Наша комната самая большая на нашем четвёртом этаже. Поэтому все собрания проводятся именно у нас.
Сегодня открытое партсобрание.
Дверь размахнута нараспах. Заходи любой прохожий! И потом… Народцу битком, свежий воздух пусть тоже заходит к нам на огонёк. Милости просим.
Выступил Медведев и сказал, приглашая к началу прений:
– Саша! Давай первый по солнцу.
Александр Петрухин с квадратной макушкой носа, которому давал слово Медведев, зарделся:
– Александр Иванович! Это на наших летучках вы даёте мне первому слово. А сегодня не летучка. Партсобрание. Пусть выступает кто хочет.
И захотел критикан Калинов:
– Два собрания назад я критиковал Абрамова. Отстег-нул копыта![2] На прошлом собрании ругал другого. А итог тот же. Тоже сложился в ящик.[3] Сегодня я хочу покритиковать космического обозревателя Романова. Но это вовсе не значит, что я хочу его смерти…
Чинопочитаемый Бузулук своё место за столом великодушно уступил какому-то маленькому хорьку в яме.[4] Сам торчит у двери, прилёг плечом к косяку и время от времени поглядывает в коридор. Вроде как на шухере стоит. Вот он выглянул за дверь и аврально доложил басисто, сложив пухлявые ладошки рупором ко рту:
– Лобан Лобаныч! Романов, четвёртый лучший человек Смоленщины,[5] по коридору пропёрся трахтором к себе в стойло.[6] Пока ещё живой.
И все засмеялись.
Кто-то капризным дискантом выкрикнул:
– А чего это Шишков прячется за столом? Чтоб не прятался – избрать его секретарём! Да единогласно!
Единогласно и избрали.
1969
1 января, среда
«Неправое это дело – ходить налево»
Вчера в семь вечера приплёлся к приятелю. Его не было дома.
Из кулька поел в подъезде кильку жареную, купил в гастрономе на Калининском. Потом постучался к соседям.
Смотрел у них телевизор.
Приятель привёл худенькую коротышку Анну.
– Мой Миша, – тараторила она, – встречает Новый с новой. Я понимаю, «неправое это дело – ходить налево». Но что поделаешь? Я спокойна. «Печаль моя светла: она уже слиняла». Он обязательно вернётся ко мне!
– Зря ты спокойна, – сказал приятель. – Он тебе не нужен. А ты ему не нужна. «Прошлое не завернёшь, как оглоблю». Тебе просто кажется, что ты ему нужна. Мираж! Фантазия, клопик ты несчастный с глазками навыкате!
Приятелю не понравился мой портвейн-33, и он послал меня в гастроном. Но всё уже было закрыто.
В полночь пригасили свет.
В углу я взрывал хлопушки. Жгли бенгальские огни.
Все усердно кидали в себя моё изруганное вино. Всем скорее хотелось упиться.
Анна уже хороша. Она выпрыгнула из-за стола, которым служила откинутая дверца от шкафа, – опиралась на спинки двух стульев – и под радиолу стала одиноко кружиться. Она вертелась и кричала:
– Гы-ыспода граждане-товарищи! Я вес-с-селюся!..
Это было развесёлое самообслуживание.
А всем было тоскливо.
Анне так горелось соблазнить гостя соседей, да она не знала, как к ним завалиться. Вскоре выяснилось, что у него жена, и Анна сникла:
– Мог бы и со мной поспать. Всё оригинальней.
Я спал на раскладушке. Было холодно.
Утром я поехал к себе в Бусиново. Теперь я снимал койку в старой ветхой сараюхе-завалюшке у милого Николая Григорьевича. Он в разводе со своей женой- географичкой. Однако по старой привычке бегает к ней через три дома подкинуть в топку свежих дровишек. Сам согреется и Лидушке не даст замёрзнуть.
В доме все четыре комнаты забиты студентами института культуры.
Моё одеяло слегка мокрое и жёлтое. То ли в вине, то ли в пиве. Пододеяльник с простынёй я тут же простирнул в ведре. А студенты весь день бесились наотмашь.
Одни девахульки хрипло драли песняка, другие с пре-тензией на святую непорочность визжали по тёмным углам.
– А я, пан Анатоль, расплевался со своей маклёвкой,[7] – грустно пожаловался мне Николай Григорьевич. – Но разве я за тем шёл к своей угарной[8] Дидоне?[9] Я бежал на этот митинг[10] с большими надеждами… Думал, всё будёт фонарём…[11] Ёшкин козырёк! Не смитинговались… Не срастились… Не успел занести свои заледенелые яйца за порожек, эта скотобаза[12] залопатила рыло[13] и ну орать: «Ты как тот мальчик Юнь Су…[14] С чем припёрся, преподобный Анохин? С Васей с Кубани?[15] Пш-шёл!» Мда-а… Сорвался гульбарий с игрой на гитаре… Никаких даже макарон поскотски. Ничего не удалось вымутить… На вздохе лишь полюбовался её архитектурным излишеством[16] и выкатился на нулях. Побрёл к себе. В ледяной дворец. Эх-х… Ну «никто так не умеет жить, как мы не умеем».
Со студентами
