – морда во всю страницу. А что вы хотите? "Перестройка, гласность". Рылова арестовали, а нас давай шерстить. Пришлось подать рапорт – переводите куда угодно, хоть на Кушку, хоть на Сахалин. Да и отец к тому времени умер. Вот и отправили меня к вам в глубокую провинцию.

В тот вечер она постелила ему в кухне на угловом диване.

На следующий день Анатолий пришел уже трезвый и с цветами. Он принялся рьяно за ней ухаживать, зазывать в кино и кафе. Ирина отстранялась – в ней сидела одна тоска по Ярославу. Но отец поощрял настырность капитана: "Давай-давай, Толик, не робей, а то засиделась моя красавица в девках. С такой переборчивой невестой я до внуков не доживу".

Вскоре Анатолий устроился на работу в Дзержинский военкомат. Тот самый, к которому был приписан Ярослав.

Ирина Леонидовна решила, что пора сдаваться. Сначала согласилась сходить с Анатолием на танцы, где он умело поймал в капкан ее узкую талию. Потом разрешила проводить себя домой.

Она позволила любить себя. И сама сделала вид, что влюбилась.

На самом деле это был обман шпионки. Всякий раз, обнимая капитана, она представляла себе совсем другого человека.

Она терпела покалывание усов Анатолия, подхихикивала его брани в адрес военкома. Даже поддакивала ему. Иногда они обсуждали Лескова или Гаршина, и его мнение было вовсе не топорным. Он был по-своему мил, этот честный малый Анатолий Воробьев.

Но думала она лишь о Ярославе.

Толик позвал ее замуж. Она отбрехалась – заявила, что не хочет детей, мол, ей учеников с головой хватает. Он скис. И вскоре женился на какой-то девахе из магазина галантереи.

Ирина Леонидовна вздохнула с облегчением. Они остались друзьями. Продолжали перезваниваться. Чаще звонила она. Держала его в пределах досягаемости своих радаров. Того требовала спецоперация, в которой он должен был сыграть свою роль.

Когда пробил час Ярославу идти в армию, Ирина пришла к Анатолию (уже майору) и заявила, что должна знать о судьбе этого бойца все.

Сидевший за столом офицер оторвал взгляд от кроссворда и стал постукивать шариковой ручкой. Откинулся на спинку стула. В его глазах читалось зыбкое прозрение: "Вот оно что! Ну, ты, мать, даешь".

Ей некогда было объясняться.

– Так я могу на тебя рассчитывать?

Она с нетерпением ждала ответа от этого прищуренного циника, ещё молодого, но уже с надувшимся под кителем брюшком. Его толстопузое детство отыгрывало своё. Усы он сбрил – возможно, по настоянию галантерейной девахи. Вместо Лескова на столе валялся замусоленный Гарднер.

Он игриво подпер щеку.

– Ириша, я сообщу тебе все, что узнаю.

Fructus temporum

6 октября 1989.

Экономика находится в состоянии, близком к клинической смерти…

Газета «Московский комсомолец»

5.

Вдали показались зеленые ворота учебной воинской части 32752, на которых топырились две красные звезды. В обе стороны от них утекал бесконечный забор. Автобус с новобранцами притормозил на светофоре.

Притихшие бойцы молча переваривали свои впечатления от городка Жесвинска. Этот крошечный населённый пункт, затерявшийся среди белорусских лесов и озёр, казалось, состоял сплошь из маленьких аккуратных домиков с резными ставнями и заборами из штакетника.

Тишину городка периодически взрывала танковая учебная часть с полком военных и скопищем техники, среди которой безраздельно царили Т-80Б и Т-64Б, свирепо ревущие на полигоне, а иногда сочно и гулко шандарахающие по условным целям.

По легенде, своё необычное название город получил благодаря какому-то французу, который в 1812 году отстал от наступающей на Москву армии. Этому Шарлю очень уж приглянулась дочка здешнего крестьянина. Он хронически заикался, посему вместо горячего признания в любви отчаянно буксовал: «Же сви, же сви…» Что, надо сказать, придавало ему особую прелесть в глазах романтичной селянки.

Весь поход Наполеона этот пылкий мусьё провёл в объятиях возлюбленной. Когда на обратном пути из Москвы отряд изнурённых французов забрёл в этот городок (в те времена ещё сельцо), они были потрясены знакомыми звуками, доносящимися из окна избы: «Же сви, Анета… Же сви…».

Радость и изумление французов были столь велики, что ни в какой Париж они уже не пошли – остались здесь. И так лихо всё обустроили, что через пяток лет заброшенное село превратилось в уездный город, в котором городничим стал некто Поль Сальмон, сделавшийся вскоре Павлом Соломиным. Неблагозвучное название бывшего села "Гнилая топь" было без колебаний отринуто, и новый город был поименован Жесвинском, в честь трогательного дезертира-заики. К тому времени французы ещё не успели настолько обрусеть, чтобы уловить в новом названии хрюкающий отзвук.

Но не зря говорят, что слово материально. Прошло полвека, и в Жесвинске развели породу знаменитых бурых свиней, которая впоследствии гремела на многих европейских сельскохозяйственных выставках. Так продолжалось вплоть до Первой мировой.

Кстати, какое ударение надо делать в названии города, никто толком не знал. Местные настаивали на том, что ударять надо на "е" – «ЖЕсвинск». Иногородним больше нравилось "ЖесвИнск". Местные обижались и поправляли. Говорили, на этой почве даже случались драки между аборигенами и гостями городка. К счастью, ни у тех, ни у других не было доступа к армейским танкам и боеприпасам учебной части № 32752…

Всего минуту назад в автобусе, который вез призывников, пыхтел спор. Долговязый парень с торчащими, как у суслика, передними зубами упорно доказывал, что оставшуюся у них провизию надо спрятать. Мол, деды заберут. С ним многие соглашались. Но было непонятно, где прятать.

Суслик продолжал стращать. Капитану-Кощею это надоело.

– Какие деды? Забудь это слово. Все забудьте. Вы такие же солдаты, как и ваши старшие товарищи. Тоже мне, начитались всяких газетенок, – в его тоне скорчилось презрение.

Автобус упнулся в ворота с красными звездами. Прильнув к окнам, новобранцы беспокойно глядели вперед. Припорошенный ранним снегом, к воротам притулился приземистый домик контрольно-пропускного пункта. В его тусклом окне метнулась тень.

Через несколько секунд кто-то невидимый завозился с той стороны ворот. Скрипнули петли, и воротины, лязгая, разошлись в стороны. Автобус вполз в часть.

Мелькнула вдалеке дозорная вышка с часовым. Отдал честь фанерный солдат с бодрой улыбкой и автоматом – плоская фигура на агитационном щите. Ярослав проводил его мрачным взглядом. После вчерашней неосторожной сигареты башка раскалывалась.

За окном бежали окладистые ели, меж которых мелькали люди в форме. Задом наперед протянулся лозунг «!УВАЛС И ЬТСЕЧ ЬШЕЮОВАЗ – УВАТСУ ОП ИВИЖ».

Мелькнул неотъемлемый Ленин с птицей на голове. Руки он не по уставу держал в карманах. Подавшись вперед, вождь хмуро взирал на бойца, вяло елозящего метлой.

Автобус выехал на середину плаца и остановился. Капитан выскочил наружу. На ходу оправляя шинель, он направился к штабу – серой угловатой трехэтажке, на крыше которой развевался красный флаг.

Через несколько минут капитан вынырнул в сопровождении пузатого майора с короткими ручками. Сержант вывел новобранцев из автобуса и выстроил в две шеренги. Откуда-то сбоку наплывал, щекотал ноздри и необычно завораживал пряный запах. Это в столовой готовили обед.

Пузатый майор взял у капитана бумагу и произвел перекличку. Это была уже сорок какая-то перекличка за последние пару дней. Парни тупо откликались «я… я» на надоевшую вереницу одних и тех же фамилий: «Орлов… Погодин… Свинаренко…»

Их вымыли в бане и выдали форму. Они напялили штаны и гимнастерки, облачились в громоздкие шинели. Нахлобучили солдатские шапки с уже прикрепленными кокардами.

Стянув шинельную талию кожаным ремнём, Ярослав щелкнул замком золотистой бляхи со звездой. Как бы окончательно скрепил себя узами двухлетнего заточения. Он вспомнил о поясе верности, который надевали на своих жен рыцари, отправляясь в крестовые походы, и меланхолично усмехнулся.

Им выдали сапоги с портянками. Он сумел намотать их довольно квалифицированно. Спасибо отцу, не зря дома натаскивал.

Но какие же эти кирзачи оказались тяжелые. По дороге в столовую сержант заставил их идти строевым шагом. "Выше ногу, выше!" Пыхтя, новобранцы изо всех сил подбрасывали юбки шинелей. "Левой, левой, раз-два-три!" Под конец портянки у всех были мокрые…

Их поселили в огромной казарме на втором этаже. Огромная зала и большие окна рождали неуместную ассоциацию с залами, в которых беспечное дворянство устраивало когда-то балы. Только вместо мраморных колонн и ломберных столов стояли двухъярусные кровати с узкими проходами.

Никаких штор не было. Под высоченным потолком едко сияли лысины лампочек накаливания. От этого света уставали глаза. А от казарменного шмелиного гула шалели мозги.

Кощей наврал. Не успели новоявленные бойцы прибыть в казарму, как сержанты деловито обшарили их рюкзаки и выгребли из них все съестное и ценное.

– В армию надо входить наляхке, – философски заметил один из сержантов, незлой белорус с бородавкой на носу.

И тут же отнял колбасу у толстяка Беляева. Тот запричитал, словно похоронная плакальщица. Второй сержант, здоровенный и грудастый, отвесил Беляеву оплеуху. Тот затих.

Команда Ярослава, словно рыбки в аквариуме, быстро смешалась с толпой новобранцев, прибывших из других городов. Замелькали головы русые, черные, светлые, пегие, рыжие – но все одинаково стриженые. Загомонили, залопотали на русском и нерусском, с акцентами, говорами и диалектами.

– Вавилон, – услышал Ярослав за спиной наполненный сарказмом голос, очевидно принадлежащий природному пересмешнику.

Оглянулся на худого парня с вытянутым лицом и большой нижней челюстью, отчего он немного напоминал лошадь. Восседая на табуретке с прямой спиной, длиннолицый покачивал правой ногой, небрежно заброшенной на левую.

Протянул руку:

– Игорь, Пенза.

Ярослав её пожал.

– Пенза – это фамилия?

– Зачет, – поощрительно усмехнулся длиннолицый. – Пенза – это город. А фамилия Кочеров.

Ярослав рассказал, кто он и откуда.

– Слушай, Ярослав – это слишком официально. Можно я буду звать тебя Ярила? – неожиданно предложил Игорь.

«Ярила»? Мысленно примерив, Ярослав решил, что звучит диковато. А впрочем, какая теперь разница.

– Валяй, – согласился он. – Слушай, ты с кем-нибудь здесь познакомился?

– Нет, естественно. Тут же сплошное быдло.

– Да ладно тебе, – поскреб щеку Ярослав.

Только он это сказал, как двухъярусные кровати за их спинами затряслись и завибрировали. Два голых по пояс парня один за другим перемахнули с кровати на кровать. Один гнался за другим. Через два прохода оба рухнули вниз. Первый орал, второй мускулисто молотил вопящее тело.

Распахнулась дверь – в казарму ворвался сержант.

– Отставить!

Он растащил полуголых бойцов, одного с окровавленной рожей, другого в пене бешенства. Затолкал их пинками в бытовку и нырнул следом. Нутро бытовки сотряслось несколькими глухими ударами.

Через две минуты оба шкодника были отправлены мыть сортир. Их провожали ехидными смешками.

– Убедился? – спросил Игорь, снова закинув ногу на ногу.

– Двое кретинов – это ещё не показатель, – пробормотал Ярослав.

Игорь поднял на него насмешливые глаза.

– Куришь?

При одном воспоминании о сигарете Ярослава чуть не вывернуло.

– Ладно, потом покурю, – махнул Игорь. – Давай только отойдем в сторонку, а то рядом полно ушей.

Они углубились в проход между кроватями. Поблизости никого не было. Игорь заговорил тихо и строго, как разведчик в кино:

– Ты, Ярила, давай без иллюзий. Мы с тобой попали в джунгли. Это сборище дебилов. Хочешь мерить их обычными человеческими мерками? Так они этого не заслуживают. Вернее, они даже не понимают, как это – по-человечески.

Ярослав попытался угадать по лицу Игоря, говорит тот серьезно или шутит.

Поблизости несколько бойцов сбились в кучку, шумно обсуждая недавнее происшествие. "Белый у него сигареты спер, вот Червь за ним и погнался". "А ты видел, как он ему в грудак вдул?" "Да я б его вообще замочил за такое!"

Ярослав все это переваривал, впитывал. Прокручивал через себя впечатления, пытаясь анализировать.

– Слышь, ты чё такой серьезный?

Он не сразу понял, что эта реплика настигла его. Пока соображал, его ткнули в ребра:

– Эй, задумчивый, будь проще!

Зычный гогот. Рыжий плечистый парень с белесыми ресницами. По его роже каталась наглая ухмылка. Ярославу до помутнения захотелось на него кинуться, но Игорь успел его оттереть, обхватил за плечи.

Рыжий смерил их пристрелочным взглядом. Хмыкнул и вперевалку отошел.

Ярослав нервно дернулся.

– Ты отпустишь меня или нет?

Игорь разжал пальцы.

– У тебя не рука, а тиски.

Игорь не без самодовольства сообщил, что пару последних лет баловался брейкдансом. Ну, и немного борьбой. Она в итоге и довела его до армии. Профессор вуза, в котором Игорь учился, изощренно унижал его однокурсницу. Игорь не выдержал и швырнул ехидного очкарика на пол. Чистая победа. Но из вуза выперли, пришлось шагать в военкомат.

Игорь Кочеров выделялся на фоне большинства новобранцев. Форма, в отличие от многих, на нем ладно сидела. Китель не топорщился, а рельефно подчеркивал тугую грудь, штаны не болтались.

Несколько дней, которые их продержали в казарме-карантине, Ярослав с Игорем не могли наговориться. Для обоих это была отдушина, способ сбежать от реальности. Они говорили о Булгакове и Борхесе, Тарковском и Бергмане, Морриконе и Уэббере. Их занимали Достоевский и Бродский куда больше, чем идиотская болтовня сослуживцев с их гоготом-реготом, тупыми подначками и мелочными претензиями. Они были скованы со своими призывом одной цепью, но в этой цепи были чужим звеном.

К ним пару раз попытались враждебно подкатить. Сначала тот самый рыжий с белыми ресницами. Потом зигзагами приблизился тощий лысяк по прозвищу Арнольд.

Игорь отшил обоих. Первому просто заломил руку и шепнул пару ласковых. А со вторым уважительно отошел в сторонку. Минуты две они болтали, после чего расстались с улыбками.

– Как тебе это удалось? – удивился Ярослав.

– Ничего особенного. Потрепались о том, что ему интересно – о боевиках, мотоциклах, "Ласковом мае". Пару раз пришлось посмеяться над его дебильными шутками. Если ты заметил, вокруг этого Арнольда постоянно вьётся кодла подпевал. Он здесь ярко выраженный альфа-самец… Понимаешь, Ярила, нам надо научиться прикидываться.

Fructus temporum

1989 год

«ВПК Страны Советов – это 14 миллионов 400 тысяч человек: солдат, офицеров, инженеров, техников, конструкторов, которые обеспечивают с той или иной долей успеха бесперебойную работу сотен заводов, КБ, закрытых городов, полигонов, испытательных комплексов. Эта цифра включает в себя и почти 4-миллионную армию".

Газета «Красная звезда»

6.

Через три дня всех новобранцев из карантина раскидали по учебным ротам. Ярославу с Игорем повезло, они попали в одну роту, 4-ю.

Новая казарма была меньше и чище, свет ламп не так едко жалил. Дисциплина здесь была уже по-настоящему армейская. Порядок блюли трое сержантов – Логвиненко, Боков и Шихин. Иногда в казарму заявлялся командир роты капитан Зотов, который педантично везде зыркал.

Особенно усердствовал мускулистый усач Логвиненко, старший сержант и без пяти минут дембель. Он будоражил бойцов по тридцать раз на дню – строил роту и с удовольствием гулял вдоль шеренг, тыча пальцем в тусклые бляхи ремней и ругая курсантов за не отдраенные сапоги. Орал на небритых, грозя шлифануть щеки вафельным полотенцем. С мясом отрывал грязные и плохо пришитые подворотнички.

На его фоне коротышка Боков был просто добряк. Он почти никогда не орал. Если Боков просил кого-нибудь из курсантов постирать его носки или штаны, то делал это с обезоруживающей деликатностью: "Дружище, сделай доброе дело". И элегантно протягивал бойцу пропотевшую вещь.

Третий, младший сержант Шихин, казался самым безобидным. Он был болтлив и любил поспорить на отвлеченные темы. Тогда его воспаленные глаза загорались, изо рта летели липкие брызги. Ярославу не раз приходилось от них увёртываться, так как кровать Шихина стояла по соседству – их разделял узкий проход.

В одну из ночей Ярославу приснилась Женя. Они гуляли в парке, и он пытался ее поцеловать, а она почему-то уклонялась, и каждый раз он тыкался во что-то жесткое и ворсистое. Наконец он поймал ее, но снова почувствовал на губах грубую шерсть. "Женя, что с тобой?" "Со мной ничего, я теперь такая", – откликнулась она. И потащила его по какому-то длинному тоннелю. Они ползли так долго, что он крепко заснул.

И в 6 утра не услышал зычное «Подъе-е-ем!» Не среагировал и на полыхнувший свет ламп, зарывшись в шерстяное одеяло. Кругом горохом сыпались солдаты, тряслись кровати. А он безмятежно спал. Игорь его тормошил, прыгая в одном сапоге: "Ярила, вставай!"

– Подъе-о-ом!!! – подвывал Логвиненко.

Ярослав соскочил с кровати, когда все уже строились и выравнивались. Ошалело натянул китель и штаны, кое-как встромил ноги в сапоги, втиснулся в строй.

Логвиненко уже похаживал вдоль новобранцев, пощипывая усы. Встал перед Ярославом и уперся в него бычьим взглядом.

– Не высыпаемся?

– Никак нет, – обучено отбарабанил Ярослав.

– Не высыпаемся?! – выпучился сержант.

– Так точно. То есть… высыпаемся.

– Отставить!

– Куда отставить? Что?

Логвиненко разразился бранными трелями. Пустился вдоль строя, давая понять, что это относится ко всем присутствующим. Вернулся к Ярославу.

– Это форма одежды, боец?

Ярослав опустил глаза. Чёрт! В спешке он перепутал петли пуговиц. Хотел исправиться, но Логвиненко не дал:

– Выйти из строя на три шага!

Ярослав вышел.

– Кру-гом!

Ярослав развернулся.

– Посмотрите: это боец нашей великой родины. А если завтра Парад? А если в поход? Например, в каком-нибудь Гондурас. Все гондурасцы подумают: «Мы эту советскую армию одними бананами и кокосами закидаем!»

Логвиненко быстро распалился, затопал, рельефно напряг шейные жилы. Вспомнил дедов-фронтовиков, заговорил про НАТО:

– Как ты стрелять по врагу будешь в таком кителе? Может, без штанов в атаку пойдешь?

Ярослав хотел заметить, что древние греки вообще сражались голыми. Но благоразумно смолчал.

– Наряд вне очереди, – наконец выдохнул Логвиненко.

– Хорошо.

– Не "хорошо", а "есть наряд вне очереди"!

– Понял.

– Не "понял", а «так точно»!

– Так точно.

Свою провинность он искупил сполна. Драил казарму, мыл туалет. Когда забилось унитазное очко, ему пришлось пробивать его проволокой, лезть руками прямо в вонючую бурду. Задыхался, но пробил. Говно с утробным урчанием ушло в трубу.

На следующий день все шесть учебных рот собрали в актовом зале. Перед ними поочерёдно выступило все командование.

Лысый командир части полковник Сысоев сказал несколько воодушевляющих слов. Потом слово взял заместитель Сысоева по политработе подполковник Больных. Этот был тягуч и нуден. К тому же у Больных была странная особенность – дважды повторять произнесённые слова. Он словно пробовал их на вкус. "Товарищи бойцы, товарищи бойцы, вам доверена великая честь служить отчизне, служить отчизне. Помните о славных традициях советской армии, советской армии…" – заунывно гундел он, и сержанты зорко следили, чтобы никто из солдат не спал.

От штабистов выступил Караваев – еще молодой 35-летний майор с уже набрякшими на щеках брылами и наметившимся вторым подбородком. Он насуплено вещал про международную обстановку.

– Думаете, раз объявлена перестройка, то у нас нет врагов? Ошибаетесь! – гремел в микрофон Караваев, тряся брылами. – Мировой империализм всего лишьзатаился. Не слушайте тех, кто говорит о так называемой разрядке напряженности. Соединенные Штаты Америки не откажутся от своей враждебной политики. Мы должны быть бдительны и готовы во всеоружии встретить любую угрозу!

Ярослав переглянулся с сидевшим рядом Игорем. Только что они листали в ленкомнате журнал "Огонёк", в котором говорилось о конце холодной войны между СССР и США. На большом фото Горбачев с Рейганом нависли над столом в дружеском рукопожатии.

– Мы ж вроде уже не враждуем с американцами, – прошептал Ярослав. И получил сержантским кулаком по лопатке.

– Отставить разговоры! – прошипел злодюга Логвиненко.

Вечером после отбоя, когда в казарме погасили свет, младший сержант Шихин повернулся набок. Высунув из-под одеяла кальсонную ногу, ткнул Ярослава.

– Спишь, солдат?

– Сплю.

Рот Шихина оскалился в подобии улыбки. Глаза светились воспалено, как у больного лихорадкой. Очередной приступ болтливости, обреченно подумал Ярослав, смеживая веки.

– О чем ты там трепался в актовом зале? – снова пихнул его Шихин.

– Ни о чем.

Сержант заерзал под одеялом. Чувствовалось, что спать он не даст. Ярослав с усталой злостью посмотрел на утиное лицо Шихина. Хочешь поговорить? Ну ладно.

– Меня удивили слова майора, – сказал он.

– Какие слова?

– Про угрозу и затаившийся империализм.

Шихин поскребся под одеялом.

– Не улавливаешь ты, Молчанов, тонкостей международной обстановки. Ничего в мире не изменилось. Есть наш социалистический блок, а есть империалисты – США, Великобритания, Япония и так далее. Они только и думают, как развалить нашу великую державу, а нас с тобой поработить.

– Да ну?

– А ты как думал? Мы потому с тобой и служим родине, чтобы не дать им осуществить эти коварные замыслы.

– Родине можно служить по-разному. Для этого не обязательно надевать шинель и кирзовые сапоги.

Шихин даже взвизгнул:

– Значит, я тебя должен от врага защищать, а ты будешь на печке сидеть?

Это была его обычная песня. Просто изнурительно допекал. Ярослав никогда не знал, как его заткнуть.

– Товарищ младший сержант, вы меня не поняли, – с досадой сказал он. – Я хотел сказать, что в каком-то другом месте мог бы принести больше пользы. Вот кем вы были на гражданке? Чем увлекались? Что вам было интересно?

Шихин укоризненно скривился.

– Эх, Молчанов, Молчанов. Тебя родина одевала, обувала, а ты вот как, значит. Ладно, запомним.

Он зарылся с головой под одеяло и глухо забубнил. Под этот бубнеж Ярослав очень быстро заснул.

Наутро после завтрака Игорь отвел его в сторону.

– Зря ты с Шихиным лишнее болтаешь.

– Что именно?

– Не заводи с ним такие разговоры.

– Какие разговоры?

– Тихо, услышат.

– Ну и пусть.

– Послушай, Шихин – явный провокатор и стукач. Ты что-нибудь неосторожно брякнешь, а он доложит куда не надо.

– Плевать.

– Ярила, не дразни гусей. Мы здесь зависим от таких, как Шихин и Логвиненко. Терпи.

– Что ж ты сам не стерпел, когда припечатал того профессора?

Игорь только зубами скрипнул.

Ярослав понял, что задел за живое.

В армии у него пока все выходило неловко и коряво. Куда-то делись чутье, смекалка, такт. Здесь он был сам не свой.

Fructus temporum

8 октября 1989 года. Сеансы Кашпировского

С 8 октября на Центральном телевидении СССР были проведены шесть передач «Сеансы здоровья врача-психотерапевта Анатолия Кашпировского». В ходе таких сеансов он пытался погрузить телезрителей в сон. Сам Кашпировский утверждал, что таким образом он излечил от самых различных заболеваний около 10 миллионов человек.

7.

Ярослав, любимый, как ты там? Из чего состоит твой день? Пиши, пожалуйста, мне все интересно.

Я маюсь. Зачем только поступила в этот дурацкий пед? Это не мое. Пошла на поводу у матери, которая всунула меня сюда.

Голова болит. Тупо. Бесконечно. Не отпускает ни на секунду. А на столе распластанная тетрадь с темой семинара.

Стоит немного напрячься, как приступ усиливается. И сразу тошнота…

Ручка вывалилась из руки, закатилась под стол. Далеко. Поэтому не удивляйся, что пишу другими чернилами. Когда у тебя присяга? Я обязательно приеду. Что тебе привезти?

Мать замучила нас с отцом. Меня постоянно пилит, что сижу дома, ни с кем не общаюсь. Его – за то, что он бросил преподавание и погряз в одной науке, поэтому мало денег. Она только и твердит, что надо запасаться, запасаться, запасаться. Всю кладовку и коридор заставила мешками с гречкой и пшеном, и все ей мало. Это какой-то дурдом, Ясик!

Недавно по твоему совету посмотрела "Зеркало". Ничего не поняла. К чему эти длинные сцены без диалогов? Чуть не заснула прямо в видеосалоне.

Слушай, мне принесли кассету с новым альбомом Цоя. Я просто балдею! Жаль, что ты не можешь послушать!

Снова за окнами белый день,

День вызывает меня на бой.

Я чувствую, закрывая глаза, -

Весь мир идёт на меня войной.

Хочу научиться играть на гитаре. Тут есть один знакомый, который здорово учит.

Тьфу ты, мать с работы пришла. Зовет. Ну что опять ей от меня надо?!

Целую, Ясик, пиши!

Твоя Женя.

Он сложил тетрадный листик в клетку, стараясь соблюсти последовательность сгибов. Зачем-то засунул письмо обратно в конверт.

В другой раз он немедля засел бы за ответ. Но не сегодня. Угнетающей плитой давило мозги, щёлкало хлыстом: «Ищи хлястик, ищи хлястик…»

Пропажу хлястика от шинели он обнаружил утром, перед построением роты на завтрак. Его шинель висела на вешалке, а вот хлястика не было – одни пуговицы торчали беззащитно, как глаза сироты.

– Молчанов, выйти из строя! Почему не по форме одежды? – насел Логвиненко.

Ярослав попытался объяснить.

– Не украли, а просрал! – оборвал сержант. – Это твоя вина, боец! Молчать! Твое обмундирование – это как знамя части! Ты обязан следить за его внешним видом и сохранностью…

4-я рота стояла на плацу притихшая. Минуты тикали. Столовая поддразнивала голодных бойцов своими запахами, в которых угадывались гречка с лучком и тушеное мясо с подливой. Но 4-я рота мимо завтрака пролетала. И все из-за такой мелочи, безделицы, какого-то вшивого куска войлока.

Логвиненко продолжал долбить, что без хлястика они никуда не пойдут, и Ярослав не мог понять, издевается он, или в самом деле ждет, что пропавшая деталь униформы невесть каким образом упадет с неба.

Голод подступал к глоткам бойцов, заныривал в утробы, бередил внутренности. От этого голода они стремительно свирепели. Ярослава толкали и пинали. Зло косил щелочки своих глаз узбек Кулиев. Бубнил угрозы хмурый молдаванин Бараган. Коренастый Леша Лукашов сквозь зубы обещал Ярославу устроить ночью тёмную.

В голове строя кто-то заерзал.

– Товарищ старший сержант, что-то живот скрутило, – подал голос Игорь. – Разрешите в казарму?

Логвиненко зыркнул на него тяжелым взглядом.

– Иди.

Игорь уплелся. Но через минуту выскочил из казармы, живой и здоровый.

Логвиненко будто ждал его. Встретил ехидно:

– Полегчало?

– Так точно. Разрешите встать в строй?

Скользнув между бойцами, Игорь что-то вынул из кармана и сунул Ярославу.

– На.

Хлястик! Кто-то сзади мигом прицепил его к шинели Ярослава. Волна облегчения прокатилась по рядам.

– Рота, в столовую шагом марш! – гикнул Логвиненко.

Изголодавшиеся солдаты рванули в столовую.

Успели. Хоть и остывшей еды, но поели.

Когда вернулись в казарму, Игорь тут же отнял хлястик у Ярослава. Оказалось, он выпросил его у кого-то из третьей роты, пришлось тремя сигаретами угостить.

– А ты, Ярила, давай думай, где свой хлястик найти.

Ярослав стал тыкаться по казарме, приставать к бойцам с наивными вопросами. Над ним в лучшем случае смеялись. В худшем обещали отделать, если снова опоздают из-за него в столовую.

– Ищи, Молчанов, ищи! Не то капец тебе, – многозначительно шевелил костлявыми пальцами лысый дылда по кличке Арнольд. Ему гоготливо поддакивало шакалье.

Но где искать? Ярослав погрузился в мрачное отчаяние.

Кражи вещей в казарме были обычным делом. "Свистнуть чужое для советского солдата – что два пальца обоссать", – бесстрастно констатировал Леша Лукашов. У самого Леши красть побаивались – он имел третий разряд по боксу в полулегком весе.

Крали всё – материю для подворотничка, бритвенные лезвия, нитки, еду, крем для обуви и даже писчую бумагу. Её в ленкомнате было навалом, но почему-то приятнее было стащить у товарища по оружию.

Однажды у Ярослава пропало даже Женино письмо, которое он бережно хранил в тумбочке между книгой стихов и блокнотом. Хотел его перечитать – нету! В последний момент заметил, как толстяк Беляев сворачивает к сортиру, комкая знакомый тетрадный листик. Настиг Беляева у самой кабинки, еле успел отнять.

– Зачем тебе, сволочь, мое письмо понадобилось? Бумаги мало?

– То не то. Люблю на горшке почитать, – признался паскудник.

У самого Беляева беспрерывно воровали жратву, которую ему слала деревенская родня. То и дело казарма всплакивала его голосом: "Кто взял сало?" "Где мое печенье?»

Но все эти кражи были сущей ерундой, детской шалостью. Вот исчезновение хлястика – это была чертовски серьезная проблема.

Ярослав обшарил всю сушилку. Кроме пахнущих кнурятиной портянок, ничего не нашел. В отчаянии сунулся в каптёрку, выпросив ключ у сержанта Бокова. Но сыскал там лишь кусок шинельного войлока. В ленинской комнате он попытался вырезать из него полоску, похожую на хлястик. Игорь его остановил, зашвырнул нелепый войлок подальше.

– Хочешь быть посмешищем?

В обед Ярослав снова вышел на построение без хлястика. К счастью, роту в столовую вёл Боков. Он засунул Ярослава внутрь строя и велел не высовываться.

На обратном пути роту тормознул ротный Зотов:

– Стой, раз-два!

Звериным чутьем он вычленил в строю Ярослава. Увидал, что у него на шинели нет хлястика, и наорал. А Бокову пригрозил поздним дембелем:

– И не мечтай об апреле, сержант! 31 июня у меня домой уедешь!

– Товарищ майор, 31 июня нет.

– Не понял.

– 30 июня, а потом сразу 1 июля.

– Отставить! Сержант Боков, два наряда вне очереди.

– Есть.

Боков привел роту в казарму, копя ярость. А там уж сорвался. Заставил всех отжиматься от пола. Долго, под медленное "раз-два". Полсотни бордовых солдат, пыхтя, уничтожали Ярослава злыми взглядами.

После экзекуции вокруг него сгустилось напряжение. Враждебность обступила его со всех сторон, как вибрирующий от зноя воздух. Он не рассчитывал на сочувствие, но надеялся хотя бы на понимание.

Зря. Его ненавидели искренне и животно. Еще и Игорь куда-то запропастился. Словно испугался, что ударной волной злобы заодно накроет его.

Несколько человек подошли к Ярославу, процедили, чтобы он готовился к ночному приключению.

– Если до ужина не найдешь хлястик, будет тебе тёмная, – дохнул один из них ему в лицо, и Ярослав отшатнулся от гнилостного духа.

Где искать хлястик, он не знал. Молдаванин Бараган вполголоса посоветовал спереть его в соседней 3-й роте:

– Там дневальный какой-то чукча. Отвлеки его чем-нибудь – и тащи.

Ярослав помотал головой. У него на такое рука не поднималась.

Время ужина приближалось неотвратимо. До рокового построения оставалось меньше часа. Сидя на табуретке, Ярослав глядел в пол, кожей чувствуя вихри враждебные, опахивающие его то нервным смешком, то слишком громким топотом сапог над ухом. Не шевелился. Решил принять удар, каким бы он ни был.

Он не сразу понял, что его зовут.

– Молчанов! Молча-анов! – надрывался дневальный на тумбочке.

Ярослав выглянул в коридор.

– Молчанов, давай бегом на КПП, к тебе приехали! – подавшись с приземистой тумбочки-постамента, махнул ему дневальный Трофименко, великан с густыми бровями.

Приехали? Кто?

Он подошел к Трофименко.

– А если меня какой-нибудь офицер остановит? Спросит, почему я один, без строя.

– Скажешь, что вызвал дежурный по КПП Яшин. Давай живей, не тормози!

Ярослав надел шинель и вышел. Уже на лестнице услышал:

– Куда, чудик?

Леша Лукашов протягивал ему свой хлястик.

– С отдачей.

– Само собой.

На КПП Ярослава ждал сюрприз. В дежурной комнате сидел Игорь. Напротив какой-то сержант звенел ложкой, аппетитно пожирая кильки в томате.

– Ярила, знакомься с моим земляком: Костик из Пензы.

Сержант важно прочавкал:

– Для кого Костик, а для кого старший сержант Яшин.

Он был скуласт и плечист. Воротник нараспашку – расстегнуты крючок и две верхние пуговицы. Желваки методично ходят в такт жерновам зубов. Настоящий дед.

– Кто ко мне приехал? – спросил Ярослав.

– Никто. Военная хитрость, – подмигнул Игорь. – Я рассказал Костяну о твоей беде с хлястиком… Погоди, а ну повернись. А ты что, уже нашел?

– Это не мой, Лешка Лукашов одолжил.

– Понятно. Значит, есть выход. Костик, расскажешь?

Сержант Яшин и ухом не повел. Нарочито медленно принялся вылизывать банку. Сначала ложкой, потом куском хлеба. Кропотливо, основательно. Наконец домучил и сковырнул опустевшую «кильку» на пол.

– Игорёша, наведи порядок.

Игорь безропотно залез под стол, поднял укатившуюся жестянку и выкинул в урну. Сержант с удовольствием рыгнул и благодушно уставился на Ярослава.

– Значит, так. Есть у нас в части швейная будка. Там сидит швея, противная тетка, к ней на козе не подъедешь. Но ты салага, она таких жалеет.

– Какой мне от нее толк?

– Не перебивай. У этой швеи, по слухам, есть много чего из амуниции и фурнитуры. Ремни, кокарды, бляхи, пуговицы, шевроны, петлицы. И хлястики от шинелей, говорят, тоже имеются.

– А она мне даст?

– А это уж как попросишь, – осклабился сержант…

Из окошка швейной будки высунулась стриженая усатая физиономия, похожая на Петра Первого. Ярослав даже отпрянул от неожиданности.

– Клавдия… Васильевна?

– Ну, – сдвинул брови "Петр".

– Извините, что тревожу. У меня хлястик украли.

– Чего?

– Хлястик, говорю, украли.

Тетка поскребла ногтем усы, приглядываясь к нему, о чем-то раздумывая. Наконец ёрзнула задвижка, дверь открылась.

– Заходь.

Она была на голову его ниже и раз в пять шире. Ее бочкообразное тело облегала безразмерная вязаная кофта. На ногах красовались солдатские штаны и ношеные кроссовки.

В небольшом, обитом вагонкой помещении было свалено неимоверное количество барахла. Солдатские кальсоны и кители, офицерская полевая форма, парадная форма, шинели любых размеров с погонами и без. У окна грудой лежали болотно-зелёные бушлаты, похожие на ватники-зипуны.

Портянок было просто навалом – они плотной гармошкой утрамбовались на двух секциях стеллажа. Одну секцию заполнили лёгкие летние портянки, вторую – зимние, с начесом.

Прямо под ногами валялись петлицы. Много. Ярослав вспомнил, как у Кулиева кто-то стащил петлицы. И тот бегал по казарме, обещая убить того, кто это сделал. И вот Ярослав видел россыпь этих самых петлиц у себя под ногами – бери не хочу.

– Что-то хлястиков не вижу, – заметил он.

– Шагай за мной.

Для своей комплекции она неожиданно ловко, словно лесное животное, вильнула в проход между грудой шинелей и горой штанов. Ярослав устремился за ней.

Они миновали стеллаж и уперлись в дверь. Швея клацнула выключателем и провернула ключ в замке. Но дверь почему-то не открыла.

– Заходь сам да гляди, – буркнула она и ушлепала в своих растоптанных кроссовках.

Ярослав почему-то подождал, прислушиваясь. Он чувствовал здесь какой-то подвох. Но медлить было нельзя, скоро ужин, построение. Он нажал на дверную ручку и резко распахнул дверь.

На него хлынула и снесла лавина серых солдатских хлястиков. Словно оползень, накрыла и затопила. Он забарахтался среди них, новых и выцветших, аккуратных и с торчащими нитками, царапающих лицо, лезущих в нос, пахнущих затхлостью…

– Выбрал? – будто с другого берега реки, донесся голос швеи.

Fructus temporum

11 октября 1989

Из интервью экономиста Станислава Шаталина:

«У нас трагическая история, огромная страна с трудным климатом, жалкая инфраструктура. Не надо нам обгонять Америку. И Европу не надо обгонять. Нужно сделать нашу страну приличной в материальном отношении, и чтобы при этом каждый мог оставаться самим собой…»

«Литературная газета»

8.

Вместо того, чтобы говорить красиво, Базаров красиво резал лягушек. Ему это доставляло удовольствие. Чувствуется, что с таким же удовольствием он бы резал людей. Куда больше симпатий вызывает Павел Петрович. Он умный и благородный. А Базаров – просто самоуверенный хам.

Ирина Леонидовна перевернула страницу и с любопытством продолжила читать школьное сочинение. Ирландец Ким поднялся с коврика и подошел, положил морду ей на колени. Она машинально его погладила.

Да и какой из Базарова ученый-экспериментатор? Ученый всегда сомневается, задает вопросы. А у этого на все готовы ответы. Примитив. Его счастье, что он умирает. Рано или поздно он бы разочаровался в себе, в своих исследовательских способностях. Поскольку любить он не способен, то и семейное счастье ему недоступно. В 1917-м году такие же, как он, устроили революцию…

– Тебя же из комсомола попрут за подобные мысли, – пробормотала она, уставившись на вольнодумное сочинение девятиклассника Парамонова.

В комнату вошел отец.

– Ирочка, там какая-то женщина тебе звонит. По-моему, она не в себе.

Ирина отложила дерзкий опус. Вышла в коридор и взяла трубку.

– Вика исчезла! – оглушила мать Вики Шканиной.

Выбулькнув еще несколько нечленораздельностей, она бурно разрыдалась.

Только этого не хватало. Беременная школьница, а теперь еще и пропавшая.

– Вы классной руководительнице звонили?

– Фро…Фроловой? Зво… звонила! Она только ругается и меня клянет.

Через двадцать минут Ирина была у нее дома. Куцый коридор однушки был пропитан душными запахами луковой поджарки, курева, потной одежды, нафталина, дешевых духов и еще чего-то лекарственного. Рано постаревшая женщина торопливо притворила дверь на кухню, где угрожающе храпел Викин отец.

Ирина вошла в комнату. Здесь сутулилась бедность. Вылинявшие обои с полустёртым узором. Ободранный шкаф с просевшей дверью. Прислоненная к стене гладилка с бурым следом от утюга. Тюлевые занавески в дырах. А в углу, где в каждой семье обычно восседал пузатый телевизор, у Шканиных аскетично чернела швейная машинка Зингер с тугой «тренажёрной» педалью. На исцарапанном столе валялись пилюли успокоительного.

– Куда я только не звонила, – причитала Шканина, – в милицию, в больницы, морги. Ну, где она может быть?

– Вы ничего в ней не замечали в последнее время?

– А что я должна была заметить?

– Она разве не говорила вам…

Ирина Леонидовна вздрогнула от невесть откуда взявшейся черной кошки. Та спрыгнула на скрипнувший стул и тут же на нем свернулась.

– Разве Вика вам не говорила, что беременна?

Мамаша тупо заморгала.

– Понятно, – вздохнула Ирина Леонидовна. – Где Викины вещи?

Шканина махнула рукой в сторону угла, отгороженного ситцевой занавеской в полоску. Ирина отвела ее вбок. Плакат с "Ласковым маем" в полстены. Панцирная кровать с массивной тумбочкой, на которой неровной стопкой топорщатся тетради и учебники. На верхнем учебнике подмигивает зеркальце. Раззявил рот маникюрный кошелёк, из которого вывалилась пилочка для ногтей.

Ирина открыла дверцу тумбы. Она была набита каким-то журнальным барахлом.

– Вика вела дневник?

– Не знаю, – убито выцедила Шканина.

Ирина решительно вывалила на пол содержимое тумбочки. Из какого-то журнала выскользнул календарик-1987, очевидно, служивший Вике закладкой. На лоснящейся стороне застыл кадр из фильма «Беглецы».

Стоп, ведь Викин парень – из видеосалона. Зацепка!

Ирина выскочила из-за шторки и чуть не споткнулась о черную кошку.

– У вас справочник организаций есть?

– 80-го года, – пролепетала Викина мать. – Как раз перед Олимпиадой купили.

Ирина досадливо махнула рукой.

– Где у вас телефон?

– В коридоре.

Ирина быстро набрала домашний номер.

– Папа, какое счастье, что ты еще не спишь. Не знаю, когда буду. Подожди! Лучше достань сейчас наш новый телефонный справочник и продиктуй адреса видеосалонов… Взял? Отлично!.. Сколько? Шесть?… На Подоле и на Воронино не надо. Давай те, что в центре!

Через две минуты у нее был клочок бумаги с четырьмя адресами. Она посмотрела на часы. Начало двенадцатого ночи. Одна надежда, что ББ смотрит по телику какую-нибудь спортивную трансляцию.

Увы, ББ, он же учитель физкультуры Борис Борисович Фоменко, уже спал. Разбуженный физрук стал недовольно урчать в трубку, что она с ума сошла, завтра у него четыре урока.

– Боря, дорогой, срочно нужна твоя помощь. Твой «Москвич» на ходу?

Фоменко звучно зевнул в трубку.

– Ну ты, Ира, и вопросы задаешь на ночь глядя.

– Не томи.

– "Москвич" на ходу, а как же. В прошлые выходные за грибами на нем гонял. Собрал ведро белых, два ведра маслят…

– Боря, я тебя очень прошу, скорее приезжай!

– К тебе?

– Нет.

Ирина быстро назвала ему адрес и в двух словах изложила суть дела. Борисыч еще немного поворчал и пошел одеваться.

Мужик он был хоть и хитроватый и себе на уме, но неплохой. Да и детей любит. Недаром школяры от него в восторге: кинет мячик – играйте в футбол хоть до опупения. Ни нормативов, ни тупой беготни по кругу.

Минут через десять он затормозил у подъезда. Вылез из машины, коренастый, с ухмылкой доброго бульдога. В кепке и плаще, из-под которого торчали спортивные штаны с выпуклыми полосками.

Ирина с Викиной матерью поскорее нырнули к нему в «Москвич» (начинался дождь) и отправились колесить по городу. Пока ехали, ББ все цокал и сокрушался, что молодежь не та теперь пошла. Мол, раньше все спортом занимались, книжки читали, а сейчас что? Пиво, дискотеки, от армии бегают.

– Не все, – глядя на слизывающие воду дворники, возразила Ирина Леонидовна. – Да и нормальных увлечений сейчас хватает. Брейкданс, например.

– Да ну. Да не…

ББ пустился аргументировать свое мнение. Ирина Леонидовна напомнила, что прямо по курсу первая точка. Он кивнул и затормозил у видеосалона.

Ирина и Викина мать вышли. Дождь усилился. Перепрыгивая через лужи, они подбежали к серому зданию и заглянули в безжизненные окна. Подергали дверь. Подошел ББ, гулко замолотил по ней своим спортивным кулаком.

– Поехали дальше.

Второй адрес дал надежду: окна мерцали. Но толстый хозяин видеосалона впервые слышал о Вике. И явно это был не тот, кто им нужен. Толстяк пригласил их досмотреть какой-то ужастик. ББ не отказался бы, но надо было ехать.

До третьего видеосалона они добрались через шесть минут, Ярко светились задернутые шторами окна, изнутри просачивалась томная музыка.

Им открыл кудрявый детина с толстыми губами. Ирине Леонидовне показалось, что она его уже где-то видела.

– Где Вика? – спросила она, входя.

За ней в салон нырнула Шканина.

Детина попытался загородить им путь.

– Вы кто такие?

Но они уже увидели всё.

На столе над нехитрой закуской (плавленые сырки и шпроты) высилась бутылка водки. В кресле, задрав на стол голые ноги, спала Вика. Бесстыдно короткие полы халатика едва прикрывали ее чертову задницу. А напротив другая задница, уже совершенно неприкрытая, маячила на выпуклом экране телевизора. Там лоснилась и пузырилась киношная оргия.

– Ах ты паразит! – прогрохотал в дверях ББ.

Толстогубый попытался скрыться через второй вход, но физкультурник быстро его настиг. Увернулся от кулака и опрокинул совратителя самбистским приемом. С удовольствием заломил ему руку.

Ирина Леонидовна одернула Викин халат. Та даже не шевельнулась, была чудовищно пьяна. Ее мать кинулась к ней с причитаниями – Викуля, золотце, ну что ж это такое…

А Борис Борисыч тем временем ввинчивал скулящему эротоману в самое ухо:

– Ну ты и гад. У меня друг в милиции, устроит тебе сладкую жизнь, мало не покажется. – И тихо прибавил: – Слышь, парень, где такое кино достал?

Fructus temporum

27 октября 1989. Выпуск программы «Взгляд»

В телепрограмме "Взгляд" выходят сюжет «Как Вы относитесь к кооперации?» и фрагмент документального фильма «Каждому по труду». Показаны телеопрос «Может ли кооперация вывести страну из экономического кризиса?» и репортаж о митинге против кооперации в Лужниках.

9.

Пролетели три дня. Вика Шканина как ни в чем не бывало ходила в школу. Хотя нет, кое-что изменилось. Она стала вести себя вызывающе. Норовила дерзить. Ирина Леонидовна пропускала это мимо ушей.

А потом грянул гром. В тот день Ирина устала адски – выдержала набег безликого, как кагэбист, посланца из районо, который, словно неживой, отсидел на задней парте три урока. Затем дома пришлось проверять сочинения у двух классов. Голова пухла от одних и тех же шаблонных повторялок: "Образ Печорина говорит нам о типичных чертах русского дворянства первой половины 19 века, неспособного к реальному делу и к настоящей борьбе…"

"Борьбе с кем? За что? Почему они это пишут? – морщилась Ирина Леонидовна. – Но ведь не придерешься. Ведь это мы сами их этому научили. Мы вбили в их несчастные головы всю эту муть".

Она так устала, что не пошла в душ и завалилась спать не раздеваясь. Но не успела погасить свет и преклонить голову на холодную подушку, как в дверном проеме призрачно замаячила фигура отца. Он стонал и поскуливал.

– Ирочка, мне плохо. Встал в туалет и чуть не упал. Голова кружится, язык еле ворочается.

Ирина зажгла свет и с испугом посмотрела на трясущегося родителя. Усадила его на свою кровать, померила давление.

– 180. С ума сошел!

Словно это он сам себе нагнал, накачал.

Вызвали скорую. Врачи затвердили про госпитализацию, отец уперся, что никуда не поедет. Они сделали ему укол магнезии и прописали лекарство.

Когда скорая уехала, Ирина и отец долго не могли уснуть. Она поглаживала его руку. Как вечность, тикало время. Они говорили, говорили. Слова лились, как текущая вода, сами собой – о прошлом, о будущем, о неопределенном настоящем. Он всегда избегал разговоров о ее личной жизни и возможной семье, но сейчас в намеках и экивоках подобрался к этой теме. Рассеянно завздыхал о пустоте в доме, о бессмысленности жизни, в которой нет главного.

Он отчаянно сжал ее руку. Ее это испугало.

– Может, ты зря отказался поехать в больницу?

Отец замотал головой:

– Мне уже хорошо. Нехорошо в другом месте.

Он приложил руку к груди. Она поняла, что он имеет в виду.

К ним, помахивая хвостом, подошел Ким. Начал лизать по очереди руки…

Утренний будильник словно подорвал ее гранатой. Но она тут же снова провалилась в сон.

Очнулась лишь через час, после бодрого чириканья отца.

– Ирочка, ты на работу не опоздаешь? Здравствуй, страна геро-оев!..

Как будто не к нему ночью приезжала скорая.

Она полоумно уставилась на часы. Стрелка подползала к восьми.

– Боже мой, через десять минут у меня урок! Ким, хоть бы ты разбудил.

Растянувшийся на ковре ирландец и ухом не повел, лишь философски приподнял веко. Умный паршивец дал понять, что здоровый сон – высшая ценность по сравнению с каким-то там уроком…

На третьей перемене ее вызвали к начальству.

– Коняева рвет и мечет, – доложила дежурная по школе, миловидная девятиклассница, у которой были хронические проблемы с запятыми.

Ирина почему-то решила не спешить. Расчесала густые волосы, отбросила их назад. Неторопливо сложила стопку контрольных по русскому языку. Забросила на плечо сумку и вышла из класса.

Завуч по учебной работе Вера Ивановна Коняева была классической школьной сволочью. Она, как курок, постоянно находилась на взводе, и разряжалась по малейшему поводу. Это была машина по производству ора. Хотя и в минуты затишья она была ненамного милее.

Ее густо напомаженные губы всегда брюзгливо подергивались. Несимпатичное лицо венчала шапка проволочных волос – этакая стоячая куча. Коняева была низка, но крепко сбита, как лошадь-тяжеловоз. Ее короткие ноги грубыми обрубками торчали из-под бурой юбки.

– Вера Ивановна, звали?

Ирина отчаянно попыталась придать голосу оттенок ласковости. В душе она надеялась, что в кабинете будет кто-то еще. Но Коняева была одна. Она нетерпеливо вышагивала по своему кабинету.

– Наконец-то! – саркастично всплеснула она руками. – Сколько я должна вас ждать?

– У меня был урок.

– Он давно закончился!

Ирина решила помолчать. Авось дура выкричится, осипнет, и тогда можно будет под благовидным предлогом (занятия же) закруглить беседу.

Но вскоре стало понятно, что быстро вырваться из этих лап не удастся. Коняева задолдонила про дисциплину на ее занятиях, про успеваемость.

– На каждом совещании – Хаплов и Овчаренко, Хаплов и Овчаренко! Постоянно срывают ваши уроки! Когда наконец вы соизволите навести порядок?.. Я уже молчу о вашем пятом А! Он совсем отбился от рук. Особенно вызывающа эта история со стенгазетой. Этот ваш так называемый редактор, как его…

– Маляренко.

– Маляренко! Это же ужас какой-то! Эти его скрещенные флажки – форменное издевательство! И это стегназета к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции! А если бы её увидел кто-то из районо?

– А что не так во флажках?

– Вы еще спрашиваете?!

Завуч вышла на проектную мощность ора, который полился потоком.

Ирина покосилась на часы. Её урок уже давно начался, а Коняка только входила в раж. Ирина постаралась подумать о чем-то хорошем. Например, о том, куда они с Кимом сегодня пойдут гулять. Давно в парке не были. Надо захватить косточку, потренировать его командам. А то скоро от рук отобьется, нельзя будет с поводка спустить.

Кима ей три года назад подарила подруга. Она уехала на ПМЖ и в слезах притащила Ирине годовалого пса. Ее муж наотрез отказался везти псину в Штаты.

Ким сразу стал в семье своим. Ирина ради него начала рано вставать. Отец баловал его, как ребенка – подкармливал со стола, позволял забираться на диван. Когда Ирина начинала ругаться, он многозначительно вздыхал: "Расходую на него нерастраченную любовь к внукам".

В общем, пса они обожали. Ким был умный, ласковый и почти ничего не грыз. Лишь когда с ним давно не играли, мог прихватить ножку стола. Привлекал внимание.

– Чему вы улыбаетесь?!

Окрик Коняевой вернул её к реальности.

– Это, по-вашему, смешно?!

Перед глазами Ирины Леонидовны трепетало что-то похожее на парус. "Белеет парус одинокой в тумане моря голубом…"

Но это было не в далеком тумане, а близко. Перед ней свирепо реял какой-то листок, который сжимали жирные пальцы Коняевой.

– Полюбуйтесь!

Ирина с недоумением взяла его в руки. Корявый почерк человека, редко излагающего мысли на бумаге.

Я, Шканина Ангелина Васильевна, сообщаю, что моя дочь Виктория Шканина, ученица 9-Б класса, совращена гражданином Дамбовым, ввиду чего находится на третьем месяце беременности. Виновная за это, помимо гражданина Дамбова, считаю, что учительница русского языка и литературы Стриж И.Л.

Ирина поморщилась.

– Что за чушь?

– Это я у тебя хочу спросить!

– Ничего не понимаю.

Коняева вырвала листок.

– Что у тебя с этой Шканиной? Ты в ее классе уроки ведешь?

– Веду. Но при чем здесь я? У них Фролова классная.

– С Фроловой я разберусь. Ты за себя говори. Как это все понять?

Коняева снова затопала и закричала, Ирина плохо воспринимала. Перед глазами расплывалось скуластое лицо Викиной мамы, затравленной жизнью тетки. Что это ей взбрело в голову? Зачем?

Она вздрогнула. Теперь Коняева трясла перед ее носом знакомой толстой тетрадкой. Загнутый уголок, перламутровая обложка в узорах.

– А вот это, уважаемая Ирина Леонидовна, совсем из ряда вон! По этому поводу, милая моя, не то что на школьном педсовете, но и на городском можно вопрос поднять…

Коняева пыхтела, вздымая барельефный бюст, будто штангист перед решающим рывком снаряда.

Ирина густо покраснела. Это был ее личный дневник. Как он попал к этой мымре? Она заглянула в свою сумочку, ощупала вещи. Дневника не было.

Ее мысли, самые сокровенные чувства измяло своими погаными пальцами-червяками это существо.

– Какое счастье – любить своего ученика, любить по-настоящему, как в великих романах, – прокрякала завучиха, саркастично цитируя ее дневник. – А-я-яй, Ирина Леонидовна, не ожидала от вас такого. Чего-чего, но тако-ого!

Коняева с видом святоши воздела руки.

В голову Ирине словно молотом ударили. В висках застучало часто, секундомерно.

– И я от вас такого не ожидала, Вера Ивановна, – сказала она. – Я всегда знала, что вы…

– Ну-ну, договаривайте. Вы же у нас такая откровенная! Особенно в мечтах об утехах со своим учеником. Я так и представляю его упругие бедра, худые, но крепкие плечи, от него веет теплом и.... Как там это у вас, эээ, словечко такое… А, вот: веет теплом и отзывчивостью. Хо-хо! Подумать только, какая прелесть наша учительница. Дай вам волю, вы у нас в школе содом устроите.

Ирина вырвала у нее тетрадь.

– Товарищ Коняева, теперь ответьте: какой будет ваша плата воровке? Медаль? Рекомендация к поступлению?

Коняевой набычилась. Уперлась в стол, распластав по полированной поверхности жабьи бородавчатые руки.

– Будешь огрызаться, шалава? Да ты ползать у меня в ногах должна, чтобы я тебя простила.

Ирину как ледяной водой окатило. И тут же стало все равно. Легко. Она почувствовала себя так, словно ее выпустили из вонючего барака на свежий воздух.

– Я свободна, – прошептала она.

– Ась? – перегнулась через стол Коняева, приставив к уху ладонь. – Никак прощения просишь?

– Да пошла ты!

Ирина выскочила из проклятого кабинета. За дверью рванулся кобылий топот – Коняева неуклюже столкнулась со стулом. Дебилка, похоже, решила ее преследовать.

Ну что ж, давай. Ирина ухватила увесистый дырокол с пустующего стола секретарши и плотно насадила его на дверную ручку. Заблокировала дверь намертво. Она затряслась, завибрировала. Коняева ломилась на волю, истерично кудахтала:

– Открой, сволочь!

Но Ирины в приемной уже не было. Она направлялась на четвертый этаж, где у десятого Б шел урок алгебры.

Миновав стенд «Навстречу 45-летию Великой Победы», у кабинета математики она замедлила шаг. Еще раз перепроверила свои ощущения.

Заглянула в кабинет. Тучная математичка Нина Васильевна, похожая на конферансье из «Обыкновенного концерта», вопросительно отняла мел от доски.

– Прошу прощения, Нина Васильевна.

Ирина быстро окинула взглядом класс.

– Наталья, выйди на минуту. Да не Гудкова, – остановила она смуглую дылду, вечную троечницу. – Ласкина!

Дернув стрекозиными ресницами, комсорг класса Наташа Ласкина изящно выпорхнула из-за парты.

Аккуратно прикрыв дверь в класс, она уставилась на Ирину Леонидовну. Заправила за ухо светлую прядь. От нее вкусно пахло мятной жвачкой.

– Ты ничего мне не хочешь сказать?

Девочка изобразила удивление.

Ирина Леонидовна вытащила из-за спины тетрадь со своим дневником.

– Зачем, Наташа?

Шея школьницы пошла розовыми пятнами. Она тяжело задышала, дернулась в класс.

– Постой! – Ирина схватила ее за руку. – Это ради медали?

– А вам какое дело? – окрысилась Ласкина.

Ирина оттолкнула поганку.

– Пошла вон.

И поспешила назад. Мимо все того же стенда «Навстречу 45-летию…». Мимо бункера военрука по кличке Челюсть, где тот, по слухам, прятал старые книжки, восхвалявшие генералиссимуса. Она с ненавистью бахнула кулаком по стальной двери бункера. Да пропадите вы все!

Стремительно сбежала на первый этаж, распугивая, как голубей, редких прогульщиков уроков. Влетела в канцелярию.

Через две минуты на столе белело ее заявление об уходе.

Fructus temporum

9 февраля 1989, письмо девятиклассницы в «Учительскую газету»:

«Я – старшеклассница, закончила девять классов. Что мне дала школа? Я вот сравниваю с образованием Джейн Эйр и героинь других романов – эти девушки умеют всё: культурно разговаривать, вести себя в обществе, за столом. Умеют хорошо рисовать, вышивать, играть на музыкальном инструменте. Знают иностранный язык.

Что умею я? У нас были уроки труда, но я не умею шить. У нас были уроки музыки, но я не знаю даже музыкальной азбуки. У нас были уроки рисования, но я не умею хорошо рисовать. У нас есть уроки французского, но я не знаю так хорошо этот язык, чтобы читать или говорить на нём. Я не умею танцевать. Я не умею пользовать столовыми приборами (в столовую у нас в школе галопом бегут). Я не могу в обществе свободно говорить о литературе, о музыке, об искусстве. Вы подумаете, что я неуч. Нет. Я хорошистка. Имею четвёрки и пятёрки. Но почти все мы такая серость.

Я не знаю, что я могу предложить. Но я бы не такое хотела получить образование. Я поступлю в институт, но и после его окончания получу диплом – кусочек бумаги и всё».

10.

Дорогой, милый Ясик! Извини, я целых две недели не писала. Ну, правда, не было времени. Просто совсем. Семинар за семинаром, а тут еще коллоквиум свалился. К тому же я хочу поднапрячься, чтобы сдать зачеты автоматом и приехать к тебе на присягу. Вот!

Да, и еще я хожу на гитару (я тебе писала). Семен прекрасный учитель и замечательный человек. Меньше чем за месяц я уже освоила все азы. Пальцы затвердели, появилась крепкая хватка на аккордах. Семен говорит, что я очень способная, и вообще умница. Представляешь? Вот только к Цою и бардам он меня совершенно не подпускает. Требует развивать беглость – отсюда упор на переборы и классику. Я уже могу довольно сносно пропиликать «Серенаду солнечной долины» и "Шербургские зонтики». Но я пока еще ребенок рядом с Семеном! Слышал бы ты, как он выдает «Джипси Кингс»! Просто Бог.

А еще Семен потрясающий эрудит. Он знает все – о природе, о физике и химии, вообще о мире. И еще, мне кажется, он обладает сверхспособностями. Например, недавно он внимательно изучал мои ладони и зрачки. И посоветовал поменьше есть углеводы. Я его послушалась и перестала есть хлеб. И представляешь, стала лучше себя чувствовать! Головные боли ушли, утром встаю бодрая, сил полно.

Кстати, завтра ровно месяц, как я стала заниматься с Семеном. По этому случаю он обещал угостить меня настоящим французским вином! Где он его достал? Я просто балдею! Даже удивляюсь, почему он до сих пор не женат. Ему ведь уже 30 лет. У него черные усы и красивая спортивная фигура. Уверена, у него множество поклонниц.

Как ты, Ясенька? С тобой все хорошо? Скучаю без тебя.

Ой, опять мать не вовремя зовет! Ну что там еще?

Ладно, закругляюсь…

Ярослава накрыла тоска. Затуманила всю душу. Как в кисельной мгле, бродил он среди чужих людей, словно путник, заплутавший в дремучем лесу средь незнакомых деревьев. Была б воля, Ярослав вышел бы из казармы и пошел, куда глаза глядят.

Но предаваться унынию было некогда. Он вытащил из тумбочки иголку с ниткой. Надо было пришить белый подворотничок.

Перед ним возник сержант Боков.

– Боец, сгоняй в лабаз за сигаретами.

"Лабазом" все называли магазинчик на территории части. В нем можно было разжиться продуктами и кое-какой бытовухой вроде мыла, ваксы и сигарет.

Боков сунул ему рубль, мятую бумажку цвета жухлой листвы. Ярослав попытался увильнуть.

– А если меня остановят?

– Не остановят. Сегодня день рождения у начштаба, почти все шакалы-офицеры там.

– А если нарвусь на дежурного?

– Это твои проблемы, боец, – начал терять терпение Боков. – Время пошло!

Пришлось отложить шитье. Одевшись, Ярослав выскочил на улицу.

Влажные сумерки повисли среди угловато-бездушных казарм. На улице, насколько хватало глаз, никого не было. Похоже, все офицерье и впрямь загуляло на именинах начальника штаба.

Путаясь в длиннополой шинели, Ярослав зарысил от казармы к казарме, от курилки к курилке. На всякий случай держался поближе к разлапистым елям и агитационным стендам. Он удачно преодолел путь до лабаза. Купил Бокову сигареты, а себе пару тетрадок и несколько почтовых конвертов. Сунул все это в приемистый карман шинели и отправился обратно.

Впереди было открытое пространство между магазином и казармой. Он его почти покрыл, когда дверь штаба отворилась, и в проеме блеснули хромовые офицерские сапоги.

Уже нырнув в строй между елками, Ярослав беспокойно оглянулся: заметил?

Офицер сбежал по ступенькам и скорым шагом направился в его сторону, на ходу оправляя повязку дежурного. Похоже, засёк. К тому же Ярославу показалось, что это его родной начальник, командир четвертой роты Зотов. Неприятнейший тип. Только этого еще не хватало!

Рвать к казармам было нельзя – пространство там хорошо просматривалось. Ярослав метнулся в сторону спортплощадки. Побежал вдоль турников, обернулся.

Фигура офицера неотступно маячила сзади. Теперь Ярослав уже не сомневался, что это его ротный. Он на скорости обогнул спортплощадку. Впереди тянулся спортгородок, за ним серел забор части. Проломившись сквозь кусты, Ярослав очутился на полосе препятствий. Их роту уже гоняли по ней несколько раз, и Ярослав до сих пор ощущал нытье в боку от падения в двухметровый ров. Он миновал лабиринт, проскочил мимо щита, перепрыгнул через бревно.

Хруст веток за спиной возвестил, что Зотов преодолел шеренгу кустов. Ярослав тем временем добежал до того самого злосчастного рва. Хотел промчаться мимо, но на скользкой земле правая нога предательски поехала. Он не успел даже ахнуть, как его сволокло в яму, словно чьи-то длинные руки потянули за полы шинели.

Он уткнулся лицом в мокрую листву. Услыхал где-то поблизости торопливые шаги, частое дыхание погони.

– Боец? – булькнул голос Зотова.

Ярослав пополз к невидимой стенке ямы, уходящей под землю. И с удивлением обнаружил, что никакой стенки нет. Он двинулся дальше, стараясь передвигаться бесшумно. Полз и дивился бесконечности хода. Неужели их делают такими длинными? Интересно, зачем?

Минуты две он полз по этому неожиданному тоннелю. Его никто не преследовал. Наконец он уперся в земляную стену. Тяжело дыша, прислонился к ней.

Решил выждать. Вылезать было опасно – Зотов мог караулить где-то рядом. С другой стороны, долго торчать в этой дыре не хотелось. Да и Боков там уже заждался своих сигарет. Сейчас, небось, лютует – десять минут прошли, а бойца все нет.

Хотелось отмахнуться от этих противных мыслей. Задремать, привалившись плечом к липкому суглинку.

Ярослав запахнулся полой шинели и начал поклевывать носом. Затрепетал солнечным зайчиком легкий сон: лето, гулкий звук футбольного мяча (или ковровой выбивалки?), трепет девичьих юбок на ветру…

Чьи-то деловитые голоса смахнули покрывало зыбкого сна. Они бубнили где-то совсем рядом. Ярослав припал ухом к земляному тупику.

Слова звучали приглушенно, но вполне различимо.

– Давайте не терять времени, уважаемый Баши-Заде. Пока эти придурки пьянствуют, нам нужно решить все вопросы, – послышался басок, показавшийся Ярославу знакомым.

– Согласен с вами, дорогой Виктор, – колыхнулся в ответ бархатный кавказистый баритон. – Ваши условия?

– Вы привозите деньги, мы отгружаем вам технику, автоматы и горючее. День в день.

– Э, так не пойдет, дорогой. Мы должны убедиться в исправности техники. Впрошлый раз один танк оказался дефективным, у двух БТРов не хватало запчастей. А автоматы…

– Уважаемый Баши-Заде, к чему перечисление этих мелких недочетов?

– Дорогой Виктор, мы должны проверить всю технику. Только после этого будут деньги.

– То есть?

– Пятьдесят процентов мы платим сразу, одновременно с поставкой техники. Остальные пятьдесят – потом, после проверки.

– Не согдасен, не согдасен, – встрял в разговор третий, носоглотно-гайморитный. – Мы рискуем, мы рискуем…

– Ваня, погоди! – прервал его басистый Виктор.

Повисла пауза. Там, за земляной стенкой, несколько минут ничего не происходило. Ярослав уже думал ползти восвояси, но голоса вновь зазвучали.

– Прошу прощения, один дурак прапорщик спьяну заблудился. Пришлось отвести куда надо, – рокотнул Виктор. – Итак, вернемся к нашему разговору. Я согласен… Вернее, мы с Иваном Демьяновичем согласны на пятьдесят процентов. Но не одновременно с поставкой техники, а – до. Остальная половина – после проверки. Согласны? Или бьем по рукам, или мы найдем других покупателей. Слава Богу, горячих точек сейчас хватает. В конце концов, можем толкнуть весь арсенал вашим противникам. Тот же Ашот танки и БМП со всеми потрохами купит, еще и за доллары. Будете потом от наших Т-64 драпать! Ваня, скажи?

– Согдасен, согдасен, – поддакнул гайморитный.

– Ладно, договорились, – нехотя сдался кавказец. – Через восемь… Нет, через девять дней половина суммы будет.

– Добро, тогда встречаемся здесь же. О дне и времени мы вам сообщим.

Послышался шорох, звуки шагов, и все стихло.

Подмерзший Ярослав пополз из тоннеля. Осторожно выглянул из ямы.

Никакого Зотова не было. И вообще ни души.

Fructus temporum

1989 год. Смерть моды

Американский фотограф Ричард Аведон зафиксировал «смерть моды», сняв для журнала «Эгоист» Изабель Аджани. На снимке знаменитая запечатлена в старой поношенной дублёнке самого фотографа, прикрывающей голое тело.

11.

– Больных? Ты уверен?

– Кто еще повторяет слова, как дятел? Да и голос его – тягучий, как будто нос заложен.

– Как его называли?

– Ваня и Иван Демьянович.

– Проверим. А ты никому ни слова. И вообще забудь об этом.

Голый по пояс Игорь поднял бритвенный станок и заскреб лезвием по щеке. Над его локтем упругим яблочком катался бицепс.

Рассказ приятеля его словно и не удивил. Ярослав даже насупился. Встряхнув выстиранную шинель, он отправился с ней в сушилку.

Близился час отбоя. Роту загнали в ленинскую комнату на обязательный просмотр программы «Время». На экране чопорные мужчина и женщина по очереди рассказывали о ситуации в стране и мире. Сессия Верховного совета. Волнения в Румынии. Нельсон Мандела готовится выйти из тюрьмы.

Когда дошли до столкновений в Нагорном Карабахе, Ярослав вздрогнул. В памяти толчком всплыл вкрадчивый голос закупщика оружия, таинственного Баши-Заде. И вслед за ним прицепом потянулся бас некоего Виктора. Уж больно он был характерен – рокочущий, с раскатистыми гласными и твердо-пушечным, взрывным «п». «Пятьдесят процентов мы платим сразу. Остальные пятьдесят – потом, после проверки».

Черт! Это же…

В мозгу словно сигнальная ракета взвилась и все осветила. «Майор Караваев», – вспомнил Ярослав.

Пригодился музыкальный слух.

Это был тот самый Караваев, который недавно на собрании так распинался о коварной загранице. Рокотал о происках мирового империализма и американской угрозе. О необходимости крепить ряды и вострить штыки.

Как это совмещалось? Как один и тот же человек мог патриотично лупить себя в грудь – и в то же время торговать родиной?

У Ярослава это в голове не укладывалось. В сознании все искажалось и переламывалось, словно на репродукциях супрематистов, которые повадились публиковать в "Огоньке"…

Утром в казарму прибежал парень из штаба и сообщил, что на роту пришло несколько посылок. Среди выкрикнутых фамилий Ярослав услышал свою.

После завтрака счастливчиков построили и отвели на почту. Выдали им посылочные ящики. Обжора Беляев, словно голодный пес, кинулся обнюхивать фанеру вибрирующими ноздрями.

Ярослав улыбнулся, прочитав в квитанции домашний адрес. Он уже представлял, как неспешно вскроет родительскую посылку, как вытащит из нее тетрадки и книжки, теплые шерстяные носки, бережно уложенную белую ткань для подворотничков. И, наконец, еду.

«Что там, пряники, конфеты?» – фантазировал он в такт строевому шагу, прижав ящик к шинельному бедру. Сгущенку он боялся представлять, дабы не спугнуть видение.

Узбек Кулиев тоже крепко зажал посылку под мышкой. Шел в строю, сурово насупясь, словно у него там были змеи. Рядом с ним со своим ящиком шагал Игорь Кочеров – ему на этот раз тоже выпал счастливый билет.

Придя в казарму, все они по приказанию Логвиненко поставили посылки перед строем. Стали нетерпеливо ждать конца переклички.

Но не тут-то было. Логвиненко взялся сам вскрывать посылки. Лично. Под нервный перестук солдатских сапог он принялся распределять содержимое. Самое вкусное – себе: тушенку, шоколад, колбасу, сгущенку. Варенье и печенье отшвыривал сержантам Бокову и Шихину. Оставшееся (леденцы, сушки) милостиво оставляя хозяевам посылок.

Солдаты угрюмо наблюдали, как сержант роется в их вещах, Беляев по-собачьи поскуливал. Кто-то не выдержал и пробухтел из-за спин – не хватит ли? Логвиненко жадно вскинулся:

– Кто вякнул?

Никто не отозвался.

Логвиненко продолжил мародерничать.

Особенно ему приглянулась посылка Игоря Кочерова. Его родители напихали в неё редкостный дефицит – маслины, растворимый кофе, сгущенку, лечо, пепси-колу, красную икру и вдобавок еще парочку остро пахнущих «дубинок» сервелата. Когда Логвиненко бережно, словно ребенка, распеленал бумагу, в которую была завернута колбаса, ее запах так оглушил всю роту, что совместной слюной бойцов можно было вымыть всю казарму.

Полюбовавшись на сервелат, потеплевший взглядом Логвиненко так же нежно завернул ее в бумагу и опустил обе палки в свой бездонный вещмешок. Солдатский неровный строй подернулся трепетом, и тут же отозвался умирающим вздохом. Бойцы тупо смотрели перед собой, лишь Игорь зло играл желваками.

А Логвиненко тем временем добрался до посылки Кулиева. Вскрыл и не поверил своим видавшим виды глазам. Царапнул вторую сверху пуговицу, раскрывая не только кадыкастое горло, но и верхнюю часть тельника.

– Ух ты! – затеребил он усы.

Посылка Кулиева была доверху забита изюмом. Отборным, рубиново-янтарным. Густой аромат ударил в носы.

Вдруг дрогнул воздух. Гортанное пение полилось, тягуче заструилось по казарме.

Это Кулиев томительно застонал, заныл, заперебирал голосом какие-то странные звуки, словно муэдзин. «Ал-ла-а…» Прикрыл глаза и заблеял в ритме диковинного мотива.

"О человек, тяжел твой путь. Далеко до источника, где суждено тебе утолить жажду. Еще долго шагать твоему ишаку. Еще долго вдыхать тебе горячий воздух пустыни. Ты видишь это солнце? Оно горит, словно золото. Оно блестит, как глаза твоей возлюбленной…»

Все смотрели на Кулиева, как зачарованные. Но уже в следующую секунду маленький узбек превратился в сгусток ненависти.

– Шайтан! – визгнул он.

Его щелястые глазенки блеснули ненавистью, ноздри расширились, смуглое лицо аномально побелело. Он двинулся прямо на Логвиненко. Тот раскрыл рот, чтобы гаркнуть «Марш в строй!», но не успел. Кулиев рванул посылку из его рук, и пока сержант соображал, что к чему, узбек отскочил к курсантам:

– Ешь, угощайся все! Хорош изюм. Сам дед собирал виноград. Вкусный, сладкий. Сказка, не изюм!

Белозубо улыбаясь, он ловко увертывался от Логвиненко, и тыкал каждому бойцу свою посылку: «Хорош изюм. Честный слово, хорош изюм. Сам дед…»

– Кто тут дед?! – взревел Логвиненко, кидаясь на него.

Но юркий узбек снова ускользнул. И прежде чем его наконец сгребла мускулистая лапа сержанта, он с проворством шимпанзе отпрыгнул в сторону Ярослава. Отчаянно ткнул ему посылку.

Ярослав ее машинально схватил.

– Ешь, чего смотришь?! – Кулиев истерично орал ему, утопая в объятиях сержанта.

Выпучив глаза, Логвиненко молотил его кулаком, выкручивал руки и озверело встряхивал, словно тряпку. Кулиев ругался на своем языке, орошая сержанта брызгами, продолжал верещать: «Ешь…Ешь…»

Изюм пьянил Ярослава, но его будто замкнуло. Поверженный узбек хрипло извивался на полу, а Ярослав думал о своем. Мысли его унеслись далеко, в круглый парк в самом центре города, где он шел рядом с Женей, держа ее маленькую руку в своей, и листья падали за их спинами, играя роль занавеса этой сцены, бесконечно повторяющейся, словно некий режиссер просил сделать еще один, очередной дубль. И они вновь и вновь проигрывали ее заново: он крепче сжимал ее руку, она отзывалась вздрагивающими пальцами.

Всё резко оборвалось: сержант выдернул у него посылку. Зачерпнул ладонью изюм и демонстративно набил им ротяру.

– Шакал, – прошипел избитый Кулиев, заползая на табуретку.

Рука Логвиненко снова погрузилась в изюм и вынырнула с очередной горстью – брызги ягод полетели на пол. Заразительно зачавкал, похоже, издеваясь и над Кулиевым, и над всей солдатней, и даже над братьями-сержантами, которые застыли в сторонке. Логвиненко отсыпал им немного изюма, после чего прикрыл ящик крышкой и торжественно отнес к своей кровати.

Посылка Ярослава была последней. Ее делили сержанты Боков и Шихин. Эти не так наглели, как Логвиненко. Забрали себе только сало и тушенку, а пряники и конфеты оставили. Не тронули и теплые носки. А может, просто не углядели их под книжками.

Ярослав подошел с пряниками к обездоленному Игорю. Тот был мрачен, как инквизитор. От содержимого его посылки осталась одна оберточная бумага и кульки. Ярослав протянул ему пряник.

– Не хочу, – отвернулся Игорь.

– Домашние.

Ярослав для примера куснул пряник. Он был слегка вязкий, но вкусный. Один за другим в охотку слопал три штуки.

Игорь покосился на него.

– Ладно, уболтал.

Они молча пожевали. От пряников остались одни крошки. Набив брюхо и повеселев, Ярослав не удержался от бестактного вопроса:

– Слушай, откуда в твоей посылке такие деликатесы? Твои родители часом не члены Политбюро?

– Отец главврач больницы в Пензе, – почему-то неохотно ответил Игорь.

– Ты напиши им, чтобы больше дефицит не присылали. Лучше что-нибудь попроще, вроде пряников.

– Я уже понял.

Игорь пошел курить. Ярослав полистал книжку Искандера и стихи зачитанного до дыр Гумилёва.

Вернувшись, Игорь шепнул через плечо.

– Ярила, покажешь эту свою яму?

Ярослав удивленно поднял голову.

– Ты же советовал мне о ней забыть.

– Советовал. А теперь передумал. Послушай, эта твоя яма могла бы нам пригодиться.

– Как?

– Например, прятать там что-то. Те же посылки, например.

Ярослав задумался. А ведь Игорь прав.

– Хорошо. Будет возможность, покажу.

Словно по заказу, на следующий день роту повели на полосу препятствий. Битых два часа они швыряли учебную гранату, перемахивали щит в полтора человеческих роста, юлили по лабиринту, пролезали в пролом стены, соскакивали в траншею, взбегали по наклонной лестнице и ещё бог знает что только ни вытворяли. Ну и, разумеется, прыгали через двухметровый ров, будь он неладен.

Он покорялся не всем. Длинный нескладный курсант Пикузов раз за разом в него опрокидывался, всплеснув руками. Что уж говорить о толстомясом Беляеве или о коротышке Дятле, у которых вообще не было никаких шансов. Они низвергались в ров один за другим. И по требованию неумолимого Логвиненко снова брели на старт.

Это был настоящий круг ада. Вася Дятел, капая кровью из разбитого носа, на коленях полз к Логвиненко. Но тем лишь сильнее распалял в сержанте первобытную свирепость. Сержант хватал Дятла за шкирку, отрывая от земли.

– Это та самая яма? – деловито спросил Игорь.

В отличии от бедолаги Дятла, они с Ярославом успешно преодолели полосу. И теперь топтались в сторонке у забора.

– Кажется, другая, – отозвался Ярослав. – Тут забор рядом, а там были кусты. Больше похоже на ту.

Он кивнул в сторону соседней полосы препятствий, которая тянулась сразу за шеренгой кизильника.

– Рразговорры! – осек их сержант Боков. – Молчанов, Кочеров! Застоялись, кролики? Марш на соседнюю полосу препятствий!

Боков словно читал их мысли. Даже на миг стало страшно: вдруг он что-то узнал?

Они проломились сквозь кусты кизильника и побежали на штурм воображаемых укреплений врага. Ярослав сымитировал неудачный прыжок через ров и скатился на дно. Через полминуты рядом приземлился Игорь. И тут же извлек из кармана маленький фонарик, недавно купленный в лабазе, щелкнул тумблером. Фонарик был слабенький, но давал достаточно света.

Да, это была та самая яма. Вернее, тоннель. Он уходил далеко в глубину, свет фонаря рассеивался в пустоте.

Игорь затейливо, с уважением в голосе выматюкался.

Засиживаться в яме было нельзя – это могло вызвать подозрение. Поэтому они сразу вылезли на поверхность. Отряхиваясь, побежали к своим. Логвиненко все еще издевался над изодранным и израненным Дятлом.

– Я когда-нибудь врежу этому Логвиненко, – мрачно процедил Ярослав.

– Типун тебе на язык. Мы должны живыми выбраться из этой клоаки. Есть у нас еще дома дела-а-а, – пропел Игорь. – Учись отрешаться. Пиши письма своей Жене, читай стихи. Как там у твоего Гумилева? Он стоит пред раскаленным горном, невысокий старый человек, взгляд суровый кажется покорным…

– Если отрешаться, то лучше под Ходасевича: Ты показала мне без слов, как вышел хорошо и чисто тобою проведенный шов по краю белого батиста…

– Черт, не читал.

Их разговор был прерван очередным построением. Недовольный Логвиненко решил осчастливить 4-ю роту внеплановым кроссом. И попутно поднять себе настроение.

Спотыкаясь, наступая друг другу на пятки, они потрусили, побежали, кое-как потянулись вслед за сержантом.

– Шире шаг!

Логвиненко летел впереди, подгоняя толпу угрозливыми возгласами. Сзади, покрикивая и погикивая, трусил Шихин.

Вдруг Ярослав покачнулся от чувствительного тычка в бок. Обернувшись, еле увернулся от еще одного удара.

– Йомон!

И смуглым бликом – физиономия Кулиева. Искаженный рот, злые глаза.

– Шайтан! – пыхнул слюной узбек.

– В чем дело, Мурад?

– Сам знаешь.

Узбек вновь выбросил руку. Спасла реакция – Ярослав перехватил костистое запястье.

– Йомон! – взвизгнул Кулиев.

– Что с тобой, Мурад?

– Изюм не ел!

Ярослав от шока сбился с шага, его сзади пнули:

– Не тормози!

Он ускорился. Кулиев ускорился тоже. Бежал сбоку чуть позади, как норовящая укусить собака. Выцеливал.

Ярослав почувствовал злость и отчаяние.

– Изюм не ел, ну и что?

– Обидел!

– Мурад, ты с ума сошел.

Узбек ощерился, обнажив мелкие зубы.

– Не прощу.

– Р-разговоры! – заорал Логвиненко.

Изловчившись, Кулиев больно пнул Ярослава ногой.

Они добежали до КПП. За воротами стало полегче, не так скользко. Да и дорога пошла под уклон. Однако вскоре сержант резко свернул вправо. Они побежали по каким-то буеракам, с трудом различая тропку, по которой гнал их неутомимый Логвиненко.

Кто-то упал. На него не обратили никакого внимания. Все были на пределе. Наконец они добежали до какой-то бетонной стены.

– Стой! – гаркнул Логвиненко.

Не успев отдышаться, побежали назад. Притащились в казарму совершенно разбитые.

Игорь содрал с себя потную гимнастерку и пошел курить. Ярославу было муторно. И от бега, и оттого, что у него нежданно-негаданно появился враг. Он украдкой поглядывал на Кулиева, который не сводил с него своих суженных глаз затаившегося зверя.

«Тьфу ты, черт рогатый», – подумал Ярослав.

Он принялся стаскивать сапоги, пытаясь думать о хорошем. Но не очень получалось. Свой голос подавали обида и недоумение. За что? Почему?

Он многовато рефлексировал. Чрезмерно для армии. Здесь нельзя было предаваться тягучим раздумьям, погружаться в себя.

Не раз он уже попадал из-за этого в неприятности. На днях сержант Боков позвал его к себе, но Ярослав и ухом не повел, потому что думал о Жене. Спасибо, Игорь пихнул, иначе не миновать выволочки.

Или вот буквально вчера. Размечтавшись, он надел шапку кокардой назад. Психованный Логвиненко орал о диверсии и подрыве обороноспособности Советской армии. 4-ю роту трижды возвращали в казарму. Едва солдаты спускались на улицу, как Логвиненко радостно вопил: "Строиться на этаже!" Стадо разворачивалось и вваливалось в дверь, грохотало по лестнице. Ярослава толкали, лягали, проклинали.

Это было досадно. С детства ему внушали, что в нашей великой, самой лучшей стране человек человеку – друг и товарищ.

"Куда всё это делось? А может, и не было никогда? Что, если это просто миф?" – думал он, морщась от боли, злости, ненависти и отвращения ко всем, в том числе к самому себе.

Вечером их отвели на помывку. Каждому бойцу выделили махонький кусок черного хозмыла. Солдаты бросали в бак грязное белье и ныряли в окутанную паром душевую. По пятнадцать человек. Первая смена помылась – потом следующая.

Намыленный Ярослав вступил под душ и энергично заскреб стриженую голову, зачесал подмышки, грудь и бока. Внезапный пинок отшвырнул его к кафельной стене. Он раскрыл глаза и застонал – чертово мыло обожгло зрачки. Но сильнее ожгла злость: в двух шагах от него стоял Семенов, рыжий тип с белесыми ресницами. Стоял врастопырку, потрясая причиндалами, хохотал. Эхом отзывались остальные, и Ярославу казалось, что сами стены душевой гогочут, поддерживая дурное веселье.

Прижмурив глаза, Ярослав бросился на обидчика, вонзился Семенову в тугую грудь. Тот лишь покачнулся. Семенов был вдвое шире его в плечах, бугристые руки, мощные ноги. Он попер на Ярослава, молотя кулаками. Орал, что Ярославу не жить, что они его зачморят. Ярослав упёрся лопатками в стену. Резкий удар по печени заставил его заколыхаться. И одновременно что-то в нем взорвал, высвободил адскую ярость.

Он бросился на Семенова, как метеорит. Это был уже не он. Вернее, не только он, а кто-то еще. Вместе они обрушили на врага пулеметную очередь страшных, беспощадных ударов. Рыжий Семенов закачался и рухнул.

Бесполезно сочилась вода. Никто не мылся. Все таращились на красного, все еще вздрагивающего в боевой стойке Ярослава. Тупо пялились на стонущего Семенова.

Его отвезли в медсанбат с сотрясением мозга и вывихнутой лодыжкой. Ярослава никто не выдал. Все сказали, что Семенов сам оступился.

Сам Семенов подтвердил, что да, так оно и было. Неловко, блин, получилось, такие пироги. Стыдно было признаться, что его отделал какой-то "дохляк".

После этого случая от Ярослава резко отлипли. Даже стали обходить десятой дорогой. Кулиев и тот присмирел.

– Молодец, Ярила, – стиснул ему руку Игорь. – Так с ними и надо. Ты даже слегка переборщил.

– Это будто не я был.

– Главное, что ты бил, – хохотнул Игорь. – Ничего, все правильно.

В ту ночь Ярославу приснился бесконечный, беспощадный бег под аккомпанемент не то сержантских, не то ямщицких кликов. Под ногами струилась бескрайняя степь.

Fructus temporum

1989 год. На экраны Советского Союза выходит фильм «Мафия» – последняя часть сериала «Следствие ведут знатоки». Сыщики разоблачают и обезвреживают группировку, которая занимается производством и сбытом наркотиков.

12.

Ким узнал ББ и потрусил к нему по аллее. Физрук Фоменко был в куртке с капюшоном, под которой в кои-то веки колыхались не спортивные штаны, а фланелевые брюки. И на ногах вместо кроссовок красовались начищенные до блеска туфли.

– Принес? – спросила Ирина.

ББ насупился.

– Во-первых, здравствуй! Все, что было в учительской в твоем столе, выгреб. Все твои бумаги, книги.

Он переложил вещи из своей спортивной сумки в ее рюкзак.

– А во-вторых…

Физкультурник выставил из-за спины вторую руку. В ней колыхался букет бордовых роз.

– Это еще зачем? – спросила она.

– Решил за тобой поухаживать. Мы ведь уже не коллеги, так что сплетничать никто не будет, ни Педченко, ни Махонина.

"Только этого не хватало", – озабоченно подумала Ирина. Но букет взяла. Розы пахли влажно-свежо, словно их только что сорвали.

– Значит, это для меня ты так вырядился.

– А для кого же еще, – отбросил капюшон Фоменко. – Ты, Ириша, меня недооцениваешь. Но ничего, это дело поправимое. Кстати, ты помнишь того дебила, которого мы сцапали в видеосалоне? По секрету тебе признаюсь, я у него такое кинцо изъял! Уффф, "Греческая смоковница" и рядом, как говорится, не лежала. Можем с тобой посмотреть у меня дома, я у племяша специально видак одолжил.

Племянник Фоменко был известный спортсмен, не то футболист, не то баскетболист, Ирина все время забывала. Парень часто бывал за границей и привозил оттуда всевозможный дефицит, недоступный простому смертному.

Ирина поморщилась при воспоминании о том, как они вызволяли Вику из гнезда разврата.

«Зачем мы это делали? – подумала она. – Кому это было нужно? Её сволочной мамаше, наклепавшей на меня идиотский донос Коняевой? Самой Вике? Так ей уже ничего не поможет, девушка пошла по рукам".

Фоменко взял ее под руку. От него пахло чем-то приятным, и это почему-то раздражало.

– Ты уверен, что я этого хочу?

Физкультурник перенес руку на ее талию, увлекая по улице, но не в сторону парка, где она обычно гуляла с собакой. ББ, очевидно, решил устроить променад по Комсомольской, одной из главных улиц города.

Ирине Леонидовне этого отчетливо не хотелось. Ким слёту снюхал ее настроение. Поэтому глухо заворчал и встал у них поперек дороги.

– Ты чего? – вытаращился ББ.

Попробовал ногой отгрести ирландца в сторону. Ирина улыбнулась, ожидая развязки. Ким не сдвинулся ни на сантиметр, да еще прихватил зубами штанину физкультурника. Тот освирепел:

– Ты мне сейчас новые брюки порвешь, скотина!

Ирина присела и быстро погладила Кима, зашептала, что тот хороший, попросила отпустить дядю. Потрепала рыжего по уху.

Пес нехотя отпустил фоменковскую брючину. Тот беспокойно ощупал ткань, ворча и охая.

– Да не волнуйся ты, ничего он твоим штанам не сделал. Ким умный.

– Вижу, какой он у тебя умный!

– Чем-то ты ему не понравился.

– Да ну тебя вместе с твоим Кимом!

ББ смачно плюнул в сугроб и пошагал прочь. Элегантные туфли разъезжались на гололедном тротуаре. Ирине стало его жалко. Она понюхала розы. Может, стоит с ним куда-нибудь сходить? Человек неплохой, не хотелось его обижать.

– Борис Борисыч! – крикнула вдогонку.

Тот отмахнулся.

– Боря, Ким будет себя хорошо вести!

ББ недоверчиво обернулся. Угрюмо глянул на нее из-под бровей. Медленно подошел, осторожно ступая среди выпуклых льдинок, похожих на склеившиеся леденцы.

– Не надо, Ира. Я все знаю.

Ирина вздрогнула.

– Что ты знаешь?

ББ почесал подбородок. Вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой и запрокинул голову. Выпустил в небо вертикальную дымную струю.

– Что-что. Что у тебя извращенные наклонности!

Ей словно врезали в лоб. Собачий поводок задергался, подбородок задрожал.

– Какие наклонности? Кто тебе это сказал?

Фоменко отшвырнул едва раскуренную сигарету и посеменил в сторону своего «Жигуленка». Она смотрела ему вслед, как ужаленная. Внутри что-то зло пульсировало. "Сволочи, сволочи, все вы просто сволочи".

Перед самой машиной правую ногу Фоменко занесло, и он, каскадерно взлетев, шмякнулся на бок. Тяжело поднялся. Оштукатуренный снегом, вполз в «Жигули».

Ирина огляделась в происках Кима. Тот, паразит, схватил окурок Фоменко и теперь с блаженной миной им закусывал.

– Фу!

Пёс нехотя выплюнул табачное крошево. Ирина уже давно смекнула, что этот хвостатый чертяка в прошлой жизни был отпетым кутилой. Он норовил подцепить на улице все окурки и не пропускал ни одной водочной или пивной бутылки – совал в них свой вибрирующий нос, а то и зубами хватал.

Отец удивился, откуда розы. Потом в очередной раз стал допекать вопросами, где она теперь будет работать. Она молчала. Он ушёл в свою комнату, обидчиво хряпнув дверью. Но потом снова заглянул к ней в комнату, пожаловался на томление в груди и дрожь в конечностях, попросил померить ему давление.

Это все раздражало и отвлекало от главного. От Ярослава. Ирина чувствовала, что с ним что-то не так. «У него беда, ему плохо».

Она отложила воспоминания Гиппиус. С вакуумной растерянностью уставилась на стену. Узор на обоях двоился.

Позвонила Анатолию, своему бывшему «почти жениху», как она его про себя называла. Он по-прежнему работал в военкомате и мог что-то знать о Ярославе Молчанове.

На следующий день Анатолий ей перезвонил и стал успокаивать, что рядовой Молчанов служит успешно и достойно. Голос звучал фальшивенько.

– Врешь, – сказала Ирина.

– Оно мне надо.

– Давай выкладывай, как у него на самом деле.

Поворчав, "почти жених" признался, что у Ярослава все не ахти. Можно даже сказать, скверно. Он дозвонился до человека из военкомата города Жесвинска, своего однокашника по московскому училищу. Тары-бары, вспомнили своих командиров, самоволки, пьянки. После чего Паша (так звали однокашника) связался с особым отделом учебной части 32752. Там подняли личное дело Молчанова Я. К. и процитировали из него несколько формулировок: "морально незрел", "ведет сомнительные разговоры с младшим командным составом", "нельзя исключать вероятность побега". К досье была подшита докладная командира роты Зотова, с размашистой резолюцией: "Курсант Молчанов – позор Советской армии!"

– Чем это ему грозит? – спросила Ирина.

– Да ничем. Дотянет как-нибудь до своего дембеля. Ну, будет чаще в нарядах пропадать, очки драить, на кухне картошку чистить… Да, чуть не забыл. Присяга у них скоро, 17 декабря.

– Присяга? Ее разве не сразу принимают?

– Ну ты даешь, мать, – засмеялся «почти жених». – Надо ж сначала научиться кое-чему – автомат держать, строевым шагом ходить. Присягу-то сам командир полка принимает. Кто ж перед ним чучело неумелое выпустит?

– А как проходит присяга?

– Торжественный проход по плацу. Парни клянутся служить родине. Праздничный обед. Приезжают родные, друзья. Массовые увольнения на целый день.

У Ирины заколотилось сердце: «Увольнения. 17 декабря. Меньше чем через неделю!»

Разговор с Анатолием взбудоражил и одновременно опустошил ее. Два часа она не могла ничего делать. Все мысли были о Ярославе, о том, как он там. Хотелось его защитить.

Лежала на диване, прикрывшись пледом. В полудреме, с больной воспаленной головой. Веерно-тюлевым маревом проносились какие-то видения, слышался чей-то командный голос, грохот пушек, гул танков…

От грохота она, собственно, и проснулась. В соседней комнате гремел телевизор. Глуховатый отец включил его на полную мощь – шел репортаж о военном конфликте в Нагорном Карабахе. Репортер безотрадно докладывал об эскалации напряженности…

Наутро она пришла в пединститут. Ее пустили внутрь, поскольку у нее был временный пропуск. Ирина Леонидовна не раз участвовала в конференциях педагогов, и однажды ее доклад отметил сам ректор педа Васюк, пухлощекий проходимец с таинственными связями в самом ЦК.

Она разыскала группу Евгении Родиной и стала ждать окончания первой пары. Но среди вывалившихся в коридор студенток Жени не было.

Она пошла караулить к другой аудитории. Однако и там Жени не оказалось.

Ирина Леонидовна нашла старосту курса, спросила о Родиной. Та пропищала, что сегодня ее не было.

Расстроенная Ирина вышла из института. И тут на углу заметила две фигуры.

Скуластую шатенку Женю она узнала сразу. Напротив нее стоял длинноволосый брюнет заметно старше. "Пожалуй, мой ровесник", – смерила его взглядом Ирина Леонидовна. Блуждающая в усах усмешка, на спине гитара. Он был в косухе, но при этом в обычных брюках со стрелками. Этакий остепенившийся рокер.

К счастью, Женя была слишком увлечена разговором. Она хихикала, выпуская пар – гитарист рассказывал что-то смешное.

Ирина отошла от них подальше. Несколько минут наблюдала, как они долго прощаются, при этом длинноволосый слишком жадно держал Женину кисть в своей руке.

Женя пошла к институту, Ирина направилась следом. В голове оформлялись контуры вступления: «Женя, добрый день, помнишь меня? Я учительница Ярослава Молчанова. Совершенно случайно узнала, что 17 декабря он принимает присягу. Ты наверняка к нему поедешь. Я хотела бы попросить передать ему…»

Но не успела. Едва войдя в холл педа, Женя наткнулась на двух подруг, и начался заливистый птичий щебет, бесконечный, как сериал "Рабыня Изаура".

На следующий день Ирина не подгадывала время, а поехала наобум. Ей повезло.

Она увидела Женю почти сразу. Та шла от института к автобусной остановке, болтая сумкой из стороны в сторону, как школьница. Вид у нее был беззаботный, она блаженно жмурилась на солнце, которое наконец высунулось из-за матерых туч после недели полного беспросветья.

Ирина уже была близко, уже ощущала запах ее незатейливых духов. И вдруг откуда-то сбоку через сугроб к Жене прыгнуло спортивное тело. Бесцеремонная лапа сцапала её за талию, притянула к себе.

Длинноволосый усач! Только уже без гитары. Женя подалась к нему, длиннополое пальто крепко прижалось к косухе.

Ирина с трудом нашла в себе силы нагнать их. Со второго оклика Женя наконец обернулась, близоруко сощурилась.

– Женя, привет. Я учительница Ярослава Молчанова. Помнишь меня?

Женя уставилась на нее, как на инопланетянку. Её длинноволосый спутник отметился резиновой улыбкой.

– Чем обязаны?

Он был красив и по-мужски эффектен: резкая линия бровей, самоуверенно-насмешливый взгляд. Выражение лица человека, умеющего принимать решения.

– У Ярослава 17 декабря присяга. Поедешь?

Женя неуверенно пожала плечами.

– Послушайте, Женя опаздывает, – с легким раздражением улыбнулся длинноволосый. – У нас через полчаса урок гитары. Кстати, приходите в эту субботу в Дом культуры, там у меня концерт в пять вечера.

– Да-да, приходите! – подхватила Женя. – Сёма изумительно играет, вам понравится.

"Вот я дурочка", – растерянно подумала Ирина. Кивнула машинально. Они истолковали это по-своему:

– Вот и отлично! И еще кого-нибудь с собой прихватите. Да-да, обязательно мужа, друзей, знакомых.

"Мужа", – думала она, бредя по холодной, ветреной улице. Впереди дрожал невнятный гул.

Мороз впивался в щеки, драл и скреб. Она отворачивалась и жмурилась. Было противно и больно.

Ей в лицо прилетела какая-то бумажка, длинная, как лента. Затрепетала на воротнике пальто. Ирина Леонидовна поискала глазами урну. На странной бумаженции было что-то написано. Пока она шла к урне, развернула её, щурясь от ветра, попыталась прочитать.

Это оказалась листовка, на которой черным фломастером было крупно выведено:

Не дадим закрыть ГЗ! 12 декабря в 13.00 приходите на центральную площадь города на митинг протеста!

Еще несколько десятков таких же листовок, похожих на змеистые елочные украшения, кружились на ветру и стлались по тротуару, липли к стенам и деревьям. Прохожие ловили их.

Гул нарастал. Ирина глянула на часы: 12.40. Ах вот оно что! Это народ пёр в центр на митинг.

Последние месяцы весь город обсуждал слухи о закрытии глиноземного завода. Хотя это уже и не слухи были, а почти свершившийся факт.

Долгие годы этот завод был флагманом и локомотивом местной промышленности, одним из самых успешных предприятий. Но первоклассная глина, которую с конца 50-х черпали из местного карьера, теперь была никому не нужна. ГЗ, регулярно перевыполнявший план, нарыл ее столько, что все заводские хранилища были забиты этим тягучим и клейким, отменным сырьем. Кирпичные заводы его уже не брали, поскольку их склады, в свою очередь, ломились от кирпичей. Строители перешли на более дешевый и удобный бетон, а время кирпичных особняков богатых бандитов к тому времени еще не пришло.

Было уже несколько митингов глиноземов. Особенно запомнился недавний, в честь 72-й годовщины Октябрьской революции. Перемазанные глиной работяги расселись под памятником Ленина, стуча касками. В итоге вместо поздравительной речи председателя горсовета собравшийся народ слушал невообразимый грохот. Милиция попыталась разогнать глиняных бунтовщиков или хотя бы отодрать их от Ленина. Но толпа грудью встала на защиту работяг и отбила их у теряющих фуражки правоохранителей. Вслед последним полетели жирные комья знаменитой глины.

Сюжет об этой акции даже показали в программе "Взгляд" под лукавый комментарий телеведущего Листьева. Пошевеливая тараканьими усами, тот добродушно острил на тему глины и другой субстанции, тоже на букву "г"…

Наконец Ирина увидела митингующих. Они плыли по Пролетарскому проспекту, взявшись за руки. На сей раз никто не был измазан, зато они растянули огромный транспарант "Бодягина в отставку!"

Первый секретарь горкома, обрюзглый боров Бодягин был ненавидим всем городом. Но он имел влиятельных покровителей на самом верху. Поэтому даже заикаться о его отставке было страшно.

И вдруг – такой транспарант! Ирина замерла в восхищении.

Она присмотрелась к лицам. Это были уже другие люди. На давешнем митинге месячной давности были сплошь потрепанные работяги. Нынче же толпа суровых пролетариев была щедро разбавлена интеллигентами. Один из них, бородач с внешностью НИИшника, энергично скандировал стих: Прощай, гнобитель мой Бодягин, Гроза рабов, слуга господ, Вали-ка прочь, сдавай бумаги, Мы не дадим убить завод!

Несмотря на явное эпигонство и прямолинейность, стихи Ирине понравились. Они были искренни и романтичны, эти славные люди.

«Присоединиться к ним, что ли?» – мелькнула шальная мысль. Присмотревшись, она заметила в толпе нескольких женщин. Правда, это были те еще бабенции – бойкие, горластые. Да и налетевший острый ветер вдруг так защипал ее за щеки и уши, что она, ссутулившись, побежала к автобусной остановке.

Отца дома почему-то не оказалось. «Куда он мог потащиться в такую холодрыгу?» – недоумевала она.

Впрочем, и хорошо, что отца не было. Можно не таясь, не спеша раскрыть свою секретную папку и разглядывать, смаковать то, что связано с любимым учеником.

Эта папка была припрятана у нее за книгами. А точнее, за большеформатными каталогами живописи. Ирина чуть сдвинула на себя Манэ и Сезанна и извлекла из-за их могучих спин картонную красную папочку с тисненой надписью по-украински «Для паперiв». Как эта папка попала к ней, она уже не помнила. То ли кто-то из родителей или учеников что-то в ней принес, то ли отец привез из очередной командировки. А ездил он как инженер-технолог много. Исколесил десятки предприятий по всей стране, проверяя работу каких-то турбин, двигателей, роторов-статоров и прочей мудреной техники, которая пугала ее одними своими названиями.

Папка была старая, местами потрескавшаяся, особенно вдоль сгиба. Осторожно развязав кустистые тесемки, Ирина раскрыла ее.

Сверху лежало самое дорогое – сочинение Ярослава на тему шолоховской «Поднятой целины». Она уже раз сто перечитывала его, знала наизусть, помнила изгиб каждой буквы. Но снова открыла и принялась читать.

В этом сочинении он превзошел самого себя. Да и не сочинение это было, а что-то совершенно иное – альтернативная версия романа, мысли о том, что могло бы быть, если бы не… Он вообразил вдруг, будто заговор белогвардейца Половцева оказался успешным – большевиков из станицы изгнали, советскую власть свергли, и вся история пошла по-другому. Все это он описал в красках, с размахом и фантазией.

Показывать такое сочинение, конечно, было никому нельзя. Она тогда поговорила с ним наедине, объяснила опасность подобных экспериментов. Кажется, он понял. А сочинение она ему не вернула. «Для твоего же спокойствия. И моего», – добавила она дрогнувшим голосом. Он ничего особенного в ее словах не почувствовал. Лишь задержал на ней свой задумчивый взгляд.

Он всегда был сдержан в эмоциях. Это ей нравилось. Ни разу она не видела его орущим, психованным. Однажды в коридоре его за что-то распекала эта идиотка Коняева. Он терпеливо и отстраненно выслушивал ее омерзительную брань. Казалось, Коняева сейчас взорвется – и потечет по школьным стенам серо-желтая липкая желчь, выплеснувшаяся из ее гнилого туловища. Если бы эта желчь брызнула Ярославу в лицо, он, вероятно, просто утерся бы платком, аккуратно переступил через вонючую дымящуюся лужу и пошел бы себе дальше.

Следом из той же красной папки "Для паперiв" были извлечены стихи Ярослава о школьном военруке. Этот сумасшедший подполковник по кличке Челюсть (в миру Федор Антонович Веревкин) был настоящей притчей во языцех.

Вообразите себе ревностного служаку, истово, до умопомрачения влюбленного в армию, военную форму, маршала Жукова, телепередачу «Служу Советскому Союзу!» и вообще во все, что связано с Вооруженными Силами. В моменты милитаристского ража (а это состояние его почти не покидало) он выпячивал нижнюю челюсть – отсюда и кличка. Эта челюсть дергалась, ходила ходуном и отбивала чечетку, в зависимости от поставленной задачи: орать, строить или вдохновенно «вспоминать войну». На войне же он кем только не был! Танкистом, артиллеристом, летчиком, моряком, пехотинцем, разведчиком, связистом… Он разил врага саперной лопаткой и щелкал из снайперской винтовки, брал языка и вместе с братьями-партизанами один за другим пускал под откос фашистские составы. Судя по его вдохновенному захлебу, Веревкин одновременно умудрился полетать с Гастелло, похлебать из одной миски с Матросовым и даже каким-то образом затесаться в число двадцати восьми панфиловцев.

Каждый старшеклассник, независимо от пола, должен был являться на урок начальной военной подготовки в пилотке и рубашке цвета хаки. От строевого шага бугаев-старшеклассников вся школа ходила ходуном, как при землетрясении. Но даже Коняева не смела пикнуть. Замерев где-то в конце коридора, она затравленно следила, как Челюсть яростно командует. Боялась даже приблизиться. Челюсть в неистовстве был подобен массированному артобстрелу и психической атаке одновременно.

Трещали нитки на штанах парней, неприлично взмывали девичьи юбки – а он командовал и командовал, жестко, рыча, хрипя: «Ррраз! Рррраз! Рррраз-два три!!!» И если он вдруг замечал у кого-то слабину, лёгкую дрожь или неуверенность шага, то пулей выскакивал перед строем и сам начинал припечатывать стоптанными ботинками постанывающие половицы – словно сваи забивал. "Вот как! Вот как надо!" – визжал он и ярился.

И весь класс – вернее, уже не класс, а взвод, полк! – маршировал ему вослед, гремя десятками ботинок, потрясая потолки нижних этажей. Малыши за крохотными партами вздрагивали, некоторые принимались плакать. А директор школы Померко лишь морщился, смахивая с лысины штукатурку. Что он мог сделать? Попробуй осади такого бесноватого, или, не дай бог, пожалуйся в гороно-районо. Обвинят в поклепе на ветерана, заклеймят в ренегатстве-ревизионизме. «Ну его в ж…, – думал вялый Померко, – потом ремонт сделаю».

Все это Ярослав обыграл в своих стишках, взяв на вооружение размер филатовского «Федота-стрельца». Он писал на уроках и переменах, на тетрадных страницах и обрывках листков. Их потом расхватывали одноклассники.

Ирине удалось изъять большинство этих стишков под предлогом их похабности. На самом деле ничего неприличного в них не было, ей просто хотелось иметь их у себя.

Например, вот это. Ирина развернула, разгладила замявшийся лист в клетку с красной линией полей:

Козлик – бравый адъютант,

Он бросается под танк.

Совершить чтоб этот подвиг,

Должен быть большой талант.

Ирина усмехнулась. «Козликом» в ее десятом Б называли Сашу Козлова, единственного, кто благоговейно трепетал перед Челюстью. И не просто трепетал, а и сноровисто исполнял все его требования, вплоть до добросовестного ведения тетради по НВП (текст песни «День Победы», рода войск, схема государственного военно-политического управления, виды оружия массового поражения и отравляющие вещества – иприт, фосген, зарин, заман, v-газы…)

Она вынула из папки другой листок. Ага, это начало комедии «Челюсть на войне».

Челюсть:

Лейтенант Козлов, сейчас

Расцените как приказ:

Отправляетесь в засаду

И сидите ровно час.

Вот вам каска, пулемет,

Плюс солдат неполный взвод…

Да не мямлите, как рохля!

А не то пущу в расход!

По уставу нужно жить,

Верно родине служить,

Чтоб в бою не растеряться

И в штаны не наложить…»

Козлик:

Есть, товарищ командир!

Где мой новенький мундир?

С нами Жуков, с нами Невский,

Мономах, Аскольд и Дир!..

Заворочался ключ в дверном замке. Ирина быстро вложила листочки в папку. Не завязывая тесемок, засунула обратно за импрессионистов.

Пришедший с мороза отец был невероятно бодр.

– Ирочка, куку! – закричал он из коридора. – Ты не представляешь, с какими замечательными людьми я сегодня познакомился.

– И где ты откопал этих замечательных людей? Ты же дальше шахматного клуба и общества филателистов никуда не ходишь.

– Ты меня совсем за старого пня держишь, – обиделся отец. – Сегодня я был в центре. И видел, представь себе, манифестантов.

– Я тоже их видела.

– Я к ним примкнул, – заявил с гордостью папуля, разматывая шарф.

– О господи, только этого еще не хватало.

– Ты не представляешь, какие это золотые люди.

Он принялся рассказывать о работниках глиноземного завода, которые не побоялись выступить за свои права:

– Я давно не видел таких смелых, чистых людей. Эти лица, эти взгляды, Ирочка! И они такие деликатные. Я шел в горком по своим делам…

– Кстати, зачем ты туда шел?

– Да просто решил заглянуть к Пельмухину. Он давно обещал мне помочь с льготной путевкой. Ну и вообще, поболтать, вспомнить прошлое. Он же совсем один остался… Ну так вот, подхожу я к зданию, а там толпа. Демонстранты. Я сначала расстроился – думал, все, никуда я сегодня не попаду. И что ты думаешь? Увидев пожилого человека с палочкой, они тут же расступились, какая-то девушка помогла мне подняться по скользким ступенькам. Если бы не она, я бы точно расшибся!

Дальнейший рассказ отца был в его стиле. Ни к какому Пельмухину он в итоге не пошел, а остался с пикетчиками. Выслушав их, он крайне возмутился планами закрыть завод. И недолго думая повел активистов в горком. Отпихнул милиционера, показав удостоверение ветерана войны, и потопал с протестантами к Разворотневу, второму секретарю горкома.

– Мы же с Пашкой Разворотневым пуд соли вместе съели. Учились вместе в Политехническом, в общаге жили, за одними девушками бегали, – хихикнул батя. – В общем, пробился я к Пашке. Так и так, говорю, решайте вопрос с заводом положительно. Понятное дело, пригрозил гласностью. Я, говорю, позвоню на программу "Прожектор перестройки" Юрке Черниченко. Он вас быстро высветит! Пашка помялся, поюлил, но в конце концов пообещал, что поговорит с самим Бодягиным, и они вынесут этот вопрос на ближайшее совещание партхозактива. Пусть только попробует обдурить.Я ведь и до ЦК могу дойти, до самого Горбачева!

– И что теперь?

– Надо снимать директора завода, этого мямлю, безхозяйственного типа. И сажать на его место какого-нибудь толкового парня. Ну как так, не найти сбыта для нашей глины? У нас же в городе глина уникальная, первоклассная!

Отец с кряхтением плюхнулся в кресло. Какое-то время он возбужденно ласкал и чесал Кима. Потом забросил ногу на ногу и встряхнул перед собой газетой "Известия". Энергично зашелестел.

– Ты смотри, очередное обострение в Южной Осетии. Вот же паразиты, – озабоченно заохал он.

Ирину всегда восхищало это его умение переключаться. Она отправилась на кухню готовить ужин…

Поздно вечером, выходя с Кимом на прогулку, она уже в дверях услышала телефонный звонок. Отец, шаркая, взял трубку. Пес тянул поводок в подъезд, рвался гулять. Ей приходилось изо всех сил его сдерживать.

– Ирочка, это тебя.

– Кто?

– Какая-то девушка.

– Что-то срочное?.. Да успокойся ты, чертова собачатина!

Ким присел и жалобно заскулил. Послышался растерянный голос отца:

– Ничего не понимаю. Она просила тебе передать, что на присягу не поедет. И тут же повесила трубку. Может, ошиблись номером?

– Может, – пробормотала Ирина, вываливаясь с бедным псом за дверь.

Он понесся по ступенькам почти вскачь.

Fructus temporum

29 октября 1989, газета «Московские новости»

Из интервью заместителя председателя Совета министров СССР Л. Абалкина: «Наше экономическое положение из месяца в месяц продолжает ухудшаться».

13.

…торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

…и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству…

…не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…

…Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона…

Слова присяги механически вылетали из посинелых ртов вместе с паром. Холод был такой, что рукавицы примерзали к автомату, а ледяные пальцы внутри рукавиц скручивались. Ярославу вспомнились консервированные кальмары в собственном соку, появившиеся в магазинах незадолго до его ухода в армию, холодно-безжизненные, как отмороженные конечности.

Мало было рипучего мороза, так еще и ледяной ветер подул, завыл. Словно он имел против присяги что-то личное.

Когда подошла очередь клясться Ярославу, ветер особенно рассвирепел. Закачал раскрытую папку, в которую был вложен текст. Лист едва не улетел – Ярослав в последний момент прижал его рукавицей. Запнулся и вместо «не щадя своей крови» брякнул «не чадя». Тут же поймал уничтожающий взгляд ротного Зотова. «Молчанов, не позорь Советскую армию!» – будто орал он, пуча на него рачьи глаза.

Наконец солдаты отмерзли, отмучились. Одеревенело промаршировали по плацу, равняясь на знамя. Затем еще сильнее вывернули головы, уже в сторону командира части Сысоева, лысого полковника-крепыша.

Дабы не мёрзнуть, Сысоев заблаговременно хряпнул 200 грамм и теперь покачивался неваляшкой. Его круглое улыбчивое лицо налилось ярко-малиновым. Рядом с ним сутулым деревом застыл начальник штаба Больных.

После присяги курсантов отпустили в увольнение. Ярослав обнял родителей и младшую сестру. Мама открыла лоток с сырниками, у него закружилась голова. Он цапнул один кругляш, второй, третий…

Они шли по метелистой улице Жесвинска, а он безостановочно ел эти сырники. Холодные, слипшиеся. Отдирал друг от друга, слушая рассказы про родной город, про общих знакомых и митинги, Ельцина и футбол, двигал челюстями, словно был автоматом по пожиранию еды.

– А писал: «кормят хорошо», – хмыкнул отец.

Девятилетняя сестра Наташа носилась туда-сюда по раскатанным ледяным полоскам в шапке с развязавшимися тесемками.

– Вы с Женей созванивались? – спросил Ярослав. – Она обещала приехать.

Отец закурил.

– Женя? Она тебе разве не написала?

– Нет.

– Она не приедет. У нее там какие-то… Катя, может, ты расскажешь? Вы же говорили по телефону.

Ярослав встал посреди улицы. Мама просунула ему руку под локоть.

– Сынок, давай мы уже до гостиницы дойдем, там и поговорим. Кстати, мы туда идем?

– Туда-туда, – кивнул отец. – Наталья, не отставай! Куда тебя понесло?

– Бегу-у-у! – закричала сестрица издалека.

И понеслась к ним, перепрыгивая с одной скользкой ленты на другую. Влетела прямо в Ярослава, зарылась лицом в полы его шинели.

Они дошли до гостиницы «У Берендея», пряничного домика в древнерусском стиле, с узловатыми опорами крыльца и резной бахромой под навесом. Яркая крыша с петушком и расписные ставни дополняли образ терема. Рельефная от многослойной резьбы дверь была похожа на бок кулебяки.

В холле они подошли к дубовому кряжистому столу. Но девушки в кокошнике, которая утром здесь сидела, не было. Лишь табличка «Дежурный» стояла на столе.

Ярослав принялся разглядывать диковинный интерьер гостиницы. Бросалось в глаза, из какого могучего сруба построен дом. По углам стояли старинные предметы: медный самовар, сани с деревянными полозьями, прялка, пара угольных утюгов и даже пень с воткнутым в него могучим топором. А на широченном подоконнике стоял самый настоящий подсвечник – огромный, в виде 12-главого дракона.

– До революции здесь был дом потомственного купца Балабанова, – сказал отец.

Благодаря отменной акустике его голос театрально взмыл под высокие своды.

– Никаким потомственным купцом Балабанов не был, – проскрипел чей-то голос. – Он был из крестьян, потому и на доме сэкономил. Всякие финтифлюшки наделал, а стены тонкие – всех соседей слыхать.

Все вздрогнули и обратили взгляды к дальнему углу, где качнулось старинное кресло, укрытое рогожкой. Над ней торчала головка бабули.

– Простите, мы думали, здесь никого нет, – сказал отец.

Крохотная бабуля отбросила рогожку и удивительно ловко соскользнула м кресла. Посеменила в валенках к дубовому столу, размахивая какой-то толстой книженцией. В бабке было два аршина росту, если не меньше. Зато носатое лицо изображало царственную значительность, которую подчеркивал стоящий дыбом берет. На ней было шерстяное платье, а сверху теплая жилетка.

Кое-как взгромоздившись на стул, бабка заерзала, умащиваясь. Отложила свою толстую книгу (оказалось, сказки Афанасьева) и раскрыла журнал посещений.

– Хто вы у меня будете?

– Значит, вы тоже здесь дежурная?

Старушенция сдвинула мшистые брови.

– Чаво? Я дежурная и есть.

– А девушка в кокошнике?

– Вы хто такие? – внезапно взвилась старуха. – С проверкой, что ли? А предписание у вас есть?

Бабка с вызовом застучала по столу куриным кулачком.

Отец попытался ее урезонить:

– Уважаемая, никакая мы не проверка, у нас здесь номер.

Но старушка как будто не расслышала. Понесла околесицу о каких-то «злыднях», которые никак не угомонятся, но «мы им еще покажем, где выпь чешется». Грозя в окно кому-то неведомому, она забряцала смутными угрозами, пока почувствовала прикосновение детской руки.

– Вы бабка ёжка? – с любопытством спросила Наташа.

Старуха вытаращилась.

– А ты хто такая, девка-недозрелка?

– Я сестра вот этого солдата.

Наташа показала на Ярослава. Бабка среагировала неожиданно:

– Ох ты ж! Так бы и сразу!

Она спрыгнула со стула и заплясала вокруг Ярослава, выделывая валенками диковинные коленца. Берет с головы слетел, обнажив клочковатую седину. Она выхватила из-за пазухи большой цветастый платок и завертела им, закружилась в его шлейфе, словно бабочка. Бабочка-бабушка.

Коридор гостиницы торопливо задрожал. В холл вбежала та самая румяная девушка, которая селила их нынче утром. Была она уже без кокошника, русая коса разметалась.

– Охушки, извините-простите! Неотложные дела возникли, пришлось отлучиться, – певуче запричитала она.

И ловко поймала мельтешащую бабулю. Рассмеялась рассыпчато:

– Попалась!

Старуха в ответ что-то пробелькотела, обиженно загугнила. Утешая ее и поглаживая, девушка нахлобучила на нее берет и отвела к креслу. Усадив в качалку, что-то немножко ей пошептала, как ребенку. Прикрыла рогожкой.

– Убаюкала, – тихо сказала она, подходя к столу на цыпочках. – Кажется, у вас 18-й номер?

– Верно, – удивился отец. – А говорят: «память девичья».

– У нас все по-особенному, – улыбнулась девушка.

– Мы заметили.

Номер тоже был необычен. На полу орнамент, под потолком лепнина. Ярослав с удивлением разглядывал картины, изображавшие Сирина, Алконоста, Велеса, кикимор. В ванной огромная мозаика запечатлела глумливого Леля с вереницей игривых русалок.

При этом в номерах сбоку и сверху отчетливо слышались бубнеж, звяканье, смех и прочие звуки. Бабуля не обманула – звукоизоляция в гостинице была нулевая.

Разложив на столе колбасу, сыр и котлеты, мама наконец рассказала о Жене. Они с ней договорились созвониться перед тем, как поедут за билетами на поезд. Женя даже собиралась поехать с ними, но потом сказала, что возьмет билет сама.

– И вот я ей звоню и спрашиваю: "Женя, ты билет взяла?" А она: "Я не поеду". "Что случилось?" Она стала рассказывать о каких-то проблемах в институте. Ну ладно, думаю, проблемы так проблемы.

– А голос у нее был какой?

– Странный, честно говоря. Словно заторможенный, что ли.

– Понятно.

– Рубани лучше маминых котлеток, – посоветовал отец. – Давай-давай. А сыр из здешнего магазина, попробуй. Но вообрази: делают у нас в городе. А в наших магазинах – днем с огнем. Во страна!

Отец почему-то радостно хлопнул Ярослава по плечу и сам сел к столу.

– Катюша, а где хлеб? Давай я порежу. А ты пирожков нашему бойцу подкинь.

– С чем пирожки?

– Вот эти с мясом, а треугольные с капустой.

Ярослав куснул треугольный и стал хмуро жевать. Мысли плавали. Со своей семьей ему было хорошо и тепло, как в ванне. Но в то же время томило беспокойство, одолевала тоска. От Жени уже полторы недели не было писем. И вот она не приехала.

До сих пор она ни разу не обмолвилась о проблемах с учебой. Жаловалась только, что пед её разочаровал.

Ворочалось смутное сомнение. Женя никогда не врала…

На следующий день после отъезда родителей он получил от нее письмо.

Ярославчик, поздравляю тебя с присягой. Теперь ты настоящий солдат…

Извини, что я не приехала. Тому есть причина. Я, кажется, рассказывала тебе о Семёне. Это тот самый гитарист, который дает мне уроки. Он удивительный человек, умный, сильный, отзывчивый, нежный… Не хочу и не могу от тебя ничего скрывать. Мне страшно неловко перед тобой. Но я так счастлива. Ты не представляешь, что я сейчас чувствую.

Семен говорит, что я очень способная. А я ведь раньше думала, что у меня нет слуха. Я теперь могу сыграть несколько песен Окуджавы и Визбора, в том числе твой любимый "Волейбол на Сретенке". И главное, я теперь могу спеть под гитару вот это:

Но странный стук зовет: "В дорогу!"

Может сердца, а может стук в дверь.

И, когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово: "Верь!"

А еще у Семена есть нунчаки. Он сам их сделал – выстрогал из дерева, связал крепкой веревкой. Он показывал мне, как ими крутят, как можно нанести хороший удар. На улице ударил по толстой ветке и сломал ее! Когда он дома тренируется, это надо видеть. Он без рубашки в одних штанах, напряженные мускулы. И это штуковина крутится со свистом. Семен рассказывал, что даже снимался в каком-то фильме – дрался в эпизоде с главным героем. Вот только название забыла, надо у него спросить. Как раз завтра буду у него и спрошу.

Дома все плохо. Мама пилит нас с отцом. Отца за то, что мало денег приносит, меня за то, что не хочу подрабатывать. Говорит, что не будет давать мне деньги на уроки гитары. Тоже мне испугала! Семен говорит, что будет учить меня просто так.

В магазинах все хуже и хуже с продуктами. Люди стали злые. Сегодня я только с третьего раза смогла сесть в автобус, опоздала на первую пару. Да еще и все ноги отдавили. Стояла в очереди в институтской библиотеке, надо было взять книгу Сухомлинского. Какая-то доцентка влезла без очереди. Сделала ей замечание, так она стала хамски орать. Дать бы тебе нунчаками по морде, чтоб знала! Я развернулась и ушла.

А на улицах у нас теперь сумасшествие. Сначала врачи митинговали, потом водители бастовали, автобусы не ходили четыре дня. А теперь работники глиноземного комбината обложили горком. Сидят прямо на ступеньках и требуют, чтобы завод не закрывали. Милиция пыталась их разогнать, но все это показали по телевидению, и рабочих оставили в покое. Рассказывают, что сотрудники горкома в массовом порядке берут больничные и отпуска.

Ярославчик, милый, ты не обижаешься? Можно я тебе и дальше буду писать? Ты мой самый лучший друг, только тебе я могу излить все…

Его рука сама сжала клетчатый лист. Побелела у костяшек – разжала. Сморщенный комок вывалился на пол.

«Ярославчик». Так глупо она его никогда не называла.

– Что случилось? – спросил подошедший Игорь.

Он энергично растирался полотенцем. Весь красный и довольный собой. Подтянулся на перекладине двадцать раз и сделал пять подъем-переворотов.

Игорь поднял мятый листок.

– Письмами разбрасываешься? Смотри, опять Беляев в сортир утащит.

– Пускай.

– Что-то случилось? Никто не умер?

– Я.

Бросив полотенце, Игорь сел на соседнюю табуретку. От него пахло свежим задорным потом.

– Девушка?

Ярослав не ответил. Забрал письмо и сунул в карман.

Казарма вскинулась гоготом бойцов. Словно опята, они плотно обсели на табуретках поднятый на тумбу телевизор. На черно-белом экране метался Шурик в коротких штанах. Заворожено следя за его дуэлью с мясистым Федей, солдаты, сами того не ведая, постигали смысл извечного противостояния Давида и Голиафа.

Игорь накинул гимнастерку и проворно ее застегнул – как по кнопкам духового инструмента пробежал. Посмотрел на часы. До построения оставалось больше десяти минут.

– Пойдем в ленкомнату, – шепнул он Ярославу. – Пока все кино смотрят, я тебе кое-что покажу.

В ленинской комнате Ярослав с Игорем обычно укрывались от назойливых глаз и лишних ушей. Солдатня в ленкомнату заглядывала редко, газеты и журналы мало кого интересовали. Чаще притаскивался кто-то из сержантов со своим дембельским альбомом, над которым он нависал с нежностью мадонны. Уж и украшал он его! Подклеивал к снимкам завитушки, размалевывал страницы золотой краской, прижигал к обложке ленты и виньетки, оттискивал на страницах какие-то эмблемы. И дрожащей от каллиграфического трепета рукой, с высунутым по-собачьи языком выводил кретинские стишки вроде «Как надену сапоги – разбегаются враги».

Но нынче ленкомната была пуста. Одни парты со стульями, да белый бюст Владимира Ильича с отполированной лысиной таращился на шкаф с собственными сочинениями. Он стоял на большой тумбе, обитой, как и положено, кумачом.

Поманив Ярослава, Игорь быстро скользнул между парт прямиком к Ленину.

– А ну помоги.

Они повернули красную тумбу с вождем на девяносто градусов. Игорь отжал ногтем заднюю фанерку. Гвоздики легко вышли из дырок. Внутри тумбы оказался большой газетный сверток. Игорь осторожно его выудил. Как капустные листы, развернул бумагу (мелькнули фото академика Сахарова и заголовок «Бархатную революцию завершит новое правительство Чехословакии»). Внутри оказался средних размеров рюкзак.

Игорь деловито его открыл. Там была еда. Много еды. Все, что солдатской душе угодно. Тушенка в больших жестянках с силуэтом свиньи. Прибалтийские шпроты в черных, аппетитно-глянцевитых банках. Вожделенная сине-белая сгущенка. Плавающие в соку болотного цвета оливки – небывалое чудо-дефицит. Несколько бутылок пепси-колы и две баночки икры, красной и черной. Имелись еще какие-то рыбные консервы и сладости, Ярославу уже было невмоготу разглядывать.

– Это все мы с тобой должны съесть, – изрек Игорь.

– Как?

– Молча.

– Делиться ни с кем не будем?

Игорь посмотрел на него внимательно.

– Ни с кем. Не будем.

Он завязал рюкзак и снова обернул его газетами, засунул обратно в тумбу. Приладил заднюю фанерку, совместив гвоздики с отверстиями.

Они повернули Ленина обратно. Чуть поправили.

– Откуда у тебя столько жратвы?

– Родители на присягу привезли. Отца пустили в часть, и я незаметно пронес. Теперь у нас с тобой будет настоящий пир.

– И где мы его устроим?

– Есть идея.

Игорь с улыбкой погладил гладкий череп вождя.

Fructus temporum

1989 год. Премия за изобретение компьютерной мыши

Вручена премия за изобретение компьютерной мыши. Её получил американский изобретатель, основатель исследовательской лаборатории и автор множества компьютерных проектов Дуглас Энгельбарт.

14.

На следующий день 4-й роте приказали готовиться к марш-броску. Каждому бойцу выдали подсумок с противогазом и вещмешок. В него надлежало положить котелок, флягу, миску, ложку и кружку. Туда же полагалось поместить свернутую в рулон «химзащиту» – клеенчатый комбинезон.

Ночью перед марш-броском Игорю и Ярославу удалось заменить содержимое в двух вещмешках. Суровая солдатская утварь была засунута под Ленина. А оттуда в их вещмешки перекочевала аппетитная снедь.

– И Ленин такой молодой… – тихо напевал Игорь.

– Вообще, он завещал делиться, – заметил Ярослав.

– Перебьются.

После марш-броска распаренная физиономия Логвиненко довольно сияла. Еще бы! Его 4-я рота заняла первое место в общем зачете, а Леша Лукашов – в личном.

Сержант ходил вдоль строя и весело матерился, с прихлопами, чечеткой и солёно-перчёными прибаутками. Он уже видел, ощущал, осязал свой скорый дембель. На радостях всем бойцам Логвиненко предоставил свободное время вплоть до отбоя.

– С выходом из казармы! – торжественно провозгласил он тоном ведущего программы "Поле чудес".

А Лукашову выписал увольнение в город на целые сутки. При этом ласково назвал его «Лёшей» – невиданное дело, кто-то даже пукнул от изумления. После чего под общий гогот Логвиненко куда-то слинял.

Большинство бойцов, утомленных марш-броском, попадали на кровати. Это было запрещено, но раз сержанты умотали, можно и понаглеть. Некоторые на радостях рванули в лабаз отъедаться. Другие, у кого денег не было, просто отправились шататься по части.

Ярослав с Игорем, подхватив рюкзаки с едой, отправились к полосе препятствий. Быстро огляделись и нырнули в ров.

Игорь включил фонарик, и они полезли вперед, пока не уперлись в тупик, рыхло-ноздреватый и влажно-осыпающийся. Игорь посветил. В рыжем свете фонаря ворочались слизняки и затравленно металась многоножка-щипалка.

Торопливо расстелив на земле несколько номеров газеты «Красная звезда», они вывалили из рюкзаков все содержимое. Сами плюхнулись на уютно крякнувшие страницы и взялись за дело. Первым делом вскрыли ножом консервы. Вдруг поняли, что забыли взять хоть одну ложку. Вот черт. Ну ладно. Игорь подцеплял шпроты ножом, Ярослав выковыривал тушёнку пальцами. Первобытно, жадно, с чавканьем и сёрбаньем они жевали, грызли, глотали, улыбаясь и подшучивая друг над другом.

Немного насытившись и выдув четыре бутылки пепси-колы, они смогли подойти к проблеме трезвее. Ярослав нашарил рядом какую-то длинную палку. Обломав ее, кое-как обстругал ножом. Получилось некое подобие узкой лопатки. Такую же лопатку он смастерил Игорю.

Они снова вгрызлись в припасы. Прикончили всю тушёнку, сгущёнку и выпили всю колу. До икры, оливок и рыбных консервов уже руки не дошли. В голове у Ярослава шумело, Игорь начал икать.

И тут за земляной стеной кто-то таинственно зашуршал. Крыса?

Нет, не крыса. Где-то там стукнула дверь, послышались шаги. Настолько внятные, что был слышен скрип кожи. Так могли скрипеть только хромовые офицерские сапоги.

Игорь икнул.

– Тихо! – шикнул на него Ярослав. – Гаси фонарь.

В притаившейся тьме они слышали дыхание друг друга. И еще – чужие голоса. Нервные, сталкивающиеся. Это звуковое бултыхание вдруг перекрылось третьим голосом-мольбой:

– Давайте потише, друзья-друзья.

"Больных", – узнал Ярослав.

За земляным тупиком скрипнул стул.

– Садитесь, уважаемый Баши-Заде Баши-заде, – вновь зазвучал гундосый голос начальника штаба. – Я понимаю ваше негодование-негодование, но и вы нас поймите-поймите: в стране трудные времена-времена, идеальную технику достать не так просто-просто. Так что кое-какие издержки вполне-вполне…

– Издержки, дорогой? – вскричал неведомый Баши-Заде. – Половина ваших танков – дерьмо, которое не заводится! Девяносто процентов БМП – куча металлолома!

– Я обещаю вам, уважаемый Баши-Заде, что после полной оплаты-оплаты…

– Что-о? Полная оплата? За железный хлам?

– Заткнись, азер! – вдруг рокотнул третий голос, принадлежавший, несомненно, майору Караваеву.

– Ты как меня назвал, щенок? – захрипел Баши-Заде.

– Азер. Наглый лживый азер. Несешь какую-то чушь. Танки у него не заводятся. А чем вы их заправляете, тунгусы? Левой солярой? Чего молчишь, бестолочь?

– Сопляк! – взвизгнул Баши-Заде.

– Урод, – отозвался Караваев.

– Я тебя задушу!

Судя по резкой возне, азербайджанец бросился на майора. Послышался грохот вкупе с рыком, хрипом.

– Братцы-братцы, – хлопочущее запричитал Больных.

И тут грохнуло. С умирающим стоном кто-то рухнул.

Повисла тишина. Давящей плитой.

– Витя, ты что, ты что? – заскулил Больных.

– Пульс проверь, – приказал Караваев.

– Нет пульса, – всхлипнул начштаба. – Ты его застрелил.

– Отставить. Ты старше меня по возрасту и званию, а развез сопли. Лучше помоги.

– Что ты собираешься с ним делать-делать?

– Убрать отсюда.

– Куда-куда?

– На кудыкину гору.

– Я серьезно-серьезно?

– В части есть единственное место, где его никто не хватится.

– Какое-какое?

– Солдатская столовая.

– То есть, то есть?

– Военную форму – в печку. Тело – в суп и на котлеты. Можно еще в плов. Азербайджанский.

Караваев треснул сухим хохотом.

– Господи-господи.

– Ты с каких пор в бога поверил, Ваня?

Больных что-то сконфуженно проурчал.

– А как же мы его туда перетащим-перетащим? – спросил он.

– Начальник столовой Буряк поможет.

– А как же…

– Не бзди, Буряк не сдаст. Я его еще с Афгана знаю. Такое могу рассказать про его махинации, что он скорее свою жирную руку сожрет, чем на нас стукнет. Он сюда ночью свой УАЗ подгонит. Наша задача – тело к заднему входу перетащить. Главное – не наследить. Вон уже сколько кровянки натекло.

– У меня есть б-брезент от п-палатки-палатки, – протарахтел зубами Больных.

– Далеко?

– В кабинете.

– Тащи.

Вскоре Больных вернулся. Они зашуршали брезентом. Стали ворочать тело, запыхтели, подбадривая друг друга. Совладав с трупом, куда-то его поволокли. Хлопнули дверью.

Некоторое время Ярослав с Игорем, притихнув и окоченев, сидели в темноте. Игорь зажег фонарь. Лицо у него было бледное и какое-то не свое.

Fructus temporum

1989 год. Открытка «Слава Октябрю!»

На открытке, посвящённой 72-й годовщине Октябрьской революции, изображён крейсер «Аврора». На багрово-чёрном фоне – надпись «Слава Октябрю!»

15

Несколько дней оба ходили зверски голодные. Притрагиваться к мясу в столовой было невмоготу, в каждом куске им мерещилась человеческая плоть. А повара, как назло, подавали фарш не отдельно, а перемешивали его то с кашей, то с картошкой. Рыбные дни воспринимались как счастье.

Омерзения добавил наряд по столовой, в который они сходили вскоре после случившегося. Относя посуду на мойку, Ярослав невольно подслушал разговор поваров. Один из них, толстяк Мухин, приставал к лопоухому напарнику Лещенко:

– Слышь, Лещ, я так и не понял: что это нам в начале недели привезли? Не свинина точно. Но и не говядина.

Мухин лениво почёсывал между лопаток длинным ножом.

– Не забивай себе мозги, Муха.

– И на кроля вроде непохоже, – ворочал поварежкой в котле Мухин. – Черт его знает, что за мясо. Откуда его нам привезли?

– Тебе что за дело? Мясо свежак?

– Свежак.

– Чего ж ты волнуешься?

– Да просто диву даюсь, классное мясцо. С нашего хозвзвода сроду такого не привозили. – Мухин понизил голос. – Слышь, Лещ, я тут кусок припрятал, хочу сварганить сегодня с лучком да со специями. Будешь?

– Нет, – отрезал Лещенко.

Мухин удивился. Лещ никогда не упускал шанса вкусно пожрать. Ладно, самому больше достанется.

– С картошечкой хорошо пойдет, – облизнулся Мухин.

Ярослава чуть не стошнило. Стопка тарелок в его руках качнулась, он еле успел выровнять.

Подземный тайник с провизией помог приятелям продержаться несколько трудных дней. Они доели рыбные консервы и паштеты, покончили с пирожками и сладостями, сожрали соленые огурцы и опустошили четыре банки с оливками, добросовестно обглодав и обсосав все косточки, даже маринад выдули с голодухи.

А в столовой они теперь напрягались и переглядывались. Голод глодал их изнутри. Но не людоедничать же, в конце-то концов!

Так проползли, протянулись восемь дней воздержания. Однажды в обед, чувствуя туманную слабость, Ярослав настороженно водил алюминиевой ложкой в овощном супе. Натолкнувшись на что-то плотное, замер. Медленно, сквозь капустные заросли, минуя картофельные глыбы и луковые чешуйки, понес кусок к поверхности.

Вынырнув, на ложке закачался грубый шмат мяса, покрытый толстой свиной шкурой. Кое-где он был неаккуратно подпален, там и сям торчала щетина.

– Родная, – нежно прошептал Ярослав.

Прикрыв глаза, он с наслаждением вобрал в себя ворсистую кусяру и стал жадно жевать. Накинулся на суп с неистовым аппетитом, со смаком и смехом. Сидевший рядом Игорь не отставал – громко хряпал, разгрызая толстомясые куски, срезанные грубо, словно топором.

На них смотрели с недоумением и даже испугом…

От бесконечных каш, от разваренного гороха и квашеной капусты часто гнало в сортир. Пища переваривалась стремительно. Едва боец успевал зависнуть над очком, как из него, содрогаясь, выстреливала лава. Желудок приспосабливался к армейской дисциплине – все делать быстро.

Но Ярослав привык в туалете посидеть, помечтать. Поэтому, если не случалось построений, он охотно задерживался над дырой, изображая роденовскую скульптуру.

В который раз он собирался написать Жене. Обдумывал слова, формулировки. Хотел забросать ее упреками и нападками на этого чертового гитариста Семена. Но не мог. Топтался на месте. Несколько раз принимался писать, но получалось то униженно-слезливо, то обвинительно, или чересчур нейтрально.

От трудных мыслей его отвлек Игорь. Он тоже находил особую прелесть в тихом туалетном уединении. Не сговариваясь, они с Ярославом выбрали одно и то же очко – крайнее левое.

Игорь первым начал карябать на её дверце стихи:

Строевая подготовка.

Как она честна, чиста.

Если обделен сноровкой,

Не поможет и устав.

Выше грудь да шибче шагу,

Втиснуть в рамки счета прыть.

Как почувствуешь отвагу,

Сразу хочется палить.

У Игоря со строевой ладилось лучше, гораздо лучше, чем у Ярослава. Сильные ноги помогали ему. Он быстро научился правильно вскидывать (точнее, взносить) прямую ногу и твердо впечатывать ее в асфальт плаца. Логвиненко стал его похваливать и ставил другим бойцам в пример. Не раз выкликал Игоря из строя и приказывал пройтись туда-сюда этаким наглядным пособием.

Игорь не подводил. Упруго и четко он чеканил шаг под перекрестными взглядами хмурых сослуживцев.

Этой упругой монументальности, пружинистости очень не хватало Ярославу. Его ноги разболтанно взбрыкивали, движения рук были лишены законченности. Вся его фигура была совершенно не приспособлена к строевому шагу. Причем вызывающе не приспособлена. Старшему сержанту Логвиненко в ходьбе Ярослава чудилась издёвка. Он свирепел, прыгал вокруг него гориллой, вопил гиеной и топал, как крупное парнокопытное.

Ярослав на стихи Игоря немедленно отозвался своими, нацарапанными в той же кабинке:

Ног не чувствуешь – мученье,

Сапоги – постыдный груз.

Очумелость повторенья

Порождает лишь конфуз.

Как все просто: это – бравый,

Этот – полный идиот.

Тот шагает по уставу,

Этот же, как конь, идет.

На следующий день справа от его корявеньких стишков кривились свежие строчки, сочиненные Игорем:

Если, парень, неспособный,

Если ноги… не того,

Прекращай свой мат загробный,

Ноги в руки и – «бегом!»

Бег четыре километра

Отрезвит тебя чуток.

Здесь шагают только мэтры,

Так что извини, браток.

Восхитившись, Ярослав походил, подумал и в итоге выдавил:

Ладно, выпьем в день рожденья

Нашей армии родной

И помянем плац, хожденье,

Да у знамени конвой.

Тем временем полк заранее начали готовить к праздничному параду 23 февраля. С утра до вечера все шесть учебных рот, сменяя друг друга, шагали по плацу в колоннах по пятеро.

4-я рота особенно усердствовала. Вернее, ее командир Зотов. Засидевшийся в капитанах, он рвался в майоры. Поэтому часами гонял роту от одного края плаца к другому, добиваясь идеальной выправки. Ярослав со своей строевой нескладностью был ему как кость в горле. Зотов высматривал, выцеливал его в строю, то и дело прикрикивая: «Молчанов, сонная муха!» «Четче, рядовой Молчанов!» «У кого там нога болтается, как привязанная, у Молчанова?»

Зотов мог даже строй остановить из-за него. Или, что гораздо хуже, отменить перекур ("Скажите спасибо Молчанову") и погнать роту по плацу на второй круг.

Было и несколько марш-бросков, каторжных, изнурительных. После одного из таких адских испытаний рота приплелась в казарму на заплетающихся ногах. Пришлось выжимать не только всю одежду, но и вещмешки. У Ярослава в голове мутилось, он не помнил, как добежал. Даже спортивный Игорь вяло чертыхался.

А наутро в «поэтической» кабинке появились такие перлы:

«Мы будем жить…», – твердил, роняя влагу.

Роняя пот с пронзенных солью губ.

«Живей! – гудел сержант. – Прибавить шагу».

И кто не прибавлял, был просто глуп.

Те дни, те штурмовые километры,

Тот полк, рванувший ночью из казарм,

Когда бросалась пыль с рычащим ветром

Навстречу обезумевшим глазам,

В меня всадились, как кусок железа,

Отяготив дыхание моё.

Я не зверел, не ныл и вен не резал,

Но сознавал, что там мы все – «сучьё».

– Старик, ты гений! – бросился Игорь из туалета к Ярославу.

Тот распрямился с сапогом в одной руке и гуталином в другой.

– Ты о чем?

– Твои последние стихи в сортире – это сильно.

– Какие стихи?

– Ну, вот эти: «В меня всадились, как кусок железа…»

– Погоди, я думал, это твои.

Минуту они шутливо подкалывали друг друга, Игорь даже вспылил и обиделся. Побежал в туалет сличать почерки. Вернулся озадаченный.

– Черт его знает, в самом деле не твоя рука.

Через день они вычислили автора. На теоретических занятиях бойцы конспектировали доклад Бокова о боевых параметрах танка Т-72Б. Логвиненко приказал Игорю собрать конспекты и отнести на проверку ротному Зотову. Улучив момент, Игорь пролистал все конспекты. Почерк одного бойца показался ему похож на чириканье в туалетной кабинке. Игорь рассказал Ярославу, тот рассмеялся.

В авторство этого парня не верилось, хоть убей. Миша Александров производил впечатление непроходимого дурака. Громче всех ржал над идиотскими шутками. Бахвалился богатыми приключениями на гражданке – пьяными загулами, разнузданными драками. Он был сутул и несимпатичен: грязные зубы, длинный, как у вальдшнепа, вечно шморгающий нос.

Игорь сцапал его на выходе из левой кабинки. Мишка отпирался, отнекивался. Но его разоблачали свежие строчки, выведенные на стенке:

Мы все, мы все не стоим слишком много,

Когда наперебой шаги гремят,

И впереди бездонная дорога,

И за спиной проклятый автомат.

Так мы бежали. Сзади кто-то харкал

И умолял сержанта не звереть,

Когда приклад в затылок хрустко шваркал,

Казалось мне, он жаждал умереть.

О, кто же он? По стону разве вспомнишь,

Когда в твоей башке идет война,

Когда и сам ползешь, едва не стонешь,

И горло рвет медовая слюна!

Гримасы сбоку, спереди и сзади,

У самых крепких рты, как у рабов.

Как жаждал я избавиться от клади,

От этих душу стиснувших оков!

Штык-нож, подсумок – колкие, собаки.

Противогаз мне печень всю разнес.

Мы создали иллюзию атаки,

Когда полроты умерло всерьез…

Игорь сунул руки в его карманы и вытащил карандашный огрызок.

– А вот и перо нашего Пушкина.

Мишке пришлось сознаться. Шепотом он поведал приятелям, что он вовсе не кретин. В детстве безумно много читал, обнаружил склонность к языкам и талант к музицированию. А после школы успел поучиться на архитектурном факультете.

– Но оказалось, не мое. Выгнали, – отбирая карандаш, грустно сообщил Миша. – Так-то я архитектуру люблю. Каталоги рассматривать, стили изучать. Но чтобы самому проектировать, конструировать – боже упаси.

Миша был к тому же артист. В школе занимался самодеятельностью, переиграл массу ролей, от Онегина до Чапаева. Но идти в театральный не решился.

Зато этот талант пригодился ему в армии. Миша с блеском исполнял роль идиота.

– Дурака никто не принимает всерьез. Посмеются, потыкают пальцами – и вся беда, – обрисовал свою стратегию Миша.

Вскоре, правда, ему пришлось скорректировать образ – придать своему "персонажу" хамскую развязность.

– Чтоб хоть немного уважали, – пояснил Миша. – Уважать не будут, могут и дурака растоптать, не заметив, как тупое стадо.

– А ты не боишься, что за два года так войдешь в роль, что…

– Отупею? Боюсь, ох как боюсь, ребята! – Миша затряс головой. – Потому и начал эти стихи писать. Чтобы совсем, как говорится, форму не потерять. Примете в свой поэтический клуб, а? Только не выдавайте никому. Пусть все думают, будто это вы упражняетесь.

Конечно, они его приняли. Их туалетная кабинка продолжила покрываться стихотворными, а кое-где и прозаическими опусами. Ярослав стал переносить сюда все то, что он хотел бы сказать Жене, но не мог. Обида мешала засесть за бумажное письмо. Поэтому он скреб по зеленой туалетной стенке:

Я с вами встречусь через тьму,

Увидит небо нашу встречу,

Я вашу прелесть отниму

Быть одинокой и беспечной.

Куда же мы пойдем тогда?

Где я скажу вам ЭТО СЛОВО?

Сгорю, быть может, от стыда.

О, слово, слово, ты готово?

Я к вам притронуться смогу.

Быть может, в ваших пальцах сжатых

Увижу то, что стерегу -

Любовь вдвоем, в нас вместе взятых.

Любовь меж нами и кругом,

Вверху летит она над нами.

Как я б хотел бежать бегом

И гнаться за ее лучами!..

В благодарность за партизанское молчание Миша дал им несколько уроков, как правильно себя вести в "армейском зверинце", как он выразился. Во-первых, поменьше уединяться, побольше быть в толпе.

– Так они скорее начнут принимать вас за своих, – наставлял он. – Это же инстинкт стадных животных. Если они постоянно видят тебя рядом, чувствуют твой запах, слышат твое дыхание, они тебя признают. И, следовательно, перестают на тебя гавкать и скалиться.

Во-вторых, советовал Миша, не надо бояться мата. Или, в его терминологии, "дерьмовых слов".

– Жонглируйте ими как можно легче, походя, с веселой бравадой. Чем необязательнее мат, тем уважительнее на вас будут смотреть. Это как орангутан, бьющий себя в грудь: вот я какой крутой, альфа-самец. Понимаю, непросто. Мне самому это нелегко далось. Но оно того стоит.

Закуривая, Миша протянул сигарету Ярославу. Тот неумело ее повертел, просыпая табак.

– Еще один совет касается тебя, друг мой. Ты хоть и Ярослав, но не мудрый. Тебе надо начать курить. Это же общий код здешних болванов: куришь – значит свой.

Ярослав без удовольствия вспомнил сигарету в поезде: едкая горечь в нёбе, вязкая противная слюна.

– Пробовал. Не пошло.

Миша сочувственно одернул его гимнастерку.

– Надо себя заставить.

Fructus temporum

9 ноября 1989. Падение Берлинской стены

4 ноября на площади Александерплатц в Берлине собирается около 400 тысяч демонстрантов, требующих свободы слова, отставки правительства и свободных выборов. По всей ГДР начинаются волнения.

9 ноября в ФРГ фактически отменяют визы для жителей ГДР. В этот же день многие восточные немцы отправляются к Берлинской стене. Пограничники еще не знают о новых правилах выезда и пытаются отогнать собравшихся, но вскоре вынуждены уступить и открыть проходы. Берлинская стена дает первую трещину и вскоре рушится под напором толпы.

16

Утром в воскресенье солдат вырвали из постелей на час раньше обычного, в 5 утра. Лязгал голос ротного Зотова:

– Живей, строиться на этаже!

Спешно позавтракали, натянули рабочие бушлаты и высыпали на улицу. Холод был страшный. Руки под рукавицами быстро заледенели.

У ворот части их ждал грузовик ГАЗ 66. Зотов скомандовал садиться в машину и прыгнул в кабину. Курсанты полезли в кузов, натыкаясь друг на друга.

Водитель несся, как оглашенный, не сбавляя скорости на поворотах. Старый кузов трясло и болтало, словно мачту корабля во время шторма. Бойцам приходилось хвататься за борт, чтобы не улететь. От ветра слезились глаза, закладывало уши.

Они вскоре выехали из Жесвинска и понеслись среди заснеженных полей. Мелькнул старинный замок, вернее, его развалины. За выстроившимися в несколько шеренг домишками в туманной дымке возвышался донкихотский силуэт колокольни.

Они тряслись добрый час. Ярослав чувствовал, что засыпает, причем довольно крепко. На диво реалистичные сны успевали прошмыгнуть между двумя кочками, на которых подпрыгивал бесшабашный грузовик. Вздрагивая от очередного толчка, он крепче сжимал край борта. «Не хватало еще вылететь на полном ходу, вот будет кино», – весело думал он.

ГАЗ свернул на проселочную дорогу и завилял. Ярослав снова закивал головой, валясь в дрему. Уже почти ткнулся носом в спину Игоря. Тот тоже то ли спал, то ли заворожено таращился на несущиеся мимо хаты, заборы, будки, сараи, на возникавшие поржавевшие лозунги с осыпавшимися буквами: "Слава ударному т..уду!", "Вперед, к …обеде коммунизма!", на каких-то теток в шерстяных платках с ведрами картошки вдоль обочины, на магазин с крест-накрест заколоченной дверью, на бегущих собак…

– Стоп! Приехали! – вырвал из марева металлический голос ротного Зотова.

Курсанты, сонно толкаясь, полезли, попрыгали с кузова. Пошатываясь, построились.

Перед ними высилось полуразрушенное каменно-кирпичное нечто. В его очертаниях угадывался силуэт старинной усадьбы 19-го века. Или, возможно, даже 18-го.

– Эпоха Павла Первого, – со знанием дела шепнул Ярославу Миша Александров. И тут же громко сморозил какую-то дикую пошлятину, удостоившись многоголосого гыгыканья.

Ярослав на него покосился. Миша с расплывшимися губами и осовелыми глазками был воплощением дебила. "Аплодисменты из амфитеатра", – меланхолично подумал Ярослав.

По краям старинного здания уцелело несколько колонн. Наверху под портиком среди зияющих пробоин чудом сохранился барельеф – не то герб, не то масонский знак, или вообще какое-то мифологическое существо.

Солдаты недоуменно вертели головами, кто-то зашептался. Зотов велел всем заткнуться и предался своему любимому занятию – построениям и перестроениям. Минут семь они нудно пересчитывались на первый-второй, равнялись то направо, то налево, превращались из одной шеренги в две, топтались, выполняя повороты, вытягивались "смирно" и оседали "вольно".

К развалинам усадьбы подлетела черная Волга. К немалому удивлению бойцов из машины выкарабкался сам командир части полковник Сысоев собственной персоной. Он бойко подсеменил к строю.

Зотов угрожающе натянул тетиву:

– Рота, смир…

– Вольно, вольно, – замахал руками Сысоев.

Сняв папаху, он энергично протер платком лысину. Внезапно взвизгнул:

– Ребятушки!

И покатил, покатил, затарахтел воодушевленно и сбивчиво, с искренним волнением. Не сразу было понятно, к чему он клонит. Возвышенно лопотал про долг, совесть, про дедов, которые не посрамили память прадедов, и отцов, которые не опозорили дедов, про последний рубеж, который есть у каждого бойца. Несмотря на холод, он отчаянно потел и утирался. Адъютант протянул ему свежий платок.

Худо-бедно, по долинам и по взгорьям, Сысоев дошагал, дополз до сути. Дескать, видите эту усадьбу? Усадьба князей Скаровичей, между прочим. Но где те Скаровичи? Иных уж нет, как говорится. А нынешние куда достойней прежних. Тем паче защитники нашей великой родины, достойнейшие и заслуженные, орденоносные из орденоносных.

При этих словах он всплакнул. Смахнул с лица непрошеную влагу. Сделал торжественное лицо.

– Особенно мы должны чтить товарища Крутолобова! Да-да, того самого маршала Крутолобова, дважды Героя Советского Союза. И если партия и правительство удостоили товарища Крутолобова чести получить старинный особняк, мы должны сделать все, чтобы ему здесь жилось хорошо и уютно.

Он резко, всем корпусом повернулся к Зотову:

– Капитан, командуйте!

Зотов затянулся воздухом и побагровел. Оглушительно выдохнул:

– Рота, по лопатам!!

Машина с лопатами как раз затормозила возле усадьбы. Сысоев уехал, по-отечески потискав Зотова.

Солдаты вяло разобрали лопаты и под окрики сержантов разбрелись, рассредоточились по бывшему жилищу князей Скаровичей.

Внутри усадьба была завалена кирпичным щебнем, цементной крошкой, штукатуркой, рваными газетами с явными следами жизнедеятельности человека. Горы хлама заполняли все помещения. Сырой сортирный дух пропитал всю постройку.

Задачу Зотов поставлен немудреную – выбрасывать мусор в окна. Работа несложная, но на редкость нудная.

Ярослав отрешился. Машинально махал лопатой и бросал хлам куда сказали. Главное – случайно не попасть в кого-нибудь. Иногда лопата загребала крысиную тушку с торчащим из мусора хвостом, куски стекла или проволоки. Он не особо задумывался, что это. Лишь раз нагнулся – показалось, что на лопате блеснули 20 копеек. Но оказалось, крышка от пивной бутылки.

Он не заметил, как сержанты объявили перекур. Народ пошел греться у разведенного костра. Только Ярослав продолжал орудовать лопатой. Его позвал Игорь, он снова не услышал. Ушел в воспоминания о Жене, в мысленные диалоги с ней. «Ты можешь объяснить?» «Если бы я могла, то написала бы». «Напиши, я пойму». «Нет, мне сложно». «А ты попробуй». «Боюсь тебя огорчить». «Ты уже меня огорчила, не приехав на присягу». «Я не уверена, что ты меня поймешь». «Я пойму. Но чтобы понять, я должен видеть тебя, слышать твой голос. Я скучаю по твоему голосу, по рукам, по запаху твоему, Женя!» «Я тоже. Но наверно, уже не так». «Из-за гитариста?»«Ммм». «Из-за него?!» «Ииии». «Из-за этого …?!!»

С каждым вопросом, с каждым словом Ярослав вкладывал все больше мощи в свои движения. Загребал – швырял. Ожесточенно, почти свирепо. Не слышал ничего, кроме голосов внутри себя.

Из подъехавшей "Волги" вышел Сысоев. Зотов скомандовал строиться. Полковник пошел было к двум шеренгам солдат, но замер. Повернул голову к усадьбе.

Одинокий скрежет лопаты поразил его. Он быстро зашагал к бывшей обители Скаровичей. Заглянул в проем окна.

Задержать движение лопатой Ярослав никак не мог. Груда штукатурки с лохмотьями дранки и тряпья полетела в командира части. Сысоева обдало пыльной волной, стукнуло в грудь россыпью камней. Папаха съехала набок, на петлице что-то повисло.

Он плевался, кашлял и матерился. К Ярославу подскочили, отобрали лопату, пнули. Были бы рядом наручники, непременно надели бы. Логвиненко зашептал ему в ухо какое-то злобное обещание.

– Тебе конец, – злорадно булькнул рыжий Семёнов.

Сысоев тем временем приказал строиться. Отстранил Зотова и вразвалку пошел к бойцам.

– Равняйсь, смирно!

Все замерли. Сысоев что-то сказал Зотову. Тот скомандовал:

– Курсант Молчанов, выйти на три шага!

Ярослав вышел.

Полковник подковылял к нему. Ярослав ожидал удара наотмашь, срыва погон. Но вместо этого Сысоев вдруг ласково обхватил его за плечи. Притянул к себе.

– Молодчина, сынок. Трудяга.

И отстранился, горделиво оглядывая Ярослава с головы до пят, словно скульптор свое творение.

– Так держать, курсант Молчанов. Увольнение вне очереди!

Повисла тишина.

– Товарищ полковник, а можно и мне в вас чем-нибудь швырнуть? – изобразил юродивого Миша Александров.

Все заржали.

– Отставить! – рявкнул Зотов.

– Служу Советскому Союзу, – пробормотал Ярослав.

– Чего мочалу жуешь? – насупился Сысоев.

– Служу Советскому Союзу! – проорал Ярослав, сдувая с погона Сысоева остатки дряни.

На следующее утро все ушли на занятия, а он стал готовиться к увольнению. Гладил парадную форму, чистил ботинки. В кармане было немного денег. Выбравшись в город, он собирался сходить в кафе. Может, еще хватит на кино. В крайнем случае, можно просто пошляться по Жесвинску. День выдался солнечный. Повезло.

На выходе из казармы он наткнулся на посыльного с КПП. Тот заголосил:

– Молчанов! Молчанов!

– Это я, что случилось?

– К тебе приехали. Беги на КПП, ждут.

Ярослав на секунду остолбенел. И понесся вниз.

"Женя!" – безостановочно колотилось в висках.

Fructus temporum

16 ноября 1989. Бархатная революция в Чехословакии

Массовые студенческие протесты в Праге выливаются в столкновения с полицией. 29 декабря парламент Чехословакии избирает президентом страны диссидента Вацлава Гавела.

17

Она стояла на противоположной стороне улицы. Спиной. То ли разглядывала объявления на столбе, то ли щурилась на отдаленную трубу ТЭЦ, курившуюся белым дымом.

Ярослав видел только спину. Незнакомое карракотовое пальто с белым меховым воротником. Вязаная шапка, округло обнявшая голову. Сапоги на высоких каблуках. Странно, Женя не любила высоких каблуков.

«Хотя все могло измениться после знакомства с гитаристом», – подумал он.

Уже перейдя через дорогу, он отметил, что она поправилась. Вернее, бедра раздались. Но главное, этого яркого пальто он на ней никогда не видел. Откуда деньги? Ах да, гитарист…

Он подошел к ней вплотную, коснулся плеча.

– Женя.

И понял, что ошибся. Это какая-то другая девушка.

Он отступил, забормотал извинения, поправляя шапку. «Ничего, просто пройдусь погуляю. Идет солдат по городу, по незнакомой улице…»

И вдруг услышал за спиной:

– Ярослав.

Встал, раз-два. Развернулся через левое плечо, как учил Логвиненко.

– Это я. Ирина Леонидовна.

Она зачем-то сняла шапку, словно теперь он мог ее не узнать. Густые волосы рассыпались по меховому воротнику.

Она говорила другим голосом. Совсем не учительским. Ярослав ничего не понимал. Он был ошарашен, растерян. И вместе с тем… странно рад.

Он подошел к ней, слегка пугаясь.

– Вы? А как же школа? – спросил он.

– Я отпросилась, – соврала она.

Стала расщелкивать свою сумочку. Открыть подмерзшими руками заиндевелый замок оказалось непросто. Он хотел помочь, но она в конце концов справилась. Вытащила его тетрадь с сочинением по "Поднятой целине", стихи про военрука, его мимолетные карикатуры на одноклассников.

– Вот. Подумала, что это поднимет тебе настроение.

Он одеревенел.

– Вы для этого ко мне приехали?

Она ничего не ответила. Стала защелкивать сумочку, снова борясь с защелкой. Ойкнула, сломав ноготь.

Он помог ей справиться. Взял у нее из рук ворох бумаг, который она зачем-то бережно сохранила.

– Ирина Леонидовна, откуда это у вас?

– Неважно. Я просто хотела сделать тебе приятное.

– Я уже и забыл, что сочинял такую глупость.

Он улыбался, разглядывая свои школьные хулиганские творения, качал головой. Она тоже улыбалась. Съежившись, перебирала пальцами в карманах, перестукивала каблуками по ледяному асфальту. Карракотовое пальто свирепо простреливалось сырым жесвинским ветром, в тело словно вонзались ледяные иглы.

Ярослав потащил ее греться. Они забрели в кафе и заказали чаю. Оттаяли, сытно пообедали блинами. Разомлев, стали по очереди листать его стихи про военрука по кличке Челюсть. Ярослав комментировал их реальными случаями.

Смеясь, она раскраснелась, глаза заблестели. Поглядывая на нее, он никак не мог поверить, что это она, его учительница Ирина Леонидовна Стриж. Рядом с ним. Здесь. Словно какая-нибудь подруга.

– Как там Челюсть, по-прежнему зверствует?

– Еще как!

Откинув прядь, она начала рассказывать, как недавно…

Он не слушал. Смотрел на нее и любовался. Плавным абрисом её лица, изменчивой линией тонкого подбородка. Голосом. Иронично-вдохновенной речью. Длинными пальцами с навострёнными ногтями.

Она закончила свой короткий рассказ. Посмотрела на него вопросительно. Наверно, здесь ему полагалось рассмеяться, но он молчал, потому что пропустил всё мимо ушей.

– Да ты меня не слушал.

– Мы же не на уроке, – заметил он.

И положил руки с локтями на стол, изображая демонстративное прилежание первоклашки.

– На моих уроках ты так не сидел.

– Разве?

– Ты то с Ковалёвым болтал, то назад к Барышевой оборачивался.

– А мне казалось, на ваших уроках я был таким смирным. Это на физике мы с Саней…

Он не успел закончить. Какой-то тучный идиот с подносом не вписался в поворот и налетел на их стол. На пальто Ирины выплеснулся суп.

– Кретин! – вскочил Ярослав.

Толстомясый растяпа испуганно захлопал глазами.

Ирина салфетками смахнула с подола куски картошки. Вокруг гречневой грязи на пальто расплылось жирное пятно.

Толстяк попятился со своим подносом, громоздко раздвигая стулья. Ярослав хотел догнать, но Ирина остановила:

– Не надо.

Он с досадой плюхнулся на стул.

– Может, соли насыпать? Говорят, помогает.

– Бесполезно.

К счастью, Ирина поселилась неподалеку, в гостинице «Полесье».

Жесвинск – город маленький. Четыре минуты быстрым шагом, и они были в гостинице. Пересекли холл с торчащим в углу чучелом зубра.

Толстомясая дежурная прицелилась в солдатскую шинель Ярослава.

– Ты без ночёвки?

– Без. У меня увольнительная до 8 вечера, – добавил Ярослав, косясь на зубра.

– Смотрите там у меня, – проворчала толстуха, отмечая у себя в журнале.

Они поднялись на второй этаж. В номере Ирина кое-как отстирала пальто и сунула Ярославу, чтобы он повесил на батарее. А сама заперлась в ванной, встала под горячий душ.

Ярослав снял шинель, расшнуровал парадные ботинки и растянулся на диване. Подложил руки под голову. Услышал шорох за окном. Повернул голову. По карнизу разгуливал голубь, заглядывал в комнату.

Ярослав задернул шторы.

В ванной шумела вода. Все это было необычно и странно. Он в номере со своей учительницей Ириной Леонидовной Стриж. На ее месте должна быть Женя. Но Женя не приехала. Вполне возможно, сейчас она с гитаристом разучивает очередную песню Цоя.

Пальто Ирины съехало с батареи. Ярослав его поднял, стал расправлять. Под подкладкой кармана нащупывалось что-то плотное. Не зная зачем, он сунул туда руку.

Билеты на поезд.

Нет, не только билеты. Еще что-то. Черно-белая фотокарточка…

На снимке был он.

Этот снимок был сделан где-то на стыке восьмого-девятого классов школы. Дело было в колхозе, куда их отправили на месяц собирать урожай. Гниющие кабачки, пропадающие огурцы, заросшие бурьяном плантации морковки. Колхозники Страны Советов не справлялись без школяров. Под пекучим солнцем, в кепках и спортивных кофтах, завязанных на поясе, они вскапывали, пололи, корчевали, таскали ящики, носили корзины.

Вот в таком виде, в кепке и свисающей с бедер кофте, опершегося на дерево, его кто-то и сфотографировал. Усталое лицо, темные круги под глазами. Может, фотограф перебрал с контрастностью?

Кто же это снимал? Он перевернул карточку. На обратной стороне знакомым учительским почерком Ирины Леонидовны было выведено: Любимый ученик. И ниже, уже другой ручкой: Просто любимый.

Вода в ванной шумела словно сама по себе. А может, уже и не шумела. Возможно, это была не вода, а у него внутри стоял сплошной шелест и гул.

Он засунул билеты на поезд и фотокарточку в тот же карман пальто. Зачем-то погладил по нему. Ткнулся в него носом. Как собака, затрепетал ноздрями. Какой приятный запах, завораживающая смесь ароматов – шерсти, её тела, летучих ускользающих духов…

Зажмурив глаза, он прижался лицом к меховому воротнику. Принялся целовать шершавый рукав.

– Что ты делаешь?

Встрепенулся конфузливо. Она стояла в дверях ванной. С мокрыми волосами, в голубом мохеровом халате. В треугольном просвете блестели ее влажные коленки.

От неожиданности он уронил пальто. Бросился его поднимать.

– Да я это, думал почистить.

– Губами? – улыбнулась она.

И шагнула к нему. Он поднялся, как в замедленной киносъемке.

Выпало из памяти, как она освободилась от халата. Он даже не помнил, как сам остался в одном исподнем. Они боролись яростно и жадно, часто дыша, прижимаясь друг к другу отчаянно, как смертники…

Смеркалось. Он слушал ее голос. Улыбаясь, Ирина неспешно рассказывала о себе, о своем детстве. Об отце, о маминой смерти, обо всех собаках, которые у нее были с 9 лет. Подробнее – о последнем, ирландце Киме, "парне с характером".

– Не волнуйся, тебя он ревновать не будет.

– Почему?

Она приподнялась на локте. Откинула прядь и улыбнулась.

– Потому что я много раз ему рассказывала о тебе.

– Надеюсь, только хорошее?

– Конечно. Я даже соврала ему, что у тебя в школе были одни пятерки.

– Ты хочешь сказать, что пёс всё понял?

Это было так странно – называть ее на ты. И по имени. С ума сойти.

Она долго и с убеждением рассказывала ему о собаках – как они улыбаются и радуются, почему грустят, о чем мечтают, чем болеют. Он молчал.

Она вздохнула и коснулась его щеки.

– О чем ты думаешь?

– О том, что нам дальше делать. Как видеться. Нам просто повезло, что меня отпустили в увольнение. Это будет редко. Если вообще будет. Меня ведь не назовешь отличником боевой и политической подготовки. Так и передай своему Киму, пусть не строит иллюзий. Или наоборот, может расслабиться.

Она села на кровати. Задумалась.

Ярослав залюбовался ее силуэтом и тенью этого силуэта на стене. Восхитился профилем лица. Длинные волнистые волосы поблескивали в свете заоконных фонарей, который пробивался сквозь тонкую штору.

– Что-нибудь придумаем, – прошептала она.

В казарму он явился к концу действия увольнительной. Еще минут на десять позже, и пришлось бы объясняться с Логвиненко, а то и с самим ротным Зотовым.

– Ты чего такой счастливый? – подсел Игорь.

– А что, заметно?

– Видел бы ты свою рожу.

– Жизнь не так плоха, оказывается.

– Ага, значит, помирился со своей Женей. Ну и молодец. Ревность – глупая штука, особенно когда торчишь, по сути, под арестом.

– Армия не тюрьма.

– А что, по-твоему? Никуда один не сходишь, везде только строем, вокруг тупое стадо. Я под собою не чую этой страны. Да и земли тоже. Какая тут земля? Сплошной асфальт и бетон. Ать-два.

– И это говорит лучший строевик роты.

– Думаешь, я от этого в восторге?

Игорь сильно треснул табуретом об пол.

Рядом вырос носатый Миша Александров.

– Кто тут народное добро ломает?

– Заткнись, – буркнул Игорь.

Миша уселся на свободный табурет и резко понизил голос.

– Я хотел о деле поговорить.

– О каком деле?

– Об этой вашей яме.

У Ярослава вытянулось лицо.

– Игорь, ты про наш тайник ему рассказал?

–Тихо, не ори. Мишка в архитектуре соображает.

– Какого черта…

– Успокойся, – шикнул Миша, – не выдам я никому ваш тайник.

Быстро оглядевшись, он нагнулся к ним.

– В общем, слушайте. Я прикинул расположение этой ямы. Проанализировал ее местоположение, прохождение коммуникаций, дислокацию возможных подвалов и бомбоубежищ. И вот что я скажу вам, други мои…

Он снова зыркнул по сторонам.

– Не томи.

–Эта яма может иметь сообщение только с одним единственным зданием.

– С каким?

– Со штабом.

Fructus temporum

1 декабря 1989. Лидер СССР в Ватикане

Михаил Горбачев стал первым руководителем СССР, который нанёс официальный визит в Ватикан. Советский лидер и папа римский Иоанн Павел II договорились об установлении дипломатических отношений.

18.

– Папа, говори громче! Папа!.. Что?.. Да утихомирь ты Кима, ничего не слышно!

Дверь кабинки в переговорном пункте не закрывалась, приходилось одной рукой тянуть ее на себя. Связь была отвратительная, Ирина Леонидовна нервничала. С третьего раза наконец удалось дозвониться, но голос отца доносился как сквозь вату.

Вдруг что-то там на линии треснуло, перещёлкнулось, и отец зазвучал ясно, даже оглушительно:

– Ирочка! У меня все хорошо, я стал местной знаменитостью! Только что у меня в гостях был репортер из журнала "Огонёк". Готовит статью о голодающих работниках нашего глиноземного завода!

– А ты здесь причем?

– Я случайно, Ирочка. Понимаешь, гулял с Кимом по центру…

Его заполошный рассказ был нелеп в своей абсурдности, но в то же время характерен для того невероятного времени. Отец отправился в центр города погулять в своем любимом круглом парке, побродить, повидаться со знакомыми старичками, коих у него было добрых полгорода. Но до парка он так и не добрался – свернул к горкому. Там что-то "явно происходило", как он выразился. В доносящихся с главной площади звуковых вибрациях ему почудились тревога и напряжение. Он подошел. Оказалось – голодовка рабочих. Они обложили своими угрюмыми телами колонны горкома. В тот самый момент, когда отец с Кимом подошли к зданию, на них ринулись милиционеры. Но едва они пустили в ход резиновые дубинки, как их окружила толпа людей – жены, пенсионеры, студенты.

– Я не мог остаться в стороне, Ирочка, – заявил отец.

С песнями и прибаутками милиционеров загнали в горком. Многократное "ура!" разнеслось над площадью. Лишь оглядевшись, воодушевленный народ заметил старика с собакой, распластавшихся у ступенек. Им обоим досталось: у отца был разбит лоб, у Кима поранена лапа. Среди протестантов быстро сыскался врач, который оказал им первую помощь. К счастью, обе раны оказались лёгкими. Но люди были настолько тронуты мужеством пенсионера с собакой, что тут же, немедленно, прямо на площади избрали Леонида Аркадьевича Стрижа председателем Комитета спасения глиноземного завода.

– Я не смог отказаться, Ирочка.

Вся эта история попала в объективы тележурналистов из Москвы, которые прибыли в город, привлечённые шумихой вокруг завода. Грех было упустить такую картинку: пенсионеру соратники по борьбе перевязывают окровавленную голову. А рядом – его верный пес с кровоточащей лапой. Прямо на месте из растерянного Леонида Аркадьевича выцедили несколько слов на камеру. А на следующий день пришли к нему домой.

– Ты разве не смотрела вчера программу "Время"? Нас там показывали! Сегодня еще придет журналист из "Комсомолки", а завтра приедут "взглядовцы"!

– Только этого нам не хватало, – пробормотала Ирина.

– Что ты там говоришь?

– Побереги здоровье, у тебя же давление.

– Ерунда! У меня сейчас такое давление – хоть в космос посылай. Ирочка, лучше скажи, ты с Валентиной Семеновной Кравец виделась?

– Нет.

– Ну что же ты? Я же просил зайти к ней, передать от меня привет. Она работает…

– Я помню, в милиции Жесвинска.

– В паспортном столе!

– Помню, помню.

– Вот молодец! Запомни: Валентина Семеновна Кравец!

– У меня записано. Лучше скажи, как Ким?

– Нормально, уже бегает. Знаешь, он…

Отец не успел договорить. Время разговора истекло, и их разъединили.

В тревоге Ирина возвращалась в гостиницу. Терзала себя упреками. Называется – оставила старика одного.

Но предаваться долго переживаниям она не могла. Слишком многое на неё саму накатывало.

После того вулканического свидания с Ярославом она ни секунды не могла находиться в покое. Уже четыре дня они не виделись, а казалось – вечность. Вытащить его в очередное увольнение не представлялось возможным. Тогда просто невероятно повезло, совпало, что его отпустили.

Увольнения в учебной части были редки, и отпускали курсантов почти всегда только к родным. А кто она ему? Жена? Мать? Сестра? Даже не тетя.

Fructus temporum

16 декабря 1989. Свержение диктатора в Румынии

С волнений на площади у кафедрального собора города Тимишоара начинается румынская революция. В ночь с 16 декабря на 17 декабря происходят первые столкновения с милицией. События развиваются стремительно. Уже через несколько дней коммунистический диктатор Николае Чаушеску и его жена Елена будут схвачены восставшими. 25 декабря их расстреляют по приговору трибунала.

19.

– Рядовой Молчанов!

– Я!

– Выйти из строя на три шага!

Он ждал этого. До него выходили пятеро или шестеро, и он готовился, что вот-вот вызовут его. Старательно вглядывался в ходьбу предшественников, особенно в чеканно-монолитного Игоря и пластичного Кулиева. Они шагали по морозному плацу по-разному, но одинаково ловко. Игорь маршировал четко и правильно, а Кулиев сногсшибательно тянул носок. И где он так научился в своем ауле? Загадка. Пас ишаков и маршировал? Но там же ни плаца, ни даже асфальтовой дорожки – сплошная пустыня, наверное. А он вишь как вышагивает. Даже скупой на эмоции ротный Зотов одобрительно кивал, глядя на строевое шоу в исполнении дьявола-узбека.

Ярослав мысленно повторял движения Кулиева, подлаживал их под себя. Нога выбрасывается единым движением, тело упруго и в то же время расслаблено. Руки с ногами – как единый мельничный механизм, круть-верть, раз-два…

И вот его очередь. Ярослав выдохнул, как перед ста граммами. Стараясь тянуть носок, отпечатал три шага. Остановился.

– Отставить! Кругом! Встать в строй!

Это ожидалось. Он крутанулся назад. Но приставить ногу не успел – опорная левая поехала в сторону. Он неловко затоптался.

– Отставить!

Он снова развернулся. Красное лицо Логвиненко исказилось в плотоядной радости. Сержант дыбился на своем любимом коньке.

– Кто так поворачивается? Я тебя научу поворотам! Кругом! Кругом! Кругом!

Ярослав вертелся, как юла. Оскальзывался, пару раз чуть не упал. Голова кружилась, но он стойко вертелся через левое плечо, как положено.

– Стой! Нале-во!

Ярослав повиновался.

– Шагом марш!

Ярослав пошел. Ему показалось, неплохо. Конечно, не образцово-показательно, но как будто сносно. Однако краем глаза заметил усмешки в строю. Мелькнул красный бурдюк сержантской морды, который, казалось, сейчас лопнет.

– Стой! Кто так ходит? Ты у меня сейчас будешь до отбоя ходить.

Ярослав развёл руками.

– Как могу.

– Чего-о?

– Стараюсь.

– Наряд вне очереди, боец!

– За что?

– Два наряда!

– Есть два наряда.

Логвиненко еще изрядно погонял его по плацу. После чего наконец загнал в строй, добавив еще один наряд.

Ноги гудели. Было досадно. Три наряда через день – это шесть дней. Считай, неделя. С захватом воскресенья. Лопались даже призрачные шансы на увольнение. А он так хотел попасть на переговорный пункт, позвонить домой. Соскучился по родителям и сестре. Да и Жене собирался звякнуть, надо было ей многое сказать. Очень многое. Несмотря на Ирину, на все случившееся, он продолжал любить Женю каким-то преломленным чувством, переживал за нее. Хотел услышать, что у нее все в порядке.

Два наряда он отпахал, в субботу вечером заступил в третий. В этот раз попал в наряд с Игорем, так что было не так тоскливо. Они спокойно, без нервов распределили обязанности – Ярослав вымыл коридор и ленкомнату, а Игорю достались умывальник с сортиром. Они успели и поспать по очереди, и почитать, и даже письма пописать.

Утром в воскресенье многие курсанты ушли в увольнение. Остальных повели в кино. В казарме остались только они с Игорем, да еще сержант Боков, который с ними дежурил по роте. Боков сидел в ленкомнате, корпел над дембельским альбомом, клеил аляповатые виньетки вдоль обрезов страниц.

А они с Игорем стояли у тумбочки и разгадывали кроссворд. Незаметно подкрался посыльный из штаба:

– Смирно!

Игорь выронил газету.

– Кеша, черт! Кто ж так пугает?

Посыльный заржал. Игорь пнул его в ребра, тот отлетел, роняя какую-то бумагу.

Ярослав поднял ее.

– Что это?

Посыльный выхватил.

– Список увольняемых, надо сверить. Где дежурный по роте?

Ярослав позвал Бокова. Тот вывалился из ленкомнаты со своим дембельским альбомом.

– В чем дело?

– Вот список увольняемых.

– Зачем он мне? Все увольняемые уже убыли.

– Приказано сверить.

Боков взял листок и стал читать:

– Так. Артамонов, Бараган, Гнилошкур, Кулиев… Стоп. А Молчанов сюда как попал? Он же в наряде – вон на тумбе стоит. Чья подпись? Майора Чиркунова? Чем они там в штабе думают, задницей? Как я его из наряда отпущу?

– Да пусть идет, товарищ сержант. Я один достою, – Игорь отставил в сторону швабру.

– А кто казарму мыть будет?

– Так мы с Ярилой уже всё вымыли.

В дверях внезапно замаячил капитан Зотов. Ярослав едва успел отшвырнуть кроссворд и вытянуться в струну.

– Смирно!

– Вольно, – буркнул в усы Зотов и повернулся к Бокову. – Пусть этот готовится к увольнению.

– Кто?

– Молчанов.

– Так ведь…

– Отставить! Я сказал, пусть готовится и идет!

Зотов дернул желваками. Посмотрел на Ярослава и зло фыркнул:

– Молчанов, к тебе приехали. Бегом в каптерку за парадной формой – и на выход.

"Как все это понять? Что за внезапная милость небес?" – думал Ярослав, лихорадочно застегивая пуговицы парадки.

Кто мог приехать? Родители? Вроде не собирались.

Женя? Да, наверно она. Видно, как-то узнала про них с Ириной… Ириной Леонидовной. Вот и примчалась. Бросила своего гитариста.

Подумав о нем, Ярослав осекся. Не застегнув последнюю пуговицу, сел. Его словно сковали, спеленали невидимыми бинтами.

– Что ты там копаешься? Последнюю партию увольняемых уже на инструктаж вывели!

Это Боков заглянул в каптерку.

Ярослав посмотрел на него невидящим взглядом. С неимоверным трудом смог подняться, заставил себя переставлять ноги…

Придя на КПП, он огляделся. Думал, что Женя где-то здесь. Но кроме двух дежурных солдат и сержанта, поигрывавшего штык-ножом, никого не было. Сверившись со списком, сержант кивнул Ярославу:

– Иди к своей бабушке.

Это прозвучало двусмысленно. Никакой бабушки у Ярослава не было. Обе уже благополучно отбыли в мир иной: одна задолго до его рождения, вторая восемь лет назад.

Ярослав хотел уточнить, но сержант уже ушел.

Он стоял один перед турникетом. Впереди была странная неизвестность.

Он ткнулся в вертушку и вышел на улицу. Огляделся. К нему по тротуару споро катила инвалидная коляска. В ней сидела старуха, замотанная в серый шерстяной платок до самого носа, как у матрешки.

Он сделал шаг в сторону, пропуская пожилую инвалидку. Но та внезапно затормозила рядом.

– Здравствуй, Ясенька, – проворковала она. – Ты меня не узнал? Это неудивительно. Ведь ты меня ни разу не видел. Я твоя бабушка Нана.

Ярослав молчал. Со смешанными чувствами смотрел на эту сумасшедшую.

– Да-да, не удивляйся, – продолжала старуха. – Ты мой внучатый племянник. Я старшая сестра твоей бабушки Тамары.

– Вы?

– Разве Тамара тебе ничего не рассказывала обо мне?

– Нет.

Старушенция рассыпалась тихим смехом. Заглушаемый платком, он звучал несколько зловеще.

Странно, подумал Ярослав. Его покойную бабушку действительно звали Тамарой. Неужели сестра? Но откуда? Хотя кто её знает. У бабушки были какие-то сестры, про которых она что-то рассказывала. Даже фотографии какие-то показывала, но он был ребенком, плохо запомнил.

Но почему она вдруг здесь? Как узнала, что он служит в Жесвинске?

– Я живу в этом городе, – словно отвечая на его мысли, сказала старушка. – Я много о тебе знаю, Ясенька. Тамарочка мне много писала о тебе в своих письмах. Ты был ее любимый внучек.

Она стала рассказывать о его бабушке, какие-то захолустные истории из коммунального прошлого. Какой-то молодой офицер НКВД, в которого обе были влюблены, духовой оркестр в парке, многолюдный каток.

А потом Нану репрессировали, и Тамаре пришлось ее «забыть». Через двадцать лет они встретились. Обе уже были совсем другими: у одной семья и дети, у другой язва и ревматизм. Но первая счастливая умерла в 67 лет от рака, а вторая несчастная живет до сих пор.

– Мне скоро 80, а я все живу, живу. Ну, пойдем, – сказала она ему.

Он пошел, а она поехала. Старуха говорила без умолку. Пару раз она вцеплялась в него своей судорожной рукой в варежке. Ярослав напрягался и улыбался. Пару раз помог ей перевалить через высокий бордюр. А так она довольно бодро крутила колеса.

На улице было ветрено, солдатская шинель грела слабо. Так что он даже обрадовался, когда дорога пошла в гору, и появилась возможность согреться, толкая коляску.

Они ползли вдоль серого забора какого-то глухого предприятия, очевидно, засекреченного, с грозной колючей проволокой наверху. Старуха командовала, куда ехать. Они свернули вбок и внезапно оказались в квартале с двухэтажными старыми домиками. Бараки, вросшие в землю. Рядом с полусгнившей лавочкой торчала водяная колонка – облезлый столбик с хоботком. Невзирая на мороз, пахло прелыми помоями.

– Здесь! – бодро махнула рукой старуха в сторону кривого одноэтажного домика.

Обгрызенная штукатурка, коряво-размашистые надписи на стенах. Самая приличная надпись бахвалисто разлезлась гармошкой: "Район Кулаковка – сила! Заходи не бойся, уходи в соплях".

Шаткое крыльцо дома пугало. Ярослав кое-как втащил коляску с бабулей по ненадежным ступенькам. «Как же она сама сюда взбирается? Соседей просит?» – подумал он, озираясь.

Окрестные домишки казались безжизненными, у одного были выбиты стекла. Видимо, этот район шел под снос и уже был частично расселен.

В доме старухи пахло затхлостью и сырым деревом. В середине комнаты стояло ведро, с потолка в него плюхались увесистые капли.

– Проходи, не стесняйся, – любезно проворковала старуха, катя по выцветшему половику.

– А где включается свет? – спросил он.

– Света нет, отключили. Уже три дня ремонтируют. Так и живу, как крот, все никак свечи не куплю.

Ярослав присел на деревянный стул. Тот скрипнул и покосился. Пришлось крепко упереться в пол ногами.

В глухом полумраке угадывались очертания большого комода и рельеф громоздкого шкафа. Где-то в углу виднелось старое трюмо. Старуха подъехала к углу, где у нее висела какая-то занавеска, что-то там поправила. Она так и не сняла свой платок.

– Давно вы здесь живете? – спросил Ярослав.

– Давно.

– А как вы узнали, что я служу в этом городе? Мама написала?

Она захихикала.

– Нет, твои родители не знают, что я живу здесь.

– Тогда как же…

– Мне приснился сон. Вчера я увидела тебя. В военной форме. Точь-в-точь таким, какой ты есть.

Она снова захихикала.

«Сумасшедшая, – подумал Ярослав. – Почему она не снимает платок? Мерзнет?»

Мелькнула ужасная мысль, что она может быть чем-то больна. Например, проказой. Ярослав однажды видел прокаженную тетку в окне машины с надписью «Лепрозорий». Тетка смотрела в окно и была точно так же закутана в платок.

– Кушать будешь? – спросила бабуся. И, не дожидаясь ответа, порулила куда-то вглубь дома: – Сейчас, сейчас. Я испекла коржики и пирожки. Ты с чем больше любишь, с творогом или капустой?

Ярослав хотел ей помочь. Но почувствовал, что устал. Три наряда по роте и бесконечная маршировка на плацу (жертвоприношение к грядущему 23 февраля) кого угодно вымотают.

Чувствуя истощение, он положил голову на стол. Дерево приятно холодило ухо и висок. Он закрыл глаза.

«Да нет, никакая она не больная. Просто ей холодно. Всем старым людям холодно. Тем более в этом погребе. Как она здесь живет? За какие грехи ее сюда засунули?»

Его разморило совсем.

– Ты устал? Приляг, – услышал он нежный голос откуда-то из глубины, словно из колодца.

Он сам не понял, как оказался на диване, изрядно продавленном и оттого горбатом. От ветхого покрывала пахло старой пылью.

Вспомнилась бабушка, ее старый дом на сгибе улицы Карла Маркса. Сбегающая вниз улочка вдруг замирает. Вот она, стена бабушкиного дома! Недавно побеленная, но уже оббитая футбольным мячом, которым они лупили в эту стену с двоюродными братьями.

Ярослав уткнулся носом в покрывало, которое можно было легко раздергать на нитки. Улыбнулся. Тот же самый запах, что и у бабушки на Карла Маркса…

Он поплыл. Уже не был ни «солдатом», ни «внуком». Он просто бежал по траве. Сырая трава под ногами, а он в кедах. Перед ним резиновый мяч с полоской посередине. Он лупит по нему, мяч летит через ручей и плюхается на той стороне. Утки заполошно взлетают из кустов. Рыбак, морщинистый и меднолицый мужик по прозвищу Болтушка без эмоций роняет: «Вали отсюда, футболист». Удочка не дрогнет в его руке, изумрудная муха не взлетит с козырька кепки. Лишь пойманные маслянистые караси в садке всплеснутся аппетитно.

Ярослав поджал ноги. Ему уже ничего не снилось. Но все равно было хорошо. Время перестало быть. Только ощущение счастливого покоя. Ангел сна окутал его своим покрывалом и, приставив указательный палец к своим губам, прошептал во все четыре стороны: «Оставьте его, дайте ему отдохнуть».

Чей-то шепот на самом деле шелестел совсем рядом:

– Отдыхай, отдыхай.

– Спасибо, бабушка, – пролепетал он.

Почувствовал, как она склонилась над ним. Улыбнулся во сне. И в ту же секунду почувствовал ее прикосновение. Рука нежно провела по его щеке.

Он всегда боялся щекотки, а здесь почему-то было приятно. Он взял ее руку в свою. Судорожно сжал.

Как странно, рука мягкая. Он укололся об острый ноготь. Очнулся, приоткрыл глаза.

Густые волосы затопили его.

– Ирина Ле…

Он не успел договорить – она приставила палец к его губам, как печать поставила.

– Просто Ира.

Он сдался. Притянул к себе. Издал полувсхлип.

Вихрь этой новой, непонятной, сметающей все любви был слишком силен, чтобы ему противостоять. Ирина была смела и изощренна. К тому же он вспомнил, что когда-то в школе почти любил ее. Почти мечтал о ней.

После первого раза в гостинице он думал, что это лишь эпизод. Случайность. Приехала – уехала, а он пошел дальше служить, отбивать пятки на строевой, мыть сортир, совершать марш-броски, потихоньку озверевать и огрубевать, превращаясь в человеко-животное.

Но теперь нет. Их повторное соединение, срастание оказалось более глубоким. Выбраться из этой ямы было уже невозможно.

Потом они пили чай. Он не мог оторвать от нее взгляда. Она была красива, еще красивее, чем в школе. Ее глаза сияли плотоядным огнем удовлетворенной хищницы.

Едва запахнув наготу халатом, она сидела на диване с ногами. Придерживала на коленях блюдце. Прикрывая дьявольские глаза, едва касалась горячего чая. Втягивала его медленно, в такт подрагивающим ресницам.

– Ира.

Она приоткрыла блаженные глаза.

– Что, мой мальчик?

– Почему ты решила забраться в эту трущобу?

– Здесь нас никто не потревожит.

– Кто здесь живет?

– Никто. Это мне начальница местного паспортного стола удружила. Она оказалась хорошей знакомой отца.

– Здесь, в Жесвинске?

–Да, такое удивительное совпадение. Валентина Семеновна договорилась, чтобы мне дали ключ. Дом отселен и в ближайшее время сноситься не будет. Конечно, не хоромы, но перекантоваться можно. К тому же бесплатно.

– В гостинице было бы удобнее.

Она усмехнулась.

– Везде есть осведомители. Ну и вообще, могли появиться проблемы.

– Какие? У тебя на работе?

Она рассмеялась.

– Работа в прошлом. Я ушла из школы и больше туда не вернусь. Да и не возьмут. После того, что я сделала с Коняевой…

– А что ты с ней сделала?

– Не важно.

– И что ты теперь будешь делать?

Вместо ответа она подняла голую ногу, согнула, поболтала ею в воздухе. Ярослав залюбовался, как играет ее коленная чашечка, упруго колеблется бедро.

Она беспечно вздохнула.

– Да хоть на глиноземный завод пойду.

– Куда? – улыбнулся он.

– Ярослав, ну что за глупые расспросы. Лучше ешь. Печенье нашей кондитерки, специально для тебя привезла. Это все, что осталось – в магазинах хоть шаром. А ну дай я сама попробую…

Несколько минут они хрустели печеньем, пили горячий чай. Раскраснелись. Он снова почувствовал желание. Придвинулся к ней, воткнулся в ее усеянные крошками губы. Заелозил руками, разыскивая ее тело под халатом, она нервно смеялась. И не то отстраняла, не то жалась к нему, запрокинув голову. Он наконец совладал с халатом…

– Как ты узнала про мою бабушку Тамару?

– Я многое о тебе знаю.

– Почему?

– А ты не догадываешься?

Ему стало неловко и в то же время приятно.

– А бабушкина сестра Нана? Это правда?

– Импровизация, – хихикнула Ирина.

– Ну злодейка, – восхитился он. – А откуда у тебя этот старушечий маскарад? С помойки, что ли?

– Фу, Ярослав. Я же твоя учительница.

– Была.

– Эту одежку я позаимствовала у одного человека в гостинице. Не в той, где мы были, а в другой – «У Берендея». Там такая колоритная старушенция…

– В люльке.

– Откуда ты знаешь?

– Я был в этой гостинице с родителями. По-моему, она невменяемая.

– Совершенно точно. Зато ее внучка очень милая особа. Она мне по сходной цене все это продала – кофту, валенки, платок этот шикарный шерстяной. Оставалось только нанести грим. Это было несложно. Я ведь в юности ходила в драмкружок и знаю, как это делается.

– Сумасшедшая, – улыбнулся Ярослав.

В часть он возвращался, пошатываясь. Хорошо, что не попался ни патруль, ни кто-то из офицеров. Он не заметил бы никого и не отдал бы честь.

"Женя. Женя, – почти шептал он. – Прости меня. Это не я. Если бы ты знала, если б ты чувствовала…"

Fructus temporum

23 декабря 1989, газета «Известия»

Более 7 млн. тонн угля недодали шахтёры страны во время забастовок, а свыше 10 млн. тонн его горело не один месяц на складах только одного Кузбасса, не находя себе применения.

20.

Чтобы попасть в пединститут, Жене пришлось пробиваться через толпу митингующих. Человек шестьдесят студентов с плакатами орали, требуя вернуть бесплатные талоны на обеды в столовой. Жени это всё не касалось, она в институтской столовой не ела. Суп там был тошнотворный, картошка – жидкая размазня.

Но напрасно она спешила. Лекцию отменили. Профессор Самсонов слег в больницу. Староста группы Света Волосова по старой дружбе щебетнула ей, что все дело в политике. Старик Самсонов был идейный коммунист и давеча в курилке сцепился с молодым доцентом Лаврухиным, который уничижительно высказался о Сталине. Слово за слово, пошло-поехало. Больше всего Самсонова потрясло то, что никто из коллег за него не вступился. Оскорбленный до глубины души, Самсонов сунулся к ректору, но не был принят. И пошел он, ветром гонимый, к себе домой. А вечером перепуганная жена вызвала врача…

Женя побрела в библиотеку. Хотела взять что-нибудь по педагогике. Но зацепилась взглядом за паренька у окна. Сидя на подоконнике, тот напряженно вглядывался в раскрытый роман Фолкнера.

Она грустновато улыбнулась: к Фолкнеру ее пристрастил Ярослав. Что-то было завораживающее в тягучем громоздком повествовании этого странного американца. Она продиралась к сути, словно покоритель Дикого Запада с киркой. Они с Ярославом продирались вместе. В этом был особый кайф.

Вместо книги по педагогике она взяла в библиотеке фолкнеровский «Особняк». Пошла по коридору, на ходу листая страницы.

Словом, вот как обстояло дело. Девочке исполнилось тринадцать, и четырнадцать, и пятнадцать лет, она старалась хорошо кончить школу, аккуратно посещала занятия, упорно учила уроки, чтобы перейти в следующий класс, и, наверно, почти не обращала на него внимания, а может быть, даже и не узнала бы при встрече, если бы вдруг не заметила, что, неизвестно почему, он пытается как-то вовлечь ее в свою жизнь или хоть немного войти в ее жизнь, считайте как хотите. А ведь он был холостяк, вдвое старше ее, и у всех на виду, потому что был прокурором округа, уж не говоря о том, что Джефферсон – город маленький, и стоит вам пойти постричься, как об этом к ужину будут знать все ваши избиратели. Так что они только и могли после школы посидеть вдвоем с четверть часа за столиком у окна в кондитерской дяди Билли Кристиана, пока она ела сливочное мороженое или банановый пломбир, а перед ним, в нетронутом стакане кока-колы, таял лед…

Женя вспомнила те времена, когда она была с Ярославом. Все было по-другому, не так, как с деловитым искусителем Семёном. Она чувствовала себя с Ярославом какой-то другой, воздушной. Они едва касались друг друга. Их поцелуи были нежными, лишенными плотоядного подтекста. В них не было гормонов, а сплошная гармония. Переливчатая музыка душ.

С Семёном было иначе. Он легко делал с ней то, чего Ярослав, кажется, не сделал бы никогда. В первое же свидание Семён поцеловал ее так, что у нее потом полвечера болели десны. Дальше – больше. Они стали встречаться как мужчина и женщина. Женя провалилась в омут полноценного романа, став натуральной самкой, размашистой и требовательной. Даже походка у нее изменилась. Она попробовала тайком от матери закурить, но Семён отговорил. Мол, изо рта у нее тогда пахнет "прокисшим дымом". Хотя сам продолжал курить.

Зато как он играл на гитаре Цоя!..

Научи меня всему тому, что умеешь ты,

я хочу это знать и уметь,

Сделай так, чтобы сбылись все мои мечты,

мне нельзя больше ждать, я могу умереть.

Он так имитировал цоевские металлические интонации, его холодность и отстраненность, что временами, когда Женя закрывала глаза, ей начинало казаться, что это ОН. За одно это она готова была распластаться перед Семёном, сделать все, что он прикажет.

Но в последнее время у них что-то разладилось. Семён все чаще пребывал в меланхолии, пропадал в гараже, где чинил свой мотоцикл. Возможно, починка была просто поводом уединиться. В гараже он выпивал, играл на гитаре, что-то сочинял. Когда Женя являлась, он хмурился и давал понять, что она не вовремя.

А потом он огорошил ее новостью. Бывшая жена подкинет ему на зимние каникулы сына. Женя округлила глаза.

– У тебя есть сын? Ты был женат?

– Как видишь, – заметил он, с гримасой что-то подкручивая в мотоцикле.

– Обманщик! – бросила Женя-самка.

Она так лязгнула дверью гаража, что мотоцикл стал падать, и он его еле удержал, свирепо чертыхаясь.

Она этого уже не слышала. Бежала, бежала. Пробежала два квартала, горло сперло от мороза. Она присела на заснеженное сиденье карусели и заплакала. От тоски и жалости к себе. Утирая замерзающие слезы, вспомнила Ярослава.

"Я не писала ему почти месяц", – изумленно подумала она, перебирая в памяти даты. Решила, что после зимней сессии отправится к нему…

– Ирочка, ты разве не приедешь на Новый год? Как же так?

– Папа, у меня здесь судьба решается.

– Какая судьба? Ты же говорила, что просто проведаешь своего лучшего ученика.

– Я проведала и остаюсь.

– Что происходит, Ира? Изволь объясниться!

– Дело в том, что…

– Алло! Плохо слышно!

– Он не только мой лучший ученик…

– Я ничего не слышу! Девушка на переговорном, сделайте что-нибудь!

– Папа, я люблю его.

– Кого?

– Его.

– Этого солдата?

– Да.

– Э-э…

– И он меня любит.

– Как?

– Как люди любят друг друга.

– Погоди, Ира… Но он же… Но ты же…

– Папа, не волнуйся. Я приеду, но позже. Сейчас я должна быть здесь. Не скучай.

– Легко сказать.

– Ну вот, ты расстроился.

– Придется на Новый год позвать Пельмухина и Кадыгроба.

– И прекрасно! Зови! Никто вам не будет мешать. Только не тягайся с Кадыгробом в выпивке, я тебя умоляю!

– Ну, Ира. Вот черти в омуте…

– Как там Ким? Как его лапа?

– Зажила, как на собаке.

– Ну вот, шутишь, значит, отошел.

– Смеешься, паразитка?

– Нет, папочка, плачу. От счастья.

– Эх, Ирка, ну что ты за чудо-юдо? Между прочим, Ким страшно скучает по тебе. Вчера полдня тягал твой тапок и скулил.

– Бедный.

– Представь, он подружился с Суровцевым – это бригадир на глиноземном заводе, предводитель митингующих. О, я ж тебе самое главное не рассказал. Я теперь не только председатель Комитета спасения завода, но и член областной комиссии по вопросу о закрытии предприятия.

– Господи. И что теперь?

– Буду добиваться встречи с Бодягиным. И пусть только попробует мне отказать! Это сейчас он первый человек в городе, а я помню его еще лопоухим инструктором райкома. Да не посмеет он меня отфутболить после моих резонансных интервью!

– Папа, осторожнее. Главное, не перевозбуждайся. У тебя же…

– Ирочка, у меня теперь давление, как у спортсмена. Столько сил, энергии. Уххх!

– И все же береги себя.

– И ты тоже. Может, все-таки вернешься в школу?

– Нет!

– Не в эту, в другую.

– Исключено. Во всех школах – свои коняевы. Хватит, наигралась.

– А дети? Может, хоть ради детей?

– Терпеть это издевательство над собой? Ты предлагаешь мне превратиться в жалкую подстилку? Я и так в нее уже превратилась наполовину. Себя почти ненавижу. Нет, папа!

– Как знаешь.

– После Нового года позвоню. Отправила тебе открытку. С наступающим, папочка!

– И тебя тоже с наступающим, дочура ты моя непутевая…

Fructus temporum

27 декабря 1989, «Литературная газета»

Выходит очерк «Петля. Повесился человек». Некто Отрезнов работал в трамвайном парке города Ростова-на-Дону. Был он человек как человек, ничем особенно не выделялся. Если чем и отличался, так это несдержанностью на язык – прилюдно ругал КПСС, власти, конституцию. И вот – повесился. Оставил предсмертное письмо – «Исповедь». Выяснилось, что Отрезнов был информатором КГБ, внедрённым в демократическое объединение: наблюдать, а по возможности – дискредитировать. В качестве платы ему была обещана отдельная однокомнатная квартира, каковой он никогда в жизни не имел и о которой страстно мечтал: вырос в детдоме, потом служил в армии, потом мотался по общежитиям и ютилсяпо частным углам… Квартиры не дали, предложили комнату в коммуналке. В результате он повесился. Или повесили?..

21.

В гостиничном номере было холодно. Топили еле-еле, из оконных щелей дуло страшно.

Ирина окунула в стакан с водой спираль кипятильника и воткнула вилку в розетку. На диване лежала местная газетка «Вперёд». Взяв ее, Ирина еще раз пробежала объявление в рамке на странице «Разное»:

Воинской части №32752 требуется уборщица. Зарплата 85 рублей, предоставляется комната при магазине.

Объявление несколько раз было обведено ручкой. "Хорошо, что догадалась захватить из дома трудовую книжку", – в очередной раз подумала она.

Вода в стакане забурлила. Кипятильник был старый, но грел на всю катушку. Ирина всыпала в кипяток ложку чая. Она любила крепкий.

Отец тоже любил крепкий чай. Но ему было нельзя. Поэтому, чтобы не смущать его, она с ним за компанию пила слабый. А здесь смущать было некого.

Она взяла газету "Вперёд", начала рассеянно листать. Обычная бесцветная бумажонка на восьми страницах, читать нечего. Одни заголовки чего стоят: "Навстречу судьбоносным выборам", "Перестройка – дело каждого", "Здравствуй, племя младое…" Разве что подборка анекдотов про тещу да незатейливый кроссворд могли привлечь внимание. «Самая высокая гора Африки». «Животное семейства кошачьих, обитающее в Зауралье…» Она заполнила несколько пунктов. Но руки дрожали. Ирина в пятый раз обвела ручкой объявление про уборщицу…

В штабе было пусто – она попала на обеденное время. Один караульный осоловело торчал у красного знамени. Она пристала к нему с расспросами – тот мотал головой и мычал, как немой. Ирина Леонидовна знать не знала, что часовому по уставу не положено разговаривать.

Наконец появился дежурный капитан. Попросил у нее документы, выслушал. Объяснил, как найти отдел кадров.

Она отыскала его на первом этаже в угловой комнатке. Обрюзглый подполковник Зюзин обедал прямо на работе. Обложившись банками со снедью, он пожирал еду с неимоверным аппетитом. Пришлось долго ждать в коридоре, пока он насытится.

Утерев салфеткой маслянистые губы, Зюзин наконец позвал Ирину. Потянулся к её трудовой книжке. Слюнявя палец, жирный, как белый червь-хробак, он пролистал все страницы.

– ЧуднО. Преподаватель русского языка и литературы – и к нам уборщицей?

Он почесал свою большую голову неопределенной масти с перемешанными русыми и пегими волосами.

– Я разочаровалась в учительстве, – пояснила она.

– Здесь написано: «Уволена в связи с потерей квалификации».

– Это следствие разочарованности.

– И потому переехали к нам в Жесвинск?

Она пожала плечами.

– Почему бы нет?

Зюзин пожевал губами.

– Выглядит так, будто вы от кого-то бежали, – медленно изрек он, закрывая трудовую книжку.

Откинувшись на скрипнувшем стуле, он сложил короткие ручки на надутом пузе. С интересом заскользил по ней взглядом. "Барышня хоть и не первой свежести, но хороша".

Впрочем, эта мысль пронеслась в шаровидной голове подполковника скорее по инерции. Никаких амуров он уже давно не крутил, стар стал да ленив. К тому же смертно боялся супруги своей Антонины.

"Что ж, пускай работает. Право на труд гарантировано советской конституцией", – подумал он и протянул Ирине листок бумаги.

– Пишите заявление и оформляйтесь.

Ее обдало теплым счастьем. "Скоро она поселится в части! Она будет жить там же, где и Ярослав. Будет вдыхать тот же запах, ходить по тем же дорожкам. И время от времени сможет видеть его".

Она отогнала слишком смелые мысли, боясь спугнуть удачу.

Ирине было легко. Она неслась, словно в детстве, по улице Жесвинска, вдыхая холодный сырой воздух. Ей было тепло, даже жарко. Она размотала шарф на шее, волосы развевались. Два мужика посторонились и засмотрелись ей вслед.

Вот оно, счастье!..

– Папа, я здесь задержусь!

– Насколько?

– Не знаю.

– Ты с ума сошла! Что ты там будешь делать, в этом… как его… Свинежске?

– В Жесвинске я буду работать.

– Кем?

– Уборщицей в части.

– У меня нет слов. Ирочка, опомнись. Я тебя прошу… Ох, была бы жива мама… Это же ужасно.

– Ничего ужасного. 85 рублей плюс паек. Плюс возможность бесплатно столоваться. Кстати, на территории части есть книжный, там уйма дефицитной литературы. Соловьев, Ницше, Даниил Андреев. Я просто глазам не поверила.

– Но как же твое педагогическое призвание? Коту под хвост?

– Мое призвание здесь. И у него есть имя.

– Это тот самый боец?

– Да.

– Кажется, я слишком тебе баловал.

– Папа!..

Промелькнул Новый год. Ярослав провел его в наряде. Стоял на тумбочке, прислушиваясь к казарменной какофонии, льющейся из ленинской комнаты. Там были накрыты столы, туда перенесли телевизор. Оттуда слышался возбужденный гомон, доносились всплески музыки.

Через порог перевалил и грузно плюхнулся в сенях, задышал, захрипел 1990-й год. Словно вестник смертельной болезни.

Ярослав об этом не думал. В его собственной жизни стряслось нечто такое, что затмило собой все.

Подошел Игорь, сунул ему парочку конфет с праздничного стола. Шепнул, что чуть позже кусок торта вынесет.

Но не вынес. То ли забыл, то ли всё съели прожорливые бойцы…

Ирина Леонидовна отметила Новый год в одиночестве. В комнате при армейском магазине четыре на три метра. За маленьким столиком выпила немного шампанского, чокнувшись ровно в 12 ночи с квадратным будильником. После чего раскрыла дневник. Тот самый, который мяла своими пакостными руками Коняева.

Она не вела его давно. Разгладила страницы, взяла ручку. Коснулась бумаги и почувствовала, как ее уносит, словно течением. Она не пыталась сопротивляться. Как в далеком детстве на Десне ее подхватило и унесло далеко-далеко. Это было так приятно и восхитительно, даже несмотря на испуганные крики мамы и всплеск позади – это отец слетел с песчаного откоса и бросился за ней в воду…

В ее обязанности вменялось убирать все гражданские помещения на территории воинской части. Продуктовый, книжный и хозтоварный магазины, а также домик швеи.

Ирина Леонидовна работала на совесть. Чуть свет вставала и мыла полы, вытирала пыль. Вечером после закрытия магазинов совершала повторный обход с тряпками.

С непривычки она умаивалась, спина к концу дня побаливала. Но мысль о том, что Ярослав где-то рядом, отвлекала от рутины.

Несколько раз, таща ведро с водой, она сворачивала к плацу. Здесь круглые сутки шла подготовка к 23 февраля – топтанье колонн, гавканье сержантов, окрики офицеров.

Она как бы случайно замирала на краю плаца, делая вид, что утомилась. Утирая лоб, вглядывалась в силуэты бойцов. Пару раз ей казалось, что в строю, среди одинаковых шинелей и шапок, она видит родной профиль.

В один из вечеров в продуктовый магазин заглянул майор Караваев. После рабочего дня он никогда не спешил домой, где его ждали толстая жена и двое мерзавцев-подростков, длинноволосый рокер и лысая байкерша. Майор обычно прогуливался по воинской части хозяйской походкой, проверял, все ли в порядке. Втайне Караваев ненавидел командира полка Сысоева и мечтал однажды вскрыть какой-нибудь фатальный недостаток, который поможет сковырнуть Сысоева с его должности. И тогда, глядишь, он, Караваев, получит еще одну звезду и взлетит из обычного штабного офицера в замы командира части. А там и до главной должности рукой подать.

Когда он скрипнул дверью в магазин, Ирина домывала пол. Тщательно выкручивала ворсистую тряпку, грязная вода стекала в эмалированое ведро с литерами в/ч 32752. На Ирине был короткий форменный халат, доставшийся ей от приземистой предшественницы. Когда Ирина нагибалась, полы этого халата взмывали почти до попы.

Караваев вперил в ее ноги жадные глаза. Его брыла под щеками затрепетали.

Ирина Леонидовна обернулась. На ее лице блуждала улыбка – отсвет мечтаний о Ярославе. Караваев истолковал этот взгляд по-своему. Его губы плотоядно выпятились.

–Добрый день, уважаемая, – пробасил он. – Я вас раньше не видел. Вы новенькая?

– Да, – кивнула Ирина, набрасывая тряпку на крестовину швабры.

– Вы замечательно убираете.

– Спасибо.

Она плавно заработала шваброй, не без изящества отставив бедро.

Караваев залюбовался. "Кто она такая? Откуда?"

– Разрешите… То есть, гм, позвольте попросить вас убрать еще одно помещение. В виде исключения и в обмен на поощрение, – пробубнил он.

– Какое помещение?

– В штабе.

Ирина выпрямилась.

– Но в штабе, как мне говорили, должны убирать дежурные курсанты. Разве не так?

– Все верно, но… Простите, как вас зовут?

– Ирина Леонидовна, можно просто Ирина.

– Уважаемая Ирина, эти бойцы, между нами говоря, такие разгильдяи. Как с ними ни бьешься, а грязь остается. Наказывай, не наказывай. Что ни говори, а ни один мужчина не уберет так, как это сделает женщина. А у меня, признаюсь честно, аллергия на пыль.

– Мне это знакомо, – кивнула она, вспомнив, как много раз пыталась заставить лоботрясов из восьмого «Г» Хаплова и Овчаренко нормально вымыть кабинет, а не размазывать по полу узорчатую грязь.

Всю дорогу, что они шли к штабу, Караваев крепко раздумывал. Единственным местом, где он мог безбоязненно уединиться с этой кралей, была секретная комната в подвале штаба, о которой знали лишь он да Больных. Но тащить ее туда – означало прислонить к важной тайне. Стоят ли мимолетные утехи такого риска? Он сомневался.

Но очень уж хотелось заарканить симпатичную уборщицу.

Эта маленькая секретная комната не значилась ни на одном из планов здания. Её рядом со штабным подземным бункером оборудовал предшественник Сысоева, полковник Злыднев. А нанимал строителей начальник штаба Больных.

Бывшему командиру части Злыдневу тайная комнатка понадобилась для удовлетворения экзотической страсти. Он любил… переодеваться в женскую одежду. Двухметровый усач с грозными бровями недели прожить без того, чтобы втихаря не покрасоваться перед зеркалом в юбке, колготках и туфлях на высоком каблуке. Больных предпринимал чудеса героизма и разбивался в лепешку, чтобы доставать этому гренадеру женскую одежду подходящего размера.

Когда тайный транссексуал Злыднев скоропостижно скончался, в тайной комнатке остался целый ворох огромных платьев, сарафанов, колготок, нижнего женского белья и прочего, а также ящик косметики. Все это Больных спешно утилизировал с помощью взвода солдат. Костер на загородном полигоне пылал чертовски едкий…

И все же Караваев решился. Уж больно привлекательна и сочна была эта Ирина.

Она шла за ним по длинному коридору штаба. Потом они спустились по лестнице вниз. Затем поднялись, прочесали весь коридор в обратном направлении и вновь спустились.

Всеми этими маневрами майор решил запутать уборщицу, заполоскать ее внимание так, чтобы она в жизни не вспомнила дорогу к тайной комнате.

Караваев свернул на боковую лестницу. Решил нарезать очередной круг, чтобы уж наверняка дезориентировать красавицу. Ирина шла за ним, пожимая плечами и слегка хмурясь. Все это ей не нравилось. Мало ли что этот майор задумал. В голове возилась смутная мысль, что, возможно, они вычислили ее. И тогда что? Куда он ее ведет? На допрос?

Хотя с какой стати? Какой закон она нарушила?

– Ну вот мы и пришли, – тихо сказал майор, отпирая замок.

Сердце Ирины Леонидовны забилось еще неспокойнее. "В подвале?"

Очень не хотелось ей входить туда. Но она все же вошла.

Комнатка как комнатка. Голые стены, выкрашенные в стандартный светло-зеленый цвет. В углу сейф, вдоль стены кожаный диван. На противоположной стене – тикающие часы. И огромный шкаф с зеркалом во всю дверцу. Перед этим зеркалом когда-то часами кокетливо вертелся полковник Злыднев.

Караваев помог ей снять пальто.

– Что мыть-то? Не вижу особой грязи, – заметила Ирина.

– Ну как же? А вот.

Караваев провел рукой по столу и протянул ей ладонь – словно на танец приглашал. На кончиках его пальцев серело что-то похожее на бабочкину пыльцу.

– Или поглядите на это зеркало, на эти сальные пятна.

– Тряпка есть? – деловито осведомилась Ирина.

На всякий случай она прокручивала в голове варианты самообороны, которым когда-то научил ее "несостоявшийся жених" Анатолий: коленом в пах, кулаком в кадык, ребрами ладоней – по ушам.

– Есть и тряпка, и губка, – улыбнулся Караваев, как бы невзначай запирая дверь.

"Итак, он чего-то от меня хочет", – едва успела подумать Ирина.

Что он будет действовать так быстро, она никак не ожидала. Караваев широко к ней шагнул, и она почувствовала на своей талии нажим его ручищ. Майор решил взять быка за рога.

Физиономия с колышащимися щеками близко замаячила у ее носа. Густое дыхание говядины с луком обдало её. Захотелось увернуться, улизнуть.

Она вдруг вспомнила Вику Шканину, свою непутевую ученицу, дурочку с ёкающим либидо. Ругала, ругала ее, а тут сама попалась. А этот зверь покрупнее того хлыща видеосалонного будет.

Он зашептал ей в лицо какую-то тошнотворную муть. Она попыталась вывернуться, но куда там! Под напором Караваева рухнула на диван, он навалился сверху. Ей стало тяжело дышать. Она хотела впиться ногтями в его щеки и глаза, но руки были прижаты.

Он рвал ее колготки. Ею овладела истерика:

– Сволочь!

Раздался скрежещущий щелчок замка. Кто-то резко толкнул дверь. Упреком пыхнул гайморитный голос:

– Вот ты где, Витя-Витя.

Караваев нервно вскочил. Ирина вслед за ним. В ее голове шумело. Она дрожащими руками одернула халат. В дверях мешком застыл подполковник Больных. ЛУпил на нее свои бесцветные глаза.

– Ваня, в чем дело? – вызверился на него Караваев.

– Сысоев всех срочно строит-строит.

Караваев схватил портупею.

– Какого черта?

– В третьей роте солдат застрелился-застрелился.

Fructus temporum

1989 год. Рок-фестиваль в Москве

В этом году в Москве впервые прошел фестиваль с участием популярных рок-групп – Skid Row, Cinderella, Motley Crue, Scorpions, Bon Jovi, Оззи Осборна и "Парка Горького". В июне этого же года в столице впервые выступили легендарные Pink Floyd.

22.

Несколько дней воинскую часть № 32752 колыхала волна проверок и инспекций. Солдатский самострел в те годы был уже не редкостью, но для учебной части все же делом неординарным. Ведь курсантов учебки к оружию почти не подпускали, да и хранилось оно за бронированной дверью.

Как самоубийца сумел добыть автомат? А может, это было вовсе и не самоубийство?

Впрочем, военный врач быстро накатал справку о самостреле. Следователей военной прокуратуры это удовлетворило, и гроб отправили на родину покойного.

Все командиры вплоть до полковника Сысоева получили дисциплинарные взыскания. Тем дело и кончилось.

Пока шла вся эта канитель, солдат мучили бесконечными собраниями и политчасами, на которых вдалбливали, каким должен быть моральный облик настоящего защитника родины. Особенно усердствовал майор Караваев:

– Кто же будет защищать нашу любимую советскую отчизну, если все начнут стреляться? Так поступать – это значит лить воду на мельницу американского империализма и израильской военщины…

Ни один гад не сказал о том, что самоубийство – просто грех. И ни одна сволочь не вспомнила, из-за чего, собственно, покончил с собой этот парень, затравленный сержантской кодлой и добитый обстоятельствами. У него был гастрит, обострившийся в последние недели. Его рвало кровью, но вместо того, чтобы отправить человека в медсанбат, его заставляли отжиматься от пола. Лишь когда он потерял сознание, парня положили на больничную койку. Но через пару дней выписали. Тогда-то Слава Лютиков и решился на отчаянный шаг: пробрался в караулку и, украв автомат у задремавшего бойца, бахнул себе в живот…

Несмотря на усилившийся контроль, Ярослав сумел несколько раз вырваться в магазин. Но не столько за конфетами и материей для подворотничка, сколько ради встречи с милой уборщицей. Скрываясь в подсобке магазина, они с Ириной до одури целовались, расталкивая ногами гремящие ведра и спотыкаясь о падающие швабры, невольно играя в футбол кусками хозяйственного мыла. К счастью, престарелая продавщица хозмага была глуха на оба уха.

Ирине, как и Ярославу, этих урывочных встреч было мало. Она пылала, а ей предлагалось довольствоваться тоненькими веточками для поддержания крохотного огонька. Все чаще она высматривала роту Ярослава, приглядывалась к ее перемещениям. Шли ли бойцы на учебные занятия или в столовую, отправлялись маршировать или убирать территорию – она старалась держать их в поле зрения. Чтобы не вызвать подозрения, тягала за собой рабочий инвентарь, веник с ведром. Хотя поле ее деятельности ограничивалось магазинами, она уже давно вышла за эти пределы – мела плац, отгребала снег с дорожек, протирала тряпкой стенды.

Это заметили. Кадровик Зюзин вызвал ее и торжественно предложил повышение зарплаты на 27 рублей.

– За это предлагаю вам убирать везде, где заметите непорядок. Идет?

Ирина потупила глаза. Это была неслыханная удача.

Зюзин истолковал ее молчание по-своему.

– Ладно, на 35 рублей больше, – просопел он. – Эти бойцы такие неряхи, все делают как попало. А вы, я вижу, удивительно добросовестная женщина.

Она улыбнулась и кивнула:

– Я согласна.

Раздвинув горизонты своей уборки, она обрела больше свободы. Теперь ее можно было видеть у казарм и штаба, возле учебных корпусов и столовой, вблизи медсанчасти, даже в районе спортгородка…

Вечером 16 января четвёртая рота Ярослава закончила занятия на спортгородке – отмотала несколько кругов и подрыгалась на турниках. Потом их отправили на полосу препятствий. В этот день бойцы были в ударе – полосу успешно прошли все. Даже коротконогий Дятел сумел чудом перемахнуть яму, после чего на радостях одолел и щит.

Логвиненко сиял.

– Молодцы! – гаркнул он перед строем. И объявил свободное время аж до ужина. То есть на целых полтора часа.

Бойцы разбрелись кто куда – по курилкам, по магазинам, по другим ротам. Игорь пошёл играть в шахматы с Лешей Лукашовым. Звали Ярослава, но тот отмахнулся. Еще на полосе препятствий он высмотрел за кромкой кустов знакомую фигуру в рабочем комбинезоне.

Дождавшись, когда все рассосались, он быстрым шагом вышел на полосу препятствий и встал у своей ямы, как вкопанный. Словно над покоренным рубежом флаг водрузил. Огляделся. Никого не было. Только Ирина, жадно глядящая на него из-за кустов.

Нервы были на пределе. Он махнул ей рукой.

Быстро нагнувшись, она громыхнула поставленным ведром. Нырнула между кустов – и через пять дыханий была рядом с ним.

Он показал глазами: прыгай в яму. Она опешила.

Тогда он сам спрыгнул. Протянул ей снизу руки.

– Быстрее!

Она повиновалась. Он увлек ее во тьму.

– Куда ты меня тащишь? Сумасшедший, отпусти, больно.

Он что-то бормотал ей успокаивающее, поглаживал по растрепавшейся голове, и уже на ходу, на четвереньках бросился стаскивать с нее одежду. Она сначала сопротивлялась, потом начала помогать.

Они отползали вглубь, подальше от света, избавляясь от ненужной оболочки. Ее теплое тело было все ближе. Этого упругого, уже горячего тела, было все больше.

Они сплелись, срослись. Вжались друг в друга.

Здесь, на специально оставленной подстилке, сырой и грязноватой, им было хорошо. Им было больше, чем хорошо.

Они уже давно не были учительницей и учеником. Они были творцами своего нового состояния и дирижерами своих тел. Они гениально импровизировали, и в то же время придерживались верного такта.

Все мыслимые и немыслимые позы они перепробовали в этой холодной тьме. В неистовой экзальтации проползли, проскакали еще метр, пока не уперлись в землистый тупик. Но и упершись в него, не остановились. Сотрясавший их тела экстаз был сильнее любых преград. Земля осыпалась и рушилась, но они не чувствовали страха быть погребенными в этом земляном мешке. Новая энергия влилась в обоих. Дрожа от переполнявших их сил, они размолачивали землю вокруг и впереди себя, как гигантским блендером. И ввинчивались, вкручивались вглубь, не стесняясь своих чудовищных стонов, вскриков, всхлипов.

Внезапно они провалились куда-то. Прорвали своими телами земляную преграду и рухнули.

Несколько секунд лежали, прислушиваясь, принюхиваясь зверино. Стали ощупывать обломки завалившейся стены.

Он включил фонарик и посветил. Сначала задержался лучом на Ирине, счастливо замурзанной. Щеки, нос, шея, грудь были в грязи. Подшутил над ней.

– Думаешь, ты лучше? – засмеялась она.

Он оперся на локоть и направил луч ей за спину. Вместо обвалившейся стенки тупика там зиял провал. А за ним виднелась какая-то металлическая перегородка.

Он прополз вперед и пошарил светом фонаря. Даже не перегородка, а створка с ручкой. Он потянул ее на себя – створка не подалась. Внизу она была присыпана землей.

Ирина тронула его за плечо.

– Ярослав, холодно.

Они наскоро оделись.

– Поможешь? – спросил он.

Они принялись отгребать руками землю, высвобождая створку.

– Как первобытные люди, – прошептала она. – Хотя бы детские совочки сюда.

– Лучше армейскую саперную лопатку, – прокряхтел он. Грязь врезалась под ногти.

– А куда этот ход ведет?

– Один наш солдат предположил, что в штаб.

– Ничего себе. Может, тогда не будем копать?

– Любопытно проверить.

К счастью, земля была рыхлая и податливая. Наконец он смог потянуть на себя металлическую створку. Достаточно, чтобы пролезть. Он на четвереньках пробрался вперед, Ирина за ним.

– Здесь теплее, – заметила она.

Он посветил фонарем по сторонам. Слева и справа курчавились грязные заросли. Запах был затхлый и немного едкий.

– Осторожно, стекловата, – предупредил он.

И сам же чертыхнулся, задев колкий утеплитель.

Здесь можно было встать в полный рост. Поднявшись с колен, он посветил фонарем. Перед его носом была деревянная дверь. Ее нижний край был сильно ободран. Скорее всего, обгрызен крысами.

Ярослав потянул на себя дверь. Она не поддалась. Но было непохоже, что она заперта изнутри. Скорее всего, просто давно не открывали – створки разбухли и плотно притерлись.

– Ир, давай вместе.

К счастью, массивная фигурная ручка была широкая, и они смогли взяться за нее в четыре руки. Резко потянули на себя. Дверь затрещала и пошла. Не полностью, но открылась.

Они протиснулись внутрь. В темноте почти ничего не было видно. Пошарив лучом фонаря по стенам, Ярослав отыскал кнопку выключателя.

Едва зажегся свет, Ирина в ужасе прижалась к нему.

– Я здесь была.

– Когда?

– Меня сюда заманил майор Караваев, чуть не изнасиловал. Я еле вырвалась.

– Вот гад. Так он еще и развлекается тут.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Что значит "еще и"?

Поколебавшись, Ярослав рассказал, как они с Игорем случайно подслушали разговор Караваева и Больных с покупателем оружия.

– Они с ним сначала ругались, а потом убили его.

– Боже мой. Надо кому-нибудь рассказать об этом.

Ярослав покачал головой.

– Мы тогда из части живыми не выйдем.

Он обошел комнатку осторожным шагом, как танцор в самом начале пляски, перед тем как залихватски взбрыкнуть и завертеться полоумной юлой. Только плясать он вовсе не собирался. Застыл перед огромным зеркалом покойного Злыднева. Машинально одернул китель и поправил ремень.

– Просто Алиса в стране чудес, – заметил он. – Я одного не пойму. Почему мы с Игорем хорошо слышали все, что здесь происходило? Каждое слово и каждый скрип долетали отсюда так, словно не было ни двери, ни металлической створки, ни земляного тупика.

Он несколько раз обошел комнату. Лишь встав на карачки, обнаружил под шкафом огромную дыру с рваными краями. Похоже, крысы добрались и сюда. Среди россыпи крупных фекалий он коснулся пальцем чего-то свалявшегося. Хотелось плюнуть, но любопытство пересилило. В детстве они с другом Павликом обожали искать клады.

Преодолевая омерзение, Ярослав закатал рукав гимнастерки и с горем пополам дотянулся до странного предмета. С трудом его выудил.

Грязная штуковина оказалось всего-навсего комком бумажки. Он разочарованно развернул обгрызенный крысами клочок. Дыхание перехватило от обрывков казенных слов: «выдан… Азербайджанской ССР… Заде».

– Что там у тебя?

– Ничего.

Он незаметно сунул в карман замусоленный огрызок жизни (военный билет? справка? командировочные?) Баши-Заде.

– Ладно, Ир, давай уходить. Что-то мне не по себе. Кажется, что сейчас вот-вот вынырнет чей-нибудь призрак.

Она лукаво на него посмотрела.

– А все-таки здорово, что мы раскопали этот ход. Здесь встречаться лучше, чем в твоем подземелье.

– Гаси свет, психопатка.

– Не думала, что ты у меня такой трусишка.

– Я просто осторожный.

Он сунулся обратно в дверь и невольно замер. Справа среди клочков стекловаты происходила какая-то возня. Нехорошая и противная.

Он направил луч туда. Огромная крыса грызла что-то угловато-круглое. Деловито и сосредоточенно, пошевеливая аспидным хвостом-хлыстом. Причем без всякой опаски. Ни присутствие людей, ни даже свет фонаря не смутили ее.

Когда же он увидел, что она терзает, фонарь едва не выпал из его рук.

Это была обглоданная голова человека.

– Ты там в застрял, что ли? – пихнула его сзади Ирина.

– Идем-идем, – пробормотал он.

Думать было некогда. Он резко пнул крысу ногой, с гадливостью ощутив, как носок сапога вонзился в крепко сбитое тело.

Тварь визгнула и проворно юркнула в стекловатные глубины. Ее "лакомство" осталось валяться. Ярослав поспешно зафутболил череп вслед крысе.

– Что это было? – вздрогнула Ирина.

– Успокойся, все в порядке. Дверь хорошо закрыла? Плотно?

– Да.

– Тогда поползли.

В тоннеле, посветив фонарём, он почти сразу отыскал тот самый крысиный ход, через который доносились все звуки из штабной комнаты. Здесь он был намного шире – диаметром с футбольной мяч. Они с Игорем не заметили его, поскольку дыра зияла над головой. Ярослав с легким содроганием сунул в нее руку. Вытащил птичье перо и высохшую воробьиную лапку.

Отчего грызунам взбрело в голову прорыть этот канал именно так, что он расширялся от комнаты Злыднева к яме на полосе препятствий? Так или иначе, эта воронка прекрасно справлялась с ролью звукоусилителя.

Fructus temporum

13 января 1990. Кровавые события в Баку

После состоявшегося в Баку митинга азербайджанских националистов в городе начинаются погромы армян. 35 человек убиты, тысячи домов и квартир разграблены, 220 000 тысяч армян становятся беженцами.

23.

– Ярила, стой! Да стой ты!

Он не сразу среагировал, не узнал голос Игоря. Тот бежал наперерез, в кое-как застегнутой шинели и перекошенной шапке. Подлетел запыхавшись.

– Как хорошо, что я тебя встретил. Чего такой грязный?

– Неважно. Упал. А ты куда так несешься?

– В медсанчасть к Мишке.

– Что с ним?

– По дороге объясню.

Мишку Александрова избили. Жестоко и изощренно. Никаких следов на лице и теле. Били четко по ногам, в область икр и лодыжек. До сине-фиолетового состояния.

– Кто?

– Семёнов, Лупахин и Гордиюк.

Ярослав простонал от злости. Опять эта скотская троица! Не так давно они издевались над спящим Дятлом, душа его голыми задницами. Потом задразнили Кулиева до нервной истерики. И вот теперь Мишка. Падлюки.

Рыжего Семёнова Ярослав однажды в психическом беспамятстве отделал в бане. После того случая Семёнов обходил его за километр.

Лупахин являл собой существо другого рода. Это было тупое и сильное животное. Приподнятый загривок и длинные ручищи в сочетании с отвислой челюстью придавали ему сходство с гориллой. Излюбленным развлечением этой твари было подойти к какому-нибудь бойцу и внезапно зажать ему нос своей потной портянкой. Или сорвать с него шапку и наплевать, насморкаться в нее под радостный гогот дебилов.

Гордиюк из них казался самым безобидным. Но это было обманчивое впечатление. Тощий и смуглый, словно копченый, вечно чем-то недовольный, он слонялся с кислой миной по казарме. Слонялся вроде просто так, но на самом деле выискивал, где бы чего спереть. Пару раз его ловили и лупили. После чего он прибился к мускулистым Семенову и Лупахину. Стал шакалить на них, то есть тягать им часть уворованного. Те взяли его под свою опеку.

Прибежав в санчасть, Ярослав с Игорем застряли в приемной. Их не пустили дальше порога. Фельдшер-сержант заявил, что у больных процедуры. Как они ни уламывали его, тот был непреклонен.

– Ну хоть скажите, с ним все в порядке?

– Как зовут?

– Александров Михаил.

– Это который с ногами? Ампутировать придется.

– Да ты что!

Ярослав схватил фельдшера за воротник.

– Ярила, он же смеется, – оттащил его Игорь. – Пошли, скоро построение на ужин.

Они побрели в казарму. Ярослав все не мог успокоиться.

– Как они его избили? Ты где был?

– Мы перекинулись парой фраз, а потом я пошел в ленкомнату почитать, как раз в библиотеке взял свежий номер "Юности". Поэтому не видел, как эти сволочи Мишку в умывальник затащили.

– Он разве не орал?

– Не знаю. Кто-то из сержантов врубил магнитофон на полную катушку – казарма тряслась, как припадочная. Если б Мишка и орал, я бы все равно не услышал.

– И никто не вмешался?

– Да всем наплевать, Ярила!

Ярослав пнул стенд с танком, мимо которого они как раз проходили. Тот вибрирующе зазвенел.

– Но как же его метод? Он же так виртуозно научился изображать кретина! Так натурально ржал над их шутками, омерзительно поддакивал им, иногда даже хотелось ему врезать. Он даже пердеть научился, как они! Как его раскусили?

– Даже матерые разведчики прокалываются, – заметил Игорь.

– Не надо было ему с нами общаться. Да еще эти стихи в сортире. Наверно, они все-таки вычислили, кто их писал. Вычислили и поняли, что Мишка прикидывается. Мы должны отомстить.

– Ты уверен, что это нам надо?

– Другого варианта нет, Игореша. Это звери, ты сам говорил. А зверю нельзя дать почувствовать свою силу. Иначе он нападет снова.

Ночью они бесшумно подкрались к кровати Гордиюка. Зажав ему рот, подхватили сухое извивающееся тело и потащили по коридору, мимо вешалок с шинелями, мимо дневального Кулиева. Узбек на секунду оторопел, но тут же поощрительно заулыбался. Воришку Гордиюка в роте все ненавидели.

– Не выдашь, Мурад? – тихо спросил Ярослав.

– Нет, друг. Этот презренный ишак заслужил, чтобы его побили даже камнями.

С помощью нехитрых угроз они выпытали у перепуганного Гордиюка, за что был избит Мишка. Оказалось, он просто отказался подать Лупахину его сапог.

Картинка всплыла противная: Лупахин простер в Мишкину сторону свою вонючую ногу. Тут он и сорвался, вышел из роли армейского полудурка, обдав Лупахина таким презрением, что они с Семёновым тут же потащили Мишку в умывальник.

Гордиюк божился, что участия в избиении не принимал. Но все равно получил несколько раз по ребрам. Припугнув, они закрыли его в туалетной кабине, заблокировав дверь тумбой для чистки сапог. А сами отправились за второй мразью.

Они сдернули Лупахина с кровати. Тот еле соображал, что происходит, но был здоров и опасен. Игорь применил болевой прием, и Лупахин обмяк. Они сунули ему в рот собственную портянку, чтобы тот всех не перебудил. Пинками погнали в умывальник. Кулиев поощрительно захлопал, будто благодарный театрал. Лупахин его дразнил "китаёзой".

В умывальнике они его с энтузиазмом отмутузили. Лупахин отбивался, но ярость Ярослава и расчетливое мастерство Игоря сделали свое дело. Совместными усилиями они загнали гада в сортир и ткнули башкой в писсуар.

Отправились за третьим. Казарма уже гудела, как пчелиный рой. Добрая половина роты не спала, многие сидели на койках.

Но друзья не обращали внимания, они вошли в раж. Ярослав подскочил к кровати Семёнова. Она была пуста.

– Где он?

– Под кроватью, – шепнул кто-то.

Ярослав нагнулся. Но больше не успел ничего.

Вокруг его тела сомкнулся обруч рук сержанта Бокова. Тот выволок Ярослава из межкроватного прохода. Рядом, заломанный Логвиненко, скрипел зубами Игорь.

Шаркая шлепанцами, к ним подплыл сержант Шихин. Растянулась резиновая улыбка:

– Готовьтесь к «губе», котики.

Fructus temporum

1990 год. Фильм "Паспорт".

Комедия, снятая Георгием Данелия, рассказывает о приключениях грузинского таксиста, который вместо родного брата случайно оказался в Израиле…

24.

Утро и день следующего дня прошли словно в наваждении. Ярослав не чувствовал ничего. Да с ним ничего и не происходило. Вся рота ушла на занятия, а они с Игорем остались. Готовились к гауптвахте. Сержанты наперебой обещали, что их там ждет «вешалка». По их обрывочным намекам выходило, что «губа» – это такая смесь карцера и пыточной. Битье и издевательства вперемежку со скудной пищей и беспокойным сном.

Игоря увели, а Ярославу сказали ждать. Они едва успели обняться.

Ярослав медленно побрел по казарме, вышел в коридор. Увидел на тумбочке нахохленного, не выспавшегося Кулиева. Хотел с ним заговорить, но тот угрюмо отвернулся. Наверное, боялся запятнать себя общением с заразным. Пообщаешься с таким – болезнь на тебя перейдет. Должно быть, так думал суеверный узбек.

Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице. Должно быть, ротный Зотов. Ярослав обернулся, уже готовый к аресту.

Но в дверном проеме показалась Ирина. У него внутри словно перевернулся и загрохотал эмалированный таз. Он ошарашено рванулся к ней на лестничную площадку. Нежно обхватил плечи, будто драгоценную вазу обнял. Обшарил ее удивленным взглядом.

– Без ведра и тряпки?

За его спиной сварливо заныл Кулиев:

– Эй, тебе из казарма нельзя!

Заворковал что-то на узбекском, обиженно и предостерегающе. Ярослав с Ириной не обращали внимания. Напитывались взглядами, прислушивались к струнному перебору касаний. Ирина шепнула:

– Пойдем, мне надо тебе кое-что сказать.

Он помрачнел.

– Меня сейчас отправят на «губу».

– Для тебя есть другие губы.

Ирина ведьмински сощурилась.

Она что-то знала, чего не знал он. И еще от нее ароматно пахло чем-то приятным и пряным.

В легкой лихорадке Ярослав повлек ее в ленкомнату.

– Э, вы куда? – ревниво взвился Кулиев.

– За порядком следи, дневальный! – не оборачиваясь, бросил ему Ярослав.

Гусарским пинком сапога он распахнул перед Ириной дверь в ленкомнату. Они вошли, и он плотно закрыл дверь.

Он наконец понял, чем от нее пахло. Душистое спиртное – не то ликер, не то коньяк с конфетами.

– Что ты знаешь? – спросил он.

– Сегодня я убирала в штабе и случайно попалась на глаза командиру части Сысоеву. Ему так понравилось, как я орудую тряпкой, что он просто рассыпался в комплиментах. Я даже всерьез задумалась, ту ли профессию выбрала, пойдя в пед.

Ярослав легко представил себе приземистого полковника с топорной улыбкой расколотого ореха, среагировавшего на красавицу-уборщицу. Тревожно похолодел до капелек пота на висках: "Такого соперника в солдатском сортире не отделаешь".

Ирина стала рассказывать, как Сысоев позвал ее убрать свой кабинет.

– И ты согласилась?

– Конечно.

– С ума сошла. Тебе приставаний Караваева мало?

Она положила ему руки на плечи.

– Успокойся, Сысоев хороший дядька. Я понравилась ему без всякой задней мысли. И ты должен его за это благодарить.

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Когда я убирала в кабинете у Сысоева, он стал мне показывать фотографии своих дочек, внучек. И тут ему принесли на подпись бумажку. Я в нее глянула и чуть в обморок не упала. Приказ: тебя на три дня отправить на гауптвахту.

Он вяло кивнул.

– Что ты тут умудрился вытворить, пока меня не было, разгильдяй Молчанов из десятого А?

– Ничего особенного. Просто наказали с товарищем двух подонков, а третьего, жаль, не успели. Странно, что до сих пор не поместили под арест.

Она прижалась к его шершавой петлице.

– И не поместят.

– Не шути так.

– Я не шучу. Сысоев этот приказ порвал. Так что ни на какую "губу" ты не пойдешь.

– Чем же ты его купила?

– Напрямик заявила, что курсант Молчанов – отличный парень. Начала рассказывать о тебе. И тут он вспомнил, как ты героически вкалывал на генеральской даче и сдуру окатил его мусором. Знаешь, что он мне сказал? "Такой хлопец фашиста одной лопатой уложит!" Да он у вас мировой дядька, этот Сысоев. Когда я ему рассказала, каким уникальным ты был учеником, он вообще впал в умиление.

– Ты рассказала ему, что была моей учительницей? Зачем? Он же теперь поймет, что ты здесь неспроста.

– Ничего он не поймет. Для него я "дочка", он меня так и называл все время. Его интересы сейчас – это банька, коньячок, рыбалка, просмотр хоккея. К тому же он человек старой закалки. Ему просто в голову никогда не придет, что между учительницей и учеником может быть что-то такое.

– И что ты ему наплела? Как объяснила, почему ты, учительница, притащилась за сотни километров от своего города в воинскую часть бывшего ученика и теперь самозабвенно моешь здесь полы?

– Сочинила сказку, что меня наняли твои родители, чтобы я присматривала за тобой. Мол, после армии тебе придется поступать в вуз, и лучшего репетитора по русскому им не найти. Поэтому я уволилась из школы и приехала. Увидела вакансию уборщицы в части и устроилась сюда. Как видишь, мне даже не пришлось врать. Ну, почти.

– И он поверил, что ради уроков с каким-то учеником ты бросила школу?

– Ты знаешь, я так убедительно описала ему нашу Коняеву, что он аж зашелся от волнения. Молодец, говорит, дочка, что ушла от этих злыдней, здесь тебя никто не обидит. Представляешь? А потом – бац! – и благословил.

– Как это? – опешил Ярослав.

– Говорит мне: «Этот Молчанов – боец справный, ты тоже добросовестная. Я таких люблю и уважаю». Завтра же, говорит, вывешу приказ, чтобы дважды в неделю ты с ним занималась русским языком. Надо парню готовиться к поступлению в институт? Надо! И пусть только попробует, говорит, не поступить – «высушу!». Так и сказал. Я чуть в обморок не упала. А Сысоев расчувствовался, обнимает меня.

– Обнимает?

– По-дружески, естественно. Выхватил из шкафа бутылку "Белого аиста" и давай наливать. Я протестую, отмахиваюсь. Но без толку, его не переспоришь. Пришлось махнуть пару рюмашек. Хочу улизнуть, говорю, мне еще пол-этажа мыть. Не пускает, конфетки сует. Распалился, раскраснелся, китель стащил. Начал мне жаловаться на начальство, опять стал тыкать пальцем в фотографии своих дочек-внучек. Сидит передо мной в одной майке, почесывается. Тут смотрю: черный угорек у него на плече. Дайте, говорю, я его вам выдавлю. «Дави!» – говорит. С такой, знаешь, решительностью, словно полк в бой отправляет. А мне уже трын-трава, я пьяная. Зашла ему за спину, прицелилась острыми ногтями – и аккуратно так угорь выдернула. А он: "Ух ты, я ничего и не почувствовал". А я еще один угорь заметила, на шее. Цоп – и его долой. Он в экстаз пришел: «Экая ты мастерица!» Давай, говорит, ты будешь ко мне захаживать и угри вытаскивать, а то спасу от них нет. В общем, нашла я еще одну работенку на свою голову.

– Спасительница ты моя, – улыбнулся он, целуя ее в коньячные губы.

Вовне, за пределами ленинской комнаты, внезапно визгнул Кулиев:

– Рота, смирно!

Это означало, что явился кто-то из офицеров. Мышино шурхнули торопливые шаги.

– Где он, Кулиев? – рванулся фальцетный голос Зотова.

– Кто?

– Молчанов!

– В ленинский комнат он.

С перепугу у Кулиева всегда усиливался акцент.

Дверь в ленкомнату нервно рванулась, словно пришпоренная. Капитан влетел в нее – рот ощерен, усы вздёрнуты. Хотел что-то рыкнуть, но поперхнулся, увидев Ирину.

– Что вы здесь делаете?

Непонимающе уставился на неё. На её обтянутые колготками коленки, одна нога заброшена на другую. Сидя боком к парте, она держала на отлете учебник диктантов за 10-й класс и мерно читала текст. Ярослав прилежно писал.

Мельком скосив на капитана свои глубокие красивые глаза, Ирина продолжила диктовку:

Всё спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шёпотом о близкой опасности…

Ярослав писал, беззвучно хохоча. Еле сдерживался, чтобы не скорчиться в лютых конвульсиях.

– Что здесь происходит? – прохрипел Зотов.

Ирина вновь подняла на него глаза, теперь насупленные.

– Приказ полковника Сысоева – заниматься с курсантом Молчановым русским языком.

Она воздела листок приказа.

Зотов нехорошо зарозовел, аллергичными пятнами. Подойдя к Ирине, взглянул на приказ. Долго смотрел на него выпуклыми глазами, часто моргая.

– Но гауптвахту никто не отменял, – просипел он.

– Отменял, – улыбнулась Ирина. – Точнее, дезавуировал. Командир части лично. Не верите? Сходите в штаб и проверьте.

– Проверю.

Зотов хлопнул дверью.

Они остались одни. Переглянулись. Отложили учебник и листок с ручкой.

Где-то на улице, далеко за окном, маршировал строй. Глухо и смутно, как во сне, звучал хор шагов, даже монотонное «раз, раз, раз-два-три» какого-то командира звучало убаюкивающее. Где-то в другой стороне бормотал разогреваемый двигатель ЗИЛа, приехавшего в столовую разгружаться.

Ярослав ощущал объемную, упругую свободу. Он отнял у Ирины книгу Гончарова (впрочем, она и не противилась) и легко подхватил первый попавшийся стул, сунул ножкой в дверную ручку.

А дальше – всё. Растворение друг в друге, освобождение от всего ненужного.

Облачно качались над ними круглые плафоны ламп. Колыхались шторы, словно ризы. И даже белый Ленин сделался похож на апостола.

Fructus temporum

7 января 1990. Закрытие Пизанской башни

Падающая Пизанская башня закрывается для публики, так как ускоренный темп наклона вызывает беспокойство за безопасность ее многочисленных посетителей.

25.

Их жизнь перешла в иное измерение. Бумага, данная командиром части Сысоевым, давала им возможность видеться два раза в неделю. В эти дни после занятий вся рота возвращалась в казарму, а Ярослав оставался в учебном корпусе. Туда приходила подчеркнуто строгая Ирина, и они занимались русским языком. Правда, под надзором кого-то из сержантов. Ирина с Ярославом могли себе позволить разве что тихонько поскрестись ногами.

Но иногда им удавалось остаться наедине, если сержанту надоедало торчать в учебном корпусе, и он линял по своим делам. Тогда Ирина моментально сворачивала занятие, и они с Ярославом неслись к полосе препятствий, к родной яме. Проползали тоннель, врывались в штабную комнату. И тут же набрасывались друг на друга с энергией борцов.

В роте вокруг Ярослава образовался странный вакуум. Вернувшийся с «губы» Игорь его избегал. Он не мог понять, как получилось, что Ярослав не попал туда вместе с ним. Подозревал какой-то подвох. А тут еще и невиданная поблажка Ярославу в виде занятий с учительницей.

Говорить вслух и даже намекать на возможное стукачество Игорь боялся. Но на всякий случай стал обходить Ярослава стороной. Даже про "губу" не хотел говорить. Только после долгихуговоров, глядя куда-то в сторону, рассказал, как их ночью будили и заставляли маршировать босиком. Как он отбивался от лютых дежурных. Нехотя показал зуб со скошенным краем – половину отбили после того, как он отказался отжиматься от пола сразу после завтрака.

– Один парень отжался, так его тут же вывернуло наизнанку пшенкой. Его заставили собирать эту дрянь руками, без тряпки. А потом – снова отжиматься.

После этого Игорь замкнулся. Ярослав начертал на дверце туалета:

Уехал друг мой навсегда,

Уехал лучший друг.

Таймыр, Алтай, Караганда…

Все это не для двух.

Он собирался в долгий путь,

Он мне печально пел.

И я его не смог вернуть,

Я лишь в глаза смотрел.

А он мне пел про «ничего»,

Перебирал струну.

Он думал, я пойму его

И я его верну.

Он думал, я скажу слова,

А я смотрел в окно.

Луна вставала. Било два.

Все было решено.

Его рюкзак стоял в углу,

Светился потолок.

Порхал и приставал к стеклу

Случайный мотылек.

Любимая! Ты не поймешь,

Как стискивает ночь,

Берет тоска, вползает дрожь,

Бьет по карнизу дождь!

Уехал друг мой навсегда…

Уехал лучший друг.

Берлин, Лозанна, Альп гряда-

Все это не для двух.

Игорь никак не отреагировал. Ярослав стер свой стих и больше в туалете не писал.

Логвиненко тоже стал сторониться его. Не третировал, не насмехался, в наряды не загонял. Даже если Ярослав давал повод (мятый китель, не застегнутая пуговица), он отводил зевающий взгляд в сторону. Понимал, сволочь, что покровительство Сысоева – это серьезно. И дембель может случиться как в середине апреля, так и 30 июня. Большая разница. Ну его в болото, этого Молчанова, пусть живет. В университет он собрался. Да пусть хоть в два университета поступает. Главное – ему, Пете Логвиненко, дембельнуться поскорее.

Так он думал. И если бы кто-то пролез в голову Логвиненко, то сильно удивился бы: откуда такие мысли? В армии ж лафа: кормят, поят, делать ничего не надо, ходи да командуй. А на гражданке ты кто? Недалёкий парень из райцентра, отброс "бурсы". Шпыняемый "родаками", обхихикиваемый девахами из соседнего подъезда. Петя по кличке Шланг – награда за рост и тугодумность.

А поди ж ты – тоже рвался на гражданку. Потому что свобода. Полежать на травке, приобняв какую-нибудь скуластую кралю. С братаном и дядькой поглушить рыбу в пруду. Выпить "смаги" с острым привкусом ацетона. И в город, в областной центр сгонять, поглазеть на ЖИЗНЬ.

Завязал с придирками к Ярославу и ротный Зотов. Он теперь пристывал язвой к кому угодно, только не к нему. Позор советской армии стал для него словно невидимым…

Спускаясь по лестнице, Женя недоумевала. В это вечернее время Семён обычно был дома, играл на гитаре. А тут снова за дверью – как в гробу.

Она уже в третий раз к нему заходила. Один раз забегала за гитарой, дважды – отдать кассету с Цоем.

Вертя в руках кассету, она долго-долго заносила ногу над каждой ступенькой – и тягуче, как приклеивая, впечатывала подошву в камень. Ступени в доме Семёна были старинные, с полукруглыми выступами. Можно долго любоваться.

Она зависла над обрывом следующего пролета, когда дверь наверху скрипнула. Она задрала голову. В узком проеме торчали усы Семена.

Она взлетела.

– Быстро заходи, – шикнул он.

И мгновенно захлопнул за ней дверь.

В квартире стоял сперто-перегарный дух. Семён был в джинсах, джемпере и рваных носках.

Он поманил ее в гостиную. Здесь на журнальном столике стояла початая бутылка "Столичной", рядом валялся грязный стакан.

Ни слова ни говоря, Семён в него дунул и стремительно кивнул бутылкой. Резко протянул водку Жене. Та брезгливо отшатнулась. Семен выпил сам, шумно выдохнул.

Его помятая перекошенность стала заметнее. На щеках и подбородке топорщилась неровная щетина. Из-под джемпера торчал воротник засаленной рубашки.

Женя была потрясена. Всегда аккуратный, франтоватый Семён внезапно обернулся чучелом.

– Что с тобой?

Он мигнул ей пьяными глазами, выдавил что-то невразумительное. Она не узнала его голос. Этот ли человек пел ей Боба Дилана, Dare Straits, Стинга, а иногда под настроение наяривал что-нибудь забористое из "Гражданской обороны"?

Кстати, где его гитара?

Она завертела головой в поисках инструмента. Гитара Семена обычно висела на стене, на почетном месте между постерами Боба Марли и Эрика Клэптона.

– Гитару я продал, – прохрипел он.

Женя даже привстала. Для Семена это было немыслимо. То же самое, что отрубить руку. С гитарой, настоящей испанской, которую его дед привез с гражданской войны из Барселоны, Семен жил. Почти как с женой. Она была для него словно член семьи.

Женя решила, что друг сошел с ума.

После ссоры в гараже они помирились. Она свыклась с тем, что он женат и имеет сына. Тем более что он как мантру твердил, что вот-вот разведется.

Но сейчас это был совсем не тот Семен, с которым ей хотелось быть. И он это чувствовал, даже сквозь похмелье.

– Зачем пришла?

Она разозлилась. Швырнула кассету с Цоем на столик рядом с водкой и собралась идти. Семен схватил ее за руку.

– Сядь, Жека.

Она поморщилась. Ее всегда раздражало это его пацанско-панибратское «Жека». Она попыталась вырваться.

– Сядь. Выслушай меня.

– Ладно.

Рассказанная им история была грустна и ужасна. Обувной кооператив, которым они рулили вместе с приятелем, попал в поле зрения бандитов. К ним пришли набыченные хмыри и грубо предложили платить половину выручки. У приятеля дядя служил в милицейском главке, поэтому они посмеялись хмырям в лицо.

Как выяснилось, зря. На следующий день их обувной цех сгорел. Дотла.

А еще через четыре дня компаньон Семена был найден повешенным в своем гараже. Абсолютно голый. Все тело – в кровоподтеках. В разинутом рту белела записка: "Ты следующий".

Семен затарахтел горлышком бутылки о край стакана.

– Хватит тебе, – бросила Женя.

Он глотнул водку, как зевнул – настежь раскрытым ртом. Они помолчали.

– Тебе надо куда-нибудь уехать, спрятаться, – сказала Женя. – Где твой мотоцикл?

Он захлебнулся рыданием.

Оказалось, мотоцикл он тоже продал. Как и драгоценности матери, и даже часть мебели. И все равно не хватало, чтобы расплатиться с бандитами. К тому же тикал счетчик, с каждым днем сумма дани росла.

– Мне теперь хоть в петлю, – проскулил Семен.

Она посмотрела на него в смятении. На его обвисшие усы, на вконец пьяные, отупевшие глаза навыкате. Испытала сложную смесь чувств, брезгливости, возмущения и жалости. Так жалеешь уличного бродягу. Хочется помочь, а противно.

Но все же прижалась к нему. Пусть он и обидел ее, но с ним ей было хорошо. Она заставила себя не думать о запахе пота, закрыла глаза, чтобы не видеть его трясущихся рук. Зашептала что-то ободряющее. А может, просто подумала. Он обнял ее крепко, как раньше.

– Спасибо тебе, Же…

Она зажала ему рот.

– Пожалуйста, не называй меня "Жекой".

Fructus temporum

31 января 1990. Открытие первого "Макдональдса"

В Москве на Пушкинской площади открывается первый в СССР ресторан McDonald's – крупнейший в мире.

26.

– Ирочка, что у тебя с голосом? Простыла?

– Немножко, папа.

– Где тебя продуло?

– Не важно.

– Ты чем-нибудь лечишься?

– Папа, прекрати. Лучше расскажи о себе.

– Ирочка, мы все-таки свалили Бодягина!

– Как?

– Его выгнали! Вместо него первым секретарем горкома сажают какого-то Дульского. Молодой, перспективный. Мне показывали его портрет – умное лицо. Не то что это свиное рыло!

– Ничего себе у вас перемены.

– Это еще что, Ирочка. К нам вот-вот должен приехать следователь Карпов. Это человек из группы Гдляна и Иванова. Тех самых, которые раскрутили хлопковое дело, помнишь? Так вот этот Карпов займется нашим глиноземным заводом. Теперь мы точно его отстоим. Между прочим, Ира, твой отец играет в этом деле не последнюю роль. Как-никак, я председатель Комитета его спасения!

– Пап, я тебя не узнаю. Ты же всегда был далек от этого "активизма".

– Время, Ирочка, такое! Перестройка, свобода! Люди по-другому задышали, впервые почувствовали, что могут что-то решать!

– Ну-ну. Как там Ким?

– Скучает.

– Бедный. Как мне хочется вас обоих видеть.

– Когда ты вернешься?

– Не знаю.

– Алло, Ирочка! Ира! Плохо слышно.

– Целую, папа…

С удивлением Ярослав посмотрел на мелкий почерк на конверте, на знакомый адрес, выведенный фиолетовыми чернилами.

Женя.

Блуждая по казарме с конвертом, он налетел на толстяка Беляева. Раньше тот заверещал бы противным голосом. А сейчас испуганно съёжился. Просто отступил в сторону со своей банкой варенья и на всякий случай прикрыл ее рукой. Связываться с человеком, которому покровительствует сам командир части, Беляев боялся.

Надорвав конверт, Ярослав вынул двойной тетрадный листок. Четыре страницы, вереницы букв. Женя любила писать много.

Ярослав, здравствуй! Как жаль, что ты далеко! Как бы я хотела высказать тебе все, что накрутилось, наслоилось за последние месяцы. Долго думала, писать тебе, не писать. Я тебя обидела – связалась с Семёном, не приехала на присягу. Раскаиваюсь страшно. Плохо сплю, хожу, как сомнамбула.

Представляешь, у Семёна накрылся его обувной кооператив. Да еще с ужасными последствиями. Его компаньона убили бандиты. Грозили и Семену. Но ему удалось отбиться, расплатиться. Ради этого ему пришлось продать мотоцикл, дорогущую испанскую гитару и драгоценности покойной матери. Но все равно не хватало. Мы с ним отчаянно думали, где ему спрятаться. И вдруг вечером он является к нам домой. Глаза воспалены, вид побитой собаки. Даже моя суровая маман разжалобилась, хотя Семена на дух не переносит. Усадила его ужинать. А на следующий день прихожу из института – мать лютует: «Где мои награды?!» Я не сразу поняла. Оказывается, пропал альбом с ее медалями – «Ударнику пятилетки», "Почетному донору", "Передовику производства"… Но самое страшное, что в том альбоме были и дедовские ордена – «Орден Ленина», "Трудового Красного Знамени", "Знак почёта". Мать орет, не унимается: «Беги к своему Семену и без альбома не возвращайся!» Я побежала. Не застала. Пришлось ждать его в подъезде на ступеньках. Холодрыга – брр. Задремала. Тут кто-то тормошит. Смотрю – Семен. Улыбается, пьяный. Жека, говорит (ненавижу его за это обращение!), ты меня спасла. Я отдал ваши ордена бандитам, и они от меня отцепились. Так мне хотелось треснуть его по морде, ворюгу чертового. Но главное – как идти домой? Что сказать матери? Что все наши ордена и медали – тю-тю? Пришлось остаться у него… Ну, и завертелось у нас с ним по новой. Да только недолго. Маман заявилась к нам и закатила жуткий скандал, рассекла Семену лоб. Я даже не поняла, чем. Картина дикая: у него пол-лица в крови, я реву и зажимаю ему рану своим платком, кто-то вызывает скорую. Потом я ночью сидела в травмпункте, ждала, пока ему лоб зашьют. А утром уехала домой, надо было уже маман спасать от сердечного приступа. А на следующий день звоню Семену – там женский голос: «Я жена Сёмочки». И где-то на заднем плане детский голосок звенит. Приплыли. Потом он сам перезвонил и заявляет, что после всего случившегося он переосмыслил свою жизнь и понял, что любит жену…

Извини, пишу на следующий день. Мать пришла с работы и погнала покупать сахар. Сахар стал пропадать из магазинов, а тут дали. Нам пришлось бежать, брать по два кило в одни руки, больше не давали. Очередь была страшная, где-то полтора часа простояли. Слава богу, что хватило.

По телевизору показывают какие-то жуткие фильмы про мафию. Вот, оказывается, в какой стране мы живем. Постоянно показывают съезды депутатов. Родители смотрят, спорят. Как я от всего этого устала.

Ясик, я к тебе скоро приеду! Обещаю!

Ты спросишь: а как же институт? А ну его к бесам, пусть исключают. Тошно мне там…

Он сунул письмо обратно в конверт. Посмотрел на марку, наполовину заляпанную бороздами печати. Какой-то видный партийный деятель П.В. Крутихин с зачесанными назад волосами устремлял в неведомую светлую даль соколиный взор. «Почта СССР».

Когда-то он собирал марки. Заводя их под прозрачную пленку, следил, чтобы марки стояли (вертикальные) и лежали (горизонтальные) ровно, и чтобы просветы между ними были одинаковыми. Академики Курчатов и Келдыш располагались симметрично по обе стороны от паровоза братьев Черепановых, а из семи марок из серии «Животные» ни одна не должна была налезать друг на друга. С «Животными» было непросто: марки были разного формата – пять горизонтальных, а две, жираф и гиббон, вертикальные. Разместить их гармонично было целой проблемой. Но одновременно и редким удовольствием. Тасуя их так и этак в поиске идеального сочетания, можно было забыть о времени.

Точно так же увлекательно было с Рембрандтом из серии «Эрмитаж». Марки "Возвращение блудного сына", "Святое семейство" и "Молодая женщина, примеряющая серьги" выбивались из общего ряда своей вертикальностью. Это подсказывало разные варианты их расположения.

Государственные деятели, видные ученые, писатели выглядели на марках мертво и нелепо. Он и Келдыша с Курчатовым не хотел вставлять в кляссер, мечтал сменять их на марки о Космосе. Но приятель, счастливый владелец космической серии, артачился. В общем, Ярослав воткнул академиков в свой альбом больше для того, чтобы заполнить пустоты вокруг черепановского паровоза.

Куда приятнее было иметь дело с динамичными спортивными марками, которые клепали в основном почему на Кубе и в Монголии. Занятно было возиться и с изящной флорой-фауной, с ледоколами. Не говоря уже о «почтаэсэсэровских» сериях живописи – Федотов, Юон, Ге…

Еще раз взглянув на каменноликого функционера Крутихина, Ярослав подумал, что ни разу не видел на почтовых конвертах красивых марок. Лишь что-то безликое клеили в верхнем углу – физиономии партийцев, эмблемы, лозунги на фоне развевающихся флагов…

Fructus temporum

4 февраля 1990. Массовые митинги в Москве

На Манежной площади в Москве прошли массовые митинги, на улицу вышло около 200 тысяч человек. Они требовали отменить 6-ю статью Конституции СССР, в которой говорилось "о руководящей и направляющей роли КПСС" в жизни государства.

На следующий день состоялся расширенный пленум ЦК КПСС, на котором Михаил Горбачев заявил о необходимости отменить 6-ю статью Конституции.

27.

Стонала ночь. Казарма всхлипывала, всхрапывала, разговаривала во сне. Над кроватями солдат летали тени невидимых фантазий. Кто-то, раскинувшись, жадно бредил июльским солнцем и морем. Кто-то ерзал и вздрагивал, словно пытался от чего-то освободиться. А кто-то, сжавшись в комок, сладко мечтал… о пирожных. О целой горе пирожных, облитых густым повидлом.

Спали и сержанты. Отвесив лошадиную челюсть, храпел Логвиненко. Уютно посвистывал Боков. Бредил непристойными видениями Шихин.

Ярослав осторожно открыл глаза. Высвободил из-под одеяла левую кисть с часами. Половина второго.

Он покосился по сторонам. Справа сипел заложенным носом молдаванин Бараган. Слева через проход виднелся силуэт верблюда. Это из-под одеяла выпирали плечо и бедро сержанта Шихина.

Ярослав откинул простыню с одеялом. Стараясь не звенеть пружинами, встал. Оглядел пространство над вторым ярусом кроватей и выскользнул из прохода. Немного постоял, прислушиваясь. Ох, Ира, зря ты это все затеяла.

Во время последнего диктанта она сказала, что ждет его сегодня ночью. Истосковалась страшно.

Он тоже тосковал. Но все равно ночное свидание было безумством.

Он стал одеваться. Штаны, китель. Быстро намотал портянки, окунул ноги в сапоги. Подхватил шапку и ремень.

Дневальным на тумбочке стоял Леша Лукашов. Парень смышленый и не подлый. Но принципиальный. Вряд ли даст уйти. Ведь если Ярослава отловят, Лешу по головке не погладят. "Куда смотрел, дневальный?"

Ярослав легко представил себе рожи Зотова, Логвиненко и, скорее всего, еще какого-нибудь холеного политработника из штаба, сгрудившихся вокруг невысокого Леши. Нависли и пугают всевозможными карами.

Но отступать было нельзя. Ира ждет. Да он и сам рвался к ней.

– Ты куда? – удивился Леша, протирая глаза.

– Туда, – кивнул на выход Ярослав.

– Не положено.

– Послушай, Леха, меня мутит что-то. Нужен свежий воздух. Я просто похожу немного по улице, лады? Здесь, рядом с казармой. Обещаю, никто не заметит.

– Не положено, – повторил Леша.

– Я же говорю, тошнит меня.

– В столовой что-то сожрал?

– Наверно.

– Пойди открой окно в умывальнике, подыши. Холодной водой умойся.

– Бесполезно. Здесь только прогулка поможет.

– Давай я дежурного разбужу, пусть он решает, что с тобой делать.

– А кто дежурный?

– Логвиненко.

– Издеваешься?

Леша пожал плечами, поправил штык-нож.

– Ну, тогда терпи.

«Вот черт. Остается «план Б», – сокрушенно подумал Ярослав.

Он потащился обратно в казарму и нехотя остановился у кровати курсанта Кандыбы.

Этот Кандыба отличался повышенной потливостью. Его портянки были самыми вонючими в роте. Даже видавший виды Логвиненко старался не приближаться к нему.

В темноте Ярослав без труда, по терпко-кислому запаху отыскал сапоги Кандыбы. Поверх сапог были наброшены те самые знаменитые портянки.

Ярослав заставил себя взять их в руки. Чуть не задохнулся от лютых спазмов и скорее понес к Леше. Скучающий Леша Лукашов листал «Красную звезду» и не сразу среагировал. А когда вскинул глаза, было поздно. Ярослав сунул ему в нос портянки Кандыбы.

Леша чуть не грохнулся с тумбочки, роняя газету. Надрываясь спазмами, позеленел и понесся в туалет.

Путь из казармы был свободен.

Даже трехминутная пробежка по морозному воздуху не до конца выветрила чудовищный шлейф Кандыбиных портянок. Казалось, они все еще здесь, с ним. Даже в яму Ярослав спрыгивал с ощущением, что на свидание с Ирой он пришел не один, а с Кандыбой.

Она уже была там.

– Ты почему озираешься? – спросила встревоженно.

– На всякий случай.

Он зажег фонарь.

– За тобой следили?

– Нет, все в порядке.

Он коснулся ее ледяной руки. И обхватил ее, принялся мять, растирать, дуть.

– Бедная, давно ждешь? Извини, не сразу смог выбраться из казармы. Полезли скорее в тепло…

Роберт Ачиян был черняв, эффектно носат и молод. Ему было от силы лет тридцать. «А уже полковник-полковник», – ревниво подумал подполковник Больных.

Он поймал взгляд Караваева, в котором метался беспокойный вопрос: «Вариант надежный?»

Переговоры с армянами шли через десятые руки. И хотя эти руки были проверенные, а каналы отработанные, Роберт Ачиян майора смущал.

«Изящен, как лорд. Набриолиненная башка. Пробор, как демаркационная линия!» – напряженно думал Караваев, наблюдая, как вошедший, артистично отбросив полу шинели, садится в УАЗ-469, как он небрежно извлекает из дипломата бутылку, пятизвездочный армянский коньяк.

– Надеюсь, бокалы у вас найдутся, уважаемые партнеры? – лукаво прищурился он.

Больных уважительно пригрел руки. Караваев ее тут же отобрал.

– Товарищ полковник, вы уполномочены? – спросил сухо.

Ачиян достал из внутреннего кармана бумагу и подал Караваеву. Тот долго и внимательно ее изучал. Мял, морщился. Что ж, подпись Ашота. И печать вроде бы не липовая.

Он вернул бумагу.

– В таком случае, товарищ Ачиян, предлагаю приберечь коньяк для момента, когда мы заключим сделку.

– Согласен. Только зовите меня просто Роберт. Надеюсь, нас ждет долгое сотрудничество. Хотелось бы подружиться, – сверкнул он зубами.

«Не хотелось бы мне с тобой дружить, лощеная тварь», – улыбаясь, подумал Караваев.

К подобным типам он относился с настороженной опаской. Очевидно, что блатной. Чей-то сынок, племянник, двоюродный или черт знает чей родственник. Штабной бездельник, словом.

«Под пули бы тебя куда-нибудь в Кандагар», – сузил глаза майор, вспоминая Афган.

Очнувшись от недолгого отлета в прошлое, он увидел, как Больных радостно жмет ему руку. Армянин ронял ритуальные междометия, Больных косноязыко выпутывался из какой-то сложно-подчиненной фразы.

– Товарищи офицеры, – громко прервал их расшаркивание Караваев. – Время позднее, поэтому предлагаю приступить к делу.

– Отлично, – откликнулся Ачиян. – Но имейте в виду, нам нужны не только восьмидесятки, но и шестьдесятчетвёрки. И кроме БМП, еще десантные машины – двушки и трёшки. А ещё арт-самоходки – 2С7, 2С9. Если есть, то и девятнадцатые возьмем.

– Тогда прошу следовать за нами в специальное помещение штаба, где мы сможем обсудить все детали.

Они вылезли из УАЗика и вошли в штаб. На пути к секретному подвалу нарцисса Злыднева миновали два коридора. Когда начали спускаться по сумрачной лестнице в подвал, Караваев с преувеличенным любопытством спросил:

– Как ваши дела на карабахском фронте?

– Ситуация непростая, – насупился Ачиян. – В прошлом месяце азеры порядком потрепали нашу оборону под Мардакертом. С боеприпасами напряженка.

– Найдем все, что вам нужно, – пообещал Караваев.

– Найдем-найдем, – поддакнул Больных.

– А самолеты?

– Будут вам и самолеты.

Армянин, кажется, искренне удивился.

– Интересно, как вам это удается? Танковая часть, а торгуете всем подряд.

Эту реплику Караваев пропустил мимо ушей. Они пришли. Он открыл первую дверь, извлек из кармана ключ от второй. И замер.

Ему вспомнился бой в окрестностях Баграма, когда осколок перебил ему ключицу. Тогда он точно так же застыл на секунду, переваривая боль.

А теперь он переваривал страх. Из-за двери сочился монотонный женский голос.

– Витя-Витя, чего не открываешь-открываешь? – прогудел за спиной Больных.

Караваев обернулся и беззвучно нарисовал губами три слова: «Там кто-то есть». И прибавил: «Не засада ли?»

«Чья?» – съежился Больных.

– Товарищи офицеры, долго мы будем в темноте торчать? – осведомился Ачиян.

– Одну секунду, – просипел Караваев.

Он теперь слышал за дверью смутную возню и смешки…

Ярослав настраивался на сумбурную любовную схватку. Но Ирина вдруг затеяла ролевую игру. Зачем-то протянула ему тетрадку, вытащила из сумки книгу.

– Ты мой ученик, садись писать диктант.

Она раскрыла «Тёмные аллеи».

– С ума сошла.

– Молчанов, не разговариваем на уроке! – постучала она шариковой ручкой по столу.

Принялась диктовать. В нескольких местах ее голос взволнованно хрипел. Ярослав писал, копя желание. Но на четвертом абзаце не выдержал и дернулся к ней.

– Молчанов, порядок в классе! – возмутилась она.

Он отшвырнул ручку.

– Что ты со мной как с пятиклассником?

– Осталось немного, – мягко произнесла она.

И стала метрономно прохаживаться вдоль стола, словно и впрямь на уроке.

«Училка», – обидчиво и в то же время жадно подумал он. Рука машинально выводила:

Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции… В мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого – дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь непохожей на наши степные усадьбы, и в таком климате…

С каждой фразой его желание росло. Лоб покрыла испарина.

– А теперь домашнее задание, – прошелестел ее бумажный голос.

Но он уже не был послушен. Грохотнув стулом, шагнул к ней и жарко обхватил, обрушил в кресло. Они забились, как две столкнувшиеся птицы.

Дверь открылась с резким кряком. Ярослав скатился с кресла.

В дверях зиял дулом пистолета майор Караваев. Пару секунд он скалился, потом что-то шикнул кому-то невидимому и быстро прикрыл дверь. Уперся в Ярослава хищным взглядом.

– Что ты здесь делаешь, курсант?

– Занимаемся, товарищ майор, – ответил Ярослав, вытягиваясь в струнку.

– Вижу, чем вы тут занимаетесь.

Лицо Караваева стало густо-серым, словно он полдня брел по пыльной дороге. Губы плотно сжаты, взгляд угрюм.

Ярослав показал ему исписанный листок.

– Диктант. В соответствии с разрешением командира части полковника Сысоева.

– Издеваешься?

– Никак нет.

– Диктант по камасутре? – Караваев перевел дуло на Ирину. – А, товарищ учительница? Или уборщица? А может, вы шпионка? Что вы делаете в штабе в три часа ночи? Если я вас обоих сейчас пристрелю, мне за это ничего не будет.

– Но тогда вам придется объяснить, что вы сами здесь делали в три часа ночи, – парировала Ирина.

Она казалась спокойной. Разве что голубая жилка на виске дергалась.

– Уж как-нибудь объясню. Появляться в штабе мне не запрещено в любое время суток, – ухмыльнулся Караваев.

– И в этой комнате тоже?

Пистолет Караваева дрогнул.

– Что вы хотите сказать?

Ярослав переглянулся с Ириной. Та едва кивнула. Он вспомнил, как она кивала ему на уроке, когда он давал правильный ответ. "Почему Грушницкий ходил в солдатской шинели?" "Потому что он был на редкость закомплексованный тип".

– Я знаю, для чего вы используете эту комнату, – сказал он.

Майор потянулся к верхней пуговице кителя. Ярослав понял, что нащупал болевую точку.

– Да-да, майор, мы кое-что знаем о ваших темных делишках с Больных.

– Например?

– Вы тайно торгуете оружием. А еще вы застрелили своего партнера Баши-Заде и скормили его нашим солдатам. Я нашел его голову.

– Вот как?

– Да. Любая экспертиза подтвердит, чья это голова.

– И где же она? – прохрипел Караваев.

– Спрятана в надежном месте.

Ярослав блефовал. Обглоданный крысами череп так и валялся за утеплителем. Но Караваев этого не знал.

Ярослав подошел к двери, которая вела к яме на полосе препятствий. Многозначительно постучал по ней.

– Ход, ведущий на улицу. Ваша ошибка.

– Вы ничего не докажете!

– Докажу. Во-первых, у меня есть свидетель. Во-вторых, когда начнется расследование, наверняка здесь найдутся и следы крови, и орудие убийства.

Караваев спрятал пистолет в кобуру. Стал энергично тереть виски, словно пытаясь добыть из них огонь.

– Убирайтесь, – сказал он не глядя. – Мы вас не видели, а вы нас.

Он резко дернул на себя дверь и вышел. Ярослав и Ирина тоже не стали медлить – выскользнули в противоположную дверь, ведущую к полосе препятствий. И вскоре уже бежали в направлении казармы, поминутно озираясь.

Забежав за муляж танка, они остановились. Ирину колотило, как после наркоза.

– Ярослав, что мы наделали? Они нас отсюда не выпустят живыми.

Он с минуту напряженно думал.

– Тогда мне нужно вернуться за черепом. Это наш шанс и спасение.

– Куда ты его денешь?

– Есть идея. А тебе надо сейчас же, немедленно уходить из части. Собирай все свои манатки и беги.

– А ты?

– Не волнуйся, я найду способ отсюда вырваться.

– А мне куда, в гостиницу?

– Нет, там опасно. Жди меня у свинофермы, куда помои из столовой вывозят. Знаешь, где это?

– Да, продавщица магазина рассказывала. Когда тебя там ждать?

– Рано утром, ближе к 6.

– Но как ты выберешься?

– Выберусь.

Он неистово прижал ее к себе и побежал обратно.

На спуск в ров и преодоление подземного хода ушли считанные секунды. Он так хорошо изучил эту яму, что обошелся без света. Рванул на себя железную створку, пролез дальше и выпрямился. Зажег фонарь.

Впереди, в зарослях стекловаты, кто-то ворочался, сопя. На миг почудилось, что это крупное животное.

Но это был человек, одышливый, источающий душно-одеколонистый запашок. Ярослав мазнул светом фонаря по выпуклому заду. Человек встрепенулся, мелькнул подполковничий погон.

Больных! Похоже, сказке про голову Баши-Заде "в надежном месте" Караваев не поверил. Это следовало ожидать.

Больных навел на него свой фонарь. Теперь они слепили друг друга, словно дуэлянты. Стали пинаться и лягаться. Больных потянулся к кобуре. Ярослав сгреб стекловату и ткнул подполковнику в морду, яростно ее растер. Больных взвыл.

Ярослав нырнул влево от двери, куда он зафутболил голову Баши-Заде. Где же она? Он углубился в стекловатные глубины, зажмурившись. Что-то звякнуло под ногой. Топорик! Посветил фонарем – лезвие в бурых разводах. Подняв его, он нырнул еще дальше, как в омут. Наступил на визгнувшего грызуна. В ужасе отдернул ногу и задел что-то твердое. Посветил – череп! Схватил его и с колотящимся сердцем кинулся назад.

Навстречу вынырнул жуткий Больных. Харя в набухающих волдырях, в руке таращится пистолет. Ярослав махнул топором. Попал по касательной, но хрустко – пистолет упрыгал в колючие джунгли. Он продрался мимо вопящего Больных к тоннелю. Подполковник не преследовал.

Выбравшись из ямы, Ярослав рванул в направлении столовой. "Только бы ни на кого не наткнуться", – молил он. Руки горели от стекловаты.

С черепом под мышкой и топором в руках он пересек спортплощадку, обогнул учебные классы и устремился к центру воинской части. Где-то вдали, за кромкой плаца, мелькнул кто-то. Ярослав прильнул к щиту с лозунгом «Будь готов сложить свою голову во имя Родины!» Крепко прижал к себе башку Баши-Заде.

Выглянув из-за щита, осмотрелся. Кажется, никого. Он решил не маячить на открытом пространстве плаца, а свернул вбок и побежал задами. Пригнувшись, проскочил под тыльными окнами штаба. До столовой было рукой подать. Только бы она была открыта!

Ему повезло. Минут десять назад наряд по столовой потопал спать в казарму, вымыв посуду, убрав и почистив картошку. В столовой остался только повар. Он тоже мог уйти, но в эту ночь остался.

Витя Лещенко решил устроить себе маленький праздник – сварганить жареной картошки на сале с лучком. Сало у него было припасено, картошки тоже вагон – почищенная бойцами, она мокла в грязной ванне. "От пары-тройки бульб в котле не убудет", – рассудил Витя, выуживая из ванны несколько лобастых корнеплодов.

Порезал он их красивой соломкой и кинул на раскаленный противень. Жареную картошку в армии не готовили, бойцам давали только вареную. Но повара для себя жарили втихаря.

Ярослав пошел на этот ни с чем не сравнимый солёно-дымкий, подгорклый запах. Лещенко как раз ворочал на противне аппетитно-хрусткий ворох, щерился в предвкушении роскошного пиршества, выставляя наружу раздвоенные, как у зайца, зубы.

Услыхав чьи-то шаги в зале столовой, Витя чертыхнулся. Кого там несет? Делиться вкуснятиной с каким-нибудь сержантом ему страшно не хотелось.

Вытерев руки о передник, он выглянул в зал. Впервые в жизни передние зубы Вити Лещенко втянулись в рот. Перед ним стоял солдат с черепом и топором.

– У тебя что-то горит, – сказал солдат.

Витя вспомнил про картошку и нырнул в кухню. Сдернул противень с плиты, чертыхаясь.

– Не ори, – оборвал его жуткий боец.

Он стоял уже за спиной у обливающегося потом повара.

– Нужна твоя помощь, Витя.

Ярослав стал рассказывать. Поначалу повар думал только о том, как бы сбежать. Бросив картошку и все на свете. Но когда он услышал про убийство азербайджанца, невольно навострил уши.

– Погоди, когда это случилось?

– Месяц назад.

Витя Лещенко стащил колпак и вытер мокрое лицо.

– Караваев, говоришь? А кто с ним был?

– Подполковник Больных.

– Я так и знал, – прошептал Лещенко.

– Что?

– Что это человечина.

– Можно подробнее?

Витя промокнул лицо передником.

– Как раз месяц назад Караваев и Больных привезли сюда рубленое мясо. Ночью. Приказали молчать.

– Они объяснили, откуда оно?

– Да. Сказали, что это подарок местного колхоза. Мол, у нас с ними шефские отношения: мы им солдат на работу, а они нам – мясо страуса.

– Чего?

– Страуса. Так они сказали.

– И ты им поверил?

– Нет. Я сразу понял, что это не страус. Идем покажу.

Витя подвел Ярослава к потайному морозильнику, вмурованному в стену. Там он хранил краденые продукты. Туда же месяц назад сунул и то, что ужаснуло его месяц назад.

Лещенко с трудом отодрал примерзшие страницы «Красной звезды» от того бесформенного, что было внутри. Угловатый предмет, похожий на неправильной формы камень.

– Это тазобедренный сустав человека, – сказал повар. – Вернее, его кусок. Видишь здоровый полукруглый выступ? Это тазовая кость. А это головка бедренной кости. Рядом с ней – вертлужная впадина.

– Проклятье, – содрогнулся Ярослав.

– Это не все. Здесь в морозилке есть еще берцовая кость. И часть ноздри. Показать?

– Не надо.

– А безымянный палец?

Ярослава передернуло.

– И ты молчал?

– А что я мог сделать?

– Скармливал нам Баши-Заде, подлец.

– Тебе хорошо говорить! Они прибежали, как бесы. Глаза у обоих, как у хищников.

Ярослав перевел взгляд на угловатый кусок тазобедренного сустава, который когда-то был частью Баши-Заде. Он помогал ему ходить, сидеть, нагибаться, поворачиваться налево и кругом…

– Я хочу наказать этих сволочей. Поможешь?

Лещенко неуверенно комкал в руках свой колпак.

– Ты должен спрятать в свою морозилку еще и эту голову. И топор.

Повар неуверенно почесал голову.

– Боюсь.

– А не боишься, что я доложу, как ты кормил солдат человечиной? Знаешь, что тебе за это будет?

Лещенко жалобно хрюкнул.

– Ладно, – выдавил он через силу.

– И еще. Мне надо выбраться за пределы части. Кровь из носу.

– Как же ты это сделаешь?

– В помойном баке. Скажи, когда отсюда вывозят баки с отбросами?

– Где-то в 5.30.

– Везут сразу на армейскую свиноферму?

– Да.

– Я залезу в один из них.

– А если на КПП их проверят?

– Нырну.

Но нырять Ярославу не пришлось. Сонный дежурный по КПП молча открыл ворота, и ЗИЛ с громыхающими баками в кузове выкатил за пределы части. С медлительностью гусеницы повернул направо и, извергая в морозный воздух солярную гарь, потащился в сторону свинофермы. Там держали свиней для нужд учебной части.

Через десять минут ЗИЛ уже сворачивал к воротам, за которыми в нос шибал густой и едкий запах.

Свиновод, рядовой срочной службы Кулюбакин, здоровенный детина под два метра, немало подивился тяжести одного из баков. Крякнув, он с размаху бахнул его на цементный пол (Ярослав зажмурился от бурды, плюхнувшей ему в лицо). Покачав головой, Кулюбакин хмыкнул в усы: «Совсем солдатня зажралась, продукты центнерами выбрасывает. Ничего, вот на гражданку вернетесь, будете там лапу сосать».

Fructus temporum

12 Февраля 1990. Газета "Известия":

"Новинка – фарфоровый заварной чайник литровой емкости, снабженный специальным приспособлением, заменяющем ситечко… Внешне чайник напоминает утюг… И не только напоминает. Можно залить в чайник воду, опустить в неё кипятильник – и приступать к глажению".

28.

Роковой просчет Караваева заключался в промедлении. Шокированный ночными событиями, он на какое-то время оцепенел. К тому же пришлось успокаивать армянского партнера. Ачиян распсиховался и стал бурно рваться обратно в Ереван. Караваев еле сбил с него панику анекдотами, картами, коньяком. Оставил Ачияна в своем кабинете с бутылкой, а сам побежал искать Больных.

Но стонущий подполковник уже сам волокся по коридору штаба. Рожа в красных пятнах, рука болтается плетью. Комкая одни и те же слова, он загугнил, что упустил бойца. Да еще и топором по руке получил. Каким топором? Тем самым.

Караваев изменился в лице.

– Ты же клялся, что избавился от орудия убийства.

– Избавился-избавился. Поглубже в стекловату засунул-засунул. А он, вишь, сыскал-сыскал.

– Придурок.

– Наверно, перелом-перелом у меня, – хныкнул Больных.

Караваев еле сдержался, чтобы не сломать ему что-нибудь еще. Надо было срочно поймать этого Молчанова. Перехватить, арестовать. Или убить.

А если он уже в казарме? Значит, немедленно вытащить, отобрать улики и мешок на голову…

Нет, не годится. Слишком много шума. И потом, он наверняка все уже рассказал этой своей «учительнице». А кто она на самом деле? Вдруг журналистка? Или, еще хуже, из военной прокуратуры. А то и вообще из КГБ…

Караваев мигом вспотел. "Так, спокойно, без паники. Сосредоточиться".

Но сосредоточиться мешал стонущий Больных. Он нырял от стенки к стенке, грыз шапку.

– Ну что ты как маленький? Бегом в санчасть! – топнул на него Караваев, словно на уличного пса.

Больных потрусил к выходу. Проводив его взглядом, Караваев задумался о бегстве.

У него имелся запасной аэродром. Один его успешный приятель отличился в Афганистане и сейчас генеральствовал в Ужгороде. Рвануть к нему – а там до границы с Венгрией рукой подать.

Но, поразмыслив, майор рассудил, что это не выход. Даже если он сбежит за границу, дружественные советские венгры его обратно с потрохами выдадут.

Да и не любил он проигрывать. Тем более какому-то вонючему солдатишке…

Дневальный Лукашов успел среагировать на блеснувшую в сумраке лестницы кокарду. Даже успел китель одернуть и ремень подтянуть. Образцово вытянулся на тумбочке.

– Рота, смирно!

Быстро вошедший Караваев даже не взглянул на его вскинутую к виску ладонь.

– Командуй построение.

Солдаты, оглушенные среди ночи внезапно полыхнувшим светом и горластым криком "Рота, строиться на этаже!", водопадами ринулись с верхних ярусов, ручьями потекли из проходов.

Через минуту, окончательно разбуженная собственным грохотом, рота выстроилась китайской стеной. В две шеренги, плечо к плечу. Уставились на Караваева с удивленной тревогой. Он никогда их ночью не строил. Было дело – несколько раз выгоняли ночью по учебной тревоге. Но тогда командовали Логвиненко и Зотов.

А здесь Логвиненко сам подслеповато торчал в строю, позевывая. Зотова же и близко не было.

Караваев быстро прошелся вдоль строя, всматриваясь в лица. Наглые, забитые, скуластые, прыщавые, засиженные веснушками, азиатские, губастые, носатые, с торчащими кадыками и оттопыренными ушами…

Молчанова среди них не было.

Он лично обошел все казарму. Заглянул под каждую кровать.

– Что ищете, товарищ майор? – осмелился спросить Логвиненко.

– Где курсант Молчанов?

Караваев вонзил в сержанта такой взгляд, что Логвиненко почувствовал онемение в пальцах. Тоскливо подумал о своем стремительно отдалившемся дембеле.

Караваев продолжил поиски. Всю сушилку перерыл, всё в каптерке перещупал. Нервно исследовал ленкомнату. Обыскал умывальник с туалетом, не поленившись заглянуть в каждую кабинку, в каждое очко подозрительно всмотрелся.

Молчанова и там не было.

– Где курсант Молчанов?!

Гулкая тишина была майору ответом.

– Командира роты ко мне!

Логвиненко сорвался, как молодой, как последний лакей на графском балу. Стремглав понесся к выходу, только подошвы кирзачей замелькали. Загупал на лестнице, ветром промчался по территории части. Немилосердно лязгая, проломился через турникет КПП, напугав дежурного и его помощника, и понесся, придерживая шапку, к военному городку, на бегу припоминая адрес капитана Зотова.

В 6 утра прогремел подъём во всех ротах. Но не на зарядку отправились сотни курсантов, а искать исчезнувшего. Рассыпались по всем углам части, как муравьи. Перевернули вверх дном учебные классы. Ворвались в магазин. Прочесали каждый метр в медсанчасти. Добрались и до столовой. Но застали там только поваров Лещенко и Мухина, колдующих над пловом из перловки.

Караваев был в бешенстве. Чертова училка-уборщица тоже как сквозь землю провалилась. Майор вычислил подземный ход, через который эти двое проникли в штаб. Лично добежал до полосы препятствий и спрыгнул в яму, дополз по тупику до створки. Но нашел там только фантики от конфет да гору ржавых жестянок.

Ярослав к этому времени уже вылез из чана с помоями. Проходя мимо свинарника, он услыхал сквозь щели в облупленной стене, как свиновод Кулюбакин возится у корыт с хрюшками, гремя ведрами. С невольным интересом прислушался, как он с ними беседует, называя по именам.

Нежность Кулюбакина к свиньям была эпической. Однажды он так вцепился в свою любимицу по имени Слава, которую пришел колоть прапорщик Колинько, что его протащили со свиньей метров тридцать, пока наконец не оторвали от Славы силами целого отделения…

Этот сельский парень угодил в армию поздно, в 26 лет. А выглядел на все 30: свисающие усы, ранние морщины, руки в узловатых венах, похожих на ухабистые деревенские дороги.

Почему его не призвали в армию раньше, никто толком не знал. Кто-то намекал на его малахольность и редкостную необразованность. Якобы он не умел читать и не знал даже таблицы умножения.

Наиболее правдоподобное объяснение дал сержант Боков, который попал со свиноводом в один призыв. Якобы свиновод (тогда еще не свиновод, а обычный курсант) в редкие моменты преображался в свирепого и невероятно сильного зверя. Был случай, рассказывал Боков, когда этот детина погнул спинку кровати. «Просто выдернул ее из пазов – и согнул так, что концы соединились!» – повторял Боков. Эту гнутую спинку потом пятеро кувалдами рихтовали.

"Он псих, ребята, опасный псих, – шептал Боков. – Я уверен, что на гражданке он кого-то прибил. Правильно, что его на свинарник сплавили, там ему самое место".

Попадаться на глаза этому силачу Ярослав не хотел. Мало ли что ему взбредет в голову, если он его здесь увидит. Еще подумает, что Ярослав решил свинью украсть.

Миновав свиноферму, он завернул за угол. Здесь его подстерегала собака. Гигантская псина ему по пояс с огромной лохматой головой. Ярослав отступил. Зверюга надвинулась на него. Но вместо тупого гавканья вдруг вывалила язычище и мазнула по руке. Потом еще раз. Принялась жадно лизать его руки, переключилась на бушлат. Ухватив один из рукавов, засосала его в пасть. Очевидно, помои, в которых искупался Ярослав, показались собаченции деликатесом.

Ярослав сбросил ватник, и собака скрылась с ним в будке. Оттуда донеслось довольное урчание.

Ежась от игольчатого холода, Ярослав в одной гимнастерке метнулся к воротам свинофермы и поднырнул под ворота. Не успел разогнуться, как его обвила Ира. Правда, тут же отшатнулась.

– Фу!

– Я искупался в помоях, – объяснил Ярослав. – Зато теперь свободен.

Он подхватил ее сумку с вещами, и они помчались в гостиницу. Ирина на ходу рассказывала. В кармане у нее два фальшивых паспорта на имя супругов Сальниковых из Омска. Спасибо знакомой отца, начальнице паспортного стола Валентине Семеновне Кравец. Эта добрейшая женщина не поленилась вскочить среди ночи и достать из сейфа чужие паспорта.

Прошлой осенью неведомые омичи Сальниковы посеяли свои документы на железнодорожной платформе Жесвинска. Видимо, они махнули на них рукой, решив, что дешевле сделать новые. Принесший их в паспортный стол уборщик вокзала получил от Валентины Семеновны бутылку водки. Паспорта она припрятала, вот и пригодились. Правда, фотографии там были чужие…

Fructus temporum

1990 год. Вывод советских войск из Европы

Начинается вывод советских войск из стран Варшавского договора – ГДР, Чехословакии, Венгрии, Польши. Имущество воинских частеймассово разворовывается и продается.

29

Дешевое «Полесье» отметалось. Ирина там провела неделю и чуть не заболела. Холодина в этой гостинице царила такая, что приходилось в одежде спать.

Поэтому Ярослав предложил направиться в гостиницу «У Берендея». Она была хоть и дороже, зато уютнее.

Им повезло: в такую рань окно в гостиничном холле уже светилось. И дверь оказалась открыта.

За столом администратора, важно нахохлившись, восседала крохотная бабка. На широкой деревянной лавке, укрывшись пледом, спала девушка.

Подслеповато глянув в паспорта Ярослава и Ирины, бабка без всяких возражений вписала их в 27-й номер под фамилией "Саловых". Совсем была слаба глазами. Правда, нюх у бабуси оказался довольно остёр: она разворчалась, что от Ярослава скверно пахнет:

– Будто от лешего. Ступайте уж на постой, там и помоисся, и почистисся.

Внезапно она всунула в рот пальцы и лихо свистнула.

– Эй, Машутка!

Девушка на лавке дернулась.

– Проводи гостей! – скомандовала экзотическая бабка.

Девушка сладко потянулась. Легко, словно и не спала, подхватилась с лавки. Расправила длинный сарафан, накинула на плечи цветастый платок.

Это была та самая румяная Маша, которая в день присяги селила Ярослава в номер к родителям. Только её пшеничная коса на этот раз была закручена вокруг головы.

– Ой, я вас узнала, – всплеснула она руками, глядя на Ирину. – Вы у меня одежку бабули покупали. Пригодилась?

– Пригодилась, – дернула уголком рта Ира. – И ворон отпугивает, и синиц. Отличное пугало вы мне спроворили, Машенька.

Девушка довольно засмеялась и протянула ей ключ от номера.

Ванна! Блаженно выдохнув, Ярослав с бульканьем ушел под воду. Замер там, на дне. Прислушался к икающему сердцу, к мерному «самолетному» гулу в голове.

"Я дезертир", – кольнуло изнутри.

Он резко взмыл, бурно расплескивая воду. Тяжело дыша, вытаращился на кафель, затейливо разукрашенный древнерусским орнаментом. Перевел взгляд на два огромных полотенца, свисающих с перекладины. На них махрово топорщились мифические птицы – Сирин и этот, с девичьей фигурой. Забыл.

Заглянула Ирина.

– У тебя все в порядке?

– Все хорошо, родная. Я просто подумал… Неважно.

– Ты еще долго?

– Минут десять покисну. Надо же отслоить эту помойную дрянь. – Он пошевелил ноздрями. – А чем это так вкусно пахнет?

– Гренками с яйцом. Не поверишь, тут оказалась электроплита.

– Мечта! – застонал Ярослав. – Ты хочешь, чтобы я не домылся и остался грязнулей.

– Удивил. Я много лет видела школяра-пачкуна в пыли и меле.

– Ах ты паразитка!

Он вывалился из ванной и мокрый, шлепающий босыми ногами, стал гоняться за ней. Хохоча, она бегала вокруг стола, вспрыгивала на кресло, швыряла в него чем попало, пока он ее не догнал. Прижал к себе, чувствуя нарастание гула. В себе и в ней. Они оба словно мчались по разгонной полосе и, убрав шасси, готовились взмыть…

Время исчезло. Они спали. Подрагивали стекла, откликаясь на громыхание несметного числа военных машин, наводнивших Жесвинск.

Как только командиру части Сысоеву доложили об исчезновении курсанта и уборщицы/учительницы, он приказал все силы бросить на их поиски. ЧП было немыслимое. С ожесточением глядя в окно на пустой плац (весь личный состав убыл в город на поиски), Сысоев горько думал о неблагодарности тварей, которые именуются людьми.

Прав Караваев, нельзя с ними по-человечески. Надо, как с клопами. Сысоев стиснул в кулаке воображаемого человечка.

Военные искали беглецов повсюду. В школах, магазинах, больницах, подъездах. Исследовали подвалы, чердаки и даже крыши.

ГАИ перекрыла все дороги, ведущие из города. Почти весь автотранспорт, выезжающий из Жесвинска, досматривался. Из-за этого на дорогах впервые за все время существования города возникли заторы. Ничего не понимающие водители сигналили и пытались вырулить окольными путями, но лишь усугубляли свое положение: их машины досматривали с особым тщанием.

Поисковая команда заглянула и в гостиницу "У Берендея". Тяжело дыша, без всяких здрасьте накинулись на девушку со старухой, тыкая фотокарточками: не видели таких-то? Обе отрицательно покрутили головами. У них потребовали список постояльцев. Чета омичей Саловых не вызвала подозрений. Побежали дальше.

А Ярослав и Ирина спали. Глубоко и неподвижно. Словно плыли в бассейне по своей дорожке, на которую никто не смел покуситься.

В номер под ними кто-то вселился. Стал расхаживать по комнате, зашуршал одеждой, забрякал унитазной крышкой. Шумела электробритва, звякала бутылка, разносилось мурлыкающее пение.

Всего этого они не слышали. Проспали почти весь день. И проснулись уже в сумерках.

В сереющем окне совершенно вертикально падал крупный и густой, мохнатый снег. Минуты четыре они молча следили за этим завораживающим падением. Не сговариваясь, ждали, когда хотя бы одна или две снежинки отклонятся от своего курса и полетят вбок. Но ветра не было, и все они двигались строго параллельно, словно катились по прозрачным желобкам или спускались по невидимым нитям.

Он поцеловал ее в ухо.

– Колючий, – сказала она.

Ярослав пошел бриться. Уже смыв пену, вздрогнул, услыхав снизу пение. Сначала тихое и протяжное, потом гортанно-раскатистое. Приятный баритон ласково выводил:

Ов сирун сирун

инчу мотецар?

сртис гахтникэ

инчу имацар?

ми анмех сиров

ес кез сиреци

байц ду анирав даваджанецир

ми анмех сиров

ес кез сиреци

байц ду анирав даваджанецир

Армянский язык Ярослав немного знал. Одна из его теток была замужем за армянином дядей Юрой, обрюзглым толстяком, промышлявшим торговлей. Они много раз приезжали к ним из Ленинакана. Тетка часто ругалась с мужем на армянском. Видимо, этот терпкий, немного шершавый язык казался ей более пригодным для выплеска эмоций. Так или иначе, на дядю Юру это действовало, и он тут же стихал.

Их семья погибла во время землетрясения 1988 года. Не выжил никто, включая детей – Самвела, Павла и двух крошек-близняшек, Лизы и Мариам.

Ярослав очень дружил с двоюродным братом Самвелом – они были ровесники и оба любили хорошую музыку. Правда, Ярослав тогда увлекался роком и бардами, а Самвел больше уважал классику. Он прекрасно играл на фортепиано и готовился к поступлению в Гнесинку…

Именно от него Ярослав набрался армянских слов и фразочек. И сейчас он их с удовольствием вылавливал из текучего потока, который лился из ванной соседа.

Сквозь плеск воды он различал слова любви, надежды и печали:

ах ете теснем орериц ми ор

ду ман эм галис тхур у молор

энкер к дарнам

ес ко вштерин

менак чем тохни

им сариц ярин

энкер к дарнам

ес ко вштерин

менак чем тохни

им сариц ярин

Ирина постучала в дверь.

– Ты живой?

– Погоди, не мешай.

Она всунула в ванную лукавую голову.

– Чем это ты тут занимаешься?

– Неважно. Лучше пожрать что-нибудь сваргань, а?

– Что это такое – "пожрать"? Разве на уроках я учила тебя таким словам? И вообще, я помыться хочу.

Он поднялся.

– Только имей в виду: сосед снизу поет на армянском.

– Ты знаешь армянский?

– Отдельные слова.

– Откуда?

– Иди мойся.

Он вышел, Ирина залезла в душ.

Чтобы притушить голод, он нагрел кипятильником воду в банке и заварил чай. Долго помешивал заварку в чашке, глядя, как чаинки кружатся хороводом, гоняясь друг за другом.

Сделал глоток – и тут же поставил чашку на стол. Сосед внизу теперь разговаривал по телефону. "Интересно, в его номере есть телефон", – подумал Ярослав. И вдруг понял, что сосед говорит по-русски.

– Сижу тихо… Не высовываюсь, не волнуйтесь, – донеслось снизу. – Танохит туне мнас! В конце концов, я могу просто уехать, купить танки мы можем и в другом месте… Что вы мне рот затыкаете?.. Не телефонный разговор?.. Знаете что, уважаемый товарищ Караваев? А не пошли бы вы… Что? Вы мне угрожаете?.. Вот это другой разговор.... Хорошо, улаживайте свою проблему. Сколько вам нужно времени? Имейте в виду, я долго ждать не буду.

Положив трубку, сосед снизу сразу же кому-то позвонил. Здесь уже разговор шел на армянском. Он ругал Караваева и вообще русских, жаловался, что не может так работать. Ярослав то и дело улавливал знакомые словечки: "хаплан", "спасэл", "аревтур"…

Похоже на то, что Караваев нашел нового закупщика левого оружия вместо Баши-Заде. И очевидно, что этот армянин затаился в гостинице ровно до тех пор, пока Караваев не "уладит проблему".

А проблема – это он, Ярослав.

"Если Караваев отыщет в столовой улики и уничтожит их, уже ничто не помешает ему меня убрать", – отчетливо понял он.

Значит, надо уходить. Но для начала стоит навестить певучего соседушку.

Выскользнув из номера, Ярослав спустился вниз. Перед комнатой Ачияна прислушался. Тихо.

Ярослав спустился в холл. За столом администратора сидела девушка Маша, а бабка безмятежно покачивалась в углу в своем кресле. Маша отложила пяльца с вышивкой – бирюзовые васильки и колокольчики.

– Чем могу вам помочь?

– Маша, мне нужно знать, кто поселился под нами в номере 12.

– Зачем?

– Не спрашивайте. Скажите лишь, кто там. Это очень важно.

Она сдвинула брови.

– Это нехороший человек?

Её простодушный вопрос заставил Ярослав задуматься.

– Как вам сказать. Видите ли… Скорее так: он занимается нехорошими делами.

Она вытащила из ящика журнал учёта постояльцев. Открыла последнюю страничку и заелозила по ней пальчиком.

– Вот. Иванов Петр Семенович. Вселился три часа назад, в 13 часов 7 минут.

Ярослав почесал щеку, скребя отросшую щетину. Не к месту подумалось, что за такую небритость схлопотал бы от Логвиненко наряд вне очереди.

– Маша, вы ничего не путаете? 12-й номер? Иванов?

– Как же его спутать? Это наш самый дорогой номер. Там даже есть телефон с междугородним выходом! – гордо заявила девушка.

Она перевернула раскрытый журнал, чтобы Ярослав сам убедился. Он напряженно пережевывал информацию. "Иванов Петр Семенович". Говорящий по-армянски.

– Вы паспорт у него смотрели?

– Он нам военный билет показал. Из Волгограда к нам прибыл в командировку.

– Ничего необычного в нем не заметили?

Она пожала плечами.

– Улыбчивый, обходительный.

– А говорил он как? Без акцента?

Девушка испуганно вздрогнула. Пальцы ее, сжимающие иглу, затрепетали.

– Немного с акцентом. Как в фильме "Мимино", видели?

– Спасибо, Маша, вы мне очень помогли!

Но уйти к себе наверх Ярослав не успел. Входная дверь распахнулась, и в гостиницу "У Берендея", волоча сумку и сопя с мороза, ввалилась Женя.

Fructus temporum

1990 год. Волна переименований.

В стране начинают переименовывать советские названия. Так, Калинин вновь становится Тверью, Горький – Нижним Новгородом, Ленинград – Санкт-Петербургом, Ворошиловград – Луганском… В Москве станции метро "Дзержинская" и "Проспект Маркса" превращаются в "Лубянку" и "Охотный ряд".

30

Она непонимающе уставилась на него, одетого в футболку и джинсовый костюм.

– Я в увольнении, – соврал он.

– Разве солдатам можно переодеваться в обычную одежду?

Ярослав не нашелся, что ответить.

– Ты похудела, – заметил он.

Действительно, Женино лицо, раньше напоминавшее яблоко, вытянулось. Сдобная ямочка на щеке превратилась на резкую вертикальную черту.

Приболела? Ярослав хотел почувствовать тревогу за нее. Но внутри была одна тусклая жалость.

Женя смотрела куда-то вбок. Он невольно продлил её взгляд. Он упирался в экзотичную старуху, изобретательно прихрапывающую. А может, Женя разглядывала огромное панно над старухой – змея с тремя головами, парящего над избами, церквями, мельницами, над пашущими крестьянами и снующими по реке лодками. При этом одна голова змеюки сурово высматривала себе добычу, а две другие взирали вниз с наивным любопытством сиамских близнецов.

– Ты не предупредила, что приедешь.

– Разве мое письмо не дошло?

– Дошло. Но там не было точной даты.

– Ты как будто не рад. Впрочем, я понимаю тебя. Но я хотела сказать, что Семён…

– Идем в номер, – перебил он ее, – мне тоже нужно многое тебе рассказать.

Он подвел ее к столу.

– Это моя гостья. Запишите ее в 27-й номер.

– Туда же, куда я вас заселила с женой? – уточнила дежурная Маша.

– Да, – с досадой сказал Ярослав.

Вытащил из онемевшей руки Жени паспорт и отдал дежурной. Как только Маша ее оформила, он подхватил Женину сумку и кивнул следовать за ним.

По Жениному лицу медленно ползли слезы. Она говорила, как трудно сюда ехала. Мать не отпускала, устроила разнузданный истерический скандал, пугая отчислением из осточертевшего педа. Словно это ее могло теперь напугать. В поезде было зверски холодно – не топили, горячего чая не было. Всю дорогу просидев в коконе одеяла, она вымерзла. Спала плохо, ничего не ела. Надеялась на встречу с ним. А тут… жена? Что за жена?

Ярослав ворошил в памяти все возможные варианты подготовительных объяснений. Но они дошли до 27-го номера, а он ничего не придумал.

Ирина с мокрой головой стояла к ним спиной и смотрела в окно. Одна рука на стекле. Бугорки лопаток под халатом напряженно приподняты.

– Везде военные, – сказала она, не оборачиваясь. – Ищут.

– Кого?

Женин неловкий вопрос повис, как пакет на ветке. Ирина резко обернулась.

– Ты?

Женя растерянно смотрела на Ирину Леонидовну, на Ярослава. На их совместно скомканные вещи.

– Так это вы?

Кожа на ее лбу мучительно смялась. Ей показалось, что она сейчас упадет. Стены завертелись, как на карусели.

Ярослав успел подхватить её, усадил.

– Давно вы вместе?

– С четвертого класса, – Ярослав выдавил глупую улыбку.

– Я серьезно.

– И я.

– Ярослав, что происходит?

– Я сбежал из части.

– Из-за неё?

– Нет. Из-за бандитов в погонах, которые тайно продают оружие в горячие точки.

Он повернулся к Ирине.

– Слушай, когда ты мылась, я подслушал телефонный разговор нашего певучего соседа-армянина. Угадай, с кем?

– С Джигарханяном.

– Да ну тебя. С Караваевым.

– Господи!

– Судя по разговору, это новый закупщик оружия. Кстати, он поселился в номере явно по поддельным документам, под именем некоего Петра Семеновича Иванова.

– Ты его видел?

– Нет, только слышал разговор.

– Неужели Караваев нас вычислил, и за нами следят?

– Если бы он нас вычислил, нас бы уже на свете не было.

– Но разве не подозрительно? Мы и этот закупщик – в соседних номерах.

– Думаю, чистое совпадение. Караваев просто решил его быстро спрятать, пока тучи не рассеются, вот и засунул в самую приличную гостиницу.

– И что нам теперь делать?

– Есть одна идея. Женя, нужна твоя помощь. Ты же привезла из дома еду?

– Конечно. Как же к тебе ехать с пустыми руками? Всю свою стипендию за три месяца угрохала, неделю по магазинам бегала.

– Отлично. Это нам сейчас пригодится…

Женя тихонько постучала в номер армянина. Тот на миг замолк. И снова запел: «Ури-ра-ла-рита-та, Оби-ра-мэта!…»

Женя переглянулась с Ярославом.

– Громче, – шепнул он.

Женя постучала кулаком и почти проскандировала:

– Уважаемый Пётр Семёнович! Вас беспокоит персонал гостиницы!

Рулады стихли. Что-то звякнуло.

– Зачем? – прошуршал настороженный голос Ачияна.

– Сюрприз.

Послышались крадущиеся шаги.

– Что за сюрприз?

– Подарок от гостиницы.

– А почему мне?

– Потому что дата вашего рождения совпадает с днем рождения племянника нашего директора.

– Вай, ну давай!

Ачиян щелкнул отпираемым замком. И рассыпался гиперболическими комплиментами. Перед ним стояла симпатичная девушка с подносом, уставленным вкусностями: пряная буженина, пирожки с капустой и рисом, маринованные грибы, пахучий лечо.

Ачиян взмахнул руками:

– Прошу.

Женя вплыла в комнату. Точнее, Ачиян ее чуть ли не внес, бурно выражая свою радость: "Шат сиралир э! Инц дур э галис!"

Щелкнул замок. Ярослав прилип к двери, пытаясь ловить каждый звук. Но армянин, как назло, включил магнитофон. Накатила прибоем пенисто-шуршащая Патрисия Каас.

"Романтик, тоже мне". Ярослав уперся лбом в дверной косяк.

Ачиян, облаченный в цветастый бархатный халат, был сама галантность. Впустив "прэлэстную фэю", он торжественно поставил поднос на круглый столик. И изящно дополнил натюрморт гроздью розового винограда, куском рокфора и бутылкой армянского коньяка.

Женя обшарила глазами номер, намного богаче обставленный, чем у Ярослава. Стол со скатертью, на котором важно пузатился телефон. Кожаные кресла. Светло-зеленые атласные шторы до пола, волнисто приподнятые, как в театральной ложе.

Но разглядывать обстановку было некогда. Надо было играть свою роль – улыбаться, реагировала на шутки этого типа. Чтобы сдержать его пыл, она принялась уплетать еду.

Но он был слишком плотояден. Жадно положил руку ей на бедро и душно задышал в висок. Женя еле сдержалась, чтобы не плюнуть в него виноградной косточкой.

– Пётр Семёнович, дайте покушать.

– Ешь, конечно. Угощайся!

Ачиян заплясал под "Chanson d`amour pas finie", выделывая диковинные коленца. Плавно переключился на армянский танец лас бар – задвигал плечами, извиваясь, словно рыба.

Воспользовавшись этим, Женя отступила к двери и незаметно повернула собачку замка. Ярослав тихо вошел, закрыл дверь. Ачиян раскачивался под музыку.

Ярослав выключил магнитофон.

– Иванов Петр Семенович? – произнес он озабоченным голосом следователя из кино.

Армянин заполошно обернулся.

– Вы кто?

– Вопросы буду задавать я.

Ярослав по-хозяйски сел в кожаное кресло.

– Ваше настоящее имя, товарищ Иванов?

Все произошло в одну секунду. Ачиян перегнулся через подлокотник другого кресла, и его рука вынырнула уже с пистолетом. Но он успел только взвести курок. Удар армянским коньяком по голове свалил его. Он покатился, то мелькая волосатыми голенями, то снова заматываясь в длиннополый халат. В стороне катались бутылочные осколки. По ковру разливалось пахучее коньячное пятно.

Ярослав подобрал пистолет, поставил на предохранитель и сунул в карман. Присел над оглушенным, попытался нащупать его пульс.

– Ты его хоть не убила? – обеспокоенно глянул на Женю.

– Это вместо спасибо?

– Спасибо.

Ачиян обнадеживающе застонал. Из головы у него сочилась кровь, но не обильно. Женя смочила носовой платок, прижала к ране. Лже-Иванов вращал блуждающими зрачками, как пьяный.

– Сами виноваты, – назидательно сказал ему Ярослав. – Теперь пойдете под суд еще и за покушение.

Ачиян с трудом сфокусировал на нем взгляд.

– Почему – еще и? – с трудом провернул он языком.

Ишь ты. Травмированный, а голова варит.

– А нелегальная покупка оружия? Это что, по-вашему, заслуга перед родиной?

Ачиян обескуражено уставился на Ярослава.

– Откуда вы…

– Знаем-знаем. И доказательства у нас есть. Если вы хотите отделаться легко, должны нам помочь. Иначе пойдете на нары вместе с Караваевым и Больных.

Ачиян разразился горестными восклицаниями на армянском, смысл которых сводился к тому, что зря он ввязался в эту авантюру.

– Да, зря вы в это ввязались, – согласился Ярослав.

Ачиян испуганно заморгал.

– Вы знаете по-армянски?

– Знаю.

– Ладно, – всхлипнул полковник, – я все сделаю, что вы прикажете.

– Для начала – ваше настоящее имя.

– Ачиян. Роберт.

– Звание?

– Полковник.

Дверь в номер резко распахнулась. Это была Ирина. Взволнованная, волосы растрепаны.

– Я слышала грохот.

Ярослав молча вынул из кармана пистолет.

– Только что Женя спасла мне жизнь.

Ирина побледнела. Посмотрела на лежащего Ачияна. Перевела взгляд на бокастый телефон на столе.

Они отвели шатающегося полковника в свой 27-й номер. Женя принялась колдовать над его головой, смачивать рану перекисью. Ярослав помогал ей разматывать бинт и присматривал, чтобы Ачиян еще чего-нибудь не отчебучил.

А Ирина отправилась в 12-й номер, чтобы забрать поднос с едой. Вернулась взволнованная.

– Что случилось? – напрягся Ярослав.

– Я только что позвонила из его номера. Отцу.

– С ума сошла! А если телефон прослушивается?

– Вряд ли. Не зря же Караваев устроил этого типа именно в 12-м номере и ведет с ним опасные разговоры по телефону. Думаю, он не прослушивается.

– Ладно, допустим. Что с отцом?

– С отцом все в порядке. Он как раз сейчас встречается с Гдляном.

– Ты же говорила, что к нему приедет его помощник.

– А приехал он сам!

Ярослав вспомнил смуглого лобастого человека в прокурорской форме, чем-то похожего на породистого пса. Тельман Гдлян был звездой телеэкрана. Стоя на трибуне Верховного Совета, он завораживал страну разоблачениями высокопоставленных партийцев, погрязших в злоупотреблениях и коррупции. Правда, к середине 1989 года он сам попал под следствие. Но его имя по-прежнему внушало трепет.

– Я попросила отца передать ему трубку и рассказала, что здесь происходит. Гдлян пообещал немедленно проинформировать военного прокурора. Это наше спасение!

– Как посмотреть, – пробормотал Ярослав.

Fructus temporum

«Прощальным костром догорает эпоха…»

В последнюю осень ни строчки, ни вздоха.

Последние песни осыпались летом.

Прощальным костром догорает эпоха,

И мы наблюдаем за тенью и светом

1990 год. Группа ДДТ. "В последнюю осень"

31

Посыльный из штаба несся прямо на Караваева.

– Товарищ майор!

В иной раз Караваев отчитал бы мерзавца за россыпь нарушений ("Где подход по Уставу? Кто так честь отдаёт? Почему воротник расстегнут?") Но сейчас ему было не до того.

– Говори.

– Там важный звонок!

Караваев беспокойно поспешил к штабу. Миновав часового у знамени, он прильнул к окну дежурного, рано полысевшего капитана Черкасова. Тот усердно мешал в чашке заваренный чай. По дежурке разливался древесный дух абхазской байховой бурды. В стране уже давно была напряженка с нормальным чаем.

Караваев хмуро подумал, что мог бы угостить Черкасова настоящим цейлонским, который привез из Индии двоюродный брат. Но с лысого капитана не было никакого проку – серость, болван-служака.

– Кто мне звонил?

– Из гостиницы «У Берендея», – отозвался Черкасов.

«Ачиян, – побелел Караваев. – Кретин, я же просил его не звонить в штаб. Неужели что-то случилось?»

– Он представился?

– Нет.

– Голос какой?

– То есть?

Черкасов поднял глаза от чашки.

– Ничего необычного? Акцент, например?

– Нет, – пожал плечами капитан. – Да вы сами можете с ним поговорить, товарищ майор. Он еще на проводе.

У Караваева задергалась щека.

– Хорошо. Через пару минут переключи.

Он дернулся к лестнице. И обернулся.

– Хотя нет. Переключи лучше на кабинет Больных.

Черкасов удивленно уставился на Караваева.

– У Больных лучше аппарат, – пояснил тот.

– А как вы туда попадете, товарищ майор?

– У меня есть ключи от кабинета Больных. Он попросил кое-что принести ему в медсанчасть.

– А что с ним?

Майор отмахнулся и заспешил к лестнице. Он мгновенно взмок от напряжения. Пока бежал по ступенькам, быстро соображал, правильно ли все сделал. Караваев не сомневался, что его кабинет прослушивается Вторым отделом, поэтому трижды повторил этому идиоту Ачияну, что звонить он будет сам, из телефонной будки. Так нет, не дошло!

А вот телефон Больных вряд ли слушали. В секретном досье о нем было написано: "Туп, безынициативен, ленив. Опасность нулевая". Зачем особистам тратить силы и время на такое безвредное ничтожество?

Зачем же Ачиян звонит? Не мог же он сойти с ума. Неужели что-то супер-срочное?

Караваев свернул по коридору направо, к кабинету Больных. Не сразу попал ключом в замочную скважину. Войдя в помещение, поморщился от тоскливого духа валокордина, который, казалось, здесь никогда не выветривался.

Телефон звонил мерно, многозначительно. Майор зло сжал телефонную трубку, будто собрался раздавить. Взмахнул ею к уху резко, словно сто грамм хватанул.

– Алло!

– Переключаю, – сказал Черкасов.

Прежде чем произошло соединение, в ватной тишине что-то щелкнуло. "Все-таки слушают", – похолодел Караваев. И весь подобрался, дал себе установку: говорить медленно, тщательно взвешивая каждое слово.

– Алло, майор Караваев у аппарата.

Ответа не было. Что с Ачияном? Подумав секунды две, майор решился:

– Пётр Семёнович, это вы?

– Нет, это не Пётр Семёнович, – сказал кто-то другой. Вовсе не Ачиян.

– А кто же это?

– Угадайте.

Караваев грузно осел на массивный стул Больных. Ему послышалось, что это его голос? Этого сраного курсантишки. Но откуда? Как он мог там оказаться? Или я сплю?

Одну за другой Караваев расстегнул пуговицы на кителе. Расчленил застежку и тяжело брякнул на стол ремень, который свернулся кожаной гадюкой.

– Молчанов, ты?

– Так точно, – иронично отозвался Ярослав. – Ну что, майор, поговорим о ситуации в Нагорном Карабахе?

– Тихо, – прошипел Караваев.

– Понял, не телефонный разговор. Да и времени нет. Зато у меня есть улики.

– Какие еще улики?

– Сами знаете, какие. Можете не искать, не найдете. Они спрятаны в надежном месте.

Майор потянулся за сигаретой и спичками.

– Блефуешь. – Он сломал спичку, зло её отбросил.

– Вы хотите, чтобы я сейчас пустился в описание анатомии Баши-Заде?

Скривившись, как от оскомины, Караваев прикурил. Сделал несколько жадных затяжек.

– Чего ты хочешь?

– Уберите бойцов с улиц и дайте мне уйти из города.

– Как я тебе их уберу? Это приказ Сысоева и военного коменданта.

– Это ваша проблема.

– А если я откажусь?

– Тогда вас завтра арестуют.

– Интересно, кто? Уж не ты ли?! – сорвался Караваев.

– Следователь Генеральной прокуратуры Гдлян.

– Блефуешь! Откуда у тебя, сучонка, на него выход? Ты у меня ползать в ногах будешь, я тебя сгною, на ремни порежу…

Караваев дал волю своей глотке, он рвал этой глоткой воздух, хрипел и выл.

Лишь через минуты две он, отдыхиваясь, цепляясь за столешницу слюнной ниткой, топча уроненную сигарету, смолк. И услышал ровный голос:

– Успокоились? А теперь слушайте: покупатель товара Ачиян у нас. Будете рыпаться, мы передадим его прокуратуре.

– Врешь, падла! – снова взорвался Караваев.

– Падлу я вам прощаю, но это не меняет сути дела.

Через паузу Караваев услышал вялый голос Ачияна:

– Майор, я у них в руках.

– Убедились? – перехватил трубку этот чёрт Молчанов. Вонючий солдатишка. Который, тем не менее, загонял его в пятый угол. Вот просто впечатывал туда.

Майор бессильно застонал. Что-то заныло ответно в глубине груди. Мелькнула мысль о валокордине. Где Больных его держит?

Он судорожно выдвинул ящик стола. Какие-то бумажонки, игральные карты с порнографией, почему-то щеточка для усов. Зачем Больных щеточка для усов, у него же их нет. «Волосы в заднице расчесывает, что ли?» Караваев задвинул ящик.

– Сколько у меня времени? – дохнул он в трубку.

– Начиная с 7 утра завтрашнего дня я должен иметь возможность выехать из города.

– Что я получу взамен?

– С того момента, как я покину Жесвинск, вы получите целые сутки на то, чтобы убраться самому и прихватить своих подельников. Обещаю в течение этих суток не давать против вас показания, несмотря на то, что такая возможность мне наверняка представится. Согласитесь, это по-божески.

Караваев некоторое время переваривал.

– Детали? – спросил он чужим голосом.

– Скоро узнаете.

Fructus temporum

28 февраля 1990 года

Съезд народных депутатов СССР принимает закон, разрешающий создание частных крестьянских хозяйств.

32

Ярослав страшно боялся, что придется долго уговаривать Женю. Понимал, как она переживала все случившееся между ними, поэтому почти не верил, что она согласится и дальше ему помогать.

Но Женя согласилась. Ярослав быстро написал ей две записки. Обе попросил передать курсанту 4-й роты Игорю Кочерову. На одной записке было написано: СЛЕДОВАТЕЛЮ ПРОКУРАТУРЫ, а на второй: КАРАВАЕВУ.

Ярослав подробно объяснил Жене, как действовать, где они потом встретятся.

Она оделась, вышла из гостиницы и быстро направилась к воинской части №32752. Ей приходилось спешить. Было уже 9 вечера, до отбоя оставался всего час.

Тем временем надо было срочно решить вопрос с Ачияном. Он был их важным козырем, который нельзя было терять.

Ярослав спустился по лестнице. Крохотная бабулька всё так же сидела в своей люльке. С увлечением крутила кубик-рубик. От азарта она так раззявила рот, словно собралась проглотить разноцветную игрушку.

Ярослав подошел к столу Маши. Та по-прежнему вышивала свои цветочки-лепесточки. Ярослав объяснил ей, что познакомился с Ивановым из 12-го номера. И тот признался ему, что изрядно поиздержался, поэтому не в состоянии оплачивать свой дорогой номер.

– Он игрок, продулся в карты в пух и прах. Поэтому просит переселить его в номер попроще, – придумал Ярослав.

– Уж не вы ли его обыграли? – нахмурилась Маша.

– Боже упаси! Я только в шахматы, и то на интерес.

– Где же он успел так проиграться?

– Мало ли у вас тут постояльцев. Дурное дело не хитрое. Хорошо еще, что пистолет свой не продул.

Девушка на миг задумалась.

– Кажется, я догадываюсь. Это грубиян из 15-го номера постарался. Такой наглый, горластый.

– Может, и он.

– А почему Иванов сам не спустился?

– Стыдно ему. Офицерская гордость, знаете ли.

– Неужто в наше время такое бывает?

– Еще как.

Воткнув иглу в вышивку, Маша кинулась листать журнал учета.

– Вот. Есть у нас недорогой 35-й номер на вашем третьем этаже. Но он в самом конце коридора. Устроит?

– Давайте ключ. Только вот что, Маша. О том, что Иванов будет в 35-м – никому. Ладно? Он страшно боится позора. Просто панически.

– А если к нему придут и спросят?

– Скажите, что он… куда-то выехал. А куда, не знаете.

– Постараюсь, – потупилась Маша.

Ярослав с Ириной перевели шатающегося армянина из своего 27-го номера в 35-й. Переменили ему повязку, оставили еды и заперли, напоследок испугав:

– Только попробуйте сбежать. И никуда не высовывайтесь, если хотите получить снисхождение.

Но полковник и без того ни о каких активных действиях не помышлял. Как только они его усадили на кровать, он повалился мешком.

Ярослав с Ириной быстро собрались. Ярослав накинул на себя полковничью шинель Ачияна. Ирина заметила, что ему идет.

Но некогда было красоваться, приходилось спешить. Караваев знает, что ему звонили из гостиницы "У Берендея". Значит, вот-вот сюда заявится.

Выйдя на улицу, они огляделись. Слева было пусто, справа – загадочная тьма сквера. И смутные черточки стволов деревьев. За каждым из которых, возможно, притаились патрули.

– Пошли, – решился Ярослав.

Они быстро углубились в сквер.

– Теперь осталось найти дорогу к этой твоей развалюхе, – пробормотал он, сжимая руку Ирины.

– Разве ты не помнишь? Сам же вез меня туда в инвалидной коляске. Такой молодой, внучок, а уже склероз, – прибавила она старушечьим фальцетом.

– Да помню я, – хмыкнул Ярослав. – Просто раздумываю, как туда лучше добраться.

Идти через площадь не хотелось, был риск нарваться на военных. Поэтому он потащил Ирину закоулками. Пропетляв среди гаражей, они очутились в "кишке" между нежилыми домами.

– Ты уверен, что там не тупик?

– Не уверен.

Там и впрямь оказался тупик – двухметровый забор.

– Полезли, – сказал он.

– Смеешься? Учительница первой категории полезет через этот забор? – возмутилась она.

– Во-первых, ты уже не учительница. Во-вторых, я подсажу.

Преодолев препятствие, они очутились в том самом затрапезном районе города, где состоялось их второе свидание. Миновали череду облупленных и изъеденных трещинами, еще более зловещих в темноте домишек. Ни один фонарь не горел. Еле спасали лишь редкие жёлтые квадраты окон.

Они не заметили ориентира – надписей на стенах "Район Кулаковка – сила" и "Заходи не бойся, уходи в соплях". Поэтому проплутали лишние двадцать минут среди вросших в землю домов. Наткнулись на трио помойных баков, скособочившихся у дорожной развилки на манер трёх богатырей. Остро пахнуло отбросами. Все три бака были с горкой заполнены мусором, так что в темноте напоминали грибы.

Мимо, сливаясь с мглой, тенью протрусила собака, недоверчиво мерцая глазами. Следом протрюхала еще одна.

Куда идти, было совершенно непонятно. Они пошли наудачу налево.

Искомый домик вырос внезапно, словно в сказке. Они вышли к нему с тыльной стороны, но тут же узнали. Да и как можно было не опознать то самое место, которое так многое изменило в их жизни.

Все-таки их первое свидание в гостинице было подпорчено комплексами и условностями. Ярослав тогда еще не стряхнул с себя пыль казармы, был скован и стреножен чужой волей. Зато в этом дряхлом домике все было уже всерьез, без дураков.

Они торопливо обошли его. По очереди взошли на опасное крыльцо, шаткое, как зубы больного цингой. Закрыв за собой дверь, вдохнули затхло-волглого воздуха. Прислушались к капельному бульканью в переполненном ведре. И крепко обнялись, впитывая родную темноту.

Да, это был их дом. Место, где они соединились по-настоящему.

Тем временем Женя на КПП учебной части объяснялась с дежурным. Ей попался чудовищно тупой сержант, поразивший ее своими огромными надбровными дугами. Он все спрашивал и переспрашивал ее, тут же просыпая информацию.

Ей стоило большого труда, чтобы этот чудак вызвал на КПП курсанта Игоря Кочерова. Вместо четвертой роты сержант зачем-то позвонил в пятую. А когда позвонил в четвертую, вызвал не Игоря Кочерова, а почему-то Егора Кондаурова. Жене пришлось выхватывать у него телефонную трубку и орать в нее, кто ей на самом деле нужен. "Скажите, что здесь его девушка!" – гаркнула она.

Прибежав на КПП, Игорь с удивлением уставился на Женю.

– Игорь Кочеров?

– Да.

Она быстро обняла его, ошарашив окончательно. Быстро шепнула ему:

– Я от Ярослава, говори тихо, чтобы нас никто не услышал.

– Ты кто?

Вместо ответа она быстро сунула ему два листка.

– Спрячь.

Коротко рассказала, кто она и что случилось. Игорь напряженно слушал.

– Одну записку нужно передать следователю прокуратуры, который прибудет в вашу часть.

– Когда?

– Скоро.

– Что в записке?

– Все, что вы с ним узнали про нелегальную торговлю оружием. Если Ярослава схватят, эту записку надо будет отдать следователю как можно скорее. Если нет – отдашь ее послезавтра в 7 утра.

– А как я узнаю, схватили его или нет?

– Я сообщу.

– А вторая записка?

– Её надо немедленно передать майору Караваеву.

Они расстались. Игорь глянул на часы. До отбоя оставалось 12 минут, надо было поспешать. Забирая вправо, он ускорил шаг.

Вот и полоса препятствий. Там в яме в укромном месте он прикопал банку сгущенки. Он давно собирался ее слопать, но в последние дни их из казармы по одиночке не пускали.

У самой полосы его настигли порывы хлесткого ветра. Подрагивал щит, завывали трубы лабиринта.

Рядом с ямой он огляделся. Ни души. Спрыгнул вниз, прополз немного и стал выковыривать банку. Земля подмерзла, ему пришлось потрудиться. Вскрыв банку ножом, он запрокинул голову.

Заглянув в жестянку, сам себе удивился. Оказалось, что одним глотком выдул больше половины. Вторым рывком опустошил ее всю. Вылизал пальцем все, что осталось на стенках и дне. Зашвырнул банку в темный зев, словно в пасть чудищу.

Вытерев руки носовым платком, он развернул записку, подсвечивая зажигалкой. В послании Ярослава следователю было сказано, что улики находятся у повара воинской части Виктора Лещенко, а в гостинице "У Берендея" находится один из фигурантов дела Роберт Ачиян, который проживает там под именем Петр Иванов.

На второй записке было крупно написано: КАРАВАЕВУ. Он развернул ее:

Майор, с 7 утра 27 января мне должны открыть выезд из города. В 7.05 у Дома пионеров жду такси с водителем, которое беспрепятственно выедет из Жесвинска. Водитель высадит меня там, где я ему скажу, после чего тут же уедет. Если со мной что-нибудь случится, вы и ваш подельник Больных будете немедленно арестованы.

Если вы выполните мои условия, наш уговор в силе. У вас будут ровно сутки на то, чтобы исчезнуть.

Прощайте, Ярослав Молчанов.

Игорю очень не хотелось ввязываться во все это. После "губы", да после побега приятеля из части это могло ему очень сильно навредить. Игорь понимал, что на каждого курсанта заведено досье, в которое педантично вносится всё: проступки, неосторожные слова, мнения сослуживцев, информация стукачей.

Поэтому Игорь развернул обе записки веером и поднес к ним мерцающий огонек зажигалки.

– Кочеров! Ты что там делаешь? Куришь, сволочь, в неположенном месте?

Голос капитана Зотова словно сказочно соткался из воздуха. Игорь мгновенно погасил зажигалку и спрятал записки в карман. Выпрыгнул из ямы. Облизнув на губах остатки сгущенки, с улыбкой вытянулся перед Зотовым.

– Еще улыбается он мне! Ты что здесь делаешь в неурочное время?

– Виноват, товарищ капитан. На КПП вызывали, девушка ко мне приехала.

– КПП в другой стороне, курсант. Если курил, убью! Что, курилок вам мало?

– Никак нет, не курил.

– А зажигалкой зачем клацал? А ну дыхни!

Игорь осторожно дунул Зотову в усы. Тот сморщился.

– Жрал, что ли?

– Так точно, товарищ капитан.

– Не наедаемся? Завтра пойдешь в наряд по столовой!

– Есть, товарищ капитан.

– Марш в роту.

– Есть.

Зотов начал зло выговаривать ему за сбежавшего Молчанова. Как будто это Игорь ему помог сбежать. Хотя Зотова понять можно. Сбежавший из его роты боец – крупнейшее ЧП. Начальство за такое и с говном смешать может.

Зотов наконец отлип и направился куда-то в сторону караулки. Лихорадочно изображал бурную деятельность.

Игорь повертел письма, раздумывая. Может, не судьба им быть спаленными? Вздохнув, он припустил в роту окольным путем, через плац. И, пробегая мимо штаба, сунул в дверь записку с надписью КАРАВАЕВУ. Кто первый найдет, тот пусть и передаст.

Самому подставляться под Караваева Игорю не хотелось. Он прекрасно понимал, что просто так тот не отпустит. Начнется: "Чья записка? Кто принес?"

Не-не-не, это вы уж как-нибудь сами. Без меня.

Fructus temporum

15 марта 1990. Выборы президента

1990 года на третьем внеочередном Съезде народных депутатов Председатель Верховного Совета Михаил Горбачёв избран президентом. На этом посту он пробыл меньше двух лет, вплоть до распада СССР. Таким образом, Горбачёв оказался единственным президентом этой страны.

33.

Влажно сияющий УАЗ-469 нервно затормозил у гостиницы «У Берендея». Из задней двери вылез майор Караваев. Сосредоточенно похлопал руками в перчатках. Его колотило от мыслей, набегавших и тут же рассыпавшихся, словно пехота по пересеченной местности.

Он закурил, глубоко и жадно. Минуты две вдыхал и выдыхал дым сигарет «Winston». Наконец решил: «Пора».

– Эдик, я скоро, – бросил он водителю и устремился к гостинице.

В холле его встретила девушка в длинном сарафане.

– Я к Иванову в 12-ю, – бросил он и поспешил наверх.

Девушка хотела крикнуть, что Иванова там нет, но Караваев был уже далеко. Ощупывая пистолет, он постучал в дверь 12-го номера. Выждал и снова постучал. Прислушался.

В ухе звенела бестелесная тишина. Оглядевшись, Караваев вынул ключ от 12-го номера, который сделал по слепку. С гримасой усилия отпер шикарный номер.

Стол в хранил следы маленького пиршества и сильно пахло коньяком. Караваев молча съел виноградинку, подцепил ломтик буженины. Увидев на полу расколотую бутылку коньяка, он спустился в холл.

– Что ж вы так быстро убежали? – набросилась на него девушка. – Вашего Иванова нет.

– Как нет? Куда же он делся.

– Его куда-то… увезли. То есть, увели.

Маша густо покраснела и опустила голову. Караваев поднырнул к ней снизу, приподнимая пальцами блюдечко ее подбородка. Она хотела отвернуться, он сжал ей челюсть.

– А ну, милая моя, говори правду. Где Иванов?

– З-здесь, – трясясь, выдавила бедная Маша. – Т-только его п-перевели в другой номер.

– Кто перевел?

– С-сальниковы, – разрыдалась девушка.

– Прекрати, – рявкнул Караваев.

Резко выхватив, как штандарт, свой носовой платок, он резкими движениями утер ей слезы, сопли. Маша мгновенно успокоилась.

– Отвечай четко, что за Сальниковы? Как они выглядят?

Маша описала ему Ярослава и Ирину.

– Парень и женщина постарше? Они у себя?

– Ушли.

– Давно?

– Час назад.

– Черт! А в какой номер они перевели полковника Ач… то есть, Иванова?

– В 35-й на третьем этаже, – доложила Маша, вздохнув.

Все равно она уже проболталась.

Майор снова ринулся наверх. Сердце тряслось внутри, как детская погремушка.

Взбежав на третий этаж, он столкнулся с каким-то пьяным командировочным. Тот схватил Караваева за плечи и предпринял попытку затащить к себе в номер. От него смертно разило плохим самогоном.

"Слышь, ааатметим этто дело", – загнусил тип. Караваев вынул пистолет. Командировочный попятился и громоздко вписался в дверь своего номера.

Майор проследовал к 35-му. Решительно постучал. Внутри кто-то шевельнулся, ерзнул.

– Роберт, открывайте! Иначе дверь высажу.

Дверь отомкнулась. Прижимая к виску мокрую тряпку, на пороге покачивался Ачиян в халате.

Караваев быстро вошел и заперся.

– Что случилось?

Ачиян кое-как, охая, рассказал.

– Где они?

– Не знаю. Сказали мне оставаться здесь, а сами куда-то ушли. Сначала девушка, которая меня… бутылкой. А потом этот парень с женщиной.

– Как выглядела девушка?

Ачиян попытался изобразить Женю и уронил мокрую тряпку.

– Симпатичная, – бессильно развел он руками.

– Одевайтесь, едем! – бросил ему Караваев.

– Куда?

– На вокзал.

– Зачем?

– Вы уезжаете, идиот!

– Не могу, – сказал Ачиян. – Этот парень предупредил, что я не должен уезжать. Иначе не будет снисхождения от следствия.

– И вы ему поверили, болван?

– Не кричите так, уважаемый. У меня нет сил никуда идти. Да и формы моей нет, они забрали. А мне вот солдатский бушлат оставили. Я его не надену, хоть застрелите меня.

Караваев скрипнул зубами. Ладно, сейчас главное – поймать Молчанова. А с этим можно разобраться потом.

Но что это за девица, которая вырубила Ачияна? Неужели из спецгруппы?

Стоп, у них же внизу журнал записей.

Он снова спустился в фойе. И через минуту картинка склеилась. Некая Евгения Родина приехала из того же города, откуда был призван Молчанов. Заселилась два с половиной часа назад в 27-й номер к "супругам Сальниковым".

Очевидно, Молчанов заранее все спланировал, решил Караваев. Он умен и очень опасен, поэтому ни в коем случае не должен уйти из города. Значит, нужно немедленно разослать по патрулям и постам ГАИ еще одну ориентировку – на Евгению Родину. Заодно скорректировать описание Молчанова: "молодой человек с короткой стрижкой в форме полковника…"

Караваев всю ночь не спал, бродил по штабному кабинету. Боролся с желанием все бросить и уехать. Скрыться, залечь где-нибудь на дно.

Он остановился перед окном и поглядел на пустой плац, по которому скреблась легкая позёмка. Был у него старый кореш, служивший на ДальнемВостоке в Чите. Можно у него перекантоваться.

Но что он скажет жене и детям? Что делать с Больных и Ачияном? Ведь у Молчанова действительно на руках есть улики.

Вот и выходило, что скрыться ему не дадут. Даже если он вырвется, все равно достанут. Чита, чай, не на Марсе.

Оставалось одно: биться до конца.

Fructus temporum

28 марта 1990. Сборная СССР выигрывает

В Киеве сборная СССР встречается с чемпионами Европы – командой Голландии. Советская сборная выигрывает 2:1. У голландцев гол забивает Куман, а у победителей – Протасов и Лютый.

34.

Уйдя с КПП, Женя почему-то решила побродить по ночному городу. Она шаталась по улицам, утопив руки в карманах пальто. Ей казалось все это странным: она в чужом месте, в совершенно иной реальности. Вдвойне казалось странным, что эта реальность не раздражала ее. Неосознанно хотелось перемен в своей жизни. Чтобы ее, как вон тот проездной талончик, подхваченный вьюжным ветром, загребло что-то и понесло. Не важно куда.

Вернувшись в гостиницу за полночь, Женя долго стучала в двери. Хорошо, что Маша еще не легла спать. Пришлось вытерпеть ее причитания и упреки. «Я же предупреждала, что мы в пол-двенадцатого закрываемся, ну что же вы так, бабулю разбудите, а она так плохо потом спит, один тут уже разбудил, бегал туда-сюда, шумел, тоже мне военный, настоящие военные так себя не ведут…»

Женя пропустила ее слова мимо ушей. У нее не было сил даже умыться. Едва стащив с себя одежду и заведя будильник, она упала на диван.

Но вдруг вспомнила, что должна проведать Ачияна. С трудом поднялась и пошлепала к нему в 35-й номер. Тот открыл и тут же лег. Она попробовала его лоб. Он горел. По-хорошему, его надо было отправить в больницу.

Женя смочила тряпку и положила её на травмированный висок полковника. Некоторое время смотрела на его красивое бледное лицо. Почему-то представила, каково это – быть армянкой. Наверное, не так плохо. Она села, опустила голову на руки, да так сидя и провалилась…

Ей снился Семен, который ходил по электричке с гитарой и, улыбаясь, пел похабные песни. Жене было стыдно, она отвернулась к окну, за которым летели заборы. И заборы те, к ее изумлению, были покрыты антиправительственными лозунгами. Но не антисоветскими, а какими-то совершенно другими, с непонятными ей словами. Семен позвал ее, а ей было стыдно поворачиваться к нему. Он тронул ее за плечо. Она нехотя повернулась. Семен был уже с густой бородой. И гитара у него теперь была другая – электро. Он запел по-английски. "Тебе нравится?" – спросил он, раздвигая улыбкой волосяные заросли. "Нет, лучше Цоя", – сказала она. "Не знаю такого", – бросил Семен и прошлепал дальше по вагону.

Проснулась Женя в пол-шестого утра оттого, что затекла шея. Ачиян ворочался и всхлипывал, кому-то жаловался во сне.

Посмотрев на часы, она встала. Поменяла полковнику горячую тряпку на холодную. Спустилась в свой номер, умылась и расчесалась. Не позже 7 утра она должна быть на площади у Дома пионеров.

Жене план Ярослава не нравился. И хотя он ее всячески успокаивал, ей было неуютно и страшно. Она предлагала ему не спешить, отсидеться тихо до приезда следователя из Москвы. Но Ярослав уперся. Он считал, что их могут вычислить раньше – Жесвинск город маленький. К тому же он не очень верил в оперативность следствия.

Она оделась и спустилась вниз. Маша открыла дверь, выпустив ее в ветреное зимнее утро.

Женя поддернула к горлу шарф. Посмотрела на часы. Было 6.12. А до Дворца пионеров, как ей объяснил Ярослав, всего десять минут. Прямо до улицы Героев Брестской крепости – и направо. Она запомнила.

Пошла к Героям. Мимо еще не проснувшихся магазинов и серых окон жилых домов. От одного фонаря к другому.

Город спал. Спали лохматые ели и потрескавшиеся осины. В дрёме покачивались длинные, как мачты, тополя.

Инкрустированные инеем, как бы примерзли к бордюру редкие машины – парочка «Жигулей» и один «Москвич». К Жене липли сбивчивые мысли не выспавшегося человека. Спелёнутая ими, она не обратила внимание, что в одном «жигуленке» кто-то шевельнулся и дернулся к лобовому стеклу. Поспешно завел машину, тронулся ей вслед и быстро поравнялся. В опустившееся боковое стекло вылетело облако пара:

– Женька! Что ты здесь делаешь в такое время?

– Лёня?

Она зависла на краю бордюра с глуповатой улыбкой, глядя на симпатичного очкарика с густой небритостью.

Этот парень спас её накануне от станционных прохиндеек. Не успела Женя сойти с минского автобуса, как к ней прицепились цыганки. Затянули песню про ее сердечные муки, «ай давай мы тебе поможем, милая…»

В общем, она как дура чуть не отдала им все деньги. Студент пятого курса Лёня Плетнёв, подрабатывающий частным извозом, высаживал на автовокзале пассажира. Увидев, как дурят приезжую девушку, он шуганул чертовок…

– Тебе куда?

– К Дому пионеров.

– В такую рань?

Она не знала, что ответить.

– Ладно, садись.

Женя села.

В машине у Лёни было тепло и уютно. И сам он был такой уютный, что казалось, они знакомы уже лет десять. Сама не заметив, она принялась откровенничать с ним о своей жизни, учебе.

Поправляя очки, Лёня рассказывал о своих родителях-инженерах, о Минском политехническом, в котором он доучивался на заочке, о бросившей его девушке, о сплавах по Десне, на которые он каждое лето выбирался с друзьями. Потом он заговорил о танковой учебной части, от которой много шума, гари и огурцы не растут.

Женя заикнулась, что её друг – курсант этой самой части, но сейчас в бегах. Тут же спохватилась, но поздно: Лёня внимательно её слушал. Нечего делать, пришлось рассказать ему историю Ярослава.

Лёня сначала понимающе кивал, потом нахмурился.

– Говоришь, Караваев должен дать такси ко Дворцу пионеров?

– Да.

– Нельзя ему садиться в это такси.

– Почему?

– Это ловушка.

– Что ты предлагаешь?

– Надо найти Ярослава с Ириной и перехватить. Куда они ушли?

– Понятия не имею. Нет, погоди.

Женя наморщила лоб, вспоминая.

– Они сказали, что это какой-то заброшенный дом… в Куликовке.

– Может, в Кулаковке?

– Точно!

– Гм. Есть у нас такой райончик пролетарский. Но там одни бараки, многие уже расселены. Когда Ярослав должен быть у Дома пионеров?

– В семь.

Лёня посмотрел на часы.

– Сейчас почти 6.40. Думаю, успеем их перехватить.

– Не разминемся?

– Из Кулаковки в центр одна дорога, – усмехнулся Лёня.

Fructus temporum

15 апреля 1990. Мисс Вселенная

Мисс Вселенная стала представительница Норвегии, 19-летняя Мона Грудт. В 1990 году формат конкурса был существенно изменён. В Параде наций телезрители смогли увидеть каждую участницу в национальном костюме, а также её в купальнике, вечернем платье и интервью.

35.

На продавленном диване-кряхтуне они не сразу смогли уснуть. Ворочались, возбужденно переговаривались. Спорили о литературе, о будущем страны. Ярослав доказывал, что у Горбачёва все получится, Ирина возражала, что будет только хуже.

Но особенно она боялась завтрашнего дня. Даже предлагала Ярославу не рисковать. Переждать, пересидеть в этой развалюхе.

Он отвергал этот вариант: найдут.

– Как они нас найдут? – горячилась Ирина. – Кравец никому не скажет.

– Ты так уверена в этой своей паспортистке?

– Во-первых, она начальница паспортного стола. Во-вторых, они с отцом дружат с институтских времен. Вместе в походы ходили.

– Они могут найти жэковца, который дал тебе ключ от этой выселенной халабуды. Припугнут его хорошенько. Нет, Ира, надо убираться из города, пока нас тут не сожрали, как Баши-Заде. Или тебе хочется стать фаршем для макарон по-флотски?

Они чуть не поругались и попытались уснуть. Но после полуночи дом внезапно ожил. Перекрывая капание воды, то со стороны древнего комода, то из угла, где торчал шкаф-развалюха, стали слышаться странные звуки. Шаги, постукивание. Ни крыса, ни тем более мышь такие звуки издавать не могли.

Ярослав не выдержал и сел. Некоторое время напряженно прислушивался.

– Домовой, – шепнула Ирина.

– Шутишь?

– Нет.

– В смысле?

– Я его хорошо знаю. Не одну ночь с ним провела.

– Как это?

– Как только начинаешь засыпать, он шептать начинает. Потом тихую песню затягивает. Как будто убаюкивает. Как-то пел мне «Голубой вагон бежит, качается». А однажды мурлыкал «Yesterday».

– На каком языке?

– На английском, естественно.

– Почему он сейчас гремит?

– Не знаю.

– Ко мне ревнует, что ли?

– Он не ревнивый. Думаю, он хочет нас о чем-то предупредить.

– Интересно, о чем?

Они лежали, не шевелясь. Заворожено слушали барабашку. Ирина не выдержала – привстала и грозно крикнула: «Цыц!», погрозила во тьму кулаком.

Лишь ближе к трём ночи оба, смирившись с постукиванием, потрескиванием и даже похрюкиванием, провалились в тягостную пропасть сна.

Необъяснимым образом в шесть утра не сработал будильник. А может, сработал, но они его не услышали. По уху Ярослава ползал любопытный паучок…

Лёня на своих «жигулях» рванул в Кулаковку единственно возможным путём. Но проезжая между дворами, он был вынужден затормозить. Прямо по курсу высился солидный холм из выброшенных книг. Ерошились страницы, хлопали ртами обложки. Какой-то умник вывалил книги прямо на дороге.

Они с Женей оцепенели рядом с этой горой из творений Ленина, Маркса, Жореса, Тельмана, Сакко и Ванцетти. На вершине по-птичьи распластались брежневские «Малая Земля» и «Возрождение», сборники «На фронтах классовой борьбы», «Люди трудовой славы», ещё что-то про Кубу и Никарагуа. Они бросились разгребать эти глыбы, освобождая путь. Умаялись, несмотря на мороз. Вскочили в машину – и на тебе: Лёнина "шестёрка" не заводилась. Пришлось лезть в капот, разбираться с карбюратором. Костеря «чертей, заливающих поганый бензин», Лёня продул жиклеры и каналы, а заодно распылитель ускорительного насоса.

Завелись – поехали. Но Женя уже смирилась, что они безнадежно опоздали. С закрытыми глазами молилась, чтобы Ярослав благополучно выбрался из города.

Лёня подрулил к дому, адрес которого дала Ирина. Стены с «линялой» штукатуркой словно ёжились. Покосившиеся оконные рамы, казалось, собирались вывалиться. Крыша с вздыбившимся под снегом шифером пугала даже ворон.

Женя вышла из машины, поднялась по хлипким ступеням. Едва не поскользнулась на крыльце.

Осторожно постучала. Не дождавшись ответа, забухала сильнее.

– Кто там? – вдруг послышался сонный голос Ярослава.

– Мы, – отозвалась Женя.

– Кто мы?

– Не бойся, открывай.

Ярослав настороженно отпер.

– Женя? Напугала.

Поправляя очки, на крыльцо поднялся Лёня.

– Здрасьте.

– Знакомься, это Лёня. Он свой человек. Лёня местный и всё здесь знает. Кроме того, он на колесах. В смысле, на машине.

Ярослав с удивлением разглядывал студента-таксиста.

– Мы что, проспали? – послышался голос Ирины.

– Да, черт возьми! – обернулся Ярослав. – Ладно, заходите.

Но Лёня не вошел. Вместо этого он резко втолкнул Ярослава в дом и захлопнул дверь.

Лёня заметил трёх военных, неуклюже выгребающих из-за старых гаражей. Офицер и двое солдат. Сутулясь, они топали по снежному месиву прямиком к ним. К дому.

Притянув Женю, Лёня успев процедить: "Ты моя жена, хозяйка дома". Чмокнул ее в щеку и расслабленно спустился по ступенькам. Поигрывая ключами, подошел к своему "Жигулю".

Офицер, строгий усач с капитанскими погонами, приблизился первым. Следом подтянулись оба курсанта, похожий на гориллу и рыжий с белыми ресницами.

– Вы здесь живете? – спросил офицер.

– Да, – кивнул Лёня.

Скособочившись, капитан вытащил из внутреннего кармана шинели фотокарточку.

– Этого бойца не видели?

– А что с ним?

– Сбежал из части, подлец.

Поднеся фотокарточку к самым очкам, Лёня повернул ее так и этак, почти обнюхал. Развел руками.

– Простите, не видел. А ты, лапуля? – повернулся он к Жене.

– Рядовой Молчанов, – уточнил усатый офицер.

– Симпатичный, – кивнула Женя на фото. – Нет, не видела я этого вашего Мочалова.

– Молчанова.

Капитан спрятал фото. Кивнул своему эскорту – идем. Гориллоподобный покорно двинулся за ним, но рыжий вдруг заартачился. Словно почуял что-то.

– Семёнов, шагом марш! – прикрикнул на него капитан. – Нам еще три квартала прочесать надо.

– Товарищ капитан, разрешите задержаться и все обследовать, – возразил рыжий, не отрывая взгляда от "супругов". – Чёт мне тут не нравится.

– Уважаемый, вы желаете вторгнуться в наше жилье? – спросил Лёня.

– Догадливый.

Капитан махнул ему рукой:

– Пошли уже, Семёнов.

– Товарищ капитан, я быстро.

Бесцеремонно отпихнув Лёню и Женю, рыжий взлетел по ступенькам.

Лучше б не взлетал. На скользком крыльце его ноги взметнулись, как на трамплине, и Семёнов с матерным уханьем хряпнулся спиной. Он попытался подняться, но оказалось, что один сапог улетел вместе с портянкой. Босая нога заскользила, и он сверзился с лестницы, ломая ступеньки.

– Живой? – нагнулся Лёня.

– Да иди ты! Тоже мне хозяин, твою мать, ступеньки починить не можешь.

Лёня протянул ему руку, Семёнов отмахнулся.

– Я ж тебя предупреждал: пошли отсюда! – напустился на него капитан.

Припадая на ногу и бормоча под нос смутные жалобы, рыжий поковылял к своему сапогу. Кряхтя, намотал портянку, и троица вояк наконец убралась.

По сломанным ступенькам Лёня с Женей кое-как вползли в дом. Ярослав пожал ему руку.

– Спасибо, дружище, спас.

– Лестнице гнилой скажи спасибо, – хмыкнул Лёня.

Ярослав обернулся к Ирине.

– Теперь ты поняла, что в городе оставаться опасно?

– Все равно уже почти 8 утра, – пожала плечами та. – Даже если Караваев выполнил твое требование и к 7 утра пригнал такси к Дому пионеров, мы опоздали.

– А вдруг оно нас ждет?

– Глупости.

– Послушайте, зачем вам такси? – вмешался Лёня. – Я сам могу вас из города вывезти.

Ярослав покачал головой.

– Лёня, дорогой, на каждом выезде из города стоят посты.

– Я знаю, как объехать любые посты.

– По воздуху, что ли?

– Зачем по воздуху? По лыжне.

Fructus temporum

Июль 1990 года. Газета "Правда"

Публикуется «Послание деятелей культуры и искусства». В нём отмечается "катастрофическое падение уровня культуры". По мнению авторов "Послания", это "симптом тяжелой болезни, которая угрожает вырождением целым народам".

36

Лёнины «Жигули» запнулись у Синягинского лесопарка. Двести лет назад через этот лес ломились бегущие от Кутузова французы. Синягинским его назвали в честь поручика Синягина, который пленил восемнадцать ошалевших от холода и голода галлов, которые, впрочем, только и мечтали о том, чтобы их наконец поймали.

Пять лет назад по лесу проложили первоклассную лыжню для нужд местной спортшколы. Даже не лыжню, а несколько трасс для классического и конькового хода.

В выходные дни, когда выдавалась хорошая погода, по этим желобкам туда-сюда сновали лыжники в трико и смешных вязаных шапочках. А мимо них по гладкой коньковой трассе просвистывал профессионал с номером на груди.

Но нынче погода была дрянь – снега мало, все заледенело и задубело. Какие там лыжники.

– Ты уверен? – спросил Ярослав.

Лёнина нога подрагивала на сцеплении.

– Да.

– А куда ведет эта дорога?

– Куда надо.

Лёня вывернул руль и направил машину в лес. Вильнул между деревьями, выходя на траекторию широкой коньковой трассы. "Жигуль" резко накренился и покачнулся – девушки ахнули. Лёня с трудом выровнял автомобиль. Приладившись к промороженной дороге, бодро покатил под горку.

Леня небрежно рулил, направляя машину по извивающейся лыжне, словно проделывал это уже в сотый раз. Лишь раз "Жигули" крепко бросило вправо – Лёня вовремя среагировал, не то быть беде: справа по борту маячило дерево, растопырившее свирепые ветки.

Чуть погодя пришлось объехать невесть откуда взявшегося деда-лыжника. Они посигналили, но дед был глух, как пень. Лёне пришлось его виртуозно объезжать. Дед скользил на лыжах медленно, еле переставляя ноги.

Женя предложила его подобрать.

– Не надо, – сказал Лёня.

– Тебе его не жалко?

– Он не сядет.

– Почему?

– Потому что это Бурундуков. Он так до вечера может на лыжах ходить.

Выяснилось, что профессор Бурундуков – это местная достопримечательность. Физик, попавший в опалу и сосланный из Москвы в Жесвинск. По слухам, этот Бурундуков изобрел переносной беспроводной телефон, по которому можно связываться из любого места. Дескать, он предлагал внедрить эту разработку в массовое производство, но его обвинили в подрыве устоев, а само изобретение судорожно засекретили.

Сам Лёня в эту байку не верил. Но Лёнин приятель-физик, знакомый с Бурундуковым, видел чертежи переносного телефона и готов был поклясться, что это чистая правда.

Заболтавшись, Лёня чуть не наехал на зайца. Успел бибикнуть ему со всей мочи – голенастый балбес метнулся в лес, как ошпаренный.

Лыжная трасса кончилась вместе с лесом. Впереди маячило шоссе. Они доколыхались до него по бездорожью, выкарабкались на трассу. Вскоре мелькнула табличка "Зубрино".

Они разогнались мимо деревенских заборов, за которыми пытались спрятаться крыши домов. Ватага расхристанных пацанов неслась вдоль дороги, гонясь за улепетывающей козой.

– Лёня, что впереди? – спросила Женя.

– Поворот на Минск.

– А Жесвинск?

– Остался сзади.

На волнистой дороге машину то проваливало, то взносило вверх. Из Лёниной магнитолы неслось хриплое: «Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет…» Лёня травил анекдоты, Женю раскачивало из стороны в сторону. Ярослав и Ирина, обнявшись, смотрели в окно. На мелькающие столбы, вытянувшиеся, как часовые. На ровные заснеженные поля, похожие на плоскую твердь армейских плацев. Вдали за полями виднелись полки лесов, плотно сомкнувшие свои бело-камуфляжные ряды.

Вспомнив о Караваеве и Больных, Ярослав почувствовал ознобную дрожь. Сцепил пальцы в замок, чтобы ее унять.

– Интересно, они остались в части или сбежали? – подумал он вслух.

Ирина погладила шершавый полковничий погон его шинели, три выпуклые звездочки.

– Уверена, что нет. Такие, как Караваев, очень не любят проигрывать…

Тремя часами ранее у Дворца пионеров, серого массивного здания, на фасаде которого курчавился барельеф мальчика с горном, было почти безлюдно. Лишь сутулый дворник долбил лопатой наледь, превращая её в крошево. Да вдали, загребая ногами, брела парочка мужиков.

Зеленая «Нива» урчала, согревая Караваева и водителя. Сидевший на водительском сиденье сержант Бронников угрюмо наблюдал за белой «Волгой» с шашечками, в которой сидел сержант Ермолов, переодетый в гражданскую одежду.

Шашечки на "Волге" за ночь намалевал курсант Лунёв, бывший ученик художественной школы. Сирену с проблесковым маячком Караваев снял с машины ВАИ. Получилось вылитое такси.

Сидя на заднем сиденье "Нивы", Караваев дергал коленом, словно чеканил невидимый футбольный мяч. Каждые две минуты он посматривал на часы, покручивал ячеистый браслет. Пол-восьмого. Тридцать минут прошло, а Молчанова нет. Что это значит? Он не поверил? Сидит где-то и сам за ними наблюдает?

Караваев повертел головой.

– Эдик, в "Волге" все тихо? Ермолов никаких знаков не подавал?

– Никак нет, товарищ майор.

– Ты внимательно за ним следишь?

– Так точно.

– Он помнит, что должен сделать, если увидит идущего к нему человека?

– Почесать левое ухо.

– А если это будет Молчанов?

– Поправить ветровое зеркало.

– Фотокарточка Молчанова при нем?

– При нем, товарищ майор. Да не волнуйтесь вы, у Ермолыча зрительная память – во! Как-то ходил я с ним в караул…

– Отставить. Смотри в оба.

План, который сложился в голове Караваева, не должен был оставить Молчанову никаких шансов. Этот курсантишка со своей кралей (или с обеими) садится в подставное такси, и они отчаливают. После чего «Нива» Караваева осторожно следует за ними. Ермолов вывозит Молчанова из города (пост ГАИ предупрежден и пропустит), но вскоре остановит машину в безлюдном месте. Под предлогом поломки. Тут-то они их и нагонят.

Дальше, думал Караваев, придется действовать по ситуации. Пугалка в виде заряженного пистолета должна сработать. Если парню захочется поиграть в героя, можно пригрозить, что они пристрелят кого-нибудь из его спутниц. Наверняка он наложит в штаны и сдаст все свои козыри – улики, свидетелей. Если же вдруг упрется, можно в крайнем случае пристрелить его как дезертира при попытке оказать сопротивление. Что делать с остальными, Караваев еще не решил.

Устав томиться в ожидании, он вылез из машины и спрятался за деревом. Закурил, размышляя рывками, как и положено человеку, не спавшему всю ночь:

"Потом вернуться в город. Разделаться с Ачияном. Оставлять его опасно. Жаль, конечно. Сладкий ресурс, перспективный. Но сейчас не до соплей. Есть и другие горячие точки. Вон в Осетии конфликт. Молдавия. У Больных, кстати, есть какой-то знакомец из Дубоссар. Или из Тирасполя? Оружие всем пригодится".

Ну где там эта сволочь Молчанов? Время уже, время.

Тьфу, ну и воняет же. Чем Эдик машину заправил, опять этой дешевой солярой?

Отшвырнув окурок, Караваев нырнул головой в салон "Нивы".

– Эдик, ты чем…

Осекся. Эдика не было. Вместо него на шоферском месте восседал кто-то круглоголовый в кепке с выпуклыми щеками.

Караваев дернулся из машины. Но за его спиной оказался еще один. Он втолкнул майора на заднее сиденье. И насел, налег сверху, властно впечатал его усы в кожаную обивку.

– Товарищ капитан, наручники!

– На!

Кисти Караваева свело ледяным капканом.

– Кто вы? – прохрипел он.

Прямо перед его носом, как ставни старинного окошка, распахнулись створки красного удостоверения.

– Оперативный сотрудник военной прокуратуры капитан Тимофеев, – представился щекастый в кепке. – А это старший лейтенант Малютин.

Караваев захотел приподняться, но не смог. Мешало колено этого Малютина, упершееся ему в спину.

– Костя, пусть сядет, – велел капитан.

Колено перестало давить. Пыхтя и ерзая, Караваев кое-как умостился на сиденье без помощи рук. Малютин плюхнулся рядом. Он был огромен, кудрявая цыганская голова упиралась в потолок «Нивы». Щекастый Тимофеев дружелюбно обернулся, свесив руку со спинки сиденья.

– Гражданин Караваев, вам предъявляется обвинение в организации незаконной торговли оружием в особо крупном размере. А также в убийстве уроженца Нахичевани полковника Баши-Заде.

Его веселый тон совершенно не вязался с содержанием сказанного. Караваев почувствовал себя уплывающим в туманную мглу.

– Куда вы дели Эдика? – зачем-то спросил он. – И вообще, мы так не договаривались.

– Кто мы?

– Я и курсант Молчанов, черт его побери.

– С курсантом мы разберемся, – пообещал Тимофеев.

– Он обещал, что у меня есть сутки.

– Кто и что обещал, вы на допросе расскажете.

Майор застонал и попытался вскочить. Стал извиваться червяком, выгибаться мостиком, багровея брылами. Гигант Малютин могуче надавил ему на плечи.

– Тихо. Может, обыскать его, товарищ капитан?

– Обыщи.

Малютин обхлопал Караваева, обнаружил заряженный пистолет и две запасные обоймы с патронами.

– Серьезный комплект, – заметил Тимофеев.

– Я кадровый военный! – выкрикнул Караваев.

– Куда вам столько боеприпасов? На зайцев охотиться?

Караваев забубнил, что это какая-то ошибка, обман и бесчинство. Вскинул голову.

– У вас ничего нет. Кроме болтовни этого курсантишки, дезертира, по которому трибунал плачет. Ни-чего-го.

Он хотел показать неприличный жест, но только брякнул наручниками.

Тимофеев рассмеялся.

– Поберегите нервы, они вам в тюрьме пригодятся. Подполковник Больных уже дал против вас показания. Он так напуган, что постоянно повторяет слова.

– Мало ли что он там наболтал. А если я скажу, что Больных португальский шпион, который хотел взорвать весь город, вы мне поверите?

– Лучше ответьте, кто убил полковника Баши-Заде и принял решение скормить его личному составу учебной части?

– Больных, конечно. Он старше по званию.

– Тело разделывали в столовой?

– Да.

– Повар?

– Нет, он убежал.

– Вы?

– Нет, Больных.

– Врете. У Больных тремор конечностей, он просто не в состоянии так орудовать топором. Другое дело вы – сильный, хваткий. Мы навели справки: в юности вы работали на рынке мясником. Кстати, тело Баши-Заде разрублено по всем правилам этого ремесла.

– Вы ничего не докажете.

– Докажем. Особенно после того, как получим ордер на обыск и найдем орудие, которым вы бедного азербайджанца укокошили.

– Ну, бедным этот Баши-Заде не был, товарищ капитан. На войне неплохо заработал, – заметил Малютин.

– Твоя правда, Костя, – согласился Тимофеев. – Этот мерзавец опозорил славное имя советского офицера, участвуя в многочисленных махинациях. Думаю, его трехэтажная дача на берегу Каспия, три квартиры в центре Баку и сорок тысяч на сберкнижке не с неба упали. – Он повернулся к Караваеву. – Кстати, майор, ордер на обыск вашей квартиры и дачи уже получен. И что-то мне подсказывает, что ждет нас там немало открытий чудных.

Караваев скрипнул зубами.

Тимофеев снял «Ниву» с ручного тормоза и включил первую передачу…

Fructus temporum

2 ноября 1990. Стрельба в Молдавии

В молдавском городе Приднестровья, Дубоссарах, происходят первые кровопролитные столкновения. Горожане захватывают ряд помещений райсовета, суда и прокуратуры. В ответ кишиневские власти предпринимают попытку ввести в Дубоссары полицейские части. Встретив сопротивление жителей, полиция открывает стрельбу, что приводит к гибели трех человек. Городской совет в Бендерах объявляет о введении чрезвычайного положения.

37

Уголовное дело, возбужденное военной прокуратурой в отношении Ярослава Молчанова, было прекращено через полтора месяца. Его дезертирство из военной части 32752 было признано вынужденным и совершенным под угрозой жизни.

Из обвиняемого Ярослав превратился в свидетеля преступления по делу о незаконной торговле оружием в особо крупных размерах, организованной преступной группой. В отдельное производство было выделено дело об убийстве гражданина Баши-Заде и о принуждении к людоедству неопределенной группы лиц. Следователям удалось размотать цепочку поставщиков оружия из других воинских частей и полигонов. Дело было шумное, резонансное и закончилось посадкой двух десятков прохиндеев в погонах.

Майор Караваев был осужден на 15 лет, полковник Больных – на 9. Но отсидели они меньше двух лет. Когда в конце 1991 года Советский Союз распался, оба были выпущены по амнистии.

Караваев вышел из тюрьмы резко похудевшим и посеревшим. За решёткой он превратился в матёрого авторитета. Его знаменитые брыла исчезли, брюхо превратилось в плотный пресс, подсушенную грудь украсила наколка танка.

В начале 1990-х бандитская группировка Танка наводила ужас на все Причерноморье, пока в 1994 году ее главарь не был убит в перестрелке с сочинской братвой. На его могиле в Ростове стоит памятник: человек с автоматом Калашникова на башне танка «Абрамс». Этот трёхметровый монумент приводит в трепет посетителей кладбища, в народе его прозвали «ростовским Рембо».

Больных, выйдя из тюрьмы, очутился на улице. Жена заочно с ним развелась и выскочила замуж за испанца, после чего смылась с ним в Валенсию, предварительно продав квартиру. Подполковник, к тому времени совершенно седой и источенный туберкулезом, сунулся к дочери. Но неблагодарная его даже на порог не пустила. Больных пристал к бомжам и в декабре 1998 года замерз под трубой теплоцентрали во время аварийного отключения отопления…

Ярослава после окончания учебки отправили служить в танковую часть под Смоленск. Отслужив, он благополучно уволился в октябре 1991 года. Его встречала правительственная «Волга», из которой вышли взволнованная Ирина и ее отец, к тому времени возглавивший городской совет депутатов. Вскоре его изберут мэром, и это будут два самых блистательных года в истории города. При Леониде Стриже он получит новые дороги, утопающие в зелени улицы и дворы, отремонтированные театр и стадион, свободу предпринимательства, рабочие места, расцвет кабельного ТВ. Глиноземный завод модернизировали, и его глина пошла на экспорт. Короткий расцвет кончится осенью 1993 года, когда Ельцин устроит пальбу по Верховному Совету, и Леонид Стриж в знак протеста подаст в отставку.

Но все это было позже. А тогда они встречали Ярослава из армии. Ирина поцеловала его, немного стесняясь. Она теперь руководила той самой школой, где еще недавно командовала завуч Коняева. При директоре Ирине Молчановой в 1995 году эту школу (к тому времени лицей) признают лучшей в России. Она получит несколько грантов, которые позволят оснастить лицей на уровне вузов. Но потом у Ирины родится двойня, и они с Ярославом переедут в Москву.

После армии Ярослав стал смотреть на жизнь иначе. Мечты о карьере театроведа и тем более философа были отброшены. Он успешно окончил экономический факультет и устроился работать в мелкую контору бухгалтером. Пахал как вол.

Сегодня Ярослав Александрович Молчанов – консультант международной аудиторской компании. Он не вылезает из командировок, страшно скучая по детям и жене, которую ласково зовёт «Грамулей» за её исключительную грамотность в русском языке.

Женя Родина вышла замуж за таксиста Лёню Плетнёва и переехала в Жесвинск. В конце 1990-х они уехали в Германию, поскольку Лёня оказался евреем. Женя быстро выучила язык и успешно работает в фирме, которая организует праздники и корпоративы. А Лёня в Штутгарте таксует так же, как в родном городе. Ярослав регулярно выходит с ними на связь и пару раз заезжал к ним гости, когда ездил в заграничные командировки.

Гитарист Семён окончательно разошелся с женой и уехал в Ленинград, который к тому времени стал Санкт-Петербургом. Здесь он пристал к рок-группе, которая стала бешено популярна благодаря хиту «Рваная земля». В год первой чеченской войны эта песня гремела из каждого второго окна. Но через год группа распалась. Сейчас Семён ходит с гитарой по электричкам…

Вскоре после переезда Молчановых в Москву у Ярослава случилась неожиданная встреча. Однажды, припарковав свой "Ниссан" у метро «Сухаревская», он быстрым шагом направился в офис. Его окликнули. Обернувшись, Ярослав увидел длинного небритого человека с мешками под глазами, похожими на две прилепленные жвачки.

– Ярила? – прохрипел небритый.

Ярослав подошел.

– Вы кто?

– Учебка, Жесвинск, вэчэ номер 32752.

– Игорь?!

Ярослав потрясенно разглядывал замухрышку, в котором с трудом узнавал своего армейского приятеля. Грязный свитер, мешковатые штаны, стоптанная обувь неясного фасона. Страшно поределые волосы. Зияющие между зубами пробоины. Лестница шрама для длинном подбородке.

Что же с тобой стряслось, Игореша? Резкая жалость остро пырнула Ярослава под ребра.

Игорь будто уловил его мысли. Нахмурившись, он развернулся и сутуло нырнул в толпу…

Вынырнул он не так давно в соцсетях. Разыскав аккаунт Ярослава, деловито сообщил, что долго пребывал в депрессии, но потом все наладилось: «Работаю сварщиком в троллейбусном парке Усть-Загорянска». Сообщил, что судится с бывшей женой из-за сына. Ярослав решил, что Игорь что-то у него попросит. Но тот снова пропал и больше на связь не выходил.

А недавно, бредя по осеннему, подсвеченному солнцем и золотистой листвой Арбату, Ярослав остановился у сувенирной лавки. Его внимание привлек седой дядька с обвислыми усами у витрины с сувенирами. Там обычно толклись иностранцы. А тут какой-то тип в советском камуфляже и кроссовках «Найк» – странное сочетание. При этом, несмотря обрюзглость, в нем сохранилось нечто такое, что позволяло идентифицировать его как строевика старого закала. Он был очевидно пьян, это придавало ломкую танцевальность его маневрам у витрины.

Подойдя, Ярослав понял, что он разглядывает. Среди сияющих самоваров, расписных сервизов, глянцевых матрешек и прочей гжели сурово возвышался танк Т-72Б размером с комод. Сделан он был из красного хрусталя.

Подобно седому дядьке, Ярослав приник к стеклу. Невольно залюбовался филигранной мастерской работой. Вот лобастая башня «бэшки». А вот – бензобак, отмечал он про себя, улыбаясь. "Черт возьми, гусеничные катки с шестью вырезами, как настоящие, – почти шептал Ярослав. – Как ювелирно они все сделали. Сколько же такой стоит?"

Он уже собирался зайти в лавку, мысленно прикидывая баланс на своей банковской карте. Но столкнулся взглядом с камуфляжным обладателем понурых усов. Что-то знакомое мелькнуло в нем. Какая-то цепкая военная искра, притушенная временем и поддушенная возрастом, на секунду вспыхнула огоньком и затрепетала, как от налетевшего ветра.

Почуяв к себе интерес, он протянул Ярославу руку.

– Майор Зотов.

Ярослав непроизвольно вытянулся. "Так вот почему твое лицо показалось мне знакомым!"

Он машинально отозвался на рукопожатие майора, пахнувшее яростным одеколоном.

Да, это был он, его ненавистный командир. Четвертая учебная рота, капитан Зотов. Который дослужился всего-навсего до майора. Негусто. Где же ты проштрафился, дуралей? Уж не из-за меня ли тогда угодил в опалу, впал в немилость? Или в 1991 году сдуру присягнул ГКЧП? А может, погорел на дедовщине?

Зотов его, понятно, не узнал. "Позор Советской армии" Молчанов выглядел совсем не так, как он себя наверняка представлял.

Если бы он узнал Ярослава, то вряд ли с таким суетливым энтузиазмом вступил бы с ним в разговор. И уж тем более не стал бы взахлеб расписывать своему бывшему бойцу достоинства и боевые характеристики советских танков.

Зотов был трогателен в этой своей несуразности. Небось, и после развала Союза пытался тянуть армейскую лямку. Возможно, успел и в Чечне повоевать. А потом был вышвырнут на пенсию. Еще повезло, что очутился в Москве.

Что же ты такой неприкаянный, скверно одетый и понурый, никому не нужный? Жена выгнала, и запил? Озлобился на правительство? Разочаровался в жизни? Понял ли всю бессмысленность своего педантизма и прямоугольного стремления к порядку?

Злорадство беременно толкалось в Ярославе, норовя сорвать с его языка сухое: "Курсант Молчанов". И следом – подернутое улыбкой: "Тот самый".

Но не сказал. Пересилил себя. Живи, Зотов.

Всё суета. Надо подняться над ней. Над этой улицей. Над городом, тонущим в лучах осеннего солнца и мареве автомобильных выхлопов. Над серыми подмосковными промзонами. Над выгнувшимися вплоть до горизонта фантастическими полями с торчащими на них жилыми высотками. Хаотично, как грибы, они произросли на этих полях. Не шеренгами и не колоннами на них выстроились, а как попало встали. Словно по команде «Вольно!» ненадолго разошлись…

Армия, учительница моя, ты два года

душила меня в своих объятиях. Ты спала

со мной, дышала мне в затылок и караулила

желания. Ты хотела моей любви,

но не умела любить.

Спасибо, что отпустила меня.

До конца. Полностью.

Спустя двадцать лет ты перестала мне сниться.

Из признания того же бойца советской армии

Оглавление

1989 год. На экраны Советского Союза выходит фильм «Мафия» – последняя часть сериала «Следствие ведут знатоки». Сыщики разоблачают и обезвреживают группировку, которая занимается производством и сбытом наркотиков.