Заветные истории [Андрей Попондопулос] (fb2) читать онлайн

Андрей Попондопулос Заветные истории

Прогулка

Есть ножки — уверенно ступающие по пути, есть другие — скачут со ступеньки на ступеньку. Совсем другие — от них не оторвать взгляда. Дяденька стоит на нижней ступеньке, ноженьки с верхней ступеньки плавно и жарко приближаются и приближаются. Дяденька увидел эти ноженьки, увидел и моргнул несколько раз, удивлённый. Не может понять, правда ли, что эти ноженьки продолжаются, продолжаются вверх, а что следом? Правда ли, что следом заканчиваются чулки, а следом вот это тёмное между ними — это не шёлк, и не кружево?

Ноженьки эти — моей тёмноволосой подруги по играм. Она — большая скромница и осторожная лесная зверушка, но временами она размышляет, что будет, если оказаться в торговом центре более раздетой, чем другие посетительницы? Я — большое ухо, которое ловит её осторожные намёки. Она размышляет, я провожу пальцами, очерчивая линии её тела. Мы одни в квартире, времени на часах столько, что мы точно не встретим наблюдателя. Там, где её тело отзывается тем, что запускает глубинные события, вроде начала весеннего сокодвижения, или как когда ночью нагретый пляж отдаёт тепло волнам — там, где её тело отзывается, я очерчиваю линии подробными штрихами.

Одежда мешает проводить линии. Очень мешает футболка — столько приятных мест на спине, вдоль рёбер. Ещё нужно очертить талию и маршрут от плечей к шее и скулам. Следом необходимо провести долгий маршрут от верха спины до её основания, дальше приподняться по ягодкам, чтобы с них соскользнуть ниже и ниже, и закончить тропинки на пятках.

Как это сделать, когда пальцы доходят до резинки юбки? Можно её поднять повыше. Можно совсем снять её. Юбка скрывает ещё одну преграду, но сейчас мы игнорируем эту преграду. Когда жар в глубине станет сильнее, преграда эта растает сама собой. Пальцы достигают пяток, я обхватываю её пятки и аккуратно сжимаю.

Возвращаясь, ладонями я провожу так, чтобы каждый пуховый волосок на пути приподнялся против своего роста. Привстал и насторожился.

Подруга просит выпить воды. Я провожаю её на кухню и продолжаю скользить и гладить по её плечам, рёбрам, животу. Зеркало ловит её, проходящую мимо, — неторопливую, жаркую. Запах её аромата и её запах сопровождают нас.

Она говорит, что ей может понравиться быть голой там, где её могут увидеть.

— Где тебя могут увидеть? — Я спрашиваю её, продолжая вести линию от поясницы к животу. Там ладони мои сходятся и двигаются вниз. Аккуратно двигаются вниз.

— Меня могут увидеть в коридоре, если я случайно туда выйду.

— Что я должен делать? — я накрываю ладонями её темноту.

— Тебе нужно выпустить меня на лестничную клетку, а потом прикрыть дверь. Но дверь не запирай — вдруг понадобится быстро вернуться.

Я открываю дверь. Она неторопливо делает шаг за шагом. Я держу дверь открытой. Она на середине общего коридора, шагах в восьми от порога. Она кивает, я закрываю дверь. Я смотрю через глазок на неё. Минута, вторая, наконец она поворачивается обратно, я открываю дверь и последние пару шагов она пролетает бегом. Вся целиком горячая и задыхается от волнения — словно ныряльщик, который нашёл особенную важную жемчужину.

Для выхода в люди она выбирает платье, которое застёгивается на пуговицы, от подола и до горла. Подол ниже колена. Никакого бра — голые красавицы, одна немного больше другой. Почти прозрачные трусики, цвета очень молочного кофе. Почти прозрачные чулки, цвета ванильного пломбира. И лёгкие туфельки-лодочки. Она в последний раз перед выходом выглядывает в окно — нет ли дождя, много ли прохожих. Тёплый сонный вечер. Прекрасное время для прогулки. Мы выходим, я запираю дверь.

На лестничной клетке она окидывает взглядом соседние двери, лестницу на следующий этаж, затем расстёгивает две нижние пуговицы платья. Затем мы продолжаем путь. На выходе из подъезда она расстёгивает две первых верхних пуговицы. Открывается горло, ямочка под горлом, розовеющий треугольник от шеи и к центру между красавиц.

У следующего дома — ещё одна верхняя пуговица — и фонари начинают светить на открытые верхние половинки груди. Улица пахнет сиренью, скошенной травой — одуванчиками, пыреем, полынью. Тихим, уверенным, долгим голосом к этому хору добавляется запах моей напарницы. Запах её ушей, шеи, запах её груди. Мне даже начинает чудиться тот запах, который я ловлю рядом с ней в постели, проводя носом от её живота к её коленям.

В торговом центре на входе пахнет маслом и перцем — чипсы. Она проходит от запаха чипсов к яблочному и вишнёвому запаху отдела соков. Оттуда к отделу вин — виноград и забродивший сахар. Она наклоняется к самым нижним полкам. Туда обычно прячут самые выгодные товары. Я вижу её на долгую тёмную глубину. Она расстегнула ещё одну пуговицу сверху. Если быть рядом с ней, плечом к плечу, то можно увидеть обе её луны целиком— от южного лунного полюса до северного. Тёмно-вишнёвые островки на экваторе набухли крепкими, острыми вулканами.

От вин мы идём к запаху ромашек и чистого белья — всякие женские штучки — прокладки, диски, салфетки и платочки. Берёт с нижней полки упаковку васильковых бумажных платочков. «Что ты собираешься промакивать, милая?» — думаю я и тайком улыбаюсь.

Тётенька на кассе косится на расстёгнутые верхние пуговки сердито, но никаких советов не даёт — заканчивается смена и ей важнее добраться до дома. Как она поступит с этой историей — расскажет подруге по телефону или попробует удивить мужа — кто знает.

Подруга говорит: «Теперь мы поднимемся на верхний этаж». Эскалатор поднимает нас медленно. Мужчина с модной щетиной и бумажным пакетом модной одежды едет с верхнего этажа. Он сразу же ловит взглядом линию между грудей и ниже. Затем переводит взгляд на лицо, и затем медленно снова на шею, грудь, даже поворачивает головой, когда мы проезжаем мимо него наверх. Но он не идёт за нами. Он несёт своё удивление и возбуждение дальше от нас на вечернюю летнюю улицу.

Она говорит: «Я уже устала идти, но если я сяду на скамейку, то на платье сзади конечно останется пятно». Она как раскрытый цветок, всеми лепестками, всем запахом и теплом.

«Может, вызову такси?» Она кивает.

Я заказываю такси, водитель будет с минуты на минуту. Наверное, дежурил прямо у торгового центра.

Она говорит: «Спускаться мы будем по лестнице».

Лестница на этаже спрятана в небольшом закоулке. Перед закоулком она проводит взглядом — нет ли камер. Оборачивается — посетителей не видно. Решительным движением быстро спускает трусики. Затем быстро переступает ножками, выпрямляется и отдаёт трусики мне. Я прячу трусики в карман — жаркие, влажные, невесомые.

Есть ножки — уверенно ступающие по пути, есть другие — скачут с ступеньки на ступеньку. Совсем другие — от них не оторвать взгляда. Дяденька стоит на нижней ступеньке, ноженьки с верхней ступеньки плавно и жарко приближаются и приближаются. Дяденька увидел эти ноженьки, увидел и моргнул несколько раз, удивлённый. Не может понять, правда ли, что эти ноженьки продолжаются, продолжаются вверх, а что следом? Правда ли, что следом заканчиваются чулки, а следом вот это тёмное между ними — это не шёлк, и не кружево?

Дяденька стремительно и пугливо ушагивает в магазин, а мы по ступенькам сбегаем на первый этаж к выходу. Такси уже ждёт. Я открываю дверь и подруга моя аккуратно устраивается на заднем сиденьи.

Водитель заводит мотор, и вдруг — невероятная удача — ему звонят. Он удивлённо поднимает брови, смотрит на имя на экране и просит подождать немного. В тот момент, когда он выходит из машины и закрывает дверь, я протягиваю руку под платье, сжимаю бедро, спрашиваю взглядом у неё — «хочешь?». Вижу распахнутые решительные глаза и тогда проскальзываю двумя пальцами между её лепестков, сжимаю косточками пальцев жемчужину и пальцами резко тяну её вверх.

Раз, два, три.

Этого достаточно, чтобы она сжала мою руку, плотно придвинулась коленями к переднему сиденью и застыла в этой позе, продолжая пульсировать. Я ловлю её пульсацию, а взглядом проверяю, что водитель продолжает говорить. Как только он убирает телефон от щеки, я немедленно перевожу руку с глубины на колено.

Водитель садится, машина трогается с места. Подруга открывает окно.

Запах её скоро уносится с ветром.

Шелестит остывающий асфальт. Окончательно засыпает летний-летний вечер.

Гребля

Гребля в парном каяке отличается от гребли в одиночку. Скорость больше, возможностей больше, никуда не скрыться от второго гребца.

Каяк — толстенная пластмассовая непотопляемая лодка. Лера — мой первый в жизни каяковый гребец. Лера невысокого роста, стройная. Собрана плотно как гимнастка. Крепкая спина, беззащитная шея. Грудь — скорее зефирных пропорций, а не апельсиновых. Голос невысокий, с ведьминой хрипотцой. Частые зубки, словно лисьи. Ох-х-х. На Лере узенькие шорты, и майка без плечей. Правильные гребцовые перчатки и всеразмерный спасательный жилет.

Как управлять лодкой, если ты сзади? Если упираться веслом слева, то лодка повернёт налево. Если грести веслом слева, то лодка повернёт направо. Если упираться справа веслом, то лодка повернёт направо. Если грести веслом вправо, то лодка повернёт налево.

Ничего сложного. Поэтому на первом же повороте реки мы утыкаемся в берег. Лера приветливо напоминает, если упираться слева веслом, то лодка повернёт налево. Заранее и чётко предупреждает о препятствиях и поворотах. Мы утыкаемся в берег.

Если упираться веслом слева, то с весла стекает вода в рукав. Если упираться веслом справа, то с весла стекает вода в рукав.

Наша лодка самая последняя в косяке, вся наша команда умчалась и только мы — утыкаемся, отталкиваемся, утыкаемся.

Лера продолжает приветливо напоминать. Я так же приветливо напоминаю своей домашней кошке, что нельзя делать лужу у меня на подушке. Так же приветливо я напоминаю ребёнку в автобусе перестать пинать меня ножкой.

Показывается песчаный берег и наш вожатый говорит, что будет привал. Берег всё ближе. До берега всего шаг, когда я решаю, что ждать причала нет смысла. Я отталкиваюсь, а значит толкаю ногами лодку, и лодка зачерпывает половину лодки воды. И рюкзаки в лодке зачерпывают воды. Лера выглядит так, словно знает новые слова, чтобы приветливо напомнить про правила безопасности при управлении лодкой. Знает, но со мной не делится. Почему-то сохраняет их во рту.

После привала Лера выбирает продолжать путь с вот таким вот человеком. Тишину нашу нарушают наши спутники на соседних лодках. Наши валяют дурака, фотографируют непромокшими телефонами друг друга и нас. Я на фото хмурый и выгляжу, словно я обороняюсь веслом от второго гребца. Лера на фото улыбается, но губы — словно у мамы, которой пришлось вести коляску с мокрым пахучим младенцем.

Вечером у нас второй привал. Я раскладываю все промокшие вещи на кустах, снимаю спасательный жилет, выворачиваю карманы шорт, чтобы они тоже высохли. Меня много, я мокрый, я круглый, с обожженной кожей.

На треноге над костром я развешиваю свои сырые носки и кладу стельки от кроссовок.

Когда садится солнце, все наши собираются у костра. Кто отважился плыть с гитарой в лодке — я не знаю, но вот она. С ней я умею обращаться. Я делаю то, что точно — я. Я не гребец, не товарищ, не шутник, не коллега. Голос плоский, негромкий, как из плотной книжной полки вытаскиваешь книгу. И гитара — чужая. И что петь с этими весёлыми, хмельными, красивыми людьми, я не знаю. Но я пою и пою за-ме-ча-тель-но. А когда песни мои заканчиваются, и другие голоса начинают петь незнакомые мне мелодии, а пара гребцов начинают засыпать прямо у костра, я тихонько пробираюсь в свою палатку и облегчённо засыпаю. Не такой уж я негодный человек.

Наутро Лера просит, чтобы мы плыли последними. Сегодня она не разгневанная пчелиная матка, а сонный еж, или ночная ящерка, которая случайно оказалась под солнцем. Медленная, охающая молодая женщина.

Река медленно катит нас на спине. Не нужно резких поворотов и приветливых рекомендаций.

Когда Лера отыскивает бережок без кочек, с пляжем, она тихим голосом просит срочно причалить к нему. Нос лодки утыкается в берег, Лера решительно забегает в лопуховые заросли. Решительные комары обступают легкую добычу. Лёгкая добыча перемещается чуть ближе к берегу. Совершенно понятно, в какой стороне шумно стянули шорты ниже коленей. А вот что совершенно непонятно — что за кочки растут на другом берегу, что это за растения. Мокрые такие, взъерошенные. И стрекозы на них — они травоядные или хищники. Старательно смотрю на кочки и стрекоз, пока лодка, наконец, вздрагивает от возвращения гребца.

К полудню мы доплываем до непреодолимой преграды. Весной наверное, поперёк реки упала осина, упала и перегородила путь. Её ствол утоплен в воду, ветки расчёской торчат из воды. У левого берега корни осины выстроились так, что невысокий человек Лера сможет провести каяк через арку. Моя роль в этом манёвре — выпорхнуть из каяка, как я умею, и проплыть рядом. А после арки так же ловко вернуться на борт.

Я вчера зачерпнул воды и сегодня сумею.

Другой вариант переправы— пройти между зубьев расчёски. Тогда нет риска, что я переверну лодку. Так и сделаем.

Вот нос лодки проходит над расчёской. Вот первая четверть лодки проходит над расчёской. А дальше — не идёт. Дно каяка усажено в воду слишком глубоко. Две Леры смогли бы пройти над расчёской. Лера и я — не сможем. Я толкаю лодку всем весом, особенно налегая бёдрами. Лера удерживает лодку веслом вдоль течения. Я толкаю лодку бёдрами. Лодка доходит до середины ствола. Дальше лодка не идёт.

Говорит она «давай по-другому»? — говорит. Но я умею только так.

Прошу Леру наклониться, вперёд. Половина лодки уже за расчёской. Я наклоняюсь вперёд и продолжают работать бёдрами, чтобы перевесить нос лодки, нависая над Лерой. Утренний, неумытый, вчерашний, голодный. Третья четверть лодки проходит.

Говорит она «так не получится»? Говорит. Но три четверти лодки уже получились.

Четвёртая четверть проходит, я напоследок отталкиваюсь от дерева веслом посильнее.

К полудню мы доплываем до последнего привала. Оттуда всю команду маршрутка доставляет до города. Так близко я Леру больше не вижу никогда.

Может быть не нужно было вам этого рассказывать? Написал сейчас и думаю, может это слишком тайная история? Как отдать свою майку промокшей под дождём подруге. Как притаиться в кресле в маршрутке, когда тебе голову на плечо положила сонная красавица.

Может так оно и есть.

Ева

Пятнадцать лет прошло с тех пор как мы с Евой — единственный раз — поцеловались. Огненно, яростно и безнадёжно.

Мы стали счастливы невместе, создали хорошие семьи невместе, невместе поздравляли друг друга с праздниками и невместе переговаривались короткими и длинными сигналами-сообщениями.

Я носил её образ внутри, как зверь, сумевший спастись от стрелков на охоте, носит стрелу в голове. Стрела годами торчит неожиданным рогом, цепляется за ветки и меняет манеру движения. Благодаря стреле этой смещаются кости черепа, области мозга перестраиваются и меняют гормональный коктейль всего зверя. Другая шерсть, другие лапы, другой нюх.

Думаю, что и во мне изначально была уязвимость, идеально подходящая под эту стрелу.

Такая вот штука…

Обычно мы видимся в кафе пару раз на год. Очень рисковое мероприятие по мнению людей, которые знают об этом от меня. Что ей говорят — не рассказывала. В этом году мы виделись единожды, вдалеке от всех кафе города. Об этом “единожды” и пойдёт история.

В конце марта всемогущее солнце снова одолело холод. Воздух вокруг меня теплеет и открывается широченная панорама на год, полный радости. Я ношусь с избытком этого тепла и радости, как с переполненной кастрюлькой душистого отвара. Я решаю передать этот избыток Еве. Состав отвара: зимнее истощение, лесной воздух, магическое озеро.

Пишу.

Согласна.

Настолько согласна, что даже растолкает на другие дни все важные дела.

Уф — ф-ф… Я вот не могу быстро согласиться — нужно ещё получить согласие жены. В нашей паре даже просто уехать — это неожиданно вручить напарнице заботу о квартире и двоих детях. А уехать без согласия к другой женщине — это двинуть палкой в бок, вручив заботу о квартире и двоих детях. Нужно получить согласие. Так у нас работает.

Я несколько дней суетливо ищу момент чтобы заговорить с женой про поездку. Когда мы садимся за столик в кафе через пару дней и я начинаю говорить про встречу, жена смеётся: «Ну наконец-то! Я думала, сколько дней ты будешь ещё такой взъерошенный!»

Рассказываю про то, что в этот раз мы встречаемся не в городе, а я везу Еву на озеро.

— Я думала, ты туда хочешь один съездить? — я не знаю, почему я не нахожу обиды или злости в её голосе, только простое удивление.

— Я почему-то решил съездить с ней. Унылые от неё сообщения в последнее время. Если хочешь, можем все втроём. Солнце, ёлки, тишина, детей бабушке оставим.

— Ну уж нет, я таким набором не поеду, — она хохочет, словно я ей предлагаю отведать салат из кроличьих лапок. — Но ты езжай.

Я уеду утром, вернусь к трём после обеда. Если что-то произойдёт, она позвонит и я приеду раньше. Так договариваемся.

Утро, за день до встречи: пишу Еве, чтобы одевалась всё ещё по-зимнему — я случайно услышал, что за городом может быть гололёд и представил, насколько лесной март месяц может быть холоднее, чем городской.

Вечер перед встречей: мы с женой ещё раз говорим про поездку.

— Ты точно не хочешь поехать вместе? Вообще не проблема, если мы поедем втроём. Она себе погуляет, мы себе погуляем и все приедем.

Немного думает, но потом всё-таки качает головой.

Я выдыхаю. Так будет спокойнее ехать. Но, всё же, ещё раз: — Мне хочется, чтобы тебе было спокойно и хорошо. насколько это может быть. И я с радостью отвезу тебя на озеро.

Она вглядывается в мои глаза, удивлённо там находит что-то, но снова уверенно качает головой.

Утром надеваю одёжку, которую я заранее отложил для поездки на отдельную полку: бельё, брюки, байку. Тайком прячу на дно сумки презервативы.

Мы не сталкивались c Евой таким образом никогда и никакого плана соблазнения нет у меня в голове. И никаких сигналов от неё я тоже не получаю Но! Но что, если я совсем поеду головой, и Ева совсем поедет головой, и мы кинемся проверять прочность стояночного тормоза машины и упругость задних сидений — чего быть не может и никогда не было? В этом случае я хочу быть тем парнем, который не сделает своей подруге настолько неожиданный подарок.

Вот поэтому презервативы и лежат там, где лежат.

Адрес Ева прислала сообщением. Я представлял совсем другой район. Тут невысокие немолодые дома. Тихая улица рядом с грохочущим проспектом — троллейбусы, ямы, грузовики. Пахнет первыми почками на деревьях. Там, куда мы поедем, будет пахнуть снегом.

Вижу, как она вышла из подъезда. Волосы неожиданно более длинные, чем я помнил по последним фотографиям. Мы очень редко видимся. Волосы влажные — сразу из душа. Платок на шее. Выхожу из машины и открываю переднюю пассажирскую дверь. Таксист бы повёз на заднем, а я — кто-то другой.

Рада меня видеть. От этого во мне собирается неуёмное тепло и это очень хорошо, что я за рулём и могу только вполглаза на неё поглядывать. И разговор разговаривать могу вполсилы. Мост, университет, дом одногруппницы из университета, выезд из города. Рассказываю, что детям дочитал книжку и ищу теперь, что дальше читать. Ева рассказывает, что досмотрели с детьми фильм, а книжку они читают другую. Другой мост. Ева говорит, что сразу после моста съезд на купель. Про купели она рассказывала однажды и я даже искал, что это за штука. Купель — место, где собирается чистая ключевая вода и где окунаются в эту воду. Даже представить себе не могу, кто ездит в купель в марте.

Слева от нас тянется рыжий неторопливый самосвал. Пространства между его передними и задними колёсами как раз достаточно, чтобы туда уместилась легковушка. Если просто представить, что я сейчас сворачиваю под самосвал, то мы остаёмся навсегда вместе. Если я не сворачиваю под самосвал, а наоборот, выворачиваю на встречку, то мы тоже остаёмся навсегда вместе. Мы остаёмся вместе в обоих случаях, и эта жуткая вероятность у меня в руках. Пока голова перебирает яркие жгучие картины, руки ведут машину правильной траекторией. Такой траекторией, где мы не останемся вместе навсегда, а так, просто покатаемся поглазеть на озеро.

Мы проезжаем полпути, когда я ловлю краем глаза, как Ева улыбается. Спрашивает, куда мы едем, словно я приготовил подарок и настало время его вручить. Улыбка осторожная — мало ли, угадал ли я с подарком.

Подарок такой — мы едем на озеро, которое называют Бездонка. Бездонка оно потому что глубина его большая, тёмная и начинается глубина сразу с берега. Я читал, что когда-то невероятный кусок ледника остался в лесу и растаял в это озеро. Если бы часть леса не выкорчевали под поле, то озеро было бы посреди леса. А так с одной стороны к озеру можно подобраться через поле. Зато именно этот путь летом самый болотистый и неудобный. С каждой стороны растут разные деревья, разная температура и влажность, даже подступы к озеру разные. Я отчего-то решил, что это подходящий подарок.

Такими словами и говорю ей. Она кивает и снова поворачивается на дорогу. Озеро, поле с кладбищем вдалеке, съезд с трассы.

Сейчас нужно свернуть на дорогу потише. Сразу на съезде — заправка. И кафе. Там останавливаемся. Впереди ещё пару часов в лесу — лёд, жадный холод, да мало ли чего. Туалет — на заправке удобнее, чем в еловом лесу.

В кафе Ева выбирает какао, сладкий зимний напиток. Я жую всесезонный пирожок и запиваю ерундовым кофе. С собой покупаю коробку берёзового сока. Выезжаем.

Хочется соком перебить вкус кофе, я открываю коробку почти сразу же, как мы тронулись с парковки. Странное дело, мне кажется, что когда я открываю коробку и предлагаю Еве сок, она смотрит, как отворачиваю пробку. Словно перепроверяет. Она пьёт только то, что куплено и открыто на её глазах? Не спрашиваю.

Чем дальше от заправки — и ближе к лесу, я думаю про такой неправильный фильм, где похожий на меня человек везёт похожего на неё человека в весенний лес. Тот лес тоже безлюдный на несколько километров. И то, что происходит с этими двумя людьми в том лесу, очень неправильное. Мы сейчас в другом фильме, но я думаю про тот неправильный фильм.

Дорога расчищена от снега, машин мы тоже не встречаем. Поле, кустарники, поле, большущий клён, поле. Безлюдные летние посёлки. Перекрёсток. Поворот направо — к ближайшим посёлкам. Поворот налево — в лес, к озеру. Дорога становится тоньше, протискивается через лес. И, наконец, поперёк нашей асфальтовой проглядывает песчаная дорога.

Останавливаю машину. Оставляем машину на асфальте. Тихо, холодно, влажно.

Ева говорит: «Хорошо, что ты сказал, что нужно одеться как в холодную погоду. Я в городе одеваюсь уже совсем по-другому». Зимняя длиннющая куртка прячет поясницу и бёдра от ветра. Джинсовые брючки ныряют в сапожки. Сапожки берегут ножки от холода с земли. Да ещё их широкий уверенный каблук даёт устойчивости. Подходящая одежда.

Совсем по-другому — это как? Вопрос вспыхивает в голове искрой и пропадает безмолвно.

Запираю машину и мы заходим в лес. Обычно я кланяюсь лесу на входе, говорю просьбу и оставляю монету. Я так сделал в этот раз? Не помню.

Я — в весенних кроссовках, из меня надёжного якоря не получится. Я протягиваю Еве руку, когда под ногами особо скользкие участки. Порой она берёт руку.

Говорю: — Однажды озеро отказалось меня пропускать. Летом я вошёл в лес с другой стороны, сперва не нашёл тропинку. Потом нащупал вроде бы тропинку, а через десяток шагов упёрся в поваленное дерево. Перелез через дерево — следующее поваленное дерево. А за ним, прямо на тропинке — гора кабаньих какашек. Высотой до колена. Развернулся и ушёл к асфальту.

Ева смотрит на меня так, словно со мной можно говорить про что-то… серьёзное, что ли. Я пропускаю её вперёд.

Перекрёсток, поворачиваем направо до побережья озера. Летом озеро подтапливает почву, докуда достанет, поэтому живое тут — особенное, с расчётом на избыток воды. На этой почве широко друг от друга расставлены сосны. Сосны вокруг себя собирают кочки, на которых до самого берега беспрерывно растёт клюква, голубика и черника.

Тропинка сперва десяток шагов идётся привычно. Затем плотные корни поднимаются к самой поверхности, место между корней заполняет ярко-зелёный лишайник и тропинка начинает пружинить. По сторонам — провалы в земле. Это скованные холодом небольшие торфяные трясины.

Тропинка упирается в кострище. Я негромко говорю: «Нам налево» и показываю рукой. Она спиной ко мне, но поворачивает правильно, на левую тропку. Десяток шагов — и озеро открывается нам обоим.

Бледное серо-голубое небо.

Прозрачно-белая ледяная поляна от берега до берега.

Спуск в озеро на всех четырёх сторонах озера. Такой спуск на таком озере называется “кладка”. Кладка — это когда к озеру кладут брёвна. Поверх брёвен могут ещё набить доски. Брёвна не тонут и можно зайти в озеро. Почему нельзя просто зайти в озеро? Такое озеро превращает берег в болотистую болотность, а сразу после болотности начинается глубина. От влажного, но крепкого берега идёшь по кладке и спрыгиваешь сразу в воду. Кладки — их тут несколько — вмёрзли в озеро и терпеливо дожидаются летних прыгучих денёчков.

Я показываю налево, в сторону ближайшей, говорю: «Нам туда». Ева поворачивает сразу же. Своим присутствием сзади я тороплю её? Лучше тогда помедлю и сверну на полянку рядом с кладкой. Тут летом стоят туристы. Обхожу кострище, кусты черники, жестянки консервов, кочки. Полянка небольшая, много я тут не покручусь, но сколько-то буду не нависать.

Кладка начинается на краю поляны, идёт в озеро, заканчивается верхушкой лестницы. Лестница выглядит с берега, как приставная лестница со дна озера на берег, но ступенек в ней всего ничего. Достаточно только чтобы забраться из воды на кладку и всё.

Я с поляны вижу, как Ева подходит ко спуску в воду, потом странно ведёт головой. Прислушивается к звукам озера? Показывает всему лесу своё лицо? Не понимаю. Ещё, пожалуй, потопчусь. Вот — чернеет кострище, вон — полотенце на ветке замёрзло.

Ева садится на брёвнышко кладки и начинает развязывать шнурки. Она что ли босиком тут думает ходить? Сняла сапожки. Освобождается от носочков. Да, думает ходить.

Я хоть раз видел её голые ноги, от косточек до ступней? Я подхожу чуть-чуть ближе, а она сходит на лёд босиком. Неторопливо. Привычно. Словно часто так делает. Что же красное такое на ней, что в памяти вспыхивает, когда я думаю про эту картину? Пус-то-та вместо воспоминания.

Говорю себе — обязательно запомни, как она идёт по озеру. Но картина не сохраняется в голове. Если меня попросят нарисовать ту картину, я вспомню на месте этого воспоминания другую картинку — давнишнюю фотографию, совсем не отсюда, где она стоит на бревне, опустив голову.

А эта картина остаётся только фактом «Ева стоит на озере босиком».

Я вижу швы между льдинами на озере. Думаю, что это трещины, но ещё слишком холодно для трещин. А я точно знаю, сколько нужно температуры для крепкого льда?

А что, если это трещины и сейчас ледовые листы бесшумно разойдутся и Ева окажется между ними? Я представляю, как ползу по льду, как учили на плакате в метро. Как матерюсь, что нужно ползти, теряя драгоценные секунды, вместо того, чтобы в десяток шагов добежать и вытянуть из воды…

Громко говорю ей, что боюсь, что могут быть трещины! Ну просто молодец, вручил ей своих страхов, она теперь плавно движется обратно на кладку. Просто молодец!

Я вижу, как в другом фильме кто-то другой ступил на лёд, разбил трещину и оставил Еву в воде. А тут, в этой истории я дожидаюсь на берегу. Если лёд треснет, я смогу от берега привязать какую-то штуку, привязать к себе и подползти к Еве по льду. Даже ищу подходящую сосну подлиннее.

Когда она она садится на брёвнышко, я вижу её ступни, пальцы, пятки. Жадно ловлю каждую подробность. Никогда их раньше не видел и даже не думал, какие они могут быть. Живые, сильные.

Как она согревает и сушит ноги? Не помню. Как она обувается? Тоже не помню. Она уже обутая стоит на кладке, когда я предлагаю: «Мы можем пройти всё озеро по кругу, если хочешь». Глаза я отвожу на озеро. Незачем ей видеть моё смущение.

Она осматривает весь берег по кругу. Тонкие сосны, старую кладку, следом кочки, следом полянку прямо напротив нашей кладки, следом ветвистое дерево прямо надо льдом озера, следом ещё одну кладку, следом просвет, через который мы подошли к озеру.

Кивает.

Я отступаю и пропускаю её вперёд. Я стараюсь снова выбирать такую тропинку, по которой я не буду идти за её спиной.

Глубокие чёрные болотные провалы, замёрзшие и неопасные сейчас.

Ёлки.

Высокие кочки, из которых растут сосны. На кочках этих, вокруг сосен, зелёные стебли голубики. Папа говорил, что на этой стороне растёт только голубика и клюква.

Старая кладка. Сюда мы приезжали с папой, стояла очередь на то, чтобы спуститься в воду. Сбоку от кладки в землю — молоденький ствол сосны. Бледная тень кострища, где мы с братом делали клали в костёр целое бревно, где пилили хлеб ножом, чтобы жарить на костре. Теперь тут всё — болотная почва… Ну, зато потише и поспокойнее.

— Знаешь, — говорю, — мы с папой тут переплывали озеро.

— Целое озеро? — она с сомнением и интересом смотрит на меня, потом на озеро, словно перепроверяет расстояние.

— Наверное ты очень сильный, чтобы тут переплыть.

Я деревенею, на всякий случай тоже перепроверяю воспоминания. Я не очень сильный. И правда, с папой я переплыл однажды это озеро. Мы переплыли, потом стояли на противоположном берегу, папа сказал: «чтобы отдышаться». Потом папу укусил слепень и папа его расплющил. И потом мы приплыли обратно и забрались на эту кладку и другие люди на кладке расступились, чтобы мы вышли на берег.

— Да, — говорю. — Это не очень сложно, просто долго. И мы отдыхали на том берегу, и только потом возвращались. Не плыли сразу обратно.

Ева ещё раз внимательно смотрит на меня, как смотрят на металлический кругляш, найденный на дороге — это пробка или монетка? Я выдерживаю её взгляд. Мгновенно даю себе обещание переплыть ещё раз озеро в этом году. Чтоб уж точно.

Она молча поворачивает налево и мы продолжаем путь. Голые деревья, потерявшие листву. Листва уютно шуршит под ногами. Тропинки, деликатно разбегаются друг от друга — я могу и видеть Еву и дать ей быть в своём темпе.

Правильность Евы и правильность озера сейчас словно настраиваются друг на друга, как радиопередатчики. И я могу быть помехами. Она — та ещё боевая пчёлка и может бжикнуть на меня так, что я подстроюсь под неё, забыв про себя. Но ещё она так внимательна к озеру, что моё влияние она может и не замечать. Так капитан не замечает, как ветер меняет курс корабля, пока подбирает ключ к сундуку. Так гурман пытается определить новый найденный вкус, не обращая внимания на колкость вилки. Даже в этом случае какая-то настройка произойдёт, но лучше побыть лёгким попутным ветром, который сделает эту настройку более, хм… естественной. Как “естественный вкус”, без усилителей. Сложно объясняю, да?

— Тут холоднее! — удивлённо говорит Ева. Я киваю и улыбаюсь — такое вот озеро. Оцениваю воздух и добавляю: — И более влажно, мне кажется.

Пару минут спустя мы выходим на широкую уверенную плоскую поляну и кладку на этой поляне.

Если я видел людей на этом озере, то чаще всего именно на этой поляне. Даже сейчас мне кажется, что кострище на поляне — тёплое, хотя воздух влажный и колкий. Как люди добираются до этого места — не знаю.

Можно сказать, что к каждой кладке тут ведёт отдельная лесная тропка. После сильных дождей перейти с кладки на кладку невозможно. Болотистые участки слишком болотистые, озеро отказывает в гостевых визитах.

Тропинки отсюда дальше по озеру собираются в одну нечёткую тропку. По кочкам, через ёлки, хлестающие ветками следующему идущему. Тут я иду первым, придерживаю ветки и показываю путь. Получается, веду своим маршрутом и веду в своём темпе.

Мне совестно, и ещё теплеет в груди и расправляются плечи. Я — озёрный шаман-следопыт в весенних кроссовках.

Дерево, стоит в воде, изогнутый ствол нависает над водой. На той стороне дерева, что мы видим, почти нет веток. Словно какие-то смельчаки забираются на него и оттуда сигают в воду.

Следующая кладка и следующая поляна. Укромная, незаметная, её можно увидеть только с противоположной, самой заболоченной нелюдимой кладки или заплыв на середину озера. Длиннохвостые невысокие рыжие воздушные сосны. Земля, усыпанная круглыми маленькими сосновыми шишками, — палатку не устроить, на спальник не улечься. Да ещё и очень много открытых корней — ушла почва. Несколько брёвен неизвестные притащили неизвестно когда, чтобы хоть как-то устроиться на этом месте поудобнее.

Отсюда — прямой дорогой к самому началу путешествия по озеру. Сосны становятся поплотнее, возвращается светло-салатовый плоский мох, зелёные веточки ягодных кустиков.

Ева улыбается и уточняет: — Это всё черника?

— Да, — я обвожу взглядом участок леса шириной шагов в пятьдесят. — Тут настолько хорошо она растёт, что летом под каждым деревом сидят дачники и собирают. А однажды мой товарищ приехал сюда посмотреть на озеро и черника так его соблазнила, что он остался ещё на один день только ради черники. Сила черничного соблазна!

Она смеётся, потом говорит: — Мы сюда приедем летом и соберём, наверное, целую корзину черники с тобой.

Я холодею. Надеюсь, на моём лице не виден ужас. Со мной? Золотое ты моё солнышко, если мы приедем с тобой сюда летом, сперва мы измажем друг другу губы черникой, потом я испятнаю черникой твою спину, а следом расколется надвое навсегда моя семья. Вот как будет, если мы приедем.

Я так испуган, что пропускаю тропинку и мы снова выходим на первую кладку. Я уверен, что мы ещё её не видели, потом голову отпускает, да и Ева говорит, что мы тут уже были. И вправду. Были. Пора возвращаться к машине.

На обратном пути, уже на выходе из леса, мне кажется, что машины нет. Я быстро представляю, как машину угнали, как мы идём пешком до электрички и Ева по пути думает, какой я недотёпа. Но вот она, машина. Просто чёрная машина не видна на фоне чернеющих еловых стволов.

Перед тем, как сесть в машину, Ева просит меня проверить не нацепила ли она клещей в лесу.

Клещи — опасное дело. Я даже не думаю, как выживают клещи на льду, в конце марта, а просто смотрю, как Ева поворачивается спиной ко мне. Вот её затылок, вот её шея. Она склоняет голову, чтобы больше открыть мне для поиска. Взъерошиваю волосы ладонями от шеи вверх, проверяю основание шеи, беззащитный затылок. Отгибаю уши, проверяю там, где начинает расти ушная раковина. Туда идут крупные сосуды, там обязательно стоит проверить. В первый раз в жизни взъерошиваю её волосы. Ещё и за ушами проверяю.

У меня не дрожат руки, я не быстрее дышу, я не думаю утонуть лицом в её волосах. Не думаю, как ладони могут скользить от шеи к лопаткам. Не думаю, как ладони могут от лопаток прошелестеть к её животу и прижать её ко мне.

Перепроверяю ещё раз затылок и за ушами, прошу посмотреть у меня для порядка. Поворачиваюсь к ней спиной, но начинаю смеяться: в этом марте у меня густая спутанная грива, бесполезно смотреть. «Наверное, бесполезно», — говорю через смех. Ева тоже смеётся, прячет смех во рту, смех становится от этого и груднее и животнее. Мне щекотно в уголках губ от её смеха.

Продолжаю смеяться, открываю перед ней дверь машины. Дожидаюсь, пока Ева удобно расположится в кресле и перепроверяю, что курточка её спряталась целиком и я не прижму её дверью.

Закрываю дверь. Едем на второе озеро.

Второе озеро — длинное, вдоль дачных посёлков. Сосновый лес на горке на одном берегу, сосновый лес на холме на втором берегу. Слева виден дачный посёлок, кажется, что до него можно добраться вплавь, но я знаю, что по пути будет тоненькая тропинка поперёк озера, где можно проехать на велосипеде.

Паркуемся за пляжем. Выхожу из машины, открываю Еве.

Песчаный пляж, никакого льда на нём, кустики разной сорной стойкой травы. Кабинки для переодевания и кирпичный туалет.

Лягушатник — огороженный для малышей участок мелкой воды, и шлюз между озером (слева) и полем, в которое шлюз может направить воду, когда будет нужно. Никакой трясины, никаких зарослей, никакого бурелома, ничего, где мне нужно её направлять и оберегать. Я делаю пару шагов и усаживаю зад на ближайшую травяную кочку на пляже. Пусть сама тут рассмотрит всё, что ей интересно.

В лесу меня было много и мне было рядом и тесно. Даже непристойно. Насколько непристойно? Если вы — гетеросексуальный парень, представьте себе подругу детства, с загипсованной рукой, и вы ей застёгиваете лифчик. Если вы — гетеросексуальная девушка, то вам — застёгивать молнию на брюках другу. Вот настолько.

А теперь, на этом пляже, мне можно отдалиться и посмотреть на Еву в мире, как на картину.

«Ева, лёд и камыш».

«Ева: следы на песке».

«Ева-ветер — и просто ветер».

Ёлки, как легко любоваться и радоваться ей…

Она скоро возвращается с осмотра — обычное дачное озеро. Садится рядом со мной на корточках, я посматриваю на неё сбоку и почти верю в её обычность.

— Я переплывал это озеро по короткой стороне, как лягушка, но без рук, — говорю. — Тут неглубоко и я хотел показать папе, насколько хороший я пловец… Сейчас думаю, что я бы серьёзно волновался, если бы мой сын плыл и голова его то под водой, то выныривает. Сколько тут от берега плыть до середины?… Минуты три-четыре. Только когда вырос, понял: это ж очень было, наверное, страшно для него… Дети, это конечно…

Замолкаю и Ева молчит.

— Давай тебе шлюз покажу, он такой… — не нахожу точного слова. — Впечатляющий.

На шлюзе приходится говорить громко — с шумом падает вода. И ещё, если смотреть вниз и говорить в то же самое время, то звук быстро гаснет в бетонном квадрате шлюза. Хорошо тут рассказывать тайны, никто не услышит. Так мы и делаем. Тайны — детские, но всё равно тайные. Не расскажу.

Можно уезжать. По дороге к машине я вижу, чисто гипотетически, что если кого-то сбросят в этот шлюз в марте месяце, то он не докричится и некому тут будет кричать. И останется он там на месяцы. Завожу машину и мы едем подальше и от шлюза и от этой чёрной живучей картины.

Мы едем по трассе минут семь, когда я вижу хромающую бабулю, которая идёт вдоль дороги. Идёт она, скорее всего, к электричкам. Здоровому тут идти час бодрым ходом, а ей, в таком состоянии, все два понадобятся. Выглядит она, словно часы с кукушкой, которые небрежно собрали и теперь непонятно, откуда — и когда — выскочит птичка. В городе я бы держал Еву подальше от такой бабули, да и сам бы перешёл на другую сторону дороги. Но на лесной дороге топать до электрички ещё два часа. Бабуля уже осталась позади, но я торможу и сдаю назад, чтобы предложить свою помощь.

Садится на заднее сиденье. Ездила в дачный посёлок проверять дом своей мамы — что никто не залез, что ничего не вытащили.

«Ой, да», — говорю.

Проехали полпути до электрички.

Думала, что не дойдёт уже.

«Ой, да», — говорю. — «Далеко идти тут, конечно».

Проехали полпути полпути — перекрёсток трассы и песчаной дороги.

Бабуля хочет знать, как нас зовут. Тут я хмурюсь. Отдавать наши имена почему-то совсем не хочется.

«Просто так потом вспомните, что хорошие ребята подвезли».

Не сдаётся, говорит, что хочет за нас помолиться в церкви.

«Ой, да всё хорошо. Ничего не нужно. Просто за хороших ребят помолитесь».

Место высадки пассажиров. Мы вернулись на заправку, где берёзовый сок и какао. Мне неспокойно с этой бабушкой. Можно, конечно, довезти её и до самой электрички, но я высаживаю её у заправки. Желаю ей доброго пути.

Мы пару минут смотрим, как она хромает в переход к электричкам. «Я чего-то не хотел, чтобы она наши имена узнала. Какая-то странная бабушка. Нормально, что не сказал?»

Ева говорит, что нормально, что не сказал.

Заезжаем на заправку в туалеты, оттуда — на разворот домой.

Заправка остаётся за спиной, когда Ева спрашивает, нет ли у меня полотенца. Хм… В машине нет полотенца. На заправке могли быть полотенца, но мы уехали. Можем завернуть в соседний городок, в хозяйственный магазин. Или не завернуть в городок, найти следующую заправку и там купить полотенце.

Ева терпеливо выслушивает мои варианты, качает головой: — Нет. Никуда не нужно заезжать. Пропускаем городок, пропускаем заправку, обгоняем легковушки, грузовички и грузовичищи. Ева смотрит за окно, что-то ищет там или взвешивает какие-то гирьки в голове.

Наконец, спрашивает: — Скажи… А мы можем заехать на купель?

Уточняю: — На ту купель, которая у моста? Ту, которую мы проезжали?.

Кивает. Проводит языком по губам, словно встревоженная кошка, а не как-то по-другому.

— Да, конечно можем.

— А тебе не будет… неудобно?

Я никогда не видел купель. Я никогда не видел купель, где была Ева. О Еве и её местах я только слушал рассказы. Дворик её дома сегодня был вторым таким местом. В её родной далёкий город я бы сейчас отказался ехать — далековато. Но купель — вот она рядом и я могу решить, будет Ева на купели сегодня или нет. Уф, снова тесно.

Я мельком взглядываю на неё, быстро возвращаю внимание на дорогу: — Поехали. Покажешь, где сворачивать.

— Хорошо, — она спокойнее устраивается на сиденье и укладывает голову на изголовье.

— А полотенце? — я ищу взглядом поворот на какой-нибудь городок с магазином.

— Я вытрусь платком.

«Я вытрусь платком». Я оцениваю взглядом, хватит ли платка, чтобы собрать влагу со всей Евы — с головы до пят… Возвращаю внимание на трассу.

Ева указывает дорогу, сетует, что неудобно объясняет, а я предугадываю поворотики и согреваюсь тем, как я легко понимаю её объяснения.

Чтобы добраться до купели, нужно:

— свернуть с трассы на мост,

— сразу же с моста свернуть на трассу в обратном направлении,

— на ближайшем повороте свернуть направо на дорогу между листами железа,

— проехать посёлок,

— свернуть на ухабистую песчаную дорогу и проскакать по ней несколько занимательных минут,

— вывернуть наконец-то к стоянке купельщиков.

Тут тихо, ни птичьего шума, ни ветерка. Воздух холодит лицо. Чем ближе к купели, тем чаще под ногами попадаются наледи. Я даю Еве руку и мы так идём.

Домик изметаллопрофиля. Похоже, что купель — это что-то внутри него. Рядом с домиком — родник. Рядом с родником — скамейки, расставленные квадратом.

Ева отпускает мою руку, открывает дверь в металлический домик, заходит внутрь и затворяет дверь. Я остаюсь у двери, не понимаю, что должен теперь делать. Надо, наверное, подождать… Осмотримся.

Вокруг всё топкое — ступить особо некуда: или сидеть на скамейке, или топать обратно. Или в купель.

Сидеть на скамейке. Широченная тишина.

В домике что-то легонько звякнуло. Наверное, пряжка ремня стукнулась в стальную пуговицу на брючках. Запоздало думаю, что если бы задался целью, мог расслышать ещё много чего. Как-то же снимался свитер? И что-то, что под свитером, тоже как-то снималось. Привстаю со скамейки… и мне становится неловко в то же мгновение. М-да… Если бы задался целью… Можно я ещё немного побуду нормальным человеком с другой какой-то целью?

Сажусь обратно. Родник, вон, занимательно журчит. Птицы тут звонко перекликаются. Пахнет хорошо — мокрой корой и тающим снегом.

Я слышу всплеск воды — кто-то побольше, чем уточка, погрузился в воду. Через пару мгновений — горячий, животный, звонкий женский выдох.

Так пленница выдыхает, когда ей развязали надолго зафиксированные руки — радость обретённой свободы и боль от прилива крови к онемевшим ладоням.

Так обожжённая под солнцем дурёха выдыхает, когда холодная сметана мажется на её зудящие плечи.

Так эта дурёха выдыхает, когда наутро тянет ненужный, отвергнутый кожей, шелестящий лоскуток где-то между шеей и плечом.

Боль.

Восторг.

Освобождение.

Снова всплеск и — через пару мгновений — выдох. Я сжимаю пальцами сиденье скамейки, вдыхаю сквозь зубы влажный воздух и сглатываю слюну.

Я прирос к скамейке.

Снова всплеск и — выдох, кажется звонче прежних. Я выдыхаю еле слышно. Улыбаюсь и качаю головой. Я обезоружен и наполнен радостью. Сижу дураком на скамейке, а пассажирка моя звенит весенней птицей, ограждённая от меня.

Проходит минута, проходит пять, я не слышу ни вжика молнии, ни звенька пряжки, ни стука каблучков. Я подхожу к двери, тянусь к ручке, но останавливаю себя. Щеколда на двери, с внутренней стороны. Сейчас вмешаюсь и нарушу что-то правильное, герой-спасатель.

Отхожу от двери, взгляд цепляется за листок с требованиями к посетителям. Я зажмуриваюсь и замедляю дыхание, пока сердце бьётся галопом. Замедляйся, драгоценное моё, замедляйся. За тонкой железной стенкой находится посетительница, которой, как и другим посетителям, запрещено окунаться в белье. Чем я заслужил такое? Я беззвучно смеюсь, запрокинув голову. Ну надо же!

Возвращаюсь на скамейку, выдыхаю и улыбаюсь. Проходит ещё пять минут. Думаю, что сейчас там за дверью надеваются джинсы и щёлкает пуговица на ширинке. Натягивается свитер и застёгивается молния куртки. Ничего страшного.

Проходит ещё пять минут. Щеколда освобождает дверь. Ева — далёкий, негасимый огонёк. Снег, исчезающий снежинками в лесном озере. Говорит: «Уронила серёжку на дно, думала уже не найду».

Когда я открываю дверь машины, перед Евой, она садится в кресло и внимательно смотрит на меня. Чистая, распахнутая, мокрая прядь через лоб. Смотрит, словно опять ищет серёжку на дне. И с удивлением находит. Маленький шанс украсть её поцелуй, вот он, эти пару мгновений. Её глаза и её тело не говорят, что выбирают меня. Принять — могут, но не выбирают. И если я ждал сигнал для действия, то нет этого сигнала. Аккуратно захлопываю дверь. Едем.

Обратный путь на трассу — суетливый. Мы катимся по ямкам. Жарит мартовское солнце через стекло. Я ворчу и на ямки и на жар.

— Включи уже кондиционер и не ворчи, — говорит.

— Я тебя простужу тогда.

— Открывай немножко, не простудишь.

Тогда я опускаю чуть-чуть стекло на своей стороне, набираю весенней прохлады. На трассе пропускаю пару торопыг и встраиваюсь в поток.

— Ты что, никогда не гоняешь? — в её голосе мне чудится запретный какой-то сахарок. Так одноклассница в четырнадцать спрашивает: «ты не куришь?».

Говорю: — Я обычно вожу семью с детьми. Так что мне лучше доехать, чем погонять. Пусть едут, зато я тебя невредимой довезу.

Молчу про то, что автомобиль этот сам по себе не мощный, он не даст погонять. И про то, что я себя теперь чувствую таким, как тот, который не гоняет. И тот с которым красотке было бы неинтересно и нерадостно. Жалею, что не ответил: — Сегодня я везу особо ценный и хрупкий груз… А в остальное время за мной не угнаться. Мог ещё потом глянуть жарко, провести ладонью по её коленке и переключить передачу. Но нет, не гоняю.

В городе аккуратно пропускаю всех — вернуться с трассы на её улицу та ещё задачка — и быстро докатываюсь до её дома. Мы стоим на её тихой улочке, у машины, и я не понимаю, как правильно попрощаться. Может, я в последний момент сделаю такую стыдобищу, что не отмоюсь до конца жизни. Ладно. Тыкну её в плечо кулаком осторожно. Бывай, красотка. Хорошего дня.

Завожу машину, пока она медленно идёт к подъезду. Опускаю оба окна — и водительское и пассажирское. Мне ехать к своей половинке, а пахнет на месте половинки другой красавицей.

Еду чуть быстрее разрешённой скорости. Сквозной ветер через весь салон, её запаха всё меньше и меньше. Мост, светофор, мост, светофор, светофор. Уши гудят от ветра и шума.

Паркую машину. Поднимаю стёкла. Напоследок делаю дикую вещь — как мартовский пёс, утыкаюсь носом в сиденье пассажирки. Призрачное тепло её. Еле уловимый след её запаха. Какого запаха? Не могу назвать. Не нахожу слов.

Затмение

Я больше не могу смотреть на своего человека. Мой человек продолжает так же кушать, шутить такие же шутки (обычно человек переделывает на новый манер поговорки или песенки), надевает такую же одежду, как и до понедельника. Человек остался прежним, это у меня стронулся какой-то камешек в голове и наступило затмение.

Утром я искоса смотрю, как человек одевается. От кроватного человека до кухонного человека. Трусы дурацкого цвета — то ли бежевый, то ли розовый, то ли серый. Майка как ночная рубашка. Следом тапки — серые, мягкие, без формы и звука. Сверху донизу мой человек вот какой: большой рот, большой нос, разного размера груди, неуверенные ягодицы. Крупные бёдра, крупные голени, на ногах какие-то совсем разные пальцы.

Всю ночь я как могу отталкиваюсь и защищаюсь от того, чтобы быть рядом с человеком. Засыпая, выставляю колено вперёд, чтобы не укорачивать расстояние между нами. Не могу есть еду, которую человек готовит.

Я остаюсь приветливым, как хороший официант или кассир. Человек продолжает быть со мной, готовить мне еду и говорить со мной. Я терплю, как он вдыхает воздух, двигается, расставляет чашки.

Неделю длится это чёрное время. Потом заканчивается, уходит. Я начинаю видеть, что человек мой — дружелюбная и весёлая. Когда я думал «это плохой неприятный некрасивый злой человек», то вспоминал чай, который она заварила и бутерброды, которые она нарезала. Вспоминал, как она обрадовалась грозе, и мы наблюдали за грозой с балкона.

«Это не плохой человек, это у меня в голове дрянь», тогда решил я. «И поскорее надо эту дрянь из головы убрать».

Ближайшей ночью, когда мы уложили детей спать, я зажигаю свечи и прошу её встать с кровати на пол. Прошу полностью раздеться. Она стоит в медово-апельсиновом свете свечей. Круглые плечи, налитые круглые груди, круглые линии талии, упрямые, своевольные бёдра. Я говорю: «Я хочу тебя всю снова ощущать. Я сейчас буду делать глупые вещи, только ты, пожалуйста, не бойся».

То, что я буду делать, я не сам придумал. Я это запомнил из любимой книги Харуки Мураками.

Я опускаюсь на четвереньки, как пёс, и утыкаюсь носом в пальцы моего человека. Вот так они пахнут и вот такой они формы. Голени. Я прижимаюсь к ним щеками. Вот такие они, крепкие, сильные. Вот такой они формы. Бёдра. Я вижу их предельно близко. Вот такие они. Вот так они делают своё дело. Я прижимаюсь к бёдрам и у меня в груди тает какой-то камень. Вот попа моего человека. Попа покрыта пушком. Бархатным. Вот тёмная глубина моего человека. Если бы мы начали сейчас любовную игру, то я бы остановился тут и начал разыскивать влагу в глубине. Я — летний нацеленный пёс. Но сейчас я хочу не этого. Я хочу удостовериться в том, что мои глаза и моя голова мне врут. Я думал, что человек у меня плохой, но вот я обследовал человека уже наполовину и мне всё по душе, всё подходит.

Я поднимаюсь к животу и вдыхаю запах живота моего человека. Я знаю, что мой человек не жалует свой живот. Я оставляю в голове заметку хвалить и окружать заботой этот живот. От живота — к спине. Носом удобно надавливать на дорожку от основания спины и двигаться к шее. Лопатки — отлично. Мягкость от лопаток и до талии — я по-животному рад, что мой человек так сделан. Даже говорить не могу про это с ней, но по-животному рад.

Спелые груди, одна покрупнее, вторая поскромнее. Здравствуйте, девушки. Нос родной, я об него трусь своим носом как дурак. Дальше — тыльная сторона головы. Я обеими ладонями приподнимаю волосы и обнюхиваю шею, за ушами, затылок.

Всё. Внутри поселяется фундаментальный факт — мой человек мне подходит. Запахом, твёрдостью, мягкостью, силой, теплом, звуком, движением.

Всё. Можем ложиться.

Задуваю свечи. Кладу человека рядом с собой. Темнота. Маяк вертикально удерживается собственной мужской магией. Требует что-то сделать с жаром и своей вертикальностью. Пусть требует.

Сегодня — всё.

Оглавление

Прогулка

Гребля

Ева

Затмение