Деликатный вопрос [Д. Беляев] (fb2) читать онлайн

Д. БЕЛЯЕВ
ДЕЛИКАТНЫЙ ВОПРОС

*

Рисунки И. СЕМЕНОВА.

М., Издательство «Правда», 1955

ДЕЛИКАТНЫЙ ВОПРОС

Сергей Васильевич Полозов, грузный, пожилой человек, ходит по кабинету. На лбу у него капельки пота. Непокорная прядь густых седеющих волос свисает на глаза. В выражении лица, во всей фигуре взволнованность.

— Простите, Сергей Васильевич, вы, кажется, чем-то расстроены, может быть, я вам помешал?

— Не помешали, ей-богу, не помешали! Напротив, если имеете время, я могу рассказать довольно интересную историю.

— С удовольствием вас слушаю…

— Так вот я и говорю: сложная это штука — человеческая натура. Вот я профессор, секретарь партийного комитета, три года секретарствую… Казалось мне, всех коммунистов своих знаю, как самого себя, ан нет… Вы, вероятно_; когда шли ко мне, встретили интересную, очень интересную женщину?

— Да, в коридоре я видел какую-то женщину, но, признаться, не обратил внимания.

— Вот и я не обращал на неё внимания. А зря… Впрочем, я тоже впервые её видел сегодня. Это жена доцента нашего института Шувалова Фёдора Павловича. Так вот, пришла она ко мне сегодня… Нет, уж лучше я вам всё по порядку выложу.

Сергей Васильевич сел в объемистое кожаное кресло, закурил.

— Недавно у нас собрание районного партийного актива было, обсуждали последнее решение Пленума ЦК. Ну, сами понимаете, всех волнует сейчас этот вопрос, а нас, сельско-хозяйственников, особенно и непосредственно он касается. Ну-с, так попросил я секретаря райкома, чтобы побольше нашему институту пригласительных билетов дали. Он не возражал. И вот взял я список своей парторганизации и стал думать, кого на актив послать. Ну, разумеется, первым записал товарища Селезнева: самый активный наш коммунист и выступать умеет здорово, горячо, с огоньком всегда говорит. Да. Смотрю дальше список и вижу фамилию Шувалова. «А дай-ка, — думаю, — его на актив приглашу!» Надобно вам сказать, что доцент Шувалов хоть и неплохой работник, а какой-то… такой… несмелый, что ли, выступает на собраниях очень редко, говорит нескладно и в активе у нас не числится. Его у нас в шутку даже прозвали «это самое», так как он во время выступления после каждого слова говорит такую несуразную фразу: «Это самое».

Ну-с, закончился доклад. После перерыва прения начались. Третьим оратором выходит на трибуну наш товарищ Селезнев. Ну, ничего не скажешь, здорово говорит, горячо, интересно. Ему даже регламент продлили. Ну, и я рад: как-никак мой активист. И вот слышу, заключает он своё выступление такими словами: «Я уверен, товарищи, что не найдётся в нашей партийной организации человека, который но ответит на призыв нашей родной и великой партии делом. Я лично заявляю…»

«Ну, — думаю, — молодец Селезнев!» Я был уверен, что после таких слов он объявит желание ехать в деревню агрономом. Да и другие, видимо, так думали. Тем более молодой, холостой, энергичный. А товарищ Селезнев закончил своё выступление так: «Я лично заявляю, что от всей души одобряю постановление ЦК».

И ушёл с трибуны. Я, признаться, какую-то болезненную неловкость почувствовал. А тут ещё кто-то из впереди сидящих тихонько сказал: «На словах шик, а на деле пшик». Мне совсем не по себе стало. Но каково же было моё изумление, когда председательствующий объявил:

— Слово имеет товарищ Шувалов.

Смотрим и глазам не верим. На трибуне наш Шувалов, на’ и доцент Фёдор Павлович Шувалов! Стоит он на трибуне и молчит. Председатель покашлял и ободряюще сказал:

— Пожалуйста, товарищ Шувалов, слушаем вас.

Фёдор Павлович вынул без надобности платок из кармана, переложил его в другой карман, откашлялся и начал:

— Так вот, это самое… товарищи, извините меня… Я по образованию агроном. И вот, товарищи, я решил просить вас послать меня в МТС… В любую МТС… Сам я, товарищи, из деревни, а по образованию агроном. Так вот, я считаю, что мне наш народ образование дал, партия наша. Раз партия призывает, значит, надо своему народу знания отдать. Поэтому прошу меня послать в МТС, а я, со своей стороны… это самое… постараюсь, поработаю…

Тут зал как громыхнёт аплодисментами! Так его и проводили аплодисментами до самого места. А я, понимаете, до того разволновался, что жму ему руку, хочу сказать что-то очень хорошее, а не могу: комок какой-то в горле перекатывается и мешает говорить…

Ну-с, а на другой день приходит он ко мне. Мнётся, смущённый такой, и говорит:

— Вот уже не знаю, как, это самое, и объясниться с вами, Сергей Васильевич.

— В чём дело, дорогой Фёдор Павлович?

— Да не знаю, как и объяснить. Очень деликатный вопрос, Сергей Васильевич. Вот я вчера изъявил желание поехать в МТС и сам не знаю, как сейчас быть. Всю ночь не спал… Видите ли, моя жена…

— А, понимаю! Категорически возражает?

— Да… то есть нет… пока не возражает. Я, это самое, не говорил ей ещё. но боюсь, понимаете. Моя Люба, это самое, — коренная ленинградка. И до того, понимаете, она влюблена в свой город, что, право, боязно и разговор затевать. Она, бывало, стоим, скажем, на берегу Невы или в Петергофе гуляем, только одно и твердит: «В Ленинграде родилась, в Ленинграде и умру». Вот видите, какое дело.

— Да вы с ней потолкуйте, Фёдор Павлович!

— Да уж больно, это самое, вопрос-то деликатный… А я, Сергей Васильевич, хотел вас попросить…

— О чём именно, Фёдор Павлович?

— Да вот, это самое, потолковать с ней. Вызовите её и… и потолкуйте.

— Да вроде неудобно как-то, тем более, что она беспартийная…

— Ничего, что беспартийная! Моя Люба вообще-то ничего, хорошая женщина. И, конечно, и сам потолкую, но сначала вас прошу, очень прошу, Сергей Васильевич… Вот какую он мне задачу задал, понимаете?

— Но вы её сегодня вызывали?

— В том-то и дело, что не вызывал.

— Однако вы же мне сказали, что это именно жена Шувалова была тут передо мной.

— Точно. Его жена, Любовь Степановна Шувалова. Только приходила она не по вызову, а по собственной инициативе.

— Да? Интересно! Значит…

— Значит, пришла и говорит: «Простите меня, но я хочу с вами посоветоваться по очень деликатному вопросу. Мой муж, Федор Павлович, в последние дни всё время только и говорит об МТС, о колхозах. Я-то понимаю, что у него на уме: он ведь сам в деревне родился и вырос… и чувствует обстановку…

— А что, Любовь Степановна, — осторожно приступил я к разведке, — вот возьмет да и махнёт ваш Фёдор Павлович в деревню. А?

Она испуганно вскинула брови и замахала рукой:

— Что вы, что вы! Да вы не представляете, как он привык к Ленинграду!

— В таком случае что же вас беспокоит, Любовь Степановна?

— Как что беспокоит? Он беспокоит, Федор Павлович беспокоит. Вижу, мучается же человек, ну вот я и пришла к вам, может, вызовете его.

— Зачем?

— Ну, как секретарь партийный, и подскажете ему, вас-то он послушает.

— Что я должен ему подсказать, Любовь Степановна?

— Да как что? Ну, заявление чтобы подал, в МТС попросился работать. Он у меня, знаете, несмелый и на геройство неспособный, а вас послушается. Я ведь чувствую: душа-то у него болит.

Тут я, понимаете, не выдержал и от души расхохотался:

— Родная, дорогая Любовь Степановна, да что же вы сами-то не подскажете?

— Что же тут смешного, Сергей Васильевич? Да разве он послушает меня! Уж больно он, говорю, привык-то к нашему Ленинграду. Стоим, бывало, на берегу Невы или в Петергофе гуляем, всё одно твердит: «Хоть и родился я в деревне, а так мне Питер полюбился, что ни за какие коврижки из него не уеду, умирать тут буду…»

Ну-с, я, конечно, рассказал ей про актив, про то, как приходил ко мне Фёдор Павлович и просил меня вызвать свою супругу и потолковать с ней по «деликатному» вопросу. Посмеялись мы с Любовью Степановной и расстались друзьями. Чай пить приглашала. И пойду, обязательно пойду чай пить. И дам же я ему взбучку!

— Кому, Сергей Васильевич?

— Как кому? Фёдору Павловичу Шувалову.

— За что же?

— А за то, что жену свою плохо знает.

* * *

— Ну, а как чувствует себя ваш активист Селезнев?

— Что? Селезнев? Не знаю. Не видел. С того самого собрания не видел. Раньше, бывало, три раза заходил ко мне, а тут как в воду канул… М-да. По совести говоря, очень часто мы не знаем как следует своих людей. Работаем вместе, видимся каждый день, живём бок о бок, а на поверку получается… деликатный вопрос.

МОСКОВСКИЙ ХАРАКТЕР

Благодаря отражению света становятся видимыми незамосветящиеся тела.

(Из учебника физики)

— Машенька! Машенька!

— Соня?!

— Спустись обратно, я внизу подожду.

— Хорошо!

Так декабрьским днём 1950 года на эскалаторе московского метро произошла встреча подруг детства Маши Селезнёвой и Сони Волжинской.

Обе они когда-то учились в десятилетке в городе Рязани и сидели на одной парте. Потом Маша уехала в Москву в институт, а Соня вышла замуж и осталась в Рязани. Давно это было!..

Маша была уже не Маша, а Мария Фёдоровна, и не Селезнёва, а Волошина. Софья Николаевна Волжинская как была, так и осталась Волжинской.

— Стану я менять свою замечательную фамилию на какую-то Сиволапову! С ума сойти! — заявила она в загсе и оставила себе девичью фамилию,

Мария Фёдоровна, брюнетка с правильными, но на первый взгляд несколько строговатыми чертами лица, была одета в чёрное пальто со скромным каракулевым воротником. На голове у неё была маленькая каракулевая же шапочка, из-под которой сбоку выбился заметно седеющий локон. Словом, женщина, каких много.

Софья Николаевна являла собой полный контраст. Голубоглазая блондинка, в котиковом манто, с двумя чернобурыми лисами на шее, в зелёной шляпе, украшенной какими-то не то хвостами, не то пушистыми перьями, выделялась своей яркостью. На её довольно красивом лице лежала печать самонадеянности и довольства. «Смотрите, — говорило это лицо, — как я хороша, как хорошо живу!..»

Мария Фёдоровна прямо с эскалатора очутилась в объятиях подруги.

— Машенька, да ты ли это? Верить не хочется!

— Как видишь.

— С ума сойти! Ведь пятнадцать лет прошло!

— Да. Ты, что же, в Москве живёшь?

— Боже упаси! Приехала из Рязани.

— Надолго?

— Да сама ещё не знаю.

— В командировку?

— Боже упаси! Я не служу. Специально приехала купить башмаки на меху.

— Башмаки?

— Ну да, башмаки. Ну, как ты живёшь? Муж есть?

— Есть… Знаешь, Соня, я тороплюсь в институт. Вот тебе адрес, заходи вечером на квартиру.

— В институт? Неужели всё ещё учишься? С ума сойти!

Это «с ума сойти», сопровождающее почти каждую фразу подруги, заставило Марию Фёдоровну рассмеяться. Она вспомнила, как на одном из уроков, выслушав какое-то замечание преподавателя, Соня по привычке воскликнула: «С ума сойти!»

— Нет, Соня, я не учусь, я работаю в том же институте, где училась… Ну, так заходи.

— Обязательно!

* * *

Вечером Софья Николаевна явилась разодетой в пух и прах.

— Хочу пленить твоего мужа, Машенька!

— Муж в командировке.

— Жаль! А какой пост он занимает?

— Да тоже научный сотрудник, мы с ним институт кончали вместе.

— Научный сотрудник? С ума сойти! Ой, как, должно быть, скучно ты живешь! Наверное, он вроде нашего учителя химии, помнишь? «Химия — предмет важный», а сам всё время держится за бородку и смотрит вниз. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, я шучу.

— Да я не сержусь.

— А дети есть?

— Трос.

— Сколько?

— Трос.

— С ума сойти! Вот уж не понимаю! Я бы, кажется, с одним не знала, что делать… И потом роды так портят фигуру!

Софья Николаевна критически осмотрела квартиру, обстановку, заглянула в гардероб, на кухню.

— Да, Машенька, скромненько, скромненько… А знаешь, у меня в спальне такой трельяж! А ковры!.. Право, мне очень, очень тебя жаль! Ты такая умная, интересная, а прозябаешь тут со своим институтом и мужем в неизвестности. Вот почему я предпочитаю быть первой в деревне, чем последней в городе. Так, кажется, говорится? Ты понимаешь, я в Рязани такой популярностью, таким уважением, авторитетом пользуюсь! И это мне ничего не стоит, всё муж, его положение. Я люблю жить и блистать! Ты знаешь, у меня такой гардероб! Любой продавец любого магазина, когда я вхожу, величает меня по имени и отчеству! И потом, знаешь, я пою иногда в клубах на концертах. Даже два раза в местной газете об этом писали… Нет, право же, милая, мне даже стыдно: ты ведь много-много умнее меня и сколько училась. А вот судьба несправедливо поступила.

— Почему, Соня? Я совсем тебя не понимаю. У меня хорошая семья, я работаю…

— Довольно, довольно! Работать — это ещё не жить. Корпишь, корпишь над книгами, так и жизнь и молодость пройдёт неотмеченной, незамеченной… Ты бы, Машенька, хоть волосы покрасила, а то седина уже заметна… А ты знаешь, я парикмахершу на дом вызываю.

Не дав сказать ни слова подруге, Софья Николаевна весь вечер говорила о своей жизни и сожалела о судьбе Марии Фёдоровны. Когда та пыталась что-либо сказать, опровергнуть, Софья Николаевна махала руками:

— Молчи, молчи! Знаю: ты смотришь на меня и завидуешь, мне все завидуют.

— Позволь, но…

— Не позволю, не позволю! Завидуешь, а сознаться гордость не позволяет. Ты ведь гордая, упрямая, типичный московский характер… Машенька, милая, слушай, ведь послезавтра выборы в Верховный Совет! Ты в каком округе голосуешь?

Мария Фёдоровна назвала округ.

— Машенька, родненькая, я тоже с тобой пойду. Хорошо? Я так и решила нынче голосовать в Москве.

Волошиной очень наскучила подруга детства. Ее порхание, разговоры, самодовольный вид, снисходительный тон действовали раздражающе, как навязчивое жужжание комара…

— Видишь ли, Соня, я…

— И без всяких «видишь ли»! Утром приеду к тебе и пойдём вместо на избирательный участок, тебе же со мной веселее будет.

— Хорошо, приезжай, — скрепя сердце согласилась Мария Фёдоровна.

— Ты, Машенька, учти, что рядом со мной и ты будешь заметнее. На меня всюду обращают внимание, такая уж я заметная. Ха-ха-ха!..

— Чудная ты, право, Соня! Я не луна и совсем не хочу светить отражённым светом. Это чужой, мёртвый и холодный свет.

— Ну, пошла свою учёность показывать! Вот увидишь, какое я впечатление произведу…

* * *

Когда Софья Николаевна пришла утром в день выборов к Волошиной и увидела её уже совсем собравшейся, она сделала большие глаза:

— Что такое? С ума сойти!

На лацкане темно-синего бостонового жакета Волошиной Софья Николаевна увидела значок лауреата Сталинской премии.

— О, скромница! О, хитрюга упрямая! И ни слова, ни полслова не сказала позавчера… Я же говорила, что у тебя типичный московский характер.

— Если бы я даже и хотела что-нибудь тебе рассказать, то всё равно не могла: ты же любишь говорить сама и только о себе…

Софья Николаевна с откровенной завистью рассматривала значок, трогала его.

— Но почему же, почему ты не носишь каждый день эту прелесть? Ах, как бы он ко мне пошёл! У меня есть сиреневое платье из панбархата. Представляешь, как бы красиво выглядело!..

— Ну, пора, пойдём.

По дороге на избирательный участок Софья Николаевна говорила уже о себе меньше, чем при первой встрече. Она шла и о чём-то думала, мечтательно вскидывала тщательно подвыщипанные бровки. Возможно, она представляла себя в сиреневом платье из панбархата с лауреатским значком на груди.

Когда они подходили к подъезду избирательного участка, Софья Николаевна вдруг остановилась и почти до боли сжала руку Волошиной:

— Машенька, что такое?

— В чём дело, Соня?

— Портрет, видишь?

— Да. А что?

— Но ведь она… она совсем, совсем на тебя похожа!

— А почему же я не должна походить сама на себя?

— С ума сойти! Так, значит…

— Значит, если хочешь, будешь голосовать за меня. Сама напросилась.

— Но ведь тут написано «Волошина», а ты Селезнёва?

— Я же говорила, что у меня есть муж, а его фамилия — Волошин.

— И ты мне ни слова? Ни полслова? С ума сойти! Ну я же говорила: типичный московский характер!

Пока Софья Николаевна у стола избирательной комиссии оформляла документы, к Волошиной один за другим подходили люди. Подходили знакомые и незнакомые, крепко пожимали руки, о чём-то спрашивали, весело улыбались. Софья Николаевна до боли закусила губу: ей было очень обидно, что на неё никто, абсолютно никто не обращает внимания, в то время как круг людей около Волошиной всё увеличивался и увеличивался. Когда Софья Николаевна получила бюллетень, к ней подошёл член избирательной комиссии и хотел проводить в кабину для голосования. Софья Николаевна вскинула брови, обаятельно улыбнулась и громко, чтобы все слышали, сказала:

— Зачем мне кабина? Маша Волошина — моя очень-очень близкая подруга, и я, конечно, проголосую за неё без всякой тайны.

Тогда близстоящие обратили на неё внимание, а член избирательной комиссии с чувством пожал руку:

— Поздравляю, от души вас поздравляю!

Софья Николаевна приняла это поздравление с таким видом, как будто это она была кандидатом в депутаты Верховного Совета. Гордо кивнув головой, громко ответила:

— Благодарю вас, спасибо! Избиратели не ошибутся, избрав мою подругу Машеньку. У неё же настоящий московский характер!

Кто-то мягко возразил:

— А при чём тут московский, рязанский или курский характер? У настоящего советского человека, каким является Мария Фёдоровка, настоящий советский характер.

Софья Николаевна не стала спорить. Она уже была довольна тем, что наконец привлекла к себе некоторое внимание. Правда, на её самодовольное лицо легла еле заметная тень грусти. Видимо, она вспомнила и только сейчас поняла слова Волошиной об отражённом свете.

ДВЕ МАМЫ

Эту историю рассказала мне воспитательница детского сада Мария Сергеевна Смирнова.

* * *

— Галю к нам в сад привела женщина с очень молодым лицом, но совершенно седая. В тот день я узнала о галиной маме лишь по ответам на обязательные вопросы, которые ей задавали, как и всякой другой матери, при записи ребёнка в детский сад.

— Ваша фамилия?

— Сорокина.

— Имя, отчество?

— Анна Фёдоровна.

— Где работаете?

— На ткацкой фабрике.

— Домашний адрес?

— Улица Ленина, дом 18, квартира 40.

— Сколько лет девочке?

— Три года.

— Отец?..

— Погиб на фронте.

— Ещё дети есть?

— Была… девочка… Светлана. Убита во время налёта фашистской авиации…

При этих словах она крепко прижала к себе Галю, а Галя, курносая девочка с круглыми кукольными глазками на круглом веснушчатом лице, со смешными крючковатыми косичками, тоже прижалась к ней и, взяв в свои ручонки седую голову мамы, стала ей шептать что-то на ухо.

Анна Фёдоровна улыбнулась и погладила Галю по голове:

— Можно, Галочка, конечно, можно, если тётя…

— Меня зовут Мария Сергеевна.

— …если тётя Маруся разрешит. Она спрашивает, могут ли принять в детский сад её куклу,

Я посадила девочку к себе на колени.

— Конечно, можно и твою куклу записать к нам в детский сад. Она ведь твоя дочка? Да?

— Да.

— А как её зовут?

— Соня. А… когда она не слушается, я ее в угол ставлю.

— Ты её любишь?

— Да. А когда она суп не ест, тогда не люблю… А колясочку для Сони тоже можно сюда приносить?

— Конечно.

— А сониного мишку тоже можно?

— И мишку можно.

— А… а если я буду жить у вас, кто тапкины мамки будет искать?

— Что?

— Ой! Я совсем не так сказала! Мне надо было говорить мамкины тапки, а я говорю тапкины мамки…

Галочка смутилась, покраснела, скатилась с моих колен и, подбежав к матери, уткнулась лицом к ней в колени.

Анна Фёдоровна рассмеялась:

— Эх, ты, маленькая мама, сразу тёте Марусе все наши семейные тайны открыла! Знаете, когда я прихожу с работы, она ищет мои тапки, которые сама же нарочно и прячет…

Прошла зима. На лето, как всегда, наш детский сад выехал на дачу. Галочка пробыла на даче до июля, а потом её мама увезла в деревню, к бабушке.

Пришла она к нам, когда детский сад был уже в городе. На этот раз её привела женщина, которую я никогда не видела. Точнее, не женщина привела Галю, а Галя за руку втащила женщину.

— Здравствуйте, тётя Маруся!.. Тётя Маруся, а это моя мама! Тётя Маруся, у меня теперь две мамы — мама Аня и мама Клава. Это моя мама Клава. А мама Аня вам привет велела передать, она сегодня ушла на собрание. Мама Аня велела вам сказать, что она завтра сама придёт передавать вам привет. И вот ещё вам цветы. Это мы сейчас с мамой Клавой купили,

Женщина стояла и улыбалась.

Зная, что Галочка — большая фантазёрка и выдумщица, я в тон её лепету спросила:

— Галочка, а где же ты нашла себе вторую маму?

— Это, тетя Маруся, не вторая мама, а первая мама, потому что сначала меня родила мама Клава, а уже потом родила мама Аня. И не я нашла маму Клаву, а мама Клава нашла меня. Вот!

— Ну ладно, Галочка, довольно тебе загадки загадывать тёте Марусе, иди к девочкам.

— Хорошо, мамочка. Передай привет маме Ане и крепкокрепко её поцелуй.

Галочка поцеловала женщину и убежала…

Две мамы! Это не было шуткой и фантазией Галочки…

* * *

Через несколько дней после того, как Анна Фёдоровна вернулась с Галочкой из деревни и когда они сидели в своей городской квартире и пили чай, в дверь кто-то постучал. Стук был робкий, нерешительный, и Анне Фёдоровне показалось, что это стучат в соседнюю квартиру. Но когда стук повторился, Анна Фёдоровна вышла в прихожую и открыла дверь.

Вошла женщина. И так же нерешительно и робко, как и стучалась, она спросила:

— Простите, здесь живёт Анна Федоровна Сорокина?

— Да. Это я. Проходите, пожалуйста.

— Спасибо. Я… видите ли… Может быть, я ещё ошибаюсь… Но… скажите: у вас есть девочка… Галя?

— Да, это моя дочка. Наверное, успела уже подраться на дворе с кем-нибудь?

— Нет, Анна Фёдоровна… Я должна вам сказать… Поймите… Эх, да что уж тут, всё равно! Дело в том, дорогая Анна Фёдоровна, что Галя — моя дочь. Я из Киева…

По лицу Анны Фёдоровны разлилась матовая бледность. Она стояла молча, широко открытыми глазами смотрела на женщину и была похожа в это время на мраморное изваяние.

Из комнаты выбежала Галя.

— Мамочка, чай совсем, совсем остыл.

Женщина, увидев девочку, взметнула было к ней руки, но смущённо их опустила и только еле слышно прошептала:

— Какая… большая!

— Значит, — совершенно чужим голосом заговорила Анна Фёдоровна, — значит… вы Клавдия Николаевна Кравченко?

— Да, я Клавдия Николаевка Кравченко.

— А отец Гали?.. Впрочем, извините, ради бога. Раздевайтесь.

— Галочка, — сказала Анна Фёдоровна, когда ввели гостью в комнату, — иди к себе и поиграй, а мы с тётей… извините меня, пожалуйста… нам с Клавдией Николаевной надо поговорить.

— Хорошо, мамочка.

Долго сидели молча две женщины-матери в одной комнате. Потом заговорили. Они рассказали друг другу все о своей жизни и о своей судьбе. Анна Фёдоровна рассказала о своём муже, о том, как погибла дочка Светлана, как она удочерила Галочку. Клавдия Николаевна рассказала, как потеряла в 41-м году полуторагодовалую Галочку, как жила в эвакуации и разыскивала её. Галочкин отец тоже погиб на войне.

Сначала они беседовали за столом, потом перешли на диван. Они не заметили, как комната погрузилась в сумеречную осеннюю муть, и их, сидящих на диване, и все предметы как-то тускло и неестественно освещал лишь свет уличного фонаря, отражённый зеркалом.

Галочка заигралась и уснула. Она не слышала, как ееперенесли на кровать. Она спала, чему-то улыбалась во сне к ни разу не проснулась и не видела, что всю ночь у её кроватки сидела её настоящая мать. Она держала ручонку дочки в своей руке, а другой рукой бережно, боясь разбудить, гладила русую головку. И слёзы, тихие, светлые слёзы радости струились по щекам женщины, нашедшей самое дорогое, что может быть в жизни матери.

А рядом в комнате всё на том же диване сидела Анна Фёдоровна. Она не плакала. Горе расставания с Галочкой было так глубоко и сильно, что слёз не было. Только к горлу подступил ком и душил. Она широко открывала рот, глотала воздух, изредка наливала из графина в стакан воду, машинально подносила стакан ко рту и пила воду маленькими глотками. Но это не помогало. Ком в горло перекатывался и мешал дышать…

…Они договорились, что Клавдия Николаевна весь свой отпуск проведёт у Анны Федоровны. За это время, решили они, Галочка привыкнет к своей матери, а Анна Федоровна свыкнется с мыслью о том, что вынуждена расстаться со своей приёмной дочкой.

Через несколько дней, когда Галочка действительно уже привыкла к Клавдии Николаевне. Анна Фёдоровна сказал-:

— Галочка, Клавдия Николаевна — твоя мама, ты её так и называй,

— А ты? Ведь ты моя мама?

— Да, — сказала Клавдия Николаевна, — но и она тоже твоя мама.

— Значит, бывают две мамы?

— Бывают. Вот видишь, у тебя две мамы, значит, бывают…

Ещё через несколько дней Анна Федоровна сказала:

— Галочка, ты скоро поедешь с мамой в Киев и будешь там с ней жить.

— А ты? Ты тоже поедешь?

— Нет, ведь ты же знаешь, что мне надо работать на фабрике. А летом я возьму отпуск и приеду в Киев…

— А к бабушке в деревню прошлым летом мы уже не поедем?

— Галочка, прошлое лето уже прошло, а то, которое будет, называется будущее лето…

Накануне отъезда, когда Галочка пришла со двора домой и вошла в комнату, она увидела, что обе мамы сидят очень, очень грустные и всё время подкосят платки к глазам.

— Ой! Обе мамы плакают! Кто обидел моих мамочек? Мама Аня, может, ты тапки потеряла? Они в кухне под стулом, на них моя Соня спит.

Анна Фёдоровна обняла Галочку, улыбнулась сквозь слёзы:

— Нет, родная, нам просто очень грустно расставаться, ведь завтра ты с мамой Клавой уезжаешь в Киев.

Галочка на минуту задумалась. Потом подошла к Клавдии Николаевне, обняла её:

— Мама Клава, а давай не поедем, ведь маме Ане скучно без нас будет. И… и я не хочу без мамы Ани ехать.

После неловкого молчания Анна Фёдоровна подошла к Клавдии Николаевне положила ей свои руки на плечи, поцеловала её.

— Знаете, милая Клавдия Николаевна, я все эти дни держалась, как могла. Но… но вот сейчас чувствую, что… что не в состоянии перенести… Родная, оставайтесь у нас! Квартиры хватит, работа найдётся.

Клавдия Николаевна обняла Анну Фёдоровну:

— Спасибо! Спасибо! Я вас понимаю! Я об этом думала, но я не смела сама предложить…

Утром Галочка усадила свою куклу в тапку, другую тапку привязала шнурком к первой, потом привязала чайник с отбитым рожком, положила на колени кукле железнодорожный билет «Москва — Киев».

— Ну, Соня, поезжай. Только не капризничай в Киеве и кушай суп, целую тарелку. А твоя мама и мои мамы скоро приедут за вещами, и тогда поедешь обратно к нам.

* * *

— Я очень подружилась с этой чудесной советской семьёй и часто бываю у них, — заключила свой рассказ Мария Сергеевна. — Кстати, у Гали сейчас есть сестренка Верочка. Её взяли из детского дома, удочерила Анна Фёдоровна. Галочка уже учится в третьем классе, а Верочка ходит в наш детский сад. Обе женщины-матери тоже часто приходят к нам в детский сад, и когда они появляются, ребятишки бегут навстречу и кричат:

— Верины мамы пришли! Верины мамы пришли!

СУДЬЯ

То ли за грехи родителей, то ли за свои собственные провинности, по однажды судьбе угодно было меня наказать: я провёл целую ночь в компании охотников.

Дала же природа дар людям. Они так умеют рассказывать разные удивительные случаи из своей охотничьей жизни, что самые невероятные истории в их устах приобретают непогрешимую правдоподобность. Сила убеждения, по-моему, в их рассказах объясняется тем, что охотники сами совершенно искренне верят в то, что они рассказывают.

Так или иначе, но я купил ружьё и стал охотником. Точнее. я думал, что стал охотником, так как считал, что для этого достаточно иметь ружьё. С тех пэр во сне я видел только гусей, уток, тетеревов, рябчиков и прочую дичь. В моём воображении неотступно стояло то самое Круглое озеро, о котором один из охотников говорил так:

— Понимаешь, там уток такое невероятное множество, что я, не сходя с места, убивал по сотне за зорю. Только не надо зевать! Надо успеть захватить хорошую позицию, а то на Круглое озеро съезжаются охотники со всей округи.

Я решил перехитрить этих охотников и отправился на Круглое озеро за день до официального открытия охотничьего сезона. Правда, это стоило мне больших душевных переживаний и борьбы с собственной совестью. Совесть говорила: «Как тебе не совестно? Ты хочешь нарушить закон. Ты браконьер. Ты…»

Что поделаешь, не всегда человек умеет страсть подчинить рассудку. А если ещё человек держит в руке ружьё, из которого ни разу не выстрелил, тут уж не до рассудка!

* * *

Подбираясь к Круглому озеру, я думал: «Вот сейчас выберу самое лучшее место, засяду… Тысячи уток и всего один хитрый охотник — я!»

Моим мечтам не суждено было сбыться. Ружейные выстрелы раздавались то там. то туг.

На Круглом озере я не нашёл ни одного куста, под которым бы не сидел охотник. «Ах, негодяи! Ах, протобестии! Ах, браконьеры:» — с возмущением подумал я и не сделал за целый вечер ни одного выстрела. Хотя это произошло по причинам, от меня не зависящим, совесть моя перед лицом закона и перед водоплавающей дичью была чиста и невинна.

Отмахав ещё километров пятнадцать, после полуночи, уставший, но полный вдохновения, я набрел на какое-то забытое богом и охотниками озеро, где и оказался куст, совершенно свободный от постоя. Тут я и обосновался.

Забрезжил рассвет. Подул легкий ветерок. О чём-то взволнованно зашептались камыши. И вот из тумана послышалось утиное кряканье. Я почувствовал, что сердце моё стучит в таком ускоренном ритме, который может вынести только сердце охотника. Но туман, туман! О солнце! Почему ты сегодня так медленно просыпаешься?!

Видимо, вняв моей мольбе, солнце стыдливо выглянуло из-за горизонта и окрасило туман в нежный розоватый цвет. Кряканье усилилось. А когда туман несколько рассеялся, я увидел в метрах тридцати от себя двух великолепных крякуш (всех уток, которые крякают, я считал тогда за крякв). Я прицелился и выстрелил. Кряканье прекратилось. Утки неподвижно лежали на воде.

С трудом преодолев желание немедленно прыгнуть в воду и подобрать мои первые трофеи, я стал бросать в воду различные предметы — сучки, комки земли — с расчетом, чтобы волнами уток прибило поближе к берегу.

— Возьмите лодку…

Вслед за неожиданным голосом, заставившим меня вздрогнуть, из камышей показалась маленькая брезентовая лодка. Чья-то невидимая рука толкнула лодку ко мне. Я сел в неё, быстро подплыл к уткам, подобрал их и, как триумфатор, вернулся к берегу.

Там стоял мужчина с усами, в охотничьих сапогах, в шапке-ушанке, и курил трубку. Моё самодовольное лицо, вероятно, выглядело очень глупым, потому что мужчина с усами сказал:

— Извините, но на первый взгляд вы показались мне не совсем умным. — Он сделал глубокую затяжку из трубки и усмехнулся в пушистые рыжеватые усы. — Но при более тщательном рассмотрении я нахожу вас круглым идиотом.

— Позвольте…

— Я и так вам позволил гораздо больше, чем следовало позволять. Вы убили моих уток.

— Прошу прощения, — съязвил я, — но я не предполагал, что вы знакомы с этими утками с прошлого сезона!

— Я знаком с ними уже четыре года, так как сам их выкормил и воспитал. Поднимите-ка уток из лодки и посмотрите на них внимательно.

Я взял одну из уток и увидел шнур, привязанный за лапку.

Я мельком слыхал, как дорого ценятся хорошие утки, служащие для приманки. Стыду моему не было предела.

— Вы знаете, что я могу на вас подать за это в суд? — сказал усач.

— Ради бога простите!.. Я, понимаете ли… Я готов заплатить… Я готов все сделать… Я даже могу пойти к судье и подать в суд на себя… Понимаете?..

Тронутый, видимо, искренностью моего раскаяния, усач широко и хорошо улыбнулся:

— Понимаю, всё понимаю, но… но к судье я вас всё-таки стаскаю. И немедленно! Время у вас есть?

— Я в отпуску.

— Да? Ну, что ж, охота все равно испорчена. Пойдёмте в село, пускай судья разберётся.

Усач привёл меня в уютный домик с палисадником.

— Раздевайтесь, будем пить чай.

Вскоре он принёс из кухни шипящий и фыркающий самовар.

— Извините, уж я сам вас обслужу: семья моя уехала гостить на юг, к тёще, и я сейчас один хозяйствую. Я тоже в отпуску.

Когда мы напились чаю, хозяин сказал:

— Ну, а теперь надо отдохнуть. На вечернюю зорьку желаете со мной пойти? У меня ещё одна утка в запасе есть.

— А как же… к судье?

Усач встал, по-военному щёлкнул каблуками и, улыбаясь всё той же замечательно светлой и тёплой улыбкой, отрапортовал:

— Районный судья Федорчук Никита Иванович к вашим услугам!

Весь август я провёл в обществе Никиты Ивановича на озёрах. Ни до. ни после я не встречал такого странного охотника. Судья Федорчук не рассказал мне ни одной охотничьей небылицы. Зато, когда мы окончательно подружились, он рассказал мне много интереснейших историй из судебной практики. Одна из них мне особенно хорошо запомнилась.

* * *

Как-то, сидя ночью у камелька на берегу озера, я расхохотался, вспомнив нашу первую встречу с Никитой Ивановичем:

— Ох, представляю, каким я тогда дураком выглядел!

— Что же, бывает, — улыбнулся Никита Иванович. — бывает. Вот я знаю, как один очень порядочный и серьезный человек — кстати, мой однофамилец — сам себя поставил в неповторимо дурацкое положение…

Было это в 1945 году. Работал я тогда судьёй в одном городе. Приходит этот Федорчук в суд и приносит заявление о разводе со своей женой. Пу, я, конечно, деликатно осведомился о причинах.

— На фронте были? — спросил он меня.

— Был, всю войну.

— Ну, тогда солдат солдата поймёт. Буду прям и краток: мне изменяла и изменяет жена. Спуталась тут в войну с каким-то хахалем, и вот… Да что много толковать, прошу, как солдат солдата: быстрей кончите эту волынку, надоело! На любовь и чувства, которые я бережно пронёс от первого до последнего дня войны, она ответила…

— А может, — спрашиваю его, — может, ошибка какая, недоразумение, сплетня? Доказательства верные?

— Самые верные, неопровержимые. Да что доказательства! Сама созналась!

Вызвал я жену Федорчука. Приходит. Не успел я сказать «здравствуйте», как она заявляет:

— Знаю, товарищ судья, зачем вызывали. Давайте без канители назначайте суд. Я видеть мужа не могу. Да мы всё равно уж фактически развелись.

— Давно?

— Больше месяца.

Ну, я и так и этак пытаюсь выяснить некоторые деликатные подробности. Ни в какую! Гордое молчание и одна фраза:

— Раз он мне не верит, разводите.

Вызывал я и вместе их. Пробовал помирить — ничего не получается. Ну, что ж, назначил суд. Повестки послал. А у самого душа не лежит развод им давать: и он и она произвели на меня очень хорошее впечатление.

И вот начался суд. Спрашиваю их:

— Может, договоримся всё-таки помириться?

Она молчит. А он заявляет:

— Если бы она по-честному призналась и раскаялась, так я бы сшё и подумал. Но ведь она не отрицает и но раскаивается. Гордости в ней много. А гордиться-то и нечем: пятнадцать лет какой жизни зачеркнула! Эх, да что тут говорить!

А одна из заседателей спрашивает:

— Вы, гражданин Федорчук, все-таки чем докажете измену своей жены? Слова словами, а в суде слова-то надо доказательством подкрепить.

— А вот чем.

Федорчук вытаскивает из кармана какие-то записки и кладёт их перед нами на стол. Читаем:

«Милая Надя! Сегодня в 8 вечера приходи в кино. Целую. Обязательно жду».

«Любимая моя, хорошая! Куда запропастилась? Три дня не видел, весь извёлся…»

Ну, и остальные в том же духе.

Прочитал я записки вслух и спрашиваю:

— Гражданка Федорчук, суд желает знать, кто писал эти записки.

Вспыхнула она вся, а глаза, большие, чёрные, красивые глаза, мечут молнии.

— Подлец один писал! Верила ему больше, чем себе, да ошиблась. Ну и поделом мне!

И снова гордое молчание.

— А вы, гражданин Федорчук, знаете автора этих записок?

— Знаю. Автор и сейчас за ней волочится. Домой её вечером на машине провожает, сам видел.

— А кто он?

— А это уж ей больше знать. А впрочем, кто он, не имеет никакого значения. Прошу развод.

Объявил я перерыв. Спрашиваю у женщин-заседателей, каково их мнение. Пожимают плечами: раз с полипными попалась да ещё так себя ведёт перед законным мужем, стало быть, ничего не поделаешь, надо разводить. А судья, то есть я, говорю:

— А у меня вот душа не лежит к этому разводу. Чувствую, что тут что-то не то, а понять не могу. Давайте отложим суд, я ещё кос с кем поговорю.

Так и сделали.

Пошёл я на следующий день к секретарю той парторганизации, в которой состоит жена Федорчука. Умница оказался.

— Да не может этого быть! — удивился он, когда выслушал меня. — Не поверю я, чтоб Федорчук так поступила! Она же очень порядочная женщина. Коммунистка.

Я говорю:

— Давайте, Фёдор Иванович, — так звали секретаря — побываем дома у этих Федорчуков, авось, что-нибудь удастся прояснить.

Поехали. Входим в квартиру.

Она нас встретила спокойно. Поздоровались. А он вышел из своей комнаты, посмотрел на Фёдора Ивановича и аж побелел весь.

— А, — говорит, — вот и автор записок явился! Вы что же, гражданин судья, в сводники к нему, что ли, нанялись? Ведь это он и провожает мою жену на машине домой.

Ну, я. признаться, опешил от этакого оборота. Смотрю на Фёдора Ивановича, а он на меня, на Федорчуков.

— В чём дело, Надежда Семёновна? — спрашивает секретарь.

— А в том, Федор Иванович, — отвечает она, — что мой бывший муж — идиот. Вы меня после собрания подвозили домой на машине?

— Подвозил.

— Ну, так, значит, по его глубокомысленному выводу, вы мой любовник…

Когда разъяснился инцидент с провожанием, судья, то есть я, говорю Федорчуку:

— Вот видите, одно недоразумение выяснилось. Может, и остальное разъяснится. Надежда Семеновна, ну скажите, откуда эти проклятые записки, кто их писал?

— Хорошо, я скажу, кто писал эти записки. Но только развод уж теперь я потребую. Он писал эти записки.

— Кто он? Фёдор Иванович?

— Нет. Товарищ Федорчук писал. Пятнадцать лет тому назад писал. Да вот только у него память отшибло, а вместе с памятью потерял, видимо, и зрение, и совесть, и веру, ну, а значит, и мою любовь и уважение. Ясно? Всё!

Федорчук долго молчал. Потом он подошел к жене, опустился перед ней на колони и сказал только одно слово:

— Прости…

Через полчаса мы все четверо пили чай и мирно беседовали.

— Да, так как же это вы, товарищ Федорчук, свой собственный почерк не узнали? А?

— Ну, прямо, друзья-товарищи, затмение нашло. Да. по правде сказать, и почерк у меня изменился за пятнадцать лет. Ровность обуяла такая, что всё затмила. Очень я виноват перед всеми вами, а особенно перед Надюшей.

Секретарь сказал:

— Ну и ты, Надежда Семёновна, неправильно и очень жестоко поступила. Ведь могла бы сразу всё в шутку обернуть. А ты вон до чего довела.

— Нс знаю. Фёдор Иванович, кто из нас жестоко поступил. Он меня прямо в самое сердце поразил, когда высказал свои глупые подозрения. Вот я его и наказала. Ведь обидно! Раз не верит, значит, не любит, значит, сам нечист. Да оно, видимо, так и есть.

— Надюша, милая, да ты что?

— Ну, ладно, ладно, Отелло, верю и прощаю. Иди подай телеграмму, чтобы бабушка Маринку домой везла.

Маринка — это дочка Федорчуков. Надежда Семеновна, когда раздор получился, к бабушке в деревню её отправила.

С тех пор Надежда Семёновна иначе, как Отелло, своего мужа не называет. А тот не обижается и называет её Дездемоной. Вот и выходит, что если бы в суде подошли формально к такому делу, чего доброго, и разбили бы хорошую семью… Ну, давай подремлем, скоро рассвет.

* * *

На вокзал встречать семью Никита Иванович поехал вместе со мной.

Подошёл поезд. Из вагона вышла красивая, статная женщина, а за ней очень похожая на неё дочь.

— Ну, как ты тут жив, мой Отелло? Давай целуй как следует свою Дездемону.

Когда мы возвращались с вокзала, я спросил:

— Никита Иванович, так кто же вел тот процесс, о котором вы мне рассказывали?

— Судья вёл, — ответил он, пряча в пушистых усах улыбку. — Только он сейчас в Москве, в Министерство юстиции подвизается. А я в то время на металлургическом заводе работал. Судьёй меня всего три года назад избрали.

ЮБИЛЕЙ

Совещание окончилось в девять вечера. Когда все встали с мест, начальник строительства подозвал к себе главного инженера Обухова:

— Павел Семёнович, прошу тебя задержаться, по одному делу надо пссоветоваться.

Павел Семёнович сел в просторное кожаное кресло. Закурил. «Видимо, какое-нибудь срочное поручение, — подумал он, с грустной завистью глядя на выходивших. — Эх, несуразно получается!»

В этот вечер Павел Семенович договорился с женой отмстить в семейном, товарищеском кругу их общий, как они говорили, «день рождения»: двадцать лет тому назад на партийном собрании в Институте инженеров транспорт? Обухова и его будущую жену приняли в члены партии. Обухов на всю жизнь запомнил этот день и это собрание.

…Вот он идёт на трибуну. Надо рассказать свою биографию. Душевное волнение старается скрыть под внешним спокойствием. Проходя мимо президиума, Обухов встречается взглядами с ректором института Евгением Николаевичем Сысоевым, давшим ему рекомендацию для вступления в партию.

«Всё в порядке! Смелее!» — говорит взгляд Сысоева.

«Спасибо», — отвечает взгляд Обухова.

«Да, — задумчиво улыбнулся Павел Семёнович, — хороший старик! До сих пор не теряет меня из виду. Радуется моим успехам,бранит за ошибки… Сегодня обещал быть аккуратно. А я вот задерживаюсь…»

— Павел Семёнович, что с вами?

Погруженный в раздумье, Обухов не заметил, что все уже вышли, а начальник строительства в третий раз обращается к нему.

— Простите, Андрей Максимович, задумался!

— О чём, если не секрет?

— Да так, пустяки… То есть совсем не пустяки, а наоборот.

Обухов очень уважал начальника строительства и откровенно сказал ему о своих мыслях и о затее с юбилеем.

— Вот чудак-человек! Что же ты раньше не сказал? Я бы тебя с совещания прогнал. Ну, поздравляю! — Он крепко пожал Обухову руку. — Нс часты такие юбилеи. Да, не часты. А гостей много будет? Наших, управленцев, пригласил?

— Нот, Андрей Максимович, управленцев ни одного. Я счёл неудобным. Мы по-семейному решили: друзья по институту, ну, ещё так кое-кто.

— Жаль! А я было тоже хотел напроситься.

— Шутите, Андрей Максимович!

— Шутки в сторону. Ей-богу, поеду, если пригласишь! Ты понимаешь, меня это очень взволновало. У нас почему-то многие забывают такой день. А ведь это… это же действительно второе рождение! Едем!

В дороге Павел Семёнович рассказывал о Сысоеве:

— Понимаете, Андрей Максимович, где бы я ни был, он меня не теряет из виду. Па фронт письма писал. Такие письма!

— Молодея! Умница старик!

— О, вот увидите, такую критику разовьет на юбилее, от меня только клочья полетят!

…Слово для тоста по праву старшинства взял Евгений Николаевич. Он встал, погладил желтоватые пушистые усы, оглядел присутствующих, кашлянул и начал:

— Дорогие друзья мои и товарищи! Простите старика-ворчуна, но прежде, чем произнести тост, я позволю себе высказать несколько критических замечаний.

— Ну, держись! — шепнул начальник строительства, толкнув Обухова локтем.

— Так вот, отмечая этот чудесный юбилей в не менее чудесной советской семье, я позволю себе задать один вопрос. Вопрос одному из присутствующих…

Евгений Николаевич сделал паузу и погладил усы. Обухов улыбнулся и опустил глаза, делая вид, что готов выдержать удары критики.

— Скажите, советский писатель товарищ Бакланов: почему среди нас не видно ни одного героя ваших книг?

Это обращение к писателю Бакланову, который в своё время тоже был воспитанником Евгения Николаевича, прозвучало так неожиданно и казалось столь неуместным, что многие, и в первую очередь сам писатель, недоуменно посмотрели на оратора.

— Да, да! Не смотрите на меня, как на чудака, спросившего в ювелирном магазине банку горчицы. Надеюсь, что я имею право на этот вопрос. Во-первых, как ваш читатель, во-вторых, как бывший ваш педагог. Вы инженер человеческих душ. Так вот позвольте вас спросить как инженера человеческих душ: почему вас интересуют исключительно души давно умерших героев и дела давно минувших дней? Не подумайте, что я против истории, против прошлого. Боже упаси! Но я не понимаю советского писателя, и, между нами говоря, неплохого писателя, который написал много книг о жизни героев девятнадцатого века и не написал ни одной повестушки о героях наших удивительно интересных дней.

А вот ещё вопрос. Прежде чем стать инженером человеческих душ, ты был инженером транспорта. Так почему же ты не написал ни одной книги о железнодорожниках? И когда наконец ты от мертвых душ пожалуешь к живым героям? Когда будешь писать о сегодняшних героях? О пас! Да, да… о нас! Я знаю, что ты ответишь: «Нет темы подходящей». А тема-то за этим столом сидит. Вот она, ваша тема. — Евгений Николаевич широким жестом указал на сидящих, — Всмотритесь и вдумайтесь, что происходит? Ведь это же такая семья, такая… совсем, совсем новая, интересная семья, непохожая на семью прошлую у нас и нынешнюю, скажем, на Западе. Вот возьмём Обуховых. Отец и мать справляют двадцатилетний юбилей пребывания в партии. Два сына — комсомольцы. Дочь — пионерка. Это же настоящая, хорошая, коммунистическая семья! А сколько таких семей у нас! Тема это или не тема, я вас спрашиваю?

Как бы отвечая за всех, начальник строительства негромко сказал:

— Очень нужная, благодарнейшая тема, Евгений Николаевич.

— Вот то-то и оно-то! Я. например, за свою жизнь рекомендовал в партию, кроме четы Обуховых, еще двенадцать человек. И осмелюсь, не хвастая, сказать, что любой из них в герои романа годится. Ей-богу! Я ручаюсь за всех за них целиком и в отдельности за каждого. Ну, а я? Я вам плохая тема?! Плохой герой?

— Браво! Браво, Евгений Николаевич! Правильно!

— То-то же… Ну, я. собственно, ото и хотел сказать. А теперь выпьем за будущих героев будущего романа писателя Бакланова «Семья Обуховых».

Писатель Бакланов подошел к Сысоеву и чокнулся с ним.

— Будет «Семья Обуховых»!

— Ну, посмотрим, посмотрим, вернее, почитаем, товарищ Бакланов!

Когда все выпили и завязался общий разговор, начальник строительства обратился к Бакланову:

— Прежде чем писать роман о семье Обуховых, я вам советую написать фельетон на тему «Забыты нежные лобзанья» или «Подписано — и с плеч долой».

— Только одно условие, — рассмеялся Обухов, — писателю Бакланову запрещается выбирать героя фельетона из присутствующих на нашем юбилее.

Андрей Максимович, хитро прищурившись, посмотрел на Обухова:

— Условие придётся отвергнуть. К сожалению, герой фельетона находится тоже за этим столом.

— Не я ли, господи? — шутливо и нараспев, по-церковному, спросил Сысоев.

— А это покажет будущее, — в тон ему ответил Андрей Максимович. — Если нет возражений, я расскажу одну историю, случившуюся действительно с одним из присутствующих.

— Просим, Андрей Максимыч, просим!

— Вспомнил я эту историю ещё в машине, когда сюда ехал и когда Обухов рассказывал мне, в какой строгости держит Евгений Николаевич тех, кого он рекомендовал в партию.

— Так и есть! — воскликнул Сысоев. — Попал, как гусь во щи!

— Реплики прошу не засчитывать в мой регламент… Да. Случилось это… Впрочем, неважно, когда это случилось. Есть у нас в управлении один довольно ответственный товарищ. Так вот однажды этот товарищ по поручению горкома поехал на один большой завод познакомиться в парторганизации завода, как там ведётся работа с кандидатами партии. И вот оказалось, что у пятнадцати кандидатов в члены партии стаж с довольно длинной и седой бородой. А двое из них пять лет в кандидатах, вроде тоже юбилей можно было справлять. Возмутился представитель горкома и попросил созвать заседание партийного комитета. Пригласили на заседание кандидатов с седым стажем, а заодно и тех коммунистов, которые им дали рекомендации. Ну, заседают, как полагается, воду пьют и речи льют. Наконец берёт слово представитель горкома. Говорил он немного, но очень горячо и убедительно, а закончил своё выступление так: «Я должен прямо сказать, что если кого из кандидатов придётся исключить за пассивность, то надо будет по-серьёзному поставить вопрос и о партийной ответственности рекомендующих, которые подписали рекомендации».

— Правильно! — не утерпел Сысоев, внимательно слушавший рассказ.

— Именно, Евгений Николаевич, точно такие возгласы и раздались на заседании, когда представитель горкома закончил речь. Да! И вот в это время секретарь парткома протягивает оратору через стол какую-то пожелтевшую от времени бумажку. Оратор взял бумажку в руки, глянул на неё. и пунцовая краска стыда залила его лицо. Это была рекомендация, написанная и подписанная км собственноручно; он ее дал пять лет тому назад одному из обсуждаемых кандидатов. Должен вам сказать, что вряд ли этот товарищ был когда-нибудь в более глупом и неприятном положении. Рекомендацию он давал ещё в то время, когда работал на этом же самом заводе секретарем цеховой парторганизации… Вот и вся история. Не правда ли, товарищ Бакланов, стоящая тема для фельетона?

Обухов мрачно спросил:

— Простите, Андрей Максимович, но вы сказали, что герой этого фельетона работает сейчас у нас в управлении и тоже здесь присутствует?

— Да. я это и сейчас утверждаю.

— Тогда прошу вас объясниться. Я единственный работник строительства из присутствующих здесь, и я категорически отвергаю…

Начальник строительства улыбнулся:

— А по-моему, Павел Семёнович, тут присутствуют два работника из нашего управления. А? Как вы думаете, Евгений Николаевич?

— Я полагаю, — ответил Сысоев, — что, учитывая самокритическое выступление второго работника из управления, мы с удовольствием выпьем за его здоровье.

С места поднялся Бакланов.

— Тем более, — заявил он, — что я. как живой свидетель рассказанного, утверждаю: Андрей Максимович так потом насел на кандидата-ветерана, что он стал не только членом партии, но и довольно приличным писателем, конечно, с учётом критических замечаний, высказанных обо мне уважаемым Евгением Николаевичем. Ваше здоровье, Андрей Максимович!

НА НОВОЙ УЛИЦЕ

Илья Поликарпович Селезнёв, директор строительного управления, подписал очередной приказ и устало откинулся на спинку кожаного кресла. Потом встал, несколько раз прошёлся по кабинету и подошёл к окну.

В синих декабрьских сумерках мельтешили редкие, крупные хлопья снега. Они лениво падали вниз, на черный асфальт улицы. Ребятишки-дошкольники подставляли кепки, вдвое сложенные ладони и ловили снежные хлопья.

Вот один из мальчуганов скатал. снежный шарик, посмотрел по сторонам и увидел на балконе дома стайку нахохлившихся воробьёв. Взмах руки — и снежный комок полетел. Описав траекторию над воробьями, он попал в стекло балконной двери. Стекло со звоном разбилось, сразу стала заметна черная квадратная дыра. Воробьи удивлённо встрепенулись, вспорхнули и перелетели на соседний балкон. Мальчишек как ветром сдуло с улицы; они шмыгнули в первый попавшийся подъезд, видимо, проходной, так как, сколько Иван Поликарпович ни наблюдал, обратно малыши не появлялись.

— М-да, — пробормотал Иван Поликарпович, — какие озорные ребята пошли!..

Ему было очень жаль разбитого стекла. Дом этот строил он, его управление, и заселён он был совсем недавно. Илья Поликарпович помнит, как две недели тому назад по всем этажам и квартирам ходила приёмочная комиссия и члены комиссии ревниво придирались к малейшей неряшливости строителей.

— Товарищ Селезнёв, смотрите, шпингалеты заляпаны краской и не действуют.

— Да разве задвижку так высоко надо делать? А если тут будет жить семья с детьми, ведь дети не сумеют войти в ванную без посторонней помощи.

— Лучше, если бы обои были но зелёные, а бордовые.

— Смотрите, товарищи, для того чтобы открыть дверку кухонного стола, надо колуном орудовать!

Все эти неряшливости комиссия отметила в акте, но дом приняла. Не было отмечено в акте только одно… Впрочем, об этом ниже.

«Вот вам и задвижки, вот вам и шпингалеты! — рассуждал, стоя у окна и вспоминая комиссию, Илья Поликарпович. — Эти живые шпингалеты от шпингалетов живого места не оставят. И дворники не следят, и милиция за ними не усмотрит. Эх-ма!»

А в то время, когда Илья Поликарпович рассуждал сам с собой, в квартире № 17 вновь заселённого дома происходило следующее.

Бабушка, старая-престарая бабушка, поставила в угол своего внука Петьку и сказала ему:

— Вот, стой тут до тех пор, пока мамка не придёт, она тебе задаст трепака.

Петька, краснощёкий, черноглазый бутуз, чувствуя свою вину и признавая её полностью и целиком, молча встал в угол передней. Сначала он стоял спокойно, не шевелясь. Потом стал переминаться с ноги на ногу и рассматривать узоры обоев. Он долго-долго смотрел на изображение большого кленового листа. И вот этот лист стал явно походить на бабушкино лицо: вот нос, вот рот, вот морщины. Петька расхохотался, но сразу же закрыл рот рукой и тихонько, на цыпочках, подошёл к кухонной двери. Бабушка сидела и дремала. Петька всё так же тихо, на цыпочках, прошёл в спальню, подошёл к письменному столу матери, открыл ящик, взял карандаш. Затем подошёл к тому месту, где стоял в углу, и, послюнявив карандаш, стал подрисовывать кленовый лист, чтобы он ещё больше походил на человеческое, на бабушкино лицо. Потом, не зная, чем занять себя, Петька снял телефонную трубку и набрал номер автоматических часов.

— Семнадцать часов пятьдесят одна минута! — сказал деревянный голос в трубке.

— Спасибо, дядя! — поблагодарил Петька и повесил трубку.

Петька представлял себе, что на Кремлёвской башне внутри больших часов сидит дядя и отвечает на его звонок.

«Как долго еще до мамы!» — подумал Петька и набрал номер телефона учреждения, где работала его мать. — Позовите, пожалуйста, к телефону мою маму… Чью маму? Мою маму, которая в клетчатой кофточке и сидит у среднего окна… Мамочка!.. Здравствуй, мамочка!.. Мне очень скучно, мамочка, потому что я очень страдаю, потому что бабушка меня поставила в угол… За что? Бабушка говорит, что ты фулиган, потому что стёкла ломают фулиганы, и всех фулиганов забирают милиционеры, как нашего соседа дядю Колю, который был пьян, разбил окно в магазине и отругал толстую продавщицу тётю Машу, которая его жена… Что, мамочка? Позвать бабушку? А как мне её позвать, когда я в углу стою и не могу кричать, потому что бабушка глухая?..

Долго стоял у окна Илья Поликарпович и смотрел на падающие хлопья снега. Строительное управление, как и все соседние жилые дома, находилось на новой улице. Собственно, так её пока называли, улица ещё но была официально «окрещена». Половину этих новых, красивых домов строил Илья Поликарпович. И теперь, глядя сквозь редкую снежную завесу на эти дома, на оранжевые, синие, красные квадраты светящихся окон, он был полон умиления. Вот красивая, светящаяся вывеска гастронома. В доме напротив — огромные окна промтоварного магазина с неоновой рекламой, А вот там, за магазином, возвышается стройка очередного большого корпуса. В нижнем этаже будет роскошный кинотеатр, а на втором — ресторан. Кое-где на балконах у предусмотрительных и запасливых жильцов стояли приготовленные к Новому году ёлки.

«Хорошо! Очень хорошо, чёрт возьми, быть строителем в наше время! Ведь все вот эти жители-новосёлы благодарят нас, строителей, за уют, за удобства. А в Новый год и чарку вина за наше здоровье выпьют».

Стук в дверь кабинета прервал размышления директора.

— Войдите.

Вошла женщина, довольно симпатичная блондинка средних лет. За руку она держала прятавшегося черноглазого, краснощёкого мальчика.

— Здравствуйте! Я Мария Фёдоровна Соколова, а это мои сын Петька.

— Здравствуйте, дядя!

— Здравствуй, орёл! Здравствуйте, Мария Фёдоровна! Прошу вас, садитесь. Чем могу служить?

Пока мать располагалась в кресле, Петька с изумлением рассматривал графин с водой, стоявший на маленьком круглом столике. Внутри графина был стеклянный потух. Ничего подобного Петька в своей жизни не видел.

— Дядя, а этого петуха можно кушать, он сладкий, да? Мне бабушка такого же на рынке покупала, только на деревянной палочке. А как он залез туда, в графин? Дядя, а ведь он в воде растает…

— Петька, сядь! Извините, товарищ директор, можно задать один вопрос?

— Пожалуйста.

— Вот тот дом, что через улицу, вы строили?

— Да, да. Мы. А в чем дело?

— Дело в том, что… Простите, ещё один вопрос: у вас есть дети?

— Конечно… То есть были, потому что самый младший у меня уже в институте… Но я, извините, не понимаю…

— Сейчас поймёте. Петька, поговори с дядей.

Петька решительно вскинул черные глазёнки на директора:

— Дяденька, а почему в нашем доме детского садика нет? Мама говорит, что если бы был детский садик, я бы не сломал стекло, и меня бы бабушка в угол не ставила, и мама бы работала на работе спокойно. А теперь она беспокойная, потому что я могу под машину попасть или в речке до смерти утопнуть, а если я утопну, бабушка скажет, что я фулиган, и опять поставит в угол. А вам, дяденька, мама задаст трепака… Дяденька, а можно? Я завтра, когда мама уйдёт на работу работать, приду сюда и буду на петуха смотреть? А у вас есть конструктор-строитель? А лыжи вы можете состроить?..

Петькина мать сидела и наблюдала за выражением лица директора. В ее таких же чёрных, как у Петьки, глазах сверкали лукавые искорки.

Илья Поликарпович краснел, бледнел и смущённо смотрел в угол кабинета, где на круглом столике стоял графин с петухом. На углу письменного стола лежала красиво оформленная красным с позолотой грамота, полученная управлением за досрочное выполнение плана строительства жилых домов. Грамотой директор очень гордился и уже седьмой день держал на этом видном месте, чтобы посетители могли её заметить и соответственно оценить заслуги и успехи управления. Сейчас он, выбрав удобный момент, быстро прикрыл её газетой.

А Петька — таков уж у Петьки характер — без умолку и без останову задавал вопрос за вопросом и все больше и больше приводил в смущение растерявшегося директора.

— Теперь, надо думать, вы понимаете, зачем мы с Петькой пришли, — заговорила Мария Фёдоровна. — А вы знаете, что на нашей новой улице больше тысячи таких вот ребят, родители которых заняты на работе? И ни в одном, ни в одном доме нет детского сада, детских яслей! Почему? Почему вы не выполняете указание о том, чтобы пять процентов площади строящихся домов были отведены под детские учреждения? Нет, право же, стоит вам вот в этот кабинет приводить ежедневно наших детей и заставлять вас с ними нянчиться…

Долго беседовали неожиданные посетители с директором на эту неожиданную для него тому.

…Спал в эту ночь Илья Поликарпович очень неспокойно. Ему снились самые невероятные вещи. То его вызывало городское начальство и спрашивало: «Где детский сад? Где ясли?» То он отчитывался на конференции жильцов построенных им домов, и там ему хором задавали тот же самый вопрос.

А под утро ему приснилось, что Петька, краснощёкий, черноглазый Петька, вырос до огромных размеров и, грозя пальцем, приказал:

«А ну, дяденька директор, а ну, дяденьки из приёмочной комиссии, марш в угол на колени, и больше чтоб у меня не фулиганить!»

ЛЕКЦИЯ

Секретарь парткома Крутогсрского промкомбината, человек тихий, скромный, весьма честный и добродушный, очень уважает директора промкомбината Сергея Фёдоровича Полозова и, что касается производственной линии, всецело его поддерживает. Единственно, что бросает тень на их взаимоотношения, — так это разговор на очень неприятную для Сергея Фёдоровича тему.

Вот и сегодня, поговорив о делах комбината, о соревновании, о рационализаторах, Бубнов как бы случайно вспомнил что-то и, деланно покашливая, молвил:

— Да, что я вам хотел еще сказать?.. Вы помните наш разговор на прошлой неделе?

— Это какой разговор, Семён Павлович? О чём разговор?

Директор прекрасно помнил и знал, на что намекает секретарь парткома, по делал вид, что забыл. В душе он начинал уже сердиться на Бубнова.

Секретарь парткома тоже очень хорошо понимал, что директор превосходно знает, о чем идёт речь, и то обстоятельство, что Полозов хитрит, его и смущало и тоже сердило.

— Ну, ладно, Сергей Фёдорович, давайте без обходных манёвров, начистую поговорим как коммунисты.

— Да в чём дело? Говорите толком, я тороплюсь.

— Ах, вам некогда! Ну, как вам, Сергей Фёдорович, извините, не совестно? На всё у вас времени хватает, а вот на учёбу, на разговоры о повышении идейного уровня…

— А, вот вы о чём…

— Да, Сергей Фёдорович, я всё об этом. Вчера вы опять не пришли на семинар! Не оправдывайтесь, не ставьте себя да и меня в неловкое положение. Я уверен, что вы и не дотронулись до книги.

— Почему вы, интересно, в этом уверены?

— Да потому, что вижу: как я вам принёс книгу, как вы положили её на этажерку, так она и сейчас тут лежит.

Сергей Фёдорович посмотрел на этажерку, где лежала книга «Избранные статьи и речи С. М. Кирова», остро почувствовал неловкость, багрово покраснел от обидного смущения и, сознавая, что Бубнов прав, ещё более разозлился:

— А вы что, товарищ Бубнов, гувернантка? Классная дама? Какое ваше дело за моими этажерками смотреть?

— Эх, не в этажерках дело, Сергей Фёдорович! Поймите, нельзя так. Рано или поздно это отразится и на вас и на деле. Да что тут! Уже отражается.

— Ну, за дело уж позвольте мне отвечать! Я… я не против учёбы. Но вы же знаете, что я верчусь как белка в колесе. Я сплю по четыре часа в сутки. Вот возьму отпуск — наверстаю.

— Старая это песня, насчёт навёрстывания, Сергей Фёдорович, знаю, слыхал. И зря вы обижаетесь, я вам же добра желаю. Сами должны понимать… Вон директор механического завода доклады делает, лекции читает…

Упоминание о директоре соседнего завода окончательно вывело Полозова из равновесия.

— Что вы мне тычете этим… этим горе-теоретиком? Подумаешь, масштабы! У меня один цех в пять раз больше его завода.

Сергей Фёдорович хотел сказать ещё что-то очень резкое и обидное о директоре механического завода, но вдруг вспомнил, как совсем недавно секретарь обкома партии тоже поставил этого директора в пример Полозову, а когда Полозов заговорил о масштабах, секретарь обкома заявил: «Чем больше масштабы, тем больше и спрос. Поймите и учтите это, товарищ Полозов».

Припомнив разговор в обкоме, Полозов как-то сразу обмяк, встал со стула, подошёл к окну, посмотрел на дымящиеся трубы комбината и заговорил уже примирительно.

— Ладно, Семён Павлович, учту… Извините меня за вспышку.

— Ничего, ничего, Сергей Фёдорович, и я погорячился. Я, собственно, и хотел-то всего-навсего пригласить вас на очередную лекцию для партийного и комсомольского актива. Ведь вы и лекций не посещаете.

— Когда лекция?

— Завтра, в шесть вечера.

— На какую тему?

— О пережитках капитализма в сознании людей.

— О пережитках капитализма? Гм… Я вот часто слышу: «пережитки», «пережитки», — а не кажется ли вам, что у нас больше разговоров о пережитках, чем пережитков? По-моему, это уж вроде больше книжное понятие, по-моему, тут перебарщивать начинают. Ну, вот какие, к примеру, пережитки капитализма в вашем или в моём сознании? А?

— Ах, Сергей Фёдорович, ну как вы примитивно всё представляете! Право же, мне стыдно за вас…

— Ну, ладно, ладно. Лекция где?

— В клубе.

— Хорошо. Попытаюсь выбраться.

* * *

На лекцию Сергей Фёдорович пришёл с опозданием. Все места в зале были заняты, опоздавшие слушали стоя, расположившись вдоль стены. Полозов прислонился к косяку двери, посмотрел на лектора и подумал: «Л ведь ему от силы тридцать лет. Ну какие, к чёрту, пережитки он пережил! По газете зазубрил и повторяет».

Сергей Фёдорович обвёл взглядом зал. Слухом поймал фразу лектора: «Родимые пятна капитализма».

«Ну у кого тут какие пятна капитализма могут быть! — подумал он. — Сидят молодые партийцы, комсомольцы. Ну какие у них пятна капитализма! Они и не нюхали этот капитализм и капиталистов-то только в кино видели, вместе с советской властью выросли».

Увидев небольшую группу старых кадровиков его возраста, Полозов улыбнулся: «Уж не их ли имеет в виду лектор? Так это все старая, закалённая гвардия. Их три революции и три войны очистили от этих самых пятен».

В это время на другой стороне зала поднялся со своего места высокий, тонкий человек. Он торопливо стал пробираться между рядами, сопровождаемый недовольным шиканьем. Преодолев несколько рядов, длинный человек очутился возле Полозова и, наклонившись, шепнул ему:

— Не извольте беспокоиться, я сейчас мигом всё устрою.

Таинственно подморгнув ничего не понявшему Полозову и согнувшись почти вдвое, отчего он стал похож на вопросительный знак, длинный человек исчез за дверью.

Лектор говорил:

— Разрешите мне остановиться теперь на некоторых явлениях, встречающихся, к сожалению, в нашей действительности, которые, безусловно, надо отнести к пережиткам прошлого. Скажите. например, разве подхалимство, угодничество у нас полностью исчезли?..

Человек — знак вопроса, — пыхтя и отдуваясь, появился в дверях с огромным кожаным креслом, взятым, видимо, из клубного бутафорского инвентаря, поставил кресло перед Полозовым и подобострастно молвил:

— Пожалуйста, дорогой Сергей Фёдорович, прошу вас… Ох, уж эти организаторы лекций, о директоре не догадаются позаботиться!

Полозов смутился, покраснел и оглянулся по сторонам.

— Спасибо, у меня слух плохой, я вперёд пройду, а вас. — обратился он к одной из стоявших женщин, — прошу садиться.

Женщина улыбнулась, поблагодарила Полозова и села.

Сергей Федорович торопливо прошёл вперёд. «Вопросительный знак» стоял и растерянно моргал глазами. Кто-то рядом прошептал:

— Вот вам наглядный, ходячий и живой пережиток.

Раздался сдержанный смех.

«Идиот!» — зло про себя выругался Полозов, усевшись в пятом ряду, где и в самом деле оказалось свободное место. Он стал припоминать всё, что знал о «вопросительном знаке».

Этот длинный человек с очень короткой фамилией. Плющ, числился в отделе сбыта и стяжал собе славу непревзойдённого «устраивателя», «толкача», «пробивателя» и т. п. Плющ не признавал планового снабжения и распределения. Он признавал только, как он выражался, «коммерческий оборот». Система этого «оборота» строилась на знакомствах, обмане, на взятках, на жульнических махинациях, в результате которых гвозди превращались в мыло, мыло в фанеру, фанера в яблоки, яблоки в олифу и т. п.

Лектор между тем говорил о борьбе с растратчиками, о бережливом расходовании государственных средств:

— Вот что, товарищи, писал в своё время Владимир Ильич Ленин: «Богатые и жулики, это — две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом…» Класс богатеев, как известно, в нашей стране сметён с лица земли. А жулики? Жулики ещё у нас, к сожалению, кое-где есть…

«Верно, — подумал Полозов, — жулики есть. Плющ, наверное, жулик, даже в стенной газете об этом писали… Как это я раньше…»

Лектор продолжал:

— Или возьмём вопрос об отношении к государственному имуществу, к технике…

«Ах, чёрт возьми! — вспомнил вдруг Полозов. — Две недели у нас новые станки на дворе без призора валяются…»

Полозов посмотрел направо: через два человека от пего сидел начальник цеха Свиридов, которому и надлежало прибрать и установить станки. Свиридов почувствовал и понял этот взгляд. Вся его фигура, казалось, выражала сейчас одно желание — как бы сжаться и спрятаться между стульями.

Лектор продолжал:

— Известны случаи, когда некоторые горе-хозяйственники, горячо ратуя за благополучие своего предприятия, не считаются с общегосударственными интересами: хуже того, попирают эти интересы в угоду своим узковедомственным соображениям, нарушают основной принцип социалистической системы — плановость. Это работники с ограниченным политическим кругозором и, я бы сказал, с остатками мелкобуржуазной психологии. Они хапают у государства как можно больше материалов, забивают склады, запасаются всем на многие-многие годы, изворачиваются, чтобы скрыть эти запасы от контроля, и каждый квартал пишут новые заявки, просят, требуют, убеждают. И вот сидит такой, с позволения сказать, хозяйственный руководитель на государственном добре, как собака на сене…

У Полозова вся кровь хлынула к лицу. Ему очень хотелось встать и посмотреть в зал, узнать, есть ли среди присутствующих начальник планового отдела. Последний только вчера, по указанию Полозова, отправил в главк новое требование на цветные металлы, хотя на складах комбината запас цветных металлов превышает годовую потребность.

В конце лекции лектор заговорил о коммунистах, живущих старым идейным багажом, надеющихся на стаж, на прошлые заслуги и авторитет и не желающих учиться.

Сергею Фёдоровичу показалось, что и лектор и весь зал смотрят на пего и что именно (специально в его адрес) лектор произнёс особенно язвительную фразу: «В карете прошлого далеко не уедешь…»

Дома, после лекции, Полозов долго и нервно ходил, по комнатам. Сам не зная, зачем, пнул кошку, мирно дремавшую на ковре; переставил несколько раз пепельницу; открыл, закрыл и снова открыл балконную дверь и, громко хлопнув дверью, ушёл в спальню.

Сон в эту ночь у Полозова был тревожный. Ему снилась какая-то несусветная чертовщина, и всё время преследовало бутафорское кресло, которое принёс Плющ в лекционный зал.

В контору он на следующий день пришёл раньше обычного на два часа. Открыл окно кабинета, полной грудью вдохнул утреннюю свежесть, прислушался к робкому шелесту тополей. В их листве чиликала какая-то ранняя пташка. Она ему напомнила стишок, помещённый недавно в стенной газете под карикатурой Плюща:

Взял с этажерки книгу. Сел за стол и нехотя стал ее перелистывать. Задержал внимание на строках, подчёркнутых красным карандашом:

«Когда мы касаемся вопросов самообразования, у нас чаще всего один аргумент — некогда, целый день беготня, целый день язык на плече. А я советую, вот попробуйте этот язык с плеча снять хотя бы на час, и вы увидите, что ничего страшного не произойдёт, лучше будет».

…От книги его оторвал гудок, возвестивший начало работы. Он сделал в книге закладку и с сожалением положил на прежнее место. Вынул из кармана записную книжку. Посмотрел на записи, сделанные вчера на лекции: «Плющ?» «Пров, кадры в отд. сбыта». «Вызв. н-ка план. отд. излишн. запасы сырья. Перегов. с Буби, о выдвиж. женщ.».

Сергей Фёдорович посмотрел в окно. Что-то вспомнил. Взял карандаш и записал: «Сообщить в ред, стенгаз. о принятых мерах».

Вошёл Бубнов.

— Доброе утро,

— Привет. Садитесь.

Лукаво прищурясь, он долго смотрел на секретаря парткома.

— Гм… Семён Павлович, вы это нарочно подстроили такую штуку?

— Какую штуку? — недоуменно спросил Бубнов, — Вы о чём?

— Я о лекции.

— Не понимаю. Никакой я штуки не подстраивал. Лекция, как полагается, проведена силами лекторской группы обкома партии… Да, вот только, сказать правду, накануне лекции мне звонил секретарь обкома и просил, чтобы я вас обязательно пригласил на лекцию.

— А в книге слова насчёт языка тоже секретарь обкома подчеркнул?

Бубнов смущённо улыбнулся:

— Нет, Сергей Фёдорович, слова эти хорошие я собственноручно подчеркнул для вас специально.

— М-д-да, учту… Я вот о чём думаю, Семён Павлович, надо бы такие лекции, как вчера, почаще устраивать. Редко они у нас, от случая к случаю.

— Это верно, Сергей Фёдорович, учту…

СКАЗКА О ЕРЕМЕ СКРИПУНЕ, О ФОМЕ ХАПУНЕ И О ЗОЛОТОМ ПЕРЫШКЕ

Приехал ревизор Ерёма Скрипун на периферию проверку деятельности подведомственного учреждения производить. День проверяет, другой проверяет, во всё вникает, на ус мотает да пёрышком железным в блокноте поскрипывает. И таково он тщательно-внимательно поскрипывает да вникает, что работники учреждения в один голос решили: «Амба нашему директору Фоме Хапуну, капут!»

А Ерёма скрипел-скрипел, вникал-вникал, на ус мотал-мотал и тоже думает: «Ну, дела! Придётся Фому Хапуна под суд отдать. Ну и подлец! Ну и мерзавец! Ну и прохвост!» Подумал он это и сел выводы писать.

Скоро сказка сказывается, да не скоро выводы пишутся. Только сел Ерема писать, откуда ни возьмись Фома Хапун. Вошёл и спрашивает:

— А что, товарищ Скрипун, в подсобном хозяйстве нашем был?

— В каком таком?

— Ну, так я и знал, что не был. А уже выводы собрался писать. Нет, как хочешь, пусть на мою голову, но я тебя туда свожу, была не была, семь бед — один ответ!

Поехали в подсобное хозяйство. Ехали-ехали, смеркаться стало. А до места доехали — и совсем темно. Ерёма говорит:

— Куда ты, Фома, завёз меня на ночь глядя? У меня совсем и времени-то нет по ночам шататься.

— Это беда — не беда, — отвечает Фома, — мы вот выпьем молочка на лоне природы, отдохнём, а утречком и хозяйство осмотрим. Эй, скажите там, чтобы молочка подали.

— Да мне ведь завтра в область ехать, — упирается Ерёма.

— Не велика беда — днём раньше, днём позже, тише едешь — больше командировочных.

— Да мне ведь выводы надо писать.

— Утро вечера мудренее, Ерёмушка, будет день — будут и выводы. Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра… Да вот, кстати, и молочко! Прошу за стол!

Берёт Ерёма стакан, смотрит, а молоко свстлое-пресветлое, как слеза.

Рассердился Ерёма:

— Ты что же это, споить меня задумал? Меня, Скрипуна? Не выйдет! Не на таковского напал! Я, брат, не такое молочко пивал, да пьян не бывал.

И… раз стакан, раз другой, даже не поморщился.

Ну, выпил Ерёма молочка и на боковую. Лёг на боковую и думает: «А уж не так плох этот Фома Хапун. Весёлый, простодушный, обходительный. Не стоит, пожалуй, его под суд отдавать, довольно и того, что с работы снимут».

Осмотрел Ерёма на другой день подсобное хозяйство и об’ ратно в трест собрался. Сел в машину, смотрит: что за диво? Уж столько ли разных кульков-мешочков, баночек да скляночек, свёрточков да перевёрточков в машину понасовано.

— А что это, — спрашивает, — за кульки-мешочки, за свёр-точки-перевёрточки?

— А это на дорогу тебе, Ерёмушка. Да жене, слышь, твоей супруге Ерсмеихе, да деточкам Еремеевичам подарки-гостинчики: медок сладенький, яблочки наливные, огурчики янтарные, мучка крупичатая, грибки маринованные и прочая разная снедь.

— Да не много ли, — говорит Ерёма, — кабы не подавились, да и тресту вашему вроде раззор.

— Пустяки, Ерёмушка, рука дающего не оскудеет, берущего да не отсохнет, как сказал бывший Иисус Христос.

Едет Ерёма и думает: «Право же, этот Фома — рубаха парень. Наверное, он и хищения да растраты по доброте своей, а не по злому умыслу допустил».

— Фома, а Фома! Растраты у тебя по умыслу или не по умыслу?

— Бог с тобой, Ерёмушка, знамо дело, не по умыслу.

— Значит, и хищения по доброте сердечной?

— Знамо дело, по доброте.

«Нет, — думает Ерёма, — не стоит его и с работы снимать. Объявить выговор, и хватит».

Приехали в трест. Сел Ерёма выводы писать. Достал из кармана перо свое железное, заржавленное, а Фома хап это перо и говорит:

— Ай-я-яй, да разве к лицу такая, прости господи, гадость ответственному Ерёме?!

И с этими словами выбрасывает ревизорское перо в помойку, а Ерёме подаёт своё вечное перо. И какое перо! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Не простое перо — золотое! Посмотрел Ерёма на перо, поскрипел им по бумаге и аж крякнул от удовольствия: ну, скажи, само перо пишет!

— Ну вот и скрипи теперь свои выводы. А пёрышко золотое возьми себе на память.

«Экой добряга этот Фома! — подумал Ерёма. — Ну как такого человека выговором обижать? Достаточно на вид поставить или указать».

Начал Ерёма золотым пёрышком выводы писать. Смотрит: что за оказия? Голова и совесть ерёмины подсказывают писать одно, а золотое пёрышко скрипит совсем другое. Совесть говорит: «Фома Хапун — подлец», — а перо выводит: «Фома Хапун — растущий директор». Совесть подсказывает писать: «Целый ряд преступлений», — а перо золотое выводит: «Целый ряд достижений». Совесть диктует: «Отдать под суд», — а перо пишет: «Объявить благодарность».

Спорила, спорила ревизорская совесть с золотым пёрышком, однако пёрышко взяло своё, и совесть ерёмина благородно ретировалась.

Уехал Ерёма Скрипун, а Фома Хапун ходит по кабинету, ручки потирает и приговаривает:

— Что, взяли? Жалобщики, бумагомаратели, ракалии, критиканы зловредные! Вот я вас!

Вызвал Фома ракалий, критиканов, жалобщиков и объявил:

— По вашему собственному хотению, по моему велению, увольняю вас.

Уволил Фома ракалий и дачу себе на казённые деньги построил. Ракалии развели руками и свистнули:

— Ну и ревизор Золотое Пёрышко!

Так с тех пор Ерёму Скрипуна и стали называть ревизор Золотое Пёрышко. И не чаяли в нём души разные плуты-проходимцы, стяжатели-потакатели, взяточники-растратчики и прочая сволочь. Намекнут, бывало, тому же Фоме Хапуну: «Ой, Хапун, что-то заметно, прокурор Недреманное Око на тебя стал заглядываться. Как бы из дачки-то с казенными антресолями в тюрьму тебе не угодить». А Фома одно твердит:

— Золотое Пёрышко не выдаст — Недреманное Око не съест.

И верно. Получит Ерёма Скрипун жалобу. Раньше возьмёт, бывало, своё железное перо и выведет резолюцию: «В прокуратуру». А теперь золотое пёрышко само собой скрипит: «В дело». А Ерёма предоволен и души не чает в золотом пёрышке. Смотрит, по щучьему хотению, по Фомину велению, на супруге Ерсмеихе манто каракулевое появилось, на детушках Еремеевичах шубки-пуховики, да и сам Ерёма в шубу бобровую влез.

Долго ли, коротко ли так-то Скрипун с Хапуном подвизались, только получает Ерёма однажды такую ли злую-пре-злую жалобу на Фому, что совесть у Скрипуна прямо-таки в ужасное шевеление пришла. И если бы не заглушил её телефонный звонок, бог знает, до чего бы ревизорская совесть дошевелилась.

— Алло!.. Да, это я, Ерёма… Здорово, Фома!.. Как? Лесу на дачку? Полвагона?.. Вот спасибо! Насчёт жалобного? Ды мы её сейчас…

Положил Ерёма трубку и взял золотое пёрышко, чтобы на жалобе «В дело» наскрипеть. Ап смотрит: золотое пёрышко ни туда и ни сюда, не пишет, не скрипит. Ерёма и так и этак его вертит — нет, совсем отказало. «Да ведь ты же вечное? Ты же не простое — золотое? В чём же дело?» — сердится Ерёма. А золотое пёрышко и говорит вдруг человеческим голосом:

— Хошь меня казни, хошь в помойку выбрасывай, а не могу я в присутствии прокурора ни писать, ни скрипеть.

Глянул Ерёма перед собой и обмер: прокурор-то Недреманное Око — вот он, перед ним сидит и молвит:

— Ну, Ерёма, сумел плутовать, сумей и ответ держать.

С тех пор, говорят, и песенка поётся:

МИЛЯГА

Болтун подобен маятнику:

того и другого надо остановить.

К. ПРУТКОВ

Поезд остановился на большой узловой станции. Мои московские спутники попрощались и вышли из купе. Я остался один и, судя по тому, что до отхода поезда оставалось всего пять минут, а в купе никто не появлялся, был обречён на одиночество.

Но вот в дверях купе появилась огромная фигура в жёлтом кожаном пальто. В одной руке фигура держала большой чемодан, в другой — пузатый портфель из жёлтой кожи, с множеством ремней, блестящих застежек, пряжек, кнопок. На ногах фигуры были ослепительно белые фетровые валенки с калошами, на голове — треух из какого-то очень пушистого меха, от чего голова казалась непомерно большой.

Низко нагнувшись, фигура шагнула в купе, маленькими, круглыми, почти безбровыми глазками посмотрела вверх, вниз и положила портфель на нижнюю полку. Затем совершенно неожиданным для такого гиганта скопческим фальцетом фигура вымолвила:

— Здравствуйте! Я Миляга, Опанас Кузьмич Миляга. Прошу прощения, надеюсь, я не занимаю чужого места?

— Нет, все три места свободны, занимайте любое.

Мой новый попутчик со странной фамилией снял треух, обнажив круглую, наголо обритую голову с капельками пота. Потом он снял пальто, сел против меня, вынул из кармана клетчатый платок и, отдуваясь, стал вытирать лицо, голову, шею

— Уф! Чуть-чуть успел на поезд. Сто пятьдесят километров на «газике» отмахал без передышки. Уф!

Раздался свисток, поезд тронулся. В окне мелькнули последние станционные огни. Мой спутник раскрыл чемодан и стал извлекать из него свёртки, кульки, банки. Разложив всё это на столе, он вынул бутылку коньяку, распечатал.

— Прошу, сосед, милости прошу разделить трапезу. Вот рыжички, вот белые грибки, икорка… Вы издалека?

— Из Москвы.

— Ого! Тем более прошу. Разве в Москве вы знаете, что такое настоящие рыжики!

Я поблагодарил и пожалел, что час тому назад плотно пообедал. Впрочем, рыжики я всё-таки попробовал.

— Ну, каковы?

— Чудесные рыжики!

— То-то!.. Извиняюсь, куда путь держите?

Он очень обрадовался, когда узнал, что я еду в тот же город, куда и он.

— В командировку?

— В командировку.

Больше он никаких вопросов не задавал. По мере того, как Миляга выпивал и насыщался, его круглое лицо все больше краснело и принимало благодушно-счастливое выражение. Он болтал без умолку, без передышки. Через полчаса я знал уже всю его биографию, биографию его жены и биографии ряда знакомых.

Сообщив о себе, о своих близких и родных, он заговорил о своей работе:

— Я, брат, если на то пошло, еду по вызову самого секретаря обкома товарища Головко. Понял? Я, брат ты мой, вот тут, — он указал на портфель, — везу такое… Ты партийный? Впрочем, неважно, вижу, что свой парень, советский…

Он подошёл к двери, защёлкнул запор и начал объяснять мне сущность очень важного изобретения, которое разработали на заводе, где он является начальником БРИЗа.

Поезд остановился на какой-то станции. Чтобы прервать рассказ спутника, я посмотрел в окно и воскликнул:

— Посмотрите, какая ночь! Луна какая!

Увы, луна не помогла.

— Что? Луна? Хе-хе-хе! Луна… Я, друг ты мой, скоро не луну, а небо в алмазах увижу, как сказал писатель Чехов. 58

Ты понимаешь ли, что наше изобретение произведёт переворот, всем заграницам нос утрём… Вот я тебе сейчас покажу.

Он потянулся к пузатому портфелю.

Я должен был прямо заявить, чго хочу спать, взял мыло, полотенце и вышел. Возвращаться в купе я не торопился, стоял в коридоре и отдыхал от этого навязчивого, свистящего фальцета в расчёте на то, что спутник мой заснет. И верно, когда я вернулся, богатырь спал. Безмятежно-счастливая улыбка застыла на его круглом лице. Портфель лежал в ногах. Я осторожно взял портфель, переложил к нему о изголовье и прикрыл газетой.

* * *

Наутро, проснувшись, я увидел вчерашнюю картину: мой спутник сидел за новой бутылкой коньяку.

— А, друг ситный! Ну и соня же ты, как я погляжу! Давай вставай, сейчас новую банку рыжиков достану.

— Спасибо, надо умыться… Однако должен вам заметить, что вы слишком доверчивый и…как бы эго вам сказать… откровенный человек. Вчера вы мне такое рассказывали!..

— Хе-хе-хе! Да я, браток, знаю ведь, с ком откровенничать, вижу: человек порядочный, у меня глаз намётанный…

Я умылся, позавтракал. В это время в купе вошёл сосед по вагону и предложил «забить козла»:

— У нас четвёртого игрока не хватает.

Я с большим желанием пошел играть в домино, оставив своего спутника беседовать с самим собой.

Каково же было моё удивление, когда через час — полтора я вернулся в купе: рядом с Милягой сидела миловидная блондинка с большими умными серыми глазами. Вокруг головы в два ряда уложены тяжёлые золотистые косы.

— Зге, Опанас Кузьмич, — пошутил я, — да вы, как видно, дон-жуан!

— Вы не ошиблись, — рассмеялась блондинка, — ваш приятель уже полчаса меня чарует, правда, довольно странным образом: рассказывает о таких вещах, о которых не только в вагоне, но и в собственной квартире болтать не полагается.

— В самом деле, Опанас Кузьмич, — сказал я как можно убедительное, — зачем вы первым встречным рассказываете

о своих делах? Потерпите, вот приедете в область и доложите всё, как полагается, тому, кому следует.

— А и доложу! — восторженно воскликнул Миляга. — Самому товарищу Головко доложу!

— Кому? Какому товарищу Головко? — не скрывая любопытства, спросила блондинка.

— Секретарю обкома товарищу Головко. Слыхали?

— Слыхала… Но лично не знаю. А вы знакомы?

— Угу, даже довольно близко знаю. Эх, друзья-товарищи, — продолжал он, — между нами говоря, товарищ Головко вызывает меня только на пятнадцатое. А я решил на недельку пораньше. Размяться немного, встряхнуться. Шутка ли, пять тысяч рублей премии от министерства получил! Вот так-то. Эх, други милые! Приглашаю вас сегодня вечером в гостиницу, в ресторанчик. Не обижайтесь, Наталья Николаевна, я от простоты душевной, без всяких там задних мыслей. А, право? Посидим, побеседуем. Я ведь вижу, народ свой, у меня глаз намётанный. А насчёт шпионов вы не беспокойтесь: места паши далёкие, лесные, до нас от границы три года скачи — не доскачешь, как сказал писатель Гоголь. Ну как, договорились?

Наталья Николаевна строго посмотрела на Милягу и сухо сказала:

— Спасибо, у меня муж ревнивый… Ну, что же, ехать ещё порядочно, лягу я, с вашего позволения, на верхнюю полку, почитаю, подремлю. Очень вас прошу, товарищ Миляга, громко не разговаривать.

Мы вышли из купе и стали смотреть в окно вагона.

— Какая красивая женщина, а? — молвил Миляга.

— Откуда она взялась?

— Села на станции Лесная. Там, знаете, большой номерной завод, с нашим соревнуется, ну, да мы им сейчас нос утрём! Эх, рановато ты, браток, пришёл, спугнул её, мы было так хорошо разговорились.

Через полчаса мы вошли в купе. Блондинка спала, уронив на грудь книгу. Книга была на английском языке. Мы с Милягой посмотрели друг на друга. Он вдруг чихнул. Блондинка проснулась, испуганно вскинула брови и, быстро спрятав книгу, отвернулась лицом к стене.

Я вышел в коридор, за мной вышел Миляга.

— А знаете, Опанас Кузьмич, не исключена возможность, что эта блондинка за вами охотится, вернее, не за вами, а за вашим изобретением. Видел, как она быстро спрятала книгу? А книга-то на английском языке. А вы ей всё разболтали.

Красное лицо Миляги вдруг побледнело. Взгляд маленьких круглых глаз стал совершенно трезвым. Он вошёл в купе, собрал все свои свёртки, кульки, банки, положил их в чемодан, поверх всего втиснул портфель, закрыл чемодан на все замки, поставил рядом с собой, облокотился на чемодан и молча стал смотреть в окно. В такой позе он и ехал до самого областного города.

* * *

Остановились мы с ним и ночевали в одном номере. Утром я посоветовал Миляге, не дожидаясь срока, сходить сразу в обком и рассказать о случившемся. Тот согласился. Вогнувшись к обеду, он мрачно сообщил, что секретарь обкома его не принял, а передал через помощника пропуск на собрание городского партийного актива. Свой портфель Миляга оставил на хранение в обкоме. Я сходил в горком партии и тоже получил пропуск на собрание актива.

Когда мы с Милягой пришли в клуб, зал был уже полон, несколько свободных мест оставалось только в первых рядах. Мы сели против трибуны.

Секретарь горкома объявил собрание открытым:

— Слово для доклада о политической бдительности коммунистов предоставляется секретарю обкома партии товарищу Головко.

Думаю, что если бы в эту минуту произошло землетрясение, оно не ошеломило бы так Милягу, как ошеломило появление на трибуне… нашей вагонной спутницы, блондинки, Натальи Николаевны.

Я посмотрел на Милягу. Он сидел ни жив, ни мёртв и смотрел в пол.

Товарищ Головко начала свой доклад с рассказа о Миляге. Окончив этот рассказ, Наталья Николаевна обратилась к аудитории с вопросом:

— Может быть, некоторые не верят, что это было так, что всё это выдумано мною для оживления доклада? Тогда придётся попросить товарища Милягу, чтобы он сам подтвердил мой рассказ. Он, кстати, присутствует в зале и сидит против меня.

И она указала на Милягу. Многие поднялись с мест, чтобы посмотреть на моего спутника. Мне показалось, что огромная фигура Опанаса Кузьмича сжалась, уменьшилась в размерах, как будто срослась с креслом: так он съёжился под взглядами людей.

— Да, товарищи, — продолжала Наталья Николаевна, когда зал успокоился, — простая случайность позволила разоблачить болтуна. А сколько таких вот Миляг ездят в вагонах, летают в самолётах, плавают на пароходах, болтают, хвастают и часто становятся находкой для шпионов?

Уже в номере гостиницы я спросил Милягу:

— Зачем же вы в вагоне говорили, что знаете Головко?

— Да чёрт его знает, прихвастнул спьяну! Я ведь почему-то был уверен, что Головко — мужчина. Ну и баня! Да какая это баня? Это ещё предбанник, а баня завтра будет. Вот тебе и небо в алмазах! — горестно иронизировал он. — Алмазов не заметил, а вот что небо с овчинку мне показалось, так это точно…

Дорогой читатель! Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе Миляги, не знаю, где он теперь и что делает. Но вполне возможно, что он на вашем заводе, в вашем городе.

INFO

Редактор — И. РЯБОВ

А 04603. Подп. к печ. 9/VIII 1955 г.

Tираж 100 000 экз. Издательский № 680. Зак № 732.

Объём 1 бум. л. 2.74 печ. л.

Учётно-издат. л. 3.03,

Ордена Ленина типография газеты «Правда»

имени И. В. Сталина,

Москва, ул. «Правды», 24.

…………………..

Сканирование и перевод в DJVu, Борис Ледин — 2014

www.cartoon-twins.ru

FB2 — mefysto, 2023

Более подробно о серии

В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.

В период с 1945 по 1958 год приложение выходило нерегулярно — когда 10, а когда и 25 раз в год. С 1959 по 1970 год, в период, когда главным редактором «Крокодила» был Мануил Семёнов, «Библиотечка» как и сам журнал, появлялась в киосках «Союзпечати» 36 раз в году. А с 1971 по 1991 год периодичность была уменьшена до 24 выпусков в год.

Тираж этого издания был намного скромнее, чем у самого журнала и составлял в разные годы от 75 до 300 тысяч экземпляров. Объем книжечек был, как правило, 64 страницы (до 1971 года) или 48 страниц (начиная с 1971 года).

Техническими редакторами серии в разные годы были художники «Крокодила» Евгений Мигунов, Галина Караваева, Гарри Иорш, Герман Огородников, Марк Вайсборд.

Летом 1986 года, когда вышел юбилейный тысячный номер «Библиотеки Крокодила», в 18 номере самого журнала была опубликована большая статья с рассказом об истории данной серии.

Большую часть книг составляли авторские сборники рассказов, фельетонов, пародий или стихов какого-либо одного автора. Но периодически выходили и сборники, включающие произведения победителей крокодильских конкурсов или рассказы и стихи молодых авторов. Были и книжки, объединенные одной определенной темой, например, «Нарочно не придумаешь», «Жажда гола», «Страницы из биографии», «Между нами, женщинами…» и т. д. Часть книг отдавалась на откуп представителям союзных республик и стран соцлагеря, представляющих юмористические журналы-побратимы — «Нианги», «Перец», «Шлуота», «Ойленшпегель», «Лудаш Мати» и т. д.

У постоянных авторов «Крокодила», каждые три года выходило по книжке в «Библиотечке». Художники журнала иллюстрировали примерно по одной книге в год.

Среди авторов «Библиотеки Крокодила» были весьма примечательные личности, например, будущие режиссеры М. Захаров и С. Бодров; сценаристы бессмертных кинокомедий Леонида Гайдая — В. Бахнов, М. Слободской, Я. Костюковский; «серьезные» авторы, например, Л. Кассиль, Л. Зорин, Е. Евтушенко, С. Островой, Л. Ошанин, Р. Рождественский; детские писатели С. Михалков, А. Барто, С. Маршак, В. Драгунский (у последнего в «Библиотечке» в 1960 году вышла самая первая книга).

Оглавление

ДЕЛИКАТНЫЙ ВОПРОС

МОСКОВСКИЙ ХАРАКТЕР

ДВЕ МАМЫ

СУДЬЯ

ЮБИЛЕЙ

НА НОВОЙ УЛИЦЕ

ЛЕКЦИЯ

СКАЗКА О ЕРЕМЕ СКРИПУНЕ, О ФОМЕ ХАПУНЕ И О ЗОЛОТОМ ПЕРЫШКЕ

МИЛЯГА

INFO

Более подробно о серии