— Смотри, какую вещицу раздобыл! — Семёныч залез в карман и извлёк оттуда монету. Повертел в чахлом вечернем свете — она была серебряной и чуть толще обычной — и, поставив на ребро, крутанул.
— Диво, и правда диво! — восхитился Иван Ильич. Монета с минуту вращалась, как детский волчок, а после замерла, не падая: ни тебе орёл, ни решка.
— Да ты погляди, как сделано!
Иван Ильич подцепил монету непослушными пальцами, разглядывая иероглиф с одной стороны и цветущую сакуру с другой.
— Где ты взял такую?..
— А это товарищ давний, Марв, прислал мне из самой Англии, — Семёныч горделиво вскинул голову. — Лавка там есть одна, где этой всячины — завались. А хозяйка в ней — японка.
Иван Ильич порывисто вздохнул. Что-то в его лице изменилось, будто злые тени легли на лоб и щёки: подбородок мелко задрожал, а в уголках глаз собрались редкие старческие слёзы.
— А ведь верно… Ты говорил, была у тебя одна, — вспомнил Семёныч. — Как бишь её звали?
Иван Ильич промокнул глаза рукавом:
— Мэй. — Он поднял крышку заварника и принюхался — чай был готов.
Иван Ильич разлил его в стаканы, протянул один Семёнычу, и пока тот восторгался цветом и запахом, снова крутанул чудную монету. Брызги декабрьского солнца принялись резвиться на её боках, отражаясь в гранёном стекле и зелёном чае. Иван Ильич опустил плечи, с головой уходя в толщу воспоминаний, и тихо, но уверенно заговорил…
***
Мы тогда стояли недалеко от Порт-Артура, а как япошки его осадили, нас кинули в Ляоян. Ох и грязи было в то лето! Дожди зарядили будь здоров, а нам и на руку. Устроились в засаде и стали поджидать — добраться до нас они не могут, а мы знай себе окопы роем да местность обследуем, готовимся к бою, стало быть. Там я её и встретил.
Дядька её держал аптеку с травами и снадобьями. Сам-то он был из местных, а брат его на японке женился. Да только жили они бедно, вот дочку старшую к родственникам и спровадили. Кто ж знал, что война в те места явится.
Мэй. Только так её никто кроме меня не звал. Мэй-сан, по их, стало быть, с уважением. Дядька немного по-русски говорил и рассказал, что Мэй, вроде как, ведьмой считалась. Однажды, мол, когда ещё малая была, прогнала из родной деревни ёкая — злого духа. Уж ведьма, не ведьма, а что красивая была — это точно.
Глаза бездонные — два колодца среди ночи — глянешь, а там вода на глубине плещется, блестит при луне, и чувствуешь, как прохладой веет в разгар летнего жара. И волосы чёрные, будто дёготь. Длинные такие и сияют, что рыбья чешуя на солнце. А голос какой! Правда, по-нашему она совсем ни могла, только и знала, что имя моё. Иван, говорит, смешно так, и ударение на «и».
Хорошо нам с ней было. Вечерами сбегали оба — она от дядьки, я из лагеря. Была там неподалёку хибара брошенная с дырявой крышей, вот в ней и прятались. Я китель на доски постелю, чтоб помягче было, и ляжем, прижмёмся друг к другу. Она на небо показывает и лопочет что-то на своём, а я слушаю и киваю нет-нет, будто вправду понимаю. И вся усталость за день как в землю уйдёт, когда рядом Мэй. На небе звезда замрёт, точнёхонько над дырой в крыше, и ветер травинки не шелохнёт, и дождь прекратится, будто заговорённый. Я волосы её глажу, мягкие, что перина дома у матушки, — не по моим грубым рукам. А она всё ближе и ближе ко мне под бок. Иван, говорит, «ватаси но Иван». Я потом узнал, что это «мой» по-японски.
Но недолго счастье длилось. Как дожди прошли и земля просохла, так гости к нам нагрянули. Я её дядьку упрашивал бежать, пока не поздно, но он на своём стоял. Мы, говорит, здесь всегда жили и жить будем. Госпиталь, говорит, откроем, чтобы раненым помогать.
Мы с Мэй и проститься толком не успели. Лишь раз слёзы в её глазах видел, будто знала, что расстанемся вскоре. Уж я ту ночь до смерти помнить буду. И поцелуй наш прощальный.
Дальше все дни у меня смешались, вздохнуть некогда, только и успел винтовку свою схватить. А она новенькая была, такие не каждому давали. Уж я её берёг пуще самого себя. Бывало, чищу сижу, пока всё стихнет, поглядываю на бок блестящий да всё Мэй вспоминаю. Уж как она там, жива ли, нет, только образ её душу и греет. А кругом грязь, пыль, стоны, и хоть небо над головой — вот оно, — а звёзд не видно, точно не было их никогда.
А потом снаряд в наш окоп прилетел. Свист помню, и как земля подскочила, будто кто её вверх подбросил, а больше ничего. Тишина дальше и темнота, точно в домовину угодил.
Очнулся, думаю, живой. Голова трещит, уши заложило, что ваты натолкали, но ни взрывов, ни криков, одно только издалека доносится, будто и не по-настоящему: «Иван, ватаси но Иван». Уж как она меня нашла, не знаю! Я глаза-то открыл — и правда, моя Мэй! Склонилась низко, лопочет-лопочет, лицо сажей перепачкано и волосы дивные отрезала, кепчонку свою мне под голову суёт.
Я по сторонам-то посмотрел: нет никого, одна пыль вверх поднимается, — винтовку сильнее к груди прижал, мало ли, а Мэй всё суетится. И тут я прислушался. Говорит-то она по-своему, а я будто понимаю. Чудеса да и только! «Иван мой, Иван, сейчас я тебя подлатаю. Ты лежи, не шевелись. Бедный мой». И правда, чувствую, придавило к земле, в ногах холод, живот болит и винтовка от крови липкая.
Вдруг вижу: тень по небу ползёт, огромная, точно гора надвигается, того и гляди упадёт, раздавит. Я из последних сил Мэй кричу: «Беги!», а она, бесстрашная, встала, вся распрямилась и ждёт. А как тенью совсем нас накрыло, так достала из-за пояса монету, маленькую медную, и говорит:
— Я хочу купить время.
Тогда тень стала съёживаться, на землю опускаться. Тут и пыль замерла прямо в воздухе, и ветер стих. Раз — и вместо тени уже фигура стоит: высокая, тощая, с ног до головы в рванину завёрнута. Руки из-под рванины торчат — бледные, пальцы цепкие, точно молодые веточки у берёзки. Я хотел было на прицел взять, а пошевелиться-то не могу, лежу: за спиной земля, в руках винтовка, одни глаза и бегают.
— Время, говоришь? — Голос у этой тени, как утро в лесу: речка вдалеке журчит, соловьи чирикают и ветер с листвой играет, — но не поймёшь, мужской он или женский. — Время за время продам.
— Возьми моё, — отвечает Мэй. А тень ей:
— У тебя много, знаю. Но твоё ценно миру.
— Возьми, молю! Пусть он живёт!
Я сначала не понял, о чём они толкуют, а потом сообразил. Закричать хотел, мол, не надо, Мэй, не надо мне времени, лучше сама живи, но и рта раскрыть не смог, будто и правда в безвременье угодил. И тут тень ко мне лицом повернулась. Капюшон с головы откинула: волосы белые-белые и холодом светятся, точно луна в марте. Глазища огромные, смотрит, и будто всю твою жизнь видит, ничего не утаишь. Склонилась надо мною, а пахнет от неё морем, как оно есть: солью и водорослями.
— Дело твоё, — говорит, и через миг уже возле Мэй стоит, костлявые пальцы к монете тянет. — Но меня обмануть не удастся.
И только это сказала, забрала монету и снова тенью обернулась. И тут я слышу, как Мэй вскрикнула. Гляжу на неё, а она прямо на глазах меняется: кожа потемнела, морщинами покрываться стала, лицо высохло, будто виноград на солнце, руки скрючились по-старчески, и спина к земле гнётся. И уже через миг стоит передо мной не моя Мэй, а настоящая старуха. Всё, что от неё прежней осталось, — волосы чёрные да глаза. Подошла ко мне, смотрит, и я на неё смотрю, что сказать не знаю. Она тогда на колени рядом опустилась, руку мою взяла, говорит: «Ватаси но Иван. Живи с умом». Я потянулся было к ней, как оцепенение спало, а уж исчезло всё. И Мэй, и тишина вокруг.
Очнулся в госпитале. Чудом уцелел, только контузило сильно, шрам на животе остался, видать, от осколка, да винтовка моя куда-то пропала. И Мэй я больше не видел. Говорили, аптеку японцы сожгли за то, что хозяин помогал всем без разбору, а его самого повесили. Но никакой девчонки-племянницы там не было, одна старуха над пеплом плакала. Вот и не знаю, чему верить, а чему нет. То ли приснилось мне всё, то ли и вправду было, а я с тех пор ещё две войны пережил: в тылу трудился, оружия в руки не брал — не мне жизни отнимать, не мне время тратить, что Мэй для меня за медячок купила.
***
Иван Ильич замолчал и залпом допил чай. Монета на столе давно перестала крутиться и теперь стояла ребром, купаясь в электрическом свете лампочки. Маленькая кухонька в нём казалась осиротевшей: краска на стенах давно потрескалась, заиндевевшее окно было «раздетым» без занавесок и украшений, на подоконнике лежал потрёпанный томик «Цусимы». Ничто в этой комнате не знало женской руки.
— Ты потому и не женился? — спросил, наконец, нарушив тишину, Семёныч.
— Скажешь, смешно, а ни с кем больше такой любви не было. Всё ей отдал, — ответил Иван Ильич.
— Ты, если хочешь, монету мою возьми. — Семёныч протянул её другу. — Пусть будет на память.
— Спасибо за добро, но нет. Чего душу бередить. Вся память и так при мне.
Колючий ветер ворвался в форточку, обещая метель. На мгновенье Ивану Ильичу почудилось, что в воздухе пахнет морем: морем, как оно есть, — солью и водорослями. Он усмехнулся себе под нос и закрыл глаза, вдыхая полной грудью.
***
Иван шёл по незнакомому городу, больше не ощущая на плечах тяжести прошлого. В воздухе кружились маленькие снежные паучки. Они поднимались с земли, влекомые ветром, и неслись в небо — ясное, полное холодных звёзд. С одной стороны улицы сверкало обледеневшее озеро, с другой — мирно спали двухэтажные домики с цветными вывесками и чудными флюгерами на крышах. Из окон на Ивана смотрела чернильная темнота, и только в одном ярко горел свет.
Иван подошёл ближе и прочёл вывеску, узнавая смысл в иностранных буквах, — «Лавка сувенирного хлама». Он поднялся на крыльцо и толкнул дверь, украшенную венком из листьев и красных ягод.
Внутри было жарко. В очаге приветливо суетился огонь, а на полках поблескивали сотни безделушек: целые города, заключенные в стеклянные шары, резные шкатулки, ключи и монеты — всего не перечесть. Иван поднял глаза, разглядывая диковинные сувениры, как вдруг увидел на стене, прямо за стойкой, старую винтовку «Мосинку» — точь-в-точь такую, какая была у него.
— Я ждала тебя.
Иван обернулся и замер на месте — перед ним стояла Мэй. Его Мэй. Юная и прекрасная, будто не было всех этих лет, будто не было встречи с тенью при Ляояне. Она говорила по-японски, но Иван понимал каждое слово.
Мэй подошла ближе, и он протянул руку, касаясь родного лица.
— Я такая, какой ты меня запомнил. И за это тебе спасибо.
— Мэй… — только и смог произнести Иван, не узнавая собственный голос — из дребезжащего старческого он снова стал звонким и молодым. — Мэй-сан.
Она улыбнулась, как всегда улыбалась только ему. Свет огня искрами рассыпался по её волосам.
— Значит, моё время кончилось, — сказал Иван, улыбаясь в ответ. Он совсем не боялся этого, напротив, ждал, затаив у самого сердца мысль о неизбежной встрече с любовью по ту сторону жизни.
— Я купила тебе ещё пару часов, ватаси но Иван. — Не теряя ни секунды, Мэй бросилась в объятья спасённого ей возлюбленного.
Снежинки за окном завели радостный хоровод, и будто по волшебству вдоль улицы разом зажглись фонари. Мимо «Лавки сувенирного хлама» в маленьком, запорошенном метелью английском городке, игриво подбрасывая медячок, прошла милосердная Смерть.
