Русская элита в катастрофах ХХ века [Александр Никитич Севастьянов] (doc) читать онлайн



АЛЕКСАНДР СЕВАСТЬЯНОВ





РУССКАЯ ЭЛИТА
В КАТАСТРОФАХ
ХХ ВЕКА





АПОЛОГИЯ ДВОРЯНСТВА


АПОЛОГИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ











МОСКВА

2021











АПОЛОГИЯ ДВОРЯНСТВА



























ОГЛАВЛЕНИЕ


АПОЛОГИЯ ДВОРЯНСТВА. ПРОЛОГ
Обезьяна и короли
Младобольшевики

ГЛАВА I. РУССКИЙ БУНТ И ЕВРЕЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Главный тезис Соловья: «Русское восстание против Империи»
Дворянство под прицелом. Почему?
Кричащие противоречия Соловья
Quasi una fantasia на тему эксплуатации
Октябрь, большевики и пси-фактор
Почему победил Октябрь
Оправдание большевиков
Пси-фактор
«Русская» революция?
По ложному следу

ОБВИНЯЕТСЯ ДВОРЯНСТВО
Культурный разрыв с народом и культурная дискриминация крестьян
О «тотальной франкофонии» дворян
Был ли религиозный «разрыв»?
Русский быт русских дворян
Стол
Одежда
Праздники
В чем были едины крестьяне и дворяне
Дискриминация и эксплуатация крестьян
Крестьянофобия, социальный расизм
«Русским было хуже, чем всем прочим»
«Вольность дворянства лишила крепостничество моральной основы»
«У англичан нация, а у нас шиш»
«Образовательные барьеры»
«Недостаточность социальных лифтов»
О патриархальной семье дворянина и крепостных гаремах
Бесправные, зато сытые
Классовый антагонизм

«НЕРУССКОЕ РУССКОЕ ДВОРЯНСТВО»
Миф об «этническом отчуждении» русских дворян
Миф о нерусском происхождении дворянства
От мифа – к мифу
Национальные элиты России в борьбе за власть
М.О. Меньшиков о национальных фракциях российской элиты.
Миф о «еврейском дворянстве»
В блаженном неведении
Еврейский припек к польскому пирогу
«Потемкинские евреи»
Вода и масло
Немецкий сюжет
Дворянство и немцы до 1825 г.
Дворянство и немцы после 1825 года: немецкое засилие
Польский сюжет
Ксенофобия русских и итоги Гражданской войны
Антинемецкие и антипольские настроения
Антиеврейские настроения
Дворяне спровоцировали или даже сделали революцию?

ЭПИЛОГ. ДВОРЯНОФОБИЯ И НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВО
Песнь антикупца Калашникова
Идейное заблуждение – корень дворянофобии Сергеева






АПОЛОГИЯ ДВОРЯНСТВА. ПРОЛОГ


«Отно­шение к благородному сословию России –
та лакмусо­вая бумажка, по которой легко проверить,
чего в сущ­ности желает стране тот или иной автор».
О.И. Елисеева

Сим молитву деет, Яфет власть имеет,
Хам пшеницу сеет, Смерть всеми владеет.
Древнерусский духовный стих

Нуждается ли русское дворянство в апологии? Ведь это сословие практически уже исчезло с лица земли. Большей частью русские дворяне были истреблены или изгнаны после Октября 1917 года, а те что уцелели и не эмигрировали – постепенно вымирали, не оставляя потомства, или мешались с простонародьем и инородцами всех мастей, растворялись без следа в населении. Как, впрочем, и те, что покинули Россию и разбрелись по свету; с той только разницей, что в России дворянские гены обогащали свой собственный народ, а за рубежом – чужие народы.
В отличие от Английской смуты, обезглавившей короля, но не затронувшей нобилитет, в отличие от Французской революции, после которой аристократическая эмиграция массово вернулась на родину и восстановила свой статус1, Октябрьская революция резко, радикально и навсегда уничтожила лучшую часть русского генофонда, лишила нас нашей биосоциальной элиты, нанесла нации в целом непоправимый ущерб.
Когда нас призывают чтить свою «родную» Октябрьскую революцию, ссылаясь на пример французов, празднующих Великую Французскую революцию, или англичан, прославляющих торжество Кромвеля и Парламента над абсолютизмом, забывают именно об этом роковом обстоятельстве, не оставляющем нам места для веселья и оптимизма.
Сегодня в Союзе потомков российского дворянства (Российском дворянском собрании) состоит около двух тысяч семей – ровно один процент от дореволюционной численности сословия. Пройдет еще сто лет, глядишь – и вовсе не останется в нашей стране, да и в мире, представителей особой породы человеческой, русских дворян. Кому и зачем тогда понадобится некая правда в отношении нее? Кому будет дело до исторической вины или, наоборот, исторических заслуг дворянства? Стоит ли сегодня тратить усилия на выяснение подобных обстоятельств?
Я, берясь за данное эссе, исхожу из простой презумпции: правда истории нужна всем и всегда. А долг историка ее находить и преподносить людям.
Но есть, помимо этого общего соображения, еще немаловажный мотив, заставляющий меня браться за апологию дворянства. Он связан уже не с прошлым и его оценкой, а с животрепещущим текущим днем и, в неменьшей степени, с надеждами на лучшее будущее, которым не сбыться, если фундамент при его закладке окажется гнилым.
Дело в том, что писаной истории русского народа (если не считать опыта Н.А. Полевого, которому уж почти полтораста лет, да написанной по заказу Сталина небольшой книжки Н.М. Дружинина) до сих пор не существует. Ни в виде учебника, ни монографии, ни как-либо еще. Ни на академическом, ни на частном уровне. Историй «Государства Российского» (под разными наименованиями, вплоть до истории СССР) – сколько угодно. А истории нашего народа – нет как нет. Понятно, что без такой истории говорить о полноценном национальном русском самосознании не приходится, и ее создание поставлено самим временем в повестку дня.
Несколько лет тому назад автор этих строк, собрав весьма представительный оргкомитет и жюри, а также назначив вполне приличную премию, эквивалентную 10 тыс. долларов, объявил всероссийский конкурс на создание вузовского учебника «История русского народа». Было проведено широкое оповещение по вузам и НИИ, располагающим историческими факультетами, кафедрами и отделами. Однако научная общественность России оказалась не готова к такой работе и ничем не порадовала конкурсную комиссию. Создание подобного рода истории остается заданием на будущее.
Уже и сейчас можно утверждать, что эта история отнюдь не будет гладкой. И самая тягостная, трагическая и спорная страница в ней – это, конечно, первая четверть ХХ века, когда готовилась, а потом и производилась в революциях гибель исторической России, переламывалась судьба русского народа. Эта первая ступень предопределила с неизбежностью вторую: революцию 1991-1993 гг., явственно обозначившую дальнейший путь вниз, нисхождение русских с исторической арены. Центральный эпизод той эпохи – Октябрьская революция, от правильной оценки которой зависит верный взгляд на всю историческую перспективу, на наш сегодняшний и, что гораздо важнее, завтрашний день.
В последние годы среди серьезных исторических работ появились и такие, которые можно считать установочными для подготовки будущей «Истории русского народа». Естественно, они по причине своего первопроходческого статуса блещут как открытиями и достижениями, так и досадными умолчаниями и искажениями, нуждающимися в исправлении. Или, по крайней мере, в критическом осмыслении.
Одним из центральных моментов такого рода как раз является оценка русского дворянства, поскольку от нее радикально зависит оценка Октябрьской революции, а от сей последней – и всей русской истории, как прошлой, так и будущей. Осудить русское дворянство в целом – значит оправдать Октябрь; защитить дворянство от несправедливых обвинений – значит, во многом, осудить Октябрь. Или, во всяком случае, способствовать его объективной оценке, к чему просто обязывает историческая дистанция с лишком в сто лет.
Таковы причины, заставившие меня взяться за перо.


ОБЕЗЬЯНА И КОРОЛИ

Когда в джунглях умирает лев, то царем становится обезьяна.
Индийская мудрость

Начну обзор не с трудов серьезных историков, а с безапелляционной стряпни профана, бесконечно далекого от реального знания русской истории, но одно время пользовавшегося немалой популярностью у еще менее, чем он сам, просвещенных лиц. Его простенькие идеи выросли, однако, не на пустом месте.
Кандидат геолого-минералогических и доктор технических наук, профессор Петр Михайлович Хомяков, известный в русских политических кругах как создатель концепции НОРНА и неформальный руководитель «Северного братства», признанного затем экстремистским2, не раз пытался выступать в амплуа самодеятельного историка. Обладая своеобразным даром упрощать и схематизировать плохо познанный им предмет, он создал, однако, целую школу русского национал-анархизма. Ученики профессора, характеризуя себя как симбиоз кулаков и власовцев, проклинают на все лады историческую Россию (не только в обличье СССР или РФ), ратуют за ее расчленение, прикрываясь лозунгом конфедерализации, мечтают о новой революции и т.п.
Сам гуру Хомяков исчерпывающе высказался на этот счет на сайте ИА «Ичкерия-Инфо», которому дал интервью, руководствуясь тут же заявленным принципом: «Если человека, слывущего “русским националистом” поддержит чеченский ресурс – это гораздо сильнее, чем сто аналогичных материалов на русских ресурсах».
Его спросил чеченский корреспондент: «Как Вы относитесь к процессу развала России?.. Что он принесет русскому народу, благо или потери?».
«В перспективе этот развал, несомненно, неизбежен, – с готовностью провещал профессор. – Я считаю, что к 2015 году Россия развалится со стопроцентной вероятностью. Но она может развалиться и раньше. Есть не нулевая вероятность, что процесс развала начнется уже в этом 2010 году. Как я к этому отношусь? Как к благу для русского народа, который этим государством уничтожается со скоростью более миллиона человек в год. Думаю, что и другие народы России не будут возражать против развала России. При этом, чем раньше это произойдет, тем лучше для всех нас»3.
Свою ненависть к исторической России Хомяков декларирует всегда, везде и по любому поводу, ничего хорошего не видит в ней в принципе. Поэтому я не удивился, увидев его поразительную по своей нелепости и несоответствию исторической правде сентенцию:
«Несчастлива в России доля не только казака, но и коренного великоросса, украинца, белоруса. Поразительно, но именно в России “привилегия” быть крепостными рабами предоставлялась как раз в первую очередь представителям государствообразующего триединого русского народа (великороссам, украинцам, белорусам).
В то время как дворянство, владеющее этими рабами, было по большей части нерусским (здесь и далее выделено мною. – А.С.). Напомним ставший известным в начале 1990-х годов факт. Т.н. “русское” дворянство к середине XIX века было едва ли наполовину православным. При этом “в зачет” шли “не совсем православные” грузины, армяне, греки, сербы, румыны. А кроме них вообще все крещеные инородцы. То есть даже среди “православных” дворян этническими русскими были далеко не все.
Но около половины дворян не были даже православными! Следовательно, этнических русских среди российского дворянства было, дай Бог, 1/3. Между тем подавляющее число крепостных были именно русскими.
В итоге, несколько огрубляя численные оценки, можно утверждать, что российское государство отдало в крепостное рабство русских людей на 2/3 этнически нерусскому дворянству.
Для убежденного русского националиста этой характеристики российского государства вполне достаточно. Другие характеристики излишни»4.
Несмотря на то, что в то время Хомяков, как следует из интервью, уже причислял себя не к националистам, а просто к демократам, в те дни, когда писался данный текст, профессор адресовался именно к молодым русским националистам, среди которых вел – и небезуспешно! – свою пропаганду. И кое-кто в очередной раз поверил его злостным бредням, клевете на Родину.
Нехитрый трюк с подтасовкой статистических данных очевиден каждому мало-мальски осведомленному и мыслящему человеку: ведь территориально, географически, нерусское дворянство и русские крепостные крестьяне проживали в совершенно разных местах. Там, где правили баи, беки, грузинские князья, остзейские бароны и польские паны, вошедшие действительно немалым числом в статистику российского дворянства, русские крепостные крестьяне не водились вовсе (за некоторым исключением отдельных частей Белоруссии и Малороссии). А в губерниях, где находились основные массы русских православных крепостных крестьян, там и дворянство было соответствующим: русским и православным. Конечно, не обходилось без исключений, но они на то и существуют, чтобы подтверждать правило.
Такое вот «некоторое огрубление» позволил себе профессор, чтобы хоть как-то мотивировать свою безмерную ненависть к любым формам российской государственности. Но, если не считать того, что в основание всей его логической цепочки положено откровенное вранье, в целом цепочка выглядит вполне последовательно. Среди прочего, она ведет к полному обелению Октябрьского переворота, позволяет представить его как «русскую национально-освободительную революцию», совершенную русским народом против угнетавших его нерусских дворян (даром что крепостного права уже более полувека не было в России).
Непонятным остается, правда, почему, освободившись от такого якобы инородческого гнета, русский народ тут же попал в еще худшую кабалу – и на сей раз уж точно инородческую…
Формулировки Хомякова отчетливы, лапидарны, почти афористичны, они рассчитаны на легкое усвоение широкой аудиторией (на то он и профессор). Но… не оригинальны. При ближайшем рассмотрении оказывается, что автор сумел не только уловить заказ антирусских сил, но и выловить в потоке современной информации материалы, не им разработанные, но обосновывающие его концепцию. Заявляя ее на публику, он лишь играет роль придворной обезьянки, своей утрированной мимикой копирующей поведение королевских персон.
Неприятно сознавать и сознаваться, что шутовской и лживый абсурд, весьма профессионально продвигаемый в массы невежественным демагогом, эпигонски связан, однако, с некоторыми современными утонченнейшими и высокопрофессиональными научными исследованиями. Они принадлежат перу историков, прямо-таки одержимых странным, возможно неосознанным, стремлением к реабилитации Октября и стоящих за ним антирусских сил. Странным, ибо исходит оно не от либералов диссидентской закваски, потомков и наследников «пламенных революционеров», а от людей, причисляющих себя к лагерю русских националистов. Более того: этими людьми проведена огромная и ценная работа, реально сдвигающая сознание высших кругов российской интеллигенции к приятию русской националистической парадигмы. Смею думать, эти люди, с которыми я имел честь сотрудничать (все мы состояли некогда в редсовете журнала «Вопросы национализма»), составляют заметную часть той небольшой группы, которую можно характеризовать как цвет сегодняшней исторической науки.
Однако: Платон – друг, но истина дороже. По этой важной причине я не могу не взять на себя ответственность возразить в меру своих скромных сил на их концепцию российского дворянства.
Речь идет о книгах Валерия Дмитриевича Соловья и Сергея Михайловича Сергеева. Написанные на разные темы и на разном материале, они, увы, сходятся в одном: в искажении, очернении наших представлений о русском дворянстве и – как следствие – всей эпохи от Раскола и Петра вплоть до Октября и Ленина. Мне приходилось, и не раз, публиковать положительные отзывы по поводу того ценного, важного, нужного для русского читателя, что в этих книгах содержится. Но не тот друг, кто медом мажет, а тот, кто правду скажет, поэтому я с чистой совестью берусь оспорить ту часть их работы, с которой невозможно согласиться.


МЛАДОБОЛЬШЕВИКИ

Для нравственного поколения это постоянное сознание долга
перед предками и долга перед потомством служит как бы дву­мя благословениями, двумя светлыми крыльями гения – хранителя рода.
Для поколения безнравственного нарушение долга перед предками
и перед потомством служит двумя проклятиями,
двумя черны­ми крыльями дьявола, истребляющего жизнь.
Михаил Меньшиков

Вначале необходимо напомнить, что вообще-то для российской историографии не новость антидворянский пафос ни историков новейшего националистического склада, ни их обезьяны – профессора Хомякова. У истоков дворянофобской традиции (если не считать невербальную критику топором и «красным петухом») стоит, пожалуй, еще Александр Радищев. Напомню только одну из его выразительных инвектив, отбросившую длинную тень на русскую историю: «О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянье своем, разбили железом, препятствующим их вольности, главы наши, главы бесчеловечных господ своих и кровью нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство?»5. Эти слова, принятые близко к сердцу поколениями революционеров, развернулись после 1917 года в тотальное избиение и изгнание русской элиты.
Острые стрелы посылали в собственное сословие также Новиков и Фонвизин, Сумароков и Княжнин, декабристы и Пушкин. Немалое количество критики по адресу русского дворянства можно найти как у дореволюционных историков и политиков славянофильского, революционно-демократического, народническо-эсеровского6, евразийского, марксистского и анархистского толка, так и у авторов советской, особенно ранне-большевистской формации. Больше всех усердствовали в обличениях, естественно, последние.
Небольшой обзор наиболее характерных высказываний послереволюционных обличителей дворянства приводит профессор истфака МГУ А.И. Вдовин в монографии «Подлинная история русских. ХХ век» (2010). Главная особенность их в том, что критика дворянства предстает лишь поводом и обоснованием, а основной мишенью является традиционный патриотизм, чувство любви к вечной России, почитания исторической Родины, преданности ей. Эта связь с тех пор стала неотъемлемым кодом всего дискурса.
Для большевиков, осуществлявших тотальную ревизию всего российского прошлого и утверждавших собственную «правду» на его руинах, это было совершенно неизбежной необходимостью. Логика Гражданской войны, временно (и далеко не вполне) перешедшей из вооруженной фазы в словесную, подсказывала: нельзя обосновать концепцию Советской России, не разрушив «до основанья» все обаяние тысячелетней русской державы, не напоминая ежедневно об антагонизме «двух наций внутри каждой нации» (Ленин) и о необходимости решительно покончить с одной из этих «наций». Что и выполнялось на деле. Со стороны может показаться, что таким образом выковывалась единая и нераздельная нация. Но на самом деле, как мы помним, большевики мечтали распрощаться вообще с нациями как таковыми, надеясь построить всемирный коммунизм, в коем не будет ни классов, ни наций. И для начала взялись искоренять русскую нацию под прикрытием классовой борьбы.
И вот, как пишет Вдовин: «Считалось, что время героического понимания истории безвозвратно ушло. У всех героев (начиная с былинных богатырей) и творцов культуры прошлого всегда находили одни и те же изъяны: они или представляли эксплуататорские классы, или служили им»7. Это, конечно, совершеннейшая правда, но взятая под низким углом зрения, взглядом Терсита, но не Одиссея; с высоты птичьего… нет, не полета, а помета. И вела эта низкая правда к подлым выводам, решительно отказаться от которых в недалеком будущем заставила большевиков только Великая Отечественная война.
Именно в таком контексте вел пропаганду, к примеру, нарком просвещения Анатолий Луначарский: «Конечно, идея патриотизма – идея насквозь лживая… Задача патриотизма заключалась в том, чтобы внушить крестьянскому парнишке или молодому рабочему любовь к “родине”, заставить его любить свои хищников»8. Мысль, как видим, вполне современная, созвучная Хомякову со товарищи и его протагонистам, духовным отцам – Соловью и Сергееву, в творчестве которых воскрес Анатолий Васильевич9 с присными.
Кстати, о присных. Вдовин, продолжая, обобщает:
«Образчиком та­кого понимания дореволюционной культуры и ее творцов может служить выступление Вс. Вишневского на одной из армейских партконференций в июле 1921 года. “Старая культура, – внушал он красноармейцам, – была фактически насквозь пропитана бур­жуазным духом”. И пояснил это на конкретных примерах. Взять Пушкина. Он был камер-юнкером его величества царя и гордил­ся своим дворянством. Не признавал никаких революций – сле­довательно, был контрреволюционером. Лермонтов был аристо­кратом в полном смысле этого слова. Некрасов – из помещиков. Лев Толстой – граф. Писать-то он писал хорошо, но народ в “Вой­не и мире” является лишь фоном, а главное разыгрывается меж­ду немногими аристократами, для которых слово “мужик” было бранным, почти неприличным. Чехов – происхождением из ме­щан и, безусловно, также один из последних представителей упа­дочничества. Его герои бесятся от жира в провинции, скучают от безделья, ноют без конца. Кольцов считался народным поэтом, но на самом деле это типичный представитель кулачества. Горь­кий, правда, в значительной степени близок к народу, но и у него встречается немало высказываний далеко не пролетарской идео­логии. В музыке – то же самое. Глинка – помещик; достаточно сказать, что у его отца был собственный оркестр из крепостных. Римский-Корсаков – придворный капельмейстер, писал лжена­родные оперы, непонятные крестьянину. Музыка Чайковского – яркий образец безысходного упадочничества и пессимизма, чуж­дого рабочему классу. Все эти симфонии, сонаты, балеты совер­шенно непонятные народу. Что касается балерин, певиц в опере, оперетте, то все или почти все они фактически работали в роли привилегированных проституток и зарабатывали неплохо. Трам­плином же у них, конечно, была кровать дирижера или какого-ни­будь князя” (Литературная Россия. 1995. 7 июля)»10.
В словах Луначарского или Вишневского мы, пусть в утрированном до шаржа виде, отчетливо видим то же принципиальное отношение к дворянству и вообще верхним классам, которым сегодня как некоей новостью щеголяют отдельные мыслители, причисляющие себя к лагерю русских националистов. На деле они – именно младобольшевики, только без их веры в безнациональное будущее человечества. Их ничем не мотивированная убежденность в том, что нация есть непременно нечто социально однородное (в то время, как она есть органическое единство богатых и бедных, знатных и простолюдинов, связанных общим этническим происхождением), сталкиваясь с реальной картиной «двух наций» (Ленин), невольно делает из них защитников революции. Якобы уничтожившей социальные и культурные различия в соответствии с представлением большевиков о благе общества и тем самым, наконец-то, создавшей из русских единую нацию.
Я мысленно представляю себе огромных размеров надпись, в 1920-е годы «украшавшую» стену монастыря, возведенного на Бородинском поле на месте гибели героя Отечественной войны 1812 года генерал-майора А.А. Тучкова: «Довольно хранить остатки рабского прошлого»11. Мне не хочется думать, что Валерий Соловей или Сергей Сергеев, вдумчивые и тонкие, глубоко эрудированные историки, могли бы поставить свою подпись под нею. Но написанное ими объективно приводит рядового читателя, мыслящего просто и прямолинейно (типа профессора Хомякова и его аудитории), именно к такому заключению.
В чем корень их ошибочных представлений?
Общества без эксплуатации не бывает (за исключением утопии или первобытной общины, которую кое-кто на этом основании относит к золотому веку человечества, не предлагая, однако, в него вернуться). Эксплуатация, с тех пор как появилась возможность давать минимальное содержание рабам и проводить в жизнь разделение труда, была, есть и будет всегда. Даже, как мы знаем и помним по собственному опыту, при социализме. Соответственно, в обществе всегда будут эксплуатируемые и эксплуататоры. Именно в этом, кстати, коренится главный фактор прогресса: за последние примерно семь тысяч лет те народы, которые научились эксплуатации человека человеком, продвинулись до космических высот, а те, что не научились, остались в каменном веке.
Но нация – и в этом все дело! – не может состоять только из эксплуатируемых классов, как и ни одна биологическая популяция не может состоять только из омега-особей, а непременно включает в себя и альфа-, и бета-, и гамма-особей. Взгляд, согласно которому нация-де должна быть социально и культурно гомогенна, не выдерживает критики: ведь под этот критерий в действительности не подходил даже разрекламированный в таком качестве советский народ, имевший свой господствующий класс – номенклатуру12. А других примеров мир и вовсе не знает: никто такой гомогенной нации никогда не видел, разве что в мечтах.
Точно так же фальшиво и ничем не обосновано утверждение, будто низшие общественные классы – это и есть золотой фонд (и генофонд) нации и ее основа, ее лучший цвет, как нам твердила советская пропаганда. Можно подумать, рабочие и крестьяне – только это и есть народ, нация в целом.
Однако никакая, даже предположительно лучшая и большая, часть не может претендовать на звание целого. Разумеется, нация не сводится, не может сводиться только к ее высшим классам, но и без них она тоже – не нация. Нация – это все вместе, бедные и богатые, сильные и слабые, знатные и простые.
Пример культурных героев любой нации, как правило, принадлежащих к классу эксплуататоров или примыкающей к нему части интеллигенции, ярко это подтверждает. История искусства вплоть до ХХ века – эпохи «восстания масс», по Ортеге-и Гассету, – есть история вкусов верхнего, эксплуататорского слоя общества, и только. Однако, разве может быть полноценная нация без национальной культуры в ее высших проявлениях? Таким образом, конституирующая роль верхних классов в процессе нациеобразования совершенно неоспорима.
Тем более в принципе несостоятельно представление о нации как о некоем этноклассе (это какой-то «слонопотам» политологии), заимствованное в новейшей отечественной традиции с Запада. В авторитете, как обычно, т.н. марксисты и лично Эрнст Геллнер, поставивший на поток производство популярных, но предельно сомнительных, а то и прямо нелепых тезисов: «Только когда классу удается в той или иной степени стать нацией, он превращается из “класса в себе” в ”класс для себя” или ”нацию для себя”. Ни классы, ни нации не являются политическими катализаторами, ими являются лишь ”нации-классы” или “классы-нации”»13. Эти вполне бессмысленные, высосанные из пальца вариации английского еврея-псевдомарксиста не только отчасти обнаруживаются в трудах экзотического «англичанина» Теодора Шанина14, но проросли, увы, и на отечественной почве в трудах Валерия Соловья15.
Теория Соловья о русских как эксплуатируемом этноклассе наиболее своеобразно интерпретирует эту точку зрения. Бестрепетно вычеркнув из состава народа верхние слои (не эксплуатируемые, а эксплуатирующие или к эксплуататорам примыкающие), можно, конечно, ставить вопрос и так. Но если нация, как полагают очень многие и я в том числе, – это весь разросшийся и обретший свое государство этнос, с богатыми и бедными, культурными и некультурными, эксплуататорами и эксплуатируемыми, тогда никаким «этноклассом» она не может быть по определению. Слонопотамы в природе не встречаются, а только в детских книжках.
Столь же несостоятельно и представление об утопическом обществе, в котором вообще исключена эксплуатация человека человеком, как о некоей противоположности «одноклассовой нации». Нам, жившим в «государстве рабочих и крестьян», нам, которых всячески пытались превратить в «советский народ – общество социальной однородности», нам, которым, вопреки суровой очевидности, внушали мысль об отсутствии эксплуатации в социалистическом государстве, не нужно объяснять искусственность и нежизнеспособность такой модели «нации». Ведь мы знаем об этом непосредственно, из трудного опыта нашей Родины, где главный производитель прибавочной стоимости и двигатель прогресса – интеллигенция – был полностью лишен справедливой доли в произведенном богатстве. А крестьянство на несколько десятилетий было повторно прикреплено к земле, закрепощено в колхозах.
И Соловей, и Сергеев смело проводят открытую апологию большевизма и Октября. Хотя при этом избегают опираться на труды или высказывания Покровского, Луначарского, Вишневского и иже с ними идейных большевиков (имя им легион). Возможно, стесняются такого духовного родства. Тяга к респектабельности, понимаемой в наши дни не так, как еще только треть века тому назад, определяет для них иные предпочтения в традиции мысли, как отечественной, так и зарубежной. В частности, среди своих предшественников они числят славянофилов и западных советологов/русологов.
Например, Соловей, ссылаясь на труд Веры Тольц16, отмечает: «С подачи славянофилов крестьянство стало представляться квинтэссенцией русскости. В национальном литературоцентричном дискурсе эта позиция окончательно возобладала усилиями великой русской литературы, в которой со второй половины 40-х годов XIX в. важное место заняли фигуры олицетворявших “на­род” крестьянина и “маленького человека”, противопоставленных вестернизированной элите»17.
Что касается Сергеева, то он посвятил свою кандидатскую диссертацию, выполненную с блеском, именно славянофилам.
Правомерно предположить, что как Соловей, так и Сергеев попали в плен характерных славянофильских представлений, заразились ими. Рассуждения Соловья о русских как этноклассе, антиэлитаризм и эгалитаризм Сергеева об этом ярко свидетельствуют. Их выводы и оценки – развитие именно славянофильской концепции народолюбия, доведение ее до закономерного, заложенного в ней абсурда.
При этом Сергееву свойственно ссылаться на Соловья как на прямого идейного предшественника, на авторитет. В своей книге «Пришествие нациии?» он сочувственно пересказывает концепцию В.Д., чтобы далее исходить из нее:
«Соловей дает краткий очерк русской истории… Главной причиной кризиса 1917 года явилось культурное и этническое отчуждение элиты от народа, начавшееся с петровских реформ. Большевики сумели использовать в своих интересах “национально-освободительную борьбу русского народа” и оседлали “качели русской истории”, “культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс… В фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому нача­лу русского народа”»18.
Сам же Соловей, хоть и ссылается порой на того же Сергеева, предпочитает опираться на западных ученых: Уолтера Лакера, Доминика Ливена, Люсьена Пая, Веру Тольц, Ричарда Уортмана, Лию Гринфельд или Джеффри Хоскинга. Он особенно выделяет мысль последнего о том, например, что в России «противостояли друг другу групповые идентичности: элита воплощала имперскую идентичность, а крестьянство – русскую этническую. “Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором”»19.
Здесь уместно небольшое отступление о наших методических расхождениях.
По ходу изложения я не раз подчеркну зависимость наших авторов от иностранных толкователей русской истории. В былые времена не избежать бы им упрека в низкопоклонстве перед Западом, но в наши дни приходится лишь констатировать, что такой избыточный пиетет перед рассудочными схемами западных русологов приводит к серьезным деформациям смыслов и роковым концептуальным аберрациям.
Как пример можно привести опорную для Соловья и Сергеева мысль Д. Ливена: «Низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть меж­ду элитой и массами: он являлся дополнительной причи­ной, по которой в 1914 году русское общество было силь­нее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м»20. Но тут уж, как говорится, Ливен соврал – недорого взял; его идея о том, что культурная пропасть между сословно-классовыми фракциями нации якобы уничтожает нацию как феномен, – глубоко ложна. К чему же подобный избыточный пиетет перед западным исследователем? Что за рецидив низкопоклонства? Не следовало допускать его по ряду причин.
Во-первых, никем и никогда не был обоснован тезис, что нация обязательно должна отличаться еще и культурной однородностью. Возможно, при коммунизме (если он когда-либо состоится) крестьянин и городской интеллигент потеряют всякие различия в образованности и менталитете. Но ожидать этого от русского общества начала ХХ века, 86% населения в котором было занято крестьянством, несколько странно.
Во-вторых, начало ХХ века как раз отличалось тем, что культурный уровень низов российского общества неуклонно повышался, к моменту революций 1917 года грамотным было уже примерно 30 % населения и процесс шел по нарастающей. Да, в 1550 г. сословно-культурного различия в русском обществе было мало, но такое положение держалось не на высоком общем культурном уровне, коего не было и в помине, а на низком культурном развитии дворянства, которое было едва ли не наиболее серым слоем населения. Но в конце XIX века, по сравнению с его началом, «культурная пропасть» быстро и решительно уменьшалась, а не «углублялась», и видеть в этом катализатор классовой вражды и революций нет никаких оснований.
В-третьих, если бы от Петра Первого и далее дворянство не приняло бы на себя роль локомотива российской модернизации, не стало руководящей и направляющей силой нашего культурного развития, тогда Россия была бы обречена на безнадежное отставание, никогда не смогла бы подняться до роли сверхдержавы, а скорее всего, ее уже давно просто не было бы.
На что же сетует Сергеев? Совершенно не зная истории российской образовательной системы XVIII в., он полагает, что российское правительство – читай: дворянская империя – специально препятствовало росту образованности народных масс. Он обвиняет: «Здесь именно не недосмотр, а сознательная политика формирования огромного человеческого массива, предна­значенного для того, чтобы безропотно обслуживать рома­новский династически-имперский проект и его непосред­ственного исполнителя – дворянство, быть его пушечным мясом… Ни о какой “большой” общенародной нации при такой постановке вопроса, конечно, не могло быть и речи, и вся крестьянская политика самодержавия решительно яс­на и понятна: не допустить крестьянство (а впрочем, и ку­печество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта»21.
В этой короткой инвективе манифестированы как минимум сразу три заблуждения:
1) никем не доказано и ниоткуда не следует, что условием формирования «общенародной нации» является общий средний уровень образованности. Послушать Сергеева, так все нации мира появились не раньше Французской революции, впервые установившей обязательность образования для всех;
2) как будет показано ниже, «пушечным мясом» всей России (крестьян в том числе) было как раз-таки дворянство, а не крестьянство;
3) правительство, начиная с Анны Иоанновны, установившей всероссийскую систему семинарского образования для детей священников, и Екатерины Второй, проведшей образовательную реформу для свободных низших сословий, в том числе черносошных крестьян, посадских и дворовых людей, разночинцев и бедного дворянства, предпринимало посильные программы народного образования, а вовсе не вело «сознательной политики» отстранения народа от начатков просвещения. Не говорю уж про реформы в сфере образования при Александре Втором.
Наконец, нельзя не заметить, что именно массовое допущение крестьянства на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта (через его преобразование в рабочий класс и интеллигенцию) ничем хорошим не кончилось. Так что правительство, если допустить, что Сергеев обвиняет его не облыжно, было не так уж неправо.
Нужно быть очень необъективным, зашоренным или малосведущим человеком, чтобы утверждать, что в России имела место политика нарочитого недопущения народа к грамоте и просвещению, а образование использовалось как рычаг осознанной социальной стратификации (такая точка зрения была свойственна марксистам и т.н. анархистам-махаевцам, считавшим образование инструментом эксплуатации и причислявшим интеллигенцию к классовым врагам пролетариата, но нам-то сегодня зачем ее реплицировать?). Просто в России всегда приходилось туговато с ресурсами, вот где-то и не хватало земских учителей, школ и проч. А планомерное централизованное образование крепостных крестьян не входило – и это совершенно разумно – в число государственных приоритетов. Изображать это обстоятельство как некий антинародный заговор верхов – наивно, чтобы не сказать хуже.
Настоящая беда была совсем в другом, противоположном: уже во времена Александра Третьего образованных людей оказалось произведено больше, чем могла переварить российская экономика. Если уж искать причину революционизации общества, то скорее в этом, а не в культурном разрыве между стратами. Циркуляр о «кухаркиных детях», ограничивший доступ простонародья к широкому, универсальному и гуманитарному гимназическому образованию (на фоне роста и расширения профтехобразования) был совершенно необходимой и разумной мерой. О том, каким грандиозным разрушительным эффектом для СССР обернулось неосторожное введение всеобщего обязательного десятилетнего образования при Брежневе, к какому тлетворному кризису перепроизводства интеллигенции это привело, мне не раз приходилось писать. (Подобный кризис в мировой истории возникал многократно и всегда приводил к сокрушительным для общества последствиям.) Пусть это покажется кому-то парадоксальным, но к катастрофе 1917 года Россию привела не недостаточная, а избыточная грамотность и образованность, обогнавшая реальные потребности страны и режима, не справившегося со стремительным и бурным раскрестьяниванием и урбанизацией.
Идея Ливена о том, что культурная пропасть между сословно-классовыми фракциями нации якобы уничтожает нацию как феномен, – глубоко ложна. Но ее ядовитое воздействие на наши лучшие умы уже произошло, и противодействовать ему теперь нелегко, не задевая коллег, которые не так уж и виноваты.
Или взять, к примеру, весьма сочувственно цитируемую Сергеевым мысль Георгия Мейера о нерусскости (если не антирусскости) Российской империи: «Кем же преимущественно стро­илась она? Коренным русским племенем? Нет! Превознес­шая до небес русское имя и создавшая русскую славу и рус­ское величие, старая Империя... считала себя призванной, и действительно была призвана, это племя оевропеить. Во многих отношениях она была прямым отрицанием пле­менных великорусских черт, была борьбой с ними. Вооб­ще она была живым отрицанием темного этнизма и вет­хого московского терема. Для нее принадлежность к рус­скому племени сама по себе не означала ничего. Мерилом была лишь служба Империи»22.
Тут немец явно заврался. Со времен летописных племен именно предки современных русских вели колонизацию будущих земель Империи23. А кто затем осваивал Поморье, Урал, Поволжье, Сибирь, Дальний Восток? Разве не коренное русское племя? Кем были терские, гребенские, кубанские, яицкие, гурьевские, семиреченские (и т.д.) казаки? Кто брал штыком, а после колонизировал Кубань, Новороссию, Крым (и т.д.)? А разве не живое национальное чувство русских дворян заставило их свергнуть Брауншвейгскую династию и свернуть шеи двум императорам-германофилам, Петру Третьему и Павлу Первому? Как минимум с 1741 по 1825 гг. Россия была именно русской (и никакой другой) дворянской империей. Между тем, вот на такого рода резких, эпатажных суждениях иностранцев и инородцев основывают наши уважаемые русские историки ошибочный взгляд на противоречие между российской империей и русской этничностью.
По сложившемуся за мою жизнь убеждению, западный историк России, за редчайшим исключением, – плохой специалист и сомнительный источник, порой владеющий некоторой фактурой, изучивший отдельный аспект, но не обладающий полнотой понимания нас. Судить о русской жизни в принципе нельзя, обладая английским или французским взглядом на жизнь, менталитетом, кругозором. Мы росли на разных книжках, на разных идейно-нравственных постулатах, на разных традициях, в том числе научных и нравственно-религиозных, мы по-разному смотрим на вещи, у нас другая шкала ценностей, лестница приоритетов. Адекватнее воспринимают нас немецкие ученые (например, Андреас Каппелер), но и тут надо соблюдать осторожность, не слишком ими увлекаться, фильтровать их посылки и выводы.
Подход напрашивется один. Нельзя доверять безоглядно иностранцам, пишущим о России. Будь они хоть семи пядей во лбу, но ни знать как следует, ни понимать как следует, интегрально, нашу страну и наш народ им просто не дано. Пользоваться их наработками, их фактурой можно и нужно, а вот их «размышлизмы» следует воспринимать крайне осторожно и критически. Оба наших историка пишут вполне содержательно и интересно, но перекос в сторону иностранных авторитетов не украшает, а портит впечатление от их книг, снижает их достоверность.
Но сколь бы авторитетными ни представлялись в трудах Соловья и Сергеева идеологи славянофильства или зарубежные специалисты по русской истории, а прямая преемственность просматривается у наших авторов, конечно же, прежде всего – с большевиками, чья апология Октября и всех последующих социальных инженерий так близка обоим. Тезис о национально-освободительной борьбе русских против нерусской власти и, следовательно, о «справедливой», «правомерной», а главное – национально «русской» революции близок и Соловью, и Сергееву. Соловей пропел его чуть раньше, Сергеев чуть позже. Есть и иные нюансы, но это не меняет сути дела.
Оставляя пока в стороне подробности, констатирую: в их лице мы имеем дело с весьма своеобразным и неожиданным явлением в постсоветской России: младобольшевизмом.


РУССКИЙ БУНТ И ЕВРЕЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а бόльшая.
Эразм Роттердамский

К сожалению, приходится констатировать: тлетворное влияние западной историографии и социологии последнего полустолетия, в частности, различные измышления т.н. конструктивистов, отразившиеся в кривом зеркале отечественной науки, дурно сказалось на творчестве даже лучших российских ученых. В нашем случае это, в первую очередь, касается оценки Октябрьской революции и Гражданской войны.
«Есть определенная доля истины в националистической самооценке, когда народ управляется чиновниками другой, чужой высокой культуры, гнету которой должно быть противопоставлено прежде всего культурное возрождение и в конечном счете война за национальное освобождение»24. Вот из этой фразы весьма, намой взгляд, недалекого философа-марксиста Эрнста Геллнера, оброненной в 1991 году, и выросла вся концепция Соловья–Сергеева.
В чем она состоит? Огрубляя, скажу: она представляет Октябрьскую революцию и Гражданскую войну именно как национальное освобождение русского народа от гнета чиновников «чужой высокой культуры», прямо по Геллнеру. Даром что никакого культурного возрождения она не принесла, ведь у русских именно с тех пор – ни своего государства, ни своих политических лидеров, ни своей столицы; они стремительно потеряли и доныне не вернули ни свою веру, ни свою национальную культуру, а теперь еще так же стремительно теряют свой язык. Прямым результатом революции было поражение русских в правах, утрата ими своего государства и превращение их в бесправного и безответного донора для других народов советской империи. Таковы были как ближайшие, так и отдаленные результаты того самого Октября, который авторы возвышенно именуют «русской революцией». Спрашивается: если революция была «русской», то почему же ее результаты оказались столь вопиюще антирусскими?
Первоцветом этой ложной концепции в постсоветской России смело можно назвать книгу Валерия Соловья «Русская история: новое прочтение»25, представляющую собой его докторскую диссертацию по истории. Затем Соловей закрепил и доразвил эту концепцию в вышедших следом книгах, в том числе в соавторстве с сестрой, Т.Д. Соловей26. Продукт высокого интеллекта, обремененного немалыми познаниями, книги Соловья интересны и ценны как своими откровениями, так и своими заблуждениями.
Сергей Сергеев, работающий над докторской диссертацией, посвященной декабристам, параллельно двигался своим курсом. Но сегодня он – младший партнер Соловья в развитии антидворянской концепции. Взгляды Соловья оказали на него сильное воздействие, сказавшееся концептуально в его работах постольку, поскольку они неизбежно выводят нас на тему революционных преобразований России (Ленин недаром периодизацию революционного движения в нашей стране начинал именно с декабристов). Обвиняя дворянство в срыве русского нациестроительства27 в России, Сергеев вполне естественно связывает «исправление положения» с антидворянским вектором Октября, в чем ему неоценимую услугу оказывают утверждения Соловья. В итоге, в более поздних публикациях, теперь уже Соловей ссылается на Сергеева, происходит, так сказать, перекрестное оплодотворение их работ взаимными ссылками.
Мне уже приходилось полемизировать и с первым, и со вторым автором по отдельности насчет некоторых аспектов их теории28. Но поскольку среди современных историков, исследующих русскую тему и притом открыто исповедующих русский национализм, единомыслием с названными коллегами никто пока не отличился, их взгляды имеет смысл рассматривать совместно, соблюдая хронологию и размечая приоритет. Вначале – слово авторам.

Главный тезис Соловья: «Русское восстание против Империи»
Как сказано выше, Соловей конкретизировал вполне голословный, что для этого автора обычно, тезис Геллнера на русском материале. Он сделал это так:
«В нашем представлении фундаментальной причиной бифуркации начала XX в. послужило не социальное и политическое напряжение: современная историография, в общем, не склонна считать этот фактор решающим для крутого изменения исторической траектории стра­ны29 – а социокультурное, экзистенциальное и этническое отчуждение между верхами и низами общества, обрушившее их бессознательное взаимодействие и придавшее объективно не столь уж серьезным кон­фликтам неразрешимый характер.
Революционная динамика начала XX в. фактически была нацио­нально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему (в социальном, культурном и этническом смыслах) правящего слоя и угнетающей империи. Эту глубинную психологическую подо­плеку красной Смуты очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее “подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов”30. Симптоматично, что и в советском пропагандистском языке большевистская револю­ция поначалу называлась именно “(Великой) русской революцией”, вызывая неизбежные коннотации с русской этничностью»31.
Сказано, на мой взгляд, предельно отчетливо и откровенно. Симптоматично – воспользуюсь и я этим словом – что Соловей открыто называет своих прямых предтеч в трактовке революционных событий: от евразийцев до советских пропагандистов ранне-большевистского периода, всячески маскировавших антирусскую суть революции по той же причине, по какой наиболее видные революционеры брали себе русские псевдонимы. Факт несомненной политической ангажированности тех и других требует привлечения корректирующих фильтров для трактовки их бездоказательных высказываний, но Соловей этого не делает, увы.
Говоря прямо, причинно-следственная связь указанного отчуждения верхов и низов с «красной Смутой» никем, и Соловьем в том числе, не доказана. И с любой другой Смутой – тоже. Как известно, никакого отчуждения русских верхов от русских низов вообще не существовало до Раскола, русская нация была совершенно едина в культурном и бытовом отношении32. И оставалась – в целом – такой до конца царствования Петра Первого. Что не помешало первой в нашей истории жесточайшей Смуте случиться именно при этом замечательном полном единстве, да и другим «бифуркациям» типа восстаний Разина, Булавина или Болотникова, самосожжений раскольников – тоже.
Может быть, имеется какое-то принципиальное отличие «красной Смуты» от «просто Смуты», требующее объяснения через пресловутое «отчуждение»? Но Соловей его не показал. Почему же принцип культурно-бытового отчуждения, явно не применимый к эпохе Смуты, к русским смутам вообще, вдруг стал применим к Октябрю? Это нелогично.
Поэтому не вызывает никакого доверия цитированное выше излишне категорическое заявление автора: «Революционная динамика начала XX в. фактически бы­ла национально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему в социальном, культурном и этническом смыс­лах правящего слоя и угнетающей империи».
Между тем, это главная идея и главная неправда концепции Соловья.
Он всячески усугубляет, заостряет эту идею, эту неправду:
«Основную линию противостояния, путеводную нить рево­люции составил конфликт русского народа с государством и правящими классами, который я предлагаю рассматривать не в социополитическом, а в этническом аспекте. Несколько упрощая, противостояли не классы, не общество и институ­ты, а два народа: с одной стороны, русские, с другой – этни­чески, культурно и экзистенциально чуждая русским элита»33.
Налицо парадокс и логическое противоречие. Значительная часть докторской диссертации Соловья посвящена тому, что этнос есть, прежде всего, биологическая, а не социокультурная категория. При этом автор остроумно и едко высмеивает традиционные для этнологии, но совершенно алогичные попытки определять феномен – через эпифеномены: этничность – через культуру, язык, религию и т.п. Получается, что теперь Соловей резко противоречит сам себе. Если этнос – это биологическая общность, как он сам утверждает (и как оно безусловно есть на самом деле), то при чем тут вообще социокультурные различия отдельных фракций единой нации? Они не могут быть существенны.
Но вот важный нюанс. Соловей почему-то говорит о правящем слое, об элите, якобы чуждых русским не только культурно и экзистенциально (термин очень приблизительный, подразумевающий все что угодно), но и этнически! Эта странная мысль об этнической чужеродности верхов и низов русского общества повторяется, переходит из одной книги в другую: «Социополитическое и культурное отчуждение между верхами и низами наложилось на этническое размежевание, придав вызре­вавшему конфликту дополнительный драматизм и, главное, характер национально-освободительной борьбы русского народа против чуждого ему (в социальном, культурном и этническом смыслах) правящего слоя»34.
Иногда идея варьирует: «Перманентное противостояние государства и народа с полным основанием можно интерпретировать как конфликт идентичностей – имперской и русской этнической»35. В данном случае «государство» есть лишь метафора правящего класса, так что этнизирующий акцент даже усиливается. В то время как имперский период характеризует, в первую очередь, именно русскую нацию в апогее ее могущества, объективирует ее высочайший этнодемографический потенциал, позволявший проводить успешную экспансию в отношении изначально нерусских территорий. И таким образом конфликт между имперскостью и русской этничностью – есть абсолютно надуманная коллизия, не имевшая места в действительности. Реникса (наукообразная чепуха) в чистом виде, почему-то увлекшая серьезных историков.
Ложное утверждение об этнической чужести русского народа собственной элите (вариант: собственному государству, империи) – главный ключ к формуле «национально-освободительного» Октября, предлагаемой Соловьем. Не случайно именно данный тезис, предельно гипертрофированный, заостренный, лег в основу национал-анархической парадигмы, проповедуемой Хомяковым, Широпаевым, их учениками и эпигонами36. Не могло быть добрых плодов от худого древа.

Дворянство под прицелом. Почему?
Чем же все это обосновано у Соловья? Действительно ли элита России была этнически чужда русскому народу до степени «конфликта идентичностей»?
Сама по себе эта логика, как уже сказано выше, не нова, ею пользовались те же большевики: чтобы обелить Октябрь – необходимо очернить российскую элиту. Нов, но зато нов принципиально, лишь биологический, этнический, аспект, акцентированный Соловьем.
Чтобы обосновать свой главный тезис, Соловей, а за ним и Сергеев, радикально ограничивают наши представления об элите как таковой. В нее не попадают ни купцы и промышленники (в т.ч. сельские – зажиточные, богатые и предприимчивые крестьяне37), ни священоначалие, ни вообще интеллигенция (в т.ч. второго порядка, обслуживающая преимущественно интеллигенцию же, – писатели, художники, композиторы, философы, ученые-обществоведы и т.д.). Наряду с этой социальной (уточню: биосоциальной) элитой русской нации можно было бы упомянуть и чисто биологическую – казачество, поморов. Словом, все лучшее в русском народе, что выросло из его среды за тысячу лет – в точном соответствии с понятием элиты. Но авторы этого не делают принципиально.
Для Соловья «элита», столь, якобы, радикально и даже этнически чуждая русскому народу, – это, по сути, лишь административный и офицерский корпус, непосредственно правящий класс, не без умысла отождествляемый со всем российским дворянством38.
Надо признать, что большевики были в этом плане гораздо последовательнее Соловья, морально клеймя и физически уничтожая, целенаправленно и планомерно, все вышеназванные категории русского народа, записывая их всех в единую категорию «бывших людей». И упирали они при этом, конечно же, на чуждость вовсе не этническую (понимая, во-первых, что не им бы о ней вещать, а во-вторых, что это неправда), а исключительно социальную, классовую. Руководствуясь той самой диалектикой национального и социального, которую мне уже приходилось подробно разъяснять читателям39.
Почему Соловей так избирателен в ограничении своего и нашего поля зрения? Это вполне понятно. Он вообразил, что тезис о чуждости русскому народу его элиты удастся доказать именно на материале российского дворянства. Обвинив его, во-первых, для начала, в нерусскости, а во-вторых – в антирусскости. На этом главном направлении он и сосредоточил свою оптику, чтобы нанести сокрушающий удар.
В этом ему полностью следует и посильно помогает фактурой младший идейный партнер – Сергей Сергеев. Впадая при этом в противоречие с собственным исследованием, неопровержимо доказывающим, что первым защитником народных прав в России и первым хозяином дискурса русского национализма выступило именно дворянство. Из этого противоречия он выходит, поименовав дворянство «идеологом и могильщиком русского нациестроительства». Некоторые уязвимые места этого парадокса я надеюсь показать ниже.
Сказанное выше отчасти объясняет зависимость Соловья (а за ним в какой-то мере и Сергеева) от западной традиции русоведения и советологии, о чем уже упоминалось ранее. Ибо, как легко понять, на ниве отечественной традиции собрать урожай, способствующий решению главной задачи, было бы проблематично. Но такой выбор авторитетов и источников априори ставит под сомнение ценность доводов и адекватность выводов.
Рассмотрим же вблизи эти выводы и доводы.

Кричащие противоречия Соловья
Прежде чем критиковать, надо отметить, что иногда наблюдения Соловья бывают замечательно метки и верны, так что под ними готов подписаться и я.
Например, он выделяет в ситуации начала ХХ века демографический фактор, который, конечно же, был решающим исторически, о чем мало кто у нас пишет. Вообще, обращение к биологическим аспектам проблемы – сильная сторона ученого, который прозорливо и точно указывает, например: «Биология бросила вызов стабильности не толь­ко в России или в Британии… Есть серьезные основания полагать, что демография послужила если не причиной, то основой Ве­ликой Французской революции, наполеоновских войн, а впоследствии – глобальных катаклизмов первой половины XX в. Резко ускорившийся со второй половины XVIII в. де­мографический рост в Европе сполна обеспечил жертвами Молоха войн и революций».
Соловей констатирует: «Русские же и в начале XX в. оставались мировым рекордсменом по части естественного прироста населения». Сказанное позволяет ему подчеркнуть, ссылаясь на отечественную статистику: «Начну с указания на чрезвычайную важность биологиче­ской подоплеки Великой русской революции начала XX в. Именно русский демографический рост послужил ее “маль­тузианской” основой. Вкратце отмечу лишь некоторые из социальных и социокультурных последствий рекордной рус­ской рождаемости. Во-первых, резкое обострение земельно­го голода в Европейской России. Переселение в Сибирь и на другие свободные земли не смогло решить этой проблемы, вызывавшей растущее социальное напряжение. Во-вторых, аграрное перенаселение, совпавшее со стремительным раз­витием железнодорожной сети в России, резко интенсифи­цировало миграционные процессы, создав новую ситуацию в селе и городе. Ее новизна, в частности, состояла в форми­ровании больших групп городских и сельских маргиналов, накоплении модернизационных стрессов и психотизации общественной ситуации. В-третьих, значительный рост до­ли молодежи в стране в любом случае должен был иметь се­рьезное дестабилизирующее воздействие, ведь молодость, как известно, – состояние психической и социальной не­устойчивости. Между тем в конце XIX – начале XX в. при­близительно половину населения европейской части России составляли люди в возрасте до 20 лет. Для будущей револю­ции горючего материала было в избытке.
Пережитое Россией фактическое удвоение населения в течение 75 лет было грузом, способным переломить хребет любой государственной системе»40.
Здесь все отмечено настолько верно и вывод настолько бесспорен, что остается только удивляться, почему Соловей не углубился в исследование этой действительно фундаментальной зависимости. И зачем ему, при таком верном понимании причин и следствий, понадобилось вдруг создание экзотической теории о нерусской элите русской нации. Для меня тут загадка.
Мало того. Порою у Соловья можно обнаружить идеи, вступающие в противоречие с основной концепцией. Например, он совершенно верно, на мой взгляд, отмечает, что между государством и народом «наряду с институциональными и культурными скрепами имелись еще и глубинные ментальные связи – не столь заметные, зато очень дей­ственные, обнаруживающие себя в духе национальной истории».
Автор абсолютно правильно указывает на важнейшее для нашей темы обстоятельство: «Если не может устоять дом, разделившийся в себе самом, то каким образом в ситуации вечного противостояния власти и наро­да была создана огромная и довольно эффективная империя, а Россия стала успешной (в рамках Большого времени) страной? Эти исторические достижения нельзя объяснить давлением власти на народ, ведь русский народ был отнюдь не по-христиански сми­рен, безропотен и покорен власти, а, наоборот – язычески буен, своенравен и мятежен. И все же Россия, природа и история кото­рой в избытке предоставляли возможности для сепаратизма, нико­гда не сталкивалась с массовым, низовым великорусским сепара­тизмом.
Вновь и вновь я подчеркиваю существование бессознательной этнической связи русских, объединявшей их поверх социальных и культурных различий, и обнаруживающейся в целом ряде осново­полагающих явлений отечественной истории»41.
Замечательно сказано! И сказано, в сущности, именно о том, что русская нация как единое целое, как организм, имела место быть в течение столетий и обеспечивала самим фактом своего существования успешное развитие и бытие всей России как Русского государства. Что и требовалось (на мой взгляд) доказать.
Если бы Соловей поставил на этом смысловую точку, мне бы и в голову не пришло браться за критическое перо. Почему, зачем он все свои книги в целом посвятил выдвижению и отстаиванию прямо противоположных тезисов, прямо противоположной концепции?! Загадка, воистину.
Но и это еще не все. Предваряя собственные (и Сергеева) сугубые ламентации по поводу ужасов крепостного угнетения русских русскими и нерусскими в нашей стране, и даже противореча им весьма радикально, Соловей взвешенно отмечает, ссылаясь при этом, что отрадно, на отечественный источник:
«Л.В. Милов обнаружил в крепостничестве не только жесто­кую форму эксплуатации, но и систему выживания российского общества в неблагоприятных условиях жизни. Крепостниче­ство – беда и позор русской жизни – в то же время являлось функциональным институтом, сочетавшим интересы крестьянства, знати и российского государства в целях выживания общества и государства. Не будь у всех этих сторон, в первую очередь у кре­стьянства, глубинного, интуитивного ощущения общей заинтере­сованности, то вряд ли такой жестокий (хотя исторически необходимый) институт отечественного бытия мог состояться и функ­ционировать. С точки зрения крестьянства, его моральное оправ­дание составляла идея служения всех слоев и классов российского общества: тягла не мог избежать ни мужик, ни дворянин – всяк служил на своем месте»42.
Опять-таки совершенно верно! И опять-таки в корне противоречит по смыслу всей книге (книгам) Соловья в целом! А заодно и Сергеева. Уму непостижимый парадокс!
Наконец, Соловей создает специальный текст, призванный разъяснить усомнившимся его «радикально иную» позицию:
«Фиксируя раскол власти и общества, имперского государства и русского народа, я не склонен его абсолютизировать. У русской истории была и другая сторо­на. За расколом обнаруживается глубинное единство той же власти и того же народа, их конструктивное и успешное вза­имодействие. В этом-то и состояла диалектика русской исто­рии – в странном, внешне нерациональном сочетании рас­кола и взаимодействия. Россия вибрировала от социального и политического напряжения между двумя этими полюсами, но ее не только не разорвало, а наоборот, она поступатель­но и успешно развивалась в течение сотен лет. Между тем как (повторю еще раз эту мысль) отстраненно-абстрактный взгляд на отечественную историю однозначно свидетель­ствует: по всем объективным условиям наша страна не имела шансов стать одним из ведущих государств современного ей мира, ее вообще не должно было возникнуть. И если она со­стоялась и оставалась, вплоть до последнего времени, успеш­ной страной, значит, этому существует объяснение – но кро­ющееся не вовне, не во внешних обстоятельствах, а внутри нас, русских. Удерживала корабль “Россия” на плаву объединяющая рус­ских бессознательная этническая связь…»43.
Поразительно, как, понимая и даже манифестируя все это с безупречной логикой и оправданным пафосом (смущает разве что акцент на «бессознательной связи» – ведь она была и сознательной), Соловей весь остальной объем своих работ посвятил именно тому, что ниже будет мною критически анализироваться. Впечатление такое, что предвидя умственным взором появление на горизонте ужаснейшего зоила в моем лице, Соловей заранее мудро страховался и стелил соломку. Впрочем, у меня нет права судить об искренности автора, я лишь смею отметить противоречивость его позиции.
Увы, увы. Многие ли заметят эту премудрую самоохранительную оговорку Соловья в общем контексте его трудов? Вряд ли: слишком ярко, громко и определенно он заявил о роковом противопостоянии русской нации (которую он, раскрывая свои убеждения впоследствии до конца, даже редуцировал до этнокласса наших дней44) и чужой, чуждой, отчужденной «нерусской русской элиты», а также о Российской империи, якобы экзистенциально чуждой, если не враждебной, «русской этничности».
Раскрывая существо данных парадоксальных формулировок, в равной мере и с равным упорством продвигаемых Соловьем и Сергеевым, я буду обращаться к трудам обоих. Аргументация авторами ведется по следующим основным линиям: культурный разрыв дворян с народом и культурная дискриминация; крестьянофобия, социальный расизм дворян; социальная дискриминация крестьян, отсутствие социальных лифтов; ужасная эксплуатация крестьян и вытекающий из нее классовый антагонизм; нерусское происхождение большинства дворян; дворяне спровоцировали революцию. Все это так или иначе можно объединить под одним заголовком: обвиняется дворянство.
Раздел моей критики, так и озаглавленный, расположен ниже. Прежде чем приступить к нему, необходимо сделать несколько отступлений.

Quasi una fantasia на тему эксплуатации
По ходу чтения у меня сложилось представление о непреклонном предубеждении авторов против такого естественно-исторического феномена, как эксплуатация человека человеком. Несмотря на признание его «исторически необходимым». Как всякое предубеждение, оно ничем, кроме скрытых сознательных установок и бессознательных табу не мотивировано. Чувствуется, что авторы не только никогда сами никого не эксплуатировали, но и не представляют, как и зачем это делается в мире последние лет этак тысяч семь. Они не бывали в шкуре рабовладельца, помещика, плантатора, кулака или владельца фабрики, и даже мысленно не примеряли эту шкуру на себя. (Недаром Сергеев любит подчеркнуть наличие у него крестьянских корней.) Что заметно обедняет их исследование в методике и выводах. Практически всегда, как только речь касается сюжетов, связанных с темой эксплуатации, авторы не обнаруживают взвешенного, диалектического подхода, уходят в сторону от глубокого понимания сути дела. Что влечет за собой вольное и невольное искажение исторических реалий.
Вот несколько особенно кричащих примеров.
Соловей: «Это явление – намеренное отчуждение от русскости – хо­рошо объясняется теорией социальной идентификации. Чтобы эксплуатировать русский народ, элите надо было по­рвать с ним культурно и экзистенциально; имперская власть в России должна была приобрести нерусский и даже антирусский облик»45.
Преувеличение слишком велико, чтобы не броситься в глаза. Во-первых, отлично эксплуатировали и до Петра, бытуя вполне по-народному и нисколько не смущаясь и не комплексуя. Да и после – подавляющее большинство русских дворян продолжало жить по своим деревням вполне по русским свычаям и обычаям, что отнюдь не мешало гонять крестьян на барщину и брать с них оброк, а посессионных работяг гробить на рудниках и мануфактурах. Во-вторых, уж как советская-то власть эксплуатировала! (О чем сам Соловей пишет великолепно.) Но притом с конца 1930-х и вплоть до конца 1980-х годов исполнители-проводники эксплуатационной политики были почти сплошь своей национальности, плоть от плоти народа своего, обликом в том числе. Грузины в Грузии, украинцы на Украине, узбеки в Узбекистане, туркмены в Туркмении, русские в РСФСР…
Никак не убеждают и другие пассажи на ту же тему: «Со времени петровских реформ этниче­ское отчуждение от управляемого большинства составляло сознательную стратегию российского правящего сословия. Имперская элита идентифицировала себя с иностранцами и стремилась выглядеть как иностранцы, что стимулировалось большой долей нерусских в ее рядах»46.
Возражения лежат на ладони.
Во-первых, к внешней вестернизации русская элита не сама стремилась, а ее принуждал к тому грубой силой Петр Первый: рубил бороды, резал ферязи и кафтаны, заставлял курить, посещать ассамблеи и пр. Уж это-то хорошо известно.
Во-вторых, никогда (!) русская элита не идентифицировала себя с иностранцами, напротив, всегда против них протестовала (см. дело царевича Алексея или кабинет-министра Артемия Волынского) и восставала, свергая или убивая мирволивших иностранцам монархов: и в 1741, и в 1762, и в 1801 (успешно), и в 1825 году (неуспешно). Каждый раз, как новое поколение русских дворян достигало зрелости, не в меру «вестернизированных» монархов, заигравшихся в антирусские игры, ждал безвременный конец. Сам Петр избегнул его только потому, что на тот момент дворянство и монархия выступали как союзники против мощных феодальных сословий уходящей эпохи: церкви и боярства. Но и при Петре размах дворянской оппозиции, не принимавшей вестернизацию, был таков, что сам Петр, столкнувшийся с этим в деле царевича Алексея, ужаснулся.
В-третьих, демонстрируя глубинное непонимание и недооценку всей целесообразности эксплуатации человека человеком, Соловей, как и Сергеев, глядит в прошлое взглядом человека XXI столетия, зашоренного либеральными предрассудками. И, естественно, гипотезирует: «Вестернизм был способом выделиться из русской “варварской” массы и легитимацией колонизаторского отношения к ней»47. Но вряд ли кто-то из русских дворян XVII-XIX вв. всерьез озабочивался проблемой «легитимации» своих прав на душевладение: они и так были в том с рожденья убеждены48.
Да и русские крестьяне, между прочим, тоже. Характерный для западных крестьянских движений вопрос «кто был господином, когда Адам пахал, а Ева пряла?» никогда не звучал в русских бунтах. Русский раб хотел сам стать господином (Пугачев недаром прозывался царем и жаловал приближенным высокие титулы), идеал «мужицкого царя» стоял высоко – это дело другое, понятное, но как таковой институт господства и эксплуатации при этом пересмотреть никто не пытался. Русский народ, в отличие от, скажем, поляков или украинцев, – народ иерархический. Это результат тяжелейших испытаний, выпавших на его долю за четверть тысячелетия татарского ига, закрепившийся в виде архетипа. Навязчивое приписывание естественно-иерархическому мышлению русского человека эгалитаристских комплексов в феодальную эпоху – означает лишь демонстрацию авторами собственной нечаянной вестернизации, зашедшей черезчур далеко. Анахронизм чистейшей воды.
Соловей пытается расшифровать свой тезис, растолковать его более внятно, но лишь хуже запутывается в силках собственного модернизированного и вестернизированного воображения: «В этом случае элита могла смотреть на русских не просто свысока, но именно как на другой народ, причем стоящий значительно ниже по уровню развития и нуждаю­щийся в руководстве и цивилизаторском воздействии»49.
Но ведь это отчасти и вправду было так. Русская элита и простонародье были одной крови, принадлежали к единой нации. Но простой народ стоял-таки ниже по уровню развития и нуждался-таки в руководстве и цивилизаторстве. Усомнится в этом только тот, кто никогда с народом не сталкивался лично и воображает, что кухарка и впрямь может управлять государством. На деле перед нами – форма заботы дворян именно о своем (не о «другом»!) народе, а вовсе не противостояние ему и не «колонизаторское отношение». Это как раз-таки показатель высокого уровня самосознания дворянства, последовательно и толково выполнявшего нелегкую миссию культурного локомотива России и исторического колонновожатого русского народа. Коль скоро такая миссия выпала на долю русских дворян по объективным причинам.
Сам «простой народ», кстати, прекрасно понимал свою цивилизационную мизерабельность. Попробовали бы вы вернуть дворового холопа, вкусившего начатков цивилизации, в деревню! Он воспринял бы это как наказание: сие было ясно и понятно любому дворянину. Но назовем ли мы из-за этого дворовых «вестернизированными крепостными»? Не стоит провоцировать абсурд, иначе он сам спровоцирует нас на неадекватное понимание истории.
Впрочем, в оправдание наших авторов следует вспомнить об их предшественниках, хотя бы потому, что они и сами о них вспоминают: «К слову, на колонизаторство “русских европейцев” в отноше­нии собственного народа первыми обратили внимание сла­вянофилы – дворяне и основоположники русского национа­листического дискурса»50.
На данный источник чистейшего идеализма и христианского абстрактного гуманизма, напитавший (и отравивший) многих, мне уже приходилось указывать. Что именно славянофилы намудрили и напортили нам всем в деле умственного постижения народа и русской жизни вообще, преподали нам извращенный и предвзятый взгляд на вещи, заразив этим взглядом Соловья и Сергеева, – это все, увы, правда. И вот уже Соловей, проникнутый экзистенциальным отчаянием по поводу отношений верхнего и нижнего классов русского народа, вопрошает нас риторически: «Что же удивительного, если народ отвечал колонизато­рам взаимностью, то есть держал их за врагов и оккупантов?».
Увы, перед нами вновь ужасное преувеличение плюс забвение постулатов исторического материализма. Но ведь классовую вражду и классовую борьбу не Маркс придумал – и не Соловью с Сергеевым ее отменять. Классовая вражда была, есть и будет всегда, а по временам она обращается в классовую борьбу, это факт. Но при чем тут оккупация? Это слово всегда подразумевает инородческое вторжение, а им-то и не пахло.
Соловей пытается обосновать оккупационный момент. Ему для этого оказалась необходима ссылка на С. Лурье: «Именно так русская низовая масса воспринимала имперское государство: “Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государствен­ным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомнева­лись, а при появлении представителя власти в деревне пря­тались по избам”»51.
Для каждого, кто когда-либо жил в нашей стране, это явление – не новость и не аргумент. И сейчас в России люди власть не любят и от нее прячутся, и всегда так было и, видимо, будет. А что, от чисто русских опричников не прятались при Иване Грозном, не убегали куда глаза глядят? Или от чисто русских колхозных и милицейских советских властей? Или и это все тоже была оккупация? Да нет, не нужно выдумывать: «своя же сигуранца проклятая», а никакие не оккупанты, не интервенты.

Октябрь, большевики и пси-фактор

Русская революция антинациональна по своему характеру,
она превратила Россию в бездыханный труп.
Н. А. Бердяев

За всеми этими натяжками и неубедительными домыслами о власти дворян над крестьянами как форме инородческой, якобы, оккупации (с выходом на главную идею Октября как национально-освободительной революции) мы не должны упускать из виду главное. Когда случился Октябрь, от крепостной зависимости оставались лишь бледные воспоминания, ведь прошло 56 лет с ее отмены. Сменилось два-три поколения. Крестьян, родившихся при крепостном праве, в живых оставалось немного. И революция была направлена вовсе не против этого давно не существующего права или этих бледных, искусственно разогреваемых воспоминаний.
Напомню: революция именовала себя социалистической, своей ведущей силой считала рабочих, а не крестьян, и была направлена в первую очередь не против давно отжившего дворянства и несуществующего крепостничества52, а против буржуазии, против капиталистического пути развития (в деревне в том числе), против «империализма как высшей стадии капитализма». А эти силы не случайно олицетворялись в работах Ленина не с немцами или евреями, не со штольцами и гинцбургами, а с русскими колупаевыми и разуваевыми, иначе бы народные массы его просто не поняли. Никакой национально-освободительной (непременно в таком бы случае прорусской) нотки в эту борьбу никогда (!) социалистами не вносилось53, совсем наоборот!
Революция порой принимала также и национально-освободительный характер: но исключительно на национальных окраинах, например, в Польше, Финляндии, Туркестане, Закавказье, а уж там-то она носила отнюдь не прорусский, а ярко выраженный антирусский характер54. И расплачиваться после революции за роль «нации-угнетательницы», «великодержавного держиморды» предстояло вовсе не сгинувшей якобы нерусской элите, а русским же рабочим, крестьянам и интеллигенции.
В свете сказанного построения Соловья об этнической чуждости элиты становятся ненужными, они ничего не могут объяснить нам в перипетиях Октябрьской революции и Гражданской войны.
А вот запутать, к сожалению, могут многое. И пустить по ложному следу – могут. Покажу, каким образом это происходит.
А происходит это при помощи всего двух приемов: 1) исторического оправдания российских социал-революционеров и социал-демократов (большевиков в частности) и 2) замалчивания национальной принадлежности их руководства. Ибо ничто так не препятствует апробации Октябрьской революции клеймом «русская», как конкретно-исторический, а не спекулятивно-умозрительный анализ ее акторов, целей, задач и результатов.
Но стоит только сотворить фигуру умолчания из происхождения революционных деятелей (особенно руководящего состава), да пройти молчанием катастрофически антирусские результаты Октября, да при этом отождествить цели и задачи большевиков с русскими «архетипами», с глубинными потребностями «русской этничности» – и готово дело: перед нами «Великая русская революция». А в действительности – обычный интеллектуальный подлог.
С чем мы сталкиваемся в этом смысле в книгах Соловья и Сергеева? Приведу их наиболее капитальные идеи и выразительные цитаты.
* * *
Почему победил Октябрь. Основную причину победы Октября, а тем самым его историческое оправдание, Соловей ищет и находит в глубинах русской национальной психологии, вплоть до обращения к архетипам. Для Соловья вообще характерен постоянный уход в область иррационального, бессознательного. Что очень удобно, потому что доводы в оной области, как правило, неверифицируемы в принципе. В частности, он пишет:
«Стоит специально указать на два пункта, принципи­ально важных для понимания социальной динамики в им­перской России. Первый: у массового русского антигосудар­ственного протеста имелось мощное религиозно-мифологи­ческое ядро, составлявшее ключевой элемент досоветской русской идентичности. И потенциальный успех любой поли­тической силы в имперской России в решающей степени за­висел от способности расщепить это ядро, высвободив таив­шиеся в нем энергии. Второй: в более широком плане можно предположить, что корни любых форм и проявлений русских антигосударственных выступлений в конечном счете восхо­дят к русской этничности, хотя на внешнем, феноменологи­ческом уровне эти связи не всегда прослеживаются»55.
Проверить эти гипотезы, в которых теорема незаметно подменяется аксиомой, как понимает читатель, нет совершенно никакой возможности56. Что же можно построить на таком фундаменте? Только новые гипотезы. И вот вполне в традициях русской религиозной философии вековой давности (Бердяев, Федотов, Ильин и др.) Соловей находит, что «в общем, социалистический мессианизм соеди­нился с народным мессианизмом».
Русский мессианизм – признанное наукой явление, хотя и вызывающее споры, поскольку налицо как минимум два русских мессианских проекта: интровертный («Святая Русь») и экстравертный («Москва – Третий Рим»). Конфликт этих проектов составил для нашего народа основное содержание драматического XVII века, приведя к Расколу в результате предпочтения правящими кругами модернистского, по тем временам, экстравертного проекта. Который и торжествовал, в общем и целом, к началу ХХ века в массовом сознании (недаром пели «Наша Матушка-Россия всему свету голова»).
Однако из этого факта Соловей делает несколько странный вывод о том, что: «составлявшая мифологическое ядро марксизма мессианская идея избранничества пролетариата удачно коррес­пондировала с мощным и влиятельным религиозно-культурным мифом русского избранничества, русского мессианизма. Общая мифологическая матрица позволяла без труда транслировать мар­ксистскую доктрину в толщу русского народа»; «русский случай начала XX в. выделяется тем, что обладавший огромной энергией, еще не выродившийся низовой, стихийный мессианизм русского народа срезонировал с кабинетными идеологическими формулами»57. Соловей не прибегает здесь к доказательствам, полагая сказанное самоочевидным.
Но в этой формуле, на мой взгляд, далеко не все увязано верно. Во-первых, пролетариат накануне революции составлял небольшую часть населения России, страны крестьянской по преимуществу, для которой противостояние города и деревни не было пустым звуком, а «избранничество пролетариата» по определению не могло быть стимулирующим началом и вызывать энтузиазм. Во-вторых, не может быть ничего более чуждого марксистской этике и футурологии, чем идея возвеличивания именно русского народа через мессианское служение человечеству. Наоборот, марксисты легко и бестрепетно готовы были пожертвовать без остатка русскими ради торжества мировой революции и в целом были настроены решительно русофобски58.
Очевидно понимая это, Соловей кладет на чашу весов решающий аргумент в пользу «гармоничного созвучия большевизма русскому духу»: «Аутентичная марксистская идея разрушения старо­го государства и вообще отрицания института государства, его замены самоуправлением трудящихся слишком удачно совпадала с радикальной русской крестьянской утопией “мужицкого царст­ва”»59.
В чем же это совпадение? Исторические проявления крестьянской утопии в русских бунтах или, говоря вообще, в Русской Смуте, традиционно вовсе не связаны с идеей разрушения государственности. Разве к разрушению царства звали Лжедмитрий или Пугачев – «царь Петр Федорович»? Нет, разрушать государство они вовсе не собирались и к этому не призывали, просто хотели сами править. Тот же Пугачев надеялся создать из России хоть и мужицкое, свое, но все же – царство! А вот большевики никакого «русского мужицкого царства» никому и никогда не обещали, даже в пылу самой оголтелой пропаганды. Мировая революция и всемирное царство – нет, не русского крестьянства, а всемирного же соединенного безнационального пролетариата-апатрида: вот чем они грезили, к чему звали, что обещали.
Так что волей-неволей, а приходится задумываться о менее идеальных, возвышенных и духовных, о более земных и материальных мотивах, по которым русские народные массы, ловко обольщенные большевиками, двинулись на слом старого порядка. И первое место тут, конечно, принадлежит ленинским формулам «экспроприация экспроприаторов» и «земля – крестьянам, заводы и фабрики – рабочим, мир – народам, власть – трудящимся»… Ни одного из этих обещаний (кроме экспроприации) большевики, разумеется, не исполнили, но свое назначение они выполнили. Нельзя сказать, что революция вообще ничего не дала простому народу, вообще народам, в том числе и русскому. Дала, конечно. Но отобрала куда больше, на мой взгляд, и за все даденое потребовала непомерной платы. Если простонародье что-то и выиграло, то нация в целом – потеряла, проиграла. Плоды чего мы зрим сегодня.
Между тем Соловей делает из сказанного им весьма далеко идущий, хотя и неверифицируемый вывод, к сожалению, тоже из области психологии, а не истории:
«Уже двух таких совпадений было бы достаточно для вывода: тенденция, однако... Но эта тен­денция массового сознания еще и выражала русский этниче­ской архетип – тематизированность русской ментальности властью, государством, который большевики исключитель­но умело и эффективно, хотя скорее бессознательно и спон­танно, чем осознанно и целенаправленно, использовали сна­чала для разрушения “до основанья” старой власти, а “затем” для строительства новой – несравненно более сильной, чем разрушенная.
Большевики смогли оседлать “качели” русской истории – движение от покорности и обожествления государства к раз­рушительному беспощадному антигосударственному бунту и наоборот… Не большевики запустили эти “качели”, но они оказались единственной политической силой, интуитивно уловившей их логику, что делает честь их интеллектуальным и волевым качествам, хотя не может не навлечь морального осуждения»60.
И затем следует главное, ради чего, собственно, и строилась вся система доводов: «При всей внешней чуждости большевизма и больше­виков России они оказались наиболее созвучны русской менталь­ности, что и послужило главной предпосылкой их политического успеха»61.
Объяснять, почему победили победители – благодарное занятие (не зря говорят, что у победы сто отцов, а поражение всегда сирота). Тут всегда сойдет любое, даже самое экзотическое объяснение, ибо в глазах истинного детерминиста – а истинный историк всегда истинный детерминист – не бывает незначимых причин, все причины значимы, а их ранг способно установить только время.
Так что не приходится удивляться вполне ожидаемому тезису насчет глубокого внутреннего соответствия большевизма «русской душе», «русской ментальности», «русской этничности» (нужное подчеркнуть). Нельзя сказать, что такой причины не могло быть или не было вообще: вопрос только в том, какой ранг мы ей присвоим. Соловей склонен ставить ее на первое место, но тут я с ним согласиться не могу.
Данный тезис Соловья может убедить лишь тех, кто не знает или забыл, что большевики, дабы утвердиться на русском троне, вовсю использовали оголтелую ложь, ловкую спекуляцию на мечтах и надеждах, да и на архетипах народа, наглую бешеную пропаганду, не менее наглую мимикрию (этнически чуждые выдавали себя за социально близких), несбыточные обещания и лозунги, в том числе украденные у других партий, которые никто и не собирался выполнять. Еврейские «волки», возглавлявшие все без исключения левые партии России, предстали поначалу в «овечьей шкуре» – а обманутые русские «бараны» проголосовали за них на выборах в Учредительное собрание, после чего страна покатилась в краснуюпропасть.
Отрезвление к русской массе пришло довольно быстро и выразилось в Кронштадтском мятеже, в Тамбовском и других крестьянских восстаниях по всей стране, в тотальном саботаже русской интеллигенции, в рабочих забастовках, в корниловском «Ледяном походе» и т.д. И тогда большевиками был пущен в ход их главный аргумент, ultima ratio – насилие, самое страшное, кровавое и масштабное в русской истории по жестокости, тотальности и длительности. Растянувшееся как минимум на двадцать лет. Которое без всякой натяжки можно приравнять к одной огромной общенациональной казни, этноциду и геноциду русских. Как заметил еще Бердяев, историческую Россию большевики убили. А ее биосоциальную элиту, как окончательно выяснилось уже после Бердяева, практически полностью сжили со свету.
В трактовке Соловья должно выходить, что перед нами – русский автогеноцид и национальное самоубийство во имя торжества русских национальных архетипов. В чем я позволю себе усомниться.
* * *
Оправдание большевиков. Вполне сознавая, что из триумфа Ленина и Кº «вовсе не следует, что большевики дейст­вовали в интересах русского народа и работали на его благо», Соловей не устает ими восхищаться, уверяя нас, что «им удалось оседлать и возглавить мощный русский (этнический в своей глубинном истоке, но проецировавшийся в социально-политическую сферу) протест против культурно и этнически чуж­дой русским власти, имперской элиты и, тем самым, против во­площавшейся ими империи» 62.
Это, по сути, все тот же главный тезис автора, только в другой, этнической проекции. В чем, собственно, и состоит пресловутое «новое прочтение» нашей истории.
Откуда Соловей взял, что «мощный русский протест» был в своем «глубинном истоке» этническим? Об этом будет сказано ниже. Пока замечу только, что «новое прочтение» принадлежит Соловью не вполне, а зиждится на принципиальной новации очередного западного авторитета (Джеффри Хоскинга), изложенной нашим историком так: «Большевизм был результатом интеграции на рус­ской почве рафинированного западного марксизма с автохтонной народнической традицией. Возник новаторский синтез – “мар­ксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у на­родников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о “перепрыгивании” буржуазной стадии исторического развития для перехода непо­средственно к социалистической революции. Пожалуй, более ра­зумно считать большевизм той формой революционного социа­лизма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям...”. Большевизм был адаптирован к отечественной почве несравненно лучше любой другой заимствованной идеоло­гии».
Апология большевиков – непременная оборотная сторона обвинения русского дворянства – ведется Соловьем настойчиво. Снова и снова вниманию читателя предлагаются достаточно однотипные формулировки, с упором на неясные, неуловимые, недоказуемые, гипотетические и – главное – в принципе неверифицируемые психологические нюансы, как выявлять и учитывать которые, не знает пока никто:
– «При всей внешней чуждости большевизма и большевиков России они оказались наиболее созвучны русской ментальности, что и послужило главной предпосылкой их по­литического успеха… Марксизм был адекватен имен­но России, он создал “сцепку” именно с русскими архетипами. Правда, сначала он пережил “национализацию”, превратился из западного марксизма в русский большевизм»63;
– «Русский этнический бунт возглавила одна из наиболее вестернизированных по своей номинальной доктрине политических партий – большевистская, для которой любая национальная про­блематика была третьестепенна по отношению к социальной, члены которой гордились своим интернационализмом, и доля нерусских в руководстве которой была, вероятно, наибольшей в сравнении с любой другой общероссийской политической партией. Однако это была лишь внешняя сторона. В действительности именно больше­вики оказались наиболее созвучны – причем в значительной мере непроизвольно, спонтанно, а не вследствие сознательного и целе­направленного подстраивания – глубинной, внутренней музыке русского духа»64.
Здесь, в этом небольшом абзаце, по-моему, каждое положение в отдельности и все они вместе самым серьезным образом искажают действительность. И насчет, само собой, «русского этнического бунта». И насчет «вестернизированности» большевиков – это что, эвфемизм такой? Самыми вестернизированными среди современников были, несомненно, кадеты-англоманы. А большевистская партия, если судить по руководящему составу, была отчетливо еврейской, но при этом Соловей ее относит к русским по некоей «музыке духа» (?). И насчет третьестепенности национальной проблематики для еврейских революционеров что-то сомнительно – то-то она вышла на первый план сразу после победы большевиков в Гражданской войне. А чего стоит изданный еще до той победы знаменитый ленинский декрет, по которому за антисемитизм полагалась смерть!
Вот насчет огромной доли нерусских в руководстве левых сил и особенно большевиков – это чистая правда, с нее бы и начинать. Но это привело бы Соловья к полностью противоположной концепции революции, чему он противится с отчаянием обреченного, пытаясь во что бы то ни стало представить ее «русской». И именно потому прибегает к эксперименту «нового прочтения» нашей истории глазами не историка, а психолога, зная, что тут поймать его за руку будет некому.
* * *
Пси-фактор. Активное включение Соловьем в аргументацию психологического фактора, который невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть традиционными методами, создает мощную защиту для всей его концепции. Поэтому неудивительно, что он вновь и вновь педалирует этот фактор. Вот наиболее выразительный пример:
«Россия действительно была готова к революции больше дру­гих стран, но готовность эту определяли в первую очередь не социально-экономические условия, а социокультурные факторы и состояние русской ментальности… Возможность революции в решающей сте­пени определялась происходившим внутри ”черного ящика” русской ментальности, где обрабатывались сигналы внешне­го мира и формировались реакции на них. А работа менталь­ности (насколько вообще можно разобраться в этой сверх­сложной теме) шла по имманентным (и этнически дифференцированным) закономерностям психики»65.
Списывать на действие загадочного «черного ящика русской ментальности» глобального значения социально-политический катаклизм – Октябрьскую революцию, на мой взгляд, есть капитуляция историка перед действительностью, не устраивающей его по каким-то причинам в обнаженном виде и требующей драпировки и вуалирования. Трудно вновь не усмотреть тут традицию западной русологии, испокон веку много чего списавшую на «загадочную русскую душу». Не могу сказать, чего в этом больше: мистики или мистификации…
Вновь хотелось бы тут напомнить, что классовая борьба есть, все же, мощнейший исторический фактор, притом явно «социальный», а не какой-либо еще. Отрицать ее роль – на мой взгляд, излишне смело. Отказываться ее рассматривать, анализировать в текстах, посвященных революции, – мягко говоря, странно. И уж совсем несерьезной кажется мне попытка представить социальную революцию в качестве национальной, поскольку эти два вектора несовместимы по определению, онтологически. Никакая революция в принципе не может быть одновременно социальной и национальной, не будучи направлена против инородцев-колонизаторов. Каковых в России не наблюдалось, если не пытаться притянуть к делу варягов Рюрика (да и те, стараниями поколений русских историков, оказались в итоге балтийскими славянами) или татар Батыя.
То есть, Октябрьская революция была безусловно национальной – но лишь со стороны нерусских народов (еврейского в центре и разнообразных по составу инородцев на окраинах), стремившихся лишить господства русскую господствующую нацию. Что вполне понятно и объяснимо. Вот с их стороны это была действительно национальная революция: антирусская. И эта цель была ими более чем успешно достигнута.
Со стороны же русских Октябрьская революция была чисто социальной, направленной против тех классов и сословий (а вовсе не этносов), в ком эксплуатируемые видели эксплуататоров и угнетателей – от офицеров до помещиков, а главное капиталистов всех мастей: предпринимателей, купцов, кулаков и даже земледельцев-индивидуалистов66. Да и интеллигенции русской («прослойке» между классами эксплуатируемых и эксплуататоров, как утверждал Ленин) досталось крепко. Стремление видеть тут какую-то национально-освободительную борьбу, битву двух русских «этноклассов», при том, что самая успешная часть предпринимателей принадлежала к русскому старообрядчеству, а про сельскую буржуазию и говорить нечего (плоть от плоти русского народа!) – означает лишь одно: дефективность оптики историка. Это в лучшем случае, если не ставить под сомнение добросовестность ученого.
Кстати, жизнь показала, что ничего врожденно этнического (архетипического, как сказал бы Соловей) культурная дистанция российских верхов и низов в себе не содержала. При советской власти вузы стали массово выпускать рабоче-крестьянскую интеллигенцию, которую готовили в т.ч. по вполне «дворянским» программам, включая знание языков и основ европейской культуры. Не находя в том ничего «этнически чуждого и враждебного». Что не позволяет принять тезис об «этнически дифференцированных» закономерностях психики верхних и нижних классов дореволюционной России. В душе весьма многих русских рабочих и крестьян, как выяснилось экспериментально, не содержалось ничего «имманентного», что не позволяло бы им адаптировать культуру «бывших». Ниже эта тема выговорена подробнее.

«Русская» революция?
Опровергая тезис о якобы «русской» революции, случившейся в Октябре 1917 года, я хотел бы прибегнуть для начала к тому аргументу, пользование которым составляет сильную сторону работ Соловья: биологическому, сиречь демографическому. Поскольку этнодемографический фактор – важнейший, едва ли не все объясняющий в истории человечества, ключевой для этнополитического метода. Динамика роста российского еврейства и порожденные ею последствия указывают на это очень ясно.
Считается, что демографический рост русских ставил их по этому показателю на второе место в мире после китайцев и на первое в Европе (за русскими шли немцы). Вот и Соловей упирает на данное обстоятельство. Но на самом деле это первенство мнимое: рост еврейского населения России дал бы фору всем прочим народам, включая и китайцев, просто на этот факт еще никто не обращал должного внимания. Пора об этом сказать.
Вообще, снятие табу с еврейской темы является важнейшим плюсом постсоветской научной жизни. Как отметила историк Т.Ю. Красовицкая: «сегодня общество крайне заинтересовано в анализе национальных проблем, особенно русско-еврейских отношений, как говорится, по гамбургскому счету»67. С этим нельзя не согласиться.
Число «угнетаемых российским самодержавием» евреев росло непрерывно и чрезвычайно быстро. В эпоху первых разделов Речи Посполитой (1772-1795) их насчитывалось только в Литве, Волыни и Подолье около миллиона человек, еще не менее 200 тысяч жило в т.н. Царстве Польском, в общей сложности – примерно 1,3 млн. Но уже в 1850 г. на долю российских евреев приходилось 50 % всего мирового еврейства68, и это не считая караимов, раббанитов, грузинских, бухарских, молдавских и горских евреев. В 1897 г. в Империи было уже 5.060.000 евреев. А в 1917 г. – и вовсе 7.250.00069.
Итого всего за 140 лет (1775-1917 гг.), если русские выросли числом примерно втрое, то у евреев – почти семикратный рост, даже несмотря на усиленную эмиграцию!! Еврейская община России была во всех отношениях главной в мире, определяла судьбы мирового еврейства.
Самые большие проблемы столь бурный рост евреев доставил, конечно же, самой России, где им были созданы тепличные условия. Последствия еврейской экспансии в экономику и систему образования России были колоссальны. Главное из них в том, что, поскольку правительство изначально видело угрозу данной экспансии для коренного населения страны, оно было вынуждено постоянно принимать определенные меры для ее сдерживания. Тем самым создавая из богатых и образованных евреев, стремящихся ко всей полноте могущества и влияния в России, самую настоящую контрэлиту, заинтересованную в смене строя и режима – со всем, что из этого вытекает. И не только из богатых и образованных, увы. Но и из бедных и темных евреев, всеми силами души стремящихся, однако, к образованию, богатству, положению в обществе, могуществу, влиянию, власти. А таких были многие сотни тысяч, особенно среди молодежи. Реальная и потенциальная контрэлита России: вот во что превратилось российское еврейство за сто лет проживания в теле России. Но контрэлита всегда стремится стать элитой и ради этого готова на все, даже на революцию.
Дело еще и в том, что в начале ХХ века 56 % в тех же технических вузах уже составляли крестьянские дети. Получилась гремучая смесь. Главная движущая сила, пушечное мясо грядущей «социалистической» революции – русская крестьянская масса, предельно напуганная и раздраженная развитием капитализма в деревне, а потому заряженная на коммунизм и на анархизм (бунт, попросту) – посылала в города на учебу своих сыновей и дочерей. Но в России с 1880-х гг. наблюдался непрерывный кризис перепроизводства интеллигенции, карьерные возможности для которой были стеснены. Так что, по статистике, уже со второго курса свежий студент, не ожидавший в будущем для себя ничего хорошего, норовил идти не в мирную профессию, а в революцию, иже в российских условиях неизбежно оборачивалась тотальной крестьянской войной. И уже со студенческой скамьи русская революционная молодежь в городах получала себе еврейских вождей. Социальная война, таким образом, повседневно скрещивалась с войной этнической. Поначалу лишь в верхушечном своем слое (студенчество, интеллигенция), но с началом первой мировой дело дойдет и до низов, до масс.
В этом и была главная проблема, порожденная взрывным ростом количества евреев в России. Ибо все вышеназванное создавало предпосылки для той этнической войны (русско-еврейской), гипотезу которой, выдвинутую в свое время историком С.Н. Семановым, я разделяю.
Ради чего велась эта война? Ради того же, ради чего ведутся все войны: ради власти в стране, контроля над территорией со всеми ее ресурсами, от человеческих и ископаемых – до культурно-исторических. Важно постичь и признать, что вопрос «кто в доме хозяин?» со всей остротой поставили именно превратившиеся в контрэлиту евреи, а русскому народу и русскому правительству приходилось на него отвечать.
Отмечу еще немаловажное: исконный хозяин России – русское дворянство – был к 1917 году предельно ослаблен. Если Россию от Петра Первого до Александра Первого по справедливости считают русской дворянской империей, то в 1825 году этот исторический этап закончился. Русское дворянство, попавшее после разгрома декабристов под подозрение все в целом, было потеснено разночинцами и инородцами. Непрерывная демократизация – следствие Табели о рангах 1714 года – действовала в одном направлении: разрушая дворянство как класс политически и идейно, особенно с конца XIX века. А Великая Реформа уничтожила его экономически, да еще и породила исключительно русский тип «кающегося дворянина». Лишенное после реформ 1860-х годов своей экономической основы, разбавленное в огромном количестве как социально (жалованным дворянством – вчерашними поповичами, разночинцами и даже крестьянами), так и национально (представителями верхнего класса нерусского происхождения), русское дворянство – этот бывший хозяин России – не выполняло уже в должной мере своего исторического предназначения. Отодвинутые от кормила власти немецкими и польскими дворянами, а от источников экономической силы – буржуазией, в значительной мере еврейской, русские дворяне как класс фактически утратили контроль над страной еще на исходе XIX века. Образно говоря, в своей совокупности русские к моменту роковых решающих событий были народом, лишенным своей дееспособной элиты, были своего рода всадником без головы.
Таким образом, на самом деле накануне крушения монархии вопрос стоял трояко. Вернет ли себе власть в России русская элита? Завладеет ли ею окончательно элита немецкая? Перейдет ли власть к еврейской контрэлите? Этот главный вопрос любой революции – «вопрос о власти» – был решен в ходе трех революций и Гражданской войны в пользу евреев. После чего речь о возвращении к власти бывших русских или немецких элит уже не шла, по крайней мере до начала Великой Отечественной войны.
Такое решение данного вопроса имело самые серьезные последствия. В том числе, оно позднее аукнется евреям Холокостом в подконтрольных немцам регионах, а также репрессиями, чистками и дискриминацией в неуклонно «русеющем» Советском Союзе. То и другое при желании можно трактовать как историческое возмездие. С одной стороны – за изгнание немецкой аристократии из России и/или полное лишение ее всяких перспектив в нашей стране; а с другой стороны – за систематическое и тотальное уничтожение русских «бывших людей», то есть – всех подряд высших сословий русской России: русских дворян, священников, интеллигенции, промышленников и торговцев, офицерства, зажиточных крестьян, казачества. Сегодня мы понимаем, что это уничтожение было ничем иным, как продолжением русско-еврейской этнической войны, отнюдь не закончившейся с окончанием Гражданской70. Но триумф евреев послереволюционного двадцатилетия тоже не поставил точку в этой истории…
Вернемся в свете сказанного к идеям Валерия Соловья. Уж если и говорить историку о слиянии каких-то мессианизмов в Октябрьской революции, то брать в рассмотрение вернее было бы русский и еврейский, а вовсе не социалистический мессианизм, отождествлять себя с которым у русской крестьянской массы не было особых оснований. Эта идея не нова, так что развивать ее я не стану71.
Вообще, литература, посвященная теме «евреи и революция» весьма обширна, полностью реферировать ее здесь нет возможности. Я лишь отошлю читателя к нескольким источникам. Два из них – книги доктора исторических наук, профессора Высшей школы экономики О.В. Будницкого «Российские евреи между красными и белыми (1917-1920)» (М., 2006), и профессора Принстонского университета Юрия Слезкина «Эра Меркурия. Евреи в современном мире» (М., 2007) – подробно рассмотрены мною в специальном издании72. Третий источник – фундаментальное исследование профессора Эрика Хаберера «Евреи и революция в России XIX века» (Кембридж, 1995)73. Наконец, четвертый источник, которому в скором времени исполнится сто лет, играет роль беспристрастного свидетеля, современного событиям Октября и Гражданской войны – это знаменитая, хрестоматийная книга «Россия и евреи»74. Именно эти источники наиболее прицельно оппонируют Соловью в главном75.
Начну с последнего. Составившие эту книгу авторы – И.М. Бикерман, Г.А. Ландау, И.О. Левин, Д.О. Линский, В.С. Мандель, Д.С. Пасманик – все до единого евреи, не принявшие революцию и исчезнувшие из революционной России вместе с русской белоэмиграцией. И за границей, исходя отчасти из чувства племенного самосохранения, отчасти из простой справедливости, выступившие с обличением зловещей и роковой роли евреев в революции.
С чем же они вышли на публику? Вот несколько цитат.
Вначале – о мотивах их выступления:
– Обращение «К евреям всех стран!»: «Совет­ская власть отождествляется с еврейской властью, и лю­тая ненависть к большевикам обращается в такую же ненависть к евреям. Вряд ли в России остался еще такой слой населения, в который не проникла бы эта не знающая границ ненависть к нам. И не только в России. Все, положительно все страны и народы заливаются волнами юдофобии, нагоняемыми бурей, опрокинувшей Рус­скую державу. Никогда еще над головой еврейского на­рода не скоплялось столько грозовых туч»;
– И.М. Бикерман: «Русский человек твердит: “Жиды погубили Poccию”. В этих трех словах и мучительный стон, и надрывный вопль, и скрежет зубовный. И стон этот отдается эхом по всему земному миру… Ни­сколько не преувеличивая, отнюдь не изображая дела так, будто весь мир занят только нами, нельзя все-таки не видеть, что волны юдофобии заливают теперь страны и народы, а близости отлива еще не заметно. Именно юдофобия: страх перед евреем, как перед разрушителем. Вещественным же доказательством, пугающим и ожесточающим, служит плачевная участь России»;
– Д.С. Пасманик: «На нас лежит тяжкая ответственность за судьбы России и русского еврейства. Поэтому мы считаем необходимыми своевременно указать на содеянные ошибки и на правильные пути к спасению. Мы считаем своим нравственным долгом призвать всех наших единомышленников к борьбе с этим злом, которое растлило Россию, вызвало небывалый рост антисе­митизма во всем миpе и привело к ужасным погромам в Poccии. Только этой борьбой мы спасем еврейство».
Но мотивы – это не главное, это лишь залог честности авторов. Теперь немного о фактической стороне дела, как она виделась в 1923 году, когда писалась книга, живым свидетелям и участникам событий.
И.М. Бикерман: «Не все евреи – большевики и не все большевики – евреи, но не приходится теперь также долго доказывать непомерное и непомерно-рьяное участие евреев в истязании полуживой России большеви­ками. Обстоятельно, наоборот, нужно выяснить, как это участие евреев в губительном деле должно отразиться в сознании русского народа. Русский человек никогда прежде не видал еврея у власти; он не видел его ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Бывали и тогда, конечно, и лучшие и худшие времена, но русские люди жили, работали и распоряжались плодами своих трудов, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе красной армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарскаго, а Павловск в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев, не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело советской власти: она ведь всюду, от нее и уйти некуда. А власть эта такова, что, поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что ныне­шняя власть еврейская и что потому именно она такая оса­танелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть»;
Он же: «Евреи были не только объектом воздействия во время этой тяжкой смуты. Они также действовали, даже чрезмерно действовали. Еврей вооружал и беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечем защищав­шие “завоевания революции”; по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины, бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев и отдавать честь и жизнь свою за злейших своих врагов. Одним росчерком пера другой еврей истребил целый род, предав казни всех находившихся на месте, в Петрограде, пред­ставителей дома Романовых, отнюдь не различая правых и виноватых, не различая даже причастных к политике и к ней не причастных. Пробираясь тайком с опасно­стью для жизни по железной дороге на юг, к белой армии, русский офицер мог видеть, как на станциях северо-западных губерний по команде евреев-большевиков вы­таскивались из вагонов чаще всего pyccкиe люди»;
Он же: «Это только человек с извращенными мозгами, воспитан­ный на прокламациях, ничего, кроме прокламаций и программ, в мире не видит. Нормальный человек думает и чувствует иначе. Он видит, что поднявшаяся смута слепо, без разбора уничтожает все, что ему до­рого, от Державы Российской до его родного гнезда, от царской семьи до самых близких ему по крови людей: отца, сына, родного брата. Среди действительных добровольцев белой армии вряд ли было много таких, у которых революция не отняла самого ценного, самого дорогого. Он видит дальше, что в этой смуте евреи принимают деятельнейшее участие в качестве большевиков, в качестве меньшевиков, в качестве автономистов, во всех качествах, а все еврейство в целом, поскольку оно революции не делает, на нее уповает и настолько себя с ней отождествляет, что еврея-проти­вника революции всегда готово объявить врагом народа. И этот нормальный и жестоко от революции страдающий человек делает свои выводы»;
Г.А. Ландау: «Когда грозный бунт в эпоху непосильных военных напряжений потряс страну и сбросил всю государственную иepapxию – к власти подошли единственные организованные силы, оказавшиеся созвучными тенденциям развала, именно идеологии и партии революционные, социалистические. В них – как выше указано – огромное место занимали евреи; тем самым евреи приблизились к власти и заняли различные госу­дарственные “высоты” – пропорционально не их значению в России, а их участию в социалистических организациях. Но далее, заняв эти места, естественно, что – как и всякий общественный слой – они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей дет­ства, подруг молодости… Cовершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым до­веряешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате»;
Он же: «Поразило нас то, чего мы всего менее ожидали встре­тить в еврейской среде – жестокость, садизм, насильничание, казалось, чуждое народу, далекому от физической воин­ственной жизни; вчера еще не умевшие владеть ружьем, се­годня оказались среди палачествующих головорезов».
Никакие цитаты, впрочем, не заменят впечатления от книги в целом, которую я и рекомендую вниманию вдумчивого читателя.
Авторы, конечно, не знали и сотой части того, что сегодня знаем мы об участии евреев в революции, об их роли в создании советского правительства, всей советской администрации и, что чрезвычайно существенно, советской репрессивной системы76. Особенную важность я склонен придавать национальному происхождению самых значительных и зловещих фигурантов дела: Ленина и Дзержинского. Ни в одном из них не было ни капли русской крови. Зато еврейская кровь – была в обоих. При советской власти этот факт не обсуждался, точнее: замалчивался. Он служил Большим Государственным Секретом.
Но для своей эпохи слово авторов берлинского «крика души» было честным. А что самое важное – они, отдадим должное, не остановились и перед главным выводом, выписанным рукой Пасманика: «Ответственно ли еврейство за Троцких? Hecoмненнo. Как раз национальные евреи не отказываются не только от Эйнштейнов и Эрлихов, но и от крещеных Берне и Гейне. Но в таком случае они не имеют права отрекаться от Троцкого и Зиновьева». «Отрицание ответственности с еврейской стороны в значительной мере основано на недоразумении», – вторил ему, обращаясь к своим соплеменникам, И.О. Левин.
Книга «Россия и евреи» – не научное исследование. Его, пожалуй, кое-кто упрекнет в субъективности. Но это живое свидетельство, и настолько честное, животрепещущее и убедительное, что вполне заслуживает быть отправной точкой для ученого, служить для него верным камертоном. Особая важность данного свидетельства в том, что оно исходит именно от евреев, что не позволяет взять под сомнение его непредвзятость и научную ценность.
Мнения, выраженные в цитированной выше книге, полностью подтверждаются, однако, фактами и такими сугубо научными источниками, как исследования Будницкого и Слезкина, проанализированные мною предварительно в отдельной работе. Ценность этих исследований также во многом определяется тем, что оба автора – евреи, вряд ли заинтересованные в возведении напраслины на свой народ. Тем не менее, анализируя их книги, размышляя над прочитанным, можно придти к следующим выводам.
1. Из этих книг непреложно следует (хотя сами авторы избегают оперировать подобной гипотезой), что к концу XIX – началу ХХ века в России уже вовсю шла необъявленная и даже всячески маскируемая образованными слоями общества, но тем не менее реальная русско-еврейская этническая война77. Со стороны евреев это выражалось в стремлении к полновластию в России, экономическому и политическому, которое достигалось двумя взаимоисключающими способами: экономического превосходства и экспансии, с одной стороны, и социалистической революции, сопровождающейся всеобъемлющим перехватом управления страной, – с другой.
2. Начавшаяся Первая мировая война весьма обострила указанную этническую войну за счет трех факторов. Во-первых, из-за массового централизованного переселения едва ли не во все губернии России евреев из Черты оседлости, оказавшейся в прифронтовой полосе (правительство не доверяло евреям, подозревало их в подрывной деятельности и шпионаже в пользу немцев и отселяло куда подальше), что повсеместно привело к резкому ухудшению отношений между евреями-переселенцами и коренным населением, подвергшимся неожиданному и массированному нашествию ярко выраженных инородцев, иноплеменных. Во-вторых – из-за быстрого роста жестокого антагонизма между евреями, оставшимися в Черте оседлости и вообще в прифронтовой полосе, с одной стороны, и российской армией и нееврейским населением в обстановке войны – с другой. В-третьих, проведя массовую мобилизацию, царская власть направила в действующую армию не менее 500 тысяч евреев, что привело к смычке крестьянской войны, тлевшей, не затухая, в России с 1902 года, с еврейской революцией. Вооруженные русские крестьяне и рабочие в солдатских шинелях и матросских бушлатах получили себе еврейских вожаков и пропагандистов, пропитанных идеями социал-демократии и социал-революционерства.
3. Большевистский переворот и последовавшая за ним Гражданская война стали для своего времени (1917-1920 гг.) наиболее яркими проявлениями русско-еврейской этнической войны, носившей ожесточенный общенародный характер с обеих сторон. Ответственность за Октябрьский переворот и за слом всего русского образа жизни, последовавший за переворотом, в определяющей степени лежит на евреях. Со своей стороны, антисемитами были и евреев громили все русские войска, что красные, что белые, что зеленые – ибо по-другому и быть не могло на этнической русско-еврейской войне. В ходе этой войны евреи как народ, первоначально действовавший порой по обе стороны фронта красных и белых, скоро и окончательно определились в пользу красных, вливаясь в ряды Красной Армии и ЧК не только в личном порядке, но даже в составе национальных воинских формирований.
4. Судьба России решалась не только на фронтах Гражданской войны, но и на относительно мирных территориях, где происходил стремительный передел власти в пользу евреев, занимавших места в ЧК, партийном и государственном аппарате и других властных структурах, повсеместно вытесняя саботировавшую русскую интеллигенцию, заменяя собой русскую полицейскую силу. В дальнейшем это скажется на всем характере Советской России, особенно первых двух десятилетий ее существования.
Что остается добавить к сказанному по теме якобы «русской» революции, совершившейся в Октябре 1917 года?
Я не утверждаю, что все евреи-большевики в руководстве коммунистической партии и Советской страны были проводниками только еврейских национальных интересов (хотя и такое имело место быть во многом, особенно в кадровой политике), что они именно с этой целью шли во власть, а не были более или менее искренними интернационалистами. Для такого утверждения нужны дополнительные глубокие исследования. Но можно решительно утверждать, что евреи во власти не были проводниками русских национальных интересов, что они пренебрегали этими интересами, даже когда можно было этого и не делать. И что часто, слишком часто они действовали вопреки, наперекор этим интересам, разрушая основы жизни русского народа. В первую очередь – целенаправленно уничтожая его элиту, его веру, культуру, язык, национальный строй и образ жизни.
Антирусский характер Советского Союза, созданного под еврейским руководством, сегодня – уже почти общепризнанный факт, и этому факту, заметим, посвящены лучшие страницы, вышедшие из-под пера Валерия Соловья. А поскольку вся государственная пропагандистская машина была поначалу в еврейских руках, не приходится удивляться, что, как пишет Валерий Соловей, «в советском пропагандистском языке большевистская революция поначалу называлась именно “(Великой) Русской революцией”, вызывая неизбежные коннотации с рус­ской этничностью. Это тем более примечательно, что коммуни­стическая политика, мягко говоря, не благоволила к народу, дав­шему имя революции»78.
Вообще без маски, без дерзкого, оглушающего обмана на Руси не мог пройти, не мог иметь успеха никогда никакой бунт, никакая смута: Гришка Отрепьев должен был прикрыться именем царевича Димитрия, Пугачев – царя Петра Третьего. Народ никогда не поддержал бы антигосударственного выступления такого масштаба, не предполагая его высшей легитимности79. Кстати, если бы Николай не отрекся малодушно от престола и от своего долга перед народом, вряд ли большевикам удалось бы все то, что они сотворили. Но именно публичное падение традиционной легитимности открыло ворота для легитимности новой, экспериментальной. И тут были задействованы те же самые архетипы… только на сей раз за дело взялись не русские, а еврейские авантюристы, которые маскировались, прикрывались чужим именем ровно по той же причине!
Национально чуждые русскому народу, еврейские революционеры выдавали себя за социально, классово близких. Больше того, им приходилось маскироваться сугубо, поскольку отчуждение – «культурное, экзистенциальное и этническое» – между русскими и евреями было уж никак не меньшим, чем между русскими простолюдинами и русскими дворянами. О чем свидетельствует ожесточенный и повсеместный характер русско-еврейской войны, протекавшей по обе стороны фронта в русле войны Гражданской. Так что бронштейны вовсе не зря именовались троцкими, апфельбаумы зиновьевыми, розенфельды каменевыми, и Ленин не зря представлялся народу как русский, Дзержинский как поляк, а вся революция в целом – как «русская». Мимикрия оказалась для них спасением. Только потому-то большевики и удержали власть.
Понять эту логику нетрудно, но невозможно догадаться, почему и зачем данную маскировочную версию, некогда созданную с вполне определенной целью, поддерживают и развивают сегодня авторы, причисляющие себя к лагерю русских националистов.

По ложному следу
Все сказанное убеждает: тот след, по которому Валерий Соловей пустил свою мысль в поиске причин и виновников Октябрьской революции, оказался ложным. Оценка этого всемирно-исторического события Соловьем как «Великой русской революции» выглядит до смешного неадекватной в свете его же излюбленного, хоть и спорного тезиса: «Парадокс в том, что русские выступали против собствен­ного детища, исторического плода своих вековых усилий… Старую им­перию обрушил не взрыв периферийных национализмов, се­паратизм и отпадение окраин, а бунт народа, который был ее историческим творцом, составлял ее главную опору и дви­жущую силу»80.
Что же это за «русская революция», да еще «национально-освободительная», коли она уничтожила русское государство и русскую элиту, многократно (до крайности!) усугубила старые русские беды и проблемы, да к тому же добавила к ним новые? Закабалила русских хуже прежнего? Где логика? Словечком «парадокс» тут не отделаться, не прикрыться. Если это и парадокс, он должен быть разъяснен до последнего предела. Тогда, вполне возможно, выяснится, что никакого парадокса нет и в помине, просто объяснение произошедшего требует иных акцентов, иных подходов, иной логики, иного понимания.
На мой взгляд, именно так и обстоит дело.
Бунты (народные восстания, в терминологии апологетов) – не новость для нашей Родины, как и анархическое начало в душе русского человека, дремлющее бок-о-бок с началом иерархическим. Необъятная Россия, располагающая несчетным количеством недоступных, потаенных уголков, где можно укрыться от властей, – это не какой-нибудь островок типа Англии или Японии, откуда так просто не сбежишь и где приходится либо смиряться с действительностью и культивировать слепую суперолояльность, либо искать компромиссные пути разрешения проблем, либо вести жестокие войны на взаимное истребление, либо кончать жизнь самоубийством. Российские просторы всегда призывали нас к ничем не ограниченной волюшке.
Итак, бунты у нас не новость. Как не новость и то, что российская власть всегда умела с ними справляться, почему эпитет «бессмысленные» так прочно приклеился к ним с легкой руки Пушкина. И справлялась, в общем, именно потому, что никакой бунт никогда не был поддержан всем русским народом в целом, он всегда оставался проявлением определенной маргинальности. В том числе этнической, мало затрагивая коренное русское население исконно русского ареала, а вспыхивая на окраинах с этнически пестрым контингентом, зачастую ими и ограничиваясь. Должно быть (возвращу тут Соловью его аргумент), именно потому, что психологически большинство русского народа воспринимало российское государство именно как свое детище, которое можно подчас наказать, но не стоит убивать.
Единственный в русской истории бунт, который был доведен до победного конца и убийства-таки исторической России, – Октябрьская революция. Ее коренное отличие от всех предыдущих восстаний в том, что она управлялась нерусским элементом: на теле русского народного бунта сидела еврейская голова, свободная от указанных психологических комплексов и барьеров. Для которой в разрушении всей страны России «до основанья», до смерти – хоть физической, хоть метафизической81 – не виделось и видеться не могло ни малейшей национальной проблемы. Отрицать это невозможно в свете всех данных, накопленных историей. Да и сам Соловей этого не отрицает.
Никуда не деться также и от того факта, что указанная бинациональная природа роковых перемен (евреи – руководители, то есть заказчики и организаторы, а русские – исполнители) надолго закрепилась в политических результатах Октября, в решительности коренной переделки прошлого и настоящего России. Советская власть – и в Советской России 1917-1922 гг., и в первые пятнадцать лет СССР – была химерой, если пользоваться удачным термином Льва Гумилева: еврейская голова на русском (а в СССР – многонациональном) теле. Этого тоже никак нельзя опровергнуть. Но такая химера не возникла ниоткуда: она сложилась задолго до революции. Ее прообразом было все революционное движение, начиная с народников, но больше всего – партия большевиков. Невозможно игнорировать этот исторический факт.
Что следует из сказанного? Никуда не спрятать племенной еврейский фактор в истории Октябрьской революции, становления Советской власти и возникновения СССР. Надо иметь гражданское и научное мужество, чтобы не затушевывать его, называть вещи своими именами и говорить о них в полный голос. Не хочешь «пачкаться»? Боишься? Тогда не стоит идти в историки. Перед этой дилеммой рано или поздно оказывается каждый честный русский ученый, работающий над щекотливой, но неизбывно важной для нас темой. Это испытание выдерживают далеко не все; Соловей и Сергеев, вот, не выдержали.
Итак, перед нами именно то объяснение причин и результатов Октябрьской революции, альтернативу которому столь увлеченно искал и как бы «нашел» Валерий Соловей. Ретроспективная альтернатива выглядит так и никак иначе: либо «русский бунт», обращенный под руководством евреев в сугубо и последовательно антирусское деяние, – либо «русская революция». Третьего концепта не дано.
* * *
Инерция русского бунта, будучи обращена его еврейскими руководителями против самих основ русской жизни, дала тот до сих пор еще не исчерпавший себя губительный эффект и традицию, который мы привычно именуем Октябрем. Важный элемент этого эффекта, этой традиции – отрицание, охаивание дореволюционного русского уклада жизни, попытки свести счеты с исторической Россией, отголосок чего мы имеем и в книгах Соловья и Сергеева. Сознавая антирусский характер Октября и большевистского СССР, кое-кто, однако, оправдывает их тем, что такие перемены были, якобы, востребованы русским народом, угнетаемым чужеродным верхним классом, дворянством прежде всего.
Получается, в итоге, что старую Россию – не жалко. А чего там жалеть, любить? Все ведь, шедшее в ней «сверху» (а «сверху»-то шло буквально все или почти все), было нерусское, а то и антирусское, угнетательское, да еще и инородное. И в первую очередь незачем жалеть уничтоженных пресловутых угнетателей, которые к моменту революции стали этнически «чужими» для русского народа. Избавились от вредных антирусских чужаков – и хорошо!
Неудивительно, что ни в царской, ни в императорской России ничего не жалко лакерам, ливенам и хоскингам. Им и не должно, и не может там ничего быть жалко, это не их страна, не их история, не их судьба. Неудивительно также, что они пытаются транслировать эту не-жалость нам, русским; в этом тоже есть своя недобрая логика. Но удивительно, что среди русских ученых их позиция кому-то кажется убедительной и привлекательной.
Между тем, жальче всего на самом-то деле именно русскую элиту. Все остальные утраты, конечно, тоже жалко: ведь добро копилось тысячу лет – и искусство, и драгоценности, и традиции, и духовный строй, и многое иное. Но это, при очень большом желании, можно нажить заново. А вот убитых, изведенных и изгнанных людей не вернуть. Гены не возвратить. Заново такую элиту не воссоздать. Генофонд не поправить. Бесценное биологическое и культурное достояние русского народа, тысячелетиями рощенное… Но, по Сергееву и Соловью (и «примкнувшему к ним» Хомякову), вот именно элиту-то и жальче меньше всего! Она ведь «нерусская» была, а то и «антирусская»!
Удивляет, прежде всего, позиция Соловья: сам же понимает и убедительно обосновывает82, что в истории этноса кровь (в самом материалистическом смысле слова) – это все! А тут, оказывается, и лучшей элитной крови, лучшей генетики – не жалко. Хотя именно это – самое главное обвинение революции, самый главный ущерб от нее, самоеглавное ее преступление, куда страшнее еврейского Холокоста.
Понятно, что для такого «нового прочтения» русской истории «по Соловью» оправдание Октября и большевиков, с одной стороны, и обвинение в нерусскости и/или антирусскости хотя бы только русского дворянства (коль скоро к русской элите в целом оно не липнет), с другой стороны, – есть насущная потребность и первейшая необходимость, условие sine qua non.
«Новое прочтение», увы, не получилось верным. Именно чувство ответственности за верное развитие русского национализма, а значит кровная заинтересованность в здоровой, правильной интерпретации истории русского народа не позволяют мне пройти мимо подобного перекоса.


ОБВИНЯЕТСЯ ДВОРЯНСТВО
Итак, перейдем теперь к полемике по существу основного вопроса.
В предыдущей главе «Русский бунт и еврейская революция» я обильно цитировал высказывания Валерия Соловья, которого считаю идеологически ведущим в тандеме Соловей–Сергеев, относительно «культурной, экзистенциальной и этнической» чужести дореволюционной элиты России русскому народу. Эта мысль является основополагающей для обоих авторов, она – общий краеугольный камень, позволяющий им говорить как о «русской» революции, так и о дворянстве как виновнике срыва русского нациестроительства. Да и как о конечном виновнике революции, создавшем повышенное социальное напряжение, обернувшееся разрывом ткани российской государственности, – тоже. И пр.
Первая идея подробно рассмотрена выше, вторая обозначена Сергеевым так:
«Главный тезис предлагаемой ниже статьи83 заявлен уже в заглавии. Он состоит в том, что роль дворянства в русском дореволюционном нациестроительстве была глубоко двойственна: с одной стороны, именно представители этого сословия создали русский националистический дискурс, с другой – сословно-классовый эгоизм дворянства стал одной из главных причин провала русского нациестроительства»;
«Именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права, без чего никакое создание единой нации было невозможно»84.
Подробный критический анализ этой теории Сергеева в целом я приберег для эпилога, а пока обращу внимание читателя на некоторые очень важные ее детали.
Сергеев, не обинуясь, прямо указывает на Соловья как на основоположника их единой, в главном, концепции: «Соловей дает краткий очерк русской истории… Главной причиной кризиса 1917 года явилось культурное и этническое отчуждение элиты от народа, начавшееся с петровских реформ. Большевики сумели использовать в своих интересах “национально-освободительную борьбу русского народа” и оседлали “качели русской истории”, “культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс… в фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому нача­лу русского народа”»85.
Надуманность и ложность тезиса Соловья бросается в глаза. Допустим, часть правящего слоя была нерусской (немцы, поляки). Но можно ли видеть в этом «главную причину кризиса 1917 года»? А как же тогда Английская революция? А Великая Французская революция? О каком этническом отчуждении может идти речь в этих случаях? Отчуждения никакого не было, а «кризисы» были, да еще какие!
Сергеев, однако, разделяет позицию Соловья, вдохновляется ею. Он лишь слегка дистанцируется от основоположника, поправляя его: «Октябрьская революция в этом смысле была народно-освободительной революцией, здесь я не вполне согласен с В.Д. Соловьем, назвавшим ее национально-освободительной. А гражданская война ста­ла войной нации и народа»86 (sic!). Но это разногласие на деле есть лишь терминологическая микровойнушка двух историков, обусловленная крайне своеобразным пониманием нации Сергеевым87, о чем будет сказано в эпилоге. В действительности речь идет об одном и том же: российское дворянство, раскалывая нацию, послужило-де едва ли не главным фактором революции, спровоцировало ее. В свете чего большевики, возглавившие борьбу народа за «справедливость» и уравнявшие все население в социальном и юридическом смысле, предстают как истинные «нациестроители», а значит – как выразители самой идеи русской нации.
Сергеев договорил и акцентировал в своих работах то, что в несколько более черновом варианте было заявлено Соловьем. Обвинение дворянства – тема, ставшая у Сергеева главной, основной. В чем же обвиняют дворянство наши историки-дворяноборцы? Таких обвинений ровно пять:
1. Культурный разрыв с народом и культурная дискриминация крестьян;
2. Социальная дискриминация и эксплуатация крестьян (сюда входят тезисы: была-де крестьянофобия, социальный расизм, «русским было хуже, чем всем прочим», «недостаточность социальных лифтов, образовательные барьеры»);
3. Нерусское происхождение большинства дворян, в том числе наличие даже дворян-евреев и представителей других национальностей и конфессий, владевших русскими крепостными;
4. Дворяне спровоцировали революцию;
5. Дворяне сами сделали революцию.
Все это собрание обвинительных пунктов я обнаруживаю в развернутом виде у Сергея Сергеева. Поэтому и полемизировать мне придется в основном с ним, разбивая тезис за тезисом. При этом ни на минуту не забывая, что отталкивался-то он от концепции Соловья, являясь «духовным сыном» последнего.
В этой концепции, на мой взгляд, все – неправда. Отчуждение дворян от народа сильно преувеличено. Этнический характер конфликту приписан недобросовестно, облыжно. О главной причине Октября можно спорить; бесспорно только, что она заключалась отнюдь не в этом, якобы, этническом отчуждении.
Всемирная история представляет немало примеров, противоречащих такой предвзятой трактовке. Взять хоть Англию. Культурное и этническое отчуждение норманнов от англо-саксов, а тех – от римлян и кельтов, нисколько не помешало созданию английской нации, которая прекрасно себе цвела в викторианскую эпоху. Хотя всякому, кто читал «Оливера Твиста» Диккенса или «Люди бездны» Джека Лондона, не говоря уж о «Положении рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса, ясно, как божий день, что ни о каком культурном сближении элиты с народом в Великобритании и речи не могло быть: классовое отчуждение было максимальным, чудовищным (вплоть до возникновения социолектов денди и кокни в английском языке), а классовая эксплуатация мало чем отличалась от той, что процветала в многочисленных колониях Британии. То же самое можно сказать о франках и галлах во Франции (хотя такие демагоги, как аббат Сийес, призывали во время революции 1789 года порабощенных галлов восстать против поработителей-франков, но этот призыв так и остался в истории примером именно демагогического красноречия). А взять близкую к Древней Руси страну Хазарию? Разве экзистенциальное, культурное, религиозное и этническое отчуждение евреев от хазар помешало созданию химеры – хазарского каганата, разве это отчуждение его разрушило? Яркий пример от обратного дает нам Индия, где господствующие три варны (брахманы, кшатрии и вайшья) относятся к индо-ариям, а варна услужающих им шудр, а также неприкасаемые – к дравидам, но это отличие читается даже на расовом уровне, чего, разумеется, не было в России и в помине.
Так что вряд ли подобный взгляд на революции и падение царств в принципе можно назвать историческим. Да и восходит он, кстати, вовсе не к Соловью, а к тому же Джеффри Хоскингу и подобным ему зарубежным «знатокам» русского вопроса.
Но культура полемики требует от меня не ограничиваться подобными общими соображениями, а подробно разобрать взгляды оппонента, вытащив за ушко да на солнышко всех дьяволов, обильно гнездящихся в деталях. Апология дворянства стала главной моей задачей в том числе потому, что Сергеев, основываясь на тезисах Соловья, своим усиленным обвинением дворянства, в свою очередь, капитально фундирует концепцию Валерия Дмитриевича. Вынуть этот краеугольный камень – и рассыпется весь воздушный замок, в котором почивают на лаврах победившие «антирусских русских дворян» евреи, радетели, представьте себе, русского народа, и вообще большевики – «создатели русской нации».
Завершая это вступление, процитирую Сергея Сергеева, который совершенно справедливо пишет о полюбившихся ему декабристах: «Проблема декабристского национализма имеет не только научное, но и общественное значение. В современном российском массовом сознании (прежде всего, в его “право-патриотическом” секторе) распространена “черная легенда” о декабристах, как врагах России, агентах “мирового масонства” и проч. Этот вздор, конечно, характеризует лишь прискорбный уровень исторического невежества самих его пропагандистов и потребителей»88.
Но ведь в точности то же самое можно сказать и о русском дворянстве в целом, оно тоже оболгано, тоже стало жертвой «черной легенды». На сей раз по вине, в том числе, самого Сергеева.
Постараюсь по мере сил раскрыть это обстоятельство.
В союзники себе я мог бы взять немалое число авторов, благо количество работ, посвященных русскому дворянству, велико. Но я остановился на двоих.
Во-первых, это Михаил Осипович Меньшиков, известный русский предреволюционный публицист, первый настоящий идеолог чистого русского национализма, наш подлинный, несравненный и беспримесный (во всех смыслах слова) идейный предшественник и авторитет. Его невероятная эрудиция, включая осведомленность в современных ему проблемах политического закулисья, острота и блеск мысли, глубокое проникновение в суть вещей, бескомпромиссная последовательность и верность интересам русской нации заставляют периодически сверяться с ним, как с компасом. И поверять собственные знания и соображения, а равно сочинения коллег по Русскому движению, выкладками Меньшикова. Исходя в том числе из того простого и очевидного обстоятельства, что ему было виднее все, что происходило с русским народом в начале ХХ века. Ведь он был не только мудрым, добросовестным и информированным автором, но и очевидцем событий. Поэтому ряд главок я насыщаю значительными фрагментами из работ моего предтечи на заданную тему. Ничто не ново под луной: Меньшикова нередко заботили те же вопросы и проблемы, что сегодня терзают нас. Он искал и находил на них ответы, всегда абсолютно адекватные и актуальные для нашего времени. Его свидетельства помогают русскому националисту протянуть через столетие нетленную нить истинной традиции.
Во-вторых, это исследовательница и писатель О.И. Елисеева, создавшая замечательную книгу «Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины»89. Будучи профессиональным историком, Елисеева добросовестно и практически исчерпывающе изучила и привела для нас в систему источники: все сколько-нибудь значимые свидетельства как русских, так и иностранных авторов об этом самом цветущем периоде русской дворянской империи, а также наиболее серьезные труды, характеризующие эпоху в целом с важных для нас сторон. Что позволило ей приблизиться к объективному пониманию «екатерининского века» в его реальном бытии, а не в умозрительных схемах ангажированных профессионалов. Эти свидетельства, как pro, так и contra, оказываются подчас совершенно необходимы, чтобы не только понять разумом, но и почувствовать сердцем, как текла в то время жизнь русской нации, столь жестоко раскритикованная вначале и столь горько оплаканная впоследствии потомками90. Я благодарен Елисеевой за проделанный огромный труд, который весьма облегчил мне полемическую задачу, и пользуюсь ее наработками, оформляя их надлежащими ссылками.
Если в Меньшикове я ищу и нахожу идейную опору, то Елисеева позволяет мне широко опираться на доброкачественную фактуру живых свидетельств мемуаристов и точных данных ученых исследователей.


«КУЛЬТУРНЫЙ РАЗРЫВ С НАРОДОМ»
И «КУЛЬТУРНАЯ ДИСКРИМИНАЦИЯ КРЕСТЬЯН»
Обоснование «чужести» дворянства всему остальному народу проще всего начинать с того, что лежит на поверхности: с культурного дифферента.
Тон задает Валерий Соловей:
«Социокультурный раскол приобрел характер (квази)этни­ческого отчуждения и вражды, а поскольку он еще и во мно­гом (хотя не полностью) совпадал с социальным делением русского общества, то элита и народ фактически преврати­лись в этноклассы»91.
На мой взгляд, это чистой воды абсурд: нация (в данном случае русская) как сумма этнокласса господ и этнокласса рабов. Перед нами – неудачная попытка экстраполировать удачную находку Теодора Шанина (обнаружившего, например, в Сингапуре этнокласс китайского купечества) на другую почву и в другие условия. Но китайцы в Сингапуре – это реально «иной» этнос, чего не скажешь ни о дворянах, ни о крестьянах в России. Соответственно, не годится и такое заемное словоупотребление, призванное искусственно этнизировать классовый разрыв в России. Ошибочная трактовка шанинского концепта «этнокласса» может привести к тому, что любой народ, в том числе древний, можно будет поделить на «этноклассы», например – египтян-рабов и египтян-рабовладельцев. Но это уж будет такой очевидный абсурд… Ведь суть концепта именно в том, что в том или ином согражданстве вычленяется именно по этническому признаку некий класс, сохраняющий свою отдельность благодаря «этническому фаворитизму» (Т. Ванханен).
Чтобы легализовать термин «этнокласс» на нашей крови и почве, Соловей всячески пытается отделить от русской нации ее верхние классы, но это невозможно по определению и не соответствует истории. Я бы понял Соловья, если бы он взялся описывать еврейских предпринимателей России (составивших, по данным переписи, около 70 % предпринимателей вообще) как этнокласс, но – русских дворян?!
Что оставалось ему в такой ситуации? В частности, предельно преувеличить культурный разрыв:
«Главным было не это (непропорционально высо­кое представительство нерусских на ключевых админи­стративных позициях. – А.С.), а драматический куль­турный разрыв между простонародьем и образованными классами, пусть даже в значительной мере укомплектованны­ми выходцами из народа. Русская масса воспринимала обра­зованные классы как враждебных “чужаков”, что со всей кро­вавой очевидностью проявилось в революции 1917 г.»92.
Тут на всякий случай излишне драматизируется все.
Во-первых, представительство нерусских на ключевых постах представляло собой проблему не для русских народных масс, которым традиционно все равно, кто их угнетает, чужие или свои (эта в корне ошибочная позиция пережила, однако, все революции и сейчас снова поднимает голову, грозя в очередной раз заблокировать строительство нации), а именно и только для русского сектора российской элиты, вынужденно оказавшегося отчасти в положении контрэлиты. Вполне очевидно: не народ, а именно русские дворяне конкурировали с немцами (и др.) во властных сферах. Не для народа, а для русских дворян нерусская фракция российского дворянства была нетерпима. Отождествлял ли при этом простой народ русских дворян и русскую интеллигенцию с иноплеменными? На этот вопрос никакого фундированного ответа наши авторы не дают, а лишь делятся своии домыслами и предположениями, а это – плохой аргумент. Возможно, иногда местами такое и происходило, но наверняка не всегда и не везде. Даже в ходе Гражданской войны красная пропаганда попрекала барона Врангеля социальным, но не национальным происхождением!
Во-вторых, разрыв между простонародьем и образованным классом есть вещь вечная, повсеместная и, как сказал бы сам Соловей, экзистенциальная во все времена и у разных народов. Этот разрыв никуда не делся в России и при Советской власти, даже в ее поздний период, а сегодня вновь усугубился и достиг критических величин. При этом именно русская высокая культура, которую официоз всегда преподносил миру как собственно русскую национальную культуру, оказалась настолько неприемлема и враждебна для широких русских масс, что они всегда стойко предпочитали и предпочитают ей не только народно-самодеятельную или полублатную (в диапазоне от частушек и Владимира Высоцкого до Аркадия Северного и Михаила Круга), или весьма специфичную молодежную субкультуру, но даже американскую попсу, негритянский джаз или каких-нибудь мерзейших битлов. Русский певец в подземном переходе в надежде на подаяние скорее станет гнусить «Йестеди» (“Yesterday”), чем споет арию из Глинки или Чайковского или романс Гурилева, Даргомыжского или хотя бы Фомина. Не «Белинского и Гоголя», а «Блюхера и милорда глупого», не репродукцию Венцианова или Поленова, а лубок веками как нес, так и несет русский простолюдин с базара. А феномен Владимира Сорокина, выстроившего свой пиар на перверсировании русской классики, народную ненависть к которой он успешно эксплуатирует, заслуживает характеристики «великий истинно пролетарский писатель» (в отличие от Горького, писавшего для интеллигенции). Я и немногие мои коллеги ощущаем этот разрыв всю свою жизнь, но… свидетельствую: за это не убивают. И даже особой трагедии из этого не делают. А если убивают, то не за это.
Тезис о культурном разрыве как причине якобы «этнического» отчуждения верхов и низов русского общества зиждится у Соловья и Сергеева на трех китах:
– франкофония, галломания, англомания, германофилия и т.п. дворянства, воздвигавшие якобы непроходимый барьер с крестьянством;
– параллельно тому – сознательный отрыв дворянства от русской народной культуры, русского быта и русского языка (Сергеев сюда приписывает еще и отрыв от религии);
– целенаправленная культурная дискриминация крестьянства, задвигание его в нишу безнадежной архаики.
Все это, по Соловью и Сергееву, вело к роковым последствиям:
«Глубинную психологическую подоплеку смуты начала XX в. очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее “подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов”93. Отсюда не так уж далеко до оценки революции как национально-освободительного восстания русского народа»94.
На самом деле к этой оценке ведут нас только сами авторы. Ведь перед нами типичная ложная посылка и, соответственно, ложный вывод. Невозможно понять и принять, как это класс русского дворянства, который был, с одной стороны, главным заказчиком, а с другой – главным создателем и апробатором классической русской культуры, той самой культуры, которой мы заслуженно гордимся, которую предъявляем всему миру в качестве национальной визитной карточки и по которой все нас идентифицируют как русских, – как этот класс оказался вдруг записан евразийцами, а вслед за ними Соловьем и Сергеевым в «класс ренегатов»?! Уму непостижимый выверт мысли! Уберите из истории русской литературы, музыки и изобразительного искусства этот класс – чем гордиться будем?
Я уж не говорю о необозримом скорбном и величественном мартирологе «класса ренегатов», сложивших за тысячу лет свои головы за Отечество и свой народ, за освобождение от инородческого ига, за отражение нашествий иноплеменных… Любой, даже захудалый дворянский русский род изобилует именами павших на поле брани за Русь. Уж как ни мерзок нам образ Малюты Скуратова – а ведь и тот погиб от стрелы в бою на Ливонской войне. Если в рекруты попадала мизерная часть крестьянства (всего один рекрут от ста дворов), то рискнуть своей жизнью на войне должен был быть готов каждый дворянин. Не крестьянство, вопреки расхожему мнению, а именно дворянство было «пушечным мясом» русской нации.
Наконец, непонятно, что же это за национально-освободительная борьба такая, в результате победы которой русский народ в качестве приза получил неслыханную и именно национальную кабалу! Именно уничтожение его природной биосоциальной элиты («класса ренегатов», по Трубецкому) и превратило русских, если угодно, в бесправный этнокласс-донор, каковым он до этого не был. То есть, логика истории строго обратна логике Соловья и Сергеева.
Перед нами явный логический кульбит дворянофобов. Для того, чтобы в этом убедиться окончательно и детально, пройдемся критическим взором по основным аргументам коллег. По всем «трем китам».
Но прежде – небольшая историческая зарисовочка.
Все познается в сравнении. Если хоть на мгновение заглянуть в русский XVII век, тезис Соловья и Сергеева о том, что культурные барьеры между крестьянами и дворянами сознательно возводились господствующим классом как высшая санкция эксплуатации, не выдержит никакой критики, разлетится в прах. Критерии прекрасного в этом веке еще были едины у верхов и низов русского общества, разве что качество артефактов было у художников, допустим, Оружейной палаты повыше, чем у деревенских богомазов.
Но дело не столько в общих критериях в искусстве, сколько в том, что эта культурная общность отнюдь не препятствовала доминации верхов и эксплуатации низов. Сохранилось, к примеру, сыскное дело 1669 года «про князь Микифора да про сына ево про князь Ивана Белосельских». Сыщик, стольник Михаил Еропкин, установил, что эти два князя четыре года безвинно держали в своем поместье в сельце Якушеве солдата Ивана Перелета «скована на двух чепях, в железах, руки скованы же назад, и давали есть по двенадцать сухарей в сутки да ведро в месяц воды и пытали и огнем жгли четырежи и иных людей своих и крестьян мучили и до смерти поморили. И за то их мучительство велено их посадить в тюрьму и учинить им то же, что они чинили над солдатом, а давать им в сутки по сорок сухарей»95. Можно поручиться, что в культурном отношении никаких отличий у князей Белосельских и мучимых ими людей не было и в помине. То была эпоха, когда самый простой человек мог в годы Смуты выдать себя за царского сына и все этому верили именно потому, что радикальное социокультурное расслоение общества еще не произошло. Между тем, так называемая «Черная книга» («Книга переписная Приказу тайных дел всяким делам, черная», то есть черновая сводная опись дел, составленная подьячими этого приказа) рисует и другие выразительные картины жуткого произвола и самоуправства помещиков. И хотя это считалось противозаконным и при случае преследовалось правительством, но резонансными такие дела, в отличие от дела той же Салтычихи, в те времена отнюдь не были, ибо не считались чем-то из ряда вон выходящим.
Как видим, полное отсутствие культурных барьеров между классами нисколько не сдерживало самых крайних форм отношений господства-подчинения в допетровской Руси. Думать иначе, искать в культурных барьерах некий катализатор и/или санкцию эксплуатации – довольно наивно. Скорее наоборот, европейское просвещение дворянства влекло за собой смягчение нравов, формировало общественное порицание классовой бесчеловечности, порождало сомнения в правомерности угнетения человека человеком, создавало, образно говоря, радищевых и фонвизиных, новиковых и декабристов, герценов и огаревых, а вовсе не белосельских и салтычих. Именно по громкому делу Салтычихи это видно довольно хорошо.
Вот что можно сказать в отношении самой идеи наших авторов как таковой.
Теперь, поставив здесь большую смысловую точку, можно развлечься приятными историческими деталями и поговорить о пресловутых культурных барьерах. Так ли были они высоки и непроходимы, так ли разрушали единство нации и подрывали нациестроительство, как это представляют себе и нам Соловей и Сергеев?

О «тотальной франкофонии» дворян
Соловей и Сергеев убедили себя, что у русских дворян были в массе очень серьезные проблемы с родным русским языком. Оба так упирают на это предположение, что только диву даешься: как русские дворяне вообще жили среди русского народа, будто «немцы» какие (в изначальном смысле – немотствующие, т.е. неспособные понимать и говорить по-русски).
Соловей даже приводит Россию в невыгодное для нее сравнение с Англией, подразумевая и другие развитые страны: «В тех европейских го­сударствах, где аристократия также включала значительные иноэтничные группы, культурная (не социальная) дистанция между нобилитетом и простым народом уменьшалась (в Англии уже в XIV в. французский язык был в значительной мере вытеснен анг­лийским). В России же она драматически увеличивалась, и это различие культивировалось»96.
На это, конечно, можно было бы возразить, что как раз в Англии XIX века собственно английский язык претерпел резкое социальное расслоение на т.н. социолекты: на язык аристократов и денди и язык лондонских кокни (низших слоев населения). Эти категории английской нации буквально не понимали друг друга в продолжение всего столетия97. (При этом одновременно бурно нарастали культурные различия сословий и по другим векторам и критериям.) В России же никаких социолектов не было никогда, русский язык был для всех одним, что для крестьянина, что для дворянина, который впитывал его непосредственно на улицах и не только от родных, но и от собственных дворовых.
Но суть не в этом. Если иметь в виду непосредственно язык иноэтничного нобилитета, то на Британских островах эта прививка была к тому времени уже слабой и очень давней. Франкофония, существуя когда-то лишь в верхнем правящем слое, постепенно уступала культурному давлению нижних слоев, за многие столетия произошла нивелировка. Хотя мощный и уродливый след галлицизма до сих пор остается в английской письменности, да и на работу в Вестминстерский дворец, для обслуживания королевской фамилии, до сих пор не принимают без знания французского языка. Русские не прошли и малой части этого срока, если считать от французской революции, наводнившей Россию иммигрантами, как Вильгельм Англию нормандцами. Понятно, что и позднее французская прививка еще жила в русском обществе, хотя уже через сто лет по-французски разговаривали разве что в высшем свете, а в русской письменности от нее практически не осталось и следа (опыт Толстого в «Войне и мире» уже никому не приходило в голову повторить).
Но можно ли сказать, что культурная дистанция в нашей стране увеличивалась? Ни в коем случае. Весь «Золотой» и «Серебряный» век нашей культуры – это тотальное господство и триумф русского языка! Покажите-ка мне успешного франкоязычного или англоязычного писателя среди русских! Какие произведения русских авторов, написанные не по-русски, пользовались успехом?! Или хотя бы могли им пользоваться98? Категорически, это было совершенно невозможно! Все русские авторы соревновались друг с другом именно в русском языке, стремясь перещеголять один другого тончайшим его знанием, виртуознейшим использованием!
Этим интересом, этим стремлением, этой жаждой, кстати, были вызваны к жизни и басни Крылова, и «Словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, работу над которым он начал еще в 1819 г., а первое издание начало выходить в 1861. Но словарю Даля предшествовало создание шеститомного академического словаря русского языка (1789-1794) и учебника русской грамматики (1802), а еще раньше, в 1757 году, вышла из печати «Русская грамматика» Михаила Ломоносова. Ради совершенного познания родной речи сам Пушкин, по его признанию, ходил «учиться языку» к московским просвирням (своеобразное ремесленное сословие изготовителей церковных просфор). Рассказывая своим читателям-дворянам о том, что «здесь русский дух, здесь Русью пахнет», он удовлетворял их массовому запросу на сугубую русскость, их стремлению быть русскими вполне99. Той же задаче служило и создание Карамзиным на русском языке «Истории Государства Российского» (первое издание 1816 г.). И т.д., и т.п.
Соловей явно преувеличил, причем настолько хватил через край, что извратил всю картину в угоду оригинальной концепции «нового прочтения». Это преувеличение счел нужным подхватить и даже еще усугубить Сергей Сергеев. Он, в частности, пишет:
«О культурной отгороженности дворянства от “народа”, как об опасном для национального бытия расколе, нуждающемся в срочном преодолении, много писалось с начала XIX века, но в XVIII столетии в этом не видели трагедии. “Юности честное зерцало”, напротив, поучало, что “младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали”. “Шляхетские отроки” это наставление подхватили с таким энтузиазмом, что даже накануне войны 1812 года “высшее общество … говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке” (Н.Ф. Дубровин), за исключением наиболее экспрессивной части “великого и могучего”, которая использовалась для общения с подлым народом. А.М. Тургенев, по его словам, “знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, – да всех не упомнишь и не сочтешь, – которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски” непечатные слова»100.
«Толпа князей» – это, конечно, сильно сказано. Но в целом разговорчики о том, что-де русское дворянство не знало русского языка, а все сплошь говорило по-иностранному – это один из расхожих мифов, а по-русски сказать, обычное вранье.
Стремление знать языки, встать на один уровень с образованной Европой было очень велико у русских людей после Петра. Но разве только у дворян? Языки, не только древние, изучались детьми священников в семинариях, а в Московской духовной академии в обязательном порядке – аж четыре основных европейских! Что же до Переводческой семинарии (открыта в 1779), так там обучались почти исключительно разночинцы, как и в Харьковском коллегиуме, как и в Академии наук (СПб), где было главное «гнездо» русских переводчиков.
Автору этих строк принадлежит статья «Формирование русской интеллигенции в XVIII веке», с которой Сергеев, как видно, не знаком. Из нее можно узнать, в том числе, что к концу XVIII века общее количество дворян, получивших среднее и высшее образование, в том числе в пансионах и за границей, исчислялось цифрой не более 15 тысяч. Всего! Это довольно тонкая пленочка на дворянском сословии в целом, примерно 10-12 %. Проблема была настолько остра, что одним из первых своих указов Александр I распорядился неграмотных дворян брать только рядовыми в гвардию и армию, а в офицеры не ставить101. Известный конфликт дворянской интеллигенции с собственным сословием во многом обсусловлен данной статистикой.
Не- и малограмотные дворяне, коих было подавляющее большинство, конечно же, изъяснялись народным русским языком, вовсе не только непечатным, само собой разумеется. Кстати, как совершенно Пушкин владел простым русским матом! В том числе в стихах, да и в письмах, которые во множестве писал своим друзьям. Но и стихи, и письма притом были писаны по-русски, хотя французским поэт также владел в совершенстве.
По-русски изъяснялись и высокообразованные дворяне в своем большинстве. Замечу, что производство основной массы дворянской интеллигенции шло посредством государственных вузов – кадетских корпусов: Сухопутного, Морского, Артиллерийского и инженерного, Пажеского корпуса, Института благородных девиц. Языки там изучались, но основное преподавание шло на русском. То же и в частных и государственных пансионах. Вспомните лучший из них – Царскосельский лицей: там даже уроки русского стихосложения были! Как и в Московском университетском благородном пансионе. Многие провинциальные дворяне не гнушались получать начатки знаний в четырехклассных Главных народных училищах, как, например, известный поэт-гвардеец С. Марин. И т.д.
Знание иностранных языков, которым блистало высокообразованное дворянство (относительно немногочисленное, напомню), однако, вовсе не вело к забвению русского, как можно бы понять из текста Сергеева. Достаточно сказать, что к концу XVIII века основной корпус русских литераторов состоял именно из дворян102. И это не десяток-другой всем известных писателей, а около 700 человек – 65,7% всего количества пишущей братии. Собственно, они-то и создали русскую литературу как феномен, унаследованный XIX веком; корни Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого – здесь. Мне смешно, когда я слышу очередной миф о Пушкине как о создателе, якобы, современного русского языка. Русский язык создавали именно эти сотни русских дворянских авторов, которые писали для свого круга и на творчестве которых выросли сверстники Пушкина, он сам и новые сотни дворянских же авторов его времени. Мы прочно забыли их, но они были, эти сотни103, и их-то рабочие кабинеты и стали подлинной лабораторией русской литературы. Но создавать русский язык, не зная его, они бы никак не могли.
Именно к многочисленной пишущей братии104, в том числе дворянской, был обращен призыв Карамзина писать так, как мы говорим. Это было сказано русским дворянином, для русских и по-русски.
Но не только дворянское сословие чувствовало необходимость откорректировать ситуацию в языке. Как верно заметила О.И. Елисеева: «Правительство Екатерины II по­нимало создавшуюся угрозу потери лингвистической идентичности. Об этом свидетельствует инициатива императрицы по созданию Академии русского языка для печатания “Словаря”, который помог бы ввести в речевой оборот максимально большее число русских слов и научить правильно пользоваться ими»105. Любовное отношение к родной речи культивировалось на самом верху, в том числе благодаря литературным и научным трудам самой императрицы.
Следует помнить, что в Российской империи все делопроизводство, внутренняя официальная переписка, государственные акты и законодательство велись исключительно на русском языке. Отдельные документы, предназначенные для внутреннего и внешнего употребления, как, например, знаменитый екатерининский Наказ Уложенной комиссии, публиковались на русском и других языках, но это довольно редкий случай. Все это говорит о том, что как минимум все чиновничество и офицерство должно было знать русский. К тому надо добавить, что испокон веку даже жалобы и просьбы все сословия подавали только на русском языке.
Напомню также, что создание шеститомного «Словаря русского языка» (1789-1794) проходило вообще под водительством русских дворян во главе с графиней Е.Р. Воронцовой (княгиней Дашковой). Заказу правительства соответствовало также создание учебников русской грамматики (1757, 1802), один из которых был изготовлен Ломоносовым.
Сохранилось характерное свидетельство о друге и покровителе Ломоносова, последнем фаворите императрицы Елизаветы Петровны, И.И. Шувалове: «В разговорах и рассказах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его, с красивою отделкою в тонкостях и тонах. Французский он употреблял, где его вводили, и когда по предмету хотел что-то сильное выразить»106.
Удивительно ли, что сам Михаил Васильевич писал в своем труде: «Карл V, римский император, говаривал, что испанским языком с Богом, французским – с друзьями, немецким – с приятелями, итальянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».
Эти слова знала наизусть вся образованная Россия. И кем как не высокого круга дворянами было организовано общество «Беседа любителей русского слова», возглавлявшееся адмиралом А.С. Шишковым! Правительственные усилия по русификации образованных кругов опирались на дворянскую поддержку.
Но и позже, в эпоху Отечественной войны 1812 года, и далее весьма долгое время (едва ли не до самой революции) дворянство оставалось бесспорным лидером в духовном производстве, в литературе, в частности. Оно не могло бы играть такую роль, не лидируя и во владении русским языком. Не так ли?
Пример дворянского сына Ивана Крылова – живого носителя отборнейшего, лучшего народного языка – высоко взнесенного именно в дворянской литературной среде, поставленного современниками в один ряд с Пушкиным и Грибоедовым, убеждает в этом вполне наглядно. За что же рафинированное общество Петербурга чтило и лелеяло своего любимца Ивана Андреича? А вот именно за то, что благодаря ему все великолепие «живого великорусского языка» (Владимир Даль, который, кстати, был дворянского звания), с самого раннего детства входило в обиход дворянских девочек и мальчиков, учившихся читать по крыловским басням, как в прежние века – по Псалтири. Однако Крылов как литератор сложился-то еще в XVIII веке, и первыми его воспитанниками, для которых он и начал баснотворствовать, были княжеские дети! Факт знаменательный.
А где, у кого брал язык Крылов? У тех же просвирен, в Гостином дворе, на Сенном рынке, в родной Твери? Не только.
Обратим внимание на такую деталь быта, как ямщик, к услугам которого часто прибегали все без исключения представители правящего класса. Мало кто из русских писателей и поэтов обошел вниманием этот феномен: «разливается песнь ямщика», это поистине всепроникающий образ; начнешь цитировать – не остановишься. Ямщик с его птицей-тройкой и особенным пением («что-то слышится родное в долгих песнях ямщика: то разгулье удалое, то сердечная тоска») был близок и дорог любой русской душе, и душе русского дворянина не менее того. Но ведь не по-французски же он пел!
Вообще, уже было верно отмечено: «В довершение ко всему простонародье постоянно пело. На этот феномен особо обращают внимание многие путешественники. Крестьяне и мастеровые привыкли сопровождать пением работу, в основе этой традиции лежали языческие заговоры, с которыми сла­вяне отправлялись в лес за грибами, на охоту или на рыбную ловлю, ткали холсты или рубили избы, пахали поле, сеяли и собирали урожай. Давно утратив перво­начальный смысл, обрядовые слова сохранялись в на­родной традиции как привычные речитативы и приго­воры, произносившиеся нараспев. “Вечером на гумне пели жены лакеев и конюхов, – писала домой Марта [Вильмот]. – Это был настоящий концерт: женщины поочередно вступали в хор – по четыре, пять и шесть человек, их пение на разные голоса было пре­восходным... Иногда во время обеда слуги услаждают наш слух музыкой. Поют все, а большинство играют на каком-нибудь музыкальном инструменте. Горничные, конечно, поют тоже, танцы их необычайно своеобраз­ны – разные па сопровождаются короткими песенка­ми, задорными или сентиментальными, и всегда испол­нение отличается врожденным изяществом, что, как мне кажется, вообще свойственно русским”» (Елисеева, 511).
Русские мамки, няньки и дядьки из дворовых были у всех повсеместно за исключением, может быть, самых рафинированных аристократов. Не у всех были такие воспитатели, как Крылов, или такие нянюшки, как Арина Родионовна. Но уж ямщики были знакомы каждому, и вообще русская языковая среда, насквозь пропитанная фольклором, окружала дворянских детей с рождения, и в деревне, как Петрушу Гринева, и в городе, как его литературного родителя (Пушкин: «Теперь мила мне балалайка И пьяный топот трепака Перед порогом кабака»; ср. Лермонтов: «И в праздник вечером росистым Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков»).
Впрочем, конечно же, русская нянька – фактор, который нельзя недооценивать. «Няньки, приставленные к детям, порой оказывали на них большее влияние, чем родители, особенно в раннем возрасте, когда ребенок всецело находился на руках кормилицы. От них барчата перенимали не только простонародную манеру поведения, которая впоследствии изглаживалась. Куда хуже было то, что вместе с фольклорным пластом культуры усваивались страхи и суеверия, избавиться от которых не удавалось всю жизнь» (Елисеева, 344). Как пишет Ю.М. Лотман в «Комментариях» в пушкинскому роману в стихах, «Филиппьевна (няня Татьяны) и Арина Родионовна не были исключениями. Ср., например: “Авдотья Назаровна была крепостная девушка моей бабушки Есиповой, товарищ детства моей матери, которой она была дана в приданое. <…> Нянька моя была женщина очень неглупая, но, прежде всего, добрая и любящая, честная и совершенно бескорыстная. Она ходила за мной шесть лет, а потом нянчила еще брата и четырех сестер”»107. Понятно, что дворянчики, выросшие в таких руках, не могли не знать, не чувствовать живой русский язык во всех нюансах.
А вот еще интересный пример. В начале XIX века в Россию по приглашению известного меломана, богатого помещика и генерал-майора Г.И. Бибикова из Франции прибыл балетмейстер Йогель, именуемый у нас Петром Андреевичем (1768-1855). Устроив своему пригласителю балет в усадьбе, он затем купил дом в Москве и открыл школу танцев для дворянских детей. (Кстати, именно на бале у Йогеля Пушкин впервые встретил и полюбил Наталью Гончарову.) Вот что пишет о нем в своих воспоминаниях балетмейстер императорских театров Адам Глушковский: «К достойным особенного внимания старинным учителям бальных танцев в Москве принадлежит Йогель, который в своей молодости получил отличное воспитание: он изучил русский, французский языки и музыку как нельзя лучше, о бальных танцах нечего и говорить; кто в Москве не знает об его таланте? Сквозь его руки прошли три поколения! С искусством Йогель соединяет неоценимые достоинства общежития. Он находчив, остер, всегда весел и любезен»108. Прошу обратить внимание: эти свои достоинства Йогель проявлял на русском языке, который специально затем и выучил «как нельзя лучше». А для чего? Конечно, для того, чтобы нормально общаться с учениками и их родителями. Но разве мало было для этого знать французский, если засилие оного было так ужасно, как это вообразили для нас Соловей и Сергеев? Видимо, мало, коли танцмейстер, лицо, зависимое от расположения клиентов, дал себе такой нелегкий труд, как изучение русского языка.
Или взять того же поляка Фаддея Булгарина: что бы ему не писать по-французски для образованной-то публики, тем более, что сам был некогда капитаном наполеоновской армии и кавалером Почетного легиона? Нет, пришлось учить русский.
Наконец, не для простого же народа, «гордого внука славян», в основном тогда неграмотного, писал и сам Пушкин, потомок шестисотлетнего дворянского рода! И каким русским языком!
Оставим же в покое «поврежденный класс полуевропейцев», сиречь высший свет. По этому верхушечному явлению о русском дворянстве судить никак нельзя. (Кстати, источник Сергеева, историк Н.Ф. Дубровин, работавший во 2-й пол. XIX века, сам свидетельствовать о высшем свете никак не мог за своей туда невступностью, а просто повторил чье-то расхожее мнение.) Что же касается дворянских масс, то их «языковая испорченность» была, конечно, минимальной и выражалась в самом худшем случае в «смеси французского с нижегородским» (Грибоедов). Как это выглядело? «Пуркуа ву туше? Я не могу дормир в потемках», – лепечет такой дворянчик, с испугу путаясь в словах (Пушкин, «Дубровский»). В нормальных условиях он, конечно же, говорил наотличном народном русском языке. Нижегородский доминировал.
О дворянстве вообще нельзя судить поверхностно, по отрывочным свидетельствам о космополитическом придворном круге эпохи Александра или Николая Первого и позднейших времен. Это не показатель.
Кстати, о Николае Первом: уж его-то никак нельзя обвинять в космополитизме. Император прекрасно владел русским и, между прочим, виртуозно использовал нецензурную брань; он не злоупотреблял иностранными языками и требовал того же от подданных. Ведь недаром считалось: «Говорить должно на том языке, на котором заговорят высочайшие особы»109. Воспоминания Полины Анненковой, жены декабриста, дают яркий тому пример: когда на допросе у царя член Северного общества Никита Муравьев обратился к нему по-французски, молодой император вспылил: «Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь говорить на другом языке».
Столь приниципиальное отношение к родной речи передавалось в обществе сверху вниз: к графу А.И. Остерману-Толстому однажды явился «по службе молодой офицер. Граф спросил его о чем-то по-русски. Тот отвечал на французском языке. Граф вспылил и начал выговаривать ему довольно жестко, как смеет забываться он перед старшим и отвечать ему по-французски, когда начальник обращается к нему с русскою речью. Запуганный юноша смущается, извиняется, но не преклоняет графа на милость»110.
Возражая мне на некоторые критические замечания (нашу полемику опубликовал в 2010 г. сайт АПН), Сергеев написал: «Незнание русского языка “образованным обществом” – одна из самых обсуждаемых тем в русской публицистике конца 18 – первой половины 19 в. Уж коли вспоминать Грибоедова, то вспомним и это: “Воскреснем ли когда от чужевластья мод? / Чтоб умный, бодрый наш народ / Хотя по языку нас не считал за немцев”. Для меня большая проблема работать с эпистолярными источниками этой эпохи – слишком много французского, которого я “не разумею”, иногда целые эпистолярные комплексы написаны на нем. Это говорит о том, что французский воспринимался как язык образованных людей, а русский как “низкий”, простонародный».
Что по данному поводу выразить, помимо сочувствия историку? (Надеюсь, не эти личные трудности настроили его против былой дворянской франкофонии.) Можно, конечно, и Толстого вспомнить, в романах которого огромные фрагменты писаны по-французски. Но ведь это не от незнания Толстым русского языка или нелюбви к нему! Более того: у нас были писатели и поэты с той или иной долей нерусской крови (Дельвиг, Кюхельбекер и др.). Но русский язык, на котором они писали, был создан не ими. Его создал русский народ. Вот потому-то, в силу причастности своей к этому творению русского народа, и писатели эти называются русскими, и вся наша литература – русской.
Если бы русские образованные люди писали только по-французски, аргумент Сергеева можно было бы принять. Но и Пушкин, и Вяземский, Катенин, Языков, Баратынский и множество людей их круга постоянно вели переписку по-русски, пользуясь другими языками при необходимости. Это было щегольство своего рода, гимнастика для ума, вполне понятные и объяснимые: знание 4-5 языков у столичной и московской дворянской молодежи обоего пола уже во времена Екатерины Второй не было редкостью, в отличие от нашего времени111. Об этом приходится напоминать.
Возьмем в соображение и такой аргумент в отношении русской дворянской франкофонии. В ходе обретения суверенитета Чехией, Венгрией, Финляндией, Украиной и т.д. национальные элиты играли в этом первостепенную роль, были подлинным локомотивом процесса. Обеспечивали его политически, юридически и культурно. Национальный суверенитет был высокой целью их жизни и деятельности. Однако при этом всем им приходилось переучиваться и переходить с латыни и немецкого – на венгерский и чешский, со шведского – на финский, с русского – на украинский и т.д., потому что в составе империй они были вынуждены говорить на официальном имперском языке. Можем ли мы за это бросить названным национальным элитам упрек в былой денационализации, в отрыве от своих наций, предательстве или забвении национальных интересов? Конечно, нет. Нелепо и предположить такое.
А вот русские были суверенны и не входили в состав каких-либо мировых империй, кроме своей собственной (и уж во всяком случае – во Французскую, и революцией униженную, и нами битую). Никто и никогда не ставил перед ними задачу языковой эмансипации как часть более важной задачи – эмансипации политической. Мы не зависели в своем суверенитете от каких-либо европейских наций, ни одна из них не имела власти принудить нас говорить на ее языке. Изучение языков для нас, русских, было не вынужденным, а добровольным и диктовалось не политической, а исключительно культурной необходимостью.
Это позволяет высоко оценить избрание русскими дворянами именно французского языка в качестве путеводителя по мировой культуре своего времени. Это был верный выбор, чтобы не остаться на обочине культурного мира. Ибо Франция – это бесспорно – со времен Людовика XIV по заслугам была признанным культурным лидером всей европеоидной ойкумены, и петровская традиция культурной солидарности с белым миром требовала от русских – хотя бы в лице передового класса дворян – быть на этой высоте.
Таково еще одно проявление сознательно взятой дворянами на себя роли культурного локомотива всей страны, за что им бы спасибо сказать не мешало. Возможно, лучше было бы учить французский язык всем народом, но будем реалистами…
При этом сам тот факт, что увлечение германизмами (с Петра) и галлицизмами (с Елизаветы) постоянно служило излюбленной мишенью всех русских дворянских (!) сатириков, больших и малых, говорит как раз-таки о том, что русский язык в дворянской среде был отлично себе жив-здоров и мощно сопротивлялся отдельным попыткам его замусорить.
Но оставим в стороне борьбу русских дворян с русской дворянской галломанией. Попробуем, коль скоро мы ведем разговор начистоту, взглянуть на корень самой проблемы.
Да, мы часто встречаем сетования представителей даже высшего света или высоких литературных кругов на пренебрежение русским языком и увлечение всем иностранным, особенно французским. Отмечали эту особенность и иностранцы в России, кто с восхищением (француженка художница Виже-Лебрён), кто с досадой (ирландки сестры Вильмот, приживалки Дашковой). Дыма без огня не бывает, проблема такая, конечно, была.
Однако верно пишет по данному поводу О.И. Елисеева: «Россия приступила к модернизации, оставив за спиной особый цивилизационный путь Московского царства, использование культурных кодов которого в новых ус­ловиях не давало нужного эффекта. Сокровища старой традиции более чем на век оказались запечатанными и невостребованными… Большинству дворян подчас было трудно выразить чувства и мысли, так гладко звучавшие на языке Молье­ра, языком протопопа Аввакума. Да и сами эти размыш­ления были совсем иного свойства, чем принятые в старой словесности» 112.
Верно же указывает и Е.В. Лаврентьева:
«Русское дворянство было не удовлетворено состоянием русского разговорного языка, которому не хватало выразительных средств, чтобы придать разговору легкость и “приятность”. Неудовлетворенность эта и явилась одной из причин засилья как в письменном, так и в устном обиходе французского языка. Чем же объяснялась притягательная сила французского языка?
Ответ на этот вопрос находим в “Старой записной книжке” П.А. Вяземского: “Толковали о несчастной привычке русского общества говорить по-французски. «Что же тут удивительного? – заметил кто-то. – Какому же артисту не будет приятнее играть на усовершенствованном инструменте, хотя и заграничного привоза, чем на своем домашнем, старого рукоделья?». Французский язык обработан веками для устного и письменного употребления… Недаром французы слывут говорунами: им и дар слова, и книги в руки. Французы преимущественно народ разговорчивый. Язык их преимущественно язык разговорный…”»113.
Хорошо по данному поводу высказалась одна польская графиня в адрес самого Вяземского: «Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая смена противоположных предметов в разговоре, – одним словом, французский esprit так же свойственен знатным русским, как и французский язык».
Итак, спросим себя по совести: был ли русский язык XVII века, язык даже петровской, аннинской эпохи, язык народный в своей основе, столь же изощрен и готов к выражению всего этого? Едва ли, во всяком случае – еще не вполне. Он сильно утончился при Екатерине, но окончательно обтесался и заострился уже в XIX веке.
Можно допустить поэтому, что на короткое время сосуществование двух языков в одном русском народе сыграло роль социолектов. Но это явление оказалось временным и далеко не всеобщим, и уже к середине XIX века мода на иностранный прошла, а мода на хороший русский – пришла, благодаря великой русской литературе. Созданной, что уже подчеркивалось выше, никем иным, как русскими дворянами.
Кстати, смешение «французского с нижегородским» говорит не только о засилии французского, но и о реванше нижегородского. То есть, русский язык уже к 1830-м годам вполне оправился в дворянской среде и начал контрнаступление. О чем свидетельствует, к примеру, памятник эпохи:
«Не подражай также сей общей ныне моде, чтобы в одном разговоре мешать два языка. Когда уже, по несчастию, французский вошел у нас в такое употребление, что во многих обществах лучше понимают его, нежели свой отечественный, то говори по-французски только с теми особами, которые удивляются, когда русская говорит по-русски, а там, где ты смело можешь говорить на природном твоем языке, не вмешивай иностранных слов: таким образом все будут понимать тебя, и ты не сделаешься рабою сего смешного обычая»114.
А потому, напомню паки и паки: «что касается русской разговорной речи дворянства, она в целом сохраняла в начале XIX века свою близость к “простонародной” стихии. Приведем свидетельство И. Аксакова, относящееся к началу прошлого столетия: “Одновременно с чистейшим французским жаргоном… из одних и тех же уст можно было услышать живую, почти простонародную, идиоматическую речь…”»115.
Отметим немаловажную деталь: петербургский высший свет имел свою специфику, не распространявшуюся на прочее дворянство. Елисеева приводит яркий пример, не позволяющий абсолютизировать проблему так, как это делают Соловей и Сергеев. Когда Е.Р. Воронцова-Дашкова, аристократка, выросшая в Петербурге, приехала в Москву, она поначалу не могла общаться с родными мужа: «Я довольно плохо изъясня­лась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного ино­странного языка. Ее родня... относилась ко мне очень снисходительно; ...но я все-таки чувствовала, что они желали бы видеть во мне москвичку и считали меня почти чужестранкой. Я решила заняться русским язы­ком и вскоре сделала большие успехи, вызвавшие еди­нодушное одобрение»116. Эти успехи привели ее в кресло президента Российской Академии.
Из мемуара Дашковой видно, что ситуация в Петербурге, с одной стороны, и в Москве – с другой (а уж что говорить о прочих российских городах) сильно отличались друг от друга. Елисеева видит причину этого в том, что императрица Елизавета Петровна «любила французский, из-за чего вся знать изъяснялась на галльский манер и даже не заботилась обучить детей родной речи». Но так или иначе, данный пример предостерегает нас от излишнего увлечения темой дворянской галломании. Петербург никогда не был вполне русским городом, и брать его за образец, судить по нему о России в целом по меньшей мере неосторожно.
Подчеркну, что дворянство несло свою службу, военную и административную, повсеместно, а не только в столице среди лиц своего круга. И несло ее как до, так и после Манифеста о вольности дворянской. На каком языке, хотелось бы спросить Соловья и Сергеева, офицеры общались с солдатами, администраторы с чиновниками, городовыми и с народом? Уж не по-французски, это точно.
Но есть у проблемы культурного разрыва и другая сторона. Она состоит в том, что народная культура неуклонно повышалась. Образовательные реформы с 1860-х заметно уменьшали культурный разрыв: к 1914 году в технических вузах 56 % учащихся составляли бывшие крестьяне, а школьная система охватила примерно треть населения.
Сергеев задает мне вопрос, который считает риторическим: уж не полагаю ли я, «что неграмотные мужики считали Пушкина и Толстого своей национальной культурой»?
Этот вопрос не так прост, как кажется. Это сегодня, в наши дни Толстого и Пушкина не читают как раз вполне грамотные мужики и бабы. А вот до революции, как ни ограничено было число грамотных людей (однако, если треть населения, то значит и мужики), именно Толстого-то и Пушкина они читали, на них воспитывались, считали своей национальной культурой. Хорошо известно, например, о гигантских тиражах просветительского издательства «Посредник» (1884-1935), основанного Львом Толстым и пропагандировавшего, в первую очередь, идеи Толстого. В 1897-1925 издательством руководил И.И. Горбунов-Посадов, издававший во множестве доступную по цене для простого народа художественную и нравоучительную литературу, особенно детскую, книги по сельскому хозяйству, домоводству, журналы «Маяк», «Свободное воспитание» и др. И таких издательств для народа было немало (взять того же И.Д. Сытина, А.С. Суворина или издательскую деятельность Союза русского народа и подобных организаций), выпускавших разного рода «книжки-копейки». Все они были исполнены истинно русского духа, взращивали его. Сказки Пушкина и Толстого, басни Крылова, стихи Некрасова, выходившие массовыми тиражами, много тому способствовали. Может быть, до совсем уж глухих углов, до совсем уж безграмотных людей эти издания и не доходили, но то, что они были массовыми и расходились глубоко в толще народной – это факт.
Культурный разрыв между российскими классами со второй половины XIX века вовсе не увеличивался, как уверяют нас Соловей и Сергеев, а наоборот, сокращался. Дворянство, даже успевшее европеизироваться, стремительно и массово обрусевало, чему отчасти способствовало его обнищание и растворение в других сословиях после 1861 года. А народные массы начинали широко приобщаться к культуре, выработанной высшими классами.
Нельзя не заметить в данной связи, что в наши-то дни, увы, самая бешеная англомания, никем и ничем не сдерживаемая, действительно очень опасная, губительная для русского языка, исходит как раз от простонародья, которому «впаривают» легче всего те товары, на которых есть фирменные «лейблы», которое предпочитает магазины, конторы и кабаки с «иностранными» названиями, которое втыкает себе в безмозглые бошки англоязычные плееры и трясется под завывания даже не англичан, а блеющих на пиджин-инглиш ниггеров! И щеголяет когда надо и не надо иностранными словечками, англицизмами (впрочем, это обезьянничанье весьма, увы, свойственно и некоторым лицам нашего круга, даже ученым; только словечки помудренее). От кого же это, по логике Соловья и Сергеева, это простонародье хочет культурно отгородиться? От самого себя? От своих родителей?
Думаю, следует окончательно признать, что увлечение модой на иностранное не имеет классовой привязки. Оно подчас коренится, независимо от социального происхождения, в природном инстинкте подражания и украшательства, особенно свойственном обезьянам, детям, неискушенным душам и молодым народам.

Был ли религиозный «разрыв»?
Проблемы, связанные с верой, всегда стоят рядом с языковыми проблемами, когда речь заходит о национальной идентичности. Наш случай не стал исключением. Взявшись доказывать «инаковость», «чужесть» русского дворянства своему народу, поборникам этого взгляда приходится брать под сомнение даже религиозное единство двух русских якобы «этноклассов», вслед за языковым.
Вот какие аргументы использует, к примеру, Сергей Сергеев.
«Российская империя являла собой оче­видный антипод национального государства, ибо ни в со­циальном, ни в политическом, ни в культурном плане она не была гомогенной, напротив, демонстрировала потряса­ющую расколотость во всех этих сферах, которую не могла преодолеть официально господствующая религия – Пра­вославие. Во-первых, далеко не все русские являлись при­хожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов всего, по данным И.И. Каблица, в 1880 году насчитыва­лось около 13-14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П.Н. Милюкова, к 1917 году – около 25 млн. Во-вторых, сами императоры далеко не всегда показывали образец строгого Православия. Достаточно вспомнить кощунства Петра I, презрение к Церкви Петра III, вольтерьянство Екатерины II, экуменизм Павла I и Александра I. В-третьих, религиозность дворянства бы­ла в значительной степени формальной, а то и вовсе ника­кой; интеллигенция же преимущественно исповедовала атеизм. Наконец, неграмотное крестьянство толком не зна­ло Писания, которое и перевели-то на русский язык полно­стью лишь в 1876 году, годом позже, чем “Капитал” Карла Маркса. Церковнославянский же крестьяне, судя по внушающему доверие свидетельству Ю.Ф. Самарина в письме И.С. Аксакову от 23 октября 1872 года, практически не по­нимали : “...по мере того, как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает.... Писа­ние для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне ... не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его. Из тридцати чело­век, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т.д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем по­ставленный алтарь неведомому богу.... Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский...”»117.
Все замечательно, все так: на первый взгляд – убедительно.
Но, во-первых, никто и никогда еще не доказал, что существование нации обязательно требует ее социальной, культурной и политической гомогенности (да и примеров-то таких нет в природе). Я это не устаю подчеркивать, а в эпилоге объясню подробно.
Во-вторых, не следует преувеличивать религиозное невежество русского народа. Первый полный перевод Библии на русский язык был сделан еще в самом начале XVI века (т.н. «Геннадиевская Библия» – по имени митрополита Геннадия, инициатора перевода). Конечно, абсолютному большинству населения этот источник был недоступен. Но разве религия постигается только вербальным путем? Главным видом искусства вплоть до XVIII столетия на Руси была икона, в ней сосредотчивалась и эстетическая, и религиозная жизнь народа. А икона была для русских людей путеводителем по религии, это была Библия в картинах, в лицах, которую русский человек встречал везде и всюду – в храмах, в домах и даже на улицах. Это значение сохранилось за ней вплоть до ХХ века.
А в-третьих, все дело-то в том, что точно так же, как в XIX и ХХ вв., обстояло дело и в XVII веке, и в более ранних веках. И никаким классовым разграничителем русское религиозное невежество никогда не служило. Вот, к примеру, свидетельство Адама Олеария:
«В то время, когда служится обедня, народ стоит и делает поклоны перед иконами; при этом неоднократно повторяется “Господи, помилуй”. Обыкновенно же они, как уже сказано, не произносят проповедей и не объяс­няют библейских текстов, но довольствуются простым чтением текста и самое большее – проповедями выше­названного учителя церкви; указывают они при этом на то, что в начале церкви Св. Дух оказывал свое воздействие без особых толкований, и что поэтому он и теперь может совершать то же. Кроме того, многое толкование вызыва­ет только различные мнения, причиняющие лишь смяте­ние и ереси. Два года тому назад “муромский протопоп”, по имени Логин, осмелился проповедовать и начал, вме­сте с некоторыми подчиненными ему попами в Муроме и других городах, произносить открытые проповеди, поучать народ из слова Бытия, увещевать и грозить ему. Их поэто­му прозвали казаньцами [от слова “казанье” – проповедь]; народу к ним стекалось очень много. Когда, однако, пат­риарху это стало известно, он постарался принять меры против этого, отрешил проповедников от должностей, проклял их с особыми церемониями и сослал на житель­ство в Сибирь.
Пока у них нет проповедей и бесед по религиозным вопросам (ведь, говоря словами Поссевина, проповедь – “почти единственный путь, которым божественная муд­рость пользовалась для распространения света евангель­ского”), я того мнения, что русские вряд ли приведены будут на правый путь и к правому образу жизни, так как никто не показывает блуждающим истинного пути и не усовещивает их при многих распространенных у них гру­бых грехах, да и никто их и не укоряет, кроме разве пала­ча, налагающего им на спину светское наказание за соде­янные уже преступления»118.
Так было при первом Романове. Создание узкого придворного кружка «ревнителей древлего благочестия», куда входили и Никон, и Аввакум, – это как раз была реакция немногих книгочеев, самодеятельных богословов на тотальную всенародную прострацию в области веры, в коей были уравнены все сословия. Только деятельность этих штучных умников привела в конечном счете не к благу, как им мечталось, а к страшному злу – Расколу, так что лучше бы их не было вовсе.
А вот что писал уже в начале XVIII века наш русский автор Иван Посошков в сочинении «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление от чего приключается скудость, и от чего гобзовитое богатство умножается», перед тем как угодить за свои писания в Петропавловскую крепость пожизненно: «Я мню, что и на Москве разве сотый человек знает, что то есть христианская вера, или кто Бог, или что воля Его и как Ему молитися. А в поселянах и тысящного человека не обрящешь».
Сильно ли эти наблюдения отличаются от самаринских?
Однако, наличие единой русской нации, культурно гомогенной, при Алексее Михайловиче, кажется, не вызывает особых сомнений у Сергеева. Что же изменилось? Дворянство стало почитывать, наконец-то, евангелие, интересоваться вопросами философии и религии, а народ остался при своем поверхностном и примитивном бытовом понимании христианства? Вместо того, чтобы порадоваться, что хоть какая-то часть русского народа продвинулась к свету, Сергеев, кажется, готов ее за это упрекнуть…
Правда, «свет» порой действительно понимался крестьянами и дворянами по-разному: и вольтерьянство имело у нас продвинутые позиции, и масоны умствовали, и Пушкин, было дело, брал «уроки чистого афеизма» у английского лекаря Воронцовых в Одессе, за что (формально) и был сослан в Михайловское. И в католичество перебегали отдельные редкие особи – Лунин, Чаадаев, Печерин. Дворяне не замечены среди старообрядцев (что не в последнюю очередь связано со стопроцентной лояльностью престолу: дворяне присягали в никонианских церквах, присягу принимали никонианские священники). Однако поставить под сомнение статус России в целом как православной державы и русских как православного народа нет, тем не менее, никакой возможности. И в первую очередь это понимали наши государи, поэтому никогда не «козыряли» на людях Екатерина – вольтерьянством, Павел и Александр – экуменизмом. И в том же XVIII веке набожность Елизаветы Петровны была вполне выдающегося характера, гранича с показной. А начиная с Николая Первого сугубая религиозность, православный официоз были свойственны всем царям без исключения, вплоть до последнего из Романовых.
Возражая на мои возражения, Сергеев написал в интернете: «Я очень сомневаюсь, что православие и церковь объединяли крестьян и дворян. Православие дворянства – вещь очень неоднозначная».
Какая странная аргументация… Позвольте, а православие крестьян – вещь однозначная? Не подвел ли под этим выразительную черту вначале Раскол с его многими толками, а там и разнообразное сектантство и, наконец, все тот же Октябрь 1917-го? Сам же Сергеев (цитирую повторно) подмечает: «Далеко не все русские являлись при­хожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов всего, по данным И.И. Каблица, в 1880 году насчитыва­лось около 13-14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П.Н. Милюкова, к 1917 году – около 25 млн»119. Куда уж неоднозначнее…
Также у крестьян бывали и разнобразные религиозные девиации – от скопчества и хлыстовства до молоканства, духоборства и т.п. Говорить, что этим создавались этнокультурные, а тем более этносоциальные барьеры, было бы явным преувеличением, неправдой, рениксой.
В вере нет и не может быть эталона. Но все же по преимуществу русские крестьяне были никонианцами: главный барьер, таким образом, проходил внутри толщи народа, отметая предположения об «этноклассах». И барьер суровый: известно, как староверы относились к никонианским иконам, книгам, как обращались с ними (и встречно: никониане – к старообрядческим святыням).
А вот что до славянского языка, то на Руси с самого начала и в течение долгого времени церковный и разговорный языки были максимально близки, бесспорно препятствуя классовому расслоению: церковная служба была равно понятна всем слоям населения, за исключением греческих терминов, которые были непонятны – но также равно всем. Но уже к XVII веку это стало не совсем так, а потом и совсем не так: церковный и разговорный языки разошлись по своим нишам. Особенно после введения Петром алфавита гражданской печати, резко отделившего церковную книгу от светской. Однако вело ли это к возведению «этноклассовых» барьеров? Никак нет, поскольку на церковно-славянском в совершенно равной мере не говорили и не писали уже ни крестьяне, ни дворяне. Так что и этот аргумент не проходит.
И уж совсем нельзя принять такой аргумент Сергеева: «Характерно, что “верхи” (за исключением нескольких героических женщин, вроде боярыни Морозовой) не встали на сторону защитников старой веры и с удовольствием поддержали “латинофильское” западничество Алексея Михайловича». Представить никонианство, равнявшееся на мировое православие и константинопольский канон, как ипостась западничества – это черезчур смело. И насчет «латинофилии» Алексея Михайловича – тем более. Достаточно пойти в Оружейную палату и посмотреть, на чем сидел, с чего ел, во что одевался, чем вооружался царь – это все, по большей части, вкусы и труды Востока (Турция, Персия, Индия, Сирия, Египет). Как и вся общая эстетическая ориентация Древней Руси после падения Византии и как минимум до середины XVII века; взглянуть хоть на храм Василия Блаженного – краеугольный камень и вместе с тем рубежный столб истинно русской эстетики, вырвавшейся, наконец, из-под ига византийских канонов.
Конечно, к этому времени Европа производила много курьезного, экзотического, что находило себе спрос при русском дворе. Но разве только там? Разве народ стоял в стороне от этого жадного интереса?
Если вы заявитесь в станицу Старочеркасскую (столицу былого донского казачества, откуда еще Стенька Разин вострил свои струги), вы попадете в храм начала XVIII века, главную церковь казаков того времени (заложен в 1706). И что же? В росписях стен и потолка вы с изумлением узнаете яркие цветные картины, срисованные с черно-белых гравюр знаменитой голландской «Библии Пискатора» (Амстердам, 1643, 1650, 1674). Что, казаки тоже были «латинофилами» или, еще чего хуже, «криптокатоликами»?
Я был немало изумлен этой находкой. Поскольку одним из моих профессиональных увлечений является история европейской иллюстрации, я знал не только откуда взялась такая «латинская» иконография, но и про то, каким образом она попала на Русь: примерно два десятка экземпляров этой чудесно изукрашенной и прославленной Библии было привезено в Москву голландской делегацией для подарков царю и его ближнему кругу (через мои руки проходил экземпляр, принадлежавший царскому родичу, боярину Стрешневу). Вряд ли хоть один из них доехал до Дона. А это значит, что казаки, хоть и старообрядцы по большей части, сами искали в западном мире вдохновительных идейных и эстетических импульсов, вот и раздобыли неведомым путем такой раритет. И разукрасили свой главный храм по его образу и подобию. Сюжеты из упомянутой Библии Пискатора мы встречаем в церковных росписях и на Русском Севере.
Старообрядцы упрекали никониан в искажении древних канонов иконописи, в новой эстетике храмового убранства, которую они относили к влиянию «латинства». Это было ошибочное мнение, продиктованное лютой вероисповедной враждой и отчаянием побежденных. Парадоксально, но именно новая эстетика ярославской, костромской иконописи и архитектуры, мастеров Оружейной палаты, московских керамистов, архитекторов Ново-Иерусалимского монастыря, «нарышкинского» барокко и пр. и была как раз выражением русского начала, именно она и составила истинно «золотой век» русского искусства, подлинно русский стиль, уже свободный от византийского диктата и еще свободный от западного. Ей бы, кажется, и оформлять сугубо национальное русское православие, каким являлось старообрядчество! Но – не случилось…
XVII век – время оживленных контактов национального русского государства со всем миром, которые не обходились без определенной культурной диффузии. Но никакой «вины» царей и дворянства в том нет. Вестернизация порой затрагивала и низы общества. Один поразительный пример отыскал в архивных документах допетровской Руси исследователь Д.Н. Альшиц, обнаруживший, что в Ошляпецкой волости Яренского уезда в Сибири проживал посадский человек Кузьма Силыч Щелкалов, купец и ростовщик, выросший из простых крестьян. Немало поездив по Зауралью, он жил в родном Яренске и удивлял сограждан своим «немецким видом»: дорогим коротким камзолом и штанами за 80 копеек, сменными шляпами (три штуки по 20 копеек каждая), рублевой тростью и заграничной зрительной трубою в руках неизменно, а шею повязывал немецкими «хальстухами», коих имел 5 штук по 12 копеек каждый120. Что выразилось, в самом деле, в этом феномене: «мужицкая кичливость» и «нелепое чванство», по Буссову, или искренняя тяга к «хорошей, правильно устроенной жизни»? Думаю, есть основания предполагать и то, и другое. Если полистать любое серьезное собрание русского лубка, можно увидеть, что влияние западной моды и бытового инвентаря распространялось и на народные массы.
Сергеев пишет, что дворяне-де «хотели не только социально, но и этнокультурно оторваться от “черни”». И что в этом смысле «Петр I пришел на хорошо унавоженную почву».
Это совершенно не так. Допетровское и петровское дворянство было едва ли не самым необразованным и малокультурным слоем Руси (если не считать очень узкой прослойки высшей знати). Гораздо менее вестернизированным, чем, скажем, купечество. И вообще, резкий культурный отрыв правящего класса дворян от народа произошел лишь при позднем Петре, причем совершенно насильственно, по воле монарха. А подспудно едва ли не главным фактором культурной революции – был новый алфавит, новая азбука, переход с кириллической на гражданскую печать и вытеснение рукописной книги – книгой печатной. Но дворянство до Екатерины Второй не имело к этому отношения. А среди десятков литераторов начала XVIII века наблюдается лишь один дворянин, да и то не русский, а заезжий молдавский князь Антиох Кантемир.
Однако указанная культурная революция в целом не коснулась религии русского народа, которая, пройдя через жестокую реформу веком ранее, оставалась более-менее общей для всех его классов и сословий как во времена Петра Первого, так и перед Октябрьской революцией, да и сейчас остается.


Русский быт русских дворян

Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расчеты, брила лбы,
Ходила в баню по субботам…
Пушкин. Евгений Онегин

Тезис о том, что дворяне культивировали в быту все возможные отличия от народной жизни с целью возведения «этноклассового» барьера, красной нитью проходит через рассуждения Соловья и Сергеева.
Но так ли это было на самом деле?
Обратимся вновь ко второй половине XVIII века – к цветущему периоду «дворянской империи», когда именно дворянство как никогда властно распоряжалось и своей судьбой, и судьбой государства. И беспрепятственно, в полную меру проводило в повседневную жизнь, в быт те нормы морали, эстетики, социальной психологии, которые были ему имманентно присущи. Обратимся к этому времени, потому что впоследствии социальное положение разных классов и страт уже никогда не будет столь контрастным, ярко выраженным, а к концу XIX века быт дворянства уже и вовсе в массе своей будет мало чем отличаться от быта прочих образованных и более-менее обеспеченных, хотя и не богатых слоев городского населения, живущих службой и разными видами умственного труда.
Здесь нам неоценимую услугу окажет вышеупомянутая книга О.И. Елисеевой. Для любознательного читателя я сохраняю в тексте ее ссылки на весьма полно и интересно подобранную литературу, а ссылки на страницы самой книги привожу в скобках в конце цитаты121.
Итак – быт… Что ели-пили, как развлекались, как одевались, на чем ездили…
* * *
Стол. На картинах художников XIX века, в мемуарах современников и бытовых зарисовках писателей можно найти массу свидетельств того, насколько традиционными были вкусы русских людей всех сословий, всегда предпочитавших именно русскую кухню, русскую народную еду. Даже в дневниковых записях наследника цесаревича Николая (будущего последнего царя), которые он вел, направляясь на пароходе с визитом в Японию, мы встречаем дифирамбы русской кухне как самой здоровой и вкусной! Исключительно русскую кухню предпочитал и его отец, великий государь Александр Третий, определившийся в этом отношении на всю жизнь еще с Русско-турецких войн. Сохранились многочисленные меню дворцовых торжественных званых обедов, где мы встречаем не столько утонченные ухищрения французской кулинарии, а по большей части уху с расстегаями, щи, дичь с моченой брусникой, валованы с икрой, рыбу по-русски, бульон с пирожками, гурьевскую кашу и т.п. На картинах Павла Федотова и других бытописателей мы различаем кулебяки, паюсную икру, семгу, ветчину, грибочки, калачи, а на поминальных трапезах – кутью, блины и кисель… На Пасху разговлялись крашеными яйцами, пасхой, куличами, ветчиной – равно дворяне и недворяне. Вспоминается и поросенок с хреном, со сметаною, любимый Чичиковым, и разварной осетр, втихую подъеденный Собакевичем. В ушах всегда готовы прозвучать и сладко отозваться в мечтах бессмертные державинские строки: «Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Как смоль-янтарь икра, и с голубым пером Там щука пестрая – прекрасны!». Украинское дворянство любило галушки, вареники, свинину во всех видах, гусей. Чеховский чиновник мечтает о запеченой с яблоками утке, «хватившей первого ледку». А Гиляровский описывает подававшийся в трактире у Тестова блинный пирог, в низу которого, на «первом этаже» начинкой служили телячьи мозги, в верху (на двенадцатом, если правильно помню) – налимьи печенки, а уж что располагалось между ними, того всего и упомнить невозможно! И т.д. и т.п. Начать цитировать – не остановишься.
Конечно, у французских рестораторов можно было попробовать и устриц (особенно полюбил их Потемкин, которому оных, переложенных льдом и водорослями, привозили в бочонках курьеры), и «Страсбурга пирог нетленный» (он же консервированная фуа-гра, согласно Лотману) и т.п. На званых обедах у вельмож уровня Юсупова гости угощались шедеврами французской кухни и иными экзотическими блюдами вплоть до ананасов, выращенных в подмосковной оранжерее. Но основой основ всегда оставался простой (и непростой) русский стол.
Трудно поверить, но за исключением отдельных голодных лет или неурожайных местностей, хороший, разнообразный набор блюд не был диковиной и для крестьян. О полном, удивительном изобилии плодов земных на народном столе писали еще авторы-иностранцы, посетившие Россию в XVII-XVIII вв. Всегда там находилось много места для разной рыбы, грибов, каш, овощей, творогу, мучных изделий. Но в данном случае речь не о крестьянском благополучии (об этом – в разделе «Бесправные, зато сытые»), а о важнейшей в жизни традиции еды, единой, пронизывавшей снизу доверху все сословия России, не обходя и дворянство. То же касается и напитков, среди которых медовуха, сбитень и квас (пусть питие оного и не сопровождалось знаменитым карамзинским «Ай, парень! Что за квас!»), плодово-ягодные взвары, кисели всегда имели место быть, не говоря уж о многоразличнейших водках. Недаром И.Е. Забелин, величайший знаток русской старины, подробнейшим образом описывая царскую кухню, кладовые и погреба в книге «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях», подчеркивал, что быт у государя был по своему ассортименту в точности такой же, что и у зажиточного мужика, только более обильный и качественный122. Как ни странно, с 1790-х гг. все сословия объединила симпатия к пуншу, история проникновения которого в Россию мне не известна и который поначалу считался у нас простонародным напитком, но быстро прижился и у дворян (Пушкин: «…и пунша пламень голубой!»).
Словом, сословный барьер можно искать где угодно, только не за столом русского дворянина!
* * *
Одежда. Здесь мы в XVIII-XIX веках действительно нередко видим резкую грань, которой не было в допетровской Руси. Все дворяне и недворяне, облеченные должностью, должны были носить соответствующий мундир (который, впрочем, в армии Потемкина и Румянцева создавался на особый манер, отличавшийся от западных образцов, но, конечно, и от русского традиционного костюма, в том числе военного). Это не было вопросом свободного выбора: таков был правительственный регламент. Но и во внеслужебное время жившие в городах дворяне уже не возвращались к старому русскому наряду. Хотя случались порой и казусы, когда, к примеру, опальный поэт Сумароков, нацепив орденскую ленту поверх старого заношенного халата, шествовал из дома через площадь в кабак напротив. Но эта демонстрация независимости не привлекала последователей…
Носили западное платье и вообще многие городские жители, особенно в Петербурге. Хотя далеко не везде и не все. Интересное наблюдение оставил французский посол Луи Сегюр, увидевший русскую столицу в 1785 году: «Петербург представ­ляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную тол­пу. С одной стороны – модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избран­ное общество Парижа и Лондона; с другой – купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в ов­чинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткну­тыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь и род грубого котурна на ногах напоминают скифов, даков, роксолан и готов, некогда грозных для римского мира. Изображения дикарей на барельефах Траяновой колонны в Риме как будто оживают и дви­жутся перед вашими глазами. Кажется, слышишь тот же язык, те же крики, которые раздавались в Балканах и Альпийских горах и перед которыми обращались вспять полчища римских и византийских цезарей» (цит. по: Елисеева, 484).
Между тем, за двадцать лет до Сегюра Санкт-Петербург увидел такой наблюдательный путешественник, как Казанова. И ему, напротив, бросилась в глаза показная европеизированность Северной Пальмиры, отсутствие в ней ярко выраженных национальных черт. «В Петербурге – все иностранцы, – писал он. – Кто знает русских по Петербургу, не знает их вовсе, ибо при дворе они во всем отличны от естественного своего состояния»123. Как видим из сопоставления двух свидетельств, русская стихия наступала даже и на Петербург, неуклонно за полвека после Петра преображая его в полурусский (полуазиатский!) город.
Отменно комментирует высказывание Казановы Елисеева: «Это замечание весьма тонко. На протяжении всего XVIII века Северная столица оставалась чужим городом как для поселившихся в ней выходцев из Европы – не­мецкой, французской, английской, итальянской, гол­ландской диаспор, – так и для самих русских. Приез­жая из глубины империи на службу, они попадали в непривычный мир, мало напоминавший родные горо­да и села. Перед ними был кусочек Европы, перенесен­ный на русскую почву и враставший в нее не без труда. Русские занимали в столице места чиновников, офице­ров, придворных, русской же была и значительная часть простонародья. Этих людей тоже можно назвать диаспорой... Их привилегированное положение обусловливалось тем, что Петербург принадлежал Российской империи. А уязвимость объ­яснялась проблемами культурной конвертации – не­обходимостью менять привычный образ жизни и пе­ренимать чужой» (Елисеева, 496). Но перемены были двоякими, и волей-неволей Петрополь обрусевал.
Несколько позже декабристы вполне сознательно приняли установку на подчеркнуто русский простонародный образ жизни и быта, на это обстоятельство не преминул указать и сам Сергеев: «М. Дмитриев-Мамонов публично расхаживал в красной рубахе, полукафтане, шароварах, носил бороду. В. Кюхельбекер мечтал, но не решался носить “русский костюм”, ограничившись тем, что облачил в кафтан своего слугу. Рылеев хотел явиться на Сенатскую площадь в “русском платье”. Можно вспомнить и о его “русских завтраках” с водкой и квашеной капустой, по поводу которых Н. Бестужев вспоминал “всегдашнюю наклонность” поэта – “налагать печать русизма на свою жизнь”. Замечательно признание А. Бестужева на следствии, что “в преобразовании России <…> нас более всего прельщало русское платье и русское название чинов”»124.
Впрочем, вдали от Петербурга, где «естественное состояние» русских проявлялось в ничем не ограниченном виде, открывалась и вовсе иная картина. Еще на под­ступах к Москве, в Твери, тот же Сегюр записал: «При взгляде на толпу горожанок и крестьянок в их кичках с бусами и в их длинных белых фатах, обшитых галунами, бога­тых поясах, золотых кольцах и серьгах можно было во­образить себе, что находишься на каком-нибудь древ­нем азиатском празднестве».
Это отдельная и важная тема: относительно европейский Петербург и вовсю русская Москва, не говоря уж о провинции русской. Мы никак не можем и не должны преувеличивать роль Северной столицы. В конце 1760-х годов во всей Санкт-Петербургской губернии проживало всего 303332 человека, в то время как в Москве – втри раза больше: 990882 человека. Легко догадаться, что влияние европейской моды, идущее из Питера, вовсе не было всемогущим, а «культурно-бытовые барьеры» с каждой верстой становились тем ниже и жиже, чем дальше от главного города Империи.
«Своеобразие Москвы захватывало приезжих. Но что они видели или, вернее, как интерпретировали уви­денное – особый вопрос. Перед ними открывался иной мир – далекий от понятного Петербурга», – верно констатирует Елисеева (498).
«Вид этого огромного города, обширная равнина, на которой он расположен... тысячи золоченых цер­ковных глав, пестрота колоколен, ослепляющих взор отблеском солнечных лучей, это смешение изб, бога­тых купеческих домов и великолепных палат много­численных гордых бар, это кишащее население, пред­ставляющее собой самые противоположные нравы... европейские общества и азиатские базары – все пора­зило нас своей необычайностью», – вспоминал Сегюр.
«Наконец я достигла древней и обширной столицы России, – писала Виже-Лебрён. – Мне показалось, будто я попала в Исфаган, рисунки которого когда-то видела, настолько сам вид Москвы отличается от всего, что есть в Европе... впечатление от тысяч позолочен­ных куполов с огромными золотыми крестами, широ­кие улицы и роскошные дворцы, отстоящие друг от друга на таком расстоянии, что между ними находятся целые селения».
Важно отметить именно демократический характер московской застройки, где излюбленная Соловьем и Сергеевым идея культурных барьеров отнюдь не находила себе воплощения. «Другая черта планировки Москвы, необычная для европейцев и нехарактерная для Петербурга, – отсут­ствие четкого деления на кварталы бедноты и знати. В Первопрестольной роскошный особняк мог соседст­вовать с лачугой, дома стояли вперемежку, чем дейст­вительно напоминали азиатские города, например Константинополь. Сегюр говорил о смешении “изб, богатых купеческих домов и великолепных палат мно­гочисленных гордых бар”. Австрийский император Иосиф II, посетивший старую столицу России в 1782 году, в качестве комплимента заметил, что он увидел город, где дворцы не подавляют хижин» (Елисеева, 500).
Но мы отвлеклись от костюмной темы.
Если даже в Москве взору наблюдателя представала картина совсем другого быта и обличия русских людей, чем в Петербурге, то что говорить о глухой провинции, а тем более деревне? Приехав в свое поместье, редкий дворянин продолжал выдерживать европейский стиль в одежде, особенно если учесть, что такой род занятий, как охота и прогулки, в том числе конные, по полям и лесам занимали у него немало времени. «Панталоны, фрак, жилет», без которых нельзя было выехать не только в петербургский, но и в провинциальный свет, в деревне, где дворянство проводило немало времени, особенно в юности и в старости, становились вовсе не надобны. Тем более зимой, когда востребовались медвежьи дохи, рысьи шапки, лисьи и волчьи шубы и прочие «заячьи тулупчики», в которых отличить барина от крестьянина было трудно. Разве что барин был в сапогах, а крестьяне в лаптях, но и народ носил сапоги испокон веку, как свидетельствуют о том новгородские раскопки. Зимой же все предпочитали валенки…
Как известно, основным средством передвижения были «тройки с бубенцами», конная тяга во всех видах. Летом – на бричках, телегах, двуколках, шарабанах, кибитках и т.п., зимой на санях ездили все, без различия сословий. В наши дни социальная дистанция между владельцем дорогой иномарки и хозяином «Лады» или пассажиром метро куда больше, чем была у ездоков того времени.
Елисеева приводит выразительный рассказ о детстве барчонка, полностью опровергающий поздние выдумки историков насчет социокультурных барьеров противостоящих русских «этноклассов», снабдив их метким комментарием:
«Попечение о детях тоже не отлича­лось особой хлопотливостью. Разные мемуаристы приводят примеры своего прямо-таки спартанского воспитания. Простая пища, ранние вставания, отказ от теплой одежды одобрялись. И напротив, изнежен­ность, слабость, неумение самостоятельно одеться осуждались решительно. Было принято, чтобы в дерев­не маленький барчук играл и резвился вместе с ватагой крестьянских детей. Л.Н. Энгельгардт, адъютант и даль­ний родственник Г.А. Потемкина, вспоминал о своем детстве в сельце Зайцево Смоленской губернии: “Физическое мое воспитание сходствовало с системою Рус­со, хотя бабка моя не только не читала сего автора, но едва ли знала хорошо российскую грамоту. Зимою иногда я выбегал босиком и в одной рубашке на двор резвиться с ребятишками и, закоченев весь от стужи, приходил в ее комнату отогреваться на лежанке; еже­недельно меня мыли и парили в бане в самом жарком пару и оттуда в открытых санях возили домой с версту. Кормился я самою грубою пищей и оттого сделался са­мого крепкого сложения, перенося без вреда моему здоровью жар, холод и всякую пищу; вовсе не учился и, можно сказать, был самый избалованный внучек”125.
Зарисовка относится к 70-м годам XVIII века. При­мерно в это же время бедные дворяне Яковлевы из Оренбургской губернии воспитывали дочь точь-в-точь в таких же патриархальных нравах. “Меня учили раз­ным рукоделиям и тело мое укрепляли суровой пищей и держали на воздухе, не глядя ни на какую погоду, – вспоминала Лабзина. – Шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитных чулок и башмаков, ничего не име­ла: в самые жестокие морозы посылали гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от сне­гу промокнут ноги, то не приказывали снимать и пере­менять чулки: на ногах высохнут”126.
Сообразно физическому было и нравственное вос­питание. Те, кто не мог дать детям хорошее домашнее образование, учили их, по крайней мере, говорить правду, не осуждать окружающих и терпеливо перено­сить недостатки других людей – качества, считавшиеся необходимыми в “человеческом общежитии”. Графиня В.Н. Головина писала о своем детстве, проведенном в обедневшем подмосковном имении Петровское: “Мне было положительно запрещено лгать, злословить, от­носиться пренебрежительно к бедным или презри­тельно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди. Уже с восьми лет моя мать нарочно оставляла меня одну с ними в гостиной, что­бы занимать их. Она проходила рядом в кабинет с ра­ботой и, таким образом, могла все слышать, не стесняя нас. Уходя, она мне говорила: “Поверьте, дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступить умнее, чем применяясь к другим”127» (Елисеева, 342-344).
Вот вам и «барьеры», вот вам и «стремление отгородиться от эксплуатируемых масс»…
Спустя сто с лишним лет после событий, описанных Энгельгардтом, великий русский писатель, дворянин, известный впоследствии как «третий Толстой», в беллетризированных мемуарах «Детство Никиты» рассказывает про свое воспитание в деревне, ничем принципиальным не отличающееся от вышеприведенного.
Нет, и одежда, внешний вид, как и столованье русского дворянина, вовсе не ставили непроходимых барьеров между ним и русским простонародьем. Те же, кто утверждает, будто именно в России, в отличие от более социокультурно гомогенной Европы, одежда представляла собою культурный код, разграничивавший сословия и классы, никогда, как видно, не держали в руках сабо, в которых поголовно ходило все французское крестьянство, – здоровенные, тяжеленные и грубые деревянные колодки, в которых не побегаешь…
Наконец, нельзя не отметить, что чем ближе была роковая черта, за которой русская Россия перестала существовать, тем меньше оставалось различий в одежде городских сословий (отличие одежды крестьянина от одежды горожанина обусловлено характером быта и труда и нигде никогда не воспринимается как социальный барьер). И накануне революции мы видим картину, во многом обратную той, что наблюдалась в XVIII и большей части XIX вв. С одной стороны, русские горожане начинают все одеваться более-менее по-европейски. С другой стороны, высшее общество начинает возвращаться во многом к допетровским образцам и вообще сближаться с русским народом в плане внешнего облика.
Кстати, в логике моих антагонистов естественно было бы предположить, что коль скоро внешний вид европеизированного дворянства вызывал в народе раздражение и отторжение, то после победы Октября население Советской России должно было бы от этого внешнего вида отказаться и массово вернуться к русскому народному костюму. А что мы видим в действительности? Все наоборот: европейский стандарт в одежде уже к Октябрю распространился на простой народ в очень значительной мере, а после революции и вовсе стал общеупотребительным. Спрашивается: «за что боролись»? Явно не за то, что нам пытаются втолковать историки Соловей и Сергеев.

* * *
На этом месте я хочу ознакомить читателя с парой фрагментов из главы «Золотой век русского искусства и Новое время» своей недавно написанной книги «Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого». Из этой главы всем станет кристалльно ясно одно: начиная с середины XIX века в русской культуре идет не дальнейшее размежевание, расслоение русской нации по классово-сословному признаку, а напротив – интенсивное преодоление этого рокового разрыва, наследия Петра. Культурные приоритеты и вкусы верхних и нижних слоев предреволюционного общества не расходятся, а неуклонно сближаются между собой – и притом именно в русском национальном духе, свойственном допетровской России. Понятно, что этого могут не знать иностранные русологи, многоразличные ливены с хоскингами (что с них взять!), но уж русским-то историкам не следует путать святое с грешным и иметь заблуждения по такому важному поводу. Итак…

Навстречу русскому стилю. Апология историзма
… Русское в архитектуре отчасти появляется только в эпоху Николая Первого – как реабилитация русской допетровской истории и как своего рода оммаж по отношению к родоначальникам династии Романовых. Но это не значит, что в течение XVIII и первой четверти XIX века все мотивы русского национального искусства, сотворенные и разработанные в период его Золотого века, были напрочь стерты и исключены из жизни высшего общества.
Нельзя не учитывать, например, что русское правительство, пережив рецидивы прямого засилья иностранщины в эпоху Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны и Петра Федоровича, сознавало важность демонстрации своей причастности к основному народу Российской империи. Тем более, что восшествие на престол как Елизаветы Петровны, так и Екатерины Второй было осуществлено руками русского дворянства, чье национальное сознание было оскорблено и возмущено германофильской политикой обеих Анн и Петра Третьего и требовало компенсации. Отсюда – акцентированные проявления русскости, которые Елизаветой осуществлялись в виде показной сугубой религиозности, а Екатериной еще и в развлечениях двора, специально рядившегося порой в национальные народные русские костюмы, посещая устроенные императрицей «русские праздники»128. Как подчеркивает в данной связи исследовательница Е.И. Кириченко: «Русская одежда, недавно еще изгонявшаяся, ношение которой грозило карами, превращалась в знак особо важных, с точки зрения государственной этики и морали, качеств и употреблялась в исключительных, праздничных случаях. Документы екатерининского времени неоднократно фиксируют: “… дамы съезжались на собрания в русских платьях”. Императрица, отдавая им явное предпочтение, “сама иного праздничного наряда не имела”»129.
Вообще, с 1970-х гг. Екатерина Вторая «пристрастилась к стилизованному русскому платью», очень красивому в своей изысканной простоте, которое время от времени надевала130 Это был своего рода вызов или, если угодно, ответ на насильственную вестернизацию, проводившуюся некогда Петром Первым, обратный ход в эстетике и историческом сознании, имевший остро политический характер.
Понятно, что пример императрицы имел огромное значение для великосветских кругов. Глядя на императрицу, за ней поспевали вельможи, и мода на русское не выветривалась вовсе из великосветской среды <…>
Отчасти реабилитация русского женского наряда произошла также «во время подъема патриотического движения, захватившего дворянство накануне, в период и после Отечественной войны 1812 года, в связи с повышенным интересом ко всему русскому… В созданные на манер античных туник модные платья вносятся черты русского народного костюма, обнаруживается очевидное подражание его основным составляющим – сарафану и рубахе»131.
Впоследствии эта тенденция окажется подхвачена Николаем Первым <…> Вскоре император пошел еще дальше: в 1834 году он издал указ «о создании парадного платья дам на русский манер. В нем вновь (со времен Екатерины Второй. – А.С.) строго регламентировались покрой, цвет, ткань и характер украшений… Дополняли наряд фрейлин и придворных дам кокошник с белой вуалью для замужних женщин и повязка, также с вуалью, для девиц. Установленный Николаем I тип парадного костюма в русском духе в общих чертах сохранялся до 1917 года, меняясь в соответствии с особенностями модного силуэта того или иного времени лишь в деталях»132.
Николай Первый, не доверявший русским дворянам, что неудивительно, учитывая семейную историю и обстоятельства его восшествия на престол в день декабрьского восстания, всю жизнь осознанно приближал к трону остзейских баронов, вообще немцев, опирался на них. Это вызывало великое раздражение у русских дворян. Подчеркнутая ставка на внешние проявления русскости была поэтому необходима императору для «политического баланса». Но возможно, русофильство царя Николая Первого было отчасти искренним, поскольку именно в его царствование сложилась, отчеканилась нетленная триединая формула российского государственного строя: православие, самодержавие, народность, перевратившаяся в подлинную идейную доминанту эпохи. Она ко многому обязывала не только подданных, но и самого монарха. Следовало соответствовать ей не только придворным антуражем, но и вообще всей культурной политикой. Считая увлечение Западом одной из главных причин возникновения феномена декабризма133, Николай полагал необходимым противопоставить этому русское национальное начало, а значит – русскую историю и традиционное русское искусство.
Что же касается русского образованного общества тех лет, то решительный поворот в отношении к Древней Руси связан, как известно, с трудами историка Н.М. Карамзина, «открывшего» соотечественникам их собственную страну, как Колумб Америку (Пушкин). Его «История государства Российского» была выпущена в публику в 1817 году. Это немедленно отразилось в искусстве: вскоре Михаил Глинка ставит оперу «Жизнь за царя» про подвиг Ивана Сусанина, Академия художеств начинает поощрять живописцев, работающих над воплощением сюжетов из русской истории, царь Николай со своей стороны старается подвигнуть их к тому же (так, он советует Александру Иванову написать крещение Руси, а Карл Брюллов пишет для царя огромное полотно на тему мужественной борьбы осажденного Пскова с нашествием Батория), в творчестве Алексея Венецианова обретает полноправие русский национальный костюм и народный типаж, Пушкин создает своего «Бориса Годунова», Загоскин – «Юрия Милославского» (интересно, что Фаддей Булгарин за критику на этот национально-патриотический роман был в 1830 году посажен на гауптвахту по личному распоряжению императора). И т.д.
В одном из писем тех лет Пушкин метко пишет о «контрреволюции» Николая, противопоставляя его реформатору-революционеру и одержимому западнику Петру Первому. Сегодня можно подтвердить эту характеристику, ибо ясно, что именно в годы николаевского правления вчерне совершился и даже юридически оформился переход от европейского классицизма к начальному Русскому Ренессансу. Чтобы это вполне понять, достаточно взять в руки две исторические вехи – два издания: тетради высочайше утвержденных архитектурных образцов для городской застройки (преимущественно церковной). Один комплект вышел в 1824 году и был утвержден еще Александром Первым, второй – в 1844 году, составленный К.А. Тоном, главным проводником русско-византийского стиля, и утвержденный Николаем Первым. Сравнивая эти тетради, мы видим, что век безраздельного торжества русского классицизма (ампира) заканчивается как раз с правлением старшего брата, Александра, а для младшего, Николая, исчерпанность данного направления стала уже очевидной и он «дал отмашку» национальному стилю. (В своих проектах К.А. Тон протежировал некоторым допетровским архитектурным формам, в том числе – ярусным колокольням, закомарам и шатрам, что важно.)
Конечно, в этом сказался и общий переход в русской культуре от принципов классицизма к принципам романтизма (в комплекс которых входит культ родной старины). Голоса политики и эстетики слились в данном случае в стройный дуэт.
Специфика 1840-1850-х годов еще в том, что в данный период зарождается и оформляется движение славянофилов, для которых возрождение русского национального искусства – именно допетровского – осмыслялось как программная цель, охватывающая все отрасли культуры и даже быта. На этой идейной платформе возникала определенная смычка рафинированной дворянской интеллигенции и русского купечества преимущественно старообрядческого извода, также ориентированного на допетровскую Русь, допетровское культурное наследие. Идеология славянофилов приобрела значительную популярность благодаря умной, высококультурной пропаганде в столичных литературных салонах, книгах, журналах и газетах, она завоевывала позиции как в среде интеллигенции, так и в высшем свете. В пореформенное время славянофильство как таковое сходит со сцены, уступая место почвенничеству и русскому национализму, что также создавало в обществе атмосферу, благоприятную для развития русского стиля. В том числе в его фольклорном, крестьянском варианте.
В высшей степени характерно, что мастера искусств второй четверти XIX века обращаются, по большей части, к воспроизведению русской жизни именно XVI-XVII вв., инстинктивно тянутся к русскому Золотому веку, чувствуя его непреходящее значение в истории своего народа. В архитектуре это проявилось, в частности, в 1838-1849 гг. при постройке Большого Кремлевского дворца и оружейной палаты, создавая которые, К.А. Тон и его коллеги (Ф.Ф. Рихтер, Н.И. Чичагов, П.А. Герасимов, А.С. Каминский) используют килевидные кокошники, резные белокаменные колонны и двоящиеся наличники окон с гирьками и разорванными фронтонами во вкусе московского барокко XVII века.
Одновременно развивается русско-византийский стиль, произведения приверженцев которого «казались современникам возрожденной русской древностью»134. К числу наиболее ранних, рубежных памятников относятся храм Христа Спасителя (архитектор К.А. Тон) и собор в память крещения св. Владимира в Херсонесе (архитектор Д.И. Гримм). Но этот стиль не замыкается на одну лишь архитектуру, а проникает и в прикладное искусство, и в интерьеры царской семьи, великих князей, знати. Происходит постепенная, но широкая реабилитация русских духовных, культурных начал в верхних слоях общественной атмосферы России. И вот мы уже видим отреставрированные и восстановленные в русском стиле четырехярусные Царские терема в Московском Кремле, выстроенную в том же стиле в 1841 году столовую в.кн. Михаила Павловича (художник – автор декораций к опере Глинки А.Л. Роллер), фарфоровый столовый сервиз, расписанный в 1840-е гг. художником-археологом, знатоком древнерусского орнамента Ф.Г. Солнцевым для в.кн. Константина Николаевича. И т.д. <…>
В кругах высшей знати обеих столиц чутко улавливали сигналы, идущие с самой вершины общественной пирамиды, от престола. Русская идея резонировала в тогдашнем обществе сверху донизу.Об этом нам красноречиво говорят такие эпизоды.
В Москве 1840-х годов широкой известностью пользовался дом на Страстном бульваре, который при новом владельце Сергее Римском-Корсакове, как вспоминает мемуарист, «в последний раз заблестел новым блеском и снова огласился радостными звуками…». Особенно славились балы – «заурядные» по воскресеньям и три больших ежегодных. «Один из участников маскарада 1846 г. восторженно описал сие празднество в газете “Северная пчела”: “Маскарад 7 февраля 1846 г. был не просто увеселением, но должен был иллюстрировать и доказать некую философско-эстетическую идею. Спор между славянофилами и западниками был как раз в разгаре. Маскарад должен был разрешить вопрос, который страстно дебатировался в светской части славянофильского лагеря, – вопрос о том, может ли русская одежда быть введена в маскарадный костюм”. По свидетельству корреспондента “Северной пчелы”, маскарад С.А. Корсакова блистательно разрешил задачу в положительном смысле: русское одеяние совершенно затмило все другие: “Это был урок наглядного обучения, инсценированный с достодолжной убедительностью в присутствии 700 гостей”.
Маскарад открылся танцами в костюмах века Людовика XV и антично-мифологических: “Когда очарованные взоры достаточно насытились этим роскошным иноземным зрелищем, – ровно в полночь музыка умолкла, распахнулись двери, и под звуки русской хороводной песни в залу вступила национальная процессия. Впереди шел карлик, неся родную березку, на которой развевались разноцветные ленты с надписями из русских поговорок и пословиц, за ним князь и княгиня в праздничной одежде и 12 пар бояр с боярынями, в богатых бархатных кафтанах и мурмолках, в парчовых душегрейках и жемчужных поднизях, потом боярышни с русыми косами, в сарафанах и т. д.; шествие заключал хор из рынд, певцов и домочадцев; он пел куплеты, написанные С.Н. Стромиловым и положенные на музыку в русском стиле А.А. Алябьевым: “Собрались мы к боярину, хлебосолу-хозяину”, и т.д.»135.
Понятно, что такой апофеоз русского духа произвел в обществе фурор и должен был иметь последствия. И вот в 1849 году все в той же нашей древней столице Москве по инициативе жены московского генерал-губернатора А.А. Закревского состоялся роскошный бал и праздник, «гвоздем» которого было театрализованное представление, в том числе являющее в лицах публике Россию в виде пышного шествия под Русский марш из оперы М.И. Глинки «Жизнь за царя». Шествие, которое открывали костюмированные рынды, «представляло намеки на историю и географию России, на движение столиц, на постепенное возникновение и присоединение княжеств, городов, царств, на все многовековое возрастание исполинского народа и Государства», причем «одежда боярская мешалась с одеждою других сословий» (многие рисунки одежд, в том числе царского сокольничего, выполнил археолог, художник и знаток русского орнамента Ф.Г. Соколов). Праздник произвел огромное впечатление на публику и «имел такой успех, что с некоторыми коррективами он был повторен во время торжеств освящения Большого Кремлевского дворца и в третий раз – в Колонном зале Московского благородного собрания, чтобы дать возможность его увидеть всему московскому дворянству»136. Больше того, эхо этого примечательного мероприятия было долгим: оно отозвалось в прославленных исторических костюмированных балах императорской фамилии в 1883 и 1903 гг., о которых будет сказано ниже.
Вот какова была общественная атмосфера середины XIX столетия, совершенно уже созревшая для полного «русского реванша», призванного покончить с затянувшейся с конца XVII века эпохой массового производства «поврежденного класса полуевропейцев». Возвращение и триумф русского стиля были не за горами.
Со второй половины XIX века начинается подъем стиля, именуемого искусствоведами «историзмом», в рамках которого развивается уже не только «русско-византийский», а и собственно «русский стиль» – обращение «к наследию древнерусского и традиции крестьянского искусства»137. Даже и само это понятие «русский стиль» закрепляется в то время за произведениями в духе русской национальной – как исторической, так и простонародной – традиции. Включая в себя разнообразные явления – от т.н. «кирпичного стиля» до широчайшего повсеместного деревянного зодчества с элементами утрированного и стилизованного крестьянского искусства резьбы по дереву – русский стиль становится определяющим фактором времени, завершаясь в конце века оригинальным русским модерном («неорусским стилем»), зародившися в мастерских Абрамцево и Талашкино.
Окончательный перелом наступает уже в царствование Александра Второго. В высшем обществе, насытившемся уже Европой до пресыщения, возник своего рода протест, выразившийся в стиле историзма (а за ним и русского модерна), когда в моду вошло демонстративное обращение к русским национальным корням. Именно тогда, в конце 1850-х – начале 1860-х гг. в Санкт-Петербурге складывается творческое содружество русских композиторов, ставшее известным под названием «Могучей кучки» (Балакирев, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков). Окормлял их и консультировал в вопросах истории и искусства известный художественный критик, литератор и архивист В.В. Стасов, настроенный вполне националистически138. Этот кружок талантливых людей, широко использовавших в своих произведениях русский фольклор и церковное пение, стал настоящим движителем русского национализма в музыке и на сцене. Их исторические постановки сопровождались созданием сответствующих театральных костюмов и декораций, изобильным творчеством художников. Тогда же Алексей Толстой издает свой роман «Князь Серебряный» (1862), где действие происходит во времена Ивана Грозного. И т.д.
С того момента, как в 1858 году Александр Второй своим указом отменил закон, согласно которому частная застройка в городах должна была производиться только по высочайше утвержденным образцам (пожалуй, это была первая из т.н. «великих реформ»), русский стиль «превращается в стиль массового исскусства». Теперь он охватывает вместе церковное церковное и гражданское строительство в городах и селах, наступает «апогей его развития в архитектуре и прикладном искусстве»139. Как пишет исследователь, с этим указом «кончилась целая эпоха в истории архитектуры русского города. Сразу же после его выхода слои городского населения, не принадлежавшие к среде образованных классов (мещане, мастеровые, ремесленники, купечество, торговцы, крестьяне, переселившиеся в города) заявили о своих художественных, а значит и социально-этических ценностях решительно и определенно созданием деревянной застройки в “крестьянском вкусе”»140 <...>
Как отмечает Е.И. Кириченко, «главным событием, существенно ускорившим начало нового этапа работ по возвращению Москве “русского” облика, стала Политехническая выставка, организованная в 1872 году обществом любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете… Ее павильоны, исполненные в русском стиле… размещались в Кремле, Александровском саду, на Кремлевской рнабережной… Они стали первой в послепетровской России, хотя и временной, крупномасштабной попыткой возвращения национального облика гражданским зданиям за пределами кремлевских стен»141. Непосредственным зримым следствием выставки стали Исторический и Политехнический музеи в самом центре Москвы (должен был быть возведен еще и Сельскохозяйственный, но не хватило средств).
Наиболее значимый памятник русского духа, доступный всеобщему обозрению, возник в Москве к 1883 году, именно когда было завершено строительством здание Исторического музея, заложенного в 1875 году. Впервые после более чем полуторастолетнего господства западных канонов происходит тотальная реабилитация русской архитектуры Золотого века, воспроизводимой в теремном стиле нового музея – с шатрами, бочками, килевидными кокошниками-закомарами, гребнями, двускатными острыми крышами и характерными каменными и металлическими прикрасами. Это – очередной межевой столб русского искусства, за которым начинается активное возвращение русской историко-культурной памяти, что в максимальной степени связано уже с царствованием великого государя Александра Третьего, чье имя, когда он был еще цесаревичем, недаром было придано Историческому музею, открытие которого состоялось как раз во дни коронационных торжеств.

Александр Третий и Русский Ренессанс
Этот царь был настолько предан национальному русскому идеалу, что даже обликом своим стремился походить на человека из народа. Неудивительно, что именно в эпоху Александра Третьего русский стиль (искусствоведы часто именуют его «историзм») стал господствующим стилем эпохи, стилем практически официальным – это признанный факт. Духоподъемное значение этого явления невозможно переоценить. Оно продолжалось и после смерти царя, проложившего для русской культуры глубочайшую колею.
Необходимо подчеркнуть: мощный, идущий одновременно «сверху» и «снизу» напор русского национального духа и вкуса – вот основная характеристика отечественной культуры с 1850-х годов и до самой Октябрьской революции. В этом состояло преодоление того культурного разрыва, который возник в русском народе в конце XVII века и усугубился с эпохи Петра, в этом отразилось культурное сближение разных классов единой русской нации. (Е.И. Кириченко замечает по этому поводу: «Преобладающее с петровского времени воздействие стилевой архитектуры на народную сменилось в 1850-е годы взаимодействием, когда процесс обрел двусторонний действенный характер. Нисхождению высокой архитектуры в это время соответствуют равные по силе и интенсивности восходящие потоки, стремление к адаптации и усвоению низовой культурой норм, принципов и форм стилевой архитектуры. В архитектуре, прежде всего в постройках русского стиля, возникает ситуация, противоположная существовавшей в XVIII – первой трети XIX века»142.) <…>
Наиболее зримое впечатление об этом периоде дают здания, выстроенные во вкусе древнерусских церквей (перекликающиеся, в первую очередь, с московским Храмом Василия Блаженного) и русского теремного зодчества. Это, прежде всего, своего рода демонстративный русский вызов «европейской» столице – Храм Спаса-на-крови в Санкт-Петербурге (1883-1907). А также церковь Спаса Нерукотворного в Абрамцево (1882, по эскизу Васнецова), здание Московской городской думы (1890-1892), дом купца Игумнова на Якиманке (затеян в 1888, достроен в 1895) и др. Венчают эту традицию Никольский собор в Ницце (1903-1912), а также здание Третьяковской галереи по эскизам В. Васнецова (1902-1904), Ярославский вокзал (1902-1904) и Марфо-Мариинская обитель (1909), созданные А.В. Щусевым, дом З.А. Перцовой на Пречистенской набережной (1907, архитектор С.В. Малютин), церковь Воскресения Христова в Сокольниках (1915) и др. Заложенный в 1913 году Казанский вокзал (архитектор А.В. Щусев), был окончательно достроен много позже, в 1940 году, но в нем бесспорно отразился стиль нарышкинского барокко. Во всех этих зданиях (и других, неназванных) мы видим апофеоз русского национального стиля.
Кстати, именно при Александре III, лучшем из Романовых, Красная площадь в Москве обрела свое архитектурное завершение, стала единым ансамблем вместе с Кремлем и приняла тот немного сказочный, баснословный русский облик, которым поражает и радует нас сегодня. Ибо к зданию Исторического музея (1875-1883) добавились здание Московской думы (1892) и Верхние торговые Ряды (ныне ГУМ), которые были открыты 2 декабря 1893 года143. Вполне очевидно с первого взгляда, что весь этот ансамбль в пределах Китай-города, включающий в себя и храмы, в том числе храм Василия Блаженного, и двойной шатер Воскресенских ворот, соотносится именно со стилем русского Золотого века. Главная площадь русского народа вся стала устроена ему подстать! <…>
Неудивительно, что эпицентром триумфального развития русского стиля была Москва, поскольку северная столица, где общественные здания в этом стиле почти не создавались, была в целом уже вся застроена в период от Петра до Александра Первого и места для экспериментов в новом вкусе там уже не оставалось.
Но русский стиль широко шагал и по провинции, во многом благодаря оригинальному церковному строительству. Всего с 1860-х годов и до 1894 года, когда императора Александра III не стало, «общее количество церквей в России возросло более чем в полтора раза – с 37.428 до 57.000». Львиная доля этого количества приходится на его царствование. Русский стиль буквально «покрыл» всю Россию вплоть до Сибири и Дальнего Востока, возникнув в Харбине, Мариинске, Хабаровске, Новониколаевске, Владивостоке, Благовещенске, Красноярске, Омске, Томске, Иркутске <…>
Таким образом, хотя развитие русского стиля со второй половины XIX века во многом происходило спонтанно, по инициативе «снизу» и как бы вне официального влияния, но на деле мы не должны забывать об огромной силе и значении личного примера Александра Третьего, его вкусов и привычек, его желания видеть вверенную ему Богом Россию – русской.
Именно Александр Третий вернул в высший русский свет самую что ни на есть простонародную русскую бороду, табуированную в течение полутораста лет. Он первым из царей после Алексея Михайловича подал пример, которому стали следовать даже офицерство, великосветская знать и интеллигенция высшего разбора. (Ср. известный своей бородой «белый генерал» М. Скобелев; знамениты были бороды Льва Толстого, Модеста Мусоргского, Алексея Суворина, Дмитрия Менделеева и многих других рафинированнейших русских представителей высшего сословия. Кого ни возьми из крупных деятелей науки и культуры, – почти все с большими нестриженными бородами.) Широкие штаны царь заправлял в сапоги также весьма простонародно, по-русски, зимой ходил в полушубке. Мог выйти к своим домашним в русской рубахе с вышитым на рукавах цветным узором. В коллекции Александра Третьего сберегалось деревянное кресло работы резчика Василия Шутова «Дуга, топор и рукавицы» (бронзовая медаль на Всероссийской выставке 1870 года) в «народном» стиле: спинка в виде ямщицкой дуги, подлокотники в виде топоров и т.п. Всем изыскам европейского стола царь предпочитал традиционную русскую кухню и т.д. Своим видом он напоминал могучего русского витязя, и совсем недаром современники находили черты царя в облике Ильи Муромца на картине Васнецова «Три богатыря»…
Исторические и эстетические предпочтения Государя находили сочувствие и отзывались, прежде всего, в высшем слое русского общества, в том числе в собственной семье Романовых. Чрезвычайно показательным является пример младшего брата царя – великого князя Владимира Александровича, который не только со вкусом отделал в русском стиле личные покои своего роскошного дворца рядом с Эрмитажем, но и закатил в 1883 году памятный исторический костюмированный бал для высшего света России. Об этом важном событии надо сказать подробнее144.
Выше рассказывалось о вошедшем в историю московском празднике-бале 1849 года, поразившем воображение современников. В тот момент Владимиру Александровичу исполнилось только два года, но, возможно, его детская память была поражена этим зрелищем, а возможно, рассказы о нем сопровождали его юность. Так или иначе, великий князь и его очаровательная супруга Мария Павловна (урожденная герцогиня Мекленбург-Шверинская) устроили феерическое мероприятие спустя целое поколение после того московского празднества, в 1883 году. Но на этот раз мероприятие имело гораздо более точный эстетико-идеологический посыл, оно целенаправленно пропагандировало именно и только русский Золотой век. Искусствовед Вера Радвила точно, во всех смыслах этого слова, описывает суть дела:
«Этот костюмированный бал был необычен уже тем, что Владимир Александрович и Мария Павловна установили “дресс-код” для своих гостей: все приглашенные должны были присутствовать в русских костюмах XVII века.
“Еще задолго до бала по городу шли о нем разговоры и делались усердные приготовления к нему. Праздник предполагался чисто русский, с исключительно русскими историческими и этнографическими костюмами. Приглашенные на него лица придумывали и заказывали для себя платья, кафтаны, шубы, головные уборы, доспехи, сколь возможно согласные с одеждою и вооружением той или другой исторической эпохи нашего отечества. Перевертывались фолианты, пересматривались альбомы и папки с эстампами, изображающими русскую старину. Знатоки этой старины помогали костюмирующимся своими указаниями, художники давали им советы и делали для них рисунки. Зато все старания и увенчались успехом: бал вышел на славу, как нельзя более характерно русским, полным олицетворением былой и современно-народной Руси”, – писал корреспондент “Художественных новостей”.
Этот костюмированный бал состоялся накануне коронации Александра III и символизировал те изменения, которые произошли в отношении самоидентификации императорской власти и всей России в период перехода от правления Александра II к правлению Александра III. Призванный воскресить “допетровскую Русь”, бал символически демонстрировал, что новый властитель делает ставку на национальные особенности и национальную гордость России».
Надо заметить, что великий князь и его супруга были примечательной парой выдающихся достоинств. Он прекрасно разбирался в искусстве, был щедрым меценатом за собственный счет, поддерживал русский балет (в частности, финансировал «Дягилевские сезоны»), превосходно играл на рояле, наконец, по заслугам стал Президентом Академии художеств с 1876 года. Его жена – умная, тонкая, понимавшая толк в веселой и роскошной жизни (при этом прекрасная мать пятерых детей), обожала балы, как и царственная супруга ее деверя – императрица Мария Федоровна. Будучи немкой по рождению, она умела, как и та (и, добавлю, как некогда Екатерина Великая), остро чувствовать национальное своеобразие русского народа и подлинно русского искусства. Не случайно обе Марии явились на балу одетыми в изумительной красоты наряды – русской боярыни и русской царицы соответственно145.
Владимир Александрович и Мария Павловна и прежде устраивали костюмированные балы (например, в 1875 году, когда император Александр Второй прибыл к гостям, одетый, как Петр Великий на одной из картин в Эрмитаже). Но все же именно бал 1883 года в русских костюмах Золотого века стал заметной вехой в истории искусства. Журнал «Всемирная иллюстрация» оставил такое его описание:
«25-ого января у Его Императорского Высочества великого князя Владимира Александровича в собственном его дворце в Санкт-Петербурге, происходил костюмированный бал, отличавшийся особенным блеском и характерным разнообразием русских исторических костюмов, радушием августейших хозяев и общим оживлением.
Е.В. великий князь Владимир Александрович был одет в кафтан русского боярина XVII века, сделанный из темно-зеленого бархата и отороченный собольим мехом, причем боярская шапка, кушак и воротник шелковой рубашки были унизаны драгоценными каменьями. Великая княгиня Мария Павловна изволила быть в праздничном, роскошном костюме русской боярыни того же века. На голове Ее Высочества был высокий кокошник (новгородского образца). Кокошник, шубка и ферязь золотой парчи были унизаны разноцветными драгоценными каменьями и жемчугом.
Вскоре гостиная и танцевальная зала наполнились русскими боярами, боярынями и боярскими детьми обоего пола, воеводами, витязями, думными и посольскими дьяками, кравчими, сокольничими, ловчими, рындами, конными и пешими жильцами (времени Иоанна IV), варягами, печенегами, запорожцами, казаками; явился думный дьяк с чернильницей и пером за поясом – П.А. Васильчиков, гусляр с гуслями и другие. Казалось, вся допетровская Русь воскресла и прислала на этот бал своих представителей»…
Бал 1883 года – знаковое мероприятие, во многом определившее характеристику не только всего царствования Александра Третьего (это само собой разумеется), но даже и предреволюционного тридцатипятилетия в целом.

* * *
Русский стиль, основанный именно на достижениях Золотого века русского искусства, не окончился развитием со смертью Александра Третьего, но продолжился и при его наследнике Николае Втором, подражавшем отцу, вплоть до ношения бороды и заправленных в сапоги широких штанов. Когда державного отца не стало, сын в том же 1894 году создал фонд императора Александра Третьего для строительства школ и церквей за Уралом. На средства жертвователей к 1900 году было построено 100 и начато строительство еще 63 церквей. А к 1904 году только в Акмолинской, Томской и Тобольской губерниях было поставлено 214 храмов, не считая походных церквей для переселенцев146. Русский стиль главенствовал вплоть до Октября 1917 года.
Как заметил историк С.М. Сергеев, «потомки “державного плотника”, яростного гонителя Московской Руси, начиная с Александра III, становятся ее горячими поклонниками. Петербургская империя на идеологическом уровне пришла к самоотрицанию, покаянно вернувшись к отвергнутым некогда московским корням»147. Конечно, петербургское светское общество продолжало несколько свысока поглядывать на данный процесс, считая новую российскую столицу – Европой, а старую – Азией. Однако высочайший пример воздействовал на всю общественную пирамиду сверху донизу, заставляя менять цивилизационные и эстетические приоритеты. В целом Россия к началу ХХ века уже «переболела» Европой и обратилась к своим истокам. Движение в сторону «русского стиля» было мощным, влиятельным, охватившим все этажи русского общества, особенно с 1870-1890-х годов и далее. Наряду с официальным влиянием на развитие искусства уже с середины XIX века воздействовали всевозможные частные усилия: дворянства, купечества, старообрядцев, горожан и крестьян – всей нации в целом, органично, спонтанно, но притом единодушно и целенаправленно.
Следует вновь и вновь всячески подчеркнуть, что обаянию русского стиля охотно подчинились все слои тогдашнего общества, включая самые высокие. Вот лишь один характерный пример: в 1899 году в журнале «Строитель» появилась заметка об осмотре «гражданскими инженерами и архитекторами боярской столовой палаты в доме егермейстера Д.С. Сипягина, отделанной в строго выдержанном стиле XVII века»148. Но подобных примеров можно подыскать немало, ибо таков был мейнстрим <…>
Одновременно русский стиль ярко расцвел в ювелирном деле, особенно отличились здесь прославленные фирмы выходцев из русских купеческих и ремесленных кругов П.И. Сазикова, И.И. Хлебникова, П.И. Овчинникова, В.С. Семенова, Ф.Я. Мишукова и даже инородца Карла Фаберже, почувствовавшего востребованность темы. Поскольку их искусство и мастерство обслуживало почти исключительно высшие слои общества – знать, офицерство, богатое купечество, то продукция этих фирм служит верным индикатором вкуса значимой аудитории. В моду вновь стали входить серебряные и вызолоченные ковши, братины и чарки, зачастую украшенные эмалями, сканью, чернью и зернью. А такжехрустальные вазы, конфетницы и вазочки для икры, обрамленные серебряными накладками, часто изображающими сцены из русских сказок или былин. Подобными сценами оформлялись массивные серебряные и даже золотые портсигары, пользоваться которыми было модно в высшем обществе. А также иные аксессуары. Художники, создававшие эскизы для названных фирм, нередко обращались к орнаментам Золотого века русского искусства <…>
Как подчеркивает Е.И. Кириченко, мотивы и сюжеты русского стиля проникают в прикладное искусство, формируя не только мебель, но и множество мелочей – чернильные приборы всех видов, папиросницы, визитницы, пепельницы, футляры и подставки для часов, сувенирные платки, бытовую графику – обложки книг и журналов, объявления, календари, рекламу и торговый плакат, афиши, меню, программы и пригласительные билеты и даже оформление конфет, шоколада и т.п., не говоря уж про бытовую и декоративную посуду149.
Замечу особо, что при иллюстрировании книг, особенно сказок, при изготовлении открыток и прочей печатной продукции, при оформлении спектаклей, имевших какое-либо отношение к русской старине, художники того времени охотно воспроизводили излюбленные костюмы и интерьеры именно XVI-XVII вв.
Апогея это увлечение достигнет в 1903 году, когда в феврале был дан знаменитый придворный бал-маскарад, на котором многочисленная знать, включая царскую родню (всего 390 человек), должна была одеться именно в этом духе – и не пожалела средств на работу историков-консультантов, включая директора музея Эрмитажа Ивана Всеволожского, и художников, главным из которых был мастер исторического жанра Сергей Соломко150, и портных, а также на дорогие материи и меха, ювелирные изделия. Все для того, чтобы подняться до уровня подлинных, оригинальных образцов, хранившихся в государственных и частных коллекциях. Гости явились одетыми в стиле бояр и боярынь, воевод и стрельцов, горожанок и крестьянок допетровской эпохи.
Конечно, этот, наиболее знаменитый, бал 1903 года, данный по инициативе императрицы Александры Федоровны, был своего рода отголоском двадцатилетней давности события во дворце великого князя Владимира Александровича – и даже, возможно, проявлением своего рода соперничества молодой императрицы с великой княгиней Марией Павловной, отношения с которой оставляли желать лучшего. Многочисленные фотографии, запечатлевшие «старорусский» костюмированный бал 1883 года, были наверняка известны императрице, пожелавшей превзойти предшественников. Но это было и во благо, ведь мероприятие действительно получилось исключительным, не знающим себе равных, а его резонанс в эстетике ощущается до наших дней.
Впрочем, в дневнике директора Императорских театров В.А. Теляковского идея бала приписана П.В. Жуковскому, сыну поэта, который за завтраком при дворе «доказывал Государю и Императрице, что национальные русские костюмы много художественнее наших фраков и шитых придворных мундиров. Императрица и пожелала видеть эти костюмы национальные на балу во дворце».
Приглашенные готовились к балу с энтузиазмом, несмотря на требовавшиеся для достойного участия весьма немалые расходы. Основные хлопоты по созданию костюмов легли на Дирекцию Императорских театров, но участие приняла и всемирно известная закройщица Н.П. Ламанова. Владимир Звегинцов, служащий государственной канцелярии и один из участников бала, вспоминал: «Некоторые из приглашенных специально отправлялись в Москву, чтобы посетить выставку Шабельской, посвященную костюмам, украшениям и тканям в России до XVII века. На протяжении нескольких недель, предшествовавших балу, залы этой знаменитой коллекции приняли больше посетителей, чем в любой другой период».
Результат превзошел все ожидания. Великая княгиня Мария Георгиевна вспоминала: «Мы все держали свои костюмы в секрете, чтобы придать событию оттенок неожиданности. Все изучали старинные изображения и гравюры, рыскали по музеям, советовались с известными художниками по поводу малейших деталей платья, которые носили триста лет назад». А на открытии бала «Мы все смотрели друг на друга в изумлении; словно по волшебству все знакомые фигуры обратились в чудесные образы из нашего восточного прошлого» (как характерно это признание в глубинном родстве русской и восточной эстетики!).
Пожаловала на бал и великая княгиня Мария Павловна (ее супруг уже недомогал и принять участие не смог), не ударив в грязь лицом, о чем журналист «Санкт-Петербургских ведомостей» написал так: «Мария Павловна была в костюме из красно-золотистой парчи. Бархатные рукава, перед и низ одежды были сплошь расшиты жемчугом. Головной убор и бармы были украшены смарагдами, бриллиантами, рубинами и сапфирами. Свешивавшиеся с головного убора нити из редкого по величине жемчуга гармонически дополняли костюм». Ей, когда-то подавшей впервые идею подобного бала, должно было льстить такое, спустя целое поколение, роскошное продолжение.
Бал, красивый и веселый, с русскими плясками, растянулся на три вечера! Он получился настолько ярким, красочным, экзотичным – и в то же время проникнутым идеей русского возрождения, родным и народным по духу, что многочисленные фотографии, сделанные с его участников, были затем распечатаны в виде роскошного альбома (21 гелиогравюра и 174 фототипии), а потом и открыток, которые с успехом широко распространились в массах.
Сверх того, к 300-летию дома Романовых был выпущен комплект игральных карт, вошедший в историю под характерным названием «Русский стиль». Там в тех самых костюмах были представлены реальные персонажи, участники бала, включая самого императора Николая Второго (как бы король червей), в.кн. Елизавету Федоровну (дама треф в костюме, изготовленом Н.П. Ламановой) и других особ двора и царствующего дома. Эскизы были разработаны на немецкой фабрике Дондорф (Франкфурт-на-Майне) в 1911 году, а в 1913 году, перед самым концом великой эпохи, их отпечатали на Императорской Карточной фабрике. Карты привлекали взор, пользовались огромным успехом (моя бабушка других и в руки не брала) и пользуются им до сих пор. Царское правительство справедливо угадало огромный агитационно-пропагандистский эффект от этого бала, выступило в ногу со временем. Но вот что поистине удивительно: советская власть возобновила выпуск этой изумительной колоды, несмотря на ее явный «монархизм», настолько велико было ее эстетическое обаяние.
Акцент на русской идее и на моде XVII века, выразился даже в таком курьезном факте, как изготовление особых суконных шлемов для будущего парада российских воинов, который планировался в результате чаемой победы в Германской войне. Автором эскиза этих шлемов, известных впоследствии как «буденновки», был Виктор Васнецов, едва ли не главный художник исторического жанра, не случайно взявший за образец формы знаменитый шлем – «иерихонскую шапку» царя Михаила Федоровича. И здесь вкус светского общества парадоксально пересекся со вкусом народных масс, едва ли не впервые с далеких времен первых Романовых. <…>
Резюмируя, скажу так. Русское общество, пережив при Петре удар форсированной вестернизации, а затем долгое культурно-историческое эхо этого удара, начало в XIX веке движение вспять и долгой дорогой отправилось в «обратное путешествие» – из Европы домой, к самому себе. Эта дорога шла все на подъем, но затем вновь оборвалась – на сей раз в 1917 году…
* * *
Таким образом, из этого отрывка мы видим, что обвинение русского дворянства в культурном отрыве от народа является совершенным анахронизмом, когда речь идет о более чем полувековом предреволюционном развитии России. Оно, мягко выражаясь, облыжно – и не соответствует действительности. Русскому историку не следует доверять ливенам и хоскингам, а нужно добросовестно и внимательно самому исследовать историю своей Родины.

* * *
Праздники. Это очень важная часть общественного бытия, а не просто быта. И здесь, конечно, граница имела место быть, хотя – односторонняя: лапотных крестьян не пускали на дворянские ассамблеи, зато дворянин вполне мог «в праздник, вечером росистым» подойти к веселящимся своим порядком крестьянам, принять участие в их торжестве. Впрочем, по-своему народный стиль и дух проникал и в дворянские праздничные залы, что говорит о том, что потребность в том никогда не умирала в среде русского дворянства, а культурный разрыв между классами никогда не был полным. Вот тому свидетельства.
С одной стороны: «На балы в Благородном собрании стара­лись принарядиться как можно богаче. Замужние дамы предпочитали материи, затканные серебром и золо­том. Мужчины до начала царствования Александра I не сдались на милость революционной моде и продолжа­ли носить французские цветные кафтаны из атласа и бархата, шитые шелками, блестками, серебряной и зо­лотой нитью. “Явиться в сапогах на бал никто и не по­смел бы, – что за невежество! Только военные имели ботфорты, а статские все носили башмаки. На всех по­рядочных людях хорошие кружева, – это много прида­вало щеголеватости. Кроме того, пудра очень всех кра­сила, а женщины и девицы вдобавок еще румянились, стало быть, зеленых и желтых лиц и не бывало”151».
«Дворянское собрание в наше время было вполне дворянским, потому что старшины зорко смотрели за тем, чтобы не было какой примеси, и члены, привозившие с собою посетителей, должны были не только ручаться, что привезенные точно дворяне, но и отвечать, что они не сделают ничего предосудительного, и это под опасением попасть на черную доску и через то навсегда лишиться права бы­вать в собрании. Купечество с их женами и дочерьми, и то только почетное, было допускаемо в виде исклю­чения как зрители в какие-нибудь торжественные дни или во время царских приездов, но не смешива­лось с дворянством: стой себе за колоннами да смот­ри издали»152.
«Таким образом, бал становился способом демонст­рации социального статуса участника, и дворяне щепе­тильно охраняли право оставаться на танцевальных вечерах в своем кругу. Это объяснялось матримониаль­ной функцией балов: на них знакомились молодые лю­ди и намечались будущие брачные партии. Поэтому так важна была уверенность в том, что среди гостей нет лиц неблагородного происхождения.
Зачем же на балы вообще допускались наблюдатели из “третьего сословия”? Кроме милости видеть госуда­рыню и ее двор, подобные демонстрации преследова­ли воспитательную цель. Обыватели обеих столиц уст­раивали по подписке танцевальные вечера. Подчас это бывали большие и шумные балы у богатых купцов, ни размахом, ни роскошью не уступавшие дворянским. В Петергоф или в московское Благородное собрание го­рожане приезжали поучиться: перенять новомодные парижские манеры, подглядеть фасон платья, заметить новые веянья в танцах» (Елисеева, 160).
Но была и другая сторона: «Подчас пышность московских праздников казалась однообразной. На их фоне выделялись балы в русском стиле, которые устраивал граф А.Г. Орлов. Они понра­вились даже критично настроенным сестрам Вильмот. Марта рассказывала, что в промежутках между контр­дансами юная дочь графа исполняла русские танцы. Особенно ирландку очаровал танец с шалью. “По кра­соте, изяществу и элегантности это прекраснее всего, что мне когда-либо приходилось видеть. В сравнении с грациозной красотой графини Орловой фигура леди Гамильтон, безусловно, показалась бы грубой; право, не грешно запечатлеть на полотне естественность и све­жесть прелестной графини”»153 (Елисеева, 164). Тут, конечно, всякому русскому читателю вспомнится русская пляска Наташи Ростовой: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная гувернанткой-француженкой, – этот дух, откуда она взяла эти приемы… Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские». Именно что неизучаемые, врожденные…
«Учитель наследника Павла С.А. Порошин вспоминал, что 25 декабря 1765 года в комнатах импе­ратрицы устраивались простонародные развлечения. Солидные вельможи плясали, взявшись за ленту, гоня­лись друг за другом в кругу поющих колядки участни­ков, “после сего золото хоронили, заплетися плетень плясали”, играли в колечко. “Императрица во всех сих играх сама быть и по-русски плясать изволила с Ники­той Ивановичем Паниным...”154.
Мода на народные костюмы, песни и танцы сохра­нялась в течение всего царствования Екатерины. Не­уместные на балу, они были как нельзя кстати в маскарадно-карнавальной атмосфере. Однажды у Л.А. На­рышкина сама императрица облачилась царицей Натальей Кирилловной, а Дашкова – подмосковной крестьянкой – и исполняла в хороводе песню “Во селе, селе Покровском...”, сочиненную когда-то императри­цей Елизаветой Петровной на народный мотив»155 (Елисеева, 176).
Вообще, с 1970-х гг. Екатерина Вторая «пристрастилась к стилизованному русскому платью», очень красивому в своей изысканной простоте, которое время от времени надевала (Елисеева, 208). Понятно, что пример императрицы имел огромное значение для великосветских кругов156. Это был своего рода вызов или, если угодно, ответ на насильственную вестернизацию, проводившуюся некогда Петром Первым, обратный ход в эстетике и историческом сознании, имевший остро политический характер. Он полностью прошел мимо внимания Соловья и Сергеева.
Между тем, традиция, заложенная Великой Премудрой Матерью Отечества (официальная титулатура Екатерины), пережила ее надолго, более чем на сто лет. Значение русского народного костюма прекрасно осознавалось властью, его публичная демонстрация с самой верхней ступеньки трона стала своего рода ритуалом династии Романовых. Так, на придворных балах-маскарадах, словно для наглядного подтверждения триады о «православии, самодержавии и народности», Николай Первый заставлял супругу Александру Федоровну представать перед публикой в русском платье и носить изукрашенные драгоценными каменьями кокошники (сам, правда, при этом предпочитал являться в рыцарских доспехах). Многочисленные литографии и гравюры, тиражировали изображения императрицы именно в таком виде с понятной целью: приблизить трон и двор к народу.
Такие демонстративные жесты были призваны подчеркнуть национальное единство верхов и низов, продемонстрировать лояльность престола народу и вызвать ответную лояльность народа престолу, укрепить ее.
Но, скажут мне, придворные балы не есть повседневная жизнь дворянства. Быть может, веселая и блистательная маскарадная атмосфера лишь подчеркивала несовместимость праздника и будней, выдумки и реальности, поэзии игры и прозы жизни?
Что ж, у нас есть возможность заглянуть не только в царский дворец, но и в дворянский особняк, чтобы убедиться, что разговоры о социокультурных барьерах, якобы усиленно и целенаправленно устрояемых дворянством, стремившимся отгородиться от народа, – есть не более чем неправедно возводимая напраслина.
«Домашние маскарады были, конечно, попроще, но и они имели свою прелесть. Тесная компания из родни и друзей позволяла включить в число участников соб­ственных дворовых. Весь дом менял лицо, а значит, об­лачение слуг в костюмы и маски было далеко не лиш­ним. Причем холопы не просто ухаживали за гостями барина, они получали право танцевать и веселиться наравне с ними. Это происходило не только в каком-нибудь медвежьем углу, где отношения между мелкопо­местными хозяевами и их дворней были по-семейно­му близки, а в самых аристократических домах столиц.
Марта Вильмот описывала один из таких маскара­дов, устроенный у графов Салтыковых в Москве. “Во время танцев все смешалось – и господа и слуги... Кто-то гордо ходил по комнатам, изображая гигантские са­поги, другой представлял ветряную мельницу; несколь­ко летучих мышей пищали ваше имя, проходя мимо, и взмахивали тяжелыми крыльями, но что такое душа ма­скарада – тут не знают. Лучше всех была моя малень­кая хорошенькая горничная... Того же мнения был и молодой слуга, который трижды приглашал ее на та­нец; она каждый раз ему отказывала: ей никогда не приходилось видеть, как танцуют бальные танцы. Ког­да настойчивый поклонник подошел снова, Софья, ус­лышав насмешливый шепот других горничных, уве­рявших друг друга, что она вообще не умеет танцевать, гордо покинула своих подруг... Зазвучала изящная мед­ленная музыка. Когда подошла очередь Софьи и ее партнера, они, к моему великому ужасу, держась за ру­ки, стремительно помчались через весь зал и останови­лись, только добежав до противоположной стены. По­вернув обратно, они несколько раз столкнулись с танцующими... В своем простодушии Софья не имела ни малейшего представления о том, что танцует она совсем не так, как другие дамы”157.
Подобные отношения между хозяевами и слугами вызывали у ирландской гостьи удивление. Она не по­нимала, как крестьяне могут преклонять перед госпо­дами колени, лобызать им руки и даже ноги, а через минуту расцеловать барыню в щеки, угостить молоком из своей крынки, запросто завести разговор о домашних делах. “Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны. Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вме­сте, а посещая незнакомые дома, я не раз недоумевала, как различить хозяйку и горничную”158.
Слово “фамильярность” следовало бы употребить в его прямом смысле – “семейность”. Символично, что многим крепостным при получении паспорта для по­ездки в город или на промыслы присваивались фами­лии их хозяев. Так появились многочисленные Орловы или Шереметевы, не состоявшие в кровном родстве со знаменитыми графами. Барин рассматривался как гла­ва огромной патриархальной семьи, включавшей не только домочадцев, но и собственных крестьян. Если учесть связи господ с крепостными девушками, то ока­жется, что хозяева действительно были окружены не­законной дворовой родней. В разных жизненных ситу­ациях эти люди могли выступать и как холопы, и как члены семьи своего господина. Домашний маскарад был как раз тем местом, где родственное, фамильное начало в отношениях барина и его слуг проявлялось особенно ярко» (Елисеева, 178-179).
То, что ирландка Вильмот недопонимала истинный характер отношений русских верхних и нижних классов (никак не лезущих в обличье «этноклассов») – неудивительно: у них в Европе так было не принято. Удивляет, что некоторые русские историки, перемодернизировавшись и перевестернизировавшись, вдруг перестали понимать и чувствовать русскую историю и предстали перед нами в виде «ирландских гостей», в упор не видящих простых истин русского бытия.
* * *
Итак, что можно сказать о главных, стержневых тезисах наших авторов по поводу культурного размежевания верхнего и нижнего классов русского общества?
Концептуально они оказались заложниками одностороннего подхода к диалектике национальной культуры вообще. В чем эта диалектика и в чем я усматриваю одностороннесть Соловья и Сергеева?
Историк Александр Самоваров, весьма наблюдательный, хотя порой поверхностный, бросает очень характерный упрек: «Вслед за Фурсовым (а тот вслед за марксистами) Сергеев в нашем XXI веке (!) пишет о двух культурах».
Пишет, и правильно делает, замечу я на это. Тезис о двух нациях внутри каждой нации и о двух культурах в каждой национальной культуре выдвинул не Фурсов и не безымянные марксисты, а Владимир Ульянов (Ленин). И выдвинул совершенно справедливо и обоснованно. Ибо в действительности, вне всякого сомнения, в каждой нации есть культура господствующих классов, верхов общества (она и есть собственно культура, предмет изучения искусство- и литературоведов), – но есть и народная, т.е. простонародная, культура, культура общественных низов (предмет изучения этнографов и фольклористов). Это схематично и огрубленно, но по сути абсолютно верно. Вузовская история искусств – это история артефактов, признанных именно высшим обществом в качестве шедевров. Моя кандидатская диссертация159 во многом посвящена данной проблеме: становлению того самого культурного дуализма в России XVIII века. А первая недописанная докторская «Вкус как точная наука» прямо-таки базируется на этом тезисе, потому что он самоочевиден для всякого культуролога, даже начинающего.
Диалектика состоит в том, что и «верхняя» (она же «высшая») и «низовая» («народная») культуры принадлежат, все же, одной нации, в равной мере порождены ее духом, составляют две противоположные стороны единой национальной культуры. Любая национальная культура тем ярче и интереснее, чем она полярнее, с одной стороны, и единее – с другой.
Одностороннесть Соловья и Сергеева выразилась в том, что они противоположность поняли только как противостояние, не уловив диалектического единства.
Не учли они и того, что ХХ век стал во всем мире ареной «восстания масс» (Ортега-и-Гассет), в ходе которого произошло ниспровержение высшей культуры, выработанной по заказу «эксплуататоров всех мастей» за семь тысяч лет, с ее пьедестала. Не осталась в стороне от этого глобального процесса, а то и опередила его, и наша Россия. «Черный квадрат» белоруса Казимира Малевича оказался точкой, которую беспримерно дерзкий русский гений поставил на всей истории преждебывшего мирового искусства.
Конечно, в Октябре – как и во всем последующем периоде русской истории вплоть до текущего дня – имело место, вполне по Геллнеру, Соловью и Сергееву, противостояние русского народа гнету «чужой высокой культуры». Это был «гнет», в первую очередь, культуры Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Блока и Гумилева; Глинки, Даргомыжского, Римского-Корсакова, Бородина, Чайковского и Рахманинова; Боровиковского, Рокотова, Тропинина, Репина, Нестерова, Сурикова и Корина – словом, культуры бывших господствующих классов, что и говорить. Которую даже Сергей Сергеев, сам себе незаметно противореча, признает «осно­вой русской идентичности»160.
В наши дни народ от этого гнета избавляется окончательно, отряхая прах «старого мира» со своих ног и счастливо погружаясь с каждым днем все глубже в объятия масскультуры. Избавляется – от школьника до инженера, политика и бизнесмена, не говоря уж о рабочих и крестьянах, – легко, с радостью и ненавистью, как от действительно чужого, обрыдлого наследия, навязываемого силком лет этак полтораста. Об этом достоверно, увы, свидетельствует не только заметное исчезновение из эфира классических произведений русских композиторов, поэтов, драматургов, мастеров художественного чтения, но и снижение тиража серьезных книг, не поддерживаемого государством, до скромного размера их истинного потребителя: 2-10 тыс. экземпляров (как до Октябрьской революции, как будто и не работала семьдесят лет советская государственная машина штамповки образованцев). Об этом не в меньшей степени свидетельствует и засилие западной массовой примитивной продукции квази-культурного потребления, которую русское население решительно предпочитает культуре, некогда созданной русскими высшими классами или для русских высших классов.
Беда в том, что, в полном соответствии с диалектикой, разрушение «до основанья» одной из сторон национальной культуры ведет к полной гибели ее всей как таковой.
Что при этом происходило и происходит с русской нацией?
Попытка Сталина гомогенизировать ее в культурном отношении путем широчайшего распространения и привития в народе культурных эталонов и кодов дореволюционного высшего общества со всей очевидностью провалилась уже в 1960-е годы161. Восстание масс в данной области оказалось особенно бескомпромиссным.
А сегодня, судя по всему, русская нация и впрямь культурно гомогенизируется, и весьма активно, но строго в обратном направлении. Идет мощная общенациональная игра на понижение, когда скоро уж и похабная частушка и/или комикс начнут восприниматься как перл творения – в этом суть текущей культурной революции, жрецом коей недаром выступает поборник мата, еврейский «культуртрегер» Михаил Швыдкой. Слушая речи наших высших государственных сановников, один из которых не прочь использовать «народную» лексику низкого стиля, а другой признается в глубоком влиянии на него ансамбля «Deep Purple», и т.д. и т.п., в этом лишний раз убеждаешься.
Такая автонивелировка русского народа, сорвавшегося со скреп, по Сергееву, как раз и должна обозначать «пришествие нации» (на деле происходит все наоборот: нация теряет себя). Ну, а поскольку все мы, как нам внушали в мои юные годы, родом из революции, то – слава Октябрю!
Впрочем, ирония – не лучший довод. Я не хотел бы показаться въедливым зоилом моих уважаемых коллег, развлекающим себя критикой ради критики. Речь идет ведь об очень важных, определяющих взглядах на наше прошлое и будущее, и эту речь надо было вести в любом случае. Соловей и Сергеев подали к тому блестящий, высокоинтеллектуальный повод, подстегнули мое давнее намерение, высоко подняли градус дискуссии – спасибо им за это.
Но раз поднятую тему надо договаривать до конца.


В ЧЕМ БЫЛИ ЕДИНЫ КРЕСТЬЯНЕ И ДВОРЯНЕ
После того, как проблема «социокультурной отчужденности» более-менее прояснилась по основным критериям (язык, вера, быт), стоит из негативного аспекта перейти в позитивный, чтобы подытожить, в чем же, все-таки, состояло единство русских дворян с русским простонародьем. Единство, обеспечивавшее тот самый феномен русской нации, который, в свою очередь, обеспечил небывалый национальный подъем в XVIII веке, сделал это столетие достойным наименования «русский век».
Начну, по обыкновению, с тезиса моих оппонентов, чтобы выдвинуть затем свой антитезис, а если возможно – то найти продуктивный синтез.
Начало нашей полемике кладет, конечно же, главный автор всей концепции «социокультурно разделенной нации», Валерий Соловей.
Его точка зрения пряма и проста, как меч гладиатора, и сводится к тому, что верхние и нижние классы русского общества вообще ничто не объединяло. Чтобы доказать это, Соловей потрудился не много: одна цитата из Веры Тольц, одна из Джеффри Хоскинга, да несколько довольно безапелляционных суждений, которые я воспроизведу в их очередности, сопровождая комментариями:
– «В самом деле, что объединяло власть и народ, простолюди­нов и образованные классы? Вероисповедное единство? Но оно носило во многом формальный характер: декоративное христианство вестернизированной элиты и народное право­славие (фактически двоеверие) крестьянства, чем дальше, тем больше выглядели разными религиями».
Это сказано очень голословно, неконкретно и неубедительно. Не доказано, одним словом. Выше я пытался подробнее разобрать тему религиозного единства/неединства русских. Чтобы не повторяться, скажу только, что и у дворянства, и у крестьянства можно найти самые разные варианты православия, одни из которых разделяли сословия даже в самих себе, другие же объединяли их поверх социальных границ. Но в любом случае ни тема общности взглядов у элиты и народа по отдельности, ни тема различия взглядов у элиты и народа взаимно не решаются с налету одной красивой фразой. Вообще, как известно, в храм каждый приходит со своим, сокровенным, а в душу каждому не заглянешь. Всегда ли мы – каждый из нас – адекватны самим себе, хотя бы в храме и вне храма? Всегда ли сегодня готовы отвечать за себя вчерашних? Но если люди отстаивают обедню все вместе, исповедуются и причащаются в одной общей очереди, то это, наверное, и есть единоверцы, это, наверное, и называется Церковью. А дворяне и крестьяне русские вели себя именно так и в столице и в провинции, потому что для Бога нет ни дворян, ни крестьян.
– «Фигура само­держца? Хотя он выступал своеобразным медиатором между элитами и народом, предъявляемые ему с этих социальных полюсов требования с нарастающей силой расходились».
Правда ли? Освободив крестьян и поступив при этом как «медиатор», монархия не вызвала этим дворянского восстания, зато получила в итоге крестьянско-феодальную контрреволюцию, направленную против развития капитализма, в деревне в первую очередь. Но дело не в этом. Разве роль и образ монарха сводимы к какому-то «медиатору»? К посреднику между классами? Разве эта роль отделима от сакрального смысла монархии? Да не будь его, этого смысла, кто стал бы подчиняться смертному, рожденному, как и все, какой-то женщиной? В необходимости монарха дворянство было свято убеждено со своих позиций, крестьянство – со своих. И «фигура самодержца», как небрежно именует монарха Соловей, связывала российские классы и сословия не ролью «медиатора» (посредника, по-русски говоря; есть в этом термине некая торгово-судейская мерзость), а священной миссией. Отрекшись от которой, Николай Второй безрассудно обрушил важнейшую опору национального единства и вверг страну в хаос, подтвердив таким отрицательным опытом свое былое значение.
– «У знати и народа оказались даже разные отечества. Для об­разованных слоев Россия идентифицировалась со всем слож­ным и гетерогенным имперским пространством. Для массы русского народа на первом месте находилась локальное про­странство – “малая родина” (место рождения и жизни)».
Это не аргумент, ибо так было с «малыми родинами» всегда с момента расселения летописных племен на Русской равнине162, и при Рюрике, и при Мономахе. Однако это не мешало русским писателям воспевать единую для всех русских людей «Русьскую землю» еще в дотатарские времена, а русским людям – читать и впитывать данную идею. Иван Третий успешно преодолел местное самосознание, а Василий Третий и особенно Иван Четвертый (созвав Первый Земский собор в Москве, открывшийся в январе 1549 года) закрепили этот успех в ходе создания и укрепления единого русского национального государства, задолго до империи. Конечно, единство российской идентичности было оформлено лишь политически и религиозно, а на культурно-бытовом и даже диалектном уровне все оставались москвичами, тверитянами, новгородцами и т.д. и до нашего времени. Но все же тезис о «разных отечествах» голословен и мало достоверен. И у дворян доставало местного патриотизма, и крестьянам был не чужд патриотизм общероссийский – это, кстати, ярко проявилось в войне с Наполеоном. И в довершение скажу, что ни у тех, ни у других пространственые, географические ассоциации вовсе не были ни единственным, ни, возможно, даже главным критерием «идентификации России». Они лишь служили наглядным пособием к неизмеримо более важным концептам, будь то Святая Русь, или Москва – Третий Рим, или попросту «наша Матушка-Россия – всему свету голова». Между тем Соловей, опираясь на западных «знатоков вопроса», продолжает педалировать тему «географической фанфаронады», как выразился однажды князь П.А. Вяземский. Эта тема почему-то кажется ему очень важной.
– «Образ России как географического целого и его идентификация с Ро­диной (с большой буквы!) стал формироваться лишь к концу XIX в. По иронии судьбы, этот процесс был значительно ин­тенсифицирован Первой мировой войной, но окончатель­ное его завершение произошло лишь в советскую эпоху163.
Противостояли друг другу и групповые идентичности: элита воплощала имперскую идентичность, а крестьянство – русскую этническую. “Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором”».
Хоскинг, на которого ссылается в последней цитате Соловей, – не тот авторитет: нельзя судить о русской жизнь со стороны, обладая английским, американским или французским и т.п. взглядом на жизнь, о чем уже говорилось не раз. Но никаких более существенных аргументов, чтобы подкрепить столь ответственный тезис, у Соловья не оказалось. Между тем, Соловей тут неправ даже в деталях: образ единой России впервые ярко проявился и закрепился у народа в ходе не Первой мировой, а Русско-японской войны, заставив все население, включая западные и центральные губернии переживать за события на Дальнем Востоке.
– «У русского крестьянства суще­ствовал идеальный образ России, воплощавшийся в понятии “Святой Руси” – земле, где живут русские. Эта концепция со­ставляла религиозно-мифологическое ядро русской этниче­ской оппозиции империи».
С этим тезисом Соловей опоздал на столетия, если только не иметь в виду старообрядцев, вовсе не составлявших народного большинства. Дело в том, что интровертный концепт «Святой Руси» остался в XVII веке, уступив тогда же экстравертному концепту «Москва – Третий Рим». Если первый можно обрисовать формулой «мы тут, русские, у себя спасемся, а вы там, все остальные, внешние, еретики, горите синим огнем», то формула второго иная: «мы, русские, и сами спасемся, и весь мир спасем своей жертвой и подвигом». С этой второй позиции, победившей на Руси еще до Петра, никакая «оппозиция империи» со стороны русского крестьянства не имеет смысла и просто не просматривается. Что, кстати, отлично подтверждается, как сам же Соловей и подчеркнул, ходом Октябрьской революции, вызванной, по его мнению, русским мессианством – большевистским сверхэкстравертным вариантом Третьего Рима.
Верный себе, Соловей оставил, конечно, путь к отступлению и компромиссу:
«Конечно, не всегда и не во всем имперская и русская эт­ническая идентичность противостояли. Местом их удачного синтеза стала великолепная имперская армия: в подлинном смысле народная, то есть великорусская, она в то же время приобщала своих членов к имперским ценностям, расширя­ла их горизонт. Но этого было слишком мало для того, что­бы перебросить прочный мост между империей и русским народом»164.
С этим можно только согласиться. Кстати, данная верная мысль насчет армии подкрепляет мою позицию в споре с Сергеевым (об этом ниже). Но она не может перечеркнуть все приведенные сомнения в правоте Соловья – по большому счету.
На этом можно сделать переход к более подробной полемике с Сергеевым, который, чтобы по-своему поддержать коллегу с квази-социопсихологических позиций, пишет: «По сути, сословно-классовая идентичность отождествлялась дворянами с национальной. И это вполне естественно, трудно признать единоплеменников и сограждан в тех, кто и социально, и культурно не имеет с тобой практически ничего общего».
За этими словами не стоит ничего: ни документальных подтверждений, ни чьих-то ученых трудов, ни социологических опросов, ни даже собственного опыта. А вот по моему личному опыту, нет абсолютно никакой трудности в том, чтобы «признать единоплеменников и сограждан в тех, кто и социально, и культурно не имеет с тобой практически ничего общего». Я, например, всю свою жизнь со школьной скамьи только тем и занимаюсь – и ничего, вполне получается.
Но дело не только в личном опыте.
Я профессионально интересовался именно процессом сословного расслоения культуры в дворянской империи, в XVIII веке, посвятил этому вопросу свою диссертацию165. Расслоение, бесспорно, имело место, как и становление, говоря словами Ленина, двух культур в одной национальной культуре. Но картина намного сложнее, чем преподанная Сергеевым в исследовании, представляющем вариацию на тему Соловья о двух антагонистических «этноклассах» в Российской империи. В котором, на мой взгляд, излишне сильно все преувеличено, упрощено и драматизировано.
В каких сферах, на мой взгляд, так и не произошел вообще разрыв дворянства и простонародья? Таких я насчитал семь, и все они немаловажны.
Во-первых, дворяне ходили в те же церкви к тем же попам, выстаивали бок-о-бок с народом те же службы, слушали те же проповеди, прикладывались к тем же иконам (зачастую деревенского письма), исповедовались в тех же грехах теми же словами. Вместе ходили пешком на богомолье в дальние монастыри и т.д. На это обратил внимание еще Грибоедов, отмечая, что-де только в церкви чувствуешь себя по-настоящему русским человеком. «А я хочу быть русским», – добавлял он многозначительно. И так понимали дело, в общем-то, все, в ком текла кровь русских предков.
«Целая цепь ритуалов: совместные молеб­ны по воскресным дням, устраиваемые для крестьян праздники, крестины их детей, подарки и т. д. – при­звана была поддержать ощущение единства и нерас­торжимой связи хозяина с его холопами. Янькова опи­сала, как ее, молодую хозяйку, муж представлял крепостным. “Как исстари водилось, перед парадным крыльцом собрались все крестьяне из наших деревень. Тут меня вывел мой муж им показать, и, как они проси­ли, я жаловала их к своей руке; потом всех мужиков уго­щали пивом, вином, пирогами, а бабам подарили серь­ги и перстни и из окна бросали детям пряники и орехи. Так праздновались прежде во всех селах храмовые главные праздники”166. Таким образом, барин оказывал уважение своим крестьянам, а те, в свою очередь, хозя­ину. Поцелуи руки и раздача подарков ритуально скрепляли отношения между хозяевами земли и ми­ром» (Елисеева, 458).
Во-вторых, это армия, флот и война, которые оставались неразрывно связаны с судьбой дворянства в целом и после указа 1762 года, поскольку для большинства дворян служба оставалась: 1) основным источником пропитания, 2) основным средством сделать карьеру, 3) основным способом повидать свет, самоутвердиться, выполнить сословный долг и жизненную программу достойного представителя сословия. Осуществить свое предназначение, свою «дхарму», как сказал бы почитатель Законов Ману.
Правительство еще во времена Екатерины поставило дело так, что неслужившие дворяне не могли рассчитывать на благоволение государей, это было неформальным, но чувствительным стимулом к службе. Ну, а уж в походах и сражениях, по множеству свидетельств, между русскими солдатами и офицерами часто устанавливались отношения почти дружеские. Вместе переносили все тяготы походов, вместе шли в бой, вместе кровь проливали, свою и чужую. Риск, Смерть и Подвиг всех равняют, как известно. Свидетельств тому очень много и все они выражены бессмертной формулой: «Полковник наш рожден был хватом, Слуга царю – отец солдатам» (Лермонтов). Суворовское отношение к русскому солдату было притчей во языцех для русского офицерства. А к нерусскому, да еще излишне строгому к солдатам, и отношение было другое, что у солдат, что у русских коллег-офицеров, что многократно свидетельствуется мемуарами. Между прочим, Пешков, дед писателя Максима Горького, был разжалован из офицеров и лишен чинов и дворянства именно за зверское обращение с солдатами – это был редкий, нетипичный случай.
Про партизанские действия (когда не крестьяне надевали казенные шинели, а напротив, русские офицеры – мужицкие армяки) и говорить нечего. Это было настоящее боевое братство поверх сословных барьеров. Думаю, что не было бы и никакого декабризма (в его демократическом, революционно-освободительном, народническом, если угодно, аспекте), если бы не годы, совместно проведенные дворянами и крестьянами в походах и на полях сражений.
В-третьих, это немногие гигантские и очень многие малые ярмарки, сопровождавшиеся широкими народными гуляниями, на которые съезжались все сословия и целыми днями бродили, глазели, торговались, влюблялись, пили-гуляли и развлекались поверх всех и всяческих сословных границ. То же можно сказать и о народных празднествах, порой длившихся не один день, как Масленица, Троица, Семик, Пасха, Красная горка, Рождество, Крещенье и мн. др., в которых дворяне зачастую гуляли и веселились на равных со всеми в многочисленных массовых развлечениях – качелях, каруселях, русских горках и т.п. И даже на кулачки бились без различия сословий.
В-четвертых, это сельскохозяйственные работы, в которых дворяне часто принимали участие, особенно бедные, малоимущие, а таковых было большинство (Левин из «Анны Карениной», выходивший с мужиками на покос, не был таким уж исключением, не говоря уж о т.н. однодворцах или мелкой украинской шляхте типа гоголевских Ивана Ивановича Перерепенко и Ивана Никифоровича Довгочхуна).
В-пятых, это охота (см. Толстого, Некрасова, Тургенева, Аксакова, Сабанеева и мн. др.). Ведь это была именно сословная дворянская забава (и даже образ жизни), но… в чем-то порой равнявшая мужика и барина, сближавшая их в бытовом и духовном плане. Помните как «обложил» графа Илью Ростова, упустившего волка, его крепостной егерь в «Войне и мире»? Кстати, не случайно Александр Второй окончательно решился на отмену крепостного права, прочитав именно «Записки охотника» Тургенева, где простой народ воспет столь живо и убедительно167.
В-шестых, это интимные отношения, в которых нередко состояли дворяне (бывало, что и обоего пола) с крепостными и вообще людьми «из народа». Не надо видеть в этом форму угнетения, скорее – биосоциального доминирования, идущего от самых истоков антропогенеза, как это вообще свойственно всем стайным существам. Что поделать: таково право альфа-самцов (мне приходилось наблюдать это право в действии на острове Беринга, на котиковых лежбищах, где матерые секачи отбирают себе до сорока самок в гарем, отгоняя в сопки молодых и слабосильных котиков, но дворян и крепостных среди них я не обнаружил). И тут литература оставила нам немало образцов от «Бедной Лизы» Карамзина и «Барышни-крестьянки» Пушкина – до толстовской «Сатаны», бунинских «Суходола» и «Деревни» и др. А вспомните женитьбу Шереметьева на Параше Жемчуговой! Известен и такой исторический анекдот: на поминальных торжествах в Ясной Поляне после смерти Льва Толстого передние ряды в зале оказались заняты крестьянками, да еще с детьми; когда им начали объяснять, что это-де места для родственников, случился конфуз, т.к. они без обиняков разъяснили степень своего родства с покойным графом. Тут не надо огрублять и упрощать. Чувства Берестова к Акулине были подлинными.
В-седьмых, и, может быть, в-главных, – это территориальная экспансия и державное строительство, которое совершалось вовсе не только усилиями правительства, но и народным движением, вначале на юг (как при первых Рюриковичах, так и за века до них), потом на север и северо-восток, потом на Урал, в Поволжье, в Сибирь, на Дальний Восток и Кавказ, и т.д.
Возражая мне, Сергеев написал в интернете: «Территориальная экспансия в имперский период не объединяла дворян и “народ”, а разобщала их, ведь именно в интересах первых государство фактически запрещало народную колонизацию окраин до конца 19 – начала 20 в.». Эту ошибку моего оппонента легко исправить, прочитав хотя бы «Обзор истории русской колонизации» академика М.К. Любавского. Или вспомнив о том, какого мужественного драматизма исполнена сага о продвижении русских на Кавказ. Напомню, что в ходе покорения Кавказа правительственными войсками там образовывались значительные ниши, заполнявшиеся русскими поселенцами, казаками в том числе, не спрашивавшими ничьего разрешения, как делали они это и столетиями и даже тысячелетием ранее, если считать экспансию наших предков – антов – на Кавказ еще в VI-VII вв. То же скажу и о Дальнем Востоке. Ну, а что касается народной колонизации таких окраин, как нынешний Казахстан или страны Средней Азии,обнимавшиеся когда-то словом «Туркестан», тут можно рекомендовать материалы, связанные с т.н. Среднеазиатским восстанием 1916 года, содержащие очень просвещающие сведения насчет, мягко выражаясь, беззастечивости и инициативности русских колонистов, особенно Семиреченских и Гурьевских казаков. Реальная жизнь далеко выходила за рамки правительственных предписаний.
Но главное неоспоримо: народная колонизация и правительственные усилия веками имели общий вектор и во многом осуществлялись поверх социальных барьеров, параллельно «сверху» и «снизу».
* * *
Возможно, я перечислил далеко не все, что объединяло в одну нацию верхи и низы нашего русского этноса. Но это и неважно: любой этнос бесконечно, неисчерпаемо многогранен, а покрывается все это его многообразие одним: общим изначальным происхождением, той самой кровью, в которой Сергеев зачем-то усматривает мистику, а я – лишь материал для точного биологического, в том числе генетического, анализа. Но именно этот материал, не раскрывающий своих тайн невооруженному глазу, в конечном счете порождает все зримые атрибуты национальности. Ведь от осинки не бывает апельсинки. Так невидимые, скрытые в глубинах организма железы – первичные половые признаки – являются тайной, но истинной причиной откровенно проявленных атрибутов пола.
Итак, вряд ли я могу согласиться с «прогрессистским» и «демократическим» тезисом Сергеева: «Что из того, что в жилах крепостного и помещика течет одна и та же русская кровь, если их не связывают общие солидаристские практики и общая культура». Не зря сказано в Писании: кровь есть душа. И кровь в русских людях текла общая, независимо от классового происхождения, и практики солидаристские, как мы выяснили, имелись в достаточной мере, и культура оставалась во многом общей.
И не просто во многом, а в самом главном среди вторичных признаков этноса: в религии и языке.
Теперь мы это уже твердо понимаем и знаем.


ДИСКРИМИНАЦИЯ И ЭКСПЛУАТАЦИЯ КРЕСТЬЯН
Как и Соловей, Сергеев считает нужным сделать оговорку, постелить соломку на самую жесткую половицу своего концептуального здания. Прежде, чем обвинить дворян в чрезмерной дискриминации и эксплуатации крестьян, он опубликовал статью «Вечная болезнь левизны», где словно предупреждая упреки в свой адрес по поводу неумеренного эгалитаризма и антиэлитаризма (конкретно: антидворянства), пишет:
«Мир не хочет (или не может) быть эгалитарным, аб­солютное равенство = смерть, это доказывали Ницше и Шпенглер, Леонтьев и Флоренский, Л. Гумилев и Шафаревич. Вопрос только в формах неравенства, а не в его отсутствии…
Другое дело, как обеспечить выдвижение наверх именно лучших, – пока никто не придумал безупречного механиз­ма для этого»;
«Бунтарям консерваторы всегда будут казать­ся чьими-то прислужниками, беспринципными конфор­мистами, аморальными гедонистами, равнодушными к страданиям “народных масс”. С нашей же точки зре­ния, “левизна” – “болезнь к смерти”, и отнюдь не “дет­ская”, а вечно неизлечимая. И лучше от ее носителей дер­жаться подальше»168.
Все, вроде бы, очень правильно и мило (если не считать забвения историком того факта, что именно в России был задействован весьма совершенный механизм выдвижения наверх лучших – петровская Табель о рангах). Но как это совместить с тем пафосом яростного обличения русского дворянства, которым проникнуты работы Сергеева? Чему тут верить? Ведь порой при чтении возникает ощущение, что сей потомок крепостных крестьян взялся задним числом поквитаться с господами из прошлого.
Со своей стороны тоже хотел бы оговориться. Апология дворянства, предпринятая мною, и апология крепостного права – не одно и то же. Разумеется, последнее имело и свои неприглядные стороны. Как и рабовладение, как феодализм вообще, как капитализм, как, наконец, социализм, чему и мы свидетели. И даже как первобытнообщинный строй – отнюдь не «золотой век» человечества.
Но мне кажется, что объективность историка требует воспринимать любой способ производства, органически присущий той или иной эпохе, – как данность, находящуюся заведомо вне политических и моральных оценок. Бессмысленно сетовать на то, что и русские дворяне, и государство русское (Киевское, Московское – меньше, Петербургское – больше) эксплуатировали русских крестьян. А кого еще, спрашивается, они могли эксплуатировать? Надо иметь в виду, что присоединение Польши, Финляндии, Закавказья, если бы сопровождалось закрепощением местных жителей, вряд ли было бы столь успешным. А Северный Кавказ и Туркестан и вовсе были присоединены окончательно, когда век крепостного права уж закончился. Кого же и как было закрепощать? Татар, башкир, якутов? Но русским, вообще восточным славянам, не сумевшим создать рабовладельческую цивилизацию даже завоевав всю Центральную и Южную Европу, такой подход не был свойственен169. Однако и вовсе без закрепощения инородцев не обходилось. Скажем, в Башкирии попавшие в плен участники местных восстаний и бунтов становились-таки крепостными, равно как крестившиеся в православие каракалпаки и казахи, а также башкирские и татарские дети, проданные помещикам и чиновникам. Не говоря уж о приписанных к мануфактурам (посессионных) работниках из инородцев или дворовых из числа народов Севера. Урала и Поволжья, молдаван и др.170
С учетом всего сказанного не приходится удивляться, что основным объектом закрепощения на историческом пути России стал именно русский крестьянин.
Если же кто-то наивно полагает, что мир, вышедший из первобытного состояния именно благодаря эксплуатации человека человеком, способен оторваться от этой материнской груди, вечно живого источника собственной жизни, то такому мыслителю лучше вообще не читать книг, а тем более статей: они ему уже не помогут.
Итак, я не собираюсь защищать само по себе крепостное право, которое, на мой взгляд, в защите не нуждается. Хотя не премину по ходу разговора напомнить читателям о том, к чему привела его непродуманная отмена.
Моя задача – показать, что именно в условиях крепостного права русские дворяне были тем сословием, которое не только вело всю страну от победы к победе, от одной культурной вершины к другой, но и составляло в диалектическом единстве с крестьянством ту самую русскую нацию, которой Сергеев и Соловей не видят ни в прошлом, ни в настоящем. И клянут дворян во имя так и не облекшегося плотью (по их мнению) фантома.
Вот, Сергеев, возражая мне, написал в интернете очень определенно и бескомпромиссно: «Именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права, без чего никакое создание единой нации было невозможно. Причем это касается не только каких-нибудь косных собакевичей и ноздревых, но и лучших представителей интеллектуальной элиты. Кто из них воспользовался указом о вольных хлебопашцах 1803 года?»
Ну, если быть точным, то кое-кто безусловно воспользовался: всего за время действия указа в Российской империи было освобождено от крепостной зависимости около 1,5 % крепостных крестьян, что в абсолютных цифрах не так уж мало. Но это на самом деле непринципиально.
А принципиально вот что: именно отмена крепостного права привела к нарастающему росту напряженности между стратами и отнюдь не к «созданию», а наоборот, к распаду «единой нации», закончившемуся Октябрьской революцией и Гражданской войной, в ходе которых бόльшая часть русской нации истребила и/или изгнала лучшую ее часть. (Про большевистский террор не говорю, тут процессом заправляла другая сила.) Подробнее об этой причинно-следственной связи рассказано в приложенной статье, посвященной реформам Александра Второго. Полагаю, дворяне в массе предчувствовали роковые последствия не только для себя, но и для всей страны и нации от такого подрыва устоев, а потому и тормозили его как могли. И были правы!
Странная вещь. Судя по тому, что Соловей совершенно справедливо характеризует СССР как «антирусскую империю», и Сергеев его в том поддерживает, им следовало бы оценивать все факторы, приведшие к его созданию, со знаком минус. (Это логически самоочевидно, здесь не может быть двух мнений.) В первую очередь – Октябрьскую революцию и Гражданскую войну. И далее, по «принципу домино», с тем же минусом следует оценивать все предшествующие обстоятельства, приведшие в их последовательности к этой революции и этой войне. На всех этих факторах вместе взятых и на каждом по отдельности должно гореть несмываемое клеймо «антирусскости». И чем ближе по времени к роковой черте 1917 года, тем ярче. Логика не допускает иного решения.
Ан, нет! Этого клейма удостаиваются именно те люди, которые тормозили подобное развитие событий. С этой целью в адрес дворян громоздятся обвинения в ужасной дискриминации и эксплуатации русского крестьянства. Некоторые из этих обвинений разят анахронизмом (многие явления прошлого не подлежат оценке сегодняшними критериями), некоторые – непониманием сути вещей, есть и просто исторические неточности и передержки.
Пройдемся по аргументации моих оппонентов.
Авторы словно затаили давнюю семейную обиду на русских «дворян-угнетателей» и теперь пишут им всякое лыко в строку. Например, Сергеев, ссылаясь на А.В. Романовича-Славатинского, усмотрел дискриминацию в том, что «”мужикам” запрещалось иметь общие фамилии с дворянами, в 1766 году было принято официальное постановление о том, что рекрутов, носящих дворянские фамилии, “писать отчествами”. “Генерал-майор Чорбай, шеф гусарского полка при Павле I, так ревностно преследовал дворянские фамилии своих солдат, что их всех почти назвал Петровыми, Ивановыми, Семеновыми и т.д., отчего даже произошли большие затруднения для военной коллегии”».
Факты интересные, но выводы скороспелые. Во-первых, речь в приказе шла не о мужиках вообще, а конкретно о рекрутах, чьи однофамильцы – причем зачастую обладатели громких фамилий – служили в офицерском корпусе, и потому путаница была нежелательна. Во-вторых, если бы практика недалекого служаки Чорбая была повсеместной, то откуда бы тогда взялось все разнообразное множество русских фамилий, бытующих сегодня? Ведь дворян-то извели на 99 %, стало быть они почти все – крестьянские. В-третьих: под «дворянскими фамилиями», скорее всего, разумелись фамилии дворян-душевладельцев, сдавших того или иного крестьянина в рекруты («Ты чьих будешь?» – Шереметьевы мы. – «Пиши: Шереметьев»). В этом случае и возникало недоразумение. История знает примеры, когда целые народы именовались по имени своего владыки (например, узбеки и др.). По тому же принципу могли возникать целые деревни однофамильцев. Вот вам и «дворянские фамилии солдат».
Кстати, это не просто мое предположение. Именно так и произошло столетием позже, в 1861 г., когда законом были введены обязательные фамилии для всего населения России. После чего, как пишут детально изучившие проблему Е.В. и О.П. Балановские, «в крестьянской среде источниками послужили уличные фамилии, фамилии из отчеств или фамилии помещиков»171. И никто им этого не запрещал.
Так что этот горький упрек Сергеева пропадает втуне.
Но это пустячок, дробинка по сравнению со снарядами главного калибра, выпущенными по дворянам Соловьем и Сергеевым. Рассмотрим их по порядку.

Крестьянофобия, социальный расизм
Соловей и Сергеев обвиняют русских дворян в том, что они-де не любили русских крестьян. Соловей свой упрек подает в относительно мягкой форме, снабдив его, правда, весьма жестким выводом:
«По убийственной характеристике Федора Степуна, русское дво­рянство воспринимало крестьянство как часть природного пейзажа: “О своих крестьянах наши помещики-эмигранты чаще всего вспоми­нают с совершенно такой же нежностью, как о березках у балкона и стуке молотилки за прудом...”. Стоит ли удивляться, что “говорящие вещи” в начале XX в. с лихвой отплатили за подобное отношение всем барам и интеллигентам вне зависимости от степени их прогрессив­ности и народолюбия»172.
По правде говоря, я в недоумении: а что тут такого «убийственного» в характеристике Степуна? Хорошо еще, что с нежностью вспоминали, а не с другим каким чувством. А как, интересно, относились в то же самое время крестьяне к дворянам? Тоже с нежностью? А как мы, русские, сегодня относимся друг к другу, встречаясь даже на заграничных курортах? Как мы относимся к современным крестьянам в дни выезда на природу, в сельскую местность? Как относились к ним в те годы, когда нас, всего лишь городских интеллигентов (преимущественно не дворян и уж во всяком случае не помещиков!), посылали в деревню на картошку?! Как относились к крестьянам «любимец партии» Бухарин, «пролетарский писатель» Горький, агит-поэт Демьян Бедный, «мужикоборец» Сталин, все советское руководство, льстившее рабочему классу и шпынявшее крестьян по поводу и без?
Ей-богу, черезчур строг Валерий Дмитриевич к жертвам ехидства Степуна. И уж совсем непонятно, почему такое, в общем-то, благожелательное («нежное») отношение дворян к крестьянам заслуживало такого кровавого возмездия. Поистине, надо слишком предвзято относиться к русскому дворянству, чтобы оправдывать это возмездие даже в мыслях.
Да и прав ли был Степун в своем ехидстве? Кто, интересно, в царской России относился к крестьянам лучше дворян (включая самих же крестьян, друг друга, мягко говоря, отнюдь не идеализировавших)? Кто требовал их освобождения, готовил, приближал его? Знал ли Степун (Соловей, я полагаю, знает), что Александр Второй окончательно решился на свои реформы, прочитав «Записки охотника», написанные русским дворянином Тургеневым?
Мягкий упрек Соловья Сергеев доводит до брутального обвинения:
«Нет ничего удивительного, что в сознании даже наиболее просвещенных представителей дворянства (исключения единичны) по отношению к крестьянам (а отчасти и к другим сословиям) царил самый настоящий социальный расизм. Только дворяне признавались “благородными”, остальной же народ считался ”подлым”. Современная исследовательница Е.Н. Марасинова, проанализировав огромный массив частной переписки дворянской элиты последней трети XVIII века, пришла к выводу, что “по отношению к крестьянству у авторов писем преобладал взгляд помещиков-душевладельцев, которые видели в зависимом сословии в первую очередь рабочую силу, источник доходов, … живую собственность, … объект руководства и эксплуатации … Авторы писем не видели в зависимом населении ни народа, ни сословия, ни класса, а различали лишь особую группу иного, худшего социального качества. “Народом”, “публикой”, “российскими гражданами”, т.е. единственно полноценной частью общества, было дворянство, а крестьянское сословие представлялось … “простым, низким народом”, “чернью” … Крестьянину, олицетворявшему “низкую чернь”, была свойственна грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств, интеллектуальная ущербность”. Если это не социальный расизм, то что же?»
Попробую объяснить, что же «это». По-моему, никаким социальным расизмом тут и не пахнет. Перед нами просто трезвый взгляд на вещи, как они есть. Обычная правда жизни. Мы с вами не видели этих старорежимных крестьян вживе, а авторы писем с ними жили бок-о-бок, вот и свидетельствовали о них чистую правду. Мне и советские-то крестьяне 1970-х гг., поголовно грамотные, не казались никогда венцом творения, я готов под присягой свидетельствовать их «грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств и интеллектуальную ущербность», а уж про тех, из позапрошлого века, особенно пореформенных, и говорить нечего, я думаю. Впрочем, в ходе революций и Гражданской войны все эти замечательные качества проявились вполне и с избытком, тут и доказывать ничего не надо.
Уж на что народолюбец и идеалист был Александр Блок, очертя голову оправдывавший Революцию и наставлявший в том интеллигенцию, а и тот написал в 1918 году о народе: «А русский на­род "блажит" добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пья­ненькая правда: "окопная правда"… Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, Господи, быть?» (Дневник).
А вот великий пролетарский писатель Горький. В апреле 1922 года, насытившись по горло российскими преобразованиями, он появляется в Берлине, где через полгода в издательстве И.П. Ладыжникова выходит его книжечка «О русском крестьянстве». Горький бросает в лицо русскому народу приговор: «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей». Горький, пройдя разнообразные жизненные университеты среди низовой России, как городской, так и сельской, отлично знал русский народ: отнюдь не понаслышке! И вот теперь решил подвести черту под впечатлениями долгой жизни. Если верить дневниковой записи В.Н. Муромцевой-Буниной, Горький заявил, что намерен написать вообще книгу о русском народе в целом, как таковом: «Теперь я узнал его досконально и почувствовал презрение к нему»173.
Не усмотреть ли нам и тут «социальный расизм»? Но ведь Горький и сам был из народа, кровиночка его, и народ знал отменно, своей фигурой как никто иной представлял народ в литературе, никаким расизмом не грешил174.
А уж что сам Бунин-то писал! Недаром Горький именно с ним так разоткровенничался. Стоит напомнить, пожалуй, упрек Бунина, обращенный к интеллигенции своего времени, но вполне могущий быть переадресованным некоторым нашим далеким от жизни современникам. Писатель жаловался в своем дневнике после Февраля 1917 г.:
«"Анархия" у нас в уезде полная, своеволие, бестолочь и чисто идиотское непонимание не то что "лозунгов", но и простых человеческих слов – изумительные. Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, – это подлое племя, совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет со­вершенно неведомого ему народа, – вспомнит мою "Дерев­ню" и пр.! <...> С револьвером у виска на­до ими править. А как пользуются всяким стихийным бед­ствием, когда все сходит с рук, – сейчас убивать докторов (холерные бунты), хотя не настолько идиоты, чтобы вполне верить, что отравляют колодцы. Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят, за всю историю. <...> Интеллигенция не знала на­рода».
Вот так…
А что же про XVIII-XIX века говорить! (Сходу вспоминается Белинский, наблюдательно отметивший, что русский мужик вспоминает имя Божие, почесывая себе задницу.)
Кстати о XIX веке: Сергееву кажется несуразным наблюдение Ростопчина: «Ведь русский крестьянин не любит хлебопашества (!) и пренебрегает своим состоянием, не видя в нем для себя пользы».
А ведь это, между прочим, так именно и есть. Крестьянствовать – тяжелое и не слишком приятное занятие. Люди несут это бремя как проклятие, как божье наказание (что и отразилось в мифе об Адаме и Еве) и бросают при первой возможности. И нам об этом вовсе не Растопчин поведал подробно, а М.О. Меньшиков, который весьма пространно и с примерами описал в статье «Отчего бегут из рая» поразивший его еще до Германской войны феномен. А именно: обретя землю и волю, о которых – со слов народников! – он столько веков якобы безумно мечтал, мужик тут же устремился в город, где рад был получить самую низкую и грязную работенку, лишь бы не ковырять землю да коровам хвосты заворачивать175.
Меня в свое время меньшиковская статья поразила. Я и до того писал о феномене раскрестьянивания, но не заходил к нему со стороны крестьянской психологии, а тут эвона что раскрылось! И возразить, увы, нечего: Меньшиков, как он это умел, заглянул в самую суть дела. Сталин тоже прекрасно эту суть распознал и закрепостил крестьян по новой, чтобы удержать на земле, а Хрущев, дурак, вернул им свободу – ну, деревня тут же и разбежалась, все, кто мало-мальски из себя что-то представлял, все рванули в город. Что сегодня происходит в обезлюдевшей деревне, на пустующей и запустелой земле русской, – все прекрасно знают. И как туда людей вернуть, вдохнуть в нее новую жизнь, неизвестно. А ведь вернуть нужно, остро необходимо! Но без насилия, без нового крепостного права – вряд ли получится.
И вот еще что. Все рассуждения про «социальный расизм» не находят отклика в моей душе – душе завзятого читателя, выросшего на русской литературе XVIII-XIX веков. Не похожи они на ту правду, которую эта литература нам рисует. Если кто и учил человечному отношению к крестьянам, если кто исповедовал и проповедовал это отношение – так именно дворянские писатели, в первую очередь. «Бедная Лиза» Карамзина, «Барышня-крестьянка» Пушкина, Некрасов, Толстой, Тургенев… Это была мощная, живая традиция народолюбия, и именно крестьянофильства, созданная дворянскими писателями и мыслителями для дворянской же, в первую очередь, публики.
Поэтому я с сочувствием намерен процитировать хорошую книгу, которая вполне согласуется с моими собственными впечатлениями от того времени. Мне кажется, автор гораздо точнее, лучше проник в дух времени, нежели скороспелые мыслители, лягающие аристократического льва своим национал-демократическим копытом. Вот что он пишет:
«Подлинно хорошее воспитание культурной части русского дворянства означало простоту в обращении… С этим же была связана и та, на первый взгляд, поразительная легкость, с которой давалось ссыльным декабристам вхождение в народную среду, – легкость, которая оказалась утраченной уже с Достоевского и петрашевцев… Эта способность быть без наигранности, органически и естественно “своим” и в светском салоне, и с крестьянами на базаре, и с детьми составляет культурную специфику бытового поведения декабриста, родственную поэзии Пушкина и составляющую одну из вершинных проявлений русской культуры»176.
Таким же был и Лев Толстой в общении с казаками, солдатами, крестьянами Ясной Поляны. Таким и сам Пушкин был и в Михайловском, и в Болдине, и на Нижегородской ярмарке… И абсолютное большинство провинциального дворянства, имя коему легион.
Характерен пример князя (!) Волконского, который в ссылке весьма опростился, отпустил огромную бороду, ходил в крестьянской одежде, водил дружбу с крестьянами и пр. Важно, что Волконский – именно князь, представитель высшей касты титулованной знати, человек высочайшей дворянской культуры, знавший многие языки, дружески общавшийся с Пушкиным, женатый на Марии Раевской... Это тип, дошедший из глубокой старины, когда «в пестрой картине допетровского общества, с его богатством групп и прослоек, дворянин и крестьянин еще не сделались полярными фигурами»177. Но ведь сохранился же сей тип, никуда не делся!
Вспоминается и загадочный старец Федор Кузьмич, владевший европейскими языками и осведомленный о жизни петербургского света александровской поры, но притом ведший жизнь сибирского мужика-отшельника, чтимого крестьянами.
Итожа, еще раз скажу: не надо драматизировать классовые отношения в дореформенной крепостнической России, представлять их как ужасный антагонизм, преувеличивать пропасть между крестьянами и дворянами.
Все стало намного хуже как раз-таки после реформы, когда естественные связи между помещиком и мужиком оказались разорваны. Вот тогда-то и начала разверзаться пропасть, пожравшая Россию. Ленин был абсолютно прав, написав в разгар первой «русской» революции, что без 1861 года не было бы и 1905-го.

«Русским было хуже, чем всем прочим»
В.Д. и Т.Д. Соловьи подчеркивают:
«Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других наро­дов и, в среднем, хуже обеспечены землей. Накануне крестьянской реформы 1861 г. политические права, уровень образования и доходов среди русских крестьян центральных губерний были ниже, чем среди поляков, финнов, украинцев, сибирских поселенцев и даже, веро­ятно, ниже, чем среди татар. Если представители “великорусского господствующего племени” легко могли стать крепостными дворян-мусульман и даже дворян-иудеев178, то православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало.
Но и после освобождения русские продолжали нести основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX – начале XX вв. у жителей русских губерний оно было в среднем на 59 % больше, чем у населения национальных окраин. То была целенаправленная стратегия перерас­пределения ресурсов в пользу национальной периферии: “Правитель­ство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживавших в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и поль­зовались льготами”»179.
Ясно, что главная тяжесть имперского бремени лежала на русских плечах, об этом не спорю, но недаром говорят: своя ноша не тянет. Неверно мерить отношение русских людей к своей стране России с позиций какого-то бог знает кем выдуманного «выгодополучателя». «Сколько стоит твоя страна, выгодно ли в ней жить? Во что она тебе обходится? Что ты с нее имеешь?», – с такими вопросами бессмысленно подходить к русскому, если нет желания сходу получить в морду. Даже сейчас. А уж в дореволюционной России и подавно. Несли тягло и готовы были нести еще тяжелей. В этом именно и состоял (и состоит) народный патриотизм, стихийный, инстинктивный, патриотизм создателя государства.
К тому же, поскольку русские крепостные крестьяне в массе не могли сравнивать свое положение с крестьянами других народов, то и переживать по данному поводу не могли. Везли свой привычный воз, не оглядываясь на татар или эстонцев. Это заложено в русском менталитете: бог дает крест, но он же дает и силы его нести.
О том, что русское крестьянство угнеталось нерусским дворянством и, отдельно, о «еврейском дворянстве» мы поговорим ниже. Но как быть с социально-экономическими преференциями инородцам?
Инородцы действительно пользовались в империи немалыми льготами по сравнению с русскими, о чем подробно пишет Соловей, но такова была извечная плата, которую вся Россия – и русские как ее государствообразующий народ – отдавала за лояльность, за гражданский мир. Хотя тот все равно порой нарушался (башкиры, калмыки с XVIII века, а позднее среднеазиаты, не говоря уж о поляках, финнах, кавказцах и др. доставили нам немало труднейших и кровавых хлопот, в том числе и в ХХ веке), принося новые заботы и тяготы, так что платить было за что, и русские это всегда хорошо знали. Мы (я говорю «мы», потому что считаю эти меры разумными с точки зрения всей русской нации) откупались от инородцев этими льготами, установленными, в основном, в XVIII веке, когда инородцы составляли еще ничтожную часть населения. Даже тогда это было разумно, а вот попрекать этим правительство – вряд ли мудро даже задним числом.
Что же получил от Российского государства сам русский народ, кроме бремени и тягот?
Поистине, немного: жизнь.
Демографическая статистика свидетельствует: русские за неполные двести лет увеличили свою численность более чем в три раза и были, накануне Первой мировой войны, на первом месте по темпам демографическго роста в Европе, а в мире – на втором, после китайцев (евреи не в счет ввиду несопоставимости чисел). Такой вот результат «угнетения» и всяческих обид.

«Вольность дворянства лишила крепостничество моральной основы»
Соловей, с его пристрастием к психологическим материям, приводит такой аргумент в обоснование неприятия крепостными крепостного права:
«С точки зрения крестьянства, его <крепостного права> су­ществование оправдывала идея служения всех слоев и классов россий­ского общества: тягла не мог избежать ни мужик, ни дворянин – всяк служил на своем месте. И поэтому освобождение дворянства от обя­зательной службы указом Петра III при сохранении крепостнических порядков для низов подрывало моральную санкцию существовавшего порядка»180.
Гипотеза эта старая, но никак ничем не фундированная, кроме чьих-то общих досужих соображений. Никаких документальных свидетельств того, что крестьяне рассуждали по принципу «ах, раз дворяне больше не обязаны служить, ну так и мы не будем на них работать» никогда никем не приводится. Видимо, их вовсе не существует в природе, как и следовало бы ожидать.
Однако мнение это на удивление живуче, перед нами распространенное заблуждение. На него хорошо отвечает Елисеева, обобщая специальные исследовния: «Не стоит думать, будто сразу после указа 1762 года дворяне оставили службу и отправились в имения благоденствовать. По крайней мере еще лет семьдесят, а то и целый век привычка удерживала по­давляющее большинство представителей благородно­го сословия на службе. Вне чиновной схемы дворянин не представлял свою жизнь успешной. Отставка была связана либо с почтенными летами, либо означала не­благоволение свыше, опалу, крах карьеры. Во второй половине XVIII века мужчины очень редко покидали пост по склонности к тихой сельской жизни. Чаще все­го в деревне они оказывались уже в зрелом возрасте, уставшие от службы и с расстроенным здоровьем» (Елисеева, 282).
В литературе, действительно, встречается наблюдение одного из современников, что-де сразу по выходе указа «О вольности дворянства» дороги империи покрылись возами, на которых разъезжавшееся со служб дворянство развозило по имениям скарб и домашних. Однако достаточно простого здравого смысла, чтобы понять: если бы после Манифеста 1762 года дворяне все расползлись бы по своим поместьям, то страна, не говоря уж про армию, просто рухнула бы, так как без управляющего класса, на котором держалась, не могла бы существовать. А этим классом были дворяне (потому историки и именуют империю этого периода «дворянской»), но страна не только не рухнула, а поднималась от одной вершины своего могущества к другой, ergo…
Но дело даже не в этой фактической стороне дела, а в общей порочности подхода. Перед нами явно модернизированная логика «общественного договора», крайне сомнительная вообще, в философском плане, и уж вовсе странная для России XVIII века. Как будто крестьяне то и дело обсуждали «моральные санкции» своей крепостной зависимости! Или грозили правительству плебисцитом по этому поводу. Кто их спрашивал-то? Была традиция, естественная иерархия, был установленный порядок вещей, крестьяне служили прежде всего царю («Кто Богу не грешен, царю не виноват?») и вряд ли ставили этот факт в зависимость от внешних условий или – смешно сказать! – от некоего «общественного договора».

«У англичан нация, а у нас шиш»
Сергеев пишет, отвечая мне в интернете: «И весь 18 в. самодержавие и дворянство… радостно сливались в общем имперском экстазе, без всяких комплексов, нещадно эксплуатируя “подлые” сословия, не считая, по сути, их членами одной нации с ними».
Выше я отметил, что считаю нравственные и политические оценки неприменимыми к историческому способу производства, каким бы он ни был, потому что другим он быть по тем временам не мог.
Но в данном случае удивляет наивность и несправедливость суждения. Как будто у других народов дворяне крестьян на руках носили и с ложечки кормили. То-то мы и наблюдаем: в Англии – восстание Уота Тайлера, во Франции – Жакерию, в Германии – Великую крестьянскую войну и проч. А огораживание, начавшееся в Англии еще в XIII веке и вставшее английским йоменам куда горше русского крепостного рабства?!
Все это, однако, нисколько не мешало формированию английской, французской, немецкой нации. Лучшим показателем чего служили национальные войны: англо-французские, англо-ирландские, германо-славянские, испано-мавританские и т.д. и т.п. – несть числа. В ходе этих этнических мегавойн, несущих гибель, угрозу всему этносу, весь этнос и вставал на самозащиту, и дворяне (вожди, предводители, профессиональные псы войны, полководцы, кшатрии) оказывались так же необходимы крестьянам (пушечному мясу, по словам Соловья и Сергеева), как и наоборот.
«Не станет пахотника – не станет и бархатника», – гласит пословица. Но ведь верно и обратное!
Однако Сергеев считает, что именно у русских дело обстояло хуже всех:
«В контексте темы важно то, что англичане со своим злом справились успешно (кроме того, его масштабы были несравнимо меньшими; даже по тенденциозному Марксу получается, что пауперы в Британии XIX в. составляли не более 6 % населения, в работных же домах находилось их меньшая половина), а мы со своим – справились плохо (при том, что это был центральный вопрос русской жизни первой половины того же столетия, даже перед реформой 1861 г. крепостных числилось почти 35 %). В результате: английское нациостроительство победно завершилось, а русское – катастрофически и кроваво сорвалось. И вина за это, прежде всего, лежит на русской элите, костяком которой было дворянство. Не понимаю, что можно против этого возразить».
А возразить против этого тотально ошибочного суждения можно многое.
1. Не стоит сравнивать английских пауперов (их жизнь была поистине ужасна – читайте «Люди бездны» Джека Лондона, специально жившего под маской нищего в Ист-Сайде, чтобы изучить этот вопрос) и русских крепостных крестьян, в большинстве своем живших как у бога за пазухой (см. раздел «Бесправные, зато сытые»). И если в работных домах прозябала меньшая часть пауперов, значит большая просто дохла от голода и холода или вкалывала, как рабы, за скудное пропитание на мануфактурах и на флоте. Сам характер так называемого «зла» в России и Англии был другим. Если же говорить о массе лично свободных «русских пауперов» накануне революции, то их-то не то что 6 %, а и 0,6 %, думаю, не набиралось. Так что сравнивать просто нечего.
Ну, а о том, что во всей Британии XVIII века свободным крестьянам жилось гораздо хуже, чем русским крепостным, я расскажу в другом разделе.
Нельзя забывать также, что Англия начала свое раскрестьянивание в XIII веке и к середине XIX этот процесс, сопровождавшийся истинным социальным геноцидом и порабощением собственного народа, оказавшегося на фабриках, в армии и флоте под страхом смерти от голода в целом уже закончился. В то время, как у нас он в 1860-е гг. как раз только еще начинался. Мы находились в разных фазах исторического развития, в первую очередь – социально-демографического, сравнивать нас некорректно. Такая возможность сравнения с англичанами появилась только после того, как русские форсированным образом прошли в ХХ веке через раскрестьянивание. Процесс, растянувшийся у англичан почти на шесть столетий, мы совершили за сто лет – как тут сравнивать?!
2. Со своим «злом» – резким разделением нации на богатых и бедных – англичане справились через создание массового среднего класса тогда же, когда и русские: в середине ХХ века. Не раньше, не позже. Справились в результате вековой тяжелейшей и подчас кровавой профсоюзной борьбы. Кстати, не без помощи СССР, в том числе косвенной – в виде примера (как положительного, так и отрицательного) и политического давления.
Русские тоже справились со своим аналогичным «злом», но весьма своеобразно: через эпоху коммунистического рабства и жестокого советского неокрепостничества – единственно возможного инструмента решения общегосударственных задач модернизации страны в условиях форсированного раскрестьянивания. Что лишний раз позволяет подчеркнуть и оправдать естественный и органический характер крепостного права в дореволюционной России. На словах отношения эксплуатации были в СССР отменены, на деле же обойтись без них никак не получалось и получиться не могло. (И впредь, с сокрушением сердца замечу, не получится.) Советский феодализм носил своеобразный характер, наподобие орденского, только вместо, скажем, тевтонского капитула в Восточной Пруссии – в СССР всем заправляло Политбюро ЦК КПСС.
3. Англичане как нация сложились вовсе не в ХХ веке, а в ходе вначале Столетней войны, а после войны Алой и Белой розы. Именно из этого горнила они, окончательно переплавив в нем этнические различия кельтов, англо-саксов и нормандцев, вышли с сознанием национального единства, которое потом противопоставляли многим другим народам по очереди.
Но и русские стали нацией еще в XV веке, хотя и подутратили потом этот статус в XIX-XX вв. вместе с политической гегемонией, политическим первородством в рамках империи. И вновь обретают его только сегодня в условиях нарастания межнациональных конфликтов на территории нашей вновь мононациональной страны и по периферии ее границ, в условиях перехода от империи к национальному государству. Нации ведь рождаются и крепнут в жестоких национальных столкновениях, когда сознание своей национальной идентичности – поверх любых социальных барьеров – становится вопросом жизни и смерти.
Не в уничтожении сословно-классовых различий, а в их игнорировании ради национального самосохранения – залог возникновения нации. А это дело трудное и болезненное, возможное только в условиях решающего выбора, перед лицом многажды худшей альтернативы.
4. Тезис о том, что нация представляет собою единство социально уравненных людей, ни на чем не основан и даже не требует критики, настолько абсурден с первого же взгляда. С чего, почему? Кто это доказал? Примеры? Нет ничего, только пустые слова. Но ведь нельзя же, аморально пользоваться недоказанным как доказанным!

«Образовательные барьеры»
Сергеев обличает дворянскую империю:
«Как верно пишет упомянутый выше Д. Ливен, “низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть меж­ду элитой и массами: он являлся дополнительной причи­ной, по которой в 1914 году русское общество было силь­нее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м”.
Здесь именно не недосмотр, а сознательная политика формирования огромного человеческого массива, предна­значенного для того, чтобы безропотно обслуживать рома­новский династически-имперский проект и его непосред­ственного исполнителя – дворянство, быть его пушечным мясом.
Ни о какой “большой” общенародной нации при такой постановке вопроса, конечно, не могло быть и речи, и вся крестьянская политика самодержавия решительно яс­на и понятна: не допустить крестьянство (а впрочем, и ку­печество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта. В результате, по словам Г.П. Федотова, в отличие от Московской Руси, “в петров­ской Империи народ уже не понимает ничего”».
Не стану повторяться ни насчет недопустимости привлечения всевозможных ливенов и хоскингов для обоснования столь ответственных тезисов, постулатов. Ни насчет того, что статус нации вовсе не предполагает никакой социальной, культурной или образовательной однородности. Ни насчет того, что чудовищным недосмотром было бы как раз внедрение поголовной образованности в среду крепостного крестьянства или солдатчины, в результате чего Россия бы в рекордные сроки лишилась землепашцев, скотоводов и солдат. (Решительно только возражу против приравивания солдат к «пушечному мясу» дворянства. Если мы сравним процент дворян, погибших на войне за Россию, за ее интересы, с аналогичным процентом крестьян, то сразу окажется все наоборот: именно дворянство было «пушечным мясом» нации, крестьян в том числе!)
Но не могу сдержаться при виде слов самобытного философа Федотова. Какая нелепая в своей основе мысль! А что, при Владимире Святом народ, сгоняемый, как стадо на водопой, к Днепру для поголовного крещения («духовного водопоя»), понимал больше? А при Иване Грозном, массово переселявшем, как, кстати, и его отец и дед, население городов и областей, учредившем опричнину и четверть века гнавшем народ на Ливонскую войну? А при Сталине, при Брежневе, при Горбачеве, при Ельцине (то-то народ за него дважды проголосовал!)? Пора бы уж выучить и знать, что понимание – не есть функция народа. Ей и не каждый интеллигент-то наделен…
«Кстати, – добавляет Сергеев, – по­хожая ситуация была и в Польше, только там, при отсут­ствии сильной монархической власти, господствовала кол­лективная аристократия»181.
А где не было похожей ситуации? Во Франции последних Людовиков? В Англии последних Тюдоров или Стюартов? В Пруссии Фридриха Великого? В какой стране, интересно бы знать, до буржуазно-демократической революции народ допускался «на арену общественной жизни» в качестве «самостоятельного субъекта»? Разве что в республиках античного мира. Но я глубоко не уверен, что народ – т.е. основное большинство политически полноправного населения (рабы не в счет) – и там блистал «пониманием», о чем ярко свидетельствует судьба величайшего философа античности Сократа. Внешняя видимость сознательной деятельности народов, проявляющейся через «демократическое волеизъявление», есть порождение того «восстания масс», которое только в 1920-е годы гениально разглядел испанский философ Ортега-и-Гассет.
Но отвлечемся от пустых гипотез о врожденной интеллигентности народа. Я хотел бы возразить против тезиса Сергеева о «сознательной политике формирования огромного человеческого массива» в традициях неграмотности и необразованности.
На деле перед правительством стояла ответственнейшая, неблагодарная и трудновыполнимая задача: сдерживать стремительный рост интеллигенции, обеспечить которой трудовую занятость и принять которую на бюджетное финансирование оно было не в состоянии. Россия закончила промышленный переворот только в 1890-е годы, позже других европейских стран. Ее экономика была относительно слаба, по масштабам грандиозной империи, по ее пространствам, природным богатствам, населению. Соответственно, востребованность интеллигенции была меньше, чем ее производилось вузами России, совокупный выпуск интеллигентов опережал запросы империи, был не просто достаточным, а излишне избыточным. Начиная с 1880-х годов нашу страну терзал, как это ни странно, жестокий кризис перепроизводства интеллигенции (об этом рекомендую прочесть диссертацию историка Светланы Хасановой, посвященную политике Александра Третьего в области образования). А подобные кризисы не шутка! Именно они со страшной силой революционизируют общество, а в конечном счете могут его и взорвать (как это произошло в СССР в результате введения Брежневым всеобщего обязательного десятилетнего образования). В этом была едва ли не главная проблема эпохи, а вовсе не в недостаточности казенных просветительских усилий.
Примером недопонимания Сергеевым ситуации в русском образовании является неизменно уничижительная (вслед за либеральной прессой 1880-1890-х гг.) трактовка им т.н. указа «о кухаркиных детях», которым, якобы, «среднее образование бдительно охранялось от социальных низов». На самом же деле все наоборот. Речь в докладе министра просвещения Делянова и соответствующем циркуляре шла лишь об ограничении числа учащихся простолюдинов в гимназиях и прогимназиях, где давалось слишком избыточное по тем временам образование, что в принципе допустимо лишь для узкого слоя привилегированных сословий. А наряду с этим в царствованиеАлександра Третьего, нелюбимого Сергеевым за «обскурантизм», в 1888 г. реальные училища были преобразованы в общеобразовательные учебные заведения, дававшие право поступления не только, как прежде, в технические, промышленные и торговые высшие учебные заведения, но и на физико-математический и медицинский факультеты университетов. Поступление туда талантливых «кухаркиных детей» никак не ограничивалось.
Вообще сеть технических, ремесленных и промышленных училищ весьма расширилась и упорядочилась: вышли узаконения о промышленных училищах (1888), об устройстве ремесленных училищ (1891) и их учебных планах и программах (1890), о планах химико-технических училищ (1891) и школах ремесленных училищ со столярными и слесарными отделениями (1891). Если в 1882 г. в средних женских учебных заведениях обучалось 51367 учащихся, то к 1895 г. количество учениц выросло до 71781 человека, неуклонно возрастали и государственные расходы на содержание женских гимназий и прогимназий. В 1894 г., когда на престоле воссел Николай Второй, число учащихся гимназического уровня уже составляло 224,1 тысяч человек или 1,9 ученика на 1 тысячу жителей империи (при этом к 1897 г. среди учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян составляла всего 25,6 %, а среди студентов – 22,8 % и продолжала снижаться)182.
Возможно, Сергеев восклинет и при чтении этих цифр: «Мало!» (заявил же он, вопреки очевидному, что-де «подход к образованию у Романовых был сугубо прагматический – им нужны были образованные чиновники, все остальное казалось излишним или даже подрывающим устои»183). Но обосновать это свое мнение ему вряд ли удастся, исторические факты не позволят.
Это – если говорить о столетии, непосредственно предшествовавшем революции. Но и исследование системы образования в России XVIII столетия дает картину, не соответствующую гипотезе Сергеева. Полученные в свое время мною данные184 позволяют пересмотреть бытующие до сих пор представления о распространении грамотности в России XVIII в. Суммируя выпуски интересующих нас категорий, обнаруживаем, что за последние три четверти века в почти пятистах учтенных мною учебных заведениях получило грамотность не менее 317 тыс. человек, а свыше 12,5 тыс. дворян и минимум 34 тыс. представителей недворянских масс получили высшее и среднее образование.
Хочу подчеркнуть абсолютное превалирование недворян среди элементарно грамотного контингента и относительное, но все же почти троекратное их численное превосходство над дворянами среди людей со специальным образованием. Эти объективные цифры не позволяют утвердить точку зрения Сергеева.
Хотел бы в этой связи в нескольких словах вспомнить образовательную реформу Янковича де-Мириево времен Екатерины Второй. (На рассказ о реформах в сфере образования при Александре Втором, еще более красноречивых, нет места, да они и известны лучше.) Количественные параметры реформы можно найти в той же моей книжке, а вот что пишет о ней самой О.И. Елисеева:
«Несмотря на все усилия, в России еще не существо­вало сети средних и младших учебных заведений, не хватало учителей, не было единых программ, набор предметов, с которыми должен был знакомиться уче­ник, зависел от вкуса родителей. (Чтобы оценить эту вводную фразу, надо хорошо представлять себе полное отсутствие системы образования в Древней Руси и жалкое состояние народных самодеятельных усилий в этом направлении. – А.С.) В это время в соседней Австрии – Священной Римской империи – с 1774 по 1777 год успешно осуществлялась школьная реформа. Императрица Мария Терезия унифицировала образо­вательную систему, изъяв ее из церковной юрисдик­ции и приведя учебные программы к единообразию… На землях, населенных православ­ными сербами, реформу удачно провел сербский уче­ный и просветитель Теодор Янкович де Мириево, вер­ховный директор школ в Темишварском Банате. За короткое время ему удалось добиться того, чтобы каж­дая сербская община получила свою школу.
В 1782 году Екатерина II дала поручение русскому послу в Вене Д.М. Голицыну найти человека, “способ­ного к заведению в нашем отечестве нормальных школ”. По рекомендации союзника России импера­тора Иосифа II был приглашен Янкович де Мириево, получивший на новой родине имя Федора Ивановича Мириевского. 40-летний педагог прибыл в Петербург в августе 1782 года. Ему предстояло проработать здесь 32 года и в корне реформировать школьную систему.
Первым детищем Янковича де Мириево стала Учи­тельская семинария, открытая в столице и предназна­ченная для подготовки преподавательских кадров. Она была основана при Главном народном училище – прообразе народных училищ для всех губернских городов России. В качестве наставников в ней служили ученые из Академии наук, а студентами стали слушатели ду­ховных семинарий. Самых способных предназначали для работы в старших классах, остальных – в младших… Учи­тельская семинария, просуществовавшая с 1783 по 1803 год, была первым учебным заведением в России, где готовили профессиональных педагогов. Из ее стен вышло более 400 воспитанников – по тому времени урожай солидный (если быть точным – 425. – А.С.).
На базе Учительской семинарии Янкович издал око­ло 70 наименований учебников, в числе которых было десять, написанных им самим. В 1786 году Екатерина II подписала “Устав народным училищам в Российской империи” – главный документ образовательной ре­формы. Его текст составил Янкович, а отредактировала сама императрица. В губернских городах создавались четырехклассные, а в уездных – двухклассные обще­образовательные школы, доступные для представите­лей всех свободных сословий. (На деле в них имели право учиться и дети дворовых, и находились там в немалом количестве. – А.С.) Они именовались на­родными училищами… В народных училищах преподавание велось в обяза­тельном порядке по-русски» (Елисеева, 360-361).
В течение XVIII в. малые (двуклассные) духовные училища были открыты по всей стране. Их самый минимальный общий выпуск – 89780 «грамотных» людей. Каков был социальный статус учащихся Главных и Малых народных училищ? Небольшое количество дворян (не более 14 %, в основном мел­ких, безземельных, да и то в провинции), остальные же – посадские и дворовые185. Последние, как известно, относятся именно к тому самому крепостному сословию, которое Сергеев считает так жестоко дискриминированным именно в сфере образования.
Это ли не была посильная (!) забота о народном образовании?
Приведенные сведения опрокидывают вверх дном утверждение Сергеева о «сознательной политике формирования огромного человеческого массива», тупого и невежественного, годного только на роль тягловой силы и пушечного мяса. Дело обстояло прямо противоположным образом: правительство дворянской империи делало все по условиям времени возможное для просвещения народа. Но, естественно, так, чтобы не разрушать экономическую основу государства: эксплуатацию крестьянского труда. Не отвлекать эту народную силу от ее непосредственного предназначения. И это было правильно.
Сергеев прибегает к еще одной очень жесткой формулировке, но подкрепляет ее очень слабым авторитетом:
«Новая импортируемая западная культура предназнача­лась исключительно для императора и дворянства (до се­редины XIX века выходцев из низов, приобщенных к ней буквально единицы), а старая традиционная образован­ность старательно уничтожалась. Напомню, что, по авто­ритетным подсчетам академика А.И. Соболевского, в до­петровской Руси уровень грамотности был очень высок, даже среди крестьян – 15 %. В конце XVIII века средний уровень грамотности крестьян не превышал 1 %»186.
Насчет того что импорт западной культуры не предназначался для крестьян, можно согласиться (ну, а зачем она землепашцу и скотоводу, вообще-то говоря? Да и не воспринимал русский крестьянин, воспитанный в иной традиции, западную эстетику, она в целом ему была чужда). Но вот цифры приводятся очень сомнительные. Очерк древнерусской образованности не позволяет поддержать ни слишком оптимистические187, ни слишком пессимистические оценки. Система сельских домашних школ у дьячков никуда не исчезала в крепостной деревне, а уж у государственных крестьян – и подавно. А государственными к 1861 году было 45 % крестьян, плюс еще 65 % помещичьих крестьян состояло у государства в залоге.
Мало того, государственные, «черносошные» крестьяне могли себе позволить и школу, и учителей. Именно таким учителем в селе Усть-Вага Шенкурского уезда Архангелькой губернии был мой прапрадед Тимофей Васильевич Севастьянов, сын крестьянина, в середине XIX века. Кто из крестьян хотел – мог познать грамоту. Но так ли уж она нужна была крестьянам, так ли они за ней гнались? Не все считают, и справедливо, образование таким уж большим благом. Обе бабушки моей мамы были неграмотны, но она в жизни не встречала более добрых, нравственных, богобоязненных и житейски мудрых людей. Замечу мимоходом, что в наши дни в республиках Средней Азии недаром самый большой калым платят за наименее образованную невесту…
Стремление во что бы то ни стало задним числом воздвигнуть среди русской нации социальные барьеры приводит иногда Сергеева к фактическим ошибкам. Он пишет:
«Дворяне всячески стремились отгородиться от “черни”, в частности, Московский университет долгое время не считался среди них престижным учебным заведением, ибо был открыт для представителей всех сословий. Ему предпочитали закрытые дворянские училища и пансионы».
Это не так. Одновременно с Императорским Московским университетом (ИМУ) были учреждены при нем две гимназии, одна казеннокоштная для недворян и бедных дворян, другая – сугубо дворянская, платная (там, к примеру, учился Денис Фонвизин и его брат Павел). Обе были наполнены учениками. Кроме того, специально при университете же был открыт Московский благородный университетский пансион, курируемый лично Михаилом Херасковым, где учились, к примеру, братья Тургеневы, Жуковский и др. Окончание гимназии и пансиона давало право продолжать учение в университете, но в нем, тут Сергеев прав, дворяне были в очень небольшом количестве (хотя, все же, были – взять хоть выдающегося в будущем юриста Аничкова). Однако не шли они туда вовсе не ради того, чтобы «отгородиться от черни», а просто потому, что ун-т давал профессии, не популярные среди дворян, не престижные, не нужные им. С конца 1770-х гг. процент дворян в ИМУ возрастает. Точные цифры отсутствуют, поскольку архивы сгорели в пожаре 1812 года. Как известно, аж три факультета ИМУ (философский, этико-правовой и математический) окончил родовитый дворянин Александр Грибоедов.
Впрочем, по большому счету, система образования в XVIII веке действительно складывалась по сословному принципу, и к концу века граница между учебными заведениями разных сословий стала практически непроходимой. Но «отгородиться» стремились отнюдь не только дворяне, но и духовенство (для него была создана двухступенчатая система семинарий и академий), и разночинство, оккупировавшее медицину, горное и переводческое дело, землеустроительство и педагогику, и даже простолюдины, включая дворовых людей, для которых была создана система Малых и Главных народных училищ. Но ведь это вполне естественно, т.к. общественное разделение труда есть залог прогресса, в нем нет ничего зазорного и антинационального, напротив. Каждый должен заниматься своим делом.
Или вот еще такой упрек бросает Сергеев ужасным «угнетателям крестьян»:
«Смешно и грустно читать о “превосходной системе образования” в императорской России. При Александре II доля государства в финансировании народного образования составляла 11 %, только в 1914 г. удалось перейти к всеобщему начальному образованию, перед революцией лишь треть русского населения была грамотной. Чудинова, конечно, не помнит исполненную ревности к народному просвещению резолюцию Александра III по поводу крестьянского юноши Ананьева: “Это-то и ужасно, мужик, а тоже лезет в гимназию”».
Интересно, что скажет Сергеев, узнав, что в образцовой для него в плане нациестроительства Англии государство вообще долгое время не пеклось о всеобщем образовании, предоставив его общественной инициативе в виде известных ланкастерских школ взаимного обучения (с 1798 года). Дело Ланкастера продолжили Британское и Национальное общества народного образования. В 1802 году в парламенте проводится закон об ограничении рабочего дня для малолетних, а также об обязательном открытии для них школ за счет фабрикантов. Эта мера была беспрецедентной и сильно двинула дело образования вперед. Но английское правительство непосредственно в дело до поры не вступало. Вот что, оказывается, характерно для развитой-то страны! И только с 1833 года обоим уже действующим Обществам назначается солидная субсидия от государства, дошедшая к 1845 году до 100000 фунтов стерлингов, а к 1856 – до 850000 (огромная сумма; для сравнения: годовое жалование чиновника могло колебаться от 50 до 100 ф. ст.). Образованность в английском обществе стала обыденным, житейским явлением. Но подчеркну: вмешательству государства в дело народного образования предшествовали, во-первых, формирование общественной потребности (развитого капиталистического производства), а во-вторых – общественная инициатива.
Российское правительство не торопилось уподобиться Мюнгхаузену, вытаскивающему себя за волосы из болота, и забегать вперед паровоза тоже не спешило. Упрекать его за это странно.
Надо признать что великий государь Александр Третий смотрел куда глубже некоторых историков. Образование – не штаны, покупаемые отпрыску «на вырост», оно должно идти в ногу с потребностями национального производства. В России, как уже разъяснялось, оно было скорее избыточным, чем недостаточным, ибо «мужики лезли в гимназии». Что не всегда вело к позитиву, порождало кризис перепроизводства интеллигенции, ее невостребованность. И этим сильно ее революционизировало. К сожалению, значительная, если не основная, масса студенчества того времени после пары первых курсов шла не в науку и промышленность, а в революцию. Хотя, казалось бы, могли и делом заняться.
Система образования – идеальный инструмент социального конструирования. Но пользоваться им надо очень осторожно и умело. Ни современная Европа, ни тем более Советский Союз, ни нынешняя Россия этим похвастаться не могут.
Ну, а что касается качества образования при Романовых, оно действительно было превосходным, это совершенно несомненно. Причем, во всех отраслях знания, что поразительно. Об этом красноречиво говорят достижения русской науки и культуры Серебряного века. Разбег, набранный русской наукой и педагогикой при царизме, долго сказывался еще и в СССР, обеспечивая эстафету поколений ученых и вообще наши выдающиеся достижения. Если мы что-то знаем и умеем в науке, благодарить надо, в первую очередь, русскую научную школу, заложенную при царях.
Особенная благодарность русских историков и националистов должна быть принесена, конечно же, упомянутому Александру Третьему, создателю Исторического музея, Русского музея, бессменному покровителю Русского исторического общества и благотворителю всех начинаний оного, продвинувшему на сцену русскую оперу вместо итальянской, поддержавшему Чайковского, благословившего русский стиль в архитектуре и искусстве и т.д. и т.п.
Так что не будем путать качество и количество образования. В культуре диалектика не срабатывает и количество в качество не очень-то переходит. Тут зависимость нелинейная. Недаром еще Гоббс говаривал: чем шире культура, тем тоньше ее слой.

«Недостаточность социальных лифтов»
Сергеев написал: «”Социальные лифты” империи социальную напряженность нимало не снижали, ибо ими могли воспользоваться лишь очень немногие, а положение оставшегося “внизу” подавляющего большинства уж слишком диссонировало с положением “верхов”».
Это неверно. В России вместо каких-то жалких «лифтов» непрерывно действовал настоящий эскалатор, конвейер, без устали поднимавший наверх всех, кто был того достоин (кроме крепостных крестьян, за редким исключением, но крепостные составляли, как известно, лишь чуть более трети населения). Это установленная Петром Первым Табель о рангах, благодаря которой уже при Пушкине 60 % частного землевладения было сосредоточено в руках не урожденных, а жалованных дворян. Те, кто действительно хотел, а главное – мог, имел к тому способности, те все пользовались этим эскалатором. «Немногие», по мнению Сергеева? Но даровитых людей никогда много и не бывает. Надо ли, как это всегда и упорно делала Советская власть, давать преимущества и привилегии в образовании и карьере – людям бездарным, инертным и тупым? Советская власть запустила поистине механизм антиселекции, от чего мы жестоко страдаем и доныне. А вот до революции шла естественная и потому отличная, истинная селекция. Достаточно сказать, что генерал Михаил Васильевич Алексеев, выдающийся военный стратег, начальник Генштаба и главный герой белого движения, вышел из семьи простого солдата. Сыном крепостного крестьянина был главнокомандующий Вооруженных Сил Юга России Антон Иванович Деникин. Сыном сельского учителя, внуком черносошного крестьянина был мой прадед Александр Тимофеевич Севастьянов, представленный накануне Февраля 1917 года в генералы. И т.д.
Была ли в империи «социальная напряженность» по причине не обычной классовой вражды, а именно, якобы, недоработки «социальных лифтов»? Мне про это ничего не известно, и таких фактов Сергеев не привел. Но думаю, что любой крепостной крестьянин понимал, что проснуться назавтра генералом или тайным советником ему не предстоит. И вряд ли переживал и комплексовал по этому поводу, вряд ли считал это несправедливым, ведь даже зависть должна иметь под собой какое-то основание. В русском обществе, чье сознание было испокон веку насквозь религиозным и иерархичным, такое и в голову бы никому не пришло. Зато любой знал, что «усердие все превозмогает», говоря словами Козьмы Пруткова. Учись, честно и много работай, совершай подвиги на войне, приноси пользу Отечеству – и будешь расти в чинах, дослужишься до личного, а там и потомственного дворянства, сможешь купить землю, крепостных…
Приведу два весьма красноречивых примера, один из XVIII, другой из рубежа XIX-ХХ веков.
Как я уже писал, по моим подсчетам 65,7 % всех писателей века Екатерины и Павла представлено дворянами (для сравнения: 0,8 % литераторов из крепостных крестьян). Но из них, в свою очередь, 43 % было представлено дворянами по выслуге, выходцами из поповичей, разночинцев и т.д. Да еще 16 % всех писателей были разночинцами, которым, в принципе, также не был заказан путь в дворяне за рамками исследованного мною периода. Вот наглядная картина действия социального лифта в гражданской службе.
В военной службе эти лифты действовали еще активнее, поскольку Россия часто воевала в XVIII-XIX вв. Напомню, что офицерский чин, начиная с капитана, обеспечивал отличившемуся выходцу из народа дворянское звание.
«Чего ж вам боле»? Разве оба эти примера не отметают начисто предположение Сергеева о недостаточности «социальных лифтов»? Разумеется, было бы верхом странности мечтать о поголовном переводе в дворянское звание всего народа независимо от заслуг, иначе самый смысл общественной иеарархии, на которой держится всякое нормальное общество, был бы разрушен. Но между понятиями «весь народ» и «достойнейшие» (а именно они систематически попадали в дворяне) дистанция, слава богу, огромная… Из грязи в князи в царской России, в отличие от Советской, было одним разом не попасть, что верно – то верно. Но это ли основание для возмущения, для бунта?
Напомню, что в нашем русском быту были и совсем особые «социальные лифты», действовавшие через институт брака. Согласно российским законам, простолюдинка, вышедшая замуж за дворянина, сама становилась дворянкой, как и ее дети. Такие случаи были нередки, и дети от подобных мезальянсов порой высоко поднимались в обществе. Достаточно вспомнить поэтов Василия Жуковского, Афанасия Фета и Александра Полежаева, писателя Александра Герцена или – этот замечательный пример сам же Сергеев и приводит – братьев Михаила и Алексея Орловых, любимцев государевых, один из которых принимал капитуляцию Парижа, а другой возглавил жандармское управление. Мать Е.Р. Дашковой Марфа Ивановна Сурмина не была дворянкой, происходила из богатой купеческой семьи. Как и мать великого полководца А.В. Суворова, «девица Манукова». На цыганке женился граф Толстой-американец. И т.д. Хрестоматиен пример Прасковьи Жемчуговой (Шереметьевой в замужестве), чье «лирическое со­прано так понравилось августейшей зрительнице, что Екатерина подарила певице бриллиантовый перстень и пожаловала к руке. Такой чести удостаивалась далеко не каждая прима. Этот жест был знаковым – крепостная актриса превращалась в первую звезду русской сцены» (Елисеева, 244).
Преувеличивать значение этого лифта не следует, но и забывать о нем не надо, поскольку речь тут идет об очень важной стороне отношений между дворянством и народом. О чем необходимо будет сказать отдельно.
Итак, процесс включения народных представителей в состав правящих кругов шел; и шел он именно в меру необходимости и достаточности. Чего, спрашивается, не хватало, о какой «национально-освободительной» или «народно-освободительной» революции в таких условиях может идти речь?! Этот тезис явно взят не из реальной жизни.
Нет, для объяснения Октября явно надо искать другие причины.

О патриархальной семье дворянина и крепостных гаремах

Как причудливо тасуется колода!..
Кровь – великая вещь!
Михаил Булгаков

Начать разговор об особых отношениях помещиков и крестьян мне хочется с мудрых, проникнутых глубокой диалектикой слов О.И. Елисеевой:
«Проблема помещиков и крестьян так же неразрешима, как проблема отцов и детей. Только из возрастного плана мы переходим в со­циальный. Два крупнейших сословия в России, они на­столько определяли собой лицо общества, что порой казалось, что всех остальных просто не существовало. Четыре процента дворян, восемьдесят два – крестьян, а на остальные четырнадцать приходятся и казаки, и однодворцы, и купцы, и инородцы – каждый со свои­ми бедами и нуждами, не сопоставимыми по масштабу с бедами и нуждами основных классов.
Находясь на двух полюсах, господа и холопы были противоположны друг другу по происхождению, обра­зованию, юридическому и социальному статусу. В то же время в повседневной жизни они так тесно соединя­лись вместе, так зависели друг от друга, что составляли неразрывное единство, каждая из неравновеликих сто­рон которого была не в состоянии обойтись без своей противоположности. Своего сословного alter ego» (Елисеева, 365).
Словно предвидя инвективы Сергеева, обвиняющего дворян в «социальном расизме» (придумать же такое!), отвечая ему заранее, Елисеева пишет:
«Отношения со слугами – особая глава в обыденной жизни русского дворянства XVIII века. Мы постарались нащупать тот нерв, который соединял благородное со­словие с “подлым”, мозг нации с мышечной массой, во­лю с силой. Не удивительно, что при описании снова возник образ патриархальной семьи. Она вовсе не обя­зательно была счастливой. Ее нравы нуждались в смяг­чении» (Елисеева, 472).
Она нашла в воспоминаниях сестер Вильмот замечательно точное наблюдение, могущее служить ключиком к тайне дворянско-крестьянского симбиоза: «Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны» 188.
Елисеева уточняет свою мысль: «Два с половиной столетия назад семья не за­канчивалась для дворянина кругом кровных родствен­ников. Вернее, не заканчивался дом. Недаром в языке укрепился оборот: “чада и домочадцы”. В патриархаль­ном обществе слуги и зависимые от барина крестьяне воспринимались как часть чего-то единого, скреплен­ного узами “отеческого” покровительства и “детской” преданности» (Елисеева, 364).
Я хотел бы напомнить читателю, что по сложившейся с далеких дохристианских времен традиции, отношения в патриархальной русской семье включали в себя как родительскую заботу и воспитание, так и родительскую власть, включая право на телесные наказания. Эта традиция распространялась на все сословия без исключения. Не знаю, секли ли когда-либо царских детей (об этом сведений у меня нет), но уж дворянских-то секли совершенно точно вплоть до Октябрьской революции. О простом народе и говорить нечего. Вспоминается как еженедельное «профилактическое» сечение великовозрастных сыновей стариком Кашириным (см. автобиографию Максима Горького «Детство. В людях. Мои университеты»), так и неуклонная порка, следовавшая за любые провинности будущему главе партии кадетов и министру иностранных дел Временного правительства историку П.Н. Милюкову (см. его автобиографию). Секут мальчика-дворянчика за нерадивость в сказке «Черная курица» А. Погорельского. В «Дневнике» братьев Гонкуров под 1873 годом записан рассказ И.С. Тургенева о том, как его выпорол гувернер, и он потом бродил по саду, глотая слезы189. Секут за провинности в кадетских корпусах (см. дневник А.С. Суворина). Жестоко и изощренно секут будущих священников в «Очерках бурсы» Н. Помяловского. «Профилактическое» сечение описано у Лескова. И т.д. А уж дать ребенку подзатыльник или шлепок и вовсе считалось ни во что. «Кто жалеет свое дитя, тот губит его», – цитировали русские люди Святое Писание со знанием дела. В стране, где лишь взрослые дворяне и только со времен Екатерины Второй пользовались телесной неприкосновенностью, в семейный быт смягчение нравов стало проникать уже в позднем ХХ веке. (Кстати, Россия вовсе не задержалась на пути прогресса в этом смысле: дворянских детей секли и в просвещенной Англии – см., например, роман У. Теккерея «Записки Барри Линдона, эсквайра», а лучше хрестоматийный труд Д.Г. Бертрама «История розги».)
В этой связи очень метким и правильным кажется мне наблюдение Елисеевой о тесном и постоянном физическом контакте бар с крепостными, наблюдение, превращающее в смешной и наивный анахронизм рассуждения о каких-то непроходимых социальных барьерах между сословиями:
«Обратим внимание на другой момент – баре не воз­ражали ни против поцелуя рук и ног, ни против поце­луя дворовыми в щеку. Первый выражал покорность, второй радость по поводу приезда хозяев. Следует от­метить, что для русской культуры XVIII столетия так­тильный контакт значил гораздо больше, чем сейчас. Люди познавали мир и друг друга через прикоснове­ния, подкрепляя речевой акт неким действием. Недо­статочно было выбранить слугу чтобы он понял, чего от него хотят. Следовало дать ему затрещину, в против­ном случае простолюдин забывал сказанное через ми­нуту. Точно также и поощрение, благодарность барина выражалась не только в словах или пожаловании доро­гой вещи, но и в поцелуе. Тогда холоп знал, что им до­вольны. Такое поведение, до сих пор характерное для детей и подростков, свидетельствует о недостаточной развитости языковых контактов, о необходимости на­глядно подтверждать слова» (Елисеева, 446).
Да, барин мог дать мужику (холопу ли, крестьянину – неважно) затрещину, мог послать пороть его на конюшню или в участок. Но, во-первых, порки могли не избежать и его собственные дети, а во-вторых, это не считалось чем-то экстраординарным.
Историк не может не понимать, что для того, чтобы оценить день вчерашний, он должен заглянуть в позавчерашний и сделать сравнение. Не имея возможности дать такое сравнение объемно, приведу, тем не менее, несколько свидетельств Адама Олеария, дважды посещавшего Московию при первых Романовых и внимательно собиравшего материал для своей книги о ней:
«Еще никто ни разу не видал, чтобы русские вызывали друг друга на обмен сабельными ударами или пулями, как это обыкновенно делается в Германии и в других местах. Зато известны случаи, что знатные вельможи и даже князья храбро били друг друга кнутами, сидя верхом на конях. Об этом мы имеем достоверные сведения, да и сами видели двух детей боярских, [так стегавших друг друга] при въез­де турецкого посла»190;
«Подобно тому, как русские по природе жестокосер­ды и как бы рождены для рабства, их и приходится дер­жать постоянно под жестоким и суровым ярмом и при­нуждением и постоянно понуждать к работе, прибегая к побоям и бичам. Никакого недовольства они при этом не выказывают, так как положение их требует подобного с ними обхождения и они к нему привыкли. Молодые люди и подростки иными днями сходятся, принимаются друг за друга и упражняются в битье, чтобы превратить его в привычку, являющуюся второй натурою, и потом легче переносить побои»191;
«В тех случаях, когда подобных господ рабы и крепост­ные слуги, вследствие смерти или милосердия своих гос­под, получают свободу, они вскоре опять продают себя вновь. Так как у них нет больше ничего, чем бы они могли поддерживать свою жизнь, они и не ценят свободы, да и не умеют ею пользоваться»192.
«Русские, в особенности из простонародья, в рабстве своем и под тяжким ярмом, из любви к властителю своему, могут многое перенести и перестрадать, но если при этом мера оказывается превзойденною, то и про них можно сказать: “когда часто испытывают терпение, то, в конце концов, получается бешенство”. В таких случаях дело конча­ется опасным мятежом, причем опасность обращается не столько против главы государства, сколько против низших властей, особенно если жители испытывают сильные притеснения со стороны своих сограждан и не находят у властей защиты. Если они раз уже возмущены, то их нелегко успокоить: не обращая внимания ни на какие опасности, отсюда проистекающие, они обращаются к разным насилиям и буйствуют, как лишившиеся ума…
Относительно того, как нрав русских сначала оказы­вается очень терпеливым, а потом ожесточается и перехо­дит к мятежу, мы ниже, при описании их полицейского устройства, поясним примером двух страшных мятежей и бунтов, бывших в России немного лет тому назад…»193.
Мне кажется, все в этих признаниях заслуживает внимания в контексте нашей полемики. Но вернемся в XVIII век, к «большой семье» русского барина, включавшей в себя и подвластных ему крестьян (недаром обращение «батюшка-барин» было у них типовым, обыденным).
Елисеева, в свою очередь, опирается на свидетельства современников:
«Секрет странных, на сторонний взгляд, отношений бар и слуг крылся, по выражению князя Вяземского, в “семейном начале”, связывавшем людей, из поколения в поколение живших одним домом. В определенном смысле в России повторился опыт древнеримской па­триархальной семьи, куда входили не только свобод­ные хозяева, но и их рабы на правах младших членов. Последние, в частности, наделялись фамилией вла­дельца. То же самое происходило и у нас два столетия назад, когда уходившие на заработки крестьяне полу­чали паспорт, в котором им присваивалась фамилия помещика. Отсюда многочисленные Орловы, Шере­метевы, Васильчиковы и т.д. Вяземский писал: “В старых домах наших многочисленность прислуги и дворовых людей была не одним последствием тще­славного барства: тут было также и семейное начало. Наши отцы держали в доме своем, кормили и одевали старых слуг, которые служили отцам их, и вместе с тем призревали и воспитывали детей этой прислуги. Вот корень и начало этой толпы более домочадцев, чем челядинцев. Тут худого ничего не было; а при старых порядках было много и хорошего, и человеколюби­вого”194» (Елисеева, 454).
Напротив, случаи зверства и грубого нарушения общепризнанных в то время границ человеколюбия могли закончиться для помещика настоящим остракизмом в своей же собственной социальной среде:
«Болотов, описав одно из дворянских семейств, где хозяева искалечили крепостную девушку, заключал: “И на то ль даны нам люди и подданные, чтоб поступать с ними так бесчеловечно?.. Мы содрогались и гнушались таким зверством и семейством сих извергов, так что не желали с сим домом иметь и знакомства никогда”. Со­седи по уезду посчитали, что фамилия “делает бесчес­тье и пятно всему дворянскому корпусу”, и больше к ним не ездили. “И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и остались господа без наказания”. Однако изоляция от равных тоже слу­жила карой, не такой страшной, как крестьянский то­пор или сибирские рудники, но порой способной сло­мать жизнь виновным» (Елисеева, 454).
Как известно, в случаях трагического превышения своей власти помещиком, он подлежал суду, которого далеко не всегда удавалось избежать. Но дело не только и не столько в этих формально-юридических обстоятельствах, а в другом:
«Мы упираемся в особую форму семейственности, пронизывавшей все русское общество того времени, семейственности, построенной не только по горизонтали (родственные связи с равными), но и по вертикали (покровительство нижестоящим)» (Елисеева, 184).
И тут естественным образом возникает тема, обозначенная Сергеевым так:
«Елена Чудинова считает, что проблема крепостного права – это проблема “хороших и плохих” дворян. Я же думаю, что дело в “плохой” системе крепостничества, в которой даже “хорошие люди” (например, Пушкин, имевший в Михайловском крепостной гарем) оставались социально “плохими”».
Имел ли Пушкин гарем – это вопрос небесспорный. Гарем был у его прадеда Ганнибала, насчет самого А.С. таких данных нет, кроме досужих сплетен наших дней195. Была у поэта любовница, несовершеннолетняя, как теперь бы заявили, дочь старосты («Пора, красавица, проснись, / Открой сомкнуты негой взоры, / Навстречу северной Авроры / Звездою Севера явись!») Ольга Калашникова. Их общий сын, к сожалению, умер в младенчестве. Возможно, бывали и другие связи с крепостными девушками, наверняка ненасильственные. Но гарем – это преувеличение.
Однако дело не в этом. С каких это пор наличие у мужчины гласного или негласного, формального или неформального, добровольного или принудительного гарема делает его «социально плохим»?! Это мнение не только анахроническое, но и по меньшей мере странное, если не филистерское! Оно категорически не согласуется с российской, русской нормой жизни.
По этому поводу Сергеев написал мне такую антикритику в интернете:
«Интимные отношения между барами и крестьянками не стоит трактовать так идиллически, как это делает А.Н.».
Помилуйте! Никаких идиллий, сплошное природоведение. Моногамия противоестественна для нормальных мужчин (не говорю о тех, кому и одной-то женщины многовато). И альфа-самцы всегда и везде имеют гаремы, узаконенные, де-юре (у иудеев, индусов, мусульман, китайцев и др.), либо тайные, де-факто (у христиан и др.). Это норма, а вовсе не патология, и русские дворяне не хуже прочих. Да оно же и для генофонда полезно.
Именно в этой связи считаю своим долгом отметить, что свои альфа-самцы были и среди крестьян, и выражалось это в создании… крестьянских гаремов.
Это кажется странным только на первый взгляд. Но факт известен достаточно широко: с молодыми невестками нередко вместо их законных мужей, жил свекор. Образовывался сво­его рода семейный гарем. «На пути из Москвы в Петер­бург Франсиско де Миранда специально осведомлялся “о бытующем среди крестьян обычае: отец часто женит своего десятилетнего сына на восемнадцатилетней де­вушке и сожительствует с нею, пока сын еще малень­кий, успевая сделать ей трех или даже четырех детей. Мне подтвердили, что такое случается”. Это явление называлось “снохачеством”, оно запрещалось по зако­ну, и государство вменяло владельцам крепостных в обязанность следить, чтобы ничего подобного в их де­ревнях не происходило» (Елисеева, 458).
Так что, пожалуй, не я излишне идеализирую «интимные отношения между барами и крестьянками», а Сергеев излишне их драматизирует. Чаще всего они оставались именно интимными, то есть делом двоих, мужчины и женщины, и нет ничего странного или ложного в том, что мужчину притягивала свежесть, физическая прелесть и простота поселянок, а им, в свою очередь, импонировало внимание породистого, импозантного и могущественного по местным масштабам мужчины. О чем ярко свидетельствует хотя бы известная история отношений графа Льва Николаевича Толстого с крестьянками Ясной Поляны. Тут нет ничего общего с тем же, скажем, «правом первой ночи сеньора», которое мы наблюдаем в странах Европы и которое куда менее симпатично.
Есть в этих интимных отношениях очень важный аспект, который мы никак не должны сбрасывать со счета, ибо он незримо отбрасывает свою тень и на наши дни.
Как пишет Елисеева: «Эта семейность приобретала особый оттенок, если учесть побочных детей, рождавшихся от любовных утех бар с крестьянками. Одни из них могли быть при­знаны и получить вольную, другие так и оставались хо­лопами. Часто молодой барчук рос в окружении своих кровных братьев и сестер, а старые слуги оказывались его близкой родней. В “Дубровском” Пушкин расска­зывает, что Троекуров признавал своим сыном де­вятилетнего Сашу, подаренного ему гувернанткой-француженкой мамзель Мими, “несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похо­жих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми”. Нащокин, описывая выезд от­ца, мимоходом сообщает о своем сводном брате: “Од­ноколкой правил Семен-писарь – мальчишка лет во­семнадцати... Семен, сказывают, похож был на батюшку и им очень любим. Он умер горячкой. “Жаль Сеньку, был бы полковник”, – говаривал мой отец”.
В хорошей карьере побочного сына генерала не было ничего удивительного. Дети четвертого из брать­ев Орловых – Федора Григорьевича – сумели до­стичь немалых высот. Шесть его незаконнорожден­ных сыновей росли в доме отца и считались его “воспитанниками”. В 1796 году братья получили родо­вую фамилию и дворянство. Михаил Федорович, фли­гель-адъютант и одно время любимец Александра I, в чине генерал-майора принимал капитуляцию Пари­жа. Позднее участвовал в ранних декабристских орга­низациях, стал членом Союза благоденствия. После 14 декабря 1825 года его арестовали, но Николай I ог­раничил наказание высылкой в имение, а затем в Москву. Такая мягкость объяснялась дружбой, которую молодой государь питал к брату Михаила – Алексею Федоровичу, также герою войны 1812 года, командиру лейб-гвардии Конного полка, позднее председателю Государственного совета и Комитета министров, а по­сле смерти А. X. Бенкендорфа – шефу жандармского корпуса. Таким образом, низкое происхождение мате­ри не сказывалось на движении детей по социальной лестнице, если только отец хотел видеть их своими наследниками» (Елисеева, 455).
Генетика имеет свои загадки. Но возьмем в соображение такое обстоятельство. Всякому историку известно, какой колоссальный наплыв в интеллигенцию вообще и в руководящие кадры страны произошел при Советской власти из деревни. Вчерашние крестьяне заполнили не только весь вакуум, образовавшийся на месте узкого слоя людей умственной деятельности (всего 2,7 % трудозанятого населения), который сложился за тысячу лет царской России и был уничтожен в считаные годы. К 1989 году в РСФСР новый слой людей умственного труда уже составлял 30 % населения (рост в 11 раз), и в своем абсолютном большинстве эти люди – выходцы из сел и деревень.
Но! Кто подсчитает, сколько среди этой соли нации, выделявшейся русским народом в течение ряда советских десятилетий, – скрытых потомков дворян, носителей элитных генов? Не большинство ли? Увы, этого сегодня уже никак не определить, не подсчитать. Но сомневаться в самом факте – не приходится…

Бесправные, зато сытые
Рассуждая о дворянстве, крестьянстве, их сложных, неоднозначных взаимоотношениях, мы не можем забывать о том, что крепостное право есть, прежде всего, инструмент экономики, а не политики. Государственная казна не имела столько денег, чтобы содержать на свой счет весь офицерский, придворный, чиновничий, интеллигентский корпус, вообще всех казенных людей. Подушной подати на это не хватало категорически. А мог бы тот же Пушкин с семьей прожить одним жалованием, даже с учетом немалых гонораров196, но без крестьянского оброка и барщины? Почто он в то же Болдино катался? А ведь он был всего лишь камер-юнкер, на него казна много не тратила. Что же говорить о каких-нибудь генералах, которым надо было обеспечивать достойное статусное бытие? Проще было пожаловать крепостных, чем платить живыми деньгами. Не случайно отмена Юрьева дня непосредственно связана с реформой русской военной системы, с ее развитем и ростом. На какие средства было содержать дворянское ополчение? Разумно было переложить эту проблему на плечи главных классов нации.
Но это лишь одна сторона дела. Вторая – также экономическая, фискальная. Крестьяне – податное сословие, но дань с них собрать нелегко, это хорошо знали и прежние русские князья (судьба Игоря Старого тому пример), и татарские баскаки. Возложив всю ответственность на помещиков, правительство блестяще решило проблему сбора налогов. Кроме того, «крепост­ные находились полностью в сфере ответственности господина: он должен был гарантировать императору их повиновение, взимание подушной подати, сбор ре­крутов, исполнение важных работ общероссийского масштаба, таких как прокладка дорог, строительство мостов или дежурство на заставах во время противоэпидемических карантинов» (Елисеева, 407).
Поэтому что же сетовать на неизбежность, на обстоятельства, которых не обойти, не объехать? Государственное тягло было, есть и будет, пока сохраняется государство. Вновь скажу: основы экономики общественной формации не подлежат обсуждению с точки зрения морали: они не зависят от воли людей, они таковы, каковы есть.
А вот детали, формы, в которые облекаются эти железные необходимости, – это иное дело, это человеческий фактор, это подлежит обсуждению. Прав Валерий Соловей, утверждая, что отношения русского народа с империей были симбиотическими. Но поскольку империя-то была дворянской вплоть до второй трети XIX века, то и олицетворялась она дворянами. А коли так, то мы вправе ставить вопрос о симбиозе дворянства и крестьянства в России. И при внимательном рассмотрении окажется, что этот симбиоз был куда человечнее и разумнее, чем отношения сословий во многих европейских странах. И тогда мы сможем объективнее оценить русских дворян.
Одно из главных препятствий к пониманию дворянско-крестьянского симбиоза легко устраняется формулой, предложенной Елисеевой: «Уродливые стороны крепостного права сочета­лись с относительным достатком крестьян» (Елисеева, 472).
«Ни власти, ни помещик не были заинтересованы в том, чтобы разорять крестьян», – справедливо замечает она также (Елисеева, 407). Указанным автором создана выразительная подборка из впечатлений иностранцев о России, которую уместно привести целиком.
Начинем с Марты Вильмот: «Сегодня мы обедали в деревне Гостешево у патриарха села, богатого крестьянина, семья которогоразрослась до 34 человек, и все они каждый день садятся за общий стол, – рассказывала она в одном из писем матери. – У крестьян в обычае жить вместе. Поскольку все богатст­во они зарабатывают собственным трудом, возделывая землю, которая у них в изобилии, многочисленные се­мьи становятся более состоятельными. Один или двое сыновей отправляются в город торговать. Выращивая хлеб, мужики продают его в Москве небольшими пар­тиями, но в больших количествах... Семья крестьянина Сорокина увеличилась настолько, что ей пришлось по­купать много земли, причем купчая совершается на имя помещика»197 (Елисеева О.И. 412).
«Повторим: благосостояние крестьян было главным залогом богатства помещика, и забота о поддержании хозяйства крепостных диктовалась в первую очередь не добротой сердца или просвещенностью ума вла­дельца, а насущной экономической необходимостью. Мы уже говорили, что продукты питания были дешевы, столь же недорого стоили дрова, домотканый холст, овчины, из которых шилась зимняя одежда. В целом, прожить в России простонародью было значительно проще, чем в более цивилизованных европейских странах, где потребности намного превосходили воз­можности низших слоев населения. Отсюда частые комментарии иностранных авторов о более высоком качестве жизни русских крестьян и неизбежное в та­ких условиях противопоставление сытого рабства го­лодной свободе.
Прослуживший много лет в России французский посол Луи Сегюр писал: “Русское простонародье, по­груженное в рабство, незнакомо с нравственным бла­госостоянием, но оно пользуется некоторой степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жили­ще, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необхо­димым потребностям и не испытывает страданий ни­щеты, этой страшной язвы просвещенных народов...
Помещики в России имеют почти неограниченную власть над своими крестьянами, но надо признаться, почти все они пользуются ею с чрезвычайной умерен­ностью... Во время моего долгого пребывания в России многие примеры привязанности крестьян к своим по­мещикам доказали мне, что я насчет этого не ошиба­юсь... Ограничусь одним. Обер-камергер, граф, наделав больших долгов, вынужден был для их уплаты продать имение, находившееся в трехстах или четырехстах верстах от столицы. Однажды утром, проснувшись, он слышит ужасный шум у себя на дворе; шумела толпа со­бравшихся крестьян; он их призывает и спрашивает о причине этой сходки. «До нас дошли слухи, – говорят эти добрые люди, – что вашей милости приходится продавать нашу деревню, чтобы заплатить долги. Мы спокойны и довольны под вашею властью, вы нас осча­стливили, мы вам благодарны за то и не хотим остать­ся без вас. Для этого мы сделали складчину и поспеши­ли поднести вам деньги, какие вам нужны; умоляем вас принять их». Граф после некоторого сопротивления принял дар, с удовольствием сознавая, что его хорошее обращение с крестьянами вознаградилось таким при­ятным образом... Тем не менее эти люди достойны со­жаления, потому что их участь зависит от изменчивой судьбы, которая по своему произволу подчиняет их хо­рошему или дурному владельцу”198.
Сегюру вторили и другие наблюдатели. Британцы, путешествовавшие по России, бывали, как правило, за­деты тем, что быт русских крестьян выгодно отличался от привычного им на родине, особенно в Ирландии. Капитан Джон Кокрейн писал в 1824 году: “Безо всяких колебаний... говорю я, что положение здешнего кресть­янства куда лучше состояния этого класса в Ирландии. В России изобилие продуктов, они хороши и дешевы... Здесь в каждой деревне можно найти хорошие, удоб­ные бревенчатые дома, огромные стада разбросаны по необъятным пастбищам, и целый лес дров можно при­обрести за гроши. Русский крестьянин может разбога­теть обыкновенным усердием и бережливостью, осо­бенно в деревнях, расположенных между столицами”199.
Испанский дворянин дон Франсиско де Миранда, родившийся в Венесуэле и выступавший за отделение южноамериканских колоний от метрополии (впо­следствии один из французских революционных гене­ралов), в 1787 году совершил поездку по России. Возле Вышнего Волочка он обратил внимание на множество новых срубов, выставленных на продажу. “Когда древе­сина свежая, она имеет красивый желтоватый цвет, – замечает путешественник. – Справился у моего слуги и извозчика, сколько стоит такой дом, который можно купить в разобранном виде при въезде в любую деревню, и они сказали, что обычная цена всего лишь от 20 до 24 рублей”. Миранда же обратил внимание на изо­билие леса, который крестьяне могут вырубать беспо­шлинно, что позволяло им в самые лютые морозы под­держивать в домах тепло.
В печально знаменитой по Радищеву Спасской Полести путник “зашел в несколько крестьянских домов, построенных в том же духе, что и те, которые осматри­вал ранее; внутри они очень опрятны и удобны для жи­лья”. Такую же прогулку Миранда совершил и у малень­кого городка Крестцы, тоже описанного Радищевым. “Посетил несколько крестьянских домов и обратил внимание, что они гораздо просторнее и чище, нежели в других частях России. – Дон Франсиско ехал с юга, через Малороссию, где впервые увидел мазанки. – А также заметил, что почти всюду имеется ткацкий ста­нок, на котором ткут белое полотно из местного льна; из него шьют неплохую одежду для людей низшего со­словия. Заплатил 30 копеек за чай, хлеб и т. д.; наблюдал за девушкой, доившей корову: она прятала от меня ли­цо, но в то же время выставляла напоказ свои ляжки”200.
Простодушное кокетство деревенской девки, гото­вой порезвиться с иностранцем, – совсем не то же са­мое, что вид голодной бабы, месившей тесто “из трех частей мякины и одной несеяной муки” у Радищева. А ведь два описания разделяет всего пара лет. “Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, по­росший грязью; печь без трубы... и дым, всякое утро зи­мою и летом наполняющий избу; оконцы, в коих натя­нутый пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, если в од­ном из них всякий день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздни­кам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется. К счастью, кад­ка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей ко­ли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для выхода. – Вот в чем почитается по справедливости источник государ­ственного избытка, силы, могущества”201.
То ли первый русский революционер намеренно сгущал краски, то ли стандарты чистоты и благополу­чия у авторов были разными. Трудно сказать. Но, при­водя хрестоматийное описание крестьянского быта по Радищеву, все-таки стоило бы сопровождать его зари­совками из других источников, тем более что ни фран­цузский посол, ни английский морской офицер, ни испанский путешественник – друг свободы не отли­чались слепой подчас доброжелательностью Виже-Лебрён.
Кстати, о посконных рубахах. Марта Вильмот дает совсем другую картину: “Любуюсь всеми без исключе­ния крестьянами: их причудливо-разнообразной одеждой, их веселыми живописными группами. Часто можно увидеть деревенскую девушку в головном уборе, шитом золотом, в серьгах, с браслетами из блесток, ви­димо, играющую роль первой красавицы... Когда моло­дая крестьянка преподносит вам кувшинчик молока, яйца или орехи, то маленькая корзиночка, где они ле­жат, всегда покрыта полотенцем, оба конца которого украшены шитьем из красных и белых ниток, имити­рующих кружево... О, Доротея, почему ты не можешь... нарисовать оригинальное платье цвета индиго, с ши­рокими белыми рукавами, с застежкой на спине и вы­шивкой по всему подолу... – это необычайно очарова­тельное и фантастическое зрелище”202.
С Мирандой, Сегюром и Кокрейном соглашался Ро­берт Бремнер – публицист, под влиянием статей А.И. Герцена заключивший договор на написание обличительной книги о России. Во времена жесткого политического противостояния с николаевским режи­мом и восторженной поддержки европейских револю­ций он отправился в Россию, чтобы собрать материал. Текст вышел далеко не лицеприятным, тем более инте­ресно его свидетельство: “В целом... по крайней мере, что касается просто пищи и жилья, русскому крестья­нину не так плохо, как беднейшему среди нас. Он мо­жет быть груб и темен, подвергаться дурному обраще­нию со стороны вышестоящих, несдержан в своих привычках и грязен телом, однако он никогда не знает нищеты... Мы склонны воображать себе, что уж если на­ши крестьяне нищенствуют, то мы можем по крайней мере тешить себя уверенностью, что они живут во мно­го большем довольстве, чем крестьяне в чужих землях. Но сие есть грубейшее заблуждение... В тех частях Ве­ликобритании, которые, как считается, избавлены от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь. Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтет негодными для своей скотины”203.
Что касается грязного тела, то тут с Бремнером не согласился бы Пушкин. “Ваш крестьянин каждую суб­боту ходит в баню, – говорит в «Путешествии из Моск­вы в Петербург» воображаемый спутник героя, англи­чанин, – умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки”. О том же писала Лебрён. Чистоплотность русского простонародья подчеркива­ла и мисс Вильмот: “На небольшом лугу против моего окна около 150 мужчин и женщин косят траву. Все мужчины в белых льняных рубахах и штанах (это не выдумка, штаны действительно белые), а рубахи под­поясаны цветным поясом и вышиты по подолу ярко-красной нитью. Вид у них очень живописный; лгут те иностранцы, кои изображают русских крестьян погру­женными в праздность, живущими в нищете... Если, сравнивая два народа, посчитать основными вопроса­ми те, что относятся к условиям жизни (достаточно ли еды, есть ли жилище, топливо и постель), то русские, вне всякого сомнения, окажутся впереди. Да, они рабы, однако в интересах самих господ хорошо обращаться со своими крепостными, которые составляют их же богатство; те помещики, которые пренебрегают благо­состоянием своих подданных и притесняют их, либо становятся жертвами мести, либо разоряются”» (Елисеева, 417-421).
Мисс Вильмот имела возможность вблизи наблюдать выразительный пример господской заботы о крепостных, находясь в непосредственной близости от пригласившей ее Екатерины Воронцовой-Дашковой, которая, по свидетельству Марты, плакала от умиления всякий раз, когда наблюдала сытых и довольных кре­постных. И которая написала в своих мемуарах: «Я в продолжение двадцати лет уп­равляла поместьями своих детей и могу с гордостью представить доказательства, что за этот период кресть­яне стали трудолюбивее, богаче и счастливее». Она считала, и, по-видимому, справедливо, что крестьянам в частном владении живется лучше, ибо «управляющие ка­зенными имениями высасывают из крестьян все, что только могут. Поэтому во всей России нет крестьян не­счастнее тех, которые принадлежат казне»204.
Но в относительной сытости и довольстве жило не только крепостное крестьянство205. «В 1767 году Екатерина II, путешествуя по Волге, пи­сала Вольтеру: “Здесь народ по всей Волге богат и весь­ма сыт... и я не знаю, в чем бы они имели нужду”206 (194). Перефразируя знаменитую фразу Генриха IV: “Я хотел бы, чтобы каждый француз имел курицу в супе”, императ­рица заявляла, будто русские крестьяне не только мо­гут есть курицу, когда пожелают, но и стали с некото­рых пор предпочитать индейских петухов. На фоне приведенных цен эти слова вовсе не выглядят издева­тельством. Одно крестьянское хозяйство содержало 10-12 лошадей и 15-20 коров, от 5 до 50 кур, уток, гу­сей и индюшек. (Это положение полностью измени­лось в послереформенной русской деревне, обнищав­шей из-за малоземелья и выкупных платежей.) Простая сивка-бурка стоила 4-7 рублей (в столицах породис­тые лошади оценивались от 20 до 70 рублей). Покупка буренки могла облегчить семейную кубышку на 2-3 рубля»207.
Хорошая пища была обыкновенным делом для всех русских сословий. «В богатых домах московских дворян хороший обед считался безделицей. За исключением экзотических яств, продукты не экономили. Русская расточитель­ность в еде казалась Марте Вильмот почти святотатст­вом: “Слуги, проходя чередой, предлагают вам одно за другим 50-60 различных блюд – рыбу, мясо, птицу, овощи, фрукты, супы из рыбы, сверх того – вино, лике­ры. Изобилие стола невозможно описать. Сколько раз мне хотелось продукты, растраченные зря на этих уто­мительных обедах, переправить в мою маленькую Эрин, где так часто недостает того, что тут ставится ни во что. Самые бедные люди имеют пропитание в до­статке, незнакомом нашим беднякам”208. Комментируя этот пассаж, издатели переписки сестер Вильмот обычно ссылаются на тяжелое положение Ирландии – самой нищей страны тогдашней Европы. Но дело не только в этом. Откуда бы ни приезжали в Россию путе­шественники, первое, на что они обращали внимание – это “дешевизна жизненных припасов”» (Елисеева, 195).
«Недаром Дашкова в разговоре с Дидро о просвеще­нии и освобождении крестьянства сравнивала русский народ со слепым младенцем, который сидит на краю пропасти и “хорошо ест”. Откройте ему глаза – он не­медленно испугается, забудет про аппетит и чего доб­рого свалится вниз. “Приходит глазной врач и возвра­щает ему зрение... И вот наш бедняк... умирает в цвете лет от страха и отчаяния”209. Другими словами, русские крестьяне не просвещены, несвободны, но сыты.
Этим не могли похвастаться более цивилизованные страны. Чем больше Марта Вильмот жила в России, тем снисходительнее становились ее суждения “о рабстве”: “Дай Бог нашим Пэдди (как я люблю этих милых без­дельников...) наполовину так хорошо одеваться и пи­таться круглый год, как русские крестьяне...”210.
Побывав в 1777-1778 годах во Франции, Д.И. Фон­визин был потрясен нищетой простонародья. Драма­тург писал из Парижа брату своего покровителя Петру Ивановичу Панину, что “русские крестьяне при хоро­ших хозяевах живут лучше, чем где бы то ни было в ми­ре”, у них есть чем растопить печь, согреть и накор­мить семью. “Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции... Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, сооб­ражая то, что видим, с чем мы, развеся уши, слушивали”211. Наполеон позднее говорил, что избежать револю­ции можно было только “позолотив цепи”, то есть накормив голодные рты, а на это у королевской власти не было средств.
В 1776 году Екатерину II в Петербурге посетил швед­ский король Густав III. Одним из частных предметов разговора было желание гостя, чтобы Россия обязалась выдавать тех подданных Швеции, которые перебегают через границу. В основном это были рыбаки – на рус­ской стороне жилось сытнее. Во время подготовки Верельского мира со Швецией 1790 года король попро­бовал повторить свое требование, но встретил отказ Екатерины, заботившейся об увеличении числа под­данных. Любопытны материалы работы шведской ин­квизиции XVII – XVIII веков. Главной причиной “посе­щения шабашей” крестьяне назвали дьявольское пиршество, на котором ведьмы угощали их “кашей и щами с плававшим куском масла”. Перед нами пример массовой истерии на почве постоянного недоедания. Пища стала для несчастных маниакальной идеей, и они готовы были продать за нее душу.
В отличие от северной соседки жизнь впроголодь не была в XVIII столетии типичной чертой быта подат­ных сословий России. Даже очень критично настроен­ный по отношению к русской реальности француз­ский дипломат М.Д. де Корберон описывал в дневнике 1779 года изобилие продуктов в Петербурге: “Мы... посетили тот знаменитый рынок близ крепости (Пет­ропавловской. – О.Е.), где выставлены все съестные припасы в замороженном виде, привезенные из внут­ренних мест страны. Эта армия мороженых свиней, ба­ранов, птицы и т. д. – удивительное зрелище, способ­ное излечить от обжорства”»212 (Елисеева, 195-196).
Признаюсь читателю, что я от всего сердца подарил Сергею Сергееву экземпляр замечательной книги О.И. Елисеевой в надежде, что он открытым взором прочтет эти и многие другие ее страницы, далеко не так безотрадно рисующие жизнь русских при крепостном праве, как это ему воображается.
Елисеева, кстати, ссылается на немаловажный мотив: «Вельможами владело не то чтобы ощуще­ние вины за благополучие – такого чувства русский XVIII века не знал, но понимание необходимости жерт­вовать часть состояния окружающим. Это поддержива­ло их статус в собственных глазах. Полвека спустя зна­менитый наместник Новороссии и Кавказа граф М.С. Воронцов напишет своему сыну: “Люди с властью и богатством должны так жить, чтобы другие прощали им эту власть и богатство”. Вельможам XVIII столетия приглянулась чеканная формула Державина: “Сам жи­ви и жить давай другим”» (Елисеева, 200).
Возвращаясь к вопросу об изобилии плодов земных, которыми тешили себя и дворяне, и крестьяне, должен напомнить тем, кто сомневается в правдоподобии данного сюжета, что то же самое отмечали иностранные путешественники и столетием раньше, в XVII веке213. Их описание того продовольственного богатства, переизбытка, которым на удивление отличалась весьма суровая по своему климату Россия (современные экономисты записали ее всю в «зону рискованного земледелия») поражает воображение, кажется невероятным. Как и то, что всем этим пользовались не только верхние классы (роскошь царского стола вообще вне сравнений, об этом нам подробно рассказал И.Е. Забелин), но и простонародье, ни во что считавшее рыбные, молочные, мучные изделия и т.д. У нас нет оснований сомневаться в правдивости свидетельств скептических иноземцев.
Надо отметить, что Елисеева не идеализирует прошлое, честно отмечая и неполноправие крепостных крестьян как собственников. Не то, чтобы крестьяне были лишены собственности (издатель журнала «Беседующий гражданин» М.И. Антоновский в конце 80-х годов XVIII века писал: «Крестьянин каждый имеет свою собственность... Что крестьянин вырабаты­вает или ремеслом своим достает, остается точно ему принадлежащим. Тем владеет он во всю жизнь свою спокойно, отдает в приданое за дочерьми, оставляет в наследство. Без такой свободы и безопасности не мог­ли б крестьяне наживать по сто тысяч рублей и более капитала, чему есть много примеров в России»214). Но «такая собствен­ность основывалась на традиционном праве, скреп­ленном устным договором, так как большинство кресть­ян не умели писать. Если их помещик оказывался бессовестным человеком, то он, невзирая на свидете­лей, мог отнять имущество крепостного».
Елисеева отмечает и относительное неполноправие дворовых по сравнению с крестьянами деревень и сел. «Жестокому обращению хозяина-самодура в первую очередь подвергались слуги, бывшие под ру­кой. Газетные объявления о продаже касались именно холопов. Между крестьянином и барином стоял мир, их отношения не были прямыми. Что же касается дво­рового, то он, вступая с владельцем в повседневный контакт, полностью зависел от его настроения» (Елисеева, 413).
Но эти оговорки не меняют общего впечатления благополучия на фоне убедительного повествования о «семейных отношениях» барина и крепостных, особенно тех самых дворовых. Этому не противоречит и великая русская литература. А Елисеева подкрепляет впечатление вновь показаниями «хорошо изучившего столичные порядки Сегюра»: «”Роскошь, обременительная для дворян и грозящая им разорением, если они не образумятся, это – многочис­ленная прислуга их. Дворовые люди, взятые из кресть­ян, считают господскую службу за честь и милость; они почитали бы себя наказанными и разжалованными, ес­ли бы их возвратили в деревню. Эти люди вступают между собою в браки и размножаются до такой степе­ни, что нередко встречаешь помещика, у которого 400 и до 500 человек дворовых всех возрастов, обоих по­лов, и всех их он считает долгом держать при себе, хоть и не может занять их всех работой”215.
Выше мы показали, что крестьяне вовсе не жаждали переходить в дворовые. Но и холопы, научившись ка­кому-либо некрестьянскому труду: став садовниками, псарями, парикмахерами, поварами – отнюдь не хоте­ли возвращаться к сельским будням. Их кругозор рас­ширялся, а профессия, полученная в барском доме, могла в случае чего прокормить» (Елисеева, 438).
Елисеевой вторит такой серьезный историк, как А.Б. Горянин, который в интернет-статье «Загадки крепостного права» пишет: «Под впечатлением крестьянской войны власть четверть века не повышала налоги (что в условиях ползучей инфляции означало их снижение), а помещики не повышали ренту. “Большинство русских подданных живет лучше, чем огромное большинство населения во Франции, Германии, Швеции и некоторых других странах. Это можно сказать о всех классах”, – таков вывод англичанина Уильяма Тука (Took), автора вышедшего в 1799 году двухтомного исследования о тогдашней России. Е.В. Тарле собрал целую небольшую антологию высказываний европейских современников Тука, пришедших к тем же выводам. Лучший дореволюционный знаток вопроса Василий Иванович Семевский (1848-1916), историк народнического направления, автор капитальных трудов “Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века” и “Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II”, показал на фактах и цифрах, что благосостояние русского крестьянина второй половины XVIII века было выше, чем немецкого и польского, и вряд ли уступало французскому».
Завершить этот раздел хочу цитатой из Пушкина, который в критиче­ской заметке «Путешествие из Москвы в Петербург» писал: «Вообще повинности в России не очень тягост­ны для народа. Подушная платится миром. Оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности умножа­ет корыстолюбие владельцев). Во всей России поме­щик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством?»216.


КЛАССОВЫЙ АНТАГОНИЗМ

Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ,
а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дво­рян.
В.Г. Белинский

Сразу договоримся: классовую борьбу не Маркс с Энгельсом выдумали, она в природе вещей с доисторических времен у всех народов, так или иначе использующих эксплуатацию человека человеком. Кроме разве что индийцев, чье кастовое устройство общества настолько совершенно внутренне, что в принципе исключает классовую борьбу.
Был ли в России классовый антагонизм между крестьянами и дворянами? Вне всякого сомнения, как и в любой нормальной, порядочной стране. И имел под собой основания с глубокой древности, но… лишь до Крестьянской реформы 1861 года, после которой утратил их в реальности. Зато в массовом сознании, в воображении крестьян, распаленном пропагандой революционеров, они оставались затем до конца, увы.
В рассуждениях современных историков (Соловья и Сергеева в том числе) о крестьянском вопросе в России ХХ века всегда проступают несмываемые клейма советской, большевистской идеологии. Согласно которой крестьянство – «народ»! – априори всегда и во всем право, а дворянство – нет. Идеология лживая, фальшивая, самой же Советской властью опровергнутая по отношению к жестоко сокрушенным ею крестьянам. Но – не по отношению к дворянам: тут она всегда была последовательна.
Характерный пример такой советской «народнической» (псевдонароднической) идеологии – великолепная во всех иных отношениях статья доктора исторических наук, руководителя группы по истории аграрных преобразований в России ХХ-го века Института российской истории РАН (с 1992 по 2004 гг.), профессора В.П. Данилова «Крестьянская революция в России, 1902-1922 гг.»217. Статья чрезвычайно важна для понимания русской истории ХХ века вообще и всех ее революций в частности. Однако шоры народничества, в самом скверном смысле слова, плотно сидят на глазах исследователя, который, например, пишет: «Россия вступила в XX в. с сохранением помещичьего землевладения при крестьянском малоземелье… с политическим господством помещиков в деревне, с крестьянским бесправием, доходившим до административной (без суда) высылки из родных мест и даже телесных наказаний – прямого пережитка крепостного рабства».
Но надо ли так сгущать краски? Ведь к 1916 году уже вовсе не дворяне, а крестьяне засевали 89,3 % всех земель на правах собственников и арендаторов и владели 94 % сельскохозяйственных животных. И что же, надо было вообще всю оставшуюся землю, чуть более 10 %, отнять у дворян и отдать крестьянам? Это почему же и за что же? И чем прикажете кормиться оставшимся в деревне дворянам, которые по-прежнему пребывали и служивыми защитниками отечества, и главной опорой его стабильности, и лучшими представителями русской культуры Серебряного века? Или им не обязательно было кушать и прилично одеваться?
А каким-таким крестьянам следовало передать в деревне отнятое у помещиков «политическое господство»? Кулакам? Но когда к ним перешла даже только экономическая власть, это сразу стало нестерпимо для остальных, для подавляющего большинства. Или комитетам бедноты, «комбедам», как это сделали большевики? Но это с неизбежностью кончилось «раскулачиванием» и новым, «социалистическим», закрепощением в колхозах, т.е. гибелью крестьянства как класса. Антагонизм в каждой деревне между кулаками и беднотой был покруче и пострашней крестьянско-дворянского…
Данилов – певец крестьянской революции в России, ее оправдатель и защитник. Он прекрасно сознает обусловленность этой революции реформами Александра II (Крестьянской, в первую очередь), но ответственность возлагает не на реформаторов и, само собой, не на крестьян, а – на дворян. Он пишет: «Реформы 1860-х годов, получившие название "освободительных", были призваны развеять, наконец, призрак "пугачевщины" стоявший перед самодержавно-помещичьей Россией... Однако именно с этой задачей реформы не справились, во-первых, поскольку были вынужденными. Во-вторых, реформы оказались слишком подчиненными эгоистическим интересам дворянства, что проявилось, прежде всего в "отрезках" крестьянских земель помещикам, в выкупных платежах и сохранении на неопределенный срок “полукрепостного" временно-обязанного состояния крестьян по отношении к своим бывшим владельцам».
Очевидно, всем дворянам надо было поголовно покончить с собой, включая женщин и детей, чтобы избежать обвинения в классовом эгоизме, с одной стороны, и жуткой голодной смерти – с другой. Известное дело: «лишние люди»…
Данилов – замечательный, много знающий, мыслящий, глубокий историк, но его социальная философия оказалась подвержена чудовищным искажениям, что более или менее свойственно и остальным нашим ученым обществоведам советской выделки. Таким же горячим народолюбцем, стоящим за интересы «Земли» против интересов «Власти», был и учитель Сергея Сергеева, также замечательный ученый-историк А.Г. Кузьмин, заразивший как видно, своими идеями ученика. Но при ближайшем рассмотрении примитивность, недалекость мышления наших доморощенных эгалитаристов народнического закваса просто вопиет. Их великолепие как знатоков предмета уничижается их же ничтожеством как исторических мыслителей. Их понимание сути дела катастрофически отстает от знаний, не соответствует им.
Сказанное отлично устанавливается при осмыслении проблемы т.н. «русских» революций и Гражданской войны в России. Крестьянский вопрос в России – ключевой для этого задания, и тут тема крестьянской революции и крестьянской войны, убедительно раскрытая Даниловым, является самой важной. Обратимся к ней.
* * *
Когда началась революция в России ХХ века? В 1905 году? В 1917? Была ли она социалистической, пролетарской? Не верно ни одно из этих предположений.
Общественные потрясения резко начались в 1902 году, когда вместо единичных крестьянских выступлений, постоянно случавшихся год от года, с которыми Россия и ее власти в общем-то привыкли справляться, возникло нечто совершенно новое. Оно, как указывает Данилов, «состояло в том, что выступление крестьян одного селения по самому заурядному поводу (непомерно высокие цены за аренду земли и непомерно низкие цены за рабочие руки, скверные условия труда, произвол и т. п.) служило детонатором для выступления крестьян в соседних селениях, а эти в свою очередь детонировали выступления в других… Новым и неожиданным явился также радикализм крестьянских настроений к требований. Многие выступления сопровождались захватами помещичьих земель, взломом хлебных амбаров и вывозом зерна, поджогами усадеб, часто принимали характер восстаний с открытым сопротивлением полиции и даже войскам. Сразу же со всей ясностью обнаружилось, что сила и масштабы крестьянского движения резко возросли, а характер радикализировался…
Полтавская и Харьковская губернии, выделявшиеся помещичьим засильем и крестьянским малоземельем, сыграли решающую роль в событиях 1902 г. За март – начало апреля крестьянское движение охватило здесь 165 селений, оказались разрушенными 105 помещичьих экономий. Движение было подавлено с использованием войск. Случались и прямые столкновения, и огнестрельные залпы по толпе с убитыми и ранеными.
Волна крестьянских выступлений в 1902 г. прокатилась и по другим губерниям Украины и России, отмечавшимся высокой концентрацией помещичьего землевладения – Киевской, Черниговской, Орловской, Курской, Саратовской, Пензенской, Рязанской... Всюду отмечались небывалые раньше решимость в поведении крестьян и радикализм их требований».
Данилов делает далеко идущий вывод, с которым приходится согласиться: «В России начиналась крестьянская революция, на основе которой развертывались все другие социальные и политические революции, включая большевистскую революцию в октябре 1917 г.». Именно так оно и было: крестьянская революция, крестьянская война действительно послужила основой для победной иудео-большевистской революции, имевшей совсем другие истоки и движущие силы, другую логику и другие задачи. По каковой причине русская крестьянская революция в конечном счете обратилась против себя самой и нанесла чудовищной силы удар по тому самому русскому народу, во имя которого, якобы, совершалась и именем которого была прикрыта и освящена. По самим же крестьянам не в последнюю очередь.
Крестьянская революция, начавшаяся, как установлено выше, еще в 1902 году, подняла в дальнейшем две большие волны. Первую – в 1905-1907 гг. (за этот период зарегистрировано 7165 крестьянских выступлений; было уничтожено до 4 тыс. дворянских усадеб – примерно 10 % от общего количества). А вторую, выразившуюся в Февральской и Октябрьской революциях и Гражданской войне (особенно ярко – в «махновщине») и окончившуюся победой большевиков, – в 1917-1920 годы. Пять миллионов человек в одной только Красной Армии, не считая махновцев, григорьевцев, семеновцев, вообще украинских, сибирских и приамурских партизан и прочих участников (имя им легион), были, в основном, из крестьян.
Волны крестьянской революции, лишь постепенно затухая, шли и далее, выражаясь на этот раз уже в противоборстве с Советской властью, с большевиками (самый известный эпизод – «Тамбовское восстание», но вообще счет эпизодов идет на сотни). И свое окончательное завершение крестьянская война (проигранная, как и положено, крестьянами государству) нашла в 1930-е годы в раскулачивании, коллективизации и новом закрепощении на сей раз уже советских крестьян. Кровавая эпопея «Земли и Воли», замешанная на вековечной русской крестьянской утопии, закономерно выказала всю свою тщету.
* * *
На поверхности крестьянской революции и крестьянской войны долгое время исследователи обнаруживали одну главную причину: классовый антагонизм между крестьянами и помещиками. Действительно, после Февраля «к началу полевых работ основная масса помещичьих имений была сметена. Фактическим захватом части помещичьих земель было прекращение выплаты крестьянами арендной платы, осуществленное повсеместно. Крестьянское отрицание прошлого стало предельным. Оно находило выражение, прежде всего, в стремлении смести помещичьи имения так, "чтобы некуда (им) было возвращаться, ... чтобы не были они здесь совсем". И теперь при разгроме усадеб крестьяне не останавливались перед расправой с владельцами, если они оказывали сопротивление» (Данилов).
Не знаю, как Сергеев, а я в этой вакханалии насилия, грабежа и вандализма по отношению к российским помещикам не вижу ничего справедливого, а только проявление хищнического инстинкта разнузданного, осмелевшего от безнаказанности и забывшего Бога хама.
Организаторы революции и их советские наследники и последователи всячески преувеличивали и подчеркивали этот классовый антагонизм, играли на нем. Вся большевистская пропаганда – революционный плакат, агитационный фарфор, «война памятников», театр, кино, радио, литература и пресса – неустанно твердила о дворянах и помещиках как главных врагах «трудового народа», крестьянства, якобы готовящих реставрацию монархии и чуть ли не крепостного права. Описывая Октябрьскую революцию в поэме «Хорошо!» Владимир Маяковский нашел такие слова:
Но-жич-ком по горлу – чик! –
Лютого помещика:
Господин по-ме-щи-чик,
Собирайте вещи-ка!
Какие уж там в 1917 году могли быть «лютые помещики»?! Но телега красной пропаганды привычно ехала по накатанной колее, легко доезжая до крестьянского нутра, облеченного в солдатскую шинель или матросский бушлат. Поверхностность и несправедливость идеи классового крестьянско-дворянского антагонизма была столь же велика, как и ее действенность.
В чем же подлинная причина крестьянской революции, крестьянской войны? Конечно, факт крестьянского малоземелья в исторически исконной России (не считая Урал, Сибирь и Дальний Восток) не вызывает сомнений. Но откуда этот факт возник, ведь еще недавно, при Екатерине II, ничего подобного не было? Разве помещики начала ХХ века были в том виновны? Разве они «заедали крестьянский век»? Конечно, нет. Они и так за полвека порастеряли почти все свое былое земельное богатство.
Дело в другом. За какие-то сто лет, к началу ХХ века, население благополучной России выросло втрое, в том числе крестьяне сильно размножились числом218, а ведь на территориях их вековечного проживания земли-то не прибавилось. (На это справдливо указывает и Валерий Соловей, о чем говорилось выше.) Понятно, что неограниченное дробление крестьянских наделов вело к их критическому измельчанию, и это кончилось тем, чем и должно было: малоземельем и голодом крестьян. Но понятно также, что даже «отняв и поделив» еще остававшуюся у помещиков землю, те несчастные 10 процентов с небольшим, данную проблему было решить невозможно. Яростное продолжение крестьянской войны после того, как крестьяне уже поделили и присвоили себе помещичьи земли, свидетельствует именно об этом.
Мы должны четко разграничивать подлинные причины крестьянской революции, крестьянской войны в России первой четверти ХХ века – и примитивное марксистское пропагандистское объяснение всего этого через классовую борьбу крестьян и дворян.
Демографический стремительный рост сельской России в XIX веке и нарастающий процесс ее капиталистического расслоения и раскрестьянивания – вот что каждодневно порождало крестьянские тревоги и вожделения, вот в чем были подлинные истоки революционных изменений. И запоздалые попытки столыпинского правительства предотвратить революцию за счет вывоза крестьянских семей на свободные земли Сибири и Туркестана были совершенно правильно устремлены на преодоление названных причин. Но эти меры уже не могли спасти режим, не способный, по своему слабоволию и христианскому гуманизму, на такие радикальные и очень жестокие методы раскрестьянивания, к которым впоследствии с успехом прибегло нерусское и антирусское правительство безбожников-большевиков. В условиях экстренной модернизации (индустриализации, урбанизации, освоения новых земель и проч.) 86-процентному крестьянскому сектору населения России предстояло сократиться до 12 процентов в неслыханно короткий срок: за какие-то семьдесят лет. Колоссальная человеческая энергия, высвобождающаяся в процессе раскрестьянивания, несла в себе потенциал чудовищного социального взрыва, с которым царское правительство справиться не могло в силу воспитания и верований.
Данилов верно и хорошо написал и об этом: «Десятки и сотни тысяч обездоленных выбрасывались из деревни в город, который не мог их принять, или отправлялись столыпинскими переселенцами в далекие края, где слишком многие оказывались еще в худшем положении, возвращались "обратниками", вконец разоренными и отчаявшимися. К ним следует добавить массы "иногороднего" крестьянства в казачьих областях и ряд других категорий сельского населения. Все они – и те, кто оказался в городе, и те, кто остался в деревне в состоянии скрытого аграрного перенаселения, сыграют активную роль в новой революции и внесут немалую долю насилия в грядущие события». Взрывчатый и горючий материал социальных потрясений стремительно накапливался.
Сказанного достаточно, чтобы понять: пресловутый классовый антагонизм крестьян и дворян в начале ХХ века – это всего лишь поверхностное, витринное явление, не более того, заслоняющее собой глубинную суть вещей, породившую революцию и смену строя. Но это «витринное» явление, отразившись в психологии миллионных масс, породило, однако, страшные, возможно непоправимые для русской нации последствия в виде тотального избиения ее веками рощеной биосоциальной элиты.
Послушать Соловья и Сергеева, так это избиение было оправдано некими высшими интересами и справедливыми чувствами простого русского народа. Думается, дело обстоит прямо противоположным образом.
* * *
Здесь уместно обрушить очередной застарелый миф об Октябрьской революции как революции, якобы, социалистической. На деле же она не была ни революцией, ни социалистической – как та морская свинка, которая и не свинка, и не морская.
Дело в том, что этот миф тоже связан с идеей противостояния «революционного крестьянства» и «консервативного, монархического дворянства» как двух главных противоборствующих сил Гражданской войны. Но стоит только вглядеться получше, и видно, что все это вовсе не так.
Во-первых, с дворянством в принципе покончили еще реформы Александра Второго. К 1917 году русские дворяне никакой реальной политической силой уже не были, никаким реальным классовым ресурсом не обладали, кроме своих физических сил и жизней (что и показала в высшей степени наглядно Гражданская война). Монархия сознательно и бессознательно стремилась к такой цели и закончила двухсотлетнее противостояние с русским дворянством именно тем, что низвела его и подорвала, лишила перспектив. Тем самым лишив саму себя наиболее надежной и верной опоры.
Во-вторых, большинство дворян в предреволюционной России имели уже не родовое, а жалованное, выслуженное дворянство, были выходцами из народа, из тех же крестьян зачастую, как мой прадед. Ничего «антинародного» в них не было. Русское дворянство, благодаря введенной Петром Табели о рангах (1714), было – подчеркну! – не просто социальной, но биосоциальной элитой русского народа. А это колоссальная разница, отличающая русское дворянство от европейской родовой аристократии.
В течение двухсот лет оно принимало в свой состав все самое лучшее, что только мог предложить русский национальный генофонд. Из этого процесса были выключены (хотя и не вполне) только крепостные крестьяне, черносошные в нем тоже участвовали. Все самые умные и одаренные, самые инициативные и пробивные, самые целеустремленные и смелые русские люди, достигнув по службе или по учебе определенного ранга, получали вначале личное, а там и потомственное дворянство.
Их численность и удельный вес в составе сословия постоянно возрастали по сравнению с представителями древних дворянских родов. Уже к концу первой трети 19 века новым, жалованным дворянам принадлежало более 60 % помещичьих земель, а ведь приобрести землю мог далеко не бедняк. Из дворянских литераторов XVIII века (653 человека) каждый пятый был дворянином по выслуге. Российские вузы, армия, флот, бюрократическая система ежедневно поставляли этому сословию все новые кадры. Ни в одной европейской стране не было такого, чтобы человек, закончивший академию художеств или университет, автоматически получал дворянское звание, а в России было именно так. Элита не отгораживалась от народа, элита пополнялась выходцами из всех сословий за личные заслуги, это очень важная подробность.
Сардинский посланник в России Жозе де Местр, известный своей наблюдательностью, писал графу де Валезу о наших порядках: «Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прочих (выделено мною. – А.С.)».
Дворяне, спору нет, занимали высокие места в армии, полиции, администрации, но эти места всегда ведь кто-то занимает, и на всех желающих мест не хватает. Востребуют самых подготовленных. Хотя и тут крестьяне умудрились «подвинуть» дворян. К примеру, в результате выборов 1906 г. почти 54-55 % губернских выборщиков по первой курии составили преимущественно дворяне, однако уже 30 % – крестьяне.
Обрушивая миф о противостоянии, о непримиримом противоречии «простого народа» и, якобы, «антинародного дворянства», следует особо сказать о дворянстве на военной службе, которое считалось главной опорой режима.
Накануне Первой мировой, в 1912 г. выходцами из дворя­н было уже только 36,3 % офицеров (правда, в основном, высшего ранга), но 25,7 % – выходцами из крестьян. В годы войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла: около 220 тыс. человек было произведено в прапорщики, в том числе из унтер-офицеров и солдат. Как указывает в своей основополагающей монографии А.Г. Кавтарадзе: «Свыше трех четвертей (!) офицеров военного времени по своему общеобразовательному цензу, военному образованию, опыту службы и боевому опыту не могли быть поставлены в один ряд с кадровыми офицерами»219. Между тем, к осени 1917 г. в пехотных полках кадровые офицеры составляли лишь 4 % от всего офицерского состава, а остальные 96 % «были офицерами военного времени»220. Однако все они могли в свой черед претендовать на дворянство. Таким образом, мы видим: на исходе войны это уже во многом было совсем другое сословие.
Что произошло с этим контингентом (называть его по-прежнему сословием не поворачивается язык) в условиях Октября 1917 года, как онотреагировал на роковые события? «Из находившихся в двух столицах нескольких десятков тысяч офицеров против Октябрьской революции сразу же выступили максимум четыре сотни офицеров… Из 250-тысячного офицерского корпуса сразу же выступили против Октябрьской революции с оружием в руках максимум 5,5 тыс офицеров (т.е. менее 3 % от их общей численности)»221. Следует помнить при этом, что Германская война все еще продолжалась, и большинство честных офицеров просто не смело дезертировать, считая своим долгом защищать от немцев Россию; тем самым они оказались в заложниках у новой власти, у большевистского Кремля. Массового саботажа не было ни в Военном министерстве (в отличие от министерств финансов, просвещения и пр.), ни в Генштабе, ни в Военной академии, ни в Ставке, ни на фронтах.
Офицерство в массе своей неверно определилось по поводу главного врага России, предпочтя немцам еврейских революционеров, большевиков, которым и стали служить. Это была фатальная ошибка. К примеру, когда Моисей Володарский и Моисей Урицкий – ну, кто же еще! – выступили 22 февраля 1918 года с обращением «Ко всем кадровым офицерам», взывая к патриотизму, воинской чести и сословному долгу, «откликнулись сотни и тысячи бывших генералов и офицеров, которые, не являясь сторонниками нового общественного строя (мило! – А.С.), добровольно вступили в Красную Армию»222. Застрельщиками при этом выступили генштабисты, дружно подавшиеся в подручные к Склянскому, Подвойскому, Крыленко, Дыбенко, Троцкому и Кº.
Вскоре, когда, с одной стороны, уже разгорелась Гражданская война, а с другой стороны, был заключен Брестский мир с немцами (март 1918), у офицерства дореволюционного чекана не осталось никаких видимых оправданий для работы на большевиков. Всем им, чести своей ради, следовало как минимум уйти в отставку, а лучше – податься к Деникину на Дон и Кубань. Без военспецов старой выучки большевикам было бы не создать Красную Армию, регулярную и победоносную. Но все случилось совсем не так. «В Красной Армии к концу Гражданской войны служили 75 тыс. военных специалистов – бывших генералов и офицеров, основную массу которых (свыше 65 тыс. человек) составляли бывшие офицеры военного времени»223.
«Антинародное русское дворянство»?! Какая ерунда!
Таким образом, мы видим, что для разведения по разным политическим и нравственным полюсам русского народа, с одной стороны, и русского дворянства – с другой, как это делают Соловей, Сергеев и иже с ними, нет реальных оснований.
Более того, скажу без преувеличения: к концу царского режима русское дворянство представляло собой в генетическом отношении сливки сливок русского народа. Его, как уже говорилось, биосоциальную элиту, столетиями вбиравшую в себя лучшие народные соки. Это факт, и малейшему сомнению не подлежащий.
Как ни парадоксально, но русское дворянство было самым народным из всех дворянств мира. Эта мысль покажется поначалу странной, быть может, но было именно так. «Народное дворянство» – это не оксюморон, а живая реальность российской жизни накануне революции. Дворяне тех лет – это вовсе не сословие угнетателей: крепостного права уже не было более 50 лет, основная масса дворянства были служивые люди, в том числе офицеры, инженеры, врачи, священники и учителя. Это уже ни в коей мере не были хозяева жизни, хозяева страны. Обеднение, разорение дворянства после Великой Реформы 1861 года развивалось стремительно и неотвратимо. Как общественно-экономический класс русское дворянство сошло с исторческой сцены задолго до революции. Никого угнетать оно не могло, даже если бы хотело.
* * *
Скажем правду: имперское дворянство не было только русским. Не только социальный, но и национальный состав дворянства и интеллигенции оказался к 1917 году сильно размыт. К примеру, немцы составляли очень важную часть императорской власти, временами – до 30% должностей в высшем аппарате, особенно в МИДе, армии и полиции. На втором месте были поляки. Преуспевали названные народы и в российском бизнесе, следуя за евреями и конкурируя с ними. Чрезвычайно выразительная иллюстрация к сказанному – борьба за сердце наследника престола, будущего императора Николая Второго, разыгравшаяся между полячкой Матильдой Кшесинской и немкой Алисой Гессенской; русским девам в этой борьбе места не нашлось (как, впрочем, и еврейкам).
Почему так вышло исторически? Дело в том, что русская дворянская элита была создана реформами Петра Первого. Она властно управляла Россией с начала царствования Елизаветы Петровны и даже свергала и казнила царей, пытавшихся уводить Россию с национального пути (Брауншвейгскую династию, Петра Третьего, Павла Первого). Но после фатально неудачного восстания декабристов – очередной попытки откорректировать судьбу страны – она вся в целом попала под политическое подозрение и была отодвинута от рычагов управления. Потесненная и даже отчасти замещенная, в основном, немцами и поляками – с монаршего произволения, разумеется.
На засилие инородцев в ряде элитных секторов общества накануне революции указывал, к примеру, великий идеолог русского национализма Михаил Меньшиков224. В наши дни данную тему убедительно раскрыл в отношении немцев и поляков мой оппонент Сергей Сергеев225, выразительные штрихи насчет поляков добавил Олег Неменский. Ниже об этом явлении будет сказано подробнее.
Эти обстоятельства (засилие немцев и поляков) сыграли, конечно, некоторую роль в отчуждении русского народа от российской элиты и послужили одним из катализаторов революции. Но относить этот факт следует не столько к «крестьянско-дворянскому антагонизму», сколько к конкуренции национальных секторов российской элиты. Конкретно, к триумфальной победе над Россией еврейских революционеров, для которых это было также победой в конкурентной борьбе за место хозяина России. Недаром победившая юдократия не терпела никого из бывших хозяев страны: немецкая элита (офицерство, в том числе) исчезла в России после революции как этнокласс, по большей части эмигрировав в Прибалтику и Германию, а польская, не отъехавшая в новую Польшу, была в значительной мере уничтожена.
Надо признать: до конца обрусеть российской военной и административной элите накануне революции так и не удалось, реванш русских во власти не состоялся. Однако по мере приближения к роковой черте Октября процесс обрусения и генеалогического сближения дворянства с народом только усиливался. Госаппарат и армейское офицерство станови­лись все более демократическими по способу своего комплек­тования, а значит, и более русскими по составу. Говоря откровенно, царизм, открыв путь вначале всем демократическим массам в дворянство, а затем крестьянам в вузы, предельно демократизировал к 1917 году и дворянство, и интеллигенцию. Нанеся тем самым себе не единственный, но смертельный удар.
Отказ от кастового принципа в классовом строительстве дорого обошелся русской монархии в конечном счете. Сравним: в Германии социалистическая революция была успешно задушена именно немецким офицерством, вообще юнкерством, представлявшим собой сплоченную по классовому и национальному признаку касту. А вот российское дворянство, в отличие от немецкого, не справилось с подобной миссией. Прежде всего потому, что не обладало столь же сильной кастовой солидарностью, было размыто как социально, так и национально. Вот и результат. Известно: чума еврейской революции равно обрушилась как на Германию, так и на Россию. Но немецкие офицеры спасли свою родину, а русские – спасли чуму.
* * *
Вот тут как раз и пришло время сказать несколько слов о сути так называемой Октябрьской социалистической революции. Что это было, и какую роль играли дворяне и крестьяне в ее пришествии и судьбе.
Дворяне всегда массово поддерживали монархию и лично царя. Но ведь и крестьяне, между прочим, – тоже. Так было, пока сам царь не отрекся от трона и своего народа в Феврале 1917 года.
К этому моменту царь умудрился восстановить против себя буквально все слои и сословия России, включая даже собственную родню и собственный генералитет. Все чаяли решительных перемен, торопили роковой момент. И тут русское дворянство не исключение: оно в целом было недовольно царем, стремительно утрачивало свою к нему лояльность, фрондировало, не доверяло, как и почти вся интеллигенция. В грядущей смуте оно провидело для себя (как и вся русская элита в целом, включая теперь уже и верхушку бизнесс-класса и профессиональных политиков) возможность реванша, возможность исправить последствия катастрофы на Сенатской площади. Возможность вновь, как в XVIII веке, встать у руля России, отодвинув от него как монарха (слегка), так и ненавистных исторических конкурентов – немцев, поляков, евреев. Ослепленные надеждами, многие русские дворяне ждали от революции обновления, открытия новых путей в «светлое будущее» буржуазной демократии, ограниченной монархии. Приветствовали конституцию 17 октября 1905 года, а впоследствии – Февральскую революцию. Сеяли ветер, не думая о грядущей буре.
Конечно, с дворянами Октябрьская революция покончила решительно, но не как с защитниками феодального строя, какового уже давно не было в помине. Кстати, сами-то дворяне в своем большинстве вовсе не ставили таких политических целей: вернуться к феодальному строю, реставрировать монархию. Влиятельные дворяне, включая даже некоторых Романовых, были среди заговорщиков, интриговавших против Николая II и приведших его к отречению, дворяне были активными деятелями Февральской революции, буржуазно-демократической по содержанию. Дворяне не саботировали службу при Временном правительстве, как потом при большевиках. Они ратовали за «прогрессивное» (буржуазное) развитие России, а потом, в Гражданскую войну, шли в бой и умирали за Учредительное собрание и парламентскую республику – исключительно буржуазные институты. Вот характерный эпизод Гражданской войны: офицерский заговор против главнокомандующего генерала П.Н. Врангеля, которого заговорщики обвиняли в недостаточном монархизме, был раскрыт и подавлен, успеха иметь не мог. Словом, буржуазно-демократическая революция и соответствующий строй дворян в целом устраивали.
А вот крестьяне-то, как раз, повели себя очень антибуржуазно: воспользовавшись тем, что Временное правительство ни в малой степени не контролировало ситуацию в деревне, они немедленно после Февраля начали не только захват последних помещичьих земель и тотальное разорение усадеб, но и – что самое главное! – дележку частновладельческих земель зажиточных, «обуржуазившихся» крестьян. Заметьте: к концу 1917 года большинство земель, ранее закрепленных в собственность, оказалось уже заново переделено между крестьянами, причем по уравнительному принципу.
Так что приходится признать непреложное: феодальная реакция на буржуазно-демократическую Февральскую революцию исходила вовсе не от бывших феодалов. Она исходила снизу, от того самого «народа» (читай: крестьянства), освобожденного от крепостного права, но столкнувшегося лицом к лицу с капитализмом, испугавшегося и возненавидевшего его. И возмечтавшего развернуть обратно ход истории.
Потому что для крестьян феодализм, при котором они досыта ели и нормально плодились, не думая о том, что будут есть завтра (ибо в случае неурожая их был обязан прокормить помещик), был на самом деле куда более сродным общественным строем, чем безжалостно уничтожавший их капитализм, поставивший голодную смерть в повестку дня в деревне.
Подытожу. Октябрьскую революцию 1917 года следует называть правильно: Великая Октябрьская феодальная контрреволюция. Потому что она:
– во-первых, явилась явной и полной контроверзой конкретно и непосредственно Февральской буржуазно-демократической революции, феодальной реакцией на нее;
– во-вторых, была направлена вообще против буржуазных преобразований в России, против больших, но непрочных завоеваний капитализма, и не остановилась, пока не истребила дотла буржуазию, в том числе деревенскую – кулака;
– в-третьих, установила жесточайшее табу на любые проявления «буржуазности» не только во всей экономике, но и в образе жизни;
– в четвертых, победно завершилась реставрацией феодализма (социал-феодализма) в деревне и новым закрепощением «социалистического» колхозного крестьянства в обмен на «барскую заботу» ЦК КПСС; заодно были закрепощены и рабочие с интеллигенцией, но это уж издержки общего процесса…
Точку в истории с крестьянской феодальной контрреволюцией поставила коллективизация, истребившая без остатка сельский капитализм, а с ним и крестьянство как класс.
Зная тяжелую и горькую судьбу русского крестьянства, да и вообще русского народа, постигшую их – хоть и заслуженно! – после установления их «родной» Советской власти, уместно охарактеризовать действия контрреволюционеров, белогвардейцев как защитников и крестьянства, и народа в целом, в конечном счете. Позволив большевикам уничтожить этот слой и сам массово и активно поучаствовав в этом уничтожении, простой русский народ остался беззащитным и навлек на свою голову, в свою очередь, жестокое и беспощадное уничтожение. Глупая мечта о жизни без хозяина дорого ему обошлась226. Не захотел жить под «своим» привычным хозяином – оказался под «чужим» со всеми вытекающими из этого тяжкими последствиями.
Это, как понял читатель, к вопросу об «антинародном» русском дворянстве. Так что, оправдывая Октябрь, да еще с позиций «обездоленного дворянством» крестьянства, наши историки, Соловей с Сергеевым в том числе, совершают явную логическую ошибку.
Такая вот диалектика.
* * *
Почему Соловей и Сергеев так сосредоточились на теме классового антагонизма русских дворян и русских крестьян? Думаю, помимо основных идейных установок, ложных или надуманных, сыграл свою роль определенный оптический обман – экстраполяция в ХХ век тех социальных отношений, которые сложились в XVIII первой трети – XIX века, да еще и в искаженной исторической ретроспективе. Справедливости ради надо сказать об этом несколько слов.
Сложнейший русский XIX век невозможно правильно понять, не разобравшись предварительно в XVIII веке. Сознание именно этого обстоятельства и заставило меня в свое время избрать темой своей диссертации эпоху Екатерины и Павла, изучить вообще «столетье безумно и мудро», по выражению Радищева. Много времени я отвел разысканиям по становлению системы образования и производства русской интеллигенции, а также по истории книги, литературы, журналистики и проблеме социодинамики культуры того времени. Ну, а особое внимание, в соответствии с общим замыслом большого труда об интеллигенции, я уделял проблеме ее взаимоотношений с властью, монархией. Прочитал, между прочим, всю русскую прозу, поэзию, журналистику того времени (одних од торжественных свыше 700), много мемуаров и других важных памятников эпохи. Работал и в архиве. И т.д. Так что русский XVIII век для меня – не абстракция и не мозаичная, фрагментарная картина, а вполне живая и, главное, цельная эпоха.
Должен сказать, что эту эпоху совершенно невозможно понять, если опираться на труды либералов начала ХХ века, типа В.О. Ключевского, дорожившего более своей репутацией «прогрессивного» профессора, чем исторической правдой, или присяжных печальников народа типа А.И. Герцена. Который, в частности, писал с публицистическим пафосом: «Две России с начала XVIII столетия стали враждебно друг против друга. С одной стороны была Россия правительственная, императорская, дворянская, богатая деньгами… С другой стороны – Русь черного народа, бедная, хлебопашенная, общинная, демократическая, безоружная, взятая врасплох, побежденная… Что же тут удивительного, что императоры отдали на разграбление своей России, придворной, военной, одетой по-немецки, образованной снаружи, Русь мужицкую, бородатую, неспособную оценить привозное образование и заморские нравы, к которым она питала глубокое отвращение».
В этой сентенции Герцена верно, пожалуй, только одно – указание на органическое неприятие русским народом «привозного образования», вообще светской образованности, о чем свидетельствует история русской книжности и педагогики, и о чем мне приходилось подробно писать в книге «Битва цивилизаций: секрет победы» (М., 2013). Кстати, именно это обстоятельство служит для меня основанием для беспрекословного оправдания петровских реформ, после которых и благодаря которым Россия успела вскочить в поезд европейской цивилизации и в значительной мере разделить глобальный триумф европейцев в трех столетиях кряду. Переход от традиционного русского вероцентризма и образовательного нигилизма к полноценному и светскому просвещению – главное завоевание и заслуга Петра. По необходимости оно затронуло поначалу только верхние классы, но и этого хватило для успеха, подтвержденного в XVIII-XIX вв. нашими многочисленными и убедительными победами над Востоком и Западом.
Все же остальное в данной концепции Герцена – предвзято и односторонне, в полном соответствии с историческим заданием этого оголтелого борца с самодержавием. Однако именно подход Ключевского (единственного, кажется, историка царских времен, которого регулярно печатала Советская власть) и Герцена оказался подхвачен советской историографией, а от нее, как видно, унаследован и преумножен ливенами, хоскингами, лакерами, соловьями и сергеевыми. На самом деле «обе Руси» – и дворянская, и крестьянская – своими трудами и подвигами обеспечивали достижения и победу единой и вечной Руси. Это был нормальный социальный симбиоз. О чем лучше всего свидетельствует тот факт, что все русские без различия сословий и классов плодились, как кролики, за общей теплой пазухой матушки-России, чем и обеспечивалась, кстати, ее имперская политика, шедшая до поры, как видно, русским во благо.
Крепостное право – слишком большая и сложная тема, чтобы разобрать ее в маленьком эссе, поэтому замечу только, что подход тут должен быть взвешенным227. Надо понимать, что русский простой народ всегда был главным ресурсом государственного развития России. До недавнего времени этот ресурс был не только возобновляемым, но и непрерывно растущим, обеспечивающим перспективу. Эксплуатация этого ресурса давала России могущество, а могущество обеспечивало благополучие и возобновление ресурса. Диалектическое единство народа и государства как содержания и формы всегда подспудно осознавалось русскими, обеспечивая тот «латентный патриотизм», о котором так верно и глубоко написал Лев Толстой. Нас по большому счету устраивало такое положение вещей, когда народными трудами и подвигами, порой чрезвычайными, росло и крепло наше государство – единственная эффективная историческая форма самоорганизации русских.
* * *
Есть несколько камней преткновения, о которые обыкновенно спотыкаются историки, рассуждающие о крепостном праве с позиций современного просвещенного гуманиста.
Это, во-первых, «ужасы крепостничества», включая сюда телесные наказания и крепостные гаремы.
По поводу гаремов я отчасти уже высказался выше. Но приведу любопытный аргумент А.Б. Горянина: «Могли ли существовать “помещичьи гаремы”, о которых пишет наш славный лондонский обличитель А.И. Герцен? В такой огромной стране, как Россия, исключить что-либо с порога нельзя, однако поразмыслим над следующим примером. В 1846 году помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его домогательства. Но вот что важно, цитирую: “Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предан суду”. То есть, за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попуская греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой. Возможно ли в таких условиях завести “гарем”? В селе, где ничего не скроешь?».
На деле известия о гаремах имеются (например, в отношении дяди пушкинского приятеля Алексея Вульфа), но в единичном количестве и всегда с оттенком скандальности. Другое дело любовницы и даже жены из крепостных, как то было у самого Пушкина в жизни и в повести «Барышня-крестьянка». Но ведь известны и случаи обратного: к примеру, теща поэта Н.Н. Гончарова, живя в своем Полотняном Заводе, имела любовников из крепостных. Где тут «классовый антагонизм»? Не вижу в упор: просто дворяне и крестьяне любили друг друга...
Конечно же, крепостное право, как и любая общественная система, не могло обходиться без злоупотреблений, которые, что характерно, немедленно становились объектом дворянской же сатиры от Фонвизина и Радищева до Грибоедова. И подвергались не только общественному порицанию, но зачастую и правительственным преследованиям, как это видно на примере протитипа пушкинского Троекурова – Льва Дмитриевича Измайлова, о котором Александр I указывал в 1801 году: «До сведения моего дошло, что отставной генерал-майор Лев Измайлов, имеющий в Тульской губернии вотчину, село Хитровщину, ведя распутную и всем порокам отверзтую жизнь, приносит любострастию своему самые постыдные и для крестьян утеснительные жертвы. Я поручаю вам о справедливости сих слухов разведать без огласки и мне с достоверностию донести, без всякого лицеприятия, по долгу совести и чести». После разыскания генерал долго и весьма затратно был вынужден защищаться в судах и даже в Сенате, в итоге стал притчей во языцех и кончил свои дни в немилости, в домашней ссылке. Встречаются в литературе и другие примеры преследования по закону дворян за издевательства над крепостными в XVIII-XIX вв., но – нечасто, поскольку и сами издевательства были редки, в отличие, скажем, от XVI-XVII вв.
Возможно, мне возразят: перечитайте-де Радищева. Но крайне чувствительный и человеколюбивый Радищев, воспитанный поначалу в Пажеском корпусе, а потом «добиравший» просвещение в Париже, далекий от российских реалий, был ими жестоко травмирован по возвращении на родину, с непривычки. Ему возразил Пушкин, некогда и сам писавший в радищевском абстрактно-гуманистическом ключе, но в конце жизни отозвавшийся о предшественнике так: «Сетования [Радищева] на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы»...
Во-вторых – «работорговля». Сверхчувствительного к правам человека демократа Сергеева это особенно сильно травмирует и приводит в горестное недоумение. Уверяя нас, что дворяне не могли продавать себе подобных и при этом составлять с продаваемыми одну нацию, Сергеев явно забыл о том, что эта практика идет на Руси из весьма далеких исторических глубин, когда русы торговали славянскими рабами на рынках, в том числе православного Константинополя. Так выражалась в те далекие века подлинная этническая разница между племенем господ и племенами подданных, в которых действительно просматриваются признаки этноклассов.
Теоретически, если исходить из этого факта, в ходе Октябрьской революции и Гражданской войны должны бы звучать призывы к трудящимся-славянам избавиться от гнета дворян-русов, руси. Подобно тому, как в ходе Французской революции из уст аббата Сийеса, а за ним и других, звучали призывы к галлам (французскому простонародью) избавиться от гнета франков (дворян). Однако ни в 1905, ни в 1917 гг., ни позднее никаких призывов в России к борьбе рабочих и крестьян с инородцами как господствующим классом – или, напротив, с господствующим классом как инородцами – никогда из уст революционеров не звучало228, недаром ни Соловей, ни Сергеев таких примеров не приводят. Зато мы имеем примеры обратного, когда белогвардейская, контрреволюционная пропаганда активно использовала тезис об инородческом засилье в лагере противника («Совдепия держится на жидовских умах, латышских штыках и русских дураках», – уверяла популярная листовка деникинского Освага229).
Все это не только решительно опровергает главный тезис Соловья и Сергеева, но и говорит о том, что этническая «чужесть» русского дворянства и русского простонародья, если и существовала в незапамятные времена ранних Рюриковичей, то давным-давно стерлась, нивелировалась, и к началу ХХ века русские вполне представляли собой нормальную нацию, пусть и разделенную на сословия и классы. Что вообще-то в порядке вещей, поскольку феномен нации подразумевает именно и только этническое, а вовсе не социальное единство.
И еще, по сути дела. Мне уже приходилось высказывать аргументы в пользу рабовладения, которому человечество обязано почти всеми достижениями науки и культуры, которые мы ценим, которыми гордимся230. К сожалению, славяне, в отличие от многих народов мира, не создали своей модели рабовладельческого строя, рабовладельческой цивилизации. Как неоднократно замечалось, овладев в начале I тысячелетия н.э. почти всей Центральной и Южной Европой, славяне нигде никого не поработили, не превратили в «шудр», как это мудро сделали когда-то их ближайшие родственники – индоарии, перевалившие через Гималаи и покорившие Индостан. В чем причина такой славянской дефективности, я не знаю, но мы дорого за нее заплатили и платим до сих пор.
Неумение, неготовность закабалять, порабощать другие народы, с одной стороны, и объективная потребность в рабском труде – с другой: вот та причина, по которой крепостное право в России, распространившееся преимущественно на русских, на славян, стало неизбежностью и приняло во второй половине XVIII века наиболее жесткие формы. Дав затем выразительный рецидив в ХХ столетии.
В-третьих – указ «О вольности дворянства» (февраль 1762), в котором некоторые модерново мыслящие историки, начитавшиеся, возможно, почтенных Руссо и Монтескье, усматривают разрыв какого-то «общественного договора», коим в России никогда и не пахло. Якобы на крестьян этот указ подействовал провокационно, подстрекнув их так же сбросить с себя иго служения монарху и государству, как дворяне-де сбросили свое. И тем самым обострив крестьянско-дворянский классовый антагонизм.
В обоснование данной гипотезы приводят слова из указа Екатерины II «О бытии крестьян в послушании» от 8 октября 1762 года: «Из дел в Правительствующем Сенате довольно видимо, что многие крестьяне, будучи прельщены и ослеплены рассеянными от непотребных и коварных людей ложными и вымышленными слухами, отложились от должного помещикам и властям своим повиновения, а по тому и далее поступили на многие своевольства и продерзости…». Но отчего следует считать, будто подобные брожения в крестьянстве порождены именно манифестом о вольности дворян, которого оно не читало? Таких сведений не приводится. Что неудивительно, ибо, прежде всего, действие манифеста было на деле очень избирательным и кратковременным (далеко не все дворяне оставили службу, абсолютное большинство вскоре было вынуждено на нее вернуться; неслужащий дворянин выглядел белой вороной даже еще в пушкинские времена – ср.: Евгений Онегин, а уж в екатерининско-павловские и подавно). Ну, а представление наших современников о правовых понятиях русских крестьян XVIII века, якобы массово озабоченных соблюдением некоего «общественного договора», – это просто недопустимый анахронизм.
* * *
Есть одно обстоятельство, не позволяющее вовсе отмахнуться от идеи классового антагонизма, крестьянско-дворянского противостояния в России. Это крестьянские бунты и крестьянские теракты против дворян.
Что ж, как сказано выше, классовую борьбу, классовый антагонизм не Маркс с Энгельсом выдумали, идеализировать русскую жизнь при царях тоже не следует. Конечно, власти помещика над крепостным были положены в России известные пределы: например, за убийство крепостного феодал подлежал уголовному наказанию. Помещицу Зотову при Петре III постригли в монахини за издевательства над крепостными, поручика Нестерова сослали навечно в Нерчинск за доведение дворового человека до смерти. Подобные злоупотребления нечасто, но встречались, ибо государство принципиально не вмешивалось, начиная с середины 1760-х годов, в отношения помещика с его крепостными, и в повседневной жизни крестьянин целиком и полностью зависел от помещика. Прямо убить его помещик не мог, это верно, но замучить до полусмерти мог, довести до голодной смерти и до самоубийства мучениями, поборами и барщиной – тоже (правда, это было невыгодно самому помещику, но, скажем, у гоголевского бережливого Плюшкина крестьяне дохли, как мухи, именно от недоедания и болезней), равно как сдать в солдаты (родные не без оснований рыдали по рекрутам, как по мертвым), а девку взять в наложницы. Но могло случиться кое-что и похуже.
А сложилось это положение так.
В ходе торжественного шествия Екатерины Второй, направлявшейся короноваться в Успенский собор Кремля, к ее ногам пали чудом пробившиеся крепостные небезызвестной Салтычихи – и подали челобитную. При таких обстоятельствах делу был дан официальный ход, началось расследование, выявившее страшную картину кровавых преступлений знатной самодурши. Без преувеличения, все дворянство напряженно следило за этим, как теперь бы сказали, резонансным делом, всячески выражая тревогу и недовольство. Дело касалось всех дворян и каждого из них в отдельности. Ведь это был, в какой-то мере, суд над господствующим сословием. Все русское общество сверху донизу было взволновано, следило за подробностями, обсуждало их. Не осудить Салтычиху, ухайдакавшую без малого сорок человек до смерти, было нельзя, слишком не по-христиански. Но все понимали: осуждение создаст прецедент, поставит под сомнение всевластие помещика как такового, вообще дворянства как класса. Это категорически не устраивало дворян, настраивало их жестко против Екатерины, порождало брожение в умах.
Только что взошедшая на престол на гвардейских штыках императрица чутко следила за настроением дворян и отлично все поняла. Страх за собственную судьбу заставил ее принять соломоново решение, чтобы потрафить народу, с одной стороны, и вернуть себе расположение дворянства вообще и гвардии в частности – с другой. Салтычиха, признанная безумной, была посажена на цепь в каморке при монастырских вратах, где каждый мог видеть ее и убедиться в адекватности наказания. Но прецедента допустить было нельзя, подобное дело никогда не должно было повториться, и императрица вынуждена была обеспечить дворянству твердые гарантии этого. Поэтому один за другим были выпущены два судьбоносных указа.
По одному из них (1765) помещики получили право ссылать своих крестьян в Сибирь на каторгу без суда и следствия и без всяких причин и ограничений на какое угодно время с возвратом сосланного по желанию к прежнему владельцу. Это, конечно, не право смертной казни, но немногим лучше. Указ был отменен в 1807 году, но право ссылать не на каторгу, а на поселение осталось.
По другому (1767) крестьянам запрещалось жаловаться на своих помещиков. Вообще, ныне и присно. А если кто «недозволенные на помещиков своих челобитные наипаче ее величеству в собственные руки подавать отважится», за это челобитчикам причиталось наказание кнутом и ссылка навечно в Нерчинские рудники. (Указ был отменен только в 1996 году Павлом Первым.)
В моем понимании все это явилось установлением фактического рабовладения. Закон более не защищал крестьянина, более того – отдавал его полностью, с семьей, с детьми, со всеми потрохами на произвол барина. Государство (и лично монарх: момент сакральный) сняло свою длань с головы крестьянина.
Так что «крепостной раб», начиная с этого момента, – вовсе не метофора. Прописи «мы – не рабы, рабы – не мы» в отношении русского XVIII века у серьезных ученых не в чести. Достойно внимания, что «рабами» крепостных повседневно называли все, начиная с самой Екатерины (отражено в ее текстах), кончая дворянскими детьми и иностранными гостями. Характеристика русского крепостного права как вульгарного рабства, немыслимого в просвещенной Европе, была совершенно расхожей в творчестве европейских авторов, писавших о России, в том числе Шаппа д’Отроша, Вольтера и многих других.
На мой взгляд, именно эти указы Екатерины, не прошло и десяти лет, сдетонировали восстанием Емельяна Пугачева, во время которого было убито 1000 офицеров и чиновников и около 1600 помещиков и членов их семей. В Пугачевщине выразилось недовольство весьма широких кругов российского населения действиями екатерининского правительства. Хитрец-бунтовщик ведь не случайно принял имя убитого мужа Екатерины. И поддержало его, в действительности, не только крестьянство, но даже и духовенство – причем во множестве – недовольное секуляризацией церковных земель и дальнейшим огосударствлением церкви. А ведь православное духовенство вело за собой, надо думать, не башкир с калмыками и даже не казаков (у тех было свое, выборное священство), а все тех же крестьян, олицетворяя для них санкцию церкви на социальную войну.
Нет сомнений в том, что ожесточение против помещиков и дворян было у воcставших весьма велико: об этом говорят приведенные выше цифры жертв. Земли, на которых действовал Пугачев, в то время были еще очень мало населены русским элементом, если не считать казачества. Так что примерно 350-400 вырезанных дворянских семей для заоренбуржья и оренбургских степей, где от жилья до жилья просторы огромны (я эти степи видел, они и сейчас-то пустынны), это очень много. А тысяча офицеров и чиновников! Какие сокрушительные победы в классовой войне прочитываются за этой цифрой! Какими должны быть масштабы событий, чтобы офицеры гибли сотнями! Ведь к офицеру-то просто так не подступишься… Цифра потерь, сопоставимая с итогом большой войны, типа Семилетней.
У русского дворянства того времени не было никаких сомнений в антифеодальном характере Пугачевщины. Я приведу строки самого выдающегося и знаменитого из дворянских поэтов того времени, Александра Сумарокова, написанные «на Пугачева» по свежим следам событий. Они выражают самую суть отношения русских верхов к бунтующим низам, позволяют прочувствовать восприятие дворянами Пугачевщины как именно классовой, антидворянской войны:
... Осетил Пугачев себе людей безумных,
Не знающих никак ни мало божества:
Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,
Извергов естества.
Такой разбойничьей толпою он воюет,
Он шайки ратников составил из зверей...
………………………………………………………
...Противен род дворян ушам его и взору:
Сей враг отечества ликует, их губив:
Дабы повергнути престола сим опору,
Дворянство истребив...
………………………………………………………
... Убийца сей, разив, тираня благородных,
Колико погубил отцев и матерей!
В замужество дает за ратников негодных
Почтенных дочерей...
………………………………………………………
... Уже геенна вся на варвара зияет,
И тартар на тебя разверз уже уста... (выделено мной. – А.С.)»231.
Есть множество свидетельств того, что дворянство все было страшно напугано Пугачевщиной и праздновало победу над этой «гидрой» и «крокодилом» (Сумароков) как избавление от великой смертельной опасности. Наверное, оно понимало суть происходящего.
И все же: было ли восстание Пугачева в полной мере крестьянской войной, как восстание Уота Тайлера в Англии, Жакерия во Франции, страшная Крестьянская война в Германии XVI века? Нет, этот катаклизм стоит совсем в другом ряду: его следует сравнивать с такими событиями, как восстания Степана Разина и Кондратия Булавина. Неизменной особенностью всех их был окраинный характер: это всегда, прежде всего, восстание казаков, среди которых было множество беглых, – и примкнувших к ним местных инородцев. А именно: донских казаков и запорожцев при Разине (1670-1671), донских же казаков, запорожцев и калмыков при Булавине (1707-1709), яицких казаков, башкир, киргизов и калмыков при Пугачеве (1773-1775). Такой фактор, как взбунтовавшиеся инородцы, замутившие крепостных и приписных на Урале и в Поволжье, никак не сбросишь со счета (история самостоятельных многочисленных и кровавых башкирских бунтов XVII-XVIII столетий, или калмыцких, возникавших с XVII и вплоть до ХХ века, подтверждает сказанное). Хотя ни сам Пугачев, ни основная масса его воинства не были инородцами, но этническая война в Пугачевщине просматривается слишком явно.
Лишний раз подчеркну: Булавин, Разин, Пугачев смогли разжечь свои бунты лишь на вечно неспокойных окраинных землях империи. Это были периферийные потрясения. А вот в губерниях центральных, собственно русских, крестьян хоть порой и удавалось поднять на местный бунт, но в целом крестьянство пугачевщину не поддержало. Это факт. В русской России так и не состоялось «настоящей», классической, полномасштабной крестьянской войны – с крестьянскими вождями, характерными для крестьян требованиями уравнительного передела земли и т.д. И это признал сам Пугачев. Когда на допросе его спросили, почему он потерпел поражение – тот прямо ответил, что из-за отсутствия поддержки со стороны крестьян.
Но что стоит за этим фактом? Если Пугачева не поддержали крепостные центральных губерний, обманув его смелые ожидания и расчеты, – так это значит только одно: русские помещики в своих «наследственных берлогах» (Пушкин) не вовсе Бога забыли и не так злоупотребляли своей властью, как мнилось Пугачеву тогда или мнится тому же Сергееву сегодня. Сложившаяся на этих землях социальная система – можно сделать такой вывод – обзавелась определенной устойчивостью, балансом интересов и чаяний, отношения между барином и крепостным были более человечными, патриархальными (что и требовалось доказать). Иначе, конечно, уже в те годы полыхнуло бы, как позднее в 1902-1918 гг.
* * *
Пугачевщина была для царизма и дворянства страшным уроком, стала жупелом на весь оставшийся им исторический срок, укрепила политическую связку дворянства и монархии. У страха, как известно, глаза велики. Но до тех пор, пока страной правил сильный и строгий государь Николай I, опасность новой Пугачевщины оставалась гипотетической, несмотря на отдельные эксцессы типа холерных бунтов. Ситуация изменилась, когда на трон сел самовлюбленный эротоман – внутренне нестойкий и слабый, прекраснодушный и недальновидный, напитанный гуманистическими предрассудками Александр II. Почувствовавшая слабину страна немедленно пошла вразнос. Если за все тридцатилетнее царствование его отца в России произошло около 500 случаев относительно крупных крестьянских выступлений232, то непосредственно в 1858-1860 гг., всего за три года, – 284 волнения (48% всех крестьянских волнений последнего десятилетия). Что и подтолкнуло «царя-освободителя» к проведению Великой Реформы, оправдывая которую, царь говорил именно об опасности народных бунтов, новой Пугачевщины.
Правда, эта волна крестьянских выступлений – просто пустячок по сравнению с тем, что сразу же, немедленно покатилось по стране после обнародования Манифеста 19 февраля 1861 года. Ту самую Пугачевщину, которой так опасались «наверху», едва-едва не спровоцировала Реформа, предназначенная для ее упреждения. Но хуже другое: сама Октябрьская революция и Гражданская война явились отсроченным, но прямым следствием Реформы, были порождены ею. Ибо она, не загасив до конца, вопреки ожиданиям, старых социальных противоречий, феодальных, породила новые – капиталистические.
А что же со старыми противоречиями, почему классовый антагонизм между лишившимися земель и крепостных дворянами и получившими «землю и волю» крестьянами никуда не исчез? Так ведь ничего другого умные люди и не ждали от Реформы. Как отмечает О.И. Елисеева: «Московский генерал-губернатор А.А. Закревский уже на пороге отмены крепостного права от­крыто заявлял, что “свобода должна произвести своеволие, которое в свою очередь породит пьянство, самодурство и обнищание. К несчастью, все эти пред­положения оправдались”233. Закревский знал, о чем го­ворил: он 14 лет, находясь в отставке, управлял огром­ными имениями жены и привел их в образцовое состояние. Для него крестьянский быт не был полити­ческой абстракцией» (Елисеева, 461).
Ну и, конечно, огромную роль сыграли всевозможные «доброжелатели барских крестьян» (за таким псевдонимом укрылся автор прокламации 1861 года Николай Гаврилович Чернышевский), всеми силами разжигавшие революционную искру и звавшие Русь к топору.
Впрочем, мои оппоненты трактуют дело по-другому. Валерий Соловей пишет так: «Как говорится в анекдоте, осадок остался: чувство глубокой неспра­ведливости, затянувшейся почти на век и допущенной в отноше­нии, в первую очередь, русского народа, явно не способствовало его лояльности власти. Ведь именно в корневой, исторической России объемы и тяжесть крепостной зависимости были больше, чем на других территориях империи, где и освобождение крестьян произошло раньше»234.
Изучение связанных с Реформой документов и обстоятельств позволяет говорить о фальшивости данной формулировки. Крепостные в целом воспринимали крепостничество именно как уклад жизни, в котором они научились не только выживать, размножаться и сохраняться, но нередко и благоденствовать. Уклад! Разрушать который большинство не считало ни нужным, ни возможным. Соловей явно приписывает крестьянам того времени свое отношение к предмету. А вот наблюдательный современник Антон Чехов устами старого дворового человека Фирса недаром поименовал «волю» (т.е. именно «освобождение крестьян») – «несчастьем». И разве знали крепостные центральной России об освобождении от крепости (без земли, кстати) эстонцев или латышей? Завидовали, переживали в этой связи свою ущемленность? Конечно, нет.
* * *
В противовес анахроническому мнению Соловья и Сергеева, экстраполирующему оценки современного экстремального, воинствующего гуманизма в патриархальный XIX, а тем более XVIII век, приведу цитату из учебника нравственности для высших классов, популярного в пушкинскую пору:
«Об обращении с низшими…
Надобно поступать вежливо и ласково с такими людьми, коих судьба не столь щедро одарила счастием, как нас. Надобно уважать действительные заслуги и истинное достоинство человека и в самом низком состоянии…
Не требуй излишней образованности и просвещения от людей низкого состояния! Не способствуй также к непомерному напряжению умственных их способностей и к обогащению оных такими познаниями, которые могут сделать неприятным для них настоящее их состояние, и поселить в них презрение к тем занятиям, к которым определила их судьба. В наши времена слово “просвещение” весьма часто употребляется во зло, и не столько значит облагородствование ума, сколько стремление его к пустым и фантастическим мечтам. Истинное просвещение ума есть то, которое научает нас довольствоваться своим состоянием; быть способным ко всем отношениям, и по всем оным быть полезным, и действовать сообразно благонамеренной цели. Все прочее одна только безрассудность и всегда ведет к разврату»235.
Подобные рекомендации встречались не так уж редко с XVIIIвека, и они не оставались втуне, о чем свидетельствуют воспоминания современников. Выше уже говорилось о том, как запросто и по-свойски умели общаться русские аристократы самого высшего разбора (декабрист С.Г. Волконский и др.) с простым народом. А вот что пишет первый биограф Пушкина П.В. Анненков: «В обхождении Пушкина была какая-то удивительная простота, выпрямлявшая человека и с первого раза установлявшая самые благородные отношения между собеседниками». Эту дворянскую «простоту в обхождении» ощущали на себе не только собратья по классу, но и прочие русские люди, включая и крестьян. Лучшим подтверждением тому служит русская литература.
В свое время Лев Толстой, отвечая на упреки демократической критики по поводу своего великого романа, ответил сдержанно, но твердо: «Я знаю, в чем состоит тот характер времени, которого не находят в моем романе, – это ужасы крепостного права; и этот характер того времени, который живет в нашем представлении, я не считаю верным». Пожелаю своим читателям (Соловью и Сергееву в том числе) в своих размышлениях о дворянско-крестьянском классовом антагонизме в России почаще обращаться к таким произведениям русских классиков, как «Война и мир» Толстого, «Записки охотника» Тургенева, «Путешествие из Москвы в Петербург», «Барышня-крестьянка» и «Капитанская дочка» Пушкина. Ведь они знали свой век и свой народ хорошо, лучше нас… Капитан Миронов, Петруша Гринев – «Русь военная, одетая по-немецки», с одной стороны, и Савельич – «Русь бедная, мужицкая, бородатая»: какой болезнью исторического зрения нужно обладать, чтобы разглядеть между ними какой-то «антагонизм»? Что, они и впрямь «стояли враждебно друг против друга»? Окститесь, господа…


«НЕРУССКОЕ РУССКОЕ ДВОРЯНСТВО»
Чтобы обвинение в адрес дворянства достигло своей главной цели, решило свою сверхзадачу – обосновало и оправдало целесообразность уничтожения русской элиты (да и прочих преобразований Октября), жертве непременно следовало приписать чужеродность по отношению ко всему остальному русскому народу. Чужеродность какую угодно: социальную, культурную, «экзистенциальную» (Соловей), но самое главное – этническую. Этническую – прежде всего! Потому что она воспринимается острее: так предусмотрено самой Природой. «Чужого» вообще не жалко; чужого этнически – не жалко стократ. Вот чтобы мы не вздумали пожалеть об уничтоженной русской элите, Соловью и Сергееву и понадобился миф о «нерусском русском дворянстве».
Особенно отличился тут Валерий Соловей, благодаря чему теперь приходится разгребать целые мифологические завалы.

Миф об «этническом отчуждении» русских дворян
Соловей даже выдвинул такой экстремальный, но ровным счетом ничем не подтвержденный тезис (то есть миф): «Самоидентификация с иностранцами, этническое отчуждение от управляемого большинства со времени петровских реформ составляли сознательную стратегию российского правящего сословия, включая его русскую часть!»236. Естественно, как тут же обнаружилось и как следовало ожидать, за этим «метким» наблюдением скрывается некто Ричард Уортман237, мнение которого и является в данном случае единственным «доказательством».
К сожалению, глубокомысленное замечание а-ля Уортман нельзя расценить иначе как бред. Из него, в первую очередь, следует, будто нерусская часть правящего сословия России занималась «самоидентификацией с иностранцами» и «этническим отчуждением», – предположение, отдающее шизофренией. Соловей тут полностью доверился Уортману, понятно. Но откуда Уортман взял, что и русская часть увлекалась тем же грешком? Отдельные такие дворяне, умышленно оторвавшиеся от народа, встречались, конечно же, но сразу становились мишенью дворянской же сатиры, критики. Считать это массовой дворянской установкой («сознательной стратегией») может только тот, кто совершенно не представляет себе русской жизни XVIII века. Неудивительно, что к таковым относятся разные лакеры-хостинги-уортманы и пр. Но почему вполне ущербный автор, Уортман, принят как большой авторитет русским историком? Почему опять надо было черпать «новое прочтение» о русском народе у нерусского автора? Или историк нам хотел на личном примере продемонстрировать, как в прежние времена происходило то самое, о чем он пишет?
Уж как «любили» русские дворяне свозимых Петром на русскую службу иностранных «учителей», а тем паче остзейских любимчиков Анны Иоанновны, известно достаточно. При этом меньшиковы, волынские, долгоруковы и подобные им русские фрондирующие вельможи, не говоря уж о простом русском «шляхетстве», не упускали случая подчеркнуть отнюдь не свою «самоидентификацию» со всей этой публикой, водиться с которой избегали, а напротив, свое природное от нее отличие. И яснее всего выразили свое накопившееся за долгие годы к ней отношение, сметя «немчуру» с подножия русского трона в 1741 году. Те из русских дворян, кто на свою беду к тому времени «самоидентифицировался» с пришельцами, разделил и их участь, как всякий предатель национального дела.
Если же взять самый цветущий период русской дворянской империи, время Екатерины Великой, то тут и говорить нечего: как раз подчеркнутая русскость была в те годы верным залогом карьеры, что в армии, что при дворе, что, простите за нескромность, в постели императрицы, почти все любовники которой были русскими. В узкий круг избранных собеседников Екатерины иностранцы попадали лишь в виде исключения, как Де Рибас, и условием этого была абсолютная лояльность и доказанная полезность России и русскому народу. Не русским дворянам была нужда «самоидентифицироваться» с иностранцами, а напротив, иностранцам приходилось «самоидентифицироваться» с русскими, чтобы делать карьеру при российском дворе. Императрица это сама прекрасно подмечала и учитывала: «Тот, кто успевал в России, – подчеркивала она в своих “Записках”, – мог быть уверен в успехе во всей Европе. Нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать сла­бости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, по­тому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца». Хотелось бы предъявить эти строки гг. Уортману, Ливену, Хоскингу и их последователям.
Напомню несколько имен, которыми блистала Российская империя той эпохи.
Взять хоть самых прославленных полководцев и флотоводцев: Салтыков, Румянцев, Суворов, Потемкин, Орловы, Чичагов, Валериан Зубов, Ушаков… При Екатерине (как и до нее с петровских времен) в России служило в армии и флоте немало европейцев, поскольку возросшие влияние и мощь России привлекали кадры со всего мира. Но кроме шотландца адмирала Самуила Грейга мало кто прославился и отразился в трудах историков. И уж точно никто не стал легендой при жизни, как перечисленные выше. Лишь в первой половине 2000-х гг. у нас появилась диссертация (в недрах Российской академии госслужбы) об иностранцах на русской военной службе. А до того данная тема обходилась вниманием исследователей по простой причине: в царствование Екатерины служивым иностранцам настолько не доставалось преимуществ перед русскими, что даже заслуженная ими слава не могла найти своих героев более двухсот лет. Такое положение сохранялось долго и после Екатерины, примером чему служит судьба Барклая де Толли, незаслуженно обойденного признанием героя войны с Наполеоном.
На правление Екатерины приходится становление русской науки и литературы, блистающей именами Сумарокова, Ломоносова, Державина, Измайлова, Карамзина, Княжнина, Крылова, Радищева, Фонвизина и др. Президентом Академии Наук были назначены отнюдь не иностранцы: гетман Украины К.Г. Разумовский, затем Е.Р. Воронцова-Дашкова. Если в науке засилие инородцев все же сказывалось (против чего боролся, как известно, Ломоносов), то в литературе их влияние было вполне ничтожным и тогда, и впоследствии. Шумный успех «друга свободы» Фонвизина, чей датский род 400 лет пребывал на службе России и вполне обрусел, не меняет картины, ведь Пушкин не зря сказал о нем: «из перерусских русский».
Возьмем теперь опорные административные кадры императрицы. Всего при Екатерине в разные годы служило 16 статс-секретарей – наиболее влиятельных людей в государственном аппарате и при дворе, если не считать некоторых (не всех) фаворитов. Среди них были блистательные умы, высокообразованные люди, но притом нет ни одного (!) нерусского человека: А.В. Олсуфьев, И.П. Елагин, Г.Н. Теплов, С.М. Козьмин, Г.В. Козицкий, С.Ф. Стрекалов, П.И. Пастухов, А.А. Безбородко, П.А. Соймонов, П.В. Завадовский, А.В. Храповицкий, П.И. Турчанинов, Г.Р. Державин, В.С. Попов, Д.П. Трощинский, А.М. Грибовский – все велико- либо малороссы, выдающиеся по своим умственным достоинствам.
К этому следует добавить, что самыми приближенными фрейлинами императрицы, ее камер-фрау (или камер-медхенами) были, как на подбор, дамы, не знавшие ни одного языка, кроме русского. Наиболее знаменитая из них – Марья Савишна Перекусихина – считалась близким другом Екатерины, ее довереннейшим лицом238.
А кто входил в ближний круг императрицы? В разные годы это были братья Григорий и Алексей Орловы, гетман К.Г. Разумовский, Е.А. Чертков, Л.А. Нарышкин, А.С. Строганов, иногда Н.И. Панин, графиня П.А. Брюс (русская Прасковья Румянцева, в замужестве Брюс). С середины 70-х годов к ним прибавился Г.А. Потемкин, затем П.В. Завадовский, С.М. Козьмин, А.И. Черка­сов, А.С. Васильчиков, И.П. Елагин, Е.Р. Дашкова, П.А. Зубов, Т.И. Тутолмин, гоф-маршал князь Ф.С. Барятинский. В роли чтеца вначале выступал И.И. Бецкой, за старостью его сменили А.А. Безбородко, П.В. Завадовский, А.М. Дмитриев-Мамонов, В.С. По­пов, А.И. Морков239.
Большим личным влиянием на императрицу пользовались Никита Панин, Иван Бецкой, которых она глубоко уважала…
Перечислять можно бы гораздо дольше, я назвал лишь «сливки сливок».
Все эти люди представляли собою цвет русской нации и вовсе не собирались никоим образом подделываться под иностранцев, да еще в то время как императрица неизменно, настойчиво и по любому поводу акцентировала свою русскость240. Им бы и в голову не пришло такое национальное самоуничижение!
Но «снизу» на них взирала дворянская масса, делала свои выводы и выстраивала соответствующую линию поведения. А линия эта была такова, что все наиболее «вестернизированные», по излюбленной терминологии Соловья и Сергеева, а по-нашему просто онемечившиеся правители (Брауншвейгская династия, Петр Третий, Павел Первый) сметались русским дворянством с лица земли, как нечто априори враждебное и просто как вредный мусор. Показательно, что в убийстве известного «пруссачеством» Павла принимали участие немцы Пален и Бенигсен, именно стремясь доказать этим свою «русскость», – пример, ярко демонстрирующий все убожество измышлений уортманов.
Характерна картинка из придворной жизни русской царицы, созданная анонимным немецким путешественником, посетив­шим Россию в 1781 году, красноречиво рисующая роль и место русских при дворе:
«Около половины двенадцатого мы при­ехали во дворец. Бесчисленные великолепные экипа­жи стояли уже длинными рядами перед дворцом, дру­гие еще только подъезжали к нему. Державшие караул гвардейцы не опросили меня, кто я такой, так как мой товарищ был сам гвардейским офицером. Мы прошли мимо караульных и у входа, и у лестницы, как внизу, так и на верху...
Двери открылись перед нами, и о Боже! Среди како­го несметного множества орденских лент, звезд, раз­нообразных мундиров увидели мы себя. Тут были люди почти от всех народов Европы и от различных азиат­ских, как казаки, калмыки, крымцы, один перс и др. Собственно русские превосходили всех мужественной красотой и ростом... Боль­шинство иностранцев очень проигрывало перед эти­ми красивыми и рослыми русскими»241.
Все сказанное позволяет отнестись к идеям Ричарда Уортмана, некритически воспринятым Валерием Соловьем, как к безответственной болтовне, и легко отмести их. Упрекать русских дворян в стремлении самоидентифицироваться как нерусские – по меньшей мере странно, даже если иметь в виду XVIII век, период самой резкой и сильной вестернизации России. А уж после взятия нами Парижа об этом и говорить нечего. Сергей Сергеев, кстати, посвятил дворянской ксенофобии немало отличных страниц своего исследования о декабристах. Эта ксенофобия было настолько естественна и органична для русского дворянина – победителя не только турок и персов, но и шведов, поляков, пруссаков, французов – что составляла базовый элемент его внутреннего облика.
Завершающим эту тему аккордом звучат слова Суворова, сказанные в ответ на восхищение Павлом Первым прусской выправкой солдат на плацу: «Русские прусских всегда бивали – чему же здесь радоваться?». Павел не уразумел сказанного, не уловил сигнал, посланный русским дворянином, и продолжал попытку переидентифицировать русских на прусский образец против их воли; в итоге ему проломили голову табакеркой. Не только за это, но и за это тоже.

Миф о нерусском происхождении дворянства
Не более основательным я считаю тезис о биологической нерусскости русского дворянства, на чем также настаивает Валерий Соловей, и в чем его, к сожалению, взялся поддержать Сергеев на радость хомяковым.
На этот раз Соловей обращается к серьезной, фактической аргументации в пользу тезиса о нерусскости элиты предреволюционной России. Но эти аргументы необходимо внимательно исследовать: так ли они убедительны, как поначалу кажутся.
Главный аргумент – от статистики:
«По переписи 1897 г. только 53% потомственных дворян назвали родным языком русский, то есть почти половину номинального правящего слоя империи составляли этниче­ские нерусские. Они также занимали важные позиции в чи­новничьем аппарате и армейском корпусе»242.
Из этого статистического факта Соловей делает далеко идущие, но поспешные и ошибочные, на мой взгляд, выводы:
«Если значение культурного разрыва для объяснения при­чин русской смуты начала XX в. неоднократно фиксировалась историографией, то важность его сопряжения с этническими раз­граничениями до конца еще не осмыслена. Между тем, основы­вающееся на анализе предреволюционной культурной ситуации утверждение, что узкая прослойка вестернизированной элиты и автохтонное трудящееся большинство оказались фактически различными народами, имеет не только метафорический, но и прямой смысл.
Тот факт, что в конце XIX в. среди потомственных дворян ве­ликороссы составляли лишь треть, по численности существенно уступая взятым вкупе польским шляхтичам, остзейским баронам и грузинским князьям, обычно интерпретируется как доказательство полиэтничного характера Российской империи и невозможности определения русскости по крови. По данным переписи населения Российской империи 1897 г. только половина из 1,22 млн потом­ственного дворянства обоего пола считала своим родным языком русский, то есть по этому важному критерию этнической иденти­фикации лишь половина правящего сословия империи имела но­минальную этническую связь с русским народом. В то же время русское крестьянство – главная опора и тягловая сила империи – в имперский период отечественной истории сохраняло этническую гомогенность. Таким образом, по мере строительства империи формировался не только культурный, но и этнический разрыв между интернациональной по своему составу (и преимущественно нерусской) имперской элитой и основной частью русского народа (выделено мной. – А.С.). Даже если владения большинства нерусских дворян находи­лись за пределами этнической России – в Прибалтике, Грузии, на территории Царства Польского – это сглаживало, но не снимало остроту конфликта»243.
Итак, перед нами едва ли не самое важное обвинение в адрес российского дворянства. А именно: ему инкриминируется нерусское происхождение большинства дворян, владевших-де русскими крепостными.
Так ли это было на самом деле?
* * *
На первый взгляд, если ориентироваться на формальную статистику, на цифры, то может показаться, будто В.Д. Соловей прав. В самом деле, элита российской империи была этнически весьма неоднородной. Если не считать многочисленное «дворянство» национальных окраин, в ней насчитывалось три основных национальных фракции, имевших наибольшее влияние в гражданской и военной администрации, а также экономическом секторе: русская, немецкая и польская. Причем между ними существовала вполне осознанная конкуренция, и русская фракция, отодвинутая в течение XIX века от политического и экономического руля, мечтала, естественно, о реванше. (Забегая вперед, скажу, что Февральская революция как раз и была попыткой такого реванша.)
Наряду с перечисленными элитами, в России существовала также и мощная контрэлита: еврейская. Которая, располагая в экономике и культуре (особенно в юриспруденции, журналистике и критике) важнейшими позициями, была предельно неудовлетворена своим маргинальным политическим положением, хотя и стремилась конвертировать деньги во власть, порой небезуспешно. Еврейская контрэлита непрерывно атаковала бастионы русского имперского истеблишмента, стремясь любой ценой занять в нем место, – и порой небезуспешно, но в целом не преуспела и лишь мечтала преуспеть.
Таков был национальный расклад в высших общественных слоях России.
Но значит ли это, что между российским дворянством и русским народом пролегала реальная грань национального отчуждения?
Чтобы убедиться в том, что это не так, достаточно взглянуть на карту распространения различных этносов по территории Российской империи и сопредельных с нею государств. Такая огромная карта на 8 листах форомата А-1 (применительно к СССР, но это практически безразлично в плане этничности) была подготовлена и выпущена в середине 1990-х годов совместно Институтом картографии РАН и Институтом этнологии и антропологии РАН. На ней с помощью разноцветных значков и символов были размечены добрых две сотни наций, народов и племен.
Если, глядя на эту карту, сосредоточиться на ареале компактного проживания русского этноса, то становится вполне понятно, что национальные элиты окраин не имели и не могли иметь никакого значения в указанных границах. О какой же «остроте конфликта», о каком вообще конфликте (!) можно рассуждать, если нерусские дворяне территориально находились у себя, а русский народ – у себя?! Ни польские, ни остзейские, ни грузинские и т.п. дворяне, а тем более азиатские баи, молдавские господари и бояре не могли эксплуатировать русского крестьянина en masse, так о каком этническом противостоянии может идти речь?! Эти миры практически не пересекались (подробности ниже), а посему и конфликтовать не могли.
Все умозаключение Валерия Соловья представляется неверным от начала до конца, оно высосано из пальца, не имеет почвы под собой. Между тем, модная и злободневная (с легкой руки В.Д. и Т.Д. Соловей) тема о якобы нерусском составе дворянства России увлекла не только их карикатурное подобие – профессора П.М. Хомякова, но, увы, и профессионального историка С.М. Сергеева.
Опираются авторы этой наивно-русофобской (под видом русофильской) и далекой от истины концепции, в основном, на «солидные» и «объективные» цифры статистики, на данные переписей. Но цифирь эта лукава, доверять ей нельзя ни в коем случае. Статистика учитывает статус, но не более того. Да, статусных дворян из инородцев было под конец, накануне революции, в России больше, чем русских. Ну и что? Вглядимся в этот факт попристальней.
Помнят ли наши излишне доверчивые авторы, что российское дворянство автоматически присваивалось любой инородческой аристократии – всяческим баям, бекам, тойонам, панам? Между тем, в ряде окраин процент такой номинальной национальной элиты бывал непропорционально и даже неестественно высок. Все ли знают, что каждый пятый поляк официально (!) причислял себя к шляхетству? Его-то, пусть голоштанного, статистика и учитывала в качестве дворянина! Пятая часть всего тридцатимиллионного польского народа – это немало, согласитесь (в собственно Царстве Польском, подвластном России, поменьше, но тоже немало). Точно то же самое происходило в Грузии, где те же 20 % населения именовались «князьями» и проч., даром что были нищи, и также записывались в российские дворяне. (На эти факты указывает, например, проф. А. Каппелер в своей блестящей монографии «Россия – многонациональная империя».)
Но жили-то грузинские князья у себя в Грузии, польские паны – в Польше, беки, тойоны и баи – на Кавказе, в Сибири и Средней Азии, на Дальнем Востоке и проч. Какое влияние оказывали они на судьбы собственно русского дворянства, русского народа и государства? Русской культуры? Практически никакого или самое незначительное.
Кого могли они раздражать в глубинной России, на исконных землях проживания руского народа, кому они там могли «мозолить глаза»? Да никому, поскольку их там и не было видно, за единичными исключениями. Ведь национально смешанные браки в дворянской среде были довольно редки и вызывали косые взгляды244. Показательна история брака генерал-майора П.И. Багратиона, которого нынче многие услужливо чуть ли не в русские записывают. Невесту ему подобрал лично Павел Первый, назначив таковою в 1800 году графиню Е.П. Скавронскую, племянницу Г.А. Потемкина, девушку очень красивую и веселую. Багратион был почти двадцатью годами старше невесты и полюбил ее сердечно, но русская красавица брезговала генералом, избегала его всячески и немедленно после смерти императора Павла ушла от мужа навсегда и уехала за границу, не прожив с грузином и года. Он был ей неприятен физически. Этот брак вызвал в свете очень отрицательное отношение, послужив поводом для неприязненных пересудов245.
Приходится признать, что определенная метисация, разбавлявшая национальный состав русской элиты, все же происходила в кругах столичного дворянства. Михаил Меньшиков писал об этом в статье «Пророчество Даниила», публицистически преувеличивая: «В тече­ние двухсот лет служилый класс, дворянство и чиновничество, де­ятельно скрещивался с громадным по числу наплывом инородцев, причем прабабушка-армянка вносила в породу одни склонности, дедушка-швед – другие, поляк – третьи, еврейка – четвертые, и все это, как краски на палитре, смешиваясь в общий соус, давало под фамилией какого-нибудь князя Рюриковича серую, бесцвет­ную, нерусскую и вообще никакую душу, душу космополита». Но это явление исключительно верхушечное, а к провинциальному контингенту русских помещиков, представлявшему собою основную массу дворянства, роднившегося между собою, оно отношения не имело.
Надо твердо знать и помнить: национальные окраины, за исключением Прибалтики и отчасти Польши (а Украина таковой и не считалась), в царской России появились относительно поздно, практически все – только в XIX веке. Окраины отнюдь не образовывали в русской метрополии диаспор, были несамостоятельны и отдаленно не играли даже той скромной роли, что советские республики в СССР. А ведь и республики тушевались перед центральной властью и не могли диктовать ей ничего, во всяком случае, до Горбачева.
* * *
А кто же осуществлял власть на собственно русских землях?
Как ни удивятся, возможно, Соловей и Сергеев, но что касается исторической территории России, ареала расселения самого русского народа, то здесь и дворянство было соответствующее, то есть русское или основательно обрусевшее за многие века. За исключением, разве что, изрядного количества остзейских немцев и поляков; но и те были сосредоточены, в основном, в столице и в казарме, а вовсе не среди народа.
Я говорю об этом вполне уверенно, основываясь на собственных давних впечатлениях, хотя и не отраженных в публикациях.
Дело в том, что работая над кандидатской диссертацией «Сословное расслоение русской литературы и ее аудитории в последней трети XVIII века» в начале 1980-х гг. и одновременно готовя статьи для академического «Словаря русских писателей XVIII века», я столкнулся с необходимостью исследовать социальное происхождение более чем 1200 литераторов. В поисках их родословий мне пришлось обратиться в Центральный архив древних актов, к фонду Герольдмейстерской конторы, в частности к ее алфавитным указателям (ф. 286, ед. 238-247). Они были составлены в годы, когда после издания Екатериной Второй важнейшего документа, известного под названием «Жалованная грамота дворянству» (1785), по всей России началась колоссальная работа по «инвентаризации» всех что ни на есть дворянских родов. Для того, чтобы заполучить себе права и привлегии, проистекающие из названной «Грамоты», дворяне должны были подтвердить документально свое происхождение – и в Герольдмейстерскую контору хлынул нескончаемый поток бумаг. А чтобы не запутаться в том потоке, одновременно тщательно и добросовестно составлялись алфавитные списки, куда были внесены все участники процесса – все дворянские роды Российской империи, от «А» до «Я». Добрых три десятка массивных рукописных фолиантов в кожаных переплетах мне пришлось пролистать, просмотреть собственными глазами. Изучил я и рукописный «Указатель родословных дворянских родов», составленный А.Н. Зерцаловым (ф. 394, указатель № 375-е). Не говоря уж о всех справочниках по российскому дворянству, согласно библиографии. Известную пользу принесли консультации по вопросам русской дворянской генеалогии у ее величайшего знатока, покойного ныне Ю.Б. Шмарова. Перед моими глазами, таким образом, поименно прошли все (тотально!) дворянские роды Российской империи конца XVIII столетия – сотни тысяч имен и фамилий.
Знакомство с этими источниками оставило неизгладимое впечатление, вполне цельное и недвусмысленное, хотя я не фиксировал его в цифрах. Основная суть вполне однозначна: абсолютное большинство дворянства екатерининской поры было русским или обрусевшим до степени неразличения.
Напомню, что Царство Польское, Закавказье, Кавказ, Туркестан, Бессарабия тогда еще не были присоединены к империи, а значит речь идет именно о русских землях, за исключением разве что Прибалтики, Сибири, Татарии, Башкирии и нашей части Польши. Но остзейские бароны еще предпочитали жить у себя в Курляндии, Лифляндии и Эстляндии, а польские паны – на своих землях (массово в столицу и в армию те и другие поедут позже, при Александре Первом). А татарские мурзы к тому времени уже практически обрусели в своем потомстве: никто никогда и ничего специфически татарского не замечал ни в бедном казанском дворянине поэте Гавриле Державине, ни в богатейшем владельце имения Архангельского князе Николае Юсупове.
За восемьсот (!) лет в коренной России, на территориях расселения собственно русского народа, сложилось свое, именно русское дворянство, успешно ассимилировав ряд выходцев из пограничных народов. Конечно, порой в указателях и справочниках (не так уж часто, кстати) встречаются фамилии, выдающие татарское, литовское, немецкое и др. происхождение, однако большинство былых татар или литовцев за триста-четыреста и более лет совершенно обрусели, как Аксаковы, Бахметьевы, Булгаковы и т.д. вплоть до тех же Тенишевых, Урсовых и Юсуповых (всего около 120 татарских дворянских родов). Все они давно перемешали свою кровь с русскими, крестились в православие (иначе им было не владеть крепостными) и ничем не отличались ни по службе, ни в быту от собратий по сословию чисто русского происхождения. О своих истоках помнили, но себя уже считали русскими, да и были ими даже по составу крови, не говоря уж о языке, вере и культуре (в чем легко убедиться, посетив, к примеру, имение и музей Абрамцево под Москвой, где несколько поколений Аксаковых оставило по себе память).
Таким образом, пусть не стопроцентное, но абсолютное большинство российского дворянства в те времена (конец XVIII в.), до завоевания Царства Польского, Финляндии, Закавказья, Кавказа, Бессарабии и Туркестана, было, конечно же, русским (великоросским, белорусским, малоросским). Это и есть тот корпус дворянства, который мы должны считать основным для России, исконным, историческим. И располагалось оно именно в границах компактного расселения русского этноса, а не где-нибудь еще. То есть, русское дворянство полностью соответствовало своим национальным составом – составу породившего его русского народа. Никакого этнического «противостояния» между ними найти невозможно.
Последующие завоевания XIX века сказались, разумеется, на статистике дворянства, но не на означенной выше сути вещей. Все позднейшие массовые добавки к дворянству, до покорения Туркестана включительно, располагались территориально вовне нашего национального ареала и не могли ничего ни убавить, ни прибавить, ни разбавить не только в расовом, но даже и в этническом отношении. Дворянство имперских национальных окраин, хоть и было многочисленным, но серьезного влияния на жизнь страны не имело, ни в политике, ни в экономике, ни в культуре (за исключением немцев и, в меньшей степени, поляков). Его роль была совершенно маргинальна, периферийна. Негласно действовала формула: вы, русские, не лезете со своим уставом к нам, в наши кишлаки, аулы и местечки, а мы – к вам. Ну, а в самой исторической России дворянство, во многом определявшее ее судьбу, было именно русским и никаким другим. Было! (Каким оно казалось или могло казаться распропагандированным рабочим и крестьянам – это совсем другой вопрос.)
Общий вывод из всего этого такой. Русские дворяне и русские крестьяне того времени представляли, вне всякого сомнения, один народ, а с учетом его государствообразующего значения – одну единую нацию.
* * *
В завершение скажу, что хотя статистика породила заблуждение насчет нерусскости русского дворянства, но статистика же его и убила. Тут я позволю себе, как ни странно, взять в союзники Валерия Соловья, который и сам признает, что «со временем госаппарат и армейское офицерство станови­лись все более демократическими по способу своего комплек­тования, а значит, более русскими по составу. В 1912 г. дворя­нами было только 36,3 % офицеров, а 25,7 % – выходцами из крестьян. В годы Первой мировой войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла»246. В данном случае подчеркну, что речь тут следует вести как о воинском, так и о чиновничьем сословии.
Мы видим, что уже и это признание в корне противоречит тезису Соловья и Сергеева об «этнической чужести» русского дворянства русскому народу. А ведь пополнение дворянства вчерашними крестьянами, поповичами и разночинцами шло не только через офицерскую карьеру, но и через университеты, академии и многими другими путями. Двести лет – в течение всего XVIII (с 1714 года), XIX и начала XX века – этот процесс от года к году только усугублялся за счет действия Табели о рангах, непрерывно поставлявшей все новых дворян из недр нашего народа. Поэтому дворянство в пределах исконно русского ареала год от года становилось не только все более русским, что не подлежит сомнению, но и все более народным. Позволю и я себе еще раз заявить смелую гипотезу: «народное дворянство» – это не оксюморон, а живая реальность российской жизни накануне революции.
Оторвать русское дворянство от России и от русского народа, противопоставить их по национальному признаку нет никакой возможности.
Мало того, что такая попытка будет неправдива; она, в силу политического окраса, граничила бы с оговором, с наветом. Ибо именно через искусственный отрыв русского дворянства от русской нации легче всего оправдать и даже воспеть Октябрьскую революцию, приписать ей якобы «русский» характер, «русскую» суть, обращенную против якобы «нерусской» собственной элиты. А дореволюционных русских представить как некий «этнокласс», закабаленный, порабощенный-де инородцами – нерусскими царями, дворянами и капиталистами. Соответственно, революция и гражданская война, на деле представлявшие собой ожесточенную антирусскую этническую войну, истребившие подлинную русскую национальную элиту, а главное – закабалившие сам русский народ, выдаются нам чуть ли не за национально-освободительную войну русского народа против инородцев-эксплуататоров. Все шиворот-навыворот.
Нельзя позволить себе так некрасиво ошибиться.
Особенно подчеркну, что по мере приближения к роковой черте Октября процесс обрусения и генеалогического сближения с народом дворянства только усиливался247. А вовсе не наоборот, как пытаются представить нам те, кто антирусскую революцию и гражданскую войну хотели бы втиснуть в рамки конфликта «этноклассов». Именно такова яркая особенность формирования русской биосоциальной элиты в ее динамике. Что категорически не согласуется с теорией моих антагонистов.

От мифа – к мифу
Заложив в основание своей концепции две мифологемы – об этнической чужести и нерусской самоидентификации русского дворянства, мы неизбежно будем вынуждены двигаться от одного мифа к другому, удаляясь от реальной картины и поддаваясь на обман, подлог.
Вот Валерий Соловей пишет:
«Для основной массы населения главный вызов исходил изнутри – от вестернизированного правящего сословия, воплощавшего социальное угне­тение, культурное отчуждение и во многом этнически чуждого простым русским248. Присущее правящей элите стремление выгля­деть, как иностранцы, усиливалось большой долей нерусских в ее рядах. Не удивительно, что русская низовая масса воспринимала имперскую элиту как чуждую, почти оккупационную силу».
Как уже отмечалось в начале настоящего эссе, для обоснования этой сомнительной идеи (мифа) Соловей вновь не может обойтись без совершенно неосновательной аргументации ad hominem, цитируя С. Лурье: «Кре­стьяне старались избегать любых встреч с представителями госу­дарственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государственным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомневались, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам». Он решительно опирается на сделанный ею поспешный и легковесный вывод: «Отношение народа к вла­стям порой напоминало отношение к оккупантам»249.
Хотелось бы спросить у С. Лурье: а что, в советское время, хоть бы и при тех же большевиках, люди по-другому относились к власти? Хотя властвующих евреев они порой и в глаза не видали, а имели дело с такими же русскими мужиками, вознесшимися во власть по случаю… Да что говорить: во все времена, от Рюрика по меньшей мере, русские крестьяне прятались по избам при виде власть имущих, но вовсе не потому, что «оккупанты» были инородны. Кстати, это же можно видеть и на примере иных стран. Нигде и никогда население ничего хорошего не ждало от власть имущих.
На службу главной мифической идее – идее противостояния в России разных, якобы, этносов под маркой разных классов – Соловей ставит еще один миф:
«В русских радикальных политических кругах “исключаю­щая” концепция нации (в основе которой лежало культурное размежевание) была совмещена с восходящей к временам ре­волюционного террора во Франции конца XVIII в. тенденци­ей исключения из нации политических оппонентов. Вслед­ствие этого в последующих социальных и политических практиках победившего большевизма человек элитарной (читай: западной) культуры с высокой вероятностью оказы­вался потенциально нелояльным “власти трудящихся”»250.
Соловей не считает нужным пояснить, что это за «исключающая» концепция нации и в каких «радикальных русских кругах» она обращалась. Однако по моим данным, жестокая классовая резня, протекавшая на исконных русских землях в первой трети ХХ века (примерно с 1902 по 1937 гг.) полностью игнорировала национальный фактор. Если только не считать русско-еврейской войны и целенаправленного уничтожения русской биосоциальной элиты, проведенного еврейской контрэлитой, превратившейся в элиту советскую. Но за всем этим как раз стояли вовсе не русские рабочие и крестьяне. Это во-первых.
А во-вторых, магистральной «практикой победившего большевизма» было создание рабоче-крестьянской по происхождению интеллигенции, которое в массе осуществлялось через советские вузы по стандартам именно что западной науки и культуры как передовой в мире. Эти же стандарты лежали в основе и строительной (архитектурной) политики большевистской власти, вплоть до начала 1930-х гг. определявшейся показательно космополитическим стилем конструктивизма. И только в первой половине 1930-х гг. происходит постепенный разворот к национальным корням русской культуры и борьба за национальные приоритеты в науке и образовании.
Данный миф подкрепляется Соловьем с помощью странноватого аргумента: «Этнические нерусские занимали важные позиции в чиновничьем аппарате и армейском корпусе, что резко повышало шансы русских подданных империи встретиться с ними»251.
Что было, то было. Но только это вело лишь к конфликту между русскими и нерусскими дворянами, а вовсе не между дворянством в целом и народом. Напротив, у русского дворянства и русского народа появлялась новая – и великолепная, полноценная! – платформа для национальной общности: ксенофобия. «Чтоб умный, бодрый наш народ / хотя б по языку нас не считал за немцев», – вот о чем, в первую очередь, заговорил Чацкий – русский дворянин декабристского закваса. Ксенофобия даже наиболее высокопоставленных и культурных русских дворян не подлежит сомнению (эта тема изложена подробно и убедительно у Сергеева, о чем ниже). Ибо конкуренция с инородцами допекала их на всех этажах властной пирамиды.

* * *
Национальные элиты России в борьбе за власть. Многонациональность – ахиллесова пята любой империи. Особенно такой, где для государствообразующего народа нет особых привилегий и преференций. В этом случае история страны во многом представляет собой нескончаемую борьбу национальных группировок за власть, сопровождаемую вакханалией этнического фаворитизма.
Хрестоматийным примером служит история Византийской империи. Достаточно взглянуть на карту этносов «Большой Византии» IV-V вв., чтобы убедиться в том, что так называемые «греки» занимали весьма малую часть этого лоскутного одеяла. А всего в Ромейской империи компактно проживали – перечислю только крупные народы – даки, фракийцы, иллирийцы, македонцы, греки, лидийцы, фригийцы, исавры, галаты, армяне, арамеи, сирийцы, арабы, ливийцы, евреи и копты. В будущем к этим народам добавятся и иные: болгары, готы, лангобарды, славяне и др., не считая малые племена, диаспоры и дисперсно проживающие этносы, имя коим легион.
Конкуренция за власть и влияние, за роль государствообразующего этноса между многими из них была постоянной. Конкуренция не была здоровой, она не укрепляла, а наоборот, расшатывала страну. Весьма часто трон делался залогом национальных отношений в империи. Исаврийская, сирийская, македонская, армянская, фракийская, иллирийская династии сменяли друг друга, временами открывая дорогу к власти арабам, грекам, славянам… Соплеменная избраннику знать, соответственно, каждый раз перетягивала «одеяло власти» на себя. Сотрясаясь в подобных конфликтах, Византия агонизировала тысячу лет, непрерывно дробясь и сокращаясь, как шагреневая кожа, и кончила плохо, уменьшившись практически до размеров Константинополя с окраинами.
В России, конечно, до такого безобразия дело не дошло, поскольку русский народ составлял абсолютное большинство и был незаменим в качестве государствообразующего. Да и династия триста лет была одна и та же, хоть и поменяла фактическую этничность с русской на немецкую. Но деление высшего сословия на национальные фракции в стране все-таки было, и ни к чему хорошему оно не привело.
На этом факте историки В.Д. Соловей и С.М. Сергеев как на краеугольном камне выстраивают свою теорию чуждости русского дворянства русскому народу и трактовку «русской» революции как феномена национально-освободительной борьбы. Но нужно иметь в виду, что в изложении данной темы нас подстерегает логическая ловушка, в которую попадают наши историки. Ловушка состоит вот в чем.
Первый тезис наших историков: русский народ воспринимал-де русское дворянство как нерусское, а потому ненавидел и при первой возможности уничтожал. В этом нам предлагается видеть русскую национально-освободительную борьбу – «русскую революцию». Второй тезис: представление о дворянстве как нерусском сообществе во многом было обусловлено засилием немецкого элемента. Третий тезис: русский дворянский элемент также воспринимал этот немецкий дворянский элемент враждебно, конкурировал с ним и боролся против его засилия.
Но ведь в таком случае получается, что русские дворяне и русский народ были не врагами, а союзниками, стоящими по одну сторону баррикады, поскольку вектор их неприязни и борьбы совпадал. Больше того: русские дворяне вели в России борьбу против немецкого дворянства раньше, сознательнее и целенаправленнее, чем народ. Получается, что народ, сражаясь против русского дворянства, действовал вовсе не в национально-освободительном ключе, как нас пытаются уверить Соловей и Сергеев, а совсем наоборот: уничтожал в лице русских дворян своих союзников. А вот русское дворянство, напротив, ведя последовательную борьбу против немецкого засилия, осуществляло национально-освободительные задачи, действуя в интересах всей русской нации.
Вот что мы видим, если посмотреть непредвзято на приводимые нашими историками многочисленные факты и соображения. Все вышесказанное подтверждается примерами из трудов моих оппонентов. Один из главных доводов в пользу этнической чужести российской элиты русскому народу – немецкое засилие в правящем классе послепетровской дореволюционной России. Неудивительно, что Соловей и Сергеев ищут именно здесь опору для своей теории о «нерусском русском дворянстве». Но прежде, чем привлечь их материалы, надо заглянуть в предысторию вопроса и правильно обозначить проблему.

* * *
М.О. Меньшиков о национальных фракциях российской элиты. Тема засилия инородцев в правящем слое всей царской России – не нова, на нее в свое время обращали взор многие. Но наиболее пристальное внимание уделил ей самый талантливый и последовательный дореволюционный русский националист Михаил Меньшиков. В наиболее общем виде она отразилась в его статьях «Пророчество Даниила», «Русское пробуждение», «Почти иностранное ведомство», «Чье государство Россия?», «Нецарственный империализм», «Для кого воевала Россия» и др.
Автор писал: «Если громадный организм государственный в его важнейших частях сделался добычей инородческих фамилий, то мы, оставшие­ся русские, и те, кто внизу, имеем право спросить себя со страхом: чем же это кончится? Не тем ли, что Россия, вмещающая в себя 3/4 славянской расы, сделается и в самом деле “подстилкой для наро­дов”, как бахвалятся немцы? Не тем ли, что у нас сложится очень скоро инородческая аристократия, равнодушная к России? Не тем ли, что сложится такая же бездушнаяинородческая буржуазия? Но ведь при таком составе царства мы, наверное, грохнемся наподобие той огромной статуи, которую видел Навуходоносор в своем страш­ном сне»252.
Как в воду смотрел великий прозорливец, да еще на сто с лишним лет вперед!
Меньшиков обращал внимание читателя на явление этнического фаворитизма, свойственного всем народам России (кроме русского), не только немцам и полякам. Он отдает должное и евреям, сосредоточившим в своих руках «две трети крупной торговли», биржу и хлебную торговлю, нефтяное дело, Каспий и Волгу, а также «самое сознание страны – печать», театр, музыку, отчасти искусство, адвокатуру, медицину и технику. И полякам, захватившим железнодорожное дело, и другим национальностям.
Он вопрошал: «С какой же стати мы уступаем драгоценное наследие выход­цам чужих земель? И не только уступаем, а начинаем входить в позорную зависимость от каких-то евреев, поляков, шведов и т.п… Мы до того одичали под правлением наемной полуинородческой бюрократии, что позабыли первую истину жизни – смысл господ­ства»253.
Особенно беспокоило публициста участие народов России в революционном антирусском движении. Меньшиков мог бы подписаться под известной формулой профессора П.И. Ковалевского, опубликованной в 1912 году: «Революция эта не что иное, как бунт инородчества во главе с еврейством против России и русского народа»254. В статье «Нецарственный империализм» он делился своей тревогой:
«О воспален­ной ненависти к нам поляков, евреев, финнов, латышей, армян (а в последнее время и грузин) я напоминать не стану, но даже срав­нительно мирные инородцы, татары, разве они “объединены с нами общими идеалами”? Совершенно напротив: они объединены с нами не больше, чем Коран с Евангелием. Еще недавно ко мне приезжал один православный епископ с Волги. Он рассказывал крайне тре­вожные вести о татарском национальном движении, о быстрой татаризации тюрко-финских племен, об антигосударственном, враж­дебном России подъеме русского ислама…
Давно ли, кажется, вся Россия горела в инородческом открытом бунте? Давно ли евреи расстреливали цар­ские портреты и царских чиновников, давно ли неистовствовали латыши, давно ли останавливали железнодорожное движение поля­ки, давно ли резались армяне и татары, не говоря о финляндцах, шведах, грузинах и всякой другой прелести? Всего лишь четыре года тому назад это было (статья написана в 1910 году. – А.С.)… Едва Империя потерпела неудачу, как со всех концов г-да инородцы начали ввозить оружие для внутреннего бунта и без объявления войны начали бить русских генералов и городовых где попало!»255.
Неудивительно, что главный акцент Меньшиков делал на месте и роли немцев в данном процессе. Он не случайно требовал: «Для начала хоть бы уравняли нас в правах с г-дами покоренными народностями! Для начала хоть бы добиться только пропорционального распреде­ления тех позиций власти, богатства и влияния, что при содей­ствии правительства захвачены инородцами. Если немцы, которых 1 процент в Империи, захватили кое-где уже 75 процентов государ­ственных должностей, то на первое время смешно даже говорить о русском “господстве”»256.
Что он имел в виду, какие государственные должности? На этот вопрос отвечают статьи Меньшикова, написанные между окончанием Японской и началом Первой мировой войны, в которых он подробно откомментировал перечень немецких фамилий среди офицерского корпуса и сотрудников МИДа. В частности, указал: «Чтобы понять, почему мы уступаем Берлину и в чьих руках находятся мировые интересы России, поскольку они вверены пат­риотизму и таланту дипломатии, достаточно просмотреть ежегодник министерства иностранных дел. Штатных мест за границей в этом ведомстве 315. Из них около 200 заняты людьми нерусского происхождения. В особенности много балтийских немцев. Просто в глазах рябит, когда читаешь списки» (следует подробное перечисление)257.
Меньшиков оговаривается: «Нет сомнения, среди этого подавляющего обилия немецких имен есть такие, под которыми скрываются совершенно русские люди. Многие из названных немцев – православные. Как я уже не раз указывал, обрусевшие немцы нередко лучшие у нас патриоты. Сверх того, немецкое дворянство славится благородной чертой, проходя­щей через всю двухтысячелетнюю историю этого племени, – вер­ностью». Он также указывает на значительное количество других инородцев, в первую очередь – греков, шведов, французов, голландцев в МИДе.
Но все эти оговорки не меняют сути: «В общем из 646 мест по ведомству иностранных дел 529 заняты лицами нерусских фамилий. Из остальных 117 мест известная часть при­ходится на долю поляков». И Меньшиков делает решающий вывод: «Иностранное представительство страны требует наиболее яркого национального сознания, у нас же устроилось наоборот. Без боль­шой опасности для государства немцы, например, могли бы зани­маться у нас печением булок, садоводством, часовым мастерством и т. п. Во множестве мирных занятий иностранцы и инородцы ока­зывают существенные услуги России, как скромные культуртреге­ры, насадители так называемой цивилизации. Но давать засилье инородцам в составе власти государственной – это гибельная ошибка. Власть в каждой стране должна быть строго национальной, ибо совершенно невозможно предугадать случаи, где и когда от чинов­ника потребуется исключительная любовь к отечеству и чувство долга перед ним. Власть, как орган воли народной, должна выра­жать только народную душу, и никакую больше… У нас, к глубокому сожалению, действительно русские люди давно оттерты от государственности и сама государственность остыла в своем национальном чувстве»258.
Не менее важную роль, чем МИД, в деле защиты Отчизны играет, конечно же, армия. Но и здесь все было неблагополучно с точки зрения этнополитики. Меньшиков посвятил этому вопросу статью «Остановите бегство» (1908), в которой утверждал, что русское офицерство – в загоне, а нерусское – в силе и почете. Приводя конкретные имена и цифры, он задавал вопрос: «Неужели ровно ничего не значит факт, что в составе нашего военного управле­ния только 25 процентов русских?.. Из 635 начальственных в армии должностей 235 заняты некоренными русскими людьми. Более трети самой важной руково­дящей, вдохновляющей власти в армии у нас занято людьми, для которых в большей или меньшей степени должна быть чужда Россия»259.
Особенно беспокоила его этническая конкретика: «Во все ведомства открыли настежь двери именно для тех национальностей, которые наиболее нам враждебны. Показалось бы странным внедрение каких-нибудь португальцев, испанцев, итальянцев в нашем военном или дипломатическом ве­домстве. Но открыли широкий доступ не названным сравнительно безвредным народностям, с которыми мы никогда не воевали, а тевтонам, полякам, шведам, с которыми мы вели тысячелетние войны и ненависть которых к России в иных случаях объяснима лишь наследственной враждой»260.
Казалось бы, ну что такое несколько сот инородцев на общем фоне десятков тысяч дворян на царской службе? Но ведь речь идет о руководящем составе в наиболее важных, ответственных сферах общественного управления, где роль инидивида неизмеримо больше, чем даже одним уровнем ниже, не говоря уже о руководимых массах. Те пропорции этнического представительства, что приведены Меньшиковым, позволяют задаться вопросом: не имеем ли мы дело с этнической химерой (по Л.Н. Гумилеву), когда на теле одного народа сидит голова, представленная совсем другим народом?
Глядя непредвзято на открывающуюся картину антирусского этнического неравновесия в российской армии и дипломатии, чувствуешь в этом какую-то загадку. Меньшиков задавался естественным вопросом: «Как случилось, что громадный народ русский не сумел преду­предить величайшую из опасностей – нашествие изнутри?». И предлагал такой ответ: «Это случилось очень просто. Завоевав чуждые племена, мы имели несча­стную ошибку удержать их у себя. Врагов, захваченных в плен, мы ввели в семью свою вместо того, чтобы отпустить на волю. Наслед­ственных врагов, тысячу лет вредивших России и разрушавших ее, мы уравняли в царственных правах с строителями государства и его защитниками. Непримиримые с нашей народностью, чужеземцы проникли в самую глубину общественных тканей, в сердце и мозг страны, и внесли и вносят этим самые тяжелые расстройства… В твердыню государственности нашей инородцы входят при по­средстве двух лжеучений – политического и религиозного. В силу первого лжеучения все “подданные” государства приравниваются к “гражданам” его, в силу второго – все люди рассматриваются как “братья”»261.
Разумеется, у Меньшикова были свои рецепты исправления ситуации, которые здесь не рассматриваются. Достаточно указать, что в начале всего он верно полагал: «Пора с совершенной твер­достью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не “святые последних дней”, а такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства»262.
Мне думается, что нашим историкам В.Д. Соловью и С.М. Сергееву следовало бы вместо ученического штудирования всяческих ливенов, хостингов и шаниных почаще заглядывать в труды Михаила Осиповича, чтобы более адекватно понимать историческую и политическую обстановку кануна «русской» революции. И самое главное – понимать, что уж какой другой, а «русской» она точно не была.
Впрочем, Меньшиков, указывая на политическое и религиозное лжеучения как главную причину инородческого засилия в России, смотрел со слишком близкой исторической дистанции и не мог видеть и сознавать обстоятельства политической конъюнктуры, заставлявшие монархию отодвигать русскую фракцию дворянства от рычагов власти и одновременно делать ставку на другие национальные фракции. Наше время позволяет историку откорректировать взгляд на проблему.
На этой точке уместно повернуть мысль к сюжетам о еврейском и немецком дворянстве в России, поскольку именно на них мои оппоненты делают особый упор

Мифы о «еврейском дворянстве» в России
У евреев не было, нет и не может быть своего национального дворянства, как нет и своих святых. Есть праотцы, пророки, праведники-цадики, но… святых нет. Потому что согласно их этнической мифологии, одинаково свят весь народ еврейский: идея равенства в высшем смысле всех евреев между собой заложена в этом постулате. (Из тех же соображений еврей не должен был давать еврею деньги в рост, не должен был порабощать еврея и т.п., поскольку это нарушило бы вот такое сакральное междоусобное еврейское равенство в Боге.)
Однако, проживая в рассеянии среди других народов, богатые евреи в своем стремлении к эмансипации нередко приобретали местное дворянство (барон Ротшильд во Франции, Дизраэли лорд Биконсфильд в Англии, барон Штиглиц в России и т.д.). Это довольно распространенное явление в массе своей относится уже к XIX веку, к постнаполеоновской эпохе. Хотя отдельные редкие случаи возникали порою и раньше, нося вполне курьезный характер.
Исторический курьез, однако, приобретает свойство скверного анекдота, когда на него пытаются ссылаться как на некий знак, придают ему обобщающее значение. Так поступают, увы, некоторые наши историки: брат и сестра Валерий и Татьяна Соловей купно с Сергеем Сергеевым.
В книге Соловьев читаем: «Если представители ”великорусского господствующего племени” легко могли стать крепостными дворян-муcульман и даже дворян-иудеев, то православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало». Авторы опираются на сведения профессора Центрально-Европейского университета (Будапешт) А.К. Миллера263, известного, помимо прочего, своей лекцией «Империя Романовых и евреи»264. И приводят такой пример: «В XVIII в. Нота Ноткин и Иосиф Цейтлин (имел чин надвор­ного советника), оставаясь в иудейской вере, владели большими имениями с сотнями крепостных» 265.
Дословно эта же мысль прописана у Сергея Сергеева: «Представители “господствующего племени” легко мог­ли стать крепостными дворян-мусульман и даже дворян-иудеев, например, в XVIII веке Нота Ноткин и Иосиф Цейтлин, оставаясь в иудейской вере, владели большими имениями с сотнями крепостных. При этом православ­ные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не мог­ли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существова­ло»266.
Я не устанавливал, кто из них первым заявил сей тезис, да это и неважно, поскольку первородство в любом случае у Миллера, которому наши авторы доверились.
Действительно, как подумаешь – ужас! Простые русские люди «легко» оказывались в каторжном плену у ноткиных-цейтлиных! Вот тебе и «русское дворянство»… Убийственный пример! Дальше просто ехать некуда. От такого леденящего русскую кровь сообщения и впрямь недалеко до «вопля угнетенной невинности», изданного профессором Хомяковым в душевной простоте («несколько огрубляя численные оценки, можно утверждать, что российское государство отдало в крепостное рабство русских людей на 2/3 этнически нерусскому дворянству»).
Впрочем, давайте попробуем спокойно разобраться, что там на самом деле происходило с «еврейскими помещиками», «душевладельцами русских крепостных».

* * *
В блаженном неведении. Евреев в исторической (доимперской) России не знали, поскольку еще в 1113 году совместным решением русских князей жизнь и имущество евреев лишилось всякой охраны, и они были вынуждены вплоть до XVIII покинуть нашу землю. Но память о них осталась. Ни Петр Первый, ни Анна Иоанновна, ни Елизавета Петровна, радея об интересах нации как они их понимали, не позволяли евреям селиться и даже вести дела в России, несмотря на все усилия еврейской предприимчивости.
Что же касается новых территорий на Западе, приобретенных Петром, там евреев, напротив, знали, и достаточно хорошо, а потому тоже принимали от них защитные меры. Как указывает осведомленный В.С. Мандель, «в то время, и еще много позже, до сороковых годов XIX столетия, рижско-немецкое бюргерство, имевшее европейский облик, вело борьбу за недопущение поселения евреев в Риге и за разрешение приезжающим на время в Ригу евреям проживать “только в одном заезжем доме” на московском форштадте»267.
В век Екатерины Второй эта благоразумная охранительная традиция оказалась, однако, нарушена по причине территориальных приобретений российской короны.
Это произошло не сразу. Екатерина не была осведомлена в еврейском вопросе и не имела по нему эксперта возле трона. Когда вскоре после переворота 1762 года ее пытались склонить к дозволению евреям въезжать в Россию, она сказала, что «начать царствование указом о свободном въезде евреев было бы плохим средством успокоить умы; признать въезд вредным – невозможно. Тогда сенатор князь Одоевский предложил взглянуть, что написала императрица Елизавета на полях такого же доклада. Екатерина потребовала доклад и прочла: "от врагов Христовых не желаю корыстной прибыли". Обратясь к генерал-прокурору, она сказала: "Я желаю, чтоб это дело было отложено"»268.
Хрестоматийная фраза Елизаветы, стойко высказанная в ответ на очередную порцию увещеваний (на первый план, как обычно, выдвигалась коммерческая «польза» от еврейской активности), увы, недолго служила маяком для Екатерины. Завоевание Новороссии и Польши положили конец ее колебаниям.
«Екатерина II вскоре после восшествия на престол решила вызвать в Россию колонистов, в особенности для южных губерний, с целью оживления торговли, промышленности и земледелия. Для этого именным указом от 22 июня 1763 года была создана “Канцелярия Опекунства иностранных”, во главе которой императрица поставила наиболее близкого ей человека Григория Орлова. И вот, наперекор всем существовавшим в ее время предрассудкам, она решила включить в число этих “иностранных” также евреев. Однако, открыто это высказать она опасалась...
Вследствие этого, только гораздо позже, в ноябре 1769 года, в указе киевскому генерал-губернатору Воейкову впервые было официально разрешено евреям поселиться во вновь созданной Новороссийской губернии. До того же это намерение императрицы пустить в Россию евреев выразилось, так сказать, в заговоре ее с приближенными лицами, отразившемся в переписке с рижским генерал-губернатором Брауном, в коей всему делу и был придан конспиративный характер.
В письме, доставленном Брауну секунд-майором Ртищевым, значилось: когда от канцелярии опекунства будут рекомендованы некоторые иностранные купцы Новороссийской губернии, то им разрешить проживание в Риге для производства торговли на таких же основаниях, как это дозволено законом купцам других русских губерний в Риге. Ежели, далее, эти купцы отправят для поселения в Новороссию своих приказчиков, уполномоченных и рабочих, то выдавать им для безопасного пути, “независимо от их вероисповедания”, надлежащие паспорта и давать им провожатых. Ежели, наконец, из Митавы прибудут три или четыре человека, которые пожелают отправиться в Петербург из за требований к казне, то выдать им паспорта, “без указания их национальности и не наводя справок об их вероисповедании”, а обозначить в паспортах только их имена. Для удостоверения своей личности эти люди предъявят письмо находящегося в Петербурге купца Левина Вульфа…
Таким-то таинственным образом начато было водворение евреев в России… В письме тщательно избегается даже слово “еврей”. Однако, Браун, очевидно, понял желание Екатерины, или же ему объяснил его на словах Ртищев. Последний был немедленно командирован в Митаву к русскому посланнику при герцогском дворе фон Симолину с секретным поручением и 7-го мая 1764 года вернулся от Симолина с семью евреями269».

* * *
Еврейский припек к польскому пирогу. Радикально ситуация изменилась после первого и второго раздела Польши и присоединения к России древних земель Киевской Руси, долгое время находившихся под властью Литвы и Речи Посполитой, изрядно ополяченных и окатоличенных и насквозь инфильтрованных евреями. После разделов Польши 1772, 1793 и 1795 годов в российском подданстве оказалось свыше 800 тыс. евреев270. Проживая массово в Польше с 1098 года (если верить чешским летописям Козьмы Пражского), евреи сумели добиться для себя множества льгот и привилегий. Одно время они даже чеканили свою монету, а в конце концов добились права приобретать недвижимое имущество наравне с польским дворянством.
На землях, перешедших к России, власть евреев установилась издавна; она держалась, главным образом, на откупах, аренде, ростовщичестве и корчмарстве. Не так страшен был для батрака или крепостного крестьянина польский пан, как еврей – шинкарь, арендатор, откупщик, ростовщик. Об этом пространную записку царю и высшим сановникам («Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, об их преобразовании и прочем») написал еще Гавриил Державин, инспектировавший присоединенные земли. Он обвинил евреев в том, что евреи «доводят поселян до нищеты, а особливо при возвращении от них взаймы взятого хлеба… уже конечно должны отдать вдвое: кто же из них того не исполнит, бывают наказаны…отняты все способы у поселян быть зажиточными и сытыми».
Современный историк еврейства Исраэль Шахак описывает ситуацию еще более бескомпромиссно: «До 1939 года население многих польских городов к востоку от Буга было как минимум на 90 % еврейским, и это было еще более верно в областях, отошедших к царской России при разделе Польши. Вне городов очень многие евреи по всей Польше, и особенно на востоке, служили прямыми надсмотрщиками и угнетателями крепостного крестьянства. Они управляли целыми уделами (имея всю полноту помещичьей власти) или арендовали отдельные монополии феодалов, как мельница, винокуренный завод, кабак (с правом вооруженных обысков крестьянских домов в поисках самогонщиков), или пекарня. Они собирали феодальные платежи всех видов. Короче говоря, под властью магнатов и феодалов-церковников, также происходивших от знати, евреи были одновременно непосредственными эксплуататорами крестьян и практически единственными горожанами»271.
В специальной литературе можно найти такую оценку: накануне первого раздела Польши, свыше трети польских евреев были так или иначе связаны с арендаторской деятельностью272. Больше того. Поскольку на исконно русских западных землях господствующий слой – поляки – исповедовали католичество, они, преследуя свои выгоды, передавали евреям право взимать с подневольного православного населения (малороссов, белорусов) даже сборы за церковные обряды – крестины, свадьбы, похороны и т.д. В связи с чем в местном фольклоре появился выразительный образ еврея-арендатора, держащего в руке ключи от церкви273.
О том, какой след оставило еврейское господство в национальном сознании поляков, лучше всего говорит один общеизвестный факт. Сегодня Польша уверенно занимает первое место в мире по накалу антисемитизма (соответствующий мониторинг исправно ведется заинтересованными инстанциями). А ведь это страна, где евреи были в основной массе истреблены в ходе Второй мировой войны (в том числе польскими руками, как в местечке Едвабне), а оставшиеся практически полностью эмигрировали, при сочувственной поддержке правительства Польской народной республики, еще до распада социалистической системы. Евреи почти исчезли в этой стране, от трехмиллионной общины осталось не более шести тысяч, однако накопившиеся за века совместного проживания боль и ненависть поляков не остывают!
Особое положение евреев в Польше влекло за собой весьма важные последствия. Как писал изучавший этот вопрос Михаил Меньшиков: «Евреи были только арендаторами, но раз им было дано право на землю и на людей, приписанных к земле, они были настоящим дворянством Польши. В то время как доступ в дворянство был закрыт для христианских подданных, еврею стоило креститься, чтобы приобрести шляхетские права. Целых два тома занимает одно перечисление польских родов, пошедших от еврейских выкрестов. И так как одновременно польская шляхта женилась на богатых жидовках, то в течение пятисот лет евреи успели в значительной степени испортить самую расу польского дворянства… Приглядитесь к простому народу польскому и к шляхте – до сих пор это две расы, заметно отличные»274.
Этот вывод разделяет и Исраэль Шахак, утверждая, что польские дворяне 18-го века непрерывно вступали в брак с крещеными евреями. Обильный подмес еврейской крови к польской дворянской, подобно тому, как это происходило в Испании и Португалии под властью мавров, – есть давно установленный наукой факт. (В русской истории он ярко обозначен, к примеру, фигурой «польского дворянина» Феликса Эдмунд-Руфиновича Дзержинского – в пандан к такому же «русскому дворянину» Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину).
Итак, следует отметить и подчеркнуть, что положение евреев на землях, присоединенных к России в ходе раздела Польши, их фактическое влияние и власть над местным населением – не есть результат российских порядков, установленных властью. Нет, перед нами лишь унаследованный русскими завоевателями порядок вещей, установившийся под крылом польского Белого Орла. Для Польши же вхождение евреев в состав правящего класса, породнение с польским дворянством и обретение дворянского статуса давно не было ни новостью, ни редкостью к моменту ее первого раздела.
Присоединяя к России новые земли, Екатерина Вторая не принимала в соображение подобных обстоятельств. Неудивительно, что на новых российских территориях сохранялись старые порядки. В России первым законодательным актом, регламентировавшим еврейское землевладение, стало лишь «Положение о евреях» 1804 года, официально дозволившее евреям покупку, владение и передачу в наследство земли. Без крепостных, естественно.
Но вот что касается владения крепостными в России, тут закон высказывался вполне жестко и определенно. Именным указом императрицы от 22 февраля 1784 года был наложен однозначный запрет: «Никто в империи, не будучи в христианском законе, пользоваться не может правом покупать, приобретать и иметь крепостных»275. Данное положение невозможно толковать двояко.
Известно, что евреи в России постоянно пытались торпедировать это законоположение. Они не только предпринимали усилия по легализации и укреплению еврейского землевладения, но и предлагали предоставить евреям право владения крепостными.
Подчеркну: богатые, влиятельные евреи на вновь присоединенных территориях пытались проэксплуатировать хоть кого-нибудь, даже своих же соплеменников на худой конец. Так, Минский кагал в 1804 году направил в межминистерский Еврейский комитет, учрежденный Александром I для подготовки нового законодательства о евреях, свои предложения по еврейскому землевладению. Кагал предложил «позволить достаточным из евреев купцам покупать земли» и заводить на них фабрики, на которых работали бы бедные евреи. Предполагалось, что когда они «привыкнут к работе» и «поправят свое состояние», то их можно будет там же перевести на земледельческую работу276.
В сущности, как отмечает исследователь, «фактически выделяется сословие своего рода “еврейских дворян”, тогда как статус низших слоев еврейского общества снижается еще больше – вплоть до возможного закрепощения»277.
Пытались евреи добиться и права на владение крепостными вообще, безотносительно к национальности. Так, в 1799 году купец второй гильдии Гецель Лейзарович из Белицы в прошениях в Сенат и на высочайшее имя добивался разрешения на покупку двухсот крестьян для работы на кожевенном заводе.
Однако из всех подобных попыток ни у кого ничего не получалось, и тому же Лейзаровичу было отказано именно на основании вышеупомянутого указа 1784 года278.
Исключением стали лишь упомянутые Миллером – а за ним Соловьями и Сергеевым – Нота Ноткин (он же Натан Шкловер) и Иошуа Цейтлин (он же Цетлис)279, а также еще несколько счастливцев, о которых речь ниже.

* * *
«Потемкинские евреи». В чем тут было дело? Оба названных были евреями именно из Шклова, представителями самого еврейского из всех еврейских локусов на вновь приобретенных Россией землях польской короны. Это был в полном смысле слова национальный еврейский центр на белорусской земле, со своим традициями и порядками и со своими взаимоотношениями с польским королевским двором. Еще Георг Корб, секретарь австрийского посольства при дворе Петра I, в записке, относящейся к 1699 г., отмечал, что шкловские евреи составляли в «городе богатейшее и влиятельнейшее сословие»280.
И Цейтлин, и Ноткин, богатые купцы, получили от польского короля чин надворного советника еще до раздела Польши. Затем польская власть поменялась на русскую, но чин у оных евреев, формально дававший российское дворянство и с ним право приобретать земли, остался.
Как понимает читатель, для крестьян Могилевской губернии, присоединенной к России именно в царствие Екатерины, никаких перемен в положении не произошло. Традиционная власть и влияние евреев в этом специфическом регионе, отделенном от всей России Чертой оседлости, учрежденной Екатериною, не изменилась, не усилилась. Она просто несколько поменяла формат. И Ноткин, и Цейтлин действительно владели здесь поместьями и крестьянами, преуспев в этом благодаря, во-первых, заблаговременно сделанной карьере, а во-вторых – особым отношениям со светлейшим князем Григорием Потемкиным-Таврическим. Подобные отношения, однако, распространялись вовсе не на всех знакомых Потемкину евреев281: оба названных коммерсанта так и остались почти единственным исключением как среди российских дворян, так и среди новоприобретенных еврейских жителей России.
В чем состояли эти отношения? И Ноткин, и Цейтлин были крупными подрядчиками, сильно разбогатевшими на поставках в армию, на закладке и строительстве Херсона и вообще обустройстве Новороссии. Все это относилось к прямому ведению Потемкина и способствовало росту его личного состояния, чем и объясняется его сверхестественная близость с имярек.
Вот что пишет еврейский историк Б. Клейн в тексте с характерным названием «Потемкинские евреи»: «Ключевую роль при потемкинском дворе играла личность, отмеченная исследователями давно, но значение которой, по-видимому, еще предстоит полностью оценить. Иошуа Цейтлин, крупный купец и ученый гебраист, путешествовал с князем, управлял его имениями, строил города, заключал займы для снабжения армии, и даже управлял монетным двором в Крыму. По описаниям современников, он “расхаживал вместе с Потемкиным как его брат и друг”, с гордостью сохраняя традиционную одежду, набожность, и на глазах у окружающих вел беседы с раввинами. В талмудических дискуссиях иногда участвовал и лично Светлейший. При нем, правда, находились также поп и мулла. Такое зрелище было поразительным не только для России, но и для Европы, получавшей от осведомителей отчеты о происходившем вокруг одного из самых непредсказуемых властителей»282.
Во время пребывания Екатерины Второй на Юге России, Потемкин добился даже аудиенции для своего еврея, по ходатайству которого императрица распорядилась о повсеместном использовании слова «евреи» вместо слова «жиды». Впрочем, его предложения о расширении прав евреев она оставила без удовлетворения.
Обладая титулом надворного советника, Цейтлин в 1791 году вступил во владение имением Устье (900 душ крепостных) там же, откуда был сам, в Могилевской губернии. По соседству, на Могилевщине, было огромное поместье самого Потемкина Кричев–Дубровна. Понятно, что при таком соседстве российские законы были писаны не для Цейтлина. «Некрещеный еврей по воле своего покровителя стал владельцем крепостных»283. Формально он отчасти имел на это право как российский дворянин, но вероисповедный вопрос путал карты, и протекция светлейшего сыграла тут, конечно же, свою роль. Цейтлину повезло: Потемкин умер в октябре того же 1991 года, успев облагодетельствовать своего протеже, а российское дворянское сообщество было вынуждено стерпеть очередную причуду всесильного фаворита. Умри Потемкин годом раньше, не факт, что все сложилось бы так же. Исключительность судьбы Цейтлина очевидна.
Исключительной была и судьба Ноты Хаимовича Ноткина, который был одним из основателей еврейской общины Петербурга284. Как и Цейтлин, он был связан с Потемкиным особыми отношениями, с 1788 года поставляя для армии провиант и фураж и активно помогая «осваивать» Новороссию. В связи с чем приобрел в 1794 году у генерал-майора Б.Б. Леццано имение в 10 тыс. десятин земли (10.900 га) в Екатеринославской губернии «при Столбовой балке, по обеим сторонам речки Чичиклей со всем на оных строениями, поселенными людьми и всего, что есть по реестрам, при сем приложенным, за 100 тысяч 500 рублей»285. Но вскоре Ноткин разорился (после смерти Потемкина казна пересмотрела свое к нему отношение и перестала щедро расплачиваться), обанкротился и удалился в свой родной Шклов.
Своими поставками государству Ноткин, однако, заслужил особое благорасположение Павла I, который подарил-таки ему имение, но… все в той же Могилевской губернии, в Черте оседлости286.
Черта оседлости, на которую столько жалоб поступало во все времена от евреев, на деле обозначала для них не столько гетто, сколько заповедник-эдем, особую зону их эксклюзивных прав и возможностей. Где евреям было позволено очень многое и где ослабевало действие законов, ограничивавших еврейские права на любой другой территории России287. Второй такой зоной еврейской свободы стала, по прагматическим соображениям, Новороссия, требовавшая незамедлительного и активного заселения и освоения. Поэтому именно во вновь образованных Екатеринославской и Херсонской губерниях, равно как и в Белоруссии, мы можем обнаружить по документам рубежа XVIII–XIX веков примеры еврейского земле- и душевладения.
Так, пресловутому Иошуа Цейтлину помимо могилевского имения принадлежало сельцо Софиевка в Херсонской губернии, купцу Ицке Кашновичу там же – деревня Катериновка288. В 1813 году в официальном издании «Северная почта» упоминается купец первой гильдии Шевель Левин, «владеющий имением в Телеханах»289 под Пинском. Известный историк еврейства Шимон Дубнов рассказал о своем прапрапрадедушке Бенционе Хацкелевиче, владевшем имением «с массою крепостных крестьян»290. Велижский купец Копель Шмеерович владел имением, в котором работало полторы тысяч крестьян291 (Велиж вошел в состав России по первому разделу Польши в 1772 году, был включен в состав Витебской провинции и находился также в Черте оседлости.)
Что можно сказать в завершение темы еврейского владения русскими (уточню: белорусскими, малоросскими) крепостными душами? Читатель, наверное, уже убедился, что в Черте оседлости для евреев российский закон искони был не писан. Это уже само по себе позволяет отнестись скептически к попыткам наших современников драматизировать малочисленные факты еврейского душевладения в России и придавать этим фактам широкий обобщающий смысл. Эксплуатация евреями славянского крестьянства на бывших землях польской короны – вовсе не шокирующая новость для историка.
Сказывалась ли как-то эта исключительная ситуация на традициях российского дворянства, вообще на российском (и собственно русском) дворянстве как особой корпорации? Смогло ли еврейство крепостной эпохи влиться в эту корпорацию? Вовсе нет. Доверю сделать ответственный вывод еврейской исследовательнице. Ольга Минкина в специальной статье «”Еврейское дворянство” на рубеже эпох»292 отмечает:
«В смене власти и административного устройства еврейское население Польско-Литовского королевства и прежде всего верхние слои еврейского общества увидели реальную возможность повышения своего статуса…
Стремление еврейских лидеров к интеграции в высшее общество выражалось не только в выдвигаемых ими проектах социальных преобразований, но и в деятельности, направленной на укрепление своего влияния в новых условиях. В действиях еврейской элиты в первые десятилетия после разделов Польши проявлялись претензии на прерогативы аристократии, такие, как участие в государственном управлении, владение землей и крепостными крестьянами и особые модели поведения…».
Претензии были, кто бы в этом сомневался! Контрэлита верна себе везде и всегда. Но можно ли преувеличивать значение этих претензий?
В разделе «Евреи и помещичье землевладение» Минкина справедливо, на мой взгляд, подытоживает:
«При соприкосновении с еврейской верхушкой, не имевшей многих характерных признаков элит дворянского типа, российская власть столкнулась с трудностями, оказавшимися в данной ситуации непреодолимыми. В первую очередь это было связано с тем, что в рамках сословной монархии было необходимо, чтобы сословие согласилось включить в себя новую, к тому же иноверческую, группу. Российское дворянство никоим образом не могло включить в себя евреев, хотя определенные перспективы для повышения статуса еврейской элиты и обретения ею собственной ниши в рамках имперской административной системы были все же достаточно серьезны. Характеризуя период 1772-1825 годов, Лейба Невахович в 1829 году отмечал: “Евреи желали быть счастливыми, и сие их бытие виделось часто перед ними, но, верно, счастие существ скоропреходяще”»293.
Этим стоном еврейского разочарования я и хотел бы завершить тему.

* * *
Вода и масло. Несколько слов необходимо добавить о еврейском дворянстве более позднего XIX века. До реформ Александра Второго дворянином мог стать только крещеный еврей, а такие случаи были сверхредки. К числу их можно отнести единственного еврея-декабриста Григория Перетца, внука того самого банкира Иошуа Цейтлина, а также Александра (Израиля) Бланка, дедушку Владимира Ульянова-Ленина.
Упомянутый царь (памятник ему недаром поставлен в Москве иждивением Бориса Немцова и Альфреда Коха) нарушил эту традицию, и некрещеные евреи-иудеи приобрели возможность получать российское дворянство обычным для всех способом, через медицинское или другое высшее университетское образование, службу, чины и некоторые награды. Но через службу исключительно гражданскую, т.к. в доступ в офицерский корпус был закрыт для евреев вплоть до 1917 г.
Тем временем крепостное право было отменено, и русскими душами владеть новоиспеченным дворянам-евреям уже не довелось. А вот земли они покупали. Судьба этих земель сильно беспокоила, к примеру, писателя Федора Достоевского, который отозвался о еврейском землевладении так: «Вон жиды становятся помещиками, – и вот, повсеместно, кричат и пишут, что они умерщвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тот час же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли... Тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего, который, освободясь от помещиков, несомненно и очень скоро попадет теперь, всей своей общиной, в гораздо худшее рабство и к гораздо худшим помещикам, которые высосали соки западнорусского мужика, и тем самым которые не только поместья и мужиков теперь закупают, но и мнение либеральное начали уже закупать и продолжают это весьма успешно»294.
Всего по переписи 1897 г. в 50 губерниях Европейской России насчитывается 108 потомственных дворян (обоего пола и всех возрастов) еврейского происхождения; еще 88 – в других частях Империи. Еще 2905 евреев имело личное дворянство. Всего в России того времени было примерно 200 тысяч дворянских семей, на этом фоне процент евреев нельзя назвать значительным.
Но и те, что имелись, дворяне-евреи были поражены в правах по сравнению с дворянами-неевреями. Согласно постановлениям Сената 1898 и 1901 гг., дворяне еврейского происхождения не имели, в отличие от всех других, безусловного права поступления на государственную службу, но только при наличии высшего образования.
Формальная сторона не исчерпывала суть проблемы. Российская дворянская корпорация упорно отторгала новоиспеченных еврейских товарищей по сословию, не желала с ними знаться. Характерна история некоего Гринкруга, обратившегося в Сенат с жалобой на отказ депутатского собрания о приеме его в члены дворянского общества Санкт-Петербурга. Такие отказы бывали, как видно, в известном количестве и ранее, и они также обжаловались. При Александре Третьем официальная позиция была твердой: известно решение министра юстиции H.A. Манасеина по одной из таких жалоб, разъяснившее, что Московское дворянское общество никоим образом не обязано принимать в свой состав евреев. Но при Николае Втором, в декабре 1898 г., Сенат постановил, что Гринкруг как дворянин имеет законное право на прием. Однако этим дело не кончилось. Несмотря на это официальное решение, Петербургское дворянское общество, придравшись к техническим деталям, вторично отказало Гринкругу. Полноправным членом корпорации ему стать так и не удалось.
Прецедент имел серьезные последствия, настроив непримиримо и последовательно против еврейских парвеню весь дворянский корпус. В следующем же 1899 году общегосударственное Совещание губернских предводителей дворянства заявило о необходимости дать дворянским обществам право исключать евреев. Министр юстиции Н.В. Муравьев, сменивший Манасеина, поддержал это решение. В итоге в начале 1900 г. Особое совещание по делам дворянского сословия предложило, чтобы в будущем «евреи не могут приобретать потомственное дворянство чинами на службе и пожалованием орденов».
Профессор-историк Сеймур Беккер (США) так охарактеризовал этот вердикт: «Если участники Совещания смотрели на бюрократов из недворянских сословий как на элемент, чуждый драгоценным традициям первого сословия по своему воспитанию и особенностям, то бюрократы из иудеев воспринимались ими ни больше ни меньше как смертельная угроза дворянству. Члены религиозного сообщества, сумевшие, живя в христианском обществе, сохранить в течение полутора тысячелетий свою самобытность, евреи так и остались в теле дворянства чужеродным элементом»295.
Государственный Совет в этой связи посчитал, что не следует позволять евреям проникать в дворянские общества. Губернские дворянские собрания следовало оградить так же, как земства и городские Думы, участие в деятельности которых было евреям запрещено еще с 1890 г. Указ Николая II от 28 мая 1900 г. узаконил рекомендацию Государственного совета и запретил включение дворян-евреев в губернские родословные книги.
Сказанного достаточно, чтобы утверждать: место и роль евреев в корпусе российского дворянства не стоит преувеличивать. А единичные исключительные случаи еврейского обладания крепостными душами не дают добросовестному историку возможности для каких-либо обобщений. Предположение о том, что многочисленные русские крестьяне «легко могли стать» собственностью помещиков-евреев, не имеет под собой оснований.
Итак, миф о том, что нерусское происхождение большинства российских дворян оказывало революционизирующее воздействия на ситуацию, усугубляло классовый антагонизм, пусть останется на совести его изготовителей. Никаких реальных исторических оснований под ним не наблюдается.

Немецкий сюжет
Многонациональность – ахиллесова пята любой империи, как уже отмечалось. Не исключение – и Российская империя, а впоследствии Союз Советских Социалистических Республик (СССР). Нет никакого сомнения, что национальные отношения в империи, в особенности – между государствообразующим русским народом и некоторыми другими народами, оказали-таки революционизирующее воздействие на страну, способствовали ее дестабилизации. Явление это сложное, многогранное и многослойное, разобраться в нем непросто. Но поскольку такая задача поставлена, начать необходимо с русско-немецких отношений, сложившихся в верхнем эшелоне российского общества.

* * *
Дворянство и немцы до 1825 г. Обстоятельства российской истории таковы, что между монархией и русским дворянством сложились непростые, диалектически противоречивые отношения. «Самодержавие, ограниченное удавкой» – эта знаменитая формула Жермены де Сталь возникла не на пустом месте. В XVIII веке вопрос о том, кто в российском доме хозяин, неоднократно решался с помощью насилия – и это стало своеобразным алгоритмом, во многом определявшим самосознание и мотивацию как царей, так и русских дворян.
Дворянство в его новом значении локомотива русской истории было создано Петром Первым. Царь именно в союзе с русским дворянством противостоял как «боярам» – верховникам, знати – так и всем податным сословиям. Опираясь на дворян, царь Петр окончательно сломал их главных исторических конкурентов: боярство и церковь как крупнейшего совокупного феодала. И – важнейшая милость! – приравнял поместья к вотчинам, сделал их неотчуждаемыми (1711), а все дворянство в массе своей превратил в социально однородноеконсолидированное сословие. Открыв при помощи Табели о рангах доступ к дворянскому званию для наиболее способных и активных представителей других сословий и классов, Петр обеспечил дворянству постоянный приток «свежей крови» и сделал огромный шаг к установлению в России меритократии – власти достойнейших. В дальнейшем дворянство именно так и понимало свою миссию. «А если ни к какой ты должности не годен, – отчеканил Александр Сумароков, – Отец твой дворянин, а ты – не благороден».
Национально дворянство петровских времен в целом было русским, хотя приток иностранцев на царскую службу шел крещендо со времен Ивана Грозного296, а при Петре «узкий круг специалистов увеличился до 10 тысяч человек»297. Кроме того, присоединение по Ништадтскому договору (1721) Лифляндии и Эстляндии означало переход значительной корпорации остзейских немецких баронов в русское подданство. Но конфессиональные и культурные границы не давали возможности иностранным дворянам инкорпорироваться на равных в состав русского дворянства. Преувеличивать роль инородцев при дворе Петра не стоит, ведь их счет шел даже не на сотни, а всего лишь на десятки. Уходя из жизни, Петр не оставил наследника; им по факту и стал русский дворянский корпус. Благодарность дворянства выразилась, в частности, в утверждении на престоле петровской вдовы Екатерины Первой, а через пятнадцать лет – в триумфальном возведении на престол его дочери Елизаветы Петровны.
Сила и новая историческая роль дворянства проявились в скором времени, когда именно «шляхетство» (неродовитое, нетитулованное дворянство) стало опорой для новой имератрицы Анны Иоанновны против «верховников» (вельмож, знати), пытавшихся взять реванш в борьбе за российскую власть. Царица Анна поначалу составила альянс с русскими дворянами и даже по-царски отблагодарила их, учредив, сразу по воцарении, «рыцарскую академию», как называли современники Сухопутный шляхетский кадетский корпус (1731). Роль этой «академии» невозможно переоценить, ибо она превратилась в подлинную кузницу кадров русского офицерства и дворянской интеллигенции вообще (квота для русских учеников поначалу составляла 150 на 200 мест, т.е. 75 %, позднее она росла). Но в дальнейшем Анна предала поддержавшее ее шляхетство и попыталась насадить немецкое владычество во главе со своим любовником Бироном, расставив немцев по ключевым позициям в гражданских и военных ведомствах («это была партия немцев, захвативших, можно сказать, Россию в полон» – П.К. Щебальский298). По словам Сергеева, «именно в период бироновщины немцы впервые стали играть при самодержавии ту роль, которая столь нравилась российским монархам, но была столь ненавистна русскому дворянству – роль “императорских мамелюков”».
Так состоялась первая в истории попытка немецко-русской химеры, однако длилась она недолго. Русские дворяне после смерти Анны отбросили ее наследие вместе с немецкими родственниками – т.н. Брауншвейгской династией – и впоследствии решительно ломали об колено плохих, неугодных, антирусских царей-германофилов. Тем самым регулируя при дворе также и «немецкий вопрос». И цари стали бояться русских дворян. К началу XIX века это был уже наследственный и вполне обоснованный страх.
Первым из царей, кто прекрасно понял суть данной коллизии, была Екатерина Вторая, немка на русском троне (хотя, возможно, полурусская, если принять более чем правдоподобную, на мой взгляд, версию отцовства И.И. Бецкого). Весьма метко на сей счет высказался М.О. Меньшиков: «Еще Екатерина Великая крепко держалась старого принципа царей, выражавшего собой инстинкт народный: Россия для русских. Только в конце ее царствования, с присоединением ожидовленных окраин и с появлением ино­странцев, этот принцип поколебался»299. Она – Великая, Премудрая, Матерь Отечества – опиралась во всех сферах государственной деятельности на великороссов и малороссов, всячески патронировала и поощряла русское дворянство, поскольку отлично помнила, кому была обязана восшествием на престол, и предочитала ладить с этой силой. За что и обрела всю означенную титулатуру.
Но положение стало меняться сразу после смерти Екатерины Второй, поскольку ее сын Павел Петрович, завзятый, упертый германофил (как и его отец), не терпел окружения своей матушки и стал искать опору в остзейском дворянстве в армии и при дворе. В буквальном смысле на свою голову, ибо среди заговорщиков 1 марта 1801 года на первых ролях оказались Петр фон дер Пален и Леонтий фон Бенигсен.
Это факт весьма важный, его надо подчеркнуть. Он говорит о том, что немецкое дворянство, вольготно чувствовавшее себя при Петре Первом и, особенно, при Анне Иоанновне, когда судьбы страны во многом зависели от Бирона, братьев Левенвольде, Миниха и Остермана, заметно исправило свое поведение за полвека правления Елизаветы Петровны и Екатерины Второй, опиравшихся преимущественно на русских дворян. Теперь остзейские бароны не смели противопоставлять себя русским, а напротив, выступили с ними вместе против германофильствующего царя Павла Петровича, участвовали в дворцовом перевороте во имя того, чтобы все вновь стало «как при бабушке» (так обещался наследник Александр перед цареубийцами в первые часы после гибели отца).
Заметим: в этих в высшей степени знаковых, кодовых словах заключалась чаемая гарантия возврата к русофильскому курсу, новый решительный отказ от германофильства а-ля Петр Третий и Павел Первый. Это был зарок, завет и в смысле сословных, и в смысле национальных прав русского дворянства. «Как при бабушке» как раз и означало, что главной опорой трона снова будут одаренные, пассионарные русские и малороссы.
Характерно, что явление «обрусевших немцев», стремившихся не только быть заодно с русскими, но даже встать в авангарде русского национального движения, сохранялось еще и при Александре, о чем красноречиво говорят фигуры некоторых декабристов (Пестель, Кюхельбекер, Штейнгель, Фохт, Тизенгаузен – всего 12 фамилий300) и литераторов (Кюхельбекер, Дельвиг и др.) немецкого происхождения. Но затем оно пошло на спад, водораздел между русскими и немцами окреп, дружба ослабела, а конкуренция, напротив, возросла.
И еще необходимо подчеркнуть главное: интересы русского дворянства совпадали с интересами России в целом, по большому счету, а значит и с интересами русского народа, несмотря на крепостную его эксплуатацию. Отстаивая свое право определять внешнеполитический курс России, дворяне были правы если не юридически, то исторически.
Однако в скором времени, в течение царствования Александра Первого, все снова изменилось. Царь был умен и умел извлекать уроки из прошлого. Он знал, как погибли его родной дед и, тем более, отец. Он знал и о других попытках русского дворянства ограничить самодержавие – и о «кондициях верховников» в дни восшествия на престол Анны Иоанновны, и о проекте конституции Никиты Панина, и о дворянской оппозиции времен Хераскова, Сумарокова и Фонвизина, и о заговоре русских масонов против бабушки Екатерины (да и против него самого), и о настроениях дворянской фронды до и после Отечественной войны. Впоследствии царь узнает и о тайных обществах декабристов.
Тут следует напомнить читателю о том, что хорошо было известно современникам Державина и Пушкина, но в наши дни уже прочно забылось даже историками-профессионалами. Когда я утверждаю, что восстание декабристов было не началом, а финалом длительного периода дворянской революционности, дворянской фронды, я имею в виду не только цепочку цареубийств и проектов ограничения самодержавия, инициированную русскими дворянами. Традиция коренилась намного глубже в общественных настроениях (в то время общество – это и было дворянское сословие) по меньшей мере с середины XVIII века. Об этом наблюдательно сообщали в своих донесениях начала 1760-х гг. французский резидент «Секрета короля» (тай­ной разведки) Шарль Д'Эон де Бомон и французский посол Л.-А. Бретейль. Первый из них написал «Рассуж­дение о легкости революции в России», в котором предположил, что результатом переворота должна была бы стать «революция в форме правления»: «Свобода, единожды проникнув в Россий­скую империю, заставит ее впасть в анархию, подоб­ную польской. Всякий русский, кто получил образование и путешествовал, сотни раз взды­хал над несчастной долей в приватных со мной бесе­дах. Те, кто читает французские брошюры, а тем паче английские, объявляют себя приверженцами самой смелой философии и противниками, вместе с друзья­ми своими, деспотического и тиранического государ­ства, в котором они живут»301. Второй же сразу после восшествия на престол Екатерины в 1762 г. доносил в Па­риж: «Форма правления тяготит большую часть рус­ских, беспременно все хотят освободиться от деспо­тизма... В частных и доверительных беседах с русскими я не забываю дать им понять цену свободы и свободы республиканской – крайности по вкусу нации, ее гру­бому и жестокому духу. Я льщусь надеждой увидеть, как обширная и деспотическая Империя разлагается в Рес­публику, управляемую группкой сенаторов. Самым сча­стливым днем в моей жизни будет тот, когда я стану свидетелем этой революции». По возвращении во Францию в 1763 году он написал «Мемуар о России», где строил планы: «Надо постараться сокру­шить русскую нацию с помощь нее самой... Уже двад­цать лет, как правительство неосторожно отпускает многих молодых людей учиться в Женеву. Они возвра­щаются с головой и сердцем, наполненным республи­канскими принципами, и вовсе не приспособлены к противным им законам их страны»302. Александр Радищев, окончивший в России Пажеский корпус, но затем проведший годы учебы во Франции, мог бы послужить живой иллюстрацией к этим суждениям.
Таковы были настроения, таков был фон общественно-политической жизни вплоть до 1825 года. Как хороший политический игрок Александр Первый недаром вел свою игру исподволь. Поползновения императора постепенно сформировать немецкую военно-административную элиту как свою главную опору были постоянны, но эти планы были сильно нарушены Отечественной войной, в ходе которой русские офицеры (вообще дворяне) вновь резко заявили о себе и вернули, во многом, утраченные было позиции. История с назначением Кутузова отразила ситуацию, как в капле воды. Но и история с Алексеем Ермоловым, который в ответ на предложение Александра произвести его в начальники штаба попросил лучше «произвести» его в немцы, – тоже ярко характеризует эпоху.
После войны постепенное оттеснение русского дворянства от рычагов управления армией и страной началось сызнова. Но ситуация была не так однозначна, весы колебались. Знавший о заговоре по донесениям Шервуда, Майбороды и других, царь недаром говорил: «Не мне их судить». Он, невольный отцеубийца, был, с одной стороны, подавлен сознанием собственной вины, а с другой – слишком хорошо помнил этот последний урок, преподанный царям русскими дворянами. Он не смел, не чувствовал себя вправе, да и попросту боялся нанести русскому дворянству превентивный удар. Боялся спровоцировать противника. При этом он, разумеется, не хотел, чтобы его самодержавие было «ограничено удавкой». А это, возможно, именно так бы и сталось, проживи он еще годик: сложившийся в XVIII веке алгоритм включился вновь и сработал бы рано или поздно.
Умерев невовремя и без постороннего вмешательства, царь неожиданно поломал работу алгоритма и спутал карты заговорщикам. Смерть Александра спровоцировала кризис в тот момент, когда русские к нему оказались не готовы. В результате они потерпели национальное поражение.
Между тем, проделанная Александром за четверть века кадровая работа имела стратегический характер и не осталась втуне. Царю во что бы то ни стало нужно было найти верную опору, которая охранила бы престол и царскую семью от слишком вольнолюбивого и самостоятельного сообщества русских дворян. И Александр сделал ставку на поляков (начиная с Чарторыйского), которым в свете цареубийства 1 марта доверял более, чем немцам, но затем также и на немцев. В отношении которых был применен поистине иезуитский план, недаром Наполеон за глаза честил его «византийцем».
А именно: в 1816 г. Александр отменил крепостное право в Эстляндии, а немного погодя, в 1818-1819 гг., в Лифляндии и Курляндии. Почему же именно там, а не в других областях России? Неужели царь так возлюбил эстонских или латышских крестьян, в отличие от русских? Нет, конечно же. Какое ему было до них дело?
Мне, кажется, открылся секрет царского милосердия. Скрытый смысл этого акта был в том, что отныне остзейские бароны и их семьи отчасти лишились экономической независимости и не имели более надежного источника благосостояния, чем царская служба и царские милости. Это мера привязала немецкое имперское дворянство к престолу крепче любых присяг и клятв. Отныне и вплоть до начала Первой мировой войны цари получили самые надежные основания доверять немецкому дворянству. (В 1861 году этот эксперимент царь Александр Второй решил распространить и на все российское, в том числе русское, дворянство, но это была его ошибка: монарх лишил дворянство независимости и ослабил, даже погубил этим, но его безусловной преданности купить так и не смог.)
На весах истории именно в эпоху Александра Первого решалось и решилось, кому править Россией: царям или русским дворянам. За годы правления Александра русское дворянство консолидировалось и породило из своей среды боевой авангард – декабристов. Возьми они верх – нашлось бы немало сочувствующих, начиная с Пушкина и его почитателей. Но они проиграли.
Немцы и поляки – это был тот резерв, который позволил Александру Первому успешно противостоять русскому дворянству. Романовы (Петр Третий и Павел Первый) и раньше предпринимали подобные попытки, но неудачно, это плохо для них кончалось. А на сей раз все получилось именно так, как замыслил Александр Первый. Правота его стратегии вполне проявилась сразу же после смерти царя, когда начальник артиллерии гвардейского корпуса И.О. Сухозанет – поляк по крови – в роковой день 14 декабря 1825 года на Сенатской площади лично приложил фитиль к пушке, сделавшей первый выстрел в толпу бунтовщиков. Его решительность переломила ситуацию. На следующий же день Сухозанет оказался пожалован в генерал-адьютанты и в день коронации Николая получил генерал-лейтенанта.
Между тем, восстание декабристов было вовсе не точкой отсчета российской революционности, как полагал В.И. Ленин, а совсем наоборот, высшей, финальной ступенью развития русской дворянской оппозиционности, дворянской фронды. Поэтому можно утверждать: поиск царями новой опоры, защиты в противостоянии с русскими дворянами был естественен и правомерен. В русском народе такой опоры не нашлось, приходилось обращаться к неруси, к немцам в первую очередь. Все это было весьма рационально, целесообразно, а в результате «остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга» (Юрий Тынянов).
Русское дворянство навсегда утратило свой шанс встать у кормила государства. Столетие его относительного полновластия (1725-1825) закончилось. Я вижу в этом источник столь многих бед, что не могу ни восхвалять, ни даже защищать от нападок декабристов, хотя во многом им симпатизирую как открытым русским националистам. Но именно они несут пусть косвенную, но все же основную вину за утрату русскими положения господствующего народа в России.

* * *
Дворянство и немцы после 1825 года: немецкое засилие. Подчеркну вновь и вновь: судьба нации – это судьба ее элиты. Выйди в декабре 1825 года русская дворянская элита победителем из противостояния с царизмом и немецкой фракцией – по-другому сложилась бы судьба всего русского народа, всей России (как именно – можно гадать). Но она не победила, а проиграла. Что из этого вышло – известно всем. Попытка реванша в Феврале 1917 года сорвалась и послужила прологом к триумфу антинациональных сил. А после Октября 1917 года пришедшие на смену царизму новые правящие круги прежде всего добили элиту нашего народа вконец, и обезглавленную нацию сперва выжали, как лимон, а теперь добивают и ее в наши дни. Горе побежденным.
Истоки этой трагедии – в 1825 году. Николай Первый не простил русским 14 декабря и, воспользовавшись случаем, сломал становой хребет русскому дворянству как политическому классу. (Который вынужден был почти до конца XIX века политически затаиться и даже смиренно вытерпеть убийственную для него крестьянскую реформу 1861 года.) Впрочем, Николай не слишком доверял и полякам, особенно после восстания 1831 года, разразившегося всего через шесть лет после восстания декабристов. В силу совокупности данных обстоятельств Николай Первый главную ставку открыто сделал не на славян, а на немцев, остзейских дворян. В отличие от «игрою счастия обиженных родов», в вековом противостоянии самодержавия и русского дворянства выиграли немцы, хотя и были всего лишь третьей стороной, а не непосредственным участником конфликта. Этот выигрыш впоследствии был конвертирован ими во власть, политическое влияние, экономические преференции и пр.
О том, как это было и к чему привело, в отношении немцев лучше всех рассказал именно Сергей Сергеев, с которым в данном вопросе я полностью солидарен. По ходу повествования мне придется ссылаться на его работу «”Хозяева” против “наемников”»303, посвященную русско-немецкому противостоянию в царской России.
Прежде всего, сошлюсь на такой его тезис: «”Русские дворяне служат государству, немецкие – нам”. Эта знаменитая фраза Николая I, кочующая из статьи в статью, из книги в книгу304, предельно точно отражает главную причину возникновения и остроты русско-немецкого противостояния, проходившего, главным образом, как конфликт внутри “благородного сословия” Российской империи. Замечательно, что все три стороны конфликтного “треугольника” – самодержавие, русские дворяне, немецкие дворяне – совершенно согласны в трактовке этой причины».
Фраза Николая была сказана словно нарочито в контроверзу памятным ему словам генерала А.П. Ермолова, который заявил в 1814 году в Париже младшим братьям императора, что русские войска служат-де не государю, а Отечеству.
Здесь приходится сделать отступление. Когда мы говорим о династических браках Романовых и опоре их на инородцев, не будем закрывать глаза на общие тенденции в Европе и Азии, вообще в мире. Шотландские стрелки Людовика XI, швейцарская гвардия римских пап, всяческие наемники-инородцы у множества иных владык (например, король Сиама Чулалонгкорн, правивший в 1868-1910, имел вьетнамских, кхмерских, лаосских, малайских и китайских наемников), стремление взять жену из другой страны, из другого народа – все это приемы обеспечивали монарху относительную независимость от собственного нобилитета. Своего рода страховку от переворотов и от непотизма, опять-таки чреватого переворотом. Монархи боялись собственной национальной гвардии как минимум со времен преторианцев – и не напрасно. Не счесть примеров, когда династии пресекались из-за бунта гвардейцев или ненадлежащего исполнения ими своего долга. А вот исключений не так уж много – японские микадо (более 1,5 тыс. лет правления), эфиопские негусы (3 тыс. лет), могущие среди мировых династий похвастать непрерывностью и древностью, но даже эта непрерывность бывает ограничена нобилитетом или олигархией (в той же Японии 300 лет фактически правили сёгуны Токугава). Понятно, что гвардия, составленная из инородцев, не могла в чужой стране иметь никаких перспектив помимо благорасположения монарха, а потому служила ревностно, неподкупно и верно. И была для монарха предпочтительней.
В России такие примеры также имелись и до Петра. Причем особую роль играли именно немцы. Еще при Иване Третьем в 1502 году к московитам перешел отряд наемников из Брауншвейга под командованием Лукаса Хаммерштеттера, а в дальнейшем Василий Третий нанимал иноземцев для своей особой почетной стражи. Характерно: охрана Лжедмитрия Первого вся состояла только из немцев, русским и даже полякам он не доверял. История подмосковной Немецкой слободы также поучительна.
Так что не стоит удивляться, что тезис Николая Первого сочувственно понимался и в значительной степени разделялся всеми его потомками, за некоторым исключением русофильски настроенного Александра Третьего, который ценил в первую очередь деловые, а не этнические характеристики подданных.
Немецкое возвышение, резко усилившееся в первой трети 19 века, имело, к счастью, естественный этнодемографический ограничитель. Остзейское дворянство не могло выставить на царскую службу больше своих сынов, чем имело. Но и тех было предостаточно, особенно в совокупности с немцами-иммигрантами, чтобы мы могли поставить вопрос о немецком засилии.
Противостояние «хозяев» и «наемников» протекало в различных сферах российской жизни. Основная арена борьбы: двор, администрация, армия. Вот несколько цифр:
– При Петре Первом. В 1709 г. российский генералитет состоял из немцев на 41,2 % от общего состава305. В гражданской службе, среди членов коллегий немцы составляли примерно пятую часть306.
– При Анне Иоанновне. В годы бироновщины остзейские немцы «закрепили за собою около 25 % должностей в армии»307. Сергеев: «Если армия была местом более-менее равноправного русско-немецкого соперничества, то МИД со времен Анны Иоанновны308, являлся, по сути, немецкой вотчиной, где русские играли вторые-третьи роли». И более того: «Отмечая отсутствие роста процентного присутствия немцев в армии и госаппарате, борцы с “бироновским мифом” обычно игнорируют качественное усиление их влияния. “Немцы впервые оказались во главе ключевых гражданских и военных ведомств (Остерман – Иностранной коллегии, Миних – Военной; Курт фон Шемберг – горного ведомства; Карл фон Менгден в конце царствования Анны Иоанновны – Коммерц-коллегии). Кроме того, через новые созданные по их предложениям учреждения (Кабинет министров) – также во главе общегосударственных ведомств, руководивших Российской империей”309. (Не говоря уже об особой, формально не обозначенной роли самого Бирона и братьев Левенвольде)».
– При Елизавете Петровне. Немцами были 8,2 % гражданских служащих в центральных учреждениях страны, 2 из 5 полных генералов, 4 из 8 генерал-лейтенантов, 11 из 31 генерал-майоров310.
– При Петре Третьем. В 1762 г. иностранцы составляли 41 % высшего офицерства, из них три четверти – немцы311.
– При Николае Первом. В Государственном совете 19 из 134 его членов были балтийскими немцами312, т.е. 14,1 %. Засилие немцев в МИДе достигает пика в долгое министерство графа К.В. Нессельроде (1816-1856), полунемца-полуеврея по крови.
– При Александре Втором. Как вспоминает военный министр Д.А. Милютин, Александр «постоянно выказывал непонятную поблажку остзейским немцам и не допускал в отношении к ним никаких крутых мер, как бы опасаясь чем-либо возбудить между ними малейшее неудовольствие»313.
– При Александре Третьем. Если верить Валерию Соловью, который ссылается на У. Лакера (не лучший источник), «даже в [18]80-е годы, в период наи­больших успехов панславистской пропаганды, около 40 % постов в высшем командовании занимали русские немец­кого происхождения… В целом треть всех высших государственных чиновников, армейских и морских офицеров и членов Се­ната были лицами немецкого происхождения, в то время как немцы составляли не более 1% населения России»314. Эти цифры нуждаются в уточнении, но нам тут важна позиция критикуемого историка. И заметим, что взлет карьеры С.Ю. Витте начался именно тогда.
Между тем, в царствование Александра II и Александра III возникли обстоятельства, в корне изменившие ситуацию, заложившие основу для гигантских подвижек в российском обществе. В 1871 году произошло грандиозное мировое событие: создание Германской империи под водительством Вильгельма Первого Гогенцоллерна и канцлера Бисмарка. Империя сразу же потрясла всех оглушительной победой во Франко-Прусской войне и взятием Парижа, вскоре после чего на весь мир манифестировала себя концепция «пангерманизма». Эта концепция немедленно обернулась «вызовом <…> для Романовых. <…> Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовым всех немецких подданных империи»315.
Это не означает, разумеется, что после объединения Германии и формирования антироссийского блока т.н. «центральных держав» немецкие дворяне тотально и автоматически попали под подозрение российских монархов, лишились их особого доверия в пользу русских дворян. Ничего подобного не произошло, судя по неизменно пронемецкой политике Николая Второго даже накануне и во время Первой мировой войны. Но объективно остзейские, поволжские и вообще все российские немцы оказались в ситуации двойной лояльности – как русской короне, так и Германскому Рейху, наконец-то вновь обретенному «фатерлянду». И тем самым попали в весьма уязвимое, невыгодное политическое положение. Особенно усугубившееся в результате франко-русского союза (1891-1893), заключенного Александром Третьим. Этот союз заложил прочный антигерманский вектор российской внешней политики на весь оставшийся самодержавию срок вплоть до 1917 года. Суть союза – откровенное обещание участия России в возможной войне Франции против Германии (как оно в итоге и произошло). Легко представить себе чувства российских немцев, порожденные таким обещанием. Легко представить себе и то, как оживилась русская дворянская фронда, «русская партия» в данной связи.
– При Николае Втором. Николай, как известно, умудрился восстановить против себя буквально все сословия и слои русского общества, включая собственную фамилию. Одной из причин смело можно считать возвращение пронемецкого курса кадровой политики. В 1906-1917 гг. из 202 сановников, входивших в Государствнный совет, 54 носили немецкие фамилии, т.е. 26,7 % – увеличение почти в два раза по сравнению со временем Николая Первого316. Из 70 чел., являвшимися в 1905-1917 гг. членами Совета министров, немецкое происхождение имели 13 сановников, т.е. более одной седьмой. Немецкие фамилии в 1915 г. носили также 30,2 % высших чиновников МИДа317. В Министерстве почт и коммерции немцы в конце XIX в. занимали 62 % высших постов. В Военном министерстве тогда же – 46 %318. Серьезные позиции в армии и флоте немцы сохранили до самой Первой мировой войны – более 20 % генералов и адмиралов319. Министерство финансов за всю историю возглавляли почти исключительно немцы: Е.Ф. Канкрин, П.Ф. Брок, М.Х. Рейтерн, С.А. Грейг, А.А. Абаза, Н.Х. Бунге, С.Ю. Витте, Э.Д. Плеске, П.Л. Барк. Естественно, что там вообще заметно обилие германских фамилий320. В среднем, резюмирует Сергеев, «русские немцы», составлявшие 2-3 % дворянства империи (против более чем 50 % собственно русских), занимали около 20 % высших постов в государственном аппарате, армии, при дворе. Николай II, в отличие от своего отца, был в целом гораздо более благосклонен к остзейцам: например, при вступлении на престол он амнистировал около двухсот пасторов, привлеченных к уголовной ответственности за незаконное окормление православных эстонцев и латышей, а в дальнейшем остановил процесс унификации Прибалтийских губерний. И т.д. Но главным его политическим просчетом была именно кадровая политика.
Понятно, какими глазами смотрело на все это русское дворянство, особенно в условиях нарастания противоречий между Россией, с одной стороны, и обеими немецкими державами – Австрией и Германией, с другой.
Можно ли считать, однако, что немцы правили Россией, как утверждала революционно-демократическая критика, а впоследствии и Гитлер со своими пропагандистами? Как признает Валерий Соловей, а за ним Сергей Сергеев, немцы составляли очень важную часть имперской власти, но в высшем аппарате у них было лишь до 30% должностей. Русские дворяне занимали не просто вполне сравнимое, но и более весомое положение в количественном отношении. Не говоря уж о «не высших» слоях власти, что естественно по простой этнодемографической причине. Так что немецкое «засилие» – это еще не «господство».
Тем не менее, почти 30 % – для этноса, занимавшего не столь уж большой процент в составе населения321 – это чрезвычайно мощный прорыв к власти, почти граничащий с этнократией. Не будет преувеличением сказать, что сложившееся положение отчасти (хоть и не вполне) напоминает классическую химеру по Гумилеву. Это в значительной степени определялось еще и тем, что сама правящая династия была по крови немецкой, начиная, по крайней мере (с учетом всех придворно-династических мифов), с Николая Первого. А кровь имеет немалое значение.
Уместно напомнить читателю, что в аристократическом «Готском альманахе» царская династия Романовых официально числилась как Гольштейн-Готторп-Романовы. Об этом все должны были знать и помнить, этого факта династы нисколько не стеснялись.
Постояные браки русских царей с немецкими принцессами только усугубляли положение. Единственным исключением стал брак наследника цесаревича Александра Александровича, женившегося в 1866 году на датской, а не немецкой принцессе Дагмаре – будущей императрице Марии Федоровне. Результат не замедлил сказаться, отозвавшись, в частности, политическим разрывом с Германией и заключением франко-русского союза, а в будущем – Антанты.
Немецкое происхождение всегда сильно вредило династии в общественном мнении, как в XVIII, так и в XIX-XX столетиях. Как отмечает Сергеев: «В кружке братьев Критских (1826-1827) часто говорилось “о правительстве и начальниках, что сии последние не хороши и не должны быть иностранцы”322. Один из лидеров этого кружка Н.Ф. Лушников в агитационных виршах обвинял в “немчизне” уже самого императора: “Друзья, нерусский нами правит”; “Да свергнет Бог с него корону, / Пришлец он низкий – он немчин”… Любопытно, что и весьма консервативный М.А. Дмитриев подчеркивал немецкое происхождение Романовых…: “Романовы, мнимые родоначальники наших государей, которые совсем не Романовы, а происходят от голштинцев. <…> потомки немцев сидят на всероссийском престоле…”. Либерал Ключевский в дневнике 1911 г. также акцентирует “немецкость” династии: “На Сенатской площади голштинцы живо почувствовали свое нравственное отчуждение от страны, куда занес их политический ветер, и они искали опоры в придворном кругу, в котором Николай старался напихать как можно больше немцев”... “Немецкая” сущность империи Романовых, этнокультурная чуждость ее русскому народу – одна из постоянных тем эмигрантской публицистики Герцена»323.
В этих высказываниях и настроениях, в этих критических публикациях можно усмотреть как революционный, так и национально-освободительный аспект, но только не в русской простонародной, а исключительно в дворянской его интерпретации. Не конфликт русского народа с «экзистенциально чуждой русским элитой» (Соловей) видится тут непредвзятому иследователю, а исключительно конфликт между фракциями российской элиты, возникший на почве межнациональных отношений. Не конфликт между «этноклассами» российского общества, а этнический конфликт внутри одного высшего класса.

Польский сюжет
Этнический конфликт между разными национальными фракциями российской элиты был многовекторным и поначалу акцентировался не только на русско-немецком, но и на русско-польском направлении, прежде чем к ним добавится еще и русско-еврейское. Ознакомившись в общих чертах с первым из них, сосредоточимся теперь на втором.
Когда Валерий Соловей и Сергей Сергеев стращают читателя чрезвычайно высоким процентом нерусского элемента в среде российского дворянства, они почему-то не предупреждают о том, что этот процент во многом обеспечивали поляки, оказавшиеся в составе Российской империи весьма поздно и локализовавшиеся весьма компактно. Хотя и не скрывают этот факт. Так, Сергеев в статье «Столетняя война с “воскресающими мертвецами”» признается с надлежащими ссылками: «В конце [18]50-х гг. польское шляхетство составляло более половины всего потомственного росийского дворянства324. Даже в 1897 г., во время переписи населения, после десятилетий планомерной правительственной политики деклассирования безземельных шляхтичей (в XVIII веке шляхтичем именовал себя каждый пятый поляк. – А.С.), польский язык назвали родным около трети потомственных дворян империи»325.
Как и евреи, поляки достались нам в подданство в статистическом количестве в результате переделов Польши, начиная с 1772 года. «Для русских всегда было очень важно, что во время этих разделов Россия не взяла себе “ни пяди польской земли”, не пересекла польскую этнографическую границу, а лишь возвратила себе отнятые поляками русские земли. Как Екатерина Великая в честь этих разделов выдавала медали с нанесенными на них словами “Отторгнутое возвратихъ”, так и во всех учебниках они всегда описывались как возвращение отнятого». Но на этих возвращенных российской короне землях Западного края «шляхта к тому времени здесь была уже почти только польской и полонизированной»326.
Польские дворяне, управлявшие землями, населенными малороссами и белорусами, не лишились ни своих сословных прав, ни своего достояния, а превратились в польскую национальную фракцию российского дворянства, численно очень значительную, особенно после образования в 1815 году Царства Польского. Конечно, поляки вообще и польские дворяне в частности в основном концентрировались в самой Польше и в так называемых Западном и Северо-Западном краях (в польской интерпретации это «Восточные кресы», а по-современному – Украина и Белоруссия). Однако шляхтичи играли заметную роль не только в администрации западных окраин, но и в высшей бюрократии российской столицы: «их “доля среди чиновников центрального аппарата достигала 6 %, причем больше всего их было в ведомствах, требующих специальной компетентности или технических знаний, – министерствах финансов и государственных имуществ, Управлении путей сообщения, <…> Военном министерстве”327. Многие русские аристократы (а иногда и особы царствующего Дома) были связаны с польской шляхтой семейными или романтическими узами»328. «В 1863 году поля­ки составляли 48% служилых сословий европейской части России. В Западном же крае они доминировали безраздель­но»329.
Возлюбив поляков, приблизив их к трону, намереваясь облагодетельствовать Польшу, Александр Первый быстро нарвался на конфликт и жесткое противостояние с русским окружением. Поэтому поляки, хоть и входили какое-то время в ближний круг Александра, но закрепиться в этой роли не смогли. А уж после польских событий 1830, а тем более 1863 года, и подавно. Тем не менее, как уже говорилось, поляки были третьей наиболее влиятельной фракцией российского дворянства после русских и немцев (или, если угодно, немцев и русских).
В эпоху Пушкина и декабристов, когда польский вопрос был у всех на слуху в связи с участием поляков в Отечественной войне 1812 года на стороне Наполеона (не менее 120 тысяч польских воинов служило под его командованием, участвовало в интервенции, захвате и разграблении Москвы и т.д.), отношение к «братскому славянскому народу» было заслуженно небратским. Поляков, разумеется, следовало наказать – и создание Царства Польского со столицей в Варшаве (наместником стал Константин Павлович, брат русского царя, ставшего еще и царем польским) было лишь одним из наиболее зримых проявлений такого наказания.
У русской аристократии, как и у русского народа в целом, имелось более чем достаточно исторических оснований для нелюбви к полякам. «Несколько поколений русских националистов были свидетелями русско-польских “схваток боевых” 1794, 1830-1831, 1863-1864 гг. Поляки представали как союзник врагов России в наполеоновской армии и в отрядах мятежных горцев… Услужливая историческая память подсказывала примеры из XVII (поляки в Кремле) и даже XI в. (Болеслав Храбрый, вместе со Святополком Окаянным захватывающий Киев)… Таким образом, поляки определялись в глазах русских националистов как подлинный враг, актуальный сегодня и в то же время виртуально существующий в историческом пространстве – “вековечный”. По богатству содержания образ врага-поляка далеко превосходил образ “русского немца”, он мог претендовать на звание главного российского врага русского национализма (и был таковым большую часть XIX в.), если бы в начале ХХ в. его не затмил образ врага-еврея»330. Вместе с тем, превалировало сознание, что поляки – «побежденный враг, наказанный самой историей за свою агрессивность, но теперь обезоруженный, а потому безопасный»331.
Не все русское общество разделяло ту точку зрения, что поляков следует обложить моральной контрибуцией, подвергнуть тотальному остракизму и дискриминации, но что касается декабристов – наиболее передовой и национально мыслящей части дворянства, тут полонофобия отмечается нередко. Как напоминает Сергеев, «одной из причин возникновения Ордена русских рыцарей было стремление М.А. Дмитриева-Мамонова и М.Ф. Орлова противодействовать “восстановлению Польши”332. “Русские рыцари” планировали “конечное и всегдашнее истребление имени Польша и Королевства Польского и обращение всей Польши, как Прусской, так и Австрийской, в губернии Российские”»333. А когда Пестель и Бестужев-Рюмин попытались провести переговоры с Польским патриотическим обществом, М.Ф. Орлов разорвал отношения с Бестужевым, сказав ему: “Вы не русский, прощайте”»334. Перед нами, как видим, весьма крутой русский суперимпериализм, но притом не просто националистический, а даже шовинистический. И поворачивается же у кого-то при этом язык хулить русское дворянство как якобы этнически чуждое русскому народу и русским интересам! Да кто же в тогдашней России был еще русско-националистичнее?
Сергеев подобрал любопытные и красноречивые свидетельства. Он пишет: «Полонофобия не исчезла у многих декабристов и в ссылке, где их товарищами по несчастью оказались повстанцы 1830 г. Конечно, общая участь сближала русских и поляков, но огонь “распри” продолжал тлеть. Тот же Волконский жаловался в письме И. Пущину (1855), что в доме С.П. Трубецкого “всегда нашествие сарматов, а у меня сердце больно к ним не лежит и боюсь взрыва моих убеждений…”335. “Влиянию, научению поляков здешних” Волконский приписывал сепаратистские настроения в Сибири (“борьба сибиряков против начала русского”)336. Завалишин разоблачал стремление ссыльных поляков “вредить России, под предлогом вражды к правительству <…> Привлекая сочувствие русских либеральными идеями, они пустились извлекать себе выгоду даже из всех возможных административных злоупотреблений и сделались сознательными орудиями людей, наиболее угнетавших народ <…> они дошли до того, что один из них <…> стал делать и сбывать фальшивые ассигнации”337. В.Л. Давыдов и его супруга А.И. Давыдова с удовлетворением пишут старшим детям про их маленького брата Ваню, что он уже “очень любит Россию”, “только не жалует Польши и поляков”338. Пущина раздражали его соседи-поляки и, когда они получили амнистию, он был “больше рад за себя, нежели за них. Чувство дурное, но не умею его скрыть”339. Якушкин так описывал своих польских знакомых: “преславные молодые люди, и я не знаю за ними никакого другого недостатка, как только то, что они поляки, но, к сожалению, недостаток этот немаловажный, и трудно им от него избавиться”»340.
Казалось бы, вектор полонофобии был самой историей задан давно и надежно.
Как ни странно, в верхних слоях российской политической атмосферы полонофобии не наблюдалось. Сергеев не случайно именует «политику самодержавия в отношении Польши и поляков крайне непоследовательной»341. В российских правящих кругах бытовали представления о польской аристократии как опоре самодержавия, предохраняющей его, в частности, от народных восстаний со стороны малороссов и белорусов. Доходило нередко даже до парадоксальных ситуаций, когда «настроенное резко антипольски/антипански украинское и белоруское крестьянство», участвовавшее, под воздействием агитации правительственных агентов в подавлении польских восстаний, затем в свою очередь подавлялось правительственными войсками и загонялось вновь под ярмо польской шляхты, вчерашних мятежников342.
Таким образом, если и уместно говорить о некоем «этноклассе» по адресу российского дворянства, то именно и только в отношении его польской фракции на Западных землях. Нетрудно представить себе отношение западнорусских народных масс к польскому дворянству, но, конечно же, заодно и к правительству, оставившему их ему «на съедение». Однако никаких причин для этнической вражды русского народа к русской дворянской фракции из этого не вытекает.
В отличие от немецкого фланга русского националистического фронта, на польском фланге противостояние шло не столько по линии карьеры, коммерции и конъюнктуры, сколько по линии идейной. «Иуда славянства» (Ф.И. Тютчев) – поляки – «продали свое славянское первородство, став частью Западной цивилизации, более того, передовым отрядом католицизма в борьбе против центра Славянской цивилизации – православной России»343.
Между тем, Сергеев, ссылаясь на специальные работы Л.Е. Горизонтова344, приводит убедительные доводы в пользу того факта, что даже у наиболее образованной части русского общества имел место своего рода комплекс неполноценности относительно польского общества как «более цивилизованного». Характерно высказывание генерала П.Г. Курлова, побывавшего губернатором как Киева, так и Минска, который о попытках ассимилировать, «обрусить» поляков и Польшу писал откровенно: «Нельзя подчинить себе народности с высшей культурой, при условии, что государство, желающее этого подчинения, стоит на низшей». Трудно сказать, что в подобных убеждениях шло от наблюдений, а что от мифотворчества самих поляков и русских полонофилов, но Сергеев справедливо отмечает, что «внутренним важным ограничителем русификаторских мер против поляков было восприятие их как народа, по культуре своей стоящего ближе к Европе, чем сами русские, что при европоцентристской ориентации верхов порождало неуверенность в эффективности (да и нужности) подобных практик». Не случайно мемуары М.Н. Муравьева, «жестко и продуманно проводившего политику “русского дела” в Северо-Западном крае, переполнены жалобами на интриги “польской партии” при дворе и на непонимание “большинством высших лиц” национально-исторического смысла русско-польского соперничества»345.
В связи со сказанным даже для ведущих русских националистов и даже в разгар польских мятежей характерны излияния братских «славянских» чувств, уверения в отсутствии ненависти, атрофия антипольской предубежденности и т.п. Конечно, в несколько слащавой льстивости можно при желании разглядеть рациональное стремление победителя примириться с побежденным, «подсластив» емугоречь поражения. Но сам факт шокирует.
Особняком на этом фоне стоит фигура Пушкина, чья бескомпромиссная позиция русского национального превосходства по отношению к полякам недвусмысленно выражается в таких стихах, как «Клеветникам России», «Ты просвещением свой разум осветил…» и др. А также Достоевского, никогда не упускавшего в своих романах случая «проехаться» по антигероям польской национальности, подчеркнув их мелочность и меркантильность, чванливость и напыщенность, ложную гордыню и любострастие, склонность к вранью и мелкому жульничеству. Отрицательных персонажей из числа поляков нетрудно найти на страницах произведений Тургенева и Толстого, Лескова и Салтыкова-Щедрина. Из публицистов же ярой и последовательной полонофобией отличался М.О. Меньшиков, который, в частности, писал: «Поляки крайне старательно протираются во все ткани русского общества, они очень цепко – почти с еврейской жадностью – захватывают общественные и казенные должности… Целые ведомства, при том столь важные, как путей сообщения, финансов, внутренних дел и пр., наводнены поляками»346. Меньшиков обвинял поляков и в прямом вредительстве во время русско-японской войны.
Перелом в отношении русских к полякам наступает со второй половины XIX века, когда цивилизационное захирение Польши в XIX веке по сравнению с расцветающей Россией стало вполне очевидным. Ведь поляки могли выставить разве что одного только великого деятеля культуры мирового уровня – Фредерика Шопена (1810-1849) на фоне десятков выдающихся русских писателей, композиторов, художников. Полюса резко поменялись. Теперь уже не у русских, а у поляков появились все основания для комплекса неполноценности перед нацией, еще вчера презираемой за «варварство».
Возможно, в этом кроется немаловажная причина того резкого подъема полонофобии на всех ярусах российского общества, который был вызван польским восстанием 1863-1864 гг. «Взрыв антипольских настроений в разнородных слоях русского общества, интенсивность мифотворчества… на тему цивилизационной вражды между Россией и Польшей оказались заметно сильнее, чем при Николае I»347.
В новых условиях для полонофильства не оставалось ни оснований, ни места. «Общество, наконец-то увидевшее в себе “хозяина земли Русской”, стало трепетать за целостность империи и опознало в польских инсургентах не “жертв самовластия”, а экзистенциальных врагов». При этом «польский мятеж косвенным образом “убил” одну из своеобразных ветвей русского национализма – “левый” национализм Герцена–Бакунина–Огарева. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубило авторитет этой группы: тираж ”Колокола” упал с 3 тыс. экземпляров до 500, ”существование его стало едва заметным”… Вынужденный из соображений политической тактики поддержать мятеж, Герцен вступил в резкий диссонанс с русским общественным мнением»348. Здесь важно подчеркнуть, что антипольские настроения охватили именно образованную часть общества, интеллигенцию, включая даже русских либеральных националистов. Естественно, дворянство в целом как служилое сословие, веками поставлявшее России воинские эшелоны, встало на сторону правительства и воодушевилось антипольскими настроениями. Удивительным примером чему служит переписка писателя Льва Толстого с поэтом Афанасием Фетом, подумывавших даже вернуться в армию по такому случаю.
Русско-польское противостояние, неразрешимое взаимное противоречие национальных интересов никуда не исчезло после подавления восстания 1863-1864 гг. Подъем русского могущества, военного, экономического, культурного, при Александре Третьем много тому способствовал, поскольку русская самооценка возрастала, как на дрожжах. Как свидетельствует матерый журналист, владелец наиболее влиятельной газеты «Новое время» А.С. Суворин: «Мы далеко ушли даже после войны 1877-8 гг., мы выросли в своем русском самосознании. Что тогда было на степени инстинкта, то теперь обратилось в крепкое убеждение. Мало того, мы желаем, чтобы весь мир видел нас в этом одушевлении и считался с нами, как считается он с русской литературой. В той безграмотной и крепостной России было немало неподвижности и застоя. Теперь этого нет. Мы выросли, и с нами следует обращаться даже гг. англичанам как с равными. Да, как с равными. Россия стоит во всеоружии своей силы…»349. Что же говорить о поляках…
Первая мировая война обнажила и обострила все внутренние конфликты Российской империи, социальные и национальные, в том числе немецкий и польский вопрос. В конце концов стало ясно, что Польшу выгоднее и проще отпустить на вольную волю, нежели продолжать удерживать силой. 12 февраля 1917 года Особое совещание Совета министров приняло решение о даровании Польше прав независимого государства. Правда, Николай Второй не успел утвердить этот документ, но это уже не имело никакого значения, поскольку события вышли из-под всякого контроля российской власти. Декларировать независимость Польши довелось уже Временному правительству под условием «свободного военного союза» (март 1917) и потом большевикам – вообще без всяких условий (декабрь 1917).
Своего максимального выражения русско-польское противостояние достигло в участии поляков в революционном движении. Это участие было двоякого рода и проявилось символически в фигурах Ю. Пилсудского и Ф. Дзержинского; первый в дальнейшем возглавит возрожденную свободную и националистическую Польшу, а второй – создаст и станет во главе ЧК и сделается по факту одним из главных вершителей судеб Советской России. Причем оба ярчайше проявят себя на ниве самой оголтелой русофобии, войдя в десятку величайших русофобов всех времен и народов. Что опять-таки весьма символично. В силу своих еврейских корней Дзержинский не мог претендовать на ту роль объединителя и национального лидера поляков, которую принял на себя Пилсудский; дорога к высшей власти в возрожденной Польше была для него закрыта, но он вполне компенсировал это за счет всевластия в стране поверженного врага – русской нации, с успехом творя ее чудовищный геноцид. Уйдя в 1926 году в лучший мир, полуполяк-полуеврей Феликс Эдмунд-Руфинович Дзержинский оставил свое детище – Чрезвычайную комиссию (она же ГПУ, НКВД и пр.) формально в руках поляка Вячеслава Менжинского, а фактически – еврея Генриха Ягоды (Еноха Иегуды), успешно продолживших «Русский Холокост» и уничтоживших под корень почти всю биосоциальную элиту русского народа.
Династические интересы принцессы ангальт-цербстской Софии Фридерики, ставшей русской императрицей Екатериной и в этом качестве предпринявшей первый раздел Польши, очень дорого обошлись России и русским.

Ксенофобия русских и итоги Гражданской войны
Вообще говоря, ксенофобия – есть здоровая реакция здоровой нации на нездоровую этнополитическую ситуацию. У русской нации, в частности, всегда было более чем достаточно оснований для проявления подобных чувств ввиду того, что ей постоянно приходилось терпеть ужасные поражения, протори и убытки от агрессии разнообразных инородцев как в военное, так и в мирное время. Неудивительно, что для историков может возникнуть соблазн увидеть проявление столь органичной для русских ксенофобии даже там, где имела место всего лишь социальная, классовая война. Как это мы видим у В.Д. Соловья и С.М. Сергеева, пытающихся разглядеть этнический конфликт между русским простонародьем и русской элитой в ходе революции и Гражданской войны. Возможно, это было бы так, если бы разные национальные фракции российского дворянства (включая русскую) составляли единое целое, а не находились бы в постоянном противостоянии. Но поскольку история не дает возможности для такого утверждения, то значит и концепция Соловья–Сергеева не имеет под собою почвы.
Судьбы немецкой, польской и русской фракций российской элиты, с одной стороны, и еврейской контрэлиты – с другой, сложились очень по-разному в стране победившей «русской» революции. Поговорим об этом.
К власти пришла именно еврейская контрэлита со всеми вытекающими последствиями. Этот факт сегодня хорошо известен (хоть и недостаточно изучен, освещен и осмыслен), тут много говорить не приходится.
Отдельные редкие представители польской нации заняли высокие посты в Советской России (Дзержинский, Менжинский, В.Д. Бонч-Бруевич и др.). А в общем и целом поляки постарались обрести свое национальное бытие во вновь созданной Республике Польше под началом Юзефа Пилсудского, куда из исторической России переехали весьма многие бывшие польские подданные империи. Но многие и остались – на свою беду, поскольку в ходе войны 1920 года, вспыхнувшей между Республикой Польшей и Советской Россией из-за пограничного вопроса (войны, окончившейся в пользу «белополяков»), отношение к полякам со стороны большевистского государства стало подозрительным и враждебным. Вековая национальная ненависть восстала с новой силой, поощряемая советским государством, и тут даже происхождение руководителей ЧК не помогло. Исследовавший данный вопрос историк пишет: «До сих пор неизвестно, сколько всего военспецов с польскими фамилиями было уничтожено ЧК в 1920 г. Ясно лишь, что речь идет не о единичных фактах, а о сотнях расстрелянных… Взять Польшу не взяли, зато большинство офицеров с польскими фамилиями вырезали»350.
Данная ситуация откликнется эхом во время Второй мировой и Великой Отечественной войны, когда советская власть и лично Сталин сочтут необходимым вначале отобрать обратно у поляков исторические русские земли, а потом уничтожить попавшую в плен часть польской биосоциальной элиты (т.н. «Катынское дело»). Таким будет историческое возмездие полякам и за слишком активное участие в революционном движении и свержении самодержавного строя в России, и за повторный захват западнорусских земель («Восточных кресов») в 1920 г., и за геноцид русских военнопленных (по разным оценкам от 60 до 120 тыс. человек) в концлагерях, оставшихся полякам «в наследство» от Первой мировой войны…
Впрочем, по итогам Второй мировой войны поляки получили от СССР и лично Сталина поистине царские подарки. Во-первых – более чем щедрые территориальные «прирезки»: значительную часть Восточной Пруссии, Силезию и т.д. А во-вторых, Польша превратилось едва ли не в самое мононациональное государство в Европе, избавившись в ходе войны и послевоенного переустройства от двух наиболее значительных диаспор: немецкой и еврейской. То, чего поляки не смогли сделать, находясь в составе царской России, и даже после того, в независимой Польше маршала Пилсудского, они с успехом осуществили в собственной свободной Польской Народной Республике. Если в 1921 году по­ля­ки со­став­ля­ли около 69 % населения, то по пе­ре­пи­си 2011 года их стало уже 93,7 %. Преимущества такого преображения огромны и неисчерпаемы.
Все указанные высшие блага, пролившиеся на Польшу исключительно по доброй воле Советского Союза, не смягчили, однако, былой вражды. События, развернувшиеся после 1945 года в Восточной Европе, показали, что русско-польское противостояние как было, так и остается одним из стержней европейской политики на все времена. Особенно ясно это стало после распада блока Варшавского договора, горбачевского покаяния по поводу пакта Молотова-Риббентропа и Катыни, крушения под Смоленском польского самолета, битком набитого польским истеблишментом, сноса на польских землях памятников советским солдатам-освободителям и т.д. и т.п. Сегодня уровень русофобии, в том числе государственной, в Польше просто зашкаливает, это бросается в глаза.
Но так или иначе, а в нынешней России мы уже не видим в составе политической, экономической или культурной элиты никакой «польской фракции», она навсегда осталась в дореволюционном прошлом. Размежевание и «раздел имущества» и сфер влияния между русскими и поляками произошел, надо полагать, навсегда.
Что же касается представителей дореволюционной немецкой элиты, то ей в чем-то повезло больше, чем полякам, а в чем-то меньше. Больше повезло, поскольку удалось убраться из России подобру-поздорову, прежде всего в Прибалтику, также и в Германию. Меньше потому, что немцы гораздо больше имели в России и, соответственно, гораздо больше потеряли. Они оказались изгоями; власть, которую они крепко держали в целом ряде важнейших сфер, полностью выпала из немецких рук. (Только много позже ельцинская эпоха породила две медиа-персоны российского истеблишмента, обладающие немецким происхождением: Альфреда Коха и Германа Грефа, о пламенной русофобиии которых ходят легенды.)
Немецкая элита, что естественно, не принимала участия в революционном движении, за исключением психически больного лейтенанта Шмидта; она поддерживала русскую монархию и по силе возможности подавляла восстания, отметившись славными именами А.Н. Меллера-Закомельского, Г.А. Мина, Н.К. Римана, П.Н. Врангеля и мн. др. Но и лояльность русской короне сохраняла не вполне. Уже воссоздание единой Германской империи (1871) пробудило у многих российских немцев чувство немецкого патриотизма, которое периодически стало вступать в конфликт с чувством преданности российскому престолу – например, в результате заключения русско-французского союза. Недаром, когда в 1906-1907 гг. в России пылала революционная смута, в правительственных кругах Германии всерьез обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику; а в этом крае немедленно стали массово возникать националистические «Немецкие общества» и даже «Пангерманский союз», с целью объединения всей немецкой диаспоры. Тем более немецкий сепаратизм стал расти, как на дрожжах, в условиях Первой мировой войны, начало которой ознаменовано в Российской империи немецкими погромами. Надежды немцев на удержание России в руках диаспоры зримо рушились, надежды на воссоединение с Германской империей – росли. В 1918 г. эстляндский и лифляндский предводители дворянства даже «сочли себя вправе, согласно постановлениям ландтагов, вероятно, в качестве прямых потомков германских меченосцев, послать верноподданнические телеграммы Императору Вильгельму и просить его о присоединении русских прибалтийских губерний к Германии»351. Возникновение новых национальных государств на месте Лифляндии, Курляндии и Эстляндии не позволило осуществиться данному проекту, но сам по себе он показателен.
В итоге претензия на немецкое господство над Россией не состоялась в рамках российской монархии. Она вернулась позднее, в 1941-1945 гг., в ходе гитлеровской интервенции, но и тогда была вдребезги разбита. А после Октября 1917 года, немцы, за исключением поволжских, продолжавших вести свое хозяйство, и тех обрусевших на царской службе дворян, что, подобно барону П.Н. Врангелю, встали в ряды Белой Армии (при Врангеле она недаром официально переименовалась в Русскую армию), массово побежали туда, откуда пришли, – в том числе в Прибалтику. Они надеялись – и тому были все основания до конца Первой мировой, что Германия вновь, как когда-то, если не присоединит Литву, Латвию и Эстонию, то включит их в свою орбиту как сателлитов. Но у стран-победительниц были свои планы: им было важно, во-первых, не допустить никакого усиления побежденной Германии, а во-вторых – создать пограничный кордон из Финляндии, Прибалтики и Польши (хотелось бы – и Украины, но не вышло), отделяющий «зачумленную» большевизмом и революцией Советскую Россию от добропорядочной Европы.
Таким образом, былая российско-имперская немецкая элита практически вся так или иначе оказалась в изгнании, в России для нее места больше не было. Конечно, не обошлось без исключений. Некоторые представители былой немецкой элитарной фракции еще служили Советской власти, легко поменяв хозяина: например, флотом командовали до 1921 года два контр-адмирала В.М. Альтфатер и Е.А. Беренс и капитан первого ранга А.В. Немитц. В сухопутных же войсках единственный красный офицер высшего разряда (маршал) с немецкой фамилией Василий Константинович Блюхер был стопроцентно русским человеком. Ситуацию с довоенной не сравнить. Некоторые другие представители былой немецко-российской военно-административной касты так и остались в изгнании, как, например, маршал Карл Маннергейм в Финляндии. Но большинство со временем обнаружилось в «фатерлянде», особенно после того, как Гитлер обратился к так называемым «фольксдойче» (т.е. немецкой диаспоре, в т.ч. остзейским немцам) с призывом вернуться на историческую родину.
Тем немцам, что остались в СССР, не позавидуешь: в ходе подготовки к войне и самой Великой Отечественной многие из них были репрессированы, а немецкие анклавы из Поволжья и других мест СССР в трудных условиях оказались все высланы в Сибирь и Казахстан. Ну, а те немцы, что оказались в Германии, в значительной степени пополнили окружение Гитлера и оказали существенное влияние на внешнюю и внутреннюю политику фюрера. Яркий и показательный пример – один из основных идеологов нацизма, с 1921 года главный редактор центрального органа НСДАП «Völkischer Beobachter», автор культовой книги «Миф 20 столетия» Альфред Розенберг, родившийся в Ревеле (Таллине) и оказавшийся со временем в кресле министра по делам оккупированных территорий. Но он такой был далеко не единственным352.
Эти вынужденные репатрианты никогда не забывали, какими блестящими возможностями располагали они в России, сколь много там потеряли и кому были обязаны всеми своими потерями и несчастиями. То непримиримое противостояние и борьба за власть между немецкой элитой и еврейской контрэлитой в России, которое в 1920 году закончилось сокрушительным поражением первой и триумфом второй, оказалось затем перенесено в масштаб вначале Германии, а затем всей Европы. И даже обрело всемирно-историческое значение. Тот самый «Холокост», о котором пропаганда неустанно трубит вот уже 75 лет, предстает с этой точки зрения не иначе, как отсроченное историческое возмездие евреям за их триумф и последующее поведение в России. О котором по горячим следам метко высказался Уинстон Черчилль: «Эта банда невообразимых личностей, этот мутный осадок больших городов Европы и Америки, мертвой хваткой схватил за волосы русский народ и стал неограниченным правителем этой огромной империи. Никак нельзя преувеличить ту роль в создании большевизма и в большевистской революции, которую играли эти интернациональные и большей частью атеистические евреи, безусловно величайшую, которая перевешивает все остальные. За исключением Ленина, все их лидеры евреи. Более того, теоретическое вдохновение и практическое исполнение идет именно от еврейских лидеров… В советских государственных учреждениях подавляющее преобладание евреев потрясает еще более»353.
В итоге мы видим коренное изменение национального состава правящей элиты в Советской России по сравнению с Российской империей. Немецкая и польская фракция исчезли как таковые вообще, былая русская элита оказалась вся разгромлена и сведена под корень, а еврейская контрэлита превратилась в единственную реальную элиту. В результате чего «обезглавленные», лишенные защитника русские надолго остались в Советской России на вторых ролях в управляющем слое и превратились в бесправного и эксплуатируемого донора в слое управляемом. Положение стало понемногу меняться в 1930-1940-е, а затем и в 1970-е годы, когда высшие эшелоны правящей КПСС стали «русеть»354. Но восстановить русскую элиту полноценно и в прежнем объеме не удалось и до сих пор, а та, что есть, несравнима с дореволюционной по немалому перечню критериев.
* * *
Здесь следует вернуться к основной теме данного эссе.
Историки Валерий Соловей и Сергей Сергеев склонны объяснять Октябрьскую революцию своего рода русской националистической ксенофобией, которая своеобразно проявилась-де со стороны простого народа по адресу росийского дворянства в целом. Чуждого, якобы, для этого самого народа отчасти в чисто этническом смысле, а отчасти – в смысле культурном как самое европеизированное сословие в стране. То есть, в конечном счете, тоже этнически, но уже не через чуждую кровь, а через чуждую культуру.
Однако, вглядываясь во всю вышеописанную ретроспективу, мы понимаем, что она не позволяет поддержать гипотезу Соловья–Сергеева. Не будем же мы утверждать, что такая перемена хозяев страны производилась в интересах русского народа и что именно она-то и оправдывает революцию! Дескать, русские рабочие и крестьяне сбросили со своей шеи одних хозяев (немцев, поляков, вестернизированных русских), чтобы посадить туда других (евреев), попутно уничтожив собственную национальную элиту, способную защитить народ. Плоховато оправдание...
Зато мы вправе задним числом полностью оправдать ту ксенофобию русского общества, как образованного, так и простонародного, по отношению к немцам, полякам и евреям, которую мы наблюдаем в дореволюционной России. Здесь для нашей темы важно выявить именно единство «во ксенофобии» верхов и низов русского народа, с одинаковой неприязнью относившихся и к национальным фракциям российской элиты, и к инонациональной контрэлите. Здоровый инстинкт национального самосохранения неизменно (хотя и недостаточно) работал у русских на всех этажах.
Следует всячески подчеркнуть, что русская ксенофобия в XIX – начале XX века оказалась провидчески справедливой и уместной, исторически оправданной, это была здоровая реакция русского общества на нездоровую этнополитическую обстановку в России. И в этом простой народ и русское дворянство были совершенно и абсолютно едины, являлись союзниками, а не противниками, как пытаются нам изобразить Соловей и Сергеев. Да, между ними был классовый антагонизм, всегда и везде чреватый кровавыми эксцессами: но социальный, а не этнический!
Внимательно читая статьи и книги моих антагонистов, я не раз находил в них примеры именно единства национального чувства, свойственного разным, в том числе враждующим классам русского общества. Приведу только некоторые из них, показывающие, что русские дворяне и крестьяне (солдаты, рабочие) были совершенно заодно, когда речь заходила о немцах, поляках или евреях, претендовавших на роль хозяев России. А поскольку антинемецкие и антипольские настроения русского дворянства обрисованы выше хоть и вчерне, но вполне достаточно, сосредоточимся на простом народе.

* * *
Антинемецкие и антипольские настроения. Прорыв немцев к власти осуществился за 200 лет до Октябрьской революции. И антинемецкие настроения в России имеют, соответственно, как минимум тот же стаж. Что до антипольских настроений у русского народа, то их истоки уходят и вовсе в глубь времен.
Интересный пример смыкания дворянства и народа русского в антинемецком ксенофобном порыве находим в воспоминаниях Н.Н. Муравьева-Карского: «Начальник первой Западной армии, Барклай-де-Толли, без сомнения, был человек верный и храбрый, но которого по одному имени солдаты не терпели, единогласно называя его Немцем и изменником… Барклай-де-Толли мог быть предан лично государю за получаемые от него милости, но не мог иметь теплой привязанности к неродному для него отечеству нашему. Так разумели его тогда Русские, коих доверием он не пользовался, и он скоро получил кличку: болтай да и только»355.
Как известно, русское офицерство, вплоть до великого князя Константина Павловича, также не любило Барклая и не доверяло ему. Мы видим здесь очевидное национальное единство верхов и низов, яркое проявление националистического инстинкта и национального понимания сути вещей.
Сергеев констатирует: «”Немцеедство”, в той или иной степени, было присуще всем направлениям дворянского общественного движения XIX в., в том числе, и революционному. О германофобии декабристов, являвшейся одной из важнейших составляющих их идеологии, мне уже приходилось подробно писать на страницах “ВН”356 и потому не буду здесь повторяться»357. Но вспомним: первое в российской истории восстание армии против порядка – бунт Семеновского гвардейского полка в 1820 году, еще за пять лет до декабристов – было вызвано бесчеловечным обращением с солдатами командира полка, немца Ф.Е. Шварца. Понятно, что русское дворянское «немцеедство» вполне резонировало с настроением солдатских масс, и не только в годы Отечественной войны, но и позже, в мирное время.
Сергеев метко заметил, что «на более поздних этапах “освободительного движения”, когда руководящая роль в нем перестала принадлежать дворянам и перешла к “разночинцам”, германофобия сделалась маргинальной пропагандистской стратегией. У разночинцев не было столь крупных личных счетов с немцами, как у их предшественников»358. Речь тут, конечно, должна идти не о «личных», а, скорее, о корпоративных счетах русской дворянской фракции – к немецкой. Но дело в том, что разночинская революционность вообще была принципиально интернационалистической и космополитической, о чем свидетельствуют писания ее вождей и идеологов, таких, как М.В. Буташевич-Петрашевский, П.Н. Ткачев и др. Тезис Соловья и Сергеева о национально-освободительном характере борьбы русских революционеров против общественного строя царской России не выдерживает никакой критики в отношении народников и близких к ним течений. В то время, как основное бремя борьбы с засилием инородцев в российском истеблишменте взяли на себя именно русские дворяне.
Но все поменялось, когда обозначилась угроза для России со стороны оголтелого германского империализма. Вот когда со всей очевидностью – притом на всех уровнях российского общества – обнаружилось, что в действительности германофильство есть не сильная, а слабая, болевая точка самодержавия. В период Первой мировой она превратилась в его поистине ахиллесову пяту, в точку опоры переворота.
Между тем, германофильство именно в правление последнего Романова приняло гипертрофированные формы. Даже при Николае Первом удельный вес немцев в Государственном совете составлял всего 14,1%, но Николай Второй увеличил его до 26,7%. И т.д. Сказалось ли тут влияние императрицы Алисы Гессенской? Общественность в этом не сомневалась. Стоит обратить особое внимание на антинемецкий пафос критики имератора и – особенно – императрицы, прямо обвиняемой в шпионаже. А.Ф. Керенский в своих мемуарах пишет о подозрениях на этот счет со стороны высшего командования русской армии и добавляет: «Даже генерал Деникин пишет в своих мемуарах, что и солдаты были за падение монархии, ибо считали виновницей всех своих бед “немку” из Царского Села»359. Историк С.М. Сергеев, которого я концептуально не воспринимаю и критикую, но весьма высоко ценю как фактографа, прямо отмечает: «Одним из лозунгов Февральской революции был: “Долой правительство! Долой немку [т.е императрицу]!”. В ее первые дни происходили массовые расправы солдат с офицерами, носившими немецкие фамилии. В письмах того времени февральские события нередко объяснялись как свержение “немецкого засилья”: один солдат поздравлял своего адресата с «новым Русским, а не с немецким правительством Штюрмеров, Фредериксов, Шнейдеров» и поясняет, что “никто за старое правительство не стоял из солдат, все перешли на сторону нового”. Типичным для революционных акций была фраза: “Везде правили нами немцы, но теперь не то”»360.
Трудно понять куда смотрел царь, о чем думал, слыша со всех сторон упреки в германизации высших эшелонов власти. «Слабосильный деспот», по блестящему определению проницательного министра внутренних дел П.Н. Дурново, Николай Второй от любой критики, как правило, только ожесточался и поступал наперекор критикам. Зато совершенно понятно, как к этому должно было относиться русское дворянство в условиях российско-германского военного противостояния. В этом мне видится одна из важных причин того, что начштаба генерал М.В. Алексеев и другие высшие военные чины русской армии обусловили и поддержали Февраль. Утратив веру в царя, они пошли по пути братьев Орловых, встали на путь переворота.
Совершенно прав Сергеев, когда он пишет: «Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность “немецкого вопроса” стала “одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика”361. Последнюю активно использовали оппозиционные самодержавию (и союзные между собой) группировки: придворная, во главе с великим князем Николаем Николаевичем (начальник его штаба генерал Н.Н. Янушкевич, Главноуправляющий землеустройства и земледелия А.В. Кривошеин и др.) и политически-промышленная во главе с А.И. Гучковым, который контролировал значительную часть “немцеедской” прессы (“Голос Москвы” и отчасти “Новое время” и “Вечернее время”). Похоже, что эти круги сознательно разжигали и провоцировали массовую антинемецкую истерию и шпиономанию, с целью дестабилизировать ситуацию в стране и на волне хаоса прийти к власти. Во всяком случае, новейшее исследование О.Р. Айрапетова о причинах немецкого погрома в Москве в мае 1915 г. дает серьезные основания для того, чтобы считать последний “репетицией февральского переворота 1917 г.”»362.
Да, нужно признать: Февраль 1917 года действительно в основном был революцией русской (хотя евреи тоже приложили руку, и как следует), в то время как Октябрь – уже в основном еврейской. Хотя, чтобы быть точным, Февраль следовало бы называть не революцией, а путчем, результатом заговора русских верхов, в первую очередь – русского дворянства, русской буржуазии, русской интеллигенции и русского генералитета. Это была последняя попытка русской элиты вообще и русского дворянства в частности свести счеты с онемечившейся монархией старым, испытанным способом: переворотом. Попытка взять реванш, восстановить былые позиции, утраченные с 1825 года. Но только момент русские путчисты выбрали крайне неподходящий, не приняли во внимание новые, особые условия – войну, революцию и т.д. В условиях политической и экономической турбулентности они стронули лавину, которая их же в итоге и смела с исторической сцены.
Впрочем, в контексте данного повествования следует говорить о том, что русские верхние классы взяли на себя основную тяжесть национально-освободительной борьбы, вплоть до устранения онемеченной монархии. Народ им не сказал за это спасибо, а «отблагодарил» Октябрем и уничтожением. Но факт остается фактом: в годы, непосредственно предшествовавшие Февральской революции, в России развернулась массовая низовая германофобия, причем «язык для выражения народного недовольства явно заимствовался из словаря элитного “немцеедства”»363. Верхи и низы общества на данной платформе сомкнулись.
Совершенно непостижимо, как историк Сергей Сергеев, понимая и признавая этот факт идейного лидерства русской элиты в процессе общенационального русского антинемецкого движения, мог разделить теорию Валерия Соловья (заимствованную, правда, у Джеффри Хоскинга) о том, что эта же самая русская элита была для русского простонародья «этнически чуждой» и «враждебной». Сергеев пишет: «Можно сказать, что русский дворянский “антинемецкий” дискурс наконец-то “овладел массами”. Давняя мечта дворян-националистов, подхваченная националистами из промышленного класса и интеллигенции, сбылась: “немецкая партия” была отстранена от участия во власти… Но для элитных националистов эта победа оказалась пирровой. Ибо “народ”, с которым они имели так мало общего в социальном и культурном отношении, их воспринимал… как органическую часть той же “немецкой партии”»364. В этом абзаце все верно, кроме последних семи слов, которые остаются совершенно бездоказательным утверждением, непонятно откуда свалившимся. Если народ воспринимал правительство штюрмеров-шнейдеров как инородческое, немецкое, нерусское, то ведь и русские дворяне считали точно так же.
Нет сомнений, между русскими дворянами и русским простонародьем пролегал роковой водораздел, социальный и культурный. Но национальный вопрос тут совершенно не при чем, утверждать, что водораздел включал в себя этнический компонент, невозможно: это либо заблуждение, либо поклеп.

* * *
Антиеврейские настроения. Чтобы завершить тему единства русских верхов и низов в едином ксенофобском направлении мыслей, нужно хотя бы вкратце рассказать о традиции антисемитизма в России.
Характерно, что вполне определенные инстинкты и соображения по поводу евреев обнаружились у русского народа очень быстро после того, как он познакомился с евреями в их, так сказать, статистическом проявлении. Как отметил тот же Сергеев, «любопытны настроения подчиненных Пестеля, солдат Вятского пехотного полка, “Русскую Правду”, конечно, не читавших, но уверенных, что их полковник был намерен “окончательно” решить еврейский вопрос: уже после ареста Павла Ивановича один рядовой говорил: “ежели бы был с нами Пестель, то мы бы всех евреев вырезали”»365.
В чем причина такого ожесточения? На сей счет существует обширная литература, начиная с известной записки Г.Р. Державина, которую тут пересказывать неуместно. Приведу только два высказывания наблюдательных, умных и проницательных русских деятелей.
Так, И.С. Аксаков еще в публицистике 1860-х гг. подметил принципиальное сходство немцев с евреями: «Евреи, так же как и Немцы, не признают в России Русской народности и подвергают еще сомнению вопрос (для Немцев уже давно решенный отрицательно!) о том: действительно ли Русские – хозяева в Русской земле? По их мнению, Евреи в Русской земле такие же хозяева, как и Русские. Такое требование Евреев…вполне совпадает с Немецким идеалом отвлеченного государства»366.
Это очень важное наблюдение позволяет понять, что к середине XIX века в России уже четко и ясно проявились три обстоятельства: во-первых, устремленность еврейской контрэлиты к превращению в полноценную элиту, во-вторых, значение еврейской и немецкой общин как главных претендентов и главных конкурентов на роль хозяина страны, в-третьих – резко отрицательное отношение русского народа к первым двум обстоятельствам.
Любопытно отметить, что в судьбе ряда исторических персон данная коллизия отразилась показательным образом. Взять, к примеру, полунемца-полуеврея Карла Нессельроде, который сорок лет кряду возглавлял в России министерство иностранных дел. Или еще более значимую фигуру – премьер-министра немца С.Ю. Витте, заключившего брачный союз с еврейкой!
Поход евреев в русскую власть развивался по своей логике и незадолго до революции дозрел до результата, подмеченного другим русским наблюдателем, А.С. Сувориным. Который высказался так: «…Вместо света и свободы – нетерпимость, вражда, революция. При нашей сентиментальности и уступчивости, при нашем благородном доверии к человеку, евреи становятся во главе жизни. Они диктуют проекты законов, еврей пишет судебные реформы, еврей составляет выборный закон, еврей в комиссии вероисповедной. Еврей управляет первой Думой, еврей же и второй»367. Впрочем, аналогичным наблюдениям поистине несть числа, и приводить их все нет никакой возможности.
Необходимо заметить, однако, что еврейская контрэлита – это не только владельцы газет и журналов, лидеры партий, депутаты, адвокаты, банкиры, торговцы и промышленники, в том числе купившие себе дворянские титулы, как барон Штиглиц. Это также и многочисленные дети еврейской буржуазии и интеллигенции, участвовавшие в революционном движении и развязавшие еще в 1870-е гг. необъявленную русско-еврейскую войну против русского строя жизни и правления. Которая со временем развилась в «русскую» революцию и Гражданскую войну, а по ее окончании преобразилась в политику репрессий, в выкашивание русской биосоциальной элиты и в «Русский Холокост». Этой теме посвящены капитальные научные труды, а мой личный скромный вклад в ее освещение можно найти в статье «На русско-еврейской этнической войне» и книжке «Ядовитая ягодка революции»368. Подробности здесь опускаю, но главным наблюдением поделюсь.
Бурная деятельность евреев по расшатыванию и ниспровержению исторической России, русского общественного строя, складывавшегося и проверенного веками, а также по экономическому захвату страны не осталась, конечно, незамеченной русским народом, всеми его слоями.
Как известно, в революцию русские «трудящиеся массы», рабочие и крестьяне, пошли не за немецкой или польской (что естественно в силу как социальных, так и национальных причин) и не за русской (что также отчасти естественно в силу социальных причин) элитой, а именно за еврейской контрэлитой (что противоестественно с национальной, но естественно с социальной точки зрения, ибо национально чуждые русским евреи сплошь и рядом выдавали себя за социально близких). Однако тот факт, что идейное руководство революцией, а после всю Советскую власть, включая Красную Армию и ЧК, евреи крепко взяли в свои руки и не отпускали до середины 1930-х годов, – это лишь одна сторона вопроса.
Вторая заключается в том, что в ходе Гражданской войны, как я с изумлением узнал из недавних научных исследований, проявился поистине всенародный и притом ожесточенный антисемитизм – как со стороны белых и «зеленых» (атаманов всех мастей), так и со стороны красных, в том числе – и особенно – со стороны Первой конной армии Буденного, сыгравшей столь выдающуюся роль в победе большевиков, а следовательно евреев. Казалось бы, налицо неразрешимый парадокс: ненавидя евреев, понимая их губительную для себя и своей страны сущность, русский народ собственными руками посадил их себе на шею – как такое могло произойти? Но ведь произошло же! Почему?
Как это случилось, к каким последствиям вело? Ответить на эти вопросы я постараюсь, воспроизведя ниже часть одной главы из своей книги о Черчилле, ту, где речь идет о Гражданской войне в России.
* * *
Неудивительно, что такой просвещенный и проницательный ум, как профессор П.И. Ковалевский, еще в 1912 году ухватил и сформулировал самую суть «русской» революции, определив ее как антирусский бунт инородцев под руководством евреев.
Но эту суть понимали даже и весьма далекие от профессиональной умственной деятельности люди. Юрий Слезкин рассказывает, например, об анкете, посвященной еврейскому вопросу, которую опубликовал выдающийся юдофил писатель Максим Горький еще в 1915 году и в которой предлагались весьма радикальные решения. Так, солдаты-резервисты Д. и С. предложили: «Для евреев нужно дать отдельную колонию, иначе они приведут Россию до ничего». А «г-н Н» предложил другое: «Мое русское мнение: просто-напросто всех евреев нужно стереть с лица земли Российской империи, и больше ничего не остается делать...».
Спустя всего несколько лет, когда непоправимое уже совершилось, подобные настроения повсеместно стали овладевать русскими массами369. Они с неизбежностью должны были проявиться – и проявились в Гражданскую войну <...>
Неудивительно, что в 1917-1920 годы, когда российская жизнь окончательно сорвалась со своих скреп, возникли множественные попытки русских людей свести с евреями счеты за революцию, террор, цареубийство, Гражданскую войну, поражение в Первой мировой, экономическую эксплуатацию и прочие прелести. Эти попытки продолжались, пока окончательно не победила Советская власть, и вошли в историю под именем еврейских погромов периода Гражданской войны. Причем характерной особенностью погромов было то, что в них принимали участие как Белая, так и Красная Армия, а особенно партизаны из крестьян южных и юго-западных губерний. Еврейские революционеры и капиталисты так долго и с такой силой закручивали пружину русско-еврейского противостояния, что она не могла не раскрутиться со всей силой при первой же возможности <...>
Вчитываясь в книгу Будницкого, где тема погромов занимает центральное место, я спрашивал себя, как же это получилось, что красные погромы были не менее многочисленны и жестоки, чем белые, и почему евреев беспощадно громили вообще все участники Гражданской войны от анархистов до монархистов, в том числе сторонники социализма и независимой Украины (петлюровцы), всевозможные «зеленые», атаманы, махновцы, казаки всех казачьих войск и др., и пр.?!..
Вначале скажу о красных и партизанских погромах, поскольку именно они в своей шокирующей и новой для читателя правде жизни раскрывают самую суть исследуемой темы: русско-еврейской войны. Ведь что поражает в исследовании Будницкого в первую очередь? Масштабы этой войны. Она велась на всем пространстве России и носила поистине всенародный характер...
О том, что истребление было взаимным и счет русским жертвам еще до 1917 года шел тоже на десятки тысяч (не говоря уж о том, что началось после 1920 г.), автор тоже не пишет, даже не намекает. Однако читатель не может не сознавать: евреи сеяли ветер в 1881, в 1905 гг. – вот и пожали бурю в 1919 г. Чему удивляться? Это было вполне закономерно. Тогда войну еще можно было остановить, теперь она разгорелась. Маховик войны разгонялся медленно, но крутили-то его евреи, а когда он разогнался, уже было не затормозить.
Не пишет Будницкий и об истинной причине погромов. Но она порой сквозит в тех фактах и цитатах которые он честно приводит. Например, он рассказывает: «Иногда борцы за свободную Украину брали заложников. Командир одного из отрядов объяснил: “Наш отряд преследует цели воспитательные. Мы хотим отучить жидов от политики. Мы хотим отбить у них охоту к власти на Украине, где власть должна принадлежать только украинскому народу. Вот мы и дадим им маленький урок, бескровный”. “Урок” заключался в том, что заложников высекли»370.
Думается, что инстинктивно именно так – отбить у евреев охоту к власти – и понимали свои задачи простые участники Гражданской войны по обе стороны фронта: русские, украинцы, белорусы (в понятиях того времени – «триединый русский народ»). Лишь иногда переводя свои стремления с языка инстинкта на язык мысли. Но ведь отличие любой этнической войны – ее стихийность, спонтанность, неудержимость. Она есть именно проявление инстинкта, а не рассудка, хотя пользуется и рациональными аргументами. И с этой стихией не совладать ни доводами разума, ни законами, ни декларациями371 <...>
Пересказывать пионерную книгу Будницкого здесь нет возможности (мою развернутую рецензию см. в журнале «Вопросы национализма» № 28, 2016), но некоторые примеры и цитаты из нее привести стоит.
Будницкий дает такую статистику: «По “консервативным” оценкам Н. Гергеля, больше всего погро­мов на Украине в период с декабря 1918 по декабрь 1919 г. прихо­дится на долю войск Директории и ее союзников – 439 (40 % об­щего числа погромов, проценты даются округленно), далее следуют различные банды – 307 (25 %), белые – 213 (17 %), крас­ные – 106 (9 %), григорьевцы – 52 (4 %), неустановленные (276) по­громщики – 33 (3 %), польские войска – 32 (3 %). Войсками Ди­ректории и ее союзников за это время было убито 16 706 евреев (54 %), белыми – 5235 (16,9 %), различными бандами – 4615 (14,9 %),григорьевцами – 3471 (11,2 %), красными – 725 (2,3 %), поляками – 134 (0,4 %), неизвестными – 36 (0,1 %)» <...>
Евреев, как видим, одинаково «любили» все славяне, немало провековавшие с ними бок о бок – русские, украинцы, поляки и др. И красные не были исключением. Они, так сказать, шли в ногу со всем народом в данном отношении <...>
В результате такого положения вещей, как ни дико читать об этом человеку, воспитанному в традициях советской школы и вуза, «антисемитизм в Красной Армии был проблемой для большеви­стского руководства на протяжении всей Гражданской войны». Будницкий приводит характерный пример: 22 апреля 1919 г. в ЦК РКП(б) поступила докладная записка чле­на коллегии ВЧК Г.С. Мороза, еврея по национальности, вернув­шегося из поездки на Украину. В записке воспроизводилась царившая там удушливая, предпогромая атмосфера: «То и дело в вагонах, на станциях, в столовых, на базарах и даже клубах слы­шишь: “Жиды всюду, жиды губят Россию. Советская власть ниче­го бы, если бы не жиды” и пр.»372.
Иными словами, повсеместно все слои «триединого русского народа» единодушно понимали и оценивали подоплеку событий. И эта оценка в народных низах была тотальной, захватывая в том числе красноармейскую солдатскую массу не менее, чем белогвардейскую или партизанскую…
В 1920 году заместитель начальника Политодела Юго-Западного фронта Шнейвас получил рапорт от одного из руководителей Политотдела фронта И. Каганова, где тот, упо­миная многочисленные сведения о «крайне обострившемся антисе­митизме в рядах Красной Армии», констатировал: «К многочислен­ным фронтам революции, требующим скорейшей ликвидации, присоединился еще один грозный фронт, фронт антисемитизма, чреватый губительными последствиями и в своем искоренении не терпящий никакого отлагательства»373. Подобных фактов можно было бы привести еще немало.
«Юдофобство у коммунистов – органическое явление», – обобщил в своем дневнике в сентябре 1919 г. писатель М.М. Пришвин374.
Особое внимание обращает на себя популярность у красноармейцев такой грандиозной фигуры, как Нестор Иванович Махно – «батька Махно» – истинный герой и идол крестьянской войны, выразитель извечной русской крестьянской утопии – не то вовсе анархической, не то жаждавшей своего мужицкого царя. Этакий Пугачев ХХ века. А между тем, в состав Первой Кон­ной армии в разное время входило от 71 до 77% крестьян. Неудивительно, что с партизанами-махновцами их слишком многое роднило. И хотя, как и у большевиков, у анархистов Махно идейное обеспечение осуществляли евреи (и даже контрразведку вел еврей Лева Задов, он же Зеньковский, он же Зодов), но племенные чувства к евреям вообще, предписывающие «бить жидов и коммунистов», были одинаково свойственны тем и другим.
Все сказанное, конечно, – ярчайшее свидетельство тому, что внутри Гражданской войны шла война этническая, захватившая лагерь красных не менее, чем все другие. (Которая, увы, не кончилась с Гражданской, а только усилилась, войдя в фазу расправы с обезглавленным и обезоруженным русским народом.) Вот теперь, благодаря исследованиям Будницкого, это полностью стало понятно.
* * *
Возможно, цитата несколько затянута. Зато в связи с изложенным историк имеет полное право говорить о единстве всех слоев русского народа – высших и низших – в защитном, оборонительном ксенофобском порыве. В данном случае – в отношении евреев как враждебной, разрушительной силы.
Но я хотел бы поделиться еще некоторыми соображениями. Поскольку остается неясным ответ на по крайней мере два самых важных вопроса:
1. Почему при столь мощных антисемитских настроениях во всем – сверху донизу – русском народе, победа в революции и Гражданской войне досталась, все же, еврейской контрэлите, а не кому-либо другому?
2. Отчего борьба простого русского народа (матросов, солдат, красноармейцев) против русских же дворян приняла такой зверский, ожесточенный характер? Помнится, С.М. Сергеев в полемике со мной задавался примерно тем же вопросом: «Почему так происходит? Почему люди одной крови и веры истребляют друг друга порой с яростью, какую не вызывают у них иноземцы и иноверцы?». Это тем более актуальный вопрос, что в реальной жизни для той дворянофобии, той ненависти к дворянству, которой была воодушевлена революция, как мы убедились, оснований было мало.
Объединяя, можно вместо двух вопросов поставить один: почему русские предпочли господство чужаков-евреев – господству своей исконной природной верхушки?
Лично мне представляется, что ответ дают нижеследующие соображения.
Во-первых, необходимо указать на чудовищную идейную дремучесть, абсолютную политическую девственность простого русского народа (напомню, что перед войной население России на 86 % состояло из крестьян), его приверженность к постижению жизни через некие мифологемы, его верность собственным вековым наивным утопиям, его неумение проникать в истинную сущность вещей и событий, протекающих перед глазами. И в результате – полную интеллектуальную беспомощность и беззащитность, неспособность противостоять умелой пропаганде и агитации революционеров, отчего десятилетиями, если не столетиями, многое виделось совершенно превратно, шиворот-навыворот. Трудно представить себе лучший объект для любых манипуляций, чем простые русские люди в 1917 году, обозленные и революционизированные, но при этом тотально дезинформированные и замороченные партийной пропагандой.
И вот – мы видим шокирующие результаты такого положения дел, когда, к примеру, большевики, как на подбор возглавляемые евреями, изначально использовали антисемитскую пропаганду против Временного правительства. Среди воспоминаний Керенского есть и такое: накануне своего падения он видел характерную надпись на стене одного петербургского дома: «Долой жида Керенского, да здравст­вует Троцкий!». А по признанию Ильи Эренбурга, во время выборов в Учредительное собрание шла прямая агитация «против жидов за большевиков». Фантастический парадокс, но так было!! Агитация дала свои плоды, и на выборах большевики получили аж 25 % голосов.
Русские в массе своей знали и понимали, по крайней мере с момента цареубийства 1881 года, что евреи покушаются на основы русской общественной организации, русской государственности (поэтому первые еврейские погромы в XIX веке прокатились именно после ужасного преступления 1 марта). Но при этом русские, опять-таки, в массе своей, не были способны отличить еврея от нееврея, особенно, если не держали его непосредственно в поле зрения. Они не понимали, не знали (да и знать не хотели), от кого исходит умелая агитация и пропаганда, бередящая их застарелые социальные болячки. За фасадом левых, социалистических партий они не способны были разглядеть их национальную еврейскую начинку. Легкость, с которою национально чуждые русским евреи сходили за социально близких, «своих», просто потрясает! Как и успех национальной мимикрии, благодаря которой даже еще и в 1970-е годы вожди Октябрьской революции представали в качестве русских общественных деятелей.
Во-вторых, следует отдать должное высокопрофессиональной и блистательной пропаганде, которую научилась вести еврейская контрэлита, еще при царях оседлавшая все без исключения революционные партии левого толка – от Бунда до эсеров, большевиков и меньшевиков. Эта пропаганда во всех отношениях на порядок превосходила таковую их политических противников. Напомню, что еще в царской России почти все основные СМИ прочно контролировались евреями. Накануне революции у одних только большевиков выходило свыше ста наименований газет, не считая прочих партий. Пропаганда, «бешеная и площадная» (как сказал бы Пушкин), велась как через листовки, брошюры и газеты, вроде какой-нибудь «Окопной правды», редактировавшейся Шимоном Диманштейном, так и всеми иными способами, вплоть до революционных «карнавалов», рядивших старые русские города в кумач и многометровые лозун­ги, агитпоездов и пароходов, агитационного фарфора и агитационной поэзии и театра, окон РОСТА (Российского телеграфного агентства), сотен плакатов и т.п. Не все эти отрасли были непосредственно в еврейских руках, но все они работали на большевиков, чей национальный профиль не подлежит сомнению.
Секрет убийственной эффективности большевистской пропаганды легко раскрыть на примере советского плаката. Дело тут не в высокой или низкой художественности: для основного адресата плакатного искусства – восставших масс – содержание было гораздо важнее формы, он готов был в своей непритязательности удовлетвориться и простым лубком. А дело в том, что обращаясь к массам, советский плакат говорил на языке масс.
Много поработав с архивами Вооруженных Сил Юга России (Деникина) и Русской армии (Врангеля), я убедился, что важнейшей из проблем белых была мобилизация. Одна из причин этого, несомненно, в том, что белые никак не могли сформулировать хотя бы несколько конкретных, реальных, а не отвлеченных идей, за которые основная масса населения, «вышедшая из берегов» после падения монархии, готова была бы идти убивать и умирать. Именно в силу идейной беспомощности: «Белогвардейский плакат, который, вероятно, обливаясь потом, соорудила целая комиссия блестящих приват-доцентов из “Освага“, оказывается мертвым плакатом, лишенным зажигательной силы, неясным и темным. Он требовал комментария и возбуждал споры. А когда мужик начинал размышлять по поводу белогвардейского плаката, – это означало, что плакат работал на большевиков… С какими словами могли обратиться к мужицкому классовому сознанию буржуазные агитаторы? Что могли они ответить на страстные их запросы? Как могли они удовлетворишь неотложнейшие их нужды? Разумеется – никак. Потому-то буржуазные агитаторы, обращаясь к народным массам, всегда пытались разговаривать с ними на каком-то общечеловеческом “воляпюке“, который должен был объединить господ и рабов в “общей“ их борьбе с врагами “свободы и справедливости“, за “родину и свободу“. Оттого-то они постоянно пользовались терминологией, похожей на позолоченный орех: блестит, но ядра нет»375.
В противоположность агитационной продукции белогвардейцев, пишет Полонский: «Революционный плакат обращался к самым широким слоям народа. В размахе этого обращения, в способности глубоко зацепить, заинтересовать, захватить и расшевелить сознание возможно большего числа людей заложены корни его успеха. Он нашел слова, говорившие о назревшем, необходимом, неотложном. В эпоху революции это были слова о земле, о фабриках и заводах, о свободе крестьян и рабочих, о борьбе с помещиками и фабрикантами и т.д. и т.д., т.-е. слова, связанные с кровными интересами двух основных классов, совместное участие которых в борьбе обеспечивало успех революции».
Против этого нечего возразить. Более того, именно это непрерывное и оголтелое, ярое разжигание социальной розни, ненависти к собственной национальной элите – дворянину, офицеру, промышленнику и торговцу, священнику, интеллигенту – и было основной причиной того ожесточения, звериной ненависти, с которыми русский народ расправлялся не только с русским дворянством, но и с русской буржуазией, в том числе деревенской, русским священничеством, казачьей верхушкой, которых уж никак не заподозрить в вестернизации и «этническом отчуждении» (до такого даже Хоскинг не додумался). Это во-первых.
Но было и некое «во-вторых», о чем Полонский не пишет. Довольно просто было художникам, душою радевшим за большевиков, рисовать карикатурные образы царя, генералов и помещиков, попов и буржуев, кулаков и представителей Антанты. Они легко находили доступ к сознанию красноармейца, рабочего, мужика. Но кого же должны были бы шаржировать, бичевать сатирой работавшие на белых И. Билибин или Е. Лансере: мужика, работягу, пусть и одетого в солдатскую шинель или матросский бушлат? Вряд ли этим они привлекли бы к белому движению сердца масс.
Но такая возможность все-таки была. Как показано выше, в русле Гражданской войны протекала еще и необъявленная национальная русско-еврейская война, причем по все стороны фронта: как со стороны белых и зеленых, так и со стороны красных. У белого движения, строго говоря, был лишь один шанс на победу: превратить необъявленную войну в объявленную, открыто провозгласить своим знаменем антисемитизм. Отчасти, на низовом уровне, именно это и происходило. Мне приходилось, например, читать в архиве антисемитские листовки белых. Как пишет известный исследователь-историк Владлен Сироткин: «С высоты прошедших лет, читая воспоминания участников Гражданской войны с “красной“ и “белой“ сторон, начинаешь понимать, что оба “агитпропа“ – в Москве и в Ростове-на-Дону – были зеркальным отражением друг друга, только с обратными знаками. В Москве висели Окна РОСТА со стихами Маяковского и Демьяна Бедного, в Ростове – “Окна ОСВАГа“ с виршами Наживина или “белого Демьяна“ рифмоплета А. Гридина. Там красноармеец протыкает штыком буржуя и белого генерала, здесь ражий доброволец – “жида“ Троцкого»376. И впрямь так; недаром сегодня так популярен и растиражирован чрезвычайно эффектный белогвардейский плакат (анонимный) под названием «Миръ и свобода в Совдепiи». На нем омерзительный звероподобный Троцкий, в голом виде и с пентаклем Соломона на волосатой груди, оседлал Кремль, под стенами которого расстрельная команда, состоящая из китайцев под командованием пьяных чекистов, пачками убивает русских людей на фоне груды черепов.
Отчего же руководство Белой гвардии не разыграло такую козырную карту в полную силу, не осмелилось сделать открытую ставку на ксенофобию и особенно на антисемитизм, которым пропитаны были красноармейцы не менее, чем белогвардейцы или махновцы? Ведь такую «национально-освободительную войну» простой народ готов был поддержать не менее, чем войну социальную? Оттого, что в этом случае белогвардейцам пришлось бы забыть о всякой материальной поддержке со стороны стран Антанты и остаться без продовольствия, оружия, обмундирования и боеприпасов. О чем им недвусмысленно и не раз заявляли Черчилль и другие ответственные за противодействие большевикам лица. Ни Колчак, ни Деникин, ни Врангель на это не решились, Гражданская война не получила альтернативы и окончилась так, как окончилась.
В-третьих. Надо помнить, что классовое чувство, особенно классовая вражда и ненависть – это вовсе не фикция, не выдумка Маркса–Энгельса–Ленина, а самая что ни на есть реальность вокруг нас. Обусловленная всей жизнью за многие века. И умелая эксплуатация этой реальности обеспечит исключительный успех любому агитатору. Никакая пропаганда большевиков, даже самая талантливая и изощренная, не достигла бы цели, если бы не задевала в массовом сознании болевые точки, не отвечала бы на самые главные вопросы реальной жизни масс. Русский народ за пятьсот лет очень хорошо познакомился с собственной своей русской национальной элитой: дворянами и помещиками, офицерством, буржуазией, священоначалием, царским двором и правительством, чиновничеством, кулаками и т.д. Знал их, как облупленных. И испытывал к этим общественным слоям вполне «нормальную» классовую ненависть, как это водится в любой стране. Народ не хотел видеть эти «знакомые все лица» в роли своего хозяина, не хотел, чтобы они продолжали олицетворять власть в России. Это все вполне понятно и естественно.
Но народ не хотел знать и понимать, что жить вовсе без хозяина не суждено никакому народу и никогда в истории, он питал анархистские иллюзии, коими пропитана насквозь вся вековая русская крестьянская утопия во всех своих проявлениях. Жить либо вовсе без царя, своим умом (такой опыт был отчасти у старообрядцев и казаков), либо со своим «мужицким» царем – вот чего всегда хотел русский народ. Конечно, это несусветная глупость, но глупость вполне объяснимая. И уж тем более русский народ не предвидел и даже мысленно не мог допустить господства евреев, не представлял их в роли хозяина над собой, не знал, что несет ему их владычество. Не разглядел опасность вовремя. А когда узнал и разглядел, было уж поздно, и крестьянская война захлебнулась в конце 1920-х годов, закончилась через раскулачивание и повсеместное установление колхозного строя.
Наконец, в-четвертых, надо сказать и о том, что тревожило в ту пору наиболее наблюдательных и прозорливых мыслителей. Таких, как М.О. Меньшиков, который недаром взывал в своих иеремиадах: «Истинная опасность не в том только, что люди с нерусскими именами занимают крайне важные посты в государстве, а в том, что даже под русскими именами интеллигенции нашей часто скры­ваются уже почти нерусские люди, своего рода креолы и квартеро­ны, органически равнодушные к получуждой для них России. В тече­ние двухсот лет служилый класс, дворянство и чиновничество, де­ятельно скрещивался с громадным по числу наплывом инородцев, причем прабабушка-армянка вносила в породу одни склонности, дедушка-швед – другие, поляк – третьи, еврейка – четвертые, и все это, как краски на палитре, смешиваясь в общий соус, давало под фамилией какого-нибудь князя Рюриковича серую, бесцвет­ную, нерусскую и вообще никакую душу, душу космополита, для которого партия, дирижируемая г-ном Винавером, милее и священнее России»377.
О том, какую опасность для этноса представляют экзогамные (смешанные) браки, как подрывают полукровки национальное единство и заводят внутрь народа многочисленных и разнообразных троянских коней, написано немало. В том числе такими авторитетным этнологами, как академик Ю.В. Бромлей378. Рано или поздно за подобное легкомыслие в вопросах полового подбора приходится расплачиваться, и Россия, русский народ тут не только не исключение, но, скорее, хрестоматийный образец. Утрата политического доверия частью дворянства, растерявшей, вместе с чистотой русской крови, патриотизм и представления о национальном интересе, могла сказаться и на ожесточенности классовой борьбы.
Национальный вопрос, как видим, сыграл в ходе революции и Гражданской войны поистине огромную, если не определяющую роль. Но только не в том смысле, который, вслед за Д. Хоскингом, пытаются навязать читателю В.Д. Соловей и С.М. Сергеев. Не стоит «мешать святое с грешным».

Дворяне спровоцировали или даже сделали революцию?
Таково, как мы помним, дежурное обвинение по адресу русских дворян со стороны некоторых современных историков, в т.ч. В.Д. Соловья и С.М. Сергеева. На первый взгляд, под ним есть некоторые основания. Но достаточно ли их для такого решительного вывода? Попробуем разобраться, что к чему.
Определенное противоречие в этом обвинении бросается в глаза сразу: нельзя одновременно утверждать, с одной стороны, что революцию производили дворяне в своих интересах, и с другой – что революция производилась против дворян. Это отдает шизофренией: тут надо выбрать что-то одно.
При этом нужно сразу пресечь типовую спекуляцию: участие в революции таких отдельных «русских дворян», как В.И. Ульянов (Ленин), – деклассированных, вчера произведенных в дворяне благодаря, допустим, университетскому диплому или классному чину, зачастую вовсе не русских, никогда не имевших ни поместий, ни крепостных и не входивших во властные круги – не в счет. Мы, все же, говорим о дворянстве как верхнем и притом служивом классе России, имеющем традиции земле- и душевладения и управления армией и страной.
Но так уж «повезло» нашей теме: что ни авторитетное утверждение о дворянах в революции – то досадный промах. Вот яркий пример. Как известно, тот же Ленин в статье «Памяти Герцена» дал свою периодизацию революционного движения в России, которая в советские годы стала хрестоматийной, обязательной для изучения. Он писал: «Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в рус­ской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабри­сты разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начи­ная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли"». И т.д.
Ленин, в частности, опирался на статистику политических преступлений в России, согласно которой большинство привлеченных к ответственности по соответствующим статьям в царствование Николая I и Александра II принадлежало к дворянскому сословию. Что неудивительно, поскольку разночинцы еще не успели массово вступить в общественную борьбу, и в эту статистику включались те же декабристы, Герцен и др.
Но в действительности, как я уже писал, декабристы были вовсе не началом, а наоборот, финалом дворянской оппозиционности и дворянской фронды в России. Эти дворянские революционеры сделали роковую ошибку: им надо было идти испытанным, привычным путем переворота, а они пошли путем революции и поставили планку, превышающую их исторические возможности: возжелали республику вместо ограниченной тем или иным образом монархии, вполне реальной в тех условиях. Это все и погубило, ибо к революции Россия была не готова (как и сами декабристы), да и республику бы страна не поняла и не приняла. Дворянский авангард все проиграл, а Николай Первый сохранил и сильно преумножил монархическую власть. После чего оставалось только дождаться, когда страна дозреет до настоящей революции. И дождались.
Тут надо сделать важную ремарку: дворянская революционность декабристов была ничем иным, как порождением их патриотизма и национализма, особенно возросших и откристаллизовавшихся в ходе войны с Наполеоном. Все дворяне той эпохи, а русские в особенности, были горячими патриотами своего Отечества, но не все стали революционерами, радикалами. Условно говоря, патриотизм был свойствен как революционерам типа Пьера Безухова, так и охранителям типа Николая Ростова. Недаром декабрист А. Бестужев в ходе следствия признавался: «Едва ли не треть русского дворянства мыслила подобно нам, хотя была нас осторожнее»379. Но некоторые участники тайных обществ, как Каверин, Грибоедов, Лунин и др., своевременно одумались и отошли от движения. А радикально настроенные элементы, политические самоубийцы, заигрались в революцию, вместо традиционного заговора, и провалили дело, обрекли Россию ее горькой судьбе.
Разгром декабристов надолго положил предел стремлению русских дворян управлять Россией по своему разумению. Герцен, Огарев, Бакунин – это были искры затухающего костра; они выражали уже ни в коем случае не амбиции русского дворянского сословия, а совсем другую, новую общественную тенденцию – явление космополита-анархиста, адепта «всеобщей социальной справедливости» и мировой революции. (Недаром, как подметил Сергеев, «при всех противоречиях со славянофилами и Катковым, декабристы выбрали их как националисты националистов, а не Герцена, в мировоззрении которого националистический концепт тоже присутствовал, но “забивался” абстрактно-гуманитарной риторикой»380.) И на смену им шел отнюдь не дворянский революционер новой формации, а особый тип «кающегося дворянина». Последнее важно для нашей темы.
Этот термин был впервые введен Н.К. Михайловским (книга очерков «Вперемежку», 1876-1877 гг.), который писал: «”Кающиеся дворяне" спорадически появлялись очень давно, но en masse обнаружились лишь в сороковых годах, а заметным историческим фактором стали лишь в эпоху реформ, когда смешались с "разночинцами", т.е. с разнаго звания и сословия людьми, вызванными к деятельности эпохою реформ из низших слоев. В семидесятых годах течение это лишь ярче и резче обозначилось»381.
Адекватный комментарий к этим словам мы находим в известном труде Д.Н. Овсянико-Куликовского «История русской интеллигенции»:
«Во второй половине [18]50-х годов и в начале 60-х совершилось, так сказать, обновление состава русской интеллигенции. В большом количестве выступили на сцену разночинцы (большею частью, духовного происхождения), ставшие во главе нового движения, которое, благодаря им, и получило резкий отпечаток демократизма и, частью, народничества. Об руку с разночинцами шли и новые "кающиеся дворяне", также появившиеся в большом количестве и внесшие свой, весьма заметный, вклад в развитие передовой идеологии…
"Кающиеся дворяне", уходя из своего класса, встречались с "разночинцами", выходцами из других слоев, и обе группы, сливаясь, образовали междуклассовую интеллигенцию с ее особым настроением, с ее идеологией, в которую те и другие вносили свой вклад… Очерки дают возможность с точностью указать, что именно внесли сюда "кающиеся дворяне". Они внесли моральный факт покаяния со всеми его последствиями, в ряду которых выделяется специфическое тяготение к народу, откуда – особая, так сказать, "дворянская" форма народничества, психологически заметно отличающаяся от других его форм»382.
На взгляд автора этих строк, деклассированный «кающийся дворянин» есть нравственный слизняк, порождение экономического и политического ничтожества русского дворянства, убитого реформой 1861 года, самим фактом своего существования оправдывающий свою историческую погибель. Но это явление пришло в Россию не навсегда. Уже в конце века подобные настроения вышли из моды. В своем большинстве дворянство стало приспосабливаться к новым историческим условиям, интегрироваться в новую жизнь, проявлять свои лучшие качества в культуре и общественной жизни. Как пишет по этому поводу историк Сеймур Беккер, «отходу дворян от земли способствовало расширение возможностей самореализации в городской жизни – в свободных профессиях, искусствах, в торговле и промышленности; это как магнитом потянуло в города тех, кому было скучно в лишенной культурного разнообразия деревенской жизни. И тот факт, что после освобождения крепостных дворянство с умноженной энергией принялось учить своих сыновей в школах и университетах, является еще одним свидетельством, что первое сословие не было пассивной жертвой социальных изменений, а быстро и эффективно к ним приспосабливалось»383. Плеяды выдающихся общественных деятелей, музыкантов, литераторов и ученых дворянского происхождения, возникающие к концу XIX столетия, свидетельствуют о новом подъеме класса-гегемона, хоть и лишенного материальной независимости. Этот подъем имел свою политическую проекцию.
В дневнике А.С. Суворина, знаменитого журналиста и издателя газеты «Новое время», самой влиятельной на протяжении многих десятилетий второй половины XIX – начала XX века, есть характерная запись за 1903 год, когда в России уже вовсю шла крестьянская война, горели усадьбы, громились поместья: «Я писал сегодня о дворянстве. Мне его жаль. В прошлом году И.Л. Горемыкин сказал мне: “Это недурно, что усадьбы жгут. Надо потрепать дворянство. Пусть оно подумает и перестанет работать в пользу революции. Есть ужасная дрянь в дворянстве”. Конечно, есть. Где нет этой дряни?»384. Член Госсовета Иван Логинович Горемыкин в недалеком прошлом был министром внутренних дел и, несомненно, знал, о чем говорил; да и Суворин был человеком острого ума и весьма осведомленным. Что же, какая правда жизни скрывается за их словами? Действительно ли дворяне хотели революции и приближали ее приход?
Отчасти на этот вопрос помогают ответить мемуары активных и хорошо информированных участников событий первой четверти ХХ века. Из множества источников подобного рода я остановился на воспоминаниях А.Ф. Керенского «Россия на историческом повороте: Мемуары»385. Рассказывая о том времени, когда уже шла мировая война и до Февраля оставались считанные годы, он приводит некоторые показательные факты антиправительственной деятельности со стороны высшего сословия России:
«В 1915 году армейские офицеры организовали серию абсолютно бесперспективных заговоров с целью избавить Россию от царя. В одном из них, например, принимал участие известный военный летчик капитан Костенко, который намеревался спикировать на своем самолете на автомобиль императора, когда тот прибудет на фронт, лишив тем самым жизни и его и себя. Два других офицера (один из них капитан инженерных войск Муравьев, впоследствии – “герой” гражданской войны) явились ко мне, чтобы заручиться согласием на их план организовать засаду и взять царя в плен, когда тот прибудет с инспекцией на фронт…
Вскоре после моего возвращения состоялась тайная встреча лидеров “Прогрессивного блока”, на которой было решено сместить с помощью дворцового переворота правящего монарха и заменить его 12-летним наследником престола Алексеем, назначив при нем регента в лице Великого князя Михаила Александровича.
Подробности этого мало известного заговора были изложены в мемуарах его организатора Александра Гучкова, опубликованных вскоре после его смерти в 1936 году…
В сентябре Гучков был приглашен на тайную встречу некоторых руководителей “Прогрессивного блока”», которая состоялась на квартире видного либерала Михаила Федорова. Среди присутствовавших были Родзянко, Некрасов и Милюков. Целью встречи было обсуждение вопроса о том, какие меры следует предпринять перед лицом того очевидного факта, что Россия стоит перед угрозой общенационального восстания. Все они согласились с тем, что “Прогрессивный блок” должен предпринять немедленные меры для предотвращения революции снизу… Гучков выразил сомнение в том, что народ, совершивший революцию, согласится затем передать власть в чужие руки. По его мнению, ни один революционер и не помыслит об этом. А посему блоку следует самому сделать первый шаг, сместив нынешнего правителя… Милюков добавляет, что после этой встречи стало очевидным, что Гучков намеревается организовать переворот, и из-за этого среди руководителей блока пошли споры о том, кому следует войти в новое правительство… Согласно моей информации, решение об осуществлении переворота Гучков принял не в одиночку, а вместе с другими руководителями блока.
А тем временем вызревал другой заговор, осуществление которого было намечено провести в Ставке царя 15-16 ноября. Его разработали князь Львов и генерал Алексеев. Они пришли к твердому выводу, что необходимо покончить с влиянием царицы на государя, положив тем самым конец давлению, которое через нее оказывала на царя клика Распутина. В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов надеялись убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию... Если бы план удалось осуществить и если бы царь остался в Ставке под благодатным влиянием генерала Алексеева, он бы, весьма вероятно, стал совсем другим386...
В начале января в Петроград прибыл вместе с группой офицеров популярный генерал А.М. Крымов, командующий 3-го кавалерийского корпуса на Юго-Западном фронте. Родзянко договорился с ними о встрече на своей квартире, на которую были приглашены и лидеры “Прогрессивного блока”. На этой встрече генерал Крымов от имени армии призвал Думу совершить без всякого промедления переворот, заявив, что в противном случае у России нет шансов на победу в войне. Все присутствовавшие поддержали точку зрения Крымова, а некоторые позволили себе говорить о государе в таких выражениях, что Родзянко вынужден был попросить их не прибегать к подобному языку в доме Председателя Думы…
В своих мемуарах Гучков писал, что заговорщики не намеревались прибегать к физической силе или убивать царя. “Мы не собирались, – писал он, – совершать переворот, в котором брату и сыну уготовано бы было переступить через тело брата и отца”. Тем временем подготовка к перевороту, хоть и ужасающе медленно, но близилась к завершению. Его дата была намечена на середину марта. Но конец наступил 27 февраля, и совсем по-другому…
4 мая [1917 г.] на частной встрече членов Думы Маклаков в самых резких выражениях подверг критике Временное правительство:
“Господа, хочу сказать вам полную правду. Нет, мы не хотели революции во время войны. Мы опасались, что ни одной нации не под силу вынести одновременно смену государственной системы и связанной с ней общественной системы, совершить переворот и одновременно довести до победного конца войну. Но наступил момент, когда всем стало ясно, что добиться победы в войне при сохранении старой системы невозможно. И те, кто понимал, что революция будет равнозначна катастрофе, сочли своим долгом, своей миссией спасти Россию от революции посредством переворота сверху. Такова была миссия, которую мы призваны были возложить на себя и которую мы не выполнили. И если наши потомки проклянут революцию, они проклянут и тех, кто вовремя не прибег к средствам, что могли бы ее предотвратить”.
2 августа Гучков подтвердил справедливость сказанных Маклаковым слов, не упомянув при этом о той руководящей роли, которую играл в заговоре, направленном на свержение царя. На заседании Чрезвычайной следственной комиссии он сказал:
“Развитие событий требовало переворота. Ошибка, если можно говорить об исторической ошибке русского общества, заключается в том, что это общество, представленное своими ведущими кругами, не осознало в полной мере необходимости такого переворота и не осуществило его, предоставив, тем самым, проведение этой болезненной операции слепым, стихийным силам”»387.
Почему я остановил свой выбор именно на этом тексте, на рассказе Керенского? Потому что из него предельно ясно видна суть дела.
Во-первых, обратим внимание: русские дворяне, самостоятельно действовавшие в XVIII-XIX вв. в видах ограничения монархии, к началу ХХ века уже не могли рассчитывать на собственные силы и должны были искать смычки с другими отрядами русской элиты: буржуазией и интеллигенцией. Об этом, в общем, хорошо известно историкам388.
Во-вторых, обвинения русских дворян, вообще русской элиты в подготовке революции – есть плод недоразумения, терминологической путаницы. Конечно же, революция – не дворянское дело. Дворяне как класс не могли хотеть и не хотели ее, мечтали, наоборот, ее купировать: остановить, отсрочить, по крайней мере. А вот заговор, переворот – это совсем другое, этот путь для русской элиты был понятен, привычен, удобоварим, приемлем. Этот опыт был у нее в крови, генетически и архетипически свойственен ей. По этому пути она и пошла в тщетной надежде решить сразу две несовместимые задачи: сменить неспособное правительство царя Николая Романова и предотвратить взрыв революционной стихии, вовремя перехватив инициативу. Хотя на самом деле ничто не могло спровоцировать этот самый взрыв так сильно, как яркая демонстрация слабости монархии, а тем более – отречение царя, да еще вынужденное.
Увы, история, как метко замечено, не дает выбора между плохим и хорошим, но только между плохим и худшим. Русская элита, возмечтавшая о возвращении к власти в собственной стране, оказалась перед поистине ужасным выбором, в котором не было ни грана правоты, благости и мудрости, но и устраниться от которого она не могла, не имела морального права.
Сегодня со стороны может показаться, что у русской элиты был оптимальный вариант: сплотиться вокруг «слабосильного деспота», неспособного управлять страной и армией как следует, – сплотиться, чтобы подавить революцию и довести войну до победного конца. Но ответ на это – в точных словах Маклакова, процитированных выше: всем (!) стало ясно, что добиться победы в войне при сохранении старой системы невозможно. Может быть, оратор и его современники в этом заблуждались (победила же в конце концов Германию Антанта и без России), может быть, были слишком самонадеяны, но в то время лучшие умы считали именно так. И действовали, исходя из этого. Им бы потерпеть еще два годика… Но терпение кончилось, прежде всего, у народа, и все случилось так, как случилось.
Кроме того, победив заодно с прежним правительством в войне, можно было бы затем прочно забыть о возвращении к власти в России, поскольку все плоды победы достались бы монарху, который не замедлил бы укрепить свое самодержавие, подавив не только революцию, но и сопротивление элиты. Элите же этого не хотелось, она сознавала такую возможность и стремилась ее избегнуть. У нее оставался только один выход, которым она и двинулась.
Наконец, можно ли было во время ожесточенной войны найти силы для беспощадного подавления революции, как в мирные столыпинские времена? Очистить Петроград от революционной заразы, железной рукой навести порядок, искоренить Советы, левые партии, профессиональных революционеров, разгулявшихся накануне Февраля? Нет, нельзя, ведь практически вся императорская гвардия, без опоры на которую нечего было и рассчитывать на такой путь, была преднамеренно обречена распоряжением Верховного Главнокомандующего М.В. Алексеева на уничтожение в бездарной битве на реке Стоход (1916)389.
Может показаться также, что у России оставался тот вариант, который выпал на долю Германии: проигрыш в войне с последующим добровольным устранением династии и установлением республики через подавление социалистической революции, совершенное армией. Но русская элита – это не Ленин со товарищи: желать своему правительству поражения в войне она не могла органически. И российское офицерство в начале 1917 года – это далеко не немецкая офицерская каста, единая и монолитная как в социальном и политическом (потомственное юнкерство), так и в национальном отношении.
Положение было совершенно безнадежным: куда ни кинь, всюду клин.
На что вообще мог рассчитывать в то время исконный хозяин былой России – русское дворянство? В его руках уже не оставалось былой силы – ни военной, ни политической, ни экономической, ничего, кроме собственных жизней. «Накануне революции 1917 г. первое сословие России было фактически немногим большим, чем правовая фикция, существующая только в Своде законов и в сознании традиционалистов. Лишенное привилегированного правового статуса, не отождествляемое более с определенными социальными ролями или образом жизни, дворянство перестало быть реальным фактором общественной жизни… К началу двадцатого столетия… образ жизни дворян стал почти столь же разнообразным, как само российское общество. Они были офицерами, чиновниками, аграрными капиталистами, школьными учителями, врачами, философами, революционерами, журналистами, юристами, художниками, дельцами, учеными, инженерами, служащими и даже работниками физического труда»390. Эти наблюдения С. Беккера основаны на неопровержимых фактах.
Вершить судьбами России русское дворянство начала ХХ века уже не имело возможности. Февральский пароксизм лишь подтвердил это.
Я бы сформулировал проблему исторической вины русского дворянства за то, что революции 1917 года разразились и смели Российскую империю вместе с самим дворянством, – с помощью известного выражения: без вины виноватые. Жаль страну, жаль народ в целом, жаль великое множество отдельных людей. Но рок («сила вещей» по Пушкину) – неодолим, как в античной трагедии.
В свете сказанного остается только добавить, что попытка переложить вину за революцию на российское – и конкретно русское – дворянство есть не что иное, как попытка увести от ответственности истинных виновников. И свалить все, как говорится, с больной головы на здоровую. Нам, историкам, так поступать не годится. Ведь мы отлично знаем, кто виноват на самом деле.


ЭПИЛОГ. ДВОРЯНОФОБИЯ И НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВО

…Геральдического льва
Демократическим копытом
У нас лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!
А.С. Пушкин

В задачу настоящего повествования не входит прославление русского дворянства, его роли в русской и мировой истории и культуре, хотя такая тема вполне правомерна и располагает внушительным фактическим базисом. Недооценка дворянства в целом как заказчика культуры, как среды, формировавший отменный вкус и высокий стиль времени, характерна как для историков, так и для искусство- и литературоведов. Нельзя закрыть глаза и на роль дворянства, поколениями жертвовавшего своих сынов на алтарь Отечества, в формировании патриотического и националистического дискурса (собственно, о последнем С.М. Сергеевым написано много и убедительно, так что тут мы с ним единомышленники, а не оппоненты). И т.д.
Однако на этот раз мне было бы достаточно выполнить задачу любой апологии – защитить избранный предмет от несправедливых нападок. Сказано на сей счет было достаточно, пора подвести итоги.
Поход против русского дворянства, затеянный вначале западными советологами и русологами, а затем поддержанный отечественными историками В.Д. Соловьем, С.М. Сергеевым и их эпигонами, был предпринят под штандартом, на котором были начертаны пять пунктов обвинения. Напомню их: 1) культурный разрыв дворянства с народом и культурная дискриминация крестьян; 2) социальная дискриминация и эксплуатация крестьян (сюда входят тезисы: была-де крестьянофобия, социальный расизм, «русским было хуже, чем всем прочим», «недостаточность социальных лифтов, образовательные барьеры» и пр.); 3) нерусское происхождение большинства дворян, в том числе наличие даже дворян-евреев и представителей других национальностей и конфессий, владевших русскими крепостными; 4) дворяне спровоцировали революцию; 5) дворяне сделали революцию.
Хочу надеяться, что отныне эти обвинения предстанут либо как очень сильно преувеличенные, либо как вовсе несостоятельные. (Еще одно, главное, обвинение – в срыве русского нациестроительства – будет отдельно рассмотрено ниже.)
Основным мотивом выдвижения таких обвинений мне видится страстное желание авторов-историков (чем оно вызвано – гадать не хочу) оправдать Октябрьскую революцию, придав ей привлекательную номинацию национально-освободительной борьбы. В свете такого подхода истинные виновники и творцы революции уходят в тень, а на первом плане оказываются русские дворяне – носители, как это получается по версии обвинения, этнически чужеродного для русских начала.
В действительности национально-освободительной можно бы условно назвать лишь ту войну против русского дворянства, которую вели украинские сторонники независимости типа Петлюры или повстанцы типа батьки Махно, которые вообще были против всякого российского доминирования и воспринимали русских дворян, особенно офицеров, как его существенную часть и угрозу самостийности. В данном конкретном случае русское дворянство отчетливо представало в виде Добровольческой армии и ее наследников, поскольку именно здесь сосредоточилось все антибольшевистское дворянство, поднявшееся на вооруженную борьбу от рядовых – кадетов, юнкеров, студентов и гимназистов – и вплоть до генералитета. Выступая против Белой Армии, малороссийские повстанцы-националисты реально сражались или могли думать, что сражаются за незалежность и самостийность своей «неньки-лельки» против русских дворян – что было, то было. Но что касается Красной Армии – тут мотив национально-освободительной борьбы приходится полностью исключить, эта гипотезанесостоятельна и ничем не подтверждена.
Возможно, кто-то увидит в позиции Соловья и Сергеева не столько осознанную атаку на базовые ценности русского национал-патриотизма, сколько попросту некоторый перекос в трактовке русской истории. Произошедший вследствие определенной эйфории, охватившей ученых, обнаруживших новый угол зрения (возможность «нового прочтения», по Соловью) на актуальную проблему. Но я не думаю, что ученые настолько наивны.
Не стану однозначно утверждать, что Соловей и Сергеев сознательно пускают по ложному следу следствие по делу о творцах Октября. Следствие, которому рано или поздно предстоит пройти до самого конца, чтобы назвать всех истинных виновников, добиться их осуждения и предъявить счет наследникам за это преступление и все его последствия. Однако результат их экспериментальных теорий и гипотез именно таков.
Так или иначе, но чувство ответственности за верное развитие русского национализма, кровная заинтересованность в его здоровой, правильной интерпретации не позволили мне пройти мимо подобного перекоса. Поэтому я написал данный текст.
Осталось добавить несколько слов по двум поводам.
Во-первых, как я заметил в начале своего повествования, дворянофобия – застарелая болезнь общественной мысли в России, и творения Соловья и Сергеева лишь обозначили новый поворот в развитии этой темы. Их критический подход нов только в том отношении, что к социальным мотивам критики впервые оказался добавлен мотив национальный, поскольку оба автора позиционировали себя в момент издания их трудов как русские националисты. Однако пальма первенства среди дворянофобов всегда принадлежала авторам левого толка и принадлежит им сегодня, как читатель сейчас убедится на ярком современном примере. Для очистки совести я не могу об этом не рассказать.
Во-вторых, побудительным мотивом для дворяноедства со стороны С.М. Сергеева в значительной степени послужило его фантастическое представление о нации и, соответственно, о нациестроительстве, якобы начатом, а затем сорванном русскими дворянами из эгоистических побуждений Это особо тяжелый случай, ибо если под ложной теорией лежит столь фундаментальное идейное заблуждение, то переубедить его носителя – бесполезно и пытаться. Я, однако, попробую сделать это ради читателя.
Итак…

* * *
Песнь антикупца Калашникова. Не только Соловей, Сергеев и иже с ними норовят в наши дни порезвиться с не могущим дать сдачи противником, всячески клеймя и понося русское дворянство. Этим с успехом занимались во все времена идеологи и журналисты левого направления. Вот такой отголосок большевистской пропаганды времен Гражданской войны выложил в интернете наш современник, публицист Максим Калашников (он же Владимир Кучеренко) – человек с сильно смешанной, по его признанию, кровью, открыто исповедующий коммунистические идеалы, ностальгирующий по Советскому Союзу. Ни дать ни взять тот самый «демократический осел», которому доставляет классовое наслаждение лягать почти уже мертвого льва, не способного ответить, как подобает.
Задача Максима – максимально дискредитировать дореволюционную русскую православную элиту, чтобы опрокинуть рассуждения тех, как он иронизирует, «патриётов», что призывают «вернуться к порядкам царской, “исторической и православной” России династии Романовых». Калашников считает, что «мерзкие коррупционные порядки» в царской России, и именно среди ее русских православных верхов, были настолько чудовищны, что брать пример с такой «элиты» в наши дни контрпродуктивно, поскольку «именно они и стали причиной падения Российской империи». Хотя и признает при этом, что «сегодня реалии гнилой царской России воскресли в реалиях Эрэфии»391.
Калашников не голословен, он ссылается на мемуары (в т.ч. «Очерки кавалерийской жизни») офицера и писателя В.В. Крестовского (1840-1895), на книгу историка Ивана Дронова о царе Александре Третьем «Сильный, державный», на книгу Александра Бушкова «Красный император» и на статью Евгения Жирнова «Промышленные объединения являются совершенно необходимыми», написанную по материалам советских исследователей экономики царской России. Не голословен; но явно предвзят и необъективен.
Мишенью своей критики Калашников избрал два царствования: Александра Второго и Николая Второго, во время правления которых коррупция и казнокрадство достигали особо впечатляющих размеров. С чем я лично согласен, считая обоих названных государей излишне прекраснодушными и слабовольными, неспособными противостоять непотизму, фаворитизму и коррупции при дворе.
Что пишет Калашников, с большевистской прямотой клеймя царский режим? Для начала он черпает разоблачительный материал… в письме наследника трона (будущего великого государя Александра Третьего) с балканского фронта жене: «Что за беспорядок в тылу армии – это себе представить нельзя. Интендантство продолжает бездействовать. Товарищество жидов продолжает грабить казну самым бесцеремонным образом, и, несмотря на это, мы все-таки ничего не получаем и ничего к нам не привозят...». Но Калашников цитирует цесаревича не для того, чтобы заявить о своей с ним солидарности. Ему цитата понадобилась для другого – для обобщенной критики русской элиты:
«Какая мерзость! Окажись на месте царя Александра II Иосиф Виссарионович Сталин – и эти еврейские коммерсанты полным составом оказались бы в следственных изоляторах НКВД. И там бы дотошно поведали бы следователям, сколько и когда украли, кому передали субподряды. Закончилось бы все это показательным процессом, расстрелом двадцати осужденных и посадкой в лагеря еще пары сотен дельцов.
Но – не только их. Ибо не ”товарищество жидов” в данном случае – главный виновник. Есть еще один – русские чиновники и генералы-интенданты, с которыми евреи щедро поделились и которые прикарманили как минимум половину украденного. Вот только евреев после ошельмовали, а вот их русские подельники остались навсегда в тени и безвестности. У меня при чтении этого отрывка рождается вопрос: а кто же позволил еврейским торгашам творить такое? Кто попустительствовал им, кто давал их товариществам деньги из русского бюджета? Кто не хватал их за руки? Кто оставил их безнаказанными и даже награждал орденами?
Русские православные дворяне, составлявшие и генеральский, и чиновничий корпус. Как нам пытаются втюхивать сегодня, те самые русские национальные дворяне, что были цветом нации, рыцарями без страха и упрека, готовыми за Отечество жизнь на алтарь положить – но затем уничтоженные “жидами и коммунистами”. Дворяне, что сызмала ходили в церковь, лбы крестили, иконы целовали, все посты и церковные праздники соблюдали. В гимназии закон Божий учили. Жития святых читали, регулярно молились. Уж они-то были православными-преправославными, без всякой примеси еврейской крови, коммунизмом не испорченные. Как видите, это не мешало им Отечество за деньги продавать...
А воровали русские дворянские свиньи так, читатель, что за ушами трещало. Потом переводя стрелки исключительно на евреев. Эти “чистые православные души”, русские аристократы, нагло и бесстыдно наживались на крови и поте русских солдат, грабили собственную страну...».
Калашников не балует читателя какой-либо конкретикой, подтверждающей пафос его обличений. Возможно, что-то содержится в источниках, на которые ссылается автор, а возможно и нет. В любом случае, перекладывать вину отдельных лиц на все сословие вряд ли допустимо. Он тем временем переходит к последнему царствованию и вновь видит там все то же:
«Царь Николай Второй пошел иным путем – и стал союзником Запада, который России всегда гадил и гадить будет. Миллионы русских солдат стали сражаться с немцами к вящей пользе Англии, США и Франции…
Однако в России началось такое, о чем без тошноты вспоминать нельзя. Русская элита упоенно бросилась наживаться на крови русских солдат и грабить собственную страну. А началось все со снарядного голода…
Правительство России обратилось за помощью к отечественному бизнесу, к русским заводчикам и фабрикантам. А надо сказать, что русские капиталисты к тому времени были объединены в крупные монополии-синдикаты, которые переделили рынок и держали на нем высокие монопольные цены…
В то время, как американцы принимали антитрестовские (антимонопольные) законы, стремясь не допустить монопольного застоя в экономике, царская Россия, наоборот, синдикаты укрепляла. Монополии царской России держали высокие цены, дружно откачивая большие деньги из карманов покупателей и государственного бюджета. Если кто-то из их членов снижал цены – его сурово наказывали…
Можно добавить: как истинные православно-русские патриоты, промышленники, беря заказы на снаряды, закладывали в их цену 175, 300, а то и все 1000 процентов прибыли. Блин, а где же был царь, верховный печальник за судьбу православной России? Почему он не сажал и не ставил к стенке этих мародеров и спекулянтов? Когда к нему обратился глава ГАУ генерал Маниковский, возмущенный хищничеством русских промышленников, Николай Второй резко осадил его: не надо, мол, нервировать отечественный капитал…
Когда мне на электронную почту валится рассылка с сайта “Русская идея”, где мне в миллионный раз рассказывают о “жидовском заговоре, погубившем историческую православную Россию”, меня разбирает злость. Да надоели! Хватит все на Маркса и Ленина валить, пора на себя самих в зеркало поглядеть. Фактор продажности высокородных “православных” свиней-коррупционеров перевешивает все “жидомасонские” и мировые заговоры раз в десять. Неужели евреи приставляли нож к горлу русского высшего общества и заставляли его воровать, брать взятки и продавать Отечество? Какого хрена вы мне талдычите о еврейском заговоре, умалчивая о другом – о заговоре разложившейся, коррумпированной русской верхушки?.. Русская аристократия помогала капиталистам-евреям наживать несметные богатства и делила с ними награбленное, хотя прекрасно понимала, что иудейские бизнесмены финансируют революционеров. Так какого черта вы своими бесконечными пересудами о “жидовском заговоре” затушевываете и прячете истинную причину наших бед? Подлинную причину того, что историческая православная Россия сама себя убила? А истинная причина – в разложении и воровстве русской правящей элиты, что повторялись из века в век.
Она и есть истинный виновник наших катастроф и потрясений, гибели десятков миллионов русских. Еврейские революционеры просто воспользовались тем, что дворянские и капиталистические русские свиньи сдали им страну. И едва ли не первую скрипку в этом разложении играла династия распрекрасных Романовых – чтобы им гореть в аду вечно! Рыба, как водится, гниет с головы. Семейка Романовых воровала и грабила Россию сама, подавая пример для подражания всем остальным. Счастливые исключения в виде Павла Первого, Николая I, Александра Третьего – не в счет. Была еще орава никому не подконтрольных и неподсудных великих князей, родственников царя, которые такое воротили – что всех святых выноси! Мне всегда хочется спросить: почему вы, Романовы, вешали иногда революционеров и ссылали их в Сибирь, но не казнили казнокрадов и взяточников? Ответ прост: на родственные души руку не поднимают…».
Сильным слогом владеет публицист Калашников! Не в бровь, а в глаз норовит!
Правда, подобные иеремиады вообще-то не новы. Сравним запись в дневнике монархиста и «черносотенца» А.С. Суворина за 9 и 16 августа 1904 г., которая содержит вполне пророческие наблюдения и соображения о правящем слое самодержавной России и евреях, например: «Им хорошо в дворцах и поместьях. Лучшие места России забрали и благоденствуют. Что им русские несчастья. Вот революция – ее они боятся. Но до нее так далеко, что они еще успеют увеличить свои богатства. Жидов на свою сторону привлекают, дали им привилегии. “Благодарные”, они не будут участвовать в революции. Держи карман <…> Чем больше будет прав у евреев, тем больше прав у нас защищаться против них, против их господства, против их претензий взять нас везде. Чувствовать себя в своей стране постоянно преследуемыми евреями и русскими, которые за них. Они дадут им знать себя, этим дуракам и идиотам»392. Суворин вообще не раз прохаживался по поводу великих князей дома Романовых, живописуя их махинации и аферы.
То, чем сегодня размашисто жупелирует Калашников как сенсацией, умные люди понимали всегда. Скорбели и досадовали, глядя на дела домашние. Но акценты расставляли, все же, по-иному. И не делали запальчивых обобщений, не валили с больной головы на здоровую. Разве наличие какого-то количества коррупционеров и казнокрадов в высшем эшелоне русского дворянства отменяет факт беззаветной преданности Отечеству со стороны бесчисленных его представителей? Дает основания для заушательства и шельмования всей русской элиты в целом? Такое утверждение было бы несправедливым. Но суть не в том.
Вдоволь потоптавшись на русской аристократии, Калашников затем экстраполирует свои наблюдения в наше время и пишет с тем же гневом и пристрастием:
«Надо сказать, что Ельцин с его камарильей, равно как и его преемнички, только повторили то, что делала эта гребаная династия поздних Романовых...
Храмы, молебны, ни одного еврея в высшем государственном аппарате, государственный статус православия – все это мы уже проходили. И, как видите, все равно русская верхушка вела себя истинно по-свински, как заправские мародеры. Устрой сейчас сугубо русское государство с одними Петровыми и Ивановыми в госаппарате, всех евреев изведи под корень – все равно чинуши в таком “русском национальном государстве” начнут воровать и брать взятки».
Замечательно верное наблюдение! Я склонен с ним согласиться. Думаю, история повторилась бы даже в том случае, если бы во главе страны встал сам Калашников.
Кто виноват – ясно, но что же делать? Какой вывод делает Калашников? Какое средство исправления ситуации предлагает? Как ни странно, никакого. Вообще. Только вздыхает по эпохе Сталина. И его полное идейное бессилие объяснимо и понятно, не менее, чем его праведный гнев. Потому что проблема имеет естественные корни, она порождена самой природой человека, которую никогда не умели понимать идеологи коммунистического и вообще левого лагеря. Ее можно лишь ослабить, минимизировать, но нельзя вовсе искоренить, даже применяя при этом самые жесткие средства (об этом красноречиво свидетельствует опыт современного Китая).
Калашников этого не видит в упор и не понимает. Он пишет в эпилоге, торжественно поименованном «Коренная проблема»:
«Так называемая историческая, православная Россия оказалась поистине проворованной, промотанной страной. Винить во всех наших бедах жидов и масонов – только затушевывать истинную причину русских национальных катастроф.
Имя ей – постоянное превращение русской правящей верхушки в “отдельный народ”, считающий грабеж России своей священной привилегией.
Если у нас была бы здоровая элита, чувствующая себя частью русского народа, нипочем нам были бы ни еврейские коммерсанты, ни иудейские революционеры, ни англосаксонские мастера геополитических игр. Если у нас будет здоровая элита – мы справимся и с нынешним кризисом. Создание такой элиты и есть наша главная национальная задача».
Если бы да кабы… Смешно, право слово! Из этого отрывка если что и видно, так это полное неумение нашего пламенного публициста видеть корень проблемы. И, соответственно, утопическое прекраснодушное представление о ее преодолении. Парадокс! Врачу, исцелися сам…
В приложении к данной книжке читатель найдет мою статью 2013 года, посвященную проблеме российской элиты. Там много интересных фактов. Сегодняшняя русская элита – отнюдь не аристократичная и лишь показно православная – ничем не лучше той, былой, царской, православной и аристократической. Во многом даже хуже (подробности в упомянутой статье). И точно так же норовит урвать свое, вступая для этого в сговоры и сделки не то что с евреями, а хоть и с самим чертом. Да и Советский Союз так же был «промотан и проворован», а после падения еще и со свистом раздербанен, как некогда царская Россия.
Но разве при любимых Калашниковым большевиках было лучше? Уж как растаскивали и разграбляли Россию те самые большевики в первые лет двадцать советской власти! Как спускали за бесценок за рубеж ее тысячелетием накопленные сокровища! Как наживались на этой грандиозной распродаже великой страны темные дельцы – космополиты всего мира (и советские не менее иных)! Такой вакханалии мародерства свет не видывал, я думаю, со времен взятия Рима вандалами или падения Византии в 1204 году. Сталин отчасти приостановил эту вакханалию, но после его смерти все опять поплыло в те же дали. Чем какие-нибудь свердловы и ягόды, а после медуновы, рашидовы и щелоковы были лучше жуликоватых великих князей?
Калашников в язвительном запале пишет, что «счастливые исключения в виде Павла Первого, Николая I, Александра Третьего – не в счет». Ну почему же? Обратим внимание: в течение старорежимного XIX века таких «счастливых исключений» насчитывается все же немало: три из пяти (по сумме лет правления – 44 года из 100). А в течение всего ХХ, да и текущего XXI века, как при старом, так и при новых режимах, – «счастливое исключение» только одно: Сталин. (Путин пытается ограничивать коррупцию и казнокрадство, но непоследовательно, поэтому у него не очень-то получается, складывается стойкое впечатление борьбы с гидрой.) Только одно – против трех в предшествующем веке! Так спрашивается: когда положение дел с элитой была хуже, при Романовых или потом, при Советах и после них?
Все познается в сравнении. Калашникову следовало бы понять: дело не в том, русская ли элита и православная ли она, а в том, что страсть к ничем не ограниченной наживе – в природе человека, увы, и очень глупо было бы ожидать от элит всего мира иного поведения.

* * *
Идейное заблуждение – корень дворянофобии Сергеева. Осталось разобрать последний идеологический завал, мешающий правильному пониманию нашей темы. Этот завал возник в связи с ложным пониманием нации, принятым на вооружение С.М. Сергеевым. Мне уже приходилось об этом писать, и не раз, но мой антагонист проявляет в этом вопросе необъяснимую неуступчивость.
Историк С.М. Сергеев, повторяя вслед за ливенами-хоскингами и В.Д. Соловьем и даже усугубляя упреки по адресу дворянства, обосновывает свою миссию тем, что дворяне-де, всячески педалируя социальное и культурное расслоение русского народа, тем самым сорвали процесс нациестроительства. И таким образом то плачевное обстоятельство, что русский народ, по мнению Сергеева, так и не сложился в нацию, – целиком на совести русских дворян. Которых за это не грех и попинать.
Так выглядит, на самом деле, главное обвинение в адрес моего подзащитного.
При этом наш историк исходит из столь ненаучного – экзотического, несуразного и вульгарного – представления о нации, что дальнейшие его рассуждения кажутся даже логичными: действительно, такой нации у русских никогда не было и, смело можно предсказать, никогда и не будет. Потому что таких наций не бывает в принципе, и то, о чем мечтает Сергеев – не нация. Но ведь тогда и винить дворян не за что…
В мировой науке со времен, по крайней мере, Декарта, принято начинать разговор с определения предмета. Ибо спрашивается: как же можно оперировать заглавным термином, не имея выверенного представления о том, что это такое? И такое определение, размеется, не берется из головы и не высасывается из пальца, а должно быть основательно фундировано, желательно с критической историей вопроса. Как справедливо писал Борис Поршнев, ученый может позволить себе любые игры ума, кроме одной: он не имеет права не знать, что сделано предшественниками. Увы, Сергеев демонстративно пренебрег этим правилом. В его библиографии я не нашел даже упоминания известных работ отечественных ученых: ни книги А.Й. Элеза «Критика этнологии», ни статей В.В. Коротеевой «Существуют ли общепризнанные истины о национализме» (и иных), ни диссертации А.С. Мукановой «Феномены “нация” и “национализм”: проблемы истории и теории», ни теоретических соображений В.Д. Соловья, не говоря уж о Ю.В. Бромлее, ни ряда других – и даже скромных книжек автора этих строк «Этнос и нация» или «Основы этнополитики», где история и теория термина «нация» подвергнуты подробнейшему разбору.
Сергеев с первых страниц берет быка за рога: «Надо сразу пояснить, что автор подразумевает под словом “нация” не особую этнокультурную общность (ка­ковой русские, несомненно, являлись и являются), а общ­ность этнополитическую – народ, выступающий как поли­тический субъект с юридически зафиксированными правами»393. Таким образом, автор ставит нас перед стопроцентно ложной дилеммой, заставляя выбирать между двумя определениями нации, ни одно из которых никуда не годится.
Крен историка в правовой аспект не случаен: это принципиальная позиция. Хотя именно с точки зрения этнополитики, которой он без всяких на то оснований пытается прикрыться, сущность таких понятий, как этнос, нация или раса никоим образом не определяются через правовые категории. Как не определяется она и через культуру. Недаром Сергеев тут же пытается оправдаться: де «в предлагаемой книге не об­суждаются проблемы этничности и ее природы – биологи­ческой или социальной», потому что, якобы, «на сегодняшнем уровне развития науки однозначного ответа на этот вопрос быть не может». Оставлю это утверждение на его совести. Но если мыслитель не в силах определиться в основных, первостепенных вопросах «проблемы этничности», то непонятно: откуда он черпает дерзость вообще рассуждать об «этнополитических общностях»?! Поистине, вопиющая недисциплинированность ученого ума!
Ну, а дальше начинается просто какой-то цирк дефиниций. Не дав себе труда предварительно хотя бы ознакомится с этнологическим, этнополитическим тезаурусом, Сергеев весь свой объемный труд обосновывает одним: произвольным утверждением товарища по Национально-демократической партии. Он преподносит его нам просто-таки триумфально: «”Нация – это пакет политических прав”, – лапидарно фор­мулирует современный политолог П.В. Святенков». Именно из этой столь же «лапидарной», сколь невразумительной формулы Святенкова наш историк и исходит в своем концепте «русской нации». (Интересно, что критикуемый Сергеевым небезызвестный академик В.А. Тишков, тоже предпочитая ссылаться не на аргументы, а на авторитеты, смело рекомендует нам в качестве постулата известный шизофренический парадокс Эрнеста Ренана: «Нация есть ежедневный плебисцит», выдавая его за перл нациеведения, как Сергеев – такой же парадокс Святенкова.)
Выбор подобного авторитета по меньшей мере странен. Талантливый герой телеэкрана и публицист, Святенков окончил аспирантуру философского факультета МГУ как политолог (2001), а затем получил образование в МГИМО по специальности «юриспруденция» (2011), чем, возможно, и определяется его зафиксированность на идее права. Но никакими достижениями в этнологии он не отмечен, здесь его мнения случайны и ничем не подкреплены. Между тем, для Сергеева идейка, походя брошенная Святенковым, похоже, не парадокс, а едва ли не аксиома, постулат. В подкрепление ее он обращается к идее другого своего товарища по партии: «Услов­но говоря, нация это проект всеобщей аристократии, ког­да все являются господами... Национализм в его идеальном воплощении – это программа всеобщей аристократизации общества» (философ и писатель К.А. Крылов). В косвенном виде, не так отчетливо, как у Святенкова, но и здесь также утверждается, будто бы нациестроительство осуществляется только через уравнивание в правах всех сочленов нации.
Что сказать на это? На месте историка Сергеева я считал бы в принципе зазорным обращаться к философам за концептуальными основаниями для историософской теории, особенно в наше время, когда знания стали на порядок важнее мнений. Это недопустимое снижение уровня дискурса. Недаром еще лорд Болингброк говаривал, что история есть практическая философия, которая учит нас с помощью примеров. Чтобы быть историком, нужно знать факты и обладать хорошей логикой. Чтобы быть философом, не нужно ни того, ни другого, а только: «слова, слова, слова»...
Вздорная, ни на чем не основанная идея о том, что нация представляет собой нечто более-менее однородное в плане прав, образованности, имущественного положения и пр., встречалась у Сергеева и раньше. Так, он писал еще в 2009 году: «Нация не тождественна этносу, это политическая форма, которую приобретает этнос (естественная биологически-культурная общность) в условиях эпохи Модерна; главная ее особенность – выдвижение на первый план проблемы социально-политического и культурного единства»394. Годом позже он окончательно дозрел: «Национальное единство невозможно без социальной и юридической однородности нации»395.
Вот где центр позиции самого Сергеева! Вот на чем он пытается обосновать свой предрассудок – на требовании «однородности» нации, вполне утопическом, фальшивом. Но такое не встречается в мире: юридическая однородность (формальное равноправие) возможна, но именно она моментально приводит к неоднородности социальной, поскольку конкурентная природа человеческих способностей получает всю свободу воплощения. Что очень скоро находит свое выражение в конкретных социальных достижениях, таких как деньги, власть, влияние, общественное положение. Отношения господства-подчинения воспроизводятся вновь и вновь, ибо они есть преображенное соотношение врожденных способностей людей и приобретенных ими навыков борьбы за расширение зоны «я-могу». И чем более равноправны люди в проявлении этих способностей и навыков, тем быстрее наступает социальное расслоение, «раскалывающее нацию на враждебные классы». Что мы видим очень ясно на примере современной демократической России, в считанные годы после падения СССР расколовшейся по социальной меже при полнейшем формальном равноправии.
Не случайно то, что представляется Сергееву началом нации – «нациестроительством», дальновидному М.О. Меньшикову представлялось ее плачевным концом, трагическим завершением: «Все учащающиеся восстания труда на капитал, все более грозные забастовки рабочих масс потрясают до основания самые гордые демократии. Чем кончится социальный раздор, предсказать трудно, но начался он потерей народного единодушия. Когда нация перестает быть на­цией, она бессильна отражать не только внешних врагов, но и то страшное состояние, когда народ сам делается своим врагом»396.
Подход Святенкова–Сергеева – через правовые критерии – ведет прямо к отождествлению нации и согражданства, что противоречит азам русской этнополитической теории и является грубейшей и элементарнейшей ошибкой. Не случайно тот же Святенков в цитированной статье прямо писал: «Государство должно отстаивать интересы русского народа, понимаемого как гражданская нация». Важно понимать: перед нами типовое заблуждение записного западника и конструктивиста.
Но еще важнее другое. Любому здравомыслящему индивиду понятно, что «государство всеобщей аристократии» есть такая же утопия, как коммунизм, в силу простого и понятного обстоятельства: естественного, природного неравенства людей. По каковой причине любое человеческое сообщество (как вообще любая биологическая популяция) с неизбежностью всегда расслаивается на четыре основные страты: высокоранговые особи, средневысокоранговые, средненизкоранговые, низкоранговые.
Это закон Природы. Его можно не принимать душой и даже ненавидеть, но нельзя оспорить. Ему подчиняются все стайные (общественные) существа: суслики, поросята, гуси, коровы, обезьяны, люди. Подробности можно прочесть в главе «Этнос и социум» у меня в «Основах этнополитики». Общество, состоящее из одних господ, невозможно в принципе, это лишь тяжкий бред фантазии, безобразный монстр больного воображения философов. Историку надо бы держаться от подобных мыслей в стороне, но… Полемизируя со мной на сайте АПН, Сергеев выразил свое сокровенное: «Не могу понять, как это дворяне и крестьяне, жившие в разных социокультурных полях, составляли единую нацию». Сей трогательный факт биографии нашего историка – не аргумент, однако. Ибо как наличие альфа- и омега-самцов в популяции не отменяет существования всей популяции, точно так же социальное расслоение народа, нации не ставит под сомнение ее единство как целого.
Сергей Сергеев пытается уговорить нас: «Именно в этом смысле и понимается нация в современной гумани­тарной науке и международном праве». В полемике со мной, развернувшейся на сайте АПН, он уточняет: «Я исхожу из того понимания нации, которое утвердилось в современной гуманитарной науке, и потому не могу понять как это дворяне и крестьяне, жившие в разных социокультурных полях, составляли единую нацию». (Интересно, что точно таким же приемчиком пользуется, опять-таки, Валерий Тишков, пытаясь в том же стиле убедить нас, будто под нацией во всем цивилизованном мире принято понимать исключительно согражданство. Ни то, ни другое, конечно же, действительности не соответствует. Как говорил в подобных случаях классик: «Поздравляю, гражданин, соврамши».)
Снова и снова спрошу в этой связи: почему какая-либо однородность, помимо кровной общности происхождения, – критерий нации? Отчего? Кто это доказал?
Нипочему. Ниотчего. Никто. Просто так кажется авторам. Так им хочется думать по лекалам спекулятивной философии. Не утруждая себя аргументами. Возможно, нашим горе-обществоведам так отрыгнулась с годами знаменитая брежневская доктрина «советский народ – общество социальной однородности», вся как есть фальшивая, дутая и лопнувшая срамно…
Далее, у Сергеева читаем: «Нация – это не естественная, кровнородственная, биологическая общность, а социально-политически-культурная рукотворная структура». Кто это сказал? Доказал? Никто, поистине. Почему следует исходить из такой идеи? Нипочему. Перед нами обычный идеалистический конструктивизм в наичистейшем виде, без каких-либо признаков естественно-исторической почвы под ногами.
* * *
Сергеева выдает и компрометирует ориентация на западную традицию обществоведения: ему свойственно в вопросах принципиальных, затрагивающих концептуальное понимание истории России, ориентироваться более на западных, чем на российских ученых. Всяческие хоскинги с ливенами, гринфельдами и хэфнерами (а равно примкнувший к ним наш экс-компатриот а ныне апатрид А. Миллер) ходят у него в больших авторитетах. Однако, едва ли не основное отличие менталитета человека Запада зиждется именно на том, что для европейцев краеугольным камнем сознания является правовое мышление, русским вообще не свойственное. Такая «европейская» зацикленность на идее права сама по себе несет в себе уже что-то очень и глубоко нерусское, ущербное, на что обратила внимание еще Ксения Касьянова в своей широкой известной монографии о русском национальном характере. Никогда расхожий для европейца тезис «Пусть рухнет мир, но торжествует закон» не мог бы родиться в русской душе, всегда предпочитающей разбираться не по закону, а по совести. Собственно, едва ли не первый памятник русской общественной мысли – «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона (XI век) – не случайно разрабатывал подобную дихотомию, задавая лейтмотив всей русской литературе, философии и богословию.
Между тем, Сергей Сергеев, не вдаваясь в девиантные особенности англо-саксонской семантики по отношению к термину nation, пытается привить нам именно западный (в этнологии его обычно именуют «французским», по месту рождения, хотя правильнее было бы «франко-американским») концепт, лишь бы он кореллировал с полюбившимся постулатом – «формулой Святенкова». Он, к примеру, с пиететом цитирует Лию Гринфельд, якобы идея единой нации стала «символическим возвышением народа до положения элиты» (хотел бы я посмотреть хоть на одно общество в мире, где произошло столь чудесное «возвышение»). И как следствие – вот уже и сам Сергеев утверждает, будто бы вся «сущность про­цесса нациестроительства, захватившего сначала Европу и Америку, а затем и весь мир в XIX-XX столетиях» состоит во включении «в нацию сначала средних, а затем и низших социальных слоев этноса путем приобретения ими политических прав, ранее доступных только знати».
Понятно, что с такой точки зрения о «нации» стало возможным говорить только начиная с ХХ века, когда произошло, говоря словами Хосе Ортеги-и-Гассета, «восстание масс». И тогда, значит, всем нациям в мире – без году неделя сроку. Куда же делись все прежде бывшие реальные исторические нации, сплоченно бившиеся одна с другой не на жизнь, а на смерть, невзирая на многие различия в сословных правах? Сие неизвестно. Понятно также, что с подобной точки зрения взгляд на русскую историю может быть только пессимистическим, поскольку совокупность прав знати в нашей стране всегда по факту заметно превосходила таковую у простонародья.
Ложное, надуманное, ничем не подтвержденное понимание феномена нации, как и выдвижение ложного критерия для его утверждения, не может не привести к выводу об отсутствии в России предпосылок нациестроительства. Вот и резюмирует Сергей Михайлович в полном онтологическом отчаянии: «Таким образом, русские в течение всей своей истории, за исключением краткого периода 1905-1917 гг., не явля­лись политической нацией». Непонятно, правда, при чем тут именно «политическая» нация, в которую по определению входят и «русские немцы», и «русские татары», и «русские евреи», и т.п.? Разве этот феномен мы обсуждаем, разве это стоит у нас в повестке дня? Вот еще одно подтверждение того понятийного хаоса, который царит в голове нашего историка.
На самом деле все обстоит совсем не так плохо, как кажется Сергееву, если оторваться от искусственного и нелепого ограничения, введенного в понимание нации через невесть откуда взявшийся критерий равноправия. И обратиться вместо франко-американской концепции нации – согражданства попросту – к немецкой или русской (немецкую традиционно разделяющей). Сергеев не случайно ту и другую обходит за версту. Мы не найдем у него в списке источников не только таких столпов немецкого нациеведения, как Гердер, Гегель, Фихте, Бауэр и др., но и наших замечательных теоретиков – от А.Д. Градовского, который еще в 1873 году отчеканил по поводу нации: «Совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого»397, до современных нам петербургских правоведов-цивилистов П.А. Оля и Р.А. Ромашова, чья монография так и называется «Нация. (Генезис понятия и вопросы правосубъектности)»398. И которые, подытожив вековые достижения отечественной науки, пришли к выводу о том, что нация есть фаза развития этноса, в которой он обретает суверенитет через создание своего государства. Иными словами, нация – есть государствообразующий народ своей страны.
Ознакомившись с указанной традицией, Сергеев узнал бы, наконец, что не вся, оказывается, «современная гуманитарная наука» готова склониться главой под сень тех идеалистических и конструктивистских квази-этнополитических бредоумствований с квази-правовым уклоном, которые он позаимствовал у друзей-философов и взялся пропагандировать курам на смех и нам на горе.
* * *
Сергеев утверждает: «В дореволюционной России нациестроительство, по западноевропейским меркам, серьезно запаздывало, а в 1917 г. произошел его срыв; и запаздывание и срыв были следствием архаичности социально-политических практик господствующей элиты – династически-имперского самодержавия и формально националистического (с начала XIX в.) дворянства» 399.
Но в свете всего сказанного выше ясно, что упрек Сергеева по адресу дворянства в том, что оно-де сорвало процесс (или всемерно способствовало такому срыву) нациестроительства в России, – есть не что иное, как плод недоразумения, ложного понимания автором феномена нации и его критериев. Из-за чего он сам себя лишил верного подхода к проблеме и пришел к радикальным, но фальшивым выводам как насчет нации и нациестроительства в России, так и насчет русского дворянства.
Между прочим, я согласен с Сергеевым в том, что сегодня русские не вполне являются нацией. Поскольку, на мой взгляд, ни своего суверенитета, ни своего государства у русских нет. Но этим мое совпадение во взглядах с Сергеевым исчерпывается. Ибо, все же, свое национальное государство, созданное во времена Ивана Третьего, у русских было примерно до позднего царствования Александра Первого. С Ивана Третьего – с конца XV века – оно именуется Московская Русь400, с Петра Первого – Российской империей. Но важны не эти детали, а сам факт создания и жизни Русского государства, страны русского народа, полиэтнической, но мононациональной. Соответственно, существовала и русская нация в лице государствообразующего русского народа, состоящего из всех классов и сословий вместе, совокупно.
В конечном счете для материалистической науки этнологии имеет значение не то, что народ о себе думает, а лишь то, какую историческую функцию он выполняет. Были ли русские дворяне вкупе с русскими крестьянами и другими классами и сословиями государствообразующим народом России не только в XV-XVII, но и в XVIII-XIX веках? Несомненно, неоспоримо – да. Значит и нацией они были, все в совокупности. И никакое крепостное право нисколько этому не мешало.
Особо следует подчеркнуть, что наш XVIII век, бесспорно, – это дворянская империя, но одновременно это и Русский Век, век удивительных свершений, достижений, завоеваний и побед русского народа, век русского триумфа в Европе, мире и собственной стране, век колоссального подъема русского самосознания! Нужно понимать, чувствовать эту диалектику. И что с того, что самосознающей частью нации было преимущественно (но ни в коем случае не исключительно) русское дворянство? На теле нации всегда кто-то неизбежно выполняет роль головы. И этот кто-то – интеллигенция; в XVIII веке ее наиболее рафинированная часть была, главным образом, представлена дворянами.
С петровских времен, однако, с присоединения «остзейских провинций» Прибалтики, Русское государство постепенно стало замещаться многонациональной империей, особенно после присоединения в XIX веке Царства Польского, Финляндии, Закавказья, Кавказа, Бессарабии и Туркестана, когда в данном процессе произошел качественный скачок, возник заметный этнический дисбаланс. В результате чего Россия неуклонно стала ускользать из русских рук, пока в 1917 году, после Октябрьской революции, не превратилась, наконец, в откровенно антирусский многонациональный Союз Советских Социалистических Республик.
Вникая в книгу Сергеева, я проникся впечатлением, что именно советский опыт произвел на юного историка неизгладимое воздействие, и он впрямь вообразил, что нация может и должна быть именно такой, каким был «советский народ». Странно, что он не заметил очевидного парадокса: именно в СССР было установлено тотальное равноправие граждан и осуществлялась тотальное же и целенаправленное выравнивание их социального и культурного уровня. Казалось бы, вот они – мечтаемые Сергеевым предпосылки сложения русской нации. Однако все произошло строго наоборот: именно в СССР русские, как никогда раньше, утратили перспективу «нациестроительства», обреченные высшей властью раствориться в «советском народе – новой исторической общности людей». Денационализация русских достигла чудовищных параметров: только 15 % паспортных русских, по опросам, считали себя русскими, а 78 % – таки да, «советскими» (оставшиеся 7 % даже не знали, куда себя причислить). Удивляться этому не приходится: ведь исходным пунктом «нациестроительства» по-советски было как раз уничтожение русской биосоциальной элиты и последующая политика искусственного культурного нивелирования – плюс борьба с «великорусским шовинизмом» и навязывание идеологии интернационализма.
В сегодняшней Российской Федерации – наследнице СССР – русские не имеют ни своего суверенитета, ни своей государственности, какими обладали в XV-XVIII вв. А если придерживаться алогичной и идеалистической сергеевской концепции, то в связи с вновь наступившим чудовищным социальным расслоением российского общества и русского народа, на деле «нациестроительства» вообще можно ставить жирный крест, не так ли?
На самом деле – нет, не так.
Несмотря на негативную трансформацию Русского государства (исторически так называлась Московская Русь) – в государство нерусское, многонациональное, а затем и антирусское, советское, русские фактически как были изначально, так и по-прежнему оставались и остаются единственным государствообразующим народом России во всех ее временных обличиях. Ведь русские не только создали былую Россию: она до сих пор только на них и держится как единое государство, теперь уже вновь мононациональное, пусть и полиэтническое и федеративное (пока). На них и ни на ком другом. А значит, русские, безусловно, – по-прежнему нация де-факто, пусть и в латентном виде, пусть и утратившая на какое-то время этот свой статус де-юре.
Таким образом, проблема только в том, чтобы реализовать данный потенциал и перевести статус русских как государствообразующего народа из положения де-факто в положение де-юре. И мы снова станем нацией в самом полном и точном смысле слова. Да будет так.
К сожалению, русскому дворянству уже не суждено поучаствовать в этом процессе во всеоружии былой силы и славы; оно сегодня – исчезающе малая величина, его влияние на общественную жизнь незаметно или социально не маркировано. Сможет ли нарастающая в современной России элита подняться на уровень дореволюционного благородного сословия – вопрос, на который однозначный ответ пока не просматривается. Уничтожить биосоциальную элиту русских большевикам удалось очень даже неплохо, а вот вырастить на ее месте новую – увы…
Впрочем, не будем терять оптимизма и опускать руки. Бог милостив.
* * *
В заключение – своего рода кода. Данный текст был вчерне набросан в 2017 году к столетию Октябрьской революциии и во многом обусловлен необходимостью ее осмысления. Обстоятельства заставили отложить его окончательную обработку, но сама задача от этого не изменилась. Думаю, без этого осмысления нам не понять ничего ни в современной экзистенции России, ни в ее перспективах на будущее.
В защитниках Октября сегодня по-прежнему нет недостатка. Не удивляет их наличие в лагере левых и интернационалистов. Но поистине изумляет, когда голоса в защиту «русских» революций раздаются из лагеря правых, а тем более русских националистов, какими выставляли себя все прошлые годы историки В.Д. Соловей и С.М. Сергеев, а равнонекоторые их эпигоны. Оправдание Октября с неизбежностью толкает историка такого рода к трактовке революции как апогея национально-освободительной борьбы русского народа: иначе оправдать ее невозможно. А такая трактовка, опять-таки, с неизбежностью влечет за собой необходимость обвинить политический класс царской России в нерусскости и/или антирусскости. Как уже сказано в начале настоящей повести, осудить русское дворянство в целом – значит оправдать Октябрь; защитить дворянство от несправедливых обвинений – значит, во многом, осудить Октябрь.
Для меня как историка, литературо- и искусствоведа и, наконец, русского националиста позитивная оценка Октябрьской революции категорически недопустима, неприемлема, неприлична и невозможна ни в одной из проекций. Поэтому я решил поднять брошенную перчатку и возвысить свой голос в защиту высшего сословия русского народа, на мой взгляд, оболганного названными историками. Насколько это мне удалось – пусть судит читатель.
На этом я хочу завершить «Апологию дворянства». Еще раз замечу: апология – это не панегирик, я ставил задачу не превознести русское дворянство, воздав ему должное (надеюсь, эту благородную задачу решит грядущий историк), а всего лишь защитить от необоснованных, облыжных нападок. Мне кажется, по ходу изложения все обвинения в адрес высшего сословия русского народа удалось уничтожить одно за другим. Ну, а если найдутся новые – чего нельзя ожидать в наш век? – я готов вновь встать к барьеру.
Засим честь имею кланяться –

А.Н. Севастьянов
21.05.2020 г.








































ПРИЛОЖЕНИЕ




































ТРИ ЮБИЛЕЯ.
РЕФОРМЫ АЛЕКСАНДРА ВТОРОГО В ОЦЕНКЕ СОВРЕМЕННИКОВ И ПОТОМКОВ

Два неразрывно связанных между собой юбилея – 150-летие со дня, когда император Александр Второй своим манифестом отменил крепостное право в России, и 130-летие со дня его убийства революционными террористами – заставляют задуматься о многом. Истекшие полтора века были настолько преисполнены роковых событий, берущих начало в феврале 1861 года, что многие оценки, глубоким слоем ила затянувшие наше сознание, прямо-таки взывают к пересмотру.
Повод к этому мне подала очередная коллекция расхожих штампов, опубликованная «ЛГ» в виде статьи писателя и экономиста Владимира Казарезова «Разрыв цепи» (№ 6-7, 2011, с. 3). Казарезов в своей оценке реформ солидаризировался с главным революционером того времени Александром Герценом, написавшим об Александре Втором: «Он боролся во имя человеческих прав, во имя сострадания, против хищной толпы закоснелых негодяев и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут… Мы приветствуем его именем Освободителя». А также с «прогрессивным» профессором-историком Василием Ключевским: «В продолжение столетий, предшествоваших 19 февраля 1861 г., у нас не было более важного акта; пройдут века, и не будет акта столь важного, который бы до такой степени определил собою направление самых разнообразных сфер нашей жизни». Таков, кстати, лейтмотив всех откликов на Великую Реформу.
Так-то оно так, трудно не согласиться: да, Александр Второй именно ради человеческих прав и сострадания, руководствуясь абстрактным гуманизмом401, сломил все преграды и издал акт, определивший дальнейшую историю России. Это правда о царе лично.
Но где же тут объективная оценка самого акта, его последствий? Какой результат он возымел, к чему привел? В каком именно направлении развития толкнул царь Россию? Какие плоды мы пожали (и пожинаем до сих пор)?
Вообще, почему нужно было ломать устои, статус кво?
Казарезов пишет как о чем-то само собой разумеющемся: «подневольное положение формировало в крепостном нежелание трудиться в полную силу», «крепостное право сдерживало развитие промышленности», «последствием крепостного права стала “порча” народа», «страна тяжело болела, и имя болезни – крепостное право», поражение в Крымской войне обнажило язвы крепостничества, «сохранять исторический анахронизм, каковым являлось крепостное право, значило погубить Россию»…
Все это настолько знакомо, настолько въелось в наше сознание со школьной скамьи, что даже как бы не требует серьезных доводов, а потому Казарезов их и не приводит. Зачем, если все и так самоочевидно? А раз нет доводов, то и спорить не с чем.
И вдруг я спотыкаюсь об один-единственный аргумент Казарезова, проскочивший, как видно, по недосмотру. Аргумент тоже не новый, принадлежащий не кому-нибудь, а самому Александру Второму. Который, выступая перед московским дворянством по случаю своего восшествия на престол, заявил: «Лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежели дождаться, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу». И вот Казарезов итожит свой экскурс в историю выводом-эхом: «И он его уничтожил. Не произойди этого, Россию ждал бунт пострашнее пугачевского».
– Но, позвольте! Все ведь случилось как раз наоборот! – подумалось мне. Ведь именно в результате ускоренного развития капитализма в деревне, развязанного реформой 1861 года, Россию через полвека взорвал такой бунт, рядом с которым пресловутая пугачевщина кажется верхом осмысленности и милосердия! Реформа именно и привела к крестьянскому бунту, к революции, гражданской войне, гибели исторической России…
Чего ж тут хорошего?!
Пора, мне кажется, перестать механически следовать обветшалым, заезженным оценкам и взглянуть на судьбоносную реформу с высоты сегодняшнего знания и понимания отечественной истории. Надо понять, что же произошло в феврале 1861 года и чем обернулось для нас.
* * *

Хотел ли народ Реформу?
– Какой странный вопрос! – скажут все наши современники, учившиеся по одним учебникам. – Конечно, хотел весь народ! Мечтал о земле и воле…
Ничего подобного. Реформа Александра была народу не нужна, не понятна, о ней он царя не просил и, более того, воспринял ее в штыки во всех смыслах.
Большую часть русских крестьян проблема личной свободы вообще не волновала. Согласно 10-й ревизии (1858 год), независимые «государственные крестьяне» представляли 9 345 342 души мужского пола, т.е. 45,2% земледельческого населения Европейской России. А более половины крепостных, помещичьих крестьян находились в залоге у того же государства и де-юре помещикам уже не принадлежала.
Но и реальным крепостным реформа не принесла чаемого.
Глядя сегодня на весьма далекий роковой 1861 год из совершенно иного времени, мы судим отвлеченно и неверно, как если бы находились далеко от России. Нужно придвинуться к обстоятельствам как можно ближе, увидеть все глазами участников.
Оправдывая реформу, царь говорил об опасности народных бунтов. Такие основания у него, конечно, были: если в годы царствования его отца произошло свыше 500 случаев крупных крестьянских выступлений, то непосредственно в 1858-1860 гг., т.е. за три года до Манифеста, – 284 волнения (48% всех крестьянских волнений за последнее десятилетие). Но это пустячок по сравнению с тем, что сразу же, немедленно покатилось по стране после обнародования Манифеста 19 февраля. Ту самую пугачевщину, которой так опасались «наверху», едва-едва не спровоцировала Реформа, предназначенная для ее упреждения.
Лучше всего причины и механизм отторжения Великой Реформы русским народом выясняется на примере т.н. Бездненского дела в Казанской губернии и Кандеевского дела в Пензенской губернии.
Когда власти стали по деревням и селам зачитывать Манифест 19 февраля, большинство крестьян необъятной России, по словам историка С.М. Соловьева, «приняли дело спокойно, хладнокровно, тупо, как принимается массою всякая мера, исходящая сверху и не касающаяся ближайших интересов – Бога и хлеба». Но когда до них стало доходить, что обретение воли может быть чревато отрезкой земли и/или ее выкупом, везде стали раздаваться голоса: «Нет, уже лучше по-прежнему! Кому нужна воля – на тебе воля. Спросили бы сперва нас... Мы бы сказали: бери ее, кто хочет, а нам не надо».
Но среди более сотни проектов освобождения крестьян, поступивших в Секретный комитет по крестьянскому вопросу, не было, как известно, ни одного, написанного крестьянами. Народ спросить «забыли». Или побоялись, представляя себе, чего он хочет на самом деле.
А и вправду, чего?
На этот вопрос лишь спустя 56 лет исчерпывающе ответил забытый ныне документ, рожденный Февральской Революцией 1917 г. Это т.н. «Примерный наказ», составленный на основе 242 сельских и волостных наказов 1-му Всероссийскому съезду Советов крестьянских депутатов в мае этого года. Итоговое требование крестьян выглядело так: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда... Вся земля... отчуждается безвозмездно, обращается во всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней... Право пользования землею получают все граждане (без различия пола) российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи или в товариществе, и только до той поры, пока они в силах ее обрабатывать. Землепользование должно быть уравнительным, т. е. земля распределяется между трудящимися... по трудовой или потребительной норме...»402.
«Взять все – и поделить!» – в этой бессмертной формуле, вложенной гениальным писателем в уста своего трагикомического персонажа с собачьим сердцем, как видим, не было ни грана вымысла или сатиры, а лишь квинтэссенция народного идеала, направленного в равной мере и против феодальных, и против капиталистических отношений.
В точности так понимали дело и не писавшие никаких наказов, но нутром чуявшие подвох русские крепостные крестьяне, попавшие под каток «воли» (она же «несчастье», по словам чеховского Фирса).
В апреле 1861 в селе Бездна возник мощный центр крестьянского сопротивления Реформе. Молодой, но грамотный крестьянин Антон Петров, изучив Положения, зачем-то объявил, однако, своим односельчанам, что нашёл «настоящую волю». Какую же? А вот какую: он призвал крестьян не ходить на барщину и не вносить оброк помещикам, не подписывать «уставных грамот», определявших размеры надела и повинностей, а также забирать из помещичьих амбаров хлеб. В Бездну немедленно потянулись взбудораженные крестьяне из всех ближайших сел, но затем агитация пошла вширь. Волнениями были охвачены более 75 селений Спасского, Чистопольского, Лаишевского уездов Казанской губернии и смежных уездов Самарской и Симбирской губерний.
12 апреля 1861 безоружная четырехтысячная толпа крестьян, сгрудившаяся вокруг дома Петрова и отказавшаяся его выдать, была расстреляна войсками под командованием генерала А.С. Апраксина. Только по официальному донесению казанского военного губернатора министру внутренних дел, были убиты и умерли от ран 91 человек, более 350 человек были ранены. А ровно через два месяца после опубликования Манифеста, 19 апреля 1861, по приговору военно-полевого суда был расстрелян и сам Антон Петров, перетолковавший его на крестьянский лад.
Антон Петров прямо соврал селянам, обманул их, выдав желаемое за действительное. Зачем он это сделал – непонятно. За его обман жестоко, в том числе своими жизнями, расплатились и поверившие ему крестьяне, и он сам. Но, видно, настолько хотелось невозможного, что и сам Петров пошел на сознательный обман, и крестьяне безоглядно этому обману поверили. Обман тут не отделить от самообмана: бог весть почему Петров даже на следствии перед расстрелом уверял, что «вся земля принадлежит крестьянам, а помещикам остается только одна треть»…
Несколько раньше, с 1 апреля 1861 года аналогичное выступление крестьян против реформы произошло в селах Чембарского и Керенского уезда Пензенской губернии, Моршанского и Кирсановскоro уезда Тамбовской губернии. Все началось с отказа работать на помещиков в селах Черногай и Студенки. Следом в том же уезде крестьяне села Высокого заявили, что от них скрывают подлинное содержание Положений, по которым крестьянам якобы передавалась без выкупа вся помещичья земля. Снова, как видим, налицо «своеобразное прочтение» царского Манифеста, злостный подлог, за который пришлось платить кровью.
Вскоре волнения охватили 26 сел и деревень, а 10 апреля крестьяне Черногая, вооружившись косами и самодельными пиками, пошли в атаку на роту солдат и заставили ее отступить. Центром восстания стало село Кандеевка Керенского уезда, во главе встали отставные солдаты. 18 апреля 10-тыс. толпу в Кандеевке обстреляли войска. Было убито 19 крестьян. Судом было осуждено 174 участника выступления, 114 из них сосланы на каторгу и поселение в Сибирь.
Весной – летом 1861 г. в России почти не было губернии, в которой крестьяне не протестовали бы против «освобождения», а всего в том году произошло 1860 крестьянских волнений! К осени 1861 г. правительству войсками и жестокими полицейскими мерами, грандиозными массовыми порками удалось предотвратить большую крестьянскую войну. Но когда весной 1862 г. началось введение в действие уставных грамот, по всей империи поднялась новая волна крестьянских бунтов…
Народ русский хотел вовсе не Великую Реформу от гуманного императора, рассчитанную на большой срок и сулившую непредсказуемые последствия.
Народ наш, как обычно, хотел совсем другого: всего и сразу. Луну с неба…
Не получил. Тысячи крестьян, не так понявших освобождение, были отправлены на каторгу.
Скоро народ осознал всю беспочвенность своих притязаний и спустился на землю в прямом и переносном смысле слова, занялся обустройством своего быта по новым правилам. Уже в 1864 году общее количество крестьянских выступлений сократилось, дойдя до небывало низкого уровня за многие годы.
Но это не значит, что народ (крестьянство) признал эти новые правила.
Интересен такой факт. Согласно данной царем инструкции, высшие чиновники на местах должны были постоянно осведомлять его о результатах внедрения реформ, дабы «Его Величество мог всегда видеть настоящее положение предпринимаемого преобразования и успех мер, правительством указанных». Донесения, обследованные некогда историком А. Попельницким, свидетельствуют:
крестьянство нигде не приняло воли.
* * *

Кто же хотел Реформу?
Во-первых, реформу хотел царь и наиболее умные, современно мыслящие дворяне, понимавшие выгоды наемного труда сравнительно с подневольным. Россия к тому времени стала терять свои позиции на мировом рынке зерна, теснимая свободными фермерами Северной Америки, и это вызвало понятную озабоченность помещиков и правительства. С другой стороны, свободные артели сельскохозяйственных рабочих уже повсеместно доказали в России свои экономические преимущества.
К тому же, перспектива получить от казны деньги (сразу!) за земли, переданные крестьянам, была для множества землевладельцев поистине спасительной. К 1855 г. обнищавшими, разоряющимися помещиками уже было заложено 65% крепостных крестьян страны, а долг помещиков государству при этом равнялся нескольким годовым бюджетам России. Реформа позволяла разорвать долговую петлю. Неудивительно, что на реформе настаивали, главным образом, люди из высших кругов дворянства, к примеру, великий князь Константин Николаевич, его жена Елена Павловна, целый ряд видных аристократов.
Однако в массе своей дворянство не хотело реформы, противилось ей, предчувствуя свою гибель403. Оно-таки погибло в результате: вначале экономически, промотав свои земли и захирев уже к концу XIX века; затем политически, сгорев в огне революций. А на сегодня уже и физически, вымерев и выродившись, кто – в эмиграции, а кто – в стране рабочих и крестьян.
Накануне Реформы по 45 губерниям Европейской России на каждого помещика в среднем приходилось 673 десятины, а на крестьянскую ревизскую душу – 3,6 десятин. Эта картина радикально изменилась за полвека. Если поначалу помещичьи хозяйства, обрабатываемые наемными артелями, приносили прибыль, то вскоре они как массовое явление утеряли хозяйственную значимость. В 1916 году уже не дворяне, а крестьяне засевали 89,3 % всех земель на правах собственников и арендаторов и владели 94 % сельскохозяйственных животных.
Как общественно-экономический класс русское дворянство сошло с исторческой сцены.
Во-вторых, в реформе были объективно заинтересованы промышленники, поскольку на рынок труда сразу хлынула дешевая рабочая сила – потерявшие свои наделы крестьяне, беднота, не умевшая прокормить себя в деревне. Реформа, по мнению ряда серьезных историков, разорила большинство крестьян, пустила по миру коренную Россию. Началось обезлюживание центральных губерний. К этому времени (с 1825 по 1860 гг.) в российской обрабатывающей промышленности число крупных предприятий и рабочих уже возросло в три раза, а использование иностранных машин и прочих технических установок возросло в масштабах страны – в 86 раз. Потребности в рабочих профессиях росли день ото дня, и реформа позволяла их удовлетворить.
Но, сказать по правде, промышленники не влияли на принятие решений по крестьянскому вопросу. Мешало ли крепостное право развитию капитализма в России? Требовали ли купцы и промышленники его отмены? Но ведь накануне Реформы примерно три четверти крестьянства и так уже были государственными… Капитализм в дореформенной России и без того активно развивался, равно как и рынок свободного труда.
В-третьих, реформ требовала либеральная интеллигенция, стремившаяся к участию в управлении Россией и вещавшая от имени народа. Явный провал Великой Реформы, несоответствие ее результатов идеальным представлениям привели к быстрой революционизации интеллигенции, взявшей на себя роль борца за народное счастье ввиду неумения и полного нежелания народа делать это самостоятельно.
* * *

Цареубийцы – дети Реформы
Утверждение революционной демократии в России – это одно из самых важных последствий Реформы. В условиях, когда интеллигенция не смогла справиться с властью своими силами (декабристы), а опереться на пролетариат еще не могла ввиду его малочисленности и неорганизованности, вся ставка была сделана на крестьянское восстание. Но крестьянство продолжало верить в «доброго царя», а революционная интеллигенция хотела поскорее изменить образ правления и социальный строй. Ее разочарование в «союзнике» было полным, тактика хождения в народ провалилась. И тогда на сцену вышел террор – последний козырь отчаявшихся.
Не случайно именно весной 1861 г., когда расстреливались спровоцированные Реформой на бунт крестьяне, свет увидала известная прокламация Н.В. Шелгунова «К молодому поколению!», с которой берет свой отсчет история революционной демократии. Шелгунов не был по рождению крестьянином (как и вообще почти все известные деятели РД), но в обращении главный акцент был: «Государь обманул чаяния народа – дал ему волю ненастоящую». Шелгунов требовал уничтожения переходного состояния «освобожденных» крестьян и «немедленного выкупа всей личной собственности», а при этом угрожал: «Мы бы не хотели, чтобы дело доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу». И – совсем уж круто: «Если же для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого».
Дальше – больше; за прокламацией Шелгунова последовала прокламация П.Г. Заичневского «Молодая Россия», в которой провозглашалось: «Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48-го года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходиться пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах».
Так в умах молодежи, разночинной по преимуществу, утверждалась идея террора.
В том же роковом для России 1861 году в Петербурге под влиянием идей Герцена и Чернышевского на базе разрозненных конспиративных кружков и групп была создана организация «Земля и воля», поставившая своей главной задачей организацию крестьянской революции. Организация представляла собой объединение интеллигентских кружков, располагавшихся в 13-14 городах, из которых самыми крупными были московский и петербургский; она охватывала до 3 тыс. членов. Герцен и Огарев оказывали ей всяческую помощь как в своих печатных изданиях, так и сбором средств. Однако мощное крестьянское восстание, которого землевольцы чаяли в 1863 году, не состоялось и в помине, а полицейские меры (арест Чернышевского, Серно-Соловьевича, Писарева и др.) были действенны, и организация развалилась сама собой.
Спрашивается, кто же выдумал пресловутый лозунг «Земля и Воля», кто вбросил его в сознание людей? Уж не сами ли крестьяне, искавшие в городских студентах и интеллигентах себе заступников? Да нет, конечно же!
Дело в том, что программным документом новой организации стала опубликованная в «Колоколе» 1 июля 1861 г. статья Николая Огарева «Что нужно народу?», затем преобразованная в прокламацию. На поставленный в заглавии вопрос Огарев отвечал: «Очень просто, народу нужна земля и воля». Этот лозунг проработал вплоть до Октября 1917 года и воскрес в конце 1980-х. Друг Герцена, ничем особо не примечательный на его фоне, заслужил, однако, себе место в истории удачно найденным словосочетанием.
Ядовитые семена, посеянные «Землей и Волей», взошли вскоре. Первым кружком, воспитавшим цареубийц, был Кружок ишутинцев (1863-1866), названный по имени разночинца из Пензенской губернии (где, как мы помним, расстреляли восставших кандеевцев) Николая Ишутина. Вновь подчеркну: крестьян среди этих радетелей и мстителей за крестьянское дело не было: большей частью студенты или лица, недавно закончившие университет. Вскоре они преобразовались в «Организацию»; а те, кто сделал ставку на террор – создали еще и внутренний кружок под красноречивым названием «Ад». Мистификация, но удачная: «Ад», на который возлагалась задача убийства Александра II, был сформирован по указанию якобы существовавшей международной революционной организации «Революционный европейский комитет». Член кружка Дмитрий Каракозов, в соответствии с этим, 4-го апреля 1866 года стрелял в царя, но безуспешно.
С тех пор цареубийство стало неотъемлемой частью программы любой уважающей себя революционной организации, своего рода национальным спортом. Александр Второй, а за ним его сын и внук превратились в объект жестокой и непрерывной охоты.
Данное обстоятельство сказалось на социальном и национальном составе революционеров-террористов. Метод террора, охота на самодержца были категорически неприемлемы для основных классов русского общества – как для дворян, наученных горьким опытом декабризма, так и, тем более, для крестьян, настроенных в то время монархически. Для абсолютного большинства русского народа вообще была непостижима логика террористов, к тому же сознательно жертвовавших собой. Этим определился тот факт, что в революционеры массово шли, во-первых, лишь разночинцы, а во-вторых – инородцы, особенно евреи. В отдельные годы процент евреев, скажем, среди народовольцев доходил до 27-30 %, как поведал нам историк Эрик Хаберер в фундаментальном исследовании «Евреи и революция в России XIX века» (Кэмбридж, 1995).
Дальнейшее было предрешено.
Снова и снова спросим себя: отдалил или приблизил Александр Второй пугачевщину, проведя свою Великую Реформу?
Свою личную судьбу он, во всяком случае, определил этим трагически.
* * *

Бегом от земли и воли
Писатель Казарезов сам же отмечает: «В значительной своей части крестьяне… не могли понять царского манифеста о своем освобождении». Он наивно объясняет этот факт «забитостью мужика».
Но народ не был ни глуп, ни забит настолько, чтобы не понимать, в чем его жизнь и благо, а в чем – опасность и гибель. Что же получил он в результате реформ?
Прежде всего – капиталистическое расслоение в деревне на немногих кулаков, некоторое количество середняков и массу бедноты. В общей сложности из 13500 тыс. крестьянских домохозяйств выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность 1436 тыс. (10,6 %). Это и была сельская буржуазия.
Но главное – началось тотальное разрушение устоев, налаженного быта и типа хозяйствования, а как следствие – скорое и неудержимое раскрестьянивание России. За годы от Реформы до Революции городское население России выросло примерно в три раза, достигнув примерно 14%. В городах стал стремительно накапливаться пролетариат и люмпен-пролетариат.
Давно замечено, что раскрестьянивание – сложный и могущественный процесс, контроль над которым сулит государству мощь, славу и исторический взлет, а утрата контроля – слабость, срам и падение. Российской империи выпало второе. Освободив крестьян и предоставив деревенскому капитализму свободно и самостоятельно развиваться, власть выпустила на волю огромную силищу, справиться с которой не смогла – и даже не поняла, что происходит, когда была этой силой сметена.
О развитии капитализма в России вообще и в деревне в частности написано очень много. А вот тема раскрестьянивания обделена. Возможно потому, что апогей этого процесса пришелся уже на послереволюционное, советское время. Но начался-то он до революции.
Вот что писал высококлассный журналист «Нового Времени» Михаил Меньшиков на этот счет: «…Страшный факт, который указывался Гле­бом Успенским и другими бытописателями. Народ тронул­ся с земли, народ побежал, народ не хочет сидеть на земле. Что-то такое удивительное совершилось, что деревня пере­стала интересовать мужика. Он тянется в города, хотя бы на самый бессмысленный труд, он добивается “тереть помад­ку” у Гурме, набивать сосиски, ходить с факелом. Великорус­ская деревня во многих губерниях брошена на баб и стари­ков, на детей и калек. Вся молодая, сильная, жаждущая жиз­ни Русь устремилась вон из древней идиллии, из рая, где прошло все детство нашей расы. Чего-то хочется, что-то нравится в городах. Не противна даже такая работа, как пере­тирать стаканы в трактирах или ходить “шестеркой”. Ла­тыши, евреи, поляки, немцы завладевают русской деревней, коренной мужик-богатырь бежит из нее. Те же, что остаются в деревне, пускаются в разгул. Чем объяснить это почти повальное пьянство по деревням, праздничанье, умышленные потравы, обломовскую лень мужика? В деревне труд в страду каторжный, но, в общем, в городах мужик работает гораздо больше, чем в деревне, и больше и веселее»404.
Вопреки тезису Казарезова, крестьянин, избавившись от «подневольного положения» вовсе не устремился «трудиться в полную мощь» на земле.
Что открывается за этими картинами, какая общественно-историческая тенденция?
Во-первых, стремительная люмпенизация деревни, рост деревенского люмпен-пролетариата, т.н. бедняков. Ведь очень скоро выяснилось, что для оптимального землепользования такого количества работников стране вовсе не нужно. Между тем, быстрый демографический рост русского народа во второй половине XIX века вел к дроблению крестьянских хозяйств, их измельчанию и неизбежному захирению.
Во-вторых, стремительная люмпенизация городского плебса, пополняющегося все более день ото дня вчерашним крестьянством. В рабочие шла лишь некоторая часть, остальные – материал для гниения, брожения. Города стали стремительно переполняться человеческим материалом, не нужным ни деревне, ни городу. Аналогичный процесс когда-то привел в Англии к массовым казням нищих бродяг (по Голиншеду, только при Генрихе VIII было казнено 72 тысячи человек), но в России их не казнили, а всех сберегли… для революции. Попытка Столыпина распихать сей горючий материал по имперским пустошам не смогла радикально противостоять взрыву.
Правда, реформы Александра Второго широко открыли двери в университеты в надежде отчасти решить эту проблему. Вузы, действительно, быстро разбухли от нахлынувших вчерашних крестьян. К примеру, перед революцией в технических вузах 56 % студенчества – это деревенская молодежь. Как хорошо! – воскликнет поборник оных реформ. Хорошо, да не совсем, поскольку возник еще один критический для общества фактор. Дело в том, что уровень индустриализации России не соответствовал бурному росту интеллигенции, страна не могла трудоустроить такое количество образованных людей, начался жестокий и разрушительный кризис перепроизводства интеллигенции. Об этом убедительно поведала С.И. Хасанова в диссертации «Правительственная политика в области высшего образования и формирования интеллигенции в России (60-90-е гг. XIX в.)». Впечатляют приведенные ею отчаянные крики о помощи, публикуемые отделами объявлений тогдашних газет, когда люди с дипломами умоляют о любой работе. Знаменитые горьковские «босяки», характерная примета российского общества начала ХХ века, тем и симпатичны, что в них через неприглядную оболочку сквозит еще что-то от «приличного», хоть и опустившегося человека. В целом можно сказать, что Реформа создала не только люмпен-крестьянство и люмпен-пролетариат, но и люмпен-интеллигенцию.
Такой кризис перепроизводства естественным образом превратил всю быстро обесцененную интеллигенцию во врага самодержавия. Понять, что собственное скверное положение есть прямое следствие тех самых знаменитых реформ, которые только и ставились в заслугу властям, интеллигенты не могли: короткая историческая дистанция не позволяла. Искренне благословляя Реформу, они искренне же проклинали царизм. Парадокс…
* * *

Крестьянская война – предтеча революций
Капиталистическое расслоение деревни, обезземеливание и раскрестьянивание гигантских крестьянских масс, кризис перепроизводства интеллигенции, накопление городского люмпена – все это естественный результат Реформы. Могла ли Россия таким путем уберечь себя от новой пугачевщины? Ясно, что нет. Совсем даже наоборот: рост революционных настроений в таких условиях был неизбежен.
Согласно Положениям 1861 года, землю крестьянам отдавали на выкуп с рассрочкой в 49 лет. К 1905 году правительство аннулировало остатки долгов. И что? Страна к тому времени наполнилась миллионами всем довольных и счастливых собственников? Как бы не так! В течение XIX века население России выросло более чем вдвое, и пахотной земли крестьянам на исторических русских землях стало сильно не хватать.
Уже с 1902 года в России началась необъявленная крестьянская война, которая как раз к 1906 году дала огромный всплеск поджогов и погромов усадеб, убийств помещиков и т.д., деликатно именуемых «волнениями». (Об этом советую прочесть блистательную работу Виктора Данилова «Крестьянская революция в России, 1902-1922 гг.».) В одном только июне 1906 года произошло 527 инцидентов, отмеченных в записях полиции; «волнения» охватили около половины уездов. На всех сборищах крестьян всегда слышались одни и те же возгласы: «У нас нет хлеба, нет земли…».
Самое непонятное и самое обидное для миллионов и миллионов сельских «лузеров» (говоря сегодняшним языком), образовавшихся в считанные пореформенные десятилетия, состояло в том, что процессы носили совершенно естественный характер. Не на кого было жаловаться. Свобода! Кругом беда – а кто виноват, непонятно.
В народе стал копиться чудовищный заряд злобы, который при умении можно было адресовать куда следует. Умельцы были налицо, и пропаганда не стояла на месте.
Первыми адресатами оказались доживавшие свой век в обеднелых, ветшающих усадьбах дворяне, остаточные землевладельцы. Они давным-давно уже не представляли никакой опасной, враждебной силы для крестьян, не являлись эксплуататорами (эта роль благополучно перешла к кулакам-«мироедам»). Но пропаганда социалистов всех мастей указывала перстом на врага: помещики и самодержавие. Да и лозунг «грабь награбленное» не большевики придумали.
С Великой Реформой народ так и не смирился до конца. Она не только не уберегла Россию от новой пугачевщины, но прямо и однозначно породила крестьянскую войну и крестьянскую революцию, которая, на мой взгляд, окончилась полным поражением крестьян не в 1922 году (тут я не согласен с Данилиным), а в 1929, в год «великого перелома» и уничтожения кулачества как класса.
Ленин был совершенно прав, когда писал: «1861 год породил 1905». Можно смело добавить: и 1917 тоже. Для Ленина была вполне самоочевидной мысль о том, что Великая Реформа создала новые классовые противоречия и тем самым породила с годами Великую Революцию. Думаю, ему было виднее, чем многим из наших современников.
Кстати, для западной историографии эта идея тоже давно стала аксиомой.
Пора бы и нашим казарезовым призадуматься.
* * *

Социальная диалектика наших революций
По своей основной движущей силе т.н. Великая Октябрьская социалистическая революция была, как всем хорошо известно, крестьянской. И другой, в стране с 86-процентным крестьянским населением, быть не могла. Пять миллионов человек в Красной Армии, не считая махновцев, григорьевцев, сибирских и приамурских красных партизан и прочих (имя им легион), были, в основном, из крестьян. Крестьяне, скажем, составляли свыше 70 % в Первой Конной армии Буденного. И т.д.
Против кого и чего была направлена эта революция? Против царизма? Нет, самодержавие уже было прикончено, во-первых, отречением Николая Второго и, во-вторых, Февральской революцией.
Против дворянства, против пережитков феодального строя? Нет, с ними покончили те самые реформы Александра Второго, к 1917 году дворяне никакой реальной политической силой не были, никаким реальным классовым ресурсом не обладали, кроме своих физических сил и жизней (что и показала наглядно Гражданская война). Кроме того, большинство дворян в предреволюционной России имели уже не родовое, а жалованное, выслуженное дворянство, были выходцами из народа, из тех же крестьян зачастую, как мой прадед. Ничего «антинародного» в них не было. Дворяне занимали высокие места в армии, полиции, администрации, но эти места всегда ведь кто-то занимает, и на всех желающих мест не хватает. Хотя и тут крестьяне умудрились «подвинуть» дворян. К примеру, в результате выборов 1906 г. почти 54-55 % губернских выборщиков по первой курии составили преимущественно дворяне, однако уже 30 % — крестьяне.
Дворяне массово поддерживали монархию и лично царя. Но ведь и крестьяне, между прочим, – тоже, пока сам царь не отрекся от трона и своего народа…
Конечно, с дворянами революция покончила решительно, но не как с защитниками феодального строя, какового уже и не было в помине. Напомню, что сами-то дворяне в целом, не говоря об отдельных лицах, вовсе не ставили таких политических целей: вернуться к феодальному строю, реставрировать монархию. Дворяне, включая самих Романовых, были среди заговорщиков, приведших Николая Второго к отречению, дворяне были активными деятелями Февральской революции, которая была буржуазно-демократической. Дворяне не саботировали службу при Временном правительстве (как потом при большевиках). Они ратовали за прогрессивное, то есть буржуазное развитие России, а в Гражданскую шли в бой за Учредительное собрание и парламентскую республику – вполне буржуазные институты.
А вот крестьяне-то, как раз, повели себя очень антибуржуазно: воспользовавшись тем, что Временное правительство ни в малой степени не контролировало ситуацию в деревне, они немедленно после Февраля начали не только захват последних помещичьих земель и разорение усадеб (их уже и оставалось-то не так много), но и – что самое главное! – дележку частновладельческих земель зажиточных, «обуржуазившихся» крестьян. К концу 1917 года большинство земель, ранее закрепленных в собственность, было переделено между крестьянами по уравнительному принципу.
Так что приходится признать непреложное: феодальная реакция на буржуазно-демократическую Февральскую революцию исходила вовсе не от бывших феодалов. Она исходила снизу, от того самого «народа» (читай: крестьянства), освобожденного от крепостного права, но столкнувшегося лицом к лицу с капитализмом, испугавшегося и возненавидевшего его. И возмечтавшего развернуть обратно ход истории.
Потому что для крестьян феодализм, при котором они ели досыта и нормально плодились, не думая о том, что будут есть завтра, был на самом деле более сродным общественным строем, чем безжалостно уничтожавший их капитализм.
Октябрьскую революцию 1917 года следует называть правильно: Великая Октябрьская феодальная контрреволюция. Потому что она:
– во-первых, была направлена вообще против буржуазных преобразований в России, против больших, но непрочных завоеваний капитализма, и не остановилась, пока не истребила дотла деревенскую буржуазию – кулака;
– во-вторых, явилась явной и полной контроверзой конкретно и непосредственно Февральской буржуазно-демократической революции, феодальной реакцией на нее;
– в-третьих, установила жесточайшее табу на любые проявления «буржуазности» не только во всей экономике, но и в образе жизни;
– в четвертых, победно завершилась реставрацией феодализма в деревне и новым закрепощением «социалистического» крестьянства в обмен на «барскую заботу» ЦК КПСС; заодно были закрепощены и рабочие с интеллигенцией, но это уж издержки общего процесса…
Вот каким на деле был результат реформ, начатых Александром Вторым в 1861 году. В первую очередь – «Великой крестьянской реформы».
Антифеодальная «революция сверху», совершенная личной волей прекраснодушного, но недалекого умом самодержца, которому очень хотелось обрести имидж просвещенного европейского правителя, обернулась в итоге феодальной «контрреволюцией снизу».
Точку в истории с крестьянской феодальной контрреволюцией поставила коллективизация, уничтожившая без остатка сельский капитализм.
Такая вот диалектика.
Итак, социальное расслоение, раскрестьянивание и голод в деревне, тотальная люмпенизация всех слоев населения: дворян, интеллигенции, крестьян и рабочих…
Но это еще не все. Вот еще пара штрихов к оценке реформ Александра Второго.
Во-первых, произошла чудовищная духовно-нравственная деградация народа. За каких-то сто лет падение ужасное, катастрофическое: от сказок, былин и песен Арины Родионовны – до анекдота, непристойной сказки и похабной частушки эпохи Первой мировой. Это тоже результат «освобождения»: все стало можно.
Во-вторых, в результате военной реформы мы профессиональную армию (бравшую Туркестан и побеждавшую на Балканах) потеряли, а призывная себя показала сразу в Русско-японской войне с худшей стороны, а в Германскую и вовсе обратила штыки против своего правительства.
Как тут не подумаешь, что прекраснодушные, гуманные и романтические правители куда хуже, страшнее, опаснее для народа и страны, чем циничные прагматики.
Это я к тому, что третий юбилей, пришедшийся на эти дни, – 80-летие Горбачева, который тоже, если ему верить, действовал из лучших побуждений…
* * *

От благодарных подданных
Закон кармы не поддается ни осмыслению, ни отмене.
Счет благодеяниям Александра Второго не исчерпывается широко известными социальными реформами. Прекраснодушие императора отметилось и в национальном секторе политики. Оно не раз крайне дорого обходилось русским людям.
Можно вспомнить Русско-турецкие войны, в результате которых христианнейший народ Болгарии, за свободу которого мы пролили море русской крови, получил суверенитет и собственного монарха, после чего немедленно «лег» под Гогенцоллернов и воевал против нас и в Первую, и во Вторую мировую войну. Аналогичным образом в ходе русско-турецкой войны 1877-1878 гг. обрела независимость Румыния, но… и это королевство возглавил принц из дома Гогенцоллернов-Зигмарингенов. Берлинский конгресс 1878 года, утвердивший итоги названной войны, предоставил также независимость Сербии и Черногории. Политическая доктрина независимой Сербии предполагала покровительство в отношении «турецких славян» (в том числе болгар) с целью вывести их из-под русского влияния. Сербы той поры мечтали о широком объединении всех южных славян и были готовы к объединению еще и с чехами, словенцами, словаками и даже украинцами, но… в рамках монархии Габсбургов, проповедовали программу «австрославизма». Такую вот благодарность получила Россия и лично Алекандр Второй от южных славян.
Как ни крути, а выходит, что нашими штыками и нашей кровью на Балканах творилась немецкая политика.
Но есть пример и поближе, и полюбопытнее.
Император Александр Второй осыпал благодеяниями российских евреев. Он дозволил им проживать в Москве повсеместно. (К началу 1890-х годов, т.е. за какие-то 35 лет, в Москву вселилось свыше 70 тыс. евреев.) С 1856 года прекратился призыв еврейских детей в российскую армию. В 1859 году евреям-купцам первой гильдии было предоставлено право жить и торговать по всей России. В эти же годы были открыты для евреев такие города, как Николаев, Севастополь, Киев. В 1861 году уже все евреи – дипломированные специалисты получили право жить вне черты оседлости, и они же допускались на государственную службу. В 1865 году разрешено было принимать на военно-медицинскую службу евреев-врачей, а также был открыт «временный доступ» во внутренние губернии евреям-механикам, пивоварам, ремесленникам и мастеровым... Но практически этим правом смогли воспользоваться почти все евреи, кто хотел.
Как известно, царь был убит революционерами.
Идея цареубийства на этот раз возникла в комитете подпольной партии «Народная воля», куда вошли два поляка (Кобылянский и Квятковский), два еврея (Гольденберг и Зунделевич) и один русский (Михайлов). Первым подал мысль убить императора и предложил для этого свои услуги именно Гольденберг, как стало известно позднее по его собственным показаниям, опубликованным в «Историческом вестнике» за 1910 год. Однако было сочтено неуместным передавать дело убийства русского царя непосредственно в руки еврея. Покушение удалось 1 марта 1881 года, Александру была брошена бомба под ноги. Хотя бомбистами были русский Рысаков и поляк Гриневицкий, но история подготовки этого чудовищного преступления пестрит еврейскими именами террористов: Натансон, Шлейснер, Дейч, Айзик, Арончик, Аптекман, Девель, Бух, Гельфман, Фриденсон, Цукерман, Лубкин, Гартман и др. Как мы помним, их процент среди народовольцев вообще был высок.
В связи с сказанным – странный анекдот из реальности наших дней.
Как легко может заметить любой прохожий, в пространстве, отведенном храму Христа Спасителя, нашлось место для великолепного памятника Александру Второму Освободителю работы выдающегося скульптора наших дней Александра Рукавишникова. Внушительный и симпатичный монумент отлично вписывается в городской пейзаж Москвы.
Каково же было мое изумление, когда, обходя со вниманием сей памятник, я обнаружил из соответствующей надписи, что он сотворен попечением (и даже отчасти иждивением) не самых большихдрузей русского народа – Бориса Немцова и Альфреда Коха. Известных, скорее, как пара русофобствующих плейбоев из еврейской политической тусовки недоброй памяти ельцинской поры.
Я задумался над этой загадкой: такие люди – и вдруг воздвигают бронзового колосса в честь «освободителя русского народа»? Как? Почему? С какой стати?
Немного разобравшись в ситуации, я успокоился, все встало на свои места.
Дело в том, что до революции, при первоначальном, настоящем храме Христа Спасителя, на том же самом месте тоже стоял памятник российскому самодержцу, и тоже Александру. Только не Второму, а Третьему, его сыну – чьи заслуги перед русским народом, пожалуй, побольше. Но вот с евреями у него все вышло не так, как у отца.
Взошедши на престол, сын убитого царя начал широкомасштабное преследование террористов и революционеров вообще. Кроме того, отчасти осознав недобрую роль евреев на трагическом опыте своего отца и развития революции, он попытался восстановить черту оседлости, стал возвращать обратно в ее пределы представителей «избранного народа», распространившихся по всей России. Понятно, что это едва ли было уже выполнимо даже для такого умного и волевого богатыря.
Особенное значение царь придавал избавлению от евреев Москвы. 29 марта 1891 года министр внутренних дел представил императору доклад о постепенном выселении евреев из Москвы и Московской губернии. Александр III написал на документе кратко: «Исполнить». Выселение еврейского населения было рассчитано на год. Эта задача была возложена на директора департамента полиции, товарища министра внутренних дел фон Плеве и на генерал-губернатора Москвы, брата царя – великого князя Сергея Александровича. Они во многом справились с задачей (не до конца), но отныне оба оказались обречены революционерами на казнь. За их гибелью от рук террористов стоит зловещая фигура Евно Фишелевича Азефа, возглавлявшего боевую организацию эсеров и направлявшего удар.
Не раз покушались и на самого Александра Третьего. Среди террористов оказался Александр Ульянов, старший внук Израиля Бланка. Его поймали и казнили. Узнав о его смерти, его младший брат Владимир Ульянов (будущий Ленин) поклялся страшно отомстить дому Романовых. Эту клятву личной мести он, как известно, сдержал до конца. Понятно, что памятник Александру Третьему, стоявший у храма Христа Спасителя, тоже был безжалостно разрушен большевиками.
Сообразив все названные обстоятельства, я разгадал загадку монумента. Воздвигнуть памятник царю-отцу, мирволившему евреям, но от них же и пострадавшему, вместо бывшего памятника царю-сыну, явившему во всем этом пример обратного, – это, конечно, тонкий символичный ход, остроумный реванш. Надо отдать Немцову и Коху должное: ребята ничего не делают просто так, не подумавши.
И ведь не придерешься! Крестьян этот царь освободил? Освободил. Памятник заслужил? Заслужил. Так понимает дело каждый рядовой обыватель.



























ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ. БУДЕТ ЛИ У РУССКИХ СВОЯ ЭЛИТА?

Наш нынешний политический класс – невысокого нравственного уровня,
и не выше того интеллектуального. В нем чудовищно преобладают:
и нераскаянные номенклатурщики, всю жизнь проклинавшие капитализм –
а внезапно восславившие его; и хищные комсомольские вожаки;
и прямые политические авантюристы;
и в какой-то доле люди, мало подготовленные к новой деятельности.
Александр Солженицын

Что такое элита? Зачем нужна элита – всему обществу в целом? По каким законам она живет? Каким критериям должна соответствовать?
Эти вопросы особенно актуальны для нас, русских. Ибо русский народ в 1917 году потерял свою элиту, рощенную тысячу лет. Да так пока и не обрел новую. И очень многое в его судьбе зависит от того, сумеет ли он восполнить эту утрату полноценным образом – или так и останется всадником без головы.
* * *

Что такое элита?
Как говорил историк Борис Поршнев: «Социальное не сводится к биологическому. Социальное не из чего вывести, кроме как из биологического».
Элита в биологии – совокупность особей, в наивысшей степени наделенных всеми отличительными характеристиками вида, и при этом прошедшие жесткий, а то и жестокий отбор внутри популяции.
Элита в социологии – биосоциальный экстракт нации, состоящий из наиболее одаренных, образованных и состоявшихся в личном и общественном плане ее представителей, наделенных ярко выраженным и глубоко осознанным инстинктом национализма405.
Оглянемся на Природу. Любая стайная общность имеет естественно пирамидальную структуру, которая делится на четыре страты, четыре ранга. На самом верху высокоранговые альфа-особи, «доминанты». Их немного, иногда всего один вожак. Ниже – средне-высокоранговые бета-особи, «субдоминанты»; их поболее. Еще ниже – средне-низкоранговые гамма-особи, их всего больше. Последняя страта состоит из маргиналов – низкоранговых дельта-самцов и самок.
То же мы видим и в человеческом сообществе. Это те же четыре касты (по законам Ману) или четыре группы общества (по Аристотелю).
По мнению селекционеров, евгенистов и этологов, биологическая элита любой популяции, объединяющая альфа- и бета-особей, составляет стабильный (от 2 до 4) процент. Всегда, у всех. Не больше, не меньше. У крыс, у обезьян, у поросят, у голубей, у людей…
Никуда от этой структуры, предусмотренной Природой для Общества, не деться, ни с гуманизмом, ни без него, ни с язычеством, ни с христианством, ни при феодализме и капитализме, ни при социализме и коммунизме.
Нелепо думать, что только люди физического труда есть основа нации, лишь потому, что их абсолютное большинство. Не может популяция состоять только из гамма- и дельта-особей, без альфы и беты. Это будет дефективная, слепоглухонемая популяция, обреченная на гибель.
Не стоит восставать против естественного порядка вещей. Не предъявляйте Природе невыполнимых требований, не пытайтесь гнать Природу в дверь, ибо она влетит в окно. Без альфа-самцов популяция существовать не может: ее некому будет защищать. Да она и не останется никогда без своих альфа-самцов, ибо свято место пусто не бывает, если выбить всех наличных альфа, на их место тут же встанут вчерашние бета: четырехзвенная структура быстро восстанавливается.
Известный ученый-этолог Виктор Дольник в своих трудах подробно описывает образование иерархической пирамиды в мире животных. В частности, у обезьян, чьи сообщества так напоминают нам людские колективы. Он резюмирует:
«Группа предоставленных самим себе людей собирается в подобную иерархическую пирамиду. Это закон природы, и противостоять ему нельзя… В силу инстинктивных программ люди самособираются в иерархические пирамиды, это почти так же неизбежно, как образование кристаллов…
Некоторые этнографы прошлого века представляли себе первобытное общество как общество равных. Но теперь мы знаем, что это не так. Оно могло быть построено и было построено по иерархическому принципу, и жизнь в нем была разной в зависимости от того, какими оказывались иерархи – мудрыми, сильными вождями, свирепыми громилами или бесноватыми колдунами».
От Аристотеля и до наших дней люди чувствовали и понимали внутреннюю необходимость и оправданность возникновения элит. Поэт и мыслитель, друг Пушкина Петр Андреевич Вяземский писал о том же другими словами:
«В обществе нужна некоторая подчиненность чему-нибудь и кому-нибудь. Многие толкуют о равенстве, которого нет ни в природе, ни в человеческой натуре. Нет ничего скучней томительней плоских равнин: глаз непременно требует, чтобы что-нибудь, пригорок, дерево, отделялось от видимого однообразия и несколько возвышалось над ним. Равенство перед законом дело другое. Но равенство на общественных ступенях – нелепость».
* * *

Зачем нужна элита?
В природе нет ничего бесполезного, несообразного. Если у каждой биологической популяции, включая людей, всегда возникает своя элита, значит, это зачем-нибудь нужно. Зачем?
На первый взгляд, существование элит только осложняет жизнь нижних этажей общественной пирамиды. Тот же Виктор Дольник пишет о том, как трудно ведется порой борьба за иерархический ранг, составляющая едва ли не самое главное в жизни самца:
«Борьба эта ведется сурово, с драками, а проигрыш в ней означает постоянное унижение, страх, необходимость отдавать доминантам лакомые куски. Занимающие низкий ранг павианы находятся в стрессе, чаще заболевают, меньше живут. Когда читаешь работы, описывающие все ухищрения, к которым они прибегают для того, чтобы изводить друг друга, временами тошно становится».
Понятно, что низы общества всегда недовольны самим фактом существования верхов.
Но и верхи не так счастливы своим верховенством, как может показаться:
«Достигнув вершины власти, павиан не облегчает себе жизнь. Ему все время кажется, что в стаде нет должного порядка. Сидя на возвышении, он грозно хмурит брови то на одну обезьяну, то на другую. Время от времени приходится грозить кулаком, стучать себя в грудь, скалить зубы, похлопывать себя по гениталиям, подзывать то одного, то другого самца и заставлять принять одну из поз подчинения; опустить голову, пасть ниц, встать в унизительную для самца самочью позу при спаривании. Если кто-то выкопал что-то вкусное или нашел что-то интересное – потребовать себе. Геронты считают самок своей собственностью и не могут допустить, чтобы они спаривались с самцами низших рангов, но самки себе на уме, и следить за ними нелегко. У иерарха нет ни гнезда, ни имущества. Три предмета постоянно заботят его: сохранение и приращение территории стада, удержание самок и власть».
Но в жизни представителя элиты обязательно настает критический момент, когда, собственно, и происходит проверка его элитарности. Своего рода звездный час, «момент истины».
Этолог Дольник пишет об этом так:
«Геронтов-павианов ждет один из двух финалов: или их свергнут, или они погибнут в схватке с леопардом. Леопард – самый опасный хищник для всех живущих в саванне обезьян. Он охотился и на всех наших предков, охотится на людей и поныне. Павианы боятся его всю жизнь. Но может настать день, когда доминанты переломят в себе этот страх и навяжут леопарду смертный бой».
Именно так обстоит дело и в мире людей. Безусловно, любое человеческое общество нуждается в персонале, способном этим обществом управлять, как-то регулировать его жизнь406. Но главное не в этом. Вождь ты или не вождь, элита или не элита – определяется в момент решающей, смертельной схватки с самым опасным врагом твоей популяции, твоего народа.
В XVI веке во Францию из Америки привезли индейцев тупинамба и показывали их публике. Философ Монтень спросил через переводчика, какими правами обладает их король. «Первым идти в бой и погибнуть», – таким был ответ.
Этот ответ следует считать образцовым, хрестоматийным.
Очень яркий и наглядный пример подобного поведения мы получили в ходе Великой Отечественной войны. Сперва в начале: Сталин отказался покинуть Москву в момент, когда к ней подошел «немецкий леопард». И затем в конце: Гитлер отказался покинуть Берлин в момент, когда к нему подошел «русский леопард». Оба они самым убедительным способом подтвердили свой статус вождей своих народов, истинных альфа-самцов, доминантов: поставили на кон собственную жизнь в беспощадной борьбе.
Вот в чем заключается высший смысл, высшая целесообразность, высшее оправдание элит: в их способности жертвовать собой ради своего народа. Элита должна быть глубоко националистична от природы.
Это главный, все определяющий критерий, квалификационный тест на элитарность.
Способен пожертвовать собой ради своего народа – значит, элита. Не способен – значит не элита или псевдо-элита, сколько бы ты ни набрал себе власти и имущества, как бы высоко ни вознесся и что бы о себе ни думал.
Посмотрим с этой точки зрения на историю русской элиты: что было и что стало.

I. БЫЛА ЛИ НА РУССКОМ ТЕЛЕ РУССКАЯ ГОЛОВА?
Была ли у русских настоящая элита, соответствующая вышеприведенному критерию? А если была, то что с нею случилось, куда она делась?
Ответить на этот вопрос легко. Достаточно заглянуть хотя бы в галерею Зимнего Дворца, посвященную героям Отечественной войны 1812 года. Там представлен целый класс истинно элитарных персонажей: все они – выходцы из господствующего сословия русского народа, природные хозяева страны, но притом без рассуждения готовые положить свою жизнь за Отчизну и свой народ.
Вспомним, как прославлен в высшем свете был генерал Николай Раевский, о подвиге которого много говорили и писали и даже создавали картины и гравюры. Историк Чекмарев пересказывает этот популярный сюжет так:
«23 июля 1812 года, у деревни Салтановка, корпус Раевского принял тяжелейший бой с пятью дивизиями маршала Даву, французы превосходили русских и в штыках и в артиллерии, но в самый критический момент генерал Раевский повел в атаку Смоленский полк, рядом с генералом были его сыновья, 17-летний Александр и 11-летний Николай. Александр, идя в атаку рядом с отцом, поднял выпавшее из рук раненого подпрапорщика знамя и вырвался вперед. Вражеская картечь попала генералу в грудь, одежда на маленьком Николае была пробита пулями, но порыв русских войск было уже не остановить. Благодаря подвигу Раевского и его солдат, Багратион успел форсировать Днепр и уйти на соединение с армией Барклая, чем привел Бонапарта в бешенство».
Даже если это и небылица, сочиненная в Петербурге (как считают некоторые), то в высшей степени характерная, показательная.
Вот такой была русская элита. Ни себя, ни своих детей не щадила!
И была она такой испокон веку. Если листать истории боярских и дворянских родов, мы встаем перед фактом: редко кто доживал свой век в поместье и умирал от старости. Чаще – на поле боя или от старых ран. Уж на что неоднозначная личность Малюта Скуратов, а и тот погиб от стрелы в горячем бою, возглавив штурм ливонской крепости!
«Не станет пахотника – не станет и бархатника», – гласит русская пословица. Она верна. Но верно было и обратное. Не крестьяне, выставлявшие не более одного рекрута со ста семей, а именно русские дворяне, имевшие в каждом роду свой героический мартиролог, были настоящим «пушечным мясом» России и русского народа.
Надо отметить, что высокой жертвенностью отличалась и контрэлита – те же революционеры, начиная с декабристов, которые положили на алтарь Отечества свои жизни, свободу, положение в обществе. Не случайно среди декабристов было немало офицеров, насмерть бившихся с наполеоновским нашествием: просто один вид служения своей стране и народу сменился для них другим.
Особо следует сказать тут не только о русской военной, но и об интеллектуальной элите – ученых, писателях, композиторах, государственных деятелях – наиболее значительная часть которой связана происхождением с социальными элитами: дворянством, священничеством, предпринимательскими слоями.
Эту свою духовную элиту Россия растила тысячу лет – ни много ни мало. Всеми своими корнями она была связана с Россией, ее историей, ее бедами и победами, поражениями и завоеваниями, радостью и болью. Никогда не отделяли эти люди себя, свою судьбу от судьбы России и своего родного русского народа! Критикуя – порой жестоко, наотмашь – российские порядки, российскую власть, они хотели изменить свое Отечество, но не хотели ему изменять! Они любили Родину, не могли жить без нее.
Особенно ярко проявилось это качество в феномене русской эмиграции первой волны после революции 1917 года. Оторванные поневоле от своей Родины, они не пускали корни в приютивших их землях, а «жили на чемоданах», по выражению Надежды Тэффи, жили Россией и для России, для нее творили, надеясь вернуться «к своим» если не при жизни, то хотя бы посмертно, своим творчеством.
Когда мы говорим об укорененности русской элиты в русской народной жизни, о ее неотрывности от России, следует помнить об одном важнейшем обстоятельстве, отличавшем российскую элиту от космополитических элит некоторых западных стран.
Отличия этим не ограничиваются. Русское дворянство, благодаря введенной Петром Табели о рангах (1714), было не просто социальной, но биосоциальной элитой русского народа. А это колоссальная разница, отличающая русское дворянство от европейской родовой аристократии.
В течение двухсот лет оно принимало в свой состав все самое лучшее, что только мог предложить русский национальный генофонд. Из этого процесса были выключены (хотя и не вполне) только крепостные крестьяне, черносошные в нем участвовали. Все самые умные, самые инициативные, самые пробивные и целеустремленные, самые одаренные, смелые, а иногда и просто физически сильные русские люди, достигнув по службе или по учебе определенного ранга, получали вначале личное, а там и потомственное дворянство.
Их численность и удельный вес в составе сословия постоянно возростали по сравнению с представителями древних дворянских родов; уже к концу первой трети 19 века новым дворянам принадлежало более 60 % помещичьих земель, а ведь приобрести землю мог далеко не бедняк. Из дворянских литераторов XVIII века (653 человека) каждый пятый был дворянином по выслуге. Российские вузы, армия, флот, бюрократическая система ежедневно поставляли этому сословию все новые кадры. В 1912 г. выходцами из дворя­н было уже только 36,3 % офицеров, а 25,7 % – выходцами из крестьян. В годы Первой мировой войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла. Все они в свой черед претендовали на дворянство.
Ни в одной европейской стране не было такого, чтобы человек, закончивший академию художеств или университет, автоматически получал дворянское звание, а в России было именно так. Элита не отгораживалась от народа, элита пополнялась выходцами из всех сословий за личные заслуги, это очень важная подробность.
Сардинский посланник в России Жозе де Местр, известный своей наблюдательностью, писал графу де Валезу о наших порядках: «Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прочих».
Таким образом, к концу царского режима русское дворянство представляло собой в генетическом отношении сливки сливок русского народа. Его БИОсоциальную элиту, двести лет впитывавшую в себя, посредством действия Табели о рангах, лучшие народные соки. Это факт, и малейшему сомнению не подлежащий.
Как ни парадоксально, но русское дворянство было самым народным из всех дворянств мира. Эта мысль покажется поначалу странной, быть может, но было именно так. «Народное дворянство» – это не оксюморон, а живая реальность российской жизни накануне революции. Дворяне тех лет – это вовсе не сословие угнетателей: крепостного права уже не было более 50 лет, основная масса дворянства были служивые люди, в том числе офицеры, врачи и учителя. Это уже ни в коей мере не были хозяева жизни, хозяева страны. Обеднение, разорение дворянства после Великой Реформы 1861 года развивалось стремительно и неотвратимо. В 1916 году уже не дворяне, а крестьяне засевали 89,3 % всех земель на правах собственников и арендаторов и владели 94 % сельскохозяйственных животных. Как общественно-экономический класс русское дворянство сошло с исторческой сцены задолго до революции.
По мере приближения к роковой черте Октября процесс обрусения и генеалогического сближения с народом дворянства только усиливался. Госаппарат и армейское офицерство станови­лись все более демократическим по способу своего комплек­тования, а значит, и более русским по составу.
Однако до конца обрусеть российской военной и административной элите так и не удалось. Беда в том, что после неудачного восстания декабристов, русская дворянская элита, полновластно управлявшая Россией с правления Елизаветы Петровны и даже свергавшая и казнившая царей, пытавшихся уводить Россию с национального пути (Брауншвейгскую династию, Петра Третьего, Павла Первого), вся в целом попала под подозрение и была отодвинута от рычагов управления, потесненная, в основном, немцами и поляками. К примеру, немцы составляли очень важную часть императорской власти, временами – до 30 % должностей в высшем аппарате, особенно в МИДе, армии и полиции.
Это обстоятельство сыграло свою роль в отчуждении русского народа от российской элиты и в некоторой степени послужило одним из катализаторов революции.
* * *

Что с русской элитой сделала революция
Если у какого-либо народа отсутствует, резко ослаблена или недостаточно сплочена собственная национальная элита, осуществляющая, в том числе, государственную власть, то ее место обязательно займут представители инородных элитных групп. Они без труда проникают в элитные слои всех ключевых сфер общества, а затем посредством этнического протекционизма, но в ущерб коренному народу, становятся господствующей прослойкой элиты. Прежде всего в финансах и экономике, СМИ, творческих профессиях, культуре и искусстве. Во всех этих сферах они играют роль своего рода администраторов, бесцеремонно навязывая всему обществу выгодные только им самим, но чуждые национальным традициям коренного народа общественно-государственный строй, мировоззренческие и культурные нормы и т.д. и т.п.
В СССР все это произошло, в первую очередь, с русским народом, чья национальная элита оказалась наиболее жестоко и последовательно истреблена или вытеснена из верхнего слоя общества – либо эмигрировала.
Это обезглавливание нации было теоретически обоснованным, подготовленным. Не кто иной как Александр Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» писал: «О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянье своем, разбили железом, препятствующим их вольности, главы наши, главы бесчеловечных господ своих и кровью нашей обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды его исторглись бы великие мужи для заступления избитого племени. Но они были бы других о себе мыслей и лишены права… Не мечта это, но взор проницает густую завесу времени, скрывающую от очей наших будущее. Я зрю через целое столетие».
И вот через столетие произошло ровно то, что напророчил Радищев. Железом были разбиты головы господ…
Большевики (да и не только они) не видели в этом ничего страшного, антигосударственного. Ибо принято было считать, будто биологический ресурс народа бесконечен. Подумаешь, какая разница! Ну, уничтожим мы три процента населения – т.н. элиту – так на ее место встанут другие три процента. И даже не три, а тридцать три, и еще краше, умнее, значительнее и вообще лучше, поскольку все будут из народа и будут исповедовать коммунизм.
Ленин считал, что народный генофонд неисчерпаем; и Сталин считал, что генофонд неисчерпаем: «Этих уберем, на их место придут другие, незаменимых у нас нет». И так всегда считали, глядя на них, все власть имущие в советской России. Все искренне думали, что народ все время может и будет поставлять элитарные кадры. Элитарные, прежде всего, в биологическом смысле: сильные, умные, талантливые и пр.
Вот где был корень колоссальной ошибки! Ибо биологическая элитарность – это свойство наследственное. От осинки не бывает апельсинки, не даром говорит народ. Эта пословица прекрасно обоснована в известном научном труде Фрэнсиса Гальтона «Наследственность таланта».
Если срезать верхний, «черноземный» слой народа, то на его место новый «чернозем» из глубины просто так сам собою не поднимется. Должны пройти поколения, прежде чем он сформируется.
Теоретическая ошибка, которую столь ярко сформулировал Радищев, и которую потом вся революционная Россия считала за аксиому, привела к катастрофическим последствиям.
Что же произошло с природной русской элитой в результате Октябрьской революции, гражданской войны и советской власти?
От дворянского сословия в сегодняшней России остался примерно один процент. Но ведь не только дворяне входили в состав тысячелетней национальной элиты.
Священники, примерно 500 тысяч человек с домочадцами407. Начиная с екатерининских времен церковные должности наследовались: старший сын священника имел право наследовать отцу. И все сыновья священника имели право поступить и окончить духовную семинарию. У священников, как правило, было много детей. Старший сын, предположим, шел по стопам отца. А куда девались остальные сыновья, окончившие семинарию? Они получали второе, дополнительное образование, становились учителями, врачами, переводчиками. Это сословие непрерывно поставляло почти исключительно русскую по крови (!) разночинную интеллигенцию. Вспомним, что дедом Белинского, как и Достоевского, был священник, а Чернышевский, Добролюбов, Каронин-Петропавловский, Левитин и мн. др. были детьми священников. А ведь это были духовные лидеры русской интеллигенции, начиная с 40-х годов XIX века. И вот этот контингент тоже был уничтожен после 1917 года.
Не забудем причислить к русской элите и русское купечество. По статистике, по последней дореволюционной переписи, чуть ли не 70 % российского предпринимательского класса – евреи. Но это цифра лукавая, потому что на самом деле вообще все евреи записывались в какие-то мелкие предприниматели. Только жили они компактно, а за пределами Черты оседлости еврейский капитализм был мало кому знаком. А все держалось – бизнес, предпринимательство, купеческое сословие в целом – на русских Колупаевых и Разуваевых. Возьмем верхние три тысячи самых богатых капиталистов России: примерно половина фамилий там абсолютно русские. И как всегда, чем ниже мы спускаемся с Олимпа предпринимательского, тем чаще мы встречаем русские фамилии. Русский предпринимательский класс был уничтожен под корень, большевики этим хвастались особо.
Мы не можем забыть и о том, что 2,7 % занятого населения, по последней российской переписи, это была интеллигенция, люди умственного труда. И интеллигенция в массе своей тоже была русской: до 56 % студентов в технических вузах перед революцией были и вовсе дети русских крестьян и рабочих. Т.е. инженерный корпус был в основном русским, медицинский и педагогический корпуса были в основном русскими. Значительное количество нерусской (еврейской, в первую очередь) интеллигенции концентрировалось в журналистике и критике, определенный процент был в театральной, музыкальной сфере – богеме, одним словом. Но если мы возьмем писателей, художников, то нерусские имена среди тех, кто творил культуру Серебряного века, встречаются достаточно редко, и что-то нерусское обнаружить в их творчестве бывает достаточно сложно408. Время Шагала и его круга, время Мандельштама и Пастернака, Багрицкого и др. придет уже после революции.
Примерно 86 % населения России составляли крестьяне, а интеллигентская прослойка была крохотной, тоненькой плёночкой на раскаленной магме народного восстания. Удержать эту магму тоненькая плёночка, конечно же, не могла, смешно было бы даже об этом мечтать.
Судьба этой плёночки была очень печальной. Примерно половина эмигрировала, оставшиеся превратились в «лишенцев».
Уничтожена была и крестьянская элита – кулаки и значительная часть середняков. И казачество – от века авангард русского народа.
Истребление русской тысячелетней элиты и возникновение нового правящего слоя сопровождалось даже антропологическими изменениями. Если среди высших чиновных и воинских кругов, иерархов церкви до революции заметно преобладали долихокефалы (длинноголовые), то советская власть вывела на самый верх сплошь брахикефалов (круглоголовых – Жданов, Хрущев, Маленков, Ворошилов, Жуков и мн. др.). Что стоит за такой антропологией, сказать трудно, но факт налицо.
Еще заметнее были этнические перемены в составе элиты. Вакуум, образовавшийся на месте русской и немецкой политической, военной, экономической и интеллектуальной, духовной элиты, заполнился молниеносно. На долгое время у руля страны оказались евреи (в центре – и на местах), пока их не начал вытеснять Сталин и сталинцы. А в духовной и умственной жизни еврейское засилие не изжито и до сих пор.
Объединить лишенные своих элит народы в «единый советский народ» большевикам не составляло особого труда: ведь нижним классам нечего делить между собою. Можно утверждать, что такое «обезглавливание» народов было естественным и необходимым условием восстановления единой империи на всем былом пространстве России. За исключением, что естественно, Финляндии, Польши и стран Прибалтики, ведь до их элит (в тот момент) дотянуться не удалось.
Однако процесс естественной селекции и кристаллизации элит у численно значительных народов трудно остановить насовсем. Постепенно это происходило и у советских народов. Национальные элиты (русская в т.ч.) заново росли на ровном месте и начинали требовать своей доли участия во власти. Что и вызвало повторное «срезание» национальных элит в 1930-е годы.
Еще один такой антиселекционный натиск был произведен в конце 1940-х – начале 1950-х годов, причем на этот раз основной удар был нанесен именно по русской элите, больше всех остальных поднявшейся в годы войны (т.н. «Ленинградское дело»). До евреев у Сталина руки как следует не дошли – умер. А русскую верхушку успели-таки перебить.
* * *

Была ли русская советская элита?
И да, и нет.
Научная, творческая элита – безусловно была.
А биосоциальная, без которой невозможна полноценная жизнь популяции – нет. Хотя выдающиеся люди, обладавшие властью в обществе и готовые за эту власть (а часто и за это общество) идти на смерть, были в немалом количестве. Взять хотя бы весь офицерский корпус, создавшийся в ходе Великой Отечественной войны, от лейтенантов до маршалов. Многим из них после войны суждено было стать руководящими кадрами в самых разных отраслях. Смерть ходила рядом с ними и на фронте, и в мирной жизни, но ни военная опасность, ни даже угроза неправедного суда и расстрела не могла остановить их путь наверх.
Была, безусловно, и естественная селекция, поднимавшая из глубин народной жизни в верхние слои людей, одаренных в большей или меньшей степени каким-то талантом. Если полистать справочники Константина Залесского «Империя Сталина» и «Кто был кто в истории СССР», там приведены более тысячи биографий людей, занимавших видное положение между 1924 и 1953 годами, и не только в столицах, но и в республиках, в провинции. Подавляющее большинство этих биографий начинается одинаково: родился в таком-то селе такого-то уезда такой-то губернии409. И это лишь верхушка айсберга. Форсированное раскрестьянивание, сопровождавшее урбанизацию и индустриализацию, поставляло многими миллионами русских людей из деревни – в город, и не только на физическую работу, но и на ответственные посты в науке, армии, народном хозяйстве, партийном и советском руководстве.
Впечатление такое, что многовековой процесс естественного отбора, шедший своим ходом тысячу лет, вдруг с бешеной скоростью охватил весь русский народ и… выжал его за ничтожные сто лет, как лимон. После чего встал вопрос, что же будет с этой новоявленной элитой? Какая судьба ее ждет? Укрепится, уцелеет ли она – или, как некогда Полиграф Шариков, «обратится в первобытное состояние», сойдет со сцены?
Элита эта, ведь, уже не была потомственной (единичные семьи, вроде Михалковых, не в счет), однако стремилась к закреплению социальных привилегий за семейными кланами, стремилась создать то, что Сталин называл «проклятой кастой» и с чем боролся всеми силами. Но ни секретари обкомов, ни директора предприятий и колхозов-совхозов не могли оставить свой пост в наследство сыну. И даже далеко не всегда могли владеть этим постом пожизненно. Быть сегодня на самом верху общества, а завтра превратиться в лагерную пыль или просто в тело с дыркой в черепе – такая перспектива волей-неволей формировала у основной массы советской псевдо-элиты психологию не хозяев страны, а временщиков.
Надо добавить, что далеко не во всех сферах селекция носила естественный, как при Романовых, характер, а нередко принимала характер и противоестественный, превращаясь в своего рода антиселекцию. Ибо задействовались критерии вовсе не отличных человеческих качеств, а совсем наоборот, качеств отвратительных, что было связано с проживанием в идеократическом государстве и необходимостью лгать, предавать, подличать, выслуживаться, насиловать свою и чужую душу – как из-за страха репрессий, так и из низких карьеристских побуждений. Не кодекс чести, а кодекс бесчестия был общеупотребителен для многих и многих профессий, особенно связанных с идеологией и управлением людьми. Антиселекция порождала антиэлиту…
После смерти Сталина смертельный риск от пребывания в составе руководства страной упал до нуля, а с ним стало падать и основное качество, делающее элиту элитой – жертвенность. А вот синдром временщика, наоборот, неуклонно укреплялся, чем во многом и объясняется революция 1991-1993 гг., в которой партийно-хозяйственная элита Советского Союза оказалась кровно заинтересована. Трансформация единого социалистического СССР в россыпь отдельных капиталистических стран (из которых все, кроме пока России, оказались к тому же этнократиями) соответствовала устремлениям этой элиты, о «перерождении», «обуржуазивании» которой написано немало.
Не случайно, как пишет автор книги «Анатомия российской элиты» социолог Ольга Крыштановская, изначально 61 % новых предприни­мателей, относящихся к группе бизнес-элиты, ранее рабо­тали в органах власти, причем из них были на партийной работе 13 %, на комсомольской – 37 %, работали в испол­комах Советов народных депутатов – 4,3 %, на номенкла­турных должностях в министерствах и ведомствах – 37 %, в других органах власти – 8,6 %. Из высшей номенклатуры (то есть с должностей, утверждавшихся По­литбюро ЦК КПСС) пришли в бизнес 5,0 %. При этом, что естественно, работни­ки государственных банков составили костяк новых бан­киров (88,2 %), а работники производственной сферы созда­вали частные производственные структуры (42,8 %).
Надо отме­тить, что именно указанная конвертация власти в собственность заложила предпосылки создания в России новой генерации потомственной элиты как биосоциального слоя. Ведь даже среди тех 39 % предпринимателей, которые никогда не работали в органах власти, многие были вы­ходцами из номенклатурных семей. Так, у 36,8 % отцы яв­лялись номенклатурными работниками, а у 18 % – матери.
Советский строй, как сейчас становится понятно, был промежуточным звеном, переходным строем от феодализма к капитализму. Он носил черты социал-феодализма, госпартфеодализма, а на последней стадии – подпольного капитализма со всеохватным рынком нелегальных или полулегальных товаров и услуг. Чем создал предпосылки к окончательному переходу в капитализм.
Соответственно, «элита» советского периода была текучим, непостоянным формированием, переходным звеном от элиты феодального общества к элите общества капиталистического. Каковой еще только предстоит сформироваться до конца.
* * *

Советская элита и национализм
Накануне революции руководство всех социалистических партий России было по преимуществу еврейским. Особенно это касалось большевиков. Взяв власть, возглавляемые евреями большевики систематически уничтожили элиты большинства народов, населявших Российскую империю, после чего объединить сами эти обезглавленные народы в единое государство под своей властью было лишь делом техники.
Дальнейшая судьба Советского Союза во многом зависела от процесса восстановления национальных элит. Некоторое представление об этом дает анализ руководящего партократического слоя410.
Если взять 193 опубликованные биографии чле­нов и кандидатов в члены Политбюро (Президиума), Орг­бюро и Секретариата ЦК КПСС за период 1919-1990 гг., этнический состав выглядит так: 68 % русских, 8 % украинцев, 7 % евреев. Но этот состав не отражает этнодинамику руководства и реальный вес этнических групп. В первую очередь, преобладание евреев в 1920-е и постепенное снижение их влияния (особенно после войны), а также параллельное возвышение русских.
Поразительный факт: на уровне всесоюзного партийного руководства – полное отсутствие на протяжении всей истории представителей ряда крупных народов (таджиков, киргизов, туркмен, эстонцев, литовцев, башкир и т.д.). Пример естественного отбора…
В 1970-1980-е годы высшая партийная власть в СССР неуклонно «русела», как и опорная масса партийцев в целом: составляя 51 % населения страны, русские составляли 59 % среди членов партии. Такой диспропорции не давал ни один другой народ Советского Союза (правда, евреи имели самый высокий показатель представительства среди членов партии: почти 15 % от численности своей этнической группы; но на общесоюзном фоне их вес уже не был столь велик, как изначально). Причем прирост русских становится особенно заметен со 2-й половины 1930-х, и тогда же прекратилось продвижение во власть евреев. При этом анализ по десятилетиям показывает, что рекрутирование в партийный арсенал представителей нерусской национальности постепен­но сокращалось, и 70-80-е гг. достаточно сильно отличаются в этом отношении от 20-х гг., т.е. власть к рубежу 1990-х в основном сосредоточилась в русских руках.
Так обстояло дело в центре. Но совсем противоположная картина складывалась в республиках. Управлять значительными этническими областями, не опираясь на местную этническую же элиту оказалось совершенно невозможно, это большевики в конце концов поняли. Именно к 1980-м годам во всех республиках, кроме РСФСР, выросли национальные элиты, заботливо выпестованные Политбюро КПСС (инструментом такого ращения были республиканские ЦК КПСС и ВЛКСМ, республиканские АН и т.д.). Этим был подписан смертный приговор Советскому Союзу.
Национальные элиты отнюдь не были довольны обрусением высших эшелонов союзной власти, они копили силы и энергию протеста, учились управлять и интриговать, готовились к решительной схватке за власть. Им мало было сосредоточить в своих руках власть на местах, они хотели большего.
В итоге премудрой партийной национальной политики, «в союзных республиках компартии выработали свою собственную формулу, по которой складывался этнический об­лик руководства: первый секретарь и большинство членов По­литбюро должны были представлять основную национальность республики (даже если представители этой национальности составляют меньшинство в партийной организации республи­ки), второй секретарь (так называемая рука Москвы) – обычно русский; среди других русских членов Политбюро – это чаще всего командующий военным округом, руководитель КГБ или МВД. Остальные “номенклатурные” места в высшем партий­ном руководстве, как правило, предназначались коммунистам так называемой коренной нации. Это – Председатель Прези­диума Верховного Совета республики, Президент Академии наук республики, первые секретари столичного горкома и ря­да крупных областных парторганизаций, пара “знатных лю­дей” из рабочих и крестьян»411.
Неуклонный численный рост национальных политических элит вызвал к жизни диалектические последствия: количество переросло в качество. Однако дряхлеющее Политбюро хотело видеть вокруг себя лишь тишь, гладь и божью благодать. Оно упорно не желало замечать никаких национальных противоречий, прикрывшись от них доктриной «советский народ – новая историческая общность людей». Один-единственный раз академик Ю.В. Бромлей, возглавлявший Институт этнографии и антропологии АН СССР, набрался смелости и перед очередным партийным съездом подготовил для ЦК КПСС записку о нарастающих национальных проблемах. Но до ЦК эта записка так и не дошла, оказавшись похоронена в сейфе вице-президента АН СССР П.Н. Федосеева. Слепота в национальном вопросе очень дорого обошлась руководству страны.
Между тем, роковые изменения в этническом составе руководства КПСС, накопившись, привели к качественному скачку. В ходе XXVIII съезда партии (февраль-март 1986) был утвержден принцип федеративной квоты для пер­вых секретарей компартий союзных республик при формировании Полит­бюро. Отныне избиралось всего не более трети Политбюро, а остальные автоматически входили «по должности». В результате в Политбюро из 24 человек вошли представители аж 16 национальностей, в то время как процеду­ру выборов прошли только семь русских и один украинец.
По сути, произошел антирусский националистический переворот мирными средствами. Резкое, революционное изменение национального состава Политбюро ЦК КПСС имело решающее историческое значение: впервые за свою историю высший орган власти в стране приобрел многонациональный характер. Причем русские, привыкшие быть первыми среди равных, оказались на этот раз в меньшинстве. Национальные элиты одержали неожиданную, скорую и сокрушительную победу.
Практически одновременно в результате казахского этнического бунта в Алма-Ате и последующего отзыва русского Г.В. Колбина с поста первого секретаря компартии Казахстана «ком­мунисты статусных национальностей в республиках обеспечили себе негласное право иметь родного по крови партийного ли­дера, а Старая площадь в свою очередь рассталась с надеждой оказывать какое-либо влияние на решение этого вопроса... Также и среди ра­ботников аппарата ЦК КПСС (за исключением Секретариата) в 1980-е гг. появилось больше представителей из республик, а также представителей других национальностей из числа аккультурированных русскоязычных москвичей»412. Особую роль в дальнейших событиях сыграли советники, эксперты ЦК КПСС.
Отныне СССР был обречен. Воссоздание национальных элит, их прорыв к реальному руководству Советским Союзом – все это привело к бурному росту этноцентристских и сепаратистских настроений в респбликах. Произошла настоящая революция национализмов титульных народов республик, нашедшая затем свое завершение в образовании этнократических государств по всему периметру российской границы.
Тем временем, естественный ход событий вел к постепенной национализации политической верхушки и в русской республике РСФСР (т.е. к ее русификации), как ни противился этому предпоследний генсек Юрий Андропов, еврей, боровшийся с «русистами» в свою бытность главой КГБ. К весне 1991 г. в результате перестроечных преобразований, в аппарате ЦК КПСС уже не работало ни одного еврея, зато сложилась так называемая «Русская партия внутри КПСС И ВЛКСМ». А ар­мейский офицерский состав и дипломатический корпус состоя­ли главным образом из русских и отчасти украинцев.
Однако в целом русские правящие круги Советского Союза публично исповедовали интернационализм и советскую псевдо-имперскость, а проповедовали официальную доктрину «советский народ – новая историческая общность людей». То есть, общность, в которой, якобы, национальный признак терялвсякое значение. До статуса подлинной национальной русской элиты, до понимания проблем русского народа, до самоотверженной защиты его интересов этим людям было бесконечно далеко. Они не были русскими националистами, а значит были всего лишь псевдо-элитой, в отличие от своих коллег в национальных республиках, конкурировать с которыми за звание элиты русские руководители априори не были способны.
Объективно, по мере формирования национальных элит, дело неминуемо шло к разлому единой страны по национальным граням на отдельные национальные государства. Два встречных процесса: русификация центральной власти и этнизация власти в республиках (при росте местного национализма) вошли между собой в непримиримое, антагонистическое противоречие. Элитам разных национальностей, как и следовало ожидать, стало тесно в едином государстве. Удержать власть и сохранить СССР в условиях активизации этнических элит русские уже не могли. Да и не очень-то хотели, судя по развернувшимся в 1991 году событиям.
Обреченность союзного проекта ярче всего выявилась в ходе т.н. ГКЧП.
Бросается в глаза, что «теоретики переворота, его организаторы и непосредственные исполнители представляли не просто кон­сервативные силы связанной с Центром и обреченной в ходе демократических преобразований на гибель партийно-государственной номенклатуры. Идеологи, как и кадры путчистов, ока­зались тесно связанными с русским национал-патриотичес­ким движением и с русскими как доминирующей в государст­ве этнической группой. На уровне манифеста интересы этих сил были сформулированы в известном “Cлове к народу”, опубликованном 23 июля в газете «Советская Россия» за под­писью двенадцати русских по национальности деятелей куль­туры и военно-промышленного комплекса. Та же идеология и частично те же люди породили и основ­ной документ хунты “Обращение к советскому народу” от 18 ав­густа 1991 г. Состав хунты – это не просто высшие чины “со­ветского руководства”, но и опять же лица русской нацио­нальности: из восьми членов ГКЧП только родившийся в городе Ка­линине Б. Пуго был ассимилированным латышом»413.
Истинная цена этой русской псевдо-элиты проявилась в полном политическом бессилии, в неспособности удержать разваливающуюся страну. «Вся власть национальным элитам!» – этому лозунгу эпохи руководители переворота не посмели противопоставить лозунг «Вся власть русским!». Чем заслужили свою жалкую судьбу и проклятие потомства.
Вполне закономерно, что провал ГКЧП обернулся триумфом национальных элит, триумфом этнократии. Немедленно, уже 26 августа, на сессии Верховного Сове­та СССР президент Кыргызстана А. Акаев назвал текст подготов­ленного для подписания Союзного договора неприемлемым потому, что он стал «компромиссом между демократическим движением к свободе и независимости суверенных республик и стремлением центра сохранить свою власть». А время для подобных компромиссов, по мнению этнократов, миновало бесповоротно: настал час их полновластия в своих улусах.
Акаеву тут же подпел президент Казахстана Н. Назарбаев, заявив, что Казахстан никогда не будет «подбрюшием» (неосторожное словцо Солженицына) ни одного региона и никогда не будет ни для кого «младшим братом». Он назвал выработанную – по его же инициативе! – в Ново-Огареве схему «опасной». Опасность, ясное дело, состояла только в одном: эта схема ограничивала полновластие национальных элит в пользу центра. Они же были полны решимости покончить с центральной властью раз и навсегда. И покончили.
Единственное, что их беспокоило – это вопрос о территориальной целостно­сти и границах новообразующихся этнократий. Назарбаевым и кравчукам не хотелось расставаться с земельными приобретениями, подаренными им большевиками за счет русского народа. Между тем, этот вопрос неожиданно обострился после заявления ельцинского пресс-секрета­ря Павла Вощанова. Который возьми да и брякни, что в связи с заявлениями ряда республик о выходе из СССР российское руководство оставляет за собой право поднять во­прос о пересмотре границ с соседними государствами.
Да, в тот момент у русских еще была возможность без больших проблем вернуть себе и Южный Урал (восемь населенных русскими областей нынешнего Казахстана), и северо-восточные области Эстонии, и Левобережье Днепра, Новроссию и Тавриду.
Но эта возможность была похоронена Ельциным, который таким образом выкупил собственное беспроблемное полновластие в рамках обкорнанной, обобранной России. На Украине и особенно в Казахстане на заявление Вощанова последовала жесткая реакция. Российским делегациям пришлось срочно вылететь в Киев и Алма-Ату. Мы не знаем, как проходили там переговоры, чем националы грозили и что обещали Ельцину. Но в результате Россия официально заявила о невозможности пересмотра границ и взаимном уважении территориальной целостности республик.
Русский поезд ушел в никуда. Двадцать пять миллионов наших соплеменников оказались отрезаны от материнской нации и родной земли, преданы ельцинским режимом на произвол («на съедение») этнократам Украины, Казахстана etc.
Торжество бывших национальных элит Советского Союза оказалось совершенным и полным. Оно явилось поздним, но закономерным результатом квази-имперского советского политического проекта. Этнополитическая безграмотность советской элиты в Кремле, в КГБ, в ЦК КПСС была просто чудовищная, безграничная, вопиющая. (Надо признать, в этом отношении мало что изменилось к сегоднему.)
Основная причина, по которой русский народ потерпел, в виде краха Советского Союза, очередное тяжелейшее историческое поражение, состояла в отсутствии у него подлинной национальной элиты, способной понимать, выражать и самоотверженно защищать его этнические интересы.
Такой элиты у русских нет и до сих пор.
* * *

Как делают элиту
Биологи утверждают, что для того, чтобы восстановить элиту популяции, столь основательно уничтоженную, как у русских после революции, должно пройти не менее пяти поколений. Так что с 1920 года и по сю пору мы – народ без своей национальной элиты. Обезглавленный народ. В этом едва ли не первейшая причина множества наших неурядиц, в том числе отсутствия политической субъектности русских. Ни представлять русский народ, ни защищать его права и интересы сегодня некому.
Свято место пусто не бывает. Иерархическая пирамида так или иначе восстанавливается в стабильном обществе. Подрастают новые элиты даже у потерявших их народов. Народа совсем без элиты быть не может, биологически. Но вот ее качество…
Как нам, русским, вновь обрести свою настоящую, полнценную элиту?
Обратимся к опыту Англии, где процесс создания национальной элиты имеет целенаправленный характер и опирается на многовековую традицию. У англичан есть чему поучиться в этом плане.
Английская (как и американская) политическая элита веками формируется по клановому принципу. Как считает профессор из Оксфорда Вернон Бодганор, этот принцип оправдан целесообразностью:
«Это закономерный процесс и отнюдь не только британский феномен. Вспомним могущественный клан Кеннеди. Или одного из авторов американской Декларации независимости Сэмюэля Адамса. Два его двоюродных брата – президенты США. Человек, который растёт в элитной и “политически активной” семье, станет видным политиком с гораздо большей вероятностью, чем обычный смертный».
Принцип клановости в первую очредь опирается на общий для «высшей касты» образовательный и воспитательный стандарт: «У всей элиты Соединенного Королевства одинаковая образовательная основа», – констатирует лондонская газета «Санди таймс».
Для примера: Оксфордский университет, причём по специальности «философия, политика и экономика» окончило как близкое окружение предыдущего премьер-министра Гордона Брауна (братья Милбанд, Эд Боллс и ещё с десяток министров), так и тогдашний лидер оппозиционной консервативной партии Дэвид Камерон, «теневой» министр иностранных дел Уильям Хейг и ряд их соратников.
Такова непрерывная традиция: за два века до этого точно такое же образование получил, к примеру, Уильям Питт.
До университета все они учились в «паблик скулз», то есть в закрытых частных школах. Как говорил победитель Наполеона герцог Веллингтон: «Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона». Эта фраза стала крылатой. Она подчеркивает роль частных школ в формировании британской элиты.
Собкор «Литературной газеты» в Лондоне Михаил Озеров раскрывает секрет: «Такая школа воспитывает джентльмена, а он ведёт за собой нацию, особенно в пору трудных испытаний» 414.
Не случайно в подобных школах все подчинено национальным традициям. К примеру, одна из самых знаменитых и престижных «паблик скулз» – Вестминстерская школа – создана еще в IХ веке! Трапеза в ней не меняется столетиями: пирог с мясом, кипяченая вода. Школьный устав регламентирует отношения с учителями и соучениками, процесс обучения и досуг, правила поведения в школе и в жизни.
Самое главное – в этих школах юношам в сознание закладывают классическую базу общеевропейской культуры, основу их будущей идентичности, будущей национальной и расовой солидарности. Главный упор в «паблик скулз» делают на гуманитарном воспитании, в младших классах углубленно изучают латинский язык, в программе по литературе – древнеримская классика. Это основа основ, общая матрица. Но есть, конечно, и другие, более близкие к реальной жизни направления: естественно-научное, экономическое и финансовое.
Учеников независимо от их происхождения (будь это хоть наследники престола) взращивают по всей строгости, сурово. Соблюдая прославленный в веках принцип английского воспитания: «Мы должны взять ребенка и влить сталь в его душу». Стиль весьма далекий от русской безалаберности и вседозволенности, когда дети высокопоставленных особ не стесняются даже с учителями. Аксиома англо-саксонской и германской системы воспитания: чтобы уметь управлять, следует научиться подчиняться.
Научившись владеть собой, своими чувствами, выпускник английской закрытой школы уже готов для того, чтобы управлять другими, в том числе целыми народами. Нести, как говорил Киплинг, «бремя белого человека». Не случайно Британия некогда овладела половиной мира…
Результативность такого воспитания чрезвычайно велика. Среди выпускников той же Вестминстерской школы – девять глав правительства, пятнадцать архиепископов, огромное количество министров. Практически каждый оканчивает потом Оксфорд или Кембридж – заключительные этапы отбора, после чего на всю жизнь приобщается к правящей касте и занимает высокие должности в государственных ведомствах, банках, компаниях.
Политика в Англии – поприще цензовое, ибо «паблик скулз» – привилегированные заведения. Если в обычных школах учеба бесплатная, то здесь – чрезвычайно дорогая: около 27 тысяч фунтов стерлингов (55 тысяч долларов) в год. Тем не менее попасть туда крайне трудно, и родители записывают ребенка еще до его рождения.
Самое важное: отбор в элиту ведется поэтапно, последовательно и жестко. Когда ребенку исполняется десять лет, он проходит собеседование. Преподаватели выясняют, соответствует ли его уровень развития требованиям школы. Если да, то в 13–14 лет подросток сможет поступить в ее стены. Если нет – никакие деньги не помогут.
Озеров пишет: «Несмотря на трудности с приемом и безумные цены, родители изо всех сил стараются устроить свое чадо в “паблик скулз”. Ведь перед ним после завершения учебы открываются двери, наглухо закрытые для его сверстников.
Да и условия в “паблик скулз” особые. Классы, в отличие от обычных школ, не переполнены, и в них почти нет детей иммигрантов. Преподаватели – выпускники Оксфордского и Кембриджского университетов. К услугам учеников – гимнастические залы, бассейны, даже ипподромы. Есть тренеры по верховой езде, стрельбе, теннису, дзюдо. Здесь прививают хорошие манеры, что так ценится в английском свете.
Понятно, что на “фабрике джентльменов” учатся дети “самых-самых” – потомственных аристократов, крупных политиков, финансистов. Эти школы – средство воспроизводства британской элиты. Само их существование свидетельствует об иерархической структуре общества».
Что можно заключить из сказанного?
Политическую власть в Англии крепко держат в своих руках подлинные – и притом потомственные! – хозяева страны, природные англичане, хорошо понимающие значение национальных традиций и устоев, значение классического образования и волевого воспитания. Может быть, поэтому английская элита во все времена и у всех народов пользуется репутацией одной из наиболее националистических элит, действующей всегда в интересах своей страны и английского, а не какого-нибудь еще, народа. Это национализм естественный, соприродный всему английскому политическому классу, он заражает даже немногих случайно попавших в элиту представителей других этносов.
Не случайно знаменитая фраза английского премьер-министра лорда Биконсфильда (природного еврея Дизраэли) «У Англии нет постоянных друзей и врагов – есть лишь постоянные интересы» сегодня многими странами воспринята как образец правильного понимания политики.
Нашу политическую элиту (высший слой бюрократии) готовят пока что по-другому. В «кузницы кадров» – Академию ФСБ или Российскую академию народного хозяйства и государственной службы при Призиденте Российской Федерации – поступают не выпускники специальных сословных школ, закаленные в особом духе, а любой, имеющий справку о полном среднем общем или профессиональном образовании. Никакой преемственности, ступенчатости в производстве управленческой элиты у нас нет. Да и классическим гуманитарным образованием у нас мало кто может похвастать. И вряд ли вообще хоть один представитель наших элит знаком с латынью.
Но хуже всего то, что ни о какой прививке русской национальной традиции (русского национализма) для студентов, предназначенных править русской страной, нет и речи. И ни в одной академии не изучается наука этнополитика – а без этого любая элита есть и будет слепой заложницей могущественных сил.


II. КАКУЮ «ЭЛИТУ» МЫ СЕГОДНЯ ИМЕЕМ В РОССИИ?
Какой стала русская элита в результате советского 70-летия и постсоветского 20-летия? Что собой представляет по своему составу: образовательному, профессиональному, национальному? Соответствует ли критериям элитарности? Каковы ее перспективы?
Статистическому анализу у отечественных социологов подвергаются лишь две элитные группы: политическая и экономическая. Творческую так не исследуют, увы. Так что разговор поведем только о названных группах.
Собственно, элитой их называют автоматически, не особенно вдумываясь в смысл слов. Перед нами просто правящие круги и верхушка бизнес-сообщества России. Ничего общего с подлинной национальной русской элитой, бывшей у нас когда-то, эти сообщества пока что не имеют. Между тем, они уже оказались объектом пристального изучения в книге «Анатомия российской элиты» (2005) директора Центра изучения элит Института социологии РАН Ольги Крыштановской. На этих материалах, в основном, строится дальнейшее изложение темы.
* * *

Политический класс
Политический класс России радикально изменился с советских времен.
Произошел значительный рост его численности за счет бюрократизации. На государ­ственной службе сегодня находится уже 1.700.000 чиновников, столько, сколько было при Брежневе во всем Советском Союзе. Более 1100 человек из этого общего числа относится к элите (в основном госчиновники первого класса категории А).
Несмотря на то, что официально люстрация не проводилась и бывших советских и партийных работников никто по данному признаку не преследовал и не «вычищал» из власти, однако представителей советской номенклатуры осталось у руля всего 18 процентов (абсолютное уменьшение этого контингента не так сильно, поскольку вырос весь класс в целом).
Обновление политического класса принципиально изменило многие его характеристики.
В советское время нами правили геронты – облеченные властью старики. Средний возраст представителя элиты был 68 лет. С приходом Путина произошло резкое омоложение, средний возраст стал 52 года. При Медведеве элита еще сильнее омолодилась.
Очень важно: на смену вчерашним крестьянам, порой малообразованным (более половины руко­водителей партии и правительства были выходцами из де­ревень и попадали на работу в Москву уже в зрелом воз­расте), пришла интеллигенция мегаполисов. Два самых главных города – Москва и Петербург – поставляют большую часть элиты. Причем 100 процентов имеют высшее образование, а 47 процентов – ученые степени.
Какого же рода образованность оказалась востребована в наши дни? В советское время преобладающей группой в элитной среде были люди, получившие инженерно-техническое образование, технократы. Сейчас их стало резко меньше, зато появилось очень много юристов и экономистов. За всеми этими переменами просматривается не слишком радостный вывод.
Произошла смена типа мышления руководителей государства, цивилизационный надлом. Если раньше у руля стояли творцы, энтузиасты прогресса, люди широкого кругозора и высоких духовных ценностей, то теперь случилась масштабная деинтеллектуализация элиты, ибо на их место встали торгаши, финансисты и их обслуга. Причем и те, и другие, и третьи уже утеряли связь и с землей, и с простым народом.
Очень важные перемены представляет также тот факт, что во властные структуры хлынул поток бывших военных415. Когда в 1991-1993 гг. под видом реформ началась ломка КГБ и армии, в штатскую жизнь оказалось выброшено примерно 300 тысяч старших офицеров и генералов. В результате в скором времени произошло более чем двукратное увеличение доли военных во всех элитных группах (по сравнению с советским периодом, с 1988 по 2002 г., их доля возросла почти в 7 раз). А в высшем руководстве стра­ны произошел двенадцатикратный рост числа военных! На сегодняшний день в России каждый четвертый представитель управленческой элиты — военный (за ними закрепилось понятие «силовики»). Их число продолжает возрастать, сокращая число интеллектуалов во власти, причем не только технократов.
Приход к власти Путина поставил на поток и под контроль центра подобную утилизацию корпуса отставников, сделал указанную «милитаризацию» массовой и системной. По данным Крыштановской, особенно заметным приход военных стал в регионах, где их представительство среди глав субъектов Федерации увеличилось более чем в два раза по сравнению с 1999 го­дом. К середине 2002 г. среди 88 глав (без учета Чечни) 9 были военными. По данным исследования «Путинская элита», среди всех заместителей министров, назначенных с 2000 по 2003 г., военные соста­вили 34,9 %, а доля военных, назначенных заместителями министров в экономических ведомствах, достигла 7,1 %. Наиболее массовый приток военных в эко­номические ведомства произошел из органов безопаснос­ти (ФСБ, СВР) — 45,2 % от числа всех военных, назначен­ных замминистрами в невоенные ведомства; из армейских структур пришло 38,7 % новых замминистров; из МВД — 16,1 %.
Силовики при Путине превратились в один из трех неформальных центров выработки стратегических решений (два другие центра – это группа избранных министров и группа друзей из бывших сослуживцев). Каждую субботу в своем крем­левском кабинете президент собирает совещание силовиков, на котором обычно присутствуют глава его администрации, шеф ФСБ, глава Совбеза, министр обороны, иногда ми­нистры МВД и МИДа.
Системообразующая роль силовиков, которую они приобрели при Путине, позволила политологам заговорить о своего рода государственном перевороте, произошедшем в виде трансформации того политического класса, который достался Путину в наследство от Ельцина. Так, бывший советник президента Андрей Илларионов, прекрасно осведомленный о внутренних обстоятельствах Кремля, сформулировал тезис об оттеснении от рычагов управления силовиками – «сислибов» (системных либералов, руливших при Ельцине). Что и вызвало попытку реванша оных в ходе выборов 2011-2012 гг. в виде массовых протестных акций.
Крыштановская, пусть и другими словами, но пишет о кулуарах путинского Кремля примерно то же самое: «Вспомним, какую новаторскую роль играли экономисты (Е. Гайдар, А. Чубайс и др.) при Ельцине, когда ход эко­номической реформы кардинально изменил облик страны. Путин лишь продолжает начатый его предшественником процесс “маркетизации”, не меняя его направления и сути. Все путинские экономические шаги носили не стратеги­ческий, а тактический характер. Это было поступательное движение по ранее выбранному курсу, а не структурная перестройка экономики. Поэтому можно говорить об изме­нении баланса сил внутри элиты, связанном с уменьше­нием стратегической роли экономической элиты и увели­чением роли военной элиты».
С моей точки зрения, приветствовать «движение по ранее выбранному курсу» в экономике невозможно, но Путин, опираясь на силовиков, по крайней мере, прекратил вакханалию безумных экономических экспериментов над Россией, пресек преступную «новаторскую роль» скороспелых экономистов, «сислибов». Что позволяет оценивать массовый приход во власть «людей в погонах» с оптимизмом, хотя и сдержанным.
Приход к власти Дмитрия Медведева резко изменил баланс, едва не ввергнув страну в очередную катастрофу. Во-первых, за четыре года его президентства число силовиков в нашем истеблишменте сократилось вдвое (с 47 % на начало 2008 года до 22 % в 2012-м). Во-вторых, произошло резкое омоложение правящего слоя – в регионах сразу на 14 лет в среднем по стране. То и другое немедленно дестабилизировало обстановку, обострило внутриэлитные противоречия и борьбу, едва не привело к «ползучей» гражданской войне под видом «снежной революции». Скрытым двигателем которой явилась «революция надежд» молодых претендентов на вхождение в элиту, решившихся попросту форсировать данный процесс.
Сорвавшаяся в силу многих причин революция консолидировала путинскую элиту.
По мнению Крыштановской, сегодня лидируют уже не силовики, а консервативная бюрократия, которая желает сохранить свое доминирующее положение в обществе. Она и является гарантом стабильности, ибо дестабилизация угрожает ее привилегиям. Сегодня на ключевых постах государства – 75 человек, из них всего два человека, о которые можно сказать: «медведевцы». Остальные – это люди, которых привел к власти Путин.
Бюрократическая часть элиты, как верно замечает Крыштановская, «и раньше была самым могущественным и богатым слоем нашего общества, но только сейчас у нее появилась возможность трансформироваться в наследственную аристократию. Прежняя система гарантировала все блага только при занятии государственной должности. Сейчас дело зашло довольно далеко. У нас появилось уже первое поколение новой аристократии. Без всяких кавычек».
Эта мысль заслуживает самого пристального внимания.
* * *
Коль скоро речь пошла о восстановлении института потомственной политической элиты, есть смысл сравнить новый политический класс не только и не столько с советским, сколько с дореволюционным правящим слоем. Необходимо понять различие между нынешним чиновничеством и былой элитой России.
1. Одним из главных отличительных моментов является национализация (в смысле русской этнической ориентированности) правящего слоя. Этот важнейший процесс занял весь советский период нашего развития.
Если до революции русские в значительной степени были оттеснены от власти немцами, если сама по себе Октябрьская революция означала практически полную и моментальную замену лидирующей немецкой фракции элиты на еврейскую контрэлиту (при почти полном уничтожении собственно русской фракции), то в 1930-40-е гг. начинается активный рост русской фракции, который, как было сказано выше, продолжался до самого распада Советского Союза, послужив одним из факторов оного.
Перестройка и приход к власти Ельцина повлекли за собой быстрый реванш евреев в политике и экономике. Достаточно вспомнить, что в определенный момент семь из девяти советников Ельцина были евреями, исключительно еврейские головы определяли экономический курс России, еврей Козырев творил новую российскую дипломатию, еврей Швыдкой, сменивший женатого на еврейке Сидорова, распоряжался российской культурой, первая десятка российских олигархов была почти исключительно представлена евреями, а реальную власть в стране осуществляла т.н. Семибанкирщина – сообщество еврейских финансистов. Разумеется, такие перемены в системе российской власти не остались без последствий, повлекли (и влекут до сих пор) за собой заметный шлейф.
Однако, произошедшие при Путине социальные перемены в составе российской элиты, состоящие в ее бюрократизации и милитаризации, имели не только кадровый, но и национальный аспект, поскольку и советская номенклатура, и советское офицерство в поздней РСФСР в основном рекрутировались из русских людей. Именно национализация элит в значительной степени спровоцировала «снежную революцию», которую я тогда же назвал по ее политическому содержанию «революцией сислибов». Она проявила, в том числе, скрытое национальное противостояние внутри российской элиты, поскольку ее еврейская фракция мгновенно мобилизовалась двояко: во-первых, в лице «революционеров» на Болоте имени Сахарова, а во-вторых – за спиной президента Медведева (то и другое олицетворяло антипутинскую альтернативу и подпитывало друг друга). Что, в свою очередь, подтолкнуло русскую фракцию и Путина навстречу друг другу и немедленно проявилось в кадровых перестановках на самом верху416.
У меня нет сомнений в том, что начавшийся процесс практически открытого противостояния национальных фракций российского политического класса будет прогрессировать. Ведь все предпосылки этого процесса сохраняются. Формирование русской политической элиты продолжится (аналогичный процесс протекает и в среде бизнес-элиты, но об этом ниже).
Итак, первое отличие новой российской элиты от дореволюционной состоит в том, что она обрела шанс стать в определяющей степени русской национальной элитой. Чему также способствует массовая эмиграция евреев из России в 1990-е гг., а также широчайшая и глубочайшая компрометация еврейской фракции элиты – благодаря связанным с евреями антирусским реформам в экономике, политике и культуре. Поддержка, оказанная народом Путину на фоне «революции сислибов», ясно указывает на перспективный вектор перемен, в том числе в сфере выстраивания элит, их национализации.
Данное отличие я оцениваю со знаком плюс.
Однако на этом пока позитив и заканчивается.
Особо следует отметить, что национализации общероссийской элиты в смысле ее русификации соответствует процесс национализации элит в национальных субъектах федерации, где русских, наоборот, выдавливают из власти и бизнеса представители титульных наций, повторяя путь развития позднего СССР, приведшего к развалу страны. Использовав сполна данную Ельциным возможность «глотать суверенитет», они добились высокой степени автономности республик от центра и теперь достраивают у себя настоящие этнократии. Оправдывая это, во-первых, лозунгами «возрождения этнической культуры и языка», «возвращения к народным духовным истокам», «национального возрождения как фактора демократизации общества» и т.д.417 А во-вторых – русификацией общероссийской элиты; например так: «Выборы в Госдуму показывают, что число нерусских депутатов сокращается. Если даже все депутаты «националы» будут голосовать как один, то и в этом случае у них нет никаких шансов провести законопроекты, отвечающие интересам каких-либо из более чем ста народов России или хотя бы заблокировать решение русского механического большинства»418. Для чего нужно блокировать некое «решение русского большинства» (?!), об этом умалчивается.
Лукавство подобной аргументации нетрудно увидеть, поскольку национализация элит в республиках стартовала, несомненно, с опережением. Националы проснулись прежде русских, это очевидный и непреложный факт. В результате уже в 1990-е гг. в Республике Саха (Якутия), например, якуты, составляя 34 % населения, имели 69 % должностей в правительственных структурах419. В Татарстане, по разным расчетам, от 76,5 % до 78,1 % правящей политической элиты составляют татары, хотя в целом по республике проживает 48,3 % титульной; 43,5 % – русской и 8,2 % – других национальностей420. Аналогично или даже еще более радикально обстоит дело и в других республиках.
Так что точнее всего было бы сказать, что резкий всплеск местных национализмов (наиболее ярко проявившийся в распаде СССР, а затем в Чечне) вызвал к жизни, разбудил русский национализм. Результатом чего явилась стихийная русификация федеральной политической элиты.
Разделение российской элиты на национальные фракции – абсолютно негативный, но абсолютно закономерный результат, во-первых, противоестественного федеративного устройства России и, во-вторых, псевдо-имперских претензий Кремля. Этот процесс прогрессирует, приводя к разбалансировке государства, уготовляя ему судьбу Советского Союза.
2. Едва ли не основная наша беда в том, что у нынешних русских чиновников, в отличие от чиновников царского времени, совсем не развито национальное самосознание.
Мы это видим, во-первых, на материалах последних антикоррупционных разоблачений. Понятно, что мы не могли бы требовать защиты русских интересов от Чубайса, Ясина, Гайдара, Мау, Юргенса, Коха. Но ведь ни Сердюков, ни Васильева, ни Игнатенко, ни Пехтин, ни многие и многие другие фигуранты не отличаются какой-то явной нерусскостью. А при этом активно действуют против русских интересов.
Во-вторых, мы сталкиваемся с нерусской и даже антирусской настроенностью русских чиновников и при голосовании в Госдуме по вопросам, касающимся национальной политики, и в деятельности структур, эту политику разрабатывающих. Взять хоть бы всех троих вполне русских по национальности, но антирусских по своим деяниям бывших министров по делам национальностей – Тишкова, Михайлова, Зорина, готовивших недавно принятую «Стратегию государственной национальной политики». А чего стоит принятие Концепции государственной миграционной политики?! А поправки к закону «О гражданстве»?!
Так что тревоги республиканских этнократов относительно «решений русского большинства» в Госдуме нелепы до степени лукавства: эти решения по большей части носят не только не прорусский, но и прямо антирусский характер.
В-третьих, номинально русский первый заместитель руководителя Администрации президента Алексей Громов, которому Путин в 2013 году дал письменное распоряжение поддержать телепрограмму Константина Затулина «Русский вопрос» на ТВЦ, отказался это делать, когда севшая в кресло гендиректора канала Юлия Быстрицкая (представитель либерально-еврейской группировки во власти) не продлила соответствующий контракт.
В-четвертых, оголтело антирусскую политику агрессивно ведут, как правило, представители репрессивных органов, в своем большинстве укомплектованных русскими.
И т.д.
Явная или скрытая массовая русофобия русского чиновничества – ярко проявившийся феномен, еще требующий своего осмысления. К счастью, она не тотальна…
3. Может, чиновник из дворян был не сахар, но пришедший ему на смену партийный бюрократ уж точно был не лучше. Хотя бы потому, что не имел сословного кодекса чести. Этот недостаток унаследован современной политической элитой вполне.
Моральная ущербность современной русской политической элиты обусловлена особенностями ее формирования. Как указывает Крыштановская: «Когда старая советская номенклатура разделилась на две группы, то одна занялась крупным бизнесом серьезным, а другая осталась во власти. Возник дисбаланс. Первые стали быстро-быстро богатеть, а вторые как бы оставались такими же скромными чиновниками. Возникла и ревность, и зависть и желание догнать их – зависть миллионеров к миллиардерам. Люди, которые были во власти, никак не могли трансформировать свое влияние в финансовый капитал, и они пошли по пути коррупции, которая гигантски возросла».
Это многое объясняет.
Наша элита пусть и образована, но не воспитана. Она не имеет сословного кодекса чести, безусловно-обязательного для всех сочленов; имеет очень приблизительное понятие о благородстве и зачастую иметь не стремится. Это, конечно, тоже сливочки народа (остатние), но… «второй свежести».
Больше того, многие из них справедливо подозревают, что билет в вагон первого класса достался им не по заслугам, и что рано или поздно их из этого вагона могут попросить. Вот и торопятся нажиться, наплевав на все и вся, пока не попросили…
Безнадежно ли такое положение вещей?
Избавиться разом от нынешнего почти двухмиллионного чиновничьего слоя или заменить его на других людей невозможно. А вот переучить, заставить вкладываться всем своим достоянием в родную страну – можно попытаться.
Первые шаги к этому государство в лице Путина сегодня предприняло. Но предсказать, чем кончится для президента война с собственной элитой я не берусь.

Российская бизнес-элита
Считалось вполне официально, что в Советском Союзе есть только два класса: рабочие и крестьяне, между которыми нет ни отношений эксплуатации, ни антагонистических противоречий. Считалось, что частная собственность, капитализм, эксплуатация человека человеком – это все пережитки прошлого, которым нет места в нашем обществе.
Уничтожив русскую буржуазию, а затем – и самую память о ней, советская власть в дальнейшем всеми силами пыталась убедить нас в том, что капитализм и русскость есть две вещи несовместные.
А что было на самом деле?
Все, кто в сознательном возрасте застал 1970-1980-е годы, согласятся, что уже тогда в СССР существовало гигантское капиталистическое подполье, а черный рынок товаров и услуг был почти всеобъемлющим. По подсчетам американского иссследователя Г. Гроссмана, в середине 1970-х гг. от 28 до 33% своих домашних расходов советские люди производили из «левых» источников, а доктор наук В. Тремл (Университет Дьюка, США) считает, что «левый» заработок в позднем СССР имело до 12% рабочей силы.
Несоциалистический сектор экономики демонстрировал живучесть чертополоха и упорно развивался, несмотря ни на что: еще в конце 1950-х гг. в стране количество зарегистрированных кустарных промыслов достигало 150 тысяч, впоследствии эта цифра росла. Но теневое производство (цеховики) процветало по большей части не в русских областях РСФСР, а в южных республиках и на Кавказе. И в 1991-1993 годах, когда свершилась буржуазно-демократическая революция и капитализм вновь обрел все права, стартовые преимущества оказались отнюдь не у русских, а у их южных сограждан, скопивших состояния на «цеховой» и сельскохозяйственной продукции и/или создавших этнические ОПГ. А также у евреев, получивших колоссальную фору за счет зарубежных родственников и друзей, обеспечивших их консультациями, деловыми связями, товарными и банковскими кредитами, готовыми бизнес-схемами (вспомним хотя бы блистательно-скандальную историю с «Бэнк оф Нью-Йорк», связанную с парочкой Гурфинкель – Кагаловская) и т. д.
Вполне практические соображения заставляли начинающих капиталистов сплачиваться по национальному признаку, «держаться своей бранжи» (Исаак Бабель) – именно это обеспечивало успех. К примеру, вот состав основного ядра команды Романа Абрамовича: родной дядя Лейба, В. Ойф, А. Блох, Е. Швидлер, Д. Давидович, Е. Тененбаум (стоит вспомнить, что и с Березовским, выведшим его на высшую орбиту, Абрамович познакомился на яхте у М. Фридмана и П. Авена). Аналогичным образом комплектовались штабы у Гусинского, Березовского, Ходорковского и т. д.

Национал-капитализм на марше
Казалось бы, при таких неравных условиях у этнически русского бизнеса шансов просто нет, русским бизнесменам не выдержать в конкурентной борьбе. И первые десять постсоветских лет именно так и можно было подумать, глядя на вакханалию распродажи страны, вчитываясь в имена ее участников, наблюдая за Семибанкирщиной и прочими явлениями того же ряда.
И что же? То, что сегодня происходит в деловых кругах России, сравнимо с тем, что происходило в правящих кругах СССР с 1930-х годов. Ситуация эта укладывалась в формулу, сорвавшуюся с губ у тех, кто уходил с исторической сцены, уступая представителям неизбежно поднимавшегося национального большинства страны:
– Ванька прет!
Проанализируем, как за последнее десятилетие менялся национальный состав высшего эшелона российского предпринимательства. Благо, такую возможность дают ежегодные списки «Золотой сотни» журнала «Форбс». Не могу поручиться за стопроцентную достоверность некоторых цифр: сбор информации личного характера в России запрещен, а национальность отдельных богачей из открытых источников выяснить не удалось. Но тенденция видна четко.


Национальность


2004 год

2005 год

2006 год

2007 год

2008 год

2009 год
Русские
50
51
58
57
60
58
Евреи
35
33
22
22
19
21
Этномусульмане
9
11
11
11
7
10
Иные
6
4
4
7
11
10
Неопределенные

1
2
3
3
1

Взяв «Форбс» за 2012 год, в котором опубликовано уже две «золотых сотни», мы находим 124 русские фамилии в списке из 200 человек: чуть более 60 %. Это можно считать «контрольным замером», подтверждающим рост русской национальной фракции в общем составе бизнес-элиты – с 50 до 62 процентов.
Не один я пытался разобраться в национальном составе самых богатых людей России. Очень близкие по смыслу данные, полученные при анализе еще более обширной выборки, опубликовал в 2008 году Леонид Радзиховский: «Среди 500 российских “олигархов” – 105 евреев, 20 % (к ним я причисляю также и “полуевреев”); 93 представителя иных национальностей, 18 %; 302 русских, свыше 60 %… Для сравнения, в 2004 году картина была иная: из 154 человек 47 евреев, 30%; 30 представителей других наций, 20 %; 77 человек русские, 50 %»421.
Радзиховский делает вывод, который разделяю и я: «Плавное уменьшение доли евреев и других “нацменов” – процесс вполне объективный для российского бизнеса». О плавном возрастании доли русских он умалчивает, но этот факт говорит за себя сам.
К вышеприведенным цифрам, красноречиво говорящим за себя, добавлю следующее соображение. Некогда Борис Березовский заметил, что русские бизнесмены, в отличие от евреев, «не держат удар», не умеют подниматься после поражений для новой борьбы и побед422. Цифры показывают, что это уже давно и далеко не так. Из 23 бизнесменов, выбывших в кризисном 2009 году из «золотой сотни», русские составляют 12, а из того же числа вошедших в нее – 11 человек (то есть, практически столько же), причем, что важно, 8 из них, ранее выбившись из сотни, сумели войти в нее вторично, оправившись от неудач и восстановив свой победный статус. Поистине, перед нами на сей раз уже настоящие «новые русские», взамен «старых евреев» из анекдота 1990-х годов.
Первые сотня-две наиболее богатых предпринимателей – это серьезный показатель. В руках этих людей сосредоточилось нечто большее, чем просто богатство. По подсчетам «Форбс», за 2005 год в компаниях, принадлежащих «сотне», работало 2,5 млн сотрудников, а на уплаченные ими налоги государство содержало десятки миллионов бюджетников.
Но вот еще один любопытный вывод, сделанный по изучению 20 тысяч держателей карты Citigold в России. Так называемые «состоятельные люди» составляют сегодня в нашей стране 1,2 млн человек (0,8 % всего населения). Не так уж мало. На их долю приходится 30 % всех доходов, им принадлежит 40 % всех депозитов и 70 % активов ПИФ, они контролируют 10 % национальной экономики (наиболее доходную часть, заметим).
1.200.000 человек – это уже не сто человек, пусть даже самых богатых. Такое количество, помноженное на роль и место в экономике, вполне укладывается в понятие «класс». Как же выглядит национальный разрез этого контингента? Точно на этот вопрос никто не ответит, ибо подобная статистика не ведется, во всяком случае публично; ведь даже в паспорте РФ сама графа «национальность» ныне упразднена. Однако в свете вышеозначенной тенденции можно строить обоснованные предположения. И тут надо взять в расчет еще одно обстоятельство.
«Золотая сотня» – это самые-самые. Здесь доля русских выросла за шесть лет примерно с 50 до 60 %. Но вот в 2008 году тот же «Форбс» обнародовал имена еще полусотни кандидатов в элитный список, тех, кто стоит лишь одной условной ступенькой ниже. И что же? Доля русских составила 68 %, заметно выше, чем среди первых ста (именно как среди первых богачей дореволюционной России: две трети). И заметно ниже процент других национальных категорий.

Русские
Евреи
Этномусульмане
Иные
Неопределенные
Всего
34
5
6
3
2
50

Осмелюсь предполагать, что эта зависимость не случайна. Чем ниже мы будем спускаться с террасы на террасу российского капиталистического Олимпа, тем выше будет процент русских среди полукрупного, среднего, полусреднего и мелкого (градации можно разнообразить) бизнеса. Ведь если упомянутые 1,2 млн «состоятельных» граждан контролируют, однако, всего 10 % национальной экономики, то кто же, спрашивается, контролирует оставшиеся 90 %? Понятно, что немалая часть приходится пока еще на государство, но, возможно, не меньшую часть уже контролируют «малые сии» – миллионы мелких дельцов, не входящих пока в группу «состоятельных», хотя и стремящихся в нее. Зная, что от 40 до 60 % российского капитала, по оценкам экспертов, обращается в тени, нельзя считать этот вариант невозможным.
Итак, как убедительно показывают вышеприведенные цифры, русские отлично приспособлены к капиталистическому предпринимательству и конкуренции, даже в стартовых условиях заведомо худших, чем у других. Составляя более 80 % среди населения в целом, они стремятся достичь и, надо надеяться, достигнут такой же доли среди бизнесменов, а то и перекроют ее. Дореволюционная Россия, уже в конце XIX века начавшая свое раскрестьянивание, явно шла по этому пути.
Что же касается цифры в 1,2 млн «состоятельных людей», то в нее включены не только предприниматели, но и другие скоробогатые господа, чьи авуары возникли только благодаря переделу социалистической собственности и всем прочим эволюциям новодельного капитализма. Плотью от плоти которого они являются, даже будучи не предпринимателями, а чиновниками, правоохранителями, представителями оргпреступности или шоу-бизнеса и т.д.
Сказанное означает, на мой взгляд, две вещи: во-первых, мы вправе ожидать, что от двух третей до четырех пятых из этих 1,2 млн человек составляют русские, а во-вторых – это контингент, опорный для укрепления и развития капитализма в России.

Социальный генезис нашей буржуазии
Чтособой представляют эти люди статистически?
Из каких слоев они рекрутированы, каков их социальный генезис?
Каков их статус в нашем обществе?
1. Прежде всего, как было сказано выше, изначально 61 % новых предприни­мателей, относящихся к группе бизнес-элиты, ранее рабо­тали в органах власти, причем даже среди тех 39 % предпринимателей, которые никогда не работали в органах власти, большинство были вы­ходцами из номенклатурных семей, т.е. уже налицо были зачатки преемственности нового сословия.
Эти биз­несмены от номенклатуры не фокусировались на каком-то одном виде бизнеса; работни­ки государственных банков составили костяк новых бан­киров (88,2 %), работники производственной сферы созда­вали частные производственные структуры (42,8 %) и т.д.
2. Во-вторых, как и в политическом классе, в бизнес-элите проявляются, чем дальше тем больше, пресловутые «люди в погонах». Крыштановская пишет, что их массовым увольнением в начале 1990-х «воспользовались коммерческие структуры, ставшие основными потребите­лями услуг офицеров, которые занялись созданием служб безопасности, охраны, экономической разведки, инфор­мационно-аналитических управлений. Ценность этих кад­ров заключалась в том, что они были не просто професси­оналами своего дела, но и являлись источниками связей в государственных структурах и правоохранительных ведом­ствах. Особен­ным спросом на рынке труда пользовались выходцы из КГБ, так как их интеллектуальный и профессиональный потен­циал считался выше, а “специальные навыки” были осо­бенно ценны. В 90-х гг. каждая уважающая себя частная ком­пания имела в штате хотя бы одно подразделение, возглав­ляемое генералом КГБ. В крупнейших банках и нефтяных компаниях работали чекисты, ранее занимавшие самые высокие посты в КГБ СССР… Массовый переход военных в бизнес не был плановой операцией государства. Но многолетние исследова­ния показывают, что большинство военных сохраняют свои корпоративные связи».
3. В-третьих, происхождение бизнес-элиты позволяет лишний раз подчеркнуть, что реальным классом-гегемоном в Советском Союзе в 1970-80-е гг. стала интеллигенция мегаполисов (это обстоятельство вовремя не распознала власть, за что и поплатилась). Именно она совершила буржуазно-демократическую революцию. Именно она и получила главные дивиденды от этого события.
Бизнес-элита с конца 80-х годов формирова­лась из наиболее образованных людей. В 1993 г. в ее рядах нахо­дилось 93 % тех, кто имел высшее образование. Два высших образования в 1993 г. имели 2,6 % предпринимателей; 37,0 % были кандидатами и док­торами наук.
Эта тенденция с годами только усиливается: к 2001 г. окончили один вуз 96,9 % бизнесменов, более одного вуза – 13,4 %. Чаще всего второе высшее образование явля­ется юридическим или экономическим.
В первую очередь в бизнес рванули инженерно-тех­нические работники (49 %). Это неудивительно: именно перепроизводство инженеров было характерно для позднего социализма (их было в пять раз больше, чем в США, – некуда девать!). Но дело не только в этом, а еще и в специфике труда, поскольку за восемь лет с 1993 по 2001 г. гума­нитарии (филологи, историки, философы и пр.) из крупного бизнеса практически вообще исчезли, не смогли удержаться: если в 1993 г. они составляли 9,4 %, то в 2001 г. их осталось менее одного процента.
Среди крупных предпринимателей окончившие инже­нерно-технические вузы по-прежнему составляют большин­ство (таких 53,3 %), но выросла доля экономис­тов и юристов: в 2001 г. – 41,0 %, сегодня несколько выше.
Время предъявляет все более высокие требования к интеллекту бизнесмена. Как пишет Крыштановская: «Крупный бизнес в России конца XX – начала XXI вв. зиждется на людях совсем другого типа – не просто фор­мально образованных, но “продвинутых”: знающих иност­ранные языки, много путешествующих, уверенно чувству­ющих себя в Интернете и новых технологиях».
До поры до времени основная бизнес-элита оставалась московской груп­пой, поскольку сформировалась на базе столичной молодой но­менклатуры. Но после августов­ского кризиса 1998 г. в составе группы за­метно увеличилась доля регионалов, особенно петербуржцев (их доля приблизилась к 10 %). Крыштановская комментирует: «Тенденция провинци­ализации бизнес-элиты, отчетливо наблюдаемая в пос­ледние 10 лет, обусловлена изменением структуры са­мого крупного бизнеса, его территориальной диверсифи­кацией. На место разорившихся в кризисе 1998 г. московс­ких финансистов пришли региональные промышленники».
Таким образом, зарождение элиты будущего происходит сегодня уже повсеместно на всей территории России, но преимущественно в городах.
4. Говоря о статусе бизнес-элиты, надо прежде всего иметь в виду ее зависимость от политкласса. Как отмечает Крыштановская, «богатым в России по­зволяет быть власть, которая в политическом обществе использует разрешение богатеть как свой ресурс, как при­вилегию, которой можно награждать достойных. Тех же, кто позволил себе разбогатеть, не заручившись поддерж­кой власть имущих, ждут репрессии и разорение».
Может быть, сказано излишне категорично, но что верно, то верно: правила игры устанавливает и меняет по своему усмотрению Кремль. И сливки снимает высокопоставленное чиновничество, это уж точно. А вот влияние бизнесменов на политику достаточно призрачно. Что связано в первую очередь с тем, что политическая элита пока что контролирует ресурсы, несопоставимо более значительные, чем те, что контролируют все вместе взятые бизнесмены.

Путин и бизнес-элита
С приходом Путина в президентское кресло, в жизни бизнес-элиты многое изменилось. Прежде всего, скоробогатым господам пришлось отказаться от всяких претензий на власть. Или, во всяком случае, выбирать что-то одно: власть или богатство. Поэтому 6 % бизнесменов стали профессиональными политиками и в настоящее время работают на постоянной основе в парла­менте либо в правительстве. А целых 10 % бизнес-элиты образца 1993 г. предпочли покинуть Россию и обосноваться за границей. Это связано было не только с опасностью подвергнуться «раскассированию» со стороны властных структур, но и с нею тоже.
Те же, кто предпочел остаться на Родине и продолжал делать карьеру в бизнесе, приняли условия, продиктованные Кремлем. Как точно подметила Крыштановская, «люди, входящие в сотню или в две сотни “Форбса”, сегодня не входят в политическую элиту, хотя иногда их влияние чрезвычайно высоко. Таков итог правления Путина».
Надолго ли у нас сохранится такое положение вещей, противоречащее всему мировому опыту, сказать трудно. У России свои традиции, здесь злато никогда не могло стоять выше, чем булат. Таковы особенности русского менталитета, вероятно.
Любопытно, что ход событий, конкурентная борьба постепенно расставляет все по своим местам, устраняя перекосы не только в национальном составе бизнесменов. Так, теперь уже только 28,6 % нынешней бизнес-элиты принад­лежат к былых времен советской номенклатуре. Иными словами, только половина «советских бизнесменов» сумела сохранить свои позиции, стать профессиональными предпринимателям, а остальных безжалостно поглотил естественный отбор. Преимущества, не обеспеченные умом и талантом, оказались несовместимы с капитализмом (это внушает оптимизм).
Вместе с тем, тес­ная связь между политической элитой России и крупным бизнесом, конечно же, осталась. Поэтому государственные чиновники после отставки нередко становятся топ-менеджерами в крупных корпорациях и других коммерческих структурах.
Интересно и другое наблюдение. Первоначально бизнес-элита была молодой социальной группой. Возникшая в 1987 году группа «номенклатурных предпринимателей» комсомольского образца имела средний возраст 42,1 года. Однако вскоре началось ее стремитель­ное старение: в 2001 г. ее возраст составил уже 48,6 года. А теперь она все больше наполняется людьми, которым за 50 и даже за 60 лет.
Это говорит о том, что в нее почти перестали вли­ваться новые силы. Гигантский и беспрецедентный передел собственности закончился. Кто не успел, тот опоздал.
Наконец, важные изменения стали происходить в сфере инвестиций. Если до 1995 г. наиболее могущественная группа бизнес-элиты, контролиро­вавшая до 80 % российских финансов, почти не вкладывала деньги в реальный сектор экономики, то позже это стало привлекательным, обеспечивая не только валютные, но и политические дивиденды. Сегодня можно смело предсказать усиление данной тенденции.


III. ТАК БУДЕТ ЛИ У РУССКИХ СВОЯ ЭЛИТА?

Элита едет – когда-то будет?
Георгий Иванов

Политику не зря причисляют к искусствам. А в искусстве, как известно, количество не переходит в качество. Из тысячи кошек, как говорят китайцы, не сделаешь одного тигра. Множество профессиональных чиновников и бизнесменов – это еще не национальная элита. Сложится ли новая русская элита – зависит от того, начнут ли эти люди связывать свои интересы, будущность, судьбу с интересами, будущностью, судьбой России и русского народа.
Естественный отбор, с особой жесткостью действующий в тех слоях общества, где есть что делить, привел в России к одному любопытному результату: женщин в бизнес-элите просто нет. «Конечно, это не означает, – комментирует этот факт Крыштановская, – что в стране нет успешных и даже влиятельных женщин-предпринимателей. Однако женщины, оставаясь в крупном бизнесе, так и не попадают в узкий круг бизнес-элиты».
Почти полностью аналогично положение дел и в политическом классе. В советское время существовали различные квоты представительства во власти: в частности, доля женщин в представительных органах власти должна была составлять примерно 30 %. Но сегодня, в условиях, опять-таки, естественного отбора, их удельный вес там снизился до 8 %, а в исполнительных органах власти остался на уровне 2-5 %.
Каковы будут последствия таких гендерных пропорций в российской элите?
В России, где генеалогические цепочки всегда выстраивались по отцовству, все это имеет особый смысл. Ибо в принципе каждый представитель элиты, будучи мужчиной, может претендовать у нас на роль основателя, корня династии, устремленной в будущее своею кроной.
Однако будут ли у нас элитные династии, в какой-то степени сопоставимые с дворянскими родами? Вот вопрос вопросов.
Ответить на него непросто, поскольку ситуация противоречива.
С одной стороны, большинство представителей бизнес-элиты поражает своим легкомыслием, психология временщиков, унаследованная от советской элиты, прикипела к ним намертво. По данным опроса UBS и Campden Research, проведенного по заказу газеты «Ведомости», российская бизнес-элита не строит долгосрочных планов и не создает династий. Если верить Ольге Крыштановской, «российский крупный бизнес не любит привлекать к себе внимание как властей, так и общественности, не стремится сделать компанию публичной, не задумывается о передаче бизнеса по наследству и готов его продать, как только предложат хорошую цену. Только треть опрошенных надеются, что дети продолжат их дело, но не настаивают на этом. Подрастающее поколение первых бизнес-наследников приобщено к западным ценностям и лучше родителей разбирается в финансах, оно может направить семейные капиталы в Европу, подальше от российской бюрократии, в зарубежную тихую гавань. Деньги они предпочитают хранить за границей и там же учить детей».
Перед нами модель поведения, в корне отличающаяся от тех стран, где есть давно сложившиеся элиты со своими традициями. Ни о каком, даже зачаточном, патриотизме этих людей говорить не приходится.
Лишь иногда, утверждает Крыштановская, некоторые наши бизнесмены «поступают совершенно обратно. Забирают детей из этих школ, перевозят их в Россию. И начинают думать о том, как социализовать своего ребенка здесь для того, чтобы он продолжил бизнес, который начат отцом здесь. Его надо учить здесь, чтобы он умел разговаривать со здешним чиновником, со здешним бизнесменом. Я бы сказала, что наиболее умные из бизнесменов, они вот этот путь проделывают». Но самых умных-то ведь всегда лишь единицы.
Итак, новая бизнес-элита оказалась непатриотичной в своей массе. Не говоря уж о нерусских ее представителях, для которых интересы русских не могли ничего значить в принципе, но и «новые русские» без зазрения совести норовят распродать подороже доставшееся им почти даром богатство и затем вывозят капиталы из страны, а не вкладывают в ее развитие, а детей своих отправляют учиться за рубеж с расчетом там и пристроить на будущее.
Представить себе в массовом виде подобный алгоритм в дореволюционной России невозможно. Во многом это связано с изменением характера господствующего класса: на смену дворянству – классу землевладельцев – пришла буржуазия. Дворянская элита естественно патриотичнее буржуазной: ведь земелька-то она родная, русская, а деньги – штука международная, безродная.
С другой стороны, именно здесь кроется важное отличие бизнес-элиты от корпуса элиты политической, чиновничьей. Ибо те, как раз, преимущественно отправляют детей в такие вузы, которые гарантируют карьеру в России. То есть – в отечественные, ведь ни Кембридж, ни Оксфорд, ни Гарвард никакой карьеры здесь гарантировать не могут.
Таким образом, получается, что шанс на создание настоящей – династической, потомственной – элиты в нашей России имеет политический класс, но не бизнес-класс. За одним, среди бизнесменов, исключением: бывших военных. О которых Крыштановская пишет, что хотя по мере обогащения годами вбивавшаяся «советская мифология теряла свою былую власть над их умами», однако на смену ей пришли убеждения не только патриотичес­кие, но и славянофильские, русско-националистические (поскольку офицерский корпус традиционно наполняли, по большей части, русские люди). А это очень важный, все определяющий сдвиг. Воспитанные в традициях служения государству, люди в погонах «сохранили носталь­гию по “великой державе”».
Если учесть, что среди управленческой элиты военные также заняли весьма значительный сектор, мы можем предположить, что именно в лице сословия отставников сегодня закладывается фундамент, основное ядро грядущей русской элиты. Что, вообще-то, соответствует тысячелетней русской традиции.
Впрочем, наша ситуация содержит в себе и другие противоречия, ставит жизненно важные вопросы.

Чем еще отличается сегодняшняя «элита» от дореволюционной?
До революции мы имели соприродную русскому народу элиту, рощенную тысячу лет из самого этого народа, связанную с исторической Россией тысячью нитей, выросшую в традициях любви и почтения к нашей стране, ее истории, к русскому народу. В составе этой элиты русское дворянство как сословие занимало центральное место, было ее становым хребтом, воспитывалось ею и воспитывало ее.
Революция не только уничтожила тысячелетний биологический, генетический цвет русской нации, но и прервала, уничтожив сословия, важнейший процесс социальной «возгонки» народа, его непрерывной селекции. Вдумайтесь: если бы Табель о рангах продолжала действовать после Октября, то потомственными дворянами стала бы уже добрая треть населения России из числа интеллигенции. И ведь это его лучшая часть, вне всякого сомнения!
Однако легко видеть, что в наши дни эта треть, пусть и лучшая, все никак не может стать настоящей русской национальной элитой, ни социально, ни политически, ни нравственно. Не дотягивает до этой высокой планки. Людей, подобных тем же героям Отечественной войны 1812 года или декабристам, мы в ее среде не обнаруживаем.
И дело не только в недостатке национализма, о чем говорилось выше.
Дело еще и в моральных качествах, и в характере образованности, в культуре.
В России не было своего «третьего сословия», породившего европейскую буржуазную элиту. Роль этого сословия у нас сыграла интеллигенция.
Но… В своем абсолютном большинстве это интеллигенция была в лучшем случае всего лишь второго поколения, советской выделки, не потомственно-преемственная. В ее составе налицо засилие нерусского элемента; русское элитарное национальное сознание ей никто никогда даже не пытался привить, а прививали, напротив, интернационализм, западничество (в т.ч. в виде марксизма и либерализма) и эгалитаризм. А хуже всего то, что русских людей поколениями воспитывали в ненависти к «царскому режиму», по существу – к исторической России, которой мы, вообще-то говоря, всем обязаны, как своей матери.
Таким образом, те, кто сегодня с грехом пополам мог бы претендовать на роль отечественной элиты, – либо не элита, либо не русские, либо русские, но без корней.
Прежняя, дореволюционная русская элита (дворяне, церковники, предприниматели, интеллигенция, кулаки, казаки), складываясь и вызревая тысячу лет, представляла собой мощный концентрат истории и духа, была по всем физическим и умственно-нравственным корням глубоко русской, имела уровень жизни выше среднего и держала в руках бразды правления обществом. А нынешняя «элита» – беспочвенна, легковесна и не имеет прочных устоев, в том числе национальных.
При этом наиболее интеллигентная страта, которая могла бы в ускоренном порядке породить элиту, близкую по качествам к дореволюционнной, – не допущена к рычагам власти, во всем зависима от сильных мира сего (не обеспечена, не приподнята над всем прочим обществом материально) и вообще, по большому счету, не элита в общем понимании этого слова.
А между тем, судьба нации – это во многом судьба ее элиты. Известно, что рыба гниет с головы, но ведь и жить без головы ни рыба, ни кто другой не может. Какая голова, такая и жизнь.
Что же нужно, чтобы перековать современный российский политический класс и верхушку новой буржуазии в русскую элиту пусть не английского, но хотя бы дореволюционного образца?
Во-первых, все-таки, национальная элита должна быть национальной. Она должна быть плотью от плоти своего народа. Иначе это уже не его элита. Если бы современная российская элита вся была не русская по крови, это значило бы просто, что у русских нет своей элиты.
К счастью, это не так.
Лучик надежды подает список «Золотой сотни» России, ежегодно публикуемый журналом «Форбс» с 2004 года. Взяв «Форбс» за 2012 год, в котором опубликовано уже две «золотых сотни», мы находим 124 русские фамилии в списке из 200 человек: чуть более 60 %. Это можно считать «контрольным замером», подтверждающим рост русской национальной фракции в общем составе бизнес-элиты за десять лет – с 50 до 62 процентов.
Аналогичный процесс происходит и в управленческой среде.
Русский хозяин еще не полностью вошел во власть, но уже встает на ее пороге. Национал-капитализм есть неизбежность, и мы его уже зрим воочию.
Во-вторых, национальная элита должна быть националистична. Не просто патриотична (хотя и до этого в массе еще пока далеко), а именно националистична. Она должна любить свой народ, из которого произошла, заботиться о своем народе, думать о нем. Представитель национальной элиты не может рано или поздно не осознать, что национальная солидарность представляет ни с чем не сравнимый ресурс в конкурентной борьбе. Возьмите представителя английской элиты: это английский националист. Возьмите представителя еврейской элиты: это еврейский националист. Возьмите представителя казахской элиты: это казахский националист. И т.д. Это не случайность, а закономерность. Естественный национализм – любовь к своему народу, забота о нем – это свойство настоящих элит.
При этом необходимо понимать различие между гипотетической русской элитой и реальным русским чиновничеством. У русских чиновников не развито национальное самосознание. Но ситуация не безнадежна, она поддается коррекции. Можно и нужно своевременно озаботиться русским национальным воспитанием новой элиты, привитием ей русского национализма как модной и органичной парадигмы, ее русской национальной селекцией. Необходимо поднять ее хотя бы до того уровня русского национализма, которым блистало русское дворянство XVIII-XX вв. Вот что мы должны культивировать, пропагандировать и внедрять в интеллигентское сознание нашего вырожденческого века!
В-третьих, в национальной элите должна действовать нравственная выбраковка, должны действовать суды чести, должен действовать кодекс чести, грубое нарушение которого влечет к остракизму, к изгойству.
В дореволюционной России это было. Иногда официально (скажем, кодекс офицерской, дворянской чести), иногда – нет, но во многих профессиях существовали свои такие кодексы. Стать нерукопожатным в дореволюционной России не хотел бы никто, этого боялись. А в сегодняшней России все со всех – как с гуся вода. Кто из нынешних чиновников покончил бы с собой из-за нравственного урона? В наши дни значение такого сословного кодекса нравственности элиты нетрудно понять и почувствовать, настолько остро ощущается его нехватка!
В-четвертых, у настоящей элиты должно быть чувство настоящего хозяина, который заботится о своем хозяйстве. Настоящий патриотизм, настоящий национализм – это патриотизм и национализм истинного хозяина страны.
Если мы посмотрим на нынешнюю «элиту» России, то вот как раз этого – заботы о своей стране и своем народе – мы и не увидим. Это объяснимо. Эти люди – скорохваты, говоря словами Солженицына: ненастоящие хозяева, не природные хозяева, они не выросли в итоге вековой селекции. Они не являются биосоциальной элитой. Такой, какой являлась элита дореволюционная. Естественная селекция происходила тогда во всех высших сословиях, столетиями рощенных. А сегодня такой системы естественной селекции нет, в элиту попадают случайные люди. И таких людей, которые стали «элитой по случаю», больше миллиона. Их элитарное самосознание еще незрелое, в лучшем случае зачаточное. Ему только предстоит еще вызреть.
Между тем, российскому дому нужен хозяин. А то Родина-мать у нас вроде бы есть, а вот отца явно не хватает. Вместо него есть какие-то постоянно сменяющие друг друга отчимы, у которых бегает по двору 15 детишек, не своих, не чужих, а непонятно каких. С этим пора покончить и наши умственные усилия нужно направить на создание подлинной национальной элиты.
В-пятых. Можем ли мы, говоря о русской элите, ее воссоздании, ограничиваться лишь судьбой нашего политического класса и бизнес-элиты, забывая о духовной элите нации? Нет, конечно. Это было бы даже как-то не по-русски.
И тут уместно завершить разговор цитатой из русского философа и богослова о. Павла Флоренского:
«Творческая личность не делается, никакие старания искусственно создать её воспитанием и образованием не приводят к успеху, и мечтать о массовых выводках творцов культуры значит впадать в утопию. Задача трезвого государственного деятеля – бережно сохранять немногое, что есть на самом деле, не рассчитывая на волшебные замки в будущем. Творческая личность – явление редкое, своего рода радий человечества, и выискивать её надо по крупицам. Государственная власть должна вырабатывать аппарат для вылавливания таких крупинок из общей массы населения…
Искать подобную личность надо всюду, под покровом всякой деятельности. Только весьма проницательные, опытные и крупные люди могут распознать подлинно творческие потенции, и для этого распознавания должен быть организован особый государственный аппарат, работа которого с лихвой окупится результатами…».

Что нас ждет?
Путин сегодня пытается воспитывать патриотизм в представителях элиты. Делает он это довольно неуклюже, в соответствии с основами марксистской политэкономии, заложенной ему в ум при обучении в советском вузе. А может, ему вспоминается евангельская максима «где будет имущество ваше, там будет и сердце ваше»? Во всяком случае, в российских верхах началась не просто кампания, а настоящая борьба, имеющая целью принудить богатых россиян к размещению своих состояний в отечественных банках и инвестициях, а не в офшорах.
Большинство наблюдателей относится к этому скептически, а напрасно, ведь Путин уже зарекомендовал себя как человек упорный, умеющий настойчиво добиваться поставленной цели. В частности, чтобы преподать суровый урок «офшористам», Россия не только не стала всерьез защищать их интересы на Кипре, но и использовала кипрский кризис как урок и весьма злорадное назидание: мол, не надо было держать капиталы за рубежом, господа хорошие. Более того, отныне Минфин РФ будет требовать у всех стран, которым РФ предоставляет кредиты, полной финансовой прозрачности во всем, что касается российских учредителей и бенефициаров зарегистрированных на их территории компаний. И подобных системных мер намечено еще немало.
Перевоспитание элиты, несомненно, не ограничится действиями международного характера. Наблюдатели уже говорят о своего рода верхушечной гражданской войне, развязанной Путиным против собственной элиты, выросшей в том числе и за годы его правления. Если в течение первых десяти лет правления Путин по ряду причин не мог позволить себе традиционный для русских самодержцев «перебор людишек» (выражение Ивана Грозного), то теперь настало время «большой зачистки» и отделения овец от козлищ. Но ведь для подобной цели необходимо иметь своих опричников или, на худой конец, лично преданных гвардейцев, спрос на которых резко возрастает и влечет за собой тектонические подвижки внутри элит.
В частности, как подметила Крыштановская, главными отличительными особенностями Путинской элиты являются: 1) снижение доли «ин­теллектуалов», имеющих ученую степень; 2) увеличение представительства бизнеса во властных структурах, связанное с объективным изменени­ем роли новой буржуазии в обществе; 3) рост элит в провинции и 4) резкое увеличение числа военных во власти.
Если третье и четвертое можно приветствовать, а второе принять как данность, то первое свидетельствует о том, что Путин разошелся с еврейскими умниками, составлявшими бригаду «политических лоцманов» ельцинской эпохи423 (что очень хорошо), но не сумел найти им замену из числа русских интеллектуалов (что очень плохо). Почему не сумел? Со стороны судить трудно. Хуже всего, если это обусловлено излишней уверенностью Путина и его ближнего круга в собственных умственных силах. Разрыв Кремля с русской интеллектуальной элитой может очень дорого обойтись стране.
Необходимо отметить и другую опасность. Воспитательные усилия Путина по адресу власть и деньги имущих – это, конечно, хорошо, правильно. Но его правление отличает одна черта, которая может поставить под угрозу такие планы.
Дело в том, что огромные капиталы, сложившиеся у столичной бизнес-элиты и лично у верхушки руководства страны, толкают Россию на путь империализма, пробегая форсированными темпами национал-капиталистическую стадию. Не случайно такие агенты российской капитализации как Анатолий Чубайс и Альфред Кох – нерусские и, по мнению многих, антирусские деятели – заявили концепцию «либеральной империи». То есть, вместо военного завоевания бывших советских республик СССР (а там и других) предлагается выстраивание системы «господства – подчинения» между метрополией (Россией) и протекторатами, доминионами, колониями (другими странами) с помощью исключительно экономических инструментов, в частности – экспорта энергоресурсов.
Ситуация – классическая: естественная и ожидаемая (читайте Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма»).
Порою кажется, что Путин вдохновляется именно этой идеей. И что он действительно взялся выстраивать квази-империю, для начала под видом Евразийского союза, в интересах крупного сырьевого капитала, в т.ч. госкорпоративного.
Соответственно, режим воспроизводит уже дважды показавший свою порочность алгоритм: вместо русской националистической элиты складывается имперская элита с ее опасным и бесплодным «безродным патриотизмом» и «великодержавным космополитизмом»424. Создается правящий класс безнационально-патриотического (по сути, интернационалистского) закваса, ориентированный на фантомную «российскую нацию» – аналог советского народа. Хотя никакой российской нации в природе не было, нет и быть не может.
Увы, президент забыл о плачевном историческом опыте двух рухнувших подряд за какие-то семьдесят четыре года нечуждых нам государств: Российской империи и СССР. Рухнувших, в первую очередь, от того, что русские в них разочаровались.
Беда в том, что империализм плохо совместим с национализмом вообще. А в условиях демографического упадка он просто губителен для государствообразующего народа. Как говорил Солженицын, «восстановить империю – окончательно похоронить русский народ». А нам еще пожить бы…
Чем закончится игра в империю – показывает судьба Советского Союза. Но правильно прочесть эту судьбу и извлечь нужные уроки, как видно, нам все еще не дано. И не будет дано, пока в России не вызреет, наконец, новая русская национальная элита. В полном смысле этого слова.




















АПОЛОГИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ






Памяти
Советской власти
посвящается


























ОГЛАВЛЕНИЕ


ПРЕДИСЛОВИЕ

I. О ТЕРМИНЕ «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ»
Потерявшиеся
Интеллигентоведение и интеллигентоверования
Обвиняется интеллигенция


II. РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И КРУШЕНИЕ РОСИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Как лисички море зажгли, а потушить не сумели
Русская интеллигенция и Февраль
Поверим Ленину: он профи
У каждого своя революция
Позднее раскаяние
Русская интеллигенция и Октябрь
Враги: лицом к лицу
Необходимое отступление: Социальное и национальное в революции
Еврейская контрэлита в борьбе за власть
Евреи в Феврале
Русское прозрение
Национальное размежевание – забытый урок революции

III. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И КРУШЕНИЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Ленинские установки – руководство к действию большевиков
Еврейство – ударный отряд и опора власти большевиков. Феномен юдократии
Vae victis! Горе побежденным!
Преображение поневоле: версия С.В. Волкова
Ленин: место и роль интеллигенции при Советской власти. У истоков
Советская власть, социализм, интеллигенция
Судьба русской интеллигенции в ХХ веке
Периодизация: Ленинско-юдократический период, – Сталинский период, – Хрущев, Брежнев и 1980-е гг., – Современный этап
Вал производства интеллигенции, 1920-1991 гг.
Количество и качество: социальный отбор и выбраковка
Чистки
Выдвиженчество
Рабфаки
Сталин и интеллигенция
Разворот над бездной
Жизнь и быт творческой и научной интеллигенции при Сталине
Медицинское обслуживание
Дома отдыха, дачи и пр.
«Квартирный вопрос»
Спецпитание, спецснабжение
Деньги
Кстати, о приятном
Высокий статус и рост элитарного самосознания
Писательский балласт
Наградить и наказать надо уметь
Эпоха Хрущева, Брежнева и 1980-е годы
Самовоспроизведение интеллигенции
Возникновение и идейно-политическая трансформация нового класса
Игра на понижение
Крепостная интеллигенция ХХ века
О советских морально-политических горнилах, в которых закалялся растущий класс интеллигенции
Победа побежденных: феномен шестидесятничества, диссиденты, Перестройка и крах Советской власти
Поражение победителей. Вернется ли интеллигенция в социализм?


IV. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В РОССИИ, ВЕК XX: БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ
Роль и место интеллигенции в четырех революциях
1. О революции 1905-1907 гг.
2. О Февральской революции 1917 года.
3. Об Октябрьской революции 1917 года.
4. О революции 1991-1993 гг.
О вине интеллигенции: итоговые размышления


V. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В РОССИИ, ВЕК XXI: ЧТО ВПЕРЕДИ?

Бюрократия, номенклатура, партократия
Полезная книжка о правящем классе
Необходимость партократии, ее роль
Привилегии
Недооценка труда партократов
О диктатуре бюрократии
Становление партократии и номенклатуры
Противоречие бюрократии и КПСС
Булат и злато
Бюрократия и национальный фактор
Интеллигенция и бюрократия
Новая элита
Первый камень преткновения
Второй камень преткновения
Третий камень преткновения
Разинтеллигенчивание России
Утопия среднего класса, или Переделаем мышей в ежиков?
Страна лабазников и чиновников
Капиталистическая «бритва Оккама» и интеллигенция как «лишняя сущность»
Будет ли «пятая революция» в России?
От диктатуры бюрократии – к диктатуре интеллигенции?
Союз ума и капитала
Финал

ПОСЛЕСЛОВИЕ. ОБРАЩЕНИЕ К РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ






ПРЕДИСЛОВИЕ


…Какой самый большой грех?
Это – ненависть к интеллигенции,
ненависть к превосходству интеллигента.
Варлам Шаламов

Есть русская интеллигенция!
Вы думали – нет?! Есть!
Андрей Вознесенский

Не стану скрывать: я присяжный конфуцианец. А Конфуций говорил: «Если имена не исправлены, то речь не стройна, а когда речь не стройна, то и в делах нет успеха».
А еще я картезианец. Завет Декарта: «Договоритесь о терминах – и вы избавите человечество от половины заблуждений» – горит в моем сердце.
Правильно называть вещи, определять слова, доискиваться до верного смысла терминов («исправлять имена») – мое хобби. Люблю все разложить по полочкам. Так обстоит и с термином «интеллигенция», которому я посвятил еще в 1980-е годы исследование, классифицировав все основные теоретические подходы к такому непростому понятию. Но должен сегодня с огорчением резюмировать, что величайшая путаница в общественном понимании сего предмета, как царила, так и царит в головах соотечественников, явно моих статей не читавших. Разгул интеллигентофобии, наблюдаемой в последние десятилетия (особенно с падения Советской власти), возможно, связан именно с этим
А еще – опять-таки не скрываю! – я потомственный русский интеллигент в пятом поколении. И горжусь этим. Мой прапрадед, крестьянский сын Тимофей Севастьянов, был сельским учителем в Усть-Ваге на Русском Севере. Прадед дослужился при царе до генерала (был представлен к званию, получить которое помешал Февраль). Дед, окончивший Морской кадетский корпус, выслужил у Деникина и Врангеля командование кораблем и чин старшего лейтенанта, потом, вернувшись в 1922 году в Россию из Константинополя, перебивался с места на место, побывал воспитателем в колонии беспризорников и учителем в школе, в 1931 году расстрелян. Его жена, моя бабка, – сестра милосердия у белых, погибла, гвардии капитан медицинской службы, на фронте в 1943 году. Отец, окончивший Отечественную войну тоже старшим лейтенантом, в дальнейшем – профессор, заслуженный деятель науки и техники. Родня по бабкиной линии – врачи. По деду – художники и инженеры. Есть офицеры, по традиции. Мать – старший преподаватель кафедры английского языка МГИМО. Ее родной отец – бухгалтер экстра-класса. Приемный отец – летчик-испытатель в юности и крупный авиаконструктор в зрелые годы.
Все они и миллионы таких же – русская интеллигенция. Я не вижу ни малейших причин стесняться своей принадлежности к названному слою, которую я осознал рано. Интеллигенты в моем роду честно всеми силами служили своему народу, никогда не предавали его. Они не заслуживают недоверия или пренебрежения, наоборот – почтения и благодарности.
И вообще я считаю, что всем самым лучшим, всем самым ценным, дорогим и любимым в истории и культуре нашей страны мы обязаны русским интеллигентам. В моих глазах совершенный, полноценный человек – это совершенный, полноценный интеллигент…
Я именно русский и именно интеллигент. Не «российский», а русский. Не «интеллектуал» (хотя, надеюсь, все же интеллектуал), а интеллигент. Плоть от плоти всей русской интеллигенции, изучению которой посвятил себя со второго курса университета.
Поэтому я поднимаю изгвазданную, несвежую перчатку, которую только ленивый не бросал в лицо моему сословию вот уже лет сто с лишним лет кряду, как раз со времени выхода «Вех» (1909). Начиная с Владимира Ульянова (Ленина), да и самих веховцев тоже – и заканчивая многими авторами дискуссии в «Литературной газете», прошедшей по поводу столетнего юбилея названной книги.
Я намерен выступить в защиту русской интеллигенции, к которой имею честь принадлежать. Ибо, как убедился, больше этого сделать некому. А повод пусть будет тот же: юбилей «Вех»425, оправдавших свое название.
Для того, чтобы защитить русскую (никакую иную) интеллигенцию, я должен прежде всего сделать три вещи:
1. Разобраться на публике с термином и морфологией объекта;
2. Разобраться с социальным наполнением термина;
3. Разобраться с его национальным наполнением.
Ведь вся наша жизнь, если посмотреть, протекает в двух главных измерениях, в двух осях координат: социальной (она делит общество на правых и левых) и национальной (она делит его на своих и чужих). Эти измерения и формируют любой дискурс.
Только разобравшись в вышеназванном, мы поймем, можно ли – и в чем – винить русскую интеллигенцию, то есть самих себя.



I. О ТЕРМИНЕ «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ»


Потерявшиеся

Ай-ай-ай, вот она, русская интеллигенция!
Искали вечные истины, а нашли корову…
Алексей Толстой

В России налицо «тьма искусников», по скверному обыкновению всегда готовых с жаром и апломбом вкривь и вкось рассуждать о предметах, требующих специальных познаний. Христиане рассуждают о своей вере, не удосужившись ни разу прочесть Библию от корки до корки. Неосоциалисты разглагольствуют о социализме, даже не заглянув в труды основоположников. Любители покалякать об интеллигенции совершенно не знают свой предмет, как будто у нас нет мощной традиции интеллигентоведения, нет тысяч (!) книг и статей по теме, нет Центра изучения интеллигенции при Ивановском госуниверситете и т. д. При этом истины в последней инстанции вещаются влёт, прямо-таки с чистого листа. О квантовой физике, кибернетике или устройстве мозга так вещать-трещать не посмели бы, а об интеллигенции – всегда пожалуйста!
Главная беда в том, что у нас традиционно смешивается научное, социологическое представление об интеллигенции – с бытовым, расхожим. Ибо ученые рассматривают интеллигенцию объективно, как феномен социальный («интеллигенция для других», «интеллигенция в жизни»), а прочая интеллигенция воспринимает себя субъективно, как феномен духовный, феномен общественного сознания («интеллигенция для себя», «воображаемая интеллигенция»). Расхожим является представление, что интеллигенция должна обладать «определенным менталитетом» и выделяться из других социальных групп прежде всего по этому критерию. На этом, как правило, настаивают все дилетанты в вопросах интеллигентоведения. Из-за чего постоянно возникают разночтения, недоразумения и полное взаимное непонимание собеседников, иллюстрации чему ниже.
И без того хаотичное, импульсивное сознание моих соплеменников немедленно начинает биться в истерике, когда речь заходит об интеллигенции: скороспелые попытки заново переопределить этот феномен («а вот я лично считаю…») так и сыплются искрами, стоит только заговорить среди интеллигентов о них самих. Еще в 1960-е годы польские социологи насчитывали свыше 300 дефиниций этой группы. В моей личной коллекции их более пятидесяти (и каких курьезных!). На днях мне подарили еще одно, «тысячепервое»: интеллигент – это тот, кто способен пожертвовать своими интересами ради других людей. Красиво, но явно о ком-то другом…
Не пора ли, все же, объясниться по поводу азов? А то так и будем вечно – ты ему про Фому, он тебе про Ерему…
* * *
Благодаря любезности редактора отдела политики «Литературной газеты» Игоря Александровича Серкова, я имел доступ ко всем, даже неопубликованным, материалам дискуссии о «Вехах», прошедшей на ее страницах, и получил весьма репрезентативное представление о современном состоянии вненаучного дискурса, как говорится, ан масс.
Ведущий дискуссию философ Валентин Толстых правильно отметил в нем главное: «Стало модным сомневаться в существовании самого феномена по имени “интеллигенция”».
Рупором этих сомнений не раз выступала «Литературная газета», опубликовав, к примеру еще в 2005 году провокативную статью академика Российской академии образования, доктора психологических наук Артура Петровского «Интеллигенция при наличии отсутствия». Вовремя не получив достойной отповеди, отрицатели интеллигенции укрепились в своих сомнениях.
«Что стало с пресловутою русской интеллигенцией? – вопрошает, к примеру, физик, философ и богослов, директор Института синергийной антропологии Сергей Хоружий. И отвечает: – Наш вывод краток и прост: ныне она уже не существует».
Ему вторит великолукский православный социалист Александр Молотков: «Кажется, интеллектуалов как таковых в обществе предостаточно – докторов наук, писателей, журналистов, деятелей культуры у нас хватает. Но почему интеллектуалы есть, а интеллигенции нет? Ответ: интеллектуалы не справляются с мировоззренческим вызовом истории – не могут сформулировать алгоритм национального будущего на уровне нового исторического горизонта. А интеллигенция исчезла недавно – на рубеже перевала 90-х».
Замечу в скобках, что эти строки продиктованы глубоким, застарелым недоразумением. Все как раз наоборот: интеллигенции нынче больше, чем когда-бы то ни было, и вузы все пекут и пекут новую, а вот интеллектуалы куда-то подевались: то ли вымерли, то ли поуезжали, то ли седьмой хрен без соли доедают и переключились на личное выживание. Хочется спросить у подобных отрицателей: а с каких это пор вы, господа, перестали учителей и врачей за интеллигенцию считать? Инженеров? Офицеров? Священников? Или их, по-вашему, уже нет? Надменно, но вряд ли верно.
* * *
Особенно отличился профессор Академии народного хозяйства Владимир Сперанский: «Главная проблема российской интеллигенции, – вынес он даже в заглавие неопубликованной статьи такую идею, – в том, что ее нет. И никогда не было».
Аргументы? Не особенно крепкие. Ссылается на обрусевшего немца, первостатейного путаника, веховца, известного идейными метаниями426 Петра Струве: «Русская интеллигенция как особая культурная категория есть порождение западноевропейского социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только “образованный класс” и разные в нем направления».
Окаменелая нелепость (чтобы не сказать хуже) Струве подвигла профессора на откровение: «Чем больше размышляешь о сущности и проблемах интеллигенции, тем больше перестаешь понимать, о чем идет речь».
Совсем растерялся специалист по народному хозяйству, для которого «в давние студенческие годы все было очень просто: интеллигенция – это прослойка между двумя классами, грани между которыми стираются». Ну, положим, такого нам даже в студенческие годы не говорили, ибо имелись в виду, по Ленину, совсем другие «прослоенные интеллигенцией» классы, а вовсе несоциалистические рабочие и крестьяне. Явно не был знатоком марксизма-ленинизма былой студент Сперанский.
И так далее, с той же силой воображения: и про то, что интеллигенция это чисто русское понятие, и что выдумал ее Боборыкин, и что это-де духовный орден, и что Достоевского с Толстым «в ряды интеллигенции не допускали», и что «нельзя всерьез выпускников Московского университета и какого-то Крыжопольского сельхозинститута зачислять в одну социальную группу»… И вообще весь набор избитейших штампов, включая такой: «В других странах, как известно, такого понятия нет, там применяется термин “интеллектуалы”».
По статье Сперанского можно целую лекцию составить о типовых ошибках и недоразумениях, скопившихся в отстойнике интеллигентоведения за сто с лишним лет, когда вместо того, чтобы обсуждать «интеллигенцию в жизни», берутся за «воображаемую интеллигенцию». И в итоге вместо интеллигентоведения получают интеллигентоверования. Поднадоела вся эта дилетантщина, сто раз на все лады повторенная, все эти чистой воды городские легенды… Стоит ли транслировать их снова и снова, умножая и без того великую путаницу в умах?
Главный перл, конечно, утверждение, что «интеллигенции как единой социальной группы нет, и не было. Это один из российских мифов, не имеющих объективных оснований». В подержку и обоснование своего мнения автор подтягивает Н.Е. Покровского, утверждающего в сборнике, выпущенном к 90-летию «Вех»: «Мы оказались свидетелями и участниками окончательного разрушения интеллигенции и ухода ее с исторической арены». В итоге Сперанский делает вывод, за который вполне можно и в наши дни выдать не какую-нибудь, а именно Сталинскую премию: «Защищать права интеллигенции это все равно, что конструировать квадратный круг, или круглый квадрат. Необходимо организовывать систему социальной защиты учителей, врачей, ученых, а не мифической интеллигенции, к которой себя причислял незабвенный Васисуалий Лоханкин».
Ай, браво! Вот где главный нерв проблемы, главный мотив моих оппонентов. Отказ от защиты прав и интересов интеллигенции, этакого коллективного лоханкина, дорогого стоит!
Конечно, солидарность с Ильфом и Петровым обличает здесь и сама по себе. В свое время беспощадно умный Аркадий Белинков обратил наше внимание на то, что создав неудобозабываемый образ Васисуалия Лоханкина, авторы чутко уловили социальный заказ, идущий из-за кремлевских стен. Неспроста они так саркастически оттянулись на счет «классической» русской интеллигенции, за что были вознесены и обласканы. Ведь сочувствовать лоханкиным нельзя, понимать их не обязательно…
Но все же заковыка, прежде всего, именно в порочности научных методов профессора. Отделить от интеллигенции тех, кто составляет ее наибольшую фракцию, – до этого надо было додуматься!
Беда Сперанского, Покровского и иже с ними (имя им легион), что они принципиально применяют для определения интеллигенции – неформальный критерий. А потом, когда в результате такого применения предмет рассмотрения самым натуральным образом теряет границы и исчезает (что неизбежно для любой социальной группы при попытке определить ее неформально), им, конечно, ничего другого не остается, как заявить, что самого предмета нет и не было, что он – фикция, конструкт, миф. Чему же тут удивляться, если с самого начала именно миф, конструкт и фикция были в центре внимания?
Вот Сперанский и пишет, ничтоже сумняшеся: «Интеллигенции нет. Нет той особой социальной группы, которая имеет право в силу тех или иных причин, имея более высокий уровень образования и, получив широкое духовно-нравственное воспитание, навязывать другим общественным слоям свое мнение, а тем более определять направление общественного развития».
Вот так и никак иначе выглядит, на самом деле, его определение интеллигенции. Насквозь несостоятельное, необоснованное, взятое с потолка, высосанное из пальца. Априорно негативное, уничижительное, предвзятое. Но довольно-таки, надо признать, распространенное и авторитетное.
А что хуже всего – неформальное, что и требовалось подтвердить.
Взять заведомый миф, исследовать и с гневом отторгнуть и заклеймить: да ведь это миф! Хороша наука… Что же удивляться после этого, что для сперанских интеллигенция исчезла, не существует!
Правда в ее исчезновении виновны только сами ученые, не удосужившиеся даже в Даля заглянуть, не говоря уж о знакомстве с дискурсом в целом. Или оригинальничают, хотят прославиться через столь грубый эпатаж? Но это уже даже и не оригинально…
* * *
Еще один веселый могильщик интеллигенции Вадим Мухачев остроумно проехался по нелюбимому им сословию:
«Значением слова “интеллигенция” у нас, конечно, мучился не народ, который пахал, сеял, собирал урожай, опускался в забой за углем и рудой или варил сталь. Мучились те, которые, понимая, что они не “народ”, в отличие от интеллигентных учителей, врачей, естествоиспытателей или инженеров избрали для себя профессией быть “умом” (а заодно и “совестью”) своего народа и своей эпохи. Именно такие люди, в первую очередь, представляют собой тип “интеллигента-идеолога”.
Именно эти “мученики”, добровольно рекрутируемые, в основном, из тех, кто посвятил себя идеологическому осмыслению “общества” и его нравов, вынуждены постоянно, как вчера, так сегодня, искать теоретических объяснений для оправдания собственного интеллигентского существования. По этой причине они, в первую очередь, заняты идентификацией себя в качестве “интеллектуальной элиты” общества, что затем позволяет им заняться проблемами жизни “народа”. Если свести все поиски этими “мучениками” себя как “интеллигенции” воедино, то получится многотомная библиотека, насчитывающая сотни наукообразных книг и диссертаций, тысячи статей и докладов, конвертированных ею в ученые степени и звания по философии, социологии, политологии».
Свою искрометную, но неправомерную эскападу этот новый «народный заступник» завершил логически: «В 1997 г. Абдусалам Гусейнов в ироничном и в то же время весьма содержательном этюде “Слово об интеллигенции”, отметив, что интеллигенция “отличается дилетантской широтой и неопределенностью образования” и что “если она и является в чем-то мастером, помимо произнесения тостов, так это в необязательных гуманитарных рассуждениях”, предложил попрощаться с ней. К сожалению, многие его призыв не услышали».
Вот даже как: к сожалению! Последовательный и насточивый интеллигентоед, г-н Мухачев, увы, предпочел знакомиться с интеллигенцией не по сотням диссертаций и книг (как сделал в свое время я), а почему-то по «этюду» достопочтенного Абдусалама, чья специальность отнюдь не интеллигентоведение.
Поэтому он так и не узнал, что интеллигенция, в самом деле крайне неоднородная, делится на три порядка.
Первый порядок обслуживает население в целом (те самые врачи, учителя, естествоиспытатели, инженеры; добавлю к мухачевскому перечню еще, как минимум, священников, офицеров и бюрократов-управленцев).
Второй порядок обслуживает специфические духовные запросы, в первую очередь, самой интеллигенции, хотя, объективно, не только: крошки с ее стола перепадают и всем другим слоям населения.
А третий – генераторы идей, которыми пользуется человечество в целом. Таких людей действительно, как подметил Сергей Аверинцев, единицы, это совсем особый разряд. Собственно, именно их-то и можно отнести к интеллектуалам, подчеркнув, что это вовсе не вся интеллигенция как таковая, как класс, а лишь ее меньшая, но лучшая, отборная фракция.
Ошибочно думать, что обществу нужны только интеллигенты первого и третьего порядка, что только они могут быть сопричислены к народу. На деле народ – это все вместе, во всей сложности взаимных связей. А интеллигенция второго порядка нужна хотя бы потому, что создает среду, в которой заинтересована интеллигенция первого и третьего порядка, ибо развитое выше среднего сознание активно требует духовных, умственных импульсов. Эти импульсы дает не указка учителя, не ланцет хирурга и не кульман инженера, но нечто иное, по большей части словесное (хотя может быть и изобразительным, и музыкальным). «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Не зря в свое время писателей именовали инженерами человеческих душ.
Интеллигенция всех трех порядков перемешана в жизни и связана между собою тысячами нитей, в том числе родственных, она едина, несмотря на массу глубоких различий, и вся подпитывается этим единством. Сотрешь один слой (порядок), перестанет нормально работать и другой. Но взгляд на интеллигенцию с народной простотой (на хрена нам львы толстые, лучше б они землю пахали или сапоги тачали, больше б пользы было) не в состоянии увидеть эти взаимосвязи.
Выше приводилась неправомерная попытка вырвать из контекста интеллигенции – интеллигенцию первого порядка (ее еще любят называть «трудовой», «народной» интеллигенцией, как будто тот же Толстой, Суриков или Чайковский были бездельниками и не были плоть от плоти своего народа).
Участница дискуссии Татьяна Наумова ехидно опровергла столь же нелепую попытку в отношении интеллигенции второго порядка: «Да, отношение к интеллигенции в обществе действительно изменилось в худшую сторону. Но исчезла ли сама интеллигенция? В связи с этим хочется спросить, а как же быть с авторами дискуссии, посвященной юбилею этой книги, которая ведется на страницах “Литературной газеты”? К какой группе нашего общества они себя относят?»
К счастью, интеллигенция исчезла только в сознании гг. Покровского, Мухачева, Сперанского и немногих других «компетентных лиц», которых ненароком выпустили на публику с их эпатажными идеями. В жизни она пока никуда не делась.
* * *
Нет никакой угрозы существованию самой интеллигенции, но есть реальная угроза существованию мифа об интеллигенции, о чем я расскажу в своем месте.
А пока что надо только ясно осознать и окончательно усвоить одну вещь. Критерий отбора в любую социальную группу (в ту же интеллигенцию и не только в нее) должен быть исключительно формальным. Социология не терпит неформальных критериев, поскольку стоит только на них опереться – и вы немедленно потеряете границы объекта обсуждения. Вы не сможете ответить даже на самый элементарный и в то же время важнейший вопрос: сколько интеллигенции в стране? Можно, к примеру, обсчитать количество лиц, имеющих спецподготовку и занятых умственным трудом. Но в принципе нельзя, невозможно обсчитать лиц с «определенным менталитетом». Кроме того, вы никогда не договоритесь с коллегами о параметрах этого самого менталитета, поскольку проблема критериев и, главное, судейства тоже в принципе не имеет решения. Кто и по каким критериям будет определять наличие «определенного менталитета»? В любом случае результат окажется неверифицируем, а значит, ему не место в науке.
Формальный критерий социальной группы обязательно должен отражать ее общественную функцию – иначе это уже не «социальная» группа, а что-то иное. Что это значит в нашем случае? Понятно, чем занят крестьянин (земледелие, скотоводство – одним словом, производство сельскохозяйственных продуктов), рабочий, ремесленник (производство несельскохозяйственных продуктов). Это категории населения, социальные группы, в труде которых превалирует физический элемент. Он служит для них общим критерием, а вышеозначенная специфика труда – частным. А чем занята интеллигенция, какую функцию в обществе выполняет?
Интеллигенция занята разнообразным трудом, в котором, однако, непременно первенствует умственный элемент. Трудом, который требует специального, как правило высшего, образования. В этом ее отличие. Она – субъект интеллектуального и духовного производства. Она поставляет обществу многоразличные духовные продукты – товары и услуги, которых при всем желании не могут дать люди физического труда, не имеющие специального образования и развития. Лев Толстой, как известно, скоро смог научиться и сапоги тачать, и за плугом ходить, подобно любому мужику Российской империи. Но из миллионов мужиков-пахотников, хоть учи их всю жизнь, не изготовить одного-единственного Льва Толстого.
Итак, самое точное базовое определение интеллигенции – это группа лиц, занятых умственным трудом и имеющих для этого специальное образование.
Землепашец и скотовод, даже пишущий по ночам книги, суть крестьянин. А писатель, ученый, даже пашущий по утрам поле, суть интеллигент. Все определяет основная жизненная функция индивида и его социальной группы по отношению к обществу.
«Этот папаша совсем от сохи // Попашет-попашет – попишет стихи», – мечтал Маяковский. Но в жизни так не выходит.
Определив социальную группу по ее функции, отграничив, выделив, вычленив ее из остального общества (народа), в дальнейшем ее можно классифицировать как угодно, разделять на порядки, фракции и подгруппы, выделять в ней нравственные и безнравственные, творческие и косные и еще какие благоугодно ментальные элементы. Коль скоро рамки разговора имеют четкие границы, все эти ученые игры внутри границ будут правомерны.
Но даже безмерно интеллигентный и высоконравственный землепашец и скотовод при этом останется крестьянином. А хамоватый и – да-да! – туповатый специалист с высшим образованием, увы, интеллигентом. Нравится нам сие или нет, но это реальные типы – как интеллигентный неинтеллигент, так и неинтеллигентный интеллигент.
Надо хорошенько понять простой принцип: интеллигентность не есть обязательное свойство каждого интеллигента, не есть классообразующий признак интеллигенции. Это только яркое маркирующее свойство, присущее или ее большинству, или репрезентативной группе, или даже всего лишь отдельным витринным представителям. По ним впервые зафиксированное и поименованное. И уже с них переносимое на представителей других категорий населения – тоже в отдельных случаях, а не в массе, разумеется.


Интеллигентоведение и интеллигентоверования

Россия на два общества разбита:
Простой народ и некая элита –
Газетчики, доценты, диссиденты,
Студенты, вообще интеллигенты.
Разнятся две России по ментальности
Поболее, чем две национальности.
Семен Ванетик

В 2009 году из печати вышла моя книга «Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса» (М., «Книжный мир»), где собраны самые, на мой взгляд, интересные и важные публикации по теме интеллигенции, накопившиеся за много лет моего изучения предмета (это изучение началось в 1974 году еще на студенческой скамье). В частности, некоторые статьи касались истории вопроса и той терминологической путаницы и неразберихи, о которых упомянуто выше: «Кризис интеллигентоведения или социология и историография», «Ленин об интеллигенции», «Формирование русской интеллигенции в XVIII веке», «Ошибки в изучении истории русской интеллигенции» и др.
На эту книжку в частном письме откликнулся доцент А.И. Долженко, который детально исследовал тему интеллигенции с точки зрения генезиса понятия, и сообщил мне интересные сведения. Он собрал много источников, изучил около 130 словарей за два века, как русских, так и иностранных. Обнаружилось, во-первых, как и следовало ожидать, что три четверти словарей содержат слово «интеллигенция», но демонстрируют огромный разброс смыслов. А во-вторых, «понятие интеллигенции как слоя образованных людей умственного труда (так во всех советских энциклопедиях и словарях) ввел в публичный оборот не П.Д. Боборыкин в 1866 г., как он сам ошибочно сообщил об этом в 1904 г., а пресловутый Карл Маркс в 1842 г. В дальнейшем это понятие из Германии перекочевало в Польшу, а потом в Россию, где некоторые писатели употребляли его и ранее 1866 г. Есть примеры высказываний». К таким первопользователям термина относится, например, поэт Василий Жуковский (в своем дневнике).
Указание на Маркса курьезно, но вполне правомерно. Могу только дополнить, что как философский термин, обозначающий особое ментальное состояние, некое парение духа (огрубляя, просто «мышление», в соответствии с точным латинским смыслом), слово «интеллигенция» использовалось еще в 1770-е отцом русского масонства И.-Г. Шварцем, читавшим в Москве лекции по «Философской истории». Но нас, конечно, интересует только социальное содержание термина, фиксируемое много позднее.
А зафикисировал его в России не кто иной как Владимир Даль, который еще в позапрошлом веке записал в своем «Толковом словаре живого великоруского языка» (1880) просто и ясно: «Интеллигенция, – разумная, образованная, умственно развитая часть жителей».
Вот и все. Ни больше ни меньше. И все досужие рассуждения, заметно выходящие за рамки этой простой дефиниции, суть лишь словоблудие и ничего иного. Интеллигентоверования вместо интеллигентоведения.
Собрата поддержал спустя более ста лет другой выдающийся лингвист, С.И. Ожегов: «Интеллигенция, – читаем мы в его “Словаре русского языка” 1994 года. – Работники умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры».
Как видим, так же просто и ясно, без всяких мерихлюндий на темы духовности, нравственности, идеалов и жизненных задач, отношения к «трудовому народу», к властям и проч. И в полном соответствии с тем, что сказано в предыдущей главке.
Откуда же взялись такие разброд и шатание в простом, по сути, вопросе?
Дело в том, что все подходы к пониманию интеллигенции, сколько их ни есть, в принципе разделяются на два направления. Одно выдвигает на первый план социально-экономические, формальные критерии, а другое – идейно-этические, неформальные.
В России первого направления придерживались анархисты и мар­ксисты, хотя между ними не было согласия в оценках. Анархи­сты считали, что интеллигенция – это новый «эксплуататорский класс», который как класс «характеризуется монопольным и на­следственным владением знаниями, средствами интеллектуаль­ного производства» (А. Вольский, псевдоним «Махаев»). Марксисты давали отпор анар­хистам в этом вопросе, более реалистично смотрели на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение и многообразие корней. Но и те, и другие, вслед за Марксом, Лениным и, кстати, Далем, понимали интеллигенцию с точки зрения ее функции: как совокупность деятелей умственного труда.
Ко второму направлению у нас относились все мыслители народнической ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. С одним существенным различием: те свой­ства интеллигенции, которые вызывали у народников восторг и восхваления, ве­ховцами по большей части порицались и высмеивались.
Выше уже говорилось, что неформальный подход вполне применим, но… только в неформальной обстановке. Интеллигентный, начитанный слесарь в застольной компании инженеров может сойти за своего. (Вообразим реплику: «Девочки, я тут с одним дальнобойщиком познакомилась – ну такой интеллигентный!») У интеллигенции нет и быть не может никакой монополии на нравственность и духовность, критерии которых, к тому же, предельно условны, если они вообще есть. Основной недостаток неформального подхода состоит в том, что стоит только к нему обратиться – и мы не сможем ответить на самый простой, но совершенно необходимый для социолога вопрос: сколько в стране интеллигентов. Потому что каждому в душу и под черепную коробку не заглянешь, и отделить овец от козлищ не получится. А значит, мы потеряем границу социального явления, а с ней и предмет разговора вообще.
Однако в России, увы, формальный подход популярен только в узком кругу присяжных интеллигентоведов, а простое большинство склонно вкладывать в это понятие именно неформальные характеристики, из-за чего периодически скатывается с неизбежностью в ужасающую разноголосицу, а то и в утрату предмета и полный релятивизм, как мы видели выше на примере почтенных болтунов с философским уклоном. И поэтому всем привычнее и интереснее публично обсуждать интеллигенцию с учетом ее «определенного менталитета», духовных характеристик, истинных или мнимых, а также ее общественной роли, реальной или воображаемой. Попросту говоря – болтать на заданную тему, как бог на душу положит. Что мы и наблюдаем постоянно и повсеместно.
Парадокс? Да. Серьезный разговор об интеллигенции с неформальных позиций вести нельзя, а с формальных, научных – можно, но скучно, аудиторию не соберешь. Вот и получается, что уже век за веком публичное обсуждение проблем интеллигенции превращается в лихую и безответственную трепотню.
Важная причина такого пристрастия к неформальному подходу (помимо того, что русские как народ в принципе не склонны к строгой логике и дисциплине мышления) носит глубоко исторический характер.
Народники, первыми попытавшиеся приклеить к функциональному значению интеллигенции некие морально-политические крылышки, представляли собой весьма своеобразный социально-исторический феномен как в массе, так и в верхнем руководящем слое этого общественного движения. Чем и был определен их специфический взгляд на интеллигенцию. В давнишней статье 1991 года я писал об этом так:
«Вскоре в процессах формиро­вания и осмысления интеллигенции произошел ги­гантский коли­чественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политиче­скими реформами: крестьянской, земской, университет­ской и другими. В считанные годы, за одно поколение, радикально изменился соци­альный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к людям ум­ст­венного труда “обвально” добавился огромный контингент вчерашних крестьян и кре­стьянских детей, получивших свободу и обра­зование в результате этих реформ (перед рево­люцией в вузах вообще училось до 39 %, а в технических – до 56 % детей рабочих и кре­стьян). Связанные и кровным родством, и родом деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры, земские врачи и учи­теля – вчерашние жители деревни – были объединены общим комплексом идейных установок, общей шка­лой моральных ценностей. Обостренная любовь к народу, чувство неоплатного долга пе­ред ним, идея беззавет­ного служения ему – таковы были доминанты этого специфи­че­ского сознания. А появившийся в результате тех же реформ тип “кающегося дворянина” как бы подкрепил эту идеологию самим своим существованием.
Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поко­ления интеллигенции, стояли, заслоняя всех – деклассирующихся дво­рян, чиновников и других – поповичи: Чернышевский, Добролю­бов, Помяловский, Левитов, Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский, Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной: семейное воспита­ние, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского чтения, система ценностей – все это укрепляло определенные черты сознания. Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата (“все мы братья во Адаме”), твердая убежденность в изна­чальном равенстве людей (“перед Богом – все равны”), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости – таково глав­ное духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в общественную мысль.
Такое специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее лидеров последней трети XIX века и обусло­вило тот нравственно-психологический тип, который совре­менная ему мысль народников осмыслила как “истинного русско­го интеллигента”. Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии деятельности, “прогрессивную” идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне объяснимо.
Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции дан­ного исторического периода народники с восторгом абсолютизи­ровали. Ну как же! Нигде в мире нет такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и вовсе она не интеллигенция – утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: “дикари высшей культуры” – для тех, кто не подходил под его мерку “истинной интеллигенции”.
В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами. Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда – пора­зительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности перед ним, – десяти­летиями утверждались в нашем сознании государственной пропа­гандой427.
Но исторически отпущенный этим воззрениям срок – на исходе, как и породившие их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того, как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация ее усиливаться, неизбежно самооценка интелли­генции будет более объективной, она избавится от комплекса ущерб­ности и крайностей народопоклонства».
Все, на мой взгляд, случилось именно по-писаному. Недавно на интернет-канале ИА «Регнум» некто Данила Уськов, судя по всему – гуманитарий, рассыпал характерные укоризны: «Во второй половине времени существования СССР шел процесс превращения интеллигенции. Тот слой, который в конце XIX и начале XX века “шел в народ” и признавался ему в любви, становился слоем-народофобом. На короткий исторический миг почувствовав себя властителями дум в перестройку, на следующем этапе интеллигенция пошла в услужение к бандитскому правящему классу и стала торговать собой напропалую и вписываться в рынок. Тот слой, который должен был служить народу и быть его “головой”, превратился в слугу бандитского капитала…».
Этот Уськов, как и Петровский, Покровский, Мухачев, Сперанский, Молотков, Хоружий и другие отрицатели интеллигенции, желая того или нет, являются прямыми наследниками народников. Они ведь упирают на «определенный менталитет», якобы навечно присущий интеллигенции. А потому, отмечая изменение казавшегося незыблемым внутреннего облика российского интеллигента – в частности, улетучивание народопоклонства и народослужения из комплекса типических черт интеллигенции – они делают скороспелый вывод о ее исчезновении.
И напрасно. Черты морального облика и идейного комплекса интеллигенции приходят и уходят, а сама интеллигенция никуда от этого не девается. Она остается до тех пор, пока будут востребованы ее общественные функции. То есть, на всю обозримую перспективу.
В связи со сказанным – два примечания.
Первое. Записывая, вослед Далю, в «умственно развитую часть общества» интеллигента и отказывая в этом всем другим, мы не грешим против истины. Конечно, в физиологическом смысле слова мыслит не только интеллигент. Точнее, не мыслят вообще только покойники и дебилы. Слесарь, накручивающий гайку на нужный винт в соответствии с чертежом, крестьянин, сознательно выбирающий день для жатвы, тоже что-то соображают при этом. Так, может, вообще все как-то мыслящие люди суть интеллигенция?
Весьма серьезные дебаты о границе, отделяющий умственный труд от физического стали особенно популярны в постиндустриальную эпоху, когда труд квалифицированного рабочего или фермера заметно усложнился.
Но если так рассуждать, то мы далеко зайдем, ведь этология неопровержимо доказывает, что мыслит не только человек, и если сегодня мы допустим в круг интеллигенции представителей физического труда, то завтра, глядишь, от нас потребуют того же в отношении дельфина, шимпанзе, свиньи, кошки, крысы – я перечисляю по нисходящей наиболее умных зверюшек. Кто не сталкивался с «интеллигентными» собаками (мой таксик носит-таки гордое имя «Философ»)! А там и до пресмыкающихся рукой подать, ведь, если верить Библии, и они обладают душой.
Итак, продолжим разговор, не скатываясь в блудословие по поводу того, какая часть у общества – умственно развитая, а какая – нет. Все относительно. И без формального критерия тут не обойтись.
И второе. «Интеллигентщина», «образованщина» – все эти полубранные клички, в разные эпохи навешанные разочарованными в интеллигенции веховцами и ленинцами, а потом – столь же разочарованным Солженицыным, суть на самом деле пустословие, попытка разделить интеллигенцию на ранги и возвысить один ранг над другим по глубоко субъективным критериям. В них нет никакого реального содержания, кроме злонамеренной подмены понятий. Хотя каждый интеллектуал – интеллигент, но не каждый интеллигент – интеллектуал, ведь это дано не так уж многим.
Не бывает интеллигентов истинных и не истинных. Любой интеллигент истинный, если соответствует вышеназванным формальным критериям.
Интеллигенция в России такая, какая есть.
Какая ни на есть, это наша интеллигенция.
Нам надо ее знать и понимать.



II.
РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
В СОЦИАЛЬНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ КАТАСТРОФАХ
НАЧАЛА ХХ ВЕКА


Как лисички море зажгли, а потушить не сумели.
Обвиняется интеллигенция

Интеллигенция – враг.
Александр Баркашев.
Азбука русского националиста

… Полубольная, вечно всем недовольная (наполовину «нытики»,
наполовину «бомбисты»), мало способная к практической деятельности,
словом, «смесь дегенеративных эстетов с анархизированными дегенератами».
Василий Шульгин

Еще в 1996 году (статья «Две интеллигенции») я отмечал:
«За что же ругают интеллигенцию? Прямо-таки яростно атакуют? В основном за две вещи, исторически аналогичные. За два сокрушительных удара, пережитых Россией в XX веке. Во-первых, за Перестройку и порожденные ею последствия – крах государства, колонизацию России, обнищание народа, духовный кризис и т.п. Во-вторых, за Октябрьскую революцию 1917 г., принесшую нам те же беды плюс Гражданскую войну и большевистский геноцид русской нации. Трактовка обоих событий как катастрофических, а равно идея "виновности интеллигенции" в том и в другом – прочно утвердились в общественном сознании».
С тех пор ничего не изменилось, как можно видеть по дискуссии в «ЛГ». Скорее усугубилось. Но традиция, на самом-то деле, гораздо более древняя. Ругать интеллигенцию сделалось модным как раз в эпоху «Вех»; мода растянулась на столетие.
Кто же и почему ругает интеллигенцию? И насколько это справедливо?
Коротко: ругают все, причем все – несправедливо. От люмпена А.П. Баркашова до интеллигентнейшего В.Г. Бондаренко, который даже сборник своих статей озаглавил «Крах интеллигенции». Веховцы обвиняли интеллигенцию в том, что она очертя голову сунулась в революцию. Ленин – в том, наоборот, что она от нее отошла. Этот диспут дотянул до наших дней, по-прежнему раскалывая «образованную, умственно развитую часть общества».
* * *
Итак, основное обвинение в адрес интеллигенции состоит в том, что она возмущает спокойствие государства и народа и подталкивает их к революциям, отчего затем происходят каскады бед и нестроения. При этом интеллигенция «много на себя берет», уверенная в том, что она знает гораздо лучше, чем правительство, что и как надо делать для всеобщего благоденствия, а когда (и если) доходит до дела, то сама все делает наихудшим образом, так что потом приходится поколениями расхлебывать заваренную ею кашу.
Против этого очень трудно что-то возразить по той простой причине, что так оно все именно и есть. Мы видим это хотя бы на примере всех революций в России, что в 1905-1907, что в 1917, что в 1991-1993 годах. А поскольку последствия этих всех революций тяжелейшим образом сказываются на судьбах России в целом и огромного большинства населения, то не приходится удивляться, что вину и ответственность за них многие привычно возлагают именно (а иногда и только) на интеллигенцию. Обвиняя ее за прошлые грехи, обвинители экстраполируют эти обвинения в настоящее и будущее, призывая не доверять данному социальному слою и опасаться его.
Весьма показательный пример дает популистская ЛДПР, которая в 2013 году разродилась книгой под характерным названием «Каста предателей. Очерк антирусской интеллигенции от Петра I до Болотной» под общей редакций В.В. Жириновского (тираж 2000 экз.; редсовет: И.В. Дьяков, В.М. Кулыбин, А.Н. Васецкий; последних двоих я не знаю, а Дьков – поэт и издатель, оригинал, не совсем адекватно понимающий историю и реальность, любитель крайних, эпатажных взглядов и экзотических теорий). Здесь уместно изложить позицию обвинителей интеллигенции по данной книге, она очень типична, отражая не только расхожее мнение, но и «интеллигентоверования» публики (номера страниц даются в скобках после цитат). Начиная с первых же строк, с посыла:
«Понятия “интеллигенция” в том смысле, который оно имеет в России, пожалуй, не существует нигде. Члены этого своеобразного Ордена отличаются тем, что демонстративно и агрессивно отличаются от подавляющего большинства населения – так называемых простых людей. А если взять шире, они – плод, выросший на гидропонике наносных мнений и устойчивых мифов. Плод, полностью оторванный от здоровой почвы, то есть мутант. А мутант неизбежно испытывает ненависть к оригинальному источнику, то есть ко всему здоровому, искреннему, почвенному.
Россия на протяжении трех столетий подвергалась интервенции этой заразы. Дважды – в 1917 и в 1991 годах – она обрушивалась, источенная этими древоточцами. Сегодня мы наблюдаем и на себе уже ощущаем, что Орден антирусской интеллигенции готов к третьему историческому штурму: на этот раз того, что осталось на месте Российской империи и СССР» (5-6).
Авторы не скрывают своего отношения к нелюбезной им интеллигенции (сами притом не будучи представителями какого-то иного класса): «Как известно, умники – самый тупой народ. Они необучаемы, так как думают, что они самые умные, а значит, им учиться у дураков не надо. Их легко развести как лохов, так как они думают, что они самые умные, а значит, их никто развести не сможет. По словам историка Василия Ключевского, “есть такая слабогузая интеллигенция, которая ни о чем не может помолчать, ничего не может донести до места, а через газеты валит наружу все, чем засорится ее неразборчивый желудок”» (13-14).
Авторы полагают, что «эта интеллигенция в продолжение последних почти трехсот лет связала свою судьбу идеологически преимущественно с масонством… добившись в своем порыве того, что история русской интеллигенции за 200 последних лет стала историей масонства… Ведущие слои Англии, Франции и Германии, намеренно питая масонство в России, преследовали свои собственные интересы, в то время как Россия, веря их проповедям, преследовала цели общечеловеческие, цели Всемирной Правды» (15). Идеалистический взгляд на историю, полагающий, что сознание первично, а миром правят идеи, характерен вообще для конспирологов; он применен и тут.
Задача авторов книги проста: одновременно обвинить интеллигенцию в разрушении исторической России – и снять всякое подозрение с простого народа, якобы не участвовавшего в этом черном деле. Они утверждают:
«Февральский бунт, как и крушение СССР в 1991-м – не дело русского народа, не народное движение, а результат заговора небольшой кучки, связанной с иностранцами. И ответственность за него падает на подстрекателей и поджигателей – либеральных политиканов из прогрессивного блока, которых и нужно считать интеллектуальными убийцами России!..» (25-26);
«Причина русской катастрофы – забвение русской интеллигенцией национальных идеалов – православия и самодержавия, которые в течение веков были организующими началами нашей национальной государственной жизни…
А народ… Народ в революции играл пассивную роль. Русское купечество, крестьянство и рабочие были послушным орудием в руках кучки поджигателей. Наши “активные классы революции” не сами шли, а их тащили, не они задавали тон, а другие, не снизу шло движение, а сверху, не крестьянство, буржуазия и рабочие делали революцию, а ими делалась революция. У народа не было ни желания, ни понимания, ни воодушевления для устройства революции» (28-29).
Как видно из данного контекста, о крестьянской войне, вспыхнувшей в 1902 году и не затухавшей до плавного ее перерастания в Гражданскую, авторы предпочитают помалкивать. А «каста предателей» – это именно и только антирусская, прозападная, космополитическая интеллигенция и никакая другая. Но одновременно бросается тень – даже самим заглавием книги – на всю интеллигенцию вообще. На всякий случай. В этом потакании низменному вкусу «простого народа» есть и определенный расчет: попасть в резонанс с расхожим мнением, угодить толпе, приподнять вялый политический рейтинг ЛДПР. При этом чистосердечные авторы, как многие историки, предпочли за версту обойти национальный вопрос, что не удивляет, учитывая личность их партийного босса – полукровки Владимира Вольфовича Жириновского.
Далее в изобилии следуют огульные уничтожающие характеристики моральных и интеллектуальных свойств интеллигенции, которая-де, «за самым ничтожным исключением, была нерелигиозна, ненациональна и безгосударственна… отрицала общепризнанную мораль, понятие греха, совести и стыда» и которой «тогда, как и сейчас, были чужды здоровый национализм и любовь к отечеству». «Русский народ никогда не знал безраздельной к себе любви, эту любовь интеллигенция делила с другими: вся полнота чувства любви отдавалась евреям, полякам, финнам, латышам, эстонцам, грузинам, армянам, черемисам и мордве как притесняемым “проклятым царизмом”. Примерно то же мы видим и сегодня»; «К моменту революции 1917 года интеллигенция давно не только отказалась от всех национальных идеалов, но и неуклонно шельмовала их в глазах народа, старалась вытравить их из народной души. Все наше великое прошлое подвергалось поруганию и осмеянию» (30-33).
Спору нет, упомянутые качества и модуль поведения встречались и встречаются у интеллигенции в ее наиболее вестернизированной, космополитической и либеральной части, чей национальный состав представлен в значительной мере элементом нерусским, породненным с нерусскими народами или этнически смешанным. Но распространять такие характеристики на всю русскую интеллигенцию – это значит в упор не видеть и не понимать отечественную историю, судить о ней крайне поверхностно. В частности, история русской культуры второй половины XIX – начала ХХ века являет собой очевидный пример Русского Ренессанса, восстановления и триумфа русского духа428, что было бы решительно невозможно без самого деятельного участия интеллигенции. Или: можно ли считать русское офицерство (а это ведь тоже часть интеллигенции – и немалая, и весомая), не щадившее своих жизней на японской или германской войне, «безгосударственным», чуждым здорового национализма и любви к Отечеству, которому оно жертвовало всем? А взять наиболее влиятельную и мощную газету тогдашней России – «Новое время» Алексея Суворина, где подвизался великий русский националист М.О. Меньшиков, – разве не русская интеллигенция ее готовила, не она ее массово распространяла и читала, обеспечивая самые большие в стране тиражи?
Подобными вопросами авторы книги не задаются. Ведь им нужно обосновать главный тезис: «Революция и гибель России стали неотвратимы. Этот процесс болезни, приведший к смерти России, начался с Петра I, который, как это бесспорно всеми признается, стал родоначальником русской интеллигенции. Россия оказалась “пустой”, потому что мозг страны – интеллигенция – оказался гнилым и своим гниением заразил русскую нацию. Больная духовно, интеллигенция в течение десятилетий вела ожесточенную борьбу со своим народом и началами его жизни во имя торжества масонского идеала объединения всех без различий рас, племен, религий, сословий, партий и культур на основах свободы, равенства и братства в один всемирный союз для установления царства всеобщей справедливости, царства Астреи и земного Эдема» (55-56).
Улавливая краем больного сознания ущербность своей позиции, своей трактовки русской истории, авторы внезапно делают существенную оговорку: «Россию и народ привела к гибели воспитанная масонством либерально-радикально-социалистическая интеллигенция. История русской революции есть история передовой, либерально-радикально-социалистической интеллигенции» (36).
Что ж, это совсем другой разговор. Но эта справедливая оговорка тонет в той массе злонамеренного оговора, которой туго нафарширована книга со столь выразительным названием429. По духу, тону и основному ее содержанию мы понимаем однозначно: обвиняется российская интеллигенция в целом, без различия национальных и иных подробностей – и это результат злокачественной некомпетентности и предвзятости авторов. Манера валить с больной головы на здоровую, а точнее – не различать, где больная, а где здоровая голова у огульно обвиняемого сословия – характерный прием всех подобных дилетантов, адептов «фолк-хистори», создающих исторические мифы для того, чтобы потом самим в них свято верить – и других к тому подтягивать.
В качестве показательного примера приведу следующее суждение авторов:
«С Петра начинается история русской передовой интеллигенции – история медленной, планомерной подготовки разрушения православного Русского царства…
Русские образованные классы очутились как бы в положении “не помнящих родства”, а интеллигенция сделалась “наростом” на русской нации.
Эпоха Петра явилась колыбелью масонства и передовой интеллигенции...
В течение двух столетий передовая интеллигенция шла под знаменем мятежа против божеских и человеческих установлений…
Коллегии, Верховный Тайный совет, конституция князя Димитрия Голицына, проекты князя Никиты Панина, Наказ Екатерины II, конституция графа Строганова, план графа Сперанского, “Русская Правда” Пестеля, планы декабристов, утопические мечты петрашевцев, анархизм Бакунина, гимны мировому социальному перевороту Герцена, поножовщина Нечаева и “грабь награбленное” Ильича – все это этапы борьбы за представительную монархию, демократию, социализм и коммунизм, уничтожение православного Русского царства и, говоря словами В.А. Жуковского, “возвышение в достоинство совершенно свободного скотства”» (56-57).
Здесь уместно дать навскидку несколько комментариев.
Кстати, о князе Голицыне. В своих записках испанский посол герцог Лирийский рассказывает о нем так: князь Дмитрий Голицын, министр Верховного совета, был одним из числа тех стариков, которые, покачивая головою, всегда говорили: «К чему все сии затеи?Разве мы не можем жить так, как живали наши отцы и деды, которые не пускали к себе иноземцев!»430.
Конечно, в России, как и во всей Европе, водились вольтерьянцы. Но был и такой поэт, как Н.Е. Струйский, который писал, имея в виду обличение оных:
Филозоф сидит в болоте,
Филозоф сидит в норе
И в бесплодной он заботе
Сеет яд в своей игре…
Что ты сеешь яд с развратом?
Бога называешь «братом»
И – «естественный закон»?
Вольнодумство возвещаешь,
Насекомых обольщаешь,
Веры подсекаешь трон!
Кстати, о графе Строганове. Его планы преобразования России были инспирированы самим царем Александром Первым, в тесный кружок которого (т.н. «Негласный комитет») входил и имярек.
Кстати, о декабристах и Пестеле, записных, откровенных русских националистах и патриотах. Я уж о них и не говорю; процитирую только Сергея Сергеева, который совершенно справедливо пишет: «Проблема декабристского национализма имеет не только научное, но и общественное значение. В современном российском массовом сознании (прежде всего, в его “право-патриотическом” секторе) распространена “черная легенда” о декабристах, как врагах России, агентах “мирового масонства” и проч. Этот вздор, конечно, характеризует лишь прискорбный уровень исторического невежества самих его пропагандистов и потребителей»431.
И далее все в том же духе432.
Т.е. авторы слышали звон, но не знают, где он. Они ни одним глазком не заглядывали в подлинную русскую историю, судят поверхностно по бульварным источникам, собранным на помойках и задворках отечественной мысли. Даже верные по сути своей идеи излагаются с таким перебором измышлений и недостоверных фактов, что дискредитируются на корню. Уровень доверия к такого рода обличениям снижается бесконечно, ибо кто же не понимает, что маленькая ложь рождает большое недоверие. Околонаучный характер книги ярко проявился и в том, что в ней почти нет справочного аппарата, отсутствуют ссылки, сноски и вообще библиография.
В связи со сказанным мне пришли на ум строки Вячеслава Пасенюка, как будто специально адресованные авторам книги «Каста предателей»:
Писать – не значит ли спасать
Вас, до смерти недальнозорких,
Предупреждать, как Рихард Зорге,
Что танки вышли из засад,
Что под рукой скрипит рычаг…
И нет бессовестнее муки –
Узнать, что был ты близорукий
И зря махал, и зря кричал!
Я вполне допускаю, что авторы руководствовались благими побуждениями: открыть глаза публике на происки интеллигенции – масонствующей, социально эгоцентричной, дегенеративной и злокозненной. Но лучше бы они не брались за столь ответственное дело с таким убогим багажом знания и понимания. Близорукость непростительна для историка.
Насколько справедлива концепция обвинителей интеллигенции – «касты предателей», пусть судит сам читатель. Пытаться переубедить конспирологов с их параноидальной моделью сознания – дело безнадежное, этим заниматься я не стану. Я просто приглашаю читателя заглянуть в конкретную историю – не историю мнений, а историю фактов, которую следует знать и понимать, трактуя с реалистических позиций исторического материализма.
При этом должен сразу признать: полностью оправдать интеллигенцию не получится, но можно хотя бы попробовать объяснить, что за адский алгоритм заключен в той повторяющейся раз за разом модели общественных катаклизмов, которая дает некоторые основания для приведенных выше обвинений. Понять прошлое нужно, чтобы обезопасить будущее.


Русская интеллигенция и Февраль

Февраль. Достать чернил – и плакать.
Борис Пастернак

Вообще во всем, что пишет – есть своеобразный подход к революции:
какая-то смесь симпатии и ужаса типичнейшего интеллигента.
Луначарский о Блоке

Внимательный анализ событий, предшествовавших непосредственно Гражданской войне, покажет нам, что возлагать ответственность на русскую интеллигенцию за Октябрь – абсолютно неправомерно и нечестно. К октябрю 1917 года от ее былого увлечения как социализмом, так и революцией уже мало что осталось, и в дальнейшем революционеры (большевики в частности) увидали от нее не содействие, а противодействие.
Иное дело – Февраль.
Обо всем этом у нас знают и пишут мало.
Восстановим слегка контур минувшего.
Начнем с того, что Февральскую революцию полюбили и приветствовали практически все сословия в России, кроме полиции и жандармерии (впрочем, большинство полицейских службу не оставило). Включая даже ряд особ царствующего дома. Она породила множество надежд на лучшую, разумную и правильную жизнь.
Церковь немедленно высказалась в том смысле, что у нее нет причин скорбеть о том, что телега романовской династии опрокинулась. После чего сразу же радостно восстановила отмененное Петром Первым патриаршество.
Чиновничество, служившее царю верой-правдой, точно так же продолжало служить обоим кабинетам Львова (как чисто буржуазному, так и коалиционному), а потом с тем же усердием – перехватившему власть Керенскому; оно, за редким исключением, не саботировало, не бастовало.
Даже армия и флот в целом какое-то время еще шли с патриотическим подъемом в новые бои с немцами за теперь уже свободную от царя Россию, продолжали проливать свою и вражескую кровь.
И все с энтузиазмом ждали Учредительного собрания и готовились к выборам в него.
Подчеркиваю: ни один класс, ни одно сословие, ни одна общественная сила, включая самого монарха Николая Второго, умудрившегося всех восстановить против себя, не может снять с себя вину и ответственность за Февральскую революцию. Но более всех, думается, радовались и ждали перемен к лучшему именно интеллигенция и буржуазия. Это была их революция. Об этом свидетельствует множество источников (перечислять не стану, эссе – не монография). Взять хотя бы два вот таких красноречивых документа:
Исследователь Святослав Рыбас иллюстрирует период, непосредственно предшествовавший Февралю: «Настроения отечественного капитала выражалось следующим замечанием П.П. Рябушинского в выпускаемой им газете “Утро России”: “В той схватке купца Калашникова и опричника Кирибеевича, которая начинается, конечно, одолеет Калашников. Может быть, и на этот раз его потом пошлют на плаху. Но идеи буржуазии, идеи культурной свободы – эти идеи не погибнут!”»
Рыбас точно комментирует: «Это взгляд независимого эксперта, получившего образование в Англии, и работающего в крупном бизнесе. Его мысль понятна: “купец” – это отечественная буржуазия, “опричник” – монархическое управление государством. В словах Рябушинского видно нескрываемое недовольство. Он сравнил правительство с “ханской ставкой”, где “подавлялась свобода личности”».
Как видим, Credo русского предпринимательского класса, выраженное лучшим его представителем, не только безукоризненно перекрывает традиционное Credo русской интеллигенции, но и приписывает его себе: идеи культурной свободы – идеи буржуазии. Показательно!
А чего хотела интеллигенция?
Партия конституционных демократов – главная партии интеллигенции России, «кадеты», как их называли все, – не скрывала своих целей, изложенных в программе: установление конституционной монархи с императором, имеющим лишь номинальную власть; полный набор всех демократических прав и свобод, дающий в первую очередь интеллигенции особый вес и значение в обществе, национальное равноправие (это требование учитывало в первую очередь позицию влиятельных в российской политике и в оной партии евреев). О евреях поговорим непременно и подробно, но – позже, а вот для чего же нужно было преобладающее влияние интеллигенции? Что оно несло стране, народу? Интеллигентская партия конституционных демократов, она же «Партия народной свободы», отвечала на эти вопросы самим своим названием.
О том, насколько Февраль соответствовал чаяниям интеллигентов, говорит тот факт, что из рус­ских писателей того времени один только Василий Розанов, кажется, не разделял всеобщих восторгов, все же остальные пребывали в эйфории. Чуткий Алексей Толстой в газете «Русские ведомости» адекватно выразил общее настроение в Москве и стране по поводу смены режима:
«Все точ­но затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость.
Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совер­шается нечто большее, чем свержение старого строя, боль­шее, чем революция, – в этот день наступал новый век. И мы первые вошли в него.
Это чувствовалось без слов, – слова в тот день казались пошлыми: наступал новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из всех своих темных, затхлых застенков.
В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жиз­ни. Мы не будем провозглашать равенства, свободы и люб­ви, мы их достигнем».
Как видим, понимание ситуации и приоритеты русских интеллигентов и предпринимателей, двух наиболее прогрессивных, элитарных (в лучшем смысле слова) общественных групп России, полностью совпали. Победа Февраля – это была в первую очередь именно их победа, апогей их трудов и надежд. Они не хотели большего и не могли бы удовлетвориться меньшим.
Кто, как и почему эту победу вырвал из их рук – это другой вопрос433.
Сейчас важнее разобраться, почему возникло принципиальное идейно-политическое единство двух численно небольших, но наиболее влиятельных сословий. Почему возникла сцепка буржуазии и интеллигенции, невзирая, казалось бы, на очевидные противоречия между ними как работодателей и работников.

Поверим Ленину: он профи
Одним из лучших источников для понимания русской интеллигенции перед революцией, ее взаимоотношений с социализмом, капитализмом, монархией, пролетариатом etc. являются сочинения Владимира Ульянова (Ленина). Гениальный политик-практик, он прекрасно ориентировался во всех нюансах и раскладах общественной жизни. Правда, на все при этом смотрел через призму политической борьбы и оценивал людей и события только с партийной точки зрения. Зато оценивал точно. Ему ведь нужно было знать доподлинно, на кого можно опереться в борьбе за власть, а на кого нет, и почему. И он знал и понимал это, как никто другой, поэтому и победил.
Что же он думал по поводу интеллигенции434? Как оценивал ее политический потенциал? Ее пригодность к ленинскому делу жизни – к социалистической революции? Ее совместимость с пролетарской революцией, с диктатурой пролетариата?
С самого начала, уже в 1894 г. в первой своей серьезной статье «Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?» молодой революционер Ульянов взялся за проблему классовой природы интеллигенции. Народники, а за ними эсеры привычно опирались на интеллигенцию, но надо ли было эсдекам тоже идти по этому пути?
Ленин применил последовательный (хотя и ошибочный) критерий классовой природы: какой класс платит интеллигенции деньги, тому она и принадлежит. Он писал: «Неужели можно отрицать, что российские университеты и иные учебные заведения производят каждогодно такую "интел­лигенцию", которая ищет только того, кто ее прокормит? Неужели можно отрицать, что средства, необходимые для содер­жания этой "интеллигенции", имеются в настоящее время в Рос­сии только у буржуазного меньшинства? Неужели буржуазная интеллигенция в России исчезнет оттого, что "друзья народа" скажут, что она "могла бы" служить не буржуазии? Да, "могла бы", если бы не была буржуазной».
Это, едва ли не первое из сохра­нившихся ленинских суждений об интеллигенции необычайно существенно, оно определило все дальнейшее развитие темы. В статье «Экономическое содержание народничества и крити­ка его в книге г. Струве», написанной в том же 1894 году, Ленин вновь настаивает: «Русская передовая, либеральная, "демократическая" интеллигенция была интелли­генцией буржуазной».
Важно отметить: проанализировав на­родническую программу, Ленин пришел к выводу о ее «мелкобуржу­азном характере». А поскольку, по его мнению, вся интеллиген­ция в целом делилась на народников и либералов (этих как бы уже штатных слуг крупной буржуазии), то, следовательно, как ни крути, а получалось, что вся русская «бессословная интеллигенция» представляет из себя «реальную общественную силу» лишь по­стольку, поскольку «она заступает общебуржуазные интересы».
Принцип недоверия к интеллигенции, сложившийся у него в молодые годы, Ленин соблюдал всю жизнь, всякий раз по-новому аргументируя и подчер­кивая буржуазность этой социальной группы. Он даже довольно-таки неожиданно заостряет в статье «Новая демократия» (1913): «Не следует забывать, что и старые разночинцы и новые, “крестьянского звания”, демократическая интеллигенция и полу­интеллигенция – представляют из себя буржуазию». Вот как! Даже вчерашний крестьянин, рабочий или разночинец, став интеллигентом, превращается, оказывается, в буржуя!
Эта ленинская оценка уже не менялась до самой его смерти. До конца своих дней Ленин непременно считал всякую, даже раннесоветскую, интеллигенцию буржуазной по сути и никогда не делал на нее ставку, не питал надежд и иллюзий по поводу обращения ее к социализму. И это его наблюдение стоит отметить, ибо оно оправдает себя, самым парадоксальным образом, даже после смены строя в 1917 году, при коммунистах. Мы помним ленинский способ определения классовой природы интеллигента: кто платит интеллигенции деньги, тому классу она и принадлежит. Казалось бы, по такой логике, получая деньги от советского государства, интеллигенция должна была вся стать социалистической. Ан, не тут-то было! Буржуазно-демократическая сущность – родимое пятно интеллигенции – с удивительным постоянством будет проявляться у ней и при Советской власти. И ленинская абсолютная правота в вопросе о социальной природе интеллигента очень ярко выразилась потом в Перестройку и революцию 1991-1993 гг., но об этом позже.
Итак, вождь мирового пролетариата не доверял интеллигенции, которая, однако, почему-то продолжала революционно-демократическую деятельность, регулярно жертвуя при этом карьерой и даже свободой без оглядки на Ленина. Но Ленин не желал обманываться этим и находил такое объясне­ние: «Капитализм во всех областях народного труда повышает с особой быстротой число служащих, предъявляет все боль­ший спрос на интеллигенцию. Эта последняя занимает своеобразное положение среди других классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим связям, воззрениям и проч., отчасти к наемным рабочим, по мере того, как капитализм все более и более отнимает самостоятельное положение у интеллигента, превращает его в зависимого наемника, грозит понизить его жизненный уровень». (Именно в этих словах зашифровано то нелепое отношение к интеллигенции как к «прослойке» между классами, которое стало базовым для всего советского обществоведения.)
Несмотря на то, что Ленин отмечал данное чисто экономическое обстоятельство, толкавшее, по его мнению, интеллигентов в революцию, его итоговый приговор был неблагоприятен. Свое классическое воплощение он обрел в статье «Рабочая и буржуазная демократия» (1905): «Буржуазно-демократическая сущность русского интеллигентского движения, начиная от самого умеренного, культурнического, и кончая самым крайним, революционно-террористическим, стала выясняться все более и более, одновременно с появлением и развитием пролетарской идеологии (социал-демократии) и массового рабочего движения».
Об опоре на интеллигенцию, при такой ее классовой сущности, не могло быть и речи. Да и как человеческий материал она для Ленина – демиурга социалистической революции – интереса не представляла, не привлекала его. Еще в книге «Шаг вперед, два шага назад» (1904) он критически резюмировал: «Интеллигенция как особый слой современных капиталистических обществ характеризуется, в об­щем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации..., в этом, между прочим, состоит невыгод­ное отличие этого слоя от пролетариата; в этом заключается одно из объяснений интеллигентской дряблости и неустойчивости».
Вот где были, на самом деле, для Ленина суть и корень всего! В дальнейшем, уже осуществив Октябрьский переворот, он продолжал убеждать своих соратников: «Опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариев и всю деревен­скую бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не мо­жет»435. Именно отсюда растет та резкая оценка интеллигенции («не мозг, а говно»), которую он даст в 1919 году, в очередной раз удостоверившись, что никакой возможности опереться на русскую интеллигенцию у большевиков нет.
Скажу, немного забегая вперед, что в Гражданскую войну интеллигенция проявила вовсе не «дряблость и неустойчивость», «неспособность к дисциплине и организации», которыми попрекал ее Ленин, а совсем даже противоположные качества. А это значит, что невозможность для социал-демократов, большевиков-ленинцев опереться на интеллигенцию была обусловлена иными причинами: идеологической (сиречь онтологической) несоместимостью прежде всего. Интеллигенция не социалистична, она буржуазно-демократична: в этом правота Ленина была абсолютна и безусловна.

У каждого своя революция
События первой же революции 1905-1907 гг. подтвердили: Ленин был глубоко прав, подозревая, что интел­лигенции не по пути с социал-де­мократией, с революционным пролетариатом, что у нее совсем иные цели и задачи. И что буржуазия в общем и целом для интеллигента есть более близкий социальный партнер, нежели пролетариат и беднейшее крестьянство.
Ибо после известного царского манифеста (октябрь 1905) интеллигенция в своем абсолютном большинстве оказалась в только что организованной партии кадетов, а из РСДРП и других левых партий начался ее массо­вый отток. Жуткий лик «пролетарской революции» (а пуще того – революционные события в деревне, погромы усадеб) отрезвили увлекшуюся было революцией интеллигенцию, это во-первых. А во-вторых, оный манифест о демократических свободах на первое время внес в интеллигентскую душу эйфорическое умиротворение.
Интеллигенция, как ей и положено, оказалась в одном лагере с просвещенной и свободомыслящей, патриотически настроенной национальной буржуазией. Образно говоря, Милюкову бесконечно ближе были Рябушинский и Гучков, октябристы, нежели Ленин и большевики.
Ну, а Ленина «измена» интеллигенции скорее обрадовала, нежели огорчила. В статье «На прямую дорогу», отмечая «бегство интеллигенции от партии», он итожил: «Труден только первый шаг, и он уже сделан. На прямую дорогу руководства рабочих масс передовыми “интеллигентами” из самих же рабочих партия уже вступила». Ленинский антиинтеллигентский настрой получил новое обоснование, усугубился и закоснел.
Размежевание в обществе прошло глубоко и безвозвратно. Ленин очень живо и очень верно описал эту ситуацию: «Погодите, придет опять 1905 год. Вот как смотрят рабочие. Для них этот год борьбы дал образец того, что делать. Для интеллигенции и регенатствующего мещанства, это – “сумасшедший год”, это образец того, чего не делать» («К оценке русской революции»).
Абсолютно точно! Русская интеллигенция в эти страшные годы прошла свою точку невозврата. Глупо и бесчестно было революционерам в дальнейшем упрекать ее в «предательстве дела революции», ибо именно в 1905-1907 гг. она перестала считать это дело (социалистическую революцию) своим. И предавать стало попросту нечего.
Нельзя согласиться также и с историком Анатолием Уткиным, полагающим, будто «народ, который русские радикалы так долго идеализировали, которому льстили и который защищали, отшвырнул радикальных интеллигентов в 1905 году». Скорее наоборот: интеллигенция, хорошенько распробовав народ на вкус в ходе первой революции, отшвырнула его и подалась в кадеты. (В крайнем случае, та и тот отшвырнули друг друга взаимно, поскольку не только интеллигенция валом побежала из левых партий, но и небогатые лица физического труда побежали из кадет, разочаровавшись в тактике конструктивной оппозиции, – и продолжали бежать вплоть до 1917 года.)
Увы, своего участия в демократическом и даже революционно-демократическом движении интеллигенция при этом отнюдь не оставляла. Просто в условиях размежевания между двумя основными направлениями Революции – социалистами и конституционными демократами – она выбрала вторых. Ведь именно кадетская партия в целом выражала политические идеалы и устремления интелли­генции, предлагала понятные и приемлемые для нее цели и, главное, методы борьбы. Поэтому в те же самые годы, когда РСДРП, СР и др. стремительно теряли интел­лигенцию, ряды кадетов так же стремительно росли. Росли также шансы кадетствующей интеллигенции на успех, что и вылилось со временем в Февральский переворот 1917 года.
Уроки первой революции 1905 года были в целом хорошо усвоены интеллигенцией; вот они-то с большой отчетливостью и были выражены в «Вехах» (1909). Ленин со зла обозвал этот сборник «энциклопедией либерального ренегатства»: он понял сразу, что эта книга поистине межевой столб, положивший предел революционно-социалистическим традициям и иллюзиям русской интеллигенции. Для Ленина в этом были удар и угроза, он был взбешен потерей значительной социальной базы, о чем ему внятно сообщили как сами «Вехи», так и – в неменьшей степени – их триумфальное восприятие российским образованным обществом. Которому были нужны, как воздух, демократические свободы, но совершенно низачем не нужна была социалистическая революция.
Впрочем, для самой интеллигенции «Вехи» – это была лишь запоздалая попытка осмыслить революционный опыт, прозреть, определиться и понять, что борьба за конституцию и демократические свободы – слова, печати, совести, союзов и собраний – не имеет ничего общего с борьбой за социализм и диктатуру пролетариата. Пророчески заявил один из авторов «Вех», что интеллигенции надо не бороться с правительством, а благо­словлять его, поскольку оно одно еще только своими штыка­ми охраняет ее от ярости народной. Скоро в этом убедится вся Россия. А пока пути русской интеллигенции и социал-революционеров всех мастей радикально разошлись. Каждая из сторон пришла к убеждению, что другая сторона делает все не то и не так, как надо.
Означало ли это, что русская интеллигенция вообще ушла из революционного движения, перестала расшатывать устои и основы российской монархии? Встала на сторону правительства в его роковой борьбе с социалистами, с революцией? По уму, следовало бы ожидать именно этого, но…
К сожалению и стыду нашему, нет. Ведь аппетит приходит во время еды. В самом скором времени интеллигенции показалось, что дарованных царем демократических свобод уже недостаточно. Ей захотелось самой порулить Россией, поскольку-де царское правительство делало это недостаточно хорошо, а ее, интеллигенцию, не слушало и не слушалось. В то время, как она-то, уж конечно, гораздо лучше знала и понимала, что и как надо делать для благоденствия страны. Так тогда думалось и мечталось русской интеллигенции (о нерусской – разговор будет отдельный и особый).
Здесь не место для подробностей, тем более, что они мною уже излагались в других статьях и книгах, но следует честно признать: Февраль 1917 года – очень во многом дело рук многоразличных русских самых верхних, самых элитных кругов – в том числе дворянских, придворных, буржуазных, офицерских, интеллигентских. Все они приложили руку к этой величайшей трагедии, все несут свою долю вины. Как, впрочем, и низшие слои общества, что само собой ясно.
* * *
Пользуясь удобным моментом, дам свою краткую оценку прославленным «Вехам», этой, как писал обозленный на них В.И. Ленин, «энциклопедии либерального ренегатства», чей 100-летний юбилей дал повод для написания настоящей работы.
Значение интеллигенции в общественной жизни России начала ХХ века возросло чрезвычайно, исключительно. Все чуяли, сколь многое стало от нее зависеть в судьбах страны, все бросились судить об интеллигенции вкривь и вкось, пытаясь понять, что же это такое и чего от нее ждать. Не говорю о публикациях в периодике, но количество более или менее серьезных книг, размышлений и исследований об этом социальном феномене, росло год от года436.
Когда в образованное общество оказалась вброшена небольшая, но весомая книжка под названием «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции», она вызвала не только всеобщий интерес, но и сверхобычайный резонанс, о чем свидетельствует целая коллекция печатных откликов на этот сборник (ок. 400 единиц), хранящаяся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки (им. В.И. Ленина).
Бешеная популярность «Вех» в кругах интеллигенции не только им современной, но и позднего социалистического периода объясняется тем, что люди чувствовали: авторы были правы в главном! Пусть Ленин сто раз бы обзывал веховцев ренегатами и еще по-всячески, но истина была на их стороне. Это были сыны России, а не ее клеветники. Мы, интеллигенты советского периода русской истории, тоже это понимали умом и сердцем и, зачитываясь, смаковали заветные полузапретные строки.
Точно высказался на этот счет Солженицын: «"Вехи" и сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего. И только то радует, что через 60 лет кажется утолщается в России слой, способный эту книгу поддержать. Сегодня мы читаем ее с двойственным ощущением: нам указываются язвы как будто не только минувшей исторической поры, но во многом – и сегодняшние наши. И потому всякий разговор об интеллигенции сегодняшней... почти нельзя провести, не сравнивая нынешних качеств с суждениями "Вех". Историческая оглядка всегда дает и понимание лучшее» («Образованщина», 1974).
А что же теперь, когда обанкротился и рухнул советский строй?
Опять запишем веховцев в ренегаты светлой мечты человечества?
Или все-таки признаем их конечную правоту и мудрость? И вонмем их предупреждению не поддаваться на социалистическую и вообще революционную удочку, какая бы сладкая наживка не висела на том крючке?
Надо определиться в этом вопросе со всей однозначностью.
Попытка выдать отказ интеллигенции от социализма за национальную капитуляцию, в прошлом ли, в настоящем ли, – несостоятельна, просто смехотворна.

Позднее раскаяние
Отрезвление после победной февральской эйфории настало скоро. И самая адекватная оценка Февраля с позиций российской интеллигенции прозвучала, опять-таки, у П.Н. Милюкова в так называемом «покаянном» письме, написанном, скорее всего, уже в конце лета – начале осени 1917 года.
Относительно этого письма существует небольшая, но весьма любопытная литература и переписка историков в интернете437, из которых можно заключить, что перед нами – фальшивка. Но фальшивка, все же, особого рода, из числа тех, что многое объясняют в реальной жизни, поскольку состряпаны, исходя из реальных же обстоятельств, отлично известных их анонимным авторам. И выражают эти обстоятельства порой куда более откровенно и выпукло, разоблачительно, чем делают это участники событий, обычно имеющие основания кое-что скрывать от истории. А в итоге такие фальшивки – в силу их максимальной приближенности к действительности – в значительной степени могут играть роль документа, подтверждающего те или иные предположения. Они – тот самый дым, которого не бывает без огня. Таковы, например, «Завещание Екатерины II» или «Протоколы сионских мудрецов», к таковым же одно время пытались отнести т.н. план «Ост» гитлеровцев (его протограф не обнаружен, а подлинность установлена лишь путем долгого тщательного расследования, что позволяет подчеркнуть зыбкость грани между подлинным документом и мастерски состряпанной подделкой), и т.п.438 В подобных случаях критикам обычно отвечают так: если-де вы утверждаете, что источник фальшив, то почему же в жизни все произошло точно по-писаному, в соответствии с источником? И в этом есть своя правда.
Письмо якобы П.Н. Милюкова, наиболее полно опубликованное Н.М. Коняевым439, достойно воспроизведения. Оно гласит:
«В ответ на поставленный Вами вопрос, как я смотрю теперь на совершенный нами переворот, чего я жду от будущего и как оцениваю роль и влияние существующих партий и организаций, пишу Вам это письмо, признаюсь, с тяжелым сердцем. Того, что случилось, мы не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в стране влияния интеллигенции и равные права евреев.
Полной разрухи мы не хотели, хотя и знали, что на войне переворот во всяком случае отразится неблагоприятно. Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета министров, что временную разруху в армии и стране мы остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатив за свержение царя некоторой отсрочкой этой победы.
Надо признаться, что некоторые даже из нашей партии указывали нам на возможность того, что и произошло потом. Да мы и сами не без некоторой тревоги следили за ходом организации рабочих масс и пропаганды в армии.
Что же делать: ошиблись в 1905 году в одну сторону – теперь ошиблись опять, но в другую. Тогда недооценили сил крайне правых, теперь не предусмотрели ловкости и бессовестности социалистов.
Результаты Вы видите сами.
Само собою разумеется, что вожаки Совета рабочих депутатов ведут нас к поражению и финансовому, экономическому краху вполне сознательно. Возмутительная постановка вопроса о мире без аннексий и контрибуций помимо полной своей бессмысленности уже теперь в корне испортила отношения наши с союзниками и подорвала наш кредит. Конечно, это не было сюрпризом для изобретателей.
Не буду излагать Вам, зачем все это было им нужно, кратко скажу, что здесь играла роль частью сознательная измена, частью желание половить рыбу в мутной воде, частью страсть к популярности. Но, конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность за совершившееся лежит на нас, то есть на блоке партий Государственной Думы.
Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования.
Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть в настоящее время мое внутреннее состояние. История проклянет вождей наших так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю.
Что же делать теперь, спрашиваете Вы...
Не знаю. То есть внутри мы оба знаем, что спасение России в возвращении к монархии, знаем, что все события последних двух месяцев ясно доказали, что народ не способен был воспринять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие агитирующие за республику делают это из страха.
Все это ясно, но признать этого мы просто не можем.
Признание есть крах всего дела всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которого мы являемся представителями. Признать не можем, противодействовать не можем, не можем и соединиться с теми правыми, подчиниться тем правым, с которыми так долго и с таким успехом боролись.
Вот все, что могу сейчас сказать.
Конечно, письмо это строго конфиденциально. Можете показать его лишь членам известного Вам кружка».
Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить, все так и было, и случилось, и произошло. Именно по-писаному. И пролетарских вождей сегодня заслуженно клянут, а не славят, и интеллигенции, заварившей революционную кашу, заодно поделом достается.
Кому адресовано это более чем выразительное письмо? И каким образом оно стало достоянием гласности, хотя носило изначально строго конфиденциальный характер?
Впрочем, последний вопрос бессмыслен, если это и впрямь фальшивка. Об этом косвенно может свидетельствовать тот факт, что машинописные копии (все без оригинальной подписи Милюкова) содержатся сразу в нескольких архивах – характерный признак подметного письма, рассчитанного на утечку и разглашение. Поэтому расходятся и данные об адресате. В парижской газете «Русское Воскресение» за 1956 год, где, как считают многие, письмо опубликовано впервые, адресатом Милюкова назван князь П.Д. Долгоруков, видный кадет, соратник Милюкова. Историк А.С. Сенин вначале полагал, что оно написано в августе 1917 неустановленному адресату в Сибирь, но затем склонился к выводу, что это письмо неизвестному лицу в Рязань440. Однако, как сообщает в интернете автор позднейшей монографии о Милюкове (2001), к.и.н. П.А. Трибунский, адресат письма вообще нигде не назван: «"Милюков" пишет "Дорогой друг!". Так что все отождествления произвольны. Данное заявление делаю на основании собственных исторических работ». Экземпляр письма, хранящийя в ГАРО (Государственный архив Рязанской области), как можно понять из материалов Трибунского, находится в личном фонде С.Д. Яхонтова (1853-1942; ГАРО, ф. Р-2798). Тот экземпляр, на который ссылается опубликовавший его Коняев, хранится в архиве УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области (дело «Каморры народной расправы», т. 3, конверт с письмами, изъятыми у бывшего члена Совета монархических съездов И.В. Ревенко). Кроме того, экземпляр без адреса имеется также по месту хранения архива самого П.Н. Милюкова (ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 6392. Л. 1, архивная датировка – август 1917441). Как видим, из этих данных ничего установить с достоверностью действительно нельзя.
При этом, из истории публикации этого письма якобы Милюкова следует, что оригинал, подписанный лично Павлом Николаевичем, все же, существует, однако его местонахождение сегодня неизвестно. Дело в том, что Е.А. Ефимовский, опубликовавший в 1956-1960 гг. в парижском журнале «Возрождение» три статьи, посвященные письму Милюкова, и бывший, по-видимому, первым публикатором письма в «Русском воскресении», утверждал в одной из статей442, что письмо Милюкова не сфабриковано где-то в Париже, а получено им от Александра Александровича Лодыженского (1886-1976), и что оригинал письма хранится в сейфе одного из парижских банков. В свою очередь, А.А. Лодыженский в своей книге «Воспоминания» (Париж, 1984) прямо указывает: «После удаления умеренно-либеральных элементов из Временного правительства во главе с князем Львовым и Милюковым, последний обратился к своим единомышленникам с письмом, которое в подлиннике хранится в моем архиве как документ, свидетельствующий о настроении людей, давших свое согласие на совершение революции и участвовавших в ней»443. Точно такой же текст – в более ранней статье А.А. Лодыженского под заголовком «Русская революция» (№11 мюнхенского альманаха «Вече» за 1983 г.). Дело, таким образом, за малым: найти архив Лодыженского и изучить оригинал письма, если он там находится.
Между тем, подлинность письма пытался опровергнуть сам Милюков при жизни, еще в 1921 году. Что свидетельствует о том, что данное письмо уже тогда настолько широко обращалось и муссировалось в эмигрантских кругах, что Павел Николаевич не мог оставить данный факт без ответа. В издававшейся им самим газете «Последние Новости» (Париж, 1921, № 454, 8 октября, с. 2-3) он неловко отбивался в статье «Старый подлог»:
«Для чего мы устроили переворот (в предположении, что именно мы его устроили)? Подложный документ отвечает от моего имени приблизительно так, как отвечал когда-то за нас Марков II и его сотоварищи с кафедры Г. Думы. Мы хотели “республики или конституционной монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть, преобладающего в стране влияния интеллигенции и… равноправия евреев”. Последнее, очевидно, должно звучать особенно ядовито. “Жидо-масон” или “жидо-кадет” сам признается в том, в чем его всегда обвиняли… Конечно, если бы наша политическая программа ограничивалась такими странными обрывками, выраженными в такой наивной форме, мы выдали бы себе testimonium paupertatis. По счастью, это свидетельство скудоумия приходится на долю фальсификаторов, не умевших спрятать свои уши. Пусть бы они хоть бы перечитали программу того самого “прогрессивного блока”, на который хотят взвалить всю “нравственную ответственность” за переворот. В частности, возвращаясь к программе, нам приписанной, я должен напомнить, что в ту “последнюю минуту”, когда я, по словам фальсификаторов, “давал свое согласие на переворот”, именно я убеждал великого князя Михаила Александровича принять императорскую власть. Немалочисленные свидетели этой сцены припомнят и мои мотивы. Я указывал, что, при политической неподготовленности народных масс в России, понятие государства еще сливается у нас с понятием государя, и что нельзя устранить последнего, не затемняя первого. Я доказывал, что такая утлая ладья, как временное правительство, не сможет доплыть до учредительного собрания через океан народных страстей, которые, наверное, разнуздаются, и, наверное, подвергнут страну всем ужасам распада и анархии»444.
О чем свидетельствует эта неудачная, малоубедительная попытка Милюкова оправдаться постфактум? Лишь о том, что он никак не может снять с себя и своей партии ответственность за произошедшее, за «переворот». Не в том ведь было дело, что он не уговорил великого князя принять императорские регалии, а в том, что эти регалии оказались отобраны подельниками Милюкова у действующего императора, Николая Второго, и Павел Николаевич тому весьма много способствовал, а вовсе не препятствовал. И позволил стране рухнуть в тот самый обвал, который теперь задним числом «спрогнозировал» (да и не просто позволил – подталкивал). Не случайно, оспаривая мелкие детали исторической конкретики, он ни словом не обмолвился о главных целях политической деятельности кадетов, якобы облыжно приписанных ему фальсификаторами. Увы, «фальсификаторы» были в данном пункте скрупулезно точны: партия Милюкова добивалась именно «республики или конституционной монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть, преобладающего в стране влияния интеллигенции и равноправия евреев». Таков исторический факт, зафиксированный кадетской партийной программой. И никуда от этого факта не уйти.
Итак, на мой взгляд, невозможно с полной уверенностью утверждать, что пронзительно откровенное и точное по смыслу, по историческим оценкам письмо написано лично Милюковым, но и отрицать такую возможность тоже невозможно.
Приходится признать в данной связи: Милюков такой же революционер, как и Ленин. С той лишь разницей, что Милюков и Кº делали ставку на созидательные силы в стране – буржуазию, интеллигенцию, генералитет445; а Ленин и Кº – исключительно на деструктивные, разрушительные: пролетариат и люмпенов, солдатскую и матросскую массу, беднейшее крестьянство. Да, Ленин победил, а ставка Милюкова оказалась бита. Но вину и ответственность за все, что случилось в дальнейшем, приходится нести обоим: Ленину – за злонамеренность, Милюкову – за преступную самонадеянность и политическую близорукость. «Ошиблись», «недооценили» – подобными словами не загладить вину, не говоря уж об оправдании…
Большевики победили в той борьбе главным образом потому, что нашли опору в бунтующем и анархическом крестьянстве, которое они сумели железной рукой выстроить в ряды. В крестьянстве, во-первых, а во-вторых… Но об этом – ниже. У кадетов же, партии интеллигенции, подобной массовой опоры не нашлось.


Русская интеллигенция и Октябрь

А это кто? – Длинные волосы
И говорит вполголоса:
– Предатели!
– Погибла Россия! –
Должно быть, писатель
– Вития…
Александр Блок

Итак, Октябрь.
Он пришел не из ниоткуда. Послефевральская ситуация день за днем, месяц за месяцем сдвигалась в его сторону не только календарно, но и по исторической сути, по политическому содержанию нагнетавшихся событий. Союз русских интеллигентов и предпринимателей, взявший было поначалу власть, удержать ее не мог. Здесь не место дискутировать, чья вина была определяющей (Керенского, Милюкова, Львова, Корнилова, «министров-капиталистов», Петросовета и мн. др.). Остановимся лишь на некоторых несомненных фактах.
В Феврале и сразу после него многим еще казалось, что все, может быть, и обойдется, будет хорошо. Но скоро иллюзии стали уступать место тревогам.
Характерны признания прозорливого поэта Александра Блока, который поначалу был ублаготворен ходом событий и с неодобрением косился на ту беспокойную часть интеллигенции, которая продолжала сомневаться, тревожиться и все еще что-то критиковать. Он писал в дневнике: «Ненависть к интеллигенции и пр., одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового по­рядка и что этот порядок величаво и спокойно сберегается ВСЕМ революционным народом. Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять революционный народ».
Как интеллигентно! Однако, запись имеет не менее знаменательное продолжение: «Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь, еще раз, если нас перережут, во имя ПОРЯДКА» (Блок А. Дневник. С. 219).
А скоро Блок и вовсе изменил первоначально прекраснодушному восприятию русского простонародья: «А русский на­род "блажит" добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пья­ненькая правда: "окопная правда". За что нам верить? За что верить го­сударству? Господа, хоть и хорошие, да чужие. Если это возобладает, будет полный государственный крах, но – разве я смею их за это тра­вить? Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, Господи, быть?» (Дневник. С. 229). Еще вчера тот же самый народ под пером того же самого Александра Блока был, якобы, «умный, спокойный и много знающий». А теперь – вот поди ж ты!
Такие недобрые предчувствия и двойственные настроения вообще были свойственны времени. Они выражались, в частности в сугубо интеллигентском журна­ле «Народоправство», который издавал председатель Госдумы, капиталист, «октябрист» М.В. Родзянко. Журнал начал выходить сразу после Февраля, весной 1917 года, в нем печатались лучшие авторы: Алексей Толстой, Георгий Чулков, Борис Зайцев, Ремизов, Пришвин, Вяч. Иванов, а также философы Бердя­ев и Вышеславцев. В «Рассказе проезжего человека» Тол­стой передал состояние людей этого круга, «утомленных суетою дня, газетными ужасами, тяже­лыми предчувствиями»:
«Беседа наша была похожа на мочалку, которую жевал каждый поочередно: "Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов или оста­немся живы?" Один уверял, что "вырежут всех и не позже пятницы"; другой говорил: "Оставьте, батенька, зачем нас резать, чепуха, не верю, а вот продовольственные магазины громить будут";третий сообщал из достоверного источника, что "к первому числу город начнет вымирать от голода". "Ну и умрем, – сказал четвертый, – велика беда, все равно помирать надо когда-нибудь". "Но я не хочу умереть на­сильственной смертью!" – восклицал пятый».
Эти предчувствия не были беспочвенны, потому что народ, оставшись без узды и поводьев, довольно скоро засвоевольничал и разнуздался, что естественно. Все веками копившиеся классовые противоречия стали выдавливаться из глубин на поверхность общественной жизни; ненависть бедных, убогих и темных к обеспеченным и просвещенным, ничем более не сдерживаемая, неудержимо полезла наружу, как тесто из квашни. Интеллигенция, относящаяся в своем большинстве именно ко второй категории, очень скоро почувствовала эту ненависть на собственной шкуре. И замерла в бессильном ужасе, понимая, что ход событий уже вышел из-под контроля и фатальное красное колесо уже не удержать.
Апогей настал осенью.
Иван Бунин, встретивший «социалистическую» революцию в Москве, портретировал ее следующими словами: «4 ноября (в Москве). Лица хамов, сразу заполонивших Москву, потряса­юще скотски и мерзки. <...> Заснул около семи утра. Силь­но плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, ос­корблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!»
Для Бунина октябрьские события не были неожиданностью, он уже всякого страшного и противного насмотрелся летом в деревне. Количество впечатлений попросту переросло в качество, вполне диалектически. «Грядущий хам» Мережковского перестал быть художественным образом, воплотился в явь, как и метафорические «гунны» Брюсова, явившиеся уничтожить приветствующего их гимном поэта.
Как реагировала русская интеллигенция вся в целом на такое «явление народа Христу», по выражению одного из публицистов? Совсем не так, как на долгожданный и благословенный Февраль, не радостью, надеждами и сотрудничеством, а отчаянием, тотальным саботажем и всевозможным повсеместным противодействием.
Кадетская и околокадетская интеллигенция совершенно обоснованно боялись социалистического будущего. Ее идейные вожди зрели в корень. В уже упомянутом журнале «Народоправие» (февраль 1918) тот же Николай Бердяев, напри­мер, провидчески писал в передовице: «Социал-демократическая идеология бескачественно­го труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавлива­ется совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалисти­ческий социализм рассматривает человека как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, – для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме».
Скрытый смысл расхождения кадетов с социал-демократами был именно в том, что тотальное обобществление средств производства, гарантированное социалистами, означало, во-первых, конец демократическим свободам как «среде обитания» интеллигенции, а во-вторых и в-главных, конец вообще интеллигенции как относительно привилегированной группы. Итоговое порабощение интеллигенции Советской властью, а в дальнейшем создание класса именно «крепостной» советской интеллигенции позволяет склонить голову перед прозорливостью кадетских идеологов.
Что же удивительного, что интеллигенции, как дореволюционной, так и новой, советской выделки, не нравилась Советская власть?
Данная «онтологическая» нестыковка усугублялась трагическим опытом послеоктябрьских отношений Советской власти и интеллигенции.
В результате прихода к власти социалистов, революционно-демократическое движение в России немедленно увенчалось неслыханным подавлением демократии. Это понял даже наиболее верный приверженец Советов – промышленный пролетариат. Вот заявление, с которым уже в марте 1918 года уполномоченные рабочих петроградских фабрик и заводов обратились к IV Всерос­сийскому съезду Советов:
«Нам обещали свободу. А что мы видим на самом деле? Все растоптано полицейскими каблуками, все раздавлено вооружен­ной рукой... Мы дошли до позора бессудных расстрелов, до кро­вавого ужаса смертных казней, совершаемых людьми, которые яв­ляются одновременно и доносчиками, и сыщиками, и провокато­рами, и следователями, и обвинителями, и судьями, и палачами...
Но нет! Довольно кровавого обмана и позора, ведущих рево­люционную Россию к гибели и расчищающих путь новому деспо­ту на место свергнутого старого. Довольно лжи и предательства. Довольно преступлений, совершаемых нашим именем, именем рабочего класса...
Мы, рабочие петроградских фабрик и заводов, требуем от съез­да постановления об отставке Совета народных комиссаров».
И это писали простые работяги! (То есть, писали или диктовали, скорее всего, все-таки люди образованные, но рабочие – приняли и направили по адресу.)
Тем более русская интеллигенция – ее политически точнее всего было бы характеризовать кадетско-веховской – всеми силами сопротивлялась введе­нию такого порядка вещей, который она прозревала еще в большевистских прожектах и пришествию которого стала очевидицей. Сопротивлялась как единый организм, отбросив идейные тонкости и противоречия как малосущественные перед лицом названных угроз.
По преимуществу русская интеллигенция всегда была антибольшевистской. Ее противодействие большевикам было многообразным, по силе обстоятельств. Кто мог – боролся с Советской властью в рядах кадетов, пошел в белогвардейцы; а кто остался дома – саботировал ее распоряжения. На призыв большевиков к интеллигенции о сотруд­ничестве откликнулись в ноябре 1917 г. всего... шесть человек.
Среди этих шести был Александр Блок. Он предпочел лучше заблуждаться вместе со своим народом, чем искать истину в стороне от него. Они сполна оплатили свои заблуждения: Блок чуть раньше, народ чуть позже. Блок – утра­той дара поэзии, апатией и преждевременной смертью; народ – коллективизацией и раскулачиванием, деся­тилетиями репрессий, нищеты, молчания, анабиоза, вырождения. Горьким, слезным разочарованием, а в итоге пулей в сер­дце рассчитался с собой пришедший тогда вместе с Блоком в Смольный Маяковский. Пытками и пулей в затылок расплатился еще один из той шестерки: Мейерхольд... И все они пережили разрыв со своим социумом, с русской интеллигенцией в целом.

Враги: лицом к лицу
Февральская революция, в которой кадеты и лично Милюков сыграли ведущую роль, окончательно все и всех расставила по своим местам. Как констатировал VI съезд РСДРП (26 июля – 3 августа 1917 г.): «Отлив интеллиген­ции из рядов пролетарской партии, начавшийся в 1905 г., стал массовым после февральской революции, когда классовое содер­жание деятельности нашей партии неизбежно определило отно­шение к ней непролетарских элементов» (из резолюции «О про­паганде»).
Это и так, и не так.
Да, интеллигенция окончательно и массово побежала от социалистов кто куда, а по большей части в кадеты. Но вовсе не потому, что проанализировала «классовое содержание» РСДРП.
Дело прежде всего в том, что с точки зрения абсолютного большинства интел­лигенции, независимо от ее партийной принадлежности, Февраль­ская революция уже совершила абсолютно все необходимое, исчерпала свое предназначение. Закрепила в жизни все достижения буржуазной демократии и предпринимательства. И дальше «бунтовать», по интеллигентским понятиям, стало просто вредно, да и незачем.
Повторю: Февраль был ее революцией, ее победой. На этом России следовало остановиться, утвердиться и всякую дальнейшую революционную деятельность прекратить.
Последующую судьбу страны должно было по всем правилам демократии определить Учредительное собрание, подготовка которого была мечтой и делом всей жизни демократической интеллигенции за семьдесят с лишним лет. (Официально и публично лозунг созыва Учредительного собрания был провозглашен еще в мае 1905 года на II съезде либерального антиправительственного Союза союзов, возглавлявшегося П.Н. Милюковым.)
Большевики полагали иначе. Они заранее презирали «Учредилку» и готовились к захвату всей полноты власти, соблазнив к тому и эсеров.
Пути большевиков и русской интеллигенции разошлись радикально и надолго, лет на семьдесят. Бросить за это камень в русскую интеллигенцию невозможно – она следовала своей природе, а против природы не попрешь. Наоборот, именно в этом ее частичное оправдание за грех Февраля.
В первую очередь, интеллигенция попыталась политически сорганизоваться, чтобы защитить свои сословные (тогда она еще не могла претендовать на статус класса, как в наши дни) права и интересы. Я имею в виду забытую ныне попытку создать в 1918 г. Совет интеллигент­ских депутатов, наряду с Советами рабочих и крестьянских депу­татов. Попытка сорвалась. Был даже созван учредительный съезд, на который прибыли, в основном, учителя и врачи; но съезд разъехался, так и не вырабо­тав в ходе трехдневных дебатов ни программы, ни платформы, ничего... Оказалось, что интеллигенция является слишком сложным, многоплановым явлением, чтобы объединяться на основе неких идей и идеалов. Иное дело – защита своих сословных (тогда еще не классовых) интересов.
Наибольшая и самая значительная часть русской интеллигенции обрела-таки свое единство в партии кадетов, боровшейся с большевиками на всем протяжении Гражданской войны и даже долее. Каким же образом удалось кадетам просуществовать так дол­го, не развалиться, не утратить боеспособности? В чем разница между этой партией и другими, неудачными, попыт­ками интеллигенции объединиться?
Разница эта не в социальном составе, не в программе, не в лозунгах или лидерах, не в идеях и идеалах. Разница в том, что кадетская интелли­генция на деле вела политическую борьбу не только и не столько на идейной, сколько на самой что ни на есть материальной почве. Борьбу за свои сословные права и интересы, за сохранение своего социального ста­туса. А вскоре – и за собственное физическое существование, за выживание, против грозившего ей тотального уничтожения и/или порабощения. Именно это объединяло, придавало смысл борьбе.
Если говорить об Октябре конкретно, то уже в ночь 26 октября (8 ноября н.с.) 1917 года члены ЦК кадетской партии В.Д. Набоков, В.А. Оболенский и С.В. Панина вступили в состав антибольшевистского «Комитета спасения Родины и революции», образованного городской думой Петрограда. А на следующий день, 27 октября, ЦК кадетов обратился к населению с призывом не подчиняться Совету народных комиссаров (СНК) и заявил о недопустимости для членов партии находиться на службе у большевиков. После чего отношения с узурпаторами обострились настолько, что избранные кадетские депутаты не смогли принять участия в работе долгожданного Учредительного собрания, поскольку 28 ноября СНК своим декретом объявил кадетов «партией врагов народа» и над ее лидерами нависла угроза ареста.
Отныне русская (подчеркиваю это) интеллигенция в целом превратилась для большевиков в непримиримого врага, убежденного и стойкого, а конкретно кадеты – в главную партию, противостоявшую большевикам в ходе всей революции и Гражданской войны446. Возглавляв­шаяся интеллигенцией самого высшего разбора, объединявшая в своих рядах большую часть интеллигенции, выражавшая все заветные политические идеалы интеллигенции, эта партия с момента своего создания была главным идейным и политическим противником большевиков.
История кадетской партии и ее борьбы с большевиками лишь относительно недавно получила у нас подробное освещение и пока не стала фактом массового сознания. А между тем кадеты сделали все, что было в их силах, чтобы не допустить установления в России власти большевиков. Входили во все контрреволюционные белогвардейские правительства, вдохновляли антибольше­вистские заговоры, вели не только агитацию и пропаганду, но и вооруженную борьбу. Как пишет исследователь: «Антибольшевистский Националь­ный центр, образованный весной 1918 г., фактически был кадет­ским органом военного времени… Активную поддержку Деникину оказывали такие видные каде­ты, как председатель ЦК партии Павел Д. Долгоруков, члены ЦК П.И. Новгородцев, С.В. Панина, С.С. Салазкин, П.П. Гронский, Н.К. Волков, А.В. Тыркова-Вильямс. В состав Особого совещания при генерале А.И. Деникине вошли члены ЦК Н.И. Астров, К.Н. Соколов, В.А. Степанов, М.М. Федоров. Соколов возглавил в начале 1919 г. деникинское ведомство пропаганды... Особое совещание было создано при главнокомандующем; во всех случаях последнее слово оставалось за ним. “Мы меньшинство в …Особом совещании, но с нами Дени­кин”, – заметил на одном из заседаний кадетского ЦК Н.И. Аст­ров»447.
Такое упорное, самоотверженное сопротивление позволяет утверждать, что кадетская партия дала удивительный пример действенного единения интеллигенции. Феноменально, но таков факт, опрокидывающий начисто ленинскую теорию интеллигенции: махровые индивидуалисты встали, однако, плечом к плечу в борьбе за свои права и интересы. Они, объединившись в собственную классовую партию, оказались способны на длительную, в годы, упорную и весьма эффективную борьбу. Трудно сказать, чем бы она закончилась, составляй на тот момент интеллигенция не 2,7 % занятого населения, а в несколько раз поболее. Впрочем, на этот вопрос спустя 70 лет убедительно ответила Перестройка и буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг., совершенная-таки интеллигенцией, чей удельный вес вырос в десять (!) с лишним раз: до 30 % в РСФСР.
Конечно, не все было так просто в истории борьбы кадетов с большевика­ми. Та «порядковая» неоднородность интеллигенции, о которой твердилось вы­ше, дала себя знать и тут. В высшей степени показательный факт: ряд крупнейших заговоров против Советской власти, организованных верхуш­кой кадетской интеллигенции – профессорами и т.п., был выдан чекистам рядовыми кадетами – учителями, врачами. Таких предателей было очень мало, но они были. То есть, небольшая часть интеллигенции первого порядка, наиболее близкая к простонародью и происхождением, и родом повседневных занятий, пошла против интеллигенции, более тесно связанной с высшими сословиями.
Это вполне закономерное явление. Оно должно было непременно проявиться – и проявилось, причем не только в эпоху чекистов, но и спустя восемьдесят лет, в 1996 году, когда две трети интеллигентов, по статистике, проголосовало за Ельцина и Явлинского (капитализм), однако все-таки треть – за Зюганова (социализм). Расклад вполне стандартный, прогнозируемый, учитывая рабоче-крестьянское происхождение массы советской интеллигенции. Вот и в 1917 году не вся интеллигенция поднялась против большевиков, это приходится признать.
Кадеты своей непримиримой повсеместной борьбой с большевиками не откорректировали ход истории, но хоть отчасти спасли честь русской интеллигенции. Да, натворили дел в Феврале, но потом честно попытались исправиться, очистить совесть. И если намерения и мотивы чего-то стоят в этой и последующей жизни (а Эманюэль Сведенборг, побывавший на том свете, именно в этом нас и уверяет), то русской интеллигенции многое должно проститься за ее жертвы на алтарь контрреволюции.
* * *
Завершая эту главу, я должен со всей решительностью отмести все обвинения по адресу русской интеллигенции в том, что она, якобы, напрямую виновата в победе Великой Октябрьской социалистической революции, в становлении Советской власти и в социалистическом эксперименте.
Нет, нет и нет.
То, другое и третье совершилось в нашей истории не благодаря, а вопреки усилиям русской интеллигенции, которая, хотя и сдвинула лавину революционных преобразований в феврале-марте 1917 года, но быстро опомнилась и попыталась воздвигнуть своими телами – своими жизнями и судьбами – плотину на пути той лавины. И оказалась оною погребена «всерьез и надолго».
Однако, заново вызрев затем в России, в силу объективных обстоятельств, интеллигенция при первой же возможности взяла сокрушительный реванш. Поскольку неизменная, имманентно присущая ей природа вступила в неразрешимое, антагонистическое противоречие с принципами коммунизма и практикой реального социализма. Мириться с ними она не могла и не хотела – и, как только набрала критическую массу, достаточную для общественных преобразований, вернула Россию на тот путь, с которого страна сошла в Октябре 1917 года. Можно резюмировать так: конституционная демократия в условиях всех форм собственности – этот старый интеллигентский лозунг – выстра­дана не только историей нашей интеллигенции, но и историей страны, историей народа. Не может быть ничего глупее, а следовательно и преступнее, чем брать под сомнение или урезать этот результат.
Русская интеллигенция непосредственно не в ответе за Октябрь, подчеркну это снова и снова.
Не лишним будет подчеркнуть и другое: Февраль – не Октябрь, разница большая и принципиальная. В главной идее, в движущих силах, в источниках финансирования и многом другом. Все вообще могло быть по-иному, будь у русской интеллигенции начала ХХ века поменьше самомнения и побольше силенок. Хотя мы все, конечно, понимаем, что Октября не было бы без Февраля, но все же роли и ответственность должны быть распределены со скрупулезной исторической точностью, поскольку преступление – убийство исторической России – слишком тяжело и не имеет срока давности.
Но эта тема начинается с весьма щекотливого момента, обойти который, однако, нет никакой возможности для мало-мальски порядочного историка.


Необходимое отступление: Социальное и национальное в революции

Интеллигенция любит поговорить о себе –
какая она хорошая, умная и загадочная,
но часто что-то существенное недоговаривает…
Валентин Толстых

Почему я так назойливо подчеркиваю, выделяю в своих рассуждениях о взаимоотношениях русской интеллигенции с большевиками и советской властью именно слово «русская»? Потому что это, как говаривал Ленин, «архиважно» для всего понимания темы. Ибо интеллигенция в России того времени была отнюдь не только русской, и вели себя различные национальные фракции интеллигенции до противоположности по-разному. Казалось бы, и спрос с них не может быть одинаковым. Однако пока что этот узел не распутан, и несправедливая неразбериха до сих пор царит в умах и на страницах печати. Обязанность историка – покончить с этой неразберихой.
Охотников говорить на эту обжигающую тему немного. Кому-то мешает ложная деликатность, модная «политкорректность», кому-то невежество, кому-то страх. В результате самый главный аспект нашей истории – национальный – попросту замалчивается наукой. Хотя какая уж она после этого наука…
Назвав свое эссе словом «Апология», я взял на себя большую ответственность. Ибо как оправдать то, что оправданию не подлежит по определению?
Для этого нужно очень точно разобраться с мерой вины русской (именно русской) интеллигенции, сравнительно с другими категориями населения, как социальными, так и национальными.
Между тем, полемика вокруг юбилея «Вех» показала, что мы недалеко ушли за сто лет в своем осознании реалий. Снова, как и тогда, в полемике обозначены только две стороны: либералы-де против социалистов. И каждая из сторон – вот ведь бред! – пытается перетянуть веховцев к себе, втянуть «Вехи» в свой арсенал.
Это – недопустимое упрощение. И уплощение.
Политическое пространство многомерно, в нем полноправно присутствует не только социальное, но и национальное измерение, важнейшее из всех. Хотя это мало осознается и редко обсуждается.
Во времена веховцев оно обществом в целом как раз еще не осознавалось. Сказывались вековая инерция имперского мышления, тысячелетний православно-христианский наднационализм, порождавшие, по Достоевскому, «русское всечеловечество» и почти полное безразличие к национальной составляющей. Модный марксизм сие усугублял: Ленин был далеко не глуп, но искренне считал, что реальна только классовая борьба, а нации – «буржуазные выдумки», и при коммунизме все будут одной национальности.
Это сегодня мы понимаем, что национальное – есть корень, основа всего в человеке, но тогда у интеллигенции было принято думать иначе. Роковая аберрация.
Пусть все это уже в минувшем, однако надо признать: без исследования национального фактора мы не продвинемся в осмыслении ни прошлого, ни настоящего.
Пример тому – современная дискуссия о «Вехах». Ведущий ее В.И. Толстых сделал характерное признание: «Я обратился с просьбой к уважаемым мыслителям – неолибералам и был неприятно удивлен стойким нежеланием (выраженным в разных формах) вообще обсуждать все эти “веховские” вопросы и недоумения. Один из них откровенно сказал, что охотно написал бы статью, где “всех вас, грёбаных, вместе с любимым вами народом послал бы куда подальше”, но делать этого не будет».
Попытка замкнуть тему «Вех» в узком и плоском двухмерном пространстве «либералы – социалисты», а тем более «либералы-западники – социалисты-патриоты», несостоятельна, крайне отстала, малоактуальна и малокультурна. Ход этого противостояния сегодня уже переломлен историей; доигрываются лишь арьергардные бои. Не случайно либералы наотрез отказались участвовать в дискуссии: их карта полностью бита, аргументов, кроме ругани, у них не осталось.
Социалисты, среди которых (вопреки традиции) все популярнее становится русский национал-социализм, напротив, яростно бросились в атаку. Но зря они надеются найти опору в неизменно авторитетных «Вехах». Для социалистов ее там нет: авторы как на подбор – из лиц, в социализме разочаровавшихся и фронтально ему оппонирующих.
Нет там опоры и для либералов, ибо «Вехи» написаны патриотами, которые вряд ли оправдали бы нынешнее всероссийское либеральное грабительство, свинство и развал. Ленин обозвал «веховцев» либеральными ренегатами, но этим всякая связь их с современным либерализмом исчерпывается. Отрицание социализма не выдает автоматически ярлыка на либерализм.
Да, постсоветская эпоха предстала своего рода ареной для новой битвы за наследие «Вех». Но кто же их истинный преемник, тогда и сейчас? Может быть, те же самые авторы, выступившие вместе еще раз в 1918 году со сборником «Из глубины»? Или сегодняшние «другие» либералы? Или, все же, социалисты?
Нет, ни те, ни другие и ни третьи. Их истинный преемник, как мне представляется, лишь малая группа еврейских интеллигентов – Д. Пасманик, И. Бикерман и Кº (всего шесть человек), авторы книги «Россия и евреи», изданной в Берлине в 1924 году. Именно они первыми сумели столь четко и последовательно связать Октябрьскую революцию с национальным, в первую очередь – еврейским, вопросом, верно осмыслить эту связь и принести вполне уместное покаяние от лица еврейского народа. А также призвали соплеменников решительно и до конца разорвать данную роковую, губительную для всех зависимость. Только в этом сборнике происходящее было названо своим именем, а виновник указан без экивоков, эвфемизмов и подмен. Ведь что такое Октябрьская революция и Гражданская война? Это, прежде всего, сплав русской крестьянской войны с революцией еврейской контрэлиты.
Таким образом, только названная группа еврейских авторов, дополнив социальный анализ – национальным, верно расставив все акценты и распределив ответственность, довела до логического конца историческую задачу, которую поставили веховцы: критически осмыслить тему «интеллигенция и революция» (поставить-то поставили правильно, вот только решить не смогли).
Те немногие совестливые евреи не были услышаны ни в 1920-е годы, ни позже. Похоже, никто не слышит их даже и в наши дни. А зря. Ибо мы не сможем двигаться в своем развитии дальше, не сможем преодолеть временные трудности, если не переломим в себе это чистоплюйское отношение к важнейшей проблеме, вот уже свыше ста лет определяющей судьбы России. Ну не может врач исследовать больного, ставить диагноз и назначать лечение, если будет внимателен ко всем системам организма, кроме, допустим, желудочно-кишечной или мочеполовой, стесняясь их «непристойности», «неделикатности»!
Очень хочу, чтобы данный текст не стал гласом вопиющего в пустыне448.
Итак: национальный аспект в российских социальных революциях ХХ века. Как он отразился в поведении и судьбе интеллигенции?

* * *
Еврейская контрэлита в борьбе за власть
Иногда слышатся возражения: а что-де, партия большевиков была нерусской? Или те же эсеры, наследовавшие народникам, – нерусские?
Встречный вопрос в данной связи прост и ясен: а кто такие большевики? Физически, так сказать, не идейно.
Ответ простой и честный: да, все четыре основные левые партии – большевики, эсеры, меньшевики, бундовцы – были сплошь нерусскими в своем высшем руководстве. Точнее – еврейскими.
Это началось еще с народников, где до 30 % руководящего состава было из евреев. Шли десятилетия, революционное движение набирало обороты, но данная закономерность оставалась без изменения. В частности, партия эсеров имела вес и авторитет в обществе почти исключительно благодаря действиям своей Б.О. – «боевой организации», осуществлявшей политический революционный террор, а она возглавлялась евреями – Г. Гершуни и Е. Азефом. Хотя теракты осуществлялись, как правило, руками русских убийц, воображавших себя самодеятельными, как Борис Савинков, но это была лишь видимость, а идеологию террора и направленность ударов определяли те двое.
Всего после Февральской революции в стране действовали восемь еврейских партий, из них вышеназванные четыре – социалистические. Тот факт, что за еврейской партийной головкой шла в большинстве своем русская рядовая масса, ни о чем не говорит. Химера – не новое явление в истории народов.
Противниками такого взгляда приводится масса имен русских партийных функционеров, которые выполняли большую работу, однако более исполнительского, чем руководящего характера. Ссылаются порой даже на русские псевдонимы, не подозревая, что под ними скрываются природные евреи449. Не учитывают (совершенно напрасно) евреев по одному из родителей, таких как Ленин, Дзержинский, Луначарский. И забывают, что наличие еврейской жены у видных деятелей партии и военачальников (их было множество, включая этнически русских – эсера Чернова, большевиков Бухарина450, Рыкова, Кирова, Молотова, Ворошилова и многих-многих других) делало их зачастую участниками совсем иной, не русской национально-социальной группы, отрывало от русского народа.
Но дело даже не в этом. Смотреть надо шире, масштаб брать крупнее. Люди с еврейской кровью в жилах заняли все главные командные посты в красной империи. Правительством (страной в целом) командовал Ленин. Армией и флотом – Троцкий (Бронштейн). Правящей партией и кадрами высшей категории – Свердлов. Карательными органами – Дзержинский (на вторую половину поляк451, ненавидел все русское смертельно!). Юстицией – Ицхак Штейнберг. Нельзя забыть и Зиновьева (он же Овсей-Гершен Аронович Радомысльский), который пользовался огромной властью в партии, возглавлял Коминтерн, считался главным идеологом после Ленина, стоял во главе парторганизации Петрограда-Ленинграда. А также Каменева (он же Лев Борисович Розенфельд), председателя Моссовета, зампреда Совнаркома. Все реальные рычаги власти были у них. Остальные, даже высокопоставленные партийцы русской национальности типа Рыкова, Калинина или Овсеенко – во многом служили для декорации. От них, по большому счету, ничего не зависело.
Правительство, партия, армия и флот, вообще кадры, карательные органы, обе столицы, культурная политика, координация с мировым революционным (читай: еврейским) движением! Вот где сила, вот где власть! Все это оказалось в еврейских руках.
Советская власть в 1917-1937 гг. это не что иное, как режим юдократии – всевластия большевиков-евреев. Но сложился он не сразу.

* * *
Евреи в Феврале. Одна из причин того, что русская интеллигенция приняла Февраль, но затем отторгла Октябрь, состоит как раз в том, что в Феврале 1917 г. и какое-то время после него среди ведущих российских политиков евреев было немного. Большинства известных революционных деятелей и знаменитых впоследствии большевиков попросту не было в тот момент в Петербурге и Москве, да и вообще в России. Они находились в эмиграции или в ссылке и не могли решающим образом влиять на события, носившие поначалу достаточно мирный и чинный характер. Известный летописец русского еврейства Шимон Дубнов 17 марта наивно-наблюдательно записал в дневнике: «Еврейство в этой революции не выдвигается, не бросается вперед – тактический шаг, урок 1905 года»452. Он не угадал, что это вовсе не только тактика: просто в тот момент выдвигаться было особо некому.
Тем не менее, не всегда видимая простым глазом еврейская составляющая всех русских революций была, на деле, мейнстримом российской политической жизни даже в Феврале. Не прекращала свою деятельность организация, которая существовала под разными именами, но в двух ипостасях – тайной и явной, хотя состояла из одних и тех же лиц. Ее вдохновителем и руководителем был А.И. Браудо (масон высокой степени посвящения, как уверяет Еврейская энциклопедия), создавший «Еврейскую демократическую группу», «Союз для достижения полноправия еврейского народа в России», а после выборов в 4-ю Государственную думу в 1912 г. – «Политическое бюро для оказания помощи депутатам-евреям». В это Политбюро вошли представители всех еврейских политических партий, кроме крайне левых. Кроме того, под руководством Браудо действовала сеть информационных агентств.
Тайная власть и влияние названных организаций были немалыми.
Необходимо напомнить читателям, что верховный правитель России Александр Керенский изначально был ставленником евреев. Именно от них осенью 1910 г. адвокату Керенскому, уже проявившему себя поборником еврейских прав, поступило предложение баллотироваться в Государственную Думу по списку Трудовой группы. Поступило как раз от Л.М. Брамсона, видного представителя только что упомянутого «Политического бюро». Так стартовала звездная карьера политика, на всем протяжении которой симбиоз Керенского и организованного еврейства всячески укреплялся. Всем своим политическим весом, к примеру, молодой депутат ринулся на еврейскую чашу весов в известном деле Бейлиса. Забыв при этом закон и приличия до такой степени, что был осужден на восемь месяцев тюрьмы, от чего его избавила депутатская неприкосновенность, лишить которой его власти попытались, но также безуспешно. Рьяному защитнику еврейства отныне открылись такие тайные ресурсы, о которых он и мечтать не мог. Для пробы Керенского, никогда не бывшего предпринимателем, избирают в июне 1913 года председателем IV Всероссийского съезда работников торговли и промышленности. Известный русский националист депутат Н.Е. Марков-Второй откомментировал это так: «Депутат Керенский, насколько мне известно, да и вам тоже, адвокат, – во всяком случае, не приказчик; может быть приказчик еврейского кагала, но это в переносном смысле». В первом кабинете министров Временного правительства Керенскому был предоставлен важнейший пост министра юстиции. Понятно, что когда летом 1917 года дело дошло до переизбрания главы правительства, в ход были пущены те же рычаги (плюс масонские связи: с 1912 года Керенский вместе с А.И. Браудо входил в руководство ложи Великий Восток народов России) – и в председательское кресло сел Александр Федорович.
Не один Керенский, сознавая тайную власть и могущество евреев, стремился заручиться их поддержкой, искал с ними союза. Это было свойственно революционерам, левым партиям вообще. Циничный прагматизм (им так казалось) искал действенных средств для достижения целей революции – и еврейская контрэлита, рвавшаяся стать элитой, таким средством, без сомнения, была всегда.
Недаром и П.Н. Милюков в 1915 году разразился специальным докладом «Еврейский вопрос в России». Еще в 1901 году Милюков сблизился с пресловутым А.И. Браудо, который, по его словам, играл «большую роль в тайных сношениях только что образовавшихся тогда социалистических партий» и «лично вел свои конспиративные дела, известные только посвященным». Браудо еще тогда, в начале века, помогал ссыльному Милюкову налаживать «сношения с Петербургом»453. Неудивительно, что впоследствии Милюков и его партия конституционных демократов, «Партия народной свободы» (в ЦК и в думской фракции которой евреи М.М. Винавер, И.В. Гессен, М.Л. Мандельштам, М.Я. Герценштейн, Г.Б. Иоллос, Н.И. Кацнельсон, М.Я. Острогорский, С.Я. Розенбаум, М.И. Шефтель были очень заметны), рьяно отстаивали еврейские права. Первым (!) пунктом кадетской программы всегда было «равенство всех российских граждан без различия пола, религии и национальности».
Недаром и В.И. Ленин, обгоняя политконкурента Милюкова, еще 28 марта 1914 г. подготовил и опубликовал для внесения большевистской фракцией в Думу законопроект под названием «Проект закона об отмене всех ограничений прав евреев и всех вообще ограничений, связанных с происхождением или принадлежностью к какой бы то ни было национальности». Это своеобразное соперничество за влиятельного союзника выставляет обоих политиков-революционеров как опытных прагматиков454.
Не успела рухнуть российская монархия, как еврейская составляющая революции немедленно проявилась вполне открыто. И дело не ограничилось избранием Керенского министром юстиции, а затем и главой России, а Милюкова – министром иностранных дел. Члены Еврейской демократической группы активно участвовали в политической и общественной жизни. Они прямо не были революционерами, не лезли на авансцену, но оставались, как выразились бы сегодня, модераторами революции, в том числе благодаря масонским связям. И свою дань с Февраля получили сполна.
11 марта 1917 года на собрании в еврейском клубе бундовец Нирнберг недаром призывал, выражая более или менее общее настроение: «Пусть будут евреи сенаторы, офицеры и т.д. Если мы не возьмем всех прав сегодня, то не дадут их завтра»455.
И так ли уж незаметны были евреи в Февральскую революцию? О.В. Будницкий приводит слова Федора Степуна: «На эстраде в те дни чаще других появлялся громадный, громкий, наглый бородач Стеклов, лютый анархо-марксист» (он же Нахамкес). А Либер и Дан настолько часто выступали в Петроградском Совете, что появился даже особый глагол-термин «либерданить»456.
И вот 22 марта 1917 г. тот же Дубнов отметил с торжеством: «Знаменательный день: сегодня опубликован акт Временного правительства об отмене всех национальных и вероисповедных ограничений, т.е. акт еврейской эмансипации в России. Осуществилась мечта целой жизни, цель страданий и борьбы четырех десятилетий»457.
Вот так в один день исчезли все ограничения для евреев, столь вдумчиво, тщательно и деликатно отработанные в России за полтораста лет совместного проживания.
Вряд ли даже Дубнов знал, что в разработке судьбоносного декрета ведущую роль сыграл член еврейского Политбюро по работе с депутатами Л.М. Брамсон (тот самый, который в свое время предложил Керенскому возглавить «трудовиков»).
Для революционной еврейской интеллигенции этот декрет прозвучал, как стартовый выстрел. Рванувшись из эмиграции в Россию, а из местечек, из ссылок и тюрем – в столицы после падения монархии, разгрома охранки и упомянутого декрета, она начинает стремительно возрастать в количестве, быстро набирать критическую массу.
Кто позволил им вернуться из-за границы, да еще во время войны? Конечно же – именно свежеиспеченный министр иностранных дел Милюков, который одним из первых своих распоряжений обязал всех российских представителей в других странах и все посольства всемерно содействовать возвращению политэмигрантов.
Кто распорядился выпустить политзаключенных на волю, быстро проведя их всеобщую амнистию? Конечно же – именно свежеиспеченный министр юстиции Керенский…
Сказанное позволяет утверждать: участие евреев в Феврале было почти незримым, но от того не менее весомым. А уж переход от Февраля к Октябрю роковым образом связан именно с указанными обстоятельствами. В первую очередь, конечно, с фактором реэмиграции и знаменитых «пломбированных вагонов», который историки уже остроумно окрестили прототипом бактериологической войны.
Известный историк революционного движения, осведомленный в его самых заку­лисных подробностях, В.Л. Бурцев опубликовал 16 октября 1917 г. в своей газете «Об­щее дело» список 159 эмигрантов, пропущенных (точнее бы: запущенных) Германией в Россию в самый разгар войны. Список пассажиров тех вагонов был абсо­лютно точен; источник – специальный комиссар Временного правительства по ликвида­ции заграничной охранки С.Г. Сватиков. В этом списке 99 евреев (возможно, больше, т.к. не все расшифрованы), а в самой первой группе из 29 человек, приехавших вместе с В.И. Лениным, их было 17 человек. И среди многих сотен политических эмигрантов, сбе­жавших еще при Столыпине, но теперь срочно возвращавшихся в Россию, в особенности морем из Америки, евреев было абсолютное большинство.
Вскоре это большинство образовалось и в руководстве всех левых партий России.
О том, что национальная психология еврея как общественного деятеля, особенно руководителя, имеет свою специфику, известно издавна всем. Некогда тесть Бухарина Ю. Ларин (Лурье), чьи политэкономические теории легли в основу доктрины «военного коммунизма», наблюдательно писал, что в еврейских рабочих наблюдается «особое развитие некоторых черт психологического уклада, необходимых для роли вожаков», которые еще только развиваются в русских рабочих, – исключи­тельная энергия, культурность, солидарность и систематич­ность458.
Уж если такое заметно проявляется даже у рабочих, то что же говорить об еврейской интеллигенции!
Сразу после разгона «Учредилки», уже 7 января 1918 г. все тот же Шимон Дубнов пророчески стенает: «Нам не забудут участия евреев-революционеров в терроре большевиков. Сподвижники Ленина: Троцкие, Зиновьевы, Урицкие и др. заслонят его самого (Дубнов, как и все тогда, ошибочно считал Ленина русским. – А.С.). Смольный называют втихомолку “Центрожид”. Позднее об этом будут говорить громко, и юдофобия во всех слоях русского общества глубоко укоренится... Не простят. Почва для антисемитизма готова».
Еврейские революционеры понимали данные обстоятельства лучше всех. Недаром в первую же (!) ночь после переворота, с 26 на 27 октября 1917 г., большевики добились одобрения Всероссийским съездом Советов «Постановления о борьбе с контрреволюцией», которым запрещались в том числе антиеврейские выступления. А чуть позднее декрет 25 июля 1918 г., принятый вскоре после убийства царской семьи Советским правительством по личной инициативе Ленина, объявлял антисемитизм «гибелью для дела рабочей и крестьянской революции» и ставил его вне закона, обрекая нарушителей на немедленную смерть. «Не будет нас – не будет и Советской власти», – ясно понимал еврейский мозг партии. Но евреи делали все для углубления революции еще и потому, что понимали и обратную истину: не станет Советской власти – не станет и евреев, ибо защищать их станет некому и тогда расплата неминуема. Об этом понимании лучше всего свидетельствует упомянутая книга «Россия и евреи».
Я утверждаю: Февраль в значительной мере был делом рук русской элиты вообще и русской интеллигенции в частности. Еврейская в этом явного участия почти не принимала, но оставалась при этом за кулисами событий. Однако незримое размежевание между этими двумя основными национальными фракциями российской интеллигенции уже прошло, глубоко и решительно. Именно поэтому Октябрь нам являет обратную картину: решающее участие еврейской интеллигенции при незначительном содействии и колоссальном противодействии интеллигенции русской.

* * *
Русское прозрение
Общественное бытие, я с этим согласен, часто в очень значительной мере определяет общественное сознание. Здесь причина того, что осмысление произошедших событий часто сильно отстает от них самих.
В 1949 году, призывая из-за границы на свою опостылевшую Родину «богами расщепленный атом», выдающийся русский поэт Георгий Иванов написал такие строки:
Я за войну. За интервенцию.
Я за Царя. Хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю. До конца.
Это привет интеллигенции, конечно же, от «Вех», отчасти и от Милюкова, но не от Ленина. Не за отказ от революции, а наоборот – за деятельное участие. (Как же, ей, бедной, со всех сторон досталось!)
Но отчего же так презирал именно «российскую» интеллигенцию глубоко несчастный, состарившийся в эмиграции русский интеллигент Георгий Иванов? Он написал эти строки, будучи многое пережившим человеком с вполне сложившимися убеждениями. О характере этих убеждений красноречиво говорит эпизод, рассказанный Ниной Берберовой в мемуарах «Курсив мой»: «Помню, однажды за длинным столом у кого-то в квартире я сидела между ним и Ладинским. Иванов, глядя перед собой и моргая, повторял одну и ту же фразу, стуча ложкой по столу: “Ненавижу жидов”».
Рассказ Берберовой очень хорошо помогает понять суть интеллигентофобии Иванова, поскольку она полностью смыкается с его же юдофобией и ею объясняется: тут одно плавно перетекает в другое.
Иванов не был одинок в своих оценках. Хорошо известны опубликованные в недавнее время аналогичные взгляды Александра Куприна. А дневники Александра Блока хранят такие упоминания о евреях, что из-за них до сих пор тормозится изданием полное 21-томное собрание его сочинений; в них он осуждает еврейское засилье в русской культуре, обличает воинствующий характер «жидовства» в политической жизни. Роман Гуль, известный своими мемуарами эмигрант-филолог, рассказал, как литературовед Илья Груздев, работавший в 1920-е гг. над «Дневниками» Блока для их издания, характеризовал их: «Нельзя полностью издать, ну никак нельзя, – ты себе не представляешь, какой там густопсовый антисемитизм»459.
Неудивительно, что еще во время Первой мировой войны, как пишет в воспоминаниях Зинаида Гиппиус, Блок мечтательно говорил, что-де пришла пора «перевешать всех жидов». В чем причина такого ожесточения? В глубокой наблюдательности поэта. Лишь немногим ранее, характеризуя в своей главной поэме («Возмездие», 1910-1911) предреволюционную пору в России, он нашел для этого такие слова:
И однозвучны стали в ней
Слова "свобода" и “еврей".
Так современная Блоку пугачевщина нашла у поэта свое истинное объяснение. Но что же и делать с зачинщиками бунта в России (Блок едко именовал их «фармацевтами»), как не вешать?!..
Ни образованное сословие в целом, ни тем более рабоче-крестьянское население России не обладало ни прозорливостью, ни пророческойнастороженностью, опасливостью, провидением Блока. Немного было таких, как Валентин Катаев (известный впоследствии советский поэт, прозаик, драматург, главный редактор журнала «Юность»), состоявший в членах Союза Русского Народа с 1911 по 1917 и в тринадцатилетнем возрасте опубликовавший в «Одесском вестнике» вполне принципиальные строки:
И племя Иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному стону не внемлет
И чтит лишь законы свои.

Так что ж! Неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
Увы. Прозрение посещало большинство интеллигентов, современных зрелому Блоку и юному Катаеву, как правило, постфактум, порой уже в эмиграции, как Георгия Иванова или Алексея Толстого. Это в лучшем случае. Хуже, если им привелось остаться и прозреть в советской России – в «совдепии», как говорили тогда, или в «совке», как говорят сегодня.
Яркий пример – Владимир Короленко, в иные годы бывший записным юдофилом и любимцем всего российского еврейства за поддержку Бейлиса в известном деле и вообще за героическую защиту еврейских прав, попиравшихся, по его мнению, царизмом. После революции он столкнулся с евреями, олицетворявшими советскую власть, – и перековался в отъявленного юдофоба. О чем свидетельствуют его дневники и письма, изданные П.И. Негретовым под редакцией А.В. Храбровицкого в книге «Короленко в годы революции и гражданской войны. 1917-1921». Где он, к примеру, мягко отмечает: «Среди большевиков – много евреев и евреек. И черта их – крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает. Наглости много и у не-евреев. Но особенно она кидается в глаза в этом национальном облике».
А Александр Блок, если уж выговаривать тему до конца, именно после революции нашел особенно сильные, жесткие и небеспристрастные слова для своих еврейских соотечественников. Как заметил Андрею Белому философ и общественный деятель Аарон Штейнберг, познакомившийся с Блоком на нарах в ЧК в 1919 г., неприязнь Блока к евреям была скрытой от него самого обратной стороной русского патриотизма. По утверждению Штейнберга, это было свойственно и другим русским интеллигентам, с которыми он тесно общался, – Андрею Белому, Иванову-Разумнику, Петрову-Водкину, Карсавину и др.
И таких примеров более чем достаточно: Михаил Булгаков, Михаил Пришвин, Сергей Есенин, Алексей Толстой (Ахматова: «Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог», был «чудовищным антисемитом»), Николай Погодин, Михаил Шолохов, Павел Васильев и мн. др.
Своеобразный и значимый пример «от обратного» явил собой Алексей Максимович Пешков (Горький), бывший, как и Ахматова, отъявленным филосемитом пожизненно. Он поначалу принял революцию и не эмигрировал, когда это делали или пытались делать почти все сколько-нибудь заметные фигуранты Серебряного века. Остался в России, принимал участие в строительстве нового мира. Но лишь до поры, до времени. Хватило его революционного энтузиазма ровно на четыре года, ни больше ни меньше. Осенью 1921 года он, преисполнясь предельного отвращения к большевикам, познав и возненавидев плоды их миростроительных усилий, изменил своему амплуа буревестника и великого пролетарского писателя, разругался с Лениным и отбыл из разоренного Петрограда за границу (Маяковский откомментировал: «Горько думать мне о Горьком-эмигранте»).
В апреле 1922 года Горький появляется в Берлине, где через полгода в издательстве И.П. Ладыжникова выходит его книжечка «О русском крестьянстве», в которой он решительно сводит все счеты с Октябрьской революцией и Гражданской войной. Как мы помним, эти исторические события представляли собой последствия соединения крестьянской войны руского народа, начавшейся в 1902 году, с еврейской революцией (и русско-еврейской этнической войной), начавшейся в 1870-е годы. Но Горький пожелал увидеть только одну сторону процесса. Он не обвиняет, в отличие от многих коллег по перу, евреев, но зато бросает в лицо русскому народу злобный приговор: «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей». Напомню, что крестьяне перед войной составляли 86% населения, так что камушек полетел именно в общерусский огород. По сути, перед нами программа переделки русского крестьянства и всего русского народа в интеллигенцию. Парадоксально опровергающая и отвергающая – почище «Вех»! – вековую русскую интеллигентскую народопоклонническую традицию. Уж какого народопоклонства можно было теперь ждать от писателя, который, если верить дневниковой записи В.Н. Муромцевой-Буниной, заявил, что намерен написать вообще книгу о русском народе в целом, как таковом: «Теперь я узнал его досконально и почувствовал презрение к нему» («Устами Буниных», т. 2, с. 59).
Горький не случайно объяснялся столь откровенно именно Бунину, ведь тот тоже не питал иллюзий по поводу русского простонародья и жаловался в своем дневнике: «"Анархия" у нас в уезде полная, своеволие, бестолочь и чисто идиотское непонимание не то что "лозунгов", но и простых человеческих слов – изумительные. Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, – это подлое племя, совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет со­вершенно неведомого ему народа, – вспомнит мою "Дерев­ню" и пр.! <...> Как возможно народоправство, если нет знания своего государства, ощущения его, – русской земли, а не своей только десятины! <...> С револьвером у виска на­до ими править. А как пользуются всяким стихийным бед­ствием, когда все сходит с рук, – сейчас убивать докторов (холерные бунты), хотя не настолько идиоты, чтобы вполне верить, что отравляют колодцы. Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят, за всю историю. <...> Интеллигенция не знала на­рода».
С револьвером у виска править простым русским народом… Да ведь именно так большевики им и правили! И револьвер этот крепко держала еврейская рука: Троцкий заправлял армией и флотом, Дзержинский – политической полицией, Штейнберг – юстицией, Свердлов – кадрами…
Только кто об этом знал и думал? Разве кто-нибудь и когда-нибудь говорил современникам о еврействе Ленина, Дзержинского? Никто и никогда. Даже сами евреи, и те долго не ведали этой тайны за семью печатями. Автор и инициатор рубежной книги «Россия и евреи», этих сугубо еврейских «Вех», Даниил Пасманик писал, ничтоже сумняшеся, что «во главе большевистской инквизиции – Чека – стоит чистокровный поляк Дзержинский» (кто же не помнит характерное лицо «чистокровного поляка», свободно говорившего на идиш и женатого на еврейке Софье Мушкат!). Ну, а Ленина в то время все вообще уверенно считали русским – и даже русским дворянином. Однако именно правда о происхождении этих двоих отпетых русофобов, важнейших фигурантов по делу о революции, окончательно ставит все на свои места.
Удивительная, фатальная слепота в отношении евреев поразила не только русские массы, проголосовавшие на выборах в «Учредилку» за социалистов (свыше 90% голосов), но и многих не самых глупых наблюдателей. Например, того же Горького:
«Антисемитизм, – писал он в “Новой жизни”, – жив и понемножку, осторожно снова поднимает свою гнусную голову, шипит, клевещет, брызжет ядовитой слюной ненависти.
В чем дело? А в том, видите ли, что среди анархически настроенных большевиков оказалось два еврея. Кажется, даже три. Некоторые насчитывают семерых и убеждены, что эти семеро Сампсонов разрушат вдребезги 170-миллионную храмину России.
Это было бы очень смешно и глупо, если б не было подло...
Есть... тысячи доказательств в пользу того, что уравнение «еврей=большевик» – глупое уравнение, вызываемое зоологическими инстинктами раздраженных россиян.
Я, разумеется, не стану приводить эти доказательства – честным людям они не нужны, для бесчестных – не убедительны.
Идиотизм – болезнь, которую нельзя излечить внушением. Для больного этой неизлечимой болезнью ясно: так как среди евреев оказалось семь с половиной большевиков, значит – во всем виноват еврейский народ...
А посему честный и здоровый русский человек снова начинает чувствовать тревогу и мучительный стыд за Русь, за русского головотяпа, который в трудный день жизни непременно ищет врага своего где-то вне себя, а не в бездне своей глупости»460.
Я не стану здесь оспаривать Горького, поскольку на этот счет уже существует целая литература (взять хотя бы солидную монографию Г. Костырченко, изданную на деньги еврейского фонда, или монографии О. Будницкого и Ю. Слезкина). Кричащая близорукость писателя, поистине вызывающая «мучительный стыд», за него, давным-давно опровергнута с фактами в руках. Здесь – о другом.
Не только Горький, долгие годы якшавшийся с большевиками, друживший с Лениным и искавший славы и чести быть «пролетарским писателем» и «буревестником революции», но и такой его политический антагонист, как Зинаида Гиппиус, создавшая в эмиграции «Союз непримиримых <с большевиками, советской властью>», совершенно искренне не понимали происходящего. Обладавшая тяжелой рукой как критик и политический публицист, Гиппиус, однако, с удивительной легковесностью отрицала всякие основания для антисемитских настроений. Причем не только настроений в эмиграции, но даже и в самой Совдепии, где роль евреев в революционных преобразованиях была уже давно для всех очевидна. Она писала в 1921 году, едва вырвавшись с залитой русской кровью Родины, в статье «Антисемитизм?», специально призванной утвердить, что «антисемитизма нет»:
«Нормально ли, в самом деле, подозревать русскую интеллигенцию в антисемитизме? В здравой памяти на это способен разве крайний невежда… Нет, если есть какая-нибудь точка “святости” в душе русского интеллигента – она тут, в его кристально-честном отношении к евреям…
Так было, и это было неизменно, а теперь… теперь к этому прибавилось еще нечто новое: ощущение в полноте и внешнего нашего равенства с евреями, однаковости нашей в несчастии… Мы и евреи – не одинаково ли угнетенный народ? И не наш ли это общий – ленинский, всероссийский – погром?..
Линия разделения – другая. Избиваемые русские, избиваемые евреи – по одной ее стороне, и одно. Избивающие русские, избивающие евреи – по другой, и тоже одно»461.
Солидаризуясь в оценке евреев, как ни странно, со своим политическим антагонистом Максимом Горьким, Гиппиус в то же время впала в радикальный антагонизм с еврейскими авторами эпохального сборника «Россия и евреи», сработанного двумя годами позже в Берлине, которые куда проницательнее смотрели в суть дела...
Итак, перед нами две диаметрально противоположные позиции, обе предельно показательные и ярко выраженные. С одной стороны – позиция Блока, Иванова, Алексея Толстого и иже с ними, а с другой стороны – Горького, Гиппиус и многих других. Политкорректность и толерантность в те времена явно не входили в число достоинств русских литераторов, скорее вызвали бы всеобщее исключительное омерзение как высшая форма двуличия и лицемерия. Обе стороны были искренни и последовательны в меру своего непонимания происходящего.
На самом деле все обстоит диалектически просто. Кто сотворил Октябрьскую революцию, Гражданскую войну и выкованную в их горниле Советскую власть? Кто несет за них ответственность? Их сотворила химера: премудрая еврейская голова на разнузданном теле русского народа, главным образом крестьянства, сорванного «с резьбы», но вновь «на резьбу» поставленного железной еврейской волей. Другого ответа история нам не оставила, сегодня это уже ясно.
Соответственно выглядел тогда и выглядит сегодня небогатый выбор оценок революции, предоставленный русскому интеллигенту. Одно из трех. Либо, оправдывая евреев, возненавидеть и запрезирать русский народ – такова позиция юдофилов (по примеру Горького). Либо, снимая вину с русского народа за все революционные бесчинства и их нескончаемые тягостные, губительные последствия, возненавидеть увлекших его и обманувших евреев462 – такова позиция русофилов (по примеру Толстого, Иванова, Блока). Либо проклясть тех и других – такова позиция мудрецов-прозорливцев (по примеру Бунина), ибо истина лежит посредине: виноваты и русские крестьяне-бунтовщики, и еврейские революционеры.
При таком раскладе, однако, русская интеллигенция сама остается вне суда, что вряд ли исторично и справедливо. Но об этом мы еще поговорим.
Встречался, правда, мне и такой парадокс: осанна революционному народу, а сугубая – ставшему «на его сторону» еврейству, вкупе с анафемой в адрес русской интеллигенции, «предавшей свой народ» и не поддержавшей его революционный порыв (Юрий Игнатьевич Мухин, главред газеты «Дуэль»). Так сказать, истина навыворот. Но этакий экзотический национал-мазохизм не характерен для сознательной публики.
Оба главных участника жестоко расплатились за свое историческое преступление: русские крестьяне в ходе коллективизации, раскулачивания и голодомора, а евреи в ходе сталинской реконкисты 1937-1953 гг. и европейского Холокоста. Пепел русских дворянских усадеб, сожженных в России, начиная с 1902 года463, вначале накрыл русского мужика, похоронив его, а затем вылетел через крематорские трубы немецких концлагерей. Не буду голословным. В знаменитой пропагандистской брошюре «Унтерменш», подготовленной ведомством Гиммлера, официальное немецкое понимание того, что произошло с Россией, выразилось ясно: «На этот раз жид решил действовать наверняка. Он сам себя назначил офицером, комиссаром, вождем недочеловеков, слово которого имеет решающее значение». Понятное дело, под «недочеловеками» подразумевались именно широкие русские народные массы. Политика Третьего Рейха в отношении евреев во многом определялась именно таким пониманием трагедии России, ударив бумерангом по тем, кто запустил нашу карусель насилия в 1905 году (а если иметь в виду революционный террор, то гораздо раньше).
Но в начале 1920-х предвидеть все это было невозможно, и критикам революции оставалось лишь ненавидеть, обвинять, проклинать и мечтать о возмездии.
Большинство русской интеллигенции пошло по второму пути, обвиняя в революции еврейство, и на мой взгляд – совершенно справедливо, ибо «горе тому, кто соблазнит единого из малых сих!». Ведь, как верно отмечалось еще до революции, вторжение в среду русских реформаторов «еврейского интернационального и революционного духа» началось уже в 1870-е годы464. В отдельные годы процент евреев, скажем, среди народовольцев доходил до 27-30 %, как поведал нам недавно историк Эрик Хаберер в фундаментальном исследовании «Евреи и революция в России XIX века» (Кэмбридж, 1995). И не на рядовых должностях. Эту особенность от народников унаследовали эсеры, чей авторитет в народе во многом держался на руководимой евреями Г. Гершуни и Е. Азефом Боевой организации, а главный идейный лидер и творец партийной программы В.М. Чернов был женат на еврейке Иде Самойловне Сырмус-Пыдер.
Но, за исключением гениального провидца Блока и не слишком многих иных интеллигентов, все вышесказанное постигалось, как правило, именно постфактум. Когда уже ничего нельзя было изменить, вернуть, переделать; можно было только задним числом питать свою ненависть и непримиримость.
Даже немногочисленные совестливые евреи, глубоко осознавшие и оплакавшие роковую роль своего народа в российской катастрофе, лишь в 1924 году сподобились выразить национальное покаяние в пресловутом сборнике «Россия и евреи», ныне изданном и в России (М., Азъ, 2007). Но понимания у эмигрантов они не нашли (у русских потому, что те уже обрели собственное не менее выношенное мнение, а у евреев – поскольку те извечно чужды любого покаяния).
Ну, а до революции за подобные штучки интеллигентское сообщество непременно отлучило бы их от себя, облив грязью, записав в черносотенцы и изгои. Их репутация, их карьера оказались бы непоправимо испорчены. Ибо в начале века, даже и после революции 1905 года, как подметили В. и Т. Соловей, «порядочные люди не могут быть антисемитами – таков был категорический императив русской интеллигентской среды».
Этот императив проявлялся всячески не только в непосредственной политической жизни (что уж говорить, если даже среди отцов-основателей Союза русского народа мы видим еврея В.А. Грингмута! Были немалые числом и влиятельные евреи и в кадетской верхушке, примеры см. выше), но даже и в семейно-бытовой.
Втуне Антон Павлович Чехов с истерическим надрывом прокричал еще в 1887 году устами своего Ивáнова: «Не женитесь вы на еврейках!». Видимо, проблема уже тогда его достала. Что неудивительно: сам он был помолвлен и чуть было не женился на Дуне Эфрос (Коновицер), а старший брат Александр Чехов вторым браком женился на бывшей любовнице Антона Наталье Гольден, имевшей также «отношения» и с другим братом – Николаем Чеховым… Были в личной жизни писателя и его братьев, вообще отличавшихся филосемитизмом, и другие еврейки.
Вопреки этому сердечному чеховскому завету, воплю души, тот же «жуткий антисемит» Алексей Толстой состоял во втором браке с Софьей Дымшиц (а его третья жена Наталия Крандиевская перед тем – с Волькенштейном); на еврейках бывали женаты многие русские писатели, общественные деятели, в том числе вышеупомянутый «юный антисемит» Валентин Катаев, Сергей Есенин, Леонид Андреев, Александр Фадеев, Аркадий Гайдар, Максим Горький; композиторы Александр Скрябин и Тихон Хренников… И даже первый и главный русский марксист Плеханов, главный русский анархист князь Кропоткин и русский принц террора Борис Савинков! Дочерью немецкого еврея и русской дворянки была знаменитая революционерка, комиссарша и поэтесса Лариса Рейснер. Вся сознательная жизнь Владимира Маяковского прошла под знаком Лили Брик, Владимира Набокова – под знаком Веры Слоним… На еврейке Анне Цакни (гречанке по отцу) был женат первым браком Иван Бунин, имел от нее единственного ребенка, сына. На еврейках были женаты знаменитые художники, обрусевший поляк Казимир Малевич (жена Софья Михайловна Рафалович) и русский крестьянский сын Павел Филонов (жена Рина Соломоновна Тетельман), а музой Владимира Татлина в годы, когда он создавал свою знаменитую «башню», была Софья Дымшиц-Розенфельд, перешедшая затем к Алексею Толстому. Еврейские любовники, начиная с Амедео Модильяни и Артура (Наума) Лурье, сопровождают весь жизненный путь Анны Ахматовой, на старости лет увлекшейся Исайей Берлиным и привечавшей Иосифа Бродского, Евгения Рейна и Анатолия Наймана. На еврейке Ханне Райцыной был женат младший брат Ахматовой Виктор Горенко. Замужем за евреем Сергеем Эфроном была Марина Цветаева (среди ее любовников – евреи Бахрах, Слоним и др.); за евреем Маврикием Минцем465 – ее сестра Анастасия… И т.д., и т.п.
О еврейских женах многочисленных русских советских политических деятелей, начиная с Бухарина, Молотова, Кирова и Ворошилова и кончая Брежневым и Сусловым, уже написано предостаточно. Но нелишне напомнить, что даже дочери первых лиц СССР – Светлана Сталина и Воля Маленкова – также были замужем за евреями, что позволяет подчеркнуть факт сильной традиции, едва ли не нормы, сложившейся в высших политических кругах. Эта традиция берет в России свой отсчет с рубежа XIX-XX веков.
О дружеских и деловых связях я уж и не говорю.
Поистине, «все смешалось в доме Облонских»! Вавилонское всесмешение языцей, предшествовавшее революции, было верным и зловещим симптомом ее неотвратимости. Оно свидетельствовало о глубоком поражении всей иммунной системы русского народа.
Вырвавшись из-за черты оседлости благодаря реформам Александра Второго, евреи ринулись в систему образования и в какие-то одно-два десятилетия пропитали собою не только всю русскую интеллигенцию, но и все важнейшие сферы русской жизни: торговлю, финансы, прессу, общественное движение, революцию. Вся самобытная русская экономическая и общественная жизнь попала под еврейское влияние, оказалась скована еврейским присутствием, глубоко проникшим даже в семьи русских людей, и именно образованных слоев, что парализовало возможность сопротивления, защиты.
О том, насколько сильным оказался прилив евреев в русскую жизнь, какие шлюзы открыла этому приливу революция, говорит статистика. «Если до революции число смешанных браков было весьма незначительно, то в 1920 г. 34 % всех брачных союзов евреев и евреек было заключено с неевреями... В 1922-24 гг. число смешанных браков несколько снизилось, но все равно было весьма высоким – 27,9 %»466. Этот процент смешанных браков с годами только рос, достигнув в 1988-1989 гг. в СССР 44,3 % у евреев , а у евреек 30,4 %. Но конкретно в РСФСР этот процент был почти вдвое выше: 73,2 % у евреев и 62,8 % у евреек (об этом сообщает «Электронная еврейская энциклопедия», статья «Брак смешанный»). Напрашивается вывод, что евреи Советского Союза предпочитали завязывать брачные отношения именно с русскими и от русских иметь детей. Что и делали. На еврейке был женат, к примеру, историк и литературовед Вадим Кожинов или бывший ректор Литинститута и министр культуры России Евгений Сидоров. Замужем за евреем поэтом Александром Межировым была поэтесса и критикесса Татьяна Глушкова, за сценаристом Алексеем Каплером – поэтесса Юлия Друнина. И вообще русско-еврейские браки не были редкостью в интеллигентной среде 1960-1980-х годов467.
Предреволюционная ситуация сильно обострила процессы, связанные с еврейско-русской диффузией. Дело в том, что с начала Первой мировой войны российское правительство, во-первых, мобилизовало в русскую армию и флот порядка 500-600 тысяч (!) евреев, инфильтровав наши вооруженные силы потенциальными революционерами и пацифистами (вот тогда, на фронте, и произошла роковая смычка русского бунта и еврейской революции). А во-вторых, централизованно и организованно переселило огромные массы евреев из Черты оседлости – она же прифронтовая полоса – во все губернии России, вплоть до Сибири и Дальнего Востока. Инфильтровав тем же взрывчатым контингентом те города и области нашей страны, где прежде и не слыхивали ни о евреях, ни о революции. Считалось, что это переселение укрепляет безопасность прифронтовых районов, но на деле оказалась подорвана безопасность всей страны в целом. Появление в далеком Приморье такой экзотической фигуры, как командир отряда красных партизан Левинсон из романа А. Фадеева «Разгром», объяснимо, исходя из этого факта. Им же можно во многом объяснить и необычайно высокие цифры, которых добились в русской провинции эсеры и большевики на выборах в Учредительное собрание осенью 1917 года: ведь провинция теперь оказалась под влиянием еврейской прессы и агитаторов.
Эта краткая повесть о еврейско-русской диффузии накануне решающих событий – Февральской и Октябрьской революций, Гражданской войны – объясняет во многом ту легкость, с какой национально слепое и нечуткое русское общество (все, сверху донизу!) было готово принять этнически чуждых ему людей – за социально и идейно близких, а в результате адаптировало еврейскую революцию, вместо того, чтобы дружно встать грудью на ее пути.
Слепота… Как дорого она обходится людям! Особенно – слепота в национальном вопросе, откровенно обсуждать который у русских по-прежнему считается не совсем приличным. Но именно слепота такого рода позволяла русским простым мужикам, в том числе одетым в шинели и бушлаты, идти за еврейскими пропагандистами и агитаторами на фронте и в тылу, а рафинированнейшим русским интеллигентам и даже аристократам заседать в одних политических сообществах (в той же кадетской партии и др.) бок о бок с еврейскими адвокатами, издателями, журналистами и… финансистами.
Чем это кончилось – известно.
* * *
Что же удивляться, что и сам сборник «Вехи», составленный по инициативе М.О. Гершензона, объединил семь авторов, из которых один был русским французского (Бердяев), другой русским немецкого (Струве), третий русским польско-украинского (Кистяковский) происхождения, другие трое (Гершензон, Ланде-Изгоев, Франк) были евреями, а собственно русским, за давностью ассимиляции, можно считать только С.Н. Булгакова, чья фамилия, однако, отчетливо указывает на тюркские корни (тюрко-татарское «булгак» означает «гордый человек»468). Не худо напомнить в этой связи, что весьма сегодня популярный Иван Ильин, которого некоторые считают корифеем русского национализма, был по матери немцем…
В этом пестром национальном составе со всей отчетливостью запечатлелся феномен русской интеллигентской жизни того времени, этнически в высшей степени мозаичной. Профессор П.И. Ковалевский еще в 1912 году с тревогой и огорчением подчеркивал: «Интеллигенция и просвещенная часть народа более чем наполовину состоит из инородцев нерусской нации»469. Но это был глас вопиющего в пустыне.
Кажется, я первый исследователь, кто в наши дни заострил на данном факте свое внимание. Это говорит о том, что в течение ста лет указанный крайне специфический феномен воспринимался современниками и потомками, без сомнения, в качестве нормы.
Но был ли он нормой на самом деле? Вот вопрос. Нормой – не в смысле устоявшегося обыкновения, а в смысле соответствия законам природы и этнополитики, разумеется.
Нет, мне думается, не был. Слияние еврейства с «российской интеллигенцией» и революцией оказалось роковым триединством, преодолеть которое не удалось даже «Вехам», вырвавшим из него лишь одно звено: революционность. И уже только за одно это подвергшимся поношениям. Что бы было, если б они разорвали и два оставшихся звена! Но это задание на целый век опоздало встать в повестку дня. Да и могли ли веховцы, собравшиеся в таком национальном составе, сосредоточиться на национальном аспекте интеллигентской революционности? Конечно, нет. Они в упор его не заметили! Все та же роковая слепота…
А и заметили, так промолчали бы.
Но нам сегодня очевидно, что именно упомянутое слияние увлекло Россию в пропасть, в бездну, в катастрофу, эхо которой мы все еще переживаем, и пока неизвестно – переживем ли.
Слепота, неразборчивость в национальном вопросе русского дореволюционного общества; его принципиальное нежелание различать национальный фактор в революции (отдельные прозорливцы, как поэт Блок, публицист Меньшиков или профессор Ковалевский не в счет); его позднее горькое прозрение, обернувшееся в лагере побежденных бескомпромиссным антисемитизмом, а в лагере победителей жесточайшим тотальным физическим истреблением антисемитов, начиная с почти всех членов Союза русского народа и участников дела Бейлиса, – все это просто поражает воображение историка.
Но еще поразительнее, что мы, современники, имея уже за плечами такой опыт, вновь порою упорно не желаем видеть этот самый национальный фактор ни в прошлом, ни даже в настоящем, хотя он выпирает из всех щелей и кричит о себе! Когда я вижу, например, что в Координационном совете оппозиции, созданном на волне антиправительственной истерии 2011-2012 гг., бок о бок заседают так называемые русские националисты (И.В. Артемов, К.А. Крылов, В.Л. Кралин-Тор и др.) и многочисленные еврейские витринные представители либерального лагеря, – у меня волосы на голове от изумления встают дыбом! Ну, неужели же мы, русские, даже на собственных ошибках неспособны учиться?! Прямо дежа вю какое-то…
Чем объяснить это помрачение рассудка? Страхом перед «антиэкстремистским» законодательством? Страхом перед общественным мнением, жестоко инфицированным чуждыми нам по природе толерантностью (идейным разоружением) и политкорректностью (лицемерием)? Просто нашей тупостью, непоследовательностью и нелогичностью, иррациональностью, упрямым нежеланием видеть очевидное? Чрезмерной этнической примесью в образованных слоях русского общества?
Мне пока что это до конца не понятно. Непостижимо! И от этого страшновато.
Можно предположить, что русские фрондирующие интеллигенты попросту пытаются копировать удачный опыт Ленина со товарищи, не опасаясь навлечь на себя такие же проклятия потомства, какие заслужили их столь успешные предшественники. Но времена, на мой взгляд, не те, и им уже удачи не видать. Поскольку определенные сдвиги, как теперь модно говорить, тектонические, все же произошли. Как наблюдательно подметил еще при Ельцине известный политолог А.С. Ципко: «Мы являемся свидетелями окончательного раскола политической элиты по преимущественно этническому признаку»470.
С тех пор необратимое (хочется верить!) размежевание современной отечественной интеллигенции, по крайней мере в политике, на русскую и еврейскую фракции зашло еще глубже. На еврейском коньке больше в Кремль уже никому не въехать – в обозримом будущем, по крайней мере. Это внушает пока еще очень робкие надежды на русское выживание и возрождение…

* * *
Национальное размежевание – забытый урок революции
Вернемся в начало ХХ века.
Русский народ, русская интеллигенция долго были слепы в национальном вопросе. Но интеллигенция на то и есть «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей»: настал момент, когда под воздействием ошеломляющих ударов судьбы с ее глаз спала повязка надуманной, противоестественной толерантности. К сожалению, это произошло не до, а существенно после революций 1917 года, когда принципиально уже ничего нельзя было изменить, но – все-таки произошло.
Потрясающее свидетельство на этот счет содержится в книге О.В. Будницкого «Российские евреи между красными и белыми». Это рассказ о радикальной идейной эволюции партии кадетов.
Как мы помним, кадетская партия саккумулировала в своих рядах буквально весь передовой отряд российской интеллигенции, служа наиболее адекватным выразителем ее прав, интересов и чаяний. Партия изначально была совершенно чужда каких-либо национальных предпочтений и розни, и евреи пользовались в ней почетом и чрезвычайно дружелюбным отношением, занимая видные места в ЦК, в депутатском корпусе, в партийной прессе. Настолько, что кадеты вообще и их лидер П.Н. Милюков в частности получили в правой журналистике обидное прозвание «жидо-кадетов» (этим клеймом пользовался даже такой безупречной репутации публицист, как М.О. Меньшиков). Отбиваясь в 1921 году в эмиграции от обвинений в авторстве «покаянного письма», Милюков был вынужден опровергать свое якобы признание в том, что равноправие евреев было одной из главных программных целей партии. Опровергнуть это было тем труднее, что обвинение покоилось на общеизвестном факте, признаваемом и самими кадетами, нисколько этого не стеснявшимися.
Таким образом, заподозрить кадетов в сколько-нибудь недоброжелательном, предвзятом, дискриминационном отношении к евреям было до Октября 1917 года никак невозможно. Это показалось бы асболютным абсурдом любому наблюдателю.
Но вот разразились Октябрьская революция и Гражданская война. Среди множества их катастрофических, отрицательных последствий следует выделить одно положительное: просветление в мозгах русских интеллигентов, в том числе сконцентрированных в партии кадетов. Какой метаморфозис они пережили, как быстро и радикально переменили свои взгляды и убеждения! Это не только важнейший индикатор, но и непреходящего значения исторический пример расслоения по национальному критерию «интеллигентского интернационала», «интеллигентской республики».
Будницкий пишет по этому поводу так:
«Гражданская война стала жестокой проверкой теорети­ческих воззрений и нравственных убеждений русских либералов; возможно, наиболее жестким вызовом, с которым столкнулась Конституционно-демократическая партия, оставшаяся фактиче­ски единственной организованной силой, отстаивавшей либе­ральные ценности на изрядно выкошенном в 1917 г. российском политическом поле, стал “еврейский вопрос”.
Среди ее противников справа партия традиционно считалась “еврейской”. “Основаниями” служило то, что кадеты выступали за еврейское равноправие; среди видных кадетов было немалое число евреев, М.М. Винавер, один из лидеров партии, одновре­менно входил в руководство ряда еврейских организаций; дея­тельность партии, в особенности партийная печать, в значитель­ной степени финансировалась предпринимателями еврейского происхождения»471.
В годы Первой мировой войны и после Февральской революции кадетская партия продолжала выступать за права евреев, защищала еврейство Черты оседлости (оказавшейся прифронтовой) от массовых обвинений в шпионаже и антироссийской деятельности, публично возмущалась случаями погромов и т.д.
Но жизнь не стояла на месте. Под воздействием меняющегося бытия менялось и интеллигентское сознание. Весной-летом 1919 г. в кадетском ЦК начал дебатироваться «еврейский вопрос», поскольку его актуальность росла, как на дрожжах. «Не можем поддерживать антисемитизма, – говорил Новгород­цев, один из самых правых на тот момент кадетов, – но вопрос сложный; евреи активны, талантливы против славянской непод­вижности; их роль в комиссарах; у евреев не было довольно такта; связь с масонством – 5-конечная звезда – знамени антихриста... Отношение Америки, благоприятное большевикам, объясняет­ся влиянием евреев. Всем этим объясняется появление антисеми­тизма в интеллигентских, кадетских кругах».
Будницкий так комментирует слова Новгородцева в связи с изменившимся историческим контекстом:
«Мистические представления о силе еврейства, отчетливо про­явившиеся в цитированном выше выступлении Новгородцева, все больше распространялись не только среди “темных” масс, но и во вполне интеллигентной и высокообразованной среде. Месяцем раньше, в Киеве, другой крупный деятель партии кадетов, выдаю­щийся ученый-естественник В.И. Вернадский записал разговор со своим коллегой Агатангелом Крымским по поводу революции в Венгрии, в которой видную роль играли революционеры еврейско­го происхождения (Бела Кун и др.): “Мы оба смотрим на Венгер­скую советскую республику как на проявление силы еврейства”.
Князь Г.Н. Трубецкой, дипломат и журналист, член партии ка­детов и Всероссийского Поместного Собора Русской православ­ной церкви 1917-1918 гг., а с января 1919 года – член Особого со­вещания при главнокомандующем, в котором возглавлял Управление вероисповеданий, говорил Деникину весной 1919 г. по случаю вызывавшей возмущение генерала пассивности фран­цузских войск, находившихся в Крыму и Одессе, что “в Одессе, так же как и в Париже, дает себя чувствовать настойчивая работа масонов и евреев, которые всячески хотят помешать вмешательст­ву союзников в наши дела и помощи для воссоздания единой сильной России”. “То, что прежде казалось мне грубым вымыс­лом, либо фантазией черносотенников, приписывавших всю нашу смуту работе “жидо-масонов”, – с некоторых пор начало пред­ставляться мне имеющим несомненную действительную почву, – воспроизводил князь в записи, сделанной в июне 1919 г., свои слова. – Вся история нашей революции и большевизма давала достаточно для того оснований, но я имел некоторое представле­ние и о роли масонства во французской армии и об этом счел дол­гом сообщить Деникину”472. <…>
В итоге дальнейшего развития событий принципа “на войне, как на войне”, по сути, придерживалась и та часть русских либералов, которая входила в политическое окружение генерала Деникина, чьи войска осущест­вили более 200 погромов на Украине, зверски уничтожив или ис­калечив тысячи весьма далеких от политики местечковых евреев. На это кадеты фактически закрывали глаза. Каких-либо протестов против еврейских погромов со стороны членов кадетского руковод­ства, пользовавшихся определенным влиянием в “деникии”, не последовало… Кадеты не могли не знать о происходящем. Но дальше конста­тации фактов в частной переписке дело не шло…
Часть кадетов, активно участвовавших в Белом движении, не только не предприняла каких-либо решительных шагов для того, чтобы остановить разнузданную антисемитскую пропаганду, но фактически солидаризировалась с теми, кто возлагал на евреев коллективную ответственность за происшедшую революцию. Ан­тисемитские настроения распространились и в определенных ин­теллигентских кругах, ранее традиционно если и не «филосемит­ских», то по крайней мере никогда не ставивших под сомнение необходимость равноправия евреев и считавших ранее антисеми­тизм постыдным явлением.
Апогея интеллигентский антисемитизм, во всяком случае вы­раженный печатно и публично, достиг в статье писателя И.Ф. Наживина “К еврейской интеллигенции”, опубликованной 9 октября 1919 г. в кадетской газете “Свободная речь”. Это было своеобраз­ное покаяние в интеллигентском интернационализме, “приятие” национализма, причем самого пещерного или, по определению Наживина, иррационального, а также “рациональное” предложе­ние об отлучении евреев от России и объявлении их подданными иностранной державы. По сути, это было плохо замаскированное предложение об изгнании евреев из страны, в которой они прове­ли, правда, не совсем по своей воле, почти полтора столетия. А пока что – об ограничении евреев в правах.
“Раньше все мы охотно кричали, – писал Наживин, – что рус­ский народ очень толерантен и что все эти погромы, которыми славилась Россия, устраивает исключительно чрез своих агентов правительство. Теперь, когда вкусили мы в полной мере от свобо­ды, мы должны определенно сознаться, что это была ошибка: за последнее время, когда старого правительства уже не было и когда вину свалить уже не на кого, ненависть к еврейству вспыхнула с особой яростью, и погромы достигли невероятной силы”…
Причины усиления этой антипатии, полагал бывший толсто­вец, у всех на виду: это не столько “разнузданная спекуляция, в которой несомненно наряду с изменниками и подлецами русски­ми участвует в широкой степени и еврейство”, это скорее то горя­чее участие, которое приняла еврейская интеллигенция, – Нажи­вин подчеркивал, что речь идет не о широких народных массах, а именно об интеллигенции и полуинтеллигенции, – “в нашей все разрушившей революции”.
“Революционный угар начинает проходить, – констатировал Наживин, – в русских людях начинает пробуждаться националь­ное чувство, они начинают чувствовать Россию и себя в ней – русскими, и вот этот пробуждающийся гражданин русский видит везде и всюду в авангарде уже отступающих пугачевских полчищ еврейские имена”. Писатель считал бесспорным, что этот “пробу­ждающийся гражданин” “виноват и сам в гибели Родины”, при­знавал, что русских не меньше среди “отбросов”, всплывших на волне революции, нежели евреев, отдавал должное Каннегисеру и Каплан, но в то же время призывал учитывать психику темных масс, которые “не считаются с этим и все же громят и громят”. Он призывал евреев молчать, спрятаться, пожертвовать собой своему народу и России, в которой они живут, дать России покой.
“Надо помнить, что жизнь прежде всего иррациональна и ни­какими разумными доводами в ней ничего не сделаешь, – фило­софствовал сын лесоторговца, женатый на крещеной еврейке. – Разгоревшееся национальное чувство в России это стихия – и я, старый интернационалист, скажу теперь даже: святая стихия – и с ней надо считаться. “Россия прежде всего для русских” – вот нарождающийся лозунг, который объединит вокруг себя миллио­ны в самом скором времени”. (Увы! Он сильно ошибался: этого не произошло и до сих пор. – А.С.)
Призывая к более “человеческому”, нежели погромное, реше­нию “еврейского вопроса”, Наживин предложил признать евреев подданными иностранной державы с вытекающими отсюда по­следствиями: освобождением их от всяких обязанностей по отно­шению к России, но, с другой стороны, – ограничением “их прав на вмешательство в русскую жизнь”.
В ответ на этот своеобразный манифест интеллигентского ан­тисемитизма, появление которого на страницах кадетской газеты еще совсем недавно невозможно было даже представить, через день, 11 октября, была напечатана передовая статья, вяло оспари­вавшая страстную публицистику Наживина, но во многом с ним по сути солидаризировавшаяся473. <…>
В период Гражданской войны отчетливо наметился отход каде­тов, связавших себя с Белым движением, от либеральных и демо­кратических принципов. Наиболее ярко это проявилось на Харь­ковской (3-6 ноября 1919 г.) конференции партии… В резолюции ничего не говорилось о том, кто же все-таки ев­рейские погромы устраивает и что делать, чтобы остановить нена­званных погромщиков. Более того – ответственность за происхо­дящее возлагалась, по сути, на самих евреев; недвусмысленно провозглашался принцип коллективной ответственности и как будто подтверждался тезис многочисленных антисемитских бро­шюр и листовок о неком едином руководящем центре у евреев:
“Сознательные и руководящие круги еврейства должны объя­вить беспощадную войну тем элементам еврейства, которые, ак­тивно участвуя в большевистском движении, творят преступное и злое дело. <...> Русское еврейство должно понять, что вне без­условного и безоговорочного признания и поддержки нацио­нальной диктатуры и Добровольческой Армии, воссоздающих русскую государственность, нет спасения, и что только твердый правопорядок, который стремится установить национальная власть, обеспечит надежную защиту всем гражданам без разли­чия национальностей и веры”…
Нельзя не со­гласиться с У. Розенбергом и Н.Г. Думовой, писавшими, что ка­детская резолюция по еврейскому вопросу по существу оправдывала антисемитизм и косвенно возлагала ответственность за него на самих евреев. Не случайно известный идеолог антисе­митизма В.В. Шульгин “поздравил” кадетов с Харьковской резо­люцией…
Особенно любопытна дискуссия на конференции. Первым за­тронул “еврейский вопрос” публицист П.Я. Рысс (еврей. – А.С.). Он заметил, ссылаясь на статью Наживина и передовую статью в “Свободной речи”, что в партии по “еврейскому вопросу” “потеряно былое идеологическое единство”…
Однако же преобладали на конференции другие голоса. Если редактор “Свободной речи” Б.Е. Малютин сдержанно отрицал на­личие “измены” партийной идеологии в передовой статье по “ев­рейскому вопросу” и, замечая, что “мы стоим, как и стояли, за равноправие”, подчеркивал, что “теперь, после революции, еврей­ский вопрос вновь поставлен на очередь, и поставлен иначе” и что к его разрешению надо искать другие пути, то выступления рос­товских кадетов В.И. Снегирева и Н.А. Кояндера были вполне от­кровенными и страстными.
“Наше несчастье в том, что мы никогда не были национальны, – говорил Снегирев. – Наша партия была российская, но она никогда не была русской. Должно быть единство национальности, право­славной веры и государства”. Солидаризировавшись со статьей в “Свободной речи”, он возражал против резолюции, предложенной Рыссом, и заявил, что “если указывать на погромы евреев русскими, то надосказать и о погромах русских евреями”…
В том же духе выступал Кояндер, считавший, что “вопрос о по­громах выделять не следует, если же ставить его, то с добавлением, с обращением к еврейству”. “Отщепенцы еврейского народа стали во главе революции, – говорил он, – и революционный интерна­ционализм затоптал все русское. Погромы направлены не по адре­су, но нельзя просто протестовать против погромов, не делая до­бавления. На еврейском вопросе основывается агитация. В одесском районе уже обвиняли Добровольческую армию, ген. Деникина, Особое совещание в том, что они продались евреям. Резолюция против погромов – это толкуется: за евреев. Добровольческая армия идет с любовью к России, с ненавистью к евреям. Вырвите у нее ненависть к евреям, и вы рискуете вы­рвать любовь к России”.
Член ЦК Л.А. Велихов также поддержал позицию “Свободной речи”, заметив, что “нужно найти русло для безболезненной куль­турной борьбы, и газета нашла его, не расходясь с партией”. Для члена руководящего органа партии сама необходимость борьбы (359) с еврейством сомнений не вызывала; его волновали лишь формы этой борьбы. При этом он отрицал уклон партии вправо, указы­вая, что она борется против погромов и выступает за равноправие евреев. “Но, – подчеркивал Велихов, – еврейская нация не может откреститься от участия еврейства в большевистском насилии над Россией. В большевистском движении идейный вдохновитель – еврей, исполнитель – латыш. Евреи должны отмежеваться от евреев-большевиков; требуя осуждения погромов, евреи должны осудить своих соплеменников, разрушителей России. В этом во­просе русские с евреями разошлись”. <…>
Как бы само собой произошло разделение на “своих” и “чу­жих”, причем не по политическому, а по национальному призна­ку»474.
Конечно, для отдельных евреев, настроенных контрреволюционно и антибольшевистски (а в кадетах только такие и были), все это казалось обидным, вызывало протест и т.п. Но что можно было поделать? Ведь еврейство в целом уже определилось, сделало свою ставку, политический расклад состоялся, и никакие словесные возражения не могли тут ничего изменить. «Ты осужден последним приговором», – только и мог повторить для себя пушкинские строки добропорядочный еврей, которому волей-неволей приходилось разделять коллективную ответственность за преступления еврейских революционеров, как пришлось впоследствии нести такую же ответственность всем немцам без разбора за преступления нацистов. Историческая справедливость – вещь своеобразная.
«Что же касается их товарищей по партии, оказавшихся за гра­ницей, то такие лидеры российского либерализма, как П.Н. Ми­люков, Ф.И. Родичев, И.И. Петрункевич, В.Д. Набоков категори­чески выступили против применения принципа “круговой поруки” по отношению к еврейству, осудили погромы, антисе­митскую пропаганду. <…>
23 и 24 апреля 1920 г. в Париже, на квартире бывшего министра Временного правительства и бывше­го “прогрессиста”, примкнувшего к кадетам, крупного промыш­ленника А.И. Коновалова состоялось совещание видных кадетов. В нем приняли участие как “местные”, парижские, так и прибыв­шие из России… Бросается в глаза, что все, поднимавшие “еврейский вопрос”, точнее, вопрос о том, что партия кадетов фактически несла мо­ральную ответственность за погромы и разжигание вражды к евре­ям, были евреями. Ни один из их русских товарищей по партии, провозглашавшей своей целью преобразование России на либе­рально-демократических основах, не счел необходимым (или воз­можным) сделать это. А Степанов даже, как можно судить по за­писи Милюкова, отрицал очевидное – дух антисемитизма, которым была проникнута деникинская армия.
Барон Б.Э. Нольде, говоривший последним, имел все основа­ния констатировать: “Кадеты не признают еврейского равнопра­вия, а большевики – головой выше”…
Совещание было немногочисленным и каких-либо решений не приняло. Ясно было одно – разногласия в партии зашли очень да­леко. Раскол был неизбежен»475.
Давайте уточним: речь идет о расколе не только в «интеллигентской» партии кадетов, но и – шире! – среди российской интеллигенции в целом, и именно по национальному признаку и пониманию – раскол на русскую и еврейскую фракции.
Для правильного осмысления нашей темы все сказанное в данном «необходимом отступлении» – чрезвычайно, до крайности важно.
Ведь что произошло в годы, последовавшие за Октябрем, когда спали последние шоры с глаз и завесы с картины жизни, развеялся словесный флер – и обнажилась самая суть событий: русско-еврейская война? Мы видим, что среди русской интеллигенции, пережившей крах своей страны (и свой собственный с нею), пережившей падение и попрание всех своих вековых идеалов и надежд, свой полный политический разгром, снедаемой комплексом вины и поражения, размежевание по «еврейскому вопросу» зашло в конечном итоге глубже некуда, до самых основ – до нутра, до мозга костей! Жестокий урок пошел впрок. Но если уж даже до кадетов – этих сливок российского интеллектуального слоя, заквашенных на традиционной интеллигентской толерантности и интернационализме, – дошло понимание национальной сути революции и последующих событий, то что говорить о менее интеллигентных и менее скованных условностями слоях, интуитивно всегда это ощущавших и отвечавших погромно.
Это факт сегодня кажется поразительным нам, не знающим или забывшим свою историю, целый век от нас тщательно скрывавшуюся. Но что было, то было.
Идейная трансформация кадетов, какой еще недавно от них и ожидать было невозможно, – самый яркий и показательный пример прозрения интеллигенции в национальном вопросе.
Необходимо отметить, что в эмигрантской среде такая трансформация стала почти всеобщей, массово изменила настрой несчастных изгнанников. Причем надолго. Как пишет современный исследователь, хорошо изучивший вопрос: «Восприятие евреев как главных виновников не только бедствий России, но и личных злоключений, было едва ли не единственным, что идейно сближало незначительную часть первой и большую часть второй “волн” русской эмиграции»476.
Жестокий урок… Однако в самой России он, правду сказать, оказался усвоен ненадолго, и в 1980-е годы все покатилось по второму кругу. Ибо народившаяся при советской власти интеллигенция не имела никакой преемственности с той, до- и пореволюционной, кадетской или околокадетской интеллигенцией, уничтоженной или эмигрировавшей, и не могла перенять у нее то понимание сути дела, которое обреталось тогда, в горниле революции и Гражданской войны, с таким трудом и такими жертвами.
История, которая не должна была, не имела права повториться, все же повторилась снова. И теперь, начиная с 1991 года, российской интеллигенции, умудрившейся дважды в ХХ веке вступить в одну и ту же мутную реку революции, приходится заново учить урок, который однажды, сто лет тому назад, она уже проходила…



III.
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И КРУШЕНИЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Интеллектуальные силы рабочих и крестьян
растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии
и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала,
мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.
В.И. Ленин. Письмо А.М. Горькому 15.09.1919.

Эх, яблочко!
Сбоку зелено!
Мы не верим никому,
Кроме Ленина!
Песня-частушка «Яблочко»

Возмущение по поводу нелояльности собственно русской интеллигенции в отношении Советской власти кажется мне фальшивым, деланным. Она и не могла быть ей лояльна. Опыт первых же послереволюционных месяцев только обосновал и укрепил эту нелояльность.
Борьба, которую вели большевики, чтобы удержаться у власти, имела свою логику, и эта логика была неумолима. «Кто не с нами, тот против нас», – этот лозунг в те годы звучал в каждом лагере. Интеллигенции, как верно отмечал Ленин, с са­мого начала было не по пути с рабочим классом, цели и задачи большевиков ничего общего с ее интересами не имели. Ни идеология коммунизма, ни факт Октябрьского переворота, ни цели и методы Советской власти не встретили поддержки у интеллигенции в целом. Поэтому Ленин и его соратники не могли не пойти против интеллигенции.

Ленинские установки – руководство к действию большевиков
Директивы Ленина 1917-1921 гг. позволяют раскрыть этот тезис, даже не прибегая к многочисленным «людоедским» фактам, в которые теория выли­лась на практике.
Вряд ли Ленин искренне удивлялся, горестно вопрошая на заседании ВЦИК 14 декабря 1917 г.: «Почему же эти самые критикующие ученые специалисты прячутся? При всех решениях Совета они нам заявляют, что согласны с нами, но лишь принципиально. Это система буржуазной интеллигенции, всех со­глашателей, которые своим постоянным согласием в принципе и несогласием на практике все губят. Если вы умудрены во всех делах и опытны, почему же вы нам не помогаете, почему на нашем трудном пути мы от вас ничего, кроме саботажа, не встречаем?»477.
Точная оценка, выстраданое наблюдение.
Ленин отлично знал ответ на свой риторический вопрос. В первые же послере­волюционные месяцы он отмечает как факт и открытое, воору­женное, и скрытое (саботаж) сопротивление интеллигенции новым властям («Как организовать соревнование?»).
Запомним эту ленинскую правду: она отражала то, что было на самом деле.
Такое поведение интеллигенции не было для Ленина неожиданностью – вспомним цитированную выше статью «Удержат ли большевики государственную власть?». Через год, на I съезде учителей-интернационалистов 5 июня 1918 г. он дает столь же четкую историческую оценку: «Надо сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказы­вается прямым противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть создаваемые этим трудности».
Пройдет еще целый год, но и 18 марта 1919 г. в отчете ЦК на VIII съезде РКП (б) Ленин фиксирует ту же ситуацию, говоря о «буржуазных специалистах», которые «насквозь проникнуты буржуазной психологией и которые нас предавали и будут пред­авать еще годы». Как в воду смотрел!
Снова и снова, то снисходительно-пренебрежительно, то яро­стно и агрессивно он не устает в эти годы твердить всем – соратникам по партии, обывателям, солдатам, матросам, рабочим и крестьянам и даже самой интеллигенции о том, что природа ее буржуазна и стать иной ей не дано. Из многочисленных примеров приведу только самые выразительные:
– «строить социализм можно только из элементов крупнокапи­талистической культуры, и интеллигенция есть такой элемент. Если нам приходилось с ней беспощадно бороться, то к этому нас не коммунизм обязывал, а тот ход событий, который всех “демократов” и всех влюбленных в буржуазную демократию от нас оттолкнул. Теперь явилась возможность использовать эту интеллигенцию для социализма, ту интеллигенцию, которая не социалистична, которая никогда не будет коммунистичной» (Доклад об отношении пролетариата к мелкобуржуазной демократии на со­брании партийных работников Москвы 27 ноября 1918);
– «опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариев и всю деревен­скую бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не мо­жет. Но одно дело опираться на класс, представляющий собой диктатуру, а другое дело господствовать над другими классами» (там же);
– «они остались старыми буржуа и сидят на офицерских по­стах и в штабах нашей армии, они, инженеры и агрономы, эти старые буржуа, называющие себя меньшевиками и эсерами. От клички ничто не меняется, но они буржуа насквозь, с головы до пяток, по своему миросозерцанию и привычкам» («Успехи и трудности Советской власти»);
– «большинство интеллигенции тянет к буржуазии. Не с по­мощью интеллигенции, а вопреки ее противодействию (по край­ней мере, в большинстве случаев) пролетариат победит, устраняя неисправимо буржуазных интеллигентов, переделывая, перевос­питывая, подчиняя себе колеблющихся, постепенно завоевывая все большую часть их на свою сторону» («Великий почин»);
– «мы знаем, что эти буржуазные специалисты в громадном большинстве против нас, – и должны быть в громадном большин­стве против нас, – ибо здесь сказывается их классовая природа и на этот счет мы никаких сомнений иметь не можем» (Доклад ВЦИК и СНК на VII Всероссийском съезде Советов 5 декабря 1919).
Цитирование можно прервать: такое предельно ясное понимание сути дела проходит через всю публицистику Ленина красной нитью. Комментировать незачем.
Но чтобы побывать в шкуре русского интеллигента тех лет, чтобы до конца прочувствовать этой шкурой всю ситуацию, дам дополнитель­ные мазки из ленинской палитры. Они передают глубинные эмоции Ленина, его чувства по отношению к интелли­генции. Эти чувства были созвучны чувствам простонародья, и Ленин знал, что делал, когда бросал в массы зажигательные лозунги:
– «задача организационная сплетается в одно неразрывное целое с задачей беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев – господ буржуазных интеллигентов. Дело эксплуататоров и их интеллигентской челяди – без­надежное дело. Их сопротивление рабочие и крестьяне ломают, – к сожале­нию, еще недостаточно твердо, решительно и беспощадно – и сломают» («Как организовать соревнование?»);
– «тяжесть гражданской войны должна быть и будет разделе­на и всей интеллигенцией, и всей мелкой буржуазией, и всеми средними элементами, – все они будут нести эту тяжесть. Конеч­но, им будет гораздо труднее нести эту тяжесть, потому что они десятки лет были привилегированными, но мы должны в интере­сах социальной революции эту тяжесть возложить и на них. Так мы рассуждаем и действуем, и мы иначе не можем» (Политический доклад ЦК на VIII Всероссийской конференции ВКП (б) 2 декабря 1919);
– «рабочий класс, как класс, управляет, и когда он создал Со­ветскую власть, эта власть находится в его руках, как класса, и он всякого представителя буржуазных интересов может взять за шиво­рот и выкинуть вон. В этом состоит власть пролетариата» (Речь на III Всероссийском съезде рабочих водного транспорта 15 марта 1920).
Ленин заявлял, что «если бы мы "на­травливали” на “интеллигенцию”, нас следовало бы за это пове­сить» («Ответ на открытое письмо специалиста»). Он лгал: ясно, как подобные идеи детонировали в сознании масс. Каков результат? Широчайшая практика взятия и расстрела заложников из среды интеллигенции, вообще аре­стов и казней интеллигентов в 1917-1921 гг., беспрецеден­тная высылка в 1922 г. из России двух сотен лучших пред­ставителей отечественной мысли (два «философских парохода»), не говоря уже о прочей травле, ссылках и расправах, – все это воплощение ленинских идей.
Но как же в таких условиях, при тотальном саботаже и противодействии интеллигенции, удерживать власть, строить социалистическое государство, восстанавливать хозяйство и армию, крепить обороноспособность первого в мире государства рабочих и крестьян?
В отличие не только от пролетариев, но и от большинства партийцев, Ленин четко понимал, что «без буржу­азных специалистов мы ни одной отрасли построить не сможем»478, что «нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического обще­ства построить не можем. А эта наука, техника, искусство – в руках специалистов и в их головах» («Успехи и трудности Советской власти»).
Как же быть? На кого опираться? Пролетариат и беднейшее крестьянство явно не годились на роль интеллектуального слоя, без которого нельзя было удержаться у власти и править огромной страной.

Еврейство – ударный отряд и опора власти большевиков.
Феномен юдократии
В беседе с С.М. Диманштейном, бывшим редактором пораженческой, подрывной газеты «Окопная правда», а ныне наркомом еврейского сектора Наркомнаца, Ленин откровенно объяснил, в чем состояло главное средство спасения большевиков. Это откровение не является для нас неожиданным после всего сказанного в предыдущей главе:
«Большое значение для революции имело то обстоятельство, что в русских городах было много еврейских интеллигентов. Они ликвидировали тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции... Еврейские элементы были мобилизованы после саботажа и тем самым спасли революцию в тяжелую минуту. Нам удалось овладеть государственным аппаратом исключительно благодаря этому запасу разумной и грамотной рабочей силы» («Российская газета» 27.02.93).
А вот признание Николая Бухарина: «Во время “военного коммунизма” мы русскую среднюю и мелкую буржуазию наряду с крупной обчистили... затем была допущена свободная торговля... Еврейская мелкая и средняя буржуазия заняла позиции мелкой и средней русской буржуазии... Приблизительно то же произошло с нашей российской интеллигенцией, которая фордыбачила и саботажничала: ее места заняла кое-где еврейская интеллигенция, более подвижная, менее консервативная и черносотенная» (Н.И. Бухарин. Путь к социализму. – Новосибирск, 1995).
Еще одно свидетельство – М.И. Калинина: «В первые дни революции... когда значительная часть русской интеллигенции отхлынула... как раз в этот момент еврейская интеллигенция хлынула в канал революции, заполнила его большим процентом, по сравнению со своей численностью, и начала работать в революционных органах управления» («Известия» 25.11.1926)479.
Репрессии и притеснения ударили прежде всего по русской фракции интеллигенции, оставшейсся в России. Для еврейской же интеллигенции, напротив, настало время небывалого подъема, взлета. Выше приводились высказывания Ленина, Бухарина, Калинина насчет той опорной роли, которую лояльная к большевикам в целом еврейская интеллигенция сыграла для становления Советской власти, подменив собой убылую и/или уничтоженную русскую. И Советская власть не была неблагодарной. Возникла немалая генерация еврейских деятелей культуры, литераторов, администраторов всех уровней, что позволяет говорить даже о таком явлении, как юдократия. Базовой организацией для евреев стала ЧК, где они делили влияние с латышами. Об этом существует уже целая литература, которую здесь приводить неуместно, но на один наиболее авторитетный источник сослаться следует. Я имею в виду фундаментальный труд О.В. Будницкого (представителя известной в Ростове-на-Дону еврейской семьи) «Российские евреи между красными и белыми»480. Приведу ниже фрагмент из своей статьи «На русско-еврейской этнической войне»481, написанной во многом на основании названной книги.
* * *
В своей обстоятельной книге в главе «Большевики и евреи» О.В. Будницкий приводит многочисленные и замечательно живописные иллюстрации к массовому «хождению во власть» российского еврейства, подкрепленные данными статистики482.
Вначале следует разъяснить читателю, каким образом евреи в массовом количестве оказались во внутренних губерниях России, вдали от пограничных областей, распространились по всему лицу страны. «Об этом позаботилось военное командование в годы Первой мировой войны. Число беженцев и выселенцев составило, по разным оценкам, от 500 тыс. до одного миллиона человек. Массовые депортации, невозможность разместить выселяемых в губерниях Черты оседлости вынудили правительство пойти на ее временную отмену в августе 1915 года… Случившаяся через год революция вовсе сняла какие-либо ограничения на передвижение евреев… В 1920 г., по оценкам демографов, в Петрограде насчитывалось около 30 тыс. евреев». Вот так большевицкая власть и получила повсеместно опорные еврейские кадры в условиях саботажа русской интеллигенции, чиновничества. Вот почему «евреи спасли революцию», как свидетельствовал Ленин.
В центре евреи взяли под себя Наркоматы юстиции и иностранных дел, бюро печати при Совнаркоме. Но самое главное – партийный и советский аппарат, а также ЧК-ГПУ. Уже в сентябре 1918 г. среди ответственных партийных работников Петрограда евреи составляли 54 %. Евреями были пять человек из одиннадцати в Горкоме РКП(б), трое из пяти в Петросовпрофе. «Понятно, что это была партийная элита во главе с “проконсулом” Петрограда Г.Е. Зиновьевым» (он же Радомысльский, он же Апфельбаум). От начала 1917 г. к началу 1921 г. «число евреев среди большевиков выросло почти в семнадцать с половиной раз».
Будницкий цитирует крупного писателя-толстовца И.Ф. Наживина, явившегося к В.Д. Бонч-Бруевичу (управляющему делами Совета народных комиссаров) после переезда советского правительства в Москву: «В условленный час я приехал в Кремль и прошел в управление делами совета народных комиссаров, помещавшееся в здании суда. Всюду латыши и евреи, евреи, евреи. Антисемитом никогда я не был, но тут количество их буквально резало глаза, и все самого зеленого возраста».
Ученый историк комментирует этот мемуар: «В данном случае можно “поверить алгеброй гармонию”, а именно: сравнить впечатления Наживина с ведомостью на по­лучение жалованья. В составе Управления делами Совнаркома числилось 30 чел., в том числе второй секретарь Совнаркома Я.С. Агранов (будущий знаменитый чекист), помощники сек­ретарей управления делами Я.И. Либерман и Л.И. Моргенштерн, экспедитор Б.Я. Беленькая, регистратор М.Р. Гросман и машинистка С.М. Лившиц. Т.е. евреи составляли примерно пятую часть аппарата Управления делами. Приблизительно та­кую же долю составляли евреи и среди других служащих Сов­наркома. Среди 105 лиц, имевших право обедать в столовой Совнаркома, насчитывалось около 20 евреев. Этого было доста­точно, чтобы их количество начинало “резать глаза”... Дело было не только (и не столько) в количестве. Ведь прошло лишь несколько месяцев с тех пор, когда евреев невозможно было представить на службе в высшем правительственном учреждении. Даже на технических должностях. Столь стремительная перемена не могла не поражать. Евреи стали играть совершенно не свойст­венные им ранее роли».
А вот еще выразительные картинки из того же собрания О.В. Будницкого:
«Вскоре после большевистского переворота публицисту “кадетской” “Еврейской недели” довелось наблюдать в Министер­стве труда запись желающих занять места забастовавших чинов­ников. Запись велась для всех правительственных учреждений. Собралось около 300 человек… Левина удивило, что среди добровольцев, “желавших стать штрейкбрехерами”, оказалось довольно много евреев. Он вступил с некоторыми из них в разговор и выяснил, что “они не состоят членами партии большевиков, что они вовсе не интересуются политикой, что они просто ищут занятий и готовы воспользо­ваться случаем”. Автор негодовал, что “все эти молодые люди и молодые девицы не чувствовали даже никакого стыда. Одна ев­рейка даже хвасталась перед своей подругой, что “комиссар“ просил ее явиться на следующий день, ибо она умеет быстро пе­реписывать бумаги”.
На ту же тему иронизировал автор сионистского “Рас­света”:
“Статистических данных у меня нет, но из круга моих знако­мых добрая половина пошла на государственную службу: быв­ший еврейский учитель моих детей поступил в военное ведомство; “унтер-шамеса“ нашей молельни я встретил с ружьем через плечо, – милиционерствует; знакомый репортер состоит комис­саром по очистке снега; продавец из кошерной лавки работает в какой-то комиссии, – кажется, по выработке конституции; мой жилец, психоневролог первого курса, работает по снабжению, чем – точно не знаю; моя переписчица заведует какой-то крепо­стью или тюрьмою”».
Своеобразное резюме мы видим в словах еврея Я.А. Бромберга, сочувственно процитированных Будницким: «Одним из самых поразительных для обывательского вооб­ражения фактов, тоже перенесшим в область действительности нечто, раньше принимавшееся за совершенную фантастику, оказалось массовое привлечение еврейской полуинтеллигентной массы к отправлению организационных и распорядительных функций власти».
А вот что пишет по этому поводу профессор из Принстона Юрий Слезкин (еврей по отцу), тоже приводящий не только сухие цифры, но и красочные иллюстрации:
«Первыми председателями ВЦИК (главами Советского государства) были Каменев и Свердлов. Свердлов также руководил административным аппаратом партии (как глава секретариата). Первыми большевистскими руководителями Москвы и Петрограда были Каменев и Зиновьев. Зиновьев также являлся председателем Коммунистического интернационала. Первыми большевистскими комендантами Зимнего дворца и Московского Кремля были Григорий Исаакович Чудновский и Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман). Ярославский также был председателем Союза воинствующих безбожников. Советскую делегацию на переговорах в Брест-Литовске возглавляли Адольф Иоффе и Лев Троцкий. Троцкий также был лицом Красной Армии.
Когда в марте 1919 года возглавляемый Зиновьевым Петроградский совет объявил конкурс на лучший портрет “деятеля наших дней”, в предложенный список деятелей вошли Ленин, Луначарский, Карл Либкнехт и четыре большевика, выросшие в еврейских семьях: Троцкий, Урицкий (глава петроградской ЧК, убитый в августе 1918 года), В. Володарский (Моисей Гольдштейн, глава петроградских цензоров, убитый в июне 1918-го) и сам Зиновьев.
…В 1919-1921 годах доля евреев в Центральном комитете партии сохранялась на уровне примерно одной четверти. В 1918 году евреи составляли около 54 % “руководящих” партработников Петрограда, 45 % всех партийных чиновников города и губернии и 36 % комиссаров Северного округа. В 1919 году евреями были трое из семи членов президиума Петроградского совета профсоюзов, а в 1920-м 13 из 36 членов Исполкома Петросовета. В Москве в 1923 году евреи составляли 29 % “руководящих кадров” партии и 45 % губернского собеса. Их доля в московской партийной организации (13,5 %) в три раза превышала их долю среди всего населения города. Почти половине из них было меньше двадцати четырех лет (43,8 % мужчин и 51,1 % женщин). 25,4 % всех большевичек Москвы были еврейского происхождения. Согласно историку ленинградских евреев Михаэлю Бейзеру (и не говоря о тех, кто взял себе псевдонимы), у населения могло создаваться впечатление о еще более значительном участии евреев в советских и партийных органах, так как их имена то и дело мелькали в газетах. На митингах, конференциях, заседаниях евреи выступали сравнительно чаще других. Вот как, к примеру, выглядел распорядок дня 10-й городской комсомольской конференции, открывшейся 5 января 1920 г. Сначала со словом о текущем моменте выступил Зиновьев, затем с отчетом горкома комсомола – Слосман; Каган выступил по политической работе и организационному вопросу, с приветственным словом от городских работниц к собравшимся обратилась Иткина, а от имени ЦК ВЛКСМ говорил Закс.
…Еврейские революционеры не просто скандалили на площадях – они играли видную роль в революционном преобразовании этих площадей. Натан Альтман, начавший свою карьеру художника экспериментальными работами на еврейские темы, стал распорядителем “Ленинского плана монументальной пропаганды”, основателем художественной “Ленинианы” и создателем первого советского флага, государственного герба, официальных печатей и почтовых марок. В 1918 году ему поручили организацию празднования первой годовщины Октябрьской революции в Петрограде. Четырнадцать километров холста и огромные красные, зеленые и оранжевые кубистские панели были использованы для украшения – и переосмысления – Дворцовой площади. Центр имперской государственности был превращен в сценическую декорацию празднования начала конца всемирной истории. Эль Лисицкий (Лазарь Маркович [Мордухович] Лисицкий) также оставил попытки создать еврейскую национальную форму ради интернациональной художественной трансформации и мировой революции как произведения искусства. Среди его прославленных “проунов” (“проектов утверждения нового”) – эскизы “Ленинских трибун” (наклонных башен, которым предстояло вознестись над городскими площадями) и самый канонический из всех революционных плакатов: “Клином красным бей белых” (белые изображались в виде белого круга).
Революционное перерождение сопровождалось революционными переименованиями. В одном только Петрограде Дворцовая площадь, украшенная Натаном Альтманом, стала площадью Урицкого; Таврический дворец, в котором было сформировано Временное правительство и разогнано Учредительное собрание, стал дворцом Урицкого; дворец великого князя Сергея Александровича стал дворцом Нахамкеса; Литейный проспект стал проспектом Володарского; Адмиралтейская набережная и Адмиралтейский проспект были переименованы в честь Семена Рошаля; Владимирская площадь и Владимирский проспект – в честь Семена Нахимсона; а новый Коммунистический университет трудящихся (наряду с целым рядом улиц и городом Елизаветградом) был назван именем Зиновьева. Царские резиденции Павловск и Гатчина превратились в Слуцк и Троцк соответственно. Вера (Берта) Слуцкая была секретарем Василеостровского районного комитета партии»483.
Современный еврейский историк Р. Нудельман, изучивший эту проблему, подводит итог, с которым невозможно не согласиться: «Евреи приняли непропорционально высокое участие в революции, заняли соответствующие места в советском и партийном аппарате и, что самое главное, заменили ту самую дворянскую и разночинскую интеллигенцию, которая была изгнана из революционной России»484.
Все сказанное позволяет говорит о феномене «юдократии» в послереволюционной Советской России – всевластия этнической группы лиц, имеющих еврейское национальное происхождение. Этот феномен до сих пор недостаточно изучен, налицо пока только первые подходы, возможно потому, что «большое видится на расстоянье». Он еще ждет своего исследователя, более пристального, нежели автор сих строк.

Vae victis! Горе побежденным!
Увы. Русская элита была не только и не столько изгнана, сколько уничтожена: около 200 тысяч дворянских семей, около 500 тысяч русских священнослужителей с домочадцами, практически вся русская буржуазия, а также зажиточное крестьянство и значительная часть казачества, не говоря о служителях правопорядка и т.п., перестали существовать в России. От этого геноцида наш народ не оправился до сих пор.
Что же касается именно старой, «кадровой» русской интеллигенции, то в годы гражданской войны она эмигрировала (40-50 %, по современным подсчетам), а та, что осталась в нашей стране – вымирала от голода и лишений, сражалась и гибла в рядах белых армий, саботировала распоряжения враждебного, принципиально антиинтеллигентского правительства, обильно наполняла тюрьмы и концлагеря, расстрельные списки. И, тотально пораженная в правах на долгие годы, постепенно деклассировала и вымирала. Ее судьбу – судьбу «бывших людей» – можно с дотошной достоверностью вычитать в автобиографических книгах «Погружение во тьму» Олега Волкова, «Записки уцелевшего» Сергея Голицына, «Воспоминания» княжны Екатерины Мещерской, романе-документе «Побежденные» Ирины Головкиной (Римской-Корсаковой) и др.
Эмиграция была не только добровольной. Выше упоминалась высылка из России отборных кадров кадров интеллигенции, преимущественно гуманитарной, осуществленная по указанию Ленина. Не потому, что она «не хотела работать» на Советскую власть, обслуживать ее (а какая хотела, кроме еврейской?), но потому, что Ленин и большевики опасались ее острой и сильной критической мысли. Высылке предшествовал выход в Праге сборника статей эмигрантской профессуры под названием «Смена вех». Так отреагировала жаждавшая возвращения в Россию и ловившая малейшую надежду эмиграция на вводимый большевиками НЭП, в чем она усмотрела шанс на национальное примирение. Однако чекисты тоже не дремали, вовсе не желая, чтобы ряды оппозиционной интеллигенции пополнились эмигрантами. Они провели социологический опрос профессоров и обнаружили, что его результаты совпадают с мнением профессора Л. Карсавина, также отвечавшего на вопросы ГПУ о сменовеховстве в России: «В сменовеховцах различаю три группы: 1) безусловно примкнувших ко всей программе власти – они рано или поздно должны слиться с коммунистической партией, 2) намеревающихся взять коммунистическую власть силой, какового… не одобряю, 3) признавших власть в надежде на ее перерождения; этих я считаю ошибающихся в том, что не высказывают свою точку зрения с полной ясностью». При этом, как и следовало ожидать, принадлежащих ко 2-й и 3-й группам было подавляющее большинство485. Результатом, вместо приглашения интеллигенции из эмиграции в Россию, стала, напротив, высылка ее из России в принудительную эмиграцию.
За этим постыдным актом Советской власти стоял лично Ленин. 19 мая 1922 г. В.И. Ульянов в письме Ф.Э. Дзержинскому заявил, что журнал «Экономист» — «явный центр белогвардейцев… Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих „военных шпионов“ изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу». 16 июля Ленин написал письмо ЦК с предложением арестовать и выслать без объяснения причин «несколько сот» представителей интеллигенции. Были, по всей видимости даны и устные указания лично Г.Г. Ягоде, который стал ответственным за высылку. Сохранился документ, написанный рукою Ягоды на бланке заместителя начальника Секретно-Оперативного Управления Г.П.У. (по-видимому, это запись телефонограммы или устного распоряжения вождя: «…Всех их вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов – выезжайте господа! Всех авторов “Дома литераторов”, питерской “Мысли”, Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас “заграница”. Чистить надо быстро не позже конца процесса эсеров. Обратить внимание на литераторов в Питере (адресок “Нов. Русская книга” № 4, 1922, с. 37) и на список частных издательств стр. 29). С к<оммунистическим>. прив<етом> Ленин верно Г. Ягода». А в архиве Ф.Э. Дзержинского содержится написанный его рукой аналогичный документ: «Директивы В.И. 4/IX С. секретно. Продолжить неуклонно высылку активной антисоветской интеллигенции (и меньшевиков в первую очередь) заграницу. Тщательно составлять списки, проверяя их и обязуя наших литераторов давать отзывы. Распределять между ними всю литературу. Составлять списки враждебных нам кооператоров. Подвергнуть проверке всех участников сборн. “Мысль” и “Задруга”. Верно Ф. Дзержинский».
К лету 1922 г. органы ГПУ составили три списка из 195 человек «неблагонадежных», в конечном счете изгнанию подлежало примерно 160 человек, не считая членов семей. 10 августа 1922 года ВЦИК принял декрет «Об административной высылке». Всем высылаемым разрешалось взять с собой лишь по двое кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу и две пары обуви на человека; все деньги и остальное имущество высылаемых подвергались конфискации. Л.Д. Троцкий прокомментировал акцию: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». (Надо заметить, что наиболее злостные враги интеллигенции – это именно «левые» коммунисты, троцкисты, проявившиеся впервые на XI съезде партии, такие, как Ю. Ларин, выступавшие против НЭПа.)
Высылать на самом деле начали уже в июне 1922 года. Всего состоялось три высылки по железной дороге (в т.ч. 60 человек из Грузии) и три – морем из Петрограда, Одессы и Севастополя. В общей сложности не менее 225 человек (данные неполные)486.
Выслан был цвет интеллектуального слоя, потеря для России неописуемая. Но высланным, можно сказать, еще повезло по сравнению с теми, кто остался. Как пишет мне в частном письме проф. Э.Ф. Макаревич: «С позиции ГПУ самой опасной была 3-я группа профессоров: внешне признающих власть, а внутренне противостоящих ей, и при этом скрывающих свою точку зрения. А это была самая многочисленная группа, и те ее участники, кто не попал на “философский” пароход, в большинстве своем стали жертвами репрессий в 30-е годы как потенциальная “пятая колонна”».
Все это революционное насилие, уничтожение русской биосоциальной элиты по плану еврейских руководителей, вытеснение ее еврейскими интеллигентами из наиболее жизненно важных сфер затянулась надолго. Оно планировалось и проводилось высокопоставленными евреями (Свердловым, Ягодой, Троцким и мн. др.) от лица Советской власти в течение почти двадцати лет после революции. Нелишним будет напомнить, что так называемые «сталинские» трудовые концлагеря были в России изобретены вовсе не Сталиным, а предложены к внедрению Троцким; идея оказалась подхвачена, развита и доведена до совершенства евреями из ведомства Дзержинского (создателем ГУЛАГа историки считают Г.Г. Ягоду), да и им самим лично.
Мы ничего не поймем в произошедшем, если скинем со счета этот аспект, забудем о русской-еврейской войне. Истребление и деградация русской интеллигенции – заметный фрагмент этой трагической истории, результат политического и военного поражения русских. На сей счет написано немало, в том числе мною487, но до признания многих фактов в качестве хрестоматийной истины из учебника истории пока еще очень далеко, поэтому приходится писать вновь и вновь.
Каждая личость и каждое общество существует и действует в системе политических координат, где социальная абсцисса («правые» – «левые») пересекается с национальной ординатой («свои» – «чужие»), от этой реальности никуда не уйти, не спрятаться. К сожалению, абсолютное большинство историков, обществоведов и политологов, не говоря уж о просто читателях и политиках, привычно ограничивает свое внимание лишь одной из этих осей, игнорируя другую. В результате картина получается однобокая, а следовательно лживая. Я стараюсь избежать подобной ошибки и описывать как социальную, так и национальную составляющие исторического процесса (беда русской интеллигенции как раз в том, что она попала в жернова – между жесткой социальной теркой с одной стороны и не менее жесткой национальной теркой с другой). Задержав внимание читателей на национальной ординате, менее изученной и популярной, я хочу теперь вернуться к социальной абсциссе.
* * *
Преображение поневоле: версия С.В. Волкова
На этом месте я должен прервать свой монолог, чтобы познакомить читателя с очень содержательной, интересной и полемической книгой доктора исторических наук Сергея Владимировича Волкова «Интеллектуальный слой в советском обществе» (М., 1999). Книга невелика, но предельно насыщена информацией: 480 сносок на 75 компьютерных стандартных страниц плотного текста плюс 191 таблица – это очень, очень много. В большей части своей книги Волков чрезвычайно доказателен и убедителен. Пока… речь не заходит об общей оценке интеллектуального слоя Советской России. Здесь он, давая волю личным оценкам культурного наследия советского периода, увы, часто бывает необъективен, на грани очернительства.
Но про его оценку политики Советской власти и реального положения интеллигенции в Советском Союзе так сказать нельзя: она объективна и отлично документирована, хотя и бескомпромиссна, и беспощадна. Для понимания поднятой мною темы книга Волкова совершенно необходима и незаменима; в принципе ее должен законспектировать каждый русский интеллигент. Но поскольку добиться этого затруднительно, то мне самому придется изложить ее подробно с комментариями. Должен предупредить: в бумажном виде книгу уже не купить, а в электронном она вполне доступна488, но нет возможности сослаться на страницу при цитировании, поэтому в отношении цитат читателям придется положиться на мою добросовестность. Итак…
* * *
На самом деле содержание книги С.В. Волкова шире и значительнее того, что обозначено заголовком: перед нами очерк всей судьбы русской интеллигенции в ХХ веке в общих чертах. И советский период обрисован с той мерой убедительности, которую ему – по контрасту – придает именно сравнение с дореволюционным периодом.
Волков ведет повествование последовательно, рассказывая, во-первых, о трагической судьбе конкретно дореволюционной интеллигенции, создавшей неповторимую культуру Серебряного века и русский научно-технический прогресс своего времени, а потом попавшей в жернова большевистской, советской внутренней политики. И, во-вторых, о специфике формирования новой, советской генерации интеллигенции и ее особенностях, обусловленных этой спецификой.
Волков очень высоко оценивает интеллигенцию дореволюционной выделки и совсем противоположным образом – советской. Это контрастное сравнение начинается с первых страниц и проходит через всю книгу. И задается оно с первых строк: «Блестящий расцвет русской науки и культуры в ХIХ веке был обеспечен людьми, объективно выдвинутыми теми принципами комплектования и существования элитного слоя, которые были заложены три столетия назад, тогда как удручающая серость последних десятилетий связана с целенаправленным принижением культуроносного слоя и фактическим его уничтожением – путем формирования такого его состава, который не способен выполнять свойственные этому слою функции».
Первая часть тезиса – об успешной закладке в XVIII веке системы российского государственного производства интеллигенции в национальных масштабах – мне особенно близка, поскольку этому вопросу посвящена первая часть моей кандидатской диссертации489, и я, что называется, в теме. Вторая часть – насчет неспособности советской интеллигенции выполнять функции интеллектуального слоя – представляется мне неверной, но об этом ниже.
Почему все это важно для настоящего эссе? Потому что, стараясь снять или, по крайней мере, ослабить обвинение в адрес русской интеллигенции, которая-де дважды в ХХ веке разрушила страну, в которой сама жила, нашу Россию, я нахожу у Волкова аргументы в подкрепление моей позиции.
Судьба советского интеллектуального слоя представляла собою двуединый процесс, по поводу которого Сергей Волков резюмирует: «Социальный слой носителей российской культуры и государственности был уничтожен вместе с культурой и государственностью исторической России в результате большевистского переворота. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического режима было в основном покончено с его остатками и одновременно шел процесс создания “новой интеллигенции”, обеспечивший то положение и состояние интеллектуального слоя в стране, которое он занимает и в настоящее время».
Иллюстрируется каждая из сторон процесса в два приема следующим образом.
* * *
Во-первых, судьба дореволюционной интеллигенции отчетливо подразделяется на два этапа: ее подъем и процветание до 1917 года – и ее чудовищное падение и разгром после этого рокового рубежа. Это преображение поневоле нужно осознать.
Волков, блестяще владеющий всеми необходимыми статистическими материалами, дает подробныйрасклад по различным отрядам дореволюционной интеллигенции. Которая занимала в целом всего 2,7 % трудозанятого населения (870 тыс. чел. в 1897 году), а если мерить численность всего образованного слоя в целом – то даже еще меньше: 2,2 % населения России (около 3 млн чел. к 1913 г., считая образованную часть купечества и промышленных кругов, духовенство, неслужащих дворян, отставников и пенсионеров, а также студентов и учащихся средних учебных заведений).
Наиболее значительная часть интеллигенции была занята в управлении частным сектором экономики. А кроме того в этом массиве интересно выделить около 20 тыс. ученых и преподавателей вузов, примерно столько же художников, музыкантов, актеров, 60 тыс. кадровых офицеров и военных чиновников, 200 тыс. духовенства. Много это или мало? В абсолютных и относительных цифрах – очень немного, но если учесть, что этот численно ничтожный слой создал великую культуру Серебряного века, которой мы гордимся до сих пор, то получается, что очень немало.
В чем причина такой высочайшей духовно-интеллектуальной продуктивности? Волков, на мой взгляд, выделяет поистине главное, смотрит в самую суть вещей, in media res. Он обращается к феномену аристократизма:
«Аристократизм вообще есть основа всякой высокой культуры. Нет его – нет и подлинной культуры. (Вот почему, кстати, народы, по какой-либо причине оказавшиеся лишенными или никогда не имевшие собственной “узаконенной” элиты – дворянства и т.п., не создали, по существу, ничего достойного мирового уровня, во всяком случае, их вклад в этом отношении несопоставим с вкладом народов, таковую имевшими.) В нормальных условиях нация неизбежно выделяет свою аристократию, потому что сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Не обязательно все такие люди должны принадлежать к аристократии по происхождению, но само наличие аристократической среды, соответствующих идеалов и представлений в обществе для стимуляции успехов в этих видах деятельности абсолютно необходимо. Общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм – только серость».
Я готов подписаться под этими словами, за которые при Советской власти автора объявили бы опасным еретиком и подвергли репрессиям и остракизму. Между тем, автор переходит к конкретике и вполне правомерно подчеркивает:
«Важной особенностью интеллектуального слоя старой России был его “дворянский” характер. В силу преимущественно выслуженного характера российского высшего сословия (с начала XVIII в. получение дворянства не было связано с земельными пожалованиями) оно в России в большей степени, чем в другим странах, совпадало с образованным слоем... Фактически в России интеллектуальный слой и был дворянством, т.е. образовывал в основном высшее сословие.
Дело здесь в характере самого российского дворянства после петровских реформ, в особенностях его формирования. С начала XVIII в. (в XVIII-XIX вв. возникло до 80-90% всех дворянских родов) считалось, что дворянство как высшее сословие должно объединять лиц, проявивших себя на разных поприщах и доказавших свои отличные от основной массы дарования и способности (каковые они призваны передать и своим потомкам)… При этом образовательный уровень являлся в силу связанных с ним льгот решающим фактором карьеры. Так что почти каждый образованный человек любого происхождения становился сначала личным, а затем и потомственным дворянином, и сословные права дворянства фактически были в России принадлежностью всего интеллектуального слоя.
Этот слой, таким образом, будучи самым разным по происхождению, был до середины XIX в. целиком дворянским по сословной принадлежности. В дальнейшем, поскольку сеть учебных заведений и число интеллигентских должностей быстро увеличивались, то дворянство по-прежнему в огромной степени продолжало пополняться этим путем...
Учитывая, что на рубеже XIX-ХХ вв. весь образованный слой составлял 2-3 % населения, а дворяне (в т.ч. и личные) – 1,5 %, большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе – 73 %). В силу вышеназванных обстоятельств общественный статус и престиж интеллектуального слоя были исключительно высоки…
Представления недавних времен, когда образованный человек отождествлялся с дворянином, как бы накладывали отпечаток “благородства” на всю сферу умственного труда…
Совершенно закономерно, что любой представитель этого слоя воспринимался в народе как “барин”, что отражало разницу между ним и подавляющим большинством населения страны».
Свежеиспеченные дворяне при этом чем дальше, тем больше оказывались на поверку вчерашними крестьянами, разночинцами, поповичами и пр. Однако им приходилось, что называется, «держать марку», соответствовать принципу noblessе oblige – положение обязывает. А главное – несмотря на то, что в интеллектуальный слой царской России постоянно осуществлялся приток «свежей крови» из непривилегированных сословий, его основной костяк самовоспроизводился. И состав корпуса российских интеллигентов «характеризовался тем, что к началу ХХ в. 50-60 % их были выходцами из той же образованной среды». А это гарантировало консолидацию и высокий общий культурный уровень всей среды.
Значит ли все вышесказанное, что интеллигенция, в чем постоянно обвиняли ее Ленин и иже с ним, относилась к имущим классам, примыкала к «эксплуататорам»? Отнюдь нет: «Связь “образованного сословия” с собственностью была незначительной, огромное большинство его членов не имело ни земельной, ни какой-либо иной недвижимой собственности. В начале ХХ в. даже среди той его части, которая занимала самое высокое положение на государственной службе (чины 1-4 классов), не имело собственности более 60 %, среди офицеров не владели собственностью более 95 %». Аристократизм всей данной социальной группы другим определялся и в другом себя проявлял.
Однако следует при этом отметить: принадлежность к наиболее культурному слою, служба и труд на поприще умственной деятельности и духовного производства (кстати, одно из определений в моей коллекции именно таково: «интеллигенция – субъект духовного производства»), обеспечивали акторам достойный уровень существования, оплачивались с должным пониманием истинной ценности такого труда. Хотя Дмитрий Писарев именовал интеллигентов «пролетариями умственного труда» и хотя безработица настигла часть интеллигенции уже в царствование Александр Третьего, но материальное положение «разумной, образованной, умственно развитой части жителей» (В. Даль) было далеко от пролетарского. В целом, указывает Волков, «в 1913 г. при среднем заработке рабочего 258 р. в год заработок лиц интеллектуальных профессий составлял 1058 р. (технического персонала – 1462 р.). Лишь некоторые низшие категории этого слоя: учителя сельских начальных школ, фельдшера и т.п. – имели заработки, сопоставимые с основной массой населения. При выслуге установленного срока службы пенсия назначалась в размере полного оклада жалованья. Так что благосостояние среднего представителя образованного слоя в полной мере позволяло ему поддерживать престиж своей профессии и отвечало представлениям о роли этого слоя в обществе».
Согласимся: интеллигенции в стремительно развивавшейся царской России было чем заняться, где приложить свои знания и умения – и было что терять. Как в смысле благосостояния, так и в смысле общественного статуса. Возможно, поэтому самомнение интеллигента предреволюционного времени было непомерно велико: будучи на деле тончайшей пленочкой над магмой народной жизни (на одного интеллигента в России приходилось 37 человек физического труда; на одного высокообразованного – 45 мало- или вовсе необразованных), интеллигенция возомнила, будто сможет вершить судьбами страны – и позволила своим признанным лидерам, блестящим, лучшим умам, увлечь себя во фронду, в оппозицию правительству, а там и в революцию. Это было безрассудно – безрассуднее некуда. Интеллигенция не имела и самомалейшего шанса удержать власть в стране с таким социальным раскладом. Сегодня задним числом ее можно понять, но нельзя оправдать. И за это безрассудство интеллигенции пришлось жестоко заплатить.
* * *
Во-вторых, интеллигенты царской России, в мгновение ока превратившиеся после Октября 1917 года в «бывших людей», не обманывались насчет отношения к ним Советской власти и своего будущего. И в массе своей заняли вполне определенную позицию к этой власти, к большевикам.
Волков приводит на сей счет очень интересные и важные данные: «Придя к власти, большевики не располагали сколько-нибудь значительными кадрами преданной им интеллигенции, хотя, как известно, большинство их вождей являлись выходцами именно из этой среды. Как они сами считали, за установление советской власти боролось 1-1,5 % всей интеллигенции (имеются в виду члены партии), а в партии она составляла тогда 5-7 %».
Это кричащий факт: почти стопроцентное отторжение интеллигенцией и доктрины коммунизма, и практики Советской власти, и диктатуры партии большевиков. И интеллигенция не просто отторгала большевиков и советскую власть – она с ними боролась в меру всех своих интеллигентских сил:
«Среди тех, кто оказывал сопротивление установлению большевистской диктатуры в стране, представители образованного сословия составляли до 80-90 %. Именно такой состав имела на первых порах Добровольческая армия и аналогичные ей формирования на других фронтах (из 3683 участников “Ледяного похода” более 3 тыс. были офицерами, юнкерами, студентами, гимназистами и т.п.; на Востоке осенью 1918 г. из 5261 штыков Среднесибирского корпуса 2929 были офицерами и т.д.).Следует иметь в виду, что к 1917 г. почти все лица “призывного” возраста, имеющие образование, были офицерами. Руководители белых армий именно на этот контингент и рассчитывали. М.В. Алексеев, говоря о необходимости создания новой русской армии, писал, что “офицеры, студенты, интеллигенция должны составить контингент”. Я.А. Слащев, вспоминая о первых днях Добровольческой армии и призыве ее вождей, собравшись на Дону, продолжить борьбу против немцев и большевиков, писал: ”Но пошли ли массы на эту борьбу? Нет. В Новочеркасск собралась только группа интеллигенции в две тысячи человек, а народные массы остались глухи к их призыву”490.
Большевики, со своей стороны, вполне отдавали себе отчет в том, что их реальными противниками в гражданской войне были не мифические “капиталисты и помещики”, а именно интеллигенция – в погонах и без оных.
По свидетельству А.В. Луначарского, “кучку праведников (имеются в виду революционеры) вся остальная интеллигенции рассматривала как величайших изменников знамени интеллигенции. Это привело к тому, что русская интеллигенции оказалась на стороне врагов революции и рабочего класса... Революция тоже определила свое отношении к интеллигенции. Поскольку дело дошло до гражданской войны, нужно воевать. Это совершенно ясно: ни один настоящий революционер не скажет интеллигенту так – я позволю тебе стрелять в меня; я же в тебя стрелять не буду”.
Один из высших руководителей ВЧК – М. Лацис (Судрабс), характеризовал своих противников более конкретно: ”Юнкера, офицеры старого времени, учителя, студенчество и вся учащаяся молодежь... они-то и составляли боевые соединения наших противников, из нее-то и состояли белогвардейские полки. Действительно, на Восточном фронте белая гвардия состояла из учащейся молодежи, офицеров, учительства, лиц свободных профессий и прочих мелкобуржуазных элементов”…
Вследствие этого красный террор был направлен именно против интеллектуального слоя. Его представители составляли огромное большинство расстрелянных, не говоря уже о ставших жертвами толпы.
В рекомендациях органам ЧК прямо указывалось на необходимость руководствоваться при вынесении приговора профессией и образованием попавших им в руки лиц: ”Не ищите в деле обвинительных улик; восстал ли он против Совета с оружием или на словах. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы и должны разрешить судьбу обвиняемого”. В приказе ВЧК “Об учете специалистов и лиц, могущих являться заложниками” Дзержинский подчеркивал, что заложниками должны браться лица, ”кем они (белогвардейцы) дорожат”, и уточнялось: “Выдающиеся работники, ученые, родственники находящихся при власти у них лиц. Из этой среды и следует забирать заложников. Второй вопрос – это спецы. Наши спецы – люди буржуазного круга и уклада мысли. Лиц подобной категории мы по обыкновению подвергаем аресту как заложников или помещаем в концентрационные лагеря на общественные работы”. В инструкциях местным органам советской власти по взятию заложников для расстрела также указывался круг соответствующих профессий будущих жертв. Все это тогда ничуть не скрывалось, и большевистские вожди смысл и цели террора видели в подавлении именно интеллигенции (как писал Троцкий: ”Террор как демонстрация силы и воли рабочего класса получит свое историческое оправдание именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю интеллигенции”).
В результате потерь образованного слоя от террора, а также голода и эпидемий, явившихся непосредственным следствием революции, и гибели его представителей в боях гражданской войны, его численность сократилась на несколько сот тысяч человек».
На самом деле точную цифру потерь интеллектуального слоя – этого цвета России – не может назвать сегодня никто, даже С.В. Волков. Ну, а ущерб, нанесенный интеллектуальному, духовному богатству страны и вовсе не поддается какому-либо учету.
Чрезвычайно значительным фактором убыли интеллигенции стала также эмиграция за рубеж. Кое-какие данные в книге историка позволяют об этом судить:
«Лиц творческих профессий за 1918-1920 гг. стало в результате репрессий и эмиграции существенно меньше. По Москве, в частности, число редакторов, литераторов и журналистов сократилось с 994 до 329 чел. (на 66,6 %), режиссеров, актеров, музыкантов – с 4658 до 3701 (на 20,5 %)…
Научных работников за годы революции и гражданской войны сильно поубавилось, так как разрекламированная впоследствии большевистская “забота об ученых” распространялась лишь на десяток-другой самых крупных в своей области и самых нужных для властей специалистов, а остальные тысячи разделили участь всего интеллектуального слоя. Если к 1931 г. в эмиграции по советским данным находилось до 500 “буржуазных ученых”, то гораздо больше их стало жертвами голода и красного террора…
Общая численность интеллигенции в начале 1918 г. оценивается приблизительно в 1 млн чел. (менее 1% населения)».
Итак, уже через полгода после Октябрьской революции в стране остался всего 1 млн лиц умственного труда против 3 млн в 1913 году – всего лишь одна треть от былого отборного генофонда, от того самого «интеллектуального слоя»! А две трети его – это невосполнимые потери России от преждевременной гибели или эмиграции. В другой книге мне приходилось давать очерк о наших деятелях искусства, живших и плодотворно творивших в других странах, давших им прибежище491. В результате великий русский Серебряный век, вспыхнувший некогда факелом на берегах Невы и Москвы, догорал затем на берегах Сены…
О глубинной сути того внутреннего неприятия старой интеллигенцией Советской власти, которое заставляло их покидать любимую Россию и обрекать себя на трудную участь изгоев в чужом краю, хорошо написала редактор парижской «Русской Мысли» Зинаида Шаховская. В своем очерке об Иване Бунине она выразилась точно и полно, характеризуя не только своего героя, но и все поколение эмигрантов: «Он ненавидел коммунизм за его хамскую тупоголовость, за разрушение прошлого, за погашение духа и творчества, за убийство России, потому что без преемственности нет и культуры, – а цепь культуры была прервана насилием и, быть может, навсегда»492.
Эмигранты спасли свои жизни и даже зачастую свои творческие судьбы, но им, однако, не позавидуешь: они провели жизнь изгнанников. Хоть Зинаида Гиппиус и утверждала: мы-де «не в изгнании, а в послании», но нет, «послание» если и состоялось, то далеко посмертно, и то не факт. А сами русские эмигранты вели жизнь «на чемоданах», надеясь вот-вот вернуться на свою прежнюю родину, чудом избавленную от большевистского ига; но чуда не случилось. Они за редким исключением не интегрировались в местную жизнь (это сделали уже их дети и внуки, в своем большинстве растворившиеся в местном населении и навсегда утраченные Россией) и почти не оставили следа в культуре автохтонов. Вернулись единицы, и не всегда потом их жизнь на родине сложилась хорошо. Сегодня их культурное наследие мало-помалу возвращается в нашу страну, но слишком поздно, да и не ко времени: культурная ситуация невозвратимо изменилась. Того воздействия на нашу культуру и историю, какое оно своевременно могло оказать, это наследие уже никогда не окажет.
Интеллектуальный слой – это не только интеллигенция в узком смысле профессионалов умственного труда. Поэтому Волков уточняет: «После гражданской войны в России осталось не более 1,5-1,7 млн лиц, принадлежавших к старому образованному слою, причем их социальный состав (по большевистскому определению "из буржуазии и мелкой буржуазии" при "сравнительно небольшой рабоче-крестьянской прослойке") при указанной выше численности партийных интеллигентов большевиков устроить не мог».
Но главное, о чем нужно говорить здесь: большевиков не устраивал не только социальный, но и национальный состав интеллигенции, ведь русско-еврейская война отнюдь не прекратилась с победой большевиков, а только разгорелась. Она получила новый импульс и все преимущества для победившей стороны.
Среди наиболее заметных колонновожатых на указанной войне – с той, еврейской стороны – был тесть члена Политбюро ЦК ВКП(б) Николая Бухарина, по имени Ихл-Михл Залманович Лурье (он же Михаил Александрович Ларин, он же Юрий Ларин). Лурье-Ларин был убежденным сторонником расправы с русской интеллигенцией, в нашем бестиарии он должен стоять в одном ряду с такими творцами «Русского Холокоста», как Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и Ягода, отчасти и Луначарский, и другие. Уже в 1924 году он выпустил специальную книгу «Интеллигенция и Советы», где, в частности, давал такую установку: «Крупная буржуазия убежала, или спряталась, или была сметена, а представительствовавшая ее и сохранившая идейную верность старому строю интеллигенции осталась. И ей пришлось, – по большей части вполне заслуженно, – изведать участь побежденного»493. Один его подельник, нарком просвещения А.В. Луначарский494, подмечал и обвинял в начале 1923 г.: интеллигенция-де «в большей своей части все еще находится на различных ступенях враждебности к нам». Другой, наоборот, злорадствовал и грозил: «Интеллигенция испугалась – за себя. Буржуазия даст ей жизненные удобства и привилегии, народ же не признает ее духовное первенство и сравняет во всех правах с собой»495.
Эти факты следует взять на заметку: ведь подобные мысли высокопоставленных большевиков (Лурье недаром похоронен у Кремлевской стены) носили характер руководящих идеологем и неукоснительно воплощались в жизнь как в целом, так и в подробностях, в мелочах. Волков не особо задерживается на их рассмотрении, но прямо пишет:
«Старая интеллигенция рассматривалась как некий тип вредных животных, подлежащих уничтожению, и все помыслы строителей нового общества были направлены к тому, чтобы истребить ее если не физически, как в 1917-1922 гг., то как социальной слой. Одним из главных идеологов этого процесса выступал тесть Бухарина Ю. Ларин. В практическом плане наряду с задачей как можно быстрее заменить представителей “старой интеллигенции” в сфере их профессионального труда “советской интеллигенцией”, ставилась задача лишить их вообще возможности заниматься умственным трудом. Что же касается судьбы, уготованной старой интеллигенции, то считалось, что для “среднеинтеллигентских слоев, какие будут постепенно вытесняться из привычного для них положения... лучшим выходом будет либо земледельческая колонизация, либо переучивание для физической работы в промышленности. Прошло время, когда почетным был труд “белоручки”, когда “выйти в люди” означало стать интеллигентом, доктором, чиновником. Теперь идут условия, когда и материально молодняк прежней буржуазно-ориентированной интеллигенции будет счастлив, если ему удастся физическим рабочим войти в промышленное заведение. Это будет заодно означать для него теперь и в общественном отношении действительно “выход в люди”, снимающий клеймо прошлого и включающий окончательно в рамки советского строя”».
Идеи, подобные тем, что высказывались Лурье-Лариным, были бы сами по себе не так страшны, если бы не подхватывались и не проводились в жизнь непосредственными организаторами и руководителями большевистской тайной полиции, репрессивной системы. Для которых идеологемы теоретиков служили прямым руководством к действию. Волков формулирует эту мысль так: «Для большевистской пропаганды и практики “буржуазия” обозначала совокупность их идейных и политических противников, некоторую общность, альтернативную “рабочим и крестьянам”, и, поскольку и в культурном, и в политическом отношении российский образованный слой (крайне незначительную часть которого составляла и собственно буржуазия) именно в этой роли и выступал, то называть не принадлежащих к большевистской партии интеллектуалов “буржуазией” было вполне естественным».
А каков был результат всего этого в жизни? Волков:
«Помещенные на самый низ социальной лестницы, представители образованного слоя были дискриминированы и в сфере юридической практики. В приказе ВЧК 8.01.1921 г. Дзержинский подчеркивал, что лозунгом органов ВЧК должно быть : “Тюрьма для буржуазии, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян”. Чрезвычайным комиссиям предлагалось: “Сугубое внимание обратить на дела подследственных рабочих и крестьян, рассматривая последних не как наших классовых врагов, а как совершивших проступки в силу социальных условий переходного периода от капитализма к социализму. В целях оттенения отличия рабочих и крестьян от враждебной нам по классу буржуазии – в отношении последней репрессии усилить: а) освобождать на поруки лиц буржуазного класса лишь в крайних случаях; б) досрочного освобождения к буржуазии не применять. Создать для буржуазии особые концентрационные лагеря”. В докладной записке в ЦКК РКП(б) об основных принципах карательной политики 17.02.1924 г. он напоминал, что в отношении этих лиц “наказание не имеет в виду воспитание преступника, а ограждение от него республики и классовое терроризирование общественного мнения классовых врагов трудящихся”».
Чем оборачивались подобные инструкции на практике – догадаться несложно. Со временем этот подход будет доведен до своего логического предела: до геноцида и этноцида русского народа, уничтожения практически всей его биосоциальной элиты – до Русского Холокоста, как остроумно сформулировал первый мэр Москвы Гавриил Попов (подробности в моей монографии о Генрихе Ягоде «Ядовитая ягодка революции»).
Волков подводит неутешительный итог путешествию русской интеллигенции в революцию: «Страна не только лишилась большей части своего интеллектуального потенциала, но старый образованный слой вовсе перестал существовать как социальная общность и культурная сила».
* * *
Ленин: место и роль интеллигенции при Советской власти. У истоков
Конечно, ни уничтоженным и погибшим, ни даже спасшимся в эмиграцию русским интеллигентам не позавидуешь. Однако и тем, кто остался выживать в России, приходилось если не всегда гибельно, то нелегко и невесело. С первых мгновений Советской власти интеллигенция старой формации не только истреблялась с помощью всевозможных репрессий и голода, но также неуклонно вытеснялась и утеснялась в своей социальной нише, причем зачастую вполне буквально, физически. А также лишалась средств к нормальному существованию.
«Не считая жилищных и прочих условий (которые ухудшились неизмеримо вследствие политики “уплотнения”, повсеместно проводимой в городах в отношении “буржуазии”, в результате чего квартиры превращались в коммунальные), только по зарплате уровень обеспеченности образованного слоя упал в 4-5 раз. Причем наиболее сильно пострадали его высшие слои (если учителя начальных школ получали до 75% дореволюционного содержания, то профессора и преподаватели вузов – 20%, даже в конце 20-х годов реальная зарплата ученых не превышала 45% дореволюционной). До революции профессор получал в среднем в 15,4 раза больше рабочего, в конце 20-х годов – лишь в 4,1 раза».
Голод – не тетка. Между тем, не каждому интеллигенту старого закала повезло трудоустроиться при Советах. И приходилось усердно служить нелюбимой и презираемой новой власти за скромное вознаграждение, чтобы прокормить себя и семью. Актуально высказался герой пьесы Маяковского: «Лучше умереть под красным знаменем, чем под забором», – такова была типовая логика многих оставшихся. На их долю пришлось немало страха и унижений. Ведь большевикам, по их собственному признанию, было мало сломить сопротивление интеллигенции.
Чтобы понять, чего хотели, чего добивались от интеллигенции большевики, нам вновь бесценную услугу окажут работы Ленина, игравшие в ту эпоху стопроцентно директивную, руководящую и направляющую роль. Именно эти статьи и выступления определили отношение Советской власти к интеллигенции от рождения СССР до его бесславной гибели, да и сегодня еще сказываются.
Еще до Октября Ленин четче всех осознал, что социалисты, как ни старайся, не смогут склонить на свою сторону широкие слои демократиче­ской интеллигенции, не смогут сотрудничать с ними по-хорошему. Ничего другого от интеллигенции большевики и не ожидали. И тогда вопрос встал иначе: как эти самые слои нейтрализовать в революцию и как подчинить их себе после победы.
Ленин обозначил эти задачи в программной статье «Удержат ли большевики государственную власть?». Находясь еще в глубоком подполье, обдумывая пути револю­ционных преобразований, он уверенно объяснял: «Нам надо не только “запу­гать” капиталистов в том смысле, чтобы они чувствовали всеси­лие пролетарского государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломать и пассивное, несомненно, еще более опасное и вредное сопротивление. Нам надо не только сломить какое бы то ни было сопротивление. Нам надо заставить работать в новых организационно-государственных рамках... Это относится и к капиталистам, и к известному верхнему слою ин­теллигенции, служащих и т. д.».
Но как же «заставить работать» самую вольнолюбивую часть общества? Какую участь сулил наш автор непосредственно интел­лигенции? А вот какую:
«Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля, таким средством, которое, будучи распространено на капиталистов и на богатых вообще, будучи применено к ним рабочими, даст невиданную еще в истории силу “приведения в движение” государственного аппарата... Это сред­ство контроля и принуждения к труду посильнее законов Конвен­та и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламы­вала активное сопротивление. Нам этого мало... Пролетариат сделает так, когда победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. под контролем рабочих организаций за выработку “плана”, за проверку его, за отыскивание средств... Мы заплатим за это экономистам, статистикам, техникам хорошие деньги, но... но мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно в интересах трудящихся».
Статья была написана за 24 дня до переворота, ее следует рассматривать как прямое руко­водство к действию. Она абсолютно точно разводит позиции и расставляет акценты. Она наглядно показывает любителям обвинять русскую интеллигенцию в пришествии Октября всю беспочвенность подобных обвинений. Грядущий Октябрь устами Ленина отчетливо признавал раз и навсегда: интеллигенция – не друг и не союзник, а заведомый враг, подлежащий подавлению и порабощению.
Октябрьский переворот перевел из теории в практику проблему политической нейтра­лизации русской интеллигенции и ее эксплуатации победителями. В средствах борьбы большевики не стеснялись. Выбраны и впрямь было те, что «сильнее гильотины»: дозированный голод, взятие заложников, революционный террор и т.д., не говоря об обычных репрессиях.
Но даже самые сильные средства, как выяснится весьма скоро, оказались бессильны против воли русской интеллигенции к несотрудничеству с большевиками, бессильны перед ее идейно освященным саботажем. Об этом скажу отдельно.
* * *
Тема практического использования старой интеллигенции новой вла­стью – особая, ее следует рассмотреть подробно. Здесь Ле­нин проявил себя как подлинный новатор, создатель теории и практики, указавший путь, по которому вслед за Россией пошли все страны победившего социализма, все коммунистические режимы – маоистский Китай, кимирсеновская Корея и др.
После Октября вождю пришлось немало думать над этим вопросом, понятно почему: «Даже в отсталой России рядом с Колупаевыми и Разуваевыми народились капита­листы, которые умели ставить себе на службу культурную интел­лигенцию, меньшевистскую, эсеровскую, беспартийную. Неуже­ли мы окажемся глупее этих капиталистов и не сумеем использовать такого “строительного матерьяла” для постройки коммунистической России?» («Маленькая картинка для выяснения больших вопросов»).
Поначалу все делалось Лениным с позиций силы; уже в декабре 1917 г. он грозил сломать сопротивление интеллигенции, заставить ее служить большевикам. А в январе 1918 в докладе о деятельности СНК на III Всероссийском съезде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вновь угрожал, и эти угрозы не были пустыми: «Созданы новые формы государ­ства, при котором появилась возможность подавления эксплуатато­ров, подавления сопротивления этой ничтожной кучки, сильной вчерашним денежным мешком, вчерашним запасом знаний. Они свое знание – профессора, учителя, инженера – превращают в орудие эксплуатации трудящихся, говоря: я хочу, чтобы мое знание служило буржуазии, а иначе я не буду работать. Но их власть нарушена рабоче-крестьянской революцией, и против них возника­ет государство, в котором сами массы свободно выбирают своих представителей... Люди из образования сделали забор, ме­шающий трудящимся идти вперед; этот забор будет сметен».
Такое сверхоткровенное признание – созданное-де Октябрьской революцией государство создано против интеллигенции – в дальнейшем Лениным не практиковалось. Но и через полгода после Октября Ильич все еще признавал силовой метод основным, самым надежным и действенным: «Их нам учить нечему, если не задаваться ребяческой целью “учить” буржуазных интеллигентов социализму: их надо не учить, а экспроприировать (что в России достаточно “решительно” делается), их саботаж надо сло­мить, их надо, как слой или группу, подчинить Советской власти» («О “левом” ребячестве и мелкобуржуазности»).
Это касалось интеллигенции всех родов и видов. Так, например, говоря о нуждах села, Ленин в речи на совещании делегатов комитетов бедноты центральных губерний в ноябре 1918 г. заверял: «Ес­ли понадобятся интеллигенты-специалисты, мы их пошлем. Они в большинстве хоть и контрреволюционеры, но комбеды сумеют их запрячь, и они будут работать для народа не хуже, чем работали раньше для эксплуататоров».
Однако как ни хотелось Ленину с присными голой силой решить задачу «принужде­ния служить пролетариату» спецов («О диктатуре пролетариата»), все-таки это никак не удавалось. Спецы оказались крепким орешком.
Поэтому уже в том же ноябре, но чуть позже, Ленин говорил в докладе на собрании партработников Москвы: «Возьмите всю интеллигенцию. Она жила буржуазной жизнью, она привыкла к известным удобствам. По­скольку она колебалась в сторону чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба – террор. Ввиду того, что теперь... пово­рот в настроении мелкобуржуазных масс наступил, нашим лозунгом должно быть соглашение».
* * *
Чтобы установить «добрые» отноше­ния с интеллигенцией, большевикам недостаточно было увещеваний. И Ленин обращается к испытанной методе кнута и пряника:
«Конечно, большинство этих специалистов насквозь проникнуто буржуазным миросозерцани­ем. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничест­ва, рабочими комиссарами, коммунистическими ячейками, поста­вить их так, чтобы они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших условиях, чем при капитализме, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя, – это мы прекрасно испытали. Можно заставить их не участвовать активно в контрреволюции, можно устрашить их, чтобы они боялись руку протянуть к белогвардейскому воззва­нию. На этот счет у большевиков действуют энергично. Это сделать можно, и это мы делаем достаточно. Этому мы научились все. Но заставить работать целый слой таким способом невозмож­но» (Доклад о партийной программе на VIII съезде РКП (б) 19 марта 1919. – Здесь и далее выделено мной. – А. С.).
Страна и народ безумно устали от хаоса, войны, разрухи, голода, лишений и неурядиц. Людям хотелось мира и хоть какой-то стабильности. Ленин решил сыграть на этом, преодолевая сопротивление собственных соратников по партии и борьбе, не желавших ни в чем идти навстречу «буржуазной интеллигенции», хотя другой – не было.
Особенно ярко ведется Лениным пропаганда двуединого подхода с марта 1919 г., в период крупных успехов Советской власти в гражданской войне, когда он выступает на заседании Петросовета и на VIII съезде РКП (б). Вот вырази­тельные цитаты:
– «для социалистического строительства необходимо исполь­зовать полностью науку, технику и вообще все, что нам оставила капиталистическая Россия. Конечно, на этом пути мы встретимся с большими трудностями. Неизбежны ошибки. Всюду есть пере­бежчики и злостные саботажники. Тут необходимо было насилие прежде всего. Но после него мы должны использовать моральный вес пролетариата, сильную организацию и дисциплину. Совер­шенно незачем выкидывать полезных нам специалистов. Но их надо поставить в определенные рамки... При всем этом – ни малейшей политической уступки этим господам, пользуясь их трудом всюду, где только возможно» (Доклад о внешней и внутренней политике СНК на заседании Петроградского Совета 12 марта 1919);
– «организационная творческая дружная работа должна сжать буржуазных специалистов так, чтобы они шли в шеренгах пролетариата, как бы они не сопротивлялись и ни боролись на каждом шагу» (Отчет ЦК на VIII съезде РКП (б) 18 марта 1919).
Сильно сказано! К сведению тех, кто полагает, что Советская власть с самого начала была симпатична интеллигентам, которые ее от большого ума сами себе, а заодно и всему народу на шею посадили.
Как бы не так! «Сопротивлялись»! «Боролись на каждом шагу!»
Просто – сила солому ломит. Об этом нельзя забывать.
Надо полагать, эту часть программы было выполнить не так уж сложно. К началу 1919 г. от интеллигенции, занимавшей и до революции всего-навсего 2,7 % от занятого населения, осталось и вовсе немного, и зажать ее пролетарскими шеренгами не составляло труда.
А вот что касается обещания для интеллигенции условий, «лучших, чем при капитализме», то на это социализм в принципе не был способен ни тогда, ни потом (некоторое исключение для некоторых интеллигентов было сделано только при Сталине, но об этом ниже). Советская власть с того и начала в этой области, что резко ухудшила и абсолютное, и относительное благополучие интеллигента. Причем, вчитываясь в ленинские строки, приходишь к выводу, что в уме Ленин держал нечто совсем противоположное.
На первый взгляд, он стойко отбивал атаки слишком ретивых поборников равенства, требовавших немедленного введения «рав­ной оплаты за равный по времени труд» (принцип Парижской коммуны). А таких ревнителей «справедливости» было огромное большинство и в партии, и просто среди рабочих.
Между тем еще в ноябре 1917 г. Ленин, говоря об инженерах, указывал:
«Мы их будем охотно оплачивать. Мы не собираемся лишать их пока привилегированного положения» (Речь на заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов совместно с фронтовыми представителями 4 (17) ноября 1917). И вот, когда дело дошло до практики, он в апреле 1918 г. разъяснял соратникам: «Лучшие организаторы и крупнейшие специалисты могут быть использованы государством либо по-старому, по-буржуазному (т.е. за высокую плату), либо по-новому, по-пролетар­ски (т.е. созданием той обстановки всенародного учета и контроля снизу, которая неизбежно и сама собою подчинила и привлекла бы специалистов). Нам пришлось теперь прибегнуть к старому, буржуазному средству и согласиться на очень высокую оплату “услуг” крупнейших из буржуазных специалистов».
И далее про­должал убеждать:
«Допустим, Российской Советской республике необходимы 1000 первоклассных ученых и специалистов разных областей знания, техники, практического опыта, для руководства народным трудом в целях возможно более быстрого подъема страны. Допустим, что эти “звезды первой величины” приходится оплачивать – большинство из них, конечно, тем развращеннее буржуазными нравами, чем охотней оно кричит о развращенности рабочих, – по 25 000 рублей в год. Допустим, что эту сумму... надо удвоить... или даже учетверить... Спрашивается, можно ли при­знать чрезмерным или непосильным для Советской республики расход пятидесяти или ста миллионов рублей в год на переорга­низацию народного труда по последнему слову науки и техники? Конечно, нет... Такой степени организованности, учета и контро­ля, чтобы вызвать поголовное и добровольное участие “звезд” буржуазной интеллигенции в нашей работе, мы еще не достигли».
Ленин и руководимый им аппарат власти последовательно при­держивался подобной политики в оплате труда специалистов. Этот факт. При этом, конечно, не следует забывать, что «звезды не первой величины», да и просто интеллигенты, которые по тем или иным причинам оказались на данный момент не нужны больше­викам, остались брошены на произвол судьбы. Участь их была ужасна. Их беспомощность, неприспособленность к борьбе за жизнь в условиях всеобщего дефицита и во враждебном социальном окружении – обрекала их на мучительную, долгую смерть, точнее – вымирание. Не углубляясь в эту тему, приведу только один пример.
Мария Александровна Гартунг, старшая дочка Пушкина, его первенец, «маленькая литографская копия» отца, его «Машка», которую он любил, о будущем которой мечтал, умерла на улице в 1919 г. от голода и нищеты. Старуха не была «специалистом» и права на внимание новых властей не имела. Никто нарочно не убивал ее; но в полном соответствии с ленинской теорией ей просто «не дали кушать».
Подобными примерами была полна жизнь, они происходили на глазах у всех. Тем не менее, в народе вопрос об оплате «спецов» не терял остроты, и Ленину время от времени приходилось оправдываться. Например, в марте 1919 г. он это делал дважды. Так, 12 числа на заседании Петросовета он заявил: «Иного средства поставить дело мы не видим для того, чтобы они работали не из-под палки.... Мы недавно имели разговор по этому вопросу с комиссаром труда Шмидтом, и он соглашается с нашей политикой и говорит, что прежде, при капита­лизме, заработная плата чернорабочего была 25 рублей в месяц, заработок хорошего специалиста не меньше 500 рублей в месяц – разница 1–20, теперь низший заработок 600 рублей, а специалисты получают 3 тысячи, разница 1–5. Таким образом, чтобы выровнять низшие и высшие ставки, мы сделали порядком и будем дальше продолжать начатое. В данное же время сравнять оплату мы не можем, пока мало специалистов, мы не отказываемся от повышения платы им».
Спустя неделю, в докладе о партийной программе, он ставил вопрос ребром: «Вопрос о буржуазных специалистах вызывает немало трений и разногласий. Когда мне пришлось выступить на днях в Петроград­ском Совете, то из тех записок, которые мне подали, несколько было посвящено вопросу о ставках. Меня спрашивали: разве можно в социалистической республике платить до 3000 рублей?» И далее Ленин вновь ссылался на Шмидта, на его цифры, а также приводил его признание: «Для выравнивания заработной платы мы сделали столько, сколько нигде не сделало и не может сделать в десятки лет ни одно буржуазное государство».
Программа РКП (б), принятая на VIII съезде, полностью отрази­ла ленинскую концепцию. Но объективность требует объяснить, что же имелось в виду под «выравниванием зарплаты» – как это пони­малось в те годы большевиками, в частности, Лениным.
Еще в «Очередных задачах», разъясняя необходимость пере­платы «спецам», он подчеркивал: «Ясно, что такая мера есть компромисс, отступление от принципов Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти, требующих сведения жалований к уровню платы среднему рабочему... Мало того. Ясно, что такая мера есть не только приостановка – в известной области и в известной степени – наступления на капитал..., но и шаг назад нашей социалистической, Советской, государственной власти, ко­торая с самого начала провозгласила и повела политику пониже­ния высоких жалований до заработка среднего рабочего». И в дальнейшем не раз пояснял: «Пока специалистов мало, мы при­нуждены не отказываться от высоких ставок»; «Стремясь к равенству вознаграждения за всякий труд и к полному коммуниз­му, мы никоим образом не можем ставить своей задачей немед­ленного осуществления этого равенства в данный момент...»; «Каким образом можно... усматривать нечто вроде подвоха или вроде “обиды” в защите мысли о необходимости отстаивать на известное время пониженные, но все же более высокие, чем сред­ний, заработки?.. Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних».
Зажатые в шеренгах пролетариата (читай: ЧК), но сносно оплачивае­мые специалисты народного хозяйства сделали то, что от них требовалось: за 1921-1928 гг. помогли вывести страну из разрухи, укрепить ее мощь и международный авторитет. Здесь не место дискутировать, по каким мотивам они это делали: из страха ли, по житейской слабости или из высоких патриотических соображе­ний. Отмечу лишь, что Ленин явнопридавал большое значение первым двум, а не последнему мотиву. Эту позицию сохранили и все его наследники.
Такое сугубо прагматическое, как на невольничьем рынке, отношение больно ранило немногочисленную лояльную интеллигенцию. Однажды в 1919 г. Ле­нин получил письмо от профессора М.П. Дукельского из Вороне­жа, где говорилось: «Неужели вы так замкнулись в своем кремлевском одиночестве, что не видите окружающей вас жизни, не заметили, сколько среди русских специалистов имеется... настоя­щих тружеников, добывших свои специальные познания ценой крайнего напряжения сил, не из рук капиталистов и не для целей капитала... На этих, самых настоящих пролетариев, хотя и вы­шедших из разнообразных классов, служивших трудящемуся бра­ту с первых шагов сознательной жизни и мыслью, и словом, и делом – на них, сваленных вами в одну, зачумленную кучу “ин­теллигенции”, были натравлены бессознательные новоявленные коммунисты... и трудно описать весь ужас пережитых ими униже­ний и страданий. Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные, но в высшей степени унизительные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни... Если вы хотите “использо­вать” специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их, как людей, а не как нужный вам до поры до времени живой и мертвый инвентарь».
В ответ на это письмо Ленин опубликовал статью в «Извести­ях», показывающую, что крик души интеллигента был издан впустую, он не нашел ни отклика по существу, ни понимания в душе вождя мирового пролетариата.
Попытки сломить, подчинить себе интеллигенцию силой, равно как и попытки купить ее содействие сравнительно высокой оплатой труда помогли большевикам справиться с сиюминутными трудностями. Но они не могли решить задачу на перспективу. Сильно поредевшая, резко дискриминированная русская интел­лигенция не могла, даже если бы хотела, полностью восстановить свои функции дореволюционных лет. Кроме того, большевикам было ясно, что управлять ею при помощи страха нельзя вечно, а вечно «переплачивать спецам» они тоже не собира­лись. Военный коммунизм заканчивался, надо было строить социализм.
На старую интеллигенцию, даже частично запуганную, сломленную, а частично купленную, большевики полагаться не могли, это понятно. Где было взять другую?
Одной только еврейской интеллигенции (в тот момент в значительной мере малообразованной и непрофессиональной, кое-как годной только для административной, но не научной, инженерной и т.п. созидательной работы) категорически не хватало для социалистического строительства в масштабах огромной страны.
Вопрос: как же все-таки надо было так сделать, чтобы русские «буржуазные специалисты» впряг­лись в триумфальную колесницу победителей и волей-не­волей повлекли ее в светлое будущее?
* * *
Старого закала «интеллигент, словом, человек, который заботится только о том, чтобы иметь свое, а до другого ему дела нет» (Ленин: «Задачи союзов молодежи») решительно не устраивал смотрящих в будущее коммунистов. Поэтому уже в 1918-1920 гг. насущной стала задача создания новой, «социалистической» интеллигенции из рабочих, крестьян, солдат и матросов. Снова и снова возвра­щался Ленин к требованию: выковать новую, рабоче-крестьян­скую интеллигенцию. Вслед за ним большевики считали, что такая новая интеллигенция возьмет на себя функции старой, не переняв «родимых пятен» капитализма.
Для решения этой задачи Ленину виде­лось два пути: путь льгот и привилегий для указанных слоев при поступлении в вузы, а также выдвижение в аппарат управления «достаточного числа практически опытных и безусловно преданных рабочих и крестьян».
Таковы были основополагающие принципы, на которых созда­валось первое поколение советской интеллигенции. Ленин возлагал на него все надежды, как можно видеть по письму к Горькому 1919 года, вынесенному в эпиграф.
Были ли эти надежды основательны? Об этом – ниже.
Увидеть новую интеллигенцию в действии Ленину было почти не суждено: он умер раньше, чем она созрела. Правда, кое-что он успел заметить: «Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржу­азного спеца... Изучение – дело ученого, и тут, поскольку дело идет у нас уже давно не об общих принципах, а именно о практи­ческом опыте, нам опять в десять раз ценнее хотя бы буржуазный, но знающий дело “специалист науки и техники”, чем чванный коммунист, готовый в любую минуту дня и ночи написать “тези­сы”, выдвинуть “лозунги”» («Об едином хозяйственном плане»).
Неудивительно, что вождь забеспокоился насчет качества коммунистических кадров. Ведь на первое место у большевиков ставилось не овладение знаниями, а коммунистическое воспитание, идеологическая подготовка будущих советских интеллигентов из народа. Ибо, с точки зрения Ленина со товарищи, в университетах «старые буржуазные профессора» преподавали «старый буржуазный хлам». (Именно возросшие на этом «хламе» интеллигенты впоследствии составили культурную элиту страны, вывели СССР на высокий международный уровень496.) Не лучше дело обстояло и в школах: «Наркомпрос пережил долгую борьбу, долгое время учительская организация боролась с социалистиче­ским переворотом. В этой учительской среде особенно упрочились буржуазные предрассудки», – такое важнейшее признание сделал Ленин, итожа в конце 1920 г. трехлетние отношения большевиков с учителями.
В силу этого перед политпросветами наробраза жестко ставилась цель: «Работники просвеще­ния, учительский персонал, были воспитаны в духе буржуазных предрассудков и привычек, в духе, враждебном пролетариату, они были совершенно не связаны с ним. Теперь мы должны воспиты­вать новую армию педагогического учительского персонала, ко­торый должен быть тесно связан с партией, с ее идеями, должен быть пропитан ее духом, должен привлечь к себе рабочие массы, пропитать их духом коммунизма, заинтересовать их тем, что делают коммунисты» (Речь на Всероссийском совещании политпросветов губернских и уездных отде­лов народного образования 3 ноября 1920).
Все годы коммунистического владычества колоссальные силы и средства выделялись на то, чтобы всех «пропитать духом коммунизма». Пропитывать начинали с детского сада, принимая затем маленького человечка последовательно в октябрята, в пионеры, в комсомольцы, при этом пропитывая, пропитывая, пропитывая…
А между тем, еще при жизни Ленина обнаружилась странная, удивительная сама по себе и также весьма удивлявшая Ленина вещь: пропитка не шла в прок! Коммунистическое воспитание плохо срабатывало, когда речь шла об интеллигенции.
Беспомощным недоумением разят слова, написан­ные Лениным в том же 1920 году: «Внутри советских инженеров, внутри советских учителей... мы видим постоянное возрождение решительно всех тех отрицательных черт, которые свойственны буржуазному парламентаризму» («Детская болезнь "левизны" в коммунизме. Добавление»).
Как же так?! Ай-ай-ай! Растили-растили, учили-учили, пропитывали-пропитывали – и вот тебе на! Тоже мне, «советская» интеллигенция…
Налицо катастрофический, судьбоносный просчет коммунистов. Они проигнорировали самую природу интеллигенции – и в итоге все проиграли, пусть и через 70 лет. Они строили на песке, отвергнув при этом камень, который должен был стать главою угла.
Десятилетиями живя, воспроизводясь и умирая в противоестественных, губительных для себя условиях, советская интеллигенция, этот гомункулус новой власти, при малейшем послаблении норовила проявить свою истинную натуру и бунтовала против своего создателя. Несмотря на рабоче-крестьянское происхождение абсолютного большинства новых интеллигентов, они, вызревая в советской оранжерее, каким-то обра­зом проникались совсем не той идеологией, которой пытались забить их головы. Превращая в бессмыслицу планы коммунистов относительно создания своей, стопроцентно лояльной интеллигенции, В. Галансков, например, писал в Прокуратуру СССР в 1969 г.: «Мой отец рабочий, моя мать убор­щица, и только безумец мог протянуть между нами колючую проволоку и поставить солдат с автоматами. Мы не преступники. Мы – проявление существующей в стране оппозиции. Политиче­ская оппозиция – естественное состояние всякого общества...».
Все вернулось на круги своя!
Поразительно: несмотря на все усилия компропаганды, включающие не только промывку мозгов, но и пытки, казни, тюрьмы и концлагеря, через семьдесят лет после революции наша интеллигенция, самая что ни на есть народная и трудовая, социалистическая, плоть от плоти рабочих и крестьян, вновь подняла на щит лозунги «буржуазного парламентаризма», «буржуазной демократии», пошла с ними на штурм твердынь КПСС и КГБ – и победила!


Советская власть, социализм, интеллигенция

Русскому интеллигентному обще­ству,
выброшенному за борт жизни
в дни торжества его заветных идей и упований,
предстоит многое переоценить.
Николай Бердяев.
Передовица в журнале «Народоправие»,
февраль 1918 г.

Еще раз об истоках противоречия между интеллигенцией и Советской властью. Для полной и окончательной ясности.
Ленинское презрительно-ненавистное отношение к интеллигенции стало важным фрагментом социалистической доктрины, закрепилось всей советской идеологией и практикой, въелось в сознание масс и даже отчасти самой интеллигенции. В частности, той ее части, что была занята интеллектуальным обслуживанием КПСС. Чушь насчет «прослойки» и разные клеветнические гадости про интеллигенцию охотно повторяли на все лады философы и обществоведы марксистской выделки. И, что даже смешно, продолжают повторять и сегодня, о чем свидетельствует дискуссия в «ЛГ».
Советская власть, а за нею вся советская селявуха молилась на ленинское наследие. Лениным день коммунистической державы начинался, Лениным заканчивался. Дети в школе распевали: «Ленин в твоей весне, В каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне». И даже диссиденты, чтобы быть услышанными и понятыми, вынуждены были обращаться к ленинским писаниям, отстаивать «правду Ленина» наперекор «неправде Сталина (Хрущева, Брежнева, Горбачева – нужное подчеркнуть)».
Но у Ленина, как известно теперь, никакой особой правды за душой не было.
А в отношении русской интеллигенции и вовсе была сугубая неправда, неугасимая ненависть и свинство со стороны вождя мирового пролетариата. Больше ничего.
Все это советская жизнь и политическая мысль унаследовали в полной мере и глубоко отложили в массовой психологии, благо почва возникла задолго до того.
Не поняв до конца позицию Ленина, не понять и судьбу интеллигенции в России.
Поэтому не случайно мое изучение современного положения интеллигенции началось когда-то со скрупулезного исследования каждой ленинской строки, где только упоминалась интеллигенция. Подготовленную мной в 1990 году статью «У истоков. Ленин об интеллигенции» не осмелился опубликовать даже «Огонек» Коротича на волне своей популярности (настолько она обжигала), пришлось везти ее в Таллин в журнал «Радуга».
Удивительно, но обо всем вышеизложенном приходится напоминать снова и снова. Мы не только ленивы и нелюбопытны, по Пушкину. У нас еще и короткая память.
* * *
Кстати, о памяти. Для правильной расстановки важнейших акцентов в социальной и национальной истории советской интеллигенции, без ненужного превознесения и также ненужного очернительства, необходимо прежде всего установить ее правильную периодизацию.
Первый период, самый страшный и роковой, трагически сказавшийся на всем последующем развитии нашей страны, связан с личностью Ленина и неотделимой от него и наследовавшей ему юдократией. Выжившим после Гражданской войны интеллигентам довелось пройти через длительный период террора и стигматизации, поражения в правах и политических преследований со стороны откровенно русофобствующего режима. Тогда были не только заложены теоретические основы всего курса Советской власти в отношении интеллигенции, но и нанесены всей русской культуре и биосоциальной элите сокрушительные раны, протори и убытки, зловещая тень от которых дотянулась до наших дней. А отношение к интеллигенции как к людям третьего сорта после рабочих и крестьян, как к некоей невразумительной «прослойке», оказалось вбито в матрицу коммунистического строительства на весь советский период истории.
Основной инструмент государственного производства интеллигенции – а всякое другое в Совдепии исчезло – это система высшего образования. Благодаря длительному знакомству и сотрудничеству с Лениным, брошюру которого он в свое время редактировал, идеологию и организацию такого производства взял в свои руки историк Михаил Николаевич Покровский, знаменитый своей оголтелой, запредельной русофобией. Его отлично характеризует уже один тот факт, что Покровский был инициатором чисток в академии наук и так называемого «Академического дела», когда органами ОГПУ была арестована большая группа ученых-историков. Причем он сделал это, не только сводя личные счеты, но и из идейных соображений, заявив: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца».
Уже в мае 1918 М.Н. Покровский был назначен членом правительства, заместителем наркома просвещения РСФСР, и был им до конца жизни. Как сообщает Википедия: «В Совнаркоме Покровский отвечал за сферу науки и высшего образования, им были составлены тезисы, определившие политику в сфере науки и образования. Суть программы Покровского заключалась во введении бесплатного обучения; уничтожении дипломов как документального свидетельства привилегии (отныне дипломы не требовались для поступления в университет, равным образом не выдавались при окончании университета); уничтожении ученых степеней; обязательном участии учащихся в управлении университетом; создании факультетов общественных наук для разработки и распространения идей научного социализма… Покровский активно развивал и внедрял идею единой трудовой школы и всеобщего образования, прямо руководя процессами культурной революции, создания рабфаков… С его именем связаны мероприятия по реорганизации высшей школы на коммунистических началах… Преследуя цель воспитать новую, советскую, интеллигенцию, он проводил жесткую и прямолинейную линию по отстранению старой профессуры от преподавания, созданию привилегированных условий для приема в высшие учебные заведения рабочей молодежи и сокращению автономии университетов, чем создал предпосылки для установления в общественных науках монополии коммунистической идеологии».
Покровский умер в 1936 году (захоронен в Кремлевской стене), это значит, что примерно полтора десятилетия советская интеллигенция изготавливалась по его рекомендациям и установлениям.
Второй период начинается с примерно с 1932 года, когда интеллигенция оказалась между, условно говоря, Адом и Раем, работая с максимальным напряжением сил в ожидании великих наград либо великих же наказаний. Этот период связан с именем Сталина, который считал целесообразным не травить, а стимулировать интеллигенцию в интересах дела. С принятием новой Конституции (1936 год) эпоха тотального поражения в правах «бывших людей» прекращается. Хотя отношение к ним еще хранит отпечаток былого недоверия, но это уже не проявление классовой вражды, а скорее снисходительная насмешка победителя над побежденным – «гнилой интеллигенцией». Резкие контрасты жизни интеллигента того периода создавали неповторимую атмосферу и максимально пробуждали творческую энергию, благодаря чему были достигнуты такие успехи в развитии СССР, за счет которых до сих пор во многом существуют отечественная наука и техника.
Покончено было и с русофобией. А русский народ получил шанс сохраниться именно как русский, хотя в предыдущие 15-20 лет самое его существование было поставлено под вопрос в условиях всевластия и разгула ленинской банды интернационалистов и космополитов. Значительная часть интеллигенции, творчески активная и креативная, попала в неслыханно для среднего советского гражданина благоприятные условия, сопоставимые с лучшими условиями дореволюционных времен, а то и превышающие оные. Отдача была велика, как никогда.
Третий период связан в целом с откатом от сталинской политики и с возвращением к принципам ленинско-юдократического периода в отношении интеллектуального слоя страны. Тогда были допущены наиболее роковые ошибки Советской власти в деле производства интеллигенции, во многом обусловившие бесславный конец социалистического эксперимента.
Период состоит из двух частей. Это, во-первых – десятилетие сиволапого Хрущева, который умудрился и в сфере деятельности интеллектуального слоя наломать немало дров, породив роковой разрыв между Советской властью и созданной ею советской же интеллигенцией. Что в дальнейшем обернулось явлением диссидентства со всеми вытекающими последствиями, включая крах СССР в 1991 году. А во-вторых – это эпоха Брежнева и порожденные ею 1980-е годы. Ее определяющей характеристикой, применительно к нашей теме, стало, во-первых, перешедшее все разумные пределы перепроизводство интеллигенции, а во-вторых – появление третьего поколения советской интеллигенции, психологически уже совсем плохо совместимого с коммунистической теорией и практикой.
Результатом хрущевско-брежневских заблуждений и ошибок стала буржуазно-демократическая революция 1991-1993 года, главной движущей силой которой стала именно интеллигенция, выросшая количественно и качественно до параметров полноценного общественного класса со своими классовыми интересами. Интеллигенция как класс поднялась на защиту своих прав и интересов, решилась на исторический реванш. Крушение Советского Союза было попыткой разрешить накопившиеся с 1917 года противоречия между этими интересами и всем (квази)коммунистическим строем.
Четвертый период – это наша современность, действительность, наставшая после 1991 года, когда советские, коммунистические установки, стандарты и целеполагания все враз съехали в тартарары. И, соответственно, интеллигенция, спровоцировавшая и катализировавшая тектонические подвижки, совершившая революцию, вдруг увидела себя в новых условиях, которых не ожидала и к которым готова не была. Между тем, противоречия наступившего нового времени чреваты будущими потрясениями, в которых интеллигенции снова предстоит сыграть значительную роль. Хорошую или дурную – в зависимости от того, насколько будут ею учтены уроки прошлого. Но об этом ниже.
* * *
Каждый из названных четырех периодов достоин отдельного исследования. Однако разбивка истории советско-российской интеллигенции на периоды не отменяет «сквозных тем», характеризующих всю социалистическую эпоху, к которым я и перехожу. Ведя рассказ о послереволюционной истории интеллигенции, приходится вновь обратиться к историческому повествованию С.В. Волкова о советском интеллектуальном слое.
Его судьба после революции представляла собою двуединый процесс, по поводу которого Сергей Волков, несколько утрируя, резюмирует: «Социальный слой носителей российской культуры и государственности был уничтожен (я бы сказал “минимизирован”. – А.С.) вместе с культурой и государственностью исторической России в результате большевистского переворота. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического режима было в основном покончено с его остатками и одновременно шел процесс создания “новой интеллигенции”, обеспечивший то положение и состояние интеллектуального слоя в стране, которое он занимает и в настоящее время».
Иллюстрируется каждая из сторон процесса таким образом.
«После гражданской войны в России осталось не более 1,5-1,7 млн лиц, принадлежавших к старому образованному слою, причем их социальный состав (по большевистскому определению "из буржуазии и мелкой буржуазии" при "сравнительно небольшой рабоче-крестьянской прослойке") при указанной выше численности партийных интеллигентов (1-1,5 %. – А.С.) большевиков устроить не мог». Вследствие чего интеллигенция старой формации не только истреблялась с помощью всевозможных репрессий и голода, но также неуклонно вытеснялась и утеснялась в своей социальной нише, причем зачастую вполне буквально, физически. А также лишалась средств к нормальному существованию.
«Не считая жилищных и прочих условий (которые ухудшились неизмеримо вследствие политики “уплотнения”, повсеместно проводимой в городах в отношении “буржуазии”, в результате чего квартиры превращались в коммунальные), только по зарплате уровень обеспеченности образованного слоя упал в 4-5 раз. Причем наиболее сильно пострадали его высшие слои (если учителя начальных школ получали до 75 % дореволюционного содержания, то профессора и преподаватели вузов – 20 %, даже в конце 20-х годов реальная зарплата ученых не превышала 45 % дореволюционной). До революции профессор получал в среднем в 15,4 раза больше рабочего, в конце 20-х годов – лишь в 4,1 раза».
Но резкое ухудшение статуса и социальных условий интеллигента – полбеды. Настоящая беда – и не только для интеллигенции, но и для всей России в целом – состояла в том генеральном курсе, который был взят правящей ВКП(б), впоследствии КПСС, в отношении образовательной и кадровой политики касательно науки, культуры, просвещения и пр. В чем состоял этот курс? Об этом – основная часть книги С.В. Волкова.
Но прежде, чем перейти к ней, хочу напомнить читателю верный тезис Н. Бердяева, пророчески заявленный еще в 1918 году: ««Социал-демократическая идеология бескачественно­го труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания».
Так и получилось, что строители «светлого будущего» обычно гнались за «валом», за количественными, но не за качественными показателями в государственном производстве интеллигенции, поставленном на поток. Забывая о том, что в искусстве, науке, вообще интеллектуальной деятельности диалектический закон о переходе количества в качество работает очень своеобразно, что зависимость тут непрямая, и что, как говорят китайцы, «из тысячи кошек не сделаешь одного тигра».
Вот о том, как это было и к чему привело.

Вал производства интеллигенции, 1920-1991 гг.
Итак, вначале о количестве.
Главная беда советской социальной политики, отрикошетившая в экономику и культуру, – не низкий уровень подготовки интеллигенции (он не везде и не всегда был таков) и не низкая – якобы генетически – способность новых кадров осуществлять функции культуроносного слоя (были и вполне способные). А прежде всего – перепроизводство интеллигенции, в этом основная суть дела. Между тем, любое перепроизводство – такова азбука политэкономии – это всегда кризис, чреватый обесцениванием произведенного продукта. Отсюда и неизбежно сниженный общий уровень подготовки, и девальвация интеллигентных профессий в смысле престижа, и обесценение труда интеллигенции, падение материального уровня ее жизни.
Перепроизводство специфического продукта – интеллигенции – было изначально заложено в программу СССР. Это типичный, как говорят инженеры, «встроенный дефект», один из тех, что привели систему к краху, потому что не могли к нему не привести. Все это, конечно, усугублялось идейно-политическими установками коммунистов, рабов ложной доктрины. Здесь сказался капитальный идеологический просчет – производное от коммунистической утопии, задекларированной властью, и вкупе от скрытого христианского эгалитаризма, этой цивилизационной основы европейской социальной мысли от Христа до Маркса и Ленина (и даже их современных последователей). Отдельные неглупые социологи, например, А.Н. Кочетов497, предупреждали об угрозе перепроизводства, но их никто не услышал, старые идеологи сусловского закала стояли на своем.
Сергей Волков напоминает, цитируя советскую футрологию:
«Как известно, один из краеугольных постулатов марксизма заключается в построении в будущем “бесклассового” общества… Согласно воззрениям строителей нового общества, в будущем особый образованный слой вообще не должен был существовать.
”Социализм есть нормальное общество, единственно здоровое... можно было бы сказать, что в нормальном обществе разновидность – “интеллигент” исчезнет... В законченном социалистическом обществе интеллигенции не будет... В будущем вся масса превратится в интеллигенцию, и это будет смерть для теперешней интеллигенции, но смерть чрезвычайно радостная, ибо она будет означать конечную победу пролетариата... тогда будет создано бесклассовое общество, тогда будет достигнуто моральное равенство всего человечества, и тогда интеллигенция будет не нужна”.
Итак, интеллигенция должна была исчезнуть как особый слой с превращением всех людей в интеллигентов. Вот почему “стирание граней между физическим и умственным трудом” было одной из основных целей всякого приходившего к власти коммунистического режима (как предельно доступно выразился корейский коммунистический лидер Ким Ир Сен, ”чтобы уничтожить интеллигенцию, надо превратить всех людей в интеллигентов”). Классический опыт в этом отношении был приобретен в нашей стране. Вся история “советской интеллигенции” проходила именно под этим лозунгом, и все социальные процессы, связанные так или иначе с политикой в области образование, рассматривались сквозь призму задачи “становления социальной однородности советского общества”».
Как ни странно, но именно в наше время и именно у некоторых «национально мыслящих» русских деятелей (Павел Святенков, Константин Крылов, Сергей Сергеев) возникло неведомо откуда представление-миф о том, что-де успешное нациестроительство требует уравнивания всех членов нации чуть ли не во всех цензах, включая не только правовой, но и образовательный. К примеру, философ и писатель К.А. Крылов утверждал: «Услов­но говоря, нация это проект всеобщей аристократии, ког­да все являются господами... Национализм в его идеальном воплощении – это программа всеобщей аристократизации общества». Нечто подобное на нашей памяти предлагали разве что коммунисты в России да национал-социалисты в Германии.
Однако достаточно простого здравомыслия, чтобы понимать, что «государство всеобщей аристократии» есть утопия, ничем не лучше коммунизма, в силу простого и понятного обстоятельства: естественного, природного неравенства людей. А следовательно, представление о необходимости сделать весь народ аристократичным – абсолютный, как бы помягче сказать, мечтательный бзик.
О том, чем чреват такой поход, как раз и рассказывает плачевная, полная скверных парадоксов история советского поточного производства интеллигенции. В итоге превратить все население в интеллигенцию у коммунистов так и не получилось, а в реальности, по мере девальвации высшего образования, подлинный интеллектуальный слой перестал расширяться.
* * *
Волков: «Поскольку идея "превращения всех людей в интеллигентов" и упразднения интеллигенции как особого слоя неизменно продолжала владеть умами советских идеологов, рост численности интеллектуального слоя пропагандировался и обосновывался на всех этапах истории советского общества».
К чему привела такая политика коммунистов в области образования?
Общий смысл и количественный результат коммунистического эксперимента в области социального строительства таков. Если до революции интеллигенция составляла 2,7 % занятого населения, а сразу после революции к началу 1918 года этот процент резко упал до одного, то по переписи 1989 года в РСФСР люди умственного труда составили 30 %: рост неслыханный, тридцатикратный! Колоссальный перепад цифр за какие-то семьдесят лет бросается в глаза и позволяет судить о том, как резко и по историческим меркам мгновенно изменился социальный состав населения, его структура. Изменения были сугубо искусственными, форсированными, но в любом случае шокирующий факт налицо.
Понятно, что этот бурный рост осуществлялся за счет рабочих и крестьян, поскольку иного ресурса после Гражданской войны и репрессий, осуществленных по сословно-классовому признаку, просто не было. Здесь следует подчеркнуть, что интеллигенция первого поколения, вышедшая из рабоче-крестьянской массы, как правило, пополняет ряды преимущественно интеллигенции первого порядка. Напомню, что это такое.
Согласно разработанной мною классификации, интеллигенция подразделяется на три порядка, в зависимости от социальной функции и сферы занятости.
1. Интеллигенция первого порядка обслуживает потребности всего населения в целом, без различия классовой, или национальной, или любой иной принадлежности. Это, в первую очередь, врачи, педагоги, инженеры, офицеры, священники, деятели масскультуры и СМИ и т.п. – они нужны всем без исключения.
2. Интеллигенция второго порядка обслуживает прежде всего специфические потребности самой интеллигенции; это в основном представители гуманитарных профессией – писатели, историки, философы, деятели искусств и искусствоведы и т.п., высокой, как правило, квалификации. От их трудов и квалификации кое-что перепадает и простому народу – как падают со стола богатых пирующих частицы пищи для тех алчущих, кому нет места за столом.
3. Наконец, есть третий порядок; он представлен редкими гениями, чьими животворящими идеями питается вся антропосфера вообще, включая интеллигенцию первых двух порядков.
Наблюдается определенная (не жесткая, но заметная) зависимость распределения всего массива по порядкам – от того, к какому поколению интеллигенции принадлежит тот или иной фигурант. Как уже отмечено выше, первому поколению оказывается ближе и доступнее вхождение в первый порядок интеллигенции, второму – во второй, хотя и не обязательно (хорошо известны династии врачей, инженеров, священников и офицеров и т.п.). Ну, а в какой социальной страте Господу и Природе будет угодно произвести очередного гения – это непредсказуемо, хотя, согласно постулатам науки евгеники, определенная вероятностная зависимость, все же, есть.
Итак, вернемся в контекст эпохи.
За 70 лет Советской власти сменилось три поколения людей, поэтому под конец среди названных мною 30 % интеллигенции уже выделялись особые страты: интеллигенция во втором и в третьем поколении, чья связь с рабоче-крестьянской средой уже слабела. Интеллигенты в четвертом-пятом и более поколениях встречались в единичном, штучном количестве, относясь либо к разряду «недобитых», потомков «бывших людей», либо к еврейскому этносу, наиболее культурному с дореволюционных времен и менее других пострадавшему после революции. Они в статистику 1980-х годов не попадали, поскольку их учесть трудно. (Мой отец, три срока подряд заседавший в Высшей аттестационной комиссии (ВАК), рассказывал мне, что если кандидаты наук встречались самого разного происхождения, то докторанты, как правило, именно бывали либо из недобитых дворян, либо из евреев. Это субъективное, но красноречивое наблюдение.) Эта малая группа, однако, обладала притягательностью для советской интеллигенции брежневского периода (и далее), служила ориентиром для солидарности советской интеллигенции как нового общественного класса, оторвавшегося от породившей его среды.
Собственно говоря, диалектический закон переход количества в качество именно в том и проявился: количественный рост интеллигенции привел ее к новому качеству – из социальной диаспоры интеллигенция преобразовалась в сословие, а затем и в самый настоящий класс со всеми признаками, включая классовую солидарность и специфические классовые интересы, не обязательно совпадающие с интересами других классов (в нашем случае рабочих и крестьян). В этом был, во многом, залог крушения коммунистического проекта и Советской власти, Советского Союза.
При каких обстоятельствах в фундамент СССР оказался вмонтирован «встроенный дефект» перепроизводства интеллигенции? Все дело, на мой взгляд, в том, что он являлся неотъемлемым фрагментом утопической коммунистической доктрины, устремленной в якобы бесклассовое будущее.
Основы и принципы создания советской рабоче-крестьянской интеллигенции заложил ленинский проект 1918 года постановления СНК о приеме в вузы: «Подготовить немедленно ряд постановлений и шагов для того, чтобы в случае, если число желающих поступить в высшие учебные заведения превысит обычное число вакансий, были приняты самые экстрен­ные меры, обеспечивающие возможность учиться для всех жела­ющих, и никаких не только юридических, но и фактических при­вилегий для имущих классов не могло быть. На первое место безусловно должны быть приняты лица из среды пролетариата и беднейшего крестьянства».
По этому проекту 2 августа 1918 г. был утвержден декрет, отменивший не только плату за обуче­ние, но и конкурсные экзамены, и даже представление диплома, аттестата или свидетельства об окончании школы. Упорно не считаясь с резким, вследствие этого, снижением качества обучения и достоинств выпускников, Ленин и в дальнейшем настаивал на том, что «мы должны весь аппарат государственный употребить на то, чтобы учебные заведения, внешкольное образование, практическая под­готовка – все это шло, под руководством коммунистов, для про­летариев, для рабочих, для трудящихся крестьян» (Доклад ЦК на IХ съезде РКП(б) 29 марта 1920).
Начиная с этого момента, по словам Сергея Волкова, «темпы подготовки инженеров и других специалистов массовых интеллигентских профессий намного опережали реальные потребности экономики (особенно в производственной сфере) и диктовались, главным образом, пропагандистскими и политическими соображениями...
Основной скачок численности образованного слоя пришелся на 30-е годы, когда темпы роста за десятилетие составили около 300%, а по лицам с высшим и средним специальным образованием – 360%. Второй “всплеск” роста пришелся на 50-60-е годы, когда по отдельным категориям он составил до 100% за десятилетие».
При этом особо выделялись быстротою роста отряды технической и научной интеллигенции. К примеру, число научных работников росло по десятилетиям (тыс. чел.) так: 1930 – 30,4; 1940 – 98,3; 1950 – 162,5; 1960 – 354,2; 1970 – 927,7; 1980 – 1376,3. «Достигнув огромной цифры свыше 1 млн чел., число научных работников увеличивалось главным образом благодаря созданию новых учреждений. Число крупных научных учреждений (считая и вузы) выросло с 2,3 тыс. в 1940 до 6,2 тыс. в 1975 г., после некоторого укрупнения их, в 80-х годах их число превышало 5 тыс., а с учетом мелких заводских подразделений достигало десятков тысяч. Излишество это бросалось в глаза уже в начале 80-х годов, высказывалась, в частности, мысль, что если экстраполировать современные темпы роста научных работников, то уже к началу ХХI в. количество научных работников превысит население земного шара. Но вместо сокращения численности научных работников выдвигались планы противоположного характера».
К чему, каким дисбалансам в социальном строе СССР привела такая политика комплектации кадров интеллигенции?
Сергей Волков пишет: «Продолжавшееся безмерное разбухание интеллектуального слоя (к концу 80-х годов насчитывалось 37 млн специалистов, в т.ч. 16 млн с высшим образованием) привело к тому, что при значительно более низком социокультурном и техническом уровне СССР по сравнению с развитыми европейскими странами, он находился на первом месте в мире по количеству врачей, инженеров, научных работников и т.д. не только в абсолютном исчислении, но и на душу населения, одновременно держа первенство по мизерности их оплаты – как по абсолютным показателям, так и относительно средней зарплаты по стране. При этом выпуск из высших и средних специальных учебных заведений превысил 2,1 млн человек (наивысший показатель – 2118,5 тыс. отмечен в 1981г.), общее число учащихся этих заведений приблизилось к 10 млн (1980 г. – 9846,9 тыс.)».
Последствия этого были не только позитивными, но и негативными, хотя негатив тщательно скрывался официальной наукой. Однако понятно, что если советских инженеров имелось в наличии, по статистике, в три-четыре раза больше, нежели американских, а экономически и научно-технически Америка при этом в целом обгоняла СССР (объем производства в США был на 25 % больше498), значит, КПД советского инженера был как минимум в пять раз ниже американского. Это во-первых. А во-вторых, это свидетельствовало о скрытой безработице среди огромного количества советских инженеров, проводивших время в курилках и работавших спустя рукава.
В конце концов, как отмечает Волков, советская социология как бы очнулась: «К 80-м годам некоторые постулаты все-таки пришлось корректировать. В обобщающем труде советских философов, вышедшем в 1983 г., констатировалось: "Не подтвердились на практике и не получили признания в теории предположения о растворении интеллигенции в рабочем классе и о превращении рабочего класса в интеллигенцию"499. Даже наиболее ортодоксальные из них вынуждены были признать, что рост удельного веса специалистов и служащих в народном хозяйстве не беспределен. Иногда прямо говорилось, что "в СССР имеет место перепроизводство инженеров"».
Но разогнавшийся маховик перепроизводства интеллигентов не останавливался до конца Советской власти. Поскольку, во-первых, этого требовали ложные идеологические установки, от которых коммунисты упорно не желали отказываться (идиотская, научно несостоятельная «доктрина Брежнева», воспевающая «общество социальной однородности» как великое достижение «развитого социализма»). А во-вторых, уже сложился гигантский – и, что главное, самодовлеющий! – механизм производства кадров интеллигенции, начиная с АН СССР, вузов и втузов и кончая средними специальными учебными заведениями. Развернуть строительство такого механизма вспять или ликвидировать его нечего было и думать. В результате в 1970-1980-е годы действовала система уже не просто производства, а самовоспроизводства интеллигенции, которая требовала своего постоянного расширения за счет вышедшего из-под контроля роста интеллектуального слоя.
Волков: «К началу 80-х годов раздувание образовательной сферы достигло уже такой степени, что уперлось в некоторые естественные ограничители. При обсуждении планов приема (в вузы. – А.С.) на 1981-1985 гг. отмечалась “сложная демографическая ситуация” и связанный с ней “ряд негативных последствий”. Руководители образовательной системы выделяли, в частности, такие: 1) заметное сокращение прироста трудоспособного населения сокращает возможности роста приема в вузы на дневное отделения, а в известной степени и без отрыва от производства; 2) несмотря на всеобщее среднее образование, уменьшается численность выпускников 10-х классов; 3) рост ПТУ ведет к дальнейшему уменьшению выпускников 10-х классов. ”Размеры подготовки рабочих и специалистов с высшим образованием зависят от соотношения в распределении трудовых ресурсов молодежи. Так, значительное увеличение подготовки специалистов могло бы привести к нехватке квалифицированных рабочих“500. Нетрудно заметить, что основным принципом оставалось все-таки всемерное увеличение числа студентов, и, хотя диспропорция между реальной потребностью в специалистах и рабочих давно уже была очевидной, рост приема в вузы и техникумы продолжался до самого конца существования СССР».
Увы, СССР существовать перестал, а система бесконтрольного и самоходного прогрессирующего воспроизводства интеллигенции никуда не исчезла и продолжает поставлять обществу все новые и новые кадры «интеллигенции», чей уровень подготовки в таких условиях непоправимо падает, вместе с расценками на труд интеллигента. У этой неприглядной медали есть и другая, нисколько не более приглядная сторона.
«Откачивание» всех мало-мальски пригодных для научения кадров из состава рабочих и крестьян началось сразу после революции. В основном, поскольку одновременно происходило в гигантских масштабах раскрестьянивание, в том числе переход крестьян в рабочий класс, то уже во втором поколении дети вчерашних крестьян, ставших рабочими, начинали наполнять вузовские аудитории. Им хотелось, что естественно, «выйти в люди», расстаться с работой на земле и у станка, поэтому многие проявляли свирепое упорство и настойчивость в овладении знаниями, о чем мне лично не раз говорили мои родители, вузовские преподаватели. (Хорошо помню мамины рассказы, в назидание мне, о студентах МГИМО из армии и «от станка» с их работоспособностью, «чугунными задницами» и неукротимой жаждой выбиться в люди. Которые на первом курсе производили жалкое впечатление, но уже на третьем начинали обходить легкомысленных и ленивых детей «из семей», зачастую потомственных дипломатов, уверенных в своем гладком будущем, а на последнем курсе оставляли оных далеко позади.) Как правило, детям рабочих были ближе втузы, военные вузы и негуманитарные специальности в целом, но уже у их детей ориентиры нередко менялись в гуманитарную сторону.
Что касается культурного уровня советской интеллигенции первого-второго поколений, он, конечно, был несравним с уровнем интеллигенции дореволюционного чекана и оставлял желать много лучшего. Тогда-то Солженицыным и было брошено в адрес подобного контингента презрительное и, увы, меткое, прилипчивое словцо: «образованщина».
На мой взгляд, не стоит по-солженицынски или по-волковски высокомерно игнорировать подобный контингент, он в целом справлялся со своей чисто утилитарной задачей, пусть и с низким КПД. Но и преувеличивать его значение в культуре не стоит, ибо власть импринтинга чрезвычайно велика и родившийся во дворце смотрит на мир другими глазами, нежели родившийся в бараке – и, соответственно, воспроизводит своими усилиями иной, более гармоничный и совершенный миропорядок.
Коммунисты, захватившие в 1917 году власть в России и затеявшие в мировом масштабе проект преобразования всего человечества, были, конечно же, безумны. Стремясь всех вообще превратить в интеллигентов и тем самым избавиться от этого особого общественного слоя – интеллигенции, они генетически истощили крестьянство и рабочий класс, едва не доведя их до деклассирования. Это с одной стороны. А с другой – получили за счет этого огромный контингент не слишком способной интеллигенции. Дважды ошибочная политика. Погнались за количественными показателями, забыв про качественные, как и предупреждал когда-то Бердяев. Сокращение количества людей физического труда, откачка из их среды наиболее одаренных и добросовестных привела к деградации рабочих и крестьянскихпрофессий, к дефициту работников, которым приходилось переплачивать, чтобы удержать на рабочих местах. Отсюда, кстати, постоянное завышение благосостояния рабочих – и, соответственно, занижение такового интеллигенции, о чем ниже. Тут не только ложная политическая установка, но и вынужденная экономическая необходимость.
Идеологи коммунистического строительства, жрецы советской социальной религии – социологи и философы – продолжали играть самую зловещую роль до самой кончины СССР. Особо следует отметить М.Н. Руткевича (1917-2009), директора Института конкретных социальных исследований АН СССР, члена редколлегии журнала «Социологические исследования». Не без участия которого сложились обе знаменитые доктрины позднего Брежнева – «социально однородного советского общества» и «советского народа – новой исторической общности людей», в которой якобы теряет свое значение национальный признак.
Общество «социально однородное» – это как раз и значило: общество, совершенно уравненное для всех индивидов во всех цензах, начиная с образовательного. В котором отличие интеллигента от рабочего и крестьянина якобы теряется, исчезает. Гигантский шаг на пути к вовсе бесклассовому обществу, обещанному коммунистами. Бредовая затея, но сколько она принесла несчастий стране в результате попытки ее осуществления!
Самое страшное, конечно, по своим последствиям деяние – это введенная именно при Брежневе всеобщая десятилетка, которая для миллионов советских (а теперь уже и российских) юношей и девушек сожгла мосты и сделала необратимым всеобщее стремление в интеллигенцию – и практически невозможным обратное движение. Что же еще делать после десятилетки, как не поступать в вуз? Ну, в самом деле: не к станку же вставать, не унитазы же чинить, не в стойло идти к коровам!
В результате вместо миллионов отличных растениеводов и скотоводов, квалифицированных рабочих, ремесленников и пр. мы получили миллионы же посредственных инженеров, врачей, преподавателей…
Не только разрушением разумной социальной структуры общества обернулось это нововведение. Оно разрушило и саму страну, в которой я родился и вырос. Массовые завышенные ожидания выпускников десятилеток и вузов, воплотить, удовлетворить которые не могло бы ни одно государство в мире (даже в самых богатых странах, таких, как США и ФРГ, доля лиц умственного труда составляет примерно лишь 40 % и 35 % соответственно), стали той самой взрывчатой субстанцией, которая в определяющей степени способствовала тому, что весь советский строй разлетелся на куски. Опасные последствия этой реформы и этой идеологии и сегодня угрожают стабильности России, перманентно революционизируя ее.

* * *
Количество и качество: социальный отбор и выбраковка
Теперь поговорим о качестве.
Раскрестьянивание, причем неслыханно форсированное, – вот имя того основного социального процесса, которым было охвачено послереволюционное общество Советского Союза. Российская империя была крестьянской страной: в ней до 1917 года сельские труженики составляли порядка 86 %. А в индустриальном, переходящим в постиндустриальный, СССР конца 1980-х они стали составлять всего чуть более 12 %: сокращение семикратное! Крестьянский класс накануне революции – это был основной ресурс страны, именно за счет него Советская власть победила в Гражданской войне, провела индустриализацию и урбанизацию, освоение Сибири, Севера и Дальнего Востока, выиграла величайшую в истории Отечественную войну и т.д. Во многом раскрестьянивание, постепенно начинавшееся еще за десяток-другой лет до революций 1917 года, было вызвано естественными, объективными причинами, реальными потребностями страны, но процесс развивался стихийно и бурно, пока большевики и лично Сталин не взяли его в свои руки, не форсировали до крайности и не направили на конкретные дела.
Сегодня этот ресурс практически исчерпан. В том числе за счет рекрутирования интеллигенции, которое тоже проводилось коммунистами форсированно, с опережением роста реальных экономических потребностей в таком рекрутировании. Переход крестьян в интеллигенцию часто происходил в два этапа: от земли крестьяне переходили на заводы и фабрики, в рабочие, а уже оттуда – в вузы и втузы, в интеллигенцию. Процесс проходил под полным контролем советского государства, коммунистической партии и тех ее ставленников, коим, как говорится, «сие ведать надлежит».
Генеральный курс, который был взят правящей ВКП(б), впоследствии КПСС, в отношении образовательной и кадровой политики касательно науки, культуры, просвещения и пр., обернулся в конченом счете настоящей бедой уже в 1980-е годы – и не только для интеллигенции, но и для всей России в целом. В чем состоял этот курс? Об этом – основная часть книги С.В. Волкова.
Напомню, что по мысли автора, в СССР с самого начала пошел двуединый процесс: 1) морально-политическое низведение и физическое умаление старого интеллектуального слоя в абсолютных и, главное, относительных показателях и 2) замена, вытеснение и социальная маргинализация этого слоя новым, рабоче-крестьянским по происхождению и советско-коммунистическим по мировоззрению. Этот тезис имеет вполне конкретное содержание, подробно раскрытое ниже. Для проведения указанной политики существовало три главных инструмента: а) «чистки», б) «выдвиженчество», 3) рабфаки. Все они применялись уже с 1920-х годов.
Конечно, на мой взгляд, установки большевиков в деле производства интеллигенции были обусловлены вовсе не только предвзятыми и вредоносными коммунистическими идеологемами и большевистским классовым чутьем, но и прямой государственной и производственной необходимостью. Индустриализация и урбанизация, разивавшиеся в СССР с неслыханной скоростью и в грандиозных, тоже неслыханных масштабах, которые и не снились царской России, требовали во всевозрастающем количестве не только несметного множества рабочих рук, но и буквально миллионов «рабочих мозгов» – управленцев, врачей, инженеров, технологов, ИТР и т.п. Где было взять их, если не прибегать к форсированному производству через вузы с рабфаками и средние специальные учебные заведения скороспелых и не слишком подготовленных интеллигентов, если не использовать по мере возможности тех же «выдвиженцев»? Беда в том, что коммунисты не сумели вовремя остановиться и перейти к принципу «лучше меньше, да лучше», не угадали момент, когда их подходы и методы начали работать против них самих.
Сказанное, однако, не отменяет верного вывода Волкова о социально враждебной политике Советской власти в отношении старой интеллигенции и о снижении уровня подготовки новой. Автор рисует такую картину (излагаю в соответствии с вышеприведенной периодизацией).
Принципиально все решилось сразу же, уже в первый период.
До конца 1920-х годов главный отряд интеллигенции состоял из специалистов дореволюционной формации, царского чекана. Но для Советской власти это было едва терпимо – только по необходимости. Волков отмечает:
«Из-за недостатка чисто "своих" квалифицированных кадров советская власть до самого конца 20-х годов была еще вынуждена мириться с преобладанием в государственном аппарате старой интеллигенции… В 1928 г. из старых кадров с высшим образованием 29,5% составляли директора, предприниматели и акционеры, а еще 49,3% занимали раньше руководящие должности…
Достаточно показательно происхождение высших руководителей государства в 1918-1920 гг. Из 55 членов СНК из рабочих происходило только 4 (7,3%), из крестьян – 6 (10,9%), зато из офицеров, служащих, интеллигентов – 28 (50,9%), из буржуазии 7 (12,8%), происхождение 10 (18,1%) неизвестно…».
Но уже в конце 20-х годов, «когда положение советской власти окончательно упрочилось (и самое трудное по восстановлению экономики страны уже было сделано), она перешла к политике решительного вытеснения представителей старого образованного слоя (благодаря использованию которых ей только и удалось удержаться) из сферы умственного труда... Большевики более не нуждались в сколько-нибудь значительном числе таких представителей... Достаточно было сохранить несколько тысяч наиболее квалифицированных специалистов для подготовки тех, кто должен был прийти им на смену, и для работы на тех должностях, где полуграмотные "образованцы" справиться бы никак уж не могли».
Чтобы исправить положение с интеллигенцией старого закала, большевики придумали и применили вышеуказнные три метода. О них нужно сказать подробнее.
* * *
Чистки. Они осознанно и целенаправленно начались сразу после окончания Гражданской войны – и сразу стали одним из проявлений «классовой борьбы». И, добавлю, пресловутой этнической войны, поскольку затронули преимущественно русскую фракцию интеллигенции, которой правящий слой припомнил ее сопротивление Советской власти, ее саботаж, о чем столько писал сам вождь большевиков, а также антисемитизм, вызревший в ходе Гражданской войны и чекистских репрессий.
Как известно, если дурака поставить молиться Богу, он разобьет себе лоб. Перехлесты в решении проблемы интеллигентских кадров, отмечает Волков, пошли с самого начала:
«В 1921 г., когда число желающих поступить в вузы стало значительно превышать число мест, некоторыми деятелями народного просвещения был выдвинут лозунг: "Наука – только для коммунистов". На ректорском совещании в Главпрофобре в мае 1921 г. предложения некоторые ректоров подойти к приему студентов только с учебной точки зрения были категорически отвергнуты. Тогда же был установлен "классовый принцип" приема в вузы с целью резкого ограничения доли детей интеллигенции среди студентов…
На студенчество была распространена практика "чисток". Так называемая "академическая чистка" 1924 г. носила ярко выраженный классовый характер и, как писали советские авторы, "острие ее было направлено против менее ценной в классовом отношении категории учащихся"501. В конце 1923/24 учебного года в ходе проверки вузов было исключено около 18 тыс. студентов из "социально-политически-чуждых элементов" и неуспевающих, при этом на рабочих и их детей приходился минимальный процент отчисленных».
«Менее ценные в классовом отношении», как догадывается читатель, это была как раз наиболее ценная в генетическом и профессиональном отношении часть молодежи, связанная происхождением с «бывшими людьми». Прошло несколько лет и грандиозная «чистка» 1929-1932 гг. обрушилась уже не только на вузовскую молодежь, а едва ли не на все государственные и негосударственные организации СССР. Волков рассказывает:
«Положение в области социального состава специалистов не могло, естественно, нравиться властям, и было решено радикально его изменить уже за 1-ю пятилетку. Еще 1 июня 1929 г. на основании решений ХVI партконференции ЦИК и СНК было принято постановление "О чистке аппарата государственных органов, кооперативных и общественных организаций". В ноябре 1929 г. ЦКК приняла максимально ускоренные темпы чистки. Предполагаемые жертвы делились на 3 категории: по 1-й увольняли без права на пенсию, выходного пособия и с "волчьим билетом", вычищенные по 2-й могли устраиваться в учреждение другого типа или в другие местности, 3-я предполагала перемещение на низшие должности в любом учреждении…Хотя в инструкциях по "чистке" говорилось, что "бывших" нельзя снимать с работы только из-за их дворянского происхождения, но первые недели "чистки" показали, что комиссии, не вникая в работу обследуемых учреждений, основное внимание уделяли не улучшению работы аппарата, а выяснению происхождения служащих... Да иначе и быть не могло, ибо при подходе по принципу компетентности вычищены неминуемо должны были бы быть как раз рабоче-крестьянские "выдвиженцы", т.е. получилось бы нечто прямо противоположное тому, для чего затевалось все мероприятие… "Чистка" носила поэтому характер откровенной травли "спецов" в самых грубых формах».
Чистка 1929 г. сильно ударила по научным кадрам из «бывших», которых, как ни странно, было еще довольно много, например, в Академии наук. Их вычищали «под фанфары», придав мероприятию большое пропагандистское значение, с широковещательным уведомлением: «Для всеобщего сведения с торжеством объявлялось, например, кого уволила комиссия, работавшая в АН СССР, – среди них были: "бывший камергер Б.Н. Молос, его дочь – зав. типографией АН, чиновник особых поручений Путилов, личный секретарь императрицы Марии Федоровны гр. Ростовцев, дочь министра внутренних дел Дурново, Архангельский губернатор Шидловский, прокурор Нищенко, сенатор и тов. прокурора бар. Граве, отец и сын бароны Штакельберги, белый офицер Кнырко, директор общего департамента МВД Шишкевич, чиновник особых поручений при кабинете Его Величества Суходольский, камергер Шольц и другие лица"502».
При этом большевики специально натравливали работяг, освобожденных для такого дела от непосредственных обязанностей, на интеллигентов старого закала во время «чисток». Чтобы в обществе не ослабевал накал «классовой борьбы», а интеллигенция постоянно ощущала социальное давление и знала свое место.
Чистили с особым усердием также госаппарат и другие учреждения – например, Центросоюз. (Тут замечу в скобках, что не иначе как сработал закон кармы: коллаборационисты получили по заслугам. Об этой малоисследованной структуре я писал в свое время: «…зловещая сущность такой международной организации, как Центросоюз – сложившейся еще до революции, объединявшей потребительские общества и кооперативы, в которой заправляли евреи – “агенты мирового капитала”… Руководство Центросоюза гнездилось в Москве и было совершенно подконтрольно большевикам.., которые использовали этот инструмент для налаживания рабочих отношений и примирения со странами Антанты, действуя через коммерческий интерес. Центросоюз работал под маркой предпринимательства и на территории Вооруженных сил Юга России, подрывая основы белой экономики и порой даже срывая военные операции.) Эту хитрую организацию «"чистили" 100 освобожденных и 278 неосвобожденных рабочих, 276 "местных активистов" (в т.ч. специалистов) и 38 специалистов из других учреждений (всего 692 чел.). В результате их деятельности были вычищены и получили взыскания 739 чел., в т.ч.: министры царского и Временного правительств, городские головы, члены губернских земских управ, дети высших чиновников, аристократы, помещики, фабриканты, купцы, офицеры белой армии... В целом персонал был сокращен на 50 %».
Кампания радикальных мер, ударившая по многим сотням тысяч людей, длилась три года с лишним и завершилась специальной переписью на 01.11.1933 г., которая охватила не менее 90 % намеченных учреждений. «Как можно заключить из приведенных данных, удельный вес старого образованного слоя (в т.ч. выходцев из него) снизился как в общем итоге, так и по отдельным категориям служащих и ведомствам. Однако даже на предприятиях он еще превышал в основных звеньях 50-60, а то и 70 % и составлял не менее 40 % в высших». Что свидетельствует о том, что даже при всем желании обойтись совсем без «бывших людей» коммунистам не удавалось, компетентные кадры были им необходимы для управления производством и государством вообще.
Чтобы преодолеть это препятствие, мешавшее им жить по-своему, по-коммунистически, и воплощать в жизнь свои социальные идеалы, большевики взяли на себя роль селекционеров общества и занялись «интеллигентоводством». Помимо чисток, они взяли на вооружение такие методы, как пополнение рядов советской интеллигенции через «выдвиженчество» и рабфаки. Но при этом не забывали железной рукой проводить свою политику и во всей сфере образования – этой кузнице интеллектуальных кадров. В чем она состояла?
«Очень важное значение придавалось недопущению проникновения в “новую интеллигенцию” детей интеллигенции дореволюционной – с тем, чтобы интеллектуальный слой не мог не только самовоспроизводиться, но и исчез бы совершенно в самое ближайшее время. ”В инженеры, в командиры промышленности наш строй (то есть существующая у нас диктатура пролетариата) может открыть дорогу только рабочим и рабочему молодняку. Точно так и городская школа II ступени, подготавливающая среднюю интеллигенцию, еще ряд лет будет доступна только для рабочего населения. Кроме являющихся пионерами, при том наиболее даровитых детей нерабочего происхождения вряд ли кто сможет попадать в течение ряда лет в школу II ступени – и для нашего периода это правильно. Судьба прежней интеллигенции и ее молодняка отличается, следовательно, тем, что в дальнейшем нельзя ожидать увеличения применения в государственном аппарате именно этого людского материала. Он будет частью замещен новым, частью делаться просто ненужным, и таким образом даже естественная убыль этого слоя (интеллигенции) не сможет вызвать замещение его в тех же размерах из своей среды”503».
С этой целью доступ в вузы был максимально перекрыт для детей из бывших привилегированных слоев общества, включая… самое интеллигенцию. Создалось такое положение, когда, скажем, русский профессор был принужден обучать инородцев и детей низовых сословий, в то время как его собственным детям даже вход в тот же самый вуз был строго запрещен. Как и детям дворян, священников, чиновников старой России – то есть, потомкам той тысячелетней русской интеллигенции, которая поколение за поколением вбирала лучший генофонд огромного народа. Не говоря уж о детях купцов и промышленников, кулаков и казачьей старшины, которые тоже относятся к биосоциальной русской элите, попавшей под большевистский каток.
Нельзя сказать, что перекрытие доступа «бывшим» и их детям к образованию было тотальным: власть нуждалась в профессионалах и понимала, хотя бы отчасти, какие преимущества в этом отношении имеет потомственный интеллигент, поэтому, хотя количество таковых среди студентов в 1920-е – начале 1930-х гг. неуклонно искусственно снижалось, но не до нулевой отметки. «Кроме того, часть выходцев из старого образованного слоя смогла поступить в вузы, пробыв какое-то время в качестве рабочих», – напоминает Волков.
Но все же: «Выходцам из образованного слоя был законодательно закрыт доступ не только в высшие учебные заведения, но и в среднюю школу II ступени, чтобы они не могли пополнять ряды даже низших групп интеллигенции. Лишь в порядке исключения для детей особо доверенных специалистов выделялось несколько процентов плана приема как представителям "трудовой интеллигенции". В 1925 г. из 18 тыс. мест на 1-м курсе 8 тыс. отводилось "рабфаковцам", а остальные распределялись следующим образом: 15 % – ЦК ВКП(б), 15 – ЦК РЛКСМ, 15 – ВЦСПС, 15 – для "демобилизованных и инвалидов", 25 – для особо талантливой молодежи из школ II ступени, техникумов и совпартшкол, 5 – союзным республикам в порядке обмена и 10 % – для "трудовой интеллигенции".
Особенно усилился "классовый подход" в конце 20-х годов, одновременно с известными политическими процессами над интеллигенцией – именно тогда, когда [общая] численность студентов возросла особенно резко. Июльский пленум ЦК 1928 г. потребовал проведения дополнительных мероприятий, чтобы рабочие составляли не менее 65% всего приема во втузы».
Надо заметить, что процент непривилегированных сословий среди студентов в технических вузах был и в царской России весьма немаленький – до 56 % составляли крестьянские дети, не считая детей рабочих. Разница в том, что тогда это был результат естественного отбора, а теперь – искусственного, целенаправленной политики большевиков, из принципа не считавшихся с качеством контингента. Кроме того, в царское время новоиспеченные интеллигенты из рабочих и крестьян принимали правила игры корпорации, общий modus vivendi et operandi. А в новое время они сами правили бал и задавали тон в соответствии с усвоенными в детстве нормами поведения. Ну и, конечно, масштабы производства интеллигентов из рабочих и крестьян просто несопоставимы: теперь счет шел на сотни тысяч и миллионы.
* * *
Важный момент: Сергей Волков не случайно упомянул о политических процессах, развернутых против старой интеллигенции синхронно с чистками – это две стороны одной медали, их обязательно надо рассматривать в единстве, в общем контексте. Они дополняли друг друга, действуя в одном духе, в едином целеполагании Русского Холокоста. Таковы были, несомненно, два главных направления на фронте русско-еврейской войны в ее финальной стадии.
Если на одном из них отличился в качестве творца руководящей идеи только что процитированный Ихл-Михл Залманович Лурье, больше известный как большевик-теоретик Юрий Ларин, то на другом в роли колонновожатого выступил Енох Гершенович Иегуда, больше известный как руководитель чекистов Генрих Ягода, создатель ГУЛАГа. Чтобы не загромождать повествование подробностями, я отсылаю читателя к моей книжке «Ядовитая ягодка революции» (М., Самотека, 2018), где рассказано все, что необходимо знать об этом истинном творце Русского Холокоста и его акциях. Начиная с расстрела 500 заложников в Петрограде после покушения на Ленина (всего до конца 1918 года было казнено без суда более 50 тысяч человек504) и высылки из России двух «философских пароходов» в 1922 году – и далее, включая чистки и репрессии «бывших людей», сфабрикованные политические процессы против цвета старой русской интеллигенции, как гуманитарной, так и технической («Академическое дело», 1929-1931; «Шахтинское дело», 1928; «Дело Промпартии (Инженерного центра)», 1930), сельскохозяйственной («о вредительстве в системе Наркомата земледелия и Наркомата совхозов», 1933), военной (операция «Весна», 1930-1931, в ходе которой было репрессировано не менее 10 тысяч человек) и др. Сергей Волков, специально занимавшийся судьбой офицеров и генералов старой армии, упоминает только о «Весне», но послужной список Ягоды намного-намного внушительней.
Применительно к нашей теме следует вспомнить, что в марте 1935 года по «остроумному» указанию Ягоды ОГПУ провело в Ленинграде масштабную операцию с говорящим названием «Бывшие люди». Отчет о которой начальника управления НКВД по Ленинградской области Л.М. Заковского «Об итоге операции по выселению "бывших людей"» красноречив: «За 28 дней операции изъято бывших людей из г. Ленинграда и осуждено Особым Совещанием НКВД – 11702 человека, их них – глав семей – 4833, членов семей – 6239 человек. Социальное прошлое изъятых бывших людей (только глав семей) характеризуется следующими данными: быв. знать и дворянство – 1434 чел. Из них: быв князей – 67 чел.; быв. графов – 44 чел.; быв. баронов – 106 чел.; быв. фабриканты – 208 чел.; быв. крупные помещики – 370 чел.; быв. крупные торговцы – 276 чел.; быв. крупные домовладельцы – 246 чел.; быв. чиновники министерств – 393 чел.; быв. царское и белое офицерство – 1177 чел.; быв. жандармы и охранники – 511 чел.; служители культа – 218 чел.»505.
Аналогичные «очистительные меры» проводились в том или ином масштабе и в других городах, повсеместно создавая для интеллигенции царского чекана атмосферу страха и напряжения, безысходности и отчаяния, в которой вынуждены были работать на Советскую власть даже те интеллигенты, кого непосредственно репрессии не коснулись.
Еще раз подчеркну, что это была единая система мер, продиктованная единым отношением большевиков к интеллигенции. Это отношение определялось как социальной доктриной коммунистов вообще, так и национальным происхождением большевистской верхушки в ее определяющем составе. В этой системе мер мы видим, с одной стороны – недопущение детей интеллигенции, особенно русской, к просвещению, к учебным заведениям, а с другой – «сжатие» интеллигентов «пролетарскими шеренгами», по Ленину, с помощью «выдвиженчества» и массового завода в вузы абитуриентов рабоче-крестьянского происхождения.
* * *
Что же получилось в итоге подобных «селекционерских» действий, предпринятых большевиками в конце 1920-х гг.?
Как пишет Волков: «Несомненно, что именно на рубеже 20-30-х годов действительно произошли коренные изменения в составе советского интеллектуального слоя, определившие всю его дальнейшую историю и сущность»; «В 1929 г. около 60 % всего интеллектуального слоя еще составляли лица, относившиеся к нему до революции, и их дети. Однако уже к концу 30-х годов доля этой категории снизилась до 20-25 %». (Уточнение: к самому концу 1930-х годов, по мнению исследователя, старая интеллигенция представляла не более 20 % сословия, но речь тут не о всех выходцах «из старого культурного слоя, доля которых могла простираться до 25 %». Надо также иметь в виду, что снижение удельного веса старой интеллигенции шло в 1930-е гг. не столько за счет ее выбывания из рядов трудящихся, сколько за счет бурного роста новой советской интеллигенции.)
К счастью, все-таки «большевикам не удалось полностью отстранить представителей старой интеллигенции, потому что для нужд государственного выживания требовался хотя бы какой-то минимум по-настоящему образованных людей. Пришлось допустить и некоторое пополнение нового поколения интеллигенции из той же среды».
«В целом можно констатировать, что в результате мер, предпринятых советской властью, доля студентов – выходцев из образованных слоев, составлявшая первые два-три года после революции еще свыше 2/3, стала стремительно снижаться. Уже в 1923 г. в приеме на 1-й курс их было меньше половины. В конце 20-х – начале 30-х годов выходцев из интеллигенции среди студентов вузов насчитывалось не более 20-30 % (в ряде вузов, особенно технических, – иногда и менее 10 %), среди учащихся техникумов – 10-15 %. При этом на дневных отделениях доля их была вдвое-втрое ниже, чем на вечерних и заочных.»
Несколько меняется ситуация во втором периоде, когда прагматик Сталин, избавившись от ленинской русофобствующей банды в верхнем эшелоне власти, прочно взял все бразды правления в свои руки и поменял идеологические установки правящей партии, в частности – уравнял в правах «бывших людей», «лишенцев» с остальными гражданами СССР (по Конституции 1936 года). Но в последующие периоды Хрущев и Брежнев снова все переиграли по-старому.
Все это отражено в цифрах: «В конце 30-х годов… процент выходцев из образованного слоя повысился до 40 с небольшим, в 40-50-х годах составлял до 50-60, но затем, с введением новых льгот "производственникам" и "вторым рождением" рабфаков (в 1960-е гг. – А.С.), вновь упал до 40-45 % и в 70-е годы обычно не поднимался выше 50 %. Среди принятых на 1-й курс с конца 60-х до конца 70-х годов доля выходцев из интеллигенции упала почти на 10 пунктов (с примерно 55 до примерно 45 %)».
Впрочем, с 1950-х гг. речь шла уже преимущественно о втором поколении новой, советской, а не дореволюционной интеллигенции, а это, как говорится, «совсем другой коленкор». Все же свою задачу – минимизировать процент потомственной «старорежимной» интеллигенции – Советская власть в конце концов выполнила с лихвой.
* * *
Выдвиженчество
Второй большевистский способ решения проблемы интеллигенции в СССР был еще проще; для него подобрали термин «выдвиженчество». И воспользовались им сразу же после взятия власти.
Ленин определил его так: «Мы должны вводить в учреждения членами небольших коллегий, помощниками отдельных заведующих или в качестве комиссаров достаточное число практически опытных и безусловно преданных рабочих и крестьян. В этом гвоздь! Таким образом вы будете создавать все большее и большее число рабочих и крестьян, которые учатся управлению и, пройдя все сроки обучения рядом со старыми специалистами, становятся на их места» (Речь в организационной секции на VII Всероссийском съезде Советов 8 декабря 1919).
«При рабочем управлении нужно, чтобы каждый рабочий выяснил себе механику этого управления, чтобы рабочий, сколько-нибудь об­наруживший способности администратора, продвигался от ни­зших должностей к более высоким, чтобы его ставили на долж­ность по управлению, испытывали его и продвигали... Этого мы не научились делать, и всякое колебание, где это существует, где это обнаружится, оно должно быть изжито»506.
Этот метод затыкания управленческих дыр подручным материалом – «выдвиженчество» – действовал до конца Советской власти. Помимо непосредственной цели – возмещение недостающих управленческих кадров в огромном хозяйстве всей необъятной страны – в этом была еще и скрытая цель: замещение старой, нелояльной к «Совдепии» (на сей счет большевики не обманывались) интеллигенции – новой, рабоче-крестьянской, как бы лояльной по определению. А поскольку это «как бы» всегда присутствовало в мыслях начальствующих коммунистов, и они не доверяли до конца даже «своей» интеллигенции, то и выдвиженчество продолжало существовать максимально долго.
При этом поначалу, как пишет Волков, «вся созидательная деятельность все равно лежала на плечах настоящих – старых специалистов, подвергавшихся при этом всем возможным унижениям».
Масштабы использования выдвиженчества поистине впечатляют. Уже «к концу 1-й пятилетки насчитывалось более 700 тыс. выдвиженцев (в т.ч. в промышленности, сельском хозяйстве и транспорте 500 тыс.), а всего за это время было "выдвинуто" 0,8-0,9 млн (при общей численности интеллигенции 4-5 млн). Неудивительно, что в это время среди специалистов, занятых в народном хозяйстве, насчитывалось 1371,1 тыс. "практиков", которыми были заменены уволенные в ходе "чистки" дипломированные специалисты из старой интеллигенции». А вот в отличие от них «"выдвиженец" не мог быть уволен ранее года, сколь бы неспособен он ни оказался, – его особо защищало законодательство (постановление 16 марта 1930 г. "О выдвижении рабочих и массовом рабочем контроле над советским аппаратом")».
И в дальнейшем выдвиженчество оставалось важнейшим каналом пополнения рядов интеллигенции, особенно в сфере управления: «Численность всего социального слоя лиц умственного труда росла еще быстрее численности студентов и была гораздо значительнее, чем число выпускников учебных заведений, поскольку для советского строя всегда было характерно (особенно в довоенный период) так называемое “выдвиженчество” – массовое назначение на должности для исполнения интеллигентских функций людей, не получивших соответствующего образования».
Необходимо вновь подчеркнуть, что с позиций теории т.н. «научного комунизма» (важной составной части марксизма-ленинизма) выдвиженчеству помимо практического значения «придавалось важное идеологическое значение, и даже в конце 70-х годов, казалось бы, объективно негативный факт занятия интеллигентских должностей людьми без специального образования подавался как важное завоевание, демонстрирующее существо советского общества в его движении к "стиранию граней" и "социальной однородности"». При этом «виднейшие советские философы прямо выступали за сохранение и увеличения числа "практиков", считая их такими же "выдвиженцами", как и в 20-х годах, и подчеркивая, что "в действительности выдвижение "практиков" составляет специфически социалистический путь постоянного пополнения рядов советской интеллигенции"».
Волков прибегает к цитированию весьма выразительных источников: «Надо признать, что этот подход как раз наиболее правильно выражал сущность кадровой политики социализма: "Крайне вредна точка зрения, будто "практики" уже изжили себя. Сторонники подобного взгляда не могут или не хотят понять, что "практики" в такой же мере не могут изжить себя, в какой не могут быть изжиты основы социалистических общественных отношений, народовластие. Именно из самой сущности, самой природы социализма вытекает необходимость выдвижения наиболее талантливых, организованных и деловых представителей рабочего класса и колхозного крестьянства на ответственную хозяйственную и партийную работу. Целесообразность выдвижения они доказали повседневной трудовой деятельностью, отрицать это – значит отрицать одно из коренных преимуществ социализма перед капитализмом". "Есть все основания утверждать, что категория практиков прямо вытекает из существа социалистических общественных отношений", что их существование обусловлено "ведущей ролью рабочего класса в решении всех вопросов развития социализма, в т.ч. и развития интеллигенции"».
Что в результате получило «первое в мире государство рабочих и крестьян»? Волков полагает: «Не менее, чем на треть, советская интеллигенция состояла из лиц без требуемого образования. До революции подобное явление не имело существенного влияния на общий уровень интеллектуального слоя, поскольку такие лица, как правило, не отличались по уровню общей культуры от лиц, получивших специальное образование (они были представителями одной и той же среды и имели возможность приобщаться к ее культуре в семье). Но советские “практики”-выдвиженцы вышли как раз из низов общества и, не получив даже того скудного образования, какое давали советские специальные учебные заведения, представляли собой элемент, еще более понижающий общий уровень советского интеллектуального слоя».
Контингент выдвиженцев по уровню образования и культуры относился к самому низшему слою советской интеллигенции, примыкая снизу к категории «рабфаковцев», образуя с ними относительно гомогенную среду.
* * *
Рабфаки
Сергей Волков сформулировал чрезвычайно важное наблюдение: «Поскольку создание советского интеллектуального слоя происходило под знаком борьбы за "социальную однородность общества", коммунистический режим целенаправленно формировал совершенно определенный социальный состав его, придавая этому огромное, часто самодовлеющее значение. В идеале (впредь до исчезновения этого слоя как такового) желательно было иметь его полностью "рабоче-крестьянским" – так, чтобы каждое новое поколение интеллигенции было бы интеллигенцией "в первом поколении". Но более реальной была задача, по крайней мере, не допустить, чтобы процент выходцев из интеллигенции в новом поколении образованного слоя превышал долю этого слоя в населении страны. Практически вся история его в СССР есть история борьбы советской власти за максимальное увеличение в его составе доли "интеллигенции в первом поколении"».
Эта установка была принята изначально: «Прямое регулирование социального состава учащихся с предоставлением льгот "рабоче-крестьянскому молодняку" и ограничением права на образование выходцам из образованного слоя было основой социальной политики советской власти и проводилось с первых месяцев ее существования. Уже 02.08.1918 г. был принят "Декрет о правилах приема в высшие учебные заведения", предоставлявший права поступления в вузы лицам любого уровня образования или даже вовсе без образования, и под лозунгом "завоевания высшей школы" началось массовое зачисление туда "рабочих от станка"».
Как пишет Волков, «важным средством воздействия на состав студентов было функционирование специальных заведений для натаскивания "пролетарских элементов" для поступления в вузы – пресловутых "рабфаков", существовавших с первых лет советской власти… По идее своей рабфаки были предназначены исключительно для рабочих и крестьян, и небольшой процент служащих в их составе постепенно вытеснялся (так, в 1922 г. специальная комиссия исключила по всей стране с рабфаков 4016 чел. – около 17 % за "непролетарское происхождение"; доля служащих на рабфаках неуклонно уменьшалась с 28% в 1919 до 8,1 % в 1928 г.)… В 1930 г. было решено довести процент рабочих на индустриальных рабфаках до 90, на сельскохозяйственных (вместе с крестьянами) – до 75, в прочих – до 70… Реально в начале 30-х годов доля рабфаковцев в приеме составила в целом 40-50 %, но основные технические и экономические вузы комплектовались рабфаковцами на 80-90 %».
Казалось бы, институт рабфаков, созданный Советской властью еще до Гражданской войны и служивший верным инструментом ее политики в отношении интеллигенции, во-первых, а во-вторых – важным индикатором верности идеям марксизма-ленинизма, должен был бы быть незыблемой константой этой власти до конца ее дней. Как ни странно, он внезапно оказался отменен на долгие двадцать лет, практически на целое поколение (1941-1961 гг.), и все эти годы не оказывал привычного понижающего воздействия на уровень подготовки интеллигентов. Это связано с тем вниманием, которое Сталин вообще оказывал проблеме кадров, в том числе интеллигентских (памятен его лозунг «Кадры решают все!»).
После смерти Сталина его нередко выставляли в качестве этакого аналога Ивана Грозного современности, предъявляя ему многоразличные счета, в том числе от лица интеллигенции. Надо сказать, это далеко не всегда справедливо и свидетельствует только о невнимательности, халатности историков, не давших себе труда более пристально изучить сталинскую эпоху. Хочу попробовать внести в данный вопрос некоторую ясность, которой я не нашел у других авторов, даже у С.В. Волкова.

Сталин и интеллигенция
С именем Сталина обычно связывают только политические процессы и репрессии, накрывшие многих интеллигентов в 1920-1930-е годы. Но при внимательном рассмотрении проблемы все оказывается совсем не так однозначно.
Дело в том, что отношения между интеллигенцией и людьми физического труда никогда не были простыми. В уже упоминавшейся брошюре «О русском крестьянстве» Максим Горький приводил пример: «Иногда отношение к горожанам выражается в такой простой, но радикальной форме: – Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легко жить будет, а то – замаяли вы нас!»507.
Следует помнить в этой связи, что Гражданская война, закончившись официально в 1920 году, продолжалась затем реально в самом обществе. Что проявлялось не только вспыхивавшими там и тут крестьянскими восстаниями, но и систематическим и планомерным государственным истреблением и подавлением «бывших людей» – представителей дореволюционной русской (и другой) элиты. Но на мой взгляд, государство в данном случае лишь реплицировало общественное настроение, во-первых, а во-вторых – служило инструментом для определенной группировки во власти.
Для понимания того, какое отношение к интеллигенции преобладало и культивировалось в стране победившего социализма первые 15-20 лет после революции, в высшей степени характерен культовый фильм «Чапаев» снятый братьями Васильевыми в 1934 году. Я имею в виду кадры, где белые, каппелевцы, идут в «психическую атаку» на красных. В аккуратной черной форме и начищенных сапогах, с винтовками наперевес, они наступают ровным пешим строем, не кланяясь встречным пулям. А залегшие в цепи красноармейцы, глядя на это, комментируют. Один замечает:
– Красиво идут!
Второй в ответ характеризует смертельного врага одним словом:
– Интеллигенция!
Больше не говорят ничего. К чему? Все сказано, фигуры расставлены, расклад ясен, акцент поставлен, тема обозначена.
Тем временем Анка-пулеметчица проверяет пулемет, поправляет ленту. Зритель понимает, что ждет эту строем идущую «интеллигенцию». И его ожидания сбываются: вскоре пулемет застрочит, каппелевцы полягут. С «интеллигенцией» будет покончено к вящему торжеству и удовольствию всего советского народа, миллионами человек посещающего кинотеатры, где ежедневно крутится знаменитая черно-белая лента.
Говорят, писатель Владимир Солоухин плакал горючими слезами, созерцая эти кадры. Однако, он был один только такой; остальных зрителей они отнюдь не огорчали. Братья Васильевы, создавшие сей эпизод вопреки исторической правде, знали, безусловно, что делали, и рассчитывали на полное одобрение как в массах, так и в верхних эшелонах советского общества. И не ошиблись: фильм получил первую премию на Первом Московском кинофестивале 1935 года, председателем жюри которого был Сергей Эйзенштейн, когда-то сам ушедший в Красную Армию добровольцем.
Гражданская война, как видим, в середине 1930-х годов в СССР еще продолжалась, и победившая сторона еще считала интеллигенцию своим противником. Мысленно расстреливала из пулемета – в лучшем случае. В худшем – секла розгами, как Васисуалия Лоханкина из романа, сотворенного в 1931 году тандемом Ильфа и Петрова.
Атмосфера ожесточенной борьбы и расправы с побежденным врагом прочно и надолго установилась в Советской России, и это сказывалось в литературной и художественной среде, ставшей ареной «идеологической борьбы» по рецепту Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают». Увы, среди творческой интеллигенции процветали порой весьма неинтеллигентные приемы соперничества и полемики: доносы, травля и другие не связанные с творчеством способы утверждения своей «правоты». Особенно отличались этим те, кто волею судьбы оказался, пусть временно, в положении победителей: свое торжество они выражали, в том числе, через безжалостную травлю побежденных. Политика, идеология, используемые как дубина, крушили судьбы людей: критическая статья могла быть страшней судебного приговора.
А.В. Антипина пишет по этому поводу: «В тридцатые годы страну захлестнула волна доносов и анонимных обвинений. Писательская среда – не исключение. В Союз советских писателей поступали письма с жалобами на деятельность и личную жизнь писателей, которые исходили как от коллег по цеху, так и от обычных граждан, зачастую даже не знакомых с обвиняемыми. Среди обращений писателей, связанных с политикой, больше жалоб на политические обвинения, которые содержались в статьях, рецензиях, обращениях в руководящие органы. Многие авторы писем просят помочь снять судимость, оправдаться, так как считают себя несправедливо обвиненными. Те же, кто уже вышел из заключения, стремились добиться если не реабилитации, то, по крайней мере, восстановления в правах. Есть жалобы бывших заключенных на притеснения после возвращения домой. Этих литераторов не только отказывались публиковать, но порой даже не брали на самую неквалифицированную работу»508.
При этом главная беда состояла в том, что на деле под личиной классовой войны мы зачастую сталкиваемся с войной этнической, русско-еврейской, не прекращавшейся с 1870-х гг., но получившей новые импульсы после победы большевиков и одностороннего разоружения одной из воюющих сторон – именно русской. Характерно, что сразу же в 1920 году Троцкий пишет книгу со зловещим названием «Терроризм и коммунизм» в ответ на тезисы немецкого марксиста Карла Каутского. В ней Лев Давидович не просто оправдывает красный террор периода Гражданской войны, но и призывает не отказываться от него и после ее окончания. Даже в политической борьбе Троцкий советует оперировать не аргументами, а применять силу: «Завоевание власти пролетариатом не завершает революцию, а только открывает ее». Эта установка победила, превратилась в руководство к действию.
Знаковыми фигурами тут были не только фактический глава ОГПУ Генрих Ягода и его служебное окружение. В среде гумантарной интеллигенции таковым стал, прежде всего, его близкий родственник Леопольд Авербах, возглавивший с 1925 года Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) и журнал «На литературном посту», смело конвертировавшийполитический авторитет родни в свой собственный вес в творческой среде. Дело в том, что матерью Авербаха была родная сестра Якова Свердлова – Софья Михайловна, а Генрих Ягода, женатый на родной сестре Авербаха – Иде, приходился ему зятем. Ему также покровительствовали Лев Троцкий и зять Троцкого – Лев Каменев (Розенфельд) – всесильный поначалу председатель Моссовета и член Политбюро ЦК ВКП(б). Ну, а Ягода не только протежировал шурину, но и способствовал укреплению его неограниченой власти над писателями – «инженерами человеческих душ»; их родственный симбиоз был плодотворен до 1937 года, когда оба были арестованы один за другим.
Забавно, что после ареста Авербах в письме на имя Ежова отмежевался от Ягоды, облил его всей возможной грязью и обвинил в своем политическом «совращении». Но на самом деле зять и шурин были, конечно, достойны друг друга.
Подстать брату была его сестра Ида Авербах, супруга Генриха-Еноха Ягоды-Иегуды, которая работала следователем прокуратуры, дослужившись до должности помощника прокурора Москвы. Она автор книги «От преступления к труду» (1936), посвященной деятельности ГУЛАГа, который характеризуется ею как идеальное средство «превращения наиболее скверного людского материала в полноценных активных сознательных строителей социализма».
Двоюродный племянник Ягоды, сын Я.М. Свердлова, Андрей Яковлевич Свердлов (1911-1969) стал, благодаря дяде, следователем МГБ, дослужился до полковника. Согласно данным Википедии, участвовал в проведении репрессий, активно применял пытки и издевательства над подследственными – все в семейных традициях509.
Кстати, Ягода был хорошим семьянином на средства своего ведомства. Как выяснилось в ходе следствия над Ягодой, по его распоряжению за счет 1-го отделения АХУ ОГПУ регулярно снабжались продовольствием и одеждой не только отец и сестры Ягоды Эсфирь, Тайса и Роза (для них также содержались и обставлялись дачи в Краскове и в Жуковке). Периодически посылки посылались также Леопольду Авербаху и его отцу Леониду, имели место пошивки обуви и одежды. Авербах-отец получил дачу на Зубаловском шоссе вместе с близким соратником Авербаха-сына, писателем В.М. Киршоном; эксплуатация дачи полностью происходила за счет ОГПУ.
Ягода, используя свои полномочия и вес в обществе, не ограничивался руководством госбезопасностью, но и пытался контролировать духовную атмосферу страны, используя для этого в том числе своего шурина. Журнал «На литературном посту» превратился в настоящую фабрику политического доноса в литературной среде. А литераторы, в большом количестве сгруппировавшиеся вокруг Авербаха, заслуженно пользуются сегодня славой главных доносчиков и палачей. Так, ближайший сотрудник Авербаха по РАППу и журналу «На литературном посту» и один из наиболее известных и продуктивных доносчиков эпохи (именно за это его исключили из Союза писателей после ХХ съезда КПСС, что, вообще-то, беспрецедентно!) – Яков Эльсберг (Шапирштейн) приходился, кстати, родней Льву Каменеву. Вышеупомянутый В.М. Киршон, между прочим, тоже был малый не промах. Получивший образование в Коммунистическом институте имени Якова Свердлова, возглавлявший учебную часть партшколы в Ростове-на-Дону, он с 1925 года – один из секретарей РАПП, был в числе наиболее радикально настроенных коммунистических литфункционеров, участвовал в борьбе с «попутчиками» (это Пильняк, Паустовский, Бабель, Пастернак и Пришвин), в спайке с Владимиром Наумовичем Билль-Белоцерковским и вышеупомянутым Авербахом травил Михаила Булгакова. А в отношении великого русского философа А.Ф. Лосева прямо писал, что того за философские «оттенки надо ставить к стенке». От Ягоды – читай: от ОГПУ – Киршон получал также продовольственный паек (который отдавал жене, чтобы не платить алименты)510.
И т.д.
Как видим, немалый еврейский клан в высшем эшелоне советского общества, связанный с именами Свердлова, Троцкого, Ягоды, Каменева и др., выступал заодно, имея в руках не только идейную дубину, но и вполне реальные инструменты власти и возможность уничтожать людей, стирать их в «лагерную пыль», калечить судьбы сотен и тысяч.
Возглавляемый Авербахом РАПП громогласно присягал коммунистической идее, стремясь при этом быть левее ЦК и ЧК, и непрерывно раздавал ярлыки направо и налево, буквально терроризируя писателей (доставалось и художникам), занося одних в разряд «попутчиков» Советской власти, а других – в списки неблагонадежных. Под их бешеный «обстрел» попали не только А. Толстой и М. Булгаков, но даже В. Маяковский и М. Горький. РАПП и Пролеткульт во многом определяли лицо времени, его атмосферу. При этом свою лепту в идейный баланс вносили интересующиеся литературой и искусством чекисты – от Генриха Ягоды, фактического преемника Дзержинского, до знавшегося с Есениным и другими поэтами и художниками спецагента Якова Блюмкина. На совести всех названных (и легиона неназванных) много зла. Но, как говорится, сеющий ветер пожнет бурю. Бумеранг зла всегда возвращается; так будет и на этот раз.
Сталин весьма решительно вмешался в ход русско-еврейской войны, расправившись с ее главным «полководцем» Генрихом Ягодой и его окружением, причем далеко не только чекистским: в 1937-1938 гг. расстреляны были Леопольд и Ида Авербахи, и Киршон, и многие другие командиры и солдаты той этнической войны из числа литераторов, журналистов, представителей общественных наук…
Невозможно определить, сколько русских деятелей культуры было спасено этим судьбоносным вмешательством. Но думается, без него исход главной, решающей схватки русского народа – Великой Отечественной войны – было бы трудно предсказать.
* * *
Сталин обладал живым, творческим умом, он никогда не был догматиком, слепо действующим по заветам Маркса или Ленина. Нет, не догматиком он был, но прагматиком, всегда ставившим во главу угла интересы дела. И, неустанно работая с партийными и советскими кадрами, перебирая их и сортируя, ставя нужных людей на нужные места, он хорошо ориентировался в специфике интеллигента. И с определенного времени, разделавшись со старой ленинской гвардией – своей партийной оппозицией, мог позволить себе вести такую политику с интеллигенцией, какую считал оптимальной, без оглядки на старый идейный хлам и застарелых, закоренелых юдократов (теперь уже бывших).
В этой связи должен признаться, что я не могу считать верным представление С.В. Волкова о неизменном, «линейном» характере всей советской политики по отношению к интеллигенции за все время Советской власти. По моим понятиям это далеко не так. Сталинский период и тут заметно выделяется, отличаясь как от предыдущего, ленинско-юдократического, так и от последующих – хрущевского, брежневского и др.
Впрочем, сам же Волков в этом отчасти и признается: «С введением в 1932 г. вступительных экзаменов и ослаблением "классового подхода" с середины 30-х годов доля представителей интеллигенции среди студентов снова начала возрастать, но теперь это была уже новая советского покроя интеллигенция – дети тех, кто сам в начале 20-х годов поступал как представитель рабочих и крестьян. К этому времени в силу демографических причин абитуриентов из лиц этой категории стало уже довольно много, и их число продолжало расти. В 1932-1936 гг. удельный вес рабочих снизился даже во втузах с 65,2 до 38,7% (крестьян – почти не изменился: 6,5 и 6,6%)». Ну, процент крестьян – невелик, как был, так и остался, а вот снижение процента рабочих существенно: вдвое!
И далее: «Формально "классовый принцип" был отменен… в середине 30-х годов, когда выросло число потенциальных абитуриентов "из интеллигенции" за счет детей тех, кто сам в первые послереволюционные годы поступал в вуз по разряду "пролетариев" и "выдвиженцев". Такие лица составляли уже новую группу, отношение режима к которой было более терпимым: считалось, что "потомственная советская интеллигенция" – дети тех, кто получил образование и вошел в состав интеллектуального слоя благодаря установленному революцией режиму, – более лояльна, и нет необходимости столь жестко ее ограничивать в правах. Однако для рабочих и крестьян по-прежнему сохранялось предпочтение».
Сталин, безусловно, правильно понимал государственный смысл социального строительства, заботился о разумных, целесообразных классово-сословных пропорциях. Понимал он также – и даже особенно – роль и значение интеллигенции в обществе, необходимость повышать ее качественный уровень. Одно из достижений его политики в сфере высшего образования как раз в том и состоит, что «перед войной рабфаки были упразднены (последний рабфак был закрыт 1 октября 1941 г.)» (Волков). Подчеркну: перед войной, а не вследствие мобилизационной потребности в связи с ее началом; то есть Сталин пришел-таки именно к пониманию вреда, приносимого рабфаками качеству образованного слоя специалистов.
Также перед войной (даже еще годом раньше) вышел указ «Об установлении платности обучения в старших классах средних школ и в высших учебных заведениях СССР». В Москве и Ленинграде родители старшеклассников должны были платить 200 руб. в год, в других населенных пунктах – 150. За вузовское обучение плата была в два раза выше.
Указанные важные меры 1940-1941 гг. демонстрируют нам очень рациональное и верное по сути понимание Сталиным роли и значения системы образования как главного инструмента социального строительства. Перед нами настоящий переворот в политике советского государства, разворот от бездумного и безудержного количественного наращивания кадров «интеллигенции», предписанного еще Покровским, – к планомерному производству работников умственного труда в неоходимом и достаточном количестве, но более высокого качества.
Впрочем, и тут Сталин исходил не из догмы, а из реальных потребностей жизни и производства: в 1941 г. список специальностей, освобожденных от платы, и категорий учащихся, имеющих право на стипендию, начал расширяться. Но в общем и целом плата за доступ к высшему образованию сохранялась. Полностью отменил ее только отчаянный популист и волюнтарист Хрущев в 1956 г.
Это далеко не единственная заслуга Сталина в отношении формирования советского интеллектуального слоя, который только при нем стал расти вовсе не беспомощным и некомпетентным, а как раз-таки наоборот: профессионально грамотным и креативным, способным конкурировать с западными коллегами.
Было бы неверно думать, что в советский период не создавались условия для получения хорошего профессионального высшего образования – хотя бы потому, что многие классные преподаватели сохранялись с дореволюционных времен. Но не только поэтому.
Вот, например, краткая биография великого конструктора Сергея Королева, который родился в 1907 году в семье учителей. В 1922‑1924 годах он учился в строительной профессиональной школе, занимаясь во многих кружках и на разных курсах, увлекся воздухоплаванием после знакомства в 1921 году с летчиками военной авиации. В июне 1923 года вступил в Общество авиации и воздухоплавания Украины и Крыма, а через месяц сам организовал кружки планеризма в одесском порту и на судоремонтном заводе. В 17‑летнем возрасте он создал свой первый проект летательного аппарата – «безмоторный самолет К-5». В августе 1924 года поступил в Киевский политехнический институт на авиационное отделение механического факультета. Параллельно с учебой занимался в планерном кружке, где спроектировал несколько летательных аппаратов. Особенно его увлекали принципы реактивного движения и перспективы полетов в стратосферу. В 1926 году для продолжения учебы Сергей Королев перевелся на третий курс аэромеханического отделения механического факультета Московского высшего технического училища (ныне Московский государственный технический университет им. Н.Э. Баумана). Сергей Королев занимался еще и в аэродинамическом кружке им. Н.Е. Жуковского, где разрабатывал оригинальные планеры и легкие самолеты. В 1929 году он с соавтором спроектировал и построил планер «Коктебель». С четвертого курса института Сергей Королев совмещал учебу с работой в конструкторском бюро Государственного авиационного завода № 22 имени 10‑летия Октября, а затем в опытном отделе на заводе № 22. С октября 1928 года исполнял обязанности начальника конструкторской бригады центроплана этого отдела; в марте 1929 года был переведен в опытный отдел при заводе № 28, где участвовал в разработке торпедоносца Т0М‑1. В декабре 1929 года Королев защитил дипломный проект легкого самолета СК‑4, а в феврале 1930 года получил свидетельство об окончании МВТУ и присвоении квалификации «инженер‑аэромеханик».
Как видим, советское государство до поры не только не препятствовало, но и всячески содействовало росту гения, предоставляло ему все возможности учиться и творчески проявить себя. И это, понятно, не единичный пример. Качественный рост научно-технической интеллигенции при Сталине вряд ли нуждается в подробном описании, это общеизвестный факт, ярче всего проявившийся в оборонной промышленности, атомной энергетике, самолето-, вертолето- и ракетостроении, архитектуре, создании метрополитена, в медицине, химической промышленности, разведке и добыче полезных ископаемых и т.д., и т.п.
Статистических данных насчет интеллигенции сталинского призыва немного. Но известно, например, что «к 1947 г. только 11,1 % профессорско-преподавательских кадров получили высшее образование до 1918 г., 5,2 % – в 1918-1923 гг., а 73,7 – после 1924 г. (10 % – не установлено). После революции окончили вузы 77 % докторов физико-математических наук, 68,81 – медицинских и 57,5 – технических. Однако среди получивших образование сразу после революции (до конца 20-х годов) было достаточно выходцев из старого культурного слоя, и к этому времени в составе интеллектуального слоя уже находилось и некоторое количество советской интеллигенции второго поколения» (Волков). Но главное – у кого учились эти почти 90 % вузовских преподавателей советской выделки? Да у тех самых дореволюционных профессоров, перенимая у них не только знания, но и моральные принципы – как в науке, так и в быту, в поведении, в манере общаться и держать себя. Я еще застал интеллигентов 1910-х – 1930-х годов рождения, прошедших подобную школу; они заметно отличались в лучшую сторону от моих сверстников, интеллигентов 1940-1950-х гг. рождения, подобной школы не имевших, таковую не прошедших (с которыми я поэтому предпочитал общаться минимально)511. Высокий уровень профессиональной пригодности «сталинского» интеллектуального слоя во многом объясняется именно этим.
Но лично меня как русского националиста и до мозга костей гуманитария больше волнует и радует другое: разворот от политики оголтелой русофобии и интернационализма – к тому, что сегодня некоторые историки именуют «национал-большевизмом» и что связано с широкой реабилитацией и реставрацией русской истории и культуры, а отчасти и религии. Эта новая политика слегка наметилась уже в начале 1930-х годов, а потом, по мере укрепления единовластия и далее всевластия Сталина, только набирала силу и популярность, находя колоссальный отклик в массах и поддержку в самых широких кругах русской интеллигенции, активизировав ее энергию и профессиональные качества.
Только что выше приводились как яркий пример интеллигентофобии – кадры из фильма «Чапаев», образ Лоханкина из «Золотого теленка» (к ним можно многое добавить), характеризующие общественную атмосферу, что держалась до первой половины 1930-х годов. К примеру, Аркадий Белинков вспоминал такую частушку времен «Шахтинского дела» (1928):
Инженеру Покатило
Рожу паром обварило;
Жалко, жалко нам, ребята,
Что всего не окатило!
Но уже в начале тех же 1930-х годов положение стало меняться, вначале исподволь (умные и чуткие, однако, сразу все поняли), а потом крещендо. Здесь уместно привести пару страниц из моей книги «Российское искусство Новейшего времени» (2019), посвященных указанному политическому развороту.
* * *
Разворот над бездной
Перемены были связаны, в основном, с предвидением Сталиным грядущей Отечественной войны. В которой коммунистам нечего было и думать об опоре на интернационал и тому подобные псевдо-скрепы и лже-опоры. А приходилось заблаговременно искать опору все в том же русском народе, как велось испокон веку. Передав идеологию в руки своего помощника Андрея Жданова (русского дворянина по происхождению и русского националиста в душе), Сталин тем самым дал старт процессу реабилитации и медленного, но верного возрождения русского народа512 – кстати, в войну это действительно сработало.
Постепенно в партийный лексикон вернулись слова «отечество» (которого, как еще недавно утверждалось, не имеет и иметь не может пролетариат), «патриотизм», пусть и с прилагательными «социалистическое», «советский». В выступлении на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года Сталин заявил: «В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость». А в конце октября того же года журнал «Пролетарская революция» публикует письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», в котором возвеличиваются именно русские большевики, именно русский пролетариат как «авангард международного пролетариата» у которых должны учиться коммунисты других стран. А отказ от подобного русоцентризма Сталин заклеймил как «троцкистскую контрабанду»513.
Эти важнейшие идеологические подвижки в дальнейшем нарастали. Как итожит профессор МГУ доктор исторических наук А.И. Вдовин: «Антирусская линия, возобладавшая в СССР после смерти Ленина (при Ленине она просто свирепствовала. – А.С.) в сфере просвещения и культуры и имевшая таких влиятельнейших проводников, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Покровский, Ярославский, нанесла огромный вред советскому обществу. Сталин прервал антирусскую линию»514.
Понятно, что чуткая к политике сфера литературы и искусства очень скоро отозвалась на столь важные перемены в позиции правящей партии. Что немедленно отразилось в издательском и театральном репертуаре, в выпуске новых учебников по истории (русофобская традиция школы М.Н. Покровского оказалась решительно осуждена и отброшена515), в создании патриотических фильмов, воспевающих славные страницы русской истории. Чем ближе становилась перспектива большой войны, тем решительнее выражалась патриотическая (под нею зачастую была русская национальная) тенденция в искусстве. Чего стоит в этом смысле один только фильм «Александр Невский» (1938) Сергея Эйзенштейна!
Множество писателей, художников, журналистов, режиссеров кино и театра, руководителей издательств, реперткомов, творческих союзов и т.д. от всей души и изо всех сил включились в работу по восстановлению величия и подлинного драматизма русской истории, по реабилитации репрессированной после 1917 года русской культуры. Процесс медленного и трудного, но такого необходимого России и русскому народу выздоровления был бы невозможен без их самоотверженного, высоко сознательного труда.
Нет сомнений в том, что с 1930-х гг. в жизни СССР имело место не только управление жизнью общества со стороны коммунистических структур и лично Сталина, но и обратная связь, и влияние интеллигенции на сталинскую политику516. <...>
Борьба с формализмом была лишь одной стороны новой медали. Другою стала борьба за реабилитацию русского национального начала в СССР, грубо, безжалостно и тотально подавленного в ходе Гражданской войны и последующего десятилетия. Эта борьба, как уже рассказывалось выше, исподволь началась также на рубеже 1920-1930-х гг. и велась тоже всеми средствами – от идейно-художественных до идейно-политических.
Многозначительный факт: 6 июля 1933 года Сталин пригласил на свою дачу троих художников – И. Бродского, А. Герасимова, Е. Кацмана и произнес перед ними такой тост: «Я специалист по национальным делам. Я кое‑что в эти дни прочитал. Я сказал как‑то Ленину: самый лучший народ – русский народ, самая советская нация… Выпьем за советскую нацию, за прекрасный русский народ»517. Неизвестно, что на это ответили три мэтра соцреализма, но тут важно – кто и кому сказал эти слова о русских.
Реперной точкой стал 1934 год, когда Сталин приближает к себе Андрея Жданова, русского дворянина (сына надворного советника) по происхождению и русского националиста по убеждениям. Который и становится доверенным лицом вождя в делах внутренней политики и идеологии, ответственным за разворот в сторону национал-большевизма, к тому же фомирующим руководящие кадры во многом по принципу русификации. А в 1936 году Сталин инициирует ряд статей против русофобской концепции историка М.Н. Покровского, некогда напрямую поддержанного Лениным518. Тогда же разыгралась кампания против русофобской оперы Демьяна Бедного в театре Таирова и т.п. Аналогичная история возникла с фильмом «Бежин луг» Сергея Эйзенштейна, съемки которого были резко прерваны.
Эти и многие другие события в том же духе были знаковыми. Ведь с подачи лично Владимира Ильича с 1920 г. и до начала 1930-х годов все русское рассматривалось исключительно как проявление «великодержавного шовинизма», а русский народ был объявлен «имперским держимордой». Широко известно высказывание Ленина: «Тот не социалист, кто не хочет принести в жертву свое отечество ради торжества социальной революции»519. Но в годы правления Сталина с подобными мечтами было решительно покончено, хотя и не сразу.
Чем ближе надвигалась угроза глобальной военной катастрофы, тем сильнее был акцент на русском национальном начале в литературе и искусстве. Как резюмирует исследовавший этот вопрос В.Д. Кузнечевский: «В 1934 году, подымая историческую роль русского народа, Сталин готовил страну к грядущей войне с мировым империализмом и потому ему был нужен тогда русский патриотизм»520.
Пользуясь открывшейся возможностью, русские (и даже нерусские) писатели и художники с большим энтузиазмом включились в процесс реабилитации русской истории и культуры, в пропаганду лучших свойств русского человека. С новой силой в этой связи увлекся созданием своего самого «русского» романа «Петр Первый» Алексей Толстой. Второе рождение как великий кинорежиссер пережил Сергей Эйзенштейн, создавший в 1938 году «Александра Невского»521. На тему Ледового побоища опубликовал в начале того же 1938 года большую поэму Константин Симонов, а в следующем году – поэму «Суворов». В том же году в Эрмитаже открылась выставка с названием «Великое прошлое русского народа в памятниках искусства и предметах вооружения», где среди полководцев особенно выделялась фигура А.В. Суворова. В апреле 1939 года была восстановлена постановка патриотической оперы «Иван Сусанин» (до революции она называлась «Жизнь за царя», но в новом варианте Сусанин спасал Москву). И т.д.522
В области изобразительного искусства огромным событием стала открытая в конце февраля 1939 года в Государственной Третьяковской галерее выставка, на которую впервые за годы советской власти из разных городов страны было свезено около 400 лучших исторических полотен русских художников XVIII-XX веков (В. Васнецов, В. Верещагин, В. Перов, И. Репин, Г. Угрюмов и мн. др.). Пресса писала, что выставка знакомит трудящихся «с великими событиями прошлого, с героизмом русского народа, проявленным им в борьбе за независимость и свободу родины», она имела «громадное политико-воспитательное значение», вселяла «в сердце посетителя воодушевление, уверенность в силах нашего могучего народа, на протяжении своей долгой истории не раз побеждавшего врагов и сумевшего отстоять свою независимость и свободу».
Что ж, фельдмаршал Кутузов недаром когда-то обронил афоризм: «Быть русским – значит быть воином». История России – это история воинских побед, прежде всего. Лучшего повода для подъема русского национального чувства, чем такая выставка, трудно и представить себе.
В годы Великой Отечественной войны указанная политика продолжалась.
Знаковым событием огромного значения было упразднение знаменитого «Интернационала» с официального «поста» гимна РСФСР и СССР, на котором он находился с 1918 года по решению III Всероссийского съезда советов. Но с 1 января 1944 года, когда впервые был исполнен гимн Александрова на слова Михалкова и Эль Регистана, в котором прозвучали знаменательные слова про «Великую Русь», «Интернационал» в таковом качестве больше не исполнялся и был разжалован до положения лишь «официальной песни» Коммунистической партии523.
В художественной жизни выдающимся событием стало создание Павлом Кориным триптиха «Александр Невский» (1942), где Древняя Русь предстала не только как грозная сила, но и как пленительный поэтический образ.
После войны картины на русские исторические темы стали писаться еще чаще, свидетельствуя о том, что начатая в 1930-е годы кампания русификации и вызванный ею подъем творческих сил мастеров искусств были не напрасны, а получили продолжение с большим размахом. К числу лучших картин-апофеозов такого толка относится большое полотно Алек­сандра Бубнова «Утро на Куликовом поле», где русское войско изготовилось к началу битвы с татаро-монголами.
Чрезвычайно важным и магистральным направлением в культуре сталинской эпохи была пропаганда русского классического наследия во всем: в литературе, театре, музыке. Самые высокие по духу произведения русских поэтов, писателей, драматургов, композиторов постоянно звучали по радио, ставились на сцене, на эстраде, картины русских художников-классиков распространялись в массах своими методами. Возникли такие жанры, как художественное чтение, «театр одного актера» и др. Выпускались пластинки с ариями из опер, с записями чтецов и т.д. Огромное воспитательное значение всего этого для первого, второго и отчасти даже третьего поколения советской интеллигенции трудно переоценить, поскольку русскую классику, закладывающую в нас краеугольный камень нравственности, сравнить по этой части не с чем. Равно как облагораживающую роль симфонической музыки вообще, а русской в особенности… Русская классика задавала высокую планку, давала нетленные образцы, на которые советские авторы равнялись, как могли.
Какое-то время (пока был жив Андрей Жданов) политика партии продолжала прежнюю линию в русском вопросе, а равно борьбу с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Вот яркий пример: «В МГБ в ноябре 1947 года с обвинениями выступил сам Алексей Кузнецов (на тот момент секретарь ЦК ВКП(б), курировавший кадры МГБ. – А.С.): «Органы государственной безопасности должны усилить чекистскую работу среди нашей советской интеллигенции… мы будем воспитывать интеллигенцию в духе искоренения низкопоклонства перед заграницей, будем судить судом чести… Видимо, по отношению кое-кого из представителей интеллигенции, уж особо преклоняющихся перед Западом, мы должны будем принять другие меры – чекистские меры»524.
Безвременная смерть Жданова в 1948 году очень многое изменила во внутрипартийном раскладе и в направлении официальной идеологии. Но прорусский характер искусства еще долгое время сохранялся и отчасти поддерживался, даже после смерти Сталина, прежде всего самими художниками525.
* * *
Жизнь и быт творческой и научной интеллигенции при Сталине
Имеют ли процитированные страницы отношение к теме моего эссе? Мне думается – самое непосредственное. Ведь они помогают лучше понять как феномен Сталина, так и феномен советской интеллигенции, работавшей с полной отдачей во многом не только за страх, но и за совесть. Такова особенность именно сталинской эпохи.
К сказанному следует добавить, что в рассматриваемом периоде истории интеллигенции в России государство делало немало, чтобы помочь, поддержать, поощрить интеллигенцию, особенно гуманитарную, максимально поднять ее престиж. Лауреатами одной только Сталинской премии по литературе и искусству стали в общей сложности 1706 человек, на выплаты с начала 1940-х гг. было потрачено 57,7 млн рублей. Шестикратными лауреатами стали семь человек (в том числе композитор С.С. Прокофьев, кинорежиссер И.А. Пырьев и писатель К.М. Симонов), пятикратными – 22 человека (в том числе скульпторы Е.В. Вучетич, В.И. Мухина и Н.В. Томский, режиссер М.И. Ромм, художники В.П. Ефанов, Кукрыниксы, композитор Д.Д. Шостакович), трижды лауреатов было 80 человек, и т.д. «Народных художников» в СССР было 159. Звание «заслуженного» присваивалось советскими республиками; только в РСФСР, не считая других «братских республик», с 1960 по 1992 гг. оно было присвоено 1053 художникам.
А между тем, что такое была в те времена Сталинская премия? Постановление СНК от 20 декабря 1939 года называлось «Об учреждении премии и стипендии имени Сталина» и гласило:: «В ознаменование шестидесятилетия товарища Иосифа Виссарионовича Сталина Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет: учредить 16 премий имени Сталина (в размере 100 тысяч рублей каждая), присуждаемых ежегодно деятелям науки и искусства за выдающиеся работы в области: 1) физико-математических наук, 2) технических наук, 3) химических наук, 4) биологических наук, 5) сельскохозяйственных наук, 6) медицинских наук, 7) философских наук, 8) экономических наук, 9) историко-филологических наук, 10) юридических наук, 11) музыки, 12) живописи, 13) скульптуры, 14) архитектуры, 15) театрального искусства, 16) кинематографии». Тем же постановлением было учреждено десять первых (по 100 тыс. руб.), двадцать вторых (по 50 тыс. руб.) и тридцать третьих (по 25 тыс. руб.) Сталинских премий, присуждаемых ежегодно за лучшее изобретение, а также три первых, пять вторых и десять третьих Сталинских премий, присуждаемых ежегодно за выдающиеся достижения в области военных знаний (аналогичных по размеру).
Несколько позже, 1 февраля 1940 года было принято постановление «Об учреждении премий имени Сталина по литературе»: «Учредить 4 премии имени Сталина, по 100 тысяч рублей каждая, присуждаемые ежегодно за выдающиеся произведения в области литературы».
В то время 100 тысяч рублей, при зарплате рабочего в 700-800 рублей, это были колоссальные деньги; лауреат мог безбедно жить на них несколько лет – а что говорить о тех, кто становился лауреатом несколько раз? Судя по спискам награжденных, приходится признать, что очень часто это были вполне достойные люди, интеллигенты в самом лучшем смысле слова. В царское время такая щедрость со стороны престола никому бы из них и не снилась…
Вообще для творческой интеллигенции с начала 1930-х гг. настали времена долгожданной заботы со стороны государства, прерывающие бесконечную череду испытаний, лишений, угроз и нужды, унизительного нищенского существования, наставшую в результате Октябрьской революции. Здесь есть смысл напомнить кое-кто о судьбе советских писателей как сословия, не вдаваясь в трагические перипетии отдельных писательских биографий. Благо для этого имеется превосходный источник – обстоятельное и в высокой степени фундированное исследование В.А. Антипиной526, которая совершенно обоснованно указывает: «Тридцатые годы – период серьезных изменений в повседневной жизни советских писателей. Перемены эти во многом были связаны с созданием писательских организаций, на которые изначально были возложены задачи обустройства труда и быта литераторов. Сформировался новый социальный статус писателей».
Рассмотрим подробнее эти важнейшие перемены. Помня при этом, что мизерность, с нынешней точки зрения, благ, пролившихся на творческую интеллигенцию в те годы, вовсе не казалась мизерной на фоне крайней нужды и вынужденного аскетизма всего народа, а представляла собой порой недосягаемый для прочих граждан уровень благополучия.
* * *
Исследование означенной темы правомерно привязать к учреждению Союза советских писателей (ССП), после которого отношения писателей с государством приобрели целенаправленный, регулярный и организованный характер. Подготовка учредительного съезда ССП началась с принятия известного Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций»527, в соответствии с которым многочисленные писательские организации объединялись в одну, состоящую из писателей, полностью «поддерживающих платформу Советской власти». В развитие оного вышло также вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 7 мая 1932 года «Практические мероприятия по проведению в жизнь решения о перестройке организаций писателей».
20 октября 1932 года состоялась судьбоносная встреча  Сталина с писателями-коммунистами, на ней Иосиф Виссарионович обосновал необходимость создания новой писательской организации: «Вы [рапповцы] выдвигали и расхваливали своих, выдвигали подчас не в меру и не по заслугам, замалчивали и травили писателей, не принадлежащих к вашей группе, и тем самым отталкивали их от себя, вместо того чтобы привлекать их в нашу организацию и помогать их росту… Тут же рядом с вами росло и множилось море беспартийных писателей, которыми никто не руководил, которым никто не помогал, которые были беспризорными»528. Эта встреча положила известный рубеж, послужила непосредственным прологом к созданию ССП: Сталин дал понять, что пришло время подвести черту под таким положением вещей.
В итоге, несмотря на изначальную видимость «коммунистического согласия», первый состав ССП оказался чрезвычайно пестрым политически и объединил писателей, формально, может быть, и просоветских, но в реальности – самых разных убеждений, вплоть до скрыто антисоветских. Всем им, однако, перепали многочисленные блага и возможности как субъектам духовного производства, «инженерам человеческих душ» (автором этого крылатого выражения был писатель Юрий Олеша, но его подхватил сам Сталин, а уж за ним – многочисленные эпигоны). К примеру, Анну Ахматову трудно было бы заподозрить в советском и/или коммунистическом мировоззрении, однако в 1939 году «на заседании закрытого Президиума ССП было принято решение о помощи А. Ахматовой. У нее в то время резко ухудшились состояние здоровья и материальное положение. К тому же проживала Анна Андреевна на жилплощади бывшего мужа вместе с его семьей в крайне сложных бытовых условиях. Была направлена просьба в Ленинградский горсовет срочно предоставить А. Ахматовой отдельную жилплощадь, после чего Литфонд должен был обеспечить ей необходимую обстановку. ССП ходатайствовал также перед Совнаркомом о предоставлении ей персональной пенсии. До решения этого вопроса выплачивать ей пенсию, а также выдать безвозвратную ссуду в размере 3 тысяч рублей было поручено Литфонду»529.
Подобных примеров множество. Следует особо подчеркнуть, что среди писательской братии того времени было весьма немало выходцев из дворянства и иных имущих, благополучных классов дореволюционной России, что было вполне понятным следствием естественного отбора. В целом недобитые остатки этих классов в СССР до 1936 года состояли в категории «бывших людей», «лишенцев». Однако в писательской (вообще гуманитарной) среде говорить о дискриминации таких лиц не приходится: их печатали, с ними встречались читательские массы, на них распространялись все привилегии писательского сословия и т.д.
Как пишет Антипина, «в день открытия съезда, 17 августа 1934 года, перед Домом союзов собралась огромная толпа желающих воочию узреть известных писателей. Делегаты съезда с трудом протискивались через толпу». Но если бы собрать воедино всех членов (1500 человек) и кандидатов в члены ССП (еще 1000), то толпа получилась бы не меньшая. Через 20 лет, ко второму съезду (1954 год) ССП насчитывал уже 3695 человек (3142 члена и 553 кандидата)530. При этом «не следует забывать, что многие члены ССП погибли во время Великой Отечественной войны (примерно 15 процентов). Кроме того, писатели не избежали репрессий. Из 571 делегата Первого съезда советских писателей было репрессировано примерно 180 человек» (более трети). Репрессии, как известно, были частью системной политики Советской власти и составляли неотъемлемый фон советской жизни непосредственно с 1917 года; они, разумеется, не обошли и литераторов, но сейчас речь идет не о них.
Определенным образцом для организации повседневной жизни писателей, воспринятым ССП и образованным при нем Литфондом, служили такие формы, как Всероссийский союз поэтов (ВСП), который еще в период Гражданской войны проводил поэтические встречи, организовал бесплатную столовую для всех нуждающихся литераторов, издал несколько сборников стихов, выдавал литераторам безвозмездные ссуды, предоставлял помещения для работы, имел подсобные предприятия: кафе, кинематограф и столовую, на выручку от которых он и осуществлял свою деятельность531. Но для предприятия такого размаха, как ССП, этого было бы недостаточно: требовались мощные государственные дотации, и они потекли рекой. На одно только проведение учредительного съезда, как подсчитала Антипина, потребовались общие расходы, эквивалентные годовой заработной плате 754 тружеников. Опираясь на исследование А. Георгиева532, она пишет: «Смета ССП утверждалась в НКФ СССР не только общей суммой, но и по каждой конкретной статье. Исходя из анализа структуры источников доходов творческих союзов, исследователь утверждает: “Cоюзы художественной интеллигенции были в большей степени госбюджетными организациями (курсив мой. – В. А.)… Прямая и скрытая дотации, дополнительные ассигнования составляли более 50 % от суммы средств, получаемых союзами”».
Итак, на средства, получаемые ССП не только от членских взносов, отчислений от прибыли издательств, театров, кино и эстрады, но и от советского государства, от власти, удовлетворялись разнообразные потребности писательского контингента:
«Аппарат Литфонда СССР и крупных его отделений состоял из нескольких отделов: санаторно-лечебного, финансово-счетного, бюро культурно-бытового обслуживания и юридической части. В Москве имелись также строительный отдел и бухгалтерско-ревизорская группа.
В ведении Литфонда находился широкий круг вопросов по обеспечению быта и отдыха писателей. Например, бюро культурно-бытового обслуживания предоставляло такие услуги, как подписка на газеты и журналы, приобретение железнодорожных билетов, обеспечение писателей гостиницами, перепечатка рукописей на пишущих машинках, снабжение ордерами на дрова, проведение текущего ремонта квартир. Юридическое бюро Литфонда давало консультации по жилищным и пенсионным вопросам, защищало авторские права писателей в судебных органах…
Литфонд предоставлял своим членам такие виды обслуживания, как медицинская помощь, выдача пособий по временной нетрудоспособности (болезнь, беременность, роды), путевки в дома отдыха, дома творчества и санатории, пособия при прохождении военной службы, пособия по инвалидности, старости и в связи со смертью кормильца, пособия по уходу за ребенком, устройство детей в детские сады, ясли, пионерские лагеря и ряд других».
Рассмотрим этим блага по порядку.
* * *
Медицинское обслуживание. Антипина пишет:
«В целом, в меру своих сил, писательские организации о здоровье литераторов старались заботиться. Так, летом 1932 года Мосгорком прикрепил всех писателей к крупнейшим поликлиникам медицинского факультета имени Снегирева, где писатели получали амбулаторное и диспансерное лечение. Они были застрахованы и в пользовании медицинскими услугами приравнены к рабочим533.
В отчете ревизионной комиссии Союза писателей за 1935 год отмечалось, что лечебная помощь писателям осуществлялась удовлетворительно: ею были охвачены все писатели: члены Союза, Литфонда, а также их семьи. Правление Литфонда заключило договоры с поликлиникой Санаторно-курортного управления (к ней было прикреплено 100 писателей вместе с их семьями) и с поликлиникой I МГУ (там лечились вместе со своими семьями остальные писатели). Литераторам оказывали помощь амбулаторно, при наиболее тяжелых заболеваниях организовывали помощь на дому, консилиумы и консультации специалистов. Впервые была проведена выборочная диспансеризация, через которую прошли 150 писателей. При этом был выявлен ряд случаев тяжелых заболеваний, и в результате нуждавшимся было предоставлено надлежащее лечение. К некоторым писателям были прикреплены врачи534.
В отчете той же ревизионной комиссии за 1936 год и первую половину 1937 года этой работе вновь были даны позитивные оценки. Врачи выезжали на дом к заболевшим в тот же день (при вызове до 8 часов вечера), а при вызове через руководителя лечебного отдела Рубина – в любое время дня и ночи. Случаи прибытия врачей на следующий день были единичными и объяснялись либо слишком поздним вызовом, либо трудностями доставки врача в Подмосковье. Не было случаев отказа в консультации высококвалифицированных специалистов или в организации консилиумов по просьбе больных или их лечащих врачей…
Несколько иначе, чем в Москве, осуществлялась медицинская помощь литераторам в Ленинграде. Там было около пятидесяти врачей разных специальностей, которые обслуживали писателей на дому или же приглашали их к себе.
Согласно положению о работе Литфонда, принятому 10 мая 1940 года, всем членам этой организации и их семьям предоставлялись бесплатные медицинские услуги (амбулаторная помощь, вызов врача на дом, дежурство медсестры на дому, анализы, рентген, массаж, физиотерапия и другие процедуры) в тех медицинских учреждениях, к которым они были прикреплены535. В необходимых случаях могла быть проведена консультация со специалистами из других заведений. Кроме этого, Литфонд оказывал протезную помощь (зубы, ортопедическая обувь, протезы). В случае временной нетрудоспособности вследствие беременности и родов выдавалось пособие в течение тридцати пяти дней до и двадцати восьми дней после родов.
Размер пособия по временной нетрудоспособности колебался от 300 до 1000 рублей в месяц в зависимости от заработка писателя за последние 12 месяцев. Оно могло выдаваться в течение двух месяцев подряд и четырех месяцев в течение года, после чего, по заключению врачебно-трудовой экспертной комиссии, ставился вопрос о переводе члена Литфонда на пенсию…
В соответствии с положением о Литфонде от 10 мая 1940 года членам организации, нуждающимся по заключению врачебной комиссии в санаторно-курортном лечении, путевки в санатории и на курорты могли быть по решению Правления Литфонда выданы бесплатно536…
Надо сказать, что деятельность Союза писателей и Литфонда по оказанию медицинской помощи литераторам Москвы и Ленинграда была достаточно эффективной: им был обеспечен доступ к лечению довольно высокого уровня».
* * *
Дома отдыха, дачи и пр. У Литфонда в распоряжении было несколько домов отдыха и творчества. Старейшим считается таковой в поселке Малеевка.
«Дом отдыха имел 17 комнат, включая помещения для персонала и общего пользования.В них размещалось 56 человек Не хватало кроватей и постельного белья, часть отдыхающих спала на узких раскладных деревянных койках. Положение усугублялось тем, что были проблемы с водоснабжением. Из-за большого количества детей, постоянно находившихся в Малеевке, не могло и речи идти о нормальном отдыхе и работе. Из общего количества отдыхающих писатели составляли только 10 процентов, остальные – их жены, дети, тещи и другие родственники.
В середине тридцатых годов Литфонд построил в Малеевке еще одно здание, которое писатели прозвали “крольчатником”.
23 марта 1934 года санаторий № 1 в Коктебеле в соответствии с волей М. Волошина, завещавшего это здание литераторам, было решено именовать Домом поэта. Приезжали сюда на отдых преимущественно крупные писатели. Ленинградскому отделению Союза писателей было предоставлено десять постоянных мест. Здесь же могли отдыхать известные архитекторы, музыканты и художники, которые были лично знакомы с Волошиным. Открывшимся музеем поэта руководила его жена – М. Волошина.
По поводу работы дома отдыха в Хосте были опубликованы статьи в “Литературной газете” и “Правде”. В августе 1935 года выяснилось, что в нем отдыхало не более семи процентов писателей, при том что он был жутко переполнен (в то время там находилось 60 отдыхающих вместо положенных 35)…
В этот же период в Коктебеле одновременно существовало два дома отдыха – для московских и ленинградских писателей…
Почти никогда не был заполнен ялтинский Дом творчества. При этом в Литфонде постоянно лежали заявки желающих отдохнуть в нем. Согласно неписаному закону путевки в Ялту предоставлялись избранным…
В конце тридцатых годов ленинградские литераторы имели возможность отдыхать в Петергофе в отеле “Интернационал”, где им было отведено несколько номеров по соглашению между трестом гостиниц и Союзом писателей. Здесь были отличные условия и для отдыха, и для творчества…
Многие литераторы с удовольствием вспоминали время, проведенное в домах отдыха. Например, М. Ангарская писала в своих воспоминаниях: “30-е годы были лучшими годами нашей молодости. Мы каждое лето уезжали на Кавказ в Теберду. Там был дом отдыха творческих работников, где жили академики, композиторы, писатели, художники”».
Помимо вышеуказанных, писательские дома отдыха имелись также в Долгой Поляне, в Голицыне, в Одоеве, в Абрамцево. В 1945 году был открыт Дом творчества в Комарово под Ленинградом. А всего в лучшие годы в собственности СПП находилось 22 таких дома.
Но, конечно, самым знаменитым, легендарным был Дом творчества писателей в Переделкино, задуманный при Сталине и оконченный строительством в 1956 году, воспетый в стихах и прозе, особенно мемуарной. Выстроенный в классическом стиле, с треугольным фронтоном, мощной колоннадой, балконом и флигелями, он напоминает роскошную русскую барскую усадьбу, приводя на память строки из «Онегина»:
Старинный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Маленький, но приятный парк для тихих прогулок. Просторный холл с красивыми колоннами из искусственного мрамора и огромной люстрой, в котором случались пышные застолья и честования. Большие комнаты с высокими потолками и светлыми окнами, скромно, но достаточно меблированные, располагают к спокойной сосредоточенной работе, я хорошо знаю это по себе, так как не раз проживал в этих «намоленных кельях». Компьютеры работают тихо, но в былые времена, как вспоминал М. Чарный: «Идешь по длинным коридорам Дома, и с обеих сторон из комнат доносится легкий перестук пишущих машинок»537.
Сегодня стены старого корпуса обвешаны сплошь большими фотопортретами наиболее знаменитых советских писателей, сделавших Дому честь своим там проживанием: их десятки. В Литфонде стояли очереди на проведение нескольких дней или недель в этом благословенном месте, где была прекрасная столовая, буфет, большая интересная библиотека, бильярд, кинозал с эстрадой, зимой лыжи… Но самое главное – временные обитатели Дома творчества имели возможность общаться с постоянными обитателями дачного поселка писателей, располагавшегося в Переделкине, и проводить творческие встречи, тематические вечера и т.п.
Тут самое время перейти к теме писательских дач. Правильно формулирует В.А. Антипина: «Безусловным признаком принадлежности к привилегированному слою в те годы являлось наличие дачи. У части литераторов они появились. В дачном поселке Переделкино, так же как и в домах отдыха, предназначенных для них, писатели ценили не только материально-бытовые условия, но и царившую в них атмосферу, наличие особого круга общения. К тому же компактное проживание представителей одного социального слоя давало возможность почувствовать некую элитарность, принадлежность к избранной группе людей». В этом-то и было самое главное!
Антипина сообщает следующее:
«Строительство дач для писателей началось еще задолго до создания Союза писателей, но тогда это было частной инициативой литераторов. В 1930 году группа писателей во главе с Б. Пильняком выбрала под кооператив место близ деревни Переделкино, в двадцати километрах от Москвы. Желающих войти в кооперативное товарищество было много – около ста писателей и журналистов…
В одном из документов дачного кооператива в Переделкине, адресованном в правительство, содержится упоминание о рождении идеи дачного городка писателей. Появилась она во время встречи писателей у М. Горького с И. Сталиным и Л. Кагановичем. Сталин сделал тогда следующее предложение: “Построить писателям гостиницу под Москвой – этого мало. Писателю не захочется надолго отрываться от семьи, тем более, когда он вернулся из поездки за материалом. Не гостиницу, а город надо построить для писателей где-либо под Москвой, где бы они могли жить вместе с семьями, друг другу не мешая, и интенсивно творить. Построить им там и гостиницу, чтобы наезжающие к ним гости и посетители их не стесняли, а останавливались бы в гостинице”…
19 июля 1933 года было принято Постановление СНК РСФСР «О строительстве „Городка писателей“»…
Выбор пал на Переделкино. Всего по немецким проектам было построено 50 двухэтажных деревянных дач с огромными приусадебными участками, поросшими, в основном, соснами, елями и березами. Большого размера окна и двери, покрашенные белилами, все с медными приборами. Двери – филенчатые, окрашенные масляной краской, тоже с медными приборами. Печное отопление (печи были сложены из простого красного кирпича и оштукатурены)… Не роскошно, но уютно и удобно.
25 июля 1935 года 28 дач, являвшихся собственностью Союза писателей, были переданы в бессрочное пользование некоторым выдающимся писателям и их семьям. С историей поселка связаны десятки имен самых видных литераторов. В ряде дач организованы музеи (Чуковского, Пастернака, Евтушенко, Окуджавы и др.). После войны дачный поселок сильно разросся, а старые дома стали ветшать, но аромат элитарности в лучшем смысле слова, некоей духовности, доныне держится в этой цитадели отечественной культуры.
Союз писателей и в дальнейшем не раз обращался к правительству с просьбами насчет строительства дач для писателей (так возник, например, дачный поселок Семхоз невдалеке от Троице-Сергиевой лавры). Писатели создавали дачные кооперативы, используя различные льготы и ссуды от ССП, и так далее.
* * *
«Квартирный вопрос». В июле 1933 года постановлением ЦИК и СНК СССР члены ССП были приравнены в жилищных правах к научным работникам. А это означало, что им предоставлялись льготы: отдельная комната для занятий или дополнительная площадь в 20 квадратных метров, оплата всей жилплощади в одинарном размере, сохранение жилой площади за находящимися в длительных командировках. Это было весьма существенно в условиях того бешеного дефицита жилья, которым было отмечено суровое время.
Согласно сведениям, собранным В.А. Антипиной, 9 августа 1938 года ответственный секретарь ССП П. Павленко и председатель Правления Литфонда Н. Ляшко сообщали В. Молотову, что значительное количество членов Союза писателей, проживающих в Москве и Ленинграде (около 150 человек), не обеспечены жилищными условиями, необходимыми для творческой работы, а многие из них и вовсе не имеют собственного жилья и проживают у родственников или вообще у посторонних. В очередном письме, направленном В. Молотову уже от имени Президиума ССП, приводились иные цифры. Только в Москве было свыше 200 писателей, нуждавшихся в улучшении жилищных условий, из которых около 40 не имело собственной площади.
Советская власть не оставалась безучастна к такого рода обращениям. Для писателей строили дома, бесплатно давали квартиры и вообще жилплощадь, помогали создавать жилтоварищества (кооперативы) и т.д. Наиболее известен роскошный, отделанный лабрадором дом в Лаврушинском переулке, воспетый в романе Булгакова, но были и другие. Порой у писателей не хватало средств для уплаты кооперативных взносов, поэтому неоднократно принимались решения ССП о помощи литераторам. Так, 10 октября 1936 года группе литераторов (11 человек) были выделены деньги для внесения взносов (от 5 до 12 тысяч рублей), 29 января 1937 года еще 11 человек получили суммы от 2 до 5 тысяч рублей. Поскольку цена за квартиру редко превышала 8 тысяч рублей, подобные ссуды были весьма и весьма существенным подспорьем для малоимущих писателей.
К середине пятидесятых годов число писателей, не имевших жилья или живших в коммуналках, заметно уменьшилось. При этом «жилищные условия были дифференцированы в зависимости от близости к руководящим структурам. Привилегированное положение многих писателей по отношению к большинству граждан страны касалось прежде всего размеров, качества и местонахождения жилья». Что вполне естественно.
* * *
Спецпитание, спецснабжение. Приобретение квартиры или дачи – это разовое мероприятие, очень значительное в жизни любого человека. Но не менее существенно – ежедневное выживание, требующее еды и одежды, многих бытовых мелочей, без которых, однако, нормально не прожить. Поэтому так важно отметить заботу советского государства об этой повседневной стороне жизни писателей, вообще гуманитарной интеллигенции «второго порядка», удовлетворяющей, прежде всего, духовные потребности своего сословия. Вновь воспользуюсь книгой В.А. Антипиной.
«По улице Герцена, 22, находился общеписательский распределитель-кооператив Мосторга № 175. К нему было прикреплено свыше 1200 человек: писатели, члены горкома композиторов (200 человек) и работники издательств (ГИХЛ, “Федерация”, МТП)…
Дефицитом было почти все, даже писчая бумага.
21 января 1938 года ответственный секретарь ССП В. Ставский обратился к заведующему отделом печати ЦК ВКП(б) Никитину с жалобой на плохое снабжение Литфонда писчей бумагой для распределения среди писателей. В 1936 году Госплан выделил Литфонду 16 тонн бумаги, а в 1937-м – всего около трех тонн, между тем как потребность в ней составляла 40 тонн…
В декабре 1946 года И. Альтман составил А. Фадееву записку по вопросам снабжения писателей. Из 1200 человек, которых обслуживал Литфонд Москвы, лимитные книжки на 500 рублей получали 85 человек, а на 300 рублей – 154. Ордера на одежду за 11 месяцев 1946 года получили 1742 писателя и члены их семей. На них было приобретено: пальто мужские – 55 штук, пальто дамские – 83, костюмы мужские – 17 (из них 4 хлопчатобумажные, спортивные), обувь мужская – 103 пары, обувь дамская – 315 (90 процентов – парусиновая с резиновой подошвой), платья дамские – 298 штук (разных сортов, включая 30 процентов хлопчатобумажных)…
Особенности социального обеспечения писателей были связаны с их промежуточным положением в “иерархии потребления”. Только самые именитые из них могли позволить себе уровень жизни, сопоставимый с высшими государственными и партийными чиновниками. Снабжение писателей (в основном через собственные распределители) всегда было лучше, нежели основной массы населения, но никогда оно не было и роскошным...
Не только литераторы, но и члены их семей получали доступ к привилегиям. Таким образом, еще сильнее закреплялась социальная обособленность этой части населения».
* * *
Деньги. Наконец, надо сказать о главном – о деньгах. Писателям зачастую жилось весьма неплохо за счет высоких гонораров и ставок за исполнение их произведений со сцены и т.п. В 1936 году по статистике ССП 2660 писателей жили на 2 тысячи рублей в месяц. Это при том, что в 1936 году, например, средняя зарплата в Москве составляла 271 рубль538. Правда, большинство писателей не могли прокормить себя, занимаясь только литературной деятельностью: кто-то вообще писал мало и плохо, не пользовался успехом, кто-то-напротив, был занят крупными формами, в то время, как основной доход приносили небольшие, но часто публикуемые рассказы и повести, а кто-то был репрессирован или находился «не в фаворе» у власти и не мог публиковаться, хоть и рад был бы. На помощь таким приходило государство, которое через ССП и Литфонд прямо поддерживало писателей живыми деньгами:
«Еще до начала практической деятельности Литфонда туда стали поступать просьбы о выдаче ссуд и пособий. К 5 сентября 1934 года накопилось около ста тысяч заявлений писателей… Средняя сумма ссуды на одного писателя по всему Литфонду составляла 1612 рублей, а по московскому отделению – 1989». Весьма часто ссуды были «безвозвратными», то есть деньги попросту дарились нуждающимся (а порой и просто влиятельным) писателям – либо списывались за давностью лет и неспособностью писателей вернуть долг назад. М.Б. Храпченко (литературовед, на тот момент председатель Комитета по делам искусств) жаловался в сентябре 1940 года в ЦК ВКП(б) на подобное положении дел в Литфонде: «…происходило открытое разбазаривание огромных государственных средств…».
Рассказывает В.А. Антипина:
«Оказывая серьезную материальную поддержку писателям, руководящие органы писательских организаций, по сути, мирились с проблемами крупных задолженностей литераторов.
Попытки создать гибкую систему выплаты гонораров не увенчались успехом. Перед гонорарной политикой ее разработчиками ставились противоречащие друг другу цели. Повышенные гонорары должны были выплачиваться за наиболее идейные, наиболее читаемые произведения и поощрять создание новых сочинений. Власть рассматривала денежные вознаграждения и как средство поощрения угодных ей писателей и стимулирования “производительности труда”. Отсюда – утопические проекты выплаты гонораров в зависимости от качества произведений, которые так и не были реализованы. Система выплаты налогов с гонорара неоднократно менялась, но писатели платили более высокие налоги, чем рабочие и служащие».
Несмотря на высокий налог, писатели из разряда наиболее популярных или просто «пробивных» оплачивались и жили хорошо. Как отмечает Антипина: «В ряде случаев гонорар и премирование писателей не соответствовали их реальному вкладу в литературу. Это признавал даже такой борец за повышение материального благосостояния писателей, как А. Фадеев. В 1954 году он писал Г. Маленкову и Н. Хрущеву: “…нас балуют чрезмерно, балуют, в частности, и завышенными гонорарами в области литературы, и развращающей системой премирования всех видов искусств, при которой невозможно разобрать, что же на самом деле хорошо, а что плохо”. В “Правде” был напечатан фельетон Ю. Чаплыгина «У золотой жилы», в котором речь шла о сверхдоходах театральных переводчиков».
В этой связи вспоминается автобиографический рассказ писателя Юрия Трифонова, который на премию за свою первую книгу (повесть «Студенты», 1950) купил дачу, машину и позволил себе роскошь жениться на балерине Большого театра.
Существовали, однако, и другие способы пополнить писательский личный бюджет, помимо гонораров и премий. Так, «настоящей головной болью руководства Союза писателей стали платные выступления некоторых литераторов, выезжавших на периферию. Такие поездки также имели свои “традиции”…
Какой писатель не мечтает совершить творческую поездку “за материалом”? Конечно же не за свой счет. Заветная мечта каждого – получить командировку от Союза писателей. Командировка – это оплаченные дорога с проживанием и суточные. Для многих – способ подработки. Вот почему архивы сохранили так много обращений в ССП с просьбами писателей направить их в ту или иную командировку…
В 1939 году финансовым отделом ССП было установлено, что Бюро национальных комиссий, направляя писателей в поездки по республикам, оформляло для них командировки одновременно по двум линиям: через Правление ССП и через Литфонд. Получалось, что командированному суточные и квартирные оплачивались из двух источников. Секретарь Бюро нацкомиссий объяснял такой порядок тем, что надо было компенсировать обычный заработок писателя, которого тот во время командировки лишался539.
Бывали случаи, когда командировки ССП использовались для проведения собственного отдыха. Чаще в этих поездках полезное сочетали с приятным».
* * *
Кстати, о приятном. Щедро удовлетворялись не только материальные, но и разнообразные духовные и иные потребности писателей. Это происходило, в частности, благодаря бурной деятельности Дома советских писателей (ДСП), созданного специально с такой целью. Об этом в книге Антипиной рассказано так:
«В 1934 году в результате слияния библиотеки дома Герцена, клубной библиотеки им. Горького и библиотеки ударника при Оргкомитете ССП образовалась библиотека ДСП. В создании писательской библиотеки участвовали такие литераторы, как В. Лидин, А. Фоньо, К. Тренев, И. Розанов, Н. Ашулин, М. Гершензон, С. Городецкий, Л. Гроссман, А. Свирский. Посещали ее до 50 человек в день. Ежедневно во второй половине дня при ней работала читальня. Библиотека выписывала 35 наименований газет и 127 – журналов.
К началу войны библиотека при Доме советского писателя насчитывала около 67 тысяч экземпляров книг, преимущественно художественных, как отечественных авторов, так и переводных. Много было книг по вопросам искусства. В 1940 году была куплена часть библиотеки философа Н. Лосского, так появился новый отдел библиотеки – философия…
В середине тридцатых годов ДСП организовывал занятия по дисциплинам, необходимым для творческой работы писателей. 16 литераторов, среди которых были М. Шагинян, Б. Пильняк, Л. Леонов, занимались индивидуально на дому историей, общественными науками, физикой, химией и математикой. Были организованы занятия по изучению иностранных языков: 13 групп объединяли 79 человек. Был даже кружок грузинского языка. Работали также спортивно-развлекательные кружки: шахматный, автомобильный, бильярдный, рыболовно-охотничий, верховой езды, тенниса, плавания, гребли, танцев. Дети имели возможность заниматься ритмопластикой, изучать французский язык, ставить спектакли в собственном кукольном театре.
Особой популярностью у писателей всегда пользовался бильярд, и численность бильярдной секции при ДСП росла буквально день ото дня…
В 1937 году спортивные секции ДСП объединяли более 250 писателей. Наиболее крупной была охотничья секция, насчитывающая 60 человек. Ее участники проводили свой досуг на водной станции “Динамо” или в Некрасовском угодье, близ Костромы, где для них строилась охотничья.
Второй по численности после охотничьей была теннисная секция. Ее активными членами были Н. Асеев, C. Кирсанов и И. Уткин. Члены секции успешно выступали на соревнованиях с другими командами Москвы.
Была при Доме писателей и легкоатлетическая секция, которая в основном состояла из молодых литераторов. Десять членов насчитывал конно-спортивный кружок».
Однако потребности писательской общественности, почувствовавшей себя привилегированным сословием, росли, как на дрожжах. И вот, в 1938 году инициативная группа – К. Паустовский, А. Барто, Л. Славин, Л. Кассиль, В. Лапин, Вс. Иванов, З. Хацревин, В. Финк, Д. Стонов, В. Катаев, Е. Петров, В. Ардов, М. Левидов, В. Ставский, Н. Вирта, С. Кирсанов, В. Казин, С. Михалков – решила преобразовать ДСП в Московский клуб писателей, что с успехом и было сделано.
Аналогичный писательский Клуб действовал и в Ленинграде. Стоит обратить внимание на маленькую, но очень впечатляющую деталь: «На средства, выделенные на его оборудование Совнаркомом, там было приобретено 22 картины французских и голландских мастеров XVII–XIX веков. Дом писателя получил 40 герм античных писателей и бюсты французских писателей XVIII и XIX веков, а также бюсты Ф. Достоевского, А. Герцена, Ф. Сологуба и единственный в мире бюст Л. Толстого работы И. Репина. Были приобретены бронзовая люстра XVIII века, три гарнитура старинной мебели и около 80 старинных китайских и хрустальных ваз540».
Неплохо?
* * *
Высокий статус и рост элитарного самосознания. Не все у властей сталинского периода получалось в смысле улучшения жизни и быта писателей так замечательно, как задумывалось, но они очень старались! Это вполне очевидно после всего вышесказанного. И эти старания, эти усилия приносили свои плоды, в том числе в отдаленной социальной перспективе. Менялось самосознание интеллигенции, особенно творческой. Менялась в лучшую сторону роль словесности в советском обществе, росло значение печатного и устного слова, а с ним – сознание как народа в целом, так и интеллигенции вообще, а особенно – самосознание ее специального отряда: интеллигенции «второго порядка», обслуживающей преимущественно интеллигенцию же, ее духовные запросы.
Интеллигенция снова, как в дореволюционной России, начала чувствовать себя солью земли – и воспринимать как должное свое особое положение в обществе, в том числе материальное.
Как отмечает В.А. Антипина, к концу 1930-х годов «отношение основной массы литераторов к условиям жизни и материальным благам стало меняться. Аскетизм перестал быть модным. Современница вспоминала вечер в Клубе писателей в начале 1938 года:
“Спускаемся в царство шуб енотовых, обезьяньих, оленьих, на рыбьем меху, бесконечные ботики и кашне, кашне и ботики.
Ольга Ивановна (жена писателя Л. Соболева. – В. А.) в длинном серебристом платье из тафты. На грудь ее падает легкий светлый камень.
– Мама мне сказала, что эту слезку можно надеть – никто не подумает в наше время, что это настоящий камень, – говорит она мне мельком.
Странно, думаю я, законспирированный бриллиант? Зачем?..
Встречи наши окрашены конституцией, выборами в Советы. Волна заседаний охватила и писательский дом, и дом композиторов… В правлении Союза писателей и писательского дома появились новые люди… в них чувствовалось… стремление к комфорту, все как-то лихорадочно обзаводились машинами, дачами. Идет раздел писательских дач, Соболев срочно кончает курсы шоферов – и все это делается с какой-то лихорадочной поспешностью. Поэт Кирсанов делается каким-то метрдотелем писательского дома, заговорили о кухне, в воздухе носились разговоры о блестящей кухне, гаражах, судорожно искали бензин… и как-то на моих глазах появляются черты хищнического, люди охвачены азартом…”541.
Подавляющему большинству советских писателей помешательство на принципах уже не грозило.
Таким образом, в тридцатые годы сложился некий жизненный уклад “среднестатистического советского писателя”. Условия его повседневного существования были неизмеримо лучше жизни многих других категорий населения страны и даже некоторых профессиональных отрядов художественной интеллигенции, к примеру художников или композиторов».
Особое положение в советском обществе порождало у писательского сословия небезосновательное представление о необходимости поддерживать этот свой особый статус и охранять его от внешних посягательств. Так, «несмотря на улучшение положения с обеспечением продовольствием, многие писатели хотели запретить вход в ЦДЛ и в его столовую тем, кто не являлся членами ССП и не работал в литературных организациях, – в писательской среде вновь возобладало чувство собственной обособленности. Когда подобную точку зрения критиковали и говорили, что в таком случае столовая из-за недостатка клиентов станет нерентабельной, ее сторонники выдвигали свои аргументы: “Опыт показал, что через некоторое время ощущение того, что здесь только свои люди, своя среда, приведет к тому, что люди будут приходить”. (Так оно и вышло впоследствии. – А.С.) Писатели высказывались за превращение столовой Дома литераторов в ресторан и предъявляли повышенные требования к уровню обслуживания. 19 мая 1950 года на заседании Совета ЦДЛ С. Кирсанов сказал: “У нас есть павловская посуда542, хорошие бокалы… Нам надо приобретать прекрасную посуду, надо иметь прекрасные приборы, бокалы, чтобы эта столовая не была похожа на обыкновенную столовку”».
* * *
Каким же будет резюме? В.А. Антипина вполне правомерно отмечает:
«После войны все заметнее становилась принадлежность писателей к элитному слою советского общества. При этом необходимым условием сохранения льгот и привилегий со стороны власти являлось участие ведущих литераторов в общественной деятельности и работе во всевозможных бюрократических структурах, что отвлекало многих из них от творчества…
Если оценивать в целом материальное и бытовое положение советских литераторов, то можно утверждать, что они, безусловно, относились к привилегированному слою советского общества, но отнюдь не к его элите. В предоставлении благ власть была предельно прагматичной: большая их часть доставалась партийной верхушке, чиновничеству, высшим инженерным кадрам и военной элите. Однако по сравнению с другими представителями художественной интеллигенции литераторы находились на более высокой ступени “иерархии потребления”, так как власть видела в них основных проводников идеологической линии партии…
К началу пятидесятых годов в писательской среде наметились тенденции к большей замкнутости и собственному благосостоянию…
ССП отстаивал корпоративные интересы литераторов. Это проявлялось в бесконечных ходатайствах в вышестоящие организации об улучшении материального снабжения писательства в целом и отдельных его представителей. Руководство Союза писателей постоянно доказывало власти то, что литераторы играют особую роль в жизни страны, а поэтому имеют право на особые условия жизни и творчества».
И советская власть, как правило, шла навстречу этим просьбам и требованиям, как бы соглашаясь с амбициями интеллигенции «второго порядка».
Понятно, что всеми подобными мерами власть в какой-то степени покупала лояльность этой самой интеллигенции, но ведь не только же в этом было дело! Главное – в 1930-1950-е гг. был небывалый подъем авторитета изящной словесности, изобразительного и прикладного искусства, театра и кино. Причем это было во многом связано с реальными достижениями тысяч писателей и поэтов, переводчиков, художников, режиссеров, артистов, певцов и т.д. Художественная интеллигенция, сформировавшаяся при Сталине, еще десятилетия задавала тон, способствовала духовному росту аудитории, развивала эстетическое чувство народа543.
При этом, как пишет В.А. Антипина, «большинство писателей не питали иллюзий относительно характера деятельности ССП. Например, О. Берггольц писала в своем дневнике в мае 1941 года: “Да, Союз влачит жалкое существование, он почти умер, ну а как же может быть иначе в условиях такого террора по отношению к живому слову? Союз – бесправная, безавторитетная организация, которой может помыкать любой холуй из горкома и райкома, как бы безграмотен ни был. Сказал Маханов, что Ахматова – реакционная поэтесса, – ну, значит, и все будут бубнить, хотя никто с этим не согласен. Союз как организация создан лишь для того, чтоб хором произносить „чего изволите“ и „слушаюсь“»544.
Впрочем, надо ли, зная о всех преимуществах, которыми советская власть одаряла советских писателей, удивляться, что встречным требованием было только одно: лояльность? Это вполне естественно даже и с моральной точки зрения: ведь негоже кусать кормящую руку…
Но тут – скажу, забегая вперед, – власть серьезно просчиталась.
* * *
Писательский балласт. Вполне понятно, что столь привилегированное положение творческой интеллигенции при Сталине, бросавшееся в глаза всему прочему советском люду, у многих вызывало зависть и жажду приобщиться к сословию избранных, даже не имея для этого никаких природных данных – таланта, в частности. Который, что ни говори, отпущен не каждому. А поскольку многое в нашем подлунном мире осуществляется благодаря различным человеческим слабостям и пристрастиям, то всегда был, есть и будет контингент, стремящийся попасть в привилегированную группу не по своим дарованиям и заслугам, а по каналам непотизма, кумовства, коррупции и т.п. Так, конечно же, случилось и с писательским корпусом.
Об этом знали многие, если не все, но лишь немногие осмеливались говорить об этом вслух, опасаясь нажить врагов – и далеко не только в писательской среде. Кто бы посмел открыто обличать тех же Авербаха с Киршоном и Эльсбергом в годы, когда во главе ОГПУ процветал их покровитель Ягода!
О том, к чему привели бесчестные приемчики одних и стыдливое молчание других, открыто и ярко свидетельствует обращение, направленное 24.03.1953 г. на имя Н.С. Хрущева в ЦК КПСС, авторами которого были самые, наверное, компетентные в СССР лица: генеральный секретарь Союза советских писателей СССР А. Фадеев и два его заместителя – А.Сурков и К. Симонов. Оно, в частности, гласило:
«В настоящее время в Московской организации Союза советских писателей СССР состоит 1102 человека (955 членов и 147 кандидатов в члены Союза советских писателей СССР). Свыше 150 человек из этого числа не выступают с произведениями, имеющими самостоятельную художественную ценность, от пяти до десяти лет. Эти бездействующие литераторы являются балластом, мешающим работе Союза писателей, а в ряде случаев дискредитирующим высокое звание советского писателя. Согласно Уставу ССП СССР они подлежат исключению из Союза советских писателей вследствие “прекращения литературно-художественной и литературно-критической деятельности в течение целого ряда лет” (раздел 3, параграф 5 “г”).
Большинство из этих лиц и в прошлом не имело достаточных оснований для вступления в Союз писателей; многие из них были приняты в Московскую писательскую организацию в 1934 г. при создании Союза писателей – в условиях массового приема. Поблажки, допущенные при массовом приеме, в дальнейшем вошли в практику работы Союза писателей, когда в ряде случаев при приеме в CCП снижались требования к вновь вступающим благодаря плохому изучению вновь принимаемых, а зачастую и их непринципиальным, приятельским отношениям…
Значительную часть этого балласта составляют лица еврейской национальности… При создании Союза советских писателей в 1934 году в московскую организацию было принято 351 чел., из них писателей еврейской национальности – 124 чел. (35,3%). В 1935—1940 гг. принято 244 человек, из них писателей еврейской национальности – 85 человек (34,8%); в 1941—1946 гг. принято 265 чел., из них писателей еврейской национальности – 75 человек (28,4%). В 1947—1952 гг. принято 241 чел., из них писателей еврейской национальности – 49 чел. (20,3%).
Такой искусственно завышенный прием в Союз писателей лиц еврейской национальности объясняется тем, что многие из них принимались не по их литературным заслугам, а в результате сниженных требований, приятельских отношений, а в ряде случаев и в результате замаскированных проявлений националистической семейственности (особенно в период существования в Союзе писателей еврейского литературного объединения, часть представителей которого входила в состав руководящих органов ССП СССР)…
Приводя изложенные выше факты по Московской писательской организации, руководство ССП СССР располагает сведениями, что близкое к этому положение существует в Ленинградской организации. Не вполне благополучно обстоит дело с состоянием творческих кадров и в Союзе писателей Украины...
Мы считаем необходимым добиться того, чтобы в течение 1953-1954 годов существующее ненормальное положение с составом творческих кадров писателей было бы решительно исправлено. За последнее время Секретариат и Президиум Союза советских писателей СССР приняли первые меры в этом направлении. За ряд месяцев Президиумом правления ССП СССР исключено из Союза писателей 11 чел.; Секретариатом ССП внесена в Президиум рекомендация исключить еще 11 человек. Работа эта будет продолжаться. Мы считаем необходимым довести до сведения ЦК КПСС об этих мероприятиях, учитывая, в частности, и то обстоятельство, что исключенные будут обращаться с жалобами в руководящие партийные и советские организации».
Это письмо осталось безответным «гласом вопиющего в пустыне». Оно кануло в пустоту. Дело в том, что кампания борьбы с космополитизмом, начавшаяся в 1949 году, окончилась со смертью Сталина, а Хрущев немедленно стал разворачивать вспять всю внутреннюю политику, так что благоприятный для необходимых кадровых чисток момент был руководителями ССП упущен. И балласт, скопившийся в недрах писательских организаций, никуда не исчез, действовал и продолжал пользоваться всеми благами и привилегиями, выпавшими на долю лояльной творческой интеллигенции в СССР. Подобная картина имела место быть и в других творческих союзах, где членство доставляло привилегии и материальные блага.
В той или иной мере это продолжалось до 1991 года, когда капиталистический строй, пришедший на смену «развитому социализму», резко обрушил весь сложившийся уютный и благополучный мир интеллигенции «второго порядка», которая сама же и сделала для этого все, что было в ее силах…
* * *
Наградить и наказать надо уметь
Но вернемся в сталинский период.
Не только у гуманитарной интеллигенции появился мощный стимул к творческой деятельности. В неменьшей степени Сталиным была взыскана и научно-техническая интеллигенция, от ученых до инженеров, а также профессура. Еще в самом начале индустриализации вождь вполне сознавал необходимость ставки на научно-техническую интеллигенцию. 23 июня 1931 г. на совещании хозяйственников по теме «Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства» Сталин выдвинул т.н. «Шесть условий Сталина» – комплекс хозяйственно-политических мероприятий, среди которых обращают на себя внимание условие № 4 («Добиться того, чтобы у рабочего класса СССР была своя собственная производственно-техническая интеллигенция») и особенно условие № 5 («Изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе»). Речь Сталина была широко распубликована в газете «Правда», распространялась брошюрами и небольшими книжками. В ней видели прямую установку к действию. Это особенно ярко проявилось после войны, несмотря на тяжелое экономическое положение страны и простого люда.
О том, к чему в итоге привело внедрение этих условий, убедительно рассказывает доктор социологии, профессор Э.Ф. Макаревич:
«Власть взращивала элиту – научную, инженерную, управленческую. И хорошо ей платила. Событие, расцениваемое сегодня как канал социологической пропаганды – это постановление правительства СССР от 6 марта 1946 г. “О повышении окладов работникам науки и об улучшении их материально-бытовых условий”545. Этим постановлением должностные оклады научным работникам, профессорам и преподавателям вузов были повышены в 3-4 раза. Это было время, когда работы по созданию ракетно-ядерного оружия и ЭВМ шли широким фронтом. Тогда в СССР наибольшая заработная плата была у ученых и инженеров, у офицеров и генералов вооруженных сил, партийных и советских чиновников.
При среднемесячной зарплате рабочих в промышленности в 700-800 рублей партийные и советские чиновники, старшие офицеры и генералы (так называемая номенклатура) получали 2500-6000 рублей в месяц. Но директора институтов Академии наук получали 8000 рублей, старшие научные сотрудники, доктора наук в академических институтах – 4000 рублей, в вузах профессора, доктора наук, заведующие кафедрами, имеющие стаж работы более 10 лет, получали до 5500-6000 рублей в месяц. Ученые, профессора и преподаватели не только приравнивались к высшим офицерам армии, но и превосходили их по размерам зарплат. Авторитет ученого, выраженный размером зарплаты, выдвигал его в ряды самых нужных людей, на которых опиралась страна в своем развитии. Эта ситуация становилась мощным коммуникационным каналом пропаганды.
Ученые и конструкторы, создавшие атомную бомбу, электронно-вычислительную машину, получали премию в миллион рублей, автомобиль “Победа”, дом-особняк и дачу с обстановкой, двойную зарплату, пожизненное право на бесплатные поездки по стране вместе с членами семьи на всех видах транспорта и другие блага. Ученым – руководителям атомного проекта как премия выделялся автомобиль “ЗИС-110”, что сразу приравнивало их к членам правительства. “ЗИС-110” как канал коммуникации показывал чиновникам, что власть умеет ценить людей, которые так много делают для страны.
В такой форме в тоталитарном обществе воплощался принцип “от каждого – по способностям, каждому – по труду”: сделал лучше – получи больше, сделал больше – получи больше.
В СССР того периода у молодежи был мощный стимул учиться. Единственный путь влиться в ряды новой аристократии – ученых и инженеров – состоял в том, чтобы получить высшее профессиональное образование. И молодежь стремилась к этому. Материальное состояние ученых, инженеров, конструкторов, их образ жизни был тем каналом коммуникации, который стимулировал помыслы и ожидания молодых людей.
В стране не хватало физиков, специализирующихся по атомному ядру. И тогда в апреле 1945 г. ГКО принимает постановление, в котором говорится: обязать Комитет по делам высшей школы при Совнаркоме СССР (т. Кафтанова) обеспечить выпуск из МГУ физиков по атомному ядру: в декабре 1945 г. – 10 человек, в 1946 г. – 25 человек, в дальнейшем не менее 30 человек ежегодно. В этом постановлении в пункте 14 были такие строки: “Обязать Наркомторг СССР (т. Любимова) выделять, начиная с марта 1945 г., дополнительно Московскому государственному университету для кафедры физики атомного ядра ежемесячно обедов литер “Б” на 8 человек и обедов по специальным обеденным карточкам на 10 человек…”546. Но помимо задания для МГУ по выпуску физиков-атомщиков, такое же задание получили Ленинградские университет и политехнический институт, Московский институт тонкой химической технологии. И были открыты в Москве два новых учебных института: физико-технический и инженерно-физический. Открытие этих двух уникальных вузов было событием для социологической пропаганды.
Не менее действенным каналом такой пропаганды, стимулирующей желание войти в ряды научной и инженерной аристократии, были художественные фильмы. Власть объявила борьбу с космополитизмом, с “преклонением перед Западом”, и по ее заказу с 1946-го по 1952 гг. снимаются фильмы-биографии, в которых представлены образы выдающихся русских ученых, инженеров, врачей, композиторов: “Академик Иван Павлов”, “Пржевальский”, “Мичурин”, “Жуковский”, “Александр Попов”, “Пирогов”, “Глинка”, “Мусоргский”, “Римский-Корсаков”, фильм “Суд чести”. Двумя изданиями, огромными тиражами выходит книга Л. Гумилевского “Русские инженеры”…
С едой было плохо, но был рынок. А для состоятельных людей из числа новой аристократии из числа ученых, инженеров, военных в коммерческих магазинах продавалось все лучшее, что выпускала пищевая промышленность СССР того времени: высококачественная колбаса (25 сортов), ветчина, буженина, сосиски, пельмени, семга, осетрина, крабы, черная и красная икра, сливочное масло, водка, коньяк, вина, сласти. Все это было доступно при зарплате от 2000 до 5000 руб. в месяц.
А подавляющая часть населения довольствовалась малым: это были картошка, капуста, соленые огурцы, каша, селедка, кабачковая икра, недорогие рыбные консервы, немного мяса (понятно, как подобный контраст стимулировал творческую активность интеллигенции. – А.С.)…
В эти же годы средством социологической пропаганды становится архитектура. Лучшие архитекторы создают здания, которые сооружаются в крупных городах, и прежде всего в столице. И меняют облик этих городов. В Москве середины ХХ века – это “сталинские высотки”: пять домов-башен, построенных в центре. Они придавали городу величие, создавали образ Москвы как столицы государства, победившего гитлеровскую Германию. Архитектурным символом столицы, после Кремля, становится Московский университет, построенный к 1953 г. Университет, построенный как храм, как дворец знаний, символизировал путь в будущее, которое олицетворяет наука и культура.
В этих новых домах, получивших в народе название “сталинских”, предоставляли квартиры тем, кто имел определенный статус, внес выдающийся вклад в развитие и защиту страны: ученым, инженерам, профессорам, режиссерам, художникам, артистам, писателям, генералам, государственным и партийным чиновникам»547.
Интересно, что даже С.В. Волков, в целом крайне скептически расценивающий историю формирования корпуса советской интеллигенции на всей коммунистической дистанции, вынужден констатировать: «Во всей советской истории наиболее благоприятными для интеллектуального слоя (разумеется, не в политическом, а в социальном плане) были 40-50-е годы, когда наметилось некоторое приближение к тем стандартам его статуса, комплектования и материального обеспечения, которые были свойственны старой России».
Сталин проявил себя как умелый селекционер, сумевший, пожалуй, выжать некий максимум из того человеческого материала, который предоставила ему история. Выбраковка, отбор, подкормка, создание тепличных условий – эффективные методы селекции; он использовал их все.
Однако любая медаль имеет две стороны. Сталин в высшей степени владел главным инструментом управления – искусством как наградить, поощрить, так и наказать, припугнуть, принудить. Руководитель СССР был, выражаясь словами А.К. Толстого, «приемами не сладок, но разумом не хром» и заботился, прежде всего, о благе созданного им советского государства, лишь прикрываясь по мере надобности ленинскими цитатами. Прагматическая политика «эффективного менеджера» в отношении интеллектуального слоя привела к ряду открытий в области социальной психологии. Из которых наиболее для нас важное связано с так называемыми «шарашками». Это изобретение Лаврентия Берии: оказывается, интеллигенцию достаточно только кормить более-менее сносно – и этого достаточно. Можно ограничить свободу, не платить денег, лишить общения с женским полом, но при этом позволить всецело сосредоточиться на решении творческих, интеллектуальных задач – и настоящие интеллигенты сублимируются и не будут бунтовать, а станутвкалывать с утроенной энергией, все силы пустят на умственное увлечение, на решение поставленных сложных проблем. Находя в этом радость, смысл жизни, развлечение, вдохновение и отдохновение. (Так с 1940 по 1944 гг. работал в «шарашках» тот же гениальный конструктор С.П. Королев.)
В редуцированном виде, но это открытие было учтено в последующей политике КПСС по отношению ко всей интеллигенции вообще, которая нередко продолжала творить, несмотря на незавидные материальные и психологические условия, исходя только из высших отвлеченных соображений – творчества и общественного долга, но также и в какой-то мере престижа. Таким, например, был мой отец-профессор с его вечным рефреном «Не мешайте работать!», который вел аскетический образ жизни и был крайне непритязателен во всем, что не касалось его научного творчества – тут он был эйфорик, эпикуреец и максималист.
Усвоив и использовав в своей управленческой практике вышеуказанную закономерность, послесталинские правители, партийные вожди, увы, не усвоили уроков Сталина по части поощрения, стимулирования интеллигенции, верного понимания ее исключительного значения в обществе, взращивания престижа интеллигентских профессий. Они вели, начиная с «лысого кукурузника», прямо противоположную политику, исходя из своего нутряного, онтологического антиинтеллектуализма, справиться с которым не хотели и не могли. А потому обрекли на крах всю социалистическую систему в нашей «отдельно взятой» стране.
* * *

Эпоха Хрущева, Брежнева и 1980-е годы
Судя по достигнутым при Сталине результатам, в его эпоху был-таки просчитан и найден оптимальный темп и масштабы производства кадров интеллигенции, быстрого и дельного, но без ненужного форсажа и с учетом необходимого качества. Выше не зря замечалось, что Сталин, как никто, умел использовать в работе с интеллигенцией оба главных инструмента управления людьми: возможность наградить и наказать. Находясь между полюсами чудовищного страха и неслыханного благополучия, интеллигенция (как, впрочем и все трудящиеся и служащие) испытывала необычайное напряжение творческих сил, «лезла вон из кожи», и это, безусловно, шло на пользу как ей самой, так и стране в целом. А гласно и негласно продержавшаяся более пятнадцати лет ставка на русский национал-патриотизм, вразрез былому господству интернационализма-космополитизма и русофобии, стимулировала творчество, поднимало его значение, наполняло глубоким вечным смыслом. Но закрепить найденный успешный алгоритм не удалось в связи с резкой сменой режима.
Хрущев, этот Горбачев своего времени, был тщеславен и падок на лесть, смертельно завидовал Сталину, ему хотелось предстать в облике вершителя судеб мира и т.д. Во время встречи в Женеве в марте 1955 года с президентом США Эйзенхауэром, премьер-министрами Англии и Франции Иденом и Фором, лидеры Запада поставили ему три условия желанной нормализации отношений: 1) радикальное сокращение армии и вооружений, 2) разрешение абортов, 3) опороченье, очерненье Сталина. Хрущев выполнил все, притом с изрядным перехлестом548.
Стремясь как можно сильнее опорочить Сталина и на этом фоне возвысить себя, он пытался переиначить, перелицевать, развернуть вспять многие сталинские уже проведенные кампании и инициативы. В частности, немедленно после XX съезда КПСС началась реабилитация русофобской школы Покровского (в 1960-х гг. было даже осуществлено издание четырехтомного сборника его «Избранных произведений»). Соответственно, были подняты на щит и идеи Покровского в области образования, вновь получившие поддержку и развитие. Мейнстримом в пропаганде стало тотальное превознесение Ленина и всего «ленинского» в противовес очернению Сталина и всего «сталинского». Русофобия и космополитизм немедленно вновь высоко подняли голову. В конечном счете это нанесло удар по самому же режиму, он, что называется, «косил себя по ногам», совершенно этого не понимая в силу бездарности и глупости верхушки.
Соответственно, в хрущевский, а там и брежневский период политика в отношении интеллигенции также поменялась снова в «ленинском» направлении. С.В. Волков полагает, что «хрущевское правление и заданные им подходы к политике в области науки и образования» сказались «катастрофически». Потому что «именно тогда профанация высшего образования достигла апогея. Открывались десятки новых вузов, не имеющих реальной возможности соответствовать своему назначению. Именно в 60-е годы произошел наиболее резкий скачок численности студенческого контингента в сочетании с резким ухудшением его качества. Именно тогда была заложена основа для невиданного “перепроизводства” специалистов, столь остро обнажившегося к 80-м годам. Именно в результате и в ходе невиданного расширения в эти годы образованного слоя произошло решающее, “переломное” падение престижа умственного труда и качественное понижение относительного благосостояния занимающихся им людей».
Важная причина всего этого также в том, что уже в 1961 г. рабфаки, спустя двадцать лет после их отмены Сталиным за ненадобностью и даже вредностью, возобновили работу в виде т.н. «подготовительных отделений», которые, однако, печать совершенно правильно продолжала именовать рабфаками – по старой памяти и вследствие полного тождества функций. Конвейер по переработке рабоче-крестьянского контингента в интеллигенцию был запущен вновь на полную мощь, которая только возрастала, – и уже не останавливался до конца существования СССР. Хотя реальная потребность в этом была более чем сомнительна. Однако, как пишет Сергей Волков: «Советские власти все время стремились повысить процент рабфаковцев в приеме, планируя довести его до 75 %, но удалось это сделать не сразу».
В результате «деятельность рабфаков существенно повлияла на состав студентов. Как с удовлетворением отмечали советские авторы, если до их создания "число рабочих и сельской молодежи составляло примерно треть учащихся, то с их организацией количество производственной молодежи повысилось, так как для нее отводилось еще около 20 % от общего плана приема на дневное обучение"».
Ничего хорошего в смысле качества выпускников от этого, однако, не произошло. Но партийную верхушку это обстоятельство не отрезвило, не заставило задуматься о верности выбранной стратегии. «До самого конца рабфаки представляли основной канал "орабочивания" высшей школы и наиболее серьезный инструмент политики властей в области социальной мобильности. Даже в 1987 г. на подготовительные отделения приходилось 7,9 % приема в вузы (51,8 тыс. чел.).»
Но мало того. Своеобразной альтернативой рабфакам, которые требовали какой-никакой подготовки, затраты сил и времени абитуриента, стал при том же Хрущеве институт т.н. «стажников», вообще ничего из этого не требовавший.
Как пишет Волков:
«С точки зрения идеологии режима положение, при котором степень самовоспроизводства интеллигенции поднималась хотя бы и за счет советской интеллигенции, было нетерпимо в принципе. И в 50-х годах, когда такая тенденция начала было проявляться, была сделана попытка вернуться к практике 20-х годов. В 1958 г. было принято положение о преимущественном зачислении в вузы так называемых "производственников" или "стажников" – лиц, проработавших на производстве не менее 2-х лет, действовавшее весь период хрущевского правления…
Весьма характерно, что советские авторы всегда подчеркивали, что "стажникам" оказывается предпочтение не потому, что они имеют трудовой стаж, а именно потому, что среди них преобладают дети рабочих и колхозников, а 2/3 являются таковыми по своему социальному положению: "Поэтому при отборе молодежи в вузы нельзя придерживаться лишь "арифметики", проходного балла. Государство, проявляя заботу об источниках формирования интеллигенции из всех социальных групп населения, ведет работу по совершенствованию правил приема в вузы и при этом исходит из необходимости проведения в жизнь социального принципа отбора в вузы"549.
Поэтому и во все последующие годы – вплоть до последних лет существования коммунистического режима – сохранялась система негласных преимуществ по признаку социального происхождения "из рабочих и крестьян" и вполне гласных и очень весомых преимуществ "производственникам", для которых существовал отдельный конкурс на заранее выделенное число мест с несравненно более низким проходным баллом (за исключением ряда самых престижных вузов им практически было вполне достаточно сдать на "тройки"). Эта практика поддерживалась идеологически в печати, публицистике и научной литературе (излюбленным сюжетом социологических исследований было изучение социального состава студентов как фактора "становления социальной однородности советского общества")».
Однако всему есть свои пределы: явление стажников «вызвало столь катастрофическое падение уровня подготовки специалистов, что власти были вынуждены отказаться от столь быстрого прорыва к "стиранию граней между физическим и умственным трудом", и в 1965 г., уже при Брежневе, этот принцип был отменен». И только тогда «доля представителей образованного слоя в приеме на 1-й курс после резкого падения в 1958-59 гг. (результат постановления 1958 г. о преимущественном приеме "производственников") несколько поднялась к концу 60-х годов (не достигая, впрочем половины), но затем неуклонно снижалась, опускаясь иногда ниже 40 %».
Частичная ревизия хрущевского наследия краем входила в программу Брежнева, и многие глупости «кукурузника» были посильно исправлены. Но поскольку Брежнев был ненамного умнее Хрущева, многочисленные «косяки» в образовательной политике и социальном проектировании и строительстве возобновились с новой энергией. В частности, «задача высшей школы виделась в "дальнейшей демократизации системы высшего образования, расширения его социальной базы", ожидалось, что в 10-й пятилетке основная масса специалистов придет из среды рабочих и крестьян и отмечалось, что "широкий приток в вузы рабочей и крестьянской молодежи, по словам Брежнева, "полностью вытекает из политики партии, направленной на сближение рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции, на укрепление социального единства нашего общества"550».
Это, в частности, касается рабфаков («подготовительных отделений»), которые действовали с нарастающей силой до самого падения коммунистического режима. Практика показывала, однако, что на вступительных экзаменах «в ходе отсева (а он достигал вначале 22,7 %)… отсеивались опять же по преимуществу выходцы из наименее культурных слоев. Неудивительно, что отсев пытались все время сократить, и к 1975 г. экзамены при выпуске с подготовительных отделений стали пустой формальностью, и в вуз поступали практически все, принятые на рабфаки. В смысле реальной подготовки подготовительные отделения, разумеется, ничего не давали, и их низкую эффективность в этом отношении, особенно в технических вузах, вынужденно признавали и советские авторы, справедливо отмечая, что 10 месяцев явно недостаточно, чтобы восполнить пробелы в знаниях».
Приход к власти Андропова и Горбачева не поменял вектора «заботы» коммунистов о советском интеллектуальном слое. Не касаясь пока идейно-политической составляющей взаимоотношений советской власти с порожденной ею интеллигенцией, завершу разговор о количестве и качестве оной вновь цитатой из книги С.В. Волкова:
«Если посмотреть на эволюцию правил приема до середины 80-х годов, то станет ясно, что они всемерно способствовали увеличению внеконкурсного приема и постоянно расширяли как раз права лиц, имеющих худшую по сравнению с обычными выпускниками школ подготовку. Круг лиц, принимаемых в обход общих экзаменов, постоянно расширялся по трем направлениям: прием без экзаменов, прием вне конкурса и льготы при конкурсе… Правилами приема 1986 года система льгот была унифицирована: к конкурсным баллам, полученным на экзаменах стали добавляться и баллы, полученные на собеседовании, т.е. откровенно "социологизированные", но с примесью "профориентированности"».
Ошибки компартии при формировании корпуса советской интеллигенции обошлись ей очень дорого.
* * *
Самовоспроизведение интеллигенции
Между тем, далеко не все шло у коммунистов как по-писаному, жизнь опрокидывала их фальшивые конструкции и идейно несостоятельные планы. В частности, их политика в отношении интеллигенции привела к последствиям, которые они не могли ни предвидеть, ни предотвратить.
В частности, появление советских интеллигентов во втором-третьем поколениях сильно изменило картину советского общества, дало неожиданный эффект возрождения тех черт интеллигенции, которые не устраивали еще большевиков-ленинцев, с которыми советская власть все время пыталась бороться.
Рассказ об этом интересном явлении лучше начать с цифр, предоставляемых книгой С.В. Волкова.
Правда, Волков несколько максималистски утверждает: «Социальная политика советской власти всегда была направлена прежде всего на предотвращение самовоспроизводства интеллектуального слоя». Хотя, по его же словам, сталинская эпоха, особенно поздняя, и тут была исключением: «послевоенный период характеризуется дальнейшим ослаблением тенденции "классового комплектования" вузов, что было связано со значительным ростом среди абитуриентов детей уже советской интеллигенции»; «с 40-х годов высшее или среднее специальное образование раньше или позже получали практически все выходцы из образованного слоя, во всяком случае, дети родителей с высшим образованием».
Однако потом, действительно, при Хрущеве, Брежневе и далее «эта проблема стала чрезвычайно беспокоить советских обществоведов (особенно с конца 60-х – начала 70-х годов)». Чем обществоведы мотивировались, я объяснить не берусь551, но, конечно, усилия компартии по предотвращению концентрации интеллигенции, недопущению ее замыкания в сословных (в перспективе – классовых) границах давали свой результат. В частности, анализ социального происхождения вузовских абитуриентов дает вполне однозначную картину: «в середине 60-х годов доля представителей интеллигенции еще составляет кое-где свыше половины, в 70-е она уже везде меньше 50 %».
Тому были, конечно, и вполне естественные причины:
«Поскольку прием в вузы постоянно возрастал, а рождаемость в семьях (особенно интеллигентских) сокращалась, то даже при стопроцентном поступлении в вузы всех выходцев из образованного слоя, они не смогли бы превысить там определенной доли. Этот слой просто не имел достаточного количества детей, чтобы комплектовать ежегодно расширяющийся прием на 1-й курс вузов, не говоря уже о техникумах…
В 70-80-х годах среднее число детей у интеллигенции не превышало 1, так как значительное число таких семей были вообще бездетны552. Поскольку же даже для простого воспроизводства требуется не менее 2-х детей (реально 2,3), то интеллектуальный слой не мог воспроизводить даже равное себе число. Поэтому в плане самовоспроизводства образованного слоя речь могла идти только о том, какая часть его детей остается в своей социальной группе».
Параллельно искусственным усилиям коммунистов и вразрез с ними происходил также и естественный отбор, в силу которого «в интеллигентских семьях родители значительно чаще желали видеть своих детей специалистами. По данным опроса 1964 г. желание видеть детей специалистами выразили 100 % интеллигенции, 86,3 % рабочих и 55,6 % колхозников… Реально в вуз поступали 60-75 % детей специалистов и 25 % детей рабочих».
Несмотря на все усилия государственной машины по «превращению всех людей в интеллигентов», радикально нарушить этот баланс не удавалось. Интеллигенция не могла противостоять напору государства сколько-нибудь организованно, но находчиво использовала собственные методы, чтобы повысить шансы своих детей унаследовать принадлежность к корпорации. Распространенным методом было, например, репетиторство: «опросы в Свердловске в 1973/74 г. 1483 студентов 1-го курса и 1370 выпускного и в 1976/77 г. 1180 студентов выпускного курса показали, что репетиторами пользовались 9,5 %… Но и в целом выходцы из интеллигенции были обычно подготовлены лучше… Средний балл аттестата, введенный для участия в конкурсе баллов на экзаменах… выше, чем у детей рабочих и крестьян: у детей специалистов он составлял 4,2-4,3, у детей служащих – 3,8-4,0 и у детей рабочих и крестьян – 3,5-3,6». Домашняя подготовка обычно давала требуемый результат.
Таким образом, внутри общего массива интеллигенции непрерывно шел достаточно обширный процесс самовоспроизводства, воспрепятствовать которому не могли даже самые принципиальные ревнители коммунистического бесклассового общества. «В обобщающем труде начала 80-х годов советские философы, ссылаясь на ряд отрывочных данных, проводили, естественно, мысль о том, что "рабочий класс является основным поставщиком квалифицированных специалистов – ученых, руководителей производства, государственных и общественных деятелей”. Но и им приходилось признавать некоторые очевидные вещи: "Обращает на себя внимание то, что некоторые профессиональные группы интеллигенции (отдельные профили научных работников, врачи) в течение ряда лет воспроизводятся преимущественно выходцами из своей среды.... Как правило, чем выше по квалификации слой научных работников, тем выше и удельный вес выходцев из семей работников умственного труда"553».
Легенда 1980-х годов, помнится, приписывала наркому просвещения А.В. Луначарскому характерный афоризм: «Что нужно, чтобы стать русским интеллигентом? Три высших образования: ваше, вашего отца и вашего деда». Говорил ли он так в действительности, я не знаю, но осознание важности создания корпуса наследственных участников высшей интеллектуальной деятельности нации – показательно именно для моего времени. Видимо, тут отразился реальный рост процента детей уже советских интеллигентов (интеллигенции второго поколения) с 60-х годов, когда приток в состав интеллектуального слоя выходцев из интеллигентских семей усилился. Их общая доля в его составе повысилась примерно до 30 %, а к 80-м годам и вовсе возросла до 40-45 % (Волков), и это было уже третье поколение! Оно представляло собой своего рода ядро интеллектуального слоя, зрелое, влиятельное и в значительной степени обладающее классовым самосознанием.
Таким образом, только умственная робость и приверженность догмам ленинизма мешала советским обществоведам сделать простой и радикальный вывод: налицо возникновение в недрах СССР нового класса, а значит не за горами и его идейно-политическая трансформация.
Такую возможность в свое время с опаской предвидел тот же Луначарский, писавший: «Мы будем создавать новую интеллигенцию. Она заменит старую, но не получится ли пропасть между этой интеллигенцией и рабочими?... И может случиться так, что интеллигенция усвоит психологию спеца... Такой отход... будет иметь место для отдельных индивидов, и, вероятно, он будет иметь место не как отход от коммунизма и революции, а как своеобразное толкование их. Эта публика будет стремиться обезопасить себя от влияния якобы устарелой, догматической, ортодоксальной части коммунистов, будет говорить, что жизнь требует нового подхода...»554.
«Прогнозы эти, надо сказать, оправдались в гораздо большей мере, чем думал автор», – едко комментирует этот текст С.В. Волков. И не потому ли «социальная политика советской власти всегда была направлена прежде всего на предотвращение самовоспроизводства интеллектуального слоя»?
Неудивительно, что некоторые советские социологи именно середины 80-х годов, что называется, забили в набат: «Существенно снизились масштабы социальных перемещений… При сравнительно большой "открытости" интеллигенции (до половины ее пополнения составляли выходцы из рабочего класса и колхозного крестьянства) некоторые ее отряды (научная, творческая интеллигенция) до 70 % своего пополнения получают из своей же среды»555; «Меня тревожит, когда появляются хотя бы самые малые намеки к искусственному созданию, так сказать, "сословия ученых". По моим наблюдениям, в семьях иных математиков становится модным определять своих детей непременно в спецшколу с математическим уклоном...»; «Все это приводит к тому, что ряды интеллигенции чаще всего пополняются за счет детей из семей интеллигенции, происходит как бы воспроизводство интеллигенции»556. И т.д.
Но все подобные опасения – результат безрассудной политики, творимой их же коллегами – уже запоздали, ничего исправить советская власть, создавшая собственного могильщика, не могла. Реванш интеллигенции через 70 лет после ее тотального исторического поражения стал неизбежен, хотя бы по чисто социологическим причинам.
Обвинять ли в этом интеллигенцию? Оправдывать ли ее? Ну уж нет. Во-первых, Советская власть сама активно подготовила и обусловила этот реванш. А во-вторых и в-главных, восстановление исторической справедливости вообще не нуждается в оправдании.
* * *
Как всякий зрелый класс, в норме, интеллигенция 1980-х гг. располагала своим ядром и своей периферией. О ядре – советских интеллигентах второго-третьего поколения с вкраплениями потомков старой дореволюционной интеллигенции – сказано выше.
Теперь несколько слов о периферии. Ее составила численно наиболее значительная группа интеллигентов первого поколения (что неудивительно, учитывая многодесятилетние усилия советской власти), состоящая из вчерашних рабочих и крестьян (и их детей), вчерашних рабфаковцев и выдвиженцев.
К ним примыкает еще и особый слой «так называемых "рабочих-интеллигентов" – лиц с высшим и средним специальным образованием, занятых на рабочих должностях. Это уродливое явление, порожденное извращенной системой зарплаты и огромным перепроизводством специалистов (при том, что многие должности ИТР, в т.ч. и действительно требующие высшего образования, были заняты "практиками"), и ставшее, пожалуй, наиболее красноречивым свидетельством деградации интеллектуального слоя в советский период, почиталось, однако, основным достижением советской социальной политики. Именно в этом слое виделось советским идеологам воплощение грядущей социальной однородности общества, "живые зачатки слияния в исторической перспективе рабочего класса и интеллигенции"» (Волков).
Волков очень правильно, на мой взгляд, определил факторы, обусловившие появление этого особого слоя, появившегося после изменения сталинской политики образования. Между тем, он был не так уж мал: «В 1960 г. численность "рабочих-интеллигентов" составляла 0,3 млн, в 1970 – 1,2, в 1975 – 1,7 и на 1980 г. прогнозировалось иметь их 2,2 млн плюс 0,5 млн "колхозников-интеллигентов"… Состав слоя так называемых "рабочих-интеллигентов", впрочем, свидетельствует о том, что по происхождению и образованию они целиком относятся к маргинальному слою ИТР… Основной мотивацией перехода их на рабочие места всегда были материальные соображения».
Этот межеумочный пограничный слой, порожденный нездоровой социальной диффузией, не делал, конечно, погоды в культурной жизни России, но все же образовывал для нее своего рода подпочву, зачастую сливаясь с интеллигенцией первого поколения, являя совокупно с нею ту самую «образованщину», которая удручала Солженицына. Волков эту ситуацию характеризует таким образом: в составе-де советской интеллигенции «четко различались высшие и низшие страты – "практиков", выпускников техникумов и низших служащих. Именно последние почти ничем не отличались от рабочих и крестьян и все то, что в трудах советских социологов сказано о "сближении интеллигенции с рабочим классом" относится исключительно к этой категории. Это ее члены в основном происходили из рабочих и крестьян, это ее члены заключали "смешанные" (а на самом деле по существу однородные) браки с рабочими и колхозниками, это ее дети порой не наследовали статуса родителей, это они мало отличаются по социокультурным показателям от рабочих и крестьян, и это они в основном пополняли ряды "рабочих-интеллигентов"».
Но что это дало в результате? Довольно интересный и положительный, на мой взгляд, эффект:
«Нивелирование культурных различий между различными слоями советского общества (в плане общего движения к "социальной однородности") было весьма популярной темой в советской социологии, и данные, подтверждающие этот тезис, приводились весьма охотно. Отмечались, в частности, незначительные различия в чтении художественной литературы (оно занимало 13,9 % свободного времени рабочих и 15,5 % ИТР), посещении концертов, клубов, кино, просмотре ТВ и делался вывод, что "в сфере художественной культуры уровень активности рабочих и ИТР сближается на основе усреднения". Встречались даже утверждения, что среди "рабочих-интеллигентов" больше читающих книги, занимающихся техническим творчеством, слушающих музыку, занимающихся ею, посещающих театр и занимающихся художественным творчеством, чем среди ИТР, а по некоторым показателям (занятие музыкой и посещение театров) и обыкновенные рабочие превосходят ИТР».
Конечно, мы все понимаем, что есть книги и книги, фильмы и фильмы, музыка и музыка, и что предпочтения разных страт в области художественной культуры могут глубоко и принципиально различаться. То, что доступно пониманию рафинированной публики, что ею любимо и желанно, – это одно, а аудитория попроще имеет зачастую совсем иные вкусы. Дистанция между поклонницей «Анжелики в Новом Свете» и читательницей «Иосифа и его братьев» Томаса Манна колоссальна и труднопереходима, хотя ту и другую мы видим с книжкой в руках, и т.д. Волков приводит убедительный, яркий пример: «о посетителях выставки "Москва-Париж" в Москве в 1981 г., среди которых лиц с высшим и незаконченным высшим образованием было 91-84 %, т.е. практически одна интеллигенция (лица со средним образованием – в основном студенты средних специальных учебных заведений искусств)». А вот рабочие и крестьяне на этой интереснейшей и эпохальной, знаковой выставке почти не замечены. И таких примеров в области литературы и искусства, я думаю, множество.
Однако цифры статистики позволяют обнаружить не только некоторый культурный разрыв внутри интеллектуального слоя, но и, что гораздо важнее, его отрыв в целом от рабоче-крестьянской массы, что проявлялось, прежде всего, в быту и криминальной сфере. А именно: «В 1971 г. из попавших в вытрезвитель 73 % составляли рабочие и 5 % – "не занятые трудом", 6 % – пенсионеры, 8 % – служащие государственного аппарата и сферы обслуживания, 5 % ИТР, 2 % интеллигенция, 1 % – студенты и учащиеся… В мотивах разводов семей рабочих первое место занимало пьянство, служащих – мотивы психологического характера, связаные с межличностными отношениями. По таким видам поведения, как попадание в вытрезвитель и хулиганство интеллигенция давала показатели, в 3-7 раз меньшие, чем ее удельный вес в населении, причем отмечалось, что "наиболее криминогенной является группа квалифицированных рабочих". Вообще, тот факт, что по показателям преступности социальные слои советского общества отличались довольно сильно, тщательно замалчивался, но был достаточно очевиден по образовательному уровню преступников. Причем на долю интеллигенции приходились в основном должностные и финансовые преступления, тогда как разбои, кражи, грабежи и хулиганство почти на 100 % оставались за представителями рабочего класса и колхозного крестьянства».
Назвать эти отличия неважными нельзя, на мой взгляд, нехарактерными – тоже. Перед нами именно весьма важные социальные разграничительные маркеры, и уже это одно заставляет одобрительно относиться к тому процессу, который был обусловлен ростом высшего образования в стране.
Между тем, бытует мнение (А.И. Солженицын и С.В. Волков его первейшие выразители), что «низшие страты интеллектуального слоя» – дефективны по определению и представляют собой, скорее, отрицательное явление, порожденное ложной теорией и ошибочной практикой коммунистов. Так, Волков заявляет резко критические тезисы:
1) «Советскому режиму за десятилетия целенаправленных усилий действительно почти удалось упразднить интеллектуальный слой как социальный феномен, уничтожить его как более или менее цельный организм со своим специфическим самосознанием, полностью ликвидировать его элитарный характер и даже устранить существенное различие между ним и всей массой населения по уровню информированности и общей культуры» (на мой взгляд – все строго наоборот: советский режим как раз-таки породил на месте минимизированного слоя и без того малочисленной старой интеллигенции – целый новый класс интеллигенции советской, с вызревшей классовой идеологией, во многом противопоставленный остальному населению);
2) «Образованный слой, выращенный советским строем, представлял собой в некотором роде уникальное явление. В отличие от практики большинства других стран и дореволюционной России, где он складывался естественно-историческим путем, в СССР он был создан искусственно, причем в огромной степени из не годного к тому материала, и как нечто временное, подлежащее “отмиранию” в недалеком будущем. Эти обстоятельства и определили его внутреннее состояние и положение в обществе. Вместо небольшого по численности, но компетентного дореволюционного интеллектуального слоя, чуждого идейно-политическим основам новой власти, страна получила массовую, низкоквалифицированную, но в целом политически надежную и преданную этой власти прослойку “служащих”. Форсированная “интеллигентизация” общества привела к исчезновению подлинного интеллектуального слоя как особого социального фактора, эффект “всеобщей полуграмотности” губительно сказался на перспективах выделения интеллектуальной элиты» (на мой взгляд, форсированная интеллигентизация, всеобщая полуграмотность, напротив, – суть превосходное, если не необходимое условие для подъема социального значения интеллектального слоя вообще и выделения из него интеллектуальной элиты в частности, что, несомненно, и произошло в 1970-1980-е гг. Кроме того, сравнивать аграрную, промышленно малоразвитую Российскую империю с индустриальным СССР вообще некорректно; народохозяйственный размах Советского Союза просто несопоставим с Российской империей. Усиленное производство интеллигенции было абсолютно необходимо прежде всего по этой причине);
3) «Система образования, сложившаяся и функционировавшая при преобладающем влиянии идеологических установок режима, давала своим воспитанникам в лучшем случае лишь более или менее узкоспециальные навыки, необходимые для исполнения профессиональных функций, да и то лишь в лучших учебных заведениях (масса провинциальных вузов, профанируя и фальсифицируя понятие высшего образования, была неспособна и на это). Общекультурный уровень, обеспечиваемый советским образованием, уровень гуманитарной культуры, был не только ниже всякой критики, но являлся, скорее, величиной отрицательной, ибо подлинная культура не только не преподавалась, но заменялась “партийными дисциплинами” (история, например, до середины 30-х годов вообще была запрещена к преподаванию)» (и с этим тезисом трудно согласиться, это ведь смотря с чем сравнивать: широта культурных представлений советского инженера по сравнению с узкими специалистами западной выделки – общеизвестный факт).
Я не могу разделить волковских оценок, вообще нигилистического отношения к низовой аудитории, помня проникновенные слова Н.М. Карамзина: «Кто пленяется “Несчастным Никанором” (дешевенький романчик, образец масскульта того времени. – А.С.), стоит на лестнице умственного образования еще ниже его создателя, и хорошо делает, что читает сей роман, ибо чему-нибудь да научается в мыслях или их выражении. Надобно каждому чего-нибудь поближе: одному – Жан-Жака, другому – Никанора».
Мой взгляд на проблему не столь суров, как у Волкова, я считаю, что нельзя так уж пренебрегать не слишком продвинутыми массами, получившими, все же, более высокий статус относительно своего вчерашнего положения. Ведь этому статусу необходимо было соответствовать. А в результате эти люди тоже худо-бедно, но формировали среду, благоприятную для развития культуры. Юноши и девушки из рабоче-крестьянской среды, получив в вузе какой-никакой импульс к своему интеллектуальному развитию, в дальнейшем нередко не только продвигались сами в этом направлении, но и продвигали свое окружение. На их поддержке во многом зиждилась популярность кино и театров, тиражи книг и журналов – а с ними общий рост культуры общества.
Зависимость развития литературы и искусства от роста образованной аудитории стала моей идеей фикс еще на аспирантской скамье, этой теме была посвящена моя самая первая научная книга «Рост образованной аудитории как фактор развития книжного и журнального дела. 1762-1800» (М., МГУ, 1983). То же и в книге «Битва цивилизаций: секрет победы» (М., Книжный мир, 2013), где книжный бум эпохи Гутенберга сопоставляется с несколькими веками деятельности европейских университетов. И в недавно вышедшей монографии (и одноименном учебнике) «Российское искусство Новейшего времени» (М., Самотека, 2019; М., МосГУ, 2020) эта тема, на российском материале последних двух веков, также находится в центре внимания. Никто не производил соответствующих подсчетов для ХХ века, показывающих рост культурного контекста эпохи по мере роста учебных заведений и количества выпускников и пресловутых «выдвиженцев» (для XVIII века я такие подсчеты в свое время произвел), но для здравого рассудка эта вполне прямая и линейная связь и так ясна. Ведь известно, что предложение диктуется спросом, а спрос на культуру в данном случае напрямую диктуется численным ростом интеллигенции.
Почему я считаю появление широких слоев той самой «образованщины» положительным явлением? Попробую объяснить с помощью метафоры.
Как правило, бассейны крупных рек имеют каждый свой подземный водосбор, своего рода невидимую «водную подушку», на которую опирается русло. Эту подушку образуют толщи рыхлых отложений, из которых вода исподволь незаметно поступает в речную сеть. Эта же подушка не дает воде реки уйти в землю, поддерживает ее течение.
Река культуры, образно говоря, тоже имеет свою незримую «подушку», служащую опорой для русла, для мейнстрима – культурную аудиторию, служащую иногда заказчиком, иногда просто питательной средой, и всегда рецензентом культуры. Это крайне важный, хотя и малоисследованный фактор, определяющий культурное развитие нации не менее, чем ее творческий корпус. Исчезнет подобная «подушка» – и падение общего культурного уровня, как уровня воды в реке, станет неизбежным. Что мы и наблюдаем воочию в наши дни, когда профанация гуманитарного образования сверху донизу – от школ до вузов – приняла гомерический размах под воздействием меркантильных жизненных установок.
Таким образом, восприятие С.В. Волковым периферии советского интеллектуального слоя представляется мне неоправданно критическим и пессимистическим.
* * *
Но я не разделяю скептического отношения Волкова и к ядру советского интеллектуального слоя, предстающему в его труде в достаточно дефективном виде. Что говорит, на мой взгляд, только о том, что в высшие круги этого слоя автор был не очень-то вхож.
Волков пишет снисходительно: «Однако меньшая и более квалифицированная часть образованного слоя сохраняла ряд отличий от массы населения по культурному уровню и ценностным ориентациям; именно в этой среде (как правило, это потомки досоветского культурного слоя и отчасти советская интеллигенция 2-го – 3-го поколения) можно было наблюдать в ряде случаев устойчивые наследственные культурные традиции, отсутствие смешения с другим слоями в брачном отношении и соответствующее самосознание)». Все так, в целом, но сказанного недостаточно для характеристики названного «ядра».
Волков прав в одном: доля представителей старой интеллигенции в советской среде снижалась неуклонно, как в относительных, так и в абсолютных показателях: они попросту вымирали, как мамонты. Но вот недооценивать советскую интеллигенцию второго-третьего поколений вряд ли стоит. Как группа она «возникла в конце 30-х годов, но была еще крайне немногочисленной, лишь в послевоенное время произошел ее существенный рост (когда к профессиональной деятельности приступило полностью все поколение родившихся в 20-30-х годах). К 60-м годам она составила 20-25 % всей интеллигенции» (Волков). Однако к 80-м годам ее доля поднялась уже до 35-40 %, и сегодня, думаю, она растет вместе с четвертым поколением. Конечно, шанса дождаться образования касты интеллигенции нет, но границы класса будут, несомненно, отвердевать и становиться все менее прозрачными. Что очень хорошо – и очень обнадеживает.
Кстати, до революции костяк из потомственной интеллигенции составлял 50-60 % всего слоя. Разница есть, но не такая уж великая, и она, как видим, постепенно преодолевается.
Волков постоянно апеллирует к качеству советской интеллигенции, упирая на его дефективность по сравнению с дореволюционной интеллигенцией. Он пишет: «Общество с подобным качеством, статусом и положением в нем “образованного сословия” в принципе не может быть конкурентоспособным в сколько-нибудь длительной исторической перспективе и обречено на деградацию, что вполне проявилось к концу 70-х годов. Деградация интеллектуального слоя была неизбежной прежде всего потому, что советский строй основан на принципе антиселекции. Он не только уничтожал лучших, но (что еще более существенно) последовательно выдвигал худших».
Волков тут тоже слишком пессимистичен и решителен, на грани очернительства. Не так уж плоха была советская интеллигенция. Нельзя так все черной краской мазать. Разве не было в СССР наук и искусств, которыми можно гордиться? И разве только старыми интеллигентами создавались шедевры? Вот первое, лежащее на поверхности, опровержение: великолепные актеры Вячеслав Тихонов, Василий Лановой или Евгений Евстигнеев, столь убедительно сыгравшие русских аристократов и интеллигентов высшего разряда – все из семей простых рабочих. Но дело не в единичных примерах.
С таким утверждением Волкова категорически невозможно согласиться, поскольку именно с середины 1970-х годов культура советского периода вошла в интереснейшую фазу расцвета. Оклеветанная и заклейменная как «брежневский застой», она, однако отличалась буйным цветением во всех отраслях – в литературе, изобразительном искусстве, кинематографе, театре, в гуманитарных науках – филологии, истории, искусствоведении, философии, не говоря уж о научно-технической сфере. И в медицине были достижения, и в фармакологии, и в пищевых технологиях, и много еще в чем. На деле это был «брежневский расцвет» – как раз результат «возгонки» интеллигенции, долгожданный момент перехода количества в качество, когда наличие широкой достаточно образованной аудитории стало определять культурный контекст эпохи, как «водная подушка» – русло реки.
Я вспоминаю именно 1970-1980-е гг. – как время необыкновенного оживления, взлета интеллектульной и культурной жизни страны, неповторимой концентрации замечательных людей, идей, книг и статей, проектов и произведений. Одно только явление советских коллекционеров (в 1986 году они – мы – легализовались посредстом Клуба коллекционеров Советского фонда культуры, я знал всех) способно оправдать поколение. Это были сливки сливок советского общества, добрая сотня людей поразительной эрудиции, знаний, страсти к прекрасному, эстетов в высшем смысле слова и притом зачастую меценатов и благотворителей. Среди них были фигуры поистине титанические, такие как Ф.Е. Вишневский (чье собрание составило основу Музея Тропинина и московских художников его времени), С.П. Варшавский (завещавший Эрмитажу ценнейшие коллекции нэцке и японской гравюры), И.С. Глазунов (подаривший Москве трехэтажный Музей российских сословий) и другие, всех не перечислить. Сейчас таких уже (или еще) нет, и заменить их некем.
Во всяком случае, столичная атмосфера кипела жизнедеятельностью поэтов, художников, вообще людей искусства и мысли, была полна инициатив. Не случайно это время заслужило у литературо- и искусствоведов прозвание «Бронзового века» российской культуры. То есть, века, пусть и уступающего в абсолютном значении Золотому и Серебряному («по Сеньке и шапка»), но все же представляющему собой достаточно яркое культурное явление.
Отчасти мне уже приходилось писать об этом в монографии о российском искусстве Новейшего времени. Верный и преданный участник московской богемы, тесно общавшийся с узким, но высоким кругом московских коллекционеров, поэтов и художников Лианозовской группы, Ордена куртуазных маньеристов (имею сан канцлера-инквизитора) и др., я готов свидетельствовать лично о вышесказанном, но здесь не место для мемуаров такого рода.
Однако и раньше, даже до Великой Отечественной войны, бывали в жизни советской интеллигенции чрезвычайно отрадные моменты. Одна широчайшая кампания по реабилитации русской истории, науки и культуры, которую провел Андрей Жданов с благословения Сталина в 1930-1940-е годы, чего стоит! Как многим мы ей обязаны!
А о перманентном возрождении у интеллигенции советского пошиба «буржуазно-демократических предрассудков», о движении «шестидесятников», приведших в конце концов к смене режима, я и не говорю. Их не должно было быть, а они – были!
Так что, пусть не только и даже, может быть, не столько благодаря, сколько вопреки Советской власти, но советская интеллигенция – вовсе не так плоха, это феномен, достойный остаться в памяти поколений далеко не только как недоразумение. Это особенно ясно теперь, когда поколение советской интеллигенции 1920-1930-х гг. рождения вымерло и разъехалось по разным странам.
А вот смена ему, родившаяся в 1950-е годы и позже, – более «жидкая», менее яркая, по большей части. Хотя иногда приятно выделяются люди 1960-х гг. рождения, дети и ученики поколения 1930-х гг., еще успевшие хватить советской системы образования, особенно – школьного, отличного, если сравнивать с Западом и сегодяшним днем.
Я сверстник Волкова, всего на год старше, но вижу ситуацию совсем другими глазами. Наверное, мне больше повезло по части встреч и личных впечатлений.
Правда, лучшие из интеллигентов, каких я встречал, были, как правило, представителями двух категорий, двух старых культур с несоветским генезисом: «недобитых» русских дворян и евреев. Однако встречались порой – и не так уж редко – также и отдельные представители именно русской интеллигенции, даже и первого поколения, без особых корней, не связанные происхождением с названными категориями, но ничем им не уступавшие по качеству образования, воспитания, полету мысли и талантам, настоящие selfmademan’ы экстра-класса. Это поразительно, но таковы факты.
Конечно, блистательные круги коллекционеров,художников, ученых и литераторов, в которых мне довелось вращаться, всем самым лучшим в себе были обязаны, как и я сам, дореволюционной старой России. Это – правда. И питались ее живительными соками, сохранившимися несмотря ни на что. Но разве это не естественно в стране с тысячелетней культурой? И разве это отменяет их личные достоинства – ум, образованность, жадную тягу к культуре, порядочность, творческий накал? Прав был Андрей Вознесенский:

Есть русская интеллигенция.
Вы думали – нет? Есть!
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты.
постольку интеллигенция,
поскольку они честны <...>

Какое призвание лестное
служить ей, отдавши честь:
«Есть, русская интеллигенция!
Есть!»

Интеллектуальный слой в царской России был тонок, известно. Но вряд ли намного тоньше, чем реально интеллектуальный слой в СССР. Потому что людей высокого полета всегда мало в любом обществе, тут ограничения ставит биология, генетика. (Любопытно, что сегодня, когда вся «образованщина» истово и суетливо занялась выживанием, тиражи книг, даже самых важных и интересных, упали как раз до дореволюционных цифр, что показательно даже с учетом возможностей интернета.)
Только до революции этот слой больше совпадал с сословием интеллигенции вообще, а теперь он – лишь узкий ее сектор, потому что ее количество неимоверно возросло, а качество подготовки ухудшилось. И теперь выход в интеллектуальный слой зависит только от самого интеллектуала, от его умственной работы, усилий. Но он (выход) был и при советской власти, есть и сейчас. Это чисто биологический процесс селекции, он не зависит от работы вузов.
Да, советские критерии карьерного отбора и роста носили противоестественный характер и действовали вопреки, поперек естественного процесса селекции. Но тем выше был результат в тех случаях, когда индивид пробивал искусственные барьеры и фильтры, умел находить свой путь к свободе и истине. Кстати, тот же Сергей Волков лично тому примером.
В конце концов, Волков и сам признается: «Несмотря на противоестественный характер советского интеллектуального слоя в целом, в его составе сохранились или даже сформировались отдельные слои и группы, отличающиеся в лучшую сторону качеством некоторой части своих членов. Речь идет в первую очередь об академической среде и сфере военно-технических разработок. В ряде их отраслей сосредоточен, как известно, интеллектуальный потенциал, не уступающий зарубежному уровню по крайней мере в профессиональном плане. Оказавшись по разным причинам (одни из-за приоритетного к ним внимания и бережного отношения, другие, напротив, из-за максимальной удаленности от магистральной линии коммунистического строительства) вне сферы жесткого идеологического контроля, эта среда сумела отчасти сохранить черты, свойственные нормальной интеллектуальной элите. Она отличается и достаточно высоким уровнем самовоспроизводства. Она же отчасти сохранила даже некоторые традиции досоветского интеллектуального слоя».
Со средой академиков и военных инженеров я не сталкивался, но думаю, дело не только в слабом идеологическом контроле, который в 1980-е годы вообще уже не имел совершенно никакой власти над людьми нашего круга, все знавшими-понимавшими и все обсуждавшими между собой, а в том, что высшие формы напряженной умственной деятельности во многом формируют не только интеллект в целом, но и «классовые» психологические черты интеллигента.
* * *

Возникновение и идейно-политическая трансформация нового класса
Итак, поговорим о новом классе. Какие факторы его формировали?
Численный рост интеллигенции – это, безусловно, фактор номер один. Если до революции интеллектуальный слой составлял 2,2-2,7 % (в зависимости от системы подсчета) то в 1989 году в РСФСР – все 30 %, то есть добрую треть населения. Если тогда на одного интеллигента, человека умственного труда, статистически приходилось 37-45 человек труда физического, то теперь – всего-навсего 2,3. Разница колоссальная – и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, какие изменения столь радикальные перемены влекли за собой в сознании интеллигенции, превратившейся из социальной диаспоры – в класс, а де-факто – в ведущую социальную и политическую силу страны.
Вторым фактором я бы назвал плотность интеллигенции, сконцентрированной преимущественно в городах, особенно в столицах (но не только – ведь были созданы целые «наукограды», и немалые, например, Новосибирск). Интеллигентная среда, создавшая (а частично и унаследовавшая) собственные особые коды поведения, пропитанная собственными мифами о себе самой, – была совершенно особой, имевшей именно классовое содержание, равно в столицах и провинции.
Третий фактор, на мой взгляд, это рост численности и значения именно интеллигенции «второго порядка», то есть, гуманитарного сектора интеллигенции. А следом и появление не только «инженеров человеческих душ» на службе партии и правительства, но и настоящих идейных вожаков, лидеров, светочей мысли и властителей дум, которым верили, к словам которых прислушивались. Рост престижа литературы и искусства, гуманитарных дисциплин отражался и в конкурсе в вузы, и в знаменитой дискуссии о «физиках и лириках», и др. Для властей прозвучал тревожный звонок, но они его прозевали. Это началось в ходе Оттепели, но особенно отличились 1970-1980-е годы, давшие стране замечательных писателей, художников, мыслителей, имевших сильное влияние на общество, в первую очередь, конечно, – на интеллектуальный слой.
Но это – лишь одна сторона вопроса, светлая, позитивная, работавшая на созидание, развитие, на улучшение жизненного контекста. А была ведь и другая, негативная, работавшая на деградацию, на разрушение, на революцию, в конце концов. Она связана с противоречиями советской жизни, так и оставшимися неразрешенными до конца.
Советская власть на протяжении всей своей истории политически не доверяла интеллигенции, опасалась ее, плохо знала ее специфику и, добавлю, знать не желала, потому что иначе пришлось бы с этой спецификой считаться. Порыв автора этих строк, обратившегося в Перестройку к верхушке власти и академической науки с предложением поставить на более высокий уровень изучение интеллигенции в стране, не встретил ни поддержки, ни даже понимания. Но для меня это был всего лишь личный горький опыт. А вот Советская власть чуть позже серьезно поплатится за свое пренебрежение к проблематике нового класса-гегемона страны, упущенного из вида.
Непониманием внутренней сути, природы интеллигенции грешил даже Сталин, который, итожа результаты своей социальной политики, писал, что после Гражданской войны в Советской России «шел бурный процесс формирования, мобилизации и собирания сил новой интеллигенции. Сотни тысяч молодых людей, выходцев из рядов рабочего класса, крестьянства, трудовой интеллигенции... влили в интеллигенцию новую кровь и оживили ее по-новому, по-советски. Они в корне изменили весь облик интеллигенции, по образу своему и подобию. Остатки старой интеллигенции оказались растворены в недрах новой, советской, народной интеллигенции».
Между тем, основной итог советской социальной политики именно в том и состоял, что власть, форсируя численный рост интеллигенции и создавая для нее в целом общие условия образа жизни и деятельности, единое положение в обществе, инициировала и консолидировала, сама того не желая, новый мощный общественный класс, обладающий колоссальным потенциалом (30 процентов занятого населения – это очень много, и это, притом, самая продвинутая, креативная и активная его часть). И, соответственно, приобретающий постепенно зреющие и сознаваемые классовые интересы, что очень важно. В результате чего «новая, советская, народная» интеллигенция повела себя по-старому, совершенно несоветски.
Что это были за общие условия, единое положение? Если окинуть взглядом все семьдесят лет, за вычетом сталинского двадцатилетия, то это, прежде всего: ухудшение материального положения и умаление престижа интеллигенции, публичная девальвация интеллигентного труда – верный индикатор и спутник его перепроизводства, ненужного избытка. И еще, что очень важно, недопущение интеллигенции к принятию ответственных решений в судьбе страны (ее в лучшем случае использовали через институт экспертов, начиная с брежневской эпохи; это, конечно, тоже давало определенное влияние, но только отдельным, часто случайным лицам, не сказываясь на положении группы). Этим отличалось также и царское правительство, за то жестоко поплатившееся, но ничему не научившее своим примером правительство коммунистическое.
Исключением стал двадцатилетний период сталинского правления примерно с 1932 года и до смерти «вождя народов» в 1953 году. Увы, его преемники умом и пониманием общественных законов и процессов не отличались и не только не могли формировать правильный дискурс, но сами легко попадали в плен партийной демагогии и красивых слов идейной моды. Советские социологи и философы наперебой сылались на Брежнева, на его «доктрину социальной однородности советского общества». Но что мог сказать старый маразматик Брежнев, кроме того, что эти же социологи и философы, наподобие недоброй памяти М.Н. Руткевича, вложили в его косную башку? Советские владыки руководствовались завлекательными концептами и доктринами, высосанными из академических пальцев ярых марксистов. А вот чем руководствовались такие идеологи, как М.Н. Руткевич и ему подобные, вкладывавшие собственные завиральные представления о прекрасном коммунистическом завтра в уши сановным партократам, – для меня загадка. Разве что жаждой карьерных успехов, жизненных благ и почестей, получаемых в изобилии за очередной вклад в развитие марксизма-ленинизма.
Итак, надо сказать вначале о материальной стороне жизни советской интеллигенции, а затем перейти к морально-политической. Тогда станут понятны роль и значение интеллигенции в последовавших революционных переменах, причины ее неудержимого и решающего участия в лавине событий, начатых горбачевской Перестройкой.

Игра на понижение
Неуклонная игра послесталинской КПСС на понижение благосостояния, статуса и престижа интеллигенции хорошо отслежена в книге С.В. Волкова. Вот выразительный фрагмент: «Представление об интеллектуалах как о “классово-неполноценных” элементах общества, пресловутой “прослойке” относится к одному из основных в марксистско-ленинской системе понятий. Уже одно это обстоятельство достаточно ясно характеризовало отношение к образованному слою “сверху”. Отношение же к нему “снизу” закономерно определялось тем, что он собой представлял по уровню своего благосостояния и степени отличия от остальной массы населения. К 80-м годам утратила престижность даже научная деятельность. В 1981 и 1985 гг. из 2000 опрошенных ученых на вопрос, является ли ваша работа престижной, “да” ответило только 24,1 %, “отчасти” – 41,3, “нет” – 34,6 %, на вопрос, хорошо ли она оплачивается, ответы составляли соответственно 17,2 , 30,7 и 52,1 %».
Думается, эта картина примерно соответствует расслоению контингента по статусу и уровню оплаты труда, который в общем и целом оставлял желать много лучшего.
Выше, в соответствующей главе, рассказано о том относительно весьма высоком статусе и материальном достатке, который в царской России выпадал на долю интеллигента, будь то на государственной, а еще лучше на частной службе. После Октября 1917 года все мгновенно и весьма резко изменилось. Вот реальные данные.
«Статусу “советского интеллигента” в обществе соответствовал низкий уровень его материальной обеспеченности. Сокрушающий удар по благосостоянию интеллектуального слоя был нанесен сразу же – самим большевистским переворотом. После революции, в 20-х годах, средняя зарплата рядового представителя интеллектуального слоя была очень невелика. Она сравнялась или была несколько ниже заработков рабочих, тогда как до революции была в 4 раза выше последних».
В ленинско-юдократический период «благосостояние некоторых групп интеллигенции не достигало прожиточного минимума. Таковой в 1925 г. составлял 29,38 р. (средняя рабочая зарплата по стране составляли в 1923/24 г. 36,15 р., в 1924/25 – 45,24 р.), а зарплата сельских учителей в Сибири – 21,5 – 25 р. В 1927/28 г. они получали 30-37 р. (в 1928/29 – 40-46), тогда как средняя зарплата фабрично-заводских рабочих составляла там 53,67 р., строительных – 56,80, мелкой промышленности – 50,75, металлистов – 68,94, средняя зарплата служащих учреждений – 56,50. Исключение режим делал лишь для узкого слоя специалистов тяжелой промышленности и высших научных кадров, “оправдывая” это отступление от идеологических постулатов временной острой потребностью в этих кадрах». Откровения и оправдания Ленина (а он вынужден был оправдываться за «временную переплату» специалистам) в изоблии приведены выше.
В сталинский период положение ненадолго исправилось: «В 40-50-х годах зарплата служащих превышала зарплату рабочих, причем наиболее значительно в конце 40-х и середине 50-х годов». Многие выразительные подробности приведены выше.
При Хрущеве и при Брежневе интеллигенцию вполне по-ленински «опускали» во всех отношениях неумолимо и демонстративно, третировали политически, лишали пристойного содержания. В книге Волкова на это указывается не раз, как-то:
«В дальнейшем происходил неуклонный процесс снижения относительной зарплаты лиц умственного труда всех категорий, процесс, не знавший каких-либо остановок и особенно усилившийся в 60-х годах, когда зарплата почти во всех сферах умственного труда опустилась ниже рабочей. В начале 70-х ниже рабочих имели зарплату даже ученые, а к середине 80-х – и последняя группа интеллигенции (ИТР промышленности), которая дольше другим сохраняла паритет с рабочими по зарплате»;
«Появились публикации, требующие отменить доплату за степень (учитывая, что в то время заводские рабочие получали до 400 р., а водители – 500-600 при зарплате доктора наук 300-350, кандидата 150-200, чл.-корр. 600, фактически требовалось сделать так, чтобы ученые получали в 3-4 раза меньше рабочих и в 5-6 раз меньше водителя автобуса). Одновременно с этим выдвигались требования повысить “дисциплину” научных работников, т.е. заставить их строго отсиживать положенные часы в учреждениях, тогда как просьбы разрешить им совместительство были проигнорированы (тогда очень боялись, что ученые станут слишком много зарабатывать)»;
«Положение научных работников оставалось еще относительно лучшим, чем других категорий образованного слоя. Слово “инженер” недаром стало синонимом слова “нищий”, что вполне соответствовало положению в обществе человека, получающего 80-90 р.
Зарплата молодого инженеров была на треть, если не вполовину ниже, чем у его сверстника-рабочего»;
«Обесценение рядового умственного труда, особенно инженерного, достигло к 70-м годам такого масштаба, что “простой инженер” стал, как известно, излюбленным персонажем анекдотов, символизируя крайнюю степень социального ничтожества».
Как пел именно про это Александр Галич:
Надо и того купить, и сего купить,
А на копеечки-то вовсе воду пить,
А сырку к чайку или ливерной –
Там двугривенный, тут двугривенный,
А где их взять?
Волков детализирует:
«Едва ли приходится удивляться, что “удовлетворенность жизнью” выражали от 66,6 до 71,6 % у рабочих, при 55 % ИТР»;
«Интересно, что ИТР со средней зарплатой 155-140 р. при опросе завышали свою зарплату: инженеры стыдились своей нищеты. В таком же положении находились учителя и врачи – самые массовые отряды интеллигенции с высшим образованием, не говоря уже о работниках связи, дошкольных учреждений, бухгалтерско-делопроизводственном персонале, чьи оклады, опускаясь до 60-70 р., являлись минимально возможными по стране и уступали заработкам дворников, уборщиц и чернорабочих.
“Общественные фонды потребления” также в гораздо большей степени перераспределялись в пользу рабочих. Премии и “тринадцатые зарплаты”, получаемые практически всеми рабочими, не распространялись на большинство категорий служащих, Право получать дорогие путевки с 50 %-й скидкой также было привилегией рабочих (не говоря о том, что им путевки предоставлялись в первую очередь). С учетом этих обстоятельств уровень жизни интеллектуального слоя к 80-м годам был в 2-2,5 раза ниже жизненного уровня рабочих (зарплата основной массы врачей, учителей, работников культуры была в 3-4 раза ниже рабочей). Таким образом, дореволюционная иерархия уровней жизни лиц физического и умственного труда оказалась не только выровнена, но перевернута с ног на голову, в результате чего относительный уровень материального благосостояния интеллектуального слоя ухудшился по сравнению с дореволюционным более чем в 10 раз»;
«Выходцы из интеллигенции особенные неудобства испытывали на селе… Дело дошло до того, что в качестве “дополнительного материального стимула” для перехода специалистов сельского хозяйства на должности руководителей отделений, бригад, ферм и т.п. постановлением ЦК и Совмина (ноябрь 1977 г.) “по некоторые видам оплаты труда эти работники приравнены к рабочим, на них распространены соответствующие льготы”, об этом приравнивании к рабочим в виде поощрения говорилось как о нормальном и даже положительном для интеллигенции явлении».
Как реагировала на все это интеллигенция?
Прежде всего, возникло уродливое явление бегства интеллигентов, обычно инженеров, учителей, аграриев, – в рабочие ряды с целью избавиться от материально жалкого положения. Обмен статуса на деньги не мог привести ни к чему хорошему, не говоря уж о выброшенных на ветер государственных затратах на образование такого «рабочего». И кончилось это тем, что незадолго до краха СССР «лишь около 30% инженеров и половина воспитанников сельскохозяйственных и педагогических вузов работали по вузовской специальности». Особенно нестойкими оказались те самые выдвиженцы и рабфаковцы, интеллигенты первого поколения, выходцы из рабочей среды. Оглядываясь на своих родственников и друзей-товарищей рабочих, чье материальное положение было не в пример лучше, они предпочитали вернуться в прежнюю страту, чтобы не чувствовать себя ущемленными по сравнению с теми.
Другим способом «уравнять шансы» были левые заработки и обычная спекуляция, в которую ударялись многие интеллигенты, желавшие хотя бы таким образом удержать свой статус, с одой стороны, а с другой – обеспечить семье мало-мальски нормальное, пристойное существование.
Вспомним нашу недавнюю историю. Все, кто в сознательном возрасте застал 1970-1980-е годы, согласятся, что уже тогда в СССР существовало гигантское капиталистическое подполье, а черный рынок товаров и услуг был практически всеобъемлющим. За деньги можно было достать все или почти все, а уж за большие деньги…
По подсчетам американского иссследователя Г. Гроссмана, уже в середине 1970-х гг. от 28 до 33 % своих домашних расходов советские люди производили из «левых» источников, а доктор наук В. Тремл (Университет Дьюка, США) считает, что «левый» заработок в позднем СССР имело до 12 % рабочей силы. В первую очередь это касается интеллигентов, которые на то и являлись, по Далю, «разумной, образованной, умственно развитой частью жителей», – они могли употребить свой ум и знания на исправление вопиющей социальной несправедливости, на приискание средств в обход недружественного государства. Будь то репетиторство или привоз из зарубежных командировок джинсов, парфюмерии, альбомов по искусству и других дорогих и дефицитных в СССР товаров, будь то подпольная торговля антиквариатом, книгами, участие в теневом бизнесе «цеховиков» и т.д. Спекуляция как образ жизни среднего интеллигента, его вовлеченность в черный рынок товаров и услуг стала советской повседневностью. Это, конечно, отвлекало его от своего призвания, искажало историческое предназначение работника умственного труда, субъекта духовного производства. Но ведь жить-то надо… Противоестественность ситуации преумножала недовольство советской системой.
Так – через ползучий, скрытый (латентный, как говорят физики), подпольный капитализм – из советской интеллигенции постепенно готовился ударный отряд Перестройки и буржуазно-демократической революции 1991-1993 годов.
А чего бы вы хотели, «господа товарищи»? Чего бы ждали, с вашими-то идеями?

* * *
Крепостная интеллигенция ХХ века
Особая тяжесть положения интеллигента состояла в том, что ему было некуда податься, не к чему прислониться: «Если до революции на государственной службе состояло менее четверти всех представителей интеллектуального слоя, то после нее – подавляющее большинство, а к концу 20-х годов (с ликвидацией НЭПа) – до 100 %» (Волков). Альтернативы в стране, искоренившей частное предпринимательство, у интеллигента не было, а был один-единственный работодатель, и это было государство.
При этом интеллигент не имел права не работать на своего работодателя, на Советскую власть. Он не мог просто сидеть себе дома, что-нибудь писать или изобретать и тихо жить своим трудом за счет патентов, авторских свидетельств, гонораров и т.п. – его бы тут же привлекли в уголовной ответственности за «тунеядство»557. Это остроумное нововведение в законодательство было инициировано все тем же Хрущевым: 4 мая 1961 года на основании ст. 12 Конституции Президиум Верховного Совета РСФСР принял указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Он гласил:
«Установить, что совершеннолетние, трудоспособные граждане, не желающие выполнять важнейшую конституционную обязанность – честно трудиться по своим способностям, уклоняющиеся от общественно полезного труда, извлекающие нетрудовые доходы от эксплуатации земельных участков, автомашин, жилой площади или совершающие иные антиобщественные поступки, позволяющие им вести паразитический образ жизни, подвергаются по постановлению районного (городского) народного суда выселению в специально отведенные местности на срок от двух до пяти лет с конфискацией имущества, нажитого нетрудовым путем, и обязательным привлечением к труду по месту поселения».
Очень скоро, уже к середине 1964 года по этому указу было сослано 37 тысяч человек; среди них тунеядцами признавались и ссылались, например, инженер-технолог, который перестал ходить на опостылевшую работу и стал жить за счет доходов со своей кролиководческой фермы; бывший пожарный, который вместо хождения на службу торговал на рынке овощами и фруктами со своего земельного участка; и т.п.558.  И в дальнейшем ссылки множились, указ «работал». Он мог использоваться также и для преследований по политическим мотивам (самый одиозный пример – сосланный в 1964 году на трудовое перевоспитание поэт Иосиф Бродский; но были и другие, дамоклов меч висел над всем сословием интеллигенции, лишенной возможности спокойно работать на дому и заниматься своими делами).
Хрущев тем самым решил в очередной раз «поправить» Сталина и вернуться к «ленинским нормам», в русло ленинской политики по отношению к интеллигенции. А несентиментальный Ленин  в статье «Как организовать соревнование?» (декабрь 1917 – январь 1918)  призывал, между прочим, использовать весьма суровые меры:
«Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох – жуликов, от клопов – богатых и прочее и прочее.
В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы…
В другом – поставят их чистить сортиры.
В третьем – снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ до их исправления надзирал за ними, как за вредными людьми.
В четвертом – расстреляют на месте (!), одного из десяти, виновных в тунеядстве.
В пятом – придумают комбинации разных средств и путем, например, условного освобождения добьются быстрого исправления исправимых элементов из богачей, буржуазных интеллигентов, жуликов и хулиганов. Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт, тем вернее и быстрее будет успех социализма, тем легче практика выработает – ибо только практика может выработать – наилучшие приемы и средства борьбы»559.
Не все, конечно, но кое-что из этого обширного ассортимента репрессий действительно применялось с 1961 года к тем, кто не хотел работать в пользу Советской власти и на ее условиях. Так что деваться интеллигенту было поистине некуда.
Единственная возможность творить свободно и при этом избежать ответственности была – жить на законные гонорары, но для этого надо было иметь юридическое прикрытие: членство в творческом союзе, путь в которой лежал через весьма придирчивый отбор специальной комиссии, тщательно обследовавшей претендента на предмет его лояльности КПСС и СССР, а также профессиональной состоятельности. Пройти этот жесткий фильтр было трудно и удавалось далеко не всем желающим.
При Брежневе указом Президиума ВС РСФСР от 07.08.1975 г. упомянутый хрущевский указ был признан утратившим силу, но в 1982 году, с вступлением Юрия Андропова на пост Генсека ЦК КПСС, борьба с «тунеядцами» возобновилась и даже усилилась. Если гражданин нигде официально не работал больше 4 месяцев, то судом по статье 209 УК РСФСР ему присваивался статус «без определенного рода занятий» (БОРЗ) и могли быть присуждены исправительные работы на срок до четырех лет, а в редких случаях даже тюремное заключение.
Социально-исторический смысл указа от 04.05.1961 г. и андроповских мер прост: перед нами не что иное, как самое настоящее крепостное право, но только обращенное не на крестьян или посессионных рабочих, хотя и таковые были закрепощены ранее, при Сталине560, а прежде всего на интеллигенцию, закрепостить которую первым додумался Хрущев (крестьян и рабочих как раз от прикрепления к земле и производству освободивший). Любопытно, но из всех слоев населения именно интеллигенция в позднесоциалистическую эпоху сохраняла признаки крепостного состояния.
Крепостная интеллигенция – феномен, увязываемый историками с дореформенной царской Россией, – оказался возрожден в нашей стране спустя ровно сто лет, в 1961-1991 годы. Парадоксально, но факт.

* * *
О советских морально-политических горнилах,
в которых закалялся растущий класс интеллигенции
Позволю себе напомнить читателю: Советский Союз и Коммунистическая партия в разумной памяти моего поколения (1970-1980-е годы) отличались не только ярым антиинтеллектуализмом (догматизмом, враждебным отношением к уму как таковому, превознесением физического труда, пропагандой его, якобы, морального превосходства над трудом умственным), но и абсолютно антиинтеллигентскими установками во всем: в политике, морали и быту.
Наше государство совершенно официально подавало себя как первое в мире государство рабочих и крестьян. И оно действительно было таковым! Об интеллигенции вопрос даже не ставился. Это уж Зюганов, задним умом крепкий, добавил раскрытую книгу к серпу и молоту в эмблеме КПРФ. В наши дни никакой книги в гербе СССР, в партийной символике не было на дух. А были серп и молот, но к ним ни я, и никто из моей родни и моего окружения никакого отношения не имели. Символика моей страны ясно давала понять, что мы в этой стране лишние, сбоку припека. Так я это с юности и понимал.
Что говорить о более ранних временах Советской власти!
Историки Валерий и Татьяна Соловей очень детально и убедительно показали в своих книгах, что СССР не был ни государством русских, ни, тем более, государством для русских. Точно так же он не был ни государством интеллигенции, ни государством для интеллигенции. Интеллигенцию в нем терпели по необходимости, но при этом третировали как только могли. Людьми первого сорта номинально были рабочие, второго – крестьяне. А фактически – номенклатура. Интеллигенция же считалась вообще непонятно чем, но во всяком случае чем-то третьесортным. Я отлично ощущал это всей своей юной интеллигентской шкуркой и не забуду до смерти.
Как русский и как интеллигент я вдвойне сознавал со школьной скамьи, что живу не в своей стране, хотя и в стране, завещанной мне моими предками. Я тогда же задумался, как исправить это противоречие. Думаю, что подобная идея – вернуть себе свою страну Россию – приходила в голову многим русским интеллигентам, в итоге принявшим участие в Перестройке.
Помню, в седьмом классе я спросил учительницу по истории и обществоведению: что такое интеллигенция? Она была отлично подкована профессионально и мгновенно ответила, в точном соответствии с официальной установкой, ленинской цитатой: интеллигенция есть прослойка между классами. Я долго переваривал этот ответ, но понять его так и не смог. Между какими классами в нашей стране находится эта прослойка? Ведь нас учили, что в СССР есть всего два класса, оба неэксплуататорские: рабочие и крестьяне. Это между ними, выходит, должна лежать интеллигенция? Их «прослаивать»? Но она-то и близко там не лежит в действительности. Выходила какая-то чушь, чепуха, наукообразная реникса. Мне захотелось разобраться – а оказалось, что это тема всей моей жизни, во многом сделавшая мою судьбу.
Много позже я постиг, что Ленину существо интеллигенции при капитализме виделось так: она как бы примыкает одной своей стороной к «трудящимся» классам (поскольку источник существования интеллигента – хоть и умственный, но все же труд), а другой стороной – к буржуазии, тяготея к ней своими замашками, эстетическими, гастрономическими и житейскими предпочтениями, моральными ценностями и т.д.; тем, что называется образом жизни. Интеллигенцию, по Ленину, хоть и саму эксплуатируют, но и она опосредованно участвует в эксплуатации нижних классов, питаясь от щедрот эксплуататоров и обслуживая их запросы, в том числе политические. Будучи на содержании у «денежных мешков» и притом трудясь в поте лица, интеллигенция отчасти поддерживает борьбу трудящихся за свои права, отчасти же желает сохранить свое привилегированное, по отношению к рабочим и крестьянам, положение, а потому мирволит капиталистам. Занимая, таким образом, промежуточное положение между трудом и капиталом.
Вот откуда это дурацкое словечко «прослойка». Про социалистическую интеллигенцию Ленин толком ничего написать не успел, однако именно оно пошло в советские массы и закрепилось на всех уровнях идиотской компропаганды.
Советскую власть (сиречь КПСС) эта невнятица, отражающая общее пренебрежительное отношение к интеллигенции, более чем устраивала. Мало того: человек, проявлявший к интеллигенции пристальное внимание (даже только в науке!) немедленно попадал под подозрение. Помню, как уже будучи кандидатом филологических наук, явился я в Институт истории АН СССР к замдиректора по науке А.Н. Сахарову, принес груду разработок и предложил создать отдел или хотя бы сектор по изучению интеллигенции. Сахаров ознакомился с моими материалами, вернул и, глядя в стену пустыми глазами, забубнил, что в настоящее время гораздо более актуальной задачей является изучение рабочего класса. Он был не на шутку испуган. Тогда я обратился с письмом к Горбачеву, указывая, что изучение интеллигенции, работа с ней имеет первостепенное политическое значение как в теории, так и на практике и что необходимо… Ответ мне пришел из Академии Наук, в нем сообщалось, что дело с изучением интеллигенции обстоит у нас превосходно, а будет обстоять еще превосходнее, благодарим за инициативу, спасибо, не надо.
Коммунистическая власть (и т.н. «Русская партия» с нею) так ничего и не захотела понять, и не поняла про интеллигенцию, понадеялась по привычке на «трудящиеся массы», которым всегда потрафляла, а потому и проиграла вчистую тем, кто сделал на интеллигенцию главную ставку.
Только после крушения СССР, благодаря подвижнической деятельности ряда, не побоюсь этого слова, отважных исследователей, интеллигентоведение вылезло из полуподпольного существования на свет божий, что завершилось созданием Центра по изучению интеллигенции при Ивановском госуниверситете во главе с профессором-историком В.С. Меметовым (1939-2019). Но это уже другая эпоха.
* * *
Почему же так по-хамски относилась к интеллигенции Советская власть? Ведь в действительности все, что мы любим, чем гордимся в нашей истории, было создано, главным образом, именно интеллигентами – от стихов и прозы до шедевров балета и ракетостроения. Творческий труд советских интеллигентов был истинной основой экономического благосостояния и независимости страны, ее культурного престижа. За что же власть, особенно в до- и послесталинские времена, ее так не любила, не ценила и третировала?
Очень просто: кошка всегда знает, чье мясо она съела.
Проясню эту не всем и не сразу, боюсь, понятную мысль.
Главной производительной силой в ХХ веке стала наука. Ее носитель и создатель, ее «субъект» – интеллигенция. Но собственником этой производительной силы интеллигенция в СССР стать ни в коей мере не могла: им было государство (читай: КПСС, Советская власть).
Все лучшее, что было создано в стране за годы Советской власти, все ее основные достижения были на деле достижениями создавшей их интеллигенции, которые власть не только присваивала, но и приписывала себе. Интеллигенция при этом строе не владела ни своим трудом, ни произведенным ею продуктом. Его отбирала партия весь без остатка, а потом платила интеллигентам «зарплату», в лучшем случае наравне с рабочими, а чаще меньшую.
Советская власть была абсолютно всем обязана обобранной ею, закрепощенной еще при Ленине интеллигенции, которую именно поэтому-то так ненавидела, стыдилась и боялась.
Ясно, что интеллигенция (треть населения поздней Советской России – наиболее образованная и активная!) в целом была настроена против власти партии, против «государства рабочих и крестьян», в котором она, будучи главной тяговой силой, не только не оплачивалась по заслугам, но еще и третировалась как нечто социально третьесортное.
Очень важно также, что интеллигенция была лишена основных демократических свобод, без которых она – как рыба без воды.
В итоге интеллигенция, как ни один другой класс, могла бы заявить по адресу Советской власти:
Была без радостей любовь –
Разлука будет без печали.
Со школьной скамьи мы помним, что основной причиной всех революций является неразрешимое несоответствие производственных отношений – характеру и уровню развития производительных сил. Таким образом, требуемый теорией революций конфликт производительных сил и производствнных отношений, как видим, был в СССР налицо.
Эксплуатируя интеллигенцию, но маскируя эту эксплуатацию, КПСС при каждом удобном случае напоминала ей о народнических принципах, о долге перед народом,
…чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, науки…
Свежеиспеченная советская интеллигенция, особенно первого поколения, связанная происхождением с т.н. «трудовым народом», охотно этому верила. Но так, возможно, было когда-то, при поэте Некрасове. А в Новейшее время все наоборот. Великий философ Хосе Ортега-и-Гассет недаром назвал ХХ столетие «веком аппаратов и препаратов». Не рабоче-крестьянские, а наши, интеллигентские, умы выдумывают аппарат за аппаратом, препарат за препаратом, технологию за технологией, которые не только символизируют прогресс, но и позволяют высвободить тех из рабочих и крестьян, кто способен шевелить мозгами, для досуга и умственной деятельности (на что они сей досуг употребляют – это другой вопрос). Научно-техническая революция, «зеленая революция», все политические теории и технологии – все это плоды именно и только специфического интеллигентского труда. Ручной, физический труд, разумеется остается, но его все меньше в том, что мы производим, а доля умственной работы все больше. И теперь на вопрос, кто кого кормит и одевает, нельзя ответить так же однозначно, как полтораста лет тому назад, когда Некрасов и вожди революционных демократов вели агитацию среди «кающихся дворян» и народнического толка интеллигентов.
Интеллигенция давно и с лихвой отдала свой долг народу, уча и леча его практически даром все годы Советской власти (а уж про постсоветскую и вовсе не говорю: подвиг интеллигентов, продолжавших учить, лечить, служить чуть ли не бесплатно, месяцами не получая вознаграждения, еще ждет своих певцов). Как ни трудно жилось интеллигентам первого порядка при царизме, все же их статус и достаток был значительно выше, чем у окружающих, особенно в деревне. Социализм все переменил.
Помню, в детстве я страстно ревновал отца к работе: он был настоящий трудоголик, пропадавший в институте с утра до вечера. Мы с матерью видели его в редкие часы в воскресенье, значительную часть которого, однако, отец проводил за письменным столом. Он был доктором технических наук, профессором, завкафедрой, завлабораторией, деканом, созданный им учебник по судостроению переиздан в США спустя пятнадцать лет после его смерти – это о многом говорит. И вот однажды я узнал, что этот добровольный каторжник науки за все про все получает денег столько же, сколько высококлассный водитель автобуса. Я пережил чудовищный шок. Ведь я понимал, что переучить отца на шофера можно за полгода-год, но из тысячи водителей не сделать одного такого ученого за всю их жизнь! Мое скептическое отношение к советской власти и социализму в тот день возросло до небес. Позже, студентом, я глубоко прочувствовал слова Бердяева о том, что коммунисты в принципе по своей природе не способны оценивать качество труда. Прав был философ: этому коммунисты так и не научились до конца своего правления. (Правда, это хорошо умел делать Сталин, но он-то уж никак не был ортодоксальным коммунистом.)

Победа побежденных:
феномен шестидесятничества, диссиденты, Перестройка
и крах Советской власти
Итак, понятен основной мотив, заставлявший коммунистов у власти не доверять интеллигенции, «обкладывать» ее со всех сторон и разбавлять рабоче-крестьянским компонентом, третировать и держать в черном теле.
Теперь резюмирую все вышесказанное, чтобы потом перейти к осмыслению итогов 70-летнего коммунистического эксперимента в отношении интеллигенции.
Мне история интеллигенции советской эпохи видится двупланово. Это, во-первых, судьба старой, дореволюционной интеллигенции – сразу же «сжатой в шеренгах пролетариата» снизу и всячески репрессируемой, но и эксплуатируемой сверху, лишенной многих элементарных прав, в том числе права на социальное воспроизводство. А во-вторых – судьба новой, рабоче-крестьянской советской интеллигенции, которая, именуясь «трудовой» (как будто интеллигенты царского чекана были бездельниками), имела все права советского гражданства. Она, однако, тоже была в какой-то мере стигматизирована, частенько именуясь еще и «гнилой», неофициально относилась к человеческой категории третьего сорта, после рабочих и крестьян с примкнувшей к ним бюрократией.
Ежеденевно это отношение проявлялось в манфестации коммунистической идеологии через писания и речи хорошо устроенных обществоведов – социологов и философов, догматически опиравшихся на труды Ленина и усердно развивавших заложенные в них бесчеловечные и идиотские идеи. Разбивали себе лоб, молитвословя, но бывали за то весьма вознаграждены. Как фиксирует С.В. Волков: «Взгляды авторов посвященных проблемам интеллигенции книг и статей, во множестве появившихся в 1970-80-х годах, сводились к нескольким основным положениям: 1) интеллигенция все больше сближается с рабочим классом, так что дело идет уже об их слиянии, 2) едва ли не большинство советских семей смешаны в социальном отношении, 3) интеллигенция не воспроизводит себя, а пополняется в каждом новом поколении в основном за счет рабочих и крестьян, 4) характер выполняемой интеллигенцией и рабочими работы свидетельствует о стирании различий между физическим и умственным трудом. Из этих положений следовал общий вывод о ближайшей полной победе советского общества в деле формирования его социальной однородности».
Наряду с доктриной «советского народа – новой исторической общности людей», в которой якобы отмирает признак национальности, особой популярностью пользовалась именно доктрина «социальной однородности советского общества», связанная с именами философа М.Н. Руткевича и лично дорогого товарища Л.И. Брежнева. Поднятая, словно в насмешку над здравым смыслом, на щит как раз в те годы, когда социальное неравенство в позднем СССР стало стремительно расти, ведя к социальному взрыву. Эта никому не нужная, противопоказанная любому нормальному обществу «однородность» почему-то считалась едва ли не основным критерием коммунизма, а посему уж точно основным достижением социализма. Обе доктрины радикально расходились с реальной действительностью, но власть этим не заморачивалась.
Между тем, неразличение и/или игнорирование реальных общественных противоречий всегда чревато большой бедой. Во всяком случае, идти вперед с головой, повернутой назад, или с «широко закрытыми глазами» нежелательно, ибо неизбежно обрушение в пропасть. Что и произошло в итоге, когда интеллигенция повела себя как общественный класс, созревший для продвижения и защиты своих классовых интересов.
С.В. Волков замечает по данному поводу: «Восемь десятилетий – все-таки достаточно продолжительный срок, чтобы даже из числа советской интеллигенции успело сформироваться уже третье поколение, т.е. слой лиц, способных выработать хотя бы и отчасти ущербное, но специфическое для интеллектуального слоя самоощущение. В сочетании с наличием некоторого числа носителей досоветской культурной традиции и интеллектуалов в первом-втором поколении, сумевших вполне преодолеть обычный для советского интеллигента разрыв между своим формальным положением и культурно-образовательным уровнем, это обеспечило образование внутри советской интеллигенции социально-профессиональных групп, действительно отличавшихся от массы советского населения и отгороженных от него в культурно-психологическом плане».
Однако впервые возросшее интеллигентское самосознание проявилось еще раньше, поколение назад, породив феномен «шестидесятничества». В это время уже примерно четверть интеллигенции была хоть и советской, но – уже второго поколения. Вот это второе поколение и взбунтовалось. Тогда же с подачи Хрущева в информационном пространстве началась и антиинтеллигентскаякампания (в частности, гонения на поэтов и художников), что симптоматично: власть реагировала на тихий бунт.
Я никогда не обольщася на счет «святых шестидесятых», откровенно предпочитая им «грешные восьмидесятые», но хорошо помню тот подъем общественного престижа интеллигенции, который произошел в те годы как бы сам собою, сопровождаясь неслыханным ростом тиражей специфических интеллигентских журналов, таких, как «Наука и жизнь» (самый читаемый из всех), «Знание – сила», «Огонек», «Новый мир», «Иностранная литература» и др. В 1960 году во Владимире вышел первый сборник стихов «Мозаика» Андрея Вознесенского, который станет самым любимым поэтом именно интеллигенции (редактор сборника была немедленно уволена с работы за издание). Опубликование впервые самого интеллигентского романа в русской литературе – «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова (журнал «Москва», 1966-1967) – сыграло роль стартового выстрела; этот роман-вызов стал в нашей среде культовым: он говорил о подвиге интеллигента-одиночки, о его трагедии при Советской власти, о его неподвластности этой власти и конечном триумфе его Дела. Отголоском стала публикация в 1968 году в журнале «Байкал» как бы литературоведческого эссе (на деле острейшего, беспощадного политического памфлета) Аркадия Белинкова «Поэт и толстяк» – отрывка из монографии об Юрии Олеше, позднее выпущенной под характерным и точным заглавием «Сдача и гибель советского интеллигента» (Мадрид, 1976). Советская интеллигенция бесповоротно встала на путь осмысления себя и своих взаимоотношений с коммунистическим режимом. Осмысления – а значит и бескомпромиссного с ним расхождения, разминовения. Тогда же, в 1967-1969 гг., и я, мальчишка-школьник, впервые заинтересовался феноменом интеллигенции – все это, конечно, не случайно, а под воздействием соответствующих общественных настроений.
Обратного пути не было и быть не могло – для этого потребовалось бы стереть с лица земли наличную интеллигенцию и начать создавать ее заново. Но все равно все кончилось бы так же. Отныне же самосознание советского интеллигента росло по экспоненте, особенно по мере дряхления Брежнева и Суслова, чья идеологическая замшелость воспринималась как вызов «мыслящему тростнику», который ответил диссидентским движением в политике, сам- и тамиздатом в литературе, философии, истории, политологии, андеграундом в искусстве и т.д. Именно тогда в обществе стали заметны увлечения «белогвардейщиной», «эмигрантщиной», старой царской Россией; была выпущена первая и единственная в СССР пластинка с песнями Вертинского. Именно тогда, в 1976 году публику потряс фильм Никиты Михалкова «Механическое пианино» (первоначально он назывался так), в котором не было ни грана советчины. Состоялись триумфальные выставки Ильи Глазунова, пронизанные ностальгией по той России. И т.д.
А в 1975 году появились знаковые стихи Вознесенского «Есть русская интеллигенция!», вынесенные мной в эпиграф. В том же году он написал и такой стих:
И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты – в прошлом.
В настоящем рост понимания».
Поэт был прав, и недалекое будущее это подтвердило. Во всяком случае, когда в конце 1980-х на арену общественной жизни вышло еще одно, новое, третье поколение советской интеллигенции, оно решительно и вполне сознательно порвало пуповину, связывающую ее с Советской властью и вернуло Россию к буржуазной демократии.
Вознесенский не был ниспровергателем основ, его даже никак не причислишь к диссидентскому движению, он просто был духовным лидером народившегося класса советской интеллигенции, пожелавшего осознать свое положение, найти и понять себя. В конечном счете, увенчанный многими отечественными и зарубежными лаврами и награжденный почетными званиями, он, как и его цеховые сотоварищи Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, стал частью советской элиты (в отличие, скажем, от такого же по уровню версификаторства, не выше, Иосифа Бродского, угодившего в контрэлиту).
Однако интеллигенция, устами Вознесенского сказавшая «А», закономерно произнесла затем и «Б», но уже устами Солженицына и диссидентов, художественного андеграунда 1970-х. Неудачные попытки коммунистических властей подавить, запретить это несоветское явление – нонконформистское движение – наглядно показали интеллигенции ее возросшую общественную силу, подстрекнули к дальнейшим «подвигам».
Сергей Волков считает, что воспитанная в советских условиях и взращенная на идеях марксизма-ленинизма «интеллигентская масса была лишена понятий о личном и корпоративном достоинстве по причине своего происхождения и отсутствия связи с прежним образованным слоем (где такие понятия естественным образом проистекали от былой принадлежности к высшему сословию). Новых же понятий такого рода она приобрести не могла, поскольку в советском обществе образованный слой не только не имел привилегированного статуса, но, напротив, трактовался как неполноценная в социальном плане, временная и ненадежная “прослойка” – объект идейного воспитания со стороны рабочих и крестьян».
Но это очевидно не так. Черты социальной психологии интеллигента обусловлены, прежде всего, его природой; внешние обстоятельства могут на какое-то время приглушить эти черты у отдельных личностей, могут притормозить процесс в массе, но не могут долго удерживать от естественной эволюции целый класс, пусть и попавший под пресс этих обстоятельств.
В том-то и состоит очарование парадокса, перед которым нас поставила история: рабоче-крестьянская интеллигенция, даже и первого поколения, не говоря уж о втором, третьем и четвертом, плоть от плоти простого народа и – казалось бы! – Советской власти, ею вскормленная и воспитанная, неожиданно устремилась к политическим, экономическим и эстетическим идеалам, свойственным ее дореволюционной предшественнице. Всем обязанная Советской власти, она, однако, отвернулась и от народа, и от строя и в итоге укусила кормящую руку. Приняла массовое участие в свержении власти КПСС, а стало быть – в буржуазно-демократической революции и крахе СССР. Именно она, за неимением «третьего сословия», была главной движущей силой революции, желая восстановления в России капиталистических отношений и сопряженных с ними политических свобод. Потому что такова ее природа.
Следует еще добавить, что семьдесят лет кряду советская пропаганда твердила нам, что революции – это очень хорошо, а революционеры – самые лучшие люди на свете. В таком убеждении выросли поколения. Эта пропаганда неожиданно аукнулась самим пропагандистам в 1991-м…
Все это свидетельствует о том, что расчеты советских, партийных социологов насчет строительства коммунистического общества оказались неверными, ложными. Пытаясь не допустить, чтобы сословие интеллигенции стало наследственным, потомственным, коммунисты все время заботились о притоке рабоче-крестьянской молодежи. Советская власть полагала, что организуя социальные лифты в виде льгот «трудовому народу» при поступлении в вуз, она обеспечивает себе лояльность большинства интеллигенции и широких народных кругов. Но это ей не помогло в 1991 году. Ибо к этому времени в стране уже накопилось значительное количество интеллигенции во втором-третьем поколении, заполучившей – пусть отчасти и помимо своей воли, неосознанно – классовое интеллигентское сознание (определенное, как водится, классовым интеллигентским бытием). А что оно собой представляет, мы хорошо помним по дореволюционным образцам.
На самом деле «лифты» – это был важнейший просчет властей, поскольку через них-то и происходило перепроизводство интеллигенции, губительное для государства. Формировался огромный контингент слабо подготовленных, но амбициозных специалистов, недовольных девальвацией своего социального статуса, скрытой безработицей и недостойным материальным положением, имеющий сильно завышенные и необоснованные претензии. Да еще и диссидентствующий, фрондирующий, зубоскальствующий – кто по недомыслию, кто из моды, а кто и по убеждениям. Пользы от этого контингента советскому государству было мало, опоры и вовсе никакой, а вот вреда много.
В надежде изменить свое положение, советские интеллигенты всех поколений массово устремились в революцию. Вина за это обстоятельство полностью лежит на Советской власти. Ей следовало лучше знать, понимать и больше уважать ею же созданную советскую интеллигенцию, отказаться от недружественного, предвзятого к ней отношения, учитывать ее реальную, а не воображаемую марксистами специфику. Работать с интеллигенцией «на опережение», исходя из ее природы и социальной психологии, социальных запросов, а не из окаменелых догм марксизма-ленинизма. Пресечь ее перепроизводство, сделать упор на качество, вернуться к сталинским поощрительным подходам. Искать путей для компромисса и для симбиоза, а не эксплуатации, не заниматься идеологическим диктатом…
Я не уверен, что власть сделала все эти выводы хотя бы сегодня. А про времена «развитого социализма» и говорить нечего.

Поражение победителей.
Вернется ли интеллигенция обратно в социализм?
Сегодня нас, интеллигентов, иногда призывают задним числом полюбить антиинтеллигентскую Совдепию, принять идеалы социализма (пусть даже под личиной национал-социализма). Буквально тянут на веревке в прошлое, используя вполне адекватное недовольство интеллигенции сегодняшним днем и своим положением:
Как выживать без оптимизма?
Как снова крылья обрести?
И вот под кров социализма
Готов уж каждый заползти.
Тщетная надежда! Пустой номер.
Выше напоминалось, что к революции ведет конфликт между производительными силами и производственными отношениями. Именно так было накануне Перестройки. Главной производительной силе – науке, существующей только в мозгах интеллигенции, – решительно не соответствовали производственные отношения.
Однако был момент, когда социализм в стране еще мог сохранить себя, спастись – сохранился же он в Китае. Для этого нужен был мудрый компромисс с выросшим в подполье и выходящим на божий свет капитализмом, как в том же Китае. Но чем-чем, а мудростью наша Советская власть после Сталина не отличалась. Она упустила счастливую возможность.
Интеллигенция поначалу поверила в Перестройку: в возможность мирного и плавного преобразования Советской власти в новый, более приемлемый для нее общественный строй. Она молниеносно отреагировала на открывшийся путь предпринимательства через кооперацию. В кои-то веки у интеллигенции появилась возможность своим трудом честно зарабатывать достойные деньги! Накал противостояния интеллигенции и КПСС стал слабеть. Появилась возможность спустить на тормозах процесс разрушения власти и страны, пойти по пути эволюции, а не революции.
Однако премудрый глава Совмина Николай Рыжков, своим указом 29 декабря 1989 года наглухо запретивший деятельность только-только начавших расцветать издательских, медицинских, педагогических кооперативов, наступил именно интеллигенции на горло, разрушил ее надежды, окончательно превратил во врага режима и тем самым обрек Советскую власть на неминуемую гибель. Не могу назвать сей указ иначе, как дурацким и вредительским. Уж лучше было вовсе не давать с самого начала, чем дать – а потом отобрать…
Особенно хороша была рыжковская мотивировочка насчет издателей: мы-де не можем утратить контроль над идеологией, а то они-де чего только не понаиздают! Да, конечно, понаиздавали бы всякого (все это все равно потом вышло в свет). Но при этом пар был бы выпущен, и интеллигенты не стали бы кусать руку, давшую им свободу печатного слова и заработок!
Именно после «вредительского» рыжковского указа Советская власть окончательно и бесповоротно получила в лице интеллигенции непримиримого врага. Такого свинства – разворота вспять, возвращающего интеллигенцию на скудный государственный паек – она простить, конечно, не могла. Судьба КПСС и СССР была окончательно предрешена этим указом. Хотя, конечно, далеко не только им.
* * *
Для меня бесспорная истина: Советскую власть свалила интеллигенция, осуществившая свою заветную цель – буржуазно-демократическую революцию. Свалила тогда, когда, во-первых, сама вошла в силу (и эту силу ощутила), а во-вторых – ослабла сила власти, в том числе интеллектуальная, скованная догматизмом и слабостью творческой мысли верховных коммунистов (и советское общество это тоже ощутило).
Таков был классовый реванш интеллигенции спустя семьдесят лет после сокрушительного поражения. Реванш закономерный, восстановление исторического пути России.
В СССР не было ни полноценного класса буржуазии, кровно заинтересованного в крушении нашего «социал-феодализма» («цеховики» до уровня класса не доросли), ни так называемого «третьего сословия», традиционного лидера буржуазно-демократических преобразований. Их роль взяла на себя именно интеллигенция, впервые в истории ощутившая себя не только мозгом и не просто главным инструментом революции, а одновременно тем и другим. Издержки революции 1991-1993 гг. – чудовищны, не спорю, но в этом виновата не интеллигенция, а Советская власть, ее ошибки и просчеты, заведшие Россию в тупик. И интеллигенция, хотя была тогда основной ударной силой, но она не в ответе за 1991 год: вина лежит на тех, кто «загнал крысу в угол» – на Советской власти, на творцах Октября и их наследниках. Именно коммунисты-догматики, руководимые ложной идеей со всеми ее производными, довели страну до антагонистических противоречий, до революции. А в конечном счете – до пропасти, из которой мы сейчас с таким трудом вылезаем.
Поразительно, но всевластная и всепроникающая КПСС, располагавшая полнотой мощи всех советских денег, армии, прессы, КГБ и МВД, оказалась бессильна перед общественным мнением и силой новых идей. (То и другое – детище интеллигенции.) Она проиграла классовую битву – и именно новому классу интеллигенции, рождение которого благополучно проморгала.
Буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг., как когда-то Февраль, во многом оправдала надежды своей главной движущей силы. Сбылось предвидение Зинаиды Гиппиус. Убитый Октябрем, Февраль 1917 года вернулся в Августе 1991-го, доставив интеллигенции многое. Что же?
Первое. Именно интеллигенция, получив возможность легально заняться частным врачебным, педагогическим, научным, издательским и другим бизнесом, поставляет сегодня основные кадры буржуазии, особенно крупной и средней, связана с нею тысячью нитей род­ственных, дружеских, деловых, политических отношений. В 1991 году, когда рухнули советские институты, вузы и заводы, интеллигенция толпой побежала в рынок, подвергнув там себя жесткой селекции. Автор книги «Анатомия российской элиты» социолог Ольга Крыштановская сообщает, что бизнес-элита капиталистического подполья и кооператоров еще с конца 80-х годов формирова­лась из наиболее образованных людей. А в 1993 г. в ее рядах нахо­дилось 93 % тех, кто имел высшее образование; причем 2,6 % предпринимателей имели по два высших образования, 37,0 % были кандидатами и док­торами наук. Сегодня журнал «Форбс», регулярно анализирующий и рекламирующий российскую бизнес-элиту, дает отличное представление о ее высочайшем интеллектуальном уровне.
Второе. Именно интеллигенция осуществила немыслимый, невозможный еще недавно взлет к высотам государственного управления. КПСС не любила интеллигенцию, не доверяла ей и всегда тщательно следила, чтобы интеллигенция даже в выборных органах власти не выходила за рамки искусственных квот. Если учесть, что при Горбачеве на «судьбоносной» XIX конференции КПСС деятели науки, про­свещения и культуры составили менее 9 %, если на Съезде народных депутатов их удельный вес вырос всего лишь до 27,4 %, то сегодня в Государственной Думе представителей рабочих и крестьян практически нет вообще, а все депутаты – именно представители интеллигенции. Колоссально выросла роль экспертов при всех ветвях власти, включая четвертую, информационную. Без них, порой блистательных, не принимается ни одно решение.
Иными словами, элитный корпус страны, все его отряды формируются из интеллигенции – притом преимущественно советской. Хотя изредка встречаются и потомственные, с дореволюционных времен, интеллигенты, вроде Шувалова, Нарышкина, Жукова и др. А в последние годы на авансцену истории массово выходит новое поколение интеллигенции, сформировавшееся уже после крушения СССР, с новой ментальной и поведенческой спецификой.
Важная особенность: социальная революция наложилась на революцию информационную, рожденную прорывными технологиями в области информатики, созданием компьютеров и новых средств связи. Они небывало высоко подняли значение интеллигенции, сделали ее общественную роль еще более заметной, а профессионалов в области информации – журналистов и др. – действительно подобием «четвертой власти». Эпоха «гибридных войн», в которых едва ли не главном месте война на информационном поприще, вывела интеллигенцию на уровень глобальной политики, где недалеко и до прямого влияния на судьбы всего мира. Отсюда непрерывное «бодание» четвертой власти с первой, исполнительной, – яркая примета наших дней, порою вплоть до «кто – кого»: мы постоянно свидетельствуем колоссально возросшую силу интеллигенции в данном политическом секторе.
Третье. Именно интеллигенция добилась самого необходимого условия своего полноценного существования – демократических свобод (слова, печати, собраний, совести, союзов и т.д.). Выпускается большое количество замечательно интересных и откровенных книг, журналов, хотя и мизерными, по сравнению с СССР, тиражами. Пусть при этом существует новая инквизиция, уже создавшая беспрецедентный по объему список запрещенной литературы, но по большому счету все основные политические группы и идеи, даже и антиправительственные, представлены в информационном пространстве, особенно с учетом вездесущего интернета. Это весьма специфические, «классовые» блага, предельно высоко ценимые интеллигенцией и достаточно низко – другими категориями населения.
Четвертое. Одним из главных побудительных мотивов, толкавших интеллигенцию в Перестройку, было стремление отменить цензуру и прорвать информационную блокаду, добиться свободного доступа к любой гуманитарной информации, к архивам, к мировому информационному пространству. Поколение, воспитанное на там- и самиздате, жаждало все это читать и обсуждать легально, свободно, без оглядки на КГБ и других контролеров с палкой. И эта мечта полностью сбылась, если не считать некоторых архивных материалов, по-прежнему засекреченных. Но тут уж ничего не поделаешь: такие архивы есть в любой даже самой демократической стране. Правда, постепенно было создано «антиэкстремистское» законодательство, отчасти правомерное и разумное, но часто применяющееся глупо и уже породившее бесконечный список «экстремистской» литературы. Но для умных людей – а интеллигенция по определению состоит из них – сие небольшая препона. В принципе, сегодня можно найти любую пищу духа и ума.
* * *
Правомерно спросить: если свершившаяся революция была по своим движущим силам революцией интеллигентской, если пришедший на смену социал-феодализму строй олицетворяет политический триумф менеджеров и экспертов, если духовное бытие интеллигенции так разительно переменилось к лучшему – то почему же ее материальное положение в целом так невзрачно, ее социальное существование так эфемерно и непрочно, а оценка происходящего столь критична? Почему она уезжает из страны?
Я вижу в этом, прежде всего, удручающие последствия семидесятилетней ложной политики Советской власти в отношении создания и «воспитания» интеллигенции. В условиях капитализма значительная часть избыточно обширного нового класса (как и крестьянства) мгновенно превратилась в «лишних людей». Это логично. Скрытая советская безработица, гарантированная конституционным «правом на труд», превратилась в явную, открытую, как только это право было отменено. С пугающей меня самого сегодня точностью предвидения я писал еще в 1996 году:
«Вве­дение свободного рынка умственного труда, казавшееся еще недавно таким желанным, оказалось слишком резким, несамортизированным, задало новые, не менее трудные задачи. В усло­виях, когда государственное финансирование интеллигенции уже не работает, как прежде, а частнокапиталистическое еще не может его полноценно и повсюду заменить, имущественное расслоение интеллигенции усилилось, а ее идейный раскол усугу­бился. Возможно, именно потому, что наиболее пострадала интеллигенция первого, а не второго порядка, эта ситуация еще не осознается обществом как национальная трагедия, как важнейшая первоочередная проблема нашей страны. Но она – именно такова.
Я вижу такие ближайшие политические последствия ката­строфического положения интеллигенции первого порядка.
С одной стороны, неизбежен откат ее значительной части от идеологии национал-капитализма к идеологии национал-социа­лизма (в лучшем случае) или просто социализма. Это и понятно, поскольку для многих и многих довольно убогое существование на уровне 1985 г. представляется сегодня “утраченным раем”.
Но с другой стороны, всем ясно, что подлинной общественной базой для любого социализма является народ: рабочие, кре­стьяне, мелкая буржуазия. Именно таков электорат Зюганова и Жириновского. А с этим электоратом у интеллигенции, даже первого порядка, отношения достаточно сложные, и вставать с ним плечом к плечу она не слишком-то стремится. Да и народ подозрительно и злобно косится на всякую интеллиген­цию, справедливо полагая ее главной движущей силой произошед­ших перемен…
Куда в этих условиях податься “бедному интеллигенту”? Где приклонить ему головушку? Его незавидное материальное положение усугубляется теперь еще и социальной изоляцией».
Все свершилось и продолжает вершиться по-писаному.
Перепроизводство интеллигенции не только не прекратилось, но и значительно усилилось, поскольку оно стало бесконтрольным и во многом осуществляется самой интеллигенцией в порядке постоянно расширяющегося самовоспроизводста. Соответственно, растет количество неустроенных и всем недовольных людей с завышенным самомнением и ожиданиями. Интеллигентская фронда на этой почве неуклонно набирает обороты, растет фактор социального риска – это одна сторона вопроса.
С другой стороны, не только простой народ, по старому обыкновению искусно натравливаемый политиками на интеллигенцию, клянет ее (путая, как обычно, национальный интерес со своим собственным) и считает предательницей национальных интересов, разрушившей милый сердцу советский социализм. Значительная часть ее самой уже поднаторела в профессиональном самоедстве и громогласно мечтает вслух о том, чтобы дважды войти в ту же социалистическую реку. Многие участники дискуссии в «ЛГ» тому примером. Созданное в 2020 году профессором МосГУ Николаем Платошкиным движение «За новый социализм» популярно в рунете, и это весьма симптоматично.
Сегодняшние подобные призывы одной части интеллигенции к другой ее части – с целью повернуть общество назад в социализм – напоминают мне, с учетом всего рассказанного выше, песенку «Выходи-ка, Билли, чтоб тебя убили».
Рискну объяснить, почему я считаю такой возврат бесперспективным.
* * *
Почему специально созданная и воспитанная коммунистами советская, «социалистическая» интеллигенция, к тому же на 90 % связанная корнями с рабоче-крестьянским слоем, пошла и против Советской власти, и против социалистического строя, и против рабоче-крестьянского государства? Потому, как уже было сказано, что такова ее природа.
А почему ее природа именно такова? В чем ее секрет? Вот вопрос.
Попробуем заглянуть в самую глубину экзистенциального несоответствия любого социализма, с одной стороны, и интеллигенции – с другой. (Я надеюсь, читатель понимает принципиальную разницу между социализмом как строем – и социальным государством и/или пакетом социальных гарантий; последние я вполне одобряю.)
Все дело в различном понимании справедливости у разных слоев общества.
Надо быть непроходимо тупым человеком, чтобы ожидать одинакового ответа об «общечеловеческих ценностях» со стороны людей физического труда – и умственного. В действительности «общечеловеческие» ценности имеют четко и ясно выраженную классовую и национальную природу.
Как понимают справедливость люди физического труда? Они смотрят на дело с точки зрения изначального равенства всех людей. «Все – люди, все – человеки, всем надо жить». Поэтому для них справедливость – это «всем поровну».
Пусть немного, но поровну! «Да что тут думать? Взять все – и поделить!» – точнее, чем булгаковский Шариков, этого не выразить. Но это не смешная глупость, а нутряное народное понимание справедливости. Подонок городских низов, Шариков, однако, не считает, не может считать себя неровней профессору Преображенскому, которому хамит поэтому, не стесняясь. Причем, это понимание вовсе не только русско-народное: Чарльз Дарвин вспоминал, как группа океанических туземцев, получив от команды «Бигля» большой кусок прекрасной парусины в подарок, разорвала его на маленькие равные части по количеству членов группы, чтобы выдать каждому его бессмысленную долю. А Парижская коммуна выразила все это не менее точно, приравняв зарплату даже наиболее ответственных чиновников к зарплате квалифицированного рабочего: «равная плата за равный по времени труд» – вот знаменитый, вошедший в историю принцип коммунаров. Также и русские крестьяне, проведя в 1917 году свой всеросийский съезд, потребовали уравнительного раздела всей российской земли, исходя из количества едоков. Таково извечное кредо простолюдина.
Дело не только в том, что коммунисты не умеют оценивать качество труда, как верно приговорил Бердяев; даже если бы умели, они не стали бы этого делать из принципа, именно коммунистического.
Для людей физического труда советский социализм, особенно приукрашенный ностальгической памятью, это именно то, что надо. Это был их строй, их власть. Соответствующие, в целом, их пониманию справедливости. Интеллигенция первого порядка, особенно в первом поколении, еще не оторвавшись по происхождению, образу жизни, мысли и деятельности от народа, в значительном количестве думает так же. А ведь у нас множество интеллигенции – все еще первого, максимум второго поколения.
Но так ли понимают справедливость люди умственного труда – бизнесмены или большинство интеллигентов, особенно потомственных, особенно второго порядка? Нет, не так! Профессор Преображеский не может считать себя ровней Шарикову, потому что он знает, что это неправда. Для таких, как он, идея человеческого равенства противоестественна. Они, всю жизнь имеющие дело с наукой, культурой и конкуренцией на этом поприще, видят и знают, что люди заметно неравны по своей природе, изначально, от рождения. Они знают также, насколько усугубляет эти отличия образование и умственный труд. Еще великий поэт А.П. Сумароков писал в 1760-е: «Итак, хотя разум и равен у людей (тут он сильно заблуждался. – А.С.), но уже и качества просвещения делают различия между ними».
Поэтому для этой категории людей справедливость – это не «всем поровну», а «каждому свое». Таково извечное кредо нашей, моей социальной группы.
«Всем поровну» – и «каждому свое». Эти два принципа, два понятия о справедливости никогда и никому не получится совместить, ибо они онтологически несовместимы. Профессору Преображенскому, сыну соборного протоиерея, живущему и работающему в квартире из семи комнат, справедливость по-шариковски несусветно дика, смешна и враждебна. Как и всем, начиная с самого Михаила Булгакова, кто вместе с профессором над Шариковым недоумевает и смеется. А это, прежде всего, интеллигенты и предприниматели.
Далее. Оскару Уайльду принадлежит глубокий афоризм-парадокс, царапающий сознание современного интеллигента, однако верный по сути: «Гуманизм противоестественен, ибо помогает выжить ничтожнейшим». Но как может выжить ничтожнейший? Да только за счет достойнейших. Это все именно так; и русская интеллигенция, прошедшая крестным путем через советский опыт, познала это на собственном примере, точнее – на собственной шкуре, нахлебавшись досыта издержками коммунистического гуманизма. Поскольку весь советский опыт – это опыт ущемления интересов интеллигенции в пользу классов и сословий, скажем так, «непривилегированных» в досоветском прошлом.
Сегодня на Западе в моде концепция и политика «позитивной дискриминации» – то есть система льгот и привилегий, раздаваемых задаром тем, кто в силу природных и исторических обстоятельств был в веках и тысячелетиях отодвинут от многих материальных и духовных благ, от возможностей карьеры и процветания. А именно: цветным расам и этносам, представителям различных меньшинств, от сексуальных до религиозных, биологически неполноценным людям. Раздача – произвольное перераспределение средств – происходит за счет тех, кто такие блага и возможности имел, опять-таки в силу природных и исторических обстоятельств, побеждая в процессе эволюции за счет естественного отбора. «Позитивная дискриминация», таким образом, тоже есть отбор, но только не естественный, а противоестественный, как раз «по Уайльду». Диктатура меньшинств, которую мы в итоге имеем на Западе (к нам она тоже потихоньку подползает) – важный симптом деградции антропосферы.
За семьдесят лет советской власти русские столкнулись с подобной системой как народ (вплоть до этноцида), а интеллигенция – как социальная группа. Мы сыты этим по горло. Мы считаем это несправедливым. И больше нам такого не надо. Никакой «позитивной дискриминации» для русских! Никакой «позитивной дискриминации» для интеллигенции! Каждому – свое!!
Между тем, социализм всегда есть перераспределение и не может без того быти. Социалисты, буде возьмут власть, опять попытаются надеть намордник на капиталиста, крутящего жернова промышленности и сельского хозяйства. Чтобы он имел от своих трудов и потреблял ровно столько, сколько господа социалисты сочтут нужным и позволят. А капиталист снова пошлет их! И будет потреблять столько, сколько ему надо и хочется, всеми правдами-неправдами. Или уведет свой капитал из страны. И у интеллигенции социалисты снова отнимут и перераспределят не в ее пользу произведенный ею интеллектуальный продукт, ущемят ее материальное благополучие, ее статус и престиж. И тогда интеллигенция при первой возможности начнет бежать из России. И русских вновь, не спросив у них, заставят содержать другие народы в России и вне ее. Проходили, знаем…
Справедливость – понятие фундаментальное. Оно формирует весь духовный строй, все отношение человека и сословия к жизни и к политике. Противоречие между политикой Советской власти и представлением интеллигенции о справедливости сделало этот класс несовместимым с этим строем.
Поэтому не стоит звать интеллигентов и капиталистов в социализм. С их точки зрения это общество очень несправедливое.
Конечно, нужда может загнать в социализм даже интеллигента, но не надолго. Потому что, по моим представлениям, интеллигент чужд социализму по своей природе, онтологически, хотя вполне способен убедить себя в обратном, исходя из ложных, иррациональных принципов гуманизма и эгалитаризма, имеющих корни в христианстве. Но христианство – не универсально ни в каком смысле, это не отмычка ко всем замкам бытия. Ложные принципы под ударами реальности спадают с души, как ветхая шелуха, и остаются опыт и железная логика, показывающие, что люди не равны между собой от рождения. А коли так – какой уж тут социализм? Это ведь нонсенс…


IV. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В РОССИИ, ВЕК XX:
БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ

А лисички взяли спички,
К морю синему пошли,
Море синее зажгли…
К. Чуковский

Пора подвести итоги всему сказанному, перейти к сути моего эссе: непосредственно к апологии интеллигенции.
Напомню: апология – есть защита, защитительная речь. От чего я пытаюсь защитить интеллигенцию? От уже приводившегося выше обвинения, которое пусть грубо, но точно выражает существо более чем распространенного сегодня мнения: «Россия на протяжении трех столетий подвергалась интервенции этой заразы. Дважды – в 1917 и в 1991 годах – она обрушивалась, источенная этими древоточцами. Сегодня мы наблюдаем и на себе уже ощущаем, что Орден антирусской интеллигенции готов к третьему историческому штурму: на этот раз того, что осталось на месте Российской империи и СССР».
Понятно, что такое обвинение недействительно для той аудитории, которая в приниципе восхищается революциями, одобряет их, а не осуждает, считает революционеров «святыми» людьми, светочами и двигателями прогресса. Понятно, что эта аудитория будет не осуждать, а одобрять интеллигенцию за ее участие в революциях, и в данном случае защищать ее просто не от чего. Но в наши дни такая точка зрения, вполне расхожая и даже официозная при Советской власти, уже отдает экзотикой, а обвинительный уклон, напротив, давно стал мейнстримом. Поэтому я и взял на себя роль апологета.
Как защитить интеллигенцию от вышеприведенного обвинения? Как оправдать то, что в принципе не подлежит оправданию? Это возможно сделать только на почве строго конкретного исторического знания и безупречной логики. То, что кажется невозможным простому нормальному человеку, – возможно для историка, взирающего на ход событий без гнева и пристрастия.
Не мне судить, насколько в данном эссе удалось выдержать эти высокие критерии, но я старался. Мною двигала надежда, что опираясь на выковырянные из булочек российской истории изюминки непреложных фактов, мне удастся убедить (или переубедить, что труднее) моих читателей – а в чем именно, тому следуют пункты…
* * *
Роль и место интеллигенции в четырех революциях
В России ХХ века мы наблюдаем четыре революции: 1) 1905-1907 гг., 2) Февральскую 1917 г., 3) Октябрьскую 1917 г., 4) буржуазно-демократическую 1991-1993 гг. Следует определить место и роль российской интеллигенции в каждой из них. Я буду это делать кратко, конспективно, учитывая, что вся основная аргументация изложена выше.
Настойчивое стремление интеллигенции (русской и российской) принять участие во власти, восходящее к дворянской фронде XVIII века, вело ее по революционному пути. Потому что по-другому подобраться к рулям государства не получалось: самодержавие, наученное рядом государственных переворотов, научилось ее к этим рулям не пускать, да и в принципе не предусматривало такой возможности вообще. Революционный путь интеллигенция проходила поэтапно, обретая на каждом этапе важный опыт, из которого делались стратегические выводы.
Первый такой этап, дворянский, завершился в 1825 году на Сенатской площади; он показал, что опоры на собственные силы интеллигентам, даже стоящим во главе войск, недостаточно, что она «страшно далека от народа», а потому обречена на неудачу. Начался поиск социальной базы, опираясь на которую интеллигенция могла бы взять реванш за поражение декабристов – первой интеллигентской революции в России.
Опыт народников – а это второй этап революционного пути интеллигенции – был также неудачным; он показал, что искать опору в крестьянстве, этой основной массе народа, было по крайней мере преждевременно: крестьянство не признало в народниках своих вождей, не поверило им и не пошло за ними.
Ленин – будущий вождь успешной революции – сделал отсюда два вывода, и оба оказались верны. Во-первых, опираться следовало не только и не столько на крестьян, «не доросших» до революции, сколько на городские низы, пролетариат и люмпен-пролетариат. Благо стремительно идущий после реформы 1861 года процесс раскрестьянивания постоянно поставлял городу человеческие массы, не нужные уже деревне и еще не адаптированные городом561. Во-вторых, главной опорой революционеров должна была стать партия профессионалов революции, для которых она была бы главным делом жизни, осознанной и единственной целью («Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!»562). В начале ХХ века такая партия сложилась на основе РСДРП, и у нее появилась возможность проявить себя и обрести опыт.
1. О революции 1905-1907 гг.
Между тем, в толще народной, крестьянской жизни происходили судьбоносные изменения, подталкивавшие крестьян если не к революции, то к традиционной крестьянской войне за передел земли. Россия переживала, с одной стороны, небывалый демографический подъем, за XIX век ее население выросло втрое, а земли у крестьян не прибавилось, что неизбежно вело к обнищанию (величина среднего земельного надела сократилась в 1860-1900 гг. почти в два раза) и революционизированию крестьянства. С другой стороны, бурное развитие капитализма в пореформенной деревне работало в том же направлении и к тому же поставляло «горючий материал» в города. Ленин был совершенно прав, утверждая, что без 1861 года не было бы 1905-го.
Все это кончилось в 1902 году именно крестьянской войной, что естественно, которая уже так и не затихала до самого своего окончательного поражения в ходе раскулачивания и коллективизации. Война эта, как все крестьянские войны, велась прежде всего за землю; в крестьянской стране России по-другому и быть не могло. Цели этой войны были бесконечно далеки от целей интеллигенции. Ставить интеллигентов у руля России, а тем более свергать ради этого власть царя крестьяне вовсе не собирались. И интеллигентные вожаки им, как и во времена народников, были не нужны.
Крестьянская война положила начало эпохе политической турбулентности в России. Революция 1905-1907 годов произошла на пике именно этой крестьянской войны, перекинувшись в Москву, как лесной пожар охватывает вдруг противоположный берег реки. Началось все со стачек; в октябре 1905 года забастовали рабочие – типографы, булочники, а там и всеобщая забастовка грянула в Москве. Революционной левой интеллигенции, преимущественно меньшевикам, удалось втянуть в это предприятие часть рабочих и городских люмпенов, устроить Всероссийскую стачку, поднять ряд восстаний на флоте – но не возглавить крестьянскую войну. Да и декабрьские события во многом произошли стихийно, плана восстания не было, участие политических партий было невелико563. Считать эту революцию «интеллигентской» нет возможности.
Поначалу интеллигенции революция нравилась. В рассказе А.И. Куприна «Гусеница» она описана в ностальгических нотках: «А тут пошли и большие события. Началась всероссийская забастовка. Прекратились почта и те­леграф, стали железные дороги… Сколько радости было, надежд и светлого опьянения какого-то... И сколько любви! Ах, тогда многие люди проявляли свою душу в таком масштабе, который превосходил все отпущенные чело­веку размеры!».
Но вскоре в ход пошло оружие, на место любви явилась ненависть, революция повернулась своим истинным лицом – и этот лицо интеллигенцию в целом испугало, она растерялась и была в шоке от всего увиденного564. Это был третий этап ее хождения во власть, и опыт для нее опять оказался отрицательным.
Обвинять интеллигенцию в революции 1905-1907 гг. нет особых оснований (узкая прослойка меньшевиков, эсеров и анархистов, еврейских социалистов не в счет, это еще далеко не вся интеллигенция). И более того: для ужаснувшейся интеллигенции в целом эта революция стала, по меткому наблюдению Ленина, «образцом того, чего не делать». Она опрометью бросилась прочь от такой революции, убедившись в том, что ее собственные цели и задачи не имеют ничего общего ни с крестьянской войной, ни с бунтом городских низов. Сборник «Вехи» отразил уже в 1909 году этот факт ясно и сильно.
Между тем, именно интеллигенции достались самые важные «бонусы» этой революции, не ею совершенной, – а именно демократические свободы, дарованные царским Манифестом 17 октября 1905 года. Энтузиазм, вызванный этим актом, был чрезвычайно велик; знаменитая картина И.Е. Репина «Манифестация 17 октября» гениально отразила этот момент. Стачечное движение сразу пошло на спад, участие интеллигенции также; всю инициативу постепенно взял в руки Совет рабочих депутатов. Имели место бунты солдат, матросов и т.д.
Для апологии интеллигенции история первой «русской» революции ценна не только тем, что позволяет говорить об интеллигентском прозрении и бегстве от всякой «левой» революционной деятельности, но прежде всего тем, что позволяет выделить и подчеркнуть роль народных масс в грядущих потрясениях. Никакой почвы не имеют под собой льстивые и лживые утверждения о том, что простой народ якобы не участвовал в черном деле разрушения российской государственности. Участвовал, еще как! Как раз без его участия, опираясь лишь на саму себя, интеллигенция не смогла бы совершить ничего. Но тогда, в 1905-1907 гг. две стихии, все же, существовали еще как бы сами по себе: русская крестьянская война отдельно – революция отдельно. Сольются они уже только в лоне Первой мировой войны.
К сожалению, Манифест не только не положил конец притязаниям интеллигенции на участие во власти, но лишь разжег ее аппетиты, указав на витальную слабость монархии и предоставив легальные возможности для политической борьбы, которыми интеллигенция стала быстро и ловко овладевать. Ее цели и задачи – ограничить самодержавие в свою пользу – оставались прежними, неизменными, и только вырос азарт в предчувствии возможной победы. Итогом интеллигентской фронды станет то, что еще в 1902 году с пугающей точностью предсказал министр внутренних дел В.К. Плеве в споре с премьер-министром С.Ю. Витте: «Они никогда не смогут овладеть движением. Им не усидеть на местах уже по одному тому, что они выдали так много векселей, что им придется платить по ним и сразу идти на уступки. Они, встав во главе, сразу очутятся силою вещей в хвосте движения. При этих условиях они свалятся со всеми своими теориями и утопиями при первой же осаде власти. И вот тогда выдйт из подполья все вредные преступные элементы жаждущие погибели и разложения России, с евреями во главе»565.
Запомним эти слова. В Февральскую революцию они сбудутся буквально. Но тогда мало кто видел так далеко и думал так верно, как Плеве. Самообольщение «передовой» и «прогрессивной» интеллигенции не знало границ, она не видела и знать не желала никаких преград своим политическим устремлениям.
Главным результатом возмущения 1905 года и царского Манифеста стало создание чисто интеллигентской партии конституционных демократов во главе с одним из наиболее образованных и умных людей своего времени – Павлом Николаевичем Милюковым. Вот эта партия, куда бежала даже почти вся левая интеллигенция, ужаснувшаяся «пролетарской» революции, и станет главным локомотивом Февраля. Силе народной(социалистической, пролетарской) революции кадеты рассчитывали противопоставить силу русской элиты, с которой связали свою судьбу. Революции слева – революцию справа, пролетарской революции – революцию интеллигентскую, буржуазно-демократическую. Но все же революцию.
Да, как ни стыдно и ни прискорбно это сознавать, но трезвый взгляд на вещи, выраженный «Вехами», вызвал возмущение не только у Ленина и его левой братии. Их главный и непримиримый неприятель и конкурент Павел Милюков высказался настолько резко, насколько позволяло воспитание: «Семена, которые бросают авторы “Вех” на чересчур, к несчастью, восприимчивую почву, суть ядовитые семена, и дело, которое они делают, независимо, конечно, от их собственных намерений, опасное и вредное дело». И еще: «Творческое, положительное значение “Вех” может быть ничтожно; их практическое влияние может быть вредно и отвратительно» (см. его очерк «Интеллигенция и историческая традиция»). Милюков тоже опасался ослабления революционно-демократического движения, которому посвятил свою жизнь. И продолжал вести поверившую в него интеллигенцию за собой – в революцию.
2. О Февральской революции 1917 года. Десятилетие между 1907 и 1917 гг. было решающим для дела революционеров.
Как мы помним, самой насущной проблемой для интеллигенции был поиск социальной базы, опираясь на которую она могла бы прорваться к власти. До поры этот поиск приносил ей только разочарования. На первом этапе она разочаровалась в собственных силах и возможностях, на втором – в возможностях крестьянства как класса, на третьем – в пролетариате и городских низах. Во многом потому, что в действительности ни с крестьянством, ни с городскими низами, ни даже с пролетариатом интеллигенцию по большому счету ничего не связывало; у них было мало общего в жизни и политике – в специфических социальных правах и интересах, в лестнице приоритетов. У интеллигенции они были свои, у рабочих и крестьян – свои. Использовать эти классы в качестве опоры, ударной силы интеллигентской революции, натравить их на самодержавие – это милое дело, но вот разделить и принять их классовые смыслы, служить им, делать революцию ради них никто на самом деле не собирался. Даже большевики, хотя именно это они широковещательно декларировали; придя к власти, однако, они вполне оказали себя, подменив собственной диктатурой – обещанную диктатуру пролетариата.
На последнем – четвертом этапе ее революционности у интеллигенции нашелся, однако, новый союзник, новая социальная опора: русская (именно русская, подчеркиваю) элита. Элита в самом широком смысле слова – в бизнесе, в армии, в администрации, даже в придворных кругах. Русская элита, далеко отодвинутая монархией от власти после декабрьского восстания 1825 года, была предельно недовольна засильем немцев, поляков, вообще инородцев во властных сферах, в высших эшелонах управления, штатского и военного, а евреев – в экономике. Претензии, естественно, предъявлялись самодержавию. Русской элите хотелось реванша, хотелось полновластия, хотелось ограничить верховную власть в свою пользу, как это бывало не раз в XVIII веке и как мечталось весь XIX век. При этом, как и вся интеллигенция в целом, элита боялась народной революции и хотела бы ее не допустить.
С этой двуединой целью русской элитой была создана партия октябристов во главе с Александром Гучковым. Она составила наиболее влиятельную фракцию в Думе, центристскую, действовала в согласии с правительством Столыпина, чей брат и двоюродный брат входили в ЦК и думскую фракцию. Председателем III и IV Думы был член октябристского ЦК М.В. Родзянко. Среди лидеров этой партии были крупные землевладельцы и титулованные дворяне, промышленники, банкиры, газетчики (всего свыше 50 газет на русском, немецком и латышском языках), видные интеллигенты566. Но не было евреев, что весьма характерно. Однако и ей требовался более-менее широкий опорный круг в обществе, требовалась своя влиятельная, могущая социальная база. Таким образом альянс русской элиты с интеллигенцией как сословием был предрешен. Он осуществился, прежде всего, в виде смычки кадетов и октябристов (в Госдуме они составили костяк т.н. Прогрессивного блока); альянс был заведомо успешен, и Февральская революция это блестяще подтвердила.
Не будет ошибкой заметить при этом, что упомянутая элита представляла собою, в сущности, тоже интеллигенцию, ее специфический узкий высший слой, при всех отличиях в образе жизни. Сила элиты была, однако, не в численности, а совсем в других вещах: в деньгах, в прессе, в общественном весе и влиянии, в информированности, в возможности вести интригу в самых верхних эшелонах власти. В командных административных и военных постах, наконец. Понятно, что с такими особыми возможностями февралисты могли идти только апробированным путем заговора, переворота, но не настоящей революции. Стихии народного бунта они сами боялись, как огня (и правильно делали), – но вынуждены были считаться с нею как с фактом и поэтому пытались использовать, в надежде вовремя обуздать.
Одновременно из-за этого кадетско-октябристского альянса произошло нечто очень важное: расхождение, разминовение русской и еврейской фракций российской интеллигенции. Поскольку еврейская интеллигенция представляла собой не что иное, как авангард еврейской контрэлиты, стремящейся стать элитой и тоже мечтавшей о полновластии в России. А двум медведям, как известно, в одной берлоге делать нечего. Как бы ни козыряли Павел Милюков и иже с ним показным юдофильством, но еврейская контрэлита прекрасно понимала, что элита русская, прорвавшись к полновластию, осуществив свой реванш, близко не подпустит ее к источникам власти и экономического могущества. Поэтому, хотя часть еврейской интеллигенции оказалась у кадетов (не класть же все яйца в одну корзину!), но основной состав еврейских борцов с монархией традиционно сосредоточился в левых партиях, а самый дееспособный, активный, ударный отряд – конкретно у анархистов и большевиков-ленинцев, в партии профессиональных революционеров.
Отметим, что РСДРП с самого начала создавалась как партия профессиональных революционеров, еврейских по преимуществу. На учредительном съезде в Минске в 1898 году из девяти делегатов пятеро были евреями (Ш. Кац, А. Кремер., А. Мутник, Н. Вигдорчик и Б. Эйдельман). Ленин, умалчивавший о своих еврейских корнях, сам о них, конечно, хорошо знал, ему, как и Плеханову, тоже стоявшему у истоков РСДРП, было комфортно в еврейском окружении, он постоянно приближал к себе евреев, опирался на них, его ближайшими соратниками недаром были Г. Зиновьев (Апфельбаум, с которым он делил шалаш в Разливе) и Я. Свердлов, и в беседе с М. Горьким он не случайно превозносил превосходство еврейских партийных функционером по сравнению с русскими.
С монархией, надо снова заметить, боролись как левые, так и правые, как большевики, так и кадеты, отличаясь только степенью радикализма: кадеты склонялись к конституционной монархии, в крайнем случае к демократической республике; большевики же были готовы истребить «всю великую ектенью» ради диктатуры пролетариата (на деле – своей собственной). Таким образом, после 1905 года в революционном, антимонархическом стане образовалось два течения: 1) социально левое и при этом национально еврейское (объективно, в целом, несмотря на широкое участие русских рабоче-крестьянских масс), с одной стороны, и 2) социально правое, буржаузно-демократическое, но при этом русское (объективно, в целом, несмотря на наличие влиятельных евреев в верхушке кадетов), с другой стороны. Впрочем, к сожалению, размежевание по национальному признаку прошло тогда еще не до конца, это произойдет позже, в ходе Гражданской войны. Из-за этой задержки «русская» революция приобрела ряд роковых особенностей и закончилась так, как закончилась.
Не нужно думать, что октябристами и кадетами руководил только своекорыстный интерес – жажда власти и влияния, надежда овладеть источниками материальных благ и т.п. (вульгарный марксистский подход тут неуместен). Нет оснований сомневаться в их патриотизме, в желании осчастливить Родину и народ своим разумным правлением. На первом месте у них – это очевидный историкам факт – стояли интересы России, как они их понимали. Такая мотивация – те самые «благие намерения» – руководила и декабристами, и народниками, и кадетами… И только социалисты и коммунисты, фанаты мировой революции, были мотивированы совсем по-другому, противоположным образом, только для них конкретные интересы России не значили ничего, а фиктивные интересы «человечества» – все. Выстлать Россией и русскими путь в коммунистическое завтра: так стояла для задача для революционеров этого толка. Что вполне согласовалось с нерусским составом руководства левых партий.
Соответственной была и социальная база, опираясь на которую кадеты и социалисты готовили революцию, каждый – свою. Кадеты искали эту опору в конструктивных, креативных верхах общества; социалисты – в деструктивных низах.
Но вот какой парадокс. Кадеты и октябристы – основные локомотивы Февраля – были отменно умны и образованы, в этих двух партиях собрались едва ли не все главные умники тогдашней России, вся элита не только социальная, но и интеллектуальная, цвет нации. Ленин, однако, судил со своей колокольни и считал, что это «не мозг нации, а говно»; контрэлита, которую он представлял, вся собралась у леваков в надежде превратиться в элиту – и преуспела, надо сказать. Именно как интеллектуалы, а не мастера политики, большевики бесконечно уступали кадетам; но ведь они были профессиональными революционерами, а те – лишь профессиональными интеллигентами. И потому проиграли.
Сила вещей показала, что в историческом плане прав был, условно говоря, Ленин, а не Милюков с Гучковым. Которые были уверены, что, придя к власти, уж они-то покажут всем, как надо управлять Россией, уж они-то все сделают наилучшим образом – и страна расцветет. Но оказалось, что все эти главные умники ничего не знают, ничего не умеют в плане практической политики, не имеют никакого представления об управлении Россией, или хуже того – имеют превратное. Взяв власть в Феврале 1917 года, они распорядились ею как нельзя хуже и в конце концов выпустили из рук, полностью оправдав роковое предвидение министра внутренних дел фон Плеве, приведенное выше. Все, что они смогли, притом в рекордно короткий срок, – это развалить армию, полицию, администрацию, финансы и вообще экономику. Развалить – и открыть дорогу к власти большевикам, всем крайне левым, анархистам и экспроприаторам. Словом – выступили могильщиками той страны, спасать которую от монархии, от правых намеревались и обещали. Спасли… Какой провал, какой конфуз, какой урок!
* * *
Итак, зная все это, следует ответить на вопрос: виновата ли российская интеллигенция в Февральской революции, и если да, то в чем ее вина?
Ответ очевиден: да, виновата. В чем вина? И можно ли ее оправдать?
На мой взгляд, вина – это, во-первых, преступная и легкомысленная самонадеянность и недальновидность. Самые большие ошибки для политика-стратега – недооценить противника и переоценить себя. Интеллигенция совершила обе. Начиная революцию в крестьянской стране, да еще во время непогашенной крестьянской войны, где крестьянство, одетое в шинели и бушлаты по поводу Первой мировой, неизбежно должно было стать решающей силой, надо было понимать, что только в союзе, а отнюдь не в противостоянии с правительством можно одолеть эту стихию. И вместо того, чтобы валить правительство всеми силами, следовало подставить ему плечо по крайней мере до окончания войны с немцами, а уж потом разбираться с ним, как придется. Но интеллигенция возомнила, что ей по силам война на два фронта – и против правительства, и против революционного народа и левых партий. За это безосновательное, неумное самомнение интеллигенции расплатилась и вся страна в целом, и она сама.
Во-вторых, вина – в завышенной самооценке. Никогда ничем всерьез не управляя, кроме университетских кафедр, откуда интеллигенция черпала уверенность в том, что справится с управлением страной? А оттуда, что считала (и отчасти справедливо) себя априори умнее, компетентнее всяких витте, штюрмеров и горемыкиных, руководящих правительством. Казалось, ей со стороны виднее, но это было лишь заблуждение, вызванное бешеным самомнением и болезненным самолюбием оторванных от почвы теоретиков567. Одно дело ум, а совсем другое – умение, навыки управления. Как метко обмолвился однажды Максим Горький, чтобы быть умным человеком, одного ума мало.
В-третьих, опять же на мой взгляд, главная вина в том, что интеллигенция в принципе предпочла революционный путь развития общества – эволюционному. Вина – в «нетерпении» (это ключевое словечко очень точно подобрал к ситуации писатель и историк Юрий Трифонов, сын профессиональных революционеров, так назвав свой роман о народовольцах). Интеллигенция торопилась: во-первых потому, что хотела при жизни собственными глазами увидеть плоды своего, как она считала, «подвига»; во-вторых потому, что убедила себя в том, что время не терпит, а промедление чревато катастрофой для страны; а в-третьих потому, что предвидела скорое победное окончание войны с немцами, после чего укрепившееся правительство не только не допустит никакой революции, но и начнет сводить счеты с революционерами, с оппозицией, фрондой. По всем этим тактическим соображениям, заслонившим соображения стратегические, надо было спешить, а следовательно идти революционным путем вместо эволюционного. Чем спешка обернулась – теперь хорошо известно. Она не насмешила людей, это уж точно…
Самонадеянность, самомнение и самолюбие, нетерпение… Все эти качества, приведшие интеллигенцию России к преступлению перед своей страной (и перед самой собой в итоге), ярко характеризуют, обычно, юный возраст индивида – молодого и незрелого. Такой, собственно, российская интеллигенция, впервые оказавшаяся на авансцене истории в роли вершителя судеб страны, и была, конечно же.
Снять с интеллигенции вину за Февральскую революцию никак нельзя, оправдать ее невозможно. Что было – то было.
Но кое-что сказать в настоящей апологии по поводу этой вины следует.
Первое. Эту вину следует разделить. И не только с высшими классами – буржуазией, дворянством, офицерством, приближавшими и/или принявшими Февраль, но прежде всего – непосредственно с русским народом: с солдатней и матросней, с рабочими дружинами, с Петросоветом, с бунтующими крестьянами и пр. Ибо именно они вывели систему из хрупкого равновесия, они непосредственно начали февральскую смуту в Петрограде, учинили двоевластие и связали руки Временному правительству, они не позволили ввести разлившееся революционное половодье в твердые берега. Только опираясь на этот народный бунт, сумела захватить временную власть коалиция кадетов и октябристов. Но страшные, кровавые, непростительные вещи творились руками матросов, солдат и рабочих во время этой «великой бескровной», по лживому слову Керенского, революции не только в Петрограде: в Гельсингфорсе, в Выборге, в Кронштадте, в Крыму…
Революция надвигалась неотвратимо и, скорее всего, все равно бы произошла даже и без участия интеллигенции, кадетов, которые бросились в нее, чтобы перехватить инициативу и власть. И у них это получилось, но слишком ненадолго. А вот возглавить революцию, чтобы постепенно «задушить ее в объятиях» – не получилось. Не рассчитали силы, не в свои сани сели…
Вновь и вновь хочу подчеркнуть: ни один класс, ни одно сословие, ни одна общественная сила не может снять с себя вину и ответственность за Февральскую революцию568. Включая самого монарха Николая Второго, умудрившегося буквально всех восстановить против себя – не только рабочих и крестьян, солдат и матросов, но и все без исключения верхние слои общества – от генералов, придворных и ряда самих же Романовых до предпринимателей и интеллигенции в самом широком смысле слова. Это надо было суметь! Такой же самонадеянный и самоуверенный интеллигент, только в мантии и короне…
Все они приложили руку к этой величайшей трагедии, все несут свою долю вины.
А если виноваты все – то всем и отвечать, а не только высоколобым умникам. Общий грех – общие молитвы.
Но: интеллигенция по определению могла и должна была быть умнее, дальновиднее, ответственнее всех других слоев общества. Должна была не содействовать, а противодействовать революции. К этому обязывало ее положение «разумной, образованной, умственно развитой части жителей» (Даль). К ней меньше, чем к другим, применимо примиряющее, снисходительное: «Не ведали, что творили». Так что, пожалуй, ее вина потяжелее прочих будет…
Второе. Когда преступление совершено, какое нам дело, казалось бы, до того, какими мотивами руководствовался преступник? Благими, добрыми – или корыстными и злыми? Действовал, как ему мнилось, на благо общества или исходил лишь из собственных эгоистических интересов? Так, возможно, стал бы рассуждать европеец, наследник римской правовой культуры, представитель правоцентричной (в смысле исключительной приверженности праву) цивилизации, поклоняющийся юридической формальности, букве закона. Но русский человек рассуждает не так.
Согласно хрестоматийному исследованию о русском национальном характере, нам, русским свойственны субъективность и иррациональность в суждениях, в связи с чем «людей других культур очень часто раздражает наше бесконечное копание в намерениях и предположениях, своих и чужих: что подумал человек сначала, что потом, как он принимал решение, на что при этом обращал внимание, а что упустил из виду и т.д. Какое это имеет значение? Вот перед нами результат, и из него нужно исходить... Но нам, эпилептоидам, важен со­всем не результат, а чистота и ясность схемы действия; правиль­ность связей между ценностью и выбором средств для ее реали­зации и т.д. ...В обыденном сознании мы всегда остаемся волюнтаристами и при анализе поступка идем не от ситуации и состояния человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, т.е. от смысла совершен­ного им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение к объективной истине»569.
В силу сказанного исследование, подобное предпринятому мной, неизбежно должно вникать в мотивы, установки и намерения интеллигенции, столь азартно устремившейся в Февральскую революцию, установить связь между ее целью и примененными средствами. И тогда уж судить о ее вине или невиновности.
Почему интеллигенция пошла то в буржуазно-демократическую, то в социалистическую революцию, почему вышла, отреклась от них… Почему учинила Перестройку, почему потом от нее отвернулась…
Чтобы правильно понять эти вещи, надо твердо помнить, что интеллигенция – не «прослойка» между классами, не приложение к другим классам, верхним или нижним, к «народу», «эксплуататорам» и т.п. Это вполне самостоятельный, отдельный класс. У интеллигенции всегда были и есть свои собственные классовые права и интересы. Они, как водится, могут идти вразрез с правами и интересами других слоев населения.
Это – нормально. Надо это ясно понимать и не стесняться выговаривать.
Только через признание этого факта мы сможем непредвзято оценить интеллигентские «метания и шараханья», которые, на самом деле свидетельствуют вовсе не об интеллигентской непредсказуемости и склонности к предательству идеалов, а лишь о невыносимо цветущей сложности российского бытия.
Интеллигенция и в 1917, и в 1991 гг., преследуя как общественное благо и патриотические задачи, так и свои собственные классовые цели и не задумываясь о сообразности им своих возможностей, вызвала к действию мощные общественные силы, с которыми не смогла потом справиться. Как те сказочные лисички, что взяли спички и зажгли синее море, но потушить не смогли.
В первом случае, в 1917 г., такой силой оказалось оголтело размечтавшееся крестьянство, беднейшее по преимуществу, часть распропагандированных рабочих, люмпен-пролетариат плюс дезертиры всех мастей – те и другие тоже вчерашние крестьяне, почуявшие не только «волю», «братство», «мир» (в смысле не-война) и «новый мир», но и небывалую поживу: крестьянам землю, рабочим фабрики, а всем вообще – «грабь награбленное». А также инородческие окраины (Польша, Финляндия, Туркестан, Закавказье) со своими элитами. И, главное, – всероссийская еврейская контрэлита.
Во втором случае, в 1991 г., – так же почуявшая небывалую поживу номенклатура всех сортов, и все та же еврейская контрэлита, вновь образовавшаяся вскоре после сталинских чисток, и все те же инородческие окраины со своими вызревшими элитами, жаждущими полновластия...
Все встает на свои места, если смотреть на извечную революционность интеллигенции, на ее участие в свержении монархического, а затем коммунистического строя с точки зрения классовой борьбы. То есть – естественной борьбы интеллигенции за свои права и интересы, которые вполне могут не совпадать с таковыми у других классов. И тогда моральная и политическая оценка революционеров будет всецело зависеть от того, к какому классу относится оценщик, насколько он солидарен или враждебен по отношению к революционному классу. Считать ли дело революции справедливым, разумным и правильным по большому счету, оправдывать ли революционеров? Или осуждать?
Давайте вспомним про то, что казалось Ленину совершенно очевидным, но потом подзабылось или было затушевано 70-летней коммунистической пропагандой: про буржуазно-демократическую сущность интеллигенции. Такова ее неизбывная классовая характеристика. Если вы не хотите остаться вовсе без своей национальной интеллигенции – будьте любезны принимать ее такой, какова она есть, именно с данной характеристикой. И тогда вы не станете фальшиво удивляться и корить интеллигенцию за то, что она приняла такое активное участие в тех революциях, что были по своим целям и задачам буржуазно-демократическими: в Феврале 1917 и в Августе 1991 гг. Чтобы жить нормально, да и просто жить, рыба – требует воды, а интеллигенция – демократической буржуазной республики. Субъективно и объективно интеллигенции действительно нужны демократические свободы, это не прихоть бесящегося с жиру барчука, а необходимое условие ее полноценного существования. Такова ее природа. Она хотела и должна была добиваться всеми возможными способами этих свобод так же, как инстинктивно, рефлекторно рвется к глотку воздуха задыхающийся, утопающий. Поступить по-иному интеллигенция не могла.
Спрашивается: почему же и зачем, получив все требуемое для своей нормальной жизни благодаря царскому Манифесту 17 октября 1905 года и стремглав покинув после этого ряды левых революционных партий, интеллигенция потом все же вновь вернулась в революцию, приняла решающее участие в Феврале? Чего ей не хватало?
Ответ напрашивается один: не хватало власти и влияния, участия в управлении государством – ради самого же государства, как ей мнилось. Интеллектуальный слой царской России считал это своим «коронным правом» как класс (пусть в зародыше – но класс) – и не мог согласиться на меньшее.
Классовую борьбу не Маркс с Энгельсом придумали, она существует со времен рабовладения, с появления в первобытной общине рабовладельцев и рабов. Она – неизбежное следствие самого по себе существования классов. Казалось бы, какие могут быть претензии к тем, кто остаивает интересы своего класса?
Однако все дело в том, что историю движут не только классовые, как полагал Маркс, но также и национальные интересы, которые часто могут вступать в антагонистическое, неразрешимое противоречие друг с другом. Защищая свои классовые, узко эгоистические интересы, тот или иной класс вполне может при этом идти против национального интереса своего народа в целом, против интереса нации, предавать его, попирать его. Такое встречается сплошь и рядом, в этом видится сама диалектическая суть любых революций. В таких случаях возникает ситуация экзистенциального выбора: либо интересы класса – либо интересы нации. История всех без исключения революций в России превосходно иллюстрирует этот тезис.
Итак, эгоистические интересы того или иного класса – слабое оправдание для революционеров. Но подчеркну: оно существует на самом деле, оно реально, и оно одинаково распространяется что на интеллигенцию, что на простой народ. А тот ведь тоже принимал самое деятельное участие во всех четырех революциях ХХ века. Хотите обвинить интеллигенцию? Тогда не забудьте на общую скамью подсудимых посадить вместе с ней рабочих и крестьян. Классовый эгоизм простонародья ничем не лучше такового интелигенции, и точно так же разрушителен для нации и родины.
Ну, и как же тогда в итоге расценивать роль лисичек, зажегших синее море? Интеллигенция переоценила силы свои и своих могущественных союзников, недооценила противников, просчиталась, промахнулась – и потому виновна? Видимо, так, но… Если бы мы всегда все могли рассчитать правильно хотя бы на день вперед, мир давно превратился бы в рай.
Однако прямого просчета тут не было. Ратуя за коренные общественные перемены, интеллигенция действовала патриотично и исходила из правильного понимания исторической необходимости. Можно утверждать, что она притом выбрала неправильный, плохой метод решения проблемы, революцию вместо эволюции, и ее вина именно в этом. Но по обстоятельствам места и времени другого способа осуществления необходимых перемен она не видела, да и никто тогда не видел. Не видела интеллигенция (но и не могла еще видеть со слишком близкого исторического расстояния) и того, что ни экономика, ни социальная структура царской России не были готовы к форсированному переходу от феодализма к полноценному капитализму, а следовательно и к буржуазной демократии. Цугцванг, как выражаются шахматисты (т.е. положение, когда любой ход лишь усугубляет критическое положение играющего). «Вилы», как говорят современники: деваться некуда – что тут поделаешь? Если бы интеллигенция в 1917 году могла смотреть на события взглядом из 2017-го…
Будем же реалистами, чтобы не требовать задним числом от интеллигенции начала ХХ века невозможного по условиям ее времени.
3. Об Октябрьской революции 1917 года. Как уже отмечалось, десятилетие между 1907 и 1917 годами российская интеллигенция потратила на поиски социальной базы, опоры для революционного переворота. Основная, бòльшая часть интеллигенции, русская по преимуществу и не маргинальная по положению в обществе, представленная в партии кадетов, нашла такую опору в кругах русской элиты, представленной в партии октябристов. Меньшая часть интеллигенции, маргинальная и еврейская по преимуществу – в пролетариате и беднейшем крестьянстве, а в условиях войны – также в солдатской и матросской массе. Она была представлена в левых партиях, из которых главнейшие суть эсеры, бундовцы, большевики и меньшевики; ничтожная численно, она, однако, играла важнейшую роль дрожжей в общественном брожении.
Эта роль проявилась во всей силе почти немедленно после Февраля, когда революционная стихия, развязанная до конца отречением Николая Второго и последующим падением института монархии вообще, стала набирать обороты, стремясь к своему максимальному проявлению в виде полной переделки всего строя и общества. Как уже говорилось, максимально способствовали такому развитию событий два обстоятельства: 1) выход революционеров левого толка из тюрьмы, каторги, ссылки и подполья, а также 2) их возвращение в Россию из эмиграции. Данный субъективный фактор переломил ситуацию, предрешил ее исход. Первое из названных обстоятельств – дело рук эсера Керенского, тут удивляться особенно нечему: он всегда симпатизировал социалистам-революционерам, защищал их в судах, а в 1917 году и формально вступил в партию. Но второе – целиком на совести кадета Милюкова, и тут остается только руками развести: зачем, с какой целью этот умнейший человек наводнил Россию собственными своими могильщиками?!
Оба эти события – непосредственное следствие Февральской революции, ее естественное продолжение, что усугубляет вину творцов Февраля вообще, а лично Милюкова и возглавляемой им партии кадетов, «интеллигентской партии» – особенно. Первое впечатление такое, что роковое решение о возвращении Ленина со товарищи из-за рубежа – типичная издержка интеллигентского образа мысли: чтобы все было «по-честному», по канонам «настоящей европейской демократии», по закону и по-справедливости. В противном случае невольно возникают уж и вовсе нехорошие версии – о «жидомасонском заговоре», о подкупе на «немецкое золото» и т.п., хотя все это плохо вяжется с представлением о Милюкове. Историки пока что не имеют четкого ответа на вопрос о причинах и мотивах поступка Павла Николаевича, запустившего большевистскую бациллу в родную страну. Хотя не забывают и о том, что за спиной у них обоих – Керенского и Милюкова – маячит фигура Браудо, а еврейские деньги оставили заметный след в кадетской кассе.
Дальнейший ход событий неуклонно вел к катастрофе Временное правительство, а с ним пускал под откос и весь «поезд» с кадетами и октябристами. Сегодня мы понимаем, что к этому времени судьба России и судьба ее интеллигенции уже была решена самим ходом истории. А как говорили римляне, желающего судьба ведет, а нежелающего – тащит.
Но для тех, кто лично делал историю в те месяцы между Февралем и Октябрем, будущее представало еще в виде гадательном. Выше было рассказано достаточно подробно, как реагировала на Октябрь интеллигенция: как кадетского образца – так и левацкого, социалистического. Для сей последней вся преждебывшая России существовала в образе «мира насилья», о котором вещал партийный гимн большевиков «Интернационал», и которому была уготована вполне определенная участь:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим –
Кто был ничем, тот станет всем!
Все свершилось большевиками и примкнувшими к ним эсерами, анархистами и другими леваками, как по-писаному. Но о том, что было с интеллигенцией в Гражданскую войну и после нее, уже подробно рассказано выше, повторяться не стану.
Повторю только главный вывод: российская интеллигенция в массе своей Октября не хотела и участия в его осуществлении почти не принимала, за исключением ничтожного процента левых, руководимых евреями. Она непосредственно за него ответственности не несет. Более того: она всеми силами пыталась противодействовать Октябрю и его наследникам, но этих сил оказалось слишком недостаточно, и никакая жертвенность интеллигенцию не спасла. Выражаясь метафорически, вспыхнувшее синее море спалило поджегших его лисичек.
Основным политическим результатом Октябрьской революции стали установление диктатуры партии большевиков и осуществление под ее прикрытием режима юдократии. Надежды и обещания профессиональных революционеров-ленинцев и еврейской контрэлиты сбылись, хотя и совсем не так, как многим это представлялось и озвучивалось ранее, в царское время. Ирония истории, о которой некогда вещал миру мудрец Рудольф Нибур, показала в тот раз себя вполне.
А вы чего ждали?
4. О революции 1991-1993 гг. СССР был создан искусственно, по теоретическим лекалам марксистов-ленинцев, это вовсе не плод естественно-исторического развития тысячелетний России, а напротив, плод насильственного, ломающего нормальный ход событий осуществления умозрительного конструкта. Так что крушение Советской власти – это крушение, прежде всего, великой утопии. Неосуществимой в принципе. Рухнул грандиозный проект, в котором изначально были заложены «встроенные дефекты», в силу плохого знания и понимания марксистами человеческой природы, прежде всего. За все 70 лет социалистического эксперимента не удалось ни свергнуть до конца власть денег, ни отменить государство, ни переделать человека так, чтобы создать общество альтруистов. Хотя все это было обещано коммунистами. Ложные, высосанные из марксистских пальцев социальные и национальные установки и принципы привели к возникновению неразрешимых противоречий, а они – к системному кризису, окончившемуся крахом системы. Об этом мне приходилось писать ранее, повторяться не хочу570.
Таким образом, надо понимать: Советский Союз был обречен с момента своего рождения – просто силой вещей, их естественным порядком. Поэтому роль интеллигенции в его крушении приходится рассматривать в свете известного тезиса «Падающего – толкни».
Но вот вопрос: почему же интеллигенции так хотелось толкнуть падающего?
Определяющее участие интеллигенции в обрушении советского режима было обусловлено рядом факторов. Прежде всего – экзистенциальной, онтологической несовместимостью интеллигенции с доктриной и практикой социализма, причем не только конкретно советского. В высшей степени характерно высказывание Мао Цзэ-дуна: «В нашей стране есть кое-что хорошее и кое-что плохое... Мы не могли не принять интеллигенцию, доставшуюся нам от старого Китая, иначе у нас вовсе не было бы интеллигенции, не было бы профессоров, не было бы преподавателей, не было бы журналистов, не было бы деятелей искусства. Эти люди верят себе, они не верят нам. Люди, о которых я говорю, называются плохими людьми»571. Да, именно так, в точности, поначалу обстояло дело и в СССР, и это было одной из причин форсированного и массового создания советской властью «своей», лояльной интеллигенции из рабочих и крестьян, воспитанных в духе верности идеалам коммунизма. Однако конечный результат оказался неожиданным для всех, кто верил в успех данного предприятия, не удосужившись вначале постичь природу интеллигента. Потому что новоиспеченная рабоче-крестьянская интеллигенция, мало-мальски оперившись и самоопределившись, переродилась и возжелала вовсе не коммунизма, а буржуазной демократии (просто нормальной жизни, по ее представлению). Чего и следовало ожидать, со всеми последствиями.
Непосредственным фактором, создавшим антагонизм между этой новой интеллигенцией и Советской властью, была глупая, недальновидная политика всех советских правителей, начиная с Хрущева, загонявшая интеллигенцию, непомерно растущую числом в условиях ее недостаточной востребованности и квалифицированности, в нишу скрытой безработицы и обнищания, а следовательно в нишу оппозиции, фронды.
Основная, исходная данность в этом смысле – перманентный, искусственно создаваемый и поддерживаемый кризис перепроизводства интеллигенции, с упором на количество вместо качества, начавшийся после смерти Сталина и более уже не прекращавшийся (поистине роковым было в данном смысле введение всеобщего обязательного десятилетнего образования). Этот кризис имел логическое следствие. Сознательное понижение материального положения интеллигенции, уравнивание ее с рабочим классом, а затем и «опускание» на более низкий уровень зарплат и разных благ и преференций, постоянное явное и скрытое политическое третирование этой, как было принято считать, непонятной «прослойки». Все сие – в развитие абсолютно ложных идейных установок марксистов во власти, среди которых прежде всего следует указать на преследование совершенно идиотской и тщетной цели: создания «общества социальной однородности». Цель эта достигнута, конечно же, так и не была в силу своей принципиальной недостижимости и идиотизма, зато усилия по ее достижению привели интеллигенцию к фронтальному отторжению от Советской власти.
Наконец, следует помнить и говорить о беспощадной сверхэксплуатации интеллигенции, которая в итоге привела Советский Союз к тому самому пресловутому антагонистическому противоречию между характером и уровнем развития производительных сил (среди которых на первое место вышла наука) – и производственными отношениями. А следовательно – к революции и к смене общественно-экономической формации. Перед нами классика марксизма, оказавшаяся не по зубам власть имеющим правоверным марксистам-ленинцам в силу их тупости и косности.
Но самое главное – в результате школьной реформы в стране появились многие миллионы молодых амбициозных людей, устремленных исключительно к высшему образованию и считавших физический труд для себя уже чем-то низким, неприемлемым (типичная «отмазка» бандитов и проституток в перестроечной России: «Что же мне, к станку становиться, что ли?»). Они росли с ощущением отсутствия перспективы и желанием радикальных перемен. Таков был тот взрывоопасный и горючий материал, которым питался пожар антисоветской революции 1991-1993 гг. и вождем для которого стала советская интеллигенция, недовольная не только своим положением, но и вообще партократией и социалистическим режимом с их традиционным скверным отношением к интеллектуальному слою. Социально-демографические изменения, произошедшие за 70 лет, подвели нас к общественной структуре, пригодной для капиталистической формации, и гарантировали буржуазно-демократический характер революции 1991-1993 годов.
Таковы основные материальные, общественно-экономические предпосылки крушения Советской власти. Но были и духовные, общественно-политические. А это особенно важно, когда дело касается интеллигенции, являющейся, что ни говори, субъектом именно духовного производства.
* * *
К таким духовным предпосылкам я отношу, прежде всего, несовпадение лестницы приоритетов советского официоза – и интеллигенции, особенно «второго порядка» и непервого поколения. Это относится к самым широким представлениям в области истории, культуры, религии. Правда, в 1930-е гг. в интеллигентской среде началось активное восстановление связей с духовностью старой, дореволюционной России, ее фронтальная реабилитация после полутора десятилетий самого разнузданного шельмования и создания «черных легенд» о Московской Руси и Российской Империи. Однако Хрущев попытался развернуть эту реабилитацию вспять, к «ленинским нормам» (антирусским) и космополитическим приоритетам в культуре, проявившимся особенно ярко в архитектурной школе М.Н. Посохина, что вызвало негодование русской интеллигенции. Он организовал новые гонения на Церковь и религиозную мысль, восстановил в правах русофобскую «школу Покровского», вошел в политический клинч с творческой интеллигенцией, художественной и литературной, учинил травлю Пастернака и т.п.
Интеллигенция ответила на все это зарождением диссидентского и нонконформистского течения, научилась говорить эзоповым языком, обходя цензуру. Возникают и иные новации. В интеллектуальный слой начинают проникать идеологемы западной философии, богословия, социологии и политэкономии. Растет интерес к творчеству русской эмиграции, подогреваемый непрерывным проникновением в СССР «тамиздата». В СССР появляются и свои доморощенные историки, философы, богословы, публицисты немарксистского пошиба. В 1960-е годы к этому добавляется религиозный ренессанс – и все это отражается в «самиздате». Столпы марксистской идеологии шатаются и обрушиваются – пока еще только в сознании интеллигентских масс, теряющих год от года веру в коммунизм, разочарованных реальным «развитым социализмом». Глотком свежего воздуха, вызывающим восторг, стали произведения литературы и искусства даже не анти-, а просто асоветские, несоветские, вроде романа «Три минуты молчания» Георгия Владимова или фильма Никиты Михалкова «Механическое пианино». Точка бифуркации, когда интеллигенция полностью идейно размежуется и разминуется с Советской властью, уже не за горами.
Тем временем на повестку дня встал вопрос об обретении всех демократических свобод, обещанных Всеобщей декларацией прав человека, принятой Ассамблеей ООН в 1950 г. Правда, СССР тогда ее не ратифицировал, но информация в советской печати прошла. А там и Международный билль о правах человека подоспел (1966). В неписанной политической программе отечественной интеллигенции появился важнейший пункт.
Огромную роль сыграл ХХ съезд КПСС, подаривший легитимность антисоветской оппозиции, вооруживший ее неотразимыми аргументами необоримой силы. Слишком много за все годы Советской власти накопилось зла, жестокости, неправды, несправедливости, слишком огромные человеческие массы накопили обиду на власть за смерть и страдание свое и своих близких, родных. За гибель и дискредитацию исторической России. Эта обида породила соответствующую реакцию, стремление к возмездию, к реваншу.
Тогда никто еще не начал толком разбираться, кто конкретно и в чем виноват – все просто свалили на Сталина, с подачи Хрущева. А самый страшный, страшнее Батыя и Гитлера, враг русского народа – Ленин со своей бандой юдократов-русофобов – по-прежнему оставался на пьедестале. Но старт эпохе разоблачений и предъявления счетов был дан, и это – важный фактор падения СССР. Не имеет значения, врал Солженицын или говорил правду в отношении статистики репрессий, а имеет значение, что он стал голосом миллионов замученных и убитых, оболганных и очерненных «врагов народа» и членов их семей. (В частности – и для автора этих строк, родной дед которого был осужден и расстрелян по ложному доносу, а реабилитирован спустя лишь почти полвека.) Такого голоса не было с 1917 года – разве что патриарх Тихон осмеливался громко протестовать против зверства большевиков, но это было давно и коротко572; а теперь он появился и зазвучал на весь мир, так что заткнуть его, как заткнул когда-то Ленин патриарха, уже не получалось. И миллионы сердец – как родственников репрессированных, так и их друзей и близких, всех ущемленных советской властью, а также вообще всех неравнодушных, жаждущих правды и справедливости – внимали этому голосу как оракулу… Но разоблачения и критика «культа личности» со стороны советского политического Олимпа имели ту скверную сторону, что теперь любой антисоветчик и фрондер, как добросовестный, так и злонамеренный, получал в руки такие козыри, против которых ничего не мог возразить даже КГБ. У диссидентского движения – а это движение почти исключительно интеллигенции – появилась популярная и эффективная платформа.
Наконец, налицо специфический национальный аспект проблемы. Дело в том, что русофобия была краеугольным камнем внутренней политики большевиков, от начала до конца своего владычества проводивших «позитивную дискриминацию» русского народа под видом борьбы с «великорусским шовинизмом»573 и выполнения русскими некоего «интернационального долга». И у русской интеллигенции постепенно вызрело ясное понимание этого факта, этой тенденции, о чем, к примеру, свидетельствуют известные работы Г.И. Литвиновой574. Мириться и дальше с такой политикой было невозможно.
Все вышеперечисленное, вместе взятое, помогает понять, зачем и почему интеллигенция начала и возглавила буржуазно-демократическую революцию 1991-1993 гг.,почему она пошла против партократии и Советской власти.
Хочу здесь оговориться и сделать важное признание. Я – принципиальный противник любых революций, и я крайне негативно оцениваю революцию 1991-1993 гг. и ее последствия. На мой взгляд, советский строй безусловно подлежал существенному реформированию по многим даже самым принципиальным направлениям; реформированию, как в Китае, – но не слому, не разрушению. Особенно жаль партократическую систему – самую совершенную модель общественного управления в истории человечества. Однако винить интеллигенцию в том, что произошло, я объективно не могу. Срок, отпущенный Советской власти и социалистическому строю, действительно вышел.
* * *
О вине интеллигенции: итоговые размышления
Окидывая взглядом весь русский ХХ век с его четырьмя революциями, пытаясь оценить место и роль в них интеллигенции, я хотел бы предложить такую общую картину.
Из четырех революций я не считаю интеллигенцию ответственной за две: за революцию 1905-1907 гг. и за Октябрь 1917 г.: обе они – на совести широких народных масс, предводительствуемых социалистическими, левыми партиями. Возглавлявшая именно эти партии интеллигенция представляла собой достаточно ничтожную часть российской интеллигенции, и экстраполировать ее вину за обе эти революции вообще на всю интеллигенцию, не разделявшую ни их целей, ни их методов – антинаучно, неправомерно, несправедливо.
А вот буржуазно-демократические революции – Февральская 1917 года и 1991-1993 гг. – да, за них основная ответственность, напротив, лежит именно на плечах российской интеллигенции. Но ответственность – не всегда значит вина. С оговорками, уже сделанными выше, это слово можно отнести к первой из них: в 1917 году интеллигенция устроила Февраль, не сообразовавшись со своими возможностями и исторической ситуацией, получила результат непредвиденный и сокрушительный для себя и страны. Ей элементарно не хватило силенок, чтобы остановить трансформацию столь любезного ей и соответствующего ее мечтам Февраля – в безобразный Октябрь. Ничего удивительного: в общей массе населения интеллектуальный слой составлял перед революцией всего 2,2 %: тонюсенькая пленочка на бурлящей магме народных вожделений и аффектов. К тому же пленочка, на заметную часть нерусская.
Не так было в 1991 году. На этот раз революция была уже вполне по плечу интеллигенции, которая стала одновременно и ее мозгом, и главной движущей силой. Интеллигенция совершила разворот исторического курса страны от социал-феодализма вновь к капитализму, осуществила возвращение к «недоделанному», сорванному и подавленному большевиками Февралю. Именно об этом всегда мечтала как русская эмиграция в своем большинстве, так и недобитые интеллигенты старой формации в Советской России. Это был реванш интеллигенции как класса, возмездие коммунистам за Октябрь и все последующее, попытка исправить свою былую оплошность, загладить былое преступление.
Интеллигенция была объективно во многом права в своих действиях, ибо России в обоих случаях действительно крайне нужны были существенные перемены. Как Николай Романов, так в свое время и Политбюро ЦК КПСС деградировали, утратили историческую инициативу; их правление плохо соответствовало историческим задачам и тормозило развитие страны. Власть непременно следовало изменять под давлением извне, поскольку сама она меняться в соответствии с эпохой не желала. Пусть не революционным путем (я, как уже было сказано, не сторонник революций), но все же следовало. Поэтому и объективно, и субъективно революционно-демократическая работа не очерняет, а напротив, обеляет интеллигенцию в глазах историка. По крайней мере до того момента, пока она не оборачивается настоящей революцией.
Однако – это очевидно – все опять обошлось не так и получилось опять что-то не то. Страшный урок обеих революций 1917 года, к сожалению, не пошел интеллигенции впрок, когда пришло время свергать власть КПСС, Советскую власть. Напротив, все покатилось строго по тем же рельсам, повторилось вновь, за исключением гражданской войны (дело ограничилось расстрелом Белого дома) и последующего физического уничтожения русской элиты. Но так или иначе, а вместо эволюции опять вышла сокрушительная, губительная революция. Страна оказалась отброшена назад в своем развитии. Русская нация понесла тяжелые потери. И теперь интеллигенции вновь приходится нести перед всем обществом ответственность за то, что сотворила революцию 1991 года и за все ее последствия, и выслушивать справедливые и несправедливые обвинения в свой адрес.
Но почему? Не потому, что на смену социал-феодализму явился капитализм: тут альтернативы не было, он явился совершенно неотвратимо и закономерно. А потому, что вместо национал-капитализма по китайскому образцу возник капитализм колониального типа – благодаря, в основном, еврейской контрэлите, вновь принявшей самое активное участие в очередной «русской» революции и вновь превратившейся в элиту на некоторый срок. А колониальный капитализм – тяжелое иго для всего заполучившего его народа. Нас всех чуть было не загнали в могилу (многих загнали-таки).
Беда в том, что важнейший исторический урок, вынесенный старой русской интеллигенцией из опыта революций и Гражданской войны – о недопустимости совместных с еврейской фракцией политических действий, не был учтен новой русской интеллигенцией советского формата. Это ведь был не ее опыт! Она, не располагающая политическим багажом пореволюционной интеллигенции, воспитанная в понятиях интернационализма, искренне не понимала всего того, что к концу Гражданской войны осознали даже традиционно юдофильствующие кадеты. И смаху наступила на старые грабли…
Среди лидеров и видных акторов Перестройки чрезвычайно много еврейских персонажей и всячески связанных с еврейской фракцией лиц, таких, как академики Д.С. Лихачев (еврей по матери), супруга академика А.Д. Сахарова – Елена Боннэр, имевшая на него решающее влияние, профессор А.А. Собчак (чей отец, по свидетельству Ксении Собчак, был воспитан в иудейской традиции, и даже похоронен по иудейскому обряду), генерал А.В. Руцкой, Ю.М. Лужков – выходцы из еврейских семей по линии отца или матери, и др. А уж пришедший на смену Перестройке ельцинизм и вовсе, можно сказать, «стоял» на евреях, начиная с Егора Гайдара, Анатолия Чубайса и Бориса Немцова; было время, когда семь из девяти официальных советников президента были той же национальности, как и первая десятка самых богатых людей России, быстрее всех наловчившихся ее грабить и претендующих на управление страной (памятная «Семибанкирщина»), как и многие политики первого ряда (Жириновский, Явлинский, Руцкой, Новодворская, Примаков, Козырев, Рохлин и др.). И так далее – об этом достаточно подробно в свое время рассказал известный еврейский публицист Леонид Радзиховский в статье «Еврейское счастье»575. Можно сказать: после революции 1991 года возник ельцинско-юдократический период российской истории по полной аналогии с ленинско-юдократическим, возникшим в 1917.
Многие русские интеллигенты-«перестройщики» стояли тогда с еврейскими коллегами плечом к плечу, совместно состояли в Межрегиональной депутатской группе на Съездах народных депутатов в 1989-1991 гг. и пр.
Что поделать? У русских людей, унаследовавших от летописных племен характерные архетипы территориальной, а не кровнородственной общины, от века были проблемы с национальным вопросом, у них притуплены национальные инстинкты, они не приучены особо присматриваться к национальному происхождению контактеров. И даже свою собственную идентичность до недавнего времени предпочитали определять не по кровному происхождению, а то по подданству/гражданству, то по конфессиональной принадлежности, то по культуре, а то и вовсе по самоопределению, что уж совсем абсурдно… За что не раз жестоко расплачивались в прошлом и расплачиваются посейчас.
Безусловно, многие евреи, с их энергией, целеустремленностью, этническим эгоизмом и фаворитизмом, с мощными международными связями в бизнесе и политике, виноваты и в том, что Перестройка закончилась столь радикально, разрушением страны, и в том, что выход из затянувшегося на 70 лет коммунистического эксперимента оказался не в национал-капитализм, по китайскому оборазцу, а в капитализм колониального типа576. Но только ли они? Нет, далеко не только, а еще и та часть чисто русской номенклатуры, которая в своих эгоистических интересах участвовала в смене строя («революция сверху» Горбачева-Ельцина) и оказалась при власти и при собственности. Об этом – ниже.
* * *
Один из наиболее важных уроков, какой мы должны извлечь из нашей истории, состоит в следующем. Классовый эгоизм – плохой советчик, способный помочь конкретному классу в достижениия своих выгод, но при этом сильно навредить стране и нации в целом. Скажем, в Октябре 1917 года именно классовый эгоизм рабочих и крестьян сыграл дурную шутку с нашей Родиной; а в 1991 году в этой же роли выступил классовый эгоизм интеллигенции, подпольной буржуазии и верхушки номенклатуры. Нам все это хорошо видно постфактум; легко с высоты 2017 года осуждать события и деятелей столетней или тридцатилетней давности. Но в эпохи политической турбулентности, в дни революций мало кто способен взглянуть на бурные дела взглядом из будущего.
О чем это говорит? К чему нас обязывает? Прежде всего, к твердому и однозначному пониманию простой вещи: любая революция есть абсолютное зло, неизмеримо горшее, чем те обстоятельства, которые к ней привели. И первейший долг умного и порядочного человека – препятствовать революции, уничтожая по мере сил любые ее предпосылки и проявления. Как следует растаптывать змеиные яйца, не дожидаясь, пока из них вылупятся гады.
Развенчивая повсеместно и каждодневно «революционную романтику», как мы развенчиваем романтику блатную, уголовную, интеллигенция осуществит свое главное призвание – служить правде, истине и очеловечиванию человечества.
* * *
Итак, подведем черту под всем вышесказанным.
Оправдывать какую бы то ни было революцию и каких бы то ни было революционеров – нельзя, это совершенно безнравственно и политически опасно. Ибо, как однозначно показывает практика, любая революция, независимо от причин и мотивов, – есть абсолютное зло, гораздо худшее, чем все вместе взятые мерзости режима, против которого революция в данный момент направлена. Русские в ХХ веке убедились в этом на собственном опыте дважды. А практика – критерий истины. Так что пора бы интеллигенции, этой «разумной, образованной, умственно развитой части жителей», наконец-то поумнеть и это все понять. Пора!
Да мы это, похоже, уже и поняли в своем большинстве.
Это – сегодня. Но разве кто-нибудь так думал, кто-нибудь это понимал в 1917 году? Нет, на революционеров смотрели как на святых своего времени, их морально оправдывало все общество, начиная с самого верха.
Может быть, самое скверное было как раз именно в том, что верховная исполнительная власть – Кабинет министров – вмешалась в эту необъявленную войну не на стороне справедливости. Его глава Сергей Юльевич Витте негласно встал на сторону революционеров, на нерусскую сторону577. Немец по рождению, женатый на еврейке, он не сочувствовал русским монархистам, не мог благоволить контрреволюционерам-черносотенцам и писал о них так:
«Они ни по приемам своим, ни по лозунгам (цель оправдывает средство) не отличаются от крайних революционеров слева, они отличаются от них только тем, что революционеры слева – люди, сбившиеся с пути, но принципиально большею частью люди честные, истинные герои, за ложные идеи жертвующие всем и своею жизнью, а черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные. Это типы лабазников и убийц из-за угла...
Революция по своим приемам всегда бессовестно лжива и безжалостна. Ярким доказательством тому служит наша революция справа, так называемые черные сотни или "истинно русские люди". На знамени их высокие слова "самодержавие, православие и народность", а приемы и способы их действий архилживы, архибессовестны, архикровожадны. Ложь, коварство и убийство – это их стихия».
Представления, как видим, более чем решительные, впечатляющие: революционеры, ниспровергатели русского государства и самодержавия – суть герои, а контрреволюционеры, охранители – нерукопожатная мразь. Логика дикая, странная для столь ответственного представителя российской монархии, вообще для царского чиновника, но закономерная в свете его личной биографии. Неудивительно, что упомянутый Витте стал «отцом» знаменитого царского Манифеста 17 октября 1905 года, благодаря которому в руки революционной интеллигенции оказались вложены все инструменты легальной политической борьбы.
Но дикие и глубоко безнравственные по сути соображения Витте были достаточно типичны для своего времени, ими в той или иной степени было охвачено едва ли не все образованное общество. Интеллигенция сотворила Февраль 1917 года без зазрения совести (совесть проснулась у нее после резко отрезвляющего Октября), не думая, что совершает дурное, греховное дело, служит злу, а не добру. Думала, как раз, наоборот.
В связи со сказанным я хочу вернуться к тому, с чего начинал данное эссе: к вопросу о дефинициях. Как помнится всем, кто читал если не Гёте, то хотя бы Булгакова, верховный черт, владыка ада Мефистофель характеризует себя так: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Об интеллигенции же так и тянет сказать, перефразируя: она – часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло.
Хотела ли русская интеллигенция Октября, Гражданской войны и всех последующих событий? Русская – нет, не хотела, за небольшим исключением (анархисты, большевики; не хотели даже союзники большевиков – эсеры, к примеру тот же главный партийный идеолог и лидер В.М. Чернов, ставший во Временном правительстве министром сельского хозяйства). Непосредственно за Октябрь, ею не желанный и не принятый ею, интеллигенция ответственности не несет, в этом преступлении она субъективно не виновата. Но она виновата в нем объективно, поскольку хотела-таки Февраля и делала все для его приближения и свершения. А Февраль стал прологом к неотвратимому Октябрю – и этого нельзя ни опровергнуть, ни изменить.
Так что вольно или невольно, а преступление было интеллигенцией совершено, и отвечать за него надо. Не хотела, не думала о таких ужасных последствиях, не ведала, что творила: это все так. Но сделанного – не вернешь и не переделаешь. Субъективно – не виновата, а объективно – виновата. И это вина нутряная, происходящая из самой природы интеллигента, с одной стороны (за что ее нельзя упрекать), но еще с другой стороны – вина гордыни, самонадеянного ума, возомнившего себя всезнающим, непогрешимым, безупречным, способным удержать Россию над бездной.
Обвинение во многом справедливо, несмотря на смягчающие вину обстоятельства… И, на первый взгляд, примерно то же произошло в 1991 году (алгоритм, однако!).
Но что касается 1991 года, тут я вину с интеллигенции снимаю полностью.
Во-первых, она не нападала, а защищалась, отстаивала свои попранные интересы и свое достоинство, свое положение в жизни и место под солнцем. Ее «агрессия» была «защитной» (этологам хорошо знаком этот термин); и это – нормально, объяснимо и оправдано. Хотя и тут была проявлена та же самонадеянность и непредусмотрительность, недальновидность, неспособность просчитать ситуацию на два шага вперед. Но это – издержки, а не суть: по сути интеллигенция в 1991 году была права, выворачивая Россию из колеи т.н. «развитого социализма», с которым она оказалась онтологически несовместима по своей природе.
Во-вторых, я лично вижу в крушении СССР не месть интеллигенции коммунистам, а историческое возмездие всем, кто опрометчиво встал на сторону большевиков в 1917 году, и их преемникам и потомкам. (Хотя пострадали, конечно же, не только они, но и за это в ответе большевики с присными.) Нам порой напоминают остроумное замечание философа А.А. Зиновьева о тех интеллигентах, что свалили Советскую власть: «Целили в коммунизм, а попали в Россию». Но не интеллигенция, а сама история распорядилась так в отношении государства, построенного на ложных принципах и на крови моего народа. Так что, если уж быть точным, именно коммунизм целился и ударил по России, причем ударил дважды – как в 1917, так и в 1991 гг. Советский строй был обречен из-за собственных противоречий, заложенных изначально, «встроенных дефектов» – экономических, социально-политических, национальных. Интеллигенция лишь толкнула падающего, поскольку, во-первых, он был для нее изначально чужд и неприемлем, а во-вторых, она, конечно, имела к нему свои счеты и имела право на реванш.
В данном случае мы имеем дело с исторической сменой формаций – неотъемлемой фазой развития общества, фазой прогресса. Поворот от социализма к капитализму был неизбежен (об этом свидетельствует и опыт Китая). Интеллигенция шла в ногу со временем. Прерывая исчерпавший себя искусственный социалистический эксперимент, она обеспечивала возвращение России в нормальное естественно-историческое состояние. Процесс трудный, идущий, увы, с огромными издержками и даже человеческими жертвами (которых Китаю пока удается избежать), но необходимый, закономерный.
Я не фаталист. Но я – убежденный детерминист и знаю, что в жизни, в истории не бывает ничего случайного. А то, что нам кажется случайным и/или произвольным – на самом деле есть совпадение двух или более не зависящих друг от друга необходимостей. Когда-то я выбрал эту тему для сдачи «кандидатского минимума» по философии и разобрался в данном вопросе, на мой взгляд, досконально.
Вот так и в революциях русского ХХ века – сплетение разного рода необходимостей, каждая со своей неумолимой логикой, вело желающих и нежелающих одним путем. Интеллигенцию в том числе – и русскую, и еврейскую, и любую иную. Путь шел в пропасть, в бездну ужасных испытаний, но другого нам история не предоставила.
Итак: обвинять тут интеллигенцию – все равно, что бросать обвинение самой истории, со всем бесконечным многообразием ее причинно-следственных связей, которые нельзя задним числом ни отменить, ни переделать.
На мой взгляд, оправдание интеллигенции уже не зависит от прошлого, но целиком зависит только от будущего. От того, усвоит ли российская интеллигенция уроки ХХ века, учтет ли собственный богатый опыт, поймет ли свой исторический долг содействовать эволюции, но не революции? Или на путях общественно-политической борьбы все повторится вновь?
Если и есть у интеллигенции настоящее, по большому счету, оправдание – оно только в том, чтобы не допустить совершения какой-либо революции в России впредь. Это вполне в ее силах: надо только отбросить гордыню, самоуверенность, самонадеян+ность и обратить свой критический ум исключительно на конструктивное, а не деструктивное решение задач, стоящих перед страной и нацией. Тогда, и только тогда, все испытания и жертвы нашей Родины будут не напрасны, а красный, как кровь, грех отечественной интеллигенции – Февраль 1917 года – убелен, как снег.


V. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В РОССИИ, ВЕК XXI:
ЧТО ВПЕРЕДИ?

Прошлое знать необходимо. Потому что необходимо смотреть в будущее и понимать, что нас ждет. И готовиться к ожидаемому, и пытаться его корректировать заранее, строить его разумно, не впадая в противоречие с законами истории. Постичь которые, не зная прошлого, невозможно. Итак…
Сегодня нет ни монархии, ни диктатуры пролетариата – коммунистической партократии. А интеллигенция есть. Что ее ждет?
Интеллигенция за сто лет сумела перетерпеть и пережить своих основных исторических противников. Перетерпела; но сама не стала ни правящим классом, ни бизнес-классом, а так и осталась интеллигенцией, безвластной и неимущей. Кто же сегодня встал на «свято место» ее противников, каковое, как известно, пусто не бывает? Чья власть, чьи интересы стоят сегодня у интеллигенции поперек пути, мешают ей жить, как она хочет и должна? С кем она состоит в противоречии, в противодействии, а то и антагонизме, как с недавно правившей КПСС? Кого свергать теперь будут пытаться новые революционеры, если что?
Налицо всего только два класса, занявших после 1991 года господствующее положение в обществе: предприниматели и бюрократы. Следовательно, противника интеллигенции надо искать только среди них.
С предпринимателями, эксплуатирующими интеллигенцию (и надо признать, порой беспощадно – сужу по своему сыну-архитектору), ей не воевать, это ее исторический союзник, с которым так или иначе, а все же по пути. С предпринимателями у интеллигенции – симбиоз, в котором заинтересованы обе стороны, несмотря на все трения, традиционно существующие между управляющими и управляемыми, между собственниками средств производства и наемными работниками.
Остается бюрократия. Этот противник порою олицетворяется интеллигенцией в лице «режима», «власти», а то и лично президента. Но в действительности это лишь аберрация, ибо бюрократия на деле многолика, вездесуща и… всегда необходима в любом государстве как субъект управления, без которого страна жить не может.
А кроме того есть одна пикантная подробность. Автор лучшего эссе в рамках дискуссии «Литературной газеты» о «Вехах» профессор МГУ М.А. Маслин подчеркнул интересный момент: «В примечаниях к своей статье Гершензон привел известную цитату из письма А.П. Чехова. Он писал: “Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр”. И далее Гершензон добавляет: “Последние слова Чехова содержат в себе верный намек: русская бюрократия есть в значительной мере плоть от плоти русской интеллигенции”». Выступая против бюрократии, интеллигенция в известной мере выступает против себя, своей же социальной фракции.
Согласитесь, в этом – изюминка: бюрократия – «штрейкбрехер интеллигенции», постоянно ее предающий, как предает обычный штрейкбрехер интересы рабочего класса в целом, выходцем из которого сам является. И получающий в ответ всю причитающуюся штрейкбрехеру гамму чувств от преданных им работяг.
И – загадка: поскольку бюрократия (как, впрочем, и бизнес-класс) рекрутируется сегодня, как правило, из интеллигенции и является как бы ее подвидом, подотрядом, а значит одно без другого невозможно, то как же моделируются отношения между ними? Почему в этих отношениях царит не столько гармония, сколько дисгармония? В чем не сошлись, чего не поделили? Почему интеллигенция вечно в претензии к бюрократии, клеймит и разоблачает ее в СМИ, организует против нее митинги и шествия? Где кончается их симбиоз и начинатся антагонизм? И самое главное: будет ли в России пятая революция, антибюрократическая?
Чтобы разобраться в этих вопросах, нужно как следут понять, что собою представляет бюрократия, по каким законам развивается и действует. Сто лет назад, во времена Чехова и Гершензона, мыслители останавливались перед этим феноменом в недоумении. Сегодня, после работ М. Джиласа, М. Восленского и других «бюрократоведов», мы можем судить о проблеме более основательно.
Начинать, как всегда, надо с дефиниций.
* * *

Бюрократия, номенклатура, партократия
Для начала определимся: что такое бюрократия вообще и в чем суть номенклатуры и партократии – специфического явления, оригинальной системы наиболее совершенного управления обществом, патент на которую принадлежит по праву нашей стране.
Бюрократия – явление древнее и всемирно-историческое. Это общеизвестно. В классовом или кастовом обществе непременно выделяется класс или каста профессиональных управляющих. Без такого класса, касты не может существовать и не существует ни одно государство.
Это вполне соответствует законам природы, открытым этологами: любая популяция подразделяется на четыре ранга – высокоранговые, средневысокоранговые, средненизкоранговые и низкоранговые особи. Если в силу какого-либо катаклизма эту структура общества нарушается, она мгновенно восстанавливается, когда катаклизм проходит. Это естественный процесс, по-другому в природе не бывает. Поэтому любая попытка построить бесклассовое общество – противоестественна в принципе.
Так полагал Конфуций, такое деление общества отражено в Законах Ману у индусов, так утверждал и Аристотель. Который тоже делил людей на четыре группы, причем первые три были выделены в общность «знатные», а четвертая представляла собой «народ». К первым относились жрецы, политики и собственники, служащие обществу умом, знаниями и имуществом («совещающиеся о государственных делах, в чем и находит свое выражение полити­ческая мудрость»; «те, кто служит народу, т.е. занимает государственные должности»; «те, кто служит государству своим имуществом и кого мы вообще называем состоятельными»), а к «народу» – различные профессиональные группы: ткачи, земледельцы, ко­жевники, плотники, кузнецы, пастухи, оптовые и розничные тор­говцы, моряки, военные, рыбаки и т.д. (те, что у индусов зовутся «вайшья», от слова «виш» – народ). Такое естественное разделение общественного труда Аристотель считал прекрасным, поскольку «необходимо иметь таких людей, которые могли бы быть должност­ными лицами, исполнять государственные повинности или непре­рывно, или с соблюдением очереди» [Политика, 1291-а]. Аристотель объяснял и оправдывал это естественными причинами, поскольку «во всем, что, будучи составлено из нескольких частей, непрерывно связанных одна с другой или разъединенных, составляет единое целое, сказывается властвующее начало и начало подчиненное. Это общий закон природы, и, как таковому, ему подчинены одушев­ленные существа» [там же, 1254-а].
Против этого ничего возразить невозможно.
Переходя к истории нашей Отчизны, укажем, что ее правящий класс бюрократии был создан не Лениным, он сложился при царях. Ленин и ВКП(б) лишь осуществили замену царской бюрократии – собой, профессиональными партийными функционерами. При этом часть старой бюрократии еще оставалсь на местах и использовалась, но уже не рулила страной.
В чем была между ними разница? Советская бюрократия сменила царскую на всех ключевых позициях, однако при этом взяла на себя управление не только государством и обществом, но также и производством, чего прежде не бывало. Стала поистине всеохватной, всепроникающей. Это было сделано, прежде всего, ради обеспечения экономической базы своего господства, но также и ради предельной мобилизации всех сил страны и ради наиболее рациональной канализации стихийного процесса раскрестьянивания, придания ему форсированного и целенаправленного характера. Такова была главная историческая задача, поставленная перед нашей страною самой эпохой, когда потребовалось одним мощным рывком догнать Запад в плане индустриализации, вооружений, научно-технического прогресса и урбанизации, имея для этого, по сути, единственный ресурс – крестьянскую Россию.
Это существенное различие, родившееся в ходе революции и становления Советской власти, следует всячески подчеркнуть и запомнить. Разве нет бюрократии – государственного класса управляющих в странах Запада, странах «демократии»? Разве мы не видим, что бюрократия во всех странах мира вовсе не собирается сходить со сцены, а ее могущество растет, позиции усиливаются? Но в отличие от Советской России, западная бюрократия не берет на себя управление производством, этим занимается буржуазия. В СССР бюрократия буржуазию уничтожила под корень, а ее функции присвоила себе.
Есть еще два существенных различия между традиционной (безразлично, западной или российской) – и советской бюрократией. Это феномены партократии и номенклатуры. Сегодня они исчезли в нашей стране – и это обернулось для нас бедой, хотя еще недавно всем казалось, что беда-то – как раз именно от них.
О партократии первым на весь мир высказался югославский бюрократ-партократ высшего ранга – Милован Джилас, который в своей книге «Новый класс: Анализ коммунистической системы» (1957) обосновал свой тезис о возникновении в СССР, Югославии и других социалистических странах нового правящего класса привилегированной партийной бюрократической верхушки, эксплуатирующей общество. Автор пошел дальше Аристотеля, отметив, что в странах социализма дело не ограничивается делением общества на управляемых и управляющих: «Джилас объявил, что в социалистических обществах правящая элита – это новый господствующий класс партийной бюрократии»578.
Итак, это новация номер один. В самом деле: управляющие есть в любом обществе, а вот правящая партия – не в любом.
Партия большевиков, захватив власть, породила и вторую новацию: номенклатуру, то есть верхний слой всеохватной бюрократии. Немного забегая вперед, приведу здесь точную характеристику, данную исследователем М.С. Восленским:
«Внешним признаком возникновения номенклатуры служит создание партии нового типа; сердцевина номенклатуры выступает в форме политического аппарата этой партии. Соответственно устанавливается однопартийная система, при которой просто есть только одна партия или же формально существующие другие партии являются лишь марионетками аппарата правящей партии.
Государство становится главным аппаратом классовой диктатуры номенклатуры. Все решения государства лишь повторяют ее решения и указания; на все ключевыве посты в государственных органах, а также в профсоюзных, кооперативных, общественных и других организациях назначаются партаппаратом номенклатурные чины. Это диктатура номенклатуры».
И там же – кратчайшая дефиниция: номенклатура – «политбюрократическая диктатура»579.
Восленский соотносил номенклатуру с определенным способом производства, о котором писал Маркс, но приниципиально молчали марксисты: «Сущность “азиатского способа” состоит в применении метода тотального огосударствления, причем правящий класс – политбюрократия – регламентирует всю жизнь общества и деспотически им управляет при помощи мощной государственной машины. Идея именно такой структуры проходит красной нитью через социалистические учения, вершиной которых объявляет себя марксизм-ленинизм. И правда: при реальном социализме господствующим классом является политбюрократия – номенклатура, она регламентирует жизнь общества и управляет им через свой аппарат – государство»580.
Книга Восленского, о которой подробности ниже, произвела в свое время оглушительный эффект, как и более ранняя книга Джиласа. Но на самом деле их обоих обогнал наш мыслитель Н.А. Бердяев, который писал в эмиграции: «Диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и все себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы. Это и происходит»581.
* * *
Полезная книжка о правящем классе. Безотносительно к приоритету, следует признать, что наилучший подход к рассмотрению вышеназванного феномена обнаруживается в знаменитой монографии М.С. Восленского «Номенклатура». Должен заметить, к стыду своему, что я ознакомился с нею только в текущем 2020 году в рамках исследования вопроса о бюрократии и партократии. Но зато с гордостью признаюсь, что ряд аналогичных выводов сделал давно и самостоятельно, пользуясь своими наработками в других сферах истории и обществознания. В частности – о социал-феодализме как советском строе, о Великой Октябрьской феодально-бюрократической контрреволюции, о необходимости госпарткапитализма582 и т.д.
Почему важно остановиться на ставшей уже классической, переведенной на многие языки книге М.С. Восленского «Номенклатура» (1970, СССР, самиздат; 1980, Австрия; 1984, США; 1990, СССР и др.)? Именно в силу того, что она – выдающийся памятник мысли образцового советского интеллигента и номенклатурщика, обиженного на советскую бюрократию, оскорбленного и ущемленного ею. Эта книга – одновременно и нож в спину уже смертельно раненной партократии (вышла в свет в Москве после отмены ст. 6 Конституции СССР), и поганый венок на ее безвременную могилу. Хотя лично сам автор как раз жил при Советской власти, как дал бы бог всем его согражданам.
Восленский родился в семье интеллигентов старого чекана: отец экономист и эсер (в 1917 году председатель тульского Совета и Городской Думы), мать преподаватель математики. С детства был на связи с видным революционером Львом Дейчем, одним из основателей первой марксистской организации «Освобождение труда» (1883), добрым знакомым отца. Окончил исторический факультет МГУ, аспирантуру. Отлично знал немецкий язык, в 1946 году работал переводчиком на Нюрнбергском процессе, затем в Союзническом контрольном совете по Германии (в Берлине). В 1947 году вернулся в Москву, где работал во Всемирном Совете мира (1953-1955), ученым секретарем Комиссии по разоружению и старшим научным сотрудником в Академии наук (1955-1972). В ноябре 1955 года поступил также на работу в сектор общих проблем империализма Института экономики АН СССР, откуда в августе 1956 года перешел в ИМЭМО – сначала в сектор международных отношений, а потом возглавил группу в Отделе информации. В 1965 году защитил докторскую диссертацию. В 1966-1967 гг. – профессор, завкафедрой всеобщей истории Университета дружбы народов. В апреле 1970 года перешел на работу в Институт всеобщей истории АН СССР.
Постоянно выезжая в загранкомандировки по линии АН СССР, Советского комитета защиты мира и Пагуошского комитета, Восленский в 1972 году, находясь в ФРГ по частному приглашению президента Хайнемана, стал невозвращенцем и руководил в Бонне Исследовательским институтом по изучению советской современности. В 1976 году лишен советского гражданства, но в августе 1990 года был восстановлен в нем, после чего сразу же выпустил в Москве свою прославленную «Номенклатуру» в самом совершенном, исправленном и дополненном варианте.
Как видим, Восленский относился к наиболее привилегированной части советского общества (той самой номенклатуре), был более чем благополучен, жаловаться ему, как будто, было не на что. Даже близкие его не были репрессированы. Тем не менее, объемистая, капитальная и с большим знанием дела (Восленский судит о советской партократической системе изнутри) написанная книга несет критический заряд огромной разрушительной силы. Возможно, сыграло роль происхождение, корни автора, потомственного русского интеллигента, сводящего свои счеты с коммунистами. И еще, как видно, с кем поведешься – от того наберешься. Знакомство с Л.Г. Дейчем в юности не прошло даром для автора: на многое он смотрит глазами старого еврея, плехановца и троцкиста, в том числе на Сталина, его политику, его реформу, на сокрушение ленинской гвардии (ему оно кажется омерзительным, а мне – восхитительным). Превосходное, даже начетническое, знание маркс-энгельсовских и ленинских текстов также отличает работу Восленского, однако несколько искажает оптику автора, сдвигая в архаику пафос его книги.
Книга Восленского – грандиозный подробнейший труд, узко заточенный не на феномен бюрократии в мире (хотя затрагивает и это), а лишь на ее самое совершенное воплощение – партократию в СССР. Читать книгу, однако, следует критическим оком, поскольку ряд претензий к советской номенклатуре, к ее недостаткам сегодня выглядит надуманным, преувеличенным, а ряд ее достоинств и достижений оказался нераскрытым, недооцененным. Помня все, чему мы стали свидетелями в нашей стране с 1990 года, многое мы теперь оцениваем совсем иначе, чем тогда. И нам становится видно и понятно, что именно такие, как Восленский, соблазнили «малых сих», посеяли в умах народных масс зависть и вражду к партократии, подстрекнули к бунту в 1991 году. Неотмолимый грех. Интеллигенции? Да, но точнее – ее части, диссидентствующей, фрондирующей и… номенклатурной.
Я бы указал на следующие тезисы Восленского, не выдержавшие проверки временем.
* * *
Необходимость партократии, ее роль. Главная неправда заявлена там, где автор указывает на грань, отделяющую номенклатуру от всего остального народа: «Водораздел… проходит по линии, четко названной в “Коммунистическом манифесте”: порабощенный и господствующий, управляемый и управляющий, эксплуатируемый и эксплуататор – короче, угнетаемый и угнетатель»583. Восленский, таким образом, ставит знак тождества: «управляющий и управляемый» = «угнетающий и угнетатель». Но ведь это не так, это подмена! Поскольку налицо не только угнетение, но и симбиоз, об этом еще Аристотель писал: управляющий так же необходим управляемому, как и наоборот. Конечно, в том случае, когда речь идет не об инородческом иге завоевателей, а о естественном разделении труда в рамках одной нации.
Общество не может не управляться. Анархия вовсе не «мать порядка», а путь к хаосу и краху общества и государства. Если вы не анархист по убеждению и признаете, что любое общество требует управления, то вы непременно захотите и даже потребуете, чтобы существовал специальный слой профессиональных, умелых управленцев. А в идеале – чтобы была партократия, ибо более совершенного, гибкого и всепроникающего инструмента управления обществом история не знает. Не создано за все время существования человека.
Страной нельзя не управлять. Ergo…
Китайский опыт – лучшее опровержение предвзятой антиноменклатурной установки Восленского, но в 1990 году про него еще не было известно, он еще не показал себя во всей мощи. Триумф китайской экономики – это триумф китайской партократии (номенклатуры, в терминологии Восленского). Управляемый национал-капитализм – вот идеал политэкономии, как становится ясно благодаря успехам КПК, которая под красным знаменем строит, однако, настоящий госпарткапитализм, по успешному образцу гитлеровской Германии. Каковая в свое время тоже училась у СССР и ВКП(б).
В свете китайского опыта становится виднее один из главных плюсов партократии – предсказуемость экономического и политического целеполагания общества: есть утвержденный открытый документ – партийная программа, его все обязаны иметь в виду и исполнять, в него можно ткнуть носом любого начальника и заставить придерживаться написанного. Иначе он может вылететь из партии и сразу лишиться полномочий и привилегий. Другой важный плюс – двойная ответственность работников: по служебной и по партийной линии, что резко повышает рабочую дисциплину.
Становится также понятно, что причина советского отставания в соревновании с развитыми странами Запада – не в самом по себе принципе партократии или номенклатуры. А лишь в малограмотности, косности и упертости доморощенных марксистов-ленинцев, в догматизме, идейной отсталости, серости, робости и тупости советского партийного руководства, в отличие от китайского. Деревенщина, поверхностно образованная, но засевшая в ЦК и всем партаппарате – вот главная причина нашего краха, а вовсе не система партократии. Они, эти люди, боялись интеллигенцию, не доверяли ей, ревновали и третировали ее всячески, выслушивали экспертные советы, но поступали потом по-своему – и за это поплатились.
* * *
Привилегии. Главная претензия, которую, вслед за Восленским, выдвинули восставшие массы в 1991 году по адресу партии и правительства – наличие номенклатурных привилегий. Центральная часть книги так и названа «Номенклатура – привилегированный класс советского общества».
Определение номенклатуры, которое в данной связи дает Восленский, таково: «… Это большая группа людей, отличающаяся от других групп по своему – господствующему – месту в исторически определенной системе общественного производства, тем самым по отношению к средствам производства, по своей – организующей – роли в общественной организации труда, а следовательно, по способу получения и размерам той – непомерной – доли общественного богатства, которой она располагает»584.
С позиций сегодняшнего знания назвать эту долю «непомерной» язык не поворачивается: это ложь. Доля была весьма скромна. Но ее уж не вернуть, увы, на место тех «дивидендов» от мест кормления, которые получают сегодняшние управленцы. Привилегии номенклатуры – ничтожная часть советского общественного богатства, созданного трудом миллионов под руководством партократов. Она кому-то казалось слишком большой. Но разве кто-нибудь знает точно, как нужно оплачивать этот труд руководителей общества? Разве есть нормы? Кто сказал, что эта оплата превышала разумные пределы? Пусть он посмотрит на то, что творится в России теперь, когда нет никаких партийных, номенклатурных привилегий – но и никаких ограничений.
Особенно натянутым кажется этот упрек, если посмотреть на дело глазами западного администратора, управляющего, скажем заводом или крупной агрофермой. Велика разница между секретарем обкома и даже средним бизнесменом в ФРГ: у того другие масштабы, другой уровень быта и комфорта, с его точки зрения номенклатурные жизненные блага – это еще не богатство. «Нет, богатство, – пишет Восленский. – Ведь не существует некоей арифметической суммы, с которой начинается богатство. Это понятие относительное. В сравнении же с массой советского населения то, что получает номенклатурный чин, – богатство»585.
Да, партократы жили получше многих рабочих, крестьян и интеллигентов. Но лишь чуточку: дифферент был так ничтожен (разве что в ЦК КПСС был весьма высокий уровень, но уже в простом обкоме – не больно-то586). Только на фоне общего средненького житья привилегии партократов могли выглядеть чем-то значительным. Зато не было ни таких олигархов, ни таких чинодралов – казнокрадов и взяточников, как нынешние. Как живут сегодня чинуши?! Хотя коррупция была и в СССР, особенно в республиках Кавказа и Средней Азии, где она традиционно входит в образ жизни, но разве первый секретарь обкома мог бы даже во сне сравнить себя с теперешним губернатором?
Какими ничтожными кажутся былые номенклатурные привилегии перед сегодняшней реальностью! Госдачи, вертушки и ВЧ, черные «Волги» – тоже мне рай по пропускам! Никакого даже близкого сравнения с сегодняшними коттеджами, виллами, усадьбами и замками, с «Мерседесами», «Майбахами» и «Лексусами», навороченными гаджетами и др., и пр.
Восленский приводит в сравнение меню. Что было такого уж особенного в меню столовой ЦК? Ну, икра, балык, осетрина. Вкусно, но дорого, да и сыт этим не будешь. Ну, а в «обычной столовой» для простых граждан – салат мясной, горбуша с луком, селедочка, студень с хреном, суп рисовый с курами, котлеты «Особые», мясо двух видов, бефстроганов – поди плохо! Положим и сегодня в столовой, например, Госдумы можно очень вкусно,диетично и недорого поесть, я всегда, бывая там, пользовался такой возможностью. Но чтоб завидовать этому? Корить этим? Да ну…
Восленский обвиняет номенклатуру в том, что она-де распоряжалась всей прибавочной стоимостью в СССР. А кто, спрашивается, должен это делать, если она руководит вообще всем государством, олицетворяет его? Капиталисты, коих нет? Или сами рабочие и крестьяне, производители этой стоимости? Интеллигенция? Спасибо, не надо. Классовый эгоизм присущ всем этим классам не менее, чем буржуазии или той же номенклатуре. Поэтому обязательно нужен некто, стоящий над всеми классами и исходящий из интересов всего государства и общества.
Восленский утверждает, что номенклатура присваивала себе прибавочную стоимость. Но что значит «присваивала», если себе она оставляла на содержание ничтожную часть того, что шло государству и народу? Зададим простой вопрос: какую часть госбюджета СССР направляли на содержание государственного и партийного аппарата? Ответ удивит: в 1988 году эта сумма составила всего 0,77 % от расходной части годового бюджета (3 млрд руб. из 386,3). Это, конечно, сущий мизер. Правда, партийные выплаты сюда не входили, поскольку осуществлялись из кассы КПСС, имевшей свои, негосударственные источники дохода. Но для государства бремя расходов на аппарат было, как видим, вполне ничтожным.
И потом: разве только номенклатура что-то имела от прибавочной стоимости, созданной всем народом? А мы вот как многодетные получили бесплатно четырехкомнатную квартиру в течение двух лет – с осени 1982 до осени 1984 года. А льготы и привилегии для рабочих и крестьян, о которых так подробно рассказал С.В. Волков?
Вот и получается, что увиденное и описанное автором «Номенклатуры» увидено глазами и описано словами обычного завистника, русско-советского быдловатого середнячка, чье любимое занятите – подсчет денег в чужом кармане. Но главное: уровень жизни простых людей при капитализме быстро, зримо и значительно понизился, по сравнению с социализмом, уровень же жизни бюрократии значительно повысился. Вот и говори теперь об ужасно привилегированной номенклатуре! С позиции сегодняшнего знания о жизни книга Восленского предстает убого-злопыхательской и завистнической. Недаром кажется сейчас многим, что СССР был раем, многие мечтали бы вернуться в 1989 год!
Восленский умер в 1997 году, успев «насладиться» видом новой России в самую тяжелую постперестроечную пору, мог бы и покаяться за вольную или невольную клевету и узость взглядов, но этого не сделал, увы.
Если уж кто и имел моральное право в позднем СССР возмущаться «перекосом» в оплате труда, в содержании, в отношении к себе – так это обделенная льготами и привилегиями интеллигенция, не кто иной. Меня лично номенклатура почти не эксплуатировала, я был слишком хитер для этого, а вот моего отца-профессора – да, я считаю, притом жестоко. Но не столько в свою номенклатурную пользу, сколько в пользу тех же рабочих, которым за счет интеллигенции выплачивалась завышенная зарплата.
* * *
Недооценка труда партократов. Книга Восленского – объемистая, глубокая, содержательная и остроумная, но ряд оценок предвзят и устарел. Особенно основной тезис: «Главная тайна – это антагонистическая структура советского общества»587.
Да помилуйте: какой антогонизм?! Симбиоз! Достижения СССР в интересах не только номенклатуры, но всего народа были огромны, мощь страны велика. Нельзя не видеть множества благ, обретенных простыми людьми, вчерашними крестьянами, деревенской беднотой в огромном количестве. Разве наш уровень жизни при Советах не рос постоянно? Рос, конечно, несмотря на всеобщий дефицит.
Развивая свой тезис, Восленский пишет: «Поскольку народное хозяйство СССР является коллективной собственностью класса номенклатуры, а не индивидуальной собственностью его членов, эксплуатация трудящихся в СССР имеет форму экплуатации не человека человеком, а человека номенклатурным государством. Но номенклатурщики не могут скрыть: каждый из них получает лично свою долю изымаемой прибавочной стоимости. Вслед за коллективным изъятием прибавочной стоимости происходит ее индивидуальное присвоение».
Нет, это не так. Номенклатурщик не может, подобно капиталисту, сам определять свое содержание, свою зарплату. Он – лицо зависимое. Поэтому правомерно спросить: присваивает ли номенклатура «социалистическую собственность»? Отнюдь. Она просто имеет свой дивиденд, свою долю от прибыли – законное вознаграждение за управленческий труд: не за бесплатно же ей управлять производством, государством и т.д. За труд надо платить, хоть при капитализме, хоть при социализме. Сколько? А кто же его знает, это как договорятся. Правда, в СССР труд часто не соответствовал оплате (как в ту, так и в другую сторону). Но кто и когда, скажите, установил доподлинно «справедливую оплату»? И как ее вообще возможно определить? Тут уж кому как повезет, кто сколько сумеет урвать. На Западе, например, высокая зарплата работников – результат ожесточенной вековой борьбы профсоюзов. И разве кто укажет капиталисту, какой оклад ему иметь? То же и с номенклатурщиком. Но в СССР были хоть «коридоры», нормативы зарплат: от и до…
Восленский пишет для сравнения: «Только на Западе я понял, что существует вопрос о мере классовых привилегий». Но кто на Западе определяет эту меру? Отчасти те же профсоюзы, а в основном – налоговики, фискалы, которые вводят все новые законы против роскоши (сразу вспоминается римский цензор Катон-старший), налоги на наследство, прогрессивный налог на прибыль выше определенной планки и т.д. То есть, сами же чиновники и определяют. Придут к власти социалисты – возобладают одни подходы, придут демократы – совсем другие, противоположные и т.д.
Да, советская номенклатура имела свои привилегии, свои бонусы. Вполне ничтожные по нынешним меркам. Уделяя им подробное внимание в доброй половине книги, Восленский одновременно не желает видеть, как изменилась в СССР жизнь огромных людских масс, расставшихся с деревней, получивших образование, какое-никакое медицинское обслуживание, жилье в городах, возможность цивильно одеваться и мн. др. В конце концов было создано великое и могучее государство, в котором развивалась экономическая база, кипела жизнь, культурная в том числе. Невозможно переоценить вклад в этот исторический результат номенклатуры, которая централизованно контролировала и согласовывала все социально-экономические процессы в СССР. Но Восленский видит только темные стороны правящего класса, а позитивные результаты его труда не учитывает, что, конечно, несправедливо.
Восленский умалчивает о жизненно важной необходимости индустриализации в СССР588, а следовательно неизбежности коллективизации. Что, разве не надо было в 1930-е годы строить танки, самолеты, пушки? Пусть бы нас немцы завоевали? Он вообще попрекает номенклатуру непомерными тратами на вооружение, нужное, якобы, только для укрепления ее власти и привилегированного положения. Да, мы были хорошо вооружены, перестали бояться внешнего врага. Но разве это было нужно только номенклатуре? В нашем мире мечтать о «масле вместо пушек» может только наивный, мягко говоря, человек, не понимающий, что если не станет пушек, то и масло отберут в тот же момент. Мы своими глазами видели при Горбачеве и Ельцине, капитулянтах и разоруженцах, как это делается.
Наконец, Восленский очень упрощает, представляя Сталина и его номенклатуру, опорные кадры – исключительно безыдейными карьеристами и хапугами, хотя и таких хватало, конечно же (но их хватало среди чиновников всегда: и при царе, и при Ленине). Автор утверждает, что сталинцы «заблаговременно отрешились от марксистских убеждений и сохранили лишь марксистскую фразеологию для прикрытия единственного своего кредо: забраться возможно выше в новой системе классового господства»589. Однако неверно думать, что у Сталина и сталинцев не было убеждений: все они были по меньшей мере имперцами, великодержавными патриотами, а многие – и русскими националистами, не афишируя это. Переход от политики «мировой революции» к политике «построения социализма в одной стране», провозглашенный Сталиным, был в интересах не только узкой прослойки сталинской номенклатуры, нуждавшейся в обосновании своей расправы с ленинской гвардией, это было нужно всей нашей стране. Всему народу. Сталин этой формулой спас, удержал на краю Россию и всех нас, а вовсе не только обеспечил власть для «своих» аппаратчиков. Сталинская гвардия создала великую страну. Это было бы невозможно без главной, ведущей, воодушевляющей идеи.
Итак, неверно считать, что «новый класс» был движим исключительно эгоизмом, жаждой власти и благ. Свой выигрыш имели при этом и низшие классы. Ничего не выиграла, а только проиграла в конечном счете лишь интеллигенция, хотя при Сталине немало перепало и ей тоже.
Несмотря на все недостатки, читать книгу Восленского нужно, и внимательно, она дает обильную пищу для размышлений, позволяет объективно подойти к проблеме. Автор пристально и детально изучил по доступным и недоступным данным всю сложную механику воспроизводства и функционирования номенклатуры, это ценно.
* * *

О диктатуре бюрократии
Критики современой России нередко определяют ее политический режим как диктатуру бюрократии, опирающейся на силовые структуры. Этот режим вызывает раздражение у тех, кто сам бы хотел править страной, а заодно и бюрократами: у класса предпринимателей и у интеллигенции (особенно у гуманитариев и журналистов – «четвертой власти»), которые вновь, как в Феврале 1917 года оказываются в одном политическом лагере, выступают союзно.
Но ведь ничего не возникает из ничего: бюрократия как правящий класс появилась не на пустом месте, у ее всевластия есть объективные причины. Их необходимо понять, чтобы оценить перспективы смены этой власти, а без такого понимания нечего и думать об успехе. Кое-что понять помогает Восленский, отследивший историю становления номенклатуры в нашей стране. Его классический труд хорош во всем, кроме установочной и оценочной части, здесь он порочен, как показано выше. Зато есть ряд замечательных наблюдений и соображений, обогнавших свое время. Что мы узнаем из названной книги о номенклатуре и о причинах ее противостояния с интеллигенцией?
Восленский опирается на предшественника: «Сущность разработанной Джиласом теории сводится к следующему. После победы социалистической революции аппарат компартии превращается в новый правящий класс. Этот класс партийной бюрократии монополизирует власть в государстве. Проведя национализацию, он присваивает себе всю государственную собственность. В результате новоявленный хозяин всех орудий и средств производства – новый класс становится классом эксплуататоров, попирает все нормы человеческой морали, поддерживает свою диктатуру методами террора и тотального идеологического контроля»590.
Схематично и излишне драматизированно, но в целом верно. Бюрократия в 1917 году впервые стала господствующим классом и продолжает им оставаться до сих пор. Она вызрела в недрах одного строя (монархического), чтобы заменить его другим (квази-социалистическим, социал-феодальным), а там и третьим (напоминающим капиталистический), каждый раз все более соответственным себе. Правящий класс – бюрократия – растет и крепнет в России с каждой новой революцией. Она была создана как приводной ремень монархии, внешней управляющей силы, но сегодня сама стала единственной управляющей силой. Эта метаморфоза произошла в два этапа.
После свержения монархии и расточения царского чиновничества сама по себе бюрократия как инструмент власти никуда не исчезла. Напротив, ее численность и могущество многократно возросли. Однако в течение семидесяти лет она еще продолжала оставаться инструментом другой внешней силы – КПСС, частью которой бюрократия была и сама (и могла достичь даже высших степеней). Это был большой шаг вперед к абсолютной власти. Но все же власть еще оставалась неполной, частичной, ведь партийная структура, с ее дисциплиной, ответственностью, доктринальностью, держала в узде свободу рук бюрократов, сковывала. Поэтому в 1991 году бюрократия, использовав общую волю к переменам и опираясь на ударный отряд Перестройки – интеллигенцию, свергла последнюю ограничивающую ее силу, партию, оставшись единственной управляющей силой в чистом виде.
Сегодня мы имеем тотальную диктатуру бюрократии, ничем не ограниченной. Кто над бюрократией? Никого. Где предел разнузданной бюрократической власти? Его нет.
Хотела ли такого результата русская интеллигенция в том и другом случае? Нет. И в том, и в другом случае она хотела, в сущности, только одного: форсированной модернизации для родной России и демократических свобод для себя. Ну, и усиления своего влияния – опять же для общей пользы. Ради этого она шла во все какие угодно революции. Все остальное – деньги, власть как таковая – ее волновало несравнимо меньше.
Вот и осталась без денег и власти, а коли так, то и демократические свободы, полученные вначале, будут если не отняты, то ограничены. Интеллигенции в конце 1980-х бросили лакомую кость, но помаленьку пытаются отобрать.
Да и модернизации сегодня, в отличие от титанических 1930-х, не видать. Ибо того грандиозного человеческого ресурса, который был у большевиков (86-процентный класс крестьянства), у Путина и его правительства уже нет, он растрачен до конца…
Всего этого, разумеется, сто лет назад предвидеть не было возможности, как и мы не можем заглянуть сегодня в будущее. Быть может, знай русская интеллигенция грядущее, от каких-то действий и слов она предпочла бы воздержаться. Задним умом все крепки. Но она жила и действовала по своей натуре и по обстоятельствам своего времени. Это хоть и плохонькое, но все же оправдание.
* * *
Становление партократии и номенклатуры. Бюрократия в царской России была очень малочисленна, сравнительно с административным аппаратом передовых стран Европы, к примеру, Великобритании или Австро-Венгрии. И не слишком профессиональна: специальных учебных заведений по выработке правящей элиты в России не имелось, за исключением военных корпусов. Поэтому военная выучка, через которую проходил так или иначе практически весь дворянский правящий слой, отражалась потом и в гражданском управлении, куда кадры перетекали из армии и флота. Другой способ выращивания гражданской администрации, унаследованный от приказной системы Древней Руси, предполагал постепенную карьеру грамотея от простого канцеляриста, титулярного советника типа Акакия Башмачкина – и вплоть хоть до действительного тайного. Все это чиновное сословие без особых угрызений совести перешло на службу от царей к Временному правительству, но предпочло саботаж в отношении большевиков, незаконно узурпировавших власть.
С первых дней существования Советская власть столкнулась с дефицитом управленческих кадров. После Октября царское чиновничество, в большинстве, либо эмигрировало, либо саботировало и было репрессировано, в результате чего поначалу весь бюрократический аппарат Советской России насчитывал в 1919 году всего 700 человек. По сравнению с монархическим правлением (250 тысяч чиновников, канувших в неизвестность), это был, конечно, сущий мизер.
Выше было рассказано о том, как эту проблему большевики решали за счет специфического ресурса: практически поголовно грамотного еврейского населения. Но ведь не вся их партия состояла из евреев, и не все евреи состояли в партии. Для того, чтобы власть прочно оставалась в руках ленинцев, нужны были особые усилия и особые механизмы ее захвата и удержания. Что самое удивительное, такой механизм был создан задолго до революции в виде партии профессиональных революционеров. Вот как об этом повествует Восленский:
«С созданием организации профессиональных революционеров в обществе возникла деклассированная замкнутая группа. Ее роль в системе общественного производства и в обществе в целом состояла в том, чтобы взорвать существующую систему производства и структуру общества. Никакой иной роли в производстве и обществе возникшая группа не играла и никакого места для нее в данной системе производства и общественной структуре не было.
Зато у этой группы было четко определенное будущее. В случае победы революции, которую группа готовила, она с неизбежностью должна была превратиться из организации профессиональных революционеров в организацию профессиональных правителей страны…
Большевики любили потом повторять, что Россия была беременна революцией. Точнее было бы сказать иначе: Россия оказалась беременна новым правящим классом, который мог придти к власти только путем революции»591.
Сказано замечательно ясно и точно, лучше не скажешь. Но только Восленский, как это принято у отечественных авторов, специально обученных марксистов поневоле, помнит лишь о социальном аспекте (и пишет о «деклассированной группе» – «горстке интеллигентов»), начисто забывая при этом про национальный аспект (и не указывает на определяющую роль евреев – естественных лидеров российской имперской контрэлиты). А без этого картина и неполна, и не ясна до конца. Впрочем, об этом уже говорилось выше и будет еще нечто существенное добавлено ниже.
Как получилось, что вместо диктатуры пролетариата, столь широковещательно обещанной человечеству Марксом и его российскими адептами, на деле возникла диктатура партийной бюрократии – партократии? Восленский раскрывает идеологию и технологию этого явления:
«Итак, профессиональные революционеры представляют интересы рабочего класса. В чем состоят эти интересы? Не в том, поясняет Ленин, чтобы повысить заработок, улучшить условия труда и быта рабочих (это тред-юнионизм), а в том, чтобы победила пролетарская революция. Что же принесет эта революция? Главное в революции, поучает Ленин, это вопрос о власти. После пролетарской революции власть перейдет в руки пролетариата в лице его авангарда. А кто этот авангард? Авангард, сообщает Ленин, это партия, ядро которой составляет организация профессиональных революционеров.
Подведем итоги ленинских оценок: профессиональные революционеры представляют интересы рабочего класса, состоящие, оказывается, лишь в одном – в том, чтобы эти профессиональные революционеры пришли к власти...
Вот теперь все ясно. Без рабочего класса профессиональным революционерам действительно не обойтись. Только не потому, что они выражают его интересы (этого нет!), а потому, что без него они – горстка интеллигентов – при всей своей шумливой энергии власть в стране захватить не могут. Попытка народников опереться на большинство населения – крестьянство – провалилась, поэтому ленинцы ориентируются на меньшинство, но зато организованное и дисциплинированное, – на рабочий класс, чтобы его руками захватить себе власть. В этом – и только в этом! – состоит в любой стране связь между ленинской партией и рабочим классом»592.
Со своей стороны замечу, однако, что когда дошло до дела – до Октябрьского переворота и Гражданской войны, у большевиков появилась иная главная опора, иная ударная сила, иной железный кулак: солдаты и матросы. То есть, на самом деле, все те же крестьяне – но одетые в шинели и бушлаты. Эту метаморфозу с крестьянами учинила несчастливая для нас Первая мировая война и безрассудство царя, двора и Генштаба. Большевики же умело ею воспользовались.
«Ленин подчеркивал: “В октябре 1917 года мы брали власть вместе с крестьянством в целом”. “Когда мы брали власть, мы опирались на все крестьянство целиком”. А по горячим следам событий через две недели после Октябрьской революции он писал: “Крестьянству России предстоит теперь взять судьбы страны в свои руки”. Это как-то плохо вяжется с представлением о пролетарской революции, установившей диктатуру пролетариата».
Восленский тут как бы ставит под сомнение верность Ленина марксистской теории. Однако с Марксом или без, но Ленин оказался совершенно прав, и русское крестьянство со временем взяло-таки власть в свои руки – в лице номенклатуры, той ее части, которая представляла интеллигенцию первого поколения, образовавшуюся посредством выдвиженчества, рабфаков и прочей социальной инженерии, описанной выше. Только случилось это уже в 1930-е годы, при Сталине, который сломал хребет ленинской банде, опираясь именно на эту номенклатуру. Удивляться этому не приходится, поскольку масштабы страны и тех задач, которые стояли перед большевиками по ее развитию и преобразованию, требовали намного больше управленческих кадров, ежели могли предоставить партийцы, рабочий класс и еврейство. Тем более, что последнее, насладившись полновластием в 1917-1937 гг., непоправимо скомпрометировало себя в глазах как русской фракции ВКП(б), так и лично Сталина, оно постепенно теряло позиции во власти и, соответственно, в партократическом сословии, его квота там неуклонно сужалась.
Как сообщает профессор-историк Александр Вдовин: «В январе 1927 года по инициативе отдела национальностей при Президиуме ВЦИК РСФСР было созвано Первое Всероссийское совещание по работе среди национальных меньшинств. На нем речь вновь зашла о статусе русского народа. Однако своеобразным рефреном совещания, главной озабоченностью собравшихся снова стали фраза “Ванька прет” и необходимость “бороться с русским Ванькой”»593. Это значит, что уже тогда, через десять лет после Октября, естественным ходом событий создалась ситуация, встревожившая часть партократии (юдократическую, прежде всего). Которая и обозначила свою тревогу словами «Ванька прет!», имея в виду наплыв русских крестьян в состав управляющего слоя.
Восленский так не считает, он полагает, что революцию вершили одни классы, а во власти расселись другие, но он попросту не видит вышеуказанной социальной и национальной метаморфозы.
Однако все было именно так. Напомню, что сразу же после смерти Ленина Сталин совершил радикальное обновление партии, объявив т.н. «ленинский призыв» в партию, в результате чего уже к маю 1924 года (XIII съезд партии) число ее членов выросло почти вдвое по сравнению с апрелем 1922 года (XII съезд): с 386.000 до 736.000. По меньшей мере половину партии теперь составляли новобранцы, в основном из рабочих и крестьян, те самые русские «ваньки», откликнувшиеся на призыв Сталина и ставшие его кадровым резервом.
Важно подчеркнуть, что это был долгосрочный тренд, ибо даже в далеком 1971 году, более чем через полвека после революции, руководящий журнал ЦК КПСС «Коммунист» гордо сообщал, что 80 % секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов КПСС, а также около 70 % министров и председателей госкомитетов СССР – все еще выходцы из рабочих и крестьян594. На долю всех других слоев населения, в частности интеллигенцию (не потомственную), приходилось, таким образом, всего 20 % партократов высшего звена.
Поэтому не вполне верным представляется резюме Восленского: «В номенклатуре объединены не представители других классов, а выскочки из них. Номенклатура – класс деклассированных»595. В какой-то степени – да: это люди, оторвавшиеся от своего класса и формально порвавшие с ним. Но нельзя произвольно выскочить из собственного врожденного нутра. Ибо вся ментальность, привычки, уровень образованности и воспитание, все то, что дается с молоком матери, все, что с детства впечатывается в сознание по принципу импринтинга, вся личная и социальная мнема от рождения – все это оставалось-таки у советской номенклатуры классовым, без сомнения. И это была не интеллигентская классовость.
Однако Восленский прав в другом: «В противоположность революциям 1905-го и Февральской 1917 года октябрьский переворот действительно от начала и до конца организовали и обеспечили ленинские профессиональные революционеры. В этом вопросе сомнений нет»596. Тут не поспоришь: у Ленина было редкое сочетание ума и решительности, он сумел завершить задуманное взятие власти.
Но кончилось это не очень хорошо: годы военного коммунизма довели экономику страны до коллапса, и большевики были вынуждены отчасти вернуть капитализм в рамках НЭПа. И нэпманы довольно быстро накормили и приодели народ, но…
Вскоре Сталин передал функцию управления производством, отнятую у капиталистов, номенклатуре. А почему? А потому, что в разгромленной ленинцами стране уже не осталось крупного отечественного капитала, способного быстро и дисциплинированно, по единому плану провести индустриализацию и урбанизацию. В легкой и пищевой промышленности частники еще что-то могли, но машиностроение, станкостроение и вообще тяжелая индустрия – это было им не по плечу. И времени на то, чтобы Советской России заново вырастить своих крупных капиталистов, магнатов, история не предоставила. Следовательно, оставалось две возможности: передать функцию управления производством либо зарубежному капиталу (превратив СССР в колонию), либо брать все в свои руки – руки госпартаппарата, номенклатуры, создавать сверхкрупный государственный капитал. Второе, конечно же, было предпочтительнее.
Сталин, как никто другой, понимал: страной нельзя не управлять.
«После XII съезда партии, когда стало ясно, что Ленин к власти больше не вернется, в учетно-распределительных отделах были немедленно сконцентрированы учет и распределение ответственных работников “во всех без исключения областях управления и хозяйства”… В апреле 1922 года Сталин стал Генеральным секретарем ЦК. В августе того же года на XII партконференции было впервые сообщено количество партийных работников в аппарате, который был фактически подчинен Секретариату ЦК. В Москве было 325 человек, в губерниях – 2000, в уездах – 6000; кроме того, в волостях и на крупных предприятиях – 5000 освобожденных секретарей парткомов, всего 15.325 человек. Такова была уже к этому моменту численность сталинского партийного аппарата…
Секретариат ЦК продолжал развертывать работу по формированию номенклатуры. Для 1924 года есть цифровые данные: в этом году числилось около 3500 должностей, замещение которых должно было осуществляться через ЦК, и около 1500 должностей, на которые назначали ведомства с уведомлением Учраспреда ЦК. Еще более обширной была номенклатура губернских, волостных и прочих партийных комитетов. В 1925 году платный партийный аппарат ВКП(б) составлял 25.000 человек – по одному на каждые сорок коммунистов. В одном только аппарате ЦК насчитывалось 767 человек»597.
Это было начало. А уже в 1930 году «Сталин так по-военному характеризовал “командный состав партии”: “В составе нашей партии, если иметь в виду ее руководящие слои, имеется около 3-4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, – генералитет нашей партии. Далее идут 30-40 тысяч средних руководителей. Это – наше партийное офицерство. Дальше идут около 100-150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство”…»598.
С этим, в сущности, не очень большим отрядом всем ему обязанных партийцев, «сталинцев», организованных по принципу «мирной армии», ее главнокомандующий Сталин в корне изменил внешнюю политику большевиков-ленинцев, отбросив идеологию мировой революции, и предпринял грандиозное строительство небывалого государства, о котором со временем он сам скажет в былинном стиле: «СССР – страна больших возможностей. И все, что невозможно в любой другой стране, в нашей стране – возможно». Эту страну он создал, опираясь на особый, советский тип бюрократии – партийную номенклатуру.
* * *
Противоречие бюрократии и КПСС. Номенклатура, описанная Восленским, – просто хорошо укомплектованная и организованная бюрократия, соединенная с принципом партократии, – гениальное изобретение Сталина и Кº. «Речь идет… о людях, назначаемых партаппаратом на наиболее важные, на ключевые посты в стране. Таким образом, в господствующий класс реально входят только те, кто состоит в штатной номенклатуре парторганов – от номенклатуры Политбюро ЦК (основной и учетной) до основной номенклатуры райкомов КПСС включительно»599.
Это наше, отечественное ноу-хау в сфере организации труда и государства. Эту очень эффективную систему у нас потом позаимствовали Гитлер, Мао и др. Она позволила многим развивающимся странам выстаивать против стран уже развитых.
Номенклатура олицетворяет государство. Настолько, что даже непонятно, где проходит водораздел: где кончается государство и начинается номенклатура. Но государство – это не только номенклатура.
Партократия – более точный термин для обозначения правящего класса, чем номенклатура, поскольку первая порождает вторую. Но с другой стороны, сама правящая партия всегда была неоднородна и также делилась на управляющую верхушку и массу послушных исполнителей, которые, в свою очередь, помогали управлять простыми гражданами. А поскольку верхушка относится к номенклатуре, то и правящий класс с полным правом может быть отнесен к номенклатуре. Сложная диалектическая взаимосвязь, как видим.
При этом важно отметить, что создавая свою «сталинскую гвардию» партократов, Сталин был к ней весьма требователен и суров, старался не дать ей закоснеть, проводил регулярные «чистки», ротацию кадров и т.д., клеймя ее в кулуарах как «проклятую касту».
Восленский считает, что в демократических странах «чиновники – привилегированные слуги, номенклатурщики – самовластные господа». Но это явная натяжка. Ведь над номенклатурщиком в СССР сидел другой, рангом выше, и в партии, и на госслужбе, и спрос с подчиненных бывал очень жесткий. А при Сталине – и жестокий: «Истребив, в соответствии с волей номенклатуры, ленинскую гвардию, Сталин упорно оставлял за собой право и в дальнейшем уничтожать любого, независимо от его принадлежности к номенклатуре»600. Дисциплина и ответственность – важный принцип партократии, установившийся при Сталине, но сохранявшийся и дальше, хоть и в меньшей степени.
Ничего удивительного, что номенклатура в той или иной степени тяготилась партийным контролем и партийной ответственностью в сталинском духе. Поэтому, как пишет Восленский, «после Сталина… массовая, многомиллионная теперь партия все больше стала играть роль не помощницы, а служанки номенклатуры»601. Точнее бы сказать – и помощницы, и служанки, смотря по обстоятельствам. А как без этого? Номенклатурщикам нужны ведь были «приводные ремни» партийной воли.
Советская бюрократия стремительно увеличивалась со сталинских времен и в итоге выросла многократно: при Брежневе в СССР было уже 1,755 млн чиновников, в семь раз более, чем при царе. Правда, Восленский на основании собственных подсчетов дает несколько иной статистический расклад, он считает, что вместе с чадами и домочадцами «…три миллиона… численность правящего класса номенклатуры в СССР. Класс этот… составляет менее полутора процента населения страны». При этом «Численность высшего звена номенклатурщиков в СССР составит цифру порядка 100.000 человек»602.
Согласимся: это мизер! Отнюдь не непосильная ноша для 290-миллионного народа, к тому же без нее никак было не обойтись в управлении обществом, государством, производством. Кстати, как и царская Россия, СССР не дотягивал по пропорции чиновников до состояния развитых стран Запада.
Впрочем, гораздо более важным всегда был вопрос о качественном составе правящей элиты. При Сталине, недаром утверждавшем, что «кадры решают все», этому вопросу огромное внимание уделял сам вождь лично, просиживавший ночи над картотеками кадрового состава номенклатуры, осуществляя, как говорили в старину, «перебор людишек». Зато и кадры сталинские были – не чета, скажем, брежневским, недаром в народе их прозвали «сталинскими соколами»: это были отборные, энергичные, дельные и высоко мотивированные люди, регулярно совершавшие невозможное. Потому что Сталин-селекционер, как уже отмечалось выше, виртуозно владел обоими основными инструментами управления: кнутом и пряником, наказанием и поощрением.
Пряник номенклатура, возглавленная после смерти Сталина его антагонистом Хрущевым, сохранила, а вот кнут – упразднила. Замечательно точно подметил Восленский: «Нежелание Сталина обеспечить неотчуждаемость номенклатуры являлось фактически единственным кардинальным пунктом ее расхождения со старым диктатором. Это проявилось уже на ХХ съезде КПСС. Внимательно прочитайте наконец-то опубликованный текст доклада Хрущева на закрытом заседании съезда – вы убедитесь, что речь там шла только о репрессиях Сталина в отношениии номенклатуры»603.
Партократы, оставшиеся без пригляда и тяжелой руки хозяина (кот из дома – мыши в пляс), постановили промеж себя: «Никогда больше!». И немедленно приняли самые экстренные и решительные меры: «Партийное руководство после Сталина в несколько приемов провело перетряхивание органов госбезопасности: в 1953 году в связи с прекращением “дела врачей”, в 1953-1954 годах – в связи с делом Берии, в 1955 году – после падения Маленкова, в 1956 году – после съезда партии. Партаппарат подмял под себя разворошенные органы госбезопасности и решительно пресек их вольности в отношении номенклатуры. Из таинственного страшилища, перед которым дрожали даже руководящие работники ЦК, эти органы стали тем, чем они и являются теперь: тесно связанной с партаппаратом и подчиненной ему тайной политической полицией. Соотношение примерно таково: старшее звено в аппарате КГБ докладывает среднему звену (инспекторы, инструкторы, референты) соответствующего партийного органа… Контроль над КГБ был поручен Отделу административных органов ЦК КПСС. В нем имелся сектор органов КГБ…»604.
Наказывать кадры номенклатуры стало некому, а сама себя она сильно не наказывала, руководствуясь кастовым духом и круговой порукой. И с этого момента селекция обернулась своей противоположностью, селекцией в худшую сторону, антиселекцией. И страна покатилась с горы вниз, в болото.
Казалось бы, чего еще желать партократам, сохранившим всю власть, но притом обезопасивших себя от излишней турбулентности и репрессий? Но, как известно, аппетит приходит во время еды.
Как мы помним, НЭП закончился тем, что партия взяла в свои руки полностью все управление не только государством, но и производством. «В 1930 году Орграспред был снова разделен на два отдела: Оргинструкторский, занимавшийся назначениями и перемещениями в партийном аппарате, и Отдел назначений с рядом секторов (тяжелой промышленности, легкой промышленности, транспорта, сельского хозяйства, советских учреждений, загранкадров и др.), ведавший вопросами формирования номенклатуры в аппарате государства»605. Каждый отдел выстраивал свою вертикаль управления, подчинения кадров сверху вниз. Главное, что следует отметить: произошло четкое разделение управленческого труда: аппаратчики-цивилисты, бюрократы в строгом смысле слова – отдельно, управленцы-производственники – отдельно.
Управлять производством непросто, это весьма специфический и тяжелый труд. И огромная ответственность перед вышестоящими чиновниками. Понятно, какой смысл такое перераспределение обязанностей имело для государства, для общества в целом. А для самих управляющих, для номенклатуры? Производственные мощности ни в городе, ни в селе нельзя было присвоить, передать по наследству детям и т.д. Прибылью тоже нельзя было распорядиться по своему желанию. Ежедневно руководя колоссальными производственными мощностями, принадлежавшими государству, номенклатура не могла не возмечтать об их присвоении. Но в реальности могла только на них окусываться и облизываться, задумываясь о том, что было бы, имей она все это в личной собственности. Соблазн был велик. Он породил явление «цеховиков» – подпольный капитализм. Как говорится, хорошо – но мало, хотелось большего.
Как известно, попытка коммунистов создать общество альтруистов оказалась несостоятельной в силу особенностей природы человека. Номенклатурного, в том числе. Так что нет ничего удивительного, если часть номенклатуры решила освободиться от ответственности и контроля и стать полновластной хозяйкой объектов народного хозяйства. Что она и сделала в ходе буржуазно-демократической революции 1991-1993 гг. и последующей смены строя, вновь разделив (как это и было до революции, и как это существует в странах буржуазной демократии) функции управления государством – и производством. Все вернулось на круги своя, «развитой социализм» исчерпал себя как переходный период от феодализма к капитализму, все подготовив для очередной смены общественно-экономической формации.
Советская номенклатура не хотела и не могла больше руководствоваться обветшалой, изжившей себя коммунистической идеологией. Она с неизбежностью вошла в противоречие с породившей ее КПСС (такое название партия приобрела за год до смерти Сталина), властью которой стала тяготиться. Так что нет ничего случайного в том, что т.н. Перестройка – тотальная капитуляция советской системы на всех уровнях противостояния капитализму, как внешнем, так и внутреннем, – зародилась и первоначально протекала в высшем эшелоне партократии. «Ты меня породила, а я тебя убью», – так сказала номенклатура партократии. И убила.
* * *

Булат и злато
Суть революции 1917 года в том, что система бюрократии оказалась заменена системой партократии (и порожденной ею номенклатуры)606, чья власть стала тотальной и безраздельной. Суть революции 1991 года – в обратном: партократию сменила вновь бюрократия, поскольку функция непосредственного управления производством отошла к классу предпринимателей, капиталистов.
Точно выразился по поводу происходящего Восленский буквально накануне падения Советской власти: «Диктатура номенклатуры – это по социальной сущности феодальная реакция, а по методу – “азиатский способ производства”. Если идентифицировать этот метод как социализм, то диктатура номенклатуры – феодальный социализм. Еще точнее, это государственно-монополистический феодализм. Но реальный социализм – не высшая ступень феодализма, а наоборот, реакция феодальных структур общества перед лицом смертельной для них угрозы капиталистического развития, ибо повсюду в мире именно это развитие разрушает основы феодальных обществ»607. К совершенно аналогичному выводу пришел в свое время и я, хотя совсем на другом, своем материале. Но сказанное непреложно означает, что т.н. социализм в СССР был всего лишь переходным – от феодализма к капитализму – строем (я назвал его социал-феодализмом), и его история вполне закономерно закончилась, когда внутри Советского Союза созрели все условия для дальнейшего капиталистического развития.
Значит ли это, что и система управления Россией пришла в полное соответствие с системой управления в странах Запада? Никак нет.
Вполне справедливо замечая, что во всех странах и во все времена господствующий класс управляет производством определенного типа, Восленский добавляет:
«Было бы неверно игнорировать существенную разницу в этом отношении между классом номенклатуры и классом буржуазии, управляющим общественным производством при капитализме.
Буржуазия руководит в первую очередь именно экономикой, непосредственно материальным производством, а уже на этой основе играет роль и в политике. Так пролег исторический путь буржуазии от ремесла и торговли, от бесправия третьего сословия к власти.
Иначе проходит исторический путь номенклатуры. Он ведет от захвата государственной власти к господству и в сфере производства. Номенклатура осуществляет в первую очередь именно политическое руководство обществом, а руководство материальным производством является для нее уже второй задачей. Политическое управление – наиболее существенная функция номенклатуры»608.
«Отпустив вожжи», позволив новоявленным капиталистам (в основном образовавшимся поначалу на базе корпуса номенклатуры) самостоятельно руководить производством и наживать капиталы, вчерашняя партократия, однако, сохранила и даже преумножила контроль над страной, во многом включая, как ни странно, и производственную сферу. А все потому, что Россия – особая страна, со своим историческим путем, своим особым менталитетом и архетипами. Поясню, о чем идет речь.
Кто-то из выдающихся римлян заметил, что фокус не в том, чтобы самому иметь много денег, а в том, чтобы иметь власть над теми, кто их имеет. Номенклатура именно этим искусством и отличается, причем во всех странах, где она правит бал. А в России – особенно и в первую очередь.
И тут надо вспомнить о важнейшем законе жизни и политики, который легко и непринужденно, но гениально сформулировал наш Александр Сергеевич Пушкин:
«Все мое», – сказало злато.
«Все мое», – сказал булат.
«Все куплю», – сказало злато.
«Все возьму», – сказал булат.
Историку нетрудно видеть, что народы мира подразделяются, условно говоря, на «народы злата», у которых деньги рождают власть, и «народы булата», где власть рождается оружием. К первым, например, относятся народы современного Запада, научившиеся тому у победивших и подмявших их под себя евреев609. Ко вторым, это очевидно, – те же римляне, а в ХХ веке русские, немцы, китайцы и некоторые другие (сразу вспоминается известный афоризм Мао цзе-Дуна: «Винтовка рождает власть»). Поэтому не стоит удивляться, например, что надежда еврейских олигархов – приснопамятной «Семибанкирщины» – управлять подполковником госбезопасности Путиным развеялась, как дым, а сами олигархи испытали на себе тяжесть его руки: это очень по-русски.
У русских это заложено в архетипе, если не в генах. Князь Святослав Хоробрый сказал однажды о себе и своей дружине: «Мы – мужи крови, а не какие-нибудь ремесленники, которые трудом своих рук добывают себе пропитание». А фельдмаршал Кутузов прямо утверждал: «Быть русским – значит быть воином». Уважение к «мужам крови», к «воинам», к «людям булата» у русских было, есть и всегда будет бесконечно больше, чем уважение к «людям злата», которых у нас традиционно и вовсе не очень-то уважают.
Не приходится удивляться в этой связи и тому, что большевики, вооруженной рукой захватившие власть в России, в дальнейшем правили ею, опираясь на силовые структуры, сохраняя контроль над ними. За исключением Сталина, контролировавшего силовиков с середины 1930-х гг. практически единолично. Сталин же создал и номенклатуру, а по сути дела – систему партократии, наиболее совершенную машину управления государством из всех известных миру, всепроникающую, гибкую, дисциплинированную и ответственную. Которая, однако, не могла бы править, не опираясь на силовиков.
Суть буржуазно-демократической революции 1991-1993 гг. в том, что имущий класс советских подпольных предпринимателей и легальных кооператоров прорвался вполне открыто и официально к тем благам, которые полагались только номенклатуре – и гораздо превзошел их. Одновременно наиболее шустрые и продвинутыеноменклатурщики перебежали в иной стан и оказались в числе первейших капиталистов. Их материальное благополучие резко возросло по сравнению с советскими временами. Революция произошла тогда, когда стало окончательно ясно, без всяких коммунистических иллюзий, что с властью денег в СССР ничего поделать не удается, ее нельзя сломить. И что, если быть богатым, то можно открыто позволить себе намного больше, чем с оглядкой и опаской, в тайне, по секрету, позволяла себе партийная номенклатура.
Таким образом, персональный состав верхнего класса сильно изменился, а функции перераспределились: управление производством перешло в значительной мере в руки предпринимателей, а у номенклатуры, в основном, остались функции обычной, «общечеловеческой» бюрократии. Это разумное разделение труда в сфере управления развитой страны.
На первый взгляд, злато победило булат, но – только на первый. В России не произошло перехвата власти, как на Западе: хозяевами страны «люди злата» так и не стали, хотя и претендовали на это, а правят по-прежнему «люди булата», которые тех «стригут» и «строят». Конечно, в каком-то смысле этот положение – своего рода шлейф феодальной системы (социал-феодализма, в частности) и исторически отпущенный ему срок ограничен. Для феодализма естественна власть «людей булата», для капитализма – власть «людей злата». Каждому – свое. Верно пишет Восленский: «Главное в номенклатуре – власть. Не собственность, а власть. Буржуазия – класс имущий, а потому господствующий. Номенклатура – класс господствующий, а потому имущий. Капиталистические магнаты ни с кем не поделятся своими богатствами, но повседневное осуществление власти они охотно уступают профессиональным политикам. Номенклатурные чины – сами профессиональные политики и, даже когда это тактически нужно, боятся отдать крупицу власти своим же подставным лицам»610.
Конечно, данное верное в целом наблюдение далеко не абсолютная истина. Мы подчас видим на Западе «акул капитализма», стремящихся к открытому политическому господству (яркий пример – президент Америки бизнесмен Дональд Трамп), да и у нас в России такая попытка уже дважды производилась (олигарх М. Прохоров и капиталист помельче П. Грудинин участвовали в президентских гонках; для сравнения: на Украине в определенный момент президентом стал олигарх П. Порошенко). Но в целом наблюдение не без резона.
На Западе бюрократ – слуга капитала. У нас – не так, и слава Богу!
Еврей Иосиф Бродский в свое время сделал характерное признание о том, что ему-де «ворюга милей, чем кровопийца». Но для русского человека пока что, с его историческим опытом и архетипами, – все наоборот. Мы по-прежнему «мужи крови».
Навсегда ли таковое соотношение сил в России? Или положение, а с ним и архетипы будут меняться? Я склонен предположить последнее, но для этого должно смениться как минимум одно поколение. Злато в России пока еще недостаточно сильно, а булат еще недостаточно слаб, чтобы злато победило его и взяло под свой контроль, как на Западе. Так что остается – ждать и делать ставки…
* * *

Бюрократия и национальный фактор
Чтобы наше вѝдение проблемы бюрократии было не однобоким, а объемным, стереоскопическим, необходимо не смотреть на нее одним глазом сквозь призму социального анализа, а непременно вооружить второй глаз призмой анализа национального. Разговор об этом включает в себя два вопроса: 1) еврейский и 2) вообще инородческий. Советский период нашей истории предельно заострил оба. Под навязший в ушах припев о «дружбе народов» и о «советском народе – новой исторической общности людей», под бесконечную пропагандистскую ложь о нашем якобы интернациональном долге в СССР вызревали национальные конфликты, взорвавшие в конце концов страну и превратившие все братские республики в россыпь не просто национальных государств, а самых настоящих этнократий. Основную роль в этом процессе сыграли национальные элиты разных народов, а поскольку они все были представлены номенклатурой, то следует сказать об этом несколько слов с самого начала.
Для того, чтобы вновь связать воедино, собрать под центральной властью Москвы все разбежавшиеся врозь бывшие народы Российской империи, большевикам понадобилось всего-навсего уничтожить все национальные элиты под удобным предлогом классовой борьбы, по Карлу Марксу. Обезглавленным народам, лишившимся своих естественных защитников (они же народные угнетатели и захребетники), нечего делить, простых людей различной этничности легко согнать в одно стадо. Но управлять национальными окраинами без опоры на местные кадры оказалось неловко, затруднительно. И постепенно советская власть взялась за целенаправленное восстановление национальных элит. Начался процесс, о котором С.В. Волков пишет так: «Другой специфической чертой советской интеллигенции была ее “национализация” и “коренизация”, первоочередная подготовка интеллигентских кадров из нерусских народов, проводившаяся с первых лет советской власти. Типологически и методологически эта политика ничем не отличалась от “пролетаризации” интеллектуального слоя: та же система льгот (теперь уже по национальному признаку), квоты в лучших столичных вузах для “целевиков” с национальных окраин, опережающее развитие сети учебных заведений в национальных республиках, то же пренебрежение качеством специалистов в угоду идейно-политическим соображениям».
По мере роста численности и социального веса «национальных кадров» росли и их политические амбиции. Некоторое представление об этом дает анализ руководящего партократического слоя611. В 2013 году в статье «Всадник без головы. Будет ли у русских своя элита?»612 я написал об этом так:
«В 1970-1980-е годы высшая партийная власть в СССР неуклонно “русела”, как и опорная масса партийцев в целом: составляя 51 % населения страны, русские составляли 59 % среди членов партии. Такой диспропорции не давал ни один другой народ Советского Союза (правда, евреи имели самый высокий показатель представительства среди членов партии: почти 15 % от численности своей этнической группы; но на общесоюзном фоне их вес уже не был столь велик, как изначально). Причем прирост русских становится особенно заметен со 2-й половины 1930-х, и тогда же прекратилось продвижение во власть евреев. При этом анализ по десятилетиям показывает, что рекрутирование в партийный арсенал представителей нерусской национальности постепен­но сокращалось, и 70-80-е гг. достаточно сильно отличаются в этом отношении от 20-х гг., т.е. власть к рубежу 1990-х в основном сосредоточилась в русских руках.
Так обстояло дело в центре. Но совсем противоположная картина складывалась в республиках. Управлять значительными этническими областями, не опираясь на местную этническую же элиту оказалось совершенно невозможно, это большевики в конце концов поняли. Именно к 1980-м годам во всех республиках, кроме РСФСР, выросли национальные элиты, заботливо выпестованные Политбюро КПСС (инструментом такого ращения были республиканские ЦК КПСС и ВЛКСМ, республиканские АН, творческие союзы и т.д.). Этим был подписан смертный приговор Советскому Союзу…
Роковые изменения в этническом составе руководства КПСС, накопившись, привели к качественному скачку. В ходе XXVIII съезда партии (февраль-март 1986) был утвержден принцип федеративной квоты для пер­вых секретарей компартий союзных республик при формировании Полит­бюро. Отныне избиралось всего не более трети Политбюро, а остальные автоматически входили «по должности». В результате в Политбюро из 24 человек вошли представители аж 16 национальностей, в то время как процеду­ру выборов прошли только семь русских и один украинец.
По сути, произошел антирусский националистический переворот мирными средствами. Резкое, революционное изменение национального состава Политбюро ЦК КПСС имело решающее историческое значение: впервые за свою историю высший орган власти в стране приобрел многонациональный характер. Причем русские, привыкшие быть первыми среди равных, оказались на этот раз в меньшинстве. Национальные элиты одержали неожиданную, скорую и сокрушительную победу…
Отныне СССР был обречен. Воссоздание национальных элит, их прорыв к реальному руководству Советским Союзом – все это привело к бурному росту этноцентристских и сепаратистских настроений в респбликах. Произошла настоящая революция национализмов титульных народов республик, нашедшая затем свое завершение в образовании этнократических государств по всему периметру российской границы613...
Объективно, по мере формирования национальных элит, дело неминуемо шло к разлому единой страны по национальным граням на отдельные национальные государства. Два встречных процесса: русификация центральной власти и этнизация власти в республиках (при росте местного национализма) вошли между собой в непримиримое, антагонистическое противоречие. Элитам разных национальностей, как и следовало ожидать, стало тесно в едином государстве. Удержать власть и сохранить СССР в условиях активизации этнических элит русские уже не могли. Да и не очень-то хотели, судя по развернувшимся в 1991 году событиям...
Торжество бывших национальных элит Советского Союза оказалось совершенным и полным. Оно явилось поздним, но закономерным результатом квази-имперского советского политического проекта».
Я привел эту длинную цитату для того, чтобы, во-первых, напомнить про участие советской национальной бюрократии в революции 1991 года, а во-вторых, чтобы обратить внимание читателя на то, что в современной России ситуация повторяется. Зеркалом чего явилось долговременное пребывание получеченца-полуеврея В.А. Суркова на посту фактического руководителя всей нашей внутренней политики, а также нынешний национальный состав Администрации президента, во главе которой стоят эстонец А.Э. Вайно и еврей С.В. Кириенко, а дагестанец М.М. Магомедов возглавляет работу по делам национальностей.
Отдельно следует отметить, что в национально-территориальных образованиях, все еще бытующих в федеративной на свою беду России, произошли свои ползучие национальные революции, в результате чего русских от кормила повсеместно оттеснили национальные кадры, установившие в своих регионах – субъектах федерации – мини-этнократии по примеру макси-этнократий во всех бывших советских республиках. А кое-где поддерживаются и сепаратистские настроения.
Нынешняя власть, Кремль, нередко апеллирует к опыту национальной политики в СССР как к примеру разумной, правильной, гармоничной организации межнациональных отношений. Что ж, в таком случае она должна готовиться к тому, что Российская Федерация и закончит свои дни точно так же, как Советский Союз, разделит его судьбу. Ох, грабли, грабли…
* * *
Теперь обратимся к еврейскому аспекту темы бюрократии-партократии-номенклатуры. Давайте вспомним: откуда взялась новая советская бюрократия, ее первые эшелоны? С одной стороны – это были недобитые и недоразъехавшиеся остатки старой, царской бюркратии, а с другой – евреи и партийные функционеры (что зачастую было одно и то же). Если партократия и номенклатура есть фрагмент интеллигенции вообще, то юдократия первых двадцати лет Советской власти – весомый и очень влиятельный фрагмент высшего звена партократии.
Однако в 1930-е годы произошла своеобразная метаморфоза. Как известно, революционная юдократия была для русского народа национально чужой и чуждой, но, мимикрируя, всегда притворялась социально своей (тот же Ленин писал: «мы, рабочие и крестьяне», хотя – какой он рабочий? какой крестьянин?). Мимикрия была для евреев жизненной необходимостью, они это понимали. Она заключалась также и в русских псевдонимах правящих евреев. Однако с ее помощью можно было обмануть только простоватые народные массы, а не русских коллег во власти.
А вот когда в номенклатурных креслах расселся «русский Ванька», он оказался национально своим для русских вообще и для русской интеллигенции в частности. Будучи для нее при этом социально чужим и враждебным. Такой вот парадокс, поставивший широкие круги русской интеллигенции перед трудным выбором. В результате которого еврейский интеллигент слишком часто оказывался для русского интеллигента ближе и приемлемей, чем русский партократ. К примеру, когда началась кампания против «космополитов», многие русские интеллигенты ощутили, в силу причастности к сословию «гонимых», своеобразное «родство» с преследуемыми евреями, солидаризировались и даже идентифицировалась с ними. Как в более отдаленные времена Зинаида Гиппиус или Марина Цветаева, обронившая как-то, что-де «все поэты – жиды». А в послевоенное время – Анна Ахматова (недаром дружившая с нею Фаина Раневская прозвала ее «Рабби»), которая даже утверждала, что-де «евреев не любят не за их недостатки, а за их достоинства», и отдалилась от сына-историка из-за того, что он поднял тему Хазарского каганата. За такую довольно типичную интеллигентскую аберрацию политического зрения России впоследствии пришлось опять заплатить высокую цену.
Зато в верхних эшелонах советской власти национальное противостояние было достаточно ожесточенным со времен Сталина, который, с одной стороны, приближал к себе и даже опирался на «полезных» евреев вроде Мехлиса и Кагановича, но с другой – инспирировал с середины 1930 годов расправу с еврейскими партийными и чекистскими кадрами (той самой юдократией), развязав руки «русским Ванькам». Как пишет Восленский, «после смерти Ленина был объявлен “ленинский призыв” в партию... Им чужда была поседевшая в ссылках и эмиграции ленинская гвардия, как бы она ни переродилась к тому времени. Новобранцы шли в ряды не тех, кого ссылают, а тех, кто ссылает, шли не совершать революцию, а занимать хорошие места после совершенной революции…»614.
Но чтобы «занять хорошие места» в 1930-е годы, требовалось согнать, устранить с этих мест своих предшественников – юдократов из «ленинской гвардии», угнездившихся там после 1917 года. В этом и был национальный смысл сталинской кадровой политики, репрессий в том числе, по итогам которой он рассказывал в 1939 году приятно удивленному Риббентропу о том, что пока не может сменить всех еврейских руководителей и ответственных лиц, но это обязательно свершится, когда подрастет иная советская интеллигенция615. Именно за это евреи и ненавидят Сталина пуще, чем Гитлера.
А пока интеллигенция подрастала, в верхних слоях номенклатуры не спадало напряжение национальной конкуренции и борьбы, которая продолжалась и после прихода Хрущева и скорого сворачивания «дела врачей» и борьбы с «космополитизмом». Очень интересно характерное наблюдение Константина Паустовского, вспоминающего о своей поездке в 1956 году на теплоходе вокруг Европы, где первым классом путешествовала именно номенклатура: «Эти хищники, собственники, циники и мракобесы откровенно, не боясь и не стесняясь, вели антисемитские речи, как истые гитлеровцы"»616. Как же, стало быть, въелась в умы и души «Ванек», пропершихся в 1930 годы к кормилу СССР, вражда к тем, кого они победили в непримиримой, бескомпромиссной борьбе – к юдократам, захватившим власть в 1917 году в одном строю с Лениным. Вроде бы и ситуация поменялась к 1956 году довольно существенно, евреев если не выдавили совсем, то сильно потеснили в верхнем эшелоне общества, а ненавидящая память осталась. Видать, сильные зарубки сделали евреи за время своего господства617…
Все вышесказанное интересует нас, в первую очередь, в связи с той революционной ситуацией, что сложилась в 1980-е годы в СССР. Коль скоро мы признаём, что интеллигенция играла в ней первенствующую роль, то представляется важным уточнить, каким был национальный расклад внутри этой движущей силы революции.
Формирование и борьба национальных группировок внутри интеллигенции в целом и бюрократии в частности не прекращались все семьдесят лет Советской власти. Некоторое представление об этом дают книги участников событий, общественных деятелей и писателей – С. Семанова «Русско-еврейские разборки», А. Байгушева «Русская партия внутри КПСС» и др.
Противостояние это закончилось не в пользу «Русской партии». В диссидентской, «нонконформистской» среде, среди тех, кто расшатывал основы строя, шел в авангарде Перестройки, плотной стеной окружал Ельцина, вел пропаганду в СМИ и т.д., а в начале 1990-х прорвался к вершинам могущества, к власти и собственности, мы вновь, как в 1917 году, отчетливо видим сплоченное множество евреев и породненных с ними лиц. Об этом подробнее – с именами и фактами – уже рассказывалось выше; имеется и обширная литература, пересказывать которую здесь вряд ли имеет смысл. Но можно процитировать еврейского публициста Леонида Радзиховского: «Среди публичных политиков, олигархов, членов правительства “молодых реформаторов” и уж точно среди крайне влиятельных тогда журналистов было кричаще много евреев. Такая ударная возгонка была вполне естественна: евреи, активная группа населения, находившаяся в относительном “зажиме” при советской власти, менее всего страдавшая советскими (и русскими. – А.С.) сантиментами, часто с личными родственными и дружескими связями на Западе, была лучше всех подготовлена к прыжку в рыночную экономику» 618. 
Однако после ухода Ельцина национальный ландшафт правящего слоя заметно обрусел, а процент евреев снизился. Десятилетие откровенного еврейского владычества над Россией окончилось в итоге изгнанием Березовского, Гусинского и Смоленского, посадкой Ходорковского. Абсолютное большинство в административном корпусе стало русским. Отчасти это связано с тем, что, добившись при Горбачеве права на свободный выезд, евреи провели массовый исход из СССР. Чисто физически их масса в нашей стране резко сократилась. И полномасштабно повторить 1917 год они уже не могли, элементарно не хватило сил.
Я не склонен ни обелять русских бюрократов, ни очернять еврейских дельцов от политики на одном лишь основании национального происхождения. Они во многом стоят друг друга.
В этой связи вспоминается, как однажды летом 1917 года, по свидетельству Наталии Крандиевской, инициатор «Вех» Михаил Гершензон в присутствии Алексея Толстого стал приветствовать массовое дезертирство с фронтов Германской войны и хвалить большеви­ков, на что Толстой «возражал горячо, резко и, проводив Гершензона, сказал:
– Все дело в том, что этому умнику на Россию напле­вать! Нерусский человек. Что ему достоинство России, на­циональная честь!».
Увы, увы! Сегодня нет никаких гарантий, что тот или другой русский чиновник заслуживает иной характеристики, чем эта гневная филиппика…
Итак, я не вижу оснований говорить о таком же еврейском господстве в современной России, как это было в 1917-1937 или в 1993-1999 гг.
Конечно, в центре и на местах встречаются еще высокопоставленные евреи (тот же Кириенко и др.), у которых бюрократическая специфика заметнее, однако, чем национальная. В годы президентства Дмитрия Медведева премьер-министр Израиля Эхуд Ольмерт обещал рассмотреть вопрос о предоставлении ему израильского гражданства в соответствии с «законом о возвращении» (что подразумевает еврейское происхождение матери претендента). Сегодня в СМИ можно найти упоминание о еврейском деде премьера Михаила Мишустина. Да и в президентских гонках уже участвовало как минимум четверо претендентов с еврейской кровью: В. Жириновский, Г. Явлинский, М. Прохоров и П. Грудинин…
Но – сошлюсь, опять-таки, на Радзиховского: «В остывшем супе российской элиты плавают мелкие еврейские галушки. В правительстве (24 человека) евреев нет. Из 26 членов Совета Безопасности 2 еврея, из 82 губернаторов 3 “полуеврея”, в Думе – около 5 % депутатов, среди членов Академии наук – 10 %. Наконец, среди миллиардеров – порядка 20 % (список “Форбса” и более длинный, из 500 фамилий, список журнала “Финанс”)… Нет евреев среди руководства “силовиков” (МО, МВД, ФСБ, ГРУ, Прокуратура, МЧС, ГНК и т. д.). Даже в СМИ среди директоров пяти федеральных ТВ-каналов нет евреев, практически нет и среди главных редакторов основных газет. Среди журналистов попадаются – есть грех, а на ТВ-экране по-прежнему мелькают часто».
Впрочем, это уже «не те» евреи: складывается впечатление, что, скажем, Владимир Соловьев, Артем Шейнин или Анатолий Вассерман и держатся-то на ТВ только благодаря сверхлояльной проправительственной и образцово-патриотической позиции; резко сменила тон Татьяна Миткова... И т.д.
Конечно, и сейчас существует еврейское лобби, могущественная финансовая закулиса. Но судя по спискам «Форбса», которые я ежегодно скрупулезно анализирую с 2005 года, процент евреев среди самых богатых людей России с 2004 по 2018 гг. снизился на 14,5 %, с 35 до 20,5 %, а процент русских вырос на 13 %, с 50 до 63 %. Это объективный и весьма важный показатель, заставляющий вновь вспомнить форумулу 1930-х гг.: «Ванька прет!».
Все сказанное неопровержимо свидетельствует о сдаче евреями многих и многих ключевых позиций в российской политике и экономике, завоеванных в 1990-е гг.
В цитированной статье Раздзиховский уверяет, что в России никакого «государственного антисемитизма как не было в 1990-х, так нет и сейчас». Однако это, по-видимому, не совсем так, ибо не случайно евреи сегодня в большом, если не определяющем, числе сконцентрировались в оппозиции: Алексей Венедиктов, Евгения Альбац, Дмитрий Быков, Леонид Гозман, Лев Шлосберг, Людмила Улицкая, Ян Шенкман, Борис Вишневский, Николай Сванидзе, Леонид Млечин, Владимир Познер, Гарри Каспаров, Виктор Шендерович, Юлия Латынина, Лия Ахеджакова, Алла Гербер, Глеб Павловский, Станислав Белковский, покойные Борис Немцов и Анна Политковская, не говоря уж о Михаиле Ходорковском – и это далеко не исчерпывающий список. Признак этот косвенный, конечно, но красноречивый: вряд ли это было бы так, если бы они чувствовали дружественное отношение со стороны власти, как то было при Ельцине. Именно тот факт, что еврейских системных либералов отодвинули от кормила и от кормушки, вызывает у этого племени, судя по всему, чувство ущемленности и жажду реванша619. Но им всем необходимо для приличия прикрываться кем-то русским. Выбрали в этом качестве вначале В. Рыжкова и М. Касьянова, а когда те не справились, то А. Навального, воспитанника и выкормыша Станислава Белковского, но, кажется, не слишком удачно. Не удивлюсь, если выяснится, что сами же его и траванули, заранее зная, что Запад все свалит на Кремль. Хороший урок острастки будущим слишком рьяным русским оппозиционерам, заигравшимся в союз с либералами.
Само по себе явление еврейской либеральной оппозиции не опасно. Похоже, что дав этому контингенту полную свободу выражения («Эхо Москвы» даже финансируется Газпромом), не преследуя их свободу ругательного, злобно-критического (на грани приличия, а то и за гранью) слова, Путин добился интересного эффекта: своего рода прививки у русских читателей и слушателей, давшей некоторый иммунитет к словесному яду. Я сужу об этом, в частности, по комментариям в интернете по адресу быковых-шендеровичей, которых публика чем дальше, тем больше воспринимает просто как присяжных ненавистников России и врагов народа, которым ни в чем нельзя доверять.
Опасность в другом: русская интеллигенция в силу своей перманентной оппозиционности, вновь, как когда-то, может оказаться с евреями в одном лагере, плечом к плечу. И тогда все начнется сначала. Мы ведь не умеем учиться на своих ошибках, это, увы, доказано не раз. Да и евреи, кстати, тоже.
Почему я, однако, надеюсь и верю, что этого не произойдет? Почему с треском провалились в 2003 году и сошли с политической сцены возглавляемые евреями «Яблоко» и Союз правых сил? Почему, на мой взгляд, нынешняя «Партия народной свободы» Михаила Касьянова не имеет и никогда не будет иметь такого же веса, как одноименная партия Павла Милюкова в начале ХХ века? (При всем сходстве программ и лозунгов, мотивов деятельности и т.д.) Да потому, что в ней, в ее руководящем составе, через одного – нерусские, как это было и тогда, при Милюкове. Только с тех пор многое переменилось. Во-первых, в 1910-е годы на повестке дня еще не стоял вопрос о переходе от имперского устройства к Русскому национальному государству. А теперь – стоит, со всеми вытекающими из этого последствиями; такова суть исторического момента. Во-вторых, как уже говорилось, в связи с массовой эмиграцией евреев из России их может физически не хватить, и критическая масса протестантов просто не сложится. А в-третьих, роковая роль еврейского фактора в двойном падении нашей державы в ХХ веке сегодня всем уже настолько очевидна (кадеты Милюкова не знали многого, что открылось нынче публике), что большого политического доверия к еврейской национальной фракции в составе российской интеллигенции – нет, не может быть и не будет.
* * *

Интеллигенция и бюрократия
Номенклатура, бюрократия – отряд интеллигенции? Да, без сомнения.
Прежде всего, нужно вновь обратить внимание на общий социальный генезис интеллигенции и бюрократии. Очень правильно понимали дело некоторые советские авторы еще в 1970 году: «Управление в значительной степени еще остается особым видом профессиональной деятельности интеллигенции, точнее, одного из ее отрядов. Характер и общественная значимость управленческого труда ставят интеллигенцию, профессионально занимающуюся управлением, в несколько особое положение по отношению к тем, кто занят исполнительским трудом»620.
Восленский подхватывает эту мысль и заостряет ее до гиперболы: «Номенклатура и есть пресловутый “один из отрядов интеллигенции”, “профессионально занимающийся управлением” и поставленный “в несколько особое положение по отношению к тем, кто занят исполнительским трудом”. Ей и принадлежит “особое место в общественной организации труда при социализме”. Зачисленные в номенклатуру и есть “лица, которые от имени общества… выполняют организаторские функции в производстве и во всех других сферах жизни общества”. Номенклатура – та организованная Сталиным и его аппаратом “дружина”, которая научилась властвовать, а в годы ежовщины перегрызла горло ленинской гвардии. Номенклатура и есть господствующий класс советского общества. "Управляющие" – это номенклатура»621.
Для моего повествования важно подчеркнуть: в принципе партократию (в виде «ленинской гвардии») задумал и создал не Сталин, но он произвел ее «коренизацию», поменял кадровый состав. Это имело свои плюсы и минусы. О них чуть ниже.
* * *
Вернемся к истории отношений между интеллигенцией и бюрократией. До революции особого противостояния между интеллигенцией и чиновничеством (бюрократией) не отмечено. Возможно, потому, что у них была более-менее общая образовательная база и во многом общее социальное происхождение и/или положение: те и другие неуклонно одворянивались, входили в общую корпорацию. Во всяком случае, своим основным острием борьба интеллигенции с правительством была направлена против института монархии, а не института бюрократии или против конкретных чиновников.
Что случилось после революции, какие обстоятельства развели интеллигента и бюрократа по разные стороны политических баррикад? Я вижу тому четыре причины.
Прежде всего – онтологически плохая совместимость интеллигенции с коммунизмом и его редукцией – социализмом, с которыми природа интеллигента, как правило, находится в противоречии по причинам мировоззренческим, философским. Для большинства интеллигентов нормальной, подходящей средой обитания является буржуазно-демократическая республика, об этом уже не раз говорилось выше. Что же касается советской бюрократии, то для нее все виды и формы Советской власти – от военного коммунизма и «социализма в отдельно взятой стране» до «развитого социализма» – были как дом родной, в котором она была полновластным хозяином. И что-то менять в угоду интеллигенции она не собиралась, пока сама этого не захотела, повинуясь хищническому инстинкту. Это первая и основная причина разминовения.
На второе место по важности я ставлю жестко антиинтеллигентский характер Советской власти, социалистического строя. Этот тезис также самым подробным образом обоснован выше. Дискриминация интеллигенции по всем критериям началась на принципиальной основе в 1917 году и закончилась (если закончилась) в 1991. Даже в годы правления Сталина часто возникала ситуация по русской поговорке «Жалует царь, да не жалует псарь», сменившие же его Хрущев, Брежнев сами были не чужды псарской ментальности. Как уже формулировалось, СССР не был ни государством интеллигенции, ни государством для интеллигенции. Но был, как сказано, государством для номенклатуры, бюрократии. Такова вторая причина разминовения.
Далее я бы отметил такую причину, как смена типа власти; если раньше власть легко и естественно персонифицировалась в фигуре монарха, то теперь на его место встала корпорация, сословие. Приняв коллективную ответственность за положение дел в стране, бюрократия приняла на себя, соответственно, и весь заряд критического негатива, традиционно вырабатываемого интеллигенцией.
Наконец, четвертая причина плохой совместимости интеллигенции с советской бюрократией лежит в области социальной психологии. Именно поэтому характеристика этой корпорации так важна для понимания поставленного вопроса. Восленский представляет советскую элиту следующим образом, несколько упрощая: «Правящая социальная группа. Она находится в составе так называемой “прослойки интеллигенции”, следовательно, ее “особое положение” никак не может быть отождествлено с официально провозглашаемой “руководящей ролью” рабочего класса при социализме»622.
Думается, однако, что формально-социологический подход в данном случае неуместен. Необходимо учитывать в полной мере особенность производства советской интеллигенции, в том числе через выдвиженчество и рабфаки. В руководящие кадры рабочие и крестьяне, без сомнения, уже в 1930-е годы попадали в определяющем количестве именно через названные ворота. Ведь другого резерва у Сталина не было. И, что важнеее всего, продолжали попадать даже и в 1970-е гг. Их классовое сознание – сознание советской интеллигенции первого поколения – ни в коей мере не было еще интеллигентским, это феномен более поздний, относящийся ко второму-третьему поколению. Рабоче-крестьянская закваска доминировала. Она, разумеется, мутировала в коридорах власти, но интеллигентской от этого не становилась, и менталитеты чиновника и интеллигента плохо коррелировали между собою. И в этом мне видится главный минус той «коренизации» кадров, каковая прошла с 1930-х годов и еще усилилась в 1960-1970-е (в то время, как главный плюс был в сфере национальных отношений). Восленский этого не учитывает, а зря.
Куда более реалистичный обобщенный портрет советской партийной бюрократии дает С.В. Волков:
«Успешное развитие государственного организма в огромной степени зависит от того, насколько удается “совместить” элиту интеллектуальную с элитой управленческо-политической, проще говоря, в какой мере удается в данном обществе привести интеллектуальные качества человека в соответствие с его общественным положением – обеспечить продвижение по служебной лестнице если не наиболее одаренных, то, по крайней мере, наиболее образованных людей. Если одаренность может оцениваться субъективно, то для уровня образования в каждом обществе существуют объективные критерии, и по тому, насколько они оказываются значимы для служебной карьеры, можно судить об установках данного общества…
Не удивительно, что высший политико-управленческий слой отличался едва ли не самыми худшими культурно-образовательными характеристиками среди других категорий лиц умственного труда в стране. В составе управленческой элиты почти не встречалось даже выпускников тех немногих престижных учебных заведений, которые (пусть даже только на фоне других советских вузов) действительно отличались качеством даваемого образования. Советские управленческие кадры получали чисто символическое образование в провинциальных технических вузах и техникумах (к тому же очень часто "без отрыва от производства") плюс ВПШ, т.е. по общекультурному уровню худшее из возможного даже в СССР. Для выдвиженца на партийную работу требовалась "сознательность", а не творческие достижения и тем более способность самостоятельно мыслить, поэтому вопрос о привлечении к государственному управлению подлинных интеллектуалов просто не мог стоять (на ХХIV съезде КПСС с гордостью отмечалось, что свыше 80 % секретарей ЦК, республик, крайкомов, обкомов, председателей Совминов, краевых и областных исполкомов и около 70% министров и председателей госкомитетов начинали свою деятельность рабочими и крестьянами).
Более того, практика отрицательного отбора, отсеивавшего все самостоятельно мыслящее, действовала настолько эффективно, что до сих пор в провинции интеллектуальный уровень лиц, принадлежащих к местной управленческой верхушке (по результатам тестирования на известный IQ – "коэффициент интеллектуальности", проведенного зарубежными социологами) ниже не только среднего показателя по образованному слою, но даже среднего по всей популяции. То обстоятельство, что средний уровень образованности и культуры партийной номенклатуры был ниже такового интеллигенции в целом, привнесло некоторую объективную правомерность в известное противопоставление “чиновник – интеллигент”».
Последнее замечание весьма метко и имеет для данной монографии особое значение. Общие условия, в которых происходило массовое производство интеллигенции в СССР, сказались и на номенклатурном контингенте, контингенте советской элиты. На ее качестве, о чем только что говорилось выше. И, что гораздо важнее, – на ее классовом сознании, которое не позволяло бюрократу встать на точку зрения интеллигента, проникнуться его классовыми интересами, озаботиться его типовыми заботами. Каковые, как неоднократно уже подчеркивалось, вовсе не во всем совпадают с интересами людей физического труда.
В этом, мне думается, немаловажная причина того, что советская номенклатура до последнего дня не хотела думать и говорить о специфических проблемах интеллигенции, не инвентаризировала их, держала под замком, загоняя болезни внутрь общественного организма, и в конце концов довела дело до революции.
В целом Волков совершенно прав в критической характеристике партийно-правительственной верхушки 1960-1980-х гг. Деградация партократии в стране, лишившейся после смерти Сталина настоящего хозяина, стала лишь делом времени. Процесс антиселекции, которым отличалось советское общество на всем протяжении своей истории, за исключением сталинского периода, сказался прежде всего на качестве властей.
Но справедливости ради следует заметить, что в 1980-е гг., в связи с общим ростом образованного, интеллектуального слоя, с появлением советской интеллигенции второго-третьего поколений, наметились позитивные сдвиги. Престиж образованности, интеллектуализма с каждым поколением постепенно рос естественным образом, меняя картину кадрового состава номенклатуры. Вчерашние рабочие и крестьяне вступили на путь активной автотрансформации. Как отмечает тот же Волков, накануне Перестройки «число сотрудников с учеными степенями составляет 63 % аппарата ЦК, а в ЦК нацкомпартий цифра еще выше – 73 %. Так преобразовались члены правящего класса, которые в пору его становления хвастались тем, что “гимназий не кончали”. Отнесенный официально к “прослойке интеллигенции”, класс номенклатуры имеет определенные культурные запросы». Не стану здесь обсуждать научные заслуги партократов. Но тем не менее, в высших эшелонах власти стали появляться такие люди, как заведующий Общим отделом ЦК КПСС В.И. Болдин, заведующий Международным отделом ЦК КПСС В.М. Фалин, замминистра иностранных дел В.С. Семенов – вполне советского «разлива», но притом настоящие интеллектуалы, книжники и эстеты. Нет сомнений, что интеллектуализация партийной элиты стояла на повестке дня и ситуация развивалась бы в этом направлении просто силою вещей по ходу времени.
Но как раз времени-то на это история уже для России не отвела. Разрыв между уровнем интеллектуального слоя в России и уровнем состарившейся в своих креслах партноменклатуры становился все более заметным и вопиющим, он вызывал вполне обоснованное недовольство и критицизм интеллигенции и ее стремление «поправить» партию – как минимум, а как максимум – дезавуировать ее и заменить собою.
Парадокс в том, что в 1991-1993 гг. интересы и стремления интеллигенции в целом – так случилось исторически! – временно совпали с таковыми же значительной части номенклатуры. Хотя мотивировка в одном и другом случае была совершенно разной: у интеллигенции в целом были свои претензии к Советской власти, идейно-политические, а у номенклатуры – свои, шкурные. По-своему (для себя) правы были и те, и другие. Но интеллигенция была движущей силой революции, в то время как номенклатура – силой направляющей, определяющей характер перемен. В результате победа интеллигенции оказалась относительной и куцей, она не досталась большинству интеллигентов, чьи надежды не сбылись. А вот победа номенклатуры вышла абсолютной и полной, осенившей ее большинство. Чего и следовало ожидать.
Кое в чем буржуазно-демократическая революция Февраля 1917 года и буржуазно-демократическая революция Августа 1991 года очень похожи. Интеллигенция, не имеющая никаких реальных рычагов – денег, отрядов вооруженных людей, властных полномочий и т.д., замахнулась в обоих случаях на преобразования, которые требуют именно подобных рычагов. В обоих случаях рычаги в итоге оказались в руках у бюрократов, управленцев. Самобытных, новых, в основном нерусских – в 1917 году. Вылупившихся из старых номенклатурщиков – в 1991-1993 гг.
Обе революции были, по своей социально-политической сути, не какими-либо иными, а Великими Бюрократическими. В первом случае – Феодально-бюрократической (в соответствии с основным методом управления: мечом, т.е. страхом, силой, внеэкономическим принуждением). Во втором – Буржуазно-бюрократической (основной заявленный метод управления – деньги, т.е. экономическое принуждение; на самом деле правят пока что по-прежнему силовики, но их власть над капиталом ограничена). При этом в обоих случаях вся полнота власти оказалась в одних руках – в руках бюрократии.
Переход от Российской Империи к СССР заключал в себе не только надуманный, насильственно проводимый марксистско-ленинский социальный эксперимент, в нем присутствовал и естественно-исторический фактор. Только нужно уметь его разглядеть поверх марксистских концепций, глядя на вещи прямо и непредвзято. Ключевым моментом тут оказывается проблема бюрократии. Аналогичный вывод мы видим в книге Восленского: «Давайте решимся высказать правду: ленинский переворот 1917 года – это не “Великая Октябрьская социалистическая революция”, а Октябрьская контрреволюция. Именно она явилась поворотным пунктом в истории русской антифеодальной революции. Именно после нее было сведено на нет все достигнутое в борьбе против застарелых феодальных структур в России. Как иначе, если не как контрреволюцию, можно рассматривать октябрьский переворот 1917 года, заменивший в России рождавшуюся демократию диктатурой?»623.
Абсолютно верно! «Великая Октябрьская феодально-бюрократическая революция» (точнее: контрреволюция, поскольку ей предшествовала революция буржуазно-демократическая, несостоятельная в силу слабости российского капитализма, а потому и не состоявшаяся до конца, опрокинутая)… Октябрь был феодальной реакцией на стремительные успехи капитализма, на буржуазно-демократическую Февральскую революцию. Недаром главной ударной силой этой реакции было крестьянство, которому капитализм угрожал более, чем кому либо, и был для него неприемлем.
Интеллигенция, победившая было в Феврале, уже в Октябре оказалась побежденной. Нечего удивляться, что ее взаимоотношения с крестьянского, по преимуществу, происхождения советской номенклатурой сложились не лучшим образом, были неискренними и напряженными: помимо прочих причин, здесь виден чисто классовый момент конкуренции и вражды. Он «работал» до последнего дня Советской власти.
* * *
Обобщая, можно сказать так: внутри «системы» – интеллигенции – есть своя «антисистема»: бюрократия. Она является частью интеллигенции как социальной группы, но в то же время представляет собой довольно замкнутое сословие, которое зачастую выступает ее противником и всегда и по любому поводу – штрейкбрехером классовых интеллигентских интересов. Ибо интересы бюрократии как части интеллигенции радикально расходятся с интересами интеллигенции как целого. Правящее сословие противостоит вмещающему его классу: такой вот парадокс. Противостоит именно потому, что правит – правит безраздельно, и не только не нуждается поэтому в демократических свободах, но и хотела бы их если не придушить, то приглушить.
При смене строя, режима интеллигент всегда впереди, его влечет к этому активное критическое и преобразующее начало. Но вот революция окончилась, и обнаруживается, что без бюрократа интеллигент страной управлять не может, а бюрократ в очередной раз не пустил интеллигента во власть, присвоил ее.
Формально-социологически принадлежа к интеллигенции, бюрократ совсем по-другому мотивирует свою деятельность, не включая в нее, за редким исключением, творческую и подвижническую составляющую. Но при этом ревниво оберегает руководящий характер своего труда, а интеллигенции предоставляет исполнительство, допуская ее к власти в лучшем случае в амплуа советников. Советов притом не слушает, а лишь требует идейно-научного обоснования собственных решений.
Ну, а там, где чистоплюй-интеллигент проявляет саботаж, на его место встает образованный и неглупый интеллигент-штрейкбрехер, бюрократ, и делает все, что требуют бюрократы рангом выше, применяя даже несвойственное интеллигенции насилие, но не применяя свойственных ей моральных норм.
В ходе становления Советской власти произошло именно все это самое, только в данном случае внутриклассовое противостояние было обострено противостоянием национальным, потому что на место саботировавшей приказы большевиков русской интеллигенции (в том числе, русского чиновничества) пришел массовый штрейкбрехер: интеллигенция еврейская, чтобы стать первой и главной советской бюрократией в масштабах всей страны.
Что получила еврейская интеллигенция, массово подавшаяся на смену русской – на государственную службу, на службу Советской власти? Именно то, что искала: чудовищную, безграничную власть над страной и русским народом и доступ к тысячелетним сокровищам Руси-России (примеров – много: Яков Свердлов, Генрих Ягодаи др., о них я частично рассказал в книжке «Ядовитая ягодка революции», к которой и отсылаю читателя). Ситуация, некогда созданная ею во власти, во многом является модельной и для современной России, помогает постичь истиную мотивацию любой бюрократии.
Но в 1930-е годы, как уже говорилось, произошло определенное замещение еврейской интеллигенции на службе Советов – «русским Ванькой», новообращенным номенклатурщиком деревенского происхождения. При этом юдократия «слилась», однако modus vivendi, модель поведения партократической номенкатуры – во многом осталась, передалась по наследству «Ваньке».
В наши дни алгоритм еще раз повторился: партократия «слилась», уступив место новой бюрократической элите «путинского призыва», а mоdus vivendi остался.
Есть смысл присмотреться к этой новой элите, чтобы задуматься о перспективе ее взаимоотношений с интеллигенцией.
* * *

Новая элита
После того, как в 1990 году была отменена 6 статья Конституции СССР о руководящей и направляющей роли КПСС, прекратилось существование партократии и, соответственно, номенклатуры. Осталась просто бюрократия, годом позже лишившаяся былой функции руководителя производством. Возникла новая для России ситуация, началось радикальное обновление элиты, изменение ее функций. Стали меняться и традиционные взаимоотношения бюрократии с интеллигенцией.
Что собой представляет новая бюрократическая элита, с которой сталкивается интеллигенция как в политике, так и в повседневной жизни постсоветской России? Этим вопросом еще с перестроечных времен занимается Центр изучения элит Института социологии РАН, в книге директора которого Ольги Крыштановской «Анатомия российской элиты» (2005) можно найти основные факты, определяющие ситуацию вплоть до наших дней.
Самое интересное, на мой взгляд: уже к 2005 году представителей советской номенклатуры осталось у руля страны всего 18 процентов. Хотя люстрация в постсоветской России не проводилась и бывших советских и партийных работников никто по данному признаку не преследовал и не «вычищал» из власти. О чем это говорит? О том, что свыше четырех пятых советской номенклатуры к 1991 году радикально переродилось и решило «перебежать» в бизнес, предпочтя силу злата силе булата и приняв самое активное участие в дележке наследия СССР. Изначально 61 % новых предприни­мателей, относящихся к группе бизнес-элиты, ранее рабо­тали в органах власти, причем даже среди тех 39 % предпринимателей, которые никогда там не работали, большинство были вы­ходцами из номенклатурных семей. Эти люди превратились в «передовиков капиталистического производства», стали если не предпринимателями, то собственниками или рантье и прекрасно себе живут за счет награбленного в 1990-е годы.
В целом в чем-то повторилась ситуация, возникшая после Октябрьской революции, когда от обширного корпуса бюрократии царской России остался незначительный контингент, и большевикам срочно пришлось подручным материалом восполнять огромный дефицит кадров.
Ну, а что же случилось с меньшей частью советской номенклатуры, с ее одной пятой частью, не захотевшей расстаться с прежним статусом? Весьма точно указывает Крыштановская, опирающаяся на многолетние исследования: «Когда старая советская номенклатура разделилась на две группы, то одна занялась крупным бизнесом серьезным, а другая осталась во власти. Возник дисбаланс. Первые стали быстро-быстро богатеть, а вторые как бы оставались такими же скромными чиновниками. Возникла и ревность, и зависть и желание догнать их – зависть миллионеров к миллиардерам. Люди, которые были во власти, никак не могли трансформировать свое влияние в финансовый капитал, и они пошли по пути коррупции, которая гигантски возросла».
Так моральная ущербность советской и постсоветской политической элиты превратилась в системообразующий фактор российского общества, заразив и поразив весь его высший эшелон, что во власти, что в бизнесе.
Быть чиновником стало очень выгодно. Сегодня уже наблюдается обратный процесс: отток многих мобильных и предприимчивых граждан из бизнесменов в чиновники: риски и хлопоты меньше, а «навар» больше. По данным исследования фонда ИНДЕМ «Коррупция в России: динамика и перспективы» наша бюрократия коррумпирована на 80 процентов, а объем коррупции измеряется сотнями миллиардов долларов.
Обозреватель ТВЦ Алексей Пушков как-то рассказал потрясающий факт: в 2005 году в Кремле лежало 42 (сорок два!) нужнейших проекта государственного значения, лежали мертво, бездвижно. А почему? А потому что Кремль был уверен: дай только под эти проекты средства – их немедленно разворуют. Но во много раз большее число проектов, не менее важных, отклонено и не дошло до Кремля именно и только потому, что на них своровать нечего!
Означает ли сказанное, что нашей страной правит капитал? Нет, так сказать пока еще нельзя. Это связано с конкретной историей формирования нынешнего правящего класса, который в 1994-2008 гг. не только значительно вырос числом (с 1 до 1,8 млн человек, больше, чем было при Брежневе во всем Советском Союзе), но и принципиально обновился по своему качеству.
Вопрос: откуда взялся столь значительный отряд чиновников, если четыре пятых советской бюрократии перебежало в бизнес? Кто они, эти новобранцы, численностью миллиона полтора как минимум? Отличаются ли – и чем? – от своих советских предшественников? Да, отличаются, и весьма радикально:
1. В советское время средний возраст представителя элиты был 68 лет. С приходом Путина произошло резкое омоложение, средний возраст стал 52 года. При Медведеве элита еще сильнее омолодилась. Этот процесс продолжается.
2. На смену вчерашним крестьянам, порой мало или условно образованным (не стоит обольщаться наличием ученых степеней, добытых легкими путями), пришла кондовая интеллигенция мегаполисов. Большую часть элиты поставляют два самых главных города – Москва и Петербург. Причем высшее образование имеют 100 процентов управленцев, а 47 процентов – ученые степени. Все они уже давно утеряли связь и с землей, и с простым народом, многие – интеллигенты во втором-третьем поколениях.
3. Но самое главное – во властные структуры хлынул поток бывших военных624. Когда в 1991-1993 гг. под видом реформ началась ломка КГБ и армии, в штатскую жизнь оказалось выброшено примерно 300 тысяч старших офицеров и генералов. В скором времени произошло более чем двукратное увеличение доли военных во всех элитных группах (по сравнению с советским периодом, с 1988 по 2002 г., их доля возросла почти в 7 раз). А в высшем руководстве стра­ны произошел двенадцатикратный рост числа военных! На сегодняшний день в России каждый четвертый представитель управленческой элиты – военный (за ними закрепилось понятие «силовики»). Их число продолжает возрастать, сокращая число интеллектуалов во власти, причем не только технократов.
Приход к власти Путина поставил на поток и под контроль центра подобную утилизацию корпуса отставников, сделал указанную «милитаризацию» массовой и системной. По данным О. Крыштановской (исследование «Путинская элита»), среди всех заместителей министров, назначенных с 2000 по 2003 г., военные соста­вили 34,9 %, а доля военных, назначенных заместителями министров в экономических ведомствах, достигла 7,1 %. Наиболее массовый приток военных в эко­номические ведомства произошел из органов безопаснос­ти (ФСБ, СВР) – 45,2 % от числа всех военных, назначен­ных замминистрами в невоенные ведомства; из армейских структур пришло 38,7 % новых замминистров; из МВД – 16,1 %.
Итак, перед нами – самая настоящая кадровая революция625 начала 2000-х годов: на место огромного контингента бывших советских партократов, избравших себе долю «людей злата», пришли в массовом количестве «люди булата», чей опыт управленцев сводился к военной дисциплине, подчинению, субординации и т.п. Крыштановская пишет о кулуарах путинского Кремля: «Вспомним, какую новаторскую роль играли экономисты (Е. Гайдар, А. Чубайс и др.) при Ельцине, когда ход эко­номической реформы кардинально изменил облик страны... Поэтому можно говорить об изме­нении баланса сил внутри элиты, связанном с уменьше­нием стратегической роли экономической элиты и увели­чением роли военной элиты». Можно сказать, «власть бюрократии» в России – это вариация на тему «власть силовиков», со всеми вытекающими последствиями.
Приход в президентское кресло Дмитрия Медведева резко изменил баланс, едва не ввергнув страну в очередную катастрофу. Во-первых, за четыре года его президентства число силовиков в нашем истеблишменте сократилось вдвое (с 47 % на начало 2008 года до 22 % к 2013-му). Во-вторых, произошло резкое омоложение правящего слоя – в регионах сразу на 14 лет в среднем по стране. То и другое немедленно дестабилизировало обстановку, обострило внутриэлитные противоречия и борьбу, едва не привело к «ползучей» гражданской войне под видом «снежной революции». Скрытым двигателем которой явилась «революция надежд» молодых претендентов на вхождение в элиту, решившихся попросту форсировать данный процесс. И с тех пор именно молодежь перманентно выступает против власти, распевая «Перемен – требуют наши сердца!» и кляня силовиков в тщетной надежде перехватить у них власть.
Сорвавшаяся в силу многих причин, «снежная революция» консолидировала, однако, путинскую элиту. Сегодня на ключевых постах государства – 75 человек, из них всего два человека, о которые можно сказать: «медведевцы». Остальные – это люди, которых привел к власти Путин.
* * *
В чем выражается и как обставляется эта самая власть силовиков в России?
Силовики при Путине превратились в один из трех неформальных центров выработки стратегических решений (два другие центра – это группа избранных министров и группа друзей из бывших сослуживцев). Каждую субботу в своем крем­левском кабинете президент собирает совещание силовиков, на котором обычно присутствуют глава его администрации, шеф ФСБ, глава Совбеза, министр обороны, иногда ми­нистры МВД и МИДа.
Нет сомнений – это величайший плюс нынешней власти, поскольку в современном мире, когда извечная война за мировое господство не только имеет глобальный масштаб, но и обогатилась технологиями «неправильных», «гибридных» и т.д. войн, вопросы безопасности стоят на первом месте. И в международном аспекте здесь у нас все, на мой взгляд, хорошо и развивается в правильном направлении, именно в том, какого от российской власти всегда ждали и требовали русские национал-патриоты. В этом, несомненно, сказывается спецификация президента Путина, для которого вопросы безопасности в связи именно с международной политикой являются профильными как для кадрового советского разведчика. И тут, как и в области вооружений и военной подготовки, на силовиков можно положиться: они знают, что делают.
Куда сложнее дела обстоят в области внутренней политики, где страна постоянно сталкивается с угрозами и вызовами экономического, социального и национального характера, на которые лично Путину отвечать очень трудно: хоть он и кандидат экономических наук, обретший уже немалый опыт в управлении экономикой, но ему вредит либеральный уклон. Конкретно же проблемы социального и национального строительства ему и вовсе не даются, ибо этому ни в Высшей школе КГБ, ни в СПбГУ не обучают. И в этих сферах силовики традиционно «буксуют», не понимая, что и как нужно делать.
Современный конфликт между властью и интеллигенцией возникает в значительной степени именно на данной почве.
Беда в том, что современная правящая элита, руководимая ФСБ (как когда-то КГБ), по устоявшейся привычке считает себя самодостаточной и самой умной, все знающей и понимающей, во всем лучше всех разбирающейся. А это на самом деле не так, и без опоры на действительно профессиональных умников-интеллигентов – экономистов, историков, социологов, обществоведов, которых она по советской традиции высокомерно третирует, – эффективно править она не может. Особенно беспомощной оказывается власть, воспитанная, что ни говори, в марксистской политэкономической парадигме, когда доходит дело до национальных отношений, поскольку национальный вопрос вообще не в компетенции марксизма. Но опираться на интеллигенцию – значит делиться с нею властью, а этого элита категорически не приемлет. Возникает антагонистическое противоречие в обществе, грозящее очередным историческим тупиком.
Какие еще есть камни преткновения, противоречия между интеллигенцией и современной бюрократией? Мне видится таких несколько, и они не новы в истории человечества, да и конкретно России.
* * *
Первый камень преткновения. Выдвижение большого, даже определяющего количества бывших военных в российский политический класс, да и бизнес-класс, могло бы иметь серьезные положительные последствия. Ольга Крыштановская справедливо и наблюдательно пишет об этих в прошлом «служивых людях», что хотя, по мере обогащения, годами вбивавшаяся «советская мифология теряла свою былую власть над их умами», однако на смену ей пришли убеждения не только патриотичес­кие, но и славянофильские, русско-националистические (поскольку офицерский корпус традиционно наполняли, по большей части, русские люди). А это очень важный, многое определяющий сдвиг. Вообще, воспитанные в традициях служения государству, люди в погонах «сохранили носталь­гию по “великой державе”».
Если учесть этот факт, то можно предположить, что именно в лице сословия отставников сегодня закладывается фундамент, основное ядро грядущей русской элиты. Что, вообще-то, соответствует тысячелетней русской традиции.
Однако ныне все чаще вскрываются факты, свидетельствующие о том, насколько глубоко моральное разложение – следствие ничем не ограниченной власти денег – затронуло не только напичканный отставниками административный корпус России, но и непосредственно силовые структуры. Символической фигурой и даже популярным героем анекдотов стал в этом смысле небезызвестный полковник Дмитрий Захарченко – блестящий, высокообразованный офицер, заместитель начальника управления «Т» главного управления экономической безопасности МВД, редкий умница, организовавший прекрасно продуманные схемы получения взяток от бизнесменов. Только в одной из многих его квартир следователи в 2016 году нашли валюту на общую сумму 9 миллиардов рублей, а на счетах членов его семьи было обнаружено еще около 300 миллионов евро. Однако его «подвиги» на поприще коррупции вскоре затмил начальник банковского отдела Управления «К» ФСБ России полковник Кирилл Черкалин. У которого в трех квартирах при обысках было изъято 12 миллиардов рублей, а точная сумма хранящихся на счетах средств пока не озвучена. Что-то подсказывает, что эти громкие дела – не единственные и не последние. Силовикам, оказывается, тоже не чуждо ничто человеческое. Поразителен факт: из денег, принадлежавших Захарченко, уже пропала часть (называют сумму в 3 млн евро), присвоенная кем-то из людей в погонах, причастных к следствию. Ну, ничего уже эти люди, зараженные стяжательством, не боятся и не стесняются!..
Почему подобные факты оскорбляют и настраивают враждебно не только лиц физического труда, но прежде всего – интеллигенцию? Потому что в этом она видит проявление все того же штрейкбрехерства. Взять пресловутого Захарченко: интеллигент ли он? О, да! Безусловно и несомненно, причем потомственный. Сын школьных учителей, окончивший школу с золотой медалью, обладатель трех дипломов о высшем образовании (Северо-Кавказская академия госслужбы, красный диплом; затем Ростовский госуниверситет – сразу два факультета: экономики и менеджмента и исторический; имеет также еще и юридическое образование) – разве это не показатель на редкость высокого уровня интеллекта? Но вот что интересно: в 1991 году умному мальчику было 13 лет, его возмужание пришлось на 1990-е годы, когда с ним и произошла непоправимая нравственная деформация на уровне главных жизненных установок, лестницы приоритетов. Имея такой обширный и разнообразный интеллектуальный багаж, на что устремил планы своей жизненной стратегии интеллигент Захарченко? А вот: в 2001 году он начал службу… в налоговой полиции. Целеустремленно 15 лет делал карьеру по одной линии, добиваясь контроля и максимальной власти над имеющими деньги людьми. И добился, и поразил видавших виды следаков своими достижениями…
Бытует мнение, что центр, Кремль принципиально не контролирует представителей чиновничьего класса более низкого ранга, дает им волю, особенно выходцам из силовых структур: старший ворон не клюет-де глазик ворону младшему626. Но это, по-видимому, не так: клюет, да еще как, не проходит и месяца, чтобы мы не узнали из СМИ о громких разоблачениях, резонансных судебных делах, отставках, посадках и конфискациях. В Кремле понимают страшную опасность коррупции и борются с нею, как могут. Но алчность сильнее страха, и головы у коррупционной гидры растут непрерывно сразу по две на месте срубленной одной. Судя по сводкам с фронта антикоррупционной борьбы, Захарченко является пусть незаурядным, выдающимся, но все же – характерным для нашего времени человеческим типом, представителем целого слоя.
Интеллигенция – она ведь умная – отлично понимает взаимосвязь между своим нищенским положением и системой обогащения чиновников. Вот и выходит с протестами, наивно полагая, что от перемены мест слагаемых что-то может измениться в сумме. Популярность Навального (даже с учетом его очень небезупречной репутации), нежелание ни в чем поддерживать Единую Россию – партию власти, «партию жуликов и воров» – красноречиво говорят о главной линии водораздела и основной причине конфликта интеллигенции со своей бюрократической фракцией.
Второй камень преткновения. Результат развития «новой России», преобразованной из партократического государства в президентскую республику, наиболее ясно и выпукло был обрисован в скандальном докладе Организации экономического сотрудничества и развития, вышедшем в июне 2005 г. Основной тезис: Россия превратилась в «слабое государство с сильными чиновниками». Сказано – как отрезано: исчерпывающе полно и точно, на тот момент.
С тех пор прошло пятнадцать лет, и положение России в мире радикально изменилось, сейчас ее никто уже не называет слабой, а о перспективах нередко отзываются с уважением и оптимизмом. Все-таки капитализм – строй, предельно рациональный, при котором оптимальное использование ресурсов – первая жизненная необходимость. И это сказывается позитивно на развитии страны.
Однако инерция критического настроя, отношения ко всему, что делается правительством, по-прежнему очень велика в среде интеллигенции. Тем более, что и в самом правительстве нет единства понимания правильного курса, да и огрехов, в том числе очень существенных, хватает, если верить таким авторитетным экономистам, как Глазьев, Делягин, Кричевский, Хазин, Катасонов и др. При таких обстоятельствах в умах интеллигенции срабатывает известный алгоритм: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».
Один из главных поводов для критики – слабая управляемость Россией, явный и скрытый саботаж чиновничеством указов и распоряжений президента. Казалось бы, немалая армия высокооплачиваемых чиновников должна четко обеспечивать суперуправляемость России. Государство должно работать как часы, с таким-то аппаратом! Ничего подобного. Все как раз наоборот. Бюрократы не для того брали власть в свои руки и устанавливали собственную диктатуру, чтобы пахать на Россию и нацию, обеспечивая подъем и расцвет.
Все дело в характере власти. Сегодня Россия напоминает императорский Рим именно при выборных императорах – не лучшая модель правления, плохо закончившая свой исторический срок. Но вопрос: на что ее сменить? На монархию? На республику?
Монархия во многом хороша, но несовременна; одному человеку не справиться с такой огромной страной. Нужен колоссальный аппарат, лично преданный монарху, нужна всенародная вера в богоизбранность помазанника, чтобы его приказы исполнялись и дело шло вперед. А сам монарх должен хорошо знать и понимать, где этот самый «перед» расположен, что далеко не каждому дано (приход Николая II после Александра III – яркий тому пример). И должен иметь свою гвардию, своих опричников – свой опорный социальный слой, назовите его, как угодно.
Вот Сталин опирался на партию и партийную номенклатуру, поэтому был эффективен; но в России все это разрушено до основания, и как теперь быть? Можно с завистью поглядывать на Китай, но на пустом месте создать правящую партию, которая пользовалась бы доверием народа – не так просто. Хотим ли мы всевластия Единой России? Да не дай бог! КПРФ – то же самое. Про другие партии-пустышки я и не говорю. Бессилие Путина в целом ряде вопросов с тем и связано, что ему не на что и не на кого опереться. Представляю, как он завидует Сталину! Но былого не вернуть (хотя я не исключаю появление в будущем новой, дееспособной партии, допустим – на базе ОНФ или СР).
Парламентская республика в наших условиях будет всего хуже, поскольку уже сегодня Госдума не что иное, как сборище лоббистов, и дать ему полную волю, ничем не уравновесив, – это просто преступление. Уравновешивать же его должны, по аналогии, опять же, с Римом, – народные трибуны, имеющие право налагать вето на любой закон, если он на их взгляд противоречит народным интересам. Но в России одним из своих первых указов Ельцин ликвидировал институт народного контроля и все его структуры, о каких тут трибунах можно мечтать… Объединенный народный фронт, созданный по инициативе Путина примерно с такой целью, нужными полномочиями не располагает и нужного лидера пока не имеет, он фактически бессилен.
Вот это неправильное, неэффективное государственное устройство, которое, однако, вполне удобно для распустившейся бюрократии, хотя неудобно для народа и, особенно, его наиболее «разумной, образованной, умственно развитой части», – второй камень преткновения между интеллигенцией и бюрократией. Ибо диктатура бюрократии, скрывающаяся за фасадом президентской республики, категорически не устраивает интеллигенцию по идейным соображениям.
Из этой ситуации пока не видно рационального выхода. Избавиться разом от нынешнего почти двухмиллионного чиновничьего слоя или заменить его на других людей невозможно. А поскольку эта система носит тотальный, всеохватывающий характер, то всеобщая круговая порука делает невозможным разрыв порочного круга отношений
Видимо, можно попытаться переучить бюрократов, «национализировать» их, заставить быть патриотами и вкладываться всем своим достоянием в родную страну. Некоторые шаги к этому государство в лице Путина предпринимает (борьба с офшорами, поправки в Конституцию о недопустимости для управленческой элиты двойного гражданства, зарубежных счетов и др.). Но предсказать, чем кончится для президента война с собственной элитой, периодически вспыхивающая то на одном, то на другом направлении, я не берусь. Зато нетрудно предвидеть, что если интеллигенция не поддержит президента, а будет по милой привычке лишь критиковать со стороны да совать ему палки в колеса, то ничем хорошим это не кончится: президента скинут или стреножат, и тогда триумф бюрократии дорого нам обойдется.
Третий камень преткновения. Особо следует отметить, что национализации (в смысле ее русификации) общероссийской элиты в центре и в русских регионах соответствует процесс национализации элит в республиках, где русских, наоборот, выдавливают из власти и бизнеса представители титульных этносов, буквально повторяя путь развития позднего СССР, приведший к развалу страны. Использовав сполна данную Ельциным возможность «глотать суверенитет», они еще в 1990-е годы добились высокой степени автономности республик от центра и теперь достраивают у себя сущие этнократии. Оправдывая это, во-первых, лозунгами «возрождения этнической культуры и языка», «возвращения к народным духовным истокам», «национального возрождения как фактора демократизации общества» и т.д.627 А во-вторых – той самой русификацией общероссийской элиты, что их категорически не устраивает. Например, так: «Выборы в Госдуму показывают, что число нерусских депутатов сокращается. Если даже все депутаты “националы” будут голосовать как один, то и в этом случае у них нет никаких шансов провести законопроекты, отвечающие интересам каких-либо из более чем ста народов России или хотя бы заблокировать решение русского механического большинства»628. Для чего нужно блокировать (?!) некое «решение русского большинства», об этом националисты малых народов умалчивают.
Повторяется в точности ситуация кануна распада СССР. И что самое скверное, у Кремля нет верных ключей к национальному вопросу. Путин и его окружение откровенно оглядываются на опыт «национального строительства» в Советском Союзе, искренне считая его для себя образцовым и не понимая, что этот опыт может кончиться только так, как он и кончился в 1991 году. А потому в современном истеблишменте, как и в СССР, в ходу затертые-замыленные, полностью и давно обанкротившиеся идеалы национального обустройства страны. О которых я когда-то написал так: «Политическая теория гражданского устройства предполагает две хорошо известные крайние точки зрения на проблему: “великодержавный патриотизм” и – “безродный космополитизм”. Ирония истории состоит в том, что в России эти крайности сошлись и породили уродливый гибрид: ”безродный патриотизм” и “великодержавный космополитизм”». А сегодня я бы к этому добавил еще и «мелкодержавный шовинизм» так называемых титульных народов в субъектах федерации и иных национальных центрах.
Протест против национального устройства России, включая ее противоестественную федеративную (вместо унитарной) конструкцию, у русской интеллигенции существует и растет, но редко прорывается наружу, скованный страхом перед драконовским законодательством в области национальных отношений. Против кого этот протест, теоретически рассуждая, направлен? В первую очередь – против национальной бюрократии в тех же субъектах федерации и т.п., дискриминирующей русское население. Но во вторую – против тех высокопоставленных чиновников в центре, которые поддерживают ложную, опасную для России концепцию национальной политики, разработанную, к нашему величайшему стыду, такими номинально русскими бюрократами, национал-предателями и адептами «российской нации», как бывшие министры по делам национальностей В.А. Тишков, В.А. Михайлов и В.Ю. Зорин.
* * *
Других реальных «камней», об которые разбивается единство интеллектуального слоя современной России, разделенного на собственно интеллигенцию и бюрократию, я не вижу. Хотя на поверхности политической жизни периодически всплывают различные претензии к бюрократической диктатуре, выдвигаемые, как правило, либералами, присвоившими себе право вещать от лица всей интеллигенции. Но это «камни» мнимые, об них уже в действительности никто не спотыкается. Буржуазно-демократическая революция, свершившаяся в 1991-1993 гг. принесла в этом смысле ожидаемые плоды.
Прежде всего, произошло сближение, нивелирование интеллигенции и бюркратии по уровню культуры и образования, по «интеллигентности». Сегодня они, как до революции 1917 года, говорят более-менее на одном языке, имеют более-менее одинаковые культурные приоритеты и понятия, уровень ментальной конфронтации снизился.
Очень важно, что в интеллектуальном слое сильно редуцирован, ослаблен идеологический диссонанс, антагонизм. Сегодня власть недогматична и не предъявляет идейных цензов интеллигенции, как это было в СССР. Но главное: в СССР антагонизм как раз и существовал на той почве, что интеллигенция хотела буржуазной демократии, а власть навязывала социализм. А теперь? На возврате в социализм настаивает в основном маргинальная часть интеллигенции (типа Платошкина и иже с ним) и социально дефективные слои населения, а передовой отряд общества, представляющий собой союз ума и капитала, вовсе не собирается поворачивать назад, а потому и не имеет с правящим слоем антагонистических противоречий. Что ни кричи интеллигенция о нарушении прав и свобод человека, но угрозы утвердившемуся строю по большому счету в этих криках нет.
Кстати, если уж на то пошло, сегодня в России существует практически абсолютная, небывалая в прежние времена полнота демократических свобод – слова, печати, собраний, партий и союзов и т.п. В информационном пространстве присутствуют все направления и даже оттенки философской, политической мысли. Цензура официально запрещена законом. Конечно, огосударствленное телевидение много врет, многое замалчивает, но оно для того и существует, и это все понимают. И есть, конечно, некоторые ограничения как законодательного, так и практического характера. Но все это несерьезно: перед лицом Интернета любые запреты оказываются в итоге бессильны, ограничить свободу слова, тем более для умных людей, уже невозможно. Соответственно, бессмысленна и пустопорожня любая попытка (а со стороны либералов такие попытки не прекращаются) представлять вполне своекорыстную борьбу за власть – в качестве борьбы за демократию и свободу. Вот она вам ваша свобода, вот она демократия – ешьте, сколько хотите. Не было бы свободы и демократии – где были бы все эти либералы? Их протест неубедителен, и, в отличие от ситуации начала ХХ века или 1980-х годов, не имеет ни почвы, ни перспектив.
«Великих потрясений» не хочет никто, за исключением небольшой группы озлобленных ничтожеств, чья вековечная мечта выражена бессмертной формулой «кто был никем – тот станет всем». Думаю, в ближнем будущем им успеха не видать. Как мы помним со школьной скамьи, основной признак революционной ситуации – это «обострение выше обычного нужд и бедствий простого народа, когда низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять по-старому». Но до такого положения вещей пока далеко. Жизненный уровень населения далек от критического, и сколько-нибудь значительных масс, которым «нечего терять, кроме своих цепей», практически не наблюдается в окрестностях России. Это если о низах. Им пока еще есть, что терять.
Что же касается верхов, то по мнению Ольги Крыштановской, сегодня лидируют уже даже не силовики, а консервативная бюрократия, которая желает сохранить свое доминирующее положение в обществе. Она и является гарантом стабильности, ибо дестабилизация угрожает ее привилегиям. Бюрократическая часть элиты, как верно замечает Крыштановская, «и раньше была самым могущественным и богатым слоем нашего общества, но только сейчас у нее появилась возможность трансформироваться в наследственную аристократию. Прежняя система гарантировала все блага только при занятии государственной должности. Сейчас дело зашло довольно далеко. У нас появилось уже первое поколение новой аристократии. Без всяких кавычек». Эти люди могут и будут «управлять по-старому» во имя самосохранения, сколько понадобится, их отличие от дряхлой, дряблой, сгнившей заживо и деморализованной советской элиты времен ГКЧП – очевидно и колоссально: они, если что, без колебаний повторят «площадь Тяньаньмынь».
Но до подобных крайностей, конечно же, лучше не доводить дело. Поэтому в видах сохранения стабильности и собственной перспективы российская бюрократия – хочешь не хочешь – должна правильно понимать и правильно решать проблему интеллигенции, этих извечных дрожжей общественного брожения. Пусть сегодня она не представляет столь же реальной опасности строю, какую представляла еще совсем недавно, в 1980-е годы, но, как говорится, береженого Бог бережет, пренебрегать угрозой неразумно и подстраховаться не мешает. О том, как бюрократия реагирует на эту угрозу, мы и поговорим ниже.
* * *

Разинтеллигенчивание России

Бедность проклятая! Как тяжело ты ложишься на плечи!
Как развращаешь зараз тело и душу мои!
Я так люблю красоту, благородство… А ты против воли
Учишь насильно меня низость любить и позор.
Феогнид, VI в. до н.э.

Есть от чего прийти в уныние и впасть в глубокое сомнение
относительно дальнейшего будущего России.
С.Н. Булгаков

В «Литературной газете» № 8 за 2009 год в статье Дмитрия Каралиса под названием «Кому пора менять профессию?» прозвучала очень своевременная и ярко выраженная мысль: «Кризис 90-х годов, названный “рыночными реформами”, уже нанес нам невосполнимый ущерб. Инженеры, конструкторы, ученые, офицеры, педагоги, получившие образование в лучших вузах страны, не по своей воле резко поменяли профессии… Уцелеет ли страна без специалистов своего дела, которых сейчас сокращают под призывы “переквалифицироваться”? Кончится кризис, а вокруг – одни охранники, грузчики, дворники и постаревшие телевизионные юмористы». Автор спрашивает, почему «первой скрипкой в нашем обществе стали крупные банкиры, а не инженеры, ученые, рабочие, учителя, крестьянство – те, кто на самом деле составляет соль земли русской?». Однако Каралис посмотрел на вскрытую им проблему с точки зрения экономиста и моралиста. Должно быть поэтому он не поднялся выше постановки вопроса. Ибо ответ на него лежит совсем в другой области: политической.
В происходящих негативных процессах, отмеченных автором, нет ничего случайного и необъяснимого, все детерминировано закономерностями нового, капиталистического, строя, но также и целенаправленной политикой Кремля.
* * *
Утопия среднего класса, или Переделаем мышей в ежиков? Оставшееся новому режиму в наследство постсоциалистическое общество строилось Советской властью, исходя из государственной потребности в специалистах той или иной квалификации, с прицелом на дальнюю коммунистическую перспективу. Справедливо полагая, что пресловутая соль земли, все же, есть человек гармонически развитый, имеющий высокий интеллект и творческую мотивацию своей деятельности, большевики активно ковали кадры социалистической интеллигенции.
Напомню: итогом целенаправленной государственной социальной политики стал высочайший процент интеллигенции – специально образованных людей умственного труда – в РСФСР: аж 30 % занятого населения. Больше, чем у нас, из всех стран мира интеллигенции было только в ФРГ (35 %) и США (40 %). Составляя накануне Октябрьской революции всего-навсего 2,7 % среди трудоустроенных лиц, интеллигенция выросла за годы Советской власти более чем в 10 раз и, дисперсная поначалу, сложилась в мощный класс, класс-гегемон ХХ века, определяющий судьбы страны. Класс, повторюсь, имеющий свои, классовые, интеллигентские права и интересы, свое классовое сознание и психологию.
Занимаясь как социолог и культуролог с 1973 года историей и теорией интеллигенции, я еще в середине 1980-х напророчил грядущую интеллигентскую революцию. Буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг. именно таковою и была. Выращенная коммунистами для коммунистического стоительства интеллигенция похоронила коммунистический проект со всеми потрохами. Такой парадокс. Выше об этом не раз говорено подробно.
В силу сказанного понятно, почему интеллигенция была столь необходима Ельцину на стадии сокрушения советского режима, стадии политической турбулентности. Недаром он всячески заигрывал с интеллигенцией и с улыбкой спускал ей даже самую грубую нелицеприятную критику. Но для его преемников, стремящихся стабилизировать режим, интеллигенция отчасти стала обременительной обузой, скорее опасной, чем необходимой.
Отсюда вполне осознанная задача для власти: преобразовать, «переквалифицировать» доставшуюся в наследство от СССР огромную и вольнолюбивую русскую интеллигенцию с ее значительным интеллектуальным потенциалом – в некий «средний класс», о коем еще двадцать лет назад у нас и слыхом не слыхивали.
Недаром Егор Гайдар и его правительство так были озабочены скорейшим ростом этого «среднего класса», так со всех трибун расписывали нам необходимость и пользу его. Что же, они ударными темпами готовили себе могильщика? Конечно же, нет! Превращение основной массы населения в средний класс (именно так ставили задачу либералы-реформаторы) есть наилучшая гарантия от всяких социальных потрясений. По мере того, как средний класс растет, укореняется и пухнет, с ним растет и общественная инертность, миролюбие и толерантность. Недаром также избранный, но еще даже не вступивший в должность президент Дмитрий Медведев, за спиной которого немедленно выстроилась старая либеральная гвардия, помечтал на заседании Госсовета 27 марта 2008 года, что к 2020 году доля среднего класса в населении России должна достичь 60-70 %, а магистральный путь к этому – развитие малого и среднего бизнеса629. Мечты мечтами, но, как говаривал незабвенный Хрущов, «цели определены, пути намечены – за работу, товарищи!». Руководящая установка с самого верха дана. Для нашего общества она совершенно внове.
«Средний класс» – понятие, устоявшееся у западных социологов, но для России новое, неразработанное. В СССР такого понятия марксистская социология не признавала и его не изучала. В те времена это понятие существовало лишь в парадигме «буржуазной социологии» и практически не использовалось в лексиконе советских ученых.
А при Романовых о среднем классе никто и не подозревал, предпочитая простое, всем понятное слово «обыватели».
Откуда же взялось это словцо? Его принес в наш общественный быт постсоветский режим, который имеет совсем иные задачи, приоритеты и мотивировки, нежели имела Советская власть в 1920-1980-е годы. Расценка общества в категориях преуспеяния, классификация людей по уровню заработка, свойственная для современной политологии, означает ни много ни мало смену всей социально-политической парадигмы. Сегодня нас призывают мыслить в категориях чистогана, нам навязывают социологические понятия, отражающие не общественную функцию человека, не его роль и значение в мире, а лишь характеризующие его достаток («средний класс»). И сам «достаток» теперь уже претендует на роль критерия человеческой личности, ее успеха, ее значения и т.д.
В средний класс записывают по уровню дохода. Ни общественная функция, ни ее мотивации, ни социально-психологические характеристики не имеют никакого значения. Они остаются за рамками картины.
Итак, на наших глазах происходит попытка растворить интеллигенцию в морально и политически индифферентном среднем классе, который, собственно, никаким классом не является вообще, а представляет собой всего лишь общественную страту с имущественным цензом. Поскольку в средний класс социологи зачисляют по уровню достатка представителей различных групп вне зависимости от характера труда: умственного или физического, наемного или свободного, творческого или рутинного (даже: конвейерного), управленческого или исполнительского630. Профессор, писатель или художник может оказаться в среднем классе на равных основаниях с высококвалифицированным рабочим или мелким предпринимателем, в перверсированном общественном сознании он не сегодня-завтра встанет на одну доску с «офисным планктоном», мелким лавочником или охранником.
Что общего у них между собой? О каком классовом сознании может идти речь в таком нелепом конгломерате?! И к чему такая пошлая политика?
Здесь я вынужден совершить логический кульбит и от последовательного рассмотрения интеллигенции в качестве социального института перескочить к рассмотрению ее в качестве феномена россйского общественного сознания. Что поделать – ведь такой феномен реально существует, и не считаться с ним нельзя. Как Орфей, спускавшийся в Аид ради своей Эвридики, спустимся и мы ради истины в область ненаучных мерихлюндий. Итак, переключим регистр.
И тут, как ни странно, нам пригодится то самое определение интеллигенции, выссмеянное и отвергнутое в начале настоящей работы, которое дал профессор В.И. Сперанский. Пусть оно научно совершенно несостоятельно и вообще высосано из пальца, но по моим наблюдениям, оно достаточно полно отображает массовые фантазии на тему интеллигенции, хорошо воплощает ее ложный, но устоявшийся в массовом сознании образ. Образ «особой социальной группы, которая имеет право в силу тех или иных причин, имея более высокий уровень образования и, получив широкое духовно-нравственное воспитание, навязывать другим общественным слоям свое мнение, а тем более определять направление общественного развития».
Так примерно и выглядит тот выношенный, выпестованный миф, конструкт и фикция, которые имеют у нас широкое хождение под символическим именем интеллигенции.
Я не думаю, что этот конструкт уже исчез или вообще не существовал, как полагает Сперанский и мн. др., но я считаю, что над этим важным и, главное, рабочим, действенным (!) мифом сегодня нависла большая угроза.
А именно: запланированное сведéние интеллигента с традиционного в России пьедестала призвано определенным образом модифицировать самосознание целого класса. Еще вчера мы могли гордо говорить о себе: мы – русские интеллигенты. Но нас усиленно заставляют забыть об экзистенциальном предназначении, о воображаемой миссии, с которой мы сроднились, и скромно (если не униженно) представляться: средний класс-с. Вспоминается старый актерский анекдот о том, как работник кулис, срочно призванный на замену заболевшему артисту, исполнявшему роль Димитрия Самозванца, вместо слов «Царевич я! Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!» смог пролепетать только: «Царевич я… Довольно стыдно мне…».
Это – ни много ни мало вопрос нашего самосознания, нашей самоидентификации, нашего классового сознания и национального достоинства.
Мне могут возразить: на Западе-де бóльшая часть интеллигенции так-таки входит в средний класс именно наряду с мелкой буржуазией и высококвалифицированными рабочими; в чем различие интеллигенции и среднего класса – непонятно. Но все дело в том, что наша интеллигенция как феномен русского общественного сознания – это не интеллигенция в западном понимании слова. У нее, повторюсь, традиционно иной имидж и статус. Для социолога эти две интеллигенции – практически одно и то же. Но не для политолога.
Пропуском в русскую интеллигенцию никогда не был и не будет размер зарплаты. Ее можно записать в средний класс, но нельзя в нем растворить.
Изменение общественной структуры России, встревожившее и озадачившее Дмитрия Каралиса, равно как и переход в этой связи на новую социологическую парадигму, – есть прямые последствия буржуазно-демократической революции 1991-1993 гг. и установления диктатуры бюрократии. Только этим объясняется настойчивая попытка превратить класс интеллигенции (с ее классовыми правами, интересами и солидарностью, классовым сознанием) – в неконсолидированную, разношерстую страту. Попытка с негодными средствами, но усиленная пропагандой «прелести»этого самого фантомного среднего класса.
На деле никакой прелестью там и не пахнет. Что такое в реальности средний класс, о котором размечтался Дитрий Медведев, не успев занять президентское кресло? Попробую объяснить.
* * *
Страна лабазников и чиновников: вот точная социологическая расшифровка этой мечты. Мелкобуржуазный раек. И настоящий рай для бюрократа! Бескрайнее поле для пастьбы…
Из чего же исходят президенты, вслух мечтающие о превращении российского общества на 60-70 % в средний класс?! Можно подумать, мелкий предприниматель или иной индивид, оторвавшийся от людей наемного физического труда, но так и не выбившийся в хозяева жизни, – а именно таков и есть весь пресловутый средний класс! – это сливки сливок человечества… Как представлю себе чаемое президентами «светлое среднеклассное будущее», так всего и передергивает от недобрых предчувствий.
Дело в том, что жизнь среднего класса (насмотрелся я на него на Западе) – это жуткое беличье колесо, из которого нет выхода. В хозяева жизни выбиваются единицы, это участь немногих, а вот скатиться вниз, разориться, потерять свой кусочек хлеба с маслом – это реальная перспектива, дамоклов меч! Рабочий отпахал свою смену – и свободен. Представитель среднего класса всегда во власти своих проблем, не отпускающих ни на минуту, ни днем ни ночью. Ибо рабочему низкой квалификации потерять работу в наше время так же легко, как найти новую: спрос на грубую физическую силу растет с каждым годом в связи с прогрессом всеобщего образования. Но если свой статус теряет «среднеклассовец», ему восстановиться очень трудно, если не невозможно.
Средний класс живет во власти смешных иллюзий по поводу собственной свободы, он кажется себе хозяином собственной судьбы, селфмейдменом, но ближайший же кризис может смять и выкинуть этого «свободного деятеля» за борт жизни, превратить в люмпена и положить жестокий конец его мнимой свободе. А его уцелевшие братья по страте с удвоенной энергией начнут вращать свое беличье колесо, выйти из которого им не дано (разве что вывалиться без чувств).
Средний класс? Оставь надежду, всяк в него входящий…
Понятно, почему общество, на 70 % состоящее из среднего класса – крутящих свои персональные колесики мелких грызунов, – голубая мечта власть имущих: потому, что это общество абсолютно лояльно к власти, ведь всем этим людям уже есть что терять, а обрести что-то путем революций и баррикад им не светит, свое колесико надежней. Они поддержат всей своей инертной массой любое правительство, лишь бы оно не препятствовало их частной инициативе (проще говоря, не мешало барахтаться в груде мелких личных проблем, составляющих самую суть их экзистенции). Средний класс живет, не поднимая головы, уткнувшись рылом в землю, в почву, в лучшем случае – в кормушку, ему не до высокого вообще и не до политики в частности. Средний класс повсеместно социально инертен, его задача – приспособиться, встроиться, выжить.
Приходится сталкиваться с мнением, что средний класс, не слишком правомерно отождествляемый с т.н. «третьим сословием», был основной революционной силой на излете феодализма. А посему-де он и сегодня является классом-революционером. Но это не так. Третье сословие стремилось сломать сословно-классовые перегородки в феодальном обществе и установить формальное равенство людей, чтобы расчистить себе путь наверх. Стремление понятное и массовое, осуществить его в ту эпоху действительно могла только революция. А какие-такие законы препятствуют сегодня продвижению наверх представителей среднего класса? Да никакие: мы расстались с феодализмом и живем в буржуазном государстве по законам буржуазного государства. Не сумел пробиться? Вини самого себя, снова и снова ищи свой путь. Почему средний класс сегодня должен ломать государство, которое дает ему возможность вести дела, в том числе в тени, наживаться, строиться, делать карьеру, учить детей? Во имя чего? Потерять при этом место в обществе легко, а восстановиться будет трудно. От той мотивации, что была основой революционной деятельности третьего сословия Европы, сегодня не осталось ничего.
Не стоит мерить наше время меркой XVI-XVIII веков, а лучше задумаемся: почему тот самый средний класс был вовсе не революционен, а именно контрреволюционен в России начала ХХ века (как клеймил «обывателя» с его канарейкой трубадур революции Маяковский! Как призывал: «Скорее головы канарейкам сверните, чтоб коммунизм канарейками не был побит»!). Да потому, что в нормальном буржуазном государстве – а Россия чуть было не сделалась тогда таковым, а сегодня стала-таки им вновь и всерьез – средний класс и не может быть иным! Он затачивает свой ум на практическую борьбу за выживание, а не на абстрактные истины национализма и патриотизма. Интересы страны и нации не могут быть для него приоритетными, ведь надо, в первую очередь, сохранить личный статус и обеспечить собственную семью и детей.
Средний класс, таким образом, совсем не годится в революционеры – и это очень хорошо, потому что революция есть абсолютное зло. Но, в отличие от интеллигенции, он не годится и в локомотивы общественного развития – и это очень плохо.
Средний класс не способен озаботиться переустройством общественной жизни еще и потому, что он не то что жизни – сам себе не хозяин. Средний класс не тождествен среднему бизнесу, он социально ниже, это в лучшем случае мелкий бизнес, а в целом – служащие, то есть работающие на «дядю» (государство или босса), а не на себя, всецело зависимые люди-исполнители. Которые живут надеждой ухватить свой шанс и пробиться в высший класс, где состоят хозяева жизни. Вот что такое средний класс. А ниже него на социальной лестнице стоят вовсе неимущие, лишенные такой надежды низшие классы: рабочие, крестьяне, обслуга всех сортов, гастарбайтеры, люмпены и т.п.
Средний бизнес в понятие «средний класс» уже не входит, ибо средний бизнесмен, в отличие от мелкого, хозяин сам себе. Среди представителей среднего класса могут в виде исключения встречаться отдельные удачливые более-менее независимые люди. Например, профессор, получивший наследство, пристойную ренту. Но ставить знак равенства между средним классом в целом и «социально состоявшимися людьми» ни в коем случае нельзя, это безграмотно. Гигантский средний класс – не есть общество всеобщего благоденствия, это, скорее, коллективный Сизиф, вечно катящий в гору свой валун.
Итак, властям нужен средний класс, чем больше тем лучше. Несомненно и очевидно. Но откуда же Кремль возьмет такое количество среднего класса? Путь тут возможен только один: переработка общественной структуры, доставшейся в наследство от советского общества. В первую очередь, деклассирование русской интеллигенции – социально и национально (по сравнению, скажем, с Польшей) ущемленной, недовольной, многочисленной и оппозиционной.
Для этого нужно немногое: изменить мотивацию ее деятельности. Заменить творческие и подвижнические, мессианские мотивы – на шкурные. Тотально.
Только и всего. Вполне, увы, выполнимая задача.
* * *
Капиталистическая «бритва Оккама» и интеллигенция как «лишняя сущность». Не только власть загоняет интеллигенцию в стойло «среднего класса». Это делает еще более успешно сам новый строй, установившийся в постсоветской России.
Капитализм – строй весьма прагматичный, меркантильный и рациональный, несентиментальный, в нем царит принцип целесообразности. Давать образование «про запас», плодить образованных людей, не зная заранее, куда их потом распределить, поддерживать скрытую безработицу интеллигенции – все это не в его стиле. Строй этот безжалостен и беспощаден к «лишним людям», такова объективная реальность, которую можно и нужно обсуждать, но бессмысленно осуждать.
В свете сказанного приходится признать справедливость прогноза, высказанного С.В. Волковым: «Не вызывает сомнения, что огромное число наштампованных советским режимом невежественных и недееспособных “образованцев” при твердом курсе на разрыв с практикой социалистического строительства останется не у дел. Поскольку эти люди объективно должны будут остаться вне нового интеллектуального слоя, они будут сопротивляться его формированию, отстаивая те критерии подготовки и культурного уровня, которым сами отвечают».
Правда, Волков полагал, что удар придется в первую очередь по советской интеллектуально неполноценной номенклатуре, но тут он ошибся: она просто поменяла амплуа и пересела в вагон «бизнес-класса». А главным потерпевшим стала советская интеллигенция в целом, не выдержавшая в своей массе действия закона спроса-предложения на рынке интеллектуальных услуг. Она превратилась в ту самую «лишнюю сущность», которую без каких-либо сантиментов по-капиталистически срезает пресловутая «бритва Оккама».
Важнейшим индикатором процесса является не только перетекание интеллигентских кадров в иные социальные страты, на которое с тревогой указал Д. Каралис, но и тот процесс, который зримо высветился в области высшего образования и мотивации к нему среди молодежи, озабоченной своим будущим местом в жизни. Проиллюстрирую картину по новейшим данным статистики.
В сентябре 2019 года вице-премьер Татьяна Голикова официально сообщила, что из всех получивших вузовский диплом почти треть вообще не может найти работу как минимум в течение года, а почти половина работают не по специальности.
О чем говорит это чудовищное признание? Прежде всего о том, что маховик перепроизводства интеллигенции, разогнавшийся при Советской власти благодаря ее дурости, не только не может остановиться в постсоветском пространстве, но продолжает набирать обороты. И это действительно так: если в 2010 году высшее образование было у 23 % жителей страны, то недавний опрос фонда «Общественное мнение» показал, что «корочка» вуза есть уже примерно у 31 % граждан, рост весьма быстрый. «Тем не менее количество бюджетных мест в вузах увеличивается. В нынешнем учебном году в высших учебных заведениях дополнительно выделено больше 11 тыс. мест. Всего осенью пошли учиться больше полумиллиона студентов»631. Если верить статистике, сегодня в вузах учится в 2,5 раза больше студентов, чем в самые цветущие советские годы. Нужно это России, ее экономике?!
Что будет с этими студентами за порогом вуза при вышеописанной ситуации с трудоустройством, легко себе представить. Но сами-то они себе этого, пока учатся, отнюдь не представляют, «причем даже в тех отраслях, где рынок труда очевидно переполнен. “Молодые специалисты без опыта работы, но с юридическим дипломом в своем резюме прописывают стартовую зарплату 50-70 тыс. рублей, хотя это зарплата квалифицированного практикующего юриста с опытом работы до 5 лет”, – рассказывает сооснователь юридической компании URVISTA Светлана Петропольская… Ожидания у нынешнего поколения выпускников действительно завышены, подтверждает основатель и гендиректор онлайн-университета Skillbox Дмитрий Крутов. “Но в реальности после окончания вуза они оказываются на рынке, где никому не нужны”, – отмечает он».
Треть или даже половина молодежи, образованной и интеллигентной, но жестоко разочарованной в своем жизненном призвании, лишенной перспектив, теряющей надежду – что может быть хуже этого? Социально взрывоопасный и горючий материал стремительно копится в России.
Это все просто ужасно, но ничего, видимо, поделать с этим уже нельзя, потому что процесс в принципе неподконтролен: ведь «лишней интеллигенции», чтобы прокормиться, ничего иного не остается, как обучать за деньги себе подобных, плодя все новые «академии», «университеты» и прочие вузы. Не к станку же ей становиться, не коровам же хвосты крутить, хотя – кто знает, может и стоило бы?.. Брошенная диктатурой бюрократии на произвол судьбы, не нужная ни бюрократам, ни предпринимателям интеллигенция вынужденно занялась тем, что дает средства к существованию: собственным форсированным воспроизводством. Умножая тем самым контингент и без того ненужной государству, лишней интеллигенции. Замкнутый порочный круг.
Число псевдо-академий, псевдо-университетов, наспех преобразованных из вчерашних училищ и пединститутов – огромно. Выпускников пекут, как булочки на конвейере. Единственное условие для жаждущих знания – платите денежки и вы войдете в царствие небесное, сиречь получите диплом о высшем образовании. Элементарная покупка дипломов особенно характерна для представителей ряда национальностей, привыкших, что в современной России все покупается и продается. На это жалуются даже тем живущие педагоги. Наличие квот для представителей этих или иных национальностей в российских вузах тоже не улучшает контингент выпускников. Введение ЕГЭ еще усугубило вакханалию массового поточного производства полуграмотных «интеллигентов» из бездарей, лодырей и тупиц. Средним классом или бюрократами они, возможно, станут, если повезет с трудоустройством, а вот интеллигенцией (в лучшей русской традиции) – вряд ли. Что, видимо, вполне устраивает власть, так и не отменившую Болонскую систему.
Между прочим, перепроизводство некачественной интеллигенции, которым грешила Советская власть и которое приняло сегодня ни с чем не сообразные размеры, ведет к деградации всего общества, к упадку престижа умственного труда, к росту отчаяния и многочисленным социальным деформациям. Часть из них уже налицо. А с частью нам еще предстоит познакомиться. Мы еще увидим новых «босяков», почище горьковских.
И еще, немаловажное: «Чем шире культура, тем тоньше ее слой», – говаривал мудрец. В культуре закон диалектики не работает: количество не переходит в качество. Это значит, что расширенное воспроизводство людей с дипломом вуза не повысит градус образованности общества в целом, он останется достаточно низким.
При этом определенная часть наиболее способных, талантливых, умных детей, получив знания, обретут статус и сознание интеллигента в лучшем смысле этого слова. Увы, более чем основательно опасение, что в России они не останутся. По опросам, «каждый третий в возрасте до 35 лет готов уехать из России, но не факт, что уедет, а вот если проанализировать данные по тем, кто уже это сделал, то большинство эмигрантов из России – это люди трудоспособного возраста, подавляющее число из них – в возрасте от 20 до 34 лет с высшим образованием. Таких – свыше 22 %, по данным Росстата. Они переехали в Германию, США, Израиль, Канаду и Китай. О намерении наших высокообразованных соотечественников продолжить работу за рубежом говорит и количество заявок на патенты. Так, по данным Всемирной организации интеллектуальной собственности, только за один год выходцы из России подали в США 1,2 тыс. патентных заявок. На втором месте – страны Евросоюза, на третьем – Китай. Страшнее всего, что наша страна теряет самых образованных и перспективных. Они могли бы принести огромную пользу своему отечеству, но, к сожалению, вынуждены его покидать»632.
Сегодня Россия – мировой цех по поставке светлых голов нашим стратегическим противникам. Который действует бесперебойно, принося колоссальные прибыли им и сверхколоссальный убыток нам. Все, вплоть до введения у нас т.н. Болонской системы, способствует этому как нельзя лучше. Система образования в России, похоже, находится в руках высокопрофессиональных патентованных вредителей, чья подлинная профессия, однако, – отнюдь не педагогика, а торговля людьми. Если в 1980-е – начале 1990-х гг. основной поток эмигрантов составляли евреи, то сегодня в статистическом количестве уезжает русская молодежь. Новую русскую интеллектуальную элиту, необходимую нам, как воздух, уничтожают в зародыше, продают за рубеж на корню, как пшеницу, гонят на Запад, как сырую нефть. Причем страна Россия от этой продажи не имеет ничего, кроме убытков.
С другой стороны, молодежь знает, что вузовский диплом, за исключением сферы IT и некоторых отдельных профессий, требующих более практических навыков, – это единственный пропуск в мир «чистого» умственного труда и престижного статуса. «Большинство собственников бизнеса и других работодателей, опрошенных “Профилем”, признались, что пока не готовы совсем забыть о дипломах… Некоторые компании и организации не просто не принимают кандидатов без в/о, но и жестко ограничивают список вузов, из которых готовы брать специалистов»633. Так что выпускники школ как шли валом, так и впредь будут идти в вузы.
Правительство виновато тут только в том, что не может делать никаких резких движений, принимать радикальные меры, чтобы ликвидировать опасность: любое покушение на право юношества получить всеобще десятилетнее, а там и высшее образование немедленно взорвет общество. И запретить преподавателям вузов преподавать оно тоже не может: ведь это их хлеб, как его отнимешь? Правда, лицензии у наскоро созданных слабых вузов стали отбирать, но эта мера – паллиатив, а не лекарство. Единственное, что Россия могла бы предпринять в этом плане, это принять закон, по которому любой специалист, выезжающий на работу за рубеж, обязан полностью оплатить всю стоимость своего образования, начиная с детского сада и далее. Почему наша страна должна за свой счет готовить кадры интеллигенции для других государств?
Может ли государство, как это было в СССР, гарантировать работу по специальности всем выпускникам? Ясно, что не может: чай, не при социализме живем, лишних денег нету, а емкость рынка умственного труда ограничена. Капитализм – это не прекраснодушный социализм, он не занимается благотворительностью и никому не гарантирует трудоустройства. Хочешь вузовский диплом – твое право. Хочешь потом интересную, престижную и выгодную работу по специальности? Ищи; найдешь – молодец, а не найдешь – никому нет дела, это твой жребий, а государство тебе ничего не должно.
Остается только мечтать о переформатировании интеллигенции в средний класс… Да она и сама, думаю, на это согласиться, лишь бы не терять статус работника умственного труда и иметь мало-мальски пристойное содержание.
Правительство в целом проблему видит и понимает; оно медленно, но все же разворачивается в поисках альтернативы высшему образованию. В частности, делает упор на развитие колледжей (красивое название для профтехучилищ, бывших при советской власти, или ремесленных училищ, бывших при царях). Так, «в соответствии с поручением Владимира Путина к 2030 году в России должны появиться дополнительно 3 млн квалифицированных кадров. В частности, в рамках федерального проекта “Молодые профессионалы” до 2024 года планируется создать не менее 5 тыс. современных мастерских на базе колледжей по всей России, рассказал РБК+ министр просвещения РФ Сергей Кравцов. За этот же период будет обучено 35 тыс. преподавателей и мастеров… Прием в колледжи и техникумы с 2017 года растет ежегодно на 3-5 %, в 2019 году в них поступило свыше 1 млн учащихся (данные Минпросвещения РФ)...
Кроме того, предприятия по всей России организуют собственные центры подготовки кадров. Например, в ГК “Росатом” созданы 12 отраслевых центров подготовки кадров по девяти компетенциям WorldSkills, рассказывает глава союза “Молодые профессионалы”. Обучение в них прошли уже более 1,2 тыс. сотрудников».
Это, конечно, правильное направление, но – паллиатив, опять-таки. Полумера. Решение, на мой взгляд, лежит в системе раннего и затем постоянного тестирования детей вплоть до окончания периода учебы – по двум направлениям: уровню способностей и по их специфике. С тем, чтобы после общей начальной школы-четырехлетки дети распределялись каждый – в свое специальное профильное учебное заведение, с возможностью впоследствии изменить этот профиль по результатам позднейших тестирований. Так будут в каждой возрастной категории выявляться дети, особо способные к точным, естественным или гуманитарным наукам (таких детей ждут лицеи, гимназии, кадетские корпуса и вузы) и дети, не имеющие яркой умственной одаренности (таких детей ждет неполное среднее образование и колледжи вместо вузов, а впоследствии труд столь же общественно необходимый, но неумственный по преимуществу). Напомню, что система ранней профориентации через т.н. «техникумы», куда направлялась молодежь после 7-8 классов, была и в советское время. Была также возможность в более позднем возрасте откорректировать выбор профессии через дополнительную подготовку на различных курсов. Эту полезную практику следует вернуть.
В результате предлагаемой системы мер резко вырастет, безусловно, качество будущей интеллигенции: ведь тут лучше меньше, да лучше. И тогда излюбленный принцип интеллигенции «каждому – свое» воссияет в теории и восторжествует на практике. Ранне выявление способностей позволит сосредоточить как инивидуальные, так и государственные усилия на их своевременном развитии, повысит КПД педагогической деятельности.
Только так общество сможет рационально выстроить оптимальную социальную структуру, обеспечить наиболее профессиональными работниками все виды необходимых работ. Это во-первых. А во-вторых – и это архиважно! – снизить в обществе накал недовольства судьбой и правительством, устранить риск политической турбулентности. Ведь если ты не попал в чаемую социальную категорию, то винить тут некого, разве что природу и генетическую наследственность, самого себя, в конце концов. А на это не обижаются.
Хватит ли Кремлю ума и решительности, чтобы ввести подобную систему, утвердить подобный принцип? Поживем – увидим. Необходимо всех и каждого поставить на свое место в соответствии с его объективными возможностями. И последовательно и твердо проводить не «всеобщую интеллигентизацию» или – тем более! – «всеобщую аристократизацию» (глупость несусветная), а разумную стратификацию на четыре природные, естественно-исторические группы – по Аристотелю, если угодно.
Я отчетливо вижу такую необходимость и неизбежность, но видят ли ее другие, воспитанные в Советском Союзе и в советских понятиях люди, стоящие у власти? Следует напомнить им мудрость наших предков, понимавших и поучавших: «Не требуй излишней образованности и просвещения от людей низкого состояния! Не способствуй также к непомерному напряжению умственных их способностей и к обогащению оных такими познаниями, которые могут сделать неприятным для них настоящее их состояние, и поселить в них презрение к тем занятиям, к которым определила их судьба»634.
Забвение этих простых истин привело Советскую Россию к столь трагическому концу, что нам надо избежать его во что бы то ни стало.
* * *

Будет ли «пятая революция» в России?
Итак, что ждет российскую и русскую интеллигенцию в XXI веке? Восстанет ли она против бюрократии, поведет ли за собой народные массы на штурм бюрократических твердынь? Будет ли в России «пятая революция»?
Вопреки мнению М. Джиласа и М. Восленского, бюрократия (номенклатура) – не новый класс. Новый класс – вся интеллигенция в целом. А бюрократия – сословие (подкласс) в его составе. И, как уже было отмечено, отношения у этого сословия со всем классом – непростые, зачастую конкурентные, а иногда и прямо враждебные635, как у штрейкбрехеров с рабочими. Что служит залогом перманентной оппозиционности интеллигенции по отношению к представленной бюрократами власти. А это, с одной стороны, помогает обнажать и корректировать недостатки в обществе, но с другой – угрожает мирному и стабильному развитию страны. Задача исследователя в том, чтобы, во-первых, вскрыть причины противостояния, а во-вторых – найти способ избежать очередной, пятой революции в России. Поскольку второе без первого невозможно, им и займемся.
Как уже всем ясно, главным мотором гипотетической революции в России сегодня может быть только интеллигенция мегаполисов. Главная суперпричина ее революционности – перманентный кризис собственного перепроизводства, конца коему не предвидится.
Но каковы конкретные мотивы ее протеста? Это легко понять, анализируя протестное движение в нашей стране и некоторых других странах Европы и Америки, в первую очередь – в Белоруссии. Рост контингента всем недовольной интеллигенции, распевающей по поводу и без повода «Мы ждем перемен!», к сожалению, – неизбежность, обусловленная новой реальностью не меньше, чем это было при Советах. И вот почему.
1. Есть и будет массовое моральное возмущение интеллигенции коррупцией и казнокрадством во власти («Партией жуликов и воров» в том или ином обличии). Сегодня, после адаптации всех достижений интеллигенции, на передний план вышел вопрос о цене: во что они обошлись стране и народу в целом. Типичный интеллигент не желает возврата к коммунистическому прошлому, но он отвергает и компрадорско-колониальное настоящее. Исследуя причины и последствия разрушительных преобразований, интеллигенция видит: плодами ее революционной энергии воспользовалась жадная гнусь, утвердившая на Руси новое иго. Косвенным образом это затрагивает непосредственные материальные интересы интеллигенции, однако – не напрямую и не настолько, чтобы за это убивать и умирать.
2. Есть и будет массовое моральное возмущение интеллигенции казенным телевидением, что-то утаивающим в информационном пространстве, а что-то и перевирающим, извращающим. Но этот бесспорно унизительный дефект, во-первых, не носит такого тотального характера, как при Советской власти, а во-вторых, нейтрализуется и компенсируется работой Интернета, уже успешно конкурирующего с ТВ. Это также не вопрос жизни и смерти.
3. Есть и будет массовое моральное возмущение интеллигенции (простите тавтологию) засилием силовиков во власти, в том числе судебной. В самом деле: с какой стати в руководящих креслах расселись люди в погонах, пусть бывшие, в то время, как там должны сидеть представители интеллигентской оппозиции, фронды? Например, журналисты, публицисты, правозащитники, политологи и экономисты – отцы русской демократии и светочи либеральной мысли? Однако за последние тридцать лет эти самые светочи – Михаил Делягин остроумно назвал их светочами тьмы – настолько скомпрометировали сами либеральные идеалы, что борьба за них уж точно не поднимет массы с дивана…
Что же касается «кровавой гэбни» и «удушения демократических свобод», то эта чистой воды демагогия не может произвести значительных колебаний общественной атмосферы по той простой причине, что не является правдой: цензуры как таковой нет, а репрессии, за редким исключением, падают на голову тех, кто реально нарушил закон. Никакого массового политического террора со стороны Кремля или Лубянки, никакого «возврата к 1937 году» не наблюдается.
4. Есть и будет массовое моральное возмущение интеллигенции затянувшейся несменяемостью власти (частный случай предыдущего пункта). О том, к чему это может привести, говорит сегодняшняя ситуация в Белоруссии. Но на самом деле формула «надоело», «устали от Путина» (от Лукашенко и т.д.) – не аргумент и не залог успеха. Однажды, в 2011-2012 гг., Путин уже блестяще справился с подобным возмущением. Вовремя применив смену наиболее одиозных кадров, продемонстрировав волю к борьбе с коррупцией, а главное – воссоединившись с Крымом и допустив «Русскую весну», Путин не только погасил возмущение и поставил всю оппозицию в нелепую позу, переиграл ее, но и поднял свой рейтинг на небывалую высоту. С тех пор многое изменилось, и сегодня ему опять нужно провести знаковую ротацию кадров и обновить политический курс, если он не хочет подвергнуть риску результаты своей двадцатилетней работы по преобразованию России. Но характерная особенность нашего президента – способность извлекать уроки из опыта, так что я надеюсь, что опасный рубеж 2024 года Путин сумеет преодолеть успешнее, чем его белорусский коллега. Юридическая база для этого имеется.
(Замечу в скобках, что радикальная ротация кадров, олицетворяемая заменой недалекого и несамостоятельного Медведева на продвинутого и активного Мишустина, уже началась: Мишустин лихо меняет министерских работников высшего звена.)
5. Есть и будет массовое моральное возмущение интеллигенции постепенным замиранием «социальных лифтов» – но что же тут поделаешь, возможности делать карьеру на госслужбе имеют свои ограничения. Только что шла речь о том, что данная проблема решается (насколько удачно – не сужу) невостребованной или неудовлетворенной своим положением интеллигенцией за счет эмиграции. Это значит, что клапан на котле открыт, и взрыва не будет.
6. Есть и будет массовое стремление интеллигенции к тому, чтобы в России все было «как в Европе», как на благоустроенном Западе, где все важные вопросы решаются демократически, большинством голосов, а основной всеобщий жизненный ориентир – комфорт и личная свобода гражданина. Но не следует питать иллюзии в отношении человеколюбия и благотворительности современного капитализма. Просто капитализм на Западе эволюционировал, учитывая советские социальные достижения, в том числе под воздействием социалистической пропаганды и агитации. Но заглянем в недавнее прошлое – в XVIII-XIX вв., даже в начало ХХ века – нас оторопь возьмет от увиденного. Жестокость, бесчеловечность и скудость жизни такого «передовика капиталистического производства», как Англия, описанная в «Людях бездны» Джека Лондона (1905 год), поражает. Все, чего с тех пор добились народы Запада – есть результат напряженной, а порой и кровавой борьбы профсоюзов («тред-юнионов»), рабочего движения, социалистических партий, а вовсе не благотворительности капиталистов. Нам предстоит либо пройти тем же путем, либо вновь наступить на старые грабли революции, чтобы погибнуть уже окончательно. Если же просто смириться и сложить лапки, – тихо пойти ко дну, вымереть без шума и пыли и без малейшей надежды. Это во-первых.
Во-вторых, комфорт и личная свобода – эта и есть та морковка, в погоне за которой европейский осёл рухнул в бездну «религии человекопоклонства», приведшей его к забвению Бога, к «диктатуре меньшинств», к утрате человеческого в человеке и полной нравственной деградации, а в итоге к чудовищной депопуляции (попросту – вымиранию) белых христианских народов и полной потере ими исторических перспектив. Чем больше россияне будут знакомиться с современным Западом, тем очевиднее будут для них эти простые вещи, и глупость «низкопоклонства перед Западом» будет компрометировать себя сама. Надеюсь, ориентация на Запад не имеет в России никакого будущего; в противном случае его не будет иметь сама Россия.
7. Наконец, нельзя не сказать о том, что значительная часть интеллигенции, воображающая себя компетентной в вопросах экономики, порицает экономическую стратегию правительства (или отсутствие таковой, в зависимости от степени экспертного радикализма). Интеллигенция по определению лучше других видит несовершенства и противоречия действительности. Что позволяет ей выдвигать и ставить на вид свои претензии на управление страной, о степени обоснованности которых я, сам не будучи таким экспертом, не сужу. В случае революционной ситуации подобные критики становятся резко востребованными фигурами (вспомним 1980-1990-е годы и личности таких популярных писателей на экономические темы, как Г. Попов, Г. Лисичкин, Ю. Черниченко и др.). Катализируя изо всех сил революционный процесс, они, однако, никогда не являются ни его инициаторами, ни основными драйверами или акторами: это просто не их амплуа. Сегодня основные претенденты на роль таких экономических гуру – это Сергей Глазьев, Михаил Делягин, Никита Кричевский, Валентин Катасонов; но они-то, как раз, не из того теста сделаны, из какого делают революционеров.
Я назвал семь основных, как мне видится, факторов революционизирования России, ее интеллектуального слоя. Все они лежат в пределах морального и интеллектуального поля и не имеют ничего общего с классическими признаками революционной ситуации, известными нам по учебникам. В частности, нет такого важного субъективного фактора, как революционная партия – руководящая и направляющая оппозицию сила. Хотя руководящий и направляющий «цветные революции» центр, конечно же, есть – это Запад вообще и Америка в частности, выступающие в роли Генерального заказчика революции в России (как они выступали и на Украине, и в Киргизии, Венесуэле, Белоруссии, далее – везде). Но для мобилизации российской оппозиционной сети этого недостаточно, ибо сама сеть слишком разбросана и несолидарна, а также слишком скомпрометирована своей прозападной ангажированностью и еврейской составляющей, настырно лезущей на первый план и уже намозолившей глаза остальному населению.
Из факторов, противодействующих революции, назову в первую очередь демографический. Ударным отрядом любых революций всегда является бунтующая против всех запретов молодежь, которая именно в силу молодости любит риск и не ценит стабильность, путая ее с застоем. Чего, к примеру, не хватало французским студентам в 1968 году при великом де Голле? Их вывел на улицы Парижа один-единственный призыв «Запретите запрещать!». Эту зависимость убедительно разъяснил А.И. Фурсов:
«Согласно эмпирическим исследованиям Дж. Голдстоуна, проведенным на материале крестьянской войны в Германии (1525 г.) и Французской революции (1789-1799 гг.), когда число молодежи (14-25 лет) переваливает за отметку «25 % населения», начинаются бунты, восстания, революции. Эмпирическая теория Голдстоуна подтверждается на примере китайской и вьетнамской революций, событий в полпотовской Кампучии.
Согласно Г. Хайнзону, интересовавшемуся в основном политическими последствиями различных уровней рождаемости на Западе и в афро-азиатском мире, в случае, если в том или ином обществе доля молодежи (15-29 лет) составляет более 30 %, начинаются революции и гражданские войны.
Схемы Голдстоуна и Хайнзона четко соотносятся с Россией первого десятилетия ХХ века, где доля молодежи составляла 38 %»636.
Действительно, в 1917 году, по некоторым подсчетам, немногим менее половины населения европейской части России составляли молодые люди не достигшие 20 лет; это поколение пошло в топку революции и Гражданской войны. Но в сегодняшней России молодежи маловато – всего 16,5 %, то есть в два-три раза меньше, чем в начале ХХ века. Этого недостаточно для повторения такого же социального взрыва. К тому же, поскольку многие молодые люди не связывают свое будущее с родиной, они не особо заинтересованы участвовать в бунтах.
Самое же главное – при депопуляции (а она налицо в нашей стране) пассионарность населения всегда падает, и охота строить баррикады невелика. В том же Париже, где коренное население стареет и вымирает, «желтым жилетам» наших дней не удалось добиться от кабинета ни падения, ни даже радикальных уступок, как в 1968-м, когда французская демография была не в пример лучше.
Далее. Как показывает современный опыт Франции, Америки, Венесуэлы, а особенно близкой нам Белоруссии, общественные движения, даже весьма бурные, – это еще не революции: натолкнувшись на твердую волю и силу государства, властей, они рано или поздно выдыхаются и пасуют. Если же такой воли и силы нет (Киргизия при Акаеве, Украина при Януковиче) – тогда, конечно, возможно всякое; но ясно же, что Путин – это не Янукович, да и стоящая за ним когорта силовиков достаточно консолидирована, насколько мне известно, в стремлении удержать статус кво.
Наконец, в нашем постепенно вымирающем обществе, где молодежь уже далеко не составляет «положенную» ей процентную норму – треть населения, первую скрипку в политике пока что играют люди старшего поколения, помнящие кошмар 1990-х годов и свое разочарование от революции 1991-1993 гг. Они не склонны предаваться мечтам, надеждам и иллюзиям и скептически воспринимают разговорчики о благе и мнимой неизбежности революционных преобразований (какие ведет, например, записной провокатор В.Д. Соловей). Ведь у них перед глазами – самый убедительный контраргумент: собственная жизнь, собственный опыт.
В чем он состоит? А вот, пожалуйста, поясню на примере.
В 1990 году, накануне буржуазно-демократической революции, М.С. Восленский, стремясь ободрить, обнадежить революционеров, уже вполне проявившихся в СССР, писал так:
«Нужно ли надеяться? Не станет ли в России после ухода номенклатуры еще хуже: гражданская война, анархия, терроризм, хаос и одичание, и в итоге – новая диктатура? Не станут ли люди с ностальгией вспоминать о временах правления номенклатуры, как вспоминали в годы моего детства о царских временах?
Все тоталитарные режимы стараются создать такое представление и у своих подданных, и за границей…
Исторический опыт не подтверждает этих угроз…
На смену тоталитаризму, диктатуре номенклатуры закономерно приходит не какое-ниудь выдуманное идеологами общество, а парламентская демократия. Она приходит со всеми своими благами и проблемами, солнечными и теневыми сторонами, как органически рожденное, развитое общество нашей эпохи.
Живя ряд лет в Западной Германии – парламентской демократии, родившейся после падения тоталитаризма, я знаю: будут и тогда в обществе и обиженные, и недовольные, будут и несправедливости – всякое будет. Но все люди станут жить неизмеримо лучше и материально, и духовно, чем при диктатуре номенклатуры. Плюралистическое общество парламентской демократии надежно это гарантирует»637.
Наверное, Восленский не хотел никого обмануть. Но ведь обманул! Сбылись как раз все самые худшие ожидания, разыгрался самый худший сценарий. А ласковые и приятные обещания все как есть провалились. И массы вспоминают Советскую власть именно с ностальгией.
Некогда Александр Блок, уже умирая и полностью разочаровавшись в революции, написал в 1921 году довольно страшное признание:
Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.
Не хотелось бы, чтобы некий выдающийся поэт современности (допустим, он есть) написал о нашем времени подобные строки…
Понимая нутром, что в краткосрочной перспективе все перечисленные выше проблемы не имеют сегодня решения в принципе, многие интеллигенты (особенно либералы) все валят на Путина, персонифицируя в его лице все недостатки режима и строя. Сосредотачивают на нем протестные настроения и даже ненависть людей, чем-то (вариант: всем) недовольных. Им кажется – или они предпочитают это провозглашать – что важно, прежде всего, свалить Путина, а дальше все само собой наладится. Но он-то как раз не при чем, просто его всесилие слишком преувеличивают недобросовестные критики. На самом же деле мы постоянно видим непредвзятыми очами, что Путин пытается делать очень многое для исправления грехов строя, но так же постоянно наталкивается на саботаж и противодействие управляющего слоя. Так что на самом деле интеллигентская оппозиция могла бы и должна бы видеть в нем союзника, а не противника. Такая вот диалектика, которая никак не дойдет до скудных умом оппозиционеров.
С этой точки зрения, основная опасность для России – союз оппозиционной, либеральной, в основном, интеллигенции с той частью бюрократии и/или плутократии, которой Путин регулярно «наступает на хвост», вызывая у нее страх и недовольство. С теми самыми врагами России, с которыми оппозиция столь показательно (или показно) борется. Зная беспринципность и цинизм оппозиционеров, сжигающую их жажду власти и честолюбие, я бы нисколько не удивился такому союзу. Пока что его не видно, если не считать «Открытой России» приснопамятного олигарха Михаила Ходорковского, но эхто не значит, что его нет или он не готовится за кулисами политики.
Обобщая, скажу так: в России возможна ситуативная политическая турбулентность, но не революция в полном смысле слова. Смута закончилась, от цунами 1990-х осталось лишь небольшое волнение.
Но успокаиваться и расслабляться не следует. Ведь всегда возможен государственный переворот. Он не повлечет за собой ни смены строя, ни даже смены политического режима, аналогичного Риму выборных императоров. В своем большинстве сохранит персональный состав и статус правящий слой и бизнес-элита. Однако переворот может повлечь за собой такую смену внутри- и, главное, внешнеполитического курса, которая окажется для нас хуже всякой революции и приведет к новой утрате независимости и новому, еще худшему, чем в 1990-е годы, разграблению только-только слегка разжившейся добром России. Жадная толпа временно отстраненных от кормушки и кормила «сислибов» только этого и ждет.
* * *

От диктатуры бюрократии – к диктатуре интеллигенции?
Так что же, революции не будет, и волноваться не стоит? На первый взгляд – так.
Однако, пока все перечисленные выше проблемы (они же раздражающие интеллигенцию факторы) не решены, успокаиваться не следует. Ведь они обязательно будут подняты на щит при малейшей попытке изменения курса, а такая попытка непременно возникнет, если Путин по той или иной причине покинет свой пост. Что рано или поздно, конечно же, произойдет – ведь никто не вечен. И тогда накопившийся в недрах интеллигенции негативный заряд может рвануть так, что мало не покажется.
Как их решить заранее, не дожидаясь взрыва? Эту тему очень хотелось бы обсудить, и мне есть что сказать, но она выходит за рамки моего повествования. Так что отложу ее до следующего раза. И лишь один аспект проговорю, не откладывая на потом: о судьбе бюрократической диктатуры в России.
Беда не в том, что почти два миллиона (!) функционеров плохо управляют нашей страной, но при этом хорошо наживаются сами.
Беда в том, что самодовлеющее государство бюрократов – нежизнеспособно в принципе. Оно обязательно идет вразнос именно потому, что не взнузданный, не запряженный жестко бюрократ, над которым не свищет кнут погонщика, потянет воз не туда, куда надо всем, а туда, куда лично ему хочется. К примеру, в ближайшее овсяное поле, выражаясь фигурально. И будет там кушать овес, пока не лопнет, вместо того, чтобы доставить по назначению груз и пассажиров. Что мы и видим ежедневно вокруг себя.
Неуправляемая бюрократия способна создать только неуправляемое государство, больше ничего. Рухнув неизбжно, оно погребет под собой все и вся.
Кто обуздает полновластно воцарившуюся в России бюрократию? Кто спасет страну и нацию?
* * *
Союз ума и капитала. Ни президент, ни, тем более, парламент справиться с поставленной выше задачей не смогут никогда. Только одна сила в мире способна на это: союз ума и капитала. Как сто лет назад, в Феврале 1917 года, русский бизнес должен протянуть руку русской интеллигенции. Профинансировать ее и помочь организоваться, чтобы мирным, демократическим путем взять власть для того, чтобы заставить бюрократию работать на общество и ради народа, а не на свой бездонный карман и ради собственных прихотей. Другой возможности нет и не будет. Именно интеллигенция, в союзе с предпринимательским классом – и никто больше – способна стать могильщиком бюрократическоговсевластия и произвола. Это тем более возможно, что, как и бюрократия, русский бизнес отпочковался, в основном, именно от интеллигенции, имеет высокий образовательный ценз, связан с нею тысячью нитей и легко найдет общий язык.
Наша бюрократия нутром чует опасность. Недаром именно поэтому она непрерывно опускает и гнобит интеллигенцию, загоняет ее в беличье колесо – средний класс. И одновременно не дает подняться среднему и малому бизнесу. Сегодня в России идет незримая гражданская война: подкласс бюрократии, оторвавшийся от материнского лона российской интеллигенции, вступил с нею в антагонизм.
* * *
Есть ли надежда? Как интеллигенции победить бюрократию ради интересов страны и народа? При том, что сегодня мы твердо знаем: революционный путь неприемлем априори как худшее из зол?
С точки зрения оптимального общественного устройства должны параллельно существовать и работать две структуры управления: всероссийская правящая партия и органы народного контроля, следящие за расходованием прибавочного продукта, чтобы исключить даже в скрытом виде коррупцию и казнокрадство. Партия гарантирует соблюдение интересов правящего слоя и государства в целом, а народный контроль – всех остальных, управляемых.
Гниль общественной верхушки – что при царях (даже при Алексее Михайловиче Тишайшем, не говоря уж про Петра Первого), что при Советах, что при Путине – одинаково мерзка и достойна одного: чтобы ее грязной тряпкой стерли с лица земли. Как это делают в Китае. Беда в том, что нельзя произвольно снять в один момент сразу весь слой управленцев и заменить на новый. Каковой попросту негде взять, потому что умение управлять не дается от рождения, а приобретается долгой практикой, необходимой даже очень талантливому админитратору, чтобы достичь совершенства. А выборочная выбраковка казнокрадов и коррупционеров мало что дает, как показывает тот же китайский опыт: на месте отрубленной головы гидры вырастают две других. Но если сравнивать масштабы воровства и коррупции, то ясно, что партократический режим дает оптимальную картину: партийный контроль и т.н. «народный контроль» давали хоть какие-то гарантии. И партократы, которыми так возмущались диссиденты и демократы, жили на порядки (!) скромнее теперешних управленцев.
О народном контроле – аналоге института трибунов в Римской республике – здесь распространяться я не стану, это отдельная важная тема, выходящая за пределы парадигмы интеллигенции. В отличие от партии.
Мне не раз уже приходилось замечать, что такой огромной страной, как Китай, Индия, Россия и т.п. эффективно может управлять только партократия. На самом деле выбор для нас стоит так: либо анархия, потеря управления страной – либо партократия, идеальный, самый передовой в мире аппарат управления. Все остальное паллиатив.
Мы, однако, под воздействием агентов влияния Запада и опираясь на искусно подогретые настроения одураченных масс, разрушили собственную партократическую систему, отбросили ее, а теперь – хвать! – а восстановить не получается: нет в наличии той партии, с властью которой примирился бы народ. Единороссов он на дух не переносит, считает их – и справедливо – антинародной, антинациональной партией, не верит ей (и персонально Медведеву) и не голосует за ее представителей, которые даже предпочитают – о, позор! – выдвигаться лично от себя, понимая всю непопулярность ЕР в массах. Коммунисты своим тридцатилетним соглашательством выработали у народа стойкое недоверие и неуважение. Про ЛДПР и СР и говорить нечего, им подают голоса, как нищим на паперти копеечку: только чтобы с голоду не умерли. Никаких инициатив или, упаси боже, дел, за которые люди платят уважением и доверием, за ними не числится. Словом – «нет такой партии». А значит,не будет и партократии, увы?
Не будет… если только не создадим ее сами: русская интеллигенция с помощью русских предпринимателей. Я не устаю призывать к этому более четверти века. Другой движущей силы общественного прогресса в России нет. В своей самой первой политической статье «Русские и капитализм», опубликованной в журнале «Дон» № 3-4 за 1992 г., в разделе «Вперед, к победе национал-капитализма» я писал:
«Возродить русскому народу силу и авторитет возможно только на пути его быстрой и грамотной капитализации, последовательно проводя принцип национал-капитализма. Идейно-политический контроль над этим процессом должна взять на себя Русская национальная партия, а его материальную базу составит Союз русских промышленников и торговцев. Опира­ясь на капитал Союза, Партия поведет борьбу за русские приорите­ты политическими средствами. Союз, опираясь на политику Партии, будет утверждать эти приоритеты в материальной жизни. Осуществимость этих планов зависит в первую очередь от позиции, которую займут русские интеллигенты и предпринима­тели. Судьба русской нации сегодня в их руках. Ответственность велика, как никогда».
Тогда же, в той же статье, я выдвинул свой программный тезис: «Союз ума и капитала». Из года в год в разных работах я повторял и развивал его. Так, еще в далеком 1994 году в знаковой статье «Национал-капитализм», которую В.Т. Третьяков не побоялся напечатать в «Независимой газете», я писал: «Механизм власти в стране следует создавать заново. И он по необходимости может быть только партийным. Я не знаю, как она станет называться – партия, выражающая интересы отечественного капитала и отечественной интеллиген­ции. Будет ли на ее знамени написано откровенное "Национал-капитализм" или смягченное "Собственность, Порядок, Отечество". Но она будет создана: такова уже сегодня общественная потребность номер один. Не президент со своей администрацией, а вождь, опирающий­ся на партию: вот какова завтрашняя власть в России». И так далее.
С тех пор выросло целое поколение, но я не терял и не теряю надежды увидеть этот тезис воплощенным.
Сегодня мой прогноз начинает сбываться, появилась и первая ласточка – Константин Малофеев, состоятельный бизнесмен, который стал и заместителем патриарха Кирилла во Всемирном русском соборе, и хозяином интернет-канала «Царьград», и спонсором одноименного движения, и одним из главных соавторов «Русской весны» 2014 года и воссоединения с Крымом. Конечно, ласточке пока далеко до державного орла, но лиха беда – начало. Процесс пошел…
И пошел, кажется, не только в России. В дни народных волнений в августе 2020 года в Белоруссии минчанин Дмитрий Мазепин, являющийся главным акционером «Уралхима», выступил с инициативой создания Комитета национального спасения, в который, по его мнению, должны войти белорусская интеллигенция, бизнесмены и политики. Суть такого предложения вполне укладывается в мою любимую формулу.
Проблема в том, что в одиночку никакому русскому предпринимателю даже с очень большим кошельком, сильным умом и блестящими способностями, по моему убеждению, с задачей не справиться. И это слишком большой риск, чтобы успех всего Дела зависел от одного человека. Нужен, как я высказался еще в 1992 году, именно союз таковых. Фюреризм – роковое проклятие Русского движения, о котором я столько писал, – здесь неуместен. Тут полезно присмотреться к опыту евреев, которые в 1996 году сначала создали сплотку своих банкиров-олигархов, во главе с В. Гусинским, а уж потом с ее помощью – Российский еврейский конгресс, который был посильнее любой партии.
Определенный опыт был и у русских капиталистов: «Союз 17 октября», созданный русскими предпринимателями в 1905 году. Но этот путь, приведший к появлению отдельной малочисленной, хотя и влиятельной партии, не назовешь оптимальным, тем более в современных условиях, когда власть так легко может «перекрыть кислород» любому бизнесу, слишком заигравшемуся в политику (недаром все российские олигархи, наученные опытом Гусинского и Березовского, чураются политической деятельности, а Ходорковский, отсидевший десять лет за то же самое, предпочитает не показывать носа в России и дергает свою «Открытую Россию» за ниточки из-за рубежа).
По этим причинам я всегда настаивал, что смычка между русским бизнесом и русской политической контрэлитой должна быть исключительно закулисной. И еще я писал в 2002 году – и это тоже немаловажно и принципиально: «Политика – это профессия, не менее любой другой. И она не терпит дилетантов. Бизнесменам – бизнес и деньги, профессиональным идеологам и политикам – идеология и политика. Грамотное и четкое разделение труда есть залог успеха всего дела». Увы, пока это только мои мечты, а в жизни нетерпение и амбиции конкретных людей приводят к другим результатам.
* * *
Финал. Итак, затвердим. Новым классом, унаследованным от СССР, стала не номенклатура, новым классом стала вся интеллигенция вообще в целом. Но она четко разделилась на две социальные фракции: управляющую (подкласс номенклатуры-партократии) и управляемую (подкласс собственно интеллигенции). Между которыми, что естественно, сразу возникли отношения как между элитой и контрэлитой со всеми вытекающими последствиями, в первую очередь – борьбой за влияние и реальную власть в обществе. Где контрэлита вынуждена использовать лишь силу интеллекта (и, соответственно, СМИ и средства связи), за неимением других сил – денег, оружия, госаппарата. А элита оснащена всеми силами и атрибутами власти, да и интеллектом тоже уже не обделена, как бывало при Советах. А если судить по президенту Путину, регулярно оставляющему в дураках всех своих политических противников, переигрывающему их, то интеллектуальный ресурс нынешней правящей элиты (ФСБ, в первую очередь) весьма велик. Хотя есть отдельные сферы жизни (например, этнополитика), где та же ФСБ, не говоря уж о госаппарате, беспомощна и неуклюжа, в силу отсутствия надлежащей теоретической подготовки.
Для верховной власти важнейшей задачей в этих условиях становится соблюдение определенного баланса между интеллигентской элитой и интеллигентской же контрэлитой. Баланса, открывающего возможности для укрепления той самой верховной власти (как известно, любой абсолютизм всегда возникает и держится именно благодаря некоему балансу сил в обществе).
В отличие от бюрократии западных стран, контролируемой капиталом, наша бюрократия контролирует себя сама и никого другого к контролю и близко не подпускает.
Что может изменить баланс сил и перевести контрэлиту – в элиту? Прежде всего, это чаемый в ближайшем будущем вполне формальный, политический союз ума и капитала. Ума, объединяющего лучшие части элиты и контрэлиты, бюрократии и всей интеллигенции. Капитала, который по мере обретения все новых возможностей (из них главная – стабильность и четкие постоянные правила игры), начнет конвертировать их в политику, добиваясь, как во всех «цивилизованных» странах, контроля над бюрократией.
Сегодня вопрос стоит так: кто кого опередит и победит? Жизнь и власть, деклассирующие, разинтеллигенчивающие интеллигенцию, низводящие ее в инертный средний класс? Или русская интеллигенция, осуществляющая переход от ветхой империи к Русскому национальному государству и при этом противопоставляющая диктатуре бюрократии – свою собственную диктатуру?
Для самой интеллигенции – это вопрос жизни и смерти.
На старости лет, полжизни посвятив политике и политологии, я имею основания надеяться, что нашим выбором станет жизнь.
* * *

ПОСЛЕСЛОВИЕ.
ОБРАЩЕНИЕ К РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Апологию русской интеллигенции я на этом заканчиваю.
В результате предпринятого труда мне и, надеюсь, моим читателям стало понятнее, что винить интеллигенцию во главных несчастьях России Новейшего времени – несправед­ливо по сути и несовременно, а возлагать на нее надежды, напротив, – правильно и своевременно.
Только русская интеллигенция в союзе с неолигархической креативной русской буржуазией способна взять под контроль узурпировавшую власть бюрократию и преобразовать нашу невнятную страну «Эрэфию» в жизнеспособное Русское национальное государство. Только эти две наиболее разумные и созидательные силы еще могут придумать и сотворить что-то спасительное. Больше надеяться не на кого.
Но для этого нужно прежде всего порвать с унизительной и ложной традицией самообвинений и неверия в себя. И сколько же можно заниматься самооплевыванием и самопредательством? Господа, где ваше достоинство, где самолюбие, наконец? А то вы и впрямь начинаете напоминать одну ленинскую карикатурку. В статье о Льве Толстом (1908) Ленин со смаком живописует русского интеллигента как «истасканного, ис­теричного хлюпика», который, «публично бия себя в грудь, го­ворит: "Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками"».
Не правда ли, очень похоже на некоторых господ и товарищей, регулярно учиняющих трепку интеллигенции (в лучших ленинских традициях!) за предательство идеалов то социализма, с одной стороны, а то консерватизма-традиционализма – с другой. Было бы что предавать… Все эти идеалы не выдержали проверки временем. Сегодня они – не более чем ветхий лом, мечта старьевщика.
Еще хлеще и несправедливее – возложение на русскую интеллигенцию всей вины и ответственности за четыре революции в России ХХ века и все их тяжелейшие последствия. В то время, как эту ответственность должны нести в каком-то случае все классы, сословия и общественные группы тогдашней России, в каком-то случае еврейская фракция российской интеллигенции, а в каком-то попросту законы истории и объективные исторические условия времени и места. И кто возлагает эту вину на русскую интеллигенцию? Да сама же она этим и развлекается…
Тьфу на вас, господа самооплевавшиеся! – скажет после всего этого любой здравомыслящий наблюдатель, и будет прав. А будете и дальше упражняться и совершенствоваться в самооплевывании, тогда готовьтесь к ежедневному омовению лица от плевков всей почтеннейшей публики. Дождетесь, что и дети ваши, потеряв, по закону суггестии, к вам уважение, туда же плюнут.
А там окажется, что и возрождать Россию-то некому…
Научитесь для начала сами себя уважать, господа интеллигенты. Тогда, глядишь, и другие проникнутся к вам тем уважением, которого впрямь заслуживает ваша общественная роль и общественная миссия.
Что же делать? С чего начать?
Мой рецепт прост.
Во-первых, русской интеллигенции нужно законспектировать настоящую книгу.
Во-вторых, не забывая о том, что она интеллигенция и не отрекаясь от себя, вспомнить еще и о том, что она русская.
Только и всего. Остальное быстро приложится.

2009 – 2020 гг.